Первенцы [Дарья Чернышова] (fb2) читать онлайн

Дарья Чернышова. Первенцы

Посвящается Р. В. Б.

Великому уму и большому сердцу

Пролог 1. Умеренность

Белый котенок пищал так жалобно, что у любой молоденькой девушки слезы навернулись бы на прелестные глаза. Зачем он забрался на дерево, выяснить было невозможно: как говаривали люди, зверя поймет лишь зверь – или человек, если только он колдун. Правда, Ветта Ольшанская колдуньей не была, да и глаза ее прелестными никто назвать не решался – выпученные, как у рыбы, и неопределенного, грязного цвета. Закатав рукава простенького платья, она приступила непосредственно к спасению котенка в беде.

Довольно смело задрав юбку – она знала, что никто не увидит, поскольку все немногочисленные домочадцы находились в усадьбе, а до ближайшего соседа было далеко, – молодая госпожа Ветта забралась повыше, чтобы дотянуться до зверька, и ловким движением взяла его в маленькую ладошку. Спрыгнув на землю, она сперва отпустила котенка, надеясь, что он доживет до возраста, когда от него будет толк – мышей в усадьбе водилось предостаточно, – и только потом отряхнулась. Взглянула на дерево, будто удостоверяясь, что где-нибудь в ветвях не стонет еще один нуждающийся в помощи зверек. Вздохнула. Старая ольха качнула ветвями на ветру, словно вздыхая вместе с ней.

Говорили, что это была необычная ольха, чьи корни ушли в землю во времена, когда все люди были колдунами. Оттого и листья ее казались зеленее, и ствол крепче, и никакие морозы и засухи не были ей страшны. По этому дереву называлась и усадьба, к которой теперь направлялась Ветта, просто и ясно – Старая Ольха. Путешественник, впервые услышавший это название, имел обыкновение спрашивать: «Где же Новая?» На это местные привыкли отвечать: «Уже и Новая сгинула, а Старая стоит и будет стоять, пока мир не рухнет».

Деревянный домик, слывший когда-то обителью одной из самых богатых и древних фамилий Берстони, теперь был похож на остов погибшего корабля. В дверях показалась Гавра – одна из двух последних слуг господ Ольшанских, старая кормилица, пережившая большинство своих выкормышей, которая выступала в роли прачки, кухарки и любых других ролях, необходимых в хозяйстве в конкретный день. Помогал Гавре ее внучатый племянник Сташ, громила, отличавшийся большой любовью к насекомым и физическому труду. Возможно, он любил что-нибудь еще, но сказать об этом никому не мог: с самого рождения Сташ был глух, как пробка.

Заметив Ветту, Гавра указала сморщенным пальцем на окошко второго этажа.

– Госпожа звала, – гавкнула она, – сундук открыла. Пока ты гуляла, из Кирты кто-то с письмом прискакал.

– Что в нем было?

– Почем мне знать? – отмахнулась Гавра и поковыляла прочь, озираясь, наверное, в поисках Сташа. Ветта легко взбежала по скрипучей лестнице и нашла мать там, где и ожидала – в светлице, у сундука с платьями.

Госпожа Берта критически осматривала наряды дочери – вернее, те, что когда-то были ее нарядами, но перешли к Ветте, как только та подросла. Зеленое платье, лежавшее на крышке сундука и безнадежно вышедшее из моды много лет назад, очевидно, не устраивало госпожу Ольшанскую, но найти что-нибудь получше она не могла. Едва Ветта появилась в комнате, мать оглядела ее с ног до головы и задумчиво заметила:

– Если одолжить денег на хорошую ткань, я смогу сшить на тебя новый наряд.

Ветта начала понимать, в чем дело, но эта мысль ей совершенно не нравилась.

– И как мы будем отдавать долг?

– Я что-нибудь придумаю.

– В нашем положении, матушка…

Госпожа Берта сверкнула небесно-голубыми глазами так красноречиво, что Ветта осеклась. Мать тем же рассудительным тоном сказала:

– Из любого положения можно выйти.

Ветта не сумела сдержаться:

– Замуж, например?

– Приструни свое высокомерие. Тебе девятнадцать, пора бы уже.

«Будто я этого не знаю», – раздраженно подумала Ветта, прекрасно помнившая, как гордилась ее мать тем фактом, что начала рожать детей уже в пятнадцать лет. Маловажно, что выжили только двое, а к дню сегодняшнему осталась лишь Ветта. Полгода назад без вести пропал Войцех, ее старший брат и номинальный глава семьи. Номинальный – поскольку, во-первых, делами занималась госпожа Берта, и, во-вторых, от Старой Ольхи стараниями Войцеха осталась лишь сама ольха да трое последних Ольшанских. Как бы Ветта ни любила брата, нельзя было отрицать, что унаследованная им от отца безалаберность окончательно превратила имя господ Ольшанских в нарицательное, обозначающее людей, утопивших свое состояние в крепком алкоголе и других отнюдь не ароматных жидкостях.

Один из свидетелей, якобы видевших Войцеха после исчезновения, клялся, что тот всплыл у южного берега речки Подкиртовки – это был рыбак Янко из Малой Митлицы, человек возрастной и уважаемый, поэтому его слову многие поверили. Двое других, имена которых затерялись в вихре слухов, заверяли, что господин Ольшанский напился вусмерть и окочурился на заднем дворе корчмы – правда, один упоминал «Двух батраков», а второй – «У Петера».

– Так или иначе, – продолжила госпожа Берта, – через десять дней мы отправимся к Ройде на памятную. Дух его брата как раз упокоится, и можно будет безбоязненно вспомнить о житейском. О наследниках, скажем, позаботиться.

Ветта ничего не ответила. На памятную трапезу к соседям, Ройдам, в ужасно древний замок Кирта, стоящий на берегу реки недалеко от границы с Ольшанскими, они однажды уже ездили – только тогда поминали Ройду-отца, а Гельмут, ныне покойный, был жив, и возможный брак его с Веттой являлся целью госпожи Берты. Но владельца Кирты женитьба совершенно не интересовала, как и женщины в принципе, если верить тому, что говорили другие отвергнутые невесты. Ветта не верила: у Гельмута – и это она знала наверняка от подкупленной матерью киртовской прачки – в младших конюхах ходил незаконный сын. Пока у госпожи Берты были деньги, чтобы платить прачке, она даже с уверенностью могла сказать, как зовут девку, с которой в этом месяце развлекается Ройда, но однажды деньги закончились, и оставалось довольствоваться расхожими сплетнями.

С предыдущей поездки прошло почти четыре года, и вот теперь Гельмут лежал в могиле, а господином Ройдой звали его брата Марко, знаменитого Крушителя Черепов. О нем слухов почти не ходило, а те, что ходили, вызывали мороз по коже. Отбывший в военный поход еще до смерти отца, он вернулся лишь теперь, когда Кирта осиротела, чтобы принять наследство – то, что Гельмут, известный страстью к азартным играм, от него оставил. В этом смысле Ветта могла даже посочувствовать господину Марко, хотя ее состояние было значительно скромнее, чем его: старшие братья подвели их обоих.

– Ты слушаешь? – спросила госпожа Берта. Ветта кивнула, но мать недовольно цокнула. – Вижу, что не слушаешь. Я говорю, что Марко еще не старый, а с войны привез достаточно добычи, чтобы если не вернуть Ройдам былое богатство, то уж точно поправить дела. Всем этим нужно грамотно распорядиться… И жениться, обязательно жениться. Почему бы и не на тебе.

Ветта смолчала и на этот раз. Ответ на вопрос «почему бы и не на ней?» был довольно прозрачен – она видела его в своем отражении. Рыбьи глаза, пухлые губы и широкий плоский нос, усыпанный отцовскими веснушками, не были созданы для увековечивания в портрете. Когда вдруг пошла повальная мода на портреты, даже в покосившейся Старой Ольхе нашлось место для точеного профиля госпожи Берты кисти непревзойденного Драгаша из Гроцки – на эту блажь ушли последние деньги из остатков ее девичьего приданого. Несправедливость мироустройства в случае Ветты показала себя во всей своей мощи: от матери в ее внешности не было ничего, кроме каштановых волос и статной фигуры. Вот только до фигуры дело не доходило, поскольку всех женихов отпугивало ее лицо.

– Жаль, что Войцех не был рожден воином, – вздохнула госпожа Берта. – Поход против Хаггеды оказался прибыльнее, чем все думали. Если бы он поехал, сейчас мы могли бы уже нанять батраков, чтобы земля не простаивала без дела.

«Но Войцех мертв, – подумала Ветта, – и уже не имеет значения, был ли он воином». Если у матери оставались сомнения – трудно было назвать это надеждами, – то Ветта была уверена, что никогда не увидит брата. И не только из-за слухов: ей казалось, что сердце подсказывает истину. Какая разница, что убило бы Войцеха: алкоголь или Хаггеда – его место больше никто не сможет занять.

А Хаггеда, распростертая на огромной территории у восточных границ Берстони, убивала много. Страна, о которой детям рассказывали страшные истории, оказалась не просто союзом полудиких воинственных племен, а сильным государством, объединившимся перед лицом внешних врагов. Говорили, что хаггедские женщины сражаются наравне с мужчинами и кормят своих младенцев кровью, смешанной с грудным молоком – Ветте любопытно было, в каких пропорциях. Она не знала, когда именно и почему началась война – казалось, так было всю ее жизнь, хотя на самом деле прошло несколько лет. Мать и Гавра называли одни даты и причины, девушки с рынка в Митлице – основной источник новостей для Ветты – другие, а мужчины, чьи разговоры ей удавалось услышать – третьи. Теперь, когда вернулся Марко Ройда, она надеялась выяснить правду, хотя выйти замуж, чтобы наконец освободиться от давления матери, тоже было бы кстати. Она впервые подумала о браке с этой стороны, и привычное чувство полного отвращения на мгновение отступило. Но госпожа Берта заботливо вернула все на свои места:

– Найди Сташа, пусть натаскает воды. Я тебя вымою и осмотрю, а в последующие несколько дней, будь добра, воздержись от прогулок по самым грязным местам нашего владения. Накануне поездки в Кирту снова примешь ванну. Нельзя показываться на глаза жениху в твоем обычном виде.

– Поездки? – процедила Ветта. – Мне любопытно, на чем же мы поедем, если последнюю лошадь продали прошлой весной.

– Об этом я договорилась. Нам одолжат кобылу в Митлице.

– Одну лошадь? Мы поедем на одной лошади?

– Строго говоря, – отметила госпожа Берта, складывая зеленое платье обратно в сундук, – это две лошади. Кобыла беременна.

Ветта развернулась, чтобы мать не увидела, как она закатила глаза, и спустилась вниз, во двор, искать Сташа. Она действительно немного испачкалась, доставая глупого котенка с ольхи. Поскольку звать было бесполезно, Ветта обошла усадьбу кругом, но нигде не увидела ни старухи, ни ее внука. Подумав, она направилась по узкой дорожке, ведущей к деревне – вдруг Гавра взяла его с собой на рынок. Тропинка проходила через небольшую осиновую рощу, в тени которой было приятно прятаться от солнца в жаркую погоду. Но жарких дней в последние годы было все меньше: даже летом постоянно лили обильные дожди, и это крайне беспокоило землевладельцев.

Посреди рощи Ветта вдруг замерла и огляделась, услышав непонятный звук. Когда звук повторился – гул, похожий на коровье мычание, только намного более пугающий и неестественный, – она прижалась спиной к стволу осины, готовая снова залезть на дерево, если придется. Но в этот момент откуда-то слева послышалось знакомое ворчание, и Ветта с облегчением выдохнула.

– Клятые твои букашки, – бормотала Гавра, подталкивая Сташа, чтобы шел побыстрее, – детина здоровенный, а ума, что у навозника. Госпожа Ветта? – тем же тоном спросила она, будто сомневаясь в том, что видела. – Только ведь гуляла, опять захотелось? Мать браниться не будет? Я вот, гляди, ругаю своего, совсем с этими букашками от рук отбился.

Меж стволов промелькнуло какое-то движение, а потом повторился гул. Ветта перевела дух: это все-таки мычала корова – видимо, отстала от общего стада. Слуга указал на нее мясистым пальцем и потянул за собой старуху, но та будто вросла ногами в землю – и он сдался, расстроенно опустив лохматую голову.

– Я как раз искала Сташа, – выдохнула Ветта, – нужно набрать воды, искупаться.

Громила посмотрел на нее добрыми глазами и закивал, будто все услышал. Гавра ткнула его в бок костлявой рукой. Ветта почему-то задумалась о скоротечности жизни.

До памятной трапезы в Кирте оставалось десять дней.

Пролог 2. Повешенный

До памятной трапезы в Кирте оставалось десять дней. Марко Ройда отсчитывал их с нетерпением: надеялся, что после нее, когда дух брата найдет покой, он наконец-то сможет поспать.

С самого возвращения Гельмут преследовал его во тьме. На войне он забыл, что значит видеть сны, и даже этот неясный, зыбкий силуэт заставлял Марко просыпаться в поту. Он был страшно зол на брата – за то, что тот умер, не дождавшись победы над Хаггедой, а теперь и за то, что не давал ему спать. Но этим утром Марко был скорее задумчив, чем раздражен, потому что Гельмут внезапно заговорил.

Господин Ройда, еще не привыкший к своему статусу, в одиночестве позавтракал яйцами с зеленью, сидя за круглым столом в малом зале – как было заведено при брате, любившем подчеркивать свое одиночество, – и направился во внутренний двор. Широкую крутую лестницу, по которой всего полгода назад ходил Гельмут, казалось, не мыли уже давным-давно, а Марко не терпел беспорядка в доме – этого ему с лихвой хватило на полях сражений.

– Свида! – крикнул он, оказавшись во дворе замка. Управляющий Кирты, лысеющий, но еще не дряхлый мужчина с вывернутой от рождения стопой, возник будто из-под земли.

– Чем могу, господин?

– Я хочу ходить по своей лестнице, не опасаясь наступить в кучу крысиного дерьма.

Свида поклонился и так же быстро исчез, чтобы выполнить пожелание хозяина – Марко никогда не понимал, как он так бегает со своим увечьем. Управляющий с самого приезда не оставлял Ройду в покое: после него владение некому наследовать. Марко не хотел с этим разбираться – по крайней мере, не прямо сейчас, когда у него в руках находилось разваливающееся хозяйство – и без обиняков сообщил об этом старику. Свида не унимался, настаивая на том, что после памятной трапезы необходимо устроить смотрины и подобрать хорошую, здоровую невесту, чтобы к следующему году родила ребенка. «К чему такая спешка? – мрачно спрашивал Ройда. – Опасаешься, что и меня вдруг хватит удар?» Старик молча отводил глаза, Марко отсылал его прочь. Спустя время все повторялось вновь. Погано было от этого на душе.

В воздухе летала какая-то гадкая пыль: Ройда откашлялся и сплюнул. На том месте, где только что стоял управляющий, почти сразу оказался конюшонок Гашек, несущий в руках охапку высушенного сена. Марко поморщился, когда мальчишка опустил голову и пробормотал приветствие – слишком ярко ожил в памяти образ покойного брата. «Взгляни на меня, – велел ему этой ночью Гельмут. – Взгляни на меня, ты, Марко, могучий Крушитель Черепов».

Ему пришлось последовать за Гашеком, потому как им обоим нужно было в конюшни. Гельмутов Ворон, бойкий шестилетка, за которого, как сообщил Свида, была отдана чрезмерно большая сумма, будто почуял намерения Марко и довольно фыркнул. Ройда не понимал, что особенного в этом коне, кроме имени – Ворон был белым, как свежевыпавший снег. Свида не мог сказать, кто и почему так назвал жеребца – продавец или сам Гельмут, но это и не имело значения. Гашек суетился вокруг, изредка посматривая на господина перепуганным взглядом, и иногда замирал с приоткрытым ртом, будто хотел что-то спросить. Марко, делая вид, что не замечает его, сам оседлал Ворона и хотел было уезжать, как вдруг за его спиной женский голосок промурлыкал:

– Доброе утро, господин Марко.

Он обернулся, зная, что увидит Лянку, прачку, которая больше всех радовалась его возвращению. Марко понятия не имел, что стало за последние годы с приятной девчонкой, какой он помнил Лянку в детстве: в прежде пустых и светлых глазах теперь будто беспрерывно тлели угли. По всей видимости, она вынашивала какой-то план по его обольщению или подобную глупость, на которую у Марко не было времени.

– Здравствуй, Лянка. Я уезжаю в поля.

– Не смею вас задерживать, – кивнула служанка, – я только хотела узнать, не нужно ли что-нибудь постирать.

– Спроси Свиду, – вскочив в седло, ответил Марко, не слишком довольный необходимостью проговаривать очевидные вещи вслух. Но Лянка не сдавалась.

– А правда, что вы, господин… – протянула она, мягко прикоснувшись к его сапогу. – Там, на войне… Болтают разное…

– Кто болтает и где их найти?

Вопросы как-то сразу иссякли. Лянка, очевидно, прежде не общалась с мужчинами, вернувшимися из похода, и не могла знать, что вернейший способ отвратить такого от себя – этим вот кошачьим тоном спросить что-нибудь о войне. Гашек предусмотрительно открыл ворота и встал возле них столбом, провожая выезжающего Марко своим дурацким взглядом. Ударив Ворона пятками, Ройда покинул внешние стены замка и пустил коня галопом.

В полях он провел почти целый день. Господских земель вокруг Кирты было не так много, как у соседей, Ольшанских, но на них кипела жизнь. По возвращении Марко без промедления занялся восстановлением хозяйства, которое совершенно запустил Гельмут. Оплачивая труд батраков деньгами, привезенными из Хаггеды, он обеспечил посевы и мог надеяться на неплохой урожай. Наемные крестьяне были благодарны ему за работу: хотя Ольшанские были самыми крупными землевладельцами в округе, они уже давно ничего не обрабатывали. Осмотрев поля и доехав почти до самой границы своего владения, Марко остановился, слез с коня и ненадолго отпустил его попастись. Ему нужно было подумать.

Последний сон, болезненно бледный Гельмут, произносящий странные слова, поведение конюшонка и подозрительная озабоченность Свиды не давали покоя. Догадок было много, но ни одна из них не предоставляла ответы на все вопросы. Марко вытащил из-за пазухи помятое письмо – причину его возвращения домой. Там говорилось о смерти Гельмута и о том, что ему наследует младший брат, поскольку законных детей он не оставил. Марко помнил это письмо во всех подробностях. В особенности точно – указание на причину смерти: «Господина хватил удар». Каждый раз, думая об этой фразе, он все сильнее сомневался в ее правдивости. Что-то здесь было неладно. Ворон ворчливо пыхтел позади, отгоняя назойливых мух. Марко наконец решился.

Вернувшись в Кирту, он подождал до темноты и снова пошел на конюшню. Конь Гельмута вскинул голову, увидев его, но не издал ни звука. Для Марко это было удачей, потому что он пришел не за Вороном, а привлекать к себе внимание в его планы не входило. Калитка у ворот замка не скрипнула, когда он ее открывал – ночь явно была на его стороне.

Поля и рощи завораживали бескрайним мрачным спокойствием. Где-то надрывно выла собака, пока ее, вероятно, не пнул под ребра хозяин. Марко перешагнул глубокую лужу, бледно и как-то грязно отражающую лунный свет. Он вдруг вспомнил одного своего случайного спутника, с которым сидел в повозке, направляющейся к полевой лечебнице. Парню было не больше пятнадцати, без обеих ног по колено – Марко предполагал, что это из-за хаггедской боевой колесницы. По просьбе раненого ему дали собственный шлем и какую-то тряпицу – очистить от пятен и пыли. Мальчишка тер, почти не останавливаясь, в течение всего пути – а добирались они вечер, ночь и целое утро. Перед тем, как провалиться в сон, Марко видел, что в блестящей поверхности новенького шлема отражается свет, а раненый чему-то улыбается. «Он умер, – напомнил себе Ройда, – не доехал до лечебницы». Луна, будто услышав его мысли, поблекла, но даже в темноте он разглядел в роще могильный холм.

Они положили Гельмута справа от отца. Холм еще не порос травой: беспокойный дух не давал ей взойти. Марко собирался попросить прощения, прежде чем опустить лопату, но так этого и не сделал. Брат был еще здесь, и он понял бы все без слов. Марко начал копать.

Почти сразу лопата уткнулась во что-то твердое. Он стал работать аккуратнее, медленнее, постепенно подбираясь к завернутому в ткань телу. Увидев очертания головы, Марко страшно выругался: саван был насквозь пропитан кровью. Бросив лопату, он смахнул остатки земли руками и разорвал ткань, чтобы открыть то, что осталось от отвратительно мертвого лица Гельмута и его размозженного черепа. «Открой глаза, – подумал Марко. – Проснись, брат, и объясни мне, какого хрена все вокруг лгут».

Он не знал, сколько просидел так, прислонившись спиной к отцовской могиле. Тишина стояла невыносимая, даже насекомых не было слышно. До восхода оставалось недолго.

– Твой парнишка пытался мне сказать, – вслух произнес Марко, обращаясь к брату. – Ходил за мной с вечно испуганным лицом и раздражал. А Свида, подлец, думал, я не узнаю. «Удар хватил», пишет. Сколько раз тебя хватил удар, а, Гельмут? Кто разбил тебе голову этим ударом?

К рассвету Марко Ройда, прославленный Крушитель Черепов, заново похоронил убитого брата и вернулся домой. Первым он вызвал к себе конюшонка Гашека и разговаривал с ним почти час; мальчик вышел из комнаты бледнее обычного и до самого вечера где-то пропадал. Потом настал черед Свиды.

Управляющий вполз бесшумно, на цыпочках. Страдающая одновременно бессонницей и нездоровым любопытством прачка видела, как господин, с ног до головы в пыли, бросил лопату во внутреннем дворе. А о том, что увидела прачка, как всегда, был немедленно уведомлен Свида. И в свое время его прогнали из торговой академии отнюдь не за то, что он плохо соображал.

– Кто? – без предисловий спросил Марко, слишком хорошо зная, что слуга его поймет. – Кто это сделал, Свида?

Управляющий сглотнул и опустился на колени. Марко с трудом сдержал желание ударить его кулаком сверху, прямо в круглую лысину, чтобы не раздражала своим жирным, противным блеском.

– Не могу знать, господин, – просипел Свида, который имел обыкновение знать все, и это взбесило Ройду еще больше. – Люди в капюшонах… Принесли тело посреди ночи, велели закопать и сказать, будто господин Гельмут умер сам… Язык мне грозили вырезать, если кому сболтну… Лица в ткань замотаны, голоса не узнал…

– Сколько их было?

– Трое, господин. Мы с Гашеком его и похоронили…

– Как они разговаривали?

– Да вот как мы с вами, господин. Без хаггедского говора, точно. Элем от них несло, господин. Элем и конским потом.

«От любого батрака в округе поздним вечером несет элем и потом», – подумал Марко. Свида не дал ему ничего.

– Готовься к памятной. Хотя бы это мы для Гельмута сделаем.

Управляющий поднимался на ноги с огромным трудом, но Марко даже не попытался ему помочь. Точно так же он устранился и от приготовлений к трапезе в честь брата: в предшествующие ей дни он почти не выходил из его кабинета. Гельмут не вел дневников и оставил слишком разрозненные записи расходов, чтобы из них можно было хоть что-то понять. Марко оторвался от безрезультатных поисков только в день памятной: Кирта принимала гостей.

Госпожи Ольшанские, мать и дочь, въехали во двор верхом на брюхатой кобыле с таким серьезным видом, что Марко даже усмехнулся про себя. Вскоре прибыла Нишка из Тильбе с малолетним сыном Отто – поскольку это владение граничило с Ройдами на севере, с главой их семейства Марко и Гельмут были знакомы с детства, но его несколько месяцев назад разбил паралич. После них через открытые ворота так долго никто не проезжал, что Свида занервничал, вспоминая, всем ли разослал письма.

– Достаточно, – приказал Марко, – закрывай ворота. Пора начинать.

Большой зал Кирты был хорошо прибран и освещен: смотрелось если не торжественно, то хотя бы вполне прилично. Столы и скамьи, расположенные вдоль стен и явно рассчитанные на несколько большее количество человек, были уставлены скромной пищей и кувшинами с вином. В центре зала стояла небольшая жаровня, куда уложили старую рубаху Гельмута. Все присутствующие собрались вокруг нее, оставив для Марко главное место. Свида протянул ему полный деревянный кубок вина. Нишка Тильбе мягко положила руки на плечи своего сына, чтобы он не вертелся. В зале стало тихо, как в ночном поле, и пришло время говорить.

– Я помню тебя, Гельмут из Кирты, – сказал Марко, поднимая кубок над головой. Показалось, что кто-то тихонько всхлипнул.

Он сделал первый глоток.

– Неприкосновенна земля кургана твоего, – продолжил Марко, надеясь, что голос не дрогнет. Ветта Ольшанская почему-то отвела взгляд. Голос не дрогнул. Отпив во второй раз, Марко выплюнул вино в жаровню. – Да примет она дух твой, как приняла тело твое, ибо живые отвергли тебя.

Все, что оставалось в кубке, надлежало вылить под ноги, а сам его бросить к одежде покойника. Свида подал горящий факел. Марко медлил, чувствуя, будто должен сказать что-то еще, прежде чем навсегда попрощаться с братом. Госпожа Берта картинно вздохнула. Марко молча зажег огонь.

Когда рубаха и кубок сгорели дотла, гости сели за стол, а Свида бережно собрал пепел в мешочек и передал его господину – завтра Марко должен будет развеять его над могилой Гельмута. Ройда повесил мешок на пояс и разместился во главе стола. «В курганах Хаггеды лежат сотни наших воинов, – подумал он, – кто поедет туда почтить их память?»

Трапеза прошла мирно, и никто не говорил в полный голос, пока не унесли последнее блюдо. Потом настала очередь новой партии вина и фруктов: по традиции, нужно было прогнать печаль. Марко справился у Нишки о здоровье господина Тильбе: по усталому виду женщины понятно было, что все идет паршиво. Но вслух она не произнесла ни слова жалобы.

– Отто подрастает, – с неподдельной материнской нежностью сказала Нишка, – я верю, что мой муж лично научит его ездить верхом.

Они оба понимали, что этому не бывать, но Марко кивнул:

– Я тоже.

Как только госпожа Тильбе отошла в сторону, его осторожно тронула за рукав Берта Ольшанская. Позади нее маячила дочь.

– Мы были поражены вестью о смерти вашего брата… Гельмут был… В таком молодом возрасте… Между вами ведь всего год разницы… Трудно даже представить, ведь и мой сын… Потеря… А вы были на войне…

Марко не слушал, но и уйти просто так не мог: госпожа Берта не отпускала его рукав. Она говорила так долго, что он начал подумывать предложить ей вина или сделать что угодно другое, лишь бы прекратить это. Но Ольшанская была неутомима:

– Моя дочь Ветта всей душой желает узнать о ваших приключениях из первых уст…

По выражению некрасивого лица Ветты было вполне ясно, что ничего такого она не желает. Собрав волю в кулак, Марко сделал попытку вежливо улыбнуться – по всей видимости, неудачную, потому что во взгляде девушки отразилась плохо сдерживаемая брезгливость. «Да и хрен с тобой, голодранка», – подумал Марко и перестал изображать из себя благовоспитанного аристократа. О чем-то подобном наверняка подумала и Ветта, потому как стоило госпоже Берте предусмотрительно удалиться на почтительное расстояние, разговор вдруг начал клеиться сам собой. Марко задал тон:

– Чего она хочет?

Молодая госпожа Ольшанская тяжело вздохнула, как уставшая батрачка.

– Присмотритесь как следует и догадайтесь сами.

Марко догадался.

– Сколько вам? Двадцать три?

– Девятнадцать. Вас учили, что не следует задавать такие вопросы женщине?

Он посмотрел в сторону тридцатилетней Нишки Тильбе, которая выглядела на все сорок пять.

– Вы еще не женщина, а меня учили более нужным вещам.

– Например, – едко уточнила Ветта, – крушить черепа?

– В том числе. А вы? Что должно побудить меня взять вас в жены?

– Как насчет моей земли?

– Земли вашего брата, – едко уточнил Марко, – на которой ничего не растет.

– По меньшей мере три человека из разных концов владения видели его мертвым, – без всякого выражения сказала Ветта. – Вырастет, если будут деньги, чтобы хорошо платить батракам.

– Мои деньги и ваша земля?

– Кажется, таков был план, но я могу переспросить у матери.

Он буквально ощутил на своем затылке тяжелый взгляд Берты Ольшанской. Свида пустится в пляс от восторга.

– Не стоит.

– Так вы согласны?

Марко пожал плечами.

– А вы?

Может быть, юная Ветта не совсем так представляла себе брачное предложение, но приняла его с явным удовлетворением.

Пролог 3. Дурак

Пьяницу вырвало. На его счастье, рядом раскинул пожелтевшие веточки шиповниковый куст, и он почти не рисковал упасть в только что порожденное месиво. Тем не менее, запах стоял невыносимый. Пьяница не мог быть уверен, что это не от его нестиранной рубахи, но попытаться вдохнуть свежего воздуха стоило. И все-таки далеко от шиповника он не ушел: запнулся о корягу и рухнул в траву. С трудом поборов соблазн уснуть, сел и огляделся вокруг. Увидев вдалеке одиноко стоящее дерево, он вдруг вспомнил, что это его дерево, и земля, на котором оно стоит – тоже. «Это ж ольха, – вдруг понял мужчина, – а я Ольшанский». Немного посидев и смирившись с этой неожиданной мыслью, Войцех окончательно протрезвел.

До усадьбы было рукой подать, но он вспомнил, по какой причине покинул родные места полтора года назад, и подбирался потихоньку, стараясь не разгибаться в полный рост. «Если Гавра жива, она приютит, – надеялся Войцех, – может, отвесит затрещину, но точно накормит». Знакомая с детства тропинка в тени осиновой рощицы привела его почти к самому дому. Старая Ольха, казалось, изменилась с тех пор, как он сбежал: стала выглядеть чуть менее плачевно и не совсем разваливалась. Протерев глаза, он узнал в здоровенном парне, колющем дрова, своего слугу Сташа, а где Сташ, там и старуха Гавра.

Она нашлась сама собой: гавкающее ворчание было слышно издалека. Войцех проскользнул мимо Сташа к сараю, из которого доносился старушечий лай, и, не заходя внутрь, полушепотом позвал ее по имени. Когда она продолжила ворчать, позвал снова. И вдруг Гавра замолкла. Увидев медленно ковыляющую из полутемного сарая старуху с занесенным над головой топором, Войцех чуть не выдал себя с потрохами всей округе. К счастью, видела и соображала Гавра все еще очень неплохо.

– Господинчик Войцех, – охнула она тихонько, вполголоса, за что он готов был расцеловать ее в морщинистые щеки. – Мы ж тебя…

– Знаю, знаю, Гавра, – прервал ее Войцех. – Мне нужна твоя помощь. Не говори матери.

– Живой, совсем как живой, – не унималась старая кормилица, – и не ждали уж…

– Мне нужна твоя помощь, – повторил он. – Я не спал пару дней и не помню, сколько не ел.

Гавра прищурилась, оглядев его с каким-то даже оскорбительным недоверием.

– Воняешь ты, господин, как вечерняя корчма. Что, без закуси?

Вместо ответа Войцех глубоко и очень тяжело вздохнул. Старуха махнула на него костлявой рукой:

– Сиди, принесу. Поспишь тут, в сарае. Сташу тебя покажу, чтоб не пугался.

Гавра исполнила свои обещания. На вяленое мясо с хлебом и самую обыкновенную воду он набросился, как голодный зверь. Глухой громила Сташ издал что-то вроде ликующего возгласа, увидев своего господина уплетающим еду в сарае, но тут же получил тычок от Гавры и снова затих. Немного успокоившись и наконец почувствовав себя как дома, Войцех попросил:

– Будь добра, позови Ветту, как солнце сядет. Только она спасет меня от матери.

Старуха посмотрела на него, как на безумца, требующего снега среди лета. Он даже перестал жевать.

– Как же мне, господинчик, ее позвать? Я уж не такая прыткая, чтоб к закату до Кирты пешком дойти. А Сташа не пошлю, он госпоже Берте нужен.

Войцеха передернуло.

– До Кирты? Ветта в Кирте?

– Год уж скоро. Замужем она там.

Оставшееся мясо он спрятал за пазуху, потому что кусок в горло больше не лез. «Утром, – решил Войцех. – Я придумаю, что делать, но только утром». Сташ принес ему что-то постелить на землю, и блудный господин Ольшанский провалился в сон. Ему снился жалобно и протяжно ревущий осел.

С рассветом Гавра принесла ему сырое яйцо на завтрак. Войцех схватил ее за руку, пока не ушла, и спросил:

– Ветта вышла за Марко Ройду?

– А за кого ж еще, – усмехнулась старуха, – старший-то покойник.

Войцех сглотнул и с трудом выдавил из себя слова:

– Что стряслось с Гельмутом?

– Удар, говорят, хватил, – спокойно ответила Гавра.

– Сердце?

– Да мне-то не докладывают, – разозлилась она, – за что господ удар хватает, за руки ли, за ноги ли. Поди да спроси, мать тебя там не достанет.

Именно так Войцех и поступил. Если и было в мире что-то, во что он верил безоговорочно, то это любовь и заступничество его сестры.

Гавра снабдила его какой-никакой снедью, бурдюком воды и своим любимым тычком под ребра. Идти до Кирты было порядочно: с непродолжительными перерывами на перекус он добирался до темноты. Замок угрожающе вырастал перед глазами, такой же старый, как и колдовская ольха. По левую руку, где-то внизу, мирно шепталась с камнями Подкиртовка. У реки он заметил служанку с полным ведром, которая шла по направлению к замку.

– Добрая женщина, – негромко окликнул Войцех и подошел ближе, убедившись, что она его заметила. – Ты живешь в Кирте?

– А тебе-то что? – презрительно бросила она, цепким взглядом оценив его внешний вид.

– Твою госпожу зовут Ветта?

Служанка поморщилась с еще большим отвращением, но ответила:

– Может, и так.

– Я ее брат, – рискнул он и понял, что это помогло. Женщина едва не уронила ведро от изумления. – А ты ведь прачка, верно? Твое имя Ли… Ла…

– Лянка, – выдохнула она. – Лянкой меня звать, господин. Вам в замок нужно? Так я вас провожу, идите со мной…

– Постой, – попросил Войцех. – Мне нужно к сестре, но так, чтобы не попасть на глаза твоему господину.

Лянка прищурилась, совсем как накануне делала Гавра. Но задавать вопросов не стала. Войцех пытался вспомнить, когда видел ее в последний раз и почему знает – или раньше знал – ее имя, но Лянка шепотом велела не отставать и пошла вперед, так раскачивая округлыми бедрами, что никакие мысли в голове не задерживались. Она провела его через настолько незаметный вход, что в темноте он даже не сразу понял: они уже в стенах Кирты. Войцех услышал, как справа фыркнул конь, а потом Лянка вручила ему потрепанный плащ:

– Тут есть капюшон. Госпожа Ветта внутри, по лестнице и налево. Если не там, то ужинают с господином. Кого-то встретите – говорите, что вы новый батрак из Митлицы, задержались в полях и не хотите потемну брести домой. А лучше бы вам никого не встретить.

Он кивнул и набросил на плечи плащ. Но стоило Войцеху натянуть капюшон, как он встретился взглядом с до смерти напуганным мальчишкой. Они одновременно попятились назад, и Войцех обернулся, чтобы позвать Лянку, но она его опередила.

– Гашек, милый, – ласково сказала прачка, погладив мальчика по голове, – не бойся. Помнишь, ты спрашивал, откуда берутся дети?

– П-помню, – еле слышно выговорил Гашек, не отводя глаз от ночного гостя.

– Помнишь, что я тебе ответила? – блеснула она глазами в сторону Войцеха. – Ты же не станешь мешать Лянке делать ребеночка?

Гашек совершенно точно никому не хотел мешать. Нежно потрепав его волосы, прачка отпустила мальчика, подождала, когда он скроется за конюшнями, и указала на дверь, ведущую к лестнице:

– Торопитесь, господин. О конюшонке не тревожьтесь, он покладистый и взрослых слушается. Идите же. А я не сомкну глаз, чтобы сразу помочь, если кто-нибудь вас поймает.

Уходить прямо сейчас Войцеху ужасно не хотелось, но он пообещал себе, что поблагодарит Лянку позже – и как можно скорее. Но сначала нужно было поговорить с сестрой.

На лестнице и в коридоре ему повезло: он проскользнул незамеченным. Повернув налево, Войцех увидел приоткрытую дверь, из-за которой не доносилось ни единого звука. Он подкрался, чтобы заглянуть в щель, но не успел – из комнаты послышался знакомый голос:

– Чтоб тебя!

У Войцеха потеплело на сердце. Это ругалась Ветта. Он толкнул дверь и снял с головы капюшон. Она уронила незаконченную вышивку на пол. Едва он закрыл дверь и приложил палец к губам, Ветта ахнула и чуть не закричала, но вовремя прикрыла рот обеими руками. Тут ахнул уже Войцех. Его сестра, которую он и не надеялся увидеть замужней женщиной – не в последнюю очередь по причине того, что пропил ее приданое, – была на большом сроке беременности.

– Что ты здесь… Как ты… Живой! – отрывисто выдохнула Ветта. Она хотела встать, но Войцех усадил ее обратно в кресло и крепко взял за руку.

– Ветта! – позвал откуда-то из коридора низкий мужской голос. – Ты идешь?

– Иду, сейчас! – крикнула она и шепнула: – Это Марко. Я…

– Замужем, – кивнул Войцех. – Довольно очевидно. Хоть и несколько… неожиданно.

Ветта улыбнулась и сжала его ладонь.

– Я должна выйти к ужину, – прошептала сестра, когда он помог ей подняться. – Будь здесь. Вернусь – обо всем расскажешь.

Когда Ветта ушла, появилось время, чтобы немного осмотреться. Было похоже на то, что эту комнату подготовили к родам: широкая кровать, слишком большая для одного человека, но в самый раз для молодой матери, вокруг которой собирается вся женская прислуга. Во время скитаний Войцеху дважды доводилось видеть, как появляется на свет ребенок – Гавра, наверное, сказала бы, что примета хорошая. Напротив кровати стояло кресло с высокой спинкой, в котором Ветта рукодельничала и, по-видимому, читала. Стопка маленьких книжек лежала на столе у холодного камина. Из любопытства Войцех открыл один из ящиков этого стола и почувствовал, что вспотел. На верхнем листе был приведен список карточных долгов. С подписями, кто, кому и сколько, а поверх всего этого другим почерком: «Оплачено». В каждом случае должник был один и тот же – господин Гельмут Ройда.

Войцех захлопнул ящик, повернулся лицом к двери, прислонился к столу и не шевелился, пока не пришла Ветта. Она впустила в комнату тощего белого кота, осторожно прикрыла дверь и, попросив брата помочь, медленно уселась в свое кресло. Он шепотом спросил:

– Твой муж ничего не заподозрил?

– Я сказала ему, что уснула за работой и увидела хороший сон, – весело ответила Ветта. Она, казалось, все еще не верила своим глазам. Войцех тоже оглядывал ее с любопытством. В голове не укладывалось, что эта молодая женщина с красивой прической и огромным животом, на котором натянулась ткань дорогого платья – его маленькая дурнушка-сестра. – Он уже уснул, а комната управляющего внизу. Можешь не бояться. Ну же, с самого начала. Куда ты пропал?

Войцех сел на кровать напротив ее кресла. Она не торопила, пока он собирался с духом.

– Если честно, я просто сбежал. Испугался. Наложил в портки, как последний трус. Я и есть последний трус.

– Перестань, Войцех. Что случилось?

– Я убил человека.

Ветта со всей силы сжала подлокотник. Долго молчала, глядя будто сквозь Войцеха большими глазами. Потом коротко спросила:

– Кого?

Он зажмурился.

– Гельмута Ройду.

– Этого не может быть, – возразила она. – Он умер от…

– …удара, я слышал, – перебил он, с силой потерев веки, будто пытался прогнать воспоминания, шевелящиеся перед глазами ожившими картинами. – Если точнее, от нескольких ударов булыжником по голове.

Ночь была беззвездная. Кирта спала безмятежным сном, пока в бывшем кабинете Гельмута Ройды из темноты появлялся его призрак.

– Войцех… – наконец произнесла Ветта. – Не думала, что ты на такое способен.

– Я был мертвецки пьян.

– Это не оправдание.

– Знаю, – с горечью отрезал он. – Я знаю.

– Рассказывай, – велела ему сестра. – Теперь я должна знать все.

И Войцех рассказал.

Корчма «Под каштаном», деревня Заречная, год тысяча сто тринадцатый от Великой Засухи. Стол под открытым небом, где любой желающий может попробовать партию в «осла и батрака» – карточную игру настолько азартную, что играть в нее принято вне стен корчмы, чтобы во время драки нанести поменьше ущерба. Батрак забирает выигрыш, осел остается запивать горечь поражения всем, что ему наливают, тратя еще больше денег. Войцех Ольшанский, проигравший уже дважды за вечер, отчаянно ищет реванша. Оппонент, закутанный в серый плащ, приходит неожиданно и соглашается на самую смелую ставку:

– Только не будем затягивать, – предлагает он. – Скоро начнется ливень.

Войцех требует еще эля, привлекая к себе внимание троих оставшихся посетителей корчмы – они садятся поближе, поглазеть на последнюю партию, потому что внутри заведения уже пусто, а жена корчмаря прибирает к закрытию. Оппонент действительно не затягивает: не проходит и нескольких минут, как Войцеха снова объявляют ослом.

– Закрываемся, – говорит корчмарь, пока «батрак» собирает деньги в кошель. Начинает накрапывать дождь. Войцех в ярости, подозревает, что его обманули. Посетители и корчмарь куда-то испаряются, остается лишь удаляющийся серый плащ соперника. Он следует за ним по пятам через рощу, пока «Под каштаном» не скрывается вдалеке за плотной завесой ливня. Тогда «осел» останавливает «батрака», развернув за плечо, и без лишних слов бьет его кулаком до лицу.

Игрок падает, не успев сгруппироваться от неожиданности, но Войцех с ним еще не закончил. Он не помнит, откуда в руке берется камень и почему кровь и мозг человека в сером плаще растекаются по луже. А потом понимает, что знает его, и знает очень давно. Войцех трезвеет, роняет камень и бежит так далеко, как может, пока не перестает узнавать местность.

– Довольно об этом, – попросила Ветта. – Я теперь укрывательница, и мне нужно время, чтобы привыкнуть. Лучше расскажи, где ты был.

– Везде, – задумчиво ответил Войцех. – Исходил все до самых границ Берстони. А может, не бывал дальше владений Тильбе. Я пил, Ветта, пил постоянно и так много, чтобы забыть, кто я такой и что натворил. Иногда у меня получалось. Это были хорошие времена. Потом кто-нибудь как следует колотил меня за долги или просто под настроение, все вставало на свои места, и приходилось пить опять.

– Почему ты вернулся сейчас?

– Если бы я знал. Помню, я хотел прикинуться незаконным сыном одного умершего землевладельца и пойти в академию искусств в Бронте, но по дороге попал в корчму и очнулся на сеновале в Митлице.

– Наверняка с женщиной.

– К сожалению, без.

– Ты был в Ольхе?

– Не внутри. Кажется, дела там стали получше.

– Не зашел? Правильно. Мать могла бы тебя прикончить. Дела… Марко помогает едой и деньгами, потому что она не захотела бросать усадьбу. Там Сташ и Гавра, а я иногда приезжала, пока было можно. Ближе к родам ее привезут сюда.

– Ты выглядишь счастливой, – заметил он.

Ветта опустила глаза и улыбнулась.

– Потому что я счастлива. Марко… оказался не таким, каким я его представляла. Ну, помнишь, о нем всякое говорили… «Крушитель Черепов» и прочее. Но он хороший человек, правда. Заботливый хозяин и муж. Только спит сидя, почти не раздеваясь. К этому я до сих пор не привыкла.

Кот потерся о ее ноги,выпрашивая ласки. Она пригласила его к себе на колени и стала похожа на воплощенный сюжет выпускной работы студента художественной академии.

– Я уйду, – решительно сказал Войцех, почувствовав, что должен это сказать. – Пусть считают меня покойником. Не хочу мешать тебе жить.

– Останься, – просто и ласково попросила Ветта. – Я ужасно по тебе скучала. А еще, – подмигнула она, – послезавтра день моего рождения. Нельзя пропускать двадцатилетие любимой сестры.

На следующее утро Ветта рассказала мужу о возвращении брата, и они встретились лицом к лицу. Перед этим они с сестрой условились объяснять столь долгое отсутствие Войцеха потерей памяти вследствие удара по голове в пьяной драке. Все прошло не так страшно, как можно было ожидать: седой, пугающе спокойный Марко Ройда лишь кивнул и сделал вид, что не заметил протянутой руки обретенного родственника. Ветта сочувственно улыбнулась и отвела брата в назначенную ему комнату.

– Завтра праздник, – напомнила она. – Он будет немного приветливее, вот увидишь.

– Мать приедет?

– Нет, – покачала головой Ветта. – Сегодня Гашек отвозил ей припасы и передал, что она приболела. Между прочим, он сообщил и о тебе.

Войцех вздрогнул.

– А она?

– Сказала, что хочет заобнимать тебя до смерти.

Он представил себе серьезное лицо госпожи Берты – а Войцех не сомневался, что она говорила это совершенно серьезно – и его опять передернуло. Ветта заливисто рассмеялась.

День ее рождения задался с самого начала. Войцеху ни в чем не отказывали, будто это он сегодня родился. Например, еще до полудня милая Лянка выкроила для него немного времени, чтобы побыть наедине – надо сказать, вышло весьма приятное свидание. Когда прачка вынуждена была вырваться из его объятий и вернуться к своим обязанностям, Войцех отправился на кухню, где дочка какого-то батрака по первому требованию налила ему большую кружку вкуснейшего имбирного эля. Он уходил с кухни трижды, но каждый раз возвращался за новой порцией. Набрав немного в выданный Гаврой бурдюк, Войцех прекрасно провел остаток времени до праздничного ужина, совершая возлияния за конюшнями.

За столом собрались сразу после заката. Поскольку их было всего трое, разместились в малом зале, где находился круглый стол. Иногда перед глазами мельтешил хромой управляющий, иногда – очаровательная батрачка с кухни. Ветта сидела между Марко и Войцехом, иногда с тенью беспокойства посматривая в обе стороны: едва завидев брата своей жены, господин Ройда вдруг помрачнел. Войцех искренне не понимал, что не так: жареная говядина была восхитительна, а вино из киртовских подвалов оказалось лучшим, что он пил за последние полтора года. Сестра поначалу пыталась завести какой-то обычный семейный разговор о малозначимых вещах вроде размеров следующего урожая, но ее никто не поддержал. В малом зале повисла унылая, под стать хозяину, тишина. Праздничный вечер нужно было спасать.

– Зятек, – весело сказал Войцех, поднимая кубок и одновременно подмигивая сестре, – а расскажи, каково было в Хаггеде.

Ветта прикрыла глаза ладонью и попросила его прекратить пить – может быть, уже не в первый раз. Он поднял обе руки над столом – смотри, больше не притронусь, и вдруг Марко Ройда ответил:

– На войне убивают людей. Не лучшее сейчас время об этом рассказывать.

– И ты убивал? – настаивал Войцех.

– И я.

– За это тебя прозвали Крушителем Черепов?

– Вполне возможно. Свида, убери отсюда вино.

– А знаешь что, – сказал Войцех, пока управляющий очень быстро для хромого шел к двери с кувшинами в руках, – я тоже… Крушитель.

Он вскочил из-за стола, но его так лихо повело в сторону, что пришлось снова на него опереться.

– Черепов Крушитель, – объявил он. Получилось как-то слишком уж громко. Ветта отодвинула стул, намереваясь встать. – И я убивал. Шулера одного прикончил. В карты он играть любил, зараза, а проигрывать, видать, не любил. А я отучил мухлевать, знаешь, камушком по голове разок-другой… Вот и нет батрака, а осел остался…

Войцех не заметил, как рука Марко Ройды оказалась у него на шее. Ветта в ужасе вскрикнула. Хватка усилилась. Войцех рванулся, но это не возымело никакого действия. И все-таки он рванулся снова и снова, попытался пнуть Ройду в пах, потерял равновесие, стал задыхаться и отчаянно бить мебель, Марко, воздух, все, по чему попадал и промахивался. Ройда встряхнул его, снова выбив землю из-под ног, оттолкнул мешавший стул и стал душить обеими руками. Чувствуя, что теряет сознание, Войцех услышал, как Ветта закричала опять.

Он понял, что Марко его отпустил, только оказавшись на полу и разодрав горло кашлем. Ветта все еще кричала, обхватив руками огромный живот. Ройда с трудом усадил ее на стул и куда-то потащил, царапая пол деревянными ножками. За ними тянулись кровавые полосы.

Мертвецки пьяный и одновременно совершенно трезвый, Войцех осознал себя у бывшего кабинета Гельмута, откуда доносился надрывный плач. Дверь была открыта, внутрь вбежала девчонка с кухни с кучей тряпок, следом – Лянка с ведром воды. Свида преградил путь Войцеху:

– Нельзя. Господин не велел. Только хуже сделаете.

– Это моя сестра!

– Нельзя.

– Я видел роды, знаю, как принимают детей, – доказывал Войцех, но управляющий стоял стеной. Ветта уже не кричала – выла. Дико, нечеловечески – так, что волосы шевелились на голове.

– Гашек поехал в Ольху за госпожой Бертой и старой служанкой.

– Да вы умом тронулись! Какая Ольха?! – заорал Войцех, оттолкнув Свиду и ворвавшись в кабинет. Он не успел ничего увидеть, потому что перед ним вырос Марко.

– Я убью тебя, – очень тихо сказал Ройда, но Войцех отчетливо его услышал. – Сверну тебе шею, если сунешься сюда еще раз.

Больше он не совался.

Когда спустя несколько долгих часов по лестнице поднялась госпожа Берта, а следом за ней – поддерживаемая конюшонком Гавра, Войцех встал на ноги – он все это время просидел на полу у стены, прислушиваясь к тому, что происходило в комнате. Чаще других женщины выкрикивали одно слово: «Рано, рано, рано». Мать прошла внутрь, даже не взглянув в его сторону, а старуха рявкнула:

– Что стряслось?

– Я не знаю, – сдерживая ком в горле, ответил Войцех. – Не знаю… Помоги ей, Гавра, пожалуйста… Она так кричит…

Но старуха его уже не слышала. Вскоре он понял, что тоже ничего не слышит: Ветта затихла. Войцех вытер глаза грязным рукавом и зашел в кабинет.

Все женщины собрались в углу, у камина, о чем-то спорили и зачем-то встряхивали скомканную окровавленную простыню. Войцех снова утерся – слезы никак не прекращались. У постели Ветты остались только Марко и конюшонок, стоящий столбом за спиной господина. В другом углу комнаты кот лениво обгладывал дохлую крысу.

Войцех встал рядом с Гашеком, но не смог долго держаться на ногах – сел на край кровати, стараясь не задеть красиво вышитый подол длинной рубашки сестры. Все вокруг было мокрым от крови, но это не имело никакого значения.

– Она меня попросила, – вдруг глубоким, страшным грудным голосом произнес Марко. – Попросила оставить тебя в покое. Как я должен… Как выполнить ее последнюю просьбу?

Ему никто не ответил: ни потерянный Войцех, ни ошарашенный Гашек, ни мертвая Ветта. Когда последний сын Берты Ольшанской смог оторвать невидящий взгляд от тела сестры, Ройды в комнате уже не было. Почему-то Войцех подумал, что больше никогда его не увидит. Вдруг женщины в углу прекратили спорить. На мгновение повисла пугающая тишина, которую разорвал резкий короткий звук. Сердце Войцеха пропустило удар.

А потом закричал младенец.

Пролог 4. Повозка

Говорят, не к добру это – греться у погребального костра. Посмотрели бы на себя, когда ближайший очаг в паре дней ходьбы, любимая лошадь уже обуглилась в этом самом костре, а перед глазами – бледная пелена заиндевевших ресниц. «Хорошо, что у меня только одна сестра», – растирая негнущиеся пальцы, думает женщина в капюшоне из волчьей шкуры. Волку было семь лет – самый расцвет сил! – и вот он служит теплой зимней одеждой, хотя мог бы сейчас лакомиться зайчатиной. Женщина нетерпеливо ворошит костер палкой.

– Прости, красавица, но ты со своим завещанием совсем не к месту, – уже вслух упрекает она тлеющие останки, еще недавно имевшие губы, чтобы улыбаться, когда их обладательницу зовут красавицей.

Здесь, на большой поляне между тремя тропами, знаменитая воительница Нааса со всеми полагающимися почестями хоронит: сестру свою Аресу, супругу честного пасечника, отошедшую в родах; своего племянника, ненареченного младенца, сына честного пасечника; свою кобылу, давно хворавшую, которую прикончило длительное путешествие в страшный мороз и с тяжелым грузом на спине. Телега осталась в роще неподалеку от деревни, где жила и умерла Ареса – с такими угловатыми колесами это было неизбежно. Оттуда пришлось везти сестру с ребенком, навьючив их на гнедую старушку – кобылка храбрилась, пыхтела, страдала, но переносила испытания со свойственным ей достоинством. Всю дорогу ругаясь и отряхивая снег с волчьего капюшона, Нааса подбадривала лошадь и проклинала почившую родственницу, в лихорадочном предсмертном бреду изъявившую желание быть похороненной в сердце трех дорог, где когда-то пала в битве их общая мать. В силу обстоятельств гибели матушка не оставила особых распоряжений, и ее, недолго думая, торжественно сожгли прямо на месте событий. Нааса сморкается в рукав и вытирает его снегом. «Лучше б тебя ужалила неправильная пчела».

В хаггедской традиции смерть в родах – то же, что гибель в бою. Женщине и ребенку, если он не выжил, полагаются почетные похороны с учетом всех пожеланий. Она становится ишт'арзой – воительницей, как Нааса, и в погребальный костер обязательно кладут оружие. Муж Аресы, провожая ее в последний путь, достал откуда-то ржавый топор и бросил его в телегу, стараясь не смотреть на ее позеленевшее лицо. Кобыла презрительно фыркнула, Нааса ее поддержала: разделочный нож был бы и того лучше.

Когда телега сломалась, Нааса забрала оттуда только тела. Топор остался догнивать. Они с сестрой не особенно ладили, но ржавый колун в могилу – это было уже чересчур. Вместо него в костре сгорело ее копье. Наасе не составляло труда сделать новое. Но эти похороны снова дали ей повод помянуть Аресу недобрым словом: когда огонь уже зашелся, она вдруг вспомнила, что вокруг древка копья был обернут шнурок с амулетом. Само собой, первым делом истлел именно этот проклятый шнурок, а семейная ценность исчезла где-то между сложенных веток. Становится как-то совсем уж досадно и горько. Она опускается на колени, садится на пятки, натягивает капюшон посильнее: надо ждать, когда догорит костер.

Огонь расходится все сильнее – ветер помогает ему. Наасе вполне тепло, и даже раздражение потихоньку уходит. В конце концов, как только она здесь закончит, сразу присоединится к другим воительницам – своей настоящей семье. Ветер меняет направление, дуя прямо в лицо. Она вскакивает на ноги, чтобы языки пламени ее не достали, и понимает, что не чувствует их тепла. Метель набирает силу. Сердце колотится, как бубен, в ушах шумит – гоп! гоп! бери-ка галоп! Копыта топчут взрыхленный снег, дыхание сбивается с ритма, где-то рядом звенит клинок. Нааса снимает капюшон, чтобы вдохнуть побольше свежего воздуха.

– Ты же здесь, – шепчет она, обращаясь к своей мертвой кобыле, – тогда кто я?

Все – вот и сказаны последние ее слова.

Догорающий погребальный костер окружают три всадника. Один из них спешивается, чтобы вытереть окровавленный меч о тело Наасы. Его конь отчего-то бесится: ржет и встает на дыбы, будто его больно ужалила змея. Он просит товарища придержать жеребца и обыскивает хаггедку: ничего. Самая ценная добыча с ее трупа, пожалуй, волчий капюшон.

– Надо потушить огонь, – отряхивая шкуру, говорит человек. – Вдруг успеем что-то спасти.

Стреноживают коней – даже взбесившийся жеребец вроде бы успокаивается. Втроем быстро справляются с мрачной задачей. Метель прекращается, но мороз кусает, как злая собака. Дело к вечеру, а в золе так ничего и не найдено.

– Гошподин велел шмотреть внимательно, – шепелявит один из товарищей. – Надо ешшо раш ее обышкать.

– Не лезь, – запрещает тот, что убил Наасу. – Я не слепой. Будь у нее что при себе, я нашел бы.

– Пошему это я не долшен лешть? – возмущается шепелявый. – А ну как ты што шаныкал?

Они готовы вцепиться друг другу в глотки – конфликт этот зрел с самого начала экспедиции – но третий член отряда прерывает их перепалку возгласом:

– Глядите!

Испачкав рукавицы, он очищает от золы маленькую подвеску – амулет из кости и дерева. Шепелявый вырывает предмет у него из рук, чтобы рассмотреть поближе, через плечо заглядывает и другой.

– Ты вытащил его из костра?

– Да.

– Как? Он же, сука, деревянный.

– Гошподин дает большую награду, – напоминает мародер. – Штолько денег мошет штоить только штука, которая не горит в огне.

Троица переглядывается. Они все думают приблизительно об одном: а если таких «штук» много? Сколько они смогут выручить за две или три? Раз уж хаггедки бродят поодиночке, они переловят с десяток – и с какой-нибудь да вытрясут что-то похожее. Долго совещаться не приходится. Оставив Наасу лежать на грязном снегу, они вскакивают в седла и мчатся дальше на восток – вглубь Хаггеды, загадочной и богатой, чьи дочери добывают славу оружием, как мужчины.

В принятом у берстонцев летоисчислении это событие имело место в первый день первого месяца 1110-го года от Великой Засухи. День бесславной гибели хаггедской воительницы считается датой начала затяжной войны – той самой, с которой Марко Ройда вернулся седым.

Кровавый урожай посеянных отцами гнилых семян – во веки веков! – собирают дети.

О них и будет эта история.

Глава 1. Тройка мечей

Старый замок просыпался с трудом. Тощий петух счел нужным пропеть ровно один раз; лениво тявкнула собака, прозябающая во дворе; коты молча разбежались искать еду. Большая часть населяющих Кирту людей собралась в малом зале; некоторые не покидали его уже пару дней.

– Где ее носит? – гневно вопрошал медленно трезвеющий господин Войцех, не обращаясь ни к кому конкретно: ни к Лянке, являющейся его постоянной любовницей на протяжении последних пятнадцати лет, ни к старому управляющему Свиде, ни к Гашеку, которому просто хотелось поскорее уйти, потому что запах в помещении стоял премерзкий. Он привык к тому, как воняют навозные кучи, потому что начал помогать на конюшне, едва научившись ходить, но после попоек господина Ольшанского Кирта становилась намного хуже навозной кучи. Гашек заверил, что немедленно отправится на поиски и поспешил покинуть помещение. Лянка проводила его потухшим, скучающим взглядом.

Он помнил, как в детстве боялся этой прачки до смерти – с таким настойчивым любопытством она интересовалась его жизнью. Более всего ей хотелось знать, сколько серебра на содержание получает его мать от господина Гельмута в первый день каждого месяца. Много лет спустя он понял, почему Лянка так отчаянно стремилась обольстить сперва старшего, а затем и младшего Ройду. Она увидела в этом возможность относительно безбедной жизни – жизни, в которой не пришлось бы каждый день стирать чьи-нибудь подштанники. Служанка завидовала его матери, которая практически ни в чем не нуждалась – до тех пор, пока ту не забрала горячка. Тогда все решили, что это может быть началом морового поветрия, и тело не положили в землю – просто сожгли вместе с одеждой и утварью. Такой участи никто не завидовал.

Потом Гельмута тоже не стало, Марко женился, но Лянка добилась своей цели: когда в Кирте неожиданно объявился Войцех Ольшанский, она его очаровала. Гашек догадывался, что единственным человеком, не скорбящим о смерти госпожи Ветты и не обеспокоенным исчезновением ее мужа, была прачка, которой вся эта история открыла желанную дорогу наверх. Правда, кое-чего Лянка не учла: сильнее страсти Войцеха к ней оказалась его страсть к выпивке. Хотя подштанников она больше не стирала.

Вспоминая, как много лет назад среди ночи столкнулся с господином Ольшанским на этом же месте, Гашек отбросил ногой какой-то глиняный черепок и вошел в конюшню. Как он и думал, в стойле остался только старичок Ворон – гнедой кобылки, второй из двух последних обитателей киртовского денника, здесь не было. Белый конь, о котором заботились в память о господине Гельмуте, повел ушами и вскинул голову: ему тоже хотелось прогуляться. Гашек погладил его по жесткой гриве; снова ожили детские воспоминания.

Гельмут Ройда почти не говорил с ним, будто стараясь не замечать его существования – это было странно, если не сказать обидно, но Гашек привык. Только однажды, незадолго до смерти, господин пришел на конюшни, чтобы справиться о том, как идут дела у его сына. Они разговаривали очень долго, казалось, почти целый день, и все это время Гельмут внимательно смотрел на него, будто прикидывая, какую бы назначить цену. Когда отец собрался уходить, Гашек спросил: «Почему вашего коня зовут Вороном, если он белый?» Ройда улыбнулся – единственный раз на его памяти – и сказал: «Потому что людям свойственно звать белое черным».

Под седлом Ворон становился намного резвее, но кроме Гашека его уже никто не седлал. Путь предстоял не самый близкий, и конь, будто чувствуя это и радуясь возможности покинуть надоевшее стойло, сам шел в направлении ворот. Там его, как всегда молниеносный, перехватил Свида. «Вода, – без лишних слов протянул он тяжелый бурдюк, – и вот это для внучки». Гашек подбросил в ладони льняной мешочек и улыбнулся: жженый сахар, как она любит. Свида замахал руками: «Иди, иди, и я пойду. Там уже замок рушится». В самом деле, все, кто зависел от Кирты, зависели лично от ее управляющего: сам господин Войцех не мог уследить и за собой, что уж говорить о хозяйстве.

Гашек сунул мешочек со сладостями за пазуху, взобрался в седло и поехал на запад, к курганам Старой Ольхи.

Река плавно уходила вправо, унося с собой приятный звук воды. Можно было бы наловить рыбы на обратном пути, но Гашек забыл взять крюк. Летнее солнце палило беспощадно, несмотря на ранний час, и он закатал рукава рубахи до самых плеч, обнажая по локоть обожженные руки. Усадьба Ольшанских сгорела семь лет назад, но шрамы до сих пор иногда болели – или, быть может, ему так только казалось.

Когда господин Марко женился, в обязанности Гашека вошло раз в несколько дней отвозить в Ольху котомки с припасами, которые лично собирала госпожа Ветта. После ее смерти об этом заботился Свида – с молчаливого согласия Войцеха Ольшанского. Согласие было молчаливым, поскольку госпожа Берта – по мнению Гашека, вполне справедливо – обвинила сына во всех бедах, свалившихся на их семью, и во всеуслышание от него отреклась. Она уехала в свою усадьбу, забрав с собой ребенка Ветты, и Войцеху не хватило решимости запретить Гашеку и дальше возить припасы. Время шло: окончательно облысел Свида, порос травой курган Гельмута Ройды, умерла от старости преданная кормилица Гавра. Даже спустя несколько лет после ухода госпожи Ветты Гашек то и дело ездил в Ольху с полной котомкой еды. Пока однажды не увидел дым.

О том дне у него осталось лишь несколько ярких воспоминаний – остальное сгинуло в огне, как сгинула старая ольха, давшая имя этой усадьбе, как сгинули кое-какие деньги, бумаги, бесценный портрет госпожи Берты кисти Драгаша из Гроцки. И госпожа Берта. Хоронить потом было нечего. Но Гашек, не подумав о том, как будет выбираться из пылающей, разваливающейся усадьбы, бросился туда и вынес из огня ребенка. Он отчетливо помнил, какой невыносимой болью сковало руки, когда пришлось защититься ими от падающего перекрытия, чтобы спасти жизнь – и не только свою. И как он потерял сознание, оказавшись снаружи и увидев где-то в отдалении беснующегося Ворона.

Знакомая дорога прошла почти незаметно: Гашек уже был на земле Ольшанских. Нынешний владелец этой земли не навещал ее со времен своего неожиданного возвращения из мертвых, в результате которого здесь вырос новый курган. У этого кургана, где уже пятнадцать лет покоилась госпожа Ветта, Гашек и слез с коня. Ворон, казалось, обрадовался передышке – тяжелый седок в его возрасте все-таки был испытанием. Гашек его не стреножил: задерживаться не стоило. Полуденное солнце щедро освещало все обозримые земли, а где-то среди них лежало черное пепелище.

Само собой, она была здесь. Гашек почти никогда не ошибался на ее счет: слишком тесной и прочной стала их связь с того самого дня, как он спас ее из горящей усадьбы. И хотя по закону она считалась его госпожой, Гашек звал ее просто по имени.

Итка Ройда отряхнула штаны, поднимаясь с земли, и бросила прощальный взгляд на могилу матери. Потом, не теряя времени, свистнула, чтобы подозвать свою лошадь, и коротко спросила:

– Дядька ищет?

Гашек кивнул. Гнедая кобылка, названная без выдумки – Красавицей, подошла, по-своему поприветствовав Ворона, и уже ожидала хозяйку. Итка намочила платок водой из притороченного к седлу бурдюка и повязала на голову: с ее темно-рыжими волосами можно было запросто перегреться при таком солнце. Она затягивала подпруги, недовольно поджав губы: Войцех уже не впервые бесцеремонно прерывал ее поездку в Ольху, которую она навещала раз в пару месяцев, и каждый год – обязательно – в самый жаркий день лета, отдавая дань памяти госпожи Берты. От жизни в родной усадьбе матери у Итки остались лишь воспоминания, даже старых слуг уже не было: Гавра давно умерла, а Сташа после пожара никто не видел. Когда они уже ехали верхом, она, перекатывая на языке кусочек жженого сахара, снова спросила:

– Фто ему нуфно?

– Он не сказал, – пожал плечами Гашек. – И был еще пьян, когда я ушел.

Немного погодя Итка шумно разгрызла леденец, набрала в рот воды и сплюнула.

– Может твой старик перебирать копытами порезвее? Не хочу ехать по темноте.

– А ты не бойся, – улыбнулся Гашек. – Я с тобой.

Она рассмеялась.

– Это очень любезно с вашей стороны, господин Гашек, но дело в том, что к вечеру дядя Войцех не вспомнит, зачем я ему понадобилась.

Итка, которая прекрасно знала о его происхождении, иногда в шутку звала Гашека господином – но только так, чтобы Войцех не слышал, потому что его это жутко раздражало. У Войцеха многое вызывало такую реакцию, да и поминал он добрым словом разве что покойную сестру, а об остальной своей родне отзывался не слишком тепло. К примеру, имя госпожи Берты он произносил только в связке с выражениями вроде «песья вошь» или «гнилая доска». При всем этом Итка, казалось, вполне искренне и взаимно любила своего дядю: пьяным он бывал очень весел, а трезвым – даже умен. Правда, он делал все, чтобы трезветь как можно реже. «Какая из тебя Ройда, – говорил ей Войцех, когда напивался не настолько, чтобы потерять способность говорить внятно, – Марко был светловолосый, пока с войны не приехал седой. Ты нашей, Ольшанской породы. А от Ройды, вон, в Гашеке и того больше».

Направляющийся домой батрак, издалека заметив верховых, прикоснулся к своей широкополой шляпе в знак приветствия. Он был из деревни Мирной, лежащей у северных границ владения Ольшанских, жители которой в далеком прошлом трудились на эту семью. Теперь же все батраки ушли к другим господам – в основном, к Тильбе, но Берту из Старой Ольхи, а затем ее дочь и внучку знали и помнили. К тому же, Итка в скором времени должна была стать причиной события, знаменательного для всего края и даже, быть может, для всей страны. Незадолго до смерти Берта Ольшанская устроила помолвку своей единственной внучки с Отто из Тильбе, которую так никто и не расторгнул. После Войцеха, явно не стремящегося заводить законных детей, и Марко, которого много лет назад признали умершим, права на два огромных владения переходили к Итке. Ее брак с Отто Тильбе сделал бы их самыми крупными землевладельцами Берстони. Этой свадьбы ждали и боялись одновременно, а ждать оставалось недолго, может быть, пару месяцев: по договору Итка могла выйти замуж, достигнув шестнадцатилетнего возраста.

Когда жара немного спáла, она сняла платок и заново заплела длинную косу: волосы растрепались. Итка действительно была в Ольшанских, особенно в бабку – Гашек думал, что именно так госпожа Берта выглядела в юности. Голубые глаза, большие, как у матери, делали ее взгляд вечно любопытным. Она попросила воды – собственный бурдюк опустошила, а затем и из второго выпила почти все, оставив Гашеку совсем немного. Впрочем, они уже слышали, как шумит впереди Подкиртовка. Ворон замедлил шаг, и Итка, хоть и стремилась попасть домой, придерживала свою кобылу, чтобы Гашек не отставал.

К замку подъехали уже в сумерки. Свида забыл закрыть ворота, хотя обычно он так не делал, но, видимо, почтенный возраст все-таки дал о себе знать. Итка направилась к дяде, Гашек остался в конюшне, расседлать лошадей. Но она почти сразу вернулась и дернула его за рубаху, сделав знак быть тише. Он вопросительно развел руками, на что Итка прошептала:

– Там Свида. Мертвый. Ему перерезали горло.

Гашек хотел что-то ответить, но попросту растерялся. Мертвый Свида? Кому могло прийти в голову убить старика? Итка продолжила:

– Много крови. Есть следы. Нам надо в замок, узнать, что с дядькой.

Он не успел возразить: Итка, схватив крюк для чистки копыт, пригнулась и стала осторожно пробираться к двери, ведущей на лестницу. Гашек пошел за ней. У этой самой двери лежал управляющий. Итка оказалась права: крови было ужасно много. Глаза Свиды были широко распахнуты и глядели в небо, как будто он был чем-то очень удивлен. Они обошли его аккуратно, чтобы не наступить в багровую лужу.

Размытые грязные следы нескольких пар сапог вели наверх, к малому залу Кирты. У входа Итка замерла, прислушиваясь к доносящимся оттуда голосам. Гашек сперва не мог разобрать слов: только понимал, что говорят несколько человек, но затем раздался стук, а следом – такой надрывный вопль, что он даже вздрогнул. После этого разговор продолжился на повышенных тонах, и они все слышали даже из-за двери:

– У тебя осталась еще одна рука, Ольшанский, – громко сказал неизвестный, – и две ноги. Потом я возьмусь за уши, потом за глаза и ноздри…

– Не надо! – завопила Лянка: ее голос они узнали сразу. – Вы обещали…

– Убери ее отсюда нахрен, – рявкнул первый. – Я только начал.

– Вы обещали, что никого не тронете! – не унималась она и хотела сказать что-то еще, но вдруг умолкла. Послышалась возня, протяжный стон – видимо, Войцеха – а затем грохот падающего тела.

– Теперь ты, – снова заговорил мужчина, и вдруг в его речи послышался чужеземный говор. – Этот ваш замок большой, как шлюхина дырка, а времени у нас мало, так что ты расскажешь, где Гельмутово добро, и останешься при своих ноздрях.

– Я не… не знаю, – проскулил Войцех. – Я ничего у него не брал. Пьяный был. Бросил камень в кусты и удрал…

У Гашека вспотели ладони. Итка не шевельнулась.

– А в замке? – вдруг произнес другой голос, помоложе. – Где была комната Гельмута?

– Напротив, – с готовностью ответил Войцех. – Тут, напротив. Стол у камина, может, там есть тайник…

– Благодарю, – издевательски усмехнулся первый, – добрый господин.

В последовавшее за этим мгновение Гашек понял: Войцеха только что убили. Второй мужчина, молодой, остался этим недоволен:

– Он мог сказать что-нибудь еще.

– Не мог, – харкнув, возразил убийца. – Искать надо здесь. Если только белобрысый говна нам в уши не налил.

– У Куницы никто не лжет.

– Да в жопу Куницу. Я и без него справился.

– Я вижу.

– Помоги-ка лучше. Проводим господинчика в последний путь.

По ногам повеяло холодом: выбили окно. Из малого зала открывался хороший вид на реку. Гашек понял, что они делают, и почувствовал, как холодеет весь целиком.

– А башку белобрысому я все равно расплющу, – сказал тот, что постарше, когда они выбросили тело Войцеха. – Прям той самой, сука, знаменитой булавой.

Гашек хотел бы, чтобы Итка этого не слышала, но она слышала и понимала – все до последнего слова. Поэтому молча развернулась и кивнула: вниз, по лестнице, пока они не пошли в кабинет. Выбегая во двор, Гашек надеялся, что убийц только двое. Но он ошибся. У конюшни они столкнулись с третьим, на ходу подтягивающим штаны.

Итка со своим крюком выглядела перед ним как лисица рядом с медведем, но она рванулась, метя прямо в живот, и очутилась в крепких руках грабителя. Тот выбил инструмент из дрожащих пальцев, развернул ее к себе спиной и начал душить, не замечая ударов острых локтей. Гашек оказался проворнее, а лопата действеннее крюка.

Пока разбойник валялся на земле, они вывели так и не расседланных лошадей и вылетели из замка, не задумываясь и не оглядываясь. Даже Ворон взял такой галоп, что закладывало уши – или, быть может, Гашеку просто было страшно. Там, у малого зала, он вдруг понял, что все это время жил бок о бок с убийцей отца. И это пугало его едва ли не больше, чем мертвый Свида и ужасные крики Войцеха.

Они не заметили, как оказались возле устья Подкиртовки, впадающей в Зеленое озеро. Здесь пришлось остановиться, потому что у Ворона подогнулись ноги.

– Он отдохнет и двинемся дальше? – спросила Итка, слезая с Красавицы. Кобыла устала, но стойко несла хозяйку – эта ноша была намного легче, чем взрослый мужчина, а лошади, в отличие от старика Ворона, не исполнилось и пяти лет.

– Нет, – тихо ответил Гашек, осторожно касаясь горячей конской шеи. – Он умирает. Я его загнал.

Красавица смотрела на него печальными глазами. Итка села напротив, скрестив ноги, и долго молчала. Потом сказала:

– Нельзя его так оставлять.

Гашек согласился и велел ей отвернуться, но она этого не сделала. Он добил Ворона, отцовского коня, за которым ухаживал всю свою жизнь, собственными изуродованными руками.

