Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки» [Владимир Николаевич Снегирев] (fb2) читать онлайн

Владимир Снегирев Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Научный консультант серии «Страницы советской и российской истории» А. К. Сорокин

На обложке: Портрет А. Н. Яковлева работы Бориса Жутовского

Автор благодарит Л. А. Логачеву за помощь в подготовке издания этой книги

© Снегирев В. Н., 2023

© Фонд поддержки социальных исследований, 2023

© Информационное телеграфное агентство России (ИТАР-ТАСС), иллюстрации, 2023

© МИА «Россия Сегодня», иллюстрации, 2023

© Международный Фонд социально-экономических и политологических исследований имени М. С. Горбачева (Горбачев-Фонд), иллюстрации, 2023

© Государственный архив Российской Федерации, иллюстрации, 2023

© Российский государственный архив новейшей истории, иллюстрации, 2023

© Политическая энциклопедия, 2023

Ведущий редактор Е. Д. Щепалова

Редактор Л. Ю. Пантина

Верстка Т. Т. Богданова

Корректор Т. Я. Кокорева

* * *

Предисловие автора

В минувшем веке два глобальных перелома сказались не только на судьбе нашей страны, но и на всем мировом историческом процессе в целом. Первый — октябрьский переворот 1917 года и последовавший за ним раздел мира на два противоборствующих лагеря. Второй — начавшаяся в середине 80-х перестройка, завершившаяся крахом социалистической системы, распадом огромного многонационального государства, окончанием холодной войны.

Если о далеких событиях революции, Гражданской войны, становления советской власти мы знаем достаточно хорошо, то этого не скажешь о тех совсем недавних годах, круто изменивших жизнь миллионов людей. Весь ход перестройки — от ее замысла, претворения в жизнь, наконец, ее неожиданного финала — содержит в себе множество тайн. Носителями этих тайн были конкретные личности, те самые руководители КПСС, которые в 1985 году позвали всех нас пробудиться от долгого летаргического сна, активно включиться в процесс ломки старых и отживших свое правил, продолжать строительство «социализма для людей».

Одним из таких деятелей, безусловно, был Александр Николаевич Яковлев. С его именем связаны едва ли не все главные завоевания и провалы перестройки. Он стал ближайшим соратником М. С. Горбачева, последовательным сторонником гласности, инициатором самых радикальных демократических реформ. Недаром его называли «архитектором» перемен, их «прорабом».

Отношение к Яковлеву и со стороны обывателя, и со стороны элит всегда было далеко не однозначным. Для одних он — светоч свободы, бескорыстный и бесстрашный борец за лучшее будущее, настоящий патриот страны, для других — разрушитель коммунистической партии, могильщик социализма, марионетка самых враждебных империалистических сил.

И каждая сторона в защиту своих версий приведет множество аргументов.

Написать биографию Александра Николаевича оказалось очень непросто. Это только на первый взгляд задача, не доставляющая особых проблем. Да, он оставил после себя целый ряд книг, в том числе автобиографического характера, и другими авторами о нем тоже много всего написано. Есть архивы, хранящие документы, связанные с его партийной, дипломатической, научной и иной деятельностью. Живы люди, близко соприкасавшиеся с ним. Но на самом деле погрузиться в его жизнь, понять логику ряда ключевых моментов этой жизни — значит обречь себя на множество забот. Ибо там сплошные загадки. И чем глубже погружаешься в эту жизнь, тем больше становится вопросов.

Хотя, повторяю, внешне все вроде бы гладко.

Родился и вырос в ярославской деревне, в семье, где отец был вначале справным крестьянином, затем, после коллективизации, стал председателем колхоза, а мать так и осталась неграмотной селянкой. Окончил деревенскую школу и ускоренное военное училище.

Фронтовик, достойно воевал на Волховском фронте в составе бригады морской пехоты, был командиром взвода, получил там тяжелое ранение, после которого всю оставшуюся жизнь хромал на левую ногу.

Стал студентом пединститута, однако оттуда был направлен в партийную школу. Но ее вскоре расформировали, поэтому уже экстерном доучивался опять на истфаке того же педагогического.

В двадцать пять лет приступил к восхождению на вершины партийной карьеры, прошел по этой лестнице все ступени — от инструктора Ярославского обкома до члена Политбюро ЦК КПСС.

Знания добирал в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС, а шлифовал их, будучи стажером престижнейшего Колумбийского университета (США). Не без оснований считался крупным ученым в области международной политики, был директором одного из ведущих академических институтов.

Дипломат, занимавший пост посла СССР в Канаде на протяжении десяти лет.

В годы перестройки — заведующий Отделом пропаганды ЦК КПСС, секретарь ЦК, член Политбюро. Самым активным образом включился в процесс реформирования партии, переустройства всего советского общества.

В начале 90-х — соратник новой демократической власти, которому Кремль доверил руководство «Общественным российским телевидением», работу по реабилитации жертв политических репрессий, рассекречивание архивов.

Но, повторю еще раз, почти каждый жизненный этап этой биографии вызывает вопросы.

На протяжении более чем двадцати лет Александр Яковлев делал свою партийную карьеру, причем, как свидетельствуют документы и очевидцы, проявлял при этом большое старание. А если учесть, что он всегда состоял на идеологическом направлении, то надо признать: был ортодоксальным коммунистом, верным солдатом партии и даже, как уверяют некоторые источники, большим сталинистом, чем многие окружающие. Неизменно пользовался абсолютным доверием у «серого кардинала» М. А. Суслова, привлекался к написанию самых важных речей для Л. И. Брежнева.

Даже его знаменитая статья «Против антиисторизма», которая в 1972 году стала формальным поводом для отстранения Яковлева от работы в ЦК и последующей десятилетней «ссылки» в Канаду, не содержит ни намека на отступление от марксистско-ленинских позиций.

Все это дало его критикам повод утверждать, что во второй половине 80-х Яковлев «переродился», стал предателем интересов партии и социализма, одним из главных виновников распада системы и государства. Ведь тогда именно он показал себя сначала как последовательный реформатор, а затем как откровенный антикоммунист.

Что же произошло?

Если он был честен во все предшествующие годы, то на каком этапе случилась внутренняя ломка, пересмотр отношения к идеологическим догмам? Что стало толчком к отступничеству? Какие встречи, какие книги, какие жизненные коллизии разрушили его прежние взгляды, его веру в торжество идей марксизма-ленинизма?

Или он не был честен, а два десятилетия только искусно маскировался, ждал своего часа, чтобы поквитаться с социализмом?

Или — как утверждают уж совсем ярые его недоброжелатели — он и вовсе плясал под чужую дудку, был засланным казачком, «агентом влияния», завербованным еще в пору своей стажировки в Колумбийском университете?

Обратимся теперь к деятельности нашего героя на дипломатическом поприще. Об этом известно совсем мало, но, возможно, как раз здесь и кроется ответ на главный вопрос. Посол СССР, недавний крупный партийный функционер заводит дружбу с премьер-министром Канады, принимает у себя столпов северо-американского бизнеса, ведет с ними многочасовые беседы. И при этом едва ли не брезгливо относится к работающим под крышей диппредставительства сотрудникам КГБ и ГРУ, именно при нем тех массово высылают из страны пребывания, что дает повод генсеку Ю. В. Андропову обратиться в Политбюро с просьбой отозвать совпосла как не справившегося со своей работой.

Но Яковлева не только не отзывают. В его защиту выступает сам Михаил Андреевич Суслов. А другой секретарь ЦК Михаил Сергеевич Горбачев извлекает Александра Николаевича из канадской ссылки, делает его вначале директором крупного академического института, фактически научного филиала ЦК КПСС, а затем главным партийным идеологом.

Кажется, все происходившее с ним — вопреки логике, во всяком случае вопреки тем примитивным представлениям о жизни и карьере, которыми руководствуется большинство из нас.

Или еще загадка. Именно А. Н. Яковлев рекомендовал В. А. Крючкова на пост председателя КГБ. То есть продвинул наверх того самого человека, который вскоре положит на стол генерального секретаря бумагу, содержащую обвинения Яковлева в госизмене.

Кстати, этот эпизод также слабо представлен в нашей исторической литературе и мемуаристике. Глава Лубянки исходил якобы из информации неких секретных источников, согласно которым будущий член Политбюро был завербован американцами в период прохождения аспирантской стажировки в Колумбийском университете и все последующие годы являлся «агентом влияния». Горбачев вяло отреагировал на крючковский донос, сочтя его обычной интригой, однако можно себе представить, чем бы кончилась для Яковлева эта история в случае победы ГКЧП.

Так был он завербован или не был? «Агент влияния» или раскаявшийся догматик?

Еще вопрос: отчего на каком-то этапе разошлись пути Горбачева и Яковлева? Они оба достаточно долго гребли в одну сторону, глава партии и президент СССР доверял соратнику больше, чем другим. Но вдруг случился сбой… Поверил Горбачев своему главному чекисту Крючкову, таскавшему компромат на Яковлева? Пошел на поводу у Раисы Максимовны, которая ревновала к Александру Николаевичу, считая его «слишком умным»? Или были какие-то иные причины?

По сути дела, через судьбу А. Н. Яковлева можно проследить всю новейшую историю нашей страны, включая ее самые драматические эпизоды. Например, невидимое миру, но тем не менее весьма ожесточенное подковерное сражение между «западниками» и «почвенниками», жертвой которого Александр Николаевич, видимо, стал в начале 70-х. Или жесткое противостояние линии Е. К. Лигачева в руководстве партии, выразившееся, в частности, в оперативном реагировании на нашумевшую статью Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами», которую с подачи Яковлева стали называть манифестом антиперестроечных сил. Или его отношение к попыткам приватизации государственного телевидения в ту пору, когда Яковлев руководил ОРТ.

В данной книге автор сконцентрировался на том периоде жизни Яковлева, который был связан с его партийной работой, — это примерно сорок лет из биографии Александра Николаевича, от Ярославского обкома КПСС до его служения в Политбюро ЦК и Президентском совете, а затем — распада партии, государства, системы.

Книга в значительной степени основана на документах из личного архива А. Н. Яковлева и других архивов, а также на воспоминаниях людей, лично знавших «архитектора перестройки». Особую благодарность автор выражает Н. А. Косолапову, который на протяжении ряда лет был помощником секретаря ЦК, кандидата в члены Политбюро, члена Политбюро, а ранее работал вместе с Александром Николаевичем в Институте мировой экономики и международных отношений. Много важных и интересных деталей также поведали личный секретарь партийного работника — С. К. Александров, отвечавшие за его безопасность офицеры 9-го управления КГБ СССР А. Е. Смирнов и А. А. Игнатьев.

Фамилии всех лиц, любезно согласившихся дать автору интервью, перечислены в конце книги, в разделе «Список использованных источников».

К сожалению, несмотря на все старания, автору не удалось встретиться и поговорить с сыном героя книги и его дочерью, которые под разными предлогами уклонились от интервью. Безусловно, это их право. Однако сам автор относит сей факт к своему упущению.

Хронология жизни А. Н. Яковлева

Родился 2 декабря 1923 года в деревне Королево Высоковского сельсовета Ярославской области в семье крестьянина. Отец — Николай Алексеевич Яковлев. Мать — Агафья Михайловна Яковлева.

По заключению Государственного архива Ярославской области, Яковлевы происходили из крепостных крестьян ярославских помещиков Молчановых. Первое упоминание о них есть в «Ревизской сказке» XVIII века.

1941, июнь — окончил среднюю школу в дереве Красные Ткачи (Ярославская обл.).

1941, август — призван на службу в Красную армию. Первоначально был рядовым в 30-м запасном артиллерийском полку. Затем в том же году зачислен курсантом 2-го Ленинградского стрелково-пулеметного училища, эвакуированного в Глазов.

1942, февраль — присвоено звание лейтенанта. Назначен на должность командира взвода, направлен для прохождения службы в 6-ю бригаду морской пехоты Балтийского флота.

1942, август — в ходе боя получил тяжелые осколочно-пулевые ранения.

1943, февраль — демобилизован. Стал студентом исторического факультета Ярославского пединститута. Одновременно с учебой выполнял обязанности зав. кафедрой военной и физической подготовки.

1944 — вступил в ряды ВКП(б).

1945 — женился. Супруга — Нина Ивановна (в девичестве Смирнова), училась на том же факультете Ярославского пединститута.

1945–1946 — слушатель Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б).

1946–1948 — инструктор Отдела пропаганды и агитации Ярославского обкома ВКП(б).

1947 — родилась дочь Наталья.

1948–1950 — зав. Отделом пропаганды марксизма-ленинизма областной газеты «Северный рабочий» (Ярославль). Старший преподаватель областной партийной школы.

1950, июль — зам. зав. Отделом пропаганды и агитации Ярославского обкома ВКП(б).

1951, июль — 1953, март — зав. Отделом школ и вузов Ярославского обкома ВКП(б)/КПСС.

1953, март — 1956, сентябрь — инструктор Отдела школ, затем Отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР.

1953 — родился сын Анатолий.

1956, сентябрь — 1960, апрель — аспирант Академии общественных наук при ЦК КПСС.

1958, ноябрь — 1959, май — стажировка в Колумбийском университете (США).

1960 — защитил кандидатскую диссертацию на тему «Критика американской буржуазной литературы по вопросу внешней политики США 1953–1957 гг.».

1960–1962 — инструктор Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам.

1962–1965 — зав. сектором Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам.

1965 — зав. сектором радио и телевидения Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС.

1965–1973 — первый зам. зав. Отделом пропаганды ЦК КПСС. На протяжении последних четырех лет был «исполняющим обязанности» заведующего отделом.

1966–1973 — член редакционной коллегии журнала «Коммунист».

1967 — защитил докторскую диссертацию на тему «Политическая наука США и основные внешнеполитические доктрины американского империализма (критический анализ послевоенной политической литературы по проблемам войны, мира и международных отношений 1945–1966 гг.)».

1968, август, октябрь — был командирован в Прагу со специальной миссией — организовать пропагандистское обеспечение ввода в ЧССР войск стран Варшавского договора.

1971–1976 — член Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС.

1972, ноябрь — «Литературная газета» публикует статью «Против антиисторизма», которая сыграла важную роль в последующей биографии А. Н. Яковлева.

1973, июль — 1983, май — чрезвычайный и полномочный посол СССР в Канаде.

1983, май — 1985, июль — директор Института мировой экономики и международных отношений.

1985, июль — утвержден заведующим Отделом пропаганды ЦК КПСС.

1986 — избран членом ЦК КПСС, назначен секретарем ЦК, курирует вопросы идеологии и пропаганды.

1987 — становится членом Политбюро ЦК КПСС, наряду с Е. К. Лигачевым отвечает в ЦК за идеологию.

1988, март — газета «Советская Россия» публикует статью Н. А. Андреевой «Не могу поступаться принципами», которую с подачи Яковлева вскоре назовут «манифестом антиперестроечных сил». Вокруг статьи развернутся горячие страсти. В апреле того же года «Правда» опубликует редакционную статью «Принципы перестройки: революционность мышления и действий» — своего рода отповедь Нине Андреевой.

1988, сентябрь — возглавляет Комиссию ЦК по вопросам международной политики. С октября того же года — председатель Комиссии Политбюро по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями 1930-х, 1940-х и начала 1950-х годов.

1989 — избран народным депутатом СССР.

1990, март — 1991, январь — член Президентского совета СССР.

1991, 15 августа — Центральная контрольная комиссия КПСС рекомендует исключить Яковлева из рядов КПСС за выступления и действия, направленные на раскол партии. 16 августа того же года Яковлев заявляет о выходе из рядов партии.

1991, 20 августа — выступает на митинге у здания Моссовета в поддержку законной власти, против ГКЧП.

1991, сентябрь — назначен советником по особым поручениям и членом Политического консультативного совета при президенте СССР.

1991, декабрь — на учредительном съезде Движения демократических реформ избран одним из сопредседателей движения. В конце декабря присутствует при передаче власти от президента СССР Михаила Горбачева президенту России Борису Ельцину.

1992, январь — вице-президент Горбачев-Фонда. В декабре того же года назначен председателем Комиссии при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий.

1993–1995 — руководитель Федеральной службы по телевидению и радиовещанию, председатель Российской государственной телерадиокомпании «Останкино».

1995–1998 — председатель Совета директоров ЗАО «Общественное российское телевидение».

1995 — председатель Российской партии социальной демократии.

1998–2001 — почетный председатель Совета директоров ОАО «Общественное российское телевидение».

Скончался 18 октября 2005 года. Похоронен на Троекуровском кладбище в Москве.

Награды: ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени, Октябрьской Революции, Красного Знамени, Трудового Красного Знамени (три), Отечественной войны 1-й степени, Красной Звезды, Дружбы народов; ордена РПЦ и ряда зарубежных государств; медали.

Звания: с 1984 года — член-корреспондент Академии наук СССР; с 1990 года — действительный член АН СССР; почетный доктор Даремского и Экзетерского университетов (Великобритания); почетный доктор Университета Сока (Япония).

Глава 1. Его университеты

— Саша, ты? — Чубатый парень примерно одних лет с Яковлевым, одетый по-городскому — брюки-клеш, темный пиджак с ромбиком значка об институтском образовании, белая полотняная рубаха — окликнул его на волжской набережной.

Александр его сразу узнал: учились на одном курсе истфака педагогического института. Кажется, Гришей звали. Вроде комсоргом у них был. На фронт не попал по хроническому заболеванию. Не дружили, однако отношения у них тогда были ровными, этот Гриша всегда подчеркнуто уважительно относился к военному прошлому Яковлева, признавал за ним первенство.

— Конечно я. — Он остановился, с готовностью пожал протянутую руку. — Привет! Рад тебя видеть.

— И я рад! Ведь сколько лет прошло, как расстались! Ну, рассказывай, как дела? Где бросил якорь? Чем занят?

— Давай вначале ты. Вижу: высшее образование получил, значит, все в порядке?

— Да, можно и так сказать, — Григорий широко улыбнулся. — А что мы тут стоим, как не родные? Давай по пиву махнем, заодно и побеседуем.

— Давай, — обреченно махнул рукой Александр.

Зашли в павильон здесь же, на набережной, рядом с речным вокзалом, нашли свободный столик, официантка с кружевной наколкой на голове поставила перед ними две кружки с «Жигулевским».

— Я, Саша, после института по распределению попал в деревенскую школу на севере области, там два года отпахал учителем.

— Историю детишкам преподавал? — уточнил Яковлев.

— Да если бы только ее! — хохотнул собеседник. Чокнулся кружкой с Сашей. — Ты же сам знаешь, как в деревенских школах туго с учителями. Мне кроме истории навесили еще русский язык и биологию. Так что хлебнул я там педагогической практики по горло. И романтики — тоже. Жил, как постоялец, в избе с русской печкой, хозяйка у меня была справная: козу держала, кур, огород у нее был, поэтому мы не голодали. Зато полностью отдал долг государству и теперь могу двигать по жизни дальше.

— Ну и куда лыжи навострил?

— Мне, Саша, всего двадцать пять. Как и тебе, да?

^{Саша Яковлев с родителями Агафьей Михайловной и Николаем Алексеевичем. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Яковлев послушно кивнул.

— Так вот. Учителем быть оно, конечно, интересно, нужное дело. Но ведь жизнь впереди такая длинная, чего же сиднем сидеть на одном месте. Хочу я теперь за Урал рвануть. В Сибирь — там большие стройки затеваются, авось и пригожусь. Может быть, даже и учиться дальше пойду — на инженера, на геолога, еще не решил.

Гриша щедро отпил из своей кружки, аккуратно поставил ее на стол.

— Ну, что это я все о себе да о себе. Ты-то где? Как с третьего курса тебя отозвали, так и пропал. — Он понизил голос: — Шпионом, что ли, стал?

^{Восьмилетний Саша Яковлев (крайний справа). Деревня Королево Ярославской области. 1931. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Яковлев улыбнулся:

— Ну каким шпионом? Отозвали меня на учебу в Москву, в Высшую партийную школу. Считай, по тому же профилю занятия шли, что и у нас на истфаке. Только все больше с идеологическим уклоном. Но через год школу закрыли, я вернулся в Ярославль, институт заканчивал уже экстерном. Так что специальность у нас с тобой одинаковая — учитель средней школы.

— Преподаешь?

Александр внимательно посмотрел на собеседника, словно раздумывая, как лучше ответить на его вопрос.

— Нет. Как-то не сложилось у меня с этим делом.

— Постой. Дай я угадаю. Ну куда ты мог с дипломом историка устроиться? Краеведческий музей? Областной архив? Дом пионеров?

— Давай-ка мы еще по одной, — предложил Яковлев. — Я угощаю.

^{Завтра многие из них уйдут на войну. И не все вернутся. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Он подозвал официантку, сделал заказ.

— Ладно, не мучайся. Все равно не отгадаешь. В обкоме партии работаю, инструктором Отдела пропаганды и агитации.

Гриша присвистнул:

— Ого! Далеко пойдешь!

Александр легко усмехнулся, потупил взор, вроде бы приняв комплимент. Потом поднял глаза на собеседника:

— А это уж как карта ляжет.

Больше они никогда не виделись.

Инструктором сектора печати в Ярославском обкоме КПСС он пробыл недолго, года полтора. Основная обязанность состояла в том, чтобы просматривать районные газеты, следить за их правильной линией. Случалось, приглашал в обком для проработки редакторов газет, которые были гораздо старше Яковлева. Журил их за допущенные ошибки, призывал не терять бдительности.

^{Курсант военного училища Александр Яковлев (третий слева в первом ряду). Удмуртия. 1942. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Но в итоге и сам оказался в газете — только в областной, партийной, под названием «Северный рабочий». Его туда пригласил редактор Иван Лопатин, которому понравилась принципиальная позиция инструктора обкома по вопросу о т. н. социалистическом соревновании.

Это «соревнование» в течение нескольких десятилетий оставалось одним из трендов партийной жизни. Соревноваться должны были все: доярки — у кого больше надои молока, шахтеры — кто больше нарубит угля, лесорубы, рыбаки, речники, токари, пекари… На самом деле никакого соревнования, конечно, не было, оно существовало исключительно на бумаге, в отчетах. Это и обнаружил молодой инструктор обкома Яковлев, когда его командировали в один из районов Ярославской области. Вернувшись, он так и написал в своем отчете: социалистическое соревнование в данном районе на бумаге есть, однако ни одного соревнующегося в реальной жизни нет. Более того, и на бюро обкома он это озвучил, что очень не понравилось старшим товарищам, давно привыкшим к подобным лукавствам. Яковлева призвали не терять связи с низовыми партийными организациями, глубже заглядывать в их повседневную жизнь, где, конечно, по полной программе развернуто соревнование.

^{Выписка из зачетной ведомости А. Н. Яковлева. 18 апреля 1947. [ГА РФ]}

Партчиновники выступление молодого инструктора осудили, а вот редактор «Северного рабочего», напротив, отнесся к нему как здравый и честный человек. Он попросил Яковлева написать о липовом соревновании статью в газету, а после ее опубликования пригласил автора в штат редакции. Так Александр на следующие два года стал журналистом — заведующим Отделом пропаганды марксизма-ленинизма.

По тем временам такой отдел в партийной газете, конечно, был одним из самых главных, а его руководитель автоматически становился редакционным начальником «первого ряда», замыкавшимся на аналогичный отдел или сектор обкома КПСС.

Александр Николаевич, вспоминая то время, пишет, что это были полезные годы, насыщенные поездками по районам, знакомствами с разными людьми, их проблемами… Пишет, что публиковал в газете свои очерки, рецензии на кинофильмы, передовицы… Пишет, что частенько выпивали — то зарплата, то гонорар…

По поводу выпивки — это чистая правда, в редакционных коллективах тех лет — хоть провинциальных, хоть столичных — редкий день обходился без коллективных застолий. И не только потому, что «зарплата и гонорар». Выпивали словно бы по сложившейся издавна привычке, потому что так заведено, потому что «мы, журналисты, — люди свободные, творческие и никто нам не указ». Но ведь и в других коллективах тоже пили. Выпивали рабочие после заводской смены. Выпивали врачи — даром, что ли, спирт всегда под рукой и бесплатно. Выпивали конструкторы и инженеры в секретных «почтовых ящиках» (так тогда именовали в народе закрытые предприятия ВПК). В армии крепко дружили с алкоголем. Там, в наших славных вооруженных силах, смертность среди солдатиков была запредельно высокой, а все потому, что они употребляли спиртосодержащие жидкости типа тосола, фактически добровольно глотали яд.

Можно сказать: выпивка на рабочем месте была частью советского образа жизни.

Вышестоящие партийные комитеты, конечно, знали, что в газетах пьют, но смотрели на это сквозь пальцы, а те, кому следовало, копили на особо пьющих компромат — небось когда-нибудь пригодится.

^{Диплом А. Н. Яковлева об окончании Ярославского государственного педагогического института им. К. Д. Ушинского. 18 апреля 1947. [ГА РФ]}

Архивы не сохранили «очерков и рецензий» за подписью Яковлева, зато сохранили написанные им передовицы и отчеты с разного рода партийных сборищ. Судя по их заголовкам, это были на редкость скучные, банальные тексты, абсолютно выхолощенные, лишенные жизни.

Вот эти заголовки:

«Под знаменем Ленина, под водительством Сталина», «Организованно закончить учебный год в сети политпросвещения», «Политическая учеба коммунистов», «Гениальное сталинское произведение», «Командирам производства — экономические знания», «Партийный кабинет», «Выше качество лекционной пропаганды», «Выше уровень партийной учебы». И так далее, и тому подобное…

«Статьи своего времени, ничего не скажешь, — вздыхает Яковлев, вспоминая это „творчество“. — Серые, как солдатское сукно, они не выходили за рамки официальных норм, были просто „правильными“, а часто — халтурными»^[1].

^{Справка о работе А. Н. Яковлева старшим преподавателем в Ярославском государственном педагогическом институте. 14 ноября 1947. [Из личного архива А. Н. Яковлева]}

Из таких вот «халтурных» статей и состояли на восемьдесят процентов полосы тогдашних газет.

Но и школу хорошую он прошел в редакции «Северного рабочего». Хорошую — для дальнейшей карьеры в разных партийных инстанциях, где требовалось быстро соображать, уметь грамотно излагать мысли (иногда свои, но чаще — начальственные), быть в меру циничным и исполнительным. Про цинизм он так написал: «Все это чувствовали, но никто не знал, как можно сделать по-другому. Да и не думали об этом»^[2].

^{Статьи молодого журналиста Александра Яковлева в областной газете «Северный рабочий» (Ярославль). [ГА РФ]}

Отдушиной для Александра были попытки сочинять короткие рассказы или этюды — как правило, их сюжеты подсказывала сама жизнь: сделанные во время командировок наблюдения, записанные разговоры с людьми.

Вот один из таких этюдов, при всем своем художественном несовершенстве, он как раз показывает, что душа автора не зачерствела от бесконечного изготовления партийных агиток, употребления пустых и банальных слов.

В учительской^[3]

В учительской было шумно. Одни заканчивали последние приготовления к уроку, другие делились впечатлениями, рассказывали то раздраженно, то весело о поступках ребят.

— Подумайте только, он весь урок вертелся, не слушал и все как-то ехидно улыбался во время моего объяснения. Пришлось выгнать с урока, — говорила средних лет учительница, перебирая тетради и быстро засовывая их в портфель. Длинный нос учительницы горел возмущением.

— Невозможно работать. Дети не педагогичны. Все уважение потеряли, — отрывисто выкрикивал учитель математики, писклявый голос которого плохо вязался с его довольно округлой фигурой, низким ростом и румяным лицом.

— Нет, прежде было не то. Ученики боялись учителей, уважали, — ворковала старая учительница, с трудом открывавшая потухшие глаза. — Вот я недавно так устала, что не могла просидеть на уроке. Пока ученики делали задание, я и вздремнула. И что вы думаете, открыла глаза, нет учеников, ушли. Безобразие. Нет, прежде такого не было.

В это время у дверей учительской стоял мальчишка лет двенадцати-тринадцати, понурив голову и быстро перебирая пуговицы серенького пиджачка. Молодая учительница, видимо классный руководитель, строго вопрошала:

— Чем ты вчера занимался? Почему на уроке не был?

Ученик молчал.

— Я тебя спрашиваю или нет? Будешь ты отвечать или нет? Говори, почему на уроках не был? Молчишь, лентяй! Прогульщик, — добавила учительница, отвернувшись, и бросила:

— Можешь идти домой, пока не скажешь, на уроки не пущу.

— Я братишку в больницу водил, — вдруг сказал мальчишка.

— А мать где же?

— Она тоже болеет.

— Врет он! Слушайте его! Сразу видно, что выдумывает! Как врать научились! — нервно выкрикнула рыжеволосая, растрепанная дама, лет 45, с ярко накрашенными губами и в длинном платье.

Мальчишка вскинул голову, удивленно посмотрел на говорившую и сказал спокойно и тихо:

— А вы меня врать еще не учили.

Затем повернулся и вышел из учительской. Из окна было видно, как он, снова опустив голову, медленно шел по улице. Мне показалось, что мальчик плачет.

— Вот смотрите!

— Вот как отвечать стали.

— Не место в школе таким.

— Пора дисциплину наводить.

— Довольно! Все только с учителя да с учителя!

Эти возгласы раздавались то в одном, то в другом углу учительской. Шумное возмущение было прервано звонком. Учителя, перебрасываясь отрывистыми фразами, расходились на уроки.

В следующую перемену завуч школы, бывшая свидетелем этого маленького события, как только учителя собрались, сказала им:

— Между прочим, товарищи, мальчик не лгал. Мать у него действительно больна и братишка тоже. Отец-то у них погиб на фронте. Вот он и ходил с братишкой в поликлинику. Пионервожатая сейчас пришла от них и рассказала. Вам бы, Мария Петровна, надо сходить к ним, — сказала завуч, обращаясь к учительнице, которая беседовала со школьником.

В учительской воцарилась неловкая тишина. У всех появилось дело, и было слышно, как скрипит перо, которым что-то усердно писал математик.

1949 г.

В личном архиве Александра Николаевича сохранились и другие листочки с такими же короткими рассказиками или этюдами. Про театр. Про болельщиков футбольного матча в провинциальном башкирском городке. Про войну.

^{Статья А. Н. Яковлева. «В учительской». [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 463]}

И стихами он баловался, как и многие его сверстники в те годы.

Расторопного молодого журналиста, верно освещавшего пропаганду марксизма-ленинизма, оценили «наверху» и снова пригласили на работу в Ярославский обком КПСС, теперь на должность заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации. Отныне он ведал агитацией, то есть тем, чего (по его собственному признанию, сделанному позже) не существовало в природе. К счастью, это продолжалось недолго, уже в следующем 1951 году Александр был утвержден заведующим Отделом школ и высших учебных заведений обкома партии.

В двадцать восемь лет стал партийным работником, входившим в «номенклатуру», иначе говоря, в правящий класс советской элиты.

^{Статья А. Н. Яковлева «Заметки. О театре». [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 464]}

Это сразу сказалось на многих сторонах его жизни. На материальной — к 1500 рублей официальной зарплаты добавился конверт с 3000 рублей, с которых не брали налоги и партвзносы, был тогда такой негласный «бонус» у номенклатуры. На административной — к члену бюро обкома отныне регулярно являлся представитель соответствующей службы местного управления КГБ с докладом об обстановке в учебных заведениях Ярославской области, настроениях профессоров и студентов, негативных тенденциях (например, сообщалась информация, полученная от агентуры, о тех, кто слушает по радио вражеские «голоса»).

Еще больше его позиции укрепились с избранием секретарем партийной организации обкома.

В будущем недруги поставят ему в вину: Яковлев совсем не знал жизни, он с младых ногтей стал партийным чиновником. И ведь это так. В отличие от других лидеров, призванных в годы перестройки на капитанский мостик, он действительно никогда не работал на производстве или в сельском хозяйстве. Не прошел школу комсомольских инициатив — всяких там ударных строек, целинных земель и пр. Был, правда, два года журналистом, но и там темы его статей, как правило, имели мало общего с реальной жизнью.

Зато прошагал по всем ступенькам партийно-номенклатурной лестницы: инструктор обкома, зам. зав. отделом, зав. отделом, инструктор ЦК, зав. сектором, зам. зав. отделом, зав. отделом, секретарь ЦК, член Политбюро.

В этом смысле его судьбу можно считать уникальной.

В начале 1953 года его вызвали в Москву, на Старую площадь, на этот раз, чтобы сделать предложение — из тех, от которых отказываться не принято. После короткого собеседования сказали: «Есть мнение пригласить вас на работу в Отдел школ Центрального Комитета».

Конечно, он согласился, не раздумывая. И коллеги в Ярославле отнеслись к этому одни с уважением, другие с завистью, но все с пониманием («хороший трамплин для карьеры»). Только мать была против: «Лексан, не езди туда, скажи, что у тебя ребенок маленький». Мать боялась отпускать его далеко от родительского дома.

В Инстанции как раз в то время было принято решение укрепить аппарат свежими кадрами с мест. Заведующий отделом В. Н. Дербинов в январе 53-го представил секретарю ЦК Н. А. Михайлову отобранных кандидатов, их было семь человек, последним в этом списке значилась фамилия Яковлева.

^{Александр Яковлев Начало 1950-х. [Личный архив А. Н. Яковлева]}

Все семеро имели высшее педагогическое образование, кто десять лет, а кто и дольше состоял в партии, трое заведовали профильными отделами обкомов, остальные хорошо зарекомендовали себя в системе народного просвещения, один представлял Академию педагогических наук.

Анкетные данные Яковлева были безупречны. Просто на редкость идеальны для того, чтобы, пройдя через сито всех проверок, получить должность в Москве.

Из крестьян. Фронтовик. Выпускник педагогического института. Слушатель Высшей партийной школы. Без замечаний одолел все ступени партийно-номенклатурной лестницы в Ярославском обкоме — от инструктора до заведующего отделом. Секретарь парторганизации обкома. Орденоносец. Женат, имеет сына и дочь.

Собственно говоря, до определенной поры именно это — его идеальные, без сучка и задоринки, анкетные данные — и было залогом движения вверх.

В записке, представленной Дербиновым руководству, говорилось: «После решения вопроса о замене т. Яковлева нами будет внесено в Секретариат ЦК КПСС предложение об утверждении его инструктором Отдела школ ЦК КПСС»^[4].

Правда, как часто бывает в реальной жизни, в последний момент вся эта кадровая конструкция едва не рухнула под напором неожиданных обстоятельств.

27 февраля Яковлев в числе других был приглашен в Москву на большое совещание заведующих отделами школ обкомов и крайкомов партии.

Время было мутное, неопределенное. Чутко уловив поступивший от Сталина сигнал по поводу необходимости борьбы с «космополитами», шустрые партийцы из разных ведомств, республик и областей завалили Центральный комитет доносами о наличии таких «вредителей» и их «преступной деятельности».

Характерным в этом отношении является анонимное письмо, поступившее на имя секретаря ЦК Г. М. Маленкова и расписанное им в Отдел школ — то ли для сведения, то ли для реагирования. На том совещании в ЦК один из функционеров цитировал его. Авторы доноса, «старые партийцы-педагоги», обрушились на Министерство просвещения, Академию педагогических наук и профильные научно-исследовательские институты, утверждая, что это «своеобразный оазис для космополитов, которые здесь чувствуют себя, как рыба в воде»^[5].

По мнению анонимщиков, Минпрос, Академия педнаук и подведомственные им НИИ сплошь «заражены» исключительно «космополитами» (читай — евреями), а русскому человеку жизни там не дают.

Для выходца из ярославской глубинки Яковлева все это было в диковинку. Он и слово такое — «космополиты» — первый раз услышал только в прошлом году. При обстоятельствах очень примечательных. Яковлева тогда вызвали в Москву, в Комитет партийного контроля — существовала такая структура на Старой площади, своеобразная внутренняя контрразведка, партийное «гестапо», как шутили втихаря смельчаки. Возглавлял КПК старый большевик М. Ф. Шкирятов, о котором в аппарате ходила дурная слава, уж больно суров был Матвей Федорович ко всем, кто отступал от «ленинских норм партийной жизни».

Когда Александр зашел к нему в кабинет, Шкирятов хмуро сообщил, что на заведующего Отделом школ Ярославского обкома поступил сигнал: не проявляет данный товарищ должной активности в борьбе с засильем «космополитов», особенно в Ярославском медицинском институте.

^{Матвей Федорович Шкирятов. 1 января 1938. [ТАСС]}

Яковлев не сразу понял, о чем или о ком идет речь. А Шкирятов между тем сурово продолжал:

— Вы, молодой человек, видимо, не понимаете линию партии на современном этапе, способствуете развитию космополитизма.

И закончил с явной угрозой:

— Пока идите. Будем решать, что с вами делать.

В переводе с партийного на человеческий язык это означало как минимум снятие с должности. А то и исключение из партии.

Яковлев понуро похромал к двери, но уже у самого выхода из кабинета Шкирятов окликнул его снова:

— Почему прихрамываешь?

— Фронтовое ранение.

— А где воевал?

Когда Александр рассказал про морскую пехоту, про Волховский фронт, главный партийный инквизитор смягчился, опять пригласил к столу, стал говорить о коварстве врагов, которые со всех сторон окружают Страну Советов, о том, что надо сохранять бдительность. В итоге отпустил с миром.

Яковлев тогда про евреев имел очень смутное представление, для него люди делились на хороших и плохих, на тех, кто не предаст в трудную минуту, не дрогнет под напором обстоятельств, и на тех, кто более всего дорожит собственной шкурой. А тут сидел на совещании, слушал докладчика, который гвоздил «космополитов», словно это инопланетяне какие-то, враги русского человека. Откуда они взялись в нашей жизни? И что с ними делать?

^{Перед отправкой на фронт. Февраль 1942. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Если верить партии и газете «Правда», то «космополиты» в среде медицинских работников вели враждебную работу по отношению к руководителям нашего государства, неправильно их лечили. Теперь руководство требует разоблачать подобных врагов на других участках.

— Такие сигналы, — потрясал анонимкой докладчик на совещании, — нельзя оставлять без внимания. Ведь товарищи выражают тревогу относительно кузницы педагогических кадров, засоренной сегодня враждебными элементами.

^{Статья из газеты «Красный Балтийский флот», которая рассказывает о боевой службе морпеха А. Яковлева. 24 сентября 1942. [Из открытых источников]}

В доказательство он зачитал самые выразительные места из письма «старых партийцев-педагогов»:

«Скучает и давно скучает эта Академия о настоящем большевистском руководителе».

«Здесь русских всячески выживают под разными предлогами и не пускают ни в аспирантуру, ни в научные сотрудники».

«Нужно подумать о подыскании умного, способного и энергичного министра и президента Академии педагогических наук, причем таких, которые могли бы соответствовать требованиям нашей бурно текущей жизни».

«Нужно очиститься от этой космополитической нечисти и дать дорогу новым молодым и патриотическим силам, которых, несомненно, у нас сейчас вполне достаточно».

«Желая последовать патриотическому примеру доктора Тимашук, мы сигнализируем Вам о наших вопиющих недостатках и просим срочно их устранить»^[6].

Про Лидию Федосеевну Тимашук тогда узнала вся страна. Это она сигнализировала «органам» онеправильном лечении соратника вождя А. А. Жданова и тем самым способствовала разоблачению заговора «врачей-убийц». Газета «Правда» в те дни так рассказывала о Тимашук: «Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей. Весть о награждении Л. Ф. Тимашук высшей наградой — орденом Ленина — за помощь в разоблачении трижды проклятых врачей-убийц облетела всю нашу страну. Лидия Федосеевна стала близким и дорогим другом для миллионов советских людей»^[7].

Если «Правда» такое пишет, значит, действительно надо быть начеку. Кругом враги. И совсем не исключено, что они засели в Министерстве просвещения, в Академии педагогических наук.

Совещание в ЦК закончилось 3 марта, а еще через день в ходе совместного заседания пленума ЦК, Совмина и Президиума Верховного Совета СССР были изрядно перетряхнуты руководящие органы Центрального комитета. Свой пост потерял и тот самый Н. А. Михайлов, который вел новые назначения в подведомственном ему Отделе школ. Как правило, в таких случаях все бумаги, связанные с кадровыми предложениями, возвращались обратно.

Поздно вечером того же дня, 5 марта, скончался И. В. Сталин. Стало ясно, что в ближайшее время Центральному комитету будет явно не до кадровых изменений во второстепенном Отделе школ.

Но и это еще не все: «К тому же именно „наследник“ Н. А. Михайлова в ЦК комсомола А. Н. Шелепин в конце февраля представил в ЦК критический меморандум о положении дел в сельских школах Ярославской области»^[8]. А кто отвечал в обкоме за школы Ярославской области? А. Н. Яковлев. Значит, быть ему крайним.

^{Статья «Военные моряки на Волховском фронте. Смелая атака», опубликованная в газете «Красный флот». 29 сентября 1942. [Из открытых источников]}

То есть тогда, в самом начале марта 53-го, звезды расположились самым неблагоприятным образом для карьеры нашего героя.

Тем не менее, как ни странно, в итоге все образовалось. То самое «предложение об утверждении его инструктором» было внесено, и 13 марта 1953 года, сразу после похорон вождя, Секретариат ЦК в своем новом составе утвердил кандидатуру А. Н. Яковлева.

Вообще-то этот день, 13 марта 1953 года, вошел в историю СССР по другой, более существенной тогда причине: один из главных наследников Сталина Георгий Максимилианович Маленков вдруг обратился в Президиум ЦК с просьбой об освобождении его от обязанностей секретаря ЦК. Маленков объяснил свое ходатайство тем, что намерен целиком сосредоточиться на деятельности председателя Совета министров.

«Таким образом, в Советском Союзе ненадолго произойдет определенное разделение партийных и государственных властей и их функций. Преувеличивать значение этого размежевания, однако, не стоит», — писал в своей книге о Маленкове известный российский историк А. Сорокин^[9].

Почему не стоит? Да потому, что это разделение носило тогда формальный характер, на деле же и сам глава правительства, и его замы оставались членами Президиума ЦК КПСС со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Зато другой секретарь ЦК Н. С. Хрущев умело воспользовался тем, что его главный конкурент на наследование престола сосредоточился на решении хозяйственных вопросов, и теперь Никита Сергеевич быстро и грамотно подмял под себя Центральный комитет.

Как наш герой пережил смерть Сталина? Сам Александр Николаевич Яковлев скупо пишет об этом: «Ярославль затих. Улицы опустели. Собралось бюро обкома партии. Все молчали. Всхлипывала Лида Жарова, секретарь горкома партии. Кто-то еще. У всех одно на уме: как будем жить дальше? Казалось, что жизнь закончилась — настолько все были оболванены»^[10].

Ну, про «оболванены» он написал спустя почти полвека. А тогда, судя по всему, он и сам наряду с соратниками скорбел вполне искренно. Хотя и недолго. Потому что уже через несколько дней последовали непростые хлопоты: переезд в Москву, обустройство на новом месте, другая, гораздо более ответственная работа.

Отдел школ ЦК КПСС, инструктором которого стал Яковлев, не раз подвергался различного рода реконструкциям и переименованиям. В аппарате он не считался ключевым, «политико-образующим»: «Второстепенность Отдела объяснялась тем, что народное образование по конституциям СССР 1924 и 1936 гг. относилось к компетенции союзных и автономных республик. Эта местная национальная юрисдикция надолго останется одним из немногих атавизмов ленинской национальной политики. Так, союзно-республиканское Министерство просвещения СССР будет создано только 1 августа 1966 г., то есть на 50-м году советской власти»^[11].

Сначала, в январе 1932 года, в составе Отдела культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) был создан сектор народного образования и просвещения. Затем, спустя три года, появился самостоятельный отдел, впрочем весьма малочисленный. Его заведующий в годы войны Н. Н. Яковлев жаловался секретарю ЦК Г. М. Маленкову: «В аппарате Отдела школ ЦК ВКП(б) в настоящее время работает всего 6 человек. Не утверждена структура Отдела. До войны считалось пять секторов, но они не были утверждены…»^[12]

Накануне нового 1951 года Политбюро в очередной раз преобразовало Отдел школ, выделив его из состава Отдел агитации и пропаганды. Теперь в структуре отдела было четыре сектора — школ РСФСР, школ союзных республик, педагогических учебных заведений и научных учреждений, сектор учета. Казалось бы, структура утверждена, причем она соответствовала тогдашним понятиям территориально-ведомственной стратегии «партийного руководства». Но не прошло и двух лет, как грянуло новое преобразование.

31 декабря 1952 года (обратите внимание на дату! — работали и в самый канун Нового года, и сразу после него) Секретариат ЦК утверждает другую структуру, теперь вместо секторов вводятся подотделы: инструкторский, учебной литературы, педагогических учебных заведений и научных учреждений, секретариат.

Именно в инструкторский подотдел и пришел работать вчерашний провинциал Яковлев. Ему поручили курировать десять областей центральной части России, Академию педагогических наук, а также преподавание истории и иностранных языков.

Вначале старожилы отдела приняли его настороженно. В их глазах невольно читался вопрос: это что за выскочка такой? Или лапу мохнатую имеет, или из органов? Александру не было еще и тридцати лет — в таком возрасте попасть в число «номенклатуры» редко кому удавалось. Какое-то время он даже считался самым молодым инструктором в аппарате ЦК. Но постепенно отношение к новичку менялось. Спокойный, рассудительный человек. Перед начальством шею не гнет. Черновой работы не боится. Бумаги составляет грамотно и быстро. И с чувством юмора у него все хорошо.

«Достаточно быстро установились добрые отношения со всеми работниками отдела, — вспоминал впоследствии Александр Николаевич. — Честные, порядочные люди, не очень-то вовлеченные в политику. Она как бы проходила мимо, только иногда тихонько стучала в окошко. Разного рода совещания больше походили на педагогические семинары, чем на собрания людей, контролирующих сферу просвещения»^[13].

Он часто бывает в командировках во вверенных ему областях. В мае, едва освоившись, едет в Башкирию с целью проверки качества преподавания русского и родного языков. Посещает другие регионы — ему интересно, он с головой влезает в проблемы, связанные с постановкой школьного образования, подготовкой новых учебников, работой педагогических вузов.

В апреле того же 1953 года отдел подвергается очередной реконструкции, его структура опять возвращается, если так можно выразиться, к «территориально-отраслевому» принципу, вновь восстанавливаются сектора: школ РСФСР, школ союзных республик, педагогических учебных заведений и научных учреждений, учебной литературы.

Об отношении руководства ЦК к этому партийному подразделению свидетельствует такой факт: «школьники» сидели в самых неприспособленных помещениях, по 3–4 человека в тесных, плохо освещаемых комнатках. На все жалобы Управление делами ЦК отвечало одинаково: свободных площадей нет, выкручивайтесь как хотите.

2 января 1954 года зам. зав. Отделом школ И. К. Страхов обращается по этому поводу ко вновь избранному секретарю ЦК Н. Н. Шаталину, пишет ему о тех скверных условиях, в которых приходится работать сотрудникам отдела, перечисляет конкретные проблемы: теснота, в комнатах темно зимой и летом, поэтому постоянно приходится прибегать к искусственному освещению, люди часто болеют, жалуются^[14].

Неизвестно, какая реакция последовала в ответ на эту записку, но спустя два года Отдел школ был подвергнут новой реорганизации — на сей раз с летальным исходом: его попросту упразднили, а оставшихся после сокращения сотрудников перевели в сектор укрупненного Отдела науки, высших учебных заведений и школ.

Но это будет в феврале 56-го, а пока молодой партийный работник Яковлев продолжал осваивать науку партийного руководства народным просвещением.

Вместе со смертью Сталина сдулось, превратилось в прах «дело врачей». Антисемитская кампания быстро сошла на нет. Зато появились новые враги, партия опять обнажила свой карающий меч. Сначала под него попал Лаврентий Берия. Июльский пленум исключил его из руководства, последовали арест, суд, расстрел. Берия был объявлен шпионом многих иностранных разведок, злодеем, каких свет не видывал. Согласно принятым тогда «правилам игры» эту дикую версию следовало безоговорочно принять на веру, большинство так и сделало. И только некоторые, самые искушенные, понимали, что в верхах идет жесточайшая схватка за обладание властью.

Был ли среди таких А. Н. Яковлев? Судя по его записям, вряд ли. Слишком большая дистанция отделяла рядового инструктора от руководителей ЦК, их интриг, тайных и явных помыслов.

Из противников следующим стал Георгий Маленков — его через два года после смерти Сталина сместили с поста председателя Совета министров, лишили права вести заседания Президиума ЦК партии, а затем и вовсе сослали на небольшие хозяйственные должности в Казахстан.

Зато, как на дрожжах, поднимался Никита Сергеевич Хрущев, формально первый секретарь Центрального комитета, а неформально — самый главный человек в стране.

Яковлев видел Хрущева близко только один раз — во Владивостоке, в октябре 1954 года, когда руководитель партии возвращался из Китая и в аппарате решили подстраховаться — вдруг у Никиты Сергеевича возникнут вопросы — послали в Приморье трех представителей разных отделов, среди них оказался и Александр. Там он был представлен первому секретарю.

И там же услышал из уст главного коммуниста слова, которые повергли его в шок. Выступая на партийно-хозяйственном активе, Хрущев подверг резкой критике ситуацию в стране. Его риторика была совершенно не похожа на выступления прежних партийных бонз. То есть настолько не похожа, что Яковлев и его коллеги-командированные вечером на ужине боялись смотреть в глаза друг другу. Они, воспитанные в атмосфере сталинского страха, с молоком матери впитавшие все табу, которые существовали в стране, были растеряны, подавлены, испуганы.

А что сказал тогда во Владивостоке Хрущев? Он всего лишь призвал партийцев не эксплуатировать бесконечно доверие народа, не обещать ему царство небесное в будущем, а дать все необходимое для достойной жизни сегодня, сейчас.

«И только наш многотерпеливый русский народ терпит, но на этом терпении дальше ехать нельзя, — рубил кулаком воздух Никита Сергеевич. — А мы не попы, а коммунисты, и мы должны это счастье дать на земле. Я был рабочим, социализма не было, а картошка была; а сейчас социализм построен, а картошки нет»^[15].

Вернувшись в Москву, Александр побоялся рассказывать об услышанном даже своим близким друзьям. И, кстати, никаких упоминаний в печати о том хрущевском выступлении тоже не было.

Летом 1954 года Совет министров СССР принял постановление, которым вводилось совместное обучение мальчиков и девочек в советских школах. В первом пункте этого документа говорилось, что правительство идет на сей шаг, «учитывая пожелания родителей учащихся и мнение учителей школ».

Кстати, до 1943 года мальчики и девочки учились совместно, сам Яковлев ходил в сельскую школу, где не было такого разделения. И вот новая реформа. Зав. отделом ставит задачу: выехать на места, проверить, как реализуется правительственное постановление, особое внимание обратить на союзные республики Средней Азии и регионы Северного Кавказа, где сильны религиозные предрассудки.

Годом позже, уже вполне освоившись на Старой площади, хорошо уяснив те самые «правила игры», инструктор Отдела школ Яковлев обращается к заведующему отделом Н. Д. Казьмину с запиской, посвященной критике пьесы драматурга Н. Ф. Погодина «Мы втроем поехали на целину».

Видимо, это единственный серьезный документ за подписью Яковлева, оставшийся в цековских архивах того времени. Почему? Во-первых, существовавшая тогда практика не допускала, чтобы официальные бумаги шли наверх за подписью инструктора или ответорганизатора. Эти низовые работники готовили разного рода материалы (справки, записки, итоги проверок, предложения), затем направляли их заведующему сектором, тот, если считал нужным, заместителю заведующего отделом и так далее. И уж в виде документа, по которому следовало принимать какие-то меры, бумага обычно выходила за подписью не ниже, чем зам. зав. отделом.

^{Свидетельство о болезни А. Н. Яковлева. Не ранее 3 февраля 1943. [Из личного архива А. Н. Яковлева]}

^{Письмо А. Н. Яковлева о своем ранении и возвращении домой. 18 января 1943. [Из личного архива А. Н. Яковлева]}

Записка Яковлева начиналась так, как и было принято писать в то время начальству: «Считаю необходимым доложить Вам о следующем».

И дальше на пяти страницах следовал подробный разбор пьесы известного драматурга. С обильным цитированием диалогов, сцен и жесткими авторскими выводами.

Тут надо заметить, что Николай Погодин был не просто драматургом, а человеком, обласканным властью: лауреат двух Сталинских премий, заслуженный деятель искусств, главный редактор журнала «Театр». Его пьесы шли во многих столичных и периферийных театрах. Очередная — о молодых целинниках — была поставлена Центральным детским театром в Москве.

И вдруг Яковлев с несвойственной его должности смелостью обрушивается на эту работу, называя ее клеветнической и призывая изъять пьесу из репертуара театров.

В своей рецензии он являет себя как типичный партийный моралист, для которого освоение целинных земель — это всего лишь героический подвиг советской молодежи, беззаветная борьба с трудностями, любовь и дружба, партия и комсомол, а также «славные коллективы советских патриотов». Он вроде бы искренне удивляется: «Однако ничего подобного в пьесе нет. Спектакль и пьеса оставляют тяжелое впечатление своей неправдивостью, искажением действительности, издевкой над высокими чувствами молодых людей, откликнувшихся на призыв партии о поездке на целину»^[16].

Возможно, сам автор этой записки и не лукавил, возможно, он был убежден в том, что и на целину, и на ударные комсомольские стройки ехали «по зову сердца» исключительно идеальные молодые люди, что у всех у них славное комсомольское и пионерское прошлое, а говорят они языком правдинских передовиц. Но скорее всего дело в другом: Яковлев просто выполнял спущенное сверху поручение. Иначе он бы никогда не осмелился так жестко критиковать «номенклатурного» драматурга Погодина. И ставить под рецензией свою подпись.

^{Нина Ивановна Яковлева. Конец 1940-х. [Из архива Л. Шерстенникова]}

^{А. Н. Яковлев с женой и дочкой Наташей. Ярославль. 1950. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Он не жалеет язвительных слов в адрес пьесы и ее автора, который «издевается над молодежью, наделив ее отвратительными чертами пьяниц, хвастунов, бандитов, ущербных, морально опустошенных людей, глумится над юношами и девушками, называя их „залежными“ и „дефективно-залежными“ героями, лжет на них, заставляя говорить „блатным“ языком, тем же языком, что и „неизвестный“, который открыто смеется над прибывшими, считая их „новыми контингентами“ и ссыльными». И далее:

Зачем Н. Погодину захотелось покуражиться над нашей молодежью, поглумиться над делом, составляющим одну из славных страниц борьбы советского народа за укрепление своей Родины? Эта страница написана руками молодежи, честными и чистыми руками, а теми, которые где-то, когда-то увидел Н. Погодин.

Автор пьесы погнался за сенсацией, собрал фактики, соорудил сомнительные ситуации и попытался выдать это за правду жизни. А для вящей убедительности именовал свое сочинение «героической комедией», хотя в нем нет ничего ни героического, ни комедийного, а есть одна фальшь.

Журнал «Новый мир» напечатал эту пьесу, детский театр поставил ее, Московская студия телевидения показала и порекомендовала спектакль для старших школьников, наконец, редакция «Комсомольской правды» напечатала хвалебную рецензию о спектакле, что, по моему мнению, является ошибкой^[17].

В конце своей записки Яковлев предлагает не только изъять клеветническую пьесу «Мы втроем поехали на целину» из репертуара театров, но и поручить газете «Правда» выступить с рецензией на спектакль и пьесу, а президиуму Союза писателей разобраться с обстоятельствами опубликования указанной пьесы и доложить ЦК КПСС.

Рецензия была направлена руководству в конце декабря 1955 года, а уже 9 января 1956-го на этот сигнал оперативно отреагировал Отдел культуры ЦК в лице его заведующего Д. А. Поликарпова: сделаны необходимые замечания Министерству культуры СССР, Центральному детскому театру и драматургу Н. Погодину. Опубликование пьесы в журнале «Новый мир» и положительная рецензия на спектакль, напечатанная в газете «Комсомольская правда», подверглись критике в редакционной статье газеты «Правда»^[18].

Справедливости ради, надо сказать, что на судьбе самого драматурга приведенный эпизод никак не сказался, более того, спустя несколько лет Николай Погодин был удостоен Ленинской премии и до конца жизни оставался в обойме признанных и почитаемых в СССР литераторов.

А что же Николай Федорович думал о «рецензенте» из ЦК? Счел его типичным партийным ретроградом? Чиновным конъюнктурщиком? Впрочем, может быть, ничего подобного и не думал, потому что сам был не без греха, живо откликался на главные социалистические веяния, а Ленинскую премию получил за трилогию о Владимире Ильиче.

В эти годы, по собственному признанию нашего героя, он если и проявил себя как-то, то исключительно в рамках дозволенного. Исправно ходил на работу, просиживая в ЦК «от и до» с перерывом на обед. По выходным, случалось, выезжал с семьей в загородный цековский пансионат, где такие же, как он, инструкторы, ответорганизаторы и консультанты чинно прогуливались по лесным дорожкам, а из развлечений позволяли себе бильярд, шахматы и городки. Он не совершил ни единого героического поступка, не вылезал вперед других с инициативами, помалкивал на партийных собраниях, в нужных местах аплодировал, а если требовалось кого-то осудить, то без сомнений осуждал. Верный солдат партии, ее надежный служака.

Он вел себя так, потому что сразу усвоил: только такое поведение обеспечит ему сохранность в аппарате, а если повезет, то и продвижение по службе.

Было ли это проявлением карьеризма, порочным желанием любыми способами сохранить место «у корыта»? Кто-то скажет, что да. Но на мой взгляд, а я самым дотошным образом отследил жизнь своего героя от рождения до смерти, прочел все написанное им и почти все написанное о нем, поговорил с десятками людей, знавших его, так вот, по моему глубокому убеждению, Александр Яковлев вплоть до конца 60-х лишь готовился к той жизни, которая сделает его знаменитым, к тем поступкам, о которых будут говорить все — одни с нескрываемым восхищением, другие с гневом.

Разумеется, вначале это был совсем неосознанный процесс: парень из ярославской деревни, не очень грамотный, совсем не интеллигентный, с комплексом пожизненной хромоты (а ведь молодой, за девками ухаживал!), он много и упорно учился — в пединституте, в Высшей партийной школе, в Академии общественных наук. И одновременно с накоплением знаний приходило понимание окружающей жизни. Возникали вопросы, порой мучительные, страшные, такие, которые никому не задашь.

До поры хранил их при себе. Придет время — и он найдет ответы на них, щедро поделится этими откровениями со всеми нами. Но пока надо держать рот на замке. Быть тихим и исполнительным. Проводить линию партии на том участке, который ему поручен. Если это Отдел школ, значит, внимательно отслеживать школьные учебники на предмет их соответствия текущей политике КПСС, смотреть за кадрами в Минпросе, реагировать на сигналы с мест — все ли ладно с преподаванием, с дисциплиной учащихся, с материально-технической базой учебных заведений?

Если и испытал он в то время какое-то потрясение, то благодаря ХХ съезду КПСС и секретному докладу на нем Н. С. Хрущева, посвященному разоблачению культа личности и сталинским репрессиям.

По воспоминаниям Александра Николаевича, этот съезд, как и все другие подобные форумы коммунистов, вначале проходил по обычной схеме: докладчики выходили на трибуну, рапортовали об успехах вверенных им парторганизаций в деле строительства коммунизма (увеличение надоев молока, прирост сельхозпродукции, новаторство в науке, рекорды в добыче угля и пр.), обязательно подчеркивали ведущую роль КПСС, клялись в верности вождям, костерили на чем свет американский империализм.

Яковлев не был делегатом, но посещал заседания, как лицо приглашенное сидел на балконе.

И вот 25 февраля 1956 года, заключительное заседание. Еще на входе в Кремль бросились в глаза необычно суровые меры по режиму допуска: офицеры КГБ придирчиво проверяли мандаты делегатов и приглашения, просили предъявить партийный билет, сверяли фамилии с имевшимися у них списками. Накануне Яковлеву шепнули в отделе: заседание будет закрытым и проходить вне повестки дня. А что, почему — этого никто сказать не мог.

То, что произошло потом, буквально вывернуло его наизнанку. От испытанного тогда шока он не мог избавиться еще долго.

Никита Сергеевич на трибуне. Выслушав положенную ему по заведенному ритуалу порцию аплодисментов, поднимает руку, прося тишины. Председательствующий уже объявил название его доклада — «О культе личности и его последствиях». Хрущев начинает свою речь, явно волнуясь. Но постепенно обретает уверенность, неоднократно отступает от напечатанного текста, импровизирует… В зале стоит гробовая тишина. Ни привычных оваций, ни шепотка, ни скрипа кресел. Все ошеломлены тем, что слышат.

Многие из сидящих в этом зале, возможно даже большинство, являлись не просто свидетелями зарождения и расцвета культа личности Сталина, а активно участвовали в возвеличивании вождя, свято верили в его непогрешимость, были убеждены в том, что только так и не иначе может совершаться великое дело строительства социализма.

«А Хрущев приводил факт за фактом. Один страшнее другого. Уходили с заседания, низко наклонив головы. Шок был невообразимо глубоким. Особенно от того, что на этот раз официально сообщили о преступлениях „самого“ Сталина — „гениального вождя всех времен и народов“»^[19].

В последующие дни Яковлеву стало ясно, что подавляющая часть работников партийного аппарата отрицательно отнеслась к докладу Хрущева, хотя открыто никто такого не говорил: «Шушукались по углам».

А вот сам наш герой сильно призадумался: «Мучительные размышления грызли меня беспощадно и безостановочно. Стал усыхать рабочий энтузиазм, временами наступала апатия ко всему происходящему. Угнетала щемящая пустота в душе»^[20].

Он копался в собственной душе, пытаясь понять: что же произошло? Что же случилось? Выходит, пройденный путь, которым мы так гордились, о котором слагали стихи и песни, был устлан телами безвинных жертв? Выходит, нет больше веры в того идола, которому поклонялись, которого обожествляли?

В своих воспоминаниях он назвал то состояние «оскорбленным чувством ограбленной души».

Следовало как-то остановиться, осмотреться, привести в порядок заплутавшиеся мысли, понять, что же дальше. Плыть, как и прежде, по течению он уже не мог.

И тут как раз Хрущев затеял новую реорганизацию аппарата ЦК, в ходе которой Отдел школ упразднили. Яковлев принял решение: с чиновной жизнью следует повременить. Написал одно заявление с просьбой отпустить его на учебу в аспирантуру Академии общественных наук, ему отказали, тогда обратился с той же просьбой еще раз. Снова отказ. И только на третий раз, и то после разговора с секретарем ЦК П. Н. Поспеловым, получил желанное добро, но с условием — что пойдет учиться на кафедру истории КПСС. Да и куда еще идти молодому партработнику, сотруднику Центрального комитета, историку по первому образованию? А Яковлев видел себя на кафедре международного коммунистического и рабочего движения. Он уже прекрасно сознавал, какую «науку» преподают историки партии, не хотел посвящать следующие годы жизни переливанию из пустого в порожнее.

В итоге решил и эту проблему.

Аспирантура АОН при ЦК КПСС считалась инкубатором руководящих партийных кадров. Принимали туда не всякого, а только с должности не меньше инструктора ЦК или зав. отделом обкома. Три года обучения с сохранением прежней заработной платы. В среде аспирантов ходила шутка: «Спасибо партии родной за трехгодичный выходной». После сдачи экзаменов кандидатского минимума соискатели выходили на защиту кандидатских диссертаций. Правда, многие из них не озадачивали себя серьезными темами, требующими глубоких знаний, погружения в соответствующую проблему, тщательного научного анализа. Типичной была диссертация под условным названием «Роль партийной организации в повышении надоев молока» (варианты: росте производительности труда, увеличении добычи нефти, раскрываемости преступлений, улучшении качества кондитерских изделий…). Но иногда встречались серьезные люди с серьезными научными амбициями, и для таких в АОН тоже находилось место. Был т. н. спецхран, то есть библиотека, куда поступала всякая запрещенная в СССР литература, «самиздат», книги и периодика, выпущенные на Западе, рефераты с грифом «Для служебного пользования», материалы радиоперехвата всяких враждебных «голосов». Были маститые ученые с докторскими степенями, которые становились научными руководителями таких аспирантов, оппонентами на их защитах.

Словом, если не все, то очень многое зависело от конкретного человека, поступившего в аспирантуру, и от той цели, которую он перед собой ставил.

После окончания учебы и защиты диссертации аспирант, как правило, получал должность на одну ступень выше прежней.

Цели у Александра были следующие. Во-первых, запастись прочными знаниями в сфере международной политики, особенно в том, что касалось советско-американских отношений. Во-вторых, подтянуть свой английский язык — с тем чтобы свободно пользоваться монографиями, книгами, научными публикациями, изданными на Западе. И в-третьих, заново перечитать классиков марксизма-ленинизма, это стало необходимостью именно сейчас, после ХХ съезда, после всех горьких раздумий, навеянных докладом Хрущева.

Если же говорить о карьере, то и это учитывалось в его личном раскладе: с дипломом об окончании АОН еще никто не оставался обиженным.

^{Справка о сдаче А. Н. Яковлевым кандидатских экзаменов. 14 июля 1960. [Личный архив А. Н. Яковлева]}

Он ни на йоту не сомневался в верности социалистического курса, продолжал считать советское общество самым справедливым на земле, а свою принадлежность к коммунистической партии величайшей драгоценностью. Но вопросы возникали. И в поисках ответов на них Яковлев сел за академическую парту.

Одно дело — изучать историю коммунистической партии и Советского государства сразу после школьной скамьи, когда еще материнское молоко на губах не обсохло. Ты чаще всего автоматически запоминаешь факты и догмы, особенно не вдумываясь в их суть, — для того чтобы вдумываться, не хватает ни жизненного опыта, ни мозгов. Просто зубришь, чтобы сдать экзамен, и все. И совсем другое, когда ты вникаешь в эти серьезные книги, уже будучи взрослым человеком, хлебнувшим фронта, испытавшим на себе многое из конкретной практики социалистического строительства.

Аспирантские годы оказались очень важными для того будущего, которое было уготовано Александру Николаевичу. Он сутки напролет просиживал в библиотеке и зале «спецхрана». Посещал лекции и семинары, предпочитая тех профессоров, которые призывали думать, а не принимать все сказанное на веру. На «отлично» сдал экзамены кандидатского минимума за исключением политэкономии — там у него вышел спор с преподавателем, попросившим снять в автореферате абзац про то, что абсолютного обнищания пролетариата при капитализме быть не может. Абзац он отстоял, но профессор оценку снизил.

Перечитал все труды Маркса, работы Ленина. Вопросов только прибавилось. Вот, например, бесконечная мантра про диктатуру пролетариата, про то, что вся власть у нас принадлежит рабочему классу — самому передовому и революционному. Ну где это в СССР рабочие или крестьяне реально управляли даже на низовом, городском или поселковом, уровне? Всегда и везде главенствовала партия — она рулила экономикой, сельским хозяйством, решением коммунальных проблем, обороной, культурой, прессой, всем. А партийный аппарат — разве он состоял из рабочих? Нет, на девяносто девять процентов он состоял из таких, как Яковлев, то есть из советских чиновников, это и был, по сути, правящий класс.

Или еще один тезис, бесконечно повторяющийся в выступлениях вождей, про обострение классовой борьбы. Ведь он и лежал в основе сталинских репрессий, большевикам всюду чудились враги, искореняли их беспощадно — в своей среде, в крестьянстве, в промышленности, в армии, у чекистов, среди деятелей культуры и искусства. Здание светлого коммунистического будущего воздвигалось на фундаменте из крови и слез. А разве есть запас прочности у такого фундамента?

Эти открытия порой повергали его в смятение. Ведь даже на аспирантской скамье он продолжал ощущать себя частью номенклатуры, цековским работником, членом великой коммунистической партии. И свой последующий путь после аспирантуры не мыслил без партии.

Значит, что? Придется теперь всю оставшуюся жизнь лукавить, притворяться «верным ленинцем», а внутри презирать весь этот идеологический балаган, бесконечные заклинания, чудовищное словоблудие, двойные и тройные стандарты?

Как ни странно, в итоге он не почувствовал сожаления от всего, что произошло: «Дышать и думать стало легче. Я снова обрел рабочую форму, начал гораздо пристальнее всматриваться в реальную жизнь, которая демонстрировала бездонную пропасть между марксистско-ленинским проектом общественного устройства и реальностями общественного бытия»^[21].

За толстыми стенами здания Академии общественных наук тем временем продолжалась жизнь, наполненная разными событиями, порой вполне судьбоносными для Советского государства. И аспиранта Яковлева иногда отрывали от книг, вызывали на Старую площадь, чтобы он поучаствовал в подготовке важных документов. Так было, например, в 1957 году, когда он принял участие в написании проекта постановления ЦК о культе личности.

Этому предшествовали три письма, направленных из ЦК в партийные организации страны, в них аппарат требовал усилить борьбу с антипартийными и антисоветскими настроениями, а фактически дезавуировал выступление Н. С. Хрущева на ХХ съезде. Начавшаяся десталинизация изрядно напугала чиновников, которые увидели в ней отступление от генеральной линии партии, попытки свернуть с магистрального пути. Да тут еще начались известные события в Венгрии, госбезопасность то и дело сообщала об оживлении контрреволюционных и антисоветских сил.

Из трех закрытых для широкой публики писем самым угрожающим было последнее, выпущенное в декабре 1956 года под названием «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов». Там наряду с угрозами в адрес «вражеского охвостья» как раз и упоминалась в очередной раз «диктатура пролетариата», которая «должна быть беспощадной».

Вслед за этим, как и было принято, за дело взялись карательные органы (а вовсе не пролетариат), тысячи людей, поверивших Хрущеву, обещавшему обновление общества, были осуждены.

С тех пор в высшей партийно-советской элите не прекращалась борьба двух линий: одна требовала навсегда покончить со сталинским наследием, представители другой, напротив, требовали возвратить вождя на пьедестал, а вместе с ним вернуть прежние методы руководства.

Кажется, отголоски этой борьбы мы наглядно видим даже сегодня. Во всяком случае, в день рождения «отца народов» к его бюсту на Красной площади каждый год возлагается все больше венков и цветов. Да и в речах ряда нынешних заметных политиков все чаще прослеживается тоска по сильной руке и тому порядку, который якобы существовал при Иосифе Виссарионовиче.

Конечно, Хрущеву приходилось считаться с тем, что вокруг него и рядом с ним остались видные соратники Сталина, прямые или косвенные соучастники кровавых злодеяний, которые совсем не хотели дальнейших разоблачений. И сам Никита Сергеевич был не без греха, он тоже подписывал «расстрельные списки» и плясал (в буквальном смысле) под дудку диктатора. Конечно, после ХХ съезда ему сообщали, что на местах, в республиканских, областных, краевых партийных организациях, далеко не все в восторге от разоблачения культа. Первый секретарь ЦК КПСС поневоле был вынужден лавировать, отступать под натиском «наследников Сталина».

С одной стороны, ему посылала сигналы поддержки фронда в лице писателей, поэтов, публицистов, художников, композиторов, научной интеллигенции, эта публика восторженно встретила процесс десталинизации. С другой — он ощущал угрозу, исходившую от партийной номенклатуры, увидевшей во всем этом попытки ревизии марксизма-ленинизма, оппортунистические тенденции.

Решительный бой своим противникам в недрах Президиума ЦК Хрущев дал на знаменитом июньском пленуме 1957 года. Накануне «старики» (предсовмина Булганин, глава Верховного Совета Ворошилов, первые замы председателя правительства Молотов и Каганович и другие) семью голосами против четырех проголосовали за снятие Никиты Сергеевича с поста первого секретаря. Однако Хрущев оказался не так прост, как о нем думали. С помощью главы КГБ Серова он оперативно доставил в Москву своих сторонников, первых секретарей обкомов и крайкомов, членов ЦК, которые решительно высказались за то, чтобы Никита остался у руля партии. Затем состоялся пленум, продолжавшийся ровно неделю, на нем «антипартийная группа» в лице Молотова, Кагановича и Маленкова была фактически разгромлена.

Яковлев внимательно следил за всеми этими событиями, происходившими «наверху», потому что всегда сознавал: учеба когда-нибудь закончится, предстоит возвращение в те же сферы, значит, надо знать, кто в фаворе, кто чем дышит, на кого делать ставку.

Тема его кандидатской диссертации была сформулирована так: «Критика американской буржуазной литературы по вопросу внешней политики США 1953–1957 гг.». Работа продвигалась без особых проблем. Английский язык хоть и не просто, но давался. Нужная литература в «спецхране» имелась, а ту, которой недоставало, он тоже добывал — привозили из командировок в Штаты знакомые дипломаты и журналисты. В 1959-м планировалась защита.

Однако за год до этого биография Яковлева делает еще один очень примечательный и совсем не типичный для той жизни зигзаг: его направляют на годичную стажировку в США, причем не куда-нибудь, а в престижнейший Колумбийский университет, кузницу кадров американской элиты.

Интересно, что Александр Николаевич в своих мемуарных книгах, многочисленных статьях и интервью весьма скупо рассказывает об этом периоде своей жизни. То ли не считая его значительным, то ли еще по каким-то причинам. Между тем проведенный за океаном год сильно повлиял на его дальнейшее мировоззрение, сказался на многих последовавших затем решениях и поступках.

Не иначе как невероятным везением можно объяснить сам факт этой длительной стажировки в одном из самых престижных университетов мира.

Судите сами.

В 1955 году главы правительств четырех стран (СССР, США, Великобритании и Франции) встречаются в Женеве, где впервые после Второй мировой войны обсуждают вопросы глобальной безопасности, осторожно, с явным недоверием друг к другу, прощупывают пути к ослаблению конфронтации. Три года спустя в Вашингтоне подписывается соглашение между Соединенными Штатами и Советским Союзом о взаимных обменах в области культуры, техники и образования. Один из разделов этого документа говорит о том, что уже в текущем 1958 году оба государства согласны обменяться делегациями университетских преподавателей и приступить к обмену студентами между Московским и Ленинградским университетами, с одной стороны, и американскими университетами (Колумбийский и Гарвардский) — с другой стороны.

Вот так впервые за всю историю советско-американских отношений оба государства приступили к обмену не взаимными упреками, подозрениями и угрозами, а профессорами и студентами. Правда, тут следует заметить, что далеко не всегда этот процесс носил чисто гуманитарный характер, ибо спецслужбы и Штатов, и Советов мгновенно оседлали канал обмена, обильно комплектуя делегации не студентами, а агентами. Но об этом мы еще поговорим ниже.

На 1958/1959 учебный год стороны договорились отправить друг другу группы студентов, причем состав этих групп каждая сторона определяла самостоятельно. В Москве оформлением загранпоездки формально занималось Министерство высшего и среднего образования СССР, а неформально, то есть фактически, — КГБ и ГРУ, представители этих секретных служб и составили большинство в первом десанте.

Четверых из тех восемнадцати счастливцев, кому повезло оказаться за «железным занавесом», направили в Колумбийский университет. Двое из них, как потом выяснилось, были сотрудниками Первого главного управления КГБ (внешняя разведка), один представлял военную стратегическую разведку и один, по фамилии Яковлев, считался «чистым». Разумеется, тридцатипятилетнего партийного функционера, ветерана войны трудно назвать «студентом», но опять-таки формально и к нему претензий у американцев не оказалось: им не составляло особого труда проверить аспирантский статус Яковлева, и по возрасту (лимит — 35 лет) он тоже подходил.

Что же касается трех других, то, возможно, у ФБР и были на их счет какие-то подозрения, однако каждый из них тоже имел надежные документы прикрытия.

Выше я написал, что Александру невероятно повезло с этой годичной заокеанской стажировкой. И разве не так?

Он хотел посвятить свою дальнейшую жизнь исследованию международной политики и служению ей, а где, как не в Нью-Йорке, изучать этот предмет, в том самом университете, который воспитал блестящую плеяду ученых (десятки из них стали Нобелевскими лауреатами), политиков (десятки из них возглавили разные государства и правительства), деятелей культуры (одних лауреатов премии «Оскар» не счесть)?

Он работал над диссертацией, основой которой был анализ американских источников, — а где еще изучать эти книги, статьи и рефераты, как не на их родине, получая нужные комментарии непосредственно от авторов этих книг, статей и рефератов?

Да и что там говорить, какому советскому человеку не хотелось тогда заглянуть за «железный занавес», увидеть собственными глазами тот самый Запад, о загнивании которого денно и нощно твердила наша пропаганда? А здесь выпал редкий, редчайший, уникальнейший шанс не просто наведаться в самую главную капиталистическую страну как турист, а на целый год погрузиться в ее жизнь, делить кров и хлеб с коренными американцами, свободно общаться с ними на любые темы.

Еще раз повторю: речь идет о 1958 годе, когда между нашими странами не существовало ни туризма, ни постоянных контактов по линии культуры, спорта, науки.

Этим восемнадцати первым «студентам» предстояла наряду с учебой интересная и не всегда легкая миссия — растопить лед холодной войны, явить американцам советского человека.

Неизвестно, кто был инициатором включения в группу стажеров работника ЦК КПСС (Александр, по сути, оставался им, даже будучи аспирантом). Возможно, это единственный прецедент такого рода в истории гуманитарных обменов.

Накануне поездки всех отобранных кандидатов тщательно и не один раз инструктировали насчет того, как следует вести себя за океаном. Рекомендовали никогда не ходить по городу по одному, только группой, иначе могут быть провокации. Избегать приглашений в частные дома — там уж точно русских ждут расставленные капканы. В ходе дискуссий твердо отстаивать приоритеты советского образа жизни.

Уже годы спустя Александр Николаевич, вспоминая тот период своей жизни, признавался: «У меня частенько появлялось желание бросить эту затею и остаться дома… Чиновники, без конца обучавшие нас, больше всего боялись, что мы останемся там, за рубежом, а им, значит, придется расставаться с карьерой»^[22].

Чиновники опасались небезосновательно. Случаи бегства совграждан на Запад были нередкими, число «невозвращенцев» росло. И каждый такой случай всегда становился предметом серьезного разбирательства по всем линиям — партийной (кто давал характеристику для выезда?), комитетской (как прошляпили, выпустили из-под наблюдения ненадежного человека?), ведомственной. Лиц,допустивших халатность, естественно, наказывали по всей строгости.

А тут впервые в истории целая группа молодых людей едет на год в логово врага, причем жить эти молодые люди будут не в посольстве и не в отеле под присмотром «кураторов», а в студенческих общежитиях, общаться с кем попало. Вся надежда на офицеров разведки, тоже замаскированных под студентов, но ведь и офицеры эти, попав в сомнительную среду, могут дать слабину, за ними тоже нужен контроль…

Представляю, как болела голова у тех работников Отдела загранкадров ЦК, которые готовили выездные документы.

Но вот наконец все хлопоты и тревоги позади. 22 ноября группа вылетела в Копенгаген, где ее ждала пересадка на самолет до Нью-Йорка.

В личном архиве Александра Николаевича сохранились записи той поры, которые любопытно процитировать.

22. XI.58 г.

Суббота

Пишу по памяти. Кажется, все заботы и тревоги закончились. Нас, группу советских студентов и аспирантов, приготовили к вылету на учебу в США. Что и говорить — дело большое, нужное и серьезное. Очень волнуюсь, все-таки уж очень много неожиданностей может ожидать нас. Но в то же время где-то подсознательно чувствую, что бояться нет оснований. Главное в жизни верить в людей, а они всюду одинаковы.

Дома все переживают страшно, особенно Нина. Но все наши тревоги оказались напрасными в этот день. Кто-то ошибся, и нас завернули от Копенгагена обратно. Вся Европа покрыта тучами. Сплошные облака. В Москве садились тоже в тумане. Немного было боязно. Отлета сегодня не будет.

23. XI-58

Воскр.

Почти весь день проторчали в аэропорту. Напрасно. Снова вернулись домой.

24. XI.58

Понед.

И вот наконец мы в Копенгагене. После дорожных мытарств чувства немножко притупились, но все равно интересно. Другая страна, другие обычаи, другой мир. Лица у всех товарищей полны ожидания чего-то необычного, нового, но все пошло хорошо и складно с самого начала. Скандинавская авиакомпания (SAS) повезла нас по городу. Наш гид говорит по-русски. Утверждает, что изучил самостоятельно. Или он вундеркинд, или хвастается. Кстати, обслуживание этой компании замечательное.

Город чистый, много магазинов, но мало людей в них. Все улицы, по которым мы ехали, горят огнями торговли. Все сверкает, блестит. Были на центральной площади, где живет король, наследница, какой-то принц и ходят охранники в русских медвежьих шапках, подаренных когда-то русским императором.

Все чаще наш гид показывал нам памятники королей, их дворцы и обращал внимание на то, что ими сделано. «Здание, построенное нашим любимым королем таким-то» и т. д.

Улицы узкие, движение небольшое. Электричества мало.

Гид был достаточно вежлив и доброжелателен. Только однажды, показывая на советский корабль, стоящий в порту, он сказал:

«Раньше он назывался „Молотов“, теперь не знаю». В голосе была явная издевка.

В Нью-Йорк вылетели ночью. И скажем — это была ужасная ночь. 15 часов без пересадки в кромешной темноте. Да еще объяснения, что одевать, куда вылезать, что нажимать в случае… Слава богу — случая не было. Все кончилось благополучно.

25. XI-58

Вторник

Мы в Нью-Йорке. Пускаемся в плавание по этим неизведанным нами морям. Прошли все формальности, кстати, они не очень строги.

Встречать нас пришли Mr. Манфорд, председатель межуниверситетского комитета, Mr. Томпсон, Mr. Bugerman, представитель Колумбийского университета, а также наш товарищ из ООН Н. И. Буров.

Хорошо еще, что не было репортеров. Все мы желтые, измученные, злые, словно черти, после такой трудной дороги. Хочется только спать. Но нас повезли по городу.

О ужас, оказывается, я совсем не знаю языка. Абсолютно не понимаю и только умею говорить. Да, дела! Отвезли в гостиницу «Мартиника» на Бродвее, дали по 9 долларов, по пачке книг, а также карту США, где обозначены места, запрещенные для нашего посещения. Вместе с картой США вручили карту нашей страны, где обозначены места, запрещенные для посещения американскими гражданами.

Все происходит очень вежливо, по-деловому.

Вечером были в Представительстве. Советник Крылов пожелал нам успеха в этом новом и интересном деле.

26. XI-58

Среда

За нами приехал Mr. Bugerman и повез в Колумбийский университет. Определили в общежитие, затем мы пошли к Ms Нованс, которая является, так сказать, советником иностранных студентов. Милая женщина. Там закончили все формальности и получили программу будущих действий.

27. XI-58

Четверг

Сегодня большой американский праздник, День благодарения (Thanksgiving). По обычаю каждая семья в этот день имеет к столу индюшку. В честь праздника до понедельника не работают школы, университеты. Вот и мы безработные.

Были у профессора Шеллера на празднике. Он приехал за нами на машине и отвез обратно. Принимали нас племянник жены, сын (приезжали вместе с профессором) и, конечно, жена. Профессор известен. Он составлял конституцию для Индонезии и Эритреи. Показывал нам фото людей, городов, зданий, событий в странах, где он был. Создается впечатление, что профессор коллекционирует человеческие души разных нацио-нальностей. Потому и мы были там. Племянник его был в России, учился в Финляндии. Политических разговоров, слава богу, не было, кроме разве о Пастернаке. Кстати, его сделали за рубежом настолько популярным, что в книжных магазинах, обычных лавках, аптеках и т. д. эта книга («Доктор Живаго») стоит на первом месте.

Живет профессор в хорошем особняке, который купил еще до войны за 7000 долларов. Сейчас такой дом стоит 30 000.

28. XI

Пятница

Случайно встретили в метро человека, который уехал из России в 1943 году и отрекомендовался как враг народа. Лицо при этом было неприятное: угрюмое, печальное, злое, ироническое, полное сожаления.

Вечером были у Видермана и его жены.

Да, утром нас знакомили с правилами в библиотеке, кстати, очень обширной, хорошей и удобной. Но мне сейчас не до библиотеки. Я временами начинаю отчаиваться. Язык, язык. Я злюсь, готов проклинать себя и наш метод обучения языкам (хотя он, наверное, ни при чем).

Но мне кажется, я немножко начал понимать лучше. Но чуть-чуть. Были в кино: «Defiant ones». Фильм, как белый и негр, скованные цепью преступников и убежавшие из-под стражи, начинают сближаться, понимать друг друга. Белый даже жертвует своей женщиной и женщиной, которую он полюбил. Кино имеет социальный оттенок и человеческие чувства.

Другой фильм: «Гонг-Конг confidence» — антисоветская ерунда и бред по существу.

Фильм «Элизия» производит страшное впечатление. Он агитирует за возврат к здоровой жизни дикарей. И вот большая группа белых (мужчин, женщин и детей) поселяются в одном живописном месте, раздеваются (абсолютно) и забавляются. Дикая порнография.

4-й фильм «Wild and wicked» — направлен против тайных домов проституции.

8 декабря

1958

Как много событий произошло за это время.

Был мой день рождения. И, как всегда, моя милая Нинуха преподнесла неожиданный сюрприз. Как дороги были мне эти родные строчки от моих самых близких мне людей.

Мне даже кажется, что с этого дня у меня появилась уверенность в своих силах.

Как я скучаю по вас, родные мои.

Был в гостях у родных мистера Видермана. Приятные интеллигентные люди. Вечер прошел живо и интересно.

Ездили в Принстонский университет. Это маленький приятный город, совершенно отличный от Нью-Йорка. И вообще, все населенные пункты, встречавшиеся на нашем пути, отличались резко от грязноватого Нью-Йорка. Городки чистые, уютные, но стандартные. Университет также не такой шумный и населенный.

Много было встреч с американцами. Они очень интересуются нашей страной, но очень мало знают о ней. И стесняются, когда не знают. Если говорить, кто здесь лучше относится к нам, необходимо сказать: американцы. С таким доброжелательным любопытством.

Слух есть — будем до сентября. Плохо. Мне крепко засела мысль о нашем путешествии с Нинухой вниз по матушке по Волге. Однако там видно будет.

Особо следует написать о методике преподавания иностранного языка. Главное отличие от нашей методики — это упор на разговор и через него — чтение, понимание. Вторая характерная черта — напряженность и интенсивность, сжатость материала.

Третья черта — живое преподавание, которое зажигает, заставляет двигать мозгами быстрее.

Занятия ежедневные: понедельник, вторник, среда, четверг, с 9 часов утра до часу дня.

В понедельник и среду, кроме всего прочего, лабораторные занятия с магнитофоном. Очень нужное занятие.

Сегодня познакомился с русскими иммигрантами, ожидал каких-то ляпсусов. Нет, только интерес. Вопросы глупые! О Живаго, об арестах, о жизненном уровне, об анкетах и т. д.

24. XII

Время идет, а толку мало. Даже не представлял, что время пойдет так глупо, так бесполезно. С языком почти нет сдвигов. Оказывается, это не так просто, как казалось. Но для языка время еще есть впереди. Но есть ли время для научной работы? Почти нет. Немедленно надо кончать приемы, приглашения и начинать работать. Да еще ко всему прочему заболел. Проклятый грипп! Ладно жаловаться.

Что же можно вспомнить за это время.

Были на вечеринке у мисс Вонг. Это работница студенческого совета, британская подданная. Китаянка из Британской Вест-Индии. Было много студентов, чиновников и даже один профессор в простой рубахе и русских сапогах. Какой он профессор, я не знаю, но русского он пляшет прилично. Один из присутствующих до неприличия костил свою страну и правительство. Мне настолько стало неприятно, что я предложил, к его смущению, изменить тему.

Были на дискуссии «Примет ли Америка русскую систему образования?» между Колумбийским и Оксфордским университетами. Первые — за. Вторые — против. Хотя, как хозяева нас заверили, спор носил схоластический характер, дискуссия была открыто политической, ожесточенной. Американцы шутят, что впервые в истории человечества американцы объединились с русскими против англичан.

Шутки шутками, а англичанам пришлось плохо. Аргументы им пришлось заменить вымыслами и клеветой.

Один из них сообщил, например, что в СССР имеется спец. книга для учителей (полит.), что в классах занимаются по 90 человек и что всюду сняты и вырваны портреты Сталина.

Когда после дискуссии мы подошли к англичанину и отрекомендовались, он сначала принял нас за беженцев, а когда узнал точно, был смущен страшно и даже извинился. Наш разговор слышали американцы (чел. 20) и заливались гомерическим хохотом.

Один из американцев сказал англичанину: что у нас в Америке считается предрассудками, у вас в Англии зовут традициями, и что вы со своего континента смотрите на остальные острова мира и не хотите видеть ничего.

Англичанин ответил: ну, если вам, американцам, нравится русская система, то поддерните штаны и догоняйте, вам не привыкать за последнее время. Американские слушатели встречали эту перепалку хохотом.

Когда спросили мое мнение об этом, я сказал, что в данном случае мне нравится старая английская позиция: «Сражайтесь, а я погляжу».

Как-то разговорилась Вера, какая-то бывшая княгиня. Она не любит социализм, наши порядки, зла на своих родителей, которых вымела из Петербурга революция. Но в то же время она с нескрываемой иронией и злобой говорила об эмиграции. 99 человек из 100 — интеллектуальные импотенты, дегенераты, ископаемые. Для нас, нового поколения, смешно и горько смотреть на их старческую игру в императорский двор, лейб-гвардию, охрану и все другие атрибуты царского двора.

Мы понимаем, что случилось в России, того не вернешь, мы радуемся прогрессу, и мы благодарны советскому спутнику. После него на нас стали смотреть с уважением, и многие студенты по происхождению из русских получили стипендии и направлены учиться на математические факультеты.

Была очень интересная встреча в International House со студентами из Канады, Австралии, Цейлона, Ганы, Италии.

Досыта наговорился на английском. Соседи Америки не жалуют ее. Скептически говорят о ее культуре, обычаях, жизненном уровне.

Был предкристмасский вечер Лингвистического центра. Весьма скучный. Главной нацией на вечере были венгры. Держали речь, показывали детей, пели песни.

Вчера, 23.XII, — были в театре, смотрел музкомедию с участием Джуди Холлидей. Хорошая музыка, игра артистов. В целом весьма милая постановка, если бы не дикие танцы полуголых баб и мазня на стенах.

В перерыве к публике обратился старый актер с просьбой собрать деньги актерам, вышедшим из строя. И вот по рядам пошла тарелочка, и зал наполнился звоном бросаемых монет. Да! Вышел из театра, и сразу же слепая старушка играет на гитаре и собирает деньги в кружку. Да!

5. I.59

Прошел Новый год. Ровно в 4 часа по местному времени мы зашли в ресторан, чтобы отметить Новый год по московскому времени вместе с нашими родными, а вечером были на вечере в Представительстве. Все было мило и приятно. В Нью-Йорке праздника как-то незаметно. Такой же обычный день, такие же озабоченные люди. Только погода стояла изумительная в течение всех каникул. Она и помогала держаться в хорошей форме. Скука страшная. Приступили сегодня снова к занятиям. С языком лучше. Стал потихоньку понимать и чуть-чуть разговаривать.

Видел первое в жизни кино на библейскую тему, что-то о рождении Христа. Но американцы везде остаются американцами, даже в религии. В самый кульминационный момент картины, когда к Деве Марии является будущий отец Христа и говорит, что он пришел подарить ей сына, картина прерывается и начинается показ полуголых девиц с летними принадлежностями для купания. В церквах танцуют, пляшут, а некоторые из них имеют физкультурные площадки.

В метро бросились в глаза 2 рекламы. 1-я: дите говорит: мама знает, что после изобретения мужа самым главным изобретением является счет в банке. Или — лежит полуголая девица с сигаретой в зубах и говорит: я готова бежать за этими сигаретами целую милю, и даже от любовника.

Очень не хочется, но, к сожалению, приходится вести много споров на темы о войне, мире, политике. Только факты могут как-то убедить, хотя сами они спорят без фактов. Странное дело: в головах большинства американцев крепко сидит идея, что всеми поступками их во внешних делах руководит благородство и честные намерения, которые надо принимать на веру.

Военные базы и даже акции — только в интересах мира.

Они признают, что политика этой страны воинственная и милитаристская, но необходима для мира, чтобы отразить какие-то тайные планы Коминтерна.

В их головы как-то сумели вбить, что мы собираемся завоевать их. И такой бред и чуть ли не главный аргумент во всех спорах. Странно. Столько всякой ерунды о Советском Союзе в журналах, газетах. И везде — пропаганда, пропаганда и пропаганда.

21. I-59

Были на лекции профессора Робинсона, основателя Русского института. Лекция называлась: «Россия в 20 столетии». Проф. был в СССР трижды.

В 1927 году самые сильные впечатления: сидит в ресторане представительница самой старой профессии — проститутка. Входит пьяный пролетарий и, указывая на нее, кричит: буржуйка.

1937 год — аресты, аресты, даже в парке все исчезли. За мной, он сказал, следили. Человек, который следил, сам признался в этом.

1958 г. Кое-что изменилось, но народ ничего не понимает. Под общий смех сообщил, что в Киргизии построен театр, внешне не хуже Метрополитен-оперы. И вот сидят киргизы в папахах и халатах и слушают оперу о Ленине.

Вот и все, что увидел этот профессор в нашей стране.

В конце пребывания т. Микояна здесь и в день его отъезда опубликован ряд провокационных статей, направленных на разжигание ненависти.

Здесь часто и аккуратно меняют всякие сообщения, но объявление о дискуссии о докторе Живаго висит с 8 декабря!^[23]

Этот обильно процитированный, стилистически непричесанный дневник не оставляет сомнений в том, что его автор — вполне советский человек, партиец, любящий родину, тоскующий о семье, с большим подозрением относящийся ко всякого рода эмигрантам, критически поглядывающий на небоскребы Манхэттена.

^{Аспирант Александр Яковлев в США. [Из открытых источников]}

^{На ступенях главного здания Колумбийского университета Слева направо: О. Калугин, А. Яковлев, Ю. Стожков, Г. Бехтерев. [Из открытых источников]}

По поводу романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и ему, и другим стажерам во время пребывания в США не раз придется вступать в дискуссии с профессорами и студентами. Ведь именно в том 1958 году автор романа был выдвинут на соискание Нобелевской премии. В СССР книгу запретили к изданию, зато поклонники Пастернака на Западе опубликовали «Доктора», и роман имел грандиозный успех в мире. Ничего там антисоветского не было, и если бы роман опубликовали в Союзе, то и скандала вокруг него удалось бы избежать, однако наши власти, как это часто происходило, проявили несгибаемую большевистскую твердость и тем самым создали себе массу проблем. Умели они собственными руками плодить себе врагов.

Запрет на издание романа и преследование Пастернака Запад активно использовал в своих пропагандистских целях: в Советском Союзе нет свободы творчества, все живое и талантливое подвергается репрессиям, налицо возврат к мрачным сталинским временам.

В ответ ЦК КПСС предпринимал свои шаги, например, всячески лоббировал через разные каналы альтернативу Пастернаку в лице Михаила Шолохова, поручил советским дипломатам, работавшим в капстранах, провести широкую кампанию по дискредитации автора «Доктора Живаго» как человека, который «не пользуется признанием у советских писателей и прогрессивных литераторов других стран». В записке, подготовленной Отделом культуры ЦК на сей счет, говорилось: «Выдвижение Пастернака на Нобелевскую премию было бы воспринято как недоброжелательный акт по отношению к советской общественности»^[24].

И, разумеется, еще в Москве стажеров подробно инструктировали, как следует реагировать, если кто-то поднимет вопрос о «Докторе Живаго».

С английским у Александра к концу стажировки все наладится, Яковлев сможет и тогда, и впоследствии вести разговоры с американцами на самые разные темы без помощи переводчика. И с наукой он все успеет — прочтет кучу самых разных книг, сделает сотни выписок, которые затем пригодятся при защите кандидатской диссертации.

Всю четверку поселили в кампусе Сент-Джонс-Холл. Александру досталась маленькая, но опрятная комната на двенадцатом этаже с видом на знаменитый Центральный парк. Им назначили ежемесячную стипендию в размере 250 долларов, что по тем временам было внушительной суммой (такую зарплату получали наши дипломаты).

Александр еще в Москве был утвержден старостой своей «колумбийской» группы — исходили из того, что он самый старший по возрасту, фронтовик, партийный работник.

В научные руководители Яковлеву определили профессора Трумэна, который сразу удивил русского аспиранта тем, что рекомендовал ему для прочтения книги, содержавшие критические оценки американской внешней политики. У нас в СССР такое тогда было не принято. «Профессор был консервативным человеком по своим взглядам, но он честно выполнял свою работу, оставляя меня в свободном плавании в выборе оценок тех или иных научных позиций», — заметит Александр Николаевич незадолго до своего ухода из жизни, диктуя воспоминания об американской стажировке^[25].

Занятия по американской внешней политике казались ему скучными, не выходящими за рамки стереотипов холодной войны. Зато отдушиной были лекции по русской истории и литературе, которые Александр посещал добровольно. Хотя и там он все время изумлялся тому, как поверхностно университетские профессора знают и сам предмет, и современную российскую действительность.

Вот это — отсутствие у американцев глубокого понимания того, что происходит в СССР, их часто нелепые высказывания и еще более нелепые вопросы — до самого окончания стажировки удивляло его. Причем речь шла не о провинциалах из техасской глубинки, а о преподавателях и студентах самого продвинутого вуза США.

Один профессор интересовался у Яковлева, правда ли, что разрешение на вступление в брак надо брать у комсомольской организации. Другой задавал вопрос: может ли советский человек свободно перемещаться из одного города в другой? На уроке русской истории в университете Берлингтона (штат Вермонт) Яковлев собственными ушами слышал, как преподаватель, говоря о причинах Октябрьской революции, выводил это историческое событие из факта… татаро-монгольского нашествия.

Справедливости ради, надо сказать, что и советские люди в те годы имели точно такое же превратное представление об Америке. Все знания они черпали из статей газеты «Правда», которые день за днем смаковали преступления белых против негров, рост безработицы и опасность американского милитаризма.

Все месяцы, проведенные нашими стажерами в США, прошли без особых происшествий. Постепенно парни настолько осмелели, что ходили не только в гости к своим новым американским друзьям, но и в ночные клубы, на дискотеки, охотно принимали приглашения выпить чего-нибудь крепкого в барах. Правда, навещавший их регулярно «куратор» из советского представительства при ООН не уставал повторять: не теряйте бдительности, за вами постоянно следуют агенты ФБР. «Куратор» сам был из «органов», поэтому знал, о чем говорил.

