Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография [Арсений Александрович Замостьянов] (fb2) читать онлайн

Арсений Замостьянов Три жизни Алексея Рыкова Беллетризованная биография

Научный консультант серии «Страницы советской и российской истории» А. К. Сорокин

© Замостьянов А. А., 2022

© АНО «Редакция „Литературной газеты“», 2022

© Фонд поддержки социальных исследований, 2022

© Российский государственный архив социально-политической истории, иллюстрации, 2022

Редактор — Л. Колпаков

Корректор — Е. Биткова

Макет, компьютерная верстка — А. Дирижаблев

* * *

«Слушайте голос Рыкова»

К читателям этой книги

Человек и феномен

Феномен Советского Союза — проекта, который начинался как революционный эксперимент, а с годами укоренился в почве российской и мировой истории, — всегда будет остро интересовать и исследователей, и всех, кто неравнодушен к истории, к политике, к общественной жизни. Тем удивительнее, что судьба Алексея Ивановича Рыкова до сих пор остается на обочине общественного внимания. Мы почти не вспоминаем о нем… А значит, пришла пора рассказать о человеке, у которого вряд ли в наше время найдется много политических адвокатов и преданных сторонников. А жаль. Есть сторонники (как и непримиримые противники) у политика, который превратил Рыкова во «врага народа» и смертника, — у Иосифа Сталина. Немало у нас и радикальных адептов рыночной экономики, для которых Октябрь 1917 года и все его комиссары без исключений — это как черная дыра в истории, и говорить о них принято уничижительными штампами — мол, в те годы до власти дорвался сонм упырей, разбираться в личных особенностях которых — напрасное дело.

Признаться, большевики и сами относились к истории взвинченно и часто судили о прошлом с позиций политической целесообразности, отсекая целые эпохи и направления общественной мысли. Но это было в пору борьбы за власть, в жестокие времена, когда костер Гражданской войны еще тлел и обжигал. Люди того времени имели право на радикальный максимализм, хотя он и обкрадывал их. Но у нас, живущих в третьем десятилетии XXI века, для этого нет уважительных причин. Сегодня требуется не баррикадное мышление, а рачительное внимание к нашей драматичной, но такой богатой истории. Иначе звенья, на которых и в наше время держится каркас российской государственности, просто распадутся. Это касается и экономики, и культуры, и системы управления, и реформаторских процессов, которые неизбежны, потому что жизнь не терпит статики, как не терпит и бесконечных радикальных изменений.

^{Алексей Рыков}

Рыков был одним из главных действующих лиц революции 1917 года — от февраля до октября. Член Российской социал-демократической рабочей партии с 1898 года, большевик со дней основания этой фракции в РСДРП. Сутуловатый, среднего роста, с бородкой. Он с детства и до последних дней заикался, но умел вещать уверенно, по-профессорски. Внук землепашца, потомок крепостных, он совсем не походил на рабоче-крестьянского выдвиженца, да и не был таковым. Во многом его облик и мировоззрение связаны с традициями русского вольнодумства XIX века — и потому в книге о нем мы посвятим немало страниц этим движениям общественной мысли, которые захватили Алексея Рыкова еще в подростковые годы.

Больше семидесяти лет наша страна, как принято было считать, развивалась по противоречивым «заветам Ильича» — и одним из «моторов» этого движения стал Алексей Рыков. Фигура таинственная, ускользающая. Он был главой советского правительства, заместителем, а потом и преемником Владимира Ленина. Его фамилия — Рыков — короткая, как выстрел, не сходила с первых полос мировой прессы. О нем слагали стихи и анекдоты — а проверку фольклором проходят далеко не все крупные политические деятели. Это показатель того, что в «народных массах» к Алексею Ивановичу относились крайне серьезно, как к одному из преемников царя, никак не меньше. И в то же время через 85 лет после гибели Алексей Рыков почти неизвестен. Ему не сооружают памятников, несмотря на нынешнюю моду ставить скульптурные монументы выдающимся людям на каждой площади, в каждом городе. Он канул в незаслуженное забвение — как будто и не было такого председателя Совнаркома, руководителя правительства. А значит, неминуемо невыученными остаются уроки Алексея Рыкова — политика, прошедшего путь от нелегала до вершителя судеб и низвергнутого в годы Большого террора. Таков феномен Рыкова — уникальная череда взлетов и падений.

Три жизни

С чего начать наше повествование? Быть может, с народной поговорки, которая давно стала банальной. Жизнь прожить — не поле перейти. Алексею Рыкову за 57 лет удалось перейти три поля, прожить три жизни.

Сначала — сирота, подпольщик, недоучившийся студент, работавший только и исключительно профессиональным революционером. Редкие (по сравнению со многими соратниками) поездки за рубеж, частые — по России. Паспорта на чужие фамилии, письма, подписанные псевдонимами, явочные квартиры, чужие углы… Свой дом у него появился только после революции. На Рыкове держались партийные организации нескольких важнейших губерний. Конечно, «товарища Власова» (это одна из партийных кличек Рыкова) не раз сажали в тюрьмы и ссылали в «места, не столь отдаленные». Случались в его жизни и побеги, и короткие нелегальные выезды в Европу — в основном на съезды партии. Особую известность среди единомышленников он получил во время событий 1905 года, которые гордо (и не без резона) называли революцией. Но все это была жизнь отверженного. Жизнь человека, противопоставившего себя государству и преданного подпольной системе, которая с этим государством по мере сил боролась.

Как далек он был в те годы от власти, от круглосуточной ответственности за экономику страны. Его первая жизнь завершилась в феврале 1917 года. Вскоре после этого «старый большевик» тридцати шести лет оказался одним из богов на властном олимпе. Пришлось из подпольщика превращаться в государственного деятеля. Сначала — в оппозиционного, а потом — в правительственного. Он стал представителем исполнительной власти — при портфеле и полномочиях. Просторные кабинеты, секретари, персональный автомобиль и даже спецпоезд… Метаморфоза разительная, которая в первые месяцы и даже годы после Октября вызывала среди большевиков иронические улыбки.

^{Рыков выступает на Всесоюзном заседании радиокомитета. 1934 год}

Ему могли бы вверить идеологию или военное ведомство, но, путем проб и ошибок, Рыков очень скоро нашел себя в системе управления, в системе исполнительной власти. Его вотчиной стали хозяйственные вопросы, экономика. И после смерти Владимира Ленина, в январе 1924 года, он стал преемником вождя, возглавил Совет народных комиссаров. Конечно, столь ответственная работа предполагала и участие в политической борьбе, к которой его приучили еще в подпольные годы.

Вторая жизнь Алексея Рыкова завершилась 19 декабря 1930 года, когда он, недавний союзник Иосифа Сталина, разошелся с партийным лидером по принципиальным вопросам (прежде всего — по крестьянскому) и угодил в опалу. Рыкова вывели из Политбюро ЦК и перевели на сравнительно скромный пост наркома почт и телеграфов СССР. Осенью 1936 года, когда его сняли и с этой должности, Алексей Иванович уже понимал, что обречен, что его ожидают тюрьма, трагифарс суда и суровый приговор, который будет немедленно приведен в исполнение. Единственной формой окончательной отставки в СССР на таком уровне в 1930-е годы был арест и чаще всего — смертная казнь. Тут Рыкову впору было вспомнить Есенина, которого он в свое время корил за «упадничество»:

Такой была его третья жизнь — трагической, тревожной.

Да, поколение первых советских руководителей, старых большевиков уходило почти целиком — когда опалу сменил Большой террор. Он уходил, не потеряв веру в свой социализм «с крестьянским уклоном», без болезненных шараханий в стиле военного коммунизма, которым Рыков отдал долг в первые годы советской власти. Это была почти эпическая «гибель богов», когда выдающиеся политики, прошедшие через царские тюрьмы и ссылки, отдав несколько лет отчаянному сопротивлению, складывали оружие, признавались в самых фантастических преступлениях — и погибали. Самое наивное и опрометчивое — относиться к этой трагедии с современными мерками. Так мы нипочем не пробьемся к исторической правде, к ее размытым от времени контурам. Будем задавать вопросы и искать правду.

Без русского ХХ века, а в особенности без первых десятилетий советской власти, невозможно представить себе современный мир. От Китая до Вашингтона. И дело не только в чистой политике (хотя и в ней тоже!), но и в подходах к экономике, в расцвете нового искусства, авангарда, в особом отношении к теоретической науке и к системе массового просвещения. Несколько лет именно он олицетворял страну. Владимир Маяковский, некоторое время считавший Рыкова одним из самых близких к авангардному искусству советских лидеров, летом 1927 году опубликовал в «Рабочей газете» стихотворение «Голос Красной площади» — своеобразный отклик на убийство в Варшаве советского полпреда Петра Войкова. Любопытно, что первым символом страны, которая грозно отвечает убийцам, в глазах поэта-летописца был именно председатель Совнаркома:

Сказано хлестко. Но главное, что в этом есть историческая правда: летом 1927 года Рыков действительно был символом страны, ее голосом. Тут дело даже не в том, что читателей и почитателей у Маяковского было немало. Поэт, создавший, по его собственному образному признанию, «сто пятьдесят томов моих партийных книжек», слагал своеобразную стихотворную хронику своей эпохи и четко фиксировал метаморфозы общественного мнения, выделяя главных властителей дум и самых влиятельных рулевых страны.

Думаю, в книге о Рыкове должен ощущаться дух эпохи — и предгрозовой, и революционной. Он был одним из тех, кто попытался подчинить эту стихию, придать ей смысл и устойчивость.

Трудно говорить об истории без стереотипов, которые, как многослойная пыль, осели на ликах былого. И все-таки постараемся судить о них так, как будто мы первыми читаем книгу прошлого. С нуля. А вдруг получится?

Основные даты жизни и деятельности Алексея Ивановича Рыкова

1881, 13 (25) февраля — в слободе Кукарке Вятской губернии родился Алексей Иванович Рыков. Вскоре семья переехала в Саратов. Такова официальная версия рождения будущего председателя Совнаркома СССР.

1892 — Рыков — круглый сирота на попечении сестры — поступает в Саратовскую 1-ю классическую гимназию.

1898 — этот год считается точкой отсчета пребывания гимназиста Алексея Рыкова в рядах РСДРП.

1900 — окончив Саратовскую 2-ю классическую гимназию, поступил на юридический факультет Казанского университета. Вошел в состав казанской социал-демократической группы. В марте 1901 года — впервые арестован за нелегальную деятельность и исключен из института.

1902 — был одним из организаторов первомайской демонстрации рабочих и социалистов в Саратове, которая была разогнана полицией и закончилась расправами над участниками шествия.

1903 — в Женеве Рыков познакомился с В. И. Ульяновым (Лениным).

1905, март — стал делегатом III съезда РСДРП в Лондоне. Впервые избран членом ЦК РСДРП.

1905–1906 — вместе с М. Ф. Владимирским возглавлял Московское бюро ЦК партии.

1909 — в очередной раз арестован и сослан в Пинегу Архангельской области, откуда бежал в зимнее время.

1911 — познакомился со своей будущей женой Ниной Семеновной Маршак в Париже, на улице Мари-Роз, в квартире В. И. Ульянова (Ленина).

1913 — сослан в Нарымский край (ныне — в Томской области). Пробыл там, не считая побегов, до Февральской революции 1917 года.

1916, 22 августа — у Нины Семеновны и Алексея Ивановича Рыковых родилась дочь Наталья (1916–2004), единственная наследница Алексея Ивановича.

1917, июль — на I Всероссийском съезде Советов избран кандидатом в члены Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК).

1917, август — избран членом ЦК РСДРП(б).

1917, 7 ноября (25 октября) — во время захвата большевиками власти в Петрограде работал в штабе партии — в Смольном.

1917, 8 ноября — Алексей Рыков вошел в первый Совет народных комиссаров в качестве народного комиссара по внутренним делам. Эту должность занимал недолго, до 17 ноября.

1917, 10 ноября — Рыков подписывает декрет «О рабочей милиции». В наше время 10 ноября традиционно отмечается День сотрудника органов внутренних дел Российской Федерации.

1918, 3 апреля — избран председателем ВСНХ РСФСР.

1919, 26 февраля — Рыков выступил на заседании ВЦИК с докладом «О положении промышленности», в котором высказался за экономическую диктатуру советского государства в условиях разрухи.

1919, 8 июля — вошел в состав Реввоенсовета республики.

1919–1920 — назначен чрезвычайным уполномоченным Совета труда и обороны по снабжению Красной армии и флота (чусоснабарм).

1921, май — назначен заместителем председателя Совнаркома РСФСР В. И. Ленина.

1922, 3 апреля — избран членом Политбюро ЦК РКП(б).

1923, 6 июля — назначен председателем ВСНХ СССР, заместителем председателя Совнаркома СССР. В условиях тяжелой болезни предсовнаркома В. И. Ленина это означало фактическое руководство экономикой страны.

1924, 1 февраля — вскоре после смерти В. И. Ленина назначен председателем Совнаркома СССР и председателем Совнаркома РСФСР.

1925, 18–31 декабря — предсовнаркома Рыков открывал и закрывал XIV съезд ВКП(б) — первый после смерти В. И. Ленина.

1926, январь — назначен председателем Совета труда и обороны СССР.

1927, 12 марта — на торжественном открытии Свердловской ГЭС ей было присвоено имя А. И. Рыкова.

1928 — в честь председателя Совнаркома Рыкова назван город Енакиево Донецкой области — Рыково. Такое название города сохранялось до 1937 года.

1928, 23 февраля — в связи с 10-летием Красной армии Рыков получает свою единственную в жизни государственную награду — орден Красного Знамени.

1929, 9 февраля — вместе с Н. И. Бухариным и М. П. Томским направил заявление Объединенному заседанию Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ЦКК, в котором они выступили против форсированной индустриализации и коллективизации. На апрельском Пленуме ЦК и ЦКК 1929 года была принята резолюция, осуждающая правый уклон, лидерами которого были объявлены Рыков, Бухарин и Томский.

1929, 18 мая — Рыков сложил обязанности председателя Совета народных комиссаров РСФСР, сохранив аналогичную должность на союзном уровне.

1930, 19 декабря — освобожден от обязанностей председателя Совета народных комиссаров СССР и выведен из состава Политбюро ЦК ВКП(б).

1931, 30 января — назначен наркомом почт и телеграфов (17 января 1932 года ведомство переименовано в Наркомат связи).

1936, 26 сентября — Рыков снят с поста наркома почт и телеграфов СССР. После этого никаких государственных должностей не занимал.

1937, февраль — на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) Алексей Рыков был исключен из ЦК и из рядов партии.

1937, 27 февраля — Алексей Рыков арестован. Содержался в Лубянской тюрьме. На допросах признал свою вину.

1938, 2–13 марта — подсудимый на процессе антисоветского «право-троцкистского блока» (Третий московский процесс). Приговорен к смертной казни.

1938, 15 марта — Алексей Рыков расстрелян на Коммунарском полигоне под Москвой.

1988, 4 февраля — издано постановление Верховного суда СССР о реабилитации Алексея Ивановича Рыкова (и других осужденных по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 13 марта 1938 года). В том же году он был посмертно восстановлен в рядах КПСС.

Глава 1. Диккенсовский герой

Благие порывы души,

высоких стремлений начатки.

…И ты угасаешь в глуши –

добро, если в Пензе иль в Вятке.

А чаще — подобный замах,

мечтания об идеале

кончаются на Соловках,

за Верхнеудинском, на Каре.

Ты был бы, наверно, смешон,

когда б не платил эту цену.

Но снова ты прешь на рожон

и лоб расшибаешь об стену.

Игорь Волгин

1. Россия его детства

Он родился в год гибели (в революционной традиции говорили: казни) императора Александра II, за две недели до этого трагического события, во взбаламученной пореформенной России, охваченной идеями новых преобразований и борьбы с ними. В России, которая зачитывалась Толстым и Тургеневым. 1881 год — рубежное время. После Великих реформ 1860-х фасад империи, как и большая часть подданных императора, оставался патриархальным. Привычные представления о царе-батюшке и Руси Православной они впитали с материнским молоком и не сомневались в их подлинности и незыблемости. Но это определение абсолютно не подходило к молодой поросли тогдашней интеллигенции. В их среде к концу XIX века окончательно вызрело неприятие самодержавной власти. Так формировалась предреволюционная атмосфера. Они не были сплошь радикалами, но создавали питательную среду для малочисленных, но энергичных нелегальных групп, считавших своей задачей свержение «существующего строя», поворот от монархии к республике и даже от буржуазного рынка к социалистическим экспериментам.

А страна становилась все моложе! Заметим, забегая вперед на 15–20 лет, что к началу Первой мировой (в то время ее называли Великой войной) более половины подданных Российской империи не достигли тогдашнего призывного возраста — то есть были моложе 21 года. При высокой рождаемости страна молодела — а это означало, что склонность к политическому радикализму возрастала, — и Алексей Рыков, постоянно живший в России, чувствовал это лучше многих других большевистских лидеров. Демография сыграла в истории русской революции не последнюю и, как правило, замалчиваемую роль. Впрочем, и абсолютизировать ее нельзя: ведь такой расклад характерен для всех традиционных обществ с высокой рождаемостью. Россия, в отличие, скажем, от восточных стран со схожей демографической картиной, обладала самобытной европейской культурой — и наша образованная «верхушка» схватывала, брала на вооружение и развивала все революционные направления европейской мысли. То есть страна отличалась молодостью и обладала интеллигенцией, искушенной в области либеральных и социалистических течений. Как в химии — два элемента в соединении образовали предреволюционную ситуацию. Судьба Рыкова — яркое подтверждение этого процесса. Выходец из крестьянского большинства, получивший образование европейского уровня (главным образом самостоятельно), он вращался в молодой среде и не уступал европейским радикалам в знании марксистской революционной теории.

2. Грустная сказка

О детстве 1870–1880-х годов мы знаем немало. Возможно, гораздо больше, чем о других временах. Ведь это эпоха расцвета русской прозы, в том числе — повествований о детстве. Русские писатели того времени подробно и художественно рассказали и о счастливых, и о несчастливых семьях. Немало рассказали и о поволжской провинции, и о бедности. Все это проявилось и в судьбе нашего героя. Представьте себе обыкновенную небогатую городскую квартиру того времени: их фрагментов, к счастью, немало сохранилось в музеях да и на полотнах художников-реалистов. Но все это, конечно, касается Алексея Рыкова не напрямую. Другое дело — воспоминания товарищей, которые расспрашивали председателя Совнаркома о его детстве и написали несколько кратких биографических очерков, посвященных ему и вышедших в период, когда Рыков был влиятелен и популярен.

Официальное место рождения Рыкова — Саратов. Но Вячеслав Молотов — один из немногих долгожителей среди большевиков ленинского призыва — вспоминал на склоне лет: «И Рыков, и Киров из Вятской губернии… Мы с Рыковым из одной деревни, два Предсовнаркома и оба заики… Теперь это уже город Советск, слобода внутри города оказалась»^[1].

^{Выписка из метрической книги о рождении А. И. Рыкова 13 февраля 1881 года и крещении 17 февраля 1881 года в Вознесенско-Горянской церкви г. Саратова. [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 6–7]}

Сам Алексей Иванович любил шутливо повторять: «Где я родился — неизвестно». Но писателю Григорию Федоровичу Боровикову он доверительно признавался: «Я родился в Вятской губернии, в починке около слободы Кукарки. Родители переехали в Саратов, когда мне было две недели. В Саратове меня окрестили в церкви Вознесения. В Саратове я и вырос». Это давало ему повод называть себя и «вятским крестьянином», и коренным саратовцем. Крестьянин — это определение социального происхождения Рыковых. Сам Алексей Иванович — прирожденный горожанин, не знавший хлебопашества. Но — «из крестьян», а в Российской империи принадлежность к сословию имела немалое значение.

Словом, до сих пор достоверно неизвестно место рождения будущего председателя Совнаркома. Ясно только, что он родился в счастливой, шумной семье, которая держалась на энергии и авантюризме отца — Ивана Ильича. Он был пятым ребенком в семействе Рыковых. Старший Иван — родился за 14 лет до Алексея, в 1867 году. За ним последовали три сестры — Клавдия, Лариса и Фаина.

В Кукарках, в не слишком многолюдном Яранском уезде Вятской губернии, жили несколько поколений Рыковых и Глушковых — такую фамилию носила в девичестве мать будущего председателя Совнаркома. Крестьянствовали, охотились, занимались валянием валенок. Кстати, родом из этой слободы из «знатных людей» нового времени не только Молотов и Рыков, но и маршал Леонид Говоров, и первый советский комендант Кремля Павел Мальков, и наш современник, директор академического Института астрономии Борис Шустов…

А Иван Ильич решил выбиться в люди, занимался торговлей, немало путешествовал по губернии. У Рыковых имелся надел земли в Кукарках, но незадолго до рождения Алексея и скот, и урожай погибли при пожаре. Иван Ильич принял решение перебираться на Волгу, в Саратов, где у него (как и у многих предприимчивых вятских мужиков) имелись кое-какие связи. Он перешел в мещанское сословие, пытался наладить хлебную и соляную торговлю — как посредник. Хозяином большого дела старшему Рыкову стать не удалось, но он умел сходиться с людьми, был не чужд авантюризму, но при том недурно вел расчеты и успешно сводил концы с концами.

Глава большого семейства, Иван Ильич не боялся кочевать по всей России в поисках выгодного дела. Надежного заработка так и не нашел, но, питая уважение к техническому прогрессу, видел своих детей горожанами, людьми образованными. На его глазах сотни бывших крестьян превращались в мелких предпринимателей, в рабочих, приказчиков, а их дети порой получали образование и «выходили в люди». Такого будущего он и желал для своих чад, которых вообще-то редко видел, ведя почти кочевую жизнь.

^{Саратов его детства. Старинная открытка}

Мама — Александра Стефановна — не успела рассказать Алексею многих сказок, без которых в России не бывало и не бывает детства, — слишком рано и неожиданно она ушла из жизни… Эти страшноватые волшебные истории повторяют в полутьме, поздним вечером, перед сном. Из поколения в поколение жила эта традиция — праздник сказки для детей. Не было ничего увлекательнее, таинственнее и страшнее этих сказок. Рыков услышал их от бабушки, и запомнились они крепко, на всю жизнь. Иван-дурак боролся за справедливость, в заколдованном лесу действовали Баба-яга и Кощей Бессмертный, лешие и русалки — русские нимфы.

Алексей представлял себя, своих братьев и сестер сказочными героями. Старший брат в раннем детстве был образцом для Алексея. Не зря же его именно так назвали — как самых находчивых и несгибаемых народных любимцев, которыми восхищались, хотя и не без иронии. Сказочный Иван все мог преодолеть и всех расколдовать. Он — победитель, самый главный персонаж любого народного сказания. Но Рыков и себя видел богатырем, путешественником, победителем. Почти каждый день он мечтал, представлял свое будущее — в героическом ореоле. Рядом с ним подрастал младший брат — Аркадий, к которому Алексей относился покровительственно, как и положено более сильному и опытному.

Шестеро братьев и сестер остались без мамы, когда Алексею шел пятый год. Иван Ильич женился вторично, за три года у него родились еще две дочери. В 1890 году, по торговым делам, он отправился в Среднюю Азию. В оазисе Мерве, среди Каракумов, сопровождая соляной обоз, заразился холерой. Болезнь свалила его навсегда — там, на знойной чужбине.

Мачеха, ставшая вдовой, поддерживать детей Ивана Ильича от первого брака не могла и не желала. Для Алексея это был жестокий урок, который он не мог до конца понять в те годы, но, конечно, чувствовал себя незаслуженно обиженным.

«В детстве у меня не было детства», — говорил не без кокетства Антон Чехов, всю жизнь сожалевший о том, что отец слишком рано приучил его к труду, к каторжному режиму работы в их лавке… В мрачных тонах (хотя и не без суровой лирики) вспоминал о своем детстве Максим Горький, чью автобиографическую трилогию Рыков, несомненно, читал — и не без удовольствия, хотя бы потому, что оба они были волгарями и приятельствовали. Да и написаны эти книги колоритно, с горьковской мощью.

У Рыкова уж точно не было счастливого и безмятежного детства, слишком рано он остался сиротой. Порой бывал замкнутым, грустным — и все понимали почему. Но чаще Рыков держался иначе — самоуверенно, с юмором, иногда — с вызовом. Был любознателен, стремился к интересным собеседникам, первым из которых на все времена стала сестра Фаина. Позже он и в женщинах едва ли не в первую очередь искал даже не любовь, а достойную собеседницу. В отличие от Горького, он поступил в престижную гимназию, но в первые свои учебные годы существовал исключительно милостями сестры. А это тяжко, хотя сестер Алексей любил непритворно — всю жизнь.

Только с отцовской фамилией ему, пожалуй, повезло. Прислушаемся. Рыков — эта фамилия похожа на броский псевдоним, с вызовом старому миру. Как будто наш герой угрожает ему, рычит. Да и по ритму она созвучна таким известным псевдонимам, как Ленин, Сталин, Горький. Но — нет, фамилия самая что ни на есть природная, семейная. Обыкновенная крестьянская фамилия, хотя и броская. А самый известный псевдоним Рыкова (его он использовал до революции, в конспиративные времена) и вовсе звучал совсем обыденно — Власов. В отличие от большинства революционеров, он остался в истории под своим именем, сразу и навсегда отбросив все псевдонимы в 1917 году. Есть в этом перст судьбы человека, который реже других стремился к политической позе, но достиг в политике самых высоких вершин, причем в самые бурные годы. Во времена, которые определили развитие и Советского Союза, и социалистической идеи как минимум на полвека вперед — во всем их противоречивом обаянии. Но мы, конечно, забежали вперед.

3. Гимназист Рыков

Сирота, без состояния, без будущего, настоящий неприкаянный герой из романов Чарльза Диккенса — он бы «безвестно канул», если бы не поддержка бабушки и в особенности — старшей сестры Клавдии Ивановны, которая заменила ему родителей. Она служила в управлении Рязано-Уральской железной дороги, давала частные уроки, недурно зарабатывала и великодушно взяла на свое попечение подросшего брата. Без ее финансовой поддержки он не сумел бы поступить в гимназию. Вообще-то мальчишки крестьянского происхождения пробивались туда нечасто — в великую и ужасную 1-ю Саратовскую классическую гимназию, которой гордился весь город, не считая отчаянных революционеров. Сестру он любил, не слышал от нее никаких попреков, жили они душа в душу, но все-таки не мог не чувствовать, что обязан ей. Вскоре большой семье пришлось снова хоронить близкого человека — хотя и не самого любимого. Ушла из жизни и мачеха Алексея… Он остался круглым сиротой. Напрашивается вывод: в революцию его затянуло «трудное детство». Конечно, Алексею — во многом обделенному — хотелось выделиться среди сверстников. Поэтому Рыков и учился вдумчиво, и вольнолюбивыми помыслами щеголял сильнее, чем другие саратовские гимназисты. Это, несомненно, добавляло ему авторитета. Мыслил он задиристо, обостренно, выражался иногда грубовато — и Алексея побаивались. Никто не смел смеяться над ним. Он выстроил вокруг себя неприступную броню — и открывался только перед узким кругом тех, кого действительно любил. Начиная с сестер — Клавдии и Фаины, которых понимал с полуслова.

Помогал Рыкову и педагогический совет гимназии, выдававший ему «пособия в размере взноса за право учения из сумм, ассигнованных на сей предмет из казны». Способного гимназиста поддерживали благотворительные организации — такие, как братство святых Кирилла и Мефодия. Не исключено, что помощь отчасти оскорбляла его, но виду Рыков не показывал. В 3-й класс его перевели «с наградой второй степени»^[2].

Гимназия считалась оплотом консерватизма — и в политике, и в вопросах просвещения. Между тем в ее почтенных стенах учились и некоторые будущие революционеры. Но, конечно, поступая в первый класс гимназии, он не задумывался о таких материях. Скорее — радовался тому, что, вопреки сиротскому положению, оказался в этом представительном учебном заведении, которое разом напоминало и дворец, и казарму.

^{Гимназист Рыков с сестрой Фаиной}

Cаратов того времени — не самый крупный, но растущий, значительный и уютный купеческий город, с колокольным звоном, объединявшим все кварталы, со знаменитыми калачами и лихими пролетками, в которых перемещались по улицам «деловые люди». Саратов был центром обширной губернии^[3], население которой быстро росло. Да и в самом городе проживало не менее 120 тысяч человек, а в начале ХХ века — более 150 тысяч. Кроме всего прочего, это было пристанище ссыльных вольнодумцев. Для Рыкова, в конце концов, это оказалось самым главным. Добавим к этому удивительную многоконфессиональность губернии. Рядом с русскими там жили немцы (в основном лютеране), поляки и литовцы (по большей части католики), татары (приверженцы ислама). Кроме того, в Среднем Поволжье издавна располагались староверческие деревни, жители которых считались политически неблагонадежными, склонными к бунтам. Легендарной фигурой для крестьянства, как будто застывшего в XVII веке, оставался Степан Разин — предводитель восстания 1667–1671 годов, по приказу которого в 1670 году был казнен саратовский воевода Кузьма Лутохин. Да и потомки разинских повстанцев нередко бунтовали, сжигали помещичьи усадьбы, нападали на чиновников. Саратовская губерния по «аграрным волнениям» (так тогда называли крестьянские восстания) считалась одной из первых в империи, а значит — одной из неблагонадежных. Об этой репутации Саратова хорошо знали и в центре, в министерстве внутренних дел. Наблюдения за такой пестрой и трудноуправляемой публикой стали неплохой школой для марксиста.

В детстве Рыков часто захаживал в музей редкостей и анатомических препаратов на самой шумной и парадной Немецкой улице. Там можно было увидеть самого настоящего живого нильского крокодила, плавающего в жестяном ящике, разных обезьян в клетках, необычные восковые фигуры, черепа мамонтов… Такого в саратовских дворах не увидишь. К тому же город на Волге уже тогда слыл городом театральным: по крайней мере, там любили гастролировать столичные знаменитости. Из Малого, из Александринки… Всероссийские знаменитости! Их приезд вызывал ажиотаж и среди гимназистов, и вообще — в образованных кругах города. Рыков бывал в театре даже чаще, чем это полагалось гимназисту, и вел себя там «слишком вольно». Об этих его развлечениях сообщалось руководству гимназии — и Алексея несколько раз журили за то, что он в финале спектаклей позволял себе слишком шумно вызывать артистов. Гимназист должен вести себя благонравнее! Рыков уже тогда презирал эти условности, ханжеские предрассудки — и вне гимназии держался свободно, не стесняя себя прилежным исполнением всех скрижалей этикета. Интерес к театру он сохранит на всю жизнь. В некоторых спектаклях он искал ответы и на политические вопросы — даже в таких, как старая, написанная еще в XVIII веке, комедия Дениса Фонвизина «Недоросль». Он знал ее почти наизусть и нередко к месту вспоминал про «тришкин кафтан» или заявлял: «Не хочу учиться, хочу жениться».

А еще Саратов — это Волга. В первую очередь! В то время волгари воспринимали себя как особую спайку, особую часть русского народа. Считалось, что они свободолюбивы, склонны к самостоятельным поступкам, легки на подъем. Не так встроены в бюрократическую систему империи, как жители столиц и их предместий. Как любой саратовец, Рыков любил речную стихию, умел плавать и с мальчишеских лет питал склонность к путешествиям по воде — на лодках, плотах, а если повезет — и на пароходах. Это пристрастие он сохранил и в свои «совнаркомовские» годы и нередко во время деловых поездок находил время для таких прогулок. Даже переговоры любил проводить «на водной глади». Он не боялся спускаться к Волге и по вечерам, когда там правили балом компании хорошо подогретых водкой местных бородачей. Гимназистки их боялись как огня, а мальчишки считали особой доблестью в сумерках бродить по волжским берегам.

Статус гимназиста в губернском Саратове стоял высоко. Учились они почти в дворцовых чертогах. Носили форму, на которую в те годы представители низкого сословия поглядывали с трепетом. Гимназист — значит, почти начальник. По крайней мере, будущий вершитель судеб. «Господин гимназист», не иначе. И даже улица, на которой располагалось это учебное заведение, гордо называлась Гимназической (ныне улица носит имя Некрасова, поэта, которым тайком зачитывался гимназист Рыков). Уютный особняк с колоннами, сквер, выход к Волге — настоящий храм знаний, которому могли бы позавидовать Аристотель и Пифагор. Правда, на взгляд таких мятежных душ, как Рыков, суть гимназического образования в своем величественном, но закостеневшем консерватизме не соответствовала задачам времени и достижениям современной науки. Слишком многое в гимназии казалось слишком внешним, парадным.

^{Саратов. Первая классическая гимназия}

Даже по гимназической фотографии, несмотря на ретушь и традиционно величественную позу, можно догадаться о многом. В его глазах прочитывается и обида, и уверенность в себе. И заметно, что он не похож на других мальчишек-ровесников. Мы видим рано и грустно повзрослевшего молодого человека, который видел жизнь не только с парадного подъезда, научился скепсису и познал, что жизнь хронически несправедлива. Его влекут запретные течения, тайные истины… В них он дока, несмотря на нежный возраст. Это и позволяет гимназисту Алексею Рыкову в глубине души верить в свое как минимум нестандартное будущее.

Солдаты подчас относились к гимназистам старших классов как к офицерам — особенно в вечернее время, при слабом свете фонарей. Поблескивали золоченые пуговицы форменных шинелей, внушительно выглядели кокарды. Гимназисты выглядели солидно — и, конечно, в глазах горожан относились к «барам», а не к «простому званию», хотя Рыков больше соответствовал второму определению. Да и мечтал он, даже в первые гимназические годы, вовсе не о солидности, скорее о мятеже, о бунте, о баррикадах. Его идеалом оставались Французская революция и Парижская коммуна, хотя о последней в те годы гимназист знал немного. Торжественный блеск пуговиц к этим идеалам не имел никакого отношения. Уже в четвертом классе он носил их как нечто чуждое самому себе, привыкая к двойной жизни.

Но в уличных сражениях и Рыкову приходилось защищать честь гимназии. Виктор Чернов, еще один будущий революционер, учившийся в Саратовской гимназии чуть раньше Рыкова, вспоминал: «Для городских мальчишек один вид нашей форменной одежды и особенно кокард с инициалами С. Г. (Саратовская Гимназия) был явным вызовом и кровным оскорблением. Среди них пользовалась широкой популярностью кем-то изобретенная нелепо-издевательская расшифровка этих инициалов: „синяя говядина“. Известно, что говядина приобретает особый иссиня-красный цвет, изрядно протухнув. А потому задорный вопрос: „эй, ты, синяя говядина, почем за фунт?“ имел приблизительно то же значение, как брошенная в средние века одним рыцарем к ногам другого перчатка. Чтобы не терять чести, полагалось перчатку поднять и обнажить шпагу. А у нас это значило засучить рукава и вступить за честь гимназии в бой, кончавшийся тем, что один из бойцов бывал сбит с ног или просто сам бросался на землю: „лежачего не бьют“. Младшие гимназистики, которых в часы их возвращения из гимназии домой на некоторых улицах обычно ждала вражеская засада, собирались группами, чтобы проложить себе путь боями „стенка на стенку“, в которых с обеих сторон отличались свои Гекторы, Аяксы и Ахиллесы»^[4]. Точно так же обстояло дело и в рыковские времена. Без кулачных боев и уличного противостояния, которое посерьезнее игр в казаки-разбойники, обойтись не удавалось. Рыков никогда не отступал, если завязывалась большая драка: малейшее проявление трусости считалось позором и запоминалось в мальчишеской среде надолго. Такого он допустить не мог! Алексей не отличался крепким телосложением, не считался богатырем. Сравнительно невысокого роста, не тщедушный, но и не плечистый. В уличных сватках ему помогали упрямство и хитрость. Он всегда был чуть-чуть умнее и авантюрнее ровесников, умел рискнуть, умел взять на себя обязанности вожака — а таких в мальчишеском мире всегда уважают крепко. Рыкову помогало самолюбие, упрямство — кстати, свойственное и его сестрам. Да, в нем можно было рассмотреть будущего политика.

Гимназическая эпопея Чернова и Рыкова пришлась на так называемые годы «толстовского классицизма» — пышного, вязкого, для свободолюбивых мальчишек — удушающего. Граф Дмитрий Толстой — воспитанник Царскосельского лицея — долгое время совмещал должности обер-прокурора Священного синода и министра народного просвещения. Такое положение вещей, символизирующее единство трех социальных институтов — государства, школы и церкви, вызывало активную критику в народнических и либеральных кругах. Его считали олицетворением мертвящей догматики — и с ностальгией вспоминали дотолстовские времена, когда и в университетах, и в гимназиях дышалось вольнее. Основательность образования он связывал исключительно с изучением мертвых языков и внешним лоском: гимназии традиционно располагались в лучших зданиях, а учились там главным образом отпрыски дворянских семей.

Из гимназической программы исчезла современная русская литература, которой идеологи побаивались, а она набирала ход, вступала в пору расцвета. Русскую словесность изучали «до Гоголя», причем критический анализ произведений не предполагался: в литературной критике тоже видели крамолу. Учителя и филологи пытались с этим бороться, находя нетривиальные аргументы: «Дайте в руки учащихся Тургенева и Гончарова и т. д., чтобы вырвать из этих рук „Тайны Мадридского двора“ и романы Дюма». Какой там Дюма — вольнолюбивый иностранец! Даже Тургенев считался слишком легкомысленным и политически опасным.

Строго обязательным стало посещение церкви и соблюдение православных обрядов — правда, как мы увидим, это правило не исполнялось неукоснительно. Выпускные экзамены по латинскому и греческому на аттестат зрелости, который давал право зачисления в университет, проводились строго, это отмечали даже немцы. Грамматику гимназистам приходилось зубрить.

Историк Антон Керсновский (1907–1944) писал: «На латынь и древнегреческий язык полагалось 2600 часов гимназического курса, тогда как на отечествоведение — русскую историю, географию и словесность — лишь 600 часов. Искусственно создавался тип лишних людей — многому ученых и ничему не обученных, тип „чеховского интеллигента“, мечтателя чужой старины, ревнителя чужеземной культуры, презирающего все русское по неведению. Насадитель „классицизма“ гр. Д. А. Толстой скопировал германскую классическую программу, забыв, что германская культура имеет своим фундаментом римскую, тогда как русская — совершенно другие, православные корни… Гимназии Толстого — Делянова были насилием над природой русских людей… Уклад их, превращавший учителей в тюремных надзирателей, а учеников в поднадзорных, дал поколение Керенского и Ленина». Это слова не социалиста, не апологета советской системы, а летописца русской армии, сформировавшегося в белой эмиграции. Думаю, Керсновский прав в том, что слияние обожествления античности с подневольным православием выглядело слишком противоречиво, и это ощущали даже младшие гимназисты. Невозможно объяснить, почему, чтобы стать опорой самодержавия, необходимо штудировать снотворную грамматику мертвых языков. И все-таки Толстого поддерживали многие консерваторы — главным образом из числа крупных государственных чиновников. Да и самодержцы — Александр II, Александр III — не видели в его политике опасности.

Таким было гимназическое образование с середины 1860-х до 1905 года — и как раз в это время в гимназиях получили образование будущие лидеры русской революции. Достаточно вспомнить Александра Керенского, Владимира Ульянова, Марию Спиридонову, Анатолия Луначарского, Николая Бухарина… Сплошь гимназисты, изучавшие древнегреческий и с ненавистью зубрившие латынь. А Рыков? А Чернов? Продолжать этот список можно долго — львиная доля лидеров революционных партий получили первую прививку от монархической лояльности в гимназиях, устроенных на толстовскийлад. Не способствовали старания Толстого приумножению верноподданнических настроений, результат его консервативных контрреформ оказался обратным задуманному.

И все-таки гимназия давала юноше немало: приобщившись к основам научных знаний, он, чтобы наедине с самим собой оспорить преподавателей, принимался за чтение. Клавдия Ивановна, без сомнений, сыграла важную роль в судьбе брата, и он никогда об этом не забывал. Она никогда не попрекала его рискованными увлечениями «революцией», потому что и сама эпизодически участвовала в подпольном движении. Еще глубже втянулась в революцию другая сестра Рыкова — Фаина. Она была старше Алексея на три года и, скорее всего, раньше него заинтересовалась политикой и сомнительными для гимназического начальства книгами. Позже ее мужем стал Владимир Иванович Николаевский — высоченный, статный сын священника. Как и многие поповичи, он был сторонником радикальных перемен и, хотя во многом расходился с Алексеем Рыковым, сочувствовал его жизненной позиции. Еще более был известен Борис Николаевский, родной брат Владимира. Несколько лет он примыкал к большевикам, встречался с самим Лениным, но в 1906-м «перебежал» к меньшевикам и получил известность как одно из лучших перьев этой партии.

Фаина гордилась братом, его смелостью, его интеллектом, его решимостью посвятить всю жизнь революционной борьбе. Даже если эта борьба не завершится победой при их жизни — дело сохранится для будущих поколений. Одна из первых русских революционных песен обещала:

Но ведь время придет, и проснется народ,

Разогнет он избитую спину,

И в родимых лесах на врагов подберет

Здоровее и крепче дубину.

Это знаменитая с 1860-х годов «Дубинушка». В народе ходило множество вариантов этой песни, но стихи для самого популярного и гневного написал Александр Ольхин (1839–1897) — юрист, состоятельный человек, выступавший адвокатом на нескольких политических процессах. Он защищал народников, участников кружка Сергея Нечаева, участников рабочей демонстрации на Казанской площади в Петербурге… Позже он и сам попал под надзор полиции, не раз Ольхина арестовывали, ссылали. Последние годы жизни он вел дела Рязанско-Уральской железной дороги. Пример красноречивый: в то время отпрыски богатых купеческих фамилий тоже уходили в революцию.

4. Властители русских дум

«Дубинушка» в начале 1890-х звучала повсюду, создавая атмосферу времени, когда Рыков выбирал свое будущее, выбирал подходящую роль в жизни. Собственно, именно тогда русское понятие «интеллигенция» и стало политическим термином. Интеллигенту полагалось пребывать в оппозиции к власти, «страдать за народ» и вынашивать идеи все новых и новых преобразований — не только России, но и мира. В духе Французской революции (ее было принято идеализировать), в духе демократизма. То есть магистральным признаком интеллигенции, ее главной чертой, считалось умение мыслить критически и, как считалось, независимо. Хотя, отбрасывая штампы официальной пропаганды, критически мыслящие господа порой подпадали под власть новой конъюнктуры — либеральной или социалистической. И ее объятия оказывались не менее крепкими, чем у власти. Позже эти противоречия мятежной «касты» проявились вовсю. «Русская интеллигенция — атеистична в религиозном обществе (как это было в императорской России) и религиозна в обществе атеистичном (как это было в Советском Союзе). В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологического движения: ее объединяет не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, т. е. не позитивные, а негативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим в социуме институтам, она, в сущности, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности, конкретные формы ее проявления», — писал наш современник культуролог Борис Успенский. У интеллигенции с первых лет ее существования появились вожди, властители дум — сначала Виссарион Белинский и Петр Чаадаев, позже — два куда более радикально настроенных Николая, Добролюбов и Чернышевский. А еще — Александр Герцен, Михаил Салтыков-Щедрин. Все они слыли либо открытыми врагами самодержавной власти, либо ее неудобными оппонентами. Все они владели пером — проявляли себя и в журналистике, и в изящной словесности. Русскую культуру того времени справедливо считают литературоцентричной, законодателями мод были именно писатели, которых подчас воспринимали почти как пророков. Они задавали тон и художникам, и политическим мыслителям. Все, вслед за литераторами, стремились к «критическому реализму». Бороться с этим направлением с помощью запретов невозможно: оно оказалось не только сильным, но и органичным — как реакция на схоластический «официоз», который с середины XIX века не успевал за идейными спорами и новациями, которые преподносил обществу «век девятнадцатый, железный». И неудивительно, что десятки, а затем и сотни самых самобытных умов оказались — напрямую или косвенно — в оппозиции к Российской империи, к ее «руководящим и направляющим» идеям.

Но вернемся в Саратовскую гимназию, в которой, кстати, когда-то несколько лет преподавал мятежный Чернышевский. Она, благодаря усилиям сестры, стала альма-матер Алексея Рыкова. С первого гимназического года он учился превосходно, рьяно — и науки давались ему сравнительно легко. Даже нелюбимые дисциплины, которые приходилось зубрить через силу. Но, кроме исправной зубрежки, он уже поднимал голос против устоявшихся порядков.

У Рыкова с первых классов вызывало протест чрезмерное внимание, которое традиционно уделялось в классической гимназии древнегреческому и латыни. В чем смысл столь дотошного изучения этих мертвых языков? Чем они связаны с техническим или социальным прогрессом? В Саратовской гимназии царили относительно свободные нравы — и Рыкову даже позволялось выражать свое несогласие с программой, которую утверждал сам министр… Гимназия — привилегированное учебное заведение с солидной историей — должна была готовить защитников престола, самых благонамеренных подданных. Так предполагалось. Впрочем, эта система давала сбои, и для директора Василия Александровича Боголюбова приоритетом были способности ученика, больше того, талант к учебе. За это Рыкову прощалось многое. Да и за бедность, за то, что он в старших классах сам честно зарабатывал на хлеб уроками. Кто знает — быть может, из него выйдет хороший исследователь или гимназический учитель, почему бы и нет? Потому и берегли молодого Рыкова, не подрезали ему крылья, хотя он не раз давал к тому повод.

Другое дело — друзья по гимназии, они, в большинстве, Алексея уважали (звучит банально донельзя, но иначе и не скажешь) и побаивались его шуток — порой острых и язвительных. Он не был дворянином, семья его жила бедновато. Таких в Саратовской гимназии насчитывалось немного — и потому Рыков преуспевал и в учебе, и в самоутверждении. Но настоящих друзей Рыков нашел все-таки не в гимназии, а в нелегальных кружках, в которых все считали себя единомышленниками, хотя и спорили до одури. Разногласия — и значительные — обнаружились чуть позже. Самое удивительное, что нелегальные увлечения не мешали гимназическим штудиям Рыкова. Видимо, он уже в те годы неплохо умел распределять время и силы.

Он не просто учился, а штурмовал науки. Видимо, уже в гимназии Рыков проявлял столь важное для крупных управленцев качество — он умел действовать быстро, не жертвуя при этом точностью. И обладал «компьютерной» (как мы бы сейчас сказали) памятью. Постоянно заглядывать в книги и в энциклопедии ему не приходилось. Знания он копил, как Скупой рыцарь свое злато. Не сомневался, что пригодится. Ведь его божеством был технический прогресс, а новым предприятиям, возникновение которых неминуемо, понадобятся умелые управленцы. В гимназии он верил, что самодержавие долго не удержится, и друзья — в том числе опытные «старые народовольцы» — в основном поддерживали его оптимизм. Другое дело — какой станет будущая Россия, насквозь буржуазной или пролетарской по духу, по составу системы власти. Тут не было конца спорам и сомнениям. И Рыков в диспутах со старшими товарищами не выглядел наивным юнцом.

5. Церковный вопрос

Это — веха в истории рыковского самовоспитания. Первый резкий отказ от сложившейся в Российской империи традиции. Руководство гимназии, вероятно, до конца не уловило протестный смысл этого шага. Недооценило решимость своего способного питомца. По старой памяти таких подростков называли нигилистами. Тургеневский роман «Отцы и дети» в свое время читали все, он в 1962–63 годах произвел сенсацию. Так и утвердилось в России понятие «нигилист», которым определяли всех высокомерных молодых людей, недовольных порядками и привычными представлениями о жизни. С ними уже во многом смирились, считали почти безопасными. Повзрослеют — переболеют своим нигилизмом. В массовость революционного движения гимназическим властям не верилось, они не представляли его реальных масштабов. И тургеневские возмутители спокойствия по сравнению с социалистами конца XIX века выглядели явлением почти «благонамеренным».

О том, что Рыков порвал с церковью, в гимназии знали все. Учитель физики публично говаривал: «Рыков, а я знаю, что вы в Бога не верите». Да Алексей и не скрывал этого, никогда не посещал церковь, это сразу бросалось в глаза. И все равно способный гимназист получал похвальные листы. А по физике был первым учеником в классе.

Кто превратил Рыкова в скептика по отношению к вере, а затем и в атеиста? Тут мы вступаем в область предположений, но — с высокой долей вероятности. Помимо книг, не обошлось без влияния старшей сестры Фаины, которая проделывала тот же путь и подтягивала за собой Алексея.

При переводе в пятый класс директор гимназии Боголюбов вызвал Рыкова для разговора тет-а-тет. Беззлобный, мягкотелый чиновник, которому так подходила его благодушная фамилия, понимал, что глупо разговаривать с гимназистами посредством большой дубинки, и попытался исправить ситуацию. «Мне очень грустно будет поставить вам чрезвычайно плохую оценку за поведение, невзирая на ваши хорошие успехи во всех науках»^[5]. Он просил — именно просил — его отказаться от своих «дерзких заявлений» и вернуться в лоно церкви. Но для Рыкова — даже в четвертом классе — отказ от собственных воззрений означал капитуляцию, крах. Дерзить директору, к которому в глубине души относился не без опаски, он не стал, только улыбался и молчал. Все это говорит и об определенной либеральности настроений в гимназии, в ее руководстве, хотя оно и считалось оплотом официальной идеологии. Оно сквозь пальцы смотрело на шалости гимназиста, которые еще десятилетие назад воспринимались бы как бунт, требующий строгого разбирательства и немедленного исключения из гимназии. Здесь есть и известная мудрость: запретами молодого человека не переделаешь, а Рыков, тянувшийся к образованию, мог бы стать полезным для страны специалистом.

Достопочтенный господин Боголюбов потихоньку завершал свою эпопею в Саратовской гимназии, которую он возглавил в 1884 году. Через несколько лет он уйдет в почетную отставку. Вряд ли Рыков уважал этого маститого статского советника, награжденного орденами Анны и Станислава 3-й степени, а Святого Владимира — 4-й и 3-й, обладавшего столь благодушной фамилией. Такие господа не внушали почтения свободолюбивым гимназистам. Но работал Боголюбов, как мы видим, не прямолинейно.

Неприятие церковных ритуалов — пожалуй, единственная серьезная крамола, которую гимназист Рыков не скрывал от начальства. Об остальном «взрослые» до поры до времени не знали. Уже в те годы он стал отпетым и умелым конспиратором. С седьмого класса общался со ссыльными, и они стали для него образцами в жизни. Именно они, а не строгие педагоги. Да, усердный гимназист умел вести двойную и тройную жизнь. Если бы его учителя догадывались об истинных убеждениях гимназиста Рыкова — солоно бы ему пришлось. Они, конечно, видели, что он не яростный монархист. Да таких в то время среди гимназистов было немного. Несмотря на увещевания самого директора, он так и не стал посещать церковь и исповедоваться — это, конечно, вызывало неудовольствие гимназического начальства, но уж слишком хорошо учился Алексей Рыков, чтобы они всерьез демонстрировали гнев.

Раннее взросление для таких амбициозных сирот — явление не такое уж редкое. Он развивался быстро, удивительно быстро, и развивался в революционном, бунтарском духе. Причем умел до поры до времени скрывать свои воззрения от педагогов, то есть самообладание у гимназиста Алексея Рыкова имелось. Уже подростком он имел представление о материалистической картине мира и Закон Божий, а также историю церкви считал полнейшим анахронизмом. И здесь нужно иметь в виду, что материализм 1860–1890-х был направлен не только против официальной самодержавно-церковной идеологии. Он стал антитезой для романтической картины мира, присущей предыдущим нескольким поколениям, для которых был важен культ искусства, культ одинокого героя, противопоставленного толпе:

Кое-что у романтиков «новые люди», несомненно, почерпнули. И готовность к бунту, и преклонение перед героями, готовыми отдать жизнь за идею. И это стихотворение Михаила Лермонтова — «Парус» — вполне могло вызывать восторги в рыковском кругу. Его не считали чем-то отжившим и пропахшим нафталином. Но система ценностей у Рыкова и его единомышленников с детства складывалась иная. С приоритетом общественной жизни и политической борьбы. С учением о классах, о революционных массах, которое противоречило романтическому восприятию «великой личности».

Впрочем, совсем отказаться от возвышения «роли личности в истории» социалисты не сумели, подтверждение тому — «вождизм», который возник задолго до 1917 года. Оказалось, что без иерархии и без подчинения самому авторитетному и (нередко) амбициозному товарищу просто невозможно. Но об этом Рыков узнает позже, став активным участником партийной жизни.

Что такое в те годы «увлекаться крамольными идеями»? Значит, его подростковое мировоззрение не вписывалось в идеологические скрижали, принятые в империи. Отказ Рыкова от посещения церкви, от причастия был решительным шагом. Атеистов в нашей стране в те годы было сравнительно мало. Но, надо признать, в интеллигентской среде их становилось все больше. Некоторые метались, возвращались к вере после многих лет молодого отступничества. Причин для такого скепсиса у Рыкова было несколько. Во-первых, его не устраивала церковь, сросшаяся с государством, ставшая одним из проявлений официоза. В этом, даже с евангельских позиций, виделось неприятное лицемерие. Во-вторых, он увлекался физикой, историей науки, изучал классовую теорию — и, конечно, верил в прогресс, технический и социальный. А церковь говорила об Адаме, о первородном грехе и втором пришествии, а занятия «науками и искусствами гибнущего сего века» считала греховными. Какой уж тут прогресс? Лицемерно принимать участие в обрядах он не стал из честного подросткового максимализма.

Любопытно, что Рыков ощутил себя атеистом несколько раньше Владимира Ульянова. Ленин, будучи уже видным большевиком, отвечая на вопрос анкеты «Если вы неверующий, то с какого возраста?», заявил: «С 16 лет». Надежда Крупская писала: «Вред религии понял Ильич еще пятнадцатилетним мальчиком. Сбросил с себя крест, перестал ходить в церковь. В те времена это было не так просто, как теперь»^[6]. В любом случае Рыков в четвертом классе гимназии был моложе. Правда, он и родился на одиннадцать лет позже Ленина, и за это время гимназическая жизнь стала чуть либеральнее — по крайней мере, подспудно. Церковь с каждым годом сдавала позиции в сердцах интеллигенции.

В экзаменационном сочинении при переходе в восьмой класс Рыков привел несколько красочных примеров из истории Французской революции — с сочувствием к ее идеям, — проявив при этом глубокие знания и начитанность, которая вызывала у наставников не только гордость, но и тревогу. И тут снова проявилось двоемыслие тогдашней преподавательской интеллигенции: учитель похвалил сочинение перед классом, но снизил оценку «за вольномыслие». Они — гимназические наставники — считались апологетами самодержавия, но испытывали почтение и к деяниям Мирабо и Лафайета. Конечно, осуждали якобинские крайности, но осознавали, что вычеркнуть Французскую революцию из мировой истории невозможно. Сколько историков и литераторов — включая русских — прямо или косвенно писали о ней. К тому же к концу XIX века якобинцы и их современники представлялись уже чем-то далеким и почти безопасным. И Рыков чувствовал это. Свои увлечения Марксом он бы не стал демонстрировать на всю гимназию.

6. Стихия русского бунта

В настоящего революционера Алексея Рыкова превратило первое — косвенное — знакомство со стихией бунта. В 1892 году Рыков неожиданно стал свидетелем социального взрыва, который не имел отношения к марксистским традициям. В Поволжье разыгралась холера — болезнь, о которой Алексей знал немало, ведь за два года до этого она унесла из жизни его отца. В России к тому времени к смертоносной болезни привыкли, она уже не вызывала такого повального страха, как во времена Николая I, которому пришлось лично утихомиривать холерный бунт на Сенной, в столичном Санкт-Петербурге. Всем памятны карантины тех лет, о которых немало писал Александр Пушкин. И — сотни тысяч жертв, в том числе среди первых лиц государства, таких как фельдмаршал Иван Дибич и великий князь Константин Константинович. А десятилетие спустя над холерой уже посмеивались — мол, частенько на нее сваливают все свои грешки. Как в остроумном стихотворении художника Павла Федотова — прирожденного сатирика:

Но прошло несколько десятилетий — и холерный мятеж снова заставил всерьез потревожиться императора, на этот раз — Александра III. Пугаться, право, было чего. Холерная эпидемия 1892–1893 годов охватила 77 губерний и унесла десятки тысяч жизней. В Саратов ее с юга занесли бурлаки. Для Поволжья это было настоящее бедствие. В самом губернском городе болезнь унесла более 13 тысяч человек — примерно каждого девятого жителя города. А в уездах из 40 тысяч заболевших умер примерно каждый второй — около 20 тысяч. И у каждого — родные и близкие.

Сначала Саратов переполняли самые невероятные слухи о холерных мятежах, многие из которых, увы, оказались правдой. Да и в самом губернском городе вымерли улицы, а молва, не знающая стыда, утверждала, что врачи отравляют воду в колодцах, — и начались бунты, ставшие неожиданностью для городских властей и для губернатора Бориса Борисовича Мещерского. Разъяренные обыватели выступали и против карантина, против грубых действий полиции, которые щипцами хватали больных… Зачинщиков беспорядков на скорую руку приговаривали к смертной казни, хотя вряд ли в те суматошные дни удавалось провести объективное следствие.

Среди тайных и явных руководителей бунта, как обычно, оказалось немало старообрядцев. Они и впрямь с особым скепсисом относились и к медицине, и к правительству, во многом даже в конце XIX века ощущали себя ущемленными чужаками в Российской империи — и их ненависть передавалась другим горожанам, напуганным холерой. Радетели за истинную веру — без преувеличений — устраивали кровавые погромы в лечебницах, в холерных госпиталях, в провинциальных государственных учреждениях.

Для будущего политика это школа, а приглядываться к жизни, к народному быту он умел даже подростком. Рыков изучал, как работает механизм социального протеста. Как быстро «темные массы» переходят от смутного недовольства к смертоубийству, почти к террору. Эти уроки он впитывал более усердно, чем гимназические штудии. Ведь и Маркс, и Чернышевский придавали народным волнениям решающее значение в истории. Кстати, никаких революционных провокаторов в народной среде не было, наоборот, социалисты в той ситуации поддерживали врачей, поддерживали борьбу с холерой.

Рыков потом, анализируя эти события, сомневался — как расценивать холерный бунт с классовых позиций? С одной стороны — угнетенные подняли дубину на власть. С другой — по безграмотности они считали медиков представителями власти — и переносили свою ненависть именно на них. Имеет ли право русский революционер учиться у вождей «темной массы», идущей, с одной стороны, против прогресса, с другой — против «регрессивной» власти? Конечно, такими вопросами задавался не только Рыков. Например, террористические тенденции партии социалистов-революционеров, ориентировавшихся на решение крестьянского вопроса, во многом связаны с осмыслением стихии «народного бунта».

Гимназист Рыков мог сделать из этих трагических событий сразу несколько выводов. Во-первых, народ темен и нуждается в просвещении. Во-вторых, государственная машина не столь сильна, ее сравнительно нетрудно раскачать, если за дело берутся тысячи, а в небольших городах — и сотни людей, объединенных общей целью. Для будущего революционера это был урок — и он затвердил его навсегда.

Не менее важным оказалось и другое открытие: наше крестьянство не столь смиренно, как об этом любят писать благонамеренные монархисты. Бунтарская энергия в народе есть, нужно только суметь придать ей смысл и… возглавить. Конечно, не на почве ненависти к медицине…

Во время этого бунта Рыков лишился последних остатков уважения к существовавшим в России порядкам, к царской и церковной власти. Он обнаружил в их действиях слабость и трусость. Алексея поддерживали и домашние, в особенности Фаина, его любимая сестра, самый близкий человек на долгие годы. Истины, которые провозглашались на гуманитарных занятиях, казались штампованными и лицемерными.

7. Подпольный Саратов

О том, как поступательно развивалось революционное движение в России, все, кто успел окончить советскую школу, имеют представлению по схеме, которую набросал Владимир Ленин в статье «Памяти Герцена» (1912 г.). Помните? «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями „Народной воли“. Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом»^[7].

Сказано чеканно, и наверняка Рыков со временем запомнил эти строки наизусть. Он начинал именно в те годы, когда круг борцов расширялся. Заявили о себе и противники не только «Народной воли», но и вообще социалистических перемен в стране и в мире. Уже давненько вышли в свет знаменитые антинигилистические романы Федора Достоевского («Бесы»), Алексея Писемского («Взбаламученное море») и Николая Лескова («На ножах»). Но они не так гипнотически действовали на молодежь, как, например, «Что делать?» Николая Чернышевского с его проповедью нового мира, нового человека. Еще сильнее идейная борьба закрутилась во времена правления Александра III. Император и его ближайшие соратники не были слепцами. Они старались противопоставить социалистической, революционной идеологии обновленное самодержавие.

Еще в 1870-е революционная литература печаталась в Москве в легальной типографии Ипполита Мышкина, бывшего стенографа, который примыкал к народническому движению. Готовые листы переправлялись преимущественно в Саратов, где в сапожной мастерской Иоганна Пельконена их сшивали в книги и рассылали в другие губернии. Словом, город в то время играл важную роль в подпольной политической жизни России.

Мастерская, конечно, привлекла внимание полиции. Революционная идиллия завершилась в 1874 году, когда скромный пристав обнаружил у сапожников запрещенную книгу — «Государственность и анархия» Михаила Бакунина.

Для Рыкова эта история была легендой. Он приучался к двойной жизни, маскируя перед гимназическим начальством свои подпольные связи. Революционные традиции Саратова — это не только нигилизм, народовольчество и народничество. Не только ростки марксизма и воспоминания о Французской революции. Но и, несомненно, старообрядческая линия, внутренний, глубоко спрятанный бунт староверов, недовольных политикой империи, которую они считали исключительно враждебной силой.

^{Георгий Плеханов. 1900-е годы [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 610]}

В 1886 году полиция впервые обнаружила в одном из подозрительных саратовских домов «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Взрывоопасная брошюра, изменившая судьбы сотен тысяч людей уже в XIX веке, через несколько лет не прошла мимо юного Рыкова, который, несмотря на нежный возраст, без устали читал и беллетристику, и нелегальную литературу.

Мало кто даже из самых активных революционеров так рано включился в подпольную жизнь. Возможно, для Рыкова — для сироты, который к тому же заикался и учился в гимназии среди ровесников, менее способных к наукам, но куда более состоятельных финансово, — в этом проявилось еще неосознанное стремление к жизненному реваншу. В Саратове хватало ссыльных, хватало вольнодумцев. Среди них — и либералы, и более радикально настроенные народовольцы. Последние создали питательную среду для будущих убежденных социалистов. Революционер Петр Лебедев, появившийся в Саратове несколько позже, красочно вспоминал о том, как броско выглядели ссыльные осколки «Народной воли» на саратовских улицах: «В черных рубахах, подпоясанных тяжелым кожаным ремнем, в высоких сапогах, круглых широких шляпах, в синих очках и с толстенными дубинками в руках — они выделялись резким пятном среди обывательской массы»^[8]. Конечно, такие уверенные в себе фрондеры не могли не привлечь внимания свободолюбивого мальчишки. Для людей рыковского типа в то время оставаться в стороне от революционного движения было просто постыдно.

8. Библиотекарь Балмашев

Виктора Чернова — будущего лидера правых эсеров — выгнали из Саратовской гимназии, когда Рыков только туда поступал. Но и он на всю жизнь запомнил Валериана Александровича Балмашева — библиотекаря Коммерческого собрания, который «умел с очаровательной мягкостью и внимательностью незаметно превращать юных любителей чтения в своего рода студентов неоформленной домашней академии вольного самообразования»^[9]. Для Чернова он стал одним из первых истинных наставников — как, несколько лет спустя, и для Рыкова.

Судьба Валериана Балмашева и показательна, и драматична. Коренной саратовец, потомственный дворянин (в отличие от Рыкова), сын мелкого чиновника, в 1874 году он поступил в Московский университет и присоединился к народническому движению. За пропаганду среди рабочих в 1876 году его арестовали, три года продержали в тюрьме, после чего сослали в Архангельскую губернию. В Саратов Балмашев вернулся в 1884 году, обзаведясь женой и сыном, которого назвал Степаном в честь своего близкого друга Степана Ширяева — члена Исполнительного комитета «Народной воли». Валериану повезло: удалось устроиться в библиотеку, которая, с помощью купеческих финансов, быстро стала лучшей в губернии. Нарождавшаяся буржуазия уважала ссыльного за начитанность и приветливый характер, а на его тайные политические мечтания купцы старались не обращать внимания. Молодежь собиралась у Балмашева на «субботники». Там не только спорили о политике, о новых книгах, о Марксе, но и проникались народовольческими традициями, учились находить и во всем поддерживать единомышленников и скрывать от посторонних свои мысли.

^{Виктор Чернов}

Балмашев по-настоящему приблизил Рыкова не сразу: опытный нелегал вел себя осмотрительно, присматривался к новичку. Но уж когда приблизил и стал откровеннее — обучал гимназиста не только идеям социализма, но и приемам глубокой конспирации. Эти уроки весьма пригодились будущему революционеру: до 1917 года принцип конспирации станет ключевым в его жизни. И Балмашев очень скоро отметил в Рыкове конспиративный талант: этому гимназисту хватало молодого нахальства, он умел не выдавать своих истинных эмоций, не стирая с лица открытой улыбки. Из таких людей и получаются удачливые подпольщики.

Валериана Александровича считали очаровательным идеалистом, его любили за добродушие и открытость — редкие черты в «подпольном мире». Но, разумеется, открытость распространялась только на своих. Рыков сдружился с сыном библиотекаря — Степаном, который в то время казался вторым изданием отца. Они часто спорили: молодой Балмашев слыл противником марксизма, стоял за романтические и ностальгические народнические идеалы, замешанные на патриотических чувствах, на обиде за униженного властями русского мужика. В Саратовской гимназии он учился превосходно, получал именную Колычевскую стипендию, потом поступил в Казанский университет, оттуда перевелся в Киевский — и встал на самые радикальные позиции борьбы с царским режимом. Те, кто знал его по саратовской юности, не могли поверить, что этот мягкий юноша-книгочей превратился в «стального» непримиримого борца. Он связался с боевой организацией эсеров, руководители которой ценили его как одержимого противника царской власти, который, будучи совсем молодым человеком, легко готов отдать жизнь в «борьбе роковой».

Забежим немного вперед. 2 апреля 1902 года Степан Балмашев — 21-летний бывший студент, давно и прочно считавшийся неблагонадежным, — переодевшись в форму адъютанта, проник в Мариинский дворец якобы с бумагами для министра внутренних дел Дмитрия Сипягина, которого эсеры считали главным карателем империи. Дождавшись министра, он несколько раз в упор выстрелил в него, а оторопевшим слугам сановника сказал: «Так поступают с врагами народа»^[10]. Сипягин скончался. Между прочим, это был террористический дебют Боевой организации эсеров. Император Николай II 2 апреля 1902 года записал в дневнике: «Печальный день <…> Трудно выразить, кого я потерял в этом честном, преданном человеке и друге»^[11].

«Террористический способ борьбы я считаю бесчеловечным и жестоким, но он является неизбежным при современном режиме», — утверждал Балмашев на допросе. От просьб о помиловании он отказался наотрез. На суде держался смело, говорил, что вина за это убийство ложится на правительство. В последнем слове, которое появилось, конечно, только в нелегальной печати, друг Рыкова заявил: «Не отрицаю, что и раньше, еще со школьной скамьи, равно как и в бытность мою в университете, я вел противоправительственную пропаганду, но никогда не стоял за террор и за насилие. Напротив, я всегда был сторонником правового порядка и конституции. Русские министры убедили меня, что права и законности в России нет, что вместо них безнаказанно царят беззаконие, произвол и насилие, против которых можно бороться только силой»^[12].

Балмашева казнили. Первым «из политических» во время царствования Николая II — поспешно, ровно через месяц после убийства, 3 мая. Алексей Иванович давно разошелся со Степаном во взглядах, но все-таки это был его близкий друг с юности, собеседник и сотрапезник. И, конечно, казнь произвела на Рыкова сильное впечатление. Между прочим, после гибели Балмашева эсеры и социал-демократы некоторое время спорили «за его душу». Авторы газеты «Искра» сомневались, что террорист был твердокаменным эсером, и намекали на его «эсдековские» предпочтения. Эта дискуссия свидетельствует о широкой (хотя и кратковременной) популярности Балмашева. Все-таки и в 1902 году революционная Россия еще ценила террористов… Да по Саратовской губернии тем летом прокатилась волна крестьянских волнений с поджогами помещичьих усадеб. Губернатор — Александр Энгельгардт — личностью незаурядная, но назначение в Саратов получил в 56 лет, после длительной службы на севере, в Архангельске. К тому времени он, страдая от серьезной болезни, больше времени проводил на больничной койке, чем в поездках по губернии и на деловых совещаниях. Да и по духу он был больше ученым, нежели администратором, а губернии, по мнению министра внутренних дел Вячеслава Плеве и императора Николая II, требовалась твердая рука. Они нашли ее в самом молодом российском губернаторе, который меньше года назад получил назначение в Гродно, — в Петре Столыпине. Именно он сменил Энгельгардта в 1903 году, получив строгий наказ монарха: «Даю вам губернию поправить». Быть может, в ту минуту царь вспоминал и о балмашевском деле.

…В жизни почти каждого видного социал-демократа с солидным стажем имелся опыт приятельства с террористом. И, как правило, с ним были связаны сильные впечатления, которые позже переплавились в «железный характер». Он поможет большевикам — и Рыкову не в последнюю очередь — в политической борьбе после 1917 года.

9. Кружок Ракитникова

В революцию шли весело. Традиция принципиального, революционного противостояния властям к тому времени насчитывала уже полвека — если считать с Александра Герцена. И век — если, в соответствии с каноном, который определил Ленин, вести отсчет с другого Александра — Радищева.

Рыков начал взахлеб читать нелегальную литературу очень рано — в седьмом классе гимназии. Уже до этого он увлекался книгами о Французской революции. Да и с Марксом познакомился тогда же — причем, по всей видимости, начал с первого тома «Капитала». Эти книги захватывали, в них он видел потаенную, крамольную правду. То, чему учили Рыкова в гимназии по гуманитарной части, представлялось ему сборником сказок, не более. Да еще и сочинялись эти сказки, как считал Рыков и его единомышленники, с единственной целью — подчинить общество ложной идее служения самодержавному государству. От язвительности он переходил к прямому протесту — правда, подпольному, не публичному. В свободные от учебы часы (а много времени на гимназические дисциплины он не тратил) Рыков с головой уходил в нелегальную литературу. Именно там — в первую очередь у Маркса — он находил новые для себя горизонты. Увлекался такими книгами столь же безоглядно, как другие его ровесники разных поколений уходили в приключенческий мир Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера, а чуть позже — «серийных выпусков», посвященных Нату Пинкертону, Нику Картеру и Шерлоку Холмсу.

Рыков еще совсем мальчишкой прибился к кружку Николая Ивановича Ракитникова (1864–1938), бывшего члена партии «Народная воля», а в будущем — одного из создателей партии социалистов-революционеров. Первое знакомство с ним, с настоящим революционером, произвело на гимназиста ошеломительное впечатление. Ракитников работал в саратовском земстве, но сутью его жизни в те годы было революционное просвещение. Безусловно, он обладал педагогическими талантами. Молодой, но уже опытный нелегал, Ракитников превратился в настоящего лидера разобщенных саратовских социалистов. Разумеется, они проводили свои встречи в подполье, соблюдали конспирацию, побаиваясь полицейских провокаций.

Вместе с Алексеем заседания этой подпольной группы посещала и Фаина. Любопытно, что революционные настроения Фаины Ивановны сказались и в таком красноречивом жесте: она получила диплом акушерки и приобрела частную практику «повивальной бабки». Не для заработка. А из идейных соображений: сестра Рыкова была свято убеждена, что таким образом несет в народ прогресс.

На подпольных встречах они не только изучали мудреные книги, не только рассуждали о марксизме, но и впитывали в себя русскую революционную традицию — в том числе ее трагические страницы. Например, историю убийства императора Александра II 1 марта 1881 года, которое оставалось самым громким делом русских подпольщиков. Особенно сильные эмоции вызывали подробности скоропалительного суда над цареубийцами. Их было шестеро. Еще двое погибли накануне арестов. О них рассказывали почти как о святых, хотя и подразумевалось, что путь терроризма стратегически ошибочен. Из шестерых пятеро держались на суде гордо, не отказывались от своих принципов. Слабость проявил только один — Николай Русаков, непосредственный участник убийства, вовсе не хотевший умирать. Он сотрудничал со следствием напропалую. А остальные — в том числе тоненькая Софья Перовская — проявили мужество, которое удивляло даже прокуроров. На большинство студентов (и вообще на молодую интеллигенцию) их казнь произвела куда более сильное и трагическое впечатление, чем убийство императора. И Рыков через много лет после тех событий в душе проклинал палача Ивана Фролова, выбивавшего скамьи из-под приговоренных на виселице.

В конце 1870-х уже появилась песня — одна из главных в революционном репертуаре:

Песни непременно звучали на встречах у Ракитникова — как правило, под горячий чай. Память о жертвах борьбы — важнейшая часть сильной, зрелой идеологии. «Первомартовцы» оказались не последними жертвами, павшими «в борьбе роковой», а кровь и страдания во все времена сплачивают подпольщиков.

Участвовать в работе кружка — значит учиться, учиться и еще раз учиться (хотя в то время этого ленинского афоризма, конечно, еще не существовало). Кружок Ракитникова стал для Рыкова второй гимназией — только более любимой и добровольной. Так уж у него сложилось: гимназия — для проформы, «нелегальщина» — для души. Он исправно изучал экономику, ведь из ее состояния марксисты выводили все. И он пытался предсказать течение событий. Где усилится пролетариат, где впервые возьмет власть в свои руки? Совсем недавно случился феномен Парижской коммуны. К этой истории относились с не менее острыми чувствами, чем к родной, российской. Ведь это был первый всполох пролетарской революции — и то, что движение быстро задавили, придавало парижским коммунарам ореол романтической трагедии. Такой была потаенная часть его гимназической юности.

В подпольных кружках, которые посещал Рыков, можно было встретить революционно настроенную молодежь из местного химико-технологического училища и фельдшерско-акушерской школы. Почти все старше Рыкова — хотя бы ненамного. Встречи часто перерастали в жаркие споры. На одном из диспутов ему пришлось схлестнуться со сторонником террора, будущим видным деятелем партии социалистов-революционеров Аркадием Альтовским. О нем надо бы сказать несколько слов. После серии арестов, в столыпинские времена он эмигрировал во Францию. Там окончил Политехнический институт, работал инженером в электротехнической фирме в Гренобле. Стал состоятельным человеком, но политику не бросал, входил в Парижскую группу содействия эсерам. Вскоре после Февральской революции вернулся в Россию. Царизм уже свергли — казалось бы, его мечта сбылась. Но осенью к власти пришли большевики, а их он не поддерживал. В конце Гражданской войны Альтовский попал в руки ВЧК — и за «военную работу в Саратове и снабжение документами и явками направляемых к нему белогвардейцев и членов организаций» его приговорили к высшей мере социальной защиты… Правда, в итоге «бывшему подпольщику» пришлось всего лишь несколько месяцев провести в тюрьме. Дальше — годы ссылки. В апреле 1939 года о нем снова вспомнили, приговорили к девяти годам заключения. Так сторонник самых жестких мер борьбы с самодержавием стал в Советской стране вечным ссыльным и заключенным.

Как тогда относился к нему Рыков — как к приятелю юности, как к вечному противнику или как к непримиримому врагу, которого нельзя выпускать на свободу? Этот вопрос всегда был одним из самых сложных для самого Алексея Ивановича. В глубине души ему всегда хотелось собрать всех социалистов под одним флагом и объединить одним делом. Он скучал по друзьям юности, хотел бы безоглядно доверять им. Не получалось.

Самым притягательным политическим течением для Рыкова уже тогда, в ракитниковские времена, стала марксистская социал-демократия «с рабочим уклоном». Что это означало тогда в России? В первую очередь — движение, среди далеких предтеч которого можно считать и древнегреческую рабовладельческую демократию, и русскую вечевую традицию. Но это — для эстетики и экзотики. А термин «социал-демократия» первым стал употреблять Стефан Борн, немецкий коммунист, возглавлявший «Центральный комитет берлинских рабочих» и создавший «Рабочее братство» — костяк Дрезденского восстания 1849 года, когда саксонцы сражались против королевской власти, за республику. Повстанцев разбили, восстание подавили, но термин «социал-демократия» не забылся, более того — получил повсеместное распространение. С тех пор в революционном движении социал-демократы ассоциировались с борьбой за права пролетариата. В 1863 году Фердинанд Лассаль провозгласил Всеобщий германский рабочий союз, который в 1870-е соединился с Социал-демократической рабочей партией в единую Социалистическую рабочую партию Германии. Она вошла во II Интернационал — крупнейшее международное объединение социалистических партий, многие из которых разделяли идеи марксизма. В России немецкая социалистическая партийная организация считалась образцом.

А тогда, в Саратове, Рыков с Альтовским спорили о судьбах русской социал-демократии, об укреплении которой мечтали. «Альтовским проводилась мысль, что рабочие организации должны опираться в своих выступлениях на студенчество, а Рыков, будучи тогда еще гимназистом, доказывал наоборот, говоря, что студенческоедвижение не имеет под собой реальной почвы — их выступления диктуются чисто кастовыми интересами, а посему временные; что же касается рабочих организаций, то у последних имеются корни гораздо глубже, и посему студенческое движение для них не опора», — вспоминал один из их товарищей^[13]. Безусловно, Рыков равнялся на Германию, на тамошнюю связь теоретиков с рабочими, на их социал-демократическую партию, которую, по молодости лет, несколько идеализировал.

Между тем и в России движение обретало черты нелегальной партии со своей иерархией, с организованной сетью комитетов. В 1898 году, в начале марта, в Минске состоялось событие, которое позже торжественно нарекли Первым съездом РСДРП. На этой встрече участвовали всего лишь девять социалистов, если не считать хозяина квартиры Павла Румянцева. Кстати, cкромный, малолюдный съезд проходил под видом празднования дня рождения Ольги Румянцевой — его жены. Почти все его участники в будущем не сыграют никакой роли в истории РСДРП, а некоторые окажутся оппонентами большевиков. Но именно они провозгласили создание Российской социал-демократической рабочей партии, которая должна была объединить львиную долю участников социал-демократических кружков. Делегаты поручили подготовить программный документ партии санкт-петербургскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», одним из основателей которого был отсутствовавший в Минске Владимир Ульянов. Это поручение было исполнено: Манифест РСДРП написал Петр Струве — один из первых российских марксистов, который вскоре разочаруется в «единственно верном учении» и перейдет на либеральные позиции. Съезд встревожил полицию и вызвал вал арестов: в застенках вскоре оказались почти все участники минской встречи и еще сотни социалистов. Но Манифест удалось напечатать — и он стал привлекать единомышленников во всех крупных городах империи. До Саратова он дошел быстро — уже в мае того же 1898 года. В городе образовалась «Саратовская социал-демократическая рабочая группа», считавшая себя частью РСДРП. Среди членов партии первого призыва оказался и Алексей Рыков, вполне разделявший положения Манифеста. Струве удалось найти слова, которые будоражили воображение саратовского гимназиста: ведь у нас, оказывается, получается не хуже, чем у Маркса с Энгельсом: «Местные группы, соединяясь в партию, сознают всю важность этого шага и все значение вытекающей из него ответственности. Им они окончательно закрепляют переход русского революционного движения в новую эпоху сознательной классовой борьбы. Как движение, так и направление социалистическое, Российская Социал-демократическая Партия продолжает дело и традиции всего предшествовавшего революционного движения в России; ставя главнейшей из ближайших задач партии в ее целом — завоевание политической свободы, социал-демократия идет к цели, ясно намеченной еще славными деятелями старой „Народной Воли“. Но средства и пути, которые избирает социал-демократия, — иные. Выбор их определяется тем, что она сознательно хочет быть и остается классовым движением организованных рабочих масс». Что ж, за это Рыков был готов сражаться.

Таким образом, в партию он вступил в один год с ее будущим вождем — Ульяновым-Лениным. В то время, конечно, не существовало никаких партбилетов, нелегалы резонно старались избегать лишней документации. Но гимназист Рыков участвовал в создании первой в губернии социал-демократической газеты «Саратовский рабочий». Разумеется, нелегальной. Партийные билеты в РСДРП(б) возникнут гораздо позже, уже в революционные времена. Но в «красной книжке» товарища Рыкова будет значиться 1898 год — как дата его вступления в «передовой отряд пролетариата». Так он стал одним из первых русских социал-демократов и, соответственно, одним из первых большевиков, хотя тогда этого термина еще не существовало. Рыков никогда об этом не забывал и своим партийным стажем гордился, вспоминая об этом даже накануне собственного расстрела. Тот факт, что он был одним из первых членов РСДРП, не оспаривали даже противники Рыкова в годы его опалы и тотального осуждения.

10. Выпускник

Рыков примерно одновременно вступил в РСДРП и перешел из 1-й гимназии во вновь открытую 2-ю Саратовскую мужскую гимназию. Нравы там установились чуть более свободные, чем в образцово-показательной 1-й.

Он по-прежнему исправно соблюдал конспирацию, но эмоции выплескивались наружу и в официальной обстановке. Его поведение в гимназии становилось все более вызывающим. Рыков стал вожаком группы гимназистов, которая шумно выступила против слишком серьезного преподавания латинского и греческого — в ущерб более важным для практической жизни техническим дисциплинам. Рыков даже написал прокламацию, которую распространяли по всем классам. Она призывала «заставить гимназических учителей не обращаться с учениками как с кукольными фигурками и дать им возможность при выходе из стен гимназии быть людьми, умеющими толково мыслить»^[14]. Там же он призывал отменить запрет на чтение неблагонадежных книг. Листовка была рукописная, и… учитель чистописания, конечно, узнал руку Алексея Рыкова! В жандармском управлении появилось дело о неблагонадежном гимназисте. Для Рыкова это была жестокая проверка. Выдержат ли нервы? Хватит ли характера? Он не сломался, не стал каяться, а гимназическое руководство сочло эту листовку шалостью, которую по большому счету можно простить. Возможно, и сами учителя считали, что гимназическую программу пора менять, и во многом были согласны с требованиями дерзких мальчишек.

Он резко отторгал и патриотический официоз того времени, покоившийся на трех китах — православии, самодержавии и народности. Рыков ни в коей мере не был «великодержавником». Не этому учили его классики марксизма и старшие товарищи по борьбе. По воспитанию он не мог им стать, молодой революционер боролся против официальной идеологии, которая включала в себя преклонение перед отечественной историей, перед воинскими победами «несокрушимого Росса». Таким представало прошлое России в учебниках Дмитрия Иловайского, о которых и либералы, и революционеры вспоминали то с едкой иронией, то с ненавистью. Вот ведь как бывает: трудно представить более талантливую патриотическую версию истории, чем та, которую создавал Иловайский. Он писал логично, доступно, эмоционально. Некоторые эпизоды русской истории знал досконально, как внимательный исследователь — соперничество Москвы и Твери в XV веке, Московское царство в XVII веке… Умело создавал научно-популярную ткань всей российской истории. Ставил акценты на победах, на достижениях русского народа. И, будучи убежденным монархистом, связывал эти достижения с самодержавием, с централизацией страны под царской властью. Все это выглядело бы убедительно, если бы у Иловайского не было влиятельных конкурентов — запрещенных и полузапрещенных публицистов, которые, не будучи историками, создавали совсем иной образ России. И оказывалось, что самодержавие — это не опора, а балласт для страны, что вся история России зиждется на рабстве — как в песне «Дубинушка». От этой неофициальной версии русской летописи трудно было увернуться. Особенно — если гимназиста обуревали юношеский максимализм и романтика оппозиционной борьбы, которая сочеталась с личным самоутверждением. Рыков, получая отличные оценки по истории, читал Иловайского насмешливо. И судил об истории, как правило, «наоборот».

^{Вторая Саратовская классическая гимназия}

И таких гимназистов-скептиков становилось все больше. Для государственной идеологии это был тупик. Ведь Иловайский действительно писал талантливо, убежденно. Лучшего и не придумаешь. А эффект получался обратный задуманному, и выходило, что конкурировать с крамольными тенденциями бессмысленно. Хотя бы потому, что сторонники перемен (хотя и не революционных и, конечно, не в духе социализма) входили в правительство и в окружение императора. Ко временам гимназической юности Рыкова революционная традиция в России не только усилилась, получила вождей и многочисленную «пехоту», но и стала привычной, укоренилась в умах — как обратная сторона господствовавшей самодержавной идеологии. Официоз борьбу за умы явно проигрывал. При этом, конечно, немногие были готовы, по примеру казненных народовольцев, посвятить жизнь борьбе с системой. Опасности привлекают молодых людей, но они же и отталкивают.

В свой последний гимназический год Рыков стал действовать рискованнее, погружаясь в «революционные будни». Так, он, заведя знакомства среди музыкантов и артистов, организовывал благотворительные концерты «в пользу нуждающихся студентов». Деньги аккуратно передавались в социал-демократическую организацию. Возможно, именно на эти средства нелегалам удалось оборудовать небольшую типографию и напечатать десяток прокламаций. В марте 1900 года полиция вышла на след молодых социалистов. Пятерых подпольщиков задержали. Гимназиста Рыкова тоже взяли на заметку, хотя, видимо, полиция преуменьшала роль этого совсем молодого человека в революционном движении. С 29 апреля над Рыковым установили постоянный надзор, но никакого серьезного материала против него полицейские не собрали.

Лицемерие гимназических властей било в глаза и вызывало протест. Преклоняться перед государем, перед официальными празднествами, перед империей? Гимназисты просто не видели, если вспомнить Грибоедова, «Отечества отцов, которых мы должны принять за образцы». Они примечали почтенных людей, больших начальников — и военных, и штатских, и эти господа не вызывали уважения у внимательных читателей Чернышевского и Маркса. Крупные чиновники напоминали им либо сонных Фамусовых, чопорных аристократов, либо неискренних карьеристов-деляг. Это неизбежный конфликт, тургеневский — отцы и дети.

Дети, даже взрослые дети, зачастую — отчаянные правдолюбы и демагоги. Бороться с молодым протестом, конечно, возможно, но трудно — хоть насилием, хоть увещеваниями. Это все равно что бороться с модой. Кто попал под ее власть — тот будет воспринимать ее капризы как нечто органичное, необходимое. Для Рыкова и его товарищей необходимостью и образом жизни стала революционная борьба.

Пришло время выпускных экзаменов. Рыков все еще жил у Клавдии, в ее квартире, хотя в остальном уже обеспечивал себя самостоятельно — уроками. Клавдия Ивановна помогала и младшему брату Аркадию, который тоже получил гимназическое образование, — и рано возмужавшему Алексею было неловко «висеть у нее на шее».

Накануне решающего экзамена по математике в их квартиру нагрянули полицейские — с обыском. Товарищи успели обучить молодого подпольщика основам конспирации — и он успел спрятать всю нелегальную литературу. Обыск ничего не дал. Фараоны, к ликованию Рыкова, ушли ни с чем. Возможно, тогда он и счел, что бороться с таким государством и обманывать его — дело несложное. Как и многие, он недооценивал мощь самодержавного государства и посмеивался над ним. Опрометчиво! Сколько еще обысков и арестов доведется ему пережить… Это «боевое крещение» Рыков постарался не заметить, отнесся к нему как к комариному укусу, не более.

Нахальства Рыкову в те годы хватало с избытком, и нервы не пошаливали. После обыска (первого в жизни!) он отлично выспался и с утра блестяще показал себя на экзамене. Никто из учителей не почувствовал в его поведении волнения, им даже показалось, что гимназист Рыков и заикался в то утро не больше и не меньше обычного. И жестикулировал в своей обычной манере, увлеченно разбирая математические опусы. Отличный ученик! Между тем обыск в рыковской комнате не был секретом для большинства учителей! Одни в то утро восхищались выдержкой гимназиста, другие сомневались в том, что он действительно посещал нелегальные кружки и читал запрещенную литературу. Повествования про Французскую революцию, Чернышевский, Герцен — другое дело, такие книги не рекомендуются для гимназистов, но издавна привлекают их внимание. Совсем другое дело — взрывоопасные революционные прокламации и манифесты… Если бы Рыков действительно их читал и держал дома — обыск произвел бы на него куда более сильное впечатление… Предполагая так, они не учитывали природный артистизм гимназиста. Да, он был великим притворщиком, а гимназия исправно подготовила Алексея не столько к университету, сколько к двойной жизни. Он уже поделил мир на своих и чужих, и обманывать последних считалось доблестью, а не прегрешением. У Рыкова это получалось ловко и непринужденно.

Этот эпизод как будто специально придуман для остросюжетной психологической драмы. Пылкий юноша с горящими глазами под стеклами очков попадает под подозрение полиции, с трудом выскальзывает из рук правосудия после обыска, а потом следует в классическую гимназию, сдавать экзамен — и выглядит безукоризненно. В жизни Рыкова таких «кинематографических» эпизодов еще будет немало.

Директор гимназии дал ему такую характеристику: «Рыков происходит из крестьянской среды, чем до некоторой степени можно объяснить угловатость его манер… В общении с преподавателями нередко проявлял излишнюю развязность и в беседах с ними обнаруживал некоторое свободомыслие… Обладая довольно хорошими способностями, он занимался с большим старанием физико-математическими науками. За уроками обнаруживал достаточное внимание, но письменные работы исполнял не всегда с должным старанием, особенно по древним языкам. По своему умственному развитию Рыков может считаться достаточно подготовленным к получению высшего образования; что же касается его дальнейшего поведения, то оно в значительной мере будет зависеть от той среды, в которую ему удастся попасть впоследствии. Материальное положение его крайне плохое, так как он круглый сирота и воспитывался в гимназии на скудное жалованье сестры, причем последние два года жил исключительно уроками»^[15].

Обратим внимание — как добросовестно составлена характеристика! Конечно, директору помогали, но он и сам, несомненно, приложил руку к этому документу. Получился настоящий физиологический очерк — литературное произведение, написанное с учетом законов психологии. В этих строках можно разглядеть и тревогу за будущее «проблемного» ученика. При этом опытный педагог и администратор все-таки упустил Рыкова, недооценил его революционных увлечений, посчитал их простым мальчишеством. Ему занизили оценку по поведению на один балл — и только.

Уничтожить Рыкова, превратить его в вечного ссыльного гимназические власти могли уже тогда. Но вполне вероятно, что директор 2-й Саратовской гимназии и сам не считал самодержавную модель идеальной. В те годы оппозиция старым порядкам вызревала и в верхах. Конечно, директор не мог поддерживать марксистов, относился к ним куда хуже, чем к самым «варварским» проявлениям царизма. Но он был воспитан на идеалах Великих реформ, поддерживал отмену крепостного права и, вполне возможно, мечтал о новых преобразованиях в либеральном духе — вплоть до появления в России настоящего парламента. И, будучи человеком благородным (не по происхождению — прежде всего по духу!), он не считал себя вправе затаптывать способного молодого человека, уже не первый год вызывающего интерес полиции.

Гимназист, часто получавший похвальные листы, вырос убежденным противником самодержавного государства, более того — противником любой монархии, даже конституционной, о которой в то время мечтали либералы. Мог ли он поменяться? Теоретически — конечно! И таких примеров в истории русского революционного движения (да и просто старой доброй фронды) предостаточно. В известном смысле директор был прав — если бы Рыкову довелось попасть в иную среду, если бы эта среда чем-то привлекла его — он мог бы и преодолеть свой юношеский радикализм. Но он повсюду легко находил себе подобных — и в учебных заведениях, и в кружках, и в окружении сестер и братьев. Сформировался круг, выход из которого был только в совершенствовании своих представлений о социализме.

Где учиться после гимназии? Университет в Саратове к тому времени еще не открыли, о нем только мечтали, мечтали многие — от губернатора до гимназиста. Мечтали десятилетиями. Императорский Николаевский университет появится в этом городе только в 1909 году, по инициативе премьер-министра Петра Столыпина, причем до 1917 года там будет действовать только один факультет — медицинский. А во времена гимназической юности Рыкова… Реальное училище, институт благородных девиц, учительский институт, фельдшерская школа и устроенная в пригороде школа земледельческая — вот все учебные заведения, располагавшиеся в городе, который претендовал на звание «столицы Поволжья». И сам Рыков, и его учителя, и родня не сомневались, что ему следует продолжить образование в университете. В Санкт-Петербурге, в Москве или в Казани. Предпочтительными, более престижными, считались первые два университета — не столько из-за уровня образования, сколько из-за обаяния «огней больших городов» со столичным лоском. Да и для революционера там открывались более широкие горизонты, чем на берегах Волги, — считалось, что именно в столицах, среди многочисленного (по тогдашним российским меркам) пролетариата, вызревает революция. Но… четверка по поведению закрывала перед гимназистом двери столичных университетов. Думается, Рыков знал об этом и, по крайней мере, в девятом классе понял, что до столичных кафедр его не допустят — как неблагонадежного. Этот юноша умел мыслить логически и просчитывать ситуацию на несколько шагов вперед. Без университета он своего будущего не мыслил — в том числе и революционного. Он кое-что понимал о подпольной жизни прошлых десятилетий и вряд ли считал, что заслужит отличную оценку за поведение, которая давала право поступления в столичные храмы наук. И перспектива переезда в Казань гимназиста Рыкова не пугала: иначе он вел бы себя осмотрительнее по части церковных обрядов… Ведь ему нетрудно было притвориться смиренным прихожанином: артистические способности у гимназиста имелись. Но Рыков, будучи гимназистом, рисковал. Рисковал умеренно — и понимал, что без последствий это не обойдется. Уроки конспирации старшего Балмашева он вызубрил добросовестно и свои социалистические увлечения (в отличие от атеизма) скрывал, как мы уже знаем, умело и не без удовольствия. «Молчи, скрывайся и таи // И чувства, и мечты свои», — убежденный монархист Федор Тютчев не предполагал, что слагает девиз для революционеров. А конспираторы начала ХХ века воплотили этот принцип дословно и не без успеха. Не случайно Тютчев — консерватор, даже реакционер — был одним из любимых поэтов Ленина.

Глава 2. Казанский университет

1. Россия-1900

Рыков стал студентом в те времена, когда университеты, несмотря на давление со стороны светских и церковных властей, считались (да и были) рассадниками неблагонамеренных идей. Это неудивительно: консерваторы в те годы проигрывали радикалам едва ли не на всех идеологических фронтах.

От истории не приходится ожидать заранее предрешенных событий и сценариев. Неизбежна борьба, конкуренция разных линий развития. Спокойных и безмятежных эпох не бывает, каждое десятилетие по-своему драматично, в каждом можно проследить кульминационные и кризисные эпизоды. Сражения не прекращаются никогда.

Большинство подданных Российской империи даже в конце XIX века все-таки полагало, что этот колосс продержится еще долго, — или бессознательно ощущало эту стабильность, даже не задумываясь о ней. Границы России постоянно расширялись — при Александре II частью империи стали среднеазиатские монархии, при Александре III и в начале правления Николая II частью империи едва не стала Маньчжурия.

Внешне все выглядело вполне благополучно, но социалисты прогнозировали обреченность Российской империи, будущие кадеты, увлеченные английской политической системой, тоже не верили в незыблемость самодержавия.

Можно только вообразить, как весело смеялся молодой Рыков — материалист и весельчак — над предрассудками монархистов, лелеющих мистическую и генетическую связь правящего царя с какими-то кесарями. Большевики опирались на более точную, научную картину мира. По крайней мере, им так представлялось. И отказ от монархического «мракобесия», которое еще привлекало многих в России, был для Рыкова и его товарищей ключевым выбором. Они учились рассуждать реалистично, без крена в мистику.

^{Казанский университет}

Одной из главных задач для всех социалистов, как и для любой партии, борющейся за место под солнцем, стала агитация и пропаганда своих идей, в неотразимой силе которых они не сомневались. В Казани Рыков твердо решил стать специалистом по этой части, хотя и не считал себя сносным оратором.

2. Неблагонамеренный студент

И вот — древняя Казань, город, помнящий стрельцов Ивана Грозного. О штурме этой столицы неугомонного ханства он знал с младших гимназических классов. Рыков прибыл в Казань из родного Саратова пароходом, по Волге. Впервые путешествовал так долго, почти с шиком!

В конце лета 1900 года Рыков впервые прошелся по аудиториям знаменитого университета, занимавшего в старинной Казани целый квартал. Студент юридического факультета! Почему он, талантливый математик, решил изучать право? Конечно, не из подражания Владимиру Ульянову, который сиживал в этих же аудиториях. Рыков рассудил, что гуманитарное знание ближе к марксизму, а знать право (впрочем, как и экономику) необходимо каждому социал-демократу. Его любимой дисциплиной стала политическая экономия, совсем недавно включенная в университетскую программу. Лекции читал профессор Григорий Борисович Никольский, сын дьякона, склонявшийся к либеральным воззрениям и ставший любимцем вольного студенчества. Знал ли он, что учит основам экономики будущего главу правительства? Вопрос риторический.

^{Студент Алексей Рыков}

В первые дни после поступления в университет Рыков, конечно, отчаянно гордился: он — университетский. С фотографии, сделанной в то время, в студенческой форме, на нас смотрит безбородый красавец, вполне уверенный в себе, явно умеющий кружить головы девушкам и водить за нос преподавателей, а также «стражей правопорядка». Таким он был только в студенчестве. Очень скоро Алексей Иванович отпустит бородку и станет выглядеть чуть старше своих лет. Как часто историки, литераторы недооценивают фото- и кинохронику. А ведь только на фотографиях и можно увидеть героев, которых мы знаем по книгам и документам. Очень важно рассмотреть их взгляд! И зрелый революционер Рыков разительно отличается от студента Рыкова. Это бросается в глаза. Поэтому мы еще не раз станем обращаться к старым фотографиям, которые о многом способны рассказать.

Вряд ли Рыков сильно огорчился, что поступать ему пришлось в Казанский университет, хотя струнка амбиции, конечно, немного ныла, когда для него, несмотря на отличные успехи в учебе, закрылись двери столичных храмов знания. Университет считался младшим братом Московского, потому что организовали его в 1804 году на базе казанской гимназии, которая относилась к системе первого русского университета.

Рыкову в Казанском университете не приходилось краснеть из-за нужды и неброского происхождения. Там установились более демократичные порядки, чем в столицах. В Казанском университете дворяне так не блистали и не доминировали, как в Москве и Петербурге.

Конечно, подспудное противостояние охранителей и либералов и в этом учебном заведении не прекращалось никогда — как и в других университетах. За тридцать лет до рыковского поступления в университет в Казани случился скандал: с кафедры выжили «прогрессивного» профессора Петра Францевича Лесгафта, знатока физиологической анатомии. В знак протеста университет покинули некоторые другие преподаватели, включая выдающегося химика Владимира Васильевича Марковникова.

Власть беспокойных студентов побаивалась, и не без оснований. В 1885 году под запрет попали студенческие общественные организации: землячества, кассы взаимопомощи, даже студенческие библиотеки. Любые объединения, без исключения! По инициативе министра народного просвещения с поступающих брали подписку о неучастии в каких-либо обществах, даже и дозволенных законом, без разрешения на то начальства. Это выглядело почти как капитуляция. По крайней мере, таким, как Рыков, активность «запретителей» только добавляла азарта. И подпольные организации, несмотря на «рогатки», приобретали всё больший вес.

В Казанском университете в разные годы учились Дмитрий Каракозов, Сергей Нечаев, Николай Странден… Рыков, хотя и был уже тогда противником террора, наверняка гордился такими традициями Казанского. Правда, на первых порах не находил верных единомышленников…

Поступая в университет, он не сомневался, что быстро найдет там своих и займется настоящим революционным делом. От старших товарищей Рыков слышал немало студенческих историй — и знал, что именно в этих очагах науки многие молодые люди, прежде равнодушные к политике, превращались в настоящих марксистов. В первые дни Казань его несколько разочаровала. Крупный город, молодежи больше, чем в Саратове, бедноты тоже, а социалистов, как ему показалось, намного меньше. Но это было лишь первое, обманчивое впечатление. Прошло всего лишь несколько дней — и он узнал другую Казань.

Рыков стал подпольщиком «на все руки»: энергия била через край, на усталость он не жаловался. Успевал и проглатывать книги — по экономике, по юриспруденции, а также всё, что считалось полузапретным и запрещенным.

По существу, именно в Казани он стал «профессиональным революционером». Не успев освоиться на факультете, стал руководить аж двумя рабочими кружками, приобщая пролетариев к марксистской науке. Рыков даже в молодые годы не верил, что рабочие сплошь — сознательные борцы за общее дело освобождения труда. Слишком едким умом обладал бывший гимназист и недоучившийся студент. Он понимал, что с ними нужно работать — напряженно и рискованно. А иначе просто ничего не получится, победит вязкая инертность.

Педагогические способности у него раскрылись еще в гимназическую пору — правда, там приходилось готовить к урокам «чистую публику», а в Казани — находить общий язык с суровыми рабочими, мастеровыми. Поначалу они его не принимали: молодой, да еще и заика… Этот сутулый Алексей не вызывал мгновенного уважения. Ему приходилось завоевывать репутацию и доверие — кропотливо. Он сразу понял: рабочих не стоит убеждать в том, что они живут хуже, чем следовало бы. Подобно Горькому, Рыков говорил о высокой роли человека на земле. Бедность и слабость оскорбляют саму нашу природу… Слушали его внимательно, даже над заиканием переставали посмеиваться, хотя никто и предположить не мог, что перед ними — будущий глава правительства, о котором станут писать в учебниках истории. Местная агентура Департамента полиции уже сообщала о нем: «Замечен в сношениях с тайными рабочими кружками гор. Казани». Филеры следили за каждым его шагом, но студент, опьяненный вниманием своих подопечных, не сбавлял активности.

О чем еще молодой агитатор вел речь на рабочих сходках? Полиции удавалось внедрить в эту среду своих агентов. Судя по докладу начальника Казанского губернского жандармского управления, Рыков повествовал об истории, подробно рассказывал о закрепощении крестьян, критиковал реформу 1861 года, по которой крестьяне получили свободу пополам с нищетой. Жандармский чиновник отмечал, что студент Рыков подрывает «славу и величие императора Петра I и Александра II»^[16]. Выходит, они много рассуждали об истории, об истоках империи.

К тому же через тридцать лет после начала крестьянской реформы Царя-освободителя для русских рабочих (а все они были сыновьями или внуками крестьян, в основном бывших крепостных) болевой точкой оставалось отношение государства к хлебопашцам, к аграрному большинству. Рыков чувствовал это и напирал на историю крепостничества, а также на бедственное положение пореформенных крестьян.

Близким другом (а в какой-то мере и наставником) Рыкова стал в Казани молодой врач-марксист, приехавший на Волгу из Москвы, — Николай Семашко. Они сдружились на всю жизнь.

Очень скоро — в феврале 1901 года — полиция перешла к открытым действиям. 15 февраля Рыков стал заводилой студенческой сходки в анатомическом театре, на которой «казанцы» требовали пересмотра университетского устава в либеральном духе 1863 года. В 1884-м, в связи с ростом революционного движения, университеты лишились элементов самоуправления, сблизились с государственной властью и полицией. Вскоре после сходки начались аресты — и среди студентов, и среди рабочих, которые участвовали в кружках. Рыкова уже считали одним из самых опасных вольнодумцев.

На этот раз обыск не прошел для полиции бесплодно. У Рыкова нашли письмо сестры, сообщавшей ему о студенческих волнениях в Петербурге — в таком тоне, что власти не сомневались: такому молодому человеку не место в императорском учебном заведении. Нашли у Алексея Ивановича и листовку с призывом на студенческую сходку. Всего этого оказалось достаточно для исключения из университета. Всего лишь полгода ему довелось поучиться на легендарном факультете… Далее — арест, допросы. Более того — Рыков оказался в казанской тюрьме, провел там более шести месяцев, после чего его отправили в родной Саратов под гласный надзор полиции. Не шутка! Тут-то Алексей и понял, что сражаться с системой — дело рискованное и обманывать жандармов удается далеко не всегда. Первый тюремный каземат стал для него куда более ярким впечатлением, чем первая университетская лекция. Просидел он в казанской каталажке больше шести месяцев, и прошел это испытание с честью, никаких сомнений в правильности избранного пути не испытывал.

Рыков так и не получил высшего образования. Среди большевиков немногим удалось обзавестись уважаемым дипломом: слишком радикальные позиции занимала эта партия. Она смолоду выталкивала своих приверженцев в подполье. Но Саратовская гимназия, в которой Алексей был одним из первых учеников, — это тоже немало. Прежде всего, там учили учиться. И он, без преувеличений, стал одним из асов самообразования. Рыков усердно вчитывался не только в «классику марксизма». Он отдавал должное художественной литературе — тем более что Россия переживала расцвет прозы, которая уже в те годы по праву считалась мировым явлением. Льва Толстого, Антона Чехова достаточно оперативно переводили на немецкий, английский, французский. На этой волне успех получили и писатели второго ряда, главным образом те, которые привлекали западную аудиторию близостью к революционным кругам, — например, Сергей Степняк-Кравчинский, которого не без удовольствия читал и Рыков. Ведь это был не просто писатель, а еще и террорист, кинжальным ударом смертельно ранивший шефа жандармов Николая Мезенцева. Читал он и Николая Михайловского — народника, спорившего с марксистами. Недоучившийся студент учился видеть мир в неровном свете противоречий.

3. Снова в Саратове

Вернувшись в родной Саратов с тюремным опытом, Рыков, несмотря на слежку, не только весело отметил свое освобождение с сестрами, но и незамедлительно вошел в комитет РСДРП. Действовал осмотрительно, но активно. В то время саратовский комитет социал-демократов во многом действовал согласованно с эсерами, среди которых у Алексея Ивановича тоже было немало приятелей. Между прочим, полиция, не слишком глубоко разбиравшаяся во внутренней дискуссии социалистов, и Рыкова в то время причисляла к эсерам.

К тому времени почти год в Саратове действовал социал-демократический комитет, в котором наибольшим авторитетом пользовался сосланный сюда из Москвы «твердый социал-демократ» Петр Александрович Лебедев. Легально он занимал незначительную должность в городской управе, располагал свободным временем и — якобы по делам службы — разъезжал по всему Саратову. Это помогало ему поддерживать связь с рабочими и молодежными революционными кружками, устраивать встречи на тайных явках, словом, руководить партийным комитетом. Рыков, человек остроумный, легко сходившийся с людьми, сразу стал его правой рукой. Они сдружились, хотя нередко и спорили.

Комитет располагал типографией, которую с особенной осторожностью оберегали от провала. Размножали важные работы социал-демократов, включая Владимира Ульянова, которого Рыков внимательно штудировал. Жили (до поры!) душа в душу с социалистами-революционерами. Важнейшим делом было распространение газеты «Искра». Этот процесс, напоминавший сюжеты приключенческих романов, стал для десятков революционеров школой конспирации. Газета — это нечто большее, чем просто нелегальная литература. Выпускали «Искру» в Германии, редакция работала в Мюнхене и Лондоне, но в России распространялось не менее семи тысяч каждого выпуска газеты, которая должна была сплотить расколотое и хаотичное революционное движение.

^{Н. И. Бухарин, Л. М. Каганович, А. И. Микоян, А. И. Рыков, В. В. Куйбышев, И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, Э. Я. Рудзутак на трибуне Мавзолея В. И. Ленина во время Первомайской демонстрации трудящихся на Красной площади. 1 мая 1926 года [РГАКФД. В-30]}

Молодость, амбиции… Рыков хотел и выделиться чем-то ярким в среде единомышленников, и встряхнуть саратовскую жизнь. Весной 1901 года он стал инициатором проведения маевки. В истоках этого революционного праздника, который должен был заменить Пасху, — протестное рабочее движение, социальные требования, которые звучали с площадей, создавая проблемы капиталистам и полицейским. Осталась в истории мощная демонстрация австралийских пролетариев, состоявшаяся аж 21 апреля 1856 года. День весенний и почти 1 мая… Ну а в 1886 году в первомайский день тысячи чикагских рабочих объявили о забастовке. Требовали они в первую очередь 8-часового рабочего дня. Власти США обошлись с рабочими сурово: началась настоящая уличная война, в которой не удалось избежать жертв. Но профсоюзное движение в Штатах окрепло. В июле 1889-го в память о чикагских событиях Парижский конгресс II Интернационала объявил 1 мая Днем солидарности рабочих всего мира и предложил отметить его демонстрациями с требованием 8-часового рабочего дня. С тех пор в этот день старались не работать, демонстрируя «буржуям» силу трудовой солидарности. В России маевки прижились сразу, однако первые годы оставались традицией узкого круга молодых вольнодумцев. Майские пикники считались давней городской традицией, и молодые социалисты в этот день собирались вроде бы для отдыха на природе. Так должны были думать жандармы. На самом деле главным блюдом являлся не пирог, а политические речи, притягательно нелегальные. Маевки стали своего рода инициацией для многих революционеров. Жила в них романтика мятежа. Одни песни чего стоили:

Особенно масштабные первомайские выступления прошли в 1901 году в Петербурге, Тбилиси, Гомеле, Харькове и Баку. В те дни на улицах появились революционные лозунги: «Долой самодержавие!» и «Да здравствует республика!». Тогда же началась и Обуховская стачка, через несколько дней обернувшаяся кровопролитными столкновениями с полицией. И Рыков вознамерился — ни много ни мало — провести нечто схожее и в Саратове.

И в 1901 году праздник получился эффектный. Социал-демократы и эсеры наняли десятки лодок и отправились по великой реке вдоль Саратова, напевая «Рабочую Марсельезу» — главную пролетарскую песню того времени:

Самым крамольным поворотом этой песни, пожалуй, было такое признание: «Ненавистен нам царский чертог!»

Рыков ловко орудовал веслами, не отставали и другие маевщики (именно тогда в ход пошло это слово). Песня звучала громко — и полиция не могла остановить этой демонстрации, а после праздника власти серьезного расследования не предприняли. В тот раз все прошло на удивление гладко.

Именно тогда к Рыкову пришло признание в подпольной среде. В январе 1902 года он вместе со старым приятелем Ракитниковым создал и возглавил «Саратовскую объединенную группу социал-демократов и социалистов-революционеров». С тех пор мечта о единстве всех революционных сил стала идеей фикс Рыкова. Правда, воплотить ее так и не удалось. Пройдет время — и, во время ожесточенной борьбы с Рыковым как с одним из лидеров «правой оппозиции», Вацлав Жебровский^[17] напишет в жестком разоблачительном стиле: «Известно, что Рыков до вступления в нашу партию входил в саратовскую объединенную организацию эсеров и социал-демократов. Еще в годы первой русской революции, в годы формирования нашей партии, когда Ленин и Сталин вели героическую борьбу за создание большевистской партии, партии нового типа, Рыков совместно с Каменевым и другими примиренцами выступал против ленинской линии. Рыков и Каменев изо всех сил боролись против организации большевистской партии, свободной от оппортунистов, ликвидаторов, троцкистов»^[18]. Но это, конечно, голос из совсем другой эпохи, связанный с политической конъюнктурой конца 1930-х.

Кстати, с Ракитниковым Рыков охотно общался и после Октября 1917 года, пытался привлечь его к работе в правительстве. Старый революционер призывал эсеров отказаться от борьбы с большевиками, а в 1919 году ушел из политики. По грустной иронии истории и расстреляли, и реабилитировали Ракитникова практически одновременно с Рыковым — в 1938 и 1989 годах.

…Позже он вспоминал те саратовские времена как идиллические — и потом всю жизнь мечтал о тесном содружестве революционных партий. В тот год, в 1902-м, он снова готовил многолюдную маевку. Рыков и его товарищи применили хитрость: во-первых, перенесли праздник на воскресный день — 5 мая, чтобы привлечь как можно больше беспартийных рабочих. А 3 мая единомышленники Рыкова получили еще один повод для гражданского гнева: в Шлиссельбургской крепости повесили Степана Балмашева.

Во-вторых, запустили слух, что демонстрация начнется на Соборной площади Саратова. Полиция готовилась «встретить» их именно там. Между тем демонстранты собирались на другом конце Саратова — в районе Верхнего рынка. К празднику социалисты выпустили листовки, в которых рабочим разъяснялся смысл их праздника, их борьбы «за лучшую жизнь». Словом, на рынке собрались люди подготовленные и готовые отстаивать свое право на праздник. Сначала их было немного — полторы сотни «сознательных активистов». А потом сработал авантюрный план Рыкова: на людном базаре нашлось немало людей, которые присоединились к маевке. С радостными лозунгами толпа высыпала на Московскую улицу и направилась в сторону Немецкой — главной артерии города. Демонстранты подняли знамена: два красных и одно черное. И не простые полотнища, а с надписями. На красных было начертано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Да здравствует народное правление!», а на черном, с явным намеком на судьбу Балмашева — «Вечная слава герою. Долой палачей!». Ситуация накалилась. Явилась полиция — причем служители порядка настроены были как никогда агрессивно. Возможно, потому, что демонстрантам удалось обмануть их, собравшись на рынке. Но шествие под красными флагами набирало ход и массовость. В первых рядах шли Лебедев и Рыков. Лебедев — уже после 1917 года — вспоминал: «Около меня бежал огромный, рыжий городовой, беспрерывно свистел в полицейский свисток, не сводя глаз с приводившего его в неистовство красного знамени»^[19]. Так они миновали Александровскую улицу. Вот уже показалась и принаряженная Немецкая. Рыков увидел, что оттуда им навстречу движется многолюдная ватага. Но это были не единомышленники, а идейные защитники престола, близкие к черносотенным организациям, первая из них была создана как раз в 1900-м^[20]. В советское время было принято относиться к этому движению исключительно как к «полицейской провокации». Все сложнее. Не имеет смысла отказывать черносотенцам в праве на свое мнение, на свою идеологию и даже на собственный радикализм. Они считали себя защитниками престола и символизировали ту самую народную поддержку, без которой, даже по официальной идеологии, немыслимо самодержавие. У этого направления имелись и идейные вожди — включая того же историка Иловайского, — и, конечно, поддержка в народе. Своими предшественниками они считали ополченцев Смутного времени, тех самых, кого поднимали на бой с врагами православия Дмитрий Пожарский и Кузьма Минин. Да, среди молодых интеллектуалов черносотенное направление популярностью не пользовалось, но отрицать его масштабов мы не можем. В 1902 году движение только обретало иерархию и традиции, но уже тогда полиция использовала этих «правых энтузиастов» для уличной борьбы с «политическими». Проверенных кулачных бойцов в этой среде хватало.

Вот и вышло, что «правые» тоже подготовились к этому дню и, при содействии полиции, готовы были броситься на «бунтовщиков». Главное знамя нес Станислав Косович. Вокруг него и заварился кулачный бой. Группа рабочих обступила знаменосца со всех сторон, защищала его. В гуще этой схватки оказался и Рыков.

Снова предоставим слово Лебедеву: «Рыжий полицейский теперь осмеливается, он схватывает руками конец знамени, я, вне себя, поднимаю палку и обрушиваю ее на отвратительную рыжую морду. Кто-то из наших быстро срывает знамя с древка и прячет за пазуху. Знамя спасено. Я в это время получаю оглушительный удар по лицу и голове и оказываюсь на панели… Смотрю на улицу — демонстранты рассеялись, но на мостовой лежит А. И. Рыков; лицо у него в крови. Я подбегаю к нему, кричу, что его убили, требую помощи. В это время подбежавшие городовые поднимают его, ведут, а меня оттирают снова на панель»^{title="">[21]}.

В то время такие уличные схватки еще оставались редкостью, но они, к сожалению, превратились в привычную картину в городах Российской империи после 1905 года и вплоть до 1914-го.

Рыкова и других зачинщиков загнали во двор, чтобы доставить в полицейский участок. Городовые считали, что Алексей надолго вышел из строя. А он собрался с силами и неожиданно для всех ловко перелез через каменный забор и был таков. Проходными дворами он быстро пробрался на тихую окраинную улочку. В тот день его не нашли.

Когда других арестованных повели в застенок — полицейские и не вспоминали об исчезнувшем раненом социалисте с бородкой. Когда демонстрантов под конвоем препровождали в тюрьму, они держались бодро, пели «Смело, товарищи, в ногу» и «Марсельезу».

Тогда Рыков на собственном опыте познал, что такое классовая борьба — штука, между нами говоря, жестокая. Это была не просто уличная схватка, а рубеж в его судьбе. И не потому, что его ударили дубинкой по голове. Кем он был до 5 мая 1902 года? Неблагонамеренным студентом, который «замарался» связями с нелегальными организациями. Студента изгнали из университета, но таких вольнодумцев было немало. А тут полиции постепенно становилось ясно, что Рыков — один из руководителей социалистической революционной волны в Саратове.

О маевке, обернувшейся побоищем, узнали все социал-демократы: «Искра» несколько раз писала про саратовскую демонстрацию, подчеркивая, что в тот день «полиции тоже порядочно досталось».

