...Да поможет мне бог [Феликс Джексон] (fb2) читать онлайн

ФЕЛИКС ДЖЕКСОН

«…ДА ПОМОЖЕТ МНЕ БОГ»

Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo

Перевод

Н. ЕМЕЛЬЯННИКОВОЙ и Ан. ГОРСКОГО

Редактор

С. АПТ

Предисловие

М. УРНОВА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Возьмите, читатель, эту книгу и прочитайте хотя бы первые двадцать-тридцать страниц — думается, вы не отложите ее в сторону. Напряженность сюжета, острота конфликта захватят вас; драматизм положений, смелые разоблачения, которые делает автор, глубоко взволнуют.

Роман Джексона — это как бы обстоятельный дневник, охватывающий всего двенадцать дней. События развиваются стремительно, однако за короткий срок происходит многое: определяются характеры и личные судьбы, выходят на поверхность важные факты и скрытые процессы.

Роман «...Да поможет мне бог» обнажает позорные явления в послевоенной Америке, получившие наименование маккартизма и «охоты на ведьм».

Едва закончилась вторая мировая война, как империализм открыл кампанию «холодной войны». Одновременно с милитаристской лихорадкой началась истерия антикоммунизма. Под прикрытием выдумки о «красной опасности» американская реакция повела широкое наступление на остатки демократических прав и свобод. Она добилась того, что конгресс Соединенных Штатов принял серию антидемократических законов, сотни прогрессивных организаций были объявлены «подрывными», многие тысячи честных граждан оказались жертвами полицейского произвола. Недаром послевоенный период в США называют «эрой репрессий». Характерной приметой этой «эры» стали всякого рода расследовательские комиссии, действующие от имени конгресса. Особое усердие в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности проявил ныне покойный сенатор Маккарти, политическое и нравственное уродство которого очевидно теперь для всякого здравомыслящего американца.

Роман «...Да поможет мне бог» разоблачает политику запугивания «красной опасностью» с большой наглядностью и убедительностью. Автор строит повествование на достоверном материале, хорошо ему знакомом. Под некоторыми вымышленными именами выведены конкретные лица, многие события живо перекликаются с реальными фактами. К примеру, Аарон Куп не кто иной, как сенатор Маккарти. Трагическая судьба историка Гордона Беквуда вызывает в памяти «дело» Оуэна Латтимора, эксперта государственного департамента, имя советника того же учреждения Даггена, который покончил с собой, выбросившись с шестнадцатого этажа. Журналист Уолт Фаулер — типичный разбойник пера, делающий карьеру на антисоветских измышлениях.

С болью в сердце и негодованием говорит Феликс Джексон о тех тяжких последствиях, которые влечет за собой авантюристическая политика реакционных сил. Они кричат о патриотизме, попирая национальные интересы и прогрессивные традиции, циничную изворотливость ума выдают за мудрость, бесстыдную наглость считают мужеством и «простой перестановкой понятий превращают ложь в правду». Бесцеремонная пронырливость шпиков, их вторжение в частную жизнь, подслушивание телефонных разговоров, доносы, взаимная слежка, травля прогрессивных деятелей и просто честных граждан — с этой удручающей обстановкой связывает автор массовые явления психического травматизма, умственной и эмоциональной отупелости и того душевного состояния, которое он называет «психологическими джунглями». В этой удушливой атмосфере энергичный Лэрри Хант, один из ведущих авиационных инженеров Америки, морально надламывается и теряет человеческий облик; Луиза Хант приходит в состояние болезненного возбуждения; Кэрол Беквуд, пережив катастрофу с мужем, охвачена паническим страхом и не может восстановить душевного равновесия; юная Джин Садерленд бессильна сделать правильный выбор: все вокруг ей кажется нереальным, призрачным, и, чтобы чем-то заполнить внутреннюю пустоту, она тянется к суетным удовольствиям. Всем им свойственна какая-то расшатанность, истеричность, отчетливо выраженные признаки «эскапизма в его обостренной форме». Кэрол Беквуд пытается в бегстве от тягостных фактов найти спасение.

Лэрри Хант проникнут неосознанной потребностью бежать — бежать от окружающей мерзости и от самого себя. Невольное свидетельство этого — его метания, стремительные переезды с места на место. Он глушит вином проблески совести, пробавляется пошленьким адюльтером и падает все ниже и ниже. Эта же обстановка определяет драматизм положения, в котором оказывается герой книги. Стоило журналисту Фаулеру, связанному с охранкой и комиссией по расследованию, этому «мерзкому субъекту» и «гнусному борзописцу», объявить честного адвоката Донована предателем, и последний сразу становится изгоем: от него отшатывается близкий друг, сотрудники, соседи, клиенты.

Развитие сюжета «...Да поможет мне бог» обусловлено необычным поступком: герой романа в порыве справедливого гнева пишет в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности анонимный донос на самого себя. Он делает это в надежде открыть глаза соотечественникам на трагизм их повседневного существования. Он хочет на личном примере доказать, что в его стране любой ни в чем не повинный человек может стать жертвой произвола. Вокруг него начинается настоящая свистопляска, сопровождающая «охоту на ведьм». Острый и занимательный сюжет отражает не только литературные вкусы автора, но и характерную черту его позиции: его герой избирает индивидуальный и явно малоэффективный путь, вступая в единоборство с мощным полицейским аппаратом.

Герой романа «...Да поможет мне бог» — буржуазный интеллигент, привилегированный, преуспевающий и вместе с тем человек принципа. Он обнаруживает цельность характера в своей преданности демократической законности. Для замысла Джексона образ Спенсера Донована органичен: в нем с живой непосредственностью отразились наблюдения автора, объективные факты, попавшие в поле его зрения, и его взгляд на вещи. В нем же отчетливее всего видна мера достоинств и недостатков этого произведения.

Спенсера Донована называют в романе «либералом с Уолл-стрита», как и его бывших компаньонов — Арбэтта и Майлса. Однако образ мыслей Донована, его действия служат прямым осуждением безвольного и подлого либерализма, преклоняющего колени при первых окриках политических громил. Арбэтт, хотя он и признает, что вокруг него творится неладное, и не прочь показать себя сторонником соблюдения законности, в действительности держится позиции «применительно к подлости». Для него главное — благополучие и покой, размеренная жизнь с обязательной игрой в гольф и курением любимой трубки. Его требование «бороться», обращенное к Доновану, означает всего-навсего «реабилитировать себя» при содействии... охранки.

Арбэтт беспрекословно принимает лживые посылки маккартистов, страшится жупела коммунизма. «Аргументация» Джона Арбэтта — пример извращенной логики и словесной казуистики, к которой прибегает оскудевшая либеральная мысль для оправдания подлого приспособленчества. Для Арбэтта и ему подобных достоинство становится синонимом репутации, а репутация — мнением корыстной кучки людей, располагающей средствами навязывать его. В отличие от Арбэтта, Донован остро переживает трагизм положения. Нечто «смертоносное как чума» вошло в общественную жизнь страны, и «сорвавшееся с цепи кровожадное чудовище» глумится над американцами, их демократическими традициями, гражданскими чувствами, хочет разгромить всякое независимое движение, удушить не только «красные мысли», но и любой порыв к самостоятельности.

Спенсер Донован на собственном опыте убеждается, что в безумии маккартизма есть своя система: комиссии по расследованию, действующие в контакте с охранкой, — это железный кулак американской реакции, но далеко не единственное ее орудие. Она широко раскинула свою паутину, рассчитывая парализовать малейшую попытку протеста. Что бы ни делал герой романа, он ощущает ее липкое прикосновение. Он хочет честно исполнять свои профессиональные обязанности, поступать в соответствии с писаными нормами законодательства США — на его пути встают комиссия по расследованию, агенты ФБР, продажная печать. Он требует уважения к американским традициям — его обвиняют в антиамериканизме. Он выступает в защиту американской конституции — его клеймят как предателя и «агента Кремля». И он уже не обманывается насчет действительного цвета той опасности, которую маккартисты красят в красный цвет. Хотя перед молодым адвокатом Донованом открыт путь к большой карьере — у него есть традиции, положение в обществе, связи, незаурядные способности, благоприятно складываются его личные дела, — он не проявляет эгоистической заботы о себе. В разгар маккартизма он сохраняет порядочность и гражданское мужество, идет на серьезный риск и жертвы, бросает смелый вызов реакционным силам.

Но даже в этом, самом значительном и, несомненно, мужественном поступке Донована сказывается слабость, уязвимость занятой им позиции. Ее выбор обусловлен явной недооценкой противника и неспособностью отрешиться от политических заблуждений и предрассудков. Спенсер Донован надеется спасти демократию в одиночку и в мгновение ока, этаким жертвенным рыцарским жестом: вот он срывает маску с преступных безумцев — и они сами склоняют головы. Герой Джексона вполне лоялен к основам «американского образа жизни». Он пытается врачевать болезнь в уверенности, что сам-то организм еще не поражен неизлечимым недугом.

Спенсер Донован и все положительные персонажи романа «отмежевываются» от коммунистов, наивно полагая, будто можно отстоять демократию без участия сплоченного рабочего класса и его партии. В этом вопросе все они обнаруживают буржуазную ограниченность, стандартное высокомерие и политическое невежество. Все они в той или иной степени принимают одну из исходных посылок в коварной аргументации маккартистов.

Но примечательно, что материал книги, объективная логика раскрытия характеров, обнажая эти черты героя, свидетельствуют против него. Отчуждение Спенсера Донована от решающих социально-политических сил современности, попытка замкнуть свою мысль в рамках отвлеченной гуманности нередко ставят его в позу жалкого донкихота и мстят той анемичностью и немощным ригоризмом, которые так характерны для его психологического облика. Хорошо, что он сам рассматривает свои действия лишь как стимул, заявляя в конце романа: если в борьбе с маккартизмом «должен быть герой, то им станет американский народ...»

«...Да поможет мне бог» — первый роман Феликса Джексона. Однако этот автор — не начинающий литератор. У него значительный опыт журналистской работы, он писал пьесы, киносценарии и сценарии для радио- и телепостановок.

В романе «...Да поможет мне бог» есть слабые страницы и страницы, написанные умело, убедительно, с подъемом и страстью. По словам героя книги, американцам «всегда нравилась театральность». Как бы то ни было, автор в стремлении сделать свое произведение занимательным привнес в его сюжет ощутимые элементы сенсационности. По-видимому, автор чувствует себя увереннее, когда он делает точные бытовые, психологические наброски и зарисовки общественно-политических нравов, вяжет фабульные узлы. Труднее даются ему характеры, требующие глубины психологического раскрытия. Тем не менее персонажи книги Джексона несут в себе живые черты. В особенности это относится к Арбэтту, Лэрри Ханту, герою книги Доновану, а также к Реду и некоторым другим эпизодическим персонажам. Выразительны фигуры сенатора-мракобеса Аарона Купа и его соратника по «охоте на ведьм» Уолта Фаулера, который, употребляя сдержанное выражение Донована, «больше известен своей приверженностью к сенсациям, чем научной точностью».

Роман «...Да поможет мне бог» рисует неприглядную картину: фальшь и цинизм «правосудия», мнимость гражданских свобод, прямую зависимость печати и «общественного мнения» от власть имущих. Он дает представление о том, как правящие круги, устрашенные неумолимым ходом истории, прибегают к демагогии, выдумывая «красную опасность», поддерживают и нагнетают страх в среде интеллигенции и простых американцев. Вместе с тем эта книга проникнута верой в народ Соединенных Штатов Америки. Примечателен образ рассыльного Реда, юноши из рабочей семьи, «грозного телохранителя» Спенсера Донована. Примечателен его облик, его спокойная, внушительная уверенность в своих силах, его готовность к решительным действиям. Символичны поздравительные телеграммы «от великого американского народа», одобряющие мужество Донована.

«...Да поможет мне бог» — слова из присяги, которую американцы обычно произносят на допросе. В тексте книги они звучат и буквально, и с жестокой иронией, вскрывающей ханжество тех, кто прислуживает «святому бизнесу».

Роман Джексона и сам факт его публикации (первоначально в периодическом издании «Редбук» — одном из самых распространенных американских журналов) говорят о серьезном поражении неистовых мракобесов и важных сдвигах в среде либеральной интеллигенции, которые стали заметны начиная с середины текущего десятилетия.

Феликс Джексон родился в Германии, в 1933 году эмигрировал в Венгрию, с 1937 года живет в США. Он хорошо знает, что такое фашизм и к чему ведет попустительство «силам зла, активным и горластым». В романе о послевоенной Америке он не случайно вспоминает Германию 1933 года. «Большой бизнес», как теперь нередко называют крупные монополии, не отказался от идеи мирового господства и реакционного натиска.

«Этого не должно случиться», — требует книга Джексона, призывая к бдительности, к отпору противникам демократии.

М. Урнов.

1. Среда, 18 июля, 6.50 вечера

Восемнадцатого июля Спенсеру Доновану позвонил Бернард Майлс, старший компаньон юридической фирмы «Арбэтт и Майлс». Телефонный звонок раздался около семи вечера. Дверь в приемную Спенсер оставил открытой. Секретарша его ушла домой, и, судя по сигнальному щиту, в конторе уже никого не было. Два вентилятора вращались с бешеной скоростью.

— Рад, что застал вас в конторе, — сказал Майлс. — Я хотел позвонить вам раньше, но так и не выбрался. Чем вы заняты сейчас?

— Собираюсь уходить, — ответил Спенсер. — А что такое?

— Нам нужно встретиться, — сказал Майлс.

— Сегодня?

— Да, если можно, сегодня.

Наступило короткое молчание. Спенсер чувствовал волнение в голосе старика. И внезапно он понял, что произошло. Пришел момент, которого он ждал.

— Пожалуйста, — сказал он. — Где и когда?

— Удобнее всего было бы в «Брюсселе», — предложил Майлс. — Это мне по дороге домой, и там прохладно. Давайте встретимся в «Брюсселе» через полчаса. Нет, лучше ровно в семь тридцать.

— Я приду вовремя, мистер Майлс, — сказал Спенсер.

Он положил трубку, вытащил носовой платок и вытер лицо. Руки его дрожали, а тело казалось таким невесомым, что он едва ощущал его. Придвинув к себе телефонный аппарат, он набрал номер Лэрри.

—      Слушаю вас!

Губы Спенсера почти касались микрофона. Дыхание его участилось. Он говорил очень тихо.

—      Послушай, Лэрри, началось!

—      Да? — спросил Лэрри. И добавил: — Откуда ты знаешь?

—      Мне звонил старик Майлс, — ответил Спенсер. — Я договорился встретиться с ним сейчас.

—      Ты уверен, это именно то? Что он сказал тебе?

Спенсер почувствовал раздражение.

—      Они должны были начать с него, — сказал он. — Это совершенно логично. Еще шесть месяцев назад я был компаньоном фирмы «Арбэтт и Майлс». Им, наверно, известен этот факт.

—      Вероятно, да, — согласился Лэрри. — Но все же...

Спенсер перебил его:

—      Слушай, я зайду к тебе после встречи с Майлсом.

—      Заходи, старина, — сказал Лэрри.

Спенсер положил трубку; он был немного разочарован реакцией своего друга. Но затем он припомнил, что Лэрри, собственно, никогда и не верил в его затею. Он считал, что все это — бесполезное дело.

Спенсер наклонился и достал из нижнего левого ящика стола полотенце и ключ от умывальной комнаты. Перебросив полотенце через плечо, он миновал приемную и вошел в умывальную. Рубашка его была совершенно мокрая. Он снял ее, отвернул до отказа кран и с силой стал плескать воду на лицо, руки и грудь. Взглянув прищуренными глазами в зеркало, он увидел, что его темные мокрые волосы свисают на лоб, почти касаясь кончика носа.

В конторе у него не было свежей рубашки; он надеялся, что сумеет зайти домой переодеться до визита к Джин. Но теперь у него не останется времени сходить домой. Ему придется быть в этой рубашке весь вечер. Она помялась и была влажной.

Следует позвонить Джин, подумал он, позвонить и сказать, что я, возможно, опоздаю. Надо зайти к Лэрри после встречи с Майлсом; конечно, я опоздаю, и Джин будет огорчена. Она не любит, когда я опаздываю. Придется объяснить ей, что я должен увидеться с Лэрри по важному делу, но это ее тоже не удовлетворит, потому что ей дела нет ни до Лэрри, ни до Луизы.

Внезапно ему пришло в голову, что рано или поздно он должен будет поговорить с Джин, рассказать ей о своем поступке и объяснить, почему он так поступил. Она должна знать об этом — она будет его женой, и, если с ним что-либо случится, это, безусловно, повлияет и на ее жизнь; а дело уже началось, и можно ждать чего угодно. В глубине души он немного страшился предстоящего разговора. Вдруг она не поймет — это вполне возможно. Она любит его — он, конечно, тоже любит ее — и побоится подвергнуть опасности свою любовь. Спенсер прогнал эту мысль.

Возвратившись в кабинет, он запер письменный стол и надел пиджак. Он старался не торопиться. Зачем спешить в такую жару? Но, даже когда тело его медлило, разум по-прежнему рвался вперед, предвидя то, что расскажет Майлс, и заставляя кровь приливать к голове. Он выключил вентиляторы. Лопасти еще минуту продолжали вращаться, но шум стих. Спенсер вышел в пустой полутемный коридор.

Войдя в «Брюссель», он увидел Майлса, который продвигался к столику в дальнем углу зала. Заняты были только два-три стола, да несколько человек сидело у стойки. Спенсер подошел к Майлсу, когда тот усаживался, и они пожали друг другу руки. Майлс был тщательно одет: на нем был темный костюм и высокий воротничок. От старика веяло прохладой и свежестью.

—      Здесь удобно, никто не помешает, — сказал он, а когда к столику подошел официант, спросил: — Что вы будете пить? Я возьму виски с имбирным пивом.

—      Джин и сельтерскую, — сказал Спенсер.

Наклонившись над столиком, Майлс сразу же перешел к делу.

—      Я расскажу вам, что произошло. Может быть, это не столь уж страшно, я не хочу, чтобы вы понапрасну волновались. Но мне кажется, лучше ввести вас в курс дела немедленно. — Он замолчал, закуривая сигарету. — Сегодня у меня был один посетитель... Точнее говоря, чиновник из ФБР. Он интересовался вами.

—      Вот как? — спросил Спенсер.

Напряжение покинуло его. Он чувствовал облегчение и радость. Он думал только о том, достаточно ли удивленно прозвучал его голос.

Майлс смотрел на него. Блестящие глаза на изборожденном глубокими морщинами лице светились неподдельным участием.

—      Я повторяю, возможно, все это — простая формальность, как мне и было сказано. Тем не менее, — он подкреплял свои слова короткими и точными жестами правой руки, — тот факт, что ФБР проявило определенный интерес к вам, человеку, не состоящему на государственной службе, вызывает у меня... заставляет меня... ну, не скажу, волноваться, но... Во всяком случае, я полагаю, что вам следует знать об этом.

—      Спасибо за заботу, — весело сказал Спенсер.

Старик улыбнулся.

—      Вы были компаньоном нашей фирмы более семи лет, и мы оба, Джон Арбэтт и я, очень вас ценим. Несмотря на то, что мы не всегда сходились с вами во мнениях, — добавил он.

Официант поставил на стол стаканы и маленькую чашку с соленым арахисом. Майлс взял свой стакан, сделал глоток и вытер губы. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил конверт и достал из него несколько листков с напечатанным на машинке текстом.

—      После того как мой... посетитель удалился, — сказал он, — я позвал секретаршу и продиктовал ей вот это. — Осторожно разобрав листки, он передал Спенсеру половину. — Это, конечно, далеко не стенограмма, но из записи нетрудно понять сущность состоявшейся беседы. Пожалуй, нам стоит просмотреть этот текст вместе. Я охотно поделюсь подробностями, которые сумею припомнить.

—      Большое спасибо, мистер Майлс, — сказал Спенсер. Он стал читать.

«18 июля. Дело Спенсера Донована. Личная картотека Бернарда Г. Майлса.

В 4 часа 30 минут дня Бернарда Г. Майлса посетил чиновник Федерального бюро расследований. По просьбе Майлса он предъявил свое удостоверение и назвал себя Раймондом Кеслером из Вашингтона. Затем он начал предлагать Майлсу вопросы, касающиеся Спенсера Донована, ранее состоявшего младшим компаньоном фирмы «Арбэтт и Майлс».

Вопрос: Давно ли вы знакомы с мистером Донованом?

Ответ: Я знаком с мистером Донованом около пятнадцати лет.

Вопрос: Когда и где вы впервые встретились с ним?

Ответ: Я встретился с ним в Лос-Анжелесе в год окончания им университета. Мы с миссис Майлс проводили в Калифорнии отпуск.

Вопрос: При каких обстоятельствах произошла ваша встреча?

Ответ: Мы встретились в доме его родителей в Пасифик Пэлисейдс. Я знал его отца.

Вопрос: Он тоже был адвокатом, не так ли?

Ответ: Филип Донован считался одним из лучших в Соединенных Штатах специалистов по корпоративному праву.

Вопрос: Согласно нашим сведениям, он умер в 1942 году, покончив жизнь самоубийством?

Ответ: Я не помню год его смерти.

Вопрос: Может быть, вы помните, почему он покончил с собой?

Ответ: Нет.

Вопрос: В то время ходило много слухов. Вам они известны?

Ответ: Я никогда не обращаю внимания на слухи.

Вопрос: Итак, вы сказали, что были другом мистера Донована и...

Ответ: Я не сказал «другом». Я сказал, что знал его. Я не был знаком с ним настолько хорошо, чтобы называться его «другом».

Спенсер поднял глаза.

— Моего отца довела до самоубийства тяжелая болезнь, мистер Майлс. У него была злокачественная опухоль в мозгу, и он знал, что дни его сочтены. В этом нет никакой тайны.

— Конечно, нет, — согласился Майлс.

Спенсер продолжал читать.

«Вопрос: Мистер Донован был компаньоном вашей фирмы вплоть до последнего времени, не так ли?

Ответ: Да.

Вопрос: Когда он перестал сотрудничать у вас?

Ответ: Он ушел шесть месяцев тому назад.

Вопрос: Вы говорите, он ушел. Не означает ли это, что вы не возражали бы против его дальнейшего сотрудничества? Вы были довольны им?

Ответ: Мистер Арбэтт и я высоко ценим мистера Донована и считаем, что у него блестящее будущее. Нас весьма огорчил его уход.

Вопрос: Тогда почему же он ушел?

[В этом месте мистер Кеслер прервал допрос и выразил надежду, что Бернард Г. Майлс не возражает против такого направления вопросов. Он объяснил, что Майлс не обязан отвечать, но что бюро оценит его содействие. Затем Майлс попросил мистера Кеслера объяснить ему причину интереса, проявленного к мистеру Доновану, для того чтобы можно было сосредоточиться на вопросах, имеющих прямое отношение к делу, и не терять времени на несущественные подробности. Мистер Кеслер ответил, что это просто формальность, и возобновил свой допрос.]

Вопрос: Не был ли связан уход мистера Донована с какими-либо денежными недоразумениями?

Ответ: Нет. Полагаю, что мистер Донован считал условия нашего финансового договора справедливыми и правильными.

Вопрос: Были ли у вас какие-либо расхождения по вопросам политики, или как вы это называете в вашей профессии?

Ответ: Мистер Донован оставил нашу фирму, чтобы открыть собственную юридическую контору.

Вопрос: Не было ли его решение связано с делом Гордона Беквуда?

Ответ: Не знаю».

Подняв глаза, Спенсер увидел, что старик внимательно следит за ним.

—      Дело Беквуда. Так и следовало ожидать, — улыбнувшись, сказал он.

—      К сожалению, да, — подтвердил Майлс. — Дальше вы увидите, что на все вопросы, связанные с Беквудом, я отвечал очень осторожно, но и не проявляя особого нежелания на них отвечать. Не в ваших интересах было бы утаивать какие-либо сведения, да и не думаю, что у вас есть тайны.

—      Конечно, нет, — подтвердил Спенсер.

Он стал читать дальше, и мускулы его тела сразу же напряглись.

«Вопрос: Мистер Майлс, верно ли, что мистер Беквуд обращался к вам с просьбой взять на себя защиту при слушании его дела в сенатской подкомиссии?

Ответ: Мистер Арбэтт сообщил мне о своем разговоре с мистером Беквудом. Они обсуждали вопрос о защите. Я, однако, в тот день был в суде и в беседе их не участвовал.

Вопрос: Присутствовал ли при этом разговоре мистер Донован?

Ответ: Думаю, что да.

Вопрос: Не по его ли инициативе состоялась беседа между мистером Беквудом и мистером Арбэттом?

Ответ: Весьма возможно. Мистер Донован был ближе знаком с мистером Беквудом, чем Арбэтт или я.

Вопрос: Не можете ли вы подтвердить, что они были друзьями?

Ответ: Я очень мало знаю о личной жизни мистера Донована.

Вопрос: Не можете ли вы сказать мне, почему вы отказались защищать мистера Беквуда?

Ответ: Я бы не назвал это отказом, мистер Кеслер. Мистер Арбэтт объяснил мистеру Беквуду, что наша фирма никогда не берет на себя ведение дел, затрагивающих политику. Однако это не имело никакого отношения к самому Беквуду.

Вопрос: Вы были согласны с мистером Арбэттом?

Ответ: Да, конечно.

Вопрос: А мистер Донован?

Ответ: Насколько я помню, он придерживался иного мнения.

Вопрос: Безусловно. Он был адвокатом мистера Беквуда в течение всего расследования.

Ответ: Мне известно об этом факте».

Спенсер перевернул страницу.

—      Надеюсь, вы одобряете мое поведение, — сказал Майлс. — Я только отвечал на вопросы этого человека. Выводы он делал сам.

Спенсер кивнул головой.

—      Смысл ясен. Я поссорился с мистером Арбэттом и с вами из-за Гордона Беквуда и ушел из вашей фирмы, чтобы лично заняться этим делом.

—      Даже если бы это было так, — сказал Майлс, — не вижу здесь ничего плохого. Американский суд никогда не предъявлял никаких обвинений Гордону Беквуду. Многие считают, что он был невиновен.

—      Он и был невиновен, — подтвердил Спенсер. — Так же невиновен, как вы, как я, как президент США.

Их взоры на мгновение встретились. Затем Спенсер снова стал читать.

«Вопрос: Известно ли вам, к какой политической партии принадлежит мистер Донован?

Ответ: Нет, я ничего не знаю об этом.

Вопрос: Но ведь он был вашим компаньоном. Вы, должно быть, часто встречались. Неужели вам никогда не приходилось беседовать о политике?

Ответ: Не могу припомнить определенного случая, но, как вы справедливо заметили, мы часто бывали вместе. Весьма вероятно, что мы иногда толковали о политике.

Вопрос: Не расскажете ли вы об этом подробнее?

Ответ: Вряд ли сумею.

Вопрос: Попытайтесь припомнить, если не возражаете, скажем, президентские выборы 1948 года. Вы случайно не знаете, не поддерживал ли мистер Донован прогрессивную партию?

Ответ: Сейчас я припоминаю, у нас был разговор об этом. Донован принадлежал к тем чудакам, которые считали, что у мистера Трумэна есть шансы. Он голосовал за список демократов.

Вопрос: То есть он сказал, что голосовал?

Ответ: Видите ли, мистер Кеслер, я в ту минуту не находился с ним в кабине для голосования. Мы с мистером Донованом живем в разных районах».

Спенсер улыбнулся. Майлсу, должно быть, понравился собственный ответ, иначе он не привел бы его здесь. Спенсер хорошо помнил день выборов. Джон Арбэтт пригласил его к себе в гости. Спенсер отказался, зная, что там все будут ратовать за победу республиканцев. Он упомянул о Трумэне больше из упрямства, чем из убеждений, и до сих пор помнит раздраженное выражение на лице Джона Арбэтта.

—      Вы кончили? — спросил Майлс.

—      Еще минуту — ответил Спенсер. Как раз в этот момент он добрался до самого главного.

«Вопрос: Мистер Майлс, не знаете ли вы, состоит или состоял мистер Донован в коммунистической партии?»

Спенсер поднял глаза.

—      Объяснил ли он причину, заставившую его задать подобный вопрос?

—      Нет, — ответил Майлс, — у нас произошел довольно оживленный обмен мнениями по этому поводу. Он совершенно ясно дал мне понять, что я могу не отвечать на его вопросы, но я решил, что вам будет выгоднее, если я отвечу.

—      Благодарю вас, — сказал Спенсер.

Он прочел:

«Ответ: Я считаю это невероятным и невозможным.

Вопрос: Выражал ли он когда-либо в вашем присутствии левые взгляды?

Ответ: Нет.

Вопрос: Пытался ли он навязывать вам или другим убеждения, неприемлемые для нашей страны?

Ответ: Нет.

Вопрос: Но он уговаривал вас взять на себя защиту Гордона Беквуда, не так ли?

Ответ: В этом нет ничего левого или неприемлемого. Вина Беквуда никогда не была доказана, и с либеральной точки зрения...

Вопрос: Значит, вы назвали мистера Донована либералом, не так ли?

Ответ: Пожалуй, да.

[На этом закончилась беседа между чиновником ФБР и Бернардом Г. Майлсом. Мистер Кеслер вторично поблагодарил Майлса за содействие и сказал, что свяжется с ним или с мистером Арбэттом, если понадобятся дополнительные сведения. После его ухода Майлс пригласил в кабинет свою секретаршу Беатрис Стейнхардт и продиктовал ей вышеприведенный текст]».

Спенсер увидел, что Майлс выжидающе смотрит на него. В горле у него пересохло — он и не притрагивался к напитку. Теперь одним залпом он почти осушил стакан. Ему хотелось поскорее отделаться от Майлса, с которым он не мог обсуждать это дело серьезно.

—      Можно мне взять одни экземпляр? — спросил он.

—      Да, конечно.

Неловким движением Спенсер сунул листки в карман.

—      Попытайтесь отнестись к этому спокойно, Донован,— сказал Майлс. — Хотите услышать мой совет?

—      Разумеется.

Майлс, отодвинув стакан, положил локти на стол.

—      Мистер Кеслер не просил меня скрыть от вас его визит. Естественно, я рассказал вам обо всем. Они это понимают. Теперь вы должны сделать все возможное, чтобы узнать, в чем тут дело. Действуйте немедленно. Если нужно, отправляйтесь в Вашингтон, попытайтесь связаться лично с мистером Гувером. Это легко устроить. Таково не только мое мнение. Я говорил с Джоном, и он согласен со мной.

Совет был резонным. Но Спенсер не мог ему следовать и не имел права вдаваться в объяснения.

—      Я подумаю, — сказал он.

Майлс решительно положил руку на плечо Спенсера.

—      Донован, вы меня знаете. Я человек осторожный. Я не советую клиенту действовать без крайней необходимости. Нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока этот цветок расцветет. Он ядовит. Его надо вырвать с корнем.

Он повысил голос. И Спенсер вдруг понял, что играет со стариком. А Майлса искренне заботила его судьба. Такое поведение было нечестно. Несколько минут Спенсер боролся с искушением рассказать старику всю правду, но потом сообразил, что это всего лишь начало. Если его затея удастся, ему придется еще не раз сталкиваться с подобной ситуацией. Ему придется играть со всеми, кроме Лэрри.

—      Вы всегда считали, что дело Беквуда навлечет на меня беду, — сказал он Майлсу.

—      Да, — ответил Майлс. — Однако сейчас положение сложнее. — Он выбирал слова осторожно, стараясь, чтобы Спенсер понял его.— Вы мне нравитесь, Донован. У вас горячая голова, иной раз вы сами вредите себе своим упрямством. Но вы мне нравитесь. Пока они будут ходить ко мне или к Джону, вам нечего беспокоиться. Но они могут допросить и других людей, которые не столь дружески расположены к вам, которые были бы рады видеть вас в беде. Вот в чем опасность.

—      Но разве мне угрожает какая-либо опасность? — сказал Спенсер. — Я не знаю за собой никакого преступления. Мне тридцать семь лет, я здоров и ничего не скрываю.

Майлс не спускал с него глаз, его губы были крепко сжаты.

—      Черт побери, — внезапно сказал он, — иногда я не понимаю, то ли вы дурачите меня, то ли вы действительно настолько простодушны.

Он резко повернулся и подозвал официанта.

Спенсер смотрел, как старик расплачивается. Майлс был сердит и даже не пытался скрыть гнев.

—      Я хочу, чтобы вы знали, мистер Майлс, как глубоко я ценю ваше расположение. Я очень благодарен вам и мистеру Арбэтту.

—      Ладно, ладно, — ответил Майлс.

Он встал и медленными, шаркающими шагами, почти не сгибая колен, направился к выходу. Спенсер пошел за ним. Майлс остановился взять шляпу.

—      Я задержусь: мне нужно позвонить. — Он посмотрел на Спенсера. — Дайте мне знать, если я вам понадоблюсь.

— Непременно, — сказал Спенсер. — Еще раз большое спасибо.

—      Пожалуйста.

Майлс взял у гардеробщицы шляпу и обеими руками нахлобучил ее на голову.

Направляясь к выходу, Спенсер вспомнил, что нужно позвонить Джин — она ждет его. Но затем его снова захлестнула волна возбуждения и он забыл о своем намерении. Он быстро шел по тротуару, рассекая стену свинцово-плотного воздуха; его гнало вперед воспоминание об отчаянии, прозвучавшем в голосе Кэрол Беквуд: «Не можете ли вы что-нибудь сделать, Спенсер? Неужели ничего нельзя сделать?»

Они сидели в гостиной, около окна, из которого за три дня до этого ее муж Гордон Беквуд бросился навстречу смерти.

2. Среда, 18 июля, 8.20 вечера

По Пятой авеню Спенсер шел медленно, вспоминая…

Дело Гордона Беквуда возникло в начале сентября. Нью-йоркский журналист Уолт Фаулер туманно заговорил о влиянии левых на американскую политику на Ближнем Востоке. Его пространный фельетон был перепечатан всеми газетами и встретил жестокий отпор в либеральной прессе. Когда журналист вторично выступил со своими обвинениями, государственный секретарь опубликовал официальное опровержение.

Затем все был тихо до 29 ноября, когда сенатор Аарон Куп в своей трехчасовой речи снова обрушился на политику государственного департамента на Ближнем Востоке и, упомянув Гордона Беквуда, известного историка и лектора, как человека, находящегося за кулисами этой политики, назвал ею одним из американских коммунистических лидеров.

Только один раз в жизни Беквуда государственный департамент обратился к нему за консультацией, как к эксперту по ближневосточным делам, причем эго произошло во время второй мировой войны. Однако точка зрения ученого не соответствовала направлению государственной политики и была отклонена. Когда сенатор Куп произносил свою речь, Беквуд путешествовал по Европе и сначала даже не обратил серьезного внимания на это обвинение; но страсти разгорались, слухи ширились. Наконец, замученный бесконечными телефонными переговорами и телеграммами, он по настоянию друзей решил прервать путешествие и встретиться со своими обвинителями.

Беквуд был обескуражен, но все еще находил это дело забавным, когда по приезде узнал, что является вдохновителем зловещего заговора, цель которого состоит в том, чтобы свергнуть правительство Соединенных Штатов. Он попросил разрешения предстать перед сенатской подкомиссией и в поисках адвоката обратился к своему приятелю Спенсеру Доновану.

Отношения Спенсера к Гордону Беквуду основывались скорее на восхищении и уважении, чем на личной привязанности. Тридцатисемилетний Спенсер был на одиннадцать лет моложе Гордона. Он посещал лекции Беквуда, читал его книги. Позже, случайно познакомившись, они стали часто встречаться.

Спенсер был представлен Кэрол и, хотя поначалу увидел в ней только очаровательную женщину, вскоре разглядел за привлекательной внешностью большую силу, а потому стал относиться к ней почти с таким же восхищением, как к Беквуду. Между мужем, женой и детьми царила атмосфера доверия и теплоты, неведомая доселе холостяку Спенсеру. Единственной супружеской парой, которую ему до сих пор приходилось наблюдать вблизи, были Луиза и Лэрри, но на них он смотрел по-другому. Они все трое так долго были друзьями. И теперь еще ему иногда было тяжело считать Луизу и Лэрри неким неделимым целым — именно так он воспринимал Беквудов. Быть может, когда-то Луиза значила для него слишком много. Но то чувство осталось в прошлом, оно было глубоко зарыто и никогда не вторгалось в его отношения с Лэрри. И никогда не вторгнется, ибо Лэрри — его единственный друг, хотя за последнее время им не часто удавалось встречаться.

Спенсер вспомнил вечер после третьей недели слушания дела в Вашингтоне. Он сидел в своем номере в отеле «Карлтон», когда ему из Нью-Йорка позвонил Лэрри.

—      Привет, старик, мы очень гордимся тобой. Крошка пожелала, чтобы я позвонил тебе и сообщил это. Мы видели по телевизору твою восхитительную физиономию. Ты великолепно выглядел.

—      Правда?

—      Да, сэр. И какой профиль! Какой потрясающий профиль! Теперь тебя пригласят сниматься в кино. Ну, как дела?

—      Прекрасно, — ответил Спенсер. — У нас все в порядке.

—      Еще бы! Ты разделал этого сукина сына Купа под орех!

Спенсер засмеялся.

—      Это не моя заслуга. На нашей стороне факты.

—      Ладно, ладно, — сказал Лэрри. А затем спросил: — Что такое с Беквудом?

—      Ничего. А что?

—      Знаешь, Луиза, как увидела его лицо сегодня, прямо так и подпрыгнула. Я говорю тебе...

—      Он, по-видимому, озабочен.

—      Что ты сказал?

—      Я сказал, что он очень озабочен. Это нелегко.

—      Скажи ему, чтоб держался. Крошка находит, что у него испуганный вид. Эти проклятые газеты, пожалуй, еще заявят, что он виновен.

—      Они все равно это заявят, — сказал Спенсер.

—      Подожди минутку. Луиза хочет поговорить с тобой.

В этот момент в дверь номера постучали. Спенсер обернулся и, прикрыв микрофон рукой, сказал:

—      Войдите.

—      Хелло, Спенс, — раздался голос Луизы в Нью-Йорке.

Дверь отворилась, и вошла Кэрол Беквуд. Движением руки он указал на телефон. Она кивнула.

—      Привет, Луиза, — сказал он. — Как поживаешь?

—      Прекрасно. Мы скучаем без тебя. Когда ты приедешь?

—      Наверное, на следующей неделе. Дело должно закончиться к среде или, самое позднее, к четвергу.

Спенсер взглянул на Кэрол, которая стояла у окна, закуривая сигарету.

—      Приезжай скорей, — сказала Луиза. — Лэрри опять стал неугомонным. В понедельник он летит в Калифорнию покупать очередной самолет. Он не может жить без суперреактивной, или как там ее еще, машины,

—      Вот как?

—      Да, Спенс. Приезжай быстрей. Он улетит, и мы наконец-то будем одни. Мы чудно проведем время...

На том конце провода послышались шум и хихиканье, а затем снова раздался голос Лэрри:

—      Не обращай внимания на крошку. Она хочет разрушить нашу прекрасную дружбу. Она ревнует.

—      Послушай, — сказал Спенсер, — что, если я позвоню тебе завтра утром? Я сейчас немного занят.

—      О, извини, дружище, — рассмеялся Лэрри. — Мне следовало бы это знать, тихоня Спенсер, вашингтонский Казанова. Передай ей привет. И береги себя!

—      Спасибо, Лэрри. Привет Луизе. — Он положил трубку и обернулся. — Извините, Кэрол.

Она стояла, прислонившись к подоконнику, плечи ее были опущены. Лица не было видно.

—      Я беспокоюсь за Гордона, — сказала она.

Он подошел ближе.

—      Почему? Что случилось?

—      Я ужасно беспокоюсь, — повторила она.

—      Но ведь все идет хорошо, — сказал он. — Они не нашли ни одного доказательства. Вам это известно. И никогда не найдут. Улик не существует.

—      Да.

Она потянулась к пепельнице, чтобы положить сигарету, и подняла голову. Она злоупотребляла губной помадой. Рот был чересчур ярким и бесформенным, а лицо бело как мел.

—      Вы не заметили этого?

—      Не заметил чего?

Он остановился. Конечно, он заметил. Посторонние — и те заметили. Лэрри только что сказал об этом, а ведь Лэрри не был даже знаком с Гордоном Беквудом.

—      Он погибает, — сказала Кэрол.

Спенсер подошел к ней совсем близко. Он взял ее за руку.

—      Еще несколько дней. Три-четыре — самое большее.

Она отняла руку, резким движением оторвалась от подоконника и прошла в глубь комнаты. Ее голос звучал глухо:

—      Значит, еще несколько дней. А потом что?

—      Он будет полностью оправдан.

—      Вы сами в это не верите, — сказала она. — Видели вечерние газеты?

—      Да. — Он пытался говорить бодро и уверенно. — Это не имеет никакого значения. Важно одно: виновен человек или невиновен. А все остальное забудется.

Она молчала.

—      Кэрол, пожалуйста, будьте откровенны со мной, — сказал он. — Вы считаете, что я допустил ошибку? Может быть, вы и Гордон чувствуете, что я не подхожу для ведения дела? Я могу заставить Арбэтта и Майлса изменить их решение. Я сейчас же позвоню Майлсу.

Она отрицательно покачала головой.

—      Нет, Спенс, нет. Гордон знает, что вы делаете все возможное. И я тоже знаю. Дело совсем в другом. Теперь уже неважно, виновен он или невиновен. Человека опозорили. — Ее пальцы безостановочно мяли носовой платок. — Вчера случилась неприятность, — продолжала она. — Мы позвонили в Нью-Йорк детям. — Она заплакала. — Мы все время старались скрыть от них происходящее. Но, конечно, ничего не получилось. Гордон разговаривал с сыном — вы знаете, его тоже зовут Гордон. Мальчик заявил, что теперь он носит свое второе имя — Фрэнк. Гордон Беквуд — позорное имя, сказал он. Дети дразнят его.

—      Что ответил Гордон? — спросил Спенсер.

—      Ничего. Я слушала по отводной линии. Он не сказал ни слова. Он просто положил трубку. Я быстро закончила разговор и пошла к нему. Но его уже не было.

Спенсер подошел к ней.

—      Он сейчас у себя?

—      Он спит, — ответила Кэрол. Она тщетно пыталась успокоиться. — По крайней мере спал, когда я уходила. Я дала ему две таблетки снотворного. Я прячу их от него. Мне страшно.

Внезапно она бросилась к нему и вскинула руки на его плечи.

—      Они медленно убивают его, Спенсер! А я не знаю, что делать. Прошлой ночью я проснулась — его кровать была пуста; меня охватил страх. Я побежала в соседнюю комнату. Он сидел за столом, а перед ним лежали газеты. Он не читал. Он сидел и глядел на газеты. Я обняла его, он повернул ко мне голову и улыбнулся. Но по его лицу текли слезы. Я пыталась поговорить с ним — он не слушал меня. Он теперь не слышит моих слов. — Она опустила руки и замерла, в изнеможении прильнув к плечу Спенсера. — Он не борец. Ему никогда не приходилось бороться. Почему они не оставят его в покое?

Ответить было нечего.

Через три недели, вернувшись в Нью-Йорк после того, как комиссия отложила слушание дела на десять дней для вызова еще двух свидетелей, Гордон Беквуд покончил с собой.

— Не можете ли вы что-нибудь сделать, Спенсер? Неужели ничего нельзя сделать? — спросила Кэрол посла его смерти.

3. Среда, 18 июля, 8.35 вечера

Пройдя через вращающуюся дверь «Савой-плаза», Спенсер из знойной духоты улицы попал в прохладный вестибюль. Но он даже не почувствовал перемены; вряд ли он сознавал, что куда-то идет. В вестибюле толпился народ. Не то начиналось, не то заканчивалось какое-то важное собрание. Окутанный табачным дымом и ароматом духов, Спенсер пробирался к лифту. С его лица не сходила улыбка. На него обращали внимание, но он смотрел мимо людей; его улыбка не была той улыбкой, какой встречают друзей или знакомых, и люди отворачивались, подозревая, что он пьян.

И в лифт он вошел, сам того не замечая. Он думал только о том, что сейчас произойдет. Он не скажет Лэрри ни слова, а просто даст ему прочитать записи Майлса; Лэрри улыбнется и скажет: «Ты был прав, старик. Поздравляю тебя и горжусь тобой». И хлопнет Спенсера по плечу. Спенсер даже почувствовал удар Лэрри и услышал его смех.

Потом он стоял на площадке лестницы, и Лэрри, в одних трусах, отворил ему дверь.

—      Входи. Снимай пиджак.

Лицо Лэрри было угрюмо, он не ответил на улыбку Спенсера. Спенсер прошел за ним в гостиную.

—      Брюки тоже снимай, — сказал Лэрри. — Крошка заперлась у себя в комнате. Она дуется на меня. — Он замолчал и взглянул на Спенсера. — Где ты был? Ты совершенно мокрый.

—      Я был с Майлсом в «Брюсселе», — ответил Спенсер. Дрожащими руками он вытащил из кармана листки с напечатанным на машинке текстом. — На, читай.

Лэрри взял листки, продолжая глядеть на Спенсера.

—      Прими душ и надень что-нибудь мое. Нельзя же тебе оставаться в таком виде.

—      Читай, — нетерпеливо сказал Спенсер.

Он подошел к стеклянной балконной двери. Прямо перед ним безмолвной башней вздымались к небу огни больших отелей на Сентрал-парк. Сегодня они казались Спенсеру более яркими, чем всегда; они смотрели на него — тысячи огней, тысячи глаз за этими огнями.

Он привел машину в движение; люди и огни, казалось, знают об этом, смотрят на него и ждут исхода.

Спенсер обернулся. Лэрри сидел на кушетке, положив босые ноги на стол, и читал записи Майлса. Спенсер стал напряженно следить за ним.

Лэрри читал, не отрываясь. Прочитав последнюю страницу, он отложил листки бумаги и снял очки. Он сидел неподвижно и молчал, уставившись в стену.

—      Майлс предлагал что-нибудь? — спросил он наконец.

—      Он советовал мне немедленно поехать в Вашингтон и добиваться реабилитации.

—      Он не знает о письме?

—      Конечно, нет. Кроме тебя, никто не знает.

—      Да, — сказал Лэрри. — Вот уж не думал, черт побери, что так получится.

Озадаченно нахмурившись, он посмотрел на Спенсера.

—      Что с тобой? — спросил Спенсер. — Неужели ты не понимаешь, что это значит для меня... для нас? Ты только подумай: началось!

—      Да, — медленно повторил Лэрри. — Казалось бы, надо... веселиться, но веселья что-то нет. Что ты намерен делать?

—      Ничего, — задорно ответил Спенсер. — Буду сидеть и ждать.

Лэрри направился к дверям.

—      Мне нужно промочить горло, — сказал он. — Ты будешь пить?

—      Джин с сельтерской, если можно, — ответил Спенсер.

Лэрри кивнул головой. Оставив дверь открытой, он прошел в кухню, находившуюся возле прихожей. Спенсер присел. До него доносились плеск воды и звон кубиков льда, а затем он услышал голос Луизы из соседней комнаты:

—      Лэрри! — И снова: — Лэрри, ты здесь?

—      Он на кухне, — сказал Спенсер.

Щелкнул замок, и вошла Луиза. На ней было белое платье, на лице — никакой косметики, даже губы не накрашены. Она казалась очень юной.

—      Я не знала, что ты здесь, — сказала она. — Не хочешь ли пойти со мной в кино?

Спенсер встал.

—      Не могу, — ответил он. — Меня ждет Джин.

Она подошла к нему, чтобы поцеловать его, но остановилась.

—      Ты не должен идти к Джин в таком виде. Ты весь мокрый.

—      Правда? — спросил Спенсер. Он и не подозревал, что улыбается. — Я, наверно, шел очень быстро.

—      В такую жару вообще незачем было идти пешком. Пройди в ванную и прими душ. Надень рубашку Лэрри. Его рубашки, по-моему, тебе годятся.

—      Да, годятся, — подтвердил Спенсер.

Он направился было в ванную, на ходу снимая пиджак и развязывая галстук.

Лэрри вернулся из кухни, держа в руках поднос с бутылками, бокалами и чашкой с кубиками льда. Он не взглянул на Луизу.

—      Что это? — спросила она, потянувшись к бумагам, которые остались на кушетке.

Мужчины остановились. Лэрри поставил поднос.

—      Это мое, — ответил Спенсер. — Мои деловые бумаги.

Он прошел в спальню. Шторы были опущены, и в комнате царил полумрак. Спенсер сел на кровать.

Вошла Луиза. Она посмотрела на него.

—      С тобой что-то случилось. В чем дело и почему тебе смешно?

Он покачал головой.

—      Нет, ничего. Я в хорошем настроении, вот и все.

—      Ты влюблен?

—      Конечно, — ответил он. — Конечно, я влюблен. В Джин — разве ты забыла?

—      Ах, да, да, — ответила Луиза.

Быстро, прежде чем он успел остановить ее, она опустилась на колени и принялась развязывать шнурки его ботинок.

—      Не нужно, — сказал он, схватив ее за руки.

Она не встала, а только подняла голову, и внезапно ее глаза стали очень серьезными, а губы дрогнули. Светлые волосы казались темными на фоне белого платья. На мгновение наступила тишина. Спенсер выпустил ее руки и наклонился, чтобы разуться. Она поднялась и вышла из комнаты.

Спенсер стоял под душем. Быстрые струйки сбивали волосы на лоб и слепили глаза. Ему был приятен их монотонный шум; он успокоил его нервы и на миг погасил неистовое возбуждение, охватившее его в этот час. То был час, которого он нетерпеливо ждал. Иногда, впрочем редко, его одолевали сомнения: вдруг ничего не выйдет, ничего не получится, вдруг они не обратят внимания на письмо, и тогда...

Письмо в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности было написано в апреле, точнее в седьмом часу вечера двенадцатого апреля. Спенсер и Лэрри сидели один в конторе Спенсера. Шел дождь.

Спенсер напечатал текст и вынул из машинки листки бумаги: оригинал и две копии. Он открыл ящик, взял конверт и вставил его в машинку. Лэрри удивленно следил за его действиями.

—      Что это за чертовщина? — спросил он.

—      Увидишь, — ответил Спенсер. Он напечатал адрес на конверте, вытащил конверт и закрыл машинку чехлом. — Спасибо за машинку.

Лэрри пожал плечами.

— Пожалуйста. Теперь ты, может быть, объяснишь мне...

—      Минутку. Ты видел, как я печатал это письмо, и можешь засвидетельствовать, что текст, который я тебе сейчас вручаю, тождествен тому, который я печатал на твоих глазах.

—      Ты говоришь совсем как Перри Мейсон^[1].

—      Именно так я и чувствую себя сейчас, — сказал Спенсер. Он передал Лэрри второй экземпляр. — Прочти, пожалуйста.

Лэрри взял листок. Взглянув на Спенсера с насмешливой улыбкой, он прочел:

«Вашингтон. Палата представителей. В Комиссию

по расследованию антиамериканской деятельности

Тому, кого это касается!

Спенсер Донован, адвокат известного коммуниста Гордона Беквуда, который ускользнул из рук американского правосудия, покончив с собой, сам является членом коммунистической партии. Этим объясняется та готовность, с какой он пришел на помощь предателю Гордону Беквуду, и та злоба, с какой он нападал на выдающихся американских граждан — сенатора Аарона Купа и журналиста Уолта Фаулера. Мистер Донован находится на содержании у русского правительства, которому служит как тайный агент с 1945 года, когда он вступил в коммунистическую партию. Мистер Донован будет отрицать все эти факты. Но американский народ должен знать правду об этом человеке.

Американский патриот».

Лэрри посмотрел на Спенсера.

—      Что за нелепость...

—      Я посылаю письмо в вашингтонскую комиссию, — сказал Спенсер.

—      Ты что, спятил?

Спенсер улыбнулся.

—      Может быть, но я все равно это сделаю, и мне нужна твоя помощь. Первое, что они предпримут, — передадут это письмо в Федеральное бюро расследований, где его тщательно изучат, проделают анализ бумаги, исследуют конверт, штамп, установят время отправления и марку машинки, на которой оно было напечатано. Поэтому я и взял у тебя машинку. Я не хочу, чтобы следствие привело их ко мне.

—      Дальше, — сказал Лэрри. — Пока звучит довольно занимательно.

—      Только ты и я будем знать правду об этом письме. Возможно, наступит момент, когда ты мне понадобишься как свидетель, чтобы подтвердить, что я сам его напечатал.

Лэрри встал.

— Извини, старина, но я не желаю участвовать в этой игре.

Он бросил письмо на стол. Спенсер взял его.

—      Почему нет?

—      Потому что это... это идиотство.

—      Ты можешь выслушать меня?

—      Конечно, — ответил Лэрри. — Готов слушать кого угодно.

—      Мой поступок — отнюдь не шутка, — сказал Спенсер, складывая письмо. — Я твердо решил это сделать и сделаю. — Он помолчал и вложил письмо в конверт. — Гордона Беквуда обвинили в преступлении, которого он не совершал. Против него не было никаких улик, только слухи, разговоры и клевета. Ты видел, как стряпалось его дело. Сенаторы, члены конгресса и журналисты довели общественное мнение до истерики, и все поверили, что Гордон Беквуд виновен. А затем его заставили доказывать свою невиновность. Это противоречит принципам американского правосудия. Это противозаконно.

—      Ты уже об этом рассказал в своем вашингтонском интервью полгода назад, — возразил Лэрри. — Твое выступление было напечатано во всех газетах. Ты уже высказался. Что тебе еще нужно?

—      Гораздо большее, Лэрри, — ответил Спенсер. — Мне нужно гораздо большее. — Он опустил голову и говорил очень тихо. — Я хочу, чтобы люди поняли, что с ними делают. Я хочу убедить их в том, что случившееся с Гордоном может произойти с любым из них. Достаточно лишь того, чтобы клеветник или враг написал письмо в комиссию.

Он встал и начал ходить по комнате. Где-то в коридоре хлопнула дверь.

—      Я никогда не был коммунистом, не примыкал к «сочувствующим», как их называют. Но у меня есть определенные убеждения, и я решил их отстаивать. Вот почему я взял на себя защиту Гордона. А это уже достаточная приманка для того, чтобы начать расследование.

—      Предположим, его начнут, — сказал Лэрри. — А дальше что?

Не ответив на вопрос, Спенсер продолжал говорить:

—      Я видел Кэрол Беквуд через несколько дней после смерти Гордона. Я был у нее. Она собиралась переезжать на другую квартиру, поменьше, подешевле. Дети находились за городом, у ее родителей. Мебель уже почти всю вынесли, только ящики громоздились в комнатах, одни упакованные, другие еще пустые. Накануне сенатская комиссия официально заявила, что дело Беквуда прекращено. Это был удар для нас обоих. Мы думали, что они либо продолжат расследование — я ждал этого, — либо вынесут определенное заключение, реабилитирующее его имя. Но нет. Дело прекратили, а обвинение осталось; и люди истолковали самоубийство Гордона как окончательное признание им своей вины. Никогда еще не испытывал я такого гнева и чувства безнадежности. Кэрол не плакала. Она спросила: «Не можете ли вы что-нибудь сделать, Спенсер? Неужели ничего нельзя сделать?» Я пытался утешить ее. Я сказал что-то вроде: «Об этом забудут в конце концов». У меня навсегда останется в памяти ее ответ, Лэрри, на всю жизнь. Она сказала: «Да, вот вам и результат человеческих усилий, вот он, славный итог жизни — «Об этом забудут... в конце концов».

Он все еще расхаживал по комнате. Лэрри стоял у окна, глядя на дождь. Он не обернулся, чтобы посмотреть на Спенсера.

—      Плохо, что Беквуд не сумел выдержать.

Спенсер остановился.

—      Да, ему не следовало кончать самоубийством. Я согласен с тобой. Это был прекрасный человек с добрым сердцем. Он был честным и гордым. Но он оказался слабым. — Спенсер с силой придавил окурок в пепельнице. — Что случилось с нами? Неужели больше нет места для благородных людей и выдающихся умов? Неужели для того, чтобы жить, нужно быть жестоким чудовищем с душой обезьяны? Куда мы идем? Назад, к пещерным жителям?

Лэрри повернулся.

—      Ты знаешь, я не философ. Во мне тоже есть что-то от пещерного жителя. — Он ухмыльнулся. — Спроси у Луизы. — Он взглянул на Спенсера. — Она говорила с тобой в последнее время?

—      Нет, — ответил Спенсер. — Лэрри, ты поможешь мне в этом? — нетерпеливо добавил он.

Лэрри пожал плечами.

—      Не знаю. По-моему, эта затея бессмысленна. Они никогда не начнут расследования...

—      Я уверен, начнут.

— Только из-за анонимного письма?

—      Да, — ответил Спенсер. — Федеральное бюро расследований хватается за любую нить, если человек что-то собой представляет и если они чуют опасность оскорбления правительства.

Лэрри засмеялся.

—      Теперь, когда я думаю о твоей затее, она кажется мне шуткой. Они перелистают твое дело и станут подозрительны. Этот человек защищал Гордона Беквуда, значит, у него весьма левые взгляды. Они начнут следить за тобой — об этом позаботятся такие типы, как Уолт Фаулер. А потом постараются призвать тебя к ответу. Они потащат тебя в комиссию или в суд. С каждой минутой обстановка становится все более угрожающей. Промедление смерти подобно. Затем по твоему сигналу я въезжаю на сцену верхом на белом коне и спасаю тебя от виселицы.

—      Сейчас ты шутишь, — сказал Спенсер, — а вот увидишь, так и будет.

—      Кроме одного, — возразил Лэрри. — Из твоей затеи ничего не получится. Они не станут тратить на тебя деньги, взимаемые с налогоплательщиков.

—      Ладно, — сказал Спенсер, — но, если все-таки станут, могу я рассчитывать на тебя?

Он подошел к столу. В окна все еще стучал дождь,

—      Договорились, — ответил Лэрри. — Тут пахнет авантюрой, а это взывает к моему чувству юмора.

4. Среда, 18 июля, 9.25 вечера

Приняв душ и укутавшись купальной простыней, Спенсер вошел в спальню, которая, к его удивлению, была ярко освещена. От неожиданности он выпустил из рук дверную ручку, и дверь со стуком захлопнулась.

Лэрри, который стоял перед зеркалом, завязывая галстук, резко обернулся.

—      Что с тобой, черт побери?

—      Ничего, — ответил Спенсер. — Возможно, мне немного не по себе... Все возможно. Тяжелый выдался денек. — Он сел на кровать. — Который теперь час?

Лэрри пожал плечами, и Спенсер посмотрел на часы, стоявшие на ночном столике. Уже почти половина десятого, а он так и не позвонил Джин. Он даже не вспомнил о ней. Он поднял трубку и набрал номер.

Джин сама подошла к телефону.

—      Хелло!

—      Дорогая, я прошу извинить меня, но...

—      Что случилось? — быстро спросила она.

—      Я собирался позвонить тебе, но одно очень важное дело...

—      Ты дома?

—      Нет, — ответил Спенсер. — Я у Лэрри. Мне нужно было поговорить с ним... есть одно дело, и...

—      Почему ты не позвонил мне? Я просто с ума схожу. Я звонила тебе три раза, просила передать...

—      Прости меня, я не звонил в бюро обслуживания, — сказал Спенсер. — Мне очень жаль, дорогая, честное слово. Я буду у вас через полчаса. Договорились?

Молчание.

—      Ты слушаешь? — спросил Спенсер.

—      Да, — ответила Джин и повесила трубку.

Минуту Спенсер сидел неподвижно, раздумывая, стоит ли звонить еще раз. Сейчас она сердится, но ее гнев обычно проходит быстро. Через несколько минут она пожалеет, что была так резка с ним; ей станет неловко, и к тому времени, когда он придет к ним, она будет уже нежной и снисходительной, а может быть, и немного печальной.

—      Я ухожу, — заметил Лэрри, надевая пиджак.

—      Мне тоже пора, — сказал Спенсер. — Меня заждались у Джин. Она очень сердится.

Лэрри снова стоял у зеркала, наклонившись и обеими руками приглаживая волосы.

—      Женщины, черт бы их побрал! Они годятся только для одного дела, одного-единственного; все остальное — ерунда. Я так дьявольски устал от всех этих капризов, истерик и психологических проблем, что готов орать во все горло.

—      Как ты думаешь, нужно рассказать обо всем Джин? — спросил Спенсер.

—      О чем рассказать? Не рассказывай ей ничего сколько-нибудь важного. Никогда не рассказывай ни одной женщине того, что имеет хоть некоторое значение.

—      Я говорю о моем письме в комиссию, — раздраженно объяснил Спенсер. — Джин собирается стать моей женой. Мне кажется, я не имею права скрывать это от нее.

—      Но ведь дело уже сделано, не так ли? — спросил Лэрри. Он подошел к двери, которая вела в гостиную. — Послушай, старик, не будем сейчас ничего обсуждать. Я хочу выпить и побыстрей смотаться.

—      Валяй, — сказал Спенсер.

Его обидело безразличие Лэрри, но обвинять его серьезно он не мог. Лэрри был расстроен из-за Луизы. Они так часто ссорились последние месяцы; Спенсер даже не мог припомнить, когда у них были хорошие отношения. Правда, он давно не заходил к ним; они, наверно, мирились ночью, в постели, и вот тогда наступали чудесные минуты.

В комнате было жарко. Спенсер подошел к комоду, чтобы взять рубашку, непременно белую — Джин не нравилось, когда он носил цветные рубашки. Галстук у него тоже помялся, и он с великим трудом отыскал более или менее подходящий для себя галстук в пестрой коллекции Лэрри. Боясь снова вспотеть, он одевался не слишком быстро. Затем он взял свою собственную рубашку и галстук и вышел в гостиную.

В гостиной было темно. Луиза сидела у телевизора и смотрела состязания по борьбе. Она придвинула стул почти к самому экрану. Лэрри стоял позади, его можно было различить только по огоньку сигареты.

Диктор представлял борцов:

— В левом углу в красных трусах — очень способный спортсмен и знаменитый борец среднего веса Джо Симмонс! — Толпа ревела и стонала.

Луиза взглянула на Спенсера.

—      А, вот и ты.

Она отвернулась, выключила телевизор и зажгла свет.

—      Не беспокойся, — сказал Спенсер. — Я ухожу.

—      Уходишь? — спросила Луиза. — А я думала, ты немного посидишь со мной.

Спенсер взял со стола бумаги и положил их в карман.

—      К сожалению, не могу. Я ведь говорил тебе; у меня свидание с Джин.

—      Я тоже ухожу, — сказал Лэрри. Он направился в прихожую с полным бокалом в руке. Он не смотрел на жену. — Я подвезу тебя к Джин.

Луиза повернулась к Спенсеру.

—      Пожалуйста, останься. Я хочу поговорить с тобой. — Видя, что он колеблется, она добавила: — Хоть на несколько минут.

Спенсер кивнул головой. Он все еще держал в руках рубашку и галстук.

—      У тебя найдется клочок бумаги или мешочек?

—      Дай мне рубашку, — сказала Луиза. — Я отдам ее в стирку.

Она взяла рубашку и пошла в спальню.

Спенсер посмотрел на Лэрри.

—      Что с Луизой?

Лэрри открыл дверь.

—      Она доведет меня до белого каления. Поедем. Незачем тебе ее слушать.

—      Я останусь на несколько минут, — сказал Спенсер. — Может, у нее улучшится настроение.

Не сказав ни слова, Лэрри пожал плечами и вышел, захлопнув за собой дверь.

—      Извини, пожалуйста, но я должна была поговорить с тобой, — сказала Луиза.

—      Ну что ж, поговорим, — ответил Спенсер.

—      Мне кажется, я больше не в силах жить с ним, Я всячески пыталась заставить себя, но не могу.

Она стояла, прислонившись к стене, в напряженной позе.

—      Нет, можешь, — сказал Спенсер.

—      Ты не знаешь, что это значит. И прежде было плохо, когда он еще чем-то занимался, но с тех пор, как он продал все, — помнишь, Спенс, он даже не сказал, почему так поступил, — с тех пор он стал вести себя... просто странно. Он уходит — я не знаю куда — и возвращается под утро, ничего не объясняя. Затем ему в голову приходит какая-нибудь идея и он улетает на одном из своих дурацких самолетов. Внезапно раздается звонок из Сан-Франциско — а я и не знала, что его нет в городе. И это продолжается уже почти два года. Я не могу больше так жить.

—      Ты любишь его, — сказал Спенсер.

Она ничего не ответила.

—      И он тебя любит, — добавил Спенсер.

Она резко тряхнула головой.

—      Он любит только себя. Ему наплевать, жива я или умерла.

—      Просто ты сердишься на Лэрри, вот и все, — сказал Спенсер. Он отошел от нее на несколько шагов. Ему не хотелось вмешиваться в это дело. — Мне пора идти.

—      Как-то я подумала, что мне следовало выйти замуж за тебя, Спенс,— неожиданно сказала она. — Почему я не вышла за тебя?

—      Тут много причин, одна из них та, что я ни разу не делал тебе предложения, — ответил он. — Не забудь сказать мне, когда получишь счет из прачечной.

Она подошла ближе.

—      Ты бы женился на мне, правда? Я всегда думала, что ты влюблен в меня. Но я никогда не была уверена.

—      Ты полюбила Лэрри, — сказал Спенсер. — А сейчас я должен идти. Меня ждет Джин.

—      Да, да, я знаю. — Ее глаза стали совсем темными. — У нас с тобой был бы свой дом, правда? Ты бы не заставлял меня все время жить в отелях? У нас был бы сад, и деревья, и дом с лестницей...

Спенсер отворил дверь; он весь дрожал, и ему не хотелось, чтобы она заметила его волнение.

—      Спенс, я хочу, чтобы ты остался со мной... сейчас.

—      Извини меня, — сказал он. — Скоро вернется Лэрри. Спокойной ночи, Луиза.

Дверь лифта открылась, и он вошел в кабину. Там, держа на руках крошечного пуделя, стояла женщина в зеленом платье и болтала с седовласым мужчиной, на котором был серый костюм в полоску. Он не слушал женщину и с интересом смотрел на пуделя.

Спенсер достал сигарету, руки его дрожали. Руки его все еще были полны желания.

Пересекая вестибюль, он увидел знакомое лицо и улыбнулся в знак приветствия. Когда он проходил через вращающуюся дверь, ему пришло в голову, что он забыл нечто очень важное.

—      Такси, сэр? — спросил швейцар.

—      Да, пожалуйста, — ответил Спенсер. Забыл такое, чего никак не следовало забывать. — Спасибо, — сказал он и дал швейцару четверть доллара.

На шофере такси был светло-коричневый костюм; его волосы были плохо подстрижены. Две белые крошечные туфельки висели у переднего стекла; такие туфельки Спенсер видел однажды — когда это было, в декабре? — на маленькой Мэри, дочери Кэрол Беквуд.

И тут-то он вспомнил: началось дело. Как мог он забыть об этом, хотя бы на мгновение? Теперь оно стало самым важным в его жизни; все остальное потеряло значение. Да и что могло значить отныне все остальное?

Семья Джеймса Ф. Садерленда занимала каменный особняк, построенный в середине девяностых годов, близ Парк-авеню. Спенсер поднялся на три ступеньки и позвонил. Он решил все рассказать Джин. Да, он отзовет ее в сторонку и...

Дверь отворилась почти мгновенно. Перед ним стояла Джин. Она была одета в легкое платье и держала в руке бокал. Она не улыбнулась ему.

—      Привет, Джин, — весело сказал Спенсер.

Да, он непременно расскажет ей все.

—      Ты, я вижу, весьма доволен собой, — сказала Джин. — Тебе очень весело; ты полагаешь, что со мной можно не церемониться и вести себя по-хамски... — Обида сдавила ей горло; она повернулась и быстро пошла в глубь передней, к открытой двери столовой. Он не последовал за ней, и она остановилась у двери. — В чем дело, ты не собираешься входить?

Из сада, находившегося позади столовой, доносились тихие голоса.

—      Я не знал, что у вас гости, — сказал Спенсер.

Она отпила из бокала.

—      А тебе хотелось, чтобы я сидела здесь в полном... одиночестве, целыми днями ожидая тебя? — Она запнулась на слове «одиночество». — Я пригласила Поля, — добавила она. — А к обеду пришли Биллинджеры.

—      Биллинджеры?

—      Лео и Пэт. Ты ведь знаком с ними?

— Да, — ответил Спенсер.

Нет, сейчас с ней нельзя говорить. Он понял это, и ему сразу стало легче. Он сам недоумевал, откуда явилось это чувство облегчения. Они вместе прошли в сад.

Джеймс Садерленд стоял у стола, приготовляя напитки. Лео и Поль поднялись со своих мест. Ростом все трое были выше Спенсера, хотя он сам не был маленьким — сто семьдесят восемь сантиметров или что-то около того.

Они поздоровались, и словоохотливая миссис Садерленд сразу заговорила:

—      Садитесь, Спенсер, садитесь, вы, наверно, устали. Поль, будьте добры, принесите стул из столовой. Ничего, Спенсер, отдыхайте, Поль не обидится. Ему полезна такая гимнастика — он начинает толстеть. Джеймс, налей Спенсеру. Виски? Вам обязательно нужно выпить — вы плохо выглядите. Садитесь, Спенсер.

Она дружески похлопала его по плечу. Ей нравился ее будущий зять.

—      Нечего так суетиться вокруг него, — сказала Джин.

Свет был тусклым, а воздух тяжелым, не чувствовалось ни малейшего ветерка. Из-под навеса Спенсер видел звезды. Я должен поговорить с Джин, думал он. Я должен поговорить с ней как можно скорее. Она поймет меня.

К нему подошел Лео Биллинджер.

—      Давно не встречались. Как поживаете?

—      Прекрасно, — сказал Спенсер. — А вы?

—      Лучше, — ответил Лео, — гораздо лучше. Я нанял другого адвоката и выиграл дело.

—      Да, — сказал Спенсер. — Я читал об этом. Очень рад.

Лео повернул тяжелое, невыразительное лицо к жене.

—      Ты помнишь мистера Донована, милочка? Это тот самый парень, который отказался помочь нам. Он чуть было не испортил тогда все дело.

Пэт Биллинджер улыбнулась Спенсеру, бросив на него взгляд из-под длинных мохнатых ресниц. Она была гораздо моложе своего мужа.

—      Это произошло до или после истории с Беквудом? — спросил Лео.

—      Задолго до нее, — ответил Спенсер.

Лео кивнул головой.

—      Да, конечно. После дела Беквуда я, наверно, дважды подумал бы, прежде чем обратиться к вам за консультацией.

—      Вот ваше виски, — сказал Джеймс Садерленд, подавая Спенсеру высокий бокал.

Джин под руку с Полем прошла мимо Спенсера, задев юбкой его колени. Не взглянув на него, она скрылась с Полем в темноте сада.

Спенсер выпил. Миссис Садерленд придвинулась к нему. На ней было пышное кружевное платье с оборками, и рукав его зацепился за ручку кресла.

—      Джин очень нервничает, — зашептала она. — Вам надо быть повнимательней к ней: она нуждается в ласке. Не потому, что она лишена ее дома — господи, чего я только не делаю, прямо в лепешку расшибиться готова, — она любит вас, она молода. Не забывайте, что она еще совсем девочка.

—      У вас было много работы сегодня, Спенсер? — спросил Джеймс Садерленд.

—      Да, — ответил Спенсер. — Сегодня я узнал нечто очень важное.

—      Вы должны были позвонить ей, — упрекнула его миссис Садерленд. Она посмотрела туда, где скрылись Джин с Полем. — Позовите ее, — шепнула она Спенсеру. — Она ждет, чтобы вы позвали ее. Позовите ее сейчас.

—      Не беспокойтесь, — улыбнулся Спенсер.

Внезапно все показалось ему призрачным — вечер, дом, люди. Он даже не мог припомнить лица Джин. Перед его глазами стоял Майлс: старик брал шляпу у гардеробщицы в «Брюсселе» и уходил рассерженный, даже не подав руки. Спенсеру стало жаль Майлса; он почувствовал, что виноват перед ним, потому что не сказал ему всей правды. Отгороженный глухой стеной тайны, он будет теперь чувствовать себя виноватым перед многими. Но Джин он должен рассказать.

—      Дело Беквуда повредило вашей конторе? — спросил Лео Биллинджер.

Спенсеру потребовалось несколько секунд, чтобы уловить смысл вопроса.

—      Пожалуй, нет, — ответил он. — А почему, собственно, оно должно повредить?

—      Я согласен со Спенсером, — вмешался Джеймс Садерленд. — Он вел себя, как адвокат, которому платили за его работу. Он ведь не разделял политических убеждений Беквуда.

—      А как насчет интервью, которое вы дали после его самоубийства? — усмехнулся Лео.

—      Спенсер был расстроен, — ответил Джеймс Садерленд. — Так поступил бы любой. В конце концов он был близко знаком с этим человеком. Каждый может ошибиться при таких обстоятельствах.

—      Не думаю, что это была ошибка, — внушительно сказал Спенсер.

Наступило молчание, а затем миссис Садерленд крикнула в сад:

—      Джин! Где ты, Джин?

Джин не ответила.

—      Я разыщу ее, — сказал Спенсер, вставая.

Джин и Поль стояли, прижавшись друг к другу, и целовались. Услышав шорох гравия под ногами Спенсера, они отпрянули в разные стороны.

—      Извини, приятель, — сказал Поль. — Пожалуй, мы зашли немного далеко.

Спенсер знал, что ему следует рассердиться, но он даже не пытался это сделать. Он думал только о том, что теперь имеет право ничего не рассказывать Джин; может быть, он ей и вообще ничего не расскажет. Лэрри останется единственным, кто все знает. Он видел, как Поль достал платок и стер помаду со своих губ.

—      Тебя зовет мать, Джин, — сказал Спенсер.

—      Я слышала, — ответила Джин. Движением головы она стряхнула с лица темные волосы. Помада размазалась у нее по губам.

Поль еще раз неловко извинился и ушел. Спенсер посмотрел на Джин.

—      Тебе следует привести в порядок лицо, прежде чем возвращаться.

Она нисколько не смутилась.

—      Это все, что ты можешь мне сказать?

—      А что тебе хотелось бы услышать?

Она сделала шаг к нему, но остановилась.

—      Спенсер, ты не любишь меня.

—      Почему ты так говоришь?

—      Ответь мне. Ты любишь меня? Ответь честно.