Незадолго до окончания стажировки гостям устроили длительную поездку по Соединенным Штатам: Филадельфия, Чикаго, Мэдисон, Берлингтон, Новый Орлеан, Вашингтон. «И везде мы встречали радушное гостеприимство, и везде, даже в самых отдаленных селениях, на фермах, мы видели достаток, городской комфорт, прекрасные дороги», — отмечал в своих записях «журналист-международник» Калугин^[26].

В интервью американскому корреспонденту Яковлев сказал, что вся эта годичная стажировка является блестящим примером международного сотрудничества. А на вопрос, понравились ли ему американские девушки, ответил, как и научили в Москве:

— К сожалению, у меня не было возможности для того, чтобы оценить их красоту, потому что я отдавал все время книгам, но одно я теперь знаю точно: американский и советский народы могут жить вместе в мире и согласии. Я не был убежден в этом до приезда сюда.

Трудно сказать, с какими главными выводами вернулся Яковлев из США, но если читать сохранившиеся в архивах записи той поры, то по ним видно: с классовых позиций он не сходил, об американском образе жизни судил, как и подобает человеку его статуса, внешнюю политику США клеймил по-прежнему, только аргументов прибавилось.

Интересен в этой связи подготовленный им осенью 1959 года очерк для выходившего в Ярославле литературно-художественного журнала «Стрелка». Там много подсмотренных деталей американской жизни, есть интересные диалоги и эпизоды. Однако общая тональность текста не выбивается из принятых тогда советских стандартов. Свобода по-американски оставляет у автора горький осадок. Люди там, судя по очерку, живут в постоянном состоянии «глубокой печали и озабоченности», а «безработица — бич трудового человека»^[27].

Каждое утро американцы при встречах вежливо спрашивают друг друга:

— Как вы поживаете?

И часто слышится в ответ:

— Паршиво.

— Почему?

— Нет денег.

Делать деньги — это главное, на чем сосредоточены все мысли американца. Делать деньги — сюда направлены его ум, талант и силы^[28].

Яковлев явно с гордостью за свою «самую читающую в мире страну» замечает, что только 17 процентов взрослого населения США читают книги. Он камня на камне не оставляет от их избирательной системы, говорит о засилье рекламы на телевидении и в городской среде, рассказывает о культе жестокости, в котором растут местные дети.

И ведь со всем этим не поспоришь. Все так и было. Все так и есть.

Если бы не одно существенное «но».

Но разве не сам Александр Николаевич в лихие 80-е годы сделал все для того, чтобы те американские «ужасы» перекочевали на нашу землю? И ныне, покончив с «диктатурой пролетариата», со всеми теми бедами, которые были свойственны «строительству коммунизма», мы получили в зеркальном отражении и культ насилия на телеэкранах, и отсутствие интереса к книге, и засилье рекламы, и абсолютно порочную избирательную систему, и еще много-много других проблем, о которых так занятно писал когда-то, вернувшись домой, стажер Яковлев.

Правда, тут надо сделать и еще одну обязательную оговорку. Наш стажер и в статьях, подготовленных тогда для публикации, и в своих дневниковых записях неизменно отмечает «дружеское и заботливое отношение к нам, советским студентам, за все время нашей учебы»^[29].

Принадлежность к партийному аппарату не мешает ему записать в своем дневнике: «Я покидал страну с чувством глубокого удовлетворения от той пользы, которую я получил для своей научной работы. Но самое главное, что невозможно переоценить, — это огромное значение студенческого обмена для взаимного понимания, укрепления дружеских связей и сотрудничества. Соединенные Штаты — не простая страна. Сложны, а зачастую запутаны ее проблемы. Поэтому необходимы большие усилия, внимательное изучение всех сторон жизни американского общества, ее экономики, культуры, социальных отношений, политической машины. Это послужит доброму делу мира…»^[30]

А как официальный работник главной партийной инстанции он передает секретарю ЦК КПСС П. Н. Поспелову записку с подробным изложением американского подхода к изучению Советского Союза^[31]. Осознав ту роль, которую СССР станет играть в мире в ближайшие десятилетия, Штаты создают т. н. русские институты и славянские факультеты при многих университетах, сам Яковлев насчитал их около тридцати. Будучи стажером Колумбийского университета, он описывает, как там устроен такой «русский институт», являющийся эталоном для всех других. Обучение длится два года, после завершения курса слушатели защищают научную работу и получают степень магистра. Затем их охотно берут и на государственную службу, и в сферу бизнеса. Он перечисляет те дисциплины, которые преподаются, — всего их семнадцать, от истории Древней Руси до советского законоведения. Слушатели обязаны регулярно читать советские газеты, а на семинарах давать свое толкование тех событий, которые там освещаются.

В этой служебной записке Яковлев ни словом не обмолвился про то, что многие выпускники этих «русских институтов» и славянских факультетов затем становились сотрудниками спецслужб, работавшими против СССР. Да и в числе преподавателей было много ветеранов разведки. Но можно ли ставить это ему в вину? Яковлев прекрасно знал, какие «студенты» проходили стажировку в его группе из четырех человек, и уж они-то точно были обязаны сообщить по своим линиям всю подобную информацию.

Скорее всего, так оно и случилось. Хотя точно известно только одно — и то из мемуаров В. А. Крючкова, который в конце 80-х поднял из архива ПГУ материалы, касающиеся стажировки питомцев управления, а именно: стажер школы журналистики Колумбийского университета офицер КГБ Олег Калугин написал донос на другого стажера и тоже офицера КГБ Геннадия Бехтерева и тем самым порушил всю его дальнейшую карьеру, сделал коллегу на долгие годы невыездным. Зато сам Олег Данилович благодаря вот таким несложным приемам вскоре стал самым молодым генералом Первого главного управления, то есть внешней разведки. Но об этом мы подробно поговорим в одной из следующих глав.

Осенью 1959 года Александр Яковлев благополучно вернулся из Соединенных Штатов. Раздал родственникам и начальству подарки, написал нужные отчеты в ЦК и снова засел за работу над диссертацией. Стажировка на целый год продлила его пребывание в аспирантуре, зато и обогатила той уникальной информацией, которая могла вывести научное исследование на совсем иной качественный уровень.

Весной следующего года диссертация была успешно защищена в ставших родными стенах Академии общественных наук на Садовой-Кудринской. И Яковлев снова оказался в ЦК, только теперь в секторе союзных республик Отдела пропаганды и агитации. Должность ему определили прежнюю — инструктор. Но прежним он уже не был. Теперь Александр Николаевич знал истинную цену и себе, и тому делу, которому предстояло служить. Теперь он совсем не напоминал того робкого неофита, что семь лет назад приехал из Ярославля и долго не верил в выпавшую ему козырную карту.

Он не приобрел внешнего столичного лоска, зато сильно изменился внутренне. Приобретенный опыт, полученные в академии новые знания, хороший английский язык, год в Штатах, наконец, степень кандидата наук — все это давало ему явные преимущества перед другими такими же инструкторами Центрального комитета. И в скором будущем он не преминет этими преимуществами воспользоваться.

Глава 2. ЦК. Второй заход

Маршал Георгий Константинович Жуков имел четыре золотые звезды Героя Советского Союза, пользовался всенародной любовью, по праву считался самым выдающимся полководцем Великой Отечественной войны. Сегодня именно его скульптурное изображение встречает всякого входящего с Манежной на Красную площадь — точки над «i» расставлены, кажется, навсегда. Но после окончания войны «маршал Победы» ходил в «неблагонадежных» поочередно у трех советских вождей.

Сначала И. В. Сталин сослал своего лучшего полководца командовать заштатными военными округами — Одесским и Уральским. Его сослуживцев из близкого круга и вовсе велел арестовать. Следователи зверскими пытками выбивали из них показания против Жукова, и, возможно, только смерть «отца народов» помогла маршалу избежать тюрьмы и гибели.

Затем Н. С. Хрущев, вначале вернувший Георгия Константиновича на командные высоты, сделавший его министром обороны, заподозрил четырежды Героя в «бонапартизме» (на самом деле — испугался растущего влияния Жукова), снял его с должности, исключил из членов ЦК, отправил на пенсию.

И сменивший Никиту Сергеевича на посту главного руководителя страны Л. И. Брежнев тоже не торопился вызволить из опалы самого популярного в народе военачальника. Как и Хрущев, он не отвечал на его письма с просьбой о реабилитации. Маршал по-прежнему находился под неотступным наблюдением Комитета госбезопасности, его дача была оборудована подслушивающими устройствами, а агентура регулярно доносила Лубянке, о чем и с кем он беседует.

Увы, многие боевые соратники Жукова отвернулись от него — кто добровольно, кто под напором «органов». Все это выглядело унизительно для человека, верно служившего Советскому государству и коммунистической партии. Дошло до того, что после одной из секретных записок КГБ за подписью тогдашнего председателя В. Е. Семичастного о «неправильном» поведении маршала («в разговорах критикует руководителей партии и государства») Президиум ЦК КПСС постановляет: «Вызвать в ЦК Жукова Г. К. и предупредить. Если не поймет, тогда исключить из партии и арестовать». Это июнь 1963 года. Арестовать за что? За то, что жалуется на проявленную к нему несправедливость?

Через несколько месяцев маршал обращается с письмом к Хрущеву и Микояну: оградите меня от клеветы! В ответ — молчанье.

В 1965 году — у власти уже Л. И. Брежнев — страна готовится отметить 20-летие Победы над фашистской Германией. В этой связи возникает идея дать у нас и за рубежом «залп» из статей знаменитых военачальников, в том числе, конечно, предоставить слово и Г. К. Жукову. Однако ЦК считает по-другому: «это преждевременно».

Весной того же года маршал опять обращается с письмом к руководителям партии: снимите с меня наконец это хрущевское проклятье! В ответ — тишина. Пишет письмо Брежневу и Косыгину: у меня скоро юбилей, 70 лет, подходящий повод, чтобы отозвать все необоснованные обвинения. Молчание.

Вскоре случается так, что в этой истории придется поучаствовать и герою нашего повествования.

«Органы», которые продолжают контролировать каждый шаг Жукова, сигнализируют: он занялся писательством, работает над книгой мемуаров. Это вызывает панику сразу в нескольких ведомствах. «Историки» в Министерстве обороны опасаются, как бы воспоминания маршала не пошли вразрез с теми отшлифованными цензурой версиями военных операций, которые уже вошли в анналы. У Лубянки свои резоны для волнений: а вдруг обиженный автор брякнет что-нибудь «антисоветское»? Генсек вроде бы выжидает, молчит, но и у него «рыльце в пушку», ведь тоже выступал против Жукова на том октябрьском пленуме 1957 года, когда министра обороны снимали и изгоняли.

Вокруг рукописи, которую еще никто не видел, разгораются жаркие страсти.

Текст книги поступает в издательство Агентства печати «Новости» (АПН) еще в 1964 году. Его изучают — военные, представители спецслужб, партработники, историки, цензоры… Автору рекомендуют внести ряд исправлений, в основном они касаются его «субъективных оценок» некоторых событий войны и описываемых личностей.

Рукопись подвергается неоднократной переработке, все более или менее живое выхолащивается в угоду охранителям. Вопрос об издании книги неоднократно выносится на обсуждение Секретариата и Политбюро. Наверное, в этом смысле это самая уникальная, единственная в своем роде книга в СССР.

Отношение к Жукову в верхах медленно, но теплеет: его награждают орденом Ленина, начинают приглашать на разные памятные мероприятия. Наконец, в июне 1968 года сразу несколько отделов ЦК, в том числе Агитпроп, вносят предложение издать книгу на русском и иностранных языках. Конечно, если автор учтет новую порцию высказанных ему замечаний.

Машина вроде бы закрутилась. Но тут с подачи некоторых ретивых партийцев возникает еще одна проблема: автору рекомендовано отразить в своем произведении важную роль политработников в разгроме немецко-фашистских войск. Ясно, что при этом имеется в виду прежде всего «главный политработник» — Леонид Ильич Брежнев, занимавший в годы войны должность начальника политотдела 18-й армии и имевший звание полковника.

Настоящий фронтовик, боевой полководец Жуков, выслушав эти советы, пришел в негодование. Уж он-то хорошо знал истинную цену этим политработникам, которые в массе своей были всего лишь партийными надзирателями над командирами. Дописывать свою книгу категорически отказался. В издательстве АПН в очередной раз схватились за голову: два года работы пойдут коту под хвост. Руководство агентства обратилось в Агитпроп с предложением: а давайте устроим встречу фронтовика Яковлева с фронтовиком Жуковым — авось договорятся. В ЦК соглашаются.

В своих воспоминаниях Яковлев пишет, что компанию ему составил председатель правления АПН И. И. Удальцов. Но здесь, кажется, память его подвела, потому что в 1968 году Иван Иванович был еще советником-посланником в Праге, в агентство, кстати не без протекции Яковлева, он пришел два года спустя.

Так или иначе, а Жуков принял цековского чиновника. Вначале был неприступен и холоден, но затем вроде бы согласился выслушать его доводы. Когда речь зашла о тех замечаниях, которые поступили от военных из Минобороны, Георгий Константинович возбудился, стал бранить своих бывших коллег: подхалимы, бездари, трусы. И опять отказался дополнять свою книгу главой о политработниках. Разговор окончательно зашел в тупик, и Яковлев уже подумывал о том, что пора откланяться, но тут маршал вдруг спросил:

— А вы ведь тоже, кажется, фронтовик? Где воевали?

— На Волховском, морская пехота. Там же был тяжело ранен. Потом — госпиталь, инвалидность. Вот такие дела…

Жуков оживился, сам стал вспоминать те годы, эпизоды, связанные с обороной Ленинграда, бои на Волховском фронте. Называл имена командиров, детали военных операций…

Лед растаял. Беседа продолжалась почти на равных — маршала, творившего историю, и старшего лейтенанта, кормившего вшей в болотах под Ленинградом и Новгородом.

Знаменитый маршал — суровое лицо, упрямый подбородок, строгие глаза — на моих глазах превращался в человека, совсем не похожего на полководца. Он словно вернулся в ту войну. Мы слушали, затаив дыхание. Георгий Константинович ни словом не обмолвился о своей изоляции, но то, что он, не будучи особо словоохотливым, так разговорился, явно свидетельствовало, что он безмерно устал, хотел высказаться, излить, как говорят, душу^[32].

Потом, словно вспомнив о том, зачем пожаловал Яковлев, Жуков спросил:

— А ты помнишь фамилии своего политрука и комиссара бригады?

Вопрос был с подковыркой: вот вы тут меня заставляете прославлять политработников, а сами-то небось такого же мнения о них.

— Помню, — сказал Яковлев. — Лапчинский и Кзенз.

— Ну и как они воевали?

— Нормально. Как все. Хорошие, храбрые люди.

Жуков усмехнулся, покачал головой, словно бы не до конца доверяя услышанному. Потом подумал немного, сказал:

— Я тоже вспомнил сейчас одного политработника, он заменил в бою убитого командира и справился. Но… — Маршал снова посуровел. — Но все равно стоял и стоять буду за единоначалие в армии. И вот что. Сам я писать главу о политработе не буду. Если хотите, пишите, а я добавлю, если что-то вспомню.

Вот так дело сдвинулось с мертвой точки. Хотя и впоследствии на пути рукописи в типографию проблемы возникали еще не раз. Сменивший Семичастного на посту главы КГБ Юрий Андропов тоже приложил свою руку к тому, чтобы показать, «кто в лавке хозяин». Так, в сентябре его люди нагнали страху на работников АПН, проведя там тотальную проверку с целью исключить возможность передачи рукописи за рубеж. Военные тоже вставляли палки в колеса, уж очень не хотелось Главпуру возвращать народу строптивого маршала.

Вопрос «О мемуарах Г. К. Жукова» на протяжении 1968 года не раз рассматривался на заседаниях Секретариата ЦК.

Но все равно в 1969 году книга «Воспоминания и размышления» была издана, а затем переиздавалась еще множество раз, став, как говорится, настоящим бестселлером. Правда, в первых изданиях разными цензорами было вымарано более ста страниц. И только в 90-е годы мемуары полководца вышли в свет без купюр.

На Старой площади все по-старому

Вышеизложенная история весьма показательна для тех лет. Инстанция и ее отделы очень внимательно следили за соблюдением «идеологической чистоты» в издаваемых книгах, театральных постановках, работах художников и скульпторов. И Александр Николаевич по своим должностям входил в число этих надзирателей. Эпизод с его участием в издании книги Г. К. Жукова случился, когда Яковлев уже был и. о. зав. отделом, то есть на излете 60-х.

А мы вернемся на несколько лет назад.

Итак, учеба в аспирантуре позади, он снова в «обойме», в главном штабе коммунистической партии. Да, должность у него пока прежняя — инструктор, но зато отдел куда более важный, один из ключевых в Центральном комитете — пропаганды и агитации. Сусек, куда его поначалу определили, называется так — сектор массовой агитации. Руководит им Костя Черненко, хороший парень, сибиряк, трудяга, друг Леонида Ильича Брежнева, с которым вместе трудился в Молдавии в начале 50-х. Этот Костя спустя двадцать с лишним лет станет генеральным секрета-рем — кто бы мог подумать тогда…

^{Автобиография А. Н. Яковлева. 7 мая 1960. [Личный архив А. Н. Яковлева]}

Александр от работы в секторе пытается уклониться, изобретает всякие объяснения. Мол, не очень расположен к этому важному труду, не оратор, не агитатор. На самом-то деле он давно, еще с ярославских времен, убедился в пустоте этих попыток партийной агитации, про себя называл их «потемкинскими деревнями». Просит заведующего отделом Л. Ф. Ильичева направить его в сектор газет — работа понятная, знакомая, ведь и сам был журналистом. Леонид Федорович идет навстречу.

И следующие четыре года Яковлев вплотную занимается СМИ — сначала газетами, затем его назначают руководить сектором радио и телевидения.

^{Леонид Федорович Ильичев, секретарь ЦК КПСС по идеологии. 18 июня 1963. [РИА Новости]}

Здесь надо напомнить читателю, особенно молодому, что в СССР все СМИ жестко контролировались партийными организациями. Все без исключения, даже такие далекие от политики, как детские, ведомственные или спортивные. Все! За местной печатью и телерадиовещанием присматривали республиканские, краевые и областные комитеты партии, союзные СМИ находились под каждодневным контролем ЦК. К примеру, каждый инструктор сектора газет курировал определенные печатные издания. Он был обязан ежедневно просматривать их на предмет соответствия генеральной линии, реагировать на критические письма, поступающие в Инстанцию, посещать партийные собрания, проводимые в курируемой редакции, отслеживать кадровую политику.

На факультетах журналистики нескольких университетов, где готовили будущих корреспондентов и редакторов, главной была кафедра партийно-советской печати. Кстати, эти факультеты, уровень и качество преподавания на них тоже контролировались парторганами.

Хорошо, если куратором газеты или радиокомитета оказывался приличный, умный человек, который отстаивал право журналистов на критику, на то, чтобы они поднимали самые острые проблемы государства и общества. Беда, если таким надсмотрщиком был циничный карьерист, идеологический начетчик, считавший журналистов лишь винтиками в хорошо смазанном партийном механизме и державший их в узде.

Разные люди попадались тогда среди кураторов — могу засвидетельствовать это лично как человек, проработавший в СМИ более полувека. Но зато любой главный редактор был вынужден поддерживать с «надзирателем» добрые отношения.

Александр Яковлев в своих воспоминаниях пишет о том, что старался прикрывать редакторов и корреспондентов от нападок партийных чиновников.

Особенно трудно приходилось смелым журналистам, работавшим далеко от Москвы. Стоило им коснуться какой-то наболевшей проблемы, написать острую статью, подготовить принципиальный репортаж на радио или телевидении, как местное партийно-советское начальство делало стойку: кто позволил вытаскивать наружу «нетипичные недостатки», порочить достижения социализма, лить воду на мельницуврагов? Как правило, обвинения были стандартными: газета (радио или ТВ) «извращает факты», «игнорирует успехи», «чернит действительность».

А если учесть, что все СМИ в Советском Союзе существовали еще и под ежедневным, тотальным контролем т. н. Главлита, то есть цензурного ведомства, то понятно: ни о какой свободе слова тогда не могло быть и речи.

Став руководителем сектора радио и телевидения, Яковлев с головой погрузился в новые для себя проблемы. Телевещание в те годы развивалось в мире бурными темпами, а Советский Союз явно отставал. Причины тому были разные, носили и технологический, и политический характер. Старики в Политбюро боялись «разлагающего влияния», которое может оказывать на молодежь «голубой экран». При этом они ссылались на практику вещания ТВ в западных странах, где телепрограммы заполонялись разного рода дешевыми шоу, вестернами, рекламой. Опасались, что с появлением спутникового вещания все это бесконтрольно хлынет и на экраны телеприемников советских людей.

Верный существовавшим тогда строгим идеологическим установкам, Яковлев в своих выступлениях и записках неизменно указывает на классовую сущность телевидения. В одной из своих статей он так и пишет: «Вопрос о том, является телевидение благом или злом цивилизации, не технический, а классовый»^[33].

Но это — дань партийной традиции. Точно такая же необходимая, как портрет В. И. Ленина в каждом руководящем кабинете. Зато дальше в той же обширной статье Яковлев дает подробный и глубокий анализ текущей ситуации с развитием ТВ, его перспектив. Приводит факты и цифры стремительного роста числа телезрителей во всех регионах СССР, рисует картину технического прогресса в этой области, напоминает о том, что само вещание в силу его природы обречено быть международным, и в качестве примера приводит «Интервидение» — сеть, созданную соцстранами.

Впрочем, все дальнейшие рассуждения автора сводятся к поучениям — как следует использовать это чудо современной техники для повышения уровня политической пропаганды, народного образования и художественного просвещения.

Яковлев призывает телевизионщиков активнее помогать партии в ее организаторской работе, вести репортажи с колхозных полей, элеваторов, промышленных предприятий, чаще давать слово руководителям партийных и советских органов, воспитывать молодежь в духе патриотизма и верности ленинским идеалам.

Эту статью в «Коммунисте» вполне можно считать одной из первых фундаментальных публикаций, посвященных телевидению, которое на ближайшие десятилетия станет самым эффективным, самым влиятельным инструментом формирования общественного сознания. Там кроме назиданий (кстати, иногда не лишенных здравого смысла) содержится попытка анализа и структурирования телевизионной аудитории, осмысления т. н. обратной связи и формирования телевизионных программ. Даже сейчас, спустя годы, многие положения той яковлевской статьи не потеряли своей актуальности.

Что ни говори, а если этот человек приступал к какому-то новому делу, то всегда занимался им основательно и глубоко. Кстати, когда СССР канет в лету и наступят новые времена, президент Б. Н. Ельцин именно А. Н. Яковлева призовет руководить российским ТВ. И именно А. Н. Яковлев, по свидетельству ветеранов Останкино, останется в их памяти как профессионал высокого класса.

Но не только теоретическими изысканиями была наполнена тогда жизнь заведующего сектором. Он справедливо относит к своим активам участие в строительстве современного телецентра и знаменитой Останкинской телебашни.

Когда Александр Николаевич стал заниматься этими новыми для себя вопросами, все наше центральное ТВ размещалось на Шаболовке в комплексе, который уже не отвечал потребностям сегодняшнего дня и тем более перспективам завтрашнего. Теснота, старая аппаратура. Между тем уже вовсю шли разговоры о повсеместном переходе на цвет, приближалась эра спутникового вещания, на отечественном рынке появлялись новые модели приемников.

Госкомитетом по радиовещанию и телевидению руководил Михаил Аверкиевич Харламов, биография которого типична для номенклатурного работника такого уровня: прошел «обкатку» и в ЦК, и в «Правде». А его замом по вопросам строительства и развития был Леонид Семенович Максаков, с которым у Яковлева сложились доверительные отношения. Оба понимали необходимость строительства «с нуля» нового телевизионного центра, оснащенного самым современным оборудованием. Однако, когда Максаков прикинул, во что обойдется эта затея, то энтузиазм у обоих заметно спал: сумма оказалась внушительной — 127 миллионов рублей.

Ставший к тому времени секретарем ЦК КПСС по идеологии Л. Ф. Ильичев, ознакомившись с представленной ему запиской и сметой, тоже помрачнел. Леонид Федорович и сам понимал, что вопрос «созрел», что промедление со вводом в строй нового телекомплекса в будущем грозит большими потерями для всей пропагандистской и идеологической работы, но выходить «наверх» с таким смелым запросом побоялся. Однако совет дал:

— А ты обратись к Дмитрию Федоровичу Устинову, он мужик с пониманием, что-нибудь посоветует.

Устинов в ЦК ведал вопросами, связанными с ВПК и вооруженными силами. Как раз незадолго до этого Александр Николаевич готовил для него доклад по поводу очередного партийного праздника, Устинов доклад с трибуны озвучил и удостоился похвалы от Хрущева. Поэтому сейчас принял заведующего сектором благосклонно. Но смета и ему показалась неподъемной, такую не утвердят.

— Вы вот что сделайте, — сказал будущий министр обороны, поднаторевший в вопросах выбивания денег на нужды военно-промышленного комплекса. — Подготовьте проект общего решения Президиума ЦК, без деталей, однако с поручением Совмину рассмотреть этот вопрос и внести предложения в ЦК. Совет министров имеет право самостоятельно, без разрешения Инстанции, израсходовать на новое строительство до 50 миллионов рублей. Главное — начать.

Главный оборонщик СССР, что с ним редко бывало, улыбнулся, прощаясь с Яковлевым. И чтобы его окончательно приободрить, сказал:

— А с Косыгиным я договорюсь.

Вот так, если верить самому Александру Николаевичу, и началась грандиозная стройка на месте деревушки Останкино. Уже через несколько лет здесь появилась самая высокая в Европе телебашня, рядом — современный телевизионный комплекс.

В свой актив он записал тогда и возникновение программы «Маяк» на Всесоюзном радио — это была первая информационно-музыкальная передача в Советском Союзе, которая транслировалась круглосуточно и пользовалась громадной популярностью.

Идея тоже вначале не получила одобрения у начальства, показалась слишком революционной. Сам Михаил Андреевич Суслов встретил ее в штыки, сославшись на мнение ветеранов партии. «Это мы что же, у буржуев будем опыт перенимать?» — якобы проворчал «серый кардинал», познакомившись с предложениями сектора.

Ильичев — тот был «за», а потому посоветовал Яковлеву искать дополнительные аргументы в пользу идеи.

В те годы непреходящей головной болью для советских партийных идеологов стали «радиоголоса», то есть вещание на русском языке западных станций — их было несколько: «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкая волна», «Свобода», «Радио Ватикана», «Голос Израиля»… Вещание велось в диапазоне коротких волн, то есть при желании враждебные для советской власти передачи можно было слушать на всей территории СССР. Был бы приемник и хорошая антенна.

Борьбу с этим коварством врага поручили Министерству связи, которое разместило рядом с крупными городами мощные станции, создававшие помехи для прослушивания «голосов». Их было больше тысячи — денег на это не жалели. В Москве подобные «глушилки» располагались прямо на здании Политехнического музея, то есть напротив ЦК КПСС, и на Кутузовском проспекте, где жили почти все руководители партии и государства. Яковлев, давно убежденный в том, что дело это хоть и дорогостоящее, но абсолютно бессмысленное, поручил одному из технических работников своего сектора сделать замеры прохождения радиосигналов в центре города и других районах. Как он и предполагал, результаты оказались обескураживающими. Глушение вражеских голосов только в отчетах Минсвязи приносило какую-то пользу. На деле же сквозь вой и треск «глушилок» можно было разобрать почти все нацеленные на советского слушателя «клеветнические передачи».

А что, если предложить глушить «иностранных злодеев» «Маяком»? Убить, так сказать, двух зайцев сразу. Я доложил об этом Ильичеву. Тот улыбнулся, понимая, что предложение лукавое, толку будет мало, но пообещал, что доложит Хрущеву. Через несколько дней Леонид Федорович пригласил меня и сказал, что Хрущеву идея понравилась…^[34]

Теперь оставалось заполучить в союзники руководителей Телерадиокомитета. Его председатель М. А. Харламов был против, что и высказал на открытом партийном собрании, где рассматривался вопрос о музыкально-информационном канале. Но все же коммунисты большинством голосов проголосовали за инициативу Яковлева.

На другой день обоих — главу комитета и заведующего сектором — распекал секретарь ЦК Ильичев:

— Зачем вы публично обнажили свои противоречивые взгляды на развитие радиовещания?

Но оба «провинившихся» уже хорошо понимали, чья взяла. И спустя какое-то время радиостанция «Маяк» вышла в эфир, ее позывные стали вскоре такой же привычной деталью советской жизни, как исполнение государственного гимна на «первой кнопке».

Разумеется, этот «Маяк» никоим образом не мог даже в малой степени повлиять на степень глушения враждебных «радиоголосов». Зато он выполнил другую, куда более важную для советской пропаганды миссию, став источником информации для миллионов людей. Сам радиоэфир с появлением «Маяка» качнулся от привычной кондовости в сторону человека, его реальной потребности слышать не бессмысленные идеологические штампы, а изложенные живым языком новости экономики, политики, науки, культуры, спорта.

Было какое-то не очень продолжительное время в середине 60-х, когда степень глушения западных станций ослабла. Но в 1968 году, под влиянием событий Пражской весны, Комитет госбезопасности вновь настоял на том, чтобы помехи в эфире возобновились в прежнем объеме. Сектор радио и телевидения об этом решении в известность не поставили, впрочем, как и руководителей Отдела пропаганды — тоже. Возглавивший КГБ Юрий Андропов счел это прерогативой своего ведомства.

Примерно в те же годы на слуху появилась фамилия Солженицына, сначала о писателе заговорили в связи с его рассказом «Один день Ивана Денисовича» (в журнальном варианте произведение назвали повестью). В начале 1962 года этот рассказ под названием «Щ-854. Один день одного зэка» широко гулял по Москве в машинописных копиях, сильно тревожа тем самым чекистов.

Сначала автор отправил текст в «Новый мир» Александра Твардовского, и тот сразу оценил всю важность рукописи, ее «взрывной» характер. Твардовский передал рассказ Лебедеву, помощнику первого секретаря ЦК КПСС. Никита Сергеевич был не большой книгочей, но тут так совпали звезды, что он поверил своему помощнику, попросил его прочесть рукопись вслух, эта читка происходила в хрущевском особняке на Ленинских горах. Начал Лебедев, а заканчивала чтение вслух Нина Петровна, супруга Хрущева.

И глава партии чуть ли не в тот же день распорядился готовить произведение никому неизвестного Солженицына к публикации в «Новом мире». Хрущев, когда принимал какое-то важное, на его взгляд, решение, шел напролом, мнения соратников его мало волновали, хотя соратники, как видел Яковлев, за редким исключением, не спешили петь осанну «Ивану Денисовичу». Более того, когда по распоряжению Никиты Сергеевича текст был размножен в количестве двух десятков экземпляров и разослан для ознакомления руководителям ЦК, многие из них высказали серьезные замечания по содержанию. Если отжать из этих замечаний всю воду, то суть сводилась к тому, что автор сгущает краски, льет воду на мельницу наших врагов, клевещет на советский строй.

Примерно те же обвинения посыпались в адрес Солженицына, его работы и журнала «Новый мир», когда осенью 1962 года повесть была опубликована. Интеллигенция, думающие люди, те, кто поверил ХХ съезду партии, приняли публикацию восторженно. Номер журнала было не найти — его зачитывали до дыр. Такая же участь постигла выпуск «Роман-газеты» и книжный вариант «Ивана Денисовича». Казалось, издай эту повесть даже многомиллионным тиражом, все равно она оставалась бы дефицитной.

Александр Николаевич Яковлев в будущем станет достаточно последовательным критиком некоторых идей Солженицына. Но в то далекое время он понимал всю важность подобных произведений для окончательного прощания с культом Сталина, разоблачения преступлений прежнего режима, ликвидации его трагических последствий для страны.

На Хрущева все сильнее давили соратники: пора кончать с очернением нашего славного прошлого, надо окоротить этих возомнивших о себе невесть что писателей и поэтов.

Закончилось тем, что решили собрать пленум ЦК и обсудить состояние идеологической работы. Меня и своего помощника Владимира Евдокимова Ильичев пригласил на отдельную беседу. Он сказал, что, возможно, доклад на пленуме будет делать Суслов, что в этом докладе большое место решено отвести Солженицыну, критике его «произведений»^[35].

Короче говоря, этим работникам секретарь ЦК и поручил подготовку будущего разгромного доклада, посоветовав привлечь в качестве консультантов двух академиков — П. Н. Федосеева и Ю. П. Францова.

Уединились на одной из цековских дач в Горках-10. Из КГБ им доставили «исходный материал» в виде напечатанных машинописным способом текстов Солженицына, среди них роман «В круге первом», наброски «Ракового корпуса», что-то еще. Все экземпляры были пронумерованы, выданы под расписку «о неразглашении».

Но ни сами работники ЦК, ни привлеченные ими академики так и не могли взять в толк, к чему можно предъявить претензии, как составить сусловский доклад, чтобы он камня на камне не оставил от Александра Исаевича. Пробовали что-то писать привычно обтекаемое, но дальше перечисления тех задач, которые КПСС ставит перед деятелями культуры, у них ничего не выходило. Приехавший на дачу с целью проверки Ильичев, ознакомившись с десятком подготовленных ими страниц, брезгливо отбросил их в сторону:

— Это совсем не то, о чем мы договаривались.

Затем секретарь ЦК скорректировал задачу: основной доклад на пленуме будет делать Суслов, но эту речь Михаилу Андреевичу уже пишут другие люди, а ему, Ильичеву, поручено изложить текущие задачи партии в области руководства культурой и нравственностью и там же принципиально высказаться об ошибках Солженицына.

Воспрянувшие было после первых слов начальника речеписцы снова поникли. Опять привлекли к работе консультантов в лице известных литераторов и критиков, с их помощью соорудили проект нового выступления. Но потом позвонил Ильичев и дал отбой: «Пленума не будет».

Этот эпизод — совершенно рядовой из той жизни Александра Яковлева, которая продолжалась у него больше десяти лет, вплоть до «канадской ссылки».

Да, в той жизни бывало всякое: приходилось составлять речи и справки с шельмованием крупных писателей, деятелей культуры, особенно из числа т. н. диссидентов. Приходилось переливать из пустого в порожнее, идя навстречу пожеланиям боссов, заказывавших свои доклады, бесконечно восславлять Ленина, отдавать должное его «верному ученику» (теперь это был Никита Сергеевич), проклинать американский империализм, мировой сионизм и прочих врагов.

Было — из песни слова не выкинешь. А иначе как бы он сделал такую карьеру в главном идеологическом отделе ЦК КПСС: инструктор, зав. сектором, первый зам. зав. отделом, и. о. заведующего.

Скорее всего, Яковлев тех времен был верным солдатом партии без единого пятнышка, готовым выполнить любой ее приказ. Он пользовался безоговорочным доверием у высших руководителей, включая М. А. Суслова. Есть версия, что к нему присматривались на предмет назначения в будущем на самые высокие посты «комсомольцы» — так называли группу партчиновников, выходцев из ЦК ВЛКСМ, во главе с «железным Шуриком» А. Н. Шелепиным — ниже мы еще подробно поговорим об этом.

В своих мемуарах Александр Николаевич почему-то обходит вниманием нашумевшие встречи Н. С. Хрущева с творческой интеллигенцией, которые проходили в 1962–1963 годах. Возможно, он сам не принимал непосредственного участия в подготовке этих встреч, их освещении в СМИ, там главная нагрузка легла на Отдел культуры. Но ясно, что Яковлев внимательно следил за всеми перипетиями развернувшихся баталий между партийным руководством и творческой средой, а точнее сказать — еще и между теми группировками, которые схлестнулись между собой внутри творческих союзов.

Тем более что и его тогдашний шеф Л. Ф. Ильичев, курировавший всю идеологию, имел самое прямое отношение к тем давним страстям, их провоцированию и их «разруливанию».

Если коротко, то первопричиной конфликтов и последующего вмешательства партаппарата стали те новые тенденции в литературе, живописи, театре, которые возникли на волне разоблачения сталинских репрессий. Часть деятелей культуры восприняла доклад Хрущева на ХХ съезде как решительный отказ от прежних догм, они поверили обещанию предоставить художнику больше творческой свободы, не ограничивать его «классовыми предрассудками». Появились новые имена в поэзии, прозе, живописи. Поднял голову Илья Эренбург, давно страдавший от засилья партийно-советской цензуры. Захотели официального признания молодые талантливые художники и скульпторы, чьи творения не укладывались в узкие схемы социалистического реализма.

Все это встретило ярое противодействие со стороны той части творческой интеллигенции, которая оставалась верной прежним партийно-советским установкам — как писать книги, что и как изображать на полотнах.

По мнению ряда историков, именно эти «охранители» и призвали в качестве «третейского судьи» Никиту Сергеевича Хрущева, предварительно соответствующим образом подготовив его.

Встречи первого секретаря ЦК с творческой интеллигенцией многократно описаны их участниками. Поэтому обойдемся здесь без подробностей, напомним канву.

Первая такая встреча состоялась 17 декабря 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах. Ей предшествовал визит Никиты Сергеевича на выставку Союза художников, специально устроенную в Манеже. Говорят, именно Ильичев накануне визита распорядился срочно вывесить в одном из залов работы московских художников-абстракционистов, а затем устроил так, чтобы Хрущев не прошел мимо этой экспозиции. Разумеется, ярость партийного чиновника была предсказуема.

И вот теперь в зале с накрытыми столами Первое Лицо высказывало все, что у него наболело и по поводу живописцев, и в адрес писателей. Хрущев показал себя во всей красе, с одной стороны, как единоличный хозяин страны, диктовавший подданным, как сеять, жать, писать книги и сочинять музыку, а с другой — как недавний герой, сказавший правду (или часть правды) о Сталине, приоткрывший форточку к свободе. Он был в ударе в тот вечер и выдавал просто выдающиеся перлы!

Под бурные аплодисменты клеймил художников и скульпторов: «Это же педерастия в искусстве, а не искусство».

Нещадно критиковал джаз, называя эту музыку «негритянской», а значит — чуждой советскому народу и призывая вместо джаза слушать песни Соловьева-Седого.

Поэтам ставил в пример кумира юности, некоего Павла Махиню, который якобы весь Донбасс вдохновлял своими виршами. Например, такими:

Иногда прямо угрожал: «Меч нашего социалистического государства должен быть острым». А высмотрев в зале Илью Эренбурга, вдруг набросился на него. Хрущеву показалось, что знаменитый писатель не должным образом реагирует на речь первого секретаря, не аплодирует его шуткам и вообще лицо у него какое-то подозрительное.

Поблагодарив Эренбурга за подаренную им книгу «Люди, годы, жизнь», он тут же, без всякого перехода, разнес ее в пух и прах: «Как-то вы там все построили не по-нашему. Как-то маловато там у вас социалистического реализма». А завершив эту гневную тираду, Хрущев предложил старому писателю: «Ну что? Хотите с трибуны опровергнуть большевика?» Эренбург, конечно, никакого желания вступать в диалог с первым секретарем не имел. Он что-то пытался сказать с места — про Испанию, про свою борьбу с фашизмом, а к трибуне не вышел. Благополучно переживший годы сталинских репрессий, он прекрасно понимал, что сегодняшняя оттепель завтра вполне может кончиться, а потому счел благоразумным остаться на своем месте, мучительно соображая: а его-то за что так больно лягнул этот полуграмотный, но очень энергичный товарищ и какие завтра могут последовать «оргвыводы»?

Знаменитый поэт Олжас Сулейменов, имя которого в те годы гремело наравне с именами Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, Ахмадулиной, Гамзатова, рассказывал мне, что, когда начался перерыв, он увидел Эренбурга сидящим в кресле у туалетной комнаты, тот выглядел совершенно потерянным. Олжас подошел, поздоровался с ним, чтобы хоть как-то поддержать. Пожал ему руку. А вокруг — никого. Все отхлынули от живого классика, как от прокаженного.

Следующая встреча партийных начальников с представителями культуры состоялась 7 марта 1963 года в Кремле. Тогда Хрущев под крики из зала: «Паразит! Долой его!» — набросился на Андрея Вознесенского.

Поэт, выйдя на трибуну, позволил себе сослаться на то, что он, как и Маяковский, хоть и не член партии, но тем не менее активно участвует в коммунистическом строительстве. Но Хрущев не дал ему договорить, он вдруг поднялся со своего кресла в президиуме, ударил кулаком по столу: «Не член? А я член партии!» И зал бешено ему зааплодировал, после чего Никита Сергеевич распалился еще больше. «Вон из нашей страны!» — рычал он в спину стоявшего на трибуне молодого человека. Тот пытался читать свои стихи, однако возбужденный зал затопал ногами, заулюлюкал: ату его! Кажется, Андрея были готовы тогда прямо там, в Кремле, порвать на куски. Ему не оставалось ничего другого, как покинуть трибуну. Хотя надо отдать должное молодому Вознесенскому: держался он достойно, что впоследствии с удивлением отмечали многие. Тот же многажды битый Эренбург допытывался у Андрея: «Как вы это вынесли? У любого в вашей ситуации мог бы быть шок, инфаркт… Можно было бы запросить пощады, упасть на колени, и это было бы простительно».

^{Статья А. Н. Яковлева «Навстречу Великому Октябрю», подготовленная в связи с освобождением Н. С. Хрущева от должности секретаря КПСС. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 60]}

Для Яковлева все происходившее тоже было уроком. Он задавался вопросами. Если Хрущев нашел в себе смелость и силу свергнуть с пьедестала прежнего идола, то не получится ли так, что теперь все станут молиться на нового, то есть на Никиту Сергеевича? Сталина вынесли из Мавзолея, но ликвидированы ли вместе с ним те методы партийного и советского руководства, которые давно стали анахронизмом?

В стране происходили тектонические сдвиги: закрылся ГУЛАГ, и сотни тысяч политических заключенных — те, что выжили в страшной сталинской мясорубке, — возвращались домой, шел процесс их реабилитации. Возвращались в места своего прежнего проживания репрессированные народы. Хрущев охотно ездил в зарубежные вояжи, порой приводя в сильное недоумение принимающие стороны своими экстравагантными поступками. А возвращаясь домой, пытался немедленно внедрить иностранный опыт, полагая его эффективным для быстрого построения коммунизма. Он бесконечно экспериментировал: то повелевал засеять все поля кукурузой, то замахивался на подсобные хозяйства у селян, считая их вредными, то внедрял совнархозы…

При этом громогласно пообещал народу: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Возможно, сам-то он в это верил, но Яковлев оснований для подобного оптимизма не находил. Если кто и жил при коммунизме, то это люди, входившие в номенклатуру, — крупные партийно-советские работники, руководители союзно-республиканских ведомств и ведущих СМИ, главы творческих союзов, избранные лица из числа деятелей культуры. Тонкий, тончайший слой советского народа.

У них были специальные поликлиники и больницы, где никто и никогда не стоял в очередях. Санатории и дома отдыха, расположенные в самых благодатных уголках страны. Им каждую неделю полагалось «лечебное питание» — за этой лукавой формулой пряталась авоська с дефицитными продуктами за смешные деньги. Самые лучшие книги они могли свободно покупать в специальном книжном магазине рядом с ЦК КПСС. Билеты на лучшие театральные спектакли им оставляли по специальной брони.

Ну чем не коммунизм? Правда, повторяю, только для избранных.

Хрущев был живым человеком, не монументом самому себе. Но чудил, много чудил. Партийный аппарат в целом к окончанию хрущевской десятилетки устал от такого стиля правления. Как-то тихо, закулисно, без утечек в верхах созревал заговор против Никиты Сергеевича. По причине малой должности Яковлеву не довелось быть непосредственным участником тех событий, но на последнем этапе это коснулось и его.

12 октября 1964 года, ровно за два дня до того знаменитого пленума ЦК, на котором Никита Сергеевич был освобожден от должности первого секретаря и отправлен на пенсию, заведующего сектором пригласил к себе в кабинет секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов и затеял с ним доверительный разговор.

^{Секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов. [ТАСС]}

Речь шла о том, чтобы Яковлев подготовил передовую статью для «Правды» с изложением позиции Центрального комитета.

Заговорщики в высшем партийном руководстве до последнего держали свои планы в секрете, не без оснований опасаясь, что если о них узнает Никита, то всем несдобровать. А тут второе лицо партии фактически заранее раскрывает низовому работнику страшную государственную тайну. Сообщает о том, что послезавтра состоится пленум, на котором будет обсуждаться вопрос о Хрущеве. В переводе с эзопова чиновничьего языка на обычный человеческий Суслов фактически предупредил Яковлева о скорых переменах в партии и государстве. А закончив, пояснил, зачем зав. сектором вызван в этот высокий кабинет:

— Сразу после завершения пленума в «Правде» должна появиться обстоятельная передовая статья, в которой следует обозначить позицию Центрального комитета.

Яковлев слушал начальника с тревогой в душе. Как это — писать статью, фактически направленную против главного человека в стране и партии? А если Хрущев, как случалось прежде, опять переиграет всех своих недругов? Тогда не сносить ему, Яковлеву, головы. Все всплывет наружу, в том числе и заранее заготовленная антихрущевская статья.

Но ведь и Суслов тоже был не лыком шит, он еще никогда не проигрывал в аппаратных играх, всегда ставил на верного человека, а потому неизменно пользовался доверием первых лиц.

Вот и сейчас он сидел перед ним — сухой, бесстрастный, с лицом, не выражавшим никаких эмоций, только в глазах за толстыми стеклами очков нечто вроде озабоченности.

Об этом человеке на Старой площади ходило много всяких слухов. Где-то промелькнуло: Суслов в те годы покровительствовал Яковлеву.

Трудно согласиться с таким утверждением — хотя бы потому, что Михаил Андреевич если и испытывал к кому-то симпатию, то никогда и ничем ее не выдавал. Это был кремень, а не человек.

Его не зря называли «серым кардиналом». Суслов вел еженедельные заседания Секретариата ЦК, иногда и заседания Президиума, а впоследствии — Политбюро. При жизни мало кто был осведомлен, чем дышит, что чувствует, кого ненавидит и кому симпатизирует Михаил Андреевич. Он, прошедший жесткую школу аппаратных интриг, уцелевший и даже сделавший карьеру еще при Сталине, а затем благополучно переживший Хрущева и работавший вторым при Брежневе, умел вершить дела, всегда при этом оставаясь в глубокой тени.

Было известно, что он — самый настоящий аскет, привыкший довольствоваться малым, равнодушный к цацкам в виде орденов и званий, отвергавший любые, даже незначительные подарки, всегда облаченный в старомодный черный костюм и почти круглый год носивший давно забытые галоши. Было также известно, что он зорко стоит на страже партийных установок в области идеологии, культуры, науки и образования и ни при каких обстоятельствах не допускает даже малейших отклонений от курса партии. Суслов в этом смысле являлся представителем давно вымершего или сгинувшего в лагерях сословия революционеров, свято веривших в неминуемую и скорую победу коммунизма и трудившихся во благо этой идеи круглые сутки без сна и отдыха.

Если кто-то из его коллег по партийному ареопагу мог позволить себе понятные человеческие слабости, например выпивку, легкий флирт, посещение спортивных матчей, то Михаил Андреевич и в этом отношении был безупречен. Ничего личного — только работа на благо партии, родины и победы коммунизма.

В годы борьбы Хрущева с его соперниками внутри Президиума ЦК Суслов занял сторону Никиты Сергеевича. Но, кажется, он никогда не соглашался с первым секретарем по вопросам разоблачения культа Сталина, вскрытия имевших место массовых репрессий. Вернее, скажем так: подчиняясь партийной дисциплине, он всегда голосовал «как надо», подписывал «правильные» резолюции и ничем не выдавал своего недовольства. Однако внутри Суслов оставался если не сталинистом, то представителем самого консервативного крыла в партии.

Теперь он, скорее, интуитивно почувствовал, что хозяина надо менять. И что есть реальные люди, которым такое по силам. И что эти люди займут в партии гораздо более здравые позиции, чем непредсказуемый, импульсивный Никита. И что если сейчас сделать верные шаги, то эти люди его по достоинству оценят.

Воспользовавшись паузой в разговоре, Яковлев уточнил: что же он должен написать конкретно в статье для главной партийной газеты?

Секретарь ЦК остро глянул на него, помолчал, словно взвешивая, насколько откровенным следует быть с этим работником. Потом нехотя выдавил:

— Надо напомнить о тех проявлениях волюнтаризма, которые были, об опасности нарождения нового культа, о несолидном поведении первого лица в ходе его зарубежных поездок.

Он опять замолчал, словно испытывая терпение Яковлева. Тот тоже хранил молчание, любые вопросы в такой ситуации казались неуместными.

— Вы не хуже меня знаете, что вытворял наш Никита Сергеевич и какие последствия были от его художеств. Вот и пишите. Завтра в восемь утра передайте написанное от руки в запечатанном конверте моему секретарю в приемной.

Кажется, в биографии нашего героя тех лет это был единственный случай, когда он не на шутку растерялся. Да, верно, Никита чудил много — чего стоит один поступок на заседании Генассамблеи ООН, когда глава советской делегации, чтобы привлечь внимание и подчеркнуть важность своей речи, снял с ноги ботинок и стал стучать им по столу — на глазах у всего изумленного мира, поскольку заседание транслировалось по ТВ. А эти хамские высказывания в адрес художников, скульпторов, поэтов… Но одно дело шепотом обсуждать выходки лидера у него за спиной и совсем другое — предать его публичной анафеме на страницах самой главной газеты страны.

Пошел за советом к непосредственному начальнику Ильичеву. Тот развел руками: помочь ничем не могу, сам выкручивайся. И добавил, что лично он на пленуме критиковать Хрущева не будет.

^{Л. И. Брежнев выступает на митинге, посвященном советско-алжирской дружбе, в Кремлевском Дворце съездов. 6 мая 1964. [РИА Новости]}

В итоге Александр остался один на один с порученным ему заданием. Маялся почти всю ночь, составляя тот текст, который мог бы удовлетворить Суслова и не подставить самого автора. Когда прочел то, что получилось, настроение лучше не стало: какая-то невразумительная жвачка. С одной стороны, с другой стороны… Но делать нечего, запечатал, как было велено, статью в конверт и отправился в приемную Суслова. Там материал перепечатали на машинке, он внес еще какую-то несущественную правку, передал статью помощнику секретаря ЦК. На этом его миссия была закончена.

Ушел в плохом настроении, и не только потому, что не выспался. Статья не получилась. Кости без мяса. К тому же я лично продолжал стоять на позициях ХХ съезда, что сильно сдерживало меня в оценках, хотя меня, как многих других, начали раздражать действия Хрущева и его окружения по созданию своего культа^[36].

Архивы сохранили для нас тот вариант статьи, который «не получился». Яковлев, садясь за стол, схитрил. Он решил не подставляться под возможный гнев — в том случае, если дворцовый переворот провалится. Для этого посвятил 8-страничный текст подготовке к празднованию очередной годовщины Октябрьской революции. Дело-то было в середине октября. И назвал свою статью соответственно — «Навстречу Великому Октябрю».

В ней есть все то, что было положено писать «Правде» в подобных случаях: роль коммунистической партии, заветы Ленина, борьба за мир, нерушимое единство соцлагеря, достижения в области экономики и сельского хозяйства, призывы не успокаиваться на достигнутом… Нет только критики Н. С. Хрущева. Более того, автор статьи даже гладит его по головке следующим пассажем: «Бесспорный вклад в общую работу партии последнего периода внес и т. Н. С. Хрущев. Известны его заслуги в практическом осуществлении политики мира и мирного сосуществования»^[37].

Впрочем, Никите Сергеевичу дальше достается ложка дегтя, но опять-таки, как мастерски автор исполняет указание Суслова, не подставляя самого себя. Описывая текущие проблемы сельскохозяйственного производства, он замечает, что отрасли «мешали нескончаемые и часто неаргументированные реорганизации, способные запутать дела». Вот такой легкий камешек в огород Никиты Сергеевича.

И еще в одном месте своей статьи Яковлев позволил себе намек на зарождающийся культ личности Хрущева: «Тот, кто ищет в шумихе замену кропотливой организаторской работы, а в парадных аплодисментах — действительную оценку, горько ошибается. Издавна народ судит по тем или иным деятелям не по словам, а по делам».

Все. Ничего другого из того, что хотел Суслов, автор выдавить из себя не смог. Но ведь, возможно, это и было проявлением «высшего пилотажа» в подобной ситуации? Кто же станет отрицать важность мобилизации коммунистов в преддверии великого праздника? Все обращения к Ленину выверены, употреблены к месту. Призывы смелее критиковать существующие недостатки актуальны всегда. И Леонид Ильич Брежнев — возможный преемник Никиты — тоже упомянут как партийный лидер, «который твердо следует ленинским курсом».

Неизвестна реакция Суслова на это произведение. Сам автор пишет, что статья в «Правде» появилась спустя несколько дней, но от яковлевского оригинала в ней почти ничего не осталось.

Для нас же этот случай интересен вот почему. Он наглядно показывает, каким высоким доверием пользовался Александр Николаевич у Михаила Андреевича Суслова. И чтобы заслужить такое доверие, надо было сильно постараться.

Леонид Брежнев стал третьим руководителем партии, с которым довелось работать А. Н. Яковлеву. Причем он вступил в личный контакт с новым боссом буквально сразу, едва тот получил свои полномочия. Дело в том, что один из помощников Леонида Ильича еще в день пленума, отправившего Хрущева в отставку, попросил заведующего сектором поучаствовать в работе над брежневским выступлением перед космонавтами. С орбиты после успешного выполнения суточного полета вернулись сразу три героя — Комаров, Егоров и Феоктистов. Очередной триумф советской науки и техники!

К тому времени, как я уже говорил, Яковлев прочно зарекомендовал себя в цековских стенах как надежный речеписец, его часто привлекали к подобным заданиям, исходившим из приемных разных секретарей ЦК. Партийные вожди придавали своим выступлениям явно повышенное значение, очень ревниво относились к каждому слову. Хотя, за редчайшим исключением, все эти речи были написаны по единому стандарту и содержали одинаковый набор банальностей. Но у Яковлева из-под пера заклинания в верности идеалам выходили, видимо, получше, чем у других.

Засели в комнате у помощника — А. М. Александрова-Агентова. В будущем мы еще не раз вспомним эту нетипичную для цековских анкет фамилию, поскольку пути Андрея Михайловича и Александра Николаевича многократно пересекутся. Дружбы между ними не было, однако взаимную симпатию они друг к другу испытывали.

Интересны наблюдения, сделанные в те дни Яковлевым в кулуарах ЦК. Узнав о смещении Хрущева и воцарении Брежнева, чиновный народ пришел в страшное возбуждение. Всем было ясно, что новый начальник станет формировать свою команду, что аппарат ждет крупная перетряска. Любыми путями старались напомнить о себе помощникам первого секретаря, всячески костерили Никиту Сергеевича, а кое-кто даже публично объявил себя «жертвой» недавнего вождя.

Когда Александров-Агентов и Яковлев стали работать над речью Брежнева, которую тот должен был произнести в ходе торжественной встречи с героями космоса, в кабинете помощника, не переставая, звонил телефон. Это другие секретари ЦК, узнав о поручении, выказывали желание тоже поучаствовать в составлении приветствия, предлагали свои варианты выступления. Желчный Андрей Михайлович кривился: «Забегали. Боятся за свою карьеру».

С готовым текстом пришли в кабинет нового руководителя партии.

Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно. Александров зачитал текст. Брежнев слушал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в качестве первого секретаря, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать новые оценки. Какие именно, он сам не знал, да и мы тоже не очень представляли политическую суть событий и перспективы, связанные с новым октябрьским переворотом^[38].

Это было типично для уровня тех партийных руководителей — ставить своим помощникам задачу в столь расплывчатых выражениях: «новые подходы», «принципиальные оценки», «ближе к народу»…

Потому-то и ценились на Старой площади те, кто лишних вопросов не задавал, а умел интуитивно уловить сигналы, исходящие от вождей, угадать то, что им нужно. Иногда это напоминало фокус прохождения по лезвию бритвы.

Перемены, начавшиеся в ЦК, коснулись и отдела, в котором работал Александр Николаевич. Заведующим с должности главного редактора «Известий» пришел Владимир Ильич Степаков. Секретарем ЦК по идеологии еще раньше стал Петр Нилович Демичев. Теперь следовало ориентироваться на них, выполнять указания и капризы этих функционеров, чьи биографии мало отличались от анкетных данных самого Яковлева.

Со Степаковым он, кажется, нашел общий язык, во всяком случае не сохранилось никаких свидетельств об имевшихся между ними разногласиях или крупных спорах. Более того, именно новый зав. отделом вскоре рекомендовал Яковлева на должность своего первого заместителя, и в 1965 году тот эту ступеньку занял, сразу приобретя куда большие возможности влиять на партийно-советскую идеологию.

^{Владимир Ильич Степаков, советский партийный деятель, дипломат, доктор исторических наук. [ТАСС]}

В своих воспоминаниях, опубликованных спустя тридцать лет, Александр Николаевич писал, что уже тогда испытывал чувство неловкости перед своими товарищами, постоянно спрашивал себя: а тем ли делом ему следует заниматься? Но тут сразу возникает вопрос: перед какими товарищами ему было неловко? Вокруг были точно такие же, как он, партийные чиновники — в одинаковых темных костюмах, одинаковых белых рубашках, обутые в одинаковые ботинки фабрики «Скороход», составлявшие одинаковые бумаги и никогда не позволявшие в своем кругу никаких (боже упаси!) крамольных высказываний. И каким еще делом мог заниматься человек, который с юных лет знал, по сути, только одну профессию и овладел этой профессией, можно сказать, виртуозно?

^{Стихотворение А. Н. Яковлева. Июнь — август 1964. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 466]}

В чужую душу не заглянешь. Возможно, он и впрямь испытывал тогда определенное недовольство. Возможно, оно было вызвано разрывом между его должностью и его потенциалом, он к тому времени уже давно убедился, что не боги горшки обжигают, что его руководители, за редким исключением, — люди малограмотные, не читавшие ни Маркса, ни Ленина, откровенные карьеристы, хорошо владевшие искусством интриг, умевшие угождать тем, кто стоит выше, и не испытывавшие мук совести, если требовалось словчить, выдать черное за белое, предать коллегу.

В личном архиве Александра Николаевича сохранилось написанное им летом 1964 года стихотворение. Оно, видимо, отражает то настроение, которое овладело сорокалетним партийным работником. Приведу его с соблюдением авторской пунктуации:

Можно только строить догадки, отчего «злой мрак в душе, на сердце стужа». Ведь внешне все у него шло хорошо. Ему ли было жаловаться на жестокость и несправедливость судьбы?

Воспользовавшись тем, что Степаков вскоре заболел и, как его первый зам, он остался за руководителя, Александр Николаевич сумел изменить название отдела, в котором еще со сталинских времен присутствовало слово «агитация». Отдел официально назывался — пропаганды и агитации. Но когда началась очередная реорганизация аппарата, Яковлев в направленной за его подписью записке о структуре и штатном расписании намеренно опустил это слово. Исходил из того, что никакой агитации и никаких агитаторов он в глаза не видел, все это давно стало атавизмом. Как ни странно, наверху никто не заметил этой мелкой шалости, так с тех пор название и осталось — Отдел пропаганды ЦК КПСС. Хотя на местах, в центральных комитетах республик, обкомах и крайкомах партии, идеологические отделы продолжали называть по-старому.

Яковлев жаловался в мемуарах: ложь пронизывала всю систему насквозь, он был вынужден участвовать в спектаклях театра абсурда, советская власть, по его мнению, была коррумпирована сверху донизу, всюду господствовали стандарты двойной морали, господствовало лицемерие.

Он избегает подробностей, но, судя по другим источникам, тоже подписывал всякие, мягко говоря, недемократические документы, например связанные с репрессиями против диссидентов, запретами на публикации произведений, не отвечавших принципам партийности.

Об этом, в частности, пишет Г. И. Куницын, занимавший в те годы на Старой площади те же должности, что и Яковлев, только в параллельном Отделе культуры: зам. зав., и. о. заведующего. Ему, Куницыну, на Агитпроп (читай — на Яковлева) жаловался главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский: «С муками на лице он говорил мне об Агитпропе, при возникновении запретов выступавшем всегда на стороне Главлита, но никогда не „Нового мира“. Никогда — на стороне Твардовского. Никогда…»

Обращаясь в своих письмах к бывшему товарищу и коллеге, Георгий Иванович пишет: «Возглавляемый тобой Агитпроп (и, конечно, сам ты), имея куда большие возможности, занимал позицию непременно „держать и не пущать“. Так что твоя личная „прогрессивность“ в то время выглядит сегодня по меньшей мере сомнительной. А уж что говорить о периферии, да и о центральных подотчетных тебе организациях: всюду были „фельдфебели в Вольтерах“»^[40].

Куницын имел право на столь жесткие слова в адрес Яковлева, ибо сам он именно тогда, в середине 60-х, располагая блистательными возможностями для карьеры, получив предложение возглавить Госкино, но вместе с ним — приказ расправиться с лучшими кинорежиссерами страны, отказался и тем самым поставил крест на своем будущем — об этом мы еще подробно поговорим в заключительной главе книги.

Особый разговор об отношении Яковлева к Солженицыну. Выше уже рассказывалось о том, как работавшего тогда заведующим сектором Александра Николаевича запрягли писать разгромный доклад об авторе «Одного дня Ивана Денисовича». И о том, чем все это закончилось. Но и в будущем, когда писателя прессовали за его другие книги и высказывания, когда выдавливали из страны, Яковлев прямо или косвенно в силу своей должности был обязан принимать участие в этих акциях.

А мог ли не принимать? Конечно. Но тогда с неизбежностью повторил бы судьбу Георгия Куницына.

И еще одно замечание в этой связи. Кажется, Яковлев Солженицына не любил. Не раз в своих интервью, публиковавшихся в 90-е и «нулевые» годы, он довольно едко отзывался и о писателе, и о его произведениях. Да и будучи фактическим руководителем Агитпропа, не скрывал своего скептического отношения.

А. А. Козловский, работавший тогда в секторе журналов Отдела пропаганды, вспоминает такой случай:

Когда только ходили какие-то разговоры о высылке Солженицына, я присутствовал при разговоре, когда Александр Николаевич Яковлев, как известно, крупнейший либерал всех времен и народов, в моем присутствии сказал: «Ну, что Солженицын, Солженицын. У меня сейчас лежит его пьеса периода войны. Если сейчас эту пьесу опубликовать и дать ее прочитать фронтовикам, они же его на месте разорвут и высылать нечего будет».

Это было у нас в отделе. Но это не было совещанием, на котором решалось, что делать с Солженицыным. Решалось наверху. А у нас это было какое-то совещание, связанное с печатью. Были вопросы относительно пьесы Солженицына, я не помню, как она называется^[41].

Козловский утверждает, что в аппарате не было сторонников жесткой линии по отношению к Александру Исаевичу. Видимо, если они и были, то помалкивали, понимая, что сегодня писателя могут шельмовать, а завтра, напротив, воздвигнут на пьедестал. Зато втихаря книгами опального автора зачитывались все.

^{Записка Ю. В. Андропова в ЦК КПСС о публикации фельетона «Без царя в голове» о А. И. Солженицыне. 17 февраля 1976. [РГАНИ. Ф. 5. Оп. 69. Д. 2897. Л. 2]}

На заседаниях Секретариата ЦК неоднократно поднималась тема Солженицына. Однако до поры до времени партчиновники ограничивались лишь обсуждением, решительных мер не принимали. Вот, к примеру, рабочая запись, сделанная на Секретариате 10 марта 1967 года:

О писателе Солженицыне

СЕМИЧАСТНЫЙ. С этим писателем никто серьезно не говорил. Сейчас он разъезжает по различным учреждениям, по писательским организациям, читает отрывки из своих произведений, дал интервью японской газете. Журнал «Советская женщина» собирается опубликовать отрывок из его романа «Раковый корпус». Солженицын поднимает голову, считает себя героем.

АНДРОПОВ. Вопрос о Солженицыне не укладывается в рамки работы с писателями. Он написал конкретные вещи, такие, как «Пир победителей», «Раковый корпус», но эти произведения имеют антисоветскую направленность. Надо решительно воздействовать на Солженицына, который ведет антисоветскую работу.

СОЛОМЕНЦЕВ. Московские организации должны нести ответственность за действия Солженицына. Здесь организуются художественные выставки. Есть ли управа на этих людей? В Москве неблагополучно с творческими организациями.

СЕМИЧАСТНЫЙ. Партком Института имени Курчатова приглашал Солженицына читать отрывки из его романа.

ШАУРО. В последнее время Солженицын развил большую активность. Он живет в Рязани, но большую часть времени проводит в Москве. Ему помогают, кстати, крупные ученые, такие, как Капица, Сахаров. В Отделе культуры с Солженицыным беседовали два раза. Намечается еще одна беседа с участием ведущих писателей нашей страны, где будет обсуждаться творческая деятельность Солженицына.

ДЕМИЧЕВ. Солженицын это свихнувшийся писатель, антисоветски настроенный. С ним надо повести решительную борьбу.

ГРИШИН. Он клевещет на все русское, на все наши кадры.

ДЕМИЧЕВ. Необходимо Отделу культуры разработать меры и доложить ЦК.

СЕМИЧАСТНЫЙ. Прежде всего нужно исключить Солженицына из Союза писателей. Это первая мера^[42].

В итоге записали: «Решено ограничиться обсуждением на Секретариате данного вопроса».

Еще в некоторых источниках содержатся утверждения, что Александр Николаевич засветился личным участием в деле Синявского и Даниэля. Напомню: в феврале 1966 года, то есть как раз тогда, когда Яковлев стал первым заместителем в Агитпропе, состоялся показательный процесс над этими литераторами, обвиненными в очернении советского образа жизни. И, конечно, Отдел пропаганды не мог остаться в стороне, именно он обеспечивал всю пропагандистскую кампанию вокруг этого нашумевшего дела.

Один из близких к Александру Николаевичу людей, работник ЦК в поздние перестроечные годы А. С. Ципко, говорил в интервью со мной, что будто бы Геннадий Бурбулис, выполняя личное поручение Б. Н. Ельцина, в 1993 году приватно встречался с Яковлевым и имел с ним примерно такой разговор: «Если вы будете предпринимать что-то против российского президента, то мы сделаем достоянием гласности документы из архива, показывающие вашу неблаговидную роль в гонениях на Синявского и Даниэля». Об этом же Ципко упоминает на страницах своей книги^[43].

К сожалению, мне не удалось получить подтверждение такого разговора у самого Г. Э. Бурбулиса. Когда я работал над этой книгой, мы условились с ним о встрече, однако буквально накануне оговоренной даты Геннадий Эдуардович скоропостижно скончался.

Но бумаги за подписью Александра Николаевича действительно сохранились в архивах.

23 декабря 1965 года руководители трех отделов ЦК — культуры, пропаганды и административных органов — в своей записке соглашаются с предложением провести над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем открытый судебный процесс. Это диктуется желанием показать миру «справедливость советского правосудия», «неприглядное лицо внутренних врагов», а также «реакцию советской общественности на подобные грязные проявления».

Подготовку к процессу, само судебное заседание и вынесение приговора сопровождает специально разработанная при участии А. Н. Яковлева пропагандистская кампания. В частности, предлагается провести широкие разъяснительные беседы, привлекая в качестве докладчиков авторитетных деятелей культуры, науки и искусства; опубликовать в ведущих газетах письмо Союза писателей с ответами на выступления зарубежных литераторов (читай — тех, кто выражает протест); другим газетам разместить теоретические статьи о марксистском понимании вопроса о свободе и ответственности личности в условиях социалистического общества; привлечь видных деятелей советской общественности в поддержку приговора; разоблачать моральную нечистоплотность, политическое двурушничество Синявского и Даниэля; ярко и убедительно показывать свободу творчества в СССР и преследование прогрессивных деятелей искусства на Западе.

Незадолго до начала судебного заседания «наверх» уходит еще одна секретная записка за подписями четырех ответработников ЦК, среди них и зам. зав. Отделом пропаганды А. Яковлев. В ней содержатся предложения об освещении судебного процесса в печати и по радио. Расписано все: какие СМИ будут допущены в зал заседания, каким надлежит давать ежедневные отчеты, а каким публиковать заметки собственных корреспондентов «по своему усмотрению». «Все остальные газеты публикуют о процессе лишь официальные сообщения ТАСС». Особая роль отводится Агентству печати «Новости» — оно обязано совместно с КГБ готовить «соответствующие статьи для опубликования за рубежом». Расписан порядок прохода в зал заседаний: «по служебным пропускам, выдаваемым КГБ». Иностранная пресса на процесс не допускается. Официальные сообщения и цензуру осуществляет специальная «пресс-группа» из числа ответственных работников ЦК и сотрудников КГБ (фамилии перечисляются).

Документ завершается написанной позже справкой за подписью зав. Отделом культуры ЦК КПСС В. Шауро: «Указанные в записке мероприятия осуществлены». И дата: 26.02.66 г.^[44]

Именно эти документы послужили для гонителей Яковлева основанием считать их «сценарием для суда над Синявским и Даниэлем».

Но вряд ли подобный «компромат» мог смутить в 90-е годы Яковлева, повлиять на его позицию в отношении Ельцина. Да и Бурбулис, судя по моим встречам с ним и отзывам о нем других лиц, вряд ли мог согласиться на подобную «акцию устрашения».

В сносках к своей книге «Александр Яковлев: Избранные интервью, 1992–2005» Александр Николаевич приводит цитату из статьи Ю. И. Вишневской, которая близко знала А. Д. Синявского. В этой статье, опубликованной 10 августа 1992 года, она упоминает, в частности, такой факт: Андрей Синявский сговаривается в Америке с адвокатом для Яковлева на тот случай, если новые российские власти захотят упечь за решетку всех бывших членов Политбюро. А сын покойного писателя Юлия Даниэля приглашает Александра Николаевича на конференцию по истории правозащитного движения^[45].

В интервью журналу «Столица» Яковлев, вспоминая тот давний процесс, замечает: «Однажды я прочитал замечательное высказывание: „Мир не так прост, как нам кажется. На самом деле он еще проще“. В ЦК КПСС тоже все было гораздо проще, чем теперь изображают. Да, была записка — как освещать процесс над Синявским и Даниэлем, но называть ее сценарием все равно, что газету „День“ — интеллектуальным изданием»^[46].

Напомним, прохановская черносотенная газета «День» была закрыта в октябре 1993 года.

Как ни цинично это звучит, но записки по делу Синявского — Даниэля и прочие материалы такого рода были в то время рутиной для идеологических партийных работников. Все происходившее в СССР и в мире они были обязаны преподнести советскому народу именно с тех позиций, которые формировало Политбюро, а еще лучше, как в данном случае, угадать желание руководства и внести свои предложения.

Став первым заместителем заведующего Отделом пропаганды, Яковлев регулярно присутствует на заседаниях Секретариата ЦК. Почти на каждом из них рассматриваются вопросы, связанные с пропагандой и идеологией, обсуждаются внесенные отделом записки. Поэтому он в этих заседаниях участвует не как статист, нет, ему все время надо быть готовым ответить на самые разные, порой неожиданные вопросы секретарей ЦК, обосновать направленные отделом предложения, отреагировать (правильно!) на критику, проявить (в нужных пропорциях!) инициативу, где надо — отмолчаться, где надо — подать голос.

Эта серьезная и непростая наука, судя по всему, дается ему легко. Он уже давно усвоил главные правила аппарата: надо хорошо знать начальство, его достоинства и слабости, если высовываться с предложениями, то в строго определенное время и в определенных дозах, умело признавать свои ошибки, правильно упаковывать предлагаемые проекты, вовремя отступать на заранее заготовленные позиции и всегда иметь союзников.

В интеллектуальном отношении он гораздо выше своих коллег, умнее своих руководителей. Но до поры это приходится скрывать, аппарат не терпит тех, кто выбивается из общего ряда.

Секретариат ЦК еженедельно рассматривает и принимает решения, связанные с открытием новых СМИ и работой старых: изменения в штатном расписании, повышение уровня зарплат и гонораров, допущенные ими ошибки, назначения редакторов. Агитпроп также регулярно докладывает о состоянии дел в книгоиздании и книготорговле, отчитывается о подготовке к Олимпийским играм ведущих советских спортсменов, выступает с предложениями о наградах…

Судя по архивным документам, к Отделу пропаганды у руководства ЦК особых претензий нет. Правда, иногда на Секретариате возникает разговор о том, что надо бы выделить печать в самостоятельный отдел. Вернее, так: создать два новых отдела — внешнеполитической пропаганды и печати.

17 сентября 1968 года секретари ЦК обмениваются мнениями относительно того, кто мог бы стать руководителем Отдела внешнеполитической пропаганды. В числе возможных кандидатов обсуждались кандидатуры Зимянина (главный редактор «Правды»), Мамедова (первый зам. председателя Гостелерадио), Лапина (гендиректор ТАСС), Замятина (зав. Отделом печати МИД), Краминова (главред газеты «За рубежом»), Иноземцева (директор ИМЭМО). Пришли к выводу, что наиболее подходящей кандидатурой является тов. Зимянин.

Тогда же Секретариат высказал мнение, что «создавать Отдел печати в этих условиях нецелесообразно»^[47].

Кстати, и с образованием Отдела внешнеполитической пропаганды тоже в итоге решили повременить, такая структура в рамках ЦК под названием Отдел международной информации появилась лишь в 1978 году, а возглавил ее Л. М. Замятин. Что же касается М. В. Зимянина, то он через некоторое время из «Правды» перешел в ЦК, став секретарем по вопросам идеологии.

Секретариат наряду с крупными вопросами, касающимися проблем экономики, обороноспособности, культуры, идеологии, как это ни покажется странным, почти еженедельно обсуждает и всякие пустяшные дела, например учебные планы высших партийных школ, аморальное поведение партийных и комсомольских работников, секретари ЦК смакуют подробности из представленных отделами записок: кто сколько выпил, кто и что украл…

Такова партийная жизнь.

24 октября 1967 года на очередном заседании обсуждаются предложения МГК КПСС о переименовании ряда объектов в Москве — предлагается дать им имя «50-летия Октябрьской революции». Когда заходит разговор о том, чтобы так отныне называлась Манежная площадь, Яковлев подает реплику:

— Переименование Манежной площади не привьется в народе.

Его поддерживает Суслов, который вел заседания Секре-тариата:

— К тому же здесь есть проспект Маркса, с современностью эта площадь уже связана.

Проспектом Маркса называлась нынешняя улица Моховая.

Однако другие секретари ЦК — Устинов, Капитонов, Кулаков, Пельше — выступают за переименование. В итоге Секретариат принимает предложение Московского горкома партии, и Манежная площадь на двадцать лет исчезает с карт Москвы^[48].

Да, к Агитпропу претензий в основном нет, но иногда и его руководителей старшие товарищи поправляют. Так, 2 апреля 1962 года заведующему отделом В. И. Степакову на заседании делают внушение: Отдел пропаганды не выполнил поручение Секретариата и не представил своих предложений в связи с ошибочной передачей на ТВ «Здравствуйте, Марк Семенович!» и неправильной фотографией, опубликованной в первом номере журнала «Журналист» за 1968 год.

Что касается журнала, то имеется в виду фотография, на которой маститый художник А. М. Герасимов позирует в мастерской на фоне своей знаменитой картины «Деревенская баня». Там изображены дородные русские крестьянки, естественно обнаженные, в легкой банной дымке. Картина как картина, она, кстати, висела на стене Третьяковской галереи и ни у кого претензий не вызывала. Однако нашлись внимательные читатели, в частности некая Мария Ивановна Симонова из города Куйбышева, ветеран партии, которые усмотрели в этом «распущенность и разврат» и поспешили сигнализировать в ЦК. Суслов велел разобраться.

Уже 5 апреля Степаков направляет «наверх» развернутую записку, где наряду с положительными явлениями в работе «Журналиста» отмечаются негативные тенденции. Руководители журнала, по мнению Агитпропа, давали слово авторам, высказывавшим пренебрежительное отношение к прошлому, были нетребовательны в отборе иллюстраций. В конце своей записки отдел предлагал объявить главному редактору Егору Яковлеву выговор и предупредить его о том, что в случае повторения подобных ошибок он будет снят с работы.

А надо сказать, что этот журнал, возрожденный по инициативе Агитпропа после долгого перерыва, завоевал бешеную популярность, и не только у журналистской братии, а вообще у интеллигенции.

Всего полтора года прошло с тех пор, как «Журналист» создали на руинах его хилого предшественника под названием «Советская печать». Новому изданию сразу придали солидный статус, введя его «под крышу» главного партийного издательства, назначенный редактором Е. В. Яковлев стал членом редколлегии «Правды», то есть вошел в номенклатуру Политбюро ЦК.

^{Егор Владимирович Яковлев, журналист, редактор, общественный деятель. [РИА Новости]}

26 апреля вопрос о журнале «Журналист» был вновь вынесен на заседание Секретариата. И Степаков, и его первый зам, готовившие материалы к этому заседанию, были уверены в том, что их предложения будут приняты и все обойдется малой кровью. Главный редактор «Правды» М. В. Зимянин тоже рассчитывал на это, ведь он нес персональную ответственность за одного из членов своей редколлегии. Да и не принято было рубить головы руководителям, только что назначенным на номенклатурные должности. Но они не учли коварства своих тайных противников.

Накануне заседания Секретариата в ЦК поступила другая записка — за авторством главного редактора газеты «Советская Россия» отставного генерала В. П. Московского. Василий Петрович, как выяснилось, давно и пристально наблюдал за журналом и его редактором, скрупулезно копил на Егора Яковлева компромат. И вот пробил его час.

Московский клеймил издание, рассчитанное, по его словам, «на интеллигентного обывателя, а не партийного журналиста», подробно разбирал «ошибочные публикации», щедро навешивал оскорбительные ярлыки на их авторов. И главному редактору от него досталось: автор записки припомнил, что Е. В. Яковлев был когда-то снят с комсомольской работы за моральное разложение, а затем, трудясь в газетах «Ленинское знамя» и «Советская Россия», проявил себя политически незрелым, «пытался протаскивать на страницы газет идейно неполноценные материалы».

^{Секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин во время выступления на Всесоюзной научной конференции, посвященной развитию производительных сил Сибири. Новосибирск. 12 июня 1980. [ТАСС]}

Генерал ставил в вину редактору то, что состав его редакции подобран в основном «из лиц нерусской национальности», придерживающихся левых позиций. И как это такой человек, как Е. В. Яковлев, мог стать членом редколлегии «Правды»? — вопрошал в конце записки ее автор.

В начале заседания Секретариата главный редактор «Правды» М. В. Зимянин пытался смикшировать ситуацию: «Конечно, нельзя говорить, что все в журнале плохо. Я хочу заверить Секретариат, что мы примем необходимые меры по улучшению работы журнала». Опытный Михаил Васильевич продолжал думать, что пройдет предложение Отдела пропаганды: виновного пожурят, объявят ему строгий выговор и отпустят с миром. Но не тут-то было.

Вот выдержки из рабочей записи, сделанной в ходе того заседания:

СУСЛОВ. Журнал «Журналист» беззубый и шатающийся. У него нет хорошего руководства. Он больше ориентируется на обывателя, чем на советского читателя.

Редактор не справляется со своими обязанностями. Ему давались указания, а он их не выполняет.

ЯКОВЛЕВ, главный редактор журнала «Журналист». Мы примем необходимые меры к тому, чтобы улучшить работу журнала. Правильно, что с нашей стороны не было критического отношения к тем замечаниям, которые нам делались.

СОЛОМЕНЦЕВ. Почему Вы опубликовали в своем журнале такую фотографию?

ЯКОВЛЕВ. Это наша ошибка.

УСТИНОВ. Только ли ошибка?

КУПРИКОВ, зам. зав. Отделом пропаганды. Критика, которая развернулась относительно работы журнала «Журналист», совершенно справедливая. Отдел пропаганды ЦК неоднократно указывал тов. Яковлеву на серьезные недостатки в работе журнала, но он не прислушивался к этим замечаниям. Журнал нередко привлекает таких авторов, которые хотели бы видеть в нашей жизни только отрицательное. Отдел подготовил специальный обзор работы журнала и направил его редколлегии газеты «Правда» и Союзу журналистов, однако редколлегия журнала не сделала соответствующих выводов и из тех замечаний, которые содержались в этой записке.

СУСЛОВ. Есть предложение — пункт 2 решения не принимать, а поручить Отделу и Союзу представить предложения об укреплении редколлегии журнала «Журналист».

УСТИНОВ. Я считаю, что линия журнала «Журналист» неправильная, непартийная. Журнал публикует не то, что нужно нашему советскому читателю. Он встал на путь своеобразной либерализации и демократизации. Я считаю необходимым редактора журнала т. Яковлева снять решением Секретариата и вывести его из редколлегии газеты «Правда». Как же это так: Отдел его уговаривает, а он не считается с этим? Какой же это редактор? Нужно также отметить, что и т. Зимянин не следит как следует за своим журналом.

Принято предложение: т. Яковлева от занимаемой должности освободить. Поручить Отделу пропаганды и Союзу журналистов представить предложение о кандидатуре нового редактора и об укреплении редакции квалифицированными кадрами^[49].

Обратим внимание на слова секретаря ЦК, будущего министра обороны Д. Ф. Устинова: «Журнал публикует не то, что нужно нашему советскому читателю». Сталинский нарком и будущий маршал, получается, лучше других знал, что должен читать «наш советский читатель». Устинов на подобных заседаниях всегда занимал крайне жесткие позиции, был «ястребом».

Вот так закончилась первая попытка Егора Яковлева сделать журнал «с человеческим лицом».

Есть основания думать, что Александр Николаевич тогда поддержал своего однофамильца, рекомендовав его на должность специального корреспондента в газету «Известия», а затем на работу в журнал «Проблемы мира и социализма», издававшийся в Праге. Это была своеобразная синекура для многих партийных журналистов, которые придерживались либеральных взглядов и за это отторгались системой. А когда началась перестройка, то Егор Яковлев при содействии Александра Яковлева возглавил «Московские новости» — газету, ставшую одной из главных трибун демократических перемен.

Зато в судьбе другого заметного человека той эпохи Александр Николаевич сыграл, видимо, другую роль — вовсе не положительную.

Имеется в виду глава Гостелерадио Н. Н. Месяцев.

Именно он и его заместители стали «козлами отпущения» в истории с телепередачей «Здравствуйте, Марк Семенович!» Там, если верить Месяцеву, самую зловещую роль сыграл как раз А. Н. Яковлев.

Вот как Николай Николаевич вспоминал об этом:

Однажды, где-то в середине 1969 года, в эфир по учебной программе прошел сюжет о том, как кинорежиссер Марк Донской репетирует с актером, исполняющим роль Владимира Ильича Ленина — находящимся в гриме образа, — очередные кадры будущего фильма. Донской в ходе работы объясняет актеру, что и как делать, где входить в кадр и когда выходить, обнимает актера за плечи и так далее. Яковлев от имени Отдела пропаганды и агитации внес в Секретариат ЦК КПСС записку о том, что показанный по ЦТ сюжет является грубой политической ошибкой, ибо его содержание принижает Ленина, низводит его до ученика, который выслушивает разного рода поучения. К записке прилагался проект постановления, где давалась политическая квалификация сюжета и предлагалось объявить выговор мне и моему заму Георгию Иванову.

Вел заседание Секретариата Суслов. И никто против галиматьи, содержащейся в записке Яковлева, не выступил. Наши с Георгием Ивановым категорические возражения во внимание приняты не были. Из атмосферы, которая сложилась в Секретариате ЦК вокруг меня, я понял, что меня начинают «раскачивать», вышибать из-под ног почву^[50].

Месяцев ошибается: передача вышла в эфир в начале 1968 года. А 21 мая того же года вопрос «Об ошибке центрального телевидения в освещении образа В. И. Ленина» с подачи Агитпропа был действительно вынесен на Секретариат ЦК.

^{Председатель Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию Николай Месяцев и руководитель делегации Министерства информации Бирмы подполковник Тин Тун во время встречи в Москве. 2 июля 1969. [РИА Новости]}

Цитируем рабочую запись:

МЕСЯЦЕВ. Факт очень безобразный. Мы внимательно разбирались с этим вопросом, обсуждали его на комитете, в партийной организации. Коллектив комитета, партийная организация очень остро реагировали на допущенную ошибку. Виновники выявлены и строго наказаны. Мы наметили меры по усилению контроля за тем, что идет в эфир. Поэтому я считаю, что, может быть, этими мерами можно было бы ограничиться. У нас коллектив молодой. С воспитанием не все обстоит в порядке, но мы наметили меры как по воспитанию, так и по обучению кадров комитета. Вся работа, которую необходимо провести было в связи с допущенной ошибкой, проведена.

ИЗГАРЫШЕВ. Я полностью отвечаю за то, что была допущена ошибка. Я видел пленку еще до передачи материла в эфир, и, по-видимому, я слишком доверился автору сценария и актеру Нахапетову, который исполнял роль Ленина. Эту ошибку я серьезно переживаю и сделаю соответствующие выводы.

СУСЛОВ. Разве то, что известный сценарист и известный актер принимали участие в организации этой передачи, избавляет Вас от контроля? Вы имеете достаточное образование — и специальное, и политическое, а выглядите здесь, как политический слепец. Совершенно непонятно, что это такое? Это что ж, по-вашему, свобода творчества?

УСТИНОВ. Вам нужно как следует было просмотреть пленку, тем более что речь шла об образе Ленина. И если она такая по содержанию, уничтожить ее, а не передавать в эфир.

ПАНЮШКИН. Я смотрел эту передачу по телевидению и просто был возмущен, а тов. Месяцев выступает здесь, на Секретариате, и со спокойной совестью говорит, что у нас проведена вся воспитательная работа. Где же тут политическое воспитание? Где контроль со стороны руководства комитета? Где партийная совесть? Тов. Месяцев, видимо, не понимает существа допущенной ошибки. Я считаю, что по этому вопросу надо принять строгое решение и наказать виновных.

СУСЛОВ. Кто должен смотреть за тем, что выходит в эфир?

МЕСЯЦЕВ. Я должен смотреть все. Мне так же дорог образ Ленина, как он дорог и т. Панюшкину.

УСТИНОВ. Почему Вы, т. Месяцев, нападаете на т. Панюшкина? Вы виновный в этом и должны нести полную ответственность. Я считаю, что нужно строго наказать не только тт. Изгарышева и Иванова, но и т. Месяцева. Ему нужно объявить выговор.

СУСЛОВ. Тов. Иванов, смотрели ли Вы этот фильм?

ИВАНОВ. Я в комитете отвечаю за телевидение, но скажу откровенно, что этого фильма я не смотрел. Это моя грубая ошибка и мой просчет. Мы очень много сделали для популяризации образа Владимира Ильича Ленина, но здесь недоглядели и допустили грубую ошибку. Мы проводим работу среди творческого коллектива центрального телевидения по повышению ответственности за порученное дело. Работу еще не закончили, продолжаем ее.

СУСЛОВ. Принять представленный проект постановления с учетом замечаний, высказанных т. Устиновым^[51].

Н. Н. Месяцев уверен в том, что именно А. Н. Яковлев стал причиной тех бед, которые вскоре обрушатся на его голову.

Он вспоминает, как под руководством первого зам. зав. Агитпропом была затеяна проверка работы Гостелерадио по подбору, расстановке и воспитанию кадров:

Сформировали бригаду проверяющих — около восьмидесяти человек. И все это в тот период, когда шла сдача в эксплуатацию Общесоюзного телецентра, его освоение, открытие новых программ и передач… Проверяли долго. Копали глубоко. Подготовили справку по итогам проверки. Меня с ней ознакомили — читал в агитпропе ЦК, с собой не дали. В справке практически охаивалась вся работа коллегии Комитета, партийной, профсоюзной и комсомольской организаций по подбору, расстановке и воспитанию кадров.

Ознакомившись с этим пасквилем, я позвонил Суслову и сказал, что в записке Отдела пропаганды факты подобраны тенденциозно, а содержащиеся оценки грубо искажают положение вещей в работе с кадрами и могут противопоставить Центральный комитет КПСС многотысячному коллективу работников телевидения и радио. Как коммунист, кандидат в члены ЦК партии, говорил я Суслову, приму все меры к тому, чтобы этого не случилось. Мне дорог авторитет Центрального комитета, также дорога и та напряженная работа, которая ведется здоровым и дружным многонациональным коллективом радио и телевидения. После этого разговора история с проверкой была закончена, оставила она, наверное, лишь след в головах ее организаторов и вдохновителей^[52].

Месяцев вскоре, как и все другие «комсомольцы», то есть подозреваемые в связях с А. Н. Шелепиным, будет уволен с должности руководителя комитета и отправлен послом в Австралию. Но пока он еще верит в справедливость. А какая может быть справедливость в тех кругах, где они вращались? Государственные интересы — да. Партийная дисциплина — да. А справедливость? Это слово почти не употреблялось в лексиконе номенклатурных работников.

Он чувствует, как кольцо неприязни вокруг него сжимается, видит охлаждение со стороны Брежнева, Суслова, Кириленко. Считает и Яковлева виновником многих своих несчастий. Если верить Месяцеву, Александр Николаевич вел себя в той ситуации очень неприлично:

Прежние его хозяева, и в первую очередь Суслов, привечали Александра Николаевича за холуйство. Стыдно было смотреть и слушать, как Яковлев даже в разговорах по телефону с кем-либо из этих лиц прямо-таки лез из кожи вон от подобострастия. Он, Яковлев, не может не помнить, как я говорил ему после одного его разговора с Кириленко, свидетелем которого я стал: «Что ты заискиваешь перед ним до потери чувства собственного достоинства? Перед кем?!»

Но Яковлеву тогда нужно было продвижение по карьерной лестнице. Он с завистью, до неприличия, всякий раз при встрече косился на мой депутатский значок…^[53]

В 1967 году у Яковлева выходит первая обстоятельная книга, посвященная вопросам международной политики. Она называется так — «Идеология американской „империи“: Проблемы войны, мира и международных отношений в послевоенной американской буржуазной политической литературе». В ней 463 страницы. Собственно говоря, это подготовленная для широкой печати докторская диссертация. Он и стал доктором наук в том 1967 году.

Когда спустя двадцать лет Яковлева начнут проклинать как «предателя», «агента влияния», «перевертыша», то припомнят ему и это — присвоение докторской степени без формальной процедуры защиты. Дескать, воспользовался своим служебным положением, должностью первого зам. зав. Отделом пропаганды.

Но, во-первых, такая практика — присвоение степеней без защиты — всегда существовала в Советском Союзе, ее использовали, когда соискатель, по мнению ВАК, заслуживал ученое звание по совокупности ранее опубликованных работ. А во-вторых, сама эта книга представляла собой фундаментальное исследование, которое без вопросов тянуло на докторскую. А уж опубликованных статей к тому времени у Александра Николаевича было с избытком — и в серьезных научных журналах, и в партийной периодике.

Автор, как он сам указывает во введении к своей работе, поставил перед собой задачу: подвергнуть анализу буржуазную политическую литературу послевоенного периода, имея в виду, что это даст возможность выяснить основные тенденции в политической и экономической деятельности правящих кругов США на мировой арене.

Разумеется, чтобы с самого начала отмести всякие подозрения в нелояльности, Александр Николаевич сразу, с первых страниц, выносит приговоры американской политической системе, империализму в целом, все эти страницы выдержаны в духе непримиримой конфронтации тех лет, цитировать их подробно не имеет смысла. Здесь — и «гнилость буржуазной идеологии», и ее «глубокий духовный кризис», и ее «обреченность в соревновании с социалистическим лагерем»^[54].

Соединенные Штаты Яковлев называет «страной одиноких людей и всеобщего страха».

Но это — ритуальный пассаж, без которого тогда не обходилась ни одна подобная публикация. Зато дальше следует вполне серьезный научный анализ актуальных политических тенденций в США, сделанный на основе изучения соответствующих источников.

Яковлев довольно убедителен в показе пороков двухпартийной выборной системы, заокеанская демократия, на его взгляд, ширма, за которой ложь, лицемерие, манипуляции. И как здесь не вспомнить, что в конце 90-х он именно такую модель станет навязывать нарождающейся советской демократии.

Он подробно разбирает деятельность американских лидеров — Трумэна, Эйзенхауэра, Никсона, Кеннеди, Джонсона, анализирует причины популярности «ястреба» Голдуотера, показывает роль монополистического капитала в формировании политического курса, вскрывает для советского читателя многие закулисные тайны американской политической кухни.

Довольно много внимания уделяет заокеанским ультра — разного рода фашистским и полуфашистским организациям, объясняет причины их популярности, источники их появления, размышляет о перспективах правых.

По Яковлеву, истоки фашизма одинаковы что в Европе, что в Америке — они кроются в «бессилии капиталистической системы решить коренные проблемы жизни». А коли решить эти проблемы государство не в состоянии, то на сцену выходят «ультра» с их авантюристической по содержанию, но решительной по форме программой действий.

В разделе своей работы, названном «Троянский конь», Яковлев подробнейшим образом останавливается на причинах и следствиях современных войн. Он категорически отрицает концепцию, согласно которой войны диктуются «биологической сущностью» человека, подсознательными, психическими мотивами. Также неприемлемой ему представляется позиция тех исследователей, которые считают войны следствием роковых случайностей, стечением трагических обстоятельств: «Вариантов рассуждений буржуазных ученых и политиков о причинах войн множество, суть одна: как раньше, так и теперь войны неизбежны, причины их почти или вовсе не связаны с существующими в данный момент экономическими и политическими порядками, а заложены главным образом в некой „мистической“, психобиологической сущности человека или просто предопределены свыше».

Он категорически не согласен с этим, приводя в ответ марксистско-ленинскую трактовку: войны связаны с определенными экономическими, политическими, идеологическими условиями жизни общества. Вооруженные конфликты, по Яковлеву, порождены частной собственностью. Он делит войны на справедливые, когда «народ или класс, защищая свое существование на земле, право на свободу и справедливость, поднимается на борьбу против поработителей и угнетателей», и — несправедливые, захватнические, которые ведутся против народных масс, против стремления людей к свободе и счастью.

Он подробно останавливается на том, насколько извращенными являются представления американцев о Советском Союзе. Это, пожалуй, самая интересная часть его книги, потому что она подкреплена и личными наблюдениями, сделанными в период стажировки, и цитатами из книг и статей, изданных за океаном. И ведь с Яковлевым тут не поспоришь. В те годы обе стороны активно вели холодную войну, не стесняясь в средствах и методах. Автор приводит множество фактов антисоветской и антикоммунистической пропаганды. Тут и специальный курс антикоммунизма, введенный с 1961 года в программы школ и колледжей. И всякого рода мифы о жизни в СССР, которыми щедро пичкали американцев СМИ. И культивирование страхов перед лицом грядущей «красной угрозы».

^{Антиамериканская статья А. Н. Яковлева, опубликованная в «Известиях», и комментарии к ней в печати США. 5 октября 1983. [Из открытых источников]}

Повествуя о необходимости прекратить гонку вооружений, он много раз ссылается на В. И. Ленина, обильно цитирует вождя, причем не всегда к месту. Зато убедительно доказывает возможность жить в мире государствам с разными социальными системами. И, разумеется, следует обязательная оговорка: «В экономическом соревновании двух систем гибель капитализма неизбежна, как смерть одряхлевшего организма».

Книга содержит подробный разбор американской доктрины ядерной войны против СССР, детальный анализ действий США по отношению к национально-освободительным движениям. По Яковлеву «образца 1967 года», американский империализм носит хищнический, разбойный характер, а внешняя политика США обречена на скорое банкротство.

Он выступает в этой работе как крупный специалист по международной политике, ученый-американист, глубоко изучивший соответствующую литературу в США, подвергший анализу все сколько-нибудь заметные концепции заокеанских политологов, дипломатов, специалистов по вопросам войны и мира. Его исследование представляет собой если не полную, то достаточно обстоятельную картину американской политической мысли, спектр разных мнений по самым злободневным вопросам современной жизни, а список процитированных книг и статей (их более пятисот) не оставляет никаких сомнений в научной добросовестности ученого.

Не случайно эта книга А. Н. Яковлева на последующие годы стала для многих американистов полезным учебным пособием, серьезным подспорьем в деле изучения Соединенных Штатов.

Нарушая хронологическую последовательность нашего повествования, скажу еще, что в канун перестройки Яковлев на основе «Идеологии американской „империи“» написал новую книгу, которую назвал «От Трумэна до Рейгана: Доктрины и реальности ядерного века». Там, разумеется, добавлено много актуального материала и, напротив, сильно ужаты марксистско-ленинские заклинания, однако по своим главным оценкам и подходам и эта работа тянет на фундаментальное исследование самых жгучих проблем современного мира. Не случайно Союз журналистов СССР отметил ее своей премией имени В. В. Воровского — я специально акцентирую внимание на этом факте, поскольку хорошо знаю цену тем премиям того творческого союза, их абы кому не давали.

Знаю, потому что чуть позже сам был председателем комитета СЖ по премиям и хорошо помню, какая битва разгоралась вокруг каждой номинации. Их было немного, зато претендентов, учитывая необъятность СССР, было достаточно, и за каждого хлопотали республиканские отделения СЖ, партийные комитеты, аксакалы. Экспертные комиссии при нашем комитете работали круглый год, тщательно изучая все представленные на конкурс статьи, книги, тексты радиопередач, видео-сюжеты.

^{Статья А. Н. Яковлева «К 90-летию со дня рождения И. В. Сталина». Октябрь 1969. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 72]}

Так вот, и в этой работе Александр Николаевич очень резко критиковал внешнюю политику США, особенно все, что было связано с Рейганом и его действиями. Так резко, что за Яковлевым в научных кругах за океаном надолго закрепилась репутация «ястреба» — это, в частности, подчеркивает известный американскийполитолог Генрих Бартель, опубликовавший в 1988 году обширную монографию под названием «А. Н. Яковлев и США».

Этот американец изумляется, каким это образом Яковлев приобрел известность политического либерала и как он смог воплотить в себе надежды московской интеллигенции, если так негативно относится к США.

«Нет никаких признаков того, что опыт десятилетнего пребывания в Канаде, в последнее время в качестве дуайена дипломатического корпуса, побудил Яковлева изменить его стереотипный „образ врага“, каким виделись ему Соединенные Штаты», — пишет автор монографии^[55]. По мнению американского ученого, Яковлев даже с канадским премьером П. Э. Трюдо сдружился на почве взаимного презрения к президенту Рейгану — утверждение, кстати, спорное, поскольку Рейган стал президентом в 1981 году, а Яковлев сдружился с канадским политиком в середине 70-х.