К этой демонстрации власти отнеслись серьезно, без поблажек для нарушителей спокойствия. Арестовали около 40 человек, 15 из них оказались на скамье подсудимых. Обыски шли у всех саратовцев, кого подозревали в связях с РСДРП и эсерами. Полиция мобилизовала своих агентов, опросила сотни возможных свидетелей. Но Рыкову, окончательно перешедшему на нелегальное положение, долго удавалось оставаться вне внимания следователей. В апреле он даже снова устроил дискуссию с эсером Аркадием Альтовским, который пытался трактовать статьи Ленина в своем духе, с оправданием террористических методов борьбы. Стало ясно, что идти в одной связке с эсерами далее невозможно. В конце апреля Рыков предложил распустить объединенный комитет, что и было сделано. Лебедев после демонстрации на некоторое время покинул Саратов, во главе поредевшего комитета стоял один Рыков. Посещал он в те дни — конечно, тайно — и Валериана Александровича Балмашева, после гибели сына, в свои 49 лет, сразу постаревшего. Алексей Иванович относился к нему с нежностью, как к одному из первых своих истинных учителей, и не только попытался поддержать его добрым словом, но и передал деньги — помощь^[22] от саратовских социал-демократов. Утешить Валериана Александровича, впрочем, не представлялось возможным. После той встречи с Рыковым он прожил меньше года. Похороны всеобщего любимца превратились в многотысячную демонстрацию: по воспоминаниям очевидцев, гроб с его телом провожали на кладбище массы горожан: «все улицы, тротуары, все было заполнено на большое расстояние, на каждом углу народу все прибавлялось». Саратовцы несли за гробом множество венков, в том числе: «Достойному отцу великого сына»^[23]. Искоренить и даже умерить протестное шествие в тот день городские власти не могли…

В конце лета 1902 года полиция получила сведения, что нелегальные кружки получали запрещенную литературу через Алексея Рыкова. Поисками подпольщика, а затем и слежкой за ним занялись всерьез. Тем временем партийная жизнь в Саратове не утихала. В город из соседней Самары приехали супруги Голубевы, Василий Семенович и Мария Петровна. Первый — как и Рыков, ученик Балмашева, убежденный марксист, хотя и не «искавший бури». А его супруга, урожденная Яснева, давняя приятельница семьи Ульяновых, была агентом «Искры», в подпольном мире ее знали по кличке Фауст. Они поселились в небольшом доме на углу Соборной и Малой Сергиевской — неподалеку от последнего пристанища Чернышевского, которого глубоко почитали. Муж к нелегальной деятельности отношения не имел: служил в земской управе, публиковал литературные опусы в открытой прессе. А Мария Петровна — обаятельная, целеустремленная женщина — стала правой рукой Рыкова в партийном комитете, хотя встречались они, по соображениям осторожности, редко. Она взяла на себя переписку с «Искрой», контролировала явки, транспортировку литературы. За Голубевыми следили, в их доме проводились обыски, но Мария Петровна недаром слыла гением конспирации. Раскрыть агента Фауста полиция не смогла. Можно предположить, что именно Голубева чуть позже рассказала Владимиру Ульянову о Рыкове^[24]. Ленин всегда интересовался русскими социал-демократами, искал, на кого можно опереться, а оценкам Голубевой доверял.

Аресты политических в Саратове продолжались. В ночь на 1 ноября полиция явилась и в дом Рыковых — на Провиантскую улицу. У Рыкова и у его сестры Фаины обнаружили конспекты по истории освободительного движения, программы для занятий в рабочих кружках и несколько нелегальных брошюр. Улов небогатый, но следили за ними давно и досье на брата и сестру собрали достаточно убедительное…

Рыковых арестовали и доставили в Саратовскую губернскую тюрьму. Дознание вел следователь ротмистр Владимир Семигановский, в будущем — начальник губернского жандармского управления и генерал-майор, человек убежденный и волевой. Рыков, как всегда, никаких признательных показаний не давал, держался насмешливо. Его все еще считали «видным и серьезным» деятелем эсеровской партии — по-видимому, из-за частых контактов с друзьями-эсерами, о которых стало известно следователю. В начале декабря Департамент полиции распорядился доставить Алексея и Фаину Рыковых в Петербургское жандармское управление. К Новому году они оказались в знаменитых «Крестах». Но доказать, что Рыков был организатором демонстрации 5 мая, полиция не сумела. В июне 1903 года брата и сестру выпустили из тюрьмы с предписанием вернуться в Саратов под особый надзор полиции. Однако расследование их причастности к распространению нелегальных изданий продолжалось — именно эта «цепочка» интересовала полицию более всего. Они снова поселились на Провиантской. За ними следили даже ночами. Рыков тогда получил в полиции кличку Бур, а Фаину называли просто — Провиантская. К ним заходили члены Саратовского комитета РСДРП, этого не удалось скрыть.

Кстати, комнаты на Провиантской они снимали у некоей Марии Семеновны Клоковой, которая так сочувствовала революционному движению, что часто не брала с них деньги, а однажды спасла Рыкова от ареста, в роковой момент спрятав запрещенные прокламации в самовар.

Осенью 1903 года над Рыковым опять сгустились тучи: полицейские установили, что он является важнейшей фигурой в Саратовском комитете РСДРП. Соратники настояли, чтобы он немедленно покинул город. Рыков, после недолгих колебаний, скрылся, оставив службу в городской управе, — и полиция надолго потеряла след изворотливого Бура.

В то время саратовским губернатором уже был Столыпин, всерьез взявшийся и за крестьянские волнения, и за революционеров. В апреле 1903 года вышло губернаторское постановление: «Воспрещаются повсеместно в пределах Саратовской губернии всякого рода сборища и собрания, не дозволенные установленным порядком, независимо от их цели и места». Почти одновременно Столыпин обратился в Департамент полиции Министерства внутренних дел с просьбой предоставить саратовцам 1000 рублей на развитие сыскной деятельности в губернии — и получил эти деньги. Плеве доверял ему!

Глава 3. Броски в Европу

1. Расстановка сил

После раскола социал-демократов, случившегося на II съезде РСДРП, в июле-августе 1903 года, для Рыкова не было сомнений, чью сторону занять. И вовсе не из-за личной симпатии к Ульянову и другим большевикам. В 1928 году, работая над проектом программы Коминтерна, Троцкий заметил: «Большевизм всегда силен был исторической конкретностью в выработке организационных форм — никаких голых схем. Переходя из этапа в этап, большевики радикально меняли свою организационную структуру». Троцкий присутствовал на том съезде, который проходил сначала в Брюсселе, а потом в Лондоне. Молодой Рыков в работе этого партийного форума не участвовал по самой уважительной причине: в то время он пребывал в каталажке после саратовской майской демонстрации…

Судя по характеру Рыкова, можно предположить, что его привлекло в большевиках именно это — способность к маневрированию, минимум (по сравнению с меньшевиками) демагогии, нацеленность на расширение своего влияния среди рабочих и в конечном итоге на захват власти. Человек практического ума, будучи большевиком, он ясно знал, за что борется. К тому же его воззрения были гораздо радикальнее меньшевистских. Рыков поддерживал решительную «ленинскую» резолюцию II съезда об основной задаче партии — «борьбе за диктатуру пролетариата».

К тому времени он слыл счастливчиком. Рыков за несколько лет стал одним из признанных королей конспирации. Филеры имели такую справку об опасном подпольщике: «Алексей Иванович Рыков, он же Власов, он же Сухорученко Михаил Алексеевич, кличка наблюдения „Глухарь“, рост — средний; телосложение — обыкновенное; цвет волос — шатен; лицо — чистое; борода — буланже; усы — светло-русые; походка — обыкновенная; тип — русский»^[25]. Да, кличек у Рыкова, как и у других большевиков и эсеров, было несколько, но использовал он их только по необходимости. Кстати, как только партия стала легальной (после Февральской революции) и тем более когда большевики пришли к власти — он предпочитал пользоваться только своей истинной фамилией. Был и остался Рыковым. Ну, а термин «борода буланже» тогда всем был понятен как дважды два: это конусообразная бородка, несколько удлиняющая лицо. В начале ХХ века такую любили носить врачи, учителя. Словом, патентованная интеллигенция.

^{Розалия Землячка. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 54. Д. 24. Л. 65]}

В декабре 1904 года Розалия Землячка писала из Петербурга Ленину в Женеву: «Конференция северных комитетов предлагает кооптировать Алексея. Я считаю его одним из лучших кандидатов… Он вполне надежный человек… Но все же мало проверенный. Это меня несколько смущает, но я считаю необходимым на кооптацию его согласиться». Проверку он, по всей видимости, прошел успешно, потому что вскоре Рыкова избрали членом Бюро комитетов большинства, как назвали этот орган партийного руководства, нелегально возникший в России.

«Товарищ Алексей» прочно обратил на себя внимание Ленина незаурядной энергией, молодой активностью, о которой ему сообщали соратники. Ульянова не все устраивало в политических воззрениях Рыкова, заочно они постоянно спорили. Впрочем, в то время спорили все. Конечно, мы сегодня, зная последующую историю, заведомо считаем Ленина вождем партии и политическим гигантом. В начале ХХ века это вовсе не считалось очевидностью. Ульянова-Ленина, безусловно, признавали выдающимся революционером, незаурядным теоретиком, знатоком и вольным интерпретатором марксизма. Вызывала уважение его преданность идее. Соратники не сомневались: Старик все свои силы посвящает революции, трудится до изнеможения, даже когда нет шансов на быстрый успех.

2. Швейцарский вояж

Итак, в 1903 году Рыков поступил на службу в статистический отдел губернской земской управы. В первый и последний раз он работал официально, а не только «на революцию». Служил он недолго, но за это время, во-первых, немного улучшил материальное положение, получая вполне легальное жалованье, а во-вторых, наладил новые связи с рабочими Саратовской губернии — в особенности с железнодорожниками. С ними он встречался как сотрудник управы, но ни на минуту не забывал о партийной агитации. За ним наблюдали, но, как вспоминал Рыков, ему первое время удавалось «ускользать от филеров». Но следили за ним всё внимательнее. Это происходило в столыпинские времена, когда саратовская полиция работала энергичнее, чем прежде. Кстати, к земской управе губернатор Столыпин относился с предубеждением: туда проникло немало либералов, врагов трона. Губернатор называл их «злыми саратовцами» и радовался, когда удавалось их «уважать себя заставить» и приобщить к работе. Рыков, конечно, оказался злым из злых.

21 октября 1903 года в агентурном донесении говорилось: «Выход наблюдаемого из дома не видели, а в 4 часа дня он неизвестно откуда пришел домой вместе со своей сестрой Фаиной». А потом он и вовсе пропал. Скрылся. Его искали в Царицыне и Саратове, но тщетно. Летом 1904 года вышло высочайшее повеление о высылке Рыкова на север Пермской губернии — за принадлежность к «преступному сообществу», к чему присовокупили и хранение запрещенных книг. Но, чтобы выслать, его нужно было найти… Это оказалось неразрешимой задачей. Агенты «Искры» — настоящие асы конспирации — помогли Рыкову на время покинуть пределы Отечества. Он прибыл в Швейцарию, в Женеву, где с 1903 года печаталась главная партийная газета «Искра». Молодой социал-демократ, столько читавший о Европе, впервые оказался за границей! Прибыл фактически по приглашению Ленина, который уже задумывался о контурах будущей большевистской партии и пытался представить ее будущее руководство, прощупывая кадры.

^{Владимир Ленин. 1916 год [РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 20]}

Владимир Ульянов снимал уютный трехкомнатный домик в рабочем поселке Сешерон, под Женевой. Полтора-два месяца Рыков гостил у Ленина. Они имели возможность пообщаться — за чаем, во время прогулок и шахматных сражений. Оба недурно играли. Эта встреча оказалась одной из решающих в судьбе Рыкова, ведь Владимир Ильич именно тогда окончательно и бесповоротно мобилизовал молодого социал-демократа в ряды большевиков.

Рыкова водили на швейцарские предприятия, он наблюдал за жизнью местных рабочих, знакомился с социалистами из страны Вильгельма Телля. И почти всюду его сопровождал Ульянов. Будущий «вождь мирового пролетариата» почувствовал в нем родство — недаром они немало говорили не только о партийных делах, но и о Волге, о Саратове, о Казани. К сожалению, воспоминаний об этой поездке осталось немного.

Видимо, в Женеве Ульянов поручил ему восстановить совсем было потухшую после арестов московскую партийную организацию — и Рыков с готовностью согласился, несмотря на постоянный риск угодить в длительную ссылку. Кадров партии не хватало. Приходилось рисковать даже такими людьми, как «товарищ Алексей». И здесь можно добавить, что революционеры в те годы не слишком боялись ссылок и даже тюрем: все-таки наказания к ним до событий 1905 года применяли сравнительно мягкие. Это не распространялось на террористов и их сообщников, но к ним Рыков отношения не имел. Этим «ремеслом» в то время занимались эсеры.

Над Российской империей сгущались тучи, прежний порядок не просто перестал устраивать большинство городской молодежи, но и вызывал у них готовность вести опасные игры с государством, которое они готовились «свергнуть могучей рукою». Трону в конечном итоге не помог ни экономический рост, ни жесткость Петра Столыпина. Не размышляя об этом, мы никогда не поймем Рыкова — хотя бы частично. Ведь он был, без преувеличений, активным участником борьбы против самодержавия — во многом даже более радикальным, чем Владимир Ульянов (Ленин). Все свои «царские» годы он оставался принципиальным нелегалом. Паспортами, за редчайшим исключением, оперировал только поддельными, на чужие фамилии — это часто оказывалось необходимым для «профессионального революционера». Самым законным, с точки зрения властей, его заработком так и осталось скромное репетиторство в старших классах гимназии.

Гордился Рыков и тем, что, пройдя через десятки тюрем и ссылок, так и не стал политическим эмигрантом. Тянул лямку в подпольных социал-демократических организациях в России, «стране рабов, стране господ». Неоднократно, ненадолго, с поддельными документами, он выезжал в Европу — на партийные форумы и для встреч с соратниками-эмигрантами. Но всякий раз, несмотря на риск, возвращался в Россию. И снова — тюрьмы, ссылки, побеги, иногда — фантастические по дерзости… Нелегальное братство. Их объединяла не только идеология, не только уверенность в том, что «оковы тяжкие падут», но и недетская игра в конспирацию, постоянная опасность «попасться», к которой молодой Рыков относился насмешливо. Это сплачивает посильнее любви к Марксу, особенно в молодости. Нашему герою рискованная игра в «казаки-разбойники» придавала азарта. Он и не думал «легализоваться», окончить университет, стать учителем или хотя бы репетитором, продолжая свой гимназический опыт. Только нелегальщина со всей ее тревожной романтикой.

Случались ли у удачливого конспиратора провалы? Конечно! Рыков сам о них рассказывал. Несколько раз провокаторами оказывались секретари, помощницы Рыкова. В 1905 году в Москве, как вспоминал гораздо позже, на следственном допросе, Алексей Иванович, «моим секретарем была некая Ольга Путята, которая была изобличена в сношении с охранным отделением». Это неудивительно. Полиция в то время активизировалась, действовала изобретательно, как на войне. Все труднее стало доверять товарищам…

///

3. Лондонский съезд

В Петербурге, Москве, Польше заваривались бурные события, которые чуть позже назовут Первой русской революцией. В апреле 1905 года представитель Московского комитета РСДРП Алексей Рыков, нелегально преодолев несколько государственных границ, прибыл в Лондон во взвинченном настроении. Он прибыл на III съезд РСДРП (а фактически — второй, потому что первый можно лишь условно считать съездом предтеч большевизма). К тому же это был первый съезд большевиков — без меньшевиков, бундовцев и вечно сомневающегося «болота». Одновременно в Женеве работала меньшевистская конференция, которая считала собравшихся в Лондоне большевиков не «съездом партии», а лишь фракционной встречей. Споры об этом шли и накануне лондонского форума — и Рыкову, по существу, удалось перетянуть Московский комитет партии на сторону большевиков: москвичи проголосовали за проведение съезда, на котором настаивал Ленин. Меньшевики протестовали, но оказались в проигрыше. Так с тех пор и повелось: этот съезд считается «неполноценным», хотя для большевиков — будущих победителей — он во многом оказался определяющим.

Политика политикой, но путешествие в самую западную страну Европы само по себе кружило голову, перевешивая (на время, конечно!) даже революционные впечатления от России, оглоушенной Кровавым воскресеньем. Алексей Иванович впервые оказался в крупном европейском городе. В первый раз это всегда — событие. Особенно в те годы, когда даже газеты из Европы приходили в Россию с солидным опозданием. Все впечатления он, конечно, заносил в свой «марксистский блокнот», но и просто — почти беззаботно — дышал туманным воздухом Британии, глазел на вывески и мосты… Златоуст Луначарский вспоминал о том съезде: «Во все свободное от заседаний съезда время (их, правда, было не так много) мы носились по Лондону, насыщаясь впечатлениями, и даже сейчас то, что я знаю непосредственно, живо, по собственному опыту об Англии, основано главным образом на остроте тех впечатлений»^[26].

Явочная квартира делегатов располагалась на севере Лондона, на тихой Мидлтон-сквер, в тесной квартире с мансардой, которая принадлежала эмигранту из России.

Рыков (в то время он использовал партийную кличку Сергеев) представлял московскую партийную организацию — и на него поглядывали с почтением. Ведь это была, по мнению товарищей по партии, самая героическая организация большевиков: они уже готовились ответить баррикадами на расстрел питерской демонстрации 9 января. Алексея Ивановича избрали в мандатную комиссию — это подтверждало, что Ленин в те годы ему доверял и, возможно, хотел основательно превратить в «своего человека». Значит, швейцарская встреча не прошла даром.

^{Анатолий Луначарский. 1918 год [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 460]}

В британской столице собралось около 40 делегатов. Цвет партии большевиков. 24 делегата с решающим голосом и 14 — с совещательным. Со многими из них Рыкову приятно было познакомиться. Он чувствовал себя «среди своих». Это был молодой съезд. Его старейшиной оказался сорокалетний грузин Миха Цхакая, между прочим, осторожно выступивший против намечавшегося «вождизма», как бы мы сказали сегодня — культа личности товарища Ульянова, не терпевшего в своей партии фракций.

В прологе съезда с докладами о вооруженном восстании выступили едва ли не самые мирные по характеру большевики — Луначарский и Богданов. Рыков задиристо ораторствовал в прениях, которые вообще проходили бурно. Он упрекнул старших товарищей в слишком философской постановке вопроса и предложил говорить о положении пролетариата именно в России, в конкретных сложившихся условиях. Это прозвучало резко. Рыкову ответили — мол, он не придает должного значения вооружению рабочих. «Сергеев» за словом в карман не полез: «Я думаю, что агитация вооруженного восстания тесно связана со всем делом нашей пропаганды. Поднимется вооруженная рука рабочего, социал-демократа, и ярмо самодержавия разлетится в прах. Но для этого нужно, чтобы рука пролетариата была вооружена и чтобы он сам был социал-демократом»^[27]. Так сформулирован его ответ в съездовских протоколах, которые передают суть рыковской отповеди только в самых общих чертах.

Как практик и знаток русской жизни, он одергивал слишком розовых оптимистов, которые уже считали, что трон шатается и социал-демократия побеждает. Она, по мнению Рыкова, еще недостаточно укрепилась даже в пролетарской среде, в которой та же организация Георгия Гапона оказалась гораздо влиятельнее. Резолюцию, при поддержке Рыкова, приняли боевую — да иначе и невозможно было в 1905 году. Не только поддержка, но и организация вооруженного восстания всеми средствами.

Рыков показал себя как специалист по крестьянскому вопросу, которого многие большевики более старшего поколения опасались и предпочитали обходить. При его активном участии съезд принял решение поддерживать крестьянское движение даже, если оно не остановится перед захватом помещичьей земли, что означало рискованный, серьезный и открытый конфликт с властью. Здесь, конечно, сказались саратовские связи Рыкова. Там, в Поволжье, сельские мятежи часто превращались в настоящие побоища. «Олинька моя, кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечева казаки (50 чел.) разогнали тысячную толпу. 20 убитых, много раненых. У Васильчиков 3 убитых, еще в разных местах 4. А в Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни. Глава шайки был в мундире, отнятом у полковника, местного помещика… А еще много прольется крови»^[28]. Это не кто-нибудь, а Столыпин — саратовская «сильная рука», откровенничал в письме супруге. Вскоре ему в помощь прислали из Петербурга генерал-лейтенанта Виктора Сахарова, в недавнем прошлом — военного министра, так того террористка пристрелила прямо в губернаторском доме. А всё крестьянские волнения! Отныне большевики должны были брать их под свое крыло. Правда, реального влияния на крестьянские общины они не имели: попросту не хватало сил.

Еще одна горячая съездовская тема — взаимоотношения интеллигенции и рабочих в партии. Рыков достаточно туманно рассуждал о том, что устранить возможные конфликты между рабочими и интеллигентами с помощью голосований и съездовских решений невозможно. Да, нужно действовать в этом направлении, нужно привлекать к социал-демократии как можно больше рабочих, но с помощью съездовской директивы искусственно увеличивать процент пролетариев в партии нельзя. Оказалось, что Рыков неожиданно затронул больной нерв съезда. Возможно, он изначально даже не осознавал, что этот спор окажется таким долгим, жарким и принципиальным для человека, который создал большевистскую партию…

Именно в тот день Ленин, пожалуй, в первый, но не в последний раз в присутствии товарищей обратил свое красноречие против Рыкова: «Я слышу, что товарищ Сергеев (Рыков) свистит, а не комитетчики хлопают. Я думаю, что надо взглянуть на дело шире. Вводить рабочих в комитеты есть не только педагогическая, но и политическая задача. У рабочих есть классовый инстинкт, и при небольшом политическом навыке рабочие довольно скоро делаются выдержанными социал-демократами. Я очень сочувствовал бы тому, чтобы в составе наших комитетов на каждых двух интеллигентов было восемь рабочих»^[29].

Возможно, Рыкову не хватало «педагогических» талантов Ленина — и он не верил в быстрое преображение рабочих. С другой стороны, и в Казани, и в Москве он к тому времени немало работал в рабочих кружках, вел агитацию и имел право на скепсис. Так или иначе, Ленина он тогда не поддержал, по-видимому посчитав его предложение утопичным или даже опасным. Ведь противопоставление рабочих интеллигентам могло привести к расколам в партийных организациях. С Рыковым в этом смысле оказались солидарны и молодой Лев Каменев, и уже достаточно опытная Розалия Землячка, дочь киевского купца первой гильдии, от которой в известной степени зависело финансовое благополучие партии… Да и не только они.

Вопрос оказался камнем преткновения. Красноречие вождя пропало даром, и Ленин оказался в меньшинстве — вместе с Александром Богдановым, Вацлавом Воровским, Леонидом Красиным… Делегаты решили отложить принятие решения на неопределенный срок. Но большевики всё никак не могли завершить этот спор, он продолжался в кулуарах, на прогулках…

Вскоре Ленин и Богданов — в то время единомышленники и союзники — подготовили новый проект резолюции на эту тему, но и его, после новой порции дебатов, сняли с повестки дня. Решили, вопреки мнению «стариков», не трогать болезненную тему.

Не менее остро обсуждали и устав партии. Рыков демонстрировал въедливость, частенько придирался к мелочам. Руководители партии предлагали вписать в устав право местных комитетов получать информацию о партийных делах. Вроде бы невинный пункт! Какие могут быть споры? Но «товарищ Сергеев» счел, что для устава это излишняя подробность, и предложил ее внести в резолюцию съезда как напоминание коллегам об их элементарных обязанностях. По этому вопросу голосовали дважды. Всякий раз побеждало предложение Рыкова, а Ленин оставался в меньшинстве. Владимир Ильич раздражался, но в то же время примечал, что Рыкова многие поддерживают — значит, он хорошо чувствует «пульс» местных комитетов партии, в которых варится несколько лет, с перерывами на каталажку.

^{Александр Богданов. 1917 год [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 80]}

Зато Рыков, при всем его свободолюбии, поддержал Ленина по вопросу контроля над изданиями местных комитетов партии. Тут они оба считали, что необходим контроль со стороны ЦК. Споров миновать не удалось, но предложение Ленина и Рыкова одержало верх. Снова молодой делегат показал свою эффективность.

Как правило, каждый день съезда изматывал его основных участников — и Ленин ложился в постель в болезненном состоянии, чтобы утром подняться для новых сражений. Задиристые манеры молодого Рыкова удивили многих делегатов. Участник съезда Мартын Лядов, знавший Алексея Ивановича еще по саратовским временам, вспоминал: «Особенно выделялся во время этих споров сравнительно молодой еще работник тов. Рыков, сумевший сгруппировать вокруг себя большинство комитетчиков. Тогда немало горечи и чувства обиды проявилось у обеих сторон»^[30]. Без горечи, наверное, не обошлось, но не обходилось и без азарта! В душе Рыков ликовал: я спорю с самим Стариком и нисколько ему не уступаю. Что касается этих воспоминаний Мартына Лядова — важно, что они опубликованы задолго до опалы Рыкова, а Лядов тогда возглавлял Коммунистический университет имени Свердлова и к истории партии относился внимательно.

Несмотря на некоторые принципиальные, но все-таки не решающие тактические поражения, признанным лидером партии не только считался, но и был Владимир Ильич Ульянов — и лондонский съезд подтвердил его высокий статус. «Этот человек прорубал любой лед» — так, очень точно, говорил о нем на старости лет Вячеслав Молотов. Ленин, Тулин, Петербуржец, Петров… Уважительная кличка Старик к нему прилепилась, когда Ильичу исполнилось лет 30. Впрочем, так называли и Льва Троцкого, в то время — не большевика, но активного революционера.

На Лондонском съезде, в отсутствие меньшевиков, Ленин впервые держался как партийный диктатор, требовал подчинения, строгой иерархии — в особенности в делах, связанных с вооруженным восстанием. В 1905 году более актуального вопроса и не могло быть. Все это не означало борьбу с дискуссиями. Ленин писал — и, надо думать, искренне: «Думать, что настоящему политическому союзу в состоянии помешать „тон“ полемики, в состоянии только люди, смешивающие политику и политиканство». А в марте 1905 года в письме Сергею Гусеву (Драбкину) он даже обронил: «Люблю я, когда люди ругаются — значит, знают, что делают, и линию имеют». В то же время хорошо знавший вождя большевиков меньшевик Александр Потресов не без оснований замечал: «Если когда-то французский король Людовик ХIV мог говорить: государство — это я, то Ленин без излишних слов неизменно чувствовал, что партия — это он, что он — концентрированная в одном человеке воля движения. И соответственно этому действовал». Рыков имел возможность убедиться и в первом, и во втором качестве Старика.

В Лондоне, как мы знаем, Рыков не в первый раз общался с Владимиром Ульяновым, они не так давно успели пообщаться в Женеве. Но именно в Великобритании Алексей Иванович увидел, как Ленин хитроумно дирижирует беспокойным, в то время почти неуправляемым коллективом революционеров.

Со строгой иерархией Рыков мирился с трудом, перебарывая свободолюбивый и язвительный нрав. Возможно, ему не хватало армейского опыта — когда становится окончательно ясно, что без единовластия добиться поставленной цели невозможно. Он в глубине души оставался «вольным казаком» и ленинскому давлению подчинялся с неохотой. Хотя — в конце концов неизменно подчинялся. Вряд ли у него возникал соблазн перебраться в партию с менее четкой дисциплиной — например, к меньшевикам. Большевиком он оставался в любой конфликтной ситуации, это была принципиальная позиция политического «однолюба» — в противоположность партийным «летунам» вроде Троцкого, которого Рыков всегда недолюбливал. И заочная антипатия после личного знакомства не рассеялась.

Прения прениями, но случались и вечерние развлечения — как же без них? Компания революционеров побывала и в местном мюзик-холле. Ленину весьма понравились клоуны. После одной из пантомим клоуна-эксцентрика он сказал: «Тут есть какое-то сатирическое или скептическое отношение к общепринятому, есть стремление вывернуть его наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного. Замысловато, а — интересно!»

Соратники удивлялись такому интересу вождя, известного своим сарказмом, к легкомысленным номерам. В чем же дело? Практик до кончиков пальцев, он уже тогда задумывался о необходимости создания социалистической массовой культуры — и на Западе, и в России. Понимал, что без нее в городском обществе удержать власть невозможно. Основа крестьянского мировоззрения — фольклор, а городского — вот такая массовая культура. Новое время — новые правила. Не только в экономике и социальной политике, но и в образе жизни, и в искусстве.

Конечно, этот сравнительно скромный партийный форум и сравнивать нельзя с будущими съездами, многолюдными, а нередко и помпезными. Главным уроком для Рыкова было, как продуманно и виртуозно, почти без крупных сбоев, Ленин дирижировал всей этой командой.

Раскол с меньшевиками казался непреодолимым: эти «ренегаты» делали ставку на буржуазно-демократическую революцию, с ведущей ролью либеральных управленцев. А как же пролетариат и его союз с беднейшим крестьянством? В пику меньшевикам съезд утвердил новый центральный орган партии — газету «Пролетарий». Именно «Пролетарий», не иначе. Редактором этого издания назначили, конечно, признанного вождя. Правда, быстро обеспечить издание газеты не удалось — дело хлопотное! Она выходила с августа 1906 до поздней осени 1909 года. Распространялась, разумеется, с соблюдением всех правил конспирации. Рыков участвовал в обсуждении стратегических вопросов, связанных с «направлением» «Пролетария». И тут проявилась его давняя склонность к объединению разных сил, приверженцев различных оттенков социалистической идеи. В то время он старался смягчить позицию Большевистского центра и к Троцкому, и к меньшевикам, и к различным уклонистам из большевистской среды.

^{Газета «Пролетарий». 29 августа (11 сентября) 1906 года [РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 3. Д. 817]}

Съезд избрал пятерых членов ЦК. Да, тогда их было всего лишь пятеро… Самым молодым из них стал Рыков. Любопытно, что 22-летний Лев Каменев, при всех его талантах и тогдашней близости к Ленину, такой чести не удостоился. А в Рыкове уже видели опытного, ушлого подпольщика, проверенного революционера, хорошо знавшего и глубинку, и столицы — разные губернии, разные края России. Кроме Алексея Ивановича, в руководящий орган партии вошли Владимир Ленин, Александр Богданов, Леонид Красин и Дмитрий Постоловский. Именно они тогда составляли ядро большевистской партии — и 24-летний Рыков по опыту практической подпольной деятельности уступал, пожалуй, только Ленину. Из этой пятерки только вождю разрешалось работать в эмиграции, остальным предстояло незамедлительно возвращение в Россию, охваченную массовыми протестами.

А под занавес этой главки заметим: Ленин все-таки счел Рыкова слишком неуправляемым — и не проголосовал за его кандидатуру. Ленинский выбор был таков: Богданов, Постоловский, Красин, Иван Саммер и Петр Румянцев. Но большинством голосов, против воли вождя, съезд избрал в руководящую пятерку Рыкова…

4. В каталажку и обратно

Для Рыкова этот съезд стал одним из самых приятных приключений подпольной молодости. Азарт, Европа, сила, споры, уважение соратников — он впервые почувствовал себя фигурой исторической. И почти без иронии. Пожалуй, это был его дебютный звездный час в политике. На этой волне он заехал в Берлин, пообщался с русскими социал-демократами, которых сразу там разыскал. Переписывался с Лениным, которому доложил, что готов сообщить о решениях съезда берлинским товарищам, чтобы «перетянуть их на нашу сторону». Встречи прошли ударно и весело.

В середине мая «товарищ Сергеев» вернулся в Россию. Тогда временно казалось, что революционный запал 1905 года идет на убыль, в особенности в городах. Но полиция действовала энергично, как никогда в прежние годы. Рыков оказался в Петербурге. На квартире Е. И. Зарембской (эта дама работала одновременно и в городской управе, и на подпольщиков) должно было состояться заседание столичного партийного комитета, на котором Алексей Иванович в красках рассказал бы товарищам о съезде. Бдительные соседи сообщили в полицию о странной компании, которая собирается у госпожи Зарембской. Стражи порядка провели операцию ловко. Арестовали десять большевиков, включая Рыкова.

На допросе член ЦК запрещенной партии держался уверенно, глубоко вжился в роль. Назвался мелитопольским мещанином Иваном Федоровичем Игнатьевым, 1880 года рождения. Утверждал, что никогда не бывал за границей, что родители его давно умерли. Рассказал о сестрах и братьях, перемешивая правду с выдумками. На «политические» вопросы отвечать отказался. Могла ли сработать столь прямолинейная тактика? Неизвестно. Потому что Рыкова узнал генерал-майор жандармского управления Иванов — скорее всего, помнивший его по саратовской демонстрации. Постановлением Особого совещания Рыкова приговорили к девяти годам ссылки — «за Казанскую, Саратовскую и Петербургскую деятельность». А на первое время — посадили в «Кресты».

Он писал из тюрьмы сестре Фаине: «Если я просижу еще здесь полгода, то до некоторой степени образуюсь. А то чересчур отстал». Рыков, конечно, бодрился — и вряд ли можно по этому письму судить о том, как содержали политических в «Крестах». Любопытно другое — понимал ли революционер Алексей Иванович, что наступают мятежные времена, когда особенно обидно терять время в тюрьме.

Леонид Красин в зашифрованном письме так рассказал Ленину о неприятностях Рыкова: «Страшно жаль, что юноша, полный сил и надежд, с только что полученным дипломом, должен валяться в постели калекой, и ни один врач не может сколько-нибудь точно определить вероятный срок окончания болезни. Видеться с ним до операции невозможно, да и после нее едва ли, так как больничные врачи не очень-то благожелательно относятся ко всему, что могло бы волновать больного. Страшно жаль, жаль человека и опытного, несмотря на свою молодость, инженера, в них так нуждается сейчас Россия»^[31]. Еще год назад они бы не обсуждали судьбу Рыкова с таким жаром, а в 1905 году он стал ключевой личностью для большевиков, и Красин видел в молодом саратовце одного из немногих дельных людей, оставшихся в России.

Болезнь, приковавшая несчастного к постели, — это, конечно, тюрьма. Недавно полученный диплом — членство в ЦК. Операция — ссылка. Больничные врачи — тюремная охрана. А инженеры, «в которых так нуждается Россия», — это, разумеется, революционеры.

Но Рыкову повезло: именно в те дни правительство предпочло пойти на компромисс с радикалами. Царский манифест от 17 октября 1905 года выпустил на волю неблагонадежных. Выйдя на свободу, Рыков сразу начал работать в Петербургском Совете народных депутатов, но вскоре его перевели в Москву. Основные бои предстояли именно там. В Первопрестольной «товарищ Алексей» возглавил Московское бюро РСДРП — самое боевитое в стране. Вместе с Михаилом Владимирским он курировал от большевиков подготовку вооруженного восстания в Белокаменной, которое вылилось в декабрьские баррикадные бои.

5. Шторм в Швеции

Четвертый съезд РСДРП проходил в славном городе Стокгольме в апреле и мае 1906 года. Этот партийный форум часто называют «объединительным», хотя в реальности он подвел итоги окончательного разрыва большевиков с меньшевиками.

В шведской столице собрались 112 делегатов с решающим голосом от 57 организаций, 22 делегата с совещательным голосом и 12 представителей национальных социал-демократических организаций — еврейской, латышской, польской… Меньшевики преобладали, большевикам приходилось вести оборонительные бои, отстаивая свои позиции. На известной фотографии большевистской фракции на Стокгольмском съезде портрет Рыкова красуется в центральной части, справа от Ленина.

^{Участники IV Объединительного съезда РСДРП}

И это неудивительно. Алексей Иванович прибыл в Стокгольм в ореоле славы активного участника Первой русской революции. На съезде Рыков, не успевавший отдышаться после арестов и побегов, едва ли сумел блеснуть осторожностью и взвешенностью, которая часто бывала ему присуща. Он — возможно, по предварительному решению ЦК — бушевал, уничтожая меньшевиков. Рыков никогда не был сторонником резкой конфронтации, но, почувствовав, что большевики в меньшинстве, стал агрессивнее. Тем ценнее для Ленина было выступление «товарища Сергеева» против политических противников — как никогда резкое: «Если бы т. Аксельрод умел хорошо смотреть на русскую действительность, хотя бы и с Альпийских гор, он увидел бы, что после знаменитого манифеста правительство пошло так далеко, как никогда. Он увидел бы виселицы, штыки и прежние и новые тюрьмы… Я уверен, что рабочие назовут тактику Аксельрода провокацией в тюрьму, в ссылку, на виселицу… Логика жизни двигает меньшевиков на новый путь. Логика жизни подводит меньшевиков к кадетам»^[32]. После баррикадных боев Рыков имел право на столь категоричный тон, это подсознательно признавали даже противники. Но в те дни меньшевики не дрогнули, не уступили своего верховенства.

^{Павел Аксельрод. 1900-е годы [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 15]}

Пожалуй, такой яростной поддержки Старик от Алексея Ивановича и не ожидал… Впрочем, как ни храбрился Рыков, съезд для большевиков завершился неутешительными результатами. Их идеи в разгар полицейского подавления революции казались несвоевременно радикальными.

В Центральный комитет, выбранный на съезде, вошли 3 большевика и 7 меньшевиков. Рыков в «тройку» не попал (впрочем, как и Ленин), но его избрали кандидатом в члены ЦК. Он по-прежнему входил в «первую четверку» большевиков, которые всё дальше уходили от своих более умеренных собратьев по РСДРП. Четверка большевиков в ЦК РСДРП, избранная на Стокгольмском съезде, — это Рыков, Богданов, Десницкий и Красин. По существу, тоже — ЦК.

По свидетельству Григория Зиновьева, назубок знавшего историю партии, «В ЦК взяли несколько наших товарищей, как мы тогда говорили, — заложниками. Но в то же время, на самом съезде, большевики составили свой внутренний и нелегальный в партийном отношении Центральный комитет… оказавшись в меньшинстве в избранном съездом ЦК, большевики составили свой внутренний и нелегальный в партийном отношении ЦК, который вел свою сепаратную работу»^[33]. О наличии параллельного руководящего центра внутри РСДРП писал в эмиграции и меньшевик-историк, родственник Рыкова Борис Николаевский: большевистская фракция, по его свидетельству, «создала свою особую внутреннюю организацию с каким-то центром, но этот центр еще не носил официального названия». Между прочим, об этом центре не сообщалось ни в «Кратком курсе истории ВКП(б)», ни в «Истории КПСС», хотя в судьбе будущей правящей партии он сыграл роль немаловажную.

Точный персональный состав этого центра не вполне ясен до сих пор, хотя тот же Николаевский в своей книге «Тайные страницы истории» авторитетно утверждал, что его членами были Владимир Ленин, Александр Богданов, Иосиф Гольденберг, Иосиф Дубровинский, Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Леонид Красин, Гавриил Линдов, Виктор Ногин, Михаил Покровский, Николай Рожков, Алексей Рыков, Виктор Таратута, Иван Теодорович и Виргилий Шанцер. Участие Рыкова — члена ЦК — в работе центра сомнений не вызывает. Секретарем этого органа назначили супругу и соратницу Владимира Ленина Надежду Крупскую. Ведущую роль в этом центре, судя по всему, играли три человека: Владимир Ленин, Александр Богданов и Леонид Красин. В сохранившихся письмах самого Богданова эта тройка фигурирует под названием «финансовой группы». Рыков в Большевистском центре отвечал за работу крупных партийных комитетов и, по существу, был едва ли не самым энергичным «чернорабочим» партии, действовавшим в России. Основой партийной жизни стала работа над газетой «Пролетарий».

Формально большевики и меньшевики сохраняли единство. В феврале 1907 года РСДРП, пересмотрев прежнюю тактику бойкота выборов, приняла участие в думской избирательной кампании и сформировала во II Государственной думе довольно большую фракцию — 66 человек (из них 15 большевиков и трое «колеблющихся»). Впрочем, уже в июне 1907 года, проведя всего одну весеннюю сессию, эта Государственная дума «приказала долго жить»: на ее роспуске настоял премьер-министр Петр Столыпин, добившийся ни много ни мало ареста социал-демократов — за подготовку к «ниспровержению государственного строя». Вскоре после этого в партии начался новый виток, по выражению Ленина, «разброда и шатаний». В РСДРП проявились новые «уклоны» и группировки. Среди меньшевиков — так называемые ликвидаторы во главе с Юлием Мартовым. Они выступали за полную легализацию деятельности и превращение русских социал-демократов в партию парламентского типа. По сути, это означало полную изоляцию «ленинцев», чьи радикальные идеи невозможно было адаптировать под установки официальной политической жизни. В то же время среди большевиков заявила о себе группа так называемых отзовистов, неформальным лидером которых стал Богданов — один из самых авторитетных соратников Ленина, превращавшийся в его оппонента. Они выступали против участия в выборах и настаивали на активизации революционных методов борьбы. Богданов, Анатолий Луначарский, Мартын Лядов в то время издавали крайне ершистую газету «Вперед». Нередко их называли «впередовцами». Луначарский в то время впал еще и в так называемое богостроительство — он принялся трактовать социализм как новую религию, в которой неким божеством станут «народные массы». Эту увлекательную (и вообще-то небесполезную) эссеистику с мистическим уклоном будущий наркомпрос сочетал с призывами к непримиримой и немедленной вооруженной борьбе за власть.

Ленин — извечный радикал — крайне негативно отнесся к этому направлению, бурно критиковал их за авантюризм. Противники глухо намекали, что Ильич, пожалуй, просто ревнует к Богданову, опасаясь за свою гегемонию среди большевиков. Но этот упрек справедлив лишь отчасти: ведь никто не мешал Ленину присоединиться к отзовистам и перехватить у них инициативу, по части энергии все они значительно ему уступали. Нет, он принципиально не принимал новых идей своего недавнего союзника Богданова. А по поводу участия в парламентской жизни утверждал: «Нельзя овладеть современным моментом, нельзя решить всей совокупности тех задач, которые он ставит перед социал-демократической партией, не решив этой специфической задачи момента, не превратив черносотенно-октябристской Думы в орудие социал-демократической агитации»^[34]. Рыков в данном случае искренне поддерживал Ильича: радикализм «впередовцев» он считал несвоевременным, по крайней мере, до тех пор, пока партия не стала по-настоящему массовой, а над богостроительскими идеями Луначарского просто посмеивался.

В июне 1909 года Рыков прибыл в Париж — на совещание редакции «Пролетария», которое, по сути, было совещанием Большевистского центра. На этот раз он впервые выехал в Европу официально, по заграничному паспорту, выданному с предупреждением, что «в случае возвращения в Россию ранее 28 июня 1910 года он будет подчинен гласному надзору на прежних условиях». Большевистская партия (а формально — все еще фракция в РСДРП) в то время оказалась на грани нового раскола и, быть может, исчезновения. Причины этого кризиса из XXI века выглядят как пустоватая схоластика, но в то время они казались самыми принципиальными.

Ленина в те дни позиция Рыкова занимала чрезвычайно. В письме Иосифу Дубровинскому (партийный псевдоним — товарищ Иннокентий) он не скрывал сомнений: «Похоже на то, что Власов теперь решает судьбу: если он с глупистами, обывателями и махистами, тогда, очевидно, раскол и упорная борьба. Если он с нами, тогда, может быть, удастся свести к отколу парочки обывателей, кои в партии ноль». В то время Ленин считал Дубровинского своим верным единомышленником. В конце концов им удалось настроить в нужном духе и подготовить Рыкова к сражению с отзовистами. Он приехал в Париж сторонником Ильича. И Ленин в очередном письме Дубровинскому рассуждал воодушевленно: «Власов дал обещание через несколько дней поехать к Вам. Значит, ждите и ни в коем случае не двигайтесь, чтобы ни в коем случае не разъехаться. Власов настроен по-Вашему: с нами принципиально, но порицает за торопливость. …Значит, не бойтесь: Власов отныне будет у власти, и ни единой несообразности мы теперь не сделаем. Власов упрекает нас за неуменье обходить, обхаживать людей (и тут он прав). Значит, и тут не бойтесь: Власов отныне все сие будет улаживать»^[35]. За этими словами — и сомнения, и нервная горячка, и надежда — на Рыкова, как ни на кого иного, и лестная оценка способностей крайне энергичного революционера, который умеет дружески общаться даже с оппонентами, не порывать с людьми после первой стычки. Для политика — полезный навык, и Старик не намеревался отказываться от этого инструмента.

Наконец 8 июня 1909 года в Париже началось первое заседание расширенной редакции «Пролетария», и открыл его именно Рыков, он же Власов. Ленин еще раз подчеркнул решающее значение рыковской позиции в эти дни — и пытался закрепить свой союз с влиятельным и достаточно строптивым партийцем. И Алексей Иванович оправдал доверие: на совещании он дал отзовистам резкую оценку, отметив, что они уводят партию от истинных революционных целей социал-демократии. Ленину это и требовалось — слово товарища Власова, известного своей умеренностью по отношению к разнообразным «уклонам», звучало в те часы особенно веско. А для Рыкова это был очередной компромисс — на этот раз с товарищем Лениным. Ведь в глубине души Алексей Иванович оставался противником полного разрыва с отзовистами.

Одним из самых острых стал вопрос о Каприйской школе — этом детище Богданова и Горького, которое выпестовали всё те же «впередовцы», давшие своему начинанию громкое название — «Первая Высшая социал-демократическая пропагандистско-агитаторская школа для рабочих»! Там преподавали и Красин, и Луначарский, и Михаил Покровский — будущий вожак советских историков. Меценатами школы, кроме буревестника революции, были нижегородский купец Василий Каменский и даже прижимистый бас Федор Шаляпин. Все — волжане и приятели Максима Горького.

Рыков не поддержал и эту громкую инициативу, окрестил школу «троянским конем». Он заявил, что не готов «брать за нее ответственность». Кстати, эти рыковские слова вошли в резолюцию совещания. Расширенная редакция «Пролетария» (а по существу — Большевистский центр) приняла решение отмежеваться от отзовистов и богоискателей. И Рыков в борьбе за эту резолюцию чрезвычайно помог Ленину. Еще одно важное решение большевики приняли в надежде сплотить партию. И снова это был проект Рыкова (скорее всего, предварительно согласованный с Лениным). Алексей Иванович подал идею реорганизации Большевистского центра на основе строгой дисциплины. Например, товарищей, которые шесть месяцев не ведут партийной работы, он предложил считать «выбывшими». «Уважительной причиной» для инертности признавались только тюремное заключение или ссылка. Словом, в те дни в Париже Рыкову удалось блеснуть. А в пику Каприйской школе большевики вскоре организовали Партийную школу в Лонжюмо, под Парижем. Там лекции читали, кроме Ленина, приятель Рыкова Семашко, Инесса Арманд, Зиновьев и Каменев. Партия раскалывалась на всех уровнях… Пройдет время — и многие каприйские гуру примирятся с Лениным, вернутся под его крыло. Но в 1909 году это казалось маловероятным.

Задерживаться в Европе Рыков не стал, вернулся в Россию в начале июля, в несколько растерянном настроении. Тут же он провел встречу с членами Московского комитета партии, на которой держался осторожно и сдержанно, опасаясь провокаторов. Он в самых общих чертах (не задерживая внимания на противоречиях и спорах) рассказал им о парижской встрече.

Тогда, в 1909 году, русская революция казалась чем-то далеким и почти невозможным. Нелегальная работа потеряла тот кураж, который привлекал к ней молодых людей еще пять-десять лет назад. Рыков — один из немногих подпольщиков — по-прежнему действовал энергично. За ним следили, филеры старались не упускать Рыкова из виду — в донесениях он проходил под кличками Глухарь и Ночной.

Арестовали его снова с фальшивыми документами — с паспортом на имя харьковского мещанина Ивана Андреевича Билецкого. За проживание по чужому документу полагалось всего лишь от двух до четырех месяцев тюрьмы. Но после каталажки, без суда, неугомонного подпольщика в административном порядке решили выслать в Архангельскую губернию, подальше от партийных комитетов.

В конце марта 1910 года он прибыл в Архангельск. Оттуда Рыкова должны были переправить в Усть-Цильму, старинный городок на Печоре, возле устья рек Цильмы и Пижмы. Медвежий угол, напрочь оторванный от мира, который с давних пор облюбовали староверы. Суровое место для ссылки! Рыкову удалось доказать, что столь дальняя ссылка опасна для его здоровья — ведь он страдал серьезной «болезнью уха». Здоровье Алексея Ивановича действительно подводило уже в молодые годы, но он, как и некоторые другие нелегалы, еще и несколько преувеличивал свои недуги — из тактических соображений. Власти проявили гуманизм — и отправили Глухаря в Пинегу, где он уже бывал и где проживала в ссылке его сестра. Власти удовлетворили еще одно ходатайство Рыкова. Ссыльным, окончившим гимназию или реальное училище, предоставляли сравнительно приличное пособие — как дворянам. 13 рублей 62 копейки. Алексею Ивановичу удалось доказать, что он окончил Саратовскую гимназию, — и тем самым поправить свое материальное положение. В эти дни в нем заговорил юрист, хотя и недоучившийся!

Пинега считалась одной из «столиц ссыльных». Политических в уезде насчитывалось примерно 30 % от всего населения. Эсеры, большевики, меньшевики, анархисты и просто неблагонадежные… Далеко не все ссыльные были твердыми приверженцами какой-либо партии, встречалось и немало колеблющихся, революционно настроенных интеллигентов. Рыков со многими поддерживал приятельские отношения, но партийные различия все же имели значение. Они спорили, каждый отстаивал свою правду — так и коротали бесконечные северные вечера. Оптимизма тогдашним революционерам не хватало, многие чувствовали себя проигравшими. Рыков среди них, конечно, считался звездой первой величины — как-никак, не только один из первых, но и один из главных социал-демократов, член ЦК, участник съездов. И он не разочаровывал: деятельный, не умеющий попусту растрачивать дни.

Почти молниеносно Рыков сколотил в Пинеге небольшую, но спаянную большевистскую организацию. На первых порах — 18 человек, включая самого Алексея Ивановича и Фаину. Ссыльные воспринимали собрания этой небольшой ячейки серьезно, многие относились к партийной деятельности как к высокой миссии, как к главному делу жизни. Поэтому они даже избрали руководящий орган — бюро из четырех человек, во главе которого встал, разумеется, Алексей Иванович. С товарищами по движению он доверительно делился — конечно, не в деталях — воспоминаниями о европейских встречах Большевистского центра. Как говорили в старые времена — «разъяснял линию партии». Тем более что споры с отзовистами в те дни интересовали всех большевиков. На берегах Пинеги подпольщикам почти не мешали совещаться, наблюдали за ними без особого пристрастия. Все равно они, как казалось властям, не представляют опасности, пребывая чуть ли не на краю света. Рыков и сам понимал: в Пинеге можно только разглагольствовать, штудировать чужие труды или писать собственные. Но ни журналистского, ни литературного зуда он не испытывал, его тянуло в «действующую армию» партии. Рыков не мог внушить себе, что одними разговорами можно приближать революцию…

За ссыльными следили, устраивали обыски, но особого рвения полиция при этом не проявляла. Опасались только побегов, а нелегальная литература в Пинеге ходила вовсю — конечно, подпольно. Именно поэтому зимой слежка ослабевала: считалось, что побег в морозную и снежную погоду практически невозможен, и полиция предпочитала в мрачные студеные месяцы сквозь пальцы присматривать за жизнью ссыльных. Этим и воспользовался Алексей Иванович. 8 декабря надзиравший за политическими господин Некрасов сообщил, что Рыков не ночевал дома… Допрос сестры ничего не дал. Пропавшего стали искать у других ссыльных, с которыми Рыков приятельствовал, но нигде не нашли и следов Алексея Ивановича. Никто не мог поверить, что в такую непогоду этот болезненный интеллигент решился на побег. Стояли морозы, дороги засыпал снег — глубокий, вязкий. А до ближайшей железнодорожной станции — сотни верст. Подробности этого рискованного побега до сих пор неизвестны. Конечно, Рыков не мог обойтись без помощи местных жителей — скорее всего, староверов, которые за небольшую плату подсобили ему совершить бросок до железной дороги. Лошадки у них имелись. А полиция очнулась слишком поздно и, рассчитав, что за несколько дней ссыльный, скорее всего, погиб в снегах, прочесала только ближние окрестности… Из нынешнего времени такая халатность полиции выглядит странно. Но мы рассматриваем ситуацию, учитывая исторический опыт 1917 года. Такого опыта у «царских сатрапов» не могло быть — и они, даже после 1905 года, недооценивали революционеров-подпольщиков. В особенности тех, кто, подобно Рыкову, не имел отношения к терроризму, ко взрывам. В них мало кто видел серьезную силу, которой стоит бояться. А к побегу в морозную неизвестность полицейские могли относиться как к «барской причуде». Тем более что Рыков и на служителей правопорядка умел производить благоприятное впечатление: обстоятельный, улыбчивый, он нисколько не походил на безумного фанатика. Нужно сказать, что взаимоотношения подпольщиков и полиции тех лет напоминают игру в поддавки — как будто служители правопорядка не слишком хотели защищать престол, даже после грозного предупреждения 1905 года. По крайней мере, социал-демократы явно переигрывали их по целеустремленности и преданности делу — даже когда их дело казалось безнадежным. А полицейским просто лень было идти по следам беглеца в скверную погоду, допрашивать суровых и хитроумных «аборигенов». Это скажется и в 1917 году, и во время Гражданской войны — и в действиях представителей власти, следивших за пинежскими ссыльными, можно усмотреть предпосылки будущего политического кризиса и распада империи. А в революционной среде побег Рыкова произвел сенсацию.

В то время в Пинеге проживал еще один ссыльный — эсер по кличке Долговязый, писатель Александр Степанович Гриневский (Грин) с женой Верой Павловной. Да, тот самый автор «Алых парусов» и «Бегущей по волнам» — правда, тогда на его счету числились только небольшие, но яркие и уже известные в литературных кругах рассказы. Его тоже арестовали не в первый раз, за «проживание по чужому паспорту». В 1912 году Грин опубликовал рассказ из жизни ссыльных «Зимняя сказка», в котором шла речь и о побеге. Вполне вероятно, что именно побег Рыкова заставил писателя обратиться к этой теме. Герои Грина в северном изгнании отчаянно скучают. Тоска донимает их. Избегать депрессий в те годы не удавалось и Рыкову, хотя он тщательнее других скрывал свои слабости.

Почему же он решился на побег? История загадочная, мы можем только строить предположения. Если поверить Грину — атмосфера в пинежских деревушках, где жили ссыльные, сложилась мрачная. Рыков — бродяга по духу — не мог долго оставаться в этом медвежьем углу. Вот он и бросился в дорогу, не считаясь с опасностями, когда стало совсем нестерпимо. Но будем держать в уме и вторую версию, не менее правдоподобную. Пинега держала связь с Большой землей и с Большевистским центром. Через новых ссыльных, через сочувствовавших «борьбе» или просто нанятых крестьян. Разбить эту цепочку полиции не удавалось. Рыков вполне мог получить сигнал — даже из Парижа, — что он необходим партии, что намечаются важные встречи. Он в то время и впрямь был просто необходим Владимиру Ульянову.

6. «Лучше сесть в тюрьму»

Из Москвы Рыкова снова переправили за границу — на этот раз нелегально, но оперативно и без трудностей. Скорее всего, эту операцию усердно и профессионально готовили, что подтверждает вторую версию побега. Рыкова ждал Ленин.

В глубине души Рыков давно уже считал ленинскую непримиримость недостатком, особенно для политика. Слишком уж явно охватывал Старика азарт борьбы — и нередко вчерашние ближайшие соратники становились его противниками. Разве можно обходиться без компромиссов, без дипломатии? В борьбе с «ренегатами» разных мастей Ленин, по мнению Рыкова, зашел слишком далеко, перегнул палку. Недоумение вызвал у Алексея Ивановича и теоретический труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», направленный прежде всего против Богданова и его увлечения идеями австрийского мыслителя Эрнста Маха. Ленин усмотрел в этом направлении «идеалистические оттенки» и яростно с ними боролся. Рыкова вовсе не привлекал идеализм, но он считал избыточной столь напряженную борьбу с «оттенками». И, не будучи сторонником Богданова, не считал необходимым отсекать его от партии. Некоторые исследователи, начиная с неутомимого Николаевского, видели в этой деятельности Ленина исключительно борьбу за финансовые рычаги в Большевистском центре — ведь Богданов и Красин играли в нем значительную роль^[36]. Думаю, ограничивать интересы Ленина «золотым запасом» партии не стоит: в первую очередь он вел борьбу за централизацию большевистских сил. Но вел ее, по мнению многих соратников, включая Рыкова, чересчур яростно и рьяно. Да еще и поднимается в философские дебри — получается, стреляет из пушки по воробьям… Да из какой пушки!

Между прочим, схожего мнения в те дни придерживался еще один большевик, в будущем ставший весьма крупным политиком, — Коба, Иосиф Джугашвили. Из сольвычегодской ссылки он писал большевику Владимиру Бобровскому: «О заграничной „буре в стакане воды“, конечно, слышали: блоки — Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: „Пусть, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится“. Это, по-моему, к лучшему»^[37]. Рыков, гораздо больше Сталина знавший о маневрах Ленина и различных уклонистов, во многом мог бы согласиться с грузинским товарищем. Их обоих тянуло к практической работе… А Ленин слишком глубоко окунулся в партийные дрязги.

Подчас им казалось, что Ильич умеет только размежевываться, рвать связи, оставляя вокруг себя только верных сторонников. Как говорили противники — бессловесных рабов. Правда, Рыкова — ершистого, строптивого — никто не мог назвать человеком, не имеющим своего мнения.

И он сомневался — стоит ли идти до конца с этим невероятно работоспособным, быстро мыслящим, но несговорчивым человеком. Уйти? Меньшевики бы приняли «товарища Сергеева» с распростертыми объятиями, а они в те годы выглядели как более серьезная сила, чем «фракция Ульянова». Но… дело зашло уже слишком далеко, Рыкова знали как последовательного большевика, а перебегать из одного стана в другой — занятие недостойное. К тому же и подпольщики не чурались здорового политического карьеризма и «браков по расчету», а среди меньшевиков легче было затеряться. Там хватало своих «идеологов», талантливых (по крайней мере, тогда они казались таковыми!) литераторов и ораторов, да и организаторов. А в ленинской тактике Рыкова устраивало главное — ставка на партийные комитеты, на постоянную агитацию среди рабочих. Алексей Иванович знал и любил такую работу куда больше писанины… Ленин — политик, далеко не лишенный проницательности, — конечно, видел издержки своего упрямства. Видел, что может растерять даже верных сторонников и в конечном итоге разбазарить партию. В глубине души он уже был готов и к дискуссии, и к компромиссам — и будущее это покажет.

Впервые Алексей Иванович задержался в Европе надолго — вопреки своему желанию. Существование в эмиграции казалось ему бессмысленным, противным деятельной натуре вечного нелегала. Рыков писал Ленину: «Для меня лично стало совсем невыносимым болтаться без толку по Парижу и Берлину. Лучше уехать в Пинегу или сесть в тюрьму»^[38]. Тяжелое признание, нехарактерное для Рыкова, которого все считали неисправимым оптимистом. Но и его коснулась хандра, обрушившаяся на большевиков в 1909–1910 годах, когда их дело казалось надолго проигранным. И все-таки он не впадал в апатию, действовал — то выполнял задания Ленина, то пытался играть собственную партию. Два раза ездил в Женеву, встречаться с Плехановым, который держался несколько высокомерно. Он не доверял большевикам, ждал от них подвоха и под разными предлогами не соглашался на их предложения созвать общую конференцию всех направлений РСДРП. Более успешной оказалась «польская миссия» Рыкова. В Париже он подписал соглашение с польскими социал-демократами. Вел переговоры и со «впередовцами», к которым, как известно, относился более терпимо, чем Ленин. Именно тогда меньшевики стали относиться к нему серьезно — это проявится и после 1917 года.

Словом, в предвоенные годы Рыков прошел через огонь и воду внутрипартийных споров. Немногие выдержали эти испытания, но за одного битого двух небитых дают — и «товарищ Власов» окончательно превратился в ушлого политика.

Глава 4. Первая русская революция

1. Уроки Георгия Гапона

Начался этот бурный год с Кровавого воскресенья, с массового шествия по улицам Петербурга, которое организовал Георгий Гапон. Власти жестоко расправились с этой демонстрацией. Гапоновское «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» к 1905 году стало наиболее мощной негосударственной политической силой в России. Пожалуй, ни за кем после Емельяна Пугачева с таким воодушевлением не шли массы. Для Рыкова это был урок большой политики и пропаганды. Да и не только для него, для всех революционеров.

«Никогда и никто… на моих глазах не овладевал так слушателями, как Гапон, и не на рабочей сходке, где говорить несравненно легче, а в маленькой комнате на немногочисленном совещании, произнося речь, состоящую почти только из одних угроз. У него был истинный ораторский талант, и, слушая его исполненные гнева слова, я понял, чем этот человек завоевал и подчинил себе массы», — писал один из руководителей Боевой организации эсеров Борис Савинков, не самый восторженный человек на свете. Тогда он завидовал Гапону. Завидовал ему и Рыков.

Гапоновские оценки монархической системы и всей ситуации в целом в те нервные дни резко колебались, в том числе он не исключал кровавой развязки событий: «Будут стрелять. Расстреляют идею царя! А жертвы — так и этак неизбежны! Предупредить — кто боится, не пойдет, а умирать — так умирать с музыкой!»

Вскоре после январской расправы над мирной демонстрацией Георгий Гапон написал свою первую революционную «листовку»: «Зверь-царь… так отомстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем!» На такой откровенный радикализм ни Рыков, ни другие большевики не решались.

Это потом, в советской традиции, за Гапоном прочно закрепилась репутация предателя, провокатора — и, в связи с этим, имя его стало нарицательным. Во время революционных событий 1905 года все воспринималось иначе. Большевики, как правило, отзывались о нем не без уважения.

В 1905-м впервые оказалось, что революционное движение охватило массы — и в пролетарских городах, и на флоте… Мощь революционных партий (разумеется, подпольных, официально их не признавали) росла как на дрожжах. Конечно, росло и сопротивление со стороны властей. К концу года в Москве шли баррикадные бои, страна раскололась, противостояние между полицией, казачеством и революционными отрядами обернулось настоящей уличной войной. А начиналось все с Гапона, который после той роковой воскресной демонстрации пал духом и упустил из своих рук инициативу…

2. Рыков на юге

Рыков от бури 1905 года не прятался, находился в самой гуще противостояния. В этот год его роль в РСДРП(б) тоже возросла. Летом 1906 года он, не боясь снова попасть за решетку, явился в бушевавшую Одессу, чтобы организовать большевистские ячейки в рабочей среде, наладить прерванные связи и транспортировку нелегальной литературы. С одесситами он сразу нашел общий язык: бурный южный темперамент и раблезианский юмор волжанина не смущали. Надо ли говорить, что Одесса была в то время для революционеров важнейшим форпостом? Крупный порт на Черном море, многонациональный, шумный, наконец, связанный с бунтами на крейсере «Очаков» и броненосце «Потемкин», которые стали символами революции. Кроме того, город Дюка Ришелье, четвертый по населению в Российской империи^[39], славился многочисленным и активным пролетариатом. Но и полиция в 1906 году на южных рубежах империи не дремала. Возможно, почувствовав слежку, Рыков надолго не задержался на Черном море и вернулся в Москву. Там его и арестовали — что, конечно, не удивительно в условиях особо дотошной работы полиции. Наказание последовало не самое жестокое, хотя и закрывавшее ему возможности для политической деятельности, — новая ссылка в Архангельскую губернию, которая, правда, оказалась недолгой — из-за все тех же мятежных событий, которые мы привычно называем революцией.

Такова традиция. Тут впору вспомнить известное: «Мятеж не может кончиться удачей, — В противном случае его зовут иначе». Эта эпиграмма британского поэта Джона Харингтона сложена еще во времена Елизаветы I, на наш лад — в эпоху Ивана Грозного. Мятеж 1905–1906 годов удалось подавить и утихомирить — кнутом и пряником, большим кровопролитием и политическими компромиссами.

И все-таки мы вправе считать те изменения, которые последовали в России после события 1905–1906 годов, — революционными. Времена неограниченного самодержавия в России завершились. «Манифест об усовершенствовании государственного порядка», который Николай II подписал 17 октября 1905 года, стал последней вехой в его истории.

Именно тогда в России началась официальная публичная политическая жизнь — с конкуренцией партий, с шумными выступлениями в Государственной думе. Правда, радикальные движения, с которыми были связаны вожди «улицы» в 1905–1906 годах, конечно, остались нелегальными. Продолжались уличные бои… Это в 1917 году на улицах, по большому счету, не нашлось ни одного монархиста, а в 1905–1906-м «за царя-батюшку» могли и голову проломить. Не только жандармы и казаки, но и «рядовые» представители народа-богоносца. В то время они защищали свои убеждения с той же яростью, что и революционеры.

3. Дело Шмита

В Москве Рыков жил под именем фельдшера Михаила Александровича Сухорученко, затем под именем харьковского мещанина Ивана Билецкого. До поры до времени после событий 1905–1906 годов ему удавалось оставаться на свободе и действовать. В те суматошные дни он выполнял важнейшее задание партии — участвовать в получении наследства мебельного фабриканта Николая Павловича Шмита, — конечно, для нужд партии.

Шмит — русский немец, старовер, дальний родственник Саввы Морозова и сторонник социализма — был одним из самых загадочных союзников революционных партий в 1905 году. Сначала — незадолго до начала революционных событий — он стал лично снабжать Максима Горького деньгами для газеты «Новая жизнь». Потом стал передавать крупные суммы и на более радикальные цели, вплоть до закупки оружия. На собственной фабрике на Пресне он ввел девятичасовой рабочий день вместо одиннадцатичасового, повысил заработную плату, открыл амбулаторию и общеобразовательные курсы. Подпольно на той же фабрике «выпекали» бомбы, печатали листовки. Накануне уличных сражений 1905 года на мебельном производстве Шмита была подготовлена и вооружена боевая дружина. Фабрикант не только помогал рабочим отрядам деньгами и оружием, но и принимал участие в «тренировочных» стрельбах. В итоге в декабре 1905 года фабрику Шмита почти смели с лица земли артиллерией.

Когда после московских баррикадных боев 1905 года Шмита арестовали, Горький, хорошо знавший «красного фабриканта», выступил с воззванием: «Я обращаюсь к честным людям, которым противна жестокость, отвратительно насилие. Протестуйте против осуждения Николая Шмита!»^[40] В феврале 1907-го фабрикант умер в тюремном госпитале. По одной из версий, его убили во время попытки побега, по другой — убийц подослали мстительные монархисты, по третьей, наименее вероятной, — в застенках тайно действовали большевики. Следствие объявило о самоубийстве. Похороны Шмита превратились в политическую акцию. Конная полиция разгоняла студентов и рабочих, которые намеревались превратить прощание с революционным миллионщиком в митинг протеста. На Преображенское кладбище не пустили никого, кроме близких родственников. Но венки от рабочих к его могиле приносили исправно — с патетическими надписями: «Гражданину-мученику», «Пусть ты погиб, товарищ, но не умерла идея».

Официального завещания 23-летний фабрикант не оставил, но не раз обещал все свое состояние передать ленинской партии. И ее представители вступили в нешуточную борьбу за богатое наследство. Горький сыграл в этой истории центральную роль: его свидетельство об устном завещании предпринимателя оказалось едва ли не решающим.

Для Рыкова столь деликатное поручение стало шансом поближе познакомиться с буревестником революции, которого он считал человеком феноменальным, равным Чернышевскому по влиянию на революционные умы. Итак, Горький на Капри передал устное распоряжение Шмита сестре миллионера Елизавете Павловне, а она, в Москве, донесла эту новость до большевиков — Леонида Красина и Алексея Рыкова. Меньшевики тоже предъявили свои права на наследство, но куда менее убедительные.

Любопытно, что сестры Шмита поначалу нисколько не противились этому проекту — передать львиную долю громадного наследства брата большевикам. Они тоже симпатизировали революционному движению. Рыкову первому поручили вести переговоры с семьей погибшего фабриканта. Но 1 мая 1907 года Екатерина Павловна, Николай Андриканис, Алексей Рыков и Леонид Красин были арестованы во время совещания финансовой комиссии Московского областного бюро, проходившего в квартире Андриканиса. Красина вскоре отпустили, Екатерину Павловну освободили под залог и отправили в ссылку. Андриканиса освободили по болезни и сослали сперва в Тамбовскую область, а потом и за границу. Рыков пробыл в Таганской тюрьме дольше всех. Свои полномочия в деле Шмитов он передал другому члену Большевистского центра, Виктору Таратуте.

На допросе Рыков держался, по обыкновению, лихо и напористо. Еще будучи гимназистом, он понял, что врать нужно уверенно, без тени смущения. Представителей власти — всех, без исключения — с юности считал врагами. И держался как разведчик, схваченный противником на войне, — все отрицал с непроницаемым и самоуверенным «покерным» лицом. При обыске у Андриканиса нашли около 50 нелегальных брошюр. Рыков, разумеется, оказался осторожнее, у него обнаружили только 25 рублей. И — «ничего предосудительного». Он заявил, что в квартиру Андриканиса явился по личным семейным делам — как к адвокату. И, по-видимому, заранее недурно продумал эту легенду. В известной степени Алексею Ивановичу удалось запутать следователей — и в тюрьме его держали по инерции, без четких доказательств. Просто полицейские (в том числе из донесений секретных агентов) знали, что Рыков играет заметную роль в РСДРП, — и связать его присутствие в этой компании с борьбой за наследство Шмита не составляло труда.

Чтобы легализовать наследство, возникла идея выдать замуж за проверенных партийцев двух сестер Шмита. Одна из них — Екатерина — всерьез была влюблена в Андриканиса и стала его женой не «по приказу» и не фиктивно. Вторая — Елизавета — стала фиктивной женой большевика Александра Игнатьева, а в реальности вскоре сошлась с Таратутой. В итоге Елизавета передала большевикам все свое наследство. Андриканис, судя по большинству источников, неожиданно не пожелал расставаться со всеми деньгами и акциями Шмита — и даже рискнул выйти из партии. Пришлось устраивать третейский суд с участием представителей других социалистических партий (главным образом эсеров). Это благородное собрание принудило упрямого Андриканиса отдать большевикам часть наследства Шмита, которым он на время завладел безраздельно.

Так большая часть денег пресненского фабриканта оказалась в кассе большевистской партии — больше 200 тысяч полновесных рублей. Дело это туманное, запутанное — и Рыков занимался им недолго, но цепко. Кстати, ни он, ни Горький лично ничего за свои старания не заработали. Но это предприятие повысило акции Рыкова в партии. Вскоре после участия в запутанном шмитовском деле Алексей Иванович по специальному вызову Ленина направился в Париж.

4. Встреча на Мари-Роз

Уже больше десяти лет продолжалась авантюрная жизнь подпольщика — поездки по России, наведение мостов с партийными комитетами, тюрьмы, ссылки и побеги, наконец, запоминающиеся вылазки в Европу — к соратникам-эмигрантам, на съезды и не только. Рыков жил в Берлине, когда активизировалась его переписка с «парижанином» Лениным, который интересовался переговорами с меньшевиками, а заодно доверительно рассказывал «товарищу Власову» о кознях бундовцев, выстраивал хитрые схемы. Ульянов то радовался реакции Рыкова, то тревожился, что Алексей Иванович может впасть в ренегатство, но неизменно начинал письма с дружеского «Дорогой Власов!». Рыков, бивший наотмашь «впередовцев» на заседаниях редакции «Пролетария», в Берлине стал относиться к ним терпимее, либеральнее. В Германии он много общался с меньшевиками — и не почувствовал особенных противоречий между ними и Богдановым со товарищи. В Рыкове снова проснулся примиренец. Отзовисты не выступают напрямую против большевиков — зачем же ставить на них крест? Не впадаем ли мы в инквизиторский дух? Ленин не мог согласиться с таким поворотом мысли — и в эмоциональной манере попытался «открыть глаза» молодому соратнику: «Ваша основная ошибка — что Вы верите словам и закрываете глаза на дела». Рыков писал об организационном бессилии «фракционеров», убеждал Ленина, что они безопасны. Безуспешно. Ильич нервничал и разоблачал противников со страстью — и, между прочим, приводил доводы вполне практического характера: «Впередовцы очень сильны. У них есть школа = конференция = агентура. У нас (и у ЦК) ее нет. У них есть деньги — до 80 000 руб. Что же, они отдадут их вам?? Неужели вы так наивны??»^[41] Старик бушевал. При этом на тревоги Рыкова, боявшегося окончательного раскола партии, он отвечал резонным: «Будем сильны — все к нам потянутся». Ленин вооружал Алексея Ивановича аргументами против «впередовцев». Советовал напирать на то, что многие рабочие, которым близки радикальные идеи Богданова и Луначарского, все-таки выступают за участие партии в выборах и не поддерживают «отзовизм». Парировать этот тезис противникам было непросто.

В одном из писем к Рыкову Ленин обмолвился, что в Россию с важной миссией можно послать «жену Пятницы — она легальная». Возможно, именно тогда Алексей Иванович впервые узнал об этой женщине — Нине Семеновне Пятницкой, Ниночке. По крайней мере, позже, став супругами, Рыковы ностальгически вспоминали об этом ленинском письме.

Вопросов накопилось много. Алексей Иванович несколько запутался в обстоятельствах борьбы с разнообразными оппортунистами — и Ульянов ждал «товарища Власова» в своей парижской квартире на улице Мари-Роз, 4, на втором этаже многоквартирного дома. Бывавшая в этом доме Вера Менжинская (сестра будущего председателя ОГПУ СССР) вспоминала: «У Ильичей была маленькая квартира с коридором посередине, по обеим сторонам которого были расположены комнаты. В центре квартиры находилась кухня, где Надежда Константиновна и ее мать сами готовили, мыли и убирали посуду… Одна комната считалась общей. Ильичи в этой квартире не только сами жили и работали. Здесь устраивались собрания, иногда останавливались приезжие. В общей комнате почти не было мебели, были только кипы газет. Комната Надежды Константиновны была тоже почти совершенно без мебели — кровать, стол и стул, немного книг на этажерке»^[42]. Там и располагался парижский штаб большевиков.

^{Надежда Крупская. 1898 год [РГАСПИ. Ф. 395. Оп. 2. Д. 13а]}

Мари-Роз — улочка, по парижским меркам, тихая, полупустая. Отсюда Ильичи любили ходить на окраину Парижа, в рабочие предместья. По воспоминаниям Крупской, Ульянов любил «ходить в театр на окраины города, наблюдать рабочую толпу. Помню, мы ходили раз смотреть пьесу, описывающую истязания штрафных солдат в Марокко». Конечно, воспоминания жены вождя заведомо идилличны, но бесспорно, что Ленин, ведя в основном кабинетный образ жизни, нуждался в объективных знаниях о мире и, прежде всего, о пролетариате, о котором часто писал. Вот он и приглядывался к французским рабочим, отвлекаясь от публицистических занятий.

На улице Мари-Роз Ленин прожил дольше, чем где-либо в эмиграции. И Рыкову, вечному скитальцу по чужим углам, там сразу понравилось. Хотя начался его визит с анекдотического казуса.

Большевик Осип Аронович Пятницкий с женой Ниной Семеновной Маршак жили в то лето с Ильичами. В июне 1911 года в Париже стояла утомительная жара — и Рыков, запыхавшись, насилу нашел улицу Мари-Роз и позвонил в условленную квартиру. Выглядел он несколько театрально. Аккуратно постриженная бородка казалась наклеенной: у нее появился иной оттенок, чем у рыковской шевелюры и усов. Ленин увлеченно сражался с Пятницким в шахматы, дверь открыла Нина Семеновна — дама, привыкшая к осторожности, к постоянной конспирации. «Товарищ Власов» с его странной бороденкой показался ей крайне подозрительным — вылитый шпик! Ленин, с улыбкой встретивший Рыкова, по глазам Нины все понял и расхохотался, а потом весь вечер смеялся над ее подозрительностью.

Рыков не отставал. Тоже играл с Лениным и с Пятницким в шахматы и, может быть, впервые узнал, что такое дружеское расположение Старика. Подружился он и с Ниной Семеновной. Именно подружился — об их будущем романе и женитьбе он в те часы и не думал, оглоушенный парижскими впечатлениями.

Обстановка в парижском доме Ильичей установилась насмешливая, ироническая — и Рыкову это, разумеется, нравилось. Наверное, иначе в эмиграции, в далеком изгнании, трудно было бы сохранить самообладание и веру в свое дело. Квартира мало напоминала революционный штаб. Подшучивал над соратниками Ульянов. Умело острил Пятницкий. Не отставали от мужчин и дамы — как заметил Рыков, достаточно смешливые. «Товарищ Власов» легко подстроился к этому стилю общения. О России, о своих мытарствах он рассказывал в комическом ключе. Излюбленная тема разговоров за чашкой чаю — аресты, ссылки, все, что связано с жандармами и слежкой. Ведь на этой почве у всех революционеров возникали байки, смешные случаи, которыми они любили перебрасываться. Не все же рассуждать о марксизме да о замысловатых партийных делах? И все-таки Рыкова, конечно, расспрашивали о России. Он делился со старыми и новыми товарищами и скепсисом, и надеждами. Оптимистические нотки были связаны с тем, что после столыпинского разгрома революционное движение в России все-таки не погибло. Стало тише, но подспудно проявлялись новые волны будущей бури. Развивалась промышленность, приумножался пролетариат — правда, не так быстро, как хотелось бы большевикам и их заклятым врагам — купцам-промышленникам. На всех неблагонадежных полиции не хватало. Черносотенцев — тоже. Так что марксистов за время отсутствия товарища Ульянова в России меньше не стало. А грусть вызывало у Рыкова другое явление: многие соратники, на которых он надеялся, уходили в частную жизнь, начинали служить, работать, а для революции становились потерянными людьми. Судьба профессионального революционера привлекала немногих — серьезного материального достатка она не давала, блестящих перспектив вроде бы тоже. Слава? Вот уж ее у вечных конспираторов точно не было. Разве что уважение среди себе подобных, в своем «ордене меченосцев», в то время больше напоминавшем небольшую секту. Внутри этой замкнутой, отгородившейся от официальной России системы практиковалась взаимовыручка, дружба. Они не случайно называли себя товарищами — вопреки повсеместным и общепринятым «дамам и господам». Именно поэтому в подпольной среде так жестко относились к провокаторам, тайно сотрудничавшим с охранкой. Их разоблачение и устранение поддерживали даже самые мягкие натуры. Как сказано совсем по другому поводу, вболее поздней песне про более раннее время, «Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары».

Из Парижа он отправил письмо Фаине — письмо зашифрованное, подписанное женским именем: «Жива, здорова, живу в Париже. По музеям еще не бегала, даже не переходила через Сену на Большие бульвары. Попала сразу к друзьям и знакомым и бегаю по русским вечеринкам. Крепко тебя целую и жму руку». Аля, Алексей — мудреной конспирацией Рыков себя не утруждал. А друзья и знакомые — это, конечно, жители квартирки на улице Мари-Роз.

В конце мая в Париже открылось совещание членов ЦК РСДРП, которое началось с обсуждения «рыковского вопроса». Дело в том, что меньшевик Борис Горев попытался отстранить Рыкова от пленума: мол, в настоящее время он не работает ни в одной партийной организации. Ленин потребовал специальной резолюцией подтвердить «бесспорные права» Рыкова на участие в совещании ЦК с решающим голосом. На совещании было решено готовиться к выборам в IV Государственную думу. Кроме того, члены ЦК приняли резолюцию о созыве партийной конференции в течение четырех месяцев. Для координации издательской работы, распространения литературы и связи зарубежных партийных центров с российскими комитетами члены ЦК избрали Заграничную техническую (позже ее называли организационной) комиссию из пяти человек, секретарем которой до возвращения в Россию стал Рыков.

Но деятельность, которую развернул Алексей Иванович вскоре после этого, Ленина не устраивала. Он ездил в Женеву, снова вел переговоры с Плехановым, пытаясь предотвратить окончательный раскол партии. Предложил создать Русскую организационную комиссию для подготовки нового форума, который мог бы стать по-настоящему объединительным. Некоторые партийные комитеты России поддержали эту идею. «После этого, поссорившись с Лениным, я поехал в Россию сам устраивать проектированный центр», — вспоминал Рыков.

5. Пинежский репортер

Из Франции Рыков прибыл на московский Александровский (в наше время — Белорусский) вокзал, прилично выспавшись в дороге. По-видимому, уже в поезде за ним следили, а на перроне — поджидали шпики. Провели несколько сотен метров по московской улице — и сдали полиции. При обыске у него обнаружили документы на имя екатеринославского мещанина Михаила Тарасова и список городов, которые Рыков собирался задействовать в подготовке конференции. Церемониться с революционером не стали. Арест, девять месяцев тюрьмы и ссылка в живописную заснеженную Пинегу, где он наконец-то увиделся с сестрой. Тогда казалось, что так будет продолжаться вечно — конспирация, аресты, ссылки. Но Рыков сохранял оптимизм. Верил, что российское море еще взбаламутится. Не зря же Максим Горький пророчил: «Буря, скоро грянет буря». Правда, мало кто верил, что буря завершится победой большевиков и строителей социализма. На их век вполне хватило бы и буржуазной революции, а в буржуазных условиях действовать в России будет гораздо сподручнее, чем при самодержавии. Так рассуждалось в 1911 году, когда революционное движение в России снова поднималось, оправившись после столыпинских ударов.

Продолжалась транзитная бродяжья жизнь, на которую Алексей Иванович иногда жаловался, но и привык к ней основательно. «Не успел я сесть на студенческую скамью, как попал в каталажку. С тех пор прошло двенадцать лет, но из них я около пяти с половиной лет в этой каталажке прожил. Кроме того, три раза путешествовал этапом в ссылку, которой тоже посвятил три года своей жизни. В короткие просветы „свободы“ передо мной, как в кинематографе, мелькали села, города, люди и события, и я все время куда-то устремляюсь на извозчиках, лошадях, пароходах. Не было квартиры, на которой я прожил бы более двух месяцев»^[43], — рассуждал Рыков и нисколько не преувеличивал. Схожая ситуация складывалась и у Фаины, которая провела в пинежской деревушке не один год.

В Пинеге Алексей Иванович с привычным упрямством возобновил работу местного комитета ссыльных большевиков, который сам же и создал до прошлого побега, но кроме того, и пытался подрабатывать. Устроился корреспондентом в «паршивую газетенку „Архангельск“» (так он сам называл это издание). Получал полторы копейки за строчку, но брали его корреспонденции нечасто: достойных внимания событий в Пинеге почти не происходило. Рыков иронизировал: «К моему несчастью, ни краж, ни грабежей здесь нет, и писать совсем не о чем»^[44]. Редактировал газету «какой-то кадет», Рыков презирал его, а редактор немилосердно вычеркивал из его статеек все живое. Но литературные упражнения Алексею Ивановичу пригодились: в революционной среде ценились «теоретики» — люди, умевшие писать, по сути — публицисты, развивавшие и препарировавшие идеи Маркса, внося в них нечто свежее. А для этого журналистские способности просто необходимы. Рыков в этом смысле не выделялся и никогда не считался крупным литератором, но пинежская работа отточила его перо. Он научился письменно излагать свои идеи не только в шутливых личных корреспонденциях, но и в статьях, предназначенных для сотен читателей — включая самых неквалифицированных, ничего не понимающих. Он научился «разжевывать» свои мысли, а это умение остро пригодится ему после 1917 года. Выдающимся «пропагандистом и агитатором» он не стал, не имел обыкновения высказываться в прессе по каждому поводу, но изредка писал или надиктовывал (в основном на экономические темы), и у него получалась вполне профессиональная публицистика.

Что можно было рассказать о Пинеге начинающему журналисту? В этот уездный городок часто ссылали политических. Там побывали и молодой Климент Ворошилов, и Александр Серафимович — будущий классик советской литературы. В Пинеге шла торговля лесом, налаживались речные перевозки, сколачивались немалые капиталы. Быть может, именно там Рыков впервые всерьез стал изучать деловую, хозяйственную жизнь — чтобы было о чем писать.

Освобождение из ссылки ему принесла амнистия, которую объявили к 300-летию династии Романовых. Дату эту отмечали широко, несколько лет. И злейших врагов царизма освободили в честь царского юбилея. Он переехал в Москву, которая сильно изменилась после революционных событий. Изменился и образ жизни вечного «профессионального революционера».

В тот год он повторил пушкинское: «Участь моя решена, я женюсь». В 1913 году Нина Семеновна Пятницкая стала сотрудницей Политического Красного Креста, созданного в 1912 году во главе с Верой Фигнер и Екатериной Пешковой при энергичном участии Максима Горького — для оказания посильной помощи политзаключенным и ссыльным. Это была вполне легальная организация. Тогда же они с Алексеем Ивановичем стали супругами.

^{Предписание губернатора Томской губернии уездному исправнику о направлении Рыкова в Нарымский край под гласный надзор полиции. 19 ноября 1913 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 8–8 об]}

Ее брат — инженер и революционер Филипп Семенович Маршак — приходился двоюродным братом более известному Маршаку, Самуилу Яковлевичу, который всю жизнь интересовался судьбой Рыкова и его родственников. Об этом мы знаем из воспоминаний их родственника Михаила Филипповича Маршака, более известного под литературным псевдонимом Шатров. Известный драматург, создавший на сцене второй половины XX века политический театр, посвященный Ленину и его соратникам, был сыном Филиппа Семеновича, соответственно, родным племянником Рыкова. Любопытно, что ни в одной из своих пьес он не сделал дядьку главным героем. В последние годы он жил в том же Доме на набережной, в котором до ареста проживали Рыковы… Это был своеобразный жизненный реванш. Тянуло их — подранков классовой и политической борьбы — в этот серый трагический дом с не самыми комфортабельными квартирами.

Но вернемся в 1913 год. Над грандиозными монархическими празднествами Рыков посмеивался, но и революционное подполье после нескольких лет разлуки его разочаровало. Усугубились прежние болезни! Как быстро остепенились и выдохлись многие недавние молодые «борцы за революцию». Многие из них, женившись, напрочь забывали о партийных обязанностях. Рыков не сомневался, что это и есть «мещанство», которое так ненавидел Горький. К таким дезертирам Алексей Иванович, после тюрем и ссылок, относился с недоброй насмешливостью. В 1905 году они стремились в бой, а теперь «приличный домашний очаг» для многих стал важнее политических идеалов. Сам Рыков к чинной семейной жизни не стремился и в жены выбрал единомышленницу, которая отлично понимала, что такое быть супругой нелегала. Следили за ним неотступно, а Рыков, конечно, сразу окунулся в партийную жизнь — и в октябре 1913 года его снова арестовали. На этот раз наказание вышло куда строже прежних — ссылка в Томскую губернию, в Нарымский край, в Колпашево, под гласным надзором полиции.

Из полицейского департамента направилось письмо томскому губернатору: «Рыков является наиболее активным представителем московской организации РСДРП. После отбытия административной высылки в Арханг. губ. Рыков прибыл летом в Москву и стал усиленно восстанавливать связи с фабрично-заводскими рабочими… Ранее Рыков был неоднократно задерживаем на нелегальных собраниях рабочих, в том числе на собраниях боевой дружины МК. Он занимался все время революционной деятельностью под чужим видом, под чужим именем»^[45]. Так и впрямь обстояли дела: у царской власти, возможно, не было более упрямого противника, чем Рыков, с юности почти не выныривавший из подполья. Да, он не занимался террором, но к вооруженной борьбе рабочих отрядов в 1905–1906 годах был причастен.

^{Донесение пристава 5-го стана Томского уезда уездному исправнику о побеге административно-ссыльного Рыкова из Нарыма. 21 сентября 1914 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 35]}

Путь до нового места ссылки был настоящим хождением по мукам. Рыков откровенно писал жене: «Конвой от Пензы дрался и избил нескольких арестантов. Мою руку несколько раз сковывали с рукой соседа. В скованном виде я промаршировал верст пять в Самаре»^[46]. Он не жаловался, но, как мы видим, и не боялся ее травмировать. Потом — сто человек в тесной камере без нар, нашествие вшей — и, наконец, изба в простуженном краю. Считалось, что из Нарымского края бежать невозможно. Но полиция узнала, что большевики замышляют побег Рыкова, что для него уже подготовлен паспорт на имя некоего Василия Владимировича Зиновьева. И все-таки товарищу Алексею удалось бежать.

^{Заявление Рыкова Томскому уездному исправнику о выдаче ему довольствия. 2 декабря 1913 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 14]}

Две тысячи верст от прошел по тайге и болотам. Голодал, болел, но добрался до Самары. Там его и схватили, чтобы оперативно вернуть в тот же суровый Нарым. В той ссылке он организовывал протестные демонстрации, в том числе антивоенные. Ведь началась Первая империалистическая… Рыков вполне разделял отношение Ленина и большинства однопартийцев к «империалистической войне». Однажды при обыске в его комнате нашли оружие — и Рыкову пришлось некоторое время провести в томской тюрьме. Он ослаб, постоянно кашлял, по существу — надорвал здоровье. Его спасла Нина. Ей стоило немалых усилий добиться разрешения на поселение вместе с мужем. В середине 1915 года она приехала в Нарым — и там, в спартанской обстановке, у Рыковых наступил второй медовый месяц. Он уговорил Нину уехать на «большую землю», когда очевидна стала ее беременность. Они расставались, четко осознавая, что новой встречи может и не быть…

22 августа 1916 года, в Ростове-на-Дону, родилась Наташа — единственная дочь Рыковых. Кто тогда мог предсказать, что через полгода рухнет Российская империя и у «отверженных» начнется вторая жизнь? А пока он выхлопотал себе небольшое послабление: из-за нездоровья губернатор позволил сменить Рыкову место ссылки — с Нарымской на Астраханскую губернию. Его должны были доставить «по этапу» в городок Енотаевск. Там легче устроиться с семьей, с дочерью… Исполнить это решение царская власть не успела: Рыкова освободила Февральская революция. Его последняя зима в Нарыме выдалась самой морозной. Рыков возвращался в Москву с холода — как свободный гражданин и партиец вполне легальной РСДРП(б). Впервые за два десятилетия он не чувствовал себя подпольщиком. Так завершалась первая жизнь Рыкова: на него нахлынул дух ранней московской весны после нарымской стужи.

Глава 5. «Отречемся от старого мира»

1. Как слиняла империя

Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже «Новое Время» нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь.

Василий Розанов

Февраль 1917 года огорошил многих посвященных и непосвященных. Перемен — и даже кардинальных — ждали, но мало кто мог предсказать их масштаб и хаотичность. Эта революция — до сих пор, по большому счету, не разгаданная — громко прозвучала на весь мир, ведь она смела с политической карты мира российское самодержавие, и так уже затянувшее пояс после 1905 года, а в особенности после 1914-го, когда началась война, которая оказалась для империи неподъемной. Наверное, власть императора не поколебалась бы, если бы не заговоры великих князей и недоверие генералитета.

Но основным мотором революции в начальственных кабинетах оказались в то время кадеты и октябристы, надеявшиеся в условиях войны, с помощью союзников, быстро перестроить политическую жизнь в России отчасти по британскому, отчасти по американскому образцу. Да, они считали войну благоприятным фоном для таких перемен — и, видимо, в этом оказался главный просчет респектабельных революционеров. Но не только они были истинными героями Февраля. Не менее важной оказалась уличная борьба против «старого мира», в особенности против его извечных хранителей — полицейских. Их просто громили — где попало и чем попало.

Резко изменилась ситуация в армии, в которой более не существовало ни дисциплины, ни иерархии. Усилилось политическое брожение на национальных окраинах империи (или уже не империи?). Сохранить «единую и неделимую» уже весной 1917 года вряд ли было возможно — особенно учитывая, что после войны пересмотр границ в Европе и Азии виделся неизбежным.

^{Карточка арестованного Рыкова. 1909 год. Дело было прекращено… [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 27. Л. 1–1 об]}

^{Февральские дни на рабочих окраинах. Худ. И. А. Владимиров, 1934 год}

^{Алексей Рыков. 1919 год [РГАСПИ. Ф. 421. Оп 1 Д. 665]}

23 февраля (8 марта) царь прибыл в Ставку. Императрица Александра Федоровна, остававшаяся с детьми в Царском, была твердо уверена, что происходящие в Петрограде события «не похожи» на революцию. «…Все обожают тебя и только хотят хлеба…» — писала она мужу 26 февраля (11 марта). Император почти не сомневался в скором усмирении волнений. Но…

Все закончилось, как известно, отречением Николая от императорской власти в пользу брата. Вскоре и Михаил Александрович собственноручно написал и подписал соответствующий акт, составленный лучшими юристами кадетской партии. В нем объявлялось «твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые Основные законы Государства Российского».

Манифест об отречении Николая II и акт об отказе от престола Михаила Александровича были обнародованы одновременно. Так уходила в прошлое династия, правившая в России почти 304 года.

Ссыльный большевик Рыков почти ничего не знал о придворных и правительственных интригах. Единственная новость из Петрограда, которая с солидным опозданием, но все же сравнительно быстро дошла до его избы, — это убийство Григория Распутина. Рыков не был прямым свидетелем возвышения этого старца-авантюриста: взлет Распутина пришелся главным образом на время его ссылок. Но Алексей Иванович видел, что распутинская история эффектно показывает, как все «прогнило в Датском королевстве», и ее нужно использовать в пропаганде против значительно ослабевших (об этом Рыков тоже знал из различных источников) с 1905 года, но еще не исчезнувших с лица земли русской монархистов. Многие в столицах связывали ослабление императорской власти с падением и гибелью Распутина. И не только по мистическим мотивам. Уход «друга» деморализовал Николая II, а особенно — его супругу, имевшую немалое влияние на императора. Они не сумели сражаться за власть.

2. Легальный большевик

Рыков возвращался в Москву. То поездом, то в телеге — трясся, улыбаясь собственным мечтам. Может быть, тот март оказался точкой отсчета не только года, но и нового века. У него было одно счастливое умение, приобретенное в ссылках, — Рыков мог заснуть на несколько минут и проснуться сравнительно отдохнувшим. Так он держался и в дороге — недолгий сон, потом — размышления, разговоры. Было о чем поговорить. За несколько лет его северных мытарств в центре империи (или уже не империи?) все изменилось.

Немцы готовились к наступлению по всему фронту. Любому революционному правительству пришлось бы в первую очередь заниматься дипломатией и решением армейского вопроса. В условиях мировой войны иное попросту невозможно. Поэтому Рыков думал не только о марксизме, не только о том, как привести в должный вид партийные организации, но и о войне. Он и в Нарыме проводил антивоенные демонстрации, доказывал товарищам, что солидарность пролетариата сломит мировую бойню. Теперь, очевидно, следовало воплощать эти идеи в жизнь. Чего он точно не мог предположить — что придется работать в правительстве, заниматься восстановлением заводов и поставками хлеба. Хотя книги по экономике, как и каждый образованный марксист, Рыков читал исправно.

В прошлый приезд в столицы его разочаровали многие старые приятели. Тогда они сплошь стали прятаться от политики, найдя себе более комфортные занятия. Это было не просто наблюдение проницательного и опытного человека, но тенденция затухавшей партийной жизни. В 1917 году жизнь развивалась по иным правилам. Даже у тех, кто, казалось, оставил в прошлом политическую активность, взыграла кровь. Каждый хотел приобщиться и прикоснуться к революции — даже без четкого понимания, в чем ее суть и что она сулит. Теперь Рыкову (как и другим старым — не по возрасту, а по стажу — большевикам) приходилось не бороться с инертностью, а отметать излишний, непродуманный энтузиазм. И даже — революционный карьеризм. Новое явление для России! Для многих сложившаяся ситуация стала в первую очередь шансом повысить свой социальный статус. Именно свой, личный.

Революционный для России, военный и тифозный для почти всего остального мира 1917 год останется, быть может, самым таинственным в мировой истории. Эти двенадцать месяцев вместили в себя и Февральскую революцию, и, по выражению американского журналиста Джона Рида, «десять дней, которые потрясли мир». Здесь нет преувеличения, действительно потрясли. А для Рыкова стали финалом первой жизни и прологом жизни второй.

1917 год, который в прежние времена считался цифровым паролем счастливого исторического выбора, в наше время воспринимают по-разному, но неизменно в мифологическом духе. Для одних это — героическая веха, когда ответственность за историю взяли почти сверхчеловеки, надолго обогнавшие свое время, во главе с гением, обладавшим способностями полубога и читавшим книгу истории, свободно заглядывая в главы, посвященные будущему. Для других, не менее пристрастных комментаторов эпохи, это — страшное время, когда действовали бесы, упыри, вурдалаки… Фанатизм и религиозная экзальтация никогда не помогают изучению прошлого. Скорее — его пытаются раздуть, когда нужно повлиять на умы в чьих-то интересах.

То было военное время, время обнищания страны и обогащения нескольких семей, имевших отношение к армейским поставкам. Время, когда по сравнению с мирным временем усилился криминал. Время объективного роста популярности левой идеи и социалистических партий: с января по ноябрь 1917 года все они сделали рывок. Кроме меньшевиков, заработавших репутацию «соглашателей» с буржуазными порядками. И это тоже показатель того, что радикальные идеи привлекали все большую аудиторию. При том, что большинство населения России в то время оставалось за пределами революционной борьбы, занимаясь крестьянским трудом, приспосабливаясь к новым условиям.

А политикой в то время «баловались» не вурдалаки и не водяные с лешими, а обыкновенные люди, правда, весьма встревоженные и взвинченные. Это неудивительно: революционная волна и восхищала, и пугала. Кураж граничил с растерянностью. Эти чувства испытывал и Алексей Рыков, попавший из огня да в полымя. Он остался в прежнем качестве — профессиональным революционером. Но стал легальным — и все изменилось, если иметь в виду частную собственность, которую они теоретически отрицали. Они разместились в квартире писателя Викентия Вересаева, который был братом большевика Петра Смидовича — рыковского приятеля. Впервые вместе собралась вся семья, родители и дочь… Именно тогда Нина Семеновна взяла фамилию мужа: нелегальная жизнь закончилась. А Вересаев стал вторым знаменитым литератором, с которым тесно познакомились Рыковы — после Горького. Вторым, но далеко не последним.

Рыкову не приходилось больше скрываться от полиции, жить по чужим документам — исчезли эти тревоги, унеся с собой и привкус «разбойничьего» азарта. Если бы не война, он, верно, мог бы, после сурового Нарыма, отправиться в европейское путешествие. А в остальном — у него так же не было своего угла.

В Москве собралась вся семья: жена и дочь Наташа, которую Алексей Иванович, по сути, раньше и не видал. Как он любил высоко поднимать ее над собой, подбрасывать и ловить… Революционер оказался не лишен родительской сентиментальности. Но собственных апартаментов у них не было. Партия помогала снимать скромные углы в деревянной двухэтажной Москве. А ему еще и приходилось частенько ездить в Петроград. О тихих семейных вечерах с книгой и занятными играми можно было только мечтать. Словом, как позже и по другому поводу сказал Маяковский: «Надо вырвать радость у грядущих дней!» Лишь такими мыслями и оставалось утешаться. Да он и чувствовал себя как на войне. Между прочим, и с револьвером не расставался. Да, такой партиец мог жениться только на настоящей революционерке, другая женщина просто не потерпела бы такой цыганской жизни, а Нина Семеновна видела в этой суете высший смысл. Без быта, но с мечтами о мировой революции, о новой невиданной жизни, за которую еще нужно повоевать, быть может — в прямом смысле. Хотя о масштабной и затяжной гражданской войне в то время никто всерьез не думал. Наивно, простодушно? Но они боролись за власть, и хотя абсолютными альтруистами, конечно, не были, но о деньгах думали меньше, чем это принято.

О том, как случилось падение самодержавия, он, как и подобает марксисту, рассуждал с классовых позиций. Противоречия начались как минимум в последние месяцы 1916 года. С одной стороны, победа Антанты (а значит, и России) в мировой войне почти не вызывала сомнений, хотя и требовала еще немалых усилий. Но триумфальных настроений к концу 1916 года становилось все меньше. Победы оказались пирровыми: несмотря на гром фанфар и временное воодушевление армии, Россия надорвалась. Не только экономически. Не выдержала политическая система, ее внутренний раскол все труднее было спрятать «под коврами». Он сказывался и на настроениях в армии, которая становилась все вольнодумнее, все революционнее. И почти все осознавали необходимость перемен, даже кардинальных и взрывоопасных. В этой атмосфере Рыкову и его соратникам стало легче рассчитывать на успех. Когда устои страны в военных условиях теряют стабильность — революционные силы получают фору. Рыков в конце 1916 года — еще в Нарыме — считал, что к концу войны Россия может прийти к настоящему парламентаризму с участием социал-демократических, крайне левых партий. Это казалось фантастическим шансом для развития РСДРП(б).

Трудно сказать, как это воспринималось в 1917 году, но с исторической дистанции ясно, что главным вопросом того времени было создание действенной партии, со строгой иерархией и понятной идеологией, которая — хотя бы на уровне азов — объединяла тысячи людей. О расширении партии Рыков не только мечтал еще с первых лет ХХ века. Он, еще будучи студентом Казанского университета, агитировал «за социал-демократов» в рабочей среде. Дела тогда шли со скрипом. И вот наступило время радикалов не только в революционной среде, но и, как любили говорить историки революции, «в массах». Назовем массами ту часть бывших подданных бывшей Российской империи, которая принимала участие в политической жизни, ожидала преобразований, имела мнение по поводу войны и мира и по земельному вопросу. Эти люди даже имели представления о партиях и порой могли отличить эсеров от большевиков, а тем более — от кадетов и октябристов.

«Февральская система» во многом не устояла именно потому, что не была готова к «атомному взрыву» феномена партийности, который давно выстраивался в воображении Ленина и некоторых его соратников, включая Рыкова, для которого принадлежность к большевикам была не пустым словом и не игрой. С одной стороны, ее целью были выборы Учредительного собрания, которое должно решить судьбу страны. Выборы в парламент — это неизбежное усиление партий, которые в такой ситуации становятся главными субъектами политической жизни, а их лидеры — главными действующими лицами. В то же время правительство из коалиционного превратилось во внепартийное. И это стало его слабостью. Большевики противопоставили шаткому, до конца не сформировавшемуся государственном аппарату свою спаянную (хотя бы отчасти) гвардию. Они лучше понимали, за что борются, чем сторонники Временного правительства. И чем слабее показывала себя «февральская система», тем сильнее ветер истории дул в паруса крайне левых. Правительство Александра Керенского (эта персона в известной степени условна, но наиболее показательна) не могло даже разоружить рабочие отряды, сформированные большевиками… На первые роли в большевистской среде выдвигались и люди с военным опытом — такие, как Николай Подвойский. Этой вроде бы кустарной силе Керенскому нечего было противопоставить. Тем более что консервативные офицерские круги вызывали у него не меньшие тревоги, чем большевики…

Когда-то почти все большевики были уверены, что социалистический партийный фронт в «минуты роковые» сохранит (а точнее — обретет) единство. И свержение монархии сгладит противоречия, к примеру, между большевиками, меньшевиками, эсерами… Случилось наоборот. Именно в 1917 году (сразу после Февраля) внутривидовая борьба социалистов обострилась критически. В мае — июне 1917 года, на III съезде партии эсеров, сторонники Советов образовали так называемую «левую оппозицию», заявив о своих политических разногласиях с ЦК партии. Они требовали немедленно прекратить участие России в «империалистической войне», выступали против сотрудничества с Временным правительством и заявляли о необходимости перейти от демагогии к реализации своей давней земельной программы: передать землю крестьянам. По сути эта программа была близка большевистской.

Маяковский, как всегда в разговоре о большевиках, уместен. «Партия — рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак» — это написано эффектно, но — после взятия Зимнего, после победы большевиков в Гражданской войне. Конечно, и для 1924 года это оставалось преувеличением, но — имеющим право на существование. Другое дело — 1917 год. В то решающее время ни летом, ни даже осенью полного единства в партии не наблюдалось. Для нескольких десятков человек главной идеей стал быстрый захват власти. Еще сотня-две подчинились энергии этих немногих. В то же время не меньше ста видных партийцев сомневались, метались, не намеревались быстро переворачивать и без того не устоявшиеся порядки Февраля. Штука в том, что в других партиях ситуация сложилась еще более аховая, а энергия Ленина (добавим к ней и опыт бывалых арестантов, каторжан, беглых и ссыльных) означала немало.

Рыков позже не любил вспоминать, как наивно и восторженно он приветствовал Февраль, некоторое время считая низвержение монархии чем-то вроде свершившейся цели жизни. Правда, это было еще в Нарымском краю и по дороге в Центральную Россию, когда избежать столь эмоционально приподнятого восприятия перемен освобожденным арестантам было трудно. «Три старых большевика», Рыков, Скворцов и Вегман, «по поручению освобожденных революцией социал-демократов Нарымского края», телеграфировали в марте из Томска: «Приветствуем возрожденную „Правду“, которая с таким успехом подготовила революционные кадры для завоевания политической свободы. Выражаем глубокую уверенность, что ей удастся объединить вокруг своего знамени для дальнейшей борьбы во имя национальной революции»^[47]. Нарымские сидельцы получили свободу — и были уверены, что это частично и результат их многолетней борьбы, которая для Рыкова началась с подпольных саратовских и казанских кружков, с первых маевок. Больше двадцати лет он существовал вне сложившейся в России системы. И вдруг мир переменился — сделал шаг навстречу ссыльному изгнаннику. Мог ли он бросить камень в такую революцию?

Далее Троцкий резонно замечает, что между этим романтическим восхищением и той идеологией, которую привез из Швейцарии Ильич, лежала пропасть. А идея объединить вокруг революционного знамени как можно больше товарищей и попутчиков овладела Рыковым надолго, в известном смысле — навсегда.

Ленин, еще не вернувшись в Россию, собирался более бескомпромиссно, чем прежде, бороться с буржуазной революцией. Рыков долго (по меркам 1917 года) не мог смириться с этой логикой, не мог принять ее умом и сердцем. Прежде всего — умом, которым привык руководствоваться.

Сплоченность ядра большевиков по сравнению с другими партиями не означает, что у них всегда торжествовала строгая иерархия и централизм. В 1970–1980-е, когда политика КПСС казалась монолитной, — мы удивлялись, если узнавали, что весь 1917 год партия Ленина провела в дискуссиях, иногда доходивших до интеллектуальной драки. Но такова реальность того времени. И по сравнению с другими партиями большевики представляли пример дисциплины и иерархии. Ведь они (за редкими исключениями) все-таки подчинялись решениям большинства. И в отличие от эсеров не допустили распада. Если сравнивать тактику большевиков в тот революционный год с меньшевистской тактикой — мы снова увидим тактическое превосходство ленинцев. В действиях меньшевиков (поначалу более влиятельных в столицах) чем дальше, тем более явно проявлялась растерянность. Маховик революции раскручивался — и их это пугало. На поверку меньшевики, многие из которых тоже прошли лихую школу подполья, испугались перекосов 1917 года. А политика в такие времена не прощает даже минуты страха, даже еле заметного его оттенка.

3. Апрельские грозы

Апрель выдался для большевиков (да и для всех партийных активистов любых цветов — кроме растворившихся в воздусях монархистов) суматошным и боевитым. За долгую партийную жизнь Рыкову никогда не приходилось участвовать в стольких конференциях разного уровня за один месяц, как в апреле 1917-го. Но он не чувствовал усталости: прилив революционного адреналина помогал выдержать перегрузки и нервное напряжение споров. Нам сегодня может показаться, что они препирались по мелочам. Но нужно прочувствовать логику того времени, его надежды и тревоги, чтобы понять, насколько остры были грани этих вопросов. Большевики пытались определить тактику на несколько месяцев вперед в ситуации, когда страна менялась почти ежедневно. Задача нестандартная!

31 марта (разумеется, по старому стилю) Ленин вернулся в Россию. Уже на Финляндском вокзале начался ажиотаж, речи, воззвания. Но многие соратники, включая Рыкова, побаивались очередной личной встречи с Ильичом. Признанный вожак большевиков не успел приехать в Россию, как с головой бросился в политическую борьбу невиданного накала. На первой же встрече с политическими союзниками и соперниками в особняке Кшесинской он выдвинул требования немедленно заключить мир, распустить Временное правительство и передать всю власть Советам. «Никакой поддержки Временному правительству» — с таким лозунгом Ленин явился из эмиграции и сразу показал всему миру, что такое политический радикализм. Не менее важно, что в тот день он предложил и конфискацию всей помещичьей земли, и ее национализацию. Именно национализацию, а не распределение между крестьянскими общинами, как то предлагали эсеры.

В те дни однопартийцы-социалисты собирались снова и снова — как будто боялись потерять друг друга из виду, как будто понимали, что партию нужно сплачивать большими и малыми общими делами. И, кроме того, наслаждались свалившейся с неба легальностью. 19 апреля началась весьма бурная Московская областная партийная конференция. С докладом, полным сдержанности, на ней выступил Смидович — приятель Рыкова, почти друг, а в те дни еще и почти абсолютный единомышленник, что встречается еще реже. Он признал, что революция произошла неожиданно для партии, что многие из большевиков оказались просто к ней не готовы. И сейчас единственная разумная политика — пытаться контролировать Временное правительство через Советы. Да, у большевиков и там нет большинства — но должны быть союзники. И другого инструмента влияния не просматривается.

Рыков поддержал Смидовича, заметив, что пролетариат (это понятие для них, как ни странно, было почти синонимом термина «большевики») не способен своими силами осуществить революцию и взять власть в свои руки. Попытку взять власть в свои руки Рыков назвал «политическим безумством».

У столь пессимистической оценки тактического будущего партии на конференции нашлись влиятельные оппоненты. Прежде всего Инесса Арманд, Розалия Землячка, Григорий Усиевич. Рыков с легкой улыбкой выслушивал их воинственные эскапады. Им, конечно, тоже доводилось хлебнуть и тюрем, и ссылок — но не в такой мере. Уж он точно и испытал больше, и страну познал не из прекрасного далека. А этим товарищам, толком не знавшим Нарыма, вольно звать на решительный бой! Когда-то и он был таким.

«Решительный бой!» — это только в песнях звучит эффектно, легко и романтично. Тут можно было дать волю сарказму. Но одно всерьез печалило Рыкова: они выглядели как представители разных движений, разных партий. А Землячка говорила, что контроль над правительством — это иллюзия. Нужно все перекроить и превратить Советы в такой орган, который будет назначать министров. И — никакой пассивности. В итоге собравшиеся приняли более боевую резолюцию Петроградской партконференции — с одной поправкой, на которой все-таки настояли Рыков и его единомышленники (среди них выделялся будущий нарком просвещения Андрей Бубнов), — о контроле над Временным правительством со стороны Советов, в которых, между прочим, большевики еще не превалировали. Рыков был одним из самых убежденных сторонников единого социалистического фронта. Он долго не мог понять, почему в такой экстремальной ситуации Ленин снова предлагает размежеваться. Ведь строить новую страну можно только сообща, всем вместе — разумеется, кроме черносотенцев, монархистов и таких сторонников буржуазного развития России, как кадеты и октябристы. Рыков после этих споров считал свою миссию на весну 1917 года исполненной. Но замысел Владимира Ильича состоял в ином. Превратить РСДРП(б) в невиданную прежде в истории государствообразующую партию, которая в будущем может стать и стержнем нескольких государств.

Вскоре после начала конференции многое изменилось: в Москве узнали о «ноте Милюкова». Временное правительство в конце марта выступило с заявлением, которое обеспокоило союзников по Антанте. Там, кроме прочего, речь шла о мире на основе самоопределения народов. Конечно, министры не позволяли себе «большевистских» лозунгов, не говорили о немедленном выходе России из войны, и все-таки это заявление потребовало разъяснений. Вот Милюков и выступил с нотой, которую многие восприняли как широкий и решительный «шаг назад». Министр иностранных дел заявлял, что позиция Временного правительства не дает никаких оснований думать об ослаблении роли России в общей союзной борьбе и провозглашает о всенародном стремлении довести мировую войну до победного конца. На некоторое время он в глазах революционеров превратился в главного ястреба войны. Припомнили Милюкову и его монархическое прошлое, его попытки совместить либеральные реформы с сохранением царской власти — урезанной, но не уничтоженной.

Конференция в Белокаменной продолжалась. Антивоенный вопрос стал главным и самым взрывоопасным. Здесь Рыков проявил твердость, сразу приступив к организации митингов, мобилизовав активистов на предприятиях. «В случае гражданской войны в Петрограде мы должны быть готовы к ней здесь, в Москве», — заявил Рыков, на этот раз сорвав аплодисменты радикалов. Они понимали: упрямство Милюкова и союзников по Антанте, от которых он зависел, в сочетании с дезертирскими настроениями в армии и в обществе могут стать порохом для новых беспорядков, в которых акции большевиков резко возрастут.

В Москве прошли митинги протеста, собравшие сотни активистов и тысячи зевак под броскими и всем понятными лозунгами: «Долой войну!», «Долой Гучкова и Милюкова!». «Трон» Временного правительства пошатнулся. Особенно активны в этой борьбе были рабочие заводов Михельсона и Меньшикова, а также Замоскворецкого трамвайного парка. Рыков увидел, что пролетариат больших городов в России вовсе не бессилен, особенно если умело им управлять. Правда, никакой гражданской войны тогда не случилось, Милюков в итоге проиграл и в начале мая ушел в отставку, но и сторонники немедленного мира не оказались в явном выигрыше.

В полевевшем Временном правительстве к большевикам уже относились с определенным уважением и страхом. А эсер (конечно, правый) Александр Керенский, усиливавший свои позиции, надеялся, что с ними все-таки можно ужиться. Керенскому нужно было убедить социалистов в том, что он — самый левый из возможных руководителей правительства и армии. Остальные куда консервативнее. И, значит, большевики должны его беречь. Это построение выглядело логично, только Ленин его отбрасывал без лишних раздумий. Он уже разделял борьбу за социализм и борьбу за власть. Если в первой эсер Керенский мог считаться исторически обоснованной «ступенькой развития», то во второй он был помехой и только. Пытался ли Керенский вести переговоры с другими большевиками, пытался ли расколоть партию? На этот вопрос до сих пор нет точного ответа. По крайней мере, в Рыкове он не видел человека, с которым можно вести такие переговоры в суматохе 1917 года. И общался Алексей Иванович главным образом с однопартийцами. С ними делился своими сомнениями — вплоть до обсуждений «сдавшего» Ленина.

Прямо с московских демонстраций Алексей Иванович направился в Петроград — на общероссийскую конференцию. Он снова не успел ни дня провести в семье. Апрельская Всероссийская конференция РСДРП(б) должна была определить от а до я тактику партии в новых — необыкновенных, революционных — условиях.

Рыков не видел Ленина почти шесть лет, не общался с ним, если не считать переписку. Они поотвыкли друг от друга. Казалось, в эти дни Ленин не слишком рассчитывал на «товарища Власова». Впрочем, даже в такой «вождистской» партии, как большевистская, долгое отсутствие руководителя не может не сказаться на управляемости. И вот признанный лидер движения вернулся в Россию чуть ли не по приглашению Временного правительства, которое пыталось наладить отношения со всеми эмигрантами-революционерами, — и тут же заговорил резко, без снисхождения к буржуазной революции, которая той весной почти всех восхищала… Его не могли полностью поддержать даже самые близкие соратники, включая Рыкова, а быть может, и начиная с него.

В то время целеустремленность Ульянова одобряли далеко не все. Даже твердый большевик Вячеслав Молотов вспоминал: «Я никогда не был против Ленина, но ни я, никто из тех, кто был всегда с Лениным, сразу толком его не поняли. Все большевики говорили о демократической революции, а тут — социалистическая!»

Это казалось неслыханным авантюризмом. Но именно на риске был замешан воздух 1917 года. Ленин понимал это яснее других. И действовать по-старому той весной означало списать себя в архив.

А что же Рыков? Его позиция Ленина огорчила. Алексей Иванович в те дни не считал результаты Февраля враждебными. На его взгляд, можно было сосуществовать даже с Временным правительством. Будучи большевиком, он все еще не отрицал Февральскую революцию, отмечая ее исторические достижения. Боролись с царизмом — и вот его нет. Партия стала легальной, как и весь социалистический фронт. Рыков надеялся, что революция поможет воплотить его давнюю, еще юношескую мечту — сплотить всех думающих и дельных социалистов ради общего дела. С этой воображаемой силой он связывал свое будущее. Не стало аристократии, старых заскорузлых и влиятельных министерств, политического сыска, церковного диктата, пошатнулась власть буржуазии — значит, следует действовать сообща, а не разжигать вражду между «почти единомышленниками». Нечто похожее высказывал Плеханов, но ему Рыков не верил: слишком уж самовлюбленным господином стал первый русский марксист.

Самый первый совершенно легальный большой форум в истории мятежной партии! Не нужно было ни от кого скрываться, маскироваться, рисковать, неожиданно менять места дислокации, запутывая полицию. Их было сравнительно немного. 24 апреля собрались полторы сотни революционеров — 133 (разумеется, включая Рыкова) с решающим и 18 с совещательным голосом. В партии в то времясостояли около 80 тысяч «штыков», это население крупного, по тогдашним меркам, города. Для крестьянской страны — очень и очень немало, если считать, что все эти 80 тысяч — настоящие большевики. Главная задача партийных руководителей — активизировать участников «своих» организаций. Насколько проще стало этим заниматься после Февраля — без полицейской слежки, без шпиков.

И — шесть дней самые уважаемые представители этой партийной армии совещались, спорили, сверяли часы. Главное — за каждым делегатом действительно должны были стоять «группы товарищей». Иначе такие встречи просто бессмысленны. Только укрепление партийных позиций интересовало Ленина и других «старых большевиков», включая Рыкова, которого далеко не все устраивало в работе тех большевистских ячеек, которые он знал. Но Старик сразу взял быка за рога — и в который раз сумел удивить Рыкова со товарищи. Он заговорил даже не об укреплении партийных рядов, а о чем-то более стратегическом и, как казалось, менее актуальном — о новой революции, в которой большевики должны сыграть главную роль.

Открывая конференцию, Ленин высказал мысль, которую трудно было принять почти всем его соратникам: «В ХIХ веке, наблюдая пролетарское движение разных стран и рассматривая возможные перспективы социальной революции, Маркс и Энгельс говорили неоднократно, что роли этих стран будут распределены в общем пропорционально, сообразно национально-историческим особенностям каждой из них. Эту свою мысль они выражали, если ее кратко сформулировать, так: французский рабочий начнет, немецкий доделает. На долю российского пролетариата выпала великая честь начать»^[48].