—      Люблю, — сказал он. В тот момент он и сам не знал, правда это или ложь. Скорее, казалось ему, ложь, но это было единственное, что он мог сказать, единственное, что он хотел сказать. Он был бы очень рад любить Джин.

—      Тогда почему же ты не рассердился? — спросила она. — Почему ты не ударил Поля и не оскорбил меня?

—      Не знаю, дорогая, — пожал он плечами.

—      Ты никогда не выходишь из себя?

—      Нет, иногда я теряю терпение.

Она вдруг заплакала, Он обнял ее и прижал к себе.

—      Не нужно, — сказала она. — Пусти. Ты не любишь меня. Я знаю, не любишь.

Он приподнял ее голову и нежно поцеловал в губы. Они были теплыми. Джин тяжело дышала. Он думал: возбуждена ли она все еще поцелуями Поля или...

—      Прости меня, милый, — всхлипывала она. — Я так люблю тебя. Я никогда больше не причиню тебе боли. Но ты не обращаешь на меня внимания, ты всегда так далек от меня, что мне хочется сделать тебе больно, так больно, чтобы ты вспомнил обо мне.

—      Я понимаю.

—      Это глупо, правда?

—      Мы не всегда бываем умными, — ответил Спенсер. Он обнял ее, а она все еще продолжала плакать. Он не знал, слышат ли ее плач сидящие на террасе и что они думают по этому поводу. Они, наверно, сейчас громче разговаривают, чтобы заглушить доносящиеся из сада звуки, а может быть, Джеймс Садерленд отпускает шутки насчет ссор влюбленных.

Спенсер понял, что ему сегодня не следовало сюда приходить. Но ведь он надеялся, что сумеет поговорить с Джин. Надеялся ли? Тогда почему же он этого не сделал? Почему он не поговорил с ней? Почему не говорит сейчас? Только потому, что увидел, как она целовалась с другим мужчиной? Он прекрасно знал, что Поль ровно ничего для нее не значит, и все-таки ухватился за это как за предлог, чтобы обо всем умолчать. Самое важное в своей жизни событие он хранил в тайне от девушки, на которой собирался жениться. Он не хотел делиться с ней своей тайной — ни с ней, ни с кем-либо другим. И незачем было сюда приходить. Не следовало сегодня встречаться. Джин, конечно, страшно разозлилась бы, но через день-другой успокоилась. Все что угодно, только бы не стоять здесь, во мраке сада, под звездами, говоря с ней, целуя ее и в то же время следя за собой, незнакомым человеком, который не в силах искренне ответить на любовь и ласку и тем самым превращает прильнувшую к нему живую женщину в манекен, а ее страсть — в нелепость.

—      Не плачь, дорогая, — утешал он. — Не огорчайся, прошу тебя.

—      Поль для меня ничто. Ты это знаешь, правда?

—      Да, знаю.

Она прижалась к нему, а затем снова отодвинулась. Она перестала плакать.

—      Я плохая, Спенсер. Только что, на этом самом месте, я флиртовала с другим мужчиной, а сейчас целую тебя, хотя губы мои все еще хранят тепло его поцелуев. Поль целовал меня, он даже готов был на большее, но я не позволила ему, Спенсер. Я испугалась.

—      Очень рад, что ты не позволила.

Она смотрела на него.

—      Спенсер, обещаю тебе: как бы я на тебя ни злилась, я никому больше не позволю себя целовать. Потому что сейчас я чувствую себя ужасно виноватой.

—      Ничего, дорогая, — сказал Спенсер.

Она покачала головой.

—      Дай мне сказать. Мне легче, когда я говорю с тобой об этом. Я хочу замуж, милый. Я не хочу больше ждать.

Он взял ее под руку.

—      Декабрь не за горами.

—      Мне кажется, что ты его совсем не ждешь.

—      Неправда, Джин. Твои родители не...

—      Я знаю, что это неправда, милый. Я очень глупо веду себя сегодня. Зажги спичку. Мне нужно привести себя в порядок.

Он зажег спичку. Она достала из своей сумки зеркальце и кусочек бумаги и принялась стирать размазанную помаду.

Через несколько минут они присоединились к остальным. Поль уже ушел. Отец Джин и Лео Биллинджер придвинули кресла поближе друг к другу и тихо беседовали. Миссис Садерленд читала журнал, не обращая внимания на свою гостью Пэт Биллинджер, которая лежала в шезлонге и безмятежно глядела в пространство широко раскрытыми круглыми глазами.

—      Джин, чтобы не забыть, завтра вечером я играю в карты. У нас соберется дамское общество, — сказала миссис Садерленд, взглянув на Пэт, но Пэт не слушала: сна смотрела на Спенсера с кокетливой, понимающей улыбкой.

—      Мы все равно будем заняты, — ответила Джин. — Правда, Спенсер?

—      Да, — подтвердил Спенсер, — у нас билеты в театр.

—      Что вы идете смотреть? — спросила миссис Садерленд.

—      Новую оперетту, — ответила Джип. — Вчера была премьера. Наверно, что-нибудь ужасное.

—      Я люблю оперетту, — сказала Пэт.

Услышав голос жены, Лео Биллинджер обернулся.

—      Что такое?

—      Я сказала, что люблю оперетту, — ответила Пэт.

Джеймс Садерленд встал, подошел к Спенсеру и отвел его в сторону.

—      Я только что говорил с Лео. Хочу уладить ваши разногласия. Он влиятельный человек, Спенсер, и может насолить вам. Вы, наверно, слышали, его брат — член конгресса?

—      Слышал.

—      Что ж, — сказал мистер Садерленд, — поступайте, как знаете. Я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Я уверен, что у вас была причина не браться за его дело...

—      Чертовски веская причина, — ответил Спенсер. — Но я не отказывал ему. В то время я был еще компаньоном фирмы «Арбэтт и Майлс». Акционер предъявил иск его банку — крайне запутанное дело. Я посоветовал Майлсу и Арбэтту не вмешиваться, и они согласились со мной.

Джеймс Садерленд кивнул головой.

— Я уверен, что вы были правы. И мнение Джона Арбэтта я ценю больше, чем чье-либо другое. Однако сейчас не к чему продолжать былую вражду. Какая от этого польза? Пригласите Лео позавтракать, и дело с концом. Он не такой уж плохой и может кое-кому порекомендовать вас. — Он засмеялся и похлопал Спенсера по спине. — Я хочу, чтобы моя дочь ни в чем не нуждалась, а ведь она у меня избалована.

—      Я подумаю, что можно сделать, — сказал Спенсер.

Через несколько минут мистер и миссис Биллинджер собрались уходить, и Спенсер тоже начал прощаться. Он устал, ему хотелось побыть одному. Биллинджеры вышли первыми, оставив парадную дверь открытой, Спенсер поцеловал Джин.

—      Ты больше не сердишься на меня? — шепнула она.

—      Нет, — ответил Спенсер. — Я позвоню тебе утром.

Джин не отпускала его.

— Милый, давай больше ни с кем на завтра не договариваться. Я хочу побыть с тобой вдвоем.

—      И я тоже.

—      А после театра, — продолжала Джин, оглянувшись и удостоверившись, что родители не могут ее услышать, — мы поедем к тебе.

—      Хорошо, — сказал Спенсер.

Биллинджеры стояли на улице, ожидая такси. Пэт обернулась.

—      Мы подвезем вас, мистер Донован, — сказала она. — Где вы живете?

—      Довольно близко, — ответил Спенсер, — возле Ист-Ривер. Большое спасибо, но я лучше пройдусь пешком.

Как раз в эту минуту подъехало такси, и Лео Биллинджер открыл дверцу, пропуская вперед жену.

—      Ну, пока, — бросил он Спенсеру.

Теперь, когда они покинули дом будущего тестя Спенсера, Лео даже не старался казаться вежливым.

—      До свидания, — ответил Спенсер. Больше и в самом деле ничего не оставалось сказать.

5. Четверг, 19 июля, 1.00 ночи

Спенсер шел по улице, наблюдая, как вспыхивают молнии, освещая покрытое тучами небо. Такси, двигавшееся в том же направлении, замедлило ход. Шофер посмотрел на него, прибавил скорость и умчался.

Спенсер думал о прошедшем вечере. Приторная улыбка на жирном лице Лео Биллинджера продолжала его преследовать. Все колючие слова, которых он тогда не произнес, теперь приходили ему на ум; он видел, как его кулак опускается на лицо этого человека, и на мгновение даже почувствовал толчок от удара. Внезапный гнев ускорил его шаги. Все еще было жарко, и глухой рокот грома прокатился неясным отзвуком по пустой улице. Спенсер услышал позади себя шаги и обернулся. За ним, держа в правой руке зонтик, шел какой-то человек. Спенсер замедлил шаги и перешел на другую сторону. Сзади по-прежнему раздавалось шарканье ног. Он пошел еще медленнее, и человек с зонтиком обогнал его. На мгновение их взгляды встретились. У человека было квадратное лицо и темные усы. Спенсер последовал за ним на некотором расстоянии, но на ближайшем углу незнакомец остановился, чтобы закурить. Спенсер почти догнал его, когда тот бросил спичку и пошел дальше. Он даже не взглянул на Спенсера и через несколько минут, повернув налево, скрылся во тьме.

Спенсер понял, что ему следовало остановить этого человека, попросить у него прикурить, а затем внезапно сказать: «Позволь помочь тебе, приятель. Я иду домой, а когда приду, лягу спать. Незачем проводить ночь в подъезде моего дома, но, если уж тебя запрягли и не велено меня упускать, давай пойдем вместе». А вдруг этот человек — простой прохожий, пожилой банковский служащий, спешащий домой, к своей сварливой жене? Спенсер остановился. Так не годится. Рад любому приключению, готов сцепиться с кем угодно из-за пустяка. Он посмеялся над собой, раздвинув губы в беззвучной улыбке. Но он чувствовал, как стучит у него сердце.

Спенсер подошел к своему дому как раз в ту минуту, когда первые тяжелые капли дождя упали на тротуар. Стеклянная дверь была заперта. Он позвонил и увидел, как в тускло освещенном вестибюле лифтер отложил газету, встал со стула и застегнул свою тужурку. Взглянув сквозь стекло на Спенсера, он повернул ключ и отворил дверь. Это был плотный, с тяжелым подбородком человек примерно одних лет со Спенсером, а может быть, немного старше.

—      Привет, Брюс, — сказал Спенсер.

—      Добрый вечер, мистер Донован, — ответил Брюс; в этот момент вспыхнула молния и ударил гром. — Вы пришли как раз вовремя. Начинается гроза, и ночка будет не из приятных. Но свежее от этого не станет.

Они направились к лифту.

—      Почему сегодня дежурите вы? — спросил Спенсер.

—      У Джорджа жена заболела — наверно, грипп, — а его малыш подхватил корь, — ответил Брюс. Он нажал кнопку шестнадцатого этажа, и дверь лифта захлопнулась. — Когда имеешь семью, всегда что-нибудь не в порядке. Я единственный холостяк из служащих, поэтому мне вечно приходится кого-нибудь заменять.— Он зевнул и виновато посмотрел на Спенсера. — Но я не жалуюсь. Мне за это платят, я люблю ночную работу.

Лифт остановился, и дверь открылась.

—      Спасибо, Брюс, — сказал Спенсер.

—      Пожалуйста, мистер Донован. Спокойной ночи.

На коврике возле двери лежали письма; Спенсер поднял их, отпер дверь и включил свет. У него были две комнаты, кухня и маленькая прихожая, отделявшая жилое помещение от входной двери. Ему повезло с квартирой: днем здесь было светло и солнечно, а ночью тихо. Но самым главным достоинством своего жилья он считал балкон, на который выходила гостиная и который висел над Ист-Ривер; на балконе легко размещались три-четыре складных стула и столик. По воскресеньям, в хорошую погоду, Спенсер здесь завтракал. Это в какой-то мере заменяло жизнь за городом, куда Спенсер мечтал переехать после женитьбы, если, конечно, позволят обстоятельства.

Он взглянул на почту — пять писем, наверно, счета или рекламы, — но даже не вскрыл их. На обеденном столе — так называл его Спенсер, хотя в действительности это была длинная монастырская скамья, почти антикварная вещь, предмет его гордости, — он обнаружил записку, нацарапанную неразборчивым почерком горничной: Эмма сообщила ему, что разбила недорогой стакан и что непременно возместит убыток. Он улыбнулся, подошел к письменному столу — изящному, в ранне-американском стиле, как почти вся мебель в квартире, в сущности не очень удобному, но ведь ему не приходилось много работать дома, — взял телефонную трубку и набрал номер бюро обслуживания. Джин звонила три раза. Кто-то звонил в пять сорок пять: мужчина, не назвал себя, сказал, что позвонит в контору. Несколько раз звонила миссис Хант, Луиза Хант, и просила позвонить ей. Она звонила в десять часов, в четверть двенадцатого и около двенадцати.

Уже почти половина второго — слишком поздно, чтобы звонить Луизе. В комнате было душно: он поднял шторы и отворил балконную дверь. В этотмомент небо осветилось белыми и синими вспышками молний. Начинался ливень, и в лицо ему ударил ветер. Спенсер подошел к балконной двери и стал смотреть на реку и на небо. Он унесся мыслями в прошлое, и теперь перед его глазами были уже не река и не шестнадцатый этаж железобетонной громадины, а океан и Палм-Бич двенадцать лет назад и хлопающие на штормовом ветру крылья тента. Он был в отпуске в последний раз перед тем, как отправиться за границу, и приехал во Флориду повидать Луизу. После обеда они отправились погулять, и шторм застал их далеко от отеля. Пляж был пуст; они сидели одни под тентом, а кругом во мраке сверкали молнии, гремел гром.

—      Надеюсь, твои родители не волнуются, — сказал Спенсер.

—      Они никогда не волнуются, если я с тобой, — ответила Луиза.

Она дрожала от холода в своем открытом платье и красном шарфе, наброшенном на светлые волосы, хотя на плечах у нее был его белый пиджак.

—      Тебе не холодно? — спросила она.

—      Нет.

Он прижал ее к себе. Снова раздался гром. Она тихо отодвинулась.

—      Луиза, — сказал он, — мы знаем друг друга с детства.

Она взглянула на него.

—      Да, Спенс, ты был таким замечательным товарищем и всегда поддерживал меня, всегда.

По какой-то неведомой причине она начала смеяться.

—      Ну, — сказал он, — поддержка — это одно...

—      Я надеюсь, мы всю жизнь будем друзьями, — добавила она серьезным тоном.

—      Конечно, будем, — подтвердил Спенсер. — Я как раз хотел поговорить с тобой об этом.

—      Очень плохо, что ты не приехал немного раньше, — сказала она быстро. — Ты успел бы повидаться с Лэрри.

—      Он звонил мне вчера вечером из Сан-Франциско, — ответил Спенсер. — Он не мог сказать мне, куда летит. Думаю, что на Гавайские острова.

Луиза кивнула.

— Я знаю. Я говорила с ним сегодня.

Какая-то смутная мысль шевельнулась в мозгу Спенсера, не то предостережение, не то угроза, но он отбросил ее.

—      Луиза, твои родители всегда очень хорошо относились ко мне. Я был почти членом вашей семьи...

—      Да, нас было двое, ты и я, — перебила Луиза, — а потом мы встретили Лэрри, и нас стало трое. — Она снова вздрогнула. — Я так боюсь за Лэрри. Очень уж он рискует, гораздо больше, чем следует.

—      Скоро тебе придется беспокоиться за нас обоих, — заметил Спенсер.

Она покачала головой.

—      Я почему-то чувствую, что с тобой все будет в порядке. Это звучит наивно, не так ли? Но ты такой... надежный, тебе даже война не может повредить. А Лэрри совсем другой. Он необузданный и...

—      В его возрасте нельзя стать майором, получать ордена и медали, если не...

Она перебила его:

—      Не нужны мне его ордена и медали! Я хочу, чтобы он вернулся целым.

Спенсер посмотрел ей в лицо. Это было лицо, какого он никогда не видел прежде: жестокое и неистовое. И тогда он понял то, чего не хотел понять.

— Я выйду за него замуж, когда он вернется, — добавила Луиза.

Спенсер был потрясен. Он думал сейчас только об одном: «Я чуть не свалял дурака!» и «Как она хороша!»

—      Я не знал об этом, — заметил он.

—      Разве? Лэрри собирался сказать тебе, но я просила его не говорить. Я была уверена, что ты знаешь. Ты всегда все знаешь про меня.

—      Я не знал, — повторил Спенсер. Его собственный голос показался ему незнакомым. — Очень рад за тебя, за вас обоих.

Она отодвинулась.

—      Я так счастлива, Спенс. Я говорила с папой вечером накануне отъезда Лэрри. Я еще не сказала маме... только папе и тебе.

—      Твой отец тоже рад? — спросил Спенсер.

—      Не знаю, Спенс. Не знаю, рад он или нет. Мне кажется, он немного боится Лэрри. Он ничего не говорит, но я знаю, он думает, что с Лэрри я буду несчастлива. Он боится, что это ненадолго. — Ее губы были упрямо сжаты. — Но я уверена, что это надолго. Я сделаю так, чтобы это было надолго.

Дождь, только дождь, барабанная дробь дождя. И молчание. Гром слабел. К северу шел большой пароход; плоский и черный, он двигался бесшумно, на мачте его горели огни.

Спенсер обернулся и окинул взглядом свою квартиру — темно-серые ковры, светло-серые стены, шкафы с книгами, диван, письменный стол и старую монастырскую скамью, старомодные лампы с зелеными и желтыми абажурами и массивное кресло с подставкой для ног, его любимое, не связанное ни с каким определенным периодом в его жизни, то, в которое он всегда садился, когда бывал один. Джин говорила, что ей не нравится это кресло, но, приходя к Спенсеру, неизменно садилась в него. Она, кажется, даже злилась на это кресло, ревнуя Спенсера к вещам, которые ему нравились. Это потому, что она никогда не была уверена во мне, подумал Спенсер. Она не знает, люблю я ее или нет. А я... я хочу любить ее. Я хочу говорить с ней, рассказать ей обо всем. Сегодняшний вечер был неудачным. Он и не мог быть удачным. Слишком многое произошло за этот день.

Оставив дверь на балкон открытой, он снял пиджак и сел за письменный стол. Из среднего ящика он достал пустую папку и несколько листков чистой белой бумаги. Затем повернулся, вынул из внутреннего кармана пиджака ручку и начал писать.

«18 июля. 6.50 вечера. Майлс звонит мне в контору, и мы договариваемся встретиться в «Брюсселе». Я сообщаю Лэрри о звонке Майлса и нашей встрече. 7.30 вечера. Я встречаюсь с Майлсом в «Брюсселе». Он рассказывает мне о визите чиновника из ФБР и дает продиктованную им секретарше запись вопросов, предложенных ему чиновником, и своих ответов. Совет Майлса: ехать в Вашингтон и добиться личной встречи с Дж. Эдгаром Гувером.

8.20 вечера. Иду к Лэрри. Лэрри читает записи Майлса.

19 июля. 1.30 ночи. У меня не было возможности поговорить с Джин».

Написав эти слова, он несколько минут сидел, глядя на бумагу. Затем положил этот листок вместе с записями Майлса в папку, убрал ее в средний ящик — единственный, в котором замок был в исправности, — запер его и присоединил ключ к связке других ключей. Потом затворил балконную дверь, прошел в спальню и лег, не раздеваясь.

Хотя все еще было очень жарко — Брюс оказался прав: гроза не принесла прохлады, — Спенсер спокойно уснул. Правда, он забыл выключить свет в гостиной, чего никогда не случалось с ним прежде. Но заметил он это только утром.

6. Четверг, 19 июля, 7.45 утра

Спенсер завтракал, когда услышал, как щелкнул ключ во входной двери. Пришла горничная

— Доброе утро, мистер Донован!

—      Доброе утро, Эмма!

—      Вы сегодня что-то поздно завтракаете, — заметила она.

—      Нет, — ответил Спенсер. — Сейчас без четверти восемь. Это вы пришли рано.

Она вошла в гостиную, полная маленькая женщина лет тридцати, с широким приятным лицом. Она завязывала фартук.

—      Никогда не угадаешь с этой подземкой. То нужно ждать двадцать минут, а то, как сегодня, поезд приходит секунда в секунду. — Она посмотрела на Спенсера. — Вы нашли все, что было необходимо?

—      Да, спасибо, — ответил Спенсер.

Он просматривал газету.

—      Сегодня опять жарко. Еще хуже, чем вчера.

—      Вот как?

—      Да. Наверно, дождь мешал вам спать этой ночью?

—      Нет, ничего, — ответил Спенсер.

Окончив завтрак, он сложил газету и встал.

Эмма направилась в кухню.

—      Извините, что я разбила стакан.

— Пустяки, Эмма. Купите другой. Я дам вам деньги.

—      Не нужно, — сказала Эмма. — Я разбила, я должна заплатить.

—      Чепуха, — ответил Спенсер.

Он выходил, когда она крикнула ему вслед:

—      Смотрите не слишком усердствуйте на работе!

—      Не буду.

В коридоре он встретил миссис Лоуренс, которая выводила на прогулку собаку. Миссис Лоуренс, маленькая и курносая, была очень похожа на своего мопса. Она поздоровалась со Спенсером, и они стали ждать лифта. Мопс сопел и с презрением смотрел на Спенсера.

Дежурил все еще Брюс. За ночь он осунулся, и лицо его густо обросло щетиной. Миссис Лоуренс заметила, что день предстоит очень жаркий, а Брюс добавил, что будет еще хуже, чем вчера, и что дождь нисколько не помог. Спенсер, зажав газету под мышкой, тщетно пытался переглядеть мопса, но отвел взгляд еще до того, как они спустились на первый этаж. Уже в этот ранний час воздух был влажным и душным, а тяжелое небо, казалось, нависло совсем над головой. Машины около подъезда не было. Швейцар Стив приветливо улыбнулся Спенсеру и вышел позвать такси.

С сигаретой в уголке рта мимо прошел служащий рынка, находившегося за углом.

—      Что, припекает, мистер Донован?

—      Да, — ответил Спенсер.

Подъехала машина, и Стив открыл дверцу. Спенсер сказал шоферу адрес конторы, спустил стекла с обеих сторон и откинулся на спинку сиденья.

Когда Спенсер вошел в контору, его секретарша Мэри Шеппард уже была на месте.

—      Боже мой, Мэри, что вы делаете здесь в такой ранний час?

—      Я не могла спать из-за жары, вот и все, — ответила Мэри. — Не смотрите на меня. У меня ужасный вид.

Очень опытная, с острым умом и прекрасной памятью, эта особа, которой было уже под тридцать, служила секретаршей Спенсера еще у «Арбэтт и Майлс» и попросила его взять ее с собой, когда он покидал фирму. Она обладала прекрасной фигурой и привлекательным лицом, но была явно недовольна своим довольно длинным с горбинкой носом, из-за которого многие принимали ее за еврейку; Мэри, выросшую в предместье и воспитанную в религиозном духе, это обижало, и она по меньшей мере дважды в год решала «исправить» свой нос, хотя сама понимала, что это глупо.

Мэри подала Спенсеру распечатанную телеграмму.

—      Ее доставили, как только я пришла. Я не знала, звонить ли вам домой. От мистера Вагнера из Вашингтона.

Спенсер прочитал:

«ПОЖАЛУЙСТА ПОЗВОНИ МНЕ ДО ДЕВЯТИ УТРА ДИСТРИКТ 7570. ПРИВЕТ. МАЙРОН».

—      Соединить вас с ним? — спросила Мэри.

—      Нет, спасибо, — ответил Спенсер. — Я позвоню ему сам. — Он прошел в свой кабинет и закрыл дверь.

Майрон Вагнер был вашингтонский журналист, с которым Спенсер близко познакомился во время разбора дела Гордона Беквуда. Это был один из тех немногих представителей своей профессии, которые подходили к делу Беквуда беспристрастно. Ни разу не проявив открытой симпатии к ученому, он тем не менее весьма скептически относился к тому, как велось это дело, и помог пригласить своих собратьев по перу на пресс-конференцию, устроенную Спенсером после смерти Беквуда.

—      Хелло, Майрон, — сказал Спенсер, соединившись с Вашингтоном, — я только что получил твою телеграмму.

—      Ага, — ответил Майрон. — Ах ты, черт! Подожди секунду, не вешай трубку. У меня горит глотка. — Наступила пауза, а затем снова донесся его голос: — Извини, мой мальчик. Значит, ты получил мою телеграмму?

—      Да, только что. Ты просил, чтобы я позвонил тебе до девяти.

—      Да, да. Может, это пустяки, а может, что-то важное, кто знает?

—      О чем ты говоришь?

—      Вчера я встретил Фаулера, — продолжал Майрон. — Уолта Фаулера, помнишь его?

—      Конечно, помню.

— Так вот, — сказал Майрон, — мы не очень любим друг друга, но ведь мы коллеги, да и лето сейчас — никаких особых сенсаций нет, поэтому мы поздоровались, только поздоровались, и все. Ты слушаешь?

—      Да.

— Ты молчал, вот я и не знал, слушаешь ты или нет.

—      Слушаю, — ответил Спенсер.

—      Ну, Фаулер и рассказал мне, — продолжал Майрон, — что ему предстоит завтрак с сенатором Купом, Аароном Купом. Я уверен, ты не забыл его. — Майрон откашлялся. — Извини, пожалуйста.

—      Я помню сенатора Аарона Купа.

—      Ну, еще бы, — сказал Майрон. — Так вот, совершенно неожиданно Фаулер спросил меня: «Вы давно видели своего приятеля Спенсера Донована?» Я ответил, что давно, но вопрос вдруг показался мне тератогеничным в связи...

—      Каким?

—      Тератогеничным, неграмотный ты сукин сын, то есть странным. Это действительно странный вопрос, если учесть, с кем он собирался завтракать. Ясно?

Спенсер глубоко вздохнул.

—      Мне кажется, я начинаю понимать, о чем ты говоришь.

—      Ну что за догадливость! — воскликнул Майрон. — Мы, значит, почесали языки насчет погоды, а затем, уже прощаясь, Уолт сказал: «Оказывается, ваш приятель Донован — на редкость занятный парень». Вот и все, Спенсер, но меня это беспокоит. Мне не понравилась усмешка Фаулера, когда он уходил. Поэтому я счел нужным сообщить тебе об этом.

—      Очень благодарен, — сказал Спенсер.

—      Ты ни в чем не запутался, а? — спросил Майрон.

—      Не думаю, — нерешительно ответил Спенсер.

—      Что ты хочешь сказать?

—      Говоря по правде, Майрон, — весело заявил Спенсер, — я и сам не знаю, запутался я или нет.

Наступило молчание.

—      Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросил Майрон.

—      Нет, большое спасибо, — ответил Спенсер. — Я очень благодарен тебе.

—      Ладно, мой мальчик, — грустно и разочарованно сказал Майрон. — Надеюсь, ничего серьезного нет.

—      Может, есть, а может, нет, — ответил Спенсер. — Я не собираюсь говорить загадками, но, ей-богу, я и сам не знаю. Пожалуйста, не беспокойся. Поверь мне, я чувствую себя прекрасно!

Он положил трубку и откинулся на спинку кресла, пытаясь спокойно проанализировать создавшееся положение. Он дал Майрону понять, что у него могут быть неприятности, и, по-видимому, поступил правильно. Майрон — журналист с нюхом, крайне чувствительный к смене настроений и температуры в Вашингтоне. Хорошо, что он союзник, поэтому и следовало сказать ему правду — максимальную долю правды. Даже если слова Фаулера оказались случайными, в его устах они звучали зловеще. И завтрак Фаулера с сенатором Купом означал союз двух сильнейших врагов Спенсера, нажитых им во время разбора дела Гордона Беквуда в Вашингтоне.

Он вспомнил свое первое столкновение с сенатором. Это произошло на второй день разбора дела. Гордона Беквуда допрашивали о его поездке в Россию в 1946 году. Председатель комиссии сенатор Бредфорд Двеллинг спросил Гордона, видел ли он премьера Сталина во время этого путешествия.

Гордон ответил, что не видел. Сенатор Аарон Куп спросил, уверен ли мистер Беквуд в этом, и Гордон снова сказал, что не видел Сталина. Он добавил, что, насколько он помнит, маршала не было в Москве в течение его трехдневного пребывания в русской столице. На это сенатор Куп сухо заметил, что Россия, как известно, — довольно большая страна и что Москва — не единственное возможное место встречи между Сталиным и подследственным. Гордон запальчиво спросил, не подозревает ли сенатор его во лжи, но Аарон Куп лишь улыбнулся объективам телевизионных камер, опустил голову и ничего не сказал в ответ.

Наступило молчание. Кто-то из публики громко засмеялся, когда Спенсер, обращаясь к председателю, потребовал, чтобы сенатор ответил на вопрос его подзащитного.

С минуту Двеллинг глядел на Спенсера, вопросительно подняв густые седые брови. Затем он медленно повернул свою большую голову к сенатору Купу. Сенатор Куп резко ответил, что ему нечего добавить к своим словам, и Спенсер, утвердительно кивнув, сказал, что, стало быть, сенатор сомневается в правдивости мистера Беквуда.

Аарон Куп выпалил в ответ, что адвокат волен делать любые выводы, какие ему заблагорассудится, и Спенсер вновь терпеливо кивнул головой и почтительно заявил председателю, что, поскольку его клиента недвусмысленно обвинили в даче ложных показаний относительно своей встречи с премьером Сталиным, то ему, Спенсеру, как адвокату, очень хотелось бы услышать доказательства сенатора Купа.

Сенатор Брюс Байрон, сидевший рядом с председателем, внезапно перестал нервно постукивать по столу пальцами и заявил, что комиссию интересует правда и только правда и что он, как член комиссии, желал бы услышать все, что поможет открыть новые относящиеся к делу факты. Произнося эти слова, он наклонился вперед и одарил сенатора Купа насмешливой и вместе с тем извиняющейся улыбкой.

Двеллинг сказал, что сенатор Куп, несомненно, разделяет точку зрения сенатора Байрона. Винсент Корнел, главный следователь комиссии, поднялся со своего места и что-то прошептал на ухо сенатору Купу, от чего круглое лицо сенатора сразу побагровело. Его тонкие губы задрожали, и он полез за своей папкой.

Под нацеленными на него телевизионными камерами и взглядами зрителей, вытянувших шеи в его сторону, сенатор Куп вытащил из папки кипу бумаг и начал что-то искать. Он сказал: «Минутку, у меня это с собой», — и повторял эту фразу до тех пор, пока не раздался смех и председатель не постучал по столу своим молоточком.

Бумаги сенатора Купа разлетелись во все стороны. Члены комиссии следили за ним, не сводя с него глаз и открыто выражая свое нетерпение; даже сенатор Люциус Добервил, один из сильнейших пособников Аарона Купа в борьбе с «подрывными элементами», сидел чопорно, прямо, крепко сжав губы, и с укоризной глядел на своего коллегу. Наконец Винсент Корнел, стоявший позади кресла Купа, пришел ему на помощь и указал на какую-то газетную вырезку.

—      Ах, да, — сказал сенатор Куп, — вот. Эта статья появилась шестнадцатого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года в нью-йоркской «Стар джорнел».

Он торжествующе улыбнулся и передал вырезку председателю комиссии.

Двеллинг взял ее, начал читать, поднял глаза, хотел что-то сказать, но передумал. Он дочитал до конца, положил вырезку на стол и протер глаза.

—      Разрешите взглянуть на этот документ, господин председатель? — спросил Спенсер.

—      Пожалуйста, — ответил Двеллинг.

Через стол он передал вырезку Спенсеру.

Гордон Беквуд и Спенсер начали читать вместе.

Гордон покачал головой, откинулся на спинку кресла и закурил сигарету, не спуская глаз с адвоката. Спенсер прочел этот документ, сложил листок и, ничего не сказав, посмотрел сначала на председателя, а потом на сенатора Купа.

—      Ну? — спросил Двеллинг.

—      Я все еще жду доказательств от сенатора Купа, — ответил Спенсер.

—      Каких доказательств? — спросил Аарон Куп.

Голос его выдавал ярость, а плечи дрожали.

—      Господин председатель, — сказал Спенсер, — сенатор Куп подверг сомнению заявление моего подзащитного о том, что тот не встречался с премьером Сталиным во время своей поездки в Россию в тысяча девятьсот сорок шестом году. Честного и уважаемого человека, каким является мистер Беквуд, обвинили во лжи. На каком основании, господин председатель? — спрашиваю я. Неужели на основании голословных утверждений журналиста?

Он поднял вырезку, глядя только на Бредфорда Двеллинга и не обращая внимания на сенатора Купа.

—      Уолт Фаулер — один из выдающихся американских журналистов нашего времени, — сказал Аарон Куп.

—      В данный момент меня это не интересует, — сказал Спенсер, — хотя думаю, и члены комиссии, наверно, согласятся со мной, что мистер Фаулер больше известен своей приверженностью к сенсациям, чем научной точностью. Но и у мистера Фаулера сказано всего-навсего следующее — привожу дословно: «Из надежных источников, близких к американскому посольству в Москве, я узнал о встрече между красным лидером Сталиным и розовым другом русских Беквудом, на которой состоялась так называемая компромиссная сделка, предавшая жизненные интересы американского народа на Ближнем Востоке хозяевам Кремля. «Измена принесла беду», как сказал Шекспир».

Спенсер остановился и глубоко вздохнул.

—      Однако, даже по словам мистера Фаулера, это — не изложение фактов. Все это только слух, основанный на якобы надежной информации, то есть образец весьма приукрашенного литературного стиля. Я спрашиваю вас, господин председатель, и вас, члены комиссии: можно ли всерьез считать эту заметку достаточным основанием для того, чтобы публично называть человека лжецом?

Бредфорд Двеллинг посмотрел на Спенсера и кивнул головой.

—      Может быть, сенатор Куп разъяснит существо дела, — сказал он.

Аарон Куп негодующе откашлялся.

—      Господин председатель, разбор дела в комиссии сопровождается мелочным педантизмом, словесной игрой, цель которых, как я полагаю, — помешать мне назвать вещи своими именами. Меня не запугают эти лицемерные маневры. Если американский патриот, вроде Уолта Фаулера, поднимает свой голос, к нему стоит прислушаться! Вот все, что я могу сказать по этому поводу.

Кто-то из зрителей стал аплодировать и закричал: «Браво!» Несколько других засмеялись. Кэрол Беквуд, сидевшая позади мужа, наклонилась к нему и положила руки ему на плечи. Гордон посмотрел на нее с печальной улыбкой. Затем он сказал:

—      Сенатор Куп, будьте любезны, переведите свою речь для меня. Лжец я или нет?

Спенсер кашлянул. Бредфорд Двеллинг повеселел, но только на минуту. Затем он опустил голову. Аарон Куп выпрямился с пылающим лицом.

—      А я и не знал, что мистер Беквуд перестал понимать язык, на котором говорим мы, американцы.

—      Все равно, сенатор, — сказал председатель, стараясь не глядеть на Аарона Купа, — давайте закончим этот бесполезный спор и вернемся к более важным вопросам. — Он говорил быстро, боясь, что его прервут. — Я уверен, что сенатор Куп не хотел обвинить во лжи мистера Беквуда, когда последний сказал нам, что не встречал мистера Сталина. Сенатор Куп выразил некоторое разумное сомнение в точности показаний. Вот и все, насколько я понимаю. — Он остановился и взглянул на Гордона и Спенсера, а затем на сенатора Купа и его коллег, сидевших вокруг стола. — Надеюсь, такое объяснение удовлетворяет вас, — добавил он.

Спенсер неохотно согласился, следуя указанию своего подзащитного, а сенатор Куп молча кивнул головой. Через несколько минут заседание комиссии было отложено до следующего утра.

Газеты, откликнувшиеся на эго событие, пестрели заголовками: «Гордон Беквуд отрицает свою встречу со Сталиным. Видел ли Беквуд Сталина? Беквуд содействовал тайной сделке со Сталиным», — а ниже мелким шрифтом было набрано «утверждает сенатор Куп». Нью-йоркская «Стар джорнел» объявила: «Американский патриот разоблачает сочувствующего красным — Уолт Фаулер против Гордона Беквуда».

Позже, после смерти Гордона Беквуда, Спенсер сказал на пресс-конференции, которую он созвал в своем номере в отеле «Карлтон» в Вашингтоне:

Одним из многих дополнительных вопросов, возникших во время разбора дела, был вопрос о том, видел ли Гордон Беквуд Сталина в тысяча девятьсот сорок шестом году. Мистер Беквуд ответил: «Нет». Он не видел маршала Сталина. Сенатор Куп не мог доказать, что мистер Беквуд лжет, по той простой причине, что мистер Беквуд говорил правду. Но, притворившись, будто он не удовлетворен ответом мистера Беквуда, сенатор сумел извратить факты. Он намеренно создал атмосферу сомнения и уверток. Такая обстановка устраивала сенатора Купа. Она помогала ему оправдать свои обвинения против Гордона Беквуда перед остальными членами комиссии и народом Америки. В недавнем интервью, данном им в телевизионной программе «Встречи с прессой», сенатор Куп доказывал: «Не знаю, был ли мистер Беквуд виновен в государственной измене, я никогда не утверждал, что он был виновен. Но, если имелось хоть малейшее сомнение в его лояльности, значит, расследование было не только необходимо, но и жизненно важно для интересов нашей страны». Дело в том, леди и джентльмены, что никаких сомнений в лояльности мистера Беквуда никогда не было. В течение многих недель публичного разбора его дела в Вашингтоне и раньше, в бесконечной веренице допросов и разборов за закрытыми дверями, не было найдено ни одного факта, ни одного-единственного факта, бросающего хоть малейшую тень на лояльность Гордона Беквуда к американскому правительству, к американскому народу. Однако это не смущало сенатора Купа. Он начал драку — может быть, с добрыми намерениями, не знаю. Значит, нужно было выйти из нее победителем, иначе могла серьезно пострадать его политическая карьера. На карту было поставлено его место в сенате. Он нуждался в рекламе. И вот, леди и джентльмены, сенатор Куп заработал эту известность, такую же известность, какую приобретает убийца, убивающий ни в чем не повинного человека.

Спенсер закончил совсем тихо, его голос прерывался от волнения.

После конференции Майрон Вагнер спросил его:

—      Что ты будешь делать, если сенатор Куп подаст на тебя в суд за клевету?

—      Хорошо, если бы он это сделал, Майрон, — с жаром ответил Спенсер. — Честное слово, мне бы хотелось этого. Но я весьма сомневаюсь, что мне так повезет.

Когда сенатора Купа спросили о заявлении, сделанном Спенсером Донованом на пресс-конференции, он улыбнулся и сказал:

—      Я нисколько не обижен на мистера Донована. Гордон Беквуд, его близкий друг, покончил, с собой. Естественно, бедняга в отчаянии. Я не собираюсь воспользоваться его несчастьем. Это не по-американски.

7. Четверг, 19 июля, 9.00 утра

В дверь кабинета тихо постучали, и появилась Мэри Шеппард. Она бесшумно подошла к письменному столу и положила перед Спенсером почту; бо́льшая часть писем была уже вскрыта. С минуту Мэри стояла, нерешительно поглядывая на Спенсера. Но так как он ничего не сказал, она вышла и закрыла за собой дверь.

Спенсер смотрел на письма, но не видел их. Голова его была пуста, и он ощущал это, наслаждаясь чувством полного покоя. Полированная темно-зеленая мебель в его кабинете — диван, два кресла и низкий курительный столик — отчетливо выделялась на фойе деревянных панелей и казалась семейством загадочных существ, живущих своей собственной, непонятной жизнью. Зазвонил телефон в приемной, и Спенсер очнулся. Он встал, снял пиджак и повесил его в стенной шкаф. Вернувшись к столу, он, все еще стоя, придвинул к себе газету и, быстро ее перелистывая, наткнулся на имя знаменитого голливудского актера. Этот актер давал показания перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.

Спенсер сел. Актер признал, что в начале тридцатых годов он состоял в коммунистической партии. Он очень раскаивался, и его глаза, которые обычно называли неотразимыми, были полны искренних слез. Когда его попросили сообщить комиссии имена других людей, занятых в кинопромышленности и состоявших в партии, он сначала отказался их назвать. Но потом, после безжалостного допроса, под угрозой, что его обвинят в так называемом неуважении к конгрессу, он перечислил имена одиннадцати известных деятелей кино. Комиссия от всего сердца благодарила актера за содействие и хвалила его за патриотизм. Один член комиссии особенно успешно допрашивал свидетеля и способствовал получению нужных сведений. Это был член конгресса Арнольд Биллинджер.

Спенсер просмотрел почту и вызвал клерка Арта Дэниелса. Арт, окончивший Гарвардский университет, был высокий, стройный молодой человек с ниточкой светлых усиков и светло-голубыми глазами. Его поведение на службе всегда отличалось предельной корректностью и учтивостью. Спенсер не мог припомнить случая, чтобы Арт позволил себе какую-либо вольность, хотя однажды на вечеринке, где Сьюзи, помощница Мэри Шеппард, хватила немного лишнего, к своему удивлению, убедился, что в свободные от работы часы Арт любит пошутить и становится весьма развязен.

Почти час они обсуждали письмо, полученное от председателя правления компании «Алтуна миллз», одного из основных клиентов Спенсера. В письме сообщали об аннулировании некоторых правительственных заказов и поручали Спенсеру связаться с вашингтонским представителем фирмы Биллом Спайксом, чтобы в дальнейшем согласовывать свои действия с ним. Положение было затруднительным. Один из директоров основного конкурента фирмы «Алтуна миллз» приходился зятем сенатору Оуэну Кирквуду, а сенатор Кирквуд являлся членом финансовой комиссии и весьма влиятельной фигурой в республиканской партии.

Арт Дэниелс посоветовал передать все это дело вашингтонской конторе и рекомендовать ей обратиться к местному адвокату, имеющему первоклассные политические связи, но Спенсер, который знал Билла Спайкса и не особенно на него надеялся, не согласился с Артом. Он уже решил сам полететь в Вашингтон, когда вошла Мэри и сообщила, что ему звонит Бернард Г. Майлс.

—      Может быть, у вас найдется время позавтракать со мной? — спросил Майлс. — Мы с Джоном хотели бы поговорить с вами.

—      Нет, выбраться завтракать я вряд ли сумею, — ответил Спенсер. — Ко мне приехал клиент из Детройта. Но я могу прийти к вам в контору сразу же после завтрака, около половины третьего. Вас устраивает?

—      Одну секунду, — сказал Майлс. В трубке что-то щелкнуло, но тотчас же снова раздался его голос: — Хорошо, в половине третьего. — Он помолчал. — Это относительно того дела, о котором мы беседовали вчера вечером.

—      Понятно, — сказал Спенсер.

Наступило молчание.

—      Значит, мы увидим вас в два тридцать.

—      Да, — подтвердил Спенсер. — Большое спасибо.

Джону Арбэтту было за шестьдесят, но он все еще любил носить пиджаки из твида и яркие галстуки. Худой и жилистый, он увлекался игрой в гольф и однажды чуть не выиграл партию у знаменитого Бена Хогана — это произошло задолго до несчастного случая с чемпионом (Джон говорил, что потерпел поражение из-за пустяка).

Спенсер не видел Джона Арбэтта несколько месяцев. Майлс ввел его в кабинет своего компаньона.

—      Вот наш мальчик, — сказал он.

—      Здравствуй, Спенсер, — поздоровался Джон, вставая из-за стола. — Мне только нужно еще разок поговорить по телефону. После этого нас не будут беспокоить.

—      Пожалуйста, мистер Арбэтт, — ответил Спенсер. Он сел в кресло с прямой спинкой, стоявшее возле окна. Кабинет был очень просторный, вдоль стен шли полки с тяжелыми фолиантами, темно-коричневый ковер повторял цвет занавесей. На письменном столе стояла ваза с красными гладиолусами, а рядом с ней — фотографии жены, детей и внуков Джона Арбэтта.

Зазвонил телефон. Джон взял трубку, трижды произнес «да» и положил ее.

—      Вот и все, — сказал он и, откинувшись на спинку кресла, начал раскуривать трубку.— Как игралось в гольф, мой мальчик?

—      Я не играю в гольф, мистер Арбэтт, — ответил Спенсер.

Джон пососал свою трубку.

—      А я думал, играешь.

—      Нет, я никогда им не увлекался, — сказал Спенсер.

Джон Арбэтт с удовлетворением посмотрел на свою трубку.

—      Ну, тогда ты и не представляешь, как много потерял.

Майлс уселся на диване поудобнее.

—      Он твердит мне это вот уже тридцать лет, Донован. Не верьте ему. Джон проводит свободное время, гоняя белые мячики, и пытается своим гольфом что-то доказать, но будь я проклят, если он меня хоть в чем-нибудь убедил. Спорт нужен для детей и спортсменов, а нам, городским жителям, он ни к чему.

Джон Арбэтт откашлялся.

—      Берни рассказал мне о вашем вчерашнем разговоре. Имей в виду, Спенсер, мы не собираемся вмешиваться в твои дела. Надеюсь, ты это понимаешь?

—      Да, — сказал Спенсер, — я очень благодарен вам.

Джон кивнул головой.

—      Итак, все ясно. Мы не собираемся вмешиваться, но мы очень — как бы это сказать — интересуемся тобой, не только как многообещающим молодым юристом, но и как человеком. Мы считаем тебя, я бы сказал, членом нашей семьи законников.

—      Спасибо, мистер Арбэтт, — ответил Спенсер.

—      Так вот, — Джон чиркнул спичкой, чтобы снова разжечь свою трубку, — Берни полагает, что ты недостаточно, скажем, встревожен случившимся. Он считает — пожалуйста, поправь меня, Берни, если я ошибаюсь, — что ты отнесся к его совету довольно небрежно и вообще его рассказ не произвел на тебя должного впечатления. Если это так, Спенсер, — Джон Арбэтт встал и обошел стол, чтобы быть ближе к Спенсеру, — если это так, значит, ты ошибаешься. Страшно ошибаешься. Положение весьма серьезно. Ты должен бороться, и борьбу следует начинать немедленно.

Наклонившись к Спенсеру, он не сводил с него сверлящего взгляда. Затем, вынув изо рта трубку, посмотрел на нее и снова вернулся к столу, чтобы зажечь спичку.

—      Может быть, лучше подождать, пока они сами придут ко мне? — спросил Спенсер.

Майлс отрицательно покачал головой.

—      Нет, не думаю, Донован. Вчера вечером я сказал вам, что действовать нужно немедленно. Вам следовало бы сегодня утром первым самолетом вылететь в Вашингтон. Вы должны были добиться личного свидания с Эдгаром Гувером. Это можно было бы устроить. Он бы вас выслушал. Он всех выслушивает.

—      Но Спенсер не поехал в Вашингтон, — сказал Джон Арбэтт. — Возможно, он был занят более важными делами. — Он с раздражением взмахнул правой рукой, в которой держал трубку. — Тем временем мы узнали нечто такое, о чем, полагаем, следует известить и тебя. — Он сел и заговорил драматическим шепотом: — Я сообщаю тебе это по секрету и ни слова не скажу об источнике наших сведений.

Он замолчал. Спенсер смотрел на него.

—      Завтра или послезавтра мистер Уолт Фаулер опубликует статью о тебе. Легко себе представить, что это будет за статья. Помимо всего прочего, он собирается обвинить тебя в принадлежности к коммунистической партии, — сказал Джон Арбэтт.

—      Это произойдет, вероятно, завтра, — добавил Майлс.

Спенсер знал, что ему следует притвориться удивленным и потрясенным: этого от него ждали. Он вспомнил, как подобные чувства изображал один актер. Он не мог сейчас восстановить в памяти ни имя актера, ни содержание спектакля, но сразу представил себе неуклюжие движения ног — актер садился в этот момент — и какую-то странную перемену в его лице: оно казалось сплющенным. Думая об этой сцене, Спенсер проделал или пытался проделать те же самые движения — полусознательно, ибо все происходило очень быстро, но он следил за собой и где-то в глубине души порадовался, что у него получается так удачно.

—      Я думаю, что этому ничем нельзя помешать... — заметил он.

—      Ничем, — подтвердил Джон Арбэтт. — Фаулер — малый самостоятельный. Он никого не спрашивает, о чем ему писать, — ни издателей, ни редакторов. Ты знаешь эту кухню не хуже, чем я.

—      Да, — сказал Спенсер. — Быстрая работа. Сегодня утром мне позвонил из Вашингтона Майрон Вагнер и предупредил, что надвигаются события. С ним говорил Фаулер.

—      И вы все еще продолжаете сидеть сложа руки? — спросил Майлс.

—      Я совсем не намерен сидеть сложа руки, мистер Майлс, — ответил Спенсер. — Простите, если произвел такое впечатление.

—      Должен признаться, что у меня тоже создалось такое впечатление, — заметил Арбэтт. Его трубка снова потухла; он положил се на стол и скрестил руки. — Однако решать тебе. Мне хочется сказать только одно: статья Уолта Фаулера будет перепечатана во всех газетах. Ее прочтет вся страна. Ее увидят твои клиенты, и нынешние и будущие. Возможно, ты сумеешь возбудить против Фаулера дело о клевете, но, если даже ты это и сделаешь, все равно ущерб будет уже нанесен: сила печатного слова, «нет дыма без огня» и всякие такие штуки. От всеми уважаемого гражданина до подозрительной личности, Спенсер, — лишь один маленький шаг, а ты адвокат, ты не вправе подвергать опасности свою репутацию. Даже на сутки.

—      Вы хотите сказать, что гнусный борзописец, вроде Фаулера, может погубить кого угодно — и правого и виноватого? — спросил Спенсер.

—      Да, — ответил Майлс.

—      Погодите, погодите вы оба, — сказал Джон Арбэтт. — По-видимому, наш юный друг задирает нос. Отстаивать свою веру, защищать идеи, или как там это еще называется, прекрасно и благородно, но такая игра опасна, не правда ли? — Он не дождался ответа Майлса и повернулся к Спенсеру. — Не пойми меня превратно, мой мальчик. Я целиком на твоей стороне, я сам всегда любил хорошую драку, но по нынешним временам надо быть осторожным. Когда ты взял на себя защиту Гордона Беквуда, ты сам стал одиозной фигурой. Не хочется еще раз напоминать, что я предупреждал тебя, однако ведь это так, а? Как раз здесь, в этом самом кабинете, семь или восемь месяцев назад. Разве я не предупреждал его, Берни?

—      Да, ты говорил ему, — кивнул Майлс.

—      Ну вот, — заключил Джон Арбэтт.

Спенсер встал и сразу же забыл о том, что сам затеял все это дело. Его негодование было искренним. Джон Арбэтт коснулся больного места. Спенсер подошел к окну и повернулся лицом к старикам.

—      Мистер Арбэтт, вы и мистер Майлс знаете законы лучше, чем когда-либо буду знать я. Поэтому то, что я собираюсь сказать, быть может, покажется вам наивным, а может быть, даже нескромным. В нашей стране человек считается невиновным до тех пор, пока не доказана его виновность. Это, как я понимаю, — самый важный принцип американского правосудия. — Он поднял руку, так как Джон Арбэтт открыл рот. — Нет, пожалуйста, позвольте мне закончить. Я не хочу, чтобы вы смотрели на меня как на упрямого фантазера. Принцип, о котором я говорю, — не фантазия, это — реальность. Поэтому человека, который сохраняет верность этому принципу, нельзя назвать фантазером. Он реалист. Я считаю себя реалистом, мистер Арбэтт.

Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться.

—      Во время слушания дела Беквуда мне стало ясно, что этот принцип медленно, но верно видоизменяется. Человека вынудили доказывать свою невиновность. И, так как доказать ее ему не удалось, его сочли виновным только потому, что против него возбудили дело. Вы идете еще дальше, мистер Арбэтт. Для того чтобы сделать человека парией, не требуется и разбора дела. Достаточно, чтобы он был одиозной фигурой. Как вы полагаете, следует ли нам считать это новым американским законом? Неужели вы действительно думаете, что я должен отправиться к мистеру Гуверу и сказать ему: «Послушайте, меня обвинили, но я невиновен и могу это доказать», — хотя, как адвокат, знаю, что тем нарушу основы американского правосудия?

Спенсер замолчал. Джон Арбэтт снова взял свою трубку и начал сосредоточенно ее раскуривать. Майлс сидел на диване, опустив голову. Они не смотрели на Спенсера.

—      Все это не лишено логики и искренности, — сказал наконец Джон Арбэтт, — и я ни на минуту не сомневаюсь в твоей искренности, Спенсер. Мне хочется, чтобы ты понял... но... — Он пожал плечами и снова откинулся в кресле. — Боюсь, что тебе придется считаться с фактами. Нечего и говорить, что я не оправдываю извращения закона. Я согласен с тобой: не все так, как должно быть. Но ведь иного никогда и не бывает. Ты толкуешь о принципах и теориях, но забываешь о человеке. Люди боятся коммунизма, и они правы — этого ты не можешь отрицать. Страх порождает неуверенность, а неуверенность в свою очередь влияет на все области жизни, в том числе и на право.

—      Практически это означает, что законов больше не существует, — заключил Спенсер. — Мы, которые знаем лучше, чем...

—      Я не сказал, что знаю лучше. Нет, — прервал его Джон Арбэтт. Он взглянул на свою трубку и снова чиркнул спичкой, но он слишком торопился, и спичка погасла. — Я не могу объяснить это... это положение. Если ты можешь, поздравляю тебя. Только смотри не уподобься тому знаменитому хирургу, который сделал «успешную» операцию, а больной взял да и умер.

Он улыбнулся, довольный своей шуткой, и взглянул на Майлса, ожидая одобрения, но Майлс молчал.

—      Скажи что-нибудь, Берни. Почему я должен тащить всю тяжесть один? Скажи нашему юному другу, против чего он идет.

—      Я думаю, Донован понимает это, — ответил Майлс.

Джон Арбэтт выколачивал трубку о пепельницу.

—      Сомневаюсь. Сомневаюсь, что он в самом деле понимает. — Он помолчал, взял со стола коробку с табаком и снова начал набивать трубку. — Позвольте мне быть вполне откровенным. С твоего разрешения, Берни, я расскажу мальчику, о чем мы говорили сегодня утром. — Он повернулся к Спенсеру. — Мы очень уважаем тебя, и с тех пор, как ты открыл собственную контору, мы несколько раз рекомендовали тебя клиентам, дела которых по той или иной причине сами не могли взять. Я говорю о Брэндбите, Стоуксе и об Эверетт Зальцбургер. Я не жду от тебя, Спенсер, взрывов благодарности. И мистер Майлс тоже, я уверен. Но, мой дорогой юный друг, у тебя должна быть определенная ответственность не только перед клиентами, но и перед нами. Все надеются — позвольте мне употребить это избитое выражение, — что руки у тебя будут чистые.

Джон Арбэтт набил трубку. Он посмотрел на нее со счастливой улыбкой.

—      Если тебя начнут пачкать и поносить по всей стране, это не повысит твоей ценности как адвоката. Вполне ясно, не так ли?

—      И вполне ясно также, — добавил Спенсер, — что я ничего не могу сделать. Вы сами сказали, мистер Арбэтт, что Уолта Фаулера остановить нельзя.

Джон Арбэтт энергично тряхнул головой.

—      Допустим. Допустим. Но ты еще можешь отбиваться, можешь предотвратить дальнейшие атаки, поехать в Вашингтон и реабилитировать себя.

—      Реабилитировать себя в чем? — спросил Спенсер.

На лице Джона Арбэтта появилось страдальческое выражение. Он помолчал, а потом сказал едва слышно:

—      Я не собираюсь спорить с тобой, Спенсер. Делай что хочешь и как знаешь. У каждого есть свои собственные принципы, и, если твоя этика обрекает тебя на голод, кто я такой, чтобы сказать, что ты ошибаешься? Голодать придется тебе.

Теперь его трубка хорошо разгорелась. Он наслаждался, делая затяжки. Он встал, показывая, что разговор закончен.

Майлс вышел вместе со Спенсером. Секретарша Майлса Беатрис Стейнхардт оторвалась от бумаг и подала ему телеграмму. Майлс просмотрел ее и вернул секретарше.

—      Мне очень жаль, Донован, — сказал он, — все это получилось довольно нелепо.

—      Да, — подтвердил Спенсер.

Они пожали друг другу руки. Спенсер видел, как Майлс прошел к себе в кабинет и закрыл дверь. Он подумал, что сегодня у Майлса совсем стариковский вид. Внезапно он почувствовал, что его лицо и спина мокры от пота. Он только сейчас заметил, что день стоит жаркий. Впрочем, кабинет Джона Арбэтта был оснащен установкой для кондиционирования воздуха.

8. Четверг, 19 июля, 9.00 вечера

В тот вечер Спенсер был с Джин в театре. Сначала он отправился домой, принял душ и переоделся, но в переполненном театре жара вскоре стала невыносимой. Джин, казалось, не ощущала жары. В светло-голубом платье с прикрепленной к плечу орхидеей, преподнесенной ей Спенсером, она источала прохладу и свежесть.

Оперетта была написана специально для знаменитого комика. Сначала на сцене появилась высокая блондинка; она пропела дуэт с темноволосым молодым человеком, выговаривающим слова с испанским акцентом. (В программе сообщалось, что он родился в Марселе и во время войны участвовал вофранцузском Сопротивлении.) Комика вынесли на носилках, из-под его больничного халата, разорванного сзади, виднелось полосатое нижнее белье. Хорошенькая сестра милосердия подошла к нему, чтобы дать болеутоляющее средство; он прыгнул на нее и разорвал ее платье так, что оно совсем упало и девушка осталась в купальном костюме. Публика смеялась и аплодировала.

Плечо Джин прижалось к плечу Спенсера.

—      Уйдем в антракте? — шепотом спросила она.

—      Да, если у тебя хватит терпения дождаться его.

—      Ужасная гадость, — сказала она. — А ведь это мой любимый комик.

—      Мне он тоже всегда нравился, — заметил Спенсер,— но никак не в этом спектакле.

—      Да, уж конечно, не в этом.

Она была совсем близко от него, душистая и нежная. Ее волосы касались его щеки.

Комик танцевал с хорошенькой сестрой. Он пытался поцеловать ее, но всякий раз, когда он уже почти касался ее губ, та выкручивала ему руку и он плашмя падал на пол. Покачивая бедрами, появилась вторая хорошенькая сестра. Комик бросил первую сестру, но, когда он обнял вторую, она, применив прием джиу-джитсу, сбила его с ног. Сцена повторилась еще с несколькими сестрами, наконец комик совсем обессилел, и его снова водрузили на носилки. Его унесли в сопровождении торжественной процессии из врачей и сестер, а оркестр играл похоронный марш.

Спенсер взглянул на Джин. Она сидела, наклонившись вперед, лицо ее было хмуро, губы крепко сжаты, а руки сложены на коленях. Он знал, что она отнеслась к этой сцене так же, как он; они часто одинаково судили о множестве вещей — и о людях тоже. А иногда ее мнение оказывалось более верным, чем его. Он припомнил их знакомство с Биллинджерами; это было, наверно, года два назад. Биллинджеры пришли к Садерлендам на небольшой званый обед. Лео прямо-таки дышал любезностью и добродушием, Пэт маленькими глотками прихлебывала коктейли и вино, прикрывая ресницами томные глаза. Спенсеру понравился Лео, и, заранее осведомленный миссис Садерленд, он был даже рад случаю заполучить такого влиятельного клиента. Но Джин предостерегла его — не по какой-то определенной причине, вспомнил он, а просто следуя инстинкту. Она не доверяла Лео.

Сейчас уголок ее рта опустился, словно она испытывала отвращение, — он видел ее в профиль. Ему нравилось ее лицо, мягкая линия щеки, опускающаяся к упрямому подбородку, глубокие глаза, то серые, то светло-голубые — в зависимости от цвета одежды. Нет, Джин — само совершенство; она живая, чуткая и не по летам разумная. Она будет хорошей женой и заслуживает его доверия. Он в первую же подходящую минуту расскажет ей о письме — может быть, даже сегодня. Незачем откладывать этот разговор: в любой день все может прорваться наружу, а она вправе знать заранее.

Внезапно он встретился с Джин взглядом. Она смотрела странно напряженным взором, как будто уже некоторое время следила за ним. Ее губы сложились в улыбку, но улыбка получилась не слишком веселой. Спенсеру показалось, что она чего-то ищет в его лице. Он взял ее за руку, но она не ответила на его пожатие. Она отвернулась и смотрела на сцену.

Юноша, участник французского Сопротивления, стоял на уединенном холме и пел о любви. Садилось солнце, и небо над красным горизонтом было совсем темным. Откуда-то появились два танцора: женщина в белом развевающемся платье и мужчина в черном трико. Под звуки томной песни они танцевали, изображая влюбленных. Солнце село, загорелись звезды.

В антракте Спенсер и Джин ушли; им удалось без труда найти такси. Они поехали к Спенсеру. На улице было не очень жарко, дул даже легкий ветерок. Джин откинулась на спинку сиденья, закурив сигарету.

—      Нет ничего хуже плохой оперетты, — сказал Спенсер. — Артисты из кожи вон лезут, чтобы заставить тебя смеяться и радоваться, а тебе от этого становится только противно.

Она кивнула. Наступило молчание.

—      Что такое, Джин?

—      Ничего, — ответила она, а затем добавила: — Подожди.

Они молчали всю дорогу.

На площадке шестнадцатого этажа Джин стояла в напряженной позе, опустив голову. Она чувствовала себя неловко, потому что ей предстояло войти в квартиру мужчины в такой поздний час. Спенсер отпер дверь и смотрел, как она медленно, слегка шаркая подошвами, проходит через гостиную. Пока она отворяла дверь на балкон, он зажег свет, подошел к письменному столу и позвонил в бюро обслуживания. Он видел, что Джин стоит на балконе и смотрит на реку, но выражения ее лица уловить не мог.

Дежурная из бюро обслуживания сказала, что ему никто не звонил. Он закурил сигарету, вышел на балкон и обнял Джин.

—      Что случилось, Джин?

—      Не знаю.

—      Может, я в чем-то провинился?

Она отрицательно покачала головой.

Он поцеловал ее в щеку, она повернула к нему лицо и, когда губы их встретились, спокойно поцеловала его.

—      Ты сегодня в хорошем настроении? — спросил он.

—      Да, кажется, в хорошем.

—      Когда я задал тебе вопрос в такси, ты сказала: «Подожди»

—      Да, милый. Я ждала, пока мы останемся наедине. Я не хотела разговаривать в такси. Шоферы всегда подслушивают.

По реке скользил маленький буксир, стук его мотора был едва слышен.

—      Возможно, я глупая, — сказала Джин, — я... я не знаю, как это выразить. — Она замолчала и, наклонившись так низко, что плечи ее коснулись перил, посмотрела на него снизу вверх испуганными глазами. — У меня такое чувство, будто я теряю тебя. И не только тебя. Я чувствую, что теряю все.

—      О чем ты говоришь?

—      Это... это именно так. Я сижу дома, разговариваю с папой и внезапно замечаю, что это совсем не я, что говорит кто-то другой и слова не мои. Я хожу, но это совсем не моя походка. Это не мой отец, это какой-то незнакомый пожилой человек. У меня нет никаких чувств к нему. Затем входит мама; она говорит со мной, а я смотрю ей в лицо и делаю отчаянные попытки узнать ее. Это совсем посторонняя женщина.

Она замолчала. Невидящие глаза ее были широко раскрыты. Она не смотрела на Спенсера. Казалось, будто она смотрит в себя и прислушивается.

—      Сегодня, когда ты пришел за мной, — продолжала она, — ты опоздал на двадцать минут. Я не знала, чем занять эти двадцать минут. Я не могла ждать, мне так хотелось увидеть тебя. И вот раздался звонок, я побежала отворять, и ты вошел. Но это был не ты. Это был человек, которого я никогда не встречала прежде. Не твой рот, не твой голос. Я потеряла тебя. Что происходит, милый? Что?

Он медленно покачал головой и коснулся ее руки. Она выпрямилась, повернулась и прильнула к нему.

—      Обними меня, — попросила она. — Просто обними и не двигайся. Все хорошо, когда ты так обнимаешь меня.

В эту минуту зазвонил телефон. Спенсер вздрогнул, тело Джин словно одеревенело. Она отстранилась от него.

—      Разве ты не подойдешь к телефону?

—      Да, пожалуй, лучше ответить, — нерешительно сказал он.

Он вошел в комнату и взял трубку. Звонила Луиза.

—      Что ты делаешь, Спенс? — спросила она. — Не можешь ли ты прийти ко мне?

—      Прости, пожалуйста, но я не могу, — ответил он.

Джин тоже вошла в гостиную и, пройдя мимо его любимого кресла, села на диван. Она закурила.

—      Лэрри не пришел домой, — сказала Луиза. — Ты случайно не видел его?

—      Нет. Значит, он не пришел домой?

—      Не пришел. Его нет. Он уехал вчера вечером раньше тебя, помнишь?

—      И ни разу не позвонил тебе?

— Нет. Я бы хотела, чтобы ты пришел.

—      Я не могу, Луиза, — сказал Спенсер.

— О! — Короткое молчание, а затем: — Ты не один.

—      Да.

—      Что ж, — сказала Луиза, — я не буду тебя беспокоить, если ты не один. Извини, что позвонила.

—      Ничего, — ответил Спенсер.

После небольшой паузы она спросила:

—      Как Джин?

—      Прекрасно, — ответил Спенсер.

—      Очень рада.

В трубке щелкнуло, и раздались гудки отбоя.

Спенсер положил трубку. Секунду он постоял молча, с закрытыми глазами, стараясь отогнать от себя образ Луизы, сидящей в одиночестве в номере отеля. На ней, наверно, белое платье, а лицо у нее совсем бледное — ни румян, ни губной помады, и светлые волосы падают на лоб, закрывая глаза. Испуганная и одинокая, она хочет видеть его, как всегда в такие минуты.

—      Ты любишь Луизу? — спросила Джин.

Она наклонилась, чтобы положить сигарету. Она не смотрела на Спенсера.

—      Нет, что ты, — ответил он.

Он подошел к ней и сел рядом на диван. Он обнял ее, прижал к себе и, разговаривая, все время ощущал тепло ее мягкого тела, прикосновение ее руки к его колену и знал, что это сама действительность; все остальное казалось неясным и далеким, затерянным в сумерках мыслей.

—      Мы знаем друг друга давно, Луиза, Лэрри и я, тебе это хорошо известно, — сказал он. — Я был лучшим другом Лэрри, когда они поженились, лет десять назад, и до сих пор они остаются моими единственными близкими друзьями.

—      Зачем она звонила сейчас? — спросила Джин.

—      Лэрри не вернулся домой. Она беспокоится.

— Они счастливы?

—      Они очень любят друг друга.

—      Но разве это все? Этого недостаточно для счастья,

—      Достаточно, если любовь настоящая.

—      Милый, а у нас она настоящая? — спросила она.

—      Почему ты спрашиваешь?

—      Потому что я не знаю, — ответила она. — Раньше я была уверена. А теперь нет. — Она убрала руку. — Пожалуйста, не обижайся на меня. Я говорю то, что чувствую, а кроме тебя, мне некому сказать об этом.

—      Говори все, что хочешь, — сказал он. — Говори все и не волнуйся.

—      Спасибо, милый. Может, ты выключишь свет?

Теперь комнату озаряло лишь мягкое сияние луны, проникавшее сквозь открытую балконную дверь. Джин взяла сигарету, и Спенсер зажег спичку.

—      Спасибо, милый.

Она нервничала, голос ее дрожал. Он снова сел рядом, совсем близко к ней.

—      Ты помнишь ту ночь, две недели назад? Мы были здесь у тебя. Шел дождь, а у нас не было зонтика, и мы не могли найти такси после кино.

—      Помню.

—      Мое платье совсем промокло, я сняла его и надела твою пижаму. И ты поцеловал меня.

Она замолчала, он ждал. Он знал, о чем она спросит.

—      Почему ты не лег со мной в ту ночь?

—      На это довольно трудно ответить, — сказал он.

—      Ты знаешь, что я хотела этого.

Он дотронулся до ее руки.

—      Нет, пожалуйста, не трогай меня, милый. Это, наверно, ужасно, но я все равно скажу. Я делала все, что могла, все, что было в моих силах. Я так желала тебя. Но не смогла заставить тебя лечь со мной. Ты вел себя очень мило, был очень заботлив, даже предупредителен. Ты обращался со мной, как с маленькой девочкой, потерявшей голову. А я хотела, чтобы ты видел во мне женщину... женщину, которая принадлежит тебе, милый. Ты, наверно, считаешь меня ужасной?

—      Нет.

Она бросила сигарету.

—      Я вернулась домой и чувствовала себя несчастной и отвергнутой. Я не могла понять тебя. Я знаю, что полагается оставаться девственницей до наступления брачной ночи, но эта условность ничего для меня не значит. Я думала только о том, что ты меня мало любишь. И я начала ненавидеть себя за то, что вела себя так бесстыдно. Ведь, говоря честно, я навязывалась тебе. А ты не хотел меня.

—      Это неправда. — Он встал. — Мои слова, вероятно, прозвучат банально и плоско, но я должен тебе сказать, что в ту ночь мне потребовалась вся моя сила воли.

К его удивлению, Джин начала смеяться.

—      Бог ты мой, — сказала она. — Зачем было расходовать на это столь драгоценную силу воли? — Она выпрямилась, овладев собой. — Прости, милый. Я знаю, что девушка не должна говорить подобные вещи, особенно человеку, за которого она собирается выйти замуж. Это... это неприлично, не так ли? — Она подняла на него глаза. — Что со мной, милый? Неужели я плохая? Почему ты не отвечаешь мне? Ты так потрясен, что не находишь слов? Может быть, для того я так и говорю... чтобы потрясти тебя, чтобы как-нибудь проникнуть в твою душу. Милый, почему ты всегда так чертовски вежлив, так деликатен, благороден и...

—      Перестань! — прервал он ее яростно. — Перестань, Джин!

Сначала она поразилась, затем опустила голову и улыбнулась.

—      Вот теперь ты злой. Я никогда не видела тебя таким.

—      Ты права, — сказал Спенсер.

Она говорила так же, как Джон Арбэтт, как все остальные. Если человек верит в определенные принципы — называйте их правосудием, приличием, этикой или чем угодно, даже условностями (в условностях нет ничего плохого: что бы мы делали без них? — бросались бы друг на друга, как дикие звери), — если человек пытается придерживаться определенных принципов, его считают глупцом. Джин ничем не отличается от остальных. Она не понимала его и никогда не поймет. Он не может рассказать ей о письме. Черт с ним, черт с ней, черт с ними со всеми! Это теперь не тревожит его. Ему хотелось остаться одному.

Стараясь говорить спокойно, он сказал:

—      Мне кажется, тебе лучше поехать домой, Джин. Я провожу тебя. Уже поздно.

Она быстро встала, так быстро, что едва не потеряла равновесие. Чуть покачнувшись, она взяла свою сумку.

—      Хорошо, Спенсер.

Он повернулся к ней, но в темноте не мог разглядеть выражения ее лица; она взяла свои туфли и прошла в переднюю, чтобы надеть их.

В машине она плакала; ей было так стыдно и горько, что она не могла сдержать слез. Он пытался успокоить ее, но она не позволила ему прикасаться к ней, и он повиновался, все еще испытывая злость, но постепенно смягчаясь, потому что чувствовал, что виноват перед ней, хотя ему было не совсем ясно, в чем именно. Когда они подъехали к ее дому и она вынула ключ, собираясь отпереть дверь, он обнял ее. Она не сопротивлялась. Некоторое время они стояли обнявшись, ее голова покоилась на его плече. Они оба испытывали раскаяние и нежность и просили прощения друг у друга. Затем они поцеловались, и Спенсер, взяв ключ у нее из рук, отпер дверь. Оба одновременно подумали о том, что он еще раз показал свою воспитанность и хорошие манеры, и оба улыбнулись, угадав чужие мысли.

Когда Спенсер вернулся домой, было уже около двух часов ночи, и он почувствовал, как устал. Он сел за стол, достал из среднего ящика папку и, поставив число — 19 июля, продолжил свои записи:

«По телеграфному вызову Майрона Вагнера я позвонил ему в 8.30 утра в Вашингтон. Он сообщил мне о своем разговоре с Уолтом Фаулером. Я дал ему понять, что нахожусь в несколько затруднительном положении. В 2 часа 30 минут я виделся с Арбэттом и Майлсом в кабинете Арбэтта. Арбэтт сообщил мне, что Уолт Фаулер готовит против меня обвинительную статью. Он дал мне также понять, что отныне, если я буду упорствовать, перестанет рекомендовать меня клиентам.

20 июля. 1.55 ночи. Больше ничего не произошло».

9. Пятница, 20 июля, 10.05 утра

Спенсер пришел в контору в начале одиннадцатого, что было для него поздним часом. Посыльный Ред стоял около стола Мэри Шеппард, держа в руках большой желтый конверт и выслушивая ее наставления. Они оба обернулись, и Мэри улыбнулась Спенсеру, выражая готовность пошутить относительно его опоздания.

—      Доброе утро, мистер Донован, — весело сказал Ред.

Спенсер, не глядя на них, кивнул головой, прошел в кабинет и закрыл за собой дверь. В комнате было душно. Он отворил окна и включил вентилятор.

Когда вошла Мэри, он просматривал письма и записи, лежавшие на письменном столе.

—      Я думала, что при закрытых окнах будет прохладнее, — сказала она.

—      Ничего, — ответил Спенсер. — Когда звонил Билл Спайкс? — спросил он.

—      Около получаса назад. Я обещала позвонить в Вашингтон, как только вы придете.

—      Соединяйте, — сказал Спенсер, и Мэри двинулась к дверям. — Нет, звоните здесь и скажите Арту, что я хочу его видеть.

Она подняла трубку.

—      Арт, вас хочет видеть босс. — И затем: — Сьюзи, вызови телефонистку номер семнадцать в Вашингтоне и скажи, что мистер Донован пришел. — Спустя секунду она добавила: — Не сразу, Сьюзи. Я в кабинете мистера Донована.

Положив трубку, она нахмурилась и мгновение стояла в нерешительности, держа руку на телефоне. Спенсер заметил это, но ничего не спросил. Он не хотел отвлекаться, слишком многое предстояло обдумать.

Отворилась дверь, и вошел Арт Дэниелс. Спенсер сел, взял первое попавшееся письмо и принялся читать его, только чтобы избежать разговора с Мэри и Артом, С тех пор как он встал с постели, он пребывал в каком-то странном волнении и напряжении. Он быстро побрился и ушел, не позавтракав, а теперь чувствовал усталость и голод.