Американец в своей работе цитирует статьи и книги Александра Николаевича, видно, что он самым дотошным образом изучил все написанное Яковлевым. И нигде не находит ни малейшего выражения симпатий к американской внешней политике. Бартель упоминает номер «Известий» за 7 октября 1983 года — там Александр Николаевич размазывает по стенке администрацию Рейгана, предпослав своей статье заголовок «Закусивши удила» — это совершенно в духе холодной войны. Он ссылается на ту самую книгу, о которой я говорил выше, — «От Трумэна до Рейгана», и там тоже находит множество нападок на «имперскую политику Вашингтона». Более того, даже анализируя публикации Яковлева более позднего периода, то есть тех времен, когда он ходил в «архитекторах перестройки» и «агентах влияния», Бартель отмечает: «Он неколебимо придерживается принципиальных концепций своих представлений об Америке, добавляя к ним немногие — правда, важные — новые грани».

Для Яковлева, пишет американский политолог, Рейган «является человеком, который, как никакой другой президент, умеет облекать в удобные формулы „мифы, иллюзии и стереотипы“ американцев. „У него больше лошадей в конюшне, чем книг в библиотеке“. Это, по-видимому, одна из наиболее уничижительных оценок, на которые способен европейский „образованный гражданин“ Яковлев».

И далее автор монографии задается справедливым вопросом: как же случилось, что человек с такими взглядами стал «крестным отцом» гласности? Лукавил, проклиная американский империализм? Обманывал всех, а в душе был почитателем американского образа жизни?

Нет, это слишком простое и явно некорректное объяснение, соглашается американский политолог. Но его вопрос все-таки повисает в воздухе.

Все то, что перечислено выше, это, так сказать, в основном дела публичные, хотя и с грифом «секретно» на документах. Но были в той жизни и другие записки, сугубо для внутреннего потребления, адресованные непосредственным руководителям.

Вот, к примеру, изложенные на бумаге соображения, которые датируются октябрем 1969 года, им предпослан заголовок: «К 90-летию со дня рождения И. В. Сталина». Большинству из нас А. Н. Яковлев известен по своим перестроечным статьям, интервью, докладам как ярый, последовательный антисталинист. А тут документ, который можно назвать очень взвешенным.

Автор записки явно сознает, что наступили иные времена, хрущевская оттепель закончилась, в руководстве ЦК нет единого мнения по поводу того, как надо относиться к недавнему прошлому. Сам генеральный на сей счет помалкивает, но в его окружении все громче слышны голоса, если и не обеляющие «отца народов» целиком, то призывающие признать его огромные заслуги в деле строительства социализма.

Обеспокоенный возможным раздраем внутри партии по вопросу о Сталине и сталинизме, Яковлев в своей записке предлагает целый ряд идеологических мер, призванных сгладить остроту проблемы.

Во-первых, он формулирует в общих чертах те аргументы, которые используют как сторонники, так и противники Сталина. В изложении Яковлева та чаша весов, на которой негатив, явно перевешивает.

^{Статья и. о. заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлева, опубликованная в «Правде». 22 декабря 1971. [Из открытых источников]}

Далее он пытается донести до вождей очень важную мысль, которая, кстати, и сегодня звучит так же актуально, как и полвека назад: «Это спор о сегодняшнем дне, о нашей политике сегодня, о ее успехах и неудачах. Весь вопрос о Сталине фокусируется сегодня главным образом на таких негативных процессах, как падение престижа власти, боеспособности и авторитета партии, расслабление дисциплины труда, текучесть рабочей силы, хищение общественной собственности, производительность труда, национализм, проблемы молодежи…»^[56]

И разве сегодня сталинисты поднимают голову не по той же причине? Разве они грустят о «сильной руке» не потому, что власть потеряла свой авторитет, кругом коррупция, беззаконие, хищения и прочие безобразия, так подробно перечисленные Яковлевым еще в 1969 году?

Какие же меры предлагает в этой связи первый зам. зав. Агитпропом? Цитируем:

С моей точки зрения, в связи с 90-летием Сталина «Правда» могла бы опубликовать статью, но не 21 декабря, а на один-два дня раньше. Статья, на мой взгляд, не должна быть посвящена Сталину, но в своей большей части она скажет о нем.

К примеру, статья могла бы называться (условно) «В. И. Ленин об облике пролетарского революционера». В рамках ленинской тематики нашей пропаганды статья на эту тему была бы уместной.

В ней излагались бы ленинские взгляды о вождях пролетариата Марксе, Энгельсе, Сталине, Свердлове. Здесь же говорилось бы о самом В. И. Ленине как об идеале вождя. Оценка же Сталина должна базироваться на постановлении ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий».

Вместе с тем из статьи должно быть понятно, почему не отмечается официально день рождения Сталина. И те, кто «за», и те, кто «против», должны найти в статье то, чего они ждут в рамках оценки, уже данной ему партией.

Кроме того, Сталин к годовщине своего рождения вроде не был забыт — есть статья, но это и не статья о самой годовщине.

Такой подход, мне кажется, в наибольшей степени соответствует духу XXIII съезда партии и линии Центрального Комитета.

Сила и безусловная правота позиции ЦК КПСС в оценке Сталина состоит в том, что она сохраняет преемственность с тем периодом, когда у руководства был Сталин, и вместе с тем осуждает его несовместимые с социализмом методы.

Согласитесь: виртуозно составленный документ, причем на очень скользкую, очень непростую тему. Всем сестрам по серьгам!

Обратим также внимание на слова о Ленине «как об идеале вождя». В те годы Яковлев, кажется, вполне искренне верил в светлый образ Владимира Ильича. Хотя в будущем он и о Ленине будет высказываться гораздо сдержаннее.

Здесь же следует сделать очередную оговорку (сколько еще их будет в этой книге!): в конце 60-х первого заместителя заведующего Агитпропом многие искушенные в партийных делах люди считали убежденным сторонником Иосифа Виссарионовича. Писатель Анатолий Салуцкий рассказал мне такую историю.

В те годы он работал в журнале «Советский Союз», главным редактором которого был кандидат в члены ЦК Н. М. Грибачев, а отделом публицистики заведовал А. И. Аджубей — зять Хрущева, сосланный в журнал с поста главного редактора «Известий» после отставки Никиты Сергеевича. Раз в неделю вся эта троица — Грибачев, Аджубей и Салуцкий — ходила в сауну, что располагалась во Дворце водного спорта в Измайлово. И вот однажды за чаем после парилки у Николая Матвеевича и Алексея Ивановича возник спор о Сталине. Первый выступал его категорическим сторонником, а второй таким же яростным противником. В ходе спора, когда все обычные аргументы оказались, видимо, исчерпаны, Грибачев грохнул кулаком по столу, да так, что стаканы подпрыгнули, и произнес такую фразу:

— Прав Александр Николаевич, пора вернуть народу имя Сталина.

Конечно, все поняли, какого Александра Николаевича имел в виду Николай Матвеевич.

В дальнейшем, рассказывал мне Салуцкий, близкие по работе к Яковлеву люди подтвердили, что именно он был автором этого поворотного политического тезиса: «Пора вернуть народу имя Сталина»^[57].

Но, повторяю, это мнение писателя. В архивах я не нашел свидетельств того, что Александр Николаевич хлопотал за Иосифа Виссарионовича.

Еще есть утверждение Федора Бурлацкого: «Во времена Хрущева А. Яковлев имел твердую репутацию одного из самых ортодоксальных работников Отдела пропаганды ЦК»^[58].

Бурлацкий, этот всегда близкий к ЦК партийный публицист, также утверждал в своей книге, что именно Александр Николаевич в 1967 году готовил решение Инстанции о выдворении из «Правды» его и Лена Карпинского — за то, что они 30 июня того же года опубликовали в «Комсомолке» статью «На пути к премьере». Вообще-то и Бурлацкий, и Карпинский работали на высоких должностях в «Правде», однако ее главный редактор М. В. Зимянин печатать статью отказался, она явно не вписывалась в политические тренды того времени. Авторы выступали за то, чтобы дать театрам максимальную свободу в выборе репертуара, освободить их из-под унизительного надзора партийных и министерских ведомств. А «Комсомолка», куда они обратились, материал взяла. После выхода газеты разразился громкий скандал, редактор отдела культуры «КП» Константин Щербаков был уволен, главный редактор Борис Панкин получил строгий выговор. И авторы поплатились: обоих выдворили из «Правды», а Карпинского чуть позже исключили из партии.

Но, скорее всего, Яковлев лишь утверждал готовый проект решения Секретариата, а готовили его другие. В частности, в этом «грехе» признается тогдашний инструктор Отдела пропаганды Борис Яковлев. В своих воспоминаниях он пишет, что его вызвал к себе зав. сектором Власов и поручил подготовить документ. «Когда я составил идиотское постановление по этому поводу, буквально слезы лились из глаз», — кручинился инструктор^[59].

Приведу еще один интересный документ того же ряда, то есть из «внутренней кухни» Агитпропа. Это записка Яковлева «О переходном периоде от методов культа личности к ленинским нормам руководства». Написана в 1971 году. Объемный, многостраничный материал содержит критику текущего положения в партии и предложения по ее реформированию.

Автор записки исходит из того, что многие проблемы и беды, например низкая производительность труда, прямо зависят от состояния дел в КПСС. Посыл, мягко говоря, небесспорный, но Яковлеву он нужен, чтобы затем сформулировать главное — то, ради чего он и сел за этот меморандум. А засел он за него, чтобы «приостановить угрожающе быстрое падение роли партии как политического авангарда»^[60].

Эта строка в документе не случайно подчеркнута, выделена, тем самым автор делает свою мысль ключевой. И оговаривается дальше: да, тысячи слов в газетах, лекциях, книгах, речах утверждают об обратном (то есть о том, что роль партии возрастает), но «что ж, бумага все терпит… наоборот, эта роль снижается». И процесс этот происходит не на каком-то локальном участке, нет, «он всеобъемлющ».

Уже один этот вывод — а дело, напомним, происходит в ту пору, когда только что широко отпраздновано 100-летие В. И. Ленина, когда как раз было произнесено множество слов о могуществе КПСС и повышении ее роли на всех участках социалистического строительства, — делает цитируемый документ уникальным.

Дальше Яковлев подробнейшим образом обосновывает свой горький вывод. Пишет о том, что партия «взвалила на себя такой груз несвойственных ей функций, что сама себя связала по рукам в осуществлении руководящей политической роли, надрывается под бременем несвойственных ей задач»: «В. И. Ленин любил сравнивать партию с директором оркестра. Но ведь нетрудно понять, что директором оркестра и исполнителем одновременно быть невозможно. Невозможно, черт побери, одновременно быть и ефрейтором, и маршалом».

Нарушен, по мнению автора меморандума, и другой ленинский принцип — соблюдение индивидуального отбора при приеме в партию: «Требовательность снизилась настолько, что любой порядочный советский человек при желании может вступить в партию». А по Яковлеву, как раз таким должен быть не «любой», а только убежденный борец за дело коммунизма.

В партийных организациях выкорчевана критика и самокритика. Даже при Сталине, замечает Яковлев, она была, правда только «на низовом звене». Кадровая политика превратилась в балаган. Аппарат потерял чуткость к новому, оторван от реальной жизни, действует не оперативно.

Нарисовав на тридцати пяти страницах всю эту неприглядную картину, всю вторую половину своей записки Яковлев посвящает тому, как избавиться от перечисленных недостатков, вернуть партии авторитет, сделать ее действительно руководящей и направляющей силой. И сразу заявляет: это возможно только при условии возвращения к тому уровню демократии внутри партийной жизни, который существовал в 1923 году при Ленине.

Прекрасно сознавая всю неподъемность такой задачи, оговаривается: «Положение в партии такое, что экспериментировать в общесоюзном масштабе сложно и вредно». Поэтому предлагает пока вернуть ленинский уровень демократии в отдельно взятых областях. Например, в одной из областных парторганизаций ввести «систему наказов», это что-то вроде общественного контроля над выполнением обязательств. В другой области отказаться от существующего порядка проведения пленумов, которые давно превратились в формальные и парадные отчеты.

Яковлев, наверное, впервые в практике написания подобных документов употребляет слово «гласность», рекомендуя внедрить полную гласность в работе одного из районов (заметьте — не республик, не областей, а только районов). Под этим он имеет в виду следующее: «Публиковать в газетах повестки дня, ход обсуждений, кто из членов бюро занял какую позицию, каковы его доводы, какое принято решение».

В формате следующего эксперимента предлагается изменить структуру одного из обкомов, резко сократив там число отделов. Яковлеву кажется, что можно оставить лишь два отдела — оргпартработы и агитпроп — плюс отдел кадров, особый сектор, парткомиссию, финхозсектор: «Функции остальных органов вместе со штатами передать соответствующим советским и хозяйственным органам».

По сути, он за то, чтобы партия занималась исключительно политическими вопросами, а не дублировала деятельность министерств, ведомств, исполкомов.

К сожалению, нет никаких следов относительно реакции на этот удивительный документ. Удивительный — потому что заместитель заведующего отделом по своему статусу просто не имел права подписывать столь радикальные предложения по реформированию аппарата КПСС. К тому же идеолог Яковлев, так остро критикуя состояние партии и предлагая реорганизацию, явно вторгался на «чужую поляну», это была прерогатива Отдела оргпартработы, а по большому счету — Секретариата и Политбюро.

Не аукнется ли ему вскоре эта записка?

Да, он, как и раньше, оставался послушным солдатом партии, вернее, теперь стал одним из ее генералов. Но, кажется, что-то изменилось в восприятии окружающей жизни, в том, как следует реагировать на все происходящее вокруг. Возможно, сказывались приобретенные знания и накопленный опыт. Возможно, возраст — все-таки он приближался к своему пятидесятилетию. Возможно, должность, а с конца 60-х, с уходом Степакова, он стал исполнять обязанности заведующего Отделом пропаганды.

Все возможно… Но, кажется, именно тогда он стал превращаться в того Яковлева, который спустя еще пятнадцать лет войдет в узкий круг людей, преобразовавших даже не страну, а весь мир.

Летом 1971 года Александр Николаевич принимал поздравления: наградили орденом Октябрьской Революции, это был второй по значению орден в наградной советской иерархии. В указе Президиума Верховного Совета говорилось: «За образцовое выполнение служебного долга в период чехословацких событий».

Тут — странно. Впервые разговоры о награждении «за Чехословакию» начались еще летом 1969 года — именно тогда редакции ряда СМИ обратились в ЦК с просьбой отметить орденами и медалями работников, отличившихся при выполнении «специальных заданий во время августовских событий 1968 года и позже». Тогда же М. В. Зимянин и В. И. Степаков рекомендовали кроме редакторов и журналистов наградить пятерых сотрудников Отдела пропаганды: Яковлева — орденом Красной Звезды, еще трех — орденом «Знак Почета» и одного — медалью «За трудовую доблесть».

Впервые этот вопрос рассматривался на Секретариате ЦК КПСС 29 июля 1969 года, но отчего-то решение принято не было: «Рассмотрение вопроса отложено»^[61].

И только через два года «награды нашли героев». Что касается Александра Николаевича, то статус его ордена был повышен сразу на две ступени.

В будущем — в разговорах с коллегами, в своих интервью — он очень скупо говорил о деталях того «образцового выполнения». И ни один из опрошенных мной соратников Александра Николаевича не смог, как ни старался, вспомнить, когда бы Яковлев рассказывал о своей командировке в Прагу. Как-то плохо монтировался образ демократа, либерала, «перестройщика» с ролью душителя Пражской весны.

Хотя, конечно, в прямом смысле слова душителем он не был, выполнял поручения по своему пропагандистскому сусеку.

О том, как трудно давалось партийно-советскому руководству решение о вводе войск на территорию ЧССР, написано множество книг, не будем повторяться. Брежнев прекрасно понимал, какими последствиями это грозит. Но в итоге возобладала точка зрения, согласно которой либеральные настроения в КПЧ неминуемо приведут к откату от социализма, а это будет означать потерю Чехословакии, серьезную брешь в лагере соцстран, трещину в военном блоке стран Варшавского договора.

Ясно, что и сам Леонид Ильич, кстати тогда еще абсолютно вменяемый, и особенно «ястребы» в его окружении из числа военных никак не могли согласиться с такой перспективой.

Сама операция «Дунай», по оценкам военных аналитиков, была проведена почти безупречно: войска вошли на территорию центральноевропейского государства с разных направлений, практически сразу нейтрализовали очаги сопротивления, взяли под контроль все стратегические объекты. Но теперь настала очередь действовать политикам и пропагандистам. Надо было сформировать из лояльных Москве людей новые органы власти, объяснить чехословакам, советским гражданам, да и всему остальному миру цели и задачи военного вторжения. И если армия, судя по всему, оказалась готова к тому, чтобы стремительно оккупировать чужую страну, то с точки зрения пропагандистского обеспечения не все было ладно.

Секретарь ЦК П. Н. Демичев пригласил к себе первого заместителя заведующего отделом А. Н. Яковлева:

— Есть поручение Политбюро. Вам надлежит возглавить группу руководителей СМИ для поездки в Прагу. Там поступите в распоряжение товарища Мазурова. На месте он подробно объяснит, что придется делать. Но, как я понимаю, надо будет поддержать информационно наши усилия по формированию нового рабоче-крестьянского правительства.

^{Петр Нилович Демичев, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС. [РИА Новости]}

Яковлев, который, как и все остальные работники его уровня, не был посвящен в тайны вторжения, не мог скрыть своего удивления:

— Петр Нилович, впервые слышу об этой акции.

Демичев оставался серьезным:

— На месте все узнаешь.

— Но, чтобы мы имели возможность пропагандистского обеспечения, нужны какие-то печатные материалы, доступ к типографиям.

— Военные говорят, что все есть, — и уже с раздражением повторил, — на месте разберетесь.

Похоже, Демичев и сам плохо себе представлял, что это за миссия, каковы ее задачи, с чем мы там столкнемся.

На борту самолета, кроме Яковлева, оказались зам. главного редактора «Правды» Б. И. Стукалин, зампред Телерадиокомитета Э. Н. Мамедов, главные редакторы центральных газет, всего два десятка человек. Летели еще женщины-связистки, которые должны были обеспечивать работу линии закрытой связи между Москвой и Прагой.

На военном аэродроме в Миловице (это примерно шестьдесят километров от столицы), где совершил посадку их самолет, первое, что увидели московские гости, — виселицы с повешенными муляжами советских солдат.

— Вот это да! — Темпераментный Энвер Мамедов аж присвистнул. — А нам говорили, что встречать будут с хлебом-солью.

В посольстве — бедлам. Там укрылись от гнева соотечественников те члены чехословацкого партийного руководства, которые оставались на просоветских позициях. Ночевали прямо на столах в кабинетах дипломатов. Посол Червоненко ничего не слышал о том, что к ним прибудет такой десант из Москвы. Когда к нему пришли, говорит:

— Пока ситуация неопределенная. Ждите.

Яковлев и представители элиты советской журналистики на ночлег разместились под крышей посольского чердака.

Первый зампред Совета министров СССР Мазуров на следующий день тоже ясности не внес:

— Кажется, дело сорвалось. Президент Свобода отказался утвердить временное правительство — то самое, которое вы прибыли пропагандистски поддержать.

— Так что же нам тут делать?

Кирилл Трофимович нашел выход:

— Вы пока посмотрите те листовки, которые военные собираются разбрасывать. Все ли там в порядке?

Посмотрели. Дружно выразили свое отношение, в основном с употреблением ненормативной лексики. Через несколько дней увидели, как на задней части посольского двора эти листовки горят в огромном костре.

Яковлев предложил возобновить издание партийного органа — газеты «Руде право», редактор которой тоже укрывался на территории совпосольства. Но и с этим возникла заминка: пан Швестка категорически отказался вернуться на рабочее место, в редакцию: опасно.

Если верить Александру Николаевичу, на этом, собственно говоря, его миссия и закончилась. Правда, газетчики сочинили несколько листовок, вот и все. Но это по словам самого Яковлева. Однако, судя по опубликованным позднее документам, Яковлев и его пропагандистская группа потрудились тогда на славу. Группой «было подготовлено более 20 текстов листовок, отпечатанных и распространенных тиражом 2 млн 500 тысяч, выпущено три номера газет (1 — „Руде право“ и 2 — „Новости“), организованы круглосуточное радиовещание и передачи двух программ телевидения»^[62].

Та самая газета «Новости» (печаталась в ГДР) и радиостанция «Влтава» (вещала с территории ГДР) продолжали функционировать до апреля 1969 года. Газету печатали тиражом 300 тысяч экземпляров. По поводу их работы неоднократно протестовали и чехословацкий МИД, и лично Александр Дубчек в ходе встречи с советским руководством в Киеве 8 декабря 1968 года. Л. И. Брежнев, когда услышал от Дубчека предложение закрыть газету, возразил: «Но ведь это у вас единственный орган печати, который не пишет ничего антисоветского, ничего античехословацкого, а объективно информирует о Советском Союзе и Чехословакии. Если в газете есть какие-то конкретные недостатки, мы с радостью их поправим. Это единственный орган, который связывает печать наших стран и воздействует на чехословацкого читателя в духе укрепления нашей дружбы»^[63].

В январе 1969 года, отчитываясь о реализации предложений по совершенствованию информационно-идеологической работы в связи с событиями в Чехословакии, А. Н. Яковлев доложил: «Всего после 21 августа на территории ЧССР (по данным на 28 декабря) распространено: 53,5 млн экз. газет и журналов; 1 млн 700 тыс. экз. листовок на чешском языке; 1 млн 600 тыс. брошюр на чешском, словацком и русском языках; 80 тыс. плакатов; 487 тыс. экз. книг и словарей, в том числе 25 тыс. экз. книги „К событиям в Чехословакии“ на русском языке и 457 тыс. — на чешском языке. Ежедневно на территории ЧССР распространялось в августе — сентябре всего 600 тысяч, в октябре 360 тысяч, в ноябре — декабре по 60 тысяч экземпляров советских книг и журналов. По сообщению политорганов советских войск, периодическая печать и книги расходятся хорошо»^[64].

Вернувшись 30 августа в Москву, при случайном телефонном разговоре с К. У. Черненко, который тогда заведовал Общим отделом ЦК, Александр Николаевич вскользь заметил, что был в Праге. Коротко поведал о своих впечатлениях — в основном о той растерянности, которая царит в руководстве КПЧ, о бардаке, связанном с тем, что военные тянут одеяло на себя, чекисты тоже хотят быть главными, ну и о том, как нелегко в этой обстановке приходится посланцу Политбюро — Мазурову.

Черненко выслушал и сразу говорит:

— Я обязан обо всем этом немедленно доложить Леониду Ильичу.

Александр Николаевич удивился сначала: неужели генеральный сам не обладает всей полнотой информации? Потом до него дошло: каждый командированный в ЧССР руководитель докладывает ситуацию исключительно по своему сусеку, общей картины нет. Да наверняка и приукрашивают, говорят то, что приятно уху начальника.

Снова звонок от Черненко:

— Саша, давай немедленно к Брежневу. Он ждет.

Леонид Ильич слушал его внимательно, ни разу не перебил. Курил, кашлял, задавал уточняющие вопросы. Было такое впечатление, что о некоторых вещах он слышал впервые. Например, о том, что никакие рабочие никакого отпора «контрреволюции» давать не собираются, нет ни малейших признаков этого. О том всплеске антисоветских настроений, который вызвала наша «интернациональная миссия». О подпольных радиопередатчиках, которые круглосуточно призывают чехословаков давать отпор «оккупантам».

Яковлев сказал генсеку, что в этой ситуации правильнее всего было бы поддержать Александра Дубчека, поскольку он единственный в руководстве, кто мог бы найти общий язык и с радикалами, и с промосковски настроенными деятелями.

Прощаясь, Брежнев не высказал никаких соображений по поводу услышанного. Только отчего-то попросил не выкладывать все это Косыгину. Видимо, у него с главой правительства имелись разногласия насчет того, как следует относиться к событиям в Чехословакии.

Партийный работник Юрий Солодухин в те годы был сотрудником международного журнала «Проблемы мира и социализма», редакция которого размещалась в Праге. Приведу фрагмент разговора с ним:

— Впервые я услышал фамилию Яковлева в 1968 году, когда войска стран Варшавского договора вторглись в ЧССР, а вторым эшелоном к нам направили группу руководителей СМИ, которым надлежало вести агитационно-пропагандистскую работу. Руководил этой группой первый зам. зав. Отделом пропаганды. Я с ним тогда не встречался, все контакты с командированными из Москвы замыкал на себе наш главный редактор Зародов. Но мнение о замзаве высказывали положительное: умен, образован, не догматик.

— Не догматик? Вы уверены, что он тогда был таким? Я слышал, что Яковлев ходил в любимчиках у Суслова.

— У Суслова, поверьте мне, вообще не было любимчиков, он ко всем относился ровно. Хотя в цековских кулуарах ходил слух, что будто бы Александр Николаевич в 1964 году поддерживал тех, кто выступал за реабилитацию Сталина.

В январе 1969-го Зародов пригласил к себе группу сотрудников редакции журнала и попросил нас изложить на бумаге свои соображения по поводу того, как стабилизировать ситуацию в компартии Чехословакии и в целом в стране. Я в своей записке наивно высказал предложение, что надо работать с Дубчеком, окружив его надежными людьми. Дубчек не казался мне потерянным для дела социализма человеком, и он уж точно не был русофобом. Зародов собрал наши записки, а спустя несколько дней опять собрал всех и сказал, что есть мнение работать с другими людьми, в частности, делать ставку на Гусака. При этом он сослался на мнение Яковлева, тот, мол, жестко критиковал чехословацких руководителей за их идеологические просчеты, говорил, что надо восстанавливать ленинские нормы работы^[65].

Через два месяца Яковлева опять направили в Прагу — теперь с деликатным заданием: пообщаться с работниками ЦК КПЧ на предмет их готовности сотрудничать с ЦК КПСС.

На сей раз я остановился не на чердаке посольства, а в нормальной гостинице. Утром иду в ресторан. Подошел официант. Я на русском языке заказал завтрак. Он записал и ушел. Жду пятнадцать минут, жду полчаса. Ни официанта, ни завтрака. Пересел за другой стол, подальше от первого. Снова официант, но другой. Я обратился к нему на английском. Он быстро побежал на кухню. И буквально через две-три минуты у моего стола появились два официанта^[66].

Примерно такой же прием ждал его и в здании ЦК КПЧ. Принявший Яковлева чех в ранге заведующего отделом сухо сообщил: пока возможностей для сотрудничества между партиями нет. И уточнил: это наша официальная точка зрения.

Дни, оставшиеся до рейса в Москву, посвятил тому, что просто ходил по улицам, наблюдал местную жизнь. Много раз видел такую сцену: молодые пражане, окружив советский танк, яростно спорят с солдатами, называют их всякими обидными словами. Те возмущались: «Ну какие мы оккупанты? Спим на земле под танками. А если бы были оккупантами, то спали бы с вашими бабами в ваших квартирах». Но, кажется, солдаты плохо понимали, зачем они здесь.

Вернулся в Москву со множеством новых вопросов и сомнений. А также с убежденностью в том, что Пражская весна в той или иной форме обязательно повторится где-то еще. Правда, никак не думал, что это случится через два десятка лет на его родине.

В Прагу он до перестроечных лет уже не выезжал, зато как руководитель Агитпропа в чехословацких делах участвовал. Например, руководил процессом создания и издания т. н. «Белой книги»^[67]. Секретариат ЦК КПСС 3 сентября 1968 года обязал Агентство печати «Новости» в десятидневный срок подготовить такую книгу — о деятельности контрреволюционных сил в ЧССР. Работа с участием представителей ЦК, КГБ, МИД, ТАСС, Главпура закипела, и в положенный срок, то есть ровно через десять дней, книга была подписана в печать.

Яковлев отчитался: сборник выпущен, иллюстрирован фотографиями, издан на русском, английском, французском, немецком, чешском, словацком и других языках общим тиражом около миллиона экземпляров. Первый заместитель заведующего Отделом пропаганды указывал, что в книге «приводятся многочисленные факты, документы, свидетельства прессы и очевидцев, показывающие, как контрреволюционные силы внутри Чехословакии, опираясь на поддержку международного империализма, планомерно осуществляли подготовку условий для реставрации капитализма в Чехословакии и отрыва ее от социалистической Чехословакии»^[68].

Чуть позже Яковлева попросили последить за изданием на русском языке выпущенной в Праге книги «Семь пражских дней: 21–27 августа 1968 года: Документация». Это был сборник материалов, отпечатанный тиражом 3000 экземпляров и не предназначенный для широкого распространения, на каждой книжке стоял гриф «Для служебного пользования». Пятисотстраничный том состоял из текстов листовок, публикаций СМИ, митинговых резолюций, настенных надписей, плакатов, сатирических стихотворений, которые распространялись в ЧССР сразу после ввода войск.

Советскому издательству «Прогресс» поручили осуществить перевод этой «Черной книги» на русский язык, издать «Семь дней» ограниченным тиражом и разослать отпечатанные экземпляры узкому кругу самых доверенных лиц: членам ПБ, секретарям ЦК, руководителям ряда отделов, в КГБ и главным редакторам главных СМИ. Это была в то время обычная практика, «Прогресс» регулярно знакомил партийную верхушку с подобными образцами антисоветской литературы.

Яковлев опять добросовестно приступил к делу, огромный том в считанные дни перевели на русский, а уже через две недели офицеры фельдсвязи развезли книгу адресатам «по специальному списку».

И вдруг в конце заседания Секретариата ЦК 21 февраля 1969 года Суслов говорит:

— Товарищ Яковлев, останьтесь. Тут есть вопрос.

И зачитывает документ под названием «О самовольной рассылке зам. зав. Отделом пропаганды ЦК т. Яковлевым книги „Семь пражских дней. 21–27 августа 1968 года“, содержащей грубые антисоветские измышления». Я оцепенел. Суслов спросил меня, кому разослана книга. Я перечислил. Тогда он обратился к представителю общего отдела и попросил дать ему список людей, кому направили сборник. Посмотрел. Совпало с моей информацией. Суслов спрашивает:

— Слушайте, мы что, не доверяем этим людям? — Потом поднял голову и сказал мне, — а вы поаккуратней.

Меня эта возня удивила, особенно формула «самовольная рассылка книги, содержащей грубые антисоветские измышления». Откуда все это пошло? На что было рассчитано? Оказывается, инициатива исходила из секретариата Брежнева. Суть склоки заключалась в том, что в этой книге на чешском языке была одна листовка, содержащая оскорбительные слова лично в адрес Брежнева. Я не включил ее в книгу, но, когда посылал экземпляр для Брежнева, этот листочек вложил отдельно. Голиков показал книгу генсеку, обратив особое внимание на злополучную страничку. Тот возмутился, решив, что листовка эта есть во всех экземплярах. Как я об этом узнал? Суслов, ведя Секретариат, сказал: «Что-то я страничку о Леониде Ильиче не нахожу». Я ответил, что ее и нет, она направлена только Брежневу. Потом Суслов попросил прислать ему эту листовку.

Увы, таковы нравы аппарата. Никогда не знаешь, кто и по какому поводу тебя подставит. Вот так и держалась дисциплина, основанная не на чувстве личной ответственности, а на страхе, на подсиживаниях, на интригах^[69].

В протоколе того заседания Секретариата осталась запись: «Поручено т. Демичеву разобраться с этим вопросом»^[70].

Кстати, Брежнев и своим чехословацким товарищам издание этой «Черной книги» не простил. 8 декабря 1968 года на встрече с руководством КПЧ в Киеве он выговаривал А. Дубчеку, потрясая книгой: «Вот видите, никакой нормализации обстановки в Чехословакии не происходит». После чего распространение «Семи дней» было запрещено, а Институту истории Чехословацкой академии наук (он выступал издателем) приказали попросить всех получивших книгу по рассылке вернуть ее обратно. Более того, спустя два года по факту издания было возбуждено уголовное дело — сначала по статье «распространение заведомо ложных измышлений», а затем по статье «антигосударственный заговор».

Пражская весна и последовавшее затем вторжение войск стран Варшавского договора стали важным рубежом в 74-летней истории Советского государства и недолгой истории европейского соцлагеря. Всем стало ясно, что любые отступления от нашей кондовой модели социализма будут беспощадно караться, любые попытки внести в практику социалистического строительства элементы здравого смысла — немедленно пресекаться.

Не получив серьезного отпора военному вторжению в Чехословакии, наши партийные, государственные и военные деятели спустя одиннадцать лет применят тот же силовой метод в Афганистане, но там надолго погрязнут в изнурительной войне, которая станет катализатором разрушения и политического строя, и всей советской империи.

1968 год самым серьезным образом отразился на всей советской идеологии. Да, на Красную площадь тогда вышла немногочисленная кучка отважных протестантов, их немедленно повязали и осудили. Но внутри системы появились многочисленные трещины.

Карен Брутенц и Анатолий Черняев работали в Международном отделе ЦК — для обоих факт вторжения стал шоком. Они понимали, чем обернется «интервенция в социалистическую страну-союзник, да еще и с тем, чтобы прервать демократический процесс»: «С этого момента для меня, для нас началась эра особого политического двоемыслия и двоедушия: уже ничто или почти ничто в официальной идеологии и поведении этого руководства (исключая, пожалуй, некоторые внешнеполитические акции) не могло вызвать искреннего согласия»^[71].

Понятно, что всю мерзость этого «политического двоедушия» сполна испытал и А. Н. Яковлев. Вот почему он избегал воспоминаний о Пражской весне.

Его помощник Н. А. Косолапов в разговоре со мной тоже отметил: «Никогда он о тех днях не вспоминал». Правда, Николай Алексеевич сам вспомнил интересный эпизод, касающийся 1968 года:

У меня о Праге был очень интересный разговор с Шишлиным. Николай Владимирович фронтовик, политобозреватель ЦТ, многолетний работник ЦК. Любил выпить. Я тоже это дело не избегал, мог под настроение и под хорошую закуску выпить водочки, а вот Шишлин практиковал это ежедневно. И даже, когда началась лигачевская антиалкогольная кампания, не остановился. После обеда его всегда можно было увидеть в соответствующем настроении — шел по цековскому коридору, покачиваясь. Ему все сходило с рук. Был потрясающий случай, когда он в таком состоянии оставил кипятильник в стакане с чаем, а сам вышел из кабинета и забыл. Кабинет выгорел напрочь. И что? Да ничего! Помещение отремонтировали, а Шишлину даже взыскание не объявили. Вот такие чудеса случались на Старой площади.

Так почему я о нем вспомнил? Встреча Горбачева и Рейгана в Женеве, ноябрь 1985 года. Я открываю мини-бар в своем номере, там полно всяких бутылочек. Но все не мои — виски, джин, коньяк, вино, пиво… Водки нет. И тут ко мне заходит Шишлин. Видит бар, говорит: «А тебе что, не нужно все это?» — «Не нужно». После чего сметает бутылочки, и мы начинаем разговор о 1968 годе. Никогда не забуду его фразу, она звучала примерно так: мы двадцать лет работали на демонтаж сталинизма, а тут дурак Дубчек выскочил, все угробил, и теперь придется еще двадцать лет ждать.

Это к тому, что в ЦК разговоры о переменах, о том, что они назрели, велись давно, в разных отделах и на разных уровнях^[72].

Лауреат Нобелевской премии мира журналист Дмитрий Муратов, хорошо знавший «дядю Сашу», считает, что этот чехословацкий эпизод в биографии Яковлева впоследствии очень его тяготил:

Его командировали в Прагу, он писал оттуда отчеты. Но не только отчеты. Яковлев тогда спас от расправы Евгения Евтушенко, который написал свои великие стихи: «Танки идут по Праге, танки идут по правде, танки идут по солдатам, сидящим в этих танках». Мне об этом рассказывал Черняев, они вместе отстаивали поэта. Еще я уверен, что и та знаменитая статья, которую Яковлев написал в 1972 году, тоже была эхом чехословацких событий. Она предупреждала об опасности мракобесия, непременного поиска врагов, «пятой колонны»^[73].

«Та знаменитая статья», о которой говорит Д. А. Муратов, называлась мудрено — «Против антиисторизма». Она сыграла большую роль в судьбе героя этой книги.

Вот как это было.

Против кого и за что воевал и. о

Главный редактор «Литературной газеты» Александр Борисович Чаковский был кандидатом в члены ЦК и депутатом Верховного Совета. Вроде бы вполне «номенклатурный» товарищ. Но при этом — довольно известный писатель и очень ловкий газетный начальник. При Чаковском в годы т. н. застоя «Литературка» могла себе позволять такие вольности, которые в других газетах были просто немыслимы. Тут, видимо, сказывалось многое: и личная симпатия к нему Л. И. Брежнева, о которой все знали, и несомненный редакторский талант, и огромный авторитет «Чака» в журналистско-писательской среде.

Говорят, что раз в году он обязательно навещал Леонида Ильича, между ними происходила долгая беседа. А выйдя из кабинета генсека, Чаковский не ленился по самому широкому кругу пускать слух: Брежнев курс газеты считает правильным.

Конечно, «устои» Чаковский не подрывал, но на страницах «ЛГ» регулярно публиковались очень острые материалы, и не только на литературные темы. Там собралась сильная команда публицистов, журналистов-расследователей, репортеров.

Еженедельная «Литературная газета» печаталась на шестнадцати полосах. Выходила по средам, в киосках не залеживалась.

Осенью 1972 года именно сюда, в редакцию, расположенную на Цветном бульваре, А. Н. Яковлев отдал свою большую статью. Вернее сказать, не просто большую, а очень пространную — в сверстанном виде, набранная петитом, она занимала целый газетный разворот формата А-2.

Прочтя статью, Чаковский пыхнул неизменной сигарой, сказал:

— Будем публиковать.

Потом прошелся по кабинету, встал напротив автора:

— Но ты знаешь, что тебя за такое могут и с работы снять?

Яковлев только руками развел, мол, на все воля божья. Ему очень хотелось увидеть этот текст напечатанным.

^{Александр Борисович Чаковский. [Из открытых источников]}

Да, «Литературная газета» в те годы отличалась редкой смелостью. Да, ее главному редактору позволяли такое, за что другим немедленно открутили бы головы. Однако главный редактор хорошо знал, за какие флажки ему заходить нельзя. А потому сказал Александру Николаевичу:

— Извини, Саша, но ведь и я тоже подставляю свою голову. Давай сделаем так: перед засылом в набор покажу материал Демичеву, естественно, со своим благожелательным комментарием.

Яковлев возражать не стал.

Секретарь ЦК КПСС Петр Нилович Демичев курировал вопросы идеологии, культуры и пропаганды. Человеком он был скрытным. Одни считали, что Демичев тайно симпатизирует «патриотам» и «почвенникам», другие полагали его чуть ли не либералом и борцом с проявлениями сталинизма. Видимо, у виртуозно владевшего «аппаратным чутьем» Чаковского были какие-то свои отношения с Демичевым, свои резоны, чтобы показать статью именно ему. И ведь фокус удался. Петр Нилович, ознакомившись с текстом, печатать его не запретил. Вернее, он выразился витиевато, примерно так:

— Я бы это публиковать не стал. Но решайте сами.

После чего Александр Борисович еще раз прошелся редакторским карандашом по тексту, смикшировал или убрал те места, которые могли представлять собой «мины», и послал материал в набор. «При этом он волновался куда сильнее, чем я», — вспоминал спустя годы Яковлев.

И 15 ноября 1972 года «Литературнаягазета» вышла со статьей, скромно подписанной: «А. Яковлев, доктор исторических наук».

Вопрос: понимал ли он тогда, что эта статья станет судьбоносной в его биографии? Даже сейчас, по прошествии многих лет, когда и Яковлева давно нет на этом свете, та публикация все еще вызывает горячий общественный интерес, вокруг нее ведутся споры, ломаются копья.

У статьи довольно заумное название — «Против антиисторизма».

История ее появления такова. В те годы, как вспоминал впоследствии сам Александр Николаевич, в советской печати стали одна за другой появляться публикации (статьи, книги, монографии), попахивающие откровенным шовинизмом и национализмом. «Национальная» тема в СССР всегда считалась деликатной, об нее не раз обжигались и журналисты, и писатели, и даже политики. С одной стороны, следовало считаться с генеральной линией партии на то, что мы единый советский народ, а с другой — учитывать исторические, культурные и прочие особенности наций и народностей, проживающих в Союзе.

Никто так и не понял до конца, где те границы, нарушать которые нельзя. Но очевидным фактом надо признать то, что в каждой союзной республике всегда находились силы, которые время от времени, несмотря на партийный диктат, выходили за рамки дозволенного, вспоминали о «корнях», хлопотали о возрождении «национального духа», требовали для «своих» больших полномочий, проявляли недовольство засильем «инородцев».

^{Письмо А. Гидаша А. Н. Яковлеву о его статье в «Литературной газете». 1972. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 444]}

В Российской Федерации такими «патриотами» были, в частности, представители «русского клуба» или «русской партии» — писатели, публицисты, историки, озабоченные вроде бы делом благородным — сбережением национальных традиций, привлечением внимания к патриархальной старине, восстановлением памятников истории и культуры.

^{Статья А. Н. Яковлева «Против антиисторизма. Полемические заметки». [Личный архив А. Н. Яковлева]}

Но, как это часто бывает, и добрые дела иной раз перерождаются в злые.

С одним из подобных представителей «русской партии» мне довелось общаться довольно близко, это небезызвестный Валерий Николаевич Ганичев, ставший в конце 70-х годов главным редактором «Комсомольской правды». Придя к нам на 6-й этаж знаменитого здания на улице Правды, 24, он немедля привел за собой сплоченную команду борцов с «мировым сионизмом» и «засильем космополитов». Отныне все авторы газеты рассматривались ими прежде всего с расовой точки зрения: еврей или не еврей? Сам Ганичев был человеком незлобивым и где-то даже интеллигентным, он умудрялся поддерживать добрые отношения с представителями «либерального лагеря», например с Андреем Вознесенским, о чем мне рассказывал сам поэт, однако Валерий Николаевич и в особенности пришедшие с ним соратники стали последовательно превращать газету в трибуну самых махровых ура-патриотических сил.

^{Письмо Б. Н. Полевого А. Н. Яковлеву о его статье. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 444]}

К счастью для «Комсомолки», это продолжалось недолго: кто-то там «наверху» (говорят, что Суслов) спохватился, Ганичева перевели с явным понижением руководить «Роман-газетой», а вместе с ним с 6-го этажа немедля исчезли и все другие «борцы за русскую идею». Словно волной их смыло. Но были эти три года мучительными для газеты, которая всегда славилась своим подчеркнутым демократизмом, открытостью, нетерпимостью к любым проявлениям ксенофобии.

Вернемся, однако, к Яковлеву и той статье, которую он написал в 1972 году.

Фактический руководитель партийной пропаганды, внимательно проанализировав публикации последних месяцев, увидел в некоторых из них опасность махрового национализма. И тогда взялся за перо.

Судя по всему, материал давался ему нелегко. Показал тезисы главному редактору «Комсомольской правды» Борису Панкину, который внимательно следил за тенденциями современной русской литературы и к тому времени уже завоевал репутацию авторитетного критика. Тот линию поддержал и привел свои примеры ура-патриотических настроений в недавних произведениях, причем посоветовал обратить внимание и на проявления национализма в публикациях авторов из союзных республик.

Понятно, что такого рода статьи работник ЦК, даже уровня руководителя отдела, должен был согласовывать «наверху». Яковлев, проработавший на Старой площади уже почти два десятилетия, хорошо знал эти правила, а потому, выбрав момент, обратился за «товарищеским советом» к помощнику генерального секретаря Александрову-Агентову. Тут, конечно, возникает вопрос: отчего именно к нему принес свою рукопись автор, ведь Александров-Агентов занимался исключительно международными делами? Скорее всего, это произошло, потому что где-то на цековских дачах, работая над очередной «судьбоносной» речью, пути этих персонажей пересеклись, и в какой-то момент они почувствовали взаимную симпатию. Помощник генсека был грамотным человеком, не таким ортодоксом, как некоторые другие лица в ближайшем круге Брежнева. К примеру, помощник генсека по фамилии Голиков.

Андрей Михайлович, ознакомившись с текстом в присутствии автора, поднял на него свои бесстрастные глаза:

— Что ж, проблему вы поднимаете действительно важную. Но я бы вам советовал подкрепить свои соображения положениями марксистско-ленинской теории. Это сразу придаст статье более убедительный характер. — Александров-Агентов придвинул листки к Яковлеву и добавил, — а также избавит вас от возможных неприятностей.

Автор совету внял.

Когда статья, как казалось Яковлеву, уже была готова, Панкин высказал желание опубликовать ее на страницах «Комсомолки». Но газета выходила на четырех полосах, а текст в набранном виде занимал две, то есть ровно половину номера. И потом, «Комсомолка», несмотря на ее огромную популярность, все же по статусу была молодежной газетой, а Яковлеву хотелось трибуну посолиднее. Он счел за лучшее обратиться в «Литературку».

Широкий читатель, разумеется, не понял, кто же такой этот «доктор исторических наук» и за какие доблести газета отвела ему целый разворот формата А-2, зато московская окололитературная тусовка быстро все уяснила. И сделала вывод: раз такое крупное выступление сделано от имени руководителя Агитпропа, значит, оно олицетворяет собой согласованную позицию Центрального комитета.

Это мнение еще сильнее окрепло, когда через десять дней после публикации «ЛГ» статью поддержала главная газета Советского Союза «Правда». Орган ЦК КПСС напечатал обширный обзор печати под заголовком «Емкость публицистического слова». О выступлении А. Н. Яковлева там было написано так: «Глубоко аргументированно, по-партийному ясно и принципиально оно утверждает необходимость четко-классового, марксистско-ленинского подхода к оценке любых явлений и событий истории, дает решительный отпор попыткам ее искажения и незрелой, путаной, а подчас и просто ошибочной, идеалистической интерпретации»^[74].

По тем временам, если тебя хвалила «Правда», это была индульгенция от любых «наездов».

В редакцию «Литературки» пришло много писем в поддержку статьи. Из Будапешта написал выдающийся венгерский поэт Антал Гидаш. Откликнулся восторженным отзывом писатель Борис Полевой.

Автор получал поздравления от единомышленников и был доволен.

Но недолго. Через несколько дней Чаковского вызвали «на ковер» к секретарю ЦК А. П. Кириленко, который дал понять, что газета крупно подставилась, что негоже подобные темы публично обсуждать в печати и обществе. Андрей Павлович по рангу был выше Демичева, он входил в Политбюро ЦК, причем считалось, что в негласной партийно-государственной иерархии тех лет занимал четвертую строчку после Брежнева, Подгорного и Суслова.

Стало ясно, что над головой автора сгущаются тяжелые грозовые тучи.

Но прежде, чем перейти к рассказу о последствиях, перечитаем эту старую публикацию под названием «Против антиисторизма». Еще раз повторим: старую, но не потерявшую актуальности и сегодня.

На первый взгляд, с точки зрения современного молодого читателя, там ничего взрывоопасного нет. Примерно треть материала занимают реверансы в сторону марксизма-ленинизма, шестнадцать раз упоминается Ленин, он же неоднократно цитируется, есть ссылка на речь Брежнева и очень много — про «историческую роль рабочего класса». Иначе говоря, хорошо видно, что автор на сто процентов учел совет мудрого помощника Брежнева, щедро подстелил соломки.

Да, таковы были правила игры. Любую проблему и даже намек на ее существование следовало обложить изрядным количеством марксистско-ленинской шелухи, трижды поклясться в верности делу партии и социализма, много раз упомянуть имя основоположника и процитировать генсека.

Отстаивая приоритет классового сознания и классового подхода к идеологии, Яковлев проявляет себя в этой статье не просто как типичный цековский догматик, а пытается развить учение классиков применительно к решению национальных проблем, к партийному подходу относительно «национального духа» и «национального характера».

Возможно, в логике тогдашних идеологических представлений о мире и социализме это звучало если и не революционно, то свежо, однако, с точки зрения сегодняшнего дня, вся философская риторика статьи не выдерживает серьезной критики. Но, повторяю, это — сегодня.

Теперь — о том, какую цель ставил перед собой Александр Николаевич Яковлев. Если всю воду отжать, то в сухом остатке останется желание главы Агитпропа приструнить ряд книжно-журнальных авторов, позволивших себе в те годы выступать с ура-патриотических или националистических позиций. Искушенный читатель, разумеется, понял, в чей огород был запущен главный камень, — адрес не назывался, но перечисленные фамилии говорили сами за себя, это как раз те люди, которые ратовали за «патриархальность Святой Руси», звали к истокам, скорбели по «утраченным ценностям», воспевали купола и церкви, превозносили достоинства посконного русского мужика и добрым словом вспоминали Сталина.

А чтобы, упаси бог, Александра Николаевича не заподозрили в отсутствии должного патриотизма, он разбавляет свои рассуждения примерами из жизни других союзных республик, где тоже обнаружились примеры «антиисторизма» и отступления от партийной линии.

Более того, словно предугадывая дальнейший ход событий, критикуя «патриархальщиков», автор, наряду с Лениным, приглашает к себе в союзники писателя Михаила Шолохова. «Напомним, — пишет он, — с какой огромной художественной силой и глубиной эта диалектика, двойственность природы крестьянства, показана, например, в романах М. Шолохова»^[75].

Увы, такой реверанс Яковлеву не помог: член ЦК КПСС М. А. Шолохов, как скоро выяснится, встал в ряды тех, кто жестко выступит против статьи в «ЛГ» и потребует сурового наказания для ее автора.

Современному читателю, выросшему в условиях плюрализма, разноголосицы мнений, наверное, трудно будет понять, из-за чего разгорелся тогда весь сыр-бор. Ну, подумаешь, нашлись авторы книг и статей, которые воспевали Святую Русь, ратовали за сохранение национальных традиций, выступали против «массовой культуры». И ведь нет ничего плохого в том, что кто-то стеной стоит за сбережение традиций, за память, если эта память связана действительно со славными страницами истории. Да и по поводу захлестнувшего нас вала «массовой культуры» сейчас только ленивый не ворчит, этот суррогат обрушивается на наши головы круглые сутки с экранов телевизора, из радиоприемников, спасу от него нет.

Однако не будем забывать, что «Литгазета» вышла в свет в 1972 году. Совсем другие времена и другие представления о том, что можно и чего нельзя. Яковлев в своей статье выступил не против отдельных хлопотунов за «целостность русской жизни», он выступил против тенденции, показавшейся ему опасной. В стремлении оградить культуру от «инородцев», «космополитов», замкнуться в традициях патриархальной России он увидел угрозу стагнации, ухода страны с магистральных путей развития в неизбежные тупики.

Дискутируя, а точнее — критикуя своих оппонентов, он то и дело ссылался на Ленина, идеалы социализма и классовую борьбу, однако за всем этим явственно просматривался сигнал: надо быть начеку и жестко пресекать всякие проявления замшелой патриархальщины.

Сейчас, с дистанции в полвека, понятно, что Яковлев, возможно сам того не желая, задел тему, которая актуальна и по сей день, посыпал соль на рану, все еще больную для России. Спор между «почвенниками» или ура-патриотами, сторонниками особого пути, защитниками посконной Руси и «либералами», для которых наша страна — часть единого цивилизационного пространства, не утихает по сию пору, а в последние годы в связи с известными событиями он стал даже еще острее.

Именно тогда, на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого века, обострилась подспудная борьба между «патриархальщиками» и «западниками», сталинистами и сторонниками развенчания культа личности. Трибуной первых были журналы «Молодая гвардия» и «Октябрь», газета «Советская Россия», журнал «Огонек», вторые опирались на «Новый мир» Александра Твардовского, находили понимание в «Комсомольской правде», которой тогда руководил Б. Д. Панкин. Естественно, и те, и другие искали поддержки у власть имущих, то есть в ЦК и Комитете госбезопасности. Главные партийные вожди, конечно же, как и было им положено, своих симпатий и антипатий не высказывали (тертые были калачи, битые ребята), но в аппарате у каждой противоборствующей силы имелись свои тайные сторонники и противники.

Панкин вспоминает эпизод с публикацией в «Комсомолке» памфлета Михаила Синельникова, посвященного одиозным книгам Ивана Шевцова «Во имя отца и сына» и «Любовь и ненависть» — они содержали прямую попытку обелить Сталина и его наследников, заклеймить «вольнодумцев». Эта статья — я хорошо помню, поскольку уже работал тогда в «Комсомольской правде», — наделала много шума. Однако спустя некоторое время на нее откликнулась «Советская Россия», отхлеставшая молодежную газету как отступницу от «ленинского курса» и призвавшая «не очернять славное прошлое».

Поскольку «Совраска» была газетой ЦК КПСС, то многие восприняли ту публикацию как директивную, как мнение партийных верхов. «На меня стали посматривать, как на живого покойника», — вспоминал Панкин^[76].

Но редактор «КП» умел держать удар и к тому времени уже освоился в цековских коридорах. Он явился к референту генерального секретаря Самотейкину, тот позвонил помощнику Брежнева по международным делам Александрову-Агентову, следующим в этой цепочке стал очень близкий к Леониду Ильичу человек, другой его помощник Цуканов. Сообща посоветовали Панкину подготовить на имя Брежнева записку с изложением всего случившегося, пообещали непременно довести ее до Леонида Ильича.

^{Борис Дмитриевич Панкин, редактор «Комсомольской правды», а впоследствии дипломат, министр иностранных дел СССР. [РИА Новости]}

Редактор так и сделал, а в ожидании реакции достучался еще и до Яковлева, исполнявшего обязанности заведующего Агитпропом. Тот открыл Панкину завесу над теми закулисными схватками, которые предшествовали публикации статьи в «Советской России». Оказывается, обнаружив упоминание о ней в плане очередного номера (а эти планы все «номенклатурные» издания должны были в обязательном порядке посылать в ЦК), Александр Николаевич позвонил главному редактору, отставному генералу Московскому (да-да, тому самому, который сочинил донос на Егора Яковлева), и мягко порекомендовал ему снять статью из номера: «Она сейчас не ко времени».

Подобные рекомендации, раздававшиеся со Старой площади, были обязательны к исполнению, но Московский на сей раз проявил удивительную принципиальность. Стал объяснять: «Статью печатаем по поручению Дмитрия Степановича, который звонил твоему заместителю Дмитрюку и велел ему „вдарить“».

Понятно, кто был этим «Дмитрием Степановичем». Первый зам предсовмина СССР, член Политбюро Д. С. Полянский. А «твой Дмитрюк» — еще один зам. зав. Отделом пропаганды, подчиненный Яковлева.

Александр Николаевич вызвал к себе этого замзава и потребовал объяснений. Тот подтвердил: было поручение члена Политбюро, и потому следовало его выполнять. Тогда Яковлев якобы «с металлом в голосе» напомнил своему подчиненному, что «поручениями прессе можно называть лишь то, что идет от коллективного органа, то есть от Политбюро или Секретариата ЦК КПСС, а не от отдельных лиц, и передают их в установленном порядке».

^{Дмитрий Cтепанович Полянский, член Политбюро ЦК КПСС. [ТАСС]}

Когда на следующее утро статья все-таки появилась на страницах «Советской России», Яковлев счел ее выпадом не только против «КП», но и против него самого. Он тоже, как и Панкин, написал свою бумагу «наверх», квалифицировав в ней действия Московского как нарушение партийной дисциплины.

Спустя несколько дней Самотейкин передал главному редактору «Комсомолки» слова генерального секретаря: «Пусть Панкин не нервничает, никто его не тронет. Московский должен соблюдать принятый порядок. А Полянскому скажи, чтобы занимался своим делом, то есть сельским хозяйством».

Главред «КП» вздохнул с облегчением, да и Яковлев тоже был доволен, он считал, что именно его записка повлияла на настроение Брежнева.

Но Московский вовсе не желал сдаваться без боя. Он написал личное письмо Леониду Ильичу, где подверг резкой критике стиль работы Отдела пропаганды, его фактического руководителя Яковлева и зав. сектором газет Власова. «Методы, которыми пользуется тов. Яковлев и по его заданию тов. Власов, я считаю антипартийными, в свое время осужденными, — писал главред „Советской России“. — Прискорбно, что намеками дают понять, будто они выполняют указания тов. Демичева»^[77].

В конце своего письма Московский, сам прошедший школу ЦК и хорошо знавший слабости генерального секретаря, явно бьет на жалость: «Время сочинения записки выбрано тоже здорово — товарищи знали, что у меня большое личное несчастье — разбил паралич жену. Хорошее время, чтобы вывести из строя старого коммуниста. Но просчитались — у старых солдат и коммунистов не та закваска».

На самом деле просчитался Василий Петрович. 17 июня состоялось заседание Секретариата, на котором секретари ЦК и члены ПБ дружно заклеймили руководство газеты, а ее публикации назвали «крупным политическим промахом». Один Кириленко пытался защищать «старого коммуниста».

Через несколько месяцев последовали и оргвыводы: Московского отправили на пенсию, Дмитрюку нашли скромную должность в Обществе по распространению научных знаний, а Полянского вывели из Политбюро и назначили на расстрельную должность министра сельского хозяйства.

Впрочем, обычно в таких случаях оргвыводы касались обеих сторон. В ЦК существовало негласное правило — соблюдать баланс в подковерной схватке «националистов» и «западников». Если наказывали очередного «героя» одной стороны, то, как правило, летела голова видного представителя другой. Так, в 1970 году был уволен главный редактор «Нового мира» Твардовский, и саму редакцию изрядно пошерстили. И в конце того же 70-го года лишился своего поста главный редактор журнала «Молодая гвардия» Никонов. Напомним, «Новый мир» являлся оплотом «западников» и «либералов», а «Молодая гвардия» считалась штабом «патриотов» и «почвенников».

Вернемся теперь к последствиям, которые имели место после публикации той злополучной статьи «Против антиисторизма». Они, эти последствия, как вскоре выяснится, сыграли роковую роль в биографии автора.

Вот вопросы. Была ли статья его собственной инициативой, или написать ее рекомендовали вышестоящие товарищи? Какую позицию занял секретарь ЦК Демичев, читавший материал перед публикацией? Что по этому поводу думал главный партийный идеолог Суслов? Какова во всей той истории роль Брежнева?

Один из «вождей» т. н. русской партии Сергей Семанов, который в своих писаниях, называя кого-то из действующих лиц, непременно указывал — есть ли у данного персонажа еврейские корни или он «чистый русак», считал, что Яковлев в тот момент сильно ориентировался на Суслова, а «серый кардинал», по словам Семанова, «очень не любил все русско-патриотическое».

Кстати, утверждение это спорное хотя бы потому, что одним из ближайших помощников Михаила Андреевича Суслова был В. В. Воронцов, открыто симпатизировавший «патриотам» и поддерживавший их, а заодно и сталинистов.

Суслов, как вспоминают близко знавшие его люди, всегда избегал скользких тем и никогда не высказывал своих симпатий кому-либо. Судя по этим воспоминаниям и доступным архивным документам, Михаил Андреевич и в истории с яковлевской статьей предпочел дистанцироваться. Никаких его высказываний — ни устных, ни письменных — на сей счет в архивах не обнаружено.

Зато некоторые другие партийные деятели немедля сделали «стойку»: как посмел какой-то замзав от имени Центрального комитета вытаскивать на свет божий «отдельные недостатки» и выстраивать из них тенденцию? Помощник генерального секретаря Виктор Голиков, курировавший печать и культуру, в записке на имя Брежнева так и написал: «Какая необходимость сейчас будоражить нашу интеллигенцию устаревшими и к тому же уже в свое время раскритикованными фактами, вызывать всевозможные толки и кривотолки?» Критиковать, по мнению Голикова, надо только «на фоне положительных фактов, имеющихся достижений».

Помощник генсека лупил Яковлева наотмашь:

Вся огромная статья — сплошная чернота, да еще с каким языком, какими словечками — «юродствование», «брюзжащий», «паразитирует» и т. д. […] Возникает и другой вопрос. Почему первый заместитель заведующего Отделом пропаганды (вот уже, кажется, три года исполняет обязанности заведующего отделом), который должен отвечать за плохие публикации в нашей печати, выступает в роли публициста-критика, да еще по фактам двух-трехлетней, а то и больше давности?

И еще один вопрос. В нашей партии существует традиция, что такие статьи ответственных работников ЦК публикуются после их рассмотрения в ЦК, особенно когда статья претендует на то, чтобы иметь установочный характер. Непонятно, как могла появиться такая статья^[78].

20 ноября 1972 года статью Яковлева на заседании Секретариата упомянул Брежнев. Вообще-то Леонид Ильич редко присутствовал на такого рода собраниях, целиком доверяя Суслову. Но тут после болезни решил лично предстать перед соратниками, оглядеть свое войско и сказать ему нужные слова. В целом замечаний у генсека к аппарату не было, но слегка пожурить некоторых товарищей следовало. Вспомнил и о Яковлеве:

Ко мне уже по этой статье было несколько звонков. Я не понимаю, как она могла попасть в газету. Я, например, всегда стараюсь даже маленькую заметку, речь разослать по Политбюро и спросить санкции у Политбюро, а т. Яковлев может выступать с целыми положениями и высказывать собственное мнение и суждение не по одному, а по нескольким вопросам с общегосударственных, общепартийных позиций наших и т. д. Я думаю, что такая статья должна была пойти с санкции ЦК. […] Как может работник Центрального Комитета партии выступать в печати с подобного рода статьей без спроса, без разрешения? […] Нам надо укреплять всеми силами Центральный Комитет, его аппарат и воспитывать наш аппарат в духе высокой дисциплины^[79].

Если учесть выволочку, которую Чаковскому устроил Кириленко, а теперь еще и донос Голикова, а также реплику Брежнева, то это уже были не просто грозовые тучи, а громы и молнии. Не зря, выходит, беспокоился главный редактор «Литературной газеты».

Однако вплоть до начала следующего года Леонид Ильич продолжал относиться к и. о. зав. Агитпропом вполне доброжелательно, он несколько раз приглашал его к себе, обсуждал с Александром Николаевичем вопросы подготовки к празднованию 50-летия СССР. Однажды в кабинете генерального секретаря было какое-то совещание, на нем присутствовал и Яковлев. Отвлекшись от рабочей повестки, глава партии вдруг обратился к нему:

— Ты чего там такого написал? Все шумят…

— Ничего особенного, Леонид Ильич. Надо было поставить на место некоторых товарищей, забывших о ленинских принципах интернационализма.

— Да? — удивленно протянул Брежнев. — А то мне тут такого наговорили… Ты почему со мной не согласовал?

— Леонид Ильич, — стал оправдываться Яковлев, — я ведь выступил в газете не как ответработник ЦК, а как частное лицо. Потому и не стал вас тревожить.

— Ты это брось, — хмыкнул генсек. Потом он подошел к сидевшему Яковлеву сзади, положил руку ему на плечо и завершил: — Ладно, вот на этом мы и закончим.

После совещания коллеги стали поздравлять Александра Николаевича: «Пронесло. Легко отделался». Однако неприятности, как вскоре выяснилось, были еще впереди.

^{Андрей Павлович Кириленко, член Политбюро, секретарь ЦК КПСС. [РИА Новости]}

Наряду с письмами в поддержку позиции автора и «ЛГ» в ЦК стали поступать другие послания, причем некоторые из них были явно инициированы теми деятелями, которых критиковал в своей статье Александр Николаевич. Так, главный редактор «Огонька», известный «патриот» и антисемит Софронов доставил на Старую площадь письмо от Михаила Шолохова, в котором содержалось осуждение статьи. Пришли такие же послания из союзных республик: «Как посмел Яковлев оклеветать великий русский народ?» Причем, что интересно, «телегу» из Киева организовал глава местных коммунистов Шелест, а такую же «телегу» из Ташкента инициировал первый секретарь Узбекского ЦК Рашидов — оба как раз отличались националистическими настроениями, а тут вдруг обеспокоились судьбой русских… Из Ленинграда в ЦК прислал целый трактат некто Выходцев, доказывавший, что Яковлев не прав и что он вообще не марксист.

Член ПБ Кириленко поручил дать научно-историческую оценку статье и вскоре получил заключение за подписью трех докторов и одного кандидата наук. Эти эксперты, видимо прекрасно понимая, каких выводов от них ждут, обошли своим вниманием все принципиальные стороны публикации в «ЛГ», зато вволю оттоптались на тех неточностях и фактических ошибках, которые там якобы имелись. Это как раз и требовалось Андрею Павловичу. Он распорядился разослать заключение всем секретарям ЦК.

Кончилось тем, что вопрос о публикации статьи «Против антиисторизма» 23 марта 1973 года был вынесен на заседание Секретариата.

Кириленко там сразу дал понять, что соответствующее мнение «наверху» уже сформировано и вся эта канитель собрана с единственной целью: определить виновнику адекватное наказание. Скорее всего, хотели элементарно высечь «выскочку» и на этом дело закрыть. Когда Яковлев попробовал отстоять свою позицию, причем избрал для этого испытанный путь, начал говорить о марксизме-ленинизме, Андрей Павлович его прервал:

— Ты, Саша, нас в теорию не втягивай. Учти, что мы все здесь единодушны.

И другой член ПБ Полянский поддержал коллегу. Суслов, по некоторым свидетельствам, в тот момент отсутствовал в Москве, был в отпуске. Демичев — тот самый секретарь по идеологии, который читал статью до публикации, — как воды в рот набрал.

Постановление Секретариата поручили подготовить Демичеву. В сохранившемся черновике значится: «Статья т. Яковлева А. Н. в „Литературной газете“ от 15 ноября 1972 года „Против антиисторизма“ в теоретическом и идейно-политическом отношении недостаточно выдержана. Отметить, что т. Яковлев А. Н., являясь ответственным работником аппарата ЦК КПСС, поступил неправильно, передав для публикации в редакцию газеты статью, затрагивающую важнейшие идеологические проблемы, без ведома ЦК КПСС»^[80].

Но на самом заседании Секретариата оргвыводов не последовало. Видимо, тогда еще не пришли к единому мнению относительно того, как поступить с провинившимся. Казнить или миловать? А если казнить, то четвертовать или избрать более гуманный способ?

До сих пор остается до конца не выясненным вопрос: кто же в высшем руководстве партии и государства тайно и явно поддерживал «русскую партию», а кто видел в ней опасность и для страны, и для социализма? Что касается откровенных симпатизантов, то Кириленко и Полянского мы уже назвали. Насчет Суслова мнения у историков разнятся. Брежнев? Генсек старался дистанцироваться от проблемы, в которой он мало что понимал, но интуитивно ощущал скрытую опасность в том случае, если она будет вынесена на публичное обсуждение. И по-прежнему споры идут о роли Андропова. Одни считают главу КГБ убежденным сталинистом, неприкрытым консерватором, другие — отъявленным русофобом. В частности, тот же В. Н. Ганичев так и сказал в одном из своих интервью: «Юрий Андропов — яростный русофоб»^[81].

И у Яковлева об Андропове вы не найдете ни одного доброго слова, правда, он судит его с других позиций: «Хитрый, коварный человек, ортодокс, организатор постоянного давления на интеллигенцию»^[82]. У Александра Николаевича к Юрию Владимировичу были свои счеты, и мы об этом еще поговорим. Что же касается истории со статьей в «ЛГ», то начальник Лубянки и одновременно кандидат в члены Политбюро Андропов своей позиции, кажется, не высказал.

Еще одним покровителем ура-патриотов и сталинистов на Старой площади в ту пору был зам. зав. Отделом пропаганды Ричард Косолапов. Этот человек долгие годы являлся одним из столпов советской идеологии. Он работал первым заместителем главного редактора «Правды», возглавлял журнал «Коммунист» и лишь с приходом Горбачева и возвращением в ЦК Яковлева был изгнан из идеологической сферы, причем именно Александр Николаевич, похоже, приложил к этому максимум усилий.

Уже в конце жизни Ричард Иванович Косолапов поделился воспоминаниями о цековских временах с Луизой Гагут, которая на протяжении нескольких лет регулярно навещала своего соседа по арбатским переулкам и вела с ним беседы на всякие темы. Дома она эти разговоры фиксировала на бумаге, и вот так родилась книга под названием «Ричард: Беседы с легендарной личностью».

Чтение это интересно и поучительно. Оба — и сама «доктор экономических наук» Луиза Гагут, и ее собеседник Ричард Косолапов — предстают перед читателем совершенно фантасмагорическими персонажами. Это мир абсурда. Палата номер шесть.

Луиза Дмитриевна — яростная монархистка, подруга «царствующей российской императрицы Натальи Первой» и при этом она же — убежденная сталинистка. Ричард Иванович — последовательный коммунист, член ЦК одной из российских компартий (оказывается, их у нас несколько, и все они враждуют между собой), и при этом он охотно принимает от Гагут царские ордена, переданные лично ему «императрицей», а также соглашается с присуждением ему «графского титула». Согласитесь, уже одного этого достаточно, чтобы вынести соответствующий диагноз.

^{Р. И. Косолапов, член ЦК КПСС, главный редактор журнала «Коммунист», депутат Верховного Совета СССР. [ТАСС]}

Еще наряду с царскими орденами «от императрицы» у него три ордена Ленина и три ордена Сталина (оказывается, есть и такие).

Можно было бы счесть все это проявлением старческого слабоумия. Но по ходу повествования выясняется, что таких персонажей в России великое множество. Сталинизм, монархизм, патриотизм, коммунизм — все это чудным образом перемешалось в их мозгах.

В этой странной книжке есть несколько штрихов к портрету нашего героя. Приведу отрывок, который как раз посвящен противостоянию «либералов» и «почвенников». Вот как Р. И. Косолапов вспоминает о тех событиях, которые развернулись после публикации статьи Яковлева в «Литгазете»:

Главный редактор «Октября» сразу поднялся на борьбу с Яковлевым и его окружением, хотя мог промолчать, и не только сумел объединить в этом процессе представителей различных творческих союзов, но и направить их деятельность в нужном позитивном направлении. Известные в стране литераторы, художники, архитекторы, композиторы и другие крупные работники культуры начали писать письма в ЦК КПСС с требованием отстранить Яковлева от его работы. В итоге произошло то, что казалось всем совершенно невозможным, — данного деятеля сняли с должности и отправили послом в Канаду, даже член Политбюро Суслов не смог его отстоять. Но и для Кочетова эта борьба не прошла бесследно. Сторонники Яковлева развернули против него враждебную кампанию, стали писать надуманные доносы, дискредитировать в печати, и в 1973 г. сердце писателя не выдержало… «Октябрь» после его смерти начал все больше сдавать прежние позиции, и сейчас уже никто не вспоминает об этом журнале.

После того как Яковлева вернули в Москву и избрали в члены Политбюро, он рассадил своих ставленников в средствах массовой информации, которые начали поливать грязью неугодных ему общественных деятелей, и в том числе особенно рьяно обрушились на покойного Кочетова. Но, как сказал Александр Невский: «Не в силе Бог, а в правде». К сожалению, второго Кочетова во время перестройки не нашлось^[83].

«Все действительно было так, как написано здесь?» — спрашивает у Косолапова Луиза Гагут.

— Да, так и было, — подтверждает Р. И.

— Довольно странно, что Александр Яковлев, будучи идеологическим работником аппарата ЦК КПСС, опубликовал статью в «Литературной газете». Ведь фактически в то время это была оппозиционная газета, которую читали на кухнях все так называемые «шестидесятники» и диссиденты. Неужели уже тогда готовилось то, что произошло при Горбачеве, когда на Сталина обрушились потоки грязи? Расскажите, как это происходило в 70-х? — попросила я.

— Я тогда уже два года работал с Яковлевым в Отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС. Как раз в это время в результате каких-то интриг ему удалось добиться, чтобы сняли заведующего этим отделом Степакова. Его даже не просто сняли, а загнали послом в Китай, а с Китаем в то время были очень плохие отношения. Впоследствии, правда, он добился перевода в Югославию. Яковлев надеялся, что его назначат на его место, но, как он ни старался, его не назначали, и он продолжал оставаться замом.

— Вы тоже были заместителем?

— Да, но он был два года и. о. — исполняющим обязанности заведующего отделом, а я просто замом. Де-юре я был как бы у него в подчинении, но фактически работал самостоятельно.

— Какие у вас с ним были отношения?

— Довольно прохладные. В 1970 году у нас с ним произошла довольно забавная сценка. Когда меня назначили в Отдел, я взял к себе секретарем свою знакомую с кафедры философии МГУ, с которой раньше работал. Надо сказать, что в ЦК все секретарши, как на подбор, были невзрачные старушенции, а это была девушка очень видная — молодая, высокая, дородная и, конечно, очень привлекательная. Все сразу стали вокруг нее увиваться.

— А вы сами не пытались за ней ухаживать? — спросила я.

— Нет, у меня не было к ней никаких притязаний, у меня тогда уже была семья, Лариса. Да и разница в возрасте у нас с ней была очень приличная — 17 лет. В конце 80-х я ее как-то встретил. Она защитила диссертацию, работала на одной из кафедр МГУ. Но тогда она была еще совсем молоденькая девушка. И вот однажды я вызвал ее в кабинет и, пока беседовал, предложил ей сесть. А в это время вошел Яковлев, как-то дико взглянул на меня и сразу же вышел. Мы с Наташей договорили, и она вышла из кабинета. Через некоторое время мне позвонил наш второй зам и сказал: «Слушай, что это Яковлев мне говорит, что он зашел к тебе, а секретарша у тебя в кабинете сидит?» Я ему ответил: «А что, она должна стоять передо мной? Что здесь такого, если я предложил ей сесть? Ведь она женщина. И вообще, если вы с Яковлевым такой чепухой занимаетесь, судя по всему, вам просто нечего делать!» Тот передал наш разговор Яковлеву, и с тех пор он приклеил мне кличку «самовол».

— Надо же, какой Яковлев моралист, оказывается, — удивилась я. — А может быть, это он на почве ревности, и он сам положил глаз на вашу секретаршу?

— Положил, — уверенно сказал Р. И. — Яковлев, кстати, довольно ловкий ловелас. У него был роман на стороне и даже внебрачный сын. Но в данном случае, наверное, примешивалось и то, что он подозревал, что меня пригласили на работу с последующей перспективой назначить на должность заведующего отделом, на которую он тогда претендовал. Ведь он продолжал ходить в замах. Мне кажется, он и эту статью в «Литературной газете» затеял, чтобы как-то зарекомендовать себя и ускорить решение своего кадрового вопроса, но получил обратный эффект. Письмо вызвало большое недовольство общественности, и его отправили послом в Канаду.

— Но ведь не в Китай и не в какую-нибудь африканскую страну, — заметила я. — Все-таки Канада — вполне цивилизованная страна, и многие карьерные дипломаты с удовольствием приняли бы такое назначение.

— Да, наверное, это было скорее не понижение, а перемещение по должности. Весной, кажется в апреле 1973 года, второй зам зашел ко мне и сказал, что Яковлев уже собирает вещи: если хочешь, зайди попрощайся. У меня отношения с Александром Николаевичем были довольно напряженные, но мы не ссорились. Я сидел на третьем этаже, а он на пятом. Я поднялся к нему, сейф был открыт, он разбирал бумаги, что-то рвал, что-то откладывал. Он поблагодарил, что я зашел к нему, и сказал дословно следующее: «У меня такое чувство, будто я сбросил с плеч мешок со змеями. Я больше никогда не буду работать в пропаганде!»

— Поразительно! Так и заявил? — удивилась я. — Тем не менее он все-таки вернулся в пропаганду, причем сыграл в ней такую зловещую роль! И вы больше не встречались с ним?

— Встречался, — после некоторой паузы сдержанно ответил Р. И. — Через семь лет, в январе 1980 года, я увидел его в Канаде. Я приехал, уж не помню, то ли в Оттаву, то ли в Монреаль во главе партийной делегации КПСС на очередной съезд компартии Канады. Яковлев встречал нас в аэропорту, видимо, это было положено по протоколу. Я тогда уже входил в Центральный Комитет КПСС.

— То есть вы были уже выше его по должности? — уточнила я.

— Конечно, выше, — согласился Р. И. — После встречи мы с ним около часа гуляли по пустому аэропорту и вспоминали наших общих знакомых. Его интересовало, главным образом, кто затеял интригу вокруг него. Относительно меня он, наверное, раньше подозревал, но теперь, видимо, уже понял (и так это действительно было), что я к этому непричастен. Он сказал, что хорошо освоился в своей должности, разобрался во всей этой несложной механике, но ему уже прискучило быть послом, и он хотел бы вернуться назад, хотя бы в Академию общественных наук при ЦК КПСС: там как раз организовался Институт идеологических проблем. Он хотел бы перейти туда на работу. Накануне отлета мы попрощались с ним, и он опять повторил свою просьбу — попросил об институте… Я выполнил его просьбу и переговорил с ректором Академии общественных наук. Но Яковлев явно в чем-то хитрил со мной, потому что он тогда так и не появился в Москве.

Журналист и историк В. В. Огрызко наиболее основательно изучил хранящиеся в разных архивах документы ЦК КПСС того времени. Он полагает, что своей статьей «Против антиисторизма» Яковлев хотел публично откреститься от шелепинской группировки, которую к тому времени уже фактически разгромили. По мнению историка, именно по протекции «железного Шурика» Александр Николаевич получил должность первого заместителя заведующего отделом и затем ориентировался именно на Шелепина. Но теперь настали другие времена, следовало резко поменять курс.

^{Александр Николаевич Шелепин. [ТАСС]}

«Чтобы резко поднять свои акции, Яковлев решил потоптаться на журнале „Молодая гвардия“, — пишет Огрызко. — Еще недавно „Молодая гвардия“ считалась чуть ли не вотчиной Шелепина. Получалось, что, топчась на „Молодой гвардии“, Яковлев вольно или невольно топтался и на своем бывшем покровителе Шелепине, что должны были заметить и оценить Брежнев и Суслов»^[84].

Впрочем, есть немного фактов, свидетельствующих о реальном участии Александра Николаевича в шелепинской группировке. Да, возможно, на каком-то этапе он испытывал симпатии к молодому, энергичному руководителю, который, в отличие от Брежнева, хотел перемен в стране и партии (вопрос — каких?).

К этой же версии склонялся и Г. И. Куницын, она изложена в его книге «Девять писем „архитектору перестройки“ Яковлеву». Ниже мы еще обратимся к этой работе, а пока — только о том, как, по мнению автора, первый зам. зав. Агитпропом попал в послы. Куницын, который хорошо знал Александра Николаевича, поскольку в одно время учился с ним в Академии общественных наук, а затем работал на такой же должности в Отделе культуры ЦК, утверждает, что Яковлев стал жертвой борьбы двух группировок в руководстве партии. По его мнению, будущий «архитектор перестройки» делал ставку на секретаря ЦК А. Н. Шелепина, который на всех парах несся к вершинам власти и имел неплохие шансы стать главой коммунистической партии.

«Железный Шурик», как его звали еще с комсомольских времен, вступил тогда «в закулисное единоборство с Брежневым», считая Леонида Ильича очевидным слабаком на арене аппаратных ристалищ. Попутно Шелепин формировал свою будущую команду, и именно он — опять-таки по утверждению Куницына — двинул наверх молодого провинциала Яковлева. Так это или не так, теперь трудно сказать, однако в пользу такой версии говорит следующий факт: Яковлева не два, а почти четыре года мариновали в должности исполняющего обязанности заведующего Отделом пропаганды. Несмотря на его старания, его докторскую степень, отсутствие проколов в работе и абсолютную лояльность «ленинскому курсу». Всего этого оказалось недостаточно. Полноценным завом он в те годы так и не стал.

Брежнев и люди из его окружения с болезненной ревностью относились к любым подозрениям относительно амбицийШелепина, полагая, что тот намерен сместить Леонида Ильича с должности генсека. В сентябре 1967 года «железный Шурик» был без объяснения причин освобожден от должности секретаря ЦК и отправлен руководить профсоюзами. Затем стали разгонять его команду, причем под раздачу попали и реальные друзья несостоявшегося «бонапарта», и те, кто лишь подозревался в симпатиях к Шелепину.

Г. И. Куницын уверяет, что в приватных разговорах его тогдашний друг А. Н. Яковлев не раз выказывал позитивное отношение к А. Н. Шелепину, отмечал его деловые качества, а в ответ на упреки, что бывший комсомольский вождь и глава КГБ тяготеет к сталинизму, отвечал так: «Это уже прошлое. На самом деле Шелепин — демократ и хочет внедрить у нас двухпартийную систему»^[85].

Что же касается амбиций Шелепина, то о них с разной степенью уверенности пишут многие современные историки. Конечно, на фоне старцев и партбюрократов Александр Николаевич Шелепин действительно выделялся и своей энергией, и желанием перемен, он часто играл «не по правилам», а потому рано или поздно был обречен.

Куницын обращается к бывшему другу в своих «Девяти письмах»: «Постепенно все вы оказались в объективе брежневского наблюдения. И началось мягкое удушение всей вашей группы, поставившей на Шелепина»^[86].

А вот как об этом «удушении» вспоминал Н. Н. Месяцев, отправленный с должности главы Гостелерадио послом в Австралию:

Первым убрали с поста первого секретаря МГК КПСС Николая Егорычева после его критического выступления на Пленуме Центрального комитета партии. Потом Владимира Семичастного — с должности председателя Комитета государственной безопасности СССР. Затем весной и летом 1970 года были освобождены Владимир Степаков, заведующий Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС, Василий Толстиков, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома КПСС, Василий Дрозденко, член Политбюро, секретарь ЦК компартии Украины, Николай Родионов, первый секретарь Челябинского обкома КПСС, Каюм Муртазаев, секретарь Бухарского обкома ЦК компартии Узбекистана, Георгий Тер-Газарянц, секретарь ЦК компартии Армении, Дмитрий Горюнов — генеральный директор Телеграфного агентства Советского Союза, Вадим Тикунов, министр охраны общественного порядка РСФСР, Борис Бурков — председатель правления Агентства печати «Новости», Рафик Нишанов — секретарь ЦК компартии Узбекистана. В апреле 1970 года от обязанностей председателя Комитета по телевидению и радиовещанию был освобожден и я. Несколько позже был выведен из состава Политбюро ЦК КПСС Александр Шелепин^[87].

Трудно сказать, представляли ли «железный Шурик» и его «комсомольцы» реальную опасность для Брежнева, но очевидно одно: это была некая, хоть и не оформленная формально, группа единомышленников, которые по-своему видели пути решения важных экономических и политических проблем. А как мы знаем, всякую фракционность или даже подозрение в этом «грехе» партия беспощадно искореняла.

В отличие от самого Яковлева, который до последнего считал и везде подчеркивал, что та злополучная статья стала причиной его опалы, Г. И. Куницын категоричен в своем утверждении: публикация в «ЛГ» никоим образом не связана с канадской ссылкой Александра Николаевича.

Есть и другие версии.

Так, ветеран Агитпропа Наиль Биккенин тоже был убежден, что Яковлева отправили в послы вовсе не за публикацию в «Литгазете», та послужила лишь поводом. Он стал раздражать некоторых секретарей ЦК из-за того, что постоянно залезал на чужую делянку, пытался заниматься внешнеполитической пропагандой, считая ее частью пропаганды вообще, то есть прерогативой своего отдела. Это не нравилось секретарю ЦК по международным делам Пономареву, а статья в «Литературке» не понравилась Полянскому и Кириленко. Другими словами, там сошлись интересы сразу нескольких групп, их жертвой и стал Яковлев^[88].

Что касается тяги нашего героя к международным делам, то она и вправду имела место. Рассказывая о том, как он уходил на учебу в аспирантуру АОН при ЦК КПСС, Яковлев отмечал, что упорно просился определить его именно на ту кафедру, которая занималась вопросами международной политики. Его сначала сватали на кафедру истории партии, а он видел себя в будущем специалистом по иностранным делам.

Следующая версия принадлежит Анатолию Черняеву и изложена в его дневниках.

10 апреля 1973 года он делает такую запись:

Еще о Яковлеве. Говорят, что вовсе и не статья в «Литературке» — причина. Так… повод. Главное, что «неправильно» обеспечивал «подачу» Брежнева в нашей пропаганде. Недостаточно развертывал эту тему, даже сдерживал^[89].

6 мая того же 1973 года Черняев вновь возвращается к истории с увольнением:

Забегал ко мне Брутенц, рассказывал со слов Гаврилова (помощник Демичева) следующее: Яковлева сняли по прямому указанию Брежнева, который после Секретариата, где постановили не снимать (за статью), вызвал к себе «химика» и жучил его в течение часа. Тот пришел красно-белый и весь день потом никого к себе не пускал. На другой день подготовил «выписку» о назначении Яковлева послом в Канаду. […] Причина, по словам Гаврилова, — в нежелании Яковлева понять, чего от него хотели, а хотели от него «концентрации пропаганды на одном лице». […] На него жаловался Замятин, что, мол, «зажимает», то есть не дает развернуть славословие^[90].

Тут надо пояснить, «ху из ху». Карен Брутенц — первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК. Петр Демичев — секретарь ЦК, курировавший вопросы идеологии и культуры. «Химик» — такое прозвище укрепилось за ним с подачи театрального режиссера Ю. П. Любимова: имелось в виду, что по своему образованию Демичев был выпускником химического вуза, а по своим повадкам часто «химичил», то есть интриговал. Леонид Замятин — тогда генеральный директор ТАСС, а впоследствии зав. Отделом международной информации ЦК КПСС — этот отдел был создан именно для того, чтобы должным образом подавать миру образ вождя. Под «славословием» как раз и имелось в виду прославление генерального секретаря Л. И. Брежнева. Леонид Митрофанович Замятин, и будучи на должности гендиректора ТАСС, и возглавив затем Отдел международной информации, «славословие» развернул по полной программе.

Да, версия, безусловно, заслуживающая внимания хотя бы потому, что именно с начала 70-х годов начинается невиданная кампания по возвеличиванию Леонида Ильича, а все, кто хоть как-то вставал на пути этого процесса, подлежали обструкции.

Есть в дневниках А. Черняева и еще одна запись, отсылающая нас к тем причинам, которыми руководствовались сильные мира сего, отправляя Яковлева в Канаду. Запись эта сделана гораздо позже — 22 февраля 1986 года. В тот день к Черняеву зашел Александр Бовин, вечный цековский бонвиван, фрондер, любитель женщин, шампанского и заграничных поездок. Бовина время от времени за разные шалости изгоняли из аппарата, но каждый раз он возвращался на Старую площадь: помогали высокопоставленные друзья, а начальники помнили о том, что Александр Евгеньевич имел талант лучше других писать речи для генерального секретаря.

При Горбачеве звезда Бовина закатилась в очередной раз, потому-то он и пришел за поддержкой к старому другу Черняеву. И вот что тот пишет об этом визите:

Был Бовин. Тут действительно драма. Всю свою политическую карьеру он боролся за то, чтобы наступило время, которое теперь наступило. И как раз в это время его задвинули. Именно — при Горбачеве. Он сваливает все на Яковлева. Два мотива у него:

во-первых, Бовин, оказывается, был причастен к высылке Яковлева в Канаду. Яковлев как-то сказал Бовину и Арбатову: зачем вы стараетесь для Брежнева, хотите эту серость в культ превратить?! И только вчера Бовин сам признался, что он «довел» (это высказывание) до сведения;

во-вторых, еврейское самомнение: «рядом со мной (Бовиным!) Сашка (Яковлев) побледнеет в глазах Генерального сразу!»^[91]

Если это правда, если Бовин действительно «довел» нелицеприятное высказывание своего коллеги о Брежневе, то понятной становится «высылка Яковлева в Канаду».

^{Александр Евгеньевич Бовин долгое время был любимым «речеписцем» генсека Л. И. Брежнева. [РИА Новости]}

Другой близкий к трону человек — Виталий Игнатенко, работавший в 70-е и 80-е годы как раз в том отделе ЦК, который был создан специально для прославления генсека на международной арене, а на закате перестройки ставший пресс-секретарем президента СССР, придерживается «классической» версии, считает, что Александр Николаевич пострадал именно из-за статьи в «ЛГ»:

Да, пострадал он только из-за этой статьи — «Против антиисторизма». Шел с открытым забралом, считал, что наступило время говорить правду. Ну и высказался на всю катушку. Были, вероятно, и другие варианты высказаться: в чей-то доклад включить, в сборнике опубликовать, закрытым письмом оформить… Но просчитался. Суслов решил по-другому…

— Суслов? Но ведь нет никаких следов вмешательства Суслова в ту давнюю историю. Там многие отметились, но только не «серый кардинал».

— Это была его тактика — действовать из-за кулис. Ну кто мог развернуть войну на идеологической поляне без согласия Суслова?^[92]

Писатель Анатолий Салуцкий в 2002 году опубликовал в «Литературке» статью под заголовком «Эволюция или мутация: К 30-летию статьи А. Яковлева „Против антиисторизма“». В ней он тоже пытается ответить на вопрос: зачем тридцать лет назад благополучный и перспективный партработник рискнул вызвать гнев своего начальства? «После диссидентских процессов конца 60-х годов обстановка в среде творческой интеллигенции постепенно начала успокаиваться, — вспоминает этот ветеран писательского цеха. — Прения „западников“ и „почвенников“ перешли в рутинную фазу, перестали чрезмерно будоражить общество. Андропов, надзиравший за процессами в среде интеллигенции, докладывал о нормализации. И в этот-то момент вдруг появилась не санкционированная Политбюро статья Яковлева, вызвавшая взрыв общественно-политических страстей. У членов ПБ, в том числе у Андропова, возник естественный вопрос: „Зачем Яковлев выступил со столь радикальной статьей, резко обострившей раздоры в среде интеллигенции?“ По сути, ответом на этот вопрос и стало увольнение ее автора из ЦК. Не исключено также, что именно с того момента отношения Яковлева и КГБ испортились»^[93].

Далее Салуцкий приходит к такому выводу. Не какие-то глубинные идеологические убеждения, а личные качества Яковлева, его «пассионарность», стремление везде и всегда искать бурю и сеять бурю толкнули Александра Николаевича на написание статьи: «Яковлев в то время не удержался от соблазна взорвать начинавшую успокаиваться литературно-общественную среду. Не думая ни о последствиях для этой среды и для себя лично, ни о „последствиях лет и времен“. Так бывает с неуемными людьми, пришедшими во власть. На наше несчастье».

Вывод скорее спорный, чем интересный. Вот о чем Яковлев уж точно не думал — так это о том, чтобы «взорвать литературно-общественную среду». Привлечь внимание к очевидной и острой проблеме — да. Обозначить себя как верного ленинца-интернационалиста — возможно. Заработать очки у руководства — может быть. И уж, конечно, о последствиях он думал, не мог не думать. Другое дело, что просчитался.

Сам Яковлев так вспоминал о своем превращении из партаппаратчика в дипломата:

Брежневу не понравилось то, что статья была опубликована очень близко по времени к его докладу (декабрь 1972 года) о 50-летии образования СССР. Поскольку я участвовал в подготовке этого доклада, то, согласно традиции, не должен был в это время выступать в печати: нельзя было, как говорилось тогда, «растаскивать идеи». Кроме того, секретари ЦК Компартий Украины и Узбекистана Шелест и Рашидов, угодничая, а может быть, и по подсказке сверху, инициировали обращения местных писателей, в которых говорилось, что я «оскорбил старшего брата», обвинив некоторых русских полуполитиков-полуписателей в великодержавном шовинизме и антисемитизме, а также безосновательно упрекнул некоторых писателей из республик в национализме. В то же время я получил более 400 писем в поддержку статьи, их у меня забрал Суслов, но так и не вернул. Куда он их дел, не знаю до сих пор.

Разрушительный шовинизм и национализм под флагом патриотизма пели свои визгливые песни. Уверен, что и сегодня в разжигании национализма в России во всех его формах и на всех уровнях значительную роль играют люди и группы, которые рядятся в одежды «национал-патриотов». Я понимал тогда чрезвычайно опасную роль националистических взглядов, но у меня и мысли не возникало, что они станут идейной платформой развала страны, одним из источников формирования русского фашизма, за который народы России заплатят очень дорого, если не поймут его реальную опасность сегодня.

Меня за статью обсуждали на Секретариате ЦК. Обсуждали как-то стыдливо, без ярлыков — я ведь участвовал в подготовке разных докладов почти для всех секретарей ЦК. А Борис Пономарев вообще ушел с заседания. […]

Незадолго до этого у меня была встреча с Брежневым, который пожурил меня за статью, особенно за то, что опубликовал без его ведома. В конце беседы сказал, что на этом вопрос можно считать исчерпанным. И в знак особого доверия барственно похлопал меня по плечу. Может быть, вопрос и был исчерпанным. Может быть, и верно, что не собирались делать оргвыводов. Бог их знает.

Сразу же после Секретариата я зашел к Демичеву. Повел я себя агрессивно. В ходе разговора о житье-бытье сказал, что, видимо, наступила пора уходить из аппарата. Демичев почему-то обрадовался такому повороту разговора. Как будто ждал.

— А ты не согласился бы пойти директором Московского пединститута?

Я ответил, что нет.

— Тогда чего бы ты хотел?

— Я бы поехал в одну из англоязычных стран, например в Канаду.

Демичев промолчал, а я не считал этот разговор официальным. Утром лег в больницу. И буквально дня через два получил решение Политбюро ЦК о назначении меня послом в Канаду. Возможно, Демичев подстраивался к чьему-то настроению, изобразив дело так, что я сам захотел уйти из ЦК. Из «вождей» я зашел только к Федору Кулакову, с которым у меня сложились приличные отношения. Просидели у него в кабинете часов до двенадцати ночи. Он рассказал, что на Политбюро активную роль в моем освобождении играл Полянский. Суслов молчал, но и не защищал. Брежнев спросил, читал ли кто-нибудь статью Яковлева? Демичев не признался. Эту информацию подтвердил потом и Пономарев.

Андрей Громыко перед моим отъездом в Канаду пригласил меня к себе и дал только один совет: «Учите язык, слушайте по телевидению религиозные проповеди. Они идут на хорошем, внятном английском языке». В тот же день зашел к Василию Кузнецову — первому заместителю министра. «Я знаю, — сказал он, — ты расстроен. Это зря. Со мной была такая же история. Мне сообщили, что я освобожден от работы председателя ВЦСПС и назначен послом в Китай, когда я был на трибуне Мавзолея во время праздничной демонстрации»^[94].

Подводя итог анализу всех этих версий, осмелюсь высказать и свою собственную. Возможно, причина его отставки состоит сразу из нескольких слагаемых. Недовольство статьей в «ЛГ» — раз. Донос Бовина о том, что Яковлев назвал Брежнева «серостью» — два. Претензии к и. о. по поводу недостаточно активной раскрутки генерального секретаря — три. И, как мне кажется, тайные опасения Суслова: не подсидит ли его этот слишком умный и энергичный человек — четыре. Опасения окрепли у Михаила Андреевича после того, как Яковлеву присвоили докторскую степень, причем всякому было видно, что Александр Николаевич на этом не остановится, его потенциал велик. А в аппарате, как известно, высовываться было не принято.

То есть тогда совпали интересы сразу нескольких лиц и отделов. Возможно, и «орговики» шепнули Брежневу: копает под партию, выступает с сомнительными проектами по поводу реформ партийного аппарата.

Что же касается версии, связанной с участием Яковлева в шелепинской группировке, то на сей счет, повторяю, серьезных улик нет. Есть только предположения. Да и приведенный выше эпизод со снятием Н. Н. Месяцева — а Николай Николаевич был одним из главных «комсомольцев» — тоже делает такую версию сомнительной.

Уже получив назначение на должность посла в Канаде, наш герой решил использовать свой номенклатурный шанс, чтобы отдохнуть и поправить здоровье в элитном цековском санатории «Барвиха». Туда пускали только высшую советскую знать: членов ЦК, заведующих отделами, министров и их первых заместителей, глав творческих союзов. В те же дни там отдыхал и Сергей Владимирович Михалков, которому «Барвиха» полагалась как председателю Союза писателей России. Яковлев, конечно, был знаком с автором гимна Советского Союза, и в санатории они не раз прогуливались вместе. Однажды на тропе, ведущей к деревне Жуковка, которая считалась негласной столицей Рублевки, они повстречали сталинского соратника Молотова, Михалков его знал и тут же представил ему своего спутника. Вячеслав Михайлович зорко вгляделся через свои старомодные очки в Яковлева:

— Это вы написали статью в «Литературной газете»?

Яковлев развел руками: дескать, что поделаешь, грешен. Он знать не знал, какая дальше последует реакция. Но Молотов, к его удивлению, продолжил:

— Очень своевременная статья. И написана с марксистских позиций.

И ведь не только Молотов обратил внимание на «своевременность статьи», это же отмечали и авторы многочисленных писем, которые в те дни получали и сам Яковлев, и редакция «Литературной газеты». Вот несколько цитат.

^{Главный редактор журнала «Огонек» Анатолий Владимирович Софронов в своем рабочем кабинете. [ТАСС]}

Писатель Борис Полевой: «Умно, весомо, а главное, чертовски нужно, ибо скверные сорняки… нет-нет да и поднимут голову над нашим чистым и хорошим полем»^[95].

Член КПСС с 1919 года А. Софронов (Ленинград): «Нас, читателей, не переставали огорчать упорные поиски „душевности“, „национального духа“, природного (и будто бы „извечного“) духа „национальной исключительности“ русского (или любого другого) народа, принижение роли революционных демократов и изыскание представителей „русского патриотизма“ даже среди имен явно реакционных. Нас огорчали в этих писаниях отсутствие боевого духа интернационализма, а следовательно, и подлинного патриотизма».

Инвалид Отечественной войны К. И. Добрынин (Киев): «Вот бы предложить хныкальщикам о „старых временах“ ночлег в такой избе и посмотреть, как бы они отдохнули и что бы они написали».

М. Марковский (Львов): «На Украине довольно заметна тенденция к фальсификации исторического прошлого, очевидно, в целях укрепления „национального самосознания“, путем выпячивания и тенденциозного преувеличения тех или иных явлений в прошлом… Есть у нас такие ужасные и несколько запоздалые революционеры, у которых, однако, довольно явственно торчат националистические уши. Надо кончать».

Из пятидесяти девяти писем-откликов, полученных редакцией «ЛГ», в тридцати пяти полностью поддерживалась позиция А. Н. Яковлева. Но были в читательской почте и письма с противоположным мнением. Некоторые из них — анонимны или подписаны псевдонимами. Автор одного из таких писем, подписавшийся «Антияковлев», объявляет все русское крестьянство «богоносцем».