Они молча сидели у озера, будто позабыв о том, что за ними может быть погоня. На противоположном берегу темнел густой хвойный лес. Через какое-то время они увидели в той стороне, откуда приехали, черный дым до самого неба, и поняли, что возвращаться некуда. Разводить костер не стали, сели поближе к теплой Красавице, но и ночь была не слишком холодная. Гашек не знал, о чем так глубоко задумалась Итка, но догадывался, что их мысли были примерно схожи: нужно решить, что делать дальше. Перебрав в голове немногочисленные возможности, он озвучил самую очевидную:

– Мы должны поехать к твоему жениху.

Она ничего не ответила. Гашек попытался снова:

– Итка, ты слышишь? В Тильбе…

– Плевать на Тильбе! – сорвалась она, не замечая, как вдруг градом полились слезы. – Они убили моего дядьку и выбросили в реку, как помои! Я никогда не смогу его похоронить, он останется беспокойным духом… Я теперь… У нас с тобой больше нет дома.

Гашек отвел взгляд. Войцех натворил в жизни много всего, хотя никогда не был злым человеком. Он был пьяницей, трусом и подлецом. Он убил Гельмута Ройду. И все-таки его было жаль. Еще сильнее жаль было Итку.

– Тогда куда? – в отчаянии спросил он, понятия не имея, что еще предложить.

Она вытерла лицо рукавом. Уже светало: первые лучи очерчивали верхушки деревьев. На озере было тихо, как среди курганов. Итка Ройда приняла решение.

– Начнем с Бронта.

– Начнем что? – не понял Гашек.

– Искать моего отца.

Где-то посреди озера выпрыгнула рыба, по воде пошли широкие, быстрые круги.

– Гашек?

– Что?

– Не молчи.

– Я не знаю, что сказать.

– Ты тоже их слышал, – напомнила она. – Слышал, о чем… о ком они говорили. Я знаю, кем был мой отец, но не знаю, почему он меня бросил. А еще я хочу понять, почему убили дядьку, Лянку и Свиду. Он может ответить на все вопросы. И ответит, когда мы его найдем.

Как только взошло солнце, они сели на Красавицу: Гашек впереди, Итка за ним. Чтобы попасть в Бронт, нужно было объехать озеро и миновать лес, на который они смотрели с этого берега. Зная, что их будут искать, они понимали, как сильно рискуют, решив сунуться в город, но Гашек не стал отговаривать: у него были свои вопросы к Марко Ройде.

– Итка, – через какое-то время задумчиво произнес он, – ты ведь слышала… Господин Войцех…

– Убил Гельмута, – закончила она. – Да, я поняла. И об этом мы тоже спросим. Но сначала найдем для тебя перчатки.

Глава 2. Королева кубков

Шел год тысяча сто тридцатый от Великой Засухи, но казалось, что Великая Засуха наступила снова. Кирта все больше отдалялась во времени и пространстве. День был не такой жаркий, как вчера, но Итка все равно дышала с трудом. Горячий воздух саднил нос и горло, а воды у них почти не было – все, что набрали в последнем пригодном водоеме, слишком быстро выпили. Красавице тоже было нелегко: она шла медленно, как будто лениво, и время от времени недовольно фыркала. Когда они наконец добрались до леса, стало полегче: деревья укрыли от солнца, дышалось свободнее. Правда, от непонятных шорохов в чаще все еще бросало в дрожь. Пережитый день и бессонная ночь давали о себе знать.

– А если они имели в виду не Марко? – вдруг спросил Гашек совершенно отвлеченно, будто говорил с деревьями. – Что будем делать, если он мертв?

Итка мимоходом сорвала сочную зеленую шишку с ветвистой ели, принюхалась, разломила ее пополам и медленно разжевала верхушку.

– Не знаю. Курган можем обосрать.

Разговор утих как-то сам собой.

Кобыла ступала почти бесшумно по мягкой, теплой земле. Ее размеренный шаг убаюкивал – приходилось с трудом разлеплять веки. Услышав свист, Итка решила, что ей почудилось, но Гашек намертво вцепился в поводья, и стало ясно: он тоже слышал. Звук повторился – это свистел человек. Они не успели подстегнуть Красавицу.

– Эй! – окликнул их кто-то из-за деревьев. Он был верхом, из-за плеча торчал полный колчан стрел. – Вы здесь откуда?

Показавшийся мужчина был охотником – его облик говорил об этом достаточно явно. Молодая, не старше Красавицы, вороная кобыла под его седлом проявила полное безразличие к чужакам. Итка чувствовала, как сильно у Гашека бьется сердце, когда он говорил:

– Из-за реки. Путешествуем.

Охотник, прищурив глаз, осмотрел их: вдвоем на усталой лошади, пыльные, грязные, без припасов и дорожной одежды. «Мы сбежали только вчера, – убеждала себя Итка, – он не может ничего знать. Не так скоро. Слухам нужно время, а он ездит по лесам». Мужчина, задев висящий на шее странный оберег из птичьих и звериных лапок, достал из-за пазухи ломоть солонины и, жуя, спросил:

– Звать-то тебя как?

Гашек представился без опаски – по крайней мере нескольких митлицких батраков звали Гашеками. Охотник кивнул.

– А ты, красавица?

– Лянка, – почему-то сказала она и поняла, что это было глупо: люди, напавшие на Кирту, наверняка знали это имя. Но мужчина не придал этому никакого значения и задал другой ожидаемый вопрос:

– Куда едете?

– В Бронт, – честно ответил Гашек. «Тоже дурак», – подумала Итка.

– Якуб, – представился охотник. – Я не местный, с севера, промышляю здесь понемногу. По пути с вами. Это жена твоя?

– Сестра, – тут же нашлась Итка, пока ее спутник не сморозил еще какую-нибудь глупость.

– Ох и пройдоха была ваша мамка, – загоготал Якуб и откусил солонины.

– Мы от разных матерей, – смутился Гашек. Охотник безразлично пожал плечами, продолжая жевать. При этом его оберег перевернулся, и оказалось, что кроме куриной и заячьей лап на шнурке висит чей-то клык. Якуб заметил, как Итка его разглядывает, но ничего не сказал. Вместо этого он протянул ей кусочек мяса:

– На, ешь, а то очень уж ты тощая. В седле-то сидеть не больно?

– Спасибо. – Солонина пахла домом, и солоно стало в горле. – Нет, не больно.

Охотник с севера ухмыльнулся своей мысли, и некоторое время они ехали молча. Потом он спросил у Гашека, что у того с руками, и Итка, воспользовавшись мгновением замешательства, на ходу сочинила длинную историю о пожаре на конюшнях в Заречье. Якуб не стал уточнять, в каком году это произошло: казалось, на самом деле его не заботило происхождение ожогов – всего лишь хотелось развеять скуку. Когда Итка перешла к описанию героической борьбы с огнем, он и вовсе прервал ее на полуслове.

– Зайца стрелять умеешь? – спросил он, осторожно спрыгивая на землю. Гашек замялся и начал было что-то бормотать, но охотник махнул на него рукой. – Да не ты, сестрица твоя.

Она слезла с лошади, и Якуб поманил ее пальцем.

– Гляди вон туда, – указал он куда-то за кусты, и Итка заметила в чаще небольшого зверька. Расстояние было внушительное, но охотник действовал уверенно. – А ты, – велел он Гашеку, – тоже смотри. Может, научишься чему полезному.

Он снял с плеча лук, вынул стрелу из колчана и вручил Итке, приобняв ее со спины и направляя движения. Лук был не слишком тугой: она натянула его почти без помощи. В последний момент ее пальцы дрогнули, и тетива больно ударила по левой руке. Итка вскрикнула и задрала рукав: крови не было. Якуб, быстро сходив за убитым зайцем – выстрел вышел удачный, – взглянул на нее и отмахнулся:

– Синяк будет, но пройдет, только в следующий раз держи ровнее. Молодец, Лянка. А теперь дай-ка лук, пока я вижу свежие следы.

Якуб пригнулся и скрылся в густой листве, а вернулся уже с добычей. Этого зверька пришлось добить ножом – стрела попала неточно. Охотник привязал обе тушки к седлу и велел поторапливаться: уже вечерело, а до места, подходящего для привала, еще нужно было добраться. Никто не возражал.

Костер развели на полянке – было видно, что ее используют для этих целей достаточно часто. Якуб разделал двух зайцев и щедро поделился с Иткой и Гашеком: глаза у обоих были голодные. Лес шумел по-летнему: шептались деревья, стрекотали насекомые в траве, где-то высоко кричала птица, но к закату стало почти совсем тихо; хотелось спать. Гашек уже клевал носом, прислонившись к сосновому стволу. Охотник растолкал его, снял с себя плащ и велел постелить на землю, чтобы не маяться. Гашек мгновенно уснул в том же положении, в котором лег. С дядькой тоже такое бывало время от времени. Итка в очередной раз задумалась о том, что произошло в Кирте, и дрему как рукой сняло.

Отчетливее всего ей в память врезался голос человека, который допрашивал Войцеха. Она готова была поклясться, что он был из Хаггеды, но это почти ничего не объясняло. Война закончилась уже давно, в год пожара в Ольхе – тогда собравшийся сейм берстонских господ согласился на все условия противника, потому что опасался полномасштабного вторжения. Несколько лет подряд был плохой урожай, кое-где люди голодали, а уставшие от долгого похода воины все чаще самовольно уходили домой. Хаггеда победила в этой войне, и многие ее жители свободно приезжали в Берстонь торговать, пользуясь низкими пошлинами. Некоторые из них преследовали те же цели – обогатиться в короткий срок, но использовали другие методы. И все-таки на Кирту напали не просто грабители: они явно знали, что искать, и неизвестно было, увенчались ли их поиски успехом.

– Чего сидишь? – спросил Якуб, вороша тлеющие угли. – Поспать надо.

Итка зевнула и потянулась, вдруг почувствовав, насколько сильно устала. Охотник зевнул вместе с ней, бросил палку в костер и отвязал притороченный к седлу сверток.

– Это от дождя, – сказал он, разворачивая плащ, – жесткий, но ничего, потерпишь.

– Спасибо, – кивнула Итка. – А можно спросить?

– Валяй.

– Что у вас на шее?

– Это? – показал на оберег Якуб. – Защита от колдунов. Чтоб не встретить их проклятого зверя. Хотя это, – постучал он по ножнам на поясе, в которых лежал длинный охотничий нож, – помогает не хуже. И будь ты проще – не с владыкой разговариваешь, а то «вы» да «вы». Вот если б не я один был, а много, тогда…

– Я поняла, – перебила она. – А часто ты колдунов встречал?

Охотник высморкался и утерся рукавом.

– Колдуна – ни разу, – с долей сожаления в голосе ответил он. – А колдовских зверей видел. Такого сразу узнаешь, повадки у него другие. Лучше на них не охотиться, целее будешь. Хотя торгаш сказал, что оберег из проклятых сделан. В Хаггеде, может, и отлавливают, кто их знает. Пока вроде не подводил.

Итка снова зевнула, улеглась на расстеленный плащ и тут же провалилась в сон. Она видела седого, старого отца, потом – почему-то – кормилицу Гавру, а вслед за ними появился дядька Войцех. Однорукий, синий, страшный, он приближался к ней и хотел что-то сказать, но не успел, потому что Итка почувствовала, как чья-то большая рука ложится ей на грудь. Она проснулась, но боялась пошевелиться, чтобы не подать виду. Ладонь опустилась на ее живот, погладила бедро, скользнула вперед. Оберег неприятно царапал шею. «У него нож на поясе, – лихорадочно соображала Итка, – отобрать не успею, а закричу – он может зарезать Гашека». Якуб становился более настойчивым, притворяться было все труднее. Вдруг тело само пришло ей на помощь, и она рискнула: на мгновение задержала дыхание и неожиданно громко пустила ветры. Не верилось, но это сработало – Якуб заворчал, завозился и отстал. Она осмелилась поднять веки. Гашек и не думал просыпаться. А Итка до самого рассвета не сомкнула глаз.

Утром, когда Якуб отошел в кусты, она схватила Гашека за руку и тихо, но твердо сказала:

– На следующем привале мы уйдем.

– Почему? – искренне удивился Гашек. Итка рассказала о том, что было ночью, но он в ответ только молчал, будто не поверил. Тогда она показала – прямо на себе. Он покраснел до самых ушей.

– И лошадь его заберем, – добавила она. Гашек не стал спорить. Якуб крикнул, чтобы они садились в седло. Но прежде чем Итка забралась на Красавицу, он позвал ее, предложив поехать с ним – «чтобы кобыла чуть отдохнула». Гашек, будто не услышав этого, молча подал ей руку. Охотник пожал плечами и тронул бока своей воронóй.

Они ехали весь день через огромный густой лес. Якуб и не стремился покидать чащу: дичи кругом было предостаточно. Казалось, оберег действительно помогает ему и приносит удачу. Итка задумалась о том, чтобы украсть и его, но поняла, что не станет рисковать. А вот охотничьи перчатки из толстой кожи – для Гашека – совершенно точно пригодились бы. Когда остановились на привал, действовать пришлось быстро.

В этот раз беглецы легли рядом, но даже не думали закрывать глаза: так прошло несколько часов. Потом решили – пора. Якуб спал, тихонько похрапывая, в то время как Гашек посильнее затягивал подпруги на его лошади и проверял сумки. Кобыла все так же не проявляла интереса к окружающей обстановке, и ее, казалось, вовсе не заботили внезапные ночные сборы. Это было к лучшему: любой лишний шорох в эти минуты казался грохотом. Гашек разобрался со сбруей и кивнул, будто спрашивая,готова ли Итка ехать.

– Нет, – одними губами произнесла она, – давай ты на Красавице.

Он выполнил ее просьбу, не уточнив причину: было не до того, да и она не смогла бы ответить – просто чутье подсказывало ей, что нужно оседлать вороную кобылу. Лошадь никак не отреагировала на чужого седока: спокойно и послушно пошла следом за Красавицей, почти не управляемая Иткой. Притороченный к седлу лук и колчан стрел были еще одним ценным приобретением – не считая припасов, дорожного плаща и тех самых охотничьих перчаток. Теперь оставалось отойти на безопасное расстояние, пока Якуб не проснулся. А еще – ни в коем случае не задерживаться в Бронте надолго.

Почти добравшись до границ леса, они остановились: Красавице нужно было поправить седло. Пока Гашек, бормоча под нос, занимался ремнями, Итка решила оглядеться в поисках грибов или ягод, но заметила кое-что получше и сразу достала лук: вдалеке под старым мшистым деревом сидел заяц. Она примерно оценила расстояние: меньше, чем в тот раз, когда Якуб ей помогал, значит, должна справиться. Попросив Гашека быть тише, она подобралась еще немного ближе к цели, взяла стрелу и натянула тетиву. Это оказалось сложнее, чем она думала, но все получилось: острый железный наконечник был направлен прямо на зверька. За спиной Итки лошадь ударила копытом в землю. Заяц вдруг повернул маленькую голову, взглянул в ее сторону, явно почувствовал опасность – и не сдвинулся с места. У нее появились сомнения, но ждать больше было нельзя: пальцы соскальзывали с тетивы, пришлось ее отпустить.

Стрела угодила в дерево. Сидевший под ним зверек только слегка повел длинным ухом, когда Итка шепотом выругалась. А вот стоявший позади нее Гашек выругался громко. Она обернулась и похолодела: из лесной чащи вышел медведь.

Итка не поверила своим глазам, когда зверь вдруг поднялся на задние лапы и замахнулся будто для удара – а потом сбросил шкуру. Она могла поклясться, что видела и слышала медведя, но это был человек: огромный, заросший волосами, как шерстью, и очень точно подражающий звериному рычанию. Он бросился на Итку; она чудом успела извернуться и избежать хватки его сильных рук. Она оглянулась, но не увидела ни Гашека, ни лошадей, а потом снова пришлось уворачиваться: дикарь попытался ударить ее наотмашь.

Итка упала в куст, больно уколовшись о ветку, и поняла, что сейчас ее просто раздавят. Гигант уже протянул к ней лапищу, но почему-то замешкался. Вдруг он с силой сжал собственное горло и так закричал, что по всей округе вспорхнули птицы. Его тень перестала накрывать Итку, и впереди, у корней мшистого дерева, она увидела, как маленькая лисица разрывает глотку зайца.

Дикарь до крови царапал шею грязными ногтями, рыча от боли и ярости. Он упал на одно колено, пытаясь перевести дух, но что-то не давало ему покоя и злило еще сильнее. Итка отползла глубже в заросли, воспользовавшись мгновением передышки, и в просвете между листьев заметила, что слева от нее на земле рассыпаны стрелы, а рядом лежит охотничий лук Якуба. Она даже не помнила, в какой момент выпустила из рук оружие и потеряла колчан. Подобравшись ближе, она ледяными от ужаса пальцами схватила стрелу и положила на тетиву, стараясь унять дрожь. Сидящий к ней спиной гигант перестал раздирать горло и поднялся на ноги, выпрямившись во весь свой огромный рост и осматриваясь по сторонам: он ее искал. Итка безотчетно попыталась спрятаться еще дальше в кустах; под ногой вдруг громко хрустнула сухая ветка. Она приготовилась стрелять, нисколько не веря, что это ее спасет.

Но дикарь не обратил на это внимания – он отвлекся на что-то перед собой. Итке не было видно, на что. Зато она услышала, как Гашек крикнул:

– Иди сюда! Я здесь, говнюк! Ко мне!

Итка чуть привстала, чтобы понять, что происходит, и почувствовала, как по коже пробежали мурашки. Гашек – безумец – бросался в дикаря шишками. Дикарь был в бешенстве и шел прямо на него. Между ними оставался какой-то десяток шагов. Итка натянула тетиву и выстрелила, не подумав о том, что будет, если она попадет – или промахнется.

Стрела насквозь пробила гиганту шею.

Казалось, земля дрогнула, когда он упал – или это ее трясло. «Я застрелила его со спины, – думала Итка, медленно подходя к телу, которое с трудом переворачивал Гашек, – и я выжила». Убитый в самом деле чем-то напоминал медведя: темный, грузный, с желтыми острыми зубами. Но кроме медведя он напоминал кого-то еще.

– Проклятье, – пробормотал Гашек, положив ладонь на морщинистый лоб дикаря, – как ты здесь столько лет один…

Итка вспомнила. Во время пожара в Ольхе она не пыталась звать на помощь, потому что он бы все равно не услышал. В его отросшей темной бороде появились седые волосы, но лицо было все такое же доброе. Особенно теперь, когда его черты разгладились и застыли. У Итки подкосились ноги.

– Похоронить надо, – сказал Гашек. – Сташ заслужил.

Лес шепнул что-то в ответ, поддаваясь короткому порыву ветра, и затих, как перед грозой. Рыть землю было нечем. Они сделали для Сташа другой курган: из ветвей и листьев, обложили деревом потяжелее, тело накрыли медвежьей шкурой. Итка подумала о дядьке, который не знал даже такого хрупкого покоя.

– Прости меня, – сказала она вместо длинной речи, которую было принято произносить над свежей могилой. – Прости, Сташ. Я этого не хотела.

Гашек надел перчатки и тронул ее за плечо: пора ехать. Они все еще в бегах, а теперь, ко всему прочему, обокрали человека. Отвязав умело спрятанных лошадей, они направились прочь из этого леса, надеясь, что до самого Бронта больше никого не встретят. Не к добру были все эти случайные встречи.

Глава 3. Тройка жезлов

Берстонская земля ожидала дождя. Казалось, в воздухе, уже не лесном, но еще не пригородном, пахнет надвигающимся ливнем. Ветер услужливо сгонял в направлении Бронта тяжелые тучи, скрывая по-летнему жаркое солнце. Гашек уже вошедшим в привычку движением подтянул плохо сидевшие перчатки. Видимо, по сравнению с Якубом у него была узкая кисть. «Господская», – наверняка пошутила бы Итка, будь она в настроении шутить. Гашек в очередной раз покосился на спрятанный под неплотно свернутый плащ охотничий лук.

Итка отпустила поводья, чтобы переплести волосы: в дороге она убирала их в пучок из кос, простую прическу, которой ее давным-давно научила Лянка. Думать об убитой прачке было неприятно, и Гашек тем сильнее удивился, когда Итка назвалась ее именем. Все случившееся в последние дни было слишком уж «удивительным». Они оба понимали, что именно произошло в лесу после их ухода от Якуба, но заговорить об этом вслух не решались. Гашек попытался начать:

– Когда Сташ появился, я подумал… Мне сперва показалось, что это был медведь.

Итка задумчиво кивнула, но ничего не ответила. Гашек замялся, не зная, как продолжить; она вдруг бросила свои косы, натянула поводья, чтобы лошадь обошла стороной дохлого пса, и сказала:

– Может, и не показалось. Я не знаю, на что способны… такие люди.

Слово «колдуны» произнесено не было, но разговор уже стал понятнее. Еще далекие стены Бронта вырастали на глазах: оттуда навстречу не спеша шла груженая телега. Ближе к городу становилось люднее – а, значит, опаснее. Повозка была на достаточном расстоянии, но Гашек все равно понизил голос:

– Тот заяц, которого ты хотела подстрелить…

– Был его ушами, – не дала закончить Итка. – Я поняла, когда он потерял меня в зарослях и не услышал, как я сломала ветку. Лисица спасла мне жизнь. И ты тоже. Но больше такого не делай.

Гашек не сразу осознал, что она имеет в виду шишки, которыми он от отчаяния начал бросаться в Сташа: в тот момент казалось, что другого выхода нет. Встречная телега скрылась за пригорком.

– Это ты нас спасла, – сказал он, отведя взгляд. – И Якубово добро.

Впереди показалась широкополая шляпа возницы, а затем и он сам вместе со своим грузом. Запряженный в повозку мул бодро шагал, не понукаемый хозяином – может быть, они направлялись домой. От этой мысли стало тесно в груди. Возница приветливо улыбнулся Итке; она, получившая в свое время строгое воспитание Берты Ольшанской, вежливо кивнула в ответ, но улыбка вышла вымученная. Когда телега проехала и мерный скрип колес утих, Гашек решил сменить тему:

– Твоей кобыле нужно имя.

Видимо, попытка была не слишком удачная. Итка, наскоро доплетая волосы, фыркнула:

– Не нужно.

– Мы же должны как-то ее называть.

– «Воронóй» достаточно, и не зли меня.

– Ее ведь как-то звали до этого, – настаивал Гашек. – Якуб не упоминал ее имени, но оно было. Теперь у нее другой хозяин, можно дать новое. Так иногда делают. В Заречье…

Итка так посмотрела на него, что рассказывать, как было в Заречье, расхотелось. Начал накрапывать дождь: стоило поторопиться попасть за ворота, где их могла защитить какая-нибудь крыша, потому что плащ у них был один на двоих, а вымокнуть совсем не хотелось.

– Будет Вечерницей, – наконец сказал Гашек после недолгого молчания. Итка равнодушно пожала плечами. «Она не хочет привязываться к этой лошади, – подумал он, – после того, что стало с Вороном». Они подъехали к городским воротам, и внутри невысоких стен Бронта их захлестнул водоворот шума.

Здесь открыто торговали всем, что было разрешено – а все запрещенное можно было раздобыть, зная нужное место и время. Школяры обеих бронтских академий, торговой и художественной, сновали по нешироким улицам, выделяясь в толпе одинаковыми модными стрижками и – иногда – форменной одеждой. Те, что были победнее, смотрели на прилавки с вожделением, побогаче – с некоторой долей разочарования. Вторых больше интересовала ночная торговля в тихих переулках: незаконно ввезенные в страну ингредиенты для красок или других веществ, обладающих не менее яркими свойствами, готовые порошки с различными воздействиями на неокрепшие умы, алкоголь и драгоценности сомнительного происхождения. И, конечно, женщины.

За проституцию никого не преследовали, но особенность профессии обязывала делить территорию вечернего Бронта с контрабандистами и алхимиками. Впрочем, казалось, всех такое соседство вполне устраивало. Гашек об этом знал, потому что несколько раз бывал здесь со Свидой по поручениям господина и, как ни неловко ему было об этом вспоминать, пользовался услугами местных дам. Старый управляющий не возражал – делал вид, что ни о чем не подозревает, а у Свиды это означало едва ли не высшую степень одобрения. Теперь, когда его не стало, Гашек понял, кем был для него киртовский управляющий. Трудно заменить мальчишке отца – у Свиды это получалось. При мысли о господине Гельмуте в голове возникло опухшее лицо Войцеха Ольшанского. Гашек прогнал своих призраков – ради Итки.

Солнце уже клонилось к закату, но дневная, законная торговля была в разгаре. На улицах стало тесно: в академиях кончились занятия, с работ пришли городские труженики. На подъезде к рыночной площади Итка и Гашек спешились. Вечерница явно не привыкла к такой шумной толпе: она металась из стороны в сторону и тянула поводья так сильно, что девушка, даже довольно крепкая, как Итка, справлялась с ней с трудом.

– Держи свою кобылу подальше от моей лавки, дура! – заорал рыжебородый торгаш, угрожающе размахивая на удивление маленькими для своего роста руками. Гашек хотел было сделать ему неприличный жест, но испугался строгого старческого окрика:

– Молодой человек! – Это сказал мужчина в длинном шерстяном одеянии, впитавшем смесь каких-то неведомых запахов, среди которых точно угадывался только один – запах немытого тела. Оказалось, что он обращался не к Гашеку, а к торговцу, привлекая его внимание. – Я хочу купить у вас мешочек серы, но вы кричите и не даете мне об этом сказать.

– Иди из ушей наковыряй, старик! – не унимался рыжебородый, своим рычанием еще больше беспокоивший Вечерницу. Гашек наконец догадался взять поводья из рук Итки, вручив ей взамен ко всему безразличную Красавицу.

– Каков нахал! – возмутился покупатель, погрозив лавочнику пальцем. – Ты не один тут торгуешь снадобьями!

– Эта дура чуть не разнесла мне весь товар!

– Не меняйте тему, молодой человек!

– Хватит! – заорала Итка во всю неожиданную мощь своего голоса. На мгновение показалось, что затихла вся рыночная площадь. Вечерница вдруг раздула ноздри и унялась: Гашек даже не сразу решился разжать кулак и ослабить поводья, настолько внезапно это случилось. – Я прошу прощения, – слегка поклонившись, обратилась Итка к торговцу. – Мы не хотели нанести ущерб вашей лавке. Позвольте этому человеку сделать покупку, – указала она на старика, – и пусть ваше дело процветает.

На площади все вроде бы вернулись к своим делам, но иногда косились в их сторону, перешептываясь. Меньше всего на свете им сейчас нужно было лишнее внимание, и Гашек потянул Итку за рукав – идем, пока они не опомнились.

– У вас немного… странные манеры, юная госпожа, – вдруг улыбнулся покупатель, ткнув пальцем в Итку, – но отрадно, что у вас они есть. Если желаете, я могу дать вам мазь, которая успокоит вашу лошадку, если нанести ее вокруг ноздей и…

– Не надо, – перебил Гашек, отворачиваясь и подталкивая Итку в спину, чтобы поскорее уйти. – Спасибо, – вспомнил он уже на расстоянии, когда лавка скрылась за головами жителей Бронта.

Перед поворотом на Мясницкую улицу они увидели вывеску знаменитой корчмы «Полторы кобылы» – здесь можно было вкусно поесть и дать отдохнуть лошадям. Любопытные путники при первом посещении спрашивали хозяина о происхождении названия, и из года в год история менялась. Гашек слышал две версии: покороче и поинтереснее. Согласно первой, раньше на месте этой корчмы находилась еще одна мясная лавка, принадлежащая соседней улице, и самым большим спросом в ней пользовалась колбаса из конины. Другая история, которую Гашек услышал в довольно юном возрасте, тогда произвела на него неизгладимое впечатление. Корчмарь рассказал, что однажды здесь останавливался колдун, которого местный школяр обыграл в «осла и батрака». Колдун так разозлился, что заставил кобылу школяра, мирно жевавшую сено в стойле рядом с его собственной лошадью, идти передними ногами на север, а задними – на юг. Когда беднягу разорвало пополам, задняя часть ускакала из города, и в стойле осталось всего полторы кобылы.

Несмотря на подобные истории, под ладно сколоченным навесом у корчмы стояла пара хороших коней: кормили и поили их за вполне приемлемую плату. Гашек договорился, чтобы позаботились о Вечернице с Красавицей, и ему даже не пришлось выворачивать второй карман с припрятанными деньгами Якуба. Итка забежала внутрь: дождь уже разошелся, смазав все надписи на листках, прикрепленных к большой доске объявлений. Впрочем, Гашеку она ничем бы не помогла – он все равно не умел читать.

В «Полутора кобылах» было чисто и уютно, чувствовалась крепкая хозяйская рука. Итка позвала его за стол, на который корчмарь сам поставил две миски с наваристой, ароматной похлебкой: вкусного бульона хотелось уже давно. Они быстро все съели и сразу расплатились монетами Якуба с плохо отчеканенным профилем предыдущего владыки. Корчмарь поморщился, но серебро взял. Гашек вздохнул с облегчением.

– Кроме того, что я отложила на самый крайний случай, денег у нас больше нет, – шепнула Итка, и чувство облегчения сразу ушло. Какой-то буйный школяр присвистнул и крикнул: «Эй, прелесть, давай-ка сюда!» Остальные посетители обратили внимание на их стол, и стало ясно, что это кричали Итке. Хозяин быстро и действенно унял гостя, напомнив о долге за предыдущий месяц. Итка притворилась, что ничего этого не слышала.

– Я тебя знаю, – вдруг сказал ей грузный мужчина за соседним столом у окна. – Я узнáю эти черты, даже если совсем ослепну.

Гашек ничего не понял, но эта фраза ему не понравилась еще больше. Итка нахмурилась:

– Ты кто такой?

Толстый пьянчуга горько усмехнулся. Где-то позади него шумная компания задорно загоготала, обсуждая последние новости.

– Говорит ли вам, молодежь, о чем-нибудь имя Драгаша из Гроцки?

Гашек не поверил своим ушам. Драгаш из Гроцки был самым известным – и самым дорогим – живописцем, о которых он когда-либо слышал. Его автопортрет украшал стену почета академии искусств уже через год после того, как он ее закончил: о чем-то таком рассказывал Свида. В грязном, лохматом человеке с раскрасневшимся лицом трудно было узнать великого художника. Он с отцовской нежностью и подслеповатым прищуром посмотрел на Итку, тяжело вздохнул и указал на скамью напротив себя:

– Сядьте сюда. Утешьте старика хоть короткой беседой.

Они опасливо посмотрели друг на друга, но пересели к нему. Драгаш перевел тусклый, все время блуждающий взгляд на Гашека.

– Тебя я тоже помню. Светленький был малец, забавный. Я ведь, милая, – снова обратился он к Итке, – заезжал и в Кирту, написав портрет твоей бабки. Какая была женщина… Тогда и подумать никто не мог…

Гашек осмотрелся по сторонам: казалось, никто не обратил внимания на слово «Кирта» – или сделал вид, что не обратил. Он вполголоса попросил:

– Говорите тише. Мы…

– Я знаю, – прервал его художник, – все знают, что там случилось. Но мои бредни давно никто не слушает. Если перестанешь делать такое испуганное лицо, и тебя не будут подслушивать.

В другом углу корчмы, судя по звукам, кто-то проиграл в «осла и батрака». Игроков спешно вывели наружу, несмотря на дождь: драка намечалась серьезная. Итка, воспользовавшись поднявшимся шумом, спросила:

– Что именно все знают?

– Что там все сожгли, – быстро ответил Драгаш, – включая несколько трупов. Судьба господина и молодой госпожи неизвестна, но некоторые ждут, когда у Тильбе потребуют выкупа за невесту. Видимо, не дождутся.

Когда гам улегся, корчмарь принес всем троим по кружке эля – «чтобы Погорелец Гроцка поменьше болтал и побольше глотал». Гашек выпил свою залпом.

– Не ожидал тебя здесь увидеть, милая, но очень рад, что увидел, – сказал художник, жадно глотнув эля. – А дядька?..

Итка, так и не притронувшись к кружке, покачала головой. Драгаш выпил еще.

– Жаль. Я надеялся, он опять просто потерялся.

– Почему он назвал вас Погорельцем? – спросил Гашек, когда корчмарь снова прошел мимо. Художник небрежно оттолкнул от себя кружку, немного эля вылилось на стол.

– Потому что так меня теперь зовут в академии, – с раздражением и болью ответил он. – А Бронт быстро подхватывает все, что говорят в академиях. Все мои лучшие картины сгорели, ребята, и началось все со Старой Ольхи. Потом пропадало по несколько в год, пока засухи не кончились. После госпожи Берты… Я заливал горе. Горя становилось больше и больше, и я продолжал его заливать. Вижу теперь плохо, руки трясутся. Нет больше того Драгаша, что писал самые лучшие портреты в стране. Остался Погорелец Гроцка.

На подоконнике откуда-то взялся сонно шевелящий усиками таракан. Итка выдохнула, зажмурилась и сделала большой глоток. Гашека осенило:

– Вы приезжали в… замок, когда… мой отец был жив, – осторожно произнес он, – говорили с ним. Те, кто на нас напал, искали что-то из его вещей. Что вы о нем помните?

Драгаш так сосредоточенно уткнулся взглядом в след от кружки на грязном столе, будто видел там свои воспоминания. Повеяло холодом и сыростью: кто-то нараспашку открыл дверь корчмы, пытаясь вытолкать оттуда пьяного батрака.

– Умный был человек, хотя его знаниям не хватало… систематизации, – подумав, сказал художник. – Я не видел никаких особенных вещей, но кое-что для него нарисовал. Он даже довольно щедро заплатил мне, хотя это был просто небольшой набросок углем по словесному описанию. Какая-то штука вытянутой формы вроде подвески или медальона, причем деревянная – он это подчеркнул.

– Что он сделал с рисунком? – насторожился Гашек.

– Сложил вдвое и сунул за пазуху, – пожал плечами Драгаш. – Кто знает, куда он потом его дел. Не уверен, что это было так уж важно, иначе он не стал бы просить меня. Я ведь не только вам об этом рассказывал.

Итка и Гашек переглянулись, а потом почти в один голос спросили:

– Кому еще?

– Паре юношей из академии, которые спорили со мной об особенностях воспроизведения фантазий заказчика на бумаге или холсте. Это был исключительно профессиональный…

– Как звали этих юношей? – перебила Итка. Драгаш снова пожал плечами.

– Это было до твоего рождения, милая, а многие юноши имеют свойство не задерживаться в стенах академий.

Соседний стол, за которым они сидели до этого, заняли двое в плоских синих шапках с замысловатой вышивкой. Они казались богатыми людьми, и корчмарь засуетился, предугадывая их пожелания. Когда один спросил о чем-то другого, стало очевидно, что это торговцы из Хаггеды – в городах вроде Бронта, куда постоянно приезжали новые люди, их было больше обычного. Плавность их языка, иногда напоминающего шелест осенних листьев, сбивала с толку, не давая понять, где заканчивается одно слово и начинается другое. На мгновение Гашеку показалось, что он услышал знакомое имя. Вдруг в голову пришла неожиданная и до того простая мысль, что он готов был обругать себя последними словами за то, что не подумал об этом сразу.

– Отец с кем-нибудь говорил потом, когда вы сделали рисунок? Например, с конюхом? – спросил он, почти наверняка зная, каким будет ответ. И не ошибся.

– Точно, с к-конюхом, – икнул Драгаш спустя некоторое время – видимо, вспоминал с трудом. – Я решил прогуляться верхом, и он попросил заодно позвать своего слугу. Потом почти сразу ко мне присоединился. Ездили вдоль реки. Красиво там было. А что?

Гашек взглянул на Итку: он узнал, что хотел, можно было уходить – к вечеру в корчме становилось слишком людно. Она колебалась, собиралась сказать что-то еще, но почему-то не решалась. Скорее всего, ее, как и Гашека, беспокоила хаггедская речь за соседним столом.

– Если мы достанем уголек и бумагу, – наконец еле слышно произнесла она, – сможете нарисовать ту вещь еще раз?

Художник кивнул.

– Да, но не здесь. Раз вам кажется, что искали ее, а теперь могут искать вас… Я живу у одной вдовы тут неподалеку, на Кожевенной улице, маленький дом с разбитым окном. Калитка всегда приоткрыта, не перепутаете. Подождите немного и приходите.

Вставая, он крикнул корчмарю, чтобы тот записал эль на его счет. Хозяин пробормотал что-то себе под нос и склонился за длинной стойкой. Итка проводила Драгаша глазами и взяла Гашека за рукав:

– Это нам и нужно.

– Что нужно?

– Учетная книга. Нам нужен листок бумаги. На досках объявлений все вымокло.

Гашек нахмурился.

– Может, лучше попросим того старика с рынка? Он выглядел ученым человеком, наверняка умеет читать – может, и бумага найдется.

– Как ты собираешься его искать? По запаху?

– Ну… – замялся Гашек. – Я не знаю. У корчмаря же будут вопросы.

– А мы не станем просить разрешения.

Гашек многозначительно обвел глазами корчму, в которой почти не оставалось свободных мест. Итка подвинула к нему кружку, сунув под дно неожиданно появившуюся в ладони монету:

– Отвлеки их, а я раздобуду листок.

И кивнула в сторону стола, где какой-то лавочник раскладывал карты к новой партии «осла и батрака». Гашек понял, что она имеет в виду, но не был уверен в этой затее. Однако переубедить Итку было бы еще сложнее. Он допил эль в пару глотков и поднялся со скамьи, стараясь не думать о том, что будет происходить за хозяйской стойкой, чтобы ничего не выдать. Игрок сразу заприметил его и пригласил присоединиться. Видимо, ему был важен не столько выигрыш, сколько сам процесс игры, потому как Гашек явно не походил на того, кто может сделать большую ставку. Это не вселяло надежды на громкую ругань в конце партии, но попытаться стоило.

Лавочник расплылся в широкой улыбке, приветствуя нового оппонента. Получилось не слишком дружелюбно, потому что у него недоставало нескольких передних зубов, а уцелевшие были изжелта-серыми, как будто он питался только источающей едкий сок рвань-травой.

– Здрав будь, парнишка! Не видел тебя тут раньше. Сыграешь?

Гашек неуверенно кивнул и выложил на стол единственную монету. Лавочник, тасуя остаток колоды, усмехнулся:

– Да ну их, эти блямбы. Давай лучше на мои сапоги, – предложил он, повернувшись боком и задрав ногу, чтобы продемонстрировать блестящие, высокие голенища. – И на твои перчатки.

Гашек согласился и тут же вспотел. Обмен был неравноценный, а, значит, он мог играть с шулером. В голову лезли только мысли об Итке – вопреки задаче не выдать ее своим обеспокоенным видом. Он надеялся, что именно сейчас сработает его способность в момент напряженного размышления выглядеть полным дураком.

Несмотря на все опасения, карта шла превосходно: в конце второго хода Гашек оставался в выигрыше, но противник, чье дружелюбное настроение быстро улетучилось, не собирался сдаваться, хотя в глазах собравшихся зрителей у него уже удлинились уши. Корчма по большей части болела за Гашека – то ли из любви к азарту, то ли из жалости. Он даже слышал, как кто-то бьется об заклад. На третьем ходу его победа стала очевидной, и лавочник был торжественно провозглашен ослом.

Проигравшего это категорически не устроило. Гашек совершенно забыл о том, что ему полагались сапоги – настолько устрашающе багровый оттенок приняли щеки лавочника. Стоило огромных усилий не обернуться, чтобы удостовериться, что Итка уже пользуется моментом. Игрок медленно поднялся со скамьи, набрал в грудь воздуха и громогласно заявил:

– Шулер!

На счастье Гашека, «Полторы кобылы» не растерялись.

– Сам ты шулер, на той неделе меня на две монеты обсчитал, сволочь! – крикнул кто-то из ставивших на проигрыш лавочника. Тот перевел полный злости взгляд на посетителя и покраснел еще сильнее.

– Да дерьма птичьего стоят твои монеты! Фальшивки сраные! – парировал игрок и ткнул пальцем в Гашека. – У тебя вон тоже пес знает что за блямба вместо серебра! Который это владыка, а? Не помню я что-то у наших владык таких клювов!

Это было уже серьезно. Гашек встал, предчувствуя, что лавочник может броситься на него с кулаками. В любом случае, после публичного обвинения в нечестной игре и фальшивомонетничестве стоило покинуть корчму как можно скорее. Хозяин растолкал собравшихся в плотное кольцо посетителей и прервал ссору:

– А ну, притихли все! Чтоб я еще раз пустил играть внутри! Брысь отсюда!

Через головы Гашек увидел, как в приоткрывшихся дверях мелькнули рыжие волосы Итки. В суматохе скандала, разгоревшегося между лавочником и обманутым покупателем, который именно теперь, после пары-другой кружек эля, решил отстоять свои права, выскользнуть из корчмы было немного проще. За Гашеком увязался какой-то школяр, но оказалось, что и он вышел просто по нужде. Итка уже выводила лошадей.

– Знаешь, куда идти?

– Ты его достала?

– Конечно. Ты перестарался, но все равно помогло. Так куда идти?

– Давай-ка верхом, – предложил Гашек. Волна шума внутри корчмы приближалась к дверям: кого-то пытались оттуда выдворить. Они быстро вскочили в седла и выехали в холодный, неприятный вечерний дождь.

Однако вскоре тучи ушли на восток, и в напоминание о ненастье остались только глубокие лужи. Город уже надел свою вторую личину: бронтские улицы предлагали удовольствия на любой вкус и почти любой кошелек. За своим добром нужно было следить внимательно, потому что на одного мирного прохожего приходилось по паре-тройке пройдох. Свернув на Кожевенную, Итка и Гашек проехали мимо полноватой женщины, на ходу поправляющей платье с большим вырезом на груди. Ее клиент вывалился из-за угла через десяток шагов и, шумно отрыгнув, поплелся куда-то в ночь.

Дом, указанный Драгашем, действительно сложно было спутать с другими: Кожевенная казалась ухоженной улицей, на которой почти не было ям, а все строения выглядели прилично. Разбитое метко брошенным камнем окно одноэтажного домика с чердаком невыгодно выделялось на фоне аккуратных стекол богатых соседей. Из-за трещин на чужаков с опаской поглядывала беременная трехцветная кошка. Улица притихла к этому часу, но Гашек все равно огляделся по сторонам, прежде чем спешиться и толкнуть незапертую калитку. Во дворике было на удивление чисто и пусто – возможно, одно проистекало из другого. Итка собиралась постучать, но дверь отворилась сама: оттуда выскочила чем-то напуганная кошка, сразу скрывшаяся за оградой. Они услышали приятный женский голос, напевающий старинную колыбельную. Выдохнув, Итка вошла в дом. Гашек пошел за ней следом.

В сенях, укачивая уже спящего младенца, на низенькой скамье сидела немолодая женщина в грязно-сером платье, на котором был вышит какой-то зверь. Это могла быть только вдова, а насчет ребенка предположения вырисовывались разные. Она подняла на вошедших усталые глаза с мрачными синяками и вопросительно кивнула.

– К Драгашу, – неуверенно шепнула Итка. Вдова молча помотала головой и осторожно поправила младенцу пеленку. «Мы не могли ошибиться домом, – пытался сообразить Гашек, – и обогнать его по пути тоже. Он должен быть уже здесь, если только не… что? Что могло его задержать?»

Вдова снова взглянула на них, давая понять, что им лучше уйти. Они так и поступили, но задержались на крыльце, не зная, ждать художника здесь или попытаться найти его в вечернем Бронте. Красавица беспокойно фыркнула и ударила копытом.

– Что-то тут неладно, – произнес Гашек. – В Бронте опасно, Драгаш может не вернуться вообще. Я знаю, куда нам нужно. В Тарду. Отсюда дней пять на север. Далеко, но как-нибудь доберемся.

– Почему туда?

– Он сказал, что из-за того рисунка господин Гельмут вызывал к себе конюха.

– Что не так с конюхом? – не поняла Итка.

– В тот день он уехал в Тарду, а вернулся через некоторое время со своим братом, который переночевал в Кирте и исчез вместе с нашей лучшей лошадью. Думаю, это был гонец.

– О чем ты там можешь «думать»? Сколько тебе было, лет шесть?

– Меньше, но я все помню, – мрачно ответил Гашек. – В день отъезда конюха моя мать заболела. А как только отбыл гонец, она умерла.

Итка опустила глаза и тихо извинилась за грубость. Он махнул рукой – дело прошлое; он и сам иногда забывал, что у него когда-то была мать. Она проявляла полное безразличие к тому, что происходило с Гашеком, за исключением дней, когда господин выплачивал ей пособие. Тогда мать могла нежно подозвать его и даже погладить по голове, как коня, который выиграл забег. И все-таки перед смертью она часами не отпускала его руку, умоляя остаться с ней, называя его своей радостью. Гашек плакал, обнимал ее за плечи и говорил, что она скоро поправится и они купят сахарные завитки, как в день рождения. Когда она перестала дышать, он пытался напоить ее водой из следа от конского копыта. Потом пришел Свида с замотанным тканью лицом, а Гашека увели в замок. Он помнил, что потом в доме неприятно пахло.

– Давай немного подождем, – предложила Итка, отрывая его от болезненных воспоминаний. – Мне кажется, это важно. То, что он нарисовал. Вдруг мы узнаем эту штуку и…

Она замолчала, ойкнув и зажмурившись, и начала сильно чесать ухо, будто туда забралась мошка. Гашек хотел уже предложить взглянуть самому, как вдруг она опустила руку и шепотом спросила:

– Слышишь?

Гашек в недоумении пожал плечами:

– Слышу что?

– Это они, – вздрогнув, ответила Итка. – Те двое из Хаггеды. Не слышишь? Идут сюда…

Он, не понимая, о чем речь, выглянул из-за калитки. Улица просматривалась до конца: никого не было. Гашек собирался переспросить, что именно она имеет в виду, но вовремя взглянул налево, туда, откуда они приехали. Из-за угла показались две высоких фигуры. Даже с такого расстояния он мог поклясться, что у них на головах были плоские шапки. Дорогу им перебежала брюхатая кошка. Гашек схватил Итку за руку:

– Сейчас же в седло и за мной, к северным воротам.

Один из торговцев – если они в самом деле были торговцами – крикнул им что-то на своем змеином языке. Уже сидя верхом и подгоняя Красавицу, Гашек обернулся и удостоверился, что побег из города – самое верное решение: у второго мужчины, который явно не намеревался вести диалог, в руках блеснул металл. Спрятаться в Бронте не получилось бы – людей с оружием, особенно из Хаггеды, здесь уважали больше закона. Оставалось Бронт покинуть. И северные ворота, которые с окончания войны охранялись спустя рукава, были их единственной возможностью. Гашек мысленно попросил Вечерницу взять такой галоп, чтобы Итка не отстала, не потерялась в путанице незнакомых улиц. Красавица будто обрела крылья – в ней он не сомневался. Нужно было продержаться совсем немного: повернуть направо, не потеряв скорость, проскочить главную торговую площадь, чтобы им не успели перерезать путь, и прямо по Старорецкой выехать к воротам.

Он не был уверен, что ему не кажется, но слышал где-то позади стук копыт и тихий, протяжный свист. Это была не Итка – она скакала рядом, корпус к корпусу, даже не подстегивая Вечерницу. Лошадь будто сама знала, куда им нужно. На Старорецкой Гашек понял, что свист ему не почудился: оглянувшись, он увидел преследующего их всадника. От того, как блеснула сбруя его коня в темноте, стало не по себе. До ворот оставалось всего-ничего; в свете пары факелов он издалека заметил, что они не закрыты на засов. Свида как-то сказал, мол, господские ублюдки везучие от рождения. Гашек никогда не чувствовал себя везучим господским ублюдком, но в эту минуту искренне верил, что управляющий был прав.

Выползший из сторожки сонный часовой смог только беспомощно созерцать, как Гашек, уже открыв ворота, пропускает Итку вперед и на ходу запрыгивает в седло. Преследователь нагнал его, но ему не удалось перехватить поводья Красавицы: кобыла рванулась с такой силой, что Гашек едва не упал, и незнакомец почему-то прекратил погоню. Гашек почти не успел разглядеть всадника, но был уверен, что это не один из тех торговцев. Преследователь ничего не кричал им вслед – только продолжал насвистывать грустную мелодию.

Они скакали на север по широкому торговому тракту, пока лошади не захрапели. За ними никто не гнался, но они бежали – много дней, с самой Кирты, от всего, что с ними уже случилось и могло случиться. Гашек чувствовал, как вымокла от дождя и пота его рубашка. Они остановились на обочине дороги. Костер развести было не из чего, ночевали как после побега из дома – под брюхом Красавицы, пережившей все это вместе с ними. Сон не шел. Итка, укутавшись в плащ и шмыгнув носом, сказала:

– Вот бы с Драгашем все было хорошо.

Гашек смог ответить только коротким «угу» – его мысли были заняты не Погорельцем Гроцкой. Итка это понимала и ждала, когда он заговорит сам. В траве жили своей жизнью ночные букашки; земля мирно дремала, похоронив сегодняшний день вместе с закатным солнцем. Все, что случилось вечером, она примет в себя с рассветом, и так будет до конца времен: когда Гашек об этом задумывался, становилось немного легче.

– Я вспомнил про конюха, – наконец сказал он, – потому что услышал имя его брата в разговоре тех торговцев из корчмы. Больно уж оно не хаггедское, выделялось из их наречия. Может, и не про него говорили, но кто их знает, почему они за нами пошли. После Кирты…

– Почему ты решил, что его отправили гонцом? – прервала Итка, зная, что он имеет в виду – после Кирты с носителями хаггедского говора были связаны вполне конкретные опасения.

– Он походил на того, кто мог с этим справиться. Молчаливый, крепкий и очень хорошо ладил с лошадьми. Да и не только с ними. У господина тогда еще были злющие охотничьи собаки, так они при этом мужике опустили уши и на брюхо легли, разве что ноги ему не лизали. Меня они вечно облаивали, даже Свиду терпеть не могли, хотя он их кормил. А этот… Он ночевал через стену от нас с матерью, не побоялся. Наутро уехал на нашей Заветной, и больше я ее не видел. Может, если господин Гельмут искал ту вещь, которую ему нарисовал Драгаш, он послал кому-то рисунок… И ему было важно, кто именно его доставит.

Итка помолчала, задумавшись. Мерное дыхание Красавицы убаюкивало; в голову лез ласковый колыбельный напев вдовы. Гашек перестал обращать внимание на стрекот насекомых.

– Как его звали? – вдруг спросила Итка, подоткнув под ноги плащ.

– Матеем, – ответил Гашек. – Его звали Матей из Тарды. И провалиться мне под землю, если он не был колдуном.

Глава 4. Тройка пентаклей

Где-то на середине долгого пути из Бронта Итка научилась спать в седле.

Гашек только улыбнулся и сказал, что этого следовало ожидать. Она серьезно задумалась о том, сколько еще дней и ночей придется провести в дороге, прежде чем они найдут ответы на свои вопросы. Ей часто снилась Кирта и усадьба в Ольхе, старое колдовское дерево и курган матери, мертвый Сташ и утопленник-Войцех, бесшумно шевелящий губами. Были бы это лишь сны! Но вот Итка задела синяк на левой руке, и слабая, ноющая боль напомнила, что все происходит взаправду. Вечерница споткнулась о какую-то корягу, и мысли снова перемешались.

Драгаш из Гроцки ничего не прояснил своей историей – скорее, запутал, подмешал новые карты в колоду. Понятно было одно: все началось с Гельмута Ройды, и из-за того, что он сделал, они теперь стали беглецами. Бабушка Берта говорила, что весь род владельцев Кирты – выскочки, чьи предки разбогатели на военных трофеях, а наиболее самолюбивым из них был именно Гельмут. Бессмысленно было ненавидеть мертвеца, но Итке хотелось кого-нибудь винить – дядька, которого она никогда не знала, вполне для этого подходил.

Лето заканчивалось, земля готовилась к первым холодам. По ночам Итка теперь все время укрывалась плащом – в одной льняной рубахе и тоненькой жилетке было неуютно даже у костра. Когда торговый тракт свернул на восток, в сторону границы, они снова поехали вдоль леса; стало попроще с едой. Итка сама добывала зайцев и мелких птиц, оставляя Гашека присматривать за лошадьми и обдирать ближайшие кусты: ей страшно не нравилось собирать ягоды, когда можно было стрелять из лука. Спустя несколько потерянных в зарослях стрел и отделавшихся испугом животных она наконец научилась целиться так, чтобы попадать.

Разделывать тушки без ножа было неудобно, но они справлялись. С трудом добытая и приготовленная дичь казалась самой вкусной едой, которую они пробовали за всю жизнь. Итка собирала заячьи и птичьи лапки в отдельный мешочек, чтобы потом наделать оберегов и продать в ближайшем городе, если кто-нибудь захочет такое купить. Впрочем, она знала, как именно нужно предложить товар: раз уж Якуб верил в силу, защищающую его от колдунов, наверняка поверят и другие.

Сегодня охота не задалась. Ехали молча, стараясь не обращать внимания на урчание в животах. Изредка Гашек ругался с Красавицей – кобыла капризничала, будто повредила ногу, хотя, по его заверениям, выглядела совершенно здоровой. Они несколько раз останавливались для осмотра; Гашек задумчиво чесал рыжую щетину, разводил руками, и они отправлялись дальше. Итка предложила проверить еще раз, но он только покачал головой. После полудня поморосил дождь, теплый и даже приятный, но настрой все равно остался довольно угрюмым. Тем больше воодушевления принес неожиданно появившийся на горизонте плотно засеянный огород.

Он явно принадлежал хозяевам стоящего впереди домика: в этих местах иногда встречались такие хутора. При виде капустных грядок рот наполнился слюной. До дома – и его хозяев – расстояние было достаточное, чтобы успеть в случае чего вскочить в седло и избежать взбучки, поэтому Итка и Гашек рискнули. Открыв одну из седельных сумок Якуба, которую теперь несла Красавица, они бросились собирать все, что попадалось под руку. Когда место закончилось, с трудом оторвались от огорода и хотели продолжить путь, чтобы найти место для привала. Но так этого и не сделали.

Вдалеке они услышали высокий девичий визг и какой-то грохот, приглушающий другие голоса, мужские. Не сговариваясь, подстегнули лошадей. Объехав избу, оказались у ухоженного крыльца – и столкнулись с большой проблемой. Проблема заключалась в численном превосходстве врага.

Три здоровых мужика, вооруженных шипастыми дубинами, пришли на этот процветающий хутор явно не с добрыми намерениями. Помощи от жертв ожидать не стоило: упавший лицом в навозную кучу крестьянин – видимо, хозяин – уже вряд ли мог хоть кому-то помочь. Здесь же, у крыльца, избитая хозяйка пыталась на четвереньках заползти в дом – за этим с издевательской ухмылкой наблюдали двое нападавших, прикидывая, подождать еще или добить женщину сейчас. Третий был занят лежащей ничком на земле молодой девушкой – задирал ее испачканную юбку и будто не замечал, что она изо всех сил колотит его маленькими кулачками. Увидев Итку и Гашека, налетчики перехватили палицы поудобнее и позвали его по имени:

– Брось-ка это дело, Морда. Тут еще радости привалило.

Морда с размаху ударил тонко визжащую девчонку по лицу так сильно, что она потеряла сознание, встал, подтянув приспущенные штаны, и сплюнул, подобрав с земли свою дубину. Итка успела отскочить на безопасное расстояние, Гашека стащили с лошади. Он отбивался, как мог, но недолго: обернувшись, Итка увидела, как двое повалили его на землю и били ногами. Она резко натянула поводья; вороная привстала на дыбы и развернулась. Морда медленно приближался, доставая из-за пояса конскую треногу. Итка спешилась и откинула притороченный к седлу плащ, под которым висел охотничий лук. Налетчик усмехнулся, указал на нее рукой и крикнул:

– Гляди, не порежься об тетиву!

Она взяла лук с колчаном и ударила вороную по крупу; кобыла коротко заржала и ускакала прочь. Морда проводил ее ошалелым взглядом и ускорил шаг, разматывая треногу:

– Ты что творишь, полоумная?! Это хорошая, сука, лошадь!

Между ними оставалась от силы пара десятков шагов. У Итки на мгновение потемнело в глазах, прямо как тогда, в Бронте. А потом над ее головой закричала птица.

Молодая орлица стремительно теряла высоту. Она чувствовала падение, но была уверена в своих крыльях. «У меня есть когти, – подумала Итка, – длинные, острые когти». Сердце забилось быстрее, когда орлица расправила крылья и вцепилась в отвратительное лицо налетчика, выдирая глаза, разрывая кожу на лбу и щеках. Он орал от боли, но вместо крика она слышала тихую вдовью колыбельную. Итка не торопилась: повесила колчан на плечо, достала стрелу. Сделав пару шагов вперед, натянула тетиву и прицелилась. Орлица взмыла вверх, подобрав под себя окровавленные лапы. Метко пущенная стрела добила ее жертву.

Двое других даже оставили Гашека в покое, услыхав истошные предсмертные вопли своего товарища. Один из них, худой, краснощекий, в ужасе попятился назад, когда Иткапотянулась за второй стрелой. Другой, наоборот, прорычал проклятие и устремился к ней с дубиной наперевес. Она знала, что не промахнется. И не промахнулась. Последний налетчик попытался защититься палицей от пикирующей орлицы. Ему это не слишком-то помогло.

Скорчившийся от боли Гашек хотел было встать, но разодранное шипом бедро не давало пошевелиться – били его не только ногами. Когда Итка опустилась на колени, чтобы осмотреть рану, где-то в небе коротко вскрикнула орлица – на прощание. Она подняла голову, проводив ее взглядом, и совсем ненадолго, между ударами сердца, почувствовала светлую печаль. «Спасибо, – подумала Итка, – я всегда буду тебя помнить». Где-то за ее спиной вдруг охрипшим от крика голосом заговорила хозяйка:

– Пошли в дом, – осторожно опираясь на дверь, чтобы не упасть, сказала она, – паренька надо подлатать.

Итка велела Гашеку взяться за ее плечо, готовясь к тому, что даже несколько шагов дадутся с трудом. Но помощь пришла неожиданно: девушка, на щеке у которой остался страшный синяк от удара Морды, подхватила Гашека с другого боку, и вдвоем они завели его, сильно хромающего на правую ногу, внутрь большой избы.

Пока хозяйка обрабатывала рану, ее дочь Лета сделала для Итки горячий отвар из шиповника. После него сразу захотелось спать, но раздавшийся где-то за окном глухой удар, сопровождаемый конским ржанием, тут же заставил ее насторожиться и выглянуть из дома, держа наготове лук. Однако оказалось, что это всего лишь вернулась Якубова кобыла – и Красавица ее по-своему поприветствовала. Наблюдающая за каждым движением Итки хозяйская дочка, выдохнув вместе с ней, неуверенно произнесла:

– А паренек этот…

– Его зовут Гашек.

– Гашек, – повторила Лета, стараясь прикрыть длинными черными волосами синяк на лице, – это твой муж?

– Брат, – ответила Итка. Казалось, девушку это обрадовало. За стеной послышался сдавленный стон – видимо, хозяйка начала перевязку. «Там во дворе четыре трупа, – мрачно подумала Итка, – один из которых был твоим отцом, а тебе интересно, женат ли Гашек». Лета будто услышала ее мысли и, устыдившись, куда-то скрылась. Итка долго сжимала в руке лук, прежде чем положить его на скамью и толкнуть приоткрытую дверь комнаты, которую хозяйка отвела для раненого. Полусидя на явно короткой ему кровати, бледный Гашек как раз собирался спросить:

– А где…

– Я здесь, – вмешалась Итка. – Лежи спокойно. Как нога?

– Болит, – честно ответил он. – Но выживу. Ты-то цела?

Она кивнула. Хозяйка, чуть подволакивая ногу, вышла, собрав в кучу окровавленные тряпки. Рана была не такой серьезной, как показалось в первые минуты после случившегося, но выглядела все равно неприятно. Через повязку проступило темное пятно. Гашек поморщился и процедил:

– Зараза.

– Могло быть хуже, – буркнула Итка. Она успела разглядеть палицу поближе: такой вполне можно раздробить кость.

– Куда уж хуже. – Он отвел глаза. – Я даже ответить не смог. То, что ты сделала… это было…

– Давай потом, – попросила она. Гашек кивнул: не лучшее время и место для таких разговоров. То, что они выручили хозяев этого дома, еще не было гарантией его безопасности. В комнату снова заглянула хуторянка – она держала в морщинистых руках кружку, над которой поднимался ароматный пар.

– Шиповник, – сказала женщина, поставив отвар рядом с постелью Гашека. – Тебе на здоровье.

Итка сама взяла кружку и сделала небольшой глоток. По усталому телу разлилось приятное, сладкое тепло.

– Просто очень вкусно, – ответила она на незаданный вопрос. – Зовите Лету. Надо похоронить вашего мужа.

Три женщины справились с тяжелой задачей быстро: в доме нашлась наточенная лопата и отрез ткани, подходящий для савана. Жена и дочь убитого крестьянина не плакали над его курганом – Лета только тяжело вздохнула, когда Итка бросила последний комок земли и положила лопату. Хозяйка не стала произносить длинных речей: попрощалась молча, про себя. В лесу ухнула птица – ей ответил мягкий порыв ветра, скрывшего тяжелым облаком тускнеющие лучи солнца. Облака шли на север, к Тарде. Почему-то пробрало холодом.

– Как твое имя? – вдруг прервала тишину хозяйка. Лета тоже распахнула глаза, прислушалась. Это ее нездоровое любопытство начинало Итку слегка раздражать.

– Белка, – коротко ответила она, не тратя времени на лишние размышления.

– Тебя не так зовут.

Итка, хмыкнув, повела плечом.

– Я Гисла, – сдаваясь, вздохнула женщина. – Не стану спрашивать, откуда ты пришла и куда направляешься, но хорошо, что ты оказалась здесь.

Итка кивнула. «Для вас, может, и хорошо, – подумала она, – а как долго Гашек будет вставать на ноги? И где за это время окажется мой отец?»

– Остальных – в выгребную яму, – решила она и услышала, как тихонько охнула Лета. – Но сперва я их обыщу.

Ни мать, ни дочь не осмелились ей мешать. Она начала с Морды: когда он упал со стрелой в груди, ей показалось, что в его поясной сумке звякнули монеты.

– У нас есть деньги, – спустя какое-то время объявила Итка, открывая дверь в комнату Гашека, и осеклась: на постели, крепко держа его за покрытую шрамами руку, сидела раскрасневшаяся Лета. Он был смущен еще сильнее нее, а когда вошла Итка, слова и вовсе застряли у него в горле. Хозяйская дочка прижала руку к груди, будто обжегшись, и убежала прочь.

– Деньги? – растерянно переспросил Гашек после затянувшейся неловкой паузы.

– Деньги, – повторила Итка. – Оружие. Неплохие сапоги и плотная стеганка. Тебе подойдет. Только дыру от стрелы зашью.

– Спасибо.

– Не беспокой рану, – велела она, уходя. – И при них зови меня Белкой.

Гашек хотел сказать что-то еще, но Итка, не дожидаясь, отправилась спать – на ногах она держалась уже с трудом. Ей отвели узкую кровать в соседней комнате, которая раньше принадлежала Лете; девушка же решила лечь с матерью на другой половине – им так было спокойнее. В эту ночь Итка не видела снов. Наверное, к лучшему.

На следующее утро хозяйка накормила ее кашей – такую густую варила только старая Гавра. Во время еды приходилось заставлять себя не поднимать глаза на Гислу, чтобы не сорваться и не заплакать. Коротко поблагодарив женщину за вкусный завтрак, Итка закрылась в своей комнатушке и легла на кровать, обхватив руками колени. Потом велела себе встать: много лет назад, когда сгорела Ольха, она пообещала – не зная, впрочем, кому, – что больше никогда не будет беспомощна. Но все-таки силы заканчивались, и никто не знал, сколько еще предстояло вынести. Итка услышала короткий стук за окном: на потрескавшуюся раму сел голубь. Крохотные пустые глаза глупо глядели на нее сквозь мутное стекло. Она могла бы прогнать голубя, но не стала. Вместо этого она сунула руку под жилетку, в потайной карман, где уже несколько дней лежал чистый листок из учетной книги «Полутора кобыл». Пока птица выклевывала что-то из широкой оконной щели, Итка очинила уголек ножом, снятым с пояса мертвого бандита, и нацарапала в углу: «Дорогой Отто».

Однажды она видела своего жениха, рослого мальчишку с усыпанным угрями лицом – когда ездила с бабушкой Бертой на памятную трапезу по господину Тильбе. Отто едва держался, чтобы не заплакать, как Итка этим утром над несчастной кашей, пока произносил обрядовую речь. Она запомнила спокойное и бледное, словно луна, лицо его матери, на котором, казалось, лежала тень облегчения – так сказала бабушка Берта по дороге домой. Голубь испуганно встрепенулся, почувствовав какое-то дрожание – наверное, Гисла хлопнула дверью, – и Итка его отпустила. Потом стерла написанное пальцем и убрала листок, снова сложив его вчетверо и спрятав на груди. «Сначала отец, – сказала себе Итка, – отец и убийцы Войцеха». У нее еще было время до шестнадцатилетия – достаточно времени, чтобы найти хоть что-нибудь. Только бы Гашек поскорее оправился.

Спустя несколько дней, в поздний час, когда уже горели звезды, Итка услышала за стеной приглушенные, неловко сдерживаемые стоны. «Не сорвал бы повязку», – подумала она и повернулась на другой бок, прикрыв ладонями уши.

Они прожили в доме Гислы около месяца. Рыжебородый Гашек с каждым днем все меньше вспоминал о своей ране – и все больше времени проводил наедине с Летой. Итка помогала хозяйке, чем могла – чтобы занять руки и, что важнее, голову. Она не хотела, чтобы у нее оставалось время смотреть в сторону леса. Но в темноте он все равно ее находил – и говорил с ней, и голос его было не заглушить ни одной из знакомых колыбельных.

Чаще всего Итка слышала лисицу. Та с недавних пор повадилась таскать у Гислы кур по ночам, а пса прибили вместе с хозяином дома, и помешать хищнице было некому. Итка горько сожалела, что не умеет ставить ловушки. Лисица все время была голодна, и когда сознание начинало путаться, Итка понимала, что сейчас нужно закрыться в сарае и переждать приступ. Гисла издалека наблюдала за тем, как она нетвердой походкой добирается до укрытия и пропадает на час-другой, а из сарая слышатся только шорохи и – иногда – тихие, глухие всхлипы. Она ничего не делала и не говорила, пока однажды лисица не пришла средь бела дня.

– Ей больно, – шепнула Гисла, когда они затаились, наблюдая, как хищница жадно пожирает курицу, не обращая внимания на хаос, порожденный в птичнике ее появлением. Итка кивнула. У лисицы изо рта лилась кровавая слюна. Когда животное подняло на нее глаза с расширенными зрачками, она не успела испугаться – ее захватил невыносимый, всепоглощающий голод. Итка рванулась вперед, но Гисла удержала ее, ударила по лицу, потом еще раз, сильно, наотмашь, и встряхнула за плечи:

– Перестань! Хватит с нее! Хватит с тебя! Отпусти! – кричала женщина, продолжая отчаянно колотить ее, пока Итка вдруг не остановила ее руку у самого своего лица. Гисла внимательно заглянула ей в глаза: взгляд прояснился, боль в голове и животе отпустила.

– Спасибо, – сказала Итка, разжав кулак, – теперь я должна уйти.

Гисла с трудом выдохнула и едва не упала; пришлось опереться на стену курятника, чтобы устоять на ногах, но Итка этого уже не увидела – она встала на колени рядом с лисицей и кровавой лужей, которую та оставила от своей несчастной жертвы. «Твоя сестра однажды спасла мне жизнь, – обратилась Итка, не произнеся ни слова вслух, – и я тебе помогу». Дикая лисица подошла ближе и потерлась окровавленной мордой о протянутую руку Итки. В другой руке у нее был разбойничий нож.

– Я закопаю ее в стороне, – сказала Итка, когда все было кончено. Гисла ничего не ответила, но больше не подавала к столу яиц.

С тех пор лес беспокоил ее все меньше – она научилась приглушать его голоса, сосредотачиваясь на воспоминаниях о прошлом и планах на будущее. Иногда закрадывалась мысль, что лучшим решением будет остаться – здесь, на этом хуторе, где их никто никогда не найдет. Они вчетвером смогут постоять за себя, станут мирно вести хозяйство – а со временем Итка и Гашек перестанут думать о том, что их сюда привело. Может, Лета родит детей, и они будут растить их все вместе. Потом Гисла тихонько состарится, передаст дела в молодые руки, ляжет рядом со своим мужем, на кургане взойдет трава. «Дядька Войцех, – наконец вспоминала Итка. – У него вообще нет кургана».

Хотя они с Гашеком это не обсуждали, Итка готовилась к отъезду: запасала еду и воду, проверяла на прочность сумки, штопала порванную одежду. Хозяйка хутора – и этого она ожидала меньше всего – научила ее изготавливать стрелы. «Муж любил охоту, – объяснила Гисла. – А работу мелкую не любил». В запасе оказалось много хороших перьев, и Итка – правда, не сразу – поняла, как правильно обрабатывать дерево, чтобы от стрел был какой-то толк. До стычки с разбойниками она даже не задумывалась, что колчан может опустеть в самый неподходящий момент. Чтобы отблагодарить Гислу, она хотела добыть на ужин зайца или мелкую птицу, но хуторянка замахала руками: «Не надо! Ты в чащу пока не ходи. Пригодятся тебе эти стрелы… на будущее». Итка спорить не стала.

Однажды вечером она сидела в своем углу, оттачивая полученные навыки: припасенные хозяйкой перья уже заканчивались. К ней осторожно постучался Гашек. Двигаясь с господской медлительностью, сел на кровать рядом с Иткой: он все еще берег ногу. Помолчал – по всей видимости, подбирая слова. Потянул время еще немного, Итка даже забеспокоилась. Наконец решился:

– Тут такое дело… В общем, Лета… Она все спрашивает, когда мы уйдем.

Отлегло. Итка почесала ухо.

– Ну, это зависит от твоей раны и…

– Давай уедем, Итка. Прямо сейчас. Сегодня.

Она отложила готовую стрелу и внимательно его оглядела. Гашек трясся, как конские яйца в галопе. Стало совсем тихо, неловко и глупо – все это было ужасно, ужасно глупо. В конце концов она сказала:

– Не понимаю.

– Она думает, я… мы возьмем ее с собой.

– С чего это?

– Ну…

Из погреба послышался грохот и очень некрасивые ругательства. Итка поднялась и отряхнула штаны: опять налипло гусиного пуху.

– Не отвечай. Пойду помогу Гисле.

Гашек собирался все же ответить, но ей нужно было сперва поразмыслить – и посоветоваться с хозяйкой. Спустившись в погреб, она нашла Гислу подметающей какой-то мусор – видимо, что-то упало с полки. Запыхавшаяся женщина не услышала ее шагов и вздрогнула, когда Итка спросила:

– Помочь?

– Тьфу ты, Белка! Уложишь в землю раньше срока! Не надо, я сама. Голодная?

– Нет, спасибо. Мы с Гашеком уходим.

Гисла оставила метлу и вытерла лоб рукавом. Вздохнула.

– На ночь глядя? Обождали б немного.

– Надо так, чтоб Лета не заметила. Если она спит крепко, уедем сегодня.

– Вот оно что, – покачала головой хуторянка. – Так и знала, что этим закончится. Пойдем. На сытый живот ее и петух над ухом не разбудит.

Сборы заняли совсем немного времени: Итка была готова уже давно. Гашек нервничал, оглядывался, трижды проверял конскую упряжь. Гисла держала над головой Итки фонарь, чтобы она могла приторочить к седлу связку самодельных стрел. Ей хотелось многое сказать, поблагодарить за приют и заботу, но женщина все поняла без слов – только отмахнулась, мол, не отвлекайся. Гашек подергал полы стеганой куртки – сидела она не слишком хорошо, но ничего получше разбойники после себя не оставили. Наконец он наклонился к хозяйке и едва слышно произнес:

– Если Лета спросит…

–Это. Моя. Дочь, – грозно отчеканила Гисла. Гашек отпрянул, и тень этой маленькой пухлой женщины в пляшущем отсвете фонаря стала черной медведицей, поднявшейся на задние лапы. – Лета – мой единственный ребенок. О ней, юноша, я позабочусь сама.

Гашек умолк и, еще немного потоптавшись на месте, сел верхом на Красавицу. Итка хотела было тоже забраться в седло, но вдруг обернулась и, зажмурившись, крепко-крепко обняла Гислу. Женщина погладила ее по волосам, и они постояли так совсем чуть-чуть – это мгновение Итка сохранила в памяти навсегда.

– Спасибо, – шепнула она, уже развернув кобылу в нужном направлении. – И прощай.

– Удачи тебе, – кивнула Гисла, – Белочка-колдунья.

Это была темная, беззвездная ночь, и единственный путь – не оборачиваясь, вперед.

Глава 5. Король пентаклей

Раз, наверное, уже в сотый Гашек от души почесал нос: на последнем привале комары чуть не съели его с потрохами. Итку они будто вовсе не беспокоили – ее беспокоило что-то совсем другое, и вид у нее был такой мрачный, что Гашек не решался первым завязать разговор. Так и ехали, не торопясь, хотя отъевшаяся и отдохнувшая за месяц Красавица все норовила пуститься в галоп.

Они продвигались дальше на север, к Тарде – родовому замку господ из старой аристократии. В этой части страны таких замков осталось меньше, чем на юге. Лес тоже постепенно редел. Хорошо, что они взяли с собой достаточно пищи, чтобы не зависеть от успешной охоты. Рана Гашека почти полностью зажила. Он опасался, что будет больно сидеть верхом, но обошлось – так старательно его не лечили с тех пор, как он обжег руки в усадьбе Ольшанских. Итка вдруг прервала молчание:

– Почему ты раньше не носил бороду? Тебе к лицу.

– Даже не знаю. – Он задумался. – Господин Гельмут брился ежедневно. Наверное, когда-то давно я решил, что буду как он.

– А мой отец? Он тоже так делал?

– Не всегда. До войны он ходил с длинной бородой. Помню, я из-за этого думал, что старший именно Марко. А когда он вернулся из Хаггеды… Ну, он был совсем седой, и тоже стал бриться каждое утро. Будто даже помолодел немного – уж не знаю, как это так выходит.

Итка его не дослушала – на горизонте показалась верхушка толстенной башни. Они почти добрались. Воодушевленные, дали волю изголодавшимся по хорошему бегу лошадям. Тарда выросла перед ними, несуразная: ее высокая башня будто принадлежала какому-то другому замку, чьи стены должны быть гораздо мощнее, чтобы не казаться рядом с ней такими смешными. Странную картину дополняла отлитая из металла большая волчья голова, приделанная к воротам, видимо, для устрашения неприятеля. Батрацкая деревня к западу от крепости выглядела заброшенной: нигде в округе даже собаки не лаяли. Гашек насторожился, придержал Красавицу, сделал знак Итке – погоди, что-то тут нечисто. Прежде чем они как следует осмотрелись, у самых копыт Вечерницы в землю вошла стрела.