Зазвонил телефон. Мэри взяла трубку и, сказав: — Да, соедините с мистером Спайксом, пожалуйста, — передала трубку Спенсеру и вышла из кабинета.

—      Хелло, — начал Спенсер. — Это вы, Билл? Я только что пришел. Да, здесь тоже стоит жара, уже два дня. Как поживаете?

Слушая, он переложил трубку в левую руку и что-то записал па листке бумаги.

Арт встал и подошел к столу. Он прочитал: «Билл за Теда Эшбери». Арт отрицательно покачал головой,

Спенсер кивнул в знак согласия и сказал в микрофон:

—      Тед — прекрасный человек и очень компетентный адвокат. Но он не подходит для этого дела. Не подходит, Билл. Поверьте мне.

Снова взяв трубку в правую руку, он взглянул на Арта, который продолжал отрицательно качать головой.

—      Послушайте, Билл, я случайно знаю Теда, — сказал Спенсер. — Он слишком близок к заправилам республиканской партии. Он не сможет сопротивляться сенатору Кирквуду; вы знаете эту кухню лучше, чем я. Если...

Он кивнул Арту и откинулся в кресле, терпеливо слушая. Арт взял карандаш и бумагу, что-то написал и передал листок Спенсеру. Спенсер взял листок и прочитал: «Почему вы не предложите Уилларда Стила?»

Спенсер, ничего не ответив, положил записку. Он продолжал слушать, а затем сказал:

—      Извините, Билл, не могу согласиться с вами. Тед, конечно, разовьет деятельность — ни одна юридическая контора не откажется работать на «Алтуна миллз», — но на рожон из-за вас лезть не станет. — Спенсер выпрямился в кресле. Голос выдавал его раздражение. — Тед уже предлагает компромисс, а это нехорошо, Билл. Аннулирование — совершенно произвольный акт. Причины очевидны. Если вы настаиваете на приглашении вашингтонского адвоката, возьмите, например, Уилларда Стила. Он очень способный, не принадлежит ни к какой партии, и у него есть характер. Но я предпочел бы заняться этим делом сам. Я могу выехать сегодня днем и...

Билл Спайкс снова заговорил, и Арт увидел, что Спенсер очень рассердился. Он сделал успокаивающий жест. Спенсер взглянул на него и кивнул. Тщательно подбирая слова, он сказал:

—      Знаете ли, Билл, я не намерен выслушивать ваши приказания. Я в любое время готов вас консультировать, я даю вам советы — к этому меня обязывает договор с «Алтуна миллз», — но указания я получаю только от главной конторы. Извините. Ну, если вы хотите, чтобы я... Я сам позвоню старику и договорюсь с ним. Всего хорошего, Билл.

Спенсер бросил трубку и встал.

—      Спайке, должно быть, уже договорился с Эшбери, — сказал Арт, — иначе он бы так не упрямился.

Спенсер нажал кнопку зуммера, вызывая Мэри Шеппард.

—      Посмотрим, что скажет мистер Уилсон.

Так как Мэри не ответила, Спенсер нажал зуммер вторично, подошел к двери, соединяющей его кабинет с приемной, и, увидев, что приемная пуста, прошел в комнату, где сидела телефонистка. Мэри стояла рядом с Сьюзи, наклонившись к ней, и что-то тихо и быстро говорила. Обе девушки повернулись к Спенсеру. Глаза Сьюзи были широко раскрыты и полны слез.

—      Вызовите «Алтуна миллз» в Лестер Гровз. Соедините меня с мистером Ричардом Уилсоном лично!

Он возвратился в кабинет и закрыл дверь. Арт Дэниелс следил за ним.

—      Я вам еще нужен, сэр?

—      Пожалуйста, побудьте здесь, — ответил Спенсер. — Возможно, вы мне еще понадобитесь.

Он сел за стол и начал просматривать письма и записи. Через минуту зазвонил телефон, и Спенсер поднял трубку.

—      Да?

—      Мистер Донован, — говорила Сьюзи, — мистера Уилсона нет в конторе и не будет, как говорят, до понедельника.

—      Соедините меня с мистером Страйкером.

—      Минуту, сэр. — И затем: — Мистер Страйкер у телефона, мистер Донован.

—      Хелло, — сказал Спенсер. — Это вы, Дэн?

—      Да, — ответил Страйкер. — Очень жаль, мой друг, но мистер Уилсон уехал отдыхать.

Он говорил вкрадчиво, с интеллигентскими интонациями.

—      Может, позвонить ему домой? — спросил Спенсер.

—      Нет, не советую, — ответил Страйкер. — У вас что-нибудь очень важное?

—      Хотел поговорить насчет положения в Вашингтоне, Я только что беседовал с Биллом Спайксом.

Наступило молчание.

—      Ага, понимаю, — сказал Страйкер. — Видите ли... Боюсь, что придется подождать до понедельника.

—      Ждать нельзя.

Снова пауза.

—      Хелло, — сказал Спенсер.

Голос Страйкера был едва слышен.

—      Я у телефона, мой друг. Говорят, у вас там дикая жара в Нью-Йорке. Надеюсь, вы не расплавитесь.

—      Билл хочет, чтобы в Вашингтоне вас представлял Тед Эшбери, — резко сказал Спенсер. — Я категорически против. Это... это крайне неудачный выбор.

—      Вот как? — спросил Дэн Страйкер. — Я думаю, вам лучше сразу же в понедельник утром поговорить с мистером Уилсоном. Ему будет небезынтересно услышать ваше мнение.

—      А если Спайкс договорится с Эшбери до понедельника?

Страйкер ответил не сразу.

—      Не думаю, что у него такие полномочия, Спенсер. Я уверен, что у него их нет.

—      Ладно, — сказал Спенсер, не пытаясь даже скрыть свое разочарование. — Я позвоню мистеру Уилсону в понедельник. Спасибо, Дэн.

—      Всегда к вашим услугам, мой друг. Желаю хорошо отдохнуть.

—      И вам тоже.

Спенсер положил трубку. Он не смотрел на Арта Дэниелса.

Наконец Арт спросил:

— Что вы скажете, мистер Донован?

Спенсер взял сигарету и зажег спичку.

— Уверен, что Билл уже договорился с Тедом Эшбери. Уилсон дал согласие, и Страйкер знает об этом, — сказал он.

Арт покачал головой.

—      Не могу поверить. Билл Спайкс определенно изменился.

—      Может быть, он что-то узнал, — сказал Спенсер,

— Что узнал?

Спенсер сразу понял, что проговорился. Незачем было упоминать об этом. Он проговорился впервые. Следует быть более осторожным.

—      Ничего, — ответил он и встал. — Слишком жарко, чтобы волноваться. Я лучше позову Мэри, и мы вместе просмотрим почту.

Спенсер ни с кем не договаривался завтракать вместе, поэтому вскоре после половины первого он попросил Мэри принести ему сэндвич. Она собрала свои блокноты и карандаши.

—      Что с Сьюзи? — спросил Спенсер.

Мэри не нашлась что ответить.

—      О...

—      Я не любопытствую. Я просто думал, что смогу…

—      Нет, сэр, — сказала Мэри. — Это... это ее личное дело. Здесь ничем нельзя помочь. Она должна справиться сама.

—      Ладно.

—      Хотите кофе к сэндвичу? — спросила Мэри.

—      Холодного кофе, — ответил Спенсер. — И купите дневные газеты, пожалуйста, — добавил он.

Посылая Мэри за сэндвичем, он всегда просил ее купить газеты. И сегодня он обратился к ней с обычной просьбой без каких-либо особых соображений.

Оставшись один, Спенсер продолжал думать о Сьюзи, Эта скромная девушка, еще очень юная, с короткими каштановыми волосами и белой кожей, поступила к нему работать около семи месяцев назад, когда он открыл свою собственную контору. Мэри привела ее в его кабинет и представила ему. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Спенсер говорил с ней, если не считать необходимого обмена фразами ежедневно во время работы, Он вспомнил, что она окончила скромный колледж в каком-то штате и что служба у него была ее первой службой. Ему смутно припомнилось, что семья ее живет в маленьком городке где-то на Среднем Западе и что у нее есть несколько братьев и сестер. А однажды, пришло на память Спенсеру, на вечеринке, устроенной им в честь одного из клиентов, на которую он пригласил всех своих служащих, Сьюзи после двух рюмок коньяку стала очень храброй и обняла его.

На столе загудел зуммер, и Спенсер поднял трубку,

—      С вами хочет поговорить мистер Садерленд, сэр, — сказала Сьюзи.

—      Мистер Садерленд?

Спенсер секунду помедлил.

—      Здравствуйте, мистер Садерленд, как поживаете? — наконец сказал он.

—      Полагаю, вы видели газету, — начал мистер Садерленд.

—      Какую газету?

Но, задавая вопрос, Спенсер уже знал ответ. На мгновение все, казалось, замерло, даже сердце остановилось у него в груди.

—      «Стар джорнел». — Джеймс Садерленд был взволнован, он задыхался. — Сегодняшнюю «Стар джорнел». Я только что купил ее. Там статья Уолта Фаулера.

Спенсер услышал свой собственный голос.

—      Я не видел «Стар джорнел».

—      Достаньте ее, мой мальчик. Поскорее купите. Это какая-то ошибка. Это — самая отвратительная статья, которую я когда-либо читал... и ее перепечатают во всех газетах. Возбудите дело против этого сукина сына. Пусть он получит по заслугам. Свяжитесь с Джоном Арбэттом. Он даст вам совет. Действуйте!

—      Конечно, — ответил Спенсер, внезапно успокаиваясь. — Мне очень жаль, что вы так огорчены.

—      Огорчен! — Джеймс Садерленд почти кричал. — Увидите сами. Он называет вас предателем, коммунистом. Мой мальчик, это может повредить вам. Это погубит вашу карьеру.

—      Возможно, если бы это была правда, — сказал Спенсер.

Наступило короткое молчание.

—      Я кончаю, — сказал мистер Садерленд. — Позвоните мне, ладно? Прочитайте статью и позвоните мне.

—      Хорошо, мистер Садерленд, — ответил Спенсер.

Он неожиданно для себя встал и, заметив, что пиджак все еще на нем, снял его, бросил на стул и ослабил узел галстука. Затем он прошел через пустую приемную, где обычно сидела Мэри, и натолкнулся на Сьюзи, которая писала письмо.

Заметив Спенсера, она подняла голову.

—      Мэри пошла за сэндвичем, сэр, — сказала она.

Он кивнул и с минуту стоял, глядя на нее; она смотрела на него, в глазах ее был страх, а пальцы нервно теребили письмо.

—      Мистер Дэниелс пошел завтракать? — спросил Спенсер.

—      Нет, сэр. — Она говорила с трудом, запинаясь. — Он... еще в конторе.

Арт Дэниелс, сидя за столом, что-то писал, когда вошел Спенсер, оставив дверь открытой.

— Арт, у нас могут быть неприятности, — сказал он.

Арт отложил перо.

—      Какие неприятности, сэр?

—      Уолт Фаулер, кажется, поместил в «Стар джорнел» статью обо мне.

—      Это, должно быть, забавно, — усмехнулся Арт.

—      Мне звонил мистер Садерленд, — сказал Спенсер. — Он читал эту статью. Я сам ее не видел.

Он посмотрел сквозь открытую дверь в коридор, где с минуты на минуту должна была появиться Мэри с сэндвичем и дневными газетами.

—      Что сказал вам мистер Садерленд? — спросил Арт.

—      Он не вдавался в подробности. Кажется, по словам мистера Фаулера, я коммунист и предатель.

—      Вы попали в неплохую компанию, — сказал Арт. — Там и государственный секретарь, и миссис Рузвельт, и, по существу, все либералы Америки.

—      Я знаю, — ответил Спенсер.

Арт Дэниелс встал.

—      Хотите услышать мое мнение, сэр? Это не что иное, как дело Беквуда. Все та же реакционная банда пытается добраться до вас. Вот мое мнение, сэр.

Он выжидающе посмотрел на Спенсера.

Ничего не ответив, Спенсер повернулся и вышел в коридор. Мэри Шеппард медленно направлялась к его кабинету, изучая заголовки в одной из газет и держа в руке коричневый пакетик с завтраком. Он схватил газеты, напугав ее.

—      Дайте мне «Стар джорнел».

Она выпустила газеты, чуть не уронив пакетик. Он пошел обратно в кабинет Арта, разворачивая «Стар джорнел» и роняя по дороге остальные газеты.

На третьей странице, на том месте, где обычно помещались статьи Фаулера, он нашел то, что искал. Статья называлась: «Предатель на свободе». Под заголовком мелкими буквами было набрано: «Дело Нью-Йоркского адвоката».

«17 февраля 1952 года заключенный под номером 75830 — человек, которого звали Элмер Готем, осужденный в 1940 году за отравление своей жены, — бежал из Гаррингтонской каторжной тюрьмы. В штате поднялась тревога. Были мобилизованы солдаты, вооруженные автоматами, ищейки, полиция, добровольцы-снайперы. На свободу вырвался убийца!

В 1945 году молодой человек двадцати восьми лет, только что вернувшийся с войны, во время которой ему пришлось некоторое время служить за границей, окончивший старинный университет в Южной Калифорнии, сын одного из лучших знатоков корпоративного права в Соединенных Штатах, вступил в коммунистическую партию. В штате не подняли тревогу. Не были мобилизованы ни полиция, ни солдаты. Ищейки оставались в своих конурах, а добровольцы сидели дома. Но неведомый американскому народу предатель гулял на свободе. Убийца Элмер Готем был загнан и пойман через сорок восемь часов после побега. При попытке оказать сопротивление он был убит. А предатель и поныне все еще остается на свободе.

Держа свою подрывную деятельность в тайне и обладая сообразительностью и приятными манерами, он стал членом старой, известной в Нью-Йорке юридической фирмы. На него работало доброе имя его покойного отца. Судьи, адвокаты и члены Верховного суда приняли его под свое крыло. Ему удалось завоевать уважение и доверие клиентов фирмы и своих компаньонов. Его сделали совладельцем фирмы. И тогда, чувствуя себя в безопасности, он показал свое истинное лицо.

«Новый курс» обеспечил ему прекрасную маскировку. Ступая по грязным следам Гопкинсов и Уоллесов, крепко ухватившись за развевающиеся тесемки передника Элеоноры, он называл себя либералом. Он занимался делами так называемых «непривилегированных»: евреев, негров, подонков из Бауэри^[2]. Советские боссы стали его богами.

Компаньоны по адвокатской фирме благожелательно улыбались ему. Здравый смысл уступил обаянию молодости. Они не замечали около себя врага. Они не знали, что их младший компаньон получает приказания от группы иностранных гангстеров. Они не видели, что на Манхэттене, в комфортабельном здании фирмы, поднимаются стены Кремля.

И вот произошло нечто, раскрывшее истинную природу этого красного вундеркинда. Возникло дело Гордона Беквуда.

Гордон Беквуд, обвиненный в государственной измене, метался в поисках помощи. Его хозяин, Джо из Москвы, прислал инструкции. Предатель из нью-йоркской фирмы получил указания и приступил к действиям.

Он предложил своим старшим компаньонам выступить защитниками Беквуда на предстоящем слушании дела в сенатской комиссии по расследованию. Но на этот раз, наконец-то очнувшись от своего сонливого благодушия, его компаньоны заартачились.

Они не слушали липовых фраз о либерализме и «демократии». Они отказались от покрытых кровью денег Москвы и не пожелали защищать Гордона Беквуда. А для того, чтобы оборвать нить предательства и позора, они уволили своего младшего компаньона.

Тогда он начал действовать самостоятельно.

Подчиняясь указаниям из Москвы, он стал адвокатом Беквуда. Каждому гражданину, следившему за ходом этого дела по газетам, известны те поношения и ложь, которыми во время многодневного дела в Вашингтоне обливали Честных Американцев, в том числе и автора этих строк.

И когда, в порыве смертельного отчаяния, Беквуд вырвался из рук судей, предатель оповестил народ Америки о деле «бедной, невинной жертвы», кричал «караул» и оскорблял стойкого поборника американского духа сенатора Аарона Купа.

С предателем пока ничего не произошло. Он все еще на свободе. В Вашингтоне даже ходят слухи о том, что его удостоят одного из высших судейских постов в штате Нью-Йорк. Но американский народ не потерпит такого оскорбления его честности и доверия. Он изгонит предателя из своих рядов.

ФБР известны эти факты. Давайте воспользуемся ими, пока не поздно.

Разрешите назвать предателя его настоящим именем: адвокат Спенсер Донован».

10. Пятница, 20 июля, 2.00 дня

Спустя несколько недель, когда Спенсер вспоминал этот день, пятницу, двадцатое июля, он представлялся ему непрерывной цепью телефонных звонков. Дважды звонил мистер Садерленд, требуя срочных действий, немедленного возбуждения дела о клевете и приглашая Спенсера на послеобеденный военный совет. Он предложил услуги своего юридического отдела и посоветовал предпринять мощный демарш в Вашингтоне с помощью члена конгресса Арнольда Биллинджера. Звонил Майлс. Он был почти весел; заявив, что основания для иска о клевете определенно налицо, он сказал, что попытается связаться с Джоном Арбэттом, который в тот день находился в суде, и что они с Джоном хотели бы увидеться со Спенсером, если он может, в конце дня.

Звонила Джин.

Спенсер сидел у себя в кабинете, обсуждая положение с Мэри и Артом. Оба они были в воинственном настроении, очень злились, и оба ожидали от него немедленных действий. Соглашаясь с Джеймсом Садерлендом, Арт стоял за судебный иск против Фаулера и соответствующее заявление в печати, а Мэри, кроме того, предлагала разослать клиентам и деловым компаньонам письмо, категорически опровергающее обвинения журналиста и извещающее их о тех законных шагах, которые будут предприняты.

С их точки зрения, все это звучало вполне логично, но Спенсеру нельзя было забывать о своей главной задаче: сделать этот инцидент всеобщим достоянием, сделать так, чтобы о нем знали все мужчины, женщины и дети в Соединенных Штатах, довести его до трагической кульминации, до общественного расследования. Статья Фаулера была хорошим началом, просто отличным для Спенсера. Даже тяжба о клевете будет способствовать его планам: она привлечет к нему всеобщее внимание и, несомненно, будет иметь отклик. Но если он действительно возбудит дело о привлечении Фаулера к ответственности за клевету, то вся его затея может провалиться, ибо придется ждать результатов процесса, а может пройти несколько лет, прежде чем дело дойдет до суда, и, кроме того, это, безусловно, погубит все шансы на расследование в конгрессе.

Что же касается письма клиентам, то Спенсер не возражал против предложения Мэри. Конфиденциальное письмо, адресованное ограниченному числу людей, не мешая его затее, успокоит тех, кто поддерживает с ним деловые связи. Если серьезно подумать над этим, то он, пожалуй, даже обязан написать такое письмо своим клиентам и друзьям, он обязан написать его служащим своей конторы — но тут его мысли остановились. В этот момент он впервые отчетливо понял, что его затея, задуманная им в порыве справедливого гнева как подвиг одиночки во имя общего блага, будет постепенно вовлекать в игру все больше и больше людей и что, рискуя собственной жизнью, он подвергает опасности и других, например Мэри, Арта, Сьюзи и посыльного Реда. Имеет ли он право на это? На мгновение ему показалось, что следует рассказать всю правду Мэри и Арту, но он тотчас же отбросил эту мысль. Нет, слишком опасно; он должен молчать и хитрить. Его дело правое.

Зазвонил телефон, и к аппарату подошла Мэри.

—      Сию минуту, — сказала она и передала трубку Спенсеру. — Это мисс Садерленд.

—      Хелло, Джин, — сказал Спенсер.

Мэри посмотрела на Арта, который, криво усмехнувшись, кивнул и медленно встал с кресла. Они вышли.

—      Я прочла статью, — начала Джин. — Не знаю даже, что сказать, настолько все фантастично.

Она говорила, запинаясь.

—      Спасибо, что ты позвонила.

—      Я должна была это сделать, милый. Не стану тебя задерживать, ты, наверно, чертовски занят, не буду задавать тебе никаких вопросов. Я просто хочу, чтобы ты знал: я с тобой всегда. И я хочу тебя видеть. Ты не хочешь видеть меня?

—      Хочу, — ответил Спенсер. — Хочу видеть тебя. — Он говорил правду; его тронуло участие, звучавшее в ее голосе. — Я приду к вам вечером. Твой отец пригласил меня.

—      Очень хорошо, что он это сделал. И, пожалуйста, не слишком волнуйся, милый. Я знаю, это только сказать легко, но... пожалуйста, постарайся.

—      Хорошо, не буду, — пообещал Спенсер.

Он положил трубку и минуту сидел неподвижно. Вечером он расскажет Джин. Он должен рассказать ей. Она вправе знать.

—      Мистер Донован...

Он повернул голову. Мэри открыла дверь и смущенно смотрела на него.

—      Вы будете говорить с миссис Беквуд? Я не сказала ей, что вы у себя. Я не знала...

Он взял трубку.

—      Нет, — сказала Мэри. — Миссис Беквуд здесь

—      Здесь, в конторе?

—      Да, сэр. Но вы не должны... Я уверена, миссис Беквуд поймет.

Он встал и прошел мимо нее к двери.

Мелкими нервными шагами быстро вошла Кэрол Беквуд. Ее изящная фигура в черном казалась очень легкой и маленькой. Ее волосы, содрогнувшись заметил Спенсер, были почти совсем седые. В одной руке она держала перчатки и сумку, в другой — сигарету.

Она начала говорить, прежде чем закрылась за ней дверь.

—      Я не хотела тревожить вас, Спенсер, но я была неподалеку, у зубного врача, и купила «Стар джорнел». Я как раз читала эту мерзкую статейку, когда меня вызвала сестра, но я поднялась и пошла к вам. Я успею побывать у врача в другой раз, — добавила она.

—      Может, вы присядете? — спросил Спенсер.

—      Нет, — сказала Кэрол. — Я не хочу садиться. Я зашла только на минуту. Я даже не знаю, зачем я здесь. Но мне почему-то понадобилось вас навестить.

—      Спасибо, что зашли, — сказал он.

Он стоял около стола, и она приблизилась к нему, решительным, быстрым движением погасив сигарету.

—      Именно так начиналось и с Гордоном, — заговорила она. — Точно так же. В сентябре прошлого года, Этот тип заварил дело своей статьей.

—      Я знаю, Кэрол. Я помню.

Ее большие глаза глядели на него в упор.

—      Вы можете куда-нибудь уехать? — спросила она,

—      О чем вы говорите?

—      В Англию, во Францию, в Италию, куда-нибудь..

Он отрицательно покачал головой.

—      Почему я должен уехать, Кэрол?

—      Потому что я не могу видеть все это снова, Спенсер. Я хочу, чтобы вы были в безопасности. Возможно, ваша жизнь и не поставлена на карту — вы сильный, Спенсер, вы не Гордон. Вы никогда не сделаете того, что сделал Гордон, я знаю. Но они будут стараться сломить вас только потому, что вы на нашей стороне, потому, что вы хороший, вы умный, вы человек. Потому, что у вас здравый ум, Спенсер. Уезжайте из Америки. Бегите! Прошу вас, Спенсер, бегите!

Она резким движением отвернулась от него, плечи ее вздрагивали.

—      Если я убегу, Кэрол, не будет ли это выглядеть так, словно я виновен?

—      О, прошу вас! — воскликнула она. — Не говорите мне этой отвратительной чепухи! — Она поднесла к вискам туго сжатые кулаки с побелевшими костяшками пальцев. — Не нужно быть героем! Сейчас не времена короля Артура. Сейчас век мелких людей, век страха. Чем больше они боятся, тем громче кричат. И, когда они не слышат никого, кроме самих себя, тогда они считают себя правыми. — Она опустила руки и снова посмотрела на него. — Я сделала это, Спенсер. Я никогда никому не говорила, но я это сделала. Я знаю, что сделала это.

—      Что вы сделали? — спросил Спенсер.

—      Я довела Гордона до гибели.

—      О, Кэрол, перестаньте, — сказал он.

Она покачала головой.

—      Гордон не хотел бороться. Он знал свою невиновность и больше ни во что не желал вникать. Он... он никогда не понимал всей... всей серьезности этого дела. Оно забавляло его — вы ведь помните? Помните, как он смеялся? А затем это стало расти и расти. Он видел, как все быстро выросло вокруг него и он очутился в джунглях, а тогда он испугался. Но я не позволила ему бежать. Я хотела, чтобы он боролся — ради детей, сказала я, ради него самого и его великолепных идей, ради моей гордости и тщеславия. Он был блестящим трусом, Спенсер; он мог бы сбежать. Я заставила его стать глупым героем, и он погиб.

—      Это было совсем не так, Кэрол, — сказал Спенсер. — Это было совсем не так. Не мучайте себя.

Она отошла к окну, достала из сумки сигарету и попыталась закурить. Загорелась только третья спичка.

—      Как Джин? — спросила она.

—      Прекрасно, — ответил Спенсер,

—      Она знает?

—      Да.

—      И что она говорит? — Кэрол повернулась. — Извините, Спенсер, мне не следовало спрашивать вас об этом. Мне вообще не следовало говорить, Я лучше пойду.

—      Подождите.

—      Мне хотелось бы, чтобы с вами рядом было какое-то мягкое, теплое существо, которое думало бы о вас, только о вас, о вашей безопасности, вашем счастье, вашей жизни, — сказала она.

—      Я понимаю, — ответил Спенсер.

Он подошел к ней, и они посмотрели друг на друга. Она печально улыбнулась.

—      Как дети? — спросил он.

—      Они снова со мной, — ответила Кэрол. — Мэри быстро растет, а Гордон... — Она перебила себя. — Я больше не должна называть его Гордоном Его зовут Фрэнк. Я заставлю его забыть. Я не сделаю ошибки второй раз. Я научу Фрэнка уму-разуму. Мой сын Фрэнк далеко пойдет.

Она сказала это без горечи. Ее слова звучали почти весело. А затем она ушла.

Через несколько часов Спенсер стоял в кабинете Джона Арбэтта. Шторы были опущены. Джон Арбэтт предупредил свою секретаршу, чтобы она ни с кем не соединяла его. На нем был пиджак в клетку и светло-зеленый галстук. Его лицо было красным. Майлс, опустив голову, сидел возле окна.

—      Я трижды перечитал статью мистера Фаулера, — сказал Джон, — и помню каждое слово. Это — лживая статья, нет никакого сомнения. И написана она гораздо менее осторожно, чем я ожидал. Статья, безусловно, клеветническая, поэтому налицо все основания для привлечения Фаулера к суду. При определенных условиях ты мог бы выиграть дело.

—      Что это за определенные условия? — спросил Спенсер.

—      Давайте посмотрим. — Джон придвинул к себе газету. — Ему придется доказать свои обвинения. Возникает вопрос: может ли он это сделать? Например, может ли он доказать, что ты, как он утверждает, вступил в коммунистическую партию в тысяча девятьсот сорок пятом году?

—      Нет, — ответил Спенсер.

Майлс, сняв ногу с ноги, поднял голову и улыбнулся Спенсеру.

После короткого молчания Джон Арбэтт продолжал;

—      Я оставляю без внимания вымышленные утверждения, касающиеся наших личных и деловых отношений. Когда мы разошлись во мнениях относительно защиты мистера Беквуда, мы и не думали подозревать тебя в каком-то злонамеренном заговоре; мы не увольняли тебя — Берни подтвердит мои слова. Ты ушел пособственному желанию. Я мог бы добавить, что мы с мистером Майлсом всегда сожалели о твоем уходе.

—      Спасибо, — сказал Спенсер.

—      Итак, — продолжал Джон, — вопрос состоит только в том, сможет ли мистер Фаулер доказать, что, взяв на себя защиту мистера Беквуда, ты действовал по указаниям иностранной державы. Но, если не считать тебя коммунистом, этот вопрос отпадает сам собой. — Он оттолкнул от себя газету. — Ведь, конечно, эти миленькие фразы насчет того, что тебе «пришлось» проходить службу за границей и так далее, — сущая чепуха.

Он начал сосредоточенно набивать трубку.

—      Итак, насколько я понимаю, ты хочешь, чтобы я посоветовал тебе, как действовать дальше? — Не дав Спенсеру ответить, он добавил: — Возможно, то, что я скажу, покажется тебе непоследовательным и неверным — я говорю от своего имени, мы с Берни об этом не беседовали. Так вот, как адвокат и как друг, если я имею право называть себя твоим другом, я все же советую тебе не возбуждать дело против мистера Фаулера, во всяком случае, не делать этого сейчас.

Спенсер заметил, что Майлс выпрямился и бросил на своего компаньона взгляд, полный сомнения.

—      Почему нет, Джон?

—      Да, — сказал Спенсер, — я думал, вы сейчас объясняли мне, что...

Джон Арбэтт прервал его.

—      Я старался объяснить тебе, что, по моему мнению, у тебя есть шансы выиграть дело, обвинив Фаулера в клевете. Но это не означает и не означало, что я рекомендую тебе на это пойти. Наоборот, я сделаю все, что в моих силах, чтобы отговорить тебя от этого шага.

Он зажег одновременно две спички и сразу же раскурил свою трубку. Затем поудобнее устроился в кресле, многозначительно поглядывая то на Майлса, то на Спенсера и смакуя драматическую напряженность момента.

—      Во-первых, — сказал он, — глупо затевать судебную тяжбу с журналистом независимо от того, кто он. За ним стоит слишком большая сила: редакторы, издатели, политиканы, бешеные деньги. Если им не удастся придумать что-либо радикальное, они, несомненно, сумеют затянуть дело. Сейчас как раз пора отпусков. К тому времени, когда суд снова начнет заседать, списки дел, назначаемых к слушанию, станут огромны, и, уверяю тебя, ни один судья, который держится за свое место, не захочет сломать себе шею, председательствуя при разборе твоего дела. Пройдут годы, прежде чем состоится суд. Во-вторых, — можешь возненавидеть меня за это, Спенсер, — я подозрителен.

—      Не понимаю, — сказал Спенсер.

—      Что же ты подозреваешь? — спросил Майлс.

Арбэтт подпрыгнул в кресле и заговорил, подкрепляя свои слова движениями руки, державшей трубку.

—      Я знаю Уолта Фаулера много лет, — сказал он. — Это неприятный, мерзкий субъект, подлец и все что угодно, но он всегда готов к бою, и это заставляет людей быть начеку. Он боец.

Майлс с шумом упал в кресло.

—      Твоя объективность иногда довольно поразительна, Джон, — сказал он.

Джон Арбэтт откашлялся.

—      Этот человек — боец. Но он всегда очень осторожен. Он разбирается в законах. Его старший брат Роналд Фаулер — адвокат, причем довольно хороший; не знаю, приходилось ли тебе с ним встречаться. У него контора в Филадельфии. Так вот, я хочу сказать, что Фаулер знает, как избежать дела о клевете. Обычно он весьма осмотрителен. Но не на этот раз. Он назвал твое имя и обозвал тебя предателем. Он прямо просит, чтобы его привлекли к суду. Почему, Спенсер, почему? Почему, Берни?

Джон Арбэтт встал и, все еще держа трубку в руке, обошел вокруг стола. Он заговорил, обращаясь к воображаемым присяжным:

—      Потому что этот человек чувствует себя в безопасности. У него, должно быть, есть какие-то сведения, достоверные или лживые, которые позволяют ему чувствовать себя в безопасности. У него есть какой-то материал против тебя, Спенсер, не известный ни тебе, ни мне, ни Майлсу. Такой человек, как он, никогда не полез бы на рожон, не уверенный по меньшей мере на пятьдесят процентов, что его обвинения не останутся голословны.

Он замолчал, попытался затянуться, с отвращением посмотрел на свою трубку и положил ее на стол.

Спенсер следил за ним, развлекаясь в душе. Чисто умозрительным путем Джон Арбэтт пришел к правильному выводу. Мозг Джона работает, как счетная машина, подумал Спенсер, учитывая самые ничтожные слагаемые и с невероятной точностью подводя итог, — триумф математики! И вдруг Спенсер сообразил, что улыбается, а Майлс, озадаченно нахмурившись, глядит на него.

—      Наш вчерашний совет, — продолжал Джон, — остается в силе. Поезжай в Вашингтон, Спенсер. Повидай мистера Гувера. Узнай, что кроется за этой внезапной атакой. Реабилитируй свое имя. А уж затем подай в суд на мистера Фаулера. Если ты последуешь нашему совету, я совершенно уверен, что ты выиграешь.

Спенсер отрицательно покачал головой.

—      Не будем слишком осторожны, Джон, — сказал Майлс. — Кое-что нужно предпринять немедленно. Необходимо сейчас же ответить на статью Фаулера. Мы можем приступить к делу, пока Донован будет в Вашингтоне. Мы...

Джон Арбэтт резко перебил его.

—      Мы, Берни? Мы палец о палец не можем ударить Мы не можем защищать Спенсера. Нас вызовут как свидетелей. Это совершенно очевидно, не так ли? Он наш бывший компаньон.

Спенсер кивнул.

—      Думаю, что вы правы.

Он не хотел стать причиной размолвки между Майлсом и Арбэттом. Майлс был за возбуждение дела, Арбэтт — против. Зная, что Майлс серьезно и бескорыстно пытается помочь ему, Спенсер в силу обстоятельств должен быть сейчас на стороне Арбэтта, заботящегося главным образом о том, чтобы остаться в стороне, и он снова почувствовал себя виноватым перед Майлсом, своим другом. Спенсер не хотел, чтобы его заставили принять решение тотчас же; ему не терпелось уйти и остаться одному.

—      Вы оба и так уж уделили мне много времени. Большое спасибо. Можно позвонить вам завтра утром?

—      Конечно, — сказал Майлс. — Мы всегда в вашем распоряжении.

Спенсер уже открыл дверь, чтобы уйти, когда Джон сказал:

—      Между прочим, Спенсер, мне неприятно говорить об этом, но около часа назад звонил Стоукс, Родни Стоукс, фирма «Брэндбит и Стоукс». Мы ему рекомендовали тебя в качестве юрисконсульта, помнишь? Так вот, ему как будто не очень нравится эта возня. Он написал тебе сегодня. Надеюсь, ты не очень огорчишься. Он не бог весть какой выгодный клиент.

—      Я понимаю, — сказал Спенсер и закрыл дверь.

Внезапно в ушах у него зазвучал высокий голос Кэрол Беквуд: «Бегите! Прошу вас, Спенсер, бегите!» На мгновение он даже остановился, словно от физического толчка. Ему потребовалось некоторое время, чтобы отогнать от себя странное чувство. Не страх ли это? — подумал он.

11. Пятница, 20 июля, 8.15 вечера

Когда Спенсер вернулся домой, у лифта дежурил Карл. Этот высокий парень с бледным лицом и рыжеватыми волосами был самым молодым из здешних лифтеров. Он что-то тихо насвистывал, пока они поднимались на шестнадцатый этаж. Когда дверь открылась, он сказал:

—      Я слышал, мистер Донован, что в сегодняшней газете о вас написано.

Спенсер кивнул головой. Когда он выходил, в лифте загудел зуммер.

—      В какой газете? — спросил Карл.

—      Не помню, — ответил Спенсер.

Почты около двери не было. Спенсер вошел и включил свет. В квартире было сравнительно прохладно, Направляясь в спальню, он снял пиджак и галстук и положил их на стул; затем в полутьме сел на кровать, снял ботинки, достал из шкафа домашние туфли и надел их. Он вышел в гостиную н позвонил в бюро обслуживания.

Оказалось, что около часа назад его вызывал Вашингтон, но разговор был отменен. Передать ничего не просили. Звонили также из города. Тоже ничего не просили передать.

Он отворил дверь на балкон. На улице уже темнело; небо было в облаках, и мягкий ветерок овеял его лицо. Река казалась спокойной и безмятежной. Шел девятый час, давно уже пора было пообедать. Спенсер ощутил легкую тупую боль в желудке, но она не могла быть вызвана голодом. По дороге домой он собирался зайти в ресторан «Гамбургер хевн», но так и не зашел. Нет, все равно это не от голода.

Его не покидало ощущение, будто он забыл что-то сделать, и, только взглянув на телефон, он вспомнил, что именно. Он не говорил с Лэрри, с человеком, которому ему тотчас же следовало позвонить. Как получилось, что он забыл про Лэрри, когда все остальные?.. Но все остальные — Майлс, мистер Садерленд, Джин, — все звонили ему. Не странно ли, что Лэрри даже не попытался связаться с ним? Ведь он, наверно, видел газету или по крайней мере слышал от кого-нибудь о статье Фаулера. Спенсер вернулся к столу и набрал номер телефона Лэрри.

На звонок ответила Луиза.

—      О, как я рада, что ты позвонил, Спенс, — сказала она, и в словах ее послышался вздох облегчения.

—      Ты беспокоилась обо мне? — спросил Спенсер, взволнованный ее участием.

—      Нет, — ответила она после короткого молчания. — А почему я должна беспокоиться? Разве что-нибудь случилось?

Она не знала. Спенсер почувствовал разочарование.

—      Я расскажу тебе при встрече, — ответил он.

—      А когда это будет? — спросила она, и он понял, что она говорит очень тихо, почти шепотом. — Ты можешь прийти сегодня, сейчас? — Не дав ему времени ответить, она добавила: — Пожалуйста, приходи. Я должна поговорить с тобой.

—      Лэрри дома?

—      Да, — ответила Луиза и снова замолчала.

—      Он может подойти к телефону? — спросил Спенсер. — У меня к нему очень важное дело.

Она засмеялась. Это был неприятный смех, короткий и холодный.

—      Не знаю, — сказала она громко. — Он здесь, в гостиной, но чувствует себя плохо. Он пришел домой часа два назад мертвецки пьяный. Я ждала ночами, я не могла спать, а он, явившись, даже не заметил меня. Он прошел прямо к кушетке и свалился. Сейчас попробую его поднять.

Не успел Спенсер возразить, как она отошла от телефона. Ему пришлось довольно долго ждать, затем раздался голос Лэрри — хриплый и едва слышный.

—      Хелло, Спенс.

—      Привет, Лэрри. Извини, что разбудил тебя. Как ты себя чувствуешь?

—      Неважно, старина. Не очень хорошо.

—      Я хочу зайти сегодня.

—      Приходи, — сказал Лэрри без особого энтузиазма.

—      Ты видел сегодня «Стар джорнел»?

—      Ни черта я не видел, — ответил Лэрри. — Я не могу продрать глаза. Я еще сплю. У меня была бурная ночь.

—      Достань «Стар джорнел» и прочти на третьей странице статью Уолта Фаулера, — сказал Спенсер.

—      На третьей странице статью Уолта Фаулера, — повторил Лэрри. Он зевнул. — Ладно, старина.

—      Это очень важно, Лэрри, — с раздражением сказал Спенсер. — Я хочу обсудить ее с тобой. Сначала я должен зайти к мистеру Садерленду, но долго у него не задержусь.

—      Ладно, старик. Может, мне станет лучше после душа, — добавил Лэрри.

—      Надеюсь, — ответил Спенсер.

В начале десятого он пришел к Садерлендам, и лакей попросил его пройти наверх, в гостиную. На диване, просматривая журнал, сидел Джеймс Садерленд, а в дальнем углу комнаты спиной к Спенсеру стояла Джин и говорила по телефону.

—      Здравствуйте, Спенсер, садитесь, — сказал мистер Садерленд. — Давайте выпьем. Джин, — позвал он,— кончай разговор и дай нам виски. Садитесь, Спенсер.

Джин обернулась. Ее лицо оживилось, когда она увидела Спенсера. Она что-то быстро сказала по телефону, положила трубку и бросилась к нему. Она обняла его и поцеловала в губы.

—      Мой бедняжечка!

Спенсер усмехнулся.

—      Не так уж мне плохо, — возразил он.

—      Оставим любовь до другого раза, — сказал мистер Садерленд. — Сегодня займемся делом. Пойди и принеси нам виски с содовой.

—      Виски с водой, — поправила Джин, улыбаясь Спенсеру.

—      С содовой для меня, — сказал Джеймс. — И побольше льда.

Она направилась к маленькому вделанному в нишу буфету, примыкавшему к гостиной. Спенсер стер носовым платком помаду со своих губ и сел.

—      Итак, — начал мистер Садерленд, — вы говорили с Джоном Арбэттом?

—      Да, — ответил Спенсер. — Я говорил с мистером Арбэттом и мистером Майлсом.

—      Как они собираются вести это дело? Что советует Джон?

Спенсер вытащил из пачки сигарету, но мистер Садерленд указал на стол:

—      Вот сигареты.

— Арбэтт и Майлс не намерены выступать в роли моих адвокатов.

—      Почему?

—      Как мои бывшие компаньоны...

Мистер Садерленд не дал ему закончить.

—      Это чепуха. Лучшая адвокатская фирма в городе, Они должны быть вашими адвокатами. Я сам позвоню Джону.

—      Прошу вас, не нужно, — сказал Спенсер. — Я понимаю мистера Арбэтта и думаю, что он прав.

Вошла Джин с двумя стаканами; один она подала Спенсеру, дотронувшись до его руки, второй поставила на стол. Затем она снова подошла к Спенсеру и села на ручку его кресла, вызывающе глядя на отца.

—      Джин... — начал мистер Садерленд.

—      Все равно я не уйду из комнаты, — сказала она.— Все, что касается его, касается и меня.

—      Хорошо, — согласился мистер Садерленд. Он выпил виски и поставил стакан на стол. — О’Нийл сейчас в Балтиморе. Это начальник моего юридического отдела. Я коротко переговорил с ним, но он еще не видел «Стар джорнел». Он возвратится завтра. Мы все трое встретимся к вечеру у меня в конторе. Согласны?

—      Очень хорошо, — ответил Спенсер. — Большое спасибо.

—      Может быть, я привлеку к этому делу и Гинсберга. Это наш старший следователь, чертовски сообразительный парень. Было бы хорошо заполучить его. — Мистер Садерленд встал. — У меня в спальне есть номер его домашнего телефона. Я сейчас позвоню ему.

Как только он вышел из комнаты, Джин скользнула к Спенсеру на колени.

—      Ты расстроен? — спросила она.

—      Немного. Послушай...

—      А я нет. Я даже немного рада, что так случилось. Я рада, что у тебя неприятности.

—      Почему?

—      Потому что обычно ты такой самоуверенный и самонадеянный. А теперь я стала нужна тебе.

—      Да, — сказал он. — Ты нужна мне. Я хочу поговорить с тобой.

—      Милый...

—      Дай я встану. Я хочу...

—      Нет. Не сейчас. — Она прижала его плечи к креслу, улыбаясь и строя ему глазки, а затем медленно приблизила к нему лицо.

Немного погодя он сказал:

—      Твой отец может в любую минуту войти.

— Пусть.

—      Но помада...

—      Пусть.

—      Пожалуйста, приди в себя, Джин. Я должен кое-что сказать тебе. Это очень серьезно.

Он почувствовал, что она выпрямилась и откинула голову. В ее глазах был страх.

— Не надо...

Внезапно Спенсера охватила волна горечи. Минута понимания прошла, он сам не знал почему. Джин снова стала чужой.

Она посмотрела на него.

—      Что случилось?

—      Ничего.

Она вскочила, оправляя юбку.

—      Я снова сделала глупость? — изменившимся голосом сказала она.

—      Нет, — ответил он, — нет. — Он встал и обнял ее. — Я просто немного взволнован сегодня, вот и все.

Она стояла напряженно, не отвечая на его ласку,

—      О чем ты хотел поговорить со мной? — спросила она. — Это касается нас с тобой?

—      Нет, — ответил он, — не касается. — Он опустил руки и достал платок, чтобы вытереть губы. — Это о сегодняшних делах, о статье Фаулера, о сложившейся обстановке. После разговора с твоим отцом я должен пойти к Лэрри. Я хочу поговорить с ним.

—      Луиза знает? — спросила Джин после короткого молчания.

—      Кажется, нет.

—      Ты хочешь сказать, что не говорил ей?

—      Нет, пока нет, — ответил Спенсер.

Она наклонилась, немного приподняла юбку и обеими руками легко провела по чулкам.

—      Поль просил меня прийти к нему завтра вечером у него будут гости. Ты пойдешь со мной?

—      Мне не хотелось бы.

Она выпрямилась.

—      Ты хочешь, чтобы я пошла одна, без тебя?

—      Если ты считаешь удобным...

—      Я могла бы.

—      Тогда, конечно, иди.

Он положил носовой платок обратно в карман и взял свой стакан.

—      Иногда тебя очень трудно любить, — резко сказала она.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, но она вышла из комнаты.

Он увидел ее снова лишь час спустя, когда уже собрался уходить. Миссис Садерленд только что возвратилась домой из кино. Она пришла рано, потому что сбежала, не досмотрев фильма до конца. Она не могла больше выдержать, фильм был из рук вон плохим, они с Перл впервые ушли с середины зрелища, согласившись в его оценке. Не удивительно, что люди предпочитают сидеть дома и смотреть телевизор; если бы в кинотеатрах не было налажено кондиционирование воздуха, она никогда не пошла бы туда. Она устала и задыхалась от жары. Перл спрашивала у нее, не тот ли самый Спенсер Донован, о котором написано в сегодняшней «Стар джорнел», помолвлен с Джин и не боятся ли они, что их дочь выйдет замуж за коммуниста.

—      Я пыталась объяснить ей, — сказала миссис Садерленд. — Но ведь все знают, что Перл умом не блещет и замужем за бывшим торговцем дешевыми дамскими украшениями, так чего же от нее требовать?

Джин, по-видимому, ждала Спенсера внизу, потому что, уже уходя, он внезапно увидел ее у стены около большого зеркала в вестибюле.

—      Что ты собираешься делать? — спросила она.

—      Сейчас?

Она нахмурилась.

—      Нет, не сейчас. Я о статье в «Стар джорнел». Подашь на этого человека в суд?

—      Еще не знаю, — ответил Спенсер. — Мне нужно подумать.

—      Он лжет, правда? Все, что он пишет, — ложь.

Это, конечно, было утверждение, не вопрос.

—      Конечно, лжет, Джин. И не сомневайся в этом.

—      Я и не сомневаюсь. Что сказал папа? — спросила она.

—      Мы встретимся с его адвокатом завтра.

—      Да, я знаю. — Она на мгновение запнулась. — Спенсер, я очень люблю папу, но он делец. С ним... с ним иногда трудно, не мне, но... — Она сделала шаг к нему и легко коснулась руками его плеч. — Я хочу сказать... Что бы он ни сделал и ни сказал, это не имеет никакого отношения ко мне. Я всегда буду любить тебя.

—      Но тебе же иногда бывает трудно любить меня, — улыбнулся он.

—      Да, — сказала она, не отвечая на его улыбку, — бывает. Но ведь любить вообще нелегко, не так ли?

—      Да, — подтвердил Спенсер, — нелегко.

Спенсер ждал лифта в «Савой-плаза». Вестибюль был почти пуст. Только в глубоком кресле дремал мужчина в белом смокинге с красной гвоздикой в петлице. Дверь лифта открылась, и в сопровождении коренастого моложавого человека в темном костюме вышла стройная брюнетка в вечернем платье с высокой прической. Увидев человека в смокинге, она повернула голову и, презрительно усмехнувшись, взглянула на своего спутника. Тот улыбнулся в ответ, обнажив ослепительно белые зубы.

—      Тридцать второй этаж, пожалуйста, — сказал Спенсер.

Дверь открыла Луиза. В гостиной было темно. Она взяла его за руку и потянула за собой в комнату. Внезапно она остановилась и, легко качнувшись, прильнула к нему. Он ощущал нежное тепло ее тела под платьем.

—      Что случилось, Луиза?

— Ничего, — ответила она. — Я так рада, что ты пришел.

—      Где Лэрри? — спросил он.

Она пожала плечами.

—      Мне нужно с ним поговорить, — сказал Спенсер. — Я предупредил его об этом.

—      Он скоро придет.

Он мягко освободился от ее объятий и взял ее за руки.

— Давай включим свет, — сказал он.

Отстранившись от него, она подошла к стене и включила свет, а затем, обойдя комнату, зажгла все до единой лампы, пока не стало светло, как днем.

—      Теперь хорошо? — спросила она.

—      Не нужно, Луиза, — утомленно ответил он. — Сегодня не нужно играть.

Она взглянула на него красными, распухшими глазами. Ее лицо казалось почти белым — на нем не было ни румян, ни губной помады, и волосы висели длинными лохматыми прядями.

—      Я развожусь с Лэрри, — сказала она.

—      Глупости, — ответил Спенсер.

—      Я развожусь с ним. Завтра я поговорю об этом с адвокатом. Я больше не люблю его. Он убил мою любовь. Он убил все.

—      Я не верю этому.

—      Я знаю, что ты не веришь, — сказала Луиза, и голос ее внезапно окреп. — Он твой кумир, он всегда был твоим кумиром. А кумир не может сделать ничего плохого. И даже если этот мерзкий кумир пролез за твоей спиной и отнял у тебя твою девушку, ты все равно его боготворишь.

—      Перестань, Луиза. Ведь дело было совсем не так, — горячо возразил Спенсер. — Ты это знаешь.

—      Ах, не так! Тогда расскажи мне, как это было. Ты расскажи мне.

Стоя в залитой ослепительным светом комнате, они не сводили друг с друга глаз.

—      Ты влюбилась в него, — сказал Спенсер,

Она откинула волосы, упавшие на лицо.

—      Я была твоей девушкой, Спенс, разве не так? До того, как в нашей жизни появился он, я была твоей девушкой. Ты забыл?

—      Это было давно.

—      Да, это было давно. Но я была твоей девушкой до того, как появился он, твой лучший друг, твой кумир, Лэрри Хант. И он сразу начал ухаживать за мной; ты знаешь это, ты видел, как это происходило, но он был твоим кумиром, и за меня не стоило бороться.

—      Луиза...

—      Он заставил меня полюбить его, Спенс, а ты стоял в стороне и наблюдал, как он это делает. Мне было восемнадцать лет. Ты знаешь, как заставить восемнадцатилетнюю девушку полюбить? Нужно переспать с ней. Это так просто.

Он шагнул к ней, бледный и дрожащий, но она не двигалась с места, вызывающе глядя на него.

— В тот вечер, когда я отдалась ему, ты ждал меня, чтобы вместе пойти в кино, — благородный, целомудренный Спенсер ждал свою девушку, чтобы повести ее в кино. А наверху, пока ты ждал, Лэрри и я...

Он схватил ее за плечи и начал трясти, но не сумел заставить ее замолчать.

—      Когда мы наконец спустились, даже слепой мог бы обо всем догадаться, а тебе это даже в голову не пришло. Ты стоял как маленькая собачонка с большими карими преданными глазами, несчастный сиротка, странствующий рыцарь, пережиток средневековья.

Хриплым, прерывающимся голосом он сказал:

—      Ну, хорошо, Лэрри поступил ужасно, но ты-то какова?

Она беззвучно плакала. Слезы катились по ее лицу. Она не пыталась вытереть их.

—      Я? Да, я поступила гадко, но я заплатила за это. Посмотри на меня. Я полюбила скверного человека,

—      Ты и сейчас любишь его, — сказал Спенсер.

Она энергично покачала головой.

—      Помоги мне, Спенс, — прошептала она. — Прошу тебя, помоги мне.

—      Не могу.

—      У него есть другая женщина.

—      Откуда ты знаешь?

—      Он звонил ей сегодня. Он был еще пьян. Я вошла, когда он разговаривал с ней, и он... он сказал, что я шпионю за ним.

Внезапно ноги ее подкосились. Она протянула руки, ухватилась за Спенсера и, отчаянно рыдая, упала в его объятия.

Сзади отворили дверь. Спенсер услышал шум и обернулся. Медленно вошел Лэрри, держа руки в карманах. Подойдя к ним вплотную, он остановился и сказал:

—      Вот это как раз и считается неподходящим моментом для появления в комнате мужа.

Услыхав его голос, Луиза выпрямилась и подняла голову, глядя на Лэрри. Медленно освободившись и обняв ее за плечи, Спенсер бережно довел ее до кушетки.

—      Она расстроена, — сказал он.

—      Я вижу, — усмехнулся Лэрри.

Он не двинулся с места. Луиза села и закрыла лицо руками.

—      Что значит весь этот шум? — спустя минуту спросил Лэрри.

Луиза покачала головой.

—      Ничего.

Ее голос был едва слышен, и Лэрри пожал плечами,

Спенсер взглянул на Луизу.

—      Ну... — начал Лэрри.

—      Я пришел поговорить с тобой, — сказал Спенсер. — Ты прочел «Стар джорнел»?

—      Да, — ответил Лэрри, — прочел. Я хотел принести газету домой, но забыл. — Он снял пиджак и начал развязывать галстук. — Кто, черт побери, посмотрит на такую чепуху серьезно? — спросил он и прошел мимо кушетки в спальню, оставив дверь открытой.

Спенсер пошел за ним.

—      Мне приходится смотреть на это серьезно. Фаулер — влиятельная фигура в своей области, независимо от того, какого мы с тобой о нем мнения. Его статьи перепечатываются во всех газетах.

Лэрри сидел на кровати и, наклонившись, развязывал шнурки ботинок. Спенсер не видел его лица.

—      Коммунист ты или нет? Если ты не коммунист, тебе не о чем беспокоиться, — сказал он. — Привлеки его к суду за клевету и потребуй деньги.

Он скинул ботинки и начал расстегивать рубашку.

Внезапно Спенсер почувствовал острую боль в желудке. Ему пришлось немного подождать, прежде чем он оказался в силах снова заговорить.

—      Дело совсем не в том, что я беспокоюсь, Лэрри, — сказал он. — Дело совсем не в том. Ты знаешь причину появления этой статьи. Ты единственный, кто знает. Отныне я вынужден обдумывать каждый свой шаг. Ты и я должны обсудить это вместе.

Лэрри продолжал раздеваться. Наконец он встал совершенно голый, в одних носках.

—      Что с Луизой? — спросил он.

—      Она думает, что у тебя есть другая женщина.

—      Ах, это! — махнул рукой Лэрри. Он повернулся, чтобы отворить дверь ванной. — Извини меня, я приму душ.

Спенсер сделал шаг вперед.

—      Лэрри, накинь халат или еще что-нибудь и сядь. Я должен поговорить с тобой.

Лэрри взглянул на него, и его угрюмое лицо расплылось в улыбке.

—      Прости, старина, я немного не в себе: я провел довольно бурную ночь.

Он сел, взял с ночного столика сигарету и чиркнул спичкой. Свет спички упал на стоявшую на столике фотографию Луизы, и мужчины с минуту смотрели на нее.

—      Откуда ты знаешь, что есть связь между твоим письмом и статьей Фаулера?

—      Ну, это довольно легко предположить. Почему он написал статью именно сейчас? Почему упомянул ФБР?

—      Возможно, — согласился Лэрри, кивнув головой. Он задумался. — Но ведь ты именно этого и добивался, не так ли? Чем больше ты извлечешь из этой статьи, тем лучше для твоей затеи.

—      Да, — подтвердил Спенсер. — Но, видишь ли, об этом знаем только ты да я, больше никто. Все остальные считают, что я должен рвать и метать, лететь в Вашингтон, добиваться приема у Эдгара Гувера. Мне нужно как-то действовать, иначе люди, которые верят мне, начнут что-то подозревать. С другой стороны, я не могу слишком усердствовать, защищая себя, а то вся затея полетит к черту. Я должен действовать так, чтобы довести дело до конца.

—      Ты в дьявольски трудном положении, а?

—      Я же знал, что так будет.

—      Да. А потом будет все хуже и хуже. И добрый старый Лэрри окажется единственным, кто сможет спасти тебя, единственным, кому это под силу. Добрый старый Лэрри верхом на белом коне.

Он засмеялся.

Из гостиной вышла Луиза. Не глядя на мужчин, она подошла к другой стороне кровати, быстрым движением развязала кушак и сбросила халат.

Спенсер отвернулся, а Лэрри подскочил на месте.

—      Эй, что ты делаешь? Ты в своем уме?

—      Извините, — ответила Луиза. — Я и не думала, что вы изволите обратить на меня внимание.

12. Суббота, 21 июля, 1.30 ночи

В ночь на субботу, в половине второго, Спенсер сидел за столом. Он достал папку из ящика, собираясь записать события, происшедшие за день.

Зазвонил телефон, и мужской голос спросил:

— Это мистер Донован?

— Кто говорит?

— Я целый день не могу дозвониться... — сказал голос. — К сожалению, меня...

Внезапно мужчина начал кричать:

— Убирайся из Америки, сукин ты сын и мерзавец! Убирайся, пока цел! Нам коммунисты не нужны. Мы…

Спенсер положил трубку. Его руки дрожали. Спустя минуту телефон начал звонить снова, но он не поднял трубки. Телефон продолжал звонить еще минут пять, а потом замолк.

Гордон Беквуд рассказывал ему о таких звонках — о сотнях звонков, после которых он наконец выключил свой телефон. Тогда начали поступать телеграммы, письма, а по ночам какие-то люди звонили у дверей. Спенсер снял колпачок с ручки и начал писать.

«20 июля. В одиннадцатом часу утра я разговаривал с Биллом Спайксом из Вашингтона относительно юрисконсульта для «Алтуна миллз» по делу об аннулировании правительственных заказов. Он проявил упрямство и, пожалуй, даже враждебность. Я сильно подозреваю...»

Его рука все еще дрожала, и он остановился. Он попытался представить себе лицо человека, который только что ему позвонил: открытый рот, узкие глаза, — и вдруг он понял, что перед ним возникло знакомое лицо. Лицо Лэрри. Он покачал головой, смеясь над самим собою. Должно быть, его взволновала истерика Луизы. Конечно, в те далекие годы он ничего не знал о ее отношениях с Лэрри; тогда у него не было никаких подозрений. Зачем сейчас вспоминать об этом? Это дело прошлого. «Даже слепой обо всем догадался бы, — сказала Луиза, — а тебе и в голову не пришло». Наверно, они часто смеялись над ним за его спиной — его девушка и его лучший друг. Тогда это могло иметь для него какое-то значение, а сейчас нет. Лэрри оставался его другом в течение почти пятнадцати лет; Спенсер без минутного колебания избрал его соучастником своей борьбы. Избрал бы он его и сегодня — или нет? Но почему, думал Спенсер, почему я никогда не подозревал их?

Только брюки от пижамы да ночные туфли составляли туалет Спенсера, но внезапно он почувствовал, что по его спине и груди льется пот. Он прошел в ванную, чтобы вытереться, а затем с полотенцем на шее возвратился к письменному столу. Карие преданные глаза собаки, сказала Луиза. Возможно, она права. Ему следовало бы это понять раньше. А может быть, он боялся понять?

В Лос-Анжелесе, вспомнил Спенсер, ему впервые пришло в голову, что Лэрри влюблен в Луизу. Лэрри уже больше года жил в Калифорнии. Его родители, Лоуренс У. Хант и бывшая Элиза Вогн с Бродвея, погибли при автомобильной катастрофе в Швейцарии, и отец Спенсера, который был юрисконсультом нескольких акционерных обществ Лоуренса Ханта, помог Лэрри справиться с частью затруднений, вызванных внезапной смертью родителей...

Спенсер стоял на аэродроме вместе с Луизой, они смотрели на медленно приближавшийся к ним самолет Лэрри. (Спенсеру исполнилось тогда двадцать четыре года, он был на два года моложе Лэрри, который в двадцать шесть лет считался одним из ведущих авиационных инженеров в Америке.) Луиза что-то сказала, но Спенсер не расслышал ее слов из-за рева моторов. Он улыбнулся ей, пожал плечами и снова перевел взгляд на самолет, с которого спускался Лэрри. Затем он быстро повернулся к Луизе и увидел, что она все еще смотрит на него напряженно и испытующе, но и тогда он не уловил смысла этого взгляда.

Шум моторов стих, Лэрри подошел к ним, взял Спенсера и Луизу под руки, и они вместе пошли с поля. Лэрри был все еще возбужден полетом и поэтому без умолку болтал; обращаясь преимущественно к Луизе, он рассказывал им о заводе в Детройте, о грозе, в которую он попал, приближаясь к Сьерра-Неваде, о том, как молния почти...

—      Милый, — сказала Луиза Спенсеру, перебивая Лэрри, — пойдем быстрей. Не забудь, мы обещали быть дома к пяти.

—      Да, — ответил Спенсер.

—      Вы не хотите выпить со мной, всего по стаканчику? — спросил Лэрри. — Ведь я...

—      Нет, — ответила Луиза.

Высвободив руку, она пошла немного впереди них.

—      Один стаканчик не повредит, — сказал Спенсер. — Что с тобой, Луиза?

Она опустила голову и не повернулась к нему.

—      Я хочу домой, вот и все. А пить я не буду.

Спенсер посмотрел на Лэрри, и Лэрри улыбнулся.

Было ясно, что он не обиделся, его это лишь развлекало. Он совершенно правильно относится к ее грубости, подумал Спенсер.

Они подошли к машине — новому кабриолету, принадлежавшему Луизе. Она дала Спенсеру ключ: «Правь сам». Заняв место за рулем, он открыл дверцу для Луизы; она и Лэрри сели в машину.

Затем, уже в пути, когда они все трое сидели на переднем диване, Луиза внезапно сказала:

—      Прочь руки, Лэрри! Черт возьми, уберите руки!

Спенсер изумленно взглянул на них, но тотчас же отвел взгляд — нужно было следить за движением. Он заметил, что Лэрри убрал руку с плеча Луизы. Ничего плохого в том, что молодой человек положил руку на плечо девушки, не было. Как же иначе сидеть втроем на переднем сиденье? Но почему она говорила так грубо? Он никогда не слышал от нее подобного тона. Однако он промолчал, решив, что поговорит с ней позже. На перекрестке он остановился и повернулся к ним. Луиза была очень бледна, а у Лэрри на лице играла все та же улыбка. Он, казалось, не желал принимать ее настроение всерьез.

—      Я сохранила вам ваши письма, Лэрри, — сказала Луиза. — Мне они не нужны. Я их даже не все читала.

—      Отлично, — ответил Лэрри.

—      Какие письма? — спросил Спенсер.

—      Я написал Луизе несколько писем из Детройта, — объяснил Лэрри.

Загорелся зеленый свет, и Спенсер тронул машину. На мгновение он задумался, почему Луиза ни разу не сказала ему о письмах, но отогнал эту мысль, а затем не смог ее об этом спросить, потому что она сразу поднялась в свою спальню, заперлась там и больше не спускалась. А позже незачем было задавать вопросы, ибо она явно не интересовалась Лэрри. Спенсер даже чувствовал себя немного виноватым перед другом, потому что в душе, не оправдывая, конечно, ее грубости, он был рад поведению Луизы.

Телефон снова зазвонил, но Спенсер не поднял трубки, и вскоре аппарат смолк.

В тот же вечер он говорил с Лэрри — Спенсер помнил это, хотя не мог представить себе, где происходил их разговор. Лэрри, кажется, стоял, к чему-то прислонившись — к дереву, к пальме, а может быть, к лестнице. Вероятно, они находились около дома Спенсера, который в то время заново выкрасили.

—      Ты случайно не влюблен в Луизу? — спросил Спенсер.

—      Возможно, — ответил Лэрри. — Очень возможно. Но ведь она твоя девушка? Это было бы не очень порядочно с моей стороны, — добавил он с усмешкой.

—      Конечно, — сказал Спенсер.

Лэрри зевнул. Спенсер помнил эту подробность, потому что при этом Лэрри повернулся кругом, вытянулся и чуть не потерял равновесия, но зацепился за какой-то предмет. Затем он нежно похлопал Спенсера по спине.

—      Бери ее и сделай счастливой. Она еще совсем девочка, но не тяни слишком долго. Она уже готова.

Вот и все, что помнил Спенсер. Ему тогда не понравился тон Лэрри, и он резко ответил ему. А теперь он понял, что Лэрри был прав. Он тянул слишком долго, а Лэрри спал с ней. Вот, значит, как можно заставить невинную восемнадцатилетнюю девушку полюбить себя. Он узнал это только сегодня. Этот вечер оказался для него чрезвычайно поучительным.

Несчастный сиротка, благородный, целомудренный Спенсер, странствующий рыцарь, пережиток средневековья.

Было около трех, когда Спенсер пошел в спальню. Он сделал запись в дневнике и сейчас, хотя голова его оставалась свежей, чувствовал усталость во всем теле.

Он уже собирался выключить свет, как вдруг снова зазвонил телефон, и на этот раз Спенсер поднял трубку.

—      Когда ты пришел домой? — спросила Джин.

—      Давно, — ответил Спенсер. — Не было и двенадцати.

Наступило короткое молчание, затем она сказала:

—      Я звонила тебе после часа, никто не ответил.

—      Наверно, я был в ванной или еще где-нибудь, — объяснил Спенсер.

Снова наступила пауза.

—      Почему ты не спишь? — спросил он.

—      Я спала, — сказала Джин. — Я легла сразу, как ты ушел, а потом проснулась. Я очень беспокоюсь о тебе.

—      Не стоит.

—      Ты говорил с Луизой о статье Фаулера?

—      Нет, — ответил Спенсер. — Луиза не знает об этом. Я говорил с Лэрри.

— Что он сказал?

—      Ничего особенного, — ответил Спенсер. — Ничего особенного он не сказал. Сейчас ничего и нельзя сказать.

Спустя мгновение она спросила:

— Почему ты никогда не берешь меня с собой, когда идешь к ним?

—      Я не уверен, понравятся ли они тебе.

—      Не понравятся, — сказала Джин. — Я знаю, что не должна говорить тебе это, потому что ты без ума от них обоих.

—      Не болтай вздор, — сказал Спенсер.

—      Все, что они говорят и делают...

—      Дорогая, — сказал Спенсер, повышая голос, — давай оставим эту тему. Прошу тебя. Сейчас три часа ночи, а у меня впереди тяжелый день.

—      Извини. — В ее голосе слышалась нежность. Она добавила: — Милый, я не пойду на вечер к Полю. Ты ведь не хочешь, чтобы я пошла, правда?

—      Не хочу. Давай пообедаем вместе.

—      Давай, — покорно согласилась она. — Милый, я тебе, наверно, надоела? Я ни чуточки не виню тебя. Я сама вешаюсь тебе на шею.

—      Нет, — ответил он, улыбаясь, — не надоела. Ты... ты замечательная.

—      Как бы мне хотелось сейчас быть около тебя, — сказала Джин. — Рядом с тобой. Сейчас.

—      Да.

После этого он долго лежал неподвижно. Наконец уснул и спал, не просыпаясь, до семи часов утра.

13. Суббота, 21 июля, 7.30 утра

Спенсер только начал бриться, когда из Вашингтона позвонил Майрон Вагнер и попросил его дать заявление для печати в ответ на статью Уолта Фаулера.

— На этот раз я, пожалуй, не буду делать заявлений, — сказал Спенсер.

— Почему, черт побери? — сердито спросил Майрон.

— Потому что я не готов.

Спенсер сидел на кровати, стирая с лица мыльную пену.

— Как нью-йоркские газетчики? Ты говорил с ними?

— Ко мне никто не обращался, — ответил Спенсер.

В голосе Майрона зазвучало удивление:

— Что-то необычное, а? Мне все это кажется странным. Я думал, что они ухватятся за такое дело.

— Ты хочешь сказать, что я уже представляю собой целое дело? — спросил Спенсер.

Он был раздражен: мыльная пена попала на трубку.

— Черт возьми, а ты что думаешь? — закричал Майрон. В эту минуту зазвонил дверной звонок в квартире Спенсера. — Помни, я первый тебя предупредил, сукин ты сын. Если кто имеет право...

— Подожди минуту, — перебил его Спенсер. — Кто-то пришел. Если ты не кончил и...

— Нет, — сказал Майрон, — я не кончил, мой мальчик. Я даже не начинал.

— Тогда подожди.

Спенсер положил трубку на стол и, продолжая вытирать лицо, направился к входной двери.

— Кто там? — спросил он.

— Письмо для мистера Донована, — ответил мужской голос.

Спенсер отворил дверь, и в комнату быстро проскользнул незнакомец, не дав Спенсеру себя задержать.

— Меня зовут Пит Гардинг, — сказал он.

Это был высокий мужчина лет сорока с худым, чисто выбритым лицом, с копной темных, не покрытых шляпой волос. Он был одет в светло-серый костюм, который хорошо на нем сидел.

— Что вам угодно? — спросил Спенсер.

Человек прошел мимо него в гостиную.

—      Я репортер, мистер Донован.

Спенсер пошел за ним.

—      Послушайте, мне нечего сказать вам. Я разговариваю сейчас с другим городом и...

Человек повернулся к нему с приятной улыбкой.

—      Пожалуйста, заканчивайте ваш разговор, мистер Донован. Я могу подождать.

С минуту Спенсер смотрел на него, затем, решив, что ничего другого делать не остается, прошел обратно в спальню и взял трубку.

—      Ну, — сказал он, — кажется, они напали на меня... Хелло, Майрон?

— Да, я слушаю, — ответил Майрон. — О чем ты говоришь?

—      Только что явился репортер.

—      Черт бы его побрал! Из какой газеты?

— Я не спросил, — ответил Спенсер. — Он застал меня врасплох.

—      Не попадись в ловушку, — сказал Майрон. — Спроси его, из какой он газеты, и гони в шею. Хочешь, я потом еще раз позвоню тебе?

—      Нет, — ответил Спенсер. — Говори сейчас, что тебе нужно.

—      Мне нужно от тебя заявление, подойдет любое, не позорь меня, мой мальчик. Здесь все знают, что я твой друг. Самое малое, что ты можешь сделать для меня, — это ответить на вопрос-другой и...

—      Ладно, ладно, на какие вопросы? — нетерпеливо спросил Спенсер.

— Номер один: собираешься ли ты подать на Фаулера в суд за клевету?

—      Не знаю.

Молчание. Затем Майрон продолжал:

—      Номер два: намерен ли ты ответить ему и каким образом?

—      Не знаю, — повторил Спенсер.

Майрон начал сердиться.

—      О боже правый, разве так относятся к друзьям?

—      Послушай, Майрон, — сказал Спенсер, — я не хочу обижать тебя и ценю все, что ты для меня сделал, но сейчас я не могу ответить на твои вопросы. Вот и все.

Спустя минуту Майрон сказал изменившимся голосом:

—      Ну, мой мальчик, если ты намерен играть таким образом...

—      Извини меня, Майрон.

—      Обещай мне, что ты не будешь разговаривать с другой газетой. Иными словами, я буду первым, кто получит заявление.

—      Если оно будет сделано, — сказал Спенсер, — ты получишь его первым.

—      Ладно, — согласился Майрон. — А теперь соберись с силами и вышвырни этого молодчика.

Спенсер снял пижамную куртку, надел халат и вышел в гостиную. Репортер отворил дверь на балкон и стоял там, глядя вниз на реку. По реке на полной скорости шел большой танкер, оставляя за собой белую рябь. Спенсер встал в дверях, репортер поднял голову и неохотно вошел в комнату.

— Очаровательно, — сказал он. — Если бы я жил здесь, я бы день и ночь смотрел на реку и ничего больше не делал.

—      Вы из какой газеты? — спросил Спенсер.

Следя за выражением его лица, человек сказал:

—      Я из «Дейли уоркер». — Заметив реакцию Спенсера, он добавил: — Это газета как газета, мистер Донован. Ваше дело интересует нас только как сенсация, Политика тут ни при чем.

—      Насколько мне известно, никакого дела не существует, — холодно заметил Спенсер. — Мне не о чем говорить.

—      Этот ваш ответ также и капиталистической прессе или только нам? — спросил репортер.

—      Я никому не намерен делать заявления.

Репортер спокойно посмотрел на него.

—      Это ошибка, мистер Донован. Разрешите мне объяснить вам...

—      Прошу вас, мистер...

—      Гардинг, — подсказал репортер. — Пит Гардинг.

—      Видите ли, мистер Гардинг, мне пора на службу. Я спешу.

Репортер сложил руки на груди, не обращая внимания на волнение Спенсера.

—      Одна из буржуазных бульварных газет назвала вас коммунистом, мистер Донован, — сказал он. — В наши дни человек вашего положения не может существовать с таким ярлыком. Прав мистер Фаулер или нет, но вам придется что-то предпринять. Вы член капиталистического общества, мистер Донован. Вы либерал, либерал с Уолл-стрита, но...

—      Меня это не интересует, — прервал его Спенсер.

—      Напрасно, — сказал репортер.

Терпение Спенсера иссякло, и он вышел из комнаты. Репортер медленно пошел вслед за ним, продолжая говорить.

—      В течение ближайших месяцев вам понадобитсяпомощь. Вам потребуется любой союзник, какого вы только сумеете найти. Даже мистер Черчилль не поколебался принять поддержку коммунистических сил, когда это ему потребовалось.

Спенсер открыл парадную дверь.

—      Извините меня, мистер Гардинг, но...

—      Ничего, — ответил репортер. Несмотря на вежливость, тон его был язвителен. — Пожалуй, мне следует считать это интервью законченным, не так ли?

—      Никакого интервью не было, — сказал Спенсер. — Вы пробрались в мою квартиру, и я выгоняю вас вон!

Спустя час лифтер Брюс спросил у Спенсера:

— Надеюсь, я не сделал ошибки, мистер Донован?

Они ехали вниз. Спенсер просматривал заголовки газет. У него не хватило времени прочитать газеты, но зато он плотно позавтракал и чувствовал себя лучше.

—      Я говорю о том парне, который приходил к вам, — продолжал Брюс. — Он вошел и назвал мне номер вашей квартиры. Я не успел позвонить вам. Надеюсь, все в порядке?

—      Конечно.

Лифт остановился на первом этаже, и дверь открылась. Спенсер вышел.

—      Доброе утро, миссис Лоуренс, — сказал Брюс, сделав шаг назад, чтобы пропустить мопса и миссис Лоуренс в лифт.

Спенсер рассеянно поздоровался с ней и даже не заметил, что миссис Лоуренс не ответила на его приветствие. Вместо этого она с любопытством оглядела его с головы до ног. И когда дверь лифта захлопнулась, он увидел, что она все еще не сводит с него холодного и почти враждебного взгляда.

Когда Спенсер пришел в контору, Мэри Шеппард и Арт Дэниелс были уже на месте. Обычно они не работали по субботам, если Спенсер специально не просил их об этом. Но сегодня они явились на службу, хотя их и не звали. Оба говорили по телефону: Мэри — у коммутатора, а Арт — в соседней комнате.

—      Ну, — сказал Спенсер, с нежностью глядя на них, — дела идут?