Некто «Иванов» из Москвы обрушивается на Яковлева с бранью на том основании, что он якобы посягнул «на наше славное прошлое, стал хаять наши традиции, чернить все, чем жили наши предки». Этот анонимный «Иванов» просит «Литгазету» в одном из своих следующих номеров обязательно поместить «достойную отповедь таким иванам не помнящим родства, агентам враждебной идеологии, идейным потомкам батыев и мамаев». «Зоологическая ненависть к прошлому, к традициям, а значит и к родине, проявляется в наукообразных писаниях яковлевых повсюду», — громит аноним своего оппонента.

В ряде писем содержится откровенная брань по адресу автора статьи и газеты, ее опубликовавшей. Яковлева в этих письмах называют «самовлюбленным крещеным израильтянином», «сионистом», а его статью — «блестящим примером политического доноса и истинно русского холуйства».

И за пределами страны статью в «ЛГ» тоже заметили. Так, уже в январе 1973 года на нее оперативно отреагировал эмигрантский журнал «Посев», издававшийся в ФРГ. Понятно, что в своей рецензии орган «Народно-трудового союза» сделал и свои выводы: среди советской интеллигенции идет разброд во много сторон, крепнет религия, есть шовинистические и чуть ли не фашистские течения, сильно обострились отношения между нациями, и лишь одного направления нет — марксистско-ленинского^[96].

Не прошла мимо влиятельная американская газета «Интернэшнл геральд трибюн»: «Как размер статьи, так количество писателей, которых она критикует, говорят о том, что противники Яковлева в этом споре сильны и многочисленны. Согласно здешним неофициальным источникам, сторонники русского национализма (иногда называемые „руссистами“) имеются в Политическом управлении Советской армии, в Коммунистическом союзе молодежи, среди части партийной бюрократии Центрального Комитета и в других кругах Советского государства»^[97].

Эта тема — об опасности национализма и шовинизма в нашей многонациональной стране — стала стержневой для Александра Николаевича, он не раз обращался к ней в своих интервью, выступлениях, статьях и книгах.

В годы перестройки Яковлев направил Горбачеву целый ряд записок, в которых предупреждал об опасности появления в стране фашизма. В одной из них (это 1987 год) он писал: «Явление опасное, злое, разрушительное. […] Кому-то выгодно сегодня перевести стрелку на рельсы демагогии: русский — нерусский, национализм, масонство, антисемитизм. Задача простая: возбудить местный и любой другой национализм, который преимущественно антирусский. Возбудить людей хотя бы к маленькому погромчику»^[98]. Мишенью было общество «Память» во главе с Д. Васильевым, которое тогда при поддержке неких мощных сил (Яковлев утверждал, что это КГБ) развернуло борьбу за чистоту русских рядов, а героя этой книги стало называть «лидером жидомасонской ложи».

Удивительно, но Горбачев отмахнулся:

— Ты руководствуешься личными обидами. Не обращай на них внимания.

— Зря вы так, Михаил Сергеевич. Сегодня они против меня ополчились, завтра вас в сионисты запишут и станут травить.

В 2002 году он говорил корреспонденту, который попросил его прокомментировать бесчинства футбольных фанатов и скинхедов: «Извращение идеи патриотизма у нас идет не первый год — у него длинный опыт советской истории. Патриотизм у нас стал отождествляться с шовинизмом! Патриотизм у нас сделали профессиональным орудием, используемым для прикрытия самых отвратительных идей и действий. […] Патриот не может взять и избить иноплеменника. Просто не может, ибо он нанесет ущерб престижу своей Родины»^[99].

В беседе с корреспондентом он утверждал, что фашистская психология у нас вогнана большевиками в плоть и кровь молодым и старым: «Все время идет поиск врагов, который стал для нас, увы, традиционным… Сознание народа в России чрезмерно военизировано. […] Хлеб и порох — наши беды. Не хватает вдоволь хлеба и слишком много пороха»^[100].

Статья в «ЛГ» оказалась пророческой — это неоднократно подчеркивал сам ее автор, беседуя с журналистами уже в 90-е и «нулевые» годы: «А пророческой я считаю ту статью потому, что уверен: в разжигании национализма, ксенофобии во всех ее формах и на всех уровнях, а значит, и в хаотическом развале Советского Союза первую скрипку сыграли те, кто, как и тогда, и сегодня рядится в кафтаны национальных патриотов. На самом же деле — не имеющих и не могущих иметь к патриотизму ни малейшего отношения. Боюсь, что накличут они еще новые беды на Россию»^[101].

Кто-то расценил выступление «Литературки» как выпад против народного, национального начала. Даже философ А. Ципко — тот самый, кто на закате перестройки станет очень близким Яковлеву человеком, а позже напишет восторженное предисловие к его книге, — признавался, что в 1972 году испытал «неприятные чувства» после прочтения статьи «Против антиисторизма». Якобы она поразила его «марксистской ненавистью к русскому крестьянству».

«Как мне тогда казалось, — пишет Ципко, — не имеет права русский, если он не утерял свою душу, трогать свое глубинное, национальное. […] Не мог он, как я полагал тогда, не зная лично Яковлева, не понимать, что в тех условиях единственной надеждой на спасение страны и нации была почвенническая идеология…»^[102]

Странно читать это утверждение, особенно в части «ненависти к крестьянству». Вот уж чего нет в той статье, так именно этого. Да и сам Яковлев — выходец из крестьян, всегда помнивший о своих корнях, — неоднократно повторял, что никогда не боролся с писателями-деревенщиками, а, наоборот, всегда активно их поддерживал. Он боготворил раннюю прозу Василия Белова, неоднократно дружески принимал Федора Абрамова, Валентина Овечкина. Ему, партийному функционеру, не раз перепадало от начальства за эту поддержку. А критиковал он в своей статье вовсе не этих писателей, а «тех, кто, спекулируя на теме, на реальных бедах народа, протаскивал другие, далеко не безвредные идеи, идеи национального фанатизма» (цитата, как ни странно, принадлежит тому же Ципко).

В одном из интервью, опубликованном в 1997 году, Александр Николаевич так говорил о «квасных патриотах»: «Я длительное время пытался ответить на вопрос, куда и кому они торят дорогу. Некоторые мои друзья объясняли их пафос искренней болью за Россию. Увы. Любое рассуждение о сложностях бытия сводилось у этих „инженеров человеческих душ“ к поиску виноватых. Виновниками всех бед оказывались евреи, масоны, космополиты, агенты ЦРУ и мирового капитала, интеллигенты, а наше время добавило к этому набору еще и демократов, „лиц кавказской национальности“»^[103].

И далее он произносит слова, которые особенно актуально звучат сейчас: «Образ врага всегда дает возможность не думать, не искать истинных и серьезных причин того или иного явления. Вот эти фантомы иррационального сознания и рождают все — крестовые походы, охоту на ведьм, кампании по борьбе с космополитами, путчи и т. д.».

Не всем близок подчеркнутый, ярко выраженный интернационализм Яковлева. Как человек абсолютно лишенный тех оков, которые пеленают сознание, свободный в своих мыслях и чаяниях, он видел будущий мир тоже свободным — от границ, таможен, паспортных контролей, виз и всех других условностей, придуманных за многие века и призванных ограничить свободу граждан в угоду мнимому патриотизму, выдуманному суверенитету, мифическим национальным интересам. Для Яковлева глобальное сознание — это прежде всего открытое и честное сотрудничество стран и народов во всех областях — экономической, политической, культурной, научной, спортивной… Сотрудничество во благо всего человечества, в интересах мира и взаимопонимания.

Звучит в наше время наивно, но разве не это — единственный путь к спасению человечества?

Будучи настоящим (а не квасным, уродливым) патриотом, он полагал, что только такое устройство мира и может обеспечить прогресс и процветание собственной страны. Для Яковлева разговоры о «русском мире», так же как и об «американском мире», «китайском мире», «еврейском мире», означали сигнал тревоги, на который лично он всегда реагировал одинаково — в 1973 году той знаменитой статьей в «ЛГ», а впоследствии своими многочисленными интервью, выступлениями, записками.

До последних дней он был непримирим к любым попыткам изоляционизма, проявлениям ура-патриотизма. Националисты всех мастей были ему отвратительны. Он понимал, что это путь не только в тупик, в застой, в тлен, но еще и огромная опасность перерождения подобного «патриотизма» в воинствующий экстремизм.

Как бы там ни было, а летом 1973 года жизнь Яковлева сделала крутой поворот. Пройдя короткую стажировку на Смоленской площади, в основном связанную с познанием всяких протокольных тонкостей будущей службы, он вылетел рейсом «Аэрофлота» в Монреаль. Расстался с Москвой на целых десять лет.

Глава 3. «Сладкая» ссылка

В монреальском международном аэропорту «Мирабель» чету Яковлевых встречали не только сотрудники нашего посольства, но и все руководители диппредставительств социалистических стран, аккредитованные в Канаде. Это была дань установленному протоколу: в те годы совпосол автоматически являлся главным в компании коллег из «братских» государств.

Александр Николаевич обменялся с послами рукопожатиями, выслушал их дежурные приветствия, сказал все приличествующие моменту ответные слова. И оказался лицом к лицу со своими — это были советник-посланник, второй секретарь посольства и водитель. С лиц дипломатов тоже не слезали привычные дежурные улыбки: велком! Но было заметно, что они волнуются.

Для всего персонала нашего диппредставительства в Оттаве внезапная смена посла стала полной неожиданностью. Вроде бы к Борису Пантелеймоновичу Мирошниченко у Москвы никаких вопросов не возникало. Товарищ проверенный, надежный, работал и в МИД, и в ГДР, возглавлял отдел в ЦК КПСС, был ректором МГИМО. За пять лет, проведенных им в Канаде, зарекомендовал себя как дипломат, твердо отстаивающий интересы Советского государства. И вдруг — раз, и нет его. Говорят, уже возвращался к месту службы из отпуска, а в московском аэропорту его завернули обратно: ждите новое назначение. Посольские гадали: на чем же мог проколоться Борис Пантелеймонович?

А причина заключалась в другом. Инстанция приказала Министерству иностранных дел срочно трудоустроить Яковлева. Желательно в англоязычную страну, и такую, чтобы была не из первого ряда, но и не последней. Неизвестно, кто на Смоленской площади сказал решающее слово, может быть, министр Громыко, может быть, его первый зам Кузнецов, с которым Яковлев находился в добрых отношениях. Вообще-то между МИД и ЦК всегда складывались непростые отношения, оба ведомства очень ревниво относились к кадровым обменам. Но если со Старой площади, с самого «верха» на Смоленку поступало указание трудоустроить данного товарища в соответствии с его статусом и высказанными рекомендациями, то мидовцы послушно брали под козырек. Вот и сейчас мгновенно произвели рокировку: Мирошниченко перенаправили послом в Кению, а на его место определили Яковлева.

Ничего этого сотрудники посольства не знали. Судачили: чем грозят перемены, что за человек этот Яковлев? И как теперь с приходом нового начальника поменяется их жизнь?

В минивэн погрузили багаж. Дипломаты сразу обратили внимание на то, что посол сильно припадает на одну ногу. Внешне, как им показалось, в его облике не было ничего монументального. Круглое добродушное лицо, умные глаза за стеклами очков в роговой оправе. Спокойный, неторопливый говор. И супруга посла на первый взгляд казалась женщиной вполне приятной, не из тех, кто станет строить из себя царицу.

Александр Николаевич с Ниной Ивановной уселись на заднее сиденье «мерседеса», советник-посланник устроился на переднем. Обернулся назад:

— Как долетели, Александр Николаевич?

— Все хорошо, — налегая на букву «о», ответил новый посол. — Вылетели по расписанию. На часик приземлились в Гандере, там, как я понимаю, была дозаправка, да и мы ноги размяли. Кстати, сколько нам ехать до места?

— Часа за два доберемся. Здесь полторы сотни километров. В основном по шоссе, но будем проезжать и несколько городков, а там скорость ограничена.

— Хорошо, — опять с явным волжским акцентом одобрительно протянул Яковлев.

Он с интересом смотрел в окно — что же это за страна такая, где ему суждено провести несколько лет? Но там ничего примечательного не было. Почти на всем протяжении пути от Монреаля до столицы — березовые лесочки, сосняки, ухоженные поля, небо с гроздьями облаков.

— Что, Александр Николаевич, похоже на Россию? — нарушил молчание советник-посланник. — Так многие говорят, когда впервые приезжают к нам.

— Похоже, — согласился Яковлев. — Да и климат, наверное, почти такой же…

— Помягче, чем в Москве. Хотя иной раз такие морозы ударят, что хоть валенки надевай. А вы песню Городницкого слышали?

— А как же, конечно, — Яковлев улыбнулся. С удовольствием продекламировал, — «Над Канадой небо сине. Меж берез дожди косые. Хоть похоже на Россию, только все же не Россия».

— И ведь точно: похожего много, но и разница очень большая, — сказал дипломат. — Да вы и сами скоро в этом убедитесь.

Через некоторое время, было еще светло, подъехали к резиденции. Нина Ивановна ахнула, увидев прекрасный особняк среди вековых сосен и кустов цветущей сирени. Да и Александр Николаевич не стал скрывать своего удовлетворения:

— Что же, неплохое местечко.

— Роклифф-парк, — со значением подтвердил советник-посланник. — Это у нас, как Рублевка под Москвой. Устраивайтесь, Александр Николаевич, а когда отдохнете, осмотритесь, то дайте знать, соберем весь дипсостав, чтобы представить вас.

Яковлев повернул к нему свое круглое лицо, сердито блеснул очками:

— А я вам прямо сейчас даю знать: завтра утром давайте и устроим эту сцену знакомства. Часиков в десять — годится?

Дипломат послушно склонил голову.

Оттава тех лет — это тихий и с виду очень провинциальный город. Почти без стеклянных высоток, которые были непременной частью даун-таунов всех североамериканских городов. С деревянными, источенными временем столбами вдоль улиц, между ними были натянуты электрические провода. С чистой рекой, которая рассекала город надвое. Если что-то и напоминало о его столичном статусе, то это парламентский холм с красивыми, «под старину», зданиями в готическом стиле, обилие министерств и ведомств федерального значения и множество одинаково одетых чиновников, которые деловито заполняли центр города по утрам и вечерам.

О реке, которая тоже называется Оттава, надо сказать особо. Она была настолько чистой, что прямо в черте города водились осетры. И всякой другой рыбы там было видимо-невидимо. Заниматься рыбалкой можно было чуть ли не под стенами нашего посольства.

^{Канада. Середина 1970-х. [Из архива Л. Шерстенникова]}

И леса на холмах вокруг столицы тоже кишели всяким зверьем, случалось, даже медведи подходили прямо к городским домам.

Жителей в Оттаве было меньше полумиллиона, в основном служащие тех самых федеральных контор, интеллигенты из расположенных в городе научных учреждений, студенты, дипломаты, обслуга. Все тихо, чинно, без привычных для больших городов пробок и без таких же привычных для мегаполисов других проблем.

Но если бы вам захотелось почувствовать драйв «миллионников», то и с этим тут вопросов не возникало. Два часа на восток, и будет тебе франкоязычный Монреаль — с его живописными холмами, портом и не затухающей ни на миг бурной ночной жизнью. Два часа на запад — а там типично американский сверкающий огнями реклам Торонто, с самой длинной в мире улицей под названием Янг-стрит, самой высокой телебашней на берегу озера Онтарио, рядом Ниагарский водопад — одно из чудес света.

Посольство Советского Союза располагалось на тихой улице Шарлотте-стрит, а резиденция посла в Роклифф-парке.

Про этот парк надо сказать особо. Его можно было считать самой элитной частью канадской столицы. Этакий заповедник состоятельных людей, послов и крупных чиновников. По ландшафту парк можно сравнить с нашим Серебряным Бором, однако есть и существенное отличие: там нет заборов, которыми обнесены все наши российские строения. Прекрасные дорогие особняки, расположенные на приличном отдалении друг от друга, если чем-то и огорожены, то символическими оградками из декоративных кустарников. А так — похоже: чудный сосновый лес, берег реки, чистые озера, тишина, воздух, настоянный на ароматах хвои.

Мне приходилось бывать в Роклифф-парке в резиденции нашего посла, правда уже после Яковлева, в 1987 году, когда советское представительство в Канаде возглавлял А. А. Родионов. Я тогда несколько раз подряд приезжал по делам в Канаду, и всегда Алексей Алексеевич приглашал к себе в резиденцию — отобедать, почаевничать, разузнать московские новости.

Славное место. Приятно было сидеть в уютных креслах в гостиной с видом на зеленую лужайку и дивный лес, пить кофе, наверное, из тех же чашек, которыми пользовался прежде Яковлев. В памяти сохранилось ощущение комфорта и покоя, которое обволакивало тебя здесь.

Уверен, что похожие чувства испытывал и Александр Николаевич, особенно в первое время, приступив к исполнению посольских обязанностей.

Все-таки есть большие отличия в работе партийного бюрократа и высокопоставленного дипломатического представителя.

Быть послом хорошо. Для карьерного дипломата — это предел мечтаний. Роскошный лимузин представительского класса с водителем. Резиденция с личным поваром. Вышколенные сотрудники. Каждый день — приемы, обеды, коктейли… Необременительные протокольные обязанности: вручить орден или грамоту, сказать речь на мероприятии, поприсутствовать, поприветствовать, обменяться любезностями…

Почтение окружающих гарантировано уже одной твоей должностью — Чрезвычайный и Полномочный Посол. Известные политики, крупные бизнесмены, самые яркие звезды шоу-бизнеса, нобелевские лауреаты, акулы пера и микрофона, олимпийские чемпионы — все хотят пообщаться с главой диппредставительства, засвидетельствовать ему свое уважение, а бывает, решить через него свои большие и малые проблемы.

Послу шлют приглашения на самые громкие театральные премьеры, на концерты знаменитостей классической музыки, на самые заметные выставки, вернисажи, фестивали. Ходи, раскланивайся, раздавай визитные карточки.

И ходили. И раскланивались. И надували щеки. Это одна категория послов — не уверен, что малочисленная. Такие «дипломаты» величие своей страны автоматом, словно мантию, перекладывали на собственные плечи. Сидели за стенами красивых особняков, боясь или не умея по-человечески общаться с окружающим миром, с многочисленными гражданами страны пребывания. Общаться, чтобы достойно представлять собственное государство, умело, мудро и энергично продвигать его интересы, а еще — выполнять главную миссию дипломатического работника, то есть способствовать сближению народов, укреплению дружественных связей — культурных, экономических, научных, спортивных, торговых…

Их язык — смесь пустой многозначительности, выверенных штампов и пышных эпитетов. Их интерес к тому или иному событию, делу или человеку — это интерес музейного посетителя: увидел, подошел, отошел, забыл.

Но была и другая категория. Этих отличали — интеллект, знание страны пребывания, широта взглядов, обширные связи… Посольство СССР они не рассматривали как неприступную крепость, напротив, делали все, чтобы заманить за посольские стены как можно больше людей, сделать их союзниками, друзьями.

Трудно сказать, каких послов было больше. Возможно, поровну. Во всяком случае, МИД традиционно считался консервативной организацией, закрытой, не подлежавшей проверке, со своими писаными и неписаными правилами. И именно в посольских коридорах как раз многое зависело от того, как ведет себя первое лицо. Сядет в теплое кресло, окружив себя подхалимами и поглядывая свысока на окружающую действительность? Или с головой окунется в местную жизнь, искренне стараясь ее понять, выстроить с ней отношения доброжелательности и взаимной выгоды?

Канадская пресса живо обсуждала назначение нового советского посла. Общий тон комментариев сводился к тому, что Яковлева убрали из ЦК за его «слишком либеральные взгляды». Когда Александр Николаевич прибыл в Оттаву, то подвергся настоящей осаде со стороны местных журналистов, которые хотели взять у него интервью. Но он помнил наставления своих московских начальников: на первых порах воздержаться от контактов с прессой, «потому что возможны всякие провокационные вопросы». Видимо, имелись в виду вопросы относительно идеологических разногласий в высшем партийном руководстве СССР. Яковлева еще до вылета предупредили и о том, что «дипломаты с погонами» в посольстве получили указание информировать Центр обо всех его контактах, в том числе о встречах с журналистами.

Архив МИД РФ сохранил документы, относящиеся к зарубежной службе А. Н. Яковлева. Правда, в открытом доступе есть только то, что касалось его представительских обязанностей, в основном это записи бесед. Но и по ним можно судить об активности дипломатического представителя.

Итак, 26 июля 1973 года, едва осмотревшись, он вручает верительные грамоты генерал-губернатору Канады Р. Миченеру. Эта процедура означает официальное вступление в должность, отныне все заявления посла будут считаться сделанными от имени советского правительства. Генерал-губернатор приветлив, после официальной церемонии он приглашает Яковлева в свой кабинет, там говорит, что советско-канадские отношения находятся на таком высоком уровне, на каком они не стояли еще никогда. И добавляет: надеемся, что теперь, с вашим назначением, отношения между нашими государствами станут еще более тесными и взаимовыгодными.

В августе Александр Николаевич встречается с послом США в Канаде А. Шмидтом — оба дипломата скорее прощупывают друг друга, обмениваются больше протокольными фразами.

Зато встреча с мэром Монреаля Ж. Драпо носит вполне рабочий характер: обсуждают подготовку к Олимпийским играм 1976 года, мэр рассказывает о новых спортивных сооружениях, обещает устроить спортивный праздник на самом высшем уровне. Посол, в свою очередь, интересуется деталями проживания нашейолимпийской делегации, спрашивает, как будут решены вопросы, связанные с безопасностью. Последнее — важно, ведь именно на предыдущей Олимпиаде в Мюнхене террористы захватили заложников прямо на территории Олимпийской деревни.

Тогда же, в августе, посол ведет переговоры с руководителями Международной организации гражданской авиации (ИКАО), речь идет, в частности, о том, чтобы «Аэрофлот» имел больше возможностей для рейсовых и чартерных полетов в аэропорты Северной Америки.

Встречается с послами ряда стран, аккредитованными в Оттаве, принимает у себя президента Банка Монреаля Макнила.

В ноябре — короткая командировка в Москву в связи с официальным визитом министра иностранных дел Канады Митчела Шарпа. Как и положено по протоколу, в правительственном аэропорту Внуково канадского гостя встречал его советский визави министр Андрей Громыко, за спиной которого маячил Александр Яковлев. Пришлось участвовать не только в переговорах с канадским министром, но и делить с ним часть вечерней программы: в Большом театре давали балет «Баядерка».

В следующем году опять — множество встреч с дипломатами, правительственными чиновниками, руководителями общественных организаций Канады, высшими спортивными функционерами, известными бизнесменами, журналистами, писателями, музыкантами. Поездки по стране. Заключение межправительственных соглашений по сотрудничеству в области рыболовства, культурного обмена, спорта.

Иногда приходилось улаживать какие-то проблемы, разруливать острые ситуации, к счастью, пока не катастрофические. Например, в 1975 году наши запланировали перелет на современном пассажирском лайнере по чкаловскому маршруту: Москва — Северный полюс — Ванкувер (американский город в штате Вашингтон). Но канадцы зароптали: часть заявленного пути проходит над территорией, закрытой для пролета советских самолетов. Яковлев пытался настаивать, однако ему опять: «Это может навредить нашим национальным интересам». Пришлось искать компромиссный вариант.

Однажды пришлось выговаривать генеральному директору Европейского бюро МИД Канады Э. П. Блэку — после того как в оттавской газете «Ситизен» появилась явно провокационная статья, в которой говорилось, что русские остаются наиболее вероятными врагами Канады и в случае захвата ими страны ликвидируют премьер-министра, всех членов правительства, всех членов парламента, и содержались другие подобные глупости. Не будем забывать, что холодная война была в самом разгаре.

Иногда надо было принимать ответные удары.

К примеру, в 1975 году совпосольство едва ли не еженедельно получало ноты из Министерства внутренних дел Канады в связи с грубыми нарушениями нашими дипломатами правил дорожного движения. То кто-то становился виновником ДТП, то имело место нарушение скоростного режима. Как правило, машины с дипномерами дорожная полиция не останавливала, чтобы составить протокол, но нарушения исправно фиксировались. Только в июле пришлось реагировать на четыре таких ноты из МВД.

Яковлев понимает, что иногда это лихачество носит вынужденный характер, таким образом кое-кто из «дипломатов» с погонами отрывается от наружного наблюдения, его о таких делах предупреждали еще в Москве. Но когда чаша переполняется, посол в гневе, на одну из нот он накладывает резолюцию, адресованную сразу четырем руководителям посольских служб (видимо, среди них резиденты КГБ и ГРУ): «Прошу разобраться и принять меры».

Много встреч и переговоров, связанных с летней Олимпиадой в Монреале. Судя по всему, Александр Николаевич участвовал в них охотно и со знанием дела. Во-первых, спорт ему не чужд, именно в структуре Агитпропа был соответствующий сектор, и Яковлеву по долгу службы приходилось заниматься и организацией хоккейной суперсерии 1972 года, и олимпийскими делами, вникать в проблемы футбольной сборной и разбираться со склоками в хозяйстве фигуристов. При его активном участии готовилась та решающая записка Отдела пропаганды, по итогам рассмотрения которой Политбюро приняло решение разрешить сборной СССР игры с канадскими профессионалами. Матчи серии-72 Яковлев видел по телевизору, а вот в следующей серии-74, когда сборная СССР схлестнулась с лучшими игроками ВХА, он уже в качестве посла наблюдал канадскую часть игр воочию.

В Квебек-Сити был на игре вместе с премьер-министром Канады П. Э. Трюдо, сидели рядом в ВИП-ложе. Однако комментатору Николаю Озерову, который вел репортажи о поединках, было велено имени Яковлева не упоминать и в кадре его не показывать. Такой маленький «привет» от коллег из Москвы…

На летней Олимпиаде-76 в Монреале вначале все шло, как и обещали хозяева: яркий спортивный праздник, честная борьба, выдающиеся рекорды, волнующие победы. Но ближе к финишу — ЧП. Один из членов сборной Советского Союза по прыжкам в воду Сергей Немцанов покинул расположение нашей команды в Олимпийской деревне, а вскоре выяснилось: он просит политического убежища в Канаде. Потом подоспели и подробности. Оказывается, мальчишка, которому не исполнилось и восемнадцати лет, влюбился в американку из состоятельной семьи, она тоже запала на нашего прыгуна…

^{С родителями. Мама Агафья Михайловна, отец Николай Алексеевич. Сентябрь 1976. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Это сейчас все кажется обычным: ну, закрутили роман, ну, женились или хотят жениться, это ведь их личное дело. Однако тогда в воздухе запахло жареным. Было такое впечатление, что кое-кто в нашей делегации просто ждал именно такой развязки событий на Олимпийских играх: это сотрудники «органов», сопровождавшие все советские сборные команды, а также два генерала с Лубянки, входившие в состав руководства делегации. Они с первых же дней видели кругом «провокации», направленные против наших, а совпосольство обвиняли в благодушном настроении. Им кругом чудились враги, агенты ЦРУ, украинские националисты, подстрекатели, поджигатели, террористы. А секрет такой бдительности прост: этим «тренерам в погонах» надо было во что бы то ни стало доказать важность своего присутствия на Олимпиаде.

И вот — как подарок чекистам, исчезновение молодого Немцанова. Ведь ясно же, что не обошлось без ЦРУ или канадских спецслужб, это явно их козни, направленные против Советского Союза.

Что тут началось! Истерика, как вспоминал посол, поднялась неимоверная.

Канадские газеты: Немцанов выбрал свободу, но его хотят похитить агенты КГБ.

Советские газеты: нашего комсомольца обманом вывезли в неизвестном направлении и теперь силой удерживают на тайных квартирах спецслужб.

Олимпийские игры, начавшиеся так хорошо, грозили завершиться в обстановке скандала и конфронтации.

Москва завалила посольство грозными телеграммами: приложить все усилия к тому, чтобы Немцанов вернулся, обеспечить «правильное» освещение инцидента в местных СМИ, оградить всех остальных советских спортсменов от возможных провокаций. Яковлев, который к тому времени уже установил дружеские отношения с канадским премьером, явился к нему, чтобы обсудить возникшую проблему.

Пьер Эллиот Трюдо был умным человеком и без труда понял своего визитера. Ему тоже не хотелось, чтобы этот досадный случай омрачил так удачно складывающийся процесс налаживания канадско-советских отношений. Премьер, выслушав посла, — а тот прямым текстом предупредил, что в Союзе исчезновение Немцанова будет рассматриваться как враждебная акция, с соответствующими последствиями, — ответил, что разделяет озабоченность советской стороны и постарается сделать все возможное для возвращения спортсмена домой. При этом Трюдо сделал ряд оговорок, он попросил унять активность сотрудников советских спецслужб, которые «шныряют по Канаде в поисках Немцанова», прекратить беспрецедентное давление на канадское правительство, а в том случае, если прыгун в воду вернется домой, гарантировать его свободу и возможность продолжать занятия спортом.

Посол передал все эти условия в Москву и вскоре получил добро. А через несколько дней — Олимпиада уже закончилась — Сергей Немцанов обратился в наше генеральное консульство с просьбой вернуть его на родину. И вернулся. И даже получил возможность выступить на следующей Олимпиаде, которая проходила в Москве.

Таким образом Трюдо выполнил свое обещание. Хотя и наши чекисты, как они сами потом утверждали, проявили тогда чудеса расторопности, уговаривая беглеца опомниться.

Несколько раз Яковлев принимает у себя Р. А. Иглсона — директора Канадской хоккейной ассоциации. Предприимчивый мистер Иглсон, который еще в 1972 году руководил с канадской стороны суперсерией, очень хочет продолжения контактов, лично для него это большой бизнес, но и для его соотечественников — тоже лакомый пирог, невиданные доселе ощущения великого хоккейного праздника. Канадец каждый раз подчеркивает, что и все высшие руководители его страны заинтересованы в этих ледовых сражениях, с их стороны «проблем политического порядка не будет».

Еще Иглсон последовательно рассуждает о том, что было бы желательно начать практику участия советских хоккеистов в командах НХЛ. Предлагает начать с Владислава Третьяка. Как раз в ту пору в Канаде выходит на английском языке книга Третьяка, она мгновенно становится бестселлером. Директор хоккейной ассоциации выражает готовность к более широкому распространению этой книги и даже ее переизданию.

В 1981-м Яковлев беседует с приехавшим в Оттаву полярным путешественником Дмитрием Шпаро. Речь идет о том, чтобы канадские власти поддержали идею первого в истории трансполярного лыжного перехода от берегов СССР через Северный полюс в Канаду. Два года назад семерка лыжников во главе со Шпаро уже доказала, что такое возможно, покорив полюс. Теперь они замахнулись на то, чтобы пересечь весь Ледовитый океан от берега до берега.

Александр Николаевич далек от такого рода приключений. Но по-человечески ему понятны мотивы ребят, их мечта связать лыжней два континента, построить своеобразный мост между коммунистическим СССР и капиталистической Канадой. Он обещает Дмитрию свое содействие.

К сожалению, тогда преодолеть все бюрократические препоны, связанные с организацией этого уникального проекта, не удалось, но Шпаро и его друзья не отступились, и спустя семь лет их мечта исполнилась, участники совместной советско-канадской экспедиции под названием «Полярный мост» за три месяца одолели на лыжах расстояние в две тысячи километров по дрейфующим льдам. Завершив свой маршрут на канадском острове Элсмир, они одну из первых победных телеграмм отправили А. Н. Яковлеву.

Большие люди из Москвы редко баловали его своими визитами. Если и появлялись в Канаде, то транзитом, на пути в Соединенные Штаты. В те годы наши рейсовые самолеты на пути в Северную Америку делали обязательную посадку для дозаправки топливом в Гандере (остров Ньюфаундленд).

Если летел кто-то из первых лиц, то Яковлев по должности был обязан тоже подтянуться в Гандер, чтобы засвидетельствовать руководителю свое почтение.

Однажды поступило указание встретить Л. И. Брежнева, который следовал с официальным визитом на Кубу.

28 января 1974 года посол заранее прибыл в аэропорт Гандера. Ждали посадки брежневского самолета. И как назло, погода испортилась: началась самая настоящая пурга, сопровождаемая сильным снегопадом. Представитель «Аэрофлота» в Гандере дал на борт правительственного лайнера сообщение: от посадки следует воздержаться, надо идти на запасной аэродром. Но присутствовавший там же крупный чин из КГБ распорядился по-иному: условия для посадки вполне приемлемые. На глазах у посла между ними произошла ссора. Самолет с генеральным секретарем и министром иностранных дел на борту все-таки приземлился на заваленную снегом полосу.

По утверждению самих канадцев, наземные службы находились в состоянии паники, им казалось, что катастрофа неизбежна.

Но, видимо, Леонид Ильич так и не узнал о всех тех страстях, которые сопровождали посадку в Гандере. Сойдя с трапа, он обнял посла, по привычке расцеловал его, взял под руку:

— Ну, Саша, чем займемся?

Яковлев показал ему на кучку продрогших людей с жалкими транспарантами, томившихся у здания аэропорта:

— Вот наши бывшие сограждане из числа лиц еврейской национальности пришли и хотят с вами поговорить.

Тут же из-за плеча генерального секретаря возникла фигура начальника его охраны:

— Леонид Ильич, ни в коем случае!

— А как думает посол?

— Посол думает, что если мы подойдем, то хуже не будет.

И генеральный секретарь, а следом вся его свита направились к демонстрантам. Там, как ни странно, состоялся достаточно мирный разговор. Евреи, похоже, не ожидали такого развития событий, им и в голову не могло прийти, что советский руководитель согласится под завывание пурги вести с ними диалог. Поэтому они вначале шумно приветствовали гостя, затем без особого напора напомнили Леониду Ильичу, что надо бы в СССР соблюдать права человека, не преследовать диссидентов и открыть ворота желающим для выезда в Израиль. Выслушав все это, Брежнев повернулся к послу: «Ты собери все эти претензии в письменном виде и отправь в ЦК на мое имя».

А когда зашли в здание аэропорта, то, вроде бы ни к кому не обращаясь, проворчал: «Надо уметь разговаривать с людьми».

Через два с половиной часа, когда самолет был дозаправлен, а полоса от снега расчищена, вся делегация опять направилась на борт. Уже у трапа Брежнев, словно спохватившись, спросил Яковлева о причинах его ухода из ЦК:

— Что там с тобой случилось?

— Ума не приложу.

Леонид Ильич с досадой махнул рукой:

— А-а, товарищи… — словно это не он сам дал указание убрать с глаз долой «слишком умного» и. о. зав. отделом.

Из чего Александр Николаевич сделал заключение, что вернуться в Москву ему суждено не скоро.

Когда А. А. Громыко летел в Штаты, а это случалось часто, то Яковлев и его старался встретить в Гандере, чтобы узнать последние мидовские новости, да и важно было сохранять с министром добрые отношения. Однажды ветеран нашей дипломатии и в Оттаву заехал — с официальным двухдневным визитом. Тут уж канадское правительство постаралось, ему было досадно, что глава МИД СССР то и дело бывает у американцев, а выкроить время для соседней страны не может. И Яковлев, конечно, приложил руку.

В те годы они явно симпатизировали друг другу — Громыко и Яковлев. Андрей Андреевич, приезжая на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, всегда приглашал Александра Николаевича и Нину Ивановну в Нью-Йорк на два-три дня. Там обязательно звал в резиденцию на домашний обед. За столом собирались вчетвером: министр с супругой и посол тоже с супругой. Во время трапезы Громыко избегал обсуждать служебные вопросы, их он поднимал только в специально оборудованных, защищенных от подслушивания консульских или посольских помещениях. Говорили о книгах, новых веяниях в общественных науках, значимых культурных событиях. Громыко, как вспоминает Александр Николаевич, всегда проявлял глубокую эрудицию, знание предмета, беседовать с ним было интересно.

^{Андрей Андреевич Громыко, министр иностранных дел. [ТАСС]}

Кажется, на протяжении всех тех десяти лет министр иностранных дел СССР тщательно оберегал посла в Канаде от любых неприятностей. Словно знал или чувствовал, какая миссия ему предстоит в будущем.

Когда однажды посла вызвали в Москву с отчетом на коллегии МИД, то и здесь Андрей Андреевич решительно осадил своих коллег, которые осмелились критиковать «чужака», занявшего лакомое посольское место. По мнению Громыко, которое он озвучил на коллегии, Яковлев на своей новой должности заслуживал самой высокой оценки. Особенно был доволен министр тем, что у посла установились доверительные отношения с членами канадского правительства, и в частности с премьер-министром Трюдо. Оглядев притихших членов коллегии, Громыко напоследок спросил: «Скажите мне, где еще есть у нас посол, к которому премьер-министр страны без предупреждения приезжает домой вместе с детьми и говорит: „Давай просто посидим, поговорим“».

Иногда Оттаву по разным поводам навещали бывшие соратники по ЦК — их, за редким исключением, направляли за океан для контактов с местной коммунистической партией. На очередной съезд компартии прибыла делегация во главе с Ричардом Косолаповым. Недавний зам. зав. Агитпропом стал ныне главным редактором теоретического органа КПСС журнала «Коммунист», кандидатом в члены ЦК. Яковлев по протоколу был обязан его встречать, выражать свое уважение, тоже присутствовать на съезде.

Хотя он уже тогда отчетливо сознавал ничтожную роль компартии Канады на местной политической сцене, видел, что она существует исключительно благодаря щедрым подачкам из Москвы. Терпеть не мог ее Генерального секретаря Уильяма Каштана.

Процитирую строки из дневника Анатолия Черняева — на тот момент заместителя заведующего Международным отделом ЦК КПСС:

Награждение Каштана, генсека Канады. Отвратительное предприятие: на Плотниковом мне пришлось держать о нем речь — тост. В присутствии его товарищей — членов ПБ. Говорить о несуществующих заслугах лидера несуществующей партии, к тому же — весьма сомнительного человека.

Посол Александр Яковлев, которого туда семь лет назад перевели с должности зам. зава Отдела пропаганды, так как он не был готов организовывать в СМИ культ Брежнева, сидел со мной рядом. Только я закончил свою искусно вымученную речь, он мне шепчет на ухо: «Самый подозрительный тип из всех канадцев, с какими я имел дело».

Еще хорошо, я догадался посоветовать Василию Васильевичу Кузнецову — зам. председателя Президиума Верховного Совета СССР (после награждения в Кремле) выкинуть из его речи (из текста для публикаций) слова «верный ленинец»^[104].

Здесь надо пояснить: дело происходит 19 июня 1979 года. Днем в Кремле В. В. Кузнецов вручил У. Каштану орден, затем в цековской гостинице в Плотниковом переулке, где селили делегации «братских партий», был устроен прием по поводу награждения.

Да и сам Анатолий Сергеевич Черняев однажды приехал в Канаду во главе делегации КПСС для участия в съезде местной компартии. В монреальском аэропорту «Мирабель» товарищей из Москвы встречал Александр Николаевич. Там была пересадка на внутренний рейс в Торонто, где проходил съезд. Четыре «стыковочных» часа прошли в гуляниях по залам аэропорта и разговорах. Черняев затем вспоминал, что обсуждали своих вождей-соратников: Брежнева, Подгорного, Демичева, Зимянина и других.

^{Анатолий Сергеевич Черняев многие годы симпатизировал герою книги. [РИА Новости]}

Черняева удивили бесконечные жалобы из уст посла на то, что его так долго маринуют в Канаде. Он пометил в дневнике: «Человек, который, к моему удивлению, уверен, что он еще много мог бы сделать, дай ему соответствующее поле деятельности»^[105].

Эта фраза говорит о том, что аппарат давным-давно поставил крест на Яковлеве как на работнике, способном вернуться к делам партийного руководства. Аппарат — да. А вот сам Яковлев, судя по этой встрече, был настроен по-другому.

Когда спустя три дня делегация вновь оказалась в Монреале в ожидании аэрофлотовского рейса на Москву, туда опять прибыл Яковлев. Пригласил старого приятеля в немецкий ресторан: пиво, шнапс, сосиски. В отель возвращались пешком. Посол снова крыл свое бывшее цековское начальство, а заодно — нынешнее мидовское, говорил о «бесстыдстве Громыко», о браконьерской охоте в Ярославской области Кириленко, «бардаке» в советских верхах… Черняев с ним соглашался, ибо знал все это не хуже, а даже лучше. А про себя думал: прав, конечно, Саша, но ведь и личная обида в нем говорит, лишили человека работы по способности и по специальности.

Самые неприятные моменты в ту пору были связаны с тем, что ему не раз приходилось участвовать в разруливании шпионских скандалов. Еще с послевоенных времен канадское правительство повадилось ежегодно высылать из страны минимум одного советского представителя, заподозренного в разведывательной деятельности. Эта паранойя, впрочем, имела свои объяснения.

Канаду советские спецслужбы всегда считали очень удобным плацдармом для работы против «главного противника», каким были Соединенные Штаты. Во-первых, там, особенно в предвоенные годы, не было такого жесткого контрразведывательного режима, который царил у соседей. Во-вторых, наличие огромного числа эмигрантов, в том числе из СССР, позволяло легче находить и вербовать агентуру, а также определять на длительное оседание засланных нелегалов.

До поры активность советских спецслужб сходила с рук. Первый гром грянул сразу после завершения войны, когда к канадцам переметнулся наш шифровальщик Игорь Гузенко. Этот человек, как выяснилось, тщательно и давно готовил свое предательство: он сумел получить доступ к сведениям о сотрудниках легальной и нелегальной резидентур не только в Канаде, но и в Великобритании, эти материалы, переданные им канадской контрразведке, стали основанием для целого ряда громких арестов и высылок. Гузенко также раскрыл противнику систему шифрования телеграмм, поведал о том, как осуществляются тайниковые операции, словом, нанес советской разведке существенный урон.

Но и канадцы были в шоке. Премьер Маккензи Кинг, когда узнал о выданных перебежчиком секретах и большом числе советских шпионов, записал в своем дневнике: «Просто удивительно, сколько у них было контактов среди людей, занимающих ключевые позиции в правительстве и промышленных кругах»^[106].

Вот с тех пор сотрудники Королевской канадской конной полиции — а именно она тогда осуществляла функции контрразведки — и обложили тотальным контролем наше посольство в Оттаве и заодно представительства всех других советских организаций на территории страны, а регулярные высылки дипломатов, заподозренных в шпионаже, вошли в практику.

Поскольку каждая такая акция сопровождалась шумом в прессе, наносила удар по канадско-советским отношениям, то это всегда вызывало недовольство Москвы, оттуда следовали упреки: «недорабатываете», «не имеете должного влияния» и т. д.

В представлении большинства канадских журналистов посольство СССР в Оттаве было самым настоящим «шпионским гнездом», а все его сотрудники, за исключением посла, только и делали, что вербовали, следили, проводили секретные операции, закладывали тайники, то есть всячески вредили стране пребывания. Во всяком случае, публикации на такие темы регулярно появлялись в прессе.

24 февраля 1976 года посол сообщает в Центр, что он имел беседу с корреспондентом газеты «Ситизен» Патриком Бестом. Канадец якобы вознамерился подготовить статью, направленную против родных спецслужб, нарушающих права иностранных дипломатических представителей, и в частности сотрудников советского посольства. В этой связи корреспондент спросил посла: правда ли, что за некоторыми сотрудниками посольства установлена слежка?

Разумеется, и сам журналист, и Яковлев прекрасно знали ответ на этот вопрос. Но визитер, спрашивая, явно хотел получить какие-то подробности. Зачем? Чтобы заклеймить родную контрразведку? Или, напротив, чтобы поделиться с ней полученной информацией?

Александр Николаевич отреагировал ровно так, как сделал бы на его месте любой другой вышколенный дипломат. Сказал, что не намерен комментировать суть полученного корреспондентом задания, так как это является исключительно внутренним делом самих канадцев. Однако в самой категорической форме попросил журналиста не использовать в этой связи в какой бы то ни было форме упоминания советских учреждений и советских граждан.

Более того, Яковлев добавил, что сам он никакой слежки за собой не отмечал, да и все остальные работники посольства с подобными жалобами к нему не обращались^[107].

Лукавил, конечно, Александр Николаевич. Следовал принятым «правилам игры». Потому что и сам он находился под неотступным наблюдением, и за его работниками всегда плотно ходила «наружка». «Проколовшихся» или попавших под подозрение «дипломатов» почти неизбежно ждала высылка из страны.

Всегда ли выгоняли по делу? Не могу этого подтвердить. Были случаи, когда высылали безосновательно, просто так — для обострения обстановки. После каждой высылки недели три-четыре пресса танцевала вокруг советского шпионажа. Все это подхватывали и американские средства массовой информации. Однажды появилась даже телевизионная передача на тему: «В советском посольстве — все работники спецслужб, кроме посла».

Особенно неприятным событием была высылка в 1979 году сразу тринадцати человек. Москва полезла на стенку. Я попросил Трюдо о встрече. Было воскресенье. Принял он меня в своей резиденции. Готовился к какой-то встрече, одевался.

Трюдо, отвечая на мои взволнованные восклицания, уныло произнес:

— Господин посол, возможно, меня обманывают, а возможно, и вас. Посмотрите нашу видеопленку на этот счет.

Это было беспрецедентное предложение. Потом мне рассказывали, что в Москве оно вызвало переполох. Далее Трюдо, улыбаясь, добавил:

— Назовите мне имена, кого мы напрасно высылаем, я немедленно верну их обратно.

— Могу перечислить тринадцать имен.

Трюдо засмеялся:

— Я тоже^[108].

Ясно, что посол сам не мог принять предложение о просмотре пленки, снятой канадской контрразведкой. Запросил санкцию у Москвы, там, видимо посоветовавшись с КГБ, ответили: от просмотра воздержаться. Исходили, наверное, из того, что чистый дипломат Яковлев ненароком может узнать шпионские секреты, да еще и будет посвящен в причины провала наших разведчиков. Но поскольку скандал вокруг высылки тринадцати сотрудников посольства разгорелся нешуточный, пресса перемывала косточки всем советским, работавшим в Канаде, то Яковлев направил в Центр еще одну телеграмму — в ней он формулировал предложения, направленные на то, чтобы впредь вывести двусторонние отношения из-под возможных ударов такого рода.

Кроме того, посол в этой сверхсекретной телеграмме передал разговор с помощником Трюдо, который поведал ему немало интересных деталей той шпионской истории. Оказывается, наш разведчик, пытавшийся вербовать канадского контрразведчика, элементарно подставился, поскольку столик в кафе, где они беседовали, был оборудован скрытыми микрофонами. А одна миловидная женщина из посольства СССР, как выяснилось, явно соблазняла видного канадского министра. И еще кучу всяких пикантных подробностей из жизни шпионов сообщил Яковлеву помощник премьера, убедительно попросив умерить активность разведки на канадской территории.

Прошло несколько дней. После одного из рутинных совещаний в посольстве резидент попросил разрешения остаться наедине с послом, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Зря вы это сделали, — сказал он Александру Николаевичу, имея в виду отправку той телеграммы. — Мое руководство, насколько я понял, рассердилось.

— Спасибо за то, что предупредили, — сухо ответил Александр Николаевич.

Еще через неделю ему на стол положили шифровку, подписанную Ю. В. Андроповым. Там говорилось, что посол в Канаде «недооценивает задачи советской разведки на Североамериканском континенте».

Яковлев правильно расценил это как сигнал о предстоящем освобождении его от должности.

Если крупный провал в разведке, все равно виноват посол. Я засобирался домой. Жене сказал, чтобы готовилась. Но телеграммы об отзыве так и не поступило. Секретарь ЦК Борис Пономарев, пролетая позднее на Кубу через Канаду, рассказал мне, что на заседании Политбюро Андропов, докладывая об этом случае, заявил, что посла надо заменить. Но тут бросил реплику Суслов:

— Яковлева послом в Канаду не КГБ направлял.

Этого было достаточно. Суслов тщательно опекал партийную номенклатуру и ревниво относился к вмешательству в ее дела. Андропов, по словам Пономарева, не мог скрыть своей растерянности, плюхнулся в кресло на полуслове. Брежнев промолчал и прекратил прения. Я проработал в Канаде еще пять лет^[109].

Еще через год канадцы изрядно пропололи грядку, окучиваемую сотрудниками нашей военной разведки, выслали сразу трех сотрудников аппарата военного атташе (считай — офицеров ГРУ). Ответную меру незамедлительно предприняли и в Москве: там из посольства Канады уволились сразу одиннадцать советских граждан, работавших по контрактам. Ясно, что они уволились не по собственному желанию, а под давлением наших «органов», чтобы хоть как-то насолить Оттаве.

Заместитель министра иностранных дел Дж. Тейлор приглашает к себе Яковлева, и между ними происходит довольно острый разговор. Канадец напирает на то, что высланные офицеры атташата занимались деятельностью, несовместимой с их дипломатическим статусом, а ответная мера Москвы ставит под угрозу само существование дипмиссии и не является справедливой. Кроме того, замминистра язвительно напоминает послу о том, что число работников советского посольства в Оттаве значительно выше, чем число канадцев в их посольстве в Москве.

— Не пора ли нам обсудить справедливые количественные квоты? — спрашивает он.

Яковлеву приходится вертеться:

— Не вижу оснований рассматривать уход нескольких советских граждан, работавших в канадском посольстве, как ответную меру советской стороны. Что касается квот, то количественный состав советского представительства в Канаде, как и канадского в Москве, зависит от объема работы и характера отношений. Однако само по себе введение квот является неприемлемой акцией.

В итоге и дипломат, и заместитель министра сходятся на том, что «продолжение процесса ответных мер и с той, и с другой стороны нежелательно». И расходятся — до следующего инцидента^[110].

Другие претензии к послу как официальному представителю Советского Союза у канадских властей возникали, когда в Москве арестовывали очередного «отказника» или диссидента. Яковлеву не раз приходилось объясняться с чиновниками и прессой по поводу суда над Н. Щаранским. Объяснять позицию своего правительства в связи с суровыми мерами, которые Лубянка предпринимала в отношении академика Сахарова.

В Канаде внимательно следят за всеми фактами нарушения прав человека, реагируют на это и в прессе, и на официальном уровне.

Так, 1 февраля 1983 года посол пересылает в МИД СССР письмо Пьера Эллиота Трюдо, адресованное генеральному секретарю ЦК КПСС Ю. В. Андропову. Тот просит проявить милосердие к Анатолию (Натану) Щаранскому, разрешить ему воссоединиться со своей женой.

Москва в ответ рекомендует обратить внимание канадской стороны на факты «грубейшего нарушения прав человека», имеющие место в западных странах. Дескать, «сам дурак». И что было делать совпосольству? Оно в таких случаях обычно передавало эти рекомендации руководству компартии Канады, а в Центр докладывало: в соответствии с полученными указаниями нами развернута широкая пропагандистская кампания…

Вот так и жили. И разве не живем так и по сию пору?

Москва требовала держать под контролем «украинских националистов», в категорию которых автоматически попадали все украинцы, по разным причинам оказавшиеся на территории Канады, а было их тогда около миллиона.

Когда я поближе познакомился с этими «националистами», то оказалось, что их так называемая «антисоветская деятельность» чаще всего выдумывалась нашими спецслужбами. Конгресс многое делал для сохранения украинской культуры на канадской земле. Фестивали культуры были очень интересными. Никакого там национализма и рядом не лежало. Просто люди, тоскуя по Родине, танцевали, водили хороводы, песни пели, читали стихи Шевченко, ставили спектакли на украинском языке. Приходило очень много зрителей, которые сидели, смотрели и слушали, плакали, а не лозунги горланили.

Вскоре получил телеграмму из ЦК Украины с приглашением на отдых во время очередного отпуска. Поехал. Там состоялась продолжительная беседа с первым секретарем ЦК Украины Щербицким. Мне показалось, что он начал значительно лучше понимать ситуацию с канадскими украинцами, понимать, что агрессивная идеологизация в работе с эмиграцией является ошибкой. В общем, мы нашли общий язык, и с тех пор немножко стало полегче — ни диких указаний, ни невежественных втыков после этого не случалось.

Когда сегодня задаю себе вопрос, как же получилось, что украинский и русский народы стали жить отдельно, тут же вспоминается вот то самое отношение к миллионам зарубежных украинцев, которое культивировалось в моей стране. Вся система партийно-кагэбистского устройства была направлена на то, чтобы не объединять людей, не делать их друзьями, людьми, которые заботятся о своей родне на Украине, а плодить врагов, отталкивая их от общей Родины всеми правдами и неправдами^[111].

Но когда канадские официальные лица выдавали черное за белое, требовали от московского посланника «правильно» реагировать на вещи явно непозволительные, Яковлев стоял твердо.

Характерным в этом отношении является его письмо, адресованное лидеру оппозиции Палаты общин Джо Кларку. Канадский политик азартно защищал осужденного советским судом Д. Шумака, представляя его как «диссидента» и «борца за свободу». Яковлев же в своем пространном послании убедительно разоблачал этот миф. Рассказывал о том, как Шумак в первые месяцы войны перебежал на сторону немцев, затем был направлен ими на Украину, воевал в составе частей ОУН, совершил немало кровавых преступлений в отношении мирного населения. В 45-м году был задержан, предан суду, который приговорил этого нацистского преступника к высшей мере наказания, однако затем приговор был смягчен. После досрочного освобождения в 1956 году Шумак не прекратил свою деятельность, направленную против советского государства, призывал к подпольной борьбе за отторжение Украины от СССР, за это его еще дважды арестовывали и осуждали.

«Приходится лишь удивляться, с какой легкостью некоторые политические деятели, в том числе и члены Вашей партии, берутся поучать наше правительство и наш народ, как ему жить и что ему делать, — писал Яковлев канадскому парламентарию. — Ясно, и история это не раз подтвердила, что подобные поучения бесполезны… Мы решительно против того, чтобы вопрос о военных преступниках превращался кем бы то ни было в объект политической игры в целях, далеких от тех, которые закреплены соответствующими международными соглашениями, включая Хельсинкские рекомендации. Мы стоим на позиции глубокого уважения памяти тех, кто погиб в войне против фашизма, в которой, как известно, Советский Союз и Канада сражались вместе»^[112].

Посол — человек служивый, целиком зависимый от своих московских начальников. Думать он может все что угодно, а делать обязан то, что скажут.

Однажды приходит указание из Центра: «У вас в Канаде должен быть Солженицын, и есть информация, что его хочет принять премьер-министр. Вам надлежит сделать все, чтобы такая встреча не состоялась или же, если она все-таки состоится, чтобы не имела большого резонанса».

Надо выполнять. Посол звонит своему другу — П. Э. Трюдо: «Есть разговор». Тот, как всегда в подобных случаях, реагирует правильно: «О’кей, жду». Вечером встретились. Яковлев не знал, как ему в приемлемой форме высказать поступивший из Москвы приказ. Ситуация-то деликатная, явно пахнущая вмешательством во внутренние дела страны пребывания. Но Трюдо сам пришел ему на помощь:

— Догадываюсь, с чем ты явился. Конечно, я не могу не принять вашего знаменитого писателя. Но обещаю, что журналистам мы соврем, скажем, что беседа носила чисто протокольный характер и была непродолжительной.

И вот день прилета Солженицына. Я смотрю по телевизору: жуткий снег, Александр Исаевич в странном полушубке, борода заиндевела, а в руках кепка, которой он яростно отмахивается от толпы журналистов, все время повторяя: «Вы хуже КГБ! Вы хуже КГБ!» Уж не знаю, о чем они допытывались, но вот это разгневанное лицо и щемящий фальцет «вы хуже КГБ!» я запомнил.

Вечером звонит помощник Трюдо: «Господин посол. Встреча состоялась, носила формальный характер и продолжалась пятнадцать минут». Я улыбнулся: пусть те, кому положено слушать наш разговор, передадут в Москву — задание выполнено. «Надеюсь, ничего некорректного в адрес Советского Союза сказано не было?» — «Да что Вы, пустой разговор». На следующий день Трюдо с восторгом рассказывал мне о своей полуторачасовой беседе с писателем^[113].

Сам Александр Николаевич общался с Солженицыным только раз, в 90-е годы, в бытность свою руководителем «Останкино». Хотел тогда привлечь писателя к сотрудничеству, предлагал ему выступить в эфире с циклом бесед. Александр Исаевич приехал вместе с Натальей Дмитриевной, у них состоялся долгий и непростой разговор. Крепко выпили. А вот во мнениях не сошлись. Солженицын тогда уже ставил во главу угла не демократические ценности, не уважение к человеку, а державность, соборность и все прочее, то, против чего выступал Яковлев.

В другой раз посол отправил «наверх» телеграмму, в которой просил организовать в Торонто вручение золотой звезды Героя Советского Союза жителю Канады Сапрыкину.

Этот человек в годы войны был тяжело ранен и оказался в плену, в госпитале, находившемся на территории Германии. Потом, как это случилось со многими тысячами других красноармейцев, побоялся возвращаться домой, ибо знал о тех репрессиях, которым подвергали пленных органы безопасности. Переехал в Канаду. И там ему на глаза попалась газета, где сообщалось, что Сапрыкин героически сражался с фашистами, погиб, ему посмертно присвоено звание Героя, его именем названа школа в родном селе. Много раз хотел прийти в советское посольство: я жив. Но боялся за судьбу оставшихся в Союзе родственников. И вот однажды на трибуне хоккейного стадиона, услышав русскую речь, подошел к соотечественнику — им оказался сотрудник нашего посольства, — рассказал ему свою историю.

Яковлев понимал, что вручение геройской звезды гражданину Канады может стать громким политическим и нравственным событием, послужить делу сближения стран и народов. Его инициативу поддержали в МИД и в КГБ. Но… вмешался министр обороны Устинов: «Среди пленных героев не бывает. Сообщите вашему Сапрыкину, что он ошибочно попал в списки награжденных».

А как сообщить эту очевидную глупость фронтовику, еле выжившему в пламени той войны, справедливо опасавшемуся сталинского гнева, а теперь поверившему в то, что настали иные времена. Так ничего ему и не сказали. Замяли дело.

Еще одна запись из рабочего дневника посла, она датирована 11 ноября 1980 года: «Принял президента компании „Макдональдс“ Дж. Кохона (в записи беседы — Кохена) по его просьбе»^[114].

Это, как покажет скорое будущее, была знаковая встреча, впоследствии, после всяких приключений, она обернется открытием в Москве первого ресторана формата фаст-фуд, а затем целой сети «Макдональдс» по всей России. Но пока Джордж Кохон находится в самом начале тернистого пути, он рассказывает послу о том, что еще в 1979 году в Москве был подписан протокол об открытии нескольких ресторанов быстрого питания на период предстоящих летних Олимпийских игр. К сожалению, тогда по разным причинам проект не состоялся, зато теперь настало время возобновить эти контакты. Канадец хотел бы пригласить в Торонто, где находится головной офис его компании, делегацию из Москвы для ознакомления с деятельностью сети «Макдональдс». Он также готов поехать в СССР для возобновления переговоров с советской стороной.

Посол доброжелательно выслушивает гостя. Ему явно импонирует этот капиталист из Торонто — у него великолепное чувство юмора, он умеет расположить к себе, не скрывает, что приход «Макдональдса» на советский рынок принесет ему хорошую прибыль, но зато и русским это пойдет на пользу.

Джордж дарит послу кучу ярких визиток, которые отпечатаны в виде гамбургера: «Вы предъявляете такую карточку в любом канадском „Макдональдсе“, и вас обслуживают бесплатно». Хлопает посла по плечу: «Следующий визит, Александр, вы должны нанести к нам в Торонто. Обещаю — вам понравится». Потом становится серьезным: «А вы знаете, сколько мы тратим на благотворительность? Например, на поддержку людей с ограниченными возможностями? Миллионы долларов!»

И ведь как в воду глядел этот весельчак. С открытием в нашей столице первого заведения фаст-фуда (это 1990 год) советские люди получили возможность вплотную познакомиться с тем, что такое «капитализм с человеческим лицом». Вместе с гамбургерами и картошкой фри они усваивали азы того, как устроен бизнес, который приносит выгоду его хозяевам и удовольствие потребителям.

К 2022 году по всей России работали 760 ресторанов сети «Макдональдс», а число их посетителей перевалило за пять миллиардов. Возможно, это один из самых впечатляющих примеров взаимовыгодного сотрудничества западного концерна вначале с Советским Союзом, а затем с Россией.

А начиналось все с визита Кохона в наше посольство в ноябре 1980 года. Кстати, и будучи послом, и вернувшись затем домой, Александр Николаевич активно поддерживал желание канадского предпринимателя освоить наш рынок. Тогда, после первой встречи, он послал несколько телеграмм с просьбой поддержать инициативу канадца.

Потом мне стало известно, что в высших сферах разгорелась нешуточная борьба вокруг этого проекта. Председатель исполкома Моссовета Промыслов был «за». Его поддерживал предсовмина Косыгин, но вяло. Против был Гришин — партийный вождь Москвы, его поддерживал Суслов. Кохон затратил миллионы долларов на этот проект. Не один раз хотел бросить затею, но я все время призывал его к терпению, говорил, что в моей стране скоро все изменится, хотя сам в этом еще не был уверен. В конце концов, первый ресторан в Москве был открыт уже во времена перестройки^[115].

Впоследствии, в «нулевые» годы, Джордж продал свою долю в ресторанном бизнесе и целиком переключился на продвижение знаменитого цирка «Дю Солей». Да и Яковлев отошел от дел. Однако вплоть до самой кончиныАлександра Николаевича двух этих людей объединяла дружба, канадец всегда с огромным уважением отзывался об Александре Николаевиче, а бывая в Москве, неизменно находил время, чтобы встретиться с ним. Я это говорю не с чужих слов, поскольку сам близко знал Кохона, не раз приходил в его торонтский офис, а однажды, еще «при советской власти», газета «Правда» опубликовала мою большую статью под заголовком «Герой каптруда» — она целиком была посвящена Джорджу Кохону, его бесконечным затеям и шалостям (он был большой мастак на всякие розыгрыши и проделки), а также философии построенного им большого бизнеса. Не знаю, как сейчас, а в те годы увеличенная копия правдинской полосы с той статьей встречала всякого входящего в музей «Макдональдса», расположенный в их канадской штаб-квартире.

Вадим Бакатин, сохранявший дружеские отношения и с Джорджем, и с Александром, в своих воспоминаниях тоже отмечает: канадец, приезжая в Москву, никогда не упускал возможности встретиться и побеседовать с Яковлевым^[116].

И, завершая эту «котлетную» тему, надо сказать, что сменивший Яковлева на посольской должности кадровый дипломат А. А. Родионов (он был послом в Бирме, Пакистане, Турции, работал министром иностранных дел РСФСР) тоже немало поспособствовал появлению в СССР ресторанов сети «Макдональдс». В опубликованных воспоминаниях Алексей Алексеевич подробно и с большой симпатией пишет о Дж. Кохоне, встречах с ним и своей поддержке планов канадского предпринимателя.

По складу своей натуры Александр Николаевич охотнее всего занимается вопросами гуманитарного характера, это межгосударственные контакты в области культуры, обмены спортивными командами, научное сотрудничество. Но иногда приходится с головой погружаться в экономические проблемы.

Он регулярно встречается с министром рыболовства Канады, поскольку наши суда традиционно ведут промысел в водах северной Атлантики, ремонтируются в доках Сент-Джонса, пополняют запасы продовольствия, воды и горючего в Ньюфаундленде, Новой Шотландии и Британской Колумбии, а смены экипажей происходят в Гандере. «Аэрофлот» выплачивает Канаде хорошие деньги за каждого пассажира-рыбака. Да и за другие услуги советская сторона ежегодно перечисляет рыболовному министерству около двух миллионов долларов.

Канада при Яковлеве, в отличие от США, не рассматривает торгово-экономические контакты как средство политического давления, выступает против пресловутой «политики увязок». Именно в 70-е годы резко вырастает объем советско-канадской торговли, на североамериканский рынок выходит продукция нашего машиностроения, чему во многом способствует создание смешанных акционерных компаний.

Причем здесь надо заметить, что эти позитивные процессы продолжались и на фоне серьезных кризисов, имевших место в связи с событиями в Польше, советским вторжением в Афганистан, уничтожением корейского пассажирского самолета… Американский президент Р. Рейган называл СССР «империей зла», призывал задушить страну экономическими санкциями. Зато канадский премьер-министр П. Э. Трюдо занимал более взвешенную позицию, призывал от конфронтации перейти к переговорам, продолжать торгово-экономическое сотрудничество.

Очень выразительная история произошла, когда Вашингтон в начале 1980 года объявил т. н. зерновое эмбарго. Как известно, в те годы львиную долю своих валютных средств СССР тратил на закупки зерна и продовольствия. А тут, после вторжения советских войск на территорию Афганистана, последовали серьезные санкции, в том числе фактически перекрывавшие все прежние каналы закупки хлеба. Советские послы получили указание из МИД мобилизовать все имеющиеся возможности для того, чтобы обойти «эмбарго», уговорить правительственные структуры или частный бизнес любыми путями поставить нам зерно.

Александр Николаевич, получив такую шифровку, отправился к министру иностранных дел Канады, но в ответ получил вежливый отказ. Чиновник не решился идти против общей линии, которой придерживались почти все западные страны.

Но через несколько дней к нему в Роклифф-парк пожаловал Трюдо. Было воскресенье, премьер сам оказался за рулем, он лихо припарковал автомобиль у крыльца посольской резиденции, приветливо поздоровался с хозяевами, вручил коробку конфет внучке Наташе, сразу сказал, что приехал «просто так, поговорить». У них давно вошли в практику такие дружеские встречи в формате «просто поговорить».

Сели пить кофе, обменялись последними новостями. Но Яковлев сразу почувствовал, что обычной светской беседой — про книги, спектакли, выставки — Трюдо сегодня не ограничится. И не ошибся. Когда Нина Ивановна, накрыв журнальный столик, деликатно вышла из гостиной, Трюдо говорит:

— Александр, я слышал, что у вас в Союзе возникли большие трудности с хлебом?

— Есть проблемы, — согласился посол.

— Мы, пожалуй, могли бы помочь. Но только без шума, без всяких помпезных переговоров, утечек в прессу… Если ваши «хлебные начальники» свяжутся приватно с нашим «Пшеничным пулом», то два миллиона тонн пшеницы можно будет продать. Я это гарантирую.

^{Посол СССР в Канаде. А. Н. Яковлев с Пьером Эллиотом Трюдо, его сыновьями и со своей внучкой Наташей. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Яковлев немедленно дал телеграмму в Москву. Машина завертелась. В канадских портах уже стояли сухогрузы, которые прибыли сюда еще до объявления «зернового эмбарго». И теперь началась их загрузка. Вроде бы, как и договаривались, все шло тихо, без шума и огласки.

Но уже после отгрузки зерна зачем-то приехала большая (человек 30) делегация из Москвы для переговоров, хотя все вопросы были решены. У нас и до сих пор любят туризм за государственный счет. Делегацию приняли на ура, поскольку продажа зерна была очень выгодным бизнесом. Номер в гостинице руководителя делегации состоял из целого этажа с сауной. Летали по стране на правительственном самолете. Я был на прощальном приеме, который устроили в честь руководителя делегации. Такого ужина по богатству всякой снеди не припомню. Даже руководителей государств принимали скромнее.

Обед давал министр сельского хозяйства. Он в своих речах любил шутить. Поднял тост за меня, наговорил всяких комплиментов, а потом сказал:

— Заслуги посла в развитии двухсторонних отношений столь велики, что мы готовы дать ему канадское гражданство.

— Согласен, — ответил я, — но с одним условием. Вы назначите меня канадским послом в США.

Раздались смех и аплодисменты.

Следующим вечером ко мне в кабинет буквально влетел резидент нашей разведки и сказал, что делегация отправила пароходом контейнеры с подарками.

— Что мне делать? — спросил он.

— Что тебе положено по правилам вашей конторы, то и делай.

Он послал телеграмму в Москву. На другой день получил ответ: не лезь не в свое дело. Но самое интересное произошло позднее. Стороной узнаю, что все члены делегации и еще часть людей из Внешторга, не имевшая ни малейшего отношения к закупке зерна, были награждены высокими орденами, а руководитель делегации получил звание Героя Социалистического Труда. О посольстве и не вспомнили. Все заслуги министерство приписало себе. Я читал записку по этому поводу. Министерские чиновники якобы сумели договориться с канадцами, используя свои старые связи.

Будучи в отпуске, спросил, как же так? В МИДе поулыбались и объяснили, что минторговцы вышли прямо на Политбюро, не спрашивая МИД. От радости, что закуплен хлеб, Брежнев подмахнул указ о награждении этих бездельников орденами. Кроме всего прочего, сыграло свою роль и особое отношение Брежнева к Патоличеву — министру внешней торговли. Еще при Сталине в газете «Правда» появилась резко критическая статья о Брежневе, который был в то время секретарем Днепропетровского обкома партии. А Патоличев был секретарем ЦК по кадрам. Стоял вопрос о снятии Брежнева как развалившего работу в области. Патоличеву удалось спасти Брежнева. С тех пор они были дружны. Об этом номенклатура знала^[117].

Интересно, что Канада, в отличие от многих других западных государств, очень скоро в одностороннем порядке сняла все ограничения на торговлю зерном и заключила соглашение о закупке Советским Союзом в течение пяти лет 25 миллионов тонн пшеницы. Антисоветские санкции со стороны Оттавы носили во многом чисто декларативный характер.

Страницы, связанные с Пьером Эллиотом Трюдо, — особенно яркие в канадском периоде биографии Яковлева. Это был тот редкий, можно сказать, уникальный случай, когда дипломатический представитель страны, являвшейся оплотом коммунизма, а по определению Р. Рейгана — «империей зла», наладил дружеские отношения с премьер-министром одного из ведущих государств т. н. свободного мира, входившего во враждебный блок НАТО, тесного союзника США. Коммунист стал другом антикоммуниста.

^{Чета Яковлевых с премьер-министром Канады П. Э. Трюдо. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Здесь, видимо, сказалось то, что принято называть «химией», то есть построенное на тончайших человеческих нюансах доверие друг к другу двух интеллектуалов, людей, не обремененных стереотипным мышлением в духе холодной войны, испытывавших взаимный интерес к важным мировоззренческим вопросам.

Вне всякого сомнения, Трюдо — это самый выдающийся политик в истории Канады. Он дольше всех — целых семнадцать лет — руководил правительством, он сделал свою страну полностью независимой от британского влияния, с ним связаны многие успешные социальные и экономические реформы. По возрасту Трюдо был на четыре года старше Яковлева, но по темпераменту, по взрывному характеру, по умению быстро принимать самые нестандартные решения давал ему фору.

Трюдо мог запросто позвонить в воскресенье советскому послу: «Александр, ты не будешь против, если я сейчас к тебе заеду?» И через полчаса появлялся — сам за рулем, без всякой охраны, всегда жизнерадостный и открытый. Садились в гостиной, разговаривали на самые разные темы — об истории, философии, литературе, о воспитании детей, о Канаде и Советском Союзе…

Трюдо, еще будучи молодым, посетил СССР, что ему долго аукалось: спецслужбы считали его «леваком», чуть ли не агентом КГБ, просоветски настроенным политиком, ему даже не разрешали въезд на территорию Соединенных Штатов.

Как и Яковлев, он чрезвычайно критически относился к президенту США Рональду Рейгану, не скрывал этого отношения в своих публичных выступлениях. Канадский премьер полагал, что гораздо полезнее для государств и народов не конфронтация, а сотрудничество, не обмен угрозами, а обмен спортивными командами, артистами и туристами.

Когда после недолгого перерыва, вызванного проигрышем его Либеральной партии на выборах 1979 года, Трюдо вновь занял премьерский пост, то в первом же публичном выступлении после победы, перечисляя друзей Канады на международной арене, он поставил США на последнее место.

Яковлев в своих шифровках, направляемых Москве, неоднократно подчеркивал: этот человек делает все, чтобы Канаду не считали страной-марионеткой Соединенных Штатов, его взвешенная политика вызывает уважение.

А. А. Родионов, ставший послом после А. Н. Яковлева, приводит такой случай. Когда Трюдо, уже будучи премьером, в 1971 году был с официальным визитом в Москве, то, увидев в Кремле мотоцикл почетного эскорта, он вскочил в седло, дал по газам и с ветерком прокатился по Ивановской площади, вызвав шок у сотрудников 9-го управления КГБ, отвечавших за охрану первых лиц.

Алексей Алексеевич Родионов, как и его предшественник, тоже сохранял с премьер-министром теплые дружеские отношения, называл его «феноменальной личностью». Вот что он писал в своей книге:

Трюдо — человек высокой культуры и эрудиции, обаятельный, вызывающий уважение. Он принимал мои приглашения на обед, мы встречались на приемах и там находили возможность обсуждать накопившиеся вопросы. Его доброжелательность, умение слушать, вести беседу ровно, последовательно, ясно выражать свои мысли, отвечать на любые вопросы сразу же создавали обстановку раскованности, свободную для обмена мнениями.

Трюдо вел себя скромно, в компании не стремился выпячивать собственное «я». Однажды, это было глубокой осенью, я провожал его в Москву. Пассажирский самолет улетал вечером. Прибыв в аэропорт на несколько минут раньше, я стал ожидать торжественной церемонии проводов главы правительства. Но, к моему удивлению, ничего подобного не произошло. Ко мне подошел начальник аэропорта и сказал, что премьер-министр прибывает через 3–5 минут. Я вышел к подъезду. Подошла машина без какого-либо сопровождения, из нее вышел премьер-министр. Одет он был в обычную теплую куртку, запомнились мне большие меховые рукавицы, в руках — атташе-кейс. Мы поздоровались, обменялись несколькими фразами, и я пошел проводить его к самолету. Кроме начальника аэропорта, который шел сзади, никого больше не было. Время подошло к отлету, самолет был рейсовый, мы пожали друг другу руки, он поднялся по трапу в самолет, а я поехал в посольство.

Я был удивлен: премьер-министр летит в обычном, рейсовом самолете, вместе со всеми пассажирами, никто, кроме меня и начальника аэропорта, его не провожал. И что еще «ужаснее» — с ним не было никакой охраны!

Трюдо был разведен, воспитывал троих сыновей. Семейные устои в Канаде всегда были под пристальным вниманием общественности. Но всем было известно, что супруга премьера, известная журналистка, намного моложе своего мужа, любила светскую жизнь. Государственные проблемы, которыми занимался Трюдо, ее угнетали и никогда не интересовали. Развод, если вдаваться в подробности, произошел по несовместимости супругов. В результате троих мальчиков взял на воспитание отец. Эти события получили широкую огласку в стране, однако симпатии большинства общества были на стороне Трюдо. В противном случае ему не быть бы премьер-министром. Мне было хорошо известно, сколько любви, ласки и заботы он вкладывал в воспитание своих детей, которые получили великолепное образование, духовное и физическое воспитание. И за это Трюдо заслужил глубокое уважение своих соотечественников^[118].

Так похоже на Россию, или все же не Россия?

Уже вернувшись домой, Яковлев в 1984 году сделает такую запись, видимо, это набросок статьи для канадского издания:

Наши страны расположены примерно на одинаковых широтах. Им обоим присущи огромные просторы, богатство природы и недр. Во многом сходен климат, бывают удивительно похожими ландшафты, даже краски одинаковых времен года.

Но много, естественно, и различий. Я имею в виду не только различия социально-политических и экономических систем — это, как говорится, само собой разумеется. Кроме них есть и отличия исторические, национально-этнические, культурные. Глубоки различия в образе жизни наших двух государств. Есть в Канаде, с точки зрения советского человека, и просто-таки экзотические феномены — например, индейцы^[119].

Про индейцев вспомнил не случайно. Однажды неподалеку от Эдмонтона он стал гостем небольшого индейского поселения. И там его избрали вождем племени, конечно почетным. Или, как у нас говорят, «свадебным генералом». Однако Александр Николаевич серьезно воспринял такую честь и затем старался выбирать время, чтобы заехать к своим «соплеменникам». Когда его приглашали принять участие в каких-то индейских церемониях, облачался в наряд вождя. Вряд ли подобная вольность ускользнула от внимания сотрудников КГБ, работавших в посольстве, но, видимо, ее сочли безобидной. Во всяком случае, никаких выговоров из Москвы не последовало.

Если общение с индейцами было скорее игрой, то знакомство с духоборами оставило глубокий след в душе и памяти.

Дело было так. Однажды в посольство зашел глава одной из духоборских общин Иван Иванович Веригин. Поведал о том, как их предки, гонимые за веру иерархами церкви и царским правительством, в конце XIX века оказались на американском континенте. Рассказал о житье-бытье.

Яковлев был поражен: потомки тех давних переселенцев и сейчас бережно хранят язык и традиции своей родины, живут по законам веры и совести.

Веригин пригласил посла навестить общину, и однажды Александр Николаевич вместе с Ниной Ивановной и внучкой Наташей (она жила с ними) отправились в Британскую Колумбию. Там, на границе с Соединенными Штатами, они несколько дней провели у духоборов, жили в одном из их домов, ели вегетарианскую пищу, слушали их сказания и песни.

Недавний партийный функционер, вышколенный чиновник Яковлев, вспоминая те дни, с явным волнением писал:

Они вполне искренне верят, что только нравственные устои спасут человечество от морального распада. Гонимые ветром судьбы, преследуемые властью и ударами трагических потерь, эти упрямые люди, пусть порой наивные в своих заблуждениях, пронесли через все испытания непримиримость к обману, фарисейству и насилию, непреклонное неприятие милитаризма. Духоборы иносказательно назвали себя «Плакун-травой, плывущей напротив воды». Они продолжают проповедовать покорность, разумение, воздержание, братолюбие, сострадание, добрый совет в своих неукоснительных правилах жизни, принципы, которые помогают им преодолевать зло и самосовершенствоваться. Есть свои двенадцать заповедей: правда, чистота, труд, послушание, рассуждение, воздержание и другие. Семь грехов смертных: гордость, сребролюбие, блуд, гнев, чародейство, зависть, уныние. За многие годы скитаний и лишений духоборы выработали свои правила поведения. Они достойны внимания. На мой взгляд, эти принципы вполне могут претендовать на кодекс общечеловеческих моральных ценностей. Перечислю некоторые из них.

Уважение достоинства человека в себе и в других; все существующее рассматривается с любовью и восторгом; все в мире — последовательное движение к совершенству; наивысшей формой этого движения является человек, поэтому надо избегать того, что вредит и затемняет человека, например употребление табака, алкоголя, мяса животных и т. п.; не допускать в свое сердце чувства ненависти, мщения, зависти, содержать свои мысли в чистоте; нанесение ущерба или разрушение живого заслуживает порицания; отношение к животному миру, природе должно быть любовным, не опустошительным, а созидательным; все организации, в основу которых положено насилие, противозаконны; главной основой человеческого бытия является энергия мысли — разум; общинная жизнь, основанная на силе нравственности; древо познается по плодам, человек — по разуму, а друг — по приветствию, человек никогда не должен терять спокойствия духа и чувства собственного достоинства, должен быть сдержанным и в радости, и в горе. […]

Такова судьба горстки русских людей, угнанных жизнью за тридевять земель. Эту судьбу не назовешь ни горькой, ни сладкой, ни героической, ни трагической. Они выбрали ее осознанно, по убеждению. Их мотала по земле злая воля других, тех, с кем они вступили в несогласие, то есть с иерархами церкви и правительством. Невероятно стойкие к ударам судьбы, непреклонные в своей вере, они пронесли через столетия свою надежду на справедливость^[120].

Впечатления от встречи с духоборами оказались настолько сильными. что, уже вернувшись в Москву, возглавив академический институт, он нашел время и написал статью под названием «Плакун-трава, плывущая напротив воды» — она была опубликована в 12-м номере журнала «Дружба народов» за 1984 год.

В записях о своей посольской работе, сделанных в 1984 году, он с явным удовлетворением отчитывался:

Надеюсь, это не прозвучит нескромно или самонадеянно, но я доволен тем, что канадцы имели возможность познакомиться с лучшими образцами советской культуры. Поистине, трудно найти крупный советский художественный коллектив, который не побывал бы в Канаде. Проводились и художественные выставки, кинофестивали и многое, многое другое. […]

Есть в жизни хорошее практическое правило: хочешь понять другого человека, другую страну — попытайся поставить себя на их место, посмотреть на окружающее их глазами, соразмерить собственные действия с представлениями, мотивами, интересами другой стороны. В современных межгосударственных, международных отношениях это правило, как никогда, актуально^[121].

Изучая в архиве МИД РФ документы, связанные с посольской деятельностью А. Н. Яковлева, я обратил внимание на то, что с течением времени его телеграммы о встречах с разными людьми становятся все короче, да и число этих депеш с годами все меньше. Александр Николаевич не сразу, но понял, что эти послания в Центре мало кого интересуют. Какой-то чиновник в мидовском отделе, получив очередную шифровку, подошьет ее в дело и тут же о ней забудет. Редко когда его записки доходили до лиц, принимавших серьезные решения. Канаду у нас воспринимали как страну второстепенную, а все внимание было сосредоточено на ее южном соседе. И от Яковлева часто требовали больше внимания обращать на «американские аспекты канадской жизни».

Если первые пять лет своей «ссылки» он считал очень плодотворными и насыщенными, то вторые — «скучными и рутинными». Скрашивали эти годы регулярные поездки по стране и… рыбалка. Прямо рядом со столицей ловили осетров, угрей, сомов, щук.

Все-таки десять лет в отрыве от Родины — это очень много. Даже на «сладкой» посольской должности.

Его многое начинало откровенно раздражать. С одной стороны, он видел рядом с собой канадского премьер-министра — тот почти всюду появлялся без всякой охраны, сам водил машину, летал рейсовыми самолетами, говорил не в шутку, а всерьез, что он всего лишь нанятый избирателями чиновник, словом, вел себя так, как и должен вести адекватный, цивилизованный лидер в ХХ веке. С другой стороны, наблюдал, как советский вождь Л. И. Брежнев усилиями холуев превращается в идола — весь увешанный геройскими звездами, увенчанный самыми главными премиями, ставший «автором» мемуаров, которые теперь ЦК рекомендовал изучать в системе партийной учебы.

^{Случались у посла вот такие «экстремальные ситуации». Оттава. Роклифф-парк. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Иногда ему приходили в голову горькие мысли: жизнь уже позади, ничего иного не будет, ссылка эта навечно, как вечны — застой в родной стране, унизительное холуйство партчиновников, поклонение мертвым догмам, торжество серости. Все это было особенно тяжело наблюдать на фоне той жизни, которую он видел в Канаде.

И не поделишься ни с кем этими печальными мыслями, разве только с женой во время прогулок по аллеям Роклифф-парка. Нина Ивановна вздыхала:

— Ничего не поделать, Саша. Надо терпеть. Другим еще хуже.

— Ага, — ворчал он. — Мы-то в золотой клетке.

^{Однажды довелось сыграть партию с чемпионом мира Анатолием Карповым. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Нина Ивановна старалась тоже занимать себя разными делами. Порой они были связаны с заботой о детях — к ним приезжали дочь Наталья, сын Анатолий, гостили внучки Наташа и Маша. Порой прямо здесь, в резиденции посла, проходили детские праздники, чаепития с женами дипломатов — их тоже устраивала она. Нина Ивановна сохраняла ровные отношения с женами канадской элиты, с послами многих государств. Их дом в Роклифф-парке всегда был открыт для иностранных дипломатов, канадских министров, деятелей культуры, знаменитых спортсменов.

Но к началу 80-х годов настроение у Яковлева все чаще было плохим. Да, внешне он оставался все таким же активным, деятельным, нацеленным на результат. Но внутри что-то сломалось. Выгорело.

В посольство из Москвы пришло указание: книги Леонида Ильича «Малая земля», «Возрождение» и «Целина» проработать на семинарах с обязательным посещением всех сотрудников. А проводить такие семинары Центр велел послам. Конечно, Александр Николаевич этого делать не стал, попытался спустить все «на тормозах». Но система была устроена таким образом, что информация о самоуправстве Яковлева тут же поступила «кому следует», и в очередной «аналитической записке» МИД СССР наше посольство в Оттаве подвергли уничтожающей критике. Все диппредставительства должным образом отчитались о проведении семинаров, сообщили о том, какое огромное впечатление на их сотрудников произвели книги Брежнева, как эти выдающиеся произведения помогли дипломатам в их конкретной работе, и только одно посольство до сих пор хранит молчание.

Пришлось и Яковлеву «исправляться», он попросил заведующего бюро АПН в Оттаве провести занятия по «бессмертным произведениям», а советнику-посланнику поручил подготовить соответствующую телеграмму с отчетом о проведенных семинарах. «Дурь, конечно, а что делать», — такими словами пояснил советнику суть своей просьбы.

Леонид Ильич Брежнев покинул этот мир 10 ноября 1982 года. За три дня до своей смерти он еще стоял на трибуне Мавзолея, приветствовал демонстрантов на традиционном шествии в честь годовщины Великой Октябрьской революции. Канадские телеканалы в своих новостных программах показывали репортажи с Красной площади и крупным планом — лицо генерального секретаря ЦК КПСС. Всем было ясно, что он не жилец: тяжело дышит, взгляд бессмысленный, руку для приветствия поднимает еле-еле.

О том, что Брежнев скончался, посол узнал не из официальной телеграммы, а из уст офицера по безопасности. Тот поздно вечером постучал в дверь сауны, где после трудов праведных расслаблялся Александр Николаевич. Вошел в парилку прямо в пальто и шапке, выглядел встревоженным. Яковлев поначалу решил, что опять случилось какое-то ЧП, возможно, кто-то из советских граждан попросил в Канаде политического убежища, или, того хуже, канадцы кого-нибудь из «соседей» высылают за шпионаж. Сотрудник КГБ, наклонившись к его уху, прошептал: «Умер Брежнев». Яковлев удивился: отчего же надо такую весть сообщать шепотом. А ему опять на ухо: «Страшно как-то, Александр Николаевич».

Александр Николаевич сразу нашел те слова, которые вывели из ступора офицера безопасности:

— Не надо бояться. Ведь теперь к власти придет ваш начальник.

Конечно, всем было ясно, что следующим генеральным секретарем станет Ю. В. Андропов.

В начале мая 1983 года Александр Николаевич в Москве, приглашен для подготовки визита в Канаду члена Политбюро М. С. Горбачева, который отвечает за сельское хозяйство. Собственно говоря, программа визита давно сверстана, согласована и с канадской стороной, и с нашими. Теперь остается сесть вместе с Горбачевым и его делегацией в специально выделенный самолет и — «за речку».

Яковлев давно носился с этой идеей — заманить в Канаду Михаила Сергеевича, познакомить его с тем, как там устроены фермерские хозяйства, как организован агрокомплекс. По своим климатическим условиям наши страны очень похожи, однако, если СССР сильно зависел от импорта сельхозпродукции, то Канада, напротив, и себя кормила, и внешним рынкам продукты предлагала.

Но, помимо этого, был у Яковлева и другой мотив показать Горбачеву Канаду, а канадцам — Горбачева. Да, Анатолий Черняев со товарищи давно списал его «с корабля», «снял с довольствия», поставил крест на партийной карьере Александра Николаевича. Но сам он отнюдь не складывал оружия, в глубине души верил в свое возвращение. Хоть и был последние десять лет далеко от Москвы, но внимательно следил за всеми перестановками во властных коридорах, за теми даже малыми колебаниями элитной чиновничьей конъюнктуры, которые сопровождали возвышение на Старой площади одних и крах других.

Брежнев ушел в мир иной в ноябре прошлого года, а вместе с ним ушли и цековские деятели, которые в той или иной степени были виновниками его отлучения от должности в Отделе пропаганды. Нет больше ни брежневского помощника Голикова, ни Суслова, ни Демичева, канули в лету Кириленко и прочие ретрограды. Кажется, теперь никто и ничто не мешает вернуть в Москву опального партработника. Правда, не совсем ясно, как к нему относится новый генеральный секретарь Ю. В. Андропов. Сам Александр Николаевич никогда не делал попыток сблизиться с ним, впрочем, Юрий Владимирович всех держал на дистанции, исключения позволял только для Устинова и Громыко. Яковлев пробовал писать Андропову, деликатно намекал ему, что давно засиделся на посольской должности, что готов «подставить плечо». Но в ответ — тишина.

По устойчивым слухам, Андропов тяжело болен, даже в западной печати то и дело мелькают прогнозы относительно того, сколько еще протянет новый генсек. А кто там на очереди? Партийный аппарат, да и вся страна явно устали от стариков в Политбюро. А кто самый молодой в этом ареопаге? Михаил Горбачев. Он по всем показателям выглядит лучше других — энергичен, выступает без шпаргалок, держится уверенно, располагает к себе.

То есть по всему выходило, что надо показать Михаилу Сергеевичу Канаду. А Канаде представить возможного кандидата на высшие посты в Советском государстве. Да и о себе напомнить члену Политбюро.

Во время очередного приезда в Москву Яковлев зашел к помощнику Горбачева В. И. Болдину. Они были знакомы еще с первой половины 60-х, когда вместе работали инструкторами в ЦК. Валерий Иванович внимательно выслушал горячий монолог посла, посвященный тому, что Михаилу Сергеевичу надо непременно познакомиться с достижениями канадского агрокомплекса. Вскоре Яковлева принял и сам Горбачев. В ходе беседы они условились, что канадское правительство направит официальное письмо с приглашением Михаилу Сергеевичу нанести визит. Организовать такое письмо для посла не составило никакого труда.

Теперь следовало соблюсти формальности. Ведь если Горбачев приедет в Оттаву как секретарь ЦК, то его смогут принимать лишь такого же уровня соратники по коммунистической партии Канады. Это никуда не годится. Придумали вот что. В Канаду поедет делегация Верховного Совета СССР, то есть высшей законодательной власти. Включили в состав министра сельхозмашиностроения А. А. Ежевского, дважды Героя Социалистического Труда хлебороба А. В. Гиталова, первого секретаря Омского обкома КПСС С. И. Манякина, заместителя министра внешней торговли В. Н. Сушкова, еще двух депутатов.

Владимир Николаевич Сушков так вспоминал об этом:

Однажды в моем кабинете в Министерстве внешней торговли раздался звонок правительственной «вертушки». Говорил один из помощников Горбачева. Он сказал мне, что я включен в качестве эксперта в делегацию Верховного Совета СССР, выезжающую в Канаду. Я был сопредседателем Советско-Канадской торгово-экономической комиссии и хорошо знал вопросы наших коммерческих отношений с этой страной.

Сообщение было неожиданным, никто со мной предварительно не разговаривал, и я молчал, обдумывая это предложение. Помощник подождал и потом спросил меня: «Вы что, недовольны?» Тут я опомнился и ответил, что сочту за честь работать с Михаилом Сергеевичем. «Ну, то-то же», — услышал я в трубке. Поездка была интересная. В составе делегации был и министр сельхозмашиностроения А. А. Ежевский, делегацию сопровождал наш посол в Канаде А. Н. Яковлев. Я его хорошо знал, мы были соседями, жили в одном доме, часто общались, в том числе и в неформальной обстановке. В то время он был вполне ортодоксальным коммунистом — ничто не предвещало того, что он превратится в «отца демократии».

В самолете был специальный салон для Горбачева, где мы собирались, когда он готовился к встрече с канадцами. За обедом произошел забавный инцидент. Горбачев спросил меня, что мы будем пить. В то время уже начинали бороться с пьянством, и предложение Михаила Сергеевича меня застало врасплох: я только что был зачислен в некое общество по борьбе с пьянством. Но надо было говорить правду, и я сказал, что не пью водку и коньяк, однако люблю виски (что, конечно, непатриотично). «Ну а мы выпьем нашу водочку», — сказал Михаил Сергеевич и был с энтузиазмом поддержан всеми членами делегации. А у меня в голове, когда я получил стакан виски, бродили крамольные мысли. «Что за двойное сознание?!» — подумал я. Но эти мысли вслух, конечно, не высказал. Мне даже стало стыдно, что я так плохо подумал о нашем ведущем государственном деятеле. Ведь Горбачев был для меня живой моделью нового коммунистического лидера^[122].

(Удивительно, но в официальном отчете о поездке в Канаду, направленном М. С. Горбачевым в Президиум Верховного Совета СССР 10 июня 1983 года, фамилия Сушкова среди членов делегации не значится. Возможно, он не был депутатом Верховного Совета, а потому участвовал в поездке на правах «эксперта». Еще интересно то, что спустя два года В. Н. Сушков был арестован за взятки и осужден на 13 лет. В лагере оказалась и его жена.)

Посол накануне развил бешеную активность, сделал все, чтобы парламентскую делегацию в Канаде принимали на самом высшем уровне. Это, естественно, вызывало вопросы. Однажды П. Э. Трюдо прямо его спросил:

— Ваш Горбачев приглашен нашим министром сельского хозяйства. Отчего же вы настаиваете, чтобы ему оказывали такие почести?

^{Проводы члена Политбюро ЦК КПСС М. С. Горбачева в московском аэропорту перед его вылетом в Канаду. 16 мая 1983. [ТАСС]}

Яковлев, во всяком случае по его собственным воспоминаниям, ответил:

— Потому что он — будущий лидер страны.

— Вы в этом уверены? — не скрыл своего удивления Трюдо.

— Уверен.

Программа пребывания нашей делегации была рассчитана на десять дней и включала в себя поездки по стране, знакомство с фермерскими хозяйствами, переговоры с официальными лицами, обязательную встречу с премьер-министром. Однако, когда все вопросы по визиту были улажены, возникла неожиданная проблема. Генеральный секретарь стал решительно возражать:

— В Канаду на десять дней? Да ты с ума сошел! Не время сейчас нам по заграницам ездить.

Неизвестно, что имел в виду Юрий Владимирович, говоря, про «не время». Сам он по причине неизлечимой болезни никуда дальше Кунцевской больницы не выезжал, поэтому, видимо, ревниво относился к подобным просьбам со стороны своих соратников.

Горбачев за свое:

— Мы не должны игнорировать правительственное приглашение, это может плохо сказаться на двусторонних отношениях. Да и польза от такой поездки будет: не худо нам воспользоваться канадским опытом.

— Десять дней — много, — упирался Андропов. — Максимум — семь.

На том и порешили.

Вот как Михаил Сергеевич вспоминал об этом недельном путешествии:

16 мая я уже был в Канаде. Наш посол Яковлев подготовил поездку весьма основательно. Да и канадская сторона, при тех ограниченных контактах, которые существовали тогда между нашими странами, придала визиту подчеркнутое значение. Я заметил с их стороны и элемент любопытства по отношению ко мне как молодому члену Политбюро.

Между тем поездка оказалась очень содержательной. Я встретился с премьер-министром Канады Пьером Трюдо. Как всегда, он был в темно-синем костюме с розой в карманчике, олицетворявшей его принадлежность к Либеральной партии. Держался он поначалу несколько отчужденно, но потом разговорились так, что не хватило времени, отведенного протоколом.

С тех пор у нас с Трюдо установились самые тесные контакты, которые сохраняются по сей день. И не только с ним. Не зря канадские газеты писали потом, что именно они «открыли Горбачева».

Но главный интерес всего семидневного пребывания в Канаде заключался для меня в поездке по стране. В окрестностях Оттавы мы побывали в государственном исследовательском центре животноводства, в тепличных хозяйствах, на фермах, предприятиях по переработке сельскохозяйственного сырья и заводе большегрузных самосвалов в районе Уинсора. Затем поехали в Торонто, в провинцию Альберта — крупнейший животноводческий и зерновой регион Канады, посетили крупные ранчо под Калгари, где круглый год на пастбищах под открытым небом выращивают мясной скот.

Знакомясь с тем, как фермеры работают на земле, я все время пытался понять, где же скрыта та пружина, которая позволяет добиваться столь высоких результатов. Посетили мы довольно крупную ферму в Альберте. Более двух тысяч гектаров угодий. Стадо коров с надоем по 4 700 кг от каждой. Набор разнообразной техники. Под навесом приспособления для ремонта. Зернохранилища из алюминия. Два дома, автомобили. По всему видно — весьма состоятельный фермер. Разговорились.

— Сколько у вас работников? — поинтересовался я.

— Постоянных два-три, а когда сезон — беру еще.

Ходили мы, ходили, все посмотрели. Пора уходить. Уже у порога задаю последний, главный вопрос:

— Скажите, вот недавно закончился год. Вы уже знаете, какие были расходы, какие доходы. И каков же общий итог?

Хозяин смотрит на министра, как бы спрашивая: сказать ему или нет? А Уэлан смеется:

— Говори правду.

— Если правду, — отвечает фермер, — то без субсидий и кредитов не прожил бы. […]

— Как же так? — спросил я Уэлана. — При такой урожайности, при таких надоях — и вдруг субсидии?

— Михаил, — ответил министр, — аграрный сектор на современном уровне нигде без государственной поддержки существовать не может. Мы тратим на кредиты крестьянам десятки миллиардов, а в США — сотни миллиардов долларов. Именно поэтому, кстати, мы и стараемся компенсировать затраты с помощью экспорта зерна^[123].

А вместо одной запланированной встречи с премьером состоялись три. Причем две из них прошли в сугубо неформальной атмосфере — с живыми, продолжительными беседами на темы, которые далеко выходили за рамки официальных. Горбачев и Трюдо обсуждали то, каким станет будущий мир, им обоим явно хотелось увидеть его свободным от конфронтации, от многолетних наслоений холодной войны. Да, вначале, при первой встрече, канадец держался несколько скованно, он привык видеть в каждом высокопоставленном московском госте не живого человека, а бронзовую статую, но постепенно лед растаял, оба они — и член Политбюро Горбачев, и глава канадского правительства Трюдо — стали испытывать взаимную симпатию друг к другу.

Яковлев, который присутствовал на всех трех раутах, тоже был доволен. Впоследствии он писал, что именно с тех пор политическая элита Запада стала присматриваться к Горбачеву как к будущему советскому руководителю: «Позднее бывший министр иностранных дел Великобритании Джеффри Хау рассказывал мне, что, когда английское правительство обсуждало вопрос о приглашении возможного будущего советского лидера, информация из Советского Союза была противоречивой. Рассматривались кандидатуры Горбачева, Гришина, Романова. Решили посоветоваться с Трюдо. Последний высказался за Горбачева. Англичане прислушались к совету канадцев»^[124].

^{В 1983 году Горбачев и Яковлев сразу нашли общий язык. [Из архива Л. Шерстенникова]}

И ведь то затаенное желание, которое было у Яковлева, когда он готовил этот визит, тоже сбылось. Однажды они остались наедине, это случилось как раз в провинции Альберта, когда приехали в большое фермерское хозяйство и там поджидали министра сельского хозяйства Канады. Министр опаздывал, а потому Горбачев, решив прогуляться по окрестным полям, пригласил с собой посла. Рядом больше никого не было, только охрана маячила вдалеке.