– Стоять! – заорал лучник с замковой стены. – Кто такие?

– Мы ищем человека по имени Матей, – крикнул Гашек, получив в ответ вторую стрелу. Красавица испугалась и вздыбилась, едва не выбросив его из седла.

– Я спрашиваю, кто вы такие!

– Нам нужна работа, – вдруг заявила Итка. – Слух прошел, что в Тарде найдется дело.

Озадаченный лучник на какое-то время пропал из поля зрения. Вместо него в бойнице показался коротко остриженный юноша с очень красным носом – при взгляде на него у Гашека опять зачесался комариный укус. Потом лучник возник снова:

– Ворота не откроем. У нас карантин.

– Карантин? – переспросил Гашек. Итка только развела руками. – Надолго?

– Да хрен его знает, – совершенно искренне ответил стрелок. – Можете тут подождать, если Матей вам так сильно нужен.

– Так он здесь! – обрадовался Гашек. – Тогда мы подождем.

Они понятия не имели, что проведут под стенами Тарды почти две недели.

Они жили под навесом из Якубова плаща и за это время уничтожили почти все свои запасы. Лучник с замковой стены каждое утро обнадеживал: «Сегодня-завтра впустим», – но ворота оставались закрытыми. Итка и Гашек просили питьевой воды у тех, кто сидел в замке – им отвечали, что она может быть заразной, и в конце концов ему пришлось съездить в деревню, чтобы на свой страх и риск набрать из колодца. Опустевшие дома производили гнетущее впечатление: все жители разбежались, побросав вещи, будто спасались от вражеского набега. Бережно сняв с петель дверь чьего-то амбара, он, воровато озираясь, будто его могли за этим застать, ел все, до чего способен был дотянуться, пока наконец не насытился. Потом насыпал в торбу побольше жареного проса и поторопился покинуть чужое жилище – только ненадолго задержался у пыльного подоконника, на котором лежали кусочки жженого сахара. Итка обрадовалась им, как ребенок.

Каждый день в бойнице мелькало лицо красноносого юноши. Он ни разу не обратился к ним напрямую, но в остальном проявлял к гостям очень живой интерес. Гашек пару раз пытался его окликнуть, но тот немедленно исчезал за стеной. Ночи становились все холоднее – наступила осенняя пора. Они спали спина к спине, накрывшись всем, что нашли, включая конские чепраки.

– Давай уедем ненадолго в деревню, – предложил как-то вечером Гашек. – Все дома пусты. Залезем в один и затопим печь.

– Ну уж нет, – стуча зубами, процедила Итка. – Осада – значит, осада.

Он не очень понял, что она имела в виду, но на всякий случай решил не настаивать.

На тринадцатый день ожидания Гашек застал Итку методично собирающей небольшие, но тяжелые камни, бывшие когда-то частью крепостной стены. Когда их набралось с десяток, она отошла от ворот на внушительное расстояние и со всей силы запустила один прямо в железную волчью пасть. Раздавшийся в рассветной тишине звон разбудил бы и мертвеца.

– Эй, вы! Наверху! – позвала Итка. В бойнице тут же блеснул вытянутый шлем. – Откройте, или я буду шуметь весь день и всю ночь!

Набившая оскомину последовательность повторилась: шлем стрелка скрылся за стеной, уступив место голове красноносого парня. Потом он тоже исчез, и Итка, выругавшись, уже прицелилась для второго броска, как вдруг из волчьей пасти вырвался хриплый вздох. Поднимая пыль, Тарда распахнула свои ворота.

Из замка к ним вышли двое вооруженных людей. Гашек напрягся, нащупал на поясе рукоять разбойничьего ножа. Но стражники всего лишь забрали их скарб и лошадей, сделав знак следовать за ними. Войдя в Тарду, у самых ворот Итка и Гашек встретили, наконец, наблюдавшего за ними юношу лицом к лицу: он выглядывал из-за плеча крепкого для своих лет старика, который, прищурившись, критически осматривал прибывших.

– Вовремя же вас принесло, – скрипучим голосом заговорил он. – Не успели хаггедцев выпроводить, как пошло поветрие. Съешьте, что даст Алеш, и поговорим, раз вы так хотели меня видеть.

– Вас? – переспросила Итка. – Это вы Матей из Тарды?

Старик хотел что-то сказать, но закашлялся и вместо ответа только покивал. Алеш похлопал его по спине, другой рукой протягивая им горшочек с какой-то вязкой субстанцией, по запаху напоминающей комок земли со свежей травой.

– Зачерпнуть двумя пальцами и под язык, – велел красноносый. Они подчинились. У этой грязи был на удивление приятный сладковатый вкус.

– Что это такое? – поинтересовался Гашек, сглотнув. Алеш в очередной раз внимательно к нему присмотрелся и, сделав какой-то вывод, покачал головой.

– Если скажу – скорее всего, вас вырвет.

Гашеку пришлось сдержать позыв. Итка посмотрела на него так выразительно, что он буквально услышал ее мысли: «Ну и кто дергал тебя за язык?»

Матей и Алеш провели их к маленькой деревянной пристройке во внутреннем дворе замка. Впрочем, рядом с тардовской башней что угодно выглядело бы маленьким – а крепостная стена, тем временем, охватывала внушительную территорию. На ней разместился едва ли не целый городок: люди сновали туда-сюда, занятые самой разной работой. Это место напоминало маленький Бронт – столь же живое и постоянно жужжащее, как пчелиный улей. Верно, не так уж неистово здесь бушевала болезнь. Алеш толкнул дверь домика, пропуская Матея и гостей вперед, вошел следом и опустил засов.

– Это зачем? – занервничала Итка. Юноша одарил ее тем же оценивающим взглядом, что и Гашека, но на этот раз ничего не ответил.

– Проходите, молодые люди, – позвал Матей из соседней комнаты. Пригнувшись, чтобы не удариться о дверной проем, Гашек зашел в скудно обставленное помещение с натопленной печкой в углу. При одном взгляде на широкую скамью у стены ему немедленно захотелось спать. На полу, довольно небрежно сложенные в кучу, лежали их с Иткой вещи. Старик сел за продолговатый стол у окна и пригласил их присоединиться.

– Алеш сказал, вы ищете работу, – начал он, отпив воды прямо из крынки. – По правде говоря, я уже нашел что искал, но для вас задание у меня будет. Так вот…

– Мы пришли не за этим, – перебил Гашек. Матей нахмурил седые брови. – Ваш брат служил конюхом у господ Ройд из Кирты, верно?

– Так он умер давно, – развел руками раздосадованный старик. – И Ройды все тоже померли.

– Лет двадцать назад вы приезжали в замок по просьбе господина Гельмута, – напомнил Гашек. – Провели там ночь, а затем уехали на лошади из его конюшен.

Матей взглянул на красноносого помощника – Алеш только пожал плечами. Итка резко выпрямилась и как будто приготовилась бежать.

– А тебе-то что? – наконец спросил старик. – Зачем прошлое ворошишь?

– Я его сын, – признался Гашек. – Незаконный. Мне нужно знать, зачем вы тогда приезжали.

– Вот оно что! – Матей, казалось, даже расслабился. – Будь другом, Алеш, принеси выпить да закусить. Помню тебя, братнин подмастерье. Имена только запоминаю плохо.

– Подожди! – вскочила Итка, схватив Алеша за рукав. – Никто не должен знать, что мы из Кирты.

– Да кому вы нужны, – обиделся красноносый и вышел.

– Не волнуйся, внучка, Алеш болтать не станет, – успокоил ее Матей. – А ты кто будешь?

Она кивнула на Гашека.

– Я его жена.

В этот момент он почувствовал себя крайне неуютно, но постарался не подать виду. Матей коротко усмехнулся:

– Что-то я так не думаю. Ты совсем еще девочка, уж прости мне мою прямоту. Издержки профессии.

– Какой профессии? – не поняла Итка.

– А по мне не видать? Неужто и запах выветрился? Медикус я, внучка. А это, – он указал на вернувшегося Алеша, – подрастает моя замена.

У Гашека вдруг что-то щелкнуло в голове, и по спине поползли нехорошие мурашки. Итка совсем растерялась. Молодой лекарь поставил на стол кувшин с ароматным элем и четыре кружки.

– А закусь? Вот пошла молодежь, все время вас контролируй, – запричитал Матей и вынул из кармана несколько мелких сушеных рыбешек. Выпив, он предался воспоминаниям. – В Кирте я осматривал прислугу, у которой вдруг началась лихорадка. Брат сказал, что за мной послали сразу, как ей поплохело. Кто-то решил, мол, это чума. Не стану вдаваться в терминологические подробности, но по результатам осмотра я сделал вывод, что мором там и не пахло. Я так и сказал управляющему: никакой чумы. Даже лег спать в одном доме с больной, чтобы доказать, что она не опасна, а этот хитрец – я по глазам видел! – мне все равно не поверил.

– Погодите, – прервал его Гашек. – Я не помню, чтобы мою мать осматривал лекарь. Ей никто так и не помог. Она промучилась с неделю и умерла.

– Не помнишь, конечно, – ответил старик. – Во-первых – обрати-ка, Алеш, внимание, – когда речь идет о серьезной опасности для жизни больного, на время осмотра впечатлительные родственники должны покинуть помещение. Во-вторых, если не ошибаюсь, ты тогда говорил-то с трудом.

Пока он рассказывал, Алеш выпил уже две полных кружки эля. Гашек задумался. Кто его обманул? Матей, Драгаш Гроцка или собственная память? Увидев пожилого портретиста в бронтской корчме, он вновь мысленно перенесся в то далекое, страшное время, когда заболела мама. В его голове история Драгаша звучала совершенно логично, потому что соотносилась с тем гнетущим чувством полнейшего одиночества, которое он испытывал бесконечными ночами у постели умирающей. Ему казалось, что в тот момент во всем мире были только они вдвоем – и никто не хотел пробиться к ним, протянуть руку помощи, разогнав густую, тяжелую тьму.

– И Гельмут не отправлял вас с посланием? – наконец заговорила Итка. – Не давал вам рисунок Драгаша из Гроцки?

– Кого? А, художника, – вспомнил Матей. – Нет. Хотя он тоже там ошивался. Кажется, хотел развести Ройду на парадный портрет. Улетучился сразу, как только услышал, что у Гельмута нет денег со мной расплатиться. Брат посоветовал взять кобылой – лошадка и вправду была хороша. Ну, мы и сторговались.

Гашек в несколько глотков опустошил кружку очень крепкого эля – он едва ли не царапал горло. Итка поставила локти на стол и прикрыла лицо ладонями. Стрельнула взглядом в его сторону, как бы спрашивая: «И что дальше?» Ответа у Гашека не было – вообще все мысли куда-то улетучились. Остались только ощущения: невыносимое одиночество из прошлого и полная растерянность в настоящем.

– Я так понимаю, после смерти ее сожгли, – вдруг заговорил помрачневший Алеш. Гашек молча кивнул. «Вместе с утварью и одеждой».

Где-то в доме неожиданно заплакал ребенок. Итка и подмастерье лекаря одновременно вскочили со своих мест.

– Опять приснилось что-то, – вздохнул Матей. – Ну, пойдемте, дети. Надо человеку помочь.

Алеш провел их в другую комнату, поменьше, где на коротенькой лавке, накрытой двумя козьими шкурами, сидел, поджав под себя ноги, маленький мальчик. Когда они вошли, он поднял голову – лицо его распухло от слез. Гашек сразу понял, что они с Алешем братья. Парень опустился на колени перед лавкой, взяв плачущего мальчика за руки. Итка села слева от ребенка, Матей – справа, Гашек остался стоять. Незнакомцы, казалось, совсем не напугали мальчика. В его черненьких глазках жила глубокая, безвременная печаль. Гашеку почудилось, будто он смотрит на свое отражение в беспокойной воде.

– Ну все, все, Еник, – обнял ребенка Матей. – Солнышко выпьет твои слезы.

– Где мама? – всхлипнул мальчик. Алеш едва держался, чтобы не заплакать вместе с братом.

– Давай я расскажу твою любимую историю, – предложил старик, – а если станешь внимательно слушать, мама будет тобой довольна.

Еник утерся и закивал. Алеш, выдавив натянутую улыбку, погладил его по голове.

– Очень-очень давно, – смягчившимся голосом начал Матей, – может быть, на этом самом месте Матушка Земля родила своих огромных Первенцев. Долго бродили они по миру в поисках мудрости и славы – велики были Первенцы Земли, велики были и их желания. Матушка щедра, но на всех не хватало ее даров. Кому-то, – он протянул мальчику сушеную рыбку, – удавалось добыть самые ценные богатства, а кому-то, – вывернул он пустой карман, – не доставалось совсем ничего. И вот озлобились Первенцы друг на друга, и самый жадный из них сказал: «Если я не буду владеть дарами, никто не будет ими владеть!»

– Я знаю, знаю! – воскликнул мальчик. – Это был Солнышко!

– Верно, Солнышко, – кивнул старик. – Он обратился в огромную птицу и выпил всю воду, которую нашел на земле – как сейчас он выпил твои слезы. Но без воды все живое на свете умерло, и наступила Великая Засуха. Долгие годы страдала Матушка, проклиная одного из своих Первенцев, и велела остальным позабыть его настоящее имя. Трудно стало Солнышку летать по небу, и он решил найти место, куда приземлиться. Тогда-то красавица Гарнаталзбета, любимое дитя Земли, обратилась в высокую гору – и стоило Солнышку спуститься с неба, он вспорол об ее вершину свой гигантский живот. Вся вода, которую он выпил, и все его внутренности полились на землю со склонов горы, питая и удобряя почву. Упал к подножию поверженный гигант: из костей его выросли новые леса, из желчи появились звери и птицы, а от плоти и крови его родились первые люди.

– Как мы с тобой? – заглянул ему в глаза Еник.

– Как мы с тобой, – подтвердил Матей. – Одинаково любящая старших и младших детей своих, пощадила Первенца Земля: обратила в чистый огонь и велела лететь по небу, согревая весь мир теплом. А люди в память о заступничестве прекрасной Гарнаталзбеты основали у ног ее целый город, который носит ее длинное имя.

– Правда, сейчас им никто уже не пользуется, – прозаично отметил Алеш, – все зовут его просто Столица.

– Ну тебя! – надулся мальчик. – Я буду говорить правильно! Гарназа… Гарзабе…

– Вот поэтому так и не говорят, – улыбнулся подмастерье. Еник рассмеялся, и глаза его заблестели совсем иначе.

– Ну, иди поиграй, – подбодрил ребенка Матей. Еник чихнул, вытер нос рукавом, вскочил и убежал во двор. – А вот его мать действительно умерла от чумы, – обратился он к Итке и Гашеку. – Поэтому в каждом людском поселении должен быть грамотный медикус. Не будь приняты своевременные карантинные меры, Еник не играл бы сейчас во дворе.

Все четверо вернулись за стол – допить эль, перевести дух и каждый свое обдумать. Гашек так и не понял, каким должен быть их следующий шаг. Выходило, что от самого Бронта они шли по ложному следу. Зачем Драгаш им солгал? Почему не явился на место встречи? Итка, похоже, тоже не знала, что делать. Тишину нарушил Матей:

– Раз уж мы начали с того, что вы будто бы искали работу, у меня в самом деле есть для вас задание. Нужно доставить небольшой, но очень ценный груз. Алеш нужен мне здесь, а сам я уже староват для путешествий. Мой друг и коллега Дитмар из Бронта не может надолго оторваться от лаборатории…

– Бронт?! – в один голос воскликнули Итка и Гашек. Они оба вспомнили исчезновение Драгаша, вооруженных хаггедцев и загадочного всадника, который преследовал их до самых городских ворот. Гашек ответил за двоих: – Мы, пожалуй, откажемся.

– Уверены? Я хорошо плачу, – настаивал старик, но они были непреклонны. – Ну, что ж. Тогда вот вам, дети, мой мудрый совет: что бы вы ни искали, езжайте в Столицу. Там – сердце берстонской торговли, поэтому местные знают все.

Гашек предложил Итке подумать об этом утром, на свежую голову, Матей его поддержал. На том и порешили. Господа уехали к кому-то на памятную, а управляющий против присутствия гостей возражать не стал. Их положили спать в той же пристройке, и в долгожданном тепле и уюте Гашеку приснилась Лета: она бережно расчесывала и заплетала в косу свои длинные черные волосы.

К утру ни у него, ни у Итки не созрела идея получше, чем просто последовать совету Матея. Однако они оба никогда не бывали в Столице, и старик велел Алешу объяснить им дорогу. Красноносый поманил их за собой:

– Идем. Покажу вам с башни Восточный тракт.

Они поднимались по винтовой лестнице, казалось, целую вечность. Итка время от времени спотыкалась, а Гашек останавливался, чтобы набрать в грудь воздуха: у него неприятно покалывало в боку. Алеш будто вовсе не замечал ступеней и разве что не присвистывал, наблюдая за их мучениями.

– Спускаться будет полегче, – с серьезным видом обнадеживал он, но Гашек смутно догадывался, что парень просто издевается. Когда они наконец вышли на смотровую площадку, Итка шумно выдохнула и села, прислонившись к стене. Дав ей немного отдохнуть, Гашек протянул руку. Она с трудом поднялась на ноги, и они наконец осмотрелись. С тардовской башни открывался неповторимый вид.

Невысокие замковые стены будто совсем сравнялись с землей и стали просто тонкими светлыми росчерками. Батрацкая деревня сжалась до смешных размеров. Гашеку показалось, что там снова появилось какое-то движение – он надеялся, хозяин вскрытого амбара будет не слишком раздосадован небольшим убытком. На северо-восток уходил широкий торговый тракт, один из самых загруженных в стране.

– Напротив башни вторые ворота, – указал пальцем Алеш. – Вам их откроют, поедете на восток и меньше чем через полдня окажетесь на тракте.

– Спасибо, – поблагодарила Итка. – А теперь… вниз?..

– Да, – сочувственно вздохнул Алеш. – Теперь вниз.

У Гашека при одном только взгляде на эти проклятые ступеньки закололо под ребрами. Вдруг серьезное лицо молодого лекаря разгладилось, и он от души расхохотался.

– Вы бы себя видели! – наслаждался он, утирая слезы, и вдруг обратился к безликим стенам: – Покажите-ка им, ребята, что такое подъемник.

Когда они молча – правда, в сопровождении задорного гогота башенных стражников – спустились в подъемнике на нижний уровень, их встретил тот самый лучник, который в день приезда напугал Красавицу пущенной в землю стрелой.

– Ну вы темные, – удивлялся он, провожая их в конюшни. – Откуда хоть такие взялись?

Итка прорычала что-то невнятное, Гашек решил воздержаться. Когда они подошли к деннику, оказалось, что помимо Красавицы и Вечерницы тардовский конюх оседлал еще одного коня.

– Это для меня, – ответил на немой вопрос возникший из ниоткуда Матей. – Разомну немного свои старые кости.

Втроем они выехали через малые ворота замка. Гашек ждал, что Итка заговорит первой, но она почему-то молчала. Вместо нее высказался лекарь:

– Ты так и не спросишь, от чего она умерла?

Гашека передернуло. Это случилось слишком давно. Он не был уверен, что действительно хочет знать.

– А я тебе скажу, – продолжил старик. – Скорее всего, твою мать отравили. Как профессионал, я обязан был сообщить о своих подозрениях Гельмуту. Я сообщил, и он велел мне взять что хочу и убраться прочь. Вот тебе, юноша, пища для размышлений. А теперь придержи-ка лошадь.

Гашек бессознательно подчинился. Матей на удивление прытко спешился, ловко перехватил поводья Красавицы и велел ему слезть на землю. Снова выполнив команду, будто дрессированный пес, Гашек заметил, как Итка потянулась за ножом.

– Оставь, девочка, – улыбнулся лекарь. – Я-то вам зла не желаю. А вот она…

Он положил большую ладонь на морду Красавицы. Кобыла забила копытом и коротко заржала. Гашек безучастно наблюдал, как что-то неведомое совершалось на его глазах: он смотрел на лошадь, которую вырастил с жеребенка, и совершенно ее не узнавал. Наконец Матей отпустил Красавицу и обратился к Итке:

– Берегись шпионов Нишки Тильбе. С одним из них вы ехали от самого Бронта.

Старый лекарь ласково погладил кобылу по гриве, сел на своего жеребца и, коротко попрощавшись, взял галоп в направлении замка. Гашек пришел в себя, когда Итка позвала его по имени. Красавица ткнула его головой в плечо.

– Едем, – согласился Гашек. – Как можно дальше отсюда.

Глава 6. Паж жезлов

Судя по непривычно жестоким осенним холодам, зима в этом году собиралась прийти пораньше. Итка с нежностью вспомнила хуторянку Гислу: благодаря этой доброй женщине, которая поделилась с ней чистой рубахой из плотного льна и приделала к жилетке шерстяную подкладку, она почти не мерзла по вечерам.

На пути они столовались и ночевали в придорожных корчмах: денег на все это вполне хватало. Изредка перебрасываясь парой фраз, размышляли каждый о своем. Гашек, наверное, думал о матери, а Итка пыталась понять, с чего бы Нишке Тильбе желать ей зла – если, конечно, она истолковала верно слова старого колдуна. Она снова вспомнила прыщавого подростка Отто: «Не случись нападения на Кирту, я бы сейчас, быть может, шила свадебный наряд».

Восточный тракт уходил к горизонту, туда, где белела вершина царственной Гарнаталзбеты. Они приближались к Столице. На дороге бурной рекой самых разных звуков шумело оживленное движение пеших и верховых людей, груженых и пустых телег, дорогих повозок и деревянных клеток с домашним скотом. Итке приходилось прилагать усилия, чтобы инстинктивно не цепляться за взывающие к ней голоса. Она с трудом засыпала по ночам даже на чистых кроватях без клопов, зато ей, к счастью, больше не снились мертвецы.

Солнце клонилось к закату: нужно было выбирать место для ночлега. Гашек погладил по рыжей гриве расшумевшуюся Красавицу:

– Я голодный, как пес. Кажется, она тоже.

Итке почему-то захотелось пошутить.

– Ага. Она говорит, что моя нога выглядит вкусной.

Гашек вместо улыбки сделал большие глаза и зашелся каким-то вымученным кашлем. «Ну и ладно, – решила Итка. – Ну и пожалуйста». По левую сторону от дороги показалась небольшая корчма – туда-то они и направились. Для грамотных посетителей над входом висела резная вывеска: «У Эноли», и приводились расценки за пищу и кров по количеству страждущих путников.

Оставив лошадей у коновязи, они зашли в корчму: внутри она показалась немного больше, чем снаружи. В нос ударил запах говяжьего бульона, и у Итки заурчало в животе. Хозяйку корчмы узнать было нетрудно: грузная женщина средних лет, правой рукой отвесившая затрещину мальчишке со шваброй, а левой принявшая плату от посетителя, была, вероятно, той самой Энолей с вывески.

– Супчику? – спросила она, завидев новых гостей. Оглядев их с головы до пят, сама ответила на свой вопрос: – Ясно. Супчику.

– Вот это я понимаю, гостеприимство! – усмехнулся только что рассчитавшийся посетитель. – До скорого, Эноля. Смотри, чтоб эти двое прям тут не лопнули.

– Да уж не впервой немочей откармливать, – помахала ему рукой хозяйка. – Вы на ночь или только поесть? – обратилась она к Итке и Гашеку. – Утром уедете? Тогда по плошке с пампушкой на рыло – и дуйте наверх, крайняя справа дверь. Еда на печке, посуду увидите, а я пойду порося проверю.

Итка подсчитала в уме общую стоимость перечисленных услуг: приемлемо. Они с Гашеком взяли себе поесть и заняли место поближе к печке. Отсюда было отлично видно и слышно остальных посетителей – таким нехитрым образом они надеялись выведать расхожие сплетни.

Самой животрепещущей темой для обсуждений оказалась столичная осенняя ярмарка, которая длилась уже несколько дней. Загорелые батраки за столом напротив делились друг с другом планами на покупку теплых мехов у охотников, промышляющих в лесах на юго-западе страны. При упоминании родных мест Итка нащупала во внутреннем кармане звериные лапки: можно будет наскоро изготовить и сбыть на ярмарке пару-тройку «оберегов». Для местных довольно остро стояла проблема приближающихся холодов: почти весь лес в этой части Берстони вырубили, и добывать пушного зверя стало негде.

– Пойдешь завтра в город смотреть представление? – вдруг сменил тему один из собеседников. – Какие-то бродячие скоморохи приехали.

Итка легонько ткнула Гашека в бок.

– Давай тоже сходим, – предложила она. – Я никогда не видела скоморохов.

Он укусил пампушку и, медленно ее пережевывая, задумался. Потом глотнул бульона и пожал плечами:

– Ну, давай.

Она искренне, радостно улыбнулась – казалось, впервые за целую тысячу лет. Матей был совершенно прав, назвав ее «совсем девчонкой». Можно подумать, быть девчонкой – это что-то ужасно плохое.

С первыми лучами солнца они уже приехали в Столицу. Восточный торговый тракт растворился на подъезде к огромному, больше Бронта в несколько раз, оживленному городу. Был совсем еще ранний час, когда Итка и Гашек спешились на широкой мощеной улице, но Столица уже не спала – голоса и звуки городской суеты, казалось, не затихали вовсе. Вдалеке высились белые башни замка, откуда, быть может, прямо сейчас на них глядел берстонский владыка.

По городу запрещено было ездить верхом; всех путешественников обязывали оставить лошадей в конюшнях. Итка прочитала об этом на табличке, висевшей на арке, которая обозначала – весьма, впрочем, условно – врата в Столицу. Немного странно было увидеть их уже посреди городских кварталов. Видимо, арку построили во времена, когда столичная территория еще не так разрослась. На табличке заботливо указали направление к конюшням – Итка и Гашек послушно последовали этому указанию.

Едва они приблизились к месту назначения, перед ними выросли два дюжих молодца, которые без лишних слов перехватили поводья лошадей. Гашек едва успел снять с Красавицы сумку с припасами. Распорядитель взял предоплату за ночь и заверил, что молодые кобылки в надежных руках: «У нас еще не случалось ни одной нежелательной беременности».

– А вы не знаете, где будут выступать скоморохи? – спросила Итка, пряча кошель с оставшимися деньгами.

– Вроде за рынком где-то, точно не знаю, – пожал плечами распорядитель. – Рынок легко найдете – идите вон за тем мужиком в хаггедской шапке.

Итка вздрогнула, но поблагодарила за подсказку. Следуя за хаггедским торговцем,они держались на крайне почтительном расстоянии. Рынок действительно было несложно найти: толпа там собралась внушительная, и плоская шапка быстро в ней затерялась. Площадь обрамляли разноцветные дома в два-три этажа. На одном из них, с широким деревянным балконом, висела большая алая вывеска с рисунком некоего содержания. Итка взглянула на Гашека и по его лицу догадалась, что это бордель.

Под балконом, выразительно жестикулируя, отрабатывал, видимо, свою долю молодой зазывала:

– Захотите насладиться – загляните-ка к Бойнице!

– К Бойнице? – не поняла Итка. Гашек очень тяжело вздохнул и почесал шею.

– Ну… Продажные женщины редко пользуются именами.

– А-а, – протянула она. – Вот оно что.

Заметив их, зазывала поманил пальцем и в своей манере прокричал:

– Юным нечего стыдиться – все им объяснит Бойница!

Гашеку стало совсем нехорошо. Итка толкнула его к какой-то лавке и завязала разговор с продавцом. Зазывала ни капли не расстроился, задорно продолжая зачитывать свои вирши:

– Весь честной народ Столицы побывал уж у Бойницы!

– Неужто весь? – издевательски уточнила какая-то голосистая женщина, совершающая покупки. – И ты, сволочь, побывал?

Это она обратилась к человеку, который нес в руках ее корзинку – очевидно, мужу. Тот как-то сразу сгорбился, отмахнулся от предлагавшего товар лавочника и, схватив за рукав довольную своей выходкой жену, поспешил скрыться между рядов.

– Ты чего мне сделку срываешь, дурень! – переключился на зазывалу расстроенный лавочник.

– В нравственном падении общем я не виноват уж точно! – попытался оправдаться юноша, но толпа уже была взбудоражена, и он сделал только хуже. «Интересно, когда в Столице бывает больше народу: во время ярмарки или выборов?» – стараясь отвлечься, задалась Итка праздным вопросом. Рыночная площадь взревела: в узком проходе между лавок завязалась драка. Итка подумала, что в период выборов, когда в Столицу съезжаются богатые люди, находиться здесь может быть опасно для здоровья.

Каждую десятую зиму – то есть, под самый конец года – сейм берстонских господ избирал нового владыку из числа своих представителей. Не всякий аристократ, обладающий правом голоса, считал нужным присутствовать на съезде лично – равнодушные к большой политике землевладельцы посылали в Столицу своих доверенных слуг. Итке не было известно, откуда пошел этот обычай, но она помнила, что должна особенно гордиться своей принадлежностью к роду Ольшанских: члены этой семьи не раз становились владыками. «И правили всегда мудро и справедливо», – подчеркивала бабушка Берта. Правда, Итка с трудом могла себе представить, в чем именно заключалось «правление» – за всю жизнь она так ни разу и не ощутила над собой власть берстонского владыки. В Кирте этот вопрос будто вовсе никого никогда не касался. В Ольхе же лишь однажды, незадолго до пожара, госпожа Берта собрала домочадцев и раздала каждому по монете с профилем нового правителя – Итка не запомнила даже его имени.

Теперь-то она, конечно, знала, что в этом году подходил к концу срок полномочий Вольдемара Корсаха. Любопытно было его тезоименитство с другим владыкой, правившим когда-то давным-давно и составившим единый свод законов, по которым и поныне жила Берстонь. Этот свод так и называли – Вольдемарова книга. Больше ничем особенным нынешний владыка, впрочем, не выделялся.

Драчунов быстро разняли лавочники, не желающие терять покупателей из-за чьих-то семейных неурядиц. Рынок успокоился, и все пошло своим чередом. Они с Гашеком миновали площадь и тут же влились в другую толпу, по голосам которой сразу поняли: эти люди тоже идут на представление. Поток, заполнивший все пространство между зданий, вынес их на большой перекресток, в котором сходились сразу несколько городских улиц – это тоже напоминало своего рода площадь, но, в отличие от рынка, она не была вымощена камнем.

Здесь располагались два небольших шатра: черный, закрытый, украшенный вышитыми изображениями небесных светил, и белый, в котором лежал различный инвентарь и сидели какие-то люди. Перед ним стоял, вороша палкой угли в небольшой жаровне, налысо бритый, неопределенного возраста мужчина. Кончик его темной, тронутой сединой бороды был перетянут серебристой бусиной. Когда зрители собрались, он выпрямился во весь свой высокий рост, развел мускулистыми руками и провозгласил:

– Приветствую вас, жители и гости великой Столицы!

Его голос прозвучал на удивление молодо для такой внешности. Толпа притихла, перешептываясь: «Началось, ну-ка, началось!» Итке и Гашеку повезло оказаться в первых рядах: за их спинами кто-то активно толкался, чтобы пробиться поближе к импровизированной сцене. Мужчина, который являлся, по-видимому, лидером труппы, жестом поблагодарил собравшихся и объявил:

– Мы, скромные бродячие артисты, покажем вам чудеса, подсмотренные в самых разных концах света! Встречайте: перед вами Десятирукий!

С этими словами он указал на белый шатер, откуда вышел, кусая зеленое яблоко, совсем молодой парнишка. Толпа тихонько зароптала: «Так у него ж только две руки!» Юноша обвел зрителей хитрым, внимательным взглядом и – Итка готова была в этом поклясться – подмигнул ей. Потом со всей силы подбросил надкусанное яблоко, ловко вынул из карманов куртки еще два и вдруг заставил их кувыркаться в воздухе, догоняя друг друга. Он жонглировал так искусно, что казалось, будто он вовсе не касается яблок руками. Вдруг откуда-то с задних рядов в него бросили еще одно: он совсем не растерялся и, поймав его на лету, легко присоединил к удивительному воздушному танцу. Затем откуда-то взялось пятое яблоко – скоморох стал подбрасывать все по очереди на разной высоте, пока кто-то не засвистел от восторга. Толпа одобрительно загудела; юноша, повернувшись вокруг своей оси, поймал все яблоки, коротко поклонился и, пятясь, скрылся в белом шатре.

– Теперь, дорогие зрители, глядите в оба: это Мастер Иллюзий! – представил главный следующего артиста.

Из шатра появился самый настоящий великан: Итка вполне могла представить его с какой-нибудь секирой в руках, сокрушающего одним ударом всех своих врагов. Однако он, протянув к толпе огромные раскрытые ладони, продемонстрировал, что в каждой из них лежит серебряная монета. Затем он сжал кулаки, сделал несколько резких движений и снова показал ладони – пустые! «Это как?» – нахмурилась Итка, не поверив своим глазам. Гигант взмахнул руками, и толпа ахнула: исчезнувшие монеты вернулись на свои места. Он повторил это несколько раз, все время как-то по-новому, и Итка окончательно запуталась. Когда Мастер Иллюзий откланялся и ушел обратно в шатер, лидер бродячей труппы поднял над головой кувшин.

– Узрите, жители и гости великой Столицы – укрощение стихии огня!

Он вылил все, что было в кувшине, на тлеющие угли в жаровне: пламя поднялось такое высокое, будто стремилось дотянуться до неба. Солнце вдруг скрылось за тяжелыми тучами. Перед зрителями снова возник «Десятирукий» юноша с несколькими небольшими факелами, которые он один за другим поджег от жаровни. Сперва он просто жонглировал ими – так же, как яблоками – и это выглядело, конечно, опасно, но как-то не слишком впечатляло. А затем, поймав все факелы и воткнув все, кроме одного, в землю – вокруг него образовалось своеобразное огненное кольцо – юноша проглотил горящую паклю.

Итка даже коротко вскрикнула от неожиданности. Толпа замерла. Десятирукий вынул факел изо рта – и вдруг выдохнул целым потоком красного пламени.

Зрители в испуге отпрянули, но, когда юноша с улыбкой сделал поклон, захлопали в ладоши и даже засвистели. В это время главный вынес из шатра причудливо сплетенные в форме колеса ветки, кое-где обмотанные веревкой, и зажег их с помощью торчащих из земли факелов. Потом передал Десятирукому – возникло второе огненное кольцо, которое быстро-быстро закрутилось в воздухе. Языки пламени, казалось, исполняли какой-то обрядовый танец – и собирались сорваться, пуститься в неистовый пляс, увлекая за собой все и вся на своем пути. Это было великолепное, завораживающее зрелище. Итка будто бы забывала дышать.

– Как красиво, – восторженно произнесла она, обращаясь к Гашеку. Он не ответил: она повернулась и поняла, что вообще не видит его в толпе.

– Спасибо вам, дорогие зрители! – поблагодарил главный: выступление закончилось, и Десятирукий снова исчез. – Для тех, кому на сегодня не хватило чудес, открыт наш черный шатер: провидица за небольшую плату предскажет вашу судьбу! Поддержите бродячих артистов чеканной монетой!

И он, держа в руках огромное медное блюдо, пошел собирать пожертвования.

Толпа зашумела, перемешалась: Итка, безуспешно пытаясь защититься от ударов чьих-то острых локтей, сама не поняла, как оказалась у загадочного шатра. Чья-то сильная рука толкнула ее внутрь: «Давай, шевелись! Здесь очередь!» На мгновение она будто ослепла, но во мраке загорелись ароматные свечи.

– Садись, – произнес таинственный женский голос где-то в глубине шатра. Итка разглядела, наконец, маленький круглый стол, над которым тасовала карты провидица. Она с опаской к ней подошла и присела на какой-то пенек.

– Сколько я буду должна?

Провидица улыбнулась: из-под черного капюшона видно было только нижнюю часть ее лица. Она протянула Итке колоду и велела:

– Снимай.

Подумав, Итка сдвинула пальцем половину карт. Убрав их из колоды, провидица снова перетасовала оставшиеся.

– Так сколько… – хотела уточнить Итка, но женщина приложила палец к губам, и она осеклась.

– Спрашивай, – наконец велела провидица. Итка к этому не готовилась, поэтому ненадолго в шатре воцарилась тишина: казалось, уличные звуки не проникают сюда сквозь черное полотно.

– Я ищу своего отца, – решилась Итка. – Что мне надо делать?

Женщина, выждав пару мгновений, кивнула. Выложив на стол три верхние карты – Итке не было видно, что на них изображено – она некоторое время рассматривала их, прежде чем сказала:

– Смотреть. Слушать. Сомневаться.

И указала пальцем на выход из шатра. Итка совсем перестала понимать, что происходит:

– Но я… Что значит… А как же плата?..

Провидица вдруг встала из-за стола, подошла к Итке, приобняла ее за плечи и силой вытолкнула наружу. Перед ней, поначалу зажмурившейся от ударившего в лицо света, вдруг вырос взволнованный Гашек.

– Ты куда пропала? Идем. Я видел, где тут можно снять комнату. Тяжеловато все на себе таскать.

Итка пошла за ним и услышала, как позади нее чему-то страшно возмутилась очередь, но не успела посмотреть, в чем дело – Гашек уже увел ее за угол. Они дошли до конца длинной-предлинной улицы, по пути едва не оказавшись с ног до головы в содержимом вылитого со второго этажа ночного горшка, и подошли к крыльцу скромного постоялого дворика.

– Здесь, – зачем-то сообщил и без того очевидную вещь Гашек. Итка решила, что город ему не на пользу.

Дверь гостиницы распахнулась. Едва держась на ногах, оттуда вывалился мертвецки пьяный человек.

– Опа, – констатировал он, заметив подошедших, и завел руку за спину. Итка забеспокоилась, не зная еще, почему именно, и тут же получила ответ – человек вынул из-за пояса длинный нож.

Они с Гашеком, не сговариваясь, развернулись, чтобы как можно быстрее уйти и избежать конфликта. Там, откуда они пришли, показалась чья-то одинокая фигура. Пьяница, отрыгнув, заорал так, что его услышали бы и на вершине горы:

– Где Муха?! – Он икнул в кулак и продолжил мысль: – Где моя кобыла, а, Лянка, клятая ты воровка?!

«Это Якуб», – вдруг поняла Итка и, не думая, бросилась бежать. Гашек, бросив сумку, поступил так же. Одинокий человек на том конце улицы тоже ускорил шаг навстречу: он неотвратимо приближался, намереваясь, похоже, преградить им путь.

– Стой! – закричал Гашек, хватая ее за жилетку. – Назад! Давай обратно!

Теперь она тоже узнала в этом человеке грабителя, на которого бросилась с крюком для чистки копыт. Тогда, в Кирте, Гашек оглушил его лопатой, но сейчас лопаты под рукой не было. Между пьяным Якубом и тем, что ожидало их при встрече со старым знакомым, они закономерно выбрали Якуба.

Когда они приблизились, охотник, сжимая нож в нетвердой руке, успел взмахнуть им только раз – безрезультатно. Гашек, отчаянный, с разбегу врезался и сбил его с ног. Итка успела выхватить у Якуба нож – плохо владеющий телом, он вставал бы с земли достаточно долго, чтобы они оказались уже далеко. Позади нарастал тяжелый топот преследователя.

– Суки, – простонал лежащий на спине охотник. – Обоих зарежу.

Они не собирались этого дожидаться и рванули прочь, не разбирая дороги.

В лабиринте незнакомых улиц трудно было понять, оторвались ли они от грабителя. Прохожие шарахались от них, как от чумных. Кто-то окликнул их из окна и спросил, в чем, собственно, дело, но его окрик затих где-то позади. Гашек бежал первым – у него были ноги длиннее, и Итка все сильнее от него отставала. Сама собой получилась неожиданная передышка, когда на развилке они повернули налево и столкнулись с плотным строем вооруженных людей, которые, похоже, сопровождали какое-то важное лицо. Пришлось на мгновение остановиться. Итка огляделась: на первый взгляд показалось, что больше никто за ними не гонится. Немного сбавив темп, они вернулись на перекресток и на этот раз пошли направо. С непривычки тяжело было даже как следует вдохнуть.

Итка не поверила своим глазам, когда они вышли на небольшую пустую площадку и поняли, что только что смотрели здесь скоморошье представление. Шатры валялись на земле, разобранные – на островке из ткани остался стоять только карточный стол. Вокруг не было вроде бы ни души.

– Я же сказал, – услышали они голос Якуба и одновременно обернулись. – Зарежу.

За спиной охотника показалось лицо преследовавшего их грабителя. Если бы Гашек был в настроении шутить, он, возможно, перефразировал бы известную присказку про везучих господских ублюдков. Если бы Итка была в настроении смеяться, она бы от души посмеялась. Между ними вдруг будто бы пролетела птица. В груди Якуба вырос топор.

– Суки, – простонал охотник. – Суки, – повторил он, упал на спину и умер. Грабитель, которого Итка когда-то пыталась зарезать крюком, улыбнулся, обнажая отсутствие двух передних зубов.

– А где «спасибо»? – ехидно произнес чей-то голос. Итка повернула голову и увидела страшно довольного Десятирукого, подбрасывающего в воздух второй топор. Интуитивно сделала шаг в его сторону; он – на этот раз точно – ей весело подмигнул. Когда он кивнул беззубому грабителю, схватила оба своих ножа и вскочила на карточный стол провидицы. С его небольшой высоты мужчины показались ей менее страшными.

– У меня есть жених, – само собой сорвалось с ее губ. – Он заплатит вам выкуп.

– Дура ты, Ройда, – заключил вышедший из укрытия Мастер Иллюзий. Гашек попятился, но бежать было больше некуда: их окружили и загоняли в сужающееся кольцо.

– Слезай, – строго сказала невесть как оказавшаяся рядом красивая темноволосая женщина. Итка догадалась, что это и была провидица. Она с ужасом осознала, что в ее речи, как и в словах Мастера Иллюзий, звучал хаггедский акцент. Гашек рванулся, попытавшись обнажить оружие, но Десятирукий приставил к его горлу топор и мотнул головой: «Лучше не надо».

– Ну, здравствуйте, – усмехнулся вдруг возникший здесь же лидер скоморошьей труппы, – милые дети. До чего же это приятная встреча!

Итка выронила ножи, потому что вспомнила этот моложавый голос: «А в замке? Где была комната Гельмута?.. Он мог сказать что-нибудь еще». Она слышала его в Кирте. Перед глазами возникли образы из прошлого: Свида, Лянка и дядька Войцех. Умирающий белый конь.

Этот человек, чтобы помочь спуститься, подошел ближе и протянул ей – кровавую – руку.

Итка ее приняла.

Глава 7. Король мечей

Лезвие топора оцарапало шею. Гашек разжал пальцы, сомкнутые на рукояти ножа – он все равно не успел бы его достать. «Откуда они взялись? Почему мы еще живы?» – лихорадочно соображал он, глядя на окруживших его и Итку людей. Десятирукий опустил оружие:

– Что, испугался? – усмехнулся артист, заправляя топор за пояс. – Я еще и не так могу.

Гашек не стал ничего отвечать. У каждого из этих пятерых в руках или в ножнах было по клинку. При таком раскладе даже острые когти Иткиной орлицы вряд ли могли чем-то помочь. Сама Итка снова обрела дар речи:

– Вы кто такие?

И вздрогнула, когда странный человек с бусиной в седеющей бороде вдруг прижал ее руку к губам.

– Разумеется, не скоморохи, юная госпожа, – с иронией ответил он. – Мы – мастера других, давно позабытых искусств. Меня зовут Бруно, а это, – он широким жестом обвел свою «труппу», – моя ханза. Ты, милая, уж прости мне мою фамильярность. Если бы не я, ты и не родилась бы вовсе.

Итка будто хотела что-то возразить, но слова застряли у нее в горле. Гашек как следует всмотрелся в облик главаря и окончательно убедился, что никогда раньше не встречался с этим человеком лицом к лицу: «Тогда о чем это он говорит?» Бруно словно почуял его взгляд и обратился уже к нему:

– Не нужно так переживать, это вредит сердцу. Ты же не хочешь умереть молодым, как старина Гельмут?

Он произнес это с едва заметной улыбкой и таким снисходительным тоном, что Гашек неожиданно для самого себя разозлился:

– Вы знаете, что его убили! – чересчур громко воскликнул он. – Вы сами допросили Войцеха!

Десятирукий, издав какой-то рычащий звук, потянулся за топором. Темноволосая женщина жестом велела ему успокоиться и, обращаясь ко всем своим товарищам, сказала что-то на хаггедском языке. Тот, что показывал чудеса с монетами, кивнул ей и сплюнул на землю, растерев плевок сапогом.

– Ты же вроде конюх, – равнодушно заметил он. – Ну так придержи сраных лошадей.

– Мой невоспитанный друг совершенно прав, – отпустив Итку, согласился Бруно. – Идем, поговорим в тепле и уюте, подальше от лишних ушей.

Десятирукий толкнул Гашека в спину. Избегая слишком оживленных улиц, их с Иткой сопроводили, как пойманных с поличным воров, к городским конюшням, где распорядитель приказал своим помощникам выдать путникам их лошадей. Вслед за Вечерницей и Красавицей парни вывели из денника одного за другим пятерых стройных, поджарых буланых коней, похожих друг на друга, как близнецы. Гашек даже забылся, любуясь изяществом и статью черногривых жеребцов.

– Нравятся? – отрезвил его голос Мастера Иллюзий. – Мне тоже.

– Где вы их украли? – мрачно спросила Итка. Бруно и огромный хаггедец, переглянувшись, расхохотались. Вторя им, мерзко хихикнул Десятирукий. Под этот смех все вместе рысью выехали за пределы Столицы.

Еще до заката они оказались у той самой придорожной корчмы, где Гашек и Итка провели прошлую ночь. Тучная хозяйка вышла на крыльцо с полным ведром овощных очистков.

– Бруно! – обрадовалась она, завидев верховых. – Давно ты с ребятами не заглядывал. – Узнав Итку и Гашека, подняла брови: – А эти вроде только уехали. Новобранцы, что ли?

– Здравствуй, Эноля, – улыбнулся мужчина, спешившись. – Да, новобранцы… своего рода. Как там твой любимый хряк?

– Благодарствую, не жалуемся. С того вашего приезда больше плетень не жрал.

– Ну, хорошо, – удовлетворился он. – Много у тебя народу?

– Да батрак один засиделся, – махнула рукой корчмарка. – Но он малость трусоват, мигом убежит. Что, не пускать никого?

– Будь так добра, – слегка поклонившись, попросил Бруно. Эноля кивнула и пошла со своим ведром куда-то на задний двор.

Беззубого назначили стеречь лошадей, остальные зашли в корчму. За столом, где вчера ужинали Гашек и Итка, сидел, уплетая за обе щеки мясной бульон, щуплый молодой батрак. Он оторвал вожделеющий взгляд от еды только в тот момент, когда Десятирукий, снова отворив только что тихонько прикрытую дверь корчмы, со всей силы ею хлопнул и, довольный собой, издал дурацкий смешок. Батрак поднял глаза, медленно сглотнул, поднялся на ноги и, двигаясь вдоль стены, молча покинул помещение. Десятирукий снова хихикнул и подмигнул Итке: «Так-то!»

Бруно и хаггедец сдвинули вместе два стола и поставили лавки, пригласив остальных сесть. Вернулась с пустым ведром корчмарка Эноля. Главарь странного отряда достал из поясной сумки несколько монет и, как показалось Гашеку, в ладони его блеснул алым отсветом драгоценный камень.

– Да ни в жисть, – отказалась хозяйка. – Садись да ешь. Потом принесу вам эля.

Доедая вкусный, настоявшийся, но практически пустой суп, Гашек ностальгически вспомнил стряпню, которую готовили на киртовской кухне. Как, в сущности, любой дорвавшийся до сравнительно сытой жизни бедняцкий сын, Свида обожал от души поесть. Даже если дела шли совсем уж плачевно, кухарки умудрялись кормить всю замковую челядь до отвала – на это управляющий всегда находил какие-то средства. Под самый конец войны с Хаггедой, когда кое-где на востоке Берстони люди начали есть кошек и собак, потому что не было урожая, он говорил: «Теперь мы проиграем. Голодному нет дела до большой политики».

Подумав о Свиде, Гашек исподлобья взглянул на Бруно. Кто-то из его друзей – а, может быть, он сам – перерезал старику горло. Мужчина снова перехватил направленный на себя взгляд:

– Не волнуйся, не на убой, – успокоил он Гашека. Итка подавилась и закашлялась, сидящий слева от нее Десятирукий постучал ей кулаком по спине. – Мы вас не тронем. Наоборот: я предлагаю вам добровольно присоединиться к нашей дружной компании.

Итка с трудом восстановила дыхание. Гашек, нахмурившись, спросил:

– И почему же?

Зеленые глаза Бруно загорелись, как будто он только что начал партию в «осла и батрака».

– Потому что мы тоже разыскиваем Марко Ройду.

При звуке этого имени уголок рта Десятирукого слегка дрогнул. По чуть изменившемуся выражению лица Итки Гашек понял, что она тоже заметила.

– Я хочу предложить вам некую форму временного, но весьма взаимовыгодного союза. Короткого взгляда на вас двоих достаточно, чтобы живо представить, как печально могут закончиться ваши приключения. Танаис, – указал предводитель на темноволосую женщину, – любезно сообщила мне, что у нас общая задача. Мы можем пригодиться друг другу. Рядом с нами ваши шансы выжить существенно возрастут – надеюсь, вы уже вполне убедились, что среди нас никто не настроен к вам враждебно.

Гашек запутался и еще больше напрягся: эта его последняя фраза, несмотря на свою кажущуюся миролюбивость, звучала как-то угрожающе.

– И в чем подвох? – озвучила его подозрения Итка.

– Как я и сказал, это будет взаимовыгодный союз, – улыбнулся Бруно. – Наша последняя встреча с Марко закончилась не слишком приятно, и, скорее всего, он не пожелает с нами разговаривать. Родная дочь и племянник – совсем другое дело.

«Вот оно», – догадался Гашек. Он вспомнил голоса в малом зале Кирты: «У Куницы никто не лжет».

– Вы и его пытали, – сказал он вслух. – И он привел вас в Кирту.

– Кто из вас Куница? – спросила Итка. Она тоже все отлично помнила.

– Это я, – усмехнулся Десятирукий. – У меня любой запоет, как птичка в зубастой пасти.

В ушах у Гашека снова зазвенел истошный вопль Войцеха, которому отрубили руку. Ему показалось, что женщина, которую назвали Танаис, вдруг посмотрела на него с необъяснимой материнской теплотой, если не сказать лаской. От этого контраста голова пошла кругом. Итка, немного подумав, с сомнением в голосе уточнила:

– И мы можем отказаться? Просто встать и уйти?

– Вы вольны поступить, как пожелаете, – подтвердил Бруно. – Однако я был довольно тесно знаком с братьями Ройдами и не сомневаюсь, что вы, их достойные дети, примете мое предложение.

Корчмарка Эноля принесла всем выпить. Гашек и Итка взглянули друг на друга, ожидая, что сейчас кто-то из них первым выйдет из-за стола, сядет на лошадь и уедет, чтобы никогда больше не встретить этих людей. Танаис подвинула в их сторону две полные кружки эля. Бруно поднял тост:

– За друзей и союзников, – провозгласил он. Танаис, огромный хаггедец и Куница к нему присоединились.

Итка отвела взгляд. Развернула кружку ручкой к себе. Крепко обхватила пальцами. Подняла над столом.

– За друзей и союзников.

Выпила.

Бруно одобрительно кивнул.

– В тебе я не сомневался, милая, – сказал он и глотнул эля. Блеснул глазами в сторону Гашека. – А ты, братец? Что скажешь?

Гашек ничего не сказал. Встал со скамьи, развернулся и вышел из корчмы, чувствуя на спине злорадные взгляды.

У коновязи, жуя кусок солонины правой стороной челюсти, сидел человек, которого он огрел лопатой в Кирте. Заметив Гашека, он, как и при встрече в Столице, ничем не выказал своей обиды. Почему-то это только сильнее раздосадовало.

– Ты тоже, что ли, из Хаггеды? – зачем-то спросил он беззубого. Тот сделал какое-то странное лицо и, дожевав мясо, широко раскрыл обезображенный рот: помимо зубов у него недоставало языка.

– Познакомился поближе с нашим Немтырем? – вдруг раздался позади моложавый голос Бруно. Гашек вздрогнул от отвращения и неожиданности. – Это не мы с ним так, если тебе интересно.

– Неинтересно.

– Воля твоя, – пожал плечами Бруно. В лучах закатного солнца подмигивала в его бороде серебристая бусина.

– Войцех убил моего отца, – после продолжительного молчания произнес Гашек. – Но я не могу просто забыть о том, что вы с ним сделали. С ним, Лянкой и Свидой. Старика-то за что?

– О! Это прогресс, – похвалил мужчина. – Скоро научишься формулировать свои мысли. Условимся, что правильные ответы станут результатом правильных вопросов.

Гашек ничего не понял и, видимо, это отразилось у него на лице, потому что Бруно усмехнулся и махнул рукой:

– У нас еще будет время на умственные упражнения. Ты вроде бы оценил по достоинству наших красавцев-коней, – припомнил он и подвел его к коновязи. – Выбирай любого. Прокатись. Посмотрим, как ты управишься.

На мгновение перехватило дыхание. Гашек осторожно прикоснулся к светлой шее здорового, ладного жеребца. Конь раздул ноздри и вскинул широкую голову – сокровище, а не зверь. Гашек размотал поводья, развернул жеребца в направлении засеянного поля и сел верхом. Успел только подумать о том, чтобы тронуть его бока пятками – буланый сам сделал шаг вперед, и вот они, постепенно ускоряясь, уже летели галопом. Солнце ложилось спать на грудь Матушки Земли. Прочь отсюда, прочь, в ночь! Захваченный ветром, Гашек не думал уже ни об отце, ни о Войцехе, ни об Итке – он готов был убежать на край света и никогда не возвращаться. Пока конь вдруг, срезая копытами почву, не вздыбился и не выбросил его из седла.

Когда земля и небо встали на свои места, Гашек почувствовал острую боль в руке – вполне мог получить и вывих. Он стянул перчатку и попытался покрутить кулаком. Прикусил язык, чтобы не выругаться вслух. Буланый смотрел на него с сочувствием, как человек.

– Покажи.

Гашек поднял голову. Это была Танаис. Велев ему сидеть тихо, она взяла его за обожженную руку и потянула пальцы. Он захрипел и смог сосредоточиться на том, что видел перед собой, только когда она с этим закончила и помогла ему встать. Танаис нежно погладила коня по длинной черной гриве, и буланый, фыркнув, мелкой рысцой побежал обратно. Они тоже вернулись к корчме. Во дворе у коновязи собрался – видимо, наблюдавший за его падением – весь отряд. Итка глядела как-то затравленно и сжалась, словно от холода. Танаис положила ладонь Гашеку на плечо:

– Осторожнее, – обратилась она к Бруно. – Убьется.

Главарь улыбнулся, и Гашек начал соображать, что произошло: «Похоже, я выбрал его коня. И он мне это доходчиво объяснил».

– Что случилось? – спросила Танаис. Потом уточнила: – С руками.

– Он вынес меня из огня, – ответила за него Итка. – Это было давно.

Они встретились взглядами и, как это с ними иногда бывало, поняли друг друга без слов. «Значит, остаемся, – подумал Гашек. – Учимся задавать вопросы».

– Жуйте сопли, – буркнул высокий хаггедец. – А я пойду и напьюсь.

– Согласен, – съехидствовал Куница, – эль будет повкуснее соплей.

Под одобрительное ворчание Немтыря четверо вернулись в корчму: Бруно и Танаис, видимо, решили не отставать от товарищей. Гашек хотел было снова надеть перчатку, но остановился и, подумав, вместо этого снял вторую: «Теперь уже все равно». Темно-рыжие волосы Итки в прощальном закатном свете казались еще красивее, чем на самом деле. Она, выдохнув плотное облачко пара, вдруг бросилась ему на шею.

– Спасибо, – шепнула на ухо. – За все.

Гашек обнял ее и пощекотал бока, как маленькой. Итка коротко рассмеялась и отпрянула: «Перестань!» Он вспомнил, что ей уже скоро шестнадцать, и понял, что Берта Ольшанская, будь она жива, наверняка бы своей внучкой гордилась.

– Я увидела твои шрамы и подумала о бабушке, – сказала Итка, будто услышав его мысли. – Когда начался пожар, я не смогла ее найти, заплакала и спряталась под лестницей, пока ты не пришел, но все время беспокоилась о ней. Если бы ты не усадил меня на Ворона и не велел скакать в Кирту, я бы, наверное, отдышалась и сдуру снова бросилась ее искать. Получается, ты спас меня дважды. Жаль только, что бабушка так и не выбралась.

Его будто окатили ушатом ледяной воды. Он мало что помнил об этом дне, но был твердо уверен в своих воспоминаниях. Сразу после горящей усадьбы он осознал себя уже в Кирте, в бывшей прачкиной комнате, с ужасной болью по всему телу и – особенно – в покрытых мазью руках.

– Итка… – с трудом выдавил из себя Гашек. – Все было не так.

Она нахмурилась.

– В каком это смысле?

– Я вынес тебя из дома и потерял сознание. Ворон был напуган и носился из стороны в сторону где-то вдалеке. Я не сажал тебя на коня и не отправлял в Кирту.

Итка закрыла лицо руками, силясь вспомнить детали.

– Но я приехала в замок, одна, на Вороне, и за тобой сразу послали помощь. Я помню, как в Ольхе, даже снаружи, было жарко и дымно, и кто-то сказал мне: «Держи спину прямо и скачи как можно быстрее вперед». Если это был не ты…

Она взглянула на Гашека, и он кивнул. Это случилось много лет назад, но он в то время уже был юнцом, а не маленьким ребенком, и мог ручаться за свою память.

– …тогда кто?

Глава 8. Шестерка мечей

В ханзе их было семеро – настоящая волчья стая. Случайные встречные путники опасливо приглядывались, проезжая мимо, и, наверное, не один раз оборачивались вслед. «Подстегну-ка я лошадь», – думали они, справедливо полагая, что эти люди опасны.

Они в самом деле были опасны и не стеснялись это демонстрировать. Итка даже прикрыла уши от визга, поднятого батрачкой, на которую вдруг налетел рогами ее собственный вол. Зверь не причинил хозяйке вреда, но спихнул ее в сторону с дороги, как раз освободившейся для возглавлявших колонну буланых коней Бруно, Танаис и Куницы. Хаггедка одарила юношу осуждающим взглядом, но он только втянул голову в плечи и захихикал. Гашек покачал головой. Итка тяжело вздохнула. Они продолжали свой долгий путь.

– Ты Гашек? – несколько раз переспросила Танаис, каждый раз произнося его имя чуть-чуть иначе, то присвистывая в начале, то обрывая в конце. «Неужели так сложно?» – удивлялась Итка. Она не знала других языков, но ей почему-то казалось, что говорить слова ртом должно быть совсем нетрудно.

– А тебя как зовут? – как-то раз поинтересовалась она у того, кого Бруно представил Мастером Иллюзий.

– Саттар, – ответил громила. – По-хаггедски значит «отлупись».

Гашек хотел было за нее заступиться, но Итка незаметно сделала ему знак успокоиться. Не хватало еще сцепиться с кем-нибудь из-за ерунды. Согласен с ней был и Бруно:

– Не обижайся. Мой невоспитанный друг выучил язык в процессе общения с представителями берстонского воинского контингента. Надо сказать, не самыми лучшими представителями довольно паршивого контингента.

– Да перестань ты выдрючиваться, – с легким налетом вежливости попросил хаггедец. – В плену я его, сука, выучил.

Донимать его вопросами Итке действительно расхотелось.

Они двигались все дальше на восток, время от времени съезжая с тракта на менее заметные тропы. Снова вырастали кругом леса, кое-где совсем уже лысые. Им с Гашеком выдали по шерстяной накидке, чтобы они не стучали зубами. Когда Итка спрашивала: «Куда мы едем?», ей отвечали: «Мы едем домой».

Иногда Танаис напевала протяжную песню, в которой Итка узнала услышанную в Бронте вдовью колыбельную. «Это наша песня», – сказал ей Саттар, когда она осмелилась снова с ним заговорить. Она не вполне поняла, что он имел в виду: «наша» – это «хаггедская» или «колдовская»? На этот вопрос ей ответил Куница: «Да то и другое, – ухмыльнулся он. – Я пока так себе знаю язык, но вроде там что-то про кошку с выводком. Помогает, если очень надо, чтоб глаза не сбегались в кучку».

Каждый раз, когда звучал этот грустный напев, Итка замечала высоко парящего над их головами ягнятника. Однажды она попыталась повторить то, что случилось на хуторе Гислы, и «полететь» вместе с ним, но у нее ничего не вышло – только ужасно заболела голова. Вечером к ней подошла Танаис:

– Сложно, – сказала она и указала пальцем в небо. – С птицами. Они высоко. Дальше от земли.

– Но у меня получалось, – с досадой ответила Итка. – Я была орлицей.

Женщина подняла тонкие брови и взглянула на Бруно. Вожак почесал подбородок.

– Интересно, – протянул он. – Я поразмыслю над этим на досуге. Тебе не стоит расстраиваться, милая. В борьбе за сильного зверя даже я не могу переиграть Танаис.

Когда они остановились на привал у мелкого пруда, Итка заметила, как Бруно, сидя на берегу, сбривает ножом отрастающие на голове волосы. Остальные собрались вокруг огня, ужиная горячей едой из походного котелка. Она поблагодарила Немтыря за похлебку, отряхнулась от костровой сажи, в которой неведомо как измазалась, и направилась к вожаку.

– Ну, ты возвращайся! – крикнул ей в спину Куница. Она обернулась и, ожидая увидеть на его лице ехидную ухмылку, увидела в нем что-то совсем другое, о чем ей пока не хотелось думать.

Бруно сполоснул лысину водой, но по ней снова расплылись крохотные пятна крови. Итка села рядом и обхватила руками колени. Запели свои колыбельные бесчисленные светлячки, на другом берегу чему-то возмутилась лягушка. Итка глубоко, прерывисто вздохнула.

– Спрашивай, – с улыбкой позволил Бруно. – Мне интересно, с чего ты начнешь.

– Что ты имел в виду, когда сказал, что я могла бы и не родиться вовсе?

– С самого начала! Хороший выбор, – одобрил он. Вернул клинок в ножны. Задумчиво прикоснулся к бусине в бороде. – Хотя, в сущности, эта история тянется с 1110-го года, когда Хаггеда впервые ответила на наши скромные попытки ощипать ее перья. Ответила так, что на востоке поныне самые страшные сказки – об иш’тарзах, воинственных дочерях смерти. К которым, кстати, принадлежит и любезная Танаис.

Итка оглянулась. У костра темноволосая хаггедка говорила о чем-то с Гашеком. На ее лице было несколько бледных шрамов, самый свежий из которых тянулся от линии волос через широкий лоб к уголку левого глаза. Она, судя по жестам, рассказывала Гашеку именно о нем. Он слушал не отрываясь и время от времени посматривал на свои ожоги. Танаис распустила убранные в пучок волосы и сделала пробор, открыв след, оставленный страшным ударом меча.

– В хаггедской культуре принято гордиться шрамами, – пояснил Бруно, заметив изумление Итки. – Зажившие раны означают, что ты сражался со смертью и победил. Один из моих шрамов – это повесть о том, как я отбил у нее жизнь Марко Ройды. Так что в каком-то смысле вы оба у меня в долгу.

– Как это вышло? – взволнованно спросила Итка. Она слышала очень, очень мало историй о своем отце – и почти все они были обидно короткими. «Он убил много хаггедцев на войне, – рассказали ей. – И его прозвали Крушителем Черепов». «Хорошо владел булавой, – пояснили чуть позже. – Почему-то вернулся домой седым». Она хотела знать, каким он был человеком, но никто, даже Свида, не горел желанием это обсуждать. Итка отчего-то не сомневалась, что Бруно не станет скрывать от нее правду, какой бы она ни была.

– Случайно, – спокойно ответил он. – И совершенно бесславно, как и все, что на словах звучит как некий подвиг. По разным причинам – которые, надо заметить, так или иначе были связаны с братцем Гельмутом – мы с Марко оказались в одно время в одном месте. Это было крайне неприятное и опасное место, куда попали двенадцать человек, а выбрались трое. Правда, о том, что кроме нас выжил кто-то еще, я не подозревал очень много лет – до тех пор, пока судьба снова не свела меня с твоим отцом. После этой-то встречи мы с ханзой и навестили Кирту.

– Подожди, я запуталась, – призналась Итка. – При чем тут Гельмут? Что он такого сделал?

– Развязал войну с Хаггедой, – помрачнев, произнес Бруно, – ради собственной выгоды и, что хуже всего, ненамеренно. Ценой многих жизней заполучил силу, которой не заслуживал. А когда понял, что не может ее обуздать – скрыл от всего мира, посчитав себя вправе принять такое решение. Двадцать лет назад мне хватило глупости стать частью его плана. Теперь планы строю я.

У костра над чем-то звонко захихикал Куница. Тень исчезла с лица вожака. Он снова казался доброжелательным и даже добрым, если не держать в голове все то, что он творил вместе с товарищами. Итка подумала, что с ним, наверное, давным-давно случилось нечто очень плохое – плохое настолько, чтобы расколоть человека надвое.

– Что это за сила? – наконец задала она вопрос, который волновал ее больше всего, несмотря на то, что возник только теперь. В глазах Бруно заиграло пламя.

– Каким был самый крупный зверь, которого ты встречала?

Она ненадолго задумалась.

– Я видела… я знала колдуна, который был как медведь.

– Ты убила его? – догадался по ее тону Бруно.

– Мне пришлось.

Он, казалось, остался доволен ответом.

– Я подозревал, что ты не простая девочка, но тебе удается меня удивлять. Подумай-ка вот о чем: в лесу, даже не самом большом, тысячи тысяч зверей. Прямо там, – указал он в сторону хвойной чащи, – сейчас бродит, скажем, десять таких медведей. Представь, что у тебя есть заклятый враг, которому ты желаешь смерти. И есть сила, способная призвать на твою сторону все живое в этом лесу.

– Как это? – не поняла Итка. – Сразу десять медведей?

– Для начала, – улыбнулся Бруно. – С какой бы надежной охраной ни ходил твой враг, ему не спастись от гнева самой Земли. Этот гнев осязаем. Он разрывает мясо длинными когтями и впивается в кожу острыми клыками. Это ярость, чья мощь породила мир, в котором мы живем – ярость Матери, обозленной на своего Первенца. Она была столь велика, что напитала собою почву, ушла в нее глубоко своими корнями. Эти Корни и есть та самая сила. В Хаггеде научились придавать ей форму. Гельмут Ройда со своими амбициями позарился на кое-что, что было ему не по зубам. Тем поучительнее, что в конце концов его забил насмерть такой же пропащий картежник, как и он сам.

Итка от волнения даже не сразу сообразила, что он говорил про Войцеха.

– Он был моим дядей! – вскочив на ноги, воскликнула она. – Он…

– Что? Беспробудно пил, сколько ты себя помнишь? Разбазарил твое имущество? С большой вероятностью убил твою мать? – Бруно тоже поднялся и пнул какой-то камень носком сапога. Тот сразу ушел под воду. – Знаешь ли, Итка, бывает такая родня, от которой лучше бы держаться подальше. Тебе повезло, что мы избавили тебя от поганой пиявки на шее – да простят мне пиявки такое сравнение!

Ей захотелось ударить Бруно по лицу.

– Моя мама умерла родами! – закричала она. У костра загудели голоса ханзы. – Войцех любил ее, он бы никогда…

– Наивная ты дуреха! – разгорячился Бруно. – Он не любил ни ее, ни тебя. Вообще никого, кроме себя самого. Откуда я знаю? Да просто Марко, когда Куница с ним поработал, чуть не в стихах поведал историю о снизошедшем на него откровении. Твой дядя нажрался, как Энолин хряк, и проболтался при нем об убийстве Гельмута, а в закономерно завязавшейся драке досталось глубоко беременной госпоже. У тебя были все шансы лечь в курган вместе с ней.

Итке показалось, будто она захлебнулась – так резко перехватило дыхание. Потом стало ясно, что это от слез. К ним осторожно приблизились Куница и Танаис, остальные наблюдали издали; Гашек даже забыл прикрыть рот. Бруно не останавливался:

– Тебе, верно, любопытно, почему в таком случае из твоей жизни исчез отец, а не дядя. А я расскажу! На пороге смерти молодой мамаше захотелось поиграть в миротворицу: «Попрошу-ка я своего мужа, злого опытного вояку, не казнить моего непутевого братца, чтобы он мог дальше трахать служанок и опустошать винные погреба!» На месте Марко любой из нас прикинулся бы, что не слышал последних слов умирающей, и зарезал этого дурака без лишних церемоний. Но нет же! Ройда-младший, прямой как жердь, просто спрятался на краю света, бросив свое владение и новорожденную дочь. Потрясающее семейство! Цвет берстонской аристократии! Власть имущие, которых мы заслужили!

Она отшатнулась. Попятилась назад. Голова шла кругом, и Итка не могла ни за что зацепиться взглядом, чтобы остановить это. Развернулась и побежала, спотыкаясь, куда-то в промозглую тьму. За ней, дыша порывами ветра прямо в затылок, бросились мертвецы. «Он прав», – говорили они, но Итка и без того это знала. От этого осознания и хотелось сбежать – далеко-далеко, чтобы слова Бруно не гремели в ушах барабанной дробью. Она совсем сбила дыхание и, обняв старую сосну, сползла на холодную землю. Где-то в чаще сердито заухала сова. Итка вытерла слезы рукавом, но только сильнее испачкала лицо. Натянула на голову капюшон шерстяной накидки, поджала ноги и могла бы, наверное, полностью слиться с окружающей темнотой, если бы не голос Куницы:

– А вот и ты, – произнес он и коротко засмеялся. – Скучно с тобой в прятки играть.

В иных обстоятельствах Итка, может, даже посмеялась бы вместе с ним: она в самом деле никогда не умела прятаться. Даже глухонемой Сташ находил ее в два счета, а уж с Гашеком, который слышал ее едва сдерживаемый смешок, игра была досадно короткой – и это в Кирте, что едва ли не целиком состояла из разной степени укромности уголков. Куница сел напротив, скрестив ноги, и потянулся, чтобы скинуть с нее капюшон, но она не позволила. Повел плечом:

– Ладно. Притворюсь, что тебя не видно. Потом мне надоест, я уйду, и тебя сожрут волки. Так-то.

– Почему ты такой злой? – нарочито раздраженно буркнула Итка, сдержав непроизвольную улыбку.

– Ну, человек не зверь. С людьми гораздо веселее враждовать, чем дружить.

Она опустила голову и рассматривала его исподлобья: в тусклом лунном свете худощавыйюноша и вправду напоминал куницу. Когда Итка впервые увидела его узкое, неправильное, но приятное лицо, взглянула в чуть раскосые черные глаза, она и подумать не могла, что такой милый человек, красиво подбрасывающий в воздух яблоки, может кого-то хладнокровно пытать. Однако стоило ему открыть рот, сразу закрались некоторые подозрения. Эти его странные ужимки и вольное обращение с оружием явно говорили о том, что Куница опасен, как гадюка – Гашек как-то шепнул, мол, такое прозвище подошло бы ему даже больше.

Куница подбросил что-то в ладони, и Итке показалось, будто это было маленькое колечко. Она чуть вытянулась, чтобы разглядеть, и юноша сжал кулак:

– Но-но! Сначала скажи: «Хорошо».

– Что «хорошо»? – не поняла Итка. Она не заметила, как сполз с головы шерстяной капюшон, и не стала надевать его снова.

– Спать в тепле – хорошо? – странным тоном спросил Куница.

– Хорошо, – осторожно ответила она.

– Вкусно жрать – хорошо?

– Хорошо.

– Пошли взад, хорошо?

– Хоро… – начала было Итка, но осеклась и с досадой махнула на него рукой. – Ты! Зараза! – совсем забылась она. Вздохнула: – Куда я денусь. Там же Гашек.

– Ну, вот и все, – одобрил Куница. Плюнув на ладонь, он растер слюну пальцем и показал ей круглую золотую серьгу с очень мелким орнаментом. – Давай-ка сюда.

Она приблизилась. Куница поправил ее выбившиеся из прически волосы и оттянул мочку. Ойкнув и зажмурившись, она зажала левое ухо рукой, нащупав тонкое колечко: он надел серьгу ловко, как будто жонглировал яблоками.

– Откуда… – хотела спросить Итка, но юноша уже поднялся на ноги и направился к остальным, жестом позвав ее за собой. «В самом деле, – молча согласилась она, – какая разница».

Когда они вернулись, Гашек не находил себе места. Она кивнула ему, мол, все хорошо, но его это не особенно успокоило. «Глупый, – улыбнулась своим мыслям Итка, – нельзя уберечься от всего». Она хотела было лечь спать у костра, но ее перехватил Бруно. Они отошли немного в сторону, поговорить.

– Я был в своих высказываниях излишне эмоционален, – признал вожак, заведя руки за спину. – Но, тем не менее, объективен. Видишь ли, милая, есть вопросы, особенно болезненные для каждого. Семья – один из таких вопросов. Прошу тебя не держать зла, – сказал он так искренне, что она согласилась. – Нам еще многое предстоит пережить вместе. Танаис сообщила, что мы уже у цели, но придется слегка попотеть.

– Мы у цели? – переспросила Итка. – Вы знаете, где мой отец?

– Знаем, – честно ответил Бруно, и у нее по спине пробежали мурашки. – И обязательно до него доберемся. Но сперва закончим с делами семейными.

Она, наверное, только теперь осознала, насколько сильно их с Гашеком судьбы зависят от воли этого человека. Лягушка недовольно квакнула в пруду. Стало холодно и очень страшно.

И еще ужасно болело ухо.

Глава 9. Королева мечей

В полутьме от напряжения заболели глаза. Она сделала глубокий вдох, чтобы не выдать своего присутствия: прятаться за тонкой деревянной перегородкой ненадежно, но других подходящих для этого мест в зале не было. За высокой спинкой хозяйского кресла, откуда ее точно не увидел бы ни вошедший грязный человек, ни сама хозяйка, уже стоял управляющий, нервно покусывающий ногти. Ей почудилось, будто слуга сверкнул злыми узкими глазками в ее сторону, но он не направился к ней и не вытащил за ухо из укрытия – значит, точно не заметил.