Арт кивнул, прикрыв рукой микрофон. Мэри что-то соединяла и разъединяла, хмурясь из-за затруднений, которые встретились ей в незнакомой работе. Спенсер дотронулся до плеча Мэри и сразу вытащил все вилки из щита. Ахнув от неожиданности, она обернулась, а Арт закричал из соседней комнаты:

—      Эй, что там случилось?

—      Бросьте разговоры, — сказал Спенсер. — Мне нужно побеседовать с вами.

Он прошел в кабинет, на ходу снимая пиджак. Арт последовал за ним и сказал немного таинственно:

—      Мне кажется, Мэри хочет кое-что рассказать вам, мистер Донован.

Вентилятор вращался на полной скорости, и оба окна были открыты. В комнате стояла приятная прохлада.

—      Хорошо, — сказал Спенсер. — Пусть она войдет, но вы, Арт, если можно, пожалуйста, не уходите.

—      У меня свободен весь день, сэр, — ответил Арт.

—      Большое спасибо.

Арт уже был у дверей, когда вошла Мэри.

—      И забудьте о телефоне! — крикнул ему вслед Спенсер. Мэри закрыла дверь. — Садитесь.

Она села в то кресло, где всегда сидела, когда стенографировала.

—      Вы не возражаете, если я закурю? — спросила она.

—      Конечно, нет, — ответил Спенсер.

Он тоже закурил сигарету. Протянув ей спичку, он старался не смотреть, как она неумелыми пальцами достала сигарету и с трудом закурила.

—      Спасибо, — сказала она, — все в порядке. Сьюзи больна, — добавила она. — Я звонила ей домой, ее соседка сказала, что она больна.

—      Обойдемся без нее, — заметил Спенсер. — Ведь сегодня суббота.

Мэри затянулась и закашлялась.

—      Извините. — Она глубоко вздохнула. — Мистер Донован, вчера вечером, когда я пришла домой, меня ждали два человека, — она проглотила слюну, — из ФБР.

—      О! — только и произнес Спенсер.

—      Да, они сидели в гостиной и разговаривали с мамой. Они были очень вежливы, но я сразу поняла, что произошла неприятность, потому что мама была бледна, как полотно.

Она помолчала и посмотрела на свои пальцы, державшие сигарету.

— Как я уже сказала, они были очень вежливы, предъявили мне свои удостоверения и представились...

— Вы помните их фамилии? — спросил Спенсер.

— Да, — ответила Мэри. — Одного звали Кеслер, а другого Ребендел или Ревендел, точно не помню. Они пожелали поговорить со мною наедине, поэтому мама ушла в кухню, а они начали задавать мне вопросы, — она подняла голову и взглянула прямо на Спенсера, — о вас.

— Так, — сказал Спенсер.

— Они хотели знать, сторонник ли вы радикальных идей — коммунизма, конечно, — и состоите ли вы в коммунистической партии. Я просто расхохоталась им в лицо. Затем они пожелали узнать о тех людях, с которыми вы поддерживаете отношения, но я сказала им, что очень мало знаю вашу частную жизнь, и сообщила только, что вы помолвлены с дочерью Джеймса Садерленда, а мистер и миссис Лоуренс Хант являются вашими близкими друзьями. Мне показалось, что имя мистера Ханта произвело на них впечатление, да и мистера Садерленда, конечно, тоже. Один из них — Ребендел или Ревендел — все время что-то записывал. — Мэри наклонилась, чтобы положить сигарету. — Затем, когда дошло до моего личного мнения, я дала себе волю и высказала им все, что я о вас думаю, что думают о вас все в конторе и вообще все, кого я знаю. Я также сказала им о нашем отношении к этой грязной статье мистера Фаулера, из-за которой загорелся сыр-бор. — Подумав, она добавила: — Они работают быстро, правда?

Она замолчала.

—      Мне очень жаль, что вам пришлось вытерпеть все это, — сказал Спенсер.

Она отрицательно покачала головой.

— Не в этом дело. Совсем не в этом. Я-то понимаю, что происходит, когда все до смерти боятся России, и вас я, слава богу, достаточно хорошо знаю. — Неловкими пальцами она разминала вторую сигарету. — Но для мамы это сложнее. Подумать только, два каких-то субъекта едут к черту на рога в Нью-Джерси только для того, чтобы повидать меня. Там у нас все друг друга знают, и, конечно, через десять минут наша соседка миссис Аккерман прибегает занять каплю молока, хотя утром она купила два литра. Мама говорит, что все это ей внове, потому что обычно ее никто не навещает и... — Она замолчала, безнадежно запутавшись. — Извините, мистер Донован. Все это не имеет никакого значения.

—      Мне следовало бы предупредить вас, — сказал Спенсер. — ФБР допрашивало обо мне и других людей.

—      То есть еще до появления статьи? — нахмурившись, спросила Мэри.

Спенсер кивнул головой.

—      Они, должно быть, сошли с ума, — сказала Мэри, вставая. Она принялась ходить по комнате, усиленно дымя сигаретой. — Они нападают на вас, потому что вы защищали Гордона Беквуда.

—      Возможно.

Она остановилась и поглядела на Спенсера через стол.

—      Я должна еще кое-что сказать вам, — тихо сказала она, — только не знаю, как это выразить.

—      Надеюсь, это не касается наших отношений, — заметил Спенсер. — Мне очень нравилось работать с вами.

—      Я знаю, — ответила Мэри. — Мне тоже нравится работать с вами. Во всем мире не найдешь лучшего хозяина. Я не хочу уходить. — Она коротко засмеялась; ее смех походил на кашель.— Я просто не хочу быть вам в тягость... мешать вам.

—      О чем, черт побери, вы говорите? — спросил Спенсер, искренне удивленный.

—      Можете смеяться надо мной, — сказала Мэри, — хотя смеяться тут не над чем. — Она не смотрела па Спенсера и говорила очень быстро. — Из-за моего носа люди всегда думают, что я еврейка, и я не знаю, хорошо ли будет, если у вас в конторе в тот момент, когда вы находитесь под огнем грязной банды реакционеров, секретарем будет человек, похожий на еврея. Вы сами понимаете, они готовы прицепиться к чему угодно, — добавила она, взглянув наконец на Спенсера.

Ее довод показался Спенсеру столь нелепым, что в первую минуту, как она и опасалась, ему захотелось рассмеяться. Но затем он сообразил, что она говорит о своей собственной проблеме, омрачающей ее жизнь и лишь случайно связанной с его нынешним положением. Ему следовало отнестись к этому со всей серьезностью.

—      Послушайте, Мэри, — сказал он, — вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы понять, что для меня нет никакой разницы, еврейка вы или нет…

—      Я не еврейка, — перебила его Мэри.

—      Я знаю. Но если бы вы и были еврейкой, неужели вы действительно думаете, что я выгнал бы вас только из-за того, что ваша принадлежность к этой национальности может быть использована против меня? Неужели вы бы меня уважали, если бы я согласился с вами и позволил вам уйти?

—      Я бы, безусловно, вас поняла, — решительно ответила Мэри.

—      Незачем вам уходить, — продолжал Спенсер. — Тут нечего понимать. Ибо я не собираюсь отпускать вас до тех пор, пока вы сами не пожелаете уйти.

Мэри встала и положила сигарету.

—      Мы с мамой еще неделю назад начали искать новую квартиру. Мы думали переехать в город. Около Бикмен Тауэрз мы нашли подходящую, но, когда начали договариваться об оплате, управляющий спросил нас, не евреи ли мы. Мама была очень возмущена, но я сказала: да, мы евреи, и мы ушли.

— Я не интересовался вашим вероисповеданием, когда принимал вас на работу, не так ли? — спросил Спенсер.

—      Да, — ответила Мэри.

Он посмотрел на нее.

—      А что касается вашего носа, о котором так много разговоров, — он попытался осторожно улыбнуться ей, но, увидев выражение ее лица, улыбнулся открыто, — то мне он нравится. Это прекрасный нос, независимо от того, еврейский он, римский или арабский. У него есть индивидуальность, и он вам идет.

—      Большое спасибо, — сказала Мэри, явно довольная, — но я об этом другого мнения.

—      То есть о вашем носе? — спросил Спенсер, откровенно смеясь над ней.

—      Да, о моем носе, — весело ответила она. — Вы хотели сейчас поговорить с Артом?

—      Давайте его сюда, — сказал Спенсер, вставая из-за стола. — И вы тоже побудьте здесь. Я задержу вас не надолго.

Телефон на столе Спенсера продолжал тихо звонить, но никто не обращал на него внимания. Арт и Мэри уселись, и Спенсер, прислонившись к подоконнику, засунув руки в карманы и поудобнее скрестив ноги, заговорил. Дверь в приемную была открыта и сквозняк немного растрепал волосы Мэри.

—      Вы оба знаете, что произошло, — сказал Спенсер. — У Мэри уже были чиновники из ФБР. Они, без сомнения, придут и к вам, Арт. Возможно, они будут не раз вас допрашивать. Выпад Фаулера будет не единственным. Я попал под подозрение главным образом потому, что защищал Гордона Беквуда. Я не собираюсь оправдываться перед вами. Я горжусь своим поступком. Но, по-видимому, мне придется заплатить дорогой ценой за свои убеждения. Вы, очевидно, также подвергнетесь нападкам, и я хочу, чтобы вы отчетливо представляли себе, что может случиться с вами. Меня назвали коммунистом и предателем. Значит — в их понимании, — вы работаете на коммуниста и предателя. Вместе со мной вас будут считать виновными до тех пор, пока вы не докажете свою невиновность. Принимая во внимание все эти обстоятельства, я хочу, чтобы вы чувствовали себя вправе покинуть нашу контору в любой момент. Я не буду задавать никаких вопросов, я не буду в обиде на вас. Обдумайте мои слова. Не давайте ответа сейчас.

Он отошел от окна и вернулся к своему столу.

В приемной раздались тяжелые шаги, кто-то насвистывал популярную мелодию. В дверях показалась высокая фигура рассыльного Реда; увидев Спенсера, он остановился в крайнем изумлении, и свист замер у него на губах.

—      Простите, сэр. Я не знал, что вы у себя.

Заметив улыбку Спенсера, он неловко прошел к столу, держа в больших красных руках целую пачку писем.

—      Почта, сэр.

Мэри встала и взяла у него письма.

—      Сегодня суббота, — заметил Спенсер. — Разве это не ваш выходной день?

Ред вспыхнул.

—      Поскольку Сьюзи больна, я думал, что могу понадобиться, сэр.

—      Очень великодушно с вашей стороны, — сказал Спенсер. — Я только что говорил мисс Шеппард и мистеру Дэниелсу о тех затруднениях, с которыми нам, возможно, придется столкнуться. Это касается и вас, Ред. Полагаю, вы читали статью мистера Фаулера?

Ред кивнул головой.

—      Да, сэр. — Он помолчал и добавил: — Отец просил передать вам, сэр, что он на вашей стороне. Только скажите, и он вытряхнет душу из мистера Фаулера.

—      Ваш отец такого же роста, как и вы? — спросил Спенсер.

—      Ста девяносто четырех сантиметров.

—      Спасибо, Ред, — весело сказал Спенсер.

Мэри засмеялась и пошла в приемную; Ред последовал за ней. Арт остался.

—      Я, может быть, и не такой сильный, как отец Реда, — сказал он, — но и мне хотелось бы испробовать мои кулаки на этом сукином сыне.

—      Да, — подтвердил Спенсер. — Заманчивая мысль, не правда ли?

Он посмотрел на Арта, который стоял у двери, не решаясь уйти.

—      Еще что-нибудь, сэр? У меня весь день свободен, я сказал вам, но...

Спенсер отрицательно покачал головой.

— Вы не нужны мне, Арт. Большое спасибо за то, что пришли.

Арт улыбнулся, а Спенсер, глядя ему вслед, почувствовал легкое разочарование, хотя сознавал, что разочаровываться было не в чем. Арт оказался очень славным парнем.

Вошла Мэри и положила перед ним несколько писем. Одно из них было от фирмы «Брэндбит и Стоукс». Это короткое письмо извещало о расторжении договора со Спенсером Донованом — юрисконсультом акционерного общества; причины не указывались. К письму был приложен чек — жалованье за август месяц. Письмо подписал Родни Стоукс. Спенсер передал это письмо Мэри. Она недоуменно взглянула на него, и он кивнул головой.

—      Еще будут такие же, — сказал он.

Зазвонил телефон в приемной, и она вышла, оставив дверь открытой. Она подняла трубку, потом положила ее и снова вошла в кабинет Спенсера.

—      Какой-то мистер Адамс из Ассошиэйтед Пресс, Поль Адамс. Вы его знаете?

—      Нет.

Минуту он сидел, раздумывая, затем взял трубку телефона на своем столе, жестом показывая Мэри, чтобы она послушала их разговор.

—      Хелло, мистер Донован, — сказал голос в трубке, — меня зовут Поль Адамс, я из Ассошиэйтед Пресс. Мы вряд ли встречались прежде.

—      Вероятно, нет, мистер Адамс.

—      Я звоню насчет статьи Фаулера во вчерашней «Стар джорнел». Нельзя ли получить от вас какое-либо заявление?

—      К сожалению, мне нечего сказать, — ответил Спенсер.

Поль Адамс откашлялся.

—      Послушайте, мистер Донован, не думаю, при всей моей непредубежденности не думаю, что к этому следует так относиться. Вас назвали коммунистом и предателем. Вы коммунист? Вы предатель?

—      Мистер Фаулер назвал коммунистом и государственного секретаря, — ответил Спенсер. — Как вы полагаете, государственный секретарь — коммунист?

—      Не важно, что я полагаю. — В голосе мистера Адамса послышалось раздражение. — Если вы не опровергнете заявление Фаулера, люди сочтут его обвинения справедливыми.

—      Я это знаю, — ответил Спенсер, — и уверяю вас, что в надлежащий момент сделаю заявление.

Наступило молчание. Затем снова раздался голос Поля Адамса:

—      Хорошо, мистер Донован.

Адамс повесил трубку.

Спенсер набирал номер телефона Лэрри, когда вошла Мэри Шеппард, держа в руке блокнот.

—      Я слышала разговор, — сказала она. — Хотите, чтобы я записала его?

Спенсер кивнул головой.

Лэрри сам подошел к телефону.

—      Когда я могу увидеть тебя? — спросил Спенсер.

—      Не знаю, — ответил Лэрри. Его голос казался далеким и незнакомым. — Я сейчас занят. Ты не можешь позвонить попозже?

—      Когда?

—      Немного позже. В начале первого.

—      Есть несколько вещей... — начал Спенсер.

—      Понятно, — ответил Лэрри, повышая голос. — Но не сейчас, старина. Хочешь, я сам позвоню тебе?

—      Нет, я не знаю, где буду.

—      Ладно, старик. Извини. — Он ждал. — Хорошо?

—      Хорошо, — ответил Спенсер.

Он положил трубку, медленно повернул голову и посмотрел на Мэри, которая стояла в дверях.

—      Это не мое дело, мистер Донован, — начала она неохотно, — но не считаете ли вы, что следовало дать какое-нибудь заявление этому человеку из Ассошиэйтед Пресс? Зачем при таких обстоятельствах возбуждать против себя газеты?

—      Сейчас я не могу сделать заявление, — сказал Спенсер. — У меня есть на то причины.

Она не двигалась и продолжала смотреть на него. Слова, которые он только что произнес, требовали объяснения. И она ждала. Может быть, он сказал лишнее — снова лишнее. Выражение ее лица изменилось: черты заострились, и нос казался еще больше. Она опустила голову и вышла. Спенсер не остановил ее.

Ему нечего было сказать, и поэтому он чувствовал себя виноватым.

Затем он вспомнил голос Лэрри и, на мгновение прогнав всякие мысли, закрыл глаза. Он не хотел, чтобы страх овладел им.

14. Суббота, 21 июля, 5.00 дня

Встреча с адвокатами, работавшими у будущего тестя Спенсера, состоялась в пять часов дня в кабинете Джеймса Ф. Садерленда на верхнем этаже здания «Фратернити лайф иншуренс» на Парк-авеню. Она продолжалась до шести часов двадцати минут, и на ней присутствовали бывший судья, ныне глава юридического отдела «Фратернити лайф» Перси О’Нийл, старший следователь компании Том Гинсберг и Бернард Г. Майлс, который, к большому удивлению Спенсера, попросил разрешения явиться. Однако Майлс предупредил, что он приехал как частное лицо, а не как представитель юридической фирмы «Арбэтт и Майлс».

Встреча эта ничем не отличалась от совещаний в кабинете Джона Арбэтта, за исключением лишь того, что Перси О’Нийл настоятельно рекомендовал, чтобы Спенсер возбудил дело против Уолта Фаулера и незамедлительно опубликовал заявление в прессе. Его доводы были убедительны. Он полагал, что предложение Джона Арбэтта было сверхосторожным и не учитывало опасности промедления для Спенсера. Он считал, что безотлагательные действия имеют большее значение, чем окончательное решение суда и сам судебный процесс.

Майлс не принимал участия в обсуждении. Своей напряженной позой и высоким белым воротничком на фоне темного костюма он напоминал Спенсеру какую-то допотопную птицу. Когда Спенсер окончательно решил принять предложение Перси О’Нийла, Майлс посмотрел на него и выразил одобрение еле заметным кивком головы.

Гораздо позднее, уже ночью, Спенсер объяснил в своем дневнике, почему он принял такое решение. Он писал:

«Доводы Перси неопровержимы. Он безоговорочно принял мой отказ реабилитировать себя перед мистером Гувером. Он сказал, что, как бывший судья, меня понимает, но не видит, какую угрозу моему положению таит в себе иск против Фаулера. Я пытался оттянуть принятие решения, ибо боялся и боюсь, что заметка в печати о том, что я возбуждаю дело против Фаулера, предостережет моих врагов и задержит или сорвет расследование. Однако придется рискнуть. Я мог бы отказаться только в том случае, если бы и Перси, и все остальные знали о заговоре «Донован против Донована». Становится все более и более очевидным, что мое поведение, позволяющее раздуть против меня дело и препятствующее немедленной реабилитации, совершенно непонятно доброму большинству моих друзей и сторонников, пожалуй даже всем им. Тем не менее это единственный способ показать американцам на живом примере, в данном случае на самом себе, что происходит на свете и что может случиться с любым из них. К сожалению, моя нерешительность довела мистера Садерленда почти до истерики, и Том Гинсберг, который, по-видимому, в результате своей работы старшего следователя, обладает подозрительным характером, весьма прозрачно намекнул, что я кое-что скрываю. У него уже вертелся на языке весьма коварный вопрос, но, как видно, он не осмелился задать его, помня, что я собираюсь жениться на дочери его босса. Майлс за все время не сказал ни слова, но меня не покидало ощущение, что он напряженно следит за мной».

После совещания Спенсер и Майлс вышли вместе. Остальные задержались в кабинете мистера Садерленда по делам фирмы. Когда спускались в лифте, Майлс закрыл глаза; у него был очень усталый вид.

Они вышли на первом этаже и медленно проследовали через мраморный вестибюль к широкой парадной двери, сверкавшей начищенной медью. На улице воздух был влажным и душным.

—      Разрешите вас подвезти? — спросил Спенсер.

—      Нет, спасибо. Я поеду на метро.

Они стояли рядом, нерешительно поглядывая друг на друга. Движение в этот час было особенно интенсивным: на несколько кварталов тянулись длинные вереницы машин. Свободных такси не было видно.

—      Я очень рад, что вы присутствовали на совещании, — сказал Спенсер.

—      Хорошо, хорошо. Вы собираетесь встретиться с Марком Хелриджем? — спросил Майлс.

—      Постараюсь, — ответил Спенсер. — В субботу это нелегко сделать. Он, наверно, за городом. У него дача где-то в Коннектикуте.

Марк Хелридж был адвокат, который, по общему мнению, наиболее подходил для дела против Фаулера. Он считался либералом, но, дорожа своей высокой репутацией, держался в стороне от каких бы то ни было политических интриг. Он был другом Перси О’Нийла, и, по словам Перси, искренняя поддержка, оказанная Спенсером Гордону Беквуду, произвела на Хелриджа самое благоприятное впечатление.

—      Если я буду вам нужен, звоните, не раздумывая, — сказал Майлс. — У вас ведь есть номер моего домашнего телефона?

—      Да, — ответил Спенсер. — Большое спасибо, мистер Майлс.

—      Ну, всего доброго... — сказал Майлс.

Он кивнул Спенсеру и медленно пошел к станции метро, находившейся за углом. Через несколько минут Спенсер отказался от попытки найти свободное такси и сел в автобус. Он приехал домой в начале восьмого. Позвонив в бюро обслуживания, он выяснил, что ему звонила только Джин. Четыре раза он набирал номер телефона Лэрри, но никто не отвечал. Он позвонил еще раз и долго держал трубку. Затем Спенсер связался с администратором «Савой-плаза» и попросил передать, чтобы Лэрри немедленно ему позвонил.

После этого он набрал номер Джин.

— Где бы ты хотела пообедать? — спросил он.

—      В каком-нибудь маленьком ресторане, милый, в темном и маленьком. Чтобы не было ни музыки, ни посетителей.

—      Сегодня суббота, — напомнил он.

—      Я знаю. Давай встретимся попозже. Тебе ведь не нужно вставать завтра рано?

—      Нет, — ответил Спенсер. — Как насчет итальянской кухни? Может, пойдем в «Артуро»?

—      Лучше французская. Пойдем в «Паризиэн грил»?

—      Прекрасно, — ответил Спенсер. — Я закажу столик и заеду за тобой минут через сорок пять.

—      Не нужно, — сказала Джин. — Не нужно заезжать за мной. Давай встретимся прямо в ресторане. Это будет наше первое свидание; мы еще никуда не ходили вместе; мы познакомились лишь несколько дней назад. — Не получив немедленного согласия, она добавила: — Ну, пожалуйста, я прошу тебя, милый.

—      Хорошо, — согласился Спенсер. — Как вас зовут?

—      Джин, — ответила она радостно. — Мисс Джин Садерленд из семьи Садерлендов из Трентона, штат Огайо, ведущей свой род от бедных ирландцев. Только не говорите об этом моей маме.

—      Не бойтесь, — сказал Спенсер.

Он взял телефонную книгу и отыскал номер телефона Марка Хелриджа. В квартире адвоката никто не ответил, но в бюро обслуживания сообщили, что мистер Хелридж уехал за город и вернется только утром в понедельник, причем проедет прямо к себе в контору. После долгого упрашивания и настоятельных ссылок на неотложность его дела Спенсер наконец уговорил телефонистку дать ему номер телефона адвоката в Коннектикуте. Он позвонил туда, но оказалось, что мистер и миссис Хелридж ушли в гости к соседям. Спенсер назвал свое имя и просил передать, что позвонит вторично в воскресенье.

Уже сидя в такси, он вспомнил, что забыл заказать столик в «Паризиэн грил». Ресторан, когда он приехал туда, был полон; его владелец Пьер, маленький француз с тонким лицом и узкими плечами, обещал сделать все возможное — Спенсер был частым посетителем. Все стулья в зале были заняты, поэтому Спенсер решил подождать Джин в холле. Там стоял диван, и по радио передавали танцевальную музыку. Девушка-гардеробщица улыбнулась ему из своего угла. Это была высокая блондинка с томными глазами, актриса, как она всем рассказывала, вынужденная зарабатывать свой хлеб в ресторане. Дверь отворилась, и вошло еще несколько человек. Девушка взглянула на них, но, так как мужчины были без шляп, она снова возвратилась к своей книге. Летом заработок падал.

Джин опоздала на двадцать минут. Она удивила его, когда наконец приехала. На ней было белое вечернее платье с большим декольте — слишком парадное для такого вечера. Она быстро прошла мимо Спенсера, хотя он был уверен, что она видела его, и он остался сидеть, поняв, что игра продолжается. Девушка-гардеробщица, которая знала Джин, встала и поглядела ей вслед, а затем нерешительно посмотрела на Спенсера.

Джин возвратилась в сопровождении Пьера, который указал на Спенсера:

—      Вот мистер Донован.

—      Ах, да, — сказала Джин. — Благодарю вас, Пьер.

Она не подала руки вставшему с дивана Спенсеру,

—      Добрый вечер, мистер Донован.

—      Добрый вечер, мисс Садерленд, — ответил Спенсер.

Пьер и гардеробщица не сводили с них глаз.

—      Я оставил для вас столик, — сказал Пьер, стараясь улыбнуться.

—      Большое спасибо.

Они последовали за ним в полутемный зал и сели за одним из столиков в углу.

К платью Джин была приколота белая орхидея с ярко-желтой и красной сердцевиной. Волосы темными волнами падали ей на плечи.

—      Почему у вас такой официальный вид? — спросил Спенсер.

—      Вы имеете в виду платье?

—      Да.

—      Вам оно не нравится?

—      Чудесное платье. Вы замечательно выглядите, дорогая.

—      Благодарю, мистер Донован! — сказала Джин, Наклонившись вперед, она кому-то улыбнулась. — Привет!

Спенсер обернулся и увидел Лео Биллинджера и Пэт, сидевших с какой-то незнакомой парой за соседним столиком. Они поздоровались, а затем подошел официант, и Спенсер заказал напитки и кушанья.

Лео поставил стакан на стол. Указывая на незнакомую пару, он прогудел:

—      Мистер и миссис Патрик, мистер Донован, мисс Садерленд. Мистер и миссис Патрик приехали из Чикаго, это — сельские жители Среднего Запада, деревенщина, одним словом.

Он засмеялся, мистер Патрик вежливо улыбнулся, а миссис Патрик так и не подняла глаз от своего стакана. Им было лет по сорок с небольшим, и они напоминали брата с сестрой: у них были широкие лица и одинаковые очки в роговой оправе.

Джин повернулась к Спенсеру и придвинулась к нему.

—      Все испорчено, — сказала она.

Он отрицательно покачал головой.

—      Давай быстро пообедаем и пойдем в другое место.

—      Куда?

Он поднял стакан, и они оба выпили.

—      К тебе, — шепнула Джин, глядя на Спенсера.

—      Что вы, мисс Садерленд!

Она положила свою руку на его.

—      Не нужно.

—      Хорошо, — сказал он, — поедем ко мне.

Официант поставил перед ними два бокала.

— От мистера Биллинджера.

—      Вот еще, — совсем тихо сказала Джин.

Она и Спенсер повернулись к соседнему столику и улыбнулись:

— Большое спасибо.

Пэт Биллинджер покачивала головой, глаза ее были закрыты, а белые пухлые пальцы играли ножкой бокала. Лео подтолкнул ее локтем, и она широко раскрыла глаза.

—      В чем дело?

—      Выпей, — сказал Лео. — Выпей с Джин и с нашим другом Спенсером.

Она покорно подняла свой бокал, и они все, включая мистера и миссис Патрик, выпили.

—      О вас упоминали на днях в газете, — сказал Лео. — Когда это было? Вчера?

Мускулы Спенсера напряглись, и одновременно он ощутил боль в желудке. Джин заметила перемену в его лице.

—      Я до смерти проголодалась, — громко заявила она. — Где наша еда?

Лео наклонился к Спенсеру.

—      Я сказал это не ради шутки. Дело довольно серьезное.

—      Что такое? — спросил мистер Патрик,

Лео отмахнулся от вопроса.

—      Очередная газетная чепуха. Они напали на мистера Донована, потому что...

—      Я предпочитаю не говорить об этом сейчас, мистер Биллинджер, — перебил его Спенсер. — Если вы, конечно, не возражаете, — вежливо добавил он.

Мистер и миссис Патрик обернулись посмотреть на Спенсера, а Лео опустил голову и улыбнулся.

—      Конечно, нет, — ответил он. — Всегда я лезу в самый неподходящий момент. Мне бы следовало...

—      Извините, мистер Биллинджер, — сказала Джин с улыбкой и повернулась к Спенсеру. — Милый, позови официанта. Я хочу есть.

Наступило молчание. Спенсер подозвал официанта. За другим столиком миссис Патрик пыталась завязать разговор о модах, но Пэт Биллинджер впала в состояние оцепенения и ни на что не реагировала.

—      Некоторые люди иногда не понимают, когда им хотят помочь, — сказал мистер Биллинджер, ни к кому не обращаясь.

Внезапно шум, дым и жара начали наступать на Спенсера. У него закружилась голова, и в то же время он почувствовал странное волнение. Он знал, что должен немедленно встать и уйти, иначе случится нечто такое, чего не должно случиться. Он видел, что Джин говорит с ним, но не слышал ее слов; он не мог отличить ее голос от других голосов.

С большим трудом он достал свой бумажник, вынул несколько ассигнаций, положил их на стол и встал. Джин пыталась удержать его, но он оттолкнул ее — легко, как он полагал. Официант в это время передвигал столик. Рядом с ним стояли Пьер и еще один официант. Они что-то говорили, а Спенсер думал, что улыбается им. Затем он вышел, дважды с чем-то или с кем-то столкнувшись, и, только когда достиг вестибюля, сообразил, что Джин осталась в зале и что он один. Минуту он стоял в нерешительности.

Он видел, как девушка-гардеробщица отложила свою книгу и встала. Она улыбнулась ему.

—      Вы без шляпы, сэр. — И, так как он не ответил, повторила: — Вы без шляпы, сэр. Вы пришли без шляпы.

Он направился к выходу, но, почувствовав запах знакомых духов, обернулся и увидел Джин.

—      Спенсер, — сказала она (так она называла его, когда сердилась), — неужели ты бы ушел?

Она тяжело дышала.

—      Прости меня, — сказал он.

—      Ты бы ушел и оставил меня?

—      Не знаю, — ответил Спенсер. Он все еще не мог прийти в себя. Он словно сквозь сон видел себя и девушку, свою девушку. Она была его девушкой, он знал это, и ему следовало рассказать ей о письме; он должен был сделать это давным-давно. Теперь она уже не поймет его. Это была его ошибка.

Джин хотела открыть дверь, но он стоял на ее пути и не двигался. Она не могла дотянуться до дверной ручки.

—      Не устраивай еще одной сцены, — сказала она.

Его удивили ее слова. Он не понимал, что она хочет уйти и что он задерживает ее. Она положила руку ему на плечо.

—      Тебе не следовало этого делать.

—      Что? — переспросил Спенсер. — Ты не хотела, чтобы я грубил мистеру Биллинджеру? Но ведь он тебе никогда не нравился. Ты мне сама говорила.

—      Мне он не нравится, но он папин приятель, — сказала она. — Тебе следовало быть вежливым с ним ради папы.

—      Да, — согласился Спенсер.

Дверь отворилась, и его толкнуло прямо на Джин.

—      Извините, пожалуйста, — сказал мужской голос.

Спенсер шагнул в сторону, и в вестибюль вошла женщина в черном платье, а с ней мужчина в смокинге и цилиндре. Мужчина приподнял цилиндр и улыбнулся, обнажив все зубы.

—      Еще раз прошу прощения.

—      Уйдем отсюда, — сказала Джин.

Близко от входа стояло такси, и шофер, готовый уже ехать, увидев их, задержался. Джин подошла к машине и обернулась,

—      Ты едешь?

—      А куда ты намерена ехать? — спросил он.

Она посмотрела на него и не ответила, и по выражению ее лица он понял, что сейчас не время стоять, задавая вопросы, а нужно сесть вместе с ней в машину, быть около нее, держать ее за руку и...

—      Мне кажется, что ты не хочешь быть со мной сегодня, Спенсер, — сказала Джин. Шофер такси включил мотор, и она крикнула ему: — Подождите! Я сажусь в машину — с тобой или без тебя, — сказала она, обращаясь к Спенсеру, — и, если ты предпочитаешь быть один или черт знает с кем, может с твоими драгоценными Луизой и Лэрри, тогда я отправляюсь на вечер к Полю. Меня там ждут, я знаю.

Спенсер подумал: «Лэрри! Я должен увидеть его». И снова услышал голос Джин.

—      Я очень рада, что надела это платье и орхидею Поля. Я словно предчувствовала и не сказала, что не приду. Наши с тобой отношения стали такими... — Ее голос задрожал; она не окончила фразы. Быстро повернувшись, она села в такси и захлопнула дверцу. Ее голова упала на подушки, Джин больше не было видно. Машина тронулась.

На мгновение ему захотелось побежать за машиной, догнать Джин и поговорить с ней. Но он не тронулся с места. Он видел, как такси ненадолго остановилось на углу, затем медленно сделало левый поворот и скрылось. Наблюдая, как исчезают два маленьких красных огонька, Спенсер внезапно почувствовал, будто что-то кончилось, словно он больше никогда не увидит Джин. Но при этом он не испытал ни горечи, ни облегчения.

Он пересек улицу, зашел в аптеку и направился к пустой телефонной будке. Он набрал номер Лэрри, но ответа не последовало. Он позвонил администратору «Савой-плаза» и назвал себя. Лэрри не приходил. Просьбу Спенсера ему пока передать не удалось. Спенсер попросил сообщить Лэрри, что звонил вторично.

Вместе со Спенсером в лифте поднималась компания молодежи. Их было человек пять. Они шумели, веселились. На седьмом этаже они сошли, и лифтер Карл спросил:

—      Что этому Фаулеру от вас надо, мистер Донован?

—      Честное слово, не знаю, — ответил Спенсер. — Вы читали его статью?

Карл утвердительно кивнул.

—      Брюс принес газету и оставил ее мне. Вы не можете подать на него в суд за клевету?

—      Думаю, что могу.

Дверь открылась на шестнадцатом этаже. Карл покачал головой.

—      Ничего не понимаю. Теперь, даже совершив убийство, люди выходят сухими из воды.

—      Да, — ответил Спенсер.

Он включил свет в квартире. В гостиной было жарко и душно. Спенсер снял галстук, отворил дверь на балкон и вышел. На темном небе не было видно звезд. С противоположного берега реки дул ветерок, но он не освежал. Вдали, высоко над горизонтом, блеснула молния. Спенсер наклонился, развязал шнурки и снял ботинки. Ноги его ощутили прохладу каменного пола. Он стоял на балконе, прислонившись к перилам. В соседнем доме, на несколько этажей ниже, он увидел служанку, которая равнодушными, усталыми движениями мыла посуду. На реке от Уэлфер-айленд только что отошел паром; на нем были люди, много людей, они сидели и стояли по два, по три, по четыре человека. За шторами соседнего здания тоже были люди; они были за всеми стенами и окнами, они разговаривали, ели, читали, может быть, обнимались, ссорились или даже ненавидели друг друга, но они были вместе, и он завидовал им. Он выпрямился, вошел в комнату и подошел к письменному столу.

Спенсер снова набрал номер телефона Лэрри, и жужжание диска эхом отозвалось в комнате. Никакого ответа.

Он начал ходить взад и вперед, пытаясь припомнить, что сказал ему Лэрри. «Я занят... Может, ты позвонишь попозже?.. Не сейчас, старина». Почему «не сейчас»? По-видимому, Лэрри был не один в комнате. С ним был еще кто-то, конечно не Луиза, в ее присутствии он мог говорить со Спенсером. Спенсер остановился. ФБР! Конечно, это единственное объяснение, ну не единственное, но вполне правдоподобное. Мэри Шеппард назвала им Лэрри. Вот где разгадка. Они медленно окружали его: сначала Майлс, его бывший хозяин, затем его секретарша и, наконец, его друг. Следующим будет, наверно, Джеймс Садерленд или Джин. Он должен предупредить их. Хотя, пожалуй, нет. Вдруг они пропустят Садерлендов?

Но если чиновники были у Лэрри, когда звонил Спенсер, то почему же Лэрри не позвонил ему потом, чтобы все объяснить или, что еще важнее, сообщить ему о их посещении? Ведь понимает же он, как важно знать Спенсеру о каждом замышляемом против него шаге. Вместо этого Лэрри исчез, не попытавшись даже позвонить ему, не дав о себе знать.

Что случилось с Лэрри? Он никогда не вел себя так. Он всегда был беспечен, весел, можно сказать, сиял, именно поэтому Спенсер потянулся к нему четырнадцать лет назад. Но за этой обаятельной внешностью таилась недюжинная сила и безграничная энергия, умно направляемая и успешно используемая. Еще не достигнув тридцати лет, Лэрри, продолжая традиции своей семьи, был уже ведущим инженером в области самолетостроения и управлял заводами в Детройте, Миннеаполисе и Лонг-Биче в Калифорнии. Спенсер относился к нему с благоговением; в том, что сказала Луиза, была истина: «Он был твоим кумиром, а кумир не может поступить плохо». По сравнению с Лэрри Спенсер считал себя скучным и неуклюжим. Вот почему он никогда по-настоящему не обвинял Луизу, когда она остановила свой выбор на Лэрри. Он понимал ее.

Затем внезапно Лэрри решил продать все свои акции самолетостроительной компании «Лоуренс Хант» и с тех пор изо дня в день менял свой образ жизни. Теперь Лэрри было тридцать восемь — тридцать девять лет, он был на два года старше Спенсера. Последние месяцы им не часто удавалось встречаться. Лэрри нередко внезапно уезжал — испытывать новые самолеты, говорил он, — перекочевывал с места на место, исчезал на целые дни, а то и на недели. Он стал беспокойным, нерешительным и много пил. Луиза жаловалась на это уже не раз, теперь она заявила, что у Лэрри есть другая женщина, а когда Спенсер рассказал ему о ее подозрениях, Лэрри беспечно махнул рукой: «Ах, это!»

Снова Спенсер почувствовал тупую боль в желудке. Он не обедал; наверно, это просто голод. Он прошел в кухню и открыл холодильник. Там лежало много припасов: ветчина, сыр, яйца; с минуту он смотрел на все это, но так и не заставил себя ни к чему прикоснуться. Он не был голоден. Он захлопнул холодильник и закурил сигарету. Затем подошел к письменному столу, чтобы набросать заявление, которое нужно будет в понедельник утром передать в газеты, если так посоветует и Марк Хелридж. Но для этого необходимо поговорить с адвокатом до понедельника. Сейчас было около одиннадцати, но, даже если Хелриджи уже вернулись домой, пожалуй, нет смысла беспокоить их так поздно. Лучше подождать до завтра. Он сидел над заявлением несколько часов. Заявление нужно было составить сдержанное и краткое — наподобие простого извещения. Обычно, диктуя письма, он тратил на это не больше времени, чем Мэри, которая их стенографировала, но тут было совсем другое. Он не мог подобрать нужных слов, все они звучали слишком драматично и банально. Наконец он бросил заявление и принялся писать в дневник.

Спенсер уже лег и уснул, когда зазвонил телефон. Он впотьмах нашел выключатель, зажег свет и взял трубку, ощущая ее вес и холод. Была половина пятого утра.

—      Да?

—      Я только что вернулась домой, — сказала Джин. — Я чудесно провела время.

—      Хорошо.

—      Я не пьяная, — заявила Джин.

Спенсер вспомнил, что между ними что-то произошло, но не мог припомнить, что именно. Он пытался собраться с мыслями.

—      Что ты делал? — спросила Джин.

—      Я поехал домой.

Наступило короткое молчание.

—      Ну, тогда все. Если тебе нечего сказать мне...

Она ждала, но Спенсер никак не мог вспомнить.

—      Иди к черту! — крикнула Джин.

Он услышал гудки отбоя.

Спенсер выключил свет. Засыпая снова, он услышал монотонный шум, похожий на дробь барабана, и понял, что идет дождь. Но даже не подумал о своих ботинках, оставшихся на балконе.

15. Воскресенье, 22 июля, 7.00 утра

Спенсер даже по воскресеньям вставал рано. Человек довольно педантичный, со сложившимися привычками, он с годами выработал для воскресных и праздничных дней определенный распорядок, которого с удовольствием придерживался, добродушно иронизируя над самим собой и изредка — раз или два за несколько месяцев — его нарушая, впрочем только для того, чтобы доказать себе, что может идти и не по проторенной дорожке.

Он поднимался около семи, брился и принимал душ, как и в обычные дни. Затем — тут уже вступал в силу его распорядок — разгуливал по квартире в одних трусах. Он складывал стопкой газеты — по воскресеньям Спенсер читал все нью-йоркские газеты, — проверял электрические часы, за неделю уходившие на несколько минут вперед, переставлял книги на полках, точил карандаши, наполнял сигаретами коробки — словом, вновь становился хозяином своей квартиры, причем занимался всем этим неторопливо и охотно.

Затем он накрывал стол для завтрака — в хорошую погоду на балконе, а если день выдавался холодный или дождливый, то в комнате. Он клал ложки и нож на строго определенные места, свертывал по всем правилам бумажную салфетку и наливал воду в стакан, хотя почти никогда к ней не притрагивался. Проделав все это, Спенсер шел на кухню и готовил себе обычный воскресный завтрак: два яйца всмятку, два ломтика хлеба, поджаренного в масле, большой стакан апельсинового сока и две чашки кофе. За завтраком он начинал читать газеты. Вначале Спенсер обычно просматривал сообщения о бейсболе и футболе, если на первой странице не оказывалось какой-нибудь сенсационной информации, которой нельзя было пренебречь. Затем он читал театральную страницу, а потом без всякого разбора — все другое, приберегая на сладкое свои любимые комиксы: «Блонди», «Лил Абнер» и «Дик Трэйси». Закончив завтрак, он убирал со стола, уносил посуду в кухню и, слегка ополоснув ее, оставлял в раковине, а сам возвращался в гостиную дочитывать газеты.

Из всех обязанностей, лежавших на нем по воскресеньям, когда Эмма не приходила, Спенсер не любил только уборки постели и обычно ее не убирал, если не ждал гостей, которым могло прийти в голову осмотреть его квартиру.

В воскресенье, кроме того, Спенсер сидел у телевизора. В остальные дни недели он редко его включал, но по воскресеньям приемник работал у него почти с самого утра, когда передавали спортивные новости и последние известия, и до позднего вечера или до тех пор, пока Спенсер куда-нибудь не уходил.

Это воскресенье было пасмурным и дождливым. Спенсер позавтракал. Шел только десятый час — слишком рано, чтобы звонить Марку Хелриджу в Коннектикут. Он стал просматривать «Геральд трибюн». На пятой странице под заголовком «Сенатор нападает на нью-йоркского адвоката» была помещена следующая заметка:

«Вашингтон, 21 июля (Юнайтед Пресс). Сенатор Аарон Куп заявил о своем все растущем беспокойстве по поводу систематически усиливающегося влияния коммунистов и их пособников на частную и общественную жизнь Соединенных Штатов. В качестве примера он указал на видногонью-йоркского адвоката, известного своими левыми взглядами, которому прочат важный судебный пост в штате Нью-Йорк. Сенатор, несомненно, имел в виду статью, опубликованную в пятницу одной из ведущих нью-йоркских газет и заклеймившую этого адвоката — он приобрел широкую известность защитой покойного Гордона Беквуда — как человека, сочувствующего красным. Гордон Беквуд, в свое время работавший экспертом государственного департамента по ближневосточным делам, был обвинен в том, что является советским агентом. Он покончил жизнь самоубийством в конце февраля сего года, в то время как назначенная сенатом комиссия расследовала его деятельность. Виновность Беквуда не была доказана».

Спенсер взял другие газеты. «Таймс» поместила то же сообщение Юнайтед Пресс, но на гораздо менее видном месте, спрятав его среди прочей вашингтонской информации и выбросив последнюю фразу. В «Миррор» Спенсер не нашел этой заметки — возможно, там ее не приметили, а может быть, не напечатали из-за давнишней склоки между Уолтом Фаулером и обозревателем «Миррор». «Ньюс» напечатала ее на седьмой странице, под заголовком «Сенатор разоблачает красного адвоката», причем назвала имена Спенсера и Фаулера.

Сильно встревоженный, Спенсер развернул газету «Стар джорнел». Ему сразу же бросилась в глаза его собственная фотография на третьей странице. Снимок был сделан в первые дни расследования дела Беквуда и изображал Спенсера в момент горячего спора с сенатором Купом. Он стоял с поднятой правой рукой и искаженным гримасой ртом. Подпись гласила: «Нью-йоркский адвокат Спенсер Донован, недавно обвиненный в принадлежности к коммунистической партии. (Подробности на пятой странице)». Спенсер намеревался открыть пятую страницу, как вдруг зазвонил телефон, и он, не выпуская газеты из рук, подошел к письменному столу.

—      Мистера Донована, пожалуйста. Вызывает Вашингтон.

—      Я у телефона.

—      Мистер Донован?

—      Да.

—      Одну минуту. Вашингтон, говорите, пожалуйста.

—      Хелло, — сказал Майрон Вагнер в Вашингтоне. — Спенсер?

—      Хелло, Майрон.

—      Послушай, мой мальчик, мне незачем сообщать тебе, что ты влип.

—      Знаю. Я как раз читаю газеты.

—      Из всех дурацких поступков, — горячился Майрон, — твое интервью в «Дейли уоркер»...

—      Что? — спросил пораженный Спенсер.

—      «Дейли уоркер», сегодня утром, от собственного корреспондента… Ну как ты мог сморозить такую глупость?

—      Перестань кричать и спокойно объясни мне, в чем дело, — сказал Спенсер. Он старался говорить хладнокровно, но рука у него дрожала. — Я не...

—      Черт побери, а я думал, что ты...

—      Послушай, — прервал Спенсер, — не волнуйся ты так, я не могу тебя понять. — Он глубоко вздохнул. — Если «Дейли уоркер» напечатала интервью своего корреспондента со мной, то это какое-то недоразумение. Я не делал этому парню никаких заявлений, я просто вышвырнул его за дверь.

—      Но зачем ты вообще пускал его к себе?

—      Майрон, послушай меня, — сказал Спенсер. — Вчера утром, помнишь, когда ты мне позвонил...

—      Угу.

—      Я услышал звонок — помнишь? — и попросил тебя подождать у телефона, сказав, что ко мне пришел репортер. Я как раз говорил с тобой. Я забыл спросить у него, из какой он газеты... Помнишь, мы еще говорили об этом? Как только я узнал, кто он, я тут же выставил его вон.

— Бог мой, почему же ты потом не позвонил мне?

— Да мне и в голову не пришло, — ответил Спенсер. — Я не думал, что это так важно.

—      Не думал, что это так важно?!

Майрон Вагнер снова сбился на крик, и Спенсер несколько отстранил трубку от уха.

—      Мой мальчик, ты отказываешься сделать мне заявление, ты игнорируешь всю прессу Соединенных Штатов, но даешь красным возможность...

—      Да перестань ты! — с негодованием воскликнул Спенсер.— Ты даже не слушаешь, что я тебе говорю.

— Нет, слушаю, — ответил Майрон. — Но то, что я слушаю и думаю, не имеет абсолютно никакого значения. Вчера ты, кажется, разговаривал с Полем Адамсом из Ассошиэйтед Пресс. Ты отклонил его просьбу и сделал это не очень вежливо. Так вот, он разобиделся и сегодня утром позвонил в свое вашингтонское бюро насчет сообщения «Дейли уоркер», Имей в виду, теперь все газеты будут против тебя.

Спенсер попытался собраться с мыслями.

—      Что же ты посоветуешь? — спросил он.

Ответа не последовало.

— Майрон...

—      Да. Тебе следует выступить с каким-то заявлением.

— Я так и сделаю. Сейчас я должен связаться с Марком Хелриджем,

— С кем?

—      С Марком Хелриджем, с адвокатом.

—      С Хелриджем? — переспросил Майрон, на которого эта фамилия явно произвела впечатление. — Он будет представлять твои интересы?

—      Надеюсь, что да, — ответил Спенсер. — Я собираюсь возбудить дело против Фаулера...

—      Минутку. Могу я это напечатать?

—      По-моему, можешь, — нерешительно произнес Спенсер. — Хотя, пожалуй, будет лучше, если я сначала переговорю с Хелриджем, а потом снова позвоню тебе.

—      Ради бога, не будь таким формалистом! Сейчас уже слишком поздно соблюдать этикет. Все, что мне нужно, — это факты.

—      Ну, хорошо, — смирился Спенсер. — Теперь ты знаешь факты.

Наступила пауза.

—      Мальчик, — сказал Майрон изменившимся голосом, — честное слово, мне жаль тебя. В дело вмешался твой любимый сенатор, и тебе предстоит драка.

—      Я знаю.

—      В таком случае — желаю удачи. Я за тебя, мой мальчик. Позвони мне, если я тебе потребуюсь. Поговори с Полем Адамсом по телефону. Он работает в Нью-Йорке, в Ассошиэйтед Пресс. У тебя есть номер его телефона?

—      Найду. Спасибо, Майрон.

—      Ну, хорошо. Будь здоров, мой мальчик. Не расстраивайся.

События развивались быстро, пожалуй, даже слишком быстро. Он только собирался еще прочесть сообщение в «Стар джорнел» о речи сенатора Купа, а уже другая новость — так называемое интервью «Дейли уоркер» — ударила его, словно обухом по голове. Он даже не знал, о чем говорится в этом «интервью». Следовало бы спросить Майрона или... нужно как можно скорее раздобыть номер «Дейли уоркер». Но как это сделать? Не может же он пойти вниз и сказать Эдди или Карлу — кто там из них сейчас дежурит: «Принесите мне сегодняшнюю «Дейли уоркер». Как это прозвучит? Более чем подозрительно, если учесть все, что там напечатано. Ну что ж, тогда, вероятно, он сходит сам. Но куда? Он был уверен, что в газетных киосках его района коммунистических газет нет. Ему казалось, что он читал какое-то постановление на этот счет. Возможно, что завтра, в своей конторе, он придумает более простой способ раздобыть газету. А сейчас самое важное — связаться с Марком Хелриджем.

Он позвонил в Коннектикут и на этот раз связался с адвокатом без всякого труда. Перси О’Нийл уже разговаривал с Хелриджем и сообщил ему суть дела. Хелридж будет рад встретиться со Спенсером для консультации в наиболее удобное для Спенсера время, желательно с утра, скажем между девятью и четвертью одиннадцатого, у кого-нибудь из них, желательнее все-таки в конторе у Хелриджа. Он внимательно ознакомился со статьей Уолта Фаулера, но еще не успел прочитать утренние газеты. Накануне он был где-то на вечеринке, как водится, засиделся допоздна и основательно выпил (Марк Хелридж употребил именно это выражение). Он только что встал, когда ему позвонил Спенсер.

Спенсер вновь извинился, что так рано побеспокоил Хелриджа, передал ему свой телефонный разговор с Майроном Вагнером из Вашингтона и упомянул об инциденте с «Дейли уоркер».

Выслушав его, Марк Хелридж немного помолчал, а когда заговорил снова, тон его стал заметно суше.

—      Перси ничего не сказал мне об этом.

—      Но он сам ничего не знал, — заметил Спенсер.

—      Понимаю. — Хелридж помолчал, а затем добавил: — Вы, конечно, отдаете себе отчет в том, что это обстоятельство может серьезно осложнить ваше дело?

—      Не понимаю почему, — сказал Спенсер с ноткой нетерпения в голосе. — Этот человек обманом ворвался в мою квартиру. Я ничего ему не говорил...

—      Хорошо, но вы же сами адвокат, — прервал Марк Хелридж. — Предполагается, что люди не должны врываться в чужие квартиры. Есть законные способы остановить их. Почему вы не вызвали полицию?

—      До этого не дошло. Он сам ушел, как только я потребовал.

—      Понимаю.

Дальше разговор не клеился, в тоне Хелриджа все отчетливее звучали нотки раздражения и усталости.

Спенсер положил трубку и вновь взялся за «Стар джорнел», но не мог собраться с мыслями и вникнуть в смысл слов. Почти без всякой надежды на успех он опять набрал номер Лэрри и некоторое время прислушивался к гудкам, подтверждавшим, как и прошлый раз, что телефон свободен. Начиная все больше и больше беспокоиться, он позвонил администратору «Савой-плаза». Ни от Лэрри, ни от Луизы никаких поручений не было.

Он почувствовал острую необходимость что-то предпринять, но что именно? Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, но с кем? Говорить стоило только с Лэрри, потому что он один знал все. Может быть, его телефон испорчен или он просто не хочет отвечать. Может быть, он напился и поссорился вчера с Луизой, а сейчас отсыпается и не слышит телефонных звонков. Спенсер решил пойти к Лэрри и выяснить, в чем дело. Так будет лучше, чем сидеть сложа руки и томиться. Хорошо уже, что нужно будет выйти из квартиры, из этих мрачных четырех стен. Он встал и отворил дверь на балкон. По-прежнему лил дождь — бесконечный серый поток с такого же серого неба... Серо на улице, серо в комнате. Спенсер вздрогнул.

Оставив дверь открытой, он пошел в спальню одеваться. Вот рубашка, вот брюки... Но где же ботинки, коричневые ботинки, которые были на нем вчера? Спенсер, все еще в домашних туфлях, сел на кровать. Подняв голову, он увидел прямо перед собой, в зеркале шкафа, человека с темными взъерошенными волосами, в расстегнутой рубашке, скорчившегося на кровати.

Он встал, чтобы посмотреть на него. Подходя к зеркалу, Спенсер вытягивал шею, пока чуть не коснулся лицом стекла. Он видел это лицо уже много лет и называл его своим собственным: карие глаза, слишком большой рот, средний, слегка изогнутый нос, широкий, в морщинах лоб. По-разному смотрели на это лицо другие: кто со страстью, кто с нежностью, кто с ненавистью, называя его обладателя то ласковыми, то гневными именами. Ему же это лицо ничего не говорило; оно не трогало его; оно было ему безразлично.

Но затем у него мелькнула мысль, что с этим лицом, вернее с человеком, которому оно принадлежит, происходит нечто важное, что этот человек — он сам и что все это происходит с ним. Он не мог закрыть книгу и отложить ее в сторону; он не мог уйти из повествования, которое вел, как ему казалось, кто-то другой, посторонний, — не мог, потому что нельзя ведь уйти от самого себя. Человек и его отражение вновь слились и одно целое, и этим целым был он сам, его жизнь.

Раздался телефонный звонок. Говорил Майлс, который только что прочел утреннюю газету. Голос старика звучал сильно и бодро. Его интересовало, связался ли Спенсер с Марком Хелриджем. Спенсер рассказал ему о своем разговоре с адвокатом, а также об интервью «Дейли уоркер».

—      А вы читали это интервью? — спросил Майлс,

—      Нет, — ответил Спенсер. — Откровенно говоря, и даже не представляю себе, где мне достать этот номер, но если бы даже и представлял, то дважды подумал бы, прежде чем купить его.

—      Странно это слышать от вас, Донован, — отозвался Майлс. — Мы ведь живем в свободной стране, не так ли? — Он хихикнул. — Я попытаюсь раздобыть газету, когда выйду из дому. Я старик и тридцать лет голосовал за республиканцев. Пожалуй, за это время я полностью освободился от всяких подозрительных мыслей. — Неожиданно он добавил: — А нас не подслушивают, а?

—      Нет, не думаю, — ответил Спенсер. — Мне... мне это и в голову не приходило.

—      Между тем это вполне возможно. За вами ведется слежка, вы знаете? Как говорится в наших современных детективных романах, за вами неотступно следует «хвост», или «тень».

—      Откуда вы знаете? — спросил Спенсер.

—      Слежку за вами я заметил еще вчера, — ответил Майлс. — Когда мы выходили из здания «Фратернити лайф», я увидел в вестибюле человека, который читал газету. Удивительно, что вы не обратили на него внимания — он держался настолько неприметно, что сразу бросался в глаза. Пока мы ждали машину, он тоже, вышел на улицу. Потому-то я и сказал, что поеду на метро. Мне хотелось убедиться, прав ли я. — Он опять засмеялся. — Конечно, я оказался прав. Я завернул за угол и стал наблюдать за ним. Он продолжал читать газету, пока вы не решили уйти. После этого он сложил газету, сунул ее в карман и устремился за вами. И все это он проделывал с таким небрежным видом, что о случайности не может быть и речи. Мне уже доводилось видеть таких молодчиков за работой.

Спенсер помолчал, а затем ответил:

—      Вот еще одна причина, по которой мне самому не следует ходить за «Дейли уоркер».

—      И опять вы не правы, Донован, — решительно заявил Майлс. — Вы ничего не теряете, пока действуете смело и открыто. Но вы ничего не выиграете, если поддадитесь страху и подозрительности. — Он помолчал, а затем спросил: — Знаете что?

—      Что?

—      Вам нужен адвокат. — И Майлс повесил трубку.

Спенсер хотел снова набрать номер Лэрри, но в это время в передней раздался звонок. Он положил трубку на рычаг и подошел к двери.

— Кто там? — спросил он. Ответа не последовало, но он услышал за дверью какой-то шорох.

—      Кто там? — снова спросил он. — Я не открою…

—      Открой, пожалуйста, — послышался женский голос.

Спенсер повернул ключ. Вошла Луиза. На ней был легкий плащ и черный берет, в руках она держала саквояж. Вода стекала с ее одежды, капала с рукавов. Она смотрела на него глазами, казавшимися огромными и черными на бледном, омытом дождем лице, и дрожала. Он шагнул ей навстречу, но она, не закрыв двери, молча, стараясь не задеть его, прошла со своим саквояжем в ванную комнату.

16. Воскресенье, 22 июля, 11.00 утра

Луиза разделась, накинула белый купальный халат Спенсера и босиком вернулась в гостиную. Широко расставив ноги, она стояла посреди комнаты и расчесывала волосы его гребенкой. Каждый раз, когда она поднимала руки, засученные рукава халата соскальзывали вниз.

— К прошлому возврата нет, — сказала она. Голос ее звучал безжизненно.

—      О чем это ты? — спросил Спенсер. — Где Лэрри?

Луиза пожала плечами.

— Не знаю и знать не хочу. Вчера вечером мы поссорились и он ушел, хлопнув дверью. Я ждала его до двух часов ночи, а затем сложила свои вещи в саквояж и сняла комнату в гостинице «Шерри-Нидерланд».

—      Я никак не мог дозвониться к нему, — сказал Спенсер.

—      Тебе нужна новая гребенка, — заметила Луиза. Она встряхнула волосы, и они легли ей на плечи такими легкими, пушистыми волнами, словно дождь их и не коснулся.

Спенсер стоял у письменного стола, собираясь закурить. Увидев, что Луиза направляется к нему, он бросил сигарету, повернулся к ней спиной и, подойдя к открытой балконной двери, стал смотреть на дождь. Через мгновение он почувствовал, что Луиза стоит рядом с ним. Она обняла его за шею, не выпуская гребенки из правой руки, и прижалась к нему всем телом.

—      Не надо, — сказал Спенсер.

—      Почему?

Он взял ее руки и мягко опустил их.

—      Я должен во что бы то ни стало связаться с Лэрри. Это... это страшно важно.

Луиза не отодвинулась от него, но руки ее беспомощно упали, и он почувствовал, что она больше к нему не прижимается.

—      Я не знаю, где он.

Спенсер подошел к письменному столу и закурил сигарету.

—      По-моему, у него какие-то неприятности, — сказала она.

—      А именно?

—      Вчера, после обеда, к нему приходили два человека из ФБР. Около часа они разговаривали с ним наедине, но он отказался сообщить мне, о чем они беседовали. Он утверждает, что этот визит никакого отношения к нему не имеет, но я ему не поверила.

— Ну, если вы поссорились из-за этого... — начал было Спенсер.

Она быстро повернулась к нему.

— Не из-за этого. Совсем не из-за этого!

—      Во всяком случае, — сказал Спенсер, — я могу тебя успокоить: они приходили к Лэрри из-за меня.

Она пристально на него посмотрела.

—      Из-за тебя?

—      Да, я нахожусь под следствием. Разве Лэрри ничего не говорил тебе?

Она покачала головой.

— Не понимаю. Какое следствие?

—      А, это длинная история, — ответил Спенсер.

Она отвела взгляд и снова стала причесываться резкими, нервными движениями.

—      Я не могла оставаться в гостинице, ну просто не могла. Я позвонила тебе, твой телефон был занят, и я решила, что ты дома. Мне не удалось найти такси, и я села в автобус, а остаток пути прошла пешком. — И не переводя дыхания, Луиза спросила:

—      А что Лэрри сделал?

—      Что ты хочешь сказать?

—      Он чем-то подвел тебя, да? Вот поэтому-то ты и хочешь поговорить с ним. Это он виноват?

—      В чем виноват?

—      Ну, в том, что приходили эти... из ФБР. Это он виноват, да? Он что-то говорил о тебе... Он...

—      Перестань болтать глупости, Луиза! — резко остановил ее Спенсер. — Ты не понимаешь, что говоришь.

—      Я не понимаю?! — Она швырнула гребенку на пол, сделала несколько шагов к Спенсеру и взяла у него из рук сигарету. — Продолжай, продолжай доверять ему. Пусть он еще раз обманет тебя. Но не говори потом, что я тебя не предупредила. Никогда не говори.

—      Луиза...

Она курила, глубоко затягиваясь.

—      Он так ревнует меня к тебе, что уже не способен рассуждать здраво.

—      У него нет никаких оснований для ревности, — сказал Спенсер.

—      Нет, есть, — заявила Луиза. Высоко подняв голову, она смотрела ему прямо в глаза. — Я устала сейчас, Спенс, страшно устала. Каждый раз, когда мы остаемся с тобой наедине, оказывается, что я либо страшно утомлена, либо истерична. А я не хочу этого. С тобой я хочу быть спокойной и... нежной. Настоящей женщиной, а не психопаткой. Я люблю тебя, Спенс, и всегда любила. Я хочу любить тебя и быть с тобой всю мою жизнь. — Она резко повернулась, подошла к балконной двери и выбросила окурок прямо под дождь. А затем начала смеяться.

—      В чем дело? — хрипло спросил Спенсер. Он боялся, что с ней начнется истерика... «Быть с тобой всю мою жизнь», — сказала она. Но это же неправда, и не может быть правдой.

—      Иди сюда, посмотри, — позвала она Спенсера.

Она указывала на какой-то предмет. Он подошел и увидел свои ботинки, которые снял накануне вечером. Они превратились в мокрую бесформенную коричневую массу, но в них было сейчас что-то на редкость живое и выразительное, что-то родственное опоркам из комедиантского реквизита. Спенсер хотел было взять их, но Луиза его остановила. Обернувшись, он увидел, как разрумянилось ее лицо и как победно она на него глядит. Затем он почувствовал на своих губах ее губы, обнял ее и начал целовать.

Обнимая и целуя Луизу, он целовал свою юность, тысячи воспоминаний и все те ночи, которых никогда не было.

Он услыхал телефонный звонок, но не хотел выпускать ее из своих объятий. Когда телефон прозвонил в третий раз, она как-то сжалась и медленно от него отстранилась. Спенсер подошел к письменному столу и снял трубку.

—      Можешь сказать ему, что я здесь, — сказала Луиза.

Спенсер взглянул на нее.

—      Хелло?

В трубке раздался голос Мэри Шеппард:

—      Хелло, босс, как вы себя чувствуете?

Он глубоко вздохнул:

—      Чудесно.

Наступила короткая пауза.

—      Это все, что я хотела спросить.

—      Спасибо, Мэри, — сказал Спенсер. — Я надеюсь, вы читали сегодня утренние газеты?

—      Да. И мне очень понравилась ваша фотография, босс. Я вырезала ее и наклеила на зеркало своего туалетного столика. — Затем другим тоном она сказала: — Я могу что-нибудь для вас сделать?

—      Нет, — отозвался Спенсер. — Большое спасибо. Все нужно отложить до понедельника. Я очень тронут, что вы позвонили мне. Честное слово.

—      Ну, хорошо, — ответила Мэри. — Стоимость этого телефонного разговора я поставлю в счет конторе, а то мать уже ворчит. Всего доброго, босс. — Мэри повесила трубку.

—      Кто эта Мэри? — спросила Луиза. Она лежала, вытянувшись на кушетке, и смотрела на него.

—      Мой секретарь Мэри Шеппард. Ты очень часто с ней разговаривала.

—      У нее очень женственный голос. Она красива?

—      Пожалуй, привлекательна в своем роде.

—      Как это в своем роде?

—      Ну...

—      Вы когда-нибудь целовались?

—      Нет, — ответил Спенсер, — мы никогда не целовались. Насколько мне известно, она любит одного человека.

—      Зачем она звонила тебе?

—      Она прочла всю эту чепуху в газетах и хотела узнать, не может ли мне чем-нибудь помочь. Это очень мило с ее стороны.

—      Очень, — сказала Луиза. Она знаком подозвала его к себе и подвинулась, освобождая для него место на кушетке рядом с собой. Он сел, и Луиза взяла его за руку. — Я хочу, чтобы ты ее уволил.

Он улыбнулся.

—      Непременно.

—      Нет, Спенс, я говорю серьезно. — И он увидел, что она действительно сказала это серьезно. — Ты женишься на бабе, которая обладает сильно развитым инстинктом собственности. Я хочу, чтобы ты это знал.

Он встал.

—      Луиза...

—      Не уходи.

—      Луиза, — сказал Спенсер, — будь терпелива, терпелива со мной и сама с собой. Мы не можем говорить о браке, мы не должны затевать это. Ты — жена Лэрри, а Лэрри, ты и я — старые друзья. Не будем портить нашу дружбу из-за того... из-за того, что ты несчастлива с Лэрри и в эту минуту думаешь, что любишь меня.

Луиза промолчала, но, взглянув на нее, он увидел, что она беззвучно плачет. Она повернулась лицом к стене, ее плечи вздрагивали.

Он не тронулся с места.

—      Луиза, послушай меня. Я хочу быть честным с тобой. То, что ты сказала несколько минут назад о себе, правильно в отношении меня. Возможно, что так было всегда. Я люблю тебя. Я никогда не переставал любить тебя. Но с тобой дело обстоит иначе, совсем иначе. Посмотри правде в глаза, будь честна с собой. Ты, может быть, любила меня по-детски... нет, я не то хочу сказать: не по-детски, а так, как любят в ранней юности. А потом ты влюбилась в Лэрри. Ведь это же факт, дорогая, и не важно, что ты говоришь, и не важно, как это началось. Ты полюбила его и вышла за него замуж. Ты его жена и все еще любишь его.

Пока он говорил, Луиза лежала тихо, но, когда он умолк, она повернула голову, и он увидел, что глаза ее полны слез. Она стала рыться в карманах его халата, отыскивая носовой платок. Не обнаружив его, она вытерла лицо халатом.

—      Я знаю, ты мне не веришь, — сказала она, пытаясь быть спокойной. — Это потому, что ты давно уже не знаешь меня. Много лет ты не видел во мне Луизу, свою Луизу. Ты видел только жену Лэрри, а жена Лэрри — истеричка, безнадежно во всем запутавшаяся... Хорошо, я буду честна с тобой. Я, конечно, в свое время влюбилась в Лэрри. Он пробрался в мою душу и сидит там, все еще сидит, но он больше не нужен мне. Я избавляюсь от него и уже почти избавилась. Видишь ли, в действительности он мне никогда не нравился и никогда, ни на одну секунду я не верила ему.

Она остановилась, переводя дыхание, и попыталась улыбнуться Спенсеру.

— Сегодня, когда ты меня целовал, я почувствовала себя так, как не чувствовала никогда в жизни... Я... я знаю, тебе это трудно понять, но выслушай меня и пойми. Лэрри, конечно, взволновал меня. Этот человек может взволновать. Но... я не знала, что в тебе столько нежности и тепла и всего этого вместе взятого. Только сейчас я это узнала.

Судорожным движением она вытянулась на кушетке.

— Я вышла замуж не за того человека, который мне нужен. Я и раньше говорила тебе об этом. Я сделала ошибку! Неужели же я должна всю жизнь расплачиваться за одну ошибку?

Он ничего не ответил.

Она умолкла и, видимо, успокоилась. Ее руки, выглядывавшие из засученных рукавов его белого халата, казались по-детски тонкими и нежными. Она опустила веки и ровно дышала полуоткрытым ртом. Только легкое дрожание губ выдавало ее боль.

Спенсер глядел на нее и видел, какая она маленькая и как похожа на ребенка. Страсть покинула его, и он, полный тайной радости, смотрел на нее, как смотрит отец на свою младшую дочь. Потом он тихонько отошел к письменному столу, развернул утренний выпуск «Стар джорнел» и прочитал:

«СЕНАТОР США ПОДДЕРЖИВАЕТ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

ЖУРНАЛИСТА ПРОТИВ КРАСНЫХ

Вашингтон, 21 июля. Сенатор Аарон Куп, сыгравший важную роль в разоблачении сторонника красных Гордона Беквуда, одно время работавшего консультантом государственного департамента по вопросам внешней политики, выступил сегодня с решительной поддержкой статьи известного журналиста Уолта Фаулера, опубликованной в пятницу нью-йоркской газетой «Стар джорнел».

В интервью с вашингтонским корреспондентом агентства Ассошиэйтед Пресс сенатор заявил, что настало время вытравить коммунизм из всех областей американской общественной и частной жизни и, воскресив воинствующий дух раннего христианства, широко использовать его для борьбы против кремлевского антихриста и его покорных рабов в наших городах и деревнях.

На просьбу прокомментировать статью мистера Фаулера, которая разоблачает деятельность одного нью-йоркского адвоката, снискавшего печальную известность своими левыми взглядами, сенатор Куп ответил, что всякий, кто бросается на помощь предателю, по всей вероятности, является предателем и сам. Сенатор имел в виду то обстоятельство, что при расследовании сенатом дела Гордона Беквуда этот адвокат был защитником последнего. Гордон Беквуд, участвовавший в разработке гибельной ближневосточной политики США во времена Рузвельта, покончил с собой как раз в тот момент, когда слушание его дела в Вашингтоне было в самом разгаре. После самоубийства своего клиента нью-йоркский адвокат Спенсер Донован опубликовал заявление, в котором прославлял Беквуда как мученика и невинную жертву политических преследований».

Зазвонил телефон, и Спенсер быстро схватил трубку, искоса взглянув на Луизу, но она даже не шевельнулась.

—      Спенсер? — услыхал он в трубке зычный голос Джеймса Ф. Садерленда.

—      Слушаю вас, мистер Садерленд, — он старался говорить как можно тише.

—      Вы читали газеты, утренние газеты?

—      Да, читал.

—      Вы говорили с Хелриджем? Только он один в состоянии... Вы обязаны что-то предпринять! Сенатор США... Это же возмутительно! — Садерленд внезапно умолк, не объяснив, что именно возмутительно, по его мнению.

—      Я говорил с Хелриджем, — ответил Спенсер, — и завтра утром встречусь с ним.

—      Хорошо, хорошо. Ужасно неприятно, Спенсер, ужасно! Вы не должны были связываться со всем этим красным сбродом. Это, это... чертовски неприятно!

Спенсер почувствовал, как в нем подымается волна гнева, но все же ему удалось сдержаться.

—      Жаль, что вы это так понимаете.

—      Что вы сказали? Говорите громче, я вас не слышу.

—      Я сказал, что сожалею.

—      Конечно, конечно! Но сейчас уже слишком поздно говорить об этом. Я полагаю, что вы хотите побеседовать с Джин. — Он не стал ждать ответа, и Спенсер услыхал, как он положил трубку на стол и закричал: — Джин, Джин!

Через несколько секунд Садерленд снова взял трубку.

—      Кажется, она приглашена куда-то завтракать. Возможно, вы знаете, куда она ушла. Она сама вам позвонит.

—      Хорошо, — ответил Спенсер. Он осторожно положил трубку на рычаг, чтобы не разбудить Луизу, но когда обернулся, то увидел, что она смотрит на него ясными, широко открытыми глазами.

—      Я разбудил тебя, да? — спросил он.

—      Нет. Я не спала. — Она говорила очень медленно, как бы взвешивая каждое слово и вслушиваясь в него. — О чем ты думал, когда смотрел на меня? — спросила она.

Вместо ответа он покачал головой. Она продолжала смотреть ему в глаза, и печальная, слабая улыбка кривила ее губы.

—      Почему ты любишь меня, Спенс? Почему?

Он встал. Этот вопрос он и сам задавал себе не раз, но никогда не мог на него ответить. Ничего не сказал он и теперь. Чувствуя себя издерганным, несчастным и очень одиноким, он подошел к двери и выглянул на балкон. Дождь перестал.

—      Иногда я очень сомневаюсь в тебе, — сказала Луиза. — Я сомневаюсь в твоей любви ко мне. Это странная любовь. — Она умолкла, но тут же заговорила снова: — Я хотела быть твоей женой, когда мы были молодыми. Очень хотела. Но ты не взял меня. А сейчас я опять хочу быть твоей. Я хочу этого больше всего на свете. Я свободна от Лэрри... или почти свободна, если говорить откровенно. Вместе с тобой мы могли бы покончить и с этим «почти», но ты не берешь меня. Ты говоришь, что не веришь мне и что я все еще люблю Лэрри. Иногда мне кажется, что по-настоящему я тебе не нужна, Спенс. Иногда я думаю, что ты больше любишь наше с тобой несчастье, чем меня самое. — Она замолчала.

Он прислушивался к бурному потоку ее слов. Он не отдавал себе отчета, была ли в них правда — правда о нем, но чувствовал, как ее слова проникают в его мозг и оседают в каких-то тайных уголках его сознания. Он продолжал вслушиваться в ее слова еще долго после того, как они отзвучали.

Луиза нарушила молчание.

—      Тебе когда-нибудь нужен был кто-нибудь, Спенс?

Он повернулся к ней.

—      Почему ты спрашиваешь об этом?

Она подняла голову и посмотрела на него.

—      Кажется, я вечно прихожу к тебе только за тем, чтобы в чем-нибудь признаться и излить душу, но ты ко мне никогда ни с чем не приходил — ни разу за нее время, что мы знаем друг друга. Может быть, это просто потому, что я тебе не нужна. Но кто же еще у тебя есть? — Она замолчала.

Кое-кто был в его жизни, и оба они об этом знали — девушка, с которой он помолвлен и которая должна стать его женой. Но теперь, когда он стоял перед Луизой и они читали друг у друга в глазах всю правду о безнадежности их любви, он не мог произнести имя Джин. Откровенно говоря, в его жизни больше никого не было.

Спенсер ничего не ответил; Луиза уронила голову на кушетку и улыбнулась.

—      Я думаю, Спенс, будет лучше всего, если ты проводишь меня домой, — сказала она.

17. Воскресенье, 22 июля, 1.00 дня

Когда Спенсер и Луиза вошли в квартиру на тридцать втором этаже «Савой-плаза», Лэрри сидел на кушетке в гостиной. Рубашка его была расстегнута, ботинки и галстук разбросаны по полу. Он сидел лицом к двери и тихо разговаривал с кем-то по телефону. Увидев их, он не шевельнулся, только глаза его расширились, а губы скривились в неприятной усмешке.