Сначала говорили о каких-то несущественных вещах, но вдруг Горбачева прорвало. Видимо, сказались те впечатления, которые он уже получил, путешествуя по ухоженной стране, которая «хоть похожа на Россию, только все же не Россия». Стал говорить о том, почему мы так плохо живем, имея все возможности жить хорошо — неисчерпаемые ресурсы, огромную территорию, множество талантливых людей, великие традиции, очевидные достижения в области науки и техники… Почему?

— Надо что-то менять в нашем государстве, иначе пропадем, — возбужденно воскликнул Михаил Сергеевич.

Яковлев:

Я тоже как с цепи сорвался. Откровенно рассказал, насколько примитивной и стыдной выглядит политика СССР отсюда, с другой стороны планеты. Да и нервы мои были на пределе из-за десятилетнего пребывания за рубежом. Все последующие дни, когда мы колесили по стране, посещая фермеров, научные учреждения, встречаясь с простыми канадцами, священниками и нефтяниками, учителями и врачами, прошли на высоком уровне доверия и уважения к Горбачеву. Мы тоже наговорились всласть. Во всех этих разговорах как бы складывались будущие контуры преобразований в СССР^[125].

Наверное, это и был «момент истины». Отныне, можно сказать, часы стали пробивать «обратный отсчет».

В воспоминаниях Горбачева и Яковлева нет ничего о тех договоренностях, которые были достигнуты тогда между Михаилом Сергеевичем и Александром Николаевичем, однако уже в «нулевые» годы историк П. Черкасов, работая над своей книгой об ИМЭМО, взял у Александра Николаевича интервью и в ходе этого разговора академик раскрыл некоторые подробности разговора на фермерском поле в Канаде.

— Наверное, надоело тебе здесь, поди, домой хочется? — обратился Горбачев к Яковлеву, завершая состоявшийся откровенный разговор.

— Давно хочу, — сразу же ответил Яковлев.

— Послушай, — продолжал Горбачев, — у нас обсуждается вопрос о кандидатуре директора ИМЭМО, есть много претендентов. А ты пошел бы на это место?

— Конечно, надоело мне здесь за десять лет.

— Как ты думаешь, Академия наук, Федосеев тебя поддержат? — спросил Горбачев.

— Мне кажется, да. С Александровым я знаком, но шапочно, а Федосеев давно и хорошо меня знает. У меня всегда были с ним нормальные отношения.

— Ну, ладно, посмотрим, — завершил Горбачев^[126].

«В последних числах мая, — вспоминает Яковлев, — я получил телеграмму от вице-президента АН СССР П. Н. Федосеева: „Как вы отнесетесь к предложению занять должность директора ИМЭМО?“ Буквально через пять минут после получения этой телеграммы я сообщил о моем согласии»^[127].

Неизвестно, верил ли А. Н. Яковлев в судьбу? Но она, этазлодейка, как мы видим, не один раз подставляла ему свое плечо, вела, иногда напрямик, но чаще окольными путями, к тем дням и событиям, которые сделают его знаменитым, к тем делам, за которые его станут одни проклинать, другие славить.

Тот же Г. И. Куницын, который уже упоминался в предыдущей главе, в своих «Девяти письмах» утверждает, что, останься Яковлев в 73-м в Агитпропе, и никогда бы не стал он правой рукой Горбачева, напротив, поддержал бы самых консервативных лиц из числа членов ПБ, а в 85-м году голосовал бы за кандидатуру В. В. Гришина на выборах генерального секретаря.

Возможно, это и так. Куницын, делая подобное заключение, исходит из своих наблюдений за жизнью партийных бонз. А возможно, это и не так. Зачем гадать…

Судьба в данном случае распорядилась по-другому, отлучив Яковлева на десять лет от Москвы, от Старой площади, от тех интриг, которые там сопутствовали вначале правлению Брежнева, затем приходу к власти Андропова.

По всему выходит, что эти десять лет, которые он считал «ссылкой», на самом деле избавили его от возможных крупных неприятностей. Например, от тех, которые возникли бы в том случае, если бы возглавляемый им Отдел пропаганды обвинили в недостаточной активности по прославлению Леонида Ильича Брежнева. Последние годы правления Брежнева были отмечены не только печатью махрового застоя, но и всякими «чудесами» в области идеологии, делавшими СССР посмешищем для всего остального мира.

Стал бы Яковлев участвовать в том цирке? Не факт.

Более того, эти десять лет позволили ему накопить уникальные знания о том, как устроен западный мир, его экономика, социальная сфера, наука, образование. Называя канадскую жизнь «прагматичной и пронизанной здравым смыслом», он задавался вопросом: а отчего мы не можем жить так же, отчего не сбросим с себя оковы безумных догм?

Он получил бесценную возможность много читать, много думать.

Да, конечно, эти десять лет не были для Яковлева ссылкой, а стали важным этапом его биографии.

Но теперь настала пора возвращаться домой.

Глава 4. Его судьба — другим наука

К своим директорским обязанностям в ИМЭМО А. Н. Яковлев приступил только в августе 1983 года, после того как завершил все формальности по передаче дел в Оттаве новому послу.

Его первые дни на Профсоюзной улице совпали с выходом постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР «Об укреплении социалистической трудовой дисциплины», предусматривавшего наказания за выпуск брака, прогулы и опоздания на работу, пьянство на рабочем месте.

Именно таким образом генеральный секретарь Ю. В. Андропов решил поправить дела в народном хозяйстве, увеличить производительность труда, улучшить качество выпускаемой продукции. А для ретивых партработников среднего и низового звена это постановление стало сигналом начать облавы с участием милиции, дружинников, комсомольских опер-отрядов по выявлению прогульщиков и нарушителей трудовой дисциплины.

Приезжает Яковлев в институт и видит такую картину. В вестибюле возле испуганных старушек-вахтерш стоят какие-то незнакомые люди с красными повязками на рукавах и требуют у всякого входящего предъявить документы. И у директора тоже требуют.

Александр Николаевич удивился. Спрашивает у вахтерш:

— Это кто?

— Говорят, комиссия из райкома.

Возможно, на кого-то из его замов, которые за два последних года сильно натерпелись от этого самого райкома, такие слова и произвели бы впечатление. Но Яковлев только недавно приехал из Канады, для него слово «райком» было пустым звуком. А потому, демонстративно отвернувшись от этих граждан с повязками, он строго допросил старушек:

— Какая комиссия? Кто разрешил им войти на режимную территорию? Кто заказал им пропуска?

— Ваш замдиректора по хозяйственной части.

Замдиректора был немедленно зван в вестибюль, начал что-то объяснять. Члены комиссии тоже подали голос: мы здесь по решению райкома партии, это согласованная акция, призванная выявить опоздавших или не явившихся на работу. Такая проверка проводится по всему городу.

Яковлев с каменным лицом выслушал все это, потом говорит:

— Вы вот что… Сию же минуту покиньте это здание и впредь без санкции прокурора ни с какими проверками сюда не приходите. Ясно?

Проверяющие молча удалились. Для нового директора этот инцидент никаких последствий не имел, хотя молва о нем широко распространилась по Москве, кто-то из руководителей других НИИ даже звонил Яковлеву с поздравлениями. Мол, так и надо!

Но все-таки то был частный случай, хотя и очень характерный для начала правления Юрия Андропова. Гораздо важнее отметить следующее: Александр Николаевич приступил к своим обязанностям в самый трудный для института период за всю историю его существования.

У Института мировой экономики и международных отношений в московских интеллигентских кругах всегда была непростая репутация. Кто-то считал его чуть ли не филиалом разведки, причем не без оснований. Именно в ИМЭМО нашли приют самые выдающиеся шпионы ХХ века, например член «кембриджской пятерки» Дональд Маклейн и работавший на Лубянку офицер МИ-6 Джордж Блейк. Наряду с этими британцами, вынужденными бежать когда-то в СССР, здесь всегда привечали видных ветеранов КГБ и ГРУ, имевших высокие воинские звания и большие достижения на ниве добывания чужих секретов.

Более того, было известно, что именно на одном из этажей института находится сверхсекретный отдел, выполняющий поручения военного ведомства. Какие это поручения — никто толком не знал, зато все знали, что у дверей отдела круглые сутки дежурит вооруженная охрана.

Было также известно, что именно ИМЭМО является «мозговым центром» партии и правительства, отсюда поступают рекомендации по принятию важных решений в сфере экономики, международной политики, идеологии.

Ученые института внимательно анализировали те сложные процессы, которые происходят в мире, причем это касалось практически всех аспектов функционирования рыночной экономики и западной политической системы. А учитывая тот либеральный климат, который существовал в стенах этого научного центра, свободомыслие его докторов и кандидатов наук, результаты исследований, как правило, были свободны от «классового подхода» и ссылок на марксистско-ленинские догмы.

В заслугу ИМЭМО можно поставить то, что там своевременно оценили объективный характер начавшегося в 50-е годы интеграционного процесса, увенчавшегося затем созданием Евросоюза. Аналитики института внимательно отслеживали все, что касается бурного развития научно-технического прогресса. Они занимались научным обоснованием политики разрядки и мирного сосуществования. Обращали внимание правительства СССР на тот опыт рыночной экономики, который можно было позаимствовать у развитых западных стран.

Искушенные люди знали, что все контакты высшего советского руководства с западными лидерами неизменно сопровождаются участием «мозгового центра» ЦК КПСС. Это участие бывало разным: в виде информационно-аналитических записок, рекомендаций, справок и меморандумов. Советские вожди не гнушались общаться с руководителями института, привлекая их к работе над ключевыми документами партии и правительства, переговорам на высших уровнях.

^{Николай Николаевич Иноземцев. [Из открытых источников]}

Ставший в 1966 году директором ИМЭМО Н. Н. Иноземцев, безусловно, входил в высшую партийно-государственную элиту. Он был обласкан властью: член ЦК, депутат Верховного Совета, академик, лауреат, орденоносец… На Старой площади понимали, что наряду с ортодоксами в советской идеологической науке, долдонившими о «всепобеждающем учении Маркса — Энгельса — Ленина» и возглавлявшими такие бесполезные псевдонаучные структуры, как Институт марксизма-ленинизма или Высшая партийная школа, должны быть и те, кто объективно и непредвзято изучает мир, его прошлое, настоящее и будущее. А потому долгое время этот научный центр имел как бы индульгенцию от властей на некоторые вольности.

С первых дней существования ИМЭМО его создатель А. А. Арзуманян, а затем и его преемник Н. Н. Иноземцев — оба убежденные антисталинисты, искренне воспринявшие решения XX съезда, — сумели создать в Институте обстановку относительного свободомыслия в том, что касалось профессиональной деятельности (а она напрямую была связана с актуальными вопросами политики и экономики). Эта атмосфера поддерживалась даже в условиях идеологического ужесточения режима после подавления Пражской весны в августе 1968 г. Поощряемые Иноземцевым «либералы» пользовались в ИМЭМО определяющим влиянием, а твердолобые догматики, как правило, в Институте не приживались и уж во всяком случае чувствовали себя здесь весьма некомфортно.

Научные сотрудники, хорошо знавшие о засилье реакции в большинстве других академических институтов гуманитарного профиля, дорожили той, пусть и ограниченной, свободой, которая сохранялась в ИМЭМО.

Можно сказать, что между руководством Института и его научным коллективом было достигнуто своего рода джентльменское соглашение: Иноземцев гарантировал своим сотрудникам свободу научного творчества, а те, в свою очередь, обязались соблюдать предписанные правила игры, т. е. прежде всего «не подставляться» самим и «не подставлять» Институт^[128].

Даже в самые «застойные» годы партийные надзиратели закрывали глаза на те «диссидентские» проявления, которые имели место на Профсоюзной улице. С подачи ортодоксальных «ученых» из других партийно-научных структур за ИМЭМО издавна закрепился шлейф — «гнездо ревизионизма». Но и в ЦК, и в КГБ на это до поры до времени смотрели сквозь пальцы.

^{Юрий Владимирович Андропов. [Из открытых источников]}

Гроза грянула в конце 1981 года. На академический институт обрушился целый шквал неприятностей, имевших фатальные последствия для его директора и создавших проблемы для целого ряда ведущих научных сотрудников. По сути дела, был затеян самый настоящий разгром этого единственного в своем роде островка свободной научной мысли.

До сих пор до конца не ясно, кто же был инициатором масштабного наезда на институт и какие конечные цели при этом преследовались.

Одни полагают это кознями Московского городского комитета КПСС и его главы В. В. Гришина. Столичный горком всегда считался оплотом самых стойких большевиков, которые зорко следили за порядком во всех идеологических ведомствах.

Для других главным злодеем в той истории являются секретарь ЦК по идеологии М. В. Зимянин и курируемый им Отдел науки ЦК, возглавляемый дремучим сталинистом С. П. Трапезниковым.

Кто-то грешит на главу КГБ Ю. В. Андропова, ведь в задачи этого ведомства, кроме всего прочего, входили надзор за чистотой идеологической науки, искоренение любых зачатков инакомыслия.

Зимянин видел в Иноземцеве соперника, который вполне мог занять должность главного партийного идеолога. Гришин никогда не упускал возможность приструнить «распоясавшихся интеллигентов». Ну, а что касается Андропова, то сотрудникам его «конторы» везде виделись шпионы и предатели.

^{Виктор Васильевич Гришин, первый секретарь МГК КПСС. [ТАСС]}

Как бы там ни было, а первый тревожный звонок прозвенел, когда заместитель директора ИМЭМО по общим вопросам В. А. Пухов вдруг был вызван «на ковер» к председателю Комитета партийного контроля А. Я. Пельше. Главный партийный контролер, призванный строго следить за моральным обликом номенклатуры, не стал ходить вокруг до около, а сразу перешел к делу. Пояснил, что его интересует не сам Пухов, а те хозяйственные и финансовые нарушения, которые имели место в институте, факты расхищения социалистической собственности и другие злоупотребления со стороны руководства. После чего заместителя директора усадили в одной из комнат, дали стопку бумаги и велели написать «чистосердечное признание».

Но поскольку признаваться Пухову было не в чем, то он оставил эти листы девственно белыми и спустя несколько часов был отпущен восвояси.

Через несколько дней им и главным инженером ИМЭМО заинтересовались сотрудники Севастопольского райотдела милиции Москвы, которые без конца вызывали их на допрос, выбивая показания против директора института, якобы незаконно вывезшего на свою дачу списанную финскую мебель. В отношении Пухова завели уголовное дело, его самого арестовали, затем выпустили под подписку о невыезде.

Кончилось все тем, что дело закрыли за отсутствием состава преступления. Тем не менее тень на репутацию Иноземцева была брошена, сам Николай Николаевич глубоко переживал эту явную несправедливость, проявленную в отношении его подчиненных, понимая, что удар был направлен именно против него.

Но, как вскоре выяснилось, это были только «цветочки». А вскоре последовали и «ягодки».

6 апреля 1982 года офицеры Комитета государственной безопасности арестовали двух молодых ученых ИМЭМО — Андрея Фадина и Павла Кудюкина. Их обвинили в антисоветской деятельности и поместили в Лефортовскую тюрьму, а уже через день после ареста председатель КГБ Ю. В. Андропов излагал на Политбюро свою версию прегрешений научных сотрудников. Вот что он говорил (цитируем по «Рабочей записи» закрытого заседания ПБ от 8 апреля 1982 года):

На закрытом заседании Политбюро тов. Андропов Ю. В. проинформировал о положении с кадрами в Институте мировой экономики и международных отношений. Он доложил, что в результате тщательной проверки были получены сигналы об антисоветских настроениях научных сотрудников этого института Фадина Андрея Васильевича и Кудюкина Павла Михайловича — оба 1953 года рождения. При проверке эти сведения получили полное подтверждение.

Из добытых по делу материалов установлено, что антисоветская деятельность этих лиц носит организованный характер и что они вовлекли в свою группу ряд других ведущих враждебную работу лиц — Кагарлицкого, Зайченко, Хавкина и других.

Фадин, Кудюкин и др. стремятся теоретически обосновать пути замены существующего в СССР строя так называемым «демократическим социализмом в интересах всех трудящихся». В вопросах практической деятельности группа ставит задачу объединения разрозненных групп в единую организацию и обеспечения широкой связи с массами как в стране, так и за рубежом^[129].

Обратим внимание на последний абзац: Фадин и Кудюкин хотели видеть в СССР «демократический социализм в интересах всех трудящихся». За это и пострадали. Точно такой же «социализм», кстати говоря, хотели видеть и все другие доктора наук, члены-корреспонденты и академики ИМЭМО, но они «играли по правилам», не подставляли институт, а эти два несмышленыша засветились перед «органами». Оказывается, комитетчики вели их еще со студенческой скамьи, подозревая в нелояльном отношении к существующему строю. И не просто вели, а разрабатывали, что означало — целенаправленно продвигали молодых людей в сторону ареста.

Завершая свое гневное выступление на закрытом заседании Политбюро, Андропов пообещал, что КГБ в ближайшее время приступит к реализации дела и привлечению к уголовной ответственности наиболее активных граждан, а по остальным проведет соответствующую профилактическую работу.

Юрий Владимирович в мае того же 1982 года перешел на работу в ЦК, став там вторым лицом после Брежнева. А сменивший его на Лубянке В. Федорчук рьяно продолжил инициативу шефа, причем сделал это в самых «лучших» традициях своего ведомства. В письме, которое он 28 июня того же года направил в ЦК КПСС, говорилось, что антисоветские взгляды задержанных Кудюкина и Фадина были хорошо известны широкому кругу сотрудников ИМЭМО, иначе говоря, ученые института разделяли эти взгляды. Они, эти ученые, проявляли отсутствие политической бдительности, беспринципность, а руководство института допустило существенные просчеты в подборе кадров, воспитательной работе, низкую требовательность к сотрудникам.

Короче говоря, частный случай «проявления антисоветских настроений» было решено раздуть в крупное политическое дело, разоблачить самый настоящий заговор против власти.

И началось…

Через месяц в здание института на Профсоюзной улице явилась с проверкой комиссия из представителей ЦК, МГК, райкома КПСС и управления КГБ по Москве и Московской области. Возглавил эту комиссию как раз Виктор Васильевич Гришин — глава столичной парторганизации, а вошел в нее еще и секретарь ЦК Михаил Васильевич Зимянин.

Наверное, ни одно научное учреждение в СССР при проверке не удостаивалось столь высокой чести: проверку проводили член Политбюро, секретарь ЦК и куча полковников Лубянки.

Еще интересно то, что проверяющие вначале не стали беседовать с директором института академиком Иноземцевым или секретарем парткома Шенаевым, а приступили к опросу ведущих сотрудников, поиску компромата на руководство, это напоминало настоящую «охоту на ведьм».

Они старательно выискивали крамолу в опубликованных и подготовленных к изданию трудах, изучали планы научно-исследовательских работ, допрашивали интересующих их сотрудников Института.

Особо пристальное внимание уделялось кадрам: выявляли «неблагонадежных», выясняли, кто и каким образом попал в ИМЭМО, за кем имелись идеологические и иные прегрешения, и с повышенным вниманием интересовались — каков процент евреев на руководящих постах (зав. секторами и зав. отделами) и в общем списке сотрудников Института… С пристрастием допрашивались члены Дирекции…^[130]

Дошла очередь и до Иноземцева — у него с пристрастием допытывались, отчего институт ослабил теоретические разработки марксистско-ленинской политэкономии, почему слабо разоблачается американский империализм. Член ЦК КПСС Иноземцев оправдывался: «Выбор приоритетов научных исследований диктуется не прихотями отдельных партработников, а интересами государства».

Дважды он обращался за защитой к Андропову. Тот в итоге позвонил: «Ты не волнуйся. Мы все решим».

Но «решать» не спешил. Запущенная машина комплексной проверки продолжала работать: выявленных «нелояльных» или недостаточно бдительных ученых понижали в должности, увольняли, наказывали по административной и партийной линиям, заставляли публично каяться, делали «невыездными».

С участием во всей этой эпопее Андропова многое не ясно. Возможно, наезд на ИМЭМО совпал с его собственными планами навести порядок на идеологическом фронте, прикрутить гайки, напомнить интеллигенции, кто «в лавке хозяин».

Другой академик, директор Института США и Канады Георгий Арбатов, много лет ходивший у Андропова в советниках (скорее, не по должности, а по обоюдным симпатиям), примерно тогда же написал Юрию Владимировичу записку, где выражал недоумение теми запретами, которые касались столичных театральных постановок, странными назначениями в ряде издательств и редакций (на руководящие посты приходили люди явно консервативных убеждений), а также попытками вернуть в лоно сталинского догматизма экономическую науку.

И как же Андропов отреагировал на это послание? Он грубо одернул своего многолетнего консультанта, дескать, не лезь не в свое дело, и надолго прекратил с ним всякие отно-шения.

Так или иначе, а та беспрецедентная атака на ИМЭМО кончилась тем, что в августе 1982 года директор института Николай Николаевич Иноземцев, фронтовик, ученый, член ЦК, скоропостижно скончался, не выдержав оскорбительных проверок, прямых угроз, репрессий в отношении своих подчиненных. Исполняющим обязанности директора был назначен его заместитель Владлен Аркадьевич Мартынов.

^{Академик Георгий Арбатов. [ТАСС]}

Но даже и это не остановило комиссию по проверке деятельности Института мировой экономики и международных отношений. По ее результатам горком назначил партсобрание, которое грозило стать заключительным актом этого трагического спектакля, а по сути, означало бы окончательный разгром «гнезда ревизионистов».

Узнав о готовящемся партсобрании, Арбатов, как он рассказывает в своей книге, посовещался с Бовиным, и они вдвоем решили просить помощи у Брежнева. Генеральный секретарь был уже очень плох, жить ему оставалось два месяца, однако иногда он приезжал на ту цековскую дачу, где консультанты и помощники генсека готовили материалы к очередному пленуму. Там-то и состоялся разговор, в ходе которого Арбатов с Бовиным открыли глаза Леониду Ильичу на те безобразия, что ускорили смерть Иноземцева и продолжаются до сих пор, грозя уничтожить «мозговой центр» партии.

Выслушав их, Брежнев спросил:

— Кому звонить?

— Гришину, — ответили оба^[131].

Генсек набрал номер телефона, имевшего громкую связь, поэтому разговор стал общим достоянием. Спросил у первого секретаря МГК КПСС, что за комиссию он там возглавляет и что за собрание планируется провести в ИМЭМО. Виктор Васильевич мгновенно сориентировался:

— Леонид Ильич, я первый раз слышу об этой комиссии, — сказал он своим глуховатым голосом. — И о партсобрании тоже ничего не знаю.

— Ну и хорошо, — примирительно ответил Брежнев. — Ты там все проверь, а мне потом доложишь. Николай Николаевич Иноземцев был верным ленинцем, много доброго сделал для нашей партии и нашего Советского государства, надо хранить память о нем.

— Не волнуйтесь, все сделаем, Леонид Ильич, — угодливо заверил первый секретарь МГК.

После этого гонения на академический институт стали затихать. В апреле 1983 года амнистировали Андрея Фадина и Павла Кудюкина. В конце мая того же года директором был назначен А. Н. Яковлев.

Ясно, что этому назначению тоже сопутствовала своя непростая история. Должность директора ИМЭМО открывала любому человеку путь к вершинам власти, он становился членом ЦК, депутатом, входил в руководящие органы Академии наук. Поэтому за открывшуюся вакансию развернулась нешуточная борьба.

Г. А. Арбатов вспоминает, что еще в октябре 1982 года он напросился на прием к Андропову, «чтобы обсудить вопрос о преемнике недавно умершего Иноземцева»^[132].

Подробностей состоявшегося разговора Арбатов не раскрывает, но, можно предполагать, давно поднаторевший в номенклатурных делах Георгий Аркадьевич намекал секретарю ЦК на то, что он бы и сам справился с обязанностями директора такого солидного учреждения. Хотя в последующем Арбатов утверждал, что он тогда хлопотал за Яковлева. (С трудом в это верится — хотя бы потому, что Яковлев точно не ходил в друзьях у Арбатова и отзывался об академике довольно пренебрежительно.)

Были и другие варианты.

Почти десять месяцев в ЦК КПСС и Президиуме АН СССР решался вопрос о преемнике Иноземцева. Возможно, все это время там велась закулисная борьба влияний и кандидатов на этот престижный пост. У Президиума Академии наук, судя по всему, были свои кандидатуры, у отдела науки ЦК КПСС могли быть свои. Но окончательное право утверждения на номенклатурную должность директора ИМЭМО оставалось за Секретариатом и Политбюро. К маю 1983 г. из всех кандидатов остался один — Владлен Аркадьевич Мартынов, и. о. директора ИМЭМО. Мартынова поддержали и в Президиуме АН СССР, и в отделе науки ЦК КПСС. В результате именно он и был рекомендован на утверждение Секретариата ЦК КПСС^[133].

И вдруг, совершенно неожиданно для всех, возникает кандидатура А. Н. Яковлева, и высшие цековские инстанции утверждают именно его.

Но так ли уж неожиданно?

Николай Алексеевич Косолапов тогда был старшим научным сотрудником этого института, и он хорошо помнит, как там гадали: кто же придет на смену Иноземцеву? Вот фрагмент моего разговора с ним:

— Драка за директорское место разгорелась нешуточная, причем участвовали в ней и люди малоприятные. Но наши самые умные аналитики вычислили заранее, что возглавит ИМЭМО, скорее всего, Яковлев. Он еще работал послом, а у нас уже предполагали, что именно Александр Николаевич придет к нам на должность директора.

Он не казался для нас чужаком, потому что еще до своего отъезда в Канаду был достаточно известен в научной среде.

— Во-первых, скажите, отчего в числе кандидатов были люди «малоприятные»? А во-вторых, объясните, как это вам удалось вычислить именно Яковлева?

— Институт был бельмом на глазу, он раздражал очень многих, его элементарно хотели разгромить, сделать с ним примерно то же самое, что сделали с Институтом социологии. Мы этого боялись. Что касается второго вопроса, то исходили из следующего. Яковлев отбыл послом два срока, его явно пора было менять. По своему прошлому он подходил под то, чем занимается институт. Высокий партийный статус. Опыт международной работы. Докторская степень. Среди прочих других наши «предсказатели» его имя называли первым.

А вычислил его сначала ныне покойный Владимир Израилевич Гантман, руководивший сектором теории и прогнозирования международных отношений (иногда его называли сектором ситуационного анализа). Я тоже работал в этом секторе. Вторым человеком, угадавшим Яковлева, был Олег Николаевич Быков, тогда заместитель директора института.

Кстати, выбор-то был невелик, не так много людей соответствовало тем требованиям, которые предъявлялись к должности руководителя ИМЭМО^[134].

По словам Николая Косолапова, который спустя три года станет помощником Александра Николаевича в ЦК, появившись на Профсоюзной улице, Яковлев не стал устраивать там никаких революций. Единственное, что он сделал, познакомившись со структурой института, так это преобразовал ряд отделов в исследовательские центры и ликвидировал тот самый «военный» отдел. Это встретило понимание старожилов, а созданные тогда центры, кстати, существуют в ИМЭМО по сию пору.

«По сравнению с Иноземцевым, конечно, был контраст, — сказал мне о новом директоре Косолапов. — Но контраст скорее стилистический, чем содержательный»^[135].

Александр Николаевич на первых же встречах с коллективом дал понять, что намерен сохранить все лучшие традиции, накопленные здесь за предшествующие годы, сберечь атмосферу творческого поиска, свободной мысли. Да и коллектив, кажется, был доволен. С появлением нового директора ученые связывали конец смутных времен, возвращение к нормальной работе. Все знали, что кандидатуру Александра Николаевича внес для утверждения на Секретариате второй человек в ЦК — Михаил Сергеевич Горбачев. А это значит, что у нового директора есть кредит доверия, этот нас в обиду не даст.

Он и не давал, хотя на первых порах, как бы по инерции, горком партии еще пытался отучать докторов наук от «ревизионизма».

Сам Александр Николаевич считал, что за этим стоит лично Виктор Васильевич Гришин. Он якобы еще до Канады приглашал Яковлева на должность второго секретаря МГК, да тот отказался, и вот сейчас Гришин ему мстит.

Однажды горком взялся проверять поступивший «сигнал» о выступлении в ИМЭМО артиста Геннадия Хазанова. По мнению бдительных стукачей, тот позволял себе слишком прозрачные намеки на имеющиеся недостатки, его монологи выходили за принятые рамки, а коли так, то надо обратить внимание на это парткома института, самого же артиста лишить возможности выступать перед столичной аудиторией. Чтобы выручить Хазанова, Яковлеву пришлось обращаться по старой дружбе к помощнику П. Н. Демичева, который ныне занимал пост министра культуры.

Много усилий от него потребовалось, чтобы вернуть доброе имя тем сотрудникам института, которые стали жертвами гришинской комиссии, получили незаслуженные взыскания, подверглись самым разным запретам, в том числе — на выезды в заграничные командировки. Александр Николаевич попросил партком пересмотреть дела ученых, исключенных из партии, получивших выговоры, ставших «невыездными». Конечно, это тут же стало известно горкому партии.

Неожиданной подмогой ему оказался… офицер действующего резерва КГБ СССР полковник Ким Смирнов, назначенный на должность помощника директора по вопросам безопасности. Эту должность «пробил» незадолго до своей смерти еще академик Иноземцев, желая таким образом снять напряжение между ИМЭМО и Лубянкой. И, к счастью, назначили ее исполнять порядочного и умного человека, который во многих делах стал союзником директора, в частности, помог избавить от ярлыка «неблагонадежных» многих ученых — маститых и молодых.

В 1983 году Отдел науки и учебных заведений ЦК КПСС возглавил В. А. Медведев, который в начале 70-х был заместителем заведующего Агитпропом, то есть подчиненным Яковлева. Старые соратники встретились, и Александр Николаевич поведал Вадиму Андреевичу о тех гонениях на институт, которые свели в могилу Иноземцева и которые, хоть и в меньшей степени, мешали теперь жить ему.

Выслушав, Медведев посоветовал коллеге не связываться с Гришиным. Что он при этом имел в виду? Скорее всего, то, что ситуация в верхах оставалась очень неопределенной: Андропов тяжело болел, и было совершенно неясно, кто из членов ПБ станет следующим генеральным секретарем. Гришина в том раскладе называли в числе вероятных претендентов. Обострение отношений с ним грозило в будущем самыми непредсказуемыми последствиями.

Через некоторое время они встретились вновь, и Медведев предложил Яковлеву пост министра просвещения СССР. Кажется, это был неплохой вариант для вчерашнего «ссыльного». Стать членом правительства, войти в состав ЦК…

Александр Николаевич решил посоветоваться с Горбачевым. Он сразу дал понять Михаилу Сергеевичу, что предложение, конечно, лестное и, если партия скажет «надо», он без колебаний ответит «есть», но… Яковлев сделал паузу, развел руками, как бы приглашая Горбачева закончить фразу. И тот ее закончил:

— Но ты уже был заведующим отделом школ и вузов в обкоме, это для тебя пройденный этап. Зачем снова мелки считать и буквари утверждать? Давай не будем спешить.

У Горбачева явно были другие планы на Яковлева.

Александр Николаевич остался на Профсоюзной улице и затем вспоминал эти два года как лучшие в своей жизни. Он опубликовал целый ряд статей. Выпустил несколько книг по внешней политике США, причем все эти тексты достаточно жестко критиковали «американский империализм», особенно доставалось в них президенту Р. Рейгану.

7 октября 1983 года газета «Известия» публикует его большой материал под заголовком «Закусивши удила» — в нем он размазывает по стенкам Рейгана и его внешнюю политику. Через год выходит его книга «От Трумэна до Рейгана: Доктрины и реальности ядерного века» — те же мысли и выводы, только в более развернутом виде.

Статья в «Известиях» даже цековским чиновникам показалась излишне резкой, что отметил на одном из совещаний М. В. Зимянин. Зато присутствовавший на том же собрании Е. К. Лигачев (он стал заведующим Отделом организационно-партийной работы) статью публично поддержал.

За океаном в то время к Яковлеву прочно пристал ярлык — «лидер антиамериканской разрядки».

Сам Александр Николаевич, объясняя свою жесткую позицию по отношению к США, позже писал: «Нарочитое обострение моих рассуждений объяснялось в том числе и тем, что я еще как бы „не остыл“ от примитивной американской антисоветской пропаганды, которая воспитывала в основном только советский патриотизм, то есть работала на укрепление коммунистической идеологии»^[136].

Если «расшифровать» это мудреное высказывание, а также внимательно познакомиться с другими статьями и книгами Яковлева тех лет, то вывод напросится совершенно очевидный: никакой иной идеологии, кроме коммунистической, наш герой тогда не исповедовал. А если и возникали у него какие-то «крамольные» мысли, то исключительно в рамках дозволенного здравого смысла и в соответствии с теми заданиями, которые поступали «сверху».

Это же подтвердил в разговоре со мной и Н. А. Косолапов:

Он был слишком партийный и слишком советский. И в нашем институте вел себя соответственно — как и подобает крупному партийно-научному работнику. Хотя был демократичен, доступен, никакого надувания щек, ровный со всеми. Едва придя к нам, сразу начал работать на перестройку.

— Подождите, как это? Ведь перестройка была объявлена только с приходом Горбачева, весной 1985-го. Вы не ошибаетесь?

— Нет. Через две недели после смерти Брежнева по указанию нового генсека Андропова были созданы две бригады или группы — одна экономическая, другая политическая. Андропов поставил перед ними задачи: экономистам просчитать возможности перехода к элементам рынка, а политикам — подумать над тем, как перейти к многопартийной системе. Экономической группой руководил Николай Рыжков, а политической Михаил Горбачев.

— Я не ослышался насчет перехода к рынку? Разве Андропов, которого многие считают твердокаменным большевиком, мог ставить такую задачу? Единственной его фразой, которая запомнилась, потому что казалась более или менее радикальной, была следующая: «Мы плохо знаем общество, в котором живем».

— Мог. Приватизация. Акционирование. Осторожный переход к рыночным отношениям.

История эта ведет свое начало от Бухарина. Главное противоречие советского общества, советской экономики — это противоречие между плановым хозяйством и здравым смыслом. Теории под план нет до сих пор. Нужно было корректировать план рынком, вот и шли эти споры еще с 20-х годов.

Такой плановой системы, как в СССР, не было ни в одной соцстране. Ни в одной! Ни в Европе, ни во Вьетнаме, ни на Кубе. Централизованная, командная, жесткая и без всякого намека на рынок. Единственным рынком, который был в Советском Союзе, был теневой. Черный.

Хрущев тоже думал об этом. Его совершенно зря выводят каким-то придурком, который только и делал, что сеял под Архангельском кукурузу. А вот вопрос — почему его таким выставляют?

— Почему?

— На мой взгляд, вся история Советского Союза — это борьба между партией и НКВД, а затем КГБ. Хрущев был человеком партии, а не КГБ, за это ему и мстили. А ведь именно Хрущев начал существенное сокращение вооруженных сил. Затем он придумал совнархозы, разделил обкомы на промышленные и сельские, что означало ослабление центра, отнятие части полномочий у Совмина, возможный переход впоследствии к двухпартийной системе. И следующий его шаг — это переход от пятилетки к семилетке. При тогдашней технике семилетка вообще не просчитывалась. Значит, поневоле пришлось бы отдавать что-то рынку. За это его и сняли.

Я еще в середине 70-х годов, бывая на партийно-хозяйственных активах, много раз слышал из уст совминовцев и даже от ребят из Экономического отдела ЦК недоуменные замечания по поводу партийного руководства экономикой. Говорили: все эти партийные постановления об очередных прорывах означают по сумме второй бюджет, то есть они заведомо невыполнимы. Все время вставала проблема — что выполнять? Государственный план, который имел силу закона, или партийно-правительственные постановления? Эти разговоры откровенно велись, например, за кулисами разных высоких собраний, в комнатах президиума, хотя все прекрасно знали, что эти комнаты прослушиваются Лубянкой.

Ведущие экономисты ворчали: «Ну, ребята, мы согласны по воскресеньям ходить к вам в дом политпросвещения и молиться там за коммунизм. Однако не мешайте нам нормально работать в остальные шесть дней недели».

При Андропове начали готовить серьезную программу изменений. Про рынок я уже сказал — этим занималась группа экономистов, которую возглавлял Рыжков. Записку по политической реформе подписал в 1983 году Яковлев, а работали над ней еще двое — Сергей Благоволин, который тогда был заведующим отделом ИМЭМО, и я. Мы там излагали свои соображения — как однопартийную систему превратить в многопартийную.

Конечно, вся эта работа была совсекретной, и записка имела соответствующий гриф.

— Можно с ней ознакомиться?

— Нет. Был единственный экземпляр, и, где он сейчас хранится, мне неведомо. Такие документы не размножались.

— И что же вы там конкретно предлагали?

— Вот что. Надо эту церковную организацию, которая именовалась коммунистической партией, разделить на три партии. Ведь фактически так оно и было — партия состояла из трех крыльев. Одно — сталинисты и неосталинисты, нынешние зюгановцы. Второе — социал-демократы или те, кто ратовал за «социализм с человеческим лицом». И третья, самая многочисленная категория состояла из представителей «болота», из тех, кто пошел в партию только потому, что без партбилета было совершенно невозможно продвинуться по карьерной лестнице, это похоже на нынешнюю «Единую Россию».

— И какая была реакция на эту записку?

— Рабочая. Мы получили заказ на следующее исследование — по НАТО. Обозначить некоторые проекции вперед, лет на тридцать. Уже то, что мы получили следующее задание, означало, что та первая записка пошла в дело.

Уже потом, позже, я узнал о горбачевской реакции. Она была следующей: партию следовало тогда сохранить в существующем виде, ибо она оставалась стержнем политической системы, на ней держалось тогдашнее государство. На чем можно было поддерживать хотя бы видимость государственной дисциплины? Только на партийном уровне. Поэтому Горбачев и держался за партию до последнего^[137].

Александр Николаевич в своей книге тоже упоминает о некоем документе, в котором содержались предложения о реформировании, правда, там речь шла о необходимости создания совместных предприятий. Председатель Совета министров Н. И. Рыжков якобы проявил интерес к этим инициативам, но по разным причинам реализованы они тогда не были.

Еще один важный документ институт подготовил по просьбе Госплана СССР, в нем содержался анализ перспектив советской экономики, причем выводы делались печальные: если все будет идти прежним путем, то в конце ХХ века неминуем глубокий экономический кризис. Когда руководители Госплана ознакомились с этой совсекретной запиской, то их возмущению не было предела. Выводы ученых сочли ошибочными, идеологически неправильными, документ похоронили.

В последние перестроечные годы, когда на Яковлева навесят ярлыки «предателя», «агента влияния», «иуды», ему в числе других «прегрешений» припомнят и то, что, придя в ИМЭМО, он ликвидировал т. н. военный отдел и тем самым, дескать, ослабил обороноспособную мощь страны.

Действительно, в структуре института с давних пор такой отдел был — он назывался «отдел технико-экономических исследований» и занимался выполнением заданий, поступавших из Минобороны. В штате этого закрытого подразделения состояли в основном военные пенсионеры — генералы и полковники разных управлений Генерального штаба. Никто, даже руководители ИМЭМО, толком не знал, чем занимаются эти люди, — такой был режим секретности. Однако новому директору не составило особого труда выяснить: толку от этих ветеранов с большими звездами практически никакого, доступа к серьезной информации они не имеют, а уровень подготовленных ими аналитических материалов ниже всякой критики.

Когда вся картина стала ясной, Яковлев вынес на дирекцию предложение закрыть ОТЭИ, а на его месте образовать Отдел военно-экономических и военно-политических исследований (ОВЭВПИ).

Смысл проведенной А. Н. Яковлевым реорганизации сводился к тому, чтобы, во-первых, объединить в одном месте всю «военную» проблематику, дополнив военно-экономические исследования военно-политическими, во-вторых, сделать эти исследования более прозрачными, т. е. подконтрольными Дирекции, а в-третьих, ликвидировать прямую зависимость от Министерства обороны путем свертывания в Отделе военно-технической проблематики, на разработку которой там не было ни кадровых, ни информационных возможностей. Последнее обстоятельство позволяло отменить надоевший всем и давно изживший себя режим секретности.

Многие в ОТЭИ, да и кое-кто в Институте, полагали, что радикальная реорганизация «военного» отдела — это произвольное и единоличное решение А. Н. Яковлева. С этим мнением решительно не согласен академик В. А. Мартынов, бывший тогда заместителем директора ИМЭМО.

Из воспоминаний В. А. Мартынова:

«Александр Николаевич (Яковлев. — П. Ч.) в своей деятельности советовался и со своими замами, и с ведущими научными сотрудниками. Поэтому предпринятая им реорганизация ИМЭМО… не результат его некомпетентности, а согласованное решение Дирекции. …Преобразование ОТЭИ было важным этапом развития науки и избавления от тех кадров, которые никакого отношения к науке давно не имели. Кроме того, удалось избавиться и от группы генералов и полковников, направленных к нам на работу Министерством обороны. Насколько я был знаком с работой ОТЭИ, к тому времени это было далекое от науки подразделение Института»^[138].

Были, разумеется, и недовольные этой реорганизацией — в основном из числа ветеранов ОТЭИ. В целом они соглашались с тем, что проводимые Отделом исследования надо приводить в соответствие с меняющимся миром, его новыми вызовами. Но не так же резко…

Помогали директору его тесные отношения с Горбачевым, о которых многие знали. Секретарь ЦК не раз обращался в ИМЭМО с просьбами подготовить информационно-аналитические материалы по разным проблемам экономики, политики, социальной сферы. Он часто приглашал Яковлева на Старую площадь — иногда чтобы посоветоваться по тем или иным вопросам, а иногда чтобы просто поговорить. Наверное, Михаил Сергеевич, предполагая возможное развитие событий, хотел лучше узнать Александра Николаевича, прощупать его сильные и слабые стороны. Ведь, как мы вскоре узнаем, события впереди назревали масштабные, команду надо было сколачивать верную.

Их сближению особенно посодействовала поездка М. С. Горбачева в Англию, состоявшаяся в декабре 1984 года. А. Н. Яковлев был включен в официальную делегацию, он не только присутствовал на всех встречах патрона с М. Тэтчер, но и принимал самое активное участие в выработке советских подходов по самым острым вопросам, подготовке материалов для прессы, написанииитогового отчета.

Этот визит вошел в историю как «смотрины Горбачева» на Западе, именно после него Тэтчер заявила, что «с этим человеком можно иметь дело».

Разумеется, за такими словами не стояли надежды на крах коммунизма и развал СССР. Так далеко не заглядывал в то время ни один вменяемый западный политик. Принимавшие Горбачева британцы впервые увидели, что их высокопоставленный московский гость — это не памятник самому себе, не робот, долдонивший несколько заученных догм, не «ястреб», мечтавший похоронить западный мир, а вполне цивилизованный, живой, прилично образованный человек, умеющий, когда надо, улыбаться, а когда надо, твердо отстаивать свои позиции.

Как-то вечером Яковлева в Лондоне нашел Л. Н. Толкунов, недавний главный редактор «Известий», а ныне председатель верхней палаты советского парламента. Сообщил: на годовом собрании Академии наук Александр Николаевич избран членом-корреспондентом. Новость эту шумно обмыли в отеле, где разместились члены делегации.

Правда, на другой день из Москвы пришла другая весть, печальная: умер министр обороны, член ПБ Д. Ф. Устинов. Поэтому сроки визита было решено сократить, досрочно вернуться домой.

Да, череда пышных похорон в те месяцы продолжалась.

Январь 1982 года — уходит М. А. Суслов.

Ноябрь — прощание с Л. И. Брежневым, затем с А. П. Кириленко.

Май 1983 года — из «обоймы» ПБ выбывает А. Я. Пельше.

Февраль 1984 года — похороны Ю. В. Андропова.

Декабрь — минус Д. Ф. Устинов.

Страна привыкла просыпаться под звуки траурных маршей.

После Андропова на пост генерального секретаря был избран К. У. Черненко — тот самый «Костя», который когда-то, будучи, зав. сектором агитации в Отделе пропаганды ЦК приглашал Яковлева к себе на работу после окончания им аспирантуры.

Отношения между ними все эти годы сохранялись ровными, Черненко ни разу не укорил своего приятеля за отказ поработать партийным агитатором, называли они друг друга «Костя», «Саша». Когда Яковлев возглавил академический институт, Черненко часто приглашал его на свои встречи и переговоры с высокими зарубежными гостями, не стеснялся при случае посоветоваться по разным щекотливым моментам международной политики.

По мнению Яковлева, новый генсек был никчемным политиком, человеком малограмотным, типичным делопроизводителем, волею судьбы взлетевшим на партийный Олимп. Но при этом гадостей никому не делал, вел себя тихо, на лавры великого деятеля не претендовал.

Длившееся год его правление не ознаменовалось ничем заметным.

«Кругом мертво. Ни писка, ни визга, ни птичьего пения, ни львиного рычания. Стоячее болото, покрытое ряской. Ни новых идей, ни новых людей», — так обозначил Александр Николаевич то время в своих записях^[139].

Горбачев пытается бросить в эту «ряску» камень. Выходит с предложением провести Всесоюзное совещание по идеологическим вопросам. Хочет на этом совещании выступить с серьезным докладом. Замысел ясен: Михаил Сергеевич, явно готовясь к грядущим битвам за власть, предполагает заявить о себе как о крупном политике. Ведь до недавнего времени его воспринимали лишь как секретаря ЦК, отвечающего за сельское хозяйство. А он претендует на большее.

Оглушительный успех визита в Лондон — это только начало. Теперь следует закрепить его заметным выступлением, из которого все увидят, сколь грамотен он в фундаментальных вопросах марксизма-ленинизма, как умеет свободно и складно излагать свои мысли.

^{Визит Арманда Хаммера в СССР К. У. Черненко, президент и председатель Совета директоров компании «Оксидентал петролеум корпорейшн» А. Хаммер и помощник генсека по международным вопросам А. М. Александров-Агентов во время встречи в Кремле. 4 декабря 1984. [ТАСС]}

Но и коллеги-соперники Горбачева не дремлют, они ревниво отслеживают каждый шаг самого молодого члена Политбюро, нашептывают Константину Устиновичу Черненко про него всякие небылицы. Интриги вокруг трона завязываются нешуточные.

Сформировав команду для подготовки материалов этого совещания (в нее вошли Н. Б. Биккенин, В. И. Болдин, В. А. Медведев, С. А. Ситарян и А. Н. Яковлев), Горбачев стал ее инструктировать. Смысл его рекомендаций сводился к тому, что доклад, с одной стороны, не должен выглядеть как обычная «идеологическая болтовня», но с другой — упаси бог, не должен восприниматься как прямой вызов Черненко и его замшелому окружению.

Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…

Задача была почти непосильная. Горбачеву хотелось сказать что-то новенькое, но что и как, он и сам не знал. Мы тоже не знали. Будучи и сами еще слепыми, пытались выменять у глухих зеркало на балалайку.

Правда, надо заметить, что уже при подготовке предыдущих речей для Горбачева мы постепенно начали уходить от терминологической шелухи, надеясь преодолеть тупое наукообразие сталинского «вклада» в марксистскую теорию. Но делали это через «чистого» Ленина, выискивая у него соответствующие цитаты. И в этом докладе содержались попытки реанимировать некоторые путаные положения нэповских рассуждений Ленина и связанные с ними проблемы социалистического строительства, то есть мы старались как бы осовременить некоторые ленинские высказывания в целях назревшей модернизации страны.

Из этого, как известно, ничего не получилось, да и не могло получиться. […] Мы оказались наивными, продолжая верить в эффективность эзопова языка^[140].

Параллельно с этой группой над проектом доклада работал и Отдел пропаганды, возглавляемый тогда Б. И. Стукалиным. Представленные «пропагандистами» тезисы были выдержаны в самых худших традициях прежних времен — опять заклинания в верности идеалам, восхваления в адрес всепобеждающего учения, призывы бороться с происками ревизионистов.

Яковлев, познакомившись с этим пустозвонством, стал задавать Стукалину разные вопросы, попытался вызвать заведующего отделом на искренний разговор. Однако Борис Иванович был не лыком шит, отвечал, как и подобало чиновнику его ранга:

— Ты, Александр Николаевич, долго жил за границей и, видимо, отстал от наших реалий. А мы далеко продвинулись вперед.

Яковлев удивился: это куда же они продвинулись? Потом решил, что Борис Иванович таким образом его элементарно разыгрывает.

Еще Стукалин сделал прозрачный намек: секретарь ЦК Михаил Васильевич Зимянин с агитпроповским текстом в целом согласен.

Горбачев, когда прочел этот вариант доклада, тоже отпустил в адрес зав. отделом несколько крепких выражений, а в конце резюмировал: «Эти пропагандисты дурачком хотят меня выставить».

Стали думать, как быть дальше. Всем было ясно, что агитпроповский вариант наверняка оказался на столе у генерального секретаря и даже, скорее всего, уже получил одобрение со стороны Черненко. Значит, альтернативный текст может вызвать крайне нежелательную реакцию. Его сочтут вызовом, попыткой внести раскол в слаженную работу Центрального комитета. Со стороны окружения Константина Устиновича подобные разговоры уже доносились. Там очень не хотели возвышения «выскочки» Горбачева. В аппарат были запущены слухи: дескать, далеко не все в Политбюро считают идею проведения идеологического совещания своевременной, а уж если его и проводить, то на уровне генсека.

Но в этой ситуации Михаил Сергеевич проявил характер. Мобилизованные им работники ЦК плюс Яковлев продолжали трудиться над докладом, фактически выбросив в мусорную корзину текст, предложенный Стукалиным. Правда, ничего особенно революционного и свежего и в их варианте не было, кроме тезиса о том, что, решая актуальные социально-экономические проблемы, надо прежде всего думать о человеке, его насущных нуждах. Не бог весть какое откровение, но и оно звучало тогда дискуссионно, вызывало вопросы у тертых аппаратчиков.

Когда проект доклада согласно существовавшим правилам был разослан для согласования всем членам ПБ и секретарям ЦК, то оппозиционно настроенные к Горбачеву партчиновники предприняли новые атаки. По аппарату был запущен новый слушок: дескать, Константину Устиновичу доклад не понравился, потому что в нем слабо отражена роль Центрального комитета в идеологии, недостаточно места уделено достижениям партии в теории и практике, зато слишком масштабно показаны существующие проблемы и задачи. Ставить перед партией задачи мог только генеральный секретарь, а никак не «рядовой» член Политбюро.

Яковлев был в кабинете у Горбачева, когда тому с дачи позвонил Черненко и стал перечислять свои замечания по докладу, как потом выяснилось, сформулированные Р. И. Косолаповым, главным редактором журнала «Коммунист». Завершая свой монолог, Константин Устинович пробурчал:

— Надо ли сейчас проводить такую конференцию? Впереди партийный съезд, и лучше все усилия сосредоточить на его подготовке.

Но тут надо заметить, что этот разговор состоялся накануне открытия запланированной конференции, когда все ее участники уже съехались в Москву. Отмена означала не только очевидный скандал, но и крупное поражение для Горбачева.

Михаил Сергеевич поначалу слушал внимательно, но заметно было, что потихоньку «закипал». Затем взорвался и стал возражать генсеку, причем в неожиданном для меня жестком тоне. Он понял, что практически все слухи, создававшие напряжение вокруг совещания и доклада Горбачева, подтвердились — они нашли свое отражение в замечаниях Черненко^[141].

Горбачев назвал многие высказанные Черненко замечания «надуманными», категорически отказался переносить сроки проведения совещания, а закончив разговор с генеральным секретарем, предложил Яковлеву включить в текст несколько комплиментарных фраз о «выдающейся роли Константина Устиновича».

— Это снимет напряжение, — пояснил он. — Зато никаких высказанных им поправок в доклад вносить не будем.

Черненко в итоге тоже не пошел на явную конфронтацию, только попросил «не делать из конференции большого шума».

В итоге двухдневное Всесоюзное совещание по идеологическим вопросам, несмотря на все препоны аппарата, состоялось. Горбачев выступил на нем с докладом под названием «Живое творчество народа». Там впервые прозвучали слова о необходимости перемен, прозвучали пока с оговорками, с обязательным отсылом к Ленину, но все-таки это был сигнал. А для Горбачева — заявка на стратегию тех реформ, которые вскоре начнутся.

Но с самого верха в СМИ поступило указание: текст доклада, даже в изложении, не публиковать. Только в «Правде» появилась довольно скромная публикация.

И Яковлеву аппарат тоже отомстил: его, директора ведущего идеологического института, «мозгового центра» партии, на совещание пригласить «забыли». Всех других руководителей академических НИИ пригласили, а Яковлева — нет. Горбачев, не обнаружив Александра Николаевича в зале, сильно удивился, затем публично выразил свое возмущение — в адрес тех, кто занимался приглашениями, и на второй день «ошибка» была исправлена. Александр Николаевич сидел в зале, слушал ораторов и… ругал их про себя последними словами.

Все речи выступающих отличались пустотой. Было заметно, что одни не поняли, что было сказано в докладе, другие делали вид, что не поняли, и мололи всякую чепуху из привычного набора банальностей о партийной учебе и агитации. Общая интонация выступающих была явно направлена на то, чтобы пытаться заболтать те положения доклада, которые не очень-то укладывались в общепринятые рамки. А по Москве был пущен слух, что доклад Горбачева слабый и не представляет научного и практического интереса.

Вечером я позвонил Михаилу Сергеевичу и поделился своими впечатлениями. Он согласился и заметил, что «игра идет крупная»^[142].

Что, безусловно, было чистой правдой. До ухода в мир иной К. У. Черненко оставалось всего три месяца. И главным «игрокам» из числа принимающих решения членов Политбюро, и лицам из их ближайшего окружения теперь предстояло сделать выбор: на какую карту они поставят. От этого зависело их будущее. А по большому счету — будущее огромной страны. Очень крупная шла игра…

Из других заметных событий, случившихся с Яковлевым в тот период, надо отметить получение им квартиры в элитном доме на улице Александра Невского. Его соседями стали Б. Н. Ельцин, переведенный из Свердловска в Москву на должность зав. Отделом строительства ЦК, маршал Д. Т. Язов, Г. А. Зюганов — тогда зам. зав. Агитпропом, Л. В. Шебаршин — в то время зам. начальника Первого главного управления КГБ (ПГУ), а впоследствии начальник этого управления, то есть внешней разведки, и целый ряд других высших советских руководителей.

Еще одним важным обстоятельством, сыгравшим впоследствии большую роль в судьбе нашего героя, стала его дружба с В. А. Крючковым. Яковлев утверждал, что это Владимир Александрович настойчиво лез к нему в друзья, всячески проявлял свое благорасположение, оказывал знаки внимания. Но, судя по всему, и самому Александру Николаевичу льстило то, что он находится в доверительных отношениях с начальником ПГУ, может в любой момент приехать в «лес», то есть в Ясенево, где сразу за МКАД располагается штаб-квартира внешней разведки, пропустить стаканчик виски с генералом, поговорить с ним о том о сем.

Превратились в традицию их совместные посещения сауны, регулярные созвоны по разным поводам. Владимир Александрович, по воспоминаниям Александра Николаевича, во время этих встреч и разговоров всегда вел себя как «настоящий демократ», подчеркивал свое уважение к Горбачеву, ругал «ретроградов» в своем ведомстве и, в частности, поносил последними словами «душителей свободы» из 5-го «идеологического» управления КГБ СССР.

Яковлев все это принимал за чистую монету.

Обладавший огромными возможностями для получения самой разной информации Владимир Крючков уже тогда прекрасно понимал, что дни Черненко сочтены. И дальновидно поставил на Горбачева. При этом он хорошо знал о тех дружеских отношениях, которые сложились между Михаилом Сергеевичем и Александром Николаевичем, а потому счел за самое правильное заранее обзавестись верным союзником.

Крючков уже тогда стал одним из участников начавшейся «крупной игры». Придет время, и он сделается участником ключевым.

Некоторые даже серьезные историки считают, что в марте 1985 года с кончиной К. У. Черненко вопрос о преемнике не стоял. Мол, в СССР давно и прочно было заведено так: первое лицо всегда сменяет человек, занимавший следующую ступень в партийной иерархии, или, иначе говоря, тот функционер, который вел заседания Секретариата ЦК. А раз так, то кресло генсека автоматически доставалось М. С. Горбачеву.

Это и так, и не так.

Скрытая борьба между членами Политбюро продолжалась постоянно. Все они внимательно следили друг за другом: кто какую награду получил, с какой речью выступил, какое место на трибуне Мавзолея занимает, с кем и против кого дружит… Если Горбачев снискал симпатии у западных лидеров, то это еще не означало, что он пользовался единодушной поддержкой у коллег по ПБ. Напротив, его чрезмерная активность явно раздражала ветеранов — таких, как глава московской партийной организации Гришин или главный ленинградский коммунист Романов.

Маятник мог качнуться в любую сторону. Все было очень неопределенно, очень зыбко.

Ясность существовала лишь с тем, что Константин Устинович Черненко долго не протянет.

А потому еще задолго до его ухода из жизни в недрах Центрального комитета развернулась подковерная борьба. И надо сказать, А. Н. Яковлев принял в ней самое непосредственное участие.

^{Член-корреспондент РАН Анатолий Громыко на конференции, посвященной 90-летию его отца А. А. Громыко. [ТАСС]}

Опытный, переживший пятерых генсеков министр иностранных дел А. А. Громыко, узнав о том, что Александра Николаевича назначают на пост директора ИМЭМО, порекомендовал своему сыну Анатолию обязательно нанести ему визит. И пояснил: «Это толковый человек».

Присутствовавшая при разговоре супруга министра добавила: «Толя, это милейший человек, я подобных среди наших послов не встречала. Каждый раз, когда мы пролетали в Нью-Йорк через Канаду, он нас обязательно встречал в аэропорту и целовал мне ручку. Обязательно передай от меня привет Александру Николаевичу»^[143].

Сразу обратим внимание на эти характеристики: «толковый человек», «милейший человек». Потому что пройдет совсем немного времени, и тот же Громыко совсем другими словами станет оценивать Яковлева.

Однако Анатолий не сразу, а только в феврале 1985 года сподобился посетить здание института на Профсоюзной улице, где директорствовал Яковлев. И ехал он к нему не просто с визитом вежливости, а со вполне конкретным предложением.

Директор института встретил его радушно. Предложил не только чашку кофе, но и рюмку коньяка. Впрочем, о том, что происходило в дальнейшем, пусть расскажет сам Громыко-младший:

Яковлев производил впечатление человека, прочно стоящего на земле, готового внимательно слушать собеседника. Это не был интеллигентный Иноземцев, это был прошедший огонь, воду и медные трубы бывший партийный аппаратчик, за время работы послом навсегда расставшийся с чванливостью и надменной манерой вести беседу с подчиненными. Он был небольшого роста и чем-то внешне напоминал, во всяком случае мне тогда так показалось, того батьку Махно, которого показывали нам в советском кино. Только батька воспевал анархию, а Яковлев долгие годы прославлял советскую власть и социализм. […]

— Александр Николаевич, я пришел как по академическим делам, так и обсудить один весьма щепетильный вопрос, от решения которого зависит очень многое в дальнейшем развитии нашего общества. Мы живем словно в дурном сне, чистого неба над головой нет, грустные события следуют одно за другим. Меня это пугает.

Яковлев напрягся, откинулся на спинку кресла, его круглое лицо, однако, сохраняло спокойствие. Я обратил внимание на его сидевшие глубоко в глазницах, как пулеметы в амбразурах, темные глаза, над ними нависали густые брови. «Почти как у Брежнева», — подумал я. Постреливая своим цепким взглядом, он смотрел на меня, ожидая, что я скажу дальше, а я ждал его реакции.

Я вспомнил, как в конце 70-х, в этом же рабочем кабинете, после Пленума ЦК КПСС, сказал Иноземцеву, что доклад Суслова в теоретическом плане находится на уровне политшколы. Николай Николаевич, человек вовсе не робкого десятка, стал вдруг молча показывать мне на телефоны, потолок и стены, всем своим видом демонстрируя недовольство моим легкомыслием.

Затянувшееся молчание нарушила секретарша, входившая в кабинет с угощением. Я понял, что Яковлев, как и Иноземцев, не будет откровенно беседовать в кабинете, напичканном средствами электронной связи. Как говорится, «береженого Бог бережет».

— Анатолий Андреевич, — заметил он, — судьба нашей страны волнует всех. Когда я служил во время войны в морской пехоте, у нас не было растерянности, все понимали — решается судьба страны. Я, знаете ли, привык к опасностям. А когда меня ранило, на излечении в тылу о многом передумал. Была тогда очень сильная вера в партию коммунистов. С тех пор много воды утекло.

Мы обсудили дела институтские, наметили области дальнейшего научного сотрудничества. Наша встреча шла к концу, похоже было, что откровенной беседы так и не получится.

— Не могли бы вы подбросить меня до центра, моя машина, к сожалению, занята, — сказал он.

— Не только до центра, но и по любому адресу, — ответил я.

Когда мы вышли на улицу, предложил Яковлеву пройтись, он охотно согласился. По запорошенной снегом дорожке мы ушли вправо от главного входа ИМЭМО, миновали стоянку автомобилей и подошли к соседнему дому-хрущевке. Я посмотрел на его адресную табличку, на ней было написано: «Профсоюзная, 25».

— Александр Николаевич, — сказал я, — не буду ходить вокруг да около. Скажу сразу — надо сделать все, чтобы закончилась полоса неурядиц на самом верху. Стране нужен сильный руководитель. Состояние Черненко плохое, надеяться на его выздоровление не приходится. Сейчас идет активная работа по приходу к власти нового человека.

— Подождите, подождите, — сказал Яковлев. — Вы на эту тему с Андрей Андреевичем разговаривали?

— Нет, — ответил я. — Считаете, надо?

Наступил момент, когда Яковлеву отмалчиваться было нельзя, и он быстро среагировал.

— Надо! Надо сделать все, чтобы страна вышла из маразма, в котором она очутилась. Необходимы активные действия. Не буду скрывать, я считаю Горбачева тем человеком, который лучше других понимает все трудности и наиболее подходит для работы на должности генерального секретаря. Вы, я вижу, тоже так считаете.

— Да, однозначно.

— Сейчас запутанная ситуация, — заметил Яковлев. — Нужна осторожность. Поговорите с отцом, он человек мудрый, спросите, нужна ли здесь моя помощь?

— Договоримся так, — сказал я, — я поговорю с отцом, а вы — с Горбачевым, и при следующей встрече обменяемся мнениями. Чем конкретнее они будут, тем лучше. Надо уяснить перспективу.

— Анатолий Андреевич, перспектива одна — кого на Политбюро Громыко выдвинет, тот и будет следующим генсеком. Какие у вашего отца планы?

Я принял решение ни в коем случае не связывать нашу беседу с «планами отца», так как в борьбе за власть были возможны неожиданные повороты.

— Александр Николаевич, я встречаюсь с вами без подсказок. Мое мнение — Горбачев хорошо знает проблемы страны, Громыко разбирается в международных делах. 28 лет работы министром, к тому же ему идет 76-й год, отец мог бы поработать на посту, не требующем такой мобильности.

— Об уходе Громыко не может быть и речи, его авторитет огромен. Он мог бы пойти на пост главы государства.

Когда Яковлев закончил высказывать свои соображения, я заметил:

— Давайте договоримся о следующем. О нашем разговоре я расскажу отцу. Не знаю, какой будет его реакция. Вы переговорите с Горбачевым. Затем снова встретимся.

Яковлев согласился.

Я подвез Яковлева до центра, когда мы расставались, вспомнил слова отца: «К Горбачеву не ходи». Почему он так сказал? В целях конспирации, или у него были другие причины? Только сам Андрей Громыко мог ответить на эти вопросы. Только он мог принять в полном смысле слова историческое решение. В этот же день вечером я приехал в Заречье.

После ужина мы с отцом вышли на улицу. За нами последовали тени охранников. И хотя на них никогда не было ни погон, ни кокард, я знал, что все они — офицеры КГБ из девятого управления, отвечавшие за безопасность.

— Что нового? — спросил отец. Прежде чем начать разговор, я подумал: «Стоит ли игра свеч?» В душу вдруг закралось сомнение. Неужели даже в преддверии кончины Черненко вопрос о его замене никем в официальном порядке не обсуждается? Я наконец решился:

— Отец, у меня была встреча с директором ИМЭМО Яковлевым. Мы оба пришли к мнению, что в стране сложилась критическая ситуация. Во всю силу встает вопрос, кто придет на смену Черненко. Яковлев высказался за Горбачева, я, отец, тоже… за Горбачева.

— У Яковлева с Горбачевым хорошие отношения?

— Да, хорошие.

— Ты уверен?

— Уверен.

— Основания?

— Вся Академия об этом говорит. Яковлев сам вызвался переговорить с Михаилом Сергеевичем.

— О чем?

— Он готов, если в этом есть необходимость, играть роль контакта между вами.

— Через тебя?

— Да. — И тут отец произнес короткий, но выразительный монолог:

— Толя, никому в жизни я никогда не завидовал, не участвовал ни в одной интриге, старался со всеми поддерживать ровные отношения. […]

— В нашем государстве столько работы, что совмещение двух постов превратилось просто в чванство. Считаю, что генсек должен руководить партией, Предсовмина — правительством, а Председатель Президиума Верховного Совета — Советами. Почему бы не дать знать, что этот пост тебя устраивает?

— Хорошо. Ты с Яковлевым переговори, выскажи это предложение от себя.

— Яковлев считает, что кого ты на Политбюро поддержишь, тот и будет генеральным.

— Я Горбачева не только поддержу, но и выдвину.

Мы пошли к даче. Быстро холодало. Пышные снежинки падали на мерзлую землю. Было тихо, и с окружной дороги доносился гул автомобилей. Вскоре я уехал домой с наказом вновь встретиться с Яковлевым^[144].

Через несколько дней Анатолий Громыко вновь встретился с Яковлевым. Он поведал ему о своем разговоре с отцом и о том, что тот готов поддержать кандидатуру Горбачева.

Александр Николаевич тоже выложил на стол свои козыри:

— Я говорил на эту тему с Михаилом Сергеевичем. Он признателен Андрею Андреевичу за поддержку. Более того, он тоже считает, что лучшей кандидатуры на пост председателя Президиума Верховного Совета нет. Если ваш отец согласится, то Горбачев внесет предложение об избрании его на этот пост.

На этом они расстались, пообещав друг другу вновь увидеться, если возникнет необходимость.

Но развязка наступила молниеносно. 10 марта 1985 года Черненко скончался. […]

Уже на следующий день, 11 марта, собирается Политбюро. На повестке дня стоит один вопрос — избрание Генерального секретаря партии. Это заседание стало историческим, так как на нем было принято решение, открывавшее КПСС и Советскому Союзу дорогу в новый мир политической демократии и демократического социализма. К власти в лице Горбачева шло новое поколение руководителей.

Об этом заседании Политбюро ходило множество противоречивых версий. Заседание описывали то как острую схватку между Горбачевым и Гришиным, Горбачевым и Романовым, то как формальность, когда все наперед хотели обеими руками проголосовать за Горбачева. Не верю ни в первое, ни во второе. […]

Вернемся к фактам, во всяком случае к тем, которые известны мне. Горбачев занимал сильные позиции в Секретариате ЦК КПСС, но не в Политбюро. Здесь у него было противников более чем достаточно: Гришин и Романов сами претендовали на должность генсека, особенно последний. Отнюдь не горели желанием видеть Горбачева руководителем партии председатель Совмина Тихонов, Щербицкий и Кунаев. Выжидал Алиев. В этой обстановке неопределенности никто из них не хотел рисковать и высовываться первым.

Первые несколько дней я не мог застать отца ни на даче, ни на работе в кабинете, куда несколько раз звонил. Встретился с ним только через неделю. Первым делом спросил:

— Расскажи, как прошло заседание Политбюро? Ты выступил? Почему об этом заседании не пишут, а сообщают только о Пленуме?

— Я не просто выступил, а сразу же, как Горбачев его открыл, не раздумывая ни секунды, встал и сказал: «Предлагаю Генеральным секретарем ЦК КПСС избрать Михаила Сергеевича Горбачева». Затем очень кратко его охарактеризовал. Весь смысл моего выступления сводился к тому, что другой приемлемой кандидатуры у нас нет.

Меня первым поддержал Чебриков. Никакой полемики или дискуссии у нас не было. Политбюро единогласно проголосовало за Горбачева. Если бы я промедлил, могли возникнуть проблемы. В таких ситуациях тот, кто выдвигает кандидатуру первым, многим рискует, если она не проходит. А тот, кто отмалчивается и согласно кивает головой, не рискует ничем. Вот, собственно говоря, и все.

— Значит, поддержали все?

— Да, все, но были и бледные лица, и обмен украдкой недоуменными взглядами. Я все это видел, когда говорил. У меня большой опыт оценки настроений тех, с кем я проводил дипломатические встречи. Случалось и так, что по выражению лица собеседника я понимал, будет ли мой партнер упорствовать или пойдет на компромиссы^[145].

Анатолий Черняев в своих дневниках подробно пересказывает речь Громыко на состоявшемся в тот же день пленуме ЦК. И изумляется, отчего именно он, министр иностранных дел, а не председатель правительства Тихонов, не старожилы ПБ Романов или Гришин, оказался инициатором выдвижения на пост генсека. Конечно, откуда ему было знать о тех закулисных играх, которые предшествовали этому дню и о роли А. Н. Яковлева.

Андрей Андреевич вышел на трибуну и стал говорить «без бумажки», что сразу удивило всех присутствующих. Когда он назвал фамилию Горбачева и предложил избрать его генеральным секретарем, зал взорвался овацией — «сравнимой с той, которая была при избрании Андропова (и ничего похожего на кислые аплодисменты, когда избирали Черненко). Овация шла волнами и долго не успокаивалась»^[146].

Министр иностранных дел рассказал участникам пленума о том, как утром на заседании Политбюро все единогласно поддержали кандидатуру Михаила Сергеевича. А далее объяснил, чем вызвано такое единодушие:

У него огромный опыт партийной работы — на обкомовском уровне и здесь, в Центре. И он проявил себя блестяще. У него глубокий и острый ум, умение отделить главное от второстепенного. Ум аналитический. Каждый вопрос он раскладывает по полочкам, чтоб видеть все его составные части. Но не для того, чтобы они там лежали. Он умеет обобщать и делать выводы. Его отличает принципиальность. Он человек принципов и убеждений. Он умеет отстаивать свое мнение, даже если это кому-то может быть и неприятно. И выражает это мнение прямо, без обиняков. Но всегда во имя линии партии и для проведения этой линии. Это и есть партийный подход — все оценки с точки зрения партии.

Он прям с людьми, и, если ты настоящий коммунист, ты уходишь удовлетворенный от него, хотя, может быть, он и наговорил тебе чего-то не по душе. Он умеет находить общий язык с разными людьми — во имя дела. Скажу, продолжал Громыко, о своей области. Михаил Сергеевич, как только появился в Политбюро, сразу обратил на себя внимание умением видеть суть вопроса в том, что, казалось, совсем не его сфера, он с ней был незнаком (т. е. международной политикой). И оценки показали, что он не из тех, для которых существует только два цвета: белый и черный. Он показал, что умеет выбирать и промежуточные цвета ради достижения цели.

И еще одно. На Западе спят и видят отыскать в нашем руководстве трещины, столкнуть лбами членов руководства… Нашептывают, сплетничают, клевещут. Мы не дадим им удовольствия видеть что-либо подобное. Выбор Горбачева — свидетельство нерушимого единодушия в нашем руководстве.

Для него святое дело — оборона и бдительность. В нынешней обстановке это — святая святых.

И еще одно. Его эрудиция, почерпнутая из его образованности и из опыта работы, что тоже очень важно. Она очень пригодится ему на посту Генерального секретаря. Словом, мы имеем перед собой государственного человека, достойного занять этот пост в столь ответственный для страны момент. […]

Загадкой для меня (думаю, и для многих) осталось — почему Громыко? Он вроде как исподволь намечал программу деятельности нового Генсека. Но это — пшик. Главное, что таким образом он был представлен партии как инициатор выдвижения Горбачева. Что этим хотели сказать? Или — что от этого хотел получить Громыко, сделав так, чтобы именно он, а не премьер-министр, не кто-либо из «партийных» (и государственных) членов ПБ выступили в этой роли? Укрепить свое нынешнее положение? Сохранить монополию на внешнюю политику, которую заполучил при Черненко? Закинуть удочку насчет «повышения» — на должность премьера или председателя Президиума Верховного Совета?^[147]

Ответ на эти вопросы Черняев найдет очень скоро. Ибо Горбачев, став главным человеком в партии (и в стране), сдержит слово, назначит Громыко председателем Президиума Верховного Совета, то есть формально — главой государственной власти, а на самом деле — «свадебным генералом», человеком, который представительствовал, но ничего не решал. Громыко на старости лет хотел этого, и он это получил.

Получит «свое» и другой участник этой интриги, А. Н. Яковлев, только чуть позже.

Глава 5. Десятый подъезд

— Ну, что, Александр Николаевич, в науке ты преуспел. Знаю, знаю — написал хорошие книги, стал членом-корреспондентом академии. И академиком будешь, все правильно. Но не пора ли решать более крупные задачи? — Генеральный секретарь встал из-за стола, подошел к окну, рассеянно глянул, что там, за стеклом.

Было лето, июль, ярко светило солнце. И Горбачев под стать погоде пребывал в отличном расположении духа. Он недавно вернулся из поездки по Украине, это был второй после Ленинграда визит генсека за пределы столицы, принимали его восторженно.

Опять повернулся к Яковлеву, который сидел за приставным столиком и тоже слегка щурился от солнечных лучей, проникавших в кабинет.

— В Киеве и Днепропетровске товарищи выражали готовность поддержать те перемены, которые мы задумали. Надо кончать с застоем — и в экономике, и в социальной сфере. И в партии, конечно. Но работа предстоит невероятно большая и трудная. Только команда единомышленников справится. Если соберем такую команду, тогда есть шанс — и у партии, и у страны. А нет, значит, весь пар снова уйдет в свисток. Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили в Канаде?

Яковлев едва заметно кивнул. Улыбнулся.

— Как не помнить, Михаил Сергеевич. Слава богу, с памятью у меня пока все хорошо.

— Ты, Саша, понимаешь, что именно нам выпал исторический шанс — сделать мощный рывок вперед, раскрыть те неисчерпаемые резервы, которые таит в себе социализм, дать людям надежду на другую жизнь?

— Надежду? — переспросил Александр Николаевич. — Или все-таки саму эту другую жизнь?

— У нас такая страна! — с пафосом, как будто не услышав его, продолжал Горбачев. — Такие замечательные люди! Да богаче нас никого в мире нет. История нам не простит, если мы профукаем этот шанс.

Яковлев прекрасно понимал, что его пригласили сюда, в этот кабинет, не для того, чтобы просвещать по поводу природных и человеческих богатств Советского Союза. Он давно был готов к такому разговору, ждал его. Понимал: вот сейчас, произнеся эти ритуальные фразы, Михаил Сергеевич назовет его новую должность. Однажды — было это на одной из цековских дач, когда работали над очередным постановлением и вечером остались наедине, — Горбачев то ли в шутку, то ли всерьез сказал: «А не пойти ли тебе ко мне в помощники? Помощник генерального секретаря — это по статусу как заведующий отделом, а по возможностям бери еще выше — почти как член Политбюро». Александр Николаевич тогда перевел разговор в шутку, мол, слишком задиристый у меня характер, чтобы такую работу выполнять, вы меня на второй день прогоните. Посмеялись…

Горбачев вдруг стал серьезным: сжатые губы, враз похолодевшие глаза.

— Есть мнение, чтобы ты возглавил Отдел пропаганды Центрального комитета. Дело тебе знакомое. Но вести его надо будет по-новому. С учетом тех задач, которые мы с тобой много раз обсуждали. Там сейчас на хозяйстве Стукалин Борис Иванович, но мы уже подыскали ему другую работу, поедет послом в Венгрию, останется членом ЦК.

Александр Николаевич не выразил ни радости, ни огорчения. Только согласно кивнул. Кто знает, возможно, он рассчитывал получить сегодня более высокий пост? Но и хозяин главного кабинета тоже знал, как следует закончить этот разговор:

— Мы только начинаем свои великие дела. Впрягайся. Все у нас с тобой впереди.

Ни для кого не было секретом, что должность директора ИМЭМО для Яковлева проходная, что он на короткой ноге с Горбачевым, пишет для него доклады и записки, участвует в его заграничных вояжах. А Горбачев еще до своего взлета на главную высоту уже виделся опытным людям как будущий глава партии и государства.

Много спекуляций есть по поводу того, как к Михаилу Сергеевичу относился Юрий Владимирович. Одни считают, что именно Андропов был главным инициатором перевода Горбачева из Ставрополя в Москву и затем заботливо опекал самого молодого члена ПБ. По мнению других, Андропов вовсе не видел его своим преемником и якобы не раз пренебрежительно отзывался о деловых и моральных качествах Горбачева.

Факты и документы говорят о том, что сам Михаил Сергеевич, прошедший обучение не только на юрфаке МГУ, но и в высших партийных сферах, прекрасно овладевший искусством аппаратной борьбы, став секретарем ЦК по вопросам сельского хозяйства, ничем не выдавал своих амбиций, вел себя скромно, как и подобает самому неопытному члену ПБ, вначале всячески подчеркивал верность «дорогому Леониду Ильичу», затем готовность надежно служить «дорогому Юрию Владимировичу».

В пору недолгого правления Андропова если он и позволял себе «высунуться», то это были некоторые кадровые перемещения, сделанные по его инициативе и, быть может, та самая поездка в Канаду.

Зато с появлением на посту генсека К. У. Черненко Михаил Сергеевич явно осмелел. Во-первых, он к тому времени уже набрал приличный аппаратный вес, обзавелся серьезными союзниками. Во-вторых, новый руководитель по всем показателям сильно уступал Андропову, да и не жилец он был.

Горбачев еще в 1984 году сделал ряд сильных ходов. Я уже упоминал о том, как в декабре он возглавил делегацию Верховного Совета СССР, которая побывала с государственным визитом в Великобритании. В состав делегации помимо других депутатов был включен А. Н. Яковлев.

Много позже всякие не очень умные «конспирологи» станут говорить, что именно тогда Запад решил сделать ставку на молодого и энергичного лидера, а затем предпринял все, чтобы тот пришел на смену Черненко. Правдой в этих рассуждениях является только то, что западные страны действительно с интересом приглядывались к Горбачеву, особенно после его поездки в Канаду и тех оценок, которые ему дал П. Э. Трюдо. И еще верно, что в ходе британского визита «проницательная тигрица» (так Александр Николаевич назвал Маргарет Тэтчер) сказала: с этим человеком можно иметь дело.

А разве она могла сказать иначе после всех тех встреч — формальных и неформальных, — когда светские беседы перемежались с острыми диалогами по самым актуальным, самым болезненным проблемам мировой политики? Говорили о войне в Афганистане, об опасности ядерного противостояния, о «железном занавесе», об американских крылатых ракетах, размещенных поблизости от границ СССР, о сотрудничестве в области культуры, о преследовании диссидентов…

И всегда — это особо отметил Яковлев, когда писал свои мемуары, — глава советской делегации вел себя безупречно:

Ни разу не впал в раздражение, вежливо улыбался, спокойно отстаивал свои позиции. Переговоры продолжали носить зондажный характер до тех пор, пока на одном из заседаний в узком составе (я присутствовал на нем) Михаил Сергеевич не вытащил из своей папки карту Генштаба со всеми грифами секретности, свидетельствующими о том, что карта подлинная. На ней были изображены направления ракетных ударов по Великобритании, показано, откуда могут быть эти удары, и все остальное.

Тэтчер смотрела то на карту, то на Горбачева. По-моему, она не могла понять, разыгрывают ее или говорят всерьез. Пауза явно затягивалась. Премьерша рассматривала английские города, к которым подошли стрелы, но пока еще не ракеты. Затянувшуюся паузу прервал Горбачев:

— Госпожа премьер-министр, со всем этим надо кончать, и как можно скорее.

— Да, — ответила несколько растерянная Тэтчер^[148].

Разумеется, эта секретная карта не являлась «домашней заготовкой» лично Михаила Сергеевича, такие вещи в то время делались только по согласованию с генеральным секретарем, министром обороны, председателем КГБ. Но, видимо, это и был тот ключевой момент в переговорах, после которого «железная леди» молвила: «Безусловно, это человек, с которым можно иметь дело. Он очень понравился мне — и, хотя можно не сомневаться в его полной преданности советскому строю, он все же готов слушать, вести настоящий диалог и думать собственным умом»^[149].

Мир действительно устал к тому времени от пребывания в бесконечном страхе перед угрозой взаимного ядерного уничтожения. Кто-то должен был сделать первый шаг на пути к разрядке, и такой шаг сделал советский гость. Кстати, тем самым набрав еще одну солидную порцию очков в свою пользу в глазах других мировых лидеров.

Поездка с Горбачевым в Лондон, участие Яковлева в подготовке материалов идеологического совещания, его роль в тайных переговорах с Громыко — все это шло в актив будущему «архитектору перестройки».

Надо было только набраться терпения и дождаться своего часа.

«Его час» наступил летом 1985 года. Александр Николаевич Яковлев утвержден заведующим Отделом пропаганды ЦК КПСС. Спустя двенадцать лет он «со щитом» вернулся в тот самый десятый подъезд, откуда так бесславно был выдворен недоброжелателями.

Из дневниковых записей А. Черняева:

5 июля 1985 г.

Сашка Яковлев на сегодняшнем заседании ПБ сделан зав. Отделом пропаганды. «Реваншировал» он всех своих врагов… Особенный кукиш получился Демичеву. Звонил мне. Говорил о «сотрудничестве», даже просил помощи при начале — хитрит, льстит, потому что рад, а впрочем, и я тоже что-то сделал, чтобы справедливость в отношении него восторжествовала. Но дело ему предстоит ох! какое трудное^[150].

Кстати, утвердили Яковлева на том заседании Политбюро без всяких проблем. И особенно активно поддерживал его кандидатуру министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко.

Десятый подъезд в комплексе зданий ЦК на Старой площади был хорошо знаком всем московским редакторам. Там располагался Отдел пропаганды. В отделе проходили собеседования с кандидатами на редакторские должности, туда приглашали провинившихся для внушений, там собирали нашего брата, чтобы мы выслушали из уст начальства установки насчет того, как освещать текущую жизнь согласно последним партийным директивам.

В десятый подъезд следовало являться с паспортом и партбилетом. На входе обычно и тот, и другой документы придирчиво проверяли прапорщики или офицеры, несшие службу по охране этого важного объекта. Потом ты на лифте поднимался на нужный этаж, шел по пустому коридору в нужный кабинет. Коридор почему-то всегда был пуст. Ковровая дорожка, оставшаяся, по-видимому, еще со сталинских времен, скрадывала звук шагов. У новичка вся эта казенная обстановка невольно вызывала робость,казалось, что вот сейчас откроется одна из дверей и оттуда выйдет сам Михаил Андреевич Суслов или Михаил Васильевич Зимянин, хотя, если честно, тот и другой занимали кабинеты в другом подъезде и другом здании — там, где сидели секретари ЦК.

А здесь самым главным был заведующий отделом. В ту пору, когда меня, аспиранта АОН при ЦК КПСС, затем главного редактора еженедельника «Собеседник», а впоследствии члена редколлегии «Правды», приглашали в десятый подъезд, отделом руководили Б. И. Стукалин, А. Н. Яковлев и сменивший его Ю. А. Скляров.

А зачем меня туда приглашали? В аспирантскую пору, когда работал над диссертацией об освещении войны в Афганистане западными СМИ (диссертация, естественно, была закрытой, под грифом «ДСП»), вызывали для того, чтобы привлечь к разного рода контрпропагандистским акциям, например написанию «Белой книги», обличающей американский империализм.

Летом 1985 года звонок из приемной заместителя заведующего отделом В. Н. Севрука: Владимир Николаевич приглашает вас на беседу.

Севрук курировал все СМИ, имел репутацию крутого государственника и партийного ортодокса. Его побаивались. Однако ко мне он, похоже, относился с симпатией, и тому была одна веская причина: я отработал год в Афганистане, удачно (как ему казалось) совмещая обязанности советника от ЦК ВЛКСМ и корреспондента «Комсомолки», а завершив эту долгую и непростую командировку, продолжал время от времени наведываться в Кабул и писать в газеты статьи, освещавшие то, что происходило в афганских горах. Севрук же буквально болел афганской темой, он был искренне убежден в правильности нашего военного вторжения в эту страну и фанатично верил в то, что наше присутствие поможет афганцам построить если не социализм, то что-то на него похожее. Иначе говоря, понятие «интернациональный долг» было для Владимира Николаевича не пустым звуком.

Забегая вперед, скажу, что судьба очень жестоко наказала партийного работника за это заблуждение. Его сын Сергей, фотокорреспондент АПН, во время одной из своих многочисленных командировок в Афганистан был тяжело контужен, перенес затем ряд сложных нейрохирургических операций и в итоге скончался, будучи совсем молодым. Севрук так и не смог оправиться после этого тяжелого удара, к концу 80-х он сильно сдал, был отправлен из ЦК в газету «Известия» на должность заместителя главного редактора, а после августовского путча и вовсе пропал, говорят, вернулся в свою родную Беларусь.

Но тогда, летом 85-го, он еще находился на самой вершине своего могущества. Я шел в десятый подъезд, даже не догадываясь о том, какой неожиданный разговор мне предстоит. До окончания аспирантуры оставался год, я был увлечен работой над диссертацией, днями напролет просиживал в «спецхране», анализируя статьи из западных газет и журналов, тексты перехваченных радиопередач. Заодно совершенствовал свой английский. Но, как вскоре выяснилось, у Севрука на меня были другие виды.

Зам. зав. Отделом пропаганды, едва я вошел в его похожий на пенал кабинет, поднял голову от заваленного бумагами и книгами стола и вместо приветствия ехидно спросил:

— Ну, как там учеба в академии? Уже всех секретарш перетрахал, или кто-то еще остался?

— Как можно? — Я сделал обиженное лицо. — Огромный объем работы. Лекции, семинары…

— …Практические занятия. Ты мне тут сказки не рассказывай. Не забывай, где находишься. Знаем мы, чем вы там занимаетесь. — Он смачно дожевал румяное яблоко, прицелился огрызком в меня, но передумал, бросил его в корзину и продолжил уже серьезно: — Тут у нас есть мнение. Хватит тебе штаны за партой протирать. Как ты отнесешься к тому, что мы тебя рекомендуем на пост главного редактора «Собеседника»?

Честно сказать, услышав это, я обомлел. Большого труда стоило не выдать своей радости. Первый в стране цветной еженедельник начал выходить совсем недавно, формально — как приложение к «Комсомолке», но это было вполне самостоятельное издание — со своей редакцией, помещением и тиражом почти в полтора миллиона экземпляров. Возглавить такую газету? Вот это сюрприз. Но как же с аспирантурой? Ведь еще год надо учиться, потом защищать диссертацию.

— А с академией мы договоримся, — прочитал мои мысли начальник. — Кандидатский минимум ты уже сдал. Диссертацию допишешь, как говорится, без отрыва от производства.

Если в этом здании говорили «мы тебя рекомендуем», это означало, что решение уже принято. Исходившие отсюда «рекомендации» никто не мог подвергнуть сомнению или, упаси бог, ослушаться их. Так что через неделю бюро ЦК ВЛКСМ утвердило меня редактором, и главный комсомольский секретарь приехал на Новослободскую улицу представлять нового шефа коллективу.

Так я вошел в число «номенклатурных работников» — им по должности полагались правительственная связь, черная «Волга» с двумя сменными водителями и еще целый ряд заметных привилегий. Но зато и работать пришлось, особенно на первых порах, без выходных, по пятнадцать часов в сутки. Потому что и главный редактор, и его команда планку изначально подняли очень высоко: сделать наш еженедельник самым читаемым, самым популярным среди молодежи.

Скорее всего, В. Н. Севрук уже скоро пожалел о своем кадровом решении. Потому что «Собеседник» слишком часто выбивался из того ряда газет, которые, по мнению зам. зав. отделом, были «правильными», отражали лично его точку зрения на то, какой должна быть перестройка, а за какие границы заходить нельзя. Мы же, поверившие в обновление, торопились навсегда покончить с формализмом, которым грешил комсомол, с показухой, казенщиной, мы поверили в то, что гласность и свобода — это отныне навсегда, что нет теперь закрытых тем, нет никаких запретов на правду.

Владимиру Николаевичу это далеко не всегда нравилось.

Он меня воспитывал: «Больше писать про наш советский образ жизни, основанный на марксизме-ленинизме, про то, что наша философия — это философия правды, а наш строй — самый передовой и прогрессивный».

Он на полном серьезе вопрошал: «Где сегодняшние Павлики Морозовы? Почему вы не показываете примеры, когда пионеры восстают против своих плохих отцов — расхитителей государственной собственности, мещан, пьяниц?»

Не забывал о культуре: «Вот Ленком поставил „Юнону и Авось“. А где спектакли о комсомоле, о наших современниках, которые строят БАМ?»

Призывал дать решительный бой попам: «Те молодые люди, которые крестят в церкви детей, торгуют своими убеждениями. Таких надо смелее выводить на чистую воду».

Когда я заикался о том, что вокруг накопилось слишком много разных проблем, что мы не можем обходить их молчанием, лицо Севрука каменело, он говорил: «Если приводится какой-то негативный пример, то рядом должно быть пять или десять примеров позитивных».

Каждый раз я уходил из десятого подъезда сильно озадаченным.

В. Н. Севрук, как потом выяснилось, был еще не самым большим ретроградом в Отделе пропаганды. Среди тех более полутора сотен сотрудников встречались и откровенные сталинисты, и сторонники «русской партии», то есть националисты, и убежденные «марксисты-антирыночники», и просто люди без убеждений, зато с ярко выраженными карьерными амбициями. Что касается последних, то Агитпроп всегда считался надежным трамплином для карьерного взлета. Например, только за годы перестройки его выходцы возглавили целый ряд союзных ведомств, а С. Арутюнян и П. Лучинский были направлены руководить республиканскими партийными организациями: первый в Ереван, второй в Кишинев.

Николай Митрохин, научный сотрудник Исследовательского центра по изучению Восточной Европы при Бременском университете (ФРГ), проведя множество интервью с бывшими работниками Агитпропа, делает такой вывод:

Они готовы были находиться только в рамках заложенной идейной парадигмы, в диапазоне между ревизионизмом и сталинизмом, извлекая из своего школьного опыта и рассказов родителей те факты и свидетельства, которые подтверждали благоприобретенную политическую позицию.

Они жили в этом отношении в гомогенном идеологическом мире. Например, согласно подавляющему большинству интервью, никто из опрошенных ни разу в жизни не слышал своими ушами от живого человека (а не от зарубежного радио) каких бы то ни было «антисоветских заявлений» или сколько-нибудь систематической критики власти. Это совершенно не удивительно, поскольку, будучи с детства убежденными сторонниками власти, они исключали возможность сближения с ними критически настроенных сверстников, а вырастая, окончив вузы, они исключали все «сомнительные контакты», дружбы и связи из своего окружения. […]

Они были советскими людьми, общались с советскими людьми и думали, что все иное, чуждое, несоветское на территории СССР есть ошибка, которую просто нужно исправить — убеждением или насилием^[151].

Александр Евлахов, работавший в Агитпропе сначала инструктором, а затем ответорганизатором, рассказал такой случай:

Народ в отделе был разный. Помню, пришли мы по какому-то поводу поздравить одного нашего работника-ветерана. Пришли с бутылочкой, как положено. Кроме меня там был Вячеслав Никонов, внук Молотова, он тоже работал в Агитпропе. Ветеран выпил и вдруг говорит:

— Этот пятнатый партию просрет. Потому что он ориентируется на таких, как ты, — ткнул пальцем в меня. — И на таких, как ты, — ткнул пальцем в Никонова. — А такие партии не нужны. С научными степенями, шибко грамотные. Мы сюда пришли после школы-восьмилетки и партийных курсов, мы от народа сюда пришли, а вы? Я своими зубами загрызу любого, кто против партии, а вы?

Потом он достал из сейфа листки, на них, как выяснилось, много лет подряд выписывал те привилегии, которых после Сталина лишали партийных чиновников. Стал перечислять: вот при Хрущеве отобрали то-то, при Брежневе то-то… И зло заключил:

— Все у нас отобрали. А пятнатый совсем партию просрет.

При встрече с Яковлевым я рассказал ему об этом эпизоде. Он в ответ промолчал. И без меня хорошо знал таких сталинских ветеранов — они были в каждом отделе ЦК, «солдаты партии», беззаветно служившие ей (или аппарату?) много лет, а теперь ощутившую свою ненужность.

Мы же, те, кто поверил в перестройку, называли себя «яковлевцы». И очень переживали за А. Н., когда его нещадно ругали всякие сталинисты, националисты и прочая публика^[152].

Правды ради, надо сказать, что в аппарате встречались и прогрессивно настроенные лица, понимавшие необходимость перемен. К их числу принадлежали, например, Наиль Биккенин, Леон Оников, Валерий Сидоров и еще несколько сотрудников того сектора, в который входили т. н. консультанты — это были по преимуществу люди, умевшие грамотно формулировать идеи и задачи, владевшие пером.

Но в целом Отдел пропаганды к середине 80-х годов представлял собой довольно застойную структуру, наполовину состоявшую из партчиновников пожилого и предпенсионного возраста. Структуру, организационно оформленную в поздние сталинские времена. Структуру, где каждому работнику согласно негласной «табели о рангах» был определен свой «шесток». К примеру, «вертушка», то есть аппарат правительственной связи, полагалась заведующему сектором и выше. Машину из цековского гаража в рабочее время мог вызвать зав. сектором и зам. зав. отделом. Зав передвигался на «Чайке». Даже чай, который разносили по кабинетам женщины-служащие, и тот был разных категорий: просто чай, чай с баранками, чай с печеньем.

Г. В. Пряхин, который пришел в Агитпроп уже на финише перестройки, рассказал мне, как в 1990 году начальство решило сделать ко дню Победы подарок одному ветерану-инструктору, который курировал телевидение. Ивана Матвеевича повысили на одну ступень, дав ему должность консультанта, а вместе с ней — полагающиеся к должности цацки, в том числе «авоську», то есть т. н. лечебное питание, и «вертушку» — аппарат правительственной связи АТС-2. Этому телефонному аппарату с державным гербом на диске ветеран обрадовался больше всего, потому что он был как бы символом причастности к высшей власти.

Едва вожделенный телефон установили на его столе, как Иван Матвеевич немедля набрал номер А. Н. Яковлева. Обычно члены ПБ трубку «второй вертушки» не поднимали, не барское дело, доверяли это секретарям в приемной, но тут Александр Николаевич почему-то ответил сам.

— Саша, это я… — представился ветеран. — Иван Матвеич. Мне вот тут «вертушку» поставили.

— Ну и что? — очень удивился секретарь ЦК.

— Да вот, хочу посоветоваться с тобой по одной бумаге, — как ему показалось, ловко соврал Матвеич.

— Дурак ты, Иван, — засмеялся на том конце секретного провода Яковлев. — Ты знаешь, зачем тебе этот телефон поставили?

— Конечно, — не сдавался фронтовик. — Чтобы я мог иногда советоваться с руководителями по важным вопросам.

— Забудь, — посоветовал ему Яковлев. — Тебе ее поставили для того, чтобы я иногда, когда вспомню, мог тебе позвонить и пригласить на рюмку водки. Ясно?

— Понял, — покладисто согласился новоиспеченный консультант. И аккуратно положил на рычаг тяжелую трубку.

Хоть и тертый был работник этот Иван Матвеевич, а забыл старое аппаратное правило: никогда не высовывайся и не проси советов у небожителей. Ежели вспомнят они о тебе, то позвонят или позовут. А сам сиди тихо^[153].

И ведь правда — иногда секретарь ЦК звонил консультанту и звал его на рюмку. Например, когда Яковлеву вручили орден Красного Знамени, якобы за тот бой 1942 года, в котором он был тяжело ранен. Набрал по «вертушке» номер Матвеича:

— Зайди ко мне, солдат.

Тот, войдя в сановный кабинет, увидел на журнальном столике бутылку коньяка, блюдце с нарезанным лимоном.

— Это по какому же поводу банкет? — удивился он.

— Обмоем орден, — пояснил Александр Николаевич. — Вот, подняли архивы, оказалось, что был представлен к Красному Знамени, но тогда не срослось. Нашли документы…

— А ведь плохо искали, — ехидно заметил в ответ Иван Матвеич. — Могли бы и на геройскую звезду найти.

— Ладно тебе, — нахмурился Яковлев. — Давай лучше выпьем.

Матвеич знал, что сразу после войны орден нашел Яковлева — за тот самый бой ему вручили тогда Красную Звезду. Теперь, получается, за одно и то же Яковлев был награжден снова — на сей раз наградой повыше.

Потому и съязвил. Но Яковлев обиду таить не стал.

Вновь оказавшись после двенадцатилетнего перерыва на этажах «десятого подъезда», Александр Николаевич Яковлев был изумлен. Ничего здесь не изменилось за эти годы. Ладно, чай с баранками… Не изменился подход к партийной работе, к идеологии, к восприятию той жизни, которая текла за окнами этого серого здания.

В июле он стал заведующим, а уже в августе выступил если не с программой, то с заявкой на свое кредо. Дело было на партийном собрании отдела, посвященном вопросам партийного просвещения и экономического образования. Председательствовал на собрании заведующий сектором В. П. Поляничко, с докладом выступил другой зав. сектором Н. Я. Клепач. Затем слово взял А. Н. Яковлев. Начал он, как и было принято в этих стенах:

— Обсуждается очень важная тема — от сознательности народа зависит очень многое.

Но затем, к удивлению присутствующих, привел пример, начисто убивающий партийных пропагандистов:

— Скажите, видел ли кто-либо из вас конную молотилку, когда пара лошадей ходит по кругу на ремне около столба? Вот и мы ходим по кругу, не в силах оторваться от форм и методов пропаганды, сохранившихся с тех пор, когда народ был темный, а к интеллигенции не было доверия. Как зебра не может потерять свои полосы, так и мы не можем отойти от церковного подхода к пропаганде. Конечно, кто-то ходит на занятия, конечно, кто-то слушает ваши мудрые речи, но ведь, согласитесь, все друг друга обманывают.