Человек в испачканной одежде неуклюже поклонился; из капюшона его дорожной накидки полилась мутная вода. Он выругался и вытряхнул остатки на пол – управляющий еще пуще задергался. Справа от нее что-то зашуршало: это тоже пришел осторожно послушать ее как всегда разодетый жених. Сделав ей знак быть тише, хотя тише могла быть разве что дохлая крыса, он указал пальцем на хозяйку – то есть, конечно, на госпожу.

Из тени у противоположной стены вышла сухонькая, невысокого роста женщина. Когда-то она, наверное, даже была красива, но теперь на пережеванном годами лице светились жизнью только большие голубые глаза. Она была очень просто, но дорого одета, будто подчеркивая внешним видом притворно безразличное отношение к материальному благополучию. Госпожа оглядела путника с ног до головы цепким взглядом своих удивительных глаз и степенно прошествовала через зал к скромному трону. За перегородкой вдвоем стало немного душно. Жених, практически взрослый мужчина, занимал достаточно места и воздуха. А ей, невесте, худенькой и невесомой, едва исполнилось шестнадцать – совсем еще юная девочка.

– С хорошими новостями ты не явился бы в таком виде, – откинувшись на резную спинку, грубоватым для женщины голосом произнесла госпожа. – И в таком… составе.

– Я пересекся с ними в городе, – приступил сразу к делу пришедший. – Отследил до Тарды, но после меня прервали.

– Они больше месяца преодолевали расстояние в пять-шесть дней? Не держи меня за простушку, Фирюль.

– Задержались на хуторе, – объяснил человек. – Пока заживала рана.

– Чья?

– Его.

– Она цела?

– Насколько я знаю, да. Я потерял их на пути в Столицу.

– Кто у нас в Столице? – обратилась госпожа к своему управляющему. Он шепнул ей что-то на ухо, не сводя с Фирюля глаз. – Ах, ясно, стоило мне отвернуться! Выходит, пора это прекращать. С тобой, – указала она на разведчика, – я разберусь потом, а вы двое вылезайте и слушайте-ка внимательно.

Тяжело вздохнув, жених неизвестно перед кем извинился, оттолкнул ее в сторону и вышел на свет. Его совсем не идеальное, будто покусанное, в мелких рытвинах лицо, тем не менее, нравилось ей своей открытостью. Фирюль кивнул ему в знак приветствия, изящно перехватив в полете каплю воды, сорвавшуюся с кончика длинных светлых усов. Она все отказывалась верить, что их так легко обнаружили, и сидела в укрытии, пока управляющий не рявкнул:

– Ну-ка, быстро!

Виновато понурив голову, она подчинилась. Мысленно посетовала: «Это они услышали, как зашуршал его дурацкий парчовый рукав». Помялась, неловко чувствуя себя в повисшей камнем на шее тишине. Красивые глаза госпожи прожигали ее насквозь. Наконец старушка вышла из раздумий:

– Раз уж я последняя из старших родственников, обойдемся как-нибудь без мужчин. Время тревожное, так что и гости пусть сидят по домам. Оденьтесь как следует, умойтесь и возвращайтесь сюда. А ты, – снова поманила она управляющего, – организуй выпить да закусить.

– Желаете сааргетского сладкого, госпожа? – услужливо предложил мужчина.

– Чего?! – возмутилась старушка. – Не смей! Это лучшее из моих вин! Достань, не знаю, браги, эля, или чем там батраки заливают горести.

– Не переживай, – скверно ухмыляясь, прошептал Фирюль, пока они препирались, – мы все знаем, что он тебя сегодня не тронет.

И с этой же зловредной улыбочкой перевел взгляд на жениха. Тот в ответ только тихонько шикнул. Госпожа, не прерывая разговора с управляющим, жестом отправила всех троих вон. Они почти синхронно сделали правильный поклон и, пятясь, удалились. «Гадина», – подумала невеста, имея в виду старушку, ее мерзкого слугу, грязнулю Фирюля и всю свою дурацкую кукольную жизнь.

Ей принесли блюдо с водой для умывания и помогли одеться: ладно скроенное по фигуре светло-зеленое платье шнуровалось через всю спину, кончики шнура были завязаны в узелки и украшены золотыми бусинками. Несмотря на холод и то досадное обстоятельство, что платье сшили из первой попавшейся ткани, которую нашли в запасах старушки, и это оказалась чересчур тонкая ткань, невесте было жарко: ей дали чарку чего-то ужасно крепкого, чтобы она перестала вертеться и задумалась, наконец, о важности момента. «Угораздило же явиться на свет в такое поганое время года», – удивлялась госпожа какое-то время назад, когда отмечали, впрочем, безо всяких торжеств, день ее рождения. Прошло вроде бы меньше недели, и вот ее наряжали к свадьбе. Заплели тонкую косичку поверх распущенных медных волос, чтобы убрать их от лица, и вытерли пот со лба. Говорили: «Гляди веселей!», – и она улыбалась, хотя ей этого совсем не хотелось. Набросили на плечи какой-то серебристый мех, опоясали серебряной цепью.

– Ну что вы за красавица, юная госпожа! – любовалась провожающая ее батрачка. – Держите только ровнее спину.

– Благодарю, – опомнилась она. – Благодарю тебя.

В зале расставили свечи. Жених и невеста, не сговариваясь, вошли одновременно с двух сторон. Кроме них присутствовало еще человек десять челяди да госпожа с управляющим; Фирюля, видимо, за провинность прогнали прочь. Излишне дружелюбная батрачка сделала невесте знак, мол, бодрись. Она в очередной раз выдавила из себя улыбку и встала по центру, плечом к плечу с женихом. Госпожа, одетая так же, как и сегодня утром, недовольно поджала губы и протянула им два деревянных кубка.

– Семя и лоно, – небрежно бросила она, хотя по задумке это должно было звучать торжественно и произноситься старшим мужчиной в роду. Далее следовал целый пассаж о том, каким цветущим и плодотворным должен быть этот союз, но госпожа торопилась закончить, и обошлись сокращенным вариантом. Жених и невеста повернулись друг к другу лицом и осушили полупустые кубки. Им налили какой-то горький, выдохшийся эль. Они оба едва не закашлялись от отвратного пойла, и, судя по прокатившемуся среди немногочисленных свидетелей ропоту, это было заметно.

– Отто из Тильбе, – уже более подходящим случаю тоном провозгласила старушка, – сын Вернера и Нишки, рода древнего и благородного. Ты клянешься своим честным именем любить эту женщину и не иметь иного потомства, кроме прижитого с нею. Ты клянешься землей своей – лелеять ее. Клянешься мечом своим – защищать ее!

– Я клянусь, – склонил голову Отто Тильбе с таким видом, будто у него был выбор. Нишка вроде бы оценила его игру – по крайней мере, лицо ее несколько разгладилось. Совсем войдя в образ, госпожа обратилась к невесте:

– Итка из Кирты, дочь Марко и Ветты, рода…

Она прервалась на полуслове и изменила голос, но невеста не слышала, что Нишка говорила дальше. Все вокруг закачалось, будто подул сильный-сильный ветер. Вдруг перед глазами возникли чужие лица, мутные и дребезжащие, как отражения на воде. Она поняла, что лежит на спине, а они склонились над ней и не дают вздохнуть. Грудь и горло словно придавило камнями. Мигали испуганные глаза, открывались чьи-то немые рты.

– Отойдите! – закричал Отто, разорвав удавку бьющей по ушам тишины, распихивая сгрудившихся слуг локтями. – Я сказал, отошли!

Она узнала его лицо. Подавилась слюной. Почувствовала влажное тепло на подбородке. Как-то очутилась на коленях, ладонями в розовой пене. Скорчившись, снова упала на пол. Ощутила, как повеял по ногам холод.

– Клянусь, – в бреду пробормотала невеста, когда Отто поднял ее на руки. Он, уже позабывший о брачной церемонии, ничего не ответил, и она потеряла сознание.

Она успела побыть Иткой Ройдой всего-ничего, но роль заучила превосходно.

Глава 10. Девятка пентаклей

Когда Гашека разбудили, он уже думал, что больше никогда не проснется – настолько пугающе живыми были события в его голове. Во сне он в очередной раз оказался в хуторской избе, в тесном уголке, который отвела раненому хозяйка. Напротив сидела, распустив черные волосы, юная Лета; по лицу ее расползся огромный синяк. Она навзрыд плакала и пыталась стереть его, как обычную грязь, водой и слезами. Гашек сказал: «Прости меня. Я не мог взять тебя с собой». Лета перестала плакать, заглянула ему в глаза и широко улыбнулась: «Ну что ты, милый мой Гашек! Теперь я всегда с тобой». Зрачки ее вытянулись в тонкую линию, а улыбка превратилась в оскал. Почувствовав грубый пинок, которым его растолкал Саттар, он рад был, что забудет этот сон к вечеру.

Он приподнялся и сел, отряхиваясь от грязи. Саттар вроде бы хотел что-то сказать, но махнул рукой и ушел куда-то по своим делам. По правую руку от Гашека на подстилке из Якубова плаща еще сопела Итка. Он едва коснулся ее плеча, как она подскочила, хватая ртом воздух: ей тоже что-то привиделось.

– Это место такое, – ухмыльнулся сидящий на корточках у берега Куница, вытирая рукавом только что умытое водой лицо. – Говорят, в этом пруду когда-то целая семья утонула.

– Там же воды по колено, – критически заметил Гашек. Куница не растерялся:

– Ну, значит, это была карликовая семья.

В своей манере хихикнув над собственной шуткой, юноша прибил на шее комара и пошел к лошадям, сделав Итке какой-то неопределенный намек легким кивком головы. Она еще не отошла от сна и вряд ли его заметила, а вот Гашек явственно ощутил, как царапает изнутри досада. Он послал в спину Кунице крайне неприязненный взгляд – на большее ему пока не хватало решимости и, как он полагал, достаточно веских причин. Случись что из ряда вон выходящее, она бы ему сказала.

– Гашек, – наконец, отдышавшись, обратилась Итка, – ты не помнишь, где мои обереги?

Он задумчиво почесал бороду.

– Вроде бы ты перекладывала их в седельную сумку Вечерницы. В ту, которая поменьше. А что?

– Да, теперь и я вспомнила. Спасибо. Ничего, просто дурной сон.

– Покажи, – вдруг где-то за их спинами заговорила Танаис. Итка притворилась, что не понимает, и хаггедка жестом пояснила: амулеты.

Они обе ушли вслед за Куницей, перебрасываясь короткими фразами. Гашек припомнил разговор с Танаис у костра и ее страшный шрам, прикрытый темными волосами. Тогда она сказала, что это как драгоценность – ее нужно выставлять напоказ только в особых случаях. Почему-то ощущение, будто этот день станет особым, витало в воздухе с самого начала, и Гашеку оно не слишком-то нравилось. «Не к добру все это, – мысленно повторял он, – ох и не к добру». Саттар показался в его поле зрения с только что выструганными копьями. Беспокойство Гашека лишь усилилось.

Когда ханза наконец оседлала коней и отправилась в путь по утоптанной лесной тропе, Бруно впервые более-менее четко обозначил цель:

– У нас, друзья и союзники, – на месте развернув буланого, будто бы всем своим товарищам сообщил он, при этом поочередно вглядываясь в лица Итки и Гашека, – крайне ответственное задание. Преодолев этот лес, вскоре мы пересечемся с группой вооруженных людей, сопровождающих некую особу, совершившую тяжкие преступления. Пострадавшие лица щедро вознаградят нас за поимку этой особы и препровождение ее в условленное место. Будьте уверены, что это никоим образом не противоречит нашим с вами договоренностям, – успокоил он своих «новобранцев». – Успешное выполнение задачи на пару шагов приблизит нас к Марко Ройде. Если коротко, нам по пути. Надеюсь, вы не станете возражать против участия в этом деле, а также получения доли награды.

– Награды? – переспросил Гашек. – Серебра?

– Я предлагаю вам нечто более ценное, чем монеты, – покачал головой Бруно. – Но осознать эту ценность вы сможете позже. Серебро, конечно, предлагаю тоже. Впридачу.

– Мы согласны, – ответила за двоих Итка, прежде чем он успел сообразить, что сопровождающих «некую особу» вооруженных людей придется, вероятно, устранить. Гашек вдруг понял, что не может представить, как это – убить человека. Он не был уверен, что способен кого-то заколоть или застрелить из лука, как Итка – даже незнакомца. К тому же, Бруно так и не сказал, о каких преступлениях, совершенных «некой особой», идет речь. Он не выразил ни одной из этих мыслей словами, но Итка все поняла по его лицу – и сделала знак, мол, извини, так надо. Его это немного задело, хотя он никогда не мог злиться на нее слишком долго. Однако Бруно не хватило ответа одной лишь Итки.

– А ты, братец? – кивнул он Гашеку. – Пойдешь с нами на дело?

И почесал свою блестящую лысую голову. Гашек вздохнул.

– Пойду, – ответил вполголоса, не до конца уверенный в том, что сказал. На всякий случай повторил: – Пойду.

Бруно довольно шлепнул себя по затылку.

– Тогда вперед! – призвал он товарищей и взмахнул рукой. – Рысцой!

Все подстегнули коней. Буланый главаря вышел на корпус вперед остальных и опустил голову в знак особого усердия. «Бруно счастлив, – с удивлением обнаружил Гашек, – будто ждал этого всю жизнь». И без того обыкновенно доброжелательный мужчина всю дорогу шутил и рассказывал байки, многие из которых Гашек уже слышал, но Итка так искренне над ними смеялась, что он не стал об этом говорить. Танаис и Куница упражнялись в хаггедском, Саттар угрюмо ковырял грязь из-под ногтей. Колонна замедлилась, когда в просвете между стволами деревьев стала мелькать прогалина.

– Бруно, – вдруг протянула Итка, – я никак не могу понять, почему в Берстони нельзя громко говорить о колдунах. Отчего у нас не так, как в Хаггеде?

Мужчина заохал от сладостного предвкушения возможности обсудить, видимо, волнующий его вопрос.

– Милая Итка, – обратился он с улыбкой, подведя коня ближе к Вечернице, – тебя учили отечественной истории?

– Очень давно, – немного смутившись, отвечала она. – Бабушка рассказывала мне кое-что на ночь вместо сказок.

– Твоя бабушка? – поднял брови Бруно. – Берта Ольшанская? Воистину, Марко Ройда не заслуживал такой тещи. Что ж, выходит, мне выпала честь продолжить дело твоей прекрасной родственницы. Постараюсь не подвести. Лет эдак четыреста назад внеочередной сейм наших благородных господ принял один из немногих здравых законов за всю историю Вольдемаровой книги. Этот сейм постановил, что крестьянин, обрабатывающий землю, более не будет привязан намертво к этой конкретной земле и, как следствие, ее владельцу. Проще говоря, именно тогда современные нам батраки стали теми, кем они являются – наемными работными людьми. Кроме того, благодаря этому закону родители, скажем, Куницы имели возможность отдать его на обучение в академию, хоть и не были аристократами.

– Свида тоже был из батраков, – вспомнил Гашек, – и учился в Бронте, но его прогнали.

– В таком случае у них с Куницей было больше общего, чем мы думали, – усмехнулся Бруно. – Но вернемся к нашим господам. Тогда, четыре столетия назад, они сорвались с насиженных мест и помчались в Столицу не от большого рвения, а от ужаса. Они, избалованные вошедшей в привычку вседозволенностью, испугались вил и факелов, которые выросли под окнами их высоких башен, ощетинились тысячами кольев и жаждали насадить их головы на острия. И этот животный страх сделал свое дело: требования восставших были удовлетворены. Здесь мы, дорогие дети, подходим к вопросу о том, почему эволюция предпочтительнее революции: в первом случае не нужно искать виноватых.

В небе прокричал что-то на своем птичьем языке ягнятник. Танаис напевала себе под нос, держась в седле как-то чересчур прямо – и почему-то с закрытыми глазами. Гашеку любопытно было, что она сейчас видит: может, с высоты полета ягнятника вся их ханза похожа на кучку мышей?

– Когда первая кровавая волна улеглась, – продолжал главарь, – поползли слухи, будто восстание началось на востоке страны – в замке, хозяина которого загрызли собственные гончие. Потом нашлись свидетели, которые клялись, что лидеров повстанцев сопровождали дикие звери, раздиравшие неугодных господ на куски. Так постепенно праведный гнев уставших от произвола людей превратился в спланированную атаку коварных, жадных до власти колдунов. И если ранее наши умения считались даром щедрой Матушки, с тех пор они превратились в клеймо подстрекателя. Со временем конкретику припорошило пеплом чумных костров и других напастей, но общий посыл остался прежним. Тогда всем было удобно считать виновниками «злых колдунов»: и объективно зарвавшимся господам, и излишне жестоким крестьянам, не особенно жаждавшим отвечать за то, что они успели натворить. Повесив несколько сотен человек, все успокоились, пришли к компромиссу и стали жить дальше. А мы до сей поры имеем что имеем – полулегальное существование в тени и забвении.

– Бабушка говорила что-то о сейме, в который однажды приняли Ройд, – сказала жадно слушавшая его Итка. – Мол, они выскочки, обогатившиеся на военных трофеях, и вообще не настоящие господа, как Ольшанские. Это было тогда? В то самое время, когда случилось восстание?

Бруно потер кончиками пальцев бусину в окладистой бороде.

– Все же несколько позже, – ответил он. – Но ты верно уловила суть. Вскоре после тех событий перечень знатных фамилий Берстони существенно расширился за счет состоятельных и предприимчивых людей из низов, скупивших растерзанные бунтовщиками земли. Не могу сказать, откуда именно взялись Ройды, но, думаю, это крайне любопытная история. В конце концов это положительно повлияло на здоровье нации: разбавлять кровь бывает весьма полезно, о чем, к сожалению, нынче уже позабыли.

Эти последние слова он произнес так резко, что новый вопрос застыл у Итки на губах – она благоразумно решила повременить. «Откуда тебе все это известно?» – хотел бы знать Гашек, но промолчал. Его не покидало чувство, что очень, очень многое у них с ханзой еще впереди.

– К тебе у меня тоже насущный вопрос, – перевел тему Бруно, обращаясь уже к Гашеку. – Пока Гельмут был жив, тебя учили обращаться с мечом?

– Нет, – осторожно ответил он, – но я же был просто кон…

– Стрелять из лука?

– Давали попробовать пару раз, – кивая, вспомнил Гашек. – В детстве.

– Как ты вообще выжил за пределами Кирты?

Он искренне не знал, что на это ответить: как-то так, сяк да местами благодаря Итке. Пожал плечами:

– Наверное, Свида был прав: я везучий господский ублюдок.

От этих слов Бруно даже перекосило.

– Будь так добр, никогда больше не заикайся при мне о везучести господских ублюдков.

У Гашека закрались некоторые подозрения, но выражение лица собеседника убедило его в необходимости придержать их пока при себе. Танаис что-то сказала по-хаггедски; Бруно, чуть натянув поводья, ответил ей очень развернуто. Воительница, ненадолго призадумавшись, наконец кивнула и подняла руку:

– Здесь, – велела она ханзе. – Стоим здесь.

Они собирались оставить лошадей прямо в лесной чаще, безо всяких опасений. Гашек осознавал, что для них это в порядке вещей, но не мог избавиться от зудящего беспокойства: он сам не был колдуном и не имел возможности быстренько справиться, как там его кобылка – если, конечно, он верно представлял себе, как это у них происходит. Бруно попросил у Итки один из ее самодельных оберегов и завязал узелок вокруг древка копья. Протянул его Гашеку:

– Пригодится, – улыбнулся он, и в глазах его заплясало бледное пламя. – Думаю, с этим инструктаж не требуется, раз ты справился даже с лопатой. Главное, воюй в нужную сторону, а остальное сделают инстинкты.

– За что мы воюем? – спросил Гашек, пробуя в руке вес копья. – И с кем?

– Разумеется, за светлое будущее, – с широким жестом ответил Бруно, – мы сражаемся с темным прошлым.

Гашек вспомнил ту единственную долгую беседу с отцом, когда Гельмут сказал, что людям свойственно называть белое черным, и подумал: «Знать бы еще, что он имел в виду». Бруно уже повернулся спиной, когда он вспомнил:

– А это разве работает? – Он показал на шнурок со звериными лапками. – Ну, обереги.

– Нет, конечно, что за чушь, – посмеялся через плечо главарь. – Просто красивая вещица.

Танаис распустила свои темные волосы, разделила по линии шрама и заплела с одной стороны в несколько тонких кос от виска к затылку. Поманила Итку пальцем.

– Так нужно, – объяснила женщина, делая ей ту же прическу. – Если идешь драться.

Куница затачивал камнем лезвия своих топоров, исподлобья поглядывая на Итку. Саттар о чем-то говорил с Бруно, показывая в сторону пролеска, открывающего путь к изогнутому тракту. Немтырь, чавкая, жевал гриб. Заметив Гашека, предложил ему угоститься, но он предпочел воздержаться. Беззубый пожал плечами; выплюнул, видимо, горький кусочек. И вдруг, закинув голову, завыл по-волчьи, пробирая до костей истинным подобием звериного голоса.

И спустя несколько ударов сердца ему ответили – их голоса.

Гашек обернулся на шелест и перехватил поудобнее древко копья. Волчица спокойно глядела на него странными желтыми глазами, но Бруно был прав насчет чутья: готовность защищаться окрепла в нем вместе с осознанием опасности. Однако волки редко бродят поодиночке, и эта хищница исключением не стала. Тут и там среди деревьев Гашек замечал движение. У него свело челюсти и зашумело в ушах.

– Это мы, – успокоил его голос Итки. – Мы будем сражаться вместе.

Поблескивала на полуденном солнце ее круглая золотая серьга.

Гашека окружили шесть взрослых волков. Он безошибочно узнал вожака по пляшущему в зрачках бледно-зеленому пламени. Его страх сгорел в этом странном огне, жгучем и холодном, как зимний мороз. Их сила – за его спиной, как огромные крылья. «Ты с нами, братец?» – вспомнил он вопрос главаря и понял, что ответ может быть только один.

С неба им улыбалось кровавое солнце. Они стали к нему ближе, поднявшись на холм, у подножия которого ужом извивался пустынный тракт. Все, кроме Бруно и Гашека, положили у ног по набитому колчану и короткому луку. В затылок дышали, высунув розовые языки, озлобленные, голодные волки. На дороге мелькнуло какое-то движение. Гашек растерялся, увидев, как ханза безо всякой команды одновременно кладет стрелы на тетиву. Итка шумно выдохнула, прицеливаясь; подмигнула в ее левом ухе серьга. Он перевел взгляд на тракт, когда ханза дала первый залп.

В том месте, где причудливо изгибалась тропа, несколько вооруженных всадников сопровождали тяжелую закрытую повозку. На почтительном расстоянии перед ними держались двое передовых на дорогих лошадях, замыкала колонну троица снаряженных охранников. По ним-то и стреляли лучники: разведчиков убили сразу, а по одному человеку из хвоста кто-то промахнулся – судя по страшной брани, это был Саттар. Выживший ударил коня пятками и что-то закричал людям у повозки. Вокруг нее выросла стена щитов. Занервничали заводные лошади. Гашек понял, что сейчас случится, и кольнуло под ребром от досады: жаль, до чего же жаль этих прекрасных коней!

Бесшумно, словно вовсе не касаясь земли, сорвались вниз с холма волки.

Всех коней будто разом ужалили оводы. Те, что были без седока, разбежались сразу; запряженная тройка сходила с ума, рыла копытами мокрый песок. Тесный строй охраны нарушился, ханза сделала еще выстрел; раненые не удержались в седлах. Кровь расцветила белые конские шеи. Что-то кричал своим людям, видимо, главный всадник; порубили мечами двух колдовских волков.

Следующим залпом ханза добила раненых. Немтырь зарычал, когда командир послал пару людей на вершину холма. Гашек вцепился в копье, как утопающий, но уже у подножия одна из лошадей пала от стрелы, а вторую вместе с наездником разорвала стая.

Выжившие сгрудились у повозки, как щенки у материнской груди, и это жалкое впечатление не могли исправить их мечи и доспехи. Волки окружили охрану, приводя в неистовство лошадей, и еще один всадник выпал из седла. Он успел зарезать вцепившегося ему в глотку зверя. Саттар снова выругался.

Бруно выпрямился в полный рост:

– Вы двое, за мной, – приказал он, и Гашек не сразу осознал, что обратились в том числе к нему. Куница толкнул его кулаком в спину, и пришлось сдвинуться с места, чтобы не упасть. Потом – вслед за Бруно, вниз с холма, пока из-за спины, как яд из жала, летели стрелы.

Предводитель колонны, раненый в левую руку, бросил поводья и спрыгнул на землю, обнажая меч. Порезав морду одному из волков, пошел им навстречу. Споткнувшись о корень, вдруг ускорился, побежал. Хихикнув, Куница бросил топор ему прямо в лицо. Гашек впервые так близко увидел, как дух покидает тело – верно, можно было поймать его, протянув руку. Бруно сделал знак лучникам, чтобы они спускались с холма.

Последний выживший воин забрался на крышу повозки и закрылся щитом. К нему, осторожно ступая окровавленными лапами, по куче конских трупов подбирался вожак. Охранник, пятясь, выронил щит, спустился сперва на закрепленные у повозки сундуки, а затем и на дорожный песок. С каждым шагом он приближался к Гашеку, который вдруг понял, что все это похоже на партию в «осла и батрака»: чья карта первой будет бита? Человек развернулся к нему лицом – открытый. Замахнулся блестящим мечом. Сделал шаг. И Гашек ответил выпадом, выставив вперед острие копья. Опустился блестящий меч. Копье потянуло вниз вместе с обмякшим телом. Гашек выронил оружие. Закончилась короткая партия. «Батрак» победил «осла».

Заскулил волк с разрубленной мордой. Танаис подошла к нему, чтобы осмотреть рану. Бруно, оттолкнув ногой чье-то изуродованное тело, с силой распахнул дверь высокой повозки. Раздался крик, по которому Гашек понял, что внутри женщины.

– Вылезайте! – рявкнул Саттар, вытаскивая за волосы молодую девчонку. – Побыстрее, тить!

Одну за другой они с Бруно выволокли трех дорого одетых женщин, в которых Гашек, несмотря на их наряды, признал всего лишь служанок какой-то обеспеченной семьи. В темноте внутри повозки блеснул тонкий, изящный кинжал. Хотя его острие глядело Бруно прямо в глаз, главарь не выказал ни малейшего страха или сомнения. Сделав пару шагов назад, он позволил владелице кинжала самостоятельно выйти наружу. Гашек оторопел: это была красивая и очень, очень богатая женщина.

– Мы сдаемся, – без дрожи в голосе сказала она и бросила клинок в сторону. – Я готова обсудить ваши требования.

Бруно сделал глубокий поклон:

– Отдаю честь твоей отваге, сестрица! Ко всеобщему сожалению, время переговоров ушло безвозвратно.

На бледном лице госпожи в мгновение ока сменилось три выражения: гнева, изумления, ужаса.

– Бруно? – выдохнула она, прижав руку к шее. – Как ты… Я… Прошу тебя, – падая на колени, просила госпожа, – умоляю отцовским курганом, счастьем детей моих заклинаю, не надо!

Главарь осмотрелся по сторонам, ни на чем не задерживая горящий взгляд. Вдруг сделал какое-то резкое движение: на него отреагировали Немтырь и Куница. Подойдя к женщине с двух сторон, они развели ее руки и надавили на плечи. С протяжным стоном упала в обморок одна из служанок.

– Итка! – ласково позвал Бруно, сделав особое ударение на ее имени, и дрожащая госпожа, ахнув, обмочилась. – Будь добра, милая, дай-ка мне птицу.

Гашек сперва не понял, о чем это речь, но вскоре услышал где-то над головой высокий, прерывистый крик сокола. Итка качнулась на месте, когда взмахнули рядом сильные крылья, но Танаис сказала что-то на своем языке, и она смогла снова сосредоточиться. Сокол сел на вытянутую руку Бруно и коротко вскрикнул, готовый служить.

– Твоими стараниями, – произнес главарь, смакуя каждое слово, – я лишился имени. В объявлении о награде ты указала: «Сааргетский Ублюдок». Зря доверилась тем, кто принес чью-то полусгнившую голову. Это мой тебе последний урок.

От истошного вопля и звука, с которым сокол клевал ей глаза, Гашека бурно вырвало. Отплевываясь, он успел заметить, как Бруно вынимает из ножен меч. Вдруг крик оборвался на низкой ноте, и послышался будто бы тихий вздох. Танаис завела колыбельный напев. Итка, отвернувшись от кровавой сцены, закрыла ладонью рот. Две служанки, оттолкнув увлекшегося происходящим Саттара, бросились бежать в лес. Одну уже через двадцать шагов настигло копье хаггедца, другую – Куницын топор.

– Что ж, этой мне будет достаточно. – Бруно вытер меч о длинную юбку девушки, которая упала без чувств. – Теперь, как я обещал, награда.

Он велел Кунице сбить замок с верхнего сундука. Подняв тяжелую крышку, жонглер расхохотался:

– Вот это я понимаю! – воскликнул он, подбрасывая в воздух сразу несколько сверкающих золотом увесистых драгоценностей, будто это были обычные яблоки. Захватив целую горсть, он, торжествующий, подошел к Гашеку и нахлобучил ему на голову какой-то обруч: – Славься, великий владыка! Куплю себе гребаную бронтскую лютню!

Гашек не мог пошевелиться, опешивший. Странным грузом ощущалась тяжесть золота на голове. Он увидел перед собой, как за мутным стеклом, лицо Танаис, почувствовал на щеках ее влажные от крови ладони. Она подарила ему глубокий, почти страстный поцелуй.

– Смерть с тобой, – змеей прошипела хаггедка, – вместе с жизнью.

Она снова исчезла в полупрозрачной дымке, и он понял, что смотрит в пустые глазницы отрубленной головы. Ее искаженные черты обрели знакомую форму, и губы расплылись в зверином оскале. Когда он с ужасом узнал Лету, его окликнул вдруг выросший перед ним Бруно:

– Ну же, братец, приди в себя, – растормошил его главарь, и Гашек, скосив глаза, убедился, что отрубленная голова все еще принадлежит незнакомой женщине. – Доверю тебе запрячь наших лошадок в эту дивную повозку. И дай-ка это сюда, – усмехнулся Бруно, снимая с его головы золотой обруч. – Мы с тобой не того поля ягоды.

Гашек прикоснулся пальцами к щеке и увидел на них темную кровь. В небе вскрикнул на прощание сокол.

Дикие волки обгладывали обезглавленный труп.

Глава 11. Семерка кубков

Покачиваясь в седле, Итка осторожно расплетала тугие косы. На дороге тут и там встречались ухабы, которые в темноте было почти невозможно увидеть, и тогда она резко напрягала мышцы бедер, крепко обхватывая бока своей вороной кобылы. Пальцы все время цеплялись за перекрученные волосы, отчего Итка то и дело со свистом втягивала ртом воздух. На этот звук, вздрагивая, оборачивался едущий впереди Гашек. «Вырядился», – злобно думала она, глядя на испачканную, снятую с трупа кольчугу, которую на него нацепил Саттар. Она злилась на всех и вся, включая саму себя, с того мгновения, когда вместе с волчьей «шкурой» избавилась от чувства стаи – и от звериного голода.

После резни они всего лишь отбросили в кусты мертвые тела, мешавшие развернуть повозку, в которой Бруно и огромный хаггедец теперь ехали вместе с выжившей девчонкой. За толстыми стенками не было слышно, о чем они говорят, хотя Итка держалась почти вплотную – только гулкие отзвуки низких мужских голосов да время от времени короткие визги. Куница порывался присоединиться к ним для «профессионального» допроса, но вожак только усмехнулся: «При всем безмерном уважении к твоему искусству, не думаю, что в этом случае оно нам потребуется – но сердечно благодарю за инициативу!»

Гашек повел плечами и закряхтел – видимо, с непривычки тяжеловато таскать на себе металл. Итка, наконец, расплела волосы. «Здесь две сути, – плохо проговаривая звуки, объяснила Танаис, когда делала ей эту странную прическу. – Ты есть разум, – говорила она, прикасаясь к стройным рядам кос, – и инстинкт, – расчесывала пальцами оставшиеся свободными локоны. – Ты есть контроль и хаос. Ты – человек и зверь». Провожая день, Итка думала, что от зверя в каждом из них все-таки больше. Ее мать была бы сейчас, наверное, ровесницей женщины, чье безголовое тело осталось гнить в придорожных кустах. «Они сделали то же самое с дядькой, – вновь ощутила она нарастающий, как топот бегущего человека, жестокий гнев. – И Бруно считает, что справедливо». «А как же те люди на хуторе Гислы, которых ты бросила в выгребную яму?» – робким шепотом напомнила совесть. Итка решительно возразила этому шепоту: «Они убили хозяина. И это была хоть какая-то яма». Совесть не настаивала, но словно поцарапала ее грудь на прощание. Кобыла под седлом равнодушно перешагнула через труп ежа. Наверное, она тоже думала что-то по этому поводу, но Итке ее мнение было не слишком-то интересно – тем более что вороная никогда его не выражала.

После приглушенного стука тройка буланых остановилась; сидящий на козлах Немтырь обернулся, удивленно приподняв мохнатую бровь. Из повозки, хохоча во весь голос, выпрыгнул Бруно. Вслед за ним взметнулась желтая ткань длинной юбки, но тут же скрылась, и раздался звонкий шлепок.

– Милая Итка! – утирая слезу, с трудом проговорил вожак. – Ха-ха-ха! Вот это я понимаю, талант!

– Да в чем дело? – буркнула она в нетерпении. Бруно, похлопав себя по животу, шумно выдохнул.

– Ты теперь официально госпожа Тильбе! – провозгласил он, будто на церемонии, и опять рассмеялся. Немтырь, сохраняя все то же удивленное выражение лица, высморкался. Его выражение перекочевало и на лица остальных. Итке потребовалось некоторое время, чтобы вернуть способность к внятной речи:

– Это как?

– Госпожа Нишка, этот потрясающий образчик новой аристократки, которой повезло выскочить за породистого мерина, – не смог удержаться от замечания Бруно, – без лишних условностей поженила своего сына и Итку Ройду. Ей не то что гости не понадобились – не пригласили даже невесту! Ха-ха-ха! Послушай, как думаешь, там вместо тебя было чучело или какая-нибудь прислуга? Хотел бы я это видеть! Отлучусь ненадолго, а вы тут пока осваивайтесь, юная госпожа. Новый статус – это ведь так волнительно!

И он, все еще хохочущий, потерялся где-то меж стволов. Итка глядела туда, где вздрагивали костлявые ветви, и ничего не видела. От напряжения заныли скулы. Она держала себя в руках, пережидая налетевший ураган мыслей. Ее укрытием была вдовья колыбельная. «В самом деле, помогает», – безучастно заключила Итка, когда буря в ее голове утихла. Она решила, что подумает обо всем этом позже. Прямо сейчас все равно ничего не сделаешь. Бруно, вернувшись, легко вскочил на подножку повозки и махнул рукой Немтырю:

– Трогай, дружище! Пора нам вернуться домой!

В пути Итка старалась сосредоточиться на воспоминаниях о пожаре. Когда Гашек сказал, что память обманывала ее, она не сразу смогла в это поверить: ей казалось, никак иначе просто не могло быть. Кто-то – неизвестный, чужой – помог ей спастись, усадив, маленькую, в седло и направив в замок, подальше от огня и смерти. Тогда она не слишком хорошо ездила верхом и все время боялась упасть с коня. Ворон сам привез ее в Кирту, зычно заржал у ворот, привлекая внимание.

Она помнила, как Свида взял ее на руки и обтирал чумазое, все в пепле и грязи лицо: «Что же это, – причитал он, – как же это так, внучечка!» На помощь Гашеку сразу выслали людей, а дядька, от которого пахло чем-то ужасно кислым, осторожно, будто опасаясь, что она укусит, взял ее у Свиды – и вдруг, резко прижав к груди, зарыдал. «Вот и все! – всхлипывал Войцех. – Вот и все!» Итка обхватила его за шею и тоже заплакала: в тот миг она, наконец, поняла, что бабушка не спаслась. Так, в огне и слезах, ковалась их с Войцехом друг к другу привязанность. Они никогда более не проявляли ее столь горячо, как в тот злополучный день, самый жаркий за целое лето – но всегда ощущали невесомой тяжестью, словно якорь, брошенный у родных берегов.

– Как они это сделали? – размышлял вслух Гашек, возвращая ее к насущному. – Ну, Тильбе.

– Не знаю. – Итка пожала плечами. – Какая разница?

– И зачем?

– Я не имею понятия, Гашек! – не сдержалась она и повысила голос. – Не терпелось Отто жениться! Вы все одинаковые, вечно чешется там, в штанах!

– Эй, парень, – свистнул откуда-то из-за спины Куница, – у Танаис есть тебе что-то сказать.

Он подъехал к ней справа и повел коня рядом с воронóй. Гашек исчез из поля зрения, и ее злоба ушла вместе с ним. «А ведь после смерти дядьки он – единственная моя родня, – вздохнула Итка. – Кроме отца». «И еще Тильбе!» – раздался в ушах громогласный хохот вожака. Отложить на потом мысли о «новом статусе», очевидно, не получалось.

– Не болит? – вдруг отвлек ее вопросом Куница. – Ухо.

Она покачала головой: сережка теперь даже не оттягивала мочку, как будто совсем ничего не весила.

– Вроде бы нет, – ответила Итка. – Спасибо.

Куница подбросил в воздухе массивное золотое ожерелье. Звук был очень приятный.

– Можно купить даже две лютни, – протянул довольный юноша.

– На что тебе лютня?

– Ну, я же не родился с топором в зубах, – улыбнулся Куница так хищно, что закрадывались сомнения в истинности его слов. – Вообще-то я бронтский школяр.

– Ты учился в Бронте? – не поверила Итка. – В которой академии?

– Искусств, вестимо, – вычурно изрек жонглер. – Но я не закончил. Это было давно и неправда. А музыку страсть как люблю до сих пор.

Она прикрыла глаза и попыталась представить себе Куницу с лютней в руках. Вот он, нарядно одетый, присаживается на стул на высокой ножке. Ладно сколоченная деревянная сцена глубока и уходит в тень. Зрители стараются задержать дыхание, чтобы ни один звук не помешал насладиться музыкой. Лютнист улыбается, благодарит публику кивком головы, трогает пальцами тонкие струны. По украшенному резным орнаментом корпусу лютни пускаются в бегство капельки крови. Он бросает инструмент, смотрит на свои руки: алые, словно он измазался в свежей краске. Задние ряды шепчутся; он трет ладони о парчовую курточку, и благородная ткань пачкается кровью. Он смотрит прямо на нее, и вдруг его губы растягиваются в улыбке, а изо рта показываются клыки.

Итка потерла глаза рукавом, чтобы прогнать наваждение. Куница не показал виду, что приметил ее замешательство.

– Это я придумал прикинуться артистами, – похвалился юноша. – По-моему, хорошо получилось.

– А что вы делали в Столице? – решила уцепиться за его слова Итка. Куница будто ждал этого вопроса.

– Да как и все, – хихикнул он, – готовились к выборам.

«Точно, выборы, – вспомнила Итка. – Скоро зима. А мне-то, выходит, уже шестнадцать». Где-то вдалеке послышался плеск воды. Куница еще больше оживился, обогнал ее, заколотил в дверь повозки. Заблестела в ярком лунном свете круглая лысина.

– Да-да? – зевнул Бруно, показываясь снаружи.

– Подъезжаем, – доложил юноша. – Ну как там?

– Просто прекрасно, – кивнул вожак, ударив пальцем по своей серебристой бусине. – Мы все обсудили и даже успели чуть-чуть подремать. Представь себе, – указал он на закрепленные у повозки сундуки, – это был лишь задаток. Приданое впятеро крупнее!

– Вот же мразь. – Куница сплюнул. – Все ее батраки, небось, и за двадцать лет столько денег не видели.

– Думаю, за двадцать лет столько не видит даже ректор столичного учьбища, на чье место владыка Корсах готовит младшего. В общем, нельзя не признать, что все сложилось самым удачным образом. Дело за малым. А пока можно и отдохнуть.

Бруно исчез во тьме деревянного короба. Итка снова услышала, как что-то упало в воду, и пристально вгляделась туда, откуда шел звук, но ничего не увидела: облысевшие деревья цеплялись друг за друга тощими ветками, не давая ничего рассмотреть. Вдруг надрывно завыли сопровождавшие ханзу волки, и она поняла – на прощание. Куница привстал в стременах и вытянулся, как пес, учуявший чужака. Привлек ее внимание знаком и указал куда-то, где понемногу редели стройные ряды деревьев. И, наконец, она его увидела – дом, достойный самого владыки.

Это был белокаменный замок посредиогромного озера – то есть, конечно, не озера, а рукотворного рва. К вратам острой надвратной башни с узенькой колоколенкой вел израненный каменный мост. Опоры его оплетали зеленой сетью водоросли и мох. Ветви деревьев торчали из черных окон, будто взывая о помощи. На ветру они казались живыми, но этот замок вымер давным-давно: лес захватил опустевшую людскую твердыню, и не страшен ему был глубокий ров. В лунном сиянии казалось, что этот покинутый дом просто спит, и мирное дыхание вздымает его высокую грудь. Он был столь же прекрасен и недоступен, как бледный небесный диск, отраженный в поверхности воды. Это были контроль и хаос, о которых Танаис говорила, заплетая ей тугие косы – и хаос здесь победил.

Хаггедка что-то прошелестела на своем странном языке; из повозки прямо в стремя буланого коня выставил ногу Саттар. Они вдвоем возглавили колонну и первыми въехали на старый мост. Ворота, запертые уже целую вечность, непреодолимым препятствием стояли у них на пути. Но прежде чем они приблизились, спокойная вода вдруг словно закипела, как похлебка в котле Немтыря. Лошади забили копытами по белому камню, заржали, яростно вскинули гривастые головы. Вороная кобыла Итки проявила свое обычное безразличие, даже когда ее всадница раскрыла от изумления рот.

Справа от моста вздыбилась кривым горбом мутная вода, и когда пузырь лопнул, в воздух взмыла усатая рыбина. Размером она была едва ли не втрое больше взрослого коня, и мутный дождь с ее заостренного хвоста окатил Саттара и Танаис с головы до пят. Причудливо изогнувшись, она, как гигантская толстая утка, пролетела мост и с ужасным всплеском ушла обратно на глубину.

– Песье гузно! – отплевываясь, заорал на ворота хаггедец. – Вконец там ошалел, дубень! А ну, зараза, открывай!

– С кем он говорит? – шепнула Итка абсолютно довольному Кунице.

– А сейчас увидишь, – усмехнулся он так же тихонько. Они-то едва успели въехать на мост сразу за упряжкой, когда выскочила страшная рыбина, и их брызгами почти не задело.

На громогласную ругань Саттара выглянул из повозки Бруно:

– Я так понимаю, мы прибыли, – констатировал он. – Дружище, нехорошо встречать товарищей подобными фокусами! Мы же к тебе не с пустыми руками!

И с этими словами он вышел, дернув за собой сжавшуюся, обезумевшую от ужаса девушку. У Итки заныло в животе. «Я не могу ей помочь, – убеждала себя она. – Ничего не могу». Завизжали истошным голосом створки ворот, зашевелились лениво, как члены немощной старухи. Не видать было, кто толкал их, преодолевая месяцы – или годы? – застоя. Их встретила одинокая тень, распростерла руки в приветственном жесте. Она напоминала очертаниями человека, но казалась намного крупнее и была увенчана удивительной высокой короной из сплетенных ветвей.

– Добро пожаловать домой! – воскликнула тень совершенно обыкновенным мужским голосом. – Я уж заждался!

– Это Анви, хранитель нашего очага, – представил его новобранцам Бруно. – Помоги-ка парням разгрузиться, а мы пока тут осмотримся с твоей новой хранительницей.

Несчастная девчонка совсем ссутулилась, ожидая побоев, но вожак просто толкнул ее в спину и вместе с ней скрылся за воротами. Итка и Танаис, спешившись, проследовали за ним. Разминувшись с коронованным Анви, она поняла, что его диковатый силуэт создавало одеяние, похожее на старательную маскировку: он весь с ног до головы был опутан растениями и кусками древесной коры, под слоем которых кое-где виднелась нормальная одежда. Самым странным оказалось его закрытое грубой деревянной маской лицо, на котором яркими звездочками светились безумные глаза. «А вдруг у меня такие же?» – отчего-то подумалось Итке. Пленница ойкнула, когда Бруно пинком под зад втолкнул ее в амбар и поставил под дверь тяжелую бочку. Как только он ушел к остальным, а Танаис скрылась где-то за колодцем, Итка, пригнувшись, подкралась на цыпочках к небольшой щели меж досок и шепнула: «Т-с-с!» Внутри что-то зашуршало.

– Как тебя зовут? – тихонько спросила Итка. Из амбара донесся приглушенный всхлип. – Я не обижу, – заверила она девушку и на всякий случай добавила: – Честно.

– Зофка, – прошептала пленница. – Спасите, добрая госпожа! Мне домой надо! Очень сильно!

– Не кричи, – цыкнула на нее Итка, опасливо оглядываясь. – О чем вы там говорили? В повозке.

– Он сказал, что отвезет меня домой, – нечетко проговорила Зофка. – Я боюсь, госпожа! Он же злобный полукровка!

Выглянув из-за амбара на подозрительный шум, Итка заметила, как блеснуло в лунном свете окованное железом ведро: Танаис возвращалась. Пришлось на время оставить Зофку наедине с ее страхами. Хаггедка сунула Итке какую-то мокрую траву:

– Собери, – как всегда коротко велела она. – Побольше.

– Так ведь глаз выколи, – возразила Итка, но это не возымело никакого действия: Танаис, похоже, решила, что эти слова означают согласие.

В процессе сбора ранее не встречавшейся Итке остролистной травы с приятным запахом над головой возник источник света. Это был Гашек с импровизированным факелом. Она поблагодарила его коротким кивком и продолжила свое занятие, но вскоре остановилась, распрямившись.

– Мы должны ее освободить, – неожиданно для самой себя решительно произнесла Итка. – Сегодня же.

Она отчего-то не стала оборачиваться, чтобы взглянуть Гашеку в лицо, и видела лишь пляшущую на камне тень.

– Зачем? – немного изменившимся голосом спросил он. – Она может о нас рассказать.

Итка сдавила пальцами пучок пахучей травы, и она пустила прозрачный сок. «Кому теперь есть до нас дело?»

– Мы людей убивали, Итка, – продолжил Гашек, и тень задрожала сильнее, запрыгала по бледной стене. – Не разбойников, а наемную стражу. Не хочу, чтобы нас за это повесили. Хотя тебе-то, госпожа Тильбе, – как-то неприятно прицокнул он языком, – верно, бояться нечего.

– Они сами выбрали такую работу, – огрызнулась она в ответ. – А служанка здесь ни при чем.

– Достаточно, – раздался вдруг позади голос Танаис. Итка вздрогнула и даже отскочила в сторону. Хаггедка протянула руку, чтобы забрать травы, и в беспокойном свете факела казалось, что она улыбается недоброй улыбкой. «Она слышала, – лихорадочно думала Итка, – она догадалась». Но Танаис просто ушла, и после, даже когда прошло уже много времени, никто с ней об этом не говорил. Мужчины собрались во внутреннем дворе: распрягали повозку, сгружали сундуки. Незаметно подобраться к амбару не представлялось возможным. Итка мысленно попросила у Зофки прощения за эту заминку, но ничего предпринять пока не могла.

Она раздобыла собственный фонарь и отправилась изучать замок. В одной из комнат обнаружила целые блоки разных сундуков – ей не нужно было в них заглядывать, чтобы понять, что внутри серебро. «Они даже не запирают дверь, – заметила про себя она, – словно вообще ничего не боятся». Впрочем, ханза действительно не ведала страха: закончив с добычей и празднуя «счастливый исход» дела, они шумели на всю округу.

– Тебя-то мне и надо! – напугал ее внезапным окриком бесшумно подошедший вожак. – Да, немало добра мы скопили, – с гордостью оглядел он сундуки. – На, выпей и пойдем, все уже отдыхают в большом зале.

– Все пьяны? – нахмурилась Итка, принимая из его рук отвар, в котором учуяла те самые травы. – А кто стережет замок?

– Хранительница очага, конечно, – усмехнулся Бруно. Его немного пошатывало. – Хотя остерегаться, в сущности, некого. Я ведь рассказывал тебе о замке, где началось крестьянское восстание? Ох, столько светских бесед, всего и не упомнишь! – Он постучал кулаком по мшистой стене. – Вот на этом самом месте и родились проклятые суеверия! Но мы, милая, умеем подчинять себе разные враждебные сущности, поэтому обосновались здесь. А до ближайших соседей – как до гарнаталзбетовой вершины. До сих пор, темные дураки, боятся.

Они вместе выпили по кружке горячего отвара – Итка только теперь почувствовала, как сильно ее мучила жажда – и направились в большой зал. Бруно напевал себе под нос какую-то батрацкую песню. Шум праздничного пира нарастал по мере приближения к цели. На голову время от времени что-то капало, противно утекая за воротник. «Свида навел бы здесь порядок», – почему-то пришло ей на ум. Они прошли вдоль разрисованной длинной стены: краска сильно облупилась, но Итка узнала изображенный сюжет – это была история Первенцев. Очень давно старая служанка Гавра рассказывала ей сказку о гневе Матушки на свое дитя, и тогда в этих персонажах она узнавала бабку Берту и дядьку Войцеха. У края стены неизвестный художник нанес сцену, в которой Солнышку даруют прощение. Итке стало ужасно горько, что это была всего лишь фреска.

Бруно жестом пригласил ее войти в распахнутые двери. В зале было светло, как днем – зажгли камин и несколько жаровен. Итка не сразу узнала в глупо улыбающемся человеке с одутловатым морщинистым лицом того самого Анви, что встретил их у ворот. Он чем-то напоминал Драгаша Гроцку – может быть, очевидным пристрастием к выпивке. Хранитель, делая размашистые жесты, рассказывал о чем-то рассеянному, пьяному Гашеку. Танаис и Саттар, полулежа на звериных шкурах, живо обсуждали что-то на своем наречии. Итка споткнулась о большого рыжего кота, настолько осмелевшего, что он зашипел на нее вместо того чтобы убежать. Она шикнула в ответ и услышала смех Немтыря. Обернувшись на звук, столкнулась с ним лицом к лицу. Он открыл свой беззубый рот и высунул тонкий раздвоенный язык. Итка отшатнулась.

– Что-то ты рановато, – еще пуще расхохотался Немтырь. У него выпали волосы и отросла борода с серебристой бусиной. – Права была Эноля: немочь!

Она указала пальцем на маленькое украшение. «Зачем нужна эта бусина?» – хотела спросить она и не могла, но он понял ее без слов.

– В твою честь, дорогая Итка, – ласково произнес Бруно. – Помнишь, я подарил тебе бусы в утешение, когда ты скинула наше первое дитя? Как же мы были молоды! Такой я запомнил тебя, такой ты приходила ко мне во снах. Ты хотела, чтобы я отомстил за твою страшную смерть, и я это сделал, моя милая Итка! За время нашей разлуки подлая сука разродилась щенками, но это пустяк. Скоро я себе все верну. Без тебя ничего бы не вышло.

Он приобнял ее за плечи и поцеловал – смело, влажно и очень неловко. Его лицо было слишком близко и расплывалось непонятным бельмом, пахло сыростью и немного пóтом. Он вдруг оставил ее, отпрянул – и почему-то оказался Куницей.

– Учиться еще и учиться, – хихикнул он и потянул ее за собой.

Она с трудом сфокусировала взгляд на бледных пятнах, плавно движущихся у него за плечом. Эти пятна были нагими людьми. Танаис распустила свои темные волосы, длинные и блестящие, как ухоженная конская грива. Бруно целовал ее шею и грудь, изрезанную паутиной шрамов. Сильное тело Саттара блестело от пота и вина, которое тонкой струйкой лила на него из кувшина хаггедка. Итка засмотрелась, совсем не стыдясь – это все казалось таким прекрасным и настоящим. «Любовь, дорогая – это морозный пар изо рта, – сказала ей однажды бабушка Берта. – Всегда зависит от внешних обстоятельств и неизбежно растворяется в пустоте». Она перевела взгляд на горящие угли жаровен, пульсирующие, как вены под кожей, и подумала, что бабушка ничего не понимала в любви.

Куница изломанными путями увел ее из душного зала в чьи-то бывшие комнаты: это место напоминало ей кабинет Гельмута. Правда, здесь не было несуразно огромной кровати. Вместо нее она упала на какую-то лежанку: вся кровь будто прилила к сердцу, и ноги стали мягкими, как солома. Куница достал откуда-то волчий плащ с капюшоном:

– Накинь, – велел он, – здесь бывает прохладно.

Она укуталась и поняла, что дрожит совсем не от холода. Странный привкус во рту и пыльный воздух мешали вдохнуть полной грудью. Итка прислонилась к стене и попыталась справиться с головокружением, глядя в одну точку. Краем глаза заметила, как рядом с ней усаживается Куница.

– Хорошо жахнуло, – одобрительно заворчал юноша. – Знают свое дело наши хаггедцы.

– Почему они не носят шапки? – не отрывая глаз от противоположной стены, с трудом выговорила Итка, отчего-то вспомнив побег из Бронта.

– Чтоб ты спросила, – икнул Куница, но потом задумался. – Шапки – это синие такие оладьи, что ли? Точно! Не говори о них с громилой. Это будет то же, что кинуть улей в муравейник: глупо, обидно и больно.

– Почему?.. – начала было она, но подошедшая к горлу отрыжка оборвала ее на полуслове. Куница чувствовал себя явно лучше.

– Ну, там у них нелады. Синяки-Иголки – это, что называется, отпозиция. Спроси лучше Бруно, он разбирается.

«А зачем улей бросать в муравейник?» – почесав нос, подумала Итка. Представила себе результат этого действия и запоздало рассмеялась. Моргнула. Открыв глаза, поняла, что светлое овальное пятно, которое она видит – это лицо Куницы.

– Надо же, – усмехнулся он, – как тебя плющит. Ну, поспи, а я печку пойду затоплю – холод тут собачий.

Она хотела что-то ответить, открыла рот – а потом откинула голову и провалилась в темноту. Очнулась от того, что не могла нормально вздохнуть, дернулась и вдруг осознала: она завернута в ткань, как мертвец, и она здесь не одна. Правым плечом Итка упиралась в чье-то холодное тело. Ей было страшно поворачивать голову, но плотный саван мешал сделать вдох, и пришлось взглянуть на своего соседа. Огромными распахнутыми глазами неопределенного цвета на нее смотрела молодая женщина. Итка попыталась отодвинуться и случайно коснулась рукой ее окровавленной рубашки. Эта женщина не дышала вовсе.

– Оставь его, – вдруг странным голосом протянула она. – Прошу тебя, не надо мести. Останови кровь… Так больно…

Итка в панике попыталась оттолкнуть ее от себя, разорвать саван, наконец, задышать. Выпученные глаза женщины растаяли, как коровье масло, и обнажили пустые глазницы. Обтягивающая череп кожа высохла и сошла хлопьями. Итка закричала и очнулась по-настоящему.

– Ты что? – спрашивал ее Куница, осторожно толкая в бок. – Ты меня слышишь, Итка?

Она слышала. Зажмурившись, спрятала лицо у него на груди. Жуткое видение растворилось в тепле, накрывшем огромной волной. Легонько щекотал кожу волчий мех плаща. Дрожь унялась. Она почувствовала, как он запустил пальцы в ее волосы, цепляясь за мелкие колтуны. Подняла голову и коротко коснулась губами его губ.

– Скромно, – хохотнул Куница и поцеловал ее по-настоящему. – Не бойся. Все будет хорошо.

Какие простые слова – и как сильно ей было нужно, чтобы кто-нибудь их произнес. Позже она осознавала себя лишь яркими вспышками; все остальное время телом владели чувства – хищные, безрассудные, обостренные. «Я ничего не понимаю в любви», – думала она в те редкие моменты, когда могла о чем-то думать. Забывшись до рассвета, не видела снов.

Ее разбудил ласково-колючий холодок по коже. Итка открыла глаза: печка остыла, Куница натягивал льняную рубаху. Просунув голову в воротник, заметил, что она проснулась, и сказал без улыбки:

– Давай скорее. Неладно что-то.

Теперь она услышала шум из внутреннего двора: какую-то ругань на хаггедском и лошадиное ржание. Одевшись, они с Куницей выскочили на улицу и едва не попали под горячую руку Саттара:

– Я же, драть его кобылой, говорил! – орал он, со всей силы захлопывая дверь амбара. Оттуда тянулась вереница кровавых следов. Итка осторожно заглянула через щель внутрь: на соломенной лежанке, раскинув руки словно для объятий, лежал окровавленный труп хранителя Анви.

– Угомонись, – мрачно буркнул Бруно. – Мы ее найдем.

У Итки кольнуло в груди: «Зофка! – едва не вырвалось у нее. – Я совсем о тебе не подумала». Она снова ощутила грызливую злость – ее напоили и одурманили, вынудив собственными руками собирать те дурацкие травы. Гашек, сидящий на стенке колодца, совершенно неосмысленным взглядом осматривал каждого присутствующего. Обычно это означало, что он напряженно о чем-то думает. Немтырь вошел в амбар с отрезом ткани в руках. Итка вспомнила свое видение и вздрогнула. Стоящая лицом к распахнутым воротам Танаис развернулась и быстро-быстро зашипела что-то на хаггедском наречии. Куница тронул Итку за плечо:

– Сейчас увидишь, что такое улей в муравейнике, – шепнул он и побежал к коновязи. Она безотчетно последовала за ним. В мгновение ока все, кроме Немтыря, оказались верхом и при оружии. Бруно оглянулся, нашел глазами Итку и Гашека и хотел вроде бы что-то сказать – но лишь покачал головой, тронул пятками бока буланого и первым выскочил на мост. Ханза бросилась через лес, в погоню.

Ветер свистел в ушах, трепал распущенные волосы. Когда в изрезанном голыми ветками утреннем свете замелькало впереди грязно-желтое платье, Итка придержала кобылу, чтобы не вылететь из седла. Бедная Зофка бежала, не оглядываясь, и цеплялась за коряги испачканной в крови юбкой. «Что он с тобой сделал, – чувствуя, как шевелятся волосы, подумала Итка. – Что мы с тобой сделали…»

– Стойте! – закричала она опередившим ее всадникам. – Подождите! Не надо!

Она проехала несколько шагов, и солнце вдруг засветило прямо в глаза, на мгновение лишив ее зрения. Итка прикрыла лицо ладонью и крепче схватила поводья. Вороная кобыла отчего-то сама, без понуканий, решила немного подвинуться вправо. Там, откуда она ушла, тут же вошло в землю метательное копье. Итка услышала недобрый смех Куницы и, не думая, помчалась вперед.

На широкой поляне в грязи умирала, раненная дротиком в шею, Красавица. Вокруг нее сошлись в неистовой схватке люди и звери; Итка заметила несколько синих шапок. Злые, поджарые охотничьи псы защищали неизвестных, с которыми билась ханза. За дубовым стволом спряталась выбившаяся из сил Зофка. Итка пригнулась к шее вороной, уклоняясь от летящего копья.

Среди враждебных незнакомцев были женщины – она сразу поняла, что это воительницы-иш’тарзы. Одна из них снова прицелилась, чтобы бросить дротик, но с дерева на нее прыгнул мелкий зверек, впившись острыми зубами в шею. «Куница, – догадалась Итка. – Спасибо». Она нашла взглядом Гашека и потянулась за луком и стрелами: его отрезали от остальных два грозных «синяка». Итка решила последовать примеру товарищей и оставить лошадь, чтобы не испытывать удачу с колдовскими собаками. Без всадницы вороная тут же сообразила резво ускакать прочь. Гашек совершил неудачный выпад копьем и чуть не лишился руки. Итка сделала первый выстрел, тяжело ранив хаггедца. Второй обернулся и получил стрелу в основание шеи. Неприятелей осталось по одному на каждого в ханзе – и еще охотничья псина. «Ну, давайте, – разгорячилась Итка. – У меня еще целый колчан».

Одна из воительниц крикнула что-то, обращаясь, наверное, к Саттару и Танаис, но вместо ответа получила от громилы неприличный жест. Затем она взглянула на Итку, и от этого взгляда у нее защекотало спину. Положив стрелу на тетиву, она ждала, сама не зная, чего. Агрессивно рявкнула у ног хаггедки гончая. Итка решилась, выстрелила и ощутила вкус крови во рту. Воительница упала навзничь. Собака прижала острые уши. Забилось быстрее сердце. Потерявший в бою свою шапку «синяк» успел издать возглас удивления – и был безжалостно убит гончей. Вдруг как-то глухо охнул Куница: у него в плече выросла стрела. Итка даже не поняла, когда последняя иш’тарза успела выстрелить, но сделать это еще раз ей не удалось – Танаис оказалась ловчее. Остался один «синяк», чью смерть Итка уже не увидела: позабыв о собаке, которую тоже зарезали, она осматривала рану Куницы. Рванулась было дернуть стрелу за древко, но убрала руки, услышав над ухом рев Саттара:

– Не тронь, дура!

Он грубо отпихнул ее в сторону, и Итка отвлеклась, заметив, как от Бруно пятится перепуганная, заплаканная Зофка. В руке у нее что-то блестело, и прежде чем Итка успела вскрикнуть, отчаявшаяся служанка ударила себя кинжалом в живот. Упав в грязь, она из последних сил продолжала ползти прочь, пока Бруно все не прекратил. Второй раз Итка видела кровь на его мече, второй раз ощущала ее на своих руках. «Это кровь Куницы», – вспомнила она и снова посмотрела на юношу как раз в тот момент, когда Саттар, одним движением протолкнув стрелу насквозь, обломал концы и вытащил остаток древка. Куница, издав какой-то грудной звук, провалился в забытье от боли. Саттар свистом подозвал коня и с помощью Танаис уселся в седло вместе с юношей. Гашек стоял на коленях над мертвой Красавицей. Итка перестала что-либо чувствовать.

– Они шли за тобой, – услышала она голос Бруно, глухой, как будто из бочки. – Но ты опередила их совершенно поразительным образом. Будь готова, госпожа Тильбе: свадьба, на которой ты не присутствовала, взбесит очень важных людей, когда они об этом услышат. А до тех пор тебе лучше держаться поближе – ханза тебя защитит.

Итка безо всякого выражения на лице глядела на бледное тело Зофки. Потом посмотрела на Гашека, который забрался верхом на буланого коня, поправив на плечах неудобную кольчугу. «Кто защитит меня от ханзы?» – холодно подумала Итка. Давным-давно потеряв все самое дорогое, она только теперь ощутила себя одинокой.

Глава 12. Девятка мечей

Жара, жара! Здесь и сейчас – все батрацкие дочери, самые видные на деревне. Строятся колечком вокруг костра, зажженного солнцем, в ночь, проглотившую лучший день лета. Последний лучик упал сюда, к ним, на землю, и загорелись сухие ветки, раздулось пламя, поднялся дым. «Сегодня я стану любимицей Матушки», – думает каждая из собравшихся девиц. Она тоже надеется. В волосах одуванчики, юбка длинного сарафана бьет по босым ногам. Их тут человек двадцать, все незамужние, юные и прекрасные. Зевак пруд пруди! Каждый хочет увидеть, кого выберет этой ночью земля. «У меня очень сильные ноги, – думает она, оглядывая подруг-соперниц, – сегодня останусь я».

У местного рыбака в руках бубен, кожа на деревянном ободе; пасечник разминается с глиняной дудочкой. Одна из девушек громко чихает: бывает, от сока рвань-травы ужасно чешется нос, но без него в эту ночь нельзя – все рисуют на лицах дивные узоры, разминая пушистые листья в пальцах. Она отбрасывает рыжую косу за спину. Девицы берутся за руки, замыкая кольцо вокруг пляшущего огня. «Бум! Бум!» – ударяет бубен. Рыбак заводит обрядовый напев, а они – лихой хоровод. «Бум!» – быстрее! «Бум-бум!» – еще! Бегут, путаясь в юбках ногами. Дудочка – разжимают руки, поднимают вверх, кружатся на месте, как дубовые листья. Этой ночью осень вступает в права, начиная отсчет холодов. Танец призван напомнить, что жизнь продолжается – и пляшут, пляшут, пляшут они, одаренные силой родить, как земля. Умолкает дудка – пускаются в бег, и кое-кто, запинаясь, падает. С каждым кругом их меньше и меньше, дудочка поет трижды, и она останавливается, глубоко вздыхая. Кажется, она могла бы прыгнуть в костер и выйти невредимой – Матушка сегодня на ее стороне.

Еще немного, еще, еще! Нельзя закрывать глаза, не то перекружишься и упадешь. Кое-кто подпевает голосу рыбака: гремит и крепчает обрядовая песнь. Мелькают, несутся лица и звуки, пляшет заодно с ними дикий огонь. Она создана была для этой ночи: тело не знает усталости, с каждым движением хочет большего. Соперницы выбывают из круга, падают на руки счастливых зевак. Взмах рукой – как крылом, сердце рвется вон из груди. Пять, четыре, три и – две! Ну-ка, кто из них будет посильней? Она путает местами небо и землю, и вот, наконец, звучит протяжный стон дудочки. Все встает на свои места. Она – любимица, она осталась последней. «Скоро выйдешь замуж», – поздравляют ее. В ответ она улыбается и просит еще имбирной браги. Никто еще не знает, как удивительно скоро случится ее замужество – и как попытается ее погубить. Венчают голову пестрой короной, на плечи бросают красивый плащ. Пару капель браги – в костер, и раскинуть руки пошире в стороны. Теперь каждая девица даст ей своей крови – каждая по чуть-чуть, но вместе они сделают ее подобной Первенцам. Вытирая о белую ткань сарафана порезанные ладони, они глядят ей в глаза без злобы и зависти. В этих взглядах восторг и немного страха, ведь до рассвета она не совсем человек.

Теперь она – зелень, кровь, молоко – идет в каждую хату, чтобы выпить, поесть и коснуться серпа или плуга. Ее рукой Матушка осеняет людей дарами, прочит большой урожай на следующий год. «Пусть родится у тебя много здоровых детей», – желают ей на прощание. Она часто слышит, что хорошо сложена для родов, только вот с парнями в их деревне напряг – и засиделась в девках до шестнадцати. «В этом году точно найду мужа, – радуется она. – Матушка поможет». Когда она выходит из последней хаты, уже светает: начинается новый день. Ей хотелось бы остановить время, побыть подольше любимицей этой ночи. Она ощущает босыми ногами влажное тепло земли, не успевшей остыть после самого жаркого дня за целое лето. Тепло ползет вверх от кончиков пальцев по всему телу, и она наполняется силой, которая требует, чтобы ее применили. «У тебя большое будущее», – обещает ей говорящая с курганами старуха из хаты на краю села. Верится! Полная жизни, она ко всему готова – по крайней мере, кажется, что ко всему.

Она проснулась от резкой боли в низу живота. Приподнялась на локтях, но снова упала, не смогла преодолеть слабость в мышцах. В горле пересохло, и позвать на помощь не получилось – вместо слов изо рта вылетел зловонный воздух. «Я совсем одна, – с грустью подумалось ей. – Одна-одинешенька». Боль в животе нарастала до невыносимой. Нужно было срочно вставать.

– Лежите, госпожа, – вдруг раздался над ухом смутно знакомый голос. – Я принесу ведерко.

Она попыталась открыть глаза, чтобы увидеть, кто это сказал, и к ужасу своему осознала: ее глаза открыты, но затянуты кромешной тьмой. Потрогала лицо – убедиться, что это не повязка. От испуга едва могла вздохнуть.

– Давайте я помогу, – вновь заговорила женщина, которую она, казалось, знала. – Вот так, молодец. Лекарь ждет за дверью. Теперь ложимся обратно – осторожней, не ударьтесь об изголовье. Удобно? Умница. Позвать господина Отто?

«Отто – это мой жених, – вспомнила она. – То есть, кажется, уже муж». Кивнула. Боль немного утихла. Она снова коснулась прикрытых век и ощутила на ресницах влагу. Услышав звук тяжелых шагов, смахнула непрошеные слезы.

– Мочится с кровью? Покажи-ка. Н-да. Спасибо. Доброе утро, юная госпожа! – поприветствовал ее лекарь. Она нашла в себе силы улыбнуться: этот человек, похоже, спас ее фальшивую жизнь. – Рад видеть вас, наконец, в сознании.

– А я ничего не вижу, – робко выговорила она. – Совсем ничегошеньки.

Он взял ее лицо в теплые шершавые ладони, слегка оттянул пальцами опухшие веки. «Почему это все случилось со мной? – в отчаянии взывала она к справедливости. – Почему не с Иткой Ройдой?» Лекарь досадливо защелкал языком. «Тебя зовут Итка Ройда, – донесся из прошлого грубый голос госпожи Нишки. – Это вроде бы нетрудно заучить». Когда присутствовавший при том разговоре Отто поинтересовался, к чему все это ряженье, старуха невесело усмехнулась: «В политике, мальчик мой, иметь двойника – это даже не роскошь, а залог безопасности». Вскоре она услышала этот голос и в настоящем.

– Что там, мастер? – спросила госпожа Тильбе так, словно предмет обсуждения здесь отсутствовал. – Будет жить?

– Лечение помогает, – подтвердил медикус. – Но я не знаю, как быть со зрением.

– Она что, не видит? – осталась недовольна Нишка. Нетрудно было представить, как она в своей манере складывает руки за спиной и теребит пальцами ажурный манжет. – В сущности, зрение не столь уж необходимо, чтоб зачинать да рожать детей, а в нашей ситуации так даже излишне. Но со слепой невесткой больше хлопот, поэтому я предпочла бы зрячую. Как это устроить?

– Хотите услышать мои рекомендации? – закряхтел лекарь. – Найдите другую или обратитесь к мастеру Матею.

«Они меня выкинут, – ужаснулась она. – Заменят на соломенное чучело». Именно так, огородным пугалом, обзывал ее здешний управляющий, когда никто не слышал, хотя побаивалась она его не только за это.

– Матею из Тарды? Невозможно, – решительно отвергла предложение госпожа. – Он знаком с оригиналом и распознает подделку.

– Может, стоило все же повременить? – вдруг где-то рядом заговорил Отто. Она была почти что рада его слышать. Почувствовав прикосновение нежной господской руки, едва не завыла волком. – Как ты себя чувствуешь? – тихо произнес он у самого уха.

– Ужасно, – честно ответила она, не забыв о манерах: – Спасибо.

Отто бесшумно усмехнулся: она ощутила на коже его короткий выдох. «Тебя воспитывала Берта Ольшанская, – учили ее когда-то, – и ты ведешь себя, как положено госпоже».

– Повременить до чего? – осуждающе уточнила старуха Тильбе. – Пока Корсахи найдут отравителя поискусней? Старый крыс Вольдемар подрастерял хватку, но сыновья – один другого краше. Уверена, убийство на свадьбе придумал кто-то из них, а исполнительницу нанял экономный владыка. Ей хватило воплей Фирюля из соседней камеры, чтобы сдать с потрохами этих господ. Что ж, в текущей партии «осел» – Корсах. Надо бы аккуратнее с мелкими картами.

– Значит, Корсахи, – задумался Отто. – Не Иголки.

– Ну что ты, не Иголки, конечно. В Хаггеде в принципе не жалуют яды, а эти мятежники работают и того грубее.

– Они не мятежники, – поправил лекарь, гремя какими-то склянками. – Царица не объявляла их вне закона.

– А стоило бы, – цокнула госпожа, – надавать как следует по шапкам, и дело с концом.

– Даже хаггедская царица не так скора на расправу, как ты, матушка, – вставил Отто. – Тебе не кажется, что Фирюль наказан достаточно?

– Коль уж тебе всех кругом жалко, дорогой сын, подумай-ка вот о чем: если бы твой дружок прискакал с донесением сразу, а не после того, как потерял след, наша девочка была бы сейчас здорова. – Она почувствовала, как прогнулся лежак где-то слева, у ног: Нишка присела к ней на постель. – Но этот наглец вздумал, будто ему виднее, которая цель приоритетна, и остался вынюхивать бронтские делишки. Фирюлю повезло, что я его не казнила. А плетей немного не повредит. Верно говорю, золотко? – обратилась к ней старуха, взяв ее ладонь в свою, сухую, колючую.

Она тоже недолюбливала Фирюля, но не стала выражать согласие вслух: обидеть Отто ей хотелось меньше всего. Впрочем, старуха в поддержке и не нуждалась. Пару раз ободряюще хлопнув ее по руке, Нишка встала и зашагала прочь. В комнате запахло спиртом. Она вспомнила сон о пляске в летнюю ночь, и глаза снова заслезились.

– Если позволите, господин, я произведу несколько манипуляций, – вежливо сообщил лекарь.

Она вздрогнула. На ощупь нашла ладонь Отто и сжала, как утопающая.

– Что со мной будет? Что будет дальше, Отто?

– Я сдержу свою клятву. – Он поцеловал ее дрожащие пальцы. – Ты теперь моя жена.

– А если найдется Итка Ройда?

– Сомневаюсь, что это случится, – не очень уверенно успокоил Отто. – Поправляйся. А я пока выручу друга.

И он ушел, оставив ее наедине с лекарем и его жутким искусством. «Ты клялся любить и защищать меня, – думала она, сжимая зубы, чтобы не вскрикнуть от боли, – но не спас от матери даже Фирюля». Хотелось вырвать себе невидящие глаза и протереть, как грязную посуду.

– Вы молодец, госпожа, – хвалил ее медикус. – У вас крепкое тело.

«Знаю, – могла бы сказать она. – Я последней осталась у костра». Но что значило быть любимицей Матушки, «юной госпожой», если вот она, здесь, беспомощная, одинокая? В старой сказке говорится, будто Первенец-Солнышко обозлился, потому что ему не досталось даров. А что, если с ним поступили так же, как с ней: одной рукой дали, забрав другой? На что теперь дорогие меха и парча, в которые ее наряжали Тильбе, если она ничего не видит?

– Я пришлю кого-нибудь тут посидеть, – сказал на прощание лекарь. – Отдыхайте.

И в то короткое время, когда рядом не осталось этих странных, чужих людей, она обратилась к Матушке вслух:

– Почему ты выбрала меня? – спросила она и не получила ответа. – Почему?

Тишина, темнота и неведение – вот и все ее девичье приданое.