Спенсер до боли отчетливо понял, какую картину видит перед собой Лэрри. На глазах у мужа возвращалась домой жена, довольно растрепанная, в измятой одежде. В руках у нее саквояж, а сопровождает ее близкий друг семьи, из-за которого между мужем и женой не раз уже возникали стычки на почве ревности. Классический треугольник, не нуждающийся ни в каких пояснениях. Нужен только еще кто-то четвертый, чтобы назвать вещи их именами.

Первые слова Лэрри не оставляли никаких сомнений на этот счет. Он опустил трубку и произнес:

— Надеюсь, вы славно позабавились.

Гнев овладел Спенсером, но он сдержал себя. Именно в этот момент он ощутил острый приступ боли в желудке.

—      Не отвечай ему, Спенс! — воскликнула Луиза. — Прошу тебя, не нужно. Это так похоже на него.

Она хотела пройти мимо мужа, но Лэрри схватил ее за руку, в которой она держала саквояж, и с силой рванул вниз. Луиза упала, саквояж выскользнул из ее руки, и все его содержимое вывалилось на пол.

Спенсер бросился к Луизе, но Лэрри поднялся и встал между ними.

—      Ни с места! Это касается только меня и ее. Тобой я займусь позже.

Его лицо было небрито, голос звучал хрипло.

—      Прекрати эту идиотскую сцену и возьми себя в руки! — с яростью закричал на него Спенсер. — Ты что, действительно думаешь, что мы провели с ней ночь?

—      Замолчи, Спенс! — воскликнула Луиза. — Пожалуйста, не разговаривай с ним! — Она все еще лежала на полу, несколько приподнявшись; ее лицо было искажено злобой.

—      Скажи ему, Луиза, что ты делала, — потребовал Спенсер. — Он имеет право знать. Говори.

Она с раздражением поднялась.

—      Сам рассказывай. — Луиза стала собирать вещи и бросать их в саквояж. — Ничего ты не стоишь. Оба вы ничтожества, и я ненавижу вас обоих.

Не глядя на них, она прошла со своим саквояжем в спальню и хлопнула дверью.

—      Она пришла ко мне часа два назад, — начал Спенсер.

Лэрри устало сел.

—      Ну и прекрасно.

—      Она ушла отсюда, не дождавшись тебя, и сняла комнату в гостинице «Шерри-Нидерланд». Затем утром…

—      Я сказал: прекрасно, — повторил Лэрри. Тяжело дыша, он закрыл лицо руками.

Спенсер взглянул на него.

—      Со вчерашнего утра я никак не могу дозвониться тебе. Мне нужно с тобой поговорить. События развиваются быстро.

—      Ну что ж, говори.

—      Почему ты не позвонил мне, после того как ушли агенты ФБР?

—      Она рассказала тебе?

—      Да.

—      Это не ее дело, совершенно не ее дело.

—      Да, но это мое дело, не так ли?

—      Пожалуй, да, — согласился Лэрри.

Он медленно встал и впервые посмотрел прямо на Спенсера налитыми кровью глазами.

—      Выпить хочешь?

— Не возражал бы.

—      Мне очень нужно выпить. Виски с водой?

—      Конечно.

Направляясь вместе со Спенсером в кухню, Лэрри остановился и прикоснулся к его руке, как бы прося прощения и предлагая помириться. С минуту они, улыбаясь, стояли рядом, и каждый искал во взгляде другого выражения давнишней взаимной приязни.

—      Черт побери! — пробормотал Лэрри и пошел в кухню.

Спенсеру стало легче на душе. Нервное напряжение немного ослабло, только боль в желудке не проходила. Уж не заболел ли он и не придется ли обратиться к врачу? Сейчас он не мог позволить себе болеть. На столе рядом с кушеткой он увидел какую-то газету — по внешнему виду ему не удалось определить ее название, В ту же минуту он вспомнил, что до сих пор не позвонил Полю Адамсу. Он подошел к письменному столу у окна и принялся искать телефонную книжку. Стол был завален книгами и бумагами. Здесь лежало несколько детективных романов и кинематографических журналов вперемешку с узкоспециальными изданиями, посвященными моторам и самолетам. Он нашел телефонную книжку и принялся листать ее, отыскивая номер коммутатора Ассошиэйтед Пресс, когда вошел Лэрри с бутылками, кубиками льда и стаканами.

—      Я только позвоню одному человеку, — сказал Спенсер, захлопывая телефонную книжку.

—      Сделай одолжение, старик, — ответил Лэрри, ставя поднос на стол. Он взял газету и швырнул ее на кушетку. Она слегка развернулась при падении, и Спенсер, стоя у письменного стола с протянутой к телефону рукой, невольно вздрогнул: он увидел, что это был номер «Дейли уоркер». Спенсер взглянул на Лэрри и сразу же понял, что тот заметил это. Их взгляды встретились.

—      Ну, что ж, звони, старина, — повторил Лэрри со смущенной улыбкой. Но Спенсер колебался. Лэрри стал наливать виски в стаканы.

—      Скажи, когда хватит... Сейчас я тебе все объясню.

Спенсер набрал номер коммутатора Ассошиэйтед Пресс, но телефон Адамса не отвечал; на службе Адамса ждали не скоро. Спенсер попросил передать ему, что он звонил и позвонит снова в понедельник утром.

Спенсер разговаривал по телефону, стоя спиной к Лэрри. Повернувшись, он увидел, что Лэрри сидит на кушетке с опущенной головой. На его лице все еще была заметна улыбка.

—      Ты, может быть, объяснишь мне... — начал было Спенсер, но Лэрри быстро поднял голову и перебил его:

—      Послушай, старик! Тут нет никаких секретов. Мне рассказали ребята. Я заинтересовался и купил этот номер газеты. Вот и все.

—      Ребята? — переспросил Спенсер. — Ты имеешь в виду агентов ФБР?

—      Ну да, конечно.

—      Они сообщили тебе об этом вчера?

Лэрри взял стакан с виски и нетерпеливо кивнул головой.

—      О чем, собственно, речь? Уж не думаешь ли ты, что они проморгают такое дельце? Ох, и пронырливы же они! — Лэрри пил виски большими, жадными глотками.

—      И ты не позвонил мне! — воскликнул Спенсер. — Не понимаю.

Лэрри поставил стакан на стол.

—      А зачем? Что ты мог сделать?

—      Вероятно, ничего, — ответил Спенсер, — но суть не в этом. Предполагается, что ты мой союзник в этом деле. Ты ведь единственный человек, полностью осведомленный...

— Единственный? — резко спросил Лэрри, глядя на него.

—      Что ты хочешь сказать? Если ты имеешь в виду Луизу, то я ничего...

—      Я не думаю, чтобы ты сказал Луизе, — прервал Лэрри. — Я прекрасно понимаю, черт побери, что ты не будешь с ней разговаривать на эту тему. Но это вовсе не то, что я имею в виду, и ты меня, конечно, понимаешь. Мне важно выяснить, действительно ли я полностью в курсе дела, или же ты просто-напросто используешь меня, как простака, чтобы скрыть...

—      Что скрыть? — вскричал Спенсер.

Этот вопрос стоил ему большого усилия: он снова почувствовал головокружение.

—      Правду, — ответил Лэрри.

Спенсер нагнулся и попытался взять свой стакан, но у него так дрожала рука, что ему не удалось сделать это. Лэрри подвинул к нему стакан, и Спенсер с трудом поднял его и выпил. В голове у него стало проясняться. Он увидел, что Лэрри смотрит на него внимательными, холодными глазами.

—      Лэрри, — медленно произнес он, — ради всего святого скажи, что ты шутишь.

Наступила пауза. Кивком головы Лэрри указал на газету.

—      А что ты скажешь об этом?

—      До сегодняшнего дня я ничего не знал, — ответил Спенсер. — Майрон Вагнер позвонил мне из Вашингтона и рассказал.

—      Ты не читал интервью?

—      Нет. Понятия не имею, о чем там говорится.

Лэрри уставился на него.

—      Ты никогда не разговаривал с парнем, который написал интервью?

—      Я не утверждал этого, Лэрри, — сказал Спенсер.

Лэрри поднял руки и ударил себя по коленям.

—      Ну, знаешь, старик... — Он встал, прошел через комнату к окнам во всю высоту стены и открыл одно из них. — Здесь душно.

Стоя спиной к Спенсеру, он смотрел на улицу.

—      Лэрри, — заговорил Спенсер, — скажи мне, что у тебя на уме, и, пожалуйста, ничего не утаивай. Если ты внезапно решил не доверять мне, скажи об этом и объясни причины. Твое поведение за последнее время было... более чем странным. И меня это очень беспокоит. Мы с тобой много лет друзья, и я... я очень на тебя рассчитывал. — Задыхаясь, он сделал глубокий вдох. — Что с тобой, Лэрри? Скажи мне.

Лэрри не повернулся, и Спенсер подошел к нему. По выражению лица Лэрри он хотел угадать его мысли. Но Лэрри продолжал смотреть в окно.

—      Я не знаю, что и думать, — буркнул он.

Спенсер почувствовал, что ему не хватает воздуха. Резкая боль в желудке возобновилась. Скорчившись, он обеими руками схватился за живот.

—      Лэрри, ты единственный человек, который читал мое письмо, мое письмо в комиссию. Помнишь, ты был у меня в конторе, в тот день шел дождь... мы обсуждали письмо. Сначала ты решил, что это бессмысленная затея, но потом...

Он вынужден был остановиться; Лэрри повернулся и взглянул на Спенсера.

—      Ты видел, как я печатал это письмо... ты, ты сам, — снова заговорил Спенсер. — Ты читал его. Я дал тебе копию. Как же теперь... — Он снял руки с живота и начал ощупью искать кресло, стоявшее рядом.

Лэрри быстро подошел к нему.

—      В чем дело, старина? — Он схватил Спенсера под мышки и осторожно посадил в кресло. — Ты болен?

Спенсер пристально посмотрел на него.

— Нет, ничего, спасибо. У меня часто бывают такие приступы. Пройдет. — Он откинулся в кресле, вытянул ноги и сидел в таком положении до тех пор, пока не почувствовал, что мышцы его расслабляются. Вскоре ему стало легче дышать, и боль в желудке постепенно утихала.

—      Ты советовался с врачом?

Спенсер покачал головой.

—      А следовало бы.

—      Да, пожалуй. Со мной это случается всякий раз, когда я волнуюсь.

—      Жаль, — сказал Лэрри.

Дверь спальни отворилась, и показалась Луиза. На ней был костюм и какая-то нелепая шляпка с перьями на макушке. Держа под мышкой сумочку, она натягивала перчатки. Увидев в кресле страдающего Спенсера, она нахмурилась, и вызывающее выражение на ее лице тотчас же сменилось откровенно тревожным.

—      Что случилось?

—      Я чувствую себя неважно, — улыбнулся Спенсер. — Но в общем ничего, пустяки.

Продолжая расправлять перчатки, Луиза подошла к Спенсеру. Губы у нее нервно вздрагивали. Когда ее отделяло от Спенсера несколько шагов, Лэрри сухо заметил:

—      Причин для слез нет. Он выживет.

Она остановилась как вкопанная. Затем, упрямо вскинув голову, прошла мимо обоих мужчин в переднюю.

—      Куда ты идешь? — крикнул ей вслед Лэрри.

Она не ответила. Дверь с шумом захлопнулась за ней.

Спенсер выпрямился.

—      Зачем ты это сделал?

—      Что?

—      Ты совсем не доверяешь мне, Лэрри, ты совершенно не веришь Луизе. Почему?

Лэрри плотно сжал губы и холодно взглянул на Спенсера. Отвернувшись от него, он подошел к столу и снова налил себе виски.

Спенсер поднялся.

—      Будь мягче с ней, Лэрри. Она сейчас так растеряна. Это бывает с каждым в семейной жизни. Мы с Луизой...

—      Да, — резко остановил его Лэрри, — вы с Луизой — это все, что я слышу каждый день и уже много лет подряд! Спенсер Великий, Спенсер Всемогущий, отец-духовник, защитник угнетенных, утешитель непонятых жен! Мне осточертело все это!

Внезапно к Спенсеру вернулось все его спокойствие. Значит, Луиза была права и Лэрри ревновал ее к нему. Очень плохо, конечно, но ничего непоправимого тут нет. Спенсер был рад, что в конце концов все вышло наружу. Он был уверен, что Лэрри прислушается к голосу здравого смысла. Взглянув на Лэрри, занятого в этот момент выпивкой, Спенсер ощутил к своему другу прилив нежности.

—      Может, нам давно следовало об этом поговорить? — сказал он. — Давай сделаем это сейчас.

Лэрри решительным движением опустил стакан на стол.

—      Я не намерен обсуждать с тобой вопросы, касающиеся моей жены. Я знаю, в чем тут дело. Она бегает к тебе то и дело, жалуется, как она несчастна и как дурно я с ней обращаюсь.

—      Она думает, что ты обзавелся любовницей. Я уже говорил тебе об этом.

Лэрри вызывающе посмотрел на Спенсера.

—      Ну а если и так?Кто может винить меня в этом? А жена-то ко мне хорошо относится? За моей спиной вы с ней...

—      Но ты же знаешь правду о моих отношениях с Луизой, — ответил Спенсер, повышая голос. — Я любил ее, когда мы были очень молоды, задолго до того, как мы встретили тебя. Ну а потом она полюбила тебя и стала твоей женой. Таковы факты, и ты всегда их знал.

Произнося столь решительным тоном эти напыщенные слова, Спенсер вдруг вспомнил, что всего лишь несколько часов назад он обнимал Луизу, что она прижималась к нему, шептала какие-то нежности, гладила его по голове, что он страстно целовал ее — жену другого человека, жену Лэрри. И потому все, что он говорил, звучало фальшиво и вызывало у него отвращение к самому себе.

То ли голос Спенсера дрогнул, то ли на лице его отразилась неуверенность в своей правоте — во всяком случае, Лэрри бросил на него острый взгляд и сказал:

—      Ты не обманывай меня, старик. Она вбила себе в голову, что вышла замуж не за того человека, который ей нужен, и что она должна была стать твоей женой. А если это так, то какого же черта ты не взял ее и почему не берешь сейчас?

Держа стакан в руке, которая дрожала так, что виски расплескивалось на ковер, Лэрри подошел к Спенсеру.

—      Ребята хотели поговорить с ней, расспросить ее о тебе — красный ты или еще какой. Но что она знает о тебе? Она так втрескалась, что у нее ноги подкашиваются, стоит ей поглядеть на тебя. Влюбленная самка! Да они не поверили бы ни одному ее слову. Их не проведешь!

Спенсер остолбенел.

—      Ты не рассказывал об этом агентам ФБР, правда ведь?

Лэрри, полузакрыв глаза, стал потягиваться на носках. В уголках его рта появилась довольная улыбка и медленно расползлась по всему лицу.

—      Рассказывал ли я? — переспросил он.

—      Ты пьян, Лэрри, — заявил Спенсер. — Я... я не допускаю, чтобы ты говорил с ними о нас с Луизой.

Он ждал ответа, но Лэрри, продолжая улыбаться, молчал.

—      Если ты сказал агентам, что я влюблен в твою жену или... больше того, то ты понимаешь, чем это грозит мне? — Он стоял теперь рядом с Лэрри, от которого разило винным перегаром. — Ты должен понимать, насколько важны в таком деле вопросы морали. Характер человека, его репутация... Тут играет роль не только политическая сторона, но и честность человека, его правдивость. Лэрри, ты... ты шутишь, ты не мог им этого сказать!

—      Да мне ничего и не нужно было говорить, — заявил Лэрри. — Они все о тебе знают, начиная с далекого прошлого. Это же дотошные люди. — Он повернулся, подошел к столу и снова стал наливать себе виски.

Спенсер подошел к нему и попытался отнять стакан.

—      Не пей больше, Лэрри. Я хочу, чтобы ты...

Лэрри выставил вперед локоть и со злостью толкнул Спенсера в живот.

—      Я думаю, у нас не дойдет до драки, а, старина? — Плеснув виски в стакан, он продолжал: — Должен признаться, что ты ловкий сукин сын, старик. Ты здорово придумал эту историю с письмом, полагая, что я такой простачок... Лоуренс Хант младший появляется на белом коне, размахивая письмом, чтобы под... подтвердить, что ты никогда не был красным, когда вся эта проклятая страна узнает о тебе правду.

Спенсер стоял неподвижно, бледный как полотно.

—      Ты действительно веришь всему этому, Лэрри?

Внезапно выражение лица Лэрри изменилось. Губы у него опустились, стали мягкими и рыхлыми, и на глазах появились слезы.

—      На кой черт ты сделал это? — спросил он плаксиво. — На кой черт, старина?

Спенсер смотрел па это нетвердо стоявшее на ногах существо, обросшее щетиной, с налитыми кровью глазами. Оно больше не походило на Лэрри и вообще едва ли походило на человека. Теперь оно уже не относилось к нему дружественно; оно было опасно и способно на убийство. И все же, по причинам, непонятным ему самому, Спенсер не ненавидел Лэрри. Он бесстрастно смотрел на него, пытаясь найти объяснение такой перемене и уразуметь, почему тот, кем он восхищался и кому верил, превратился в нечто столь жалкое и столь слабое. Мысль о личной опасности — во всяком случае, в этот момент — отошла куда-то на второй план. Он мучительно хотел знать, чем вызвана такая метаморфоза и можно ли это вообще назвать метаморфозой — не был ли Лэрри таким всегда.

Он подошел к Лэрри и прикоснулся к его руке.

—      Что я сделал, Лэрри? Что, по-твоему, я сделал?

Ответа не было.

—      Ты можешь выслушать меня, Лэрри? — продолжал Спенсер. — Ты можешь попытаться меня выслушать?

Лэрри кивнул головой. Неуверенными шагами, по-прежнему не выпуская стакана из рук, он направился в другой конец комнаты и вышел через открытую дверь на балкон. Спенсер последовал за ним. Было душно; после дождя парило. Неясные очертания возвышенностей и полян Сентрал-парка тонули в мягкой дымке летнего дня.

Отпивая виски, Лэрри повернулся к Спенсеру и, облокотившись на перила, стал на него глядеть.

—      Не верю, что ты действительно думаешь, будто я способен злоупотребить твоим доверием, Лэрри, — сказал Спенсер. — Кто-то внушил тебе такую мысль, но, кто бы это ни был, он не прав. Ты должен понять это, потому что знаешь меня. Я затеял показательное дело, доверяя тебе полностью, доверяя только тебе одному. Тебе известны все факты, и другого союзника у меня нет. Если возникнет сомнение в моей правдивости, я целиком завишу от тебя. Ты понимаешь?

—      Да, — ответил Лэрри. Он опустил руку, в которой держал опорожненный стакан; стакан стукнулся о перила, но не разбился.

—      Если ты пришел к выводу, что я коммунист, что я только...

Лэрри энергично потряс головой.

— Ни к какому выводу я не пришел, старина. Нет. Я просто интересуюсь.

—      Чем?

—      Мне не хочется сейчас разговаривать, старик, — ответил Лэрри. — Я пьян. Давай... давай встретимся завтра.

Спенсер взглянул на него. Лэрри был прав. Разговаривать с ним сейчас было бесполезно. Спенсер приблизился к нему и сказал:

—      Первое, что я сделаю завтра утром, — это позвоню тебе. Мы должны разобраться во всем.

—      Да, — ответил Лэрри. — Рано утром. Но не сейчас, старина. Я чертовски устал.

Спенсер вернулся домой уже в сумерках. Расплачиваясь с шофером такси, он увидел, что у стеклянной двери портала лифтер Брюс разговаривал с управляющим домом мистером Янсеном. Спенсеру показалось, что оба они смотрят в его сторону, но, когда он направился к входу, Брюс вернулся к лифту, а мистер Янсен, на котором по случаю воскресенья была цветастая спортивная рубашка без галстука, посторонился и отворил ему дверь.

—      Здравствуйте, мистер Янсен. Благодарю вас.

—      Добрый вечер, мистер Донован, — ответил мистер Янсен, глядя поверх головы Спенсера куда-то через улицу — не то на крышу противоположного здания, не то просто в небо.

Все время, пока поднимался лифт, Брюс стоял к Спенсеру спиной. Оба они молчали. Отперев дверь своей квартиры, Спенсер нашел на полу телеграмму. Он поднял ее, подошел к открытой балконной двери и прочитал:

«СРОЧНЫЕ ДЕЛА ЛИШАЮТ МЕНЯ ВОЗМОЖНОСТИ

ВСТРЕТИТЬСЯ ЗАВТРА УТРОМ. БУДУ ЗВОНИТЬ ВАМ

В КОНТОРУ. ИЗВИНИТЕ. МАРК ХЕЛРИДЖ».

Спенсер небрежно сунул телеграмму в карман, намеренно отдаляя момент, когда придется над ней поразмыслить. Он собирался закрыть балконную дверь, но вспомнил о своих ботинках, взял их, отнес на кухню и бросил в мусорный бак. Потом несколько раз с яростью пнул бак ногами и вернулся в гостиную.

Он снова почувствовал боль в желудке и, избегая резких движений, вытянулся на кушетке и положил руки под голову. Так он лежал до тех пор, пока в комнате не стало совсем темно.

18. Понедельник, 23 июля, 7.00 утра

В понедельник утром стало прохладнее, хотя накануне метеорологическая сводка зловеще предсказывала, что жаркая погода, по всей вероятности, продержится до конца вторника. Спенсер забыл открыть окна в спальне перед тем, как лечь спать, и теперь проснулся с сильной головной болью. Она появилась вместе со смутным, но преобладавшим над всеми другими ощущениями предчувствием какой-то беды в тот момент, когда Спенсер, еще не совсем очнувшись, пытался стряхнуть с себя сонное оцепенение. Спал он очень неспокойно, его мучили кошмары. На рассвете, в начале пятого, они приобрели такую реальность, что он не выдержал, зажег свет, вскочил с постели и только тогда понял, что все это ему привиделось во сне. И, хотя он не мог припомнить, что именно его испугало, щемящее чувство тревоги не покидало его почти весь день.

Это мешало ему собраться с мыслями. Они нахлынули на него все разом, как только он поднялся с постели, — мысли о Лэрри, Марке Хелридже, «Дейли уоркер», Луизе... Он побрился, порезавшись при этом, что с ним случалось редко, и принял душ. Затем начал готовить завтрак, но вдруг решил, что напрасно тратит время, и подошел к телефону. Едва взяв трубку, он ощутил в голове какую-то пустоту и никак не мог вспомнить, кому собирался позвонить. Было восемь часов утра — время, когда приходила Эмма, слишком раннее для того, чтобы беспокоить людей телефонными разговорами. Но ведь накануне он сам обещал кому-то позвонить сразу же с утра... Нет, не Марку Хелриджу, а Лэрри.

Он набрал его номер. Лэрри ответил не сразу — телефон прозвонил несколько раз. Лэрри отозвался сонным, глухим голосом, что мгновенно привело Спенсера в бешенство. Не извинившись, даже не пытаясь казаться вежливым, он холодно сказал:

—      Будь у меня в конторе между половиной десятого и десятью.

Ответа не последовало.

—      Ты меня понял? — спросил Спенсер.

—      Да, Спенс, — еле слышно ответил Лэрри.

— Ну, хорошо, — сказал Спенсер. — Жду тебя между половиной десятого и десятью.

Он положил трубку. К черту всех! После вчерашнего вечера ему надоело быть вежливым и внимательным.

О чем, однако, сообщал в своей телеграмме Марк Хелридж? Он хотел перечитать ее, но вошла Эмма. Вид у нее был расстроенный. Несмотря на то, что мысли Спенсера были заняты совсем другим, он все же обратил внимание, как вяло прозвучало ее «С добрым утром». Она сняла шляпу и молча, что на нее не походило, прошла в кухню и закрыла за собой дверь.

Когда Спенсер вошел в контору, Ред сидел у коммутатора и старательно отвечал на телефонные звонки. Из-под низенького столика смешно торчали его длинные ноги. Проходя мимо, Спенсер положил руку ему на плечо, и юноша с улыбкой взглянул на него.

Он прошел к себе в кабинет. Вслед за ним вошла Мэри и положила на стол почту.

—      Сьюзи все еще больна? — спросил Спенсер.

—      Да, — с легкой заминкой ответила Мэри. Он посмотрел на нее. — Поздравляю, босс, — добавила она.

—      С чем?

—      Марк Хелридж, — указала она на утреннюю газету, которая лежала на его столе. — Это в самом деле хорошие новости. Я так рада, что вы заполучили его.

—      Не знаю, заполучил ли, — отозвался Спенсер. Продолжая стоять, он прочел заголовок: «Нью-Йоркский адвокат привлекает к ответственности журналиста» — и чуть ниже: «Интересы Донована будет представлять Марк Хелридж». Это была телеграмма из Вашингтона, в которой излагалось существо телефонного разговора Спенсера с Майроном Вагнером. Она сухо и деловито констатировала факты, избегая каких-либо оценок. Спенсер мысленно выругал Майрона и себя.

—      Это не поможет делу, — сказал он.

Вынув из кармана телеграмму Марка Хелриджа, он передал ее Мэри.

—      Если Хелридж еще не решил, браться ли ему за мое дело, то это сообщение никакой пользы не принесет, скорее наоборот, — добавил он.

—      Разве вы с ним не говорили? — спросила Мэри.

—      Я говорил с ним по телефону, и мы условились о встрече. Но вчера вечером, вернувшись домой, я нашел вот эту телеграмму. Не знаю, что она означает: то ли он действительно занят, то ли ищет предлога для отказа. Возможно, он испугался. Его, по-видимому, взволновало сообщение «Дейли уоркер».

—      «Дейли уоркер»?

—      Да. Разве вы не слыхали?

—      Нет, — ответила Мэри.

Он коротко рассказал ей, что произошло, а затем они попытались связаться с Марком Хелриджем, но его не оказалось в конторе, и секретарша не могла сказать, где и когда его можно будет найти. Спенсер решил немедленно послать ему телеграмму. Они как раз составляли ее с Мэри, когда раздался стук в дверь и в комнату вошел Арт Дэниелс. В руках он держал газету.

—      Прошу прощения, сэр, — сказал Арт, — вы видели это? — Он подошел к столу и положил газету перед Спенсером.

—      Нет, не видел, — ответил Спенсер, развертывая номер «Дейли уоркер», — но, конечно, очень много слышал об этом. Спасибо, что принесли.

—      Это... это вчерашняя, — заметил Арт. Он был немного бледен.

Мэри стояла рядом и смотрела через плечо Спенсера, пока он читал.

«ЛИБЕРАЛ С УОЛЛ-СТРИТА ПОД ОБСТРЕЛОМ

21 июля. (От соб. корр.) Сегодня утром ваш корреспондент посетил последнюю жертву капиталистических заговорщиков — всем известного адвоката Спенсера Донована — в его роскошной квартире на Ист-Ривер в Манхэттене. Мистер Донован мужественно защищал покойного Гордона Беквуда и после так называемого самоубийства своего клиента выступил с совершенно справедливым заявлением, клеймящим реакционные элементы в правительстве и прессе, ответственные за «убийство Беквуда» (подлинное выражение мистера Донована). Теперь под обстрелом он сам.

Ваш корреспондент застал его в тот момент, когда он собирался уехать в свою контору. Мистер Донован находился в состоянии нервного возбуждения, что исключало возможность обстоятельной беседы.

В процессе интервью мистер Донован подтвердил, что наемный писака Уолт Фаулер, находящийся на содержании Уолл-стрита и хорошо известный в буржуазных кругах, назвал его коммунистом и предателем. В ответ на просьбу вашего корреспондента высказаться по этому поводу адвокат заявил, что в данное время не может сделать заявления ни одной из нью-йоркских газет. У вашего корреспондента сложилось впечатление, что мистер Донован крайне озабочен, если не сказать — напуган. Да и немудрено! Для капиталистических заправил нет ничего более неприятного, чем отступничество одного из членов их шайки. Вот почему вашему корреспонденту показался особенно разительным контраст между роскошным антуражем мистера Донована — тщательно подобранной старинной мебелью, прекрасным видом, открывающимся с широкого балкона на Ист-Ривер, — и духом полицейского государства, проникшим в каждый уголок его квартиры. Достопочтенные представители наших правящих классов — Уолты Фаулеры и Аароны Купы, которые «убили Гордона Беквуда» (подлинное выражение мистера Донована), — используют самые гнусные средства, чтобы уничтожить человека, уличившего их в этом преступлении. Они готовятся убить и его. Мы не за мистера Донована, мы за американский народ, а мистеру Доновану еще предстоит решить, на чьей он стороне. Но мы сочувствуем каждой новой жертве уолл-стритовской плутократии. Если мистер Донован повернется спиной к своей роскошной квартире и посмотрит с балкона на противоположный берег реки, туда, где кончается город, он увидит в отдалении дома нью-йоркских рабочих. Ему еще предстоит сделать выбор».

Спенсер поднял голову. Единственным, что могло повредить ему в этом выдуманном интервью, было двукратное упоминание «убийства». Он действительно употребил это слово на своей пресс-конференции после смерти Гордона — употребил умышленно, рискуя тем, что его обвинят в клевете, но зато провоцируя сенатора Купа на открытый бой. Ссылки «Дейли уоркер» позволяли думать, что он впервые произнес это слово в так называемом интервью с мистером Гардингом.

Арт Дэниелс, нагнув голову, чинно стоял у письменного стола, а Мэри отошла от Спенсера к окну. Оба они молчали.

—      Ну, что вы скажете? — спросил Спенсер.

—      Знаете, сэр, — ответил Арт, поднимая голову, — я бы назвал выступление газеты неудачным. А вы?

—      Но тут же, по существу, ничего не сказано, — заявила Мэри. Она резко повернулась лицом к Спенсеру и сжала кулаки. — Разве вы ничего не можете предпринять? Разве нельзя выступить с опровержением?

—- Боюсь, что до поры до времени нам придется потерпеть, — ответил Спенсер.

Арт ушел, а Мэри осталась со Спенсером в кабинете: им предстояло написать телеграмму Марку Хелриджу. Вспомнив, как замялась Мэри, когда он задал вопрос о Сьюзи, Спенсер снова спросил у нее:

—      Что случилось со Сьюзи? Надо же мне наконец знать об этом!

Мэри сидела на своем обычном месте, приготовив блокнот и карандаш, чтобы писать под диктовку. Немного помолчав, она ответила:

—      Пожалуй, будет лучше, если я вам все расскажу. Я очень беспокоюсь. Вчера поздно вечером мне позвонила ее соседка — танцовщица из какого-то кабаре. Она вернулась к себе в два часа ночи и обнаружила, что Сьюзи домой не приходила. И ее нет до сих пор.

—      Ну, это еще не значит, что произошла какая-то трагедия, не так ли?

—      Она оставила записку, — сказала Мэри, глядя прямо на Спенсера и не сдерживая слез. — В записке нет ничего особенного, но это своего рода прощание — без угроз и без всего, что пишут в подобных случаях. В ней говорится... Я столько раз ее читала, что помню наизусть. — Она вынула носовой платок и высморкалась. — В записке говорится: «В случае, если я не вернусь, пожалуйста, не беспокойся обо мне. Родителям я написала, так что никаких волнений не будет. Спасибо за любовь и понимание. Сью». Так она обычно называла себя — Сью.

—      Вы сообщили в полицию? — спросил Спенсер.

Мэри покачала головой.

—      Нет еще. Мы установили последний срок — сегодня в полдень. Сильвия, ее соседка, пытается сейчас связаться с родителями Сьюзи. Они живут в Беруэлле, в Небраске... В общем я не хотела вас беспокоить, мистер Донован, — добавила Мэри более твердым голосом. — У вас сейчас так занята голова, что...

—      Скажите, есть какие-либо основания думать, что она могла... могла что-нибудь сделать с собой? Может быть, она вела себя как-нибудь странно?

—      Да.

Наступила пауза.

—      Это банальная, глупая история, — продолжала Мэри еще более твердым голосом. — Она влюбилась. Парень обещал на ней жениться, она беременна.

—      А вы знакомы с ним? Где он сейчас?

—      Бог его знает, где он сейчас, этот мерзавец, — ответила Мэри.

На столе у Спенсера зазвонил телефон. Мэри быстро встала и взяла трубку.

—      Хелло? — Она прикрыла трубку рукой и глубоко вздохнула. — Это мистер Садерленд.

—      Ужасно неприятная история, — сказал Спенсер. — Мне очень нравилась эта девушка. Может быть, я могу что-нибудь сделать?

—      Спасибо. Я скажу вам, если возникнет надобность, — пообещала Мэри и передала ему трубку.

Вопреки ожиданиям Спенсера, Джеймс Ф. Садерленд в это утро был совершенно спокоен и разговаривал очень мягко. Он знает о статье в «Дейли уоркер»: Лео Биллинджер сообщил ему о ней вчера во второй половине дня. Лео рассказал ему также об их встрече в «Паризиэн грил» в субботу вечером. Инцидент действительно достоин сожаления, но, по словам Джин, виноват во всем Лео, и он, Спенсер, не мог вести себя иначе. В конце недели мистер Садерленд почти не видел Джин. Встречался ли с ней Спенсер?

—      Последний раз я видел ее в субботу вечером, — ответил Спенсер.

— Ну что ж, — сказал мистер Садерленд. Он очень обрадовался, добавил он, когда узнал из газет, что Спенсер заручился поддержкой Марка Хелриджа. Лучше он поступить не мог. Марк — замечательный адвокат и прекрасный человек. Конечно, сказал мистер Садерленд, он предпочел бы услышать эти новости от самого Спенсера. Пожалуй, даже странно, что ему, Садерленду, приходится довольствоваться сухой газетной информацией. Но коль скоро Марк Хелридж согласился представлять интересы Спенсера...

В эту минуту в кабинет снова вошла Мэри Шеппард. Она положила на стол перед Спенсером телеграмму и вышла, бесшумно закрыв за собой дверь.

...то это главное, закончил Джеймс Ф. Садерленд свою мысль и вновь повторил, что очень рад. Продолжая слушать его, Спенсер взял телеграмму и прочел:

«ТОЛЬКО ЧТО ПЕРЕДАЛ ВЕДУЩИМ ТЕЛЕГРАФНЫМ АГЕНТСТВАМ И НЫО-ЙОРКСКИМ ГАЗЕТАМ СЛЕДУЮЩЕЕ ЗАЯВЛЕНИЕ. КАВЫЧКИ. ПО ПОВОДУ СЕГОДНЯШНИХ СООБЩЕНИЙ О ТОМ, ЧТО МАРК ХЕЛРИДЖ БУДЕТ ПРЕДСТАВЛЯТЬ ИНТЕРЕСЫ СПЕНСЕРА ДОНОВАНА. Я ТОЛЬКО ОДИН РАЗ ГОВОРИЛ ПО ТЕЛЕФОНУ С МИСТЕРОМ ДОНОВАНОМ. МЫ ОБСУДИЛИ С НИМ ВОЗМОЖНОСТЬ МОЕГО ВЫСТУПЛЕНИЯ В КАЧЕСТВЕ ЕГО АДВОКАТА В ОДНОЙ ЗАТЕВАЕМОЙ ИМ ТЯЖБЕ. Я ОТНЮДЬ НЕ ДАВАЛ СОГЛАСИЯ ВЫСТУПИТЬ АДВОКАТОМ МИСТЕРА ДОНОВАНА И НЕ НАМЕРЕН ЕГО ДАВАТЬ, ТАК КАК ЗАНЯТ ДРУГИМИ ДЕЛАМИ И НЕ МОГУ БРАТЬ НА СЕБЯ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА. МАРК ХЕЛРИДЖ. КАВЫЧКИ. Я СОЖАЛЕЮ, ЧТО ВЫНУЖДЕН ПРЕДПРИНЯТЬ ЭТОТ ШАГ. ОН ПРОДИКТОВАН ПОЯВЛЕНИЕМ В ПРЕССЕ ЗАМЕТКИ, КОТОРАЯ ИСХОДИТ ИЗ КАКОГО-ТО БЕЗОТВЕТСТВЕННОГО И НЕСОМНЕННО, БЛИЗКОГО К ВАШЕЙ КОНТОРЕ ИСТОЧНИКА. КАК АДВОКАТ, ВЫ ПОЙМЕТЕ, ЧТО Я НЕ МОГУ УСТУПИТЬ ПОДОБНОГО РОДА ДАВЛЕНИЮ, В КОРНЕ ПРОТИВОРЕЧАЩЕМУ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ЭТИКЕ. С ПРИВЕТОМ МАРК ХЕЛРИДЖ».

— Боюсь, что у меня есть для вас плохие новости, мистер Садерленд, — проговорил Спенсер и прочитал телеграмму своему будущему тестю.

Некоторое время Спенсер задумчиво сидел в кресле Он уже успел забыть о своей головной боли, но теперь она вновь напомнила о себе. В одном из ящиков письменного стола лежал аспирин. Он достал пузырек, высыпал на ладонь две таблетки и, только положив их в рот, вспомнил, что у него в кабинете нет воды. С трудом проглотив таблетки, он закурил сигарету, чтобы избавиться от неприятного вкуса во рту. Ему показалось, что телеграмма не очень обеспокоила мистера Садерленда, собственно говоря, он почти ничего не сказал о ней. «Вот уж совсем непохоже на него!» — подумал Спенсер, дивясь спокойствию мистера Садерленда. Дневные газеты, если не все, то многие, подадут заявление Марка Хелриджа как сенсацию. Оно будет широко использовано газетой «Стар джорнел» и явится еще одним очком в пользу Уолтов Фаулеров и Ааронов Купов — Спенсер поймал себя на том, что начинает думать оборотами «Дейли уоркер». По существу, отказ Марка Хелриджа выступить в качестве его адвоката ничего не менял. В любом случае он не намеревался доводить дело о клевете до конца, а к Хелриджу он обратился лишь по просьбе своих друзей и советчиков. «Я должен все время иметь это в виду, — думал Спенсер. — Я не жертва, не невинный прохожий, сбитый с ног грузовиком. Я сознательно стал на дороге перед мчащейся машиной. Но в том-то и дело, что, как только грузовик приблизится к вам, вы, позабыв обо всем на свете, пытаетесь отскочить в сторону. Это вечный инстинкт самосохранения, рефлекс». Мысленно нарисовав себе эту сцену, Спенсер подумал, что сравнение он выбрал не из приятных.

Дверь открылась, вошла Мэри и сообщила, что явился мистер Хант. Спенсер поднялся и вместе с ней вышел в приемную. Лэрри как раз закуривал сигарету. Он бросил спичку в пепельницу на столе Мэри и улыбнулся Спенсеру. Они пожали друг другу руки.

Спенсер заметил со своего места, что Ред работает у коммутатора с каким-то особым старанием, и подошел к нему.

— Ну, как вы тут справляетесь? — поинтересовался он. — Вот уж не думал, что вы умеете обращаться с этой штуковиной.

— Я пока еще недостаточно изучил ее, — ответил Ред, нервничая. — Сегодня пришел на час раньше, чтобы немного попрактиковаться.

—      Очень признателен вам, Ред, — отозвался Спенсер. Он повернулся, и глаза его встретились с глазами Лэрри.

Наступило короткое молчание.

—      Входи, Лэрри, — проговорил Спенсер.

19. Понедельник, 23 июля, 9.50 утра

— Сегодня прохладнее, куда прохладнее, — сказал Лэрри. Он с небрежным видом прошел через весь кабинет к окну, отодвинул занавеску и, прижавшись лицом к стеклу, посмотрел вниз. — Отсюда даже улицы не видно. Какой это этаж?

—      Тридцать первый.

—      Высоко прыгать, а? — спросил Лэрри.

Спенсер сел за письменный стол.

—      Давай поговорим, Лэрри. Давай разберемся.

Лэрри обернулся.

— Не знаю почему, но я никогда не мог привыкнуть к кабинету, хотя и пытался. Чем роскошнее кабинет, тем больше он на меня давит. Когда-то в Детройте я располагался в комнатушке, дверь которой открывалась в любую сторону. Это был единственный кабинет, где я чувствовал себя хорошо. Потом я получил кабинет чудовищных размеров, с письменным столом красного дерева и с отраженным освещением. Я переступил его порог раз или два — не больше.

—      Мне нужно место для работы, — сказал Спенсер, — и я люблю, чтобы оно было более или менее уютно. Вот и все.

Лэрри улыбнулся.

—      Счастливчик! Никаких психологических джунглей, никаких противоречий! Ты возмутительно здоров.

—      Хорошо же ты знаешь меня! — сказал Спенсер.

Эти слова, кажется, наконец расшевелили Лэрри. У него что-то промелькнуло в глазах.

—      Мы хорошо знали друг друга, не так ли? В молодости все значительно проще, все на виду. Позднее человек замыкается в себе и узнать его так же трудно, как решить ребус.

Многое можно было бы сказать по этому поводу, но Спенсер предпочел воздержаться.

—      Я хотел поговорить с тобой о... — начал он, с трудом сдерживая нетерпение, но Лэрри перебил его:

—      Ты знаешь, где Луиза?

—      Нет.

—      Я думал, что она, возможно, звонила тебе.

—      Нет, не звонила.

—      Домой она не возвращалась. Когда я уходил, ее не было дома.

«Люди уходят и больше не возвращаются домой, — подумал Спенсер. — Должно быть, это какая-то прилипчивая болезнь. Я уверен, что у нее есть даже какое-нибудь весьма звучное специальное название: комплекс исхода, новый вид неврастении, эскапизм в его обостренной форме... Это уже начинает надоедать».

—      Мне бы хотелось, чтобы она никогда не возвращалась, — заявил Лэрри. — Если она хочет бросить меня, пожалуйста. Я буду только доволен. Так ей и передай. Мне это осточертело. Она мне осточертела. Я вообще не должен был на ней жениться — вот в чем моя ошибка...

—      Перестань!

—      Ей следовало выйти замуж за тебя, — тяжело дыша, добавил Лэрри визгливым голосом. Он подошел к креслу в дальнем углу комнаты и сел.

—      Давай на время забудем о Луизе, — совершенно спокойным тоном предложил Спенсер. — В другое время я готов говорить о ней и о нас сколько тебе угодно. Но сейчас, Лэрри, я очень хочу выяснить, могу ли я на тебя рассчитывать. Мне нужно задать тебе несколько вопросов.

Лэрри пошевелился в кресле и отвернулся от Спенсера.

—      Вчера ты сказал мне...

Лэрри немедленно прервал его:

—      Мало ли что я сказал тебе вчера! Не все надо было принимать всерьез. Я даже не помню всего, что говорил.

—      А я помню.

— Еще бы! — усмехнулся Лэрри. — Ты был трезв, а я пьян. Пьяный не вполне владеет своим умом и телом. Он шатается, что-то бормочет, кое-что выбалтывает, а в общем представляет собой отвратительное зрелище, Ты был трезв и еще раз доказал свое моральное превосходство.

—      Ну, хорошо, хорошо, — сказал Спенсер. Ему пришлось сделать короткую паузу, чтобы подавить свой гнев. — Сначала ты говорил довольно разумно — хотя и странно, но логично. Ты испугал меня.

—      Да?

—      Ты клонил к тому, что я, мол, обманул тебя, обвел вокруг пальца, что я коммунист. Ты в самом деле веришь, что это так?

Лэрри повернулся к Спенсеру и взглянул на него.

—      Ну, предположим, что такая мысль пришла мне в голову.

—      Но как же это возможно? — Спенсер встал. — Ты был вот здесь, у меня в кабинете. Ты видел, как я печатал письмо в комиссию. Я объяснил свой замысел. Сначала ты возражал, потом...

—      Знаю, знаю, — перебил Лэрри. — Ты уже говорил вчера. — Криво улыбаясь, он взглянул на Спенсера. — Как видишь, кое-что я все же помню. — Но затем улыбка исчезла и глаза его стали холодными. — Предположим, что ты коммунист, — я сказал «предположим», и только. Я ни в чем не обвиняю тебя. Предположим, ты красный и знаешь, что до тебя добираются. Разве это не чертовски ловкая штука — написать письмо и сделать меня свидетелем? В политике я олух, и ты это знаешь. Ты придумываешь свою комбинацию, а я как раз тот сумасшедший, который может согласиться на подобное идиотство. Вот здесь-то ты и проявил свою ловкость, потому что нигде на свете тебе не найти другого человека, который пошел бы на такую сделку. Ну а если тебя схватят, ты предъявишь им письмо, которое сам написал. Я буду свидетелем. Остальное просто.

—      А не проще ли мне верить? — спросил Спенсер. Голос его дрогнул; он сейчас не чувствовал ничего, кроме горечи. Он вспомнил один далекий день. Ему было пять лет. В тот день куда-то исчез его маленький белый терьер — первое теплое, живое существо, которое принадлежало ему и которое он любил. Ему хотелось тогда кричать от горя.

Он прогнал это воспоминание.

—      У тебя есть копия письма? — спросил он.

Телефон на столе зазвонил, но он не обратил на звонок никакого внимания.

—      Есть, — ответил Лэрри.

—      Ты не показывал его агентам ФБР?

Лэрри опять улыбнулся:

—      Не говори глупостей, старина. Я никогда так не поступлю, если ты не дашь мне разрешения. — Телефон снова зазвонил. — Ты не хочешь отвечать на звонок?

Спенсер покачал головой, но в это время открылась дверь и в кабинет заглянула Мэри.

—      Прошу прощения, мистер Донован. Звонит мистер Страйкер из Лестер Гровс.

—      Хорошо, Мэри, спасибо. — Он подошел к столу и взял трубку. — Хелло?

—      Говорит Дэн Страйкер. Простите, мой друг, что я беспокою вас. По-видимому, у вас совещание?

—      Это неважно.

—      Мистер Уилсон очень просил меня как можно скорее связаться с вами. Речь идет о вашингтонском контракте. Я имел возможность переговорить по этому поводу с мистером Уилсоном. Боюсь, что он не разделяет вашей точки зрения, Спенсер, отнюдь не разделяет. Он целиком доверяет Спайксу, который, кстати, находится в Вашингтоне, на месте. Мистер Уилсон склонен согласиться с рекомендацией Спайкса и нанять Эшбери.

—      Позвольте мне самому переговорить с мистером Уилсоном.

—      Его нет в конторе, — ответил Страйкер. — Боюсь к тому же, что это бесполезно и вообще слишком поздно: он уже дал указания Спайксу.

Спенсер глубоко вздохнул:

—      Понимаю.

—      Я очень сожалею, мой друг, — сказал Страйкер. — Я знаю, как вы себя чувствуете, и не могу сказать, что торжествую, добавляя ко всем вашим неприятностям еще одну. Но мистер Уилсон — хозяин... Вы слушаете?

—      Да.

—      Он просил меня передать, что прекрасно поймет нас, если при сложившихся обстоятельствах вы предпочтете... э-э... освободить себя от всяких отношений с фирмой «Алтуна миллз». Он будет очень огорчен, но мешать вам не станет.

—      Я очень ценю это, — ответил Спенсер. — Передайте мистеру Уилсону, что я ценю его необычайную доброту.

—      Он всегда был очень высокого мнения о вашей работе, мой друг. Надеюсь, вы понимаете...

—      Спасибо, что позвонили, Дэн, — резко сказал Спенсер. — Я сообщу вам о своем решении, — и он положил трубку, не дожидаясь ответа Страйкера. — Ну вот и «Алтуна миллз» уходит.

—      Что случилось? — спросил Лэрри.

—      Один из моих клиентов. Мы поспорили относительно кандидатуры адвоката в Вашингтоне. При нормальных условиях моя рекомендация была бы принята. Уилсон всегда слушался меня. Ну а сейчас он напуган. Фирма хочет, чтобы я ушел.

—      Из-за...

—      Да.

Спенсер все еще стоял у телефона. Он вынул из коробки сигарету и зажег спичку.

—      Я не жалуюсь, Лэрри. Я сам навлек на себя беду. Я знаю, что делаю, и знаю, почему так делаю. Ты можешь считать мои рассуждения примитивными, но я верю, что правда есть правда, а ложь есть ложь и что они несовместимы. В нашей повседневной жизни мы привыкли лгать и придумывать для лжи моральные оправдания. Мы обходим острые углы, уступаем своим слабостям, называя их, чтобы оправдать себя, «слабостями человеческими». Я не думаю, Лэрри, что это определение справедливо. Я бы, пожалуй, скорее назвал их проявлением животного начала, так как именно своей неспособностью разобраться, где правда, а где ложь, животные более всего отличаются от людей.

Спенсер видел, что его слова не произвели на Лэрри никакого впечатления — он томился и ерзал в кресле. Но Спенсера это не трогало. Наступил момент, когда он еще раз должен был доказать самому себе, что поступил правильно. Его мысли вернулись к тем дням после смерти Гордона Беквуда, когда он, оцепенев от отчаяния и считая, что не выполнил своей задачи, почувствовал себя банкротом, замкнулся в себе, избегал смотреть людям в глаза. Он был адвокат, и закон требовал от него, чтобы он поддерживал правду и осуждал неправду. А он оказался беспомощен и допустил, чтобы правду убили, а неправда восторжествовала. Но затем его настроение стало постепенно улучшаться, ибо он начал понимать, что все случившееся — сигнал к действию, действию совершенно определенному. Он не должен допустить, чтобы с кем-либо повторилось то, что сделали с его другом. Он собирался написать ряд статей для журналов, выступить с речами по радио и телевидению, но потом понял, что этого недостаточно. Статьи прочтут те, кто уже убежден в его правоте, а речи его не станут слушать или тут же забудут. Нужно сделать что-то большее. Нужно доказать людям, что все, что произошло с Гордоном, может произойти с любым из них, столь же невиновным, как Гордон. Именно в то время он подумал, что это может случиться и с ним самим, и попытался представить себе, как бы он поступил при таких обстоятельствах. И тогда-то он понял, что наконец набрел на идею, которую искал.

Спенсер, по-видимому, не сознавал, что думает вслух. Только сейчас, умолкнув, он заметил, что в комнате стало тихо.

—      Остальное тебе известно, — сказал он, взглянув на Лэрри.

Лэрри сидел спиной к нему, перекинув ноги через ручку кресла.

—      А почему ты так уверен, что Беквуд был невиновен? — спросил он.

—      Несколько недель назад я ответил бы тебе вопросом на вопрос, — подумав, сказал Спенсер. — Я спросил бы тебя: а почему ты уверен, что я невиновен? Боюсь, что теперь я должен дать тебе подробное объяснение, а я почти ничего не могу сказать, за исключением того, что верил в Гордона и что нигде, абсолютно нигде, не была доказана его виновность.

—      Я верю тебе на слово, — сказал Лэрри, продолжая сидеть спиной к Спенсеру.

—      Но в этом нет необходимости, — ответил Спенсер. — Спроси ФБР. Ведь ФБР — это учреждение, которое должно собирать факты и не имеет права заниматься ничем другим, кроме фактов. В течение двух лет оно вело расследование по делу Гордона и ничего не нашло.

— А что может ФБР найти о тебе?

— Ничего.

—      Ну так чего же ты боишься? — Он снял ноги с ручки кресла и встал.

—      Никаких фактов в деле Гордона не было, а посмотри, что с ним сделали.

—      Что ни говори, он был слабохарактерный человек. Ты бы никогда...

—      Нет, конечно, нет, — быстро ответил Спенсер. — Но ведь я надеюсь на нечто более существенное, чем мои собственные утверждения: я имею в виду копию моего письма и... тебя.

Лэрри снова отошел к окну. Помолчав, он повернулся к Спенсеру и сказал:

—      Не втягивай ты меня в это дело, старик! Не хочу я больше в нем участвовать.

Спенсер покачал головой.

—      Не могу, Лэрри. Сейчас уже слишком поздно говорить об этом. Ты согласился участвовать вместе со мной. Ты единственный человек, который знает правду.

—      У тебя же есть письмо.

—      Может оказаться, что этого мало. Ты видел, как я печатал письмо, и тебе, вероятно, придется давать показания об этом. Машинка...

—      А что машинка?

—      Машинка будет вещественным доказательством. — Он взглянул на Лэрри. — В чем дело?

—      Ничего. Машинка была не моя. Я сам ее брал на время.

—      Ты не говорил мне об этом.

—      Да не все ли равно? — поспешно сказал Лэрри. — Я знаю, где она, и в любое время могу снова ее взять. Не беспокойся. Как бы мне хотелось, чтобы ты вообще не затевал этой проклятой истории! Я сам виноват, мне нужно было отговорить тебя.

—      Тебе бы не удалось.

Лицо Лэрри внезапно стало багровым, он задрожал всем телом.

—      Но я-то совсем не обязан участвовать в твоей дурацкой затее! — вскипел он. — Если тебе вздумалось стать таким сомнительным героем, то незачем тянуть за собой меня. Почему ты не обратился к Луизе, которая пришла бы в восторг, или к девице, которая собирается за тебя замуж? Почему ты выбрал меня? — Он стоял рядом со Спенсером и шарил в карманах, очевидно, в поисках сигарет, но не находил их. — Вся эта напыщенная болтовня об улучшении мира — какому дьяволу она нужна? Но ты всегда был таким, всегда! — Он с яростью, словно выплевывая, бросал эти слова.

—      Это каким же? — резко спросил Спенсер. Его не удивила вспышка Лэрри. Нечто подобное он уже видел во время одного из своих кошмаров. Тогда это его испугало; сейчас он не чувствовал страха.

—      А не все ли равно! — ответил Лэрри. — Хватит болтать, старина. Не будем говорить об этом. — Он взглянул на часы.

—      Лэрри, — произнес Спенсер, — ты никогда не был мне другом, а?

Помолчав немного, Лэрри вдруг засмеялся.

—      Ну и время ты выбрал, чтобы прийти к такому выводу!

—      Да? — спросил Спенсер. Он прошел за письменный стол и сел в кресло. Как ни странно, он почувствовал облегчение. Головной боли как не бывало.

—      Ну, хорошо. Давай спокойно обсудим этот вопрос. Бери кресло, Лэрри, и садись.

Лэрри с изумлением посмотрел на Спенсера и машинально протянул руку за креслом.

—      Послушай, старик...

—      Я вел себя глупо, — сказал Спенсер, — и, видимо, получаю по заслугам. Однако факт остается фактом: в этом деле ты участвуешь вместе со мной. Дружба и доверие тут ни при чем. Ты можешь честно ответить мне сейчас на несколько вопросов?

—      Попытаюсь, — сказал Лэрри.

—      Ты сообщил агентам ФБР о моем плане?

—      Я же сказал тебе, что нет.

—      Они назвали тебе конкретную причину, по которой ФБР ведет следствие обо мне?

Лэрри покачал головой.

—      Нет. В общем ничего особенного. По их словам, это обычное дело, связанное с твоим предполагаемым назначением на какую-то работу. — Он встал. — Послушай, старина, ты должен понять, что в последнее время я чувствую себя плохо; то ли это результат большого напряжения, то ли еще что-то. Не понимай слишком буквально все, что я говорю. Ну а относительно того, что я тебе не друг...

—      Что ты им говорил о моих отношениях с Луизой?

Лэрри положил руки на стол и наклонился к Спенсеру.

—      Я точно не помню, честное слово, не помню, старина. Я знаю, что бросил несколько фраз, но думаю, что не сказал ничего такого, что могло бы тебе повредить. Я...

—      Ты дал им понять, что у меня с твоей женой любовная интрижка?

—      Господи! — воскликнул Лэрри и резко выпрямился. — Да не будь ты таким дьявольски высокомерным! ФБР не интересуется твоей личной жизнью. Агенты ФБР упомянули о статье в «Дейли уоркер» и спросили меня, говорил ли ты когда-нибудь о том, что ты коммунист, или о свержении правительства. Я ответил отрицательно, и они сказали, что я, как твой близкий друг, должен бы знать о твоих политических взглядах. А что касается моей жены, то они спросили, можно ли задать ей несколько вопросов. Вот тогда я и посоветовал им не беспокоиться — я не хотел, чтобы они впутали и ее. Я сказал им, что она не будет объективна. Вот, пожалуй, и все. Я уверен, что они не обратили особого внимания на мои слова. Может, мне вообще не следовало поднимать этот вопрос? — добавил Лэрри.

—      Но ты уже сделал это, — сухо заметил Спенсер. Он удивлялся самому себе, так как слушал Лэрри чуть ли не с наслаждением.

—      Теперь, для разнообразия, позволь задать вопрос мне, — заявил Лэрри. — Ты любишь Луизу?

Спенсер посмотрел ему прямо в глаза.

—      Несколько лет назад — ты знаешь, Лэрри, — я любил ее. Но это было задолго до того, как она тебя встретила. Пожалуй, я всегда ее любил. Но, когда она ушла к тебе, я примирился. Мы никогда не говорили с Луизой на эту тему... до самого последнего времени.

—      Интересно! — Лэрри говорил медленно и тихо. — Что же произошло между вами в «самое последнее время»?

—      Луиза сейчас очень несчастна и беспомощна. Она думает, что теряет тебя, и ревнует к какой-то женщине. Как всегда, она пришла ко мне со своими горестями и сомнениями и... находясь в таком состоянии, неправильно поняла свои чувства ко мне. Вот об этом мы и говорили.

Лэрри покачал головой, насмешливо изображая восхищение.

—      Вы говорили? Говорили и ничего больше? Много бы я дал, чтобы присутствовать при ваших разговорах! И ты серьезно думаешь, что я поверю...

—      Лэрри, — перебил Спенсер, — сейчас мне абсолютно безразлично, чему ты веришь. Меня это больше не трогает. Я всегда считал тебя своим другом. Луиза твоя жена...

—      А отныне, — широко ухмыляясь, заявил Лэрри, — отныне я больше тебе не друг. Тебя это больше устраивает, не так ли?

—      Она все еще твоя жена, — сказал Спенсер.

—      Да, брак священен, а чужие жены неприкосновенны. Все это я знаю и нижайше прошу прощения, что в минуту слабости допустил недостойную ошибку, приняв тебя за обыкновенного человека.

Пытаясь сохранить спокойствие, Спенсер опустил голову, но заметил, что Лэрри взглянул на часы. Спенсер не хотел, чтобы Лэрри сейчас ушел. Ему еще нужно было выяснить наиболее важный вопрос.

—      Лэрри, скажи мне, как мужчина мужчине, забыв все, что лежит между нами, — он махнул рукой и внезапно подумал, что одним этим жестом разделывается с дружбой, доверием и любовью — со всем, что составляло лучшую часть его жизни, — скажи, ты будешь со мной, пока не закончится вся эта история? Ты по-прежнему согласен быть моим свидетелем, как мы договорились?

Лэрри стоял лицом к нему, широко расставив ноги. Он сунул руки в карманы и стал молча переминаться с ноги на ногу.

—      Я не ссылаюсь на дружбу или, ну, скажем, на долгие годы товарищеских отношений, — продолжал Спенсер. — Совсем нет, Лэрри. Давай рассуждать беспристрастно. Мне хотелось бы назвать свое предложение деловым. Но каждое деловое предложение предусматривает какие-то реальные выгоды. Боюсь, что мое предложение не сулит нам ничего, кроме, — Спенсер улыбнулся, — кроме широкой рекламы, к тому же не обязательно приятной. Не отвечай мне сейчас, — добавил он. — Подумай сначала. Я бы не стал просить тебя, если бы не оказался в таком тяжелом положении. Тщательно все взвесив, я не нахожу ничего такого, что могло бы повредить тебе, если ты пойдешь со мной. Дай мне ответ завтра, во второй половине дня.

Он выжидающе посмотрел наЛэрри.

Лэрри как-то обмяк. Выражение его лица стало не таким жестким, взгляд потеплел.

— Хорошо, старина, — сказал он. Он вынул из кармана правую руку, но Спенсер не шевельнулся. Лэрри взял со стола сигарету и повернулся, чтобы уйти.

Не оглядываясь, Лэрри вышел из кабинета и кивнул Мэри. Та наградила его самой очаровательной улыбкой, которой он и не заметил. Она всегда восхищалась Лэрри, В ожидании лифта он то и дело поглядывал на часы, с трудом сдерживая свое нетерпение. Внизу он спросил у лифтера, есть ли в здании телефон-автомат. Узнав, что телефона нет, он пересек улицу и зашел в аптеку. Одна из телефонных кабинок была свободна, но у Лэрри не оказалось десятицентовой монеты, ему пришлось подойти к прилавку и разменять доллар. Когда он вернулся, в кабину уже вошла какая-то женщина, и ему снова пришлось ждать.

Оказавшись в конце концов у телефона, он набрал хорошо известный ему номер. В трубке послышался женский голос, и Лэрри сказал:

— Я еду к тебе, Шейла. Будь паинькой и приготовь мне чего-нибудь выпить. Мне это позарез нужно.

20. Понедельник, 23 июля, 2.40 дня

Как и предполагал Спенсер, дневные газеты опубликовали заявление Марка Хелриджа. Большинство из них напечатало материал на том месте, где обычно давались сообщения «в последнюю минуту». Однако «Стар джорнел» поместила заявление в рамке, на первой странице, сопроводив его короткой редакционной статьей, в которой вновь приводились обвинения, выдвинутые Уолтом Фаулером. Под статьей, в той же рамке, сообщалось: «Сегодня вечером в 7.15 настраивайтесь на третий канал: Уолт Фаулер вместе с сенатором Аароном Купом, любезно согласившимся участвовать в передаче, будет читать и комментировать последние известия».

Было уже почти три часа дня. Спенсер, сидя за письменным столом, жевал сэндвич. Перед этим они с Артом работали над резюме дела об объединении двух химических фирм в корпорацию. Внезапно он вновь почувствовал боль в желудке. Он отложил сэндвич и потянулся за стаканом молока, но боль стала настолько острой, что он, почти потеряв сознание, откинулся к спинке кресла. Так он просидел одну или две минуты — скорчившись, не в состоянии даже думать. Потом с трудом собрался с силами, решительно приподнялся и, тяжело опираясь руками о стол, потянулся к телефону. Однако он тут же сообразил, что не помнит номера своего врача — он давно уже не звонил ему, — и начал искать его в записной книжке, медленно переворачивая страницу за страницей, пока не нашел: Альфред Стролл, доктор медицины. Семьдесят вторая улица, Запад. Он позвонил и договорился с врачом, что тот примет его сегодня в пять часов вечера.

После этого он почувствовал себя лучше и пожалел, что позвонил врачу. Ничего серьезного у него не может быть; операцию по поводу аппендицита он перенес четыре года назад. По всей вероятности, боль вызвана нервным напряжением, и он только напрасно отнимет время и у доктора, и у себя. Он собрался было снова позвонить в приемную Стролла, но на столе загудел зуммер.

Звонил Майлс. Старик был расстроен заявлением Марка Хелриджа, которое считал позорным и бесчестным. Спенсер должен был подробнейшим образом объяснить ему, что произошло.

—      Ну, знаете, Донован, говоря откровенно, я сейчас понимаю мистера Хелриджа. Он рассвирепел потому, что вы говорили с Майроном Вагнером. Зачем вы это сделали?

—      Майрон звонил мне из Вашингтона два или три раза, — ответил Спенсер. — Он был возмущен сообщением «Дейли уоркер». Я сказал ему только, что намереваюсь привлечь Фаулера к ответственности и что надеюсь получить согласие Марка Хелриджа быть моим адвокатом. Я не уполномочивал Майрона сообщать об этом, как о факте. Впрочем, должен признаться, — добавил он, — я уже во время разговора с Майроном сомневался в согласии Хелриджа.

—      Ну что ж, — мрачно заметил Майлс, — что сделано, то сделано.

Повинуясь какому-то порыву, Спенсер проговорил:

—      Мистер Майлс... надеюсь, вы верите мне?

—      Почему вы спрашиваете меня об этом? — удивился Майлс.

Искренняя озабоченность старика взволновала Спенсера. Он почувствовал себя виноватым и растерянным. Кажется, он и раньше, разговаривая с Майлсом, всегда чувствовал себя виноватым, но, конечно, сейчас не время для объяснений. Он ограничился тем, что сказал:

—      Вы всегда так хорошо ко мне относились. Вы так много сделали для меня.

Майлс засмеялся:

—      О, да вы чувствительный парень, оказывается.

Наступила пауза.

—      Я вам кое-что скажу, — продолжал Майлс, откашливаясь, — и хотя по телефону толком не побеседуешь, я все же хотел бы в двух словах в порядке подготовки к бою...

Он замолчал. Спенсер ждал, затаив дыхание и чувствуя, как напряглись у него нервы.

—      Во всем этом деле есть кое-какие непонятные для меня обстоятельства. Ваше поведение, должен признаться, в некоторых случаях поражает меня. Иногда мне кажется, что вы чего-то не договариваете. — Майлс замялся, а затем убежденно продолжал: — Я не сомневаюсь и никогда не сомневался ни в вас, ни в ваших адвокатских способностях, но иногда у меня появляются сомнения — пожалуйста, не обижайтесь, — серьезные сомнения в обоснованности ваших суждений. Как я уже упомянул, вы, Донован, — весьма чувствительный человек, пожалуй, слишком даже чувствительный, во вред себе.

Майлс снова замолчал. Сердце Спенсера громко стучало, он даже испугался, что Майлс услышит этот стук на другом конце телефонного провода.

—      Примите признание старика, который очень привязан к вам и верит вам, — продолжал Майлс, — и, если хотите, подумайте над моими словами. Мы с вами еще потолкуем.

В пять часов Спенсер сидел в приемной доктора Стролла, просматривая номер «Холидей» полугодовой давности. Спенсер немного опоздал. Едва он вышел из своего кабинета, как ему позвонил Поль Адамс из Ассошиэйтед Пресс, и Мэри пришлось догонять шефа в коридоре. К тому же время было такое, что в центре города ему с трудом удалось найти такси. Теперь, конечно, приходилось ждать.

Разговор с Полем Адамсом был краток.

—      Вы звонили мне, мистер Донован? Извините, что я не позвонил вам раньше. Меня не было на службе.

—      Да, я знаю, — ответил Спенсер. — Я просто... хотел объяснить вам, что так называемое интервью в «Дейли уоркер» — недоразумение. Никаких заявлений я не делал и вообще почти не разговаривал с корреспондентом.

—      Я так и понял.

—      Не подумайте, что я изменил свое решение, но не поставил вас в известность, — сказал Спенсер.

Адамс молчал. Спенсер вздохнул.

—      Я был в затруднительном положении, мистер Адамс, а корреспондент застал меня врасплох.

Нет, не то он хотел сказать! Почему Адамс молчал?

—      Очень любезно с вашей стороны, что вы мне позвонили, мистер Донован, — сказал Поль Адамс. На этом разговор их закончился.

Спенсер сказал Мэри, что идет к врачу, — он хотел, чтобы она знала, где найти его в случае необходимости, но Мэри почти не слушала его. Ее беспокоило отсутствие Сьюзи. Сильвия, снимавшая комнату вместе со Сьюзи, в конце концов связалась с родителями девушки в Беруэлле, но те ничего не знали о дочери. Сильвия разговаривала с отцом Сьюзи — мать ее лежала в постели после сердечного припадка, второго по счету за последние три месяца; об этом отец ничего не писал Сьюзи, чтобы не тревожить ее. Он ничего не мог сказать; в тот вечер он собирался на богослужение и, конечно, решил молить бога о наставлении и помощи. Он выразил Сильвии признательность за все, что та сделала, и просил известить его о результатах. После этою разговора Сильвия расплакалась, с ней чуть не случилось истерики. Мэри уже заявила в полицию об исчезновении Сьюзи. Ред предложил свои услуги — дежурить у коммутатора и отвечать на звонки, но Спенсер уговорил его отправиться домой.

В приемную вошла медицинская сестра доктора Стролла. Это была знакомая ему сестра, но Спенсер никак не мог припомнить ее имя. Из-за своего двойного подбородка она держала голову как-то неестественно и была несколько застенчива с пациентами мужского пола. Доктор просит извинить его, он сейчас его примет, сказала сестра. Без всякой на то надобности она задержалась в приемной на несколько минут, рассматривая Спенсера, как ему показалось, с чрезмерным любопытством. Впрочем, он допускал, что ошибается.

Прозвучал мелодичный сигнал специального приспособления у входной двери, и в передней появился полный мужчина с зонтиком в руке. Сестра подошла к нему; он назвал себя и фамилию лица, рекомендовавшего его доктору. Сестра ответила, что ей все известно, и попросила его присесть, так как он пришел немного раньше назначенного времени. Новый пациент говорил с сильным немецким акцентом и пояснил, что не рассчитал расстояния между своей квартирой и домом врача, но что, по его мнению, лучше прийти на несколько минут раньше, чем заставить ждать такую важную персону, как доктор. Он низко поклонился сестре, когда она уходила, вошел в приемную и стал искать место для своего зонтика. Поймав на себе взгляд Спенсера, незнакомец улыбнулся и снова поклонился. Это почему-то не понравилось Спенсеру, и он отвернулся. Пытаясь избавиться от зонтика, пациент осторожно поставил его у стены, но зонтик качнулся и с шумом упал на пол. Незнакомцу пришлось нагнуться, чтобы поднять его, и это далось ему нелегко: он тяжело, с присвистом, дышал. Спенсер решил, что пациент страдает астмой. В конце концов незнакомец уселся в кресле напротив Спенсера и, положив зонтик на колени, сказал с виноватой улыбкой:

— Здесь нет стойки для зонтиков, — и добавил: — Их в этой стране вообще очень мало.

Спенсер кивнул головой и поднялся: вошла сестра и пригласила его в кабинет врача.

Доктор Стролл был худощавый, чисто выбритый человек лет шестидесяти, с холодными глазами, глядевшими из-за толстых стекол. Очень белые руки доктора казались слабыми, но его рукопожатие было удивительно сильным, словно хватка спортсмена. Он встретил Спенсера у двери, прошел с ним по комнате и, только усаживаясь за стол, выпустил его руку.

—      Садитесь, мистер Донован. — Он достал ручку, открыл крышку бюро и начал делать какие-то заметки. Затем он посмотрел написанное и, перевернув страницу, попросил Спенсера снова рассказать о его недомогании.

Спенсер еще раньше, по телефону, коротко сообщил доктору о болях в желудке. Теперь, прерываемый многочисленными вопросами доктора, он должен был довольно подробно рассказать о времени, точном месте и интенсивности болей. В конце разговора (Стролл еще раньше попросил его раздеться) Спенсер отважился высказать мнение, что боли его нервного свойства. Доктор улыбнулся в ответ, но не стал оспаривать такой гипотезы.

Тем не менее он вернулся к этому вопросу после того, как внимательно выслушал Спенсера, осмотрел его с помощью рентгеновского аппарата и взял кровь и мочу для анализа. Спенсер застегивал рубашку. Доктор вновь уселся за стол и спросил:

—      Почему вы думаете, что боли у вас нервного происхождения?

—      Понимаете, — ответил Спенсер, — насколько я помню, желудок меня никогда не беспокоил, но в последнее время у меня много всяких неприятностей. Боли всегда начинаются в критические моменты, когда я очень волнуюсь.

Доктор кивнул головой.

—      Могу сказать вам, что понятие «на нервной почве» в том смысле, как его теперь употребляют — а им, пожалуй, злоупотребляют, — очень расплывчато. Если даже ваши боли нервного происхождения — а такая возможность не исключена, мистер Донован, точнее я скажу вам, когда получу результаты сегодняшнего осмотра, — то это не исключает существования какого-то конкретного физического источника этих болей. Наше нравственное состояние может быть лишь дополнительным фактором, влияющим на интенсивность болей.

Он помолчал, затем, глядя на Спенсера, продолжал.

—      Покамест, не делая окончательного заключения, мистер Донован, могу сказать, что я не нашел ничего подозрительного, что указывало бы на наличие язвы, а мысль о ней прежде всего приходит в голову, если вас мучают такие боли, как вы говорите. — Он открыл один из ящиков стола и вынул блокнот с бланками для рецептов. — Все, что я могу сделать сегодня, — это прописать средство для успокоения нервов: таблетки, которые вы будете принимать три раза в день. Они безвредны, но эффективны. Тем временем будут проделаны анализы, и я позвоню вам сразу же после того, как получу результаты.

Спенсер собрался уходить; они оба стояли. Доктор Стролл положил руку Спенсеру на плечо.

—      Я читаю газеты, мистер Донован. Если бы у меня были такие же неприятности, как у вас, я бы тоже заболел.

—      Да, конечно, — ответил Спенсер.

—      В нашу общественную жизнь вошло нечто весьма тревожное. Нечто уродливое, смертоносное, как чума. Все это сознают, но никто ничего не предпринимает. Меня удивляет — почему?

—      Меня это тоже удивляет, — сказал Спенсер.

21. Понедельник, 23 июля, 6.30 вечера

На обеденном столе среди необычно обильной почты Спенсер нашел записку от Эммы:

«Мистер Донован, у меня заболел муж, и я боюсь, что вам придется подыскать другую прислугу. Работа у вас была приятная, и мне очень жаль уходить. Вы должны мне два доллара. 25 центов я вычла за разбитый стакан, так что за вами остается 1 доллар 75 центов. Да благословит вас бог.

Эмма».

Сначала это послание удивило его. Почему Эмма не повидалась с ним и почему ей не продолжать работу после выздоровления мужа? Затем он вспомнил, как странно она вела себя сегодня утром, и все понял. Она работала у него довольно долго — пожалуй, свыше пяти лет. Между ними установились вполне нормальные отношения, но сейчас, видимо, это не очень много значит. Сорок восемь часов газетной травли без особого труда перевесили пять лет добрых человеческих отношений.

Он собрал письма — их было около двадцати. Раньше он никогда не получал столько писем по домашнему адресу. Насколько он мог определить, счетов среди писем не было — сегодня только двадцать третье число. Адрес на некоторых конвертах был написан одним и тем же, каким-то детским почерком. Он перенес почту на свой письменный стол, вскрыл первый конверт, вынул из него лист плотной почтовой бумаги и еще до того, как начал читать, понял, что содержалось в письмах. В глаза ему бросились гнусные слова, написанные печатными буквами, и столь же гнусные порнографические рисунки; на нескольких страницах монотонно повторялись одни и те же непристойные выражения. В письме из женского экскурсионного клуба в Нью-Джерси неизвестная отправительница, не пожелавшая сообщить свой адрес, предлагала ему деньги на поездку в Россию в один конец; в других письмах, дышавших ура-патриотическим негодованием, его называли паршивым евреем; в своем письме (на этот раз подписанном) некий священник — обладатель мелкого, красивого почерка — призывал его раскаяться, отрешиться от дьявольских соблазнов и вернуться в лоно веры.