…В зале повисла тишина. Получалось так, что заведующий отделом фактически назвал врунами и бездельниками всех тех сотрудников, которые отвечали за пропаганду и агитацию. Таких речей тут еще не слышали. А Яковлев, привычно окая, продолжал:

— Мне повезло — я два года смотрел на эти дела снизу. Наш институт взахлеб хвалили, а секрет в том, что секретарь парткома умел здорово отчитываться. Райком мы подкупили тем, что выделяли преподавателей для других организаций и даже устроили два выездных — в Чувашии и Баку. И знаете, что интересно — наших преподавателей тем больше хвалили, чем меньше они активничали, чем меньше мешали людям работать.

…Это что же получается? Заведующий Отделом пропаганды фактически ставит крест на агитации и пропаганде? — опять зашушукались партийные чиновники.

Яковлев продолжал:

— Здесь много говорили о кружках, школах актива. Нет их! Вернее, они есть, когда вы туда приезжаете! Тут говорили о новых учебниках — я по долгу службы пытаюсь их читать, и не получается, не идет! Кто из вас прочел дальше второй страницы?! Скажите честно — вы понимаете, с какими материалами и книгами мы идем к людям? И хотите, чтобы они, треклятые, читали! Люди не читают. Мы создаем мифы и живем среди них! Нужно посмотреть правде в глаза — народ не обманешь. Он сам кого хочешь обманет! Вот и ходят на занятия, как в церковь, — ради престижа, для характеристики. Что мы хотим от человека верного — ведь нужно только удовлетворить его любопытство. Мы проспали полтора десятилетия. Страна слабеет, и к 2000 году мы станем второразрядной державой.

…Вот это да! По залу пробежала волна — то ли недоумения, то ли недовольства. Как это? Еще никогда с цековских трибун не звучало подобное: самая великая в мире страна скоро станет второразрядной державой. Впрочем, закончил зав. отделом вполне миролюбиво:

— Главное сейчас — убедить людей, что на работе нужно работать! И только! Что мы должны добиваться в учебе в новых условиях? Перед сектором и Домом политпросвета стоит огромная задача — посмотреть на свою деятельность открытыми глазами и перестроить свою работу к 1986/1987 учебному году. А теперь, раз машина уже идет, пусть идет, ничего, видимо, уже не сделаешь, но нужно посмотреть, что можно изменить уже в этом учебном году^[154].

Инструкторы, консультанты, заведующие секторами и замзавы расходились после собрания, почесывая затылки. Всем стало ясно: по-прежнему работать будет уже нельзя. А как работать по-новому?

Все только начиналось.

Интересная и важная деталь: Александр Николаевич, хорошо зная цену сотрудникам своего отдела, почти никого не уволил. Более того, он избегал жестких оценок, когда речь шла о явных промахах того или иного сотрудника, он даже в приватных разговорах между «своими» никогда и ни о ком не отзывался уничижительно.

«Внешне все происходило корректно, — заметил по этому поводу в разговоре со мной его помощник Н. А. Косолапов. — А что там было внутри у Александра Николаевича, какие бури кипели у него в душе, это один Бог знает»^[155].

Хотя одного сотрудника он совершенно точно из отдела убрал, рекомендовав его формально на более высокий пост — помощника кандидата в члены ПБ А. П. Бирюковой. Речь о Ю. Н. Солодухине, выпускнике философского факультета МГУ, старожиле ЦК. Юрий Николаевич тогда возглавлял группу консультантов, где собрались самые «передовые умы».

Сначала их отношения складывались вполне пристойно, новый начальник доверял Солодухину готовить речи генерального секретаря, проекты важных партийных постановлений. Затем руководитель отдела включил опытного речеписца в группу по подготовке документов к XXVII съезду КПСС. Все участники этой группы надолго засели на даче в Волынском, где работали над отчетным докладом съезду и над новой редакцией программы партии.

Как рассказывал мне Юрий Николаевич, экономический раздел программы писали две группы абсолютных антиподов: одну составляли либералы-рыночники, в другой были сторонники жесткого планового хозяйства.

Яковлев производил на меня двойственное впечатление. С одной стороны, я видел: он хорошо образован, начитан, особенно глубоко владеет международной тематикой, никогда не ругается, не поднимает голос, со всеми ровен, не корчит из себя большого начальника. Но, как я вскоре убедился, в глубине души этот человек был очень амбициозен и не прощал своим сотрудникам «вольностей». Например, я по своей наивности во время наших отдельских совещаний, выслушав идеи Яковлева насчет перестройки, говорил ему: да, вы правы, эти идеи (например, по социально ориентированной рыночной экономике) были высказаны европейскими социал-демократами в таком-то году и в таком-то месте. А ведь Яковлев преподносил эти идеи как свои собственные. То есть я проявлял явно излишнюю эрудицию, за что вскоре и пострадал.

Почувствовал охлаждение, меня стали реже привлекать к написанию «судьбоносных» бумаг, приглашать на совещания «узким кругом». Но я не сразу понял, что пора думать о новой работе.

Прошел съезд. Мне казалось, что все идет хорошо, что это испытание мною успешно выдержано. Но однажды жена мне говорит: «Звонил Володя Мудрачей, он сказал, что тебя вскоре сделают помощником секретаря ЦК Бирюковой». Володя работал ученым секретарем в журнале «Вопросы философии», и в штате того же журнала трудился сын нашего заведующего Толя Яковлев. Якобы он и предупредил моего друга о моем грядущем перемещении.

Через несколько дней меня пригласил к себе заведующий Общим отделом ЦК Анатолий Лукьянов, мы с ним были в добрых отношениях на почве любви к поэзии. Говорит:

— Юра, вот такое решение принято — направить тебя помощником к Бирюковой. Она в ЦК человек новый, а ты опытный, знающий, кому как не тебе поддержать Александру Павловну.

Я удивился:

— Но ведь ее ведомство вовсе не по моему профилю. Она как секретарь ЦК курирует легкую промышленность, а я идеолог, философ.

— Справишься, — махнул рукой Лукьянов. — А будет трудно, мы тебе поможем.

В ответ на мой вопрос о причинах изгнания из Отдела пропаганды он честно признал:

— Не с теми дружишь.

И пояснил: не надо было мне демонстрировать свою лояльность редактору журнала «Коммунист» Ричарду Косолапову и Вадиму Печеневу — помощнику генсека Черненко. Их обоих после смерти Константина Устиновича сместили, Косолапова определили профессором в МГУ, а Печеневу дали унизительно ничтожную должность в журнале «Политическое самообразование».

Я действительно дружил и с тем, и с другим, причем наша дружба продолжалась еще со студенческих времен, а Яковлеву это не понравилось. Он меня даже не пригласил к себе при уходе из отдела.

Вот так все наши отношения и прекратились. Правда, был еще один эпизод, хотя и опосредованный. Год спустя мне звонит Мудрачей: «С тобой очень хочет поговорить Толя Яковлев. Только не по телефону». — «Ну, тогда пусть приезжает к нам в ЦК». Встретились. Оказывается, сын Александра Николаевича откуда-то узнал, что мой сын Олег успешно пролечился от нервного расстройства у доктора Столбуна — был такой человек, который брался спасать запущенных пациентов со сложными диагнозами, например неврастеников, наркоманов, алкоголиков… И вот Анатолий попросил: а нельзя ли поспособствовать, чтобы устроить к Столбуну его дочь, которая страдала от какого-то редкого заболевания, кажется, это была анорексия. Я пообещал свое содействие.

Звоню Столбуну, он мне говорит: «Ну, не знаю, это ведь внучка члена Политбюро». Но все-таки взял ее к себе и вылечил^[156].

У Яковлева не было ни времени, ни нужды осматриваться в новой обстановке, узнавать людей с их особенностями и возможностями. По поводу кадров он, повторим, сразу определился: будет работать с теми, кто есть. Что же касается текущих дел, то с первых же дней их оказалось так много, что работа продолжалась иногда до полуночи с обязательным захватом субботы, а то и воскресенья.

В конце декабря 1985 года он пишет записку на имя М. С. Горбачева с названием «Императив политического развития». В ней подробно обосновывает необходимость всестороннего реформирования советского общества.

Обратим внимание на то, что с первых же строк этот документ подчеркивает «потенциальную прогрессивность социализма», а конечным результатом реформ провозглашается «укрепление и развитие социализма, укрепление и развитие партии и государства, усиление привлекательности нового строя»^[157].

Тут сразу возникает вопрос: привлекательность чего — социализма или «нового строя»?

Однако по дальнейшем прочтении документа становится ясно, что его автор не мыслит реформы вне социалистической парадигмы. Так, в разделе «Принципы процесса» в числе первых принципов Яковлев называет «повышение динамизма общества путем более полного использования преимуществ строя, развития его коммунистической природы», а ниже, говоря о свободе выбора, подчеркивает, что свобода должна быть «исключительно и всецело на базе социализма».

Более радикально автор записки видит реформирование власти, хотя и оговаривается (на всякий случай), что «изменение методов руководства обществом со стороны партии должно означать усиление ее мощи по существу», да еще вдобавок и обильно цитирует В. И. Ленина, особенно когда отказывает партии в фактическом руководстве хозяйственными делами, то есть экономикой. Он предлагает оставить в аппарате ЦК КПСС лишь шесть отделов: экономической политики, социальной политики, идеологический, организационно-кадровый, международный и общий.

^{А. Н. Яковлев с помощником Н. А. Косолаповым. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Далее Яковлев формулирует свои предложения по поводу парламентаризма и выборной системы. Парламент, по его мнению, должен быть не формально-парадным, каким он был все предшествующие годы советской власти, а работающим, «который занимается повседневной жизнью страны». И выборы надо делать «не избранием, а выбором, причем выбором лучшего», а этот «лучший» должен зависеть от избирателей, «действительно выражать их мнения своими устами, а не свое мнение от их имени». Обязательны подотчетность и сменяемость депутатов, всесторонняя гласность, реальная независимость судебной власти, конституционно зафиксированная защита прав личности.

^{В. А. Кузнецов (помощник члена Политбюро), А. Е. Смирнов (личная охрана), С. К. Александров (секретарь), Татьяна Платонова (референт Яковлева). [Из архива А. Смирнова]}

Пожалуй, самым слабым в этом документе выглядит раздел о реформах в области хозяйственной жизни. С одной стороны, Яковлев пишет о необходимости ее глубокой демократизации, но тут же, словно спохватившись, оговаривается: «нужна широкая демократия в экономике, сочетаемая с централизованным государственным управлением ею». Пока — ни слова об элементах рынка. Зато много вполне демагогических рассуждений о «реальном участии масс», создании организаций «типа рабочих советов» и опять — бесконечные ссылки на труды В. И. Ленина. Правда, в самом конце этого важного раздела Александр Николаевич позволяет себе некоторую вольность: «Возможно, подумать о том, чтобы вся система обслуживания и торговли была построена на кооперативных началах».

Самые революционные предложения содержатся в конце этой записки. Заметьте: Яковлев уже в 1985 году предлагает перейти на двухпартийную систему, то есть лишить КПСС монополии на власть. Автор рисует следующую схему руководства Советским государством:

1. Верховная партийная и государственная власть осуществляется президентом СССР.

Он же является председателем Коммунистического союза (Союза коммунистов) СССР; председателем Объединенного политбюро партий, входящих в Коммунистический союз; председателем Совета президентов республик.

2. Президент избирается на 10 лет на основе прямого всенародного голосования из кандидатов, выдвинутых партиями, входящими в Союз коммунистов.

3. Союз коммунистов состоит из двух партий: Социалистической и Народно-демократической. Всеобщие выборы — каждые 5 лет — сверху донизу.

Союз коммунистов имеет общий (принципиальный) устав, партии — более подробные уставы.

4. Президент имеет двух вице-президентов:

по партии: председатель КПК (дисциплинарный и согласительный орган);

по государству: председатель Комитета народного контроля.

Президент имеет соответствующие рабочие аппараты (по партии и государству), в том числе группу советников по национальной безопасности.

5. Правительство возглавляется генеральным секретарем партии, победившей на всенародных выборах.

6. Вопрос о работе и функциях Верховного Совета — особый, подлежит дополнительному продумыванию. Здесь может быть много вариантов, но это уже вопрос следствия, а не принципа.

Завершая свой «императив», адресованный генеральному секретарю, Александр Николаевич Яковлев делает вывод: «Это будет революционной перестройкой исторического характера».

Хотя вряд ли и он сам, и его адресат тогда, в декабре 1985 года, предполагали, чем обернутся затеянные ими перемены.

Горбачев, как впоследствии рассказывал автор этой записки, прочел ее с заинтересованным видом и оценил вполне благожелательно. Но при этом сказал: «Не будем забегать вперед. Пока эти идеи выглядят преждевременными».

Оставив на своих местах практически весь кадровый состав Отдела пропаганды, Александр Николаевич, тем не менее, лично сформировал команду ближайших соратников. Из лекторской группы он почти сразу пригласил в помощники Николая Алексеевича Косолапова, которого знал еще по совместной работе в ИМЭМО. Этот человек обладал задатками хорошего аналитика, мог быстро и грамотно писать и ко всему прочему прекрасно знал английский язык. Яковлев и сам мог объясняться на английском, читать и переводить тексты, но в ходе серьезных переговоров он всегда обращался к услугам Косолапова.

Помощник являлся на работу к половине восьмого утра. К половине девятого, то есть к моменту появления шефа, он был обязан положить на его стол все нужные бумаги. Через Косолапова проходили документы, которые рассматривались на Секретариате (заседания проводились по вторникам) и на Политбюро (по четвергам). Какие-то бумаги не требовали его комментариев, а к каким-то Николай Алексеевич должен был приложить свои записки. Кроме этой рутины через него шли все шифровки, расписанные для ознакомления Яковлеву, — мидовские, комитетские, Минобороны, обкомовские. Их было так много — до восьмисот страниц в день, — что Косолапову вменялось в обязанность эти документы сортировать. В итоге на стол Яковлеву попадало из них примерно процентов десять.

Уходил с работы Косолапов не раньше полуночи. Когда я брал у него интервью, то подивился этому обстоятельству: когда же вы спали? Ответ был таким: мне на сон вполне хватало четырех часов.

Вторым помощником стал В. А. Кузнецов, которого Александр Николаевич пригласил работать в Агитпроп еще до своего отъезда в Канаду. Сын секретаря ЦК А. А. Кузнецова, расстрелянного по приказу Сталина в связи с т. н. Ленинградским делом, Валерий Алексеевич до появления в «десятом подъезде» трудился в Главлите — так именовалось ведомство, занимавшееся цензурой. А рекомендовал его Яковлеву в самом начале 70-х А. И. Микоян, в семье которого воспитывался Валерий после ареста и гибели родителей. И вот теперь, снова ступив «в ту же реку», Александр Николаевич сделал предложение Кузнецову стать его помощником. И никогда об этом не жалел.

Николай Алексеевич и Валерий Алексеевич прекрасно дополняли друг друга. Первый больше занимался фундаментальными проблемами, подготовкой и редактированием документов, аналитикой, он и сам писал всякие служебные записки, письма, проекты постановлений, в итоге за год набиралось такой писанины до двух тысяч страниц. Второй — связями с региональными парторганизациями, культурой, писателями, прессой. У него были теплые отношения со многими известными театральными деятелями, редакторами газет.

Я был знаком с Кузнецовым, однажды мы даже оказались в одной тесной компании, которую он возглавлял, — речь о группе из пяти журналистов, командированных весной 1988 года в Афганистан. Это был на редкость симпатичный человек, сразу располагавший к себе, с утонченными манерами, интеллигентный, ценивший хороший юмор. Сразу было видно, что он с детских лет вращался в элитных московских кругах.

С Кузнецовым связана одна история, когда Яковлеву пришлось его отстаивать перед генсеком. Ближе к концу перестройки Михаил Сергеевич вдруг потребовал немедленно уволить Валерия Алексеевича, а причины столь крутого решения Яковлеву не объяснил, сказал только: «Поверь, нам обоим будет за него очень стыдно».

Александр Николаевич пытался спорить, приводил свои аргументы: Кузнецов — надежный работник, порядочный и честный человек, я за него ручаюсь. Нет, все было бесполезно, Горбачев и слышать ничего не хотел. Вызвав Валерия к себе, Яковлев стал расспрашивать: может быть, ты где-то проштрафился, совершил какой-то аморальный поступок, о котором стало известно генсеку? Но помощник только руками разводил: поверьте, ничего такого не было. Выглядел он растерянным и убитым.

Тогда Яковлев посоветовался с Примаковым, который тоже хорошо знал Валерия Алексеевича, водил с ним дружбу. Вдвоем они уговорили Горбачева на то, чтобы тот дал согласие назначить Кузнецова заместителем председателя Агентства печати «Новости» (АПН).

Уже много позже, когда Горбачев потерял власть и страна стала другой, Яковлев снова вернулся к той истории, спросил патрона, что же послужило причиной опалы для хорошего человека. Было видно, что Михаилу Сергеевичу очень не хотелось ворошить старое, он как-то невнятно проговорил, что насчет Валерия был получен сигнал из КГБ, суть этого «сигнала» сводилась к тому, что помощник секретаря ЦК водил дружбу с некими подозрительными людьми из Баку, а это могло скомпрометировать Центральный комитет.

Журнал «Огонек» уже после путча опубликовал распечатки текстов подслушивания телефонных разговоров Яковлева и его помощников. В этих перехватах действительно фигурировала фамилия одного армянина, жившего тогда в Баку. Не агента ЦРУ, не террориста, не торговца наркотиками. Хотя, возможно, замешанного в спекуляциях дефицитом. Яковлев счел все это одной из мелких провокаций Крючкова, направленных лично против него.

Еще в приемной через день дежурили два секретаря. С одним из них — Станиславом Константиновичем Александровым — Александр Николаевич проработал целых семнадцать лет, вплоть до 2002 года. Коренной москвич, выпускник экономфака МГИМО, Александров до прихода в яковлевскую приемную лет десять был сотрудником сначала Международного отдела ЦК, а затем Отдела международной информации.

Когда мы разговаривали, Станислав Константинович признался:

Из всех начальников, с которыми меня сводила судьба, Яковлев, безусловно, был самым порядочным. Всегда спокоен, уравновешен, никогда не повышал голоса. Если что не так, до ругани никогда не опускался, только переходил в обращении с «ты» на «вы» — это, правда, продолжалось недолго. Выходец из деревни, однако я ни разу не слышал от него ни одного бранного слова. С хорошим чувством юмора.

У меня была такая привычка — неосознанно подражать манере речи людей, с которыми часто общался. А Яковлев, как вы знаете, окал. И я вслед за ним стал незаметно для себя окать. Он мне говорит: «Ты зачем меня передразниваешь?»

Особенно в начальный период перестройки его популярность была огромной, все хотели с ним общаться, брать у него интервью, автографы, фотографироваться рядом с ним. Но он эту свалившуюся славу переживал достойно. Скорее стеснялся ее. Хотя цену себе знал — это тоже факт.

Покидали свои кабинеты мы вместе, не раньше десяти вечера, случалось, и за полночь. И в субботу он обычно работал. Ежедневно принимал множество людей. График всегда был плотным. Шатров приходил. Рыбаков со своей книгой «Дети Арбата». Артистка Касаткина. Егор Яковлев был частым гостем. Плисецкая искала поддержки в том конфликте, который тогда разгорелся в Большом театре.

Обедал в комнате отдыха — туда приносили судки с блюдами из буфета для членов Политбюро. Обед занимал 15–20 минут. А потом опять работа. Никогда не видел, чтобы он спал или дремал в комнате отдыха.

Если у меня или у кого-то из других сотрудников аппарата был день рождения, то после рабочего дня прямо в приемной накрывалось скромное угощение. Домашний пирог или торт, бутылочку откупоривали. Александр Николаевич всегда присоединялся. Но пил мало.

Меня называл — Станислав, помощников тоже по именам — Николай, Валера.

Когда у него случался день рождения, то в его кабинете накрывалось такое же скромное угощение^[158].

С началом перестройки нас, руководителей союзных СМИ, стали регулярно приглашать на совещания в ЦК КПСС, которые проходили либо в Отделе пропаганды, либо в других чертогах этого ведомства, но всегда при активном участии подчиненных А. Н. Яковлева или его самого.

Обычно это были чисто информативные лекции кого-то из цековского или совминовского руководства, призванные расширить знания редакторов о тех проблемах, которые существуют и которые надо решать. Причем решать их следовало исходя из принципов партийно-советской печати. Вот записи из моего рабочего блокнота тех лет.

11 сентября 1985 года. Перед нами выступает начальник отдела Госплана СССР по использованию вторичных ресурсов А. И. Юрченко. А резюмирует зам. зав. Отделом пропаганды В. Н. Севрук. В «сухом остатке»: пресса должна взять под контроль разумное использование вторичного сырья, шире пропагандировать опыт лучших, при этом не забывать о человеке.

Через неделю руководителей СМИ поучает секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин, ведающий идеологией и пропагандой. Как раз в те дни из поездки по нефтяным районам Западной Сибири и Северного Казахстана вернулся генсек, поэтому и задачи ставятся соответствующие: активнее освещать проблемы нефтегазового комплекса и целинных земель, искать новые творческие подходы, привлекать в качестве авторов крупных ученых, поддерживать маяков соцсоревнования.

25 сентября с нами встречается министр путей сообщения Н. С. Конырев. Он просит, критикуя отрасль, «помнить о государственных интересах», рассказывает об успехах своего министерства и о тех «объективных трудностях», с которыми они борются.

4 октября — совещание, посвященное правам человека. Солирует секретарь ЦК Б. Н. Пономарев. Он всю жизнь занимается связями с компартиями западных стран, поэтому главный акцент у докладчика сделан на международные дела. Наотмашь отхлестывает американцев, которые ведут против нас «психологическую войну», а сами у себя дома притесняют негров. Говорит: «Нам стесняться нечего, у нас такие права, которых нет ни в одной стране мира». Вслед за ним выступает первый зам. зав. Отделом международной информации (как потом выяснится — генерал внешней разведки) Н. Н. Четвериков: «Американцы должны бояться вопроса о правах человека, а не мы. Мы обязаны этот вопрос ставить везде и всегда».

На следующий день редакторов опять созывают в ЦК, теперь на трибуне секретарь ЦК В. И. Долгих, он подробно и без налета привычной демагогии рассказывает о ситуации в топливно-энергетическом комплексе, не уходит от перечисления самых острых проблем, правда, оговаривается, что это не для широкой огласки.

22 октября — совещание по итогам октябрьского пленума ЦК, выступает Е. К. Лигачев. Не оспаривая права прессы на критику имеющихся недостатков, Егор Кузьмич подчеркивает: «Курс на строительство коммунизма остается неизменным». Садится на любимого конька: докладывает об успехах на ниве борьбы с пьянством, мы записываем цифры — число закрытых вино-водочных магазинов, созданных филиалов Общества трезвости, учрежденного по его инициативе.

2 декабря перед представителями СМИ выступают зав. Отделом административных органов ЦК Н. И. Савинкин, генеральный прокурор А. М. Рекунков, министр юстиции Б. В. Кравцов. Речь идет о т. н. нетрудовых доходах. Ораторы щедро делятся цифрами и фактами: сколько задержано «несунов», сколько изъято ценностей у разного рода расхитителей. Много говорят о приписках, связанных с хлопком, выявленных в Узбекистане.

Листаю книжку с записями, сделанными в следующем 1986 году. Там примерно такой же «репертуар»: борьба с «нетрудовыми доходами», ТЭК, экономия и бережливость, пропаганда трезвого образа жизни, научно-технический прогресс, повышение качества продукции, наши мирные инициативы, утверждение советских нравственных ценностей…

^{Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев и президент США Рональд Рейган на церемонии завершения советско-американской встречи на высшем уровне. 16 ноября 1985. [РИА Новости]}

Интересно, что в первые месяцы перестройки Яковлев только раз выступает перед редакторами, это происходит 6 декабря 1985 года. Как раз за две недели до этого в Женеве Горбачев впервые встречается с Рейганом, еще никто не знает о том, что эта встреча станет первым звеном в цепи постоянных общений лидеров двух супердержав и в итоге приведет к окончанию холодной войны, еще никому это неведомо, но сам факт встречи и у нас, в СССР, и за океаном вызывает дружное одобрение и большой интерес.

Александр Николаевич входил в состав советской делегации в Женеве, присутствовал на всех переговорах, поэтому ему было легко объяснять редакторам суть и детали того, что произошло.

Кстати, еще в марте, сразу после избрания Горбачева руководителем КПСС, Яковлев пишет генсеку короткую, но предельно содержательную записку «О Рейгане», где излагает то, чем мы должны руководствоваться в ходе возможной встречи с американским президентом.

В этом документе нет и намека на то, что советская сторона должна идти даже на малейшие уступки Соединенным Штатам. Яковлев соглашается с тем, что «встреча с Рейганом в национальных интересах СССР»: «На нее идти надо, но не поспешая. Не следует создавать впечатления, что только Рейган нажимает на кнопки мировых событий»^[159].

Автор записки в числе целей будущей встречи называет такие: подать ясный сигнал, что СССР действительно готов договариваться, но на основе строгой взаимности; довести до сведения Рейгана в недвусмысленной форме, что СССР не даст манипулировать собой, не поступится своими национальными интересами.

loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/49/687749/i_074.jpg"> ^{Президент США Рональд Рейган и Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев перед началом переговоров. 24 мая 1988. [ТАСС]}

По Яковлеву, никаких иллюзий относительно переговоров с американцами быть не может: «И дело не только в антикоммунистическом догматизме Рейгана; жесткий курс США диктуется характером переходного периода США от абсолютного господства в капиталистическом мире к доминирующему партнерству, а затем и к относительному равенству».

Как опытный стратег, он предлагает не спешить с датой встречи, а «лучше бы после каких-то экономических реформ, других практических намерений и достижений, демонстрирующих динамизм нашей страны»: «Практические действия убеждают американцев больше всего; они становятся сговорчивее». А провести саммит, по мнению Яковлева, лучше не в США, а где-то на нейтральной территории, возможно в Европе.

И вот все случилось. Саммит в Женеве. Лидеры СССР и США в течение двух дней неоднократно встречались в разных форматах, с достаточной степенью откровенности обсуждали самые острые вопросы международной повестки, в том числе СОИ, региональные конфликты, средства ядерного сдерживания.

Конечно, интерес ко всему, что происходило в Женеве, у журналистов был огромный. И Яковлев на том брифинге, как мог, постарался его удовлетворить.

Он подробно рассказывал нам, в какой обстановке проходили официальные переговоры, личные встречи двух президентов, их деловые обеды и завтраки.

В числе тех активов, которые можно записать на счет Женевы, Александр Николаевич особо отметил такой: обе стороны сошлись на том, что ядерная война не должна быть развязана, что надо продолжать начатый диалог. Да, согласился он, главного в Швейцарии достигнуть не удалось, обе стороны не нашли общий язык по проблемам ограничения гонки вооружений, но предпосылки для оптимизма есть.

Яковлев попросил нашего брата избегать крайностей в оценках итогов женевских переговоров, которые «нельзя трактовать такими категориями, как победа одной стороны над другой»^[160].

И в завершение обязательный реверанс в сторону привычных догм: «Это развитие ленинской теории мирного сосуществования применительно к нашим дням».

Занимая должность заведующего Агитпропом, он регулярно участвовал в крупных международных акциях, генсек постоянно привлекал его к подготовке своих выступлений в ходе заграничных визитов, к выработке стратегических позиций на переговорах с иностранными партнерами. Это же подтвердил в разговоре со мной П. Р. Палажченко, неизменный переводчик М. С. Горбачева:

Я впервые увидел Яковлева на саммите Горбачева и Рейгана, в ноябре 1985 года в Женеве. Он был в составе нашей делегации, хотя занимал тогда должность зав. Отделом пропаганды. Интересна такая деталь. То ли мы американцам что-то неправильно сообщили, то ли они сами что-то перепутали, но в первый день, когда на вилле Fleur d’Eau американцы расставляли на столе таблички с именами участников, напротив кресла, предназначенного Александру Николаевичу, стояла табличка с фамилией «Яковлев», но имя было указано другое — Борис. А все дело, видимо, в том, что тогда в ЦК был еще один крупный функционер с фамилией Яковлев, и его действительно звали Борис, он возглавлял созданный при Черненко отдел писем. Естественно, в делегации он отсутствовал.

Я почему об этом сейчас говорю? Несмотря на то что Александр Николаевич десять лет просидел послом в Канаде, американцы его фактически не знали или знали, но плохо. Во всяком случае, та часть американского аппарата, которая готовила саммит.

Яковлев в Женеве держался довольно скромно, но было понятно, что он сознавал важность этой миссии и того, что включен в состав делегации. Он оказался наравне с такими людьми, как Добрынин, Шеварднадзе и др. В отличие от того же Замятина, не суетился, помалкивал, а если и говорил, то по делу. Я обратил внимание на то, что во время перерывов Горбачев нередко обращался к нему, чувствовалось, что между ними уже установилась некая интеллектуальная связь.

Помню Яковлева и во время американского визита Горбачева в 1987 году, когда был подписан договор о ракетах средней и меньшей дальности. Александр Иванович опять был членом официальной делегации и теперь вел себя в ходе обсуждений гораздо активнее. Я тогда уже работал в МИДе, в управлении США и Канады, и часто оставался в защищенных помещениях посольства, где проходили такие обсуждения. Занимал должность зам. зав. отделом, а начальником моим был Сергей Крючков, сын главы КГБ.

Затем видел Яковлева, когда в начале 1989 года в Москву приезжали члены т. н. двухсторонней комиссии, это было сразу после избрания Буша президентом США. Там в составе делегации были Генри Киссинджер, Жискар д’Эстен и другие видные политики. Киссинджер передал Горбачеву послание Буша, оно было позитивным. После их разговора в комнате остались Горбачев, Яковлев, Медведев, Фалин и еще два-три человека, участвовавших в переговорах. Состоялся довольно откровенный обмен мнениями — о перспективах стран Восточной Европы, о развитии отношений с Соединенными Штатами. Яковлев тогда сказал, что страны соцлагеря в Восточной Европе ждут непростые времена.

Верно, затем он неоднократно говорил на публике о том, что соцлагерь уцелеет, но, возможно, это происходило от того, что слишком быстрый демонтаж существующей политической системы в странах Восточной Европы мог подорвать позиции того же Горбачева в Москве. И его собственные позиции тоже.

В те времена в Политбюро было единство по поводу решения крупных международных проблем, в частности установления доверительных отношений с Соединенными Штатами. Лигачев, Яковлев, Рыжков и другие члены ПБ полностью поддерживали генерального секретаря. Переговорные позиции в ходе заседаний ПБ утверждались, как правило, единогласно. Но вырабатывались они в рамках очень сложного процесса межведомственных согласований, и вот там-то как раз хоть до кулаков и не доходило, но крики случались. Руководил этим процессом Зайков, ему с трудом удавалось достичь консенсуса. А участниками таких согласований были представители МИД, МО, Военно-промышленной комиссии, КГБ и ЦК КПСС.

Яковлев был хорошо информирован обо всем, что касалось стратегических вооружений, и потому всегда выступал за достижение скорейших договоренностей с американцами. И, конечно, на равных. Вплоть до конца 1987 года это было общей позицией всех членов ПБ. Все они ощущали гигантскую нагрузку на экономику в результате гонки вооружений. Это было тяжелое бремя для страны. Поэтому все, что писал впоследствии Корниенко (1-й замминистра инодел), что будто бы весь этот процесс состоял из односторонних уступок, это неправда.

Также хочу напомнить, что троица — Яковлев, Шахназаров и Черняев — сыграла большую роль в подготовке знаменитой речи, с которой Михаил Сергеевич выступил в 1988 году в ООН. Эта речь не устарела до сих пор, и там рука Яковлева видна очень заметно. Даже Андрей Козырев, который относится к Горбачеву незаслуженно плохо, считает ту речь пиком советской внешней политики и концептуальной деятельности генерального секретаря^[161].

Однако вернусь к тому цековскому брифингу, который случился сразу после Женевы.

Далее зав. Отделом пропаганды перечислил те задачи, которыми должны руководствоваться редакторы СМИ в текущий период. Ничего нового из его уст не прозвучало. Надо больше писать о резервах в экономике, о научно-техническом прогрессе, о повышении качества продукции, о перестройке агропромышленного комплекса, творчески, не казенно подходить к обсуждению предсъездовских документов.

^{Павел Палажченко, личный переводчик М. С. Горбачева. [ТАСС]}

Удивительно застойное выступление — особенно в этой последней части. Один из выразительных примеров того, как Александр Николаевич под влиянием своего патрона (М. С. Горбачева) или по собственной инициативе иногда отступал с уже завоеванных позиций, явно говорил не то, что думает, лукавил.

Да, он тогда еще не пошел в открытую. Осматривался. Подбирал союзников. Видимо, ждал обещанного повышения в должности — нет сомнений в том, что разговоры об этом с генеральным у него были. Будучи тертым аппаратчиком, прекрасно сознавал те границы, за которые переходить нельзя — и по своему сегодняшнему статусу, и по ситуации.

Через неделю он беседует с несколькими секретарями ЦК союзных республик и обкомов партии, это идеологи, среди них А. С. Капто, который спустя четыре года станет во главе Идеологической комиссии ЦК КПСС, куда после реформирования аппарата войдут отделы пропаганды, науки, культуры. Но пока Капто — секретарь ЦК компартии Украины.

Читаешь стенограмму этой беседы и опять поражаешься тому, сколько там никчемных казенных фраз, переливания из пустого в порожнее. Яковлев, правда, пытается раскачать своих собеседников на откровенность, но и они не в силах отойти от привычных штампов, и он тоже держится в рамках. Лишь в конце беседы, подводя итог, говорит о необходимости «всемерно развивать гласность, правдивость пропаганды»: «Надо отвыкать от сложившейся за многие годы привычки утаивать какие-то секреты от народа»^[162].

В эти первые месяцы в новой должности на Старой площади его приоритетом становится гласность. Он не устает повторять — на встречах с руководителями СМИ, аппаратных совещаниях, в многочисленных интервью нашим и зарубежным журналистам, в узком кругу своих друзей, — что реформы обречены на провал, если в полную силу не заработают гласность, свобода слова и свобода творчества.

Не сразу, но довольно быстро номенклатура почувствовала угрозу, исходящую от Яковлева и его идей. Свобода всегда таит опасности для тех, кто управляет не убеждением, а силой, не правдой, а эрзацами правды.

В высших эшелонах партийно-советской номенклатуры тогда, по мнению Александра Николаевича, образовалось три подхода к гласности.

Генеральный секретарь на словах соглашался с важностью строительства открытого общества и сам не раз призывал в своих речах к свободе слова. Однако на деле был вынужден маневрировать, отступать, делать оговорки типа «не следует забегать вперед».

Е. К. Лигачев тоже публично выступал в поддержку гласности, но всегда при этом оговаривался: «Если такая гласность служит укреплению наших социалистических идеалов, если она не вредит партии и государству». Он порой негативно относился к тем публикациям прессы, которые вскрывали преступления сталинского режима, злоупотребления властью, рисовали недавнюю историю в «слишком мрачных красках».

Третий подход исповедовал сам Яковлев. Он сводился к тому, что гласность — это не дар власти, а необходимое условие подлинной демократии, ее стержень. Писать правду, но при этом не врать, не передергивать факты, не заниматься шельмованием, не быть конъюнктурщиками. Эти слова Яковлев повторял изо дня в день.

Анатолий Черняев еще в августе 1985-го запишет в своем дневнике:

Кстати, о Яковлеве. Он помаленьку приподнимается над другими. Брутенц присутствовал при его первом столкновении с Зимяниным. Тот стал ему говорить (видимо, в духе статьи некоего Любомудрова в «Нашем современнике»), что евреи (критики) нападают на русскую литературу и что надо бы «поправить». На что Сашка возразил: «Нападают не только евреи и не на русских писателей, а на почвенническую тенденцию, на современное реакционное славянофильство». Тем и кончился обмен мнениями. А потом Зимянин стал звонить Яковлеву по разным другим поводам, что Сашка оценил так: заискивает!^[163]

Карен Брутенц, как и Черняев, работал тогда заместителем заведующего Международным отделом ЦК, а Михаил Васильевич Зимянин оставался секретарем ЦК по идеологии, то есть непосредственным руководителем над Яковлевым. Но время уже работало против него.

Черняев пишет для себя, не для широкой публики, поэтому зав. Отделом пропаганды у него в дневнике — Сашка, академик Арбатов — Юрка и т. д. К тому же Черняев справедливо считает себя причастным к возвращению Яковлева из канадской ссылки, для него Александр Николаевич — друг, приятель, а вовсе никакой не начальник. Хотя двумя месяцами позже он с обидой сделает такую запись:

Общаюсь с Яковлевым по телефону. Он сдерживается, чтоб не показать передо мной, что он уже очень большое начальство, особо приближенный. Неловко ему передо мной — после всех ультрапрогрессивных и «душевных» разговоров на вечерних улицах Монреаля и после того, как я кое-что сделал, чтоб вызволить его из канадской ссылки. Тем не менее металл в голосе звучит.

Речь шла о том, чтобы дать ему двух консультантов для подготовки основы телеинтервью Горбачева по возвращении его из Женевы. Назвал Собакина и Ермонского. Меньшикова он отверг… как и Арбатова, очень он его не любит, впрочем, поделом.

Спустя несколько часов я вспомнил о Бовине — очень подходящем авторе для обращения к народу по такому случаю. Позвонил Яковлев. Я, говорит, тоже об этом подумал. Но, во-первых, его совсем не приемлет мой непосредственный шеф (Зимянин), фигура, конечно, маленькая, и можно бы и проигнорировать (!!), но не хочется и по этому поводу с ним скандалить!! А во-вторых, сам Сашка (Бовин): ведь только выйдет из ЦК, получив такое задание, — сразу вся Москва узнает, что именно ему вновь поручено писать интервью для Генерального.

Так или иначе, но совсем скоро, в январе 86-го, Александр Николаевич отплатит Черняеву той же монетой. Воспользовавшись тем, что Горбачев пригласил его в одну из южных резиденций для шлифовки съездовского доклада, Яковлев выбрал момент и рекомендовал Анатолия Сергеевича на должность помощника по международным делам — вместо уходившего на пенсию Александрова-Агентова. Генеральный согласится и, кажется, никогда об этом не пожалеет — А. С. Черняев на долгие годы станет его ближайшим соратником.

Главное дело, которым Александр Николаевич занимался с последних месяцев 1985-го и до весны следующего года, было связано с подготовкой к XXVII съезду КПСС — первому «перестроечному», первому «горбачевскому» форуму коммунистов СССР. Яковлев, вопреки сложившейся практике, хоть и был всего лишь заведующим отделом ЦК, возглавил рабочую группу по подготовке всех основных документов съезда, в том числе отчетного доклада генсека и новой редакции Программы КПСС. Прежде такое дело поручали человеку в ранге не ниже секретаря ЦК.

^{XXVII съезд Коммунистической партии Советского Союза 25 февраля 1986. [РИА Новости]}

^{А. Н. Яковлев в Москве на XXVII съезде КПСС среди делегатов от Ярославской партийной организации. [Из архива С. Метелицы]}

Собственно говоря, рабочих групп было несколько, мобилизовали самых креативных партчиновников из всех отделов ЦК, отправили их на дачи — в Горки-10, Волынское, Серебряный Бор, Завидово, дали возможность привлекать, если надо, руководителей и экспертов из Совмина, всех союзных ведомств. А координировал эту кипучую деятельность Яковлев. Вот когда всем стало окончательно ясно: далеко пойдет Александр Николаевич. К нему потянулись разные люди — из партийного аппарата, из министерств, все хотели засвидетельствовать свое почтение, заручиться поддержкой в будущем.

Наверное, в глубине души он воспринимал все это не без злорадства. Реванш, кажется, состоялся. Где все они были, когда в 73-м на карьере зам. зав. отделом был поставлен жирный крест? Но иногда жалел, что не обладает литературным даром: такие сюжеты, такие характеры — Гоголь отдыхает…

В январе звонок от Горбачева, который тогда отдыхал в Пицунде: «Саша, ты приезжай сюда с наработками по отчетному докладу. Посидим вместе, обменяемся мнениями». И сидели вместе — в дощатом павильоне на берегу холодного моря, укутавшись в пледы, — обсуждали каждое предложение, каждую запятую, спорили, причем иногда довольно жестко. Оба понимали: от того, что и как прозвучит со съездовской трибуны, зависит и будущее страны, и будущее каждого из них.

Виталий Воротников считает: именно эта работа над съездовскими материалами окончательно сблизила Горбачева и Яковлева: «Дело в том, что именно Яковлев, по сути, возглавил группу и сам весьма активно работал над текстом доклада. Он, безусловно, не только уловил и нестандартно изложил замыслы Генсека, но и внес в доклад свои идеи, пока в общем, завуалированном виде. Надо сказать, что доклад произвел впечатление на делегатов съезда. Этим Яковлев оказал немалую услугу Горбачеву»^[164].

Съезд проходил в Кремле с 25 февраля по 6 марта 1986 года. В воспоминаниях самого Яковлева он остался как событие противоречивое. С одной стороны, люди уже ощутили ветер перемен, в них пробудились надежды на возврат к здравому смыслу, отказ от догм, заклинаний, двойных и тройных стандартов. С другой — еще была велика сила инерции, привычка свои мысли и планы укладывать в установленные раз и навсегда формы.

Все это отразилось и на докладе генерального секретаря, и на выступлениях делегатов съезда. Доклад, как потом не без сожаления вспоминал Александр Николаевич, был напичкан банальностями. Опять бесконечные ссылки на Ленина, заверения в верности «большевистскому духу», снова набивший оскомину тезис, что «основное содержание эпохи — это переход от капитализма к социализму и коммунизму». Правда, по мнению Яковлева, «эти глупости были не только данью партийной инерции, но произносились и для того, чтобы замаскировать ключевую фразу доклада. Она звучит так: „Трудно, в известной мере как бы на ощупь, складывается противоречивый, но взаимозависимый, во многом целостный мир“»^[165].

Эта фраза явно принадлежит самому Александру Николаевичу и отражает его последующую, неоднократно выражаемую в разных формах приверженность глобальному сознанию.

Яковлев полагает, что слова о «целостном и взаимозависимом мире» как раз и носили принципиальный характер, означали отход от привычных марксистских догм, установок на классовую борьбу и мировую революцию, ставили под сомнение неизбежность борьбы двух систем.

^{Став членом Политбюро, А. Н. Яковлев сразу привлек к себе внимание советских и зарубежных журналистов. За его спиной — А. Е. Смирнов. [Из архива А. Смирнова]}

Но тогда, на съезде, мало кто обратил внимание именно на эти слова.

Как и в прежние времена, в нужных местах, например при упоминании Ленина, при выражении верности «незыблемому курсу партии», звучали бурные аплодисменты, съезд проходил в старых добрых традициях.

Много говорили про ускорение социально-экономического развития, хотя никто толком не понимал, за счет чего такое ускорение может произойти. Конечно, едва ли не каждый выступающий, как было положено, подчеркивал авангардную роль рабочего класса, хотя и это тоже давно стало всего лишь лишенным всякого смысла заклинанием.

Еще Яковлеву удалось отстоять в докладе тезис о развитии гласности, написанный лично им. Этот кусок трижды прерывался на съезде аплодисментами. «Если бы знали делегаты съезда, чему они аплодируют, знала бы номенклатура, что подписывает себе смертный приговор, то бы… Но нет, не поняли. Иными словами, сладко проглотили, да горько выплюнули»^[166].

И новая редакция программы партии отражала двойственный характер ситуации. С одной стороны, с другой стороны… В итоге был принят документ, который декларировал «дальнейшее продвижение советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны». То есть опять абракадабра, славословия, пустота.

Съезд был благочестивым, проходил по всем правилам партийной рутины. Слова, слова, одни слова. Приветствия, подарки, песенки пионеров и октябрят. И года не прошло, как осудили пустословие, а оно, это пустословие, снова полилось через край. По прежним стандартам: сказать обо всем, но ничего конкретного. Продолжали подсчитывать, сколько и кому посвящено строчек в докладе — молодежи, женщинам, ветеранам, рабочему классу и т. д. Все по старым нормам^[167].

В кулуарах съезда делегаты из регионов, соратники по ЦК говорили о накопившихся проблемах откровеннее, называли вещи своими именами. Но, выйдя на трибуну, становились словно другими людьми, в них будто бы выключалось все человеческое и, напротив, включалось заложенное в гены еще со сталинских времен — рапортовать об успехах, клясться в верности заветам, ни на шаг не отходить от кондового текста, утвержденного и заверенного профильными отделами ЦК.

Сам Яковлев признавался, что уже тогда и с его стороны, и со стороны других «перестройщиков» имело место явное лукавство, они понимали, что на пути реформ надо действовать с крайней осторожностью, тщательно обдумывать все публичные заявления с точки зрения их возможных последствий. Они прекрасно сознавали всю закостенелость партийного аппарата, видели, что излишняя торопливость может вызвать нежелательные реакции и в итоге загубить все дело.

Поэтому «каждый раз приходилось действовать осторожно, придумывать наиболее эффективные ходы, постепенно приучая общественность к нормальному восприятию нового, необычного, неординарного, не всегда совпадающего с казенной установкой. Парадоксально, но за гласность надо было воевать порой тайно, прибегать к разным уловкам, иногда к примитивному вранью»^[168].

На состоявшемся сразу после съезда пленуме А. Н. Яковлев будет введен в состав Центрального комитета партии и избран секретарем ЦК. Хотя в руководящих органах партии существенных изменений тогда не произошло, и в этом Яковлев видел большой просчет Горбачева.

Итак, в марте 1986 года Яковлев поднялся еще на одну ступеньку номенклатурной лестницы. С полагающимся теперь новым пакетом привилегий: вместо «Чайки» автомобиль ЗИЛ, обязательная личная охрана из сотрудников 9-го управления КГБ СССР, новая куда более просторная дача с обслугой (из числа тех же сотрудников «девятки») и комендант, отвечающий за службу всех этих сотрудников. Комендантом стал А. Е. Смирнов, майор КГБ, секретарь парторганизации отдела, в котором проходил службу.

Как считал сам Александр Ефимович, именно последнее обстоятельство и повлияло на то, что начальство, выбирая из всех других кандидатур, приставило к Яковлеву именно его. Хотя сначала, когда парторга вызвал «на ковер» непосредственный начальник, его попросили назвать кандидатов для работы с неким новым секретарем ЦК. Майор, подумав, перечислил несколько фамилий, причем его собственная кандидатура тогда не обсуждалась. Да и фамилия Яковлева не называлась.

Закончив разговор, Смирнов сел в служебный автомобиль и отправился в правительственный аэропорт Внуково-2 по служебным делам. Там его застал звонок того самого генерала: «Когда закончишь дела, давай обратно в Кремль». А там, в здании, где сидело руководство «девятки», его ждал сюрприз. Начальник сразу взял быка за рога: «С завтрашнего дня будешь работать с Яковлевым, его избрали секретарем Центрального комитета».

Об «архитекторе перестройки» он тогда имел смутное представление, хотя однажды, еще за три года до этого назначения, побывал у него дома. Дело было так. В 1983 году в Москву приехал бывший канадский премьер П. Э. Трюдо. Он выразил желание встретиться со «своим старым другом Сашей Яковлевым». Вот и поручило начальство из «девятки» своему молодому офицеру немедля разыскать в Москве Александра Николаевича, предупредить его о возможном визите канадского гостя. Ясно, что Смирнову не составило особого труда узнать, где живет директор ИМЭМО, затем приехать к нему на квартиру. Самого хозяина он, правда, не застал, зато все передал через Нину Ивановну, то есть приказ своего командования выполнил.

И вот теперь поступил новый приказ: обеспечить безопасность и комфорт для новоиспеченного секретаря ЦК КПСС.

Видимо, они там у себя все взвесили, поняли, что Александр Николаевич будет не просто секретарем, что у него большое политическое будущее, а потому надо поставить к нему проверенных, надежных людей.

Я тогда был парторгом, закончил юрфак МГУ, пятнадцать лет прослужил в «девятке», имел звание майора, то есть подходил для такой работы.

На следующий день утром захожу в кабинет к Александру Николаевичу, он тогда располагался в 10-м подъезде. Представляюсь: так, мол, и так, майор такой-то, направлен к вам для дальнейшего прохождения службы. Он меня выслушал, предложил сесть. А дальше я ему объяснял, как с этих пор изменится его жизнь. Сказал, что все внешние вопросы надо будет решать через меня. Объяснил, где находится выделенная ему дача.

Потом ближе познакомился с его супругой. Нина Ивановна оказалась доброжелательной, интеллигентной женщиной. Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем никаких проблем ни с ней, ни с детьми Александра Николаевича у нас не возникало.

Начальник охраны или его заместитель поочередно обязаны находиться рядом с охраняемым лицом круглые сутки. Все двадцать четыре часа. На служебной даче в Калчуге у нас для этого было отдельное помещение. Ночью, случалось, приходилось будить Яковлева, когда фельды привозили почту с пометкой «Вручить немедленно». Я был обязан принять пакет и доложить об этом секретарю ЦК. Он иногда ворчал: «Ты так меня каждую ночь будешь мучить?»

Однажды привозят такой пакет с пометкой «Вручить немедленно». Я уже как-то усвоил, что это вовсе не означает обязательную побудку охраняемого лица. Но тут шестое чувство подсказало: случай неординарный, надо будить. А время два часа ночи. Александр Николаевич проснулся, вскрыли мы с ним пакет — там результаты голосования членов Политбюро по вопросу вывода советских войск из Афганистана. И резолюция: войска решено выводить. Он прочел документ, говорит: «Ефимыч, у нас водка есть?» Разлил по рюмкам, выпили вместе — за окончание той длинной войны. Он не скрывал своей радости: наконец-то гробы перестанут идти из Афганистана.

С его появлением на Старой площади там многое изменилось. Даже внешне все стало совсем другим. Раньше все были в одинаковых темных костюмах, белых рубашках, обязательно с галстуками. Даже в туалет работник ЦК ходил, обязательно облачившись в пиджак. Теперь все стало иначе. Появилось много новых людей, которые носили клубные пиджаки, яркие рубахи, это были писатели, журналисты, ученые, деятели культуры. А вместе с ними и вся атмосфера стала другой.

Яковлев всегда держался с нами ровно, ни разу не повысил голоса, в любой ситуации был вежлив, обходителен. В машине мог затеять разговор на разные темы, интересовался нашим мнением.

Когда вышло постановление ЦК о памятниках, там один из пунктов регламентировал установку всяких мемориалов строго после истечения определенного срока после кончины человека. А мне теща дома говорит: «Постановление-то приняли, однако на Профсоюзной улице как раз сейчас ставят памятник вьетнамскому деятелю Ле Зуану, который недавно скончался. Как же так?» Я во время поездки на дачу этот вопрос переадресовал Яковлеву: как же так? Он: «Этого не может быть!» Стал звонить в приемную Михаила Сергеевича. Я уж не помню, чем дело закончилось.

Теперь я точно знаю: эти пять лет, проведенных рядом с Яковлевым, были лучшими в моей жизни.

9 мая его приехали поздравить наши военные с генеральскими звездами на погонах. Спрашивают: «Александр Николаевич, а почему вы ничего о войне не рассказываете?» Он помрачнел: «О войне? А что про нее говорить? Ничего отвратительнее и грязнее войны на свете нет. Люди на войне превращаются в скотов».

Если он и вспоминал о войне, то это были очень горькие воспоминания. Например, о том, как после тяжелого ранения в госпитале у него началась гангрена и ногу хотели отрезать. Однако повезло: как раз в тот день в госпиталь приехала какая-то высокая комиссия, в ее составе были опытные врачи, они согласились с тем, что ногу можно спасти. Риск был, но все кончилось почти благополучно. Только хромота осталась на всю жизнь.

Каждое лето Яковлев уезжал из Москвы в родную деревню, в Ярославскую область. Сам он спал в родительском доме, а меня на ночевку отправлял на обкомовскую дачу, она находилась в получасе езды.

В эту его деревню уже в 90-е годы приезжали наши «ура-патриоты», они искали у Яковлева еврейские корни. Но так и не нашли. В то время на митингах можно было увидеть плакаты с надписью: «Яковлев — главарь всех жидомасонов». Он мне говорил: «Ты видел когда-нибудь жидомасона из ярославской деревни? Не видел? Ну, вот теперь посмотри».

Во время загранпоездок работнику ЦК надо было обязательно встретиться с дипломатами советского посольства и выступить перед ними — такая тогда существовала практика. Приезжаем в Италию. Встреча с посольскими. Встает посол Николай Луньков и говорит: «К нам приехал член Политбюро товарищ Яковлев. Он сейчас выступит. Просьба — глупых вопросов ему не задавать». Александр Николаевич начинает свое выступление: «Давайте, товарищи, начнем именно с глупых вопросов».

Его дети Наталья и Анатолий часто приезжали на госдачу в Калчугу, и всегда на электричке, своих машин у них тогда не было, а просить меня подвезти — это им в голову не приходило.

Как-то меня вызвал к себе генерал:

— Возьми нового шеф-повара на дачу к Яковлеву.

Я удивился:

— Зачем? Нас вполне устраивает женщина, которая сейчас работает.

— Так надо, — туманно пояснил начальник.

Тогда я зашел с другого бока:

— А у кого ваша протеже раньше работала?

— У Раисы Максимовны. И та ее прогнала. Еще вопросы есть?

Больше вопросов не было. Мы в управлении к тому времени уже знали, какой крутой нрав у «первой леди», с ней мало кто из обслуги и охраны мог сработаться.

Так у нас в Калчуге появилась Нина Ивановна Сметанина, очень хорошая женщина, прекрасный повар. Все были довольны, но особенно — сама Сметанина. Она не скрывала, что после горбачевского дома и его порядков тут у нас благодать.

Любил играть в шахматы. Любил неспешные прогулки. Был слишком доверчив, часто верил тем людям, которые легко его продавали. Взять того же Болдина. Это был человек, которого в ЦК все боялись. Так он себя поставил. Когда он шел по цековским коридорам, встречные работники прямо в стены вжимались. Только однажды я видел Болдина естественным, без той напускной суровости, которая так всех пугала. Это было в Японии, нас там пригласили в баню, затем была выпивка, все расслабились, и Болдин тоже.

Особый разговор — взаимоотношения помощников секретаря ЦК и офицеров его охраны. Не всегда они выстраивались правильно. Бывало, что шло соперничество: кто ближе к «телу», кто более значим. У нас, слава богу, с самого начала отношения складывались самым лучшим образом. И сотрудники 9-го управления, и гражданские помощники жили дружно.

Помню, в Испании наш посол сразу кинулся к Косолапову, чтобы засвидетельствовать ему свое уважение. А Николай Алексеевич его тактично поправил: «Вот начальник охраны Александр Ефимович, он решает свои вопросы, а я свои».

Когда я только пришел в 10-й подъезд, там еще сидел в своем кабинете помощник прежнего секретаря ЦК по идеологии. Секретаря отправили на пенсию, а про помощника, видимо, забыли. И вот он сидит день, другой, третий. Приходит ко мне: «Может быть, вы что-то знаете». А я понятия не имею. Ладно, переадресовал этот вопрос Яковлеву. Он мне: «Все помощники у меня будут другие»^[169].

Что касается дресс-кода, которого придерживались сотрудники аппарата, то с приходом Яковлева нравы действительно коренным образом изменились. Один из работников Агитпропа поведал мне такой случай. Лето 1985 года выдалось жарким, поэтому он и его коллега во время обеденного перерыва отправились в цековскую столовую налегке — в одних рубашках, а пиджаки оставили в кабинете. Когда они возвращались, обоих попросил зайти секретарь парторганизации отдела. Устроил им выволочку: «Вы что себе позволяете, молодые люди? Забыли о том, где работаете?» На следующий день оба инструктора опять отправились на обед в том же «ненадлежащем» виде, но время своего визита совместили с походом в столовую заведующего отделом. А парторг, как потом выяснилось, специально засел в засаду в десятом подъезде, чтобы выявлять нарушителей. И вот этот несчастный наблюдает такую картину: впереди идет А. Н. Яковлев — без пиджака и даже без галстука, а за ним, на некотором отдалении, следуют вчерашние «молодые люди». Изумлению надзирателя не было предела.

^{Прогулка по улицам Рима. Справа — посол СССР в Италии Н. М. Луньков. [Из архива А. Смирнова]}

Если во взаимоотношениях с «аппаратом», с партийной номенклатурой, Александр Николаевич еще мог позволять себе и лукавство, и явное лицемерие, то совсем иное поведение сама жизнь заставляла его демонстрировать, когда невольно приходилось принимать решения по острым вопросам, связанным с гласностью, восстановлением исторической правды.

Наглядный пример — история с публикацией романа А. Н. Рыбакова «Дети Арбата».

Анатолий Наумович Рыбаков приступил к работе над этим большим произведением еще в 1965 году. Его хотел печатать Твардовский в «Новом мире», затем такую же попытку сделал журнал «Октябрь», однако только с началом перестройки у автора появилась надежда увидеть роман изданным на родине. Но и теперь Рыбакову пришлось одолеть немало препятствий, проявить недюжинную твердость в отстаивании своих позиций. А также прибегнуть к нестандартным ходам.

^{В отпуске на Волге. В одной лодке с женой и внучкой. [Из архива А. Смирнова]}

Воспользовавшись тем, что один из влиятельных работников ЦК КПСС водит дружбу с заведующей литературной частью Театра на Таганке Э. П. Левиной, автор передал через нее рукопись этому партийному чиновнику. Элла Петровна заверила Рыбакова, что он человек интеллигентный, склонный к либеральным взглядам, имеет выходы на самый «верх», может помочь. Так рукопись оказалась у заместителя заведующего Международным отделом Анатолия Черняева. Тот прочел ее за один присест. И очень впечатлился.

^{Визит Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева во Францию. Слева направо: посол СССР во Франции Ю. М. Воронцов, Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев, министр иностранных дел СССР Э. А. Шеварднадзе и помощник Генерального секретаря ЦК КПСС А. М. Александров-Агентов. 4 октября 1985. [РИА Новости]}

Далее он передал рукопись А. Н. Яковлеву.

Кстати, как потом выяснится, эта еще не изданная книга к тому времени уже широко гуляла по Москве — в виде машинописных копий. С ней познакомились многие писатели, журналисты, деятели культуры. Сей факт, конечно, не мог пройти мимо внимания КГБ. В ходу по-прежнему были такие понятия, как «антисоветчина», «подрывная литература». Боялись, что Рыбаков передаст свою книгу западным издателям. Брали на заметку тех, кто ее читает и распространяет. Даже крупные деятели, например, такие, как директор института США и Канады, академик, член ЦК, депутат Верховного Совета Г. А. Арбатов, трепетали от того, что их могли заподозрить в симпатии к «Детям Арбата».

Яковлев ознакомиться с книгой согласился, однако шло время, а он никак не давал знать — прочел или не прочел, будет или не будет содействовать ее публикации. Наконец 29 августа 1985 года в ходе какого-то разговора с Черняевым он сам вспомнил про «Детей Арбата». Мол, читал по ночам. И что?

— Слишком много там всякой эротики, все без конца трахаются, — ушел от прямого ответа Александр Николаевич.

Черняев удивился:

— Разве это и есть самое главное в работе Рыбакова?

Яковлев согласился: о культе личности и связанных с ним репрессиях рассказано сильно. Стал вспоминать, как и его собственный отец едва не стал жертвой «перегибов» 1937 года, когда в их район поступила разнарядка: ликвидировать столько-то председателей колхозов, столько-то руководителей сельсоветов.

Потом перешел к линии, связанной с убийством Кирова. По Рыбакову выходит, что за убийцей стоял Сталин, а на самом деле вопрос до конца не выяснен, и стоит ли сейчас все это ворошить?

«Вот так мы поговорили. И я понял, что Яковлев не будет „за“ публикацию», — запишет в своем дневнике партработник^[170].

Александр Николаевич описывает ситуацию с книгой Рыбакова иначе. Якобы позвонил ему главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин и попросил неофициального совета: как быть с рукописью? Яковлев, конечно, ее немедля прочел, связался с редактором, работу в целом одобрил, но порекомендовал убрать из рукописи часть эпизодов, повествующих о «сексуальной свободе» арбатской молодежи.

Я понимал, что Москва и моя деревня, в которой я жил, — разные миры, но все же хотелось думать лучше о нравственности моего поколения.

Он [Баруздин. — В. С.] спросил:

— Сколько лет вам было, когда вы попали на фронт?

— Восемнадцать.

— Значит, вы просто не успели познать сексуальную свободу.

Сергей Баруздин попросил принять Рыбакова^[171].

Такая встреча заведующего Агитпропом и писателя состоялась. В течение трех часов они пытались найти общий язык. Рыбаков явно был настроен на негатив по отношению к партийной власти, он отстаивал право писателя на отражение жизни так, как он это понимает и чувствует. Яковлев просил смягчить некоторые «антисталинские» акценты, убрать ряд постельных сцен. Александр Николаевич, по его собственному сделанному позднее признанию, внутренне был согласен (хотя и не во всем) с автором трилогии, но не спешил это выдавать. В итоге сошлись на том, что Яковлев обещает рекомендовать Главлиту поставить разрешительный штамп на рукопись.

Позже история с романом Рыбакова станет предметом бурного обсуждения на заседании Политбюро — это случится 27 октября следующего года. Заседание было посвящено работе с письмами трудящихся, но вдруг голос подал Егор Кузьмич Лигачев: «Хочу поделиться некоторыми соображениями по идеологическим вопросам». И поделился. Да так, что присутствующие сразу забыли про «письма трудящихся».

Для начала Лигачев прошелся по поэтам Евтушенко и Вознесенскому, обвинив их в желании пересмотреть отношение к прошлому. Затем обрушился на Рыбакова и его произведение, сделав вывод: «…Такой роман публиковать нельзя…» И, строго оглядев соратников, спросил: «…Я хочу разобраться, кто дал разрешение журналу „Дружба народов“ печатать сообщение о том, что роман „Дети Арбата“ будет публиковаться в этом журнале? Что стоит за таким разрешением?»^[172]

Всем было ясно, в чей огород этот камень. Но генсек не поддержал атаку на Яковлева со стороны своего второго секретаря: «Нам надо делать так, чтобы большинству вопросов литературного творчества, оценку произведений давали сами художники, их творческие союзы, а не Комитет государственной безопасности или Центральный Комитет»^[173].

Следом слово взял как раз глава КГБ В. М. Чебриков. Он долго подбирался к главному, говорил об очередях за водкой, о невозможности советскому человеку приобрести качественные ювелирные изделия, о людях с нарушенной психикой… И вот перешел к сути: «…Наши толстые журналы стали буквально соревноваться, кто, если можно так сказать, сильнее „плюнет“ в Советскую власть. Многие писатели стараются сейчас, как они сами говорят, рассчитаться с Советской властью за беды своих родителей. Покойный Юрий Трифонов заявлял, что он никогда не простит Советской власти репрессий, примененных к его реабилитированному отцу. […] Кое-кто сейчас стал предлагать опубликовать неизданные произведения Твардовского в защиту кулачества»^[174].

^{Доклад КГБ в ЦК КПСС «О подрывных устремлениях противника в среду советской творческой интеллигенции». 26 июня 1986. [National security archive]}

Однако Горбачев сделал вид, что теперь он и главного чекиста не услышал: «…Нам в искусстве нужна правда. Но полная правда, а не полуправда. Надо показывать деревню такой, какой она есть на самом деле: не заменять одну неправду или полуправду другой». Чебриков опять за свое: «…Если мы выпустим из-под контроля литературный процесс, то получится, что за 70 лет Советской власти у нас не было ни одного светлого дня»^[175].

На подмогу ему приходит Громыко: «…Некоторые писатели пытаются смаковать репрессии, всякого рода безобразия и т. д. […] Я согласен, что, видимо, жестковато поступили в свое время с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом, но нельзя же, как это делается теперь, превращать их в иконы». Далее Андрей Андреевич говорит, что неверно соглашаться с руководителем ВАСХНИЛ, который предлагает реабилитировать русских буржуазных экономистов Чаянова, Кондратьева, Челинцева и Макарова: «Это были махровые защитники кулачества, против которых выступал Ленин»^[176].

Горбачев снова делает вид, что не слышит. Он подводит итог: перестройка продолжается, и никакой убедительной альтернативы этому курсу мы не видим.

В опубликованных записях, сделанных на этом заседании ПБ, не присутствует фамилия Яковлева. То ли его не было в тот день, то ли отмолчался, не выступал. Но зато «Дети Арбата» весной следующего года увидели свет — сначала на страницах журнала «Дружба народов», затем отдельными изданиями. Книга стала бестселлером, ее перевели в пятидесяти двух странах.

И к другим книгам-событиям, появившимся в ту пору, Александр Николаевич имел и прямое, и косвенное отношение. «Новое назначение» А. Бека, «Ночевала тучка золотая» А. Приставкина, «Белые одежды» В. Дудинцева… Тиражи толстых журналов благодаря этим публикациям росли как на дрожжах. Люди явно соскучились по живому слову, по правде.

Он помог допуску на широкий экран фильма «Покаяние», снятого Тенгизом Абуладзе при поддержке первого секретаря ЦК компартии Грузии Э. А. Шеварднадзе. К моменту окончательного завершения работы над картиной Эдуард Амвросиевич стал министром иностранных дел СССР, имел прямой выход нагенерального секретаря. В своих записях он вспоминает, что Горбачев, посмотрев фильм вместе с Раисой Максимовной на даче, был настроен позитивно: «Покаянию» следует открыть дорогу к массовому зрителю. Но при этом рекомендовал обсудить ситуацию с Е. К. Лигачевым.

Егор Кузьмич якобы тоже посмотрел и проникся, а его супруга даже всплакнула в ходе сеанса, так как ее отца в 1937 году арестовали и расстреляли.

Следующей ступенью на пути «Покаяния» к зрителю стал заведующий Агитпропом. Шеварднадзе попросил Александра Николаевича принять и выслушать Тенгиза Абуладзе. Яковлев перед встречей посмотрел фильм в семейном кругу и тоже был ошеломлен: «Умен, честен, необычен по стилистике. Беспощаден и убедителен. Кувалдой и с размаху бил по системе лжи, лицемерия и насилия»^[177]. Однако он уже знал и о реакции других высокопоставленных зрителей, не все из них были за широкий прокат, а некоторые и вовсе говорили о том, что такие фильмы очерняют нашу историю, их ни в коем случае нельзя показывать советскому зрителю.

Александр Николаевич, как обычно в таких случаях, решил действовать не напролом, а обходными путями. Он предложил «лукавый вариант», а именно: напечатать вначале ограниченное число копий для их демонстрации в пяти-шести крупных городах. Был уверен: это вызовет такой неподдельный интерес у людей, что затем придется невольно дать картине «зеленый свет» по полной программе. Абуладзе замысла вначале не понял, расстроился. Но в итоге все вышло именно так, как и затеял Яковлев: «Фильм пошел по стране. Встречен был по-разному. Во многих городах партийные боссы отнеслись к нему резко отрицательно, запрещали его демонстрировать, о чем и сообщали в ЦК. Михаил Сергеевич знал обо всем этом, но уклонялся от оценок»^[178].

Уклонялся от оценок… А что оставалось делать Горбачеву, если даже в его ближайшем окружении были люди, которые категорически выступали против широкого показа «Покаяния». Например, Георгий Лукич Смирнов, в то время помощник генерального секретаря. Когда в конце 1986 года на шестом этаже второго «секретарского» подъезда ЦК был организован просмотр фильма для узкого круга лиц, Смирнов, выйдя из зала, сказал присутствовавшему там же философу А. С. Ципко: «Александр Сергеевич, надо понимать, что мы играем в опасные игры: сегодня мы доводим до конца разоблачения преступлений Сталина, затем займемся разоблачением зверств „ленинской гвардии“, а потом люди спросят нас: „А зачем нам эта партия, которая пришла к власти на крови?“»^[179]

Безусловно, логика в этих словах была. И очень скоро люди действительно спросили: зачем нам такая партия? Но тут ведь как? Или открыть шлюзы для того, чтобы вода очистила русло, или продолжать барахтаться в тине…

Эдуард Шеварднадзе излагает историю с фильмом несколько иначе. Горбачев, судя по его словам, как раз выступил в поддержку «Покаяния»: «Фильм показали членам Политбюро, и они единогласно решили, что „Монаниеба“ [так звучало название на грузинском. — В. С.] должна быть представлена на Каннском фестивале. И последовал огромный успех, всемирное признание фильма, а также всеобщий ужас по поводу допущенных в СССР ошибок»^[180].

Яковлев чувствует поддержку генерального секретаря, и это позволяет ему действовать смелее, без оглядки на авторитеты.

Документы, с которыми сейчас можно ознакомиться в архивах, свидетельствуют о том, что в области идеологии как раз и развернулась тогда самая ожесточенная борьба. По одну сторону линии фронта были т. н. охранители из числа партработников, генералов КГБ, руководящих чинов творческих союзов и немалая часть писателей, поэтов, художников, скульпторов. По другую — те деятели культуры, которые не желали далее смиряться с партийно-чекистским надзором, хотели создавать свои произведения в духе объявленной гласности и свободы, плюс их тайные и явные союзники в ЦК.

Да, это было ожесточенное сражение.

В июне 1986 года председатель КГБ В. М. Чебриков направляет Центральному комитету секретный доклад «О подрывных устремлениях противника в среду советской творческой интеллигенции»^[181]. Стилистика и содержание этого документа находятся в вопиющем противоречии с теми идеями и делами, которыми были озабочены Горбачев и Яковлев. Судите сами.

Оказывается, западные спецслужбы в настоящий момент «пытаются столкнуть советских литераторов на путь отхода от принципов социалистического реализма и партийной литературы». Перечисляя писателей, которых советская власть (читай — Комитет госбезопасности) выдавила в разные годы из страны, Чебриков утверждает, что теперь они «по заданиям спецслужб ведут поиск единомышленников и пытаются установить нелегальные каналы связи». Да и те писатели, которые остались на родине, тоже, оказывается, находятся «под пристальным вниманием спецслужб и центров идеологических диверсий противника». Какие это писатели? Чебриков перечисляет: Рыбаков, Светов, Солоухин, Окуджава, Искандер, Можаев, Рощин, Корнилов.

В то время, когда Черняев, Яковлев и другие высокопоставленные партчиновники помогали Анатолию Рыбакову пробить цензурные стены и дать «зеленый свет» его роману «Дети Арбата», Комитет госбезопасности, как выясняется из этой записки, предпринимал обратные усилия. Это произведение, а также книги А. Приставкина («Ночевала тучка золотая»), А. Злобина («Демонтаж», «Общая стадология», «Красотка из парткома», «Через горы и долины»), В. Дудинцева («Белые одежды»), В. Солоухина («Старичок с интеллигентным лицом», «Фантастический разговор»), Б. Можаева («Мужики и бабы»), Ю. Трифонова («Исчезновение») отнесены в разряд «идеологической диверсии».

А ведь многие из названных выше книг как раз и были признаны затем классическими произведениями периода перестройки, они многократно издавались и переиздавались, стали основой для сценариев художественных фильмов и телесериалов. Вопреки мнению Лубянки, их полюбил советский читатель, увидев в этих работах не происки западных спецслужб, а честный и талантливый взгляд писателей на нашу недавнюю историю.

Пройдет совсем немного времени, и многие из вынужденных эмигрантов смогут вернуться домой, посвятить свой талант служению родине. Но Виктор Михайлович Чебриков даже мысли такой не допускает — в его записке Солженицын, Войнович, Бродский, Галич — «отщепенцы», которым нет прощения.

Заключает свое послание главный чекист напоминанием: скоро начнется съезд Союза советских писателей, поэтому надо хранить особую бдительность. И предупреждает: «Комитет госбезопасности СССР проводит необходимые мероприятия по противодействию подрывным устремлениям противника в среду творческой интеллигенции».

Прочитав эту записку, М. С. Горбачев накладывает на нее резолюцию: разослать членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК. И вторым пунктом обращается к «тт. Лигачеву Е. К. и Яковлеву А. Н. — прошу переговорить со мной».

Прочел лубянскую записку и Анатолий Черняев. Пришел в ужас — это же натуральный донос в духе 37-го года. Не поленился пойти к Яковлеву: «Что происходит»?

Александр Николаевич в ответ сообщил, что был у генерального, говорил с ним. Возмущался: это что за методы? Мы уже вынудили два десятка талантливых писателей уехать из страны, а теперь еще хотим? Горбачев слушал его молча, своего мнения не высказывал, только в конце разговора посоветовал: «Пойди и выскажи все это Лигачеву». Он пошел, говорил с Егором Кузьмичом, старался быть аккуратным в выражениях. Но… понимания у него не нашел. Единственное, что не понравилось Лигачеву, так это то, что литературными делами по-прежнему занимается КГБ, а это прерогатива ЦК.

22 июня 1986 года Черняев записывает в своем дневнике:

Перед съездом писателей. Вокруг, включая «самого» Яковлева, выражают удивление, что сохранен «курс на Маркова», несмотря на то что он, казалось бы, символ брежневиады в советской литературе. В 27 издательствах выпустил только в 1985 г. свои серые поделки. 14 млрд рублей на сберкнижке. Центр притяжения прохиндеев и посредственности, «дважды Герой Социалистического Труда» — в данной ситуации это клеймо, а не заслуга. Но он «друг детства» (или юности, или по совместной работе, или по землячеству в Сибири) — Лигачева. И тот… упорно его держит^[182].

19 июня, накануне открытия съезда писателей, Михаил Сергеевич встретился с группой известных литераторов, причем там примерно поровну были представлены оба лагеря — и «консерваторы», и «перестройщики».

Разговор был живой, бурный, все высказались, кто хотел. Судя по записям в черняевском дневнике, Горбачев был особенно удивлен словами Героя Социалистического Труда Анатолия Иванова, который просил Центральный комитет навести порядок в литературном цехе, принять директивный документ наподобие известного постановления ЦК «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», оно в 1946 году стало сигналом к разгрому и отлучению от литературы целого ряда талантливых писателей.

Яковлев, рассказывая Черняеву об этом, заметил, что у сидевшего прежде невозмутимо Горбачева при этих словах «отвисла челюсть». Когда против Иванова выступил драматург Шатров, Михаил Сергеевич поддержал последнего, а в телефонном разговоре после встречи удивлялся: «Откуда у нас в писателях такие динозавры?»

Дискуссия о творческой интеллигенции продолжилась через несколько дней — теперь уже на заседании Политбюро. Горбачев просит Яковлева проинформировать товарищей о ходе работы съезда писателей.

Александр Николаевич докладывает:

— В целом съезд проходит в русле партийных решений. — Делает паузу и добавляет: — Но остро.

А что значит — «остро»? Яковлев объясняет:

— Поэт Куняев подрался с одним писателем.

Ничего себе — острота! Члены ПБ, даже самые далекие от вопросов идеологии, с удивлением смотрят на докладчика.

— Да, товарищи, именно так — дело там доходит до крайностей. Нынешних руководителей союза называют «детьми времени» и говорят: пусть они уходят с тем временем. И зал встречает такие заявления овациями.

Яковлев перечисляет основные претензии делегатов съезда к руководству СП: келейность, недемократичность, бюрократизм, присутствие в руководстве т. н. неприкасаемых, которые всегда находятся вне критики. Затем переходит к теме выборов нового состава правления. Как бы размышляя вслух, предлагает оставить прежнего главу СП Георгия Маркова председателем, а Юрия Бондарева сделать первым секретарем, то есть фактическим руководителем. Называет фамилии Быкова, Залыгина, Распутина, Айтматова, которых можно было бы ввести в состав рабочего бюро.

^{Г. М. Марков во время торжественного мероприятия. 3 марта 1987. [ТАСС]}

Оговаривается: но при этом нельзя сбрасывать со счетов Евтушенко, Рождественского, Вознесенского.

— Общее настроение складывается так, что старый состав руководства может быть забаллотирован, — предупреждает докладчик. — Поэтому можно было бы иметь и запасной вариант: председатель правления — Залыгин, а первый секретарь — Карпов.

— А сами писатели за какой вариант высказываются? — подает голос Громыко.

— Марков уже длительное время находится в руководстве союза, за что и подвергается критике, — осторожно отвечает Яковлев. Он уже знает о благорасположении к Георгию Мокеевичу со стороны Лигачева, они земляки.

Но, оказывается, и генеральный тоже не против его кандидатуры:

— Конечно, избрание товарища Маркова было бы лучшим вариантом. Кстати, а как оценивается кандидатура Бондарева?

Громыко:

— Это крупный писатель.

Соломенцев:

— Он придерживается правильной линии.

Горбачев:

— Если товарищ Марков не пройдет, то можно пойти на то, чтобы поддержать Залыгина. Но он в годах, силенки маловато. Наверное, все-таки крен нужно держать на Бондарева. Филипп Денисович, каково ваше мнение?

Бобков (заместитель председателя КГБ СССР):

— Если распространится слух об ориентации ЦК на Бондарева, то его могут не избрать. Так что этот факт лучше преждевременно огласке не предавать. Товарищ Бондарев — хорошая кандидатура.

Горбачев:

— Да, не следует ставить товарища Бондарева под удар.

Удивительно, но в поддержку перемен выступает Егор Кузьмич Лигачев:

— Вообще-то говоря, смена руководства Союза писателей — это вещь назревшая.

И хитрый лис Громыко, понимая, в какую сторону может сейчас качнуться стрелка, тоже, оказывается, не против прилива свежих сил:

— Мы не должны смену руководства в союзе воспринимать болезненно. Важно, чтобы новое руководство было и авторитетным, и творческим.

И подытоживает разговор генеральный:

— Конечно, нам следует учитывать общее настроение в пользу обновления руководства. Согласен с Андреем Андреевичем: драматизировать это не следует. И прав Егор Кузьмич: освежение — вещь назревшая. Давайте договоримся так: будем ориентироваться на то, чтобы товарищ Марков был избран председателем, а товарищ Бондарев — секретарем. Нужно использовать для этого возможности нашего влияния. Ведь на съезде будет заседание партийной группы?

Яковлев:

— Да.

— Тогда исходим из этого. Мы наше заседание продолжим. А товарищ Яковлев пусть идет на съезд^[183].

…Этот съезд Союза писателей СССР оказался последним в его истории. Как и планировалось на Политбюро, председателем правления в итоге был избран член ЦК КПСС Г. М. Марков, но вот с первым секретарем получилось не все так, как хотели, им стал главный редактор журнала «Новый мир» Владимир Карпов. Писателем он был средним, но зато фронтовик, разведчик, Герой Советского Союза. И фигура для той ситуации вполне компромиссная.

Став секретарем ЦК, Александр Николаевич какое-то время все еще предпочитал держаться в тени. Он редко выступал на заседаниях Секретариата и Политбюро. Его не выпускали на трибуну с докладом по случаю различных государственных праздников СССР, например годовщины Октябрьской революции, что «наверху» всегда считалось проявлением высшей степени доверия. Он словно ждал своего часа, а пока ограничивался черновой работой за кулисами перестройки. Готовил выступления генерального секретаря, писал для него записки с изложением тактики и стратегии перемен, занимался рутинными вопросами по своему сусеку: проходили съезды творческих союзов, с полок снимались запрещенные прежде книги и кинофильмы.

Вот и В. И. Воротников о том же: «А. Н. Яковлев в 1986 г. был на Политбюро скромен. Выступал редко. Всегда кратко, образно, с позиций безусловной поддержки перестройки, поддерживал ее прогрессивный социалистический характер. Затем, после января 1987 года, он стал более настойчиво продвигать тезис демократизации, гласности, раскрытия потенциальных возможностей социализма в борьбе за обновление общества»^[184].

^{Вадим Андреевич Медведев, секретарь ЦК КПСС. [РИА Новости]}

Впрочем, такой же «рабочей лошадкой» был и другой секретарь ЦК Вадим Андреевич Медведев. Его мало кто знал в лицо: громких заявлений не делал, на высоких трибунах не мелькал. Зато в аппарате Медведева ценили: скромный, обязательный, ответственный человек. И абсолютно преданный Горбачеву. Если Яковлев, будучи генератором многих прорывных идей перестройки, сам же эти идеи порой и озвучивал, то Медведеву такое никогда бы не пришло в голову, он вначале шел к генеральному — если тот идею не брал в свой актив, тогда Вадим Андреевич мог выступить с ней публично.

В 1986–1987 годах два этих человека часто работали в одной упряжке. Именно им Михаил Сергеевич доверял подготовку многих ключевых документов перестройки.

В. А. Медведев пришел в ЦК как состоявшийся ученый-экономист, он заведовал кафедрой в Ленинградском технологическом институте, был ректором Академии общественных наук при ЦК КПСС, до 1986 года возглавлял Отдел науки и учебных заведений ЦК. Именно ему в 1987 году генсек поручил подготовку июньского пленума ЦК, посвященного вопросам экономической реформы.

В рабочую группу Медведев пригласил всех ведущих экономистов страны. Они заперлись на одной из цековских дач, запросили справки с предложениями от профильных институтов, директоров ключевых предприятий, министров, руководителей Госплана и других ведомств. К тому времени уже, кажется, всем было понятно, что без кардинальных перемен на экономическом фронте не обойтись. А они, эти перемены, явно отставали от других перестроечных процессов, например от той же гласности.

Еще до пленума между секретарем ЦК В. А. Медведевым и председателем Совмина Н. И. Рыжковым происходит жесткая стычка. Дело в том, что верный своим правилам Горбачев поручил подготовить концепцию экономических реформ и тому, и другому. Оба, разумеется, постарались. Только Вадим Андреевич предложил программу действительно крупных преобразований (например, преобразовать Госплан в научно-рекомендательный орган, а Госснаб, распределявший все ресурсы, сделать некой биржей, «сводней» для отраслей и предприятий). А Николай Иванович был категорическим противником больших перемен, он по своему менталитету оставался директором завода и экономикой руководил, как директор: этому дать, а этому не дать.

Доктор экономических наук Олег Иванович Ожерельев был непосредственным участником тех событий, отвечал в Отделе науки ЦК именно за экономический блок, затем возглавлял этот отдел, а уже на закате перестройки стал помощником М. С. Горбачева по экономике. По его твердому убеждению, тот пленум мог стать поворотной точкой всей затеи с перестройкой. Но не стал.

На пленуме генсек озвучивал концепцию именно Медведева, то есть, на мой взгляд, разумную. Однако на том же пленуме Вадима Андреевича делают секретарем ЦК… по связям с братскими компартиями. И происходит это, насколько я понимаю, с подачи господина Яковлева. Вот такой выверт.

Вместо того чтобы экономиста Медведева поставить на экономику или даже сделать председателем правительства, его отодвигают в сторону. А все потому, что Яковлев никогда не любил Медведева, ревновал к нему.

Таким образом, решения на пленуме были приняты разумные, но реализацию поручили не тому, кто их разрабатывал, а другим лицам. Далее происходит ожидаемое: Рыжков собирает свой ближний круг и говорит: тут много чего написано, а работать мы будем, как работали и как я скажу.

Согласен, Александр Николаевич в чем-то был очень талантливым человеком. Поскольку мне пришлось долго сидеть на тех цековских дачах, где готовились разные партийные документы, то я точно знаю, как работали почти все «сидельцы». Они вначале брали то, что было написано до них, что-то копировали, компилировали, переделывали. Яковлев был одним из немногих, кто мог сесть и с чистого листа, без всяких шпаргалок написать нечто свежее, глубокое.

Но опять возвращаюсь к своему, наболевшему. Произошел разрыв между преобразованиями в идеологической сфере и преобразованиями в экономике. В надстройке — свобода, гласность, свежие веяния, а в базисе — застой.

Это и погубило перестройку. Трагедия Горбачева состоит в том, что он поддался напору Яковлева — «давай менять подходы в идеологии, давай по-другому строить международные отношения, давай дадим свободу прессе и писателям», — а экономику упустил. Все, что предлагал Яковлев, было на виду, давало очки, прибавляло популярности, а экономикой надо было заниматься в черную, день за днем, принимать иногда и очень непопулярные решения, рисковать.

Еще раз говорю: в 1987 году высшее руководство партии приняло мощную концепцию преобразования управлением народного хозяйства. Но оно же, руководство, под натиском консерваторов ее похоронило. Конечно, ключевую роль в этом сыграл Рыжков. Но и с Яковлева снимать вину нельзя. И с Горбачева.

Я абсолютно убежден: если бы та концепция была реализована, то перестройка могла пойти по иному пути, без разрушительных последствий начала 90-х годов. А мы не сумели тогда накормить народ, дать ему самые необходимые потребительские товары и продукты. Итог известен^[185].

Не факт, что именно с подачи Александра Николаевича экономиста Медведева задвинули на международный участок. Но факт, что именно Медведев станет впоследствии главным идеологом партии вместо Яковлева, которого Горбачев направит на международные дела. То есть у Александра Николаевича действительно были основания опасаться Вадима Андреевича.

Но пока они еще в одной команде: Медведев, Яковлев, Болдин, Лукьянов, Разумовский, Биккенин. Генеральный секретарь поручает им подготовить пленум ЦК, посвященный кадровой политике партии. Опять загородная дача, бесконечные дискуссии, споры. Яковлев сразу предложил: центральной идеей пленума должна быть демократизация всего советского общества — из этого будем исходить и в кадровой политике. Медведев согласился, но пошел дальше: не надо ограничиваться констатацией перестройки как переходного периода, надо объяснить — от чего и к чему мы переходим.

^{Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев (справа) и член Политбюро ЦК КПСС А. Н. Яковлев (слева) в президиуме 19-й Всесоюзной конференции КПСС. 28 июня 1988. [РИА Новости]}

Долго не давалась структура доклада, Горбачев был недоволен, все время просил: дайте больше свежих идей, уходите от штампов. Из-за этого сроки пленума переносились.

В Волынском шла не просто литературная работа, а обсуждение кардинальных проблем реформирования нашего политического строя. Я вспоминаю, как, например, непросто родилась идея перехода от формальной к действительной выборности руководящих органов партии и первых секретарей партийных комитетов. Мы втроем (Яковлев, Болдин и я, несколько раз в разговоре принимал участие Разумовский) все время возвращались к одному и тому же пункту наших рассуждений: откуда проистекает всевластие, вельможность, вседозволенность, бесконтрольность первых лиц партийных комитетов, начиная от райкомов и кончая республиканскими парторганизациями. А ведь именно на этой почве возникают всякого рода злоупотребления.

Вроде бы процедуры демократичные: все выбираются и все отчитываются — партийный комитет, бюро, первый секретарь, — но характер этой выборности таков, что в 99 процентов случаев из 100 гарантируются выборы того руководителя, который согласован вверху. Это происходит, во-первых, благодаря открытому голосованию и, во-вторых, благодаря безальтернативности.

Годами и десятилетиями такая система работала без сбоев и приучила руководителей не считаться с мнением низов, рядовых членов партии, членов партийных комитетов, не говоря уже о массе населения. Руководители привыкли смотреть только наверх, стараться быть угодными вышестоящим начальникам — даже не органам, а именно отдельным лицам.

Вывод таков: все дело в характере выборов — открытом голосовании и безальтернативности. Так и родилось предложение о распространении тайного голосования и альтернативности на выборах первых руководителей. Эта, казалось бы, небольшая новация заключала в себе настоящую революцию и имела далеко идущие последствия. Пришлось приложить немало усилий к тому, чтобы доказать и в Политбюро, и в партийном активе необходимость такой меры.

Наконец материал был скомпонован, и вновь мы в том же составе (Яковлев, Болдин и я) оказались в Завидове. И только там опять в ходе размышлений, жарких дискуссий окончательно сложились основной круг идей и структура доклада. Мы полностью отдавали себе отчет в том, что этот доклад и Пленум дадут импульс преобразованию всей системе политических институтов, скажутся впоследствии на кардинальном изменении роли партии в обществе, превращении ее из фактора государственной власти в действительно политическую партию^[186].

После этого пленума генеральный пригласил всех троих — Медведева, Яковлева и Болдина — на дружеский ужин, который проходил в помещении рядом со служебным кабинетом Горбачева в Кремле. Присутствовала и Раиса Максимовна. Настроение у всех было приподнятое, ведь только что был взят еще один важный рубеж на длинном пути реформирования партии и страны.

Сам факт этого ужина в тесном кругу свидетельствовал о том, что хозяин Кремля на тот момент определился со своими ближайшими соратниками.

Если бы кто-то из них мог заглянуть в будущее…

Яковлев уже тогда, если иметь в виду «внутреннюю кухню», мыслил гораздо радикальнее всех остальных секретарей ЦК, всех других лиц из окружения Горбачева. В декабре 1986 года он передает генеральному очередную записку с тезисами об основных слагаемых перестройки. В ней как раз довольно много о реформировании народного хозяйства.

Александр Николаевич приводит убийственный пример: в 1928 году 60,5 % продукции промышленности составляли предметы потребления (группа «Б»), в 1940 году — уже 39 %, в текущем году — примерно 25 %. Таким образом, у нас создана абсурдная «экономика для экономики», «самоедная» система, которая давно вышла из подчинения Госплану и Совмину. Яковлев изумляется: из пятилетки в пятилетку съезды и пленумы ЦК принимают решения об ускоренном развитии группы «Б», но на деле все происходит ровно наоборот.

Он иронизирует над модным тогда тезисом об «ускорении» (сам Михаил Сергеевич грешил его частым употреблением), пытается доказать, что если и надо ускорять, так в первую очередь развитие постиндустриальных производств. Следует провести деиндустриализацию страны в пользу потребителя и научно-технического прогресса. Система приоритетов по Яковлеву: информатика, биотехнология, продовольствие, жилье, товары массового спроса. Резервы он видит в резком сокращении расходов на милитаризацию, на военную помощь другим государствам, прекращении разных «завиральных» проектов типа поворота сибирских рек.

И разве сама жизнь не доказала правильность подобных подходов?

Но самое революционное в этой записке содержится в разделе про рынок. Яковлев явно фетишизирует рынок, полагая, что он сам по себе способен решить любые проблемы.

Демократическое общество может быть создано только тогда, когда все его руководители и народ — поймут, осознают, что:

а) нормальный обмен трудовыми эквивалентами возможен исключительно на рынке: другого люди не придумали. Только благодаря рынку можно реализовать принцип оплаты по труду. Лишь через рынок принцип «от каждого по способности, каждому по труду» превратился в реальность; безрыночный социализм — утопия, причем кровавая;

б) нормальной экономике нужен собственник, без него нет и свободного общества. Уйдет страх, и оно [старое общество] развалится, ибо отсутствует экономический интерес.

Человек — биосоциальное существо, движимое интересами. Есть интерес — человек горы свернет, нет интереса — спокойно проходит мимо своих годовых зарплат, валяющихся в металле или бетоне. В лучшем случае — в газету напишет.

Отчуждение человека от собственности и власти — ген наших пороков. Преодолеть это отчуждение — императив перестройки^[187].

Помимо этого, Александр Николаевич подвергает резкой критике марксистские подходы к попыткам усовершенствовать современную жизнь, считая их неприемлемыми для складывающейся цивилизации. Он вовсе не отвергает социализм, но, по Яковлеву, социализм конца XX века — это общество свободных людей и общество, построенное не ради государства, а ради человека.

К действительному социализму, на мой взгляд, нужно идти от рыночной экономики с ее оплатой по труду (ценность труда определяется потребителем), налаживая свободное, бесцензурное передвижение информационных потоков, создавая нормальную систему обратных связей.

Тысячу лет нами правили и продолжают править люди, а не законы. Надо преодолеть эту старую парадигму, перейти к новой — правовой. Речь, таким образом, идет не только о демонтаже сталинизма, а о замене тысячелетней модели нашей государственности^[188].

К сожалению, реакция М. С. Горбачева на эту записку нам неизвестна. Но, скорее всего, как и в предыдущих случаях, Михаил Сергеевич счел предложения А. Н. Яковлева слишком преждевременными. И у него были на то основания. Даже в главном штабе перестройки, то есть в Центральном комитете партии, Маркс — Энгельс — Ленин все еще оставались иконой. А всякие разговоры о рынке немедля объявлялись «вражеской диверсией».

Должен сказать, что я, главный редактор не самого последнего в стране издания, участник регулярных посиделок, проводившихся еженедельно в ЦК, имевший на Старой площади множество знакомых и даже приятелей, не догадывался в то время о столь революционных предложениях секретаря Центрального комитета. Все-таки в Москве публично он старался придерживаться «линии партии», не выходил «за флажки».

А когда за эти границы выходил кто-то из редакторов, исключая Егора Яковлева («Московские новости») или Виталия Коротича («Огонек»), тот же Яковлев мог с трибуны устроить такому смельчаку изрядную выволочку.

Правда, выезжая в регионы, выступая перед местными работниками, Александр Николаевич иногда позволял себе некоторые вольности. Так, в Перми, когда держал речь перед участниками областной партконференции, открыто высказался в пользу рыночной экономики. Вернувшись, получил серьезный нагоняй на Политбюро, особенно бурно негодовал глава правительства Н. И. Рыжков.

Вот как об этом рассказывал мне «прикрепленный» к Яковлеву офицер 9-го управления КГБ:

Я хорошо помню то выступление. Александр Николаевич был на трибуне, а я сидел по обыкновению в зале, среди «народа», слышал не только его, но и комментарии тех, кто был рядом. Он тогда убедительно выступил в защиту перестроечных процессов, говорил о необходимости перехода к рыночной экономике, резко критиковал тех, кто тянет страну и партию назад. Местная печать опубликовала это выступление, а вот московские центральные газеты отмолчались. Видимо, была отмашка сверху, скорее всего от Лигачева. Когда мы вернулись в столицу, друзья и знакомые меня осаждали просьбами: где бы раздобыть то выступление Александра Николаевича? Хорошо, что я взял с собой несколько экземпляров местной газеты. Кажется, она называлась «Звезда»^[189].

Александр Ефимович Смирнов, который цитируется выше, в разговоре со мной не раз признавался: его шеф очень не любил КГБ и не упускал возможности поворчать по поводу этой организации. Смирнов же ему каждый раз отвечал: «Но ведь КГБ — это всего лишь вооруженный отряд партии. Как партия прикажет, так КГБ и станет действовать. Ищите причину рядом с вашим кабинетом». Яковлев огорченно крутил головой, тяжело вздыхал.

^{Виктор Михайлович Чебриков, член Политбюро ЦК КПСС, председатель Комитета государственной безопасности СССР. [ТАСС]}

Наверное, в глубине души он понимал, что силы слишком неравны, что еще никто не мог сокрушить этого монстра, были попытки, например, в эпоху правления Хрущева, но все равно комитет каждый раз восставал, словно Феникс из пепла, отряхивался и набирал прежнюю мощь. Кто из других секретарей ЦК и даже членов Политбюро хоть раз пытался слово сказать против Лубянки? Разве только Суслов в пору своего могущества…

Тогдашний главный чекист генерал армии Чебриков на заседаниях в ЦК то и дело вступал в полемику с Александром Николаевичем, особенно когда речь заходила о гласности, открытости, демократизации, критике сталинских «перегибов». И ведь всегда у него находилось много союзников. А Горбачев старался в таких случаях отмалчиваться. В крови, в генах засел у партийцев страх перед всесилием Комитета госбезопасности.

Александр Николаевич, став заведующим Агитпропом, выступил с инициативой против анонимных писем, иначе говоря, доносов, которые были широко распространены на всем необъятном пространстве Советского Союза. Особо тревожный характер это явление приобрело к середине 80-х гг. Так, по свидетельству главного аналитика разведки, а затем главного аналитика КГБ генерала Н. С. Леонова, в 1984 году в ЦК КПСС поступили 74 тысячи анонимных писем, а в последующие два года эта цифра увеличивалась еще на четверть: «Это была особая уродливая форма „демократии“, при которой можно было все сказать, но ни за что не бороться. Пассивное сигнализирование отражало неугасимую жажду справедливости, но оно же свидетельствовало и об отказе от личного участия в исправлении недостатков»^[190].

Николай Сергеевич Леонов со стыдом признавался, что вирус анонимных писем поразил даже такую важную государственную структуру, как внешняя разведка. Я уже не говорю о редакциях центральных газет, о союзных ведомствах, правоохранительных органах.

Надо было что-то с этим делать.

В своей записке, адресованной руководству ЦК, Яковлев предлагал запретить рассматривать анонимные письма. И наивно полагал при этом, что наверняка встретит у коллег понимание. Однако воспротивился все тот же КГБ. Видимо, именно анонимные «сигналы» для чекистов оставались тогда важным источником информирования о том, что происходит в стране, о всяких «неблагонадежных» лицах, тревожных явлениях.

Яковлев не отступил, хотя это и противоречило существовавшим негласным правилам (коли Лубянка высказалась против, значит, вопрос с рассмотрения снимается). Вторую записку все с теми же предложениями он отправил «наверх», поставив помимо своей подпись заведующего Общим отделом В. И. Болдина. Опять неудача. Комитет стоял на своем. Тогда авторы инициативы подключили к делу Отдел организационно-партийной работы, находившийся под кураторством Е. К. Лигачева, а предварительно заручились поддержкой генерального секретаря. И только тогда Политбюро приняло решение о запрете рассматривать анонимные письма во всех государственных, советских и партийных органах.

^{Записка А. Н. Яковлева «О наличии в книготорговой сети книг руководителей КПСС и Советского государства, изданных в 1969–1983 годах». 6 августа 1986. [National security archive]}

А вот КГБ, кажется, остался при своих интересах, там от прежней практики отказываться не стали. Яковлеву же наследники Дзержинского поставили еще одну «черную метку».

Разгребая «авгиевы конюшни», доставшиеся ему в Агитпропе, он обнаружил в книготорговой сети залежи из сочинений прежних вождей. Одних книг лауреата Ленинской премии по литературе Л. И. Брежнева на складах скопилось почти три миллиона экземпляров. Еще почти полмиллиона за авторством других деятелей партии и правительства.

Вот какие были «писатели» и какие «издатели». Это сколько же денег было выброшено впустую!

Кроме книг склады магазинов были забиты портретами бывших руководителей: свыше 700 тысяч изображений Брежнева, 130 тысяч — Андропова, 170 тысяч — Черненко.

Ясно, что реализовать, то есть продать, всю эту полиграфическую продукцию было невозможно. Яковлев ставил в известность руководство о том, что Госкомиздату разрешено снять ее с продаж. Иначе говоря, пустить в утиль^[191].