Глава 13. Четверка мечей

Оказалось, зажившие раны порой болят к холодам. Вечерами, что становились темнее день ото дня, Гашек бродил по старому замку, прихрамывая на одну ногу. Время как будто умерло. Иногда он встречал Танаис или Бруно; они улыбались ему или кивали, словно точно знали, о чем он думает – хотя он вообще ни о чем не думал. Итку он видел редко: она занималась плечом Куницы; руководил лечением Саттар. Громила-хаггедец оказался недурным врачевателем, и когда Гашек спросил, где тот всему научился, получил привычный ответ: «В плену». Далее следовал поток изобретательных ругательств, смысл которого сводился к тому, что Саттар не настроен на задушевную беседу. «Да я, в общем, тоже», – не обиделся Гашек. От боли в зарубцевавшейся ране он выпил пару глотков душистого отвара, приготовленного для Куницы, решив, что с него не убудет. «Анви с этим управлялся лучше, – вдруг вздохнул громила. – Какая же, так его растак, досада».

Хранителя очага похоронили на следующий день после бойни в осеннем лесу. За рвом у южной стены вырос рядом с десятком других безымянный курган. Странный наряд из веток и листьев, в котором Анви встретил их в воротах, сожгли здесь же, у мутной воды, хранящей свои темные тайны. В безумную ночь, последнюю в его жизни, он, пьяный, несколько раз подходил к Гашеку на нетвердых ногах, чтобы повторить одни и те же слова: «Белая лошадь оседлана, конюшонок? Сдается мне, кто-то порезал подпруги». Мог ли он догадываться, что ему предстоит скоро умереть? Почему же так глупо, от руки перепуганной девчонки, лежа на сене посреди амбара? «Не тебе, сыну Гельмута Ройды, рассуждать о бесславной гибели, – заметил в ответ на это Бруно. – Без обид».

Мертвое время никуда не спешило, но дни исправно сменяли ночи, и однажды главарь снова позвал Гашека прийти на старый погост. В вечернем сумраке среди курганов мрачными истуканами выделялись три темных фигуры. Едва Гашек приблизился, одна из теней отошла чуть в сторону и преклонила колени – он узнал Немтыря. Ханзеец туго опоясался бечевкой, закопал ее длинный конец неглубоко в землю у самого рва и поправил узел на животе. Склонил голову, сделал странный жест правой рукой, коснувшись поочередно лба, груди и паха. Он заметно нервничал, и Гашеку тоже стало как-то зябко – слишком много всего случилось за последнее время.

При этом странном обряде присутствовали только мужчины – кроме Куницы, уже много дней не покидавшего своей комнаты. Не очень-то приятно было думать о том, что у него там с Иткой, особенно теперь, когда она вроде как замужем. На месте Отто Тильбе он по меньшей мере поскрипел бы зубами. «Но я не на его месте, – одернул себя Гашек, – и надо об этом помнить».

Немтырь высыпал горсть пепла в серебряный кубок, которым зачерпнул воды изо рва, выпил в два глотка и плюнул через левое плечо. «Я скажу за тебя, дружище, – ободрил его главарь, – думаю, это уместно». Он говорил на чужом языке, но тон его ужасно напоминал речь, что произносят на памятной трапезе. Гашек заметил в окне силуэт Итки и вспомнил, как провожали дух госпожи Берты: Войцех пил, Лянка строила из себя невесть что, Свида горевал неподдельно. Ту часть обряда, что надо проводить над курганом, они выполнили втроем: Итка, Гашек и управляющий. «Такая вот она, жизнь, – горько вздохнул Свида. – По звену растет цепь чужих смертей, пока не порвется и не ударит тебя прямо в темя». Хорошо бы кто-нибудь его похоронил.

Гашек работал в конюшне, когда за воротник вдруг капнуло что-то влажное и холодное, и выглянул из-под соломенного навеса. Снег. Зима явно торопилась, бежала, подбирая юбки, и позабыла, что надо бы дать людям время набить погреба. «Красавица любила валяться в сугробах», – вспомнил он, и руки сами собой опустились. Нестерпимо чесался шрам на бедре. Гашек спрятался под козырьком и снял кожаные перчатки. Здесь же, в конюшне, откуда-то взялся матерый рыжий кот. Потерся о ноги, надеясь, наверное, на угощение. Предложить ему было нечего.

– Ну, кто тут? – спросил он кота, не зная, в шутку или всерьез. – Танаис или Итка? – погладил грязную шерсть. Кот быстро понял, что здесь ловить нечего, и, презрительно дернув коротким хвостом, ушел на охоту. На обожженной коже рук мгновенно таяли маленькие снежинки. «Поймать бы эту странную рыбину, что живет во рву, – отчего-то захотелось Гашеку, – и накормить ею целую армию рыжих котов».

Один из братцев-буланых забил копытом, недовольный переменой погоды, заворчал, обнажив идеальные зубы и бледно-розовые десны. Гашек вспомнил, что собирался расчесать коней. Ухаживать за ними было как пить господское вино – словно бы слишком большая честь для ублюдка. Гладкая шерсть – как гречишный мед, ловила и преображала каждый лучик света; черные гривы – как холодный уголь, пальцы будто темнели от их прикосновения.

– Где твое стойло, красавец? – приласкал Гашек взволнованного зверя. – Где же твой теплый дом?

– А твой? – металлически-звонкий, раздался голос невеселого главаря. Бруно, конечно же, улыбался – он всегда улыбался, как будто от этого зависело что-нибудь важное, но временами бледное пламя в глазах затухало, обращаясь тлением. За это время Гашек хорошо изучил его повадки, но, к досаде своей, ни за что не мог угадать, каким будет следующий шаг.

– Не знаю, – честно ответил он. О возвращении в Кирту думать не хотелось: как вернуться туда, где много лет прожито бок о бок с убийцей? Хутор Гислы наконец совсем перестал ему сниться – оно и к лучшему. А где еще его могут ждать? Кому до него есть дело? Конь опустил голову и пихнул Гашека в плечо, словно бы дружески ободрял. – Не могу сказать.

Бруно почему-то остался доволен.

– Ты совершенно прав, всему свое время. Вижу пользу от наших умственных упражнений, однако не будем забывать о физических. Ты уже побеждаешь ростовую куклу?

Пришлось опустить глаза: ни «да», ни «нет». Он мог затыкать чучело в упор, но стоило отойти подальше и натянуть тетиву короткого лука, как воинская стать куда-то испарялась. Он исколол стрелами всю замшелую стену, но так и не попал в цель даже со скромной дистанции. Какое-то время его тренировки, как выразился Бруно, «носили характер сугубо индивидуальный», но однажды во время прицеливания на отведенное назад плечо опустилась женская рука:

– Ч-ху, – странно выразилась Танаис, – ошибки.

Гашек почувствовал обиду и раздражение, как в детстве, когда его учили подковывать лошадь. Старший говорил: «Ты делаешь неправильно», – и никогда не объяснял, что именно нужно исправить. Но хаггедка поступила иначе. Оказалось, все это время он «провожал» стрелу пальцами, не отпуская хвостовик одновременно с тетивой. Попадание в цель было сродни первому опыту с женщиной: неловко, но потом очень даже приятно. Танаис, глядеть на которую по ряду причин было немного стыдно, потянула Гашека за отросшую бороду и заставила приподнять голову. Она так улыбалась, как будто хотела снова его поцеловать, и шрамы на ее красивом лице стали почти незаметны. «Кто же ты такая?» – хотелось узнать ему, но она каждый раз уходила, а он не решался остановить. «В Хаггеде все женщины умеют сражаться, как ты?» – спросил он вместо этого, и улыбка ее потухла. «Будет сложно понять, у вас… странно, – говорила она, медленно подбирая слова. – Здесь муж – это лук, а жена – колчан. Из него ты берешь, и берешь, и берешь, и в конце он остается пустой. В моей стране наоборот. Мы есть оружие, мы – земля, мы даем жизнь и забираем. Сражаться для нас не всегда значит держать лук в руках, но мы решаем, куда полетит стрела».

– Мои стрелы сами решают, куда им лететь, – вздохнул Гашек, не вдаваясь в подробности. Главарь коротко усмехнулся:

– Не переживай, скоро начнет получаться. А ближнему бою я тебя научу.

– Зачем тебе это?

– Просто мне так хочется. Приятно знать, что твой товарищ может сам за себя постоять, и нет нужды постоянно на него оглядываться.

– А-а, – немного расстроился Гашек. – Ну, да. – Он сглотнул, уцепившись взглядом за амбар, торчащий колтуном посреди двора. – А Итку тоже станешь учить?

– Если попросит, с удовольствием дам несколько уроков. К слову, ты ведь много старше нашей госпожи Тильбе, почему до сих пор не женился?

– Я об этом не думал, – пожал плечами Гашек после недолгого молчания. – Вернее, думал… То есть, думали за меня. Господин, когда напивался сильнее обычного, был прямо-таки одержим идеей меня женить. – Он пнул носком сапога застывший комок навоза. Неприятно было вспоминать о Войцехе. – Хотя у меня нет никакого имущества или дела, чтоб чесаться насчет потомства. А ты?

Между ударами сердца обветренное лицо главаря потемнело, состарившись. Его моложавый голос чуть-чуть надломился.

– Ее убили, – сказал он на выдохе, сжав ладони в большие кулаки. Поднял глаза, тлеющие угли. Гашеку стало не по себе. – Мать моей сестры велела сжечь Итку заживо, чтобы больше никому не пришло в голову помочь мне словом или делом. Что ж, урок был усвоен как следует. Когда я вернусь домой, первым делом разворошу курган этой суки, разотру в труху ее гнилые кости и затолкаю в пасти щенкам. Но я отвлекся, прошу меня извинить, – снова улыбнулся Бруно, суеверно прикоснувшись к бусине в бороде. – Я женюсь, но только после выборов. Мне нужен будет наследник.

Гашек прочистил горло. «Вот тебе объяснение необъяснимой жестокости, – думал он, видя перед собой отрезанную женскую голову. – Его достаточно?» Он сделал глубокий вдох, набираясь смелости. Когда Бруно отвлекся, произнес вполголоса:

– Ты незаконный. – Он ожидал чего угодно, но главарь на него и не взглянул. – Даже если не станет всех твоих родичей, земля отойдет владыке, пока он не решит, кому ее пожаловать. Господином тебе не стать.

– Пойдем-ка, – отворачиваясь, позвал через плечо Бруно. Его круглая голова уже обрастала темными волосами. – Расскажу тебе, из чего сделаны господа.

В коридоре со старой облупившейся фреской они встретили Немтыря. Он улыбнулся Гашеку беззубым ртом и кивнул в знак приветствия, но от его взгляда защекотало спину. Где-то такое уже было – это страшное предчувствие, что коль ты попался ему на глаза, живым тебе не уйти. На всякий случай Гашек предпочел не выпускать Немтыря из виду и немного отстал от главаря. «Что произошло? – подумал он и вздрогнул, случайно задев плечом стену и содрав с нее немного краски. – Почему я его боюсь?» С того обряда среди курганов прошло уже порядочно времени, в течение которого они виделись, может, раз или два – и только издалека. Что-то в этом человеке изменилось, что-то исчезло, уступив место новому и неизвестному, а Гашек никогда не любил загадки. Догнав Бруно, он хотел было спросить, в чем заключался смысл обряда на погосте, но главарь толкнул дверь одной из комнат, и мысль куда-тоулетучилась: они оказались в заполненном сундуками хранилище. Гашек в жизни не видел столько богатств в одном месте; привезенные господином Марко трофеи, которые много лет назад казались ему несметными сокровищами, затерялись бы среди всего этого серебра, золота и камней.

– В этих сундуках лежат последние несколько лет моей жизни, – с гордостью произнес главарь. – Вот, погляди, мы ставим их в хронологическом порядке: здесь присоединился Немтырь, а между этими появился Куница.

– Зачем тебе столько денег? – опомнился, наконец, Гашек, вернув на место рубин с половину своей ладони.

– «Лей, лей серебро в благородные глотки! Дай песню их чудным голосам!» – продекламировал Бруно, широко раскинув руки, как тогда, в Столице, будто снова притворялся скоморохом. На Гашека поэзия воздействия не произвела, и главарь продолжил обычным тоном: – Из любимого сборника моей сестры. Но вот вопрос: чью силу и мудрость восславят прекрасные голоса, кого назовут первым из господ? Нам ведь особенно не из кого выбирать: те же Ольшанские спутались с Ройдами и выродились в одну шестнадцатилетнюю девочку, старым аристократам навести бы порядок в своих владениях, а новые мало что из себя представляют. Меня вполне устроит Отто Тильбе, и я готов убрать препятствия с его пути.

– Препятствия? Других кандидатов?

– Верно. Знаешь, стоит чернильной тени власти лишь пасть на слабого человека, и мысль о ней въестся в его разум намертво. Вот и владыка Корсах не хочет расставаться с государственной казной. Потому-то он собирался породниться с моей сестрой и поддержать на выборах ее щенка. Брачный сговор мы сорвали, – главарь дважды ударил ладонью по крышке сундука, добытого в жестокой резне, – но на их стороне остаются Иголки.

– Это кто?

– Те, что убили твою кобылу. Их еще зовут «синяки».

– Люди в синих шапках? Я думал, их носят все хаггедские торговцы.

– Не все, просто Иголок легче выделить в толпе. Они не ладят с царицей и действуют в интересах наших общих врагов. – Гашек вдруг вспомнил, как им с Иткой пришлось бежать из Бронта, чтобы не попасться не пойми откуда взявшимся «синякам». Драгаш привел их туда, к дому вдовы, а сам так и не появился. Не смог или все-таки не собирался? С чего бы Гроцка мог связаться с какими-то хаггедцами? Как выяснилось, даже у самых диких вещей есть свои причины, но, видимо, пока не спросишь сам – не узнаешь. – Гашек? Ты в ступоре или в задумчивости?

Когда вопросов слишком много, трудно выбрать, какой из них задать первым, но он все-таки определился.

– Раз царица привела Хаггеду к победе в войне, – осторожно начал Гашек, – почему «синяки» ею недовольны?

– О, это хороший вопрос. Видишь ли, большая политика копошится где-то там, на вершине столичной горы, а все те, кто живет у подножия, только камни ловят на свою голову. Внизу мало кто слышал о том, что в ходе мирных переговоров царица предложила нам унию, чем вызвала недовольство среди Иголок и ужасный переполох в сейме.

– Она что, собиралась нас захватить?

– Нет, она хотела объединиться.

– И почему это плохо?

– Рад, что ты спросил! Иголки не простили берстонцам убийства своей предводительницы, равноправный союз их не устроит – они требуют нашего полного подчинения. Берстонских же господ напугала мысль о скрепляющем унию династическом браке – династии ведь у нас нет, а Корсах был совсем не против положить ей начало и уже строил грандиозные планы… Очень многие остались бы не у дел, уступив места владычьей родне. И, само собой, об этом вскоре стало известно – сразу после шумной попойки, в которой принял участие личный толмач Корсаха. Мечта – она ведь как мозаика: одна неверная деталь, и все очарование рушится. Вот нашему владыке испортил настроение чужой отрезанный язык.

Ткнув пальцем куда-то в сторону коридора, Гашек хотел что-то сказать, но Бруно перехватил его мысль и без слов ответил: «Да, ты все понял правильно».

– Бедняга, – только и смог произнести Гашек. – Как-то это чересчур.

– Согласен, – кивнул главарь, не уловив намека. – Не знаю, на что Корсах рассчитывал, надеясь сохранить свои планы в тайне от сейма, и почему весь гнев свой выместил на одном человеке. Я слышал, будто лучезарная сестра владыки даже повздорила с ним на этот счет, но сделанного не воротишь. В общем, Корсах – не лучший кандидат на роль отца династии по многим причинам, но сама мысль хороша и, я считаю, ее реализация слишком затянулась. – Бруно задумчиво повертел в пальцах серебряную монету с профилем кого-то из предыдущих владык. – Понимаешь, мы ведь живем по неприлично старому закону, который сложно толковать и еще сложнее соблюдать. На третьей странице сказано: «Всяк честный человек да не бросит меча своего, да не оставит земли своей, да не обманет жену свою». Чей светлый ум прочел здесь, что нельзя неженатому мужчине признать права своих детей?

«Господин Гашек!» – смеялась когда-то Итка. «Господин Гашек», – невесело подумал он.

– В свое время мой отец пытался поднять этот вопрос на сейме, но потерпел неудачу. Дополнять текст Вольдемаровой книги почти невозможно, – искренне возмущаясь, продолжал Бруно, – ведь для этого, согласно написанному в пятой строке шестнадцатой страницы, требуется одобрение большинства членов сейма, а сейм разбегается, как только новый владыка произносит клятву. От пережитков прошлого пора избавляться, иначе нам никогда не выбраться из ямы, в которую мы сами себя загнали. По этой причине Берстони нужен государь, а не чучело с обручем на голове. Нужен властитель, уверенный в своей силе, и силу эту ему дам я.

– А что будет с тем, кого ты не поддержишь?

– Не знаю. С каждым из нас ведь что угодно может случиться, правда? Резвые юноши иногда впопыхах поскальзываются на мокром полу… или в думах о высоком падают из крепостных бойниц. Не нам ли с тобой, первенцам благородных господ, знать, что они мрут как мухи. Часто – в неподходящее время. Иногда – ужасно неблагородным образом.

«Матушка-земля жестоко обошлась со своим первенцем, – с горечью подумал Гашек, – и теперь это, похоже, традиция».

– Может, у господина Гельмута были еще дети, я этого не знаю, – сказал он вслух, разглядывая какую-то плохенько выгравированную на одном из сундуков эмблему.

– Пусть даже и были, что тебе с того? Один ты дожил до зрелых лет и, что важнее, вырос при отце. Не сомневаюсь, твоя мать этим очень гордилась.

– А я вот не уверен, – пожал плечами Гашек. Почему-то его потянуло на откровенность. – Я даже голос ее плохо помню, она очень рано умерла. То есть, возможно, ее убили.

– Неужели? – неподдельно удивился Бруно. – Кто, как, зачем?

– Не представляю. Лекарь, который осматривал ее, сказал, что она могла умереть от яда.

– Дела! А Гельмут об этом знал? – Гашек неохотно кивнул. – И?..

– Ничего. Совсем. Как будто ему было наплевать.

Главарь подбросил в воздухе серебряную монету и, поймав, на мгновение прикрыл ладонью. Было почти слышно, как шепчутся мысли в его голове. Гашеку ощутимо полегчало: с Иткой они об этом почти не говорили, ей с лихвой хватало собственных бед. «А кроме нее у меня никого нет, – подумал он и вдруг сам себя поправил: – Не было». Бруно тяжело вздохнул:

– Думаю, ему в самом деле было наплевать, – потерев пальцем обратную сторону монеты, без выражения произнес он. – В Вольдемаровой книге есть по меньшей мере одна правильная мысль: когда ставишь себя выше других, будь готов отвечать за тех, над кем вознесся. Гельмут Ройда, как видишь, был не таков, да и братец его… Ай, ну их! – с досадой бросил главарь. – Идем отсюда, во дворе еще полно работы.

Снег уже успел растаять – не время еще зиме устанавливать свой порядок. Бруно рассказывал, что хочет в паре мест подлатать крышу и разобраться с каминами, чтобы можно было использовать помещения в холодное время года. Танаис несла куда-то целое ведро воды, Саттар, поругиваясь, колол дрова. Казалось, вот-вот из-за угла покажется круглая лысина Свиды, а из конюшен кто-то позовет по имени. «Но это другой замок, – напомнил себе Гашек, – другие люди. И кони другие». Черногривые красавцы терпеливо ожидали прикосновения заботливой руки.

– Невозможно было устоять, – с гордостью отметил Бруно, приблизившись к конюшне. – Особенно когда выяснилось, что их везут в подарок владыке. Немтырь первым своего выбрал, но теперь, думаю, он твой, – вдруг провозгласил главарь, прикоснувшись к ноздрям буланого. Гашек раскрыл рот, но так и не понял, что именно хотел сказать. – Прокатись, как закончишь с делами. Вам бы надо друг к другу привыкнуть.

В темном углу рыжий кот с аппетитом обгладывал мелкие крысиные косточки.

Глава 14. Четверка кубков

Кунице не сиделось на месте – если плечо еще и болело, Итке он в этом не признавался. Она каждый раз слегка вздрагивала, когда при осмотре раны Саттар грудным голосом протягивал: «У-у-у, сука!» – пока не привыкла, что так он выражает удовлетворение результатом своих трудов. Хаггедец не одобрял Куницыной активности, но сдерживать ее особенно не старался, и в последнее время они проводили дни где угодно, кроме своей комнаты, возвращаясь туда только спать.

Сегодня выбрали самую высокую из замковых башен, сохранившуюся лучше других. Итка вспомнила, как подмастерье лекаря заставил их с Гашеком пройти пешком, по ощущениям, целую тысячу ступеней, чтобы взобраться на вершину тардовской башни. «Там было уютно, – вздохнула она, – будь у нас время, могли бы остаться подольше и поучиться чему-нибудь у Матея». До сих пор ее познания в искусстве врачевания ограничивались несколькими отварами от конкретных недугов да обработкой неглубоких порезов. Повезло, что в пути, не считая истории на хуторе, с ней или Гашеком не случалось ничего серьезнее несварения – было бы обидно испустить дух в какой-нибудь канаве, получив в бок разбойничьим ножом.

– А это очень больно? – спросила она Куницу, усаживаясь рядом на козью шкуру. – Ну, когда тебя ранят.

– Ужасно! – оживился юноша. – Смотри, я даже язык чуть не прокусил…

Он придвинулся ближе и поцеловал ее. Как во всем, что он делал с ней или для нее, в этом чувствовалась какая-то легкость, тепло и немного смеха.

– Я за тобой не успеваю, – выдохнула Итка. – Ты слишком быстро думаешь.

– Вот поэтому в академии я выбрал музыку, а не живопись, – поднял палец Куница. – Не мое это – просиживать штаны за «Утром в коровнике» и всякой подобной чепухой. То ли дело песня! Жива, мимолетна, неуловимо прекрасна. Выбор прирожденного артиста!

– А я, наверное, занялась бы изобразительным искусством, – призналась она.

– Чего это? Мне казалось, ты совсем не похожа на зануду.

Она улыбнулась, но в мыслях ее возник отталкивающий образ Драгаша из Гроцки. «Он тоже не особенно походил на зануду. Только на опустившегося грязного пьяницу, который оказался еще и лжецом».

– Я хотела бы написать портрет своей матери, – совсем о другом заговорила Итка, – будь она жива. Большой, парадный и такой же красивый, как бабкин.

Он хитро сощурился, осторожно коснулся пальцами ее подбородка, заглянул в глаза. Скользнув по щеке, отбросил назад ее волосы, заплетенные в тугую косу, и с улыбкой щелкнул по золотой серьге.

– Говорят, ты вылитая Берта Ольшанская в юности, – с какой-то наигранной задумчивостью протянул он. – Выходит, она и впрямь была очень красива. Ты знала, что ей даже посвящали стихи?

– Бабушка упоминала об этом, но никогда не давала мне их прочесть. А потом все сгорело. Первые стихи, которые мне довелось услышать с тех пор – «Весь честной народ Столицы побывал уж у Бойницы».

Куница от души рассмеялся – и вдруг закашлялся, осторожно повел раненым плечом. Поморщился, пряча за кулаком выражение боли на лице.

– Да, измельчали нынче поэты.

Она постаралась сделать вид, будто не заметила, что рана его беспокоит, но решила, что нужно сообщить об этом Саттару. Уцепившись за тему разговора, почувствовала, как вопрос прямо колется на языке, и отбросила в сторону стеснение:

– А ты бывал у Бойницы?

Он бодро кивнул.

– Вообще не впечатлило, – бросил он так, будто речь шла о вине или сыре. – Она на плаву только из-за глашатая. Дельный, кстати, парень, не зря Бруно его выбрал.

– Выбрал для чего?

Куница явно сказал лишнего, и пропавшее было стеснение тут же вернулось.

– Зато Бойница точно не забыла нашу встречу, – легко нашелся он, – ты ведь знаешь, меня зовут Десятируким не только потому, что я отлично жонглирую.

Итка смутилась еще пуще прежнего и как-то неосознанно прижала ладони к лицу, чтобы хоть немного остудить пылающие щеки. Куница словно этого и добивался – таким он выглядел довольным.

– Да ладно тебе, – он мягко приобнял ее здоровой рукой, – может, я имел в виду свое заплечных дел мастерство.

«Умеешь ты сгладить углы», – посетовала про себя Итка, хотя кровавые подробности чужих историй, в отличие от поцелуев и ласк, давно уже перестали ее смущать.

– И многих ты пытал?

– Раньше я этим зарабатывал, – ностальгически начал он, – потом допрашивал нескольких людей для ханзы, а после господина Марко мне попался всего один скучный мужичонка. Так что я с нетерпением жду, когда мы выкурим Ройду из его лесной норы. Он первый, кто убедительно солгал мне под пыткой, и он же, клянусь тебе, станет последним.

Ее слегка передернуло от этих слов, но Куница, казалось, не обратил внимания. Позже они стали говорить о более приятных вещах – еде, праздниках, детских забавах, но маленькое черное семя легло уже в благодатную почву пока еще рыхлых, неоформленных мыслей.

После полудня резко похолодало. Снега пока больше не было, но короткая осень на глазах слабела, уступая место ранней зиме. «Странный год», – подумалось Итке, когда она шла за дровами для печки. За точильным камнем, согнувшись, над грозной секирой с длинным крюком трудился Саттар. Это было поистине страшное оружие, а в руках громилы блеск его металла и вовсе выглядел так, будто сама смерть подмигивает с недоброй улыбкой.

– Куницу раньше завтра разбуди, – буркнул хаггедец, не отвлекаясь от своего занятия, – надо посмотреть на рану. А то любит он, зараза, поваляться.

– Он врет, что все уже прошло, но ты ему не верь, – предупредила Итка. Саттар ничего не ответил, и повисло неловкое молчание. Она натянуто улыбнулась и кивнула на оселок: – Собираешься в дальний опасный путь?

– Да тут ехать-то, – небрежно бросил он. – Иди, тень твоя мешает.

Возвращаясь, она ненадолго задержалась в коридоре. Дверь в просторную спальню, которую заняла Танаис, была чуть приоткрыта; оттуда пахло печеными яблоками. Воительница сидела у окна и, напевая что-то себе под нос, расчесывала деревянным гребнем густые волосы. Итка внимательнее присмотрелась к длинному шраму на ее голове – жуткая, должно быть, за этой отметиной стояла история.

– Тебя-то я и ищу, – вдруг раздался позади моложавый голос, и она вздрогнула от неожиданности; Бруно подкрался к ней совсем-совсем тихо, как кот. – Заходи, примерь. Должно подойти.

Он положил какой-то сверток на охапку дров, которую она держала в руках, и подтолкнул в спину. Танаис улыбнулась вошедшим и отложила в сторону гребень, уступив Итке место на свету. На поверку сверток оказался черным шерстяным кафтаном с меховой оторочкой. Сняв свою жилетку, которая была уже все равно что вторая кожа, Итка ловко просунула руки в длинные рукава, потрогала мех на оборках – кажется, лиса. Хаггедка помогла ей застегнуть кафтан на ремешки с коваными пряжками, одернула полы, осмотрела ее с ног до головы: чуть широко в плечах – верно, шито на юношу, – но в остальном сидело неплохо.

– Впору? Прекрасно! Эноля строго наказала мне держать немочей в тепле, – усмехнулся вожак, выразительно потрясая кулаком. – Как можно ослушаться эту женщину?

–Саар’тарза, – вполголоса произнесла Танаис. – Красавица.

Она с улыбкой поднесла ей маленькое круглое зеркальце. «Да я ли это?» – поразилась Итка, взглянув в глаза своему отражению. Эти глаза, когда-то живые, ярко-голубые, словно потемнели, усталые, и высокое небо стало глубоким озером. Гашек говорил, что в ее лице есть кое-что и от матери – госпожа Ветта, даже чуть раздобрев от беременности, походила чем-то на ребенка. «Теперь Матей не назвал бы меня девчонкой», – подумала она, не видя более ничего детского в своих чертах. Черный всегда был ей очень к лицу, а лисий мех с рыжиной подчеркивал красоту волос.

– Я могла бы купить кое-что в ближайшей деревне и сделать еще лучше, – как бы невзначай сказала Итка, вернув зеркало хаггедке.

– Да, мы обязательно заедем по дороге, – кивнул вожак, и она поблагодарила его за подарок. – Носи на здоровье.

Увидев ее, Куница присвистнул, отобрал дрова и сам занялся печкой; он отчего-то любил разводить огонь. «А ты пока погуляй, – смеялся он, – негоже такой роскошной госпоже пачкать ручки». Щелкнув его по носу, Итка решила поискать Гашека – давно они не говорили наедине. Замок как будто уснул: все занимались своими делами, и не было слышно ничьих голосов.

Она столкнулась с Гашеком у выхода из кладовой. Жуя какой-то сушеный фрукт из закромов ханзы, он вопросительно оглядел ее новый наряд. Она приосанилась, показала кафтан со всех сторон. Гашек покивал, но мысли его, очевидно, были далеко.

– Мне это не нравится, – вдруг заговорил он, дожевав и выплюнув косточку. – Просто чтоб ты знала.

– Что не нравится? – не поняла Итка, критически оглядев кафтан.

– Куница.

Она нахмурилась.

– Это еще почему?

– Во-первых, у тебя жених, – загнул он большой палец, – а во-вторых… ну, куда это все придет?

– А ты о чем думал, когда трахал дочку Гислы? – разозлилась Итка. – Между прочим, я и слова тебе не сказала.

– Это другое, – стушевался Гашек.

– Ой ли?! – едва не разошлась она еще сильнее, но усилием воли взяла себя в руки: не время ссориться. Он, казалось, и сам не рад был, что начал этот разговор. – Послушай, Гашек, – наконец мягко коснулась она его руки, – ты ведь как брат мне, и…

– Вообще-то, я и есть твой брат! – Он вдруг повысил голос. – Последний мужчина в этой проклятой семье!

– Не последний, – возразила она, немного растерявшись. – Мой отец жив.

– Ненадолго, – отрезал Гашек и разгрыз сухофрукт.

Они помолчали, долго не решаясь сделать следующий шаг по кривой дорожке.

– Как раз это я и хотела обсудить, – наконец собралась с духом Итка. – Ты сам видел, что стало… как мы поступили с той женщиной у холма. Что же будет, когда мы найдем моего отца?

– Не знаю, и мне все равно. Ты тоже как-то сказала, что не прочь плюнуть на его курган.

– Я не так сказала, – отвела взгляд она. – И сейчас мне стыдно за эти слова.

Гашек досадливо покачал головой.

– Да будь что будет. В глаза бы ему только заглянуть.

Она лишь неуверенно кивнула в ответ – и ушла, так и не сказав того, что хотела. Прежде чем вернуться к себе, поднялась на поросшую плющом и мхами галерею. Хотелось вдохнуть полной грудью, избавиться от железной тяжести где-то под ключицами, невыносимой, необъяснимой. Она сама была как этот белый камень – надтреснутая и брошенная, обвитая живой сетью. «Он мог стоять вот так же и смотреть на воду, как я», – почему-то подумала Итка о господине этого замка. Или не только о нем? Она вспоминала, как под окнами Кирты переливалась, дышала брызгами узенькая река. И в ее чистых, прозрачных водах давно разложилось тело дядьки Войцеха. Итке разные люди рассказывали, как он однажды пропал на многие месяцы, чтобы вернуться, все поставив с ног на голову, а он на все ее вопросы отмахивался и говорил лишь: «Бежишь – не оглядывайся».

Вечером, греясь у натопленной печки, она обратилась к Кунице с просьбой:

– Сыграй для меня на чем-нибудь.

– Наконец-то! – возликовал он. – Я уж думал предложить сам. Где-то здесь валялась не совсем позорная поперечная флейта, но…

– Завтра, – перебила Итка. – Можем собраться все вместе в зале, споем, потанцуем. Сейчас мне хочется… другой музыки.

Он весело усмехнулся, взял ее за руку и притянул к себе.

Следующим утром, когда хаггедец пришел проведать Куницу, она спустилась во двор: там происходило странное. Нацепив на голову какой-то полуржавый шлем, Гашек агрессивно шагал взад-вперед, выставив перед собой затупленный меч. Оружие в его руках неуверенно описывало дуги в воздухе – должно быть, защиты и атаки. Вдруг на его пути возник другой клинок; Бруно раз или два отбил удары Гашека и пошел в наступление, но не давил, оставляя ему возможность отреагировать.

Итка вспомнила, что ей как-то тоже предлагали попробовать, но в тот момент это казалось пустой тратой времени. «Девочка права, – неожиданно поддержал Саттар, – если дойдет до схватки лицом к лицу, ей в любом случае хана». Куница хихикнул и спросил, отчего сложилось такое мнение у человека, выросшего среди воительниц, и получил в ответ тяжелый и мрачный взгляд. «В том-то, сука, и дело, – объяснил громила. – Иш’тарзы учатся воевать всю жизнь. Танаис не даст соврать: мало просто уметь колдовать, чтобы стать как они. Парень-то хотя бы большой и тяжелый – если треснет по башке со всей дури, будет неприятно. А ей, – указал он на Итку, – лучше бы держать при себе собаку и отстреливаться из нычки». Никто с ним спорить не стал.

Когда она приблизилась к тренировочной площадке, вожак поднял левую руку, останавливая бой, и снял высокий шлем. Гашек едва взглянул в ее сторону и решил, что рассматривать узор из трещин на стенах намного интереснее.

– Давай сам, и не опускай меч, – напомнил Бруно, отложив оружие, и, как только Гашек продолжил свои занятия, обратился к Итке: – Слушаю, милая.

– Сходим на охоту?

Вожак приподнял бровь:

– Зачем? Здесь полным-полно припасов, да и выезжать скоро. Еще надоест охотиться.

– Мне хочется свежего мяса, – совершенно честно сказала она, – и раненому будет полезно.

Проницательный взгляд его зеленых глаз выдержать было непросто. На всякий случай Итка пару раз моргнула и почесала живот.

– Спроси Танаис, – наконец кивнул Бруно, слегка оттянув за бусину свою длинную бороду. – Думаю, она не откажет. Нам с Гашеком, – усмехнулся он, – понимаешь ли, есть чем заняться.

Хаггедка в самом деле согласилась. Пока она искала в оружейной кабанье копье, Итка с интересом разглядывала полки: мечи, топоры и даже ржавые чеканы – чего только не было в этом затхлом месте. Некоторые углы, казалось, не трогали с тех самых пор, как собаки загрызли хозяина замка. Если, конечно, тогда все случилось именно так. Она взяла с собой лук и нож, доставшийся от Якуба. «Как можно назвать кобылу Мухой?» – удивлялась она, седлая свою вечно безучастную лошадь. Вороная, имей она возможность говорить, точно выбрала бы другое имя – что-нибудь отрешенное, равнодушное и сухое. Одинаково безразлично они наблюдали, как Танаис открывает скрипучие ворота – ровно настолько, чтобы прошел один всадник. Потом друг за другом, колдунья зрелая, колдунья юная, они выехали в лесную прохладу.

Пока было светло, подстрелили одну только мелкую птицу – хаггедка коротко похвалила Итку за хорошую реакцию, но дальше разговор не клеился. До самых сумерек бродили среди дубов и буков, иногда останавливаясь рассмотреть следы. Над головой промелькнула тень; Итка задрала голову и увидела в просвете между деревьями стаю белых журавлей.

– Полететь бы за ними, – вздохнула она, – туда, где хоть немного теплее.

– Сейчас придется наоборот, – с нежностью погладив ее лисий мех, подбодрила Танаис, – но с этим не замерзнешь.

Когда земля под ногами начала хлюпать, они оставили лошадей на сухом островке и дальше пошли пешком. Хаггедка обратила внимание на ободранную кору деревьев: судя по высоте, на которой заканчивались следы, зверь здесь обитал здоровый. В прибитой холодом траве Итка заметила старый капкан, в чьей пасти давно потемнели кости дикого зверя, погибшего бессмысленной, печальной смертью: неизвестный охотник так и не вернулся за своей добычей. Выйдя на крохотную поляну, Танаис опустилась на одно колено и взяла в ладонь комок сырой черной грязи. Итка уловила какой-то звук из глубины леса, не похожий на обычный неживой шорох, и поправила колчан на поясе. Хаггедка тоже должна была слышать, но никак этого не выказала. Поежившись, Итка спросила:

– Ты совсем ничего не боишься?

– Боюсь, – улыбнулась Танаис, сжимая кулак, – но земля разделяет со мной мой страх. Мы просим ее о защите, – поднесла руку ко лбу, – и она бережет нас. Она – Сестра сестер, – прижала к сердцу, – и Мать матерей, – опустила вниз, к животу. Снова коснулась земли, вернув на место то, что взяла. Вдруг заговорила тише: – Я не всегда была… как сейчас. Моя царица пришла на тринадцатый год мучений, а до тех пор лишь царица жизни знала, что за боль в этом сердце. Кое-что есть в памяти с того времени, – поднявшись на ноги, заглянула она Итке в глаза: – чтобы стать охотницей, побудь добычей.

Она ее поняла. Опустив голову, постаралась очистить разум от собственных мыслей. Прислушалась. В каждом лесу десятки, сотни разных голосов, но ей нужен один – тоненький, тревожный, где-то у самой земли. Она ощутила нарастающее беспокойство, не видя опасности, но зная, что зверь где-то рядом, рыщет, голодный и одинокий. «Старый секач, – подумала она, – будет драться насмерть».

Они увидели его издалека: очень крупный, мохнатый, с длинными изогнутыми клыками. Итка засела в укрытии и положила стрелу на тетиву, осознавая, впрочем, что даже точное попадание может вепря не остановить. Подобравшись к одинцу на расстояние в пару десятков шагов, Танаис сделала ей знак: «Стреляй», – а сама, выбрав удобное место, встала так, чтобы он ее видел, и уперла длинное копье в бедро.

– А-ач! А-ач! – закричала хаггедка, топнув несколько раз ногой. Секач вскинул голову, запыхтел, развернулся к ней огромной мордой и, направив страшные клыки в ноги охотницы, бросился в яростную атаку. Стрела попала ему, кажется, куда-то в область легких, но зверь этого будто и не заметил. Второй выстрел Итка сделать не успевала. Ей оставалось только смотреть, как между ударами сердца сильное тело Танаис напряглось и застыло, обратившись в каменную преграду, на которую жестоко напоролся старый кабан. Последний удар копья навсегда оборвал его жуткий хрип.

– Тащить домой, – выдохнув с облегчением, указала хаггедка на тяжелую тушу. Она раскраснелась, и бледные шрамы на лице стали намного заметнее. Итка не стала спрашивать, что творилось с ней в те тринадцать лет – если подумать, теперь это было не так уж и важно.

В замке их встретили одобрительным свистом и аплодисментами; Саттар шумно сокрушался, что не отправился вместе с ними. Добычу тут же утащили внутрь, чтобы к ночи приготовить настоящий пир. Гашек расседлал и напоил лошадей, Куница вихрем унесся на поиски флейты. Итка ненадолго осталась одна и воспользовалась передышкой, чтобы собраться с мыслями. Загнула по очереди три пальца. Глубоко вздохнула, поправила кафтан на плечах, коснулась золотой серьги в левом ухе. Зима надвигалась, становилась все ближе и ближе… но она еще не закончила.

Некоторое время спустя она протянула Танаис целую охапку трав:

– Для твоего отвара, – пояснила Итка. Хаггедка ласково улыбнулась и с пониманием кивнула:

– Не увлекайся, – только и сказала она.

Ужина Итка ждала, наблюдая за разделкой кабаньей туши. Немтырь и Саттар управлялись с ножами так ловко, будто всю жизнь прослужили на кухне. Громила объяснялся с товарищем на своем языке, не обращая внимания на ее присутствие, и она в какой-то момент поняла, что улавливает смысл отдельных слов – немногих, может быть, где-то с пятóк, но мысль эта отчего-то была ей приятна.

Пир удался на славу. Они достали лучшее, что нашлось в замке, словно бы в самом деле прощались с домом, а украшением стола было добытое на охоте мясо. От пуза наевшись, Саттар подобрел и стал показывать Гашеку какие-то фокусы, явно наслаждаясь его неподдельным удивлением. Куница играл на длинной флейте сперва сложные, ужасно напыщенные мелодии, хвастаясь своим умением, но совместными усилиями его уговорили на песенки попроще. Берстонские народные не пела только Танаис – даже Немтырь, и тот что-то мычал в такт. Хаггедка разлила по кружкам травяной отвар и прошла по залу, не обделив никого вниманием.

– Извини, дружище, сейчас мы начнем фальшивить, – рассмеялся Бруно, испив до дна свою кружку.

– И все равно будете звучать лучше большинства благородных школяров, – с язвительной улыбкой ответил Куница.

Итка сделала пару небольших глотков и оглядела зал. Гашек и Саттар в перерывах между пением увлеченно обсуждали искусство иллюзионистов. Вожак, полулежа на шкурах, задумчиво обгладывал большую кость; Танаис сидела рядом с ним и ворошила угли в жаровне. Немтырь, не замечая огромной капли кабаньего жира на щеке, чесал за ухом кота, сидящего у него на коленях и ожидающего, когда кто-нибудь поделится мясом. Убедившись, что никто не смотрит прямо на нее, Итка, тихонько охнув, схватилась за живот.

– Многовато я съела, – шепнула она Кунице, – скоро вернусь.

Он кивнул и махнул рукой, мол, без проблем, а потом заиграл незнакомую ей песню. Итка слышала, как присоединяются к ней сильные, громкие голоса. Уходя из зала, она так и не обернулась, а в коридоре, за углом, сунула в рот два пальца и срыгнула все, что ела и пила за ужином.

Спрятанные сумки с едой и деньгами пришлось еще поискать в такой темноте, но с этим она, в нервном напряжении, справилась очень быстро. Лук и охотничьи ножи ждали своего часа в куче сена за конюшнями. Под навесом приятно пахло – домом, счастьем и миром, совсем другой, старой жизнью. «Когда-нибудь, – пообещала себе она, – когда-нибудь так и будет».

Красавцы-кони, сытые и довольные, тихо спали в своих денниках. Итка открыла дверцу и вошла внутрь; запустила пальцы в длинную черную гриву, ощутила ласковое тепло шерсти. Мягко приобняв сильную шею, вывела буланого из стойла под бледный свет холодного неба. Две пары ушей слышали отголоски веселого пира, две пары глаз смотрели на стены забытого замка. Подчиняясь ей, конь лег на живот; она встала на колени. Они были спокойны – и едины в своем спокойствии. «Все будет хорошо», – сказал ей как-то Куница. «Все хорошо», – шепнула она его коню и, крепко вцепившись в нож, перерезала ему горло.

Пальцы разжались. «Только не шуметь», – твердила себе Итка, леденея и теряя ориентиры в пространстве. Тело стало таким тяжелым, что она упала прямо в лужу крови и почуяла соленый привкус на языке. «Я не хочу умирать!» – рвалось изнутри, жгло агонией разум человека и зверя. Ноги и руки свело жуткой судорогой, невыносимо захотелось пить – и вдруг, оборвав все мысли и чувства, своей каменной, зловонной тяжестью на нее навалилась смерть.

Трещины в белых стенах зияли ранами, кровоточили безжизненной пустотой. Итка с трудом пошевелилась и прижалась грудью к земле, надеясь услышать собственное сердцебиение. «Сестра всех сестер, Мать всех матерей, – взывала она к последней своей заступнице, – помоги мне, дай сил сделать это опять».

И сердце забилось – бубном на деревенских танцах, маленьким мотыльком в окно. Могильный холод отступил, побежденный отчаянной волей к жизни. Она поднялась на ноги и набралась смелости, чтобы войти в эти конюшни снова.

И снова, и снова, и снова.

Вороную, навьюченную дорожным скарбом, она вывела спокойно, не подчиняя свободный дух разуму – кобыла не проявила ни капли интереса к пяти остывающим трупам сородичей. Старые ворота глубоко вздохнули, открываясь нехотя, с трудом, но Итке было уже все равно: пусть и услышат, какая разница. Напевая вдовью колыбельную, она взобралась в седло и, не задерживаясь ни на миг, тронула лошадь пятками.

Преодолев мост, она отмахнулась от назойливых мыслей о том, что могла что-нибудь забыть, но тревога никуда не исчезла. Древние стены будто тянули к ней оплетающие их ветви и листья, не желая от себя отпускать. Чей-то взгляд едва ли не дергал за волосы на затылке. Итка резко выдохнула и развернула лошадь. В воротах, держа высоко над головой факел, стоял Немтырь.

Она узнала его, несмотря на жуткую маску на лице – не ту ли, в которой когда-то их встретил покойный Анви? Кобыла в нетерпении ударила копытом. Итка согласилась: «В самом деле, пора это заканчивать». Она закрыла глаза и представила, как все вокруг растворяется в темной ледяной воде, и остаются одни лишь дикие инстинкты. Дыхание оборвалось, подчинившись иным законам, чувства притупились, чтобы обостриться снова. Она ощутила изменение вкуса воды, услышала, как кто-то топчет землю на берегу. «Это моя вороная, – осознала Итка, – тяжелая со всем этим грузом». Открыв глаза, она до боли сжала в руках поводья, и в это мгновение усатая рыбина всем своим весом влетела в опору моста.

Камень дрогнул и затрещал, потрясенный силой удара. Ров взбаламутился, запрыгал волнами, и тут – опять толчок, еще свирепее, еще отчаяннее. Итка боролась, чтобы не потерять контроль, не отпускала от себя эту холодную мощь. Мост посыпался, разрушаемый спустя сотни лет исправной службы, и не мог больше сдержать ее натиска. Она хлестнула хвостом по другой опоре, отплыла в сторону, почуяла новые, чуждые запахи. И как в тот день, когда ханза вернулась домой с трофеями, выпрыгнула из воды, обрушившись на оставшиеся от моста обломки и увлекая их за собой в ров.

Придя в себя, Итка взглянула на ворота. Немтырь медленно снял деревянную маску. Она готовилась к самым неожиданным действиям, но он только сделал один шаг назад – и широко улыбнулся беззубым ртом. Усатая рыбина еще раз подплыла к поверхности, показав блестящую спину, и ушла на дно. «Прощай», – с горечью подумала Итка, отвернулась и пустила вороную галопом.

За пределами замка ночная тьма окутала ее черным саваном, но она намеренно не зажгла фонарь. Придержав вороную, вдохнула запахи, прислушалась к тихим звукам. С каждым ударом сердца трески и шорохи становились громче, ближе, ярче, говорили с ней на своем языке. «Сейчас я – охотница», – повторяла про себя Итка, отвечая на зов земли. Вдруг – «У-у! У-у-у!» – донесся грозный голос из лесной чащи. «Подойдет», – решила она, и вскоре в длинный рукав кафтана вцепилась когтями безухая сова. Голодная птица высматривала, чем бы поживиться, пока Итка ее глазами искала свою дорогу. Выехав к узкому тракту, на развилке свернула на север, и болотница удовлетворенно ухнула: где-то неподалеку было ее гнездо.

К рассвету сова улетела, оказав ей большую услугу и заодно набив до отвала брюхо. На восток от тракта уходила проторенная тропа, ведущая к большой деревне, очертания домов которой угадывались в утреннем тумане. С запада над дорогой нависал поредевший лес; его голоса были немного тише, чем в окрестностях старого замка. Увидев на стволе одной из сосен странную отметину, Итка подвела лошадь ближе и присмотрелась внимательнее: зарубка крест-накрест, довольно старая. Она распрямилась и окинула широким взглядом нестройные ряды деревьев: через одно они были отмечены такими же знаками. Итка проехала немного дальше по тракту, и засечки следовали за ней. «Их могли оставить лесорубы, – попыталась рассуждать она, – или не лесорубы». Груженая скарбом кобыла почти по-человечьи вздохнула, словно намекая, что предпочла бы резвиться на зеленом лугу, а не тащить на спине все Иткины тяжести. Как назло, навстречу им выехала телега, запряженная одной совершенно счастливой соловой лошадкой, которую совсем не торопил возница. Итка давно усвоила, что от незнакомцев можно ожидать чего угодно, и была готова к любому исходу встречи. Мужчина на телеге помахал ей рукой и, когда они поравнялись, остановился.

– Здравствуй, красавица, – добродушно поприветствовал батрак. – Едешь домой погостить?

– Я… да, – подхватила Итка. – Я живу… далеко. А что это за…

– Вот и я за дочкой в город еду, – не дослушав, с гордостью протянул он. – Умница она у меня, студентка. Ганной зовут. Знаешь, может, такую?

– Кажется, слыхала, – солгала она и подумала: «Несчастный. Как же он расстроится, когда узнает, что девочек не берут в академии». – А что это за отметки, дяденька?

– На деревцах-то? Да Горýшка баловался, – отмахнулся он и прищурился, ожидая какой-то реакции. Итка растерялась, и мужчина усмехнулся: – Совсем ты, видать, издалека. Все здесь Горушку знают.

Потом они обменялись вкусностями из дорожных сумок, как было, оказывается, принято в этих краях, и Карел – так звали возницу – рассказал ей историю Горуна Жильмы. Сын деревенского мельника, он, как все горячие головы, мечтал однажды покинуть дом и отправиться изучать мир. Отличная возможность представилась ему, когда началась война с дикарями-хаггедцами, обещавшая, ко всему прочему, немало легкой наживы. Горушу было не удержать: мать рыдает и кровь кипит, а господин-то набирает войско. Выпорхнув на свободу, он – в прямом и переносном смысле – немедленно расшиб лоб о тяготы походных будней. О военном периоде его бурной жизни Карелу известно было немного, но поговаривали, будто в настоящей армии Жильма не задержался. «А что столько лет можно делать на вражьей земле – это ты понимай как знаешь», – многозначительно поглядел рассказчик.

Но вот однажды, еще до заключения мира, блудный мельничий сын Горушка вернулся домой. Триумфально, с ног до головы в серебре да злате. Израненный, постаревший, страшный. И совершенно, вдребезги безумный. Рыдающая от счастья мать вскоре опять плакала от горя, а Горуна Жильму стали видеть то тут, то там, в корчмах да на задворках, но не далее пары дней пешком от родимой мельницы – здесь Карел указал в сторону деревни. Со временем люди заметили, что в теплое время года Горушка почти здоровый человек; весной и летом мать даже спокойно принимала его в доме. К холодам ему плохело совсем. Бедняга становился сам не свой и убеждал всех, что война не кончилась, что звери-хаггедцы у порога, что нужно взять оружие и спрятаться. И Жильма спрятался – в этом самом лесу, в старой охотничьей хижине, обустроив ее, как крепость. Засечки на деревьях значили, что здесь его «безопасная» территория, куда смели заходить только самые опытные охотники: надеясь обезвредить врагов, безумный Горуша расставлял по всей чаще ловушки.

– Он, говорят, даже стрельнуть может с перепугу, – угрожающе потряс пальцем Карел, – или камушком в тебя бросить. Рано он что-то в этот год ушел, – вдруг вздохнул батрак, – даже девки еще вкруг костра не сплясали. Так я вот о чем: захочется тебе в кусты – выбери те, что от меченых деревьев подальше.

Поболтав чуть-чуть о разной ерунде и с искренним сожалением распрощавшись, Итка выждала, пока телега Карела растворится вдалеке, и направила вороную в лес.

Засечки быстро исчезли из поля зрения – видно, Горуше наскучило их оставлять. Но о том, что она приближается к его жилищу, Итка знала совершенно точно: тут и там развешенные на голых ветвях кости и тряпки должны были, вероятно, нагнать жути на врагов. «Земля разделяет со мной мой страх», – вспомнила она слова Танаис и спешилась, перехватив поводья. Она была осторожна, и каждый шаг свой выверяла дважды, не полагаясь только лишь на себя: лес всегда был на ее стороне, не подвел он и в этот раз. Проведя вороную мимо больших силков, Итка взяла в руку горсть земли и интуитивно повторила жест хаггедки: голова, сердце, чрево. Потом утрамбовала комок и, широко размахнувшись, бросила прямо перед собой. Натянутый костяной дротик распрямился, целя в тело крупного животного – или незадачливого путешественника. Стоя на безопасном от него расстоянии, они с кобылой одновременно фыркнули: чересчур заметно.

– Якуб точно эту ловушку раскритиковал бы, – покачала головой Итка, соглашаясь с воронóй. – Червей ему в курган, сволочи.

Юркая белка подсказала ей, где расставлен подвешивающий капкан; еще один острый дротик она обошла, почуяв беспокойство матерого оленя. Но чем ближе она подбиралась к хижине Горуна Жильмы, тем четче осознавала, что подлинная опасность кроется совсем не в ловушках. На пути стали попадаться насаженные на колья звериные черепа; она надеялась, что обойдется без человеческих, но надежда эта не оправдалась. «Поймет ли он, о чем я его спрашиваю?» – задумалась она, вспоминая, как неистово вращал глазами Карел, описывая степень безумия Горушки. Вдруг среди деревьев показалась соломенная крыша. Сделав с дюжину шагов вперед, Итка едва не присвистнула от размаха «укреплений»: на настоящем земляном валу вокруг хижины ощетинился частокол из спряженных бревен, заостренных на концах. Вдруг где-то за пределами этой своеобразной крепости ей почудилось движение, а в следующее мгновение она вздрогнула от грозного окрика:

– Ни шагу дальше!

Раздавшийся в тишине голос напугал ее до полусмерти: она не сразу догадалась, что поблизости кто-то есть. Всмотревшись внимательнее, Итка его разглядела – сидящего за большим муравейником человека в плаще, из-под капюшона которого торчала седая борода. Она кожей чувствовала, что на нее наставлено оружие, но эта мысль, как ни удивительно, не слишком-то ее беспокоила.

– Простите меня, я заблудилась, – слегка изменившимся голосом крикнула она, – это, верно, Горушкин дом?

– Чего тебе, девушка? – буркнул старик, разрядив арбалет выстрелом в мягкую землю. – Не бродила бы здесь. К западу нет ловушек, садись в седло да скачи вперед.

Кобылу будто укололи его слова: она вдруг заартачилась, потянула повод, расфырчалась – и вздыбилась, хотя поблизости не было змей или других причин для беспокойства. Где-то над головой возмущенно закаркал ворон. Итку неожиданно затрясло. «Держи спину прямо», – велел он ей, укоротив стремя под маленькую детскую ногу. Она скакала вперед, прочь от горящей усадьбы – и не обернулась, так и не запомнив его лица.

– Папа… – очень тихо сказала Итка. Белый ворон взмыл в небо и улетел по своим делам.

Глава 15. Пятерка кубков

В первый раз он пришел поздним вечером, когда Отто был на охоте. Не назвал даже имени – сказал только, что он здесь ненадолго. Она окаменела, услышав шорох снимаемой одежды, и вцепилась намертво в простыни.

– Ты тоже раздевайся, – велел он довольно высоким для юноши голосом, – госпожа.

– Я не хочу, – шепнула она в ответ.

– Да и я не в восторге, – через губу выговорил незнакомец и забрался с ногами на кровать. – Значит, так. Будет проще, если ты сейчас…

Она тогда сделала все, как он сказал. А потом на следующий день, и на следующий за ним тоже. Она всегда делала, что ей говорят – взрослые очень хвалили ее за это. «Неужели так теперь будет всю мою жизнь?» – задавалась госпожа бессмысленным вопросом. «Вы ведь знаете, будет так, как пожелает госпожа Нишка», – надтреснутым голосом отвечала ей Стельга,молодая жена управляющего, мать двоих миловидных – совсем не в отца – детей. Они были коротко знакомы еще до того, как злые люди, помимо имени, забрали у нее глаза, и госпоже казалось, будто лишь в сердцах Отто да этой светловолосой красавицы найдется сочувствие ее положению. Служанки же, которых к ней приставила Нишка, хоть и гладили ее по рукам, когда она плакала, но в их заботе не было ни капли искренности: они просто хотели, чтобы госпожа перестала хныкать и доставлять всем множество неудобств.

Эти две служанки всюду ходили с ней, ведя под локти через узкие проходы и помогая присесть, если она уставала. Когда госпожа изъявила желание отправиться в сад, они попытались нарядить ее в меха, но она вежливо отказалась.

– Там холодно, – предупредила одна из служанок.

– Ничего страшного, – ответила она, – я выросла на природе.

В коридоре ей в нос ударил запах мокрой шерсти. «Что здесь делает псарь?» – задумалась госпожа. Или это Отто собственной персоной, вернулся, обласканный своими собаками?

Господин Тильбе обожал волкодавов и гончих, а они взаимно обожали его. Он терпеливо лечил больных и не избавлялся даже от «зрящих» собак, бросающихся на всех безо всякой причины, совершенно непригодных для охоты. Отто всегда знал, как подойти к такой беспутной гончей, чем угостить и что сказать. Он не брал их с собой, когда уезжал охотиться, по обыкновению, не меньше чем на пару дней, и по его возвращении зрящие облизывали хозяина с ног до головы, не подпуская при этом никого другого.

– Ну, привет, Сорванец, – услышала госпожа знакомый голос, а следом – радостный собачий лай. Потом Отто заметил и ее: – Здравствуй.

Она поприветствовала мужа, и в воздухе повисло напряжение: сопровождавшие Отто слуги вдруг замолчали, даже псы перестали скулить. «Я снова сделала что-то не так?» – забеспокоилась она, ощупывая шнуровку на своей одежде: кажется, все в порядке.

– День добрый, господин Отто, – сказал где-то у нее за спиной управляющий. Он приближался к ним своими короткими, крысиными шажками. «Теперь, когда мой муж вернулся, продолжишь по ночам присылать ко мне того человека?» – могла бы спросить она, но не стала. «С чего ты взяла, что Отто не знает?» – услышала в голове грубый голос старухи Тильбе. Этому голосу отвечать не хотелось.

Господин и слуга поговорили немного о том и другом, как будто ее тут вовсе и не было. Служанки за спиной начали шептаться о своем. «Лучше бы я, наверное, никуда не ходила, – рассуждала она, – как советовала бедная Стельга». Наконец Отто спросил:

– Что говорит лекарь? – имея в виду: «Как ее дела?»

– Что на этой кобылке хоть сейчас лес возить, – мерзко усмехнувшись, ответил управляющий.

«Урод», – сжав маленькие кулачки, подумала она. Вот бы сейчас видеть его лицо и щедро плеснуть в него кипятком.

– А моя мать здесь? – неожиданно сменил тему Отто.

– Госпожа Нишка уехала в Кирту, посмотреть, как идут работы.

– Отлично, – с облегчением выдохнул Тильбе. – Значит, слушай меня внимательно.

Служанки в один голос охнули; послышался глухой стук, а потом – тихий, рваный хрип, как будто кому-то сдавили горло.

– Эта женщина – моя законная жена, – совсем иначе заговорил Отто. – Ты будешь звать ее госпожой, будешь кланяться ей и стоять в ее присутствии. Если узнаю, что ты позволил себе косой взгляд в ее сторону, моя мать тебя не защитит. Все понял? Хорошо. Теперь иди и приготовь мне баню.

Когда мелкие шаги управляющего растворились где-то в коридоре, Отто, немного помявшись, сослался на усталость и тоже ушел к себе. «Без старухи все здесь слегка забываются, – отметила про себя госпожа. – Что же будет, когда она умрет?»

Наконец она оказалась в саду. Его звуки и запахи притихли, съежились от холода, но она уже различала новые, особенные зимние оттенки: так дрожит на ветру оголенное дерево, так пахнет продрогшая земля. «Теперь управляющий, может быть, начнет мне кланяться, – горько усмехнулась своим мыслям госпожа, – только что мне делать с его поклонами?» Ветер пропал, и в саду стало совсем пусто – но это было, наверное, даже к лучшему.

– Оставьте меня одну, – велела она служанкам.

– Госпожа…

– Пожалуйста.

– Как скажете, – притворно покорились они: приминая ногами подмерзшую траву, служанки отошли на несколько шагов назад и остановились.

– Я слышу, как вы дышите, проклятые занозы! – Она сорвалась на крик. – Вон отсюда!

И на этот раз они в самом деле ушли. Выждав немного времени, госпожа приподняла коричневую юбку – она всегда спрашивала, какого цвета на ней сегодня одежда – и сняла обувь. «Будто дома», – печально вздохнула она, почувствовав босыми ногами, как колется сонная земля. Она сделала короткий шажок, затем еще и еще, ускорилась – и споткнулась, кажется, о табурет. Замахала руками, чтобы не упасть, случайно схватилась за большую прялку. Вернув равновесие, нащупала впереди ствол дерева и прислонилась к нему плечом. «Чтоб тебе пусто было, Итка Ройда», – мысленно плюнула она в лицо самой себе. С настоящей госпожой разве стали бы они так обращаться? Каково это вообще – родиться благородной женщиной, за спиной которой боятся шептаться? «Тебе никогда не понять, – заговорил в ушах голос управляющего, – ты навсегда останешься батрачкой».

Все эти мысли жутко ее разозлили. Она схватила какую-то облетевшую ветку и дернула на себя; ветка только хлестнула ее по плечу и вернулась на место, а вот юная госпожа порезала до крови руку. «Я все делаю только хуже», – рассердилась она уже на себя и облизала порез. Вкус и запах крови заронил в голову странную мысль, которая с каждым мгновением звучала все более заманчиво: «Нет! Почему нет?.. А может быть… да».

Она распустила маленькие пучки из кос, которые служанки заплели ей утром, и закрутила волосы в тугой жгут. Потом обернула вокруг тонкой шеи. Зачем-то набрала в грудь воздуха и затянула петлю. Было вовсе не больно, хотя именно этого она и боялась – но пришел какой-то иной, доселе неизвестный страх. «Я смогу, – убеждала себя она, слегка ослабляя хватку, – я должна это сделать, потому что другого выхода нет».

Вдруг она услышала – хотя, скорее, почувствовала – что кто-то к ней идет. Вздрогнув, распустила волосы и притворилась, будто плетет косу. Звук шагов становился громче, ритмичный, как если бы идущий напевал про себя какую-то песню, и замолк где-то совсем рядом.

– Наконец-то, – сладким голосом протянул Фирюль. – Я уж думал, эти девчонки никогда не отстанут.

Недолго продлилось ее уединение.

– Что тебе от меня надо? – устало спросила она. Злость ее уже остыла, и так скоро распалиться вновь просто не могла.

– Я бы начал с того, что ты все делаешь неправильно, – поучительным тоном проговорил он. – Петлю надо тянуть назад и немного вверх. Все равно не то, но будет ближе к правде, чем если просто сдавливать. Ты же собралась вешаться, а не просить кого-то задушить тебя, верно?

– С тобой посоветоваться забыла, – огрызнулась госпожа, испугавшись, что это мог видеть кто-нибудь еще.

Фирюль фальшиво вздохнул.

– Действительно, меня ведь так и не повесили, плохой из меня советчик. Но я вообще-то не с этим пришел. Желаю вот что знать: хочешь ли ты стать женой владыки?

«А не того ли ради все эти муки?» – рассудила она, впервые задумавшись о своей – не Итки Ройды – роли в этой истории. Она слышала множество баек о том, как отличается городская жизнь, в особенности столичная, от той, к которой она привыкла, а с Отто она может оказаться на самой вершине горы. Говорят, мол, большой город сильно меняет человека – вдруг он сможет сделать госпожу из батрачки?

– Чего же еще я могу хотеть? – подумав, сказала она. – Счастья, что ли? Меня ведь уже отдали человеку, который не может любить женщину.

– Если я понял правильно, и это значит «да», то я должен задать тебе еще один вопрос, – понизив голос, заговорил Фирюль. – Ты ощущала когда-нибудь, будто ты – это не ты вовсе?

Она ощутила только закипающий гнев.

– Ты надо мной издеваешься?

– О, и правда, – понял он свою ошибку. – Виноват, госпожа, не подумал. Но я не это имел в виду. Ты колдунья?

– Что?! – воскликнула она и шикнула на него, вспоминая слова сельского старосты: «Нельзя говорить вслух о колдунах, иначе кого-нибудь могут повесить».

– Да тише ты, тише, – успокоил Фирюль. – Ничего тебе не будет. Я вот тоже колдун.

Первый испуг немного утих; она, призадумавшись, аккуратно разгладила свои длинные волосы. И все-таки вынуждена была ответить:

– А я нет.

– Может, просто не знаешь, как это проверить? Ладно, я все равно должен убедиться. Когда-нибудь держала в руках змею?

– Нет, я только… Ай! – охнула юная госпожа, обжегшись касанием холодной чешуи.

Она не заметила, как он сунул ей в руки это тонкое извивающееся создание. Змея была на ощупь как ремень из мягкой кожи, но какая-то странная живость ее длинного тела жутко нервировала.

Госпожа не успела опомниться, как Фирюль взял ее за подбородок и поцеловал в губы. Она так оторопела от настойчивой наглости, с которой он лез ей в рот языком, что выпустила из рук змею и со всей силы его оттолкнула.

– Ты что делаешь?! – утираясь коротким рукавом, потребовала объяснений она.

– Жаль. Похоже, и правда не колдунья, – с сожалением сказал Фирюль. – Надеялся, ты меня укусишь. Ну, то есть, не ты, а медянка.

Змея, наверное, тут же уползла прочь.

– И зачем это все понадобилось? – успокоившись, поинтересовалась госпожа.

– Узнаешь, – заговорщицки шепнул Фирюль. – Плевать, что ты не из наших. Мы с тобой все равно можем друг другу помочь. Встретимся у тебя вечером, – коснулся он ее руки и со смешком добавил: – Не опаздывай.

– Как же мы встретимся? – тоже перешла на шепот она. – Ко мне придет этот…

– Не придет, – у самого уха произнес он, – я позабочусь.

И он исчез – будто у него были крылья, чтобы прямо с места взмыть в воздух.

Или это она была так взволнована, что не услышала его шагов?

Глава 16. Двойка пентаклей

Это было замечательное, прохладное позднее утро. Гашек лениво потер глаза, посмотрел на высокий потолок и подумал: «Свида будет недоволен, что я так долго сплю».

Прямо перед лицом, премерзко жужжа, закружила неизвестно откуда взявшаяся муха. Гашек сдул ее, напрягся, сел и тут же лег обратно: все тело прострелило судорожной болью. Потом он сообразил, что Свиду давно убили, а замок этот – совсем не Кирта. «Что вчера было? Почему я в чужой одежде?» – не мог, однако, припомнить он, как ни старался. В голову ударил жар, в глазах заплясали искры, и к нему неожиданно вернулась последняя здравая мысль, посетившая накануне перед беспамятством: «А где Итка?»

Через какое-то время он все же сделал над собой усилие, смог подняться на ноги и кое-как выбрался на воздух. Оказалось, он не одинок в этом состоянии полного раздрая: Танаис выглядела растерянной, Саттар носился из стороны в сторону, то и дело что-нибудь задевая, а у Куницы словно кто-то умер. «Забористое было пойло», – рассудил Гашек, с трудом сдерживая отрыжку. Заметил у конюшен какое-то движение и пригляделся: это Бруно выпрямился во весь рост, поднявшись над какими-то огромными мешками с…

– Зараза! – раздался над ухом громкий голос громилы. – Сука, падла!

Гашек был с ним солидарен. Он наконец понял, что на земле лежали никакие не мешки, а мертвые буланые кони. «Сколько крови», – с ужасом осматривал он место жестокой бойни, стоя плечом к плечу с главарем.

– А где Итка? – разлепив пересохшие губы, спросил он наконец не то окружающих, не то самого себя.

– А как ты думаешь? – скрестив на груди руки, горько усмехнулся Бруно. – На полке в оружейной остался примечательный пыльный след от старой булавы. Воспитанная девочка, не поехала в гости с пустыми руками.

«Так вот что это было», – только теперь догадался Гашек, вспомнив недавнюю беседу с Иткой. Ему захотелось стукнуть себя по лбу, как делал иногда старший киртовский конюх. Возникло странное ощущение, будто он все это уже видел, и когда Куница, сидящий на стенке колодца, гулко ударил по ней пяткой, Гашек понял: «Точно. В тот день, когда убили Анви и Красавицу. Только тогда сидел на колодце я». Он повертел головой, заметив, что до сих пор не встречал еще Немтыря – не то чтобы ему этого, впрочем, очень хотелось. Толмача нигде не было, но кроме Гашека его отсутствие, казалось, никого больше не беспокоило.

– Ушла ночью, – бесстрастным голосом произнесла Танаис, – значит, уже на месте.

– Не могу понять, зачем бы ей делать это сейчас, – задумчиво покрутил свою бусину Бруно. – Если только кто-то не сказал юной госпоже, где прячется Ройда.

Все посмотрели на Куницу.

– А я-то что? – обиделся он. – Это ты у нас самый говорливый.

– Да, тить, неужели?! – рассвирепел Саттар и навис над Куницей темной тучей. Жонглер вскочил на ноги и сжал кулаки, а фокусник раздался в груди, как будто намерен был его сдуть. – А не ты ли ее…

– Прекратите! – неожиданно строго приказал главарь. Когда хаггедец сдулся обратно, а Куница снова сгорбился над стенкой колодца, заговорил своим обычным голосом. – У нас две проблемы: нет переправы, нет лошадей. Когда решим их, тогда и убьем друг друга.

– А вы можете позвать, не знаю, стайку орлов и велеть им перенести нас по воздуху через ров?

Теперь все посмотрели на Гашека, и он понял, что сморозил какую-то глупость. Высоко в небе, будто издеваясь, надрывно закричала перелетная птица.

– Ну, я поплыл, – наконец прервал молчание Саттар, кивнув главарю, и принялся стаскивать с себя обувь; видимо, определенный план действий они продумать успели. Бруно по-дружески ударил его по плечу и обратился на чужом языке к Танаис. Хаггедка коротко уточнила какую-то деталь и, снова с таинственной полуулыбкой на губах, направилась вглубь двора.

– Приятно, когда тебя понимают, – усмехнулся чему-то своему главарь. – У нас с Танаис всегда хорошо получалось.

«Мне тоже казалось, что я понимаю Итку», – почесав бороду, подумал Гашек, а вслух спросил:

– Это на ней ты собираешься жениться?

Бруно ответил не сразу. Куница бесшумно спрыгнул с колодца и исчез где-то среди каменных стен. Наконец главарь со вздохом развел руки в стороны:

– Я бесконечно ценю и уважаю ее, но в этом мы не можем друг другу помочь. А вот и Немтырь, – обрадовался он и подозвал товарища. – Вдвоем тут управитесь?

Гашеку снова пришлось взглянуть на мертвых коней. «Ну как же так!» – только и хотелось воскликнуть ему. Немтырь жестами объяснил, куда нужно оттащить трупы, и вскоре о братцах-буланых напоминала лишь огромная лужа крови на угрюмой черной земле. Гашек с опаской покосился на толмача: тот, в отличие от остальных, совсем не выглядел расстроенным. Он вообще выглядел с каждым днем все страннее и подолгу пропадал в темных уголках замка. Чем больше нового Гашек узнавал об этих людях, тем меньше твердости было в его о них суждениях. «Интересно, что Немтырь думает обо мне?» – задался он совершенно праздным вопросом и даже расстроился, что вряд ли когда-нибудь получит на него ответ.

Через открытые ворота Гашек заметил, как с того берега машет рукой голый по пояс Саттар. Мимо бодро прошагала хаггедка с несколькими острыми кольями и огромным мотком каната на плече. Немтырь снова куда-то пропал, а рядом с Гашеком очутился сосредоточенный Бруно.

– Куда подевался Куница? – сощурился главарь. – Будь любезен, сообщи нашему другу, что здесь нуждаются в его участии.

Гашек кивнул: он точно знал, где надо искать. В последнее время, проходя мимо этой двери, он каждый раз замедлял шаг, осторожно прислушивался – и спешил уйти, если в самом деле что-то «такое» слышал. Итка сказала бы, что он мается дурью, и была бы, наверное, совершенно права. Гашек зашел в комнату и прислонился к стене напротив окна, ожидая, когда Куница перестанет мять в руках короткую жилетку и обратит на него внимание; они оба в этом никогда не признались бы, но им нужно было друг с другом поговорить. Гашек вдруг вспомнил, как хозяйка хутора чинила эту самую жилетку, приговаривая, что ночи теперь холодные. С тех пор ночи становились только холоднее, а шрам на бедре все не давал и не давал покоя. «Но хоть не чешется больше, как раньше, – содрогнулся он, ощутив знакомое покалывание в ране, – а у Куницы сейчас то самое время». Снаружи послышался чей-то победный возглас, а потом – стук забиваемого в землю кола.

– Ты ведь знаешь ее всю жизнь, – без своей привычной усмешки проговорил наконец Куница. – Почему она ушла вот так?

«Потому что у нее были на то причины, – мог бы ответить он кому-нибудь, кому доверял. – А у меня разве не было?»

– А что бы ты сделал, если бы она тебе рассказала?

Куница вскинул голову, хотел ответить сгоряча, но тут же передумал и отвел взгляд. «Вот и я не знаю», – вздохнул Гашек и, жестом позвав его за собой, отправился помогать во двор.

К их приходу через ров уже натянули канаты: опоры и перила будущего моста. Танаис переправилась на ту сторону и ждала, пока Саттар переоденется в сухое. Куница наскоро осмотрелся вокруг, сам себе покивал и в нетерпении потер руки, ткнув Бруно локтем в бок:

– Теперь что? Настилаем бревна?

– Да, сейчас займемся. Ты поезжай с ними, – обратился к Гашеку главарь. – Зоркий глаз опытного конюха в таком деле не помешает.

– Стой, мы же… – собирался возразить он, но умолк на полуслове, когда главарь невесть откуда достал перевязь с коротким мечом и протянул ему, мол, бери. Вооружившись, он сразу почувствовал себя смелее – хотя все еще недостаточно, чтобы совсем уж бесстрашно отправиться воровать коней. «Если бы Свида видел меня сейчас, у него выпали бы даже ресницы». Гашек оценил вес клинка на поясе и, засомневавшись, слегка потянул его из ножен: он в самом деле оказался заточенным.

– Но ты вчера сказал, что мне еще нельзя давать настоящий меч.

– Я правда так сказал? Ну, что ж, считай, я опустил несколько мелких оговорок, – невозмутимо ответил Бруно. – Можно, если ты, во-первых, не собираешься его применять, и, во-вторых, находишься где-нибудь подальше от меня. Так что прошу, – указал он на распахнутые ворота.

Не успел Гашек, сосредоточенный на попытках не упасть с каната, добраться до противоположного берега, как его отвлек посторонний звук. Он с трудом оторвал взгляд от «перил», поднял голову и забыл, куда шел: два человека стояли у темной воды – два зверя, опустив рога, огромные и мощные, как корни старого дерева, приближались к ним, тяжело ступая по неподатливой земле. Танаис сделала шаг навстречу черному лосю, положила ладонь на горбатый нос, погладила короткую шею. Гашека качнуло, и он, не теряя времени, в три движения оказался на той стороне.

– Мы поедем… верхом на них?

– Все быстрее, чем пешком, – сплюнув, ответил Саттар. Когда Гашек немного переварил происходящее и подошел ближе, чтобы сесть на его лося, замахал рукой в сторону Танаис: – Э, нет! Нехер мне своим носом натирать лопатки, залезай к ней назад, и без всяких там.