Письма в беспорядке валялись на столе Спенсера. Еще не все они были вскрыты. От них поднималось ядовитое, удушливое облако злобы. Взрыв бешенства... Спенсеру однажды уже довелось его видеть, но сейчас он был направлен против него самого, и удар оказался неожиданным. Вот так же сидел перед своим письменным столом Гордон Беквуд — у окна, из которого потом выбросился. И он изведал то же самое, нет, большее, значительно большее.

«Это только начало, — с горькой усмешкой подумал Спенсер, а может быть, сказал вслух. — В сущности, все направлено не против меня, а против кого-то созданного мною. Все сделал я сам, я сам все навлек на себя».

Он взглянул на часы, стоявшие на столе: они показывали семь часов десять минут. Он должен был что-то сделать в семь пятнадцать, но не мог вспомнить, что именно, и позвонил в бюро обслуживания. Семь часов пятнадцать минут... Дежурная ответила, что ему часто звонили по телефону, причем некоторые просили кое-что передать, но она не станет повторять этих оскорбительных и просто непристойных слов. Она отказалась их слушать. Конечно, никто своего имени не назвал. Девушка замялась.

Спенсер вспомнил: в семь пятнадцать по третьему каналу выступят по телевидению Уолт Фаулер и сенатор Куп.

—      Я разговаривала с конторой, — снова донесся голос дежурной, — они считают, что вам было бы лучше сменить номер телефона на секретный. — Затем она с возмущением добавила: — Мы не обязаны выполнять поручений, подобных сегодняшним. Ну что ж, мистер Донован, сейчас вы дома. Сообщите нам о своем решении.

—      Хорошо, — ответил Спенсер. Он придвинул кресло поближе к телевизору и включил аппарат. Экран осветился, и после недолгого мелькания изображение приобрело отчетливость. Сначала показали короткий фильм о дорожной катастрофе, в которой погибло двое — красивая блондинка с артистической внешностью, по-видимому мать, и ее маленький сын. Диктор читал рекламное объявление о новом типе автомобильной шины. Затем появилась сама шина. Она постепенно увеличивалась, пока марка фирмы, изображенная на ней, не заполнила весь экран. Потом появилось лицо, и Спенсера поразило сознание, что это лицо Уолта Фаулера, крупное и импозантное, и что оно находится здесь, прямо перед глазами, у него в гостиной.

Несколько хриплым, но, несомненно, приятным голосом Фаулер начал читать последние известия. Спенсер вспомнил, как одна из его случайных знакомых назвала голос Фаулера страшно возбуждающим и мужественным. Журналист сидел в каком-то кабинете и говорил сухим, деловым тоном. Ему, наверно, лет сорок пять, подумал Спенсер, но на вид он моложе. Вообще-то у него довольно красивое лицо, внушительный лоб... хотя нет, лоб, пожалуй, только кажется внушительным из-за убегающей назад линии волос.

Выражаясь проще, Фаулер лысел. У него был большой, красиво очерченный, быть может, недостаточно волевой рот и маленькие глазки под пышными бровями. Повышая голос — ему не следует повышать голос, подумал Спенсер, а то он сразу становится писклявым, — Фаулер сообщил несколько, по его словам, известных только ему новостей; это были сведения не первой важности — о предполагаемом перемещении послов и возможном кандидате на один из высоких правительственных постов. По утверждению Фаулера, он получил информацию «из обычно достоверных источников». Затем он объявил, что после короткого вступления представителя фирмы, финансирующей данную программу, выступит любезно согласившийся участвовать в этой передаче известный друг народа — сенатор Аарон Куп, который, основываясь на последних скандальных разоблачениях, будет говорить о растущей опасности коммунизма.

На экране снова появилась шина. Господин с печальными глазами породистой собаки и с рвением откормленного и высокооплачиваемого коммивояжера объявил, что долг каждого, кто любит свою жену и детей, состоит в том, чтобы отправиться в ближайший магазин и купить новую, трижды безопасную шину, только что поступившую в продажу.

—      Ну а теперь, друзья, — сказал Фаулер, — перед вами выступит наш гость — один из наиболее выдающихся членов сената США. Взгляды этого государственного деятеля по вопросам внешней и внутренней политики, высказываемые им обычно в самой решительной форме, общеизвестны. Сенатора Купа часто называют противоречивой фигурой, но так утверждают лишь те, кто по каким-то тайным, зловещим мотивам отвергает его страстную и непримиримую политику борьбы с красной опасностью. Друзья, перед вами ваш друг, великий американец сенатор Аарон Куп!

Круглое лицо сенатора сияло улыбкой, обнажавшей мелкие белые зубы.

—      Спасибо, Уолт, — сказал он. — Спасибо за весьма благожелательную и незаслуженную рекомендацию. Рад быть сегодня здесь, всегда рад возможности побеседовать с вами. — И он непринужденно положил правую руку на спинку стула Фаулера.

—      А теперь, сенатор, если вы не возражаете, перейдем к делу. К сожалению, наше время ограничено.

Сенатор с готовностью кивнул головой.

—      Спрашивайте меня о чем угодно, Уолт. — И скромно добавил: — Конечно, в разумных пределах.

—      Разумеется, сенатор. Так вот, на днях, если не ошибаюсь, в воскресенье, вы сделали заявление...

—      В субботу, — поправил Аарон Куп. — В субботу утром...

—      Прошу прощения, сенатор. Конечно, в субботу утром. Вы имели беседу с одним из корреспондентов агентства Юнайтед Пресс относительно...

—      Да, я разговаривал с Фредом Мейерсом, — сказал сенатор, — это мой старый друг. Он обратился ко мне с несколькими вопросами, и я постарался на них ответить.

—      Совершенно верно, сенатор. — В голосе Уолта Фаулера послышались нетерпеливые нотки. — Вы комментировали недавнее разоблачение одного нью-йоркского адвоката, симпатизирующего красным.

Сенатор поднял левую руку.

—      Видите ли, мои замечания более или менее касались общего положения в стране, а не какого-нибудь отдельного случая. Да, кстати, ведь вы были тем человеком — и я рад, что могу упомянуть об этом, если вы, Уолт, позволите, — вы были тем лицом, которому принадлежит львиная доля в... гм... последних событиях.

—      Благодарю вас, сенатор, — ответил Фаулер, поворачиваясь лицом к зрителям. — Друзья, я должен пояснить, что человек, занимающий такое положение, как сенатор Куп, и известный к тому же высочайшей порядочностью, естественно, не желает называть имена перед широкой публикой.

—      Я просто хочу быть справедливым, — послышался голос сенатора.

—      Однако, — продолжал Фаулер, — я газетчик, и считаю своим долгом указывать на определенных лиц, которые, по-моему, представляют потенциальную опасность для нас с вами. Как вы на это смотрите, сенатор?

Аарон Куп опустил глаза и, взвешивая каждое слово, хотя явно читал заранее подготовленный текст, сказал:

—      Я полагаю, что любое лицо, представляющее опасность для интересов Соединенных Штатов, — добавлю, что при этом необходимо учитывать и положение, занимаемое этим лицом и могущее быть использованным во вред интересам Соединенных Штатов, — любое такое лицо должно, по-моему, подвергаться проверке со стороны федеральных властей, а если это будет необходимо, — то и преследованию в уголовном порядке.

—      А вы согласны, сенатор, что видный адвокат, который завоевал известность, будучи юрисконсультом политически важных лиц, адвокат, чьи речи и публичные выступления распространяются по всей стране, если не во всем мире, может нанести ущерб интересам нашей страны?

—      Я не подготовлен к ответу на этот вопрос, Уолт, — сказал Аарон Куп. — Здесь затрагивается слишком много юридических проблем.

—      Видите ли, — заявил Фаулер, — человек, о котором я говорю, — мистер Спенсер Донован из Нью-Йорка — уже объявил, что возбуждает против меня дело о клевете, и должен сказать, друзья, что я с величайшим интересом предвкушаю рассмотрение этого дела. Поэтому я считаю, что имею полное право назвать сейчас его фамилию. Мистер Донован выступал в качестве защитника покойного Гордона Беквуда перед сенатской комиссией, членом которой, если я не ошибаюсь, являетесь и вы, сенатор. Помогать заведомому предателю и человеку, сочувствующему крас...

—      Прошу вас иметь в виду, Уолт, — вмешался сенатор Куп, — что виновность мистера Беквуда формально не была доказана.

—      Конечно, конечно! Но могу я сослаться на ваши собственные слова, сенатор? В интервью с Фредом Мейерсом из Юнайтед Пресс, явно подразумевая отношения между покойным Беквудом и Спенсером Донованом, вы заявили: «Всякий, кто бросается на помощь предателю, — по всей вероятности, сам предатель».

—      Видите ли, — ответил сенатор, — мое замечание носило общий характер, и я по-прежнему считаю его справедливым. Но я совсем не имел в виду какого-либо конкретного случая.

—      Однако бесспорным является тот факт, — продолжал Фаулер, — что Донован выступил в защиту Беквуда. Но мало этого. После прискорбного самоубийства мистера Беквуда Донован созвал пресс-конференцию, на которой обвинил вас, сенатор Куп, в том, что вы виновны в смерти его клиента. Он назвал вас — я привожу его подлинные слова — «убийцей невиновного человека». Два дня назад он повторил свое клеветническое заявление в интервью с... — тут Фаулер сделал драматическую паузу, — с корреспондентом коммунистической газеты «Дейли уоркер». — Фаулер снова остановился и голосом, дрожащим от возмущения, добавил: — По правде говоря, сенатор, я не представляю себе ничего более пагубного для жизненных интересов нашей страны, чем это заявление, направленное против одного из наиболее выдающихся членов сената Соединенных Штатов.

Голова сенатора Купа вновь заполнила весь экран. На его лице играла слабая, идиллическая улыбка. Он сказал очень тихо:

—      Я не читаю «Дейли уоркер», Уолт, а что касается первого заявления, то я сказал тогда и говорю сейчас, что оно было сделано человеком, пережившим сильнейшее потрясение. Я считаю, что это заявление, против кого бы оно ни было направлено, при таких обстоятельствах не имеет серьезного веса. Я сенатор Соединенных Штатов, Уолт, и горжусь этим. Но вместе с тем, — Куп скромно опустил голову, — вместе с тем я человек, по крайней мере надеюсь, что это так.

—      Да, да, конечно, — подтвердил Фаулер, который теперь очень торопился. — Но не скажете ли вы, как сенатор и как человек, что американский народ нужно защищать... от некоторых опасных лиц?

Аарон Куп кивнул головой.

—      Да, я так и говорю.

—      Что же вы порекомендовали бы в данном конкретном случае, сенатор?

—      Я не намерен давать никаких рекомендаций, — ответил сенатор, снова заглянув в свою бумажку. — Однако это дело, если вам угодно такое название, кажется, привлекло внимание всей страны, и в интересах широкой публики и самого Донована я хотел бы, чтобы вопрос был полностью выяснен.

—      Каким образом, сенатор?

—      Видите ли, — сказал Куп, — сейчас здесь, в Вашингтоне, заседает Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. Я убежден, что члены комиссии согласятся выслушать показания любого, кто пожелает дать информацию по вопросам, входящим в компетенцию комиссии.

—      Следовательно, вы бы рекомендовали...

—      Нет, я не рекомендую, Уолт. Я ничего не рекомендую. Мне кажется, было бы вполне естественно поступить именно так, как я только что сказал. Вот и все.

—      Благодарю вас, сенатор, — сказал Фаулер. Изображение исчезло, и кто-то зычным голосом заявил:

—      Мнения, выраженные в предыдущей программе, не являются мнением «Федерал бродкастинг систем» или...

Спенсер выключил телевизор. Внезапно столкнувшись лицом к лицу с этими двумя ненавистными ему людьми и с их иезуитскими уловками, он сидел совершенно ошеломленный. Наблюдая сцену, разыгрываемую двумя актерами, он едва ли отдавал себе отчет, что главным драматическим содержанием ее был он сам. Сейчас, когда магический квадрат умолк и погас, а непрошеные гости ушли из комнаты, в его ушах вновь зазвучали слова, которые он слышал, и постепенно, но с необычайной ясностью перед ним предстало все значение сказанного. С некоторым удивлением Спенсер понял, что вот сейчас, за последние несколько минут, он достиг своей цели. В заключительном замечании сенатора содержалось приглашение обратиться в комиссию и потребовать расследования. Он добивался общественной трибуны, и ему предложили ее.

22. Понедельник, 23 июля, 7.40 вечера

Лэрри смотрел телевизионную передачу у Шейлы Барнетт. Он смотрел ее один. Шейлу политика не интересовала. Она ушла в спальню не то одеваться, не то раздеваться — он так и не выяснил для чего, хотя Шейла и оставила дверь открытой.

Они слегка выпили, потом, утомленный ее ласками, он задремал. Проснувшись, он снова привлек ее к себе. Затем Лэрри надел халат (черный, довольно нарядный халат — подарок Шейлы; каждый раз, надевая его, он говорил Шейле, что чувствует себя в нем, как сутенер), а Шейла — пижаму, и они устроились в гостиной. Лэрри пошел в кухню и принес сэндвич и стакан молока. Он взял газету и прочитал заметку о Спенсере, после чего настроил телевизор на передачу Уолта Фаулера.

Он был растерян и потому страшно раздражен. Казалось, все происходит именно так, как предсказывал Спенсер. Теперь он, вероятно, поедет в Вашингтон и, залитый светом юпитеров, будет давать показания. О нем будут писать под сенсационными заголовками, разразится шумиха. В шумиху будет втянут и он, Лэрри, а ему совсем не хочется этого. Во всем, черт побери, виноват он сам! Зачем он ввязался в эту историю? Но тогда она казалась ему забавной. Так ему и надо.

— Поищи какую-нибудь музыку, милый, — сказала Шейла из другой комнаты. Он не ответил.

Конечно, вся эта затея была безумием, если... да, да... если только Спенсер действительно не красный. Он должен был сразу сообразить это. Тогда затея приобретала определенный смысл. Спенсер пытался околпачить его и почти преуспел в своем намерении... Хитрая махинация, типичная для коммунистов. Вот только Лэрри не был вполне убежден, что Спенсер коммунист. Он говорил дьявольски искренне. Спенсеру всегда удавалось казаться искренним; он всегда был сентиментальным идиотом, из тех, кому ничего не стоит пустить слезу, услыхав слово «мама».

Как он разглагольствовал о дружбе, к каким только чувствительным ужимкам ни прибегал! Ни дать ни взять — юная новобрачная. К черту! Он, Лэрри, был таким же хорошим другом Спенсеру, каким был бы любому другому, но своей души он ему не закладывал. Брачное обязательство «верность до гроба» в сделку не входило. Оно совсем из другой оперы: это старые, как мир, комбинации между мужчиной и женщиной. Кстати, а как насчет Луизы и Спенсера? Выходит, святой долг дружбы состоит в том, чтобы соблазнить жену друга? Как с этим быть?

— Лэрри, милый, ты не слыхал, о чем я тебя просила? — спросила Шейла. В одних чулках телесного цвета, пристегнутых к резиновому поясу, она прошла по комнате, постукивая каблучками. «Хороша милашка, — подумал Лэрри. — Какова фигурка!» Она слегка наклонилась, чтобы настроить приемник, и искоса взглянула на него, проверяя, наблюдает ли он за ней. Отыскав станцию, которая еле слышно передавала какую-то музыку, она выпрямилась и направилась в спальню, стараясь пройти как можно ближе к креслу Лэрри, чтобы он мог, если захочет, обнять ее. Лэрри как-то нехотя ее задержал. Она остановилась и спросила:

—      Что, тебе все еще мало?

—      А тебе?

Она кивнула головой и продолжала смотреть на него, полуоткрыв рот. Лэрри улыбнулся. Он знал, что это игра: Шейла вежливо дает ему понять, что хорошо провела с ним время. Ну что ж, ему тоже было неплохо. Без косметики ее лицо казалось бледным. Его нельзя было назвать красивым: слишком длинное, с резкими складками, сбегавшими от крыльев носа к углам губ.

—      В половине девятого я должна быть на приеме в отеле «Уолдорф», — сказала Шейла. Ей не нравилось, что он так пристально ее рассматривает.

—      Что это за прием?

—      Его устраивает фирма «Новинки американских мод». Ты не хочешь пойти?

—      Бог с тобой, конечно, нет!

Иногда даже косметика не помогала Шейле скрыть свой истинный возраст. В конце концов она лет на шесть или на семь старше Луизы.

А где же Луиза? По всей вероятности, со Спенсером, в его квартире, в его постели. Они как раз занимаются «разговорами», как выразился Спенсер. Ну что ж, она — женщина и должна получать свое. Без этого она и недели не может выдержать. Уж он-то знает эту дамочку. О, как он ее знает! Он всегда ее знал — вот уж чего никто у него не отнимет. Он сразу же разгадал, что скрывается под этой маской невинности, как только встретил ее — милую, нежную девушку, девственницу лет восемнадцати или даже того моложе. В первый раз она отчаянно сопротивлялась ему... целых десять секунд, а внизу тем временем ее поджидал Спенсер — они собирались в кино, — юноша, которого она любила. Луиза говорила о своей любви к Спенсеру даже тогда, когда одевалась после того, первого раза. Но ведь он же предупреждал Спенсера. Он пытался открыть ему глаза, но Спенсер и слушать не стал. Он был слишком поглощен душещипательными разговорами. Он нежно жал ей руки и возносил ее на пьедестал, в то время как ее законное место было в постели.

Продолжая думать о Луизе, Лэрри — раздраженный и взволнованный — поднялся со своего места. Он постоянно и настойчиво добивался, чтобы она забыла Спенсера, но не сумел вырвать его из ее сердца. Спенсер все еще был там, этот чертов сын... Лэрри подошел к телефону и позвонил домой.

Луиза ответила через несколько секунд.

—      А, ты дома, — сказал он с облегчением.

—      Да, — отозвалась Луиза.

—      Когда ты вернулась?

—      Недавно. — Она говорила вялым, утомленным голосом.

—      Где ты была всю ночь?

Луиза не ответила, и Лэрри рассердился:

—      Ты можешь мне ответить?

—      А я не хочу сейчас разговаривать, Лэрри, — заявила она. — Я хочу спать.

—      Ну, хорошо. — Он попытался сдержать себя. — Я скоро буду дома.

—      Как хочешь, — ответила Луиза. — Мне все равно.

Он положил трубку и повернулся. Шейла стояла в дверях спальни и наблюдала за ним. Она уже надела юбку, припудрила лицо, подкрасила губы и выглядела теперь гораздо привлекательнее и моложе, чем раньше.

—      Мне нужно одеться, — сказал Лэрри.

Шейла улыбнулась.

—      Конечно. Я сейчас буду совсем готова, — и опять ушла в спальню, закрыв за собой дверь.

Этой тоже все равно, подумал Лэрри.

Может быть, Луиза не была у Спенсера и Спенсер ему не солгал? Может быть, они не обманывают его? Спенсер такой странный человек. Никогда не знаешь, как он поступит. Он очень забавлял Лэрри, когда они познакомились. Лэрри произвел на Спенсера, бог знает почему, такое впечатление, что тот стал ходить за ним, как собака. Сначала Лэрри относился к Спенсеру с глубоким безразличием, но его собачья преданность в конце концов заставила и Лэрри привязаться к нему. От этого человека исходила какая-то сила; невозможно было определить ее происхождение, но она доводила вас до сумасшествия. Спенсер Донован знал все о дружбе и о любви, о том, что хорошо и что плохо, Никто, видите ли, не знал больше, чем он. Спенсер Донован был заменителем бога на земле. И если мир не соответствует его взглядам, то в таком случае мир должен измениться.

Лэрри тихо постучал в дверь спальни и открыл ее.

—      Шейла...

—      Минуточку, моя радость, я сейчас буду готова.

—      Послушай, возможно, мне понадобится твоя машинка — на день или на два.

—      Когда?

—      Я пока не знаю.

—      Пожалуйста. Я должна написать для журнала «Харпер» статью о модах, но могу это сделать и на службе.

—      Вот и чудесно.

Он собирался снова сесть в кресло, но увидел машинку и остановился.

—      Но это же не та, что была у тебя! — воскликнул он.

—      Ты, милый, о чем?

Он уже стоял у столика, внимательно разглядывая машинку.

—      О машинке. Это не та машинка, которую я брал у тебя.

—      Да, не та, — ответила Шейла, входя в гостиную. — Я готова, дорогой. Теперь твоя очередь одеваться.

Он пристально посмотрел на Шейлу.

—      Где твоя старая машинка?

—      Я ее отдала. Она скверно печатала. А почему ты спрашиваешь?

— Она может понадобиться мне, Шейла. Мне может понадобиться твоя старая машинка. — Он вынужден был откашляться. — Кому ты ее отдала?

—      Одной своей приятельнице. Не понимаю...

—      Кто она, эта твоя приятельница?

—      Да ты с ума сошел! Почему это тебя интересует?

Лэрри ничего не ответил.

—      Я отдала машинку девушке, которая получила назначение за границу. Ей нужна была машинка, а денег у нее не было, — пояснила Шейла.

—      Где эта девушка сейчас?

—      Насколько мне известно, в Европе.

—      Ты можешь как-нибудь с ней снестись?

—      Сомневаюсь, но попробую. Да объясни ты мне наконец...

—      Я ничего не могу объяснить тебе, Шейла. Во всяком случае, не сейчас. — Внезапно он почувствовал, что начинает сердиться. — Ну... ну... может случиться так, что мне эта машинка будет чертовски нужна. Дьявольщина! Но почему ты мне ничего не сказала?

—      Чего не сказала? — яростно спросила Шейла, теряя наконец терпение.

Лэрри быстро ушел в спальню, хлопнув дверью.

23. Понедельник. 23 июля, 9.10 вечера

В тот же вечер, вскоре после девяти часов, в квартире Спенсера раздался звонок. Он открыл дверь, и в квартиру вошел Ред. Его огненно-рыжие волосы были всклокочены, на лбу выступили капли пота.

—      Я никак не мог прийти раньше, — сказал он и добавил: — сэр.

—      Ничего, ничего.

Веки у Реда распухли, словно он недавно плакал. А ведь он совсем еще мальчик, подумал Спенсер. Готов поспорить, что он плакал.

—      Хотите умыться? — спросил он.

—      Да, сэр, если можно.

Спенсер указал ему на ванную комнату, и Ред зашел туда. Он позвонил Спенсеру около часа назад. Сьюзи была мертва. Ее труп нашли в реке Гудзон, около причала фирмы «Грэйс» между Пятнадцатой и Шестнадцатой улицами. Докеры видели, как она бросилась в воду, и побежали спасать, но, когда ее вытащили, было уже поздно. Никто не мог сразу установить ее личность, и труп отправили в морг. Мэри Шеппард на весь вечер уехала в Нью-Джерси — так сказала ее мать, — а соседка Сьюзи была в театре и готовилась к выступлению. Вот Реду и пришлось отправиться в морг, а к боссу он решил заехать потому, что в сумочке Сьюзи были найдены некоторые бумаги, на которых значилась фамилия Спенсера, — конверт для делового письма и отрывной купон ее последнего чека на жалованье. Полиция, возможно, пожелает говорить со Спенсером, а кроме того, в морге оказалось несколько репортеров.

Ред вернулся в гостиную.

—      Вы не будете возражать, если я позвоню отцу, сэр? — спросил он. — Он не знает, где я.

—      Пожалуйста, — ответил Спенсер и указал на письменный стол. Ред своей огромной ручищей начал неуклюже набирать номер телефона. — Да вы садитесь.

—      Благодарю вас, сэр, — ответил Ред, продолжая стоять. — Папа? Я сегодня немножко задержусь. Не беспокойся. — Он послушал некоторое время, а затем ответил: — Нет, нет... Да, случилось... Я тебе потом все расскажу. Сейчас не могу — я у мистера Донована. — Он взглянул на Спенсера. — Нет, папа... ничего общего с этим. Он? Он чувствует себя хорошо... Конечно, скажу... Да, да, я передам мистеру Доновану. До свидания, папа. — Он положил трубку. — Отец говорил что-то насчет телевизионной передачи, сэр. Я его не понял. Он просил передать вам, чтобы вы послали их ко всем чертям... сэр.

Спенсер улыбнулся.

—      Попробую. Ну а сейчас садитесь. Хотите чего-нибудь выпить?

—      С удовольствием, сэр. Немножко.

—      Виски?

—      Да, сэр. Виски со льдом, если можно.

Поднос с бутылкой и со льдом стоял на столе. Спенсер начал разливать виски.

—      Вы когда-нибудь были в морге, сэр? — спросил Ред.

—      Нет, не был.

—      Я тоже не был, но видел в кино и по телевидению. Ведь по телевидению часто передают сцены, в которых действие происходит в морге. Как будто это одно и то же, но на самом деле там все страшнее и действительно ужасно.

Спенсер передал Реду стакан.

—      Еще бы. Вам звонили из полиции?

—      Да, — ответил Ред. — Спасибо, сэр. — Он залпом выпил половину. — Я был в конторе: мне казалось, что так будет лучше. Меня так взволновала эта история с Сьюзи. — Он помолчал, глядя в свой стакан. — Сьюзи была славная девчонка, иногда, правда, сумасшедшая, но у нас с ней были очень хорошие отношения... Вы знали, что она беременна? — спросил он.

—      Мэри сказала мне сегодня утром.

—      Ну а я, конечно, не знал, — сказал Ред. — Меня очень поразило, когда я узнал от полицейских. Не думал я, что она из таких. А впрочем, как это определишь?

—      Все равно Сьюзи была хорошая девушка, — мягко заметил Спенсер.

Ред кивнул. Когда он снова взглянул на Спенсера, губы у него дрожали.

Он снова отпил из стакана и закашлялся.

—      Сэр, по правде говоря, я зашел вот зачем, — сказал он. — Я уже говорил вам по телефону, что ваша фамилия им известна. Полиция вряд ли заинтересуется. Ну, зададут вам несколько вопросов, а возможно, даже и не зададут. Тут ведь явное самоубийство: люди видели, как Сьюзи бросилась в воду. Но репортеры как-то насторожились, когда услыхали вашу фамилию, и сразу же стали задавать мне всякие вопросы. Я сказал, что Сьюзи, так же как и я, служила в вашей конторе и что вы почти не замечали нас. — Он тяжело шевельнулся в кресле всем своим массивным телом. — Мне не хотелось втягивать вас в эту историю, сэр. У вас и своих неприятностей достаточно. Затем один тип начал расспрашивать меня, не была ли Сьюзи человеком с левыми взглядами и все такое прочее и где бы он мог найти вас. Я сказал, что вы уехали в Цинциннати — первое, что мне пришло в голову, — и вернетесь через неделю. Не знаю, поверил мне этот тип или нет, но он может попытаться что-нибудь предпринять. Вот я и решил, что лучше зайду сюда и все расскажу вам.

Он глубоко вздохнул, допил виски и поставил стакан на стол.

—      Спасибо, Ред, — сказал Спенсер. — Вы действовали очень хитро и обдуманно. Хотите еще виски?

—      Нет, спасибо, сэр, — заявил Ред. — Это все, что я могу выпить на пустой желудок. Не подумайте, конечно, что я... голоден, — поспешно добавил он, — но все равно спасибо.

В кухне послышалось гудение зуммера, и Спенсер взглянул на Реда.

—      Внутренний телефон. Это, может быть, как раз то, о чем мы говорили, — и он пошел к телефону.

Швейцар Стив сообщил снизу:

—      Здесь вас дожидается один человек, он хочет говорить с вами, мистер Донован. Раньше я его никогда не видел. Говорит, что он сотрудник газеты.

—      Минутку.

Спенсер прикрыл трубку рукой и позвал Реда.

—      Это репортер. Вы помните их фамилии?

—      Нет, сэр, не помню. Извините.

Спенсер немного помолчал, размышляя. Затем он опустил руку и сказал:

—      Стив, узнайте, из какой он газеты.

—      Хорошо, сейчас спрошу.

Ред стоял, высокий, как столб, у кухонной двери. Протянув свою длинную руку, он взял пустой стакан и поставил его в раковину. В трубке снова послышался голос Стива.

—      Он говорит, что из «Дейли пресс».

—      Ну, хорошо, — сказал Спенсер. — Пусть поднимется.

—      Слушаю, мистер Донован, — ответил Стив.

Репортер был круглый человек небольшого роста, средних лет, с веселым лицом. Он вошел с сияющей улыбкой и отрекомендовался Говардом Бертом из «Дейли пресс». Увидев Реда, он весело махнул ему рукой,словно говоря: «Ну вот, сынок, тебе не удалось меня провести».

Он извинился перед Спенсером за свое вторжение и сел, с вожделением поглядывая на поднос с виски. Он сказал, что не хочет отнимать у Спенсера много времени — всего несколько минут, даже, пожалуй, секунд. Он понимает самочувствие Спенсера. Этот трагический случай с такой молодой и такой привлекательной девушкой — по-видимому, она была очень привлекательна, хотя, конечно, когда он увидел ее... одним словом, неважно. А что скажет Спенсер по этому поводу?

—      Не очень много, — сказал Спенсер. — Она работала у меня с того времени, как я открыл собственную контору. Она была сведущей и надежной сотрудницей и вообще славной девушкой.

Репортер поинтересовался, знал ли Спенсер что-нибудь о частной жизни Сьюзи. Известно ли ему, что девушка собиралась стать матерью и знает ли он человека, ответственного за это?

—      Нет, не знаю, — ответил Спенсер.

Репортер нагнулся, чтобы завязать шнурок ботинка. От напряжения лицо его покраснело, он захихикал и сказал, что очень толстеет. Жена хочет посадить его на диету, но он не понимает — зачем. Он любит покушать и — иногда—выпить. Выпрямляясь, он снова взглянул на поднос с виски и поинтересовался политическими убеждениями девушки. Не вовлекли ли ее в работу какие-нибудь левые организации и не знал ли об этом Спенсер? Конечно, поспешно добавил он, ему понятно, что для Спенсера это сейчас больной вопрос, а получение такой информации все равно не входит в его, Берта, обязанности, но тем не менее его интересует, нет ли какой-нибудь связи между отчаянным шагом девушки и теперешними злобными нападками на ее хозяина. Широко ухмыляясь, он рискнул предположить, что кое-кто, может быть, и не захочет рассматривать данный факт, как простое совпадение.

Услыхав эти слова, Ред насторожился и начал демонстративно потягиваться, показывая репортеру свою мускулистую фигуру. Репортер весь как-то съежился.

—      Откровенно говоря, мистер Берт, — сказал Спенсер, — я не вижу никакого смысла в вашем вопросе. Мне, конечно, ничего не известно о девушке, кроме того, что я знал о ней, встречаясь по службе у себя в конторе. Тем не менее причина ее самоубийства кажется совершенно очевидной.

—      Казаться-то кажется, — ответил репортер. Наступила пауза.

—      Я полагаю, это все? — неожиданно рявкнул Ред.

Прищурив глаза, репортер взглянул на Реда.

—      Сынок, вам еще многому нужно поучиться.

—      Ну уж, надеюсь, не у вас, — ответил Ред.

Репортер встал.

—      У вас весьма грозный телохранитель, мистер Донован: огромный, сильный и очень преданный. По-видимому, вы действительно в нем нуждаетесь.

—      Ред работает у меня в конторе, — сказал Спенсер, только сейчас обнаружив, что не помнит фамилии молодого человека.

Репортер засмеялся:

—      Ред...³ Какое подходящее имя! — Он указал на волосы Реда и повернулся, чтобы уйти. — Ну что ж, с вашей стороны было очень мило принять меня.

Спенсер пошел проводить репортера, жестом попросив Реда оставаться на месте.

—      Послушайте, мистер Берт, — спокойно начал Спенсер, — я не обязан был принимать вас сегодня. Вы не из полиции, у вас нет полномочий меня допрашивать, и я не брал на себя никаких обязательств отвечать вам на ваши вопросы.

—      Я это ценю, — ответил репортер. Улыбка сошла с его лица, и он внимательно наблюдал за Спенсером.

—      Я принял вас, — продолжал Спенсер, — потому, что уважаю право свободной прессы знать правду. Я уважаю газету, которую вы представляете, и уважаю вашу работу. Мне очень хотелось бы добавить, что я уважаю вас, как личность, как человека.

Репортер поклонился, и его губы широко растянулись в одобрительной улыбке.

—      Прекрасно сказано, мистер Донован, прекрасно! Вы хорошо понимаете, как должен вести себя настоящий журналист. Надеюсь, вам удастся выкарабкаться из этой кутерьмы. Будьте здоровы, сэр. Благодарю вас.

—      Извините, сэр, — заявил Ред после того, как репортер ушел. — Мне следовало бы помолчать, но этот тип вывел меня из терпения. Не понимаю, как вы могли с ним разговаривать!

—      За последнее время у меня все получается как-то нескладно, — с улыбкой ответил Спенсер. — В моем положении каждый мой шаг может оказаться неправильным. Мне не следовало с ним разговаривать, но совсем не принимать его было бы еще хуже. Только небу известно, что написал бы он в таком случае, да вообще-то и сейчас не известно, что он напишет. — Он подошел к столу и снова налил себе виски. — Становится поздно, Ред. Вам пора. Я очень вам признателен, честное слово.

—      Надеюсь, я не вовлек вас в неприятности, — неловко проговорил Ред.

—      Ничего, ничего! Хотите выпить на дорогу?

—      Нет, благодарю вас, сэр. — Он медленно пошел к двери, но остановился. — Сэр,— сказал он, запинаясь, — я не умею произносить речи, но хочу, чтобы вы знали, что можете всегда на меня рассчитывать. Я мало что значу, но я... за вас... так же как и мой отец. И, пожалуйста, сэр, обращайтесь ко мне во всякое время... и к нему тоже; он работает мастером на фабрике Макса Лаймэна «Чехлы для одежды». Он считает, сэр, что вы... замечательный человек. И я тоже так думаю.

Он не стал ждать ответа и быстро вышел из комнаты, чуть не споткнувшись и оставив дверь открытой.

Спенсер смотрел ему вслед. У лифта Ред обернулся, улыбнувшись Спенсеру.

—      Вы чудесно произносите речи, Ред, — сказал Спенсер. — Спасибо вам и вашему отцу. До завтра.

—      До завтра, — ответил Ред.

Спенсер подошел к письменному столу и вынул из ящика свой дневник. Последнюю запись он сделал в субботу, а сегодня понедельник — только понедельник, но, когда он читал написанное в субботу, ему казалось, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Пытаясь вспомнить события истекших двух суток, он с трудом восстанавливал их точную последовательность. Интервью в «Дейли уоркер»... Заявление Марка Хелриджа для печати... Посещение врача... Разговоры с Лэрри, Луизой, Джин... Он пытался ограничиться в своих записях событиями и мыслями, которые касались его дела, и ничего не упоминать о своих личных проблемах. Но теперь он увидел, что невозможно провести грань между служебными и личными делами. Его отношения с Луизой определяли отношение Лэрри к выработанному им плану; самоубийство обманутой девушки, его сотрудницы, могло быть использовано, чтобы настроить общественное мнение против него. Нити его делового существования и личной жизни безнадежно переплелись, и он еще раз с полной ясностью осознал, что на карту поставлена вся его жизнь.

Это не испугало его. Да и никогда не пугало. Как юрист, он с самого начала понимал, что его действия в конце концов могут привести его в тюрьму; он отдавал себе отчет, что его могут привлечь к ответственности за неуважение к конгрессу. Силясь восстановить определенные ценности, которые он считал важными и истинными, он сознательно нарушил закон и общепринятые нормы поведения и был готов расплатиться за свои самонадеянный поступок.

Много лет назад, должно быть в 1934 году или что-то около того, он прочел интервью бежавшего из своей родной Германии семидесятилетнего эмигранта еврея, которому была предложена кафедра философии в одном из ведущих американских университетов. Спенсер забыл фамилию профессора — он теперь уже умер, — но навсегда запомнил ответ старика на один из вопросов. Журналист спросил его: «Если бы вас попросили указать на одну, наиболее важную причину прихода Гитлера к власти, какую бы вы назвали — политическую или экономическую?»

Старик покачал головой и с сильным немецким акцентом ответил: «Из этих — ни одной... ни одной». (Спенсер не помнил всего интервью, но ему запомнилось впечатление, которое оно произвело на него, его общий смысл.) «Если бы меня попросили указать на одну, наиболее важную причину, то я бы назвал готовность сторонников Гитлера умереть за него и за то, что он для них представлял. Слишком много людей готовы умереть за него, — продолжал профессор, — и слишком мало людей согласны умереть за дело свободы и за то, что называется демократией. Знаете ли вы, — спросил он журналиста, — что ночью, накануне последних выборов, лидеры немецких социал-демократов бежали за границу, предавая свою страну и миллионы избирателей, веривших им? Они были перепуганы, сэр, а вам не пристало бояться, если вы представляете идею. Бегство этих, с позволения сказать, вождей превратило выборы в решительную победу Гитлера».

Он печально умолк, а журналист осторожно спросил у него, не слишком ли наивна подобная концепция важного исторического события.

«Да, — ответил старик, — вы можете назвать ее наивной. Но ведь человеческому уму присущи многие характерные особенности и черты, в том числе и наивность». Он внезапно повысил голос и, указывая пальцем на журналиста, сказал: «Вы не будете отрицать, сэр, что человек всегда имел право умереть за дело, которое он сам выбрал?»

Журналист, застигнутый врасплох, с готовностью согласился, а старик добавил: «Конечно, для цивилизации было бы значительно лучше, если бы люди охотнее умирали за правое дело, чем за неправое, но, к сожалению, неправое дело более динамично и потому более привлекательно».

Хорошо, но ведь Соединенные Штаты — не гитлеровская Германия, и смерть пока не угрожает ему. Однако здесь, так же как и там, силы зла активны и горласты: они непрерывно наступают, тогда как честные элементы только обороняются. Бесстыдная наглость Фаулеров и Ааронов Купов преподносится стране как мужество, а умышленное искажение ими правды — как мудрость и государственная зрелость. Ложь превращается в правду путем простой перестановки понятий, и на фоне этой агрессивной политики речи и решения оппозиции производят жалкое впечатление.

Вот почему было логично, думал Спенсер, прийти к выводу, что требуются какие-то смелые действия — нечто динамичное и привлекательное, как говорил профессор, нечто такое, что захватило бы воображение людей. Придумать такое дело и приступить к его выполнению было сравнительно легко: окрыляло убеждение в собственной правоте. Гораздо труднее оказалось жить с этим кровожадным чудовищем изо дня в день, наблюдать, как оно набирается сил, выходит из повиновения, срывается с цепи и злобно набрасывается на своего создателя, отравляя воздух ядовитым дыханием, нанося удары, опутывая всех и вся своей липкой паутиной.

Спенсер спрятал дневник: писать он не мог. Он нуждался в чьем-нибудь обществе; ему нужен был кто-то — сейчас же, сию минуту, — кому бы он мог довериться, с кем мог бы поспорить, кто сумел бы успокоить его. Напрасно он не попросил Реда остаться. Ред выслушал бы его. Но он не смог бы ему помочь. Ред не знал, что задумал Спенсер.

Над ухом у него раздался телефонный звонок, и он нетерпеливо схватил трубку — его желание сбывалось, он мог с кем-то говорить.

—      Мистер Донован? — Кому принадлежал этот неясный голос, мужчине или женщине, Спенсер не разобрал.

—      Да.

—      Ах ты, проклятый сукин сын...

С силой бросив трубку на рычаг, Спенсер встал. Эти голоса, как и письма на столе, преследовали его неотступно. Вся его жизнь, подумал Спенсер, напоминала теперь какой-то фантастический вымысел — реальными оставались только вот эти голоса, которые он слышал, и вот эти слова, которые он читал в письмах.

Телефон зазвонил снова, но он отошел от него. Он сменит номер своего телефона — девушка права. Стоя в вестибюле, Спенсер услышал звонок и в спальне. Он закрыл дверь. Через несколько секунд звонок оборвался: телефон переключили на бюро обслуживания. Он подождал, а затем, подстрекаемый любопытством, вновь подошел к письменному столу и сам позвонил в бюро обслуживания. Телефонистка сообщила, что его спрашивала Джин и просила позвонить ей.

Джин ответила сразу, но, услыхав его голос, замолчала. Потом она спросила:

—      Что с тобой? Я никак не могу тебе дозвониться. Где ты?

—      Дома. Я слышал телефонные звонки, но не знал, кто звонит. Мне слишком часто звонят незнакомые лица.

—      Да?.. Спенсер, я думаю, нам следует поговорить. Как ты считаешь? — спросила она.

—      Я тоже так думаю. Когда ты хочешь — сейчас?

—      Нет, — ответила Джин, — не сейчас. Сейчас я устала. Я не выспалась.

—      Завтра?

—      Да, как-нибудь завтра, — и, немного помолчав, добавила: — Я видела по телевизору Фаулера и Купа.

—      Я тоже, — сказал Спенсер.

—      Что ты намерен предпринять?

Внезапно по причинам, которых он сам не понимал, Спенсер тоже почувствовал себя усталым и раздраженным.

—      Не знаю, Джин.

—      Ты один?

—      Да.

—      Я думала, что у тебя кто-нибудь сидит и ты...

—      Нет, — резко ответил Спенсер. — У меня никого нет. Я один.

Она вздохнула.

—      Ну, тогда... позвони мне завтра.

—      Хорошо. Спокойной ночи, Джин.

—      Спокойной ночи.

Этот разговор не принес ему облегчения. Ее голос прозвучал, как эхо угасших чувств и полузабытых переживаний. Завтра они встретятся и поговорят, а потом решат что-нибудь; по всей вероятности, они расстанутся, Он подумал: завтра я увижу ее в последний раз. Это должно было бы опечалить его, но не опечалило. Возможно, потому, что он никогда ее не любил. Вслух он сказал:

— Я никогда больше не увижу Джин.

И прислушался к своему сердцу. Но сердце не ответило.

24. Вторник, 24 июля, 9.15 утра

На следующее утро, уходя в свою контору, Спенсер увидел перед домом несколько собак. Спенсер опаздывал — часы показывали уже четверть десятого, когда он закрыл за собой дверь квартиры. С тех пор как ушла Эмма, он сам высыпал из пепельниц окурки и пепел, мыл посуду после завтрака и наспех вытирал пыль в обеих комнатах. Ему претила мысль о возвращении в неубранную квартиру.

Собак было шесть: два черных пуделя (один из них совсем крошечный), коричневая такса с кривыми ногами, шотландский фокстерьер с широкой грудкой, не поддающееся описанию четвероногое создание с висящими ушами и обрубленным хвостом — странная помесь дога с эрделем и, конечно, сопящий мопс миссис Лоуренс. Владельцы собак — пять женщин и один пожилой мужчина — были в этот ранний час небрежно одеты. У мужчины из-под летнего пальто выглядывали брюки от пижамы и светло-зеленые комнатные туфли с меховой оторочкой. Женщины, кроме одной, не блистали молодостью; одеты они были в домашние платья разных цветов и фасонов. Исключение составляла лишь владелица маленького пуделя — довольно интересная девушка с гладко зачесанными назад черными волосами, в красном костюме, похожем на гусарскую форму.

Владельцы собак со своими животными окружили управляющего домом мистера Янсена, казавшегося очень несчастным и растерянным. Миссис Лоуренс, почти касаясь головой лица мистера Янсена, убеждала его в чем-то с таким жаром, что ее папильотки дрожали.

Когда Спенсер подошел к этой группе — он не хотел нюнить по телефону, предпочитая лично переговорить с мистером Янсеном, — одна из женщин толкнула локтем миссис Лоуренс, и та мгновенно смолкла. Мопс миссис Лоуренс затявкал, к нему сейчас же присоединились другие собаки, кроме терьера — тот даже не шевельнул головой. Шестеро владельцев собак повернулись к Спенсеру и молча уставились на него.

Словно не замечая, какое действие произвело его появление, Спенсер сказал всем сразу «Доброе утро» и обратился к мистеру Янсену:

—      Можно вас на минутку?

Мистер Янсен кивнул головой, прорвался через кольцо собак и жильцов и, сурово поджав губы, подошел к Спенсеру. От его обычного добродушия не осталось и следа.

—      Нельзя ли начиная с завтрашнего дня присылать ко мне прислугу для уборки квартиры? — спросил Спенсер. — Разумеется, регулярно.

Мистер Янсен засунул руки в карманы.

—      Пожалуй, можно, мистер Донован, хотя сделать это будет не легко.

Он холодно и вызывающе посмотрел на Спенсера. Спенсер в свою очередь не сводил с него пристального взгляда.

—      Ну, не так уж и трудно, — без раздражения заметил он. — Я ведь буду платить. Вы же посылали другим жильцам.

—      Времена меняются, — ответил, помолчав, мистер Янсен.

—      Я надеюсь, что прислуга придет завтра до двенадцати. Меня не будет дома, но ведь у вас есть ключи. Благодарю, мистер Янсен, — и он ушел, не оглядываясь. Собаки уже угомонились, и за его спиной наступила такая тишина, что, идя по улице, он слышал звук собственных шагов.

В комнате, где находился коммутатор, Спенсер увидел рядом с Редом Арта Дэниелса. Они оба читали утренние газеты. Заметив вошедшего Спенсера, Арт попытался улыбнуться.

—      Доброе утро, сэр!

—      Доброе утро.

—      Контора Спенсера Донована. Доброе утро, — произнес Ред в трубку. — Одну минутку, сэр. Он только что пришел, — и, обращаясь к Спенсеру, сказал: — Звонит мистер Майлс, сэр.

Спенсер кивнул и взял трубку из рук Реда.

—      Слушаю, мистер Майлс.

—      Вы не будете возражать, если я зайду к вам в контору, ну, скажем, минут через двадцать-тридцать? — спросил Майлс.

—      Чудесно, — ответил Спенсер. — Что-нибудь случилось? Я хочу спросить: у вас есть какие-нибудь новости?

—      Боже мой, конечно, нет! — ответил Майлс. — Во всяком случае, надеюсь, что нет. — Он засмеялся. — Я даже не могу представить себе, что еще может случиться с вами! Мне просто хотелось потолковать и, возможно, вбить вам в башку немного здравого смысла. Не легкое это дело, знаю, но все же хочу попробовать.

—      Такую возможность я вам предоставлю, — сказал Спенсер и добавил: — Я вам очень признателен, — но Майлс уже отключился. Спенсер посмотрел на трубку, отдал ее Реду и направился было в кабинет, но остановился.

—      А где Мэри?

—      Звонила ее мать, — ответил Ред, — и сказала, что Мэри больна.

Спенсер помолчал.

—      А что с ней? Что-нибудь серьезное?

Ред покачал головой.

—      Нет, сэр, просто... она, как видно, очень расстроилась, узнав о самоубийстве Сьюзи. Пришлось вызвать врача среди ночи. Ей сделали какой-то укол, чтобы успокоить.

—      Неприятно, очень неприятно! — проговорил Спенсер и вместе с Артом ушел к себе в кабинет.

—      Я могу вам чем-нибудь помочь, сэр? — спросил Арт. — Я сумею стенографировать под диктовку, если вы будете говорить не слишком быстро, я довольно прилично печатаю на машинке.

—      Большое спасибо, — поблагодарил Спенсер. Его поразило странное несоответствие между великодушной готовностью Арта помочь ему и тоном, которым тот говорил. Арт был возбужден и озабочен. Спенсер сел. — Нужно что-то сделать с нашей канцелярией, Арт. Нам требуется телефонистка. Придется позвонить в одно из агентств по найму. Список их, я думаю, лежит где-нибудь у Мэри в столе.

—      Сейчас посмотрю, сэр, — ответил Арт. — Вы читали газеты?

—      Да.

—      Я положил вам на стол на тот случай, если вы...

—      Я читал газеты, спасибо, — повторил Спенсер.

—      Не могу понять, почему они подняли такой шум по поводу беседы Фаулера с сенатором Купом? Я видел их по телевизору. По-моему, ничего сенсационного.

—      Ну, положим, — сказал Спенсер. — Достаточно сенсационно, чтобы дать на первой странице.

Арт, нервничая, покачал головой:

—      Да-да! И возможно, дневные газеты напечатают что-нибудь еще похлеще. А тут вдобавок самоубийство Сьюзи... Нельзя и придумать более неподходящего момента — для вас, я хочу сказать, — и, обобщая, добавил: — Конечно, сейчас мы все до предела взвинчены.

Наблюдая за Артом, Спенсер откинулся на спинку кресла, так что почти лежал в нем.

—      Мне хотелось бы поговорить с вами, сэр.

—      Пожалуйста.

—      Я понимаю, момент не вполне подходящий, и мне неприятно так поступать, но, с другой стороны, и ждать было бы глупо.

Он умолк, надеясь, что Спенсер что-нибудь скажет или задаст вопрос, но тот не проявлял желания помочь Арту и неподвижно сидел в своей удобной позе.

—      Так вот, — быстро проговорил Арт, — я прошу прибавки к жалованью, мистер Донован.

Спенсер кивнул.

—      Я вас не стану винить, Арт. Совсем нет. Вы чертовски хороший работник и должны получать больше.

—      Благодарю вас, сэр.

—      Но, как вы сами сказали — и, по-моему, вы выражались слишком мягко, — сейчас не очень подходящее время просить прибавки. Я охотно рассмотрю вашу просьбу сразу же, как только уляжется вся эта... вся эта шумиха вокруг меня. Как ваше мнение?

Арт сделал большой шаг вперед, затем назад и начал извиваться всем своим длинным телом, словно акробат.

—      Дело в том, сэр («Как замечательно устроено человеческое тело! — неожиданно подумал Спенсер. — С какой точностью передает оно все повороты и изгибы человеческой мысли!»)... дело в том, сэр, что мне предлагают работу, очень интересную работу со значительно большим окладом.

Спенсер медленно приподнялся и уселся за письменным столом в обычной позе.

—      Соглашайтесь, Арт, — сказал он. — Соглашайтесь немедленно. Я не имею права вас задерживать. Я не уверен, что через месяц у меня вообще будет контора.

Арт поднял руки в знак протеста.

—      Нет, я серьезно, — продолжал Спенсер. — Мне неприятно терять вас, но если разобраться, то вы, пожалуй, делаете мне одолжение. Вы помогаете мне уже сейчас сократить расходы на жалованье. Через несколько недель, возможно, я не смогу вам платить даже то, что вы получаете сейчас.

—      Мне ужасно неприятно говорить вам об этом, сэр, — сказал Арт. — Надеюсь, вы понимаете, как мне хотелось бы по-прежнему работать у вас.

—      Да, Арт, мне тоже очень неприятно. Когда вы хотите уйти?

—      Решайте сами, сэр. Я могу приступить к своей новой работе в любое время.

—      Может, с пятнадцатого августа? — спросил Спенсер. — Сегодня двадцать четвертое июля. — И он посмотрел на Арта.

Арт нахмурился, открыл, но тут же снова закрыл рот и принялся старательно тереть глаза рукой. Спенсер вдруг почувствовал, что его очень раздражает этот человек, что его все раздражает и что особенно раздражает себя он сам.

—      Может быть, вас не станут так долго ждать? — подсказал Спенсер.

—      Вот-вот! — с заметным облегчением ответил Арт. — Пожалуй, не станут.

—      Ну, хорошо, — поднялся Спенсер. — Знаете, что мы сделаем? Сегодня вечером вы закончите все дела, и я выплачу вам двухнедельное жалованье. Согласны?

—      Но... но, сэр, я не могу... сэр, я не могу... — Арт заикался, путался в словах и ломал руки.

Спенсер отвернулся. Он не мог больше смотреть на Арта и хотел теперь только одного — поскорее выгнать его из конторы.

—      Поверьте, так будет лучше для нас обоих, — сказал он. — Работы у нас, по крайней мере в ближайшие дни, будет не очень много, а сидеть вам просто так, сложа руки, бессмысленно.

Когда Арт удалился, Спенсер подошел к глубокому кожаному креслу у окна и тяжело опустился в него. Он чувствовал себя подавленным.

Смеркалось. Еще минуту назад это не было заметно, но сейчас сумерки, словно покрывало, быстро окутали комнату. Со своего места Спенсер видел кусочек черного неба. «Кажется, скоро разразится гроза, — подумал он, — а ведь только что небо было совсем голубое». Словно в ответ на его мысли, где-то совсем близко послышались раскаты грома. Спенсер попытался дотянуться до выключателя, но не смог и вынужден был встать. В комнате вспыхнул яркий свет, а окно по-прежнему зияло глубоким черным провалом. Небо и здания слились в сплошную темную массу; чем-то величественным, враждебным и далеким от всего земного веяло от нее. Прислушиваясь к ударам грома, он стал наблюдать за белыми и синими молниями. В конторах на той стороне улицы тоже горели огни; в окнах двигались какие-то тени. Затем все было смыто потоками ливня.

Спенсер не слышал телефонного звонка и не заметил, как открылась дверь, но вдруг почувствовал, что он не один в комнате. Он обернулся и увидел Реда, стоявшего у письменного стола.

—      Звонит мисс Садерленд, — сообщил он.

—      Спасибо, Ред.

Бросив взгляд на окно, Ред вышел, и Спенсер взял трубку. Джин говорила еле слышным, робким голосом:

—      Я боюсь, Спенсер. Может быть, не следует говорить по телефону.

—      Я позвоню тебе попозже, — согласился Спенсер, вспомнив, что Джин боится грозы.

—      Нет, я... Давай поговорим сейчас. Я в спальне, и шторы спущены. Я чувствую себя лучше, когда не вижу молний.

—      Гроза через несколько минут пройдет.

—      Да. — Снова послышался раскат грома, и Джин замолчала. — Спенс, ты занят сегодня вечером? — спросила она после паузы.

—      Нет, — сказал Спенсер. — Давай пообедаем вместе?

Она замялась.

—      Я думаю, что мне лучше обедать сегодня с родителями.

—      Ну что ж, тогда...

—      Я бы пригласила тебя к обеду, — поспешно добавила она, — но тогда нам не удастся побыть с тобой наедине. Можно прийти к тебе?

—      Конечно!

—      А я не помешаю тебе, Спенсер? Мне не хотелось бы...

—      Послушай, Джин! — воскликнул Спенсер. — Почему это мы вдруг перешли на такой официальный тон? Я жду тебя после обеда.

Она снова помолчала.

—      Хорошо, Спенсер. Мне так много нужно сказать тебе, так много объяснить...

—      Ну что ж, подождем до вечера, — отозвался Спенсер.

Тут он вспомнил, что отец Джин больше ему не звонил и последний раз говорил по телефону поразительно спокойным тоном. Если бы у Спенсера были какие-либо сомнения насчет причины, по которой Джин хотела поговорить с ним наедине, то поведение ее отца рассеяло бы их окончательно. Джеймс Ф. Садерленд обладал практическим складом ума. Если Спенсер Донован не станет зятем мистера Садерленда, то мистеру Садерленду нет никакого смысла тратить попусту время и давать Спенсеру какие-то советы, да и вообще думать о нем.

Впервые за все утро Спенсер взглянул на свой письменный стол. Письма лежали аккуратной стопкой. Это сделал Арт — очень мило с его стороны. Писем было не очень много. На одном из них он заметил штамп фирмы «Алтуна миллз» и отложил его в сторону. Утренние газеты были развернуты, а сообщения, касающиеся его, аккуратно обведены красным карандашом. «Трогательная предупредительность!» — подумал Спенсер и вновь взглянул на кричащие заголовки со своим именем. «Сенатор Куп поддерживает журналиста в деле Донована», — бросился ему в глаза один из них. Между прочим, газеты уделяли довольно много места самоубийству Сьюзи, но не давали никаких комментариев. Они упоминали лишь о том, что девушка работала в конторе известного нью-йоркского адвоката Спенсера Донована, того самого, который так часто фигурирует последнее время в газетах и обвиняется в коммунистических настроениях.

Еще дома, до завтрака, Спенсер набросал телеграмму в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Составляя ее текст, он подумал, что было бы неплохо телеграфировать также и Купу и попросить сенатора поддержать его ходатайство о вызове в комиссию — эта шутка понравилась Спенсеру.

Он хотел поговорить с Мэри, но вспомнил, что ее нет на службе и что она больна. К Арту Дэниелсу он не мог, конечно, обратиться с таким делом, ну а Ред... Нет, пусть уж лучше он сидит у коммутатора, кто-то должен же выполнять эту работу. Спенсера беспокоило положение в конторе. Завтра Арта уже не будет, и, если Мэри не придет на службу, он останется только с Редом, а Реду одному не управиться. Возможно, что день-другой они как-нибудь протянут, но нужно теперь же узнать, в каком состоянии Мэри и когда она сможет выйти на работу. Он взял трубку и попросил Реда соединить его с квартирой Мэри в Нью-Джерси.

Спенсер не был знаком с матерью Мэри, но, привязавшись к девушке, представлял себе миссис Шеппард, хотя и смутно, симпатичной, доброй женщиной, не лишенной, впрочем, некоторых предрассудков, свойственных провинциальным жителям. Но его представление сразу же изменилось, едва он услышал миссис Шеппард. Она говорила резким, пронзительным, неприятным голосом. Спенсер спросил, как чувствует себя Мэри.

—      Плохо, — ответила миссис Шеппард. — Очень плохо. У нее нервное расстройство, серьезное нервное расстройство. Ей нужен покой, полный покой.

Спенсер сказал, что очень сочувствует ей, и спросил, не сможет ли он переговорить с Мэри.

—      Нет! — грубо ответила миссис Шеппард. — Я не разрешаю ей вставать, и доктор тоже не разрешает. Никаких волнений, сказал доктор, никаких разговоров и никаких поездок в Нью-Йорк!

—      Поверьте, миссис Шеппард, — сказал Спенсер, — я очень беспокоюсь о Мэри, но мне приходится руководить конторой, и поэтому я хотел бы знать, хотя бы приблизительно, когда она выйдет на работу.

—      Не знаю, — отрезала миссис Шеппард. — Может, через несколько недель, а может, через несколько месяцев. Она очень много пережила.

—      Но что сказал врач?

—      Доктор говорит одно, а я говорю другое, — взвизгнула миссис Шеппард. — Врачи ничего не знают, а я мать и знаю своего ребенка. Я не допущу, чтобы мою дочь убили, так же как ту, другую девушку из вашей конторы.

—      Миссис Шеппард...

—      Я не могу больше разговаривать с вами, у меня что-то горит на плите. Извините, — и миссис Шеппард бросила трубку.

Спенсер все еще держал трубку в руке, когда вошел Ред и впустил Майлса.

—      В чем дело, Донован? — остановился Майлс. — У вас такой вид, словно вас только что стукнули по голове.

—      Да, меня действительно стукнули. Ред, вы знаете миссис Шеппард, мать Мэри?

—      Мы встречались, сэр.

—      Ну и женщина!

—      О, да! — с глубоким убеждением сказал Ред и вышел, закрыв за собой дверь.

Майлс положил шляпу и зонтик на подоконник.

—      Надеюсь, ничего серьезного?

—      И да, и нет. Кажется, мать моей секретарши не хочет, чтобы ее дочь возвращалась на работу.

Старик вздохнул.

—      У меня давно сложилось убеждение, что секретарши не должны иметь матерей. Возьмите, к примеру, мою секретаршу — Беатрис. Она сирота, неудачно вышла замуж и потому вполне меня устраивает.

В комнате стало светлее. Дождь, по-видимому, перестал.

—      Вас захватила гроза? — спросил Спенсер.

—      Почти нет, — ответил Майлс. — Я очень быстро нашел такси. Конечно, я всегда ношу с собой зонтик, хотя только небу известно зачем. Если в Нью-Йорке идет дождь, то подымается такой сильный ветер, что зонтик почти невозможно открыть. — Он сел в кресло у стола и без всякого перехода продолжал: — Донован, я сегодня буду совершенно откровенен с вами. Вчера вы спросили меня по телефону... Это было вчера?

—      Да, — ответил Спенсер.

—      Вы спросили, верю ли я вам. Я ответил: да, верю. Ваш вопрос произвел на меня странное впечатление. Я мыслю аналитически, и голова у меня работает еще довольно прилично. Из вашего вопроса я понял, что вы сами знаете о некоторых... ну, скажем, противоречиях в вашем поведении за последнее время. Когда мы с вами обсуждали сложившуюся обстановку, у меня — правда, временами, не всегда — возникало тревожное ощущение, что вы играете со мной в прятки. Я никогда не был хорошим игроком — в молодости я играл в шахматы, иногда партию в бридж, и только, но я совершенно не терплю легкомысленного, несерьезного поведения, когда затрагиваются очень серьезные вопросы, как в данном случае, Донован.

Майлс подался вперед в своем кресле и решительно взмахнул руками, как бы подчеркивая важность сказанного.

—      Вера в человека, Донован, основывается на определенных фактах, как почти все в жизни. На протяжении ряда лет ваши действия и ваши поступки заставляли меня верить в вас — я основывался на фактах. Но человек может измениться, а если он меняется, то меняются и факты. Ваши действия, или, скажем, не столько действия, сколько ваше поведение в процессе всей этой истории — я не подберу другого слова, — выглядело неубедительно. Если бы мне пришлось составить о вас мнение только на основании последних впечатлений, я пришел бы к выводу, что вы или коммунист или сумасшедший. Зная, что вы ни то, ни другое, я по- прежнему верю вам, но теперь эта вера основывается на вашем прошлом, на моих собственных воспоминаниях, а не на фактах последнего времени. Факты последнего времени говорят против вас.

Еще не дослушав Майлса до конца, Спенсер начал напряженно обдумывать ответ. Он понимал, что должен быстро принять решение. Он мог сказать Майлсу правду, рискуя в том случае, если реакция Майлса окажется отрицательной; но он мог также по-прежнему играть роль невинной жертвы. Спенсер испытывал огромный соблазн открыться перед Майлсом. Он уважал старика так, как не уважал никого другого, к тому же Майлс доказал, что является его настоящим другом. С самого начала Спенсер ненавидел себя за то, что был скрытен и неискренен с Майлсом, хотя тот пришел, так сказать, с распростертыми объятиями, с неподдельным желанием помочь. Сейчас больше, чем когда бы то ни было, Спенсер чувствовал себя виноватым, что поступает с ним так низко. Но вместе с тем Спенсер понимал, что Майлс никогда не одобрил бы его плана; он не согласился бы с ним и теперь и не позволил бы осуществить его. Сейчас, почти добившись цели, Спенсер не мог рисковать своим замыслом. С грустью в сердце он решил, что будет честен с Майлсом, насколько это возможно, но не скажет ему о своем письме.

—      А что вы, собственно, называете фактами последнего времени? — спросил Спенсер. — Вы можете сказать точнее?

Майлс нахмурился.

—      Могу, — ответил он, — но вряд ли есть такая необходимость. — Он помолчал. — Главное, что меня беспокоит, — ваше нежелание действовать, оправдываться, но, — он развел руками, — но почему я должен вам это объяснять? Вы и без меня знаете.

—      Я думал, что объяснил вам причины. — Спенсер встал и начал ходить по комнате.

—      Да, вы объяснили, — поспешно заметил Майлс, — и не будем к этому возвращаться. Вы говорили об очень высоких материях, вроде основ американского правосудия и так далее и тому подобное, но, сказать по правде, Донован, такие разговоры ставят меня в тупик. Никто не отрицает этих принципов и идеалов, больше того — никто, по-моему, не в силах отрицать их. Можно спорить только о практическом применении некоторых принципов или идеалов в рамках нашей повседневной жизни.

—      Вы хотите сказать, что человек не может себе позволить руководствоваться одними только принципами?

—      Я бы не сказал, что не может, но определенно скажу, что не должен, — ответил Майлс. — Есть только один Иисус Христос на два с половиной миллиарда или сколько там людей живет на нашей планете? На два с половиной миллиарда Арбэттов и Майлсов. Но не забудьте, что и Христос был распят на кресте.

Майлс неожиданно поднялся и вышел в другую комнату, оставив дверь открытой. Арт стоял у письменного стола Мэри и, опираясь на него руками, наклонив голову, читал газету. Он только удивленно посмотрел на Майлса, когда тот, буркнув: «Извините, сэр», — вырвал у него из-под носа газету и побежал в кабинет Спенсера.

—      Вы не видели этого, нет? — Майлс захлопнул дверь и взмахнул газетой. — Это ваша любимая «Стар джорнел». Нет, — сказал он, когда Спенсер протянул руку. — Не читайте ее сейчас. Я оставлю ее у вас. Сейчас я сам кое-что вам прочту и попрошу объяснить, какова связь между этими грязными оскорблениями и вашим идеализмом. Похоже, что приспешники мистера Фаулера нашли родителей девушки, которая работала у вас в конторе и покончила жизнь самоубийством. Они позвонили им куда-то в Небраску и говорили с отцом девушки. В газете приводятся следующие его слова: «Если бы мне было известно, что моя маленькая девочка работает для одного из этих безбожников-коммунистов, я взял бы ружье, поехал в Нью-Йорк и застрелил этого сукина сына», — правда, тут не так сказано, Донован, — такие слова печатать не полагается, — тут сказано: «...и застрелил бы его, как бешеную собаку. Я убежден, что именно он виновник всех бед, свалившихся на мою девочку». Вот и вся цитата. Выходит, это вы виновник того, что девушка забеременела, это вы бросили ее на произвол судьбы, другими словами, это вы убили ее. В редакционной статье связываются в одно целое коммунистические идеи свободной любви, ваши якобы коммунистические взгляды и тот факт, что девушка — как там ее имя? — работала у вас в конторе.

Спенсер побледнел. Словно окаменев, он молча смотрел на Майлса.

—      Что, по-вашему, я должен сказать? — спросил он наконец.

—      Ничего, — ответил Майлс, — ровным счетом ничего! — Он бросил газету на подоконник. — Я только хочу, чтобы вы поняли, что это еще одно, самое свеженькое, последствие занятой вами позиции. Вы хотите руководствоваться только принципами? Что ж, пожалуйста! Но разве вы не видите, молодой человек, что ваши принципы уже завели вас в мусорную яму! Вы понимаете? — Прервав самого себя, Майлс спросил: — У вас работает вентилятор? Или, может, открыть окно? Здесь так душно!

Спенсер включил вентилятор и открыл окно. На улице стало значительно прохладнее. Дул приятный ветер, а через белое пушистое облачко пробивалось солнце. Спенсер обернулся и увидел, что Майлс стоит на прежнем месте, но выражение его лица изменилось, стало значительно мягче. Старик улыбнулся ему.

—      Донован, — сказал он, — мы не должны допустить, чтобы типы, подобные Аарону Купу и Уолту Фаулеру, безнаказанно обливали вас грязью, а папаши со Среднего Запада гонялись за вами с ружьями по всему Нью-Йорку. Мы не можем им позволить исковеркать всю вашу жизнь только потому, что мир вовсе не идеальное обиталище для человека.

—      Мы не можем? — тихо спросил Спенсер, глядя на Майлса.

Они долго смотрели друг на друга. Затем Майлс покачал головой и, все еще улыбаясь, ответил:

—      Нет, не можем.

Но теперь в глазах Спенсера был уже вызов. Как ни странно, нелепое утверждение Майлса вновь разожгло в нем боевой дух. На него подействовали логичные доводы Майлса, а злобные нападки в связи с самоубийством Сьюзи больно его задели, хотя и не явились неожиданными. Но вновь поставленный перед выбором — либо ничего не делать, либо продолжать тяжелую борьбу, — он понял, что не изменит своему решению, и снова почувствовал свою правоту, свою силу и непоколебимость.

—      К уже известным вам фактам, — сказал Спенсер, — я хочу добавить — возможно, вас заинтересует это, мистер Майлс, — еще один: я потребовал, чтобы меня выслушала Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности.

Он взял со стола обе телеграммы и передал их Майлсу.

Сначала Майлс прочел обращение Спенсера в комиссию. Читая телеграмму сенатору Купу, он засмеялся и взглянул на Спенсера.

—      Блестящая идея, Донован! Но как...

Он замолчал и вернул телеграммы Спенсеру.

—      Что вы хотели спросить?

—      Ничего.

—      Как это согласовать с приписываемыми мне принципами?

—      Вот именно, — ответил Майлс и торопливо добавил: — Но я беру свой вопрос обратно. Не будем к этому возвращаться. Я рад, что вы так поступили. А как с делом о клевете?

Спенсер засмеялся.

—      Не беспокойтесь. Я буду судиться с Фаулером, но мне нужен адвокат. Кандидатура Хелриджа отпала, а я не могу быть своим собственным адвокатом.

—      Пожалуй, я снова поговорю с Джоном, — заметил Майлс, беря с подоконника шляпу и зонтик.

—      Не нужно, прошу вас.

—      Нет, нет, я поговорю, — решительно повторил Майлс. Он надел шляпу и, поставив зонтик на пол, оперся на него обеими руками. — Что касается Джона Арбэтта, то вы не правы. Он привязан к вам и обладает здравым смыслом, но вы не сможете убедить его в том, что ему непонятно. Предоставьте это мне.

На столе зазвонил телефон. Спенсер взял трубку.

—      Извините, одну секунду.

—      С вами будет говорить доктор Стролл, сэр, — услышал он голос Реда.

—      Хорошо, соедините. Это мой врач, — пояснил он Майлсу.

—      Вы больны?

Спенсер молча покачал головой, указывая на телефон.

—      Слушаю вас, доктор.

—      Мистер Донован, я получил результаты анализов, и, хотя они отрицательны, мне все же хотелось бы сделать несколько рентгеновских снимков вашего желудка и верхней части кишечника.

—      Зачем? — спросил Спенсер.

— Ну, хотя бы потому, что я не совсем удовлетворен полученными данными и хочу убедиться, что ничего не пропустил во время осмотра. Я могу сам договориться с рентгеновской лабораторией, только назначьте день.

—      Мне придется еще раз позвонить вам по этому поводу.

—      Хорошо, но не откладывайте, мистер Донован, — сказал доктор Стролл. — Возможно, у вас язва желудка. По всей вероятности, в начальной стадии, но нужно немедленно заняться ею. Вы принимаете таблетки?

—      Да, конечно, — солгал Спенсер. Он давно забыл о них — они лежали у него в гостиной на столе, по-прежнему нераспечатанные.

—      Ну что ж, хорошо. Позвоните мне в ближайшее время.

—      Конечно, конечно, — ответил Спенсер. — Спасибо, доктор.

Майлс открыл дверь и обернулся к Спенсеру.

—      Что он нашел у вас?

—      Пустяки. Он хочет сделать несколько рентгеновских снимков. В последнее время меня мучили боли в желудке. Все дело в нервах.

—      Вы платите своему врачу? — спросил Майлс.

—      Да, — удивленно ответил Спенсер. — А что?

—      В таком случае, ради бога, слушайтесь его и выполняйте все его советы, — сказал Майлс. — Если бы я был вашим адвокатом, то заставил бы слушаться и меня. Но я не ваш адвокат, и вы мне ничего не платите... — Улыбаясь, он добавил: — Пока еще не платите.

Спенсер вышел вместе с Майлсом в коридор и проводил его до лифта. Возвращаясь в свой кабинет — через дверь с табличкой «Спенсер Донован», мимо комнаты Арта, мимо Реда, сидевшего у коммутатора, через пустую комнату, где раньше работала Мэри, — он подумал, что Майлс — последний человек из того благоустроенного и добропорядочного мира, который утрачен им, Спенсером, и от которого он уходит теперь все дальше и дальше.

Эта мысль на мгновение испугала его, и он замер на пороге своего кабинета, прежде чем снова погрузиться в созданный им самим кошмар.

25. Вторник, 24 июля, 12.20 дня

— Войдите, Ред, и закройте за собой дверь, — сказал Спенсер. — Отнесите эти две телеграммы в ближайшее почтовое отделение. Отправьте их, как обычно, и возьмите квитанции. Вот вам двадцать долларов — их должно хватить.

—      Слушаюсь, сэр, — ответил Ред. Он взял деньги и протянул руку за телеграммами.

—      Одну минуту, Ред, — сказал Спенсер. — Я ознакомлю вас с их содержанием, постарайтесь запомнить, как они сформулированы. Первая телеграмма адресована в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, в Вашингтон. Вотона:

«УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ ВЫСЛУШАТЬ МЕНЯ НА ОТКРЫТОМ ЗАСЕДАНИИ ВАШЕЙ КОМИССИИ В СВЯЗИ С ЗАЯВЛЕНИЯМИ, СДЕЛАННЫМИ ОДНИМ СЕНАТОРОМ США И НЕКОТОРЫМИ АМЕРИКАНСКИМИ ЖУРНАЛИСТАМИ. ЭТИ ЗАЯВЛЕНИЯ, ОБВИНЯЮЩИЕ МЕНЯ В ТОМ, ЧТО Я ЯВЛЯЮСЬ ЧЛЕНОМ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ И ИЗМЕННИКОМ РОДИНЫ, РАСПРОСТРАНЯЮТСЯ АМЕРИКАНСКОЙ ПРЕССОЙ И ТЕЛЕВИДЕНИЕМ ПО ВСЕЙ СТРАНЕ И ПАГУБНО ОТРАЖАЮТСЯ НА МОЕЙ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. ПОСКОЛЬКУ ДАННЫЙ СЛУЧАЙ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС (Я БЫЛ АДВОКАТОМ ПОКОЙНОГО ГОРДОНА БЕКВУДА ПРИ РАССЛЕДОВАНИИ ЕГО ДЕЛА СЕНАТСКОЙ КОМИССИЕЙ), ПРОШУ ПРЕДОСТАВИТЬ МНЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ВЫСТУПИТЬ С ПОКАЗАНИЯМИ ПО СУЩЕСТВУ УКАЗАННЫХ ВЫШЕ ОБВИНЕНИЙ. НАХОДЯСЬ В ОЧЕНЬ ТЯЖЕЛОМ ПОЛОЖЕНИИ, БУДУ ПРИЗНАТЕЛЕН, ЕСЛИ ВЫ НЕМЕДЛЕННО РАССМОТРИТЕ МОЮ ПРОСЬБУ, И С ГОТОВНОСТЬЮ ПРЕДОСТАВЛЮ СЕБЯ В РАСПОРЯЖЕНИЕ КОМИССИИ. ИСКРЕННЕ ВАШ СПЕНСЕР ДОНОВАН».

Ред стоял неподвижно, не спуская глаз со Спенсера Донована.