Выше я написал, что Яковлеву было несвойственно остро реагировать на ошибки газетчиков, даже допущенные по отношению лично к нему. Где-то могли перепутать или не полностью назвать его титулы, неточно передать сказанное им в интервью. Обычно Александр Николаевич отпускал такие «грехи», только рукой махнет: «С кем не бывает». Видимо, при этом вспоминал собственную журналистскую молодость и те «проколы», которые, случалось, допускал сам, работая в газете. Но бывали случаи, когда он вдруг становился непримирим, требовал крови…

Один из таких эпизодов документы зафиксировали летом 1988 года. 14 июля газета «Правда» публикует изложение его доклада на совещании в ЦК, посвященного итогам XIX парт-конференции.

Ну, публикует и публикует, обычное по тем временам дело. Однако член Политбюро в ярости. Он диктует своему помощнику письмо, адресованное редколлегии «Правды». В нем по пунктам (всего таких пунктов восемь) перечисляет те фразы, которые редакция сократила без согласования с автором доклада.

Заголовок статьи в исполнении Яковлева звучал так: «Браться за дело без промедления и основательно». В газете слово «основательно» выпало.

Сокращению также подверглись такие перлы из доклада:

«Партийная конференция во всех отношениях стала для всей партии, всех коммунистов, всего народа великолепной политической школой, продемонстрировала здоровую идейно-нравственную обстановку в стране».

«Видимо, наша гласность не всем оказалась подъемной, амбиции порой съедают ответственность».

«Поворот к гласности — не только политический курс, отвечающий интересам перестройки. Это и объективный этап развития революции, социалистического общества. Обвинять в чем-то гласность — это все равно что обвинять врача, поставившего точный, пусть и тяжелый, диагноз болезни»^[192].

Ну и так далее, всего восемь пунктов. Если внимательно их прочесть, то с точки зрения сегодняшнего дня и вечного здравого смысла газета не совершила ничего предосудительного. Смысл выступления А. Н. Яковлева она передала с максимальной подробностью, никаких искажений не допустила. А сокращения были продиктованы исключительно соображениями размеров газетной полосы — она, увы, не резиновая, всегда приходится что-то сокращать.

Но Александр Николаевич кипит гневом: «Видимо, редколлегия не сочла данную публикацию политически важной. Это, конечно, дело редколлегии, но было бы логичным в этом случае совсем не печатать отчет, а не предлагать читателю иную тональность выступления».

Завершает свое письмо угрозой: «Иными словами, этому факту я придаю принципиальное значение, поскольку подобная практика ставит автора в ложное положение, что в любых обстоятельствах недопустимо, а тем более в данных».

Еще раз подчеркнем: вся история не стоила выеденного яйца. Сокращенные редакцией в ходе верстки фразы (а дело это всегда спешное, надо все закончить до подписания газеты в печать) ну никак не сказывались ни на общей тональности публикации, ни на ее смысле.

В «Правде» переполох. Главный редактор, академик философии В. Г. Афанасьев — кстати, тоже фронтовик, боевой летчик-штурмовик, близок к инфаркту. Два дня «телега» от члена ПБ обсуждается на заседании редколлегии. Наконец, Виктор Григорьевич садится за личное письмо Александру Николаевичу: «Глубоко переживаю случившееся. За 20 лет работы в редакции это, видимо, самый существенный провал в газете»^[193].

Я хорошо знал Афанасьева, работал под его началом в той же «Правде» и уверен: он тоже никак не мог взять в толк, отчего такая неадекватная реакция со стороны секретаря ЦК. Но зато он, прошедший огонь, воду и медные трубы в аппаратных ристалищах, прекрасно понимал другое: в подобных случаях лучше покаяться, иначе не сносить головы. И каялся: «15 и 18 июля обсуждали Ваше письмо на редколлегии. Приняли постановление. Для меня и для всех нас это был жестокий урок. Урок на всю жизнь. А беда в том, что материал Ваш был принят как сообщение ТАСС, а не как авторский. И бездумно, глупо сократили».

В конце письма рукой главного редактора сделана приписка: «Мне стыдно смотреть Вам в глаза».

Во как!

Это — к вопросу о той бесконечной доброте, которой якобы славился «дядя Саша» — так Яковлева называли близкие ему главные редакторы.

^{Виктор Григорьевич Афанасьев, главный редактор газеты «Правда». [РИА Новости]}

Да, в отношениях с единомышленниками он не был злопамятен, всегда демонстрировал подчеркнутый демократизм, готовность выслушать, понять, простить… Но, если речь шла о тех, кто находился «по ту сторону баррикады», с ними Яковлев не церемонился.

К «Правде» в годы перестройки он всегда относился настороженно, не без оснований считая эту газету бастионом консервативных сил. Не раз публично критиковал ее на разных совещаниях. И его слишком болезненная, явно неадекватная реакция на те непринципиальные сокращения была вызвана именно этим общим недовольством курсом главного печатного органа КПСС.

^{То самое «покаянное» письмо В. Г. Афанасьева А. Н. Яковлеву. 19 июля 1988. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 506]}

По всей видимости, не без его участия В. Г. Афанасьева вскоре после того эпизода снимут с должности редактора, отправят на пенсию. Хотя в будущем это не сильно скажется на линии газеты, она так до конца и останется скорее «лигачевской», чем «горбачевской». А в дни августовского путча 1991 года и вовсе присягнет на верность тем силам, которые выступят против демократических перемен.

Еще надо вспомнить о том, что как раз 1986 год стал периодом серьезных испытаний для страны. Апрель: катастрофа на Чернобыльской АЭС. Сентябрь: гибель пассажирского судна «Адмирал Нахимов». Октябрь: потеря атомной подводной лодки К-219 в Саргассовом море.

Политбюро не успевает принять решения о принятых мерах по одной катастрофе, как тут же следует другая. Словно злой рок преследовал огромную страну.

6 октября рассматривали ситуацию с подлодкой^[194].

После взрыва на ее борту субмарину пытались отбуксировать, однако по какой-то причине именно этим утром буксировочный трос лопнул, лодка затонула на глубине более пяти тысяч метров. Четыре члена экипажа погибли сразу, еще четверо скончались от полученных ранений.

Члены ПБ озабочены тем, как подавать миру информацию об этом ЧП. Еще не остыли страсти по Чернобылю, а тут новая опасность радиоактивного заражения. Горбачев предлагает дать определенный отчет американцам, МАГАТЭ и ТАСС, проинформировать руководителей соцстран. В этих релизах надо обязательно упомянуть, что, по заключению специалистов, ядерный взрыв исключен.

— В то же время, — оговаривается Михаил Сергеевич, — специалистами допускается возможность распространения радиоактивности на больших глубинах.

— Но нужно добавить, что оно не будет носить опасных размеров, — уточняет Громыко.

Горбачев редактирует самого себя:

— А возможно, следует сказать в более общей форме: «Специалисты изучают последствия гибели лодки».

— Это лучше, — соглашается премьер Рыжков.

Громыко, помня о том щекотливом положении, в котором оказался СССР после молчания по поводу сбитого корейского пассажирского самолета, предлагает:

— И обязательно нужно дать информацию по линии ТАСС, чтобы о гибели лодки знали наши люди.

Дальше заслушивают подробный доклад В. Н. Чернавина — главкома ВМФ, заместителя министра обороны. Он рассказывает о том, как после взрыва и пожара боролись за живучесть лодки, пытается объяснить, отчего она затонула, хотя полной ясности у адмирала нет. Опять возникает тема радиоактивного заражения:

— Специалисты по головной части говорят, что ядерного взрыва не будет. При определенных обстоятельствах могут сработать сорок килограммов тротила, но это опять-таки не приведет к взрыву. Плутоний рассеется и пойдет на дно. Что касается зарядов [видимо, имеются в виду ядерные боеголовки ракет. — В. С.], то они находятся в металлическом шаре. После того, как он ляжет на дно, начнется процесс коррозии, который приведет к распространению радиоактивности. Но она будет носить ограниченный характер и не выйдет на поверхность. По времени это длительный процесс.

— А что станет с реактором? — спрашивает Горбачев.

Маслюков, зампред Совмина:

— Будет тоже проходить коррозия, но она длится медленно, десятки лет.

Долго обсуждают опасность попадания к американцам секретных перфокарт, на которые нанесены цели для пуска ракет. Думают, как быть в том случае, если Штаты захотят поднять лодку на поверхность, чтобы узнать все ее секреты. Чернавин успокаивает членов ПБ: лодка старой конструкции и, кроме перфокарт, никакого интереса для американцев не представляет^[195].

Яковлев как секретарь ЦК тоже принимает участие в этом заседании, но молчит. О чем он думает, слушая сегодня этот разговор, а прежде участвуя в обсуждении последствий катастрофы в Чернобыле, гибели «Нахимова»? Возможно, о том, что в Стране Советов многое прогнило и нужен не косметический ремонт системы, а крупные перемены. Очень крупные.

Глава 6. Не могли поступиться принципами

В один из осенних дней 1987 года член Политбюро Егор Лигачев попросил своего помощника в приемной ни с кем его не соединять, а возможных посетителей предупредить, что секретарь ЦК занят и просил не беспокоить. После чего Лигачев надолго уединился в своем кабинете вдвоем с другим членом Политбюро Александром Яковлевым.

Оба знали, что разговор предстоит серьезный, оба давно готовились к нему. Слишком много между ними накопилось взаимных обид, недоговоренностей, трудных вопросов. Настала пора объясниться.

Да и генеральный уже не раз советовал и тому, и другому: вы там повстречайтесь с глазу на глаз, поговорите по-мужски, снимите ненужное напряжение, ведь одно большое дело делаем, ссориться ни к чему.

Вот и повстречались. Сели друг напротив друга за приставным столиком, Лигачев предложил чай, придвинул Яковлеву вазочку с печеньем. Гость рассеянно повертел в пальцах конфету.

И первым пошел в атаку:

— Егор, скажи, ты почему не одернул этих… которые ринулись на меня с критикой за статью «Против антиисторизма»?

А как раз в те дни некоторые СМИ вдруг вспомнили ту давнюю яковлевскую публикацию 1972 года, стали писать о том, что она тогда вызвала негодование у Шолохова и других «патриотически настроенных русских писателей», что автор в этой статье обвинял крестьянство в патриархальщине, допустил целый ряд других идеологических «проколов». И делали вывод: может ли человек с такими взглядами руководить сегодня перестроечными процессами, быть рядом с генсеком?

^{Секретарь ЦК КПСС Е. К. Лигачев во время выступления в Ростове-на-Дону. 24 декабря 1988. [ТАСС]}

Егор Кузьмич помешал ложечкой чай в стакане с подстаканником. Понимая, что яковлевский вопрос означает всего лишь разминку, а главный разговор еще впереди, миролюбиво ответил:

— Так я ведь не читал твоей статьи. А если читал, то за давностью времени запамятовал, о чем она.

— Напрасно, — протянул Александр Николаевич. — Она и сейчас не потеряла своей важности. Даже, может быть, сегодня еще больше к месту. Ты при случае посмотри. Думаю, ты должен поддержать меня. Нападают на меня незаслуженно.

— Прочту — это я тебе обещаю. Но ведь если ты завел речь о нападках СМИ, то этим нападкам подвергаешься не только ты. Куда больнее они жалят других партийных работников, зачастую — вполне честных и порядочных людей. Пресса распустилась. В угоду сенсационности журналисты чернят нашу историю, передергивают факты, часто откровенно врут. И давай, Александр Николаевич, начистоту: это происходит с твоего ведома. Ты сегодня у этих враждебно настроенных редакторов главный защитник.

Яковлев вовсе не удивился такому резкому повороту в разговоре, он был явно готов к нему. Стал спокойно, не повышая голоса, говорить о том, что гласность — это сейчас одно из самых больших и очевидных завоеваний перестройки, что в нашей истории накопилось слишком много «скелетов в шкафах», что людям по душе открытость и смелость, которую проявляют ныне газеты, журналы, радио и телевидение.

— Да, — оговорился при этом он. — Случаются и перегибы. Но давай будем справедливы: это всего лишь издержки того сложного и необходимого процесса, который мы запустили. Надо к этому относиться спокойно.

— Так ты, Саша, и относись тогда спокойно к той критике, которую допускают некоторые авторы по поводу твоей статьи, — вставил шпильку Лигачев.

— Тут другое, — гость не принял шутливого тона. — Тут речь идет о вещах магистральных, серьезных, мы не должны оставлять без внимания вылазки «ура-патриотов» и ксенофобов. Не окоротим их, значит, почувствуют силу, и быть большой беде.

Потом разговор перекинулся на злободневные темы, и сразу обнаружилось, что мы стоим на разных позициях: расходимся во взглядах на историю, на партию, на процессы демократизации. Должен сказать, что Александр Николаевич, несомненно, владеет даром внушения, логически точно ведет нить беседы. Однако со мной у него ничего не получалось, как говорится, коса нашла на камень. Это было предельно ясно.

Полтора часа мы объяснялись с глазу на глаз в моем кабинете, но каждый остался на своей точке зрения. Отношения прояснились окончательно.

Впрочем, еще оставалась слабая надежда на то, что по прочтении статьи «Об антиисторизме» я займу сторону Яковлева, — Александр Николаевич необычайно ценил, когда ему оказывают личную поддержку. Но после прочтения его статьи я позвонил ему по телефону и сказал:

— Не считаю нужным ввязываться в эту дискуссию. Немало в твоей статье оплошностей, особый взгляд на прошлое… Со многим я не согласен.

Статья была серьезная, речь не просто шла об оценке тех или иных фактов, — она носила мировоззренческий характер. И здесь я уступить не мог, я не мог сближаться с Яковлевым на беспринципной основе, на «ты — мне, я — тебе».

Затем позвонил Михаилу Сергеевичу и сказал, что встречался с Яковлевым, но пришел к выводу, что мы по-разному смотрим на многие важные вещи, придерживаемся разных взглядов, позиций.

— В общем, Михаил Сергеевич, — подытожил я, — единомыслия у нас с Яковлевым не получится, надо смотреть правде в глаза.

Все точки над «и» были расставлены^[196].

Два медведя в одной берлоге

Противостояние двух ярких политиков, их закулисная, а иногда и открытая борьба, твердое отстаивание каждым из них своей позиции — это та страница из летописи перестройки, которую так просто не перевернуть.

Лигачев и Яковлев. Два секретаря ЦК, два члена Политбюро. И оба назначены присматривать за идеологией. Правда, если быть точным, то Лигачев, как второе лицо в партии, по неписаной цековской традиции был обязан по своей должности это делать, а вот Яковлев получил такую нагрузку лично из рук Горбачева. Среди тех загадок перестройки, которые до сих пор не имеют внятного объяснения, это одна из самых интригующих.

И ведь действительно странно. За сельским хозяйством на Старой площади присматривал один член ПБ. Социальная сфера была поручена одному человеку. Даже военно-промышленный комплекс и оборонные вопросы доверялись одному члену Политбюро. А вот на идеологию поставили сразу двух. Да еще и таких разных.

Что это было? Недомыслие, кадровый просчет? Или, напротив, осознанное решение? И как такой дуализм сказался на судьбе перестройки?

Егор Кузьмич Лигачев не был новичком в вопросах идеологии и пропаганды. Он, как и Яковлев, прошел почти все ступени партийной иерархии. Еще в 1961 году с должности секретаря Новосибирского обкома КПСС был приглашен в Москву, стал заместителем заведующего Отделом пропаганды Бюро ЦК КПСС по РСФСР (была такая структура при Хрущеве). Затем сам попросился из столицы «куда-нибудь подальше от Москвы, но желательно на самостоятельную работу», и сменивший Никиту Сергеевича Леонид Ильич охотно удовлетворил просьбу: так 45-летний Лигачев на целых семнадцать лет возглавил парторганизацию Томской области.

Надо признать, в этом регионе, который традиционно считался дотационным и неперспективным, Лигачев оставил по себе добрую славу.

Энергичный, всегда нацеленный на результат, постоянно генерирующий разнообразные идеи, Егор Кузьмич не смирился с тем, что все основные инвестиции были направлены на освоение т. н. Тюменского Севера, сумел убедить Москву в том, что и Томск может дать стране нефть — так с его подачи на севере области появился знаменитый город нефтяников Стрежевой.

Если раньше считалось, что покрытая тайгой и болотами Сибирская низменность абсолютно бесперспективна для сельского хозяйства, то и тут Лигачев совершил маленькую революцию: область стала полностью обеспечивать себя сельхозпродукцией.

Томск еще с дореволюционных времен был славен своим университетом, а с приходом Лигачева здесь появился целый ряд других вузов, открылись филиалы Сибирского отделения Академии наук и Академии медицинских наук, рядом с областным центром продолжал развиваться «закрытый» город атомщиков Северск.

«По показателям внедрения научно-технических разработок, по оснащенности промышленности новой техникой Томская область оказалась чуть ли не впереди всех крупных промышленных центров страны»^[197].

Кстати, был момент, когда «наверху» сработали какие-то скрытые пружины и было принято решение первого секретаря Томского обкома направить на работу послом в одну из европейских стран. К тому времени Лигачев уже довольно долго тянул лямку хозяина трудного региона. Возможно, «небожители» решили вот таким образом поощрить старательного работника, дать ему возможность сделать передышку, вкусить все прелести представительской посольской должности. И как же отреагировал на это Егор Кузьмич? Он написал личное письмо Л. И. Брежневу с просьбой оставить его в прежней ипостаси и затем еще несколько лет мотался по болотам и таежным просекам Сибири.

Егор Кузьмич слыл поборником здорового образа жизни и всячески внедрял свои взгляды в местную среду. Делать ему это было легко: если первый секретарь обкома каждый день вставал на лыжи, то за ним невольно лыжниками становились другие секретари, а следом торили лыжню работники аппарата, ну и так далее. У нас начальники всегда были законодателями подобных мод. Вспомним: при Ельцине все его окружение осваивало теннис, при Путине чиновники дружно стали хоккеистами.

Однажды я, будучи аспирантом АОН при ЦК КПСС, оказался в Томске на какой-то научной конференции. Дело было зимой, и в воскресенье нас, московских гостей, пригласили за город, где проходил очередной «День лыжника». Народу на снежной поляне собралось много, причем наряду с начальством и вполне рядовые граждане разного возраста и социального статуса. И вот взлетела в небо ракета — старт дан. Егор Кузьмич ринулся по лыжне в числе первых. Он, к счастью, не увидел, как не успевшая погаснуть ракета упала огненным шаром прямо на крышу его черной персональной «Волги». Казус, конечно. А своим правилам ЗОЖ Лигачев не изменял до самого ухода — прожил он, кстати, сто лет.

Все помнят о том, что именно этот человек стал в самые первые месяцы перестройки инициатором введения «полусухого закона», что он требовал суровых наказаний для тех, кто этот закон нарушал, что с его подачи у нас появилось, правда ненадолго, Всесоюзное общество трезвости. Борьбу с зеленым змием он начал, еще будучи руководителем Томской области. Водка в областном центре продавалась только два раза в неделю по три часа после обеда.

И ведь по большому счету Егор Кузьмич был прав, когда ратовал за трезвый образ жизни, за физкультуру и спорт, за крепкую советскую семью…

Только не учел он одного: то, что еще могло как-то сработать в масштабах одной маленькой области, буксовало, не получалось, встречало сопротивление в масштабах огромной и непутевой страны. Хорошо бы отучить людей от чрезмерного потребления алкоголя, только ведь пили не всегда от того, что были зависимы, пили от неуюта, от того, что нечем себя занять, от окружающего тотального вранья, от того, что люди ощущали себя, по сути, крепостными у советской власти.

«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», — красивая была песня, но лишенная всякого смысла.

Когда однажды, в бытность Лигачева хозяином Томской области, туда приехал с коротким визитом президент Академии наук А. П. Александров, первый секретарь вечером пригласил его на товарищеский ужин. Уже прослышавший о порядках, царивших в этой вотчине, Александров сурово оглядел безалкогольный стол и молвил своему помощнику:

— Пойди и принеси из моего багажа бутылку водки. От Лигачева, все знают, не дождешься.

«Пришлось угостить», — улыбнулся, вспомнив об этом эпизоде, Лигачев^[198].

Еще, если писать портрет Егора Кузьмича, надо отметить его совершеннейшее бескорыстие, нетерпимость ко всякого рода подаркам. Он даже мелкие сувениры типа безобидных значков или брелоков отвергал категорически.

Когда ему в Академии общественных наук предложили скромный гонорар за прочитанную им лекцию (это была обычная практика, и никто никогда против нее не возражал), Егор Кузьмич пришел в бешенство. И не только сам отказался от честно заработанных денег, но впредь строжайше запретил подобные выплаты всем работникам аппарата ЦК, выступавшим с лекциями в АОН. Поведавший об этом А. С. Черняев добавляет: «Жену свою круто поставил на место, когда она попыталась воспользоваться его положением»^[199].

Сам Егор Кузьмич так объяснял свою принципиальность: «За любую услугу, если она была позарез необходима, я непременно выкладывал деньги, а подарки, вручаемые под видом сувениров, попросту возвращал. Это мое твердое жизненное правило, железная, непоколебимая позиция. Все, кто со мной работал в Новосибирской и Томской областях, хорошо ее знали, а потому не осложняли со мной отношений, никогда не пытались добиваться расположения услугами и подношениями — это дало бы обратный эффект. Да и мне было проще: никому не обязан, а это — гарантия независимости. Не сошел я с этой позиции и в Москве, хотя здесь сохранять независимость и не попадаться на ловкие крючки мастеров преподношений стало куда сложнее, чем в Сибири. К тому же мой характер не сразу узнали»^[200].

И далее Егор Кузьмич вспоминает эпизод, случившийся с ним летом 1983 года, когда он стал заведующим Организационно-партийным отделом, то есть главным кадровиком ЦК. Будучи в командировке в Киеве, он в разговоре с тамошними партийцами случайно обронил фразу: мол, переехали в Москву из Томска, а квартира пуста, имущества никакого не нажили. И вот, вернувшись из командировки, получает багаж из Киева — там радиоаппаратура, столовые приборы, скатерти… Так своеобразно местные товарищи отреагировали на его реплику.

Возмущенный зав. Отделом ЦК немедля распорядился отправить все это под опись в Киев, а сам позвонил главному украинскому коммунисту В. В. Щербицкому и заявил ему, что расценивает такую посылку с берегов Днепра как личное оскорбление. Конечно, при этом Лигачев грубо нарушал принятую субординацию, ведь он не был тогда даже секретарем ЦК, а Щербицкий ходил в ранге члена ПБ, но Владимир Васильевич знал, чей выдвиженец ему звонит (генсека Андропова!), и потому счел за лучшее пообещать «разобраться и наказать виновных».

Я не случайно делаю акцент на этом качестве Е. К. Лигачева. Увы, в те годы значительная часть партийно-советской верхушки погрязла в коррупции. Подарки и откровенные взятки стали делом обычным. Что-то затем всплыло наружу, получило огласку, например, коллекция автомобилей Л. И. Брежнева или собрание картин министра внутренних дел Н. А. Щелокова. Что-то осталось в тени: к примеру, все знали, что министр иностранных дел А. А. Громыко на пару с женой откровенно обирает своих дипломатов, там у них любое серьезное кадровое назначение имело свою цену. Все знали, но помалкивали — Громыко так и остался в истории незапятнанным «выдающимся деятелем»^[201].

Лигачев, конечно, выглядел в глазах других чиновников высокого ранга «белой вороной». Он и сам это понимал: «Я все чаще стал замечать, что мое категоричное отрицание любых подношений кое-кого раздражает, оно как бы колет им глаз, для этих людей я — чужак»^[202].

12 мая 1989 года следователь Генпрокуратуры Н. В. Иванов, выступая по телевидению, обвинил Лигачева в получении взяток. До сих пор так и не ясно, с какой целью он пошел на эту явную ложь. Егор Кузьмич и взятки? Да легче было Иисуса Христа заподозрить в грехопадении.

Яковлев, выступая год спустя перед строителями Московского метро, тоже был категоричен: «Никакой он не взяточник. Это чепуха. Он не может быть взяточником даже по своим личным качествам. Конечно, у него, как и у всех нас, есть своя концепция подходов к решению важных вопросов путей развития, например, сельского хозяйства. Но я считаю, что это нормальное явление»^[203].

Кстати, по итогам прокурорской проверки того заявления Иванова и он, и его «подельник» следователь Т. Х. Гдлян, тоже отметившийся рядом громких «разоблачений», в конце 1989 года были уволены из Прокуратуры СССР, а затем исключены из рядов КПСС.

Говорят, что Ю. В. Андропов, ближе познакомившись с первым секретарем Томского обкома и пригласив его на работу в Москву, произнес такую фразу, адресованную «новобранцу»: «Вы, Егор Кузьмич, для нас находка».

Конечно, он имел в виду прежде всего безупречную личную репутацию Лигачева, его честность, бескорыстие, редкую работоспособность и готовность всего себя отдавать делу строительства социализма.

Поэтому антилигачевский выпад шустрых прокуроров Гдляна и Иванова выглядел карикатурно. Но совсем не смешно.

Собственно говоря, финиш у антиподов Яковлева и Лигачева в этом смысле получился примерно одинаковый: первого клеймили как «агента влияния» и сионистского прихвостня, второго — как вора и взяточника.

Но не станем забегать вперед. Вернемся в 1985 год.

Занявший кресло генсека и объявивший начало больших перемен М. С. Горбачев в июле говорит своему главному кадровику, что хочет предложить должность заведующего Агитпропом директору ИМЭМО товарищу Яковлеву.

— Ты, Егор, как на это посмотришь?

А как на это можно смотреть? Только положительно! Лигачев помнит Яковлева по совместной работе в ЦК в начале 60-х. Кажется, они друг другу симпатизировали. Даже из Канады Александр Николаевич слал Кузьмичу поздравительные открытки. Проверенный, опытный товарищ, настоящий идеолог, прошел школу зарубежной работы — такие сейчас на вес золота.

При этом Егор Кузьмич уже тогда сознавал, что должность заведующего отделом для Александра Николаевича будет проходной, что генеральный связывает с ним большие планы. И это тоже правильно — надо формировать свою сплоченную команду, дел впереди невпроворот.

Он не ошибся: через несколько месяцев Александр Николаевич стал секретарем ЦК, а затем и членом Политбюро, то есть фактически по своему аппаратному весу они сравнялись. Что касается вопросов гуманитарной сферы и идеологии, то между ними установилось некое негласное разделение: Лигачев взял на себя культуру, науку, народное образование, Яковлев занимался тем, что вскоре назовут «гласностью», то есть курировал СМИ. Хотя и Егор Кузьмич, особенно на первых порах, не упускал случая повоспитывать главных редакторов.

Помню, как в самом начале 1986 года он решил навестить редакцию газеты «Комсомольская правда». Естественно, об этом был заранее оповещен главный редактор Г. Н. Селезнев. Он, в свою очередь, строго-настрого предупредил всех руководителей отделов — быть начеку, выглядеть подобающим образом, и если высокий гость захочет осмотреть редакцию, то всячески демонстрировать деловую активность и — обязательно — приверженность здоровому образу жизни: никакого курения и — упаси бог — выпивки на рабочих местах!

Но то ли график у Лигачева изменился, то ли что-то еще случилось, а только прибыл он на 6-й этаж, где размещалась «Комсомолка», с большим опозданием, поздно вечером, когда народ уже расслабился и по привычке начал отмечать окончание рабочего дня традиционным русским способом.

Хорошо, что за десять минут до начала инспекции готовность редакции к визиту решил проверить первый секретарь ЦК комсомола Виктор Мишин. И вот, совершая свой обход, он видит в отделе иллюстраций такую картину: фотографы во главе с заведующим пьют водку, дым стоит коромыслом, никаким здоровым образом жизни тут и не пахнет, зато царит полный беспредел. Но надо отдать должное натренированному коллективу: увидев в дверях комсомольского вождя и его изумленное лицо, репортеры мгновенно убрали следы застолья, проветрили помещение от сигаретного дыма, самых «тяжелых» коллег спрятали в кабинки для проявления пленок, а наиболее трезвых товарищей усадили за шахматную доску. Так что, когда высокий гость заглянул в это логово, то он был вполне удовлетворен царившей там атмосферой.

Страшно подумать, что было бы, если…

Егор Кузьмич в написанных им мемуарах говорил о том, что вначале Александр Николаевич тоже никакого беспокойства у него не вызывал, а возглавил вполне естественный процесс замены главных редакторов. Причем, наблюдая за этим делом, Лигачев с удовлетворением отмечал: яковлевские выдвиженцы выглядят достойно — профессионалы, многие прошли цековскую школу, такие не должны подвести. При встречах доброжелательно улыбался: «Умеешь ты, Александр Николаевич, распознавать хороших людей».

Да и сам Егор Кузьмич имел прямое отношение к кадровому назначению, которое сыграет одну из ключевых ролей в перестройке, — речь о главном редакторе журнала «Огонек». Из Отдела пропаганды поступило предложение: рассмотреть на эту должность кандидатуру известного украинского писателя и публициста Виталия Коротича. Когда Лигачев поинтересовался, а чем знаменит этот писатель, ему сказали: «Недавно „Роман-газета“ опубликовала его новую книгу „Лицо ненависти“ — это можно считать политическим кредо Коротича».

^{Виталий Коротич, главный редактор журнала «Огонек». [ТАСС]}

Второй человек в партии не поленился прочесть книгу. После чего понял: выбор верен. Виталий Коротич так лихо разделался с американским империализмом, что сомнений в его прочных идейных позициях не появилось.

«Огонек» выходил под крышей издательства ЦК КПСС «Правда», должность его редактора считалась «номенклатурной», а посему перед внесением кандидатуры на рассмотрение ЦК Лигачев лично встретился с Виталием Алексеевичем. Тот обещал в случае его назначения «служить партии верой и правдой».

Вскоре писатель был переведен из Киева в Москву, получил прекрасную квартиру в элитном цековском доме и приступил к работе в журнале.

А потом началось…

Всем памятны агрессивные, сеявшие раздор среди интеллигенции публикации «Огонька», не раз подвергавшиеся критике, в том числе и на совещаниях редакторов, которые проводил Горбачев. Несколько раз я встречался с Коротичем, а порой он и сам напрашивался на прием. При этом неизменно каялся, утверждал, что его подвели сотрудники, клялся, что исправится и что ничего подобного не повторится. Но потом я читал в «Огоньке» экстремистские, антисоциалистические публикации, накалявшие общественную атмосферу, оскорблявшие армию, нацеленные против партии.

Коротич приходил снова. Снова каялся, снова клялся. И снова грешил.

Таким уж оказался этот человек, написавший резко антиамериканскую повесть в письмах «Лицо ненависти». Замечу, кстати, это американцы ему простили. Сейчас он перебрался в США, оставив свой редакторский кабинет другому. И еще одно «кстати»: в ту пору, когда антисоциалистическая пресса подвергла меня яростным нападкам, «Огонек» был в первых рядах нападавших. Но это вовсе не мешало Виталию Алексеевичу до 1990 года включительно присылать мне трогательные поздравительные новогодние открытки, в которых он… благодарил «за науку». Вот такой это человек.

В общем, Коротича я готов, как говорится, записать себе в вину, во всяком случае отчасти. Но что касается остальных радикальных редакторов, то всех их «пробивал» Александр Николаевич^[204].

Здесь Е. К. Лигачев если и прав, то лишь отчасти. Какие СМИ, кроме уже названного выше «Огонька», возглавляли «радикальные редакторы», ставленники Александра Николаевича? Конечно, в первую очередь это «Московские новости», на которые в 1986 году пришел Егор Яковлев. Тут верно — назначение не обошлось без протекции другого Яковлева. А еще?

Давайте пройдемся по самым тиражным газетам Советского Союза.

Редактором поднявшегося на волне перестройки еженедельника «Аргументы и факты» с 1980 года был В. А. Старков. Он им и оставался до самой смерти.

Главным в «Правде» с 1976 до 1989 года был В. Г. Афанасьев, затем его сменил тоже философ и тоже академик, выдвиженец генсека И. Т. Фролов, никак не отличившийся на этом поприще. И, кстати, вовсе не симпатизант Яковлева.

«Известиями» с 1984 года, то есть еще до прихода в ЦК Яковлева, руководил И. Д. Лаптев, выходец из «Правды».

Задиристой «Комсомолкой» после Г. Н. Селезнева стал рулить зав. Отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ В. А. Фронин, которого ну никак нельзя было назвать «радикальным».

В «Труд» пришел из Агитпропа А. С. Потапов, тоже никакой не ставленник Яковлева.

«Советскую Россию» в 1986 году возглавил В. В. Чикин, абсолютный антипод Яковлева, который впоследствии доставит ему немало головной боли.

На «Собеседник» — первый в стране цветной еженедельник с тиражом в полтора миллиона экземпляров — летом 1985 года был назначен автор этих строк, но без всякого участия Александра Николаевича.

И телевидение — этот самый главный инструмент «промывания мозгов» — оставалось почти до конца 80-х бастионом если не консервативных, то вполне лояльных партии и правительству сил.

Так что говорить о кадровой революции в СМИ, затеянной и проведенной Яковлевым, не совсем корректно.

Хотя некоторые люди в руководстве журналами были обязаны Александру Николаевичу или своим снятием, или своим назначением. К примеру, едва обосновавшись на Старой площади, он обратил взор на главный теоретический орган партии — журнал «Коммунист», а вернее на его редактора Р. И. Косолапова. Ричарда Ивановича без особых проблем освободили от занимаемой должности и отправили преподавать в МГУ. Лигачев впоследствии утверждал, что за этим стояло сведение каких-то личных счетов, сам он высоко ценил Косолапова, занимавшего «прочные партийные позиции». Однако у Яковлева было другое мнение: этот откровенный сталинист никак не вписывался в перестроечную стратегию.

По мнению Егора Кузьмича, люди Яковлева продолжали присматривать за Косолаповым и в университете, не давая ему продвинуться там на административном поприще.

Но кто же занял должность главного в «Коммунисте»? Да все тот же И. Т. Фролов, философ, будущий помощник Горбачева, будущий главред «Правды», будущий секретарь ЦК. Возможно, Иван Тимофеевич был неплохим философом, но как редактор он ни в журнале, ни в газете себя никак не проявил. И в одной упряжке с радикалами тоже замечен не был.

Еще одной явной «жертвой» Яковлева стал редактор «Огонька» Анатолий Софронов. Все знали, что Софронов и его журнал с давних пор используются аппаратом в качестве «идеологической дубины» в противостоянии с любыми проявлениями инакомыслия. Анатолий Владимирович сидел в редакторском кресле больше тридцати лет, стал лауреатом всех возможных премий, обладателем всех существовавших тогда наград.

Однако, когда встал вопрос об освобождении его от должности, на защиту дважды лауреата Сталинской премии встали практически все члены Политбюро, а генеральный секретарь мягко пожурил Яковлева: «У тебя к нему личная неприязнь». И лишь когда надзорные партийные органы обнаружили, что Софронов давно не платит членские взносы с получаемых гонораров и допустил еще целый ряд явных финансовых нарушений, его сняли, а в кресло редактора — по рекомендации Лигачева (!!!) — был посажен Виталий Коротич.

Иными словами, утверждения о некой «кадровой революции» в СМИ, затеянной новым партийным идеологом, мало соответствуют действительности.

Проблема состояла не в том, что Горбачев поставил на этот важный участок сразу двух «тяжеловесов», а в том, что они по-разному понимали суть затеянных реформ и их конечную цель.

Е. К. Лигачев желал лишь обновления внутри партии, верил в то, что после очищения от «коросты» КПСС, как и прежде, будет вести народ к светлому будущему. Больше всего он боялся «утраты идеалов», забвения большевистских принципов.

А. Н. Яковлев видел смысл перестройки в коренных изменениях всего — экономики (введении элементов рынка), общества (больше гласности и гражданских свобод), политической системы (пора кончать с монополией одной партии), отношения к окружающему миру (страна должна порвать «железный занавес», навсегда забыть агрессивную риторику, предложить Западу новую повестку, где на смену конфронтации придет равноправное партнерство).

Именно по этой причине рано или поздно между «двумя медведями», оказавшимися в одной берлоге, должны были начаться разногласия.

Первый звонок раздался в сентябре 1987 года, когда «Московские новости» опубликовали некролог в связи со смертью в Париже писателя Виктора Некрасова. Это якобы вызвало неудовольствие со стороны М. С. Горбачева, который был на отдыхе в Крыму, он позвонил Егору Кузьмичу и рекомендовал ему выразить мнение ЦК. Тот собрал совещание руководителей всех ведущих СМИ.

Собрались словно по тревоге. Все возбуждены, озадачены, у каждого в глазах немой вопрос: «Что случилось?» По всему чувствовалось, что и Лигачев нервничал. Начал издалека. Рассказал о сложной идеологической обстановке в стране, о том, как много появляется в нашей печати непроверенных фактов, сведений и откровенной дезинформации. Подчеркнул, насколько ответственны должны быть перед народом все мы, журналисты, когда сообщаем о том или ином событии или когда даем свои оценки, трактовки тех или иных явлений. Ну а когда речь идет о людях, тогда тем более мы должны быть точны, щепетильны. Необходимо все время помнить, подчеркивал тогда Лигачев, о чувстве патриотизма, чувстве высокой ответственности перед народом. И здесь он неожиданно сослался на свежий номер «Московских новостей», который, как выяснилось, и стал непосредственным поводом для проведения совещания.

Егор Кузьмич особо подчеркнул, что встречу он проводит от имени Политбюро ЦК партии, а причина — публикация в газете «Московские новости» заметки, посвященной памяти Виктора Некрасова, писателя-диссидента, скончавшегося накануне в Париже.

Мы знали этого писателя по его прекрасной книге «В окопах Сталинграда», замечательным рассказам, интереснейшим путевым заметкам. Он, несомненно, останется в русской литературе навсегда. Категорическое несогласие с брежневской политикой вынудило Некрасова эмигрировать на Запад.

Статья в «Московских новостях» была выдержана в духе высочайшего уважения к творчеству писателя, его личности, но никак не вязалась с коммунистическим представлением о писателе-диссиденте.

Текст заметки был подробно проанализирован Лигачевым. При этом он заявил о том, что публикация — ошибка газеты. Она возникла не случайно, ибо такова линия газеты, это чувствуется и по другим публикациям, и, как ему стало известно, заметка появилась несмотря на то, что редактор газеты Егор Яковлев был предупрежден о нецелесообразности такой публикации.

Но тут же встал Егор Яковлев и отверг такое утверждение. Он заявил, что действительно был звонок от работников идеологического отдела ЦК с предупреждением о нецелесообразности публикации, но после этого он, главный редактор, связался с Александром Николаевичем Яковлевым, тоже членом Политбюро, и публикация заметки была разрешена.

Лигачев тут же заметил, что это неправда, Яковлев не мог давать такое согласие. Вопрос отношения средств массовой информации к кончине Виктора Некрасова накануне обсуждался в Политбюро, было принято единодушное решение «отмолчаться» по этому поводу, и Яковлев не высказал там иной точки зрения.

Однако главный редактор под честное слово снова подтвердил участие Яковлева в согласовании публикации. На это Лигачев в довольно жесткой форме заявил: «Ну что ж, тогда это личное дело товарища Яковлева. А я вам делаю замечание и предупреждение от имени Политбюро. Другие члены Политбюро имеют такую же, как у меня, точку зрения».

Нам, может быть, впервые тогда стало ясно, что между двумя лидерами перестройки, Лигачевым и Яковлевым, возникли, нарастали, обострялись противоречия, которые рано или поздно могли привести к полному разрыву отношений. И если Александр Яковлев позволил себе занять такую откровенную, обнаженную позицию, значит, он мог это сделать, только рассчитывая на поддержку Горбачева^[205].

Леонид Кравченко, говоря про поддержку Горбачева, уже знал о той закулисной игре, которая развернулась на Старой площади.

Сразу после совещания подвергнутый публичной порке Егор Яковлев написал в ЦК жалобу на Е. К. Лигачева. И что же сделал с этой «телегой» генсек? Он просто разослал ее для ознакомления всем членам ПБ — без всяких своих комментариев. Что тертый Егор Кузьмич расценил как скрытую поддержку своего оппонента.

Тогда же, осенью 1987 года, произошел еще один инцидент, после которого отношения между Егором Кузьмичом и Александром Николаевичем еще больше охладились.

Вернувшись в Москву из отпуска, генсек собрал соратников и попросил их откровенно поделиться своими соображениями относительно хода и масштабов перестройки, ее перспектив. Обсуждение было долгим, острым и многоплановым, а по его итогам Горбачев попросил составить проект постановления.

Лигачев подготовил такой документ, завизировал его и передал в Общий отдел для рассылки всем членам ПБ. А спустя какое-то время ему принесли из приемной генсека проект постановления, в котором отсутствовали многие принципиальные пункты, например касающиеся недопущения огульного очернительства советской истории, а также критические замечания в адрес СМИ. Егору Кузьмичу не составило большого труда узнать: по тексту прошлась рука Александра Николаевича. Это его сильно удивило: как коллега, не поставив Лигачева в известность, посмел редактировать столь принципиальный документ? Непорядок!

Он сразу набросал свои замечания к проекту и отослал их генеральному секретарю, сопроводив текст доверительной запиской, в которой выражал недоумение по поводу столь грубого нарушения принятых в ЦК правил делопроизводства. Через несколько дней получил от Горбачева ответ — тоже написанную от руки короткую записку: «Егор Кузьмич! Прошу тебя еще раз собраться и спокойно обсудить. А потом зайдешь ко мне. Может быть, еще надо подумать, что писать, а что иметь в виду. М. Горбачев».

Это послание опять озадачило Егора Кузьмича. С кем ему надлежало собраться? Что надо «писать», а что «иметь в виду»?

Только одно было совершенно ясно: Горбачев не станет возвращаться к варианту, предложенному им, его замечания учтены не будут. Так и случилось. В свет вышло постановление, выправленное рукой Яковлева, критика радикальных СМИ там отсутствовала.

Тогда-то и состоялся между двумя членами Политбюро тот разговор с глазу на глаз. Каждый из них откровенно выразил свою позицию. Но примирения не получилось. Слишком велика оказалась пропасть, разделявшая их представления о прошлом, настоящем и будущем той страны, которую оба любили и которой оба служили.

17 ноября 1987 года генеральный секретарь собрал на совещание секретарей ЦК и заведующих отделами, то есть очень узкий круг самых доверенных лиц. Речь шла о путях дальнейшей демократизации общества и проблемах радикальной экономической реформы. Ясно, что Горбачев хотел услышать не пафосные отчеты, а откровенные честные мнения — для того, чтобы сверить курс, подпитаться свежими идеями, подстегнуть тех, кто по каким-то причинам не поспевает за переменами. И атмосфера для такого разговора была самая подходящая, все свои, проверенные, любые утечки исключены.

Яковлев значительную часть своего выступления посвятил тому, как нам преодолеть расхождение между провозглашенными новыми концепциями и старыми цепкими практическими подходами. По убеждению Александра Николаевича, в преодолении этой беды и состояла сейчас судьба перестройки.

Он привел конкретный пример — публикации газеты «Правда». Поднял глаза на участников совещания, не привыкших к тому, что в этих стенах кто-то (кроме генсека) может против шерстки гладить главный орган ЦК КПСС: «Какой серьезный вопрос сейчас поднят нашей правофланговой газетой? Да никакой. […] Подписка на газету падает, мы искусственно ее продлили, но, как пишет один рабочий — это напечатано в пермской газете „Ленинский путь“, — хотя бы поинтересовались у людей, почему они „Правду“ не выписывают. Тогда, может, понятно станет, что не тянет „Правда“ на народную газету. И если заставят человека подписаться на нее из-под палки, то он все равно не будет читать»^[206].

В конце того же 1987 года на Всесоюзном совещании редакторов газет он опять сказал, что «Правда» идет не в ногу с перестройкой. Что, кстати, было чистой правдой — мы, профессиональные редакторы и журналисты, это прекрасно видели. И что же? Лигачев спустя несколько дней демонстративно поправил своего коллегу, а сделал это следующим образом: приехал в редакцию главной партийной газеты и по-отечески побеседовал с коллективом. Что дало повод главному редактору В. Г. Афанасьеву пустить слух: «В ЦК по поводу „Правды“ есть и другое мнение, а Яковлев на совещании выступал не от имени Политбюро».

Комментируя в своем дневнике этот эпизод, помощник генсека пишет: «Вот такие игры. М. С. все это видит. Расстроен»^[207].

Ну, насчет «расстроен» про Горбачева — это, положим, не совсем так. Больше было похоже на то, что генсеку нравилось быть над схваткой, со стороны наблюдать за тем, как соперничают два ключевых игрока. Да и с точки зрения аппаратной работы такое двоевластие не выглядело странным. «Разделяй и властвуй!» — это правило еще никто не отменил.

Генсек не без умысла сталкивал своих соратников, исходя из того, что в этой борьбе они ослабят друг друга, будут ручными. Сначала он не ведал, что на политической арене разворачивалась не война амбиций партийных лидеров. Это было столкновение двух линий в деятельности партии, развитии страны — линии на сохранение социализма и линии на его дискредитацию, линии на укрепление Советского Союза и линии на его развал. […] Не наделенный стратегическим мышлением, генсек неловко суетился вокруг разожженного им костерка, подбрасывая туда дровишки, и радовался разгорающемуся пожару. Иногда спрашивал меня:

— Ну как, Егор с Александром все еще цапаются?

— Да там уже рукопашная началась, и каждый сторонниками обзавелся. Добром не кончится.

Он тихо и счастливо смеялся^[208].

Было ли так необходимо сажать двух таких разных людей в одну лодку? Тем более зная, что один станет грести, а другой табанить? Любопытное мнение на сей счет высказал в разговоре со мной Николай Алексеевич Косолапов, который работал помощником А. Н. Яковлева в перестроечные годы:

Не все так просто. Во-первых, Лигачев тоже был не против реформ. И в ЦК его брали именно под перемены.

— Под перестройку партийного аппарата, но никак не системы.

— А перестройка партаппарата тоже была необходима. Лигачев был человеком в высшей степени порядочным, хотя в каких-то вещах очень упертым, в чем-то ограниченным.

Так вот, зачем генеральный секретарь поставил на идеологию двух руководителей? Еще со времен Ленина в КПСС существовал незыблемый принцип, согласно которому в партии недопустимы фракции, иначе говоря, серьезные дискуссии, споры. Но как вы можете что-то менять, если нет фракций, нет оппонентов? Партия потому и стала той мертвой конструкцией, которую получил Горбачев в 1985 году. Учитывая все партийные догмы, кондовое партийное воспитание, скажите мне, можно ли было открыто выйти перед коммунистами с программой коренных преобразований? Конечно, нет.

Пойдем далее. Ответьте мне на вопрос: как вы управляете яхтой, если ей надо двигаться против ветра? Верно — галсами, зигзагами. Назначение на пропаганду и идеологию двух членов Политбюро — это и есть такой «галс». Совершенно осознанное решение Горбачева. Лигачев, якобы консерватор, почти правый, возможно, даже сталинист. И Яковлев — левый радикал, демократ, западник.

Это вовсе неправда, что Горбачев был нерешительным человеком. Нет, он как раз был циничным и решительным. А шел к цели зигзагами, потому что иначе в той ситуации было невозможно.

— Интересно, а как сам Яковлев отнесся к такому решению генеральногосекретаря?

— У меня нет полной уверенности, но, возможно, Александр Николаевич сам и предложил Горбачеву такой вариант. Во всяком случае, я никогда не слышал от шефа никаких жалоб или ворчания по этому поводу.

Вообще, Яковлев не испытывал к Лигачеву неприязни, у него не было антилигачевской позиции. А вот у Егора Кузьмича по отношению к Яковлеву такая позиция была. Хотя она появилась, видимо, позже, может быть, после истории с публикацией Нины Андреевой.

В партаппарате разные люди умели ладить друг с другом, даже несмотря на то, что их взгляды по серьезным вопросам носили прямо диаметральный характер.

Лигачев вначале принял решение генсека за чистую монету, а вот потом, когда стал подозревать что-то, тогда его отношения с Яковлевым пошли под откос. Вначале, как говорится, его использовали втемную.

И у меня, и у Валерия Кузнецова сложились вполне дружеские отношения с помощниками Егора Кузьмича, ими были Валерий Легостаев и Роман Романов. Мы вместе ходили обедать, сообща что-то обсуждали, о чем-то спорили. Никогда мы не сливали им какую-то нашу конфиденциальную информацию, и они не делали того же. Однако, когда Лигачеву стало известно об этих контактах, он уволил Легостаева, заподозрив его в нелояльности. Яковлев тоже знал о наших контактах, но относился к этому вполне терпимо^[209].

Романа Михайловича Романова я хорошо знал, поскольку когда-то, очень давно, он стал моим первым редактором в томской комсомольской газете «Молодой ленинец». Я, сопливый мальчишка, юнкор, дрожа от волнения, принес ему свою заметку, и он ее напечатал. Мы поддерживали дружеские отношения и тогда, когда вслед за своим шефом, первым секретарем Томского обкома Е. К. Лигачевым, Роман перебрался в Москву, шеф стал заметной фигурой на Старой площади, а бывший журналист Романов — его помощником. Встречались и когда наступили новые времена — без партии, без ЦК, зато с рынком и олигархами.

Романов по своим взглядам тоже был, скорее, человеком консервативным, однако я ни разу не слышал от него бранных слов в адрес Яковлева. Прав Косолапов: в аппарате люди даже диаметрально противоположных убеждений умели ладить друг с другом.

То же самое могу сказать и про другого помощника Александра Николаевича — Валерия Алексеевича Кузнецова. Он был в высшей степени доброжелательным человеком и прекрасно ладил со всеми — консерваторами, либералами, левыми и правыми.

Самой взрывоопасной темой в отношениях между двумя соратниками была гласность. Шлюзы открылись, цензура сдавала одну позицию за другой, а вскоре ее совсем отменили. Журналисты, истосковавшиеся по свободе слова (да, впрочем, они и не знали никогда, что это такое), теперь, словно соревнуясь, выдавали одну сенсацию за другой. Тиражи газет и журналов сказочно росли — людям нравилось узнавать тайны недавнего прошлого, заглядывать туда, куда еще недавно «посторонним вход был категорически воспрещен», следить за полемикой знаменитых экономистов, деятелей культуры, политиков, быть в курсе самых острых решений и проблем.

Я хорошо помню это странное, счастливое, полное наивных надежд время. У нас в «Собеседнике» собралась тогда великолепная команда из молодых, ярких журналистов, которые впоследствии стали знаменитостями. Володя Яковлев основал «Коммерсант», а Андрей Васильев был затем главным редактором этой газеты. Дима Быков и Игорь Свинаренко выбились в большие писатели. Андрей Максимов проявил себя как известный телеведущий и драматург. Игорь Черняк, Юрий Ковешников, Александр Куприянов возглавили федеральные СМИ. Никто не пропал.

Мы в те годы экспериментировали бесконечно. Придумали новый стиль обложки — наша первая страница должна была выглядеть как плакат — броский, яркий, вызывающий желание немедля взять в руки газету и прочесть ее. Убрали со страниц всякого рода «жвачку», скуку. Все должно читаться, трогать за сердце, вызывать споры, заставлять думать.

Нет, мы еще не подвергали сомнению основы своей жизни, но хотели коренным образом изменить ее. Стоп двойным стандартам, лицемерию, ханжеству! Долой все прежнее убожество! Даешь новый социализм, социализм с человеческим лицом! Мы как бы сразу заявили себя печатным органом перестройки, ярыми союзниками тех перемен, которые провозглашал Горбачев.

Социализм по-прежнему казался вечным, а Советский Союз нерушимым. Но уже не казались неизбежными вранье, демагогия, вся та пустая трескотня, которой прежде были наполнены наши газеты.

Счастливое и странное время… Мы поверили в необратимость перемен, осмелели, стали разрабатывать новые, абсолютно запретные прежде темы, искать новые формы.

А почему время «странное»? Потому что мы-то поверили в перестройку и рванули со страшной силой вперед, но только над нами все еще оставались два ЦК — комсомольский и партийный, а также 5-е (идеологическое) управление КГБ, цензура и еще целый ряд «директивных» ведомств. И все наши острые статьи, необычные обложки, шумные акции и другие «хулиганские выходки» немедленно получали там «должную» оценку. Обычно меня вызывали «на ковер» и жестко прорабатывали: «Не сметь чернить наше прошлое. Мы не позволим вам предать идеалы социализма».

А может, мы и правда слишком рано поверили тогда в перемены, слишком поторопились увидеть будущее?

Больно били. Однажды мы опубликовали беседу с видным экономистом, будущим ближайшим соратником Горбачева академиком С. Шаталиным. Речь шла об экономической реформе. Когда газета вышла в свет, меня тотчас же пригласили в ЦК.

Приезжаю. Вхожу в кабинет куратора. Сидит насупленный. Перед ним номер газеты с тем интервью, причем вся страница густо подчеркнута цветными карандашами. По всему видно, что читали этот текст в разных кабинетах и очень внимательно.

— Это что? — смотрит он строго поверх очков.

— Это? Это интервью с известным ученым. Членом КПСС. Академиком.

Тогда он вдавливает очки в нос и вслух зачитывает жирно подчеркнутую фразу. Он читает ее медленно и с такой убийственной интонацией, что я, по-видимому, услышав все это, должен упасть в глубокий обморок. Или наложить в штаны.

«Мы привыкли, — читает он, — к такой модели нашего социализма, которая в основном, даже в целом, была создана при Сталине…» Куратор поднимает глаза и опять поверх очков смотрит на меня, будто проверяет, жив ли я еще. Еще жив. Тогда он продолжает: «…Социализма недемократичного, экономически неэффективного, чрезмерно централизованного, догматичного». Он отшвыривает газету и теперь уже с неприкрытой яростью смотрит на меня:

— Ну, что? Вы читали это, подписывая номер в свет?

Ага, перешел на «вы». Это плохой признак. Поскольку меня застали врасплох, то тяну время и пытаюсь понять, это он сам такой умный или вышестоящие товарищи вдохновили его на порку.

— Что-то не понимаю я вас, — говорю ему. — Вы о чем?

Ярость у него получается настоящая, высшей пробы. Он даже краснеет от негодования.

— Вы? Не понимаете?

— Нет, — нагло соглашаюсь я. Конечно, я не круглый идиот и могу сделать вид, что понимаю, и даже начать уже потихоньку каяться, да только уж больно противно участвовать в этом спектакле.

Он в упор смотрит на меня. Я — на него, стараясь свой взгляд сделать максимально доброжелательным. Вдруг все обойдется? Но куратора уже понесло:

— Вы против социализма? Против идеалов? Против коллективизации? Может, вы вообще против, а?

Ого! Вот куда его понесло. «Вообще против» — это он мне уже что-то серьезное шьет.

— Я давно подозревал, что вы не тот, за кого себя выдаете. Социализм, видите ли, ему не нравится! Сталин, видите ли, ему плох! — Он снова берет и тут же отшвыривает газету. — Так что это такое — я вас спрашиваю? Что?

— Это хорошая газета, — тихо, но достаточно твердо объясняю я. — Она опубликовала мнение умного и авторитетного человека. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но вам никто не позволял говорить со мной таким тоном.

А вот теперь мне становится его жаль. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Зачем-то он хватает трубку одного из множества телефонов. Зачем? Уж не в психушку ли он собрался звонить? Вот так это было в 37-м, думаю я. Поднимал подобный куратор телефонную трубку, входили в кабинет люди, и редактор оказывался на Колыме. Но сейчас не 37-й. Интересно, куда же он позвонит?

— Да я сейчас знаешь что с тобой сделаю! — Он снова переходит на «ты». — Да ты сейчас отсюда без партбилета выйдешь.

Дрожащими руками он пытается набрать какой-то номер, потом швыряет трубку на рычаг. А я окончательно успокаиваюсь. Мне даже становится интересно, как он выпутается из щекотливой ситуации?

Время этих людей уходило, но они — битые, опытные, закаленные в аппаратных интригах — еще лихорадочно цеплялись за старое, еще делали вид, что главнее их никого нет.

Начинался период большой ломки.

Странно, но я не помню, чтобы А. Н. Яковлев хоть раз вступился за «Собеседник». Более того, он и сам не упускал возможности пожурить молодежный еженедельник за «отступления от принципов партийной печати».

Создалось такое впечатление, что гласно или негласно Старая площадь определила несколько СМИ, которым было позволено больше, чем другим. «Огонек», «Московские новости», некоторые «толстые» журналы, чуть позже — «Взгляд» на ТВ… Наш «Собеседник» в их число не попал, потому и доставалось ему по первое число.

Что же касается «неприкасаемых», вокруг них постоянно возникали разговоры, причем если обыватель своей подпиской голосовал «за», то у партийных функционеров, за редким исключением, смелые публикации вызывали негативную реакцию. «Пресса распустилась», «пора дать по рукам», «журналисты раскачивают лодку» — эти и другие подобные возгласы сопровождали почти любое заседание Секретариата ЦК и Политбюро.

Лигачев в своих воспоминаниях о перестройке утверждает: здоровые силы общества негативно относились к такого рода проявлениям гласности, советским людям, дескать, были чужды проявления радикализма, очернительства.

Резко нараставшая критика радикальных СМИ всеми слоями общества, а особенно в партии, вынудила А. Н. Яковлева попытаться теоретически обосновать разрушительную деятельность тех газет и журналов, которым он покровительствовал. Так появился на свет загадочный тезис о том, что печать и телевидение являются всего лишь зеркалом, отражающим жизнь: какова жизнь, таковы, мол, СМИ. Однажды Яковлев так и сказал на заседании Политбюро:

— Главная задача средств массовой информации — отражать то, что происходит в жизни, в обществе. Нечего удивляться, что они сегодня такие…

Помню, в ответ на эти слова все возмущенно загудели, и это дружное неприятие заставило Александра Николаевича умолкнуть. Но вопрос остался: как мог Яковлев, долгие годы ведавший в ЦК идеологией, заявить о «зеркале» как о главенствующей функции СМИ? Спорить по этой проблеме было совершенно ни к чему. Все, в том числе и сам Яковлев, отлично знали, что пресса и телевидение — это самый могучий рычаг формирования общественного мнения.

И вдруг — всего лишь «зеркало»!

В тот раз я впервые поразился той невозмутимости, с какой Александр Николаевич, вопреки упрямым фактам, мог называть черное белым, а белое черным. Но впоследствии понял, что речь идет о полемическом приеме, который использует этот политик^[210].

Егор Кузьмич убежден: Яковлев способствовал установлению в стране «жесткого пропагандистского террора», «диктатуры праворадикальных СМИ»: «Вторил ему Медведев, который попытался внедрить идею о „зеркале“ даже на одном из Пленумов ЦК, вызвав бурную отрицательную реакцию зала»^[211].

^{Михаил Федорович Ненашев, председатель Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию. [ТАСС]}

Эту полемику между Лигачевым и Яковлевым, между Лигачевым и Медведевым спустя годы в своей книге прокомментировал М. Ф. Ненашев, который был и крупным партийным работником (секретарь обкома партии, зам. зав. Отделом пропаганды ЦК), и главным редактором газеты «Советская Россия» в ее лучшие годы — речь о конце 70-х — середине 80-х годов.

Михаила Федоровича ну никак невозможно упрекнуть в излишнем демократизме, либерализме и прочих «грехах», обильно приписываемых ряду перестроечных деятелей. Скорее, это был государственник, мудрый и честный человек, смотревший на жизнь и оценивавший ее процессы без тех партийно-идеологических условностей, которые всегда искажают картину. Здравый смысл был его религией.

Вот что он писал по этому поводу:

Негативному влиянию так называемой «теории отражения» много внимания, в частности, было уделено Е. К. Лигачевым в его книге «Загадка Горбачева». По моему мнению, в этой точке зрения в известной степени проявился старый непрофессиональный подход к прессе как послушному рупору партии. Считаю, что отказ от подобного подхода привел к признанию того, что главное назначение прессы действительно состоит в том, чтобы отражать процессы и события реальной жизни. Сколько бы мы ни спорили, именно они, факты и реальные события жизни, главные объекты того, что появляется на страницах печати, в передачах радио и телевидения, а не директивные указания партийных и государственных властей^[212].

Впрочем, тут надо заметить, что публикуемые выше оценки прозвучали от имени Егора Кузьмича годы спустя после его пребывания на посту второго секретаря. Когда они сидели в соседних кабинетах на Старой площади, и Лигачев, и Яковлев избегали публичных споров, если и схлестывались, то за плотно закрытыми дверями на заседаниях Политбюро. Да и став «бывшим», Александр Николаевич не стал сводить счеты со своим заклятым оппонентом.

Однажды, это уже в конце 90-х, корреспондент попросил его прокомментировать отношения с Лигачевым. Яковлев отреагировал сразу и однозначно:

Он человек нормальный. Мы с ним расходились почти по всем идеологическим вопросам, но у нас всегда были вежливые, нормальные отношения. Мы спорили открыто. Если он в чем-то был со мной не согласен, то перед заседанием Политбюро звонил мне: Александр Николаевич, я буду выступать против потому-то и потому-то. Иногда он был прав, иногда нет. Мы наши взгляды никогда на личные отношения не переносили. И он ни одного дурного слова обо мне не сказал. Никогда не присоединялся к этому хору: предатель, шпион!^[213]

И только однажды съязвил, было это в 1992 году:

Вот сейчас Егор Лигачев написал книгу. Я ее не читал, но слышал — там полно голословных обвинений в мой адрес. Я тоже по заказу японских издателей пишу книгу и размышляю — а почему бы мне не рассказать о фактах, раскрывающих суть Е. Лигачева? Например, помню, как я написал записку по поводу антисемитской книги Романенко «О классовой сущности сионизма». Хлесткая записка получилась, резкая. Предложил записку вместе с книгой разослать по обкомам партии. Лигачев держал ее, держал, месяца два прошло, а потом выяснилось: все острые моменты он из записки вычеркнул и дал указание — разослать только первым секретарям обкомов. И это по поводу откровенного антисемитизма книги! Таких случаев я могу привести сотни. Хотя до сих пор не убежден — буду ли это делать^[214].

Не делал…

В высших эшелонах российской власти незатухающее сражение двух титанов многими воспринималось с тревогой. Как же так? Горбачев все время твердит о том, что необходимо консолидироваться и дружными усилиями продвигать вперед перестройку, что вокруг генсека сплотилась команда единомышленников, что Политбюро — это монолит. А на деле?

Двойное курирование идеологической сферы Лигачевым и Яковлевым не уравновешивало обстановку, а, наоборот, обостряло ее — и из-за противоположных позиций, но в немалой степени в силу личных качеств: самолюбия, крутого характера обоих, несклонности, а может, и неспособности к компромиссам. Любое действие одного вызывало противодействие другого.

Это пагубно отражалось на обстановке в сфере печати, культуры и науки. Основные газеты и журналы разделились на два лагеря, глубокая борозда пролегла и в мире литературы и искусства, развились отношения групповщины, нечистоплотные люди стали бессовестно пользоваться такой ситуацией, лавировать между большими приемными, ловить рыбу в мутной воде^[215].

Противоречия становились все острее, по мере того как Яковлев быстро набирал «аппаратный вес», все видели его близость к генеральному секретарю, став в июле 1987 года членом ПБ, он фактически сравнялся по табели о рангах с Лигачевым.

В многочисленных воспоминаниях о тех временах их титулованные авторы отмечают, что если в первые полтора «цековских» года Александр Николаевич вел себя достаточно скромно, выступал редко, то затем он стал активнее продвигать идею тотальной демократизации всего общества, гласности, важности раскрытия всех потенциальных возможностей социализма в борьбе за обновление.

Особенно выросли его роль и влияние на Горбачева после XIX партконференции. Уже как член Политбюро он стал более весомым, уверенным в себе. Не говорил, а вещал. При спорах, дискуссиях занимал чаще не конфронтационную, а примирительную позицию с непременным уклоном к радикальным преобразованиям, против косности и консерватизма. Отвечая на обеспокоенность, тревогу товарищей, что в обществе зреют и идут негативные процессы, проявляются левацкие загибы, необоснованно охаивается в прессе все прошлое, он обычно уверял, что ничего в этом страшного нет. Все идет нормально. Демократический процесс не надо стерилизовать, загонять болезнь внутрь. Надо вскрывать негативные явления. Создаются разные общественные неформальные организации и народные фронты — это хорошо, поддержка перестройки. Националистические проявления тоже объяснимы, так как растет национальное достоинство народа. Если чудачит пресса, то это плюрализм мнений и т. д.^[216]

Пожалуй, своего пика это противостояние достигло к весне 1988 года, когда в газете «Советская Россия» появилось то знаменитое выступление Нины Андреевой, одобренное и рекомендованное к изучению Е. К. Лигачевым, а затем «Правда» опубликовала резкую отповедь, за которой стоял А. Н. Яковлев. Но об этой нашумевшей истории речь у нас пойдет ниже.

Если раньше Михаил Сергеевич, руководствуясь только ему ведомыми мотивами, долгое время наблюдал свысока за тем, как пикируются на идеологическом фронте два его ближайших соратника, то теперь стало ясно: пора разводить их «по разным углам ринга».

Егора Кузьмича он вначале ослабил, принизив роль Секретариата ЦК. Исторически тот человек, который вел заседания Секретариата, считался вторым лицом в партийной иерархии. Генсек стал ревниво следить за теми вопросами, которые выносились на обсуждение Секретариата, часто что-то снимал, говоря, что это правильнее заслушать на Политбюро, что-то корректировал. А затем и вовсе фактически ликвидировал этот орган, существовавший еще со времен Ленина — Сталина. Это произошло осенью 1988 года с реорганизацией всего аппарата ЦК и созданием вместо традиционных отделов — комиссий: по идеологии, организационным, экономическим, аграрным, международным вопросам. Каждую из таких комиссий возглавил один из членов Политбюро.

^{В Варне на концерте. Справа от Яковлева — его внучка и супруга. Август 1988. [Из архива С. Метелицы]}

Егору Кузьмичу поручили руководить аграрной комиссией, а Александра Николаевича назначили главой комиссии международной. На идеологию теперь был поставлен один руководитель — Вадим Андреевич Медведев. Разумеется, далеко не глупый Лигачев быстро раскусил эту аппаратную «перестройку»:

Хитрость состояла в том, что никто даже речи не вел о ликвидации заседаний Секретариата, никто вроде бы на них и не покушался. Однако после создания комиссий заседания Секретариата прекратились сами собой. Партия оказалась лишенной оперативного штаба руководства. […]

Секретариат не собирался около года, хотя официально об этом не сообщалось. Но на местах, да и за рубежом, конечно, все знали, и мне задавали множество вопросов. Я объяснял происходившее тем, что образованы комиссии ЦК по основным проблемам политики партии. Считаю, что я допустил ошибку, не поставив вопрос о прекращении деятельности Секретариата на Политбюро, на Пленуме ЦК. Скажу честно, не сделал это по одной причине — вопрос задевал лично меня. Ложное понимание скромности привело к беспринципности, уступкам там, где делать их нельзя. И даже тогда, когда кандидат в члены Политбюро А. П. Бирюкова задала Горбачеву вопрос о том, почему не работает Секретариат, я промолчал. Этот вопрос Бирюковой Михаил Сергеевич перебросил мне. «Спросите Лигачева, нужен ли ему Секретариат», — сказал он. Я не ответил… Что ж, что было, то было…^[217]

Ясно, что война между членами ПБ в аппарате ЦК ни для кого секретом не была. По углам шушукались: чья возьмет? Из воспоминаний В. Рябова, который занимал тогда должность зам. зав. Отделом науки и образования:

28 марта 1988 года Горбачев собрал совещание, где были все секретари ЦК, кроме Е. Лигачева, и руководители отделов. Он поделился сначала мнениями по поводу подготовки XIX партийной конференции, говорил о возрождении власти Советов, о роли партии как политического руководителя общества, о новой избирательной системе, о принципе ротации кадров, включая генсека. Но главное, зачем собрались, — это был другой вопрос. О статье Н. Андреевой. Он сказал, что в течение двух дней обменивались мнениями по этой статье. Оценили ее как антиперестроечную, как реакционную. Статья — это выступление против курса генсека. Это подготовка к его смещению. Говорят, что она готовилась в аппарате ЦК.

И. Фролов, помощник генсека, спросил: «А вы разве не знаете, кто в аппарате этим занимался?»

М. С. Горбачев: «Кто? Но не будем об этом».

Было заметно, что это уже раньше обсуждали в узком кругу. Фролов промолчал. Вопрос замяли. А намек был на аппарат Лигачева.

Потом М. С. говорил о вере в людей, в своих товарищей, что-де вопрос о недоверии не стоит. Надо тащить страну по-ленински вперед.

В 1985 году при избрании Горбачева генсеком А. Громыко, который в кругу коллег имел кличку «старые железные штаны», сказал, что Михаил Сергеевич обладает не только приятной улыбкой, но и «острыми зубами». Здесь он объявил, что теперь будет сам проводить заседания секретариата. Эра Лигачева как второго человека в партии закончилась. Заседания вообще не проводились очень подолгу. Жизнь наверху временно как бы замерла.

Тем не менее 5 апреля 1988 года заседание секретариата проводил вновь Лигачев. И главный вопрос был такой: «Об организаторской работе Северо-Казахстанского обкома Компартии Казахстана по наращиванию продовольственных ресурсов в свете требований июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС». Но это был эпизод. И только в апреле 1989 года секретариат было поручено провести Медведеву В. А. Это было 13 апреля. Вопрос «О подготовке к XXVIII съезду». Яковлев посидел и ушел. Потом он чаще всего так и делал. Я записал: «Унылая картина всего этого». Внутренняя политическая игра между членами ПБ продолжалась^[218].

Если для Лигачева все случившееся означало явное поражение, то Яковлев, кажется, пережил наделение новыми полномочиями вполне спокойно. Во-первых, он еще со времен молодости тяготел к международным делам и никогда этого не скрывал. Во-вторых, генеральный секретарь в ту пору продолжал демонстрировать к «архитектору перестройки» свое подчеркнутое уважение, приглашал его с собой во все важные зарубежные поездки, доверял работу над самыми ключевыми стратегическими документами.

Охлаждение между ними наступит немного позже.

Это подтверждает и Леонид Кравченко:

Поста второго, весьма влиятельного, секретаря партии не стало. В то же время роль Яковлева не была утрачена. Напротив, практически возросла, учитывая его близость к Горбачеву в ходе осуществления крупных международных дел, визитов, поездок, приемов зарубежных гостей, в том числе и на очень высоком уровне, участие в подготовке различных документов, докладов. Он, по существу, оказался правой рукой Горбачева в проведении международной политики Советского государства, а Лигачев стал уходить в тень.

Было ясно, что его работа на посту председателя комиссии по аграрным вопросам бесперспективна, потому что никому до сих пор, в том числе и Горбачеву в его бытность секретарем ЦК по вопросам сельского хозяйства, не удалось сколько-нибудь явно улучшить дела в этой сложной области народного хозяйства. Прозорливые политики могли тогда прогнозировать, что это назначение наверняка означало конец политической карьеры Лигачева^[219].

Что же касается В. А. Медведева, то особых лавров на новом поприще он не снискал. Был человеком аккуратным, резких движений избегал, остался в истории как верный и абсолютно послушный соратник М. С. Горбачева.

Вот как он сам в своих воспоминаниях обозначил свое кредо:

Я разделял основные позиции Яковлева и поддерживал его линию на гласность, преодоление догматизма, снятие запретов, создание обстановки демократизации и творчества в сфере идеологии и культуры. Вместе с тем мне представлялось, что надо более активно противодействовать (демократическими же методами) разнузданности, беспредельному негативизму, возбуждению низменных чувств и страстей, отстаивать прогрессивные, социалистические идеалы. Нужно считаться с реальностями, с состоянием общественного сознания, невозможностью его коренной переделки в один миг. Не усугублять противоречия и конфликты, не становиться в позицию поддержки тех или иных крайностей, а терпеливо работать над их преодолением.

По-моему, такую же политику вел и Горбачев, полагая, что из сопоставления, взаимодействия различных подходов сложится взвешенная, реалистическая линия. Я много раз советовал Яковлеву постараться наладить с Лигачевым диалог и взаимодействие. Но из этого ничего не получалось. Горбачеву все чаще приходилось разнимать их схватки, брать на себя идеологические вопросы. И он решил выдвинуть нового человека^[220].

Александр Михайлович Александров-Агентов — тот самый ближайший помощник четырех генеральных секретарей — с восхождением Горбачева на партийный Олимп еще какое-то время оставался на Старой площади и с интересом наблюдал за всем, что там случалось.

Ясно, что мимо него не прошло и это великое противостояние двух крупных партработников.

За долгие годы своей дипломатической, а затем партийной службы Александров-Агентов видел всякое и давно ничему не удивлялся. Человеком он был сухим, застегнутым на все пуговицы. Генсеки ценили его за острый ум, высокий профессионализм и умение отстаивать свою позицию. И вот теперь настали времена больших перемен.

Александр Михайлович с изумлением наблюдал такую картину. Одна из загородных цековских дач. Группа речеписцев работает над очередным эпохальным посланием к советскому народу. Среди них и член Политбюро А. Н. Яковлев. Прихрамывая, именно он относит машинисткам отредактированные листы. И никого из присутствующих не удивляет, что такой большой человек в роли курьера.

Или другая похожая сцена из цековской жизни. Секретарь ЦК Яковлев в сопровождении охранника из «девятки» идет по коридору в свой кабинет. И вдруг на полпути меняет курс, заходит к одному из своих помощников и затевает с ним беседу о житье-бытье. Чтобы кто-то из «небожителей» мог себе такое позволить в прежние времена — нет, местный старожил Александров-Агентов ничего подобного и никогда не видел. На Старой площади всегда существовали неписаные правила, которые строго соблюдали все — от машинисток до секретарей ЦК, а Яковлев их самым дерзким образом игнорировал.

Уже выйдя на пенсию, А. М. Александров-Агентов, подобно многим другим деятелям той эпохи, принялся за мемуары. По какой-то причине первый вариант своей рукописи он публиковать не стал, однако она сохранилась в архивах и содержит немало метких наблюдений, в частности относительно соперничества между Лигачевым и Яковлевым. Помимо политических разногласий автор отмечает чисто человеческие различия, которые показались ему весьма глубокими.

Демократизм Александра Николаевича был больше сродни профессорскому либерализму, отрицавшему всяческие дистанции и условности как вещи определенно пустяшные.

Е. К. Лигачев, насколько мне известно, никогда не заходил в кабинет ни к своим, ни к чужим помощникам и, думаю, не знал даже толком, где они находятся. Вместе с тем он мог заглянуть по пути к инструктору какого-нибудь отдела, чтобы поблагодарить его за толково подготовленный документ. Благодарил он всегда искренно, сердечно. Тем не менее визит был не более чем формой морального поощрения работника. Именно так он и воспринимался. Теоретически любой сотрудник аппарата мог прийти на прием к Е. К. как ко второму секретарю ЦК. Однако, прежде чем переступить порог его кабинета, полезно было перевести дыхание и хорошенько подумать, зачем ты этот порог переступаешь: исход разговора мог быть самым неожиданным. […]

Отношения между руководителем и подчиненным в парт-аппарате — это своего рода тоже ритуал, в котором есть и, по-видимому, должен быть определенный момент дистанцирования. Думаю, что из признания этого обстоятельства и проистекали некоторые черты в стиле работы Е. К. Лигачева в качестве ведущего секретаря ЦК^[221].

Повидавший на своем веку многих партийных функционеров Александр Михайлович далее подвергает пристальному анализу характеры и подходы к делу двух персонажей.

Он признает за Яковлевым талант крупного политического публициста, прекрасного писателя, человека, при общении с которым трудно не поддаться обаянию его незаурядной личности. Будь Александр Николаевич профессиональным журналистом, писателем или кабинетным ученым, он мог бы достичь больших высот в творчестве или своих теоретических изысканиях. Но судьба распорядилась иначе, поставив Яковлева перед необходимостью принимать важнейшие государственные решения, от которых зависело наше будущее.

Здесь, как говорится, свои правила игры, и отсутствие у человека острого чувства реальности не может быть восполнено никакими другими достоинствами и качествами. Вдумываясь с практических позиций в провозглашаемые А. Н. Яковлевым политические идеи, нередко подмечаешь слабость, невыразительность их связей с нашей национальной государственной почвой, с накопленным политическим опытом. Они никак не вырастают из него, а как бы приходят к нам откуда-то со стороны, неведомыми нам тропами^[222].

И далее автор рукописи приводит конкретные примеры, иллюстрирующие его вывод. Вспоминает о том, что одно время Александр Николаевич был горячим сторонником введения у нас многопартийности, но затем, увидев, к чему это может привести в конкретных условиях СССР, резко охладел к своей идее и стал ратовать за создание только двух партий. Но почему именно двух, а не трех, не четырех или не восьми? — спрашивает Александров-Агентов. И делает следующий вывод: Яковлев — человек сугубо книжный, никогда не имевший дела с процессом материального производства, он всю жизнь либо учился, либо сидел за письменным столом и что-то писал, вот так и пришел в руководство партии, называвшей себя авангардом рабочего класса.

Насколько знаю, А. Н. никогда и нигде не соприкасался с этим классом, и не случайно поэтому крайне редко, формально вспоминает о нем в своих статьях и выступлениях^[223].

Автор замечает, что в среде партработников ходило устойчивое мнение: Яковлев, десять лет занимавший должность посла в Канаде, плохо знает свою страну и плохо знает свою партию. Что касается партии, то, по Александрову-Агентову, он представлял ее лишь в виде чиновничьего сообщества людей, которые озабочены только своей карьерой и ради делания этой карьеры идут на любые подлости. Для Александра Николаевича партия — это всегда закостенелый, неуклюжий, лишенный творческого начала бюрократический аппарат.

Если теперь вернуться на минуту к сравнениям с Е. К. Лигачевым, то тут все будет «с точностью до наоборот». Е. К. никоим образом не тяготел к стратегическому мышлению. […] Он также не был книжником, хотя и старался поддерживать себя по этой части в форме. Зато он знал великолепно, во всех ее тонкостях и деталях, партийную практику, располагал богатейшим сугубо хозяйственным опытом работы в экстремальных условиях Сибири и никогда не позволял себе уплыть столь далеко по волнам теоретических рассуждений, чтобы потерять из виду маяки этого опыта. […]

Естественно, что при столь глубоких расхождениях в базовом политическом опыте у них с А. Н. Яковлевым были противоположные точки зрения по ряду принципиально важных проблем перестройки^[224].

Прослеживая жизненный путь и карьеру Яковлева, автор рукописи вспоминает его стремительный взлет в 50-е и 60-е годы, а затем необъяснимое торможение. Отчего его так долго держали в должности первого заместителя заведующего Отделом пропаганды — и. о. заведующего? Не потому ли, что кого-то «наверху» раздражал этот «слишком умный» партийный работник? Ну, ладно, защитил после учебы в аспирантуре АОН кандидатскую диссертацию, это еще как-то можно было понять. Но в 1967-м уже в должности первого зама пробил себе докторскую степень, раскритиковав теперь в докторской диссертации внешнеполитические аспекты американского империализма. Между тем в аппарате ЦК существовало негативное отношение к тем сотрудникам, которые совмещали научные изыскания с практической работой. Особенное недовольство в таких случаях проявлял «серый кардинал» М. А. Суслов, который всегда считал, что наукой надо заниматься в НИИ, а на Старой площади следует все силы без остатка отдавать написанию справок, записок и отчетов.

И ведь именно тогда, в 1967 году, карьера успешного партработника замедлилась, словно кто-то невидимый, но влиятельный зажег впереди «красный свет».

И уж вовсе не стал кручиниться Александров-Агентов по поводу «канадской ссылки» Александра Николаевича. Автор рукописи, сам имевший ранг чрезвычайного и полномочного посла, замечает, что если это и было изгнание, то получилось оно слишком почетным. И приводит примеры, когда функционеров, занимавших куда более высокие посты в партии, отправляли на дипработу, гораздо менее престижную. Так, секретаря ЦК КПСС и кандидата в члены Политбюро Г. П. Разумовского определили… консулом в Шанхай. Не послом в Пекин, а консулом в китайский город, хотя и крупный. Тот же заведующий Агитпропом Е. М. Тяжельников был направлен послом в отсталую и бедную Румынию.

Александров-Агентов в своем анализе старается быть максимально объективным и одинаково отстраненным от обоих персонажей. Лигачева он тоже не идеализирует, считая, что тот, оказавшись вторым лицом в партии, не избавился от синдрома областного руководителя — человека, которому по плечу решить любые задачи. В Сибири так оно и было — героические усилия, прилагаемые первым секретарем, плюс поддержка Центра, и дело сделано. Но огромная страна — с кучей абсолютно разных региональных проблем, многонациональная, многоконфессиональная, сильно запущенная — это не конкретная область, теперь ты сталкиваешься совсем с иными вызовами.

Е. К. не всегда удавалось преодолеть в себе привычку мыслить областными категориями. В таких случаях он рубил с плеча, и о нем в аппарате в сердцах говорили: «Размахался шашкой, как в области»^[225].

И при этом Александр Михайлович соглашается с теми, кто полагал: Лигачев не имел абсолютно никаких амбиций занять кресло генерального секретаря, возглавить партию и страну. Но, не претендуя на первую позицию, он на второй стремился по максимуму использовать данную ему власть.

Отнюдь не являясь доверчивым простаком, новичком или наивным человеком в политике, Е. К. Лигачев вел себя, тем не менее, на посту второго секретаря очень открыто, порой прямолинейно. «Он весь на виду», — сказал как-то о нем Генеральный. Столь слабая забота о защите своих позиций от возможных атак со стороны оппонентов объяснялась тем, что, не чувствуя за своими поступками иных побуждений, кроме интересов дела, Е. К. полагал, что дело в конечном счете само скажет за себя и потому нет смысла тратить время и силы на обходные маневры. Достаточно часто эти его расчеты оправдывались на практике. Но имелось немало и таких примеров, когда из-за собственной прямолинейности он, говоря языком аппарата, откровенно подставлялся своим противникам, давая им возможность безнаказанно наносить чувствительные удары. […] В этом смысле взвешенный и даже вкрадчивый образ действий А. Н. Яковлева мог бы, на мой взгляд, послужить достойным примером для подражания^[226].

Завершая главу своей рукописи, посвященную противостоянию Лигачев — Яковлев, автор приходит к следующему выводу. Оба они были незаурядными людьми, крупными руководителями, оба обладали большим положительным потенциалом. Многие в аппарате ЦК считали, что Александр Николаевич и Егор Кузьмич могли бы вместе дружно и полезно работать на благо общего дела. Могли бы… В том случае, если бы их общим руководителем оказался человек, способный собственным авторитетом погасить то, что их разъединяло, усилить то, что их объединяло.

К сожалению, случилось иначе: в интересах политической борьбы их едва ли не преднамеренно столкнули друг с другом, что обернулось в конечном счете не только бедой для партии, но и тяжелым личным испытанием для каждого из них как для живых немолодых уже людей, некогда связанных между собой узами партийного товарищества и неформальными, теплыми, дружескими чувствами^[227].

По одной статье…

Утром 14 марта 1988 года у меня в кабинете раздался вкрадчивый звонок «вертушки». Так отчего-то называли телефонные аппараты номенклатурной связи АТС-2 и АТС-1. Мне как главному редактору популярного еженедельника тоже полагался такой аппарат. Он стоял слева, на приставном столике рядом с другими телефонами, но как бы особняком. Цвета слоновой кости, с гербом СССР на диске, этот аппарат, как я быстро понял, был одним из действенных средств держать редактора на коротком поводке. Если он звонил, то жди беды. Обязательно кто-то из начальства — по линии ЦК КПСС, или по комсомолу, или из другого высокого ведомства — станет проводить воспитательную беседу. Типа такой: «Вы, товарищ редактор, читаете собственный еженедельник? А если читаете, то как вы могли пропустить подобный материал?»

Редко, когда по «вертушке» сообщали что-нибудь хорошее.

В тот день, подняв тяжелую — в прямом смысле этого слова — трубку, я услышал голос своего приятеля, генерала КГБ А. Н. Мы с ним дружили на почве общей любви к хоккею и к армейской команде. Ходить с ним на матчи было удобно: всегда гарантировано место в правительственной ложе. Потом, после окончания игры, наступала моя очередь демонстрировать свои возможности: я приглашал генерала в пресс-бар, и мы крепко выпивали за победу любимой команды. А. Н. и по убеждениям своим, и по занимаемой высокой должности был непоколебимым государственником, несгибаемым коммунистом, но — отдам ему должное — к моим демократическим воззрениям относился снисходительно, а если журил, то по-дружески, дескать, ну что с тебя взять, несмышленыша.

^{Нина Андреева, автор нашумевшей статьи «Не могу поступаться принципами» в газете «Советская Россия», преподаватель Ленинградского технологического института. [РИА Новости]}

— Ты вчера читал «Советскую Россию»? — спросил после приветствия генерал.

— Нет, — соврал я. — Еще не читал.

— Как ты можешь! — закипятился он. — Немедленно найди и прочитай там статью Нины Андреевой. Вот наконец в печати раздался голос правды и здравого смысла. Ты этот день запомни, великий сегодня день.

Конечно, я эту статью прочитал. Более того, на редколлегии «Комсомольской правды», куда я иногда приходил, будучи по совместительству заместителем редактора главной молодежной газеты, по поводу статьи Нины Андреевой примерно в тех же выражениях выступил сегодня и главред Геннадий Селезнев. Он явился в Голубой зал прямо-таки просветленным и с ходу стал размахивать «Советской Россией», убеждая членов коллегии в том, что наконец пресса сказала правду — о перестройке, о Сталине и о наших принципах, которые предавать нельзя. Селезнев дал понять почти открытым текстом, что и на Старой площади эта статья получила полную поддержку. Члены коллегии помалкивали, уткнувшись глазами в полированную поверхность стола. «Комсомолка» почти во все времена была газетой, где верх брали умные люди, не догматики. Нам тогда за своего главного редактора было неловко. Но молчали. Все же ЦК поддержал эту неведомую Андрееву, значит, им там виднее.

Собственно говоря, по этой же причине и в разговоре с генералом я не стал выдавать себя, соврал, что статья не читана.

После этого А. Н. еще раза два или три звонил мне по «вертушке», каждый раз интересуясь моим мнением насчет статьи. А когда я ему в очередной раз соврал, то генерал тяжко вздохнул:

— Да, друг, похоже, ошиблись в Инстанции с твоим назначением на такую высокую должность.

Отомстил я ему спустя три недели, а точнее 5 апреля того же 1988 года, когда вышла газета «Правда» с редакционной статьей, которая камня на камне не оставляла от позиции Нины Андреевой. Позвонил и спросил:

— Ты сегодня «Правду» читал?

Он что-то буркнул мне в ответ иположил трубку.

Вся эта история очень показательна для того периода перестройки, а А. Н. Яковлев оказался одним из ее главных действующих лиц.

Началось с того, что в редакцию «Советской России» пришло письмо за подписью преподавателя Ленинградского технологического института Нины Андреевой и ее мужа, зав. кафедрой марксистско-ленинской философии того же института Владимира Клушина. Позже, когда станут с этой историей разбираться, выяснится, что Андреева и Клушин направили свое письмо сразу в три газеты — «Правду», «Советскую Россию» и «Советскую культуру», но лишь в одной этим посланием заинтересовались. Авторы выражали свое несогласие с тем, как идет перестройка в стране и партии, что пресса «шельмует» Сталина и сталинское прошлое.

^{Валентин Васильевич Чикин. [Из открытых источников]}

Редактор «Совраски» В. В. Чикин, который всегда стоял на крепких партийных позициях, во всех ситуациях оставался стойким ленинцем, решил на основе этого письма подготовить большую и принципиальную статью.

В Ленинград по его заданию был командирован заведующий одним из отделов редакции. Позже Яковлев задавался вопросом: отчего Чикина не смутило то, что Андреева и ее супруг исключались из партии за анонимки и клевету, а восстанавливали их под нажимом КГБ. Скорее всего, как полагают некоторые авторы, Клушин и сам был агентом 5-го управления Лубянки. Во всяком случае, куратор этой службы, зампред КГБ генерал Бобков, в своих мемуарах с большой симпатией отзывался об этом персонаже.

И вскоре на полосе партийного печатного органа появилась та самая знаменитая статья «Не могу поступаться принципами». И секретарь ЦК Егор Кузьмич Лигачев немедленно созвал к себе на совещание главных редакторов, заявив им: «Наконец-то прозвучал мощный голос здоровых сил в нашей партии». А партначальники калибром поменьше, ходившие «под Лигачевым», рекомендовали перепечатать статью в областных и городских партийных газетах, широко обсудить в партийных организациях.

Сам Егор Кузьмич в своих воспоминаниях утверждал, что никакого специального совещания руководителей СМИ он 14 марта не созывал, это совещание якобы было плановым, не носило экстренного характера. Возможно, это и так. Зато совершенно очевидно другое: Лигачев самым недвусмысленным образом горячо поддержал позицию Нины Андреевой, рекомендовал редакторам внимательно ее изучить. Вот отчего так горели глаза у главреда «Комсомолки».

Здесь нам следует сбавить темп и остановиться на одном из ключевых действующих лиц этой эпической истории, его зовут Валентин Васильевич Чикин. Ведь именно он обратил внимание на письмо ленинградской преподавательницы, именно он отправил в город на Неве своего доверенного человека и затем принял самое деятельное участие в подготовке статьи, которая — в этом нет никакого сомнения — вошла в новейшую историю страны, стала важным рубежом в процессе преобразований.

Чикин, безусловно, заметная личность в советской, а затем российской журналистике. Один только факт: он более тридцати пяти лет возглавляет газету «Советская Россия» и в свои девяносто вполне справляется с обязанностями главного редактора.

Когда я с ним познакомился, Чикин трудился в «Комсомольской правде», был первым заместителем главного редактора Б. Д. Панкина — будущего министра иностранных дел. Причем очень скоро мне, юному корреспонденту, только что окончившему университет, стало ясно, что коллектив газеты делит свои симпатии примерно поровну: одна часть шла за «либералом» Панкиным, другая за «государственником» Чикиным.

Валентин Васильевич уже в ту давнюю пору, то есть в конце 60-х годов, проявил себя как последовательный сторонник В. И. Ленина и его идей, изданная тогда книга Чикина о вожде под названием «Сто зимних дней» была удостоена премии Ленинского комсомола. Да и затем он неоднократно возвращался к ленинской теме, писал о вожде ярко, нестандартно, в публицистическом даре ему не откажешь.

Первый зам у нас в редакции имел репутацию начальника жесткого. К подчиненным он обращался так: «Ну что, голуба моя». После чего обычно следовал разнос за допущенные ошибки, за явный непрофессионализм и прочие грехи. Но надо отдать ему должное: злопамятным не был, а если ругал, то по делу. Он из тех, кто строго относился к себе и такого же отношения требовал от других.

Да, они антиподы — Панкин и Чикин, им было тесно в одной редакции, и в итоге победил Панкин, а его первый зам перешел на работу в другую газету. Но по молодости, когда оба возглавляли в «Комсомолке» отделы, то, случалось, становились соавторами. Так произошло в 1963 году: газета опубликовала нашумевший «подвал» под заголовком «Куда ведет хлестаковщина». Там авторы — Гр. Оганов, Б. Панкин и В. Чикин — беспощадно высекли молодого, но уже популярного поэта Евгения Евтушенко за его слишком смелые стихи и заявления, которые казались эпатажными.

Однажды Чикин, прознав, что я живу по соседству с ним, в комсомольском общежитии на улице Кондратюка, а по выходным активно занимаюсь лыжным спортом, попросил поставить на его лыжи крепления. Возможно, тут и кроется один из секретов его долголетия: Валентин Васильевич старался вести здоровый образ жизни.

После выхода в свет нашумевшей статьи Нины Андреевой Чикина обвиняли во всех смертных грехах. Но тут надо бы отделить зерна от плевел.

Вот как он сам впоследствии объяснял мотивы, которыми руководствовался, готовя к печати «манифест антиперестроечных сил»:

Перестройка для нас не была чем-то угрожающим — мы восприняли ее с энтузиазмом. На журналистском поприще возникал творческий бум. Надо было формировать новые направления, рубрики, открывать новых людей. В 1986 году развивался конструктивный процесс: от нас требовалось пересмотреть не только форму, но и содержание идеологического арсенала, активизировать все творческие ресурсы. Все это открывало двери реальной свободе творчества.

Главную свою задачу в перестройке мы видели в том, чтобы освежить, встряхнуть, но не партийные ряды, а мозги партийцев. Догматиками в партии Ленин был расписан на цитаты на все случаи жизни, а мы хотели вернуть дух ленинизма. Мы охотно включились в этот процесс, и поначалу было очень легко — у нас отпала мешающая работе цензура.

Я не говорю о классической цензуре, которая была очень скромной и была четко прописана — госсекреты, военка — мы это все блюли. Но к этому цензурированию подключались все кому не лень: министерства, обкомы, республиканские центры, цековские отделы — все со своими «секретами», все хотели оградить себя от прозрачности. Вот эта цензура журналистов очень раздражала, поэтому мы приветствовали мотив гласности. Но те люди, что провозглашали гласность, — Александр Яковлев, его подручные — сами не были пророками демократии, а, наоборот, оказались еще большими цензорами, в чем мы вскоре убедились. […]

Помню, вскоре после начала перестройки на встречах с редакторами, которые еженедельно проводил Яковлев, он давал установки оперативного характера, и чувствовалось, что это уже детерминированные установки: разоблачать, обличать, отвергать. Свобода загонялась в определенные изложницы. Получалось: гласность — для несогласных с советским образом жизни, а кто хочет воспользоваться гласностью для защиты — тот консерватор-ретроград.

Яковлев на этих совещаниях требовал, чтобы мы отправляли своих журналистов «комиссарами» в региональные газеты — в областные, республиканские, чтобы там «разбить лед», «обновить мышление», причем делалось это в приказном порядке. Инициаторы перестройки не допускали, чтобы жизнь развивалась естественным путем, — они стремились ускорять процессы. Началась нездоровая кадровая чехарда. В это время либералы массово получили в свои руки журналы и газеты — они подбирались людьми Яковлева. Это были опекаемые им любимцы, например, главред «Огонька» Виталий Коротич. […]

Само письмо возникло из дискуссии вокруг пьесы «Так победим!» Михаила Шатрова про позднего Ленина. Андреева прислала свои материалы в три газеты: в «Правду», «Советскую культуру» и нам. «Советская культура» была под башмаком Яковлева; чем руководствовались в «Правде», не знаю, но печатать не стали. Я разыскал телефон Андреевой и в конце февраля сказал ей: «Нам ваши заметки понравились, но они разрозненные; если хотите, мы их объединим в один текст и пришлем вам на просмотр». Она сказала, что сама все сделает, и действительно сделала за четыре дня. 9 марта прислала полный текст. Учитывая то, что она так ершисто восприняла мое предложение подредактировать ее текст, я решил послать окончательный вариант ей на согласование с членом нашей редколлегии Владимиром Денисовым, заодно попросил его разузнать, кто она, что собой представляет. Андреева работала преподавателем химии в вузе, Денисову в ректорате дали самую хорошую характеристику.

Был, правда, один подводный камень. Ее муж, историк, заведовал кафедрой в Ленинградском государственном университете (ЛГУ), видимо, он участвовал в составлении письма Нины Александровны, обсуждал его с ней, давал советы. Но самое главное — неподалеку от них жил в свое время будущий секретарь ЦК Вадим Медведев, впоследствии — правая рука Яковлева (кстати, Медведев тоже заведовал кафедрой в ЛГУ). Семьи были знакомы, общались друг с другом. Скорее всего, Нина Андреева произвела на Медведева такое впечатление, что она не может выступить с «манифестом антиперестроечных сил».

Этим, наверное, объясняется брошенная им Горбачеву фраза: «Да не она это написала!» Горбачева понесло, он человек легкомысленный — начал искать, кто это мог написать: помощники Лигачева? Журналисты Чикина? Он был вынужден провести заседание Политбюро с голосованием, потому что со всех сторон его спрашивали: «А как относиться к публикации в „Советской России“?»^[228]

В другом интервью Чикин так объяснял появление статьи Н. Андреевой:

К этому времени наиболее объективные и опытные наблюдатели уже начали понимать и говорить о том, что у перестройки как-то сбивается шаг. Я об этом сужу хотя бы по очеркам очень хорошего нашего друга, автора «Советской России» Ивана Васильева. Это честнейший человек, он так был рад перестройке, писал вдохновенные статьи и очерки. Он, главное, хотел пропахать общественную жизнь, партийную работу, он это знал очень близко. И вдруг он начал нам сигналить: что-то происходит не так. Об этом же говорила и почта газеты. Да и на заседаниях ЦК того времени зачастую разные оценки звучали^[229].

Нет оснований не верить словам Чикина. Просто он и его оппоненты по-разному видели смысл и конечные цели затеянных перемен. Главный редактор «Советской России», как и член Политбюро Е. К. Лигачев, полагали, что надо любыми способами сохранить партию, очистив ее от коросты, а также существующую политическую систему. Яковлев со товарищи к этому времени были убеждены в необходимости более радикальных демократических перемен.

Но почему именно Лигачев в те мартовские дни оказался одним из главных действующих лиц развернувшейся эпопеи? Тут все просто. Генсек в день публикации статьи находился с визитом в Югославии, а Яковлев как раз 14 марта отбыл в Улан-Батор на совещание секретарей братских коммунистических партий по идеологии.

^{А. Н. Яковлев в традиционной монгольской юрте. Улан-Батор. 1988. [Из архива С. Метелицы]}

Скорее всего, Александр Николаевич познакомился со статьей прямо в день ее выхода. А на следующее утро он спецбортом вылетел из правительственного аэропорта Внуково-2 в Монголию. В самолете спросил члена делегации работника ЦК Виктора Рябова, читал ли тот статью.

— Нет, — простодушно ответил зам. зав. Отделом науки. — А почему вы интересуетесь?

Яковлев только хмыкнул в ответ. Он уже сделал для себя кое-какие выводы.

Из монгольской столицы позвонил в Москву своим помощникам, попросил их промониторить ситуацию на предмет шевеления противников перестройки. Помощники доложили: на родине ничего особенного не происходит, но Лигачев как раз в эти часы собрал руководителей СМИ и ведет с ними директивный разговор.

Вернувшись домой, Яковлев сразу обратил внимание на то, как изменилось поведение партаппаратчиков: их лица посветлели, что-то изменилось и в самой атмосфере цековских коридоров, а вот СМИ притихли, потускнели, перестроечный пыл некоторых изданий угас. Секретари ЦК и члены Политбюро шушукались по своим кабинетам, ждали реакции Горбачева.