Гашек пожал плечами и развернулся к хаггедке, от приветливого взгляда которой во рту появился металлический привкус. Ее зверь сосредоточенно что-то жевал, лениво шевеля мясистой верхней губой. Танаис ловко забралась на горбатую спину и протянула Гашеку руку. Он никогда не любил ездить верхом без седла, считая это издевательством и над всадником, и над животным – но поскольку иметь дело с лосями ему прежде не доводилось, его мнение вряд ли было кому-то интересно, так что об этом он решил промолчать. Когда Гашек наконец устроился поудобнее, насколько это было вообще возможно, они тронулись, и первый десяток шагов он привыкал к новой манере езды, надеясь, во всех смыслах, не ударить в грязь лицом.

Они помчались прямиком через лес, к северо-востоку от замка – Гашек совсем не ожидал от сохатых такой прыти. В пути он поймал себя на том, что не может сдержать дрожь в негнущихся пальцах: конокрадство – это петля. Он понимал, что при любом раскладе вряд ли кто-то решится их за это преследовать, но жизнь научила его ожидать худшего. Тем более, с того самого дня, как они с Иткой бежали из Кирты, он потерял уже трех коней – что это, если не плохая примета, когда собираешься украсть четвертого? Его хаггедские товарищи, напротив, казались даже слишком уверенными в себе, и в конце концов Гашек не выдержал:

– Что мы будем делать? – спросил он, поерзав на месте. – Затаимся до темноты и уведем лошадей?

– Нет времени, – отрезал Саттар. – Так пойдем.

– Мы покажемся батракам? На лосях?

– Да, – коротко ответил хаггедец. Гашек только рот открыл, сам не понимая, удивлен он или возмущен.

– Они нас боятся, – вежливо объяснила Танаис. – Колдовство – это страшно. Наше колдовство, – она обвела рукой себя и Саттара, – еще страшнее.

– Ясно. – Гашек сглотнул. – А мы не развяжем новую войну?

Хаггедец пожал плечами.

– С чего бы? Мы ж не собираемся никого убивать.

Гашек с сомнением оценил их угрожающий внешний вид: «Надеюсь, что так».

Утренний туман уже давно растворился в холодном воздухе: было уже за полдень. Когда впереди показались очертания деревни, Гашеку зачем-то велели натянуть капюшон. Танаис расправила плечи, и дикий лось внезапно ускорил шаг – пришлось даже покрепче вцепиться пальцами в густую шерсть.

– Достань меч, – велела хаггедка в наименее подходящий для этого момент, когда Гашек делал все возможное, чтобы просто не упасть на землю. Наплевав на гордость, он обхватил ее за талию и сохранил равновесие, а потом смог, наконец, дотянуться и до оружия. Короткая усмешка Саттара где-то за спиной его раздразнила, и от миролюбивого настроения не осталось и следа: «Ну, только попадись мне сейчас кто-нибудь».

Деревня выглядела на удивление пустой, будто окрестным господам именно теперь потребовались разом все батраки. Вальяжно рассевшаяся на скамейке кошка, завидев чужаков, бросила вылизываться и благоразумно скрылась за забором. Из скромной хаты у дороги вышла, прихрамывая на одну ногу, закутанная по самые ноздри бабка с маленькой корзиной. Размахивать мечом снова расхотелось: Гашеку отчего-то казалось, что если старушка вдруг заговорит, то обязательно голосом покойной кормилицы Гавры. Одновременно, как по команде, глубоко и страшно замычали лоси. Бабка медленно подняла круглую голову, и глаза ее тоже округлились. Она чуть-чуть качнулась на месте, а потом вытянула руки вперед и заверещала:

– Смертоносицы! Возвернулися смертоносицы!

Гашеку стало легче: голос ее был ему незнаком. Тяжелый меч тихонечко скользнул в ножны. Бросив свою корзинку, бабка развернулась на пятках и помчалась обратно в дом. Несколько вскриков где-то вдалеке – и деревня затихла, как будто вымерла, воскресив в памяти удручающие виды брошенного жителями поселения под Тардой. Только вместо замковой башни здешнюю картину венчала высокая мельница на окраине.

Они были немилосердно облаяны сторожевыми собаками, и на этом все сопротивление вроде бы кончилось. Гашек пару раз замечал движение где-то в дверных щелях, но ни один из жителей не решался выйти наружу. Действовать, тем не менее, нужно было быстро, пока местные не сообразили, что опасность не столь уж велика. Они с Саттаром оббежали несколько дворов, пока Танаис поддерживала иллюзию угрозы: «Обман – дело нехитрое, – объяснял давеча громила, посвящая его в тайны искусства фокусников, – если умеешь морду держать кирпичом». Выбирать здесь было особенно не из чего, но совсем уж неподходящих лошадок, старых или не вполне здоровых, Гашек решительно забраковал – хотя хаггедец так торопился, что готов был грести даже жеребят. Когда они вывели из стойл пятерых разномастных коней и прихватили пару крепеньких мулов, Саттар подозвал своего сохатого:

– Хватит, закругляемся.

– Почему хватит? – нахмурился Гашек. – Еще же…

– Двигай! – рявкнул громила и в одно движение взобрался на спину лося, потянув за собой на веревке двух бойких жеребцов. Услышав из ближайшего сарая приглушенный вздох человека скорее разгневанного, чем испуганного, Гашек решил не возражать и сел на единственного оседланного коня. Разделив между собой свободных лошадей и мулов, они с Танаис поспешили вслед за Саттаром по проселочной дороге. Но нехорошее предчувствие, засевшее где-то в затылке с самого утра, как назло, обрело теперь живое воплощение.

Этому человеку явно было что терять. Крепко сжимая в руках полуржавые вилы, он весь дрожал, как мокрая псина. Гавкал он на них тоже по-собачьи – не получалось разобрать ни одного слова из его угроз. Саттар и Танаис, похоже, не собирались тратить на него время: они резко взяли левее, чтобы пройти мимо на безопасном расстоянии. Гашек с дороги не свернул: «Просто дурной батрак с вилами. Я могу его победить». Не успев закончить свою мысль, он подтолкнул коня в бока и потянулся к ножнам на поясе.

И батрак превратился в «осла».

Танаис придержала сохатого, обернулась на крик, но больше ничего не предприняла – только нежно, по-матерински улыбнулась. Громила вроде бы выругался по-хаггедски: он не слышал еще такого ругательства, емкого и ядовитого, как змеиный укус. Гашек вытер кровь о конский чепрак; рука отяжелела, словно окованная стальным браслетом. Его лицо теперь, верно, похоже было на лицо человека, который готов изречь глубокую мудрость, потому что разум наотрез отказывался работать. Веревка, тянувшая за ним украденных лошадей, дернулась, когда они начали отставать, и он бессознательно их подстегнул. Хватит, закругляемся, пора отсюда бежать.

Обратный путь проделали молча, под недовольное ворчание коней и отрывистые звуки вечно бодрствующего леса.

– Г-хм! – подъехав к нему поближе, почти у самого замка издал громила неопределенный звук, прокашлялся – и не произнес ни слова. Гашек перебирал в пальцах нечесаную гриву. Саттар махнул рукой и отвлекся на что-то в лесной чаще, предоставляя его самому себе. Может быть, они все обсудят когда-нибудь потом.

За время их отсутствия надо рвом вырос достаточно крепкий мост. Перетащив последнюю часть упакованного в немаленькую сумку груза, Бруно присел, чтобы перевести дух, и поприветствовал их только кивком. Сохатых отпустили, наконец, восвояси; провожая их взглядом, Саттар с присвистом произнес пару фраз, обращенных к Танаис, и сделал неприличный жест, который она, кажется, не оценила. Способность более-менее ясно мыслить вернулась к Гашеку, когда главарь попросил их с Куницей подготовить остальных коней: конкретная задача помогла собраться. Бруно же отвел в сторону мулов и вместе с хаггедцем принялся навьючивать тяжелые сумки.

– Что там у них?

– Плата, – с неохотой буркнул Куница, туговато затянув ремень под седлом, когда-то лежавшим на спине буланого красавца.

Гашек не стал расспрашивать, мало ли что. Об этом можно будет спросить кого-то другого. Куница быстро справился с конской сбруей и отошел подальше от воды вместе с Танаис, вполголоса что-то с ней обсуждая. Хаггедка иногда посматривала в сторону замка и немногословно отвечала на своем языке. Когда Гашек почти закончил седлать последнюю кобылу, его начало мутить; схватившись за живот, он крепко зажмурился, надеясь остановить головокружение, и прислонился лбом к теплому чепраку.

– Кабанчика слегка недожарили, – ободряюще стукнул его по спине главарь. Гашека от этого едва не вырвало, но он, кажется, смог даже изобразить улыбку. Переждав короткий приступ недомогания, он расправил плечи и заметил движение по ту сторону моста: Немтырь, необъяснимо счастливый, исчезал за закрывающимися воротами. Гашек обернулся, вопросительно взглянув на Бруно:

– Он остается?

– Конечно, – сверкнув глазами, ответил главарь. – Теперь Немтырь – хранитель очага.

– И что это значит?

– Что у него нет больше других забот, кроме огня в этом очаге. Он сам так захотел, и я его понимаю. Рано или поздно приходит пора обрести дом, который станет твоим последним пристанищем.

Гашек пожалел, что не успел ему даже помахать. «Прости, что огрел тебя лопатой», – сказал бы он, наверное, на прощание. Ворота вздохнули в последний раз. Гашек вздохнул тоже. В этом всеми забытом месте его почти ничего не тревожило, а с недавних пор один день покоя казался какой-то запредельной роскошью.

Наконец все собрались в дорогу – вот только все, да не все. Он искал ее глазами, думал, что сейчас мелькнет где-нибудь медный отблеск темно-рыжих волос. И только теперь его окатила жгучая волна осознания: девочки, которую он вынес из огня и за которой всегда приглядывал, рядом больше нет – она ушла в неизвестность совсем одна, решив, что не нуждается в его присутствии и поддержке. Он похлопал по карманам на груди, будто надеясь отыскать там что-нибудь, что сможет немедленно ее вернуть, жадно вгляделся в разбитые окна – вдруг она просто спряталась где-то в замке? «Она никогда не умела прятаться», – вспомнил он Кирту и те далекие дни, когда прошлое оставалось прошлым, а о будущем всегда заботились другие. «Когда я вырасту и выйду замуж, ты ведь тоже поедешь со мной в Тильбе?» – спрашивала она, пока он чистил копыта Ворона. Он потом щекотал ей бока и говорил: «Конечно. Куда же ты без меня».

– Скажи мне, на кой ляд ты его убил? – ударил в голову, молотом по наковальне, хрипловатый голос хаггедца-громилы.

Гашек не знал, как ему ответить. И, что намного отвратительнее, не знал, как ответить себе – на этот и многие другие вопросы.

Глава 17. Туз мечей

Марко Ройда снял капюшон. Он должен был быть едва ли намного старше Бруно, но весь облик его говорил о том, что человек этот прожил долгую и чудовищно несчастную жизнь. Среди глубоких морщин на лбу – длинный шрам от виска до виска, и Итка, к ужасу своему, могла догадаться о его происхождении. Взгляд усталый и блеклый, задержавшийся на ней совсем мельком и снова заиндевевший словно бы изнутри. Марко достал из грязи арбалетный болт и вытер его о прохудившийся плащ.

– Оставь лошадь за домом, – бросил он вместо приветствия, – и проходи за мной.

Она, шагая медленно и неуклюже, словно по шею в воде, провела вороную вдоль укрепленной стены и привязала поводья к тоненькой осине. Как завороженная, развернулась на месте, чтобы сделать несколько шагов к аккуратной хижине и остановиться. «Чуть не забыла», – потом укорила себя она, неся подмышкой плотный сверток ткани, в котором была спрятана тяжелая булава. Кобыла проводила ее негромким ворчанием.

Скромная, даже недостаточная обстановка хижины производила гнетущее впечатление: в этом доме не хотелось жить, здесь хотелось думать о смерти. Вместо окна были две узенькие бойницы, украденный свет из которых падал на пустой стол с короткой скамьей, накрытой серой волчьей шкурой. Марко жестом предложил ей сесть, а сам склонился над каким-то деревянным ящиком.

– Как ты нашла меня?

– Я путешествовала с ханзой Бруно. Вчера ночью сбежала.

На мгновение Марко замер, будто прислушиваясь к какому-то тихому звуку, а затем медленно опустил широкие плечи. Он сидел к ней спиной, перекладывая в своем ящике что-то тяжелое, и она не могла видеть его лица. Без лишних деталей рассказав о побеге из Кирты и пути, который привел их с Гашеком в Столицу на выступление «скоморошьей труппы», она ждала – сама не зная, чего. Неуютные стены давили своей неприветливой пустотой. Наконец он, выпрямившись во весь рост, обернулся.

– Где они?

– В заброшенном замке немного южнее.

Она хотела добавить, что сделала все, чтобы их задержать, но от кровавых воспоминаний бросило в пот.

– Тогда времени не так много, – подумав, сказал он. – Но ты с дороги. Голодна?

– Да, – вдруг осознала она, почувствовав, как тяжелеет язык. – Очень.

Марко открыл дверь погреба, которую иначе она могла бы, наверное, не заметить: вход притаился в самом темном углу избы. Вскоре перед Иткой оказалась полная миска не то капусты, не то чего-то вовсе ей не известного, но будь это даже вареный репей, который в детстве приходилось жевать через силу, она съела бы его с удовольствием. Марко подвинул к столу большой ящик и сел напротив, сняв с полки полный кувшин воды. Она поднесла было ложку ко рту, но сердце неожиданно замерло от беспокойства: «Мы выкурим Ройду из его лесной норы». Итка затараторила:

– Они знают про это место, нужно…

– Позже, – перебил он и указал на миску рукой со слишком короткими, уродливыми ногтями. – Сначала поешь.

– А ты? – растерялась она.

Марко повел плечом:

– В этом доме все заточено под единственного жильца.

За едой Итка несколько раз перекладывала на коленях тяжелый сверток, почему-то не решаясь положить его рядом с собой на скамью. Марко замечал эти неловкие движения, но не вмешивался, пока она не оставила ложку в миске, чтобы устроиться, наконец, поудобнее.

– Что там такое?

– Это… я привезла это тебе, – запнувшись на вдохе, ответила Итка и собиралась продолжить: «В знак чего? Доброй воли – чьей? Примирения – с кем? Любви?..»

Марко не протянул руку, чтобы взять сверток, ждал, пока она предложит сама. Она молча развернула ткань и положила на стол. Он посмотрел на круглую булаву так, будто Итка должна была на этот счет объясниться, но потом сделал какой-то вывод у себя в голове и едва ли не ласково коснулся деревянной рукояти. Она вспомнила, как впервые взяла ее в руки в оружейной и подумала: «Этим сражаются? Она ведь такая тяжелая, что с ней только топиться».

– Ты, наверное, совсем не так себе это представляла, – вдруг произнес Марко с каким-то странным движением в голосе. – И я тоже.

«Я никак себе это не представляла, – не ответила ему она. – Я пыталась выжить».

– Откуда ты знал, что я тебя найду?

– Не знал, – покачал головой он, – надеялся. Мне всегда было сложно выражать чувства, но я очень рад тебя видеть, Итка.

Остро защипало в горле – только сейчас он назвал ее по имени.

– Я тоже рада, – не слишком уверенно сказала она. – Хотя раньше мне хотелось плюнуть тебе в лицо.

Он, казалось, был удивлен.

– Всего лишь? Ты не кровожадна. Наверное, это в тебе от Ветты, – при этих словах он урывком взглянул ей в глаза. – Ты должна кое-что знать. Тогда я уехал, потому что не мог…

– Я это знаю, – вмешалась она, чтобы он больше не видел нужды оправдываться. – Она хотела, чтобы ты оставил дядьку в живых. – Теперь, видя его прямо перед собой, Итка с трудом хваталась за одну из десятков мыслей: слишком много накопилось вопросов, на которые она не надеялась получить ответы. Она прекратила попытки их сортировать и выпалила первое, что пришло в голову: – Расскажи мне, ты любил маму? По-настоящему?

Марко опустил взгляд. Давно не стриженные седые волосы легли бледной тенью на его обветренное лицо. «У Куницы никто не лжет», – отозвалось из прошлого болью и горечью. «Как бывает досадно, – сказал как-то на трезвую голову дядька, – что мы, моя девочка, те, кто мы есть».

– Ветта, – начал Марко размеренно и осторожно, как будто ступал по тонкому льду, – была моим безмятежным сном. Но она умерла, и я проснулся. Тогда я понял, отчего мне не по себе в родных стенах, среди батраков и в заботах об урожае. Я должен был вернуться обратно в Хаггеду. На войну.

Она ожидала другого ответа. «Те, кто мы есть», – напомнил дядька Войцех. Они молчали, не поднимая глаз друг на друга – чужие, незнакомые люди одного имени, одной крови. Итка погладила мех на воротнике и у самой шеи сжала ладонь в кулак, выдергивая рыжие волоски: она проделала очень долгий путь, чтобы этот разговор состоялся. Расправив плечи, спросила:

– Что было в Хаггеде?

– Там было все, – расплывчато ответил он. – Бруно не рассказывал тебе, как спас мою жизнь? Раньше он любил кичиться своими подвигами.

– В тот раз он был на удивление краток.

– Тогда слушай, – его голос слегка изменился, став глубже и тише. Итка смотрела не отрываясь, как маленький Еник на старика, который рассказывал страшную сказку.

Только это была не сказка.

Погода портится. Он, промокший до нитки, все равно сохраняет свой бодрый настрой: что в этом мире может его огорчить? Он молод, силен, говорят еще, будто недурен собой – и не так давно заслужил настоящее почетное прозвище. «Господин Марко, – обращается к нему теперь солдатня, – Крушитель Черепов». Из тех, кто приехал в Хаггеду с ним, остались уже немногие, но каждый из них умудряется задираться за десятерых. Все они здесь, рядом, злые и продрогшие, но гордые и нацеленные на победу. «Не берите в голову, господин, – выражает свою поддержку Ристек, его преданный оруженосец. – Этот сыч каждый раз обсирается, увидев боевую колесницу».

Марко и не думает больше о недавней ссоре со стариком – он уже высказал брату владыки все, что хотел. Теперь нужно выполнить, наконец, приказ, который ему отдали, чтобы убрать с глаз долой на время, и вернуться туда, где Марко самое место – на передовую, в грязь, пот и кровь. Война – его ремесло; он знает ее законы, чувствует в собственных легких ее тяжелое, смрадное дыхание. Она отвратительна и понятна, как подгнивающая в сырости книга, в которой записаны имена павших – многие из них он вписал туда сам одним только ударом своей булавы. «Ведь должна быть где-то такая книга?» – спросил его Ристек после битвы на Сонном поле, окинув взглядом десятки и сотни остывших тел, которые вчера еще двигались, дышали и говорили. Этого Марко не знал, но вполне представлял себе, каким увесистым мог быть подобный том.

С того дня прошел уже целый месяц, на войне – почти что целая жизнь. За это время тут похолодало, небо налилось желчью, а дикари неожиданно осмелели. В последней стычке многие берстонцы получили ранения, и теперь Марко должен найти неподалеку место, где можно встать лагерем и разместить их в тепле. Он справился с этим быстро: будь у командующего столь же хорошее чутье, не пришлось бы доказывать, что придуманный Марко способ борьбы с колесницами стоит проверки. «Я в достаточной мере восхищен вашей личной отвагой, – снисходительным тоном сообщил ему господин Шилга, – но вы не полководец». Марко ловит пальцами зудящую под ухом гнусь и делает своим людям знак подойти ближе.

Перед ними поляна на берегу неглубокой реки, неплотно усеянная разной высоты пеньками; можно подумать, здесь когда-то паслась гигантская лошадь, как траву подщипавшая все деревья. Посреди поляны – будто бы заброшенный длинный дом. Марко думает: «Слишком благостно», – и подбирается к нему осторожно, с щитом у сердца, ожидая атаки в любой момент. На земле, где каждая собака может оказаться твоим врагом, быстро привыкаешь не выпускать оружие из рук. И настает миг, когда приходится его обнажить.

Дом все так же пуст, окна его заколочены изнутри, но Марко сжимает в ладони рукоять булавы, завидев на той стороне поляны группу неизвестных. Они, кажется, расслаблены, даже смеются, однако вооружены и чересчур хорошо одеты. Разговаривая, не присвистывают на каждом слове, значит, по крайней мере, не хаггедцы. Их шестеро против шестерых. Марко устраивают эти шансы.

Его люди выходят из укрытия, чужаки застывают на месте. Один из них, высокий, с бритыми висками и косой на затылке, всматривается во встречных с той же целью, что и Марко – выявить лидера. «Я так понимаю, вы из армии господина Шилги», – говорит этот человек голосом, который подошел бы скорее поэту, чем воину. Марко на это не ведется, и незнакомец делает рискованный ход: «Меня зовут Бруно. Мы идем из Гроцки, чтобы к вам присоединиться».

Они сходятся у порога длинного дома, представляются и приветствуют друг друга по-союзнически, но металлическая тяжесть недоверия висит у каждого над головой. «Гроцка – это где виноград хороший?» – чешет шею бывший запойный пьяница Ристек, не бравший в рот ни капли спиртного со дня своего первого боя. «Лучшее вино делают в Сааргете, – улыбается Бруно, – но Гроцка отличилась талантливым художником». Марко прокашливается – проклятая сырость – и вдруг вскидывает сжатый кулак: «Всем молчать». Скрип, похожий на чьи-то шаги, повторяется со стороны дома: что же, он, получается, не пустой. Они оставляют двоих на страже; Бруно зачем-то вызывается пойти первым, но Марко молча снимает засов, и они переступают порог одновременно.

Дождевая вода льется с них тонкими ручьями, и изрытый кротовыми норами земляной пол жалобно всхлипывает под ногами. Если здесь не положены доски, что тогда могло так скрипеть? Вокруг жутко темно, и единственное пятно света – зазор в высокой соломенной крыше – показывает лишь сломанный, замшелый пиршественный стол. Внутри дом кажется много больше, чем выглядит снаружи. Может быть, из-за темноты? Глаза постепенно к ней привыкают, начинают замечать юркие перебежки обосновавшихся здесь грызунов. Ристек говорит: «Я займусь огнем». Бруно выходит на свет, и бледный луч играет на серебристой бусине в его волосах. «Что за глупость?» – успевает задаться вопросом Марко, прежде чем кто-то несмело кладет ладонь ему на плечо и шепчет: «Не шевелитесь».

Он поворачивает голову на этот шепот и чувствует, как вцепившиеся в доспех пальцы начинают дрожать. Потом один из них выпрямляется, указывая куда-то вперед. Взгляд Марко следует в том направлении. Черное пятно, простое отсутствие света, обретает форму и становится присутствием тьмы. У противоположной стены Ристек зажигает огонь, но мрачная тень, метнувшись к яркому пламени, в это же мгновение его пожирает. «Да что за херня», – сетует оруженосец, и это последние членораздельные его слова. Марко поднимает щит и делает шаг назад, потому что тьма открывает глаза.

Предсмертный вопль Ристека еще звенит в ушах, когда воины по приказу Марко строятся в кольцо и поднимают мечи. Те двое, которых оставили снаружи, прибегают на шум, и входная дверь за ними захлопывается – вряд ли из-за сквозняка. Тень растворяется где-то в глубине этого бесконечного зала, но ее присутствие скрежещет по сердцу, отравляет страхом нечистый воздух. «Выходи, дикарь!» – орет один из тех, кто пришел с Бруно, и с готовностью выставляет клинок. Марко слышит словно у себя в голове на странность разборчивую хаггедскую речь, а потом понимает, что это бормочет шепелявый берстонец. Но их здесь двенадцать – теперь одиннадцать, кто-то из вновь прибывших картавит, а в отряде Марко есть один заика. Все еще не понимая, откуда голос, он случайно бросает взгляд на высокий трон во главе стола и замечает, что трон этот вовсе не пуст. «Шемья, шемья, моя шемья!» – шепчет кто-то сломанным, сорванным голосом. Этот шепот – у них над головами.

Выживают те, кто успевает обернуться на крики погибающих. Кольцо обороны распадается. Марко наносит удар, но промахивается и отступает спиной к стене. Его глаза не могут уловить движения противника, слишком быстро он перемещается из тени в тень, каждый раз забирая по одной жизни. Тот, смелый, которыйзвал «дикаря» на бой, оказывается напротив, и по тому, как он держит одноручный меч двумя руками, Марко делает неутешительный вывод. Заику, пытающегося прорваться к выходу, нечто мертвой хваткой вытягивает из полосы света. Больше его никто не видит, но влажный звук разрываемой плоти навсегда отпечатывается в памяти. На смену этому звуку приходит писк такой громкий, как будто дюжине крыс отдавили хвосты, а потом обрывается и затихает. Раздается откуда-то голос Бруно: «Ты живой, Крушитель Черепов?» Марко односложно откликается, и голос продолжает: «Мы его достали. Это всего лишь человек. Похоже, он очень долго был тут один». Марко хочет сказать: «Не один», – но когда снова смотрит во главу стола, трон оказывается не занят. Рваная тень того, кто его оставил, вырастает за спиной неумелого смельчака. Марко предупреждает его об опасности и чувствует, как от чужого дыхания встают дыбом волосы на затылке.

Он резко разворачивается, пытаясь ударить наотмашь, но острые шипы туго вязнут там, где должна была быть его голова. Лица уже нет, а на его месте – древесная кора с трещинами. Из горла, разодранного изнутри, стекает вязкая кровавая слюна. Это не человек, это просто не может быть человеком, у людей черепа не обрастают мхом. Когтистая лапа, которая была когда-то рукой, отбрасывает булаву, как детскую игрушку. Марко инстинктивно пятится, прикрываясь щитом, и, сам не понимая, как, оказывается ничком на земле. Смельчак снова орет, на этот раз от ужаса, а в пятне света, как статуя победителя, вырастает фигура Бруно.

Мелкая крыса бежит по ноге Марко и прыгает на щит, подбирается к лицу, но он вовремя откидывает ее в стену, ломая хребет. Смельчак во все горло умоляет о помощи. Фигура на свету достает из-за пояса нож. Между ударами сердца Марко думает: «Я погиб». Неужели вот так, напрасно и бесславно? Он собирался прожить еще хотя бы лет двадцать, но смерть уже здесь, прямо перед ним, и от нее никак не спастись. От ее грязной шерсти смердит тысячей трупов, она рычит, завывает и тянет к нему изломанные конечности. Крик застывает у Марко в горле, будто на шее затянули петлю, холодеют губы, немеет язык. Чудовище вырывает щит у него из рук. Теперь – все, никого, ничего не осталось, «прости меня, брат, это я рассказал отцу про подсвечник». Он, не моргая, глядит в лицо своей гибели и видит, как на нем расплывается большое пятно.

Клокочущий вой превращается в визг, врезается в гнилую плоть лезвие кинжала, и в этот момент Марко рывком поднимают на ноги. Нетопырь взлетает под крышу, пока его не прихлопнула тяжелая лапа, Бруно наносит чудовищу еще один размашистый удар. Мрачная тень с застывшей гримасой, кажется, задевает его когтями, но потом он снова оказывается ловчее. «Беги отсюда, дурак!» – с силой толкает он Марко в плечо и в два быстрых движения добивает противника – если в нем оставалась жизнь, чтобы ее отнимать. Полосу света темной стрелой пересекает нетопырь, под ногами мешается чей-то труп. «Жильма, твою мать! – зовет Бруно срывающимся голосом. – Горун!» Смельчак не отзывается, а на пиршественный стол падает оторванное черное крыло. Марко выбивает дверь и слепнет от ударившего в глаза серебристого света: пока они были внутри, дождь закончился, позволив неприветливому солнцу немного выглянуть из-за туч. Они ставят засов на место, и он понимает, что умрет, если прямо сейчас не сделает глоток воды; на коленях он подползает к луже и пьет из нее, как взмыленный конь. Бруно ложится на спину у крыльца длинного дома и истерически смеется: «Мать твою, даже Горушка! Что ж за… ха-ха-ха-ха!»

Когда они добираются до своих, Марко задает волнующий вопрос: «Почему я, а не он?» – не представляя, каким может оказаться ответ. Бруно поправляет повязку на свежей – несерьезной – ране, всматривается в него цепкими зелеными глазами и вдруг говорит: «Потому что я здесь по поручению твоего брата». Он прочищает горло: «Тебя прислали за мной следить?» Потирая вплетенную в волосы бусину, Бруно мотает головой: «Это никак с тобой не связано». «Гребаный подсвечник, – думает Марко, а вслух спрашивает: – Тогда с чем?»

Итка вскинула голову.

– Он искал амулет, который дает силу десяти медведей?

– Если бы только десяти, – очень сухо произнес Марко. – Как много ты знаешь о колдовстве?

«Знаний никогда не бывает достаточно», – сказал как-то Бруно, подводя итог одной из своих баек. Итка сделала глубокий вдох. В ушах забилось еще одно, маленькое сердечко. Мышка забралась наверх по ножке стола и прыгнула прямо к ней в ладонь; Итка почесала ее крохотную голову пальцем. По повисшей в воздухе напряженной тишине стало очевидно, что Марко расценил знак верно. Отпустив мышь восвояси, она решила спросить о другом:

– Зачем Гельмуту нужен был этот амулет?

Он как будто очнулся от оцепенения.

– А почему люди ищут власти? Гораздо важнее, зачем он теперь нужен Бруно. Он говорил тебе, что его мать была хаггедкой?

Итка, призадумавшись, отвела глаза, через бойницу заметила, как взметнулся черный конский хвост: «Нужно ее напоить. Вдруг она только выглядит такой безразличной, а на самом деле ей нужна забота».

– Нет, – наконец сказала она, – но я подозревала.

– А о том, что мы с ним почти год воевали бок о бок? – Итка только беззвучно открыла рот, Марко поджал губы и цокнул языком. – После случившегося Бруно не перестал думать о своем задании, но решил на время остаться в армии. В походе я узнал его достаточно. Уверен, теперь он убивает берстонцев с таким же задором, с каким резал хаггедцев. Он поделился со мной своей историей от самого детства до смерти отца, не называя никаких имен. Кроме одного – имени любимой женщины, которая помогла ему бежать из замка прежде, чем люди мачехи до него добрались. Когда Ветта сказала, что хочет назвать сына Войцехом, я подумал, будет правильно дать этому имени новую жизнь. Хорошо, что Свида исполнил мою волю. И хорошо, что ты не родилась мальчиком.

«Иначе ты и меня презирал бы, как Войцеха». В ее голос просочился яд:

– Может, тебе будет отрадно знать, что дядька страшно мучился перед смертью?

– Да, – прямо ответил Марко, – он это заслужил. Недостойный и мерзкий был человек.

Итка сорвалась.

– Ты меня бросил! – выкрикнула она ему в лицо. – Ушел и оставил своего ребенка на такого человека! Именно этот недостойный человек был рядом со мной, когда погибла бабушка!

– Я тоже там был, – спокойно возразил он. Она не спросила, как это вышло: он хотел рассказать все сам. – После поражения в Клюквенной пади – это было за год до конца войны – я перестал спать, потому что каждую ночь ко мне приходила Ветта. Звала на помощь, плакала, умоляла ее навестить. Я думал, что могу с этим жить, но потом мои сны превратились в кошмары. Ветта выла не своим голосом, корчилась в мучениях, впивалась мне ногтями в лицо. Это продолжалось неделю за неделей, и однажды я сдался. Покинул лагерь в темноте и помчался на запад, к ее кургану. Когда приехал в Ольху, она уже горела. До госпожи Берты я добраться не смог, только Гашека оттащил подальше от огня. Он был такой чумазый, что я даже не сразу его узнал. А тебя…

– Теперь я это помню, – сказала Итка. Как бы ей хотелось, чтобы Гашек мог быть здесь сейчас. – Почему ты не остался?

– Потому что я дезертир, – дрогнувшим голосом ответил Марко. – Недостойный, ничем не лучше Войцеха. Я бросил свой меч и потерял честь. Как можно после этого вернуться домой? – боль, с которой он произнес эти слова, отозвалась в Итке, как собственная. – О мире с Хаггедой я узнал, наверное, позже всех, и дела стали только хуже. Я искал смерти, которая имела бы хоть немного смысла – по крайней мере, больше, чем моя жизнь. Но получилось так, что я вытащил на берег человека, который едва не утонул в болоте вместе с груженым трофеями конем. Я представился чужим именем и не смог отказаться, когда он позвал меня к себе на службу. По дороге господин Артуш без умолку болтал о своей жене: как встретил ее много лет назад, как она была богата и благородна, а он отважен и влюблен. Рассказывал, что добивался ее руки, принося на блюде одну за другой головы хаггедских воительниц. Когда подъезжали к замку, тыкал пальцем в башню, с вершины которой она выкрикнула «да». Так я попал в Сааргет.

Итку передернуло: «Бруно, сааргетский ублюдок». Она почти ощутила на себе прожигающий взгляд его зеленых глаз.

– Ты знал, что это за место?

– Выяснил через некоторое время. Артуш сделал меня начальником стражи, и один из моих подчиненных обмолвился, что здесь когда-то заживо сожгли женщину, любовницу господского ублюдка. Постепенно все встало на свои места. Сразу после свадьбы сестра Бруно объявила награду за его голову, поэтому он так внезапно исчез на одной из стоянок. Я спрашивал Артуша, чем все кончилось, и из его слов понял, что она своего добилась. Им не стоило знать о моем знакомстве с Бруно, а вот о том, кто я такой, они догадались быстро. Договорились, что это останется в кругу семьи. Несколько лет все было спокойно, – голос Марко словно оттаял из-подо льда. – Я обучал близнецов обращаться с оружием, младшего помню еще в колыбели. Близнецы – это мальчик и девочка. Артуш сначала был против того, чтобы его дочь тренировалась вместе с братом, но госпожа Мергардис его убедила.

Стало тесно и душно, вернулись непрошеные воспоминания: последние слова этой женщины были о ее детях.

– Значит, так ее звали, – тихо сказала Итка, сглотнув подступившую к горлу желчь. – Мергардис – красивое имя.

Его лицо еще сильнее осунулось и помрачнело.

– Она мертва, да?

Итка едва заметно кивнула: «Да, и я участвовала в ее убийстве». Он не сдержался и ударил кулаком по стене так сильно, что задрожал стол. Ей показалось, будто она слышит нечто похожее на скрип старого колеса – так сложно Марко было взять себя в руки. «И по чьей же вине я родилась преждевременно?» – думала Итка, чувствуя, как катится по спине капля пота.

– Ох, – вздохнула она и, расстегнув кафтан, жадно отпила воды из кувшина.

– Пусть Бруно думает, что победил, – процедил Марко, будто вовсе не замечая духоты. – Он еще не знает этих детей. Госпожа воспитала их в ненависти ко всему хаггедскому, а сила ненависти разрушительна. Смерть отца сплотила их еще теснее, а теперь… без матери они будут стоять друг за друга горой. Хотя, конечно, у всех есть свои слабости, – заговорил он несколько мягче. – Мергардис боролась с ранним пристрастием Освальда к девицам и выпивке, но что поделать, если он растет среди виноделов? В Сааргете всегда откупорена по меньшей мере одна бочка красного. А что до Ортрун… – Взгляд Марко стал потерянным, будто мысли его унеслись далеко. – Ты чем-то на нее похожа. Не лицом, но…

– И в этом ее недостаток? – скривилась Итка.

– Нет, конечно, нет, – снова пришел он в себя, – извини меня, я отвлекся. Беда Ортрун в том, что она, возможно, бесплодна. У нее не бывает женских кровотечений, хотя она твоя ровесница. Госпожа Мергардис держала это в строжайшей тайне, советовалась с лекарями и надеялась, что со временем все наладится. Но когда с брачным предложением прибыл гонец от Корсахов, ей пришлось согласиться.

Марко рассказывал об этом с таким спокойствием, что Итка напряглась: «Он отдает себе отчет в том, как эти сведения можно использовать?»

– Похоже, тайна не так уж строга, раз в нее посвящен мужчина.

– Госпожа не знает, что я знаю, – по ошибке сказал он о ней, как о живой. – Ортрун мне доверяет. Может быть, даже чрезмерно.

«Это точно», – отметила про себя Итка, покрутив в руках ясеневую ложку. Что за угрюмый дом: всего одна ложка, всего одна миска и хозяин, который не ждет гостей.

– Погоди, – зажмурилась она, чтобы не упустить внезапную мысль. – Если ты все эти годы жил в Сааргете, кто тогда притворялся Горуном Жильмой?

– Никто им не притворялся. Эта хижина, и частокол, и ловушки – все его рук дело. Не знаю, как, но он выжил в том длинном доме, выполнил задание Гельмута и вернулся домой с помутненным рассудком. Я встретил его случайно, когда вытаскивал Освальда с чужого сеновала, и Жильма едва не выдал мое настоящее имя всей округе. Кричал, что из-за амулета на меня падет гнев Матушки, как когда-то на моего брата. Мне пришлось отправить парня домой, оттащить Жильму за угол и убить. Как оказалось, за нами наблюдали. Вероятно, люди Бруно должны были схватить Освальда, но заподозрили, что я что-то знаю, и передумали гнаться за ним. Я их не ждал и не справился, а после… – Он нервно сглотнул. – Они узнали от меня почти всю правду. Войцех стал крайним. Будто бы обчистил карманы Гельмута после убийства и где-то припрятал все, что нашел. Они не собирались избавляться от меня, пока не достанут Корень, и я сбежал при первой возможности.

«Все-таки убил дядьку, – стараясь не вспылить, подумала Итка, – чужими руками». У нее едва не свело челюсти.

– Так где же он на самом деле, этот его дурацкий амулет?

– В Тильбе, – ответил Марко, и ее сердце пропустило удар. – Уже очень много лет. В последний раз я видел его на шее покойного Вернера.

– Как это вышло? Он хоть знал, что это такое?

– Не думаю, что даже Гельмут до конца понимал, с чем столкнулся. Я смог разобраться далеко не сразу, но ты мне очень в этом помогла.

– При чем тут я? – не поняла Итка.

– Когда Ветта забеременела, мы со Свидой решили, что нужно переделать под нее братнин кабинет. Как только сдвинули кровать, стало ясно, почему я не мог ничего разобрать в записях Гельмута: самые важные из них он спрятал. Среди прочего я нашел перечень всего, что он отдал в награду человеку по имени Горун Жильма. Огромная сумма, можно было расходовать ее целый год. Я перерыл весь замок, но амулета нигде не нашел. Это было странно, потому что Гельмут не расстался бы с ним просто так. А потом я получил тревожное письмо из Тильбе, поехал туда, чтобы проведать Вернера. Нишка встретила меня вся бледная, отвела к нему. Паралич отступил, но Вернеру стало хуже. Он сошел с ума. Его приходилось держать в цепях, чтобы он никому не навредил, а его кожа… – Марко сделал неопределенный, дерганый жест пальцами. – Я видел подобное в длинном доме. Вернеру никто не смог бы помочь. Думаю, Гельмут передал амулет другу, когда заподозрил в себе начало болезни, и, к сожалению, в его характере было ничего при этом не объяснить. В тех записях остались следы поисков решения проблемы, но они, похоже, результата не дали. Посвящать Нишку в эту историю было слишком рискованно, так что я не стал ничего говорить.

– Почему это было рискованно?

– Потому что она женщина.

– И что с того?

Он не сразу нашел слова.

– У меня было время подумать об увиденном в Хаггеде. Иш’тарзы очень хороши в сражениях, но мы проигрывали не только им. Ты слышала о битве при Сосновом Утесе? – спросил он и, когда она отрицательно мотнула головой, с досадой продолжил: – Первое, самое жестокое из наших поражений. Черный день. Сколько людей пало от рук других людей, столько же погибло от когтей и клыков. Всякая живая тварь на этой земле, до последнего муравья, обратилась тогда против нас. В знак того, что они не отступят, хаггедцы встали спиной к скале, а на ее вершине, ручаюсь тебе, я видел их царицу. Я точно знаю, она наслала на нас какое-то особое колдовство. Бруно считал, что амулет, за которым охотился Гельмут, не единственный в своем роде. А я предполагаю, что только женщина может обладать этой силой без вреда для себя.

– Она обязательно должна быть колдуньей?

– Не знаю, это просто догадка, – пожал плечами Марко. – В любом случае, помни об осторожности и не подпускай к Корню своего мужа.

– Странно, что ты не доверяешь Нишке, но при этом волнуешься за Отто.

Марко сжал и разжал кулак.

– Если Освальд станет нашим владыкой, будет еще одна война, – без тени сомнений заявил он. – Мы снова проиграем, и страна этого не переживет. Сейм должен выбрать Отто Тильбе, Итка. Помоги ему победить.

– Так ты мне все это рассказываешь, чтобы…

– Чтобы ты знала, как действовать дальше. Бруно хочет лично возложить обруч на голову нового владыки, сделать его своим должником и заставить признать права ублюдка на Сааргет. Ты знакома с ним и должна понимать, что этого допустить нельзя. Ты – госпожа по праву рождения, ты владеешь землей и вместе с ней судьбами. Если все сложится как нужно, в твоих руках окажется Берстонь.

– Если все сложится как нужно, – повторила Итка, – я стану только женой владыки.

– Я повидал немало за свою жизнь, – произнес он, ужасно напомнив при этом Свиду. – С годами начинаешь разбираться, чего и от кого ожидать. Теперь я смотрю на тебя и думаю, что ты будешь владычицей.

– Но… – собиралась она сказать что-то в ответ и вместо этого неожиданно длинно зевнула.

Губы Марко дрогнули в подобии улыбки.

– Мне давно не выпадало возможности поговорить с кем-то… по своему желанию, – явно постарался он выстроить речь так, чтобы не пришлось упоминать пытки. – Наверное, это утомляет.

Итка, в самом деле измотанная последними событиями, смутилась.

– Нет, я просто провела в седле всю ночь. Мне бы надо напоить свою лошадь.

– Я все сделаю, – заверил он. – Отдохни. Еще успеем обсудить планы на будущее.

– А где я могу?.. – растерянно огляделась она.

– Скамья была подлиннее, пока мне не понадобилась хорошая доска, – словно извиняясь, объяснил Марко. – Можешь ящик поставить в ноги, думаю, этого должно хватить.

Едва она преклонила голову, весь сон куда-то испарился: опять бросало в жар, хотя без кафтана становилось зябко, никак не найти было удобную позу. Марко отсутствовал довольно долго и вернулся, когда она собиралась уже пойти за ним. Он сел прямо на пол, прислонившись спиной к стене, отвернулся от света и устало прикрыл глаза.

– Ты всегда спишь сидя? – из любопытства поинтересовалась Итка.

– Привычка, – подтвердил он. – Часто приходилось спать в седле. Ветта тоже этому удивлялась, – по его голосу казалось, что он улыбнулся. – Она была добрая женщина и очень любила своего непутевого брата. А я – своего.

Итка подтянула ноги к животу: мысли о матери, о тех особенных чувствах, которых она никогда не знала, всегда вызывали в ней далекую, как эхо, грусть. Свида тоже так о ней отзывался: «Добрая женщина». Была ли она счастлива со своим мужем, была ли хоть ненадолго в него влюблена? «Буду ли я счастлива? – сомневалась Итка. – Может быть, я уже влюблена?» Она сунула руку под щеку, почувствовав прохладный укус золотой серьги. Материнский совет ей очень бы пригодился. Марко подобрал под себя полы старого плаща. Итка шмыгнула носом, поднялась и взяла в руки волчью шкуру.

– Я тоже умею спать в седле, – сказала она, постелив себе рядом с ним. Марко ничего не ответил или, может быть, не успел подобрать слова: положив голову ему на плечо, Итка провалилась в сон.

Ей привиделось, что пробивающиеся сквозь бойницы лучи закатного солнца расцветили скромную хижину алым и золотым. Птицы пели свои прощальные песни, улетая зимовать на юг, к светлым берегам Бездонного моря. Ей хотелось вдохнуть таинственный морской запах, обратиться рыбой и найти-таки глубокое дно. «Разве море может пахнуть гарью?» – подкралась откуда-то зыбкая неуверенность, и в тот же миг Итка открыла глаза.

Запах гари ей не приснился. «Нет, пожалуйста, – умоляла она кого-то безликого, – только не снова». Пожар потух уже давным-давно, она много раз ездила на пепелище, курганы поросли травой.

– Вставай, – велел ей кто-то смутно знакомый, – пора уходить.

Только теперь рассеялась перед глазами туманная пелена: Итка осознала, что находится не в Ольхе. Она вдохнула и зашлась ужасным надрывным кашлем. Скрипнула дверная петля, открылась огромная пасть в полу. Марко взял ее под руки и спустил в погреб, с тревогой оглянулся на бойницы. Света в них больше не было. «Сколько я спала?» – пыталась сообразить Итка, но страх не дал ей закончить мысль. Она увидела, очень явственно, во всех чертах, лицо в обрамлении седых волос и с замиранием сердца поняла, что изо всех сил старается его запомнить. Марко склонился к ней, заговорил отрывисто и четко:

– Здесь за мешками дверь, дерни на себя и беги по тоннелю. Упрешься в тупик, справа нащупай лестницу. Твоя лошадь у выхода. Скачи на запад до реки, потом против течения, за полдня выберешься к большому тракту. Никого не бойся, дочка. И прощай.

Дверь погреба захлопнулась, в замке повернулся ключ. Дым и слезы туго сдавили Итке горло.

И она побежала.

Глава 18. Семерка жезлов

В оговоренное время Фирюль не явился.

Она не знала, что думать. Их беседу в саду мог кто-то подслушать? Или, быть может, служанки все-таки видели поцелуй? Да и сам Фирюль не вызывал ни капли доверия – что это за человек, который открыто рассказывает о колдовстве? Темными вечерами батрацкие дети слушали пробирающие до мурашек истории о кровавых ужасах, насланных колдунами на честной народ. «А кто не станет слушаться, того во сне укусит плохой комар!» – грозила мельничиха, когда сельская ребятня собиралась под ее окнами. «Плохой» значило «колдовской», и наоборот – это было так же ясно, как солнце, приходящее по утрам с востока.

И на следующее утро солнце, не изменяя своим привычкам, постучалось в окно ее комнаты, пощекотало нос неожиданно теплыми для этого времени года лучами. Служанки помогли ей умыться, причесали, нарядили в синее платье. Раз Отто приехал с охоты, ей теперь положено было выглядеть нарядно: шею опутала нитка каких-то камней, серьги оттянули мочки.

– Госпожа Нишка возвращается сегодня? – вытерпев эту возню, поинтересовалась она со всей непринужденностью.

– Говорят, задержится, – столь же беспечно ответила служанка. – Зодчие никак не могут научить камни летать по воздуху.

Девушки прыснули со смеху. Лениво скрипнула половица: в комнату еще кто-то вошел. Госпожа поправила массивную серьгу в ухе и вздохнула: «А потом донесут старухе, что я над ней смеялась».

– Я позавтракаю с госпожой, – вдруг услышала она приятный голос Стельги. – А вы идите.

Юбки служанок неохотно пошуршали прочь. Некоторые батрачки не слишком-то жаловали жену управляющего, хотя старались своего отношения не показывать. Понять это было трудно, но кое-кто из них Стельге завидовал. «Да загляните же ей в глаза, – думала госпожа, когда ее собственные глаза еще видели, – они плачут даже без слез».

Госпожа сама села за круглый столик, ориентируясь в своей маленькой спальне уже без посторонней помощи. Она научилась аккуратно съедать бульоны, с твердой пищей еще возникали сложности. В это утро Стельга принесла овсянку: неплохо, давненько она не завтракала кашей. Положив на колени салфетку, юная госпожа, продолжая играть в благородную, завела застольный разговор:

– Как поживают твои дети?

– Спасибо, они здоровы, – с искренней теплотой в голосе ответила Стельга. – А вы, госпожа, еще не беременны?

Каша едва не пошла не в то горло.

– Нет, – осторожно сглотнув, сказала госпожа, – кажется, нет.

– Жалко, – расстроилась Стельга. – Вам сразу стало бы лучше.

«Что же хорошего, – покачала она головой, – в том, чтобы подарить старухе еще одну тряпичную куклу?»

– Я ведь даже посмотреть на него не смогу, – вздохнула госпожа. – На ребеночка.

– Чтобы любить своего малыша, не обязательно его видеть.

Покинуть комнату она так и не решилась, как будто Фирюль со своими загадочными планами мог вдруг объявиться на ее пороге средь бела дня. После Стельги заходил, позвякивая склянками, лекарь; пока он занимался юной госпожой, в коридоре громко ругался управляющий.

Скучно, безжизненно! В других обстоятельствах она разогнала бы тоску задорной пляской или песней, которую поют на покосе. Служанки отвлекали ее от печалей поэзией: в Тильбе была библиотека, состоящая, в основном, из книг, чьих названий на слух она не понимала. Стихи ей тоже поначалу не нравились – может быть, служанка неправильно их читала. Но со временем госпожа почувствовала, что эти сложные, странные слова находят в ней какой-то особый отклик, одновременно схожий и различный с тем, что она испытывала давным-давно, на сельских девичьих гуляниях. Она запоминала некоторые строки и порой напевала их на свой лад – не всегда получалось складно, но это приносило ей маленькую тихую радость, которой не было цены.

Она обычно прежде брала в руки книгу, из которой ей собирались читать, чтобы ощутить на ладони ее вес, но сегодня такой возможности не было: служанка раздобыла что-то совсем новое, без переплета, распространяющееся в списках. В этих отрывках, зачитанных даже без всякого выражения, она будто бы слышала отголоски чужого горя, беспросветного и неизбывного, как ее собственное.

– Чьи это стихи? – захотела узнать она.

– Ясменника, – тоном, который ей почему-то не понравился, ответила служанка.

– Что за имя такое – Ясменник?

– Это не имя, госпожа, а псевдоним.

– А зовут-то его как?

– Никто не знает, госпожа. В этом и есть смысл псевдонима.

Ей стало совсем противно: отчего все здесь, даже челядь, говорят с ней будто бы свысока? Она прогнала девушек прочь и просидела в одиночестве до самого вечера. Не раздеваясь, легла прямо сверху на заправленную кровать и потерла глаза. Она каждый день играла в одну и ту же игру, какой развлекают младенцев в колыбели: прятала лицо в ладонях, проговаривала в уме считалочку и открывалась, надеясь, что снова увидит свет. Каждый день она проигрывала, каждый день плакала от досады, каждый день прислушивалась, не бьется ли медленнее сердце. «Я умру, – в конце концов уверилась она, – зачахну здесь, как цветок в тени». И зачем Фирюль дал ей пустую надежду? Как поможет ей его колдовство?

– А вот и я, – вдруг ощутила она его дыхание на своем лице и едва не влепила пощечину от испуга. – И сразу драться? Разве так надо встречать друзей?

– А ты мне не друг, – бросила она, совладав с участившимся дыханием.

Фирюль в долгу не остался:

– Да ты, госпожа, сама себе тоже не друг.

И, невежливо схватив за руку, он потащил ее в темноту.

Они шли куда-то очень долго, часто останавливались, поджидая, наверное, пока отвернется стража. Фирюль клал ладонь ей на спину, когда следовало пригнуться, и легонько толкал в плечо, если нужно было вытянуться и застыть. Когда он шепотом предупредил ее о пороге, она занесла ногу и почувствовала, как взметнулась ткань юбки на холодном ветру. «Мы бежим из усадьбы? – лихорадочно думала она. – Почему так пахнет навозом?» Дух конюшни становился крепче, пока она, наконец, не догадалась, что они и в самом деле подошли к конюшне – когда рядом захрапела лошадь, это оказалось нетрудно. Фирюль помог ей взобраться на коня, и госпожа изо всех сил вцепилась в луку седла.

– Почему вчера не пришел? – зачем-то понизила она голос.

– Понадобился господину. Хочешь, расскажу, зачем?

– Не хочу. Не рассказывай.

– Ну и не буду, – буркнул он и сел верхом, прилипнув к ней со спины.

Впрочем, к ее радости, поездка не слишком затянулась: немного рыси, и вот Фирюль уже дернул за руку вниз. Она пожалела, что в усадьбе не попросила его захватить со стула шерстяную шаль: кусачие осенние вихри заставляли вздрагивать не только деревья. Она поежилась, как каждый раз перед отходом ко сну: от мыслей о том, что бывало с ней по ночам, даже сердце леденело в груди.

– Тот человек вчера тоже… не пришел. Что с ним стало? – несмело спросила госпожа, снова стоя на ногах. Ответа не последовало, и она не на шутку испугалась: – Эй, ты почему молчишь?

– Прости, никак не привыкну, что ты не видишь моих гримас, – усмехнулся Фирюль. – Ничего смертельного. Ему сюда еще рано.

– «Сюда»?

– Мы среди курганов, – шепнул он ей на ухо, как будто мертвые могли их услышать.

А потом она – вместе с покойниками – услышала, как врезается в землю лопата.

Ветер злился, рвал ее юбки, завывал замогильным голосом. Она ничего не делала, ничего не говорила, только вспоминала стихи поэта со странным именем. «Оставь меня, я хочу с рассветом в крови своей утопить печаль», – бесстрастно, не по-настоящему произносила его слова служанка. Госпожа не сомневалась, что автор читал бы эти строки иначе. Какая беда у него приключилась? Она бы поплакала вместе с ним.

В конце концов замолчала лопата. Госпожа почувствовала, как Фирюль становится преградой на пути хлестких потоков воздуха – совсем близко, прямо за ее спиной. Он положил большие ладони на ее плечи, дал понять, что нужно преклонить колени. Она послушалась, и волнение прошло окончательно – ей было наплевать, что случится дальше, как если бы она уже умерла: «Забудь меня, когда дух мой ветром споет тебе и умчится вдаль».

– Теперь вытяни руки, – велел Фирюль.

Она вытянула – и нащупала голый череп.

– Ой, – резко вдохнула она, но пальцы не одернула. – Что это за… чьи это кости?

– Еще правее, – нетерпеливо подсказывал он, – чуток вперед.

– Зачем… – собиралась госпожа наконец возмутиться тем обстоятельством, что среди ночи копалась в разоренном кургане, но не договорила. Она случайно коснулась не кома мерзлой земли, не гладкой кости, а аккуратно обструганной деревяшки. И сразу поняла: они здесь за этим.

– Ну, что? – присел рядом с ней Фирюль. – Ты его чувствуешь?

– Кого? – окончательно растерялась она. Протянула ему находку: – Ничего я не чувствую. Забирай.

– Нет-нет-нет, – отрезал он и снова заговорил сверху: – Я даже трогать не буду. Вон как плохо кончил господин Вернер, ни одной косточки целой в руках.

Она в ужасе отшатнулась от старого кургана. Старуха точно убьет их, если узнает, что они потревожили дух ее мужа. Фирюль как будто бы совсем ничего не боялся: сунул ей в руку какой-то шнурок, велел повесить пока деревяшку на шею, а по возвращении в усадьбу спрятать в одной ей известном месте. Она смутилась:

– Как ты пронюхал про мой тайник?

– Раньше там был мой тайник, – посмеялся он, снова заработав лопатой. – Ты не так безнадежна, раз выбрала это место, чтобы прятать монетки от госпожи.

Она не до конца понимала, хвалил он ее или опять издевался. Ей выдавали немного серебра время от времени, но не особенно следили за тем, на что она его тратила – и тратила ли вообще. Однажды она подумала, что было бы недурно скопить денег на всякий случай: как говорили в деревне, на черный день. «Каждый день у меня чернее черного», – мысленно причитала она, закладывая новую монетку в тайник у порога своей комнатушки. Его прикрывала обычная доска, примечательная разве что на ощупь – не такая гладкая, как те, что лежали рядом. Даже теперь госпожа находила это место без труда. «Я не так безнадежна? – повторила она про себя. – Да я всем вам еще покажу».

– Жаль, госпожа Нишка не может остаться в Кирте насовсем, – высказала она свое сокровенное желание.

– Да пусть возвращается, – ответил запыхавшийся Фирюль. – То-то обрадуется, когда ей скажут, что скоро приедет Лукия Корсах.

Ее передернуло от этого имени: после свадьбы Отто многое рассказал о людях, которые отдали приказ об убийстве невесты. Хотя как раз Лукия, родная сестра владыки, «лучезарная госпожа», была светлым пятном на репутации своей семьи – о ней ходила добрая слава, и за руку еще молодой вдовы боролись сразу несколько претендентов. Она не запомнила, как их звали, да это было и не слишком-то важно: кажется, все они получили отказ.

– Говорят, она самая красивая женщина на свете, – вздохнула госпожа, думая: «И счастливая – ей позволено выбирать жениха».

Фирюль пренебрежительно хмыкнул.

– Не люблю блондинок. Да и толку от той красоты, если за ней не дадут приданого.

– Как не дадут? – удивилась госпожа. – Она же из Корсахов, а Корсахи сидят в самой Столице.

– Сидят да яйца высиживают. В долгах как в шелках, – бросил он небрежно. – Я здесь закончил. Поехали, пока нас не хватились.

– Так что это такое? – спросила она, перебирая в пальцах шнурок на шее.

– Хаггедцы говорят маззан идервааса, или «корень высокой сосны». Я зову его бабским талисманом, – сказал он и шумно высморкался. – Вообще-то я думал, он на тебя подействует, но… ладно, видимости будет достаточно. Поболтаем в усадьбе, хорошо?

«Ох и дурно все это пахнет, – покачала головой она, – хотя что мне с того, если ветер дует в сторону старухи?» Фирюль поплотнее прибил землю лопатой. Она спрятала талисман под платье и с готовностью подала ему руку.

Обратный путь они проделали молча и будто бы даже быстрее, чем раньше. Сонная усадьба встретила их настороженной тишиной. Только в ее стенах госпожа в полной мере почувствовала, насколько сильно замерзла. Фирюль провел ее к спальне почти прямым путем, явно торопился. «Неужто околел тоже», – хотелось ей уколоть его за все те насмешки, которые раньше приходилось терпеть. И все-таки она была ему благодарна – в первую очередь за то, что он хотя бы на время избавил ее от ночного гостя. Фирюль толкнул дверь, а потом очень тяжело и протяжно выдохнул. Его пальцы так больно сдавили запястье, что она ойкнула:

– Пусти!

– В самом деле, Фирюль, – с притворным осуждением в голосе произнес Отто, и сердце ее ухнуло в пятки. – Может, расскажешь, куда ты водил на ночь глядя мою жену?

Глава 19. Пятерка мечей

– Я запомню имя твое, Горун из Жильмы, сын… чтоб я помнил, какого-то мельника и, полагаю, его жены. Да коснусь я последним земли кургана твоего…

Берстонские похороны – дело ответственное и сложное. Гашек присутствовал при многих обрядах, но весь порядок, от начала и до конца, воспроизвести, наверное, не смог бы. С ним всегда был кто-нибудь, кто брал на себя эту задачу – обычно, конечно, Свида. Накрапывал, усиливаясь, склизкий дождь: хорошо, что курган над телом уже насыпали. На порывистом ветру волосы неудобно лезли в глаза, и Гашек подумал: «Нужно бы их остричь». Бруно, обросший уже на два пальца, поднял над могилой бурдюк с водой.

А не родись на свет Войцех Ольшанский, все могло быть совсем иначе.

О том, что скоро погода взбесится, они уже догадывались, оставляя на подступах к лесному убежищу коней и мулов. «Не лезь на рожон, – говорили Гашеку, – мы достанем его сами». У него чесались ожоги на руках и постоянно хотелось пить – может быть, оттого, что он снова видел, как занимается пламенем деревянный дом. «Ее там нет, – мысленно твердил он, – она теперь может о себе позаботиться». На живом полотне из огня и дыма чернела фигура человека: он держал в руках булаву и овальный щит.

Марко Ройда встретил их без страха. Он надел какую-то старую, плохо подогнанную броню, не нашел даже шлема. По пути они обошли несколько ловушек, и непохоже было, что он приготовил для них еще. Он шел на смерть и точно знал об этом, но Гашек не испытывал к нему сочувствия, только горькую, колючую злобу: не стоил этот человек их с Иткой разлада.

– И снова здравствуй, – выкрикнул Бруно, доставая из ножен меч, – могучий Крушитель Черепов.

Он ничего не ответил. Саттар, с секирой наперевес и бешеным от ненависти взглядом, напоминал голодного шатуна; вместе с главарем они обходили Марко с двух сторон, сжимали смертельные тиски. Куница следил за ними на расстоянии, держа наготове свои топоры – ему хаггедец тоже намекал, что после ранения в этот бой лучше не ввязываться. Танаис, вооруженная только луком, выпустившим подожженные стрелы, будто вовсе не намерена была участвовать: она, мягко улыбаясь, наблюдала со стороны, как мать за играющими детьми.

– Быстрее расскажешь, куда дел Корень – быстрее сдохнешь, – предпринял бесплодную попытку Саттар. Плохие у них на руках были карты. Ройда тоже это понимал.

– Я наговорился на всю жизнь вперед, – ответил он, сморщив рассеченный шрамом лоб, как будто у него закололо в ребрах. Куница то ли кашлянул, то ли усмехнулся. Из глубины леса что-то залаяло. Пожав плечами, словно бы говоря: «Как знаешь», главарь первым пошел в атаку. За ним, выругавшись, последовал и Саттар.

Хлесткий лай, надвигаясь рывками, как волны, обращался в тягучий вой. Хаггедец был медленнее Марко, а Бруно при всем своем опыте явно проигрывал ему в мастерстве, но силы оказались равны – в достаточной степени, чтобы сделать этот бой мучительно долгим. Ветер потянул на них полотно дымовой завесы. Живыми стрелами разорвала его стая диких собак.

Одну из них Ройда убил еще в прыжке, остальные три, безумные, брызжущие слюной, словно не видавшие пищи много дней, окружили его и грызлись насмерть. Саттар и Бруно воспользовались передышкой, а потом, когда собаки, сбитые с толку неистовым гневом отчаянного человека, заскулили и осеклись – напали снова. Гашек порывался вмешаться, но одергивал себя, повторяя, что будет помехой, а не подспорьем. Ройда, прикрываясь щитом от атаки главаря, булавой разбил морду черному псу, и громила зашипел от боли. Раненая собака, брошенная своим хозяином, стала путаться у него под ногами. Саттар рычал, смешивая берстонские ругательства с хаггедскими. Еще несколько крепких ударов, и все озлобленные псы с кровавыми, страшными мордами погибли, так и не выполнив своей задачи. Бруно метался из стороны в сторону. Марко позиций не сдавал.

А потом главарь оступился. Саттар в попытке отвлечь внимание на себя получил не смертельный, но ощутимый удар в бок, ответив чем-то неубедительным. Гашек краем глаза заметил, как Куница отклоняется назад, готовясь бросить топор. Ройда выбил меч у Бруно из рук, замахнулся – и вдруг упал на одно колено. Земля под ним напиталась кровью.

– Вот тебе наглядный урок, братец, – вынырнув в сторону, сказал главарь и спрятал кинжал, – всегда имей при себе второе оружие. Непременно когда-нибудь пригодится.

Гашек слушал его невнимательно. Меч как-то сам оказался в руке, почти невесомый при всей своей тяжести. Его попытались остановить – то ли хаггедка, то ли Куница – но гнев застил глаза, и препятствий он больше не видел. Ройда задрал наверх седую голову. Последний удар громилы все-таки достиг цели: левая щека была красной, как киноварь. За эти долгие годы исчезли в нем все до единой черты, напоминающие об отце.

– Я имел право знать, кто его убил, – бросил Гашек ему прямо в лицо.

– Ты его конюх, – сказал Марко и выплюнул выбитый зуб. – Не было у тебя такого права.

– Разве? Неужто не я в этой семье первенец? Не мне ли, батраку безграмотному, наследовать вам, мясникам, пьяницам и трусам?

– Выходит, тебе передались наши черты.

Гашек вскипел от ярости и поднял руку, но прежде чем он понял, что произошло, рот и бороду залила кровь из разбитого щитом носа. Ройда снова схлестнулся с хаггедцем. Внутри горящей хижины что-то рухнуло с жутким гулом. Едва Гашек вошел в равновесие, Марко, уклонившийся от удара секиры, оказался прямо перед ним – открытый. Он сделал выпад, проскользнув лезвием между пластин, и сам не понял своего движения – а потом увидел в изменившемся взгляде Ройды нечто похожее на благодарность. Тяжесть невесомая стала невыносимой. Ладонь, в которой лежала рукоять, разжалась. На тренировке Бруно его бы за это раскритиковал, но теперь главарю было, казалось, все равно.

– Из уважения, которого ты когда-то заслуживал, – в своей манере заговорил он, когда Марко мешком осел на землю, – я тебя, пожалуй, похороню. Но знай, что поминать курган станут именем Горуна Жильмы.

Потом был какой-то скользкий, тошнотворный звук, и Бруно вернул Гашеку его меч. Танаис, невесть как оказавшаяся рядом, шепнула что-то на своем языке. Грязное небо рассекла ветвистая молния, грянул гром – но Марко Ройда этого не услышал.

– …и упокоится дух твой, как упокоилось тело твое. Место твое в живых пусть займет достойный.

Бруно вылил на могильный холм немного воды. Пепелище, оставшееся от хижины, то и дело шипело, потревоженное дождем. На пути сюда главарь рассказал ему, кто такой Горун Жильма – или, вернее, кем он когда-то был. «Поучительная история, – говорил он, – о том, что от безрассудства не так далеко и до безумия». Громила сплюнул, потирая ушибленный бок, и покосился на Танаис. Если Гашек понял их перебранку правильно, она не позволила ему изувечить тело.

Пока они добирались до тракта, погода вышла из себя окончательно: дождь начал лить стеной. Дорогу размыло, редкие путники попрятались кто куда, а к следующей ночи и вовсе началась буря. Утром главарь объявил, что все это никуда не годится, и нужно переждать хотя бы самую мерзость, иначе у мулов глаза вылезут на лоб. Как назло, еще очень долго им не встречалась и захудаленькая корчмишка, но спустя время впереди замаячила небольшая деревня, а на краю ее – постоялый двор.

Злые, мокрые и голодные, как настоящие дикие псы, они ввалились внутрь и тут же залили пол целой бочкой дождевой воды. Хозяин замахал на них руками:

– Но-но-но, молодые люди, в мое заведение нельзя с оружием!

Бруно вежливо принес извинения и сделал товарищам знак. Оставив меч, Гашек поймал себя на мысли о том, что чувствует себя без него неуютно. Теплая еда и питье помогли немного расслабиться. Постояльцев можно было пересчитать по пальцам одной руки, и ханза была здесь, наверное, основным источником шума: хлюпанья, звона, сербанья и тяжелого дыхания. Гашек сидел напротив Куницы и ритмично хлебал щи, пока лицо юноши вдруг не вытянулось, взгляд не застыл с диким выражением, а от губ не отлила кровь. Он вскочил с места, пронесся мимо, кого-то окликнул. Обернувшись, Гашек увидел дородную женщину, в которой нельзя было не признать хозяйку, с полной корзиной грязного белья. Куница налетел на нее безудержным вихрем, схватил за грудки и рявкнул:

– Где ты это взяла?!

Перепуганная хозяйка ткнула пальцем куда-то наверх, на съемные комнаты, и поспешила скрыться вместе со своей корзиной. Теперь Гашек понял, что вызвало такой переполох, и на затылке у него зашевелились волосы. Куница держал в руках черный кафтан с оторочкой из лисьего меха.

В два прыжка юноша забрался по лестнице на верхний этаж, где расположились три двери, и без разговоров высадил среднюю здоровым плечом. Комната, словно ожидавшая вторжения, ощетинилась острием меча. Куница нехотя поднял руки и отступил.

– А как же «в мое заведение нельзя с оружием»? – усмехнулся главарь, хлопнув по плечу прибежавшего на шум хозяина, но в глазах его заплясали недобрые искры.

– Как удачно, что вы сами заострили внимание на сделанном для меня исключении, – вдруг зазвучал откуда-то мужской голос. – Я ценю в людях наблюдательность. Стоит ли в знак, как говорится, доброй воли оставить вашего юнца в живых?

– Если вас не затруднит, – слегка склонил голову Бруно.

Из-за соседнего стола поднялся маленький, щуплый человек неопределенного возраста, на которого Гашек прежде не обратил внимания. Он выглядел добродушным, даже приятным и совершенно точно был при власти: неторопливые и уверенные движения выдавали в нем опытного управленца. Человек этот негромко присвистнул, меч исчез вглубине комнаты, и оттуда вышли два дюжих молодца, вооруженные до зубов.

– Расскажите же, что особенного в этом кафтане, – без улыбки сказал незнакомец, поманив пальцем своих охранников. – Мне самому любопытна история его происхождения.

Куница подошел к Гашеку и молча сунул ему в руки шерстяной подол. На черном кровь видна не слишком хорошо, а крови было очень много. Они переглянулись и пришли к одной и той же мысли: «Этого не может быть».

Но слова Перго Батенса, уполномоченного сборщика налогов, находившегося в прямом подчинении главного казначея, свидетельствовали об обратном.

Некоторое время назад господин Батенс проснулся в комнате другого постоялого двора и обнаружил, что был бесцеремонно ограблен. Потеря части денег, выданных на путевые расходы казначейством, и новеньких кожаных сапог расстроила его не столь сильно, как исчезновение печати ведомства, без которой выполнять должностные обязанности стало бы весьма затруднительно. Господин Перго, впрочем, не впал в отчаяние – вместо этого он вытряхнул из бурдюка четыре драгоценных камня и рассовал их в штопаные носки. В этих самых носках пришел он к дому, на который ему указали добрые люди, и с помощью условного стука вызвал на беседу одного из жильцов.

– Как я мог позабыть! Разрешите, как говорится, представить: мой правый друг Ухер, – широким жестом обвел он красное лицо одного из молодцев, – и левый друг, Стмелик.

Этим утром Перго и его друзья настигли незадачливых воров. Хотя не задался у тех только последний день жизни – в остальном, судя по набитым сумкам и карманам, дела их шли неплохо. Кроме печати, от которой они, к его радости, избавиться не успели, господин Батенс обнаружил в скарбе убитых и дорогой кафтан с пятнами засохшей крови.

– Мне не пришло в голову поинтересоваться, кого они за это время успели ограбить, – покачал он седеющей на висках головой. – Не могу знать, что случилось с владельцем этой вещи.

– Владелицей, – мрачно поправил Куница.

Перго охнул и схватился за щеку, как если бы у него ныл зуб.

– Если бедной девице довелось встретить на своем пути этих молодчиков, я судьбе ее, как говорится, не завидую.

Гашек протянул руку, чтобы запустить пальцы в мягкий лисий мех, попытался вдохнуть и потерял сознание.

Глава 20. Восьмерка кубков

Ее расталкивал дождь. Нежно, осторожно, как, наверное, будила бы ребенка любящая мать. Он касался невидимыми пальцами ее волос, лица, спины и рук, ласково шептал ей: «Поднимайся, иначе замерзнешь насмерть».

Она не хотела открывать глаза. Ей казалось, что если она это сделает, боль внизу живота почувствует движение и сожмет тиски сильнее – хотя куда еще сильнее? Дождь становился все более настойчивым. Между пальцев ползло что-то тоненькое и склизкое – может быть, дождевой червяк. Итка пошевелила мизинцем, но ничего страшного не случилось.

Потому что вряд ли могло случиться что-нибудь страшнее.

Тысячу лет назад она, задыхаясь, выбралась через подземный ход и без промедления вскочила в седло. Оборачиваться было нельзя: она не могла и предположить, на что толкнет ее страх и отчаяние. Пока Марко умирал там, в одиночестве, она не щадила сил своей кобылы: «Только преодолеть бы реку». Вода представлялась ей чертой, за которой все это осталось бы в прошлом, с какой-то другой Иткой, с незнакомыми ей людьми. Река оказалась совсем неглубокой, и вороная без труда пересекла поток.

На другом берегу Итка натянула поводья, потому что снова не могла набрать достаточно воздуха в грудь. Спешилась, запуталась в собственных ногах, упала на колени. Прикусила язык, чтобы не закричать. Очень медленно восстановила дыхание. Коснулась земли обеими ладонями, попыталась вытащить из уголков разума слова, которые нужно было ей сказать. Вместо них ей слышался голос Марко, и сердце опять начинало биться, как зверь в силках. Она тихонько завела напев колдовской колыбельной, едва уняла нарастающее беспокойство – и получила тяжелый удар в затылок.

Притупленные ощущения только подсказывали, что с ней происходило дальше, не утверждали наверняка. Стало очень холодно и влажно, но она не могла понять, отчего, потом на живот и ноги будто положили каменные плиты. Ее закачало, как худенькую плоскодонку, в которой они со Сташем рыбачили на озере – тук, тук, тук. Ей хотелось бы вовсе ничего не помнить, но сквозь плотный шепот воды, заполняющий, как сосуд, ее голову, Итка слышала рваное эхо двух голосов. «Дай сюда треногу», – сказал один. «Обойдешься, – ответил другой, – это ж всего лишь девка». Первый как будто бы высморкался в рукав: «Ну, тогда кобылу стре… Гашек, твою мать!» Наверное, они были так заняты ею, что упустили из виду вороную. «И что теперь с нее поиметь?» – пробубнил вязкий голос. «Так вот, смотри какая одежка. Испачкал, сука. Что ж с нее крови-то, как с теленка?»

Спустя тысячу лет Итка рискнула все же поднять веки – ей показалось, будто она захлебывается. Она лежала лицом в разрастающейся луже, а вокруг – никого, только шум бегущей воды. Никто не поможет, если она не встанет сама. Боли придется подождать.

Она оттолкнулась ладонями от земли. Голову обожгло изнутри, как будто в нее сунули факел. Каждое движение причиняло страдания, но она видела конечную цель: ей нужно умыться, обязательно умыться в реке. Итка ползла молча, у нее не было сил стонать. Она вполне чувствовала ноги, могла бы, возможно, подняться, только не теперь – еще нужно набраться для этого смелости. Низкий берег обнял ее прохладой и свежестью. Она плеснула воды себе в лицо, вздрогнула от колючей влаги, попыталась заправить волосы за ухо и поняла, что они безнадежно запутались. Где-то в этом колтуне прощупывалась круглая серьга: неужто, увлекшись кафтаном, они забыли поискать золото? Итка открыла рот и беззвучно рассмеялась. Смех обратился в немой, придушенный крик. Она и хотела бы, может, заплакать, но слез больше не было – все их поглотило пламя ее пожаров. Тучи услышали тихий вопль и разразились громом за нее.