— Вторую телеграмму, — пояснил Спенсер, — я отправляю сенатору Купу в Вашингтон. Вот она:

«ПОД ВЛИЯНИЕМ НЕКОТОРЫХ ЗАМЕЧАНИЙ, ВЫСКАЗАННЫХ ВАМИ ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ В ТЕЛЕВИЗИОННОЙ ПЕРЕДАЧЕ «УОЛТ ФАУЛЕР КОММЕНТИРУЕТ ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ», Я ОБРАТИЛСЯ СЕГОДНЯ В КОМИССИЮ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ АНТИАМЕРИКАНСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ С ПРОСЬБОЙ ВЫСЛУШАТЬ МЕНЯ НА ОТКРЫТОМ ЗАСЕДАНИИ. ВАШЕ СЛОВО, СЕНАТОР КУП, В ПОДДЕРЖКУ МОЕЙ ПРОСЬБЫ, НЕСОМНЕННО, ПОМОЖЕТ УБЕДИТЬ КОМИССИЮ ПРЕДОСТАВИТЬ МНЕ ЭТУ ВОЗМОЖНОСТЬ. Я ОБРАЩАЮСЬ К ВАМ, ИБО СЧИТАЮ, ЧТО РЕЧЬ ИДЕТ НЕ ТОЛЬКО ОБО МНЕ ЛИЧНО, НО И ОБ ИНТЕРЕСАХ И БЕЗОПАСНОСТИ АМЕРИКАНСКОГО НАРОДА, КОТОРЫЙ ВЫ ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ. С ПОЧТЕНИЕМ СПЕНСЕР ДОНОВАН».

Он вручил Реду телеграммы и взглянул па него.

—      У вас есть какие-нибудь замечания?

Ред проглотил слюну.

—      Это... это очень здорово, сэр! Я сейчас же отправлю их.

Он повернулся, чтобы уйти, но Спенсер остановил его.

—      Ред, вам, вероятно, известно, что Арт Дэниелс уходит от нас?

—      Я так и думал, сэр.

—      Так вот, сегодня он последний день в конторе и завтра начнет работать уже на новом месте.

Ред издал какой-то звук — не засмеялся, а скорее фыркнул в знак презрения.

—      Это... — он вовремя спохватился, — это чепуха, сэр. Никакой работы у Арта нет. Он звонил по всему городу, пытаясь раздобыть какое-нибудь место. Арт просто струсил, вот и все.

Спенсер кивнул головой.

—      Вам будет трудно одному, Ред. Мэри больна, и я не знаю, когда она вернется.

—      Она не вернется сюда, сэр, — сказал Ред, — по крайней мере до тех пор, пока эта... эта история не закончится, — и пояснил: — Так мне кажется. Мэри здесь ни при чем. Это все ее мать. Она вбивает Мэри в голову, что у нее еврейское лицо и что нужно сделать пластическую операцию. Эта женщина настроена против всех и вся. Она самая настоящая... Ну, вы знаете, что я думаю, сэр.

—      Да, — усмехнулся Спенсер.

—      Обо мне не беспокойтесь, — сказал Ред, открывая дверь. — Я пока не был особенно загружен. Для разнообразия можно поработать и в трудных условиях.

Отпустив дверную ручку, он неуклюже вышел и захлопнул за собой дверь.

Спенсера не удивили его слова об Арте, а что касается Мэри, то теперь, когда Спенсер сам убедился в истеричности миссис Шеппард, он разделял мнение Реда, что секретарша уже не вернется. Надо было что-то предпринимать с конторой. Надо было отвечать на письма, назначать встречи, вести деловые переговоры с клиентами. Следовало заняться предполагаемым слиянием фирм «Трансатлантик кемикелс» и «Лемберг и Фиппс», предстоял суд по делу «Зальцбургер против Ринальди», а он даже не ознакомился с последними материалами, так как дело вел Арт. «Алтуна миллз»... Ах, да! Он вспомнил о письме, лежавшем на столе, и вскрыл его. Совет директоров фирмы сообщал Спенсеру, что из-за шума, поднятого вокруг его имени в газетах, считает нежелательным поручать ему защиту интересов «Алтуна миллз» в предстоящем судебном разбирательстве иска фирмы к правительству и вынужден, хотя и весьма неохотно, отказаться от его услуг. Письмо подписал председатель совета директоров Ричард Уилсон.

Зазвонил телефон, и после второго звонка, вспомнив, что у коммутатора никого нет, Спенсер снял трубку.

—      Здравствуйте, Спенсер, — сказала Кэрол Беквуд.

—      Здравствуйте, Кэрол, как вы поживаете?

—      Я так рада, что наконец дозвонилась. Я не хотела уезжать, не попрощавшись с вами.

—      Куда вы уезжаете?

—      В Европу. Жаль, что не смогу повидать вас: мы уезжаем сегодня вечером. Детей я беру с собой.

—      Вы летите?

—      Да, сначала в Лондон.

—      Надолго, Кэрол?

Она помолчала, а затем, волнуясь, ответила:

—      Не знаю.

—      Понимаю, — проговорил Спенсер и с деланной бодростью добавил: — Ну что ж, пожелайте мне удачи!

—      Конечно, желаю, — сказала Кэрол, и в голосе ее прозвучала вся теплота, с которой она всегда относилась к нему. — Желаю вам всяческих успехов, Спенсер, и даже больше: я желаю, чтобы вы были вместе со мной на самолете, улетающем в Англию.

—      Это невозможно, — сказал Спенсер, и оба умолкли; каждый из них подумал в эту минуту о покойном Гордоне.

—      Он не перестал бы любить меня по-прежнему, — произнесла Кэрол. — Он понял бы. Он понял бы и простил.

—      Прощать нечего, — отозвался Спенсер.

Она заплакала и не могла больше сказать ни слова. Он слушал ее рыдания и время от времени тихо произносил ее имя, представляя себе, как она сидит там подавленная и растерянная. Затем Кэрол повесила трубку.

Она хотела, чтобы он бежал. Сейчас она бежит сама и заставляет бежать своих детей. Вполне возможно, что Кэрол приняла такое решение из-за него: он снова вызвал к жизни тени прошлого; он вытащил на свет имя Гордона Беквуда, оно опять появилось в сенсационных газетных заголовках и подвергалось публичным оскорблениям. Какая же твердость требуется от человека, чтобы причинить столько горя другим и все же сохранить веру в собственную правоту? — думал Спенсер.

Послышался стук в дверь, и в кабинет вошел Арт Дэниелс.

—      Извините, сэр, — произнес он и плотно сжал губы под тонкими усиками.

—      В чем дело, Арт?

—      Вы не будете возражать, если я использую свой обеденный перерыв сейчас? Теперь почти четверть второго.

—      Пожалуйста, Арт.

—      Если это почему-либо неудобно для вас, я готов...

—      Нет, нет! Все в порядке, — поспешил заверить его Спенсер. — Меня это вполне устраивает. — Он посмотрел на него и удивился, как мог ему нравиться этот человек. А может быть, он никогда ему не нравился? Теперь он уже ничего не знал. — Когда вы вернетесь после обеда, Арт, положите мне на стол все имеющиеся у вас материалы по делу Зальцбургер — Ринальди.

—      Хорошо. По-моему, дело не будет слушаться раньше середины октября, сэр.

—      Я думал, что оно назначено на шестнадцатое августа.

—      Это условная дата, сэр. Я уверен, что оно будет отложено. — Он помолчал. — Если я могу быть чем-нибудь полезен вам по этому делу, мистер Донован, то в любое время, где бы я ни...

—      Боюсь, что на новой работе у вас будет не очень много свободного времени, — сказал Спенсер.

—      Да, сэр, я тоже опасаюсь, — ответил Арт и быстро вышел из комнаты.

Уже четверть второго. Он просил Лэрри дать ему ответ во второй половине дня; пожалуй, надо ему позвонить. Он начал набирать номер телефона Лэрри и снова почувствовал боль в желудке. Тупая, не очень сильная боль, но все же он начал нервничать. Спенсер почти не думал о Лэрри. По правде говоря, ему не хватало времени, чтобы думать о чем-нибудь, но он был уверен...

—      Хелло, — услышал он в трубке голос Луизы.

—      Луиза? Здравствуй, — сказал Спенсер и почувствовал, что у него вдруг сжало горло, а во рту стало сухо и ему трудно говорить. Он откашлялся. — Можно мне переговорить с Лэрри?

—      Его нет дома.

—      Но я могу... куда-нибудь позвонить ему?

—      Не знаю.

—      Он не сказал, когда вернется домой? Ты когда его ждешь?

—      А я его и не жду, — сказала Луиза. — Он уехал.

—      Как так уехал?

—      Что с тобой, Спенс? Я не слышу, что ты говоришь.

—      Ты сказала, что он уехал. Что это значит? Куда он уехал?

—      Я не знаю, куда он уехал, — нетерпеливо ответила Луиза, повышая голос, — и больше того, меня не интересует, куда он уехал. Он уложил свои чемоданы и уехал.

—      Но это... это же невозможно!

—      Уж не думаешь ли ты, что я прячу его от тебя?

—      Луиза! — воскликнул Спенсер. — Не говори так. Он ничего не передал мне?

—      Он мне ни слова не сказал. — Наступила пауза. — Не понимаю, почему ты так волнуешься. Что он сделал?

—      Можно зайти к тебе? — спросил Спенсер. — Мне необходимо поговорить с тобой. Мне нужно разыскать его.

—      Хорошо, — согласилась Луиза. — Если хочешь, приходи, но здесь ты его не найдешь.

Спенсер встал. Ведь должно же быть какое-то объяснение. Конечно, они опять поссорились, и Лэрри, вероятно, переехал в другую гостиницу. Оттуда он позвонит Спенсеру и, может быть, уже звонил ему домой. Спенсер вернулся к столу и запросил бюро обслуживания, но выяснилось, что Лэрри не давал о себе знать. Телефонистка ворчливым голосом пожаловалась на анонимные звонки и вновь предложила ему подумать о замене номера. Он ответил, что займется этим, поручил ей проследить за звонком мистера Ханта и попросить Лэрри оставить номер телефона, по которому можно будет с ним связаться. Большего он сделать не мог — во всяком случае, не мог придумать ничего другого.

Он открыл дверь в соседнюю комнату и чуть не столкнулся с Редом, который принес ему квитанцию на две телеграммы и сдачу. Ред купил дневные газеты и спросил у Спенсера, не хочет ли тот посмотреть их. Спенсер покачал головой.

—      Этот парень из «Дейли пресс» ведет себя прилично, — заявил Ред, — а остальные просто взбесились, сэр.

—      Если позвонит мистер Хант, — не слушая его, сказал Спенсер, — передайте ему, что мне нужно поговорить с ним, что это страшно важно, и попросите оставить номер телефона или адрес, по которому его можно найти. Я рассчитываю на вас, Ред, и позвоню вам позже.

—      Хорошо, сэр.

Проходя мимо газетного киоска, Спенсер заметил на первой странице одной из газет фотографию Сьюзи. Он внезапно увидел это знакомое лицо, эту знакомую улыбку и почувствовал, как сжалось его сердце. У него вырвалось что-то похожее на стон, а может быть, какое-то слово или крик. Проходившая мимо женщина с тревогой взглянула на Спенсера, но он быстро зашагал прочь. Ветер утих, тротуары еще не просохли, было жарко и душно. Такси поблизости не оказалось, но рядом был вход и метро, и Спенсер, пробиваясь сквозь густой поток человеческих тел, стремившийся вверх, спустился вниз, к поездам, где на него пахну́ло спертым воздухом и плесенью.

Спенсер вошел в вагон. Прислонившись к двери, он увидел, как какой-то солдат раскрывает газету. На него снова глянуло лицо Сьюзи, а когда солдат перевертывал страницу, в глаза ему бросилось его собственное имя, напечатанное большими буквами: «Спенсер Донован — левый...» Остальное он не успел прочитать. Он посмотрел вдоль вагона, но и там — внизу и вверху — увидел только газеты; они колыхались в руках мужчин и женщин, сидевших и стоявших, — шелестящая черно-белая река, — и все о Сьюзи, о бедной, покинутой Сьюзи, ставшей теперь жертвой красной доктрины свободной любви, все о безбожнике-коммунисте Спенсере Доноване, этом изменнике родины...

Луиза открыла дверь. В белой блузке и темно-синей юбке она казалась юной и свежей. На ее лице застыло неестественное выражение мрачного равнодушия, но оно сразу же исчезло, едва она увидела Спенсера.

—      Ради бога, Спенс, что случилось?

—      Не знаю, — ответил Спенсер, входя. Шторы в гостиной были опущены, и в комнате царил полумрак. На экране телевизора скакали во весь опор и стреляли из пистолетов ковбои.

Луиза быстро подошла к телевизору и выключила его.

—      У тебя ужасный вид. Ты болен?

—      Я расстроен. Лэрри обещал поговорить со мной сегодня днем. — Он тяжело сел и закрыл лицо руками.

—      Он обещал тебе, — медленно повторила Луиза.

—      Ты хоть представляешь себе, где он сейчас? — спросил Спенсер.

Луиза покачала головой.

—      Я сразу же подумала об этом, как только ты позвонил. У него есть какая-то женщина, но кто она, я не знаю. Он ловко обделывает такие делишки. Мне известно только ее имя.

—      Как ее зовут?

—      Шейла. — Луиза подошла к кушетке и села рядом с ним. — Что у вас произошло с Лэрри? Скажи мне, пожалуйста. Ну, взгляни на меня!

Он опустил руки и посмотрел на нее усталыми глазами.

—      Ты не можешь рассказать мне?

—      Нет, не могу. Во всяком случае, не сейчас.

—      Это связано со следствием, которое ведет ФБР? Ты же мне говорил, что ФБР ведет о тебе следствие...

—      Разве ты не читаешь газет?

—      Читаю иногда. В тех случаях, когда их приносит Лэрри. Сама никогда не покупаю. — Внезапно ее лицо исказилось, и она стала колотить себя кулаками по бедрам. — Скажи мне, Спенс! — воскликнула она. — Скажи мне, что в них пишут? Говори!

Растерянный и раздраженный, Спенсер встал. Он не понимал ее волнения, и у него не было времени разбираться в ее переживаниях.

—      Могу сказать тебе только одно: меня обвиняют в том, что я коммунист. По всей вероятности, мне придется ехать в Вашингтон и оправдываться. Возможно, что и Лэрри придется давать показания в мою пользу. Возможно, что он единственный человек, который может представить нужные доказательства, — не спрашивай почему. Это моя вина. Я полностью на него полагался.

Он замолчал и начал закуривать сигарету. Луиза в ужасе уставилась на него.

—      Я знаю, что вел себя глупо, — резко заметил Спенсер, — ты можешь говорить обо мне все что угодно и называть меня чем угодно — сейчас мне это не поможет. Я должен найти Лэрри.

Луиза встала.

—      Перед твоим приходом я справлялась в гостиницах «Пьер» и «Уорвик», где он обычно останавливался, но на этот раз там ничего о нем не знают. — Помолчав, она тихо добавила: — Скорее всего он уехал из города. Видишь ли, вчера вечером я сказала ему, что между нами все кончено. Навсегда.

Она подняла голову и посмотрела на Спенсера. Что-то в нем шевельнулось, но он ограничился тем, что спросил ее:

—      Куда? Куда он уехал?

Луиза ответила не сразу. Она медленно отвернулась и стала к нему спиной. Когда она заговорила, голос ее звучал хрипло:

—      Пока Лэрри не продал своего дела — года два назад, — его поведение можно было как-то предугадывать. Трюки с исчезновением обычно заканчивались тем, что он появлялся на одном из заводов в Детройте или в Сан-Франциско...

Она внезапно умолкла; быстро подошла к телефону и стала набирать какой-то номер.

—      Куда ты звонишь?

—      На аэродром. Если он покинул Нью-Йорк, то только на своем самолете. Он иначе не ездит... Попросите, пожалуйста, мистера Поттера, — сказала она в трубку. — Дик? Говорит Луиза Хант. Здравствуйте. — Несколько секунд она слушала, а затем, глядя на Спенсера, воскликнула: — Ах, он улетел?.. Да я просто хотела узнать, все ли... — Она опять замолчала, прислушиваясь к тому, что говорил ее собеседник. — Ну что ж, спасибо, Дик, — поблагодарила она. — Нет, нет, я не беспокоюсь. Еще раз спасибо. Всего доброго.

Она повесила трубку.

—      Дику Поттеру вообще можно не задавать вопросов. Он сам ответит еще до того, как вы спросите. Лэрри вылетел сегодня в три двадцать утра и заявил, что направляется в Чикаго. Но Дик думает, что Лэрри может легко изменить свое намерение: у него много горючего. Лэрри обещал телеграфировать Дику, но не сказал, когда и откуда. Тебе от этого мало толку, правда? — вполголоса промолвила она.

Спенсер кивнул головой.

—      Конечно, — снова заговорила Луиза, — в конце концов мы проследим путь самолета и выясним, где он приземлится. Не так уж это трудно. Но если даже мы узнаем название аэродрома или города, то сможем ли найти Лэрри? — Она помолчала. — Боюсь, что тебе придется ждать, пока он сам не даст знать о себе.

—      Пожалуй, — согласился Спенсер. Он размышлял. Можно допустить, конечно, что Лэрри покинул город, взбешенный ссорой с Луизой, что позднее он остынет, вспомнит об их уговоре и свяжется с ним. Тогда нечего беспокоиться...

—      Я могу тебе чем-нибудь помочь? — донесся до него голос Луизы.

...но возможно и другое: возможно, что Лэрри исчез, не желая давать показаний или просто злорадствуя — Спенсер никак не мог заставить себя поверить в это, — или по какой-нибудь другой причине, неизвестной Спенсеру. Что ж, в таком случае Спенсер все равно сможет раскрыть карты. В любом суде его заявления и копии письма в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности было бы достаточно. Но при расследовании дела конгрессом ему придется, по всей вероятности, представить свидетеля. Спенсер сможет заявить, что именно Лэрри присутствовал при том, как он печатал письмо, но не сможет представить его самого.

—      Спенс...

—      Да, я слушаю тебя, Луиза, — машинально сказал он.

...Конечно, комиссия может обязать Лэрри явиться, если только его разыщут, но для этого потребуется много времени — вдруг Лэрри не захочет, чтобы его находили? Спенсер вздрогнул при мысли о том, какое впечатление произведет известие, что его единственный свидетель — якобы его друг — исчез перед самым слушанием дела, и как используют этот факт Уолты Фаулеры и Аароны Купы. Пусть Лэрри откажется давать показания, но хоть бы он сказал ему только, у кого взял пишущую машинку...

—      У тебя здесь нет пишущей машинки? — спросил Спенсер.

—      Нет, — ответила Луиза.

Он заметил, что она ждет чего-то от него, но не знал — чего. Ее глаза как-то странно блестели. Уж не собирается ли она расплакаться? О боже, только бы не сейчас!

—      Возможно, он звонил мне в контору или домой, — сказал он. — Впрочем, едва ли...

—      Что же ты не проверишь? — раздраженно спросила она, не сводя с него глаз. Черт возьми, что ей нужно? Он повернулся к ней спиной, подошел к телефону. Ни домой, ни в контору Лэрри не звонил.

—      Спенс, — заговорила Луиза, — я понимаю, что у тебя неприятности. Видит бог, я не хочу тебе надоедать и быть тебе в тягость, но разве так и нужно? — Она стояла, выпрямившись и широко расставив ноги, и медленно, с трудом, подбирала слова.

—      Что значит «так», Луиза? Я не понимаю тебя.

—      Ты не... — начала было она, но тут же перебила себя: — Спенс, и это все, что есть между нами? Ты... ты не любишь меня больше?

Спенсер молчал. Он не мог ей ответить. Она взглянула на него и быстро закрыла лицо руками. Спенсер стоял перед ней, чувствуя себя беспомощным и виноватым, виноватым главным образом в том, что ничего другого сейчас не чувствовал. Он знал, что это была Луиза, которую он любил всю свою жизнь; она нуждалась в его участии, в его нежности, но он не мог дать ей ни того, ни другого. Он был измучен и опустошен.

—      Луиза, будь снисходительна ко мне, — проговорил он, подходя к ней. — Пожалуйста...

Луиза яростно затрясла головой, преувеличенно подчеркивая свое согласие. Она рыдала, судорожно вздрагивая и делая отчаянные попытки совладать с собой. «В этом виноват я, — думал Спенсер. — Я причина всех ее мучений, и вот я стою здесь, вижу, как она страдает, и не могу даже посочувствовать ей».

Она, видимо, собралась с силами, резко выпрямилась и опустила руки.

—      Когда я с тобой, то либо реву, либо устраиваю тебе истерики, — произнесла она прерывающимся от волнения голосом. — Я уже говорила тебе об этом.

—      Ничего, ничего.

Она сделала несколько шагов к нему, вынула у него из кармана носовой платок и вытерла глаза.

—      Ты думаешь, я сумасшедшая, да? Ты не понимаешь, из-за чего я плачу?

Спенсер покачал головой. Она нервным движением сложила платок и сунула его в карман Спенсеру, затем с глубоким вздохом положила руки ему на плечи и взглянула на него.

—      Извини, пожалуйста, Спенс.

—      Не говори так.

—      Да, я прошу прощения и сожалею обо всем. Годы, прожитые с Лэрри, сделали меня такой неуверенной в себе. Вместо того чтобы становиться взрослее, я все больше и больше впадаю в детство. — Луиза тщетно попыталась улыбнуться ему. Она открыла рот и глубоко вдохнула воздух. — Я сама не знаю, чего ждала. А ты даже не понимаешь, что я тебе говорю. Видишь ли, я только что сказала тебе, что у нас с Лэрри все кончено. Я выгнала его. Я развожусь с ним. Это... это уже окончательно. Я думала, что ты...

Она внезапно опустила руки, отошла в сторону и изменившимся голосом сказала:

—      Боже мой, а я ведь думала, что значу для тебя что-нибудь!

—      Так и есть, Луиза!

Она энергично тряхнула головой.

—      Нет, нет, не нужно, прошу тебя, не нужно! — Она продолжала более спокойным тоном: — Не бойся, я не буду больше устраивать тебе сцен. Видимо, я ошибалась. Я всегда чувствовала, что ты любишь меня, и никогда от тебя не отказывалась. Я и раньше не хотела отказываться и сейчас не хочу, но боюсь, что придется. — Помолчав, Луиза добавила: — Я тебе больше не нужна, Спенс.

—      Сейчас мне никто не нужен, — ответил Спенсер. — И я ничего не могу с этим поделать. Эта... эта история отняла у меня все. Во мне не осталось ничего, что я мог бы отдать другому. Пойми меня, пожалуйста, Луиза, и будь терпелива. Когда все кончится...

Она повернулась.

—      Нет, давай говорить откровенно. Такова уж твоя натура. Ты никогда не был способен отдать себя кому-нибудь целиком. Когда люди опираются на тебя, ты кажешься чудесным, нежным, участливым и считаешь, что любишь. Но это не любовь, Спенс, потому что любить — значит не только давать, но и брать. Иногда ты думаешь, что любишь кого-то, а в действительности ты только позволяешь любить себя.

Возможно, в ее словах была доля правды. Он не знал, права ли она. Он не мог думать об этом сейчас. Она говорила о ком-то, кто жил его жизнью, но не о нем. Говорить о нем бесполезно.

—      Если бы я была твоей женой, Спенс, — словно издалека донеслись до него слова Луизы, — то сейчас, когда у тебя неприятности, я была бы с тобой, совсем рядом, спорила бы, боролась за тебя. Но ты же не хочешь этого!

Она умоляла его, но Спенсер оставался глух к ее мольбам.

—      Я должен бороться один, Луиза, — ответил он.

26. Вторник, 24 июля, 3.30 дня

Спускаясь в лифте «Савой-плаза», Спенсер опять почувствовал боли в желудке, на этот раз особенно сильные. Вместе с ним в кабине находилась восторженная юная парочка и двое пожилых бизнесменов с кожаными портфелями. Чтобы не упасть, он бессильно прислонился к стенке лифта и тут же заметил, что его случайные спутники с явным раздражением отстранились от него, полагая, что он пьян. Но в тот момент Спенсера совершенно не трогало, что думали о нем другие, и он закрыл глаза. Когда лифт остановился на первом этаже, он медленно вышел из него и бессильно опустился в одно из больших кресел в холле.

Тут было прохладно, прохладнее, чем у Луизы в гостиной, прохладнее во всех отношениях. После тяжелого объяснения с Луизой он почувствовал себя лучше в этой безликой, казенной атмосфере. С того места, где сидел Спенсер, он видел газетный киоск и кабины телефонов-автоматов. Он позвонит Реду и отпустит его домой — все равно уже заканчивалась вторая половина дня. Он купит вечерние газеты — как бы он ни боялся их читать, он обязан знать, что пишут о нем. Затем он пойдет домой, примет таблетку и, может быть, немного успокоится.

Почувствовав себя лучше, но все же испытывая некоторую слабость, он встал, подошел к телефону и позвонил Реду. Ред сообщил, что к Спенсеру пытался дозвониться Майрон Вагнер из Вашингтона и просил передать, что позже позвонит ему домой. Было еще несколько телефонных звонков, но в общем не произошло ничего такого, что нельзя было бы решить завтра. Потом Спенсер купил все вечерние газеты — они составили объемистую пачку.

Направляясь к выходу, он чуть не столкнулся со своим коллегой — адвокатом, с которым довольно часто вместе обедал, Саймоном Рисом. Они остановились. Саймон обратился было к нему с дружеским приветствием, но улыбка тут же застыла на его лице, и он, проскользнув мимо Спенсера, буркнул себе под нос что-то нечленораздельное. Спенсер вышел через вращающуюся дверь и сел в такси.

Просматривая газеты, Спенсер только в одной из них увидел на первой странице фотографию Сьюзи, но зато все другие, правда на внутренних страницах, поместили его небольшой портрет. Это был все тот же, уже напечатанный однажды снимок, изображавший его в момент горячего спора при слушании дела Беквуда — вероятно, единственный, имевшийся у фотоагентства. Рассматривая фотографию беспристрастно, Спенсер подумал, что на ней он очень напоминает крайне самоуверенного ходатая по делам какой-нибудь гангстерской банды. Газеты использовали самоубийство Сьюзи, чтобы еще раз напомнить историю с Беквудом, выдвинутое Спенсером против сенатора Аарона Купа обвинение в убийстве и последние нападки Уолта Фаулера. Упоминались также отказ Марка Хелриджа выступить в качестве его адвоката и интервью в «Дейли уоркер». Заявление отца Сьюзи оказалось даже хлеще, чем можно было предположить на основании цитаты Майлса, — одна газета дала четыре колонки под шапкой: «Жертва свободной любви? Секретарь красного адвоката лишает себя жизни, бросившись в воду»; здесь же, в одной рамке, были помещены фотографии Спенсера и Сьюзи.

Доехав до своего дома, Спенсер расплатился с шофером и собрал газеты. Швейцар Стив, открывая ему дверцу такси, с повышенным интересом взглянул на них. Спенсер прошел через вестибюль, где беседовали лифтеры Брюс и Карл. Оба вежливо, может быть, даже подчеркнуто вежливо, поздоровались с ним, не отрывая глаз от газет, которые он держал под мышкой.

На коврике под его дверью лежало несколько журналов и больших пакетов. Остальная почта была разбросана по ковровой дорожке в передней. Писем и на этот раз поступило много — тридцать восемь, не считая журналов и реклам, причем большинство из них с адресами, написанными от руки. Спенсер положил их вместе с газетами на стол. Затем он вспомнил, что хотел принять таблетку, и подошел к столу, чтобы развернуть пакетик. На столе лежал конверт с номером квартиры вместо адреса. В нем оказалась написанная карандашом записка от управляющего домом Янсена: «Мистеру Спенсеру Доновану. В связи с неблагоприятно сложившимися обстоятельствами сожалеем, что не можем послать вам прислугу».

Спенсер швырнул записку в сторону, но затем, внезапно вспылив, схватил ее и изорвал на мелкие клочки, Он снял пиджак и с яростью бросил его на пол, резким движением развязал галстук и рванул ворот рубашки, оторвав пуговицу. Только после этого Спенсер почувствовал, что ведет себя глупо. Он поднял пиджак и галстук — пуговицы он не пытался найти — и отнес их в спальню.

Зазвонил телефон. Он хотел было снять трубку, но передумал. Звонки продолжались до тех пор, пока на них не ответили из бюро обслуживания. Его интересовало, что кроется за запиской мистера Янсена. Просто ли это враждебный жест или первая попытка сделать его пребывание здесь невыносимым? Нет, им не удастся выжить его. Это его квартира, и она ему нравится; договор на аренду, насколько он помнит, действителен еще в течение года — нужно будет посмотреть. Пока он обойдется и без прислуги. Возможно, Джин кого-нибудь ему подыщет. Впрочем, он не может обращаться к ней с такой просьбой. Сегодня вечером она придет к нему, и они будут разговаривать — несомненно, она захочет разорвать помолвку, черт побери; еще час-другой нервного напряжения и слез, а он уже не в состоянии этого вынести. Спенсер подумал, что последнее время его отношения с женщинами совсем не похожи на прежние беззаботные встречи — сплошные истерики и слезы. «Я либо устраиваю тебе истерики, либо плачу, когда я с тобой», — сказала ему Луиза; то же самое могла бы сказать и Джин. Возможно, это его вина; по правде говоря, он действовал на женщин именно так — доводил их до белого каления. Сейчас они платят ему той же монетой.

Вернувшись к столу, он позвонил в бюро обслуживания. Дежурная сообщила, что звонков было много — все того же характера. Кроме того, мистер Майлс просил позвонить ему. Разговаривая с телефонисткой, Спенсер вскрыл один из конвертов. В нем оказалась газетная вырезка.

—      Собираетесь ли вы переменить номер телефона, мистер Донован? — снова спросила девушка.

—      Да.

Это была заметка с последними светскими сплетнями. Спенсер не видел ее раньше, так как вообще не читал таких заметок.

—      Делается это очень просто, сэр, — сказала телефонистка. — Вам достаточно позвонить в абонентный отдел телефонной компании. Я с удовольствием помогу вам.

—      Большое спасибо, я последую вашему совету, — ответил Спенсер.

Один из абзацев газетной вырезки был отмечен чернилами. В нем говорилось:

«Мы видели очаровательную Джин Садерленд в «Колони» в обществе интересного молодого человека Поля Стенфорда-Трейхауна. Вряд ли они разговаривали о погоде, если судить по тому, как держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Позже один из наших друзей видел юную пару в «Ла рю», где она танцевала почти до утра. Джин, одна из наиболее очаровательных представительниц нашего молодого поколения, официально помолвлена с нью-йоркским адвокатом Спенсером Донованом, имя которого недавно упоминалось на страницах газет в качестве ревностного пропагандиста левых идей. Не означает ли все сказанное выше, что Джин надоело краснеть?»

Вырезка была послана из 17-го почтового района, то есть из центральной части города, несомненно, каким-нибудь доброжелателем, опасавшимся, что Спенсер не увидит заметку в газете. Он почувствовал укол ревности, хотя и понимал, что ревновать глупо. Однако представить себе Джин в объятиях Поля было мучительно. Он позвонил Майлсу в контору.

—      Я разговаривал с Джоном, — сказал Майлс. — Наш разговор был довольно длинным. Боюсь, что мы зашли в тупик. Джон по-прежнему считает, что нам не следует представлять ваши интересы, так как это может повредить вам.

—      Я согласен с мистером Арбэттом, — заявил Спенсер. — Мне вообще неприятно, что вы вернулись к этому вопросу.

Майлс откашлялся.

—      А мне нет, Донован, и по многим пунктам я не согласен с Джоном, но должен признать, что он мой компаньон и...

—      Мистер Майлс, — прервал Спенсер, — я понимаю ваше положение и, поверьте, ценю ваши усилия.

—      Вы отправили телеграммы в Вашингтон?

—      Да, конечно.

—      Вы собираетесь договориться с каким-либо другим адвокатом? — спросил Майлс.

—      В данный момент — нет. Но...

—      А как вы смотрите на Саймона Риса? Я вас часто встречал вместе. У него блестящая репутация.

Спенсер рассмеялся.

—      А вы знаете, что случилось? — и он рассказал Майлсу о встрече с адвокатом в вестибюле гостиницы.

—      Да, неприятно, — заметил Майлс. — Но не огорчайтесь. У нас достаточно адвокатов, которые с радостью согласятся представлять ваши интересы и получить деньги. Я подумаю о ком-нибудь.

—      Я тоже буду думать. Спасибо, мистер Майлс.

—      Обязательно дайте знать, как только получите ответ из Вашингтона. Кстати, вам пришла в голову блестящая мысль — послать телеграмму сенатору Купу. В этом Джон с вами согласен.

—      Я рад, — ответил Спенсер.

В комнате было очень душно. Он встал, открыл дверь и вышел на балкон. Здесь он почувствовал себя немного лучше, хотя воздух был неподвижный и сырой. Откуда-то слабо донесся звонок. Он не сразу сообразил, что это телефон. Спенсер не пошевелился, и телефон вскоре умолк. Черный аппарат на столе был сейчас его врагом; такими же врагами были письма и почтальон, который их приносил, управляющий домом и лифтеры, газеты, которые продавались на улицах, его клерк — его бывший клерк — и телевизор. Но облик города и вид реки не изменились. Через реку шел паром, направляясь к Уэлфер-айленд, а большое нефтеналивное судно лениво двигалось к мосту Куинсборо. Может быть, завтра Спенсер получит ответ из Вашингтона? Интересно, чего хотел от него Майрон Вагнер? Он не разговаривал с ним после инцидента с Марком Хелриджем. Вот опять зазвонил телефон; возможно, это Майрон, но он не хотел отвечать на звонок.

Он почувствовал, что боли в желудке все еще продолжаются. Продолжаются?.. А может, начинаются снова? Ему придется принять таблетку. Майлс спросил его: «Вы платите своему врачу?» Майлс — странный человек; он, должно быть, вдвое старше Спенсера, настоящий старик. Но, слушая его, вы никогда этого не скажете. Что подумает о нем Майлс? Как он поведет себя, когда узнает правду? Мысль об этом беспокоила Спенсера. Если Майлс отвернется от него, он потеряет своего единственного друга — нет, не единственного, останется еще Ред. Майлс и Ред, старик семидесяти лет и юноша лет двадцати, — довольно странное сочетание.

Возможно, Лэрри еще даст о себе знать, но, даже допуская такую возможность, Спенсер вместе с тем в глубине души сознавал, что не может на это рассчитывать. Если ответ из Вашингтона будет положительным, ему придется немало потрудиться, чтобы разыскать Лэрри. Не исключено, что в конце концов он найдет Лэрри, но будет уже поздно добиваться его присутствия при слушании дела. Спенсеру придется выступать перед комиссией без своего свидетеля. Он скажет правду о письме — Спенсер был уверен, что его заявление само по себе произведет сенсацию, — но окончательный результат по меньшей мере сомнителен. Используя выгодный момент, Уолты Фаулеры и Аароны Купы сделают вид, что не верят его истории с письмом, и в таком случае вопрос останется «спорным», а сам он — по-прежнему под подозрением. Его жизнь... Спенсер внезапно подумал, что в той атмосфере, в которой он теперь живет, затравленный страхом, сплетнями и всеобщей неприязнью, для него нет разницы между невиновностью и виной и что одним своим поступком он сразу превратил себя из уважаемого гражданина в отщепенца.

Боли в желудке возобновились. Он вошел в комнату, оставив дверь на балкон открытой. Разрывая пакетик с аптечными таблетками, Спенсер вспомнил, что после завтрака у него во рту не было ни крошки. Не удивительно, что его желудок протестует. Вместо того чтобы глотать пилюли, Спенсер решил сначала испытать давно проверенное лекарство — пищу.

Он был в кухне, когда опять услыхал телефонный звонок, и так испугался, что чуть не выпустил стакан из рук. Он дождался, пока телефон перестал звонить, и только после этого в нервной спешке выпил молоко и съел сэндвич. Потом он подошел к столу и позвонил в абонентный отдел телефонной компании, но там уже никого не было, оставалось отложить дело до завтрашнего утра. Спенсер решил было снять трубку с рычага, но потом подумал, что на такой риск идти не следует: слишком многое могло случиться, к тому же он хотел дождаться звонка Майрона Вагнера. Бюро обслуживания ничего сообщить не могло: ему звонили трое, все мужчины, хотели переговорить с мистером Донованом. Ничего не поручали передать.

— Завтра же переменю номер телефона, — сказал Спенсер.

Ему о многом нужно подумать: Лэрри, Вашингтон, его контора, дело о клевете, прислуга — и это еще не все. Оставалось что-то более важное, но что тут важно и что нет? Невозможно разобраться. Он все еще не вскрывал писем, а ведь следовало бы их прочитать. Он сел, посмотрел на конверты и взял один из них — письмо было из Рочестера в штате Нью-Йорк. «Дорогой товарищ, наша любимая родина Россия...» Он отложил листок в сторону и встал.

Ему показалось, что боли в желудке прошли, но все же он чувствовал себя совершенно измученным. Спенсер пощупал лоб рукой; лоб был влажный. Оглядев себя, он вдруг заметил, что рубашка прилипла к телу, а от пальцев остаются на бумаге влажные следы. Не выпить ли ему чего-нибудь? Спенсер направился в кухню, но, сделав несколько шагов, остановился. Внезапно все звуки вокруг прекратились, и молчание навалилось на него свинцовой тяжестью. Он услыхал биение своего сердца, угрюмое, монотонное биение — тук... тук... тук, оно равномерно усиливалось, заполняя его уши, заполняя всю комнату; в него ворвался пронзительный звонок телефона — опять и опять; он сливался с биением его сердца, пока оба эти звука не превратились в нерасторжимое целое.

Спенсер не помнил, как добрался до спальни и проспал беспокойным сном часа три. Он не помнил, как в полусне взял с тумбочки телефон и сунул его под одеяло. Он снял с себя ботинки, но не разделся. Когда он наконец проснулся, весь в поту, то увидел, что простыня его скомкана. Скоро придет Джин, ему нужно было подготовиться к встрече.

Еще не совсем очнувшись от только что пережитых кошмаров, Спенсер разделся и пошел в ванную принять душ. Он открыл кран и стоял под сильными струями холодной воды до тех пор, пока в голове у него не прояснилось. Теперь он чувствовал себя бодрым.

Возвратившись в спальню, Спенсер нахмурился при виде беспорядка в комнате и отражения в зеркале виновника этого беспорядка. Он водворил телефон на тумбочку и оделся.

Джин пришла около девяти часов. Она вошла, улыбаясь, глядя на Спенсера своими ясными глазами, обняла его и поцеловала в щеку. Он не пытался ее удержать. А Джин, откинув назад голову, взглянула на Спенсера, прежде чем от него отойти. Неизвестно почему, оба молчали. Затем она сняла туфли, по-видимому машинально, так как тут же заколебалась, но потом в чулках вышла на балкон. Спенсер последовал за ней.

Подул слабый ветерок; Джин стояла у перил, лицом к нему; на ее губах блуждала странная улыбка — не веселая, но и отнюдь не горькая. В голубом платье, со слегка подкрашенными губами, Джин была очаровательна и казалась очень юной.

—      Ты знаешь, зачем я пришла? — спросила она.

—      Боюсь, что да, дорогая.

—      Ну что ж, — она отодвинулась от перил и приблизилась к нему. — Тогда давай закончим поскорее, хорошо?

Он кивнул.

—      Ты хочешь, чтоб я говорил?

—      Нет, это моя обязанность, — решительно заявила Джин. — Мне нелегко и почему-то не хочется, чтобы было слишком уж легко. Это было бы несправедливо. — Она глубоко вздохнула, не спуская с него глаз. — Я не могу выйти за тебя замуж, дорогой. Не подумай, что я не люблю тебя. Я люблю тебя и, вероятно, еще долго буду любить, как бы я ни стала поступать дальше. Но у меня нет сил переносить все это.

Он молчал, а она все смотрела на него с той же улыбкой.

—      Последние дни я проводила в обществе своих друзей. Мы часто бывали с Полем, и ко мне вернулось чувство свободы, которого я не испытывала... которого у меня нет, когда я с тобой. Я хочу быть счастлива, дорогой, но с тобой не могу. Я хочу быть частью чьей-то жизни, но мне никогда не удастся стать частицей твоей жизни. Сейчас мне это ясно. Мне кажется, что все время я одна несла всю тяжесть наших отношений. Не знаю, понимаешь ли ты меня, но...

—      Я понимаю, — ответил Спенсер.

Она прошла в гостиную — легкая и благоухающая.

—      Мне очень тяжело, Спенс. Мне давно уже очень тяжело. Прости, пожалуйста.

Джин подошла к письменному столу и, опустив голову, стояла спиной к Спенсеру. Он вспомнил, что на столе лежит газетная вырезка, и хотел взять ее, но опоздал, так как она уже увидела ее. Джин не повернулась к нему.

—      Кто это тебе прислал?

—      Не знаю. Какой-то... друг. Не обращай внимания.

—      Какая мерзость! — медленно проговорила Джин.

—      Забудь об этом!

—      Спенсер, ты можешь честно ответить мне на один вопрос... сейчас? — спросила она, не меняя позы.

—      Да, Джин.

Он знал, о чем она спросит.

—      Ты любишь меня?

—      Дорогая, я...

Она резко прервала его:

—      Прошу тебя, Спенс, скажи, да или нет? Больше мне ничего не нужно.

—      Нет, — помолчав, ответил Спенсер.

Прошло несколько секунд.

—      Спасибо, дорогой, — прошептала Джин. — Спасибо. — Она повернулась, подошла к нему и, склонив голову ему на плечо, обняла его.

—      А теперь послушай, что я хочу сказать, — хрипло проговорил Спенсер.

Она покачала головой. Ее темные волосы коснулись его лица.

—      Но почему?

—      Потому что ты одним словом сказал мне все, — ответила Джин.

В эту минуту настойчиво, не умолкая, зазвонил телефон. Они оба вздрогнули. Это, должно быть, Майрон, подумал Спенсер. Он легко отстранил ее от себя.

—      Извини, Джин, я должен ответить.

—      Хелло, мой мальчик, — сказал Майрон в Вашингтоне. — Что там произошло с этой девушкой?

—      С какой девушкой? — спросил захваченный врасплох Спенсер и заметил, как Джин чуть приподняла голову.

—      О боже, он еще спрашивает, с какой! — возбужденно загудел Майрон. — Да с той, что утопилась. Может, у тебя в конторе уже вошло в привычку, что...

—      Да ну тебя! — воскликнул Спенсер. Он сел, повернувшись спиной к Джин. — Девушка была влюблена в одного молодого человека, который ее бросил, и она покончила с собой.

—      Ты знаешь этого типа?

—      Нет, — резко ответил Спенсер. — Если тебя интересует, была ли у меня с ней интрижка, то я отвечаю тебе, что нет.

—      Я не спрашиваю тебя об этом, идиот, — с отвращением сказал Майрон. — Нечего сказать, хорошо ты относишься к человеку, который хочет тебе помочь!

—      Я вижу, как ты помогаешь, — сказал Спенсер. — Точно так же ты помог мне в деле с Марком Хелриджем.

—      Что ты хочешь сказать?

—      Ты выдал за факт то, что не было фактом, а мистер Хелридж обиделся и заявил...

—      Но ты же сам сказал мне! — перебил Майрон.

—      Я сказал тебе только, — Спенсер повысил голос, — что надеюсь получить согласие Хелриджа. Впрочем, теперь уже все равно. Отчасти виноват я сам. Мне следовало держать язык за зубами. Послушай, Майрон.

—      Угу.

—      Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

—      Выкладывай.

—      Сегодня я послал телеграмму в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности и попросил выслушать меня на открытом заседании.

—      Ах, черт...

—      Кажется, такая возможность мне будет скоро предоставлена.

—      А я могу напечатать это, мой мальчик?

—      Да, — ответил Спенсер. — Я хочу, чтобы ты напечатал, но только о том, что я обратился с просьбой выслушать меня, а не о том, что мне кажется. Понятно?

—      Говори, говори.

—      Так вот, — продолжал Спенсер. — Мне нужно, чтобы ты побеседовал с кем-нибудь из своих коллег, а также с людьми из радио и телевидения и подготовил их соответствующим образом. Я хочу, чтобы дело получило самую широкую огласку. Ты хочешь мне помочь?

—      Тебе нуженпресс-агент, — нерешительно заметил Майрон.

—      Нет, — ответил Спенсер, — мне нужен друг.

Майрон засмеялся:

—      Вот здорово, черт побери! Блестящий ход! — и серьезно добавил: — Ты, должно быть, очень уверен в себе?

—      Да.

—      Ну что ж, я рад это слышать, честное слово, рад. Я посмотрю, что можно сделать.

—      Спасибо, Майрон.

—      Звони.

—      Надеюсь, мы скоро встретимся в Вашингтоне, — сказал Спенсер.

Джин стояла в центре комнаты, чуть склонив голову, и, хмурясь, смотрела на него. Он встал, взгляды их встретились.

—      Звонил Майрон Вагнер, — сообщил Спенсер.

—      Я не знала, что ты обратился в Вашингтон с просьбой выслушать тебя.

—      Я еще не имел возможности сообщить тебе об этом.

—      У тебя серьезные проблемы, — внезапно заявила она, — тебе нужно принимать важные решения, а я прихожу сюда с какими-то там любовными историями. — Он попытался что-то сказать, но она, повышая голос, продолжала: — На тебя нападают, клевещут, ты борешься за свое существование, а я, которая хотела быть твоей женой, только доставляю тебе новые хлопоты и бросаю тебя в тот самый момент, когда нужна тебе больше всего.

—      Не говори так, — мягко попросил Спенсер. — Ведь дело обстоит совсем иначе.

—      Нет, я должна так говорить, должна! — Она упрямо тряхнула головой. — И все же, Спенсер, несмотря на все, что ты сказал, я не могу остаться с тобой. Я понимаю, как ты себя чувствуешь, хотя и не подаешь виду; я представляю себе, как отнесутся к моему поступку люди. Но именно поэтому я и не могу остаться с тобой. Я... я не доросла до тебя. А когда несколько минут назад ты ответил на мой вопрос «нет», я поняла, что поступаю правильно... правильно в отношении себя.

—      Дорогая, — проговорил Спенсер. — Пожалуйста, выслушай меня, Ты несправедлива.

—      Я знаю, что несправедлива. Я вынудила тебя так ответить, а сейчас использую твой ответ против тебя же. Но я никогда не прощу тебе, никогда не забуду, что ты мог сказать мне «нет».

Она отвернулась и быстро пошла к двери, но остановилась и проговорила:

—      Возвращайся в свой заколдованный круг, Спенсер, — к Лэрри и Луизе, к своему великому другу и своей драгоценной любви. Я не в состоянии снять с тебя чары.

Она протянула ему руку, он пожал ее, и Джин ушла.

Только теперь он почувствовал в своей ладони что-то маленькое и твердое. Взглянув, он увидел кольцо, которое когда-то подарил ей. Она, должно быть, все время держала его в руке.

27. Четверг, 26 июля, 9.00 утра

В среду утром Спенсер прежде всего обратился к телефонной компании с просьбой заменить номер телефона. К вечеру ему дали новый, секретный, номер, и из-за этого Майрон Вагнер не смог сразу связаться с ним по междугородному телефону. Он дозвонился к Спенсеру только в четверг утром и сообщил, что ему удалось договориться с представителем одной из главных радиовещательных компаний и обеспечить передачу предстоящего заседания по телевидению. Луиза тоже звонила и пожаловалась, что с трудом нашла его. От Дика Поттера она узнала, что Лэрри прибыл в Сан-Франциско, но, пока она добивалась разговора со Спенсером, он снова улетел. Все равно ему не удалось бы разыскать Лэрри, подумал Спенсер. Лэрри пробыл в Сан-Франциско всего около четырех часов.

В четверг утром, придя к себе в контору, Спенсер увидел, что у коммутатора сидит какая-то незнакомая девушка. У нее было молодое, широкое, но довольно приятное лицо и русые заплетенные в косы волосы. Она как раз говорила по телефону и улыбнулась Спенсеру, показав крепкие белые зубы.

Ред находился у Мэри в комнате, в той самой позе, в какой Спенсер привык видеть ее, когда она разбирала почту.

—      Это Маргарет, сэр, — сказал Ред, указывая головой на девушку у коммутатора. — Я договорился с ней, что она временно здесь поработает. Она служила около трех лет у Лаймэна и хорошо знакома с этим делом. — Несколько смутившись, он добавил: — Я считал, что нам кто-нибудь нужен.

—      Конечно, нужен, — сказал Спенсер. — Маргарет...

—      Маргарет Свонсон, сэр.

Ред позвал девушку и представил ее Спенсеру. Она была высокого роста, чуть пониже Реда. Спенсер с некоторым удивлением заметил, что Ред разговаривает с ней как-то властно и даже чуть снисходительно, а она безоговорочно соглашается с ним во всем.

Ред прошел вслед за Спенсером в его кабинет и положил на письменный стол несколько писем.

—      Я договорился с Маргарет, — пояснил он, — что она будет получать такое же жалованье, как и Сьюзи, и, если вы не возражаете, сэр, понедельно. Сначала я обратился в несколько агентств, но... — он замялся, — но мне ответили, что у них никого нет.

Спенсер взглянул на него.

—      До чего же глупы люди, — проговорил Ред.

—      Понимаю. А как Маргарет? Как она сама на это смотрит?

—      Маргарет — мой друг, сэр.

—      У нее есть родные?

—      Да, сэр. Но они живут в Сиракузах и не знают, где она работает.

Спенсер сел.

—      Ред, я не уверен, вправе ли мы так поступать.

—      Сэр, — твердо ответил Ред, — мы обязаны сделать так, чтобы работа в конторе не прекращалась. Я могу сейчас заменить Мэри. Я знаю стенографию и машинопись и вчера вечером с помощью отца освежил в памяти свои знания. В этом отношении я вас не подведу, а вдвоем с Маргарет мы справимся в конторе, пока не уляжется вся эта... кутерьма. — Не ожидая ответа Спенсера, он продолжал: — Материалы по делу Зальцбургер — Ринальди лежат у вас на столе. Арт передал их мне вчера вечером. — Он повернулся, чтобы уйти из кабинета.

—      Ред! — воскликнул Спенсер. — Некоторые чувства трудно выразить словами. Но я хочу, чтобы вы знали, как много для меня значит ваше поведение. Страшно много.

—      Спасибо, сэр, — ответил Ред.

Через полчаса Спенсер получил телеграмму с пометкой: «Канцелярия сенатора Аарона Купа». В ней говорилось:

«СЕНАТОР ПОЛУЧИЛ ВАШУ ТЕЛЕГРАММУ ОТ 24 ИЮЛЯ. КОМИССИЯ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ АНТИАМЕРИКАНСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЯВЛЯЕТСЯ НЕЗАВИСИМЫМ ОРГАНОМ, СОСТОЯЩИМ ИЗ ЧЛЕНОВ ПАЛАТЫ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ. ЛЮБОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО СО СТОРОНЫ ЧЛЕНА СЕНАТА МОЖЕТ БЫТЬ ИСТОЛКОВАНО ЛОЖНО. ПОДПИСЬ: ГОРЭЙС ТРЮБОУН, ПОМОЩНИК СЕКРЕТАРЯ СЕНАТОРА ААРОНА КУПА».

Спенсер позвонил Майлсу и прочитал ему телеграмму. Майлс засмеялся.

— Хитер каналья, а? Готов спорить, что он заставил кого-нибудь из членов комиссии слушать по телефону, как он диктовал свою телеграмму. Из комиссии пока нет ответа?

—      Нет, но сегодня еще только четверг.

—      Я рад, что вы позвонили мне, Донован, — сказал Майлс. — Если бы вы не сделали этого, я бы сам позвонил вам позднее. — Он помолчал, а, когда заговорил снова, в его голосе послышались довольные нотки. — Я еще раз беседовал с Джоном и поставил его в известность, что буду лично, независимо от нашей фирмы, вести ваше дело против мистера Фаулера... и, пожалуйста, не спорьте, Донован. Я принял решение, а люди в моем возрасте очень упрямы. Сейчас я страшно занят. Что, если я позвоню вам позднее?

—      Мистер Майлс... — начал было Спенсер, но старик уже повесил трубку.

Трудно иметь дело с порядочными людьми, подумал Спенсер, когда сам чувствуешь себя мерзавцем. Решение Майлса, казалось, должно было вызвать у него радость и благодарность, а он испытывал только все растущее чувство вины. Он сам бросил вызов джунглям и сейчас готовился стать жертвой позорной расправы. Слово из мира добра смутило его. Не ослышался ли он?

Утренние газеты сухо, без редакционных комментариев, напечатали сообщение о просьбе Спенсера выслушать его на открытом заседании в Вашингтоне и снова напомнили обо всех событиях, которые привели к создавшемуся положению. Одна из газет целиком посвятила отдел «Переписка с редактором» «делу Спенсера Донована» и поместила пять писем: четыре против Спенсера (два из них были отправлены из Беруэлла в штате Небраска) и одно за него. Последнее письмо поступило с юга, из Бессемера, штат Алабама, и было написано какой-то домашней хозяйкой. Она считала, что терпимость, которую ревностно проповедуют северяне, когда речь касается расового вопроса, должна быть проявлена и в данном случае. Почему позволяют, спрашивала она, без суда линчевать белого, если всякое, даже случайное избиение негра вызывает на Севере столько шума?

Дневные газеты, продолжая излагать историю с того момента, на котором они остановились накануне, сообщали, что, по всей вероятности, Спенсер будет «вызван» в Вашингтон, в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Во время телевизионной передачи (случайно пропущенной Спенсером) один из журналистов спросил председателя комиссии Арнольда Биллинджера, заслуживает ли мистер Донован доверия как будущий свидетель по своему собственному делу. Председатель ответил: «Ничего сказать не могу». Спенсер считал, что он ответил правильно, но газеты подали ответ Биллинджера в виде сенсационного заголовка: «Конгрессмен отказывается говорить о доверии к Доновану». В такой формулировке заявление председателя комиссии утрачивало свою нейтральную окраску и превращалось в утверждение, настораживающее читателя. Вдобавок к этому «Стар джорнел» на видном месте третьей страницы поместила заметку репортера светской хроники — помимо его ординарной статьи — о том, что помолвку Джин Садерленд, единственной дочери президента страховой компании «Фратернити лайф» Джеймса Ф. Садерленда, с нью-йоркским адвокатом Спенсером Донованом можно с уверенностью считать расторгнутой. «Эта новость, — писал репортер, — не является для нас неожиданностью. Все станет понятным, если вспомнить недавний скандал, героем которого явился попутчик коммунистов Донован. За последнее время имя мисс Садерленд часто упоминается рядом с именем Поля Стенфорда-Трейхауна — наследника миллионного состояния семьи, владеющей универсальными магазинами».

Спенсер еще держал в руках газету, когда вошел Ред и сообщил, что его просит к телефону мистер Садерленд.

—      Не знаю, читали ли вы сегодня «Стар джорнел»? — спросил мистер Садерленд. — Там напечатана заметка о вас с Джин и о... гм... о помолвке.

—      Я только что прочитал ее, мистер Садерленд, — ответил Спенсер.

—      Джип позвонила мне несколько минут назад и обратила мое внимание на эту заметку. Как вы понимаете, она очень расстроена ею и попросила меня немедленно позвонить вам. Должен сказать, что я согласен с ней. Это ужасно неприятно.

—      Да, но это правда, — сухо сказал Спенсер.

Казалось, Джеймс Ф. Садерленд на мгновение растерялся. Затем он продолжал:

—      Я хотел сказать, что этого не следовало бы сейчас помещать в газетах. Ваши интересы для Джин сейчас превыше всего — я надеюсь, Спенсер, вы понимаете это. Что же касается Поля, то это совершенно не относится к делу. Просто досужие домыслы. Джин просила вас не придавать им значения.

—      Передайте Джин, чтобы она не беспокоилась.

—      Мне очень неприятно, что эта... эта история приняла такой оборот, — сказал мистер Садерленд после короткой паузы. — Миссис Садерленд разделяет мое мнение. Но, может быть, все к лучшему. Кто знает? Во всяком случае, желаю вам удачи, Спенсер.

Снова звонила Луиза. О Лэрри никаких сведений не поступало, кроме того, что он прилетел в Сан-Франциско и улетел оттуда. Дик Поттер, видимо, не знал курса самолета Лэрри, а если и знал, то, очевидно, имел указания не сообщать его никому.

Луиза консультировалась с адвокатом по поводу развода и, к своему удивлению, узнала, что тот уже полностью осведомлен. Предвидя действия жены, Лэрри дал ему соответствующие распоряжения. К адвокату он зашел, должно быть, прямо из дома. По словам Луизы, он ушел из «Савой-плаза» в понедельник, около девяти часов вечера, а от адвоката — около десяти. Лэрри совершенно ясно дал понять, что не согласится на развод, что у Луизы нет для этого никаких юридических оснований, а ее обвинения в супружеской измене относятся к области чистейших догадок. Шейла? Но кто она? Только имя, и потому, заметил Лэрри, доказать его неверность — дело весьма трудное. Луиза почему-то считала, что могла бы получить нужные ей доказательства, если бы знала, где находился Лэрри с десяти часов вечера до трех часов двадцати минут утра, когда он улетел на своем самолете. Но никаких данных у нее не было. Лэрри заявил адвокату, что, если Луиза подаст на него в суд, он сам предъявит ей встречный иск на том основании, что она отказывалась выполнять свои супружеские обязанности и была в близких отношениях с... с одним его другом, фамилию которого он может назвать в любое время, если она вынудит его к этому.

Все это объясняло Спенсеру причины «исчезновения» Лэрри, хотя и не полностью. Луиза говорила сдавленным, вялым голосом, но в нем звучала какая-то теплота. Газеты она читала и видела Арнольда Биллинджера в телевизионной передаче, которую Спенсер пропустил. В конце разговора она спросила:

—      Спенс, неужели можно забыть все, что было между нами, все, что мы говорили друг другу, начиная с детства и до сегодняшнего дня?

—      Не знаю, — удивленно ответил Спенсер.

—      Я так много думала об этом, — проговорила Луиза. — У нас с тобой все было хорошо, а затем все так перепуталось, что мы чуть ли не боимся встречаться и разговаривать.

Он кивнул головой, не сообразив, что она все равно не видит его, и молча ждал продолжения.

—      Я думала о том, — вновь заговорила Луиза, — что, если бы мы завтра впервые встретились, я посмотрела бы на тебя и сказала: «До чего же он мил! Я хочу узнать его поближе». Давай как-нибудь встретимся вот так, словно впервые, но только не завтра, Спенс.

—      Согласен, давай встретимся, — отозвался Спенсер. И с улыбкой, которую она, конечно, почувствовала, хотя и не видела, добавил: — До чего же ты мила, Луиза!

Телеграмма из Вашингтона прибыла наконец в четверг около шести часов вечера. Маргарет вошла в комнату, не постучав, что заставило Реда нахмуриться. Девушка покраснела, подала Спенсеру телеграмму и вышла.

Телеграмма гласила:

«В СООТВЕТСТВИИ С ВАШЕЙ ПРОСЬБОЙ ОТ 24 ИЮЛЯ КОМИССИЯ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ АНТИАМЕРИКАНСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПРИ ПАЛАТЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ ЗАСЛУШАЕТ ВАШИ ПОКАЗАНИЯ НА СВОЕМ ОТКРЫТОМ ЗАСЕДАНИИ 30 ИЮЛЯ В 11 ЧАСОВ УТРА. ВАМ НЕОБХОДИМО БЫТЬ НА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМ ЗАКРЫТОМ ЗАСЕДАНИИ В 10 ЧАСОВ УТРА ТОГО ЖЕ ЧИСЛА В ПОМЕЩЕНИИ КОМИССИИ В СТАРОМ ЗДАНИИ НА УГЛУ ИНДЕПЕНДЕНС-АВЕНЮ И НЬЮ-ДЖЕРСИ-АВЕНЮ. ВАМ РАЗРЕШАЕТСЯ, ЕСЛИ ХОТИТЕ, ИМЕТЬ АДВОКАТА НА ОБОИХ ЗАСЕДАНИЯХ. ПОДПИСЬ: ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ, ЧЛЕН ПАЛАТЫ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ АРНОЛЬД БИЛЛИНДЖЕР».

Он прочитал телеграмму и понял, что она означает; прочитал еще раз, стараясь как можно глубже вникнуть в ее смысл, а потом долго еще смотрел на нее. Он ждал этой телеграммы и боялся, что она не придет, но вот теперь он держит ее в руках. Он дорого заплатил за это — платил час за часом, день за днем. Он все еще продолжал платить, но в душе знал, что это стоило уплаченной цены, стоило любой цены.

Ред выжидательно смотрел на него, и Спенсер передал ему через стол телеграмму.

—      Здорово, сэр! — воскликнул Ред и широко улыбнулся. — Ведь это же как раз то, чего вы хотели?

—      Да.

Ред встал.

—      Сэр, я хочу внести одно предложение, и, пожалуйста, подумайте, прежде чем отвергнуть его. — Он помолчал. — Разрешите мне поехать с вами в Вашингтон. Я уверен, что окажусь вам полезен. Там вам кто-то понадобится. Я буду чувствовать себя значительно лучше, если вы позволите мне поехать с вами. — И добавил: — Эта мысль сначала пришла в голову моему отцу.

Спенсер улыбнулся.

—      Похоже, что вы с отцом сейчас распоряжаетесь мною...

Ред молча ухмылялся.

— Пожалуй, это совсем не плохая мысль, — произнес Спенсер. — Я буду очень рад, если вы поедете со мной в Вашингтон. Мы еще поговорим об этом. Спасибо, Ред.

Оставшись один, Спенсер позвонил Майлсу и сообщил ему хорошую новость. Затем он позвонил Майрону Вагнеру в Вашингтон и попросил его забронировать ему и Реду номер в отеле «Карлтон» на вечер воскресенья. Он действовал очень обдуманно, ничего не забывая, но не слишком внимательно слушал то, что ему отвечали Майрон и Майлс. Его мысли обгоняли их слова, они обгоняли его самого... Вот он поднимается по широкой лестнице Старого здания; вот стоит на свидетельском месте и поднимает правую руку; вот медленно вынимает из портфеля копию письма...

Он встал, подошел к стоящему рядом со шкафом сейфу и вынул из конверта со штампом своей конторы копию письма. Ему было ясно, что в Вашингтон придется ехать одному, без свидетеля, и что исход его дела сомнителен. Но он не испытывал страха.

Затем Спенсер вышел из конторы, взял такси и поехал домой. В вестибюле он встретил миссис Лоуренс с ее мопсом и вызывающе посмотрел на соседку. Его так и подмывало плюнуть ей в лицо и пнуть собачонку. Впрочем, он с не меньшим удовольствием поступил бы и наоборот.

28. Суббота, 28 июля, 10.00 утра

Сенатор Аарон Куп надеялся, что ему удастся спокойно провести уик-энд. Он нуждался в отдыхе. Хотя конгресс сейчас и не заседал, сенатору приходилось много работать. В недалеком будущем Куп должен был стать председателем сенатской комиссии по иностранным делам, чего он добивался уже довольно давно, и сейчас он изучал материалы и протоколы, чтобы войти в курс событий. Жена Купа сделала ему решительное предупреждение и пригрозила, что вызовет врача — сенатор ненавидел всякие медицинские осмотры, — если он не отдохнет хотя бы в течение уик-энда. Он вынужден был признать, что жена права: он только что оправился от легкого бронхита, а в шестьдесят один год вы как-никак обязаны следить за своим здоровьем. Во второй половине дня ожидался приезд их замужней дочери с двумя детьми, собиравшейся погостить у родителей недели три. Она была их единственным ребенком, и сенатор не видел ее уже больше года.

Аарон Куп любил свой вашингтонский дом — десятикомнатный особняк колониального стиля в Вудли-парке, к западу от Коннектикут-авеню. Когда-то дом принадлежал родителям миссис Куп, и сенатор получил его в виде приданого тридцать один год назад. Его жена, слегка увядшая, однако все еще привлекательная вдова, влюбилась тогда в молодого, но подававшего большие надежды конгрессмена. Ее родители возражали против этого брака — она была на шесть лет старше Аарона Купа, — подозревая, что тот женится на ней только из-за денег. Но все вышло хорошо, брак оказался счастливым.

Сенатор только что закончил свой завтрак, когда в комнату вошел дворецкий негр Гай, служивший в семье миссис Куп уже около сорока пяти лет. Гай доложил, что сенатора просит к телефону по неотложному делу мистер Винсент Корнел.

Миссис Куп оторвалась от газеты и недовольно взглянула на мужа. Сенатор нахмурился, медленно встал и, ответив жене пожатием плеч, направился к себе в кабинет.

—      Ты же обещал, что у тебя ни сегодня, ни завтра не будет никаких деловых встреч, — сказала миссис Куп.

Сенатор кивнул головой и, решительно запахнув халат, прошел в кабинет — овальную обшитую темными панелями комнату, где, кроме письменного стола и скудной библиотеки, почти ничего не было. Он взял трубку, лежавшую на письменном столе.

—      В чем дело, Винс?

—      Извините, что беспокою вас сегодня, — сказал Винсент Корнел. — Я знаю, что вам нужно отдыхать, но вопрос не терпит отлагательства. Я звоню по поводу дела Донована.

—      А что там с ним?

—      Вы знаете, что в понедельник утром мистер Донован будет давать показания в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности?

—      Да, мне известно, я читаю газеты.

Винсент Корнел сделал небольшую паузу.

—      Как старший адвокат комиссии, — продолжал он, — я занимался этим делом и вел переговоры с ФБР. Вот в связи с этим мне и нужно срочно повидать вас.

—      Но почему именно меня? — спросил сенатор Куп. — Я не имею никакого отношения к этому делу. Оно целиком...

—      Да, я знаю, Аарон, — прервал его Винсент Корнел. — Но факт остается фактом: всего несколько дней назад вы сами говорили с конгрессменом Биллинджером...

—      Да, я разговаривал с ним, но не официально! — воскликнул Аарон Куп, повышая голос. — Я говорил с ним, как рядовой гражданин с другим рядовым гражданином.

—      Можете формулировать, как вам угодно, — сказал адвокат, — но я должен обсудить этот вопрос с вами, а по телефону не могу. Разрешите мне заскочить к вам, ну, скажем, через полчаса...

Сенатор подумал и ответил:

—      Хорошо, я буду ждать вас.

Он с силой бросил трубку. Столько шума из-за этих проклятых красных! Они опять испортили ему отдых. Он встал и пошел в столовую, чтобы сообщить новость жене.

Винсент Корнел приехал через двадцать пять минут. В кабинет сенатора его проводил Гай, выполнявший такого рода обязанности с достоинством и некоторой церемониальностью. Корнелу, тщедушному человечку в очках, с бледным лицом, можно было дать лет сорок пять. В течение многих лет он работал адвокатом и следователем различных сенатских комиссий и хорошо познакомился с сенатором Аароном Купом, когда был прикреплен к сенатской следственной подкомиссии, слушавшей дело Гордона Беквуда. Сенатор Аарон Куп никогда ему не нравился, и он, как правило, не разделял его политических идей, но Аарон Куп был силой в Вашингтоне, а Корнел очень уважал силу.

Сенатор обменялся несколькими резкими репликами с женой и пребывал теперь в дурном настроении. Он так и остался в халате. Кун знаком предложил Корнелу снять пиджак, что адвокат и сделал: на улице стояла жара и духота. В кабинете было прохладно, хотя воздух отдавал здесь какой-то затхлостью.

—      Ну, что там с этим Донованом и зачем вы меня впутываете в это дело? — спросил сенатор Куп.

—      Никто вас никуда не впутывает, — ответил Корнел, садясь и закуривая сигару. — Смотрите на наш разговор, как на частную консультацию, не больше. Конгрессмен Биллинджер хотел принять участие в нашей беседе, но я отказался даже сообщить вам о его предложении.

—      Конгрессмен Биллинджер — осел. Я ведь подчеркнул в разговоре с ним, что не имею абсолютно никакого отношения к этому делу и что он должен заниматься им сам. Моя канцелярия послала мистеру Доновану телеграмму, в которой зафиксирована моя точка зрения.

—      Тем не менее, Аарон, если вы не вмешаетесь, никакого дела Донована не будет, — хладнокровно заметил Корнел.

—      Точно так же предполагалось, что не будет дела Беквуда и сотни других дел! — рявкнул сенатор, ударив кулаком по столу. — Я горжусь тем, что они были. Если бы не я, то, возможно, страной сейчас управляли бы коммунисты.

— Возможно, — поддакнул адвокат. — Но возвратимся к нашей конкретной проблеме, Спенсеру Доновану...

Лицо сенатора побагровело.

—      Донован — не моя проблема. Сколько раз я...

—      Хорошо, хорошо, — поспешил его успокоить Корнел. — Возвратимся просто к Спенсеру Доновану. По-видимому, он не коммунист.

Наступила пауза.

—      Какая чепуха! — проговорил наконец сенатор. — Донован — коммунист. Я уверен. У меня чутье. Он красный.

—      Да, но как вы это докажете? — спросил Корнел и тут же торопливо добавил: — Я не имею в виду вас лично. Я просто спрашиваю, можно ли это доказать? Я просмотрел все материалы и должен вам заметить, что в них нет ничего особенного. Он никогда не состоял членом каких-либо организаций или обществ, занесенных министром юстиции в списки подрывных, он никогда не выступал на собраниях, где выражались бы какие-либо левые или радикальные взгляды; он хорошо проявил себя на военной службе, хотя ничего выдающегося и не сделал; я беседовал с агентами, которые вот уже два месяца ведут о нем расследование. Они допрашивали его друзей, сослуживцев и коллег, и все прекрасно о нем отзываются, кроме одного, который, по-видимому, сводит с ним личные счеты.

—      Кто этот человек, и откуда вам известно, что он сводит с ним личные счеты?

—      Здесь замешана женщина, — пояснил Корнел, — и ничего компрометирующего тут нет. Вообще говоря, ФБР считает вопрос исчерпанным и предложило своим агентам прекратить следствие.

—      ФБР располагало какой-то информацией о Доноване, иначе они бы не затеяли расследования. Ведь Донован никогда не состоял на государственной службе и никогда не выполнял поручений правительства.

—      Как вам известно, Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности получила анонимное письмо и передала его в ФБР. Фотокопия письма есть у меня в делах. ФБР провело расследование потому, что Донован — широко известная личность, до некоторой степени политически активная и, стало быть, потенциально способная совершить государственное преступление. ФБР не смогло выяснить, кто послал письмо, и не получило подтверждения выдвинутых против Донована обвинений.

—      Я видел фотокопию, — сказал Аарон Куп.

—      Я знаю, — ответил Корнел; они посмотрели друг на друга. Никто из них не улыбнулся.

—      Конгрессмен Биллинджер показывал мне письмо, — заявил Аарон Куп. — Он не сказал мне, что единственной уликой, которой они располагают, является письмо, да и я так не думал. Поведение Донована говорит само за себя. Его деятельность во время беквудского дела и позднее, — сенатор сурово нахмурился и сделал паузу, — его явная связь с «Дейли уоркер», все, что известно о нем... — Широким жестом он указал на кучу газет на столе. — По-вашему, это все — клевета, фальшивки?

—      Ну, Аарон, — заметил Корнел, затягиваясь дымом сигары, — ведь, откровенно говоря, может быть и так, а?

—      Тогда почему он не привлекает Фаулера к ответственности за клевету? — спросил сенатор, тяжело опираясь на стол. — Если он такой уж невинный агнец, почему он до сих пор не подал на него в суд?

—      Я полагаю, что еще подаст, — сказал адвокат, — и, насколько я понимаю, мистеру Фаулеру придется снять с себя последнюю рубашку, чтобы выплатить денежную компенсацию. — Он встал и начал ходить по комнате. — Не могу сказать, чтобы меня лично это очень огорчало, Аарон. Мне не нравится Фаулер и никогда не нравился, и, не в обиду вам будь сказано, я на вашем месте не стал бы его поддерживать. ФБР будет очень радо, если... кто-нибудь займется Фаулером.

—      Черт побери, тогда почему же ФБР помогает ему?

Корнел остановился.

—      Если Фаулер сказал вам, что ФБР ему помогает, то он лжет. Я знаю, как Фаулер получил эту информацию. Он получил ее из комиссии, но, — подчеркнул он, — не от меня.

Сенатор снова сел в кресло, сложил руки над узлом, которым был завязан пояс халата, и закрыл глаза. Корнел опять принялся ходить по комнате, попыхивая сигарой. Через минуту сенатор открыл глаза и тихо спросил:

—      Я все еще не понимаю, Винс. Какое я имею отношение ко всему этому? Вы можете мне объяснить?

—      Попытаюсь, — ответил Корнел. Он бросил сигару в пепельницу и положил руки на стол Аарона Купа. — Вы довольно резко отзывались о Доноване. В своих заявлениях, в выступлениях по телевидению вы поддерживали Фаулера…

Сенатор поднял голову.

—      Не его конкретно и не по какому-то частному поводу. Я поддерживал его беспощадную борьбу с коммунизмом и предательством левых. Я поддерживаю всякого, кто так думает и действует. Я верю в это.

—      Ну, хорошо, — согласился Корнел. — Но, кроме того, вы недвусмысленно заявили конгрессмену Биллинджеру — во всяком случае, он так утверждает, — что вы думаете о Доноване.

Сенатор молчал. Затем его маленький рот скривился в страдальческой улыбке и он сказал:

—      Конгрессмен Биллинджер, возможно, помнит, что несколько недель назад, за обедом, он пожаловался мне на то, что интерес общественности к работе его комиссии ослабел, и добавил, что это весьма прискорбно ввиду той огромной опасности, которая кроется в коммунизме, а также ввиду предстоящих выборов в его штате. Я ответил конгрессмену, что, к сожалению, общественность склонна к сенсациям, а сенсационные дела возникают редко. Основываясь на своем огромном опыте в обеих палатах конгресса, я также предупредил его, чтобы он не затевал громких дел, не имея на то достаточных оснований. Возможно, что конгрессмен помнит нашу беседу, Винс.

Корнел кивнул.

—      Он помнит об этом и помнит еще, что на том же обеде вы отрицательно отозвались о Спенсере Доноване и что позднее, выступая по телевидению, вы...

Сенатор, исполненный достоинства, поднялся с кресла, запахнул поплотнее полы халата и заявил:

—      Я отказываюсь продолжать эту дискуссию. Я никоим образом не могу отвечать за действия и выводы конгрессмена Биллинджера как председателя комиссии. И, как бы я ни был настроен в пользу всеобщей непреклонной борьбы с коммунистической опасностью, я не допускаю и мысли, что какая-либо комиссия сената или палаты представителей может быть использована в качестве ловушки для невиновных. Я надеюсь, что цель предстоящего допроса состоит не в том, чтобы осудить мистера Донована, а в том, чтобы выяснить правду и сообщить ее американскому народу. Виновен он или невиновен — а я лично убежден в первом, — но мистер Донован был обвинен и имеет право быть выслушанным. Вот это будет по-американски, Винс, в наиболее точном и достойном значении этого слова.