Многие растерялись, почтительно умолкли, мало кто воспринял эти планы с восторгом. Но Рыков сразу принял вызов — и принялся спорить, отлично понимая, что выражает точку зрения большинства старых марксистов. Он говорил вдохновенно и задиристо, быть может, как никогда: «Можем ли мы рассчитывать на поддержку масс, выкидывая лозунг пролетарской революции? Россия самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно, и потому, поскольку партия будет стоять на точке зрения социалистической революции, постольку она будет превращаться в пропагандистский кружок. Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада. Толчок от революционной солдатской руки идет на Запад, там он превращается в социалистическую революцию, которая будет опорой нашей революции. Иначе политика наша превратится в политику маленькой кучки»^[49].

Рыков не видел в существовавшей плеяде большевиков силу, способную перевернуть судьбу русской (а глядишь, и мировой!) революции. Ульянов-Ленин не считал эту проблему чем-то непоправимым. Подумаешь, камень преткновения! При правильной стратегической идее приумножить и воспитать кадры — дело важное, но выполнимое. Как по маслу пойдет.

Это не просто обмен ударами, не просто разговор двух политиков на высоких тонах. Рыков умело фехтовал и наносил уколы в самые уязвимые, незащищенные «болевые точки» той тактики, которую предлагал Ленин. Ведь это самое страшное — превратиться в маргиналов, в секту. Другое дело, что уже через несколько месяцев стало ясно, что опасения Рыкова несправедливы, но тогда, в конце апреля, они звучали внушительно.

Например, хлесткое определение — «самая мелкобуржуазная страна». Звучит громко и категорично, а на первый взгляд — неотразимо. Это был сильный аргумент и точный удар — почти нокаутирующий. К тому же Рыков, много лет кочевавший по стране, хорошо знал, о чем говорил. Детских воспоминаний о холерном бунте хватало, чтобы понять общественные чаяния и запросы крестьянского большинства. За прошедшее время, конечно, многое изменилось, но не кардинально. Крестьяне мечтали стать собственниками земли. Какой уж тут социализм по Марксу.

Следует ли начинать социалистическую революцию, когда Россия еще не завершила революцию буржуазную? Для чего эта опасная чехарда? Да на одно только укрепление партийных рядов должно уйти несколько лет! Ленин о таких сроках и слышать не желал. Тут — парируя Рыкова — можно вспомнить и Виктора Гюго, писавшего в «Отверженных»: «Кто останавливает революции на полдороге? Буржуазия. Почему? Потому что буржуазия — это удовлетворенное вожделение. Вчера было желание поесть, сегодня это сытость, завтра настанет пресыщение. Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия — это просто-напросто удовлетворенная часть народа».

Рыков считал иначе. Он оказался сдержаннее по отношению к буржуа, чем французский классик. Немного зная Европу, Алексей Иванович полагал, что, во-первых, недурно бы нам у них многому поучиться и, во-вторых, что поворот к социализму начнется с Парижа, Берлина или Лондона, а не с наших утлых промышленных комплексов, на которых трудились вчерашние крестьяне с соответствующим мировоззрением. И как их сдвинуть с собственнической позиции?

Словом, Рыков — как представитель московской партийной организации — оказался чуть ли не главным оппонентом Ленина на конференции. «Апрельские тезисы» Старика привели его в ужас: Алексей Иванович считал, что такой радикализм приведет к катастрофе, к отрыву большевиков от рабочей среды, от других революционных партий. Ленин уже всерьез строил планы на захват власти. Рыков (как и большинство видных партийцев) в апреле 1917 года в это абсолютно не верил. И даже, видимо, считал, что за долгие годы эмиграции Ильич совсем оторвался от России, не разобрался в революционной реальности…

Алексей Иванович уже давненько не смущался спорить со Стариком — по существу, с их первой встречи. Бывали легкие дискуссии, случались и принципиальные ристалища, в которых они оказывались по разные стороны. И все-таки он остался большевиком, хотя его, бывало, клонило к меньшевикам. А бывало, что люди Плеханова (вот уж кто умел до поры до времени тихо плести интриги) и переманивали способного подпольщика — но тщетно. После стольких побегов, тюрем и ссылок он уж точно не числил себя рядовым большевистской гвардии. Это и Ленину, хорошо разбиравшемуся в человеческих амбициях, прекраснейшим образом было известно.

Рыков не витийствовал, не упражнялся в демагогии. Говорил продуманно — и признанный вождь, явившийся из «европейского далека», понимал, что под этими словами подписались бы многие — и не только из числа присутствующих на конференции, но и верные рядовые партии: «Буржуазная революция не окончилась, и поскольку она не окончилась, постольку революционная демократия должна вступить в блок. Путь блока был достаточно запачкан (Рыков понимал, насколько раздражает эта идея Ленина, и тезис про „запачканный путь“, видимо, должен был смягчить впечатления. — А. З.), но я думаю, что в том размахе революции, который есть теперь, мы должны работать»^[50]. Это была основная мысль «товарища Власова», которого раньше уважали за авантюрный нрав и молодую энергию, а теперь поглядывают на него почтительно, помня о многолетнем пребывании в далеких и суровых ссылках. Он повторял: буржуазная революция творится на наших глазах, она дает нам шанс усилиться, пока еще нельзя, не пришло время с ней бороться: можно попасть под колеса истории.

По ленинской оценке, это — шаг к самому бесстыдному соглашательству, больше того — к предательству. Почти меньшевистская позиция, а меньшевики, прежние единомышленники, все больше становятся буржуазной партией, которой не нужно никакой пролетарской революции. Алексей Иванович добавил, что социализм должен прийти в Россию из более развитых стран с многочисленным, грамотным и активным пролетариатом. После этого надолго строптивый Рыков лишится полного доверия вождя. Да и не один Рыков. В те дни Ленин не в первый раз убедился, что верхушка большевиков только по сравнению с эсерами и меньшевиками выглядит как управляемая, отлаженная система. Железной армейской преданности лидеру никто не демонстрировал, а ленинские идеи казались многим видным большевикам преждевременными и непродуманными.

У Ленина в запасе было немало аргументов, но главный из них, если говорить упрощенно, — он считал, что настало время ослабления государственного аппарата, быть может, краткое. И этот шанс, о котором социал-демократы так долго мечтали, преступно было бы не использовать. Рыкову после ссылки, после долгой борьбы с полицией было непросто понять — куда улетучился карательный аппарат империи? Даже если империя стала буржуазной. Ленин считал, что после демонтажа монархии система как минимум несколько месяцев останется аморфной, почти бессильной. Легко было упрекнуть партийного лидера в авантюризме, в преувеличении собственных сил.

^{Виктор Ногин. [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 565]}

Любопытно, что русские социалисты, более-менее дотошно изучавшие устройство современных западных предприятий (Ленин, Инесса Арманд, Серго Орджоникидзе), в отличие от Рыкова, не считали, что только европейские рабочие могут быть застрельщиками пролетарской революции. А знатоки «родных осин» несколько более скептически относились к возможностям русского рабочего класса.

Чуть более сдержанно и изящно спорил с Лениным другой знаток российских предприятий и рабочих коллективов — Виктор Павлович Ногин — человек разумный и осторожный, один из немногих настоящих рабочих в партийной верхушке.

Ногин стал для Рыкова полезным соратником. В прошлом агент «Искры», он уже целый год активно вел партийную работу в Московской губернии и, между прочим, был на конференции одним из главных докладчиков. Ленинские «апрельские тезисы» он решительно не принимал, считал преждевременными, завиральными. Между слов прочитывалось: Ильич отстал от русской жизни, выдает свои мечты за действительность. Они с Рыковым не были близкими друзьями, но их негласный политический альянс действовал не один год — до самой смерти Ногина весной 1924 года, вскоре после всенародного прощания с Лениным.

Вождя этот неожиданный тандем видных большевиков, имевших влияние на возрождавшуюся Московскую партийную организацию, не мог не тревожить. Но он понимал, что его наступательная тактика устраивает далеко не всех соратников. И был готов продавливать ее долго, яростно и мучительно.

После выступлений Рыкова и Ногина Ленин понял, что с ходу взять эту крепость не удастся. Необходима длительная осада с многочисленными аргументами, которые Ильич, впрочем, выдумывал без промедления. Он не преминул ответить лично своему старому приятелю. На этот раз Владимир Ильич счел, что самая выигрышная тактика — упрекать оппонента в слепом догматизме: «Товарищ Рыков говорит, что социализм должен прийти из других стран с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнет и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм»^[51]. Стенограммы, скорее всего, смягчают выражения Ленина, в которых он бранил Рыкова. Но ярость за этими словами определенно чувствуется. Не зря Николай Бердяев называл Владимира Ильича «гением бранной речи».

Безапелляционно и раздраженно звучали эти слова! С сочувствием поглядывал на Рыкова Ногин. Мог ли Ленин теперь надеяться на таких большевиков, недавних каторжников и ссыльных? Или лучше окончательно размежеваться с ними, как в свое время с Мартовым со товарищи? Возможно, он держал в уме и такую возможность. С другой стороны, понимал, что деревянных солдат с послушными опилками в головах ему взять неоткуда. Время наступало мятежное, а «профессиональные революционеры» и вовсе публика трудная. Чтобы их к чему-то принудить или в чем-то убедить — необходимы колоссальные затраты энергии, грозящие чередой бессонниц и полным нервным истощением. В таком режиме Ульянов и провел 1917 год. Рыков в апреле жил спокойнее. Он еще в известной степени отдыхал после «солнечного» Нарыма, после долгой дороги домой. Правда, история (звучит до крайности банально, но иначе не скажешь!) не давала скидок на усталость и нездоровье.

Ленин считал, что Рыков все еще смотрит на мир «глазами 1905 года». Шумное время, для революционеров — героическое, для царской власти — тревожное. Но тогда социалисты требовали от системы малого: по существу, признания права на существование для рабочих партий. Что еще? Парламента, Советов. А тут — Временное правительство не мешает работе Советов и гарантирует выборы в Учредительное собрание. Чего еще желать? В системе ценностей 1905 года — действительно, почти всего удалось добиться. Нужно только постараться создать крепкую фракцию в Учредиловке. В 1917 году, по мнению Ленина, думать следовало иначе. Даже весной, сразу после свержения монархии.

Возможно, на взгляды Рыкова в 1917 году невольно влиял «великий пролетарский писатель» Максим Горький, еще один волгарь, которого Алексей Иванович близко знал и глубоко уважал. В 1905-м он был истинным буревестником, даже призывал не слишком считаться с жертвами, борясь за права рабочих. Сильное впечатление на него произвело Кровавое воскресенье. А в 1917 году решительность Ленина коробила Горького. Он выступал против узурпации власти одной партией — пускай и самой революционной. Отказывал ей в праве выступать от имени рабочих. Так было и накануне Октября, и в первые месяцы после захвата Зимнего. Неожиданно для многих Горький оказался не с большевиками. Скорее с меньшевиками. Немного забежав вперед, заметим, что никто из выдающихся русских писателей и публицистов в первые месяцы советской власти не критиковал ее с такой яростью, как «свой» Горький. Да-да, ни Бунин, ни Куприн, ни Бальмонт, которые обрушивались на большевиков уже в эмиграции, с безопасного расстояния, через несколько лет. Или — во время Гражданской войны — из белого стана. А Горький жил в красном Петербурге, в красной Москве — и громил недавних приятелей на все корки.

Эта «контрреволюционная» публицистика Горького собрана в сборнике «Несвоевременные мысли». Тогда казалось, что писатель совершенно несовместим с советской реальностью. В это время даже Рыков оказался по другую сторону баррикад от Горького, который, увидев своими глазами революционную реальность, полностью поменял позиции 1905 года. Только после покушения на Ленина, произошедшего 30 августа 1918 года, Горький снова сблизится с большевиками. А тогда, весной 1917-го, Горький активно занимался строительством культуры «нового мира», конечно, не поддерживал правых, но считал Февральскую революцию шансом для народного просвещения, для рабочих партий. Рыков уважительно прислушивался к этой точке зрения. И сам качнулся к умеренности меньшевизма.

Ленин не хуже Рыкова понимал, что к классическому социализму Россия не готова, что «строить» его придется годами, если не десятилетиями. Но не мог согласиться, что справедливое общество должно вызревать, как крыжовник, — к определенному сроку, под влиянием солнца и дождей, капризы которых заранее предсказать невозможно. Суть ленинизма в том, что главное — чтобы стратегия развития партии и страны была направлена на захват власти и движение к социализму — постепенное, с компромиссами, но неуклонное. Да, здесь предполагался общемировой процесс — и отгораживаться от зарубежных коллег Ленин не собирался. Он, как и все большевики, в финале Первой мировой, всерьез надеялся на мировую революцию. Но необходимо учитывать особенности России. И в отсталой европейской стране со слабым (по сравнению с Англией, Германией, Францией, США) пролетариатом пролетарской партии, при определенных обстоятельствах, взять власть легче, чем где-либо. И нужно в первую очередь бороться за власть, а уж потом — за социализм. Поменять местами два эти процесса — путь к полному поражению и только. Так рассуждал вождь партии, в тактическом мышлении не имевший равных среди политиков того времени. По крайней мере, это показал 1917 год.

Вопреки сомнениям Рыкова, Ногина, Каменева, конференция приняла наступательную резолюцию — пролетариат России должен возглавить революцию и разъяснить народу неотложность решения ряда вопросов: национализация земли, установление государственного контроля за всеми банками с объединением их в единый центральный банк, установление контроля за страховыми учреждениями и крупнейшими синдикатами капиталистов. Подчеркивалось, что эти меры могли бы осуществить Советы — как только они станут истинно народной властью, то есть как только в Советах укрепятся позиции большевиков. На конференции явно укрепились позиции товарища Кобы, Иосифа Сталина, написавшего и зачитавшего программный текст по национальному вопросу — с идеей автономий, небесспорной, но очень важной в условиях распада империи.

В ЦК — даже кандидатом — Рыкова на этот раз не избрали. После долгой ссылки его трудно было считать лидером какой-либо крупной партийной организации. И представлял, по существу, только себя — человека с богатой биографией, но на данный момент — одиночку. Больше всех голосов набрали тогда Ленин, Зиновьев и Сталин (104, 101, 97). Отметим, что и за них конференция проголосовала далеко не единогласно. А для Сталина это голосование стало заметным успехом. Но неизбрание Рыкова вряд ли оказалось стихийным, случайным. Здесь ощущается дирижерская рука. Большевика, которого мало с кем можно было сравнить по партийному и каторжанскому стажу, боевого товарища, который входил в самые «узкие» составы ЦК уже больше десяти лет назад, — оставили вне руководящего органа партии. Тем самым указали ему, что после весенней резкой публичной дискуссии с Лениным его авторитет среди однопартийцев упал. В то же время терять Рыкова, превращать его в противника Ленин тоже не собирался — и потому уже намеревался поручить ему нечто важное, ответственное, повысив роль давнего товарища и оппонента.

После конференции ЦК образовал Бюро (или узкий состав ЦК), в которое вошло четыре человека: Ленин, Зиновьев, Сталин и Каменев. Рыков — уж слишком горячий оратор — остался несколько в стороне. Впрочем, и в этой четверке не наблюдалось единомыслия. Повторим: 1917 год был временем споров. Позиции Зиновьева и Каменева во многом были ближе к рыковским. Почему же их не «наказали», как Алексея Ивановича? Ленин знал об этом, но высоко ценил Зиновьева как теоретика, способного развернуть агитацию среди рабочих, а Каменев на некоторое время занял место молодого любимца вождя. Важной считалась их роль в партийном строительстве в первые месяцы после Февральской революции. Но — заметим — в те дни и до эффектного появления в большевистской среде Льва Троцкого вторым человеком в партии стал Сталин, которого еще недавно многие считали невзрачным. Он действовал осторожно и точно, был не просто единственным кавказцем в столичной верхушке большевиков, но и партийцем, который умело демонстрировал близость к Ленину и к его взглядам. При этом немногие близко знали «товарища Кобу». Рыков, например, как следует познакомился с ним только тогда, в апреле 1917 года. И сразу они оказались в разных лагерях, правда, в рамках одного партийного товарищества. Рыков в те дни мог стать лидером оппозиционной фракции в партии. Но этого он себе не позволил. Сталин держался ленинской тактики — по крайней мере был к ней ближе других. И Рыков, и Ногин понимали, что Февральская революция, крах царизма, шаткость новой — «буржуазной» — системы обязывают пролетарскую партию к мобилизации. Впервые в истории большевики получили шанс сыграть в политической жизни не второстепенную роль. Тогда, в апреле, могло показаться, что Временное правительство, преодолевая кризисы, только усиливается и, укрепившись социалистами (правыми эсерами), превращается во власть, потихоньку утихомирив мартовскую уличную смуту.

Нет, Рыков не боялся боев. Особенно классовых, о которых твердил в разных аудиториях уже битых два десятилетия. Ленин приучил своих учеников к тому, что и драки среди своих иногда неизбежны и даже необходимы. Пойти на разрыв? Но весной и летом 1917 года, несмотря на разногласия, Рыков выбрал все-таки партийную дисциплину. В трактовке конца 1980-х — начала 1990-х, когда реабилитированного Алексея Рыкова старались представить как «кристального ленинца» — и старались представить спор на Апрельской конференции как кратковременный эпизод, после которого Алексей Иванович быстро перешел на «революционные позиции Ильича». Это не совсем так. Рыков оставался «умеренным» большевиком, не прерывал связей с меньшевиками и эсерами, но партийные поручения выполнял добросовестно. Даже «через силу».

В одном в те дни, как и прежде, он безусловно был согласен с Лениным: партия не должна превращаться в некий пролетарский профсоюз. Иначе теряется смысл, найденный Марксом и его русскими интерпретаторами. Можно пойти и глубже — смысл, предугаданный Александром Радищевым и французскими мыслителями XVIII века. Нужно не просто говорить, говорить, говорить об улучшении жизни рабочих, необходимо менять мир. Революционно менять! Он должен стать интернациональным, без границ и жандармерий. А идейная основа — диалектический материализм, о котором в России имеют представление лишь тысячи (от силы — десятки тысяч) людей, в основном сравнительно молодых. Политическое просвещение не успевает за нуждами революции… Конечно, партию поддерживают не только от больших знаний, но и от большого невежества — ведь популизм не вчера родился, он уже в Древнем Риме решал судьбы государства. Миролюбивые лозунги большевиков не были лицемерием: они действительно выступали против Первой империалистической — аж со времен убийства эрцгерцога Фердинанда. Но в то же время они выполняли популистскую задачу — не хуже, чем щедроты полководца Суллы в поздней Римской республике. Потому что в народе война стала крайне непопулярной. Солдаты не хотели рисковать жизнями, обыватели — терпеть невзгоды военного времени. Тут можно вспомнить и Йозефа Швейка, и Григория Мелехова, и Семена Бумбараша. Конечно, это литературные герои, и не все они сражались в русской армии, но нежелание воевать в то время витало в воздухе. И во многом обеспечило большевикам небывалый рост популярности. Рыков по этому вопросу не имел разногласий с Лениным, о продолжении войны не мечтал и видел в армейском кризисе шанс — чуть ли не единственный — на укрепление социалистов.

Да, он желал поражения не только Российской империи, которая уже ушла в историческое прошлое, но и ее реликту — армии, которую Временное правительство пыталось на скорую руку превратить из императорской в республиканскую. Окончательный слом царской государственной системы Рыков воспринимал как безусловное благо, за которое можно дорого заплатить.

4. Есть такая партия!

Несмотря на непрекращавшиеся разногласия с вождем, Рыков попал в число 105 большевиков, направленных на I съезд рабочих и солдатских депутатов, который с размахом занял три июньские недели в просторных корпусах столичного кадетского корпуса. Рыков вполне мог, собственно говоря, и не попасть на это благородное собрание, но попал. В этом можно видеть и демократизм Ленина, и его неспособность полностью контролировать партию. Они сидели рядышком — Владимир Ильич и Алексей Иванович. Правда, за первым стояла группа последователей, а за вторым — только бурное каторжанское прошлое.

Большевики на съезде, как и ожидалось, оказались в меньшинстве, но все-таки представляли значительную силу. 1090 делегатов, представлявших 305 объединенных Советов рабочих, солдатских и крестьянских организаций, 53 организации районных, областных, губернских и армейских Советов, 21 организацию действующей армии, 5 организаций флота, 8 тыловых воинских организаций. Не все делегаты объявили о своей партийности. Большевики остались на третьем месте — после эсеров (285) и меньшевиков (248). Цель очевидна — показать себя растущей силой, громко заявить о своих революционных идеях, пошуметь…

Предполагалось, что этот форум может превратиться во всевластный революционный предпарламент, который бы взял на себя власть в стране до созыва Учредительного собрания, оттеснив на второй план Временное правительство. Рыков поддерживал эту тактику. Керенскому и правым эсерам в рабочем движении уже не доверяли. Совет мог бы сформировать по-настоящему левое правительство, которое провело бы земельную реформу, приступило к национализации крупных предприятий и заключило мир с Германией. Лишь часть эсеров и меньшевиков поддерживали эту большевистскую программу. В своем выступлении Ленин, державшийся энергично и самоуверенно, прямо предложил «арестовать 50–100 крупнейших миллионеров», ввести рабочий контроль в промышленности. С этим предложением партийного лидера Рыков не спорил.

Быть может, кульминация съезда состоялась 4 июня, когда министр почт и телеграфа (гораздо позже аналогичный пост займет Рыков), «знатный» меньшевик Ираклий Церетели рассуждал о том, что съезд должен сплотить разные демократические силы, так как в современной России ни одна партия не может взять власть в одиночку, и заявил: «В России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть», Ленин крикнул с места: «Есть такая партия!» А Рыков — патентованный большевик — в глубине души был согласен с Церетели. Что поделаешь? Но на многих эта фраза (которую сегодня частенько объявляют недостоверной, легендарной) произвела тогда сильнейшее впечатление.

В дневнике впечатлительной большевички Софьи Шульги сохранилось такое свидетельство: «Вечером выступает Церетели. Дорогой черный костюм, ораторская поза, театральные жесты, в голосе величавость: Церетели очень горд своим министерским постом:

— В настоящий момент, — безапелляционно заявляет он, — в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место.

Зал притих. Церетели громко настаивает:

— Такой партии в России нет!

И вдруг:

— Есть такая партия!

Это было потрясающе…»^[52]

Так и попал этот эффектный диалог в расхожие легенды и в советские учебники истории.

Потом (после крупных событий нечто подобное всегда происходит) стало казаться, что это был поворотный момент в борьбе за власть, провозглашение самых высоких претензий самой радикальной российской партии. Но это — скорее символический акт, удачное стечение обстоятельств. Тогда мало кто, кроме большевиков, не просто обратил внимание, но и надолго запомнил это восклицание. Да и Рыков считал его данью политической борьбе, не более.

Съезд избрал постоянно действующий орган — Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов рабочих и солдатских депутатов (ВЦИК), председателем которого избрали меньшевика Карло Чхеидзе — по общему мнению, «самого образованного марксиста на Кавказе». В отличие от того же Рыкова, предреволюционные годы он провел не в ссылках, тюрьмах и побегах, а на вполне комфортной должности инспектора городской больницы. Был и гласным Батумской думы, и членом городской управы. Где ему понять Рыкова — нарымского загнанного зверя? Или Ногина, проверявшего на собственном здоровье верхоянский «полюс холода»? Или Ленина, который годами не казал нос в Россию? Но надо признать, что меньшевики на съезде действовали достаточно организованно и свое преимущество реализовали, умело захватив командные высоты.

На съезде Рыков лишний раз убедился в том, в чем большевики и так не сомневались: бытие определяет сознание. Чхеидзе, конечно, был настроен куда революционнее Керенского. Например, выступал за прекращение войны. Но даже меньшевики понимали, что лидерских качеств ему не хватало. Избрание на столь важную роль осторожного и мало знавшего столичную специфику грузинского марксиста говорило прежде всего о том, что эсеровско-меньшевистское большинство боялось ленинского радикализма. Рыков сожалел, что оппонентам удалось «продавить» Чхеидзе на столь важный пост, понимая, что перехватить власть у Керенского с таким председателем будет непросто. Для бескомпромиссной борьбы он не годился.

Ленин предлагал еще один радикальный финт — провести 10 июня вооруженную демонстрацию. Возможно, у них получилось бы не просто пролетарское шествие, а настоящая демонстрация силы, которая грозила перерасти в уличную бойню. Съезд запретил эту инициативу — и ленинцы вынужденно подчинились большинству.

В итоге состоялась огромная, полумиллионная совместная демонстрация всех советских партий под лозунгами, которые в те дни хорошо были известны всем, кто мало-мальски интересовался политикой: «Вся власть Советам!» и «Долой министров-капиталистов!». Эти лозунги предложили большевики: их активность все-таки не пропала даром. Во время столь многолюдной демонстрации отчаянным анархистам удалось совершить налет на тюрьму «Кресты» и освободить шестерых своих собратьев, а заодно и большевика Флавиана Хаустова, активного армейского агитатора. Не менее важным было другое: рабочие митинги состоялись в тот день почти во всех пролетарских городах империи — и в Харькове, и в Иваново-Вознесенске, и в Нижнем Новгороде… Сплочение нескольких социалистических партий радовало Рыкова. Хотя… Ленин твердил о радикализации борьбы — но Рыков все еще осматривался в новом политическом контексте, призывая к основательности и осторожности.

^{Портрет Игоря Стравинского. Пабло Пикассо, 1920 год}

Тем временем популярность большевиков в солдатской среде росла как на дрожжах. Армия не хотела воевать, а ленинцев заслуженно считали самыми последовательными сторонниками поспешного мира. Для офицеров, настроенных воинственно, они стали настоящим наказанием. А к Советам после I съезда Рыков стал относиться, с одной стороны, серьезнее, с другой — несколько скептически. Длинный, марафонский съезд, за время которого изменилась ситуация в стране, произвел торжественное впечатление, показал мощь левого движения. Но он продемонстрировал и склонность многих респектабельных социалистов в солидных платьях к благим пожеланиям и витиеватым речам. На фоне меньшевистских бенефисов апрельская конференция большевиков уже воспринималась как пример столь любезной Рыкову деловитости.

Большевики понимали: завоевать Советы в одночасье не удастся. И лозунг «Вся власть Советам!» уже вызывал сомнения. Что толку от усиления меньшевиков? И все-таки в этом революционном органе следовало работать и наращивать силы. Прошло всего лишь несколько недель после громкого спора с Лениным — а Рыков уже несколько скорректировал свою оценку происходившего. Он все еще считал, что большевики не должны превращаться в секту, противопоставляя себя всем остальным партиям. Но уже смирился с тем, что власть у Временного правительства нужно перехватывать и, возможно, силовым путем. Все в те дни рассуждали о вооружении, искали пути, где можно подешевле и понадежнее достать что-нибудь огнестрельное, — и Рыков не в последнюю очередь. Снова аукнулся опыт 1905 года, который летом 1917-го казался таким далеким, как будто дело происходило в другую эру, «при Николае».

Революционный путь развития — не просто мятежное стремление «взорвать ситуацию» и «весь мир насилья разрушить до основанья». Они искали аналоги в истории науки и техники. Разве там все происходит только эволюционным путем, разве, например, изобретение колеса не стало революцией в жизни наших далеких предков, не стало «большим скачком», смелым прорывом в будущее? Почему же нельзя «провернуть» нечто подобное с обществом и государством, учитывая Марксову классовую теорию? И здесь уместно припомнить шутку композитора Игоря Стравинского, конечно, по духу бесконечно далекого от российских передряг 1917 года, но остроумного в стиле своей трагической эпохи: «Революция — это поворот колеса». Элементарный, но сильный образ.

5. Вынужденная репетиция

Атмосфера в столицах становилась все напряженнее — во многом благодаря ленинской стратегии. Но это была далеко не единственная причина решительного «полевения» политически активного сегмента страны. Не будем забывать и об активности анархистов — в том числе в армии и на флоте. Нельзя не принимать в расчет и левых эсеров — организацию все еще достаточно аморфную, но уже фактически действовавшую на руку большевикам. Хотя каждый в этой игре, конечно, играл свою партию. И у эсеров имелся такой яркий лидер, как Мария Спиридонова — легендарная каторжанка, практически не участвовавшая в дореволюционной политической жизни. Марии (дворянке по происхождению) шел 22-й год, когда на Борисоглебском вокзале она застрелила адвоката Гавриила Луженовского, советника тамбовского губернатора, которого эсеры приговорили к смерти за расправы над революционерами в 1905 году. В Мальцевской тюрьме, что на Нерчинской каторге, она провела больше десяти лет в самых суровых условиях. В революционной среде про нее вспоминали с неизменным почтением, даже с восторгом.

^{Демонстрация в Петрограде. Июль 1917 года}

Спиридонову освободили в марте 1917 года по распоряжению министра юстиции Керенского. Повсюду ее встречали с восхищением — как мученицу революции, как одну из главных героинь борьбы с царизмом. 13 мая после речи Спиридоновой исполком Читинского Совета принял решение о ликвидации Нерчинской каторги. Это было событие! Спиридонова держалась гораздо более левых позиций, чем такие осторожные большевики, как Рыков и Каменев. Правда, и в своей партии стойких сторонников у великой каторжанки было совсем немного. Да и с дисциплиной у них дела обстояли хуже, чем у большевиков. Забывать об этом нельзя: без той борьбы, которую вела Спиридонова, вряд ли стал бы реальностью Октябрь. Для нас она — лидер левых эсеров — важна еще и тем, что во многом расколола аморфную и громоздкую партию социалистов-революционеров. Это один из штрихов 1917 года — года, когда в России, как в сказке Андерсена, буря перевесила вывески.

Рыков, хорошо зная ситуацию в Москве и в ее рабочих, фабричных предместьях, видел, что политика вот-вот может не просто хлынуть на улицы крупных городов, но и обернуться большим кровопролитием. Алексей Иванович считал, что буржуазную революцию нужно доводить до конца, не форсируя социалистический переворот. Но он надеялся, что упразднение реликтов монархии и укрепление «хозяев» будет происходить наряду с усилением прав пролетариата — в том числе и политических. Надеялся — и не без оснований, — что власть не станет мешать объективному усилению позиций большевиков. В то же время Рыков считал, что усиливаться нужно без искусственных рывков, без рискованных провокаций. Скрупулезно заниматься с рабочими в кружках, приобщать их к литературе, к митингам, разъяснять цели забастовок. Так через два-три года, усиливая роль партии в Советах, а заодно и в Учредительном собрании, можно получить большевистскую гвардию.

Некоторые шаги Керенского показывали, что он не зря считался «социалистом-революционером», и давали Рыкову надежду, что ужиться с таким лидером можно — хотя и без особого удовольствия. Но ситуация и отношение к ней менялись быстро. И вот уже Алексея Ивановича не устраивало наметившееся усиление буржуазии, крупных собственников, которые получили возможность задавить рабочее движение. И Керенский фактически не сопротивлялся этой тенденции, хотя не мог ее не видеть. А что будет, когда отхлынет обывательский восторг перед революцией?

3 июля ситуация взорвалась — и все изменилось необратимо. Так, наверное, и должно было случиться. Правительство намеревалось направить часть Петроградского гарнизона на фронт, где началось наступление. Волнения начались 2 июля в казармах 1-го пулеметного полка. Там гремел митинг. Анархист Иосиф Блейхман — человек отчаянный — выступал за свержение Временного правительства. Рыков в это время был в Петрограде, многое видел собственными глазами…

Разгоряченные пулеметчики начали пропаганду в других полках — и преуспели. Солдаты, привыкшие к городу разводных мостов, не горели желанием идти под пули. Инициаторами мятежа стали анархисты. К ним примкнули радикалы из числа большевиков — и на улицах появились вооруженные рабочие, «красная гвардия». Этот сплав вызывал почти панические настроения в правительственных кругах. Солдаты высыпали на улицы Петрограда под лозунгом «Вся власть Советам!». Стрельба не прекращалась несколько дней. Центрами притяжения восстания стали особняк Кшесинской (штаб-квартира большевиков) и Таврический дворец (там заседали Советы). Из Кронштадта в Петроград рвались сотни вооруженных матросов. Большевиков поддержал и гарнизон Петропавловской крепости. Она стала еще одним форпостом восстания. В распоряжении командующего Петроградским военным округом генерала Петра Половцева оставались гвардейские и казачьи полки, с которыми он и организовал подавление волнений. В столицу прибыли воинственные кронштадтцы — и не сотни, а тысячи… Могли ли большевики в те дни взять власть?

Ленин впоследствии оценивал ситуацию примерно так: массы забурлили совершенно преждевременно. Но он был вынужден выступить с балкона перед моряками. Рыков видел: такова большая политика. Старик не хочет этой уличной борьбы, в душе он желал бы остановить эту стихию. Но как с ней справишься? Показать слабину — значит надолго упустить инициативу над «революционными массами» (это понятие в такие дни становится вовсе не иллюзорным и не умозрительным!). Ленин (а умеренные большевики — такие, как Рыков — тем более) понимал, что так власть не захватывают… У большевиков еще нет решающего перевеса в столице. На этот раз ему не хотелось рисковать. Значит, нужно притворяться, переступать через себя. Но дефицит вдохновения у Ленина революционная толпа в то время почувствовала сразу. Да и говорил он матросам об осторожности, к лишнему кровопролитию не призывал. Конечно, многих такой ораторский поворот разочаровал.

Вынужденная репетиция захвата власти провалилась, захлебнулась. Но, возможно, именно кровь, пролитая в июле, сделала радикально левый поворот русской революции быстрым и неизбежным. Позже, когда победители писали историю, роль анархистов в этом выступлении постарались сгладить и почти забыли.

Властям удалось подавить этот военно-политический мятеж, который устроили анархисты и большевики. Но было ясно, что выиграно сражение, а не война. И следующие выступления будут подготовлены основательнее. Что, по большому счету, могли противопоставить энергии левого движения «министры-капиталисты» и их сторонники? Сложность уличной борьбы для тогдашней власти состояла в том, что и Керенский, и даже относительный консерватор Милюков пришли к власти в известной степени на волне борьбы с полицией и жандармерией, со всеми спецслужбами царского времени. Народная милиция, которую они пытались создать, для жестокой борьбы с рабочими, шествовавшими под красными знаменами, не годилась. Им необходима была новая действенная жандармерия, еще более мощная, чем действовала в России до 1917 года, но создать ее Министерство внутренних дел не успело или не сумело.

Царских жандармов революционное правительство фактически упразднило еще до публикации отречения от престола Николая Александровича и Михаила Александровича. А 13 апреля 1917 года вышло правительственное постановление о расформировании Отдельного корпуса жандармов и полицейских управлений железных дорог.

Временное правительство отважилось арестовать даже начальника штаба Отдельного корпуса жандармов генерал-майора Владимира Павловича Никольского, и ответственных чинов названного штаба, проживающих в доме № 40 по Фурштатской улице. В освободившемся здании на Фурштатской разместилось Управление общественной милиции. 8 июля бывшим чинам жандармской и полицейской службы, а также охранных отделений запретили занимать какие-либо выборные должности в войсковых организациях.

Традиционно в России полицейские функции возлагались на казачьи отряды. Эта практика существовала во всех крупных пролетарских городах. Кстати, сами казаки тяготились этими обязанностями, но исполняли их исправно и иногда «входили в раж», разгоняя рабочие демонстрации протеста. Вся социалистическая, да и кадетская братия казаков, честно говоря, презирала и ненавидела. Так уж сложилось к началу ХХ века. Поэтому «временные», конечно, привлекали казачков к решению своих проблем, но с известной долей осмотрительности. Революция не должна была вызывать ассоциаций с казачьей нагайкой. Поэтому боевую бородатую братию использовали для «наведения порядка» стыдливо и не так часто, как, быть может, хотелось бы охранителям Февраля.

Кто же их защищал? Профессионалов контрразведки под рукой у министров не было. Поэтому, например, решение об аресте Ленина и нескольких его соратников принимали 6 июля 1917 года на заседании Временного правительства. Большевиков обвиняли «в измене родине и предательстве революции».

Тут же в столицах появились ложные сообщения об аресте Ленина. Но схватить его не удалось, хотя вышло грозное распоряжение об аресте одиннадцати видных большевиков, включая их вождя, рыковского приятеля Семашко — и еще семерых, включая знаменитого ленинского телохранителя Василия Васильева, который, конечно, в руководство партии не входил и входить не мог. Слабо работал розыск, разладилась система шпиков и провокаторов, которые опутывали видных партийцев в нелегальные царские годы. Министерства юстиции и внутренних дел пытались снова мобилизовать их на борьбу против большевиков, которых на этот раз объявляли не врагами государства (старомодная формула!), а врагами революции. Их должны были взять под стражу.

Но какими инструментами для реализации этого решения располагали в правительстве? На квартиру Марии Ильиничны Ульяновой отправили… солдата Преображенского полка, который, конечно, мало в чем мог разобраться. Неудивительно, что опытному конспиратору удалось избежать ареста, хотя и пришлось на некоторое время переправиться в Финляндию. Он прятался, без преувеличений, в двух шагах от Петрограда. Трудно разобраться, кто отвечал за его розыск. И министр юстиции, маститый адвокат Павел Малянтович, и министр внутренних дел, и главнокомандующий Петроградским округом, и даже Верховный главнокомандующий… Cамыми верными силами Временного правительства, на которые они могли рассчитывать в случае беспорядков, оказались учащиеся юнкерских училищ, скучавшие по настоящей военной практике и традиционнорезко настроенные против левых радикалов. Они были молоды, неопытны и все-таки представляли серьезную силу. Но у большевиков, анархистов, левых эсеров имелись отчаянные боевики, опытные нелегалы, бойцы, с которыми могли тягаться только ушлые «защитники правопорядка».

Старания «временных» выглядели крайне непрофессионально. Так революцию не защищают — в этом в те дни убедились и Ленин, и Рыков. Они постараются избежать этих ошибок.

После этого большевики снова стали почти нелегальной партией — по крайней мере, вне закона оказался их лидер. А для Рыкова представлялось очень важным, что в те июльские дни он работал в Петрограде, прочувствовав неуправляемость и своеобразную капризную силу «революционных масс». Он и сам после этой бойни порядком «полевел». Ощутил, что этого требуют те, кто верит в большевиков и анархистов. И не мог примириться с попыткой Временного правительства возродить политический сыск и устранить с политической сцены Ленина. Понимал ли сам Старик из своего финляндского укрытия, что Рыков стал меньше колебаться, что теперь на него можно положиться во время захвата власти?

Для него Алексей Иванович оставался в лагере «умеренных» большевиков, на которых Ленин взирал с недоверием, а то и с раздражением. Представители других партий надеялись именно на таких ленинцев: считали, что они в критический момент удержат своих коллег от крайнего авантюризма. Как в прежние времена, Рыков погрузился в партийную жизнь Москвы и Московской губернии. Только вместо конспирации приходилось заниматься борьбой с другими социалистами — недавними товарищами. Он работал в Комитете общественных организаций при Моссовете, а в мае Рыкова избрали в президиум Московского Совета рабочих депутатов.

А все-таки почему в те дни Алексея Ивановича не арестовали и не поставили вне закона? Почему? Безусловно, столь авторитетный большевик, хорошо знающий две столичные партийные организации, был опасен для Временного правительства. Он мог сыграть решающую роль в уличном противостоянии. Скажем жестче — в уличной войне. Можно предположить, что в то время Александр Керенский видел в Рыкове возможного переговорщика. В правительстве понимали, что совсем исключить большевиков из политического процесса — дело взрывоопасное. Керенский намеревался «приручить» левых радикалов, найти общий язык с некоторыми из них, быть может, согласовать с ними работу в Советах, в других органах власти. Ведь правительство тоже месяц от месяца левело — по крайней мере, внешне. А Рыков действовал, не складывал оружия, активно включившись в политическую жизнь.

В июле Моссовет рассматривал вопрос о коалиционном Временном правительстве, и Рыков от имени фракции большевиков заявил, что нельзя оказывать никакой поддержки такому правительству. По его словам, престиж «революционных партий» в стране резко пал, ибо «нигде не было так тихо, как в Совете рабочих депутатов» в то время, как казаки и юнкера обыскивали в Петрограде рабочие кварталы, закрывали профсоюзы и громили левые типографии; о каком же доверии правительству можно говорить? О значительном (быть может, вынужденном) сближении с позицией Ленина говорит нашумевшее выступление Рыкова за установление рабочего контроля на производстве и против смертной казни. Он стремился лишить Временное правительство рычагов управления, в том числе карательных.

Отметим и еще одно важное последствие тех событий. Для Временного правительства с того времени не было более опасного противника, чем ленинцы. Главное было достигнуто: само понятие «большевик» уже звучало грозно. И притягивало недовольных. Их усиленно демонизировали — и это шло партии на пользу. Еще в начале 1917 года это место — вакансию крайне левой силы — занимали эсеры. Правда, к концу лета у Керенского и его ситуативных соратников возник еще один сильный противник — Лавр Корнилов, кандидат в русские Наполеоны и перспективный вождь патриотически настроенных граждан. Сразу отметим двусмысленность его положения: в отличие от Ленина, Корнилов не располагал партией. Ни спаянной, ни иллюзорной — никакой. И его политический опыт оставлял желать лучшего, хотя генерал старался прислушиваться к опытным советникам и выглядел достаточно революционно. По крайней мере, на монархиста он летом 1917 года не походил нисколько. От идеи восстановления «царского трона» в то время бежали как от чумы даже генералы и епископы. И, кстати, почти никто не вспоминал о судьбе бывшего императора Николая II и его семьи. По крайней мере, в политических спорах, в которых принимал участие Алексей Рыков, никто и не помышлял судачить о Николае Александровиче. Его считали безнадежно устаревшей моделью политического лидера. Мало кто вспоминал и об идее суда над бывшим царем, которая сохраняла популярность в первые недели после Февральской революции. Совсем другие персоны и совсем другие решения обуревали большевиков в те дни.

Партия росла, быстро пополнялась новыми активистами. Подчас большевиками становились непроверенные, политические незрелые, случайные люди, просто недовольные действительностью и подхваченные революционным ветром. Рыков скептически говорил старым приятелям: «Сегодня партия разрастается. По тысяче новых большевиков в неделю! А завтра? Все это может превратиться в карточный домик. Ничего и не останется. Разве настоящих активистов, настоящих борцов стало больше?» Так в те дни думали многие. Но Ленину требовались впечатляющие цифры роста. Он понимал: к победителям присоединяются. А одно из главных противоречий, с которыми приходилось в те дни иметь дело Рыкову и его однопартийцам, можно сформулировать так: имеет ли смысл укреплять авторитет Владимира Ленина в партии и, соответственно, в русской политической жизни.

И перед Временным правительством, и перед оппозицией стояли вопросы, требовавшие немедленной реакции. Как сохранить территориальную целостность Российской империи и стоит ли ее сохранять? События Первой мировой развивались так, что появление на западных рубежах страны независимой Польши стало почти неизбежным. Да, у социалистов там было немало единомышленников, но отказаться от борьбы за национальный суверенитет они не могли — даже ради марксистских идеалов соединения пролетариев всех стран. Власть центра стала призрачной и для других окраинных территорий — от Финляндии до Туркестана. Большой проблемой для Петрограда оказались и политические маневры на Украине, с которыми иллюзорная, ожидающая Учредительного собрания Российская республика справиться явно не могла. В то время это были еще очень осторожные шаги к «незалежности», но и они уже летом 1917 года не позволяли говорить о «единой и неделимой».

Опорой власти в столице в те дни стали офицеры и солдаты Петроградского военного округа, который поначалу возглавлял все тот же кандидат в Бонапарты, человек крутого нрава — Лавр Корнилов. Но еще в конце апреля генерал, не скрывавший политических амбиций, пошел на конфликт с правительством и объявил о своей отставке, «не считая возможным для себя быть невольным свидетелем и участником разрушения армии».

Не менее заметные перемены произошли в настроениях крайне левых, то бишь большевиков, левых эсеров, анархистов. Еще в начале апреля почти все воспринимали боевитые идеи Ленина как преждевременную блажь. Они еще не успели надышаться воздухом Февральской революции, не передохнули вдоволь после ссылок и подпольных мытарств. Но Ленину титаническими усилиями удалось, как тогда говорили, «перевооружить» партию, против воли соратников превратить ее в революционную, готовую к экспансии. Он всерьез продумывал захват власти, понимая, что гораздо легче подчинить ослабленную политическую систему, чем устоявшуюся.

Троцкий вспоминал, что Сталин (его недруг) еще в 1924 году вынужден был признать все болезненные противоречия апрельского поворота: «Понадобились знаменитые апрельские тезисы Ленина для того, чтобы партия смогла одним взмахом выйти на новую дорогу». Правда, Троцкий был необъективен и стремился всячески «отдалить» Сталина от Ленина. Но дело не в этих невинных интригах. А в атмосфере оцепенения и опаски перед идеями Старика. Рыков относился к тем, кто опасался его авантюр наиболее последовательно и аргументированно. Но после июльских событий и он стал, в широком смысле, готовиться к войне.

Рыкову уже прочили одну из центральных ролей в этой драме — репутация великого конспиратора, знающего насквозь все центральные большевистские организации, говорила сама за себя. Февраль дал простор для партийной работы. Многие «вожди» оставались в эмиграции и только готовились к возвращению в родные палестины. Большую часть предоктябрьских месяцев Алексей Иванович провел в Москве — там, где большевикам было труднее всего.

Рыков не расходился с Лениным и с большевиками-радикалами в видении исторической задачи. По крайней мере, Алексею Ивановичу казалось, что они в этом не расходятся. Оба считали необходимым мировой поворот к социализму. Оба верили в перспективу такого поворота для России. Только после признания этих общих признаков начинаются разнообразные «но». Рыков сомневался в том, что Россия может стать запевалой в мировом хоре социалистов. И уж точно не верил в возможности однопартийного государства, в котором большевики бы держали в руках штурвал власти. Стартовать раньше времени — значит погубить все дело. Эти тревоги сквозили во всех выступлениях Рыкова тех дней. И в фигурах умолчания, к которым он иногда прибегал, отчаявшись переспорить вождя.

А Ленин считал, что нужно использовать ситуацию, закусив удила. К тому же он знал, что к победителям обязательно присоединяется «политическое болото», включая исключительно полезных специалистов высокого класса — управленцев, инженеров. Старик не сомневался: успех рано или поздно притянет всех, кто нужен. И горе тому, кто связал судьбу с проигравшими. Главное — оставаться на гребне побед, любой ценой. И он почти угадал. Хотя, возможно, осенью 1917 года, наблюдая за пестрыми последствиями Февральской революции, и он не мог предвидеть масштабов Гражданской войны и «русской Вандеи», в которую превратился казачий Юг. За монархию весной 1917 года не поднялся сражаться никто — из миллионов вооруженных людей. Но попытка большевиков отнять у тысяч самых влиятельных людей России собственность вызвала сопротивление, сформировала круг меценатов будущих белых армий…

Рыков не успевал за быстротой маневров, которые предпринимали Ленин и присоединившийся к большевикам Троцкий. Алексей Иванович не готов был объявлять Советы контрреволюционными — даже если ленинской партии в этих органах все еще было далеко до большинства. По сути, Рыков в 1917 году не отрицал парламентскую борьбу, соревнование партий. И считал бы удачей, если бы к новому году большевики заняли в этом соревновании второе-третье место. А главной задачей считал борьбу с кадетами, октябристами и близкими к ним беспартийными сторонниками (и практиками!) буржуазного развития. Для Ленина все это было отчасти пройденным этапом, он уже с головой ушел во «внутривидовую» борьбу социалистов.

^{Иосиф Сталин. Начало 1920-х годов [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 1. Д. 58. Л. 97]}

6. Съезд без вождя

С 26 июля (8 августа) по 3 (16) августа 1917 года в Петрограде (сперва в Выборгском, затем в Нарвском районе) бурлил VI съезд Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков). На нем присутствовали 267 делегатов, они представляли 240 тысяч членов растущей партии.

Съезд проходил полулегально, большевики тогда подвергались репрессиям. Ленин и Зиновьев в то время скрывались в знаменитом шалаше «у финских берегов». И для Троцкого, и для Рыкова этот съезд стал рубежным. Хотя Лев Давыдович присутствовал на нем тоже условно. Два Льва — Троцкий и Каменев — томились под арестом, но их кандидатуры съезд горячо обсуждал. Руководили съездом Яков Свердлов и Иосиф Сталин — недавние напарники по дальней ссылке, не слишком друг другу симпатизировавшие. Партия расширялась, но собираться большевикам пришлось, соблюдая осторожность, хотя и в столице, на Выборгской стороне, в просторном доме Сампсониевского братства (в наше время там располагается дом молодежи «Форпост»).

^{Вячеслав Молотов. Начало 1920-х годов [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 546]}

На многолюдном собрании, конечно, встал вопрос о грядущей, назревавшей социалистической революции в России. Многие тогда (да и в последующем) тесно увязывали его с обстоятельствами мирового революционного процесса.

Рыкову на съезде доверили далеко не первую, но все-таки важную роль, более заметную, чем на прежнем партийном форуме, — работать в комиссии по подготовке резолюции о текущем политическом положении. На сей раз он одобрил курс на подготовку вооруженного восстания. Хотя не думал, что большевикам следует решаться на него в одиночку, без договоренности с другими социалистическими партиями.

Самую радикальную позицию занял молодой (ему еще не было тридцати) Николай Бухарин, рассуждавший о необходимости разжигать революционную войну, которая из России переместится в Европу. Скорее всего, Рыков в то время тоже все ближе склонялся к такой точке зрения, хотя с оговорками. Более опытный политик, он держал в голове больше возможных вариантов развития событий.

С другой стороны, высоко оценивал готовность России к социалистической революции Сталин — проявивший себя в те дни действительно как «верный ученик Ильича», как его уши, глаза и голос: «Поскольку рабочие вмешиваются активно в процесс организации контроля, обмена, постольку у нас ставится практически вопрос о социалистической революции»^[53].

Сталин категорически возражал против поправки в резолюцию съезда, которую хотел внести Евгений Преображенский. Последний предлагал указать на то, что «напряжение сил» в борьбе за государственную власть уместно «при наличии пролетарской революции на Западе». Уверенно оседлавший революционную риторику Сталин убедительно бушевал: «Я против такой резолюции. Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму». Согласно это точке зрения, «база нашей революции шире, чем в Западной Европе». Более того, «надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего». В итоге съезд провозгласил необходимость вооруженного восстания для завоевания власти пролетариатом и беднейшим крестьянством.

На съезде развернулась и дискуссия о будущем Советов. Начало ей положил Ленин, направивший участникам июньского тайного совещания высших партийных функционеров свои тезисы. И если в тезисах апрельских он предлагал партии лозунг «Вся власть — Советам!», то тезисы июньские содержали нечто противоположное. Ленин испытывал глубокое разочарование в Советах, которые не просто отказались быть альтернативой Временному правительству, но и оказались его опорой. Так, после июльских событий ЦИК Советов признал «неограниченную власть» и «неограниченные полномочия» Временного правительства. И теперь, по мнению Владимира Ильича, Советы следовало рассматривать как «фиговый листок контрреволюции». Григорий (Серго) Орджоникидзе вспоминал, что в этот период Ленин возлагал свои надежды на фабрично-заводские комитеты.

Тезисы Ленина вызвали бурные споры участников конференции. За них решительно высказались Яков Свердлов и Вячеслав Молотов, против — Виктор Ногин, Моисей Володарский и — да, да! — Алексей Рыков. После несколько ленивой полемики (собравшиеся не cочли этот вопрос остро актуальным!) ленинские тезисы были отвергнуты большинством голосов — 9 из 15.

Почти повторилась ситуация со знаменитыми «Апрельскими тезисами», которые поначалу встретили неприятие большинства. Теперь же вождь поверг это большинство в недоумение идеями «антисоветскими». Рыков считал, что кардинальная смена официальной большевистской точки зрения на Советы ударит по авторитету партии. Отказываться от такого важного инструмента, как Советы, не стоило. Иначе партия со временем окажется в двусмысленном положении: наладится работа в Советах, понадобится этот орган — и придется снова пересматривать свою программу. Рабочие этого не поймут… Эсеры непременно используют это шараханье в своей пропаганде. Ожесточенного спора не получилось: Ленин на съезде, как известно, попросту отсутствовал. С Алексеем Ивановичем на этот раз согласилось большинство.

И все-таки Рыков к концу лета 1917 года в значительной степени примирился с правотой Ленина. Через силу, но примирился. Поверил, что можно перешагнуть через буржуазность Временного правительства, через их зависимость от Лондона и Парижа — и начать строить социализм, о котором они двадцать лет толковали. Для этого приходится быть агрессивнее, прямолинейнее. И ведь такая программа работает: число сторонников партии росло быстрее, чем старые большевики могли мечтать. И люди примыкали к ним именно из-за радикализма по военному и земельному вопросам.

Этот съезд очень скоро забылся, но именно после него фамилия Рыкова снова часто звучала в разговорах партийцев. За Москву в революционной борьбе в то время отвечали как раз два «еретика» — Рыков и Ногин.

Съезд избрал ЦК, в который вошли и многие отсутствовавшие на форуме товарищи, начиная с Ленина, набравшего наибольшее количество голосов. Рыков после перерыва снова вошел в состав ЦК, заняв высокое восьмое место по голосам товарищей. Еще важнее другое: в руководящий орган большевиков избрали и Троцкого — причем по количеству голосов он уступил только Ленину и Зиновьеву. Очевидно, что большевики приветствовали появление в своих рядах столь сильного оратора и организатора. Словом, межрайонцы окончательно слились с большевиками — и это можно было трактовать как заметную победу Ленина. В ЦК вошел 21 человек, еще десятерых избрали кандидатами.

7. Московские бои

Рыков тем временем стал завсегдатаем московских митингов. В этом он видел свою обязанность. Только личный пример мог организовать новых большевиков на такую же «общественную работу». Тем более что противники выдвинули железобетонный аргумент против Ленина, а заодно и против всей партии, объединившей самых решительных левых радикалов. Аргумент, к которому иногда прибегают и в наше время, в том числе в социальных сетях, которые заменили «гайд-парки» под открытым небом. В упрощенном, уличном варианте он звучал так: «Ленин — немецкий шпион». Шпионов не любят даже в бурные революционные годы. И даже учитывая кризис черносотенного движения, со шпионами и их пособниками в годы войны тысячи людей готовы были расправиться без сожаления.

Предыстория этой версии такова. Весной из немецкого плена вернулся бывший прапорщик 16-го Сибирского полка Дмитрий Ермоленко. В контрразведке он дал показания, что был завербован немецкой разведкой «для ведения агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией». Кроме того, он сообщил, что «офицеры германского генерального штаба Шидицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведут в России агенты германского генерального штаба — председатель секции „Союза освобождения Украины“ А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено всеми силами стремиться к подорванию доверия русского народу к Временному правительству»^[54]. Россказни прапорщика — зыбкий фундамент, но на нем противники большевиков постарались закрепить массивную постройку.

5 июля 1917 года в газете «Живое слово» вышел хлесткий материал Григория Алексинского под немудреным названием «Ленин, Ганецкий и К° — шпионы». Судьба журналиста показательна: в 1905–1908 годах он примыкал к большевикам, не раз общался и с Лениным, и с Рыковым. А в 1917-м не было у ленинцев более последовательного противника, чем Алексинский. А статья в те годы бодро «пошла в народ», в фольклор. Кажется, именно тогда слово «шпион» стало в России общеупотребительным. Пришлось бороться с этой идеей не только публицистическими методами. Рыков осознавал, что более важной задачи в партийной борьбе не существует. Каждое появление большевиков на митингах и демонстрациях сопровождалось обвинениями в работе на немцев.

Вот уж чего не ожидал Рыков, так это новых уличных боев — в духе 1905 года. После освобождения из Нарыма он считал, что страна стала лояльной по отношению к заслуженным социалистам… Но политика партии и политика Временного правительства схлестнулись в острой схватке за будущее революции. Рыков верил, что, в отличие от царского времени, компромисс все-таки возможен, и считал, что ответственность за обострение ситуации лежит не в последнюю очередь на Ленине, на его радикализме. Но от боев профессиональный революционер не уклонялся — «сражался» не без куража.

Такие политические потасовки в те дни случались во всех крупных индустриальных городах России. Но в Москве и Петрограде все происходило интенсивнее и жестче. К тому же в этих городах было с кем сражаться… Бывшие (и не только бывшие) офицеры, осколки монархических движений, уволенные полицейские составили консервативное крыло «улицы» — впрочем, совершенно растерянное после Февраля. Вмешивались в политические турниры и представители «правящих партий» — правых эсеров, октябристов, кадетов. Для них большевики, анархисты и постепенно проявлявшие себя левые эсеры представлялись опасной разрушительной силой, в борьбе с которой все средства хороши. Частенько неугодных ораторов стаскивали с трибуны — и начиналась драка. Случалось такое с Рыковым — и не один раз.

Блистательным оратором Алексей Иванович по-прежнему не считался, но общаться с народом в собственной манере научился давно. Однажды на Тверской его выступление едва не закончилось побоищем. Он критиковал буржуазное правительство, говорил о повороте к социализму. Возможно, коснулся и военного вопроса, окрестив подготовку очередного наступления бессмысленной — он считал именно так. И что же? Во время его выступления поднялся дикий крик «чистой публики». Противники, наслушавшиеся рассказов про «пломбированный вагон» и работу Ленина на Германию, сначала попытались зашикать Рыкова, а потом перешли к агрессивным оскорблениям. От крика на мгновение у Алексея Ивановича заложило уши. Никаких телохранителей у Рыкова в тот день не было. Очевидно, такого агрессивного приема он не предполагал.

«Сторонники „демократии“ и „свободы слова“ накинулись на одинокого Алексея Ивановича, схватили его за горло и принялись душить. Алексей Иванович потерял сознание, и лишь благодаря двум-трем рабочим, которые, случайно проходя мимо этого митинга, увидели своего товарища, которого избивала буржуазная сволочь и интеллигентское отребье Москвы, кинулись на защиту Алексея Ивановича, он был вырван из рук разъяренных палачей»^[55]. Так рассказал об этом эпизоде Ломов — человек простодушный и любивший острые формулировки. Правда, Георгий Ипполитович опубликовал эти мемуары в своей брошюре о Рыкове, когда тот был председателем Совнаркома. Его — преемника Ленина — прославляли, как могли. И все-таки достоверность этого эпизода сомнений не вызывает. Такие сцены на столичных улицах в 1917 году случались каждодневно. Правда, далеко не всегда в политических боях без правил принимали участие видные партийцы.

Удивить Рыкова трехпалым свистом или мордобоем было непросто: эту азбуку он изучил еще в Саратове, да и в ссылках повидал всякое. И вот снова — синяки, разбитые очки. Снова тело ноет как после боксерского поединка. Спортом Рыков, в отличие от Ленина, не интересовался, но в уличных «соревнованиях» участие принимал не раз. Почти как в царские времена, он снова столкнулся с уличным мордобоем. Хотя — почему «почти»? Рыков постарел, а били его на этот раз не менее жестоко, чем когда-то в Саратове или в Самаре. Но после этого случая ответственных партийных товарищей на митингах защищали специально подобранные рабочие или солдаты. А как иначе? У Рыкова не было ни времени, ни желания лечиться, проводить время в госпиталях. Ушибы, переломы — кто их разберет? С иронией тогдашние большевики пересказывали легенды о британских профессиональных боксерах, которые дерутся чуть ли не «до последней крови», да с каким умением! Со смехом сравнивали свои скудные бицепсы с фигурами атлетов, которые в те годы любили изображать на открытках. Они еще были сравнительно молоды и жизнелюбивы — и постоянно перемежали принципиальные споры юмористическими «подначками». Да, это была война. После таких эксцессов видные партийцы, по решению партии, обзавелись боевиками, чтобы активно, но почти безопасно участвовать в уличной политической жизни.

Заметно, что после этого Рыков стал действовать несколько радикальнее, что принято рассматривать как проявление партийной дисциплины. Но, возможно, на него повлияла и политика Временного правительства, которая упиралась в продолжение войны. С этим Рыков смиряться не собирался. К тому же летом он увидел, что Керенский, лавируя между радикалами, постепенно возрождает всевластие жандармов. Рыков не мог согласиться, что пришло время для «порядка» на улицах. Революция продолжалась, а новый кандидат в диктаторы пытался ее придушить. Рыков явно оказался по другую сторону баррикад и сжег мосты — сначала мысленно, а потом и на деле. Хотя арестам его не подвергали, о чем, возможно, впоследствии сожалели… Не занимая громких официальных партийных должностей, он постепенно стал неформальным лидером московской партийной организации, хотя постоянно бывал и в Петрограде.

27 июля 1917 года Александр Керенский подал идею провести в Москве Государственное совещание — форум, который символизировал бы единство разных политических сил России ради сохранения государства, ради сохранения армии. Лидер Временного правительства явно готовил свой триумф. На подготовку хватило двух недель. Рыков получил ответственное партийное задание: максимально скомпрометировать эту акцию. И несмотря на активное противоборство правых эсеров, меньшевиков и подконтрольного Керенскому государственного аппарата, удалось ему многое.

Вроде бы совещание в Большом театре прошло с размахом, с помпой. В собрании участвовало около 2500 представителей самых разных политических флангов. 488 депутатов Государственной думы всех созывов, 129 представителей от Советов крестьянских депутатов, 100 делегатов от Советов рабочих и солдатских депутатов, 147 — от городских дум, 117 — от армии и флота, 313 — от кооперативов, 150 — от торгово-промышленных кругов и банков, 176 — от профсоюзов, 118 — от земств, 83 — от интеллигенции, 58 — от национальных организаций. Заседали и обменивались красивыми речами четыре дня — с 12 по 15 августа. Выступали министры и генералы, думские и советские ораторы. Казалось, вся Россия приветствует Керенского. Именно — казалось!

Большевики собирались выступить на совещании со своей весьма резкой декларацией, в которой сам этот представительный форум объявлялся контрреволюционным. После этого они намеревались демонстративно покинуть зал Большого театра. Рыков вместе с товарищами несколько недель занимался подготовкой этого эффектного демарша, который, впрочем, не состоялся. Руководители ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов — эсеры и меньшевики — постарались не допустить большевистскую делегацию до совещания. Большевики на совещание все-таки прорвались — но не внушительной группой, а в делегациях профсоюзов, кооперативов… Зачитать декларацию им не удалось, но они демонстративно передали ее в президиум. И хотя на этом форуме торжествовали правые, добиться определенного резонанса большевикам удалось.

А у Керенского триумфа не получилось. Он говорил о примирении и объединении страны, но никаких фундаментальных документов совещание не приняло, а главнокомандующего генерала Лавра Корнилова в Большом театре и вокруг него встречали как героя. В нем уже всё яснее видели кандидата в долгожданные русские Бонапарты — и многих это устраивало. Но не Керенского и не большевиков.

Однако главное, как считал Рыков, состояло в другом. Большевикам удалось ответить на созыв «контрреволюционного» совещания грандиозной забастовкой. Только в Москве, стараниями большевиков, на работу не вышли более 400 тысяч пролетариев. К тому же к стачке присоединились рабочие пригородов, близлежащих поселков и подмосковных станций железных дорог. И даже предприятия далеких от Белокаменной губернских городов. Многим запомнилась массовая забастовка на станции Черусти во Владимирской губернии. Это был убедительный ответ Временному правительству: большевики продемонстрировали, что не считаться с ними невозможно. «Стачка в Москве 12 августа доказала, что активный пролетариат за большевиками», — писал Ленин. Эта массовая забастовка вопреки стараниям Керенского, безусловно, повысила авторитет Рыкова в партии накануне решительных действий. За несколько дней многое поменялось. Теперь Керенский побаивался и Корнилова, и большевиков. Надеялся столкнуть их лбами, надеялся найти опору против обоих — в Учредительном собрании, которое он стремился возглавить.

8. Крах генерала Корнилова

Во Временном правительстве состояли сплошь люди весьма образованные, и они хорошо знали слова Никколо Макиавелли из трактата «Государь», адресованного Лоренцо Медичи Великолепному — одному из главных тузов Флорентийской республики: «Каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием». Эти строки — кто в переводах, кто в оригинале — внимательно читали все политики того времени.

Нечто похожее несколько позже изрек и Владимир Ленин, давший трезвый анализ ситуации 1917 года: «В каком-нибудь феврале или марте, всего полгода тому назад, у нас армии не было. Армия не могла воевать. Армия, пережившая четырехлетнюю империалистическую войну, когда она не знала, за что воюет, и смутно чувствовала, что воюет за чужие интересы, — эта армия побежала, и никакие силы в мире не могли ее удержать. Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться»^[56]. Керенский — человек кипучей энергии — тоже это прекрасно понимал, но не проявил способностей выстроить систему, которая бы защитила его собственную революцию. Попытки были, а системы не возникло.

Выступление Корнилова, к славе которого Керенский ревновал уже не первый месяц, невольно помогло большевикам еще прочнее мобилизоваться. Александр Блок, поэт, признававшийся, что не разбирается в политике, но, как медиум, старавшийся прислушаться к ее музыке, писал в те дни: «Корнилов есть символ; на знамени его написано: „Продовольствие, частная собственность, конституция не без надежды на монархию, ежовые рукавицы“». «Не без надежды на монархию» — это сказано точно. Корнилов никогда напрямую не говорил о необходимости реставрации самодержавия или обустройства конституционной монархии. Все будет решено только после наведения порядка и завершения войны. Но те, кто испытывал ностальгию по монархии, по прежним порядкам, именно в Корнилове видели действенного лидера. Нет, не будущего царя — это уж совсем не сочеталось с русскими традициями. Но — нового Дмитрия Пожарского, который крепкой рукой прекратит смуту, поможет России избежать военной катастрофы и, быть может, поспособствует избранию нового самодержца. Подобно Пожарскому, Корнилов должен был спасти монархию — и скромно отойти в сторону. Рассматривался, конечно, и другой вариант. Монархии симпатизировали немногие, популярные «кандидаты на престол» не просматривались — и Корнилов на волне побед (которых пока еще не было!) мог бы стать русским Бонапартом. Диктатором, а быть может, и избранным главой государства — наподобие французских или американских президентов. Тогда многие в окружении Корнилова невольно вспоминали и американского «супергероя», генерала Джорджа Вашингтона, и целую череду французских политиков, ставших лидерами державы, не снимая генеральских мундиров. Никакого уважения к Керенскому Корнилов (как и большинство генералов) не испытывал — и перешел в открытую, радикальную оппозицию к Временному правительству. Казалось, что в военное время полномочий и авторитета главнокомандующего хватит для того, чтобы сосредоточить в одних руках и военную, и политическую власть. Правда, большевики с самого начала относились к возможностям Корнилова скептически, оценивая его потуги как еще один шанс для более активной агитации в армии. Они сумели наилучшим образом использовать его выступление в своих интересах. В данном случае Рыков был солидарен с Лениным и Троцким — и вовсю действовал против «корниловщины».

После Московского совещания Корнилов (с помощью Бориса Савинкова) попытался объявить в столице военное положение. Позже эту ситуацию все ее участники описывали противоречиво. Какое-то время Керенский, судя по всему, соглашался с предложениями Корнилова, потом понял, что усиление генерала может стать финалом его политической карьеры, — и объявил Корнилова мятежником. Провокационную, противоречивую роль сыграл тогда и Савинков — управляющий Военного министерства, ставший в дни выступления Корнилова военным губернатором Петрограда и исполняющим обязанности командующего войсками Петроградского военного округа, а по сути — еще одним кандидатом в диктаторы. Керенский послал Корнилову телеграмму с приказом сдать полномочия Верховного главнокомандующего генералу Александру Лукомскому. Ни Корнилов, ни Лукомский подчиняться военному министру не стали.

Позже ошибку Корнилова один за другим повторят все генералы, которых принято называть белыми. Все они недооценили сложность политической борьбы, сложность работы с обществом — с горожанами, с солдатами, с партийцами, которые составляли статистически ничтожную, но влиятельную часть населения.

«Я ему революции не отдам» — этот резкий, ставший достоянием народной молвы ответ Керенского радикально изменил политическую ситуацию в России. 28 августа после экстренного заседания правительства был принят указ Правительствующему сенату: «Верховный главнокомандующий генерал от инфантерии Лавр Корнилов отчисляется от должности Верховного главнокомандующего с преданием суду за мятеж». Уже на следующий день начала свою работу созданная Чрезвычайная следственная комиссия под руководством главного военно-морского прокурора Иосифа Шабловского. Корнилов отвечал, боролся. В его «Воззвании к казакам» говорилось: «Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, клянусь довести народ, путем победы над врагом, до Учредительного собрания». Временное правительство он обвинял «в нерешительности действия, в неумении, неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанью внутри нашей страны»^[57]. С гимназической юности Рыков терпеть не мог такую риторику. Ему она казалась мертвой, лицемерной, тупиковой.

К Петрограду следовал конный корпус генерала Александра Крымова. Керенский сначала одобрял этот рейд, потом приказал остановить его. Он даже был вынужден прибегнуть к помощи большевиков… Эта партия уже показала себя действенной силой — и, возможно, кандидат в диктаторы все еще искал пути сотрудничества с ними, разумеется, осознавая всю опасность такой политики. Он умел рисковать — даже с перебором. На предприятиях формировались отряды Красной гвардии — их инструктировали солдаты-фронтовики. Рыков активно занимался организацией рабочих отрядов, доставал и брал «на карандаш» вооружение. В те дни оружие красногвардейцам безотказно выдавали воинские склады: как-никак эти товарищи шли на святое дело, защищать революцию — Февральскую, между прочим. На подступах к столице рыли окопы. Днем 28-го, по просьбе Керенского, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы крейсера «Аврора». Любопытно, что, когда ЦИК попросил Кронштадт и Выборг прислать надежные воинские части, потребовалось подтверждение просьбы со стороны большевистского ЦК. И 29-го войска, готовые встретить корниловцев, стали прибывать в Питер.

К удовлетворению и ужасу Керенского, большевистские агитаторы выполнили задачу с перехлестом: корпус Крымова до столицы не добрался — его «распропагандировали». И секрет тогдашних успехов большевиков — прежде всего в партийной дисциплине. Другие объяснения просто несостоятельны. Потому и такие несговорчивые товарищи, как Рыков и Ногин, в конечном счете подчинялись, стараясь идти в ногу с большинством, — после самых громких дебатов. И, наблюдая за жизнью других партий, они могли убедиться, что иерархия помогает большевикам усилиться. Но у строгой дисциплины в политике есть и обратная сторона, весьма опасная для революционеров во все времена, — перспектива диктатуры. Сам генерал Крымов после беседы с Керенским застрелился — а возможно, был убит. Этот выстрел поставил точку в той истории, которую называли Корниловским мятежом.

Действия большевиков в те дни так и остались агитационными: сражения с корниловцами не состоялись. Но они приобрели опыт, который помог в первые послеоктябрьские дни так же легко «отбиться» от красновцев. И разоружить красногвардейцев после Корниловского мятежа пытались, но не сумели. Время показало, что в интересах Керенского все-таки следовало искать компромисса с Корниловым и Савинковым, хотя и эта задача не из простых. Не стоит упрекать Керенского в политической слабости и слепоте, как и в бездумной обидчивости. Когда правительство теряет армию, когда у армии появляется опытный и жесткий вождь-оппозиционер — это смертельно для политической системы. В особенности — в дни войны. Несмотря на то что «вернуть дисциплину» в войсках Корнилову хронически не удавалось — и по уровню кругозора он все еще во многом оставался дивизионным генералом. По сути, молниеносно выросший в национального героя Корнилов был сыном революции в еще большей степени, чем Рыков, который заслужил свою репутацию и положение среди социалистов в течение десятилетий. В такой ситуации было естественным, что он внутренне поддерживал борьбу с нарождавшейся «революционной» «февралистской» политической и военной элитой. Они — как самозванцы — нахально заняли места «политкаторжан» — таких, как Рыков. А ему после возвращения приходилось, скитаясь по углам, восстанавливать свой авторитет в партии и в массах, без малейшей поддержки и без того ослабевшего государства.

9. Большевики берут власть

О сомнениях Рыкова осенью 1917 года известно многое — в основном по косвенным источникам, по отзвукам и отголоскам. Определенно в те дни его не было среди ближайших соратников и единомышленников Ленина, на которых тот делал ставку в подготовке вооруженного восстания. Но он не был и изгоем. Вождь держал его на расстоянии, но не упускал из виду, надеясь, прежде всего, на влияние Рыкова среди московских и подмосковных большевиков. Ленин понимал: в случае захвата власти обойтись без Рыкова не удастся. Вспоминал, как Алексей Иванович держался в Европе во время борьбы с уклонами. Подчас досконально исполнял договоренности, подчас, приводя Ленина в великое раздражение, пытался играть собственную мелодию… Всякий раз, если он был не согласен с линией «вожака», говорил об этом напрямую, пытался аргументировать. Конечно, эти аргументы казались Владимиру Ильичу полнейшей ерундой, но сама манера Рыкова все разъяснять по правилам логики выдавала в нем истинного политика. И, быть может, дельного управленца. Ленин понимал: старые специалисты за партией не пойдут. Не примут политику тотального огосударствления, да и платить им на царском уровне большевики не сумеют. Неизбежна массовая эмиграция — как и во время Французской революции. А значит, большевикам, недавним подпольщикам, придется превращаться в столоначальников. Неизбежный процесс. Конечно, многие не справятся — учи их, не учи… И Ленин откровенно не верил в управленческое будущее некоторых своих верных соратников. А Рыков, хотя формально и не получил высшего образования, а тем более служебного опыта, — человек волевой и хладнокровный. Ему можно будет поручить дело, в котором важно не только маузером махать и выступать на митингах (хотя и эти два революционных искусства Алексей Иванович изучил недурно).

^{Удостоверение заместителя члена Исполкома общественных организаций Рыкова. 14 июня 1917 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 31]}

Метания почти невозможно отразить в документах. Особенно когда стало ясно, что Ленин уверенно берет власть в партии в свои руки. Иногда Рыков просто отмалчивался, не доверяя свои мысли ни бумаге, ни чьим-либо ушам. И уж конечно, начиная с 1918 года в воспоминаниях и выступлениях, да и в частных разговорах, представлял себя куда большим сторонником вооруженного восстания, чем это было в действительности. История показала тактическую, «полководческую» правоту Ленина — и Рыков, как мог, подстраивался к этой правоте. Пока он был влиятелен — никто не смел записывать его в лагерь противников захвата власти в историческом октябре 1917-го. Более того, Рыкова называли в числе активных участников переворота (переворот в данном случае — никак не уничижительный термин, а решающий этап русской революции). В ту решающую ночь, как мы увидим, он действительно находился в окружении истинных вождей восстания — Владимира Ленина и Льва Троцкого. Особых подвигов не совершил, но работал в большевистском штабе восстания — и этим заслужил себе «звездочку на погон» в восприятии многих историков.

Кто задокументирует сомнения? Нет такого объективного соглядатая. Полные знания есть только у камер слежения, да и то они ограничены достаточно узким периметром зрения. Но по косвенным признакам мы видим, что Рыков осенью 1917 года был ближе к точке зрения Зиновьева и Каменева, чем к ленинскому канону. Хотя… Нередко он, кочуя между двумя столицами, выступал с боевых, ленинских позиций — и формировал боевые рабочие отряды. Так, 4 сентября состоялось заседание исполнительных комитетов Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы, утвердившее устав отрядов Красной гвардии. Рыков не стоял встороне. И над уставом работал, и выступал в тот день отнюдь не с осторожных позиций.

На том заседании он председательствовал и выступал от имени большевиков. Рыков со знанием дела обсуждал устав Красной гвардии, а главное — вопросы приобретения и хранения оружия. «По принципу демократии никакого стеснения в вооружении народа не должно быть, и все высказывающиеся против этого хотят иметь армию над народом, а не для народа» — такую железную формулу нашел Алексей Иванович в те дни. Противники столь опасных новаций в Советах имелись, и Рыков их не щадил. Заседания продолжались несколько дней. Алексей Иванович снова и снова председательствовал. За два дня депутаты сформулировали и приняли устав красногвардейцев. Потом Рыков боролся за резолюцию, объявлявшую Временное правительство контрреволюционным. Некоторые ждали от него компромиссных рассуждений, отхода от прямых призывов к вооруженному восстанию. Куда там! Рыков обвинял в Корниловском мятеже аппарат власти — и речь его в тот осенний день прозвучала радикально и убедительно — таков был и общий настрой. Тогда, на заседании исполкомов, он говорил как никогда революционно — что твой Сен-Жюст. Непримиримо по отношению к Временному правительству: «Без захвата власти рабочими и крестьянами немыслимо торжество революции, немыслимо спасение родины».

^{Разрешение Моссовета на въезд Рыкова в Петроград. 28 августа 1917 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 35]}

Рабочие депутаты аплодировали, выкрикивали одобрительные реплики. Выступать перед ними в те «послекорниловские» дни с «соглашательской» программой было бы политическим самоубийством. Рыков говорил о восстании. Другое дело — насколько близкая это перспектива. Сколько ждать? Недели, месяцы или год?

В любом случае этой речью Ленин и Троцкий (в те дни — главные сторонники перехвата власти) могли бы быть довольны. Да и наверняка были довольны, когда узнали об этом заседании. Насколько искренен при этом был «умеренный» Рыков? Атмосфера 1917 года заставила его заметно полеветь и отбросить всякое любование Февральской революцией.

С одной стороны, Рыков понимал, что радикализм его родной партии неминуемо вызывал жесткую реакцию противников. С другой — был уверен, что после Февраля запрещать деятельность партий нельзя, как нельзя ограничивать общественную борьбу против войны. Резолюция, которую под влиянием Рыкова приняли московские Советы, по сути, предвосхищала программу Октября 1917-го. Там шла речь и о рабочем контроле за предприятиями, и о национализации главных отраслей промышленности, и о разделении помещичьей земли между крестьянами, и о предложении всем воюющим странам немедленного мира. 355 делегатов поддержали эту большевистскую программу, 254 более осторожных выступили против. Никто не мог отрицать, что московские большевики выиграли это сражение. И Рыков вел их за собой. Возможно, именно тогда он впервые ощутил в себе потенциал вождя, крупного руководителя, не подпольного, а государственного деятеля, от которого всерьез зависит будущее страны.

Схожие почти парламентские баталии шли в то время и в Петрограде. Не нужно было проявлять чудеса проницательности, чтобы понять, что дело тут не только в Корнилове, которого осуждали все, — что большевики готовятся к большому вооруженному выступлению. Среди меньшевиков и правых эсеров это чувствовали, а то и знали все. Военные (кроме морально разгромленных корниловцев) реже задумывались об уличных боях. Керенский понимал, что идет по канату или, как Одиссей, проплывает между Сциллой и Харибдой, между штыками консерваторов и стволами большевиков, которые готовились к уличным боям.

Рыков старался не рубить сплеча. Куда приложить свои силы и опыт бывшему подпольному «профессиональному революционеру», много лет выполнявшему деликатные и, конечно, формально противозаконные партийные задания? Он и по натуре был мятежником, хотя и достаточно усидчивым. Он не считал себя специалистом ни по военным делам (как, например, Подвойский или морской вожак Дыбенко), ни по национальному вопросу, который становился все актуальнее в связи с развалом бывшей империи. Свою миссию видел в подготовке новобранцев к партийной работе и организации забастовок. Кроме того, как старый партиец и член ЦК, принимал участие в разработке большевистской стратегии. Правда, партия тогда пошла не за такими, как он. Радикалы оказались сильнее, влиятельнее. Приходилось им подчиняться: их подхватывала революционная стихия, тут уж удел остальных — поспевать. И он старался, как мог. На московских предприятиях Рыкова принимали как своего человека. Он был одним из самых известных большевиков для взыскательного пролетариата Первопрестольной и ее промышленных предместий.

Его уважали за основательность, за спокойные манеры, совсем не менторские. К тому же рабочие предпочитали тех большевиков, которые недолго пребывали в эмиграции и немало лет провели в суровых ссылках. Эта слава бежала впереди него. Конечно, Рыков не был единственным «страдальцем за рабочее дело». Но он двадцать лет исправно служил и партийным агитатором, и тайным дипломатом, и управленцем небольших, но разбросанных по всей стране ячеек. И так далее, и так далее. И поэтому его лояльно принимали на больших московских (да и петроградских) предприятиях. Не прогоняли, почти не поколачивали. Быть может, за это Ленин все еще ценил Рыкова, несмотря на споры. Таких заправских мастеров агитации и пропаганды (а также политического просвещения) в партии насчитывалось совсем немного. Уже тогда складывался стиль Рыкова, основные направления, в которых он считал себя компетентным. Не формально по образованию, а по кругозору и интересам. Он любил говорить о перспективах социалистического производства. О том, как рабочие станут хозяевами предприятий. О том, что не будет увольнений, но нужно будет учиться, осваивать новую технику. Никакой буржуазии — только управленцы «на окладе» и рабочие. Что он еще умел почти в совершенстве — заниматься снабжением рабочих отрядов. Этим Рыков занимался в августе и сентябре — по большей части в Москве.

Летом и в начале осени 1917 года с особенной остротой проявился давний раскол российского общества. Да, у нас было две России, которые редко соприкасались. Первые и после крушения империи не потеряли имперский лоск, будучи по убеждениям либералами, республиканцами. У многих этот лоск был уже буржуазного происхождения — почти как в Европах, а то и не хуже. Они великолепно вписывались в богатые дворцовые интерьеры, планировали развиваться вместе с крупнейшими президентами, монархами и деловыми людьми мира, старались общаться с их представителями на равных. Разумеется, они не сомневались, что Учредительное собрание превратит Россию в централизованную буржуазную республику, которая в международном оркестре займет прежнее место империи. Только — без монархических предрассудков, без расточительной нагрузки на бюджет, связанной с образом жизни многочисленной царской семьи. Эти люди умели носить фрак, держаться прямо, свободно могли затеять и поддержать светскую беседу, но… не понимали и почти не знали вторую Россию, которую в глубине души считали «татарщиной» и «Азией». И надеялись (во многом наивно), что эта Россия рано или поздно вернется к сохе и станкам и исчезнет из политической повестки дня. Стоит только закончить войну…

Рыков варился и витал только во второй России, в нижних пластах империи. И даже крестьянство, которое для большевиков было во многом чужеродной средой, знал неплохо. В элитарных кругах он, как и полагалось члену РСДРП(б), выглядел представителем враждебной силы — как и почти все большевики, за редкими исключениями вроде Красина.

Большая страна — это всегда разные реальности. Горожанам никогда не понять землепашцев, а уж «элите из элит» — и подавно трудно проникнуться проблемами тех, кто «слаще моркови ничего не едал». Рыков с его саратовским детством об этом прекрасно знал — особенно после холерных мятежей, по сути — крестьянских.

…15 сентября на заседании ЦК шло обсуждение писем Ленина, которые сохранились в истории под красноречивыми названиями: «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание». Рыков в то время был, кроме прочего, членом исполкома Моссовета — и к нему снова прислушивались всерьез. Эта встреча не стала заочной победой Старика. Умеренные — включая Рыкова — оказались на коне, радикализировать настроение партийцев не удалось. Скорее они предпочли выжидательную позицию и опасались провокаций. ЦК принял резонное решение не допускать стихийных преждевременных выступлений рабочих и солдат. Это не означало прямого отказа от ленинских рекомендаций, но не говорило и о том, что большевики готовы сломя голову бежать за своим вожаком.

Зато появились новые козыри для получения власти «парламентским» путем — через Советы, с опорой на ораторское и организаторское мастерство Троцкого. Осень после победы над корниловцами стала для большевиков временем нового расцвета. Им удалось добиться большинства в президиуме Петросовета — органе, который мог оказаться ключевым в борьбе за инициативу. 25 сентября стало днем триумфа товарища Троцкого: его избрали председателем этого ключевого собрания. Его — яростного, нацеленного на перехват власти у кого угодно, на этот раз — в пользу большевиков.

В президиуме отныне работали четыре большевика, два эсера и один-единственный меньшевик. В большевистскую четверку вошел и Рыков, сочетавший ответственную работу в двух столицах. В северной на этот раз он оказался нужнее. Рыков относился к Льву Давидовичу, как известно, с крайней осторожностью, присущей «старым большевикам», прошедшим с родной организацией весь извилистый и опасный путь, — и стал в президиуме своего рода сдерживающим центром, ограничивавшим возможный «вождизм» Троцкого. Нет, этот президиум в сентябре не стал штабом восстания. Ни в коей мере! Но центром политической экспансии большевиков Петросовет стал. И опытный Рыков в известной степени послеживал за ненадежным и набиравшим популярность Троцким. Не шпионил, но послеживал. Каждую неделю партия набирала популярность в столице — и это оказалось решающим фактором осенью 1917-го. Вспомним, что и на выборах в Учредительное собрание в Петрограде большевики уверенно оказались на первом месте. Только поэтому нельзя недооценивать роль Петросовета в той, постоянно обострявшейся ситуации. А у Ленина в Финляндии возникли и новые перспективы, и новая обуза: отныне ему приходилось считаться со столичным Советом и его лидером без тени пренебрежения.

Лозунг «Вся власть Советам!» снова стал актуален для большевиков. Партия к концу сентября насчитывала не менее 350 тысяч членов. Это означало, что и лично у Рыкова стало больше влияния и власти, больше кадровых возможностей. Но это — палка о двух концах. Насколько надежны были эти товарищи? Тут можно спорить, строить гипотезы. Но рост беспричинно не случается, это понимал и Рыков.

Пополняли партию прежде всего те, кому надоела война. Бороться за мир во время большой и затянувшейся войны — дело понятное и благородное. Когда сошел на нет массовый патриотический порыв, ее поддерживали не только начитанные марксисты, невысоко ставившие буржуазные национальные государства и их интересы, но и миллионы людей, попавших под колеса войны. Вдовы, калеки, их родственники, те, кто потерял работу во фронтовые годы… Огромный людской ареал для политической работы на перспективу. Другое дело, что недостаточно было провозгласить стремление к немедленному прекращению «всеевропейской бойни» за интересы феодалов и капиталистов. Война не может закончиться, если только провозгласить ее завершенной. Предстояло разработать условия мира. Уже осенью 1917 года именно этот вопрос волновал многих — и партийных, и беспартийных. Превалировали две идеи: воевать — даже с горем пополам — до победного конца, учитывая поражения Германии на Западном фронте; надеяться если не на мировую революцию, то на активность социалистического движения в странах Европы. Второй вариант предполагал, что в случае усиления нового Коммунистического интернационала в Европе просто резко поменяются правила игры — и все договоры последних лет можно будет очень скоро сдавать в утиль. По-настоящему договариваться придется уже с единомышленниками. Рыков прекрасно понимал, что и с ними будет непросто. Возникнут конфликты интересов, разнообразные уклоны… И все-таки это будет справедливее и правильнее, чем «дипломатический оркестр» монархов и магнатов, который привел Европу к кровавой катастрофе. Так думалось летом 1917 года. Содружество пролетариев, а вслед за ними — и интеллигентов. Вот где выход из тупика.

Первая мировая привела к инфляции жизни. Интеллигенция окончательно разочаровалась в устоявшихся порядках. Для многих сближение с революционными партиями (даже не с самыми радикальными из них) стало почти неминуемым. И в этом Ленин тоже видел шансы, которые нельзя упускать.

В начале октября большевики уже деловито обсуждали нюансы будущего вооруженного восстания. Как обычно, все начиналось с очередных посланий Ленина. И тут завязался спор, который поначалу казался бессмысленным и бесконечным: где следует начинать «последний, решительный бой» — в Москве или в Петрограде. Рыков (в отличие, например, от Троцкого) хорошо знал московскую ситуацию — и при обсуждении этого вопроса многие прислушивались именно к нему. Алексей Иванович считал, что опасно начинать с Москвы. С одной стороны — в Петрограде больше сторонников Временного правительства, но разве у них имеется отлаженная военная организация? Учитывая Красную гвардию, перевес сил с каждым днем переходил на сторону большевиков. Возникло, конечно, и противоположное мнение. В начале октября состоялось совещание партийных работников Москвы и Московской области. Георгий Оппоков (Ломов) и Валериан Оболенский (Осинский) — большевики, к которым многие прислушивались, — считали, что Первопрестольная может стать спусковым крючком всероссийской пролетарской революции. Рыков решительно протестовал. У него имелось два взаимосвязанных железных довода: относительная слабость Красной гвардии в Москве и нехватка оружия. Зато у сторонников Временного правительства — правых эсеров — оружия хватает. А в Петрограде под боком — Балтийский флот. Моряки — не самая надежная публика, но в революционные дни, при правильной постановке дела, полезная. Никакого плана действий они не утвердили. Но, кажется, аргументы Рыкова прозвучали авторитетно.

Дошла или не дошла до Ленина подробная информация об этом бурном совещании — но он явно принял сторону Алексея Ивановича. Все это не помешало Рыкову войти в Московский военно-революционный комитет, одновременно действуя и в Петрограде, над которым уже вовсю сгущались революционные тучи. Или — вставала заря Октября, это уж как кому по душе. Никто не сомневался, что в любом случае всерьез захватывать власть придется в обеих столицах. Иначе — поражение в худших традициях Парижской коммуны. Но начинать решили все-таки с города разводных мостов. И тут дело не только в соотношении военных сил и партийных технологиях. В революции не последнюю роль играет символика, «психическая атака» на умы.

День восстания еще не определили — но уже было ясно, что в том или ином качестве попытка захвата власти состоится. И — на совсем другом уровне, чем летняя солдатская импровизация, в которую большевиков втянули помимо воли. О главных задачах захвата власти, о том, что будет «после восстания», большинство партийцев имело смутные представления. Конечно, мир, конечно, собственность на средства производства. Но мало кто считал, что речь пойдет о диктате одной-единственной партии…

Едва ли кто-то в те дни планировал отмахнуться от других социалистов. А уж Рыков и подавно считал, что необходимо многопартийное социалистическое правительство. Он предполагал, что придется долго и утомительно «драться» с представителями других партий из-за всяческих разногласий, которых с каждым месяцем станет все больше. Проводить совещания, съезды, которые будут перерастать в арену самых бурных дискуссий. Но надеялся если не на согласие, то на рационализм товарищей: встав во главе страны, бывшие подпольщики должны будут учиться управлять, а значит — находить компромиссы. Сам Рыков в свое время и с упрямым, даже несколько высокомерным Плехановым почти сумел договориться — когда Ленин размежевывался с меньшевиками. Хотя — кем он был тогда для Плеханова? Мальчишкой. Даже в революционный год политик не должен отрицать дипломатию. Не один Рыков, целая плеяда видных большевиков в то время размышляла примерно так же. Ногин, Каменев, отчасти Зиновьев. Колебались и другие. И это — сплошь деятели первого ряда большевистской партии. Наметились разногласия явные, нахлынули и смутные, в которых больше подразумевалось, чем провозглашалось. В этой ситуации задачей таких политических танков, как Ленин и Троцкий, было пробивать дорогу своим идеям, по возможности не считаясь с препятствиями, с оппонентами, с обстоятельствами. Рыкова к таким заряженным на результат «революционным машинам» отнести нельзя. Но, выполняя партийные решения, он, как умел, вел агитацию среди рабочих и солдат. Критиковал Временное правительство, не говоря уж о генерале Корнилове… В этом смысле он был одним из десятков большевистских «офицеров». Снова прорабатывал планы забастовок, изучал людей, на которых можно положиться. Большевики (вместе с немногими союзниками из числа анархистов и левых эсеров) получили мощные рычаги, позволявшие давить на правительство и на Советы.

10. «Отряхнем его прах с наших ног»

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног!

Нам враждебны златые кумиры,

Ненавистен нам царский чертог.

Петр Лавров. Рабочая Марсельеза

В марте 1917 года Временное правительство провозгласило «Рабочую Марсельезу» гимном России, но реализовать мечты народника Петра Лаврова удалось все-таки большевикам. Один из парадоксов революционного года, что Ленину пришлось «брать власть», оперируя людьми, в числе добродетелей которых не значились дисциплина и послушание. Карьеристов-столоначальников в его распоряжении не было. Когда Рыков с чем-то не соглашался — он спорил и не пасовал. То же самое можно сказать про любого из недавних подпольщиков, давно освоивших российские тюрьмы и долгие годы проведших в ссылке, подчас в местах самых суровых. Их стихия — мятеж, бунт. И Ленин, представьте, иногда напоминал им жандармского чиновника, который в чем-то пытается убедить революционеров «сверху вниз». Напрасный труд! Но во многом ситуация складывалась и в его пользу.

Поднималась революционная волна, которую нелегко оседлать. И в глубине души каждый из бывших подпольщиков (а они все-таки были еще и политиками!) понимал, что победить можно, только усилив партийное единовластие. А нового кандидата на лидерские лавры у них не было. Даже у самых ершистых. Значит, как ни неудобен Ленин, а придется укреплять его вес. Иначе — поражение в самый ответственный момент и растранжиренные шансы. Иначе можно раствориться в грибницах чужих партий.

Максимализм и решительность лидера большевиков далеко не всегда устраивали Рыкова. Десять лет спустя, когда руководство страны отмечало десятилетие Октябрьской революции, Рыков заметил: «Ленин… предвидел ход исторических событий и с упорной настойчивостью последовательного революционера-марксиста подготовлял пролетарскую революцию». Задним числом ленинскую бескомпромиссность он расценивал как ключ к победе. Совсем иначе (и, конечно, куда сложнее) все выглядело в 1917 году…

Захват власти готовился в Советах. К началу ноября большевики занимали около 90 % мест в Петросовете, до 60 % — в Московском, большинство мест в 80 местных Советах крупнейших промышленных городов. Еще летом об этом можно было только мечтать. В исполкоме рабочей секции Московского Совета рабочих и солдатских депутатов во время выборов 18–19 сентября 1917 года большевики получили 32 места, меньшевики — 16, эсеры — 9, объединенцы — 3. Большевики одержали победу на выборах в 11 из 17 районных дум.

На сторону большевиков переходили солдатские комитеты, хотя, например, в исполкоме солдатской секции Московского Совета все еще преобладали эсеры, что и вызывало тревогу Рыкова. Из 974 действовавших в стране Советов рабочих и солдатских депутатов 600 высказываются за разгон Временного правительства. В сентябре 1917 года состоялись выборы в городские думы, показавшие эффективность деятельности Ногина — в то время наиболее близкого к Рыкову соратника — в Московской губернии. Обратимся к окрестностям текстильного Богородска — в известном смысле его родного города, в котором Ногин был особенно активен.

В самом Богородске из 45 депутатов 19 — большевики, 6 — кадеты, 20 — представители «социалистического блока». Недаром этот город в 1930 году назвали Ногинском! В Богородском земстве большевики получили 25 мест из 56. Словом, Ногин и команда, которую он собрал, сработали эффективно.

Гораздо хуже обстояли дела для большевиков в Советах крестьянских депутатов: там партии Ленина зачастую вообще не удавалось сформировать фракцию. Но на резких поворотах истории ключевую роль, как правило, играют столицы. Города и армия.

Усиление большевиков в Петросовете позволило им агрессивно провести подготовку к выборам на II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Этим непосредственно занимался и Рыков — как член президиума Петросовета. Им пришлось вступить в жестокую борьбу с Центральным исполнительным комитетом Совета, в котором все еще преобладали меньшевики и эсеры. Большевики постарались организовать выборы солдатских делегатов в тех частях, которые были настроены радикальнее, в которых преобладали сторонники немедленного выхода из войны. ВЦИК протестовал, обвинял большевиков в махинациях. Самые ретивые противники из Исполнительного комитета заранее объявили съезд незаконным. И все-таки ВЦИК вынужден был подчиниться давлению Петросовета — и санкционировал проведение съезда. Правда, не 20 октября, как предполагалось, а 25-го.

И тут обозначились разногласия между Лениным и Троцким. Первый призывал не связывать старт вооруженного восстания с началом съезда, а Лев Давидович планировал придать захвату власти вид легальной победы в Советах и на съезде. И действительно — Октябрьская революция выглядела (а во многом и была!) результатом победы на выборах. Снова не обошлось без эксцессов, но они не оказали решающего влияния на ситуацию. На съезд избрали 649 делегатов, из них: 390 большевиков, 160 эсеров, 72 меньшевика, 14 объединенных интернационалистов, 6 меньшевиков-интернационалистов, 7 украинских социалистов.

Начинался октябрь. Революционное время, которое Рыков вовсе не проспал, действовал на самых ключевых направлениях. Дни, в которые Владимир Ленин увидит то, что не видел никто другой, — перспективу захвата власти всерьез и надолго. Иллюзия, что тогда кто-то верил в возможность построения социализма в «одной отдельно взятой стране». Пока мы не поймем, что это иллюзия и все русские революционеры ориентировались на успехи интернационала, мы никогда не разберемся в позиции Рыкова в те дни, в его метаниях. Все верили, что их поддержат единомышленники в Европе. По крайней мере, в Германии, в странах, образовавшихся на развалинах Австро-Венгрии и во Франции, богатой своими революционными традициями. Это если говорить о Европе. А ведь они держали «на карандаше» и Восток — расколотую бывшую Османскую империю, Персию, Китай, в котором не прекращались общественные бури… Кое-какие надежды связывались и с Соединенными Штатами — там и индустрия высокого уровня, и массовый пролетариат, и очевидные межрасовые противоречия. Правда, американский империализм в годы Первой мировой набрал силу, но разве можно быть большевиком и не верить в силу рабочего движения?

Конечно, почти все опытные социал-демократы понимали, что социалистические революции невозможно поставить «на конвейер», как выпуск каких-нибудь купеческих карамелей. И все-таки верили, не без оснований, что не останутся в одиночестве. Но мозаика обстоятельств сложилась так, что осенью 1917-го революционная борьба обернулась борьбой за власть одной партии, у которой могли быть тактические союзники (анархисты, левые эсеры), но не равноправные партнеры.

Ленин собирал в Петрограде большевистскую гвардию. В конце сентября ЦК принял решение перевести в столицу из Первопрестольной и Рыкова. Его попросили сосредоточиться на работе в президиуме Петросовета — уравновешивать там Троцкого. Но выполнить это решение ЦК Рыков не сумел, задержался в Москве аж на три недели. И к событиям октябрьского захвата власти подключился ближе к развязке. Почему он задержался? В Москве действительно хватало проблем и забот. Но не исключено, что Троцкий (а косвенно, возможно, и Ленин) намеренно задерживали его в Первопрестольной, чтобы ершистый и не склонный к авантюризму Рыков не подпортил повестку дня в штабе петроградского восстания.

10 октября, вечером, в городе Петра по адресу: набережная реки Карповки, дом 32, квартира 31, собрались 11 членов большевистского Центрального комитета. Рыков пребывал в Москве… По иронии судьбы историческое заседание прошло без ведома хозяина квартиры — меньшевика-интернационалиста Николая Суханова, допоздна засиживавшегося в редакции газеты «Новая жизнь», которая на все корки критиковала большевиков. Бывало, что Суханов и ночевал в редакционном кабинете. Сам он, «летописец революции», позже утверждал: «…жена моя (большевичка Галина Флаксерман. — А. З.) точно осведомилась о моих намерениях и дала мне дружеский, бескорыстный совет — не утруждать себя после трудов дальним путешествием». Вот как иногда оборачиваются супружеские связи представителей разных партий…

В тот промозглый вечер Ленин пришел, когда все уже были в сборе. Георгий Ломов вспоминал: «Грим и парик настолько изменили Владимира Ильича, что узнать его было совершенно невозможно даже нам, сталкивавшимся с ним не раз». Согласно кратким протокольным записям, Ленин, констатировав, что «с начала сентября замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании», потребовал «обратить внимание на техническую сторону вопроса».

Он пылко доказывал, что времени терять нельзя, кстати, он сослался на готовность Временного правительства сдать Петроград немцам, после чего вряд ли большевикам удастся протиснуться к власти. И, сравнив сложившееся положение с тем, что было в июле, заключил: «Большинство теперь за нами. Политически дело совершенно созрело для перехода власти». Вождь большевиков, горевший желанием взять власть до открытия II Всероссийского съезда Советов, предложил резолюцию о вооруженном восстании. При голосовании ее поддержали 10 человек. Зиновьев и Каменев высказались против. Рыков, если бы он присутствовал на том заседании, возможно, избрал бы позицию воздержавшегося. Зиновьев и Каменев вскоре изложили свою позицию в письме «К текущему моменту», которое постарались направить партийным организациям. Это был настоящий раскол. В 1937-м, когда на Рыкова сыпались разнообразные обвинения, его уличали и в том, что он выступал против вооруженного восстания. Это было натяжкой: никаких выступлений против захвата власти Рыков не подписывал, но товарищи знали о его настроениях и даже о его сомнениях.

На следующий день на заседании Петербургского комитета РСДРП(б) присутствовали 35 представителей большевистских комитетов районов столицы. Там камертоном звучало: «Мы на пороге восстания». По итогам обсуждения решили созвать конференцию агитаторов-большевиков, активизировать обучение рабочих владению оружием, организовать выпуск вечерней газеты, укрепить контакты с железнодорожниками и работниками почты и телеграфа. Начиналась профессиональная подготовка захвата власти.

Заявив, что «массы идут за нами», Ленин тогда рассуждал так: «Массы дали доверие большевикам и требуют от них не слов, а дел, решительной политики и в борьбе с войной, и в борьбе с разрухой»^[58]. Коснувшись международной ситуации, он заверил товарищей по партии: «выступая теперь, мы будем иметь на своей стороне всю пролетарскую Европу».

По-прежнему выступая против восстания, Зиновьев и Каменев утверждали, что организационный аппарат власти гораздо сильнее того, которым располагают большевики. Моисей Володарский тоже предостерег от спешки. Схожего мнение придерживался в Москве и Рыков, предпочитавший «семь раз отмерить», прежде чем резать и кроить.

Ленин потребовал формального подтверждения резолюции от 10 (23) октября о вооруженном восстании. Зиновьев, не потерявший боевого духа, предложил свою, куда более осторожную, резолюцию, в которой говорилось: «Не откладывая разведочных, подготовительных шагов, считать, что никакие выступления впредь до совещания с большевистской частью съезда Советов — недопустимы».

После бурного спора в голосовании снова победила ленинская резолюция, получившая 19 голосов против двух (Зиновьева и Каменева), но на этот раз при четырех воздержавшихся. Однако дату восстания большевики назначать не стали. Рыков, отсутствовавший в Петрограде, в то время, по-видимому, все еще склонялся к точке зрения Зиновьева. Подтверждением тому — приложенная к протоколу заседания ЦК от 16 октября записка: «Уважаемые товарищи! Поданное нами заявление просим передать для опубликования в Центральном Органе. В. Ногин, В. Милютин, А. Рыков». Заявление в прессе так и не появилось, но можно предположить, что оно было созвучно сомнениям Зиновьева и Каменева. Словом, «умеренные» и «осторожные» обороняли последний бастион — и Ленин отлично знал их пофамильно.

А 18 октября, в среду, в газете Максима Горького «Новая жизнь» (отнюдь не в органе большевиков!) вышла программная статья Каменева, в которой, как считалось, выражалась и точка зрения Зиновьева: «Должен сказать, что мне не известны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или другой день какого-либо выступления. Подобных решений партии не существует. Все понимают, что в нынешнем положении революции не может быть и речи о чем-либо, подобном „вооруженной демонстрации“. Речь может идти только о захвате власти вооруженной рукой, и люди, отвечающие перед пролетариатом, не могут не понимать, что идти на какое-либо массовое „выступление“ можно, только ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и тов. Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом»^[59]. Вот такой манифест. Это уже серьезное нарушение партийной этики — выход, даже рывок за пределы партийных споров, вынос сора из избы, явно рассчитанный на широкий резонанс, в том числе и в кругах, близких к власти. Как тогда расценил эту публикацию Рыков — неизвестно. Но он в то время уж точно не относился к тем, кто требовал форсировать вооруженное восстание. Ленин открыто объявил поступок Зиновьева и Каменева предательством и потребовал исключения «штрейкбрехеров» из партии, что, кстати, в суматохе так и не было исполнено. Любопытно, что, даже получив такую «утечку информации» из штаба восстания, Керенский и его соратники не смогли подготовиться к вооруженному восстанию — как будто все еще недооценивали его опасность.

Интрига получилась запутанная и туго затянутая. 20 октября «Рабочий путь» опубликовал выдержанное в примирительных тонах письмо Зиновьева о том, что его взгляды далеки от тех, которые оспаривает Ленин, и что можно «отложить наш спор до более благоприятных обстоятельств». Сталин (скорее всего, по собственной инициативе) приписал от редакции, что «конфликт можно считать исчерпанным». Эта крошечная ремарка товарища Сталина вызвала скандал в ЦК, который 20 октября запретил своим членам выступать против принятых решений. Кроме того, было сказано об отставке Каменева — возмутителя спокойствия — из ЦК. Любопытно, что через несколько дней в сумасшедшей круговерти захвата власти об этом решении благополучно предпочли забыть, и Каменев продолжал работать в ЦК и даже вел его заседания как полноправный член большевистского ареопага. Рыков таких публичных выступлений себе не позволил, оказавшись предусмотрительнее и хладнокровнее Зиновьева.

А земля полнилась слухами. Поэтесса Зинаида Гиппиус — дама весьма политизированная, правых убеждений — в тот день оставила запись в дневнике: «Вот уже две недели, как большевики, отъединившись от всех других партий (их опора — темные стада гарнизона, матросов и всяких отшибленных людей, плюс — анархисты и погромщики просто), — держат город в трепете, обещая генеральное выступление, погром для цели: „Вся власть Советам“ (т. е. большевикам)».

Действительно, с каждым днем ленинцы отвоевывали позицию за позицией. Так, 23 октября на сторону большевистского Военно-революционного комитета перешел гарнизон Петропавловской крепости. Временное правительство почти бездействовало.

Кстати, это была непростая операция, в которой посланцы РСДРП(б) постарались на совесть. 23 октября комиссаром крепости назначили большевика Григория Благонравова. В тот же день шумный митинг продемонстрировал политическое единство гарнизона: «Долой соглашателей с буржуазией! Вся власть Советам! Вся земля без выкупа народу! Да здравствует международная пролетарская революция!» Гарнизон крепости заявил, что готов безоговорочно выполнять приказы Военно-революционного комитета. Петропавловка стала форпостом большевиков. Так и брали власть…

Любопытно, что в начале 20-х чисел октября в Петроград все-таки приехал Рыков. Быть может, он хотел «пересидеть» в Москве, но игнорировать ЦК не мог. Наступало время главных, решительных действий в столице — и он понадобился партии — как значимый центр силы, как деятель, на энергию которого рассчитывали. Местом его работы сразу стал Смольный. Рыков сразу занялся, кроме прочего, распределением оружия из арсенала Петропавловской крепости. Практик!

Только 24 октября, в 11:00, в Мариинский дворец, где заседал Предпарламент, неожиданно прибыл Керенский. Он потребовал оказания поддержки для разгрома большевиков, которые хотят «поднять чернь против существующего порядка, сорвать Учредительное собрание и раскрыть русский фронт перед сплоченными полками железного кулака Вильгельма». Керенский заявил, что должен вернуться «в штаб к прерванной срочной работе», где будет ждать от Предпарламента «деловых начинаний». Покидая Совет Республики, выдающийся оратор не догадывался, что это было его последнее публичное выступление в России.

И все-таки некоторые меры Керенский попытался принять. В Зимний дворец прибыла рота ударного женского батальона (около 200 человек) и 68 юнкеров Михайловского артиллерийского училища. Не много, но и не мало. Во дворце уже дежурили 134 офицера и около 2 тысяч штыков из школ прапорщиков Петергофа, Ораниенбаума и Гатчины. Стремясь воспрепятствовать переброске верных большевикам частей в центр города, полковник Георгий Полковников приказал развести Литейный, Троицкий и Николаевский мосты через Неву и установить строгий контроль над неразведенным Дворцовым мостом.

В своей эмоциональной записке, адресованной не только членам ЦК, но и «низовым» большевикам, с помощью которых он хотел через райкомы надавить на все еще колебавшуюся верхушку соратников, Ленин снова — как в последний раз — настаивал на решительных действиях: «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все. Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них. Взятие власти есть дело восстания…»^[60] Вечером 24 октября Ленин написал эти строки — и вскоре направился в Смольный, где его далеко не все ожидали. Направился, чтобы руководить восстанием. Рыков и тогда не мог сладить со своим скепсисом. Сумеем ли мы заменить правительство, у которого и без нас все из рук валится? Найдем ли (научим?) специалистов? На кого будем делать ставку? Ленин в этом смысле мыслил масштабнее и, быть может, с большим пониманием природы человека. Будущее покажет частичную правоту Ленина. Но только частичную. И долгий саботаж, в котором приняли участие не только чиновники, но и специалисты, и Гражданская война — все это он осенью 1917 года предсказать не мог.

Наконец 25 октября, в четвертом часу ночи, крейсер «Аврора» встал на якорь у Николаевского моста. В 6:00 отряд матросов занял здание Государственного банка. В 7:00 солдаты Кексгольмского полка под командованием члена ВРК большевика Михаила Лашевича установили контроль над Центральной телефонной станцией. В то же утро, назначив министра торговли и промышленности Александра Коновалова временным главой правительства, Керенский на двух автомобилях (один из которых принадлежал посольству США) в сопровождении адъютантов выдвинулся по направлению к Пскову, где рассчитывал найти воинские части, готовые по мановению его руки ринуться в бой с большевиками. Да в тот момент он не переодевался в женское платье. Вряд ли он устраивал такой маскарад и через несколько дней в Гатчине, когда окончательно бежал прочь от «театра революционных действий». Но — по большому счету — какая разница? Дело скорее в побеге, чем в переодеваниях.

В 14:35 Лев Троцкий открыл экстренное заседание Петросовета словами: «От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временного правительства больше не существует». Рыков сидел рядом с председателем, старался не выдавать нервного напряжения. Сообщив, что Предпарламент распущен, а узловые пункты города заняты войсками ВРК, Троцкий передал слово Ленину. Встреченный овацией, лидер большевиков произнес боевитую речь о свершившейся революции.

В 21:40 крейсер «Аврора» произвел свой легендарный холостой выстрел — это был сигнал к началу штурма дворца. Матрос-большевик Иван Флеровский свидетельствовал: «Набережные Невы усыпала глазеющая публика. Очевидно, в голове питерского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлекательна».

24–25 октября, когда большевики свергали власть Временного правительства, захватывали Зимний, почту, телеграф и телефон, Рыков находился в штабе штабов — Смольном. На рассвете 25 октября, когда власть неожиданно легко и прочно оказалась в руках большевиков, Рыков, все еще сомневавшийся в необходимости вооруженного восстания, по воспоминаниям Адольфа Иоффе (Крымского), «вынул из кармана большой наган и положил его перед собой, а на мой вопрос, зачем он его с собой таскает, мрачно ответил: „Чтобы перед смертью хоть пяток этих мерзавцев пристрелить“»^[61]. Вообще-то применять оружие против врагов Рыкову так и не довелось — ни в ту ночь, ни позже. «Старый мир» в столице вообще сдался без боя. В дни Февральской революции насчитывалось более 1300 убитых и раненых, а в Октябре в Петрограде революционные потери составили 6 человек убитыми, 50 ранеными — по большей части по несчастному случаю. Но эти рыковские слова потом долго и язвительно вышучивал Ленин. Он все еще замечал в старом соратнике скепсис по отношению к перспективам «однопартийной» власти. Ленин в те минуты, часы и дни весело поддевал скептиков: «Говорите, мы и двух недель не продержимся? Ничего, когда пройдут два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что еще два года продержимся».

^{Удостоверение Рыкова в том, что он является комиссаром при Министерстве внутренних дел. 26 октября 1917 года [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 40]}

Если уж обосновались на политическом олимпе — значит, необходимо без заминок и перерывов на сон формировать правительство. Сначала его хотели назвать Советом комиссаров, потом чуть расширили название — Совет народных комиссаров. Так звучало внушительнее. Возглавить его должен был Владимир Ленин, который сперва отказывался от этой роли, подумывая назначить предсовнаркома какого-нибудь сознательного рабочего. Первоначально он предложил, чтобы народными комиссарами стали пролетарии, а их заместителями — «интеллигенты», составлявшие безусловное большинство в верхушке большевиков. Но большинство сочло такую конструкцию слишком мудреной и искусственной — и они решили формировать правительство из самых проверенных товарищей, без оглядки на социальное положение. Утвердить состав первого «пролетарского» правительства должен был II съезд Советов, который открылся утром 26 октября и продолжался до поздней ночи.

^{Выступление В. И. Ленина на II съезде Советов. Худ. В. А. Серов, 1955 год}

В 10 часов утра 25 октября 1917 года — разумеется, по старому стилю — Военно-революционный комитет выпустил воззвание «К гражданам России», в котором говорилось: «Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства — это дело обеспечено».

Так, под выстрелы, в Смольном открылся II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, на котором коалиция из большевиков и примкнувших к ним левых эсеров не без натуги контролировала около двух третей голосов. Меньшевик Юлий Мартов (он еще не сдался!) потребовал прекратить боевые действия и решить политический кризис мирным путем. Призыв сформировать общедемократическое правительство был встречен аплодисментами и словами Анатолия Луначарского, что «фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова». Всей душой поддерживал эту идею и Рыков, считавший, что в одиночку большевики не способны ни развить революционный потенциал, ни удержать власть.

По мнению историков Георгия Злоказова и Генриха Иоффе, «в этот момент IIВсероссийский съезд Советов находился в одном шаге от создания Советского правительства, или, как тогда говорили, однородного социалистического правительства»^[62]. Но сделать этот шаг не пришлось. Кое-кто перегнул палку, осуждая действия Военно-революционного комитета. Меньшевик Яков Хараш заявил: «За спиной съезда благодаря политическому лицемерию партии большевиков совершена преступная политическая авантюра. <…> Меньшевики и эсеры считают необходимым отмежеваться от всего того, что здесь происходит, и собрать общественные силы, чтобы оказать упорное сопротивление попыткам захватить власть». Меньшевики и правые эсеры, огласив резолюцию «против военного заговора и захвата власти», в знак протеста покинули съезд. Возглас представителя латышских стрелков Карла Петерсона: «Пусть они уходят — армия не с ними!» — встретили овацией. Чувствуя, что они не могут противостоять установке на вооруженный переворот, съезд покинули представители меньшевиков, правых эсеров и Бунда (Всеобщего еврейского рабочего союза). Но на кворум их демарш не повлиял.

Еще на дневном заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Ленин впервые произнес фразу, в дальнейшем попавшую во все советские учебники истории: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась». В 8 часов вечера Временное правительство получило очередной ультиматум о сдаче, который министры отвергли, и час спустя холостой выстрел из Петропавловской крепости возвестил о начале штурма Зимнего дворца, который уже почти никто не охранял.

II съезд Советов, без преувеличений, оказался поворотным. И большинство его делегатов, ощущая ветры истории, пребывало в приподнятом, шумном настроении. Такие минуты случаются редко в судьбе любого поколения, любой партии. Рыков не разделял этой эйфории. Пребывал в усталой растерянности, но главные решения этого форума считал своевременными. Первым делом съезд Советов принял Декрет о мире: всем воюющим странам и народам предлагалось немедленно приступить к переговорам о заключении всеобщего демократического мира «без аннексий и контрибуций».

Тут же на ура приняли декрет, отменявший смертную казнь, и знаменитый Декрет о земле, согласно которому национализировались все земли, недра, леса и воды. Большевики исполняли свои давние обещания. А потом съезд избрал высший орган советской власти — Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК) и сформировал первое советское правительство — Совет народных комиссаров (СНК), полностью большевистский по своему составу, во главе с Лениным и с участием Рыкова в качестве наркома (советского министра!) внутренних дел.

Дело было так. После полуночи, уже 27 октября, Владимир Антонов-Овсеенко объявил об аресте министров Временного правительства, и вскоре после этого Лев Каменев (все к тому времени забыли, что его вроде бы удалили из ЦК и предлагали изгнать из партии) зачитал список народных комиссаров. Их немедленно утвердили. «При чтении списка народных комиссаров — взрывы аплодисментов после каждого имени, особенно Ленина и Троцкого», — вспоминал вездесущий Джон Рид, разумеется, присутствовавший на том съезде. Имя Рыкова тоже было хорошо известно делегатам — и его тоже приветствовали овацией. Новому органу исполнительной власти можно было начинать работу. Специфика этого революционного праздника состояла еще и в том, что власть в столице (а возможно, и в стране) получила партия, считавшая необходимостью отмирание государства. От этой идеи они не отказывались — и тогда, в эйфории «красного Октября», считали, что это отмирание вовсе не за горами. Но наркомы должны были взять на себя бремя исполнительной власти.

Впрочем, полностью отождествлять статус первых наркомов с министерским не стоит. Перед ними стояли не чисто управленческие задачи. Главными на первых порах были попытки преодолеть саботаж старых работников, отобрать из них тех, кто может быть полезен для новой власти, важным виделось и уничтожение тех министерских обычаев, которые оказались несовместимы с революционной политикой. Когда звучали фамилии наркомов — зал встречал их аплодисментами. Так было и с Рыковым. Но наиболее мощными овациями съезд наградил Ленина и Троцкого.

Могли в то время революционеры опираться на поддержку в обществе? В Советах влияние большевиков определенно росло, на выборах в Учредительное собрание они получат недурной (лучший из всех партий) результат в столицах. Академик В. И. Вернадский, входивший в состав ЦК партии кадетов и не сочувствовавший партии Ленина, в «октябрьские» дни вел дневниковые записи: «…в сущности, массы за большевиков…» (3 ноября, Петроград); «…Несомненно, в большевистском движении много глубокого, народного…» (14 ноября, Петроград)^[63]. Это голос извне.