Добравшись до ближайшего дерева, она крепко обняла ствол и села. Постаралась прикрыться обрывками одежды, но быстро это бросила. «Надо же, Гашек, – подумала она. – Одного из них звали Гашеком». Он сказал бы: «Мне это не нравится», – ему ведь прежде не нравилось, когда кто-нибудь мучился. Знала ли она его столь же близко, как раньше? Что еще ему теперь не нравилось? Почему его не было, когда он снова был ей так нужен? Да только ли его: рядом не было дядьки, и Свиды, и Сташа, и даже бабушки, на которую она так похожа. Матери не было, отца тоже. И Куница теперь где-то далеко, слишком далеко, чтобы сказать ей на ухо какую-нибудь глупость, от которой стало бы смешно и приятно – и дело было не только в расстоянии. Как-то раз он назвал ее нос «удивительно ровным». Она тогда улыбалась, и обнимала его осторожно, чтобы не задеть еще свежую рану. «Что из этого выйдет?» – так, кажется, спрашивал Гашек. У нее не было на это ответа, потому что прежде она в нем не нуждалась. Дерево закачалось на усилившемся ветру. С этим ветром пришла медведица.

Итка наблюдала, как лапа с длинными когтями опустилась в оставленный ею кровавый след. Медведица наклонила косматую голову, принюхалась, последовала за каким-то запахом. Сделав пару грузных шагов, остановилась. Пасть ее наполнилась вязкой слюной, приоткрылась, и, капая белесой пеной, она слизала с земли шершавым языком маленький комок плоти. Итка ощутила на языке знакомый вкус собственной крови. В голову пришла странная, не вполне ей принадлежащая мысль: «Такое случается с нами нередко. Сколько умерло первенцев, не родившись, и сколько умрет еще». Итка утерла дрожащими пальцами губы, ледяные, как у покойницы. «Что мне теперь делать?» – без слов спросила она кого-то. «Жить, – без слов отвечали ей, – и помнить».

Она протянула руку, чтобы взять острый камень, замешкалась на короткое мгновение – и подняла его, отчего-то глухо радуясь этому весу в ладони. Перерезала мешающий колтун у уха, бросила в реку путаный пучок волос. «Куда уходят духи, когда на курганах всходит трава?» – подумала она, глядя, как воды уносят ее локоны вместе с болью. Стало легче. Может быть, оттого, что она была не одна.

Медведица выбрала уже место для зимовки – ее берлога находилась совсем недалеко. Она звала Итку с собой, рвалась к теплу и безопасности. Зима уже стучалась в окна и двери сотней холодных рук, приговаривала: «Кто не спрятался – я в том не виновата». Итка горько улыбнулась: «Я могла бы проспать выборы. Или не просыпаться вовсе. Никто ведь не знает, где меня теперь искать». Потом эта мысль показалась ей не такой уж глупой: она сможет жить в лесу, она чует его, слышит шепчущие голоса. «Никого не бойся», – сказал ей Марко. Она не боялась, она устала. Медведица легла рядом, почесывая крупную морду. Хорошо, наверное, когда все остальные боятся тебя.

Итка прижалась всем телом к густому звериному меху. Так ли она нужна Отто Тильбе? Он даже женился на ней без ее участия. А она, в сущности, никогда не испытывала трепета, думая о предстоящей свадьбе. Вся эта суета воспринималась ею как должное и за долгие годы успела порядком надоесть. Не потому ли она не послала жениху весточку? Все это может обойтись без нее. У нее своя, иная дорога…

…была.

Она во всех чертах помнила его лицо. У Марко было мало общего с Гашеком, с ней – и того меньше. Ольшанские – сильная кровь. Она все еще чуяла ее запах.

Разве кровь эта пролилась напрасно?

Медведица заворчала и поднялась на лапы. Итка забралась на ее широкую спину и легла, держась обеими руками за толстый загривок. Прочь отсюда, куда угодно, лишь бы только подальше. Дождь ушел куда-то в сторону, ненадолго дал земле передохнуть, но обещал вернуться с новыми силами. Итка поежилась от приступа боли в затылке. Кругом одни только голые ветви и сонные, ленивые зверьки. Отчего бы и не забыться здесь, перестать говорить, завыть волчицей, застрекотать, как ночная цикада? Лес отвечал ей тревожным шепотом, но она не могла ничего разобрать.

Они перебрались через неглубокий овраг, чье дно было залито водой, и вышли на грибную поляну. Тихое место, даже приятное, но Итка крепче вцепилась в медвежью шерсть: здесь были люди. Двое, без оружия и лошадей, очень уж маленького роста. «Да что со мной, – сама себе удивилась она, – это же просто дети». Девочка лет десяти и маленький мальчик собирали грибы в плетеные туески и были так увлечены своим занятием, что, похоже, забрели слишком глубоко в чащу. Под лапой медведицы треснула ветка. Мальчик обернулся, взвизгнул и дернул сестру за юбку. Взглянув на Итку, старшая побледнела, попятилась и сильно-сильно сжала в ладошке висящий на шее амулет из кроличьей лапки.

– Это вам не поможет, – сказала Итка. – Лучше просто бегите.

Уговаривать их не пришлось. Девочка, бросив туесок, схватила брата за руку, и они помчались прочь – домой, туда, где их кто-то любит и ждет. «Будь эти дети племянниками Бруно, – отчего-то пришло в голову Итке, – он убил бы их, не раздумывая».

Медведица потянула носом. Итка вскинула голову: «Неужели она?» Замелькали деревья, закружилось беспросветное небо. Это в самом деле оказалась она – ее равнодушная вороная кобыла, спокойно пьющая воду из канавы в ожидании своей хозяйки. Сердце заколотилось быстрее. Она лихо спрыгнула на землю и тут же согнулась от рези в животе. «Кровь остановится, боль пройдет, – сказала она себе, прощаясь с одинокой медведицей, – но я никогда об этом не забуду». Весь ее скарб сохранился в целости, и каждая мелочь, каждый шов, каждый кусочек припасенной пищи был дороже любого сокровища.

– Спасибо, – гладила Итка лошадиную морду, – спасибо, что ты им не досталась.

Кобыла фыркнула и ударила копытом. Итка была с ней согласна: не стоит задерживаться, когда впереди такой длинный путь, а погода собирается буйствовать. Пусть будет буря, пусть грянет шторм, пусть вода затопит поля и долы. Пусть небо стенает и плачет о ее бедах, потому что у нее не осталось времени. Итка застегнула Якубов плащ у шеи и натянула капюшон. «Пусть Бруно думает, что победил, – заговорил в ней знакомый голос, – победить должен Отто Тильбе». Она собралась с духом и поставила ногу в стремя. «Держи спину прямо, – уже другим тоном добавил он, – скачи вперед». Итка зажмурилась и забралась в седло.

Сегодня кровь ее напоила землю, а земля эта вскормит однажды чужих детей.

Глава 21. Рыцарь жезлов

Поводок настойчиво потянул ее вправо. «Я не смогу тебя сопровождать, – объяснял накануне Фирюль, – мне нужны свободные руки». Он шел рядом с ней, шелестя по полу дорожным плащом, а Сорванец, непривычно спокойный, цокал когтями чуть впереди.

Много воды утекло с той ночи среди курганов. Старуха сильно задержалась в Кирте, если, конечно, не ездила куда-нибудь еще: служанки либо в самом деле ничего не знали, либо опять притворялись. А сегодня утром в усадьбе поднялся такой переполох, что юная госпожа догадалась – едет. Ее нарядили в серое платье – Нишка не жаловала яркие цвета – и причесали почти как в день свадьбы. Такой ее встретил Фирюль и сказал: «Пора».

За поворотом их ждал недлинный коридор, по которому давным-давно она в последний раз шла без поводыря, а мыслями юная госпожа возвращалась снова и снова к ночному разговору в свечном чаду.

«Я бы не советовал вам обоим лезть в такие игры, – растягивает слова Отто, выслушав намерения своего друга. – Это плохо кончится».

«Разве что для госпожи Нишки, – говорит Фирюль, может быть, ухмыляясь. – Только ты не посылай ей заранее весть о вашей гостье».

Отто постукивает пальцами по столу.

«Не стану, разумеется, иначе она тут же вернется. Я сам все подготовлю к приезду лучезарной госпожи».

«Надо же, вдруг заговорил как хозяин, – пытается задеть его разведчик. – Ты владыкой собираешься стать или так и помрешь в тени своей мамаши? Такой удачный момент, чтобы поставить ее на место! Хотя я много раз тебе говорил, как можно решить эту проблему наверняка».

Господин Тильбе перестает стучать.

«А я запретил тебе об этом думать».

«Она заслужила», – говорит Фирюль резко, как будто плюется.

«Она моя мать, – устало вздыхает Отто. – Впрочем, кому я это объясняю».

«Моя была жабой, твоя – гадюка, не вижу особой разницы».

«Разница в нас с тобой, но оставим это. Мне интересно другое: чего собиралась добиться ты?..»

Через двери большого зала она слышала голос этой гадюки, грубый, старушечий, властный и громкий:

– Я не спрашивала его согласия, – говорила Нишка, обращаясь, наверное, к управляющему. – Мне интересно, сколько это будет стоить.

Все еще Кирта? Или теперь ее, неугомонную, заботил какой-нибудь новый замысел, под который нужно все кругом перекроить, отрезав лишнее, пришив недостающее? Пусть занимается чем хочет, только бы подальше от Столицы, где они с Отто наконец будут сами по себе.

Двери распахнулись, повеяло холодом и сыростью. Юная госпожа, помня об осанке, размеренным шагом прошла куда-то вглубь зала. Может быть, на этом самом месте она упала, когда яд начал выгрызать ее изнутри. Разговор прервался, и тогда свое слово сказал Фирюль. Он объяснял, уверенно и спокойно, как все будет происходить дальше: Нишка откажется от намерения сопровождать сына в Столицу и продолжит восстанавливать принадлежащие его жене владения, а еще передаст ему все липкие ниточки своей паучьей сети. Старуха, смерив Фирюля, наверное, презрительным взглядом красивых глаз, хлестко бросила:

– Повесьте его. – И, как ни в чем не бывало, добавила: – Отто, зачем ты дал ей свою собаку?

Зашевелилась где-то по сторонам стража. Господин Тильбе тяжело вздохнул:

– Я не давал. И предупреждал, что собака мо… может укусить.

В это мгновение Фирюль должен был дотянуться до кинжала на поясе Отто и обратить его против хозяина. Судя по оборвавшемуся на полуслове голосу господина, так и случилось: разведчик приставил лезвие к его горлу. Стража затихла, застыла, как рыба во льду. Нишка попыталась изобразить хладнокровие:

– Думаешь, я поверю, что ты готов его убить? – равнодушно спросила она, но низкий голос подвел ее – дрогнул на последнем слове.

– А ты хочешь рискнуть? Разве тебе не рассказывали, что стало с моей маманей? – Ответа не последовало, и Фирюль недобро усмехнулся: – То-то же.

– Я слушаю, – отослав по его требованию стражу, мрачно произнесла старуха. – Очень внимательно.

Вот и настал ее черед.

Когда Отто увещевает их: «Вы разве не можете подождать?» – то обещает, что после выборов найдет медикуса, который точно поможет ей поправиться. В это же время она вспоминает, как лекарь старухи называл имя мастера Матея. «Спасибо за подсказку, дорогой муж, – думает она, – ты сам подразнил таракана объедками».

Юная госпожа сделала шаг вперед, поводок провис, Сорванец запыхтел, чем-то недовольный.

– Ты вызовешь Матея из Тарды, – твердо сказала она. – Заплатишь ему, сколько он захочет, чтобы сохранить тайну и вернуть мне глаза.

Нишка неприязненно хмыкнула.

– Это все?

– Не все, – вмешался Фирюль. – Ты дашь развод моей сестре. Она заберет детей, уедет и никогда больше не увидит этого вонючего урода.

«Он взял с меня слово не трогать управляющего, – жалуется разведчик, объясняя ей дальнейший порядок действий. – Видите ли, если сейчас на его место придет другой, это все только усложнит. Считает, наивный, что после выборов мать вдруг позволит ему править страной».

– Стельга моя по закону! – закричал управляющий. – Они никуда не поедут!

«Она опять понесла, я слышал разговоры. А если он так ее поколотит, что она скинет ребенка? – убеждает господина Фирюль. – Плевал я, хочет она моей помощи или нет. Это надо сделать, да побыстрее».

– Ты не просто позволишь ей уйти, – заявила юная госпожа. – Я хочу его смерти.

На мгновение наступило замешательство – никто не мог подобрать слов. Наконец управляющий схватил ртом воздух и гневно выкрикнул:

– Госпожа!

– Иди распорядись, чтобы сейчас же послали за мастером Матеем, и пусть гонец возьмет мою белую лошадь, – приказала ему Нишка. Была недолгая тишина и звук удаляющихся шагов, коротких, мелких, суетливых. – Больше вы его не увидите. Довольны?

– Почти, – вскинула голову она. – Еще я сама хочу выбирать, от кого мне рожать детей. А то Лукия Корсах узнает о том, что вы сделали.

Нишка не ответила сразу, не ответила спустя мгновение, продолжала молчать, и юная госпожа потянулась к завязкам у шеи.

Когда она влезает в перепалку и спрашивает, зачем, все-таки, нужен им этот талисман, Отто, кажется, скрипит зубами от гнева: «Ты спятил?! – едва не срывается он на крик. – Чтоб вас… Никто не должен его увидеть, особенно моя мать. Даже я представить не могу, как она себя поведет». «Это моя лучшая карта!» – возражает Фирюль. «Не нужны тебе никакие карты, потому что эта партия не состоится. Забудьте, иначе сделаете только хуже. И уберите это, – говорит Отто, имея в виду деревяшку, – пока я… не приму решение».

Но они ничего не забыли, только слегка изменили план – после разговора Фирюль в самом деле передумал насчет талисмана. За пару дней до приезда старухи он снова нашел ее в саду: «Когда я приду за тобой, спрячешь под платьем. Прибережем его на крайний случай».

Нишка молчала, и юная госпожа посчитала, что время крайних мер уже пришло. Где-то позади нее снова раздался шум: это человек бежал, несся опрометью. Сорванец гавкнул, ударил ее по ногам хвостом и так дернул ошейник, что она едва не упала носом в пол – пришлось схватить его двумя руками, чтобы удержать на месте. Шаги затихли, но теперь она слышала сбивчивое свистящее дыхание. Человек собрался с духом и, запинаясь, заговорил:

– Г-господин Отто, – растерянно начал он, и она узнала хрипловатый голос псаря, – т-там у ворот какая-то оборванка. Утверждает, что она в-ваша жена.

Зрящий пес истошно залаял и резко сорвался с поводка.

Глава 22. Шестерка пентаклей

Черный кафтан исчез и больше не появлялся. Может быть, его кто-нибудь сжег. Может, отдали хозяйке постоялого двора или спрятали куда-то в дорожные сумки. Гашек рад был этому и не рад. Первое время он постоянно что-то жевал или пил: сладость, горечь, соль и кислота, любой вкус, любой запах, только было бы, чем прижать язык, с которого так и рвалось ее имя.

Хоть никто эту тему и не затрагивал, за тот обморок Гашеку было неловко. Открыв глаза, он увидел красивое лицо Танаис – ее темные глаза, тонкие росчерки шрамов – и не сразу вспомнил, отчего ему поплохело. «Не торопись», – сказала она, когда Гашек попытался встать. Потом ему принесли какое-то пойло. Уезжая, он взял его с собой прозапас.

Когда они двинулись в путь, он проводил время за созерцанием видов или разговорами с господином Перго: его часто кидало из одного в другое. Батенса хватало на всех – если замолкал Гашек, сборщик налогов всегда находил что обсудить с главарем. Они, хитрецы, стоили друг друга, но Перго в силу, может быть, почтенного возраста держался увереннее собеседника. «Готов поспорить, новый владыка будет доволен вашей службой», – почти совсем непринужденно отмечал Бруно с какой-то загадочной целью, щелкая ногтем по серебристой бусине в бороде. Господин Батенс переглядывался с одним из своих телохранителей и отвечал: «Делаю все возможное». С Гашеком же он общался по-простому – спросил, например, открыто:

– Что стало с твоими руками?

Шрамы опять зачесались. Гашек сделал глоток из бурдюка и коротко сказал:

– Пожар.

– Я догадался, что не наводнение. Стмелик, твой дом ведь тоже однажды сгорел? – Один из друзей господина Перго, которых Гашек путал между собой, утвердительно кивнул. – Видишь, а у него на коже не осталось ничего, как говорится, на память. Как же это тебя угораздило?

Отвечать не хотелось и не пришлось: главарь отвлек Батенса каким-то замечанием касаемо налоговой политики. Гашек не вслушивался в их беседу, сосредоточенно выковыривая грязь из гривы своей кобылы, пока Бруно не произнес:

– …это, кажется, общая черта обеих бронтских академий. Верно говорю, Куница?

Гашек уцепился за знакомую тему и обратился к господину Перго:

– И вы тоже учились в Бронте?

– Начинал, потом перебрался в Столицу. Как говорится, путь на вершину открывается у подножия. Хотя есть и те, кто, как ваш юнец, выбирает скользкую дорожку.

– Чего? – не понял Гашек.

– У каждого бронтского школяра три дороги, – степенно начал объяснять Батенс. – Непыльная и прямая – закончить академию и приискать, как говорится, местечко для спокойной службы. Извилистая, в горку – прорваться в Столицу и попробовать там удержаться. И, конечно, самая короткая – вылететь неоперенным птенчиком. О, у меня есть любимая история на эту тему, – хлопнул он себя по вздутому животу, – как выгнали одного пройдоху, который залез под юбку молодой ректорше. Бежал из города, как говорится, сверкая пятками, и не сказать было, что хромой. Ректор, ясное дело, развелся, а куда подевался школяр…

– Куры заклевали, – процедил Куница. – Насмерть.

Едва Гашек собрался озвучить созревший вопрос, неожиданно напала икота, а Куница в это время подстегнул лошадь и уехал на корпус вперед остальных. «Ладно, – пожал плечами Гашек. – Тогда в следующий раз».

Они распрощались на перекрестке: господин Батенс с друзьями отправился по своим делам, с прищуром оглядев напоследок ханзу, а они поехали на юго-запад, придерживаясь большого тракта. «Какой интересный человек, – весело отметил Бруно. – Так ответил на самые важные мои вопросы, будто я вовсе их не задавал. Несказанно рад буду встретиться с ним снова».

В дороге дни пролетали незаметно – Гашек старался все время быть чем-то занятым, чтобы в голову не лезли дурные мысли. Даже выучил несколько слов на хаггедском, хотя Саттар каждый раз находил к чему придраться в его произношении.

– Не «жервас», говорю, а «шиервас», – поправлял он, двигая губами, как жующий конь. – Это значит «семья» или «племя».

– Много в Хаггеде племен? – захотелось вдруг узнать Гашеку.

– Угу. И у каждого еще свои заморочки.

– Например?

– Например, – сплюнул Саттар вязкую слюну, – кое-кто считает, что надо сдохнуть в битве или победить, а плен – это, нахер, не про нас. Сраные традиции.

Танаис одарила его каким-то странным взглядом, но громила прикинулся, что не заметил. «Не ладят они в последнее время, – подумал Гашек, – с тех пор, как Марко…» К счастью, мысль он не закончил – его поманил пальцем главарь.

– Должен тебя предупредить, – со всей серьезностью произнес Бруно. – Сейчас мы окажемся в стенах Рольны, славного городка, и встретимся с моим старым знакомым. Его зовут Збинек Гоздава, он из благородных, но не вздумай обратиться к нему «господин» – только «гетман» или по имени, если все пойдет хорошо. Степень его гостеприимства зависит от настроения и погоды, так что на всякий случай держись поближе.

Гашек кивнул и из любопытства поинтересовался:

– Откуда ты его знаешь?

– В свое время он получил награду за мою голову. С тех пор мы с ним добрые друзья.

Ему не слишком хотелось улыбаться, но он зачем-то сделал это все равно. Когда Бруно разговорился с хаггедцем, Гашек рассеянно потрепал лошадь по шее и погрузился в задумчивость. «Славный городок» Рольна – следующий на пути после Бронта, если ехать оттуда по тракту на восток. Еще немного западнее, и он оказался бы в окрестностях знакомых мест. Чтобы не вспоминать, почему дом пришлось покинуть, он вынул пробку из бурдюка и выпил все содержимое. К его радости, возможность пополнить запасы представилась уже очень скоро: на горизонте вырастали городские стены.

За воротами они свернули на одну из немощеных улиц, в конце которой, как огромный ящик для инструментов, темнело угловатое здание в два этажа. Подъехав поближе, Гашек разглядел в некоторых окнах нелепые синие занавески. Одна из них резко дернулась в сторону, и за ней показался голый по пояс человек, который выбросил наружу обглоданную кость и снова скрылся в глубине здания. Здесь не хватало только зазывалы. «И что мы тут делаем?» – запутался в собственных мыслях Гашек. Он наклонился к Бруно и задал вопрос иначе:

– Где мы?

– Это, братец, знаменитый рольненский сиротский приют.

Гашек осмотрел дом еще раз и убедился, что глаза его не обманывают. Сказал уверенно:

– Это бордель.

– А разве одно другому мешает?

Действительно, здесь никому ничего не мешало: протяни только руку, и любое из удовольствий – твое. Уже на входе их окружила стайка разновозрастных девушек и женщин, которым Бруно вполголоса объяснил цель их прихода. Одна из сироток упорхнула куда-то в полумрак коридоров, а затем, вернувшись, провела ханзу в соседнее помещение. Гашек терялся в этом водовороте цветов и запахов: пестрые ткани застиранных платьев, хлеб и брага, восковые пятна на полу.

– Чтоб мне провалиться! – воскликнул человек, восседающий за столом в центре зала на единственном стуле среди скамеек. Широкоплечий и крупный, почти как Саттар, он не носил бороды, и гладкое круглое лицо его обледняли черные, до плеч, волосы. Гоздава – а это был, очевидно, гетман – раскинул руки в приветственном жесте: – Сааргетский ублюдок, мой лучший контракт! Тебя до сих пор никто не переплюнул. Ну, как оно?

– Здравствуй, Збинек, – гораздо сдержаннее ответил Бруно. – Тот вопрос уже решен. Я к тебе по другому поводу.

– Весь внимание! Соловей, принеси-ка ты нам чего покрепче, пусть девчонки чуток отдохнут.

С низкой скамьи у дальней стены поднялся человек, в котором все, от взгляда до походки, выдавало новое лицо в устоявшейся общине. Гашек поймал себя на мысли, что никогда не ощущал подобного в ханзе – может, дело было в ином количестве людей. Человек, нервно подкрутив пальцем светлые усы, вышел из зала, не поднимая глаз, а другой, его сосед, указал Гашеку на освободившееся место. Соловей вернулся с двумя кружками, из которых выплеснулось немного напитка, когда он резковато поставил их на стол, и гетман едва заметным жестом отослал его прочь.

– Если не возражаешь, сразу к делу, – начал Бруно, и Гоздава с готовностью кивнул. – Сколько у тебя людей?

Гетман ответил незамедлительно:

– Десять хоругвей, почти все полные… ну, значит, под сотню. Есть несколько новобранцев, но они толковые. Ты ж знаешь, я абы кого не беру.

– Хорошо. Как скоро можете выдвигаться?

– Да хоть завтра. Правда, здесь сейчас не все. Тут неподалеку господская разборка, в нее затесались мои ребята.

Бруно крепче сжал ручку пивной кружки:

– Много?

– Мне заплатили только за братьев Чубов и их хоругви. Стало быть, около тридцати.

– Много, – с тенью досады отметил главарь. – Мы их подождем.

Гашек воспользовался слегка затянувшимся молчанием и уточнил:

– А в чем причина… господской разборки?

Только теперь гетман посмотрел прямо на него – и оценил, кажется, невысоко. Нахмурился:

– Это кто? Я его не помню.

– У меня тоже бывают новобранцы, – ответил главарь, и взгляд его блеснул искрами. – Это Гашек, – представил он и подчеркнул: – из Кирты.

– Ого, – протянул наемник, и Гашек почти ощутил, как необъяснимо поднялся в его глазах. – Ну, будем знакомы. А господа-то того, бабу какую-то не поделили. Вроде как один у другого ее уволок перед самой свадьбой и…

– Предлагаю вернуться к нашему разговору, – осторожно перебил Бруно. – Что с амуницией и лошадьми?

– А у тебя серебро или золото? – усмехнулся гетман, мгновенно позабыв и о Гашеке, и об истории с господами.

Главарь сунул руку за пазуху.

– Камни, – сказал он и выложил на стол яркий неограненный сапфир. – Есть даже рубины с крысиную голову, как ты любишь.

Гоздава вскинул брови и присвистнул:

– Ты что, замок хочешь брать?

– Не замок. Город.

– Какой?

– Столицу.

Кто-то из присутствующих вымученно закашлялся.

– С сотней человек под такие стены? – покачал головой гетман, пряча камень во внутренний карман. – Раньше шутки у тебя были посмешнее.

– Стены нам не помеха. Мы войдем в город перед самыми выборами, как сопровождение достойнейшего из кандидатов.

– Кого же это?

– Скорее всего, Отто Тильбе.

Наемник почесал лоб пальцем.

– Это который женился на дочке Крушителя Черепов? Слыхал, слыхал. А почему он?

– Звучит красиво, – улыбнулся Бруно, – «владыка Тильбе».

– Я понял, – кивнул гетман, оскалившись в ответ. – Ну, хорошо. Кстати, недавно…

Неожиданно в зал мрачной тучей залетел нечесаный амбал, и Гоздава с гордостью представил гостям Кулхавого, одного из своих хорунжих. Тот бодро кивнул, явно узнав Бруно в лицо, коротко поприветствовал ханзу и махнул рукой, идите, мол, за мной. В узкой кишке коридора им встретилась женщина с плачущим младенцем у отвисшей груди и маленькая девочка, которая несла в худеньких руках полное ведро воды едва ли не тяжелее нее самой. Гашек повернулся боком, чтобы не задеть их, но это было излишне – они привыкли к этому месту и знали, как разминуться со встречными, не замедляя шага. Он обернулся им вслед, но на пятки тут же наступил кто-то из людей гетмана, и Гашек поспешил догнать впереди идущих.

Их привели в комнату поменьше прежней, где два других наемника стерегли связанного пленника. Его подбородок пересекал глубокий старый шрам, все остальные раны были пугающе свежими. Хорунжий, прицокнув языком, указал на пленника ладонью:

– Видишь, какие у нас тут дела. Все никак не хочет со мной разговаривать. Так что ты как раз вовремя, – обратился Кулхавый к главарю. – С тобой же был этот, как его, Хорек?

– Сам ты хорек, – раздалось где-то позади. – Я Куница.

– Куница, – громко повторил хорунжий. Видно было, что он с трудом удержался от грубости. – Покажи-ка нам свое мастерство.

Жонглер посмотрел на главаря, тот кивком выразил согласие. У Гашека противно заскребло под ребром. Куница в одно движение снял кожаную куртку и бросил на скамейку, высоко закатал рукава рубахи. Подошел вплотную к мужчине со шрамом, присел перед ним на корточки и пристально вгляделся в измазанное кровью лицо.

– Я тут вспомнил, – стукнув себя по ноге, сказал один из наемников, – у меня ж инструменты есть. Принести?

Куница, не отводя глаз, протянул руку к столу, на котором лежал пустой деревянный поднос. С чувством произнес:

– Настоящему артисту к песне лютня не нужна.

Тонкая доска разломилась пополам о его колено. Отбросив одну из частей в сторону, Куница осторожно вытащил из другой длинную щепку.

– Спроси его, куда он дел мою заначку, – кивнул на пленника хорунжий, обматывая тканью разбитый кулак. Человек со шрамом рванулся и зарычал, когда двое навалились с обеих сторон ему на плечи. Куница обошел его со спины и зачем-то плюнул на щепку.

Ремесло он знал хорошо.

Очень скоро к горлу Гашека подступила горечь. Он не решился уйти, но старательно избегал смотреть на вопящего от боли пленника. «Сделаться бы сейчас глухим, как Сташ, – мысленно пожелал он. – Хоть ненадолго». Человек со шрамом сдался, когда в ход пошел жгут вокруг головы – следы этой пытки Гашек видел на лице Марко Ройды. Хорунжий послал кого-то за своим добром, а пленника ожидали угли из жаровни – отпускать его никто не собирался.

– Он тоже из ваших? – осторожно спросил Гашек одного из наемников. Тот помотал головой:

– Не, я его не знаю. А даже если был бы из наших, у Кулхавого тырить – себе дороже.

Гашек решил, что теперь не стыдно будет уйти, но вдруг заметил, как странно, дергано и резко, Куница разматывает жгут – а потом хорунжий злобно выкрикнул:

– Ну что ж ты! Только наделали углей! – Кулхавый оттянул голову пленника за волосы и с досадой разжал кулак: человек был мертв. Куница молча оттирал кровь с рук. Какая-то девушка, не обращая внимания на труп, вбежала в комнату с крынкой воды и плеснула ему на ладони. Гашек отвернулся.

Ночью ему снился Марко Ройда.

Он поднялся за полдень и набросился на еду, потом нашел где-то недурной браги, долго шатался по лестницам вверх и вниз. Второй этаж этого «приюта» был утыкан отдельными спальнями, первый, как червивое яблоко, изрыт коридорами и пространствами залов. Сиротки сновали туда-сюда, как муравьи, вечно что-то куда-то несли, почти всегда молчали. Гашек побывал почти в каждой незапертой комнате, не понимая, чего он, собственно, ищет. Утомившись, он плюхнулся на скамейку в одном из больших помещений, оторвал взгляд от синих занавесок и обнаружил, что напротив него сидит Куница.

– Сдается мне, ты чуток перебрал, – усмехнулся жонглер и сам сделал глоток браги.

– Отстань, – попросил Гашек и вытер лоб рукавом.

Куница пожал плечами:

– Как знаешь. Пойло и правда ничего.

«Я пил и получше, – хотел сказать Гашек, – только не помню, где».

– Слушай, – решил поинтересоваться он, – а ты как сюда попал?

– Гашек, – неожиданно посерьезнел Куница, – мы вчера вместе сюда пришли.

– Да нет, я про ханзу.

– А, это. Ну, Бруно нужен был умелец, кое-кого допросить, а я хотел путешествовать в приятной компании и ни в чем себе не отказывать. Как-то так и попал. А что?

– Да так… Я давно хотел спросить, что у тебя за история со Свидой?

– Нет у меня никакой истории, – попытался увернуться Куница. Гашек пристально посмотрел на него исподлобья, и жонглер взмахнул руками: – Ну, ладно, ладно. Помнишь, Батенс рассказывал про ректоршу?..

– Да быть не может, – поразился Гашек. – Тебе лет-то сколько?

– Тьфу ты, еще чего. Я ее сын, а не его. Хотя мне, знаешь, то и дело казалось, что она бабка моя, а не мать – такая была старая да ворчливая. Вот, мол, могла бы жить припеваючи с первым мужем, а сижу тут с вами, ем щи с соплями. В общем, с детства засел твой Свида у меня в печенке, а тут Ройда рассказал про Кирту, ну и…

Куница коротко чиркнул пальцем по шее. Гашек поморщился и вздохнул:

– Что с вами со всеми не так? Месть у вас какая-то… чрезмерная.

– Ты про Бруно, что ли? Ну, неправда. У него всегда есть причина, чтобы кровь пролить или поберечь. Не веришь? Тогда скажи-ка, почему ты еще живой?

– Ну, наверное, потому что я тоже ублюдок… – Куница сделал нетерпеливый жест, мол, продолжай, закончи мысль. Гашек будто бы на мгновение протрезвел: показалось, что это ему сейчас загнали под ноготь щепку. Он сглотнул и, преодолев себя, сказал: – Потому что я ублюдок Гельмута Ройды.

– То-то же, – поднял палец Куница. – Ты полезный ублюдок. Такие дела.

Какое поганое слово он выбрал – «полезный». Ублюдки никогда не бывают полезными, они рождаются, чтобы всем только мешать. Наверное, кто-то из них и правда везучий, кто-то чувствует хоть малую толику отцовской любви. Бруно, может, и чувствовал, Гашек – никогда, а мать оставила его без объяснений, как же это так получилось. Ему вдруг пришло в голову, что на самом деле от обстоятельств его рождения все время кто-нибудь что-то выигрывал: сперва жалование серебром, потом – права на землю, которая, будь он законным сыном, перешла бы от Гельмута к нему, теперь вот Бруно тоже собирается разыграть эту проклятую карту. Выходит, он и правда кому-то полезен.

– Да пошло оно все, – буркнул Гашек, вставая. – Я туда, наверх.

Куница пожал плечами и залпом допил брагу, но подниматься с места явно не собирался. Убеждать его Гашек не стал – он сам-то не был до конца уверен в том, что делает. Ноги несли его вверх по скрипучей лестнице, почти даже не заплетаясь.

Он толкнул крайнюю слева дверь: ей дали эту спальню, «чтобы шумные соседи беспокоили только с одной стороны».

Она расчесывала длинные темные волосы и задумчиво глядела куда-то в пустоту. Улыбнулась ему, услышав скрип дверных петель, отложила гребень, спросила, в чем дело. Гашек прочистил горло и сделал шаг в глубину маленькой комнаты. Танаис поднялась с кровати, за ней взметнулось серое облачко пыли. Они молчали, через стенку кто-то хохотал. Хаггедка повторила вопрос, назвав Гашека, кажется, по имени. В ушах как будто застряли пробки, которые кто-то выбивал изнутри. Он сделал вдох, ощутив сладкий запах печеных яблок, резко сократил расстояние и поцеловал ее в губы. Вышло не так смело, как он хотел, но теперь за него думали инстинкты: рука сама легла Танаис на талию, поцелуй стал глубже, объятия – теснее. Он провел ладонью по изгибу ее бедра и почувствовал легкую дрожь в пальцах, а потом пошатнулся от сильного удара кулаком в ухо.

Гашек опешил и не сразу понял, что произошло. Не оставив времени опомниться, она влепила ему пощечину, затем вторую, нисколько не жалея его лица. Напоследок, не сказав ни слова, Танаис развернула его за плечи и вытолкнула вон из комнаты, а Гашек, не успев сгруппироваться, влетел носом прямо в стену узкого коридора. Дверь за спиной шумно захлопнулась. «Только зажило», – посетовал про себя Гашек, вытирая рукавом хлынувшую из ноздрей кровь. Боли он почти не чувствовал – может быть, потому что брага ее притупила. Он решил, что на всякий случай хочет выпить еще, и спустился обратно вниз. Увидев его, Куница в первый раз за долгое время рассмеялся:

– Я смотрю, все прошло удачно!

– Дверью ошибся, – огрызнулся Гашек.

Сиротка без лишних разговоров поставила перед ним полную кружку. Благодарить ее он не стал.

Следующие пару дней он приходил в себя только урывками, и урывки были не из приятных. Все это ужасно о чем-то напоминало, громко зудело в затылке жирной назойливой мухой. Когда его стошнило второй или третий раз за ночь, Гашек отплевался и вдруг застыл, согнувшись над помойным ведром.

Этот звук и вонь, эта грязь и мерзость – все то, что он раньше так истово презирал. «Он пьет от бессилия, – говорил старый Свида о господине Войцехе, – или от страха. Может быть, от того и другого». Гашека вырвало снова, уже не брагой, и ему показалось, что он видит в склизкой жиже кровь. Она вот так же, такими крупными каплями, брызнула из шеи батрака с вилами, которого он убил просто потому, что никто ему не помешал бы. Кто же из них жесток по-настоящему: тот, кто считает, что восстанавливает справедливость, как Бруно, или он, Гашек, зарезавший несчастного смельчака? «И моего отца, – напомнила бы Итка. – Но я почти на тебя не злюсь».

– Итка, – тихо позвал он, с трудом ворочая языком. – Итка!

Страх, бессилие и тишина. Нет правильных ответов на его вопросы – задавшись ими, он уже проиграл.

Глава 23. Королева пентаклей

Усталость тонула камнем в горячей воде. Итка уже и забыла, каково это – не торопясь, почти даже расслабившись целиком помыться в бадье. Простое удовольствие, маленькое, но сейчас – самое желанное. А вороная, наверное, теперь жадно набросилась на еду и воду. «Прости, – подумала Итка, когда поняла, что цель уже близко, – я не щадила тебя, но так нужно». Добравшись до Тильбе, она не рассчитывала на теплый прием, но получилось совсем уж странно.

Ей открыли ворота, когда она назвала свое имя, но дальше пускать отказались: человек, в которого въелся запах мокрой собачьей шерсти, посмотрел сверху вниз, с подозрением. «Стой здесь, я доложу госпоже, – махнул он на нее рукой и, развернувшись, крикнул показавшейся в глубине двора группе батраков: – Эй, видел кто-нибудь Сорванца?»

Однако вместо Нишки Тильбе ее встретил суетливый и страшно чем-то раздосадованный старик, в котором она без труда признала здешнего управляющего. «Ты еще кто такая? Кто пустил?» – сдвинул он лохматые брови. Она, уже распаляясь от нетерпения, объяснила снова и, не дожидаясь ответа, обошла старика и направилась к крыльцу. «Стой, а парень тогда где?» – неожиданно крепко схватил ее за рукав управляющий. Итка вырвалась, оставив клочок ткани в его кулаке, и что-то прокричала старику в лицо – она была тогда так взвинчена, что теперь не могла даже вспомнить собственных слов. Слуга отпрянул от нее, как от чумной, заворчал себе под нос и, дергая руками, посеменил к конюшням. Следом молнией пронесся псарь и догнал старика у самого денника, потянув за ворот. В поднявшуюся между ними ругань она уже не вслушивалась: мрачная, как туча, перед ней возникла Нишка Тильбе.

Взгляд, которым госпожа ее осмотрела, в иной ситуации считался бы оскорбительным, но им обеим тогда было не до церемоний. Представляться заново тоже не пришлось – слуги уже обо всем доложили. «Какого цвета было платье, в котором Берта позировала Драгашу Гроцке?» – с тяжелым вздохом спросила Нишка. «Серого, – отвечала она, вспоминая грубоватую ткань семейной реликвии, которую ей давали пощупать в детстве, – но бабка попросила сделать его алым». Госпожа Тильбе вздохнула снова, уже раздраженно: «Ну, и где же тебя носило?»

– Хотите чего-нибудь, госпожа? – ласково коснулась деревянного борта служанка.

Итка только теперь вспомнила о ее присутствии. Странное место эта усадьба – здесь как будто сам себе непринадлежишь. Подумать над ответом она не успела: кто-то впустил в комнату промозглый воздух, и пришлось спрятать плечи под воду. Приятный мужской голос произнес:

– Ничего не нужно, можешь идти. Там что-то стряслось у твоего сына.

– Зубки режутся, господин, – мягко ответила служанка. Дверь за ней, коротко взвизгнув, закрылась. Отто перевернул пустое ведро вверх дном и сел напротив Итки. Она хмыкнула:

– Вот так просто? А если я возражаю?

– Мы с тобой женаты не первый день.

Надо же, он совсем не такой, каким она его помнила: лицо оказалось не синим, а вполне обычного цвета, хоть и было изрыто на лбу и щеках мелкими ямками. Пусть не красавец, Отто все равно производил впечатление гордой осанкой и статью.

– Вечно забываю, – ответила Итка, снова показав плечи из воды. – Раз пришел, расскажи, как это произошло.

– С соблюдением всех обрядов, где-то через неделю после твоего шестнадцатилетия. Кстати, на нашей свадьбе тебя пытались отравить.

– И как, получилось?

– К счастью, нет. Спасли.

Она, задумавшись, поймала в ладонь щекотавшую ключицу каплю. Потом спросила:

– Так, значит, есть другая женщина? Что с ней, где она?

– Она здесь, не совсем здорова, но жива. Пока что.

– «Пока что»?

– Твое появление навело шороху. Я с трудом убедил мать… не принимать поспешных решений.

«А ведь и правда, – задумалась Итка. – Одна теперь лишняя».

– Я хочу повидать ее, – попросила она. – Пожалуйста.

Он кивнул и попробовал пальцами воду, задрожала на поверхности мелкая рябь. Ванна остыла немного, ну и пусть – Итка вылезать пока не собиралась.

– Ты долго пропадала, – вновь заговорил Отто. – Случилось за это время что-нибудь, о чем мне стоит знать?

«Случилось много такого, о чем я сама предпочла бы не знать». Итка так торопилась сюда, что зачастую забывала поспать, а теперь, с крышей над головой и в относительном спокойствии, время текло совсем по-другому – как для медведицы в уютной берлоге. Она выбрала то, что прежде рассказала бы в последнюю очередь, но обстановка располагала к откровенности. Произнесла чуть громче, чем собиралась:

– Я была с другим мужчиной.

– Нашла чем удивить. Я тоже.

Она не удержалась от короткого смешка, но он даже не улыбнулся.

– Постой, ты…

– Сказал именно то, что имел в виду.

Итка не сразу нашлась, что ответить. «Ну, в общем, да, – подумалось ей, – чем-то подобным должны были кончиться мои приключения».

– Мне нужно будет ко всему тут привыкнуть, – вздохнула она, умыв лицо едва теплой водой.

– Привыкнешь со временем. Думаю, мы поладим.

«Придется», – подумала она, и мысль эта хотя бы не вызвала отвращения. Уже неплохо. Без отвращения можно жить.

Очень давно не носившая платьев, Итка ощущала себя гусеницей в коконе, когда ей наконец помогли переодеться в чистое. Батрачки хлопотали вокруг нее с таким непринужденным видом, будто она прожила здесь всю жизнь, а не свалилась на них, как снег на голову. Снег, впрочем, тоже мог свалиться со дня на день: в пути зима следовала за ней по пятам, но вороная кобыла летела быстрее холодных ветров. Отто заглянул как раз в тот момент, когда она отказывалась от предложенных украшений, чтобы не приходилось снимать серьгу, и позвал с собой, отправив служанок заняться обедом. Он не говорил, куда они идут, и по его молчанию Итка поняла: к ней. Оказавшись наедине с ним в пустом коридоре, она решила задать отвлеченный, но важный вопрос:

– Что ты сделаешь, если станешь владыкой?

– С чего бы начать, – ненадолго задумался Отто, а потом произнес доверительно, вполголоса: – Например, перенесу нашу столицу в Бронт.

– Зачем это? – тоже перешла на полушепот Итка. – Поближе к дому?

– И это тоже, конечно, но не только, – улыбнулся он. – Ты ведь не сможешь жить с распахнутыми ребрами и сердцем наружу, верно? Столица – сердце государства, а наша стоит почти у самой границы. Я хочу переместить центр берстонской жизни вглубь страны. Думаю, так будет безопаснее. Только не говори матери, она не знает об этих планах.

– Чего вообще ждать от госпожи Нишки?

– Всю жизнь пытаюсь это понять, но получается не всегда. Первым делом тебя, наверное, станут учить, как вести себя при Лукии Корсах. Она уже скоро будет здесь.

Итке пришлось напрячься, чтобы вспомнить, что речь идет о сестре владыки – дядька Войцех как-то рассказывал об их единственной встрече. «Она была тогда еще совсем девчонка, но ее уже звали лучезарной госпожой, – томно вздыхал он, вызывая этим страшное раздражение Лянки. – Такая красавица, сама любовь и радость! Бедняжке Ветте до нее было как до горной вершины». Итка поджала губы:

– Зачем ей сюда ехать?

– На ее месте я бы сказал, что просто соскучился по родне.

– А вы разве родня?

– Она была одно время замужем за братом моей матери. Правда, он погиб молодым.

– Это все очень интересно, но я спрашивала о другом.

– Я и сам хотел бы знать, какова ее цель на самом деле. Только что-то мне подсказывает, ответ придется вытягивать клещами.

Он, конечно же, не буквально клещи имел в виду, но Итке все равно стало не по себе. Когда Отто вдруг остановился у неприметной двери и отодвинул засов, гадкое чувство только усилилось.

Они вошли в комнату, разорвав, как саван, ее кромешную темноту. Отто сразу распахнул ставни, жестом попросив Итку закрыть за ними дверь. Она думала, что готова к этой встрече, но все равно вздрогнула, увидев свернувшуюся калачиком на постели девушку: кожа, кажется, немного смуглее, волосы более темные и не такие вьющиеся, но стоило незнакомке подняться с кровати и повернуться лицом, как их с ней сходство стало очевидно – только слишком пустыми и безжизненными были сонные голубые глаза. Итка так и осталась стоять, прислонившись спиной к двери, не решаясь сделать первый шаг навстречу, пока девушка хлопала ладонью по простыням в попытках найти там упавшую на пол подушку; у нее ничего не вышло, и она тихонько всхлипнула, грустная, потерянная. Слепая.

– Кто там? – спросила незнакомка совсем чужим голосом. – Стельга?

– Нет, это я, – ответил Отто, добавив с запинкой: – и… она.

Губы девушки задрожали, пальцы судорожно сжались в кулаки. «Каково это, когда тебя травят?» – подумала Итка, но не могла себе этого даже представить. Наконец она, собравшись с духом, спросила:

– Как тебя зовут?

– Итка Тильбе, – вздернула нос незнакомка. – Мне велели забыть мое прежнее имя, вот я его и не вспоминаю. Легче, когда думаю, что все это делается не со мной, а с тобой. По ночам бывает совсем противно, правда, дорогой муж?

Отто замешкался, подбирая слова, а Итка едва не осела на пол – помогло только то, что она опиралась на дверь. «Что они наделали?» – пронеслось в голове ярким огненным всполохом. Этот всполох напомнил о побеге из Кирты, о том, что когда-то давно, на берегу озера, Гашек предлагал ей поехать к жениху. Если бы она его тогда послушала, эту несчастную девушку не забрали бы из семьи, не попытались убить, не использовали, как куклу – от последней мысли, поддевшей свежую рану, Итку затошнило. «Что я наделала?» – думала она, заглядывая в невидящие глаза своего ожившего отражения. Отто собирался что-то сказать, но Итка его опередила:

– Ты можешь оставить нас ненадолго?

– Конечно, – согласился он с явным облегчением.

Когда Отто вышел, девушка забралась на кровать и обхватила руками колени. Итка присела рядом, пристально рассматривая ее лицо и находя все больше мелких различий: лишняя родинка над губой, чуть более широкие и прямые брови. Они все-таки очень разные, но в их жизнях оказалось больше общего, чем обеим того хотелось. Итка мягко коснулась ее руки:

– Расскажи мне, что здесь происходило. Хочу услышать все, что ты знаешь об этих людях. Все их тайны.

Девушка шмыгнула носом.

– А ты мне за это?

– Я не брошу тебя. Обещаю.

Незнакомка отдернула руку, вцепилась в юбки, поднялась на ноги, отвернулась. Итка решила было, что чем-то напугала ее, но ошиблась: найдя на ощупь дверной косяк, девушка встала на колени и, повозившись, достала что-то из тайника под доской. Потом отряхнулась и, вытянув сжатый кулак, сказала:

– Тогда я начну с конца.

И открыла ладонь.

В ней лежала резная деревянная подвеска: совершенно обычная, простая вещь, даже Якубов оберег красивее. «Из-за такой мелочи столько бед?» – разочарованно думала Итка, пока не взяла этот амулет в руки.

Осязаемый, воплощенный гнев, сила которого породила привычный мир, столь же безжалостный и жестокий. Говорят, давным-давно все люди были колдунами, так отчего же их со временем стало меньше? Может, не все оказались готовы кроме собственной ярости гореть чужой, неконтролируемой, животной? Итка слышала рваные голоса – близкие и далекие, крики и шепоты, бьющиеся, как вены, внутри частички великого корня. Теперь он будет принадлежать ей. Она заслужила это право кровью – кровью собственной, кровью родных и близких, кровью ее нерожденного первенца.

– Говори, – велела наконец Итка. – Я хочу во всем разобраться.

Они беседовали долго – так много событий, имен и деталей нужно было вплести в общую картину. Когда закончили, оказалось, что все это время Отто стоял под дверью. Он жестом пригласил Итку следовать за ним.

– Ты подслушивал? – мрачно спросила она, на ходу поправляя примятые юбки.

– Зачем? Я и так знаю, о чем вы говорили. – Он указал пальцем на лиф ее платья. – Будь аккуратнее с этой штукой.

Итка остановилась и осторожно взяла его под локоть:

– Отто… – Сердце пропустило удар. – Что ты знаешь?

– Достаточно, чтобы об этом помалкивать, – улыбнулся он и накрыл ее ладонь своей. – Сейчас у нас есть более насущные проблемы. Идем скорее, мать хочет тебя видеть.

Госпожа Тильбе ожидала ее в небольшом, плотно заставленном шкафами кабинете. Склонившаяся над столом Нишка, с ног до головы в черном, среди огромных кип писем и документов похожа была на ворону в гнезде. Снова смерив Итку оценивающим взглядом, уже более, впрочем, благосклонным, чем тогда, у крыльца, она задумчиво проговорила:

– Когда я в последний раз тебя видела, ты была совсем кроха.

– Это не помешало вам подобрать моего двойника.

Нишка вскинула брови, как будто собиралась возмутиться, но вместо этого лишь ухмыльнулась.

– Сойдемся на том, что это был комплимент, – сказала она, поднимаясь с места и одновременно выравнивая стопку каких-то бумаг. – Отто уже посвятил тебя в наши грязные семейные тайны? Главное, что тебе сейчас нужно запомнить – сор всегда остается в избе. Ты вольна сама выбрать любовника, но сделай это побыстрее. Я хочу внуков.

Итка отвела глаза, отчего-то сразу подумав, что с Куницы станется на такое согласиться: ему бы, наверное, очень понравилось быть частью какой-то грязной семейной тайны. Только сколько он выдержит – пару месяцев, может, год? Как скоро устанет играть одну и ту же неприметную роль, петь одну и ту же заунывную песню?

– Надеюсь, дети будут похожи на меня, – вслух ответила она, заправив за ухо прядь волос. Нишка сощурилась и ткнула в нее костлявым пальцем:

– Ты нравишься мне больше, чем вторая.

Итка пожала плечами.

– Сойдемся на том, что это был комплимент?

Нишка в самом деле была обеспокоена приездом Лукии Корсах: долго объясняла, как кланяться, как улыбаться, что говорить, о чем молчать. Итка слушала, не перебивая, именно потому, что отлично помнила наставления бабки и не нуждалась в дополнительном воспитании. «Если кто-нибудь кроме меня вздумает тебя учить – кивай, а потом делай по-своему», – говорила когда-то госпожа Берта. Неожиданно, прямо посреди разговора, Нишка отметила, что в восстанавливаемую после пожара Кирту скоро прибудет новый зодчий, который пользовался у знати огромным спросом.

– Осталось сговориться насчет оплаты, и замок со временем будет не узнать. А о деньгах не волнуйся, – бросила госпожа Тильбе как бы между прочим, – в брачном договоре сказано, что все расходы по содержанию поместий мы берем на себя.

Итка ответила нарочито добродушным тоном:

– Будьте вечером осторожнее со свечами. В моих поместьях то и дело случаются пожары.

Больше Нишка ее не трогала.

Гостья прибыла уже на следующий день. Ее вышли встречать все, даже псарь с двумя поджарыми гончими – увидев его, Итка вопросительно взглянула на Отто, но тот, смахнув какую-то грязь с парчового рукава, кивнул на мать и пожал плечами. Госпожа Тильбе не скрывала своего отношения к приезду «родственницы» и не сочла нужным как-то наряжаться. Итка держала в голове бабкины уроки и поучения Нишки, но чувствовала, что теперь настало время следовать давнему совету Танаис: смотреть, слушать и во всем сомневаться. Из подъехавшей к крыльцу закрытой повозки, первой из целой кавалькады упряжек, показалась женская рука в кожаной перчатке – ее сразу принял расторопный слуга.

Госпожа Лукия будто сошла с полотна парадного портрета. Ее невозможно было не узнать – в зеленом платье, как вечная невеста, с крупными изумрудами в ушах, она улыбнулась и легким движением отбросила на спину пышную светлую косу.

– Наконец мы увиделись, дорогая сестра! – затараторила она, не позволяя ни слова вставить в ответ. – Не возражаешь, если я буду звать тебя сестрой, по старой памяти? Отто, ты так вырос! Помню тебя мальчишкой, а ты стал таким статным мужчиной. А это, полагаю, твоя молодая жена? Настоящая красавица! До чего же чудесная у вас семья! Между прочим, я тоже приехала не одна.

– Действительно, – процедила Нишка, – я и не заметила, что за тобой поезд.

– Там мои музыканты, – радостно ответила госпожа Лукия. – Куда прихожу я, следом приходит праздник. Но я хотела бы представить Кашпара, моего возлюбленного племянника.

Примерно ровесник Отто, Кашпар Корсах был во многом похож на свою тетушку: высокий блондин, приятный, все время улыбался. Итка осторожно поинтересовалась, как так вышло, что он приехал вместе с Лукией, и Отто тихо сказал: «У нее ни в одном из браков не было детей. Может быть, поэтому владыка отдал ей среднего сына на воспитание». Как сложно все устроено в благородных семействах – что ни господское имя, так целый клубок проблем. Лучезарная госпожа привезла дорогие подарки, с упоением объявляла, кому и что предназначено в этих сундуках. Итка хорошо знала, как выглядит напускная роскошь – в конце концов, она полжизни провела в Старой Ольхе. Приветствия завершились, все направились внутрь усадьбы. Мельком заметив, как насупилось серое небо перед снегопадом, Итка вздохнула. Где теперь Куница с его полупрозрачной, бесхитростной хитростью? Она предпочла бы сейчас пачкать руки в печной саже, а не в политике.

Нишка почему-то не спускала глаз с племянника лучезарной госпожи, но с презрительной усмешкой отказалась от его приглашения на танец, когда в большом зале усадьбы заиграла веселая музыка. Кашпар не растерялся и потянул за рукав какую-то служанку. Отто подал Итке руку:

– Полагаю, от нас с тобой этого ждут.

Она согласилась. В прошлый раз она танцевала с дядькой Войцехом на свой пятнадцатый день рождения; в конце у него закружилась голова, и он чуть не рухнул прямо на нее. Отто держался намного лучше. На них были устремлены десятки взоров, но беспокоил только один – чуть насмешливый, юркий взгляд Лукии Корсах. Она наблюдала за ними внимательно, как будто ждала, что сейчас кто-нибудь из них оступится и упадет. Итка в такт музыке подала руку Отто и тихо спросила:

– Как думаешь, мы производим нужное впечатление?

– Ненавижу танцы, – поморщился он, – так что очень надеюсь, что все не зря.

– А что ты любишь?

Они коснулись ладоней друг друга и сделали круг.

– Охоту, фехтование. В детстве, когда болел, много читал, теперь только скупаю книги.

– Почему? Нет времени?

– Не знаю, как-то все не до этого. Скоро и охотиться придется реже, – шутливо посетовал Отто, имея в виду: «Когда я стану владыкой».

– Не волнуйся, – нарочито серьезно ответила Итка, – я буду тебя подменять.

Он беззвучно усмехнулся и кивнул, мол, договорились. Они взялись за руки, качнулись из стороны в сторону, развернулись вокруг. Еще пара движений – и танец закончился бы, но Итка до сих пор кожей чувствовала настырный взгляд лучезарной госпожи. «Убить тебя, что ли», – раздраженно подумала она. Теперь и Отто заметил ее беспокойство.

– Извини, – одними губами произнесла Итка, прижалась к нему и поцеловала.

Отто опешил, но только на мгновение – он быстро сориентировался и подыграл ей, крепко обняв за талию. Кто-то даже скромно зааплодировал. Итка отстранилась первой. Они поклонились друг другу, обменявшись многозначительными взглядами: «Что ж, это точно должно было произвести впечатление». Госпожа Нишка застыла на месте, изумленно изогнув бровь, но ее вывел из оцепенения какой-то вопрос управляющего. Музыканты заиграли что-то поспокойнее, а к Итке подплыла, сладко улыбаясь, Лукия Корсах:

– Смелый ход, дорогая, – негромко произнесла она, – но меня ведь не просто так зовут госпожой Любви. Я всегда распознаю такой обман.

Итка поправила узкие рукава платья. Изобразила голосом восхищение:

– Вы умнее, чем я о вас думала.

– Ты тоже. Полагаю, сможешь оценить по достоинству одну любопытную историю. – Лукия сделала изящный жест, и в ее руке тут же оказался до краев наполненный кубок. Принесший его слуга, улыбнувшись, откланялся, и Итке совсем не понравилась эта улыбка. – Она уже старая, но я все равно рассказываю ее всем подряд.

– О чем же эта история?

– О Хаггеде, – заговорщицки шепнула лучезарная госпожа, – и том, что женщинам нужно держаться друг друга. Мне говорили, будто свое правление нынешняя царица начала с того, что подчинила одно непокорное племя. В том племени мужчины-старейшины брали себе в наложницы совсем юных девочек. Однажды царица пришла в их медовый зал на переговоры, вроде бы хотела даже выбрать мужа. Я тоже всегда встречаюсь с женихами лично, – подмигнула Лукия, – прежде чем дать окончательный ответ. Так вот, старейшины приготовили большой пир, на котором танцевали нарядные девочки-наложницы, и каждая из них заплела длинные волосы в косы, а косы украсила красивыми лентами. Только, представляешь, в тех пестрых лентах были зашиты струны для нарезки сыра. Царица долго ела, пила и веселилась, но вдруг опрокинула целый кувшин красного на стол.

С этими словами госпожа подняла кубок над головой, показывая жестом, как много пролилось вина. Стоя за высокой спинкой хозяйского кресла, стражники Нишки исподлобья посматривали то на гостей, то друг на друга. Музыка стала быстрее и громче, несколько девушек из свиты Корсахов затянули народную песенку. В голове Итки зазвучали змеиные шепотки, но она прогнала их и спросила на выдохе:

– И что тогда случилось?

– Тогда все танцовщицы распустили свои прекрасные волосы и туго-туго завязали ленты на шеях старейшин. Мне рассказал об этом один толмач. Он не мог найти в нашем языке слова, чтобы описать, сколько крови пролилось в том медовом зале. Потрясающая история, правда? Никогда не додумалась бы – струны для сыра!..

Однажды с Иткой случалось подобное наваждение: она могла представить Куницу с лютней вместо топора в руках, но оттереть его образ от крови не выходило – струны под его пальцами становились алыми. Музыканты, которых привезла Лукия, играли едва ли не самозабвенно: глаза прикрыты, на лицах широкие улыбки. Сколько нужно времени, чтобы улыбка превратилась в оскал?

Слуга, перед этим принесший госпоже вино, настойчиво пытался добиться внимания Кашпара, увлеченного разговором с Отто, но Корсах лишь отмахивался и кивал. «Неужели не знает?» – пыталась сообразить Итка. Девушка, запертая в крохотной спальне, рассказала ей, что Нишка подозревала в отравлении кого-то из сыновей владыки – и, кажется, ошибалась. Флейтист, сидящий на высоком стуле, развернулся лицом к беседующим господам, и грудь его стала вздыматься реже, но он делал вид, будто увлечен игрой. Итка поняла, что медлить нельзя.

– Госпожа, – сказала она, посмотрев Лукии в глаза, – пожалуйста, остановитесь.

– Что ты так волнуешься, дорогая? – почти искренне удивилась та. – Ты же мужа совсем не любишь. Станешь богатой вдовой, заживешь на широкую ногу.

«Тебе ли не знать, как скоро беднеют бездетные вдовы». Итка рискнула:

– Я волнуюсь за вас. Ваша семья не дождется сааргетских денег, они украдены, а госпожа Мергардис убита. Этот брак все равно вас разочарует, потому что невеста бесплодна.

Ласковая улыбка не исчезла с лица лучезарной госпожи, но взгляд ее прекрасных глаз в одно мгновение стал ледяным.

– Откуда тебе это известно?

– Вы ничего не потеряете, если выслушаете мое предложение. Может, наоборот, обретете то, чего так хотите. Ваше здоровье, госпожа.

Она выхватила из рук Лукии кубок и в несколько глотков осушила его до дна. Поющие девушки взяли высокую ноту. Госпожа Любви и Радости не велела принести ей еще вина.

– И что теперь, дорогая? – полюбопытствовала она.

– Идите за мной, – отворачиваясь, сказала Итка.

Пустой кубок она сунула стражнику у двери. В коридоре Лукия вполголоса спросила:

– Чего ты хочешь?

«Покоя», – подумала Итка и коснулась лежащего на груди амулета через ткань платья. Сможет ли он принести ей мир – ей и, может быть, всей стране?

– Чтобы вы поддержали Отто на выборах, – твердо ответила она. – Когда он станет владыкой, получите свои деньги. Но у меня есть еще одно условие.

Она открыла дверь комнаты, в которой сидела ее вчерашняя собеседница, и пригласила госпожу войти. Оказавшись с девушкой лицом к лицу и быстро сообразив, что та ничего не видит, Лукия подняла бровь:

– И это?..

– Ваших рук дело, – перебила Итка, – вы ей и поможете. Найдете занятие, убедите Матея из Тарды взяться за лечение. Защитите ее от госпожи Нишки.

– Ты прямо вылитая Ольшанская, – с улыбкой заметила Лукия.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Итка. – Меня вдохновила ваша история. Женщинам нужно держаться друг друга, верно? Вот и держитесь ее. Она приведет вас к цели.

Лукия Корсах дала обещание. А вечером пошел снег.

Земля укуталась в белый саван, но ее голоса он не приглушил. Итка стояла в саду в одной лишь тонкой накидке поверх длинного платья с чужого плеча, и ей не хотелось ни о чем думать. Год назад зима была довольно холодной, но пришла вовремя, не торопилась, как в этот раз. Лучше бы она совсем не приходила, и не нужно было бы ехать в Столицу. Позади заскрипели чьи-то размеренные шаги. Итка обернулась: это был Отто. Они молча встали плечом к плечу, долго глядели на темную полосу горизонта. Оттуда, с востока, завтра встанет солнце, а сегодняшний день поглотит земля.

– Ты нашла его? – спросил наконец Отто, потом пояснив: – Господина Марко.

– Да, – ответила она, задумавшись, что еще мог узнать шпион Нишки Тильбе и о чем еще ей не сообщить. – Нашла.

– Где он теперь?

Она подняла на него глаза. Отто сразу понял все и кивнул, а затем мягко положил ладонь ей на плечо. Итка поежилась:

– А пока я скакала по лесам да трактам, здесь мучилась девушка, которая вообще ни при чем.

– С ней все будет в порядке, – постарался ободрить он, – госпожа Лукия берет ее в компаньонки. Ты не виновата. Если бы я мог сейчас поговорить с отцом, поехал бы ради этого на край света.

Итка сделала короткий вдох, чтобы сдержать нахлынувшие чувства. Поправила шнурок на шее. Потом сказала:

– Ты хороший человек, Отто.

– Всегда можно стать еще лучше, верно? – Он убрал руку за спину. – Кажется, ты искала меня, чтобы поговорить.

Дурацкий снег. Она уже успела об этом забыть.

– Да, искала. Нужно было с этого начать, наверное, но мне хотелось немного… отдохнуть.

Отто улыбнулся.

– И как, получилось?

– Не очень, – пожала плечами Итка и в этот самый момент ощутила, что ей будто бы полегчало – может быть, все худшее действительно позади. Тем не менее, откладывать дело больше не стоило: – Лучше обсудим все вместе с твоей матерью.

Госпожа Нишка, чем-то страшно занятая в кабинете, была не слишком довольна тем, что кому-то вздумалось ее отвлечь. Уперев руку в бок, она нетерпеливо бросила:

– Что ты хотела?

Итка села на низенький стул без спинки.

– Сколько у вас людей?

Госпожа Тильбе закатила глаза.

– Будь добра, выражайся яснее. Стражи? Челяди? Мужчин? Женщин? Кареглазых брюнетов? Каких людей?

– Тех, кто владеет оружием, – уточнила Итка, поймав на себе удивленный взгляд Отто. – И еще… Что вам известно о сааргетском ублюдке?

Глава 24. Туз кубков

Из своей крохотной спальни она слышала только рваные отзвуки того, что случилось на празднике в честь Лукии Корсах – того, что изменило ее жизнь и, может быть, спасло. Теперь все звали ее компаньонкой лучезарной госпожи, а когда она спросила, что это означает, снисходительно объяснили: «Ты будешь всегда при ней».

Стельги отчего-то давно не было слышно, и это начинало уже беспокоить, хотя служанка, которая носила еду, уверяла, что все дело в капризах малышей. Зато голоса Отто и Итки – настоящей Итки, госпожи Итки – стали частыми гостями в тесном мире ее комнатушки. Они, казалось, чувствовали себя здесь в безопасности и могли говорить свободно:

– Так и знал, что Кашпар ни при чем, – произнес задумчиво господин Тильбе, когда стихло последнее эхо пиршества. – Он слишком хорошего мнения о людях.

Госпожа Итка, шумно сделав глоток воды из кувшина, который всегда стоял на столике у окна, ответила:

– Она тебя чуть не убила, Отто.

– Я уже начинаю к такому привыкать, – невесело усмехнулся он. – Мои люди были наготове, но хорошо, что действовать не пришлось. Спасибо тебе.

– Меня она тоже чуть не убила, – вмешалась компаньонка, – а теперь я должна буду ей служить?

– Скорее, наоборот, – протянул Отто, – учитывая обстоятельства.

Заключение продлилось недолго: с приездом гостей всем стало не до нее, и можно было ходить иногда на прогулку в сад. Снег уже не успевал растаять, запах легкого морозца приятно щекотал нос – раньше она любила зимнюю пору за ее особенные, пусть и суровые порядки. В одну из прогулок она услышала, как о чем-то болтает с конюхом Стельга, а в глубине двора звенел по металлу металл. Похоже, она появилась не слишком вовремя, потому что жена управляющего, как будто бы запыхавшись, подбежала к ней и захлопотала: «Как же, как же, такой холод, ведь простудиться совсем недолго». Она проводила компаньонку в комнату и велела подождать, пока найдет куда-то запропастившуюся шерстяную шаль. Когда платок все-таки обнаружился, дверь спальни неожиданно отворилась. Вошедшая госпожа Итка как-то чересчур ласково спросила:

– Ты ведь Стельга, верно? Отто сказал, ты родом откуда-то с востока страны.

– Да, госпожа. Но я была еще девочкой, когда мы с матерью перебрались в Рольну.

«Сбежали, – мысленно поправила компаньонка. – Только Фирюль их все равно нашел».

– Знаешь, я так боюсь собак, – вдруг заговорила Итка, – особенно этого бешеного Сорванца. Правда, что давным-давно в твоих краях гончие загрызли своего хозяина, господина… как его?..

– Залесского? Это такая жуткая история! Говорят, его дух так и бродит в развалинах замка, ищет колдунов-убийц. Я тоже ужасно боюсь собак, госпожа. Но если господин рядом, они не тронут.

– Я так и подумала. Стараюсь не ходить мимо псарни без Отто. Проверь пока, как идут дела на кухне, а мы здесь справимся сами. – Стельга, скрипнув половицей, вышла, а госпожа Итка обратилась к ней: – Старый замок Залесских, запомнила? Расскажешь об этом месте госпоже Лукии, когда Отто станет владыкой. Пусть услышит именно от тебя.

– Ну ты и притвора, – беззлобно буркнула компаньонка.

Итка набросила ей на плечи шаль и легонько ткнула в бока пальцами.

– Кто бы говорил.

С каждым днем она все отчетливее слышала тяжелые шаги – их становилось больше, они учащались, как сердцебиение, разгоняя кровь по жилам этого дома. Скрипела кожа, свистела сталь, гулко трещало дерево: можно было решить, что Тильбе готовятся к войне. «Так и есть, – ответила Итка на прямой вопрос. – В пути может случиться все что угодно». Лукия Корсах заглянула к компаньонке только пару раз за время пребывания в усадьбе, но ее это не особенно расстраивало: трудно было в присутствии лучезарной госпожи удержаться от ядовитого замечания.

Когда пришла пора уезжать, она очень долго прощалась со Стельгой; осторожно трогая ее округлившийся живот, спросила:

– А это больно?

– Нет, госпо… – начала она и осеклась, – нет, не больно. Больно бывает от других вещей.

Они обнялись, и компаньонка шепнула ей на ухо:

– Пусть собаки отгрызут твоему мужу руки, и он не сможет больше тебя бить.

– В добрый путь, – печально ответила Стельга, – моя госпожа.

Повозка Лукии Корсах изнутри скрипела дорогой обивкой. К этому звуку пришлось привыкать, потому что две другие служанки, как и их хозяйка, ни мгновения не сидели смирно. Им вечно было что обсудить, над чем похихикать, кому перемыть косточки, и через какое-то время стало ясно, что попытки уснуть успехом не увенчаются. На ухабах потряхивало, в колесах что-то стучало, девушки, так их растак, не умолкали.

– Моя дорогая!.. – обратилась вдруг к своей компаньонке лучезарная госпожа, зачем-то повысив голос.

– Не нужно кричать, – поморщилась она. – Я ничего не вижу, но слышу-то хорошо.

– Расскажи, как ты попала в Тильбе, – спокойно и даже ласково произнесла Лукия.

Она вжалась в угол, бросила раздраженно:

– Не хочу.

– Дорога дальняя. Мы могли бы скоротать время за беседой.

– Я предпочла бы, – заговорила компаньонка, как если бы снова стала госпожой, – чтобы мне почитали стихи.

– Тебе нравятся стихи? – удивилась Лукия. – Какие твои любимые?

– Поэта, которого зовут Ясменником.

– Почему?

– Он грустный, – пожала она плечами, – как я.

– Тебе грустно? – участливо спросила лучезарная госпожа, словно не догадывалась, что сама же и дала ей вескую причину для грусти. Компаньонка отвечать не стала, и Лукия коснулась ее руки: – Когда приедем, я найду твоего поэта, и он сам прочтет тебе свои стихи.

– Правда? Вы это можете?

– Я могу все, дорогая, – доверительным полушепотом произнесла госпожа, вызвав коротенький смешок служанок. «Когда Матей из Тарды меня вылечит, я тоже буду смеяться».

Они, как будто решив ее подразнить, стали вслух читать всякие стихи, какие угодно, кроме строчек Ясменника. Дурацкая игра без правил и победителей – неужели так теперь будет всегда? К ее радости, вскоре все прекратилось, потому что повозка, натужно заскрипев колесами, довольно резко остановилась.

– Что такое, Кашпар? – поинтересовалась Лукия, с тихим шорохом отодвинув занавеску.

– Оставайтесь внутри, – раздался уверенный мужской голос. – Кто-то преградил путь, но Отто, думаю, разберется.

– А где мы? – обеспокоенно спросила компаньонка.

– Мне сказали, где-то здесь пепелище, – ответил Кашпар, – и курганы Старой Ольхи.

Глава 25. Десятка мечей

В день, когда сгорела усадьба Ольшанских, ветром сгибало пополам деревья. Огромное поле, посреди которого раньше высилась крона колдовской ольхи, продувалось во все стороны между лесом и осиновой рощей. Сегодня все было совсем не так: Гашек не замечал ни порыва, ни даже легкого дуновения. На западе показались три темных точки: возвращались разведчики.

– Идут! – прокричал издалека Соловей. «Даже индюком орать умеет, не отличишь, – говорили про него в отряде, – и стреляет, собака, отлично». Гашек не вполне понимал, зависть это или восхищение, но на всякий случай держал дистанцию. Он запомнил, может, с десяток имен рядовых и хорунжих, и все эти люди в числе других строились теперь в шеренги: каждый при хорошем оружии, на верном боевом коне. «Столица нас не забудет, – предвкушал Гоздава, почему-то приговаривая: – Снега бы только нападало поменьше».

Линия горизонта, как гусиное перо, которым Гашек так и не научился пользоваться, постепенно заполнилась чернилами. Две армии остановились друг напротив друга. Людей у Тильбе было приблизительно вдвое больше – если не знать, что еще шесть полных хоругвей гетмана притаились в лесу. «Успеем показаться во всей красе, – объяснял Бруно. – Сейчас нам нужно будет договориться, так что постараемся их не смущать».

Здесь, на поле, остались со своими воинами Кулхавый и троица братьев Чубов, которых они дожидались в Рольне. Старший, когда ему представили Гашека, высоко поднял палец, мол, стой на месте, ушел куда-то и вернулся с тяжелым шлемом, похожим по форме на куриное яйцо. «Надень и не снимай, – настойчиво велел Чуб. – Вижу, он тебе очень нужен». Гашек не разобрался, как к этому относиться, но своеобразный подарок принял.

На той стороне мигали на шлемах и латах солнечные блики. В первых рядах воинов Тильбе было немало верховых: среди них, наверное, сам господин Отто и…

– Там, на вороной лошади, – указал рукой Куница, – это ведь она, да? Это Итка?

– Может быть, – процедил Бруно и коротко кивнул гетману. Развернул коня. – Гашек, поедешь с нами.

Куница тоже подался вперед. Саттар перехватил поводья его лошади.

– Куда собрался? Нехер тебе там делать.

Они начали спорить, но Гашек уже пустил кобылу рысью вслед за Гоздавой и Бруно и не мог расслышать отдельных слов. Преодолев с половину разделяющего армии расстояния, главарь сделал знак остановиться – может, потому что встретиться посередине было бы справедливо. Теперь можно было убедиться наверняка: в первых рядах среди людей Тильбе сидела верхом на Вечернице Итка – живая и, кажется, здоровая, в бурой стеганке с воротником. Куда же делся, в конце концов, тот черный кафтан? «В моей стране черный – самый красивый цвет, – сказала как-то раз Танаис, – черный, как плодородная земля». В прошлый раз они с Иткой бывали в этом месте в самый жаркий день лета, а теперь все вокруг завалило снегом.

– Что ты ей скажешь? – обратился Гашек к главарю, надеясь, наверное, воспользоваться ответом как подсказкой.

– Я буду говорить не с ней, – задумчиво оттянул кончик бороды Бруно. – А ты лучше не вмешивайся, пока не спросят.

К ним навстречу тоже выехали три всадника: Итка, рядом с ней – широкоплечий юноша в латном доспехе на породистом скакуне, а еще какой-то мелкий мужичонка, который на поверку оказался седовласой женщиной.

– Господин Отто Тильбе, я полагаю, – склонил голову Бруно, когда они приблизились, – и его почтенная матушка.

Старуха, едва удостоив их взглядом, фыркнула:

– А вы – банда ублюдков.

– Только эти двое, – загоготал Гоздава. – Я вообще-то младший сын.

– Уйдите с дороги, – спокойно произнес господин Отто. – Я не хочу крови.

«Я тоже, – подумал Гашек, видя, как эта же мысль отражается в глазах Итки. – Ее и так было слишком много». Как вышло, что столько пролилось на тот проклятый кафтан? Он не мог понять, была ли она ранена: в седле держалась вроде бы уверенно. Вечерница тоже выглядела неплохо, и он с горечью вспомнил убитых буланых коней.

– И в мыслях не было преграждать вам путь к победе, господин, – заверил Бруно. – Наоборот, я хотел бы лично убедиться, что вы доберетесь в Столицу целым и невредимым.