^{А. Н. Яковлев знакомится с экспозицией Монгольского национального исторического музея Улан-Батор. 1988. [Из архива С. Метелицы]}

Виктор Лошак, работавший в то время политическим обозревателем «Московских новостей», вспоминает, что дни после публикации статьи были «неделей полного паралича на противоположном политическом фланге» (имеются в виду, конечно же, те силы, которые шли за Горбачевым и Яковлевым): «Писатель Даниил Гранин очень точно это состояние выразил: все почувствовали себя в поезде, который внезапно остановился, а потом поехал назад».

Правда, главный редактор «Московских новостей» Егор Яковлев пошел наперекор лигачевским указаниям и осмелился опубликовать на страницах своей газеты отповедь Нине Андреевой. Еще одним смельчаком оказался Виталий Игнатенко, сделавший то же самое в журнале «Новое время», который он возглавлял. Другие СМИ выжидали. Многие редакторы считали, что дни Яковлева, Коротича и «примкнувшего к ним» Игнатенко сочтены.

В беседе со мной сам Виталий Никитич вспоминал об этом так:

Поскольку и Яковлев, и Горбачев тогда находились в заграничных поездках, посоветоваться было не с кем. Пришлось принимать решение самому. Мне позвонил главред «Московских новостей» Егор Яковлев, наши редакции находились рядом на Пушкинской площади: «Ты как? Будешь реагировать?» Я говорю: «Буду». Так что мы выстрелили дуплетом.

И потом ситуация довольно долго оставалась неопределенной. Горбачев и Яковлев почти месяц выжидали или, правильнее сказать, копили силы для ответного удара, а нас, тех, кто осмелился возразить Нине Андреевой, поочередно подвергали обструкции: «Вы поставили себя вне партии». Нам запретили переводить эту публикацию на иностранные языки, а, напомню, журнал «Новое время» тогда издавался огромными тиражами в разных странах, например, в ГДР мы печатали 60 тысяч экземпляров.

Скоро стало ясно, что без вмешательства Михаила Сергеевича не обойтись.

Когда Яковлев вернулся из Монголии, я ему позвонил. Он был в том телефонном разговоре очень осторожен. Избегал каких-то оценок. Видимо, понимал, что у этого разговора кроме нас может быть много других слушателей. Я ему: «Вот мы выступили против „Советской России“, редколлегия меня поддержала, это наше общее мнение. На публикацию поступают хорошие отклики». Он: «Ну, напечатали вы свою статью, и ладно, и хорошо».

Уже потом мы узнали, какая вокруг этого эпизода развернулась нешуточная борьба наверху, в руководстве партии. Тогда информационное пространство почти целиком было занято сторонниками Нины Андреевой, мы оказались в меньшинстве^[230].

Тем временем на местах, в партийных организациях, шли бурные обсуждения статьи. К примеру, в Ленинском райкоме партии города на Неве аппаратчики сумели организовать дело таким образом, что даже выступившая школьница горячо поддержала «принципы» Нины Андреевой. Еще одно обсуждение состоялось в политклубе при Выборгском райкоме партии Ленинграда. Там в дискуссии приняли участие муж Андреевой доктор наук Клушин и партгрупорг кафедры, возглавляемой Клушиным, причем последний посмел выступить против «Советской России», за что участники обсуждения его нещадно раскритиковали. Бедный партгрупорг так расстроился, что решил увольняться из института — лучше уйти по собственному желанию, а не с «волчьим билетом». Секретарь парткома Технологического института был в смятении: чью сторону занять? Его студенты обратились в партком с коллективным письмом, называя статью Андреевой «черносотенной» и требуя поместить опровержение в институтской многотиражке. Но секретарь помнил, что «Советская Россия» — орган ЦК, а потому держал паузу.

Собственный корреспондент «Правды» в Ленинграде Н. Волынский, рассказывая об этом, привел и другие факты недовольства статьей. Так, местная неформальная группа «Человек» публично заявила о том, что намерена возбудить уголовное дело против «Советской России» за клевету на партию и перестройку. Словом, страсти разгорелись нешуточные.

Некоторые партийные руководители на местах восприняли выступление газеты как директивное, устроили его обсуждение в своих организациях.

И в соцстранах тоже внимательно следили за тем, как обернется дело. Лидер ГДР Эрих Хонеккер распорядился перепечатать статью в газете «Нойес Дойчланд» — местном аналоге «Правды».

Помощник Яковлева Николай Алексеевич Косолапов, вспоминая те дни, говорил, что его шеф возмутился более всего даже не содержанием статьи, а той технологией, которая была применена публикаторами. Он горячо доказывал мне:

Понимаете, в работе спецслужб есть важный момент, связанный со сливом информации. Если наш условный «штирлиц» начнет слать в Москву какие-то ценные сведения, а мы будем их открыто использовать, то этот «штирлиц» быстро погорит, его моментально вычислят. Такую информацию надо предварительно «отмыть», как отмывают криминальные деньги. Нина Андреева и ее письмо в редакцию были одним из каналов или объектов «отмыва» информации. Разумеется, сразу стало ясно, что не Андреева написала эту статью, а совсем другие люди, опытные, профессиональные, хорошо знавшие, чего они хотят. При этом надо понимать момент, в который выступила «Советская Россия». Перестройка шла в напряженной борьбе, страшной борьбе. И статья была расценена как выпад ее противников. Как их манифест. Отсюда — реакция и Яковлева, и Горбачева^[231].

Но сам Горбачев, повторяю, до поры никак не выказывал своего отношения к тому, что происходит, хотя, судя по всему, активно обменивался разными соображениями с Яковлевым и в одном из разговоров даже заявил, что статья направлена против него, является провокацией и требует отдельного и серьезного обсуждения. Однако время шло, а никакого обсуждения не было.

И только 23 марта, то есть спустя десять дней после публикации в «Советской России», генеральный секретарь перешел в атаку. Дело было во Дворце съездов, где проходил съезд колхозников, а точнее — в комнате президиума во время перерыва.

Судя по дневниковым записям Черняева, первой искрой для разгоревшегося разговора стало замечание главы российского правительства Воротникова по поводу одной не понравившейся ему публикации в «Огоньке».

— Надо что-то с этой печатью делать, — проворчал Виталий Иванович.

Но Горбачев его аккуратно осадил:

— Что ты нервничаешь? Мы не можем как прежде.

В разговор, на свою беду, вступил Лигачев:

— Печать стала и по зубам давать этим… Вот в «Советской России» была статья. Очень хорошая статья. Наша партийная линия.

Следом подали свои реплики Воротников, Громыко, Соломенцев, поддержавшие Егора Кузьмича. Примерно в том же духе начал было говорить Чебриков. То есть члены Политбюро наперебой хвалили статью. И тут Горбачев:

— А у меня другое мнение…

Автор дневниковых записей далее замечает, что в комнате президиума сразу возникло неловкое молчание. Все стали переглядываться. Спорить с генсеком и тем более возражать ему по таким принципиальным вопросам было не принято. А Горбачев продолжал добивать соратников:

— Раз так, то давайте этот разговор продолжим на Политбюро. Я вижу, дело куда-то не туда заходит. Расколом пахнет. Статья против перестройки, против февральского пленума… Нет, так не пойдет…^[232]

Политбюро собралось на следующий день. Лигачев вспоминает, что накануне заседания некоторые члены ПБ и секретари ЦК «обменивались мнениями и весьма позитивно оценивали статью Нины Андреевой — именно в плане диалектического отношения к истории». Мол, хорошо, что на фоне всеобщего очернительства прозвучал и другой голос, это проявление гласности и демократии^[233].

^{Виталий Иванович Воротников, председатель Совета министров РСФСР, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС. [ТАСС]}

Но вот началось заседание Политбюро. После обсуждения рутинных вопросов текущей повестки дня Горбачев вновь вернулся к статье, причем теперь высказался еще круче, чем накануне. И недвусмысленно посматривал при этом на Лигачева. Побледневший, но съевший не одну собаку в аппаратных делах Егор Кузьмич, взяв слово, попытался вначале свернуть разговор на другие животрепещущие темы, долго говорил о подлинном единстве в руководстве партии, о том, что «перестройка нужна нам, как воздух», о перекосах в освещении СМИ исторических событий… А вот от оценки статьи Н. Андреевой он практически уклонился:

— Да, Чикин накануне публикации у меня был. Мне статья понравилась. Но больше я к ней отношения не имел.

Затем выступили Громыко и Воротников — на сей раз с позиции «ни нашим, ни вашим». Воротников призвал не накалять страсти, спокойно и глубоко разобраться в ситуации.

Теперь генсек ввел в бой тяжелую артиллерию:

— Я бы попросил Александра Николаевича Яковлева сделать обстоятельный доклад, донести до коллег всю «вводную информацию»: о чем статья, в чем ее опасность для партии и перестройки, как вышло, что она появилась на страницах партийного органа и кто же стал инициатором ее одобрения?

Яковлев говорил долго, минут двадцать. Это было жесткое выступление. Он сразу назвал публикацию в «Советской России» манифестом антиперестройки. Заявил о том, что в партийно-номенклатурной среде усиливается противодействие общественным преобразованиям, что лица, отстаивающие ортодоксальную линию, усматривают в переменах угрозу собственным интересам.

Александр Николаевич едва ли не с самого начала напомнил о том, что партия уже дала однозначную оценку культу личности Сталина (Нина Андреева как раз пыталась выставить его неизбежным, оправдать действиями внешних и внутренних врагов). Сталинизм, говорил Яковлев, чужд природе социализма, представляет собой отступление от его основополагающих принципов и, таким образом, не имеет никакого оправдания.

«Советская Россия», по мнению Яковлева, весьма вольно использовала вырванные из контекста цитаты классиков марксизма-ленинизма, прибегла к подмене понятий, пыталась вновь возродить печально известный тезис об обострении классовой борьбы в процессе строительства социализма.

«Догматическая атака идет от инерции сознания и привычек, — говорил Яковлев. — Фронт противодействия перестройке хорошо понял, что главным его противником на этом этапе является гласность. Обсуждаемая статья является платформой реванша. Но беда даже не в ней самой, а в том внимании, которое было искусственно приковано к этой статье. Приковано партийным аппаратом, в том числе аппаратом ЦК».

Всем было ясно, в чей огород этот камень. Секретарь ЦК практически в открытую выступил против Лигачева. Генсек был прав: дело пахло серьезным расколом в руководящем органе партии и государства.

Вспоминает Виталий Воротников:

Так началось обсуждение. Многих из нас после внимательного прочтения статьи действительно насторожил ряд явно двусмысленных положений, стремление автора с марксистско-ленинских позиций «разделать», в принципе, перестроечный процесс. А мы же верили в него. Тем более мы (и я в том числе) полагали тогда, что все, или почти все, мы делаем правильно. Поэтому выступавшие не могли во всем согласиться с Н. Андреевой. Некоторые считали необходимым дать обоснованную отповедь ей.

В то же время многих, и меня также, несколько озаботила такая «ударная» реакция Яковлева. Причем было ясно, что она направлена не столько против статьи Н. Андреевой, сколько против Лигачева. При всем своеобразии характера Егора Кузьмича, его настырности, напористости, безапелляционности суждений, вряд ли его тогда нужно было выставлять человеком, противодействующим перестройке (по сути) и избравшим якобы для этого статью Н. Андреевой как пробный шар^[234].

Поскольку заседание Политбюро сильно затянулось, время было вечернее, то продолжение разговора решили перенести на завтра.

За минувшие сутки члены Политбюро то ли еще раз внимательно изучили статью, то ли (что скорее всего) побоялись выступать наперекор Горбачеву, поэтому теперь обсуждение почти сразу пошло по иному руслу. Тон с самого начала задал предсовмина СССР Николай Рыжков:

— Одним из самых главных наших завоеваний является гласность. Большинство нашего общества выступает против возврата к прошлому…

В конце своей речи Николай Иванович произнес то, о чем в кулуарах часто говорили партийные руководители, но вот на публику это не выносили:

— В области идеологии не может быть дублеров. Один орган — партия. Почему же у нас два члена Политбюро занимаются идеологической работой?

То есть фактически он выступил за то, чтобы Е. К. Лигачева отстранить от руководства идеологией. Или отстранить А. Н. Яковлева?

С оценкой статьи, высказанной Яковлевым, согласились первый секретарь МГК Зайков и секретарь ЦК Медведев, который предложил сделать обстоятельный разбор этой публикации на страницах «Советской России», а еще лучше — в «Правде». Глава украинских коммунистов Щербицкий сказал, что в ситуации должен разобраться КГБ: мол, как этот антипартийный документ мог появиться в партийной газете? Соловьев, Талызин, Бакланов, Маслюков, Разумовский — все высказали поддержку Горбачеву и Яковлеву.

Дальше других пошел Шеварднадзе: «Статья вредная, реакционная, консервативная, мещанская, собирает слухи. Что это — специальный заказ или случайность? Если это переживание одного человека, то ничего страшного. Если же это заказ каких-то кругов в ЦК или правительстве, то это другое дело». Получается, что и он подлил керосинчику в тот огонь, который разжег генеральный секретарь и на котором мог спалиться Егор Лигачев.

Но были и те, кто остался по другую сторону «баррикады». Министр обороны Язов, члены Политбюро Соломенцев, Никонов, Лукьянов в своих выступлениях аккуратно обошли все острые углы, ограничились принятыми в их среде заклинаниями в верности перестройке, уклонились от оценочных суждений. Что, конечно, не ускользнуло от внимания Горбачева. Однако в своем заключительном слове он по обыкновению не стал обострять ситуацию, выразил удовлетворение состоявшимся разговором. Был, правда, один пассаж в его речи, когда Лигачев опять напрягся.

— Ясно, что сама Андреева неспособна была написать такую статью. Кто ее вдохновил? Неясно.

Хотя, разумеется, всем и все было совершенно ясно. И кто вдохновил, и кто затем велел провести широкое обсуждение. Но в тот момент Михаил Сергеевич пожертвовать фигурой Егора Кузьмича еще не решился.

Еще несколько дней спустя в ходе своей встречи с помощниками (на ней присутствовал и А. Н. Яковлев) генсек опять вернулся к этой теме. Говорит:

— Сразу мне бросилось в глаза, что не могла какая-то Нина Андреева написать статью, опубликованную в «Советской России».

Помощник генсека академик-философ И. Т. Фролов согласился:

— Статья готовилась здесь, в этих стенах.

— Где? — поднял на него глаза Горбачев. — Кем?

Но Иван Тимофеевич предпочел отмолчаться. А Михаил Сергеевич не стал настаивать, видно, поняв, что опять всплывет имя Лигачева.

Дальше, как вспоминает в своих дневниках Анатолий Черняев, Горбачев произнес тираду, явно призванную отвести удар от Егора Кузьмича:

— Где же она готовилась (эта статья), если не в Отделе пропаганды? Но Яковлев не знает. Лигачев не знает. Скляров не знает. Кто же знает?

Ох, лукавил Михаил Сергеевич, замечает Черняев, он давно понял, чья это работа, но не хотел прилюдно ставить точку над «i»^[235].

Кстати, с главным редактором Чикиным генсек тоже встречался, высказывал ему свое недовольство публикацией. А тот в ответ: мол, есть в стране разные мнения, раз у нас гласность, то надо давать трибуну всем.

Горбачев Чикина не стал наказывать, ограничился разговором. Пояснил своим помощникам:

— Переживал Чикин. Каялся. Я ему верю. Я вообще верю людям. Я против того, чтобы сегодня тысячу человек уволить, завтра еще тысячу уволить… Надо дать полную свободу всем, кто хочет чего-то делать.

В первых числах апреля генеральный секретарь пригласил к себе для беседы и Егора Кузьмича Лигачева.

«Было это часов в двенадцать, — вспоминал впоследствии Егор Кузьмич. — И еще осталось в памяти следующее: в тот раз Михаил Сергеевич начал разговор почти сразу же после того, как я вошел в кабинет. Не дожидаясь, пока подойду к его столу, он сказал: — Ну, Егор, должен тебе сказать, что я занимался вопросом публикации статьи Андреевой, долго разговаривал с Чикиным. Он мне все объяснил, рассказал, как все было. Ты действительно не имел к этой публикации никакого отношения!»

Возможно, Горбачев лукавил опять. Ведь к тому времени он уже точно знал от своих близких соратников, что на том совещании, которое Егор Кузьмич провел 14 марта, из уст члена Политбюро звучали слова одобрения статьи Н. Андреевой и рекомендации редакторам внимательно прочесть эту статью, что в переводе с партийного языка недвусмысленно означало: это и есть наша генеральная линия.

В своей книге Лигачев подробно описывает все это, но подает историю как попытку расправиться с ним: «Между мной и Горбачевым, безусловно, пробежала трещина»^[236].

Валентин Чикин, комментируя те, безусловно, тревожные для него дни, говорит о том, что Политбюро заседало в пятницу и субботу, а в понедельник ему позвонил генеральный секретарь. Спросил: кто это сделал — наши или ваши? Чикин не понял вопроса, тогда Горбачев пояснил: кто статью написал — цековские или сотрудники редакции? Редактор стал объяснять про Нину Андрееву и ее письма. Горбачев не перебивал, только в конце разговора уточнил: а тебе самому нравится эта статья?

Можно себе представить, что при этом испытал редактор «Советской России», ведь он уже знал о разговоре на Политбюро и о тех жестких оценках, которые там прозвучали. Но Чикин ответил честно, как думал: там ряд зрелых мыслей, и потом, не только Нина Андреева так считает, она выразила мнение многих коммунистов. Тогда тон Горбачева изменился, он стал выговаривать редактору: зачем столько о Сталине, ведь ХХ съезд расставил все точки в этом вопросе, а вы пытаетесь все ревизовать. Еще упрекнул: зачем вы нас сталкиваете с евреями?

^{А. Н. Яковлев среди земляков.[Из архива С. Метелицы]}

Да, статья в «Советской России» и все, что затем происходило вокруг нее, стали неким рубежом в мучительном процессе перестройки. В те дни произошло окончательное размежевание политических сил: по одну сторону баррикады оказались сторонники радикальных перемен, по другую — те, кто «не мог поступиться принципами». Это происходило на всех этажах и уровнях — от низовых партийных организаций до Центрального комитета партии и его высшего руководства.

^{А. Н. Яковлев в родной деревне, справа от него племянник. [Из архива С. Метелицы]}

Далее было вот что. Выполняя поручение Политбюро, Яковлев, по его собственным воспоминаниям, собрал группу из нескольких работников ЦК, которым он доверял, и попросил срочно подготовить тезисы будущей статьи в «Правду». Н. А. Косолапов говорил мне, что «болванку» статьи-ответа для «Правды» писал лично он, а потом этот материал доводили до ума другие: «Александр Николаевич тоже в этом процессе активно участвовал. У меня стиль сухой, академический, а шеф делал текст живым»^[237].

Истины ради, надо сказать о том, что в итоговом материале сошлись тезисы многих людей. Например, заместитель заведующего Международным отделом ЦК Андрей Грачев направил на имя Яковлева свою обстоятельную записку на восьми страницах. В ней Грачев предупреждал об опасности «заострения национального момента» в рассуждениях Н. Андреевой, обращал внимание на сомнительные термины, которые она употребляла, — «национальная измена», «космополитизм», эти термины, по мнению автора записки, имели своей целью поиск максимально широкой, быть может, даже массовой поддержки среди наиболее отсталой, консервативной, обывательской массы.

^{У могилы родителей на сельском кладбище. [Из архива С. Метелицы]}

Уже 1 апреля Яковлев показал вариант статьи Анатолию Черняеву. Тот, прочитав, похвалил:

— Сильно сделано. Дай бог, если не изуродуют при рассылке.

Присутствовавший при этом Иван Фролов добавил:

— Лучше, чтобы этот ответ появился не в «Правде», а тоже на страницах «Советской России».

Но Черняев, как он потом вспоминал, «взъярился»:

— Революция очень авторитарная вещь, и, если мы будем мямлить, сталинисты опять все сомнут^[238].

Текст статьи шлифовался и в других кабинетах. Так, по воспоминаниям ветеранов-«известинцев», полосу со сверстанным материалом фельды привезли в редакцию на Пушкинской площади. Главный редактор И. Д. Лаптев вызвал к себе самых лучших публицистов, плотно закрыл дверь:

— Александр Николаевич Яковлев просил пройтись по всему тексту, что-то снять, что-то уточнить и добавить. Срочно и строго конфиденциально.

Дело было в субботу. Участие машинистки исключалось (вдруг произойдет утечка). Поэтому принесли в кабинет машинку, вносили правку и сами печатали. Чуть ли не к утру закончили. И 5 апреля в главной газете Союза появилась редакционная статья под заголовком «Принципы перестройки: революционность мышления и действий».

Перед публикацией статью показали генсеку, тот одобрил. Но уже вечером, накануне выхода газеты в свет, Яковлев осмелился вставить в верстку абзац об опасности национализма и шовинизма. Михаил Сергеевич, увидев в газете этот пассаж, рассердился:

— Не надо было этого делать.

Но никакого развития инцидент не получил.

Кроме журналистов-«известинцев», на участие в подготовке правдинской статьи претендуют и сами «правдисты». Причем именно они, как сказал мне тогдашний член редколлегии и секретарь парткома редакции «Правды» А. В. Черняк, и были главными авторами «отлупа» Нине Андреевой.

13 марта во время обеда в столовой для членов коллегии зам. главного редактора Л. Н. Спиридонов обратился к Черняку:

— Ты видел сегодня «Советскую Россию»?

— Видел.

— Очень жаль, что такая хорошая статья появилась там, а не у нас.

— Мне и самому жаль, — согласился Александр Викентьевич.

А еще через несколько дней тот же Спиридонов срочно вызвал к себе Черняка и ответственного секретаря «Правды» Анатолия Карпычева:

— Мне только что позвонил Кузнецов и дал поручение оперативно подготовить ответ Нине Андреевой, причем с перестроечных позиций.

И Карпычев, и Черняк знали, что Валерий Кузнецов — помощник А. Н. Яковлева и что со Спиридоновым их связывают дружеские отношения. Они в теннис вместе играли, в сауну ходили.

Черняк еще пробовал как-то возражать («надо ли нам ввязываться в это дело?»), однако заместитель главного сразу пресек такие разговоры:

— Это поручение ЦК, и нам следует его незамедлительно выполнить. Вернее — вам.

^{Рядом со школой, в которой он учился. Крайний слева — «прикрепленный» А. Е. Смирнов. [Из архива С. Метелицы]}

Потом в редакцию приехал сам Кузнецов с тезисами будущей статьи, которые ему надиктовал шеф. Там был весь набор самых принципиальных моментов. Про то, что альтернативы перестройке нет. Про верность идеям социализма «по-ленински». Про свободу слова и гласность, но не в ущерб демократизации и новым веяниям. Про опасность неосталинизма…

«Я помню, что в числе прочих рекомендаций была и такая: связаться с нашим собственным корреспондентом в Лондоне и просить, чтобы он выяснил, говорил ли в действительности Черчилль фразу про то, что Сталин получил Россию с сохой, а оставил с ядерной бомбой, — рассказывал мне А. В. Черняк. — Мы связались, все выяснили. Не говорил такого британский премьер».

Сначала Карпычев и Черняк решили, что достаточно будет подготовить «болванку», а уж потом ее доведут до ума, причешут умельцы в ЦК. Написали, как могли. Спиридонов повез текст Яковлеву, тот прочел, но мнения своего не высказал. Видимо, после этого материал еще и дорабатывали «известинцы». А Горбачеву на утверждение повезли уже оттиск сверстанной полосы.

Еще А. В. Черняк вспомнил, что опубликованную в «Правде» статью затем перепечатали многие областные и республиканские партийные издания. Ему из Вильнюса позвонил редактор газеты, выходившей на литовском языке, спросил, кто автор, кому разметить гонорар в одну тысячу рублей.

— Авторов нет, а гонорар отправьте в Детский фонд, — порекомендовал ему Александр Викентьевич.

Тот так и поступил. Черняк не поленился позвонить главе Детского фонда Альберту Лиханову, и тот подтвердил, что сумма в одну тысячу рублей из Вильнюса пришла на их счет^[239].

Статья, опубликованная 5 апреля в «Правде», камня на камне не оставляла от позиции «Советской России», которая была названа «консервативной и догматической». А. Н. Яковлев и его соавторы обозначили главный диагноз андреевской болезни: неприятие самой идеи обновления, тоска по прежним административно-командным методам.

Многие положения правдинской статьи звучат актуально и сегодня. Например, вот этот абзац — его Яковлев вписал собственной рукой уже в сверстанную полосу, что наутро вызвало недовольство генерального секретаря:

«Вместе с тем наблюдаются спекуляции на понятии патриотизма. Патриот не тот, кто громко кричит о якобы „внутренней угрозе“ социализму, кто, смыкаясь с некоторыми политическими экстремистами, повсюду ищет внутренних врагов, „контрреволюционные нации“ и т. д. Патриот тот, кто, не боясь никаких трудностей, действует в интересах страны, на благо народа. Нам нужен патриотизм не созерцательный, не словесный, а созидательный. Не квасной и лапотный, а патриотизм социалистических преобразований. Патриотизм, идущий не только от любви к „малой родине“, а пронизанный гордостью за свершения великой родины социализма».

Горбачев, прочитав не санкционированную им вставку, поморщился: «Не следовало этого делать».

Еще там очень большое и важное место занимала оценка сталинского периода в истории нашей страны. Со страниц главной газеты Советского Союза прозвучали совершенно внятные и недвусмысленные слова: «Вина Сталина, как и вина его ближайшего окружения, перед партией и народом за допущенные массовые репрессии, беззакония огромна и непростительна». Защитники Сталина отстаивают право на произвол, зовут к возвращению прежних тоталитарных порядков, а это никак не соответствует принципам и задачам перестройки.

«Ностальгию некоторых людей по прошлому понять можно, но не пристало печатному органу пропагандировать подобные настроения, не только не давая им должной оценки, но и создавая у читателей впечатление, будто им предлагается некая „новая“ политическая платформа», — эти слова из редакционной статьи «Правды» не оставляли апологетам сталинизма никаких шансов.

Кто бы мог тогда подумать, что спустя годы неосталинизм опять поднимет голову, а к бюсту диктатора у Кремлевской стены в день его рождения будут нести охапки цветов.

«Перестроечники» вздохнули с облегчением. Попытка мятежа провалилась, их поезд покатил дальше все по той же колее.

Александр Николаевич в приватной беседе с Черняевым назвал этот эпизод «поворотным» в современной истории страны. И добавил:

— А если Михаил Сергеевич не пожалеет Егора Кузьмича, то дата войдет в анналы.

Тогда генеральный секретарь пожалел соратника, для него важно было демонстрировать миру единство в руководстве партии, не выносить сор из избы. Но Горбачев еще не раз в своих публичных выступлениях обращался к этой истории, подчеркивал опасность «андреевщины» для того дела, которое он затеял.

Яковлев, разговаривая «по душам» с Черняевым, как-то его спросил:

— Как ты думаешь, когда в нем (в Михаиле Сергеевиче) произошел такой перелом?

И пояснил: ведь еще совсем недавно Горбачев не принимал ни «Детей Арбата», ни пьесы Шатрова. А тут вдруг будто его подменили: непримирим к малейшему послаблению сталинизму.

Помощник генерального секретаря ответил так:

— Думаю, что перелом произошел окончательно тогда, когда увидел, что и в его окружении во главе с Лигачевым люди думают и делают так же, как Нина Андреева, и что даже в «генералитете» партии не понимают глубины его замысла. Или не приемлют^[240].

Да, это и вправду был очень важный эпизод в недолгой перестроечной истории нашего государства. Вот почему его не обходят своим вниманием авторы многочисленных мемуаров, о нем охотно вспоминают в интервью люди, имевшие хотя бы косвенное отношение к тем событиям.

Переводчик генерального секретаря и президента СССР Павел Палажченко тогда работал в Министерстве иностранных дел. В беседе со мной он подтвердил, что и у них в МИД было много разговоров о появившейся статье Нины Андреевой.

Выявились три группы людей. Самая большая состояла из тех, кто помалкивал, но слушал внимательно. Вторая группа была из тех, кто оценил статью как сталинистскую, не принял ее. И в третьей были такие, кто откровенно поддержал позицию Андреевой. Помощник Шеварднадзе Теймураз Степанов-Мамаладзе мне потом подробно рассказывал о том, что происходило, и всегда подчеркивал большую роль Яковлева. Именно он, по мнению Теймураза, был главным автором той правдинской статьи, которая поставила точки над «i».

Степанов-Мамаладзе мне говорил:«Это изменило мое мнение о Яковлеве в положительную сторону». Почему? Разве его мнение прежде было другим? Оказывается, да.

Дело в том, что Теймураз таил давнюю обиду на Александра Николаевича со времен его статьи «Против антиисторизма», опубликованной в «Литгазете» в 1972 году. Та статья, по мнению помощника Шеварднадзе, была частью гигантского заблуждения, в плену которого оказался и Яковлев. И это как раз то, что мы сейчас расхлебываем, с горечью жаловался Теймураз. Недооценка национального фактора. Формальный подход к развитию национальных отношений. «Паша, — назидательно говорил мне Теймураз со своим мягким грузинским акцентом. — Недооценка национального фактора будет дорого стоить всем нам, вот увидишь».

— Погодите, Павел Русланович, — прервал я на этом месте своего собеседника. — Я что-то не пойму. Ведь Яковлев в той своей давней статье если и обратил внимание на проявление грузинского национализма, то сделал это вскользь, в одном или в двух абзацах. В первом он покритиковал публикацию, где восхвалялась «хорошая царица Тамара», а во втором как раз отметил Тбилисский горком за одергивание националистов.

Вот именно это — то, что «вскользь», — и тревожило помощника министра. Следовало не бороться с национализмом, а, напротив, давать республикам и народностям больше возможностей для проявления своей национальной самобытности, больше полномочий — так считал Теймураз. Он был очень умным человеком. Хотя и очень эмоциональным.

Интересно, что и Эдуард Амвросиевич тоже был не чужд здорового национализма, хотя при этом горой стоял за сохранение Союза. Он любил повторять: «Вот развалят все, и тяжелее всего придется двум империям — одной большой и одной маленькой». То есть России и Грузии^[241].

Так оно, кстати, и получилось.

Тогда же, в апреле 1988 года, Горбачев несколько дней подряд встречался с первыми секретарями обкомов, крайкомов и ЦК союзных республик. Разумеется, одной из главных тем, которые там обсуждались, была история со статьей в «Советской России». Некоторые партийные начальники, уже изучившие отповедь, напечатанную «Правдой», поддерживали линию генсека, кто-то даже возмущался: «Отчего так мягко поступили с редактором Чикиным и членами редколлегии?» Но много было и таких, кто отмалчивался, а в кулуарах ворчал: «Какая же это гласность, если затыкают рот оппонентам». И, к вящему удивлению генсека, даже сторонники у Н. Андреевой нашлись среди руководителей региональных парторганизаций.

Первый секретарь Свердловского обкома Ю. В. Петров пошел дальше всех: он прямо признал, что статья Нины Андреевой ему понравилась и он дал команду местным газетам ее перепечатать. Сослался на мнение кадровых рабочих, которые возмущены: «Тот ли социализм мы сейчас строим?»

Горбачев, услышав такое, смутился:

— Ну а теперь-то, после выступления «Правды», ты разобрался?

— Разбираюсь, — продолжал дерзить генеральному Петров. — Конечно, не во всем права Андреева, но и «Правда» тоже отвечает не на все вопросы. И потом, отчего она печатает только односторонние отклики на свою статью?

И послышались другие голоса в поддержку Петрова (в опубликованных записях с этого совещания они обозначены как «голоса с мест»): «Из ЦК звонили, рекомендовали перепечатать статью Андреевой. Не буду называть товарищей. Статья Андреевой взяла своей формой, показалась убедительной»^[242].

Секретарь Якутского обкома Николаев тоже осмелился возразить Генеральному секретарю: «Статья в „Советской России“ встретила одобрение у старшего поколения. Достижения при Сталине тоже надо показывать. Это был важный период в истории страны».

Горбачеву пришлось в своем заключительном слове опять немало места уделить критике «андреевщины», убеждать соратников в том, что возвращение к сталинским методам гибельно для страны:

— Нина Андреева… если пойти по ее логике, зовет нас к новому 1937-му. Вы этого хотите? Вы — члены ЦК. Вы должны глубоко думать о судьбе страны и социализма. И постоянно помнить: все за социализм, но — за какой? Такой, как при Сталине, нам не нужен.

…Присутствовавший на этих встречах Яковлев молчал. Но всем своим видом показывал, что он целиком на стороне Генерального секретаря ЦК КПСС.

Валентина Чикина никто наказывать не стал. Он и сейчас, когда пишется эта книга, все еще возглавляет газету «Советская Россия», остается верен тем принципам, которые были сформулированы в нашумевшей статье. Уже в новые времена Валентин Васильевич избирался от коммунистов депутатом Государственной думы, входил в состав руководящих органов зюгановской компартии.

Он несгибаемый борец. Вспоминая о марте — апреле 1988 года, говорит:

На первый взгляд, это была проигранная нами битва. Но колокол прозвучал! Нина Андреева взяла на себя мужество сказать о том, о чем другие думали, но молчали. Ее слова были не какой-то «платформой консерваторов», а голосом народа. Мы ударили в колокол — и это начало резонировать. И это оказывало и будет оказывать влияние на сознание сегодняшних людей. Люди, читающие ее письмо сегодня, видят, что сама жизнь подтвердила его истинность^[243].

И ведь трудно не согласиться с Чикиным. Это действительно был «голос народа», вернее, части того народа, который и теперь восхищается Сталиным и сталинским социализмом.

Егор Лигачев тоже до конца стоял на своем. Уже будучи 84-летним пенсионером, он заглянул как-то в редакцию к Чикину и вместе с главным редактором под запись стал вспоминать дела давно минувших дней. Сказал буквально следующее: «То, что „Советская Россия“ опубликовала тогда письмо Нины Андреевой, это был пример мужества. Тогда было суровое время, тучи над страной сгущались, а статья была, без преувеличения, ярким лучом света для многих»^[244].

Если же быть точным, то надо сказать следующее. Для одних «ярким лучом света» стала статья в «Советской России». Для других — отповедь, опубликованная «Правдой».

Александр Николаевич, подводя итог тем тревожным дням, писал:

«Так закончился „малый мятеж“ против перестройки. Своеобразие сложившейся ситуации состояло в том, что события резво, может быть, слишком резво помчались вперед. Фактический раскол партии на реформаторское и ортодоксальное крыло становился все зримее, заметнее, что было непривычно и неожиданно для людей, повергло их в растерянность: крутого поворота в массовом сознании еще не произошло. Общество еще только начинало признавать естественность многообразия в политике, экономике, культуре, животворящую силу многообразия. К тому же эволюция перестроечных представлений уже начинала, как я уже сказал, обретать определенную автономность от ее инициаторов, формировала собственную логику развития»^[245].

Глава 7. Страсти накаляются

В 1987 году В. К. Егоров работал ректором Литературного института. В том же году широко отмечалось 175-летие Александра Ивановича Герцена, который как раз провел детство в доме, где и сейчас учат на писателей. Нет ничего удивительного в том, что именно 40-летнему ректору Литинститута было поручено сделать доклад на юбилейном заседании в честь знаменитого русского публициста, писателя и философа.

Заседание, как того требовал тогдашний протокол, проходило в Колонном зале Дома союзов, а высшее советское руководство на нем представляли сразу два члена Политбюро — Егор Лигачев и Александр Яковлев.

После завершения официальной части ректор-докладчик был приглашен в комнату президиума, где оба высоких руководителя, даже не предложив Егорову сесть, с ходу пригласили его на работу в ЦК КПСС. На должность заместителя заведующего Отделом культуры. Незадолго до этого отдел возглавил Ю. П. Воронов — тот самый в прошлом редактор «Комсомолки», который двадцать пять лет назад пострадал из-за статьи про вороватого капитана китобойной флотилии «Слава». Воронов почти весь этот срок оттрубил собственным корреспондентом «Правды» в ГДР, но теперь пришли новые времена, о нем вспомнили и поставили «на культуру». Впоследствии Юрий Петрович признается Егорову, что именно он пролоббировал «наверху» кандидатуру молодого ректора. А Лигачев с Яковлевым, послушав доклад в Колонном зале и визуально оценив кандидата, с этим вариантом согласились.

Так Егоров попал в высшую партийно-советскую номенклатуру, сделав в ней завидную карьеру: зам. зав. Отделом культуры, помощник президента СССР, директор Российской государственной библиотеки, министр культуры, президент-ректор Академии госслужбы.

Среди тех секторов, которые ему достались как куратору в Отделе культуры, был сектор художественной литературы, и первое, что Егоров сделал, это попросил нескольких видных критиков и литературоведов подготовить записки о состоянии дел в этой области. Что происходит в литературном цехе? Куда мы движемся? Достижения, проблемы, проколы… Собрав все эти мнения, стал готовить обобщающий материал. И вдруг звонок от помощника Яковлева:

— Зайдите ко мне.

Зашел. Тот с ходу:

— Отчего вы привлекли к своему опросу такого-то? — И называет фамилию уважаемого литературного критика. — Вы что, против перестройки?

— Почему против? Я — за. Но мне казалось правильным показать весь спектр мнений. Есть этот человек. Есть другие, которые придерживаются иной точки зрения.

Выслушав молодого замзава, помощник члена ПБ вроде бы остался удовлетворенным. Но вскоре история эта получила продолжение. Во время одного из премьерных спектаклей в Большом театре Александр Николаевич Яковлев пригласил Егорова в правительственную ложу:

— Как же так? Отчего вы не посоветовались, прежде чем начинать свой опрос?

— Мне представляется, что отвлекать по таким пустякам члена Политбюро как-то неверно.

Яковлев смотрел на Егорова с явной досадой:

— Вы, как мне кажется, человек широких взглядов. И должны сознавать, что есть люди, которые стоят за перестройку, а есть антиперестроечники. И этим, вторым, давать трибуну ни в коем случае нельзя. Вы меня понимаете?

Егоров покинул правительственную ложу явно озадаченный.

Когда по инициативе Горбачева появился Президентский совет, то в него вошли два известных писателя — Чингиз Айтматов и Валентин Распутин. Однажды Александр Николаевич пригласил Егорова к себе. Говорит:

— Вот я тут подготовил черновик своего письма Валентину Григорьевичу Распутину, хочу вам показать. Вы, пожалуйста, попридирайтесь к моему тексту, поработаем вместе.

Смысл обращения к Распутину состоял в том, чтобы Валентин Григорьевич активнее поддерживал перестроечные процессы, отказался от своих «заблуждений». Егоров «попридирался». В частности, обратил внимание на то, что к знаменитому русскому писателю уж никак не подходит ярлык «квасного патриота». А именно от «квасного патриотизма» Яковлев рекомендовал отказаться Распутину.

— Александр Николаевич, вы можете себе представить, чтобы сейчас, когда все пришло в движение, все бурлит, грузины бы отказались от своего «шашлычного патриотизма», а прибалты бы отказались от своих традиционных ценностей? Это же невозможно.

Яковлев выслушал, поблагодарил, и они разошлись. Но замзав так никогда и не узнал, было отправлено то письмо писателю Распутину или осталось в черновике.

И еще одно похожее столкновение случилось между ними — это было в 1989-м, сразу после XIX партконференции. Там очень ярко выступил писатель Юрий Бондарев. Он сравнил перестройку с самолетом, который поднялся в воздух, а где аэродром, ни пилот, ни пассажиры знать не знают. При встрече один на один Яковлев спросил Владимира Константиновича:

— Что, Бондарев разве против перестройки?

— Почему вы так решили? Просто он высказал свою точку зрения. У нас ведь гласность.

Александр Николаевич посуровел:

— Нет, в той ситуации, в которой мы находимся, можно и нужно высказывать только одну точку зрения — ту, которая правильная.

Поведав автору данной книги все эти эпизоды, Егоров резюмировал:

Много лет спустя мы на каком-то правительственном приеме в Государственном Кремлевском дворце оказались за одним столом, и я спросил Яковлева, как он сейчас оценивает то выступление Бондарева и его пассаж про заблудившийся самолет.

— История нас рассудит, — ушел от прямого ответа Александр Николаевич^[246].

Рассказанное Егоровым — это, как говорится, секреты внутренней кухни ЦК КПСС. Но в публичных речах Александр Николаевич почти всегда «стелил мягко», не отказывал оппозиции в праве на существование, подчеркивал, что консерватизм отражает интересы части общества и уж коли мы ступили на демократический путь, то и с ним надо считаться.

Даже в апреле 1991 года, когда противостояние между перестройщиками и их противниками достигло высшего накала, он, выступая в Париже, говорил о том, что силы консерватизма и реакции вполне имеют моральное и юридическое право на существование: «Катастрофической ошибкой была бы любая попытка отлучить их от политической жизни, участия в законодательном процессе, от средств массовой информации. Такая попытка — если даже она и провалилась, — означала бы, что мы не продвигаемся ни к демократии, ни к правовому государству»^[247].

Правильно ли считать, что подобные заявления были предназначены лишь для внешнего пользования? Возможно. Дома, особенно в кругу соратников, Яковлев нередко отказывал оппонентам в праве на голос. Особенно когда речь заходила о сторонниках возврата к сталинизму, о всякого рода проявлениях «квасного патриотизма», идеях обособленного развития страны, призывах сплотиться в т. н. русском мире. Здесь он стоял твердо.

«Консерваторов» делил на две части: на тех, кто предлагал вернуться в сталинско-социалистическое прошлое, и на тех, кто тосковал о прошлом досталинском, дооктябрьском и даже дофевральском (1917 года). Ко вторым, в частности, относил А. И. Солженицына — с его неприятием Ленина, революции, социализма. А также тех, кто выступал под лозунгом «за самодержавие, православие, народность».

В личном послании М. С. Горбачеву, приложенном к его обширной записке под названием «Литературные споры и перестройка», он с явным сожалением отмечает, что «под видом любви к России, русскому возбуждаются самые низкие, самые замшелые чувства шовинизма, слепого национализма, сеется недоброжелательство к „инородцам“, идут поиски „виноватых“ в „печальной“ судьбе России»^[248].

Перечисляет фамилии известных писателей и критиков, которые фактически защищают сталинизм и застой, тоскуют по «абстрактной, мифической морали патриархального прошлого».

«Все это — поверхность, — делает вывод Яковлев. — Под ней — глубокое неприятие идущих преобразований, жажда уходящей власти, неприязнь к открытому обществу, которое высвечивает истинную цену каждого».

Заканчивая свое личное послание, Александр Николаевич, как и в приведенном выше разговоре с В. К. Егоровым, жестко и недвусмысленно повторяет: «По моему глубокому убеждению, учитывая и самые глубокие симпатии к этим талантливым русским писателям, у нас должен остаться один критерий оценок — отношение к перестройке. Об этом они должны знать…»

Именно в ту пору к нему прочно пристало прозвище «архитектор перемен». Или — «прораб». Конечно, он был куда радикальнее в своих речах и поступках, чем другие высшие руководители партии.

^{Александр Николаевич Яковлев. Начало 1991. [Из архива Л. Шерстенникова]}

В июне 1987 года Яковлев становится членом Политбюро, входит в когорту «небожителей» — со всеми причитающимися атрибутами власти и положенными привилегиями. Он передвигается по городу на огромном черном лимузине, такие машины народ метко окрестил «членовозами», его круглые сутки неотступно сопровождает личная охрана из офицеров 9-го управления КГБ, ему положены государственная дача с обширным участком леса и теплицей, личный повар, обслуга. И нигде не зафиксированы просьбы Александра Николаевича об отказе от этих далеко не пустячных знаков внимания. Что совсем не удивительно. Попробовал бы он отказаться! Это было бы воспринято как вызов по отношению к другим членам ПБ, как нескромное желание выделиться. Такие вещи тогда понимания не находили.

^{Иван Тимофеевич Фролов, главный редактор газеты «Правда», член Политбюро ЦК КПСС. [РИА Новости]}

Да и, что греха таить, человек слаб, положенное ему по должности он всегда воспринимает как нечто само собой разумеющееся.

В «Правду», где я работал членом редколлегии на закате перестройки, главным редактором был назначен помощник генсека академик-философ И. Т. Фролов.

Он сменил другого академика-философа В. Г. Афанасьева, которого сочли не соответствующим веяниям времени, явно застойным. Да и выпивал Виктор Григорьевич прилично — это тоже стало известно на Старой площади. Афанасьев был членом ЦК, однако вел себя на удивление скромно: положенную ему «Чайку» держал в гараже, обедал вместе с другими членами редколлегии в редакционном буфете, а за ежедневной бутылочкой коньяка ходил в ближайший гастроном сам, помощника никогда такими просьбами не озадачивал.

^{Фото А. Н. Яковлева в газете International Herald Tribune. 5 марта 1990. [Из открытых источников]}

Иван Тимофеевич оказался птицей иного полета. Вместе с редакторским портфелем он вскоре получил «пряник» в виде должности секретаря ЦК, а затем и члена Политбюро. И хотя до развала партии оставалось всего ничего, новоиспеченного члена тоже одарили целым букетом привилегий. Все мы каждый день наблюдали и охрану в его приемной, и судки с «кремлевским пайком», доставляемые в опечатанном виде к обеду и ужину. Наконец, когда в правдинском подъезде появились люди с намерением соорудить персональный лифт для вельможного академика, даже самые дисциплинированные «правдисты» не выдержали, было организовано внеочередное партсобрание, и — невиданный случай в истории партийно-советской печати — журналисты вынесли члену Политбюро вотум недоверия.

Но это к слову…

Яковлев в те годы (1987–1989) быстро набирает авторитет, становится одной из самых заметных фигур в советском руководстве.

Это отмечают и на Западе.

Американский журнал «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» утверждал, что власть и влияние Яковлева были гораздо большими, чем предполагали официально занимаемые им посты: «Он — один из двух или трех самых близких соратников Михаила Горбачева»^[249]. По мнению заокеанских экспертов, именно Яковлев, помимо вопросов, связанных с развитием гласности, имел решающее слово при обсуждении проблем внешней политики.

Генеральный доверяет ему самые щекотливые, самые узловые вопросы взаимоотношений СССР с другими странами.

16 января 1989 года он беседует в Кремле с Генри Киссинджером. Их разговор носит достаточно откровенный и доверительный характер. Настолько доверительный, что Александр Николаевич предупреждает гостя: не все у нас хорошо, есть внутри партийного руководства силы, которые придерживаются жесткой «антиперестроечной» линии, недовольны политикой Горбачева, критикуют его за то, что он отходит от социализма и «продается» Западу. Яковлев транслирует пожелание генерального: ждем от американцев большей поддержки перестройки.

Киссинджер в ответ: улучшение американо-советских отношений при Рейгане было в значительной мере косметическим. Настало время насытить их большим содержанием. И далее, если верить некоторым американским источникам, гость говорит, что хочет сделать одно предложение, которое следует считать полуофициальным, поскольку Буш благословил его на это. Поясняет: речь идет о тех опасностях, которые могут возникнуть в связи с потерей для СССР стран Восточной Европы. Давайте проведем между СССР и США переговоры на высшем уровне — в одних случаях официальные, в других неофициальные. В ходе этих переговоров и будут установлены пределы того, на что Москва может пойти для защиты своих интересов в Восточной Европе. Запад же в обмен пообещает ничего не предпринимать для ускорения перемен, в особенности если такого рода действия могут быть восприняты в Кремле как угроза безопасности СССР.

Яковлев осторожно отвечает на это, что обе стороны заинтересованы в сохранении статус-кво в Европе на ближайшее будущее, что Кремль готов рассмотреть это предложение.

Это очень интересный момент. Москва к тому времени, кажется, уже полностью смирилась с тем, что социалистические страны Восточной Европы практически потеряны, удержать их нет никакой возможности. Силовые методы не пройдут хотя бы потому, что это будет вопиющим противоречием с теми речами, которые ежедневно произносит М. С. Горбачев, — о новом мышлении, отказе от конфронтации, мире без войн и конфликтов. А дипломатические возможности, увы, исчерпаны. Понимают это и в США. Но посланник американского президента предлагает в этой связи такой вариант: чтобы при распаде избежать нежелательных для обеих сторон последствий, давайте проведем переговоры на высшем уровне — официальные и неофициальные, закрытые. И там найдем консенсус, такой, чтобы интересы двух держав были соблюдены. Опытный переговорщик Киссинджер прекрасно сознает, что с напичканной ядерным оружием страной надо вести себя осторожно, избегать неуклюжих действий, которые Кремль воспримет как угрозу своей национальной безопасности.

Яковлев по поручению генерального секретаря совершает ряд поездок по странам Восточной Европы, встречается там с их лидерами. Обозначенная Горбачевым цель: разъяснить руководителям «братских партий» суть тех перемен, которые происходят в Советском Союзе, цели и задачи перестройки. Неофициальная, но не менее важная задача: убедить в необходимости демократических перемен и в этих государствах, а также сделать так, чтобы сохранить с ними дружеские отношения.

Когда в 1992 году Александр Николаевич в качестве свидетеля предстанет перед Конституционным судом по «делу КПСС», то его спросят и об этом. Яковлев пояснит:

Я действительно по поручению Президента, а до этого Генерального секретаря побывал в странах для встречи с Живковым, Хонеккером, еще с Якешем^[250]. Да, действительно, я ездил в круговую поездку с тем, чтобы разъяснить цели и задачи перестройки, многие вопросы которой не были ясны этому руководству. С Живковым я даже беседовал дважды, это были трехчасовые беседы. Действительно, я беседовал с Хонеккером в течение трех или немножко больше часов, но, к сожалению, каюсь, я его не убедил, так же как и Живкова. Но у Живкова была очень своеобразная позиция. Он считал, что социализм, кстати говоря, мы начали строить слишком рано, поэтому и все наши неуспехи, не были готовы к этому делу^[251].

Его спросят: как он раскрывал лидерам соцстран суть советской перестройки? Как качественное обновление социализма или как его постепенную замену?

Яковлев ответит, что избегает употребления слов «капитализм» и «социализм», хотя в первые годы перестройки — и об этом он заявлял неоднократно — стоял на точке зрения возможности совершенствования социализма.

Что касается моих бесед, они сводились (если это интересно уважаемому Суду) к тому, что необходимы перемены, что любое закостенение или обледенение этой системы приведет обязательно к краху или к падению не то что режима, но и к катастрофе в стране. Пытался объяснить это с теоретической, практической и прочих точек зрения. На это Хонеккер отвечал, что они свою перестройку провели сразу после, если мне память не изменяет, 1956 года. Вот его был ответ, что перестройка у них уже состоялась.

Примерно то же самое говорил и Живков. Что касается других, разговоры были несколько другого плана. Гросс соглашался, например, с нашей постановкой проблем, Якеш — наполовину. Там тоже были разные ответы и разные точки зрения^[252].

Так можно ли соглашаться с теми, кто обвинял Яковлева в развале социализма в ГДР, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Польше, Болгарии? Конечно — нет. Там разрушительные процессы начались еще раньше, проходили они по разным сценариям, но результат везде оказался одинаков. Возможно, советская перестройка лишь ускорила этот итог.

^{Генеральный секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии, председатель Государственного совета ГДР Эрих Хонеккер во время выступления на XXVII съезде Коммунистической партии Советского Союза в Кремлевском Дворце съездов. 26 февраля 1986. [ТАСС]}

Еще интересно, что иногда Яковлеву поручались уж совсем деликатные вопросы в международной сфере. Например, когда лидер ГДР Эрих Хонеккер заартачился, не захотел уступать свое кресло более молодому функционеру — тому, которому благоволила Москва.

Александр Ефимович Смирнов:

Никаких официальных делегаций из Москвы глава СЕПГ принимать не хотел. Ушел в глухую оборону. Тогда наши руководители придумали вот что: пусть Яковлев приедет в ГДР на отдых и там в неофициальной обстановке найдет возможность встретиться с Хонеккером. Так и вышло. Мы приехали на государственную дачу в Рудных горах, там приступили к отдыху.

Это само по себе было необычно, поскольку традиционно все высшие партийные руководители соцстран обычно проводили свои отпуска в Крыму, ну или поправляли свое здоровье в Карловых Варах. А тут лицо, приближенное к Горбачеву, вдруг отдыхает в Рудных горах. В ожидании разговора с лидером ГДР Яковлев много гулял по окрестностям, составлял нам, молодым, компанию на волейбольной площадке.

Помню, как однажды мы оказались в сауне, правда без Александра Николаевича, выпили там пива, и один немец спрашивает: «Кто из вас родился в Москве?» Оказалось — никто. Он обрадовался: «А вот я — коренной москвич». Его отец работал перед войной в Коминтерне. Еще выпили, песни русские стали вместе петь. Наутро за завтраком Яковлев мне говорит: «Ну, похоже, наши отношения с товарищами из ГДР налаживаются?» Потом он встретился с Хонеккером, кажется, все уладил^[253].

Новый член Политбюро, которого называют и архитектором, и прорабом, и автором перестройки, близкий к первому лицу… Конечно, всем хотелось узнать о нем побольше. В эти дни Яковлеву поступает огромное число просьб об интервью от аккредитованных в Москве журналистов западных газет, информагентств, телекомпаний. Все заявки удовлетворить невозможно, но Александр Николаевич охотно встречается с корреспондентами, отвечает на их самые каверзные вопросы. Для него это важный канал, позволяющий донести миру идеи и суть тех преобразований, которые происходят в СССР.

Крупные аналитики, специалисты по «русскому вопросу» наперебой предлагают своим правительствам составленные ими портреты ближайшего соратника Горбачева, просчитывают его политические перспективы, делают прогнозы.

Что известно о Яковлеве? После тяжелого ранения, полученного на фронтах Второй мировой войны, заметно прихрамывает. Говорит с выраженным волжским акцентом, «окает». Прошел все ступени партийной лестницы, споткнувшись на ней только один раз, за что был на десять лет отлучен от карьеры, отправлен послом в Канаду. Там поддерживал откровенно дружеские отношения с премьер-министром П. Э. Трюдо. Серьезный историк, доктор наук. Семьянин, двое детей, внуки и внучки.

Но как поведет себя этот человек в дальнейшем? Что для него начавшиеся перемены — чисто косметический ремонт советской системы или желание перестроить ее всю снизу доверху? Как далеко зайдет сам Яковлев, и как долго останется с ним рядом Горбачев?

И тогда, в дни наивысшего взлета Александра Николаевича к вершинам власти, и впоследствии вокруг него будет клубиться немало слухов, мифов, порой самых невероятных, как бывает всегда, если речь идет о человеке, влиявшем на ход истории.

Но давайте здесь отметем слухи и мифы, предоставим слово тем, кто непосредственно общался с Александром Николаевичем, знал его характер, привычки, сильные и слабые стороны.

^{Шашлык в ГДР. 1989. [Из архива А. Смирнова]}

Философ Александр Ципко рассказывал мне, что Александр Николаевич обладал завидным умением быстро и много читать, усваивать огромные объемы информации, всегда был открыт для чужой мысли и эмоционально на нее откликался. Несмотря на почтенный возраст, он имел поразительную способность к саморазвитию, глубинную потребность к самосовершенствованию.

В своей книге «Исповедь одессита-антисоветчика» Ципко немало страниц посвятил Яковлеву. Так, комментируя его нашумевшую статью «Против антиисторизма» (ту самую, за которую Александр Николаевич был на двенадцать лет отлучен от ЦК), доктор философии отметил, что в начале 70-х он сознательно «поставил на шестидесятников, на либеральных марксистов, на детей большевистской революции».

Для него почвенничество с его попытками идеализировать деревенскую жизнь не было привлекательным.

«Потомственный крестьянин» Яковлев не пошел за деревенщиками, не смог проникнуться их почвеннической верой в живительные силы российского уклада жизни. Возможно, в выборе Яковлева была и своя крестьянская хитрость. Все-таки, беру грех на душу, наши неомарксисты, дети ленинской гвардии, были сильнее и активнее, чем почвенники, более образованы, чем они. […] Яковлев пришел в Москву из провинции и всегда нуждался в интеллектуальной подпитке, тяготел к людям более образованным и интересным…^[254]

А вот как характеризовал Яковлева много лет знавший его Анатолий Черняев:

Этот человек сделал сам себя — при самых неблагоприятных условиях на протяжении всей жизни. И стал не только значительным для своего времени, но и выработал в себе качества, которым предстоит стать типичными, если человечество хочет сохраниться. Именно поэтому он оказался в центре событий на переходе эпох от цивилизованного варварства к гуманизму^[255].

А дальше, обращаясь уже к самому Александру Николаевичу, его друг писал:

Под этим знаком ты и «делал» себя — для людей: облагораживал природный ум, набирал образованность (теперь, по нашим временам, редкую), огранивал цельность и нравственную дисциплину характера, обнажал нервы-рецепторы, чтоб раньше других и больше чувствовать, что происходит в народе и обществе. А обобщающим началом этих мучительных трудов над собой была и есть совесть^[256].

Любопытно, что впоследствии их пути разойдутся. Черняев, уже работая в Фонде Горбачева, 15 марта 1993 года напишет Яковлеву о том, что в его (Черняева) последней книге содержится «печать глубокого разочарования тобой, которое наступило еще в 1991 году, задолго до путча, и которое продолжало нарастать и потом, и в 1992 году»^[257].

^{Письмо А. С. Черняева А. Н. Яковлеву. 15 марта 1993. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 517. Л. 1]}

Отчего наступило «разочарование»? Мы вернемся к этому в следующей главе.

А пока наш герой на пике своей славы и своего могущества.

Виталий Игнатенко, возглавлявший тогда журнал «Новое время», а затем приглашенный Горбачевым на должность пресс-секретаря, особо отмечал, что главный идеолог всегда стоял на стороне журналистов:

Даже когда они ошибались. Он мог тебе лично все, что он думает, высказать на всю катушку, но в обиду на растерзание Аппарата ЦК не даст. Потому его все очень уважали в нашем цехе. За глаза называли «дядей Сашей». Думаю, до него доходило наше слегка панибратское отношение, поскольку после критических слов он всегда добавлял: «А то привыкли, чуть что, „дядя Саша, дядя Саша“…»

Заюлить, завраться перед Александром Николаевичем было невозможно для всех, кто его знал. Честнейший в мыслях и поступках, так, по-моему, до конца жизни и не понятый, недооцененный. Битый-перебитый на войне, не раз отвергнутый партийным аппаратом, переживший ссылку, снова горбачевское возвышение и тихое забвение, А. Н. Яковлев для меня остается образцом честности, принципиальности, проводником высоких надежд^[258].

Леонид Кравченко тоже не жалел самых добрых слов по адресу бывшего шефа:

Яковлева я знаю давно. Получилось так, что именно Александр Николаевич сыграл в моей судьбе важную роль. В свое время, когда я работал на телевидении одним из руководителей Генеральной дирекции программ, понадобилось подыскать инструктора в сектор телевидения и радио Отдела пропаганды ЦК. Так вот, заведующим этим сектором был Яковлев. Человек самобытный, чрезвычайно одаренный, не скованный никакими стереотипами ни в мышлении, ни в своем поведении, он завораживал многих, в том числе и меня, своей неординарностью. Например, он был, по существу, главным действующим лицом в реорганизации телевидения и радиовещания 1970 года, когда к руководству Гостелерадио пришел Сергей Лапин^[259].

Тесно общавшийся с ним в перестроечные годы редактор «Огонька» писатель Виталий Коротич отмечал, что Александр Николаевич был единственным из известных ему политических лидеров, «кто сохранил способность к самоиронии, откровенно требуя того же от других, приучая других к работе неутомимой, но веселой»^[260].

Коротич считал, что Александр Николаевич был слишком умен и честен для той системы, которая сначала подняла этого человека, а затем, испугавшись, также быстро его убрала.

Вспоминая, как однажды Горбачев убеждал Виталия в том, что его, генсека, любят и уважают в партийных кругах (это уже было, увы, не так), Коротич писал: «Яковлев так не сказал бы. Тоже отрываемый от жизни, отрезаемый от нее шеренгами охранников, подхалимов, секретарей, помощников и референтов, он удивительным образом умудрялся сохранять способность к реалистической оценке людей и событий и ироничному отношению к самому себе. И ни у кого я не видел таких способных шутить секретарей и помощников — при всей зависимости и даже раболепии их миссий. Только у Яковлева, придя к нему на прием, можно было увидеть весь штат референтов, смотрящих в рабочее время по видеомагнитофону американскую „Индиану Джонс“. Но когда их вызывали к делу — я не видел так хорошо и весело работающего штаба, как яковлевский».

Были ли у него друзья? Этот вопрос я задавал всем своим собеседникам, соприкасавшимся в разные годы с Александром Николаевичем. Обычный ответ: да, были, но не в партийных кругах, это или сослуживцы по канадской «ссылке», или такие, как он, ветераны войны.

О войне — сказ особый. День 9 мая оставался для Яковлева самым большим праздником. Обязательно отмечал. Хотя никаких наград на пиджак не надевал, даже орденских планок. Выше я уже писал о том, что в 1988 году его догнала еще одна фронтовая награда, якобы не врученная ему в 1942-м. Это был орден Красного Знамени.

В ходатайстве перед Верховным Советом СССР, подписанном ветеранами 6-й отдельной бригады морской пехоты Балтийского флота, говорилось, что старший лейтенант, командир взвода А. Н. Яковлев неоднократно водил моряков в атаки. Во время одной из них, производя разведку боем на участке обороны Волховского фронта в районе железнодорожной станции Погостье, он поднял своих моряков на решительный штурм вражеских укреплений. Эта атака завершилась успешно, задание командования было выполнено, но самого командира взвода тяжело ранили. О подвиге моряков-балтийцев, которых вел в бой Яковлев, тогда рассказали газеты «Красный балтийский флот» и «Красный флот».

Как и все настоящие, «окопные» фронтовики, Александр Николаевич не любил вспоминать о войне. Говорил: «Каждый раз, когда начинаю рассказывать о ней, появляется ощущение, что снова вижу кровь, грязь, в которой валяется кто-то убитый. А эти пьянки перед боем… Видимо, Ворошилов со Сталиным не верили, что трезвые могут хорошо воевать, обязательно надо было дать перед боем выпить»^[261].

Однако и всякие спекуляции на военные темы всегда пресекал решительно. Свое кредо на сей счет однажды выразил так: «Отечественная война для меня — святое. Я сам, как говорится, горло перегрызу любому, кто захочет бросить тень на память миллионов погибших»^[262].

Он — идеолог начавшихся перемен. Как ученый, академик Яковлев прежде всего сам хочет понять, где мы находимся, какие путы надо сбросить, каким курсом следовать завтра. Отражением этих совсем не простых раздумий являются его записки, предназначенные для генерального секретаря. Читая их, понимаешь, сколь трудным был для него путь от прежних представлений к новым истинам.

Вот выложенные на бумагу мысли или тезисы о магистральных путях развития общества, это август 1988 года^[263].

Здесь много про рынок, который Яковлев называет «надсистемным и надэпохальным». Он с огорчением признает, что антирыночным настроениям подвержены «некоторые представители высшего руководства», хотя правильнее было бы сказать — не некоторые, а многие. По Яковлеву, рынок вовсе не противоречит социалистическому строительству, напротив, к социализму «нужно идти только от рыночной экономики с ее оплатой по труду (ценность труда определяется потребителем), налаживая свободное, бесцензурное передвижение информационных потоков, создавая нормальную систему обратных связей».

Собственно говоря, это и есть та триединая формула, ради которой написаны тезисы, в дальнейшем он повторяет ее в разных видах неоднократно. В расширенном варианте она выглядит так:

Правовое общество может быть создано только тогда, когда все — и руководители, и народ — поймут, осознают и сделают нормой бытия три простых истины:

1. Нормальный обмен трудовыми эквивалентами возможен исключительно на рынке: другого люди не придумали. Только благодаря рынку реально реализовать принцип оплаты по труду — главный принцип социализма. Лишь через рынок принцип «от каждого — по способности, каждому — по труду» превратится в реальность.

Безрыночный социализм — утопия, причем коварная. Чтобы оправдать себя, он отрицает, наряду с рынком, и сам социализм.

2. Обществу, как воздух, нужен нормальный обмен информацией. Он возможен только и исключительно в условиях демократии и гласности. Любой вид информационной автаркии, усеченность информации неминуемо ведут к самоотравлению общества. […]

3. Нормальная система обратных связей — это вестибулярный аппарат общества. Любые законы, даже естественные, проявляются через обратную связь. Так уж устроила нас природа: минимум 75 процентов наших решений ошибочны. И в этом нет ничего страшного: мы их видоизменим — и всего делов-то. Но когда чьи-то решения становятся законом и не корректируются, это ужасно. Это сталинизм.

В этой же записке он вновь обращает внимание на тот очевидный перекос в народном хозяйстве, при котором «экономика существует для экономики», несколько пятилеток подряд партийные съезды и пленумы принимают решения об ускорении производства предметов и товаров потребления (группы «Б»), однако на практике все получается ровно наоборот: «Самоедство экономики столь разрушительно, что, даже доведя рытье недр до 15 миллиардов тонн в год — по пульману на человека, — мы четыре пятилетки подряд фактически лишены роста благосостояния».

Выступает против бюрократического засилья отраслевых министерств, называя их «монстрами сталинизма». Уверен, что министерства должен упразднить хозрасчет, а будущее экономики — за межотраслевыми объединениями.

И все же экономика для него не на первом месте. Он — идеолог. Ему сейчас важнее всего совершить революцию в общественном сознании, пробудить массы к активной поддержке перестроечных процессов.

Почти в каждом публичном выступлении он подчеркивает важность открытости и гласности. По его глубокому убеждению, поворот к гласности — это не только текущий политический курс, отвечающий интересам перестройки, но и объективный этап развития революции социалистического общества.

Выступая в июле того же 1988 года на совещании в ЦК, куда приглашены руководители центральных СМИ, идеологических учреждений, творческих союзов, он однозначно встает на сторону журналистов, которых — особенно на местах — стали упрекать в очернительстве, уходе из-под партийного контроля, других «грехах». Такие нападки на прессу, говорит Яковлев, это «верный признак того, что она здорово работает на перестройку»^[264].

«Обвинять в чем-то гласность — все равно что обвинять врача, поставившего точный, пусть и тяжелый, диагноз болезни».

«Оставить мусор в одной комнате нашего дома — значит снова замусорить весь дом».

Но дальше, справедливо призывая руководителей СМИ более ответственно подходить к публикации критических выступлений, Яковлев встает на защиту своих коллег — партийных работников, которых пресса якобы незаслуженно шельмует за всякие привилегии.

Повернувшись к присутствующему на совещании заведующему Отделом пропаганды ЦК Ю. А. Склярову, просит «в необходимых случаях свою власть употреблять». То есть гласность гласностью, а партийное руководство СМИ еще никто не отменял.

Готовя свое выступление на другом совещании все с теми же руководителями СМИ, подробно останавливается на том, почему пресса обязана продолжать тему развенчания культа Сталина, рассказывать о злодеяниях тех лет, вспоминать судьбы безвинно репрессированных. Да, соглашается он, в обществе возникают разговоры: надо ли ворошить прошлое, это, дескать, компрометирует идеалы, подрывает устои^[265]: «Но если так, логично предположить, что наши устои и наши идеалы в какой-то мере выросли из этих ошибок, из репрессий, из просчетов, выдаваемых за вершину мысли и практики. Так давайте тогда укреплять наши идеалы теми же способами. Давайте скажем со всей определенностью, чторепрессии были нужны и полезны. Что миллионы пострадавших — вполне приемлемая и даже неизбежная плата за социализм, за социальный прогресс».

Причем Яковлев — и это надо особо отметить — снова и не один раз связывает приверженность к гласности с настоящим, ленинским социализмом, говорит, что это не подрыв идеалов, не разочарование в пройденном пути, а желание «идти этим путем быстрее, с большей отдачей, учась на собственном опыте и опыте других».

Очевидным завоеванием на «этом пути» является принятая XIX Всесоюзной партконференцией резолюция «О гласности» — в ней явно прослеживается рука Яковлева, его твердая убежденность в правоте и важности затеянных перемен. Этот развернутый документ не просто декларировал значение гласности для обновления социализма, но ставил перед партийными комитетами и советскими органами конкретные задачи: обязывал их систематически отчитываться перед гражданами, способствовать критическим выступлениям в СМИ, создавать правовые гарантии для получения всеми гражданами необходимой информации.

Как водилось в то время, если руководитель партии объявлял гласность одним из основных приоритетов, то соратники дружно его поддерживали. Хотя далеко не все «шли в ногу». Даже сам генеральный, особенно на первых порах, допускал лишь «дозированное» предоставление информации, болезненно относился к критике в адрес перестройки, и тем более в свой адрес.

Полезно в этом смысле вспомнить историю с попыткой уволить главного редактора еженедельника «Аргументы и факты» Владислава Старкова. Газета опубликовала данные опроса пассажиров одного из поездов, по этим данным, рейтинг Горбачева оказался не на первом месте. Михаил Сергеевич сильно разгневался. Отделу пропаганды было поручено подготовить проект постановления об освобождении Старкова. Но тут в защиту редактора встал коллектив редакции, возмутились другие руководители СМИ, да и в ЦК далеко не все были согласны с «приговором», который явно противоречил заверениям в верности принципам перестройки. Яковлев на пару с Медведевым, который в это время стал курировать идеологию, сумели «заволокитить» указание генерального секретаря, Старков остался на своем месте и продолжал руководить «АиФ» вплоть до ухода из жизни.

Если для Яковлева гласность была светом в окошке, а поддерживаемые им издания («Огонек», «Московские новости») безупречно выполняли эту функцию, то другой член ПБ Лигачев говорил о гласности всегда с оговорками. Егор Кузьмич выступал лишь за такую открытость, которая служила укреплению социалистических идеалов, не вредила партии и государству: «Он резко осуждал тех, кто увлекается критикой прошлого, не скрывал, что выступает за контролируемую гласность»^[266].

Редактор «АиФ» Старков был не единственным, кто мог пострадать за «излишнюю смелость». Чуть позже дамоклов меч ЦК навис над головой главного редактора «Комсомольской правды» Владислава Фронина. В этом случае инициатором репрессий выступил как раз Е. К. Лигачев, которого сильно раздражала газета — своей задиристостью, бесконечными акциями в поддержку перестройки, «левачеством». Егор Кузьмич добился, чтобы вопрос об освобождении Фронина от должности редактора был вынесен на Секретариат. Но в процессе подготовки «приговора» вмешался новый зам. зав. Агитпропом Георгий Пряхин, он написал свою резолюцию: «Это вопрос ЦК ВЛКСМ». В итоге уже намыленную веревку с шеи редактора удалось снять, Фронин остался на своем посту, он и сегодня — один из самых ярких руководителей российских СМИ.

По тем признаниям, которые Яковлев сделал позднее в своих книгах, гласность он отстаивал порой тайно, прибегая к разным уловкам и даже примитивному вранью. К примеру, когда прикрывал от начальственного гнева тех руководителей СМИ, которые осмеливались выступать с острыми материалами. На цековских совещаниях докладывал, что «провинившийся» редактор подвергнут выволочке, хотя на самом деле ничего подобного не было.

Как я уже отмечал, редкое заседание Политбюро или Секретариата ЦК тогда обходилось без критических замечаний в адрес СМИ. Среди высших руководителей партии находилось много охотников одернуть прессу, поставить на место «зарвавшихся» журналистов. Как свидетельствовал в своих воспоминаниях Яковлев, генсек в таких случаях обычно отмалчивался или нехотя соглашался с критикующими.

Стала ли гласность той миной, на которой подорвался социализм, а вместе с ним развалилась советская империя? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Право граждан на обладание информацией, безусловно, заслуживает уважения. Но это право может быть справедливо и безболезненно реализовано только в том случае, если государство построено на уважении к закону и морали, если все главные государственные институты прозрачны и работают на благо людей, наконец, если государство состоятельно экономически.

Можно ли говорить, что СССР тех лет соответствовал таким критериям? К сожалению, нет.

«Номенклатура быстро сообразила, что гласность и свобода слова копают ей политическую могилу, и начала ожесточенную борьбу против независимой информации. И по сей день гласность, свобода слова являются главным препятствием для чиновничества, заменившего власть КПСС, чтобы вернуть себе всю полноту бюрократического произвола», — слова из книги Яковлева, выпущенной в 2003 году^[267].

И незадолго до своего ухода из жизни в интервью корреспонденту он опять настаивал на том, что именно свобода слова является мощным рычагом объединения людей и движения вперед: «Свобода слова, конечно, приносит некоторые неудобства — иногда шалят журналисты, это надо признать, перехлестывают не в ту сторону и попадают в неловкое положение, под суд. Еще во времена перестройки, помню, я каждую неделю выступал перед руководителями СМИ, говоря только одно: пишите что хотите, только не врите. Сегодня пресса отбрасывает меня от того, что происходит в стране. Построение чего-то на иллюзиях всегда порождает чудовище»^[268].

Вопреки устоявшемуся мнению, согласно которому Яковлев чуть ли не с первых дней перестройки стал действовать как «могильщик» КПСС, надо сказать, что на самом деле он долгое время надеялся, что партию возможно реформировать, освободив ее от ненужных функций, сделав авторитетным политическим авангардом. В доказательство этого утверждения можно процитировать множество архивных документов тех лет, автором которых является Александр Николаевич.

Вот его тезисы к выступлению на заседании ПБ «О роли и месте партии в обществе», это 1988 год. В них он призывает решительно переделать партийный аппарат, и прежде всего — навсегда лишить его методов прямого командования и администрирования. Вместо этого партия, считает Яковлев, должна заняться «разработкой и проведением в жизнь стратегии общественного развития на всех уровнях: от центрального до местного»^[269]. И, разумеется, как всегда в подобных случаях, следуют ссылки на марксизм и на ленинизм, историческая ценность которого, по Яковлеву, «неоспорима».

Готовясь к другому заседанию ПБ в самом конце того же 1988 года, он пишет тезисы о новом политическом мышлении и, в частности, размышляет о социализме как о естественном и закономерном, а не насильственно навязываемом будущем человечества. Но речь идет о социализме «подлинно творческом, обновляющемся, стремящемся вперед, отвечающем общечеловеческим интересам»^[270].

Важной вехой в процессе перестройки стала XIX Всесоюзная партконференция. К этому времени обстановка в обществе сильно изменилась. Гласность, демократия, свобода печати вызвали к жизни новые формы гражданской активности. Повсеместно создавались комитеты в поддержку перестройки, неформальные объединения, клубы по интересам. Люди свободно обсуждали пути дальнейшего развития страны, говорили о необходимости перехода к многопартийной системе, радикальных реформах в экономике.

Еще при подготовке материалов конференции весной 1989-го привлеченные к этой работе секретари ЦК (Медведев, Яковлев, Болдин) и помощники генсека поняли, что у Горбачева вполне сложились свои представления о новой политической системе, структуре органов государственной власти и управления.

Но он не захотел их излагать достаточно полно и конкретно в тезисах, ограничившись общими, принципиальными посылками. Это раскрывает один из тактических приемов Горбачева — не ошеломлять сразу своих коллег, членов ЦК, тем более партию и общество крутыми и неожиданными решениями, а постепенно вводить их в оборот, «перемалывая» возникающие вопросы, сомнения и даже неприятие через дискуссии, толкования, разъяснения. И это в большинстве случаев приносило успех.

Основная же эпопея разыгралась на стадии подготовки доклада вначале в Волынском, куда Горбачев наезжал время от времени, а затем в Ново-Огарево, где с докладчиком работали в узком составе — Яковлев, Болдин, я и помощники генсека. Особым накалом отличалось обсуждение второго раздела доклада о реформе политической системы и третьего раздела о демократизации КПСС.

Все мы были единодушны в том, что в политической системе нужны коренные перемены в направлении правового государства.

…А вот какой должна быть новая модель политической системы, — тут мнения были разные. Пошли горячие споры. Лукьянов носился с идеей «Республики Советов». Яковлев и Шахназаров склонялись к президентской системе. Болдин, как обычно, сохранял таинственную неопределенность^[271].

Вспоминая ту атмосферу, которая царила на XIX партконференции, Вадим Андреевич Медведев особо отметил нетерпимость делегатов к серым и невыразительным выступлениям. Когда они звучали, то в зале раздавались хлопки, выражавшие недовольство делегатов, и даже выкрики с требованиями покинуть трибуну. Настороженно встречали делегаты и малейшие намеки на восхваление руководства даже там, где речь шла об очевидных заслугах Горбачева.

Палитра выступлений оказалась весьма многокрасочной.

Критицизм Абалкина, радикализм Кабаидзе и Федорова, открытость и искренность Бакатина, мудрая ирония Олейника. […] Постепенно начали доминировать настроения основной части делегатов, представляющих среднее и высшее звено партийного и государственного аппарата. Под видом критики, перехлестов и крайностей, по существу, начала ставиться под сомнение правильность избранного пути. Многие говорили о разрушении ценностей, пугали крушением мироздания. Под бурные аплодисменты закончил свою мрачную, почти трагическую речь в этом духе Юрий Бондарев. А вот Григорию Бакланову, который вступил в полемику с Бондаревым, почти не дали говорить.

Со всей очевидностью проявилось стремление держать перестройку в рамках косметического ремонта прежней системы. Представители интеллигенции искренне и с воодушевлением защищали идею коренных преобразований, критиковали непоследовательность и нерешительность в их проведении, но поддержки не получали. Напротив, массированная атака на средства массовой информации и на творческую интеллигенцию со стороны местных партийных руководителей получала неизменный положительный отклик в зале. Слова же Ульянова в защиту прессы оказались невоспринятыми^[272].

Если В. А. Медведев оценил итоги этого форума в целом положительно, а решения конференции назвал более прогрессивными и реформаторскими, чем настроения основной массы делегатов, то А. Н. Яковлев отнесся к этому по-другому. На его взгляд, результаты конференции разочаровали всех — и правых, и левых, и центристов: «Разномыслие в партии фактически привело к ее расколу на антиперестроечные и реформаторские силы. […] Если бы в то время фактический раскол в партии был оформлен организационно, то история страны пошла бы совсем по иному пути»^[273].

Хотя были и положительные стороны: «Конференция показала возможность альтернативного мышления, сняла семидесятилетний запрет на обсуждение вопроса о многопартийности, политическом плюрализме. Конечно, для многих подобное было неожиданностью, ведь страх — отец нетерпимости и ненависти, слишком долго властвовал над людьми, сжигая совесть и деформируя сознание. […] Мы начали вслух говорить о том, о чем никогда не говорили»^[274].

Осенью 1988 года Александр Николаевич пригласил на работу в ЦК научного сотрудника Института экономики мировой социалистической системы Александра Ципко. В этом факте ничего удивительного нет: Ципко — серьезный философ, доктор наук, автор многих книг. Однако есть одно «но». Александр Сергеевич никогда не скрывал, что он антисоветчик и антикоммунист. Якобы и Горбачев это знал, во всяком случае, если верить Ципко, то именно после того, как Александр Николаевич и Михаил Сергеевич прочли его книгу «Некоторые философские аспекты теории социализма», и было сделано приглашение поменять научный институт на Международный отдел ЦК.

Беседуя со мной, А. С. Ципко неоднократно утверждал, что и Яковлев всегда был убежденным антимарксистом.

Этим он и отличался от тогдашних либералов. Все наши либералы были настроены промарксистски, горой стояли за ленинский Октябрь. Гайдар и прочие. А он — нет. Возможно, поэтому они и разошлись с Горбачевым: Михаил Сергеевич все еще цеплялся за марксизм, а Александр Николаевич говорил о бессмысленности всего этого дела.

Он был со мной откровенен, зная о том, что я антисоветчик и антикоммунист. За это меня и любил. Мы были очень близки.

Сидим на работе, в семь вечера он меня вызывает: «Иди домой, поужинай и сразу возвращайся, нам надо поговорить». И с девяти до полуночи мы беседовали. Он мне рассказывал о своей жизни. Русская судьба.

Например, вспоминаю такие детали из его рассказов. Начало 30-х. У матери трое детей. Он самый старший, а еще есть девочки — двухлетка и пяти лет. Он мне рассказывал: «Мать ждала, когда же я умру. Потому что еды на всех не хватало, я съедал то, что должно было спасти малолеток». Вот в такой Советской России мы жили.

Яковлев и его соратники выполнили то, что завещали нам русские философы. Они точно расписали: Запад нам не поможет, а будет революция сверху. И случится это, когда советские начальники очнутся и начнут спасать Россию.

Когда Александр Николаевич стал руководителем Международной комиссии в ЦК, он меня пригласил и сказал: «Александр, надо издать всю запрещенную в России русскую философию». Я написал проект записки в Политбюро, он ее подписал и отправил наверх. И все книги были изданы. Флоренский, Соловьев, Бердяев, Иван Ильин… К этому еще активно подключился его сын Анатолий, философ^[275].

Это верно: переиздание трудов выдающихся русских философов стало еще одним важным шагом на пути к восстановлению правды о России и ее подлинной истории.

Что же касается «антимарксизма» Яковлева, то об этом же — в воспоминаниях А. С. Дзасохова, которого сразу после XXVIII съезда избрали секретарем ЦК по идеологии и членом Политбюро, он сменил на этом посту В. А. Медведева.

Александр Сергеевич вспоминает, как незадолго до начала съезда в кабинете Яковлева оказалось сразу несколько человек и они стали обсуждать политическую ситуацию в стране. Там были академик Евгений Примаков, пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко, один из старейших работников партийного аппарата Леон Оников.

Неожиданно для всех Яковлев, пользуясь правами хозяина, перевел разговор в плоскость теоретических вопросов. Из его слов следовало, что использовать учение Маркса в современной политике бессмысленно. Эта оценка нас удивила.

Внезапный «развод» бывшего главного идеолога партии с марксизмом был вызван, скорее всего, политическими причинами. Яковлев уже тогда, вероятно, готовился покинуть Политбюро. Он чувствовал, как и многие, что КПСС ждут серьезные трудности и, возможно, потрясения. Вероятно, наиболее подходящим решением в этих условиях ему представлялось сближение с силами, находящимися в конфронтации с КПСС. А более эффектную «теоретическую» базу для союза бывшего главного идеолога компартии с ее противниками, чем отторжение прошлого, было трудно найти. Не исключаю, что на решение Яковлева повлияло еще одно обстоятельство: он понял неосуществимость давно вынашиваемой им идеи о разделении КПСС на две-три партии, одна из которых имела бы социал-демократическую ориентацию^[276].

В те же годы Александр Николаевич энергично помогал церкви, в частности возвращению ей отнятых большевиками храмов и монастырей. Сам он, по его собственным признаниям, никогда не был «активным верующим», однако с уважением относился ко всем конфессиям и ни разу за всю партийную карьеру не выступал с атеистической пропагандой.

Еще будучи послом в Канаде, Александр Николаевич при встрече с Ю. В. Андроповым в 1975 году просил того обратить внимание на полуразрушенные церкви по дороге из Москвы в Ярославль. По этой трассе часто проезжали иностранцы — каково им было видеть такое варварство? Председатель КГБ якобы согласился с Яковлевым, но ничего не изменилось. Теперь пришло время отдавать долги.

^{С патриархом Московским и всея Руси Алексием II. [Из архива Л. Шерстенникова]}

В личном архиве Яковлева есть немало писем от иерархов Русской православной церкви, в которых содержатся слова благодарности за помощь в восстановлении монастырей и храмов. Патриарх Московский всея Руси Алексий II наградил его орденом преподобного Сергия Радонежского.

В конце своей жизни он с горечью признавал, что, к его великому сожалению, некоторые церковные служители «начали прижиматься к власти, пробавляться ее милостью, без меры суетиться, исполнять непотребные обязанности государственного придатка»^[277].

^{Во многом благодаря А. Н. Яковлеву были восстановлены русские православные храмы и монастыри. На этом снимке — секретарь ЦК КПСС в Свято-Введенском Толгском монастыре. Ярославль. 1987. [Из архива С. Метелицы]}

^{Справа налево в первом ряду: А. Н. Яковлев, Э. А. Шеварднадзе, Н. И. Рыжков. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Особенно же его возмущали нынешние лидеры компартии, которые наперегонки бегут, чтобы припасть к святым мощам, клянутся в верности христианским заветам, преподносят себя носителями высшей духовности. А ведь это прямые наследники тех, кто разрушил тысячи храмов, истребил почти всех священников, преследовал рядовых граждан за то, что они осмеливались крестить своих детей.

Впрочем, в конце жизни поводов и для других разочарований у него было много.

Можно сказать, ключевыми в судьбе Александра Николаевича (да и в судьбе всей нашей страны) были три последних года перестройки — 1989-й, 1990-й и 1991-й.

На пленуме ЦК 10 января 1989 года, где выбирали сто человек из высшего партийного руководства на Первый съезд народных депутатов, Яковлев по итогам тайного голосования занял предпоследнее 99-е место.

Утешило его только одно: последнее, сотое место досталось Е. К. Лигачеву.

Таким путем пленум отреагировал на «два края» в партии. К другим членам Политбюро отнеслись терпимее. О них сейчас мало кто помнит. Это было первое в послевоенной истории КПСС голосование, пославшее в общество сигнал о «двух партиях в партии». Практических выводов из этого сделано не было^[278].

Здесь надо пояснить, что сам Яковлев давно настаивал в своих закрытых письмах, адресованных генеральному секретарю, на том, что пора кончать с монополией одной партии, что в КПСС существуют по меньшей мере два течения: одно состоит из ортодоксальных коммунистов, которые согласны лишь на «косметический ремонт», но в главном всегда будут стоять на позициях Ленина — Сталина, а в другом преобладают скорее люди с социал-демократическими убеждениями. Развод, по твердому убеждению Александра Николаевича, мог предотвратить тот худший сценарий, по которому пошла перестройка.

Соперничество двух или нескольких партий, считал Яковлев, позволило бы демократическим путем решать многие наболевшие проблемы, формировать эффективное правительство, иметь реальный парламент, значительно улучшить имидж государства на международной арене.

Однако «практических выводов сделано не было», зато такие выводы сделали для себя внимательно наблюдавшие за ситуацией руководители КГБ СССР. Ага, раз вы не хотите монополии КПСС, а хотите многопартийную систему, то будет вам другая партия, альтернативная коммунистам. И чекисты организовали ее — словно черт из табакерки, на политической сцене появилась ЛДПСС (будущая ЛДПР) во главе с В. В. Жириновским. Конечно, это была чистая фикция, призванная стравить пар, раздробить и ослабить оппозицию.

Лидер этой «партии», кстати, почти сразу заявил о своих президентских амбициях. И, по мнению Н. А. Косолапова, у него были хорошие шансы в том случае, если бы Горбачев согласился тогда на прямые президентские выборы.

Михаил Сергеевич не пошел на прямые выборы, потому что мы вскрыли эту комитетскую операцию, ведь за созданием ЛДПСС стоял один из высших руководителей КГБ Филипп Бобков.

— Вы хотите сказать, что эта инициатива КГБ не была предварительно согласована с ЦК?

— Не была. Насколько я понимаю, так. Не забывайте, это все-таки уже 89-й год. Окончательно мы поняли, откуда ноги растут, когда проходил учредительный съезд ЛДПСС. Под него был снят Кремлевский Дворец съездов, иначе говоря, режимный объект, который контролировался 9-м управлением КГБ. Далее — там собрались со всей страны шесть тысяч делегатов, которых надо было привезти, поселить в отелях, кормить неделю. Огромные деньги! Откуда они? Не из бюджета. Не из партийной кассы^[279].

Первый съезд народных депутатов проходил в Москве с 25 мая по 9 июня 1989 года. Яковлев сразу невольно оказался между двух огней: одни депутаты предлагали его кандидатуру в комиссию по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года, другие хотели, чтобы Александр Николаевич возглавил комиссию по расследованию трагических событий в Тбилиси, случившихся весной. И там и там существовали всякие подводные камни, мины, на которых можно было подорваться. Сам он склонялся к тому, чтобы поработать с документами по т. н. пакту Молотова — Риббентропа.

На съезде по поводу той давней истории разгорелись жаркие дебаты: «Было ясно, что у значительной части депутатов нет ни малейшего желания обсуждать этот трудный политический и нравственный вопрос. Основной упор оппоненты делали на то, что оригинал секретных протоколов отсутствует. Пришлось выступить и Горбачеву. Он заявил, что они с Шеварднадзе пытались найти подлинники секретных протоколов, но их нигде не оказалось»^[280].

Став членом комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора, Александр Николаевич с головой окунулся в исследования архивных документов предвоенного периода. И снова он оказался меж двух огней: депутаты от прибалтийских республик требовали радикальных формулировок, обличавших советскую власть за ее сговор с Гитлером, однако основная часть участников съезда была не готова к принятию жесткой резолюции.

^{Письмо И. Приднепрова А. Н. Яковлеву о его выступлении перед молодежной прессой. Декабрь 1989. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 541]}

В предпоследний день работы Второго съезда народных депутатов 23 декабря 1989 года Яковлев вышел на трибуну с докладом от имени комиссии. А накануне он имел разговор с первым заместителем министра иностранных дел Анатолием Ковалевым, который поведал ему, что в МИД нашли акт передачи текста секретного протокола из одного управления министерства в другое. Иными словами, это было косвенное доказательство того, что протокол существовал. Александр Николаевич, обрадовавшись, хотел вставить этот факт в текст своего доклада, но затем решил оставить такую явно «козырную карту» про запас.

Конечно, он сильно волновался в тот день. Тут надо вспомнить обстановку на этих съездах, когда огромный зал бурно реагировал на любую фальшь, недосказанность, двоемыслие. Яковлев после долгих раздумий решил, что разумнее всего построить свой доклад на строгой научно-исторической основе.

Вначале он говорил о том, что сам тот договор между Советским Союзом и гитлеровской Германией был правомерным и отвечал текущим интересам СССР, позволив Москве выиграть время, подготовиться к большой войне. Это явно понравилось одной части зала. Затем перешел к моральной стороне дела и уже тут подчеркнул всю нравственную и правовую несостоятельность «секретных протоколов». Все сорок пять минут, что продолжалось его выступление, депутаты сидели молча, а провожали Яковлева с трибуны благодарными аплодисментами.

Но самое интересное было еще впереди. С подачи председательствовавшего на съезде А. И. Лукьянова решили прений по докладу не открывать, а сразу перейти к обсуждению проекта постановления. И вот тут-то началось! Часть выступавших сочла проект постановления оскорбительным для СССР. Противники постановления обращали внимание на то, что подлинников секретных протоколов никто не видел, а потому, возможно, их и не было. Раз так, то зачем ворошить прошлое?

Аудитория разделилась: большая часть депутатов поддерживала и доклад, и проект постановления, оппоненты выступали решительно против.

В ходе голосования «за» выступили 1052 депутата, «против» — 678, «воздержались» — 150. Для принятия постановления не хватило семидесяти голосов. Однако точку решили не ставить, отложили окончательное решение на завтра.

Александр Николаевич полагал, что его отчет, несмотря на понятное волнение, прошел вполне удачно. Но были и другие мнения на сей счет. Например, предсовмина РСФСР В. И. Воротников обратил внимание на то, что Яковлев на трибуне выглядел непривычно, он явно нервничал, иногда — злился.

Мало что осталось от его обычной сдержанности, самоуверенности, академической солидности. Здесь многие увидели истинного А. Н. Яковлева. Человека, глубоко неудовлетворенного, недовольного, не воспринимающего исторические процессы так, как они реально развивались после Октября. Личность, настойчиво подчеркивающую изъяны нашей действительности, которые давно уже вскрыты и осуждены.

Он буквально наслаждался возможностью выразить это свое внутреннее, давно скрываемое состояние, используя пресловутый секретный протокол для глобальных обобщений о порочности самого строя, самой системы.

И это говорил идеолог, выросший на марксизме-ленинизме, сделавший на этом научную и партийную карьеру. Сейчас он не переживал, не мучился, не страдал от тех драматических страниц нашей предвоенной истории, а упивался разоблачениями, обличая и обвиняя не только конкретных виновников «состоявшейся в 1939 году сделки», но направляя разящие стрелы в советское общество вообще, в его сегодняшний день. В тех нынешних «консерваторов», которых он ненавидел и отождествлял со всеми бедами прошлого.

И то, что в итоге на этом заседании доклад был отвергнут, во многом объясняется тем, что аудитория была возмущена манерой его поведения, безапелляционным, менторским тоном. Как и ожидалось, активно поддержали выводы комиссии депутаты от прибалтийских республик и Молдовы. Многие выступавшие сомневались — на каком основании комиссия пришла к такому выводу. Короче, высказывались очень разные мнения^[281].

На следующий день Яковлев вынул из своего кармана ту самую «козырную карту» в виде акта о передаче «протоколов» из одного мидовского подразделения в другое. Все-таки это был официальный документ, подтверждавший наличие пакта Молотова — Риббентропа.

Теперь, в ходе повторного голосования, число депутатов, высказавшихся «за», выросло сразу на четыреста человек.

Так была перевернута еще одна вчера тайная страница советской истории.

Уже позже, в 90-е годы, Яковлеву позвонил президент России Б. Н. Ельцин и сказал, что те самые «секретные протоколы» обнаружены в Президентском архиве (прежде — Архив Политбюро ЦК КПСС) и, судя по всему, М. С. Горбачев был прекрасно о них осведомлен.

Был осведомлен — это подтвердили и другие источники. Но, тем не менее, Михаил Сергеевич, выступая на Первом съезде нардепов, решительно отверг наличие в архивах пакта, а своему верному В. И. Болдину, охранявшему главные партийные секреты, велел никаких справок на сей счет никому не давать. Включая ближайшего соратника А. Н. Яковлева.

Получается, Александр Николаевич рыл землю в поисках нужных документов, а они преспокойненько лежали у него под носом в том же здании ЦК под надежной охраной Болдина и с согласия Горбачева. Такие там, на Старой площади, царили нравы.

Похожая история произошла и с документами, связанными с расстрелом польских офицеров в Катыни. Несмотря на все запросы, которые Яковлев делал заведующему Общим отделом, тот неизменно отвечал: у нас ничего нет. И только в декабре 1991 года, фактически покидая Кремль, президент СССР передал президенту России пакет с архивными бумагами времен 40-х годов, которые прямо свидетельствовали о расстреле польских военнослужащих и гражданских лиц.

Для Александра Николаевича так и осталось тайной — почему Михаил Сергеевич, громко выступавший за открытость, гласность, новое мышление, не решился обнародовать эти трагические факты из недавней советской истории. Не хотел еще одной порции черной краски? Боялся окончательно рассориться с представителями «старой гвардии»?

Вопросы остаются.

Затем началась эпопея выборов первого президента СССР. Идею президентского правления Яковлев поддержал, выступая на заседании Верховного Совета 27 февраля 1990 года — его об этом попросил Горбачев.

С трибуны он говорил о том, что введение нового политического института совершенно необходимо стране, что мы уже опаздываем с этим, медлить нельзя. Что это даст новые импульсы демократическим процессам, будет способствовать сочетанию разных форм и средств управления государством, оптимальному разделению властей.

Отвечая на вопрос журналиста, не опасно ли отдавать всю полноту власти Михаилу Горбачеву, он вспомнил о том, что сам генсек долгое время сомневался, нужно ли нам президентское правление, считал, что такая форма правления не соответствует советским традициям^[282]: «Не ему лично нужна власть, и не к себе он ее примеривал. Поэтому и настаивал и настоял, чтобы выборы Президента проводились исключительно на альтернативной основе. Если же его не изберут, что ж — история распорядится именно так, и колокола судьбы зазвучат иначе. Хотя лично я считаю, что в стране нет сейчас другого человека, способного объединить все силы на этом острейшем этапе. Кто бы и что ни говорил, это — реальность».

Корреспондент продолжал допытываться: а не рвется ли все же Горбачев к неограниченной власти? Нет, отвечал на это Александр Николаевич, он лишен таких амбиций: «Вспомните, что его нередко упрекают в половинчатости. Но если проанализировать, где именно проявляется так называемая половинчатость, так это в решениях человеческих судеб, судеб народов. Здесь он действительно колеблется, потому что на весах — жизни. И я думаю, господь бог простит ему эти колебания».

Таких высказываний — в ходе интервью, на разного рода встречах и собраниях — было немало. Кажется, Яковлев никогда и ничем не дал себя заподозрить в нелояльности к Горбачеву, неизменно подчеркивая его роль лидера. А ведь уже тогда между ними пробежал холодок, уже в те месяцы Михаил Сергеевич стал настороженно относиться к своему ближайшему соратнику. Но подробнее об этом — ниже.

Сами выборы первого и последнего президента СССР проходили на съезде народных депутатов в марте 1990 года. И опять Михаил Сергеевич обратился к Александру Николаевичу с просьбой: ты должен выступить, тебе верят.

Между тем обстановка на том съезде сложилась очень напряженная, далеко не все были убеждены в том, что изберут именно Горбачева. Одни ругали его за излишний либерализм, упрекали в недостаточной жесткости. Другие, напротив, ставили в вину застойно-партийные привычки, говорили, что Горби явно отстал от демократического поезда.

В числе кандидатов на высший государственный пост называли фамилии Бакатина, Рыжкова и… Яковлева. Однако сам Александр Николаевич о президентстве не помышлял. А тем, кто подходил к нему с таким предложением, пожимал руки и хитро улыбался: дескать, спасибо, ребята, но давайте быть реалистами. О другой кандидатуре, кроме Горбачева, он тогда и не помышлял.

^{В зале заседаний съезда народных депутатов СССР. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Выйдя на трибуну, сказал: «Не будем играть в прятки: сегодня идет речь об избрании Президентом страны конкретного лидера — Михаила Сергеевича Горбачева. Кажется, с этим согласны почти все»^[283].

Еще в том выступлении ответил тем, кто ратовал за всенародное голосование. Да, сказал, идея эта звучит привлекательно. «Но мы — политики, законодатели и потому обязаны отдать предпочтение конкретному состоянию, а не абстрактным размышлениям, промедление может отбросить нас назад»^[284].

^{В Кремле. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Идея всенародного голосования, сказал Яковлев, хороша при многопартийной системе, а пока надо считаться с тем, что идет борьба между силами, твердо стоящими на позициях перестройки, и антисилами. Да, согласился он, вопрос есть, надо ли совмещать в одном лице две важные должности — президента и генерального секретаря. «Но стоит ли нам сегодня вставать на путь противостояний, каких-то подозрений, особенно в условиях необходимости объединения здоровых сил общества?»^[285]

За кандидатуру М. С. Горбачева тогда проголосовали 59,2 % всех делегатов съезда. Это была победа, и первый президент справедливо счел ее не только своей заслугой, но и заслугой Яковлева. Он был настолько растроган, что в тот вечер пригласил Александра