11. Горящая Москва

В Москве захват власти перерос в куда более кровопролитные события. На берегах Невы большевики уже диктовали свою волю, а в Первопрестольной только 25 октября объявили о создании Военно-революционного комитета.

К боям за власть московские большевики готовились серьезно, и не напрасно. На каждом крупном предприятии удалось сколотить группу рабочих активистов, которые готовы были стать «красногвардейцами». И на такой риск они шли по большей части не из карьерных или корыстных соображений. Хотелось изменить образ жизни, вырваться из темной рутины. Каждому из них грамотным товарищам удалось многое разъяснить про эксплуатацию и прибавочную стоимость. Формировалась боевая «гвардия большевиков», представлявшая опасность для аморфной системы власти, которую на скорую руку сколачивали министры Временного правительства.

В 17 часов 25 октября открылось объединенное заседание Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы, которое после долгих дискуссий санкционировало образование комитета для военно-оперативного руководства восстанием. Рыков там отсутствовал: мы знаем, что в тот день он действовал в Петрограде. Но большевистскую фракцию Моссовета во многом формировал именно он. Это заседание проходило в здании Политехнического музея, о чем в наши дни напоминает соответствующая мемориальная доска. Первый бой за установление советской власти в Москве произошел 27 октября перед зданием Исторического музея между юнкерами и «двинцами». Во время этого столкновения погиб командир роты «двинцев» Евгений Сапунов. «Двинцами» называли восставших в 1917 году фронтовых солдат 5-й армии Северного фронта: еще в июне они приняли резолюцию против войны и потребовали передачи власти Советам, одновременно начав братания с немецкими солдатами. По приказу Временного правительства восставшие (всего более 800 человек) были арестованы и заключены в крепость в городе Двинске (ныне Даугавпилс). В сентябре 1917-го их перевели в Бутырскую тюрьму в Москве и вскоре после массовых протестов освободили. У «двинцев» имелась самостоятельная большевистская организация, свой штаб, партийцы назначали командиров рот и взводов… В тот октябрьский день «двинцы» получили приказ МВРК прибыть для охраны Моссовета. Выступавшие из Замоскворечья четыре взвода во главе с большевиком Сапуновым, численностью около 150 человек, выдвинулись к Моссовету и на Красной площади столкнулись с отрядом офицеров и юнкеров. «Завязалась рукопашная схватка. Напор „двинцев“ был дерзок и стремителен. Они отчаянно кололи, стреляли во врагов революции. И те дрогнули. Большинство солдат прорвались сквозь вражеское кольцо. Но семьдесят их остались лежать на площади убитыми и ранеными»^[64], — вспоминал впоследствии Василий Коньков, один из участников революционных событий в Москве. Таких воспоминаний среди победителей было немало, иногда в них упоминали и «товарища Рыкова» — как одного из видных московских партийцев, подготовившего восстание.

Ареной самых ожесточенных боев стала площадь Никитских Ворот с прилегающей к ней частью Тверского бульвара. Здесь, а также на восточной стороне соседней Большой Никитской улицы базировались сторонники большевиков, тогда как юнкера сплотились вокруг Александровского военного училища, стоявшего неподалеку, на Арбатской площади. 27 октября (9 ноября) там собрались офицеры и объявили о сопротивлении большевикам. К ним подтянулось около 300 человек. Эти силы смогли занять прилегающие улицы, вплоть до западной стороны Большой Никитской. На подступах к училищу появились баррикады и окопы. Началась осада. Именно в Александровском военном училище противники большевиков впервые назвали себя Белой гвардией. Только 3 ноября бои стихли, юнкера сдались и были разоружены у кинотеатра «Унион» — ныне это театр «У Никитских Ворот», фасад которого украшает мемориальная доска в память о событиях 1917 года.

Командующий Московским военным округом эсер Константин Рябцев всеми имевшимися в его распоряжении средствами пытался противостоять захвату власти сторонниками «партии Ленина». Рябцев провел переговоры с новоявленным начальником Кремлевского гарнизона — прапорщиком «из большевиков». Ему удалось склонить революционные войска к капитуляции. В советское время было принято считать, что Рябцев обманул революционно настроенное руководство 56-го полка, убедив его в том, что сопротивление бесполезно, а большевиков никто не поддерживает… Так или иначе, солдаты открыли Троицкие ворота, и юнкера заняли Кремль. Это был крупнейший успех Рябцева в те дни. Но он не сумел остановить расправы над безоружными солдатами, развязанной юнкерами… Полковник тщетно ждал помощи от верных Временному правительству частей, которые должны были прибыть в Москву. Тем временем большевикам удалось занять кадетские корпуса и организовать артиллерийский обстрел Кремля. 2 ноября, на восьмой день противостояния, Рябцев отдал приказ войскам округа о прекращении военных действий. Он сдал большевикам Александровское училище, где находился штаб Московского военного округа. Так — с боями — большевики заняли Москву. Для самых непримиримых противников новой власти Рябцев оказался таким же врагом, как и для большевиков. Такова судьба последовательного эсера… Он сдал ленинцам Москву. С боями, с борьбой, с интригами, но сдал.

Роль Рыкова в этих событиях не прояснена. Будем считать — условно, — что он был только не беспристрастным свидетелем кровопролитной уличной политической борьбы. Хотя возможны и другие сценарии — вплоть до длительного тайного участия в подготовке вооруженного выступления. Схожий опыт у Рыкова имелся. И в 1905 году, и позже он, несмотря на интеллигентскую бородку и тихий голос, не раз имел отношение к закупкам оружия и на роль тайного агента партии вполне годился.

Еще резче разрывались многолетние связи между социалистами разных мастей. И раньше они не только спорили, но и бранились, обосабливались. И все-таки оставалось ощущение общей борьбы. А тут наступило время не просто размежевываться (о чем Ленин время от времени твердил уже много лет). Скажем, Михаил Калинин еще недавно не исключал союз с меньшевиками даже на выборах в Учредительное собрание. А тут, в Москве, пролилась первая большая кровь — по сути, в противостоянии между социалистами. О блоке с меньшевиками уже странно было вспоминать — ведь все обернулось не просто дискуссиями, но и перестрелками между социалистами, которых связывало общее подпольное прошлое. Еще недавно в Нарыме все они были на одном счету — а теперь вели уличные бои в Белокаменной. Рыков все еще надеялся, что все социалистические партии ощутят Октябрь своим, но организованных единомышленников (некоей особой «группы») у него не было.

Итак, большевики захватили «командные высоты» в двух столицах. Что дальше? Осуществление ленинского плана, изложенного в классической работе «Государство и революция»? По большому счету, они полагали именно так, хотя и понимали, что без корректив «по ходу действия» не обойтись. Но после октябрьской ночи несколько недель у них времени на раздумья не было. Более суетливых дней, вероятно, в истории ХХ века и быть не могло.

Многие большевики (не самые политически грамотные) в те часы уже считали, что судьба страны решена надолго, что они схватили Бога за бороду. С первых дней Февральской революции многие политические силы делали ставку на будущее Учредительное собрание, которое определит судьбу России. Кстати, требование созыва Учредительного собрания содержалось уже в программе II съезда РСДРП в 1903 году… Идея была не просто не нова, но, как казалось, органически присуща любому революционному движению. Однако, захватив власть, большевики не стали отменять выборы в этот представительный орган, но Ленин уже относился к нему с презрением. Ему было достаточно полномочий на власть, которые дал народным комиссарам съезд Советов. При этом Старик прекрасно понимал, что такое отношение к природе власти вызовет раздражение сотен видных партийцев — конечно, не только большевиков. Понимал, что предстоят бои — и, быть может, не только словесные. Шел на них сознательно.

Иногда приходится читать, что споры 1917 года довели Ленина до нервного истощения, чуть ли не поставили его на грань жизни и смерти. Действительно, отстаивая свое мнение, он впадал в ярость, не жалел ни себя, ни оппонентов, ни союзников. Но иначе он и существовать не мог. Беречь нервы — это не ленинская тактика, в любой ситуации. В спорах Старик, безусловно, порой разочаровывался в тех, кто думал иначе, нежели он. В экстремальной ситуации он скорее приумножал силы, чем истощался. Правда, с каждым месяцем 1917 года все чаще взывал к партийной дисциплине, опираясь на те или иные коллективные решения, которые ему с великими трудами удавалось продавливать. И это действовало даже на таких ершистых большевиков, как Рыков, который с юности любил во всем разбираться самостоятельно, не доверяя до конца ни священникам, ни книгам, ни учителям, ни даже старым партийцам. Он и к самому Марксу относился не как к иконе — впрочем, как и Ленин.

В грядущей России, как считал Рыков в конце 1917 года, не обойдется без политической борьбы между разными социалистическими партиями. Он готовился отстаивать свою линию — и среди большевиков, и на широкой арене — такой, как выборы в Учредительное собрание, к которым, впрочем, среди революционеров, захвативших власть, уже было принято относиться с презрением. Ведь дело сделано, осталось только удержаться у власти в столице, распространить свое влияние на как можно большую территорию и способствовать революционным движениям в мире. Рыков оставался в числе сомневающихся — и в будущем это ему припомнят.

Уже в первые дни новой власти большевики отличались от Временного правительства тем, что старались энергично менять порядок вещей. По сравнению с ними Львов, Милюков и даже Керенский воспринимались мягкотелыми демагогами, и про этих недавних властителей дум уже мало кто вспоминал. Что это — достоинство или недостаток, столь поспешные переходы от слов к делу? Вот и Рыков на посту наркома по внутренним делам успел на удивление много, хотя аппарата в его распоряжении практически не было. Даже охранника в первые дни к нему не приставили. Охраняли народных комиссаров красногвардейцы бессистемно — кто придется и как получится. Только после образования ВЧК, да и то не сразу, к руководителям РСФСР (в том числе и к Рыкову) присоединили персональных телохранителей, которым можно было доверять. Но конец 1917 года — это особое время, ни на что не похожее. Время хаоса и бесконтрольного насилия, надежд и мрачных ожиданий. У кого как. Что же далее? Для многих — дни сражений и скороспелого карьерного роста, а для Рыкова — долгая череда споров и утомительной внутрипартийной борьбы при самых туманных перспективах.

Глава 6. Непокорный нарком

1. Внутренние дела

Весь 1917 год большевики жарко спорили и так же яростно мирились, чтобы продолжать борьбу. Рыков в то время постоянно становился для «вождя революции» головной болью — иначе и не скажешь. Он слыл едва ли не самым непокорным и своенравным из близких соратников Ленина и из первых наркомов. В конце 1980-х, когда Рыкова реабилитировали и о нем стали выходить апологетические статьи и книги, эти дискуссии представляли большую проблему для историков. Ведь Ленин в советской традиции оставался непогрешимым, никогда не ошибавшимся гением — и Рыкова реабилитировали как верного солдата ленинской гвардии. А их дискуссии — как правило, заочные — не прекратились и после захвата власти.

Почему в революционном запале Рыков получил именно эту должность — народного комиссара внутренних дел? Раньше он имел дело с полицией только как обвиняемый и ссыльный — впрочем, как и все большевики и левые эсеры, пришедшие к власти. Скрываться, убегать от органов сыска — это он умел. С гордостью вспоминал, что почти 20 лет провел на нелегальном положении в России, лишь изредка и ненадолго выезжая за границу. И вот — ведомство внутренних дел. Первый карательный меч революции. Напомню, в то время Чрезвычайной комиссии еще не существовало. Луначарский так прокомментировал тогдашний расклад Совнаркома: «Мне казалось, что выбор часто слишком случаен, я все боялся слишком большого несоответствия между гигантскими задачами и выбираемыми людьми, которых я хорошо знал и которые казались мне не подготовленными для той или другой специальности. Ленин досадливо отмахивался от меня и в то же время с улыбкой говорил: „Пока — там посмотрим — нужны ответственные люди на все посты; если окажутся негодными — сумеем переменить“»^[65]. Да, это верно в отношении некоторых «новых сановников», но к выбору кандидатуры наркома внутренних дел Ленин не мог отнестись легкомысленно. Слишком велика ставка!

В царской России аналогичный пост считался одним из ключевых в правительстве — он котировался наравне с портфелем министра финансов. А в чрезвычайных условиях строительства нового, революционного порядка Ленин доверил Рыкову, пожалуй, главное — инструменты по удержанию власти. Ему же предстояло бороться с разрухой, с конфронтацией всех против всех. Временное правительство эту задачу с треском провалило… По опыту сотрудничества в подполье Ленин считал Рыкова фантастически въедливым и энергичным администратором. Еще одним важным его преимуществом был колоссальный, пожалуй, ни с кем не сравнимый опыт партийной работы. Он несколько раз «с нуля» создавал крупные партийные организации в кризисной ситуации, после погромов. После захвата власти исполнительная власть оказалась важнее партийной работы, а организация ведомства внутренних дел — быть может, важнее всего.

Рыков, возможно, поежился, представив, что стал руководителем новой «охранки» — правда, еще не существовавшей, только задуманной. Понимал ли он, что возглавил это направление работы лишь на полторы недели? Вряд ли. В те часы у него просто не было сил и времени для сомнений.

Рыков знал многих отечественных министров внутренних дел — в революционной среде их презирали, как никого другого. Когда в апреле 1902 года саратовский приятель Рыкова Степан Балмашев убил министра внутренних дел Дмитрия Сипягина — Алексей Иванович, конечно, сочувствовал старому товарищу, а не «царскому сатрапу». В июле 1904 года Рыков, отрицавший терроризм, все-таки мысленно аплодировал эсеру Егору Созонову, который взорвал на столичном Измайловском проспекте Вячеслава фон Плеве — министра, которого социалисты считали худшим олицетворением монархического диктата. Последним российским министром внутренних дел — уже не царским, а республиканским — был Алексей Никитин — известный адвокат, меньшевик. Вместе с Керенским он получил известность, работая в комиссии по расследованию расстрела рабочих на Ленских приисках в 1912 году. Рыков неплохо знал его. Бывало, они даже сиживали в одних и тех же тюрьмах, да и партийные корни у них были одинаковые — РСДРП. С февраля 1917 года Никитин действовал весьма активно: возглавлял Военно-революционный комитет Москвы, затем — Моссовет и московскую милицию. К концу правления «временных» он возглавлял сразу два ключевых министерства — внутренних дел и почт и телеграфов. От него во многом зависело — удержат ли власть «февралисты», сумеют ли довести дело до созыва Учредительного собрания. За 1917 год он заметно «поправел», никакого родства с радикальными революционными партиями не ощущал, боролся с большевиками, анархистами и левыми эсерами решительнее других соратников Александра Керенского. Даже недавние собратья по партии — меньшевики — решительно порвали с Никитиным, когда он проявил себя как ярый борец с рабочими забастовками. Вплоть до приказа задерживать все телеграммы, связанные со стачкой железнодорожников. Это напоминало времена столыпинской реакции, и даже Центральный комитет партии меньшевиков отмежевался от его действий, заявив, что министр «более не является официальным представителем партии в правительстве» «как не поддерживающий контакты с партией».

Накануне октябрьских событий его главной заботой было изъятие оружия у рабочих отрядов. Они с Рыковым оказались по разные стороны баррикад — и Никитин не преуспел в своей борьбе… После низвержения Временного правительства в тюрьме он пребывал четыре дня. Как социалиста, его выпустили. Но сотрудничать с большевиками и тем более помогать Рыкову налаживать работу в наркомате он, конечно, не стал. Напротив — Никитин участвовал в заседаниях подпольного Временного правительства, постоянно упрекая коллег в нерешительности^[66]. Рассчитывать на него даже как на мимолетного союзника большевики не могли, даже на дипломатические способности Рыкова тут рассчитывать не приходилось. Наркому пришлось практически в одиночестве осваивать кабинеты замечательного здания на Фонтанке и налаживать связи с опытными бюрократами, которые ответили на Октябрьский переворот саботажем и подпольным сопротивлением.

В те дни приходилось действовать, опираясь на немногих верных людей, не обращая внимания на их непрофессионализм. И трех суток не прошло после взятия Зимнего — а большевики уже вовсю озаботились о новом органе, который занимался бы защитой правопорядка. Их торопливость объяснима: одной Красной гвардии — вооруженных рабочих отрядов, которые принимали участие в захвате власти в Петрограде и Москве, — не хватало. Тем более что в Белокаменной бои «за советскую власть» к тому времени еще не завершились. Милиция, по замыслу Рыкова, должна была подчиняться Советам рабочих и солдатских депутатов. Хотя уже тогда опытным политикам было ясно, что это лишь дань времени: понятно, что руководить милицией должен был наркомат. Просто в первые дни советской власти система Советов в стране была чуть-чуть действеннее, чем вертикаль исполнительной власти, которая в то время существовала только на бумаге. При этом Советы интересовали народных комиссаров лишь как инструмент для легализации большевистско-левоэсеровского большинства. А главной руководящей силой милиции все-таки должна быть партия. И в первую очередь — ВКП(б). Тут сомнений не возникало. Партия для комиссаров, для большевиков, для левых эсеров представлялась куда более важным и широким понятием, чем государство. Ведь она могла вместить в себя весь мир — и не одно поколение, а целую эпоху. А государство — всего лишь временная система, действующая на ограниченной территории. Не более. В первые дни, а тем более часы после захвата власти многим большевикам думалось именно так.

До 25 октября главной заботой Рыкова были споры вокруг возможного захвата власти. А тут, на роковом 37-м году жизни, все резко изменилось. Пришлось работать в исполнительной власти, не только без опыта, но еще и в небывалых условиях «пролетарской революции». Еще недавно он и не задумывался о такой незадаче. А после захвата власти у новоиспеченного наркома и часа на передышку не осталось. Формировались первые милицейские отряды, главным образом из добровольцев и «сознательных рабочих». Профессионалам царской выучки поначалу не доверяли наотрез, как и сотрудникам «государственной милиции» Временного правительства. Хотя строгого отбора кадров и постоянного штата в тогдашней милиции тоже не существовало: в первые послереволюционные месяцы текучка кадров в этом органе власти установилась головокружительная.

Милиция! Тут нужны некоторые пояснения. Это русское слово возникло от латинского mille — тысяча. В Европах так назывались «ополчения», отряды волонтеров, которые боролись с хулиганами, занимались тушением пожаров, а в годы войн превращались в партизан. После Февральской революции слово «полиция» в нашей стране надолго впало в немилость: полицейские считались едва ли не главными «классовыми врагами» революционеров. Поэтому революционеры — еще до Октября — зацепились за слово «милиция», увидев в нем историческую связь с «народной гущей». Ведь традиционно «милицейские отряды» формировались не по воле тиранов, а были своего рода гражданской инициативой.

Большевики отказались от многих февральских нововведений, но милицию решили не просто оставить, но и развивать, перестраивая ее на пролетарский, большевистский лад. И Рыков сыграл в создании советской милиции роль первостепенную, о которой и сегодня вспоминают как минимум каждый год, когда в России отмечается День сотрудника органов внутренних дел (до 2011 года — знаменитый День милиции).

Работа предстояла, как сказал бы Маяковский, «адова». Криминал не просто захлестнул страну, он царил на улицах и дальних дорогах, он превратился в обыденность — и это было самым страшным для миллионов людей. Первой бессонной наркомовской ночью Рыков не без ужаса думал, что, если милиции не удастся укротить эту «всероссийскую малину» — о революционных преобразованиях страны можно забыть. Народ просто сметет власть, которая не способна защитить элементарные основы правопорядка. Нужна новая политическая гвардия, управленцы. Только — кем взять? Когда-то этим вопросом задавался император Александр I, сетуя на невозможность реализации прогрессивных реформ в России. Осенью 1917 года этот вопрос звучал на порядок острее. Кому доверить право с оружием в руках защищать покой обывателя? Рыков крепко знал, что в 1917 году в революционных событиях приняло участие лишь ничтожное меньшинство населения России. А остальные — даже те, кто в перспективе должны были стать опорой нового государства, — испытывали депрессию от разгула преступности. При этом ни Рыков, ни его коллеги-наркомы в то время даже приблизительно не представляли себе, какой будет Россия в ближайшие годы. Будет ли она большевистской, социалистической? Сохранит ли она свое географическое пространство? В первые дни после взятия Зимнего они шагнули в неизвестность — и четких представлений о будущем не имели. Только надежды. Причем у Алексея Ивановича их было несколько меньше, чем у оптимистического крыла ЦК и Совнаркома. Его-то по справедливости числили скептиком — по крайней мере, с апреля безумного революционного года.

Вечером 27 октября Рыков беседовал с Лениным. А на следующий день, 28 октября (10 ноября) 1917 года, именно он — как нарком — подписал постановление «О рабочей милиции», в котором говорилось об учреждении этого вооруженного подразделения, призванного защищать общественный порядок и еще не сложившийся, но уже провозглашенный новый строй. Постановление завершалось любопытной формулировкой: «Военные и гражданские власти обязаны содействовать вооружению рабочей милиции и снабжению ее техническими силами вплоть до снабжения ее казенным оружием» Действительно, «амуниции» в революционной суматохе критически не хватало. По телеграфу приказ Рыкова разнесли по всем губерниям и уездам. С тех пор эта дата считается точкой отсчета в истории советской милиции и даже современной полиции. До сих пор этот день отмечают все российские «служители правопорядка».

Наркому Рыкову довелось разработать и подписать еще один важнейший документ — знаменитый Акт о передаче жилищного фонда в ведение органов городского самоуправления. Без этого рыковского распоряжения невозможно представить атмосферу первых послеоктябрьских месяцев. Отныне органы городского самоуправления получали право учреждать домовые комитеты, формировать жилищные суды и вообще — принимать решения. Они начали «уплотнять» тех, кто занимал слишком просторную, «пустующую» жилплощадь, улучшать жилищные условия нуждающихся — преимущественно рабочих. Из трущоб и бараков их переселяли в роскошные комнаты респектабельных квартир, которые занимали «бывшие». Нельзя сказать, что домкомы перекраивали устоявшуюся жизнь людей в ускоренном темпе. И все-таки «жилищный передел» к весне 1918 года коснулся примерно 40–47 % жителей Москвы^[67]. Началась «война этажей», в которой привилегированное положение получали бедняки. Рыков положил начало этому болезненному процессу, хорошо известному многим из нас, например, по повести Михаила Булгакова «Собачье сердце». Там орудует не самый приятный персонаж — председатель домкома Швондер, который действует прямолинейно, но энергично. Булгаков ему явно не сочувствует. Но… если бы ленинцы с первых дней не заварили эту политику — они бы лишились поддержки своей «целевой аудитории» — беднейших рабочих и солдат. Ведь не просто так большевики считали и своим партийным, и новым государственным гимном «Интернационал» с его директивой: «Кто был ничем, тот станет всем». К тому же домкомы считались низовым аналогом «советской власти», органом самым демократическим. И получается, что Рыков стал их крестным отцом.

2. Несостоявшееся единство

Все большевики — в особенности партийцы с приличным стажем — могли по праву считать себя триумфаторами Октября. Как ни назови события тех дней — переворотом, революцией или захватом власти, — все опытные партийцы оказались на коне. В те дни многие (если говорить о социалистах — то не без восхищения) сравнивали захват власти большевиками с Парижской коммуной 1871 года. Тогда в мятежной французской столице в Совет коммуны прошло несколько десятков социалистов — сторонников учений Жозефа Прудона и Огюста Бланки, многие из них были членами Международного товарищества рабочих, более известного как Первый интернационал. Карл Маркс, следивший за парижскими событиями из Лондона, усмотрел в них победу социализма. Удержать власть социалистам тогда не удалось из-за действий «версальского» правительства Франции, развязавшего гражданскую войну и утопившего Коммуну в крови. Эта историческая драма считалась первой попыткой рабочих свергнуть господство буржуазии. Именно поэтому Ленин считал необходимой мифологизацию краткой, почти мимолетной истории Парижской коммуны. Ее именем называли улицы и фабрики. 18 марта ежегодно отмечали как День памяти Парижской коммуны — трагический и величавый. При этом вождь большевиков Парижскую коммуну вовсе не идеализировал: ведь она не сумела себя защитить, не захватила банки — и осталась без финансов; не разгромила «версальское» правительство… Большевики, как известно, постарались не совершить таких ошибок.

Они строили принципиально новое государство. Поначалу не столько строили, сколько провозглашали этот проект. Даже не государство — а глобальную систему, которая должная была объять весь мир. А Россия мыслилась как важное (быть может, самое важное) звено этой системы. Но и ответственность на плечи недавних подпольщиков упала почти неподъемная. Конфликт среди победителей, пожалуй, был неизбежен. Другое дело, что он разгорелся слишком быстро — не прошло и нескольких дней.

Рыков слыл одним из самых убежденных сторонников единого социалистического фронта. Он долго не мог понять, почему в такой экстремальной ситуации Ленин снова отталкивает потенциальных союзников. Почему? Ведь строить новую страну можно только сообща, всем вместе — разумеется, кроме черносотенцев, монархистов и таких сторонников буржуазного развития России, как кадеты и октябристы. Замысел Владимира Ильича состоял в ином. Превратить РСДРП(б) в невиданную прежде в истории государствообразующую партию, которая в будущем может стать стержнем нескольких объединенных государств. Понял ли это Рыков в скором будущем? Скорее всего, да, но не без сомнений в верности ленинской стратегии. Просто строить социализм пришлось действительно почти в одиночестве — не считая «братской Монголии», далекой и малонаселенной. И Рыков искал и находил компромиссы — со старыми специалистами, с оппозиционно настроенными инженерами, с представителями западных компаний и ведомств… Разумеется, все это обсуждалось и в партии, и в правительстве, но Рыков лучше многих умел находить общий язык с потенциальными противниками. Но мы немного забежали вперед…

Важную для взбаламученной страны и опасную для большевиков роль в первые послеоктябрьские дни сыграл ВИКЖЕЛЬ — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза, созданный совсем недавно, в августе, на 1-м Всероссийском учредительном съезде железнодорожников. Этот влиятельный профсоюзный штаб — своеобразный «совет сорока» — стал для новой власти яблоком раздора. Он, как казалось многим, мог перехватить революционную инициативу у большевиков в октябре 1917-го. Из сорока членов ВИКЖЕЛя лишь 12 одобряли штурм Зимнего и последовавший за ним захват власти партией Ленина. Из этих двенадцати девять были левыми эсерами и трое (всего лишь!) — большевиками. Снова «ленинская гвардия» оказалась в меньшинстве — как в самые напряженные, сумасшедшие дни дискуссии с Мартовым… И в то же время не считаться с профсоюзниками было невозможно. Через два дня после «триумфа большевиков» ВИКЖЕЛЬ ультимативно потребовал «прекращения гражданской войны и создания однородного социалистического правительства от большевиков до народных социалистов включительно». В противном случае они готовы были организовать масштабную забастовку транспортников. Разрушалась вся постройка, задуманная Лениным… И что же Рыков?

^{Алексей Рыков [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 97]}

Нарком внутренних дел, представьте, стал одним из самых последовательных сторонников компромисса с ВИКЖЕЛем. Для него это была принципиальная позиция: большевик из большевиков, Рыков считал невозможным «однопартийное» будущее страны. Так можно только загубить революцию. Он предлагал утвердить коалиционное правительство — с учетом требований ВИКЖЕЛя.

Так считал не один Рыков. Сразу несколько видных большевиков отказались работать в Совнаркоме. В муравейнике накопилась увесистая сумма противоречий начиная с апреля 1917 года… Конечно, Владимиру Ульянову это прибавило бессонных ночей и рубцов на сердце.

В протокольной записи заседания ЦК РСДРП(б) от 1 (14) ноября читаем: «Предлагает резолюцию о Викжеле. Викжель в Совет не входит, и его туда впускать нельзя; Советы — органы добровольные, а Викжель не имеет опоры в массах»^[68]. За этими тезисами — напряженные споры, в которых могла погибнуть революция. Сразу несколько партийцев, на которых рассчитывал Ленин, — Каменев, Рыков, Милютин, Зиновьев и Ногин — выступили за расширение правительства, за соглашение с ВИКЖЕЛем, но их голоса оказались в меньшинстве. Большинство получила ленинская резолюция: «…без измены лозунгу Советской власти нельзя отказаться от большевистского правительства, поскольку Всероссийский съезд Советов вручил власть этому правительству». Для Ленина наиболее болезненной оказалась позиция Рыкова: председатель Совнаркома рассчитывал на него, на его работу в правительстве.

По мнению Ленина и его сторонников, Рыков со товарищи предательски нарушили партийную дисциплину в самые решающие дни, вскоре после захвата Зимнего, сразу после организации Совнаркома. Ленин воспринимал это именно как удар в спину, хотя и не считал «дезертировавших» товарищей бесповоротно отрезанным ломтем. Чем можно оправдать их действия? В те дни мало кто — даже из большевиков — верил в прочность их власти. Не существовало ни продуманного аппарата, ни ясного представления о территориальной целостности страны. Над кем простирается власть «рабочих и крестьян»? Осенью 1917 года вряд ли кто-то мог дельно ответить на этот вопрос. Мало кто тогда мог понять, что «Октябрьский переворот» все-таки станет революцией и даст старт 70-летнему проекту, повлиявшему на судьбы не только России, но и всего мира.

Ленин даже в отсутствие большого аппарата создавал в партии «командно-административную систему». Это отличало большевиков от всех социалистических (да и либеральных, и даже монархических) партий России, а в 1917 году именно «вождизм» помог большевикам одержать неожиданную и эффектную победу. Рыков противоречиво относился к этой тенденции. Обойтись без споров не мог. Впрочем, и Ленин, при всей своей тяге к единовластию, вовсе не отрицал дискуссий — правда, только до принятия генерального решения. Дальше — железное подчинение партийной воле. И в случае в ВИКЖЕЛем Рыков ее нарушил.

Вскоре группа сторонников широкой коалиции обратились во ВЦИК с официальным заявлением: «Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий… Мы полагаем, что вне этого есть только один путь: сохранение чисто-большевистского правительства средствами политического террора. На этот путь вступил Совет Народных Комиссаров. Мы на него не можем и не хотим вступать. Мы видим, что это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима и к разгрому революции и страны. Нести ответственность за эту политику мы не можем и потому слагаем с себя перед ЦИК звание Народных Комиссаров»^[69].

Первой под этим заявлением стояла подпись Ногина, второй — Рыкова, вслед за ними шли нарком земледелия Милютин, нарком по продовольствию Теодорович. Затем шла пометка — «К настоящему заявлению присоединяются». И — фамилии комиссара путей сообщения Рязанова, комиссара государственных типографий И. Арбузова, комиссара Красной гвардии Константина Юренева, заведующего отделом конфликтов в Министерстве труда Г. Федорова, заведующего отделом законодательных предположений комиссара Ю. Ларина^[70]. Ушел в отставку и председатель ЦИК Каменев. Их поддержал и нарком труда Александр Шляпников, но он заявил, что считает недопустимым сложение с себя ответственности, и в отставку не подал. Лидерами этого бунта, несомненно, были Ногин и Рыков. Причем демарш Рыкова — наркома по внутренним делам — для ленинского правительства оказался особенно болезненным. Ведь его ведомство должно было стать оплотом Октября и ленинских идей. Предсовнаркома считал, что Рыков, несмотря на его мятежный нрав, в решающий момент от партийной дисциплины не отступит. Он ошибся… Рыков в то время просто недооценил ленинскую конструкцию, не счел ее достаточно прочной. К тому же для него и для Ногина это была сокровенная идея — объединить усилия всех социалистов, примирить их, вместе строить республику. Увидев, что Ленин не способен на компромиссы ради достижения этого единства, они — опытные революционеры-подпольщики — пережили серьезное разочарование. Рыков и Ногин уже тогда, в первые дни зарождения новой власти, опасались перехода к террористическим методам управления, которые неизбежны при диктате одной партии. А террор как средство удержания власти они отрицали не только из гуманистических соображений, но и потому, что считали такой порядок ненадежным. В ноябре 1917 года Рыков полагал, что диктат большевиков окажется кратковременным и может привести страну к торжеству некой формы бонапартизма — например, во главе с популярным в армии генералом Лавром Корниловым.

Для большевистской системы это было первое серьезное испытание на прочность. Сладить с бунтом наркомов оказалось куда труднее, чем с Временным правительством и казаками атамана Краснова. И Ленин показал твердость, в уверенности, что «московские рабочие массы не пойдут за Рыковым и Ногиным»^[71]. За москвичей в то время большевики особо тревожились, потому что Рыков и Ногин много работали в Белокаменной и, как считалось, держали в руках московскую партийную организацию.

Ленин ответил едким и основательным заявлением «От ЦК РСДРП(б) ко всем членам партии и ко всем трудящимся классам России»: «В такой большой партии, как наша, несмотря на пролетарски-революционный курс нашей политики, не могло не оказаться отдельных товарищей, недостаточно стойких и твердых в деле борьбы с врагами народа… Вся буржуазия и все ее пособники ликуют по поводу этого, злорадствуют, кричат о развале, пророчат гибель большевистского правительства.

Товарищи! Не верьте этой лжи. Ушедшие товарищи поступили, как дезертиры, не только покинув вверенные им посты, но и сорвав прямое постановление ЦК нашей партии о том, чтобы обождать с уходом хотя бы до решений петроградской и московской партийных организаций. Мы решительно осуждаем это дезертирство…

Но мы заявляем, что ни на минуту и ни на волос дезертирский поступок нескольких человек из верхушки нашей партии не поколеблет единства масс, идущих за нашей партией, и, следовательно, не поколеблет нашей партии»^[72].

Звучало это обращение к народу внушительно, Ленин демонстрировал уверенность в правильности своего курса. Великий насмешник и любитель подразниться, он даже придумал для Рыкова со товарищи вполне фельетонное определение «викжеляние». Но избежать панических настроений среди видных большевиков не удалось.

Достаточно вспомнить беседу Александры Коллонтай (она через несколько дней после захвата Зимнего стала народным комиссаром государственного призрения) с Жаком Садулем — членом французской военной миссии в России. Социалист, в те дни он был одним из немногих европейских политиков в Петрограде, искренне сочувствовавших большевикам как «силе, которой никакая другая сила в России не может противостоять». Садуль вспоминал: «Коллонтай сожалеет о неосмотрительном поступке Рыкова и еще одного наркома, подавших в отставку. Они дезертируют с поля боя. Их поступок внесет разлад в большевистские массы. Они сработали против революции. Что до нее лично, то онаостанется на своем посту, хотя у нее вызывают опасение взбалмошность, импульсивность, нервозность Троцкого и слишком теоретические тенденции Ленина. Она хотела бы привести своих товарищей к союзу с меньшевиками, необходимому для спасения революции»^[73]. Таким образом, и Коллонтай, открыто не выступавшая в поддержку Ногина и Рыкова, сомневалась в правоте Ленина и Троцкого — самых последовательных противников многопартийного «социалистического правительства». Коллонтай боялась разлада в партийных рядах — и вполне обоснованно. Ведь к Ногину и Рыкову фактически присоединилось большинство (!) народных комиссаров — тех, кому аплодировал II съезд Советов в ночь переворота. Пожалуй, она недооценила политическую хватку Ленина и Троцкого, а они в те дни играли решающую роль — и большинство членов и активных сторонников партии предпочли объединиться вокруг «вождей», укрепляя централизацию, как это обыкновенно и бывает в чрезвычайной ситуации.

^{В. И. Ленин, А. И. Рыков и Л. Б. Каменев на заседании Совета народных комиссаров в Кремле. 3 октября 1922 года. В 1917 году им не удалось сохранить единства. Негатив (стекло) [РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. 358]}

^{Григорий Петровский. 1918 год [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 599]}

Джон Рид тогда записал, что где-то на железнодорожной станции «увидел Ногина и Рыкова, отколовшихся комиссаров, которые возвращались в Москву для того, чтобы изложить свои жалобы перед собственным Советом». Это больше похоже на фантазию, чем на правду. Но что-то подобное вполне могло быть.

Подали голоса и сторонники крайних мер против «предателей». Тот же Рид вспоминал об одном из собраний в Московском колонном зале бывшего Благородного собрания. Там от имени «оппозиционеров» выступал Ногин — и аудитория подвергла его настоящей обструкции. «Напрасно пытался он оправдаться, его не хотели слушать. Он оставил Совет Народных Комиссаров, он дезертировал со своего поста в самом разгаре боя!.. На трибуну поднялся взбешенный, неумолимо логичный Бухарин и разнес Ногина в пух и прах. Резолюция о поддержке Совета Народных Комиссаров собрала подавляющее большинство голосов. Так сказала свое слово Москва». Видимо, сторонники Ленина и Троцкого хорошо подготовили это собрание, которое должно было убедить рабочих Первопрестольной, что делать ставку на Ногина и Рыкова глупо. Представитель московского областного партийного комитета Иннокентий Стуков и вовсе — от имени своей парторганизации — призвал к исключению из партии всех «дезертиров», не считаясь с их почтенным прошлым. А ведь Стуков — интеллигент, далеко не самый нетерпимый человек в партийной среде. Резолюции, порицавшие выход Рыкова со товарищи из состава правительства, приняли в те дни десятки комитетов РСДРП(б) — по всей России. Представители «отщепенцев» на Московской общегородской конференции большевиков предлагали созвать партийный съезд, который определил бы политику партии по этому вопросу. Но и на этом собрании большинством голосов была принята резолюция, которая вряд ли устроила Рыкова. Политика его единомышленников была объявлена «дезорганизаторским шагом, заслуживающим осуждения всего рабочего класса»

17 (30) ноября народным комиссаром внутренних дел по предложению Ленина назначили старого большевика Григория Петровского — человека куда более сговорчивого и мягкого, чем его предшественник. Многих удивила эта кадровая идея председателя Совнаркома. Мало кто сомневался, что чересчур осторожный и мягкий Петровский не станет достойной заменой энергичному Рыкову. В состав первой коллегии НКВД вошли Феликс Дзержинский, Мартын Лацис, Моисей Урицкий, Иосиф Уншлихт. Рыков остался вне игры. Возможно, к тому времени он понял, что ведомство внутренних дел — не его призвание. К тому же в те дни Рыков не верил в диктатуру одной партии, считал проект Ленина нереалистичным, а самого Старика — потерявшим политическое чутье. Он надеялся вернуться во власть в те дни, когда большевики объединят усилия с эсерами (и, возможно, не только с левыми!) и меньшевиками, да и с такими профессионалами, как ставленники ВИКЖЕЛя. Ситуация в стране и во власти менялась быстро, менялись и рыковские оценки, но в первые дни после отставки он, судя по его поступкам и высказываниям, считал именно так.

Почти два месяца Рыков держался в стороне — как в ссылке, оставаясь «над схваткой» и почти не общаясь даже с давними друзьями по подпольной борьбе. Конечно, авторитет Алексея Ивановича среди большевиков за это время подтаял. Наконец 29 ноября он, вместе с Каменевым, Ногиным и Милютиным, обратился в ЦК родной партии с просьбой «об обратном приеме их в ЦК». Но Ленин проявил жесткость и настоял на том, чтобы партия отказала им. Он счел, что они еще не искупили вины^[74].

Ленин еще какое-то время относился к Рыкову как к противнику, оставался непримирим — даже когда в ЦК напрочь забыли о ВИКЖЕЛе, но вскоре уже стал намечать для него новую работу. Председатель Совнаркома решил бросить бывшего «товарища Власова» на хозяйство, начиная со скромных должностей.

Тот ноябрьский демарш ни председатель Совнаркома, ни его соратники никогда не забывали. Прошло три года. В статье «О борьбе внутри Итальянской социалистической партии» Ленин пустился в рассуждения о послереволюционной внутрипартийной борьбе: «Перед самой Октябрьской революцией в России и вскоре после нее ряд превосходных коммунистов в России сделали ошибку, о которой у нас неохотно теперь вспоминают. Почему неохотно? Потому, что без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены. Для итальянских рабочих полезно напомнить эту ошибку. Такие виднейшие большевики и коммунисты, как Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Милютин, проявили колебания в указанный мною период в сторону опасений, что большевики слишком изолируют себя, слишком рискованно идут на восстание, слишком неуступчивы к известной части меньшевиков и „социалистов-революционеров“. Конфликт дошел до того, что названные товарищи ушли демонстративно со всех ответственных постов и партийной и советской работы, к величайшей радости врагов советской революции. Дело дошло до крайне ожесточенной полемики в печати со стороны Цека нашей партии против ушедших в отставку. А через несколько недель — самое большее через несколько месяцев — все эти товарищи увидели свою ошибку и вернулись на самые ответственные партийные и советские посты»^[75]. Да, таково кредо Ленина — не бояться расколов и не ставить крест на людях, которые могут оказаться полезными. Без предрассудков. Он видел в этой тактике одну из причин успеха большевиков. А Рыков как был, так и остался одним из самых сомневающихся вождей Советской России. Ему органически необходимы были колебания, сомнения, споры с товарищами — не ожесточенные, но, по возможности, конструктивные. И такого сотрудника Ленин терпел, хотя не раз имел повод отодвинуть его подальше.

В будущем, когда с Рыковым боролись — Троцкий, Каменев, а затем и Сталин, — ему непременно припоминали это «дезертирство», о котором патетически рассказывал и «Краткий курс истории ВКП(б)».

Тем временем Рыков занялся таким «второстепенным», по мнению Ленина, делом, как выборы в Учредительное собрание. Он возглавил тульских кандидатов на выборах в Учредительное собрание по большевистскому списку № 5. И преуспел. В промышленной Туле, где Рыков той осенью и зимой не раз бывал по снабженческим делам, большевики получили свыше 12 тысяч голосов, кадеты, занявшие второе место, — немногим более 8 тысяч. Убедительная победа! Правда, в целом по губернии, за счет крестьянства, первенствовали эсеры, за которых проголосовали 256 069 человек. Но большевики уступили совсем немного, получив 236 668 честных голосов. Рыков получил опыт политической работы на конкурентных выборах, который больше ему никогда не пригодился. От Тулы в Учредилку прошли пятеро большевиков.

Слабость Учредительного собрания состояла прежде всего в расколе победившей партии — партии социалистов-революционеров. Да, они первенствовали. Но организационно эта партия сильно уступала большевикам, а сумятица 1917 года стала для них роковой. Партия раскололась на две неравные части. Далеко не во всех округах выборы левых и правых эсеров проходили раздельно. Большинство депутатов от партии-победителя представляли правых эсеров, а это не соответствовало политическим вкусам столиц, отдавших предпочтение большевикам… О возвращении Керенского общество не грезило. Все эти противоречия ослабляли не только легитимность, но и политический вес Учредительного собрания.

Результат известен. Совнарком первоначально принял решение открыть работу Собрания 5 января. В итоге в этот день все ограничилось лишь суровым разгоном демонстрации в поддержку Учредилки. Единственное заседание Учредительного собрания открылось 18 января 1918 года в петроградском Таврическом дворце. На нем присутствовали 410 депутатов, большинство принадлежало эсерам-центристам, большевики и левые эсеры имели 155 мандатов. Присутствовал там и Рыков. Заседание затянулось. Все закончилось в пятом часу утра, когда анархист Анатолий Железняков — начальник охраны — произнес свое бессмертное: «Караул устал». Но Рыков этой фразы не слышал: большевики и левые эсеры к тому времени уже покинули Собрание, в знак протеста, когда правоэсеровское большинство отказалось принимать ленинскую «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа».

На следующий день остатки Собрания просто не пустили в Таврический, от парламента остались одни воспоминания и прожекты, а драка социалистов закончилась тактической победой большевиков. В это время как раз завершился III и готовился IV Всероссийский съезд Советов — и этот орган должен был полностью заслонить разогнанное Собрание.

В будущем, в 1930-е, Рыкову припоминали, что он был противником разгона Учредительного собрания. Возможно, ему действительно хотелось там поработать — не забывая и о съезде Советов.

Глава 7. ВСНХ и Чусо

1. Возвращение во власть

В предреволюционные годы Рыков, как и другие опытные подпольщики, не питал идеалистических травоядных иллюзий по поводу «классовой борьбы». Они готовились к жестокой схватке — правда, не всегда верилось, что эта схватка разразится в ближайшее время. В этом одна из причин оцепенения, которое охватило Рыкова и некоторых его единомышленников в первые послеоктябрьские дни. Он не обладал талантом мемуариста, в рыковском наследии почти сплошь — заметки, написанные по случаю, доклады, рабочие предложения. Если бы мог — верно, написал бы о своих чувствах поздней осени 1917 года не хуже Троцкого. С психологией. Но он — человек дела — спорил, сражался, каялся, а воспоминаний не писал. По его поступкам и выступлениям мы видим: тогда Алексей Иванович считал, что ленинский максимализм ведет революцию прямиком к поражению. И не верил, что одна партия (при тактической поддержке аморфных левых эсеров) способна удержать власть и заложить основы социалистического общества. Без серьезной помощи из-за рубежа, почти без надежных союзников среди интеллигенции, не говоря уж о крестьянстве. Рациональный ум Рыкова не оставлял шансов ленинской конструкции. Так продолжалось по меньшей мере несколько недель.

Когда же Алексей Иванович убедился в том, что его родная партия захватила власть фундаментально? Вероятно, это случилось к весне 1918 года, после разгона Учредительного собрания, после национализации предприятий. Тогда пришло понимание, что пролетарская революция зашла так далеко, что отступление невозможно, только победа или капитуляция.

Каждый из большевиков ленинского призыва так или иначе принимал участие в Гражданской войне. Рыкову, возможно, повезло, что его не бросили комиссарить на фронт: храбрости ему хватало, но сугубо штатский характер непременно сказался бы. Скорее всего, Ленин прочувствовал это, поручив «оппортунисту» Рыкову заняться снабжением Москвы в те дни, когда проблема голода в Первопрестольной стояла остро. В конце 1917 года считалось, что продовольствия в городе осталось на три дня, — и большевикам было необходимо не допустить голода — в особенности среди рабочих и солдат. Горожане, получавшие по 100 граммов ржаного хлеба в день, конечно, не проникались уважением к народным комиссарам. А Рыкову удалось энергичными действиями спасти ситуацию — и через две недели после того, как он взялся за дело, норма выдачи увеличилась в три раза. Комиссар побывал в Тамбове, в Поволжье, на Украине — и, несмотря на «советскую неразбериху» (выражение рыковское, но похожие в то время проскальзывали и у Ленина), эшелоны с продовольствием пошли на московские вокзалы. Это было не только чрезвычайное задание, но и новое испытание для опытного партийца и начинающего хозяйственника — и прошел он его успешно.

В промежутках между заседаниями, поездками и пикировками с железнодорожниками и работниками торговли (среди них тоже хватало ненадежных неофитов!) Рыкову пришлось заниматься и делами семейными. Именно тогда, в конце 1917 года, он впервые в жизни обзавелся своим жильем — до этого ему десятилетиями приходилось скитаться по чужим углам. Моссовет выделил ценному работнику квартиру в Кисловском переулке. Там семейство Рыковых прожило около года. Весной 1918 года в Москву переехали все руководящие работники — и постепенно для них стали устраивать квартиры в Кремле. Рыковы переедут туда позже других, осенью. В детской половине Большого Кремлевского дворца они займут три комнаты в своеобразной «коммуналке», совмещенной с квартирой Свердловых. Но осенью 1917-го Кремль после недавних обстрелов выглядел неуютно — и Рыков, если пребывал в Москве, — то на пролетке, то на автомобиле каждое утро выезжал на службу из Кисловского. Нина Семеновна в те месяцы тоже занималась снабжением Москвы и секретарствовала в Совете по национализации банков. То есть оба они занимались экономикой большого города.

Скромную, полуопальную, но хлопотную должность московского областного комиссара по продовольствию Алексей Иванович занимал не менее трех месяцев. В феврале его включили в коллегию Наркомата продовольствия — он по-прежнему отвечал за снабжение Белокаменной. Конечно, по сравнению со статусом наркома это существенное понижение. Но и не ссылка по этапу… Как-никак, Рыков снова приобщился к работе Совнаркома. 10 марта в Москву переехало правительство, Первопрестольный град после двухсотлетнего перерыва снова стал стольным… Рыков знал московские предприятия, быть может, лучше всех из видных большевиков. Ленин все еще не поддерживал с ним отношений, не привлекал к партийной работе, но 22 марта позволил баллотироваться в Президиум ВСНХ. Это означало возвращение в большую политику, хотя и через скромный черный ход.

2. Империя ВСНХ

Вернемся на несколько месяцев назад, когда в декабре 1917 года были созданы сразу два ключевых ведомства новой власти — силовое (ВЧК) и хозяйственное (ВСНХ). Они и располагались по соседству — первое на Лубянке, второе на Мясницкой. Высший совет народного хозяйства при Совете народных комиссаров замышлялся как орган, который осуществит экономическую диктатуру пролетариата. В декрете его главные задачи разъяснялись так:

«1) При Совете Народных Комиссаров учреждается Высший совет народного хозяйства.

2) Задачей В. С. Н. Х. является организация народного хозяйства и государственных финансов. С этой целью В. С. Н. Х. вырабатывает общие нормы и план регулирования экономической жизни страны, согласует и объединяет деятельность центральных и местных регулирующих учреждений (совещаний по топливу, металлу, транспорту, центральный продовольственный комитет и пр.), соответствующих народных комиссариатов (торговли и промышленности, продовольствия, земледелия, финансов, военно-морского и т. д.), Всероссийского совета рабочего контроля, а также соответственную деятельность фабрично-заводских и профессиональных организаций рабочего класса.

3) В. С. Н. Х. предоставляется право конфискации, реквизиции, секвестра, принудительного синдицирования различных отраслей промышленности и торговли и прочих мероприятий в области производства, распределения и государственных финансов.

4) Все существующие учреждения по регулированию хозяйства подчиняются В. С. Н. Х., которому предоставляется право их реформирования.

5) В. С. Н. Х. образуется: а) из Всероссийского совета рабочего контроля, состав которого определен декретом от 14 ноября 1917 г.; б) из представителей от всех народных комиссариатов; в) из сведущих лиц, приглашаемых с совещательным голосом.

6) В. С. Н. Х. разбивается на секции и отделы (по топливу, металлу, демобилизации, финансам и проч.), причем количество и сфера деятельности этих отделов и секций определяется общим собранием В. С. нар. хоз.

7) Отделы В. С. Н. Х. ведут работу по регулированию отдельных областей народно-хозяйственной жизни, а также подготовляют мероприятия соответствующих народных комиссариатов».

^{Валериан Осинский [РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 54. Д. 28. Л. 80]}

За этими тезисами ощущается некоторая невнятность, свойственная первым революционным неделям. Ленин надеялся, что система ВСНХ станет каркасом нового экономического порядка, — и возводили этот каркас наспех, с расчетом на будущие преобразования. Советы народного хозяйства (совнархозы) учреждались во всех крупных промышленных центрах — и ВСНХ оказался вершиной вертикали экономической власти. Следуя российскому примеру, высшие советы народного хозяйства стали создаваться и в других советских республиках на территории бывшей Российской империи — в частности, в Украинской Народной Республике Советов.

В то время большевики, считавшиеся знатоками экономической теории, сплошь выступали за радикальный государственный централизм. Например, и Ленин, и Николай Бухарин, и Лев Троцкий в этом сходились. Штабом централизованной экономики и должен был стать новый орган, вырабатывающий нормы и планы для всех предприятий.

^{Высшая власть Российской советской республики: М. И. Калинин, В. И. Ленин, Л. Д. Троцкий, А. И. Рыков, Ф. Э. Дзержинский, Г. В. Чичерина, А. В. Луначарский, Н. А. Семашко, Д. И. Курский, Н. Н. Крестинский, В. В. Шмидт. 1923 год}

Первым председателем ВСНХ избрали старого большевика и потомственного дворянина Валериана Оболенского (партийная кличка — Осинский), изучавшего политэкономию в Берлинском и Мюнхенском университетах. Недавние подпольщики, революционеры должны были учиться управлять экономикой. В Президиум ВСНХ вошли Ян Рудзутак, Григорий Ломов, Влас Чубарь. 30-летний Осинский, успевший поуправлять и Государственным банком, не слыл радикалом, выступая за «демократический централизм» — умеренный по сравнению с концепциями соратников. Он возглавлял ВСНХ три с половиной месяца — до середины марта 1918 года. И в суматохе успел только поверхностно войти в курс проблем. Но уйти Осинскому пришлось в большей степени по политическим причинам: он не соглашался с подписанием Брестского мира. Неудивительно, что 4 апреля председателем ВСНХ, с санкции Ленина, на заседании Совнаркома утвердили Рыкова, который, оказавшись в стороне от большой политики, против мирного договора с Германией не выступал. На следующий день это решение подтвердили члены ЦК, подписавшие спешно составленную резолюцию: «Исходя из огромного значения ВСНХ, из крайней спешности налаживания его работ, из полной невозможности обойтись без назначения ответственного работника в ВСНХ, ЦК постановляет: назначить председателем ВСНХ т. Рыкова»^[76]. От обязанностей в Московском областном Совете его, конечно, освободили. Осинского не подвергли остракизму, но было ясно, что организовать работу столь сложного органа власти он не сумел. Он порвет с оппозицией и вернется к работе в Совнаркоме в 1921 году.

А Рыкову пришлось немедленно засучить рукава. Апартаменты ВСНХ располагались на Мясницкой, в бывшем здании духовной консистории. В этом затейливом доме, напоминавшем терем, царила разруха. Сохранились колоритные воспоминания заведующего научной частью ВСНХ Михаила Лапирова-Скобло о том, как Рыков появился в коридорах их почтенного ведомства: «Сотрудников нет, ничего не убрано, не налажено. Всюду пыль и грязь. И вот среди этого беспорядка появляется Алексей Иванович Рыков в своем потертом пиджачке. Ко всему присматривается, обо всем расспрашивает, и торопит, торопит. Ну и гнали же мы. Не давал нам покоя Алексей Иванович. Надо прямо сказать: Алексей Иванович сам создал Высший совет народного хозяйства: и аппарат подбирал, и планы организации вырабатывал, и с сотрудниками знакомился. Решительно все, вплоть до мебели».

Сразу стало ясно: в ВСНХ пришел не теоретик, не философ, а практик. Он начал с уборки во всех зданиях и кабинетах. А потом занялся самыми животрепещущими проблемами в пожарном порядке — транспорт, рыночная торговля, вопросы национализации, налаживание связей с иностранными компаниями, выплаты зарплат. Всему нужно было придать логику. Только за первое лето работы в ВСНХ его Президиум рассмотрел 750 вопросов. Главным делом было огосударствление всего и вся. Управленческую руку партии и государственной системы должны были почувствовать все производства и хозяйства. Правда, скоро оказалось, что это утопия. Но работы на этом фронте хватало.

Судьба старого партийца определилась. Он стал не комиссаром, не полководцем, а одним из основоположников зарождавшейся исполнительной власти на советский лад. ВСНХ быстро превратился в грандиозную бюрократическую пирамиду. Управлять, по существу, еще было нечем, а главков уже расплодилось немало — и работали они, как правило, неквалифицированно, даже халатно.

^{Агитационный плакат «Кто против выполнения разверстки?»}

Рыкову пришлось засесть за учебники, за книги экономистов, за марксистскую классику. Многое специально переводили на русский по его заказу. Экономической системы, напоминавшей советский эксперименты 1918–1921 годов, в мире не было. Значит, нужно было стать не только первым практиком, но и первым теоретиком почти коммунистического (так тогда представлялось) народного хозяйства.

Тут сказывались и надежды на мировую революцию (Германия, Венгрия, пробуждение Азии), и лихие «красногвардейские атаки на капитал», когда представлялось (даже Ленину), что «классового врага» можно победить за несколько лет. Эта стихия захватила и Рыкова. На съезде совнархозов в мае 1918 года Алексей Иванович заявил напрямки: «Я верю, я глубоко убежден, что социалистический переворот в Западной Европе произойдет». И напрямую связывал с успехом этого процесса будущее русской революции^[77]. Правда, он снова намеревался привлечь к работе представителей всех социалистических движений: их Алексей Иванович все еще не считал чужими людьми для революции. И активно использовал их знания в ВСНХ. Более того, он без предрассудков общался и с бывшими хозяевами предприятий, с пресловутыми «буржуями». Да-да, весной и летом 1918 года некоторые из них готовы были если не сотрудничать, то хотя бы разговаривать с новыми властями. А Рыков, не теряя учтивости, «выжимал» из них сведения, необходимые для работы. Это касалось не только «классовых врагов» — хозяев, но и видных инженеров и управленцев, некогда высокооплачиваемых, а за последний год пообносившихся. Кстати, на заседаниях Совнаркома этот вопрос обсуждали горячо — а стоит ли вообще общаться с проклятыми капиталистами? И Рыкову приходилось доказывать, что новым хозяевам заводов и фабрик еще многому нужно учиться — в том числе у классовых врагов. Сотрудничество всегда нравилось ему больше, чем противостояние.

При этом в вопросах национализации предприятий он действовал жестко, реализуя политику военного коммунизма, которую скептики считали невыполнимой. Позже он объяснял этот спешный максимализм «необходимостью бросить все силы на защиту пролетарской власти». Гораздо сложнее Рыков относился к политике партии в отношении крестьянства. Старинные саратовские впечатления давали о себе знать! Практика изымания у хлебопашцев зерна вместо налогов зародилась в конце 1916 года, в военную годину — и продолжалась до 1921 года. Принудительное изъятие у крестьян продуктов по «разверстанным» ценам вызывало недовольство не только на селе, но и в армии, где служили дети, мужья и внуки тех, кто сеял хлеб… Рыков считал, что именно перекосы в крестьянском вопросе могут вызвать социальный взрыв, — и в то же время понимал, что в военное время ослабить хватку государство не может, приходится выжимать из деревни все, что можно.

Рыков вернулся в правящую элиту страны. Показательно, что после покушения на Ленина, когда председатель Совнаркома после выстрелов Каплан на несколько месяцев оказался на больничной койке, Рыков несколько раз вел заседания правительства. То есть председателя ВСНХ считали одним из руководителей исполнительной власти.

Осенью 1918 года противники большевиков перешли к активной вооруженной борьбе. Многие планы мирного строительства пришлось отложить — и усиливать централизацию. Рыков стал одним из главных творцов и проводников политики военного коммунизма. Так, губернские совнархозы потеряли всякую самостоятельность и стали исполнительными органами ВСНХ, напрямую подчиняясь Рыкову. При этом для управления государственной экономикой требовались бюрократические вертикали, а потому создавались новые отраслевые главки, каждый из которых в идеале должен был стать мощной монополией. Острослов Давид Рязанов уже критиковал ВСНХ за «китайский» бюрократизм, окрестив рыковскую организацию «главко-главком». При этом сам Рязанов возглавлял два главных управления при Наркомпросе — по архивным делам и по делам науки. Тоже своеобразные главки. Как — несколько позже — язвил Маяковский в стихотворении, приглянувшемся Ленину:

Вожди революции, начиная с Ленина, не стеснялись язвительно критиковать советские органы за волокиту и «аллилуйщину», это вошло в привычку. Рыкова эти нападки задевали, но к взаимным уколам в большевистской среде с подпольных времен привыкли, такой уж сложился стиль общения.

Угроза военных поражений заставляла искать новые инструменты для сплочения хозяйственных сил. Рыков в начале 1919 года выступил с предложением ввести «экономическую диктатуру» — чтобы держать в руках все имеющиеся ресурсы и использовать их там, где они особенно остро необходимы. «Мы не можем жить в данное время без принуждения», — заявлял Рыков, приветствуя «применение отдельных черт из жизни армии в хозяйстве»^[78]. В то время около 80 % поставок в Красную армию проходило через вертикали ВСНХ. Ленин стремился теснее привязать Рыкова к складывавшейся политической системе, глубже втянуть его в свою орбиту. Свидетельство тому — командировка на фронт не только для организации снабжения Красной армии, но и для инспектирования воинских подразделений. Он побывал в Астрахани, когда части деникинской армии стояли на ближних подступах к этому стратегически важному городу. Ведь Астрахань — это контроль за речным транспортом, за перевозками по нижней Волге. Он побывал и в родном Саратове, встретился там с Федором Раскольниковым, командовавшим Волжско-Каспийской флотилией. Даже по Волге прокатился, не прекращая трудных разговоров.

3. Тыл и фронт

В 1918 году еще можно было — хотя бы отчасти — мыслить мирными категориями. Гражданская война потребовала еще более жесткой мобилизации — и армейской, и промышленной. Показательно, что именно в экстремальной, кризисной ситуации Рыков отбросил (на время!) сомнения и из вечного интеллигента-соглашателя превратился в сурового руководителя, который, между прочим, еще с подпольных времен никогда не расставался с личным оружием.

9 июля 1919 года специальным декретом ВЦИК Рыкова назначили чрезвычайным уполномоченным Совета Рабоче-Крестьянской Обороны по снабжению Красной Армии и Красного Флота. По обычаям того времени, в ход пошла звучная аббревиатура, такая, что язык сломаешь — Чусоснабарм. Поэтому чаще этот грозный для всех промышленников орган называли лаконичнее — Чусо. Одновременно Рыков стал членом Реввоенсовета — одним из шестерых. Отныне ему напрямую подчинялись Чрезвычайная комиссия по снабжению Красной Армии (Чрезкомснаб), Центровоензаг и все военные заводы. Он должен был стать советским Лазаром Карно, которого в революционном 1793 году вся Франция называла «организатором победы».

Первый приказ Рыкова в новой должности задал тон его управленческой манере того времени: «Ввиду того, что мое назначение понято многими как признак предстоящей немедленной регистрации существующих учреждений по снабжению Красной Армии и Красного Флота, причем время, нужное для прямых обязанностей, тратится на сочинение проектов реорганизации учреждений по снабжению армии, настоящим приказываю: никаких проектов реорганизации не разрабатывать и с таковыми ко мне не являться, а, напротив, сосредоточить все внимание на усилении работы ныне действующих органов снабжения Красного фронта»^[79]. Сразу видно, сформулировал он этот приказ без референтов, торопливо, не задумываясь о гладкости тезисов. Главным было остановить поток инициатив об организации новых учреждений. И все-таки одну новую бюрократическую надстройку Рыкову пришлось создать — это Промвоенсовет, курировавший работу оборонных заводов.

В распоряжение Рыкова поступил специальный оборонный фонд — 2 миллиарда рублей. Кроме того, он получил право брать практически неограниченные кредиты в Госбанке. Впрочем, деньги в то время ценились дешево: куда значимее в военных условиях хлеб, каша, мясо, наконец, винтовка и «товарищ маузер». Рыков стал и главным интендантом, и основным поставщиком вооружения Красной армии — а это означало не только широкие полномочия, но и ответственность. Отвечал он за свою работу головой. В случае поражения Красной армии вряд ли Рыкову удалось бы вернуться к той относительно безопасной подпольной деятельности, которую он вел до 1917 года. И Рыков колесил по прифронтовым губерниям и фронтам с «железобетонным» мандатом: «Все учреждения и должностные, как гражданские, так и военные, лица РСФСР обязаны безукоризненно исполнять все распоряжения и приказы тов. Рыкова… Вагон и поезд тов. Рыкова не подлежит обыскам, а имущество, находящееся в поезде, не подлежит ни конфискации, ни реквизиции»^[80]. Боец должен быть сыт, побрит, помыт, должен иметь возможность соблюдать гигиену. Иначе это не армия, а банда, обреченная на поражение. И Рыков посылал на фронт медикаменты и бинты, которые нужно было находить с фонарем — по мелким предприятиям и складам.

^{Мандат Рыкова о его командировании на Украину и Кавказ для организации хозяйственной жизни и снабжения Красной армии [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 29]}

Он не знал Первой мировой, не чувствовал ее: то время Рыков провел главным образом в далеких ссылках. От тифа и испанки, от болезней, связанных с недоеданием, погибали чаще, чем от пуль. Фронтовые медики — настоящие герои тех кампаний. Среди них — и Клавдия Ивановна, сестра Рыкова. Как и многие врачи, она погибла, подхватив от пациентов-бойцов смертельную болезнь. Так война принесла диктатору Чусо и личную потерю.

Ленин постарался забыть «товарищу Власову» срывы 1917 года. За четверть века активной партийной работы они оба растеряли немало приятелей и соратников. В 1919 году кадровый голод мог стать для большевиков причиной катастрофы. Да, в ленинской колоде немало талантливых людей, но каждый одарен по-своему. Хватает теоретиков, ярких публицистов — Зиновьев, Бухарин, Луначарский… Скажем, тот же Троцкий — незаменим в Красной армии, но для профессионального общения с инженерами и директорами он обладал слишком экзотическим темпераментом, его всегда тянуло «рубить сплеча». А Рыков терпим и терпелив, хорошо знаком с провинциальной интеллигенцией, да и в пролетарской среде повращался вдоволь. Из него может выйти администратор-хозяйственник, которого примут управленцы старой школы, а без них наладить производство невозможно. Ну, а политические шатания можно забыть — по крайней мере, на время. Да и кто из нас не «шатун» (снова ленинское словцо)? Тем более что к высшей партийной власти Рыкова — до поры — никто приближать не собирался.

И «промышленный диктатор» взялся за дело решительно. Еще недавно он выступал за коллегиальное руководство в исполнительной власти, а в Чусо завел абсолютное единоначалие, которое не снилось другим тогдашним советским штатским управленцам. «Война, так по-военному» — так перевел на русский язык известную французскую пословицу Ленин. И Рыков действовал в соответствии с этим принципом. Он воспринимал свой стиль руководства снабжением армии как временную диктатуру. Полномочия у него были огромные, чрезвычайные — для директоров именно Рыков в те годы олицетворял верховное руководство. При этом на протяжении всего 1919 года он все еще не входил в ЦК партии: сказывался демарш ноября 1917-го, который дорого стоил Рыкову.

За несколько месяцев вокруг «диктатора» сложился действенный аппарат — управление делами и шесть отделов. У Рыкова в те дни хватало энергии, чтобы давать ход всем этим шестеренкам трудоемким методом «ручного управления». К январю 1921 года в Чусо работало около 500 человек — каждого приходилось направлять, либо лично, либо через своего заместителя, которому Рыков вполне доверял. Вторым человеком в Чусо стал большевик с 1907 года Николай Эйсмонт, с которым Алексей Иванович сработался и в ВСНХ.

Рыков подписал приказ об учреждении Совета военной промышленности, которому подчинялись без малого 60 военных заводов — крупнейших, уникальных, но требовавших ремонта и немедленного пополнения инженерными и рабочими кадрами. Первым руководителем Совета стал Петр Богданов — один из немногих образованных инженеров среди старых партийцев. В РСДРП он вступил летом 1905 года и примерно тогда же познакомился с Рыковым, а до этого окончил Императорское Московское техническое училище, которое в будущем получит имя Баумана. Еще задолго до революции он руководил работами по заключению в трубы притоков московских рек Яузы и Неглинной, строил мосты, занимался обустройством газовой сети. В первые месяцы после октября 1917 года трудился в Гомеле, возглавлял революционный комитет. Рыков нашел его, стал продвигать, и Богданов стал его опорой на долгие годы. Он и внешне, и по манерам общения напоминал Алексея Ивановича.

Чусо превратился в разветвленную систему. Полномочных заместителей Рыкова направили на все фронты. Да и сам он нечасто засиживался в своем московском кабинете. Родным домом для всесильного управленца в те месяцы стал спецпоезд Чусо, колесивший по всей стране, от Симбирского и Ижевского завода до прифронтового юга бывшей Российской империи. Белым не удалось захватить крупнейшие центры военной промышленности, начиная с Тулы. Это стало одним из решающих факторов побед Красной армии.

Рыков доказывал народным комиссарам, что необходимо немедленно освободить от призыва в армию и возвратить на завод мобилизованных квалифицированных рабочих, обеспечив им армейский паек. Нехватка кадров стала ключевой, но далеко не единственной проблемой. Армия нуждалась в вооружении и боеприпасах, в обмундировании, в особенности в теплом. Войска замерзали, это приводило к дезертирству. К тому же Рыкову постоянно приходилось утихомиривать протесты рабочих и сводить на нет забастовки…

Он научился говорить на повышенных тонах. Раньше Рыков приезжал на фабрики и заводы как партийный пропагандист, подпольщик, умевший находить общий язык с малознакомыми товарищами, прощупывать их — насколько надежны? Главное — он был одновременно осторожен, обаятелен и демократичен. Ему приходилось все чаще объезжать предприятия, работавшие на Красную армию. Но теперь его ждали не в подполье, а в начальственных кабинетах, немного обветшавших за последние годы, но все равно выглядящих внушительно. И нужно было давить на людей, выжимать из них результат — продукцию, необходимую фронту.

При этом быстро увеличить производство не удалось, да и не могло удасться в военных условиях: станки изнашивались, требовалось переоснащение заводов. Добавим и тему вредительства, которую в 1919–1920 годах вряд ли можно отнести только к области «мании преследования»: большевиков в оборонной промышленности поддерживали далеко не все, кому пришлось работать на Красную армию. Снабжению армии помогало не только производство, но и «полицейские» меры. Так, Рыков руководил реквизициями у населения «имущества военного образца», которого после нескольких лет сражений ходило немало.

Пожалуй, главной его опорой стал Тульский патронный завод, одно из немногих предприятий, сохранивших производительные возможности. Он любил там бывать. Однажды, несмотря на «груду дел», вспомнив свои давние театральные увлечения, даже минут двадцать посидел на спектакле в заводском театре. Но главное — ему удавалось сговориться с инженерами, убедить их, что работа на советскую власть неизбежна. Как это получалось? Да, Рыков с молодых лет умел властвовать над умами, хотя и не был писаным красавцем, не мог похвастать финансовой независимостью, к тому же с детства заикался и так и не сумел этого преодолеть. Для политика, оратора, агитатора это заметный недостаток. И все-таки молодой Рыков слыл обаятельным человеком. В основном из-за оптимизма, жизнелюбия. Он буквально излучал энергию. Отчасти и потому, что умел тщательно одеваться, со вкусом — не хуже высокооплачиваемых инженеров. Таких, как другой большевик — Леонид Красин, с которым Рыков нередко пересекался. Он умел острить, умел выразительно молчать и привык производить сильное впечатление на женщин — не на всех, конечно, а на единомышленниц. С возрастом лихого обаяния поубавилось, но Рыков научился «держать аудиторию» — самую крупную, как на больших съездах. Научился по-начальственному демократично общаться «с народом» во время постоянных поездок по России — причем его собеседниками часто становились люди, далеко не во всем довольные советской властью. Рыков, оказавшись на вершине власти, действительно «выковал» в себе первоклассного политика, работоспособного и цепкого. Пока еще не организатора промышленности, но отменного «толкача», вникающего в хитросплетения предприятий. Результат очевиден. За время Гражданской войны Тула дала Красной армии 667 507 винтовок, 15 482 пулемета, 136 949 револьверов, 12 949 пулеметных станков Соколова и 531 189 470 патронов.

18 сентября 1920 года Рыков направил приказ руководителям всех фабрик, производящих шинели, незамедлительно перейти на 10-часовой рабочий день всем рабочим и служащим, «приложить все усилия для выполнения задания, напрячь все силы для фронта. Пусть каждый помнит, что каждая выпущенная шинель или телогрейка идет на фронт и увеличивает нашу мощь». В начале 1921 года, когда военная ситуация выправилась, Алексей Иванович уже стремился уйти от милитаризации, отказавшись от чрезвычайных «правил игры».

На IV съезде СНХ 18 мая 1921 года он с иронией рассуждал про Чусо: «Как вам известно, человеком с этим хитрым названием являюсь я. Я неоднократно входил в ЦК и в правительство с предложением снять с меня эти чрезвычайные полномочия и уничтожить — конечно, не физически, а организационно — институт „чусо“. Если до сих пор это не было сделано, то потому, что в военных сферах этому противятся. Реввоенсовет категорически высказался против, и мы до сих пор не можем выиграть этот процесс об уничтожении Чусоснабарма. Отчасти это определялось и тем, что к демобилизации армии, которая решена VIII съездом Советов, приступили только весной. Вплоть до весны мы имели армию самую крупную по численности из всех европейских государств, притом в наиболее разоренной стране Европы. Прекращение войны вовсе не уменьшило задач по снабжению армии, количество солдат осталось то же, поэтому до сих пор никакого облегчения от прекращения войны в смысле траты ресурсов не было, обмундирование и хлеб, а также предметы боевого снабжения шли в том же количестве. Мы старались в этом отношении поддержать выработку. У нас не было резервов не только топлива и продовольствия, но также и боевого снабжения, так что необходимо было затратить несколько месяцев, чтобы получить резервы и в этой области. Но в настоящее время, когда демобилизация идет довольно успешно, в связи с открытием водных путей сообщения и, кроме того, отпусками на полевые работы я вполне уверен, что с сокращением армии будет ликвидирован и чусо. То, что было в наших силах по ликвидации чусо, мы сделали. В настоящее время продолжающееся существование чусо отнюдь не обязано нашим настояниям и нашим желаниям»^[81]. В этом выступлении ощущается хмель победы, во многом еще преждевременный. Рыков резонно считал, что главные военные испытания позади, времена диктата Чусо уходят в прошлое, в историю. Но, оставаясь главным управленцем «на хозяйстве», он понимал, что работа по снабжению армии значительно укрепила его авторитет в ЦК и в исполнительной власти. Наверное, без этой чрезвычайной службы Рыкову не удалось бы полностью «реабилитироваться» за ноябрьский инцидент 1917-го.

Тем временем рыковская решительность времен Чусо стала легендарной. На IX съезде РКП(б) Троцкий, отстаивая политику жесткой централизации всего и вся, вещал под аплодисменты зала «Товарищ Рыков у нас известный сторонник, защитник, провозгласитель и охранитель коллегиального начала. Вы почитайте статьи товарища Рыкова, это почти что ода в честьколлегиального начала. И какое там презрение к нам, сторонникам приближения к единоначалию в области хозяйственного управления!.. Когда, не без моего участия, товарищ Рыков назначался диктатором военного снабжения, в минуту, когда нам грозила полная гибель, когда у нас каждый патрон был на счету и мы претерпевали поражения за отсутствием патронов, — товарищ Рыков прекрасно справился со своей задачей! — но он поставил первым условием проведение… единоначалия… Рыкову был подчинен весь аппарат Совнархоза целиком. Чусоснабарм являлся диктатором. Он посылал своих особых уполномоченных в отдельные районы, подчиняя им воензаги и губсовнархозы, и на местах все трещало, но это было необходимо. Эти рыковские уполномоченные… на заводах и фабриках, где были расхлябанные коллегии, проводили единоначалие, а благодаря этому товарищ Рыков имел досуг и писал статьи в пользу коллегиальности»^[82]. Троцкий вроде бы язвил, они с Рыковым стояли по разные стороны баррикад, но более комплиментарных оценок своей деятельности Рыков от Льва Давидовича не слыхал ни до, ни после этого партийного форума.

^{Президиум IX съезда РКП(б) в Свердловском зале Кремля. Слева направо сидят: А. С. Енукидзе, М. И. Калинин, Н. И. Бухарин, М. П. Томский, М. М. Лашевич, Л. Б. Каменев, Е. А. Преображенский, Л. П. Серебряков, В. И. Ленин, А. И. Рыков [РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 181]}

5 апреля 1920 года, под занавес IX съезда РКП(б), Рыкова снова избрали членом ЦК. Кроме того, он вошел в оргбюро Центрального комитета партии — вместе с Иосифом Сталиным, Николаем Крестинским, Евгением Преображенским и Леонидом Серебряковым. Во многом это был символический ход, но очень важный для Рыкова: он вернулся в руководство партией, которой посвятил всю жизнь. Этот статус существенно подкреплял и его роль в исполнительной власти — и без того высокую.

^{В. И. Ленин у карты ГОЭЛРО. Худ. Л. А. Шматько, 1957 год}

Нельзя не сказать и еще об одном важном событии 1920 года. Это — план ГОЭЛРО (государственный план электрификации России), важнейший экономический и пропагандистский феномен, создателями которого стали старинные приятели — Владимир Ленин и Глеб Кржижановский. Энергетика должна была стать основой для стремительного превращения аграрной, да еще и израненной в военные годы России в промышленную державу. Образ «лампочки Ильича» превратился в наглядное доказательство того, что революция несет свет в массы. За 10–15 лет предполагалось построить не меньше 30 электростанций. Рыков считал этот план авантюрным, непродуманным — и даже пустил в народ словечко «электрофикция» — вместо «электрификации». Он даже,

по некоторым сведениям, пытался отговорить Ленина включать этот вопрос в повестку VIII Всероссийского съезда Советов. Но куда там — Ильича было не остановить, и съезд, проходивший в декабре 1920 года в стране, в которой еще не завершилась Гражданская война, к неудовольствию Алексея Ивановича, одобрил фантастический план. Но в будущем именно Рыкову пришлось курировать строительство и оснащение электростанций… Первоначальный рыковский скепсис оказался опрометчивым: план вышел вполне выполнимым. Выработка электроэнергии в 1932 году по сравнению с 1913 годом увеличилась не в 4,5 раза, как предполагалось, а почти в 7 раз.

^{Проект резолюции Ленина для фракции РКП(б) VIII съезда Советов по докладу об электрификации РСФСР (автограф В. И. Ленина, помета — автограф А. И. Рыкова). Ранее 21 декабря 1920 года [РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 16587. Л. 1–1об.]}

Глава 8. Второй после Ленина

1. Метаморфоза по-ленински

В мае 1921 года Рыкова назначили заместителем председателя Совнаркома РСФСР, а также Совета труда и обороны. Заместителем Владимира Ленина. Формально в его ведении оказались наркоматы финансов, внешней торговли, труда, социального обеспечения, продовольствия, здравоохранения, Госплан, Центральное статистическое управление, Концессионный комитет, Комиссия по внутренней торговле, Центросоюз и областные экономсоветы. И даже наркоматы по военным и по иностранным делам, хотя управлять Троцким было делом невозможным, да и Чичерин подчинялся только Ленину.

В то время Ленин выбирал ближайших сотрудников уже не впопыхах, как в первые недели пребывания у власти. Чем же ему понравился Рыков — после всех обид и недоразумений? С одной стороны, Ульянов выбирал на роль заместителя интеллигента с сильным «волжским» характером — упрямого, жесткого — почти такого, каким был он сам. Можно предположить, что Ленин подразумевал и то, что Рыков в меньшей степени, чем другие большевики, конфликтовал с левыми эсерами и меньшевиками. Алексей Иванович мог сколотить широкий фронт специалистов, относившихся к разным партиям, для работы на НЭП. Но это все политика. А в 1921 году пришла пора задумываться и об управленческом профессионализме, и о широте знаний, без которых невозможно ворочать большими государственными делами. Рыков, как мы знаем, формально так и остался недоучкой. Но только формально. Ленин приметил, что по знанию экономики Алексей Иванович не слишком отставал от него. Гимназия научила его учиться, один курс Казанского университета кое-что добавил к этим навыкам, хотя в то время Рыков гораздо больше времени уделял революционной работе. Но годы подпольной работы Рыков потратил не только на игру в казаки-разбойники с полицией. Он системно пополнял знания — особенно по экономической части. Не пропали даром и поездки по Германии, Франции, Швейцарии. Рыков провел в Европе немного времени, но недурно изучил экономику и повседневную жизнь тамошних предприятий. Словом, на фоне других старых подпольщиков он выглядел настоящим профессором. Добавим к этому молодость и волевые качества — и выбор Ленина станет ясен.

^{Троцкий, Рыков, Зиновьев и другие на заседании Совнаркома. 1919 год [РГАКФД. Б-356]}

Летом того же года Алексей Иванович стал заместителем председателя Всероссийского комитета помощи голодающим, это была нервная, важная, но временная должность крупного «кризисного управляющего». На XI съезде партии Ленин заметил: «Тов. Рыков должен быть членом бюро ЦК и членом Президиума ВЦИК, потому что между этими учреждениями должна быть связь, потому что без этой связи основные колеса иногда идут вхолостую»^[83]. Эти слова означали, что Алексей Иванович окончательно прощен за бунт осени 1917 года. Так в 1922 году снова повысился партийный статус Рыкова.

Но главное — он стал (конечно, неофициально) «заместителем Ленина по НЭПу». НЭП — пожалуй, самое загадочный феномен отечественной истории ХХ века. И уж точно самый мифологизированный. Точных определений этого явления нет и быть не может, потому что главное качество эпохи НЭПа — ее кричащая противоречивость и постоянное изменение приоритетов и круга проблем. Тут необходимо умение маневрировать — с налогами, с регулированием цен, прежде всего на хлеб, с поддержкой предприятий и так далее. Пестрота и сложность — главные качества новой политики, в которой дирижерская роль государства сокращалась, но никогда не исчезала.

Когда-то именно Рыков, возглавляя ВСНХ, был одним их архитекторов военного коммунизма. Еще совсем недавно, на I Всероссийском съезде совнархозов Алексей Иванович с непривычной для него рьяностью отстаивал идею создания жестко централизованной системы хозяйственного управления, предполагающей строгое однолинейное подчинение нижестоящих уровней иерархии вышестоящим во главе с ВСНХ. Предполагалось создание колоссального государственного механизма. И вдруг — такая перемена позиции. Но разительно переменился политический контекст, а вместе с ним — и экономические задачи. Закончилась Гражданская война. Управлять чрезвычайными мерами становилось все сложнее… Особенно болезненно воспринимали военный коммунизм на селе. И Ленин предпринял самый рискованный и резкий маневр, который только могли представить в большевистской среде: ввел в «первом в мире государстве рабочих и крестьян» элементы буржуазного рынка.

«Мы просчитались» — так жестко определил Ленин итоги военного коммунизма, создателем управленческой системы которого был Рыков. И вот уже в мае 1921 года, на IV Всероссийском съезде советов народного хозяйства, Алексей Иванович, слегка заикаясь, но твердо и уверенно объявлял: «Мы не имели конкурентов, мы их не терпели, мы их всегда убивали, умерщвляли путем реквизиции, конфискации даже в том случае, если конкуренты были более толковы, чем наши органы». Все собравшиеся прислушивались к нему как ни к кому другому: значит, начинается новое время, и вести хозяйство придется иначе, без конфискационных мер. Никакого догматизма, только чистая прагматика. «Нет такого правила, обычая, закона, постановления, которого не нужно было бы отменить, если в результате мы получим лучший товар, большее его количество», — разъяснял Рыков на том же съезде. При этом не отменялись многие стратегические решения советской власти, связанные с развитием науки и индустрии, — такие, как амбициозный план электрификации ГОЭЛРО. НЭП должен был помочь эти сказки сделать былью, добавив к энтузиазму материальный стимул.

Второй человек после Ленина в правительстве признался, что ему «изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц приходилось убеждаться в том, что управлять страной, которая насчитывает более 130 миллионов жителей, которая охватывает одну шестую часть суши, управлять ею из Москвы, на основе бюрократического централизма, невозможно».

Это тяжелое признание. Оно разбивало многие революционные иллюзии. Невольно возникал вопрос: «За что боролись?» И задавали его — грозно, а порою горестно — не курсистки, а комиссары и рубаки Гражданской войны, ощущавшие себя победителями. Обманутый победитель — существо взрывоопасное.

Рыков по-прежнему курировал промышленность. Так, на бывшем автозаводе «Руссо-Балт» в Филях, который после революции стал 1-м бронетанковым заводом, создали автомобиль Промбронь-С 24–40 — модернизированный «Руссо-Балт». Его принимали члены правительства, включая Рыкова, который в тот день был особенно весел и активен. Садился за руль, пробовал завести автомобиль — словом, получал удовольствие. После осмотра в Филях, 8 октября 1922 года, автомобиль отправился на парад, на Красную площадь. В 1923 году, в соответствии с принципами новой экономической политики, завод передали в концессию немецкой авиационной фирме, и там выпустили несколько десятков таких автомобилей.

Многие современники запомнили времена НЭПа как просвет среди лишений и чрезвычайщины. Для других «угар нэпачей» был временем карикатурным, которому соответствовала язвительная сатира Михаила Зощенко, Михаила Булгакова, Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Ильи Эренбурга и многих других писателей и журналистов… В годы горбачевской перестройки НЭП идеализировали, объявляли его чуть ли не целью Октября. Это, конечно, абсурдно, ни один из большевиков 1920-х с такой постановкой вопроса не согласился бы. Но существовали и попытки трезвого осмысления этой политики. Вспоминая свою юность, советский руководитель Кирилл Мазуров замечал: «НЭП принес процветание торговле и мелкому предпринимательству, получше стали жить крестьяне. А рабочим было по-прежнему очень тяжело. У них на столе часто не бывало хлеба. Росло их недовольство… Рабочие считали: пускай прижмут тех, кто прячет хлеб, и он у нас появится»^[84]. Неуловимое было время, оно не помещается ни в одно определение — военный коммунизм в этом смысле проще, хотя бы по направлению курса. Для Рыкова (как во многом и для Ленина) НЭП был способом за счет буржуазных инструментов, за счет материального стимула сделать рывок в промышленности и сельском хозяйстве. Использовать НЭП, чтобы потом аккуратно, постепенно отказаться от него в пользу прямого государственного управления. Когда появится профессиональный, действенный аппарат, которого и в помине не было в начале 1920-х. Не будучи догматиком, Рыков понимал, что некоторые нэповские инструменты могут оставаться актуальными еще 10–20 лет. Но угар НЭПа, его расцвет в советской реальности казался явлением аномальным, уродливым.

Подпольная жизнь выходила наружу. Открылись ресторан «Гранд-отель» на площади Революции, «Савой» на Рождественке, «Европа» на Неглинной улице. Одним из лучших ресторанов в середине 20-х годов оставался «Эрмитаж» — там были чистые скатерти, хорошая посуда, вежливая и опытная прислуга. С полуночи начиналась программа кабаре: хор Вани Лагутина и романсы Изабеллы Юрьевой. В бывшем «филипповском» кафе, которое было продолжением Филипповской булочной на Тверской, новый хозяин открыл ресторан «Астория». У дверей заведений, как в дореволюционные времена, дежурили проститутки и таксисты. Так прожигали жизнь «нэпачи», понимавшие неустойчивость своего положения и в глубине души не верившие, что их праздник продлится долго. На них смотрели как на хозяев жизни — не без ненависти. Казалось, что все это совершенно несовместимо с советским образом жизни.

Но некоторые и впрямь поверили в НЭП как в «норму жизни», к которой следует стремиться. Но почему же слово «нэпман» быстро превратилось в ругательное? Неужели пропаганда расстаралась? Самые объективные участники событий тех лет к НЭПу подчас относились как к необходимому злу, но никогда — как к благу. НЭП не давал ходу тем, кто верил в идеалы социализма, кто готовил себя к бескорыстному труду, к самосовершенствованию, к подвигу. Когда Леонид Утесов в конце 1920-х в образе жулика пел: «За что же мы боролись, за что же мы страдали?.. Они же там жирують, они же там гуляють…» — все понимали, что это про нэпманов. Многие в отчаянии кончали жизнь самоубийством. Десятки тысяч членов партии выходили из ее рядов в знак протеста против «капитуляции перед буржуазией». Среди тех, кто тогда не мог смириться с возрождением капитализма, был и Василий Лукич Панюшкин, о котором еще Лев Толстой писал: «Прекрасный юноша. В этих, только в этих людях надежда на будущее». Сын крестьянина из села Кочеты, он был одним из самых отважных большевиков-подпольщиков, получал задания лично от Ленина в Париже… Сражался против Колчака во главе отряда, заслужил орден Красного Знамени за номером два. Как только он узнал о принципах НЭПа — вышел из большевистской партии и создал собственную, Рабоче-крестьянскую социалистическую партию, за что в июне 1921 года был арестован, а в августе осужден к двум годам принудительных работ. Впрочем, уже в декабре его амнистировали, а в 1922-м восстановили в рядах ВКП(б) — говорят, Ленин лично вразумил его. Но сколько было таких, кто не вернулся в партию — среди самых убежденных и неистовых большевиков с заслугами перед революцией. Трудно примиряться с такими потерями, но Ленин умел рисковать, верил, что в любой драке можно не проиграть, если сохраняешь преимущество в энергии.

2. Лабиринт НЭПа

Ленин сразу почувствовал в Рыкове перспективного союзника в борьбе за НЭП. Большое влияние на председателя Совнаркома оказала книга кадета Василия Гриневецкого «Послевоенные перспективы русской промышленности» (1918), изданная в Харькове, по сути, в пику большевикам. Вообще-то профессор Гриневецкий был выдающимся теплотехником, автором многих открытий в этой области. Но в книге 1918 года шла речь о том, что без реставрации элементов капитализма и без иностранного капитала восстановить хозяйство после разрухи не удастся. Кроме того, профессор считал, что выйти из кризиса России поможет строительство электростанций. Сам автор к тому времени уже умер от тифа, так и не признав Октября. Но вождь пролетарской революции взял на вооружение его идеи — и при подготовке плана ГОЭЛРО, и при решении перейти на «новую экономическую политику». Рыков был первым, кому Ленин дал эту книгу для внимательного ознакомления, вторым, после Старика, кто поддержал идеи Гриневецкого. А в 1922 году книгу, с которой, по существу, начался НЭП, переиздали в Советской России.

НЭП — понятие, к которому прилипло немало исторических легенд. Достаточно вспомнить перестроечные 1980-е, когда торжество «малого бизнеса» представляли как едва ли не идеал Ленина и «чистых большевиков», включая Алексея Рыкова. По мнению властителей дум того времени (включая, например, Михаила Шатрова, Отто Лациса), НЭП закладывался надолго, на десятилетия, не меньше. Это, конечно, лукавство. Безусловно, не о НЭПе мечтали «строители коммунизма». Но считали эту политику как разумным компромиссом, так и необходимым этапом в строительстве социализма. Как раз Рыков был исключением из правил: он считал, что нэповские инструменты действительно могут пригодиться советской системе на несколько десятилетий. И все-таки всегда оговаривался, что это не навсегда, что это компромисс, что наша главная задача — перейти к государственной экономике. Иногда НЭП представляют в идиллических тонах — как триумфальный выход страны из разрухи. Это тоже утопический взгляд в прошлое. Проблемы — и самые опасные — охватывали страну с первых до последних дней НЭПа.

Позиции Рыкова по НЭПу на первых порах были близки к ленинским. Оба они, будучи на первый взгляд марксистами-ортодоксами, оказались гибкими политиками, способными публично признавать свои ошибки — в рассудительной манере.

В 1921 году был основан Госплан, первым его председателем стал Глеб Кржижановский — еще один мощный советский управленец того времени. Госплан — это тоже нэповская реальность, он стал штабом новой экономики. Вскоре эта организация тоже стала подчиняться Рыкову.

Причины поворота — сплав экономики и политики, предчувствие восстаний. Рыков прямо говорил: «Незадолго до этого мы пережили восстание в Кронштадте, которое по своей политической основе явилось результатом недовольства, накопившегося среди крестьян во время эпохи „военного коммунизма“. Новая экономическая политика главнейшее острие свое, по идее т. Ленина, направляла в сторону крестьянства. Ее основным содержанием являлось предоставление крестьянам права свободного распоряжения продуктами своего труда»^[85]. Он действительно считал аграрные вопросы основными для НЭПа. Об этом свидетельствовала и демография: Россия оставалась страной крестьянской, и удержать власть в такой стране можно, только опираясь на крестьянское большинство. Иначе — краткая стагнация, череда взрывов и гибель.

XII партийный съезд, состоявшийся в апреле 1923 года в отсутствие больного Ленина, стал, пожалуй, последним крупным триумфом Троцкого, которого некоторые ораторы велеречиво называли «красным вождем Красной армии». Но главное было даже не в этом важном ритуальном жесте. Троцкий много и дельно рассуждал об экономике. В который раз он показал себя сильным оратором — в том числе и мирного времени. Так, уместным показалось большинству делегатов его замечание о необходимости твердой государственной монополии на внешнюю торговлю. Ему аплодировали громче других. На соратников по партии он поглядывал несколько высокомерно. Рыков на том съезде держался куда скромнее. Кстати, политический доклад на том съезде зачитывал Зиновьев — и это вроде бы придавало ему ореол преемника Ленина. В той речи Зиновьев, кроме прочего, заявил, что новых «отступлений в связи с НЭПом» не будет, но все-таки рассуждал о новой экономической политике мягче, нежели ему бы хотелось. Но этот доклад (для Зиновьева — компромиссный) выглядел невзрачно по сравнению с речью Троцкого «О промышленности». При этом уже складывалась коалиция других партийных вождей против Троцкого. И чистка рядов членов РКП, которая произошла накануне съезда, в значительной степени ударила именно по сторонникам Льва Давидовича. Дальше, в соответствии с официальной историей РКП(б), «Партия дала троцкистской вылазке сокрушительный отпор. В январе 1924 года XIII конференция РКП(б), подведя итоги всесоюзной партийной дискуссии, резко осудила фракционную борьбу Троцкого и троцкистов против партии и заявила, что „в лице нынешней оппозиции мы имеем перед собою не только попытку ревизии большевизма, не только прямой отход от ленинизма, но и явно выраженный мелкобуржуазный уклон“»^[86]. Это птичий язык, но правда состоит в том, что, к удовольствию Рыкова (да и большинства членов ЦК), времена Троцкого потихоньку уходили в прошлое — хотя (очередной парадокс!) он оставался самым популярным политиком в среде сторонников революции.

^{Подпись: Докладная записка Рыкова в Политбюро о деятельности комиссии «о ножницах». [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 32. Л. 74–74 об.]}

В 1923 году начался первый (но не последний!) серьезный кризис НЭПа — образовался дисбаланс цен между промышленными и сельскохозяйственными товарами, так называемые ножницы. Цены на промтовары росли гораздо быстрее — и крестьяне попросту перестали продавать зерно свыше минимума, необходимого для уплаты налогов. Страна оказалась на пороге продовольственного кризиса… Как снизить дисбаланс цен?

Под руководством Рыкова и Цюрупы правительство постаралось сократить производственные затраты в промышленности, а также приструнить торговцев и посредников. На это ушло почти полгода — но в конце концов хлеб стал дороже, а «мануфактура» подешевела. А острословы уже успели пошутить о том, что эти ножницы понадобятся Троцкому, чтобы постричь бороды Ленину и Рыкову.

Рыкову все чаще приходилось в прямом смысле слова замещать председателя Совнаркома, который тяжело болел и не мог вести рутинную работу, превращаясь в «политического патриарха» и стратега. И занимался Алексей Иванович не только хозяйством, которое напоминало тришкин кафтан. Так, именно Рыков, как заместитель председателя СНК СССР, подписал 13 октября 1923 года постановление об организации Соловецкого лагеря принудительных работ особого назначения: «Все угодья, здания, живой и мертвый инвентарь, ранее принадлежавшие бывшему Соловецкому монастырю, а равно Петроминскому лагерю и Архангельскому пересыльно-распределительному пункту, передать безвозмездно ОГПУ… Одновременно — передать в пользование ОГПУ находящуюся на Соловецких островах радиостанцию… Обязать ОГПУ немедленно приступить к организации труда заключенных для использования сельскохозяйственных, рыбных, лесных и пр. промыслов предприятий, освободив таковые от уплаты государственных и местных налогов и сборов»^[87].

^{Александр Цюрупа [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 821]}

Как относился к этому документу опытный каторжник царских времен, еще недавно вместе с соратниками собиравшийся «церкви и тюрьмы сровнять с землей»? Во-первых, лагеря к тому времени в Архангельской области уже существовали — на хозрасчете. И пополняли государственный бюджет. На этот раз лагерное хозяйство решили централизовать, создав место заключения на 8 тысяч человек, которые могли бы эффективнее трудиться. Вопреки сложившимся представлениям, в основном это были уголовники и военнопленные. Причем политические в то время считались привилегированными заключенными — их значительно лучше кормили, не принуждали к физическому труду, они получали недурные передачи. Это были сплошь социалисты: эсеры, меньшевики, бундовцы, анархисты. Их было около 400 из трех тысяч первых «насельников» СЛОНа. 10 июня 1925 года Рыков подписал новое постановление СНК — «О прекращении содержания в СЛОН политзаключенных». Бунтарей перевели «на материк». Новые политические стали появляться там уже в послерыковскую эпоху, когда Соловки стали БелБалтлагом, а в 1937–1939 годах — тюрьмой особого назначения Главного управления государственной безопасности НКВД СССР. Но это уже реалии совсем другой эпохи.

Явно несколько иначе относились к НЭПу недавние непримиримые противники большевиков, в том числе и по Гражданской войне, — меньшевики. Самое откровенное свидетельство об этой перемене оставил Николай Валентинов в своей книге «Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина» (он написал ее уже в эмиграции, много лет спустя).

^{Ленин в Кремле председательствует на заседании Советанаркома по выздоровлении после ранения. 17 октября 1918 года [РГАСПИ. Ф. 393.]}

Валентинов вспоминал: «1925 — год надежд и великого оптимизма у одной части этой интеллигенции, поставившей ставку на благостную эволюцию власти, верившей, что советская страна, уйдя от военного коммунизма, но не возвращаясь к капитализму, сможет при самоотверженной работе интеллигенции построить „дом“, удобный для всех классов общества. Эта вера, эти чувства, это сознание, этот оптимизм — носились в воздухе 1925 года, делали его для многих годом больших надежд, но я не знаю ни одного произведения, ни одного автора, который передал бы „воздух“ 1925 года, изобразил „сознание“ его. Видимо, это недоступно тем, кто в то время не жил в Советской России, не погружался с головой в общественную работу, не имел постоянного контакта с представителями власти, короче сказать — не дышал „воздухом 1925 года“»^[88].

^{Рыков в группе иностранных делегатов. 1920 год [РГАКФД. Б-338-а]}

Так что же, классовые бои ушли в прошлое? Меньшевики, образовавшие «Лигу наблюдателей» (или «Лигу объективных наблюдателей») после провозглашения НЭПа, были уверены, что Октябрь, к их удовлетворению, проиграл, все большевистские перекосы позади — и можно вместе с советскими властями строить полусоциализм-полукапитализм.

Конечно, так считали не все меньшевики: «Проповедуемый нашим кружком наклон в сторону советской власти, разумеется, резко расходился с политическими установками и взглядами эмиграции, ставившей ставку на падение советской власти и на всякие подтачивающие ее кризисы. Меньшевики из „Лиги наблюдателей“ смотрели на положение дел и на свои задачи совсем не так, как меньшевики „Социалистического Вестника“, издававшегося в Берлине. Веруя в возможную здоровую эволюцию советской власти и стремясь в этом ей всемерно содействовать, „Лига наблюдателей“ надеялась, что „контакт власти“ с демократической и социалистической интеллигенцией, работающей в советском хозяйстве, будет в некоей степени благоприятно влиять на психику членов коммунистической власти, способствовать их демократизации, отходу от постоянного грубого провозглашения „диктатуры партии“. Как выразился один член нашего кружка, ты заразил их, большевиков, вашей культурностью»^[89].

Валентинов действительно постарался отбросить свои противоречия с советской властью — и в 1922 году, после пяти лет неприятия Октября, занял заметное место в пропагандистской системе, координируя свои шаги с «Лигой наблюдателей». Шесть лет, с 1922 по 1928 год, он был заместителем ответственного редактора органа ВСНХ — «Торгово-промышленной газеты», которую создал Рыков. За этим изданием Алексей Иванович всегда следил внимательно, иногда корректировал его направление, и его нисколько не смущала партийная принадлежность Валентинова. Сам Валентинов — мемуарист не всегда точный в деталях, но глубоко, по-писательски понимавший человеческую психологию, считал Рыкова (и Феликса Дзержинского) наиболее гибкими управленцами их большевистской элиты. Они ставили во главу угла профессионализм, умение решать профессиональные задачи, не боялись элементов реставрации капитализма. В глазах меньшевика Валентинова это представлялось несомненным достоинством.

Рыков вообще охотно общался и взаимодействовал с меньшевиками. Времена конфронтации после боев Гражданской войны, как ему казалось, ушли безвозвратно. Наступит время — и его контакты с такими людьми, как Валентинов, станут представляться крамолой, а уж одного словосочетания «Лига наблюдателей» будет достаточно для сердечного припадка у любого советского чиновника. Но и Рыков свое общение с меньшевиками сократит, а потом и вовсе исключит. Останутся разве что секретные контакты кружным путем. И все-таки по многим вопросам Алексей Иванович был близок именно к осторожной позиции меньшевиков, не принимавших социалистических крайностей. В особенности это сказалось во время споров о коллективизации… Правый уклон, по существу, был меньшевистским.

В НЭП Рыков погружался все глубже — и, конечно, вызывал раздражение левых. Ивар Смилга, большевик, отличившийся храбростью в Гражданскую войну, в мирное время занялся экономикой: состоял в Президиуме ВСНХ, работал с Кржижановским, вождем революции считал Троцкого. Он, по свидетельству Николая Валентинова, говаривал: «Неужели вы не чувствуете, что от речей Алексея Ивановича продохнуть нельзя, они душат? Неужели не обоняете, что они пропитаны запахом возрождающегося кулачества? При таких речах от марксизма и тени не остается. Товарищам, работающим в деревне, ныне строго предписывается изгнать из своей головы самую идею классовой борьбы». Серьезное обвинение!

Глава 9. Наследник вождя

1. Осень патриарха

В последний раз первый председатель Совнаркома выступал перед большой аудиторией 20 ноября 1922 года — еще до образования Советского Союза. Вскоре обострилась загадочная болезнь Ленина. Он быстро угасал. 18 декабря Пленум ЦК персонально возложил на Сталина ответственность за соблюдение режима, установленного для Ленина врачами. 12 декабря 1922 года Ленин работал в Кремле. В тот день он принял своих давних соратников Алексея Рыкова, Льва Каменева, комиссара Рабоче-крестьянской инспекции Александра Цюрупу, наркома внутренних дел Феликса Дзержинского, торгпреда в Берлине Бориса Стомонякова. Символично, что в свой последний рабочий день председатель Совнаркома общался со своим преемником — Рыковым. На следующий день Ленин подчинился настояниям врачей — и окончательно переехал в Горки, подальше от ежедневной управленческой рутины. От поездок в Москву, в Кремль, он был вынужден отказаться. На 53-м году жизни «вождь мирового пролетариата» оказался напрочь разбит болезнями и крайним переутомлением.

Это означало уход Ленина из большой политики — как тогда казалось, временный. Официально его недуг связывали с последствиями от ранения «отравленными пулями» во время покушения 30 августа 1918 года. В реальности эта версия маловероятна. Скорее можно говорить о болезни мозга на фоне общего ослабления организма. «Атеросклероз артерий с резко выраженным поражением артерий головного мозга» — эта формула, появившаяся после вскрытия тела Ленина, видимо, близка к истине.

Формально именно Ленин стал после образования СССР первым председателем союзного Совнаркома, но — лишь формально. В реальности эти обязанности в новой стране исполняли, главным образом, поочередно Рыков и Цюрупа. Увеличился и управленческий вес генерального секретаря партии — Сталина. Впрочем, в начале 1923 года они еще верили, что Старика можно вылечить, что он еще вернется к работе, — быть может, не с той энергией, которая была ему присуща прежде, но все-таки вернется.

Лечили его разнообразно и усердно, приглашая лучших российских и зарубежных врачей. Рыков тоже активно участвовал в поисках оптимальной терапии для умирающего вождя.

Но смерть Ленина 21 января 1924 года застала Рыкова тяжело больным, он почти не вставал с постели. Простудное заболевание с высокой температурой обернулось инфарктом. Ближайший соратник покойного лидера даже не смог в лютый мороз отправиться вместе с другими членами Политбюро в Горки на автосанях в ночь на 22 января 1924 года, когда они ринулись туда, чтобы попрощаться с Лениным. Рыков приехал в Горки чуть позже, когда врачи постарались привести его в чувство. Сохранились кинокадры, на которых Алексей Иванович вместе с соратниками (чуть позже многие из них станут непримиримыми врагами) выносит из усадебного дома гроб Ленина.

А вот как об этом дне вспоминала его дочь Наталья Алексеевна Рыкова-Перли: «Накануне раздался телефонный звонок, мама взяла трубку, слушала, и у нее покатилась слеза. Я не видела слез у матери — ни до, ни после. И она, ни звука не говоря, прошла в спальню, закрылась там. Ничего нам не говорили, детям, абсолютно. Но рано утром, видимо, мы завтракали, и просто все обомлели: открылась дверь, и вышел Алексей Иванович — в высоких зимних сапогах, валяных, в куртке теплой. Как это так: на днях его опускали в ванну на простыне, тут он на своих ногах. И он уехал куда-то. А когда мы пришли в школу, там объявили, что умер Ленин. И вот — это общеизвестно, что после смерти Владимира Ильича на электросанях туда поехала группа. Отец поехал вдогонку, уже на другое утро. Вот тогда мы узнали, что умер Ленин. Нас повезли в Колонный зал Дома союзов. Нам приказали обернуть ноги газетами, валенки надели, и нас повезли в Колонный зал, и мы там, конечно, в отдалении стояли, так что это было, а живого Владимира Ильича я не помню»^[90].

Воспоминания всегда субъективны и часто передают прошлое в несколько искаженном виде. Но — мемуаристы иной раз уводят нас от реальности не дальше, чем документы, которые подчас лгут, как люди. А поздние эмоции дочери — это тоже штрих к посмертному портрету Рыкова.

^{Подпись: М. П. Томский, А. И. Рыков, М. И. Калинин, Н. И. Бухарин несут гроб с телом В. И. Ленина от траурного поезда по платформе Павелецкого вокзала. 23 января 1924 года [РГАСПИ. Ф. 394. Оп. 1. Д. 110]}

У гроба Ленина несли дежурство Сталин, Бухарин, Каменев, Зиновьев, Рыков. Произошел, по Стравинскому, новый поворот колеса. Смерть вождя, который и так последние месяцы уже не оказывал прямого влияния на политику, все-таки многое изменила. А прощание с Лениным полностью переворошило атмосферу в стране и расстановку сил в политической элите. Сергей Есенин писал про эту поросль — на удивление точно:

Напрямую и не скажешь — как относится поэт к наследникам Ленина? То, что самому вождю революции он пропел посмертную осанну, — в этом нет сомнений. Но в наследниках, видимо, сомневался — и выразил это весьма изящно. В этом и сложность, в этом и мастерство поэта, которого через год будет хоронить почти такой же людской поток, который прощался с вождем. «Суровей и угрюмей».

Выступая на траурном заседании II съезда Советов СССР, 26 января 1924 года, Рыков со слезами в голосе назвал себя учеником Ленина. Открыл то заседание Михаил Калинин. Надо признать, ярче других выступил Сталин, придумавший по такому случаю афористическую форму клятвы: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить единство нашей партии как зеницу ока. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою задачу».

Рыкову предоставили слово ближе к концу заседания. Он нервозно оглядел притихший зал Большого театра. Выглядел изможденно, говорил хрипловато, заикался, быть может, чаще, чем обычно. Сказывались и неприятное, привязчивое заболевание, и нервное напряжение, и скорбь по человеку, с которым он часто спорил, но неизменно, не одно десятилетие, считал своим руководителем. Именно Рыков от имени ЦИК предложил целую программу увековечивания памяти Ленина — от массового издания литературного наследия умершего вождя до идеи Мавзолея: «Гроб с телом Владимира Ильича сохранить в склепе, сделав последний доступным для посещения». Рыков, как человек дела, зачитывал уже принятые резолюции. А в конце добавил от себя лично, вспоминая свой долгий путь общения с Лениным: «Товарищи, я думаю, что я и все мы чувствуем, что нет таких материальных памятников, такого мрамора, такого камня, которые были бы достойны жизни и смерти Владимира Ильича. Единственный настоящий памятник, который можно воздвигнуть тов. Ленину, будет заключаться в полной победе его идей, идей освобождения трудящихся всего мира на всем земном шаре. Мы — его современники, его ученики, его последователи, мы можем увековечить память Владимира Ильича не тем, что воздвигнем склеп, отольем бюсты и построим памятники. Мы с вами имеем возможность почтить тов. Ленина так, как он этого заслуживает… Мы построим памятник Владимиру Ильичу в том случае, если в душе каждого из нас сохранится до гроба та любовь ко всем трудящимся, ко всем угнетенным и та горячая ненависть ко всякой эксплуатации, которой горел Владимир Ильич на протяжении всей своей жизни. Это будет лучшим памятником жизни, борьбе и учению нашего учителя и нашего вождя»^[91].

Да, Рыков был одним из тех, кто принял решение сохранить тело вождя — хотя бы на год-другой, хотя испытывал и сомнения по этому поводу. Среди других возможных авторов этого политического проекта историки и мемуаристы называют Иосифа Сталина, Леонида Красина и даже Льва Троцкого, который в то время находился в Грузии на лечении, а позже критиковал этот проект с научно-марксистских позиций.

Быть может, итоговое поражение в сражении за память о Ленине стало для Троцкого не только первым после смерти вождя, но и роковым. Дело даже не только в Мавзолее. Скорее всего, задним числом Лев Давидович преувеличивал свое тогдашнее неприятие этого проекта. Государствообразующей идеологией страны стал культ Ленина, «Ильича», как его называли интимно. И Троцкий был вовсе не противником, а одним из творцов этого культа, хотя, в силу обостренного самолюбия, не самым энергичным. Но несомненно, что Льву Давидовичу в глазах общества не удалось стать «душеприказчиком» Ленина. Сталин и Рыков постарались отстранить его от этой роли.

Секретный зондаж общественного мнения (изучали прежде всего настроения рабочих) показал, что пролетариат считает Рыкова одним из предпочтительных наследников Ленина. Его репутация среди тех, кто в целом поддерживал большевиков, в 1924 году оставалась высокой. «Телефонно-телеграфный завод имени Кулакова: Все рабочие поглощены мыслью о смерти Ильича. Среди рабочих ведутся разговоры о преемнике тов. Ленина на пост предсовнаркома; намечается тов. Рыков и что рабочие не согласны с кандидатурой тов. Зиновьева и Троцкого», — фиксировали спецсводки. И таких свидетельств в то время было множество.

2. Вместо Ленина

В зарубежье многие надеялись на мифический заговор в РККА. Достоверные слухи о болезни Ленина укрепляли эту веру. Многие белые — в особенности из числа военных — верили, что армия вот-вот отторгнет власть большевиков.

О грядущем военном диктаторе в эмиграции тогда писали многие, надеялись то на Михаила Тухачевского, то на неизвестного героя. Давние оппоненты Ленина верили, что его преемники не сумеют прочно удержать власть без кардинального изменения курса. Многие не сомневались, что система не продержится и нескольких лет. Между тем в Советском Союзе военные не приняли никакого участия в распределении ленинского наследия. Первые дни после смерти председателя Совнаркома показали, что партийный аппарат уверенно контролирует и Красную армию, и ВЧК, а комиссариаты уже привыкли работать в отсутствие основателя советского государства. И все-таки «смену караула» «ленинская гвардия» должна была провести без репутационных потерь.

Что это значит — быть преемником Ленина? В своем «политическом завещании» (этот устоявшийся термин, которым определяют последние диктовки вождя большевиков, не вполне точен) Владимир Ильич не упоминал Рыкова. Во многом потому, что доверял ему. И потому, что там речь шла о партии, Ленин откровенно критиковал всех кандидатов в партийные лидеры, а Рыков, хотя и был одним из старейших по партийному стажу большевиков, за шесть послереволюционных лет глубоко врос в исполнительную власть. Ленин уже воспринимал его как крепкого и многое понимающего хозяйственника. Да, члена ЦК и члена Политбюро, но по существу — далекого от партийной иерархии. Партийными делами он занимался постольку, поскольку они касались экономики — крестьянского вопроса, промышленности, бюрократической системы… Ленин не видел в Рыкове и амбиций вождя, качеств, необходимых для единоличного главы государства. По-видимому, будущее Советского Союза его создатель воспринимал в связи с неким «коллективным» управлением, хотя и понимал, что вожди неминуемо проявятся. И осознание этой закономерности досаждало Ленину, разбитому болезнями, но не видевшему себе достойной замены.

^{Семен Буденный, Георгий Чичерин, Алексей Рыков (справа налево) и др. на трибуне во время празднования 1 Мая на Красной площади. 1 мая 1924 года [РГАКФД. В-3288]}

Смерть вождя — даже давно болевшего — это всегда суматоха и резкие повороты. Это всегда «война за наследство». В тихой борьбе за власть инициативу держала так называемая тройка — Сталин, Зиновьев и Каменев, сплотившаяся (на короткое время) главным образом с одной целью — нейтрализовать Троцкого. Они нашли оптимальную схему: выдвинуть Рыкова в председатели Совнаркома СССР и РСФСР, одновременно уменьшив политическую роль правительства. Борис Бажанов (в то время — сотрудник сталинского аппарата ЦК, а с 1928 года — перебежчик-невозвращенец, живший во Франции) в своих сенсационных мемуарах Рыкова припечатал без снисхождения: «В связи со смертью Ленина и связанной с ней суматохой пленумы ЦК следуют один за другим… Кого назначить председателем Совнаркома на место Ленина? Ни в Политбюро, ни даже в тройке согласия нет. Члены тройки боятся, что, если будет назначен один из них, для страны это будет указанием, что он окончательно наследует Ленину — как № 1 режима, а это не устраивает остальных членов тройки. В конце концов сходятся на кандидатуре Рыкова: политически он фигура бледная, и его пост главы правительства будет более декоративным, чем реальным (вроде как Калинин, председатель ВЦИК, формально нечто вроде президента республики, а на самом деле — ничто). До этого Рыков был председателем Высшего Совета Народного Хозяйства»^[92].

Так мог написать только человек, далекий от Рыкова иего ежедневных дел. Неудивительно! Бажанов вступил в партию только в 1919 году, много лет провел в малороссийской провинции. Рыков как революционер, как деятель Гражданской войны оставался для него тайной за семью печатями. Саморекламы Алексей Иванович не любил. А Бажанов прорвался в аппарат Кагановича, а оттуда, по протекции мэтра — в окружение самого генерального секретаря. Стал помощником Сталина по делам Политбюро, неофициально — личным секретарем, а уже в начале 1928 года, разочаровавшись в идеях коммунизма, бежал за кордон. Ловкий авантюрист, он некоторое время хорошо разбирался в расстановке сил на советском политическом олимпе. Но — только со сталинской точки зрения. Для понимания сути исполнительной власти, ее скрытых пружин этого маловато.

Молотов, если верить записям Фёдора Чуева, в преклонные годы рассуждал с «правоверных» позиций: «После смерти Ленина, когда остались три его заместителя — Цюрупа, Рыков и Каменев, мы обсуждали вопрос, кого назначить Председателем Совнаркома. Были сторонники Каменева, но Сталин предпочитал Рыкова, потому что тот хоть и был за включение в правительство меньшевиков и эсеров, но против Октябрьской революции не выступал открыто, как Каменев». Это рассуждение, на наш взгляд, недалеко от истины.

Конечно, все складывалось не так просто. Фактическим руководителем Совнаркома уже больше года был именно Рыков. Более опытного хозяйственника на советском политическом олимпе не было. C ним в то время по компетентности и знанию ситуации мог сравниться только один управленец — Цюрупа, который тоже с 1917 года работал в Совнаркоме. Сначала — заместителем наркома продовольствия, потом — наркомом. Будучи заместителем Ленина, возглавлял Рабоче-крестьянскую комиссию, которой вождь придавал большое значение. А ко времени смерти вождя стал еще и председателем Госплана СССР — то есть возглавлял экономический штаб. Цюрупу называли «интендантом революции», в пропаганде подчеркивались его необыкновенное бескорыстие, преданность делу. Вошел в легенду его — наркома продовольствия — голодный обморок. Правда это или выдумка, но такие легенды дорогого стоят! Но выбор между Рыковым и Цюрупой все-таки был очевиден. И тут в силу вступали сразу несколько факторов. Во-первых, Рыков — видный большевик с первых лет существования партии, впервые ставший членом ЦК еще на далеком Лондонском съезде. Он никогда не сомневался в приоритете партии над исполнительной властью, хотя и не любил, когда экономику «ломали через колено» по туманным политическим соображениям. Во-вторых, в годы Гражданской войны он показал себя как цепкий управленец-хозяйственник, обеспечивший работу тыла Красной армии. В-третьих, новая экономическая политика и после смерти Ленина не теряла актуальности, а после покойного вождя именно Рыков был главным ее проводником и знатоком. Это не означало, что партия будет доверять ему безоглядно, без критики и одергивания. Такого в те годы вообще быть не могло. И все-таки назначение Рыкова преемником Ленина воспринималось как самый логичный и здравый шаг. Все потенциальные и явные соперники понимали, что Рыкову, по крайней мере, не придется терять время, чтобы войти в курс дела.

Среди кандидатов на негласный статус преемника Ленина самой яркой фигурой, безусловно, был Троцкий. Сам он в боевитых мемуарах «Моя жизнь» вспоминал, что Ленин хотел видеть своим преемником в Совнаркоме именно его, неистового Льва. Но Троцкий не предпринял для этого никаких шагов ни во дни болезни, ни сразу после смерти Ленина — и (не без «помощи» тройки!) потерял немало очков в январе — феврале 1924 года. Несомненно, Троцкий с его планетарными амбициями, с его самоощущением революционного гения ревновал Рыкова к должности. Ведь Алексей Иванович руководил исполнительной властью, в которой Троцкий возглавлял лишь одно звено — важнейшее, но только звено. При этом наркомвоенмор оставался одним из популярнейших «вождей Октября», что признавали и его противники.

После смерти Ленина сторонников в Политбюро у Троцкого явно не хватало — и Рыков, привыкший к управленческой работе, доказавший свою компетентность в хозяйственных вопросах, оказался предпочтительнее. К тому же демиурги из Политбюро позаботились о том, чтобы эта должность не стала беспрекословно лидерской, чтобы в народе Рыкова не воспринимали как преемника, «равного Ильичу».