Тильбе бросил взгляд через плечо:

– Я уже позаботился о своей безопасности.

– Весьма мудро с вашей стороны, но всякое может случиться, правда?

Итка отвела глаза. Едва Гашек собрался с духом, чтобы к ней обратиться, над головой что-то длинно-тягуче заскрипело, как несмазанная петля. Прежде чем он понял, что кричала хищная птица, в уши ударил ор Гоздавы:

– Сука!

Гашек моргнул. Госпожа Тильбе опасно отклонилась назад, начала падать из седла, но сын вовремя ее подхватил. Конь гетмана завертелся на месте, перебирая копытами. «Что произошло?» – не понимал Гашек, пока не заметил, что из живота старухи торчит кончик арбалетного болта. Итка пригнулась, взяла поводья из рук Нишки, стрелой полетела назад к своим, Отто – следом. Страшно бранясь, Гоздава кое-как усмирил коня, и они вместе с Бруно и Гашеком спешно вернулись к отряду.

– Какая мразь стреляла?! – еще на ходу рявкнул гетман, бешеными глазами всматриваясь в ряды всадников.

– Брось. Труби атаку, – отрезал Бруно. – Гашек, останешься в тылу.

Он не успел осознать даже значение этих слов. Гоздава харкнул на землю, схватил висящий на поясе рог, едва не порвав ремень, и затрубил длинный одиночный сигнал. Пока не стих еще утробный звук, Бруно обратился к ханзе:

–Тарза ашен цер, – негромко сказал он на чужом языке, – иш нафса.

Значение некоторых из этих слов Гашек, к несчастью, знал – хватило того, что он успел нахвататься от хаггедцев. Изменившееся лицо Куницы подтвердило его предположение: это был приказ об убийстве.

– Я не… – начал Гашек и захлебнулся воздухом, когда лошадь под седлом вдруг взбрыкнула и заржала, как если бы ее укусила змея. Бруно уже повернулся к нему спиной, но последний взгляд его, как вспышка молнии, словно прожег в мыслях огромную дыру. Пока отряд выстраивался в линию, Гашек все не мог совладать со своей кобылой, а как только люди гетмана пошли в атаку, он и вовсе выпал из седла. «Кто это сделал? Кто выстрелил в Нишку Тильбе?» – лихорадочно думал он, стиснув зубы от боли в раненом бедре, на которое так некстати приземлился.

А Нишка Тильбе была мертва.

Итка поняла это еще до того, как труп осторожно, словно опасаясь причинить ему боль, стащили с лошади, а Отто принялся отчаянно искать признаки отсутствующего дыхания.

– Что с этим делать? – спрашивал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Что делать с болтом?

– Отто, – сжал его плечо Кашпар, – здесь уже ничего не сделаешь.

Запыхавшийся лекарь, которого расторопно выдернули из повозки и привели сюда, только развел руками и грустно покачал головой: как же так, как же так. Отто вдруг посмотрел в сторону неприятельского отряда и нахмурился, как будто в голову ему пришла какая-то догадка. Итка тоже взглянула туда, увидела, как неистовствует чья-то – не Гашека ли? – лошадь.

И догадалась.

– Слезайте с коней! – закричала она верховым. – Слезайте все! Сейчас же!

Воины глядели на нее так, будто она требовала невозможного – их округлившиеся глаза блестели, как макушки шлемов на солнце. Скажи то же самое госпожа Нишка, они бы точно ее послушали, но госпожа Нишка уже не могла ничего сказать. Отто так и сидел, склонившись над ее телом, вглядываясь в бледнеющее лицо. Итка тихо позвала его по имени; он услышал ее с опозданием, как будто донеслось только эхо. Она коснулась рукой места, где под одеждой лежал на груди амулет, который не отвечал на ее сбивчивые, как дыхание на бегу, отчаянные призывы. Отто понял, что она имеет в виду, поднялся на ноги, расправил плечи. Солнце спряталось за облаками. На той стороне поля готовилась к атаке конница Бруно.

– Всем спешиться! – приказал господин Тильбе, и его приказ был немедленно выполнен. – Лошадей к повозкам! Ты, – одной рукой схватил он Кашпара за грудки, – туда же. Построй своих людей в кольцо, защищай женщин. Иди! – Корсах отшатнулся, растерянный, но перечить не стал. Отто недолго проводил его взглядом и зычно скомандовал: – Стрелки, слушай меня!..

Тело госпожи Нишки быстро унесли прочь. Итка оказалась среди лучников, выстроившихся за пешими воинами. Первыми должны были стрелять арбалетчики, потом – все вместе, по готовности, вывести из боя как можно больше всадников. Одна из вражеских лошадей умчалась куда-то в поле без седока, а остальные, попирая копытами мерзлую землю, взяли лихой галоп. Отто дал отмашку.

Лучники успели сделать по несколько прицельных выстрелов. Итка метила в Бруно, но не попала: вместе с другим командиром, имени которого она не знала, он постепенно замедлился и оказался за спинами своих людей. С десяток лошадей погибли или остались без всадников, однако это почти ничего не изменило: врагов было много, они приближались, шли высокой темной волной из металла и плоти, готовые смести и перемолоть скалы. Ряды воинов Тильбе зашевелились, как деревья на сильном ветру. Стоящий по правую руку от Итки лучник не выдержал первым. Люди дрогнули, кто-то побежал назад, к повозкам, многие бросились врассыпную. Оставшиеся приняли удар на себя.

По ушам резанул такой шум, будто Итка с разбегу прыгнула в бурную реку. Чей-то конь едва ее не затоптал, но за миг до столкновения вдруг взял левее и промчался мимо. Прорезав строй, как грабли вспаханную землю, всадники разбились на два потока и обогнули кольцо обороны Корсахов. Итка выстрелила кому-то из врагов в спину, потом снова повернулась на крики: среди тех немногих, кто упал с лошади и смог подняться, без оглядки рвался в бой Куница. Отто сперва пытался давать команды, которые больше никто не слышал, а потом схлестнулся с каким-то наемником. «Чтобы стать охотницей, побудь добычей», – так, кажется, говорила когда-то Танаис. «Только не сейчас», – подумала Итка. Сейчас нужно просто выжить.

И так рассуждали все: чернобородый воин, с отборной бранью перезаряжающий арбалет; чудом выживший батрак с копьем, для которого этот бой явно стал первым и все еще мог оказаться последним; Отто, благородный господин Тильбе, всю жизнь обучавшийся искусству фехтования и теперь забивший человека насмерть грубыми, совершенно безыскусными ударами латной перчатки. Люди Кашпара готовились отражать следующую атаку наемников, снова возглавляемых двумя командирами, но Итка полагала, что напрасно: у Бруно вполне определенная цель, и он не станет зря тратить на них время. Отто пришел к такому же выводу. На этот раз он отдал приказ таким голосом, что ему повиновались, даже не расслышав в точности слов – нечто за гранью разума подсказывало телу, как вести себя, чтобы избежать гибели.

Люди сплотились, ощетинились копьями и щитами. Вражеские всадники перегруппировались, галопом пошли в новое наступление. Итка удачным выстрелом убила под вожаком ханзы коня и понадеялась, что ублюдок свернет себе шею. Убедиться в этом она не успела: расколовшись надвое, строй наемничьей конницы ударил людям Тильбе в лоб, и что-то мощным толчком отбросило ее назад. Она перекатилась вбок, чтобы не попасть под копыта, вскочила рывком, попыталась найти глазами Отто и не смогла. Вместо него она снова увидела Куницу – беспощадного, остервенелого, с ног до головы в крови. Он убивал так же ловко, как жонглировал факелами, только в руках его плясало другое, алое пламя. На его пути встал чернобородый арбалетчик, который где-то потерял арбалет. «Дурак, – подумала Итка, – это твоя погибель». Она услышала голос Отто, не далеко, не близко – он звал кого-то из своих воинов. Врагов как будто бы стало больше, как и напуганных, бесхозных коней.

Итка потянулась к колчану на поясе ивыругалась: стрелы закончились. Куница зарубил арбалетчика и, взглянув прямо на нее, поудобнее перехватил топоры. Между ними осталось с дюжину шагов и несколько трупов. В груди полыхал неожиданно стиснувший сердце ужас. Она могла бы, наверное, окликнуть Отто, да только в этом не было никакого смысла – она хорошо знала, что Куница окажется быстрее. Десяток шагов, семь, пять, почти вплотную.

– Стой! – крикнула Итка, оглохшая от шума крови в ушах. Может быть, на самом деле она это прошептала, и Куница ее не услышал – или не хотел слышать. Он отчаянно рванулся вперед и напоролся на лезвие кинжала.

Итка разжала пальцы. Клинок вошел ему в грудь по самую рукоять. Куница открыл рот, как будто хотел что-то сказать, но из горла вырвался глухой, рычащий хрип. Он качнулся, выронил оружие, упал на одно колено. Итка опустилась следом, не понимая, как это могло произойти – она даже не помнила, когда достала кинжал из ножен. Страх исчез, словно вовсе ей только почудился. Глядя куда-то сквозь нее, Куница пытался сделать вдох и не мог, судорожно протянул руку, навалился Итке на плечо. Она почувствовала, как сохнет попавшая на ухо капля крови. Куницу повело в сторону. Падая, он ухватился за ее одежду и сорвал верхние застежки, задев пальцами шерстяной шнурок амулета.

Она не увидела его смерти – она вообще ничего не видела сквозь плотную пелену перед глазами. Расплывались кляксами на листе из грязного снега какие-то тени – наверное, люди. Казалось, будто кто-то ласковым движением прикрыл ладонями ее уши, чтобы она не слышала их воплей – или дело было в том, что она распустила густые волосы?

Вместо криков в голове зазвучали сперва слабые, далекие голоса, но Итка не могла разобрать слов их печальной песни. Потом поняла: эти слова – на чужом языке. Это была она, та самая вдовья колыбельная, и узнаваем был среди тысяч голосов ее голос, той женщины, что качала на руках младенца, которого Итка боялась разбудить. «О чем же все-таки эта песня?» – обратилась она к вдове. «О кошке, в ночи зовущей своих котят, – сказала женщина, и вторили ей десятки, сотни других. – Все они откликаются, кроме рыжего, родившегося самым первым». Итка спросила: «Что с ним случилось?» – и прищурилась от отраженного снегом яркого света. «Он умер, – ответила она, сестра сестер, мать матерей. – В конце концов все они умирают».

Итка посмотрела на небо. Солнце, первое дитя земли, расправило пламенные крылья.

Гашек запыхался.

Ему раньше не приходилось бегать в кольчуге, даже недлинной, и лучше бы никогда не пришлось. Он проделал только треть пути, когда понял, что дальше – либо падать, либо переводить дух. Хотя бы шлем не сползал на глаза, как тот, в котором он тренировался. Иногда Гашек на это жаловался, а главарь с усмешкой отвечал: «Приспосабливайся. Настоящий бой – это в принципе крайне неудобно».

И все-таки шлем почему-то ужасно сдавливал голову, почти как жгут, которым так умело орудовал Куница. Гашек снял его, отбросил в снег, стянул перчатку и залез рукой в подшлемник: волосы взмокли, словно он окунулся в воду. Холодный воздух больно саднил горло, а туда, к Итке, в самую гущу сражения, еще бежать и бежать. Он уже приготовился было к новому рывку, как сердце вдруг сжалось и ухнуло в пятки: раскатистым эхом прокатились над полем боя два длинных сигнала боевого рога.

Гул спугнул птиц по всей округе: небо обуглилось и почернело. Два длинных сигнала – значит, засадные хоругви пойдут в атаку, а он, Гашек, об этом не предупредил. Он не хотел крови, Итка не хотела, даже Бруно собирался решить дело миром – разве что гетману все это было в радость, потому что он жил войной, которая давно кончилась. Если война в самом деле такая, Гашек мог бы сказать, что ненавидит ее. Земля вздрогнула от топота десятков подкованных копыт. Засада, как гигантская змея, выползала из леса, раскрыв ядовитую пасть.

Гашек стоял прямо у них на пути. Пнул шлем в сторону всадников: пусть хоть одна лошадь, если наступит, сломает гребаную ногу. Достал меч. Приготовился. Шлем подмигнул ему солнечным бликом, Гашек вслух послал его подальше. Наемники мчались во весь опор. Кто-то с поля боя прокричал им приветствие. «Почему не разворачивают строй?» – успел подумать Гашек, прежде чем заметил сопровождающую кавалькаду бледную тень, которая, выждав момент, прыгнула, вцепилась в коня на полном скаку и сомкнула челюсти на бедре седока. Солнце опять ушло за облака, и вдруг поднялся такой оглушительный визг, что пришлось закрыть руками уши. Другая наемничья лошадь споткнулась на ровном месте – шлем Гашека был совсем ни при чем.

Он задрал голову наверх, туда, откуда раздался шум. Солнце скрылось не за облаками, а за клокочущей тучей птиц – и вся эта туча обрушилась черным градом на головы воинов гетмана.

Первые ряды попытались замедлиться, сменить направление, но на них тут же наскочили задние, и одичавшие от ужаса кони без разбору топтали друг друга и падающих людей. Юркая бледная тень оказалась рысью. Гашек услышал ее рычание, затем – другое, ниже и громче, опасно похожее на медвежье, а где-то в этой каше из звуков различался отрывистый лай. Снег напитался кровью. Ветра не было, но лес ходил ходуном: между ветвей и стволов мелькали его бесчисленные обитатели. Крики, вой и стрекот слились во всеобщий гвалт.

Один из хорунжих, подволакивая ногу, вырвался из окружения и попытался спастись бегством, но его догнал клыкастый секач. Птицы единым порывом взмыли в небо, закружили смертельной воронкой над грудой тел, многие из которых еще шевелились. В тени, на вершине этого кровавого холма, заблестели желтые глаза. Целая стая, больше дюжины молодых волков, а среди них – маленькая лисица. Они все обратили к Гашеку перепачканные морды, и он вцепился, как утопающий, в рукоять меча. «В пять-шесть прыжков добегут, – прикинул он. – Вот и все». Гашек помнил, как это бывает, когда человека рвут на части волки – страшный конец, но он, может, и заслужил как раз такую смерть.

Лисица тявкнула, прыгнула вниз, перебирая черными лапами – и пролетела огненным всполохом мимо. Сразу за ней, не обратив на Гашека никакого внимания, промчалась стая. Он развернулся и почувствовал, как накрывает сзади неосязаемая волна тепла и силы. Рога, клыки и клювы, копыта, когти, крылья. Он не один, они – за его спиной.

Гашек поднял меч и сделал шаг вперед, другой, третий. Вслед ему доносились стоны и проклятия умирающих.

Итка слышала их – всех, каждого. Она ощущала мерное дыхание сонной почвы, где до поры затаились тысячи тысяч странных, слепых существ. Белый саван земли она расшила алыми узорами, и ей не понадобились для этого иглы. Все голоса, звериные и человеческие, пели для нее колыбельный напев, и только один, исходящий из самого сердца, говорил странные, рассыпающиеся искрами слова: «Ты победила, Итка Ройда, дочь Марко и Ветты. Эта победа – твое дитя». Она спрашивала: «Отчего мне тогда так горько?» – и ей отвечали: «Матерям часто бывает горько смотреть на своих детей». Итка вдыхала запах мороза и крови: «Тогда зачем все это? Зачем мы приводим кого-то в такую жизнь?»

Ответом ей были воспоминания.

Ведро тяжелое, вода плещется через край, но Итка бежит по лестнице, не обращая на это внимания – главное, успеть донести достаточно. Саттар уже зовет ее, перемежая брань с каким-то старческим брюзжанием: «Вот же угораздило поймать стрелу». Она ставит ведро на пол, колени подкашиваются, ее тошнит – перед глазами еще мельтешит окровавленное платье Зофки, а тут Куница, раненый, бледный, и она очень боится, что он умрет. «Тебя не хватало, – бурчит хаггедец, выжимая тряпку, – иди воздухом подыши». Итка не уходит. Внимательно следит за каждым его действием, как будто от этого что-нибудь зависит. Куница дышит рвано и почти незаметно, веки подрагивают, словно он видит сон. «Да не трясись ты, – говорит Саттар, – переживет».

Обработав рану, хаггедец уходит, напоследок прошипев что-то на своем языке. Итка остается. Ей кажется, это правильно. Почему-то ужасно зудит под ключицами. Она садится рядом с Куницей, прислонившись спиной к стене, упирается взглядом в печку, вспоминает, как он говорил: «Тут бывает прохладно». Итка зевает, думая, что сейчас посидит немного и сходит за дровами, но незаметно проваливается в сон. Когда просыпается, в комнате тепло – кто-то занялся печкой вместо нее. Куница? Она поворачивает голову: очнулся. Итка придвигается ближе.

Он морщится, смотрит на нее блестящими глазами: «Ты собиралась меня убить?» Она мотает головой: «Нет, я только хотела вытащить стрелу». Он улыбается немного криво: «Я так и сказал. – Прочищает горло. – Ладно, не страшно. Было бы славно увидеть перед смертью такое красивое лицо». Итка улыбается тоже, но нос пощипывает от непрошеных слез. Куница протягивает ей здоровую руку: все будет хорошо. Хочется верить, что он прав, и она – ненадолго – верит.

Воспоминание растворилось, утекло по щекам солеными слезами. «Не плачь, дочка, – сказал ей искристый голос. – Встань. Обернись».

Она встала на ноги и обернулась. Над полем прозвучало три коротких сигнала боевого рога.

Гашек повернул голову на звук – сидящий верхом на чужой кобыле гетман, протрубив отступление, снял меч с пояса переброшенного через луку седла человека и ударил лошадь пятками. В бороде у раненого – наверное, он был ранен – блеснула серебристая бусина. Гашек не успел даже подумать о том, чтобы их догнать: вдалеке, в окружении стаи волков и нескольких воинов Тильбе, поднялась и расправила плечи Итка; ее длинные распущенные волосы отливали медью на морозном солнце.

Он безотчетно подался вперед, к ней – и вдруг застыл на месте, боясь моргнуть. Итка обернулась и взглянула прямо туда, где Саттар, одной рукой срывая с себя наплечник, второй принимал у Танаис секиру. Между ней и хаггедцами было совсем небольшое расстояние, гораздо меньше, чем нужно было преодолеть Гашеку. Бежать к ней? Им наперерез? И с чего бы Саттару снимать наплечник? Растревоженный улей мыслей в голове утих, когда грозно рявкнула на громилу маленькая лисица, бросаясь в заведомо проигранный бой. Вдогонку рванула вся волчья стая. Гашек решил: вперед, а там будь что будет, но навстречу ему, безрассудно-воодушевленный, несся с копьем наперевес какой-то батрак.

– Я тебе не враг! – вскинул руку Гашек, но тот человек не остановился. Он не слишком умело обращался с оружием и во время атаки конницы был, скорее всего, слишком напуган, чтобы просто сбежать. Гашек увернулся от копья и ударил батрака гардой по голове. Он распрямился и рухнул на спину, как срубленное дерево. Где-то вдалеке жалобно заскулил волк. Врезав батраку еще раз, Гашек прокричал ему прямо в лицо: – Лежи и не двигайся, чтоб тебя! Понял?!

Тот кивнул, Гашек зачем-то кивнул в ответ и поднял глаза: громила, расправившись со стаей, крушил секирой один за другим шлемы и щиты, а Танаис шла по его следам. Гашек осознал, что ему не успеть. «Почему Итка не стреляет?» – пронеслось в голове, и сразу после: «Я могу стрелять». Плевать, что в меткости до Соловья ему далеко, теперь нет времени сомневаться.

Среди лежащих на земле трупов по характерной детали доспеха легко можно было узнать Кулхавого – по лицу, почти полностью содранному острыми когтями, узнать его уже никто не смог бы. Лук оказался при нем, и Гашек, перевернув тело хорунжего, достал из-под него полупустой колчан. «У Кулхавого тырить – себе дороже», – сказал однажды кто-то из наемников. Знали бы они тогда, что их ждет. Спасающихся бегством людей Гоздавы нагоняли колдовские звери: наверное, нужно родиться везучим господским ублюдком, чтобы в такой передряге выжить. Гашек вытер испарину со лба и положил стрелу на тетиву.

Он сделал несколько шагов вперед, но стрела все равно не долетела до цели. Гашек набрал в грудь воздуха. В нос ударил запах мокрой шерсти, послышался хруст, а потом рядом выросла огромная живая гора. Даже не поведя ухом в сторону Гашека, медведь облизнул окровавленную морду и зарычал. Руки задрожали, но стрела хотя бы не соскакивала с тетивы.

Саттар сметал со своего пути людей, как серп срезает колосья. Земля всходила буграми там, куда он ступал, но хаггедец твердо стоял на ногах. Танаис добивала выживших. Вторым выстрелом вместо громилы Гашек едва не задел ее – промахнулся. Хаггедка взглянула на него и печально улыбнулась. «Ч-ху, ошибки», – как-то раз сказала она, когда он учился стрелять. Он вспомнил: надо легче отпускать тетиву.

Гашек натянул лук снова. Медведь сорвался с места. Итка сделала несколько шагов назад, когда погиб последний из ее защитников. Гашек выстрелил. Стрела попала Саттару в бедро. Громила оступился, рявкнул от боли, замахнулся и ударил Итку секирой в живот.

Крик застрял у Гашека в горле. Хаггедец отшатнулся, перехватил рукоять оружия, но от медведя оно не спасло. Месиво из истошных грудных звуков, звериных и человеческих, закладывало уши, как остывший воск. Гашек побежал. Словно через туманную завесу он видел, как Итка падает на спину, как склоняется над ней, протягивая к шее окровавленную ладонь, Танаис. Потом хаггедка исчезла, растворилась в тумане, а Гашек поскользнулся на мокром снегу. Последние шаги прополз на коленях, отбросил в сторону расколотый пополам щит, обнял Итку за плечи. Она вздрагивала на каждом вдохе, худенькая, легкая, совсем ребенок – девочка, которую он вынес из огня.

Ее голос сипел и срывался, когда она говорила, больно впиваясь пальцами Гашеку в предплечье:

– Привези… его сюда.

– Кого? – Он сглотнул каменный ком в горле. – Кого привезти? Я не понимаю, Итка.

– Папу, – шепнула она. – Будем все… вместе.

«Нет, – хотел сказать он и не сказал, – ты ляжешь в землю лет через сорок, но сперва я облысею, состарюсь и умру на твоих руках». Вот как должно быть, такая у них судьба: он видел ее рождение, она увидит однажды его смерть. Он говорил, что ей сейчас нужно в Столицу, ведь снег уже не тает, началась настоящая зима, а сейм не станет их долго дожидаться. Он говорил, тормошил ее, потом кричал, но Итка ему не отвечала. Поднявшийся ветер зашевелил длинные темные локоны, и Гашек, непроизвольно убирая их от ее лица, ощутил укус холодного металла.

Она умерла с открытыми глазами. На шее остался тонкий след от шнурка.

Солнце начисто выжгло с неба росчерки морозных облаков.

Гашек не сразу нашел место, где до пожара росла знаменитая ольха, но уверен был, что не ошибся. Оно находилось чуть в стороне от других курганов: раньше на них падала тень высокой кроны. Гашек копал руками, пока кто-то почти насильно не сунул ему лопату. Казалось, на ее острие видна смешанная с почвой кровь. Когда полностью скрылась под землей черная ткань, Гашек сделал короткую передышку.

На поле боя отдавал распоряжения своим выжившим воинам Отто Тильбе. Люди Корсахов таскали трупы, от которых иногда приходилось отгонять растерянных, обозленных зверей. Гашек вдохнул, глубоко, прерывисто, зажмурился и коснулся вплетенной в бороду золотой серьги. Приступ, казалось, передумал к нему приходить. Хорошо. Еще нужно закончить дело.

Когда он открыл глаза, рядом с ним оказался Отто. Положил ладонь на курган, опустил голову, долго молчал, думая о своем. Потом распрямился и, с трудом вытягивая изнутри слова, сказал наконец:

– Я могу дать тебе место управляющего в Кирте.

Вдалеке какой-то человек пытался топотом и громким криком отпугнуть стаю птиц от кабаньей туши.

– Нет, – покачал головой Гашек, – я туда не вернусь.

– Твое право, – не настаивал Отто. – Ты свободен, но помни, что об этом, – он показал на золотую серьгу, – никто не должен знать. Для всех она жива.

Не было сил задавать вопросы. Гашек ответил коротко:

– Обещаю.

– Поклянись ее курганом.

Гашек крепко сжал кулаки.

– Я подвел ее, – тихо произнес он. – Больше такого не будет. Клянусь.

– Хорошо. Теперь извини меня, я должен продолжать путь.

Путь на вершину столичной горы – сложная, опасная дорога. «Всякое может случиться, правда? – говорил Бруно, не только сегодня, но и раньше, когда рассказывал, из чего сделаны господа. Объяснял: – Они мрут как мухи. Бывает, поскальзываются на мокром полу, падают из крепостных бойниц».

– Ни в коем случае не останавливайся в корчме у Эноли, – предупредил Гашек. – И обходи стороной бордели.

Птицы оставили мертвого кабана в покое, и воины смогли, наконец, достать из-под него тело одного из товарищей.

– Что еще? – насторожился господин Тильбе.

– Мне больше ничего не известно. У Бруно везде могут быть свои люди, так что оглядывайся почаще. – Он ненадолго умолк, зацепившись за какую-то мысль, и вспомнил: – Нет, есть кое-что. Драгаш Гроцка. Не знаю, кому он служит, но…

– Синякам, – перебил Отто. – Ему платят Иголки. Если это все…

Он вздохнул и развел руками, но Гашек сказал:

– Не все. У меня есть просьба. – Отто кивнул: «Я слушаю». – Отдай мне ее лошадь.

Вечерница будто не заметила смены седока, только лениво повела ушами, когда он обратился к ней по имени. Кто-то из людей Тильбе сказал, что кобыла немного странная, и Гашек ответил: «Я знаю». Он видел, как со скрипом открылась дверь повозки, и оттуда вывели за руку девушку с темно-рыжими волосами. Она окликнула Отто; он прервал разговор с оруженосцем на полуслове, подошел к ней и крепко обнял, а она обняла его в ответ.

Закружили над пепелищем беспокойные вихри. Старая кормилица Гавра говорила, что духи умерших со временем становятся ветром. Гашек развернул Вечерницу на восток. Ветер шептался о чем-то с курганами Старой Ольхи. Гашек не оборачивался.

Всегда, повсюду, где бы он ни был, они – за его спиной.

Эпилог 1. Башня

Есть на свете люди, утверждающие, что им снятся особенные, странные сны – видения, которые потом сбываются наяву. Ортрун Фретка была не из таких людей. Она всегда знала: если ей что-то приснилось, значит, уже сбылось. И этой ночью она видела занесенный снегом курган Марко Ройды, могучего Крушителя Черепов.

Он получил почетное прозвище на войне – она помнила эту историю, как помнила и день, когда в Сааргет прибыл гонец с вестями о мире. Ей было тогда лет девять, она бежала во двор сломя голову, услышав о том, что кто-то приехал – думала, это вернулся отец. Но отец задержался, потому что участвовал в сейме берстонских господ.

Кто-то из взрослых суеверно прошептал: «Война наконец-то кончилась». Однако маму эта новость совсем не обрадовала: сжав письмо в кулаке, госпожа Мергардис жестом отослала гонца прочь и ушла. «Мир – это ведь хорошо?» – спросила Ортрун брата-близнеца, потому что он стоял ближе всех. Освальд высморкался в рукав и ответил: «Только когда ты выигрываешь». Мама, которую очень красила поздняя беременность, сидела в спальне у камина, где сгорало ненавистное письмо, гладила живот и плакала. Когда подошла Ортрун, взяла дочь за руку и сказала: «Запомни, милая: пусть каждая слезинка твоя станет каплей крови твоего врага». Тогда никто и подумать не мог, насколько пугающе точно исполнится ее пожелание.

Через пару недель после того разговора Ортрун, играя с братом в салки, споткнулась и разбила коленку. Было так больно, что она заплакала, а Освальд испугался и сразу позвал маму. «Думает, я пожалуюсь и скажу, что это он меня толкнул», – решила Ортрун, но маме не было дела до ушибленной коленки. Обнимая огромный живот, госпожа Мергардис села напротив дочери и вытерла платком ее слезы. На светлой ткани проступили алые пятна. «Мама, она теперь что, умрет?» – шепотом спросил Освальд. Госпожа Мергардис очень серьезно ответила: «Мы все однажды умрем, мой мальчик. А сейчас давай договоримся, что это, – она скомкала окровавленный платок, – будет нашей с вами тайной».

Много позже Ортрун осознала, что в стенах ее родного замка нет ни одного камня, который не знал бы какой-нибудь тайны. Разбитая коленка со временем зажила, госпожа Мергардис легко и быстро разрешилась от бремени, насовсем вернулся домой отец, и в Сааргете появился Марко.

Вслух они называли его другим именем. Не только седые волосы делали нового начальника стражи похожим на древнего старика – еще молчаливость и тяжелый, печальный взгляд. Ортрун поначалу побаивалась этого человека, старалась обходить стороной, чтобы не превратиться в ледышку от соприкосновения с его холодностью. А однажды, когда она в шутку пряталась от брата в темном углу коридора, Марко шел мимо и почти незаметно ей подмигнул. Ортрун даже забыла расстроиться от того, что ее убежище раскрыли – так необъяснимо подействовала эта мелочь. Когда Освальд сказал, что начальник стражи станет учить его обращаться с оружием, она приосанилась и заявила: «Я тоже хочу».

Господин Артуш искренне не мог понять, как это ей взбрело в голову, а мама неожиданно горячо поддержала. Отец растерялся еще больше: «И зачем же, по-твоему, такие навыки юной госпоже?» Мама улыбнулась: «Например, отбиваться от женихов. Они бывают докучливы. Правда, Артуш?» Отец смеялся: «Ну, я-то в конце концов своего добился. Значит, не докучливый, а настойчивый». Вскоре он совсем перестал смеяться: болезнь, коварная и жестокая, меньше чем за год съела его изнутри. Мама утверждала, что он привез эту заразу из Хаггеды, вот только кроме него никто не заболел. Младенец, названный в честь деда Модвином, даже не мог понять еще, кого хоронят, когда насыпали над телом отца курган.

У госпожи Мергардис от горя пропало молоко, и Марко привез откуда-то Ютту, молодую вдову-кормилицу, хотя таких распоряжений ему не давали – мама почти никогда не признавала вслух, что нуждается в помощи. И все же кормилицу приняли, как должное: сааргетский управляющий вскоре взял Ютту в жены, госпожа Мергардис доверила ей многие хозяйственные вопросы, Ортрун нашла в ней добрую сестру, о которой всегда мечтала. Именно она и поблагодарила Марко за это самовольство, а он только кивнул и ответил: «Держи щит ровнее».

Она за много лет ни разу не видела его улыбки – только слышала, как по-особенному менялся голос, когда он был доволен ее успехами. Госпожа Мергардис как-то сказала управляющему: «Он много сил вкладывает в Освальда, но я вижу, что Ортрун – его любимица». Она тогда впервые задумалась об этом и осознала, что мама права. Стало тепло и приятно, как никогда прежде, и Ортрун взялась за тренировки с таким воодушевлением, что однажды в учебном бою чуть не сломала брату руку. Марко успокоил ее и потрепал по взлохмаченным волосам: «Побереги этот задор для докучливых женихов». Ортрун выпалила: «Мне не нужны женихи!» – но никто не понял тогда, что она имела в виду. Она и сама не до конца понимала – только время все расставило на места.

Когда прошла памятная трапеза по господину Артушу, в Сааргете наступили спокойные времена: виноград от года к году родился славным, подрастали дети, полнились сундуки. Ортрун, приучившейся прятать слезы от посторонних, почти вовсе не приходилось этого делать – не так уж часто возникали поводы поплакать. Их с мамой беспокоило лишь, что никак не наступает пора ее женской зрелости. Освальд все пытался выяснить, о чем таком шепчутся с госпожой лекари, но Ортрун отгоняла его, как муху – своими сомнениями и страхами она делилась только с мамой, Юттой и Марко. Иногда они собирались за столом всемером: госпожа Мергардис с детьми, управляющий с женой и начальник замковой стражи. Ребенок Ютты, которого она кормила вместе с Модвином, не дожил и до двух лет. «Теперь у меня большая семья, – с улыбкой говорила она, – я счастлива».

Как только пришло для этого время, Освальду подобрали невесту из хорошей семьи: к ним приезжали даже представители, чтобы заключить брачный договор. Самой свадьбы нужно было еще дождаться – девочка оказалась чересчур юна, но все решили, что это к лучшему. Мама часто повторяла: «Когда мне исполнилось четырнадцать, я отказала первому жениху». Когда Ортрун было четырнадцать, она написала Марко письмо. Длинное, на трех листах, исцарапанных пером с обеих сторон – писарь часто журил ее за слишком размашистый почерк. Пока начальник стражи сопровождал брата на первой большой охоте и комната его пустовала, она тихонько туда пробралась и оставила свернутое послание в сундуке с одеждой. Освальд приехал через несколько дней, довольный, с хорошей добычей – Ортрун решила, что это добрый знак. Ей ужасно хотелось подсмотреть, как Марко найдет письмо, через расшатанный камень в стене, но брат позвал поглядеть на разделку туши, и она согласилась, чтобы не вызывать подозрений.

На следующей тренировке Ортрун то и дело пропускала удары, потому что вглядывалась в лицо Марко, пытаясь понять, успел ли он прочесть ее послание. Ничего не вышло – он был непроницаем. Тем сильнее Ортрун заволновалась, когда он после учебного боя жестом подозвал ее к арсеналу, где никто не услышал бы, о чем они говорят. «Очень далеко отсюда, в другом старом замке, – осторожно начал Марко, глядя куда-то в сторону, – живет моя дочь, примерно твоя ровесница. Если бы она однажды пришла ко мне и рассказала о любви к человеку, который похож на меня, я бы обнял ее и ответил, что это пройдет».

Ортрун не расстроилась – убедила себя, что дело именно в возрасте. «Когда стану постарше, – думала она, – все обязательно будет хорошо». Ее не разуверила в этом даже нагрянувшая через пару лет новость о скором замужестве. Она знала – ей нужно выйти за «кого-то из Корсахов», чтобы Освальда избрали владыкой, значит, она поедет с братом в Столицу, а Марко, самый надежный из стражей, будет их сопровождать. Мама не стала бы держать его при себе – за этим крылась история, которую могли рассказать только всеведущие сааргетские камни.

В какой-то момент Марко перестал с ними ужинать, даже иногда, а при встрече с госпожой Мергардис начал кланяться как-то слишком низко. Мама, в свою очередь, постоянно поправляла юбки или манжеты платья, если им с начальником стражи приходилось лично говорить о делах – отвлекалась на что угодно, лишь бы не глядеть ему в глаза. Ортрун так и не отважилась спросить, в чем проблема, но ее успокаивало, что этот разлад не повлиял на их отношения с Марко: она все так же часто с ним тренировалась, беседовала, делилась своими снами, порой жаловалась на Освальда.

Жаловаться было на что. Чем старше, тем несноснее становился ее близнец. Сперва ей казалось, что он ревнует к Модвину, однако потом стало ясно – пакости приносят ему удовольствие. Его пытались вразумить охотой, книгами и даже коневодством, но он притворялся, что интересуется больше всего виноделием – как оказалось, чтобы вылакать все лучшие бочки. Ортрун раздражало, что при этом он умудрялся действительно превосходно разбираться в вине, и его то и дело звали на дегустации, а спустя время находили где-то под лавкой и тащили под руки в кровать. Когда госпожа Мергардис приказала на ночь обыскивать и запирать погреба, Освальд решил развратничать. За короткое время в округе не осталось девицы, которая не была бы предупреждена о нем бдительным отцом, но он каким-то образом находил места для развлечений и пропадал в них порой по целой неделе.

В последнюю из таких его отлучек Ортрун осторожно попросила Марко отправить кого-нибудь на поиски. «Он и раньше гулял подолгу, что особенного в этот раз? – нахмурился тот, но, заглянув ей в глаза, спросил обеспокоенно: – Тебе что-то приснилось?» Она поежилась: «Мне снился отец. Он ничего не сказал, только был весь в ушибах, как будто его избили». Марко кивнул: «Я поеду сам. Ты все делаешь правильно, – постарался он ее подбодрить. – Братьев надо беречь».

Госпожа Мергардис была недовольна его отъездом, ругала дочь: «Сколько раз я тебе говорила? Он начальник стражи, а не твой посыльный». Когда следующей ночью Ортрун снова приснился отец, тянущий к ней окровавленные руки без ногтей, она поняла, что случилась беда. Утром она увидела в своей кровати свернувшегося калачиком Модвина – раньше он никогда не приходил к ней спать.

Освальд вернулся еще через два дня. Один. Когда его расспрашивали, отмахивался и говорил, что ничего не помнит. Ортрун знала, что он не врет. «Братьев надо беречь», – сказал Марко, человек, который был ей ближе, чем брат. Его она не уберегла.

Люди, посланные его найти, привезли лишь слухи: седовласого мужчину видели пьяным в такой-то корчме, потом на ее задворках, потом он перепутал свою лошадь с чужой и уехал куда-то на север. Госпожа Мергардис только презрительно хмыкнула. «Я не верю, мама, он так поступить не мог», – попыталась вступиться Ортрун. «Жаль тебя разочаровывать, – отворачиваясь, ответила госпожа Мергардис, – но он-то как раз очень даже мог».

Она все равно настаивала на своем, однако мать запретила ей тратить время и силы на поиски. Ортрун боялась увидеть его во сне, но он послал ей тревожный знак наяву – получив с заказанными для новых платьев тканями коротенькую записку, она сразу поняла, что это от него. В послании говорилось: «Полукровка жив. Предупреди госпожу, что замок покидать нельзя. Будь осторожна. Береги братьев».

Ортрун немедленно пришла с этим к маме, но та лишь снисходительно улыбнулась: «Он никак не может быть жив, милая, мне принесли его голову». «Кто принес?» – спросила Ортрун, надеясь зацепиться хоть за что-нибудь. Госпожа Мергардис повела плечом: «Какая разница? Я совсем не горжусь этой историей, и она, ко всеобщей радости, в прошлом. Мне нужно собираться в дорогу, – ласково погладила она волосы дочери, – иначе твой жених скоро заложит свои портки». Мама покинула замок в сопровождении надежной охраны, но охрана ее не спасла.

Когда Ортрун отправила по следу уже третий поисковый отряд, наступила одна из самых страшных ночей в ее жизни. Мама пришла к ней во сне и сказала: «Не ищи мое тело, им насытились уже дикие звери». Проснувшись, Ортрун обнаружила, что над ней склонились лекари, Ютта и бледный от испуга Модвин. Он впервые тогда увидел ее кровавые слезы и тоже решил, что она умирает.

Сегодня была вторая такая ночь. Ортрун чувствовала себя раскаленным металлом, по которому ударили кузнечным молотом. Где-то в мамином любимом сборнике было стихотворение о том, что потери делают человека крепче. Ортрун крепкая. Марко всегда хвалил ее за то, как уверенно она держит удар.

Ортрун встала с постели, умыла лицо, вылила подкрашенную кровью воду в ночной горшок. Быстро расчесала гребнем обрезанные по плечи иссиня-черные волосы, оделась по-мужски, как для тренировки, и направилась в комнату Освальда. Ей нужно было на кого-нибудь злиться, а брат всегда мог любезно предоставить повод.

Он по обыкновению спал одетый – что за ерунда, тратить время на шнурки и застежки, когда можно сделать лишний глоток вина? Освальда вообще ничто не могло привести в чувства, даже мама перестала справляться с ним в последние годы. Он почти не отреагировал, когда Ортрун сообщила о ее смерти, только буркнул: «Гребаная политика», – и откупорил бочку сильванера. Было слишком больно, чтобы найти в себе силы оплакивать еще и брата – только это, наверное, и остановило Ортрун от его убийства. Она распахнула ставни в спальне Освальда и гневно спросила:

– Сколько сейчас твоей невесте?

– Тринадцать, – прохрипел он, поворачиваясь набок. – Еще пара лет свободы.

– Еще пара лет свободы тебя убьет. Или я это сделаю, если не прекратишь таскать своих девок в замок.

Искренне возмущенный, Освальд даже смог приподняться на локтях:

– Ты ведь не позволяешь ночевать вне дома, так что мне теперь, сделаться евнухом?

– Если б можно было пришить все обратно после свадьбы, стоило бы, наверное, отрезать.

– Ты просто завидуешь, – пробормотал он и снова завалился спать.

Конечно, она завидовала. Ей хотелось любить и чувствовать себя любимой – не просто знать об этом, а ощущать телесно, дарить и получать тепло. Она вспомнила сегодняшний сон: могильный холод одинокого кургана, пронзительный волчий вой. Все прахом, все мечты и чаяния, а на месте их – безмолвная пустота. В дверях комнаты брата Ортрун столкнулась с взъерошенным управляющим:

– Там какой-то батрак орет, что хочет увидеть господина. Со мной говорить наотрез отказался.

– Господин еще не опохмелился, – вздохнула Ортрун. – Пойдем, узнаем, что ему надо.

Батрака звали Карел, и он, убедившись, что перед ним госпожа, расстелился поклонами и затараторил:

– Мне в городе сказывали, мол, дочка моя с подругами сюда поехала, господина вашего… развлекать… да пропала. Красавица моя, Ганна, единственная доченька…

– Как она выглядит? – перебила Ортрун.

Батрак описал в точности ту плоскогрудую дрянь, что едва не зарезала Освальда прямо в постели – к счастью, навыки, которые привил им Марко, сработали даже в полубессознательном состоянии. Допросить девку не успели, но Ортрун догадывалась, откуда дует этот зловонный ветер. На тот момент госпожа Мергардис как раз должна была добраться до Столицы, а вестей от нее не приходило. Это все напоминало какой-то кошмарный сон, и только теперь стало совершенно ясно – страхи ожили и распахнули двери, не дожидаясь, когда их пригласят войти.

– Может, неправду мне в городе сказали, госпожа? Не могла моя Ганна академию бросить, мы же с матерью так…

Не дослушав, Ортрун отвернулась и вполголоса сказала управляющему:

– Покажи ему, где она похоронена, потом дай денег и убери с глаз долой.

Кусачая зима заставляла кутаться в меха. Ортрун набросила на плечи соболя и поднялась по винтовой лестнице на вершину сааргетской башни – побыть в одиночестве и подумать. Ни то, ни другое у нее не вышло: мысли лезли в голову сплошь бесплодные, а вскоре на смотровой площадке появилась Ютта.

За годы жизни в замке она располнела, похорошела до невозможности – приятно было смотреть на нее, особенно занятую каким-нибудь делом, которых каждый день только прибавлялось, потому что муж-управляющий передоверил ей едва ли не половину обязанностей. Никто не говорил «управляющая», все звали ее по имени, но многие вопросы по хозяйству решала именно Ютта – и все равно всегда находила время, чтобы побыть с Ортрун, выслушать и поддержать. Просить ее об этом не приходилось, она будто чувствовала, когда в ней нуждаются. «Как и теперь», – подумала Ортрун и обратилась к подруге:

– Скажи мне, Ютта, – попыталась она придать бодрости голосу, – как исполнить мамину волю? «Владыка Фретка» теперь кажется какой-то издевкой.

Ютта, которая знала о происходящем за пределами замка не меньше, чем о том, что делалось внутри, поймала в соболином воротнике блоху и ответила:

– Главный казначей собирается в отставку после выборов, и его место займет Батенс. Казначейство ваше, моя госпожа.

Ортрун покачала головой:

– Это прекрасно, но мне нужна гвардия, а гвардия не пойдет за женщиной.

– Так создайте свою, – улыбнулась Ютта, раздавив блоху пальцами.

– На это нужно время, – сказала Ортрун, и снова заболело сердце от мыслей о Марко.

Ютта вытерла ладонь о передник.

– Оно у вас есть. Пусть выбирают Тильбе, пусть себе правит. Вы молоды, вы можете подождать.

– Я и так жду уже слишком долго, – тихо ответила она, с горечью вспомнив, как маме пришлось пойти на обман и заверить Корсахов, что дочь ее уже расцвела и готова к родам, а лекари метались из стороны в сторону, но не могли прыгнуть выше головы. Пришлось бы нарушить брачную клятву – все ради «владыки Фретки», странной и отныне единственной заветной мечты.

Ютта ласково погладила соболиный мех.

– Мы найдем выход, госпожа. Обязательно.

Ортрун положила ладони на холодные зубцы башни. Столько видевшие, столько знающие, камни предательски молчали, не хотели дать ей совет. Ее внимание привлекли две темных фигуры внизу: всадники приближались к замку, и у одного из них на голове был надет мешок. Ортрун нахмурилась:

– Кто это? Разве не все еще вернулись с поисков? Откуда пленник?

– Странно, – приглядевшись, протянула Ютта. – Это не наши лошади, госпожа. Я пойду разузнаю.

– Пойдем вместе. – Ортрун взяла ее под руку. – У меня в кои-то веки хорошее предчувствие.

На том же месте, где накануне она встречалась с безутешным отцом, ее ожидали два человека, и один из них с трудом стоял даже на коленях – его постоянно клонило набок, лицо подергивалось в болезненных судорогах, взгляд не задерживался ни на чем. Второй, тот, что привез его с мешком на голове, высокий и сильный, явно много времени провел в дороге, но, завидев Ортрун, торжествующе и совсем не устало улыбнулся. Дернув пленника за стянутый серебристой бусиной кончик бороды, он усмехнулся и исполнил красивый поклон. Ортрун вопросительно подняла брови. Незнакомец, размахивая руками, заговорил:

– Позвольте, госпожа, представить: сааргетский ублюдок собственной персоной. Ваш, насколько я понимаю, дядька.

У нее перехватило дыхание. Проклятый, ненавистный полукровка, столько крови попортивший ее семье, повинный – она это знала точно – в гибели мамы и в том, что случилось с Марко, в крахе всех ее надежд. Он здесь, перед ней, как дикий кабан на вертеле, и она может избавиться от него навсегда. Она зажмурилась, открыла глаза – наяву. Прочистила горло, спросила:

– Что с ним? Почему он в таком состоянии?

– Я не колдун, но у меня тоже есть свои фокусы. Скоро придет в себя. Просто надоела его болтовня.

– Кто ты такой?

Он оглядел ее с ног до головы и облизнул губы.

– Гетман Збинек Гоздава.

– Гетман? – криво улыбнулась она. – Где же твои отряды, гетман?

– А ты спроси его, – пнул Збинек Гоздава своего пленника, – пусть расскажет. Это очень грустная история.

– Я не стану его ни о чем спрашивать, это сделает мастер заплечных дел. Слышишь меня, ублюдок? – склонилась Ортрун, чтобы взглянуть ему в лицо. – Помнишь, как темно и сыро в наших подвалах? Мне говорили, тебе нравилось уединяться там с любовницей, – сказала она, не без удовольствия отметив, как блеснули гневом его зеленые глаза: он понимал все ее слова. Ортрун выпрямилась и посмотрела на него сверху вниз: – Дальше будет вот как. Если сдашь до заката всех своих шпионов, я сожгу на костре твое мертвое тело. Начнешь юлить – сгоришь живьем.

Ублюдка утащили прочь, в подземелья Сааргетского замка, а Ортрун осталась с гетманом наедине. Оглядев его так же, как он ее, с ног до головы, она спросила нарочито надменно:

– Что ты хочешь в награду?

– Я люблю рубины, – хищно улыбнулся он, ожидавший этого вопроса. – Большие такие, с крысиную голову.

Ее это почему-то повеселило. Погладив лежащий на плечах соболиный мех, она сделала вид, что задумалась, а потом кивнула:

– У меня есть то и другое в отдельности: рубины и крысиные головы. Поглядим, что получится, если их соединить.

Эпилог 2. Мир

– Мама!

Гисла вздрогнула и выронила из рук наполовину ощипанную курицу. Лета стояла в проходе, а из-под ее натянутой на раздутом животе юбки лилась на пол прозрачная жидкость. Началось.

– Иди сядь, я позову Петру, – сказала Гисла, отряхивая ладони от пуха и перьев. – Клятая курица!

– Я здесь, – объявилась вдруг повитуха, на ходу закатывающая рукава. – Приготовь воды, а мы пока усядемся. Верно говорю, красавица?

Лета что-то залепетала, напуганная до полусмерти – она ужасно боялась не пережить роды. Пришлось оставить ее одну на целую неделю, чтобы съездить в город и уговорить Петру, единственную знакомую Гисле повитуху, помочь со всем этим за разумную плату. «Конец весны, у меня самая жатва, а ты предлагаешь пожить на хуторе?» – набивала та себе цену, через слово прицокивая языком. Напомнив ей об обстоятельствах их первой встречи, Гисла сумела потратить даже меньше денег, чем рассчитывала. «Но если бы не тот синяк!..» – приговаривала Петра, собирая в дорогу кадки, тазы и какое-то громоздкое приспособление в форме подковы. Когда Гисла спросила, что это такое, Петра изогнула бровь: «Родильный стул». Когда Гисла спросила, зачем это нужно, Петра скривила губы: «Чтобы сидеть на нем, когда рожаешь».

Гисла не задавала больше вопросов. Пусть будет стул, лишь бы все остались живы и здоровы. В последние месяцы она часто вспоминала свои единственные роды – стоя, вцепившись в перекладину под крышей дома, просто и быстро, как телится корова. Никакой повитухи: молодой отец сам перевязал пуповину и отдал новорожденную девочку жене. Казалось, все это было только вчера, а вот уже Лета мучается схватками, скоро станет матерью и сделает ее бабкой.

С головой погрузившись в хлопоты, Гисла едва не позабыла о самом главном. Взяв очередной таз, она вышла во двор и не направилась сразу к колодцу, а выбрала место, которое никак не увидеть было из окон дома, и преклонила колени. Прогретая солнечными лучами почва ласкала кожу живым теплом. Гисла спрятала ком земли в кулак, коснулась по очереди лба, груди и чрева. Она здесь, с ними, мать всех матерей – теперь все обязательно будет хорошо. Когда Гисла поднялась на ноги, у крыльца вдруг истошно залаял пес.

Она схватила вилы и побежала на лай: собака, которую она завела после гибели мужа, рвалась с цепи, стремясь достать зубами приближающегося незваного гостя. Вилы стали какими-то слишком тяжелыми, когда Гисла повнимательнее разглядела мужчину, ведущего под уздцы вороную кобылу. Она знала этого человека и помнила эту лошадь. Без них ее могло не быть сейчас в живых.

Гашек изменился за время отсутствия – будто бы окреп и в то же время осунулся. Он был странно одет, не то как бродяга, не то как разбойник, а в длинной рыжей бороде поблескивало золотое колечко. Гисла покачала головой – наверное, это какой-то особый дар, всякий раз появляться прям-таки вовремя. Не тратя время на приветствия, вопросительно кивнула:

– Почему один? Где твоя сестра?

Он поднял глаза, виноватые и печальные. «Зря я спросила, – охнув, подумала Гисла. – Бедная, бедная Белочка-колдунья».

Дурное предчувствие скребло на сердце, когда она глядела вслед незнакомой девочке, чужой дочери, с полным колчаном самодельных стрел отправляющейся куда-то в ночь – слишком юной, чтобы осознанно выбрать такой путь. В свое время Гисла, увидев подходящую возможность, без колебаний с него свернула и успела пожалеть об этом лишь раз: ей хотелось, чтобы хоть один из подонков, которые напали на хутор, погиб от ее руки.

Совершенно спокойная, как и в тот злополучный день, застригла ушами вороная кобыла. Гашек все-таки попытался ответить на вопрос:

– Она…

Из дома донесся протяжный крик. Гашек схватился за оружие и подался вперед, но Гисла мягко толкнула его в грудь:

– Да подожди ты, там с ней повитуха.

– Кто? – не понял он. Потом, кажется, понял: – Лета рожает? Что… от меня?

Гисла развела руками:

– Нет, конечно, у нас же тут целая толпа женихов! Умойся, возьми чистое переодеться – помнишь, где что лежит? – и проходи. Как тебя увидит, тут же и родит.

Красная, как будто ее варили заживо, Лета тяжело дышала между потугами. Гисла поставила у ног повитухи кадку с теплойкипяченой водой. Как бы Гашек не сделал своим появлением хуже – чего доброго, кто-нибудь лишится чувств. Петра, по локоть спрятав руки под юбкой роженицы, одобрительно кивала и время от времени давала короткие указания. Взмокшее лицо Леты вдруг вытянулось от ужаса:

– Мама! – закричала она, глядя куда-то через плечо Гислы и вжавшись в низкую спинку родильного стула. Что ж, вот и Гашек. Повитуха едва скользнула по нему взглядом:

– Отец, что ли? Ну, вы даете, – прицокнула она языком. – Еще разок, красавица, ну!..

Наконец-то! Бабка Гисла подала повитухе нож, потом, когда пуповина была перевязана, взяла внучку на руки.

Когда Лета узнала о своей беременности, ей не пришлось сообщать об этом вслух – все и так было ясно по лицу. Опухшая от еженощно проливаемых в подушку слез, она однажды утром села рядом с Гислой на скамью и глубоко, прерывисто вздохнула. Во дворе рычал от бессильной злобы вусмерть искусанный блохами пес. Лета положила голову матери на плечо. Гисла сказала: «Справимся. У нас плодородная, добрая земля».

Земля в самом деле была к ним добра: ребенок родился здоровым. Изможденная Лета отчаянно хватала ртом воздух, повитуха бормотала ей что-то успокаивающее. Гашек, сосредоточенный и очень бледный, потянулся к новорожденной девочке, но Гисла сделала шаг назад:

– Во-первых, сначала нужно омыть и запеленать. Во-вторых, стой тут и принимай следующую.

Он не сразу понял, что она сказала. Наверное, в полной мере осознал лишь в тот миг, когда закричала, дергая ножками, его вторая, младшая дочь.

– Вот и славно, – улыбнулась Петра. – Третьи близняшки уже за эту весну.

Опытная повитуха с порога сказала, что в чреве двое, еще не коснувшись даже огромного живота. Гисла пожала плечами: «Меня в беременность тоже так раздуло. Думала, это у нас семейное». Лета тогда испугалась еще сильнее, решила с чего-то, что живот может лопнуть, как перезрелая ягода. Приезд Петры оказался как нельзя кстати – только ей под силу было справиться со всеми этими опасениями. Когда Лета с большим трудом наконец заснула вечером накануне родов, Гисла сказала: «Не припомню за собой таких причуд». Повитуха усмехнулась: «Могла быть и хлеще, да мигом позабыла. Когда младенец лежит уже на груди, мысли и страхи твои только о нем».

Лете помогли улечься в постель, поставили рядом две простеньких колыбели. Напевая что-то себе под нос, Петра потихоньку собирала вещи, торопилась вернуться в город – дала напутствия, взяла деньги, от сопровождения отказалась. Пока повитуха возилась с тазами да стульями, Гисла, только теперь чувствуя навалившуюся усталость, приготовила для себя и Гашека шиповниковый отвар. Поставив на стол две кружки, спросила:

– Ты к нам насовсем?

– Да, – ответил он, уставившись в одну точку. – Насовсем, конечно.

– Хорошо, – кивнула она и села напротив. – А теперь расскажи мне, что стало с твоей сестрой.

Гашек закрыл глаза и коснулся вплетенной в бороду золотой серьги. Теперь Гисле видно было, что это серьга, а на ней – мелкий узор орнамента. «Марцарза», – сказали бы в Хаггеде про подобное украшение.

Иначе – дар на память о любви.

Эпилог 3. Хозяин

Госпожа Нишка как-то сказала: «Ты, Отто, должен быть полностью откровенен только с двумя людьми во всем мире – со своей женой и личным лекарем». Впрочем, вряд ли она была полностью откровенна с господином Вернером, как и он, в свою очередь, с ней. И все-таки Отто старался следовать совету матери – он представлялся ему довольно разумным.

От услуг лекаря из Тильбе он отказался сразу по прибытии в Столицу – отправил того в академию, учиться извлекать из людей арбалетные болты. Еще до начала сейма в город по приглашению Лукии Корсах приехал Матей из Тарды с двумя подмастерьями. Старший из них, угрюмый красноносый юноша по имени Алеш, в кругах ценителей поэзии более известный как Ясменник, обрел в юной госпоже Тильбе преданную поклонницу, а немного позже, с согласия и одобрения господина – тайную любовницу. Вернуть ей зрение мастер Матей не смог: время было упущено. Она, опираясь на плечо любимого человека, приняла это стойко. Ясменник посвятил ей полные светлой печали стихи.

Пока шли выборы и Отто каждый день погружался в пучину витиеватого пустословия, Столица полнилась слухами о загадочной природе недуга его жены и о некоторых других деталях ее биографии. Благодаря усилиям Корсахов в этот огонь не пролилось ни капли масла, и скромный костерок вскоре задуло восточным ветром, который принес тревожные новости: почти у самой границы видели хаггедских воительниц верхом не то на медведях, не то на лосях. Это известие сыграло Отто на руку. Господа, поглотив достаточно запасов и перемыв достаточно костей, предпочли поскорее разъехаться по домам на случай, если грянет новая война.

Война не грянула, а Отто большинством голосов был избран новым владыкой Берстони. Это заняло в полтора раза больше времени, чем он рассчитывал, и принесло скорее опустошение, чем удовлетворение. Возможно, дело было в том, что он взошел на вершину власти по земляным ступеням курганов.

Обряд передачи титула получился коротким. Принимая серебряный обруч из рук Вольдемара Корсаха, Отто подумал, что мать, будь она жива, уже на этом этапе попыталась бы установить свои порядки – например, настояла бы на присутствии всех сыновей предыдущего владыки, чтобы наполнить церемонию смыслом, которого в ней изначально не было. Госпожа Нишка стремилась все контролировать лично: своей рукой одаривать друзей, встречать соперников лицом к лицу. Ее раздражало, что Отто не таков. Он спокойно отпускал вожжи, если знал, что повозка прибудет на место в срок. Разумеется, так происходило не всегда, но на то и нужна его господская власть, чтобы уметь вмешаться при необходимости.

Отто отложил на край стола отчет из казначейства и потер глаза. Батенс своей дотошностью и кривым почерком уничтожит и без того редкие северные леса. Даже будь у Отто время охотиться, в здешних краях не так уж много подходящих для этого мест. Сейчас как нельзя кстати пришлась бы помощница, что могла бы ненадолго его подменить. Он часто вспоминал свою настоящую жену, отважную молодую женщину, которой был стольким обязан, и сожалел, что почти не успел ее узнать. До памятной трапезы над ее курганом оставалось десять дней. Отто знал, что где-то есть человек, который обязательно исполнит обряд.

В дверь тихонько постучали. Отто определил по характеру стука, что это Еник пришел передать чье-нибудь сообщение. Так уж повелось с первых дней правления нового владыки: когда семье срочно нужен господин Тильбе, она посылает к нему своего гонца. Мальчик прокрался в кабинет на цыпочках, как будто его никто не должен был заметить, и протянул Отто вчетверо сложенную записку: «Она уже шнурует платье. В гневе. Не имею понятия». И немного ниже, отдельной строкой: «Сегодня вечером у тебя?» Отто улыбнулся, бросил записку в предназначенную для этих целей маленькую жаровню и обратился к Енику:

– Передай ему два слова: «спасибо» и «да».

Мальчик развернулся на пятках, потом вспомнил, что не поклонился, снова посмотрел на Отто, неловко кивнул и убежал. Хороший парнишка, сообразительный и не такой смурной, как брат. Когда Алеш под руководством мастера Матея осматривал госпожу Тильбе, чтобы удостовериться в ее беременности, Отто удалось немного пообщаться с младшим подмастерьем.

«Я не подмастерье, – отрицал Еник, – меня не пускают глядеть на женщин». Отто поправил на нем съехавший ворот рубахи и сказал: «Всему свое время». Мальчик дернул плечом. «Дед Матей тоже так сказал, когда я спрашивал, зачем в сказке про Солнышко нужны все остальные». Рубаха опять сдвинулась на сторону, Отто трогать ее не стал. «Интересная сказка, – сказал он, поймав на себе любопытный взгляд детских глаз. – Мне кажется, она учит тому, что все началось не с нас, не нами и закончится». Алеш вышел из комнаты госпожи совершенно счастливый – ни до, ни после Отто не приходилось видеть его таким.

Противоположное настроение принесла с собой в кабинет владыки Лукия Корсах. Игнорируя приличия, молча поставила перед ним деревянную шкатулку и сделала нетерпеливый жест: «Открывай». Отто осторожно пригляделся к лучезарной госпоже – платье зашнуровано по обыкновению туго. Не похоже, что она тоже носит ребенка. Тогда откуда все эти странности в прежде безукоризненном поведении? Даже Кашпар перестал понимать любимую тетушку. Подняв украшенную резной сааргетской печатью крышку шкатулки, Отто почесал лоб пальцем: женщины скоро сведут его с ума.

– Это сосновые иголки, – вслух пояснила Лукия, указывая на содержимое.

– Я вижу, – кивнул Отто, поворошив ароматную хвою. – Как она узнала?

– Не представляю. Наши с ними сношения не продлились и полугода, а после я обрубила концы.

– Выходит, доказательств у нее нет. Да это и не похоже на требование. Скорее, на укол в отместку за сорванную помолвку.

– Не считаешь, что она объявляет войну?

– Было бы опрометчиво, даже с ее ресурсами, – протянул Отто, захлопывая крышку шкатулки. – Нет, я не думаю, что она хочет войны. Но вопрос хороший: чего тогда она хочет?

– Очевидно, чтобы ее брат стал владыкой.

– Очевидно, этого не случится.

– Тогда нового брака, – всплеснула руками Лукия.

Отто удивился:

– С кем?

– Например, с ребенком, которого носит твоя жена. Вдруг будет девочка? У этой Фретки есть еще один брат, поменьше.

Отто покачал головой.

– Дети часто умирают. Наши законы не просто так запрещают слишком раннее сватовство.

– Ты ведь собираешься менять законы. Может, и об этом ей тоже известно.

«Неужели Фирюль?» – задумался он. Отто так и не встретил его на поле боя в тот день, но подозревал, что убийство матери не дело рук сааргетского ублюдка и уж тем более не случайность. Фирюль совершил в жизни много ошибок, вполне способен был и на такое. «Теперь я сам себе господин», – сказал он Отто на прощание, и из его уст это могло значить почти что угодно. Нужно бы написать домой, узнать, как там Стельга, и не выходил ли брат с ней на связь.

– В любом случае, – наконец произнес Отто, – я ожидаю предложения поинтереснее. У вас все в порядке, госпожа?

Она совсем не готова была к этому вопросу, будто даже немного вздрогнула, но быстро вернула самообладание.

– Да. Да, все в порядке. Кашпар передал мне приглашение на памятную трапезу по твоей матери. Все это было… ужасно. Разве допустимо проводить обряд так далеко от кургана?

– Вполне, если есть на то весомая причина. Пепел отвезут в Тильбе и развеют, как полагается.

Госпожа Лукия ахнула: «Конечно, в самом деле», – кивнула и поспешила уйти. Отто не стал тратить время на раздумья о том, что именно она скрывает. Кашпар к вечеру выяснит, зависит ли от этого чья-нибудь жизнь, и в таком случае обо всем расскажет.

Дело шло уже к полудню: пора перебираться в восточную башню, где в неприметной комнате ждет хаггедский толмач. Язык давался Отто с трудом, но он был тверд в намерении изучить его в степени, достаточной для переговоров без посредников. После первых занятий он иногда ловил себя на том, что продолжает слегка пришепетывать. Теперь это уже прошло. С письмом было попроще: он вообще довольно рано взял в руки перо. Отец, тогда еще вполне здоровый, говорил: «Не становись поэтом. Лучше рисуй карты – пригодится, когда начнешь открывать новые земли». Мечтал он о странствиях или завоеваниях? Отто его так и не спросил. Когда отца хоронили, госпожа Нишка, единственный раз на его памяти, плакала навзрыд, срывая голос. Он догадывался, почему, но этот вопрос так и не задал тоже. Не все необходимо знать наверняка – пусть остается пища для размышлений.

Едва Отто разложил по порядку бумаги и наконец собрался подняться с места, как в дверь снова постучали – точно не Еник. Он пригласил войти, и на пороге неожиданно возник мастер Матей в сопровождении какого-то дерганого мужчины, едва ли намного моложе самого лекаря.

– Все живы-здоровы, – заверил старик, предупредив заранее беспокойство Отто. – Да только вот больно человек нервничает.

– Владыка, господин, – тут же расшаркался незнакомец, и от него донесся странный сладковатый запах. – К вашим услугам, Дитмар из Бронта.

– День добрый, мастер Дитмар, – поприветствовал Отто, сунув сааргетскую шкатулку в тлеющие угли жаровни. – Мастер Матей лестно отзывался о вашей учености.

«И не только он», – добавил про себя. Старик оставил их наедине сразу после обмена любезностями, когда «бронтский чудак» немного расслабился. Отто, подтягивая сведения из глубин памяти, надеялся, что в открытое окно подует ветерок. Наконец ученый, заметив, может быть, его нетерпение, перешел к сути:

– Я привез вам змею, которая вместо яда плюется огнем.

– Змею? – переспросил Отто. – Живую змею?

– Нет, железную, – ответил Дитмар и вдруг понизил голос: – Такую, которую не сможет подчинить колдун.

Отто решил, что толмач подождет, откинулся на спинку кресла и жестом предложил ученому сесть.

– Я слушаю, – сказал владыка Тильбе. – Очень внимательно.

Эпилог 4. Жрица

Доброе море никогда не замерзает. Ветер ранней весны пляшет на его поверхности, но музыки не слышно – кругом глубокая, торжественная тишина. Лодка приближается к крошечному острову, поросшему мхом и кипарисами. Скалы, высокие, как деревья, неприступными стенами оберегают внутренний покой. Этот остров – крепость, а Хаггеда не строит крепостей.

Лодка пристает к каменистому берегу. Полы белого одеяния темнеют от воды, когда царица Шакти перешагивает через борт. Она несет на руках завернутое в саван тело. Умершую в родах женщину по традиции хоронят с воинскими почестями в месте по ее выбору. Хаггеда чтит традиции. Сего, любимая дочь царицы, назвала этот остров местом своего погребения. Другая ее дочь убирает весла: она будет ждать в лодке и слушать, как дышит море.

Обряд короткий. Хаггеда бережет время. Потому Шакти бывает трудно объяснить приближенным, отчего она не торопится с решениями. Только дочери всегда понимают ее: им ведомо, что такое терпение. Сего хоть и причитала: «Скажи, что за напасть? У меня рождаются одни только мальчики», – но смиренно ждала, когда подарит царице еще одну внучку. Ее девочка родилась мертвой, Сего не стало через два дня. В трескучем костре из кипарисовых веток тлеет ясеневое копье, но запах горелой плоти дереву не перебить.

Кипарисы осуждающе качают верхушками: зачем ты, Шакти, прячешься в нашей тени? Она не говорит с ними, она вообще не любит говорить. Уходит в неприметный проем в скале, ставит в расщелину камня зажженный факел. На постаменте – нерукотворном – небольшой сундук. Шакти сдувает пыль, поднимает крышку. Под белой парчой, той же самой, из которой сшиты ее пышные рукава, лежит золотой обруч в виде сплетенных корней, и растут на нем три жеодовых дерева: ольха, сосна и плакучая ива. Царица берет его в руки, смотрит на свет, как играет кровавыми бликами круглый рубин под ивовым стволом.

Он все еще там, завернутый в красный лен младенец, плачет, а крона колдовского дерева тянет к нему тонкие ветви. Шакти, молодая и глупая, уходит, бежит прочь от нежеланного ребенка, не оборачивается на крики. Потом, спустя много лет, возвращается, слышит, как он зовет – но не находит, не видит алых пеленок под сенью плакучей ивы. Она слышит его и теперь, когда по утрам надевает амулет из корня этого дерева, потом встает с кровати, разминает отекшие ноги, выпрямляет спину – должно держать осанку – и заплетает в косы седеющие волосы.

Шакти кладет обруч на постамент, достает рубин из кармана на груди, задевает рукой амулеты – теперь их два уже с недавних пор. Она собиралась сюда, на остров, когда ее любимая дочь родит и чуть-чуть оправится: нельзя оставлять семью в такое время. Сего об этом знала. Ее будет очень не хватать. Царица примеряет рубин к пустому ободку в золотых корнях высокой сосны. Хорошо подходит. Нааса сказала бы, как пчеле цветок. Иголки теперь притихнут, затаятся, задумаются.

Шакти вспоминает день, когда гибель подруги обрела смысл: долгожданный день, но совсем не радостный.

Снег почти растаял, зима на излете, в Берстони новый владыка, царица смотрит свысока на первые его шаги. Она смотрит свысока и на глубокий шрам в проборе темных волос – Танаис вернулась, ее красавица-дочь.

Их было шесть, девочек-наложниц, что расплели свои косы и обрели свободу. Прежде во всем единых, жизнь при царице со временем поделила их надвое. Три темноволосых красавицы обернулись ее тенями, ее телохранительницами, ее иш’тарзами. Три блондинки стали матерями ее внучкам и внукам – ее безвозвратно утерянным прошлым, ее ослепительно светлым будущим.

Танаис снимает с шеи шнурок с амулетом – один из корней, что еще даст побеги – и протягивает раскрытую ладонь. Ее запястья пахнут печеными яблоками; юная танцовщица обвивает лентой морщинистую шею старика, и в горле у него застревает кусок десерта.

Шакти держит руки за спиной, спрашивает: «Остальные?»

Танаис отвечает: «Мертвы».

Что она может чувствовать? Скорбь опускает веки, сбивает дыхание; отец подносит факел к сложенному костру. Танаис глядит прямо, грудь вздымается ровно. Она не скорбит, это хорошо. У царицы есть для нее поручение.

Одна из внучек Шакти, не самая старшая, не самая младшая, уже ездит верхом и крепко держит копье. Растет замкнутой, говорит лишь по делу, смотрит на всех волчицей и улыбается, если видит котят. Она любит родителей, сестер и братьев, любит седовласую царицу-бабку, но посвящает не слова или взгляды, а маленькие поступки этой любви. Царица не спешит объявлять во всеуслышание имя своей наследницы – пусть сначала обучит ее кое-чему Танаис, пусть подрастет, пусть окрепнет ее любовь, пусть совершит она первые большие поступки. Шакти немолода, но в их роду женщины живут подолгу. Она надеется, что времени будет достаточно.

Царица уголком ткани стирает каплю грязи с ясеневой лисицы под жеодовой сосной. Красивая корона. Шакти никогда ее не носить. Она не жалеет – ей неприятны венки и тяжелые обручи, под их весом как будто сгибается спина. Она чувствует – как и многое в своей жизни, скорее чувствует, чем понимает, – что власть ее не в парче и золоте, а в страхе, преследующем, как хищник добычу, каждое решение: боясь совершить ошибку, она почти всегда поступает верно. Это не радует, не успокаивает, только напоминает: ты сделала хорошо, и теперь всем, каждому, кого ты знаешь и любишь, станет немного лучше. Не забывай же, Шакти, царица хаггедская, что и ошибка твоя будет стоить дорого. Не забывай, Шакти, отчего ты выбрала алые рубины.

Она поддевает пальцем второе дно сундука и вынимает оттуда маленькие инструменты. Ей нужно немного времени, чтобы закрепить камень в обруче. Сколько времени нужно, чтобы вновь выросло дерево на пепелище? В корнях ольхи ободок пустой: Берстони предстоит еще войти в семью. Когда это случится, народ будет в безопасности.

Шакти смотрит на результат работы. Она удовлетворена. Мысль об этой короне пришла к ней однажды за ужином с дочерьми. То было необъяснимое ощущение тревоги, за которым сразу возникло воспоминание: она, прошедшая с честью все испытания, теперь новая молодая царица, становится на колени и сжимает в ладони комок земли, просит о силе и мудрости великую мать матерей, просит укрепить разум ее, сердце и чрево. Она трижды касается тела своего и возвращает землю земле, на место. Почему трижды, почему так, почему именно в этом порядке? Шакти слышала, что у берстонцев есть история о колдовском дереве. Хаггеда хранит историю. Она должна получить свое.

Белая парча, как снег спящую землю, накрывает незаконченную корону. Инструменты кротами прячутся под второе дно, золотой обруч ложится в сундук и засыпает во тьме, когда опускается крышка. Где-то далеко, в такой же мрачной тишине, притаилась безымянная угроза – царица чувствует ее с того дня, как стала матерью своим дочерям. Опасность назревает, пульсирует, как нарыв, но у нее нет единого тела, нет головы, чтобы отрубить, нет сердца и чрева, чтобы пронзить стрелами и копьями. Хаггеда встречает врага лицом к лицу, но только не в этот раз. Шакти берет в руки факел, разгоняет тени. Иголки никак не могут понять, что Берстонь – не цель, а средство ее достижения. Цель всегда одна – выжить и оставить потомство. Когда помнишь об этом, жизнь становится проще.

Шакти выходит на свет, гасит факел. Ветер усиливается, несет с собой запахи и звуки. Весна – доброе время, не хотелось бы умереть весной. Царица спускается к кипарисам, не обращает внимания на их болтовню. Впереди, на земле, в тени стройного ствола – нерастаявший снег, последний вздох зимы. Шакти подходит ближе. Нет, это не снег, зрение подводит ее, это – живое существо. Она садится на корточки в нескольких шагах от него и присматривается: дрожит. Шакти осторожна, протягивает медленно руку, берет комочек мягкой шерсти в ладонь. Внучка, может быть, улыбнется: парчовый рукав царицы цепляет когтями маленький белый котенок.

Оглавление

Дарья Чернышова. Первенцы

Пролог 1. Умеренность

Пролог 2. Повешенный

Пролог 3. Дурак

Пролог 4. Повозка

Глава 1. Тройка мечей

Глава 2. Королева кубков

Глава 3. Тройка жезлов

Глава 4. Тройка пентаклей

Глава 5. Король пентаклей

Глава 6. Паж жезлов

Глава 7. Король мечей

Глава 8. Шестерка мечей

Глава 9. Королева мечей

Глава 10. Девятка пентаклей

Глава 11. Семерка кубков

Глава 12. Девятка мечей

Глава 13. Четверка мечей

Глава 14. Четверка кубков

Глава 15. Пятерка кубков

Глава 16. Двойка пентаклей

Глава 17. Туз мечей

Глава 18. Семерка жезлов

Глава 19. Пятерка мечей

Глава 20. Восьмерка кубков

Глава 21. Рыцарь жезлов

Глава 22. Шестерка пентаклей

Глава 23. Королева пентаклей

Глава 24. Туз кубков

Глава 25. Десятка мечей

Эпилог 1. Башня

Эпилог 2. Мир

Эпилог 3. Хозяин

Эпилог 4. Жрица