Корнел холодно посмотрел на сенатора из-за своих массивных очков и с восхищением в голосе заметил:

—      Прекрасно сказано, Аарон! — и, уже направляясь к двери, добавил: — Не пропустите заседания. Оно обещает быть интересным.

Он ушел. Аарон Куп взял пепельницу с еще дымящейся сигарой, открыл окно и выбросил окурок прямо в сад. Сенатор терпеть не мог запаха сигарного дыма. Куп надеялся, что остаток уик-энда пройдет тихо и мирно и что больше ничто не нарушит покоя, который ему так нужен.

29. Воскресенье, 29 июля, 8.15 вечера

В вашингтонский отель «Карлтон» Спенсер прибыл в воскресенье вечером, в четверть девятого. Управляющий, которого он знал много лет, встретил его приветливо, так же как и другие служащие — посыльные, лифтеры и клерки. Это было резким контрастом враждебности, в последние дни омрачавшей в Нью-Йорке каждое его возвращение домой. Оказавшись внезапно в более дружественной атмосфере, Спенсер подумал, что теперь ему уже не будет нравиться его квартира на Ист-Ривер и что он уедет оттуда при первой же возможности.

Он наблюдал, как Ред заполняет регистрационные листки. Ред добился у Спенсера разрешения носить его портфель с материалами к предстоящему заседанию. Сейчас, неловко прижимая портфель левой рукой, он выводил свою подпись: «Кристофер Хайнс IV».

—      Никто из нас никогда не пользовался этими именами, — пояснил Ред. — Нас всех всегда звали Редами.

Спенсер взял большой номер, состоящий из гостиной и двух смежных с ней спален. Ред нашел, что номер замечательный; Ред был более оживлен, чем обычно. Его хорошее настроение передалось Спенсеру, и он был рад, что взял юношу с собой.

Через несколько минут после того, как они вошли в номер, зазвонил телефон. Ред взял трубку.

—      В вестибюле мистер Майрон Вагнер, сэр.

—      Пусть поднимется сюда, — сказал Спенсер.

Майрон был лысый, круглолицый, с белесыми бровями полный мужчина почти одних лет со Спенсером. Он взглянул на Спенсера и заметил:

—      Тебе, должно быть, чертовски досталось.

—      А что, разве я так плохо выгляжу? — с улыбкой спросил Спенсер.

—      Нет, конечно, нет! — поспешно ответил Майрон. — Ты ни капельки не изменился.

Он пригласил их пообедать в ресторане О’Доннела, но Спенсер, чувствуя усталость, отказался, и они потребовали обед в номер.

Во второй половине дня пронеслась гроза, и, когда Спенсер открыл окно, комнату наполнил свежий, чистый воздух; он видел тени вязов и вдыхал запах листвы. Для него этот запах всегда был неотделим от Вашингтона; в Манхэттене он постоянно скучал по зелени.

За обедом Майрон был очень разговорчив, явно наслаждаясь тем, что сидит за столом со Спенсером и является единственным во всей стране журналистом, которому известно его местонахождение. Мысленно ликуя, он представлял себе, как будут реагировать его коллеги, когда он расскажет им завтра утром, где провел сегодняшний вечер.

Наблюдая за Спенсером, Ред сидел молча и настороженно. Спенсер ничего не ел. У него опять появились боли в желудке. В последнюю минуту он сунул таблетки доктора Стролла в саквояж; сейчас, не говоря ни слова, он поднялся, пошел в спальню и достал их.

Приняв две таблетки, он через некоторое время вернулся в гостиную. По настоянию Майрона, для которого отсутствие аппетита было явлением совершенно загадочным, он попытался поесть, но должен был отказаться от этого намерения. Боль в желудке стала тупой и давящей; он чувствовал, что ему спирает горло. Он опять встал, виновато улыбнулся Майрону и Реду, подошел к кушетке и растянулся на ней.

Он сразу же заснул и спал тяжело, без сновидений, часто просыпаясь и сквозь сон прислушиваясь к монотонному шепоту Майрона и Реда, которые все еще сидели за столом. Значительно позднее, когда оба уже вышли из гостиной, он встал и направился в спальню. Он не видел, как Ред озабоченно наблюдал за ним из-за другой двери. На следующее утро он не мог вспомнить, как и когда перебрался с кушетки на кровать.

Спенсер и Ред уже кончали завтрак, когда зазвонил телефон. Ред отошел от телефона с недоумением на лице.

—      К нам поднимается мистер Майлс, сэр.

—      Мистер Майлс здесь? — удивился Спенсер.

Ред кивнул.

—      Да, сэр, сейчас звонил администратор гостиницы.

Спенсер отложил газету. Казалось бы, сегодняшнее сообщение о предстоящем рассмотрении его дела заслуживало того, чтобы даже здесь, в Вашингтоне, появиться на первой странице, под сенсационным заголовком. Между тем заметка оказалась кратким и лаконичным объявлением о телевизионной передаче, сухо излагавшим суть дела. Было девять часов утра, и скоро им предстояло отправиться в комиссию. Ред знал, что ему нельзя будет присутствовать на закрытом заседании, но упросил Спенсера взять его с собой.

Широко улыбаясь, вошел Майлс.

—      Ну-с, Донован, как вы себя чувствуете? Надеюсь, потрясены, что видите меня?

Он не пожал Спенсеру руку, а подошел прямо к столу, где они завтракали, и открыл крышку кофейника.

—      Кофе в кофейнике много, сэр, — сказал Ред.

—      Чудесно, мой мальчик, — ответил Майлс, потирая руки. — Все, что мне нужно, — это чашка кофе и ломтик поджаренного хлеба, или что там у вас еще осталось. Я приехал полчаса назад. — Он взглянул на Спенсера и добавил: — Закройте рот, Донован. Вам это не идет. Я здесь не случайно. Я здесь потому, что один молодой идиот-идеалист умудрился усесться на бочку с динамитом, которая будет взорвана ровно в одиннадцать часов, а я хочу собрать его бренные останки. — Он сел у стола и обратился к Реду: — Вам не следует слушать, мой мальчик. Я говорю о вашем владыке и хозяине, который еженедельно подписывает вам чеки на жалованье.

—      Можно предложить вам свежеподжаренного хлеба? — спросил Ред.

—      Нет, — решительно ответил Майлс, улыбаясь своими ясными глазами, — и я легко могу обойтись без вас в течение следующих десяти минут, мой мальчик. Более того, я даже скучать по вас не буду.

Ред ухмыльнулся. Закрыв за собой дверь, он ушел к себе в комнату.

—      Славный паренек, — заметил Майлс, наливая кофе в одну из чашек, из которой уже кто-то пил. — Отзывчивый паренек. И хорошо во всем разбирается. Он далеко пойдет, если не отравится парами ваших этических разглагольствований. Скажите что-нибудь, Донован. Вам предстоит очень много говорить сегодня, и вы вполне можете начать теперь же...

У Спенсера было достаточно времени, чтобы оправиться от удивления. Он, безусловно, был искренен, когда сказал:

—      Я очень ценю ваш приезд, мистер Майлс. Но я... я просто не знаю, что он означает.

—      Он означает, что я просто-напросто пригласил самого себя быть вашим адвокатом во время предстоящего злополучного заседания, — ответил Майлс, спокойно намазывая маслом поджаренный хлеб.

Спенсер глубоко вздохнул.

—      Извините, мистер Майлс. Я очень ценю ваше более чем великодушное предложение и затрудняюсь что-либо сказать. Но принять его я не могу.

—      Если вы пытаетесь протестовать сейчас по соображениям вежливости и альтруизма, Донован, то, пожалуй, вам следует знать, что я имел с нашим общим другом Джоном Арбэттом, любителем гольфа и твидовых костюмов, оживленную дискуссию, которую на современном языке можно вполне, квалифицировать как первоклассную ссору. Наш разговор закончился полюбовным согласием сторон добиваться развода. Фигурально выражаясь, я сейчас нахожусь в Рено^[3], в штате Невада, «для обычной цели», как сказал бы кое-кто из наших любимых журналистов. — Он намеревался продолжать разговор в таком же игривом тоне, но взглянул на Спенсера, и выражение его лица изменилось.

Щеки Спенсера стали землисто-серыми, он говорил с трудом.

—      Я не могу позволить вам, мистер Майлс, сделать это.

—      Что сделать, Донован?

—      Я не могу допустить, чтобы вы были моим адвокатом. Прошу извинить меня, но я должен действовать один.

—      Вы, может быть, объясните мне причину? — спросил Майлс, откидываясь на спинку кресла и наблюдая за Спенсером.

Спенсер покачал головой.

—      Ну что ж, — медленно произнес Майлс, — я никак не могу преодолеть свое желание услышать какое-то объяснение.

Они помолчали.

—      Может быть, вы и сами не захотите быть моим адвокатом, если узнаете, что я виноват, — сказал Спенсер.

Майлс быстро поднялся. Он вплотную подошел к Спенсеру и, почти касаясь его, резко сказал:

—      Донован, вы спрашивали меня, верю ли я вам; вы спрашивали меня об этом несколько раз. Я отвечал, что верю. Ради бога скажите, уж не лгали ли вы мне?

—      Нет, — ответил Спенсер, — я вам не лгал. Я не коммунист. Но за то, что я сделал, меня могут посадить в тюрьму, а вы не захотите впутываться в такое дело.

Майлс отвернулся, подошел к окну и долго стоял там спиной к Спенсеру.

—      Сейчас я уже здесь, — произнес наконец он, — и должен сказать, что вы ухитрились разжечь мое любопытство настолько, что я хочу остаться и долее. Вы лишаете меня крупного адвокатского гонорара, на который я рассчитывал, но я отнесу расходы по этой поездке на ваш счет, когда буду вести дело о клевете — Донован против Фаулера.

—      Я буду только рад, — ответил Спенсер.

Около десяти часов утра Спенсер расстался с Майлсом и Редом перед зданием Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и по коридору, облицованному черным мрамором, направился к комнатам, в которых размещалась комиссия. В конце коридора его поджидала целая группа журналистов и фотографов. Они узнали его, но не остановили. Кто-то из них крикнул:

—      Эй, Спенсер!

Спенсер прошел мимо них и оказался в большой прямоугольной комнате, пол которой покрывал тяжелый ковер. Очевидно, это была приемная. Он подошел к одной из многочисленных секретарш и спросил конгрессмена Биллинджера. Но прежде, чем девушка успела ответить, Спенсер услышал знакомый голос, окликавший его по фамилии, и очутился лицом к лицу с Винсентом Корнелом; он был главным следователем во время разбора дела Беквуда, а сейчас, насколько знал Спенсер, являлся старшим адвокатом Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.

—      Мы, кажется, знакомы? — спросил Корнел. Они небрежно, после некоторого колебания, пожали друг другу руки. Лицо у Корнела было бледное, движения быстрые и порывистые. Спенсеру показалось, что он стал еще ниже ростом.

—      Идемте ко мне в кабинет, — сказал Корнел. — Я представлю вас членам комиссии.

Слегка коснувшись плеча Спенсера, он прошел вперед.

В кабинете Корнела, сравнительно небольшой комнате, вокруг стола стояли девять членов комиссии.

—      Джентльмены, разрешите мне представить вам мистера Донована, — сказал Корнел. — Наш председатель, конгрессмен Биллинджер.

Арнольд Биллинджер отличался таким же высоким ростом, как и его брат; он немного походил на него, но обладал более мягкими чертами лица и был моложе Лео. Холодно улыбнувшись, он ответил на поклон Спенсера, но не двинулся с места. Указав сразу на всех конгрессменов, он быстро назвал их фамилии. Некоторых из присутствующих Спенсер уже знал. Один, конгрессмен Дуглас Мак-Кенни, был, говорят, либералом. Несколько месяцев назад Спенсер встретил его в одной компании, и сейчас Мак-Кенни дружески махнул ему рукой. Он был худощав; казалось, что от его узкого лица отсекли подбородок.

Корнел ушел за свой письменный стол и взял из пепельницы недокуренную сигару.

—      Мы можем начать наше закрытое заседание, господин председатель? Уже больше десяти часов.

Биллинджер кивнул в знак согласия, и все конгрессмены один за другим покинули кабинет Корнела. Спенсер шел позади. Они миновали канцелярию, направляясь к двери с темной панельной обшивкой. Некоторые секретарши встали со своих мест и присоединились к ним.

Все вошли в большой зал с длинным столом и множеством стульев. В зале было тихо. Равнодушным жестом Корнел указал Спенсеру на отдельное кресло, где ему полагалось сидеть. Одна из стенографисток переставила свой стул поближе к Спенсеру.

Никто не произнес ни слова, пока девять конгрессменов и секретари усаживались. Спенсер чувствовал, как напряжены его нервы. Ему казалось, что все лица по ту сторону стола похожи одно на другое.

Первым заговорил Биллинджер.

—      Я думаю, что на закрытом заседании не следует соблюдать все формальности. Свидетеля можно сейчас не приводить к присяге, если комиссия не примет иного решения... — Он говорил плавно и чуть напыщенно, отчеканивая каждое слово. Биллииджер сделал паузу, но, так как никто не возразил ему, продолжал: — Я должен объяснить вам, мистер Донован, что комиссия обычно проводит закрытые заседания с целью определить поведение свидетеля и предоставить возможность слишком уж скрытному свидетелю давать показания, не подвергаясь давлению со стороны общественности. Однако в вашем случае, — он впервые поднял голову и посмотрел на Спенсера, — вы сами обратились с просьбой провести заседание, я хочу сказать — открытое заседание. Поэтому комиссия надеется, что в своих заявлениях на открытом заседании вы не проявите неискренности или уклончивости.

—      Я бы предпочел давать показания на открытом заседании, — ответил Спенсер.

—      Так я и понимаю, — подтвердил Биллииджер. Он наклонился в сторону Корнела, который сидел черезнесколько стульев от него. — Полагаю, что по этому пункту вам хочет кое-что сообщить адвокат комиссии.

—      Благодарю вас, господин председатель, — сказал Корнел. Он поставил локти на стол, сложил ладони и слегка сгорбился — поза, хорошо знакомая Спенсеру еще по тем дням, когда слушалось дело Беквуда.

—      Мистер Донован, — начал Корнел и уставился на Спенсера. — Я буду краток. Процедура подобных заседаний комиссии вам знакома. К тому же вы сами адвокат, так что юридические вопросы не составят для вас проблемы. Как вам хорошо известно, в функции нашей комиссии не входит расследование деятельности отдельных граждан, если они не занимают в обществе положения, которое позволяло бы им тем или иным путем оказывать влияние на общественное мнение и общественную жизнь. Говоря точнее, это правило распространяется и на вас, что, как я убежден, вам известно. Однако в прошлом вы были связаны с... ну, скажем, с не совсем ясным делом, которое рассматривалось на заседаниях комиссий конгресса и обсуждалось в публичных дискуссиях. — Все тем же сухим тоном он добавил: — Я лично могу подтвердить это. В последнее время против вас были публично выдвинуты обвинения, которые комментировались близкими к правительству лицами в форме, позволяющей широкой публике предположить, что эти обвинения встретили официальную или полуофициальную поддержку. Вот почему комиссия считает, что необходимо предоставить вам возможность выступить на открытом заседании, как вы и просили.

—      Я очень рад, — заявил Спенсер, — и благодарю комиссию за эту привилегию.

—      Комиссия ценит ваше к ней отношение, — отозвался председатель.

Корнел воспользовался этим коротким обменом репликами, чтобы снова зажечь сигару, и продолжал:

—      В связи с тем, что на открытом заседании необходимо максимально избегать всяких споров, касающихся процедурных вопросов, комиссия хотела бы затронуть еще один пункт, мистер Донован. Известно, чго данный орган конгресса является комиссией по расследованию, а не судом. Поэтому комиссию не интересуют опровержения обвинений, сделанных против вас отдельными лицами, вроде известных журналистов и репортеров. Вам, как адвокату, известно, что подобные вопросы могут разбираться только судом. Предоставляя вам возможность дать показания на открытом заседании, комиссия не разрешит пользоваться ее трибуной для речей и заявлений, связанных с личными обидами. Отнюдь не собираясь ущемлять в процессе публичного заседания ваше право свободно выражать свое мнение, комиссия, однако, будет сама определять линию допроса. — Он замолчал, взглянул на председателя, который почти незаметно кивнул ему, и закончил: — Полагаю, что это все, мистер Донован!

Спенсер лихорадочно думал. Корнел хорошо обосновал поднятый вопрос. Он ожидал чего-то подобного, но предпочел бы, чтобы речь об этом зашла на открытом заседании. Если члены комиссии захотят прервать его, они смогут сделать это в любое время, утверждая, что он якобы отвечает Фаулеру.

—      Есть ли у членов комиссии вопросы к свидетелю? — спросил Биллинджер.

Один из конгрессменов спросил:

—      Я хочу знать, согласен ли свидетель с нами?

Вопрос задал молодой южанин с широким, пышущим здоровьем лицом. Позднее Спенсер выяснил, что фамилия его Нисбет, Уолтер Нисбет.

—      В основном я согласен с заявлением адвоката, сэр, — ответил Спенсер.

—      Мне не нравится расплывчатость вашего ответа, мистер Донован, — недовольно произнес конгрессмен. — Я предпочел бы короткое и ясное «да» или «нет».

—      Я хочу быть честным, сэр, — ответил Спенсер. — В основном я согласен с точкой зрения комиссии, но в то же время не могу обещать, что не буду спорить, когда возникнут конкретные вопросы. Однако я полностью полагаюсь на беспристрастность комиссии и приложу все силы, чтобы помочь ей.

—      Полагаю, что такой ответ вполне удовлетворяет комиссию, — одобрительно заявил Биллинджер и взглянул на остальных конгрессменов. Большинство из них кивнуло в знак согласия.

—      Верно, — подтвердил Дуглас Мак-Кенни. Но Нисбет с недовольным видом откинулся на спинку стула.

Заседание продолжалось уже не в такой напряженной атмосфере. Спенсера спросили, намерен ли он огласить заранее подготовленное заявление и если да, то может ли передать его комиссии сейчас. Спенсер ответил, что собирается в сжатой форме рассказать о положении, в котором он оказался, однако, привыкнув выступать публично, набросал лишь отдельные пункты своей речи — так что записи его для комиссии бесполезны. Когда заседание подходило к концу, он попросил представить его отдельным членам комиссии. Пока Корнел выполнял его просьбу, Биллинджер держался в стороне. Спенсеру показалось, что председатель и адвокат, несмотря на обоюдную вежливость, находятся в натянутых отношениях.

После того как Биллинджер объявил заседание закрытым, один из секретарей встал и что-то прошептал ему на ухо. Сначала лицо Биллинджера казалось довольным, но через секунду на нем уже было написано раздражение. Подойдя к Спенсеру, он сказал:

—      Фотографы просят нас позировать, мистер Донован. Давайте покончим с этим.

Он вышел из зала, жестом предложив Спенсеру следовать за ним. Они опять прошли канцелярию и в конце ее повернули в другой зал. В дверях их поджидало человек двадцать фотокорреспондентов и журналистов. Они наперебой просили Биллинджера и Спенсера принять те или иные позы. Биллинджер охотно повиновался газетчикам и даже шутил с ними, но ни разу не обратился к Спенсеру.

Теперь облицованный мрамором коридор был полон народа. Спенсеру показалось, что по мере того, как шум вокруг него возрастал, в нем самом наступала какая-то тишина. Она вызывала странное чувство, словно он находился в одиночной камере. Прямо перед его лицом вспыхивали лампы фотографов. Затем откуда-то сбоку появился Корнел, взял его под руку, они пошли все вместе, одной большой волной, — казалось, будто движется сам коридор; фотографы пятились перед ними, все время щелкая аппаратами и сверкая лампочками.

Внезапно они оказались в зале заседаний. Двери были широко открыты. Кто-то схватил Спенсера за плечо; он обернулся и увидел улыбающееся лицо Майрона Вагнера. Но оно вдруг снова исчезло и остались только незнакомые ему лица.

Он находился теперь в зале заседаний и шел навстречу ослепительному сиянию огней. Зал он видел словно в тумане, но чувствовал, что помещение огромно и полно людей. Какой-то молодой человек вежливо взял его за руку и проводил к установленным в ряд стульям. Прямо перед ним находилось возвышение, где сейчас собирались члены комиссии. Ниже, поблизости от него, стояли столы и стулья, а на небольшом возвышении — кресло для свидетеля. Он поискал глазами Майлса и Реда и увидел, что они сидят позади, почти вплотную к нему. Оба наклонились к нему и улыбнулись, а Майлс положил руку Спенсеру на плечо.

Раздался стук молотка. Внезапно наступила тишина. Ее нарушило вступительное замечание председателя. Председатель назвал фамилию Спенсера и предложил ему подойти к свидетельскому креслу.

Снова вспыхнули лампочки и зажужжали камеры. Спенсер стоял. Напротив него встал председатель.

—      Свидетель, поднимите правую руку.

Спенсер повиновался.

—      Клянетесь ли вы, что показания, которые вы сейчас дадите, будут правдой, полной правдой и только правдой, и да поможет вам бог?

—      Клянусь, — ответил Спенсер.

30. Понедельник, 30 июля, 11.10 утра

Спенсер сидел в свидетельском кресле; рядом с ним на столе лежал его открытый портфель. Он уже ответил на вопросы Корнела о своей фамилии, возрасте, месте рождения.

— Мистер Донован, — обратился к нему председатель, — сегодня утром на закрытом заседании мы уже говорили, почему комиссия удовлетворила вашу просьбу и предоставила вам возможность дать показания на открытом заседании. Я бы хотел вкратце вновь изложить эти причины для прессы и телезрителей. Обычно, как вы знаете, комиссия не принимает во внимание требования частных лиц заслушать их показания, но в данном случае мы решили сделать исключение. Поскольку против вас публично выдвинуты обвинения в связи с одним расследованием, проведенным сенатом несколько месяцев назад, то вы, как американский гражданин, имеете право, по мнению комиссии, дать показания перед правомочным органом и получить, если можно так выразиться, свидетельство о благонадежности. — Он выпрямился, заметив, что на него наведена телевизионная камера. — Насколько мне известно, вы желаете выступить с заявлением перед комиссией. Это ваше право, как американского гражданина, и вы можете сделать свое заявление в любое время. Но мы хотим, чтобы вы предварительно ответили на один вопрос. Мистер Донован, вы член коммунистической партии?

Наступило гробовое молчание.

— Господин председатель, — начал Спенсер, — я отвечу на ваш вопрос, но вначале хотел бы...

— Свидетель будет отвечать на вопрос? — резко прервал его Биллинджер.

— Я только хочу объяснить...

— Ответ должен быть кратким: «да» или «нет», — перебил его председатель.

— Я сказал, сэр, что вполне готов...

— Мистер Донован, — воскликнул Биллинджер, вдруг резко повышая голос, — откровенно говоря, я поражен! Вы сами потребовали этого допроса. Члены комиссии были настолько великодушны, что пригласили вас дать показания и предоставили вам возможность оправдаться. А сейчас...

—      Господин председатель...

—      Может быть, свидетель позволит мне кончить?

—      Извините, сэр.

—      А сейчас на первый же вопрос — основной вопрос, если угодно, — вы не даете прямого и четкого ответа.

—      Я готов ответить очень коротко, господин председатель…

—      Тогда пожалуйста.

—      ...если только сразу же после моего ответа мне будет позволено сделать заявление, — закончил Спенсер, повышая в свою очередь голос.

—      Комиссия не намерена вступать в пререкания со свидетелем. Я уже сказал, что он может сделать любое заявление, когда найдет нужным.

—      Но только не сейчас?

—      Только не в данный момент.

—      На ваш вопрос я отвечаю: нет.

—      Вы не член коммунистической партии?

—      Нет, я не член коммунистической партии, — повторил Спенсер.

Перед его лицом вспыхнула лампа фотокорреспондента. По залу, словно порыв ветра, пронесся шум. Винсент Корнел, который с удивленным лицом сидел в своей излюбленной позе — наклонившись вперед, облегченно откинулся на спинку стула.

—      Я колебался, отвечать ли мне на ваш вопрос, господин председатель, — начал Спенсер, — потому, что постановка данного вопроса — заявляю это со всем уважением к членам комиссии, — потому, что постановка данного вопроса кажется мне бессмысленной.

—      Да? — иронически улыбнулся Биллинджер.

—      Да, — ответил Спенсер. — Можно мне изложить свои доводы?

—      Ну, не знаю, — медленно проговорил Биллинджер. — Если это опять будет одна из тех лекций, которыми нас все время пичкают всякие там пособники коммунистов и левые...

Спенсер, заметив, что Корнел нервно трясет головой, прервал Биллинджера:

—      Господин председатель, я категорически возражаю против подобных инсинуаций. Я не пособник и не...

—      Ну, хорошо, хорошо, — сказал председатель, сердито взмахивая рукой. — Одну минутку, мистер Донован.

Корнел встал, подошел к Биллинджеру и начал что-то шептать ему на ухо, стараясь держаться подальше от микрофона. Конгрессмены, сидевшие рядом с Биллинджером, внимательно прислушивались к их разговору. Газетные корреспонденты и репортеры, места которых находились поблизости от кресла свидетеля, слегка заволновались. Повернув голову, Спенсер заметил, что его надменно и насмешливо разглядывает Уолт Фаулер. Очевидно, он только что пришел. Спенсера интересовало, здесь ли сенатор Куп. Он начал искать его глазами, но в эту минуту снова услышал голос председателя:

—      Желая быть справедливым к свидетелю, комиссия разрешает ему продолжить свое заявление. Но все же мы требуем, чтобы он не читал нам лекций. Комиссию интересуют только факты.

Спенсер немедленно стал излагать свою точку зрения:

—      Господин председатель, постановлением конгресса коммунистическая партия объявлена вне закона. Подразумевается, что человек, состоящий в этой организации, является орудием иностранного государства, которое руководит им и направляет его. Предполагается также, что он член подпольной организации. Если бы я состоял членом этой подпольной организации, то неужели бы вы действительно рассчитывали, что я дам положительный ответ на ваш прямой вопрос?

В середине этой речи Корнел, который уже вернулся на свое место, снова подал Биллинджеру какой-то знак, и председатель застучал молотком. Но Спенсер говорил так быстро, что успел закончить фразу до того, как председатель прервал его.

—      Мистер Донован, я требую, чтобы вы соблюдали правила процедуры.

Конгрессмен Нисбет кашлянул.

—      Господин председатель!

—      Слушаю вас, конгрессмен Нисбет.

—      Мне кажется, что заявление свидетеля несущественно и не имеет отношения к нашему заседанию. Я полагал, что мы собрались здесь по просьбе свидетеля, чтобы выслушать его показания относительно выдвинутых против него обвинений, которые, как он утверждает, не соответствуют действительности. Я бы предложил отклонить дальнейшие заявления свидетеля и задать ему несколько вопросов, имеющих прямое отношение к делу.

—      Позвольте мне закончить свое заявление, — попросил Спенсер, — я надеюсь, комиссия поймет, что оно существенно.

Биллинджер посмотрел на своих коллег. Немного хриплым, но все же приятным голосом Дуглас Мак-Кенни сказал:

—      Откровенно говоря, я не вижу никакого вреда, если свидетель закончит свое заявление, поскольку он считает его важным для себя. — И, обращаясь к Доновану, добавил: — Я бы рекомендовал вам, мистер Донован, говорить кратко и по существу. Вы же должны понять, что члены комиссии не желают слушать лекций.

Кое-кто из зрителей в задних рядах засмеялся, и председатель громко застучал молотком, а затем устало сказал:

—      Свидетель может продолжать.

—      Благодарю вас, господин председатель, — проговорил Спенсер и сказал: — Если принадлежность к коммунистической партии является преступлением, тогда я не думаю, что мой ответ имеет какое-нибудь значение. Если же это не преступление, если членство в коммунистической партии означает только партийную принадлежность, как было до сравнительно недавнего времени, тогда я считаю, что данная комиссия, да и любая комиссия вообще, не имеет права спрашивать меня, являюсь ли я коммунистом. Поэтому я мог бы, сославшись на предоставленное мне конституцией право, отказаться отвечать на ваш вопрос. Но если бы я действительно осуществил это право — право каждого американского гражданина, то немедленно стал бы подозрительной личностью. Я погубил бы свою профессиональную карьеру и был бы привлечен к ответственности за неуважение к конгрессу.

Несколько человек зааплодировало, и Спенсеру пришлось прервать свою речь. Один из чиновников комиссии вскочил и предложил публике воздержаться от проявления своих чувств, пригрозив, что нарушители тишины будут удалены из зала. Биллинджер опять постучал молотком.

—      Мистер Донован, — заявил он, — вы напрасно отнимаете время и у комиссии и у себя. Мы собрались сюда не для того, чтобы обсуждать с вами юридические вопросы. Комиссия не может позволить вам, как это уже было сказано сегодня утром, превращать ее заседания в трибуну для речей. Если вы хотите произвести впечатление на телезрителей, то я предложил бы вам самому купить время у какой-нибудь телевизионной компании.

—      Я возражаю против вашего замечания, господин председатель, — запротестовал Спенсер. — По моему глубокому убеждению, я говорю по существу, когда указываю, что американский гражданин, если он только хочет сохранить себе жизнь, должен предать один из принципов, на которых был основан наш государственный строй...

Председатель снова застучал молотком. Волнение среди зрителей росло, и председатель стучал до тех пор, пока шум не стих. Корнел опять поднялся; стоя за спиной Биллинджера, он что-то торопливо ему говорил.

Спенсер откинулся на спинку стула. Ему казалось, что он выступал не так уж плохо. Все же ему удалось сказать кое-что из того, что он хотел сказать, когда шел сюда. Он испытывал сейчас то же самое, что не раз испытывал раньше в суде, защищая клиента, — холодное спокойствие и уверенность в логичности своих доводов; этот спор доставлял ему удовольствие. В эту минуту Спенсеру и в голову не приходило, что на карту поставлено само его существование. Он повернулся и взглянул на Майлса и Реда. Майлс сидел с плотно сжатыми губами и не сводил со Спенсера пристального взгляда, а Ред, раскрасневшийся и улыбающийся, смотрел на него с нескрываемым восторгом.

Корнел вернулся на свое место. Биллинджер подождал, пока он не уселся, а затем спокойным тоном произнес:

—      Свидетель в дальнейшем будет соблюдать правила процедуры или ему придется отвечать за их нарушение. — Он сделал паузу и продолжал: — Для того чтобы ускорить рассмотрение дела, я задам вопрос свидетелю. Мистер Донован, вы когда-нибудь состояли членом коммунистической партии?

—      Господин председатель...

—      Опять вы за свое, мистер Донован! — воскликнул Биллинджер, повышая голос. — Комиссия с вами исключительно терпелива, но мы хотим, чтобы вы без всяких речей ответили коротко и ясно: да или нет? Конечно, — тут же оговорился он, — вы можете сослаться на предоставленное вам конституцией право и отказаться отвечать на этот вопрос. Вы имеете полное право так поступить.

Спснсср пожал плечами:

—      Конечно, и тогда немедленно будет сделан вывод, что я был членом коммунистической партии.

Председатель молча смотрел на Спенсера.

—      Я никогда не был членом коммунистической партии, сэр, — сказал Спенсер.

Биллинджер посмотрел на Корнела, тот кивнул головой и спросил:

—      Мистер Донован, вы адвокат. У вас есть своя контора в Нью-Йорке?

—      Да, сэр.

—      И давно?

—      Я открыл свою собственную контору около шести месяцев назад.

—      А до этого?

—      До этого я был младшим компаньоном адвокатской конторы «Арбэтт и Майлс» в Нью-Йорке.

—      Долго?

—      Около восьми лет.

— Вы ушли по какой-нибудь конкретной причине, мистер Донован?

—      Я хотел иметь собственную контору.

—      Следовательно, никаких других причин, ну, скажем, разногласий по вопросам деятельности фирмы или...

—      Я знаю, что́ вы хотите сказать, мистер Корнел Мне нечего скрывать.

—      А я и не сказал, что вы что-то скрываете, сэр.

—      Я ушел из фирмы потому, что мистер Гордон Беквуд, находившийся в то время под следствием сенатской комиссии, обратился ко мне с просьбой быть его адвокатом.

—      И для того, чтобы удовлетворить его просьбу, вы вынуждены были уйти из фирмы, так? Правильно я вас понял?

—      Правильно, сэр. Мистер Арбэтт и мистер Майлс не хотели, чтобы фирма вела какие-либо дела политического характера.

—      Спасибо, мистер Донован, — сказал Корнел и обратился к Биллинджеру: — Господин председатель...

—      Да, благодарю вас, господин адвокат, — сказал Биллинджер. — Мистер Донован, вы, должно быть, приняли очень близко к сердцу дело Беквуда, если решились оставить весьма уважаемую адвокатскую фирму и...

—      Да, сэр, — ответил Спенсер. — Я был убежден в невиновности Гордона Беквуда.

—      Вы говорите — в невиновности Беквуда, мистер Донован? Если мне не изменяет память, мистер Беквуд обвинялся в принадлежности к коммунистической партии?

—      Память вам не изменяет, господин председатель, — подтвердил Спенсер, сдерживая гнев.

Баллинджер свирепо взглянул на него.

—      Вы, возможно, помните, что в то время мнения о виновности мистера Беквуда расходились?

—      Господин председатель, я не понимаю, какое отношение к моим сегодняшним свидетельским показаниям имеет виновность или невиновность мистера Беквуда.

—      Я просто отмечаю, — ответил Биллинджер, кокетничая перед телезрителями своим терпением, — что многие, в том числе, добавлю, кое-кто из выдающихся американцев, были убеждены в виновности мистера Беквуда.

—      Мистер Беквуд умер, господин председатель. Он не может вам ответить.

Зрители в зале опять заволновались, и один из чиновников комиссии встал.

—      К сожалению, мистер Беквуд покончил с собой до того, как сенатская комиссия могла прийти к какому-либо определенному выводу, — сказал Биллинджер.

—      Да, сэр, действительно, к сожалению.

Председатель откашлялся.

—      Мистер Донован, после смерти Беквуда вы выступили здесь, в Вашингтоне, с заявлением, в котором... одну минутку, оно здесь у меня. — Он начал рыться в бумагах на столе. Корнел встал и, протянув руку через плечо председателя, передал ему газетную вырезку.

—      Я знаком с содержанием этого заявления, господин председатель, — сказал Спенсер.

—      Я хочу прочесть из него один абзац, — заявил Биллинджер. — Вы говорите здесь о члене сената Соединенных Штатов сенаторе Аароне Купе. Я цитирую: «Он [сенатор Куп] начал драку — может быть, с добрыми намерениями, не знаю. Значит, нужно было выйти из нее победителем, иначе могла серьезно пострадать его политическая карьера. На карту было поставлено его место в сенате. Он нуждался в рекламе». — Биллинджер окинул взглядом зал и продолжал читать медленно и выразительно: — «И вот, леди и джентльмены, сенатор Куп заработал эту известность, такую же известность, какую приобретает убийца, убивающий ни в чем не повинного человека». Кавычки закрываются. — Биллинджер отложил вырезку в сторону. — Это очень сильные выражения, мистер Донован.

—      Да, сэр.

—      И они применены вами к одному из наиболее выдающихся членов сената Соединенных Штатов Америки, к человеку, посвятившему всю свою жизнь служению на благо американского народа.

Наступила пауза.

—      Я полагаю, — заметил Биллинджер, — вы признаете правильность прочитанной мною выдержки?

—      Да, сэр.

—      У вас действительно было такое мнение о нем в то время?

—      Да, господин председатель.

—      А теперь вы переменили свое мнение, мистер Донован?

—      Нет, сэр.

— Вы хотите сказать, — воскликнул Биллинджер, и лицо его перед телевизионной камерой выразило величайшее изумление, — вы хотите сказать, что и сегодня сравнили бы сенатора Соединенных Штатов с убийцей невинного человека?

—      Возможно, что сегодня я сформулировал бы свою мысль иначе, — ответил Спенсер, — но своего мнения я не изменил.

—      Спасибо, мистер Донован, — поблагодарил Биллинджер. — Ну а сейчас, если у кого-либо из членов комиссии...

—      Господин председатель... — сказал Спенсер.

—      Слушаю вас.

—      Позвольте мне снова спросить, какая связь между делом Гордона Беквуда, моим мнением о сенаторе Купе и целью сегодняшнего заседания?

—      Свидетель обязан согласиться с тем фактом, что комиссия сама определяет линию допроса, — ответил председатель. Затем он повернулся к Корнелу и кивнул ему головой.

Корнел взглянул на листок бумаги, который был у него в руках. Спенсер не мог его разглядеть, но ему показалось, что эта какая-то фотокопия; возможно, фотокопия его письма.

—      Мистер Донован, — начал Корнел, — когда вы выступали в качестве защитника мистера Беквуда после ухода из названной вами адвокатской фирмы, вы, как я полагаю, получали гонорар за свои услуги?

— Да, получал, сэр. — Конечно, это было его письмо!

—      Вам заплатил сам мистер Беквуд?

— Да, сэр. Он внес некоторую сумму вначале, когда я занялся его делом, а после его смерти еще какую-то сумму в счет моего общего гонорара уплатила мне миссис Беквуд.

—      Вы получали какую-нибудь дополнительную плату из других источников?

—      Нет, сэр.

—      Гонорар, полученный вами от мистера и миссис Беквуд, был единственным вознаграждением за ваши услуги в качестве адвоката?

—      Да, сэр.

Корнел взглянул на Биллинджера, и тот небрежно спросил:

—      Что бы вы ответили, мистер Донован, если бы я сказал вам, что мы располагаем сведениями, согласно которым вы якобы получали деньги из определенного источника, близкого к правительству Советского Союза?

—      Я бы ответил, господин председатель, что это ложь.

—      По тем же сведениям, вы вступили в тысяча девятьсот сорок пятом году в коммунистическую партию.

—      Я уже давал показания на этот счет, сэр.

—      Вы показали, что не состоите и никогда не состояли членом коммунистической партии.

—      Да, сэр.

—      И вы по-прежнему подтверждаете свои показания?

—      Господин председатель, — резко заявил Спенсер, — перед тем как отвечать на вопросы, я давал присягу. Я и сейчас нахожусь под присягой. Если комиссия сомневается в том, что я говорю правду, то я предлагаю комиссии на основании имеющихся у нее данных доказать мою виновность и передать дело в суд для привлечения меня к ответственности за дачу ложных показаний. А до тех пор прошу комиссию считать, что мои показания, данные под присягой, полностью соответствуют действительности.

В зале снова послышались отдельные хлопки, но они тут же прекратились, как только председатель постучал молотком.

—      Мистер Донован, — произнес Биллинджер, — вы сами попросили назначить слушание вашего дела, и комиссия предоставляет вам возможность ответить на обвинения и полностью себя реабилитировать. А если вы находите, что некоторые вопросы повторяются, то, уверяю вас, их задают лишь в ваших интересах и в интересах истины.

—      Благодарю вас, господин председатель, — ответил Спенсер.

—      Господин председатель, разрешите мне задать вопрос свидетелю, — обратился к Биллинджеру конгрессмен Нисбет.

—      Пожалуйста, конгрессмен.

—      Я хочу на минутку вернуться к делу Беквуда, мистер Донован. Чтобы защищать Беквуда, вы оставили довольно выгодную работу, не так ли? Я не думаю, что эта перемена оказалась выигрышной для вас в материальном отношении.

Конгрессмен взглянул на Спенсера, ожидая ответа. Но Спенсер молчал, и Нисбет заговорил снова.

—      Мне кажется, что в данном случае вы поступили довольно необычно, необычно даже для человека с твердыми убеждениями.

Ему снова пришлось ждать. Наконец Спенсер сказал:

—      Вполне допускаю, что вам так кажется, сэр, — он сделал ударение на слове «вам».

Нисбет энергично закивал головой.

—      Конечно, мистер Донован. Так вот, вы не помните, хотя бы приблизительно, какую сумму составил ваш гонорар по этому делу — я имею в виду общую сумму?

Спенсером овладевала злость, но он сдержал себя.

—      Могу заверить вас, господин конгрессмен, что сумма была не очень велика. К счастью, я всегда был обеспеченным человеком — после того как получил наследство, сэр, — и в известной степени могу позволить себе делать то, что мне нравится.

—      Вы не помните точной суммы гонорара?

—      Нет, сэр. Точной суммы я не помню. Но, если комиссия будет настаивать на получении такой информации, мне придется заглянуть в свои книги.

Нисбет повернулся к Баллинджеру.

—      Господин председатель, может быть, мы выслушаем показания миссис Беквуд по этому вопросу?

Дуглас Мак-Кенни заерзал на стуле и медленно покачал головой.

—      По-моему, в этом нет необходимости.

—      Пожалуй, мысль неплохая, — заметил Биллинджер. Он взглянул на Корнела, который тут же нагнулся и начал что-то шептать ему на ухо. Выслушав Корнела, Биллинджер заявил: — Адвокат говорит, что пытался разыскать миссис Беквуд, но, оказывается, она уехала в Европу. — И, снова повернувшись к Спенсеру, он спросил: — Вы знали, мистер Донован, что миссис Беквуд уехала из США?

—      Да, сэр. Несколько дней назад она позвонила мне и сказала, что уезжает.

—      В то время, когда миссис Беквуд звонила вам, — несколько дней назад, как вы говорите, — она знала о... стоящей перед вами проблеме?

—      Думаю, что да, господин председатель.

—      Вы только думаете так или вы точно знаете об этом, мистер Донован?

Помолчав секунду, Спенсер ответил:

—      Миссис Беквуд читала газеты и знала о выдвинутых против меня обвинениях, сэр.

—      Ясно, — сказал председатель. — А вы обсуждали с ней... свою проблему?

—      Вкратце, сэр. — Спенсер повысил голос. — Позвольте мне снова спросить, господин председатель, какое отношение имеют все эти вопросы к...

Биллинджер прервал его:

—      Одну минутку, мистер Донован. Насколько мне известно, вы были другом мистера Беквуда. Вы доставили себе много хлопот, добиваясь возможности выступить в качестве его адвоката. Мне действительно кажется странным, что вдова Беквуда, зная о... о стоящей перед вами проблеме и, надо полагать, понимая, что ее присутствие могло бы оказаться для вас полезно, уезжает за границу именно в этот момент.

—      Миссис Беквуд никак не могла предвидеть, что комиссия превратит слушание моего дела во вторичное слушание дела Гордона Беквуда, господин председатель! — воскликнул Спенсер, уже не скрывая своего гнева.

Биллинджер драматически поднял брови, подставляя телевизионным камерам спокойное и благодушное лицо.

—      Я полагаю, мистер Донован, что ваше заявление несправедливо. Мы здесь пытаемся установить определенные факты. Не забывайте, что вы сами попросили выслушать вас. К сожалению, дело Беквуда является частью вашего прошлого и, по мнению комиссии, очень важной частью.

Спенсер почувствовал, что в течение последних десяти минут его положение медленно ухудшалось. Под сомнение и подозрение брались даже самые простые факты. Прошло уже почти сорок минут, а телевизионная передача была рассчитана только на час. Он должен изменить характер допроса и успеть изложить историю с письмом до конца передачи.

Спенсер глубоко вздохнул.

—      Господин председатель, за все время заседания комиссия выдвинула против меня два обвинения. Одно из них состоит в том, что мой гонорар по делу Беквуда выплачен якобы русским правительством, а другое в том, что я в тысяча девятьсот сорок пятом году якобы вступил в коммунистическую партию.

Биллинджер кивнул.

—      Я упомянул только эти два пункта, мистер Донован, потому что, по мнению комиссии, мы должны предоставить вам возможность дать показания по существу некоторых конкретных утверждений.

—      Я ценю это, господин председатель, — сказал Спенсер. — Судя по ходу заседания, все материалы, имеющиеся в распоряжении комиссии, заключаются в этих двух обвинениях, я хочу сказать — только в этих двух обвинениях.

На лице Биллинджера появилось озадаченное выражение. Он взглянул на Корнела, который сидел с встревоженным видом и напряженно наблюдал за Спенсером.

—      Мне кажется, сэр, — продолжал Спенсер, — можно с уверенностью сказать, что в данном случае речь идет о тех же самых материалах, которые дали повод ФБР начать следствие по моему делу.

—      Ничего не могу сказать, — медленно произнес Биллинджер.

—      Это вполне конкретные обвинения, как вы сами указали, господин председатель, — снова заговорил Спенсер. — В них упоминаются тысяча девятьсот сорок пятый год и русское правительство. Оба обвинения содержатся в анонимном письме, посланном двенадцатого апреля текущего года в вашу комиссию в Вашингтон. — Он вынул копию своего письма из портфеля. — У меня есть копия этого письма, господин председатель.

Сидевшие на возвышении конгрессмены заволновались, а Корнел быстро поднял голову.

—      С вашего разрешения, господин председатель! — воскликнул он и, обратившись к Спенсеру, заявил: — Это грубейшее нарушение процедуры, мистер Донован! Я хочу спросить вас, где вы раздобыли копию письма, хотя должен сказать, что вы имеете полное право не отвечать на мой вопрос.

—      В данном случае я как раз не хочу воспользоваться этим правом, сэр, — ответил Спенсер, — и представляю комиссии копию в качестве доказательства. Вот второй экземпляр этого письма, напечатанный через копирку, Это письмо написал я сам.

31. Понедельник, 30 июля, 11.40 утра

Телезрители так и не увидели, что произошло в следующее мгновение: инженер, который вел передачу, был настолько поражен неожиданным заявлением Спенсера, что нажал не ту кнопку, и на экране исчезло изображение. Хотя перерыв продолжался не более чем полминуты, а звуковая часть передачи не переставала идти в эфир, в студию немедленно начали звонить протестующие телезрители.

Наиболее яркое описание инцидента появилось за подписью Майрона Вагнера в вечернем издании одной из вашингтонских газет и во многих ведущих газетах страны. Вагнер писал:

«Единый могучий вздох изумления пронесся по залу. Казалось, все лампочки фотографов вспыхнули одновременно. Потом наступила тишина. Но вот кто-то из женщин хихикнул, и вдруг все — и публика и конгрессмены на возвышении — с громкими возгласами вскочили со своих мест. Председатель что-то кричал и барабанил по столу молотком, тщетно призывая присутствующих к порядку. Зрители не аплодировали и ничем другим не выразили свидетелю своего одобрения. Такова была общая реакция на неожиданный поворот событий, и закончилась она так же внезапно, как началась.

Снова воцарилось молчание, и зрители заняли свои места.

В течение всей сцены свидетель стоял молча, вытянув правую руку, в которой держал письмо. Никто не тронулся с места, чтобы взять у него письмо, и его простертая рука бесцельно застыла в воздухе. Спенсер Донован стоял, слегка наклонившись вперед и опустив голову, в скромной, почти застенчивой позе, в этот, возможно, самый волнующий и драматический момент своей жизни».

—      Мистер Донован, — начал председатель, — если вы задались целью удивить комиссию, то должен признаться, что вы добились своего, блестяще добились. Несомненно, вы разыграли перед телезрителями драматически захватывающую сцену. Ну а сейчас, когда вы сделали свое... необыкновенное заявление, возникает вопрос, почему вы утверждаете, что именно вы написали это письмо? Найдется ли вообще человек, который станет утверждать, что совершил подобный поступок? — Биллинджер говорил очень спокойно, почти с отеческой теплотой. Ирония заключалась в его словах, а не в его тоне.

—      Господин председатель, — заговорил Спенсер, — посылая свое письмо в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности...

—      Опять вы за свое, мистер Донован? — прервал Биллинджер. — Нельзя ли без речей? Я думал, мы уже договорились.

—      Я пытаюсь ответить на ваш вопрос, сэр.

—      Да, но разве нельзя попроще, без всяких там красивых фраз? Я хочу знать только одно — почему вы, как сами утверждаете, написали это письмо?

—      Господин председатель, на ваш вопрос нельзя ответить только коротким «да» или «нет». Позвольте мне изложить причины. Я постараюсь быть кратким.

—      В таком случае говорите, — смирившись, разрешил Биллинджер.

—      Посылая в вашу комиссию письмо с доносом на самого себя, я почти не сомневался, что ФБР проведет по нему обычное расследование. Я знал, что ни одно из содержащихся в моем письме обвинений доказать невозможно. Но я знал и другое, а именно: как только станет известно о расследовании, некоторые элементы тут же начнут восстанавливать против меня общественное мнение и развернут грязную, клеветническую кампанию. И я, и вы, господин председатель, уже наблюдали такие вещи; каждый гражданин Соединенных Штатов наблюдал их или читал о них в газетах. Так и случилось, господин председатель, то же проделали и со мной и, должен признать, весьма успешно. Я превратил самого себя в наглядный пример, на котором американский народ воочию убедится: вот что может сегодня произойти в нашей стране с любым ни в чем не повинным человеком. Сейчас моя профессиональная карьера, по существу, погублена, само мое существование находится под угрозой. Думаю, что без иронии могу сказать: я доказал правильность своей точки зрения.

В зале было так тихо, что на фоне этой тишины мерное жужжание кинокамер казалось грохотом. Копия письма Спенсера передавалась конгрессменами из рук в руки. Между председателем и Корнелом произошел короткий обмен неразборчивыми репликами.

Затем Биллинджер кивнул головой и снова повернулся к Спенсеру. Изменившимся голосом он сказал:

—      Если то, что утверждает свидетель, соответствует действительности, тогда, как мне кажется, свидетель самым безответственным образом использовал нашу комиссию для достижения своих личных целей. С помощью ФБР и конгресса Соединенных Штатов Америки он совершил чудовищный обман американского народа.

Дуглас Мак-Кенни нагнулся вперед. В руке он держал письмо.

—      Господин председатель, позвольте мне задать свидетелю один вопрос. Мистер Донован, вы сами адвокат. Затевая эту... эту необычную авантюру, вы, должно быть, отдавали себе отчет, какие последствия могут иметь ваши действия лично для вас?

—      Я все время отдавал себе в этом отчет, сэр.

—      И вы добровольно подвергли себя столь мучительному эксперименту, хотя знали, что, достигнув своей цели, будете, возможно, привлечены к ответственности за неуважение к конгрессу и посажены в тюрьму?

—      Да, сэр, я знал это.

—      Другими словами, мистер Докован, вы погубили себя вполне добровольно, только для того, чтобы доказать правильность ваших утверждений? — Мак-Кенни посмотрел на Спенсера, а затем всплеснул руками: — Все это, мистер Донован, по меньшей мере не очень правдоподобно... С любой точки зрения неправдоподобно.

—      Я прекрасно понимаю вас, сэр, — ответил Спенсер и негромко продолжал: — Я предпринял этот решительный шаг — комиссии это может показаться мелодраматичным, но таково мое глубочайшее убеждение, — чтобы разоблачить установившуюся в нашей стране опасную систему публичного осуждения людей еще до того, как доказана их виновность или невиновность. Я думал, что конкретный случай, вроде моего, с его — откровенно признаю это — сенсационностью, в конечном счете заставит американский народ понять, какая опасность угрожает нашим правам и самой нашей свободе, и, таким образом, положит конец подобным методам. Если бы я добился этой цели, то моя личная судьба казалась бы мне делом второстепенным.

Некоторые зрители стали бурно аплодировать. Дуглас Мак-Кенни, продолжая качать головой, откинулся на спинку стула, а Биллинджер, который о чем-то шептался с Корнелом, резко постучал молотком. Когда в зале снова наступила тишина, он сказал:

—      У адвоката есть несколько вопросов к свидетелю.

—      Мистер Донован, — начал Корнел, — вы под присягой показали, что сами написали это письмо в комиссию?

—      Да, сэр.

—      И вы предполагаете, что содержание письма, якобы написанного вами, идентично компрометирующим вас материалам, которыми располагает комиссия?

—      Да, сэр.

—      Если вы утверждаете, что данное письмо представляет собой единственную имеющуюся против вас улику, вы, несомненно, в состоянии доказать, что сами написали его?

—      Да, сэр, — ответил Спенсер. Он сидел, напряженно выпрямившись, но сейчас внезапно почувствовал острый приступ боли в желудке и вынужден был опереться о стол обеими руками. Биллинджер, все время наблюдавший за Спенсером, заметил его движение, но промолчал.

—      Когда я писал письмо на машинке, у меня в конторе сидел один человек, — продолжал Спенсер. — Он читал письмо и по моей просьбе оставил у себя копию. Однако в моих последующих действиях он никакого участия не принимал.

—      Как фамилия этого человека, мистер Донован? — спросил Корнел.

—      Лоуренс Хант.

—      Он присутствует здесь на заседании?

—      Нет, сэр.

—      Тогда сообщите, пожалуйста, его адрес.

—      Мистер Хант живет в Нью-Йорке, в гостинице «Савой-плаза» на Пятой авеню.

—      Он и сейчас там?

—      По-моему, мистера Ханта нет сейчас в Нью-Йорке.

—      Нет?

—      Насколько мне известно, нет, — сказал Спенсер. — Он уехал во вторник и еще не вернулся.

—      Вы знаете, где он сейчас?

—      В среду он был в Сан-Франциско, но уже уехал оттуда. Где он сейчас, я не могу сказать.

На лице председателя появилось изумленное выражение.

—      Правильно ли я понял, мистер Донован, что вам неизвестно местонахождение единственного человека, который видел, как вы писали свое письмо, и который может дать показания по этому поводу? У ваших свидетелей какая-то странная манера предпринимать путешествия как раз в то время, когда им следовало бы присутствовать здесь и давать показания в вашу пользу. — При этих словах Биллинджера в зале кто-то захихикал. — Сначала миссис Беквуд, а потом мистер Хант...

—      Ваше замечание, возможно, справедливо в отношении мистера Ханта, но не в отношении миссис Беквуд, — ответил Спенсер. — Я никогда не просил миссис Беквуд давать показания в мою пользу.

—      Но вы просили мистера Ханта?

—      Да, просил, господин председатель, но, как мне известно, мистер Хант уехал из Нью-Йорка по причинам частного свойства. Я полагаю, что комиссия сможет без особого труда найти мистера Ханта и обязать его явиться сюда.

—      Господин председатель, — обратился Корнел к Биллинджеру.

—      Слушаю вас, господин адвокат.

Фамилия Лоуренса Ханта что-то напомнила Корнелу, и он начал рыться в своих бумагах.

—      Мистер Донован, чем занимается мистер Хант?

—      Он был главой фирмы «Лоуренс Хант эркрафт», пока не продал ее два года назад. С тех пор он ничем не занимается.

—      Вы давно знакомы с мистером Хантом?

—      Около четырнадцати лет.

—      И, основываясь на этом длительном знакомстве, вы попросили мистера Ханта быть вашим свидетелем, не так ли?

—      Да, сэр.

Во время этого обмена репликами Корнел нашел то, что искал, и, передавая председателю папку, указал на какой-то документ. Биллинджер взглянул на Спенсера и увидел, что тот протянул руку за стаканом воды. Когда он брал стакан, рука его так дрожала, что часть воды расплескалась.

—      В чем дело? — спросил Биллинджер. — Свидетель чувствует себяплохо? — Его голос опять звучал по-отечески мягко.

—      Нет, ничего, сэр, спасибо, — с усилием произнес Спенсер.

Биллинджер помолчал. Сзади к нему подошел секретарь и шепотом сообщил, что время телевизионной передачи истекло. Председатель кивнул головой.

—      Наше заседание по телевидению больше не передается, — сообщил он. — Полагаю, что свидетелю следует знать об этом... Так вы говорите, мистер Донован, что мистер Хант ваш друг?

—      Да, сэр.

—      Он ваш друг, ваш единственный свидетель, и он отправляется путешествовать как раз в тот момент, когда нужен вам больше всего. Как вы объясните это, мистер Донован?

—      Не могу объяснить, господин председатель.

— Может быть, вы поссорились с мистером Хантом или поспорили с ним о чем-нибудь?

Спенсер промолчал.

—      Мистер Донован, — сказал Биллинджер, — заседание приняло совершенно неожиданный оборот — неожиданный для комиссии. Вопросы, которые раньше могли казаться несущественными, сейчас, в изменившихся обстоятельствах, становятся весьма важными. Я не беру под сомнение вашу правдивость, но хочу напомнить, что вы находитесь под присягой.

—      Я знаю, — сказал Спенсер. Боль в желудке уже прошла, и он выпрямился. — Мы поспорили с мистером Хантом по одному чисто личному вопросу.

—      Понимаю. Скажите, мистер Донован, если вам известно, разумеется, мистер Хант — член коммунистической партии?

—      Насколько мне известно, сэр, нет.

—      Но он разделяет ваши взгляды, я хочу сказать — взгляды, которые вы сегодня так красноречиво изложили перед комиссией?

—      Я думаю, что да, сэр.

—      Вы думаете так или точно знаете?

—      Господин председатель, в тот момент мне нужна была лишь пишущая машинка и кто-нибудь, кто видел бы, как я...

Дуглас Мак-Кенни прервал его:

—      Одну минутку, мистер Донован. Прошу прощения, господин председатель.

—      Пожалуйста.

—      Мистер Донован, — сказал Мак-Кенни, — я только сейчас об этом подумал... Вы говорите, что писали письмо у себя в конторе, верно?

—      Да, сэр, — ответил Спенсер. Он знал наперед следующий вопрос. Заседание проходило уже не так благоприятно для него, как вначале. Еще недавно он со спокойной уверенностью встречал каждый вопрос и столь же уверенно отвечал на него. Теперь вновь надвигался мрачный кошмар, теперь и вопросы и ответы одинаково ухудшали его положение. Он опять оказался в джунглях.

—      А что вы скажете насчет машинки, на которой вы писали ваше письмо? Если вы представите машинку комиссии, то с помощью экспертов легко можно будет установить правду.

—      Я писал письмо не на своей машинке, сэр. Я попросил машинку у мистера Ханта. Иначе могло обнаружиться, что письмо напечатано у меня в конторе.

—      И вы не знаете, где эта машинка?

—      Нет, не знаю. Прошу прощения, сэр, но мне это неизвестно.

—      Понимаю, — заметил Дуглас Мак-Кенни.

Председатель повернулся к Корнелу, и тот покачал головой. Затем Биллинджер взглянул на других членов комиссии.

Конгрессмен Нисбет, который уже некоторое время сидел спокойно, произнес:

—      Мистер Донован, вы не можете представить своего свидетеля, не можете представить пишущую машинку и хотите, чтобы мы поверили вашему... вашему нелепому утверждению, что вы сами написали письмо?

—      Это утверждение может привести меня в тюрьму, сэр, — ответил Спенсер. — Зачем же мне выдумывать? — Его вопрос прозвучал неубедительно.

Нисбет откинулся на спинку стула.

—      Знаете, мистер Донован, — заявил он, — бывали случаи, когда человек — не принимайте моего замечания на свой счет, — бывали случаи, когда человек признавался в меньшем преступлении, чтобы скрыть большее. Такие случаи бывали.

Точно так же думал и Лэрри. Лэрри было легче поверить в то, что Спенсер коммунист, чем в то, что Спенсер говорит правду. Круг замкнулся.

Председатель постучал молотком.

—      Я думаю, так мы ничего не добьемся — простите, конгрессмен Нисбет. — Он тяжело дышал, не спуская глаз со Спенсера. — Я могу лишь сказать, что комиссия введена в заблуждение относительно цели данного заседания. Свидетель попросил дать ему возможность публично ответить на конкретные обвинения, выдвинутые против него. Комиссия охотно удовлетворила эту явно неискреннюю просьбу свидетеля. Я полагаю, что члены комиссии должны собраться сегодня во второй половине дня и попытаться подвести итоги настоящего заседания. А пока прошу адвоката комиссии обязать явиться мистера Лоуренса Ханта. Свидетель пусть приготовится присутствовать завтра в десять тридцать на закрытом заседании. Объявляю перерыв до завтра, до десяти часов тридцати минут.

32. Понедельник, 30 июля, 12.30 дня

Спенсер поднялся со своего кресла. Перед ним вспыхнула лампочка фотокорреспондента, и чей-то голос произнес: «Благодарю вас, сэр». Он улыбнулся или подумал, что улыбнулся. Он ничего не ощущал, кроме пустоты и чувства поражения.

Вокруг него толпились люди, и некоторые из них с любопытством рассматривали его. Он увидел, как из зала неторопливо вышел Уолт Фаулер, положив руку кому-то на плечо. Он и его спутник смеялись. Майрона Вагнера Спенсер не видел.

Внезапно около него оказался Ред, а позади него Спенсер заметил Майлса.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил Ред. — Был момент, когда я испугался, что вы заболели.

— Сейчас я чувствую себя хорошо, — ответил Спенсер и взглянул на Майлса. Лицо старика приняло какое-то странное выражение, глаза у него блестели. Он молчал.

Зал заседаний быстро пустел. В коридоре Спенсер увидел Корнела, стоявшего с сенатором Купом. Корнел что-то быстро говорил сенатору, а тот, раскрасневшись, молча слушал его. Корнел коротко кивнул Спенсеру, Аарон Куп отвернулся.

На ступеньках Старого здания Спенсера снова окружили фоторепортеры, и он вынужден был задержаться и позировать перед их аппаратами. Майлс и Ред, не останавливаясь, прошли вперед. Один из репортеров спросил, кто такой Майлс, но Спенсер только покачал головой. Фотографы шли за Спенсером до конца лестницы. Здесь к нему с решительным видом присоединился Майлс и тоже дал себя сфотографировать.

— Уже двадцать пять лет мои портреты не появлялись в газетах, — заметил Майлс.

В такси Спенсер спросил Реда:

— Вы видели Майрона Вагнера?

— Нет, сэр, — ответил Ред, и больше они ни о чем не говорили.

Когда они наконец добрались до своего номера, Спенсер почувствовал, что с трудом передвигает ноги. Он подошел к кушетке, сел и вызывающе взглянул на Майлса:

—      Ну что ж, говорите!

—      А что говорить? — усмехнулся Майлс. — Если бы я знал об этой идиотской затее, то по крайней мере мог бы сказать сейчас: «А что я вам говорил!»

Ред с силой втянул в себя воздух и уставился на Майлса.

—      Никаких демонстраций, дитя мое, — сурово предупредил его Майлс. — Свое преклонение перед геройством поберегите на будущее, для других кандидатов. Не растрачивайте его на человека, который погубил свою карьеру и превращает вас в безработного только потому, что мир не соответствует идеалам, придуманным им самим. — Заметив, что Ред хочет что-то сказать, Майлс добавил: — В такие минуты, как сейчас, детей не должно быть ни видно, ни слышно. Им следует пойти в ресторан и заказать обед.

—      А я не пойду, — сердито отозвался Ред. Зазвонил телефон, и он взял трубку.

—      Вы знаете, Донован, — обратился Майлс к Спенсеру, — я все время недоумевал. С самого начала я знал, что здесь что-то не так, но никак не мог додуматься до разгадки. А сегодня, минут за пять до того, как вы запели свою главную арию и вытащили из кожаного мешка своего машинописного зайца, разгадка внезапно пришла мне в голову, и я уже знал ответ — непростительный, безумный ответ.

—      Вас вызывает Нью-Йорк, сэр, — сообщил Ред. Спенсер отрицательно покачал головой.

—      Узнайте, кто вызывает, — распорядился Майлс. — Попытайтесь быть полезным.

Ред сверкнул на него глазами.

—      Вас вызывает миссис Хант, сэр, — сказал он Спенсеру.

Спенсер встал и подошел к телефону. Ред, прикрыв трубку рукой, попросил:

—      Не слушайте вы мистера Майлса, сэр! Он не прав, а вы правы. Я это знаю, сэр.

—      Спасибо, Ред, — вяло ответил Спенсер и взял трубку.

—      Я смотрела передачу заседания, — сказала Луиза, — и хочу, чтоб ты знал это.

—      Очень рад.

—      Ты еще долго будешь в Вашингтоне? — спросила она.

—      Да, завтра состоится еще одно заседание, закрытое. По телевидению оно передаваться не будет.

—      Не будет?

—      Да, не будет. — Спенсер помолчал. — Комиссия обяжет Лэрри явиться.

—      Не беспокойся, мы найдем его. Я уже звонила Дику Поттеру. Лэрри так не отделается. Самолет не может бесследно исчезнуть. Его разыщут. Его найдут, Спенс, и доставят в Вашингтон. — И, не переводя дыхания, она спросила: — По телевидению передали не все заседание. Как оно закончилось?

—      Неважно, Луиза, неважно!

—      Я хочу тебе еще раз сказать, что я видела передачу и что я горжусь тобой. Скорее возвращайся домой! — воскликнула Луиза.

—      Постараюсь, — ответил Спенсер и положил трубку.

Раздался стук. Ред открыл дверь и взял у посыльного несколько телеграмм.

«Ну вот, опять, — подумал Спенсер. — Теперь меня нашли здесь, и все пойдет по-старому: снова начнутся телефонные звонки, письма, газетные заголовки. Это никогда не кончится; это будет продолжаться вечно».

Сделав шаг вперед, он вырвал телеграммы из рук Реда. Тот с ужасом взглянул на Спенсера. Спенсера трясло, как в лихорадке. Он не мог говорить. Он ничего не мог объяснить. Да и к чему объяснять? Он подумал о судьбе Гордона Беквуда.

—      Донован, возьмите себя в руки! — донесся до него резкий окрик Майлса. — Дайте мне телеграммы.

Постепенно, словно из рассеивающегося тумана, перед ним снова появилось лицо старика. Майлс пристально и властно смотрел на него. Он взял у Спенсера телеграммы.

—      Слушайте меня. Теперь вы будете слушать только меня. Вы правильно поступили, отказавшись от моих услуг сегодня утром, и я ценю это. В отличие от вас я вовсе не жажду попасть в тюрьму. Но сейчас геройские трюки окончены, и вы возьмете меня в адвокаты по той простой причине, что я вам нужен.

Спенсер взглянул на него и покачал головой.

—      Нет, я так не поступлю. С этим все кончено.

—      Нет, не кончено! — воскликнул Майлс. — Вы не можете теперь отступать. Вы начали что-то, и это «что-то» вас не отпустит. С вами еще не покончили. Вы затеяли нелегкое дело, Донован, и оно обратилось против вас, потому что зло всегда остается злом, каким бы целям оно ни служило. Вы были героем в течение десяти минут, но расплачиваться вам придется, по всей вероятности, всю жизнь. Но вы же сами этого хотели, и — черт вас побери, Донован! — я боюсь, что в глубине души вы все еще считаете свой поступок правильным и не сожалеете о нем.

Майлс посмотрел на Спенсера; из другого конца комнаты на него глядел Ред. Оба ждали. Но Спенсер молчал.

Майлс пожал плечами. Он открыл одну из телеграмм, и на его лице появилась недоуменная улыбка. Он открыл другую телеграмму, затем еще одну.

—      Это от великого американского народа, — сказал он. — Хотите верьте, хотите нет, но это поздравительные телеграммы.

Дверь с треском распахнулась, и в комнату влетел Майрон Вагнер с блестевшими от возбуждения глазами.

—      Там тебя ожидает добрый десяток парней, Спенсер. Я думаю, что их нужно принять.

— Потом, Майрон, — отозвался Спенсер.

—      Какие еще парни? Кто этот человек? — спросил Майлс.

Майрон, не обращая внимания на Майлса и Реда, подошел к Спенсеру.

—      Послушай, мой мальчик, — воскликнул он, — это газетная братия, а я настолько глуп, что не требую интервью исключительно для себя. Я не знаю, что с тобой будет после того, как вся эта чертовщина закончится, но сегодня ты — гвоздь первой полосы, и тебе следует этим воспользоваться.

Репортеры гуськом вошли в комнату. Спенсер не нашел знакомых лиц, да и вообще едва ли он различал лица. Сон наяву продолжался.

Один из них спросил:

—      Итак, мистер Донован, как вы чувствуете себя в роли героя?

Спенсер не ответил.

Он услышал женский голос:

—      Вы хотели бы сделать заявление?

Спенсер отрицательно покачал головой. Он прислушивался к своему внутреннему голосу, к голосу, который молчал. Он отчаянно пытался вернуться к действительности, которую покинул когда-то — много лет назад, казалось ему.

Затем до него донесся резкий голос:

—      Мистер Донован, если вы против того, чтобы вас называли героем, то как же вы позволите себя называть? Что вы предлагаете?

Наступило молчание. Кто-то кашлянул. Постепенно лица репортеров появились в фокусе зрения Спенсера, и он увидел, что они ждут его ответа. Рядом с ним стоял высокий худой рыжий репортер, дальше еще один — в темных очках, с перекинутым через плечо плащом. Внезапно Спенсер понял, что должен сказать что-то и сказать сейчас же. Этот миг достался ценой долгих месяцев тревог и мучений. Может быть, это миг триумфа, а может быть, просто стремительный взлет перед окончательным падением. Он не знал. Но это была важнейшая в его жизни минута, и он не мог ее пропустить.

Напряжение покинуло его, боль в желудке прошла, он почувствовал себя легко и свободно.

—      Я хочу сделать заявление, — сказал Спенсер.

—      Донован, я ваш адвокат, — вмешался Майлс, — и все заявления, которые вы пожелаете сделать, необходимо предварительно согласовать со мной.

—      Я понимаю, мистер Майлс, — ответил Спенсер. — Но ведь я скажу совсем немного, только вот это. — Он взглянул на репортеров. — Сегодня на заседании члены комиссии намекали, что никакой здравомыслящий человек не станет рисковать своей карьерой и своим положением в обществе только для того, чтобы доказать свою правоту. И все же именно это я сделал. — Он глубоко вздохнул. — Я могу только сказать вам, что ни о чем не сожалею. Я сознательно предал дело широкой гласности, так как только таким способом, по-моему, можно довести до сознания народа то, что может случиться с каждым из нас. Согласитесь, что нам, американцам, всегда нравилась театральность. Не знаю, значат ли что-нибудь телеграммы, которые мы уже получили, — пока еще рано делать выводы, — но я советую вам взглянуть на них.

Некоторые репортеры повернулись к Майлсу, который по-прежнему держал в руке распечатанные телеграммы.

—      И еще одна вещь, — сказал Спенсер. — Вы спросили меня — в шутку, конечно, — как я чувствую себя в роли героя. Если в этом деле должен быть герой, то им станет американский народ — и никто больше. Ну а если вам обязательно нужно как-то назвать меня, то, может быть, вы согласитесь с предложением комиссии и назовете меня идиотом.

Он взглянул на Майлса, и старик ответил ему широкой улыбкой.

—      Побольше бы нам сейчас таких «идиотов»! — воскликнул Майрон Вагнер.

Оглавление

1. Среда, 18 июля, 6.50 вечера.

2. Среда, 18 июля, 8.20 вечера

3. Среда, 18 июля, 8.35 вечера.

4. Среда, 18 июля, 9.25 вечера.

5. Четверг, 19 июля, 1.00 ночи.

6. Четверг, 19 июля, 7.45 утра.

7. Четверг, 19 июля, 9.00 утра.

8. Четверг, 19 июля, 9.00 вечера.

9. Пятница, 20 июля, 10.05 утра.

10. Пятница, 20 июля, 2.00 дня.

11. Пятница, 20 июля, 8.15 вечера.

12. Суббота, 21 июля, 1.30 ночи.

13. Суббота, 21 июля, 7.30 утра.

14. Суббота, 21 июля, 5.00 дня.

15. Воскресенье, 22 июля, 7.00 утра.

16. Воскресенье, 22 июля, 11.00 утра.

17. Воскресенье, 22 июля, 1.00 дня.

18. Понедельник, 23 июля, 7.00 утра.

19. Понедельник, 23 июля, 9.50 утра.

20. Понедельник, 23 июля, 2.40 дня.

21. Понедельник, 23 июля, 6.30 вечера.

22. Понедельник, 23 июля, 7.40 вечера.

23. Понедельник. 23 июля, 9.10 вечера.

24. Вторник, 24 июля, 9.15 утра.

25. Вторник, 24 июля, 12.20 дня.

26. Вторник, 24 июля, 3.30 дня.

27. Четверг, 26 июля, 9.00 утра.

28. Суббота, 28 июля, 10.00 утра.

29. Воскресенье, 29 июля, 8.15 вечера.

30. Понедельник, 30 июля, 11.10 утра.

31. Понедельник, 30 июля, 11.40 утра.

32. Понедельник, 30 июля, 12.30 дня.

Примечания

1

Перри Мейсон — герой американских детективных романов. — Прим. перев.

(обратно)

2

Бауэри — улица в Нью-Йорке, некогда славившаяся общедоступными увеселительными заведениями. — Прим. перев.

(обратно)

3

Рено — город в США, по законам которого для развода достаточно заявления хотя бы одного из супругов, прожившего здесь несколько дней. — Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

1. Среда, 18 июля, 6.50 вечера

2. Среда, 18 июля, 8.20 вечера

3. Среда, 18 июля, 8.35 вечера

4. Среда, 18 июля, 9.25 вечера

5. Четверг, 19 июля, 1.00 ночи

6. Четверг, 19 июля, 7.45 утра

7. Четверг, 19 июля, 9.00 утра

8. Четверг, 19 июля, 9.00 вечера

9. Пятница, 20 июля, 10.05 утра

10. Пятница, 20 июля, 2.00 дня

11. Пятница, 20 июля, 8.15 вечера

12. Суббота, 21 июля, 1.30 ночи

13. Суббота, 21 июля, 7.30 утра

14. Суббота, 21 июля, 5.00 дня

15. Воскресенье, 22 июля, 7.00 утра

16. Воскресенье, 22 июля, 11.00 утра

17. Воскресенье, 22 июля, 1.00 дня

18. Понедельник, 23 июля, 7.00 утра

19. Понедельник, 23 июля, 9.50 утра

20. Понедельник, 23 июля, 2.40 дня

21. Понедельник, 23 июля, 6.30 вечера

22. Понедельник, 23 июля, 7.40 вечера

23. Понедельник. 23 июля, 9.10 вечера

24. Вторник, 24 июля, 9.15 утра

25. Вторник, 24 июля, 12.20 дня

26. Вторник, 24 июля, 3.30 дня

27. Четверг, 26 июля, 9.00 утра

28. Суббота, 28 июля, 10.00 утра

29. Воскресенье, 29 июля, 8.15 вечера

30. Понедельник, 30 июля, 11.10 утра

31. Понедельник, 30 июля, 11.40 утра

32. Понедельник, 30 июля, 12.30 дня

*** Примечания ***