Нельзя не сказать о еще одном преимуществе Рыкова по сравнению с другими соискателями на кресло предсовнаркома. Этому тонкому вопросу особое внимание уделяли такие ушлые политики, как Троцкий и Сталин. Тут все просто: Рыков был великороссом, представителем самого многочисленного из народов Советского Союза. Конечно, большевики проповедовали интернационализм, но жизнь вынуждала их учитывать народные настроения. Многочисленность «инородцев» в ЦК и Совнаркоме и так стала едва ли не главным образом антисоветской пропаганды — и в годы Гражданской войны, и после нее. А Рыков — настоящий представитель большинства, и в этническом, и в культурном отношении. Русский и по матери, и по отцу. К тому же — из бедноты, несмотря на учебу в гимназии, с крестьянскими корнями.

2 февраля 1924 года Рыков официально возглавил Совнарком и СССР, и РСФСР. В 42 года, после тяжелой болезни, он стал преемником Ленина. Новый предсовнаркома часто боролся с физическими недугами, после ссылок и побегов он был глуховат на одно ухо. Но — был достаточно энергичен и умел работать системно, за что его и ценил Ленин. Это назначение тогда устраивало почти всех руководителей партии и правительства. И вовсе не потому, что новый предсовнаркома слыл сговорчивым. Наоборот, Сталина тревожила ершистость Рыкова, его близость к Ленину… Но он давно сидел «на хозяйстве». И готов был отвечать за всевозможные прорехи и провалы. 1924 год не обещал стать медовым для экономики, для новой власти, а Рыкову уж точно не нужно было учиться искусству управления. По сравнению с другими большевиками первого ряда он был знатоком быстро менявшейся экономики.

Благодушно приняли новое назначение и «на том берегу». Отвечая на вопросы газеты «Известия», посол Германии в СССР граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау заявил: «Избрание на этот пост именно А. И. Рыкова, человека, который до сих пор был руководителем всего народного хозяйства СССР, является для меня новым доказательством того, что признание важности экономического восстановления в интересах политического могущества пустило глубокие корни в сознание народов СССР. Это избрание является для меня также доказательством того, что народы СССР исполнены решимости идти по тем путям, которые предначертаны с такой ясностью и четкостью В. И. Лениным».

В этом высказывании немало дипломатии, но есть и объективные идеи, к которым тогда присоединялось большинство экспертов и в России, и в Европе. Рыкова считали прагматиком, для которого хозяйственная жизнь страны актуальнее мечтаний о мировой революции. Здесь необходимо добавить, что и Ленин ценил Рыкова за непримиримость к левизне, то есть за реализм.

Еще с ленинских времен (то есть со времен, предшествовавших тяжелому заболеванию Старика) вошло в поговорку, что Рыков способен навести порядок в любом учреждении в самых суматошных условиях. В нем видели фигуру и компромиссную, и оптимальную.

«Все трудящиеся будут приветствовать заявление нового председателя Совнаркома», — уверенно и оптимистично писал тогда И. Г. Верещагин, в своей брошюре подчеркнувший многолетнее сотрудничество Рыкова с Лениным. Большевики уже тогда отлично осознавали роль пропаганды — и писали о новом назначении в розовых тонах, да еще и в доступном стиле — чтобы можно было зачитывать это эссе даже среди недоверчивых крестьян.

Важно, что Рыков, как никто другой из крупных большевиков — наследников Ленина, разобрался в хитросплетениях НЭПа и поддерживал эту политику не без энтузиазма. Другие старались оставаться в стороне от пропаганды НЭПа, сохраняя репутацию чистых большевиков. А в 1924 году без проведения новой экономической политики и в городах, на мелких и средних производствах, и — главное — в сельском хозяйстве было не обойтись. Было ясно, что сельское хозяйство, несмотря на предполагаемый рост городов, надолго останется в России основой экономики, а крестьяне будут составлять пассивное, но серьезное большинство в стране. Писатель Василий Гроссман, рассуждая о политической развилке 1924 года, так сформулировал основные черты возможных наследников умершего основателя советского государства: «Кто примет знамя Ленина, кто понесет его, кто построит великое государство, заложенное Лениным, кто поведет партию нового типа от победы к победе, кто закрепит новый порядок на земле? Блестящий, бурный, великолепный Троцкий? Наделенный проникновенным даром обобщателя и теоретика обаятельный Бухарин? Наиболее близкий народному, крестьянскому и рабочему интересу практик государственного дела волоокий Рыков? Способный к любым многосложным сражениям в конвенте, изощренный в государственном руководстве, образованный и уверенный Каменев? Знаток международного рабочего движения, полемист-дуэлянт международного класса Зиновьев?» Здесь каждого из них он показал с лучшей стороны, в поэтическом стиле. За этими словами — ощущение «смены вех». Но близость Рыкова к «крестьянскому и рабочему интересу», которую подметил Гроссман, оказалась решающей.

Что до Сталина, то в 1923–1924 годах он вряд ли считал Рыкова слабым политиком. Будущий «вождь и учитель» понимал, что если кто в перспективе и способен конкурировать с партийным аппаратом, который создал «товарищ Коба», то только Рыков, имевший прямое отношение к аппарату ВСНХ и Совнаркома. Если не считать Троцкого, у которого было немало сторонников и в партии, и в армии, но руководство ЦК явно не принимало его. Сталин не сомневался, что Троцкий после ухода Ленина, скорее всего, станет первой жертвой внутрипартийной борьбы. А Рыкова удалять рано, да и сколотить против него действенную коалицию невозможно.

Главное — Рыков своей активностью в проведении серии противоречивых экономических реформ под флагом НЭПа «прикрывал» Сталина, позволял ему в глазах партийцев, да и всего общества, оставаться на дистанции от этих шагов. А укрепление НЭПа, помимо прочего, было разящим ударом по Троцкому и его сторонникам. «Правильно, но тошно» — так определял новую экономическую политику революционный поэт Михаил Герасимов^[93], и он выражал точку зрения очень многих партийцев. Рыков стал глашатаем НЭПа — что самое удивительное, охотно. Это — в глазах Сталина — подтверждало, что вождистских амбиций у него нет. В этом смысле критически настроенный ко многим гримасам НЭПа Каменев был гораздо опаснее — и сталинский аппарат встал на сторону Рыкова в его противостоянии с председателем Совета труда и обороны, который стал в первый год после смерти Ленина главным противовесом Совнаркому.

Он полезен, этот трудяга Рыков, хотя про него уже несколько лет и ходят не самые уважительные слухи. Дескать, и к бутылке пристрастен, и слишком легкомыслен для столь высокого поста, и в марксистской теории слабоват. Но о ком у нас не ходят слухи? Разве что о совсем слабых и бесперспективных товарищах. О главной «черной легенде» про Рыкова нужно сказать сразу: да, он не отказывался от рюмки. С юности был душой маевок и дружеских застолий. Шутил, расслабленно спорил — и, конечно, не «на сухую». Как у Маяковского:

Здесь поэт говорит, конечно, о рабочем классе. Но и руководящие товарищи не клялись на крови не употреблять горячительного, хотя и считали обеды со спиртным пережитком буржуазного прошлого. И здесь необходимо поставить все точки над i: слухи об алкоголизме Рыкова были только слухами, которые, с одной стороны, были выгодны его политическим противникам, а с другой — давали почву для обывательских пересудов. Желтой прессы в нынешнем привычном понимании тогда не было — и ее с успехом заменяла молва. Всегда приятно приписывать «сильным мира сего» слабости, присущие многим из нас. Психологически это объяснимо и даже простительно. Конечно, такие слухи долетали и до самого Алексея Ивановича. Он не пытался с ними бороться, чаще всего только посмеивался, но веры в человечество они ему, конечно, не добавляли. Рыков становился более закрытым, немногословным, по внутреннему состоянию — почти одиночкой, хотя работать ему приходилось в большом коллективе.

На новой должности Рыкову пришлось проявить характер. В первые месяцы после смерти Ленина председатель Совета народных комиссаров не обладал полной властью даже над правительством. Ему предстояло завоевать эту власть — главным образом в борьбе со Львом Каменевым, который стал председателем Совета труда и обороны (СТО) СССР — а ему фактически подчинялась половина наркоматов. Акции Каменева в Политбюро в 1924 году тоже котировались выше рыковских. Получалось так: с одной стороны председателя Совнаркома подпирал Каменев, с другой — аппарат Сталина. Правда, в народе не разбирались в подковерных раскладах — и назначение Рыкова сразу восприняли всерьез. В анекдотах, в частушках отныне его упоминали наравне с Лениным и Троцким.

Сталин тогда относился к Рыкову дружественно. И Алексей Иванович в течение следующих двух лет отвоевывал у Каменева позицию за позицией — не без одобрения товарища Сталина. Результат очевиден: для председателя Совнаркома началось время приметных политических побед. О серьезности интереса к Рыкову в мире говорит и такой факт. Основанный в 1923 году журнал Time быстро стал самым популярным общественно-политическим изданием США и в мире — первым в своем роде. Помимо прочего, этот журнал славился интересными обложками, на которых, как правило, помещались крупные портреты политиков, ученых, военных, писателей, которые изменили мир, оказали мощное влияние на умы и на судьбы людей. За 67 лет на обложках Time появлялись более пятидесяти граждан СССР. А первым в этом ряду был Алексей Рыков, красовавшийся на обложке июльского номера за 1924 год — еще черно-белой. Рыков первым из советских управленцев появился на обложке самого влиятельного политического издания, американского журнала^[94]. Худощавое серьезное, даже недоброе лицо, целеустремленный взгляд. Американцы не сомневались, что советский лидер должен выглядеть сурово, а вид иметь лихорадочный. Они явно считали именно его подлинным преемником Ленина, новым правителем огромной взбаламученной страны, к которой приглядывались с ужасом и интересом, а многие — и с сочувствием, потому что видели в советском проекте мужественный отказ от предрассудков, дерзкий, быть может, преждевременный забег в будущее. В жизни Рыков редко выглядел так сурово — разве что после бессонных ночей. Ему более свойственна свободная, раскованная поза, иронический прищур. Американцы предпочли другого Рыкова — устрашающего. Сразу вспоминается дружеский совет Горького, обращенный к Алексею Ивановичу по схожему поводу: «Жаль только, что вы морщитесь, когда вас снимают, и выходите на снимке человеком, у которого зубы болят». Писатель знал толк в фотографировании — и хотел бы видеть Рыкова в газетах и журналах настоящим лидером, уверенным в себе.

Заметим: только в мае 1925 года на обложке Time появилась такая звезда мирового коммунистического движения, как Троцкий, а уж потом — Сталин. Рыков обогнал всех. Второй председатель Совнаркома РСФСР и СССР оказался фигурой рубежной, одним из последних представителей классической разночинной русской интеллигенции во власти. После него пришло время выдвиженцев, людей новой формации — без опыта нелегальной работы и дореволюционной жизни, не говоря уж о таких ее экзотических сторонах, как гимназическое образование.

В декабре 1925 года весь мир видел, что именно Рыков открывал и закрывал своими речами XIV съезд ВКП(б) — первый большой партийный форум после смерти Ленина. В нем видели настоящего вождя. В самом начале 1926 года Рыков сменил Каменева на посту руководителя СТО и наконец сосредоточил в своих руках всю власть над правительством. Рыков будет совмещать эти две должности — председателя Совнаркома и СТО — до декабря 1930 года.

Но не весь рыковский 1924 год был посвящен политической борьбе и хозяйственным заботам. Партия позаботилась о новом председателе Совнаркома: после инфаркта его направили подлечиться в Италию. Что может быть прекраснее родины Гарибальди для революционера, недавнего нелегала? К тому же его направили в Италию вместе с женой. Получилось почти свадебное путешествие. Конечно, они не ограничились посещением лечебниц. Главной терапией Рыков считал саму Италию, ее музеи, ее древнюю культуру. Постпреда Советского Союза в Италии Константина Юренева Рыков знал давно — они пересекались по нелегальным делам. К тому же оба отбывали ссылку под Пинегой, а это тоже братство. Юренев окружил высокого гостя заботой, от которой Рыкову даже пришлось отмахиваться. Он еще не привык к официальным почестям — да и приехал в Италию, между прочим, инкогнито, чтобы обойтись без политических интервью и переговоров.

В советском постпредстве для председателя Совнаркома нашли гидов — замечательную молодую супружескую пару. Это был молодой архитектор, выходец из России, член итальянской Коммунистической партии. Он приехал в Италию задолго до революции, учился у известного зодчего Армандо Бразини (тот, между прочим, слыл любимцем Бенито Муссолини!) и знал эту страну глубоко. Он недавно женился на донне Ольге — Ольге Фабрициевне Сиссо-Руффо, по первому браку — Огаревой. Она была не только красавицей, но и аристократкой, представительницей неаполитанского герцогского рода. Рыковы провели в их компании несколько незабываемых дней. Пили легкое вино — правда, Алексей Иванович в те дни воздерживался от хмельных напитков. Бродили по итальянским городам. Иофан читал им вдохновенные лекции об архитектуре и живописи. Рыков получил шанс пройти курс по истории архитектуры — и наслаждался. Учиться он умел — и по книгам, и в разговорах. Заодно зодчий как будто мимоходом сообщил, что не так давно продал свою библиотеку, чтобы помочь голодающим Поволжья. Рыков присматривался к этому 33-летнему гению. Сразу заметил, что Борис переполнен планами и энергией. «У вас есть работа?» — «Да, по моим проектам в Италии построено несколько домов». Рыков улыбнулся: «Несколько домов? А мы будем строить кварталы, города для рабочих. И нам необходима новая, современная архитектура. Она станет лицом, символом страны. Вы коммунист? Тем более вы необходимы именно в нашей стране». Рыков пообещал Иофану поддержку. Архитектор понимал, что перед ним — глава правительства. Понимал он и то, что Советская Россия 1924 года — страна бедная, искореженная разрухой. Впрочем, и Италия не пребывала на вершине. Но как сумеет освоиться в России герцогиня?.. Ольга, кажется, сильнее мужа обрадовалась такому предложению. Ей казалось, что в Москве строят кампанелловский город Солнца.

^{Борис Иофан}

То путешествие по Италии Алексей Иванович и Нина Семеновна вспоминали всю жизнь — как последние беззаботные дни их жизни, да еще и в окружении ренессансных сокровищ! А Иофан действительно очень скоро перебрался в Советский Союз — и с помощью Рыкова сразу получил крупные заказы, первым из которых стал квартал на Русаковской улице. Показательные дома для рабочих! Строгие, аскетичные и элегантные, по современной моде. Рыков одобрял стиль Иофана, они дружили домами — на четверых, как повелось в Италии. Конечно, московские встречи выдавались скоротечными, председателя Совнаркома разрывали дела. И все-таки он курировал строительство главных объектов своего друга — правительственного санатория в Барвихе, наконец, Первого дома Советов ЦИК и СНК СССР. Одобрял он и идею Дворца Советов, ставшего символом советской архитектуры — дерзкой, стремящейся в небо. Правда, осуществить этот проект не удалось. И связывали его уже с замыслами Сталина. Иофан постепенно стал считаться любимцем именно генерального секретаря… Хотя никогда не предавал своего старшего друга Алексея. Что касается герцогини — она некоторое время работала в НКВД. Как-никак четыре языка знала в совершенстве. А потом ограничила себя домом и постоянной помощью мужу, в чьей гениальности нисколько не сомневалась. «Вербовку» Иофана Рыков считал своей кадровой удачей. Он нашел человека, который сумел ярко (хотя, быть может, и не до конца) реализоваться в советских реалиях.

Глава 10. Хмельной вопрос

1. Веселие пити

«Руси есть веселие пити, не можем без того жити» — примерно так, согласно летописи, ответил князь Владимир Святой, он же былинный Владимир Красное Солнышко, исламским проповедникам, отвергавшим хмельные радости.

И во времена великих князей московских «хмельной вопрос» неизменно имел государственное значение, а реформы на этом фронте воспринимались как важные вехи в истории — ведь они оказывали очевидное влияние и на доходы государства, и на повседневную жизнь. Кабаки на Руси завелись в незапамятные времена, а со времен царя Алексея Михайловича их открывали повсеместно. И приоритет в создании водки наша страна до сих пор защищает в отчаянном споре с соседями-поляками. Первый российский император — Петр Великий — превратил отчаянное пьянство в элемент государственного ритуала. А в конце XIX века, после введения в империи «четвертой винной монополии», на которой настаивал министр финансов Сергей Витте, в России заговорили о «пьяном бюджете». Особенно рьяно и цветисто клеймили царскую власть за «спаивание народа» народовольцы, а вслед за ними — конечно, большевики и эсеры. Вот уж кто не соглашался с известным афоризмом князя-крестителя.

Государственная — «царская» — монополия распространялась на очистку спирта и торговлю крепкими спиртными напитками. Винокуренные заводы нередко принадлежали частным предпринимателям, но производимый ими спирт покупало государство, спирт проходил очистку и поступал в продажу в казенных винных лавках. В 1913 году общая выручка от винной монополии составила по меньшей мере 26 % доходов бюджета России.

2. Сухой закон

Но с 1914 года в России достать крепкий алкоголь можно было только нелегально. Началась Великая война — и царское правительство ввело сухой закон. Суровее стали бороться и с самогоноварением, которое распространилось чрезвычайно — и не только на селе. Правда, в элитарных кругах ни вино, ни коньяк, ни водка никогда не переводились. Законы, как известно, писаны не для всех. И все-таки сухой закон значительно ударил и по пьянству, и по государственному бюджету.

Это — одно из немногих нововведений Николая II, которое полностью поддерживал Владимир Ленин, сам употреблявший спиртное в весьма ограниченных, даже микроскопических дозах. Он считал, что при строительстве социализма горячительное может принести только вред.

В годы Гражданской войны даже невинных, умеренных пьяниц воспринимали как врагов революции — даже не потенциальных, а самых настоящих. Борьба с поклонниками Бахуса началась с первых дней советской власти, когда мятежные революционные отряды овладевали винными погребами и, конечно, превращались в неуправляемую агрессивную массу. Быстро укротить это явление большевики не могли: не хватало власти. Но с пьяным мародерством пришлось бороться и первому наркому внутренних дел Рыкову. Причем к выпивке прорывались порой настоящие герои революции — матросы, рабочие. Недостаточно было читать им лекции о пролетарской сознательности, приходилось действовать жестоко.

В ВЧК и к Ленину поступали донесения о спаивании населения, из которого потом формируются контрреволюционные отряды. С ними обходились жестко, по законам военного времени. Недаром поэт-партиец Демьян Бедный в то время писал:

Вот так сурово, по законам военного времени, обходились порой с любителями спиртного в первые месяцы и годы власти большевиков.

В августе 1920 года все находящиеся на территории РСФСР вина, коньячные и водочные изделия стали государственной собственностью. Это склады, погреба, коллекции, амбары… За ними следили строго! В продажу драгоценные бутылки не поступали, их использовали в дипломатических целях или при операциях контрразведки.

И даже в мае 1921 года, когда нужно было всерьез думать о выстраивании экономики в мирное время, на 10-й Всероссийской конференции РКП(б) Ленин громогласно заявлял, что «…в отличие от капиталистических стран, которые пускают в ход такие вещи, как водку и прочий дурман, мы этого не допустим, как бы они ни были выгодны для торговли, но они ведут нас назад к капитализму…» Спорить с ним по этому поводу не решались. Декретом ВЦИК и СНК, принятым в мае 1918 года, за самогоноварение предусматривалась уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок… не менее 10 лет с конфискацией имущества. Что и говорить, меры драконовские, но тогда это считалось вполне обоснованным и справедливым. Слишком уж боялись большевики «зеленого змия» — гораздо сильнее, чем отсутствия денег, которые, впрочем, ничего не стоили, в отличие от хлеба. Надо ли говорить, что укротить самогоноварение и частное подпольное производство водки власть не могла: для этого ей просто не хватало следователей, чекистов… И городские жители, и крестьяне, по большому счету, никогда не признавали сухого закона. Не хватало репрессивного аппарата и для эффективной борьбы с наркоманией, которая переживала в те годы свой первый — правда, недолгий — расцвет в нашей стране.

И не удивительно, что столь бескомпромиссной позиции по отношению к производству и продаже спиртных напитков большевики не выдержали. Возрождавшаяся экономика потребовала оборотных средств — а для этого пришлось ослабить антиалкогольную хватку.

3. Первые послабления

Спервоначала — еще при жизни Ленина — разрешили варить пиво, напиток, который Владимир Ильич более-менее уважал. 3 февраля 1922 года было подписано постановление «Об акцизе с пива, меда, кваса и фруктовых и искусственных минеральных водах». По немецким рецептам и технологиям стали производить популярные сорта легкого хмельного напитка — «Баварское», «Красное баварское» и темное «Мюнхенское», «Кульмбахское» и «Бок», светлое австрийское «Венское» (на знаменитом Жигулевском заводе), чешское «Богемское», «Пильзенское», варили портеры и эли, недорогие сорта «Столовое» и «Светлое». Великое разнообразие, так радовавшее глаз после многих лет тотальных нехваток всего и вся. Народ полюбил «Мартовское» и «Кабинетное», высоким спросом пользовался и совсем некрепкий (1−1,5 %) сорт русского пива «Черное», похожего на квас. По статистике, в 1927 году в крупных городах европейской части России молодые рабочие тратили на пиво и вино 16−17 % зарплаты, что было в полтора раза больше трат на книги. В том же году в Ленинграде исправно принимали радостных посетителей 416 пивных, буфетов и столовых.

^{Рыков и нарком финансов Николай Милютин.1920-е годы [РГАКФД]}

Следующий шаг — мягкие наливки. На него выдвиженцы Ленина решились, когда вождь уже тяжело болел. В 1923 году дозволили производство и продажу наливок крепостью не выше 20 градусов. К 1 января 1924 года «Московский казенный винный склад № 1» (позже он получит знаменитое название «Кристалл») выпустил 845 000 литров наливок крепостью до 20 градусов. Казна мало-помалу пополнялась, но о выпуске настоящих водок и коньяков Ленин и слышать не хотел — его соратники знали об этом и побаивались даже умирающего вождя. Рыков всегда был сторонником либерализации отношения к производству спиртных напитков. Это неудивительно, ведь он отвечал за государственную казну, за развитие индустрии — и знал, что пополнение бюджета «молодой республике» необходимо как воздух.

Как только Владимир Ильич уединился в Горках и отошел от дел, его заместители по Совнаркому — Рыков и Цюрупа — начали готовить к трудовым подвигам законсервированные водочные заводы. А сразу после смерти вождя они, его наследники, перешли к более кардинальным шагам. И первую скрипку в упразднении сухого закона сыграл новый председатель Совнаркома Алексей Рыков. Вопрос оказался настолько «больной», что долгие годы фамилия главы правительства у большинства советских граждан ассоциировалась именно с возвращением «беленькой».

4. Та самая «рыковка»

Немедленно обращаться к старым царским стандартам 40-градусного крепкого алкоголя не решались. Шли к рецептам 1913 года мелкими шажками. Сначала — ближе к концу 1924 года — декретом Рыкова было разрешено производить водку крепостью до 30 градусов. Ее в шутку называли «полурыковкой», потому что, дескать, сам Алексей Иванович пьет 40-градусную, а то и 60-градусную. Михаил Булгаков в дневнике сразу отреагировал на это нововведение: «В Москве событие — выпустили 30° водку, которую публика с полным основанием назвала рыковкой. Отличается она от царской водки тем, что на десять градусов она слабее, хуже на вкус и в четыре раза дороже… Если бы „Рыковку“ смешать с „Семашковкой“, так получилась бы отменная „Совнаркомовка“». Семашковкой Булгаков, очевидно, не без издевки называл медицинский спирт — в честь наркома здравоохранения Николая Семашко. Конечно, в слове «рыковка» звучала издевка, но в народе возвращение водки — даже такой, несовершенной — воспринимали как праздник. После выпуска каждого нового сорта «рыковки» народ «рычал» от счастья. Мужчины поздравляли друг дружку, братались, мгновенно скупая все, что поступало на прилавки. Соскучились по легальной водочке! Бывали, конечно, и эксцессы. «Где пьют — там и бьют», известное дело. Во многих городах в первые дни продаж доходило до жестоких драк, до смертоубийства. Так случилось и в Москве — в первый же день продаж 30-градусной. С этим государство вынуждено было бороться — с помощью ведомства того же товарища Семашко.

Конечно, гурманов и знатоков «красивой жизни» 30-градусная «новоблагословенная» «беленькая» не устраивала. Они тосковали по царским временам и удовлетворялись домашними напитками. Что ж, очень скоро власть разрешила и классический «градус». Декрет Совнаркома СССР от 28 августа 1925 года «О введении в действие положения о производстве спирта и спиртных напитков, и торговли ими» разрешал торговлю 40-градусной водкой. А 5 октября того же года ввели винную монополию — так в условиях НЭПа государство обеспечило себе надежный заработок на спиртном.

Производители задумывались и о качестве спиртных напитков, и об ассортименте — на все вкусы. Крепость «русской горькой» колебалась: 30, 38, 40, даже 50 градусов, но народ в основном предпочитал 40-градусную, которую тоже по инерции называл «рыковкой» — только уже без издевки. И верно: Рыков по-прежнему контролировал производство и распространение спиртного. 38-градусная «белая» вызывала такие остроты: «Встречаются на том свете Ленин и Николай II. Бывший царь спрашивает: „Что, Владимир Ильич, и ваши водочку выпустили? И сколько градусов? 38? И стоило из-за двух градусов революцию делать? Ведь можно было столковаться…“»

Шутки шутками, но выпуск водки стал для многих приметой возвращения мирной жизни с ее привычными частными радостями, семейными застольями, праздниками.

Нэпманы выпускали яркие открытки: на одной из них мужчина с плотоядной улыбкой держал в руках рюмку, а подпись гласила: «Водочка! Голубушка!..» На второй изобразили дородную даму, а подпись все разъясняла:

Бутылку объемом 0,1 литра в народе в шутку назвали «пионером», 0,25 литра — «комсомольцем», а 0,5 литра — «партийцем». Но сохранялись и дореволюционные названия, хорошо знакомые нам по юмористической литературе: сороковка, жулик, мерзавчик. В то время ходил и такой анекдот: в Кремле каждый играет в свои карты: Сталин — в «короли», Крупская — в «Акульку», а Рыков — в «пьяницу». Подобным шуткам не было конца… Самая остроумная из них, пожалуй, такая: «После смерти Ленина Рыков с горя запил. И пьет, и пьет, и пьет…» Алексей Иванович не был трезвенником, это правда — хотя не позволял себе и запойного пьянства. Но к выпуску водки в 1924–1925 годах вернулся бы любой грамотный управленец. Сухой закон и так затянулся почти на десять лет.

Рыков не без лукавства утверждал, что к выпуску крепких спиртных напитков, в том числе и «русской горькой», правительство побудили «не столько доходные соображения, сколько невозможность… победить самогонщика». Он говорил: «Выпуск водки является одним из способов борьбы с самогоном… Пока мы не можем искоренить всякое потребление водки — лучше давать ее от государства». Конечно, все было не совсем так: правительству просто требовались деньги, к тому же свободная продажа увеселительных напитков повышала популярность новой власти в самых широких кругах, включая пролетариат, ведь, по словам Маяковского, «класс — он тоже выпить не дурак».

5. Борьба с зеленым змием

Но большевики слишком долго обвиняли царскую власть в спаивании народа — и в одночасье забыть это их сторонники не могли. Чтобы избежать обвинений в оппортунизме, они, параллельно с возвращением на прилавки спиртного разнообразия, усилили борьбу с алкоголизмом — медицинскую и милицейскую. В июне 1926 года ЦК ВКП(б) издал тезисы «О борьбе с пьянством». Серьезный документ, основополагающий и директивный для того времени, к которому Рыков имел прямое отношение.

Основными мерами по борьбе с этим социальным недугом признавались принудительное лечение хронических алкоголиков и не менее напряженная, чем в годы Гражданской войны, борьба с самогоноварением. Суть тезисов вскоре обрела силу закона.

В сентябре 1926 года вышел декрет СНК РСФСР «О ближайших мерах в области лечебно-предупредительной и культурно-просветительной работы с алкоголизмом». Он предусматривал развертывание борьбы с самогоноварением на государственном уровне, развитие антиалкогольной пропаганды, введение системы принудительного лечения алкоголиков. Повсюду организовывались Комиссии по оздоровлению труда и быта (КОТИБы — это была одна из популярных аббревиатур того времени). Члены этих комиссий, получившие название «наркодружинников», организовывали «показательные суды» над алкоголиками, противоалкогольные вечера, с обязательными докладами медиков и «живой газетой» местного коллектива самодеятельности. 16 февраля 1928 года в Москве, в Колонном зале Дома союзов, на собрании «энтузиастов борьбы» было создано весьма представительное Общество по борьбе с алкоголизмом. В президиум этой славной организации вошли герой Гражданской войны Семен Буденный, поэты Демьян Бедный и Владимир Маяковский. Руководил обществом Николай Семашко, старый приятель Алексея Ивановича и во многом его единомышленник. А Рыкову пришлось одновременно и координировать работу этой боевой организации, и развивать производство спиртных напитков.

Это один из диалектических парадоксов советского времени, который при любых маневрах власти вряд ли удалось бы разрешить без моральных потерь: провести индустриализацию без «пьяного бюджета» невозможно. Но и критику царского режима, «спаивавшего народ», нельзя было прекращать. Что в результате? Примерно раз в три года, если не чаще, в стране начиналась пропагандистская кампания против пьянства, «за трезвый быт». Как снова не вспомнить Маяковского — агитатора, горлана, главаря и досконального комментатора эпохи?

Сам поэт трезвенником, как известно, не был, впрочем, как и горьким пьяницей. Но направление пропагандистского пафоса само по себе показательно.

Тем временем производители водки небезуспешно старались повысить качество «беленькой». Над советской «новоблагословенной» к концу 1920-х уже не смеялись.

6. По плану Сталина

В самом конце 1920-х генеральный секретарь перехватил у Рыкова инициативу по этому вопросу (мы увидим, что и по многим другим). В письме к Молотову 1 сентября 1930 года Сталин изобретательно витийствовал: «Откуда взять деньги? Нужно, по-моему, увеличить (насколько возможно) производство водки. Нужно отбросить прежний стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на предмет обеспечения действительной и серьезной обороны страны… Имей в виду, что серьезное развитие гражданской авиации тоже потребует уйму денег, для чего опять же придется апеллировать к водке». Рыков это понимал и давненько предлагал нечто схожее. И его снова привлекли к этому делу — на этот раз не как инициатора, но как главного исполнителя воли партии.

Результат известен. 15 сентября 1930 года Политбюро приняло решение: «Ввиду явного недостатка водки, как в городах, так и в деревне, роста в связи с этим очередей и спекуляции, предложить СНК СССР принять необходимые меры к скорейшему увеличению производства водки. Возложить на т. Рыкова личное наблюдение за выполнением настоящего постановления. Принять программу выкурки спирта в 90 млн. ведер в 1930/31 году»^[95]. Этот план удалось не только исполнить, но и перевыполнить.

Отныне продажу спиртного ограничивали только в дни революционных праздников, чтобы не «похабить» священных дат, и во время военных сборов. Кроме того, в дни выдачи заработной платы водку не продавали в магазинах, расположенных по соседству с крупными предприятиями. Но эти запреты действовали только день-два в месяц. В остальные дни приобретать «злодейку с наклейкой» можно было беспрепятственно. И то верно: без «хмельных» доходов страна вряд ли провела бы ускоренную индустриализацию и подготовилась к войне. Оказалось, что торговля водкой, винами и наливками, а также коньяками — не помеха для строительства первого в мире государства рабочих и крестьян, а совсем наоборот.

^{Алексей Рыков, 1927 год [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 97]}

14 ноября 1931 года в Ленинграде на ул. Марата (дом № 79) был открыт первый в стране медицинский вытрезвитель. Там «временно изолировали» людей, задержанных в нетрезвом виде, оказывали им медицинскую помощь «с целью скорейшего вытрезвления». Особой гуманностью отличалось отношение к спиртным напиткам, которые отбирали у «тепленьких» граждан в вытрезвителе: через 1–2 дня, «после выздоровления», бутылки — и полные, и недопитые — им возвращали. Трудно даже представить такую вежливость в этой грубоватой сфере! Но это тоже штрих к ранней советской истории: без своеобразных всплесков гуманизма ее представить нельзя.

В это время Рыков уже не возглавлял Совнарком, но оставался в правительстве. И водку все равно называли «рыковкой» — независимо от крепости. Кстати, после отставки Алексея Иванович с поста предсовнаркома производство водки и водочных напитков в стране каждый год увеличивалось. 1930 год — 618 миллионов литров, 1933-й — 700, 1936-й — 776, наконец, 1939-й — 1095 миллионов литров. Продавались эти напитки практически без ограничений — правда, главным образом в городах. В селах, несмотря ни на какие запреты, как правило, удовлетворялись крамольным самогоном. И так, если говорить об истории Советского Союза, — вплоть до 1985 года, когда борьба со спиртным приняла радикальный и, может быть, роковой для страны оборот.

Да, пьянство по-прежнему считалось идеологически чуждым хобби для строителей коммунизма, а продажа водки по-прежнему воспринималась как некий вынужденный компромисс, о чем напрямую говорили руководители государства. Пропагандистам приходилось изворачиваться, как ужам на сковородке. В «Крокодиле» пьющих высмеивали нещадно. Доставалось даже работникам Совнаркома, которые рапортовали о выполнении плана по производству «хлебного вина». Большая советская энциклопедия — как считалось, самое авторитетное издание — в 1950 году безапелляционно утверждала: «В Советском Союзе, где окончательно ликвидированы эксплуататорские классы, где непрерывно повышается материальное благосостояние народа, уничтожены социальные корни алкоголизма». Опрометчивый тезис, в который даже в те времена никто не верил. Опытным путем в СССР доказали, что алкоголизм «благополучно» существует и без социальных корней, без «алчной буржуазии». Болезни, связанные с неумеренным потреблением спиртного, уничтожали мужчин в расцвете лет — и с ростом благосостояния трудящихся этот процесс только усугублялся. С невоздержанностью в питии пытались бороться по-научному, но не избегали и насильственных методов.

7. Медицинский вопрос

И здесь необходимо вспомнить, что продолжительность жизни советского человека при Рыкове, несмотря на отмену сухого закона, заметно увеличилась. В этом немалая заслуга одного из постоянных соратников председателя Совнаркома — первого министра здравоохранения в истории нашей страны Николая Семашко. Дело даже не в его врачебных талантах. Семашко удалось создать работоспособный аппарат, постепенно покрывший своей сетью всю страну. Этого определенно не хватало в Российской империи. Семашко стал наркомом в 1918 году, а покинул наркомат почти одновременно с отставкой Рыкова с поста председателя Совнаркома. Знаменитая «система Семашко» — это единство профилактики и лечения, управляемая централизация системы и доступность здравоохранения для всех граждан. На словах все это выглядит как нечто привычное, обыкновенное, естественное. Но система создавалась, когда еще шла Гражданская война, не говоря уж о разрухе, нищете, полуголодном существовании миллионов. Наркомат здравоохранения — такая организация создавалась впервые в мире. И координатором этого проекта был Рыков. Ни в царской России, ни в других европейских странах таких ведомств не существовало. Хотя большие государственные программы, связанные с медициной,не раз разрабатывались и в Германии, и в России.

За несколько лет им удалось выстроить цепочку, напоминавшую партийную вертикаль от «первички» до Политбюро: фельдшерско-акушерский пункт (ФАП) — участковая поликлиника — районная больница — областная больница — специализированные институты. Всех граждан страны прикрепили к участковым поликлиникам по месту жительства, без медицинской помощи — разумеется, бесплатной — не должен был остаться никто. Вошли в систему и медицинские учебные заведения, и влиятельные в то время общественные организации.

Семашко стремился к полной централизации медицины. Это не удалось ни ему, ни Рыкову. Помимо той иерархии, которую он выстраивал, возникла, конечно, и номенклатурная медицина, и ведомственные «ветви» — военная, шахтерская, железнодорожная. Они тоже подчинялись Наркомату здравоохранения, но… не вполне. Рыков, как и Семашко, выступал против этих «исключений из правил». Медицина и просвещение — это две отрасли, которые в рыковские годы развивались честно, даже опережая политические обещания. Здесь прорыв был несомненен.

К 1910 году в России насчитывалось чуть более 20 тысяч врачей и фельдшеров. К тому же лечение, за редким исключением, было делом расточительным. А тут — наркомат взялся за дело всерьез. Многое решала энергия Семашко и поддержка Рыкова, который мечтал, что когда-нибудь в наших палестинах лечить станут не хуже, чем в Германии (ведь немецкие больницы он знал не понаслышке). В 1930-м, несмотря на многочисленные нехватки и последствия войн, в Советском Союзе трудились более 65 тысяч врачей, не считая зубных. И это сказывалось на жизни самых обыкновенных людей.

Ожидаемая продолжительность жизни в России в 1913 году составляла примерно 30 лет. Войны не улучшили эти показатели — и в 1920 году они опустились до 20,5 года. В 1930 году, к концу работы Рыкова во главе правительства, речь шла уже о 36,5 года. 33,7 для мужчин и 39,5 для женщин^[96]. Может быть, за это стоит простить председателю Совнаркома пресловутую «рыковку»? Но слишком уж сильна эта досужая легенда — о пьянстве председателя Совнаркома и о низком качестве первой советской водки. Скорее всего, истина, как это часто бывает, где-то посередине.

Глава 11. НЭП в чрезвычайных обстоятельствах

1. Парадоксы и противоречия

Эпоха НЭПа в истории Советской России — цепочка парадоксов и оговорок, пробираясь через которые страна восстанавливалась после разрухи и постепенно вставала на ноги. Слишком много разнообразных шероховатостей и перекосов — не только социальных, но и идеологических — проявилось вместе с усилением его величества частника. Рыков сначала присматривался к аргументам противников, пытался взвешивать их, а потом совершенно уверился в своей правоте, в необходимости маневра вправо, к ставке на сильного хозяина, на обогащение. Да, в прежние времена они боролись не за такую жизнь, но, по мнению Рыкова, только так можно было удержать власть, постепенно усилиться и хотя бы на несколько лет сохранить суверенитет страны. А там, как верилось, поможет международная ситуация и станет легче строить настоящий социализм. Рыков несколько высокомерно и опрометчиво относился к критике НЭПа. В этих вопросах он демократии не терпел, просто считал, что тот же Каменев (не говоря о Зиновьеве) ничего не смыслит в реальной экономике, в специфике крестьянской страны. Рыков рьяно отстаивал свою идею «приобщения крестьян к социализму» через рыночные механизмы, через кооперативы. Изъянов в этом построении он не желал видеть — просто потому, что иную политику не считал реалистической. Между тем в среде большевиков мало у кого понятия «рынок» и «кооператив» вызывали восторг или даже просто симпатию. Их готовы были терпеть, не более. А Рыков с рынком свыкся. Для тех, кто знал его по дореволюционной подпольной работе, — неожиданно. Стратегически Рыкова поддерживал другой «твердокаменный революционер», часто споривший с ним по частным вопросам, — Дзержинский, считавший НЭП необходимостью и отбрасывавший всяческие догмы, когда речь шла о восстановлении вверенного ему народного хозяйства. Правда, Железный Феликс скончался летом 1926 года, на пике могущества председателя Совнаркома, а его преемник в ВСНХ, Валериан Куйбышев, надежным союзником «нэпача» Рыкова не стал.

Этот политический узел затянулся столь туго, что трудновато отличить истинные мысли и мотивы Алексея Ивановича от стереотипов, которые складывались десятилетиями. У Рыкова к 1926 году сложилась репутация человека, который стремится перейти от чрезвычайщины времен военного коммунизма и Гражданской войны к медленному налаживанию экономики, в которой рядовой служащий, рабочий, крестьянин сможет не только выживать, но и повышать уровень жизни, даже подкапливать копеечку. Это добавляло ему узнаваемости и даже популярности в народе, в аполитичной среде, а особенно в кругах инженеров, квалифицированных рабочих и крестьян от середняка и выше, озабоченных проблемой хлебной торговли. Конечно, это противоречило идеям тех, кто собрался «штурмовать небо» и бороться с мещанством вплоть до полного отрицания бытового комфорта… Как писал Михаил Светлов о герое Гражданской войны, «Парень, презирающий удобства, умирает на чужой земле». Рыков удобства не презирал — и это устраивало далеко не всех его соратников. Так, бывший заместитель наркома внешней торговли Григорий Соломон, ставший невозвращенцем еще в 1923 году, рассуждал: «Рыков, во всяком случае, представляет собой крупную фигуру в советском строе… считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору „остановись!“ и приступить к настоящему строительству жизни… Человек очень умный и широко образованный, с положительным мышлением, он в Советской России не ко двору»^[97]. При этом тот же Соломон (заметим: склонный к некоторым мемуарным преувеличениям) утверждал, что Рыков, несмотря на стремление побороть нищету, сам был не склонен к красивой жизни, и — по крайней мере, в годы Гражданской войны — даже питался скромно, страдая от недостатка витаминов. Конечно, эти «доблести» быстро забывались и не шли в счет, когда ревнители коммунистической морали обрушивались на НЭП. И все-таки Рыкову долго удавалось удержаться на самом верху.

^{В. В. Куйбышев, Г. К. Орджоникидзе, В. М. Молотов, Я. Э. Рудзутак, Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Н. А. Угланов, Г. Л. Пятаков, А. С. Енукидзе и другие на трибуне мавзолея во время демонстрации. 1925 год [РГАКФД]}

Что такое «угар НЭПа», который высмеивали сатирики и ненавидели многие искренние коммунисты? Рядом с островками коммунистического благообразия обосновались те, для кого на первом месте оставались чистоган и раблезианские житейские радости. Казалось, царские и буржуазные времена вернулись, но в более шаржированном виде.

Один из самых объективных мемуаристов с цепкой памятью на детали — писатель Илья Эренбург — вспоминал те времена с иронией и горечью: «Старые рабочие, инженеры с трудом восстанавливали производство. Появились товары. Крестьяне начали привозить живность на рынки. Москвичи отъелись, повеселели. Я и радовался и огорчался. Газеты писали о „гримасах нэпа“. С точки зрения политика или производственника, новая линия была правильной; теперь мы знаем: она дала именно то, что должна была дать. Но у сердца свои резоны: нэп часто мне казался одной зловещей гримасой… Помню, как, приехав в Москву, я застыл перед гастрономическим магазином. Чего только там не было! Убедительнее всего была вывеска: „Эстомак“ (желудок). Брюхо было не только реабилитировано, но возвеличено. В кафе на углу Петровки и Столешникова меня рассмешила надпись: „Нас посещают дети кушать сливки“. Детей я не обнаружил, но посетителей было много, и казалось, они тучнели на глазах… Возле ресторанов стояли лихачи, поджидая загулявших, и, как в далекие времена моего детства, приговаривали: „Ваше сиятельство, подвезу…“»^[98] «Ваше сиятельство!» — каково было людям, которых пленили идеи социалистического переустройства мира, слышать эти «контрреволюционные» слова. Это потом, много лет спустя, НЭП будут вспоминать не без ностальгии. А в те годы только хозяева жизни внутренне соглашались с новым порядком и принимали его на ура. После сухого закона столицы гуляли — но, по мнению того же Эренбурга, безрадостно: «Та Москва, которую Есенин называл „кабацкой“, буянила с надрывом; это напоминало помесь золотой лихорадки в Калифорнии прошлого века и уцененной достоевщины»^[99].

Но Эренбург все-таки не хоронил большевизм, не хоронил революцию, которой симпатизировал. Он примечал: «Рядом была другая Москва. Бывший „Метрополь“ оставался Вторым домом Советов; в нем жили ответственные работники; в столовой они ели скромные биточки. Они продолжали работать по четырнадцать часов в сутки. Инженеры и врачи, учителя и агрономы если не с прежним романтизмом, то с прежней настойчивостью восстанавливали страну, разоренную гражданской войной, блокадой, годами засухи. На лекции в Политехническом по-прежнему было трудно пробиться; книги в магазинах не залеживались — штурм знаний продолжался»^[100].

Рыков не мог не видеть этих противоречий. Но литературные произведения, в которых НЭП трактовали как трагический тупик для революционеров, не вызывали у него сочувствия. Алексей Иванович считал, что драматизация недопустима в столь тонких и важных экономических вопросах. Казалось бы, главный спор о НЭПе отгремел еще в ленинские времена, но и после 1924-го Рыкову постоянно приходилось не только маневрировать, меняя направления экономической политики, регулируя закупочные цены и предлагая оптимальные цифры экспорта и импорта, но и доказывать, что возврат к элементам военного коммунизма вреден для народного хозяйства. Некоторые крупные партийные руководители (например, Георгий Пятаков и Евгений Преображенский) открыто называли НЭП ошибкой. Последний даже написал роман-фантазию «От НЭПа к социализму. Взгляд в будущее России и Европы», в котором предсказывал возвращение к жестким государственным методам управления экономикой. А Пятаков вообще работал в системе Совнаркома, служил председателем Главного концессионного комитета СССР — то есть занимался переговорами с иностранными капиталистами, вырабатывал стратегию международного экономического сотрудничества. Рыков считал, что заниматься этим, не принимая НЭПа, невозможно, — и готовил отставку Пятакова, которая состоялась в 1925 году. Пятакову Алексей Иванович в экономических вопросах не доверял никогда, считал его «анархистом». Пятаковская непримиримость по отношению ко всем «небольшевикам» не увязывалась с доктриной Рыкова, объединявшего усилия всех, кто способен и желает работать на Совнарком и ВСНХ, а также на экономику. «За ним нужно всегда присматривать, иначе он перебьет всю посуду», — говаривал Рыков Валентинову.

^{Подготовка А. И. Рыкова к докладу на XV партийной конференции. (Анализ экономической платформы оппозиции — Пятакова, Каменева, Смилги). Рисунок В. И. Межлаука, 1926 год [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 14. Л. 183]}

Правда, сменил его на этом посту еще один (и куда более глубокий и сильный!) противник НЭПа — Троцкий. Впрочем, это было компромиссное назначение, которое стало одной из ступенек ухода Троцкого из советской политической элиты. Рыкову пришлось терпеть Льва Давидовича на этой должности до ноября 1927 года — и только тогда Главный концессионный комитет возглавил Владимир Ксандров — управленец, в котором Алексей Иванович был уверен, помня его по дореволюционному Саратову. Ксандров имел опыт руководства крупным банком, несколько лет служил председателем правления Российского общества добровольного воздушного флота «Добролет». Словом, это был настоящий советский «капиталист» нэповских времен. Но в доксандровские времена Рыкову пришлось немало сил потратить на борьбу с Пятаковым, который не упускал случая, чтобы покритиковать «рыночный хаос».

^{Писатель Илья Эренбург [РГАКФД. 0-376079]}

На XIII партийном съезде Рыков дал настоящий бой всем критикам НЭПа. Достаточно вспомнить одну его филиппику: «К моему величайшему изумлению, в газетах печатают статью на тему „Конец нэпа“. Это же глупость! Какой там, к черту, конец нэпа, когда учитель умирает с голоду, количество рабочих равно 40 % довоенного количества… в стране более 1 миллиона безработных и 400 миллионов дефицита в обрезанном бюджете! При таком положении писать о конце нэпа — значит не понимать решительно ничего. Ведь нэп кончится тогда, когда мы достигнем высшей стадии развития хозяйства»^[101]. Рыков давно понял, что спорить с оппонентами НЭПа следует на понятном для широких масс языке, в мажоре, с эмоциональным перехлестом. «Какой там, к черту, конец нэпа, когда учитель умирает с голоду» — это звучало хлестко, сильно. И ответственность за постоянные неурядицы, за трудную жизнь трудящихся Рыков элегантно переносил на противников спасительного НЭПа, который действительно позволял оживить предприятия и крестьянские хозяйства. Ведь главный мотор НЭПа — энергичная торговля, с изменениями цен в зависимости от спроса.

Спорить с ним тогда решались только самые известные или самые оголтелые. Тем более что стало очевидным, что в послевоенные годы капитализм залечил раны, пошел на некоторые компромиссы и снова усилился. Это признавали почти все — и скорой мировой революции ожидали всё с меньшим энтузиазмом. Левым после этого стало труднее. Но убедил ли Рыков противников? Тех, для кого критика НЭПа означала, кроме прочего, борьбу за гегемонию в партии, — безусловно, нет. Они отступали, соглашались с необходимостью «уступки частнику», но проходил месяц, а то и неделя — и снова начиналась критика очередных провалов в экономике, а вместе с ней — и нападки на НЭП в целом. Так продолжалось бесконечно — и Рыков уже был готов к самым жестким способам борьбы с левой оппозицией, вплоть до арестов.

Эти идеи привлекали многих молодых большевиков, сторонников равенства, борцов с мещанством. Рыкову пришлось взять на себя роль «адвоката дьявола», защитника всего, что полагалось ненавидеть любому социалисту. И он гнул свою линию уверенно.

Конечно, главным для большевиков оставалось строительство социалистической экономики и создание базы для коммунистического общества. Но эту работу полноценно проводить можно только «всем человечеством». В этом направлении, в частности, действовал Коминтерн. А на регулярных заседаниях Политбюро приходилось обсуждать более приземленные вопросы — вопросы выживания системы, которая отказалась от военного коммунизма и лавировала между капиталистическими способами производства и торговли — и усилением государственного сектора экономики, без которого ни о каком движении к социализму нельзя было бы и помыслить. В сферу ответственности Рыкова входила и поддержка системы народного образования, которое должно было стать по-настоящему массовым. Ведь стране нужны были специалисты и квалифицированные рабочие в количествах, неподъемных для царских образовательных институтов. И все это — в условиях НЭПа…

Рыков отличался от умеренных, пассивных сторонников НЭПа тем, что видел переходный период долгим — в несколько десятилетий. И хотя ему постоянно приходилось демонстрировать цифры роста экономики, он не стремился к быстрым рывкам. Он втолковывал: «Ликвидация бедности, невежества, неграмотности, отсталости, которые мы унаследовали от всего царского периода нашего государства, и достижение в материальном и культурном отношении уровня, превышающего Западную Европу или даже достигающего ее, — будет, при условии диктатуры рабочего класса, означать ликвидацию новой экономической политики и всего переходного периода и вступление в стадию непосредственного социалистического строительства»^[102]. Это тогдашнее кредо Рыкова, которое он часто повторял на разные лады, — кредо, достаточно нестандартное для революционера. То есть до этого, при НЭПе, рабочий класс России должен доказать, что умеет работать не хуже, чем пресловутый Форд. Для Рыкова это вполне логичная позиция, вытекающая из его апрельского (1917 года!) спора с Лениным. Тогда он сомневался, что отсталая Россия готова к социалистической революции, что грянуть должно в Европе, в более развитых странах. Теперь он намеревался достичь их уровня с помощью «нэпачей» и крестьян — и потом перейти к основам социализма. Так он полагал и в 1924-м, и в 1925-м. Видел в этой концепции единственный путь к удержанию власти. Путь, связанный с реабилитацией рыночных и собственнических механизмов и в торговле, и, прежде всего, на селе, и, в меньшей степени, в индустрии.

При это Рыков, несмотря на его «крестьянский уклон», не был противником первоочередного усиления тяжелой промышленности — все еще весьма слабой. Ее укрепление входило в его концепцию достижения «уровня Форда». Другое дело, что его коньком было равновесие между развитием индустрии и капиталовложениями в инфраструктуру, в сельское хозяйство. Транспорт и жилищное строительство — Рыков говорил о развитии этих отраслей еще в 1925-м и находил в скудном бюджете капиталы для них.

Еще одна небесспорная рыковская идея — децентрализация. Он не отрицал, не мог отрицать важность плана, но возражал против мелочного контроля за всеми отраслями — в том числе и потому, что страна не располагала для этого действенной бюрократической вертикалью. Он уповал на конкуренцию — и в частном, и в государственном секторе — и не считал бедой, если отстающие предприятия «вылетят в трубу». На XV партконференции, в 1926 году, он сетовал, что сложившаяся система управления «покоится еще на такой централизации, которая покоится на недоверии к каждому нижестоящему звену»^[103]. По его мнению, с таким настроем приступать к индустриализации невозможно.

В этом он видел не только мертвящий бюрократизм, который бранили все кому не лень, но и реликты военного коммунизма и предлагал средний путь между «анархией» и тотальным «ручным управлением». В тех отраслях, которые могли быстро реагировать на спрос, рыковская умеренность давала недурные результаты. Но универсальным лекарством от всех болезней она не стала.

Тем временем противники НЭПа (в первую очередь Зиновьев и Каменев, а со своей стороны и Троцкий) обращали внимание на усиление кулака, на расцвет наемного труда в деревне, на опасное расслоение сельского населения: бедные становятся беднее, богатые — богаче. Рыков не видел в этом ничего страшного, с трудом подбирая слова, которые бы не нарушали социалистических канонов. Противники экономики по-рыковски заодно критиковали партаппарат, созданный Сталиным и в значительной степени ставший его оружием. Рыков отбивал атаки оппозиционеров на аппарат, критикуя фракционность и «огульную критику» партаппарата. Да и в спорах Сталина и Троцкого о будущем социализма Рыков склонялся к точке зрения генерального секретаря, который в то время стоял на куда более умеренных позициях — и не высказывался о скором сворачивании НЭПа с его буржуазным флером. Так сложился тандем Сталина и Рыкова, который соратники поначалу не замечали, считая обоих не самыми яркими большевиками.

Так НЭП стал взлетом Рыкова, его козырем. Но в нем же таилась и опасность для политического будущего нового председателя Совнаркома. При очевидной (для всех, кроме крайне левых) практической необходимости новой экономической политики многие понимали моральную сомнительность этой политики для сторонников социализма. Когда-нибудь с НЭПом придется расправляться — и большой вопрос, сумеет ли тогда товарищ Рыков вывернуться и занять новые позиции. Уж слишком сама его бородка ассоциировалась с развитием частных предприятий и кооперативов. Осознавал ли он сам, будучи опытным политиком, такую опасность? Скорее всего, для Рыкова главным был экономический результат, в хозяйственных успехах (даже скромных) он видел свою самую надежную «охранную грамоту».

Еще одна особенность НЭПа — пришествие в Советскую Россию иностранного капитала. Америка в СССР решительно вошла в моду (кстати, параллельно Штаты стали играть куда большую, чем прежде, роль и в судьбах Европы). Как раз в 1924 году на экраны страны вышла кинокомедия Льва Кулешова «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков». И даже беспризорные мальчишки распевали песенки о заокеанской стране.

К середине 1920-х стало ясно, что без иностранного капитала развиваться все труднее. Некоторые предприятия сдавались в аренду иностранным фирмам в форме концессий. В 1926–1927 годах СССР заключил 117 концессий — договоров, которые государство подписывало с иностранными фирмами о передаче в эксплуатацию на определенных условиях предприятий, земельных угодий с правом индустриального и жилого строительства и даже добычи полезных ископаемых. Удельный вес концессионных предприятий наиболее значительным оказался в добыче свинца и серебра — 60 %, марганцевой руды — 85 %, золота — 30 %, в производстве одежды и предметов туалета. Заезжие специалисты многому могли научить нашенских — в особенности молодых. Это была тоже часть рыковской программы. На Западе к советской системе относились опасливо и даже неприязненно, но — рынок есть рынок. Правые политики старались чинить препятствия бизнесменам, сотрудничавшим с Советами, но остановить этот процесс не могли. По другой версии — проникая в страну социализма, иностранные господа стремились «разложить ее изнутри». Версия противоречивая: с одной стороны, с Москвой частенько сотрудничали люди левых убеждений — такие, как Арманд Хаммер. С другой — конечно, без тайных агентов в таком деле не обходилось, и в СССР к этому были готовы, заваривая собственную разведывательную игру.

2. Испытание голодом

Вскоре после смерти Ленина Совнаркому пришлось столкнуться с серьезной, трагической проблемой, в которой видели опасность для всей советской власти.

Лето 1924 года выдалось на редкость засушливым, хлеба остро не хватало. Для крестьянской страны это проблема первостепенная. В стране снова возникла угроза голода, а значит — и бунта… Приходилось принимать чрезвычайные меры. Рыков — надо признать — решительно взял на себя ответственность за ликвидацию последствий недорода — и совершил долгую поездку по Поволжью и другим проблемным краям. По сравнению с голодом 1921–1922 годов ситуация сложилась не столь драматичная, но на этот раз действовать пришлось без Ленина. 24 июля 1924 года было принято постановление ЦИК и СНК СССР «Об учреждении Комиссии при СНК СССР по борьбе с последствиями неурожая». Ее возглавил Рыков. ЦИК и СНК СССР приняли постановление о льготах по единому сельскохозяйственному налогу для жителей местностей, особо пострадавших от неурожая.

В середине лета Рыков публично заявил, что засуха в этом году охватила пять губерний и областей полностью (республика немцев Поволжья, Сталинградская, Калмыцкая область, Кабардино-Балкария и Астраханская), а восемь — частично (Самарская, Саратовская, Воронежская, Ставропольская, Уральская, Харьковская, Донская область и Терская область). На этой территории проживало 8 миллионов человек. Не без осторожного оптимизма отмечалось, что в 1921 году недород охватил территорию, населенную 30 миллионами. Судя по всему, Рыков и Сталин тем летом в публичных выступлениях несколько смягчали сложившуюся ситуацию.

^{Рыковские «Письма в деревню»}

Поездку Рыкова по родному Поволжью в те голодные недели достаточно подробно освещали в газетах. Их читал в своем «итальянском далеко» и Максим Горький. В поездках Рыков держался деловито и без паники — некоторые встречи получили даже ностальгический оттенок. Так, в родном Саратове его встречали приветственным митингом, устроили даже прогулку по Волге. В Саратове не забывали, что правительство возглавил их земляк, и гордились этим. Нигде он не видел столь шумного и одобрительного приема, как в Саратовской губернии. Рыков немного оттаял, улыбался, но и от проблем отмахнуться не мог. Он видел непрополотые, полузаброшенные огороды — именно в тех уездах, которые голодали, — и с трудом сдерживал гнев. Предлагал крестьянам выбрать ходоков, чтобы съездить в те хозяйства, где одинаковая земля при схожих условиях, но «при лучшей обработке уродила в десять раз больше». Рыков упрекал нерадивых, пытался до них достучаться — чтобы учились у тех, кто умеет работать по-новому: «К таким хозяйствам нужно присматриваться, допытываться, отчего это происходит, и перенимать. Если крестьяне бросят свои прадедовские обычаи, путем мелиорации и другими способами, согласно агрономии, улучшат обработку земли, то они навсегда избавятся от того, чтобы каждые три года постигал их неурожай и голод»^[104].

На него поглядывали скептически: разве можно навсегда победить голод?

Чаще всего его спрашивали — не слишком ли много хлеба мы вывозим за рубеж, когда в стране есть нечего. О том, как председатель Совнаркома отвечал на этот вопрос, можно судить по его «Письмам в деревню», которые, кстати, дали сильный пропагандистский эффект. Их публиковали и в центральной, и в местной прессе — и читали взахлеб, потому что верили, что именно из этих заметок председателя Совнаркома можно извлечь правду о будущем, о том, как выйти из недорода…

Отвечал он примерно так: «Хлеба у нас в этом году достаточно и для засева в недородных областях, и для прокормления всего населения всего Советского Союза. По имеющимся данным, наши хлебные богатства составляют в этом году приблизительно 2,8 млрд. пуд. На душу населения хлеба приходится примерно 20 пуд. При таком количестве потребность республики в хлебе удовлетворяется полностью и, кроме того, остается чистый излишек в размере около 100 млн. пуд. Из этого излишка возможно было бы часть вывезти за границу, но правительство очень осторожно подходит к этому вопросу. Оно решило допустить экспорт (вывоз) только тогда, когда полностью будет ясна вся картина урожая по всей стране, когда полностью будет обеспечено все население страны в городах и деревнях и когда после всего этого останется у правительства запасный фонд для того, чтобы влиять на внутренний рынок, на его хлебные цены, не допуская спекуляции и наживы частных торговцев. И только после всего этого, после того как все это будет полностью и целиком обеспечено, только тогда можно будет подумать о вывозе хлеба за границу. Вместо хлеба в этом году нужно усилить вывоз леса и другого сырья, которые тоже могут дать немалый доход нашим советским республикам»^[105]. Он старался все разъяснить самым простецким языком — в стиле Калинина, чтобы ни у кого не возникло недоуменных вопросов. Шмидт помог Рыкову найти эту интонацию: «Кого поддержать? Мы оказываем помощь пострадавшему крестьянству за счет трудовых денег других крестьян в других областях нашей республики, с которых мы взяли налог. Поэтому особенно надо стараться, чтобы трудовые деньги не пропали зря, чтобы помощь была оказана наиболее бедным крестьянам. Таким, которые без помощи не смогут уберечь своего хозяйства от разорения»^[106]. Полуголодным беднякам после таких писем становилось чуть слаще.

Конечно, это была попытка утешить, пресечь панику. На деле пришлось увеличивать налог для крестьян из непострадавших губерний, чтобы хоть как-то помочь голодающим. В первую очередь поддерживали бедняков. В идеале. В реальности получалось по-разному.

Трудно за ворохом официальных докладов, статей и частных писем разглядеть подлинную фактуру тех голодных месяцев.

О сомнениях и метаниях Рыкова свидетельствует доклад «О неурожае и хлебоэкспорте», произнесенный на пленуме ЦК РКП(б) 20 августа. Предсовнаркома не скрывал от товарищей противоречий, которые его терзали: «Официальный орган, который несет ответственность за подсчет урожая, ЦСУ устанавливает урожай этого года в размере 2640 млн. пудов. Непосредственные статистические данные показывают меньший урожай, и эта цифра получена путем внесения в них поправочного коэффициента. В результате опыта статистических работ будто бы установлено, что данные с мест всегда несколько преуменьшают урожай. <…> Если учесть и остатки от прошлого года, которые Госплан и ЦСУ высчитывают более чем в 150 млн., то общая сумма тех ресурсов, которые в настоящее время находятся в распоряжении республики, составит приблизительно 2800 млн. пудов, то есть столько же, сколько и в прошлом году. Я этим подсчетам не совсем верю, потому что они не могут объяснить для меня основного факта: в прошлом году мы имели низкие цены на хлеб и большее предложение хлебных излишков. Конечно, на возникновение этого экономического факта мог влиять целый ряд побочных явлений, но они одни не могли бы его определить»^[107].

Официально о «голоде», в отличие от 1921 года, было решено не говорить. А точнее — рассуждать на эту тему осторожно. Главным образом — чтобы не бросать тень на НЭП… Да и престиж обновленного после смерти Ленина правительства имел значение. В том числе — личный престиж Рыкова, о поездках которого по голодающим районам газеты писали оживленно. Экспорт хлеба в 1924 году, разумеется, сократился — и это был болезненный удар по экономике. На помощь крестьянским хозяйствам правительство выделило 70 миллионов рублей — сумму немалую, но недостаточную, чтобы обойтись без человеческих потерь. Рыков пояснял: «Наша общая казна небогата. Чтобы оказать эту помощь нуждающемуся крестьянству, мы должны были сократить целый ряд совершенно необходимых расходов и увеличить по сравнению с прошлым годом налог на крестьян в районах, не застигнутых неурожаем. Таким образом, помощь пострадавшему от неурожая крестьянству идет из тех налогов, которые мы собираем с населения, и в частности, с крестьянства, которое далеко еще не стало на ноги, не оправилось от всех бед и разорений царской и гражданской войн. Поэтому правительство нашей республики относится с чрезвычайной бережливостью к этой помощи. Налоги уже достаточно велики, и каждую копейку, которую мы по налогам собираем, нужно расходовать с величайшей бережливостью и только для наиболее нуждающегося крестьянства». Да, он умел говорить и писать об актуальном, о наболевшем, не скрываясь в тумане дипломатической риторики.

^{Выступление Рыкова на II Всероссийском съезде агрономов. 1924 год [РГАКФД. 2-30783]}

Очередной недород стал для правительства веским поводом для форсированного (насколько это было возможно в те времена) развития сельскохозяйственного машиностроения. Люберецкий завод для изготовления земледельческих машин в начале 1925 года признали предприятием общесоюзного значения. Весной того же года Совнарком принял решение о льготной продаже крестьянству сельскохозяйственных машин и орудий, произведенных государственными заводами. Эта мера несколько повысила популярность советской власти в крестьянской среде, которая вообще-то относилась к большевикам главным образом отчужденно.

Где голод и борьба с ним — там проявляется преступная халатность бюрократии — и всяческие воровские схемы при распределении государственной помощи. Ревизоры нередко фиксировали прискорбные последствия этой политики: «Население северной части Покровского кантона на 50 % не имеет хлеба, от 35 до 45 % продержатся своим хлебом 2–2,5 месяца и не более 6–10 % просуществуют своим хлебом до нового урожая. Крестьяне Покровского кантона питаются суррогатами, в Краснокутском кантоне зарегистрировано несколько случаев голодной смерти и заболевания цингой. По всей республике 20 % голодающего населения кормятся сусликами и травой»^[108]. Рыков побывал в этой республике, попытался оперативно спасти ситуацию, но, как видим, дело спорилось медленно.

Справиться с последствиями недорода за один сезон, за один год вряд ли было возможно. Пораженные голодом области заметно недоедали до лета 1926 года.

Самый объективный анализ недорода 1924 года Рыков получил от экономиста С. Крылова — человека прямодушного и профессионального: «Неурожай является последствием не только засухи, но и войны и голода 1921 г., продразверстки и, отчасти, продналога, взявших много хлеба и живой тягловой силы и ухудшивших обработку. Острота продовольственного положения объясняется отсутствием старых запасов хлеба в амбарах у крестьян, а отсюда и необходимость помощи в больших суммах от правительства»^[109]. Чего-то подобного Рыков от Крылова и ждал — возможно, он и сам имел отношение к этому аналитическому документу.

В рассуждениях Крылова легко увидеть поддержку рыковской политики с его ставкой на рынок.

И все-таки приметим: этот послевоенный голод, о котором советская пропаганда старалась молчать, станет одним из доводов в пользу тотальной коллективизации. То есть доводом против стратегии Рыкова, предлагавшей более сложную «игру» с крестьянством^[110].

3. Финансовые метания

С первых дней работы после смерти Ленина Рыков оказался в кругу финансовых проблем. Некоторый опыт в этой области у него уже имелся. Одним из принципов НЭПа было включение страны в международное разделение труда и развитие сотрудничества с зарубежными странами. Шли торговые переговоры с крупнейшими странами Запада, которые еще недавно считались непримиримыми врагами. Но как торговать и вести самостоятельную хозяйственную деятельность в отсутствие твердой валюты? Затруднительно.

^{Рыков на трибуне Мавзолея. 1924 год [РГАКФД. Б-390]}

Финансовый кризис начался в России еще до революции, в годы Первой мировой. После 1917 года на территории России, а позже — и Советского Союза ходили самые разнообразные платежные средства, не вызывавшие уважения.

Можно долго вспоминать разнообразные казусы, связанные с этой «финансовой ветошью». В Якутии вместо денег принимали винные этикетки: мадера служила эталоном одного рубля, водка — трех, а коньяк — двадцати пяти рублей. В ходу были «царские», «думские», «керенки» и многотысячные «совзнаки». Только декретом ЦИК СССР от 5 февраля 1924 года был объявлен выпуск в обращение казначейских билетов. Тут уж пришлось отбросить революционную догматику с ее брезгливым отношением к деньгам. Этого требовала экономика — и вопрос стоял о сохранении независимого советского государства.

Наркомат финансов с 1921 года курировал Рыков. Именно он поручил наркому Григорию Сокольникову незамедлительно подобрать группу грамотных старых специалистов, которые еще не эмигрировали, и подготовить меры по оздоровлению финансов. И действительно, правой рукой и начальником валютного управления Наркомфина стал профессор Леонид Наумович Юровский, сын купца 1-й гильдии, а одним из основателей Госбанка — Николай Николаевич Кутлер, соратник Сергея Витте и главноуправляющий Министерства земледелия и землеустройства в 1905–1906 годах. В итоге была введена новая денежная единица — червонец с содержанием чистого золота 7,74234 грамма, и приравнивался он к десятирублевой дореволюционной золотой монете. Советский денежный знак стал твердой конвертируемой валютой, признанной во всем мире.

^{Григорий Сокольников. 1927 год [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 100]}

Частным лицам разрешили свободную продажу и покупку золота и иностранной валюты. После революционной аскезы это казалось вершиной свободы. Устойчивая валюта не могла продержаться долго. Курс на ускоренное развитие промышленности, принятый на XI съезде, потребовал эмиссии, а значит, и инфляции. И все-таки советский рубль устоял. Все нюансы финансовой политики обсуждались не только на заседаниях Совнаркома, но и в Политбюро. В те годы для крупных политиков мелочей не существовало.

Отношения Рыкова с Сокольниковым не стоит идеализировать. Конечно, предсовнаркома понимал, насколько важна крепкая (хотя бы относительно крепкая) валюта для НЭПа, для кооперативов и частных предприятий. Появление твердой советской валюты стало фундаментом нэпманского расцвета. Перед правительством поставили амбициозную цель: превратить аграрную страну в индустриальную. Но сначала нужно было преодолеть продовольственный кризис, достичь устойчивости в сельском хозяйстве — и с помощью аграрного экспорта создать фундамент новой промышленности. Другой стратегии, по большому счету, не было, спор — нескончаемый — шел только о темпах, о цене индустриализации и о приоритетах в промышленности. В 1924-м многое зависело от урожая, по сути — от погоды. А год — первый рыковский год — как известно, выдался голодным.

Позже любой советский гражданин мог заключить договор с банком и получить ссуду на проведение сельхозработ под 6 % годовых с максимальной рассрочкой на 8 лет. Род занятий предлагался весьма обширный: землеустройство, обводнение, садоводство, выращивание племенного скота… Ссуда по кредиту предусматривала приобретение тракторов, плугов и другой техники. Поощрялось применение электричества. 12 января 1926 года Совнарком распределил в виде кредитов на местное строительство электростанций и сельскохозяйственную электрификацию 9 850 000 рублей.

Государство не могло обойтись и без займов на внутреннем рынке. В 1923 году некоторые из них собирались в натуральной форме: хлебом и сахаром. В рыковские времена устраивались только денежные займы. В первый год правления нового предсовнаркома государство выпустило два специальных крестьянских займа. Как экономных хлебопашцев привлекали к экономической подпитке государства? В постановлении «О выпуске крестьянского выигрышного займа», которое Рыков подготовил вскоре после смерти Ленина, говорилось: «В целях облегчения крестьянскому населению уплаты единого сельскохозяйственного налога, а также предоставления возможности удобного и выгодного помещения крестьянством своих сбережений, выпустить государственный заем на сумму 50 млн руб. золотом, сроком с 1 апреля 1924 г. до 31 декабря 1926 г. включительно. По облигациям займа производятся тиражи выигрышей, всего 8 тиражей. Число выигрышей определяется в 177,2 тыс. на сумму в 2 млн руб.».

В будущем Совнарком организует еще три займа индустриализации, которые размещались среди рабочих по коллективной подписке (нередко в «добровольно-принудительном» порядке). В конце 1920-х в свободную продажу пустили более выгодные для людей облигации. Всего во время НЭПа на размещении займов советское государство получило наличными примерно 450 миллионов рублей. Эти средства в основном использовались для «затыкания дыр». Меньше половины миллиарда за 7 лет — сумма невеликая. Так, годовой бюджет СССР в 1926/27 (с октября по ноябрь) составил 5,9 миллиарда. По расчетам экономистов, это около 90 % довоенного бюджета России. Рыков не сомневался, что без НЭПа, без материальной заинтересованности, достичь этого было бы невозможно.

4. Темпы роста и перекосов

В 1927 году сельское хозяйство СССР удалось восстановить и по производству валовой продукции оно приблизилось к довоенному (и, соответственно, дореволюционному) уровню. К пресловутому 1913 году, с которым, как правило, сравнивали все параметры экономики — даже в средней школе. Последствия Первой мировой и Гражданской сказывались уже не так остро. Но на всех совещаниях в Политбюро Совнарком постоянно подгоняли, критиковали — в то время еще по-товарищески. Да Рыков и сам в кругу соратников по партийной верхушке постоянно пропесочивал работу правительства — как член Политбюро, нередко проводивший его заседания. Такая «самокритика» не считалась зазорной. При этом в первый год работы во главе правительства он подчас старался перенести ответственность на ВСНХ, на каменевский Совет труда и обороны.

Темпы роста впечатляли, но это был рост с крайне низких позиций — и все это понимали. В 1926 году 40 % пахотных орудий по-прежнему составляли деревянные сохи, а треть хозяйств не имела даже лошадей, поэтому уровень урожайности был одним из самых низких в Европе. Брали, как и в прежние годы, количеством. Поэтому триумфальные ноты в отчетных докладах Рыкова звучали редко и только по необходимости — когда нужно было подчеркнуть благотворность Октября. В том же 1926 году более четверти кадров в народном хозяйстве составили женщины, «работницы». Это слово в Союзе становилось все более популярным — и исполнительная власть старалась способствовать трудовой активности женщин, пропагандируя освобождение от «семейного рабства»: ясли, детские сады, заведения общепита. Правда, всего этого не хватало, речь шла только о робко зарождавшейся тенденции. На каждом своем выступлении Рыков скрупулезно рассказывал о промышленном росте, но неизменно оговаривался, что перед страной стоят куда более масштабные задачи, что мы пока еще делаем робкие шаги вперед. Такие объяснения с каждым годом звучали все менее убедительно.

Рыков так и остался в истории «нэповским» председателем Совнаркома. С кризисом новой экономической политики пошатнулась и его власть. Ему приходилось отвечать и за «буржуазные перекосы», которые, как правило, называли «мещанством». В 1928 году и Владимир Маяковский, уважавший Рыкова, в одном из стихотворений превратил его в своеобразную «икону» негодяев, тянущих нас в «проклятое прошлое». Стихотворение — весьма актуальное для 1928 года — так и называлось — «Лицо классового врага». Сначала — городского:

^{Владимир Маяковский [РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 54. Д. 28. Л. 49]}

Далее язвительно упомянут Пантелеймон Романов (как и Булгаков — вне цитаты), и не зря: Рыкову эти писатели былиблизки, Маяковскому — решительно неприятны. От горожанина поэт переходит к сельскому буржую — и у него (не удивительно ли?) тоже имеется изображение Рыкова.

Рыков здесь — один из символов уходящего НЭПа. Что же придет ему на смену? О чем грезил Маяковский? О больших вдохновляющих проектах, в жертву которым можно принести скромное благополучие масс. Маяковский никогда не был сторонником НЭПа, хотя, будучи издающимся и гастролирующим автором и исполнителем собственных стихов, пользовался возможностями, которые открывал перед популярным поэтом его величество частник. Он охотно и бойко рекламировал продукцию синдикатов и трестов, но никогда не скрывал, что с бO льшим удовольствием прославлял бы государственную продукцию. Для Маяковского НЭП, прежде всего, это мурло мещанина, канарейка, которая может «побить коммунизм», в который он верил. И Рыков, с одной стороны, был для поэта одним из символов «товарища Правительство», которое поэт, будучи патриотом страны, которую называл «весной человечества», воспевал бурно и высокопарно. С другой стороны — как только началась дискуссия сталинской группы с правыми, Маяковский оказался в стане противников Рыкова — и стал очень важной боевой силой для сторонников великого перелома.

^{Рыков на аэродроме в день отлета советских летчиков в Монголию. 1925 год [РГАКФД]}

Принято считать Алексея Ивановича «партизаном НЭПа», который во главе Совнаркома только и старался сохранить «капиталистические пережитки» навсегда, укоренить их. Действия Совнаркома тех времен не подтверждают это предположение. Другое дело, что «умеренный» Рыков не был сторонником быстрых темпов борьбы с частником — в особенности в сельском хозяйстве. Он постоянно ожидал крестьянских восстаний и, в отличие от неистовых ревнителей пролетарской веры, опасался новой гражданской войны.

Впрочем, последовательное усмирение частника и сворачивание НЭПа началось еще на пике рыковского могущества — в конце 1926 года. К 1928 году доля государственного сектора в промышленности достигла 86 %. Серьезные цифры! Доля частника в розничном товарообороте снизилась до 35 %, а в оптовой торговле — до 5 %. И дирижером этого процесса был Рыков. Другое дело, что ему не нравилась поспешность в делах. Председатель Совнаркома осторожничал.

Глава 12. Труды и дни советского премьера

1. Перетягивание каната

В течение года после смерти Ленина Рыков уверенно обосновался во главе исполнительной власти, хотя и испытывал давление со стороны Каменева и Совета труда и обороны, который тот возглавлял. Но по большому счету на несколько лет в стране утвердился «дуумвират» Сталина и Рыкова, партии и правительства. Разумеется, это был негласный союз, о нем не писали журналисты и поэты, их дуэт не изображали на плакатах. Но именно Рыков в те годы, как правило, вел заседания Политбюро и открывал крупнейшие советские и партийные форумы. А Сталин с каждым месяцем придавал все больше весу своей роли генерального секретаря ЦК и превратился в признанного лидера «партийной» ветви власти — не конституционной, но крайне важной для советской системы. Они оказались союзниками в борьбе с Троцким, а также с Каменевым и Зиновьевым (эти кампании проходили в разное время и под разными соусами). И самое главное, что два аппарата — рыковский и сталинский — в 1924–1926 годах не конкурировали, не воевали, спорные вопросы решали почти полюбовно. При этом два политика не стали друзьями, редко делили стол, нечасто проводили вместе часы отдыха и заглядывали друг к другу в гости. Хотя жили рядышком — в Кремле, который в те годы чем-то напоминал ильфопетровскую «Воронью слободку». Это был вовсе не музей под открытым небом, а квартал, в котором обитали и работали крупнейшие управленцы страны.

Советский премьер — должность, особенно в те, первые послереволюционные годы, необычная. Приравнивать его к зарубежным коллегам или к российским предшественникам нельзя. Имело значение, кто занимает этот пост, каким весом в партии он обладает. А система власти в СССР в первые годы сложилась крайне запутанная. С одной стороны — ЦК, секретариат высшего партийного органа и — как апофеоз — Политбюро. Генеральный секретарь как самый очевидный кандидат в лидеры. Его преимущество состояло в том, что партийной дисциплине должны были подчиняться все советские управленцы, и в то же время ЦК имел возможность дистанцироваться от перегибов и неудач и критиковать наркомов «извне».

Со временем этими собраниями все в большей степени стало дирижировать начальство. Но до 1928 года там шли настоящие споры. Значение таких крупных форумов снизилось только в предвоенные годы, когда страна стала больше напоминать крупное оборонное предприятие с четкой иерархией. После Победы «историческими» считались только партийные съезды, которые проводились сравнительно редко.

^{Рыков и Александр Ильин-Женевский играют в шахматы}

Существовал еще овеянный революционными традициями Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК). Это своеобразный парламент, который с 1919 года возглавлял Михаил Калинин. Считалось, что ВЦИК в калининские времена играл лишь декоративную роль, но не все так просто. ВЦИК избирался Всероссийским съездом Советов и считался главным законодательным органом. Он же избирал членов Совнаркома РСФСР. Президиум ВЦИК считался высшим законодательным, распорядительным и контролирующим органом власти РСФСР. В составе ВЦИК изначально действовали отделы, дублировавшие функции наркоматов. Правда, в 1921 году их упразднили. Но председатель Совнаркома был обязан либо поддерживать добрые отношения с Президиумом ВЦИК, либо иметь достаточно ресурсов для борьбы и конкуренции с ним. Лично Калинин — сильный подпольщик дореволюционных времен и оратор Гражданской войны — быть может, не мог стать ферзем в советских политических шахматах. Но от его аппарата можно было всякого ожидать. Иной раз невозможно было разобраться, кому подчиняется тот или иной орган исполнительной власти где-нибудь в глубинке. Многое зависело от энергии и инициативы работников Совнаркома, ВЦИК, ВСНХ.

Совнарком в этом соотношении центров силы занимал второе место — после ЦК. По хозяйственной части ведомство Рыкова лидировало и (палка о двух концах!) несло большую часть ответственности за экономику. Правительство хорошо знало директорский корпус, работало со специалистами — в том числе неблагонадежными. Хотя некоторые наркоматы (например, иностранных дел) по еще императорской традиции подчинялись напрямую… нет, не государю императору, но Политбюро. С сохранением высокого уровня свободы маневра в первые годы работы Чичерина.

^{Алексей Рыков [РГАКФД]}

С 1920 до 1937 года действовал и Совет труда и обороны — высший орган власти, предназначенный для чрезвычайных условий. Рыков три года был заместителем Ленина, а потом четыре года возглавлял этот Совет, одержав победу в борьбе с прежним руководителем Каменевым.

Все годы правления Рыкова существовал и дублирующий орган исполнительной власти, к которому Алексей Иванович тоже имел прямое отношение, — ВСНХ. Рыков был первым председателем ВСНХ СССР. Его преемником стал Феликс Дзержинский — фигура влиятельная, с которым нередко приходилось спорить, но по отношению к «буржуазным специалистам» и вольностям НЭПа он нередко шел даже впереди Рыкова. Потом ВСНХ возглавлял Куйбышев, постоянно пытавшийся превратить его в альтернативное правительство. Для Совнаркома это была «конкурирующая фирма». Незадолго до отставки Рыкова с поста руководителя правительства ВСНХ возглавил Серго Орджоникидзе — бывший заместитель Алексея Ивановича, который, впрочем, считался «человеком Сталина» и критиковал правых, начиная с Рыкова, хотя и не был сторонником расправ над ними.

Только в 1932 году ВСНХ преобразовали в Наркомат тяжелой промышленности, а остальные ресурсы разбросали по другим наркоматам, включая рыковский — связи.

Добавим и фактор Троцкого, чей статус в то время легче всего объяснить формулой «лидер оппозиции». В 1925 году с должностей его выдавили, но сторонников у создателя Красной армии в партии было немало — и его приходилось опасаться руководителям всех ветвей власти. Доктрина «сверхиндустриализации», которую тогда выдвигал Троцкий, вызывала у Рыкова (как и у других «умеренных» и «правых») искреннюю ярость. Его не считали окончательно побежденным еще долго.

В двадцатые — рыковские — годы представительные партийные и советские форумы собирались на удивление часто. Партийные съезды и конференции, съезды Советов СССР и РСФСР (они проводились в разное время!), съезды Коминтерна… Добавим в этот список крестьянские форумы и съезды ВСНХ. Порой таким руководителям, как Рыков, Калинин и Сталин, приходилось сразу после закрытия одного съезда готовить речь для следующего. И это были вовсе не бюрократические сборища и не помпезные спектакли во славу власти, а настоящие совещания, обсуждения, которые помогали «вождям» изучать настроения общества, а в особенности — партии. Там всерьез обсуждались экономические вопросы — как правило, они превалировали на съездах и конференциях. Даже борьба с уклонами опиралась на разные концепции развития экономики. Рыков неизменно оставался одним из главных действующих лиц этих форумов, в которых можно увидеть попытку создания советской демократии с активной обратной связью между правительством и обществом — разумеется, в рамках однопартийной системы.

В то время в санаториях и домах отдыха, которые в СССР открывались повсюду, вошло в моду спортивное развлечение — перетягивание каната. Этим занимались и представители разных властных ведомств. Рыков, привыкая ко власти, тоже не брезговал этим видом спорта. Покровительствовал «своим» людям, спорил с потенциальными конкурентами. Но преувеличивать важность «придворных» интриг в советской системе не стоит. Стратегические вопросы зависели от соотношения сил в Политбюро и на партийных съездах. Вот там действительно разгорались ристалища. И Рыков, как председатель Совнаркома, до конца 1930 года оставался одним из главных действующих лиц на этих партийных форумах. Именно поэтому «История партии» в советские времена вполне справедливо считалась основной «общественной наукой», изучавшей послереволюционное время.

А народ приглядывался к вождям на трибуне Мавзолея — в рыковские времена еще деревянного. Алексей Иванович чаще всего стоял рядом со Сталиным — и это подчеркивало единство партии и правительства. Правда, Сталин предпочитал шинель, а Рыков — штатское темное пальто. Иногда он стоял рядом с Калининым, которого тоже формально считали главой государства. Калинин вполне мог оказаться союзником Рыкова в борьбе с «неистовыми ревнителями» коллективизации. Он не был радикалом в крестьянском вопросе, да и репутация «народного заступника» заставляла его маневрировать. Его считали сочувствующим «правой оппозиции», по крайней мере — колеблющимся. Карлу Радеку — известному острослову — приписывали шутку: у нас в Политбюро один ошибала (Бухарин), два зашибалы (Рыков и Калинин) и один вышибала (Сталин). Впрочем, Радеку тогда приписывали львиную долю политического юмора, нередко — по инерции.

Разумеется, процессы начала 1930-х, переросшие в Большой террор, порядочно напугали Калинина, он отдалился от многих бывших соратников, которые теперь могли скомпрометировать. Но это будет позже.

2. Устранение конкурента

XIV партийный съезд, состоявшийся в самом конце 1925 года, стал поворотным в смысле новой расстановки сил на кремлевском олимпе. Позже его окрестили «съездом индустриализации». Там действительно были намечены первые крупные стройки социализма, планы превращения аграрной страну в индустриальную в условиях НЭПа. Обсуждали вопросы сбора налогов, обеспечения промышленности топливом… Неудивительно, что открывал и закрывал съезд Рыков. К тому же именно тогда Российская коммунистическая партия большевиков стала Всесоюзной — ВКП(б). Но, несмотря на обилие экономических вопросов, сутью съезда стала все-таки политическая борьба.

Все делегаты отметили красноречивую пассивность Троцкого, сравнительно недавно потерявшего важнейший пост наркомвоенмора. Он отмалчивался — и это воспринималось как слабость. В Андреевском зале Большого Кремлевского дворца собрались триумфаторы Октября, победители в Гражданской войне — казалось бы, их многое объединяло. Но целая группа известных большевиков оказалась недовольной одновременно — как угаром НЭПа и усилением Рыкова, так и попытками Сталина стать главным стратегом партии не только по должности, но и по сути.

^{Лев Каменев. Худ. Ю. Анненков, 1926 год}

«Соединить американскую деловитость и русский революционный размах» — этот принцип Ленина стал известен благодаря «Вопросам ленинизма» кисти товарища Сталина, растиражированным во всю Ивановскую. Иногда кажется, что эти слова обращены непосредственно к Рыкову: «Американская деловитость — это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа»^[111].

Да, он, насколько хватало сил, без особенного фанатизма, но все-таки строил из послереволюционной России новую Америку — Америку с пролетарским уклоном, без влиятельных бизнесменов и без парламентской демократии. Но — с надеждой на постепенное воспитание почти идеального «коммунистического человека». В 1925 году такая стратегия еще устраивала Сталина. Правда, Рыков в смысле возвращения к коммунистическим идеалам был настроен более скептически, чем большинство его товарищей, и в быстрое преображение человеческой природы не верил. Это сказывалось и на его политике — прагматической, неизменно учитывавшей материальную мотивацию трудящихся. Но некоторый скептицизм до поры до времени председателю Совнаркома прощался — тем более что в официальных выступлениях он если и шел против генеральной линии, то очень и очень осторожно.

Это был один из последних партийных съездов, на котором развернулась резкая дискуссия — вплоть до зубодробительного тезиса «Я пришел к убеждению, что Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба», который произнес главный оппонент Рыкова последних двух лет, взявший на себя роль возмутителя спокойствия. Он претендовал и на первенство в исполнительной власти, и на важную роль в иерархии ВКП(б) — ведь Каменев сохранял особый авторитет и среди московских большевиков. Остроту ситуации придавали воспоминания о том, что еще совсем недавно Зиновьев и Каменев вместе со Сталиным боролись с Троцким. Рыков тогда считался их союзником, хотя решающего участия в этой схватке не принимал. Но на XIV съезде именно он оказался в эпицентре ристалища.

Алексей Иванович, как и Бухарин, отчетливо поддержал Сталина в борьбе с «новой оппозицией», с «ленинградцами» и Каменевым. Интересы Рыкова и Сталина в тот год объективно совпадали: Каменев явно был настроен атаковать НЭП, хотя и с оговорками, что борется не с самой новой экономической политикой, а с непониманием того вреда, который она наносит большевикам, которые могут проиграть бой буржуазии. Его пространной речи не хватало прямоты и четкости формулировок, он старался представить себя неким эмиссаром партийного большинства, которое недовольно угаром НЭПа, забвением революционных идеалов. Большинства, а не оппозиции.

Рыков отвечал резко, с азартом, бил по оппозиции прицельно и с ироническими поворотами — и встречал его партийный форум стоя, овацией: «На глазах у всего съезда обнаружилась исключительная путаница в выступлениях лидеров оппозиции. Надежда Константиновна поддерживает т.т. Каменева и Зиновьева с точки зрения сочувствия к „бедным и угнетенным“ (смех). Тов. Сокольников поддерживает их „справа“, с той точки зрения, что у нас-де опасностей очень много: так как опасностей много, строительство социализма затрудняется, надо уступить еще». «Зиновьев здесь упрекал кого-то за то, что середняка не считают за буржуа, а он на самом деле буржуа. Ну, а мелкий крестьянин — пролетарий, что ли?»^[112] Смешно? Не без этого. По крайней мере, аудитория одобрительно хохотала.

Конечно, такой метод дискуссии уязвим: Рыков придирался к мелким противоречиям оппонентов и высмеивал их. Во многом это была ленинская манера. Но за такими тактическими маневрами он не забывал и о главном — поддерживать НЭП, поддерживать обогащение крестьянина. Хотя, как ни странно, НЭП не стал тогда главной темой съезда, но Зиновьев и Каменев, конечно, не удержались, совершили на него несколько наскоков.

Да, он иронически позабавился и над своей давней знакомой — Надеждой Константиновной, которая меньше двух лет назад похоронила мужа и все еще не могла подняться от этого удара. Но такова была традиция большевиков — посмеиваться можно над всеми и всегда. Можно сказать, на глазах всего Советского Союза — ведь стенографические отчеты съездов зачитывались в коллективах. Думаю, и товарищ Крупская не слишком обиделась на старого приятеля, над шутками которого когда-то (и не столь уж давно!) смеялась на улице Мари-Роз. Другое дело, что время этой традиции подходило к финалу — и скоро политика станет куда более «подпольной», скрытой от посторонних глаз. Именно тогда Уинстон Черчилль сравнил споры советской властной элиты со схваткой бульдогов «под ковров». А пока — Рыков критиковал и открытых противников, и возможных союзников, не считаясь с чинами и положением в партии.

Зиновьев в своей речи не без язвительности заметил, что Россия, благодаря НЭПу, еще не стала социалистической, но уже стала сытой. Рыков крепко ухватился за эту формулировку! Мол, нас упрекают в преувеличении успехов НЭПа, но на такое дикое преувеличение решился только Зиновьев… На самом деле до сытости, конечно, было еще далеко. Страна им досталась полуголодная, в то время об этом говорили и писали открыто.

Рыков рассказывал об особенностях «переходного периода», который, конечно, нельзя рассматривать как окончательный выбор тактики построения социализма. Он отказался от многих своих первоначальных взглядов, которые защищал еще в 1917-м. «Они доказывали, что социализма в СССР, без пролетарской революции на Западе, нельзя построить из-за технической отсталости хозяйства. Мы отвечали, что при нашей правильной политике мы его построить, несмотря на отсталость, можем», — провозглашал, к восторгу делегатов, председатель Совнаркома не без лукавства. Зиновьевцы не упустили случая напомнить Рыкову о его уже ставших легендарными спорах с Лениным, в которых Алексей Иванович как раз настаивал на ожидании социалистических революций в развитых европейских странах. Но, по большому счету, осудить Рыкова за легкомысленную переменчивость и хамелеонство не мог никто. Большевики уже больше восьми лет не мытьем, так катаньем удерживали власть — и за это время лавировать и отчасти «менять окраску» приходилось всем крупным политикам. И не только большевикам, но и их противникам — тем же лидерам Белого движения, к тому времени сплошь оказавшимся в эмиграции. Это никого не удивляло. В послереволюционное время год шел не за два, за все десять — по темпам и радикальности перемен в первую очередь.

Биографы Рыкова перестроечной поры не любили вспоминать об этом съезде, об этих речах. Рыков тогда явно стал союзником еще не всесильного, но уже грозного Сталина. Не по принуждению, не из страха, а по соображениям принципиальным. Новая оппозиция не была иллюзорной, ее поддерживали многие партийные организации, начиная с одной из крупнейших — Ленинградской. И Рыков понимал, что в случае укрепления своих позиций НЭП они задушат, да и его лично переведут на более скромную должность. Наверняка у них имелся кандидат на вакансию главы правительства. Хотя бы тот же Каменев, в спорах с которым прошел для Рыкова чуть ли не весь 1925 год. Заодно Рыков защищал Бухарина, которого «новая оппозиция» пыталась превратить в «мальчика для битья», считая именно его главным идеологом «обогащения». Так и пойдет: Рыкова будут воспринимать едва ли не как приложение к Бухарину, к его теоретическим замыслам. Это большая натяжка: председатель Совнаркома был вполне самостоятельной фигурой, и в среде красных директоров и «товарищей на местах» уже в 1925 году имел куда более весомый авторитет, нежели Бухарин, который действительно проявлял себя только как идеолог — и достаточно противоречивый. Борясь с оппозицией, Рыков защищал НЭП, защищал идею союза с крестьянством, с середняком, без которого экономика рухнет, — и оказался сильным, быть может, ключевым союзником Сталина в этой битве.

И Сталин в одном из своих выступлений явно отблагодарил Рыкова, защищая его от фантазеров из «новой оппозиции», которые «выработали платформу об уничтожении Политбюро и политизировании Секретариата, т. е. о превращении Секретариата в политический и организационный руководящий орган в составе Зиновьева, Троцкого и Сталина. Каков смысл этой платформы? Что это значит? Это значит руководить партией без Рыкова, без Калинина, без Томского, без Молотова, без Бухарина. Из этой платформы ничего не вышло… потому что без указанных товарищей руководить партией нельзя»^[113]. То есть Сталин протягивал руку Рыкову, отмечал, что руководителя исполнительной власти нельзя отстранять от важнейших партийных решений.

Предсовнаркома боевито провел весь съезд — и опрокинул давнего конкурента. Отныне исполнительная власть подчинялась ему безоговорочно — и Рыков сразу затеял новые громкие дела — такие, как строительство Турксиба. Подразумевалось, что Каменев таким начинаниям противился или попросту был не способен на их проработку.

^{Предложения Рыкова по докладу Каменева о хозяйственном положении в деревне и кулацкой опасности. 7 октября 1925 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 56. Л. 86, 87]}

По итогам съезда, на очередном пленуме, состав Политбюро расширили. В него избрали Сталина, Рыкова, Бухарина, Томского, Зиновьева, Троцкого (все-таки!) и троих новых членов — Ворошилова, Калинина и Молотова. Усилилось влияние «группы Сталина», а поражение «новой оппозиции» привело к понижению статуса Каменева, избранного только кандидатом в члены руководящего партийного органа. В начале 1926 года он потерял свои посты в Совнаркоме и СТО и стал «всего лишь» наркомом внешней и внутренней торговли. Теперь ему пришлось подчиняться Рыкову без оговорок. А в ноябре того же 1926-го Каменева направили полпредом в муссолиниевскую Италию, подальше от кремлевских дискуссий. К тому времени он лишился и статуса кандидата в члены Политбюро. К тому времени из Политбюро был исключен и Троцкий, оставшийся — до 1927 года — членом ЦК. У Рыкова и у Сталина практически не осталось сильных оппонентов в высшем руководстве страны. В то время Алексей Иванович бывал инициатором кампаний против оппозиционеров, что соответствовало его лидерским амбициям. Бывало, что и наносил удары «ниже пояса». В начале апреля 1926 года, уже после аппаратных и съездовских побед над Каменевым, Рыков выступил с инициативой разослать членам ЦК и кандидатам письма Ленина от 19 октября 1917 года, в которых он обвинял Каменева и Зиновьева в «штрейкбрехерстве» и требовал исключить из партии за выступление против вооруженного восстания^[114]. 14 апреля Политбюро одобрило это предложение Рыкова. Каменев и Зиновьев отбивались, написали послание в Политбюро, в котором напоминали о схожих «грешках» Рыкова и Сталина, но большие батальоны были не на их стороне.

3. Поиск управленческого стиля

Когда Рыков переехал с Воздвиженки в кабинет председателя Совнаркома, располагавшийся в кремлевском Сенатском корпусе, ему пришлось измениться. Человек основательный, книжный, он должен был найти свой управленческий стиль. Во время войны этим заниматься вряд ли было возможно: слишком суматошно шли дела. А после смерти Ленина пришлось поработать над собой. Выше Рыкова уже никого не было. По авторитету в партии, конечно, его превосходил Троцкий, но Льва Давидовича уже оттеснили на обочину политической системы. Остальные «первачи» — Сталин, Зиновьев, Каменев — не уступали Рыкову, но и ни в чем его не превосходили. Разве по части энергии, если говорить о товарище Сталине.

^{А. И. Рыков. 1927 год [РГАКФД]}

Действовать председателю Совнаркома пришлось в ситуации перманентного кризиса. Прорех в хозяйстве было гораздо больше, чем отлаженных механизмов. А Рыков еще в ленинские времена показал себя образцовым кризисным управленцем или, если угодно, менеджером, хотя это термин из другой эпохи. При этом он не напоминал машину, которая действует по заданным алгоритмам. Все понимали, что он способен и на импровизацию, на неожиданный ход, будучи, по сравнению с большинством коллег, еще и человеком пунктуальным, достаточно закрытым, но внутренне эмоциональным, сомневающимся, склонным к постоянному самообразованию, как многие «самородки», не получившие университетского диплома. «Раскрывался» он только в разговорах с женой, для коллег оставался чаще всего непроницаемым, а если и откровенничал, то не без тайного умысла. Рыков приглядывался к людям, прощупывал их, узнавая истинные способности и намерения.

Рыков много путешествовал по стране — как правило, это были не триумфальные поездки «высшего должностного лица», а рабочие командировки по самым проблемным краям. Он в 1924–1928 годах неизменно бывал там, где не ладились дела с урожаем, где возникала угроза голода, там, где нужно было подтолкнуть строителей или нерадивых инженеров. В то время в личном общении Рыкова отличал налет «профессорских» манер, которые иногда воспринимались как нечто «старорежимное». Конечно, для профессионального революционера это удивительно. Не имея университетского образования, он перенял стиль поведения старой интеллигенции. В какой-то момент даже пристрастие Рыкова к традиционным рукопожатиям стало казаться чем-то странным, устаревшим. В радикальной борьбе за гигиену, которая развернулась в СССР, тогдашние радикалы пустили в ход «большие батальоны» пропаганды. На некоторое время поцелуи и рукопожатия стали казаться чем-то чуть ли не антисоветским и даже «мракобесным» — почти как целование икон. А Рыков, где бы ни появлялся, неизменно пожимал руки товарищам — невзирая на эпидемии гриппа, которые время от времени разгорались в СССР. Особенно сильной пропаганда гигиены была в детской среде. Одно из правил пионеров 1920-х годов гласило: «Пионер никому не подает руки. Для приветствия у него есть „салют пионеров“, а через рукопожатие можно передать заболевание». Рыков с усмешкой относился к такому «левачеству». В 1926 году в журнале «Советское фото» появилась замечательная работа фотохудожника С. Краснощекого «Пионер руки не подает». Рыков протягивает руку мальчишке в белой рубашонке, а тот стоит, как столб, и не отвечает. В стране все еще лютовали эпидемии тифа и холеры, и отказ от рукопожатий должен был снизить количество заболевших. Гигиена становилась стилем жизни — ее, как мог, насаждал и Рыков. Но в этом юмористическом сюжете он, будучи в расцвете силы и славы, играл роль незадачливого взрослого, который не успевает за прогрессом и не во всем понимает мудрого пионера. Рыков прямо или косвенно дал санкцию на такой сюжетец. Он в глубине души не обюрократился, отчасти так навсегда и остался лихим, хотя и постаревшим, недоучившимся студентом и бунтарем. Впрочем, как и большинство руководителей СССР в то время — правда, на разные лады, в зависимости от характера. Долго им пришлось привыкать и к личной охране, и к тем стенам, которые закрывали их мирок от большой жизни, пестрой и разлаженной.

Снимок стал знаменитым: он демонстрировался на выставке 1928 года «Советская фотография за 10 лет» и получил почетную награду: «За разносторонность, владение условиями съемки, жизненность и документальность снимков».

Несколько раньше не менее известной стала фотография, размещенная на обложке 22-го номера журнала «Огонек» за 1924 год: Рыков и Дзержинский — два главных советских хозяйственника — готовы к размашистому рукопожатию. Как гласит подпись, «прощаются после заседания». Такие изображения, несомненно, утепляли образы советских руководителей, превращали их в своеобразных «родственников» читающей аудитории. Показательно, что и в этом случае Рыков пропагандировал этикет рукопожатия. Кстати, и одет он, в отличие от аскета Дзержинского, по-джентльменски, в элегантной брючной паре, при галстуке. Рыков считал ниже своего достоинства подстраиваться под некий эффектный полувоенный лихой стиль, изначальным законодателем которого, кстати, был не большевик, а правый эсер, «любовник революции» Александр Керенский. Человек, над которым в Советском Союзе было принято по меньшей мере смеяться. А Ленин, как и Рыков, предпочитал скромную элегантность. Недорогие, но добротные костюмы, галстуки, пальто. Изменять этому стилю Рыков не стал. По элегантности в советской верхушке его превосходил только Георгий Чичерин — но тому, как дипломату и знатоку Моцарта, это полагалось по штату.

^{Рыков за работой. Рисунок Анны Леон}

Чуть позже Рыков стал держаться несколько проще, в разговорах и докладах чаще вворачивал пословицы и поговорки, обращался к примерам из жизни, которые не требуют пояснений. Он умел меняться. Правда, элегантному (хотя и не франтоватому!) стилю в одежде не изменил.

Как еще граждане СССР узнавали о своем председателе Совнаркома? Конечно, помогали журналисты. Бойких и талантливых в этом отряде в те годы хватало. Они не боялись критиковать правительство за экономические неурядицы (правда, фамилию предсовнаркома при этом если и вворачивали в текст, то с уважением), но занимались и пропагандой, открывая перед читателями человеческий облик лидера — несколько приукрашенный и утепленный. Работали они профессионально и, думается, искренне: вносили свой вклад в укрепление революционной власти, в строительство «нового мира». Романтическая задача!

В журнале «Огонек», в 7-м номере за 1924 год, обложку украшал портрет Рыкова. Этого корреспондентам оказалось мало. В 10-м номере вышел обширный очерк Г. Граева «День Рыкова», который открывается замечательной фотографией Отто Шмидта «Первое заседание союзного Совнаркома в новом составе». А потом — текст с задушевной интонацией: «Рабочий день Рыкова начинается в 10 часов 30 минут. А кончается… Впрочем, кто возьмется определить, когда кончается рабочий день предсовнаркома…» Потом мы узнаем, как ценит Рыков прессу: участвует в жизни «Экономической газеты», читает ее с пометками, диктует стенографистке новую статью для этого издания… Потом Граев рассказывает о революционном прошлом Рыкова, разумеется, упуская из виду споры с Лениным. Наконец, он намекает на главную миссию Рыкова на посту предсовнаркома — во вкусе того времени: «Пролетариат берет курс на новую экономическую политику и сажает Рыкова продумывать с комиссиями пути перехода. Дни и ночи соединенный с пролетариатом невидимыми нитями, связывающими их десятки лет, Рыков намечает пути, по которым пройдет пролетариат. Сейчас Союз переживает спокойные дни, набираясь сил. Рыков сидит, с предсовнаркомовского места руководит врачеванием незалеченных еще ран»^[115].

Потом — несколько эпизодов с личным оттенком. Мы видим Алексея Ивановича в библиотеке, на зимней прогулке. Узнаем, что с пяти до шести он обедает и отдыхает. Спать он ложится в половине четвертого, чтобы на следующий день снова работать до изнеможения. Завершает публикацию фотография Рыкова за шахматами, чтобы всем стало ясно, что наш глава правительства — истый интеллектуал. Кстати, в 1925 году Алексей Иванович даже принял участие в сеансе одновременной игры, который дал в Москве великий кубинский гроссмейстер Хосе Рауль Капабланка. К древней игре в Советском Союзе относились серьезно — и фотография председателя Совнаркома за шахматной доской говорила о многом. Пожалуй, более комплиментарно написать о Рыкове почти невозможно. Что и говорить, с таких материалов вполне мог бы начаться «культ личности председателя Совнаркома». Кому из читателей не хотелось увидеть главу правительства в неофициальной обстановке?

^{Рукопожатие Рыкова и Дзержинского. Обложка «Огонька» [РГАСПИ. Ф. 413. Оп. 1. Д. 122]}

В узком кругу Михаил Кольцов, редактор «Огонька», рассказывал, что вскоре после выхода этого материала его вызвали в ЦК, на Старую площадь, для разговора с глазу на глаз с генеральным секретарем. Сталин уже тогда понимал, что в известной степени «русский народ — царист» и ему необходим образ лидера, главы государства, почти сакральный. Понимал и то, что таким вопреки своему характеру, но благодаря статусу мог бы стать и Рыков. Сталин похвалил «Огонек», но заметил, что «У некоторых товарищей членов ЦК есть мнение, что в журнале замечается определенный сервилизм»^[116]. Кольцов сразу все понял. Ближайший номер вышел с большим портретом Сталина на обложке, стали в «Огоньке» появляться и материалы о «днях» Калинина, Сталина и других лидеров Советского Союза. О Рыкове огоньковцы тоже не забывали, но больше не выделяли его так явно.

В двадцатые годы проявился феномен советской детской литературы — от Корнея Чуковского до неведомых молодых писателей, которые в популярной форме приучали подрастающее поколение к особенностям советского строя. Они к тому времени еще не сложились, оставались аморфными, и потому задача требовала фантазии. В 1926-м, в год крупнейшего взлета Рыкова, оторвавшегося от конкурентов и крепко держащего штурвал экономики, писатель Николая Агнивцев выпустил книгу с запоминающимся названием — «Твои наркомы у тебя дома». В аннотации было написано несколько фамильярно: «стишки Н. Агнивцева, картинки К. Елисеева, К. Ротова». Этих художников — двоих Константинов — знают все ценители книжной графики ХХ века, и не только в нашей стране. И в этой скромной по полиграфии двухцветной книжке им удалось набросать характерные «дружеские шаржи» на наркомов, которых интересно разглядывать детям — как сказочных героев.

^{Рыков в книге Николая Агнивцева}

Рыкова мы видим за рабочим столом, в окружении телефонов. По одному из них он разговаривает — с полуулыбкой, одновременно что-то записывая. Внизу — переполненная корзина для бумаг. Сразу видно, что аналитическая работа в этом кабинете кипит вовсю. Рядом, на кресле, сидит пионер, с интересом наблюдающий за трудами предсовнаркома. И — стишок:

Любопытно, что, кроме наркомов, одним из героев этой книжечки стал и «всесоюзный староста» Михаил Калинин. Наверное, никогда детей с такой энергией не приобщали к политике. Любопытна судьба автора этого проекта. Николай Агнивцев вовсе не относился к молодой революционной литературной поросли. Еще до 1917-го его называли «русским Беранже». Он писал куплеты, песни, театральные зонги, лирические и юмористические стихи, а революцию не принял категорически. Для него после победы красных в Гражданской войне «революция умерла». Но в эмиграции он провел меньше трех лет — не прижился там и вернулся в СССР в 1923-м. Его почти не укоряли «белогвардейскими» стихами — такой мастер был нужен — даже если не слишком искренне восхищался наркомами. В конечном счете и идея этой книжки оказалась сильнее исполнения. Но в истории и детской литературы, и пропаганды она осталась прочно. Рыков к славословиям относился не без брезгливости, но понимал необходимость и таких изданий.

Большевики в то время вели «публичную политику» активно, с напором, хотя и в своеобразном стиле. Соревновательной открытой борьбы партий не было. Внутрипартийная дискуссия время от времени выходила на широкую аудиторию, но — далеко не в ежедневном режиме. Но в то время расцвел жанр, который условно можно назвать «доброжелательным шаржем». Лидерами жанра стали журналы «Красный перец» и «Крокодил», которые не просто выходили в свет, но и пользовались ажиотажной популярностью, в особенности среди горожан. Пропагандисты понимали, что «веселые картинки» наилучшим образом помогают превратить новых политиков в людей узнаваемых, свойских — наподобие родственников. Это важно! Кого знали «в лицо» до 1917 года? Императора, его супругу, его детей. Их изображения появлялись на страницах популярных сытинских (и не только) календарей, которые были первыми по-настоящему массовыми российскими изданиями. Знали некоторых других членов императорской семьи — великих князей. А новой власти требовалось, чтобы в народе знали добрую дюжину вождей. И постепенно частушки запели не только о Ленине и Сталине, но и, кроме прочих, о Рыкове. Алексей Иванович стал и одним из узнаваемых героев постоянных шаржей. Его уже примечали по бородке, по свободной, немного расхлябанной позе, которую художники приметили во время различных заседаний, которые проходили в то время без тени монументальности. Это и подчеркивали карикатуристы: близость советского правительства если не к народу, то к обыкновенной, массовой интеллигенции. Те же поношенные костюмы, те же простые пенсне, отсутствие орденов и мундиров. Такие шаржи должны были пробуждать чувство солидарности с новой властью — и, вероятно, достигали этой цели. В наружности Рыкова, в выражении его лица всегда подчеркивалась близорукость, озабоченность хозяйственными проблемами.

Художники не стеснялись изображать больших начальников полуголыми — правда, чаще всего они при этом выходили атлетами. По крайней мере, Рыков.

Широко известной стала композиция, опубликованная в «Красном перце» в 1923 году, еще до смерти Ленина, — «Большевики, пишущие ответ аглицкому керзону» (именно так — с маленькой буквы). Рыков изображен рядом с Калининым и Литвиновым, они сидят за столом. Мускулистой рукой Рыков похлопывает Литвинова по плечу, а лицо чернобородого председателя ВСНХ излучает азартный восторг. Написал эту картину популярнейший в то время карикатурист Л. М. — Леонид Межеричер. На этот раз он и подписался не без юмора — Межерепин.

Картину «Запорожцы» Ильи Репина — несмотря на то что он стал эмигрантом в своей финской усадьбе и бранил большевиков — в то время знали все. И карикатуристы пародировали ее многократно. О чем-то подобном в романе Ильфа и Петрова даже порассуждал Остап Бендер, размышлявший о «гениально задуманной картине „Большевики пишут письмо Чемберлену“, по популярной картине художника Репина — „Запорожцы пишут письмо султану“. В случае удачи этот вариант мог бы принести рублей четыреста… Могли встретиться чисто технические затруднения. Удобно ли будет рисовать т. Калинина в папахе и белой бурке, а т. Чичерина — голым по пояс. В случае чего можно, конечно, нарисовать всех персонажей картины в обычных костюмах, но это уже не то. — Не будет того эффекта! — произнес Остап вслух».

На одном из шаржей мы видим наркомфина Георгия Сокольникова в буржуазном черном фраке, при белоснежной бабочке. Он показывает Рыкову — председателю ВСНХ — список налогов, которые душат советскую промышленность. Рыков отвечает: «Денег у меня нет, один трест на груди». При этом он стоит в костюме Адама, прикрываясь стопкой рабочих бумаг и стыдливо отводя в сторону глаза. «Тяжелая промышленность в тяжелом положении» — так называется эта карикатура.

Рыкову такой «демократизм» нравился. Это напоминало юмор подпольных и даже ссыльных времен, когда они (представители разных партий, между прочим) и эпиграммы, и шаржи друг на друга писали регулярно. И нужно же было чем-то эстетически отличаться от царской и буржуазной власти. Простота в одежде, постоянный флер юмора… Так создавался стиль времени, первых нескольких послереволюционных лет. Стиль особенный, повлиявший на многие искусства.

Постепенно высмеивать руководителей страны — даже по-доброму — отваживались реже. Сатира сосредоточилась на начальниках более мелкого ранга и злокозненных иностранцах. А старые номера «Красного перца» и «Крокодила» стали редкостями, за которыми гонялись ценители. Управленческий стиль стал чуть более серьезным, солидным. Хотя по-прежнему большевики не соблюдали дресс-кодов, часто в официальной обстановке беседовали на «ты», а на всех съездах и конференциях, помимо оваций, здравиц, лозунгов, умели не только зашикивать, но и громко смеяться. Юмор был официальным языком молодого Советского Союза. Им пересыпаны выступления Сталина, Калинина, да и Рыкова, хотя последнего — в меньшей степени. Много лет спустя, когда революционная сумятица превратилась в «державу Сталина», Василий Лебедев-Кумач написал колоритно:

К двадцатым годам это относилось в большей степени, чем к тридцатым. И Рыков тоже смеялся и любил. Он не мог не соответствовать духу времени. Голодные годы, разруха, угар НЭПа — и относительно скромный уровень жизни руководителей, склонных (за редкими исключениями) к самокритике и юмору.

Возглавлять исполнительную власть более шести лет в экстремальные двадцатые — это не шутка. Не зря в народе именно Рыкова в те годы воспринимали символом, главой государства. В своей тронной речи он не только клялся продолжать дело Ленина, но и конкретизировал задачи Совнаркома:«Развивающийся вывоз продуктов сельского хозяйства за границу, организация сельскохозяйственного кредита, увеличение запашек и общий подъем сельского хозяйства должны увеличить покупательную способность крестьянства и этим обеспечить рост промышленности, увеличение числа занятых рабочих и их заработной платы». Он говорил о смычке между городом и деревней. По словам современного американского исследователя Стивена Коэна, Рыков олицетворял идею смычки и НЭПа, как никто другой из большевиков. В то время от него именно этого и ждали — и союзники, и недруги, и самые проницательные политики, для которых Алексей Иванович в первую очередь был локомотивом, тараном, с помощью которого можно миновать разруху, а потом возвращаться к строгим устоям строительства социализма. Но для широкой аудитории первые годы во главе исполнительной власти выглядели для Рыкова триумфальным шествием.

4. Команда Рыкова

Судьба председателя Совнаркома — это не в последнюю очередь и люди, которые вращались, боролись, обустраивались вокруг него. Огромный срез человеческой жизни. Они повлияли на судьбу нашего героя и его эпохи, они работали вместе с ним, спорили, пытались расширить свое влияние. Некоторые оказались дельными управленцами, другие быстро подустали от ответственности и превратились в своего рода «большевистскую аристократию», вальяжную и сонную. Но это — чуть позже. В первое рыковское союзное правительство вошли заместители председателя Совнаркома Лев Каменев, Мамия Орахелашвили, Александр Цюрупа и Влас Чубарь, наркомы Николай Брюханов (продовольствия), председатель ОГПУ Феликс Дзержинский, Лев Красин (внешняя торговля), Валериан Куйбышев (Рабоче-крестьянская инспекция), Ян Рудзутак (путей сообщения), Иван Смирнов (почт и телеграфов), Григорий Сокольников (финансы), Лев Троцкий (по военным и морским делам), Георгий Чичерин (по иностранным делам) и Василий Шмидт (народный комиссар труда). С такой командой он начал работать. Все они, кроме Троцкого и Каменева, признавали приоритет Рыкова. Даже крайне своенравный, всегда переполненный идеями Сокольников, с которым они во многом не были единомышленниками. Василия Владимировича Шмидта Рыков мог назвать почти другом — и в боевом, неспокойном 1928 году закрепил это положение, назначив его своим заместителем. Их взгляды на НЭП, на необходимость осторожного, медленного пути к социализму совпадали. Шмидт горячился, Рыков учил его хладнокровию, общались они доверительно, не обходя спорных и даже сомнительных в контексте «генеральной линии» вопросов. Шмидт, как правило, помогал Рыкову работать над докладами и речами.

Совещания Совнаркома Алексей Иванович вел уверенно, не повышая голос, иногда — посмеиваясь. Дзержинский — единый в двух лицах (ВСНХ и Лубянка), как правило, садился на почетное место рядом с Рыковым. А плетеное кресло Ленина оставалось пустым — и тоже неизменно стояло рядом с новым предсовнаркома. По крайней мере, в первые годы после смерти вождя.

К этому списку можно добавить и правительство РСФСР, которое Алексей Иванович также возглавлял. А это еще одиннадцать наркомов, включая знаменитых Анатолия Луначарского, по-прежнему курировавшего систему просвещения, и давнего рыковского приятеля Николая Семашко — наркома здравоохранения. ВСНХ возглавил Дзержинский, с которым на первых порах Рыков работал слаженно. Но столкновения двух систем со схожим полем ответственности — Совнаркома и ВСНХ — были неизбежны. В конце 1925 года между двумя руководителями исполнительной власти возник конфликт, закончившийся неоднократными просьбами Дзержинского об отставке. «Немножко нашего Феликса „забижает“ „зазнающийся“ пред[седатель]. Был разговор по этому поводу в тесном кружке. Ф[еликс] жаловался и просил отдыха»^[117], — писал в феврале 1926 года Ворошилов Орджоникидзе. Дзержинского не устраивало отсутствие единого оперативного руководства. Вероятно, этот фактор не устраивал и Рыкова, который перетягивал одеяло на себя — и видел штабом исполнительной власти только Совнарком. Идиллическими их взаимоотношения не были вплоть до смерти Дзержинского 20 июля 1926 года, незадолго до того писавшего о своей отставке уже лично Рыкову.

^{Василий Шмидт [РГАКФД. Е-157]}

В структуре российского правительства работал и нарком земледелия Александр Петрович Смирнов, которого Рыков в 1928 году выдвинул в свои заместители в Совнаркоме РСФСР. Это не случайность. Во многом они были единомышленниками по ключевому вопросу — оба верили, что НЭП поможет быстро восстановить сельское хозяйство. Рыков тесно познакомился с ним в 1917-м, когда Смирнов возглавлял подмосковный Богородский Совет, работу которого Алексей Иванович курировал. Сразу после 1917-го — снова совпадение в судьбах! — Смирнова назначили в Наркомат внутренних дел, некоторое время он служил и в ЧК, но по-настоящему, как и Рыков, нашел себя в хозяйственной работе: снабжение, сельское хозяйство.

Смирнов, как и Рыков, родился в крестьянской семье, рано примкнул к революционному движению: в 19 лет он вошел в легендарный «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», был кандидатом в члены ЦК РСДРП уже в 1907-м. Десятилетия, как и Рыков, работал подпольно, его знали по партийной кличке Фома. Как и Алексея Ивановича, его избрали в Учредительное собрание. Смирнов, хорошо разбиравшийся в проблемах снабжения, поддерживал «осторожность» политики Рыкова, не принимал и не понимал форсированной индустриализации — считал, что страна надорвется, не переживет нового издания военного коммунизма. Это был настоящий единомышленник. Подобно Рыкову, после поражений правых он поменял свои взгляды (по крайней мере, на уровне публичных выступлений) и на некоторое время сохранил высокие позиции в ЦК и в исполнительной власти, но уже в 1934 году Смирнова разоблачили как оппозиционера — и, надо признать, не без резона. «Товарищ Фома» действительно вряд ли искренне поддерживал индустриальную политику Сталина и молотовского правительства того времени. Его последняя должность — начальник отдела заводов первичной обработки пеньки Народного комиссариата легкой промышленности СССР. В феврале 1938 года расстрелян. Мы перелистываем биографии таких людей, пытаясь определить костяк рыковского правительства и его возможную перспективу в 1930-е.

В основном на первых порах сохранялись кадры ленинского правительства, в котором Рыков был заместителем уже неизлечимо больного предсовнаркома. Из наркомов особенно близок к Алексею Ивановичу оказался Шмидт. С Цюрупой они тоже давно сработались. Последний, кроме прочего, возглавлял Госплан и был, по существу, вторым человеком в правительстве — и по статусу, и по глубине понимания экономической картины в стране. Они много переписывались, обсуждая в первую очередь финансовую политику и кадровые вопросы. «А. Д., руководивший важнейшими отраслями хозяйственного и советского строительства, являлся тем государственным деятелем, который вкладывал в самую будничную работу все свое большое сердце, исключительный практический ум, твердую волю и настойчивость. Напряженная работа в СНК и СТО, ложившаяся огромной тяжестью на плечи А. Д., заставляла его временно выходить из строя. Но после каждого отдыха он вновь с удвоенной энергией брался за разрешение крупнейших вопросов государственного управления»^[118], — вспоминал Рыков. Это не означает, что между ними не возникало противоречий. Но в осторожных спорах с Каменевым и, к примеру, с республиканскими руководителями Цюрупа, как правило, выступал заодно с председателем Совнаркома. А темы для дискуссий возникали постоянно. Так, Рыков, волгарь, слыл противником увеличения капиталовложений в экономику национальных республик за счет РСФСР. В народе даже рассказывали анекдоты о пикировке Рыкова с председателем Всеукраинского ЦИК Григорием Петровским. «Ты хочешь, чтобы я тебе на украинизацию денег давал? Да ведь и языка-то такого не существует», — говорил, если верить фольклору, Алексей Иванович. Петровский спорил. Спор завершался непечатным выражением. Юмор, конечно, незамысловатый, но позицию Рыкова эта история отражает объективно. Иногда он говаривал, что Британская империя живет за счет колоний, а в СССР все пытаются жить за счет России. «Великодержавность составляет часть рыковской физиономии», — говорил зампредсовнаркома Валерий Межлаук в 1937 году, когда Алексея Ивановича били все, кому не лень. Но первые, еще дружеские, упреки в великодержавности прозвучали еще в бытность Рыкова председателем Совнаркома.

5. Председательствующий

Быть крупными руководителями для большевиков даже после 1924 года было делом непривычным. Что происходит, когда человек становится большим начальником? Более того — очень большим начальником. По всем канонам и царского времени, и крупных зарубежных кампаний, в первую очередь нужно показать свою власть. И для начала, в прологе — непременно уволить несколько важных фигур. С шумом, с треском — так, чтобы все увидели и запомнили. Нужны эффектные шаги — иначе очень возможно, что вас просто не станут воспринимать всерьез. Впрочем, нет правил без исключений, особенно в революционные времена.

Рыков предпочитал иную манеру. Проводить резкие кадровые перестановки ему было непросто: всякий раз требовалось обсуждение в Политбюро. Он играл там важную роль, к его мнению в то время прислушивались без оговорок, но все-таки многоэтажные обсуждения — дело хлопотное. И Совнарком (даже, как мы знаем, два Совнаркома) в его времена был единой системой лишь отчасти, когда дело касалось стратегических решений. А в рутинную работу наркоматов он вмешивался редко — и наркомам доверял, даже тем, к кому относился презрительно. Управлял без нервных перетрясок, с оттенком барственной усталости. Единственное исключение — Каменев. С ним Рыков вступил в аппаратную борьбу. Уменьшить влияние Каменева на партию и правительство — такова была рыковская задача, не решив которую он мог быстро утратить авторитет и превратиться в проходную, временную фигуру. Тем более что тягаться с авторитетом предшественника — Ленина — он не мог и не собирался. Основателю партии большевиков беспрекословно отдали лавры величайшего революционера и политика, по заветам которого (с этой официальной точкой зрения не спорили ни Троцкий, ни Сталин, ни Рыков) государство будет развиваться десятилетия — на пути к коммунизму. Целый год почти все речи, рассуждения, даже реплики Рыкова прямо или косвенно задевали Каменева, его союзников, его идеи. И тактика сработала. Алексей Иванович на несколько лет стал самым влиятельным и мощным руководителем исполнительной власти в запутанной раннесоветской системе.

^{А. И. Рыков, Л. Д. Троцкий, К. Е. Ворошилов, Г. Г. Ягода, М. И. Калинин, М. П. Томский, И. В. Сталин выносят гроб с телом Ф. Э. Дзержинского из Колонного зала Дома Союзов. 22 июля 1926 года [РГАСПИ. Ф. 413. Оп. 1. Д. 238]}

Видимо, Рыков осознавал, что его тихая и самоуверенная манера производит внушительное впечатление на узкий круг партийцев, принимавших важнейшие решения. Они (включая Зиновьева и Сталина) видели в его молчаливости и «тусклости» признак хитрости, умения все просчитать заранее и не утруждать себя спорами.

Но политик такого уровня — глава правительства первого в мире «государства рабочих и крестьян» — обязан быть в известной степени популистом. Или, как говорили в Древнем Риме, популяром. Но это проявлялось только во время поездок по губерниям и встреч с представителями рабочего класса и крестьянства. Тут Рыков умел выглядеть демократично, доступно, чаще улыбался, хотя и не менял элегантный костюм на какую-нибудь поддевку или гимнастерку. Мог ввернуть всем известную поговорку, а то и крепкое словцо (впрочем, без нецензурщины). Все-таки он и сам — из крестьян, хотя и носил шляпу и брюки со стрелочкой.

В то время наркомы и другие крупные чиновники Страны Советов общались без лишних церемоний. Отчасти сохранялся дух старого подпольного товарищества — ведь большинство из них были собратьями по нелегальной работе. Поэтому, как правило, общались они на «ты», не считали зазорным перебить вышестоящего товарища в споре, курили и шумели, не считаясь ни с чем. Рыков привык к такой вольнице, хотя иногда она его раздражала, и с годами в работе Совнаркома стало больше упорядоченности, а он стал держаться деловито и сосредоточенно.

Был уязвим? И все-таки Рыков умел показать, кто в доме хозяин. Не громкими выволочками (на них он был скуп и всегда казался подчиненным человеком сдержанным), а просто скептическим взглядом или колким немногословным разговором свысока, в котором предсовнаркома ясно давал понять, что истина ведома только ему. Это случалось не только в диалогах с прямыми подчиненными, с малозначительными управленцами, но и с партийцами первого ряда. Вот, например, 2 ноября 1925 года на заседании Политбюро, которое, как обычно в те времена, вел Рыков, шла речь о новой системе оплаты госслужащих. До этого большинству платили совсем небольшие деньги, а особо ценные специалисты получали персональные оклады, превышавшие средние заработки нередко в десятки раз. Не существовало в этом смысле никакого единообразия в разных областях и республиках. Рыков предлагал установить более-менее четкую шкалу, уменьшив количество категорий и разнообразие окладов. При этом спецзарплаты для незаменимых работников, конечно, сохранялись. Ассистировал Рыкову, как обычно, верный Шмидт. А Леонид Красин и Пятаков в тот день резко выступили против рыковской программы, внося шатания в это и без того запутанное дело. Рыков ответил язвительно и спокойно (хотя не без презрения) продемонстрировал коллегам всю сложность этого вопроса: «Аргументы т. Пятакова насчет бухгалтеров ни к чему, так как система высших ставок остается целиком. Тому, кто получает 500 руб., в следующем году можно дать 1000 и больше. Сейчас, в частности, бухгалтер, если взять высшую ставку, получает 190. В общем, от 190 до 63, смотря по квалификации и категории. Бухгалтер за 190 руб. и за 63 руб., конечно, плохой бухгалтер, и бухгалтер за 68 руб. это, собственно, отрицание бухгалтера. Так нельзя — называться бухгалтером и получать 63 руб. Что мы сделали? Повысили высшие категории до 250 руб., минимум оставили приблизительно тот же, но у нас получилось колебание не до 190 руб. высший максимум, а до 250 руб., потому что если заводить бухгалтерию где-нибудь в НКПросе или в каком-нибудь другом Наркомате, у которых нет отчислений от трестов, то нужно дать бухгалтеру столько денег, чтобы бухгалтер был бухгалтером. А с 250 руб. начинаются ваши спецставки»^[119]. И, наконец, он заметил: «В Совнаркоме ни т. Красин от высшего разума, ни т. Пятаков от практики против этой самой штуки не высказывались. На последнем заседании, на котором я председательствовал, мы приняли это единогласно с голосами т. Квиринга и т. Красина. Т. Красин представлял в НКВнешторг, а т. Квиринг в ВСНХ. Почему т. Красин изменил свое мнение за 3 или 4 ночи, я не понимаю, если он п(р)оведет еще 3–4 ночи, он может еще раз изменить свое мнение»^[120]. Против такой иронии сражаться было непросто. Рыков на том заседании выглядел хозяином положения — и это не исключение из правил, а характерный пример.

Он вел заседания Политбюро и Совнаркома в скучноватой, быть может, тусклой манере, всем своим видом показывая, что главное ясно и так — без обсуждений. Молодые большевики ждали более огненных слов! А Рыков запинался, тихо рассуждал и иронически на всех поглядывал. Иногда — от усталости и, признаемся, равнодушия — забывал дать кому-то слово, менял повестку дня. «Включал» эмоции только, пожалуй, на больших съездах, в особенности партийных. Ведь на таких форумах Рыков после смерти Ленина некоторое время тоже играл роль центральную. Там он старательно превращался в актера, понимая, что даже за его мимикой следят сотни делегатов, для которых он — один из вождей, почти небожителей. Сталин тоже изначально держался на публике неуверенно, предпочитая «живую работу». Да и грузинский акцент мешал ему еще сильнее, чем Рыкову — заикание. Но со временем стал политическим актером высокой марки. По крайней мере, хорошо понял, что публике нужны репризы, что политически заряженную аудиторию (а она в те годы неизменно бывала молода!) нужно сплачивать громкими лозунгами и революционными, романтическими идеями. Рыков в этом виде спорта оказался слабоват.

Особый стиль Рыков избирал для профессионального разговора с управленцами, которых считал своей «целевой аудиторией» и в известном смысле гвардией, поскольку оказывал существенное влияние на кадровый состав этой элиты. Вот, например, собрание красных директоров, прошумевшее 18 ноября 1923 года, — одна из попыток сплотить руководителей крупнейших советских предприятий, разъяснить им стратегические и тактические задачи. Директорский корпус в то время только складывался, отличался пестротой — во всех отношениях. Во-первых, среди них выделялись своего рода комиссары — старые партийцы, гордившиеся своими заслугами подпольных лет и времен Гражданской войны. Они еще не успели «вработаться», не успели изучить производство. Некоторые из них так и останутся в заводских вопросах дилетантами чистой воды и в лучшем случае станут опираться на «спецов» — старшего и нового поколения. Другие полюбят свое дело и станут не только эффективными толкачами и лоббистами, но и замечательными директорами — на десятилетия. Участвовали в собрании и старые специалисты, которых, однако, красными директорами не считали. А скоро к этой когорте добавятся новые выдвиженцы — молодые специалисты с позднецарским или раннесоветским образованием. Рыков — даже при жизни Ленина — был для них «заместителем господа бога». И разговаривал он с ними строго и откровенно. Ставил задачи — без лозунгов, но с цифрами и датами: «Мы должны вступить теперь в длительную полосу изживания кризиса, из которого мы окончательно можем выбраться в течение ряда лет. Уже начало 1924 г. нам покажет, будет ли продолжать крестьянство бойкотировать промышленность или наметится резкий сдвиг в сторону улучшения. Во всяком случае кризис не смертелен ни для нашего хозяйства, ни для промышленности. Городской рынок сократился в незначительной степени. Нагрузка предприятий должна и может быть усилена с 30 до 60 % довоенной. Но успокоения быть не должно до тех пор, пока промышленность не разрешит своей основной и принципиальной задачи — экономической смычки рабочего класса и крестьянства»^[121].

^{Закрытое письмо Н. И. Бухарина, Г. Е. Зиновьева, М. И. Калинина, Л. Б. Каменева, В. М. Молотова, А. И. Рыкова, И. В. Сталина и М. П. Томского в ЦК с критикой Л. Д. Троцкого и его статьи «Новый курс». 14 декабря 1923 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 26. Д. 203–214]}

Старался сориентировать их на поворотах, которые многим казались темными и опасными: «Надо предусмотреть еще и ту опасность, что частный капитал скупит по пониженным ценам значительную массу товаров. Это необходимо предупредить, и мы полагаем установить порядок, по которому должна быть запрещена продажа частным лицам товаров в убыток. Льготы будут даны только госорганам и кооперации, причем в заключаемых продажных договорах должна быть фиксирована максимальная накидка. Нарушение этого порядка должно преследоваться» — здесь он коснулся острой (хотя и одной из многих!) проблематики НЭПа, когда сравнительно сильные частники сосуществовали с крупными государственными предприятиями.

Схожий стиль общения с директорским корпусом Рыков выдерживал пять-шесть лет, пока оставался сильным и влиятельным. Всякий раз он выходил на трибуну в строгом костюме, спокойный, уверенный в себе, немного утомленный. И хотя нередко пропадал на неделю-другую, а то и на месяц, отбывая на лечение, на публике никогда не терял лица, не терял своего отточенного стиля, не позволял себе нервных срывов. Если повышал голос (такое бывало — нечасто, но бывало), то это бывали хорошо продуманные ходы.

О его нервных перегрузках и болячках знали только дома. Жена и дочь иногда становились свидетельницами громких вспышек — неизбежных, наверное, для каждого человека, а особенно для председателя Совнаркома. О приступах меланхолии, стресса, когда усталый председатель Совнаркома часами полулежал в одной позе, не дотянувшись даже до нужной книги… Но коллеги этого видеть не могли, так он решил и придерживался этого правила неукоснительно. Пускай уж лучше его считают «человеком в футляре». Друзьям-то хорошо известен сарказм Рыкова, его острый ум… Он надеялся, что эти качества проявлялись и в его делах.

Теорией управления Рыков никогда системно не занимался — да в те времена это и не было принято. Хотя в марксистской литературе, которую он штудировал, этим вопросам уделялось определенное внимание. Дореволюционные министры, как правило, опирались на богатый опыт. Сначала возглавляли, например, строительство небольшого объекта, потом становились начальниками покрупнее и, наконец, получали назначение в правительство. За плечами у них, как правило, было двадцать лет карьеры. У некоторых — поменьше, у многих — поболее. Немалое значение придавалось связям, происхождению, принадлежностью к элите. Но главной управленческой доблестью считался опыт, профессиональный опыт. Среди первых наркомов рыковского правительства такого быть не могло.

Рассмотрим, например, биографию одного из самых надежных и знаковых наркомов, который возглавлял важнейшее ведомство — путей сообщения — на протяжении всего пребывания Рыкова во главе правительства. Ян Эрнестович Рудзутак, 1887 года рождения, несгибаемый латыш. В 1924 ему 37 лет. Самым крепким, работоспособным наркомом в той команде считался именно он. Рыков, по существу еще при жизни Ленина возглавлявший правительство, знал, что восстановление железных дорог — задача, не терпящая отлагательств. И Наркомат путей сообщения воспринимался как ключевой.

Если бы в годы его юности существовали трудовые книжки, первые записи в ней гласили бы: пастух, затем — батрак. Образование — два класса. Потом недолго работал на заводе «Отто Эрбе» в Риге, причем с восемнадцати лет участвовал в работе РСДРП. Потом — подпольная партийная работа, аресты, каторга. Вскоре после Октября стал руководителем московского Совнархоза, там он регулярно сталкивался с Рыковым, налаживая работу, снабжение столичного города. Потом несколько лет он работал в профсоюзах — преимущественно в текстильной отрасли. И оказалось, что этот формально необразованный человек способен к руководящей работе. Критерием профессионализма стал не опыт, а умение быстро, в экстремальных условиях «тянуть воз». Или — успешно показывать вид начальству, что ты этот воз тянешь. У Рудзутака получалось и первое, и второе. Рыков никогда не ратовал о его увольнении, хотя и дружеских отношений между ними не возникло. Рудзутак смотрел на Рыкова несколько свысока — как на «рефлексирующего интеллигента», который любит задумчиво подпирать голову рукой с тонкими пальцами и с легкой улыбкой молчаливо подолгу поглядывает на товарищей. А Рудзутак напоминал прибалтийского лесоруба. Нет, приятелями они стать не могли. Однако нарком путей сообщения, горделивый с подчиненными, перед начальством всегда стоял навытяжку — и в прямом, и в переносном смысле. Рыков посмеивался и над этой слабостью бывшего батрака.

Есть мнение, основанное на косвенных рассказах, что Ленин в 1922 году рассматривал его на должность генерального секретаря ЦК, вместо Сталина. За что же «вождь мирового пролетариата» так его ценил? Во-первых, товарищ Ульянов считал Рудзутака истинным пролетарием, на которых и следует опираться большевистской партии. К тому же этот пролетарий обладал физической силой, здоровьем и упорством, умел учиться. Во-вторых, они подружились: несколько раз Ленин вместе с Рудзутаком выбирался на охоту, серых зайцев пострелять. Правда, все пересказчики этого ленинского плана добавляют: «Но он был очень нерешительным человеком»^[122]. Словом, он увяз в Наркомате путей сообщений. Рудзутак, как и Рыков, не чурался людей из прошлого. Так, его наставником в железнодорожных делах стал опытный инженер Иван Николаевич Борисов, работавший в ведомстве аж с 1911 года. Когда речь шла о самых сложных вопросах, связанных со стальными магистралями, которым не хватало ни рельсов, ни паровозов, ни машинистов, Борисов (несмотря на достаточно преклонный возраст) в рыковском правительстве играл более важную роль, нежели его патрон. Рыков предпочел бы именно его, а не Рудзутака видеть наркомом. Но понимал, что эта должность во многом политическая и поставить профессионала вместо старого большевика невозможно. В 1928 году этот вопрос решился сам собой: заместитель наркома пути в 68 лет скончался от грудной жабы. Хоронили его с почетом.

Железнодорожный наркомат стал своеобразным штабом первой — еще нэповских времен — индустриализации. Когда он занял кабинет наркома — 30 % железнодорожных мостов лежали в развалинах после войны. А Рудзутак умел не только склеивать там, где порвалось, но и с большевистской смелостью любил внедрять новую технику. Он и в жизни любил скорость и всяческие новинки. Например, будучи заядлым охотником, пользовался специально сконструированными автосанями. Позже многие вспоминали, что из поездки в США он привез чудо техники — настоящую радиолу. Уже в первую годовщину вступления в должность он сумел опробовать первый ленинградский тепловоз. Еще одно громкое дело ожидало страну на третий год рыковского правительства: в 1926 году совокупное количество железнодорожных перевозок превысило довоенную статистику, пресловутый 1913 год. И здесь помог НЭП: наркомат свободно нанимал рабочих, привлекая их высокими и оперативными выплатами.

Дальше — больше, только вперед и выше, как любил говорить Максим Горький. «Товарищи! Пора революционизировать идею железных дорог! Наш ход будет лучше, длиннее и шире, чем царский Транссиб. Наша дорога подарит новую, социалистическую жизнь народам Севера» — этот лозунг в то время в СССР знали все — по крайней мере, все горожане и владельцы радиоточек. Рыков долго носился с этой идеей, к которой относился двояко, обсуждая ее с Рудзутаком. С одной стороны, не мог отделаться от скептицизма и отлично понимал, что столь дорогой проект бюджет не потянет. С другой — считал, что этот план может стать пропагандистским украшением Совнаркома. Позже Рудзутака критиковали и даже обвиняли за этот фантастический и, скорее всего, непродуманный проект. То было время ярких, эффектных проектов, из которых реализовать (да и просто осмыслить) удавалось лишь немногие. Рыков воспринимал это как необходимый словесный шлак, без которого правительственные органы не работают.

На октябрьском Пленуме ЦК ВКП(б) 1927 года, когда встал вопрос о переизбрании генсека, именно Рудзутак (возможно, после предварительного обсуждения с Рыковым) предложил на этот пост Сталина. Это был символический ход, подтверждающий, что многие знали о прежних планах и попытках выдвинуть на этот пост Рудзутака. Рыков председательствовал на том пленуме. И с удовольствием поставил на голосование вопрос о новом избрании Сталина, за которого и подняли руки члены ЦК, включая Алексея Ивановича.

С годами Рудзутака все чаще упрекали в расслабленном отношении к своим обязанностям. Наркомпуть не раз давал руководству неверные сведения, например, о количестве исправных паровозов. В известной степени — срывал работу. Возможно, к концу 1920-х следовало найти более молодого и энергичного руководителя Наркомата путей сообщения. А Рудзутак все чаще относился к работе спустя рукава, много времени посвящал охоте — как будто хотел отыграться за каторжанские годы. Между прочим, нередкое явление для большевиков, оказавшихся у власти, в особенности после Гражданской войны, когда казалось, что главные сражения позади. Нечто схожее испытывал и сам Рыков, который, пожалуй, слишком легко прощал своим подчиненным такого рода грешки, возможно, побаиваясь трудового перенапряжения. Он считал, что от трудов праведных следует время от времени отвлекаться, и для тех, кому доверял, как, например, Шмидту, был мягким руководителем. Правда, к концу 1920-х сам Рудзутак все чаще критиковал своего руководителя — Рыкова. Он пристал к другому политическому берегу, что впоследствии позволило ему прожить на белом свете на три месяца дольше Алексея Ивановича…

Недостатки рыковского управленческого стиля стали проявляться далеко не сразу после революции. В первые годы он, напротив, выделялся цепкой хваткой. Кризис начался через три-четыре года после смерти Ленина. Рыков не сумел — физически и морально — перейти на более высокую скорость, перейти на чрезвычайный режим работы. А в конце 1920-х требовалось именно это — и чтобы сочетать индустриализацию и коллективизацию с сохранением остатков НЭПа, и для того чтобы сколотить политическую группу, с которой группа Сталина могла бы работать уважительно, компромиссно. Рыков, увы, продремал этот шанс. Как и многие старые большевики с долгим подпольным опытом, он не сумел долго тянуть управленческий воз и стал просто проигрывать конкуренцию. Это поражение, увы, сопровождалось агрессией политической клаки и предательством коллег. Он, конечно, до поры до времени спорил с кем угодно, никого не опасался, отстаивая свое представление об экономике, в первую очередь — о крестьянстве. В известной степени до 1928 года Рыков считал себя незаменимым. Но в его управленческом стиле проявлялось то, что Уголовный кодекс определяет понятием «халатность». А противостояли ему люди энергичные, умевшие мотивировать молодых. Рыков не успевал… Рыков опаздывал… Цифра 45 оказалась для него роковой. Нам сегодня, быть может, непросто это понять. К этому рубежу Рыков подошел, растеряв молодецкое здоровье. Ни северные ссылки, ни политические ралли, ни Гражданская война, ни устоявшаяся привычка постоянно носить с собой заряженный револьвер, ни совмещения должностей даром не проходят.

Впрочем, в середине двадцатых, да и несколько позже, должность генерального секретаря ЦК еще не обрела безоговорочного лидерского статуса — даже на партийных мероприятиях. И на заседаниях Политбюро, и на партийных конференциях, и на съездах выступления Рыкова в те годы оказывались не менее весомыми, чем сталинские. Особенно когда речь шла о хозяйственных задачах, а они считались магистральными. Показательной в этом смысле стала XIV конференция РКП(б), прошедшая с 27 по 29 апреля 1925 года. Ее делегатом демонстративно не избрали Троцкого. Большевики обсуждали свою стратегию в отсутствие двух вождей Октября — умершего и опального. Сталин тоже в тот раз счел за благо оставаться в тени. Он, конечно, присутствовал на конференции, но слова не брал — и доклад о парторганизационных вопросах зачитал Молотов. По экономическим вопросам выступали Рыков, Цюрупа и Дзержинский. Обсуждение пятилетнего плана привлекло более широкую группу докладчиков, включая Куйбышева. Вопросы мировой революции большевики на этот раз практически не обсуждали. Напротив — говорили об очередном укреплении капиталистического мира и о необходимости медленно, но верно строить социализм в СССР, что было еще одним ударом по принципам Троцкого, которые привлекали многих партийцев.

Рыков посвятил свой обстоятельный, лишенный внешних эффектов доклад проблемам кооперации — как основе экономики. Что это за явление? Пайщики-кооператоры закупали у крестьян продукты, продавали им «мануфактуру», производили мелкие товары из крестьянского сырья. Их считали связующим звеном между старым и новым миром, между прогрессивным, пролетарским городом и своенравной, мало что понимающей в социализме деревней. Кооперация надолго стала «коньком» председателя Совнаркома.

Рыков подчеркнул, что потребкооперация (это движение к тому времени охватило более 8 миллионов человек) стала стержнем восстановления хозяйства: «Роль потребительской кооперации в реализации промышленной продукции выражается цифрой 25–30 %». Без этого инструмента государству в условиях НЭПа вряд ли удавалось бы регулировать цены. Рыков традиционно предлагал опираться на бедняка и середняка, но, по существу, призывал и на некоторое время отказаться от яростной борьбы с кулаком — вполне в духе НЭПа. Это звучало достаточно смело: «Административными мерами с частным капиталом мы теперь не должны бороться. Взаимоотношения между государством и частным капиталом складываются на основе экономического соревнования, конкуренции. По этому же типу должно устанавливаться и наше отношение к буржуазному слою в деревне. Необходимо прекратить административный зажим этого слоя. Если мы хотим обеспечить дальнейший экономический рост деревни, нужно создать условия для вполне легального найма батраков и облегчить аренду земли»^[123].

При неизбежном и временном росте капиталистических отношений в деревне Рыков особенно энергично делал ставку на кооперацию — как на «основу организации социалистического общества». Он припас и несколько громких, лозунговых фраз: «Один трактор лучше, чем 1000 агитаторов», «Деревянной сохой мы социализм не построим». Такие постулаты хорошо воспринимались не только в делегатской среде, они шли в народ. Цвет большевиков аплодировал Рыкову. Он показал себя более деловитым и компетентным руководителем, чем открывавший конференцию Каменев. Сталин послеживал за конкуренцией Совнаркома и СТО с улыбкой, решительно отдавая предпочтение Рыкову. Но на первые роли в обсуждении этого вопроса покамест не выходил.

Все выступающие, включая Рыкова, говорили о росте экономики, о росте накоплений. Конечно, речь шла о подъеме с крайне низких позиций — после разорительных войн, массовой эмиграции и полной смены государственного аппарата. Работать им довелось в разруху, среди развалин. Это неудивительно: во многом они — большевики — сами сознательно пошли на разрушение старого мира, вызвавшего интервенцию и гражданскую войну. Одно из ключевых слов того времени — нехватки. Не хватало самых необходимых ресурсов для производства. Около 84 % населения были жителями деревень и аулов — и этот перекос представлял постоянную угрозу для государства, для экономики. Рыков считал, что кооперация поможет «втянуть» деревню в город, отстаивал эту идею повсюду — и мало кто с ним спорил по этому вопросу.

Тогда все сходились, что восстановить экономику без «буржуазных специалистов» решительно невозможно. К работе привлекали не только неблагонадежных высокооплачиваемых инженеров, но и крупных царских чиновников, на которых многие «леваки» смотрели как на классовых врагов, которых расстрелять мало. А Рыков с этими людьми работал умело. Например, с Сергеем Федоровичем Вебером, который в царские времена был товарищем министра финансов Владимира Коковцова (его считали одним из организаторов Белого движения). Ему подчинялись департаменты Государственного казначейства, таможенных сборов, железнодорожных дел, а также Китайско-Восточная железная дорога. В отсутствие Коковцова именно он проводил все важнейшие совещания министерства. Словом, несомненный враг. Но он не бежал из России после 1917 года. В середине 1920-х он руководил бюджетной комиссией Института экономических исследований при Наркомате финансов СССР. И таких людей среди работников наркоматов и руководителей крупных предприятий было немало.

С другой стороны, упорядочить экономику невозможно и без международного сотрудничества. Советский Союз сам себя за волосы вытаскивал из мировой изоляции. Помогали зарубежные левые, заведшие даже определенную моду на советскую тему в США и Европе. Прежде всего — в Штатах. Рыков в этой кампании пребывал на первых ролях. Уильям Резвик^[124], американский журналист, много лет представлявший Ассошиэйтед Пресс в СССР, несколько раз беседовал с председателем Совнаркома. В середине 1920-х в разговоре с Резвиком, предназначавшимся для прессы, Рыков говорил о необходимости активного сотрудничества между США и СССР, даже о «координации экономических действий», которые соответствуют общим интересам^[125]. Любопытно, что, вернувшись в США, Резвик написал вполне просоветскую книгу «Я мечтаю о революции» — во многом потому, что был очарован миролюбием и деловой хваткой Рыкова. А также тем, что советский премьер, вопреки давним российским традициям, действительно строил не милитаристскую экономику. В середине двадцатых это считалось возможным — как и взаимовыгодное сотрудничество с Соединенными Штатами, государством, которое считали хотя и империалистическим, но не столь враждебным по отношению к Советскому Союзу, как Великобритания. Было принято даже замечать некое родство между двумя континентальными и многонациональными державами.

^{Арманд Хаммер. Худ. Анна Леон}

В таком контексте Рыков — признанный прагматик ЦК, не любивший блеск и звон «революционной фразы», был действительно удачной кандидатурой на роль главы правительства и антиподом Троцкому. И сотрудничество с Америкой стало для него вовсе не только пропагандистским шагом.

Эти планы Рыкова (с которыми, впрочем, был солидарен и Сталин) удалось с размахом реализовать в 1928 году, когда в Советский Союз, при посредничестве Арманда Хаммера, пригласили Альберта Кана — выдающегося американского индустриального архитектора, строителя завода Форда в Хайленд-парке, владельца собственного весьма востребованного бюро Albert Khan Associates. Конечно, практичнее было бы опереться на собственных инженеров — самых ярких из них Рыков называл «Шаляпиными в области промышленности».

Но таких насчитывалось мало, единицы. Задачи индустриализации требовали появления «массового инженера». Открывались учебные заведения, которые будут выпускать таких специалистов, но для настоящей массовости требовались годы, по меньшей мере — десятилетие. И обойтись без варягов советская власть не могла.

В феврале 1930 года в Детройте был подписан контракт, по которому Альберт Кан должен был в кратчайшие сроки разработать проекты десятка будущих гигантов советской промышленности. Самым крупным из этих объектов был Сталинградский тракторный завод. С советской стороны руководителем предприятия был видный архитектор Виктор Веснин, быстро нашедший с Каном профессиональный общий язык. Американец направил в СССР сотни лучших инженеров и зодчих, появился «в стране большевиков» и самолично. Особенно напряженными были первые два-три года сотрудничества. Очередным крупным заказом стало строительство Челябинского тракторного завода — первого в стране предприятия по массовому выпуску гусеничных тракторов. Современная промышленность (а значит, и промышленная архитектура) приходила на Урал и в Сибирь. Американцы взялись за работу, как они привыкли, засучив рукава. Каждый инженер должен был воспитать двоих-троих советских специалистов. Да, американцы жаловались на низкий уровень многих русских инженеров, но не могли не признать, что они постепенно подтягиваются. Кан научил советских инженеров азам современного промышленного строительства — поточным, конвейерным методам. Первым автомобилестроительным детищем Кана в Советской России стал КИМ — московский автосборочный завод имени Коммунистического интернационала молодежи. Нам он известен как АЗЛК. Но и на этом американская активность не исчерпалась. Инженеры и архитекторы Кана возводили кузнечные цеха в Челябинске, Днепропетровске, Харькове, Коломне, Люберцах, Магнитогорске, Нижнем Тагиле, Сталинграде, то есть по всей стране. Уже в 1932 году Сталин, Каганович и Орджоникидзе с тревогой признавали, что американцы влетели нашему бюджету в копеечку… Продлевать с ними договоры не стали, не стали и заключать новые контракты. Отчасти их заменили европейцы, отчасти — советские специалисты. И те, и другие были готовы работать на более скромных условиях.

В 1935 году, когда Рыков был уже не председателем правительства, а наркомом, на советских предприятиях работали 1719 немцев, 871 австриец и только 308 американцев. В Наркомате связи их было немного, но и там без иностранных специалистов не обходилось — и Рыков продолжал проводить в жизнь свою давнюю политику. Ну, а немцев на советских предприятиях стало, конечно, гораздо меньше после прихода к власти Адольфа Гитлера.

6. В кругу богемы

В ХХ веке (а во многом — и в прежние столетия!) политик обязан обладать способностями, даже талантами пиарщика, мастера агитации и пропаганды, создающего образы, которые впитывает общество. Они не должны контрастировать с реальностью — иначе в них просто не поверят. Но если умело сочетать правдоподобие с рекламой, получаются образы, в которые охотнее верят, чем в реальность. И они становятся влиятельнее, важнее реальности — по социальным и политическим последствиям. Они создают культуру и наше представление о ней. Сталин оказался выдающимся мастером этого жанра: и индустриализацию, и движение стахановцев, и парады, демонстрации он превращал в запоминающиеся спектакли, к которым прилагались стихи, плакаты, песни, книги. Все это вместе работало на удивление эффективно, создавая атмосферу в стране — прежде всего для горожан и молодежи, в особенности для молодых коммунистов и активных комсомольцев. А Рыков в игре с общественным мнением оставался, как правило, пассивным наблюдателем, который надеялся на возобладание той или иной тенденции, но не брал на себя роль идеолога. Был в этом смысле скорее культурозависимой личностью. В пору жестоких сражений за стратегию будущего, в пору смены правящей элиты это оказалось слабой позицией.

Так повелось аж с XVIII века, если не раньше, что представители власти должны были тем или иным образом выстраивать отношения с людьми искусства. Большевики в этом смысле не стали нарушать традицию. Тем более что феномен нового, революционного искусства быстро стал одним из столпов государственной пропаганды, лицом советской власти. Советизацией мастеров искусств изобретательно занимался Анатолий Луначарский. Во многом именно благодаря ему двадцатые годы вошли в историю как времярасцвета поэзии, прозы, архитектуры, живописи, театра, даже кинематографа — самых разных стилей, от авангарда до реализма.

Луначарскому не пришлось приучать Рыкова к Мельпомене. Алексей Иванович, как известно, оставался театралом еще с золотых саратовских гимназических времен. Там, в таинственном полумраке, можно было на час-два-три оттаять, погрузившись в иллюзорный сценический мир, который мало чем напоминал совнаркомовскую действительность. С театральной средой была связана и супруга, Нина Семеновна. Бывало, что она консультировала режиссеров — например, если речь в пьесе шла о событиях 1905 года. Ему, как и Сталину, нравились «Дни Турбиных» Михаила Булгакова — этот мхатовский шедевр того времени.

Несколько раз он помогал Булгакову. Помогал Станиславскому в постановке «Дней Турбиных» и (после специальной телеграммы Луначарского) в возобновлении спектакля после запрета в 1926 году.

Рыковы даже бывали на булгаковской «Зойкиной квартире», шедшей на сцене считаные разы. Восхищались мхатовской «Женитьбой Фигаро», с давних пор отвлекавшей от «черных мыслей». И Станиславский, и Немирович-Данченко с удовольствием общались с председателем Совнаркома за чашкой чаю. А как иначе? Станиславскому из Германии Рыков привез сувенир — игрушечного чертика, который надолго обосновался на рабочем столе режиссера. Походы в театр были для них самой приятной семейной традицией. Иногда — на одно отделение. И не только, когда не нравилась постановка: часто дела требовали куда-то ехать, спешить. Как это случилось, например, 1 декабря 1934 года, на «Пиквикском клубе», в филиале Художественного театра. Пришла весть об убийстве Кирова (в него стреляли в 16 часов 30 минут в Ленинграде, в Смольном) — и встревоженный нарком связи Рыков (да-да, уже не председатель Совнаркома) немедленно направился в ЦК. Этот выстрел стал началом новой эпохи — более жестокой и опасной. У Рыкова этот трагический поворот с тех пор ассоциировался с диккенсовским спектаклем.

Заядлым поклонником оперы Рыков, в отличие от Сталина, не заделался. Он и музицировал весьма фальшиво: как говорили, «медведь на ухо наступил». А петь хором в те годы любили — и в большевистских кругах, и вообще — что в городских, что в деревенских компаниях. Только репертуары выстраивались разные. Но иногда захаживал в Большой. Неудивительно, что опера Дмитрия Шостаковича «Катерина Измайлова» показалась ему слишком вычурной. Не понимал он театрального, а особенно музыкального авангарда, ушел с первого действия в скверном настроении. Схожее впечатление испытали и Сталин с Молотовым, ждавшие от «молодого гения» Шостаковича чего-то более понятного, народного, эффектного, напевного, быть может, близкого к прозе Лескова. И они не понимали, что их время — а особенно рыковские двадцатые годы — останется в мировой истории как расцвет советского авангарда в архитектуре, в театре, в кино, в педагогике, в музыке, в поэзии… Эксперименты молодых чудаков, создававших революционное искусство, прославят их эпоху. Они создали образ рыковской России — той, в которой, по выражению Есенина, «еще закон не отвердел», в которой можно было экспериментировать, а скудный бюджет помогал творческой фантазии. Рыков — это Дом на набережной Иофана и Дом Наркомфина Моисея Гинзбурга, это картины Павла Филонова и Георгия Нисского, это противоречивые школьные прорывы педологов. Это музыка Шостаковича и монтаж Сергея Эйзенштейна. Это, конечно, стихи Маяковского, Николая Асеева, Ильи Сельвинского. Долго можно продолжать этот список. И Рыков причастен к этому искусству, которое не до конца понимал: он задавал тон в стране, в которой революционный авангард стал возможным. И когда в Европе или в Америке десятилетия спустя спорили о проблемах массового строительства — зодчие, инженеры и экономисты обращались к советскому наследию двадцатых, когда умели возводить кварталы экономично и быстро. Правда, развернуть строительство до необходимых масштабов не успели, «жилищный вопрос» в крупных городах стоял остро.

^{Евдоксия Федоровна Никитина. Худ. В. В. Журавлев, 1925 год}

В квартире у Рыковых — между прочим, в Кремле — кроме душевного приятеля Иофана, бывали драматург Александр Афиногенов, актриса и «друг Горького» Мария Андреева — впрочем, последняя была и опытной подпольщицей не в меньшей мере, чем актрисой. Заглядывал в кремлевскую квартиру Рыковых и склонный к сатире и иронии писатель Пантелеймон Романов. Это были идиллические годы близости «своих» писателей к руководителям государства. Демократии в политической системе было маловато, но демократизма — хоть отбавляй. Они общались не в директивном стиле. Вождям льстило внимание «инженеров человеческих душ» (впрочем, это сталинское определение писателей появилось несколько позже). Другое дело, что социально чуждые литераторы, «отщепенцы», приятельствовать с членами Политбюро не могли — разве что в чрезвычайных обстоятельствах давней личной дружбы.

О литературных делах Рыковы вспоминали, когда им удавалось посетить Никитинские субботники. Эти богемные сборища на квартире писательницы Евдоксии Никитиной начались еще в дореволюционные времена — и Луначарский еще тогда относился к ним благожелательно, считал, что там заваривается нечто полезное для революции. В 1921-м, на волне НЭПа, по совету наркомпроса, Никитина официально зарегистрировала кооперативное издательство писателей «Никитинские субботники», быстро ставшее широко известным в узких кругах, а через некоторое время освоившее и большие тиражи. У Никитиной собирались представители враждовавших писательских группировок — и левые, и правые, и радикальные «пролетарии», и сомнительные «попутчики». Но политических споров на субботниках они избегали: общались дружески, как собратья по словесности. Бывали там и литературоведы, и студенты «со взорами горящими», и — гораздо реже — политики. Конечно, дежурили и разведчики — или считавшие себя таковыми. Но прежде всего на субботниках заваривалась литературная жизнь. Рыков встречал там Пантелеймона Романова, Павла Антокольского, Михаила Булгакова, Илью Сельвинского. Это был классический богемный салон — и, по-видимому, Рыкова не смущала его атмосфера, и он считал для себя полезным иногда в нее окунаться. Конечно, политик такого уровня оставался политиком и среди литераторов: он прислушивался к настроениям, старался уловить тенденции. На XV съезде ВКП(б), в декабре 1927 года, Рыков заметил: «Нельзя отделять хозяйственную революцию от культурной… Отставать на культурном фронте едва ли намного безопаснее, чем отставать в восстановлении той или иной отдельной отрасли нашего сельского хозяйства или нашей промышленности»^[126]. Думаю, этот вывод связан со впечатлениями от Никитинских субботников: они позволили ему «разбавить» свои размышления о хозяйственных вопросах, о постепенном усилении государственного управления экономикой и о безусловной капитуляции оппозиции. Конечно, такие визиты не были частыми, но они запомнились, потом Рыковы обсуждали их дома не без интереса. Во-первых, председатель Совнаркома понимал: чтобы система устояла, ей необходима самобытная литература. Во-вторых, искал среди писателей мотивы, созвучные его мыслям. О крестьянстве, о НЭПе и социализме, о партии и наркомах, о вспышках голода, о бедности, из которой стране не удавалось выпутаться. Конечно, не только Рыков из лидеров «молодой советской республики» не чурался бесед с писателями. Более того, на субботниках он держался немногословно, больше впитывал и саркастически улыбался. В отсутствие Горького (он тогда пребывал в Италии) несокрушимых авторитетов среди писателей для Рыкова не существовало. О Никитинских субботниках потом вспоминали не раз — выходили книги, мемуары. О бывшем председателе Совнаркома, который стал к тому времени «врагом народа», конечно, предпочитали умалчивать.

Рыков нередко принимал участие в судьбах выдающихся конструкторов, инженеров, директоров. Позже все они, конечно, не вспоминали об этом в своих мемуарах. Бывало, что он вершил и актерскими судьбами.

В то время многие совнаркомовские гранд-дамы, да и жены высокопоставленных руководителей устраивали нечто вроде салонов, видели себя законодательницами мод, покровительницами искусств. Этот налет богемности был свойствен революционной среде всегда, еще с подпольных времен. Но после Гражданской войны возникли и оперились действительно влиятельные женщины — и Екатерина Артёменко, руководившая секретариатом Рыкова, стала одной из них, хотя и преувеличивать ее власть не стоит. Что она могла? Вместе со своим мужем Борисом Нестеровым (он тоже служил в команде председателя Совнаркома) Екатерина держала широкий гостеприимный дом, в котором всегда хватало закусок и всего, что к ним прилагается. Рыков, знавший своего секретаря «по совершенно секретным делам» несколько десятилетий, доверял ей. В его кремлевской квартире Артёменко знали как «тетю Катю», считали почти членом семьи. Этим объяснялось особое положение Екатерины Владимировны в тогдашней Москве. Знаменателен такой факт. Еще в 1921 году Артёменко исключили из партии во время чистки — как «оторвавшуюся от народа». В то время за любовь к «красивой жизни» большевики могли в два счета попрощаться с партийным билетом — и даже заступничество Рыкова не помогло. Но ее исключение из партии не повлияло на отношение Алексея Ивановича к «тете Кате». Он по-прежнему поручал заниматься секретной, самой деликатной, частью своего делопроизводства. Так было в ленинские времена — и продолжилось после 1924-го.

В ее доме постоянно бывали интересные люди — художники и власть. И, покровительствуя литераторам, архитекторам и актерам, через Рыкова помогала многим из них. Не совсем бескорыстно. Дело было, конечно, не в деньгах, а в честолюбии. Чувствовать себя новым воплощением какой-нибудь Екатерины Воронцовой, подруги Пушкина, было для нее лестно. В салонах трудно обойтись без вольнолюбивых речей. И чем сильнее становилось всевластие Сталина, тем громче звучали в табачном дыме скептические рассуждения о его планах, а то и анекдоты, умеренно антисоветские. Представить себе столичный просталинский богемный салон трудновато. Такие собрания существовали в СССР даже после 1937 года, правда, в более скромной форме. И хотя Ежов нагнал на интеллигенцию страху, речи там велись разболтанные, не комсомольские. О них регулярно докладывали руководству органами и Сталину. Иногда эта информация шла в ход, но чаще такие «злачные места» не трогали. Их оставляли из классических соображений — чтобы «выпустить пар». И Артёменко уже в 1920-е, скорее всего, вела двойную игру. Она даже в самой хмельной ситуации оставалась агентом Рыкова в творческой, да и в политической среде. И председатель Совнаркома прислушивался к ее информации не из слабохарактерности (как казалось иным комментаторам), а потому, что Катерина выполняла его задание. Это обычная практика для руководителей такого ранга в доинтернетовскую эпоху. Она служила его глазами и ушами.

^{Михаил Чехов в кинофильме «Человек из ресторана»}

Так было и в случае с актером Михаилом Чеховым, племянником великого писателя. Этого удивительного лицедея уже тогда считала гением вся Россия, да и весь театральный мир — в особенности после гастролей по США. В 1927 году он уже намеревался получить разрешение на поездку в Германию, из которой не собирался возвращаться. В своих мемуарах (конечно, небесспорных по части достоверности) он припомнил эпизод, в котором и салон Артёменко, и Рыков предстают в неожиданном ракурсе: «Автомобиль явился поздно вечером, почти ночью. Войдя в квартиру А., я, еще из передней, услышал многоголосый шум, пение и звон посуды. В столовой был накрыт стол с множеством изысканных закусок, вин и водок. Круглая лампа освещала с потолка среднюю часть стола, и я увидел Рыкова, Ягоду, известного в Москве члена ГПУ Дерибаса, несколько старых членов партии и среди них актера, члена правления нашего театра, ведшего кампанию против меня. Когда я вошел, никто не обратил на меня внимания. Даже сама хозяйка как будто не заметила моего появления. Она глазами указала мне место за столом».

Да, это была Артёменко. Вспоминая предсовнаркома, великий артист как будто вживался в его роль: «Рыков был настроен поэтически. Мягко развалясь на стуле, он медленно и вяло ел, непрестанно посмеиваясь неопределенным, слабым смехом. Перегнувшись к нему всем туловищем, жилистый человек, отвернув рукав своей рубашки (он был без пиджака), показывал ему следы уже заживших, сильно исковеркавших его руку ран… Рыков слушал и не слушал… он, все так же мягко и все с тем же смешком, рассказал, как не так давно он приказал по телефону расстрелять пятерых крестьян, пойманных с хлебом. Что-то смешное чудилось Рыкову в этом факте теперь, когда он слегка выпил и был в благодушном настроении. Взгляд его во время рассказа упал и на меня. И прежде, чем я успел отдать себе отчет, я кивнул ему одобрительно головой и улыбнулся. Отвращение к самому себе заставило меня встать и выйти из столовой. Хотелось хоть несколько минут побыть одному».

А ведь похоже на Рыкова, каким мы его знаем по другим источникам! Стоит все-таки прислушаться к господину товарищу Чехову, так виртуозно игравшему Хлестакова на сцене Художественного театра:

«На минуту в комнату заглянула хозяйка и прошептала:

— Сыграйте с Рыковым в шахматы — это нужно.

Я вышел в соседнюю комнату. Там шумно и бестолково танцевали. Кто-то тронул меня сзади за плечо.

Я обернулся. Это был Ягода. Он, уже совсем безумными глазами, следил за танцующей хозяйкой…

Не помню, как появились шахматы, как Рыков и я оказались друг против друга за шахматной доской и как началась игра. Помню, что присутствие Ягоды я чувствовал все время, даже не глядя на него. На пол, к ногам Рыкова, опустилась наша хозяйка. Прижавшись головой к его коленям, она повторяла все одну и ту же фразу:

— Я твоя раба, я твоя верная собака…

Она целовала его руки и блаженно смеялась…»

Несколько театрально? Дальше больше, хотя — явно в непосредственной близости от исторической правды:

«Ягода, следя за игрой, несколько раз подходил к нам. Рыков играл хорошо. Он блестяще пожертвовал коня и выиграл партию. Когда игра кончилась и Рыков, поблагодарив меня, встал, Ягода сел на его место.

— А ну-ка! — сказал он, расставляя фигуры. Игра началась. Кто-то сел на ручку моего кресла и обнял меня за шею. Это был Рыков… Хотя Ягода и был всемогущ, все же Рыков, как председатель Совнаркома, был его начальством. У меня появилась надежда. Моим единственным спасением было получение заграничного паспорта»^[127]. Заветный паспорт Чехов получил — надо думать, при помощи Рыкова и Ягоды. И стал не только русским, но и немецким, и американским актером и педагогом.

Пожалуй, это самые эксцентрические воспоминания о Рыкове. И, конечно, не самые точные — ни к чему Чехову было обходиться без психологических дорисовок. Но атмосферу «богемных» загибов председателя Совнаркома (а такие минуты бывают в жизни каждого крупного политика) Чехов передал хотя и не без гоголевских гипербол, но колоритно. Больше всего его увлекала хозяйка салона — товарищ А., в которой легче всего узнать помощницу Рыкова Екатерину Артёменко, которая экзальтированно, в хмельном угаре, говорила патрону о своей преданности. Она еще сыграет заметную роль в судьбе Рыкова, когда им обоим придется ежедневно общаться не с актерами, а со следователями.

К тому же Михаил Чехов оказался свидетелем сближения Рыкова с Генрихом Ягодой, которые тогда еще не слишком маскировали свои приятельские отношения. Оба они не без скепсиса относились к идее построить беспримесный социализм в «отдельно взятой» крестьянской стране. И, предвидя крах таких планов Троцкого, а после — и Сталина, искали пути к компромиссным реформам. Собирались ли они при этом уничтожать противников? Здесь презумпция невиновности на стороне Рыкова. Его осторожность, его отношение к товарищам по подпольной борьбе позволяют нам предположить, что в кровавого диктатора Алексей Иванович не превратился бы даже при помощи Ягоды. Да и здоровья у него на такие шалости не хватило бы. А в шахматы Рыков действительно играл неплохо. И вообще, все-таки здесь есть о чем подумать.

7. Мученик индустриализации

У Рыкова в истории сложилась репутация заядлого сторонника НЭПа и мелких крестьянских хозяйств, чуть ли не противника «будней великих строек» социализма. Это упрощение, удобный, но далеко не точный стереотип. Не забудем, что Рыков имел отношение ко всем планам будущей индустриализации, был инициатором и куратором многих направлений, которые впоследствии стали витриной советской державы, державы товарища Сталина. Он немало сделал для подготовки промышленного рывка, хотя и смотрел на него иначе, нежели неистовые ревнители индустриализации.

писал Маяковский в 1927 году, в рыковском 1927 году.

Рыков удостоился еще одной специфически советской почести. После Гражданской войны многим казалось, что жизнь отныне кардинально изменится по всем направлениям. И если мы поем, что вот-вот «на небо залезем, разгоним всех богов», то и к святцам приглядываться не стоит. Молодой советской стране нужны новые имена! Революция породила множество неологизмов. Они проявились и в списках распространенных образцов ономастики. В начале двадцатых годов в колыбелях качались младенцы с небывалыми, странными именами, от которых так и веяло бойкими идеологемами того времени. Причем случилось это вовсе не по разнарядке сверху. Напротив, официально «советские имена» никак не поощрялись. Нередко и в те времена в научной литературе их называли образцами безвкусицы. Но в народе решили: если уж мы отказались от прошлого, включая всевластие церкви, значит, и детей следует называть принципиально иначе, чем прежде. По-новому. Не по святцам, а в честь знаменательных явлений новой жизни. Кроме того, некоторые товарищи, называя сыновей и дочерей в честь Владимира Ленина и Карла Маркса, старались продемонстрировать лояльность к установившимся порядкам. А вообще-то это был творческий угар. Родители почувствовали дух свободы — и решили, что могут свободно выдумывать имена — самые несуразные, какие на душу лягут. Имена, которые подскажет утренняя газета или голос радиодиктора. Знаковым явлением советской власти с ее первых шагов стали аббревиатуры. ВЦИК, РКП(б), РВС, МОПР, да и сама страна называлась РСФСР, а с 1922 года — СССР. Любовь к сокращениям каждый день в газетах высмеивали сатирики. Начиная с Владимира Маяковского, у которого в комедии «Баня» одного из героев гордо называют по должности — главначпупс. Это звучит заведомо смешно. Но простодушные родители без тени юмора называли своих чад Дотнарами (дочь новой эры), Лагшмиварами (лагерь Шмидта в Арктике) и Изаидами (иди за Ильичом, дитя! — не имя, а призыв). Некоторые новые имена хорошо вписывались в ту или иную национальную традицию. Владлен и Вилен гармонично звучат по-русски. Изиль (иди за Ильичом!) звучит на еврейский манер, а Карлены прижились в Закавказье. Имя Дамир (даешь мировую революцию!) хорошо вписалось в татарскую и башкирскую среду. Появившееся в 1920-е годы имя Ким (Коммунистический интернационал молодежи) идентично популярнейшему корейскому имени. От имен, появившиеся в честь Рыкова, — Аир и Аира — веяло атмосферой фантастических романов. Это самые простые сокращения — Алексей Иванович Рыков. Имя оказалось достаточно популярным, да и благозвучным. Кстати, схожее по звучанию имя было и есть у тюркских народов и образовано оно от слова «ай» — «лунный».

^{Членский билет Рыкова в Обществе старых большевиков. 1927 год [РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1678. Л. 11]}

Впрочем, сам Рыков (как и его коллеги по Совнаркому и ЦК) над этим только посмеивался — и считал эту манеру атавизмом неизжитого варварства, подобострастия перед начальством. Хотя… Владлены и Владилены прижились, имя в известной степени прошло проверку русской речью.

После осуждения Рыкова почти все Аиры, как по команде, стали Андреями или Иринами. Но некоторые все-таки сохранили свои первоначальные имена. Правда, мало кто подозревал, что в них зашифрован Рыков, — скорее виделось нечто связанное с интернационалом.

Что и говорить, существование такого имени — самое точное свидетельство известности, даже популярности политика. Тут и никаких социологических опросов (которых в те годы просто не было) не нужно. Кстати, в Сибири Рыков не раз встречал траву аир — ее отвар считали болеутоляющим и успокоительным. Кроме того, аир использовали как пряность вроде имбиря или лаврового листа. Ассоциация нового имени с этой болотной травкой не раз заставляла Рыкова улыбнуться.

Рыков, кроме прочего, руководил Обществом друзей воздушного флота, предшественником всем известного (или тоже уже полузабытого?) Осоавиахима.

Перелистаем историю отечественной авиации. 12 мая 1927 года поднялся в воздух первый самолет конструкции молодого (сказать точнее — еще почти юного) Александра Яковлева, названный АИР-1. То есть — Алексей Иванович Рыков. С тех пор и до нашего времени 12 мая 1927-го считается днем рождения яковлевского ОКБ. В 1927 году летчик-испытатель Юлиан Пионтковский совершил на АИР-1 беспосадочный рекордный перелет из Севастополя в Москву протяженностью 1420 километров за 15 часов 30 минут. Конечно, председателя Совнаркома радовали такие новости. Прошел даже слушок, совершенно ложный, что молодой красавец Яковлев стал зятем председателя Совнаркома. На самом деле его первой женой была приемная дочь наркома путей сообщения Рудзутака.

Когда имя Рыкова вычеркивалось из учебников и триумфальных книг, а если и оставалось — то лишь в черном ореоле «оступившегося», а точнее «врага», — Яковлев несколько лет продолжал выпускать новые АИРы. Но после расстрела Алексея Ивановича эта марка вышла из употребления. На сей счет существует любопытная легенда. Дескать, вызвали Яковлева в «компетентные органы» и спросили, что означает это АИР. Тот нашелся — видимо, давно уже обдумывал этот ответ. «Air — по-английски это воздух. Вот я и называю так советские воздухоплавательные машины». Рыков оказался ни при чем. Но вместо АИРов появились Яки.

Вскоре конструктор стал любимцем Сталина, одним из главных его советников по авиационным делам. С именем «лучшего друга летчиков» и ассоциируется легендарное советское авиастроение.

Постепенно определилось еще одно направление рыковской стратегии. Он постоянно сопротивлялся увеличению военного бюджета. Иногда даже прибегал к политическим аргументам — мол, мы боремся за дело мира, а «большое накопление пушек через известный период времени требует, чтобы они начали стрелять». Об этом он говорил на V съезде Советов СССР в мае 1929 года, будучи там основным докладчиком. Тогда же Рыков говорил об ускоренной индустриализации страны, согласившись с планом группы Сталина. Вопрос милитаризации оставался тогда для него последним бастионом.

Но долгое время именно Рыков держал руку на пульсе индустриального строительства — возможно, помимо своей воли. Пожалуй, аграрное хозяйство увлекало его сильнее, чем индустрия. Но и всех директоров и почти всех возможных кандидатов в директора заводов и крупных фабрик он знал лично. Многих — со времен Гражданской войны, когда «дергал» их на предмет снабжения армии, а многих ставил на высокие посты, выуживая из небытия. Профессионалов не хватало остро — и во многом именно поэтому капитаны промышленности часто съезжались в Москву на различные совещания. На самых крупных Рыков присутствовал неизменно, и к его слову — решающему — прислушивались. Традиции высокопарного чинопочитания в те годы в исполнительной власти не наблюдалось: еще велико было осознание (быть может, иллюзорное) того, что революция всех сделала равными. И общались они достаточно свободно.

Пожалуй, первой по-настоящему «великой стройкой» советской власти стал Турксиб. Поскольку проект был связан с обороной страны, решение о строительстве этой трассы было принято на одном из первых заседаний Совета труда и обороны СССР, проходившем под председательством Рыкова. Изыскания четко наметили маршрут будущей трассы: Семипалатинск — Аягуз — Актогай — Алма-Ата — Чокпар — Чу — Луговая. Работы развернулись одновременно с севера и юга навстречу друг другу — от Семипалатинска и от Луговой. Были созданы два управления строительства — Северное и Южное. С такой организацией работы отечественные железнодорожники столкнулись впервые.

^{Рыков и Ломов на встрече с рабочими Баку и Грозного}

Начальником стройки (и это тоже был выбор председателя Совнаркома) назначили «советского американца» Владимира Сергеевича Шатова. Он родился в Киеве, с юности участвовал в социал-демократических кружках. В 1907 году эмигрировал в Америку, там трудился типографским рабочим. Схожая судьба могла ожидать и Рыкова! После Февральской революции Шатов — человек с достоевской фамилией — вернулся в Россию и примкнул к большевикам. У него имелся небольшой опыт руководства Северо-Кавказским округом путей сообщения, к тому же Шатова считали хорошим организатором. И он привлек к работе многих талантливых профессионалов — в том числе молодых инженеров, для которых Турксиб стал отличной школой. Работать приходилось в труднейших условиях. На большей части будущей трассы летом жара частенько превышала 60 градусов, а зимой ударяли морозы по минус 40… А с техникой и снаряжением в те времена дела обстояли более чем скромно. Жили строители, как правило, в утлых палатках. Хотя государство старалось обеспечить «стройку века» всем необходимым. В 1928 году на Турксибе появились закупленные за границей 17 гусеничных экскаваторов, узкоколейные тепловозы, опрокидывающиеся вагонетки, автомобили-самосвалы, передвижные компрессоры, перфораторы. Но современной техники все равно не хватало. Не хватало и строителей, хотя на Турксиб съехались рабочие со всей страны.

^{Куйбышев, Киров, Рыков, Енукидзе и др. на Волховстрое. 1927 год [РГАКФД]}

К маю 1929 года возвели 562 километра пути на севере и 350 километров на юге. Дорога еще строилась, но по ней уже вовсю шли поезда. Серебряный костыль на месте стыковки был забит 8 апреля 1930 года, на 8 месяцев раньше намеченного срока. Конечно, это событие сопровождалось многолюдным митингом и награждением строителей.

Наконец 10 мая 1929 года первый регулярный пассажирский поезд прошел от Семипалатинска до Сергиополя. И это было великое достижение. Стройка принадлежала не только экономике, но и массовой культуре. О ней много писали. На самом Турксибе организовали несколько газет, которые помогали центральной прессе. Вся страна видела, что строители не ограничились обещаниями, что планы пятилетки воплощаются в жизнь.

Но главное, что Турксиб стал первой транспортной артерией в огромном регионе, вокруг которой возникали промышленные и сельскохозяйственные предприятия. Трудно переоценить его влияние, например, на развитие хлопководства. Вокруг дороги строили не только жилые дома, но и больницы, школы. Страна наконец получила возможность использовать ресурсы Средней Азии на полную катушку. Конечно, это касалось и армии: такая дорога, несомненно, имела стратегическое значение.

Это был один из первых столь крупных рыковских проектов, реализованных от и до. Железная дорога пришла в те области, которые еще недавно считались глухими, отсталыми уголками империи. Казалось, вот-вот «наш паровоз, вперед летящий» доставит всю страну в новое, невиданное будущее. В каждом большом деле есть доля чуда. И Турксибом восхищались как чем-то небывалым, фантастическим. Рыков провел не менее сотни совещаний, связанных с Турксибом, лично курировал подбор руководящих кадров на эту стройку и, понимая важность агитации и пропаганды, интересовался тем, как рассказывают о Турксибе журналисты. Проблем на трассе хватало. Высокая аварийность, нехватка опытных железнодорожников, которых непросто было заманить в пустыню. И все-таки проект не оказался пшиком, это воспринималось как сенсация. Скептики, особенно из числа эмигрантов, как это обычно бывает, утверждали, что подобная магистраль задумывалась еще в царское время, а строительство Великого Сибирского пути было более сложным предприятием. Но Рыков вполне мог на это ответить, что вместо прежних слов и прожектов большевики занялись делом. А сибирская магистраль служила стройкам первой пятилетки, но постоянно нуждалась в ремонте и переделках, которыми и занимался наркомат Рудзутака.

Был ли Рыков успешным председателем Совнаркома? В 1924–1926 годах такой пост мог занимать только «старый большевик», давно связанный с Лениным. У других просто не хватило бы политического авторитета. А из этой когорты никто лучше Рыкова не разбирался в хозяйственных тонкостях, никто не умел лучше вести переговоры со специалистами — в том числе политически неблагонадежными. В смутные, двойственные годы НЭПа, когда партийной верхушке приходилось компромиссно относиться к буржуазным экономическим механизмам, осознавая временность этого состояния, — тонкости Рыкова пришлись ко двору. Далее — неизбежный выход из НЭПа. И хотя у Алексея Ивановича имелся опыт выстраивания системы военного коммунизма, его план расставания с НЭПом резко отличался от того, что предлагали Сталин, а вслед за ним Молотов, Каганович, Куйбышев. Рыков предлагал медленный, осторожный переход к общественной собственности на средства производства, осмотрительное, постепенное обобществление сельского хозяйства. И эта позиция пропагандистски проигрывала идее большого перелома, рывка. И тут дипломатизм уже не помогал: даже когда он соглашался со Сталиным, вождь и его приближенные чувствовали фальшь и в своем кругу язвительно это обсуждали.

Они (начав карьеру еще в период работы рыковского правительства) пришли к власти, когда Алексея Ивановича из нее выдавили, — и, по замыслу Сталина, придали индустриализации усиленную динамику, создавая промышленный тыл Великой Отечественной. Мог ли выдержать этот темп, этот уровень задач Рыков?

Опыт его практики показывает, что Алексей Иванович в то время не мог работать по восемнадцать часов в сутки, не считаясь с ночным временем, с редкими отпусками и почти без медицинских «бюллетеней». Он привык к иной жизни, да и несколько лет в Нарыме не укрепили здоровье — и без того не богатырское от рождения. Мешал партийной власти и его вольный нрав, привычка если не оглашать публично (это становилось затруднительно), то демонстрировать свое мнение по экономическим вопросам, которое редко совпадало с официозом. Таким образом, устранение Рыкова из правительства в предвоенных условиях во многом было обоснованным. Смена поколений во власти к тому времени действительно назрела. Другое дело, что расстрел нельзя рассматривать как единственную форму отставки. Рыков — старый большевик — вместе с супругой вполне мог стать музейным работником, подобно Петровскому, который некогда сменил Алексея Ивановича на посту наркома по внутренним делам. В 1938–1939 годах Петровский, до этого возглавлявший ЦИК Украинской ССР и остававшийся кандидатом в члены Политбюро, подвергся публичной критике, но подсудимым не стал. В 1940 году он принял дела заместителя директора московского Музея революции и работал там до смерти, до 1958 года. Пожалуй, это пример несостоявшегося благоприятного варианта судьбы Рыкова после большой политики.

8. «Я передаю метлу товарищу Сталину!»

В середине 1920-х, когда стало очевидно, что Сталин добился больших успехов в укреплении подконтрольного ему аппарата, в нем уже видели «красного Бонапарта». И многим «старым большевикам» казалось, что Рыков не сможет работать в условиях усиление власти генсека… Правда, такой скепсис был присущ исключительно противникам Рыкова, которые были заинтересованы в конфликте между генеральным секретарем и председателем Совнаркома. Слухами о скорой отставке Рыкова действительно земля полнилась.

В сентябре 1926 года Троцкий писал: «Совершенно ясно, что ни Томский, ни Рыков, ни Бухарин — по своему прошлому, по авторитету своему и пр. — не могут и не способны играть при Сталине ту роль, какую играют при нем Угланов, Каганович, Петровский и пр. Отсечение нынешней оппозиции означало бы неизбежное фактическое превращение в оппозицию остатков старой группы в ЦК. На очередь встала бы новая дискуссия… Только бездарный тупица может не видеть неизбежности этой перспективы»^[128].

^{Голосование на 15-м съезде ВКП(б). 1927 год [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 115]}

Здесь Троцкий, не сомневавшийся, что генеральный секретарь ведет дело к личной диктатуре, в своем эмоциональном стиле нащупывал контуры будущего противостояния Сталина с новыми оппозиционерами.

Стоит напомнить и ту реплику, которую в июле 1926 года на Пленуме ЦК и ЦКК Зиновьев публично бросил Томскому: «Не вышло бы у тебя, товарищ Томский, кое с кем каких-нибудь споров». Намек был достаточно прозрачным.

В 1927 году тот же Зиновьев уже обходился без намеков. Тогда, в июне, давая показания комиссии ЦКК, он прямо говорил: «План его (Сталина — прим. А. З.) заключается в том, чтобы исключить ленинское крыло из партии, разослать кого куда, а потом начать исключать рыковцев. Вы сейчас можете прочитать в парижской газете — органе французских фабрикантов и заводчиков — подробнейший анализ этого плана Сталина, написанный на основе анализа литературы нашей партии. Люди видят этот план Сталина удалить Рыкова — даже из Парижа».

Показательна и бурная реакция генсека. В письме Молотову от 23 июня решительно протестуя против превращения комиссии по обвинению Троцкого и Зиновьева «в трибуну по обвинению ЦК и КИ с заострением „дела“ против Сталина», последний заключил: «Получается впечатление сплошного конфуза для ЦКК». В то время отставка Рыкова в планы Сталина не входила: она скорее сыграла бы на руку его противникам слева. И Алексею Ивановичу дали возможность побороться за место под солнцем.

^{На XV партсъезде. 1927 год [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 93]}

Общественного темперамента, по меркам того времени, Рыкову не хватало, но он не чурался политической борьбы, никогда не был чисто техническим премьером. При его партийном стаже и разнообразном опыте это неудивительно. Да и не мог второй человек в стране не участвовать в партийных дискуссиях, которые всякий раз завершались отсечением от власти той или иной группы фракционеров. Нередко Рыков — неизменный активный участник съездов, конференций и пленумов ВКП(б) — выглядел не просто участником, а одним из инициаторов этой борьбы за чистоту партийных рядов.

Рыков с жаром боролся со своими старыми недоброжелателями на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года.

Всем особенно запомнился такой эпизод. Сталинградский рабочий-металлист Панкратов прямо на трибуне достал из футляра стальную метлу со словами: «Рабочие-металлисты Сталинграда надеются, что ХV партсъезд сметет оппозицию вот этой жесткой метлой». Грянули овации. Председательствовавший Рыков проворно подхватил эту метлу и сказал, немного заикаясь, но уверенно — так, чтобы слышал весь зал: «Я передаю эту метлу товарищу Сталину, пусть он выметает ею наших врагов». Овации усилились, Рыков сиял. Этот жест, эту реплику запомнили все присутствующие — в том числе Никита Хрущев, один из молодых делегатов съезда.

^{Делегаты XV партсъезда [РГАКФД]}

На том же партийном форуме Алексей Иванович недвусмысленно заметил: «Товарищ Каменев был в составе правительства, имеет некоторый политический опыт, и он должен был бы не жаловаться на то, что несколько человек при острейшей открытой борьбе оппозиции против партии посажены в тюрьму, а признать, что по „обстановке“, которую оппозиция пыталась создать, сидят очень мало. Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить»^[129]. Делегаты шумно приветствовали эти слова Рыкова, звучавшие угрожающе для всех уклонистов. Каменев пытался защищаться, но — куда там. Путь в большую политику для него оказался закрытым. Рыков не лукавил: он действительно давно считал Каменева помехой для проведения трезвой управленческой политики, редко с ним соглашался. Возможно, считал его политиканом чистой воды — из числа тех, которых следует подальше держать от принятия решений, связанных с жизнями миллионов людей. Позже именно из-за этой речи Рыкова порой называли одним из инициаторов репрессий против бывшей партийной верхушки.

^{М. Ф. Шкирятов, А. И. Рыков и Г. К. Орджоникидзе (слева направо) в Кремле в дни 15 съезда ВКП(б) [РГАКФД]}

XV партсъезд стал пиком рыковской борьбы с оппозицией — в те дни партийная общественность не сомневалась в его единстве с позицией Сталина. Позже, когда в роли гонимых окажутся «правые», эти выступления Рыкову припомнят, называя его одним из творцов сталинской диктатуры и репрессивной системы. Это справедливо лишь отчасти. Да, Рыков в конце 1927 года не только соглашался с разгромом оппозиции, но и подгонял этот процесс, даже возглавлял его. Его вполне обоснованно можно считать создателем (наряду со Сталиным) жесткого централизма в партии, когда меньшинство не просто подчиняется большинству, а отказывается от своего мнения либо исключается из политической жизни, да и из партии. Признаки фракционности наказываются вплоть до ссылок и тюрем.

Итогом съезда стало признание оппозиционных взглядов несовместимыми с пребыванием в ВКП(б). 75 представителей троцкистско-зиновьевского блока и 23 «дециста» были исключены из партийных рядов. Оппозиционерам оставалось разоружаться и каяться. Уже в январе 1928 года о разрыве с оппозицией заявили Каменев и Зиновьев, 28 февраля — Пятаков, 22 марта — Крестинский и 4 апреля — Антонов-Овсеенко.

^{Сталин и Рыков в кулуарах съезда}

Рыков показал себя во всей красе: закрывал и открывал съезд, продемонстрировал свою необходимость Сталину, утвердил директивы по работе над первым пятилетним планом, предполагая быть дирижером этой симфонии. Съезд говорил о преобразовании мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства. Рыков считал, что этот процесс не станет скоротечным, он отстоял законы об аренде земли и найме работников, хотя партийцы и провозгласили борьбу с капиталистическими пережитками на селе. В финале Рыков провозгласил, что «съезд войдет в историю как мощная, исключительная демонстрация большевистского единства… Мы, несмотря на препятствия внутреннего и внешнего порядка, преодолеем все трудности и разрешим стоящие перед нами задачи, доведем до конца начатое нами дело. На то мы и большевики!»^[130] Да, он научился говорить, как триумфатор. И предполагал, что у него хватит власти и сил, чтобы действительно поднажать на те направления, заданные съездом, с которыми был согласен, — и положить в долгий ящик все то, что казалось ему лишь красивой трескотней для молодежи.

В 1927 году Рыков предстал и перед зрителями «Совкиножурнала»: там показали визит правительственной делегации в кладовые Госбанка. Им (а заодно и миллионам зрителей) продемонстрировали золотые слитки — основу финансовой стабильности СССР. Приурочили эту показательную экскурсию к пятилетию советского червонца. Знаменательная демонстрация! Ведь именно в то время золотой запас страны сильно поредел после усиленных продаж тех самых слитков в страны капитала… К лету 1928 года кладовые Госбанка, по некоторым данным, обеднели почти в два раза по сравнению с 1926-м.

Противоречия между победителями XV съезда проявились очень скоро. Даже несколько раньше, чем этого ожидали оппоненты вроде Троцкого, внимательно наблюдавшего со стороны за тем, что происходило в Советском Союзе.

Глава 13. Зарево разногласий

Дорог мне друг, но полезен и враг: наблюдения друга

Силу оценят мою; враг мне укажет мой долг.

Михаил Михайлов

1. Сражение за хлеб

Когда это началось? Раскол недавних соратников — еще по подпольной карусели, а в недавние дни — по борьбе с левой оппозицией, с троцкистами?..

В своем отчетном докладе на XV съезде в декабре 1927 года Сталин констатировал: «Темп развития нашего сельского хозяйства нельзя признать достаточно удовлетворительным».

Генеральный секретарь объяснял это обстоятельство «как чрезмерной отсталостью нашей сельскохозяйственной техники и слишком низким уровнем культурного состояния деревни, так и, особенно, тем, что наше распыленное сельскохозяйственное производство не имеет тех преимуществ, которыми обладает наша крупная объединенная национализированная промышленность». Эти слова через год сильно аукнутся и партийной верхушке, и всей стране. Но тогда Рыков воспринимал их как обычную, во многом заслуженную, отчасти популистскую критику со стороны партийного руководства. Кого удивишь критикой? Для того и существует ЦК, чтобы иной раз публично «покрикивать» на Совнарком. В целом для Рыкова XV съезд был периодом «медового месяца» со сталинским секретариатом.

Тогда Алексей Иванович — по большому счету, в последний раз — был чрезвычайно полезен и партийному вождю, и его сторонникам. Одну из своих съездовских речей Рыков тогда произнес после Каменева, которого делегаты перебивали презрительным шиканьем. Председателя Совнаркома встретили бурными овациями и возгласами «Ура товарищу Рыкову!». И его как будто захватила энергия борьбы, которая, как электрический разряд, витала на этом съезде.

^{Плакат 1930 года}

Делегаты снова провозглашали здравицы в честьпредседателя двух Совнаркомов, преемника Ленина, который так решительно выступил против оппозиции. Мало кто тогда подумал, что, по существу, Рыков, как и другие ораторы XV съезда, бил лежачих, уже поверженных противников. Такими выступлениями (а их было несколько) Рыков невольно принял участие в череде процессов, которые физически уничтожат оппозицию и почти всю «старую гвардию» руководителей партии и правительства, включая самого Алексея Ивановича. И это драма, не обращать внимания на которую не получится.

1928 год, в соответствии с решениями съезда, к которым прямое отношение имел и Рыков, должен был стать стартом советской плановой экономики. Формально 1 октября 1928 года началась первая пятилетка, которая должна была превратить страну из аграрной в индустриальную — с колоссальным перенапряжением сил, с участием иностранных специалистов, с нажимом на крестьянские хозяйства. Мир узнал о нюансах пятилетнего плана только в апреле 1929 года, когда о нем подробно заговорили на XVI партконференции. Но правила менялись с первых недель 1928 года — и этот болезненный процесс привел к расколу недавних победителей оппозиции…

Экономические итоги 1927 года можно было выразить в двух словах — кризис НЭПа. Не первый и, как казалось Рыкову, не последний. Крестьяне отказывались обменивать излишки хлеба на промтовары — потому что той «мануфактуры», которая отвечала их потребностям, не хватало. Получился заколдованный круг: слабая промышленность влияла на оскудение государственных продовольственных закромов. Дефицит хлебозаготовок составил около 100 миллионов пудов при общем плане госзаготовок в последние годы в 600–650 миллионов пудов зерновых и маслосемян. А ведь это — экспорт, золото, выполнение амбициозного плана по индустриализации. На экспорт шло 170–200 миллионов пудов^[131]. Половины от этого богатства государство недосчиталось. 18 декабря сложившуюся обстановку обсуждали на расширенном заседании Совнаркома. Секретарь Саратовского губкома партии Иосиф Варейкис (человек неожиданных решений) выступил за повышение цен, то есть за рыночное решение проблемы. Но Рыков, зная настроения в ЦК (а может быть, и по другим резонам), категорически отверг эту идею. Недополученный хлеб решили не закупать, а изымать. Позже, десятилетие спустя, тот же Варейкис обвинял Рыкова в намеренном игнорировании самого рационального выхода из положения, то есть во вредительстве. Но это случилось уже в эпоху взаимных обвинений.

^{Сталин, Рыков, Эйхе, Радек и др. 1927 год [РГАКФД]}

6 января 1928 года от имени Политбюро ВКП(б) секретариат ЦК направил парторганизациям на местах «чрезвычайные директивы» об изымании хлеба у крестьян. Специальные заградительные отряды должны были блокировать хлебозаготовительные районы и отбирать хлеб. Попытки реализовать его рыночным путем трактовались как спекуляция, уголовное преступление. Бедняки, как и в пору военного коммунизма, получили привилегию в виде 25 % конфискованного хлеба — и снова стали опорой власти в деревне. За это решение Политбюро проголосовало единогласно. Другое дело, что Рыков считал эту меру действительно чрезвычайной и единовременной, а Микоян, Каганович и некоторые другие выступали за более широкое использование конфискационной политики. Сам Сталин той же зимой отправился в командировку в Сибирь, где хлебозаготовки шли скверно. В итоге те самые 100 миллионов пудов собрать удалось, но и крестьянские мятежи насчитывались десятками — как в царские времена, когда их называли «аграрными беспорядками». Первым громким выступлением оппозиции стало совещание руководителей Московской парторганизации, которую возглавлял Николай Угланов, осудивший «перегибы», допущенные при хлебозаготовках. Угланов — по собственному свидетельству — донес эту точку зрения до Сталина, но не убедил его.

^{Рыков, Ворошилов, Сталин и другие в президиуме VIII съезда профсоюзов. 1928 год [РГАКФД]}

25 апреля секретариат ЦК издал директиву об усилении кампании хлебозаготовок. Партия взяла курс на борьбу с кулаками. 16 мая было принято обращение ЦК «За социалистическое переустройство деревни», допускавшее раскулачивание — ликвидацию зажиточных крестьянских хозяйств, раздачу имущества беднякам и выселение кулаков. Деревня ответила вспышкой восстаний: 185 — в мае, более 220 — в июне. Их удалось подавить, но долго ли можно так управлять крестьянской, все еще крестьянской страной?

В марте стало ясно, что сторонники чрезвычайных мер намерены переложить ответственность за все неудачи и рыночной, и чрезвычайной политики в деревне на Рыкова. Определились и противники «завинчивания гаек» — умеренные, которых уже называли правыми. Рыков, Бухарин, Угланов. Колебался и Калинин.

В начале марта, на заседании Политбюро, Молотов резко критиковал очередной промфинплан — детище Совнаркома и Госплана. Рыков тогда, может быть, впервые ощутил, что его авторитет серьезно пошатнулся, — и понимал, что Молотов никогда бы не решился на такое выступление, не имея поддержки в партийном руководстве. В пылу дискуссии Рыков повторил ленинский финт — заявил, что готов уйти в отставку. Все члены Политбюро, включая Сталина, решительно воспротивились этому порыву предсовнаркома. А если бы тогда он все-таки ушел?

2. Кризис политического стиля

Рыков давно привык работать на свой лад — и к его манерам привыкли подчиненные. Он редко демонстрировал рвение. Чаще выглядел усталым, настроенным несколько скептически. В таком обращении можно было почувствовать ноты высокомерия. А можно было подумать, что он утомился от бремени решений и ответственности — и просто не поспевает за переменами. Рыков окружил себя помощниками и консультантами, держался с ними корректно, дружелюбно, но использовал их мозги и усидчивость в своих интересах — и это тоже некоторые считали «барством». Мол, без референтов, без «костылей» он не способен действовать. Он редко демонстрировал собранность, нервное возбуждение, еще реже взрывался. Работалось с ним спокойно и надежно, но и молодых да ранних поклонников такой стиль поведения не привлекал. Им он казался слишком скучным для революционера, для борца. У него не сверкали глаза, как у Троцкого. Рыкова трудно было представить красным командиром, он не горел энтузиазмом, предпочитал поспешать не торопясь. Нередко подолгу не заглядывал в служебный кабинет из-за недомоганий. Здоровье подводило, он, бывало, на неделю-другую задерживался в больницах, отлеживался и в собственной кремлевской квартире. Некоторые видели в этом проявление социалистического барства. Он и на фоне соратников по «правой оппозиции» выделялся вечной маской равнодушия на лице и грустной иронией. Очевидный контраст с бурным прожектером Бухариным и жестким руководителем «от сохи» Томским, который даже при первом знакомстве на многих наводил страх: иногда казалось, вот-вот он достанет из кармана револьвер. Это почувствовала даже вдова Бухарина — Анна Михайловна Ларина, знавшая Рыкова, будучи совсем юной. В своих воспоминаниях она оставила такую его характеристику: «Алексей Иванович был человеком практического склада ума, у него было больше трезвого благоразумия. Они очень любили друг друга — Рыков и Бухарин, хотя бывало, что Н. И. доставалось от старшего товарища, потому что никогда нельзя было с точностью предсказать, чего можно ждать от Н. И., ибо политический расчет в конечном итоге был ему чужд»^[132]. Это сказано, думается, слишком мягко. Действительно, двух столь разных по характеру членов Политбюро непросто было подобрать. И объединял их главным образом крестьянский вопрос, неприятие коллективизации. Близким другом Бухарина Рыков не был, часто они контактировали только в 1928-м, когда вместе пытались бороться против «левого поворота», а после 1929 года они вообще опасались контактов, понимая, что любую встречу будут трактовать в лучшем случае как заседание фракции. Бухарин — открыто эмоциональный, подверженный частым депрессиям, бросающийся из крайности в крайность, в то же время — «теоретик» не только по партийному амплуа, но и по духу. Рыкова, как известно, даже когда он был профессиональным революционером, привлекала практическая деятельность. Доброжелательные отношения с Бухариным он поддерживал с ленинских времен, но ни особого доверия, ни старой душевной дружбы между ними не было. Их связали обстоятельства. А позже — следствие, умевшее преподносить общественному мнению гранитные формулировки.

^{Выступление Рыкова на съезде горняков [РГАКФД]}

Большевиков рыковского поколения, пришедших в исполнительную власть, возглавивших заводы и города, нередко критиковали и критикуют. Мало кто из них получил достойное образование, и уж совсем единицы работали по дипломной профессии. В выступлениях и статьях Рыков предстает экономистом-прагматиком. Трудно было обвинить председателя Совнаркома в элементарной неграмотности: он действительно немало занимался самообразованием и требовал того же от помощников. Но для критиков все это выглядело притворством, дымовой завесой, игрой в профессионала, за которой скрывался мало что понимающий вечный подпольщик. И в рассуждениях Ленина, а тем более Сталина проскальзывало, что пройдет время — и правящую элиту придется менять на подросших отечественных специалистов, глубоких знатоков своего дела. Рыков относился к старейшим большевикам и, по сути, был во многом комиссаром, а не управленцем. Для Сталина это было важным аргументом: строптивого уклониста пора снимать с высокого поста. Правда, кандидатами на место председателя Совнаркома СССР во время обсуждения в «сталинской группе» оставались всё те же «старые большевики»: сам генеральный секретарь и второй среди равных в сонме его соратников — Вячеслав Молотов. Да и решительного большинства в Политбюро у Сталина не было — в особенности когда речь шла о крестьянском вопросе — традиционно самом обоюдоостром. И потому торопиться с отставкой Рыкова никто не собирался.

3. Шахтинское дело и «перегибы»

Слухи о тайном подковерном конфликте в высшем руководстве ходили всегда. Это были даже не столько «схватки бульдогов под ковром» (по известному выражению Черчилля), сколько отзвуки непроверенных сплетен. Все могло бы оказаться очередным миражом, но… Сразу на нескольких фронтах заваривалась кампания, которую мало кто мог предсказать, — и кампания с самыми опасными перспективами. Ударили по крестьянству — теперь последовал громкий удар по прорехам в промышленности.

Алексей Иванович узнал об этом деле одним из первых. 9 февраля 1928 года заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода (все еще ориентировавшийся на Рыкова) доложил ему о раскрытии мощной контрреволюционной организации, несколько лет орудовавшей в шахтоуправлениях Шахтинского района и в «Донугле». Он рассказал, что ее деятельность направлялась и велась на средства Польши и Германии и что в зарубежных банках на имя главных персонажей открыты счета со значительными суммами как вознаграждение за контрреволюционную деятельность в СССР. Первоначально акцент делался именно на враждебные действия немецких специалистов.

Наконец 10 марта советская пресса сообщила, что в индустриальном, пропахшем пылью городе Шахты, что в Донбасском горнопромышленном районе, в городе со старыми производственными традициями, доблестным органам ГПУ удалось раскрыть контрреволюционный заговор технических специалистов (граждан СССР и зарубежных инженеров и техников), сотрудничавших с иностранными разведками. Общество, еще не перекормленное такими делами, не сомневалось в профессионализме органов. Больше пятидесяти человек подпали под обвинения, многие из них почти сразу сознались. Один из немцев оказался связан с националистической (и явно антикоммунистической) организацией «Стальной шлем», действовавшей в Германии. Это косвенно бросало тень на политику Рыкова — главного куратора всех «специалистов», славившегося умеренной позицией и, соответственно, потерявшего бдительность. Конечно, в первых публикациях о Шахтинском деле фамилия председателя Совнаркома не звучала, но он принял это дело и его широкую пропагандистскую трактовку как вызов.

^{Молотов, Андреев, Ворошилов, Бубнов, Рыков и др. в президиуме 1920-е годы [РГАКФД]}

Еще до этих публикаций, 5 марта, Шахтинское дело обсуждали на заседании Политбюро. Зазвучали обвинения самые широкие — по адресу не только выявленных врагов, но и потенциальных. Рыков, как мог, защищал беспартийных специалистов, говорил об их необходимости для экономики, стремился деполитизировать шпионскую историю, не превращать ее в образец для других предприятий и партийных организаций, которые готовы утроить бдительность, обнаруживая все новых и новых вредителей. Впрочем, Председатель Совнаркома отстаивал свои интересы, планы главы правительства. При этом он не подвергал сомнениям обвинения, звучавшие по адресу шахтинцев. Не отрицал, что здесь речь идет о диверсии. Просто высказывал опасения, что теперь всех старых и иностранных специалистов будут причесывать под одну гребенку, а это вредно в первую очередь для индустриализации. Его точка зрения стала в те дни еще ближе к позициям Бухарина и Томского. Это не могло не вызывать раздражения сталинской группы: получалось, что во власти действует некая «тройка», некая опасная спайка влиятельных лидеров. Постепенно стало ясно, что Шахтинское дело — это серьезный рубеж, после которого политическая жизнь пойдет по новому курсу и в более напряженном ритме. Для Сталина шпионский скандал с разоблачением несоветизированных спецов ложился лыком в строку в систему доказательств о необходимости великого перелома — как в экономике, так и в политике.

Но будем иметь в виду, что ситуация и расклад сил во власти были намного сложнее прямолинейных представлений о борьбе двух групп. Например, непосредственно по «Делу об экономической контрреволюции в Донбассе» Томский — профсоюзный лидер СССР — на записку Ворошилова «Миша, скажи откровенно, не вляпаемся мы при открытии суда в „Шахтинском деле“? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?» ответил однозначно: «По шахтинскому и вообще по угольному делу такой опасности нет. Это картина ясная. Главные персонажи в сознании. Мое отношение таково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить». Бухарин вошел в комиссию (вместе с Молотовым, Сталиным и другими), которая разрабатывала идеологию дела, работала над формулировками, которые «пошли в народ». Рыков в этой комиссии не работал. Но и он не спорил с товарищами и не позволил себе публично усомниться в политической подоплеке дела. 11 апреля на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Рыков — именно он — сделал доклад «О практических мероприятиях по ликвидации недостатков, обнаруженных в связи с шахтинским делом», по которому партийный ареопаг и принял руководящую резолюцию. Рыков тогда заявил: «Полностью подтверждена связь всех этих „деятелей“ с польской разведкой, причем интересно, что они рассчитывали создать в результате вредительской работы кризис топливного хозяйства Союза к моменту завершения реорганизации польской армии, приблизительно к 1929–1931 гг.». Грозное заявление, вполне в духе тех, кто хотел «завинчивать гайки». Впрочем, Алексей Иванович выступал в своеём стиле — со множеством оговорок, как политический гроссмейстер, возможно, несколько заигравшийся: «Вообще говоря, политическая партия должна подчинять те или иные процессы вопросам политики, а вовсе не руководствоваться абстрактным принципом наказания виновных по справедливости. Если нам выгодно, то можно, конечно, и заведомых жуликов оставить на свободе. Ничего преступного с точки зрения интересов рабочего класса в этом нет».

^{Судебное заседание по процессу «Шахтинское дело». Июль 1928 года}

«Шахтинское дело и практические задачи в деле борьбы с недостатками хозяйственного строительства» — так назывался доклад, в котором провозглашалось, что «дело приобрело явно общесоюзное значение, так как вскрыло новые формы и новые методы борьбы буржуазной контрреволюции против пролетарского государства, против социалистической индустриализации»^[133].

Несмотря на бурную реакцию дружественной Германии, накал борьбы с инженерами-вредителями не смягчили. Всего по Шахтинскому делу проходило 53 человека, пятерых из которых расстреляли.

Между тем явного преимущества в ЦК у Сталина тогда еще не было. В то время его предложения нередко не набирали большинства голосов. Симптом: объединенный Пленум ЦК и ЦКК в апреле 1928 года показал, что коммунисты не готовы поддержать жесткую позицию генерального секретаря по борьбе с кулачеством. Пленум принял компромиссные резолюции — в них, с одной стороны, подчеркивалось, что чрезвычайные меры «обеспечили крупнейшие успехи в деле усиления хлебозаготовок», а с другой — осуждались «извращения и перегибы, допущенные местами со стороны советских и партийных органов». За этим решением противники видели козни правых, но можно говорить и о тревогах местных руководителей перед крестьянскими волнениями.

Сталин мог опираться только на свой штаб — секретариат ЦК. За его оппонентами (поначалу очень робкими) стояли профсоюзы, аппарат Совнаркома, большинство хозяйственных руководителей и в значительной степени газета «Правда», которую — хотя и все более опасливо — возглавлял Бухарин. Готовы ли они были на войну на уничтожение против сталинской группы, на откровенную борьбу за власть? Любопытно, что ожесточенную пропагандистскую кампанию против Зиновьева и Каменева — которых постепенно превратили во врагов, которые ничем не лучше Троцкого, — «Правда» провела при участии Бухарина, Радека, Пятакова. Свою серьезную лепту в эту кампанию внес и Рыков. Считать их противниками чисток и репрессивной политики не получается. Все они взвинчивали градус политического противостояния, градус ненависти, не сомневаясь в справедливости приговоров зиновьевцам — главным образом потому, что с давних пор не симпатизировали этим людям. «Правые» могли надеяться, что уход троцкистов и зиновьевцев «освободит поляну», развяжет руки тому же Рыкову, которому до сих пор удавалось найти компромисс со Сталиным — при всех разногласиях. Какое-то время так и было — после отставок, но задолго до расстрелов «левой оппозиции». Рыков и весной 1928-го верил в такой компромисс.

Постепенно главным центром сопротивления рыковской политике стал ВСНХ (прежняя рыковская вотчина!) с Валерианом Куйбышевым во главе. В будущем Куйбышев не раз станет горевестником для Рыкова, со споров с ним для Алексея Ивановича начнется череда отставок с главных должностей. Сталин не считал Куйбышева надежным соратником — вроде Молотова и Кагановича. Такой мог под влиянием обстоятельств качнуться в другую сторону. Поэтому осторожное, на мягких лапах, обхаживание Куйбышева было для сталинской группы задачей важнейшей, и они выполнили ее уверенно. Такие попытки, вероятно, совершал и Рыков, конечно, не напрямую, через доверенных лиц, но — безуспешно. Это вообще характерно для «правой оппозиции» — слабо налаженная внутренняя дипломатия. Конечно, позже их упрекали в обратном, создавая образ хитрых хамелеонов, тайных врагов советской власти. В реальности коллеги Рыкова в смысле привлечения союзников выглядели несколько наивно — как, наверное, и подобает технарям.

6 мая на VIII съезде ВЛКСМ Бухарин эмоционально критиковал безответственные призывы к «классовой войне» и некоему быстрому рывку в области сельского хозяйства. Чуть позже он обрушился в своей статье на проповедников «индустриального чудовища»^[134], паразитирующего на сельском хозяйстве. Это был серьезный вызов Сталину, на который Рыков не решился. Или — сознательно не считал такую, слишком острую, дискуссию полезной. А Бухарин пошел ва-банк, и не в одиночестве, а с поддержкой учеников. Сталин действовал быстро. Ровно день спустя, 28 мая, в своей беседе со студентами Института красной профессуры, Комакадемии и Свердловского университета он произнес речь, в которой явно выступил против Бухарина — хотя и не заклеймил его лично: «Может быть, следовало бы для большей „осторожности“ задержать развитие тяжелой промышленности с тем, чтобы сделать легкую промышленность, работающую, главным образом, на крестьянский рынок, базой нашей промышленности? Ни в коем случае! Это было бы самоубийством, подрывом всей нашей промышленности, в том числе и легкой промышленности. Это означало бы отход от лозунга индустриализации нашей страны, превращение нашей страны в придаток мировой капиталистической системы хозяйства».

Рыков действовал осторожнее. Например, на встрече с московским активом он привел данные Наркомюста о том, что борьба с кулаками на селе ударила и по середнякам, и даже по беднякам. Среди осужденных за спекуляцию за горячий апрель таковых оказалось 20 %… Так предсовнаркома критиковал «перегибы». Но в мае — июне заседания Политбюро стали горячее: представители двух направлений спорили все чаще и ожесточеннее, понимая, что речь идет о стратегии — о формировании крестьянской политики на несколько лет.

Сторонникам Сталина, несмотря на сопротивление Бухарина, удалось перехватить инициативу в пропаганде. Сначала критиковали просто неких правых — хотя было ясно, что борьба идет прежде всего с Бухариным, Рыковым и Томским. Первым «правым», которого принялись открыто называть по имени, стал Моисей Ильич Фрумкин, заместитель наркома финансов Николая Брюханова, до этого занимавший такую же должность в Наркомате внешней торговли. Фрумкин заслужил репутацию выдающегося экономистом, многие профессионалы прислушивались к нему и считали его не просто опытным и цепким хозяйственником, но и своего рода экономическим серым кардиналом — то есть человеком влиятельным. Многие смотрели на него снизу вверх. Для Рыкова он, конечно, не был авторитетом. В то время для Алексея Ивановича вообще авторитетов не было — по крайней мере, в СССР.

Фрумкин стал первым не случайно: он действительно бросился в бой, выступил с инициативой, постаравшись проверить силы оппонентов. 15 июня он разослал членам ЦК совершенно секретное письмо, адресованное прежде всего Сталину, с критикой «чрезвычайных мер»: «Объявление кулака вне закона привело к беззакониям по отношению ко всему крестьянству. Недопустимо, чтобы на 11-м году Советской власти гражданин на селе не знал грани между законным и беззаконным, чтобы власти издавали такие постановления, которые формально являются законами, а по существу являются издевательством над законностью. (Например, штрафы в 100–200 р. за долгоносик, за содержание собак не на привязи.)»^[135]

Фрумкин, опираясь на хозяйственную целесообразность, предлагал ограничить борьбу с кулаками только экономическими мерами. Сталин счел предложения Фрумкина обыкновенным буржуазным либерализмом. Тревогу вызывал и финал письма, в котором нетрудно было увидеть завуалированную угрозу: «Я просил бы учесть, что основные мысли, весьма схематически изложенные в этом письме, присущи не только мне. О них говорят сотни и тысячи товарищей, которые не были в оппозиции, но которые не причислялись до сих пор к лагерю правых, которые полностью разделяют линию партии, но считают взятый темп осуществления линии гибельным»^[136]. Фрумкину грозно ответили Сталин и Молотов — в такой же внутренней партийной переписке.

Позднее, на ноябрьском Пленуме ЦК, Фрумкин пытался доказать, что его слова были искажены и он выступал против перекосов раскулачивания, а не против ограничения экономической свободы кулаков. На том же пленуме Рыков критически оценил предложения экономиста: «Я заявляю, что тов. Фрумкин в своем последнем письме (которое я не успел еще прочитать до конца) допустил известные ошибки, связанные с недооценкой революционизирующего влияния промышленности на сельское хозяйство, с некоторым перегибом палки в отношении характеристики отрицательных явлений в области с/х производства, с преуменьшением значения коллективных форм с/х производства и т. п.». И, рассказав о том, что Фрумкин приходил к нему с просьбой об отставке, даже вступил в перепалку с Постышевым, который заметил, что не большевистское это дело — подавать в отставку. Рыков напомнил пленуму, что и Ленин дважды подавал в отставку… Двусмысленность ситуации состояла в том, что, поругивая Фрумкина, Рыков фактически отстаивал основные идеи его письма. И отставку заместителя наркома финансов не принял. Так и зарабатывалась репутация хитроумного Одиссея партии, но атмосфера складывалась невыигрышная для столь тонких маневров.

^{Анастас Микоян. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 529]}

Мы немного забежали вперед, а многие важные бои состоялись летом — например, когда Угланов предложил в повестку июльского Пленума ЦК доклад Рыкова об общехозяйственном положении. Напористый вождь московских коммунистов надеялся, что уж тогда Рыков даст бой всем «перегибщикам». Но предложение отвергли. Вместо него прошел вариант Сталина: тема — хлебозаготовки, докладчик — Микоян.

Рыков от борьбы уклонился. Но — в то время политики еще пытались договариваться — сформировали группу для составления тезисов по хлебозаготовкам, в которую вошли и Рыков, и Бухарин, и Сталин, и Микоян. Им удалось выработать совместную позицию — и разногласия не просочились в прессу. Даже в партийных организациях о них имели туманное представление. В итоге доклад Микояна, в соответствии с договоренностями, вышел сбалансированным. Он не говорил о прекращении рыночных отношений, настаивал, что экстраординарные меры не должны превращаться в постоянные, призывал к гибкости. Многие с ним согласились. Но не Лазарь Каганович, который в то время возглавлял ЦК ВКП(б) Украины. Он, в свойственной ему наступательной, грубоватой манере, утверждал, что с кулачеством, которое не подчиняется государству, пора покончить и «чрезвычайные меры» вскоре понадобятся вновь: кулачество ведет войну против советской власти. По сути, Каганович утверждал, что сельское хозяйство должно служить пролетариату.

Все понимали, что за Кагановичем стоит группа Сталина, ее ядро, хотя он и выражает лишь крайние настроения этой группы. И Рыков, не желая встревать в публичный спор с генеральным секретарем, конечно, вышел на трибуну и в своей речи накинулся на Кагановича, который так и не понял, что «НЭП все-таки отличается чем-то от военного коммунизма!» Возможно — понимая, что у этого резкого и грубоватого партийного руководителя в любой аудитории найдется немало недоброжелателей. Рыков обвинил Лазаря Моисеевича в необоснованной апологетике любой чрезвычайщины и заметил: «Мы зашли в применении чрезвычайных мер довольно далеко и теперь можем и должны подвести итоги пройденного. Я не могу похвастаться тем, что, применяя чрезвычайные меры, мы добились большого успеха»

Рыков отметил обострение в отношениях с деревней — первое за годы НЭПа — и оценил эти катаклизмы как следствие ошибок всего руководства. Он выступал в лекторском стиле, рассказывая о разнице в экономических подходах первых послереволюционных лет и нынешнего времени, говорил, что «мужик привык к революционной законности», а тут — снова продотряды… Ссылался на решения XV съезда, в которых не говорилось о таком административном нажиме на крестьянство. Рыков отметил, что в случившемся кризисе виноваты все руководители — и потому большевики имеют право критиковать и его, Рыкова, и Бухарина, и Сталина. Если не проанализировать ошибки — кризис повторится не раз. Рыков, атакуя Кагановича, держался уверенно, даже немного снисходительно — его позиции и в партии, и в системе государственной власти позволяли избрать такой тон. И пленум выслушал председателя Совнаркома не без пиетета. К тому же Рыков явно говорил экспромтом, фехтуя с аргументами Кагановича, — и это выглядело выигрышно.

Сталин в своем выступлении мягко подправил председателя Совнаркома и заявил, «что по мере нашего продвижения вперед, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику подавления сопротивления эксплуататоров»^[137]. Эта логика надолго станет определяющей в политике партии. В такой ситуации вполне оправданными выглядели чрезвычайные меры. Обстановка накалялась. Сталин прямо сказал, что в случае новых затруднений с хлебом к ним придется вернуться. Но в итоге пленум принял резолюцию, которая вряд ли не устроила Рыкова — главным провозглашалось повышение производительности труда в совхозах.

В конце июля Рыков выступил перед благодарной аудиторией — активом Московской парторганизации — и снова сетовал на ошибки по крестьянской части: «Я думал, что при помощи чрезвычайных мер мы совершенно ликвидируем кризис хлебоснабжения. Этого мы не добились. Я надеялся, что вся кампания по хлебозаготовкам пройдет при опоре на бедняка и полной устойчивости связи с середняцкими массами. И в этом отношении я тоже ошибся»^[138].

И тут, когда, казалось бы, политический кризис удалось преодолеть, шаг вперед сделал Куйбышев, выступивший в Ленинграде с боевитой речью, в которой призывал к усиленной индустриализации — не считаясь с социальным напряжением. То есть — за счет села. «Не дано нам историей тише идти» — этот лозунг, брошенный Куйбышевым, потонул в овациях молодежи.

От эмоционального ответа председателю ВСНХ не удержался Бухарин. В сентябре 1928 года в «Правде» вышли его «Заметки экономиста», в которых «теоретик партии» снова выступил против дисбаланса в развитии промышленности и сельского хозяйства. Он резко критиковал применение чрезвычайных экономических мер. Сталин (теперь на сцену вышел и он!), тоже находившийся тогда в неплохой публицистической форме, ответил быстро и достаточно убедительно, обратив внимание на «эклектизм» статьи Бухарина, которая, с одной стороны, призывает к «переносу центра тяжести на производство средств производства», а с другой — «обставляет капитальное строительство и капитальные вложения такими лимитами (решительное усиление легкой индустрии, предварительное устранение дефицитности… строительной промышленности, ликвидация напряженности госбюджета и т. д., и т. п.), что так и напрашивается вывод: снизить нынешний темп развития индустрии, закрыть Днепрогэс, притушить Свирьстрой, прекратить строительство Турксиба, не начинать строительство автомобильного завода»^[139]. Сталин не окончил эту статью, но её тезисы получили известность. Рыков (скорее всего — к немалому удивлению Бухарина) поддержал эту статью Сталина — действительно, логичную и боевитую. И согласился с пересмотром плана первой пятилетки в сторону его значительного повышения. Здесь можно предполагать различные мотивы. И искреннее согласие со Сталиным по большинству позиций, и нежелание портить отношения с целой группой коллег по Политбюро, и стремление более-менее спокойно сохранить власть, подстраиваясь под конъюнктуру, и продуманное лукавство — Рыков мог учитывать все. К тому же настал момент, когда ему следовало раз за разом подчеркивать свою роль в строительстве гигантов советской индустрии, чтобы не превратиться для партии в эдакого упрямого теоретика. И Рыков решился присоединиться к Сталину в критике очередной бухаринской «шалости» — вероятно, в надежде на ответную благодарность.

И Сталин, и Рыков понимали, что этот жест имеет не только экономическое, но и пропагандистское значение. Заодно на время удалось и пригасить конфликт с ВСНХ. Ведь госплановцы занялись перекраиванием плана вместе со специалистами из ведомства Куйбышева.

Если считать (подобно прокурору Андрею Вышинскому) правую оппозицию спаянной организацией с развитой иерархией и террористическими группами, то Рыков капитулировал, прекратил сопротивление, вышел из игры, перешел на сторону врага. Или, наоборот, проявил дьявольскую хитрость, перебежав на сторону противника как лазутчик, чтобы тайно действовать против Сталина. Любая трактовка в то время казалась вполне возможной. Политики после 1936 года на несколько лет вообще разучились удивляться самым невероятным комбинациям с диверсиями, двурушниками и быстрым превращением обвинителей в обвиняемых, а всеми почитаемых вождей — в презренных врагов народа. В 1928-м все воспринималось иначе, куда мягче, но тенденции уже постепенно проявлялись.

А может быть, Алексей Иванович просто стал осмотрительнее — по возрасту, который давал о себе знать. Рыков образца 1928 года шел на конфликт только в том случае, когда считал его неизбежным. Как в случае с попыткой раздуть Шахтинское дело во всесоюзное «спецеедство» (тогда все понимали, что означает этот термин — борьбу с профессионалами старой школы). В то же время он не отказывал Сталину в праве на корректировку экономической программы. Тем более что экономика в советском государстве была неотделима от партийной политики.

Пока вожди спорили и мирились, план по хлебозаготовкам снова не выполнялся. Одни говорили — из-за прекращения «чрезвычайных мер», другие — из-за упадка в хозяйствах, к которому привели те самые чрезвычайные меры. Стратегические вопросы должен был решить ноябрьский Пленум ЦК. Накануне его открытия Бухарин, Рыков и Томский, недовольные развернувшейся против них кампанией, снова заявили о желании уйти в отставку. Но тогда это скорее было угрозой.

Пленум открылся 16 ноября с доклада Рыкова «О контрольных цифрах на 1928–1929 гг.». Затронув вопрос о темпе хозяйственного развития, он прямо заявил, что «нельзя думать так, что каким-то „законом“ всего переходного периода является постоянное возрастание темпа или даже удержание из года в год одного и того же темпа».

Затронул он и проблему критериев в определении кулака. Рыков поведал: «Вот по каким признакам зачислялись в „индивидуалы“, т. е. в верхушку кулацкого слоя, — производство ценных с.-х. культур, большое количество молодняка, наличие нового дома, изготовление и продажа односельчанам радиоприемников, наличие племенного скота, хорошая обработка земли, использование в прошлом наемных рабочих, наличие своего сельскохозяйственного инвентаря, занятие не в этом году, а когда-либо в своей жизни торговлей и т. д.».

Конечно, хорошая обработка земли как критерий в определении принадлежности к кулачеству — это звучит впечатляюще.

Рыков, по существу, выступал в защиту НЭПа, охарактеризовав прошедшие 5 лет как в целом успешные. Ведь у нас наконец ВВП промышленности превысилВВП сельского хозяйства. Когда мы могли об этом мечтать? При этом председатель Совнаркома сетовал на замедление в развитии сельского хозяйства при росте городского населения и необходимости экспорта. Выступление получилось достаточно противоречивое, не без слабых мест. Но Рыков не забывал и про политические козыри: излишнее увлечение административными мерами, поспешное огосударствление он решительно отнес к троцкизму. Троцкисты, по его мнению, могут усилиться, спекулируя на экономических трудностях и противоречиях. Алексей Иванович также заметил, что «правых уклонистов» нельзя отметать от партии, что среди них немало полезных специалистов. Себя он при этом к «уклонистам» не относил. Но самые спорные тезисы рыковского выступления касались темпов роста промышленности. Он считал экономической утопией постоянный усиленный рост в «геометрической прогрессии». С этими положениями выступления председателя Совнаркома согласился только Глеб Кржижановский, академично предложивший не менять устоявшегося курса. Ян Гамарник, известный армейский комиссар, в то время возглавлявший ЦК КП(б) Белоруссии, внушительно заявил, что внешняя обстановка заставляет нас усиленно развивать промышленность. Идею усиленной индустриализации предсказуемо отстаивал и Куйбышев. Другие ораторы нападали на нэпмана и кулака… Виссарион Ломинадзе — бывший первый секретарь грузинского ЦК, работавший в Коминтерне, — наиболее резко выступил против Рыкова, сравнив его выступление с бухаринскими «Заметками экономиста», внесшими сумятицу в партийную жизнь. В глазах Ломинадзе Алексей Иванович, несомненно, был правым уклонистом. Рыков не сдался. В заключительном слове он жестко ответил оппонентам, приравнивая левачество и нападки на середняка к контрреволюции.

Другим полем боя правых со всеми остальными партийцами оставалась Московская партийная организация, которой руководил Николай Угланов — еще не раскаявшийся сторонник правых. Товарищи из группы Сталина — Ворошилов, Орджоникидзе — немало времени и сил потратили на увещевания Угланова, пытаясь перетянуть его на свою сторону. Но — первое время — тщетно.

^{Калинин, Молотов и Угланов. 1927 год [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 93]}

В сентябре 1928 года Угланов выступал с докладом «О ближайших задачах московской организации» на Пленуме МК и МКК ВКП(б). Содержание этого выступления абсолютно не устроило Сталина. В результате он от имени ЦК настоял на внесении в текст нескольких поправок принципиального характера. Опубликовали доклад в сильно переработанном виде.

2 октября на бюро МК после острой дискуссии был утвержден текст открытого письма ко всем членам Московской организации ВКП(б). Сторонникам генсека хоть и со скрипом, но все-таки удалось включить в него положение о необходимости борьбы с правым уклоном и примиренческими настроениями.

Оказалось, что в Москве у правых осталось немало сторонников. Спокойно взирать на такой ход событий были согласны вовсе не все противники политики генерального секретаря. Уже на следующий день на собрании партактива Рогожско-Симоновского райкома выступил его секретарь Пеньков. Он настаивал на тех формулировках, которые прозвучали на сентябрьском Пленуме Московского комитета партии. Кроме того, 12 октября Пеньков собрал закрытое собрание своих сторонников из числа членов бюро райкома. Он ориентировал их на то, чтобы на предстоящих партсобраниях они добивались одобрения сентябрьских решений. Добавим, что схожую линию в начале октября в Краснопресненском и Замоскворецком райкомах проводили их секретари Рютин (он сыграет в будущих событиях весьма важную роль) и Куликов.

Емельян Ярославский впоследствии сравнивал происходившее в Москве «с методами работы ленинградской оппозиции ее первоначального периода, когда в районах Замоскворецком, Краснопресненском и Хамовническом руководящие товарищи собирали узкий актив и накачивали насчет того, что нынешние затруднения являются результатом неправильной политики, неправильного руководства, и говорили о том, что необходимо изменить как самую политику, так и руководство».

Противники правых ответили мобилизацией своих сторонников. 16 октября группа активистов Рогожско-Симоновского района в количестве 58 человек обратилась с письмом в райком, одновременно направив копии в МК, ЦК и ЦКК ВКП(б). Действия сторонников Пенькова в письме расценивались как попытка «вести фракционную работу в духе правого уклона и примиренчества с ним, направленную против принципиальной линии ЦК». При этом особо подчеркивалось, что эти действия «не выражают мнения нашей организации».

18 октября Политбюро принимает обращение «Ко всем членам Московской организации ВКП(б)». В нем говорилось, что «отдельные члены МК и руководители некоторых районов проявили за последнее время известную неустойчивость и колебания в деле борьбы с правыми уклонами от ленинской линии, допустив неприемлемое для большевистской партии примиренческое отношение». Но далее с удовлетворением признавалось, что в письме от 2 октября МК «уже принял все необходимые меры для исправления допущенных отдельных ошибок». В результате этого ЦК осудил «как не соответствующие действительности» разговоры о том, что МК противопоставляет себя ЦК. Бросив в бой большие батальоны, Сталин выиграл это отчаянное сражение с правыми. И, думается, активность московской организации, в которой традиционно сильны были сторонники Рыкова и Бухарина, сослужила дурную службу председателю Совнаркома. Генеральный секретарь мог посчитать, что за спинами Пенькова со товарищи стоят лидеры правых — а значит, Рыков переходит границы, агрессивно действуя на партийной территории — в епархии Сталина. Так председатель Совнаркома из союзника превратился в оппонента, а из оппонента — почти во врага.

Но Рыков этого еще не знал. 30 ноября он выступил перед представителями Ленинградской партийной организации, разъясняя решения пленума. Держался он в тот день уверенно — и у аудитории могло сложиться впечатление, что он (в отличие от того же Бухарина) остается с партийным большинством и готов к дальнейшей работе, спокойно относясь к любой критике. Конечно, он чувствовал, что аудиторию прежде всего интересует главное — разногласия между правыми и сторонниками «перелома». И он не стал отмалчиваться. Упрямо защищал середняка, предостерегал от перегибов в борьбе с зажиточными крестьянскими хозяйствами и рассуждал о необходимости дискуссий во власти: «Было бы непонятно, дико, странно, если бы этих споров и этого рассуждения не было, если бы мы все, как один, думали „тютелька в тютельку“. При Ильиче и при его участии мы тоже спорили друг с другом, но ничего от этого, кроме хорошего, не происходило… Вы нас выбрали в ЦК, мы были выбраны в Политбюро — для чего? Для того, чтобы мы рассуждали, спорили и решали. Но если во всяких спорах видеть уклоны, то поставьте тогда куклы или манекены. Но кто бы стал тогда за этих манекенов думать?»^[140] В то же время он говорил о стратегическом единстве в Политбюро. О критике товарища Сталина и речи не было.

Кажется, после этого Рыков никогда не демонстрировал публично такого темперамента в сочетании с самоуверенностью. В будущем ему доводилось нажимать на педаль эмоций, как правило, в речахпокаянных и оправдательных. Но в конце 1928-го у него еще имелись ресурсы, чтобы выступать перед однопартийцами, кого-то переубеждать и даже выпускать эти мысли в виде брошюры.

4. Правый уклон

К переменам советские люди привыкли. Эпоху иногда называли патетически, а иногда — просто, «переходным периодом». О покое и стабильности мечтать не приходилось — кстати, именно поэтому общество так ценило минимальные признаки стабильности, которые пропагандировал Сталин с середины 1930-х. Но 1929 год стал испытанием не только для вершителей судеб страны, которые враждовали, интриговали и каялись. Ветер новых — как всегда, нежданных — перемен чувствовали все, вольно или невольно.

«К троцкистам относились отрицательно, а к борьбе с ними как к чему-то само собой разумеющемуся. Но представления о Сталине как о главном борце с троцкизмом, сколько помню, тогда не возникало. Где-то до двадцать восьмого, даже до двадцать девятого года имена Рыкова, Сталина, Бухарина, Калинина, Чичерина, Луначарского существовали как-то в одном ряду. В предыдущие годы так же примерно звучали имена Зиновьева, Каменева, позже они исчезли из обихода»^[141], — вспоминал Константин Симонов, мемуарист внимательный и трезвый. Он же считал, что политику Рыкова в народе связывали с чем-то человечным, как тарелка супа, но не столь романтичным, как «будни великих строек».

^{Николай Бухарин. Декабрь 1927 года [РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 98]}

В ноябре 1929 года немецкая левая газета Volkswille опубликовала рассказ некоего троцкиста о беседе с Карлом Радеком в июне того же года. Главному советскому острослову там приписывается такая оценка положения дел: «Положение в ЦК катастрофическое. Правые — Бухарин — Томский и центровики — Сталин — Молотов подготовляются к арестам противников… Блок правых и центра распался, и против правых ведется ожесточенная борьба. Правые сильны. Их 16 голосов могут удвоиться и даже утроиться. В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение вынуждает нас во что бы то ни стало вернуться в партию. Наше заявление будет исходить из оценки общего положения в партии и констатирования раскола в оппозиции и будет сопровождаться просьбой об обратном приеме в ВКП. С Троцким мы совершенно порвали… Почему он опять вытащил перманентную революцию? А если мы завтра сделаем новые уступки крестьянам, он снова будет пугать нас мужиками и кричать о термидоре?»^[142]

Рыков здесь вовсе не упомянут. Но его трудно не подразумевать среди тех самых «правых». Рассуждения несколько путаные. Но тревогу Радек (или его интерпретатор) ощущал не зря. Борьба обострялась — правда, пока подковерно. И никакого единства в партийных и правительственных органах не было — везде шло противостояние «сталинцев» и «правых».

План Сталина и Молотова значительно обновить правящую элиту на первых порах вызывал ропот даже среди их единомышленников. Среди тех, кого считали верными сталинцами. К высокому положению Рыкова, Бухарина, Томского привыкли, считали, что за ними стоит немалая сила, без которой экономика может потерять управляемость. Выразителем этих сомнений в сталинской группе был не только вечно во всем сомневавшийся правдолюб Орджоникидзе, но и Микоян — большевик, как казалось, всем обязанный лично генеральному секретарю. Он вспоминал про осень 1928 года: «Орджоникидзе и я на ХIV партконференции и ХIV партсъезде выступали за единство, за то, чтобы все руководство партии, о котором упоминал Ленин в своем завещании, осталось в сохранности, возникающие разногласия обсуждать, но не отсекать людей. Но план замены Томского, Рыкова, Бухарина и других в такой момент явно не вытекал из острых разногласий. Видимо, эта цель Сталиным была поставлена, и он ее, конечно, достигнет.

Эта фраза Сталина вызвала у нас очень много недовольства его политикой, что раньше бывало редко и быстро проходило. Раньше мы забывали о своем недовольстве, считали, что Сталин правильно поступает и что другого пути и выхода не было».

То есть первые сомнения в безупречности сталинского курса возникли у Анастаса Ивановича, именно когда началась борьба с Бухариным и Рыковым.

Правда, это было написано во времена, когда мемуарист Микоян не без натуги старался не подчеркивать свою роль в усилении позиций Сталина. Но отголоски правды есть и в этих рассуждениях. И, кстати, во время осеннего курортного отдыха Микоян по-дружески посетил Бухарина. А Рыкова он хорошо знал, не один год проработал в системе Совнаркома, с августа 1926 года возглавляя Наркомат внешней и внутренней торговли СССР, к которому Рыков относился вовсе не индифферентно, действительно управлял этим ведомством. Тогда молодой Микоян сменил «старого большевика» Льва Каменева, который, сдавая дела Анастасу Ивановичу, добродушно заметил ему, что на девятом году революции в стране «необходимо дать выход пролетарским тенденциям, надо дать легальную оппозицию».

Конечно, Микоян всегда считался человеком Сталина и своим истинным шефом числил генерального секретаря, а не председателя Совнаркома. Но с Рыковым за год-полтора вполне сработался, хотя и частенько спорил. Между тем Сталин считал перемещение противников своевременным именно в 1928–1929 годах, когда речь шла об индустриализации: обострялась не только «классовая борьба», но и борьба за власть, не только за первое место на олимпе, но и за каждый клочок влияния. Борьба, в которой пленных не брали, а павших не оплакивали. Чуть позже и Микоян, как мы увидим, сыграет центральную роль в борьбе с Рыковым. И, зная о его первоначальных сомнениях, многие товарищи с б|ольшим доверием отнеслись к этой его миссии.

Есть в воспоминаниях Анастаса Ивановича и такой любопытный сюжет: «…меня поразил такой разговор. Не только меня, но и Орджоникидзе и Кирова. Мы были вечером на даче у Сталина в Зубалово, ужинали. Ночью возвращались обратно в город. Машина была открытая. Сталин сидел рядом с шофером, а мы с Серго и Кировым сзади на одном сиденье. Вдруг ни с того ни с сего в присутствии шофера Сталин говорит: „Вот вы сейчас высоко цените Рыкова, Томского, Бухарина, считаете их чуть ли не незаменимыми людьми. А вскоре вместо них поставим вас, и вы лучше будете работать“. Мы были поражены: как это может быть? Во-первых, и я, и Серго, и Киров действительно знали и искренне думали, что Рыков, Томский, Бухарин опытнее нас, лучше работают, просто у каждого было свое место.

Эта мысль потом нас не покидала. Мы ходили с Серго и Кировым и думали: что со Сталиным происходит, чего он хочет? Такое сужение руководства, почему он предполагает это сделать, зачем? Эти люди хотят со Сталиным работать. К тому же не было серьезных принципиальных разногласий. Одно дело — разногласия с Троцким. Мы жалели зараженные троцкизмом кадры, однако политическая необходимость их отстранения от руководства была ясна. Но Рыкова, Томского, Бухарина, и даже Зиновьева и Каменева мы честно не хотели отсекать».

Микоян — повторим — преувеличивает свою мягкость, но подобный разговор в 1928 году вполне мог состояться. И знаменательно, что авторитет Рыкова тогда еще стоял так высоко, что более молодые товарищи, при всем их честолюбии, сомневались — смогут ли они его заменить. И разница между троцкистами и такими управленцами, как Рыков, для Микояна была очевидна. Трудно было отделаться и от воспоминаний о недавнем тандеме Рыкова со Сталиным и их совместной борьбе с оппозицией.

Как бороться с оппозиционерами, которые еще недавно считались союзниками и помогали сражаться с троцкистами и зиновьевцами? Не так уж просто убедить людей в некомпетентности и неблагонадежности целой группы старых большевиков, опытных управленцев, а без поддержки общественного мнения ни секретариат ЦК, ни генеральный секретарь действовать не могли.

Сталин в первую очередь чаще стал использовать термин «правый уклон», который немедленно подхватила пропаганда. Это не означало немедленного уничтожения — тем более в 1928 году, когда заслуженных старых большевиков еще не расстреливали и не отправляли в лагеря. Но это был сильный и агрессивный ход. Когда придумано клеймо и есть многочисленная клака — нужно только время для того, чтобы загипнотизировать миллионы людей, и они уже лишились последних сомнений в том, что эти товарищи действительно — правый уклон. А уклоны подлежат выправлению. Силу этого клейма отлично понимал и Рыков, повидавший борьбу с уклонами (и даже участвовавший в ней — как правило, в роли примирителя, но нередко и с обвинительными инициативами) еще в подпольные годы. Понимал он и важность пропагандистских технологий, которые растиражируют и огрубят эту мысль Сталина. Что же — уходить из политики? Через два-три года после своего наивысшего взлета, в ситуации, когда вокруг — недоделанные дела, незавершенные начинания. Во многом — его, рыковские начинания.

Троцкий считал эту внутрипартийную войну следствием НЭПа, который внес в политику элемент суматохи и «контрреволюции». Об этом этапе борьбы с «правыми» он писал весьма язвительно: «Партию усыпляли и обманывали. Правый уклон оказался воплощен в лице… Фрумкина. Публично Рыков и Сталин одинаково боролись против Фрумкина и Шатунского, причем это лицедейство и называлось борьбою против правого уклона. Боролся ли сам Фрумкин против себя — нам неизвестно. Мы даже думали одно время, что особым постановлением ЦКК Фрумкин приговорен к нераскаянному состоянию, дабы имелся под рукой всегда готовый объект для потребностей борьбы с правым уклоном»^[143]. Версия, безусловно, остроумная.

5. Первая отставка

Спор политиков иногда напоминает дискуссию математиков. Ведь основная задача для управленца — просчитать последствия каждого важного шага. Для государственной безопасности, для промышленности, для частных хозяйств — и так далее. Приходится составлять своеобразные уравнения со многими неизвестными. Выдающимся политиком-математиком был Ленин. Расчеты позволяли ему идти на риск, заключая Брестский мир, заменяя продразверстку продналогом, вводя НЭП… Он не боялся резко менять курс, когда, анализируя сотни параметров, видел, что новое решение даст больше преимуществ, чем издержек. Даже если издержки опасны! Так и в 1917 году, раскачивая революционную ситуацию, Ленин исправно анализировал соотношение сил. Со стороны его действия часто казались авантюрой — в первую очередь Рыкову. Но результаты часто заставляли оппонентов пересмотреть свои позиции. Разумеется, если учесть основные задачи, которые стояли перед Лениным: усиление большевиков, захват и удержание власти, переход к социализму. Спор со Сталиным (в значительной степени заочный) чем-то напоминал те дискуссии десятилетней и двенадцатилетней давности.

^{Алексей Рыков. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 669. Оп. 1. Д. 25. Л. 83]}

Фигурой умолчания стал тот факт, что во многом (хотя и с существенными различиями) Сталин на этот раз повторял концепцию Троцкого, с которой когда-то сражался вместе с теми же Рыковым и Бухариным. В этом нет ничего странного: политик вправе заимствовать идеи у противников, вправе и менять стратегию в соответствии с обновленными расчетами, с новыми задачами. Сталин считал, что его курс позволит за десятилетие сделать страну мощнее и независимее.

И получалось, что, критикуя троцкизм, Рыков на этот раз нападал и на сталинский курс — вольно или невольно. Он не просчитал, что борьба может зайти слишком далеко. «Правому уклону» припомнили все, что могли припомнить. После «великого перелома» Сталин намеревался просеять кадры, поменять, омолодить правящую элиту. Процесс логичный, учитывая революционные изменения в экономике. Спор с правыми стал одним из поводов для «кадровой революции». Закономерно, что Рыков оставался на высоком посту дольше других «вождей ленинской гвардии», замеченных в спорах со Сталиным. Тут сыграл роль и присущий Алексею Ивановичу дипломатизм (он ведь чаще других «правых» соглашался со Сталиным), и трудная ситуация с хлебными поставками, в которой Рыков разбирался лучше других — и это понимали Сталин и Молотов. А Алексей Иванович, то и дело получая «черные метки», старался не обращать на них внимания. Чувствовал себя незаменимым? После десяти с лишком лет на олимпе — конечно, он свыкся с высоким положением, относился к нему как к чему-то вполне естественному. Дело не в материальном положении, не в привилегиях, которые Рыков (впрочем, как и его оппоненты) практически не замечал и ценил невысоко. Он привык участвовать в обсуждении важнейших государственных решений, отстаивать свою стратегию, привык быть лидером среди директоров, главных инженеров и экономистов. Находил в этом азарт — как некогда в подпольных приключениях. Поэтому после отставки (хотя и ожидаемой) в декабре 1930 года Рыков не сумел справиться с депрессией. Он осунулся, стал молчалив, слова давались ему как будто с болью. Почти месяц он существовал «между небом и землей», без должности. Это был худший «отпуск» в его жизни. А в конце января 1931-го бывшего главу правительства назначили наркомом почт и телеграфов СССР (в 1932-м его переименуют в Наркомат связи) — пост немаловажный. Но и он не вдохновлял человека, почувствовавшего вкус власти.

В первые дни 1929 года Рыков уже чувствовал себя чужим в партийной верхушке. Бухарин снова выступил в прессе с шумной статьей против сверхиндустриализации. Сторонники Сталина пошли в атаку на правых… Но, будучи ушлым политиком, Алексей Иванович старался не обращать на это внимания, тем более что за ним по-прежнему стояла почти вся исполнительная власть.

Решительный бой состоялся 30 января, на заседании Политбюро и Президиума ЦКК. В атаку пошел Орджоникидзе — партиец, который еще недавно демонстрировал почтительное отношение к Рыкову. Товарищ Серго сообщил о контактах Бухарина с Каменевым — то есть о сговоре оппозиционеров. Более того, об этих переговорах, оказывается, знали Рыков и Томский. Знали, но не информировали ЦК. Это напоминало заговор. И они не стали каяться. Бухарин обвинил своих критиков в неисполнении решений XV съезда. Рыков и Томский поддержали Бухарина, впервые выступив единым фронтом. Специальной комиссии во главе с Орджоникидзе поручили написать резолюцию, оценивающую взгляды Бухарина. Кстати, именно тогда зиновьевцы, давшие показания против Бухарина, вернулись на достаточно ответственные посты: Каменев возглавил Научно-техническое управление ВСНХ, Зиновьев стал ректором Казанского университета, Пятаков стал председателем Госбанка. В то время при выборе кандидатов на столь высокие должности партийная грамотность считалась еще важнее профессионализма. Зато сторонники правых — настоящие и мнимые — еще с лета 1928 года один за другим теряли посты. Особенно заметным стал уход Угланова из Московской партийной организации. Его перевели к Рыкову — народным комиссаром труда. Как партийный лидер он был нейтрализован.

9 февраля состоялось новое боевое заседание. Товарищ Серго снова выступил против правых. А Рыков, от имени троих, зачитал заявление, в котором они, раскритиковав экономические взгляды цековского большинства, снова посчитали необходимым подать в отставку: «Мы предпочли пожертвовать собой во имя мира в партии. Мы отказались от борьбы за то, что считали правильным». Пожалуй, это была ошибка. Многие восприняли этот ход как проявление слабости. Примерно с тех пор в политическом обиходе укрепились представления о двух типах «врагов» — очевидных троцкистах, которые более-менее открыто не принимают политику партии и государства, и «двурушниках» (очень важное слово для того времени!), которые часто произносят гладкие речи, клянутся в верности партии, занимают важные государственные посты и выглядят как «честные партийцы», а в душе отрицают революционную политику и, очень возможно, тайно борются против нее, плетут интриги за спинами товарищей. И чем чаще говорили про «двурушников», тем сильнее падала тень на «правых уклонистов».

Политбюро и Президиум ЦКК отклонили все положения «заявления троих». С материалами этого заседания ознакомили всех партийных активистов. Это было начало давно подготовленной открытой борьбы против «правого уклона». 1 апреля — и без всяких шуток — все члены ЦК и ЦКК получили письмо Политбюро, в котором Бухарина, Рыкова и Томского приравняли к «платформе Фрумкина», то есть — к правому уклону. На новом — апрельском — пленуме продолжилось избиение правых. Рыкова со товарищи уже прямо критиковали за оппортунизм. А на председателя Совнаркома накинулись Каганович и — впервые — всеобщий любимец Ворошилов. Рыков выдвинул двухлетний план выправления дисбаланса между промышленностью и сельским хозяйством — но его с гневом отмели, заклеймив «правого» в попытке противопоставить свой план пятилетке, которая уже считалась священной коровой. По поводу НЭПа шпаги с Рыковым скрестил Микоян, настаивавший на том, что за восемь лет эта политика себя изжила и государству пора переходить к более активной политике. Рыков спорил. Но… Снова проиграл по ключевому вопросу — чрезвычайных мер по хлебозаготовкам, которые предложил Каганович. На этот раз большинство поддержало Лазаря Моисеевича. Это означало поворот к политике, напоминавшей времена военного коммунизма. О НЭПе — даже в его скромном изводе — уже можно было не вспоминать.

С января по апрель Рыкову не раз приходилось защищаться от нападок, многие из которых звучали так грозно, что можно было только удивляться, что Алексей Иванович при этом остается председателем правительства и членом Политбюро. Рыкова фактически обвиняли во вредительстве, отметая все его планы. На апрельском Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) Сталин выступил с программной речью против «правого уклона». Политически он громил Бухарина. Рыкова и Томского Сталин критиковал за поддержку бухаринской позиции. Но Алексей Иванович удостоился и персонального отлупа — за слова, произнесенные накануне: «Рыков сказал в своей речи неправду, заявив, что генеральная линия у нас одна. Он этим хотел замаскировать свою собственную линию, отличную от линии партии, с тем, чтобы повести втихомолку подкоп против линии партии. Политика оппортунизма в том именно и состоит, чтобы замазать разногласия, затушевать действительное положение внутри партии, замаскировать свою собственную позицию и лишить партию возможности добиться полной ясности. Для чего нужна оппортунизму такая политика? Для того чтобы, прикрывшись болтовней о единстве линии, проводить на деле свою собственную линию, отличную от линии партии. В своей речи на настоящем пленуме ЦК и ЦКК Рыков встал на эту оппортунистическую точку зрения»^[144]. Пожалуй, никогда прежде Сталин так резко не высказывался о председателе Совнаркома. Оппортунизм — это уже серьезное обвинение. Тем более что Сталин, как бы отвечая на ленинградский выпад Рыкова, подтвердил свой тезис жесткой формулировкой Ленина, боровшегося с оппортунизмом. С помощью Ленина Рыков отстаивал право на дискуссию в ЦК, а Сталин — право на борьбу с оппортунистами. Сталин изображал Рыкова эдаким бюрократом-эгоистом, который игнорирует коллективные решения, требующие напора и изменения политики, а критику воспринимает только в контексте личных нападок. Доля правды в этом упреке была. И значительная. Серьезно прозвучало и обвинение Рыкова в невыгодных для страны финансовых начинаниях, которые председатель Совнаркома проводит келейно, без санкции Политбюро: «Вы знаете историю с вывозом золота в Америку. Многие из вас думают, может быть, что золото было вывезено в Америку по решению Совнаркома, или ЦК, или с согласия ЦК, или с ведома ЦК. Но это неверно, товарищи. ЦК и Совнарком не имеют к этому делу никакого отношения. У нас имеется решение о том, что золото не может быть вывезено без санкции ЦК. Однако это решение было нарушено. Кто же разрешил его вывоз? Оказывается, золото было вывезено с разрешения одного из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова.

Что это, — коллегиальная работа? Второй пример. Речь идет о переговорах с одним из крупных частных банков в Америке, имущество которого было национализировано после Октябрьского переворота и который требует теперь возмещения убытков. ЦК стало известно, что с этим банком ведутся переговоры представителем нашего Госбанка об условиях возмещения его убытков.

^{На V съезде Советов. 1929 год [РГАКФД]}

<…> Впоследствии, узнав об этих переговорах, ЦК постановил прервать переговоры. Но вот вопрос: кто санкционировал эти переговоры? Оказывается, они были санкционированы одним из замов Рыкова с ведома и согласия Рыкова»^[145].

Прорех в работе Совнаркома действительно хватало — и Сталин блеснул информированностью, да и выглядел в этой дискуссии логичнее и спокойнее оппонентов. Такие выступления перетягивали на сторону сталинской группы сомневающихся.

Ответное слово Рыкова в тот день не прозвучало. Но Алексей Иванович на своем опыте почувствовал, что сталинский тезис про обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму — не просто фигура речи, что отныне таков будет принцип существования страны, неотделимый от «коллективизации, индустриализации и культурной революции». Открыто бороться с этой кампанией бесполезно. Что касается подспудной борьбы — возможны варианты.

Накануне открытия V съезда Советов, который должен был принять план первой пятилетки (на 1928–1933 годы), Рыков потерял одну из двух главных своих должностей: председателя Совета народных комиссаров РСФСР. Эта кадровая корректировка мешала ему четко выполнять свою роль, ведь, как известно, многие важные наркоматы существовали только на российском уровне. Рыков привык быть единым в двух лицах, шутил, что в нем слились два человека — общесоюзный и республиканский. И вдруг — одна из этих ипостасей исчезла. Произошло это буднично, слишком буднично — после XIV Всероссийского съезда Советов (подобные форумы тогда шли один за другим), когда переизбранный всероссийским старостой Калинин открыл очередное заседание ВЦИК таким предложением: «Наступило время, когда для РСФСР можно выбрать самостоятельного председателя Совнаркома, не связанного непосредственно с такой же должностью в СССР». Вроде бы здравая идея. И Михаил Иванович произнес эти слова спокойно, меланхоличным тоном.

И выбрали. Как оказалось, на свою беду, Сергея Ивановича Сырцова…

Партийцы средней руки, увлекавшиеся карьерными шахматами, конечно, приметили, что «правые» проиграли — и Рыков определенно теряет вес. Отношение к нему изменилось — но поначалу не кардинально. Через считаные дни после той отставки Рыков вышел на трибуну V Всесоюзного съезда Советов — и приветствовали его на редкость бурно. «Рыков терпеливо стоит на трибуне и ждет, когда спадут приветствующие его овации. Затем, ввиду большого объема доклада, просит увеличить регламент. Съезд бурно поддерживает. Но Михаил Иванович (все тот же Калинин — прим. А. З.) шутливо качает головой:

— Ладно уж, в последний раз…» Так писал — в восторженном ключе — репортер «Известий». И неожиданно попал в самую точку: действительно, Рыков делал фундаментальный доклад перед большой аудиторией в качестве председателя Совнаркома в последний раз. Позже ему приходилось только каяться или отбиваться. А в те дни съезд развивался по рыковским лекалам. В докладе он говорил об индустриализации, которая поможет и селу, и городу. Делегаты приняли два варианта пятилетнего плана: минимальный (для подстраховки) и оптимальный. Позже этот маневр назвали «оппортунистическим». Съезд принял и программу коллективизации сельского хозяйства. В колхозы предполагалось вовлечь 18–20 % крестьянских хозяйств, 85 % (включая колхозы) — включить в различные виды кооперации. Очень скоро все эти цифры пришлось выбрасывать в корзину. Какие уж там 18 % «колхозизации»! Но Рыков отводил для более широкой коллективизации две-три пятилетки.

Первое время после отставки с посла предсовнаркома РСФСР Рыков не показывал виду, что встревожен этим сужением ответственности и полномочий, к которым давно привык. Как глава правительства СССР, он все равно стоял выше структур РСФСР. Решение поменять Рыкова на этом посту явно принималось поспешно — и кандидатуру подобрали крайне неудачную. Сергей Сырцов был, несомненно, боевым товарищем, которого не останавливало кровопролитие, когда он шел к поставленной цели. Боролся с белоказаками, участвовал в подавлении Кронштадтского восстания. Считался мастером «разговаривать с народом». Под руководством Сталина возглавлял (правда, недолгое время) Агитпропотдел ЦК, но в ближний круг генерального секретаря не вошел. До своего назначения председателем Совнаркома РСФСР возглавлял Сибирский крайком — и, как считалось, боролся и с правым, и с левым уклоном, хотя некоторое тяготение к правым в его политике просматривалось. Главными его достоинствами для столь высокого назначения (а Сырцов почти автоматически стал кандидатом в члены Политбюро) были авторитет среди партийного руководства РСФСР и отсутствие связей с Рыковым. Последнего Сырцов называл «человеком, допустившим правые ошибки и ведущим неправильную политическую линию». Но очень скоро оказалось, что сам Сырцов гораздо самоувереннее и опаснее для сталинской группы, чем компромиссный и опытный Алексей Иванович. Амбиции у него были наполеоновские. Достигнув высоких степеней, Сырцов повел себя как слон в посудной лавке. Он начал открыто критиковать сталинский курс, с которым Рыков (по крайней мере, на словах) уже примирился. Ускоренные темпы индустриализации его не устраивали, а основ дипломатии товарищ Сырцов не ведал — и, подобно младотуркам, открыто считал себя сменой старшему поколению руководителей. Сталин очень скоро крепко разочаровался в этом назначении: уж лучше бы Рыкова оставили. В середине мая 1929 года Сырцова назначили предсовнаркома РСФСР, а уже в апреле 1930-го он сколотил вокруг себя, по канонам сталинской историографии, «право-левацкий блок Сырцова — Ломинадзе». Ломинадзе занимал тогда пост первого секретаря Закавказского крайкома, до этого работал в Нижнем Новгороде. Их единомышленником считался бывший комсомольский вождь, активный журналист Лазарь Шацкин, автор нашумевшей правдинской статьи «Долой партийного обывателя», в которой нападал на «молчаливое большинство», слепо следующее директивам начальства. По сути — на «сталинское» большинство. В прессе последовали гневные публикации, осуждавшие Шацкина. Эти люди видели в пробивном, жестком Сырцове лидера, который способен всколыхнуть ситуацию. И председатель Совнаркома РСФСР демонстрировал независимость не только от главы союзного правительства Рыкова, но и от ЦК. Уверенности в себе ему было не занимать (заметим, что этого качества в дни борьбы со сталинской группой не хватило Рыкову и Бухарину).

^{— Правда ли что Рыков перестал заикаться?}

^{— Совершенно верно, потому что ему не дают заикнуться.}

^{А. И. Рыков. 25 апреля 1930 года. Рисунок Валерия Межлаука [РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 169. Л. 90]}

Не советуясь с секретариатом ЦК, он рассылал партийным организациям письма с критикой коллективизации. Сырцов и его единомышленники собирались поставить вопрос о смещении Сталина, утверждая: «Я покушаюсь не на руководство, а на принцип непогрешимости руководства». Формулировать свои задачи он умел — так, что при определенных обстоятельствах за ним могли пойти рядовые партийцы. Кстати, Сырцов был соседом Рыковых по кремлевской квартире — и бывало, что они встречались в неофициальной обстановке. При этом попытка оперативно «привязать» Рыкова — тогда еще возглавлявшего союзное правительство — к блоку Сырцова — Ломинадзе не удались. 4 ноября, на совместном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, против Сырцова резко выступил Орджоникидзе, его поддержали все остальные ораторы — и бузотера сняли с должности. Активность Орджоникидзе понятна: он был дружен с Ломинадзе, и это позже не раз аукнулось товарищу Серго. Представителей «группы» решили немедленно удалить из ЦК, в нарушение устава, без созыва пленума. На том совещании звучали и косвенные обвинения «правых» в связах с этой группой, но Рыков резко отмел эти наветы, назвав Сырцова и компанию «предателями». Действительно, позицию Сырцова скорее можно было связать с «левачеством». Правда, тогда в группе Сталина стала популярна идея о широком антисоветском фронте — от Троцкого до Бухарина. И, в принципе, этот форум мог стать роковым для Рыкова. Но председателю Совнаркома удалось одержать тактическую победу. В постановлении ЦК «О фракционной работе Сырцова, Ломинадзе и других» его фамилия не прозвучала. Но вошла такая формулировка, несомненно, тревожная для Рыкова: «Эти фракционные подпольные группы организовали „лево“-правый блок на основе общей политической платформы, совпадающей во всем основном с платформой правых оппортунистов».

В итоге Сырцова исключили из ЦК и не более.

Только в 1937 году его арестовали. Сотрудничать со следствием этот гордый человек не стал, признательных показаний не дал. Расстреляли его поспешно и редко вспоминали — вплоть до реабилитации в 1957 году.

^{Сергей Сырцов. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 54. Д. 37. Л. 60]}

В ситуации, когда партию сотрясала борьба за власть, появление таких Сырцовых было почти неизбежным: у него просто сработал инстинкт драчуна, борца, охотника. Осенью 1930-го на посту председателя Совнаркома РСФСР Сырцова сменил Даниил Сулимов, много работавший на Урале. Ему удалось продержаться на посту около семи лет, но его политическая карьера также закончилась арестом. Словом, крупный руководитель, удержавшийся на своем месте пять лет и более, был редкостью. А Большой террор внес в «текучку кадров» роковую специфику. А найти для руководства Совнаркомом РСФСР фигуру, равную Рыкову по влиянию и весу в партии, власти так и не смогли.

Но и на союзном уровне Рыков терял позиции — с апреля 1929 года это было все ощутимее. Его «поджимал» собственный заместитель, сравнительно недавно пришедший в органы союзной исполнительной власти, — Серго Орджоникидзе, быстро набиравший вес. Решением Политбюро от 16 мая 1929 года Рыкову предоставили трехмесячный отпуск — и потому, что он действительно страдал от переутомления, и чтобы на время исключить председателя Совнаркома из политических ристалищ.

Что до энергичного товарища Серго, он, безусловно, входил в группу Сталина и расходился с Рыковым во взглядах на индустриализацию. В то же время их объединяло желание беречь людей для работы, независимо от оттенков их политических взглядов. Карательные меры Орджоникидзе поддерживал только под давлением фактов или политических обстоятельств. Среди технарей потомок обедневших грузинских князей, несмотря на отсутствие дельного образования, не выглядел профаном. После отставки Рыкова он, возглавив грандиозный Наркомат тяжелой промышленности, станет главным управленцем индустриализации. Сталин верил в его энергию, в его умение находить общий язык с самыми ершистыми инженерами. Казалось, что на карандаше у товарища Серго каждый станок, каждый мотор. Сохранилось немало идиллических воспоминаний об управленце Орджоникидзе. «Он знает в лицо уйму людей, с бесчисленным количеством металлургов переписывается. Любой мастер или инженер, приехавший в Москву с новостройки, может побеседовать с наркомом. Доступ всегда открыт», — писал академик Иван Бардин, один из основоположников советской черной металлургии. Сработались с Орджоникидзе и такие творческие натуры, как Андрей Туполев, Сергей Ильюшин и Александр Яковлев — отцы-основатели советской авиации. Словом, он во многом напоминал Рыкова, но был рьяным сторонником форсированной индустриализации и действовал в этом направлении куда энергичнее вечно сомневавшегося во всем Алексея Ивановича. Орджоникидзе не стал председателем Совнаркома лишь по одной причине — по национальной. Генеральный секретарь ЦК был грузином, если бы грузин стал еще и главой правительства — это, несмотря на популярность Серго, могло бы вызвать нежелательные кривотолки. Будучи альтернативой и противовесом Рыкову, Орджоникидзе до конца своих дней сохранял добрые отношения с Алексеем Ивановичем, не относился к нему как к прокаженному. Думается, Орджоникидзе понимал, что, по существу, заменил Рыкова, возглавив промышленность, — и не хотел, чтобы его заподозрили в подсиживании товарища.

В семье Рыкова в годы опалы к нему относились с надеждой, видели в нем заступника. «18 февраля 1937 года пришла утром домработница, сказала, что центр перекрыт, вывешены траурные флаги, — очевидно, умер кто-то из Правительства. Родители удивились — вроде вчера все были живы-здоровы. Наташа пошла за газетой и вернулась с известием, что умер Орджоникидзе. Мама тут же упала. Инсульт. А через два дня должен был начаться очередной пленум ЦК, с вопросом о Рыкове и Бухарине. Орджоникидзе был для семьи единственной надеждой»^[146], — вспоминала Наталья Рыкова. Тем не менее осенью 1930 года появление Орджоникидзе в Москве, в ведущих органах исполнительной власти, стало для Рыкова непреодолимой проблемой.

Троцкий издалека анализировал борьбу центристов с правыми не без ехидства. Но с некоторыми его оценками из области политической психологии трудно не согласиться. Он воспринимал происходящее в СССР как огромный театр и отметил, что открытые и яростные нападки на Рыкова начались в прессе только после того, как он начал старательно признавать свои ошибки. Действительно, трудно увидеть в этом только совпадение. Вероятно, это понимал и Рыков. Но в его ситуации не раскаиваться и не искать новых компромиссов с усилившимися центристами было невозможно. В том числе — и из-за экономических провалов последних лет и месяцев НЭПа.

И все-таки Рыков, идя на политические компромиссы, не собирался так просто отдавать бразды управления экономикой. В сентябре он выступил на Московском областном съезде Советов — и не в покаянном тоне. Постарался определить свой взгляд на экономику, на вредные перегибы, на «троцкизм» по отношению к середняку, к деревне. Сталин, ознакомившись с этим докладом председателя Совнаркома, написал раздраженное письмо Орджоникидзе, Ворошилову и Молотову. Очень важное письмо: «Читали ли вы речь Рыкова? По-моему, она представляет речь беспартийного советского чиновника, подыгрывающего под тон „лояльного“, „сочувствующего Советам“. Ни одного слова о партии! Ни одного слова о правом уклоне! Ни одного слова о том, что достижения партии, которые Рыков жульнически приписывает себе, добыты в борьбе с правыми, в том числе с Рыковым!.. Не следует ли поставить впредь Рыкова перед альтернативой: либо отмежеваться открыто и честно от правых и примиренцев, либо лишиться права выступать от имени ЦК и СНК. Я думаю, что следует, ибо это есть тот минимум, от которого не может отказаться ЦК, не желая рисковать отказаться от самого себя. 2. Я узнал, что Рыков продолжает у нас председательствовать по понедельникам и четвергам. Верно ли это? Если верно, почему вы допускаете эту комедию? Кому и для чего она нужна? Нельзя ли покончить с этой комедией?»^[147] Для Сталина эти дни стали водоразделом по отношению к председателю Совнаркома. Он перестал соблюдать пиетет по отношению к нему — к главе правительства. В октябре Политбюро приняло специальное постановление, осуждающее рыковское выступление на Московском областном съезде Советов. Рыков на партийных заседаниях более не председательствовал. Отныне от «правых» требовался только полный отказ от своих позиций. Только покаяние.

Вскоре, в ноябре, на заседании правительства снова обсуждалась проблема темпов индустриализации, возможность максимального увеличения вложений в тяжелую промышленность. Рыков, руководивший совещанием, бросил реплику насчет сохранения при этом рыночного равновесия. Куйбышев тут же парировал: «Говорить о полном равновесии спроса и предложения — значит коренным образом переворачивать соотношение между тяжелой и легкой промышленностью, делать кардинальную ошибку с точки зрения перспектив развития… Несоответствие между спросом и предложением толкает промышленность на быстрое развитие, оно свидетельствует о росте благосостояния, являясь стимулирующим моментом для индустриализации»^[148]. Определились два полюса: одни стояли за революционное преобразование страны, за рывок, другие (и в первую очередь Рыков) их сдерживали, обосновывая свои взгляды вполне объективными трудностями, из которых страна могла не выпутаться.

Они сопротивлялись до октября, но не смогли выдержать пропагандистского, да и аппаратного прессинга. А главное — не были готовы к прямой конфронтации со Сталиным. 12 ноября, на очередном пленуме, Рыков, Бухарин и Томский выступили с заявлением о полном признании генеральной линии партии. Они — что уж смягчать — капитулировали:

«Мы целиком и полностью разделяли и разделяем генеральную линию партии. Мы принимали самое ближайшее участие в выработке резолюций XV съезда и последующих Пленумов ЦК. <…>

…Мы считали и считаем безусловно необходимой решительную борьбу со всеми внутрипартийными правыми течениями, которые тормозят поступательное движение пролетарских масс по направлению к социализму.

…При совершенно правильной и целиком разделяемой нами политике решительного наступления на кулачество естественным является факт значительного сокращения запашек, понижения удельного веса кулацкого хозяйства и сокращения его производственной базы.

Одна из главных задач партии состояла и состоит в том, чтобы это сокращение производства в кулацком хозяйстве перекрыть подъемом в бедняцко-середняцком секторе и в возрастающем темпе — в секторе колхозно-совхозном.

Опасаясь того, что применение чрезвычайных мер, как длительной системы, неизбежно затрагивает и значительные слои середнячества, мы на прошлом (апрель 1929 г.) Пленуме ЦК были против их применения. Именно в этом заключалось наше разногласие с большинством ЦК и ПБ.

…Несомненно, что применение чрезвычайных мер, обеспечившее в течение короткого срока пролетарскому государству хлебный фонд, вызвало местами рост недовольства в слоях середнячества, толкнуло эту часть середнячества в сторону зверски сопротивляющегося кулака. Несомненно также, что применение чрезвычайных мер отразилось на некотором недовыполнении плана по с/х.

^{В. В. Куйбышев, И. В. Сталин, А. И. Рыков, А. И. Микоян, М. И. Калинин, В. М. Молотов, Г. К. Орджоникидзе, Е. Ярославский, К. Е. Ворошилов, С. М. Буденный и др. с трибуны приветствуют пионеров, проходящих маршем по Красной площади 1 Мая. 1 мая 1930 года [РГАКФД]}

…Мы… не можем не заявить, что система взглядов, развиваемая в газетах и журналах, как система, якобы разделяемая нами, ничего общего с нашими действительными взглядами не имеет. Неправдой является утверждение, что мы против пятилетки. Неправдой является утверждение о том, что мы против взятых темпов индустриализации. Неправдой является утверждение, что мы против теперешних темпов коллективизации. Неправдой является утверждение, будто мы против строительства совхозов и взятых темпов этого строительства. Неправдой является утверждение, что мы против непримиримой борьбы с кулаком.

Мы решительно за индустриализацию и взятые темпы, за строительство колхозов и совхозов и намеченные темпы. Мы за беспощадную борьбу с кулачеством. Мы за опору на бедноту, всемерную ее организацию против кулачества, за прочный союз с середняком. Мы были против чрезвычайных мер „как длительного курса“.

…Мы не хотим, чтобы этот документ был только документом формальной лояльности. Мы всегда боролись против создания фракций и группировок, и ни фракцией, ни оппозицией не были и не будем.

Мы всегда отстаивали то, что мы считали верным и полезным для партии и только внутри партийных органов, членами которых мы состояли. Так же делаем мы и сейчас, выступая с настоящим заявлением»^[149].

Внутренне они не были согласны с этой отповедью — и это не понимали только наивные. Но публичное раскаяние состоялось. Бухарина после этого вывели из состава Политбюро. Вскоре место в Политбюро потерял и Томский, уже несколько месяцев не возглавлявший профсоюзы. Высокое положение в партии и Совнаркоме сохранил только Рыков.

Тем временем в народе даже в 1930 году, после всех истребительных дискуссий с правыми, поколебалась, но не исчезла вера в единство генерального секретаря и председателя Совнаркома. Тем более что Рыков оставался на посту — и слишком долго, по послереволюционным меркам, они правили вместе. Слухами земля полнилась: «Кто нами правит — неясно. То говорят о союзе Сталина с Рыковым, то о каком-то „посрамлении“ Молотова, то о сумерках Сталина, о том, что будто его не то били, не то ранили на заседании секретариата»^[150] — это запись из дневника историка Ивана Шитца, который неприязненно относился к революции, но остался на родине и в то время работал редактором Большой советской энциклопедии. Его дневник полон жалоб на материальные трудности, к политике правительства он относился скептически, но слухи транслировал с аналитическим отбором — как профессиональный историк. Нужно заметить, что Шитц относился к той части интеллигенции, для которой Рыков был таким же радикалом, как и все большевики. Он не восхищался НЭПом, кроме того, считал председателя Совнаркома одним из тех, кто НЭП свернул — ради новых авантюр, которые, как считал историк, чреваты только новым голодом и закручиванием гаек. В детали партийной дискуссии Шитц в 1930 году не вдавался — и, по-видимому, не он один.

6. «Путается в ногах»

Правую оппозицию, как водится, добили после раскаяния. Это произошло в июле 1930 года, на XVI партийном съезде. Накануне съезда ходили слухи, что Рыков со товарищи готовят «дворцовый переворот» против Сталина, но на фракционных собраниях лидеры оппозиции (бывшие?) отказались от такого разворота. И все-таки во многих партийных организациях накануне съезда шли дискуссии,которые показывали, что потенциальных сторонников у правых немало. А на съезде обсуждение политической программы в значительной степени ограничилось избиением уклонистов. Открыл съезд Михаил Калинин, сразу напомнивший о правоте «лозунга, впервые выдвинутого т. Сталиным о сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса»^[151].

Потом зачитывались приветствия от пролетарских районов и колхозов, выстроенные по одинаковому шаблону: восторг и энтузиазм от размаха социалистических преобразований, призыв покарать сторонников правыхкак отступников, готовность выполнить пятилетку в четыре года. Непременно звучали и здравицы в честь Сталина, сразу определившие дух съезда, непохожего на предыдущие партийные форумы, слишком помпезного по духу.

Прямые нападки на Рыкова начались с выступления секретаря Челябинского окружного комитета ВКП(б) Алексея Финковского. Он обвинил председателя Совнаркома в великой крамоле — в отстаивании «правого курса» в его выступлении на X Уральской областной партийной конференции в июне 1930 года. Первый секретарь Нижне-Волжского крайкома Шеболдаев во вполне яростной речи потребовал удаления «правых» как «непосредственной агентуры кулачества в нашей партии» из состава ЦК. Свою речь он завершил энергичными словами: «покончить и добить»^[152].

Лучший оратор сталинской группы — Сергей Киров — требовал, чтобы они признали свою платформу «кулацкой программой», ведущей к гибели социалистического строительства, и заявлял, что «каждый лишний процент темпа в нашей индустриализации, каждый лишний колхоз — все это было достигнуто не только в борьбе с кулаком и прочими контрреволюционными элементами в нашей стране, это было достигнуто в борьбе против тт. Бухарина, Рыкова, Томского и Угланова»^[153]. Не менее хлестко выступал против правых Рудзутак. Бухарин на съезде отсутствовал, болел.

Нарком внешней и внутренней торговли Микоян — как практик — критиковал Рыкова так обстоятельно, что в нем уже видели будущего главу правительства. «Виднейшие члены ЦК, в прошлом — лидеры нашей партии», по словам наркома, превратились в «глашатаев интересов чуждых классов» — это был явный удар по правым. Он бил по правительству, в котором сам работал, за халатность: «Наша страна, будучи нищей, является самой расточительной в силу своей отсталости»^[154].

Наконец, после такой «артподготовки», 29 июня слово предоставили Томскому, а затем и Рыкову. Каялись оба. Томский обстоятельно разъяснил: «Мы („правые“) были неправы в том, что, начиная с июльского Пленума ЦК 1928 г., считали, что трудности хлебозаготовок можно смягчить путем уступок среднему крестьянству, сохраняя и развивая товарные отношения с деревней. Партия приняла иные решения, и мы целиком и полностью подчиняемся им. Мы недооценивали возможности ускоренной индустриализации, ее роли в социалистическом переустройстве страны — и вновь признаем свои ошибки»^[155].

Рыков повторил аргументы Томского, а упреки Финковского парировал тем, что тогда, на Урале, он, Рыков, не раз цитировал Сталина… Аудитория сразу встретила его не слишком доброжелательно, с колкими возгласами.

Потом Рыков говорил об экономике, отчитывался, но в ответ слышал свист. Он каялся, признал роковую ошибочность своих взглядов в 1928–1929 годах и обещал, что обязуется «сделать все, что найдет необходимым съезд, для того, чтобы последствия этих ошибок как можно скорее изжить». Провожали его с трибуны безо всякого почтения. Во время речей Рыкова, Томского, Угланова не прекращались презрительные реплики. Впрочем, отсутствовавшего Бухарина критиковали чаще и жестче, а видимость уважения к главе правительства все-таки сохранялась. Это сказывалось в некоторых выступлениях. Так, первый секретарь Уралобкома И. Д. Кабаков упрекнул Рыкова в недооценке классовой борьбы, но заметил, что «За время от Уральской конференции до ХVI съезда он (Рыков — прим. А. З.) резко изменился в лучшую сторону»^[156]. Окончательной победы над правыми съезд не принес: эту задачу сталинская группа отложила на потом. В составе ЦК, избранного делегатами съезда, остались Бухарин, Рыков, Томский. Скорее всего, всеобщая сплоченность вокруг фигуры Сталина была во многом внешней, даже притворной.

Рыкова даже избрали в Политбюро — единственного из всех «уклонистов» и признанных «оппозиционеров», левых и правых. Сохранил он и пост председателя Совета народных комиссаров СССР, а также Совета труда и обороны. По всем статьям — второй человек в государстве. К тому же он остался одним из всего лишь двоих членов Политбюро, избранных в этот ареопаг еще при Ленине, — наряду со Сталиным. Все это — громкая вывеска, но она уже мало что значила. Делегаты съезда увидели капитулировавшего политика. Оставалось только гадать — он отказался от амбиций навсегда или на время? В кругу Сталина не сомневались, что отставка Рыкова — дело времени, просто генеральный секретарь осторожничает и старается провести эту рокировку как можно аккуратнее. Работал он после съезда инертно, перепоручив все дела заместителям.

В одном из последних своих обстоятельных (там, например, имелся интересный анализ европейской и американской экономики) докладов в ранге председателя Совнаркома Рыков говорил, что страна находится на подъеме, что в предстоящем 1929/30 году государственный бюджет вырастет на треть, а особенно вырастет государственное производство и коллективные хозяйства на селе. Рыков связывал проблемы «с мелкобуржуазным характером нашей страны, которые вытекают из недостатка товаров, из недостаточной развитости промышленности, особенно тяжелой, из отставания сельского хозяйства, из невозможности удовлетворить полностью спрос населения, хотя мы в этом году в состоянии его обеспечить несколько выше, чем в прошлом. При быстром темпе социалистического строительства, при непосредственном вовлечении в это строительство самого многочисленного в нашей стране класса — крестьянства преодоление этих затруднений и осуществление всего плана социалистической индустриализации и реконструкции не могут не быть связаны с усилением классовой борьбы в деревне, не могут не вызывать и у правительства необходимости применения в некоторых областях работы наряду с мерами убеждения принудительных мер для борьбы с враждебными социалистическому строительству классовыми силами. Эти принудительные меры и меры общественного давления были применены, в частности, в области хлебных заготовок»^[157]. То есть, представьте, Рыков благословлял чрезвычайщину на селе, с которой так отчаянно сражался. Это было еще одно свидетельство слабости, неспособности к борьбе. Но противники сомневались: не хитрит ли Рыков, не маскируется ли?.. И его продолжали теснить по всем фронтам.

Первое свидетельство о подготовке отставки Рыкова с поста предсовнаркома СССР относится к 13 сентября 1930 года, когда Сталин написал Молотову из отпуска, на берегу моря обдумав партитуру перемен: «Наша центральная советская верхушка (СТО, СНК, Совещание замов) больна смертельной болезнью, СТО из делового и боевого органа превратился в пустой парламент. СНК парализован водянистыми и по сути антипартийными речами Рыкова. Совещание замов […] имеет тенденцию превратиться в штаб […], противопоставляющий себя Центральному комитету партии. Ясно, что так дальше продолжаться не может. Нужны коренные меры. Какие, — об этом расскажу по приезде в Москву»^[158].

С этого началась келейная кампания по устранению Рыкова из высшей власти. У Сталина имелся повод для волнения: так называемое «совещание замов» он считал штабом осторожного, но последовательного противодействия своему экономическому курсу. На этих собраниях традиционно председательствовал глава Совнаркома — Рыков, а участвовали его заместители по правительству и Совету труда и обороны, а также ключевые наркомы, руководители Госбанка, ВСНХ и другие весомые хозяйственники. Собирались они раз в неделю, обсуждая оперативные экономические вопросы. Формально участниками совещания значились Сталин, Ворошилов и некоторые другие союзники партийного вождя. Но заправлял там Рыков, он принимал решение о кадровом составе совещания. Этот орган не значился в Конституции, его придумал Рыков, а Политбюро узаконило в мае 1926 года. Сталин, знавший толк в аппаратных перетягиваниях каната, опасался, что это совещание рано или поздно может стать альтернативой Политбюро. А это уж точно не входило в планы генерального секретаря, который по кирпичику выстраивал свою политическую монополию, уничтожая последние реликты послереволюционной пестроты.

После нескольких писем Молотову Сталин начал достаточно осторожно прощупывать вопрос об отставке Рыкова и с другими соратниками. Столь важный вопрос требовал твердого согласия в рядах единомышленников.

Большинство из них видело новым председателем Совнаркома самого Сталина — и, думается, не из лести. Они поддерживали тенденцию централизации власти, осознавали лидерство Сталина и считали, что он должен совместить две главные должности в советской политической системе. Так и случится в мае 1941 года. Но в 1930-м Сталин считал этот шаг преждевременным. Во-первых, не существовало такой традиции: Ленин занимал лишь одну должность — председателя Совнаркома, а в партии оставался неформальным лидером. Второй аргумент — Сталину было удобнее дирижировать такими непредсказуемыми процессами, как коллективизация, немного со стороны, при случае критикуя перегибы и корректируя политику. В-третьих, имело некоторое значение грузинское происхождение Сталина. Сам он, отлично зная, что противники еще с 1917 года критикуют большевиков за «засилье инородцев», считал, что правительство должен возглавлять природный русский. Так и укрепилась в сознании генерального секретаря кандидатура Молотова — рыковского земляка по Вятской губернии, внука крепостных крестьян — опять же, как и Алексей Иванович. Он был явным представителем большинства. Сталин никогда не игнорировал такие «национальные вопросы» — одновременно и тонкие, и вульгарные. Уж он-то отлично понимал, насколько хрупка идеология интернационализма, насколько медленно она завоевывает людей. Это не означает, что на заметные позиции в то время выдвигали только великороссов, но о пропорциях задумывались всерьез. После 1930 года в когорту «вождей», которых часто изображали на плакатах, вошли сам Сталин, Молотов, Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе и Каганович. Особую роль героя Гражданской войны играл Семен Буденный, занимавший относительно скромное положение в политической элите. Получается — два грузина, один еврей и четверка русских. Кстати, именно на тот период приходится гневное письмо Сталина Демьяну Бедному, в котором он, по существу, корил поэта-пропагандиста за неуважение к истории русского народа, за левацкий перегиб в идеологии. Не задумываться об этом в то время было просто опасно. «Помню кем-то, кажется, в ФЗУ показанную мне бумажку вроде листовочки, — трудно сейчас сообразить, просто ли это было рисовано от руки, или переведено в нескольких экземплярах через копирку, или сделано на гектографе, — но ощущение какой-то размноженности этого листочка осталось, во всяком случае. На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одном стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом — Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе — в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: „И заспорили славяне, кому править на Руси“. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, может, этот листок показывали мне не в ФЗУ, а еще раньше, в школе»^[159]. Советская власть не должна была выглядеть как засилье варягов, чужаков. И Сталин потратил немало пропагандистских усилий, чтобы в глазах большинства превратиться в «своего». В 1930-м он себя таковым еще не чувствовал.

Несколько недель в начале осени 1930-го в своем кругу «сталинцы» снова обсуждали будущую рокировку в Совнаркоме. 22 сентября сам Сталин предложил Молотову возглавить правительство СССР, заодно упразднив пресловутое совещание замов. А также попросил обсудить этот вопрос в кругу товарищей. Товарищи стали один за другим отписываться патрону. С отставкой Рыкова согласились все. Но с оттенками. Ворошилов писал: «Я, Микоян, Молотов, Каганович и отчасти Куйбышев считаем, что самым лучшим выходом из положения было бы унифицирование руководства. Хорошо было бы сесть тебе в СНК и по-настоящему, как ты умеешь, взяться за руководство всей страной».

Еще хитрее оказалось послание Кагановича, который сначала отметил: «Из уст партийцев зачастую можно услышать примерно такое: „Вот бы поставить Сталина, это было бы по-настоящему“», а потом, предвидя сомнения вождя, заключил: «не сузит ли это решение размаха Вашей работы в частности по коминтерновской линии и, во-вторых, во внутрипартийной жизни… Детальные вопросы хозяйства могут даже отвлечь от обозрения всего поля боя». Именно поэтому Каганович согласился с кандидатурой Молотова. Ему вторил Орджоникидзе: «Конечно, вместо Рыкова надо посадить Молотова».

Сам Молотов в ответном письме объявил себя недостойным такого высокого поста — но это, возможно, было данью этикету. 7 октября шестерка единомышленников Сталина из Политбюро (Молотов, Ворошилов, Каганович, Куйбышев, Микоян, Орджоникидзе) собралась на заседание на Старой площади. Отставку Рыкова они рассматривали как вопрос предрешенный. Орджоникидзе в письме Сталину так рассказывал об этой встрече: Молотов «выражал сомнения, насколько он будет авторитетен для нашего брата и, в частности, для Рудзутака (заместителя председателя СНК СССР — прим. А. З.), но это, конечно, чепуха». Да, в сталинском окружении многих сановитых управленцев к тому времени уже негласно считали людьми прошлого, непригодными для новых задач.

Казалось бы, все ясно, вопрос почти решен. И все-таки Сталин снова тянул с рыковской рокировкой. Генсек понимал, насколько это серьезный шаг, — и прорабатывал его основательно.

Кроме кандидатур Молотова и (в гораздо меньшей степени) Рудзутака, он мог всерьез задумываться и о фигуре Орджоникидзе, который здорово ему помог в боях с правой оппозицией в 1929–1930-м и рвался руководить индустриальным строительством. Но, с одной стороны, перед Сталиным вставал все тот же национальный вопрос. Два грузина-усача (внешне — особенно на плакатах — они выглядели, как родные братья) во главе государства — это перебор. С другой стороны, темпераментный, самолюбивый Серго, при всей его склонности к форсированной индустриализации, на резких поворотах мог стать неуправляемым, мог стать противником резкой смены правящей элиты.

Рыков догадывался о готовящейся отставке. Бороться за власть он, разумеется, не стал: по всем расчетам, бессмысленное дело. Реже стал появляться в Совнаркоме, совершенно не проводил совещаний с политическим оттенком. Сдался?

Наконец 29 сентября очередной Пленум ЦК был официально назначен на 5 декабря. Снова — без спешки. За это время Сталин и его соратники сделали несколько осторожных, но атакующих шахматных ходов «против Рыкова». Так, на объединенном заседании Политбюро и Президиума ЦКК 4 ноября, при рассмотрении дела Сырцова и Ломинадзе, прозвучали серьезные намеки об их связях с Рыковым. На повестку дня пленума вынесли несколько деликатных экономических вопросов — например, отчет Наркомата снабжения о снабжении мясом и овощами, который мог обернуться критикой и лично Рыкова, и работы Совнаркома в целом. Несколько отставок в Госплане, ВСНХ и наркоматах тоже входили в программу подготовки смещения главы правительства, который, казалось, занимал этот пост целую вечность.

Важным оставалось и мнение Максима Горького, проживавшего тогда в Италии. Примерно 10 декабря Сталин написал ему — весьма дипломатично, в дружеском тоне, осторожно затрагивая те струны, которыми восхищался буревестник революции: «Дела идут у нас неплохо. И в области промышленности, и в области сельского хозяйства успехи несомненные. Пусть мяукают там, в Европе, на все голоса все и всякие ископаемые средневекового периода о „крахе“ СССР. Этим они не изменят ни на иоту ни наших планов, ни нашего дела. СССР будет первоклассной страной самого крупного, технически оборудованного промышленного и сельскохозяйственного производства. Социализм непобедим. Не будет больше „убогой“ России. Кончено! Будет могучая и обильная передовая Россия». Ах, как Горький хотел слышать нечто подобное! Причем репутации «аллилуйщика» у Сталина не было, поэтому писатель, скорее всего, мог ему поверить. Поведал он Алексею Максимовичу и о смягчении приговоров осужденным по делу «Союза инженерных организаций» («решили заменить расстрел заключением на 10 и меньше лет»). Это тоже могло порадовать классика. А в финале рассказал о главном: «15-го созываем пленум ЦК. Думаем сменить т. Рыкова. Неприятное дело, но ничего не поделаешь: не поспевает за движением, отстает чертовски (несмотря на желание поспеть), путается в ногах. Думаем заменить его т. Молотовым. Смелый, умный, вполне современный руководитель. Его настоящая фамилия не Молотов, а Скрябин. Он из Вятки. ЦК полностью за него. Ну, кажется, хватит. Жму руку»^[160]. В постскриптуме товарищ Коба приглашал классика посетить СССР грядущей весной, лучше всего — к первомайскому параду.

^{Максим Горький и Г. Г. Ягода. 1920-е годы [РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1656. Л. 9]}

Сталин отлично понимал, что Горький симпатизирует Рыкову, переписывается с ним. Знал, что новость об отставке Алексея Ивановича может стать для «капризного» писателя ударом, может даже бросить тень на его отношение к советской реальности. И потому рассказал ему о планах пленума заранее, то есть сугубо доверительно, в той манере, которая писателю нравилась. Это могло польстить Горькому. И, надо сказать, во многом генеральному секретарю удалось достичь задуманного. Алексея Максимовича увлекла идея усиленной индустриализации, идея слома того уклада русской жизни, к которому Горький относился с ненавистью. При этом он — человек далеко не прямолинейный — продолжал сочувствовать Рыкову, как, впрочем, и Бухарину, и Ягоде. Одновременно Горький писал пьесу «Сомов и другие» — о вредителях в советской промышленности — и делом «Союза инженерных организаций» интересовался не только из соображений человечности, но и за-ради писательской кухни. В переписке со Сталиным и Ягодой он проклинал «негодяев-вредителей», а в газетах выступал со статьями, в которых призывал отказаться от излишнего гуманизма по отношению к таким врагам. Косвенно драма «Сомов и другие» (хотя Горький и не стал отдавать ее театрам) помогла Сталину в его борьбе с Рыковым и апологетами умеренной политики^[161].

Пленум, который готовили на редкость тщательно, в итоге перенесли еще раз — на 17 декабря — и придали ему статус объединенного Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Первые дни работы крупного партийного форума вроде бы не предвещали смещения председателя Совнаркома. Только 19 декабря проявились тревожные для Рыкова признаки: во время его выступления в прениях по докладу Куйбышева о контрольных цифрах на 1931 год ему пришлось выслушать несколько резких реплик — в основном с требованиями покаяться. Аудитория явно показывала, что Рыков стал для ЦК чужаком. Алексей Иванович снова и снова упрямо говорил о своей приверженности генеральной линии партии, но спасти ситуацию уже не мог.

Незавидную роль буревестника на этот раз взял на себя давний критик председателя Совнаркома Куйбышев, твердо заявивший о недопустимости сохранения Рыкова на высоком посту: «То обстоятельство, что тов. Рыков не стал в ряды активных борцов за генеральную линию, не стал борцом против системы взглядов, вредность которой он сам признал, показывает, что такая щелка есть, пока тов.

Рыков возглавляет соваппарат… Так дальше продолжаться не может». Тут уж даже товарищи из глубинки, не посвященные в планы Сталина, всё поняли. И уже никто не удивлялся, когда могущественный генеральный секретарь ЦК Компартии Украины Станислав Косиор предложил освободить Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома СССР и члена Политбюро, утвердив новым председателем СНК Молотова, а членом Политбюро Орджоникидзе. Слова Косиора, что при Рыкове партия и правительство не могут быть единым кулаком, прозвучали веско. Его предложения приняли единогласно. Все прошло буднично, слаженно, как по маслу, без прямого участия Сталина и даже Молотова. За один день — 19 декабря 1930 года. День, полностью изменивший судьбу Рыкова. В 1931 году началась его третья жизнь — не просто второстепенного руководителя, но обреченного. Обреченного на критику и — в конечном итоге — устранение из партии. Тогда Рыков считал, что возможны и другие варианты — включая поражение группы Сталина. Но история выбрала сценарий, в котором после смещения с поста председателя Совнаркома Алексей Рыков начал превращаться в парию. Формировалось новое руководство Совнаркома, которое можно условно назвать правительством Молотова — Орджоникидзе.

^{Та самая речь Косиора. 19 декабря 1930 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 453. Л. 194]}

Но уход Рыкова с ленинской должности нельзя объяснять только раскладом сил в политической борьбе и усилением группы Сталина, которой в 1930 году уже не требовались союзники с правого (как и с левого) фланга. Вместе с Рыковым проиграла сама идея НЭПа, становившаяся все более непопулярной в обществе, особенно среди комсомольской и партийной молодежи. В НЭПе оказалось маловато романтики, героики. А Сталину удалось сформулировать амбициозную, революционную цель — за несколько лет догнать развитые страны по индустриализации. Магнитка, Днепрогэс, Турксиб — всем этим, как известно, много занимался Рыков. Но для миллионов людей эти великие стройки, привлекавшие «революционным размахом», были связаны с политикой Сталина, с его курсом. Оттенков общественное мнение не замечало, и Рыков заработал репутацию оппонента индустриализации.

^{Народный комиссар социального обеспечения РСФСР Иосиф Наговицын. 1931 год [РГАКФД]}

В отставку «ушли» не только Рыкова, но и рыковцев. Система исполнительной власти поменялась кардинально. И по духу, и по кадрам. Управляющего делами Совнаркома Николая Горбунова, который занимал эту должность с ленинских времен, сменил Платон Керженцев. Усилил свое положение Анастас Микоян. При Рыкове он возглавлял Наркомат внешней и внутренней торговли, который теперь реорганизовали в более мощный Наркомат снабжения.

Из рыковских выдвиженцев портфель наркома сохранил, пожалуй, только Иосиф Алексеевич Наговицын — личность, на первый взгляд, малозаметная, но для советского правительства тех лет характерная. Потомственный крестьянин, участник революции 1905 года, проведший несколько лет в эмиграции, после 1917 года он показал себя дельным администратором. Некоторое время работал в Наркомпросе: возглавлял Совет по просвещению национальных меньшинств. В 1926 году, с согласия Рыкова, стал наркомом социального обеспечения РСФСР. В то время Наговицыну не было и сорока, но он страдал от болезни легких и нередко отбывал в отпуска на лечение. При этом ему удалось сработаться и с Рыковым, и с Молотовым, и с Сырцовым, и с Сулимовым — и Наговицын удержался на своем посту до 1937 года, когда Совнарком РСФСР уже возглавлял Николай Булганин. И формой отставки стал не расстрел, а смерть в комфортабельном санатории «Горное солнце» в Мисхоре, от туберкулеза. Редкий случай для этого поколения наркомов — для тех, на кого делал ставку Рыков.

Константин Симонов на склоне лет основательно анализировал ту ситуацию: «Я был забронирован от этого мыслями о Красной Армии, которая в грядущих боях будет „всех сильнее“, страстной любовью к ней, въевшейся с детских лет, и мыслями о пятилетке, открывавшей такое будущее, без которого жить дальше нельзя, надо сделать все, что написано в пятилетнем плане. Мысли о Красной Армии и о пятилетке связывались воедино капиталистическим окружением: если мы не построим всего, что решили, значит, будем беззащитны, погибнем, не сможем воевать, если на нас нападут, — это было совершенно несомненным. И, может быть, поэтому, когда я слышал о борьбе с правым уклоном, кончившейся в тогдашнем моем представлении заменой Рыкова Молотовым, то казалось ясным, что с правым уклоном приходится бороться, потому что они против быстрой индустриализации, а если мы быстро не индустриализируемся, то нас сомнут и нечем будет защищаться, — это самое главное. Хотя в разговорах, которые я слышал, проскальзывали и ноты симпатии к Рыкову, к Бухарину, в особенности к последнему, как к людям, которые хотели, чтобы в стране полегче жилось, чтоб было побольше всего, как к радетелям за сытость человека, но это были только ноты, только какие-то отзвуки чужих мнений. Правота Сталина, который стоял за быструю индустриализацию страны и добивался ее, во имя этого спорил с другими и доказывал их неправоту, — его правота была для меня вне сомнений и в четырнадцать, и в пятнадцать, и в шестнадцать лет»^[162]. Симонов — замечательный мемуарист, но нужно иметь в виду и его особенности. Сын генерала, потомственный дворянин, с трудом (и в то же время — молниеносно) пробивавшийся ввысь в советское время, он в то время искренне верил в сталинские идеалы. Но о «нотах симпатии» к Рыкову и Бухарину Симонов упомянул не зря (и не единожды): без ностальгии по «правым» тогдашняя общественная жизнь не обходилась. Со старым образом жизни, с НЭПом, с рыковским правительством прощались болезненно. Сталин в то время предлагал более суровый (а для молодых комсомольцев — более романтичный) путь к социализму, предлагал новый виток классовой борьбы. Молодым, амбициозным это нравилось, а о противоположных настроениях свидетельствует ходившая в те годы политически взрывоопасная частушка:

Нельзя сказать, что так думали и пели миллионы. Скорее всего, эти нехитрые строки написал какой-нибудь небесталанный (но благоразумно оставшийся безымянным) противник Сталина и сторонник Алексея Ивановича — возможно, знавший его по работе, высоко ценивший его. Или выучившийся крестьянский сын, с детства слышавший, что председатель Совнаркома Рыков смягчил жизнь мужику-хлебопашцу. Будем откровенны: такие частушки случайно не появляются.

^{Председатель СНК СССР и СТО СССР Алексей Рыков (1924–1929 годы) [РГАКФД]}

И не случайно, если приглядеться, в середине 1930-х Сталин во многом обратится к «линии Рыкова» — по крайней мере, в пропаганде. Он взял на вооружение то, что еще недавно считалось мещанским, а то и мелкобуржуазным пережитком, бесконечно чуждым новому обществу. Новым лозунгом дня тогда стали слова «Жить стало лучше, жить стало веселее». Мороженое и шампанское в парках, котлеты в тесте из американских машин, привезенных Микояном, первые чемпионаты страны по футболу, кинокомедии на экране… Он предлагал народу «красивую жизнь по-советски». Конечно, красоты и мороженого на всех не хватало. Но в Москве и в некоторых других крупных городах предвоенные годы запомнились как кратковременное счастье после многих лет лишений.

Сталин, внимательно следивший за общественным мнением, это вполне осознавал — и постарался противопоставить идеям правых более эффектную политику, с рекордными перелетами таких асов, как Валерий Чкалов и Михаил Громов, с покорением Арктики в исполнении Отто Шмидта и Ивана Папанина, с рекордами стахановцев, строительством Московского метрополитена и эффектными кинофильмами. Это были сильные ходы, заслонившие предыдущее десятилетие. Как и парадная неоклассицистическая архитектура заслонила самобытный, замечательный, но скромный конструктивизм рыковского времени. Культуролог Паперный считает этот процесс сменой культуры Один на культуру Два^[163]. Что ж, можно и так сказать. Хотя право на признание имеют оба стиля.

О том, как восприняли отставку Рыкова в мире, можно судить по статье «Рыков в немилости» в «Эко де Пари» — в которой автор, французский журналист Андре Жеро, часто писавший под псевдонимом Пертинакс, демонстрирует недурное знание советской повестки дня: «Отстранение Рыкова от дел завершает победу Сталина. Ныне Сталин, укрепившийся окончательно в секретариате коммунистической партии, столь же всемогущ, как покойный Ленин. В 1927–1928 гг. Сталину пришлось защищаться против левой оппозиции Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека, Раковского. Сегодня, в сущности говоря, присвоив крайнюю программу левых, Сталин направляет удар против правых. После Бухарина и Томского дошла очередь и до Рыкова. Поражение Рыкова произошло на XVI съезде коммунистической партии, когда он и его сотоварищи, чтобы спасти себя, публично унизительно каялись в своих грехах. Однако ненависть Сталина не смягчилась, ибо если левая оппозиция представляла всего лишь главный штаб без армии, то правые — Рыков и др., считаются вдохновителями противодействия проведению пятилетнего плана. Правая оппозиция утверждала, что аграрная политика пятилетнего плана, требующая организации совхозов и колхозов, приведет к разорению»^[164].

Да, это — один из вполне вероятных подтекстов истории.

Глава 14. Почтмейстер рыков

1. Через раскаяния

Из председателей Совнаркома Рыков стал наркомом СССР. С царских времен он отвык от таких унижений — и рядовые коммунисты, и спецы привыкли считать Алексея Ивановича почти всесильным. Перестроиться к новому положению было трудновато до тошноты. Рыков сник — многим казалось, что навсегда.

Вызывают доверие поздние воспоминания Михаила Смиртюкова, пришедшего тогда в аппарат правительства референтом и работавшего до горбачевских времен: «Когда его (Рыкова — прим. А. З.) назначили наркомом почт и телеграфов, я слушал его речь. Он выступал с лекцией в здании на Мясницкой, в котором позднее находилось Министерство торговли. Оратор он, прямо скажем, был так себе. Говорил часа два, немного заикаясь. Все выступление я уже не помню, но в памяти отложилось, что он главным образом говорил о своих ошибках в работе, о неправильных политических взглядах и каялся»^[165]. На новом посту он действительно нередко с преувеличенным пафосом (при этом без видимого вдохновения) одобрял политику партии. Но таких ораторов тогда хватало с гаком. Быть может, Сталину льстило, что о нем столь высокопарно рассуждает старейший большевик, который славился ершистым нравом и склонностью к дискуссиям. О Ленине Рыков всегда говорил гораздо сдержаннее. Но Сталин хорошо понимал, что это вынужденная риторика. Что Рыков, сохраняя статус наркома, все еще надеется шагнуть повыше и подает знаки, что он «свой», проверенный работник, покаявшийся в метаниях… Практика показывает, что управленцы рыковского поколения, попавшие в немилость, в 1930-е уже не имели шансов на новый взлет. Но Рыков знать об этом не мог.

^{Здание Центрального Телеграфа. 1920-е годы}

Была ли депрессия Рыкова, которую зафиксировал молодой Смиртюков, долгой? В тот раз хватило нескольких недель. Постепенно Алексей Иванович все-таки взял в руки и себя, и погрузился в проблемы наркомата, работая под руководством Молотова, своего давнего критика, с которым старался встречаться как можно реже. В тогдашнем правительстве такое было возможно. Рыков стал грустнее, гораздо реже шутил. Политическая катастрофа преждевременно (даже по представлениям того времени) превратила бывшего предсовнаркома почти в старика. Но этот издерганный человек еще оказался способен руководить большим ведомством.

В прежние годы он и жил, и работал в Кремле, регулярно выезжая также в различные наркоматы и в ЦК — на Старую площадь. Теперь кабинет Рыкова располагался в самом приметном новом доме на Тверской, еще не переименованной в улицу Горького. Это — построенный в 1927 году и только что обустроенный Телеграф, творение инженера и архитектора Ивана Рерберга. Рыков курировал строительство этого крупнейшего московского объекта 1920-х, выполненного в уникальном стиле — с сочетанием модерна и конструктивизма. Он знал там каждый уголок. Монументальное, гармоничное здание с мощной угловой башней называли «механизированным дворцом связи». В праздничные дни именно здание Телеграфа традиционно становилось кульминацией городского иллюминационного театра под открытым небом. Его щедро украшали портретами членов Политбюро, красными полотнищами, советской символикой. С каждым годом портретов Сталина становилось все больше — власть все острее нуждалась в персонификации. Почти каждое утро Рыков приезжал туда на автомобиле (разумеется, с личным водителем) и, поздоровавшись с помощниками, начинал беспокойный рабочий день.

^{Письмо Рыкова и Томского Сталину о своей поддержке генеральной линии партии. 1 декабря 1932 год [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 195. Л. 148, 149]}

Ему иногда подавали лучи надежды: Рыков оживился, он отчасти поверил, что еще сумеет получить достойную работу, вернется в политику, вернется в партийную жизнь. Он был готов и к новым компромиссам. Продолжались ли в это время контакты Рыкова с оппозиционерами? Он сознательно старался не вызывать подозрений во «фракционной активности» и как можно реже общаться с Бухариным и ему подобными товарищами. Их низвергли глубже, чем Рыкова.

Все это было до взлета Николая Ежова, который сразу сделал ставку на борьбу с уклонистами всех мастей и времен, связав их в единый подпольный троцкистский фронт.

Для Рыкова изведать на собственной шее падение после взлетов оказалось делом психологически невыносимым. Но Рыков в свои последние, наркомовские, годы боролся за жизнь, старался избежать «петли». Он сохранял остатки своего волжского жизнелюбия и даже, как и другие наркомы, проводил политику омоложения в своем ведомстве, менял кадры по всей стране. Но среди близких не скрывал, что «наркомовская» ссылка его огорчает. Рыков говорил домашним с грустной иронией: «Ну вот, теперь я — главный почтмейстер». Эта «крамольная» фраза попадет и в будущие следственные показания против Рыкова…

Ушел ли он тогда «из политической борьбы»? В первые месяцы после отставки с поста предсовнаркома бороться с оппонентами ему мешала депрессия. Позже — осознание бессмысленности этой борьбы. С признанными правымион начиная с 1931 года встречался крайне редко, за несколько лет — два-три раза. Рыков понимал, что такие встречи могут дискредитировать его, а местом наркома все-таки дорожил. Да, мог ворчать на власть в узком кругу, отмечать ошибки руководства, на которые он указывал еще два-три года назад. Не более.

2. Нарком связи

В первые месяцы руководства наркоматом Рыков, как и в юности, проявил себя грандом самообразования. Он доставил домой целую машину специальной литературы на разных языках и бросился ее изучать. На это ушло несколько недель. Это была не только профессиональная обязанность, но и своеобразная терапия. Погружаясь в неведомый (абсолютно новый для него) мир связи, он отвлекался от политической суеты, которая совершенно загнала отставного предсовнаркома. А заодно — изучал новую для себя отрасль. Не Фенимора Купера же ему было читать? Он понимал, что невозможно за несколько недель и даже месяцев стать профессионалом в новой области. Опытным связистам Рыков открыто говорил: «Я сейчас — как ученик». Но его управленческая хватка вскоре превратила Алексея Ивановича в одного из самых компетентных наркомов. Когда-то он призывал подчиненных к такой самообразовательной работе, теперь должен был самому себе доказать, что все еще способен окунаться в новую отрасль. Так было после 1917-го. Почему бы не повторить «подвиг» через четырнадцать лет? Возникли, конечно, и помехи — и прежде всего возраст, нездоровье, психологическое опустошение, открытая неприязнь председателя Совнаркома Молотова и других самых влиятельных руководителей партии и исполнительной власти.

^{Рыков. 12 сентября 1933 года [РИА Новости]}

Но, переборов себя, за работу Рыков взялся без капризов, которые некоторые приписывали «бывшему главе правительства». Это только у Корнея Чуковского все звучало почти идиллически:

Как будто это привычное дело для каждого советского ребенка! Вовсе нет. Тогда эту сказку читали как нечто фантастическое, футуристическое, из жизни далекого будущего, когда будет хватать и телефонов (даже домашних!), и шоколада.

Отрасль — весьма важная — считалась одной из самых отстающих. В США один телефон приходился на 15 человек, в Германии — на 20, в СССР — на 400. И даже в Москве один телефонный аппарат приходился аж на 30 человек — разумеется, включая служебные и уличные общественные аппараты в будках. Личные телефоны при этом были еще большей редкостью, которую воспринимали как чудо света. Притчей во языцех стала коррупция бюрократов, от которых зависела установка телефонов. «В любом городе легче поставить телефон за взятку, чем по распоряжению наркома», — говорил Рыков, изучив свое новое хозяйство. Конечно, отчасти он работал на публику: такова извечная традиция — критиковать предшественников, хотя бы косвенно. Даже если предшественник — предыдущий нарком почт и телеграфов Николай Антипов, — по сути, был твоим подчиненным и выдвиженцем. Но мало кто мог поспорить с тем, что по части связи Советский Союз отстает от развитых стран, как мало на каком другом направлении. Требовались «умные» капиталовложения и в науку, и, например, в оснащение провинциальных отделений связи элементарным водопроводом. СССР с трудом прорывался на уровень ХХ века.

В связи нуждалось и производство, и армия — и повсюду ее не хватало. А там, где линии уже работали, не хватало надежности. Не менее плачевная ситуация еще с царских времен сложилась с радиостанциями. Россия отставала десятилетиями, хотя первые опыты по использованию радио для решения хозяйственных задач когда-то состоялись именно в нашей стране. Электротехническое оборудование приходилось закупать в Штатах. В отрасли почти отсутствовали научно-технические лаборатории и институты — потому и отечественного оборудования недоставало.

Грамотных людей в не самой высокооплачиваемой отрасли остро не хватало. В одном из выступлений Рыков отметил: «Недавно я получил письмо от одного начальника областного управления — 6 фраз, в которых он сделал 10–15 ошибок»^[166]. И это далеко не единственный случай. На неграмотность почтовиков нарком сетовал постоянно. Кстати, это было в его характере — обращать внимание на чистоту русского языка, на точность формулировок. Он частенько посмеивался над курьезными, неграмотными оборотами. Часто они свидетельствовали о полной некомпетентности специалиста. Как исправить ситуацию? В силу высшего технического образования в то время верили свято. Рыков активно сотрудничал с Наркоматом просвещения, с аппаратом Андрея Бубнова — старинного знакомца еще по предреволюционной борьбе. По рыковским оценкам, потребность наркомата в инженерах в начале 1930-х была удовлетворена не более чем на 10 %. Инженеров уважали, добивались для них высокого жалованья, но взять их в должном количестве было просто неоткуда. К 1935 году наркомату удалось создать целую сеть новых профильных учебных заведений: 5 вузов, более 20 техникумов, 19 рабфаков и 57 школ ФЗУ. Разумеется, в разных областях страны.

Считая себя опытным марксистским экономистом, Рыков выступил еще с одной «богатой идеей»: создать в нескольких вузах экономические факультеты «с уклоном по почтовой связи». Отрасль нуждалась в новой профессии: связист-экономист. До конца воплотить этот план, рассчитанный на несколько лет, он не успел.

Рыков и сам постоянно поучал подчиненных, собирая аудитории в разных городах страны. Выступал перед сотнями людей. Впрочем, таков был дух времени: учиться и поучать, в этом смысле рыковские выступления наркомовских времен схожи с некоторыми речами Сталина или, например, Андрея Жданова. Хотя некоторые эскапады, которые допускал Рыков, можно было счесть слишком вольными. Например, однажды, будучи в Дальневосточном краю, Алексей Иванович привел работникам связи такой пример: «Я был в ссылке, но царь мне всегда обеспечивал, что если загонит меня куда-нибудь на Север, то первым пароходом мне доставят почту. Если бы первый пароход не привез почту, то был бы ужасный скандал. А тут мы своих людей послали на Север, а первые 4 парохода ушли без почты»^[167]. Выходит, в чем-то и в царское время было лучше… Впрочем, то было время злой сатиры — и критику нерадивых работников не сдерживали.

^{Радиостанция имени Моссовета (Шуховская башня)}

Чем мог похвастать наркомат за начальные рыковские годы? Первую пятилетку связисты завершали со сносными результатами. Протяженность авиапочтовых линий за 1931–1933 годы возросла с 30 тысяч километров до 57 тысяч. Темпы роста впечатляли, хотя и этого катастрофически не хватало. Ввели в строй первую (остро необходимую!) советскую радиостанцию мощностью 500 кВт. Это Третья радиостанция Коминтерна, которую, по разработке академика Александра Минца, достроили и торжественно запустили в 1933 году в подмосковной Электростали. Над городом взметнулись вышки, привлекавшие всеобщее восторженное внимание. Рыков курировал этот проект, не раз беседовал с Минцем, а когда эфир открылся и на весь мир грянула мелодия «Интернационала», резонно утверждал, что наша новая радиостанция — самая мощная в мире, и даже у американцев пока еще нет таких надежных передатчиков. Техническое достижение? Да, но иполитическое.

Телефонизация райисполкомов выросла с 44,8 % до 64,1 %. Тут было что вписать в отчеты, но, конечно, требовался куда более мощный рывок. Ведь трудно представить себе райисполком — правительственный орган — не имеющий «вертушки». А их в стране оставалось много! Связисты гордились, что около 70 % колхозов и МТС ежедневно получают почту. Остальные 30 % чувствовали себя в изоляции от страны, и требовать с них плана правительству было затруднительно. Указания растворялись в воздухе, доходили до «адресатов» подчас с месячным опозданием. В то время за такие художества могли обвинить во вредительстве. А дело было не только в разгильдяйстве или чьем-то злом умысле, но и в техническом отставании, в нехватке всего и вся. А обвинения могли предъявить и самому главному почтмейстеру. Для Рыкова это тоже было поводом работать напряженно и постоянно критиковать положение дел во вверенном ему хозяйстве. На каждом заседании он — как правило, без фамилий и грубых выпадов — распекал сотрудников, подчеркивая кризисную ситуацию, в которой пребывает отрасль. Но в этом Рыков мало чем отличался от других наркомов того времени, которые цветисто распекали подчиненных.

Он подготовил план развития отрасли на вторую пятилетку — план, первоначально не вызвавший серьезных возражений в ЦК и в руководстве Совнаркома, вполне амбициозный и профессионально сработанный. Важной инициативой Рыкова стала программа обеспечить радиовещанием все районные центры и даже МТС с массовой установкой громкоговорителей, которые для миллионов людей стали «голосом страны». По докладу Рыкова Совнарком 29 сентября 1934 года принял постановление «О мероприятиях по улучшению связи». Рыков мог считать это своим успехом и даже своего рода охранной грамотой — без гарантий, разумеется. По большому счету, снисхождения от Молотова он не ожидал.

Рыков следовал духу времени с его «гигантоманией», которая, замечу, далеко не всегда вредна, старался выступать с яркими, эффектными инициативами, которые к тому же имели прямое отношение к пропаганде, а значит — и к партийной работе. Тем более что в области связи стремление к «высокой цели» было просто необходимым: слишком уж отставала отрасль. Еще в Гражданскую войну было ясно, что важно не только выиграть сражение, но и рассказать об этом в форме, доступной миллионам. Большевики по этой части переиграли белых в пух и прах. Но потом, возглавив правительство, Рыков отдал агитационную инициативу другим. Сталину, Бухарину, многим другим… Став наркомом связи, он полюбил громкие проекты — не пустые, но перспективные по части красивых журналистских заголовков. Нередко выступал перед подчиненными и студентами — и не только в Москве. Но тематику докладов всегда ограничивал профессиональными вопросами связи. Пресловутого аграрного вопроса, рассорившего его со сталинской группой, не касался.

Совершенно в стиле середины 1930-х 22 октября 1935 года Рыков открыл совещание стахановцев в области связи. Получилась вовсе не сплошь триумфальная встреча: нарком говорил и о том, что погоня за внедрением новой техники и ускорением работы нередко сказывается на качестве. Например, он поведал собравшимся, что радиоуправление сильно увеличило обмен телеграммами. Но — как же без самокритики? — увеличились и ошибки, искажения текстов.

Нарком еще верил в свое будущее. Как-никак, еще ходили круизные суда типа «Алексей Рыков», и московские Истоминские улицы еще носили его имя — как и город Енакиево. И художник Василий Сварог — мастер оптимистических, эмоциональных полотен из истории партии, выдержанных в духе «генеральной линии», в 1935 году создал картину «Доклад И. В. Сталина на VI съезде РСДРП (большевиков)», на которой нетрудно узнать Рыкова. Он — в самом центре композиции, над абажуром. А Сварог никогда не стал бы воспевать врага! После 1937 года Алексея Ивановича на триумфальных картинах уже не изображали, а в 1935-м — за милую душу, несмотря на всенародную критику «правого уклона» и отставку с поста предсовнаркома…

Одна из особенностей того времени — детское, пионерское движение, которое участвовало в «решении задач пятилетки». Тоже во многом — пропагандистский ход и отчасти — учебный. Рыков не чурался этого. Группы пионеров брали шефство над отделениями связи, становились письмоносцами, помогали в ремонте, учили не слишком грамотных отцов и дедов правильно писать адреса на конвертах. Нарком предоставлял свой личный вагон для пионерских поездок по стране, которые организовывала газета «Ленинская искра».

Важным нововведением стала повсеместная индексация почтовых отправлений. Рыков отмечал, что эта мера позволит ввести в действие сортировочные машины, упрощая и ускоряя работу почты. Рыков по-прежнему сотрудничал с авиаконструктором Яковлевым. Его самолеты перевозили почту. Еще недавно это выглядело как чудо, теперь к авиационным перевозкам привыкли. Рыков, как ему представлялось, «шел вровень с веком», смело внедряя новую технику.

Именно Рыков первым из заметных политиков всерьез заговорил о перспективном феномене телевидения, которое станет основой пропагандистской машины в СССР не раньше середины 1960-х. Исследования и разработки по этой части наркомат поддерживал. Быть может, не слишком энергично? Есть и такая оценка его деятельности в наркомате.

И все-таки — первым из старых большевиков заговорил на эту тему именно он. «Телевидение должно как можно скорее выйти из стен лабораторий широко в эфир», — писал Рыков в журнале «Плановое хозяйство»^[168]. И это был не просто лозунг, он подготовил вполне выполнимую программу развития телевидения — на первых порах через «большие экраны», а не домашние телеприемники. В 1936 году в наркомате решили установить на башне передающую телевизионную антенну, а в помещениях радиоцентра оборудовать первый в стране Московский телецентр. С конца 1937 года с Шуховской башни уже велись регулярные опытные телевизионные передачи.

Вряд ли справедливо, вслед за многими комментаторами судьбы Рыкова, называть «малозначительным» пост наркома связи, который во многом курировал как минимум технические возможности агитации и пропаганды. Конечно, по сравнению с руководством Совнаркомом это было падение, но, если не принимать в расчет минувший взлет Рыкова, станет понятно, насколько это был ответственный пост. Между прочим, песня о том, как радио пришло на село («Загудели, зашумели провода»), стала одной из самых популярных в 1937 году. А отвечал за эту программу (да и в значительной степени был ее инициатором) Рыков.

В наркомате Рыкова вовсе не считали обреченным. Иначе он просто не удержался бы столько лет на этом посту без взысканий. Некоторые (правда, без особых на то оснований) верили, что он еще сумеет вернуться на политический олимп. Другие полагали, что Рыков, при его изворотливости, сумеет продержаться в наркомате, неплохо себя зарекомендует, а потом, как старый большевик, сдаст штурвал представителям следующего поколения — и закончит жизнь на почетной пенсии, разбирая бумаги в каком-нибудь музее. Примерно так, как завершил свои дни Григорий Петровский — преемник Рыкова на посту наркома по внутренним делам. Рыков и сам до поры до времени рассчитывал на нечто схожее. К тому же, будучи оборотливым политиком, он умел просчитывать варианты. И, кроме прочего, рассматривал возможность поражения товарища Сталина и мог надеяться, что тогда новому руководству понадобятся старые кадры. В том числе — и для налаживания «нового НЭПа», потому что тотальный социализм 1930-х, по мнению Рыкова, мог обернуться катастрофой. Рыков — не только свидетель, но и участник событий 1905, 1917, 1929 годов — хорошо понимал, что и политическая система, и повседневная жизнь могут измениться кардинально и быстро. В незыблемость любого порядка он не верил, скорее ощущал постоянную зыбкость политического бытия.

При этом после 1930 года пресса его не прославляла. Напротив, можно было частенько увидеть критические оценки деятельности Рыкова в исторической ретроспективе, на посту председателя Совнаркома. Героем «страны героев, страны мечтателей, страны ученых» его уже не считали. Оказывается, можно одновременно занимать пост наркома и пребывать в опале. В будущем, на некоторое время, это станет традицией сталинского времени. Ведь Рыкова на посту наркома связи сменил Генрих Ягода, для которого эта сомнительная синекура станет всего лишь черной меткой перед арестом.

3. Последний съезд

26 января 1934 года открылся XVII съезд ВКП(б) — «съезд победителей», который позже не без оснований называли «съездом расстрелянных». Съезд, о событиях которого, во многом стараниями Наркомата связи, оперативно узнавали миллионы людей «от Москвы до самых до окраин» (впрочем, этой песни тогда еще не существовало). Рыков, вероятно, ожидал, что станет на этом партийном форуме одним из объектов критики — как самый видный из недавних оппозиционеров, который стал делегатом партийного форума и сохранил наркомовское «величие».

Так и случилось: несколько ораторов говорили об ошибках бывшего председателя Совнаркома. Это считалось хорошим тоном. Но слово ему дали — и это по тем временам означало, что определенное доверие Сталин к нему еще испытывал. На трибуну поднялся постаревший человек, непохожий на свои портреты «премьерских» времен. За четыре года он сник, поистрепался. И речь произнес скомканную, несколько нервную, в основном покаянную. На первый взгляд — искреннюю, если политик такого ранга вообще может позволить себе искренность.

Он признавал свои ошибки, включая борьбу против «развернутого социалистического наступления», в правильности которого Алексей Иванович-де убедился в последние годы. На съезде Рыков поведал, что «правый уклон был рупором собственнических, кулацких слоев населения», и заверил делегатов, что «правая оппозиция, в которой я принимал участие, разбита вдребезги, разбита до конца». Но, между прочим, не без гордости упомянул, что после смерти Ленина он, Рыков, вместе со Сталиным выступал за строительство социализма в одной стране. Правда, при этом Алексей Иванович признавал безусловный приоритет товарища Сталина. Делегаты приняли его враждебно, большинству из них он представлялся человеком из прошлого, а с такими расправлялись без жалости. Даже похвалы по адресу товарища Сталина воспринимались кисло, с недоверием. Его подгоняли: мол, налицо превышение регламента. Выслушав покаянные слова, выкрикивали: «Знаем мы тебя!» Яков Петерс (бывший чекист, в будущем — расстрелянный и реабилитированный, в настоящем — член Комиссии партийного контроля), перебивая оратора, строго заметил: «Час говорил и ничего не сказал». Его демонстративно унижали — и Рыков, по всей видимости, уже привык к такому обращению. Выдерживал его стоически, в надежде все-таки выслужить прощение. Есть, правда, и другое объяснение рыковского красноречия и делегатского недоверия: он откровенно притворялся — и это было видно. Говорил без азарта, произносил громкие слова раскаяния вяло. И вообще выглядел на съезде тускло. Так ли это было — ответа нет. На посту наркома Рыков вполне соответствовал веяниям того времени и никакой оппозиционности не выказывал. Словом, возможны оба варианта. По крайней мере, коллеги его едва не зашикали, но бывший предсовмина все-таки не сбился и завершил речь по заранее намеченному плану — самыми громкими похвалами Сталину: «Я, не кривя душой, хочу закончить свою речь утверждением, что только под руководством нашего и всего мирового пролетариата вождя товарища Сталина, только под руководством нашего Центрального комитета партия может идти вперед, партия пойдет вперед и обеспечит к следующему съезду успехи гораздо большие, чем даже те, которые мы имеем к XVII съезду партии.

Я заканчиваю свою речь заявлением о том, что урок, который мне был дан, который я продумал до конца за эти годы, вполне достаточен для того, чтобы партия твердо была уверена, что я вместе с ней, вместе с рабочим классом, под руководством нашего Центрального комитета и его великого вождя товарища Сталина буду работать на дело пролетарской революции»^[169].

В стенограмме после этих слов сказано только, что был объявлен перерыв. Об аплодисментах (характерная деталь!) — ни слова. Он был одним из самых уязвимых делегатов съезда — и Рыкову не удалось убедить товарищей в своем полном отказе от прежних убеждений. Политика наказывает за слабину. Характерно, что он ни слова не сказал о своей работе в Наркомате связи, хотя там было о чем рапортовать. И все-таки кандидатом в члены ЦК Рыкова избрали — и после того приема, который устроили ему делегаты съезда победителей, это можно было считать подарком судьбы. Несмотря на критику, и портфель наркома он сохранил. Хотя репутация человека, который недооценивал возможности социализма, недооценивал партию, осталась с ним навсегда.

В 1936 году Алексею Ивановичу исполнилось 55. Немало по тем временам. Некоторые в этом возрасте уже действительно получали персональную пенсию и коротали время в санаториях. А нарком Рыков с его истрепанным сердцем действительно нуждался в лечении. Но он продолжал почти ежедневно приходить в наркомат и соседствовал со Сталиным, проживая в кремлевской квартире. Его в 1934 году уже вывели из состава ЦК, но оставили «кандидатом», а это означало причастность к сильным мира сего. Ниточка еще не прервалась! Взлеты и падения он знавал и в ленинские времена. Сейчас главное, чтобы хватило сил и нервов для работы и — кто знает? — может статься, и для будущих политических ристалищ.

Он все реже посещал заседания ЦК. За это удостоился упрека Нины Семеновны: «Ты становишься делягой, а не политическим деятелем». Но Рыков понимал, что на любом партийном форуме придется каяться, а это ему давалось с кровью. Надоело «бить себя кулаками в грудь». Да и не был он уже партийным деятелем, разве что в душе.

После съезда — как после очередного нокдауна — он взялся за наркомовский штурвал, быть может, с меньшим энтузиазмом. Но по-прежнему ездил по всей стране. Его новой гордостью стала многокилометровая воздушно-столбовая магистраль телефонно-телеграфной связи Москва — Хабаровск. А местом последней командировки наркома оказался далекий от столиц Владивосток. По дороге он побывал и в Благовещенске, Хабаровске, Чите, Новосибирске. Вернулся в конце лета 1936 года. Не успел освоиться в Москве — как узнал о самоубийстве Томского — 22 августа, в Болшеве. Именно тогда начались публикации о причастности «правых» к преступлениям «троцкистско-зиновьевского террористического центра».

Первый московский процесс над бывшими партийными вождями, которых обвиняли в шпионаже, терроризме и вредительстве, завершился драматически. 24 августа 1936 года тех, кто проходил по этому делу, включая Зиновьева и Каменева, приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. Такое в истории партии случилось впервые. И Рыков, меньше десяти лет назад призывавший к репрессиям против оппозиции, не мог не понимать, что одним процессом дело не ограничится. Тем более что и его фамилия не раз звучала на допросах — правда, до состава преступления «докопаться» следователи не могли.

После убийства Кирова быстро пошла вверх карьера Николая Ежова, этого маленького человека, который, казалось, был рожден для маленьких должностей. Его кратковременному, но высокому взлету способствовал лично Сталин, вскормивший будущего наркома в своем аппарате и, по-видимому, в то время доверявший ему. Он, судя по всему, ценил энергию и простодушие Ежова, хотя и видел его плачевные аналитические качества. Ежов возглавил Наркомат внутренних дел 26 сентября 1936 года и задержался на этом посту ровно на 26 месяцев. За этот относительно краткий срок количество расстрельных приговоров в СССР разительно превышало показатели до- и послеежовского времени. Был ли нарком внутренних дел СССР действительно инициатором расправы над Рыковым и его давними соратниками — или просто угадывал или исполнял волю вождя? По крайней мере, до Ежова к «правым» — помогавшим Сталину оттеснить Троцкого и расправиться с Зиновьевым — относились все же не как к «кровавым собакам».

Его назначение на пост наркома генеральный секретарь увязывал с окончательным устранением Рыкова из правительства. Все началось с телеграммы Сталина и Андрея Жданова от 25 сентября 1936 года, направленной всем членам Политбюро:

«Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова.

Второе.

Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова по Наркомсвязи и назначить на пост Наркомсвязи Ягоду. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно.

Третье.

Считаем абсолютно срочным делом снятие Лобова и назначение на пост наркомлеса тов. Иванова, секретаря Северного крайкома. Иванов знает лесное дело, и человек он оперативный, Лобов, как нарком, не справляется с делом и каждый год его проваливает. Предлагаем оставить Лобова первым замом Иванова по Наркомлесу.

Четвертое.

Что касается КПК, то Ежова можно оставить по совместительству председателем КПК с тем, чтобы он девять десятых своего времени отдавал Наркомвнуделу, а первым заместителем Ежова по КПК можно было бы выдвинуть Яковлева Якова Аркадьевича.

Пятое.

Ежов согласен с нашими предложениями.

Сталин. Жданов.

№ 44 25/IX. 36 г.

Шестое. Само собой понятно, что Ежов остается секретарем ЦК»^[170].

Итак, отставка Рыкова с относительно скромного поста наркома в то время не вызывала сомнений у сталинской группы, даже дополнительных пояснений не требовала. Ягода (который, конечно, и сам чувствовал себя униженным и оскорбленным) просто должен был заменить наркома, не справившегося с работой. Вскоре после той сентябрьской телеграммы в печати началась кампания против наркома связи.

^{Речь Рыкова на общем собрании сотрудников Наркомата почт и телеграфа об обвинениях в его адрес на судебном процессе по делу Зиновьева и Каменева. 22 августа 1936 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 234. Л. 58]}

Кроме того, Рыкову с лета 1936 года приходилось участвовать в очных ставках — например, с Сокольниковым, который говорил о причастности Рыкова к троцкистско-зиновьевскому центру. Шло следствие. Правда, показания Сокольникова не производили сильного впечатления. «Еще в 1932 году ряд членов центра — насколько я припоминаю, это относится к июлю-августу 1932 года — вели с правыми переговоры о заключении блока. В этот период Шаров и Евдокимов вели переговоры с Углановым, Каменев — с Рыковым и Бухариным, Зиновьев — с Томским. Все эти лица были осведомлены о террористических планах центра и о подготовке практических террористических мероприятий»^[171], — заявил Сокольников бездоказательно. Рыков парировал без колебаний: «Я заявляю, что с момента оставления поста Председателя Совнаркома, я с Каменевым не встречался. В 1931 г., накануне прекращения своей работы в Совнаркоме, Каменев ко мне обратился с предложением встретиться, говоря: „Хорошо бы собраться старым большевикам“. На это я ему ответил отказом. На этом вопрос и был исчерпан»^[172]. Это звучало внушительно. В итоге 30 ноября прокурор Союза ССР Андрей Вышинский, вроде бы убедившись, что Рыков и Бухарин к «террористам» отношения не имели, подписал секретное постановление: «Следственное производство в отношении Бухарина Н. И. и Рыкова А. И., в связи с показаниями об их причастности к преступной деятельности троцкистско-зиновьевского террористического центра, сделанными обвиняемыми Зиновьевым, Каменевым и Рейнгольдом на процессе 19–20 августа 1936 года — отменить»^[173]. Рыков выиграл раунд, но радости такие встречи не прибавляли.

Сохранилось воспоминание, пересказанное дочерью Алексея Ивановича: «Когда началась травля Рыкова осенью 1936 года, все стали его сторониться. Наталья Алексеевна запомнила случай в театре. Уже гас свет, когда в первые ряды стали проходить члены Правительства. От них отделился Орджоникидзе, подошел к Рыковым, обнял Наталью за плечи, поздоровался со всей семьей. В то время это рассматривалось как вызов»^[174]. Кампания оказалась короткой: 26 сентября последовала отставка наркома.

Так завершилась государственная карьера последнего, кроме Сталина, близкого соратника Ленина, остававшегося к концу 1936 году у кормила власти.

Глава 15. «И чувствует Рыков веревку на шее»

Ах ты гой еси, правда-матушка!

Велика ты, правда, широка стоишь!

Ты горами поднялась до поднебесья,

Ты степями, государыня, раскинулась,

Ты морями разлилася синими,

Городами изукрасилась людными,

Разрослася лесами дремучими!

Не объехать кругом тебя во сто лет,

Посмотреть на тебя — шапка валится!

А. К. Толстой

1. Человек за бортом

Еще в 1926 году сумасшедший, нищенствовавший на Невском проспекте поэт Александр Тиняков причитал:

В то время мало что в этих стихах соответствовало истине. Алексей Иванович тогда еще вовсе не чувствовал «веревку на шее», готов был и бороться, и отстаивать свою политическую и хозяйственную стратегию. Но время показало, что многое безумный Тиняков угадал. Интуиция? Озарение? Или переосмысление Французской революции, которая, правда, обернулась кровавой борьбой внутри победившего движения гораздо быстрее, чем русская. Тогда и представить было нельзя, что «внутривидовая» борьба большевиков окажется ожесточеннее борьбы против эсеров. Тиняков отсидел свое за нищенство и контрреволюционные стихи — и скончался 17 августа 1934 года, в больнице для старых большевиков. А его пророчество уже сбывалось. Рыков превратился в человека за бортом, которому никто не собирался бросать спасательный круг. Да он и сам опасался недавних друзей, предпочитая одиночество.

^{Сообщение об окончании расследования по поводу причастности Бухарина и Рыкова к контрреволюционной деятельности. 10 сентября 1936 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 239. Л. 1]}

Когда конфликт Рыкова со Сталиным стал необратимым и острым? Есть любопытным мемуарный монолог: «Ты должна будешь написать правду о своем отце. Ты ее знаешь… Не знаешь только одного: однажды Сталин позвал отца к себе и сказал ему: „Давай будем, как два Аякса… Будем править вдвоем…“ Твой отец отказался. С этого все и пошло»^[175].

Это выцветший от времени фрагмент, смутный эпизод, известный главным образом по поздним воспоминаниям Натальи Рыковой, дочери, которая, в свою очередь, вспоминала рассказ матери, к тому времени уже давно покойной. Неизвестна даже его дата. Известно только, что записаны эти воспоминания во второй половине 1980-х, после реабилитации Рыкова. Но если поверить в реальность этого разговора — можно представить его последней попыткой Сталина включить Рыкова в свою команду. А «кто не с нами — тот против нас». Неизвестно, в какой форме Рыков отказался от этого предложения — скорее всего, в дипломатичной, уклончивой, возможно, в шутливой. Неизвестно, когда состоялась эта полуироническая беседа. Возможно, в первые годы работы Рыкова на посту председателя Совнаркома, когда он конкурировал с Каменевым и во многом был союзником Сталина. Возможно, это произошло в 1927 году, когда на XV съезде ВКП(б) Рыков проявил себя как активный сторонник чисток. Возможно, через год-полтора, когда наметился раскол между сталинской группой и правыми— и для первых имело смысл постараться перетянуть на свою сторону авторитетного председателя Совнаркома. Вполне вероятно, что Алексей Иванович тогда не поверил Сталину, посчитал его «протянутую руку» лукавством или принципиальные разногласия на тот момент оказались важнее перспектив союза. Возможно, предложение прозвучало совсем в другой форме и в другом контексте. Важно, что тандем не состоялся: Сталина и Рыкова никогда не воспринимали как дуумвират, между ними не было особых, секретных отношений. Но и, по-видимому, после этого отвергнутого предложения конфликта не случилось. Конечно, было бы наивностью представлять Сталина эдаким простодушным кавказцем, который задумал переустроить страну с учетом длительного развития без мировой революции — и обижался на лицемерных соратников, которые отвергали протянутую руку дружбы. Все гораздо сложнее. Во-первых, они не были единомышленниками, по-разному видели будущее страны, особенно по части отношения к крестьянству, к ускоренной коллективизации. Во-вторых, Рыков — до 1928 года — создавал собственный центр власти и считал необходимым его существование одновременно с партийным руководством, которое держал в своих руках Сталин. У Рыкова — до 1929 года — имелись основания не верить в радикальную победу сталинской группы над всеми и всяческими уклонами. Сама эта группа не выглядела столь монолитной. Да и политическая система, сложившаяся еще при жизни Ленина, не зиждилась на власти одного человека, предполагала одновременную работу нескольких центров управления. Рыков долгое время скептически относился к возможностям Сталина сломать и создать под себя сложившиеся политические традиции.

Но не исключено, что для Сталина этот (или подобный) разговор перевернул отношение к Рыкову. Несколько раз генеральному секретарю удавалось перетянуть на свою сторону колебавшихся старых партийцев — например, Калинина, Куйбышева. Во многом они были схожи с Рыковым — по судьбе, по изначальной самостоятельности мышления. Он мог быть полезен Сталину в еще большей степени — как был полезен в борьбе с Зиновьевым и его соратниками.

Роковым оказался для Рыкова и тактический союз с Бухариным. Оба они были противниками «перегибов» коллективизации и считали, что укрепить экономику можно с помощью нового издания НЭПа — не такого кардинального, как в ленинские годы, но все-таки явного компромисса с частником, с материальным стимулом. Они стали «правой оппозицией» — и с этих пор Сталин относился к ним как к единому целому. А Бухарину он не доверял и имел на то основания. В отличие от Рыкова, Бухарин действительно некоторое время был готов на политическую борьбу и даже контактировал с зиновьевцами… А кардинально откреститься от Бухарина после поражения «правой линии» Рыков не мог. Не только из благородства: он понимал, что ему попросту не поверили бы. После 1829 года доверия между сталинской группой и уклонистами, за редчайшими исключениями, быть не могло. А в стране начиналась смена вех — и Рыков, будучи наркомом связи, был свидетелем и участником этой трансформации. Индустриализация шла в ускоренном режиме — во многом за счет снижения качества производства, а в наибольшей степени — за счет крестьянства, собранного в колхозы. Сталин помнил, что Рыков выступал против высоких темпов этих новаций. И подозревал, не без оснований, что, будучи председателем Совнаркома, он сознательно саботировал решения, с которыми не был согласен. Потому и в наркомах Рыков в конце концов не удержался.

2. «А Рыков при чем?»

В конце сентября 1936 года Рыков сдал наркомовские дела Генриху Ягоде, а через полтора месяца, сразу после октябрьских праздников, его выселили из кремлевской квартиры, к которой семья бывшего предсовнаркома привыкла чрезвычайно. К последним дням их жизни в Кремле относится такое воспоминание Натальи Рыковой. Им прислали приглашение на торжественное заседания в Большом театре, посвященное 7 Ноября. Отставника уже ожидал автомобиль. Но они не могли найти билет! Отсутствовать на таком собрании он не мог: это расценили бы как демонстрацию. И потому Рыков нервничал, они в поисках билета перевернули всю квартиру. Билет нашли в кармане пятилетнего племянника матери, которому он приглянулся из-за красной обложки с портретами Ленина и Сталина… Несмотря на природный юмор, Рыков в те минуты смеяться не мог.

Рыковым предоставили просторную квартиру в доме, к градостроительной идее которого он имел непосредственное отношение, — в творении Иофана «на набережной», напротив Кремля. Комфорт, классические московские виды из всех окон, но… Это здание уже называли «домом предварительного заключения» — слишком многих его насельников арестовывали.

Впрочем, там еще располагался клуб Верховного Совета имени Алексея Рыкова — со спортивным залом и детским кинотеатром. Да и назывался этот грандиозный комплекс Домом правительства. Правда, Алексей Иванович как раз из правительства вылетел и примириться с этим не мог. Он стал отставником, «бывшим». Небо над ним снова почернело, как это бывает перед грозой. Рыков то ждал нового назначения, то впадал в панику, предполагая, что никаких назначений больше не будет, кроме приговора… В новой квартире он не находил себе места. Любопытно, что архитектор Иофан оказался одним из немногих старых приятелей Рыкова, которые и после осени 1936 года не прекратили общение с опальным изгоем. Во многом это заслуга Ольги Руффо, которая считала просто неприличным забывать старых друзей.

21 августа Рыков — еще не отставник, но уже почти обреченный — написал письмо Сталину: «Сегодня в газетах напечатаны показания Рейнгольда, Каменева и Зиновьева. В них они неоднократно упоминают мою фамилию, как человека, который им сочувствовал и с которым они находились в связи… Я утверждаю, что я ничего не знал о той омерзительной злодейской работе, которую вела эта чудовищная организация… Политическая обстановка сложилась вокруг меня такой, что выносить ее совершенно невозможно. Нет сил так жить. Я хочу быть с партией, ее руководством и только с ними. Прошу предать меня суду или указать мне какой-то выход. В результате показаний зиновьевских мерзавцев я стал предметом ненависти для всех политически честных советских людей»^[176].

Через неделю Рыков получил очередной удар — в «Правде» вышла передовица, в которой его объявляли меньшевистским прихвостнем, который летом 1917 года, при Временном правительстве, был сторонником суда над Лениным. Рыков собрался с силами, написал Сталину личное письмо, в котором протестовал против такого искажения истории. Но никакой отповеди не последовало. Больше Рыков Сталину личных писем не писал. Во время следствия он, в отличие от Бухарина, пославшего «дорогому Кобе» множество личных посланий, считал эту тактику бессмысленной.

^{Постановление Политбюро о снятии Рыкова с поста наркома связи СССР. 26 сентября 1936 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1123. Л. 146]}

Алексей Иванович молчаливо присутствовал на VIII Чрезвычайном съезде Советов СССР, принявшем «сталинскую Конституцию». Рыков видел, как менялись партийные традиции, как иерархия становилась железной, а к прежним возмутителям спокойствия стали относиться как к врагам. Он и сам поучаствовал в этом, когда клеймил оппозицию.

4 декабря, когда еще не успел завершиться съезд Советов, открылся и Пленум ЦК — куда более важное и грозное мероприятие, на котором планировалось принять последние поправки к Конституции, а также выслушать и обсудить сообщение Ежова о троцкистских и правых антисоветских организациях. С Конституцией «расправились» быстро — и на трибуну гордо вышел маленький нарком. Сначала он долго, в деталях, рассказывал о преступлениях Зиновьева и Пятакова, а потом доложил, что получены новые ценные показания, из которых ясна причастность Рыкова и Бухарина к работе троцкистско-зиновьевского центра. На недоуменный вопрос Сталина: «А Рыков при чем?» нарком ответил: «Яковлев^[177] дает показания о том, что центр, который был осведомлен о террористических намерениях троцкистско-зиновьевского блока, сам персонально через своих членов считал необходимым перейти к методам террора. И он называет состав центра из: Рыкова, Бухарина, Томского, Шмидта, Котова и Угланова»^[178]. Говорил Ежов и о причастности правых к оппозиционной «рютинской платформе». После его речи стали раздаваться голоса, что стоит исключить всех правыхне только из ЦК, но и из партии. Кто-то бросил реплику: «Этого мало». Новый процесс над видными большевиками — на этот раз правыми — был неминуем. И, между прочим, сотрудничество со следствием не помогло тем, кто дал убийственные показания против Рыкова.

^{Письмо Рыкова Сталину. 4 ноября 1936 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 251. Л. 37–38]}

Первым отбиваться от обвинений принялся Бухарин — оправдывался он несколько эмоционально и сбивчиво, постоянно переходя на диалоги с недавними товарищами. Рыков выглядел солиднее, было видно, что он успел подготовиться к этому выступлению, и начал вполне логично — подтвердив справедливость недоверия, проявленного Сталиным: «Справедливость в том отношении, что мы живем в такой период, когда двурушничество и обман партии достигли таких размеров и приняли настолько изощренный патологический характер, что, конечно, было бы совершенно странно, чтобы мне или Бухарину верили на слово». Но при этом заключил безоговорочно: «Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца — ложь…»^[179]

Сталин, пребывавший в отличном, шутливом настроении, подал почти дружескую реплику во время выступления Рыкова: «Видите ли, после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду тебя и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас осталось. Нам казалось, что и ты, и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин не могли не знать, что эти сволочи какое-то черное дело готовят, но нам не сказали».

Завершил Рыков свое слово достаточно уверенным тоном: «Я лично, конечно, сделаю все, что в моих силах, даже больше моих сил для того, чтобы вот этого пятна, этого подозрения не было. Понимаете ли, стыдно на улицу выйти — „вот убийца рабочих“, а переживать это каждую минуту, это очень тяжко. Но жить с этим тоже тяжко. Так что выход в том, чтобы всеми доступными средствами доказать обратное. И я буду доказывать, буду кричать о том, что тут есть оговор, есть ложь, есть черная клевета с начала до конца. Я фашистом никогда не был, никогда не буду, никогда не прикрывал и прикрывать их не буду. И это я докажу»^[180].

Так закончился первый день пленума. Второй начался для Рыкова и Бухарина с очных ставок в присутствии членов Политбюро, и следственные материалы, судя по всему, не показались Сталину убедительными. И хотя большинство делегатов, очевидно, склонялись, что «правых» следует исключить из партии и взять под стражу, Сталин предложил иную меру: «У нас складывалось такое мнение, что, не доверяя Бухарину и Рыкову в связи с тем, что стряслось в последнее время, может быть, их следовало бы вывести из состава ЦК. Возможно, что эта мера окажется недостаточной, возможно и то, что эта мера окажется слишком строгой. Поэтому мнение членов Политбюро сводится к следующему — считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным.

Продолжить дальнейшую проверку и очную ставку, и отложить дело решением до следующего Пленума ЦК»^[181]. Пресса о пленуме не рассказывали, судить об этом раунде политической борьбы можно было только по слухам. Проштрафившиеся должны были оставаться на свободе — как минимум до февраля. Теперь — очные ставки, материалы показаний и дел… И — попытка доказать свою невиновность.

В январе 1937-го газеты наперебой писали о Втором московском процессе — против «Параллельного антисоветского троцкистского центра». На скамье подсудимых оказались по большей части всегдашние оппоненты Рыкова, но с некоторыми из них он приятельствовал. По тону, в котором о них сообщала пресса, можно было не сомневаться, что почти всех этих товарищей, ставших просто гражданами, приговорят к расстрелу. А это — Пятаков, Радек, Сокольников. С ними Рыков работал, спорил, некоторых увольнял со службы… Правда, из этой тройки «к стенке поставили» только Пятакова, Радек и Сокольников получили по десять лет лагерей.

^{Письмо Рыкова Ежову с протестом против обвинений его в контрреволюционной работе и приложением записки Ежова Сталину. 28 января 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 277. Л. 57, 58–59]}

Рыков все никак не мог привыкнуть к своей новой бесславной роли. Курьеры почти каждый день приносили ему распечатки допросов недавних соратников. Он даже не обсуждал их с женой, настолько страшные, а порой нелепые обвинения там попадались.

За почти четыре десятилетия в партии он многое повидал. Споры, уклоны — все это бывало и будет, но стоит ли перечеркивать судьбы людей, отдавших себя революции, даже если они в последние несколько лет совершали ошибку за ошибкой, не соглашаясь со сталинским курсом? Новая — ускоренная — политика породила новую этику, безжалостную по отношению к стареющим оппонентам. Чем-то это напоминало их, большевистское, отношение к старому миру в 1918-м.

Но тогда большевики, левые эсеры, анархисты были уверены, что строят более справедливый мир, а «мир насилья» нужно разрушить. В «Интернационале» пели — «до основанья», на самом деле кое-что все-таки пришлось оставить, но и уничтожено было немало. Теперь соратники Сталина невольно превратили в «чужих» оппозиционеров, настоящих и мнимых. И снисхождения ждать не приходится. Означало ли это, что ситуация для Рыкова после самоубийства Томского стала безнадежной? Такого в политике не бывает — до последнего выстрела. Рыков постарел, поугас, но все-таки он оставался революционером, избравшим в жизни самый рискованный маршрут и привыкшим «ловить судьбу» на мизерные шансы. Что, если ситуация повернется таким образом, что Рыков окажется полезным тому же Сталину? А что, если товарищ Сталин потеряет власть или его позиции ослабнут? Спасительным теоретически мог оказаться и фактор Ежова — человека, перегнувшего палку и ставшего опасным для самого генерального секретаря. Бросалась в глаза не сравнимая с прошлыми годами необоснованность и поспешность репрессий в период активности «железного наркома» в «ежовых рукавицах». Его деятельность уже вызывала ропот и в кругах, близких к Сталину. Но не менее резонным можно было считать предположение о том, что Ежов — всего лишь старательный исполнитель воли генерального секретаря.

В любом случае, став наркомом сразу после отставки Рыкова, Ежов вплотную занялся «правой угрозой» и стал инициатором планомерного перерастания Первого и Второго московских процессов в Третий, постоянно напирая на показания «против Рыкова и Бухарина», которые то и дело давали «враги народа».

Первая развязка наступила 22 августа 1936 года, когда Томский, получив очередной номер «Правды», прочитал заявление прокурора Андрея Вышинского, утверждавшего, что необходимо расследование о связях правой оппозиции с Зиновьевым и Каменевым (еще не приговоренными к расстрелу, но, судя по специфике процесса, который шел в те дни, уже обреченными). Вышинский персонально назвал Рыкова, Бухарина и Томского. На следующий день в газетах появилось немилосердное сообщение: «ЦК ВКП(б) извещает о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М. П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами, 22 августа на своей даче в Болшеве покончил жизнь самоубийством»^[182].

Рыков и Бухарин тоже читали тот выпуск «Правды» — вероятно, тем же утром. Но каждый из них еще не собирался складывать оружие и каждый избрал собственную тактику защиты. Слишком абсурдным казалось обвинение в близости к зиновьевско-каменевской группе и тем более к троцкистам. И с Зиновьевым, и с Каменевым, и с Троцким Рыков постоянно воевал — еще с дореволюционных времен. А если иногда сотрудничал и соглашался с ними — то не чаще, чем Сталин. «Правый», «умеренный» уклон Рыкова трудно было совместить с курсом Зиновьева или Каменева. При этом бывший председатель Совнаркома отлично понимал, что во время нового процесса (которого в то время он еще надеялся избежать) ему придется столкнуться с мощной машиной фальсификаций. Через два дня пришла весть о расстреле Зиновьева, Каменева и их однодельцев. Уже невозможно было сомневаться в серьезности ситуации, в том, что в русской революции, с некоторым запозданием по сравнению с французскими коллегами из учебников истории, начался период «гильотины» и жестокой борьбы с недавними товарищами. Тон правдинского сообщения о гибели Томского Рыков воспринимал как неуместный, хамский. Даже если считать отца-основателя советских профсоюзов зловредным уклонистом, разве можно забывать о его заслугах перед революцией? Разве можно «плевать в могилу» своему товарищу, немолодому большевику с почти 35-летним партийным стажем? Лишний раз он понял, что в период «обострения классовой борьбы» (как считал Рыков, искусственного) прошлые заслуги не в счет. И это не могло не тревожить.

Взгляды Томского на экономическое развитие страны, «вставшей на путь социалистического строительства», не совпадали с рыковскими. По чести говоря, Михаил Павлович просто не был специалистом в этой области: профсоюзный лидер больше разбирался в социальной политике, в настроениях трудящихся. Возможно, по своим представлениям о будущем он был наиболее «левым» в «правом уклоне». Их объединяло, прежде всего, скептическое отношение к повальной коллективизации: оба не желалиначинать новое наступление на кулачество, которое могло перерасти в «крестьянскую войну». Это и стало основанием их тактического союза в 1928 году. Они встречались (нечасто), обсуждали политические вопросы, но близкими друзьями так и не стали. Рыков, превратившись в истинного политика, с годами вообще все реже «открывал душу» новым и старым знакомцам. И с полным доверием относился только к родственникам и старым товарищам.

А первой реакцией Рыкова на гибель Томского, по одному из источников, были слова, произнесенные в присутствии жены: «Дурак. Он положил и на нас пятно. Мы потребовали, чтобы он до конца боролся с ложью, доказывал свою невиновность»^[183]. Бухарин, пребывавший тогда в Узбекистане, все же не был так резок…

Правила жизни снова изменились — произошел очередной «поворот колеса», к которому Рыков уже не приспособился. Отныне уклонистов не журили и не только исключали из общественной жизни. Их объявляли врагами — вредителями, наймитами, убийцами, террористами — и уничтожали. Вроде бы в политике без компромиссов не продержишься. Даже когда сильный подминает под себя слабого — им рано или поздно приходится договариваться. Даже когда начинается большая драка. Даже когда конкуренция напоминает боевые действия. Ежов забыл об этой истине — и потянул за собой «всю скатерть» с чашками и раскаленным самоваром. Рыков был готов к поношениям, к отставке, но к уничтожению без компромиссов — нет. Ведь это противоречило и расчетам, и марксистской логике. Не был Рыков готов и к тотальной, напряженной работе Лубянки против него. Какой смысл тратить столько пороху на борьбу со стареющим человеком из прошлого? Тем более что свои редкие контакты с оппозиционерами и меньшевиками после отставки с поста председателя Совета министров он считал слишком мелкими, почти незаметными грешками. Да и кому мог помешать нарком связи, кандидат в члены ЦК, снять которого с должности — пара пустяков. Но в нем видели одного из потенциальных лидеров заговора — и этого хватило для действий без компромиссов. Совсем без компромиссов — как это бывает крайне редко в политической жизни, но все-таки бывает.

3. Борьба товарища Рютина

Важнейшим аргументом следствия стало существование так называемой «рютинской платформы», причастность к которой Рыкова просматривалась слабо, но даже косвенное участие в обсуждении этой программы и недонесение на тех, кто ее обсуждал, воспринималось как предательство и обман ЦК. Ведь это не фантазии, а документ, настоящий оппозиционный документ — сильный козырь Ежова. С чего же началась и в чем состояла эта «зловредная» «платформа», так драматично повлиявшая на судьбу Рыкова? Здесь необходимо небольшое отступление.

Группа большевиков, в основном руководителей среднего звена, недовольная политикой Сталина, обратилась к уже опальному бывшему московскому партийному работнику Мартемьяну Рютину с просьбой написать программу для «марксистов-ленинцев», в которой бы содержались и оценки революции, Ленина, Сталина, и рекомендации для перехвата власти. Рютин к тому времени работал экономистом на предприятии «Союзэлектро». В 1928 году он поддерживал правых, был противником тотальной коллективизации и владел пером. Этого было достаточно, чтобы в 1932-м именно он привлек недовольных. И товарищ Рютин с азартом взялся за дело, написал несколько искренних и путаных текстов, обличавших и политическую систему Сталина, и его экономическую программу. Этот блок материалов принято называть «рютинской платформой». Там, между прочим, содержалась и критика Рыкова — за отказ от своих позиций, за раскаяние, по сути — за неумение вести политическую борьбу. И вообще, в этом движении можно проследить ставку на партийных руководителей среднего звена, а не на бывших «вождей», в которых такие большевики, как Рютин, успели разочароваться. Обращение Рютина адресовалось «ко всем членам ВКП(б)», и, разумеется, к нему проявляли интерес многие. В том числе — Томский и Рыков, которые ознакомились с этим документом тихим дачным вечером. Рыков читал «платформу», скорее всего, не без злорадства по отношению к Сталину, возможно, радовался тому, что вызревает «оппозиция снизу», но примкнуть к ней Рыков не намеревался. Да и не был согласен со многими рютинскими посылами, как и с рютинскими призывами, которые шли вразрез тактике выжидания, к которой в то время склонялся Рыков.

Но именно Рютин и Каюров — люди, никогда не занимавшие высших должностей, — стали знаковыми героями преддверия большого террора. Каюров был старым большевиком, знавал Ленина, но не занимал должностей выше, чем руководство политотделом 5-й армии Восточного фронта во время Гражданской войны. В мирные годы он, незадолго до ухода в оппозицию и ареста, руководил плановой группой Центрального архива. Биография Рютина несколько ярче. Осенью 1917 года он, крестьянский сын и бывший прапорщик, попытался установить советскую власть в Харбине и на КВЖД. Эта затея не удалась. Позже Рютин работал на родине, в Иркутске, а с 1924 года — в московском партийном аппарате. До этого Рютин успел поучаствовать в подавлении Кронштадтского восстания. Он умел писать, агитировать. Возглавлял Краснопресненский райком и активно боролся с троцкистами — в том числе кулачными, «полицейскими» методами. Тесно соприкасаться с Рыковым ему не доводилось, но их разрыв со сталинской линией произошел одновременно — в 1928–1929 годах. Сталин не сразу решительно порвал с Рютиным, на некоторое время даже выдвинул его на важную должность руководителя «Союзкино». Но доносы быстро остановили эту карьеру. С осени 1930 года жизнь Рютина проходила только в тюрьмах, лагерях и на малозаметных должностях.

Рютин — человек гордый и мужественный, сам сторонник жестких мер, в свое время предлагавший на московских улицах «отоваривать» троцкистов дубинками, — никогда не отказывался от авторства этого текста. Только признавал, что редактировать эти материалы ему помогали Каюров и секретарь «Союза марксистов-ленинцев» Михаил Семенович Иванов, давний знакомец Рютина. Такой состав редакторов, по-видимому, соответствовал истине. Не давал показаний об участии Рыкова или Бухарина в написании «платформы». Но достаточным оказалось и то, что они ее читали. Их в этом смысле судили «за недоносительство». И за лицемерие — ведь Рыков позже неоднократно с высоких трибун клеймил эту программу, а тут оказалось, что он ее читал. И — по некоторым очень малодостоверным показаниям — даже имел (некоторое, косвенное, частичное) отношение к ее созданию.

Почему рютинское движение так всколыхнуло ЦК, прессу и НКВД? Сталин то ли воспринял угрозу всерьез и счел, что рютинцы могут действительно положить конец его власти, то ли посчитал «рютинскую платформу» удачным поводом для наведения порядка. Сталин понимал, что за Рютиным и Каюровым не пошли, не успели пойти «массы». Но определенно он опасался, что такие идеи могут завоевать популярность — и среди партийцев, и в ненадежной крестьянской среде. И Рютин первым — как по заказу вождя — сформулировал идею, которая позже позволит покончить со всеми «уклонистами»: идею единого антисталинского фронта от Троцкого до правых. Это — то, чего власть опасалась. И то, что подходило для энергичной демонизации любых уклонов в прошлом и настоящем.

Тенью падал на Рыкова и тот факт, что в «Союзе марксистов-ленинцев» состояли некоторые участники «школки Бухарина», и то, что Радин и другие соратники Рыкова подталкивали бывшего предсовнаркома к активным действиям, имея в виду «платформу Рютина». Правда, любой адвокат представил бы Рыкова человеком, который откровенно презирал рютинский круг и не состоял ни в каком «союзе» второстепенных партийных деятелей. Но никакой адвокатуры на тех процессах не было, да и не могло быть.

В своей «платформе» Рютин — темпераментный публицист — кроме прочего, сравнивал Сталина с Нероном и предрекал голод из-за перегибов коллективизации. «Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики», — утверждал Рютин. Кроме того, он постулировал такие планы: «1. Ликвидация диктатуры Сталина и его клики. 2. Немедленная смена всей головки партийного аппарата и назначение новых выборов партийных органов на основе подлинной внутрипартийной демократии и с созданием твердых организационных гарантий против узурпации прав партии партийным аппаратом. 3. Немедленный чрезвычайный съезд партии. 4. Решительное и немедленное возвращение партии по всем вопросам на почву ленинских принципов». Это воспринималось как план заговора, не больше и не меньше. Были в его «платформе» и пункты, которые могли понравиться массам: снижение цен во внутренней торговле, повышение — для экспорта. Рыков к таким идеям «дилетантов» (а экономистом Рютин начал работать совсем недавно и без соответствующего образования) относился высокомерно. Их формально объединяло одно — рубеж сталинской политики, который оба не смогли пройти без дискуссий, — форсированная индустриализация и коллективизация. Но с этим политическим поворотом не соглашались слишком многие — и Рютин был в этом ряду далеко не самой грозной фигурой. Другое дело, что только он составил манифест с практическим руководством — почему и как следует отнять власть у Сталина и Молотова. А к документам, к публицистическим призывам в то время относились крайней серьезно. Помнили о том, как публицистика Герцена, Чернышевского, Михайловского, Плеханова, Ленина перевернула империю. Но Рыков к этим бумагам явно не имел никакого отношения — только читал их и, возможно, обсуждал. Долгое время Алексей Иванович верил, что неучастие в написании «платформы» поможет ему избежать самых крупных неприятностей. Эту линию обороны он держал упорно. Но потом, на следствии и на суде, и Рыков, и Бухарин в той или иной форме признали участие в написании «рютинской платформы».

4. Февральский пленум

Рыкова и всех правых почти намертво привязали к Троцкому. Несмотря на то, что до последних дней они работали на «сталинский СССР», создавали его промышленный потенциал, его пропагандистскую витрину, а Льва Давидовича Алексей Иванович никогда не считал ни приятелем, ни соратником… Все это легко списали в архив, приписав Рыкова со товарищи к правому крылу троцкистов. Без этого хода никакого Большого террора не получилось бы. Только Троцкий мог стать «полюсом зла» в быстро зарождавшейся советской мифологии. Остальные потенциальные оппоненты, начиная с Зиновьева и заканчивая Рыковым, были для этой позиции слабоваты. По разным причинам. Кому-то не хватало славы, всенародной известности, внешнего блеска. Другим — идейного авторитета. Третьи слишком часто и легко проигрывали в политической борьбе — тому же Сталину. Рыков? Конечно, он не мог стать в массовом сознании главным отрицательным героем эпохи. Его можно было представить двурушником, предателем, который покусился на суверенное развитие Советского Союза, но — только под косвенным руководством главного тарантула, Троцкого. Слишком уж не походил Рыков, в котором привыкли видеть хозяйственного руководителя, на создателя политической антисистемы. Поэтому закадровая фигура Троцкого оставалась важнейшей во время всех московских процессов. Он годился в «демоны революции». И Сталин, и Ежов, и Вышинский не могли не видеть натяжку в этой системе аргументов, хотя и могли искренне верить в тактический союз правых с Троцким. Но — парадокс! — только такой сюжет, по их мнению, мог убедительно и грозно прозвучать на весь мир.

В тот момент Ежов сосредоточил в своих руках немалую власть, одновременно оставаясь важной фигурой в ЦК и получив лубянскую вотчину. Но к власти привыкают быстро, и он постарался не упустить своего шанса, круто взявшись за дело. Делом яростного ежовского честолюбия было — довести все громкие дела до суда и до самых строгих приговоров. Для достижения этой цели он готов был нажимать на любые рычаги, не опасаясь даже испортить отношения с влиятельными представителями сталинской группы, поскольку заручался стратегической поддержкой генерального секретаря.

Нарком решил отличиться, полностью очистив государственный аппарат от всех неблагонадежных — да еще с солидным запасом, для верности и эффекта. «Рыкова — бить» — такая запись сохранилась в записной книжке Ежова. Определение задачи, которую Ежов не считал самой простой, памятуя, что Рыкова, из лидеров «правой оппозиции», дольше всех сохраняли на высоких постах. Вынуждены были сохранять. Ежов привык видеть Алексея Ивановича в ореоле власти, председателем Совнаркома, исконным кремлевским жителем. Относился к нему с пиететом, а может быть, и не без зависти. И вот Рыков превратился в ничто, а точнее — в мишень. И Ежов начал усиленно собирать на него показания, которые должны были высветить тайную деятельность Алексея Ивановича как многолетнего тайного противника советских порядков, начиная с первых дней революции. Работал Ежов энергично, все шестеренки в его системе крутились исправно.

Непросто было доказать, что Рыков активно руководил «вредителями». Этот тезис не подтверждали даже ключевые показания, полученные Ежовым. Но там, где не хватало фактов, он научился использовать патриотическую риторику.

Лыком в строку встали и показания одного из доверенных секретарей Рыкова — Бориса Павловича Нестерова, который признался, что участвовал в тайной организации правых. Алексей Иванович доверял ему, а Нестеров поведал в том числе и о том, как, после отставки Рыкова с поста предсовнаркома, Нестеров, работавший в Свердловске, навещал бывшего начальника в его квартире: «Рыков не щадил красок, чтобы представить дело таким образом: практическое осуществление политики партии подтверждает наш прогноз; в области индустриализации больше разговоров об успехах, чем самих успехов, кричим о том, что много понастроено заводов, но заводы эти не работают». В еще более мрачных красках Рыков, по словам Нестерова, описывал положение дел в сельском хозяйстве и в партии. В результате они приняли решение «бороться с партией всеми методами»^[184], включая террористические. Рыков на очных ставках сопротивлялся, называл Нестерова «больным головой», обращал внимание, что он говорит только о критике политики партии, но ни одного примера террористической деятельности не приводит. Действительно, это звучало малоубедительно. Ежов рассчитывал на широкий круг свидетелей обвинения, на массовость признаний. Стенограмму этой очной ставки читал Сталин. Вряд ли его могли в чем-то убедить хлипковатые нестеровские показания. Разве что вместе с другими деталями мозаики.

Показания против Рыкова дала и его верная многолетняя помощница Екатерина Артёменко, которую близкие наркома считали «членом семьи». Нет, Рыков, тертый политик, с юных лет умевший общаться с полицией, был достаточно толстокожим человеком. Ранимый не устоял бы в Совнаркоме до 1936 года. Но признания Артёменко порядком надломили его. Она сообщала, что Рыков велел ей и ее супругу выслеживать автомобиль Сталина, то есть — готовить покушение на вождя. Это выглядело абсурдным: в то время маршруты Сталина были известны слишком многим в ЦК, почти всем кремлевским жителям… Катерине перевалило за пятьдесят, и она, ушлая держательница салона, должна была понимать, что даже сотрудничество со следствием не гарантирует ей свободу и жизнь, но — боролась за жизнь. Между тем именно Артёменко относилась к тем сотрудникам Рыкова, которые в конце 1920-х видели в нем лидера и во многом формировали круг общения правого оппозиционера. И Алексей Иванович не мог не вспомнить, как часто Екатерина — гостеприимная хозяйка и обаятельная женщина — клялась ему в преданности. В середине двадцатых она ощущала себя одной из королев Москвы. Проницателен Беранже: «Вельможи случая искали // Попасть в число ее гостей; // Талант и ум в ней уважали. // Подайте ж милостыню ей!»

Но самой боевой, пожалуй, вышла очная ставка с Сергеем Радиным. Когда-то Алексей Иванович симпатизировал этому исполнительному работнику, «красному профессору», грамотному молодому экономисту, который, помимо прочих достоинств, умел подольститься к начальству. К тонкому, продуманному подхалимажу (если он действительно тонок) не остаются безучастными даже опытные руководители. И вот именно Радин стал «козырем» обвинения в противостоянии с Рыковым. Алексей Иванович пошел в контратаку. Не без раздражения он дал показания, в которых рассказал, как этот человек заявился к нему в 1932 году с упреками, сетуя, что Алексей Иванович отказался от политической борьбы, что он ведет себя пассивно, бездействует. Радин при этом выглядел «эмиссаром некой организации». Рыков попытался именно его представить если не главой заговора, то возможным представителем троцкистов, старавшимся перетянуть на свою сторону сомневающихся. Это выглядело не слишком логично — как, впрочем, и цветастые сюжеты, которые живописал Радин.

Так, мягко говоря, наивно выглядят показания Радина, что Рыков в частных разговорах «рассказывал о Сталине в озлобленных тонах». Отрицать этого Алексей Иванович не стал. Но как легко обвинить в чем-то подобном любого человека — без свидетелей и магнитофонных записей, которых тогда еще и быть не могло. Предательство секретарей, людей, которых Рыков не считал выдающимися личностями, производило гнетущее, тошнотворное впечатление. Руки опускались, Алексей Иванович терял силы, необходимые для борьбы. И все-таки у Рыкова оставалась надежда — обратить внимание следствия на нестыковки в показаниях его бывших сотрудников. И — даже по их сведениям — получалось, что Рыков никогда не был инициатором борьбы против партийной власти. К пленуму он подошел в разбитом состоянии.

^{Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) Троцкий, Бухарин, Рыков. Рисунок Межлаука. Приписка Сталина: «Капитализм». 1937 год [РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д 170. Л.77]}

В праздничный день, 23 февраля 1937 года, открылся февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б), на котором Наркомат внутренних дел должен был фундаментально отчитаться о своей работе по делу правой оппозиции.

На этот раз у Рыкова не получилось быстро и до конца победить депрессию, которая лишала его волевой цельности. Наталья Рыкова вспоминала, что в первые дни пленума ее отец часто повторял: «Они меня хотят посадить в каталажку». А потом несколько дней не вставал с дивана и почти не разговаривал с родными, даже не курил (!) и не ел. Иногда изображал возвращение оптимизма, твердил родным, что ему непременно найдут работу, ведь он, как-никак, кандидат в члены ЦК… Но потом — очень скоро — снова его обуревали темные мысли. Еще недавно Рыков осуждал Томского за неверный ход, за «глупое» самоубийство, а теперь и сам подумывал свести счеты с жизнью. От этого шага его удержали жена и дочь. Много лет спустя Наталья Рыкова на прямой вопрос журналиста Константина Смирнова: «Почему он не застрелился?» ответила так: «Не успел. Один револьвер лежал под подушкой, другой — в письменном столе. С сестрой, с Галей, он говорил: „Галька, как ты думаешь, если прыгнуть в окно, то разобьешься?“ Эти разговоры были, но не со мной. Оружие было — его и матери, мать тоже владела прекрасно, не хуже его, между прочим. Второй револьвер исчез»^[185].

^{Наталья Рыкова. 1934–1936 годы [РГАКФД]}

От разбитой репутации самоубийство его бы не спасло, а между тем такой финал нехарактерен для Рыкова, для его нрава и политического стиля. Но когда он убедился в том, что все закончилось судом и взаимными обвинениями оппозиционеров, — бросил Бухарину в мимолетном разговоре: «Правильнее всех поступил Томский». Тем временем в газетах уже публиковались письма трудовых коллективов с требованиями суда и даже расправы над «право-троцкистскими убийцами». «Мы просим наше правительство, органы НКВД полностью расследовать преступную деятельность правых — Бухарина, Рыкова и других. Советская земля должна быть очищена от остатков троцкистско-зиновьевской фашистской агентуры. В этой работе каждый из нас, каждый честный труженик Советского Союза примет самое энергичное участие»^[186] — это строки из резолюции митинга рабочих ночной смены Московского тормозного завода им. Л. М. Кагановича. Одной из многих подобных — во время «артподготовки» к решающему пленуму.

…Истекли месяцы, которые ЦК дал «правым» и следователям на поиски доказательств. И Николай Ежов, когда председательствовавший Молотов дал ему слово, говорил долго, то и дело прибегая к документам. На этот раз он чувствовал себя куда увереннее, чем три месяца назад, на декабрьском пленуме, когда казалось, что Сталин одергивает своего наркома. К февралю Ежов убедился в том, что его «подопечные» психологически почти раздавлены, а свою доказательную базу считал неотразимой. Он определенно ощущал прилив вдохновения, даже опьянения, и безоглядно преувеличивал, впадая почти в транс самоубеждения.

Обвинения Бухарина давались ему легко — общительный и говорливый Николай Иванович оставил слишком много разных компрометировавших его следов. Построения, направленные против Рыкова, — по мнению того же Ежова — потребовали большего напряжения. Первый чекист страны считал Алексея Ивановича хитрым и изворотливым конспиратором. И все-таки «железный нарком» считал, что он «расколол» этот орешек — о чем и сообщил членам ЦК: «Рыкову была дана очная ставка с людьми, с которыми он сам пожелал иметь очную ставку. Ближайшие работники, в прошлом лично с ним связанные, — Нестеров, Радин, Котов, Шмидт Василий, — все они подтвердили предварительные показания на очной ставке, причем несмотря на строжайшее предупреждение о том, что ежели они будут оговаривать и себя и Рыкова, то будут наказаны, они тем не менее свои предварительные показания подтвердили. Больше того, в этих очных ставках дали целый ряд новых фактов, напоминая Рыкову об отдельных разговорах, об отдельных директивах, которые от него получали, и об отдельных фактах, которые не смог даже отрицать Рыков»^[187].

Здесь Ежов не преувеличивал. На очных ставках действительно следственные показания подтверждались, а Рыков выглядел подавленным и даже давал волю нервам. В дальнейших ежовских построениях мы видим больше неаккуратных, рискованных натяжек и допущений: «После поражения правых на ноябрьском Пленуме ЦК в 1929 году центр правых приходит к убеждению, что открытая атака против партии безнадежна и обречена на провал. Продолжая стоять на своих правооппортунистических позициях, центр правых, в целях сохранения своих кадров от окончательного разгрома, встал на путь двурушнической капитуляции. В надежде, что удастся в ближайшее время начать новую атаку против партии, центр обсуждает целый план, всю тактику двурушничества. Здесь учитываются ошибки троцкистов, ошибки зиновьевцев и разрабатывается буквально до деталей план двурушнической подачи заявлений. План этот заключается в следующем: первое — всем причастным к организации правых членам партии, которые не известны еще партийным организациям как активно связанные с правыми, дается директива конспирировать свои связи до поры до времени и никуда не вылезать, никаких заявлений не подавать. Особая тактика вырабатывается для москвичей, в особенности для членов Центрального Комитета от московской организации»^[188]. Это, конечно, сплошная риторика — и, чтобы доказать злые намерения правых, Ежову пришлось бы читать в их мыслях…

^{Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о лишении А. И. Рыкова ордена Красного знамени за предательство и контрреволюционную деятельность. 1 июня 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1151. Л. 8]}

Хитрую тактику заговорщиков он объяснял многословно, но не слишком хитроумно — зато с пафосом: «Во время ноябрьского Пленума ЦК в 1929 году заседает центр, и в центре предлагают Угланову, Котову и Куликову на ноябрьском Пленуме ЦК выступить с покаянными речами и подать заявление. Какая цель преследуется? Цель следующая: во что бы то ни стало сохранить московскую группу работников, сохранить Угланова, так как на ближайшее время намечалась, когда оправятся, новая драка, новая атака против ЦК партии. Как известно, Угланов, Котов и Куликов, тогдашние члены Центрального Комитета, выступили с таким заявлением и подали покаянное заявление с отказом от своих правооппортунистических взглядов и о разрыве с оппозицией.

Известно также, товарищи, что Бухарин, Рыков и Томский подали эти заявления значительно позже. Сейчас вот этот факт и Рыков, и Бухарин не прочь изобразить следующим образом: „Что же, де, вы нам приписываете существование какой-то фракции со своей дисциплиной и т. д., а я вот узнал относительно подачи заявления с капитуляцией, с отказом от правых взглядов только на самом Пленуме ЦК. Даже больше того, я был настолько возмущен, считая это ударом в спину“. На деле этот „удар в спину“ был довольно мягким, потому что он обсуждался заранее, да и никакого удара здесь не было. Весь план строился только с расчетом сохранить во что бы то ни стало верхушку московской организации правых, упрочить их положение с тем, чтобы при первой возможности начать новую атаку против ЦК партии»^[189].

^{Протокол допроса Рыкова с приложением записки Ежова Сталину. 19 июля 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 314. Л. 2112–12]}

Сильно «помог» Рыкову Нестеров. Нарком не без гордости рассказывал: «Несмотря на всю его (Рыкова — прим. А. З.) конспиративность и осторожность, я хочу привести следующие показания бывшего заведующего секретариатом Рыкова в Совнаркоме Нестерова, человека, лично очень близкого к Рыкову… Рыков обрадовался приходу Нестерова и сказал, что из пред. Совнаркома он попал в почтмейстеры. Вот, говорит, вам и Политбюро, вот, говорит, и линия на сработанность, попал в почтмейстеры. Рисовал он довольно в мрачных красках положение в стране и предложил ему организовать в Свердловске (именно там в то время работал Нестеров — прим. А. З.) группу единомышленников, подобрать боевиков террористов с тем, чтобы при случае послать их в Москву. Нестеров показывает: „Как партия училась организации вооруженных сил в эпоху… (читает). Нам нужно учиться стрелять по-новому“. И далее, Рыков дал прямое указание организовать террористические группы. И далее: „в этой беседе Рыков дал мне прямую директиву…“»^[190] Такие показания на ЦК действовали мощно, ведь они касались последних лет, когда Алексей Иванович публично отказался от «уклонистских» позиций. Ежов доказывал двурушничество Рыкова, показывал его «двойную игру» — и, по нравам того времени, убедительно. Недавний нарком оказался руководителем террористической организации — по показаниям ближайшего соратника: «Несколько фактов, показывающих, что речь идет не только о разговорах по вопросам террора, речь идет о практической деятельности. Из фактов этого порядка я привожу следующие. В 1931 году по директиве Рыкова Нестеров сорганизовал в Свердловске террористическую группу в составе: Нестеров, Карболит (Андрей Иванович Кармалитов, профессор Уральского коммунистического университета. — А. З.), Александров. Нестеров, Карболит, Александров — все признали свое участие в террористической организации, все показали, что они дали свое согласие вступить в террористическую организацию, все признали, что по первому вызову они обязались прибыть в любое место Советского Союза для того, чтобы пожертвовать своей жизнью в пользу своей правой организации».

^{Межлаук иронизировал над рыковской трактовкой показаний Радина [РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 170. Л. 122]}

Несколько иной — чуть менее зловещий — образ Рыкова возникал из очных ставок с Радиным и показаний последнего. Ежов интерпретировал этот сюжет так: «Кстати сказать, он сам лично просил об очных ставках с определенными лицами. Радина он характеризовал мне предварительно как человека чрезвычайно умного, спокойного и талантливого и просил раньше устроить очную ставку с ним. Когда устроили очную ставку с ним, после этого или предварительно он заявил, что действительно в 1932 году Радин приходил к нему на квартиру, и у Радина были такие настроения антипартийные, антисоветские. Он требовал от Рыкова, якобы: „Что же вы тут в центре сидите, ничего не делаете. Давайте вести борьбу, активизироваться и т. д.“. Словом, нажимал на Рыкова Радин. Вообще Рыков жаловался, что Радин провоцировал его на такие резкие выступления. Но я, говорит, его отругал, выругал, выгнал и т. д. В частности, когда Радин хотел уходить из партии, его обругал. Словом, Рыков хочет изобразить дело так, что не он влиял на Радина, а Радин влиял на Рыкова. Но при этом он ограничивался такими отеческими внушениями. А сказал ли он партии об этом? Не сказал. В этом, говорит, моя ошибка».

Здесь Рыков представал человеком слабым, на которого влияет Радин — бывший «ученый секретарь» председателя Совнаркома. Ежов, конечно, сомневался в такой трактовке — и заставил двоих правых оскорблять друг друга. И все-таки эти показания Радина не только стали одной из основ обвинений Рыкова, но и психологически надломили Алексея Ивановича. Ведь Радин признался даже в том, что вербовал террористов для уничтожения Сталина, для изменения политического строя в СССР… Насколько реальным было его стремление восстановления капитализма в России? Камнем преткновения оказался крестьянский вопрос, к которому Рыков всю жизнь — с раннего детства, когда его заинтересовали социальные движения — относился противоречиво и не без опаски. Разница между «мужиком» и городским жителем до 1917 года казалась ему колоссальной, трудно преодолимой. Процесс превращения «мужиков» в горожан шел — и Рыков сам был его продуктом. Крестьяне уходили в торговлю, в ремесла, на заводы и фабрики. С конца XIX века такие метаморфозы не были редкостью. И все-таки огромная крестьянская «темная масса» оставалась основой страны, превалировала. И на ее образование и перевоспитание Рыков отводил десятилетия. Сталинский проект модернизации предполагал куда более быстрые темпы приобщения крестьян к ценностям социализма — и Рыков считал это авантюрой, и действительно прибегал к двойной морали, когда с высоких трибун соглашался с повышениями темпов коллективизации и индустриализации, а в душе и в дружеском кругу рассуждал по-иному. Вспоминая об этом, он считал свое падение заслуженной карой за эту слабость, беспринципность. По версии, которой долгое время придерживался Рыков, это были именно приятельские разговоры — иногда хмельные, но — не создание некоего «центра». Такова была рыковская линия защиты, пока он не сдался.

Наконец, с трибуны речь зашла о самом страшном — о том, что Рыков знал о «рютинской платформе» и не донес, не оповестил партию о подготовке столь страшной программы. А может быть, и об участии в написании этого крамольного документа. Рыков на очной ставке со Шмидтом признал, что действительно читал «рютинскую платформу», но не собирался ею руководствоваться. Василий Шмидт — большевик из рабочих, вступивший в партию в 1905 году, мог похвастать идеальной биографией. Участник подготовки взятия Зимнего. С первых дней власти большевиков — заместитель наркома труда. В отличие от Рыкова, не спорил с «генеральной линией», не выходил их правительства. Десять лет, с 1918 года, занимал кресло наркома труда, одновременно участвовал и в работе ВЦСПС. Более двух лет был заместителем Рыкова и считался «его человеком». На следствии он оказался, быть может, самым опасным свидетелем обвинения своего недавнего патрона. Заметим, что сотрудничество со следствием не избавило его — рыковского друга — от смертной казни 29 июля 1938 года. Показания Шмидта оказались решающими в смысле причастности Рыкова к «рютинской платформе»: «Картину обсуждения этой платформы Василий Шмидт рисует следующим образом, поскольку он принимал участие в утверждении и рассмотрении платформы. При рассмотрении этой платформы Алексей Иванович Рыков выступил против первой части, которая дает экономическое обоснование, и сильно ее браковал. „Не годится, она уж слишком откровенно проповедует, это уж прямо восстановление капитализма получается, слишком уж не прикрыта. Надо ее сгладить. Что касается практической части, там, где говорится об активных методах борьбы против правительства, там, где говорится о переходе к действенным мероприятиям против партии, тут она написана хорошо и с ней надо согласиться“»^[191]. Ежов в своей речи не избегал психологических, литературных эффектов: «Когда Василий Шмидт докладывал о всей своей мерзкой работе, докладывал совершенно открыто, Рыков схватился за сердце, начал бегать по комнате, ткнулся лбом в стекло. А до этого был как раз разговор о рютинской платформе у нас, и Рыков наотрез заявил, что он узнал о рютинской платформе только в ЦК, а до этого он о ней ничего не знал. И вот, когда Шмидт начал говорить о рютинской платформе, у Рыкова совершенно непроизвольно вырвалось: „А как я ее назвал — медведевской платформой“. Мы, конечно, спросили, где и когда это было. Да, верно, он назвал эту платформу шляпниковско-медведевской платформой. Но при каких обстоятельствах это было? Когда критиковали экономическую часть этой платформы, что она слишком откровенно прет в эту сторону, она похлеще шляпниковско-медведевской платформы, уж слишком откровенно ставит вопрос о реставрации капитализма, надо ее как-то закрыть. Так что Шмидт подтверждает, что такое выражение было брошено. Шмидт подтверждает, что эту платформу читали все, обсуждали ее, выступали. Томский выступил и заявил, что твои поправки — это чепуха, главная часть — это важно»^[192].

^{Резолюция Пленума ЦК ВКП(б) по делу Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова с приложением постановления Пленума от 27 февраля 1937 года. 3 марта 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 294. Л. 48–49]}

Трудно отказать «железному наркому» в цепкости, как и в умении эффектно сервировать минимум полученных показаний против Рыкова. Ведь, по существу, активную деятельность правого троцкистско-зиновьевского центра, ставившего задачу реставрацию капитализма в СССР, ему вскрыть не удалось. Весь компромат Рыкова в бытность его председателем Совнаркома легко объяснить логикой борьбы за власть и влияние. А немногие (и не слишком яркие: больших «злодейств» из разнообразных показаний выудить не удалось) эпизоды, относящиеся к 1930-м, логичнее всего объяснить обидами старого большевика. Он ворчал, более активные товарищи упрекали его в бездействии. Он критиковал их программу. Образ одного из лидеров боевой оппозиции из Рыкова не получался. Пришлось подменять факты эмоциями, произвольно связывать Рыкова с другими, более яростными, оппозиционерами. А недостаток улик объясняли иезуитской осторожностью опытного политика. Что оставалось? Только продемонстрировать ЦК и суду признания самого обвиняемого, которых в конце концов удалось добиться. Но для пленума и такое выступление Ежова стало сенсацией. Члены ЦК, в большинстве, были готовы к самым жестким мерам в отношении Рыкова и Бухарина.

Конечно, дали выступить на пленуме и Рыкову — человеку без должности, но все еще «старому большевику», который имел право на «последнее слово». На этот раз он так и не сумел собрать нервы в кулак. Печать тяжкого психологического состояния лежит и на его заключительной речи на Пленуме ЦК, произнесенной 26 февраля 1937 года, — речи покаянной и самозащитной.

Он начал драматично. Обычное рыковское заикание воспринималось как дурной театральный эффект, призванный вызывать жалость: «Это собрание будет последним, последним партийным собранием в моей жизни. Из того, что я слушал здесь, мне это совершенно и абсолютно ясно. Но так как я человеком партии был более 36 лет, то для меня это имеет значение собственно всей жизни. Против меня здесь выдвинуты широчайшие обвинения, т. е. такие обвинения в преступлениях, больше которых вообще не может быть. И все эти обвинения считаются доказанными фактами. Многие ораторы цитировали показания против меня». Это был ошибочный ход, слишком уязвимый, но на иной Рыков, видимо, уже не был способен. Он говорил сбивчиво, часто переходил на личную ноту, чего раньше за Алексеем Ивановичем не водилось: «Я вот иногда шепчу, что не будет ли как-то на душе легче, если я возьму и скажу то, что я не делал… Конец один, все равно. А соблазн — может быть, мучения меньше будет — ведь очень большой, очень большой. И тут, когда я стою перед этим целым рядом обвинений, ведь нужна огромная воля в таких условиях, исключительно огромная воля, чтобы не соврать»^[193].

Его перебивали, снова и снова упрекали — он уже привык к такому приему. Рыкову напоминали о единственном «преступлении», в котором он признался, — в чтении вместе с другими «правыми» рютинской листовки: «Ворошилов: Если она [листовка], на твоё счастье, попалась, ты должен был забрать её в карман и тащить в Центральный Комитет…

Любченко: На пленуме Центрального Комитета почему не сказал, что у Томского её уже читали?

Хрущёв: У нас кандидаты партии, если попадётся антипартийный документ, они несут в ячейку, а вы — кандидат в члены ЦК».

Отвечая на эти реплики, Рыков заявил, что допустил «совершенно явную ошибку». Не удовлетворившись этим, Молотов напомнил Рыкову еще один факт его «двурушничества»: при обсуждении в 1932 году на Пленуме ЦК вопроса о «рютинской платформе», нарком Рыков заявил, что если бы узнал, что у кого-то имеется эта платформа, то потащил бы такого человека в ГПУ. В ответ на это Рыков заявил: «Тут я виноват и признаю целиком свою вину… За то, что я сделал, меня нужно карать, но нельзя карать за то, чего я не сделал… одно дело, если меня покарают за то, что я не притащил куда нужно Томского и других, совершенно другое, когда утверждают, что я с этой программой солидаризировался, что эта программа была моя». Шкирятов в ответ бросил еще одну суровую реплику: «Раз об этом не сообщил, значит, был участником»^[194]. Эту логику в то время разделяло большинство ЦК.

При этом Рыков снова и снова боязливо повторял, что «рютинская платформа» ему чужда, что он не имеет к ней отношения. Ему напомнили о страшных показаниях Шмидта, что в Болшеве, у Томского, «эта программа была одобрена». Просто одобрена — без указаний на личное мнение Рыкова.

Алексей Иванович сбивался, извинялся, вспоминал о том, как боролся с троцкистами, как однажды некоему Трофимову втолковывал правоту сталинской политики. Говорил, что никогда не доверял Зиновьеву, а Пятакова «считал мерзавцем».

Сталин в ответ напомнил о его «блоке с Зиновьевым и Каменевым на другой день после взятия власти против Ленина». Этот хорошо известный факт коллективной отставки нескольких деятелей партии в 1917 году после отказа большинства ЦК от формирования коалиционного правительства совместно с меньшевиками и эсерами. Рыков подтвердил: «Это было». Тогда Сталин бросил новое обвинение — в том, что Рыков вместе с Зиновьевым и Каменевым выступал и против Октябрьского вооруженного восстания. Тут Рыков твердо возразил: «Этого не было»^[195].

В финале экзекуции бывший председатель Совнаркома в отчаянии произнес: «Я теперь конченый человек, это мне совершенно бесспорно, но зачем же так зря издеваться?.. Это дикая вещь». Свою речь он закончил все тем же покаянным тоном: «Я опять повторяю, что признаться в том, чего я не делал, сделать из себя… подлеца, каким я изображаюсь здесь, этого я никогда не сделаю… Я ни в каких блоках не состоял, ни в каком центре правых не был, никаким вредительством, шпионажем, диверсиями, террором, гадостями не занимался. И я это буду утверждать, пока живу»^[196]. С такими словами не побеждают и не выходят сухими из воды, это жалобы обреченного. Он прощался с товарищами, прощался с большой политикой, в которую окунулся еще гимназистом, — конечно, даже в общих чертах не представляя, что из этого выйдет. А на жалость рассчитывать не приходилось — и, если бы Рыков не был взвинчен бессонницами и нервными припадками, он бы сам это прекрасно понял. Весь его опыт подсказал бы, что пословица «Москва слезам не верит» к партийной жизни подходит как нельзя лучше. Большие батальоны были не на его стороне — и защиты не получилось, вышел, в глазах большинства, «жалкий лепет оправданья». В глазах пленума Рыков и Бухарин, несомненно, выглядели обманщиками. Они несколько раз меняли позиции, на шажок отступали — и очень напоминали двурушников, которые покрывают некий великий заговор.

На следующий день, 27 февраля, пленум завершил дело Бухарина и Рыкова, установив, что они знали о деятельности троцкистского шпионского центра, но скрывали это от партии — а значит, содействовали вредителям. По этому делу сформировали комиссию, которую возглавил Микоян — нарком, хорошо лично знавший и Рыкова, и Бухарина. Он назвал Рыкова сильным конспиратором, подчеркнул, что бороться с ним непросто, и накинулся на бывшего премьера бойко, углубляясь в историю: «Наконец, ошибка Рыкова не случайна, что он борется с партией. Что это, случайно? Нет, не случайно, он не только в вопросе коллективизации свихнулся. Он и раньше так же работал и в 28-м, и в 30-м году, разве у него только эта связь с террористами? Нет. И при Ленине, и против Ленина он боролся, он боролся с партией и до Октябрьской революции, и после Октябрьской революции. Он по коренным вопросам революции боролся против нее. Наконец, когда власть захватили, когда власть была уже в наших руках, когда нельзя было обратно восстание отдавать другим, он стал по-своему требовать, он снова стал срывать нашу работу, и требовал, чтобы правительство организовало „однородное социалистическое правительство“ вместе с предателями меньшевиками. Правда, это правительство не было бы однородным, так как там большевики были»^[197]. Напрашивался вопрос — как же такой двуличный, лживый человекнадолго стал главой Совнаркома, не раз избирался в ЦК и в Политбюро? Но никто его не задал — в этом направлении позволялись только фигуры умолчания. Словом, комиссия высказалась за исключение провинившихся из партии. Несколько членов ЦК, во главе с Ежовым, высказались за предание их военному трибуналу с применением смертной казни. Другие — за предание суду без применения расстрела. Сталин предложил компромиссный вариант — просто передать дело в НКВД. Ему был необходим новый большой процесс, безукоризненный. И — видимо, требовалось еще выиграть несколько месяцев на его основательную подготовку.

В резолюции пленума сформулировали так: «Но исходя из того, что тт. Бухарин и Рыков в отличие от троцкистов и зиновьевцев не подвергались еще серьезным партийным взысканиям (не исключались из партии), Пленум ЦК ВКП(б) постановляет ограничиться тем, чтобы: 1) Исключить тт. Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из рядов ВКП(б). 2) Передать дело Бухарина и Рыкова в НКВД»^[198]. Эта резолюция оставляла Рыкову надежду, что он еще некоторое время проведет на свободе.

На следующий день пленум продолжился. С докладом «Об уроках вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов» по Народному комиссариату тяжелой промышленности СССР выступил председатель Совнаркома Молотов. Докладывать на эту тему должен был Орджоникидзе, но он за пять дней до пленума покончил жизнь самоубийством, а может быть, умер от инфаркта или был убит… В семействе Рыкова его смерть восприняли тяжело: Серго считали «последней надеждой», последним человеком, который, несмотря на разногласия, мог спасти жизни бывших товарищей и, может быть, привлечь их к работе. Молотов обвинил партийных и хозяйственных руководителей в политической близорукости, обывательской беспечности и утверждал, что вредители имеются во всех отраслях народного хозяйства, во всех государственных организациях. Словом, опираясь на авторитет правительства, присоединился к буревестникам широкого террора против врагов.

Но Рыков и Бухарин там отсутствовали. Вечером 27-го Алексей Иванович вернулся домой. Дочь расспрашивала его о пленуме, но Алексей Иванович молчал. Ближе к ночи позвонил Александр Поскребышев, заведующий секретариатом Сталина. За Рыковым прислали машину. Дочь провожала его до Каменного моста, узнала водителя из Наркомата связи. Больше родные его не видели, а в квартире вскоре начался обыск.

А пленум продолжался. 5 марта Сталин произнес с его трибуны заключительное слово, в котором, кроме прочего, сказал: «Теперь, я думаю, ясно для всех, что нынешние вредители и диверсанты, каким бы флагом они ни маскировались — троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем движении, что они превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов, шпионов, убийц. Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей Родины. Это ясно и не требует дальнейших разъяснений»^[199]. Это сказано до суда, когда Рыков и Бухарин только несколько дней находились в заключении. Но сомнений уже быть не могло.

После пленума разоблачительная кампания в прессе активизировалась. Предателей осуждали на все корки. «Мир не знает другого такого суда, чьи приговоры являлись бы подлинным воплощением воли народа. Приговор, отражающий мощь нашего государства, присуждающий к высшей мере наказания — расстрелу тягчайших преступников, каких не знала до сих пор история человечества, непосредственных убийц, террористов, шпионов и вредителей, будет воспринят каждым честным человеком не только в СССР, но и во всем мире как истинное народное правосудие… Продавшись фашистам, сговорившись с дипломатами и генеральными штабами некоторых агрессивных империалистических государств, презренная кучка человеческих выродков, прислужников фашистских людоедов, руководимая агентом гестапо бандитом Троцким, продавала нашу социалистическую родину и ее богатства злейшим врагам человеческого прогресса.

Гнусные предатели организовали покушение на лучших людей современной эпохи, руководителей первого в мире социалистического государства, организовали чудовищные вредительские акты на социалистических заводах, шахтах и железнодорожном транспорте, убивали наших героев-стахановцев, наших славных доблестных красноармейцев, обворовывали советское государство, чтобы содержать свору троцкистов и финансировать их преступную работу»^[200] — это из письма научных работников. В списке подписантов первым шел президент Академии наук СССР Владимир Комаров, выдающийся ботаник. И это лишь один из многих, многих примеров.

Последним пристанищем Рыкова стала Лубянская тюрьма. Год и три дня он провел там. И снова шла череда допросов, очных ставок. Курировала следствие партия — и время от времени проверяла показания на встречах с чекистами и обвиняемыми. Рыков мог бы пожаловаться на дурное обращение, на клевету — но он уже не жаловался. «Лично сам я слышал жалобу на избиение от Рыкова. Рыкову должны были проводить очную ставку с Николаевским. Рыкова привели первым, выглядел он жалко, подавленно. Не помню точно, я или Лулов спросили у него: „В чем дело, почему вы так выглядите“. На это Рыков ответил, это я очень хорошо запомнил: „Я пал духом“, а на последующий вопрос, — Почему? — ответил: „Били“»^[201], — рассказывал Яков Аронсон, тогдашний капитан госбезопасности, в 1956 году, когда органы проверяли дело 19-летней давности… Правда, это лишь косвенное свидетельство: Аронсон говорил о Лефортовской тюрьме, а Рыкова содержали на Лубянке. Но определенное впечатление о стиле дознания по этим мемуарам получить можно. Главным приемом Ежова (который постоянно лично беседовал с подследственными) был шантаж, психологически очень точно рассчитанный. Нарком обещал Рыкову и другим сохранить жизнь в случае, если они согласятся со всеми обвинениями. Будут тихо работать где-нибудь вдали от публичной жизни. Вполне могла идти речь о жизни родных — прежде всего жены и дочери. У Рыкова, как и у других обвиняемых, после нескольких процессов и расстрелов было мало оснований верить наркому, но крупица надежды теплилась, как это всегда бывает с людьми, у которых остался последний шанс. К тому же психика Рыкова уже не выдерживала прессинга. А речь, между прочим, шла о сотрудничестве с гитлеровской Германией на случай войны с Советским Союзом. По всей видимости, избиения и пытки следствию не потребовались. Во-первых, об этом узнали бы в Политбюро — и восприняли бы такой стиль работы как явный прокол, как попытку фальсифицировать следствие, обмануть партию. Показания все более широкого круга партийных и военных деятелей, обвинявших Рыкова во всех грехах, которые преподносились следствием с учетом методов психологического давления, сломили его и без пыток.

Вряд ли Рыкова можно назвать жертвой борьбы за власть, скорее он попал под колеса передела власти в жестоких послереволюционных и предвоенных условиях. Однозначных, арифметических ответов история не дает и не может дать: это противоречит самой сути исследования прошлого. Есть факты, есть различные трактовки, есть судьба человека, ведомства, партии, страны в ХХ веке, которую невозможно изменить, переиграть, как невозможно защититься от истории. Опыт первых лет советской власти сегодня остро актуален в разных странах. Большевики осенью 1917 года возглавили нахрапом расколотую империю, не имея управленческого опыта, — и не потеряли страну, создали достаточно эффективную систему, хотя и долго не могли остановить кровопролития. Это как минимум достойно внимательного изучения без гнева и пристрастия. А главное — очень не хотелось бы, чтобы события прошлого становились горючим для нового политического противостояния, для провокаций и манипуляций. «История принадлежит народам», — провозгласил когда-то Никита Муравьев, и хотя бы поэтому распоряжаться историческим наследием следует рачительно, не отбрасывая целые эпохи, как сорную траву.

Во время тюремных допросов речь все чаще заходила о шпионаже, о террористических актах, о планах расчленения страны в интересах нацистской Германии и Британии. Обо всем, на что готов был Рыков для захвата власти в стране и реставрации капитализма. Он все с большей легкостью соглашался с обвинениями.

5. Последний процесс

С утра 2 марта 1938 года в зале Дома союзов председательствующий на суде армвоенюрист Василий Ульрих хладнокровно перечислил подсудимых пофамильно. Рыков в этом списке шел вторым. Кроме него, важнейшими фигурантами процесса были Бухарин и Ягода, а также бывшие троцкисты Николай Крестинский и Христиан Раковский. Всего на скамье подсудимых теснился 21 человек, включая троих врачей. Их обвиняли «в измене родине, шпионаже, диверсии, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, провокации военного нападения иностранных государств на СССР». А еще — в саботаже и вредительстве в народном хозяйстве, организации кулацких восстаний, подготовке вооруженного выступления в тылу Красной армии в случае войны. Шли в ход и исторические сюжеты — например, Бухарина обвиняли в подготовке мятежа в 1918 году, когда он противился заключению Брестского мира. Наконец, речь шла и о подготовке убийств Максима Горького, Валериана Куйбышева и некоторых других людей, известных всему Союзу, включая покушение на жизнь Ежова. В этом смысле важнейшим обвиняемым был, конечно, Ягода, который еще недавно возглавлял «тайную полицию» и считался профессионалом своего дела. Именно его показания оказались ключевыми, наиболее убедительными.

В зале присутствовали писатели, журналисты, включая Михаила Кольцова, Илью Эренбурга и Алексея Толстого. При этом Илья Эренбург от написания репортажа о процессе уклонился, а Кольцов оперативно публиковал отчеты, записывая их прямо в зале суда:

«Чернов совещается с Рыковым, куда ему направить вредительство по части сельского хозяйства. Рыков дает ему точно сформулированную директиву:

— Нужно, чтобы колхозник получал гроши за трудодень.

Чернов перед отъездом за границу приходит к Рыкову за поручениями, и тот, будучи председателем Совнаркома, направляет его к меньшевику Дану с поручением — натравить на советское правительство капиталистические державы. Он же, Рыков, состоя председателем Совнаркома, посылает материалы за границу для эмигрантского белогвардейского антисоветского „Соцсплетника“. Он упрекает шпиона, национал-фашиста Гринько:

— По линии финансовой вредительство отстает»^[202]. И так далее. Первая кольцовская статья о процессе называлась «Свора кровавых собак». Она задала тон для сотен других журналистов страны: эмоциональным статьям мэтра верили безоговорочно.

Власти было важно соблюсти видимость открытости, публичности судебных заседаний, процесс должен был выглядеть максимально респектабельно в том числе и для иностранных журналистов и политиков. Каждое иностранное посольство получило по одному пропуску на суд. И, например, посол США в Москве Джозеф Дэвис, почти не владевший русским, все время шушукался с эстонским представителем, который на время стал для американца переводчиком.

В газетах писали о процессе над «антисоветским право-троцкистским блоком», но даже обвинители осознавали условность этого клейма. Таких политиков, как Крестинский, трудно было отнести к правым. А других называли членами раскрытых «буржуазно-националистических» и «национал-фашистских» организаций Украины, Белоруссии и Узбекистана, действовавших по указке Бухарина и Рыкова.

Почти все обвиняемые отказались от адвокатов — решили защищаться самостоятельно. Но могли ли они защищаться? Их хорошенько подготовили к суду. НКВД выполнил главную задачу: обвиняемые не должны были выглядеть измученными, и им следовало согласиться с версией обвинения — с небольшими вариациями.

Детали обвинений Рыкова и его товарищей (а также оппонентов), ставших жертвами Третьего московского процесса, подчас выглядят анекдотическими натяжками. Почему Сталин считал Рыкова и Бухарина опасными конкурентами в борьбе за власть, в борьбе за социализм? Нет ответа. Но Алексей Иванович знал, почему оказался изгоем и в конечном итоге жертвой. Рыков действительно был не готов к «казарменному социализму» — просто не видел в нем необходимости, хотя и произносил после 1929 года «правильные» речи. Самое глобальное обвинение «правых», которые, по версии обвинения, блокировались с троцкистами, — это реставрация в Советском Союзе капитализма — возможно, в сговоре с иностранными воротилами, возможно, в союзе с отечественными меньшевиками, с которыми у правых действительно имелись давние связи, — другой вопрос, поддерживались ли эти связи в 1930-е… В случае реализации этого проекта Рыков, с его управленческим опытом, несомненно, стал бы одной из главных фигур в обновленной политической системе. Этот упрек позже бросали и Николаю Ежову — наркому внутренних дел, который стал мотором Большого террора, превратив расстрел в расхожую форму приговора. Но доказательств у этой гипотезы нет, а те аргументы, к которым обращался Вышинский, малоубедительны.

Приступая к повествованию о судебных заседаниях, изменивших судьбу страны и объединенных в историографии и в народной молве как составные части «Большого террора», мы должны оговориться, что до сих пор, несмотря на множество исследований, посвященных этой теме, и обнародование основных документов, эта страница нашей истории остается загадочной. Вопросов здесь, как это ни банально, гораздо больше, чем ответов. Перечислим лишь некоторые из них. Чем был в реальности Третий (бухаринско-рыковский) процесс — одним из важнейших последних аккордов террора или продолжением тенденции, которое уже мало что решало? Какова цена признаний Рыкова, Бухарина и других подсудимых, какие меры применялись против них во время допросов? Имеем ли мы право с уверенностью утверждать, что их били и пытали? Можно ли говорить о торговле, о сговоре между следствием и отставными вождями, представшими перед судом? Точных ответов на эти вопросы не существует. Но вышло так, что волна террора смыла с лица земли и правых, и их последовательных противников вроде Смилги, которого расстреляли в январе 1937-го.

Вторым — после Ежова — важнейшим действующим лицом разыгравшейся драмы был Андрей Януарьевич Вышинский. А на суде он и вовсе царил. Сын провизора, представитель знатного польского шляхетского рода, проведший детство в промышленном и прекрасном Баку. Его считали талантливым юристом. Несмотря на участие в студенческих беспорядках, Вышинский в 1913 году, после долгих проволочек, окончил Киевский университет и работал по специальности. В РСДРП он вступил в 1903 году и сразу зарекомендовал себя как убежденный меньшевик. Его не раз арестовывали. По легенде, в Баиловской тюрьме Вышинский познакомился со Сталиным. Он, разумеется, поддерживал Февральскую революцию и даже возглавил один из второстепенных органов, порожденных Февралем, — милицию Якиманского районе в Москве. В сентябре 1917 года известный адвокат Павел Малянтович получил должность министра юстиции и вскоре издал приказ об аресте «государственного преступника» Ульянова-Ленина. Вышинский был давним сотрудником Малянтовича, пользовался его покровительством и пустил в действие этот приказ во вверенном ему московском районе.

После Октября он, в отличие от многих других меньшевиков, проявил лояльность к новой власти. Старый приятель Вышинского, большевик Артемий Халатов помог ему устроиться на должность в Наркомате продовольствия.

Только в бурном 1920 году Вышинский вышел из меньшевистской партии и вступил в РКП(б), хотя, видимо, предпринимал попытки примкнуть к большевикам и ранее. Он много преподавал и служил в уголовно-следственной коллегии Верховного суда СССР. Прокурорствовал. Старые большевики не раз напоминали ему о меньшевистском прошлом, ставили вопросы о его исключении из партии. Ушлому юристу помогал врожденный дипломатизм. Около четырех лет возглавлял Московский университет. Его первым звездным часом стало Шахтинское дело, тогда Вышинский выступил в грозной роли председателя специального присутствия Верховного суда. В марте 1935 года он занял высокий пост прокурора СССР, сменив авторитетного Николая Крыленко. На всех трех московских процессах он был государственным обвинителем — и играл роль активнейшую. Его инициативы, его специфическое красноречие стало важнейшей краской Большого террора. В отличие от ежовской, его звезда не закатилась после процессов: Вышинский стал заместителем председателя Совнаркома, курировал культуру, образование и работу репрессивных органов. И умер бывший меньшевик в 1954 году, сохранив высокий статус представителя СССР в ООН и после смерти Сталина, и после расстрела Берии.

Есть красочные воспоминания Владимира Ерофеева, советского дипломата, близкого к Вячеславу Молотову: «Молотов не любил Вышинского, но старался скрывать это, хотя иногда, когда был министром, срывался. Я бывал свидетелем того, как заикающийся от волнения Молотов кричал на Вышинского: „Меньшевик! Саботажник!“, а тот в ответ, красный и с топорщившимися усами, пытался отвечать: „Вы не имеете права! Буду жаловаться в ЦК“. После подобных сцен проходило немного времени, и Вышинский с деланной улыбкой прокрадывался через наш секретариат в кабинет Молотова с пачкой документов под мышкой и готовностью угодить начальству»^[203]. В этих мемуарах чувствуется перехлест фантазии, но общую картину отношения к Вышинскому среди большевиков они набрасывают. Сражение именно с этим человеком, с его фантазией, с его профессионализмом пришлось выдержать Рыкову и его товарищам по несчастью в 1938 году.

Третий процесс проходил для обвинителей негладко. Уже в первый день заседаний суда бывший первый заместитель наркома иностранных дел СССР Крестинский отказался от показаний, данных им на следствии. Он заявил, что никогда не состоял в «право-троцкистском блоке», не знал о его существовании и не совершал ни одного из преступлений, которые ему инкриминируются. Вышинский попытался доказать, что Крестинский лжет именно сейчас, забрасывая его резкими вопросами, — но безуспешно. Только на следующий день, после ночи, проведенной наедине со следователями, Крестинский согласился признать себя виновным по всем пунктам, объяснив свое поведение накануне «минутным острым чувством ложного стыда». Это, конечно, не добавляло доверия к следствию. Но в целом процесс прошел «культурнее» двух предыдущих: грубых несоответствий в работе следствия не проявилось, они показали чудовищную, фантастическую, но не лишенную логики картину преступного подполья.

После всплеска Крестинского все фигуранты дела держались на процессе куда более робко, признаваясь в большинстве обвинений. Разве что Бухарин пытался применить свое красноречие, отбиваясь от некоторых «наветов» и порой превращая суд в диспут интеллектуалов. У него на это хватало темперамента.

Кстати, такое поведение Бухарина, хотя и раздражавшее Вышинского, сыграло на руку главным устроителям процесса. Своей ораторской активностью он доказал, что находится в «твердом уме и твердой памяти» и даже в неплохой интеллектуальной форме.

^{Обвинительное заключение по делу Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова и других за их участие в правотроцкистском заговорщическом блоке. 27 января 1938 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 330. Л. 114–139]}

Вышинский ораторствовал эмоционально, с напором, который непросто выдержать любому обвиняемому — особенно в условиях, когда их на разные лады проклинала вся страна. Но давить на Рыкова Андрею Януарьевичу, по большому счету, не пришлось: он в первом же диалоге с Вышинским дал понять, что отбивать обвинения по всем фронтам не станет. «Я боролся активно против всей политики партии и Советского правительства и, главным образом, против политики партии в отношении к крестьянству», рассказал о соглашении с Ягодой, который гарантировал «прикрытие» нелегальной правой организации и намеревался помочь им перехватить власть. Если до 1930 года организация оставалась полулегальной, потому что ее вожди, начиная с Рыкова, занимали высокое положение в политической системе, то с 1930-го они действовали сугубо нелегально, организовав ячейки по всему СССР. «Я лично давал целый ряд террористических директив, кроме людей близких мне, как Нестеров, Радин, целому ряду других. Я передавал эти директивы и националистическим организациям, говорил по вопросу о терроре с участниками пантюркистской и белорусской националистической организации, и скоро террористические установки с соответствующими выводами были широко приняты», — говорил Рыков. Он признавался в том, что наотрез отрицал до ареста: «В позднейшее время, в 1935 году, я имел разговор террористического характера с Котовым, руководящим членом московской организации правых. Приблизительно в 1934 году я дал указание своей бывшей секретарше Артеменко о наблюдении за прохождением правительственных машин». Не отрицал замыслы убийства Сталина, Кагановича, план ареста членов правительства, о «подготовке плацдарма для нападения фашистов» с отторжением республик от СССР. Участия в написании «рютинской платформы» он тоже теперь не отрицал. Она уже стала не самым страшным, в чем Алексей Иванович признавался все тем же спокойным тоном, слегка заикаясь. Почти тем же тоном он десять лет назад рассказывал о перспективах развития советского хозяйства.

Да что там десять лет назад! Зал Дома союзов в оцепенении вслушивался в откровения человека, который еще год назад наотрез отрицал гораздо менее серьезные обвинения. Некоторым казалось, что все они столь красноречиво рассказывают о своих невероятным шпионских замыслах, чтобы превратить судебное заседание в абсурд. Но нет. Они — и Рыков педантичнее других — выполняли волю следствия. Очень возможно, что в результате шантажа. Не исключено, что после угроз и побоев. Но — делали то, чего требовал от них Ежов. Возможно и другое объяснение: Рыков понимал, что обречен, — и мечтал только об одном, о завершении процесса. По сути — сознательно выбрал гибель и уже не боролся за жизнь. Не обойтись и без другой гипотезы: обвинения во многом имели реальную почву — и доказать полную невиновность «правые» все равно не могли. Позже и Ежова подозревали в двойной игре, в том, что он собирался перехватить власть у Сталина, выжигая почву вокруг него и провозглашая слишком фантастические обвинения. Тут, как говорил драматург Шатров, «вопросы остаются».

12 марта пришло время для последних слов обвиняемых. Иванов, Крестинский, Зубарев, наконец, Рыков. Он снова не поставил перед обвинителями никаких трудных задач. Произнес аккуратно и четко все, что требовалось: «В своем последнем слове я подтверждаю то признание в своих чудовищных преступлениях, которое я сделал на судебном следствии. Я изменил родине. Эта измена выразилась в сношениях с заклятыми врагами советов, в ставке на поражение. В своей борьбе „право-троцкистский блок“ использовал весь арсенал всех средств борьбы, которые когда-либо применялись заговорщическими организациями. Я был не второстепенное лицо во всей этой контрреволюционной организации.

Мы подготовляли государственный переворот, организовывали кулацкие восстания и террористические ячейки, применяли террор как метод борьбы. Я организовывал с Нестеровым на Урале специальную террористическую организацию. Я в 1935 году давал задания по террору Котову, возглавлявшему террористическую организацию в Москве». И так далее. Он признавался почти во всем — кроме непосредственной подготовки убийств Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького и его сына. Но и в этом случае Рыков согласился, что ставка на террор, которую он сделал, повлияла на организацию этих преступлений.

Следствию удалось настроить Рыкова против Бухарина — и о нем в своем последнем слове Алексей Иванович сказал не без раздражения: «С самого начала организации блока Бухарину принадлежала вся активность, и в некоторых случаях он ставил меня перед совершившимся фактом».

Завершил он свое выступления обращением к тем «двурушникам», которые еще не сдались: «Единственное спасение, единственный выход их заключается в том, чтобы помочь партии, помочь правительству разоблачить и ликвидировать остатки, охвостья контрреволюционной организации, если они где-нибудь еще сохранились на территории Союза»

13 марта Ульрих стальным голосом зачитал приговор: 18 обвиняемым, включая Рыкова (он в этом списке шел вторым, после Бухарина), присудили расстрел с полной конфискацией личного имущества. Троим — Дмитрию Плетневу, Христиану Раковскому и Сергею Бессонову — сохранили жизнь. Их приговорили к длительному заключению.

В 1938 году вышел стенографический отчет о процессе. Он оказался неполным и несколько отредактированным — причем последним редактором этой книги был лично Сталин. Особенно лихо прошлись по выступлениям Бухарина, некоторые из которых сильно сократились. Поменялись некоторые формулировки. В отношении Рыкова, казалось бы, такие старания не должны были понадобиться. Он держался на процессе дисциплинированно. И куда девался вольнолюбивый саратовский гимназист и молодой большевик, споривший с Лениным, не говоря уж о жандармах? И все-таки рука корректора поработала и с его репликами. Например, в последнем слове Рыков заявил: «Я вел в 1935 г. разговор с Котовым, возглавлявшим террористические организации в Москве». В стенограмме фраза звучала иначе: «Я в 1935 г. давал задание по террору Котову, возглавлявшему террористические организации в Москве»^[204]. Конечно, такая формулировка усугубляла вину бывшего председателя Совнаркома.

^{Посол США в СССР Джозеф Дэвис [РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1629. Л. 57]}

Рыков погиб от пули недавних соратников по партии, в которую верил с юности. Но если бы его назвали страдальцем или великомучеником — Алексей Иванович только скептически усмехнулся бы. Рыков и в последние часы не сомневался: 1917 год и Гражданская война — это и его победы. И они перевешивают весь этот банальный и жестокий термидор, истребление себе подобных, без которого не обходилась ни одна большая революция. Жестоко? Но к иному он и не готовился, превратившись из отчаянного молодого авантюриста в опытного мизантропа.

^{Анкета члена Общества старых большевиков Нины Рыковой. 20 февраля 1932 года [РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1679. Л. 4] И фотопортрет Нины Семёновны (1920-е годы) [РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1679. Л. 2]}

Расстреляли его поспешно, через два дня после приговора, 15 марта 1938 года, на полигоне в Коммунарке. На исход суда тут же откликнулась пресса. В главных газетах страны появились гневные отклики рабочих, военных, представителей интеллигенции. А потом канонические представления о Рыкове и Бухарине формировались на эффектных тезисах «Краткого курса истории ВКП(б)»: «Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь — временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.

^{Письмо Натальи Рыковой Н. С. Хрущеву с просьбой освободить ее от ссылки и предоставить работу. 1 февраля 1954 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 439. Л. 88–89]}

Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привел приговор в исполнение. Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам»^[205].

Как отнеслись к столь странным, запутанным признаниям иностранные аналитики? Приведу один — самый характерный — пример. Посол США в СССР Джозеф Дэвис после процесса так рапортовал своему госсекретарю Корделлу Халлу: «Несмотря на предубеждение, вытекающее из признательных показаний, и предубеждение против судебной системы, которая практически оставляет обвиняемых без защиты, несмотря на признания подсудимых, выполненные полубессознательно, и небесспорные показания свидетелей, у меня все же сложилось впечатление, что обвиняемые действительно виновны. Вина их была в ходе процесса доказана, и они заслуживают наказания по советским законам»^[206]. И это — представитель наиболее мощной западной державы!

Это не означает, что «весь советский народ в едином порыве» радостно принял столь кардинальную «смену вех». Так не бывает. Нашлось место и скепсису, и равнодушию. К тому же о стахановцах, о полярниках, о летчиках и кинокомедиях в народе в то время говорили охотнее. Дух эпохи, ее лицо — это не только репрессии и уточнение партийного курса. Но политическая повестка дня определенно стала жестче. Началось предвоенное трехлетие, когда беспрекословно действовал закон «кто не с нами — тот против нас».

В столь раскаленной атмосфере никого не удивляло, что под удар попала вся семья «правого уклониста» — с ними власть поступила без снисхождения и жалости. Вскоре — 22 августа — после года, проведенного в тюремной камере, расстреляли и Нину Семеновну, вдову бывшего предсовнаркома.

Еще в 1937-м ссылке оказалась и любимая сестра Рыкова, в значительной степени приведшая его «в революцию», — Фаина. В том же году расстреляли ее мужа — Владимира Николаевского, которого считали связным Рыкова в наведении мостов с меньшевиками.

Через лагеря и ссылки прошла и единственная дочь Рыковых — Наталья. В 1956 году ее реабилитировали — и Наталья Алексеевна дожила до преклонных лет в скромной московской квартирке. Некоторые ее воспоминания вы встретили в этой книге. Детей у Натальи Алексеевны не было, как нет и прямых наследников председателя Совнаркома. Осталась только память — но это совсем немало.

Эпилог Уроки Рыкова

Конец. Выстрел и сырая земля. Он был готов и к этому. А еще вернее — к тому, что в учебниках о нем будут писать как о человеке, который хотел продать страну империалистам и сам в этом признался.

После смерти Сталина, а в особенности после ХХ съезда КПСС, с 1956 года, реабилитировали многих «правых», включая тех, кто в числе первых стал давать показания против Рыкова. Радина, Шмидта, Нестерова, Артёменко… Шмидта, например, — летом 1957 года. Все они оказались для Фемиды хрущевского времени невинными, хотя их участие в оппозиции, судя по материалам дела, было более активным, чем рыковское. Им вернули добрые имена, а Рыков (как, впрочем, и Бухарин, и другие основные фигуранты Третьего процесса) оставался врагом народа. Причина одна — его высокий статус в советской политической системе. Реабилитация требовала слишком радикального пересмотра истории партии и страны, этого в пятидесятые побаивались.

7 июля 1956 года председатель КГБ Иван Серов завизировал и направил партийному руководству (лично — Вячеславу Молотову) справку о процессе по делу антисоветского «право-троцкистского блока». Там открыто говорилось о недозволенных методах следствия. Серов разбивал практически все признания Рыкова в таком стиле: «В ходе следствия РЫКОВ также показал, что с 1928 г. в Ленинграде существовал центр организации правых, в который входили АНТИПОВ, ЛОБОВ, КОМАРОВ, ЖУКОВ, УГАРОВ, КОДАЦКИЙ и ЧУДОВ. При проверке выяснилось, что и эти показания РЫКОВА не соответствуют действительности. Все названные выше лица ныне реабилитированы»^[207]. У Серова получалось, что никакого право-оппозиционного блока после 1930 года не было, как не было ни связей с троцкистами, ни террористической деятельности, ни контактов с зарубежными политиками и разведчиками, ни попыток захватить власть и расчленить страну в случае войны. Дело рассыпалось, но Рыкова и Бухарина все-таки не реабилитировали.

Конечно, отношение к Рыкову корректировалось. Его уже иногда упоминали в научно-популярной литературе — без разоблачений, как одного из большевиков, рядом с другими, через запятую. Очень осторожно, но без ниспровергательских стереотипов, упоминал в пьесах и сценариях своего родственника драматург, мастер революционной темы Михаил Шатров.

Объективно писал о Рыкове и Юлиан Семенов в повествовании о Феликсе Дзержинском «Горение». В 1981 году кинорежиссер Григорий Никулин снял по сценарию Семенова многосерийный телефильм «20 декабря», в котором Алексей Рыков впервые появился перед многомиллионной аудиторией как крупный большевик и сложная личность. В телефильме был показан драматический эпизод из жизни будущего председателя Совнаркома — его споры с Лениным в ноябре 1917 года, его демонстративный уход из первого советского правительства. Но авторы фильма не стали превращать мятущегося революционера во врага. Роль Рыкова без нажима, без карикатурности сыграл ленинградский актер Виктор Костецкий. Актер и внешне напоминал Алексея Ивановича.

Несколько раз дочь Рыкова хлопотала о реабилитации отца, но тщетно. Всерьез это стало возможным только в середине 1987 года, во времена горбачевской перестройки, накануне 70-летия Октября. Правда, общественное внимание сосредоточилось на фигуре Бухарина, в котором тогда видели альтернативу Сталину, теоретика НЭПа, который, вместо сталинского «казарменного социализма», обосновывал путь к «социализму с человеческим лицом». 30 июля 1987 года поэт Евгений Евтушенко направил генеральному секретарю ЦК КПСС Михаилу Горбачеву депешу, которую вскоре опубликовал в одной из своих книг: «Переправляю Вам письмо с просьбой о реабилитации несправедливо обвиненных в свое время и казненных деятелей партии, и среди них в первую очередь Николая Ивановича Бухарина, которого Ленин называл „законным любимцем партии“. Это письмо подписано представителями передовой части нашего рабочего класса с Камаза. Под этим письмом могли бы подписаться и все лучшие представители нашей интеллигенции. Все те, кто не только поддерживают на словах перестройку и гласность, а проводят их в жизнь, безусловно разделяют мнение авторов этого письма. Реабилитация Бухарина давно назрела, и год семидесятилетия нашего государства — самое лучшее для этого время. Мы, как наследники революции, не имеем права не вспомнить добрыми словами всех, кто ее делал»^[208]. В прессе о «правых уклонистах» — и в первую очередь о Бухарине — уже писали восторженно. В конце сентября вышло постановление Политбюро об образовании Комиссии «по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40-х и начала 50-х годов» под председательством Михаила Соломенцева, возглавлявшего Комитет партийного контроля. Среди инициаторов реабилитации, вошедших в эту комиссию, выделялся секретарь ЦК Александр Яковлев. Включили туда и председателя КГБ Виктора Чебрикова.

Они собирались, листали старые дела, обсуждали, иногда спорили, но участь всех нереабилитированных «правых уклонистов», кроме Генриха Ягоды, была предрешена: пришла пора каждому из них вернуть доброе имя. В результате 4 февраля 1988 года вышло постановление пленума Верховного суда СССР: отменить приговоры «от 13 марта 1938 г. в отношении Бухарина Николая Ивановича, Рыкова Алексея Ивановича, Розенгольца Аркадия Павловича, Чернова Михаила Александровича, Раковского Христиана Георгиевича, Буланова Павла Петровича, Левина Льва Григорьевича, Казакова Игнатия Николаевича, Максимова-Диковского Вениамина Адамовича (Абрамовича), Крючкова Петра Петровича, а также приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 8 сентября 1941 г. в отношении Раковского Христиана Георгиевича» за отсутствием в их действиях состава преступления. Рыкова, как и всех упомянутых в этом списке, восстановили в рядах партии. Публикаций о Рыкове было намного меньше, чем о Бухарине, но и Алексея Ивановича отныне представляли «большевиком ленинской гвардии» и, «возможно, единственным соратником Ленина, понявшим суть нэпа»^[209]. Но вскоре понятие «соратник Ленина» уже не воспринималось как безоговорочный комплимент. В 1990–1991 годах более популярны оказались идеи, полностью отрицавшие семидесятилетний большевистский путь России. Появились книги и статьи о Рыкове, а также переиздания рыковских выступлений. О нем снова стали достаточно объективно писать в учебниках, ему посвящались диссертации, публиковались архивные документы, связанные с деятельностью революционера и председателя Совнаркома. Но все-таки рыковское наследие так и осталось на обочине общественного внимания. Думается, это несправедливо. Слишком много важных уроков таят его судьба и политическая биография.

Если бы Алексею Ивановичу довелось оставить мемуары — мы бы поразились его знаниям тонкостей «подпольной жизни», конспирации, тайной борьбы с политической системой… Недаром Ленин подчас поручал ему самые деликатные и рискованные задания — такие, как дело о наследстве Николая Шмита, в котором Рыков, как мы увидели, проявил себя надежнее других товарищей.

Тридцать пять лет назад, когда и в прессе, и в научно-популярной литературе имя Рыкова снова стало появляться не в уничижительном контексте, всех интересовали только две линии его жизни и деятельности. Первая — гибель. Рыков как «соратник Николая Бухарина» и жертва репрессий — таким его знали и почитали, в особенности после запоздалой реабилитации в 1988 году. Вторая линия — НЭП, участие Рыкова в разработке, реализации и защите этой уникальной для советской истории экономической программы. Тогда в повторении (на новом уровне, конечно) нэповского опыта видели чуть ли не экономическую панацею. При этом всех интересовала не сложная реальность НЭПа, а комплиментарная легенда о нем как о некой конвергенции социализма и капитализма, который принес стране изобилие.

Бухарин — яркая личность, талантливый и спорный теоретик, редко несший ответственность за экономику, за жизнь в стране, — увы, во многом заслонил Алексея Ивановича в истории. Сегодня Рыков притягивает нас как гораздо более сложная фигура, как крупный политик, знавший взлеты и падения. Чрезвычайно интересен опыт революционера-подпольщика — одного из самых последовательных и энергичных в десятилетия, предшествовавшие 1917 году. Заслуживают внимания и участие Рыкова в подготовке захвата власти большевиками в октябре 1917 года, его бескомпромиссные споры с Владимиром Лениным, его позиция, которая привела одного из самых опытных членов ЦК к временному уходу из Совнаркома и ЦК. И это — в решающие дни революции! А ведь Ленин назначил Рыкова первым наркомом внутренних дел, то есть изначально видел в нем силовую опору революционной власти. И вдруг — отставка, дезертирство из-за несогласия с политикой диктата одной партии. Только через несколько месяцев Рыков нашел компромисс с вождем партии и председателем Совнаркома — и вернулся в большую политику. Оказалось, что он просто необходим советской (а по существу — большевистской) власти как один из немногих грамотных руководителей, вышедший из среды «стреляных» профессиональных революционеров.

Его революционные принципы сформировались рано, еще в гимназические годы — но Рыков, судя по всему, имел смелость сомневаться в канонах. Основу он, конечно, поддерживал. Это — марксизм (разумеется, не в догматическом, а в творческом варианте), ставка на пролетариат, на приоритет общественной собственности на средства производства. То есть на социалистическую революцию. Никакого почтения к устоявшимся формам государственного управления! Никакого страха перед радикальными изменениями. Ставка на всеобщее бесплатное образование, подчиненное идее народного государства. Наконец, развитие в рамках глобального международного проекта, в котором задействованы десятки государств, которые неминуемо двигаются (или в скором времени двинутся) к социализму и коммунизму. Таковы азы рыковского мировоззрения. Рыкова нельзя воспринимать в отрыве от русского марксизма, от мечтаний и дел самого радикального крыла русской революции. Большевики строили принципиально новое государство. Даже не государство — а глобальную систему, которая должная была объять весь мир. А Россия мыслилась как важное (при удачном стечении обстоятельств — самое важное) звено этой системы. Но… В его политической судьбе шатаний было больше, чем прямолинейного службизма. У каждого из лидеров большевистской России был свой НЭП. Есть основания считать, что Алексей Иванович со своей всегдашней идеей «широкого социалистического фронта» воспринимал НЭП как начало отказа и от политической монополии одной партии.

Таков был Рыков, внук хлебопашца, сын неудачливого торговца…

Среди лидеров пролетарской партии было не так уж много выходцев из самых низов, из провинциальных рабочих и крестьян, чьи отцы по всей стране искали «лучшей доли», почти как герои Максима Горького. Рыков как раз из таких. Возможно, это придавало ему веса. Хотя куда важнее происхождения оказались его профессиональные качества, и прежде всего умение учиться. Да, он был великим самоучкой — и этот талант присущ тем немногим революционерам, которые не затерялись после Гражданской войны. Напротив, к войне он относился как к аномалии, а в мирное время обнаружил и административный талант, и мастерство управленческого маневра. Изучать экономику для Рыкова было интереснее (и, представьте, даже романтичнее!), чем комиссарить на «колчаковских фронтах». Поэтому к началу 1920-х годов именно Рыков постепенно стал символом возрождения российской экономики после невиданного спада, связанного и с Первой мировой, и с двумя революциями, и с Гражданской войной, и с повсеместной неуправляемостью.

Судьба Алексея Рыкова, история его сомнений, разочарований и менявшихся воззрений в этом смысле особенно показательна. Не менее десятилетия он был главным инженером и управленцемсоветского государства и болевые точки тогдашнего общества чувствовал и знал, как никто другой. Ведь они в большей степени были связаны с экономикой, чем, например, с политическими воззрениями.

Хотя и с идеологией его судьба, его управленческий талант были связаны намертво. Верить в коммунизм непросто, но без этой веры жить в Советском Союзе думающему человеку было нелегко, а тем более вариться в партийном котле, занимать руководящие должности — как Рыков. Многие — и из его поколения — разочаровывались в идее, другие пытались приспособить ее к неидеальной человеческой природе и все-таки верили. Уже в 1968-м, не без разочарования, поэт Илья Сельвинский, весьма популярный в рыковские 1920-е, писал:

Сегодня для большинства этой веры не существует. В наше время читать и воспринимать эти строки непривычно, быть может, дискомфортно, но иначе мы никогда не поймем революционного времени и его наследия.

…А нужна ли вообще современной России память о революционерах и первых управленцах советской власти? Быть может, они заслуживают глухого забвения? Нам хорошо знакомы попытки объявить их эпоху «черной дырой» в истории России, а самих большевиков первого призыва — антигосударственниками, чуть ли не преступниками, чей опыт вряд ли может быть актуален в наше время. Но вырвать из летописи целую череду важнейших, драматических страниц просто невозможно. «Неправильных эпох» не бывает: это слишком сложный и многообразный пласт нашей жизни, чтобы отказываться от опыта нескольких десятилетий. Дотошно изучать и подпольную деятельность революционеров, и первые попытки создания советской государственности, и экономические эксперименты 1920-х годов сегодня просто необходимо. Без идеализации, но и без демонизации. Да, это было трагическое время, которое связано и с Гражданской войной, и с несколькими волнами голода, унесшими тысячи жизней, и с кровопролитной борьбой за власть. Но эпоха не исчерпывается трагедиями, исторический опыт, как мы видим, гораздо сложнее, многомернее.

В наше время Алексей Иванович Рыков, по выражению социолога Игоря Николайчука, — «полуразрушенная морфоскульптура на ментальном ландшафте России». Он существует «на дне» исторической памяти россиян. Это естественно, ведь со дня его гибели прошло почти 85 лет — и в основном это были годы, когда память о преемнике Ленина оставалась под запретом. Улиц Рыкова в России всего шесть, причем в крохотных поселках. Памятников Рыкову нет, фильмов и сериалов про него не снимают, заметные коммеморационные мероприятия не проводятся. За февраль 2022 года в поисковую сеть «Яндекс» поступило 2,67 тысячи запросов о Рыкове — сравнительно немного, хотя надо делать скидку и на эпидемию, и на спецоперацию на Украине. Видно, что Рыков, если судить по запросам, в относительном выражении наиболее известен в Ульяновске, в родном Саратове, в военно-промышленном Ижевске. Кстати, по слову «рыковка» было 530 запросов, почти все — из Саратова и Саратовской области. Современных водок с «прикольным» названием «Рыковка» не выпускается. Все это говорит о том, что Алексей Иванович в нынешней масс-культуре личность, увы, не первостепенная. Возможно, это временное затишье? Для исторической науки и политологии Рыков в наше время фигура куда более значительная, чем для массового сознания. Изучать наследие одного из самых влиятельных кризисных управленцев в истории СССР — задача остро актуальная.

А забвение рыковского наследия в истории уже бывало. После расстрела бывшего председателя Совнаркома о нем и его делах рассуждали только в необъективном разоблачительном духе. Но память все равно прорывалась сквозь бетон запретов. И управленцы косыгинского поколения, открыто не упоминая ни Рыкова, ни других «врагов народа», интересовались их опытом и учитывали его в работе. Это касается и тех, кто реформировал китайскую экономику. В Поднебесной историю советских хозяйственных реформ и экспериментов изучали прилежно и почти беспристрастно. Может, и нам стоит попробовать?

2020–2022, Москва

Список источников

Архивные фонды

РГАСПИ

Ф. 669 Оп. 1 (личный фонд А. И. Рыкова)

Ф. 2 Оп.2 (рукописи В. И. Ленина)

Ф. 5 Оп.1 (секретариат В. И. Ленина)

Ф. 329. Оп.1, Оп.2 (личный фонд Н. И. Бухарина)

Ф. 17. Оп. 2 (Пленумы ЦК ВКП(б), VII–XVIII созыва)

Ф. 17. Оп. 3 (ЦК, протоколы заседаний Политбюро)

Ф. 671. Oп. 1. (личный фонд Н. И. Ежова)

ГАРФ

Ф. 130. Оп.4 (Совнарком РСФСР)

Документы и литература

Рыков А. И. Статьи и речи. В 4-х томах. М; Л., 1927–1929 (4-й том не вышел — прим. А. З.)

Рыков А. И. Неурожай и народное хозяйство СССР. М., 1924.

Рыков А. И. Хозяйственное положение Советских республик и очередные задачи экономической политики. М., 1924.

Рыков А. И. Деревня, новая экономическая политика и кооперация. М; Л., 1925.

Рыков А. И. О кооперации. М., 1925.

Рыков А. И. Десять лет борьбы и строительства. М; Л., 1927.

Рыков А. И. Социалистическое строительство и международная политика СССР. М; Л., 1927.

Рыков А. И. Индустриализация и хлеб. М; Л., 1928.

Рыков А. И., Кржижановский Г. М. Перспективы хозяйственного строительства СССР. М.; Л., 1928.

Рыков А. И. За большевистское единство. М.; Л., 1928.

Рыков А. И. К текущему моменту. М., 1929.

Рыков А. И. На новые рельсы. М; Л., 1930.

Рыков А. И. Избранные произведения. М., 1990.

Ленин В. И. Полное собрание сочинений в 55-ти томах. М., 1958–1965.

Сталин И. В. Собрание сочинений в 13-ти томах. М., 1946–1951.

Максим Горький. Полное собрание сочинений. Письма в 24 томах. М., 1997–2018.

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника в 12-ти томах. М., 1970–1982.

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти томах. М., 1984.

Агитационная литература русских революционных народников. Потаенные произведения 1873–1875 гг. М., 1970.

Алексей Иванович Рыков. Краткая биография. М; Л., 1927.

Амфитеатров Г., Гинзбург Л. Управление хозяйством и хозяйственное право за 15 лет пролетарской диктатуры //Урал. 1991. № 11. С 151–277.

Андриканис Е. Н. История реализации наследства Н. П. Шмита. Кн. 1–2. М., 1974.

Бажанов Б. Г. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб., 1992.

Бухарин Н. И. Избранные произведения. М., 1988.

Бухарин Н. И. Этюды. М., 1988.

Бухарин: человек, политик, ученый. М., 1990.

Ваганов Ф. М. Правый уклон в ВКП (б) и его разгром. М., 1970.

Валентинов Н. Малознакомый Ленин. Париж, 1972.

Валентинов Н. Наследники Ленина. М., 1991.

Валентинов Н. Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М., 1991.

В борьбе с засухой и голодом. М.; Л., 1925.

Верещагин И. Председатель Совета Народных Комиссаров Алексей Иванович Рыков. М; Л., 1925.

Вознесенский А. Н. Москва в 1917 году. М; Л., 1928.

Воробьев И. И., Миллер В. В., Панкратова А. М. А. И. Рыков, его жизнь и деятельность. М., 1924.

Воронин В. Е. Никто не хотел убивать // «Историк». № 1, 2015. С. 6–12.

Воронин В. Е. Отречение: Император Николай II и Февральская революция. М., 2017.

Гай Е. Алексей Иванович Рыков. М.; Л., 1926.

Гетти А. Практика сталинизма. Большевики, бояре и неумирающая традиция. М., 2016.

Гладков И. А. Очерки советской экономики. 1917–1920 гг. М., 1956.

Голанд Ю. М. Кризисы, разрушившие НЭП. М., 1991.

Горелов О. И. Цугцванг Михаила Томского. М., 2000.

Граев Г. День Рыкова // Огонёк. 1924. № 9.

Гриневецкий В. И. Послевоенные перспективы русской промышленности. М., 1919.

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчёт. М., 1968.

Декабрьский пленум ЦК ВКП(б) 1936 года: Документы и материа-лы. М., 2017.

Девятов С. В. Единовластие в России. Возникновение и становление (1922–1927 гг.). М., 2000.

Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989.

Дзержинский Ф. Э. Избранные статьи и речи. М., 2022.

Документы свидетельствуют: Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации, 1927–1932 гг. М., 1989.

Дробижев В.3. Главный штаб социалистической промышленности. М., 1966.

Емельянов Ю. В. Заметки о Бухарине. М., 1989.

Емельянов Ю. В. 1939 до и после секретных протоколов. М., 1990.

Емельянов Ю. В. Сталин: Путь к власти. М., 2003.

Есиков С. А. Российская деревня в годы нэпа: к вопросу об альтернативах сталинской коллективизации. М., 2010.

Жуков Ю. Н. Оборотная сторона НЭПа. 1923–1925 годы. Экономика и политическая борьба в СССР. М., 2019.

За кулисами охранного отделения. Сборник. Берлин, 1910.

Зима В. Ф. Роль А. И. Рыкова в разработке и реализации продовольственной политики СССР, 1924–1930 гг. // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион. Гуманитарные науки: №. 4 (48) /2018. Пенза. С. 54–73.

Зив Г. А. Троцкий. По личным воспоминаниям. М., 2017.

Зиновьев Г. Е. История РКП (б). М; Пг., 1923.

Зиновьев Г. Е. Наши разногласия. М; Л., 1926.

Зиновьев Г. Е. Философия эпохи. Л., 1925.

История Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Краткий курс. М., 1938.

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг.: В 5 т. М., 2000.

Каким быть плану: дискуссии 20-х гг. Л., 1989.

Кислицын С. А. Председатель Совнаркома Советской России Сергей Сырцов. М., 2014.

Коэн С. Бухарин. Политическая биография. М., 1988.

Кондрашин В. В. Хлебозаготовительная политика в годы первой пятилетки и ее результаты. М., 2014.

Комарицын С. Г. А. И. Рыков — глава советского правительства. Опыт политической биографии. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 1992.

Колоницкий Б. И. Революция 1917 года. М., 2018.

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. В 15-ти томах. М., 1983–1989.

Крупская Н. Е. Воспоминания о Ленине. М., 1957.

Куйбышев В. В. Система промышленного управления. М; Л., 1927.

Ларина-Бухарина А. М. Незабываемое. М., 1989.

Лацис О. Р. Искусство сложения. Очерки хозяйственной жизни. М., 1984.

Ломов Г. И. Алексей Иванович Рыков. М., 1924.

Ломов Г. И. В дни бури и натиска. М., 1931.

Лонге Ж., Зильбер Г. Террористы и охранка. М., 1991.

Луначарский А. В. Собрание сочинений в 8-ми томах. М., 1963–1967.

Майсурян А. А. Другой Ленин. М., 2006.

Мартемьян Рютин. На колени не встану. Сборник. М., 1992.

Микоян А. И. Так было. Размышления о минувшем. М., 1999.

Микоян А. И. В начале двадцатых… М., 1975.

Милютин В. П. История экономического развития СССР. М; Л., 1928.

Михалкин В. А. Дзержинский — экономист: О судьбоносных экономических свершениях «рыцаря революции». М., 2021.

М. Томский: Воспоминания, статьи, документы. М., 2001.

Назаров О. Г. Борьба за лидерство в РКП(б) и ее влияние на создание номенклатурной системы. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук в 20-е годы. М., 2001.

Нарымская ссылка. Томск, 1970.

Наумов Л. А. Сталин и НКВД. М, 2013.

Наумов Л. А. «Кровавый карлик» против Вождя народов. Заговор Ежова. М., 2009.

Никонов В. А. Молотов. Молодость. М., 2005.

Никонов В. А. Молотов. М., 2017.

Осинский Н. Строительство социализма. М., 1918.

Осинский Н. Государственное регулирование крестьянского хозяйства. М., 1920.

О Феликсе Дзержинском: Воспоминания, очерки, статьи современников. М., 1987.

Первое советское правительство. М., 1991.

Политический архив XX века. Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП (б) 1937 года // Вопросы истории. 1995. № 2. С. 3–26.

Полянский А. И. Ежов. М., 2001.

Полянскова Л. Ю. Формирование нового социокультурного облика крестьянства Среднего Поволжья в период нэпа. М., 2017.

Пропагандисты ленинской школы. М., 1979.

Протоколы первой Московской областной конференции РСДРП (б) // Пролетарская революция. 1929. № 10. С. 127–206.

Протоколы совещания расширенной редакции «Пролетария». М., 1934.

Процесс Бухарина. 1938 г.: Сборник документов. М., 2013.

Пятницкий В. И. Осип Пятницкий и Коминтерн на весах истории. М., 2004.

Пятнадцатая конференция ВКП(б). Стенографический отчёт. М; Л., 1927.

Пятый съезд Советов. Стенографический отчет. М., 1929

Пятнадцатый съезд ВКП (б). Стенографический отчет. М., 1961.

Рабинович А. Е. Большевики приходят к власти: революция 1917 года в Петрограде. М., 1989.

Равич И. С. Вспоминая премьера Рыкова… // Вестник связи. 1988. № 8. С. 78–80.

Радек К. О бюрократизме и борьбе с ним. М., 1921.

Ратьковский И. С. Хроника белого террора в России. М., 2018.

РКП(б). Внутрипартийная борьба в двадцатые годы: Документы и материалы. 1923 г. М., 2004.

Роговин В. З. Власть и оппозиции. М., 1994.

Розенталь И. С. Н. Валентинов и другие. XX век глазами современников. М., 2015.

Розенфельд Я. С. Промышленная политика СССР. М., 1926.

Русская революция: Уроки истории. Специальный выпуск журнала «Историк». М., 2017.

Савельев М. Экономическая политика ВСНХ // Народное хозяйство. 1922. N 8. С. 30–43.

Садуль Ж. Записки о большевистской революции. М., 1990.

Саратовский период биографии А. И. Рыкова // Сов. архивы. 1989. № 2.

Седьмая (апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). Протоколы. М., 1958.

Секушин В. И. Отторжение: Нэп и командно-административная система. Л., 1990.

Сенин А. С. А. И. Рыков. Страницы жизни. М., 1993

Сенин А. С. Алексей Иванович Рыков // Вопросы истории. 1988. № 9. С. 85–115.

Симонов К. М. Истории тяжёлая вода. М., 2005.

Слепков А. М., Марецкий Д. П. Экономическая платформа оппозиции. Харьков, 1926.

Смилга И. Т. На повороте. М., 1921.

Спицын Е. Ю. Советская держава. М., 2022.

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. / Сост. А. В. Квашонкин, Л. П. Кошелева, Л. А. Роговая, О. В. Хлевнюк. М., 1999.

Солнцев Н. Алексей Иванович Рыков, его жизнь и деятельность. М., 1925.

Соломон Г. А. Среди красных вождей. М., 1995.

Сорокин А. К. Сталин. История одного правления. 1917–1953. М., 2020.

Страницы истории КПСС. Факты. Проблемы. Уроки. М., 1988.

Судебный отчёт. Материалы Военной коллегии Верховного Суда СССР. М., 1997.

Суровая драма народа. Учёные и публицисты о природе сталинизма. М., 1989.

Тепцов Н. В. А. И. Рыков — партийный и государственный деятель ленинской школы. // Вопросы истории КПСС. 1989. № 6. С. 117–128.

Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. Т. 1: Май 1927 — ноябрь 1929. М., 1999.

Третий съезд партии. М., 1923.

Третий съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959.

Троицкий Н. А. Царизм под судом прогрессивной общественности: 1866–1895. М., 1979.

Троицкий Н. А. Россия в XIX веке. М., 1999.

Троцкий Л. Д. Октябрьская революция. Берлин, 1933.

Троцкий Л. Д. Преданная революция. Что такое СССР и куда он идет? М., 2017.

Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991.

Троцкий Л. Д. Сталин. Кн. 1–2. М., 1990.

«Тянут с мужика последние жилы…»: Налоговая политика в деревне: Сборник документов и материалов. М., 2007.

Ушакова С. Н. Идеолого-пропагандистские кампании в практике функционирования сталинского режима. М., 2013.

Фельдман Д. М. Салон-предприятие: писательское объединение и кооперативное издательство «Никитинские субботники» в контексте литературного процесса 1920–1930-х годов. М., 1998.

Фельштинский Ю. Г. Как добывались деньги для революции // Вопросы истории. 1998. № 9. С. 35.

Финансовое оздоровление экономики: опыт НЭПа. М., 1989.

Фрумкин М. И. Народное хозяйство и внешняя торговля СССР. М; Л., 1926.

Хлевнюк О. В. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2012.

Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М., 1993.

Хлевнюк О. В. Сталин. Жизнь одного вождя. М., 2015.

Хованский Н. Ф. О прошлом города Саратова. Саратов, 2012.

Цыперович Г. В. Главкизм. Пг., 1924.

Цюрупа В. А. Колокола памяти. М., 1986.

Чаянов А. В. Краткие курс кооперации. М., 1926.

Чернов В. М. Перед бурей. Воспоминания. М., 1993.

Четвёртый (объединительный) съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959.

Четырнадцатый съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б). Стенографический отчёт. М; Л., 1930.

Чехов М. А. Путь актёра. Жизнь и встречи. М., 2007.

Чичерин Г. В. Статьи и речи. М., 1961.

Чуев Ф. И. 140 бесед с Молотовым. Второй после Сталина. М., 2022.

Чуев Ф. И. Каганович. Шепилов. М., 2001.

Шатров М. Ф. Собрание сочинений в 5-ти томах. М., 2006–2007.

Шахтинский процесс 1928 г.: подготовка, проведение, итоги: В 2 кн. М., 2010–2011.

Шелестов Д. К. Время Алексея Рыкова: эскиз политического портрета. М., 1990.

Шестнадцатый съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1934.

Шубин А. В. Мировая революционная волна (1918–1923). Прилив. М., 2020.

Шубин А. В. Вожди и заговорщики. М., 2004.

Эйгель И. Ю. Борис Иофан. М., 1978.

Эрлихман В. В. Леонид Красин. Красный лорд. М., 2022

1929: «Великий перелом» и его последствия: Материалы XII международной научной конференции. Екатеринбург, 26–28 сентября 2019 г. М., 2020.

Примечания

1

В наше время Советск — районный центр в Кировской области.

(обратно)

2

ГАСО. Ф. 248. Оп. 1. Д. 464. Л. 29, 59–59 об. (2-е полугодие); Д. 465. Л. 93 об.

(обратно)

3

Например, в те годы уездными городами Саратовской губернии были Царицын (будущий Сталинград и нынешний Волгоград) и Камышин.

(обратно)

4

Чернов В. М. Перед бурей. М., 2016, с. 26

(обратно)

5

Гай Е. Алексей Иванович Рыков. М., Л., 1926, с. 10.

(обратно)

6

Майсурян А. А. Другой Ленин. М., 2006, с. 99.

(обратно)

7

Ленин В. И. ПСС, М., 1967, т. 21, с. 261.

(обратно)

8

Лебедев П. К истории Саратовской организации РСДРП, 1901–1902 // Пролетарская революция. 1923, № 3, с. 233.

(обратно)

9

Чернов В. М. Перед бурей. Минск, 2004, с. 16.

(обратно)

10

Памяти С. В. Балмашева: Сборник. Женева, 1902, с. 36.

(обратно)

11

ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 244. Л. 66.

(обратно)

12

Карпович и Балмашев перед судом. Берлин, 1902, с. 51–52.

(обратно)

13

Петров З. С. Саратовская организация РСДРП от I до II съезда. Саратов. Б. г., с. 19.

(обратно)

14

Гай Е. Алексей Иванович Рыков. Цит. изд., с. 10.

(обратно)

15

Цит. по: Сенин А. С. А. И. Рыков. Страницы жизни. М., 1993, с. 17.

(обратно)

16

Сенин А. С. А. И. Рыков. Страницы жизни. М., 1993, с. 18.

(обратно)

17

Эта позиция не спасет Вацлава Жебровского от судьбы оппозиционеров, которых он клеймил. Ответственный редактор газеты «За коммунистическое просвещение», он был расстрелян 16 ноября 1937 года «за участие в антисоветской террористической организации». Реабилитирован гораздо раньше Рыкова — 28 апреля 1956 года.

(обратно)

18

Исторический журнал. 1937, № 3–4, с. 63.

(обратно)

19

Лебедев П. К истории Саратовской организации РСДРП, 1901–1902, с. 246.

(обратно)

20

См. об этом: Кирьянов Ю. И. Русское собрание. 1900–1917. М.: РОССПЭН, 2003.

(обратно)

21

Лебедев П. К истории Саратовской организации РСДРП, 1901–1902. // Пролетарская революция. 1923. № 3 (15), с. 245–247.

(обратно)

22

Дмитриева О. Н. Письма из фондов Саратовского областного музея краеведения о Степане и Валериане Балмашевых // Освободительное движение в России. Саратов, 2009, вып. 23, с. 136.

(обратно)

23

Там же. С. 140.

(обратно)

24

М. П. Голубева (1861–1936) после 1917 года работала статистиком в Центральном совете фабрично-заводских комитетов, в Наркомюсте, в Петроградской ЧК. Поддерживала отношения с Рыковым. В 1928 году вышла на пенсию, отошла от политики и — нечастый случай! — не подвергалась преследованиям во время чисток. Ее чтили как одну из героинь революции.

(обратно)

25

Цит. по: Горелов И. Е. Николай Бухарин. М., 1988, с. 10

(обратно)

26

Луначарский А. В. Человек нового мира. М., 1980, с. 22.

(обратно)

27

Третий съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959, с. 144.

(обратно)

28

Рыбас С. Ю. М., 2003, с. 56.

(обратно)

29

Ленин В. И. ПСС, т. 10, с. 262.

(обратно)

30

Третий съезд партии. М., 1923, с. 17

(обратно)

31

Партия и революция 1905 года. М., 1934, с. 147–148.

(обратно)

32

Четвертый (Объединительный) съезд РСДРП. Протоколы. М., 1959, с. 306.

(обратно)

33

Зиновьев Г. Е. История Российской коммунистической партии (большевиков). Петроград, 1923, с. 124.

(обратно)

34

Ленин В. И. ПСС, т. 19, с. 81.

(обратно)

35

Ленин В. И. ПСС, т. 47, с. 177–179.

(обратно)

36

См., например: Фельштинский Ю. Г. Вожди в законе. М., 2008, с. 29–30.

(обратно)

37

Сталин И. В. Сочинения. М., 2004, т. 17, с. 18.

(обратно)

38

Ленинский сборник, т. 18, с. 24.

(обратно)

39

Население Одессы на 1913 год составляло 403 815 жителей. По этому показателю в Российской империи город на Черном море уступал только Санкт-Петербургу, Москве и Варшаве.

(обратно)

40

Красное знамя. Париж, 1906, № 6.

(обратно)

41

Ленин В. И. ПСС, т. 48, с. 20.

(обратно)

42

«Неделя», 1964, № 4, с. 6.

(обратно)

43

Ломов А. Алексей Иванович Рыков. М., 1924, с. 14.

(обратно)

44

Цит. по: Воробьев И. И., Миллер В. Л., Панкратова А. М. Алексей Иванович Рыков. Его жизнь и деятельность. М., 1924, с. 26–27.

(обратно)

45

Ломов А. И. Алексей Иванович Рыков. М., 1924, с. 11.

(обратно)

46

Воробьев И. И., Миллер В. Л., Панкратова А. М. Алексей Иванович Рыков. Его жизнь и деятельность. М., 1924, с. 30–31.

(обратно)

47

Троцкий Л. Д. История русской революции: В 2 т. М., 2018, т. 2, ч. 2, с. 90.

(обратно)

48

Ленин В. И. ПСС, т. 31, с. 345–346.

(обратно)

49

Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). Протоколы. М., 1958, с. 106.

(обратно)

50

Там же.

(обратно)

51

Ленин В. И. ПСС, т. 31, с. 363.

(обратно)

52

«Новый мир», 1957, № 7, с. 162.

(обратно)

53

Сталин И. В. Сочинения, т. 18. Тверь, 2005, с. 12.

(обратно)

54

Антонов-Овсеенко А. А. Содержательные составляющие антибольшевистской газетной кампании в июле-августе 1917 г.// Вестник ТвГУ, серия «Филология», 2013, выпуск 1, с. 153.

(обратно)

55

Ломов Г. И. Алексей Иванович Рыков. М., 1924, с. 19.

(обратно)

56

Ленин В. И. ПСС, т. 37, с. 122.

(обратно)

57

Хрестоматия по отечественной истории (1914–1945 гг.). М., 1996, с. 88–89.

(обратно)

58

Ленин В. И. ПСС, т. 34, с. 394–395.

(обратно)

59

История России. 1917–1940: Хрестоматия / сост. В. А. Мазур и др.; под ред. М. Е. Главацкого. Екатеринбург, 1993.

(обратно)

60

Там же, с. 436.

(обратно)

61

Цит. по: Логинов В. Т. Ленин в 1917 году. М., 2018, с. 175.

(обратно)

62

Журнал «Историк». Октябрьская революция день за днём. https://xn-h1aagokeh.xn-p1ai/journal/35/oktyabrskaya-revolyutsiya-den-za-dnem-ea.html.

(обратно)

63

Вернадский В. И. Дневники, 1917–1921: В 2 кн. Киев: Наукова думка, 1994, кн. 1.

(обратно)

64

Коньков В. Ф. Время далекое и близкое. М., 1985, с. 7.

(обратно)

65

Луначарский А. В. Цит. изд., с. 116.

(обратно)

66

Любопытно, что Никитин не эмигрировал из Советской России и не принимал активного участия в Белом движении. В годы НЭПа он был одним из руководителей издательства «Никитинские субботники», основанного его женой Евдоксией Никитиной, писательницей и организатором литературно-философского кружка. Его неоднократно арестовывали. В последний раз — 14 марта 1938 года. Военной коллегией Верховного суда СССР 13 апреля 1939 года А. М. Никитин был приговорен к смертной казни.

(обратно)

67

Красная Москва. 1917–1920. М., 1920, с. 358.

(обратно)

68

Ленин В. И. ПСС, т. 35, с. 43.

(обратно)

69

Протоколы ЦК РСДРП(б). Авг. 1917 — февр. 1918, М., 1958, с. 135.

(обратно)

70

Там же.

(обратно)

71

Ленин В. И. ПСС, т. 35, с. 58.

(обратно)

72

Там же, с. 72–73.

(обратно)

73

Садуль Ж. Записки о большевистской революции. М., 1990, с. 68.

(обратно)

74

Ленин В. И. ПСС, т. 35, с. 128–129.

(обратно)

75

Ленин В. И. ПСС, т. 47, с. 417.

(обратно)

76

Известия ЦК КПСС. 1989, № 3, с. 108.

(обратно)

77

Рыков А. И. Статьи и речи. М.; Л., 1927, т. 1, с. 29.

(обратно)

78

Рыков А. И. Статьи и речи, т. 1, с. 290.

(обратно)

79

Там же, с. 420.

(обратно)

80

ГА РФ. Ф. 130. Оп. 4. Д. 363. Л. 125.

(обратно)

81

Рыков А. И. Избранные произведения. М., 1990, с. 201

(обратно)

82

Девятый съезд РКП(б). М., 1960, с. 109–110.

(обратно)

83

Ленин В. И. ИПСС, т. 45, с. 115.

(обратно)

84

Цит по: Холодов С. А. История ОБХСС и экономическая преступность в России в ХХ веке. М., 2021, с. 2.

(обратно)

85

Рыков А. И. Избранные произведения. М., 1990, с. 344.

(обратно)

86

Сталин И. В. Сочинения. Т.8. М., 1948, с. 293.

(обратно)

87

ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 1. Д. 2. Л. 43.

(обратно)

88

Тайны НЭПа. М., 2022, с. 14–15.

(обратно)

89

Там же, с. 47.

(обратно)

90

https://surbor.su/vospomenaniya-o-rykove-a-i-ego-docheri/, стенограмма телепередачи «Большие родители».

(обратно)

91

У великой могилы. М., 1924, с. 254–256.

(обратно)

92

Бажанов Б. Г. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 2016, с. 97.

(обратно)

93

Это высказывание известно по воспоминаниям Ильи Эренбурга. См., например: Исторический опыт и перестройка: Сборник. М., 1989, с. 38.

(обратно)

94

Еженедельный журнал Time издается с марта 1923 года.

(обратно)

95

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 796. Л. 1–40; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 9. Л.

(обратно)

96

Оценки демографов по этому вопросу разнятся, о точности говорить не приходится. Но тенденция во всех исследованиях идентична.

(обратно)

97

Соломон Г. А. Среди красных вождей (лично пережитое и виденное на советской службе). Ленин и его семья (Ульяновы). М., 2007, с. 261–262.

(обратно)

98

Эренбург И. Г. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1990, т. 7, с. 232.

(обратно)

99

Там же, с. 234.

(обратно)

100

Там же.

(обратно)

101

Тринадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1963, с. 475–476.

(обратно)

102

Рыков А. И. На переломе. М., 1925, с. 10.

(обратно)

103

XV конференция ВКП(б). Стенографический отчет. М.; Л., 1927, с. 117.

(обратно)

104

Доклад тов. Рыкова на митинге в республике немцев Поволжья // «Известия», 9.09.1924, № 205.

(обратно)

105

Рыков А. И. Избранные произведения, М., 1990, с. 380

(обратно)

106

http://www.magister.msk.ru/library/politica/rykov/rykoa030.htm.

(обратно)

107

Рыков А. И. Статьи и речи. М.; Л., 1929, т. 3, с. 185–186.

(обратно)

108

Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918–1939. Документы и материалы. В 4-х т. / Т. 2. М., 2000, с. 232.

(обратно)

109

ГАРФ. Ф. 5446 с. Оп. 55. Д. 714. Л. 140–140 об.

(обратно)

110

Об аграрной политике Рыкова см. подробнее в статье: Зима В. Ф. Роль А. И. Рыкова в разработке и реализации продовольственной политики СССР, 1924–1930 гг. // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион. Гуманитарные науки. История № 4 (48), 2018, с. 54–73.

(обратно)

111

Сталин И. В. Сочинения. М., 1947, т. 6, с. 186.

(обратно)

112

См. ВКП(б). Съезд, 14-й. 1925. Стенографический отчет. М.—Л. Госиздат, 1926, с. 400–420.

(обратно)

113

Сталин И. В. Сочинения, т. 7, с. 386.

(обратно)

114

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 556. Л. 7–8.

(обратно)

115

«Огонек», 1924, № 10, с. 3–5.

(обратно)

116

Цит. по: Шелестов Д. К. Время Алексея Рыкова. М., 1990, с. 238.

(обратно)

117

РГАСПИ. Ф. 85. Оп. 25. Д. 93. Л. 3–6. Автограф.

(обратно)

118

Рыков А. И. Крупнейшая потеря. // Правда, 11.V.1928.

(обратно)

119

Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) 1923–1938 гг. М., РОССПЭН, 2007. Т. 1: 1923–1926 гг., с. 422.

(обратно)

120

Там же, с. 423.

(обратно)

121

Рыков А. И. Избранные произведения. М., 1990, с. 262

(обратно)

122

См., например, интервью с Серго Анастасовичем Микояном в интернет-журнале «Вестник»: http://www.vestnik.com/issues/97/0624/win/mikoyan.htm

(обратно)

123

Рыков А. И. О кооперации. М., 1925, с. 9.

(обратно)

124

Отец известного писателя-фантаста Майкла Резвика.

(обратно)

125

См.: Шелестов Д. К. Время Алексея Рыкова. М., 1990.

(обратно)

126

Пятнадцатый съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1962, т. 2, с. 876.

(обратно)

127

Чехов М. А. Литературное наследие. М.: Искусство, 1995, т. 1, с. 249–254.

(обратно)

128

Архив Троцкого. В 2-х т. Т.2, М., 1990, с. 80.

(обратно)

129

Пятнадцатый съезд ВКП(б). Стенографический отчет, т. 1, с. 290–291.

(обратно)

130

Рыков А. И. За большевистское единство. М.; Л., 1928, с. 44.

(обратно)

131

См., например: Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918–1939. Документы и материалы: В 4 т. Т. 2, с. 432–435.

(обратно)

132

Ларина А. М. Незабываемое. М., 1989, с. 104.

(обратно)

133

Шахтинское дело и практические задачи в деле борьбы с недостатками хозяйственного строительства // КПСС в резолюциях и решениях съездов и конференций и пленумов ЦК. Изд-е 9-е. М.: Политическая литература, 1984, т. 4., с. 576.

(обратно)

134

См.: Емельянов Ю. В. Старт пятилеток. https://kprf.ru/pravda/issues/2014/46/article-47502/

(обратно)

135

Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. Т. 1: Май 1927 — ноябрь 1929. М.: РОССПЭН, 1999, с. 292.

(обратно)

136

Там же, с. 295.

(обратно)

137

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг.: В 5 т. М.: МФ «Демократия», 2000. Т. 2: Пленум ЦК ВКП(б) 4–12 июля 1928 г., с. 360.

(обратно)

138

Рыков А. И. Текущий момент и задачи партии, с. 14.

(обратно)

139

Сталин И. В. Сочинения. Цит. изд., т. 6, с. 249–250.

(обратно)

140

Рыков А. И. Индустриализация и хлеб. Л., 1928, с. 67–68.

(обратно)

141

Симонов К. М. Истории тяжелая вода. М., 2005, с. 291.

(обратно)

142

Радек о положении в России // Дни. Париж. 1929, № 65, 1 декабря, с. 7.

(обратно)

143

Троцкий Л. Д. Уроки капитуляций. https://www.1917.com/Marxism/Trotsky/BO/BO_No_09/BO-0079.html

(обратно)

144

Сталин И. В. Сочинения. М., 1949, т. 12, с. 8.

(обратно)

145

Сталин И. В. Сочинения, т. 12, с. 47.

(обратно)

146

https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=unpublished&syn=276.

(обратно)

147

Коммунист, 1990, № 11, с. 95–96.

(обратно)

148

Наше отечество. Ч. II., с. 247–248.

(обратно)

149

Документы свидетельствуют. М., 1989, с. 274–283.

(обратно)

150

Шитц И. И. Дневник «Великого перелома» (март 1928–август 1931). https://biography.wikireading.ru/hpaGeKYCDV

(обратно)

151

ХVI съезд ВКП(б) М-Л., 1930, с. 15–16.

(обратно)

152

Там же, с. 249.

(обратно)

153

Там же, с. 159.

(обратно)

154

Там же, с. 456.

(обратно)

155

Там же, с. 262.

(обратно)

156

Там же, с. 294–295.

(обратно)

157

Рыков А. И. Избранные произведения. М., 1990, с. 495–496.

(обратно)

158

Сталин И. В. Cочинения, т. 17, Тверь, с. 361–363.

(обратно)

159

Симонов К. М. Истории тяжелая вода. М., 2005, с. 303.

(обратно)

160

Новый мир, 1997, № 9, с. 83.

(обратно)

161

Первая публикация этой пьесы состоялась уже после смерти Горького, в 1941-м. Чуть позже началась и ее сценическая судьба. Но и в 1930-м готовность Горького писать о процессах против «Промпартии» с позиций, близких сталинским, оказалась немаловажной.

(обратно)

162

Симонов К. М. Истории тяжелая вода. М., 2005, с. 303–304.

(обратно)

163

См.: Паперный В. З. Культура Два. М., 2020.

(обратно)

164

АВП РФ. Ф. 0136. Oп. 14. П. 140. Д. 593. Л. 89.

(обратно)

165

«Ленин боролся с дефицитом времени изо всех сил». Коммерсант. 22.08.11. https://www.kommersant.ru/doc/1752477?themeID=1215

(обратно)

166

РГАЭ Ф. 3527 Оп.4 Д. 665 Л. 8.

(обратно)

167

«Ленинские искры». Д. 665. Л. 87.

(обратно)

168

Плановое хозяйство, 1934, № 1, с. 196.

(обратно)

169

XVII съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М., 1934, с. 212.

(обратно)

170

Наумов Л. А. Сталин и НКВД. М., 2013, с. 17.

(обратно)

171

См.: РГАСПИ. Ф. 671. Oп. 1. Д. 176. Л. 41–52.

(обратно)

172

Там же.

(обратно)

173

https://istmat.org/files/uploads/63604/rgaspi._f.17._op.171._d.457_posta novlenie_prokuratury.pdf

(обратно)

174

https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=unpublished&syn=276

(обратно)

175

Рыкова Н. А. О последних месяцах жизни А. И. Рыкова перед арестом // Шатров М. Ф. Творчество. Жизнь. Документы, т. 1, М., 2006, с. 473.

(обратно)

176

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 234. Л. 54–55.

(обратно)

177

Здесь — Яков Аркадьевич Яковлев (1896–1938), 1-й зампред Комитета партийного контроля и 1-й секретарь ЦК Белоруссии, арестованный 10 октября 1937 года.

(обратно)

178

См.: Декабрьский пленум ЦК ВКП(б) 1936 года: Документы и материалы. М.: РОССПЭН, 2017.

(обратно)

179

РГАСПИ Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 94–106.

(обратно)

180

Там же.

(обратно)

181

Вопросы истории. 1995, № 1, с. 24.

(обратно)

182

Правда, 1936, 23 августа.

(обратно)

183

Шелестов Д. К. Время Алексея Рыкова. М., 1990, с. 287.

(обратно)

184

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 460. Л. 49–62.

(обратно)

185

https://surbor.su/vospomenaniya-o-rykove-a-i-ego-docheri/

(обратно)

186

Известия, 1937, 30 января.

(обратно)

187

См.: https://istmat.org/node/30055

(обратно)

188

Полянский А. И. Ежов. М., 2001, с. 65.

(обратно)

189

Вопросы истории, 1992, № 4–5, с. 7.

(обратно)

190

Там же, с. 12

(обратно)

191

Там же, с. 9.

(обратно)

192

См. Вопросы истории, 1993, № 2, с. 26–33.

(обратно)

193

Вопросы истории, 1993, № 2, с. 18.

(обратно)

194

Там же, с. 21–22.

(обратно)

195

Там же, с. 23.

(обратно)

196

Там же, с. 26.

(обратно)

197

Вопросы истории, 1992, № 2, 3, с. 22–23.

(обратно)

198

Вопросы истории, 1993, № 7, с. 23–24.

(обратно)

199

Сталин И. В. Сочинения. М., 1997, т. 14, с. 174–175.

(обратно)

200

За индустриализацию, 1937, 27 января.

(обратно)

201

Процесс Бухарина. 1938 г.: Сборник документов. М., 2013, с. 856.

(обратно)

202

Правда, 1938, № 61, 3 марта.

(обратно)

203

См.: Родина, 2017, № 6, с. 45.

(обратно)

204

Там же, с. 856.

(обратно)

205

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс. М., 1938, с. 332.

(обратно)

206

Джозеф Дэвис. Миссия в Москву. Цит. по рукописи первого полного перевода на русский.

(обратно)

207

Процесс Бухарина. 1938 г.: Сборник документов. М., 2013, с. 855.

(обратно)

208

АП РФ. Ф. 3. Оп. 113. Д. 252. Л. 6. Подлинник. Машинопись.

(обратно)

209

Комарицын С. Г. А. И. Рыков — глава советского государства. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 1992, с. 237.

(обратно)

Оглавление

«Слушайте голос Рыкова»

  Человек и феномен

  Три жизни

Основные даты жизни и деятельности Алексея Ивановича Рыкова

Глава 1. Диккенсовский герой

  1. Россия его детства

  2. Грустная сказка

  3. Гимназист Рыков

  4. Властители русских дум

  5. Церковный вопрос

  6. Стихия русского бунта

  7. Подпольный Саратов

  8. Библиотекарь Балмашев

  9. Кружок Ракитникова

  10. Выпускник

Глава 2. Казанский университет

  1. Россия-1900

  2. Неблагонамеренный студент

  3. Снова в Саратове

Глава 3. Броски в Европу

  1. Расстановка сил

  2. Швейцарский вояж

  3. Лондонский съезд

  4. В каталажку и обратно

  5. Шторм в Швеции

  6. «Лучше сесть в тюрьму»

Глава 4. Первая русская революция

  1. Уроки Георгия Гапона

  2. Рыков на юге

  3. Дело Шмита

  4. Встреча на Мари-Роз

  5. Пинежский репортер

Глава 5. «Отречемся от старого мира»

  1. Как слиняла империя

  2. Легальный большевик

  3. Апрельские грозы

  4. Есть такая партия!

  5. Вынужденная репетиция

  6. Съезд без вождя

  7. Московские бои

  8. Крах генерала Корнилова

  9. Большевики берут власть

  10. «Отряхнем его прах с наших ног»

  11. Горящая Москва

Глава 6. Непокорный нарком

  1. Внутренние дела

  2. Несостоявшееся единство

Глава 7. ВСНХ и Чусо

  1. Возвращение во власть

  2. Империя ВСНХ

  3. Тыл и фронт

Глава 8. Второй после Ленина

  1. Метаморфоза по-ленински

  2. Лабиринт НЭПа

Глава 9. Наследник вождя

  1. Осень патриарха

  2. Вместо Ленина

Глава 10. Хмельной вопрос

  1. Веселие пити

  2. Сухой закон

  3. Первые послабления

  4. Та самая «рыковка»

  5. Борьба с зеленым змием

  6. По плану Сталина

  7. Медицинский вопрос

Глава 11. НЭП в чрезвычайных обстоятельствах

  1. Парадоксы и противоречия

  2. Испытание голодом

  3. Финансовые метания

  4. Темпы роста и перекосов

Глава 12. Труды и дни советского премьера

  1. Перетягивание каната

  2. Устранение конкурента

  3. Поиск управленческого стиля

  4. Команда Рыкова

  5. Председательствующий

  6. В кругу богемы

  7. Мученик индустриализации

  8. «Я передаю метлу товарищу Сталину!»

Глава 13. Зарево разногласий

  1. Сражение за хлеб

  2. Кризис политического стиля

  3. Шахтинское дело и «перегибы»

  4. Правый уклон

  5. Первая отставка

  6. «Путается в ногах»

Глава 14. Почтмейстер рыков

  1. Через раскаяния

  2. Нарком связи

  3. Последний съезд

Глава 15. «И чувствует Рыков веревку на шее»

  1. Человек за бортом

  2. «А Рыков при чем?»

  3. Борьба товарища Рютина

  4. Февральский пленум

  5. Последний процесс

Эпилог Уроки Рыкова

Список источников

*** Примечания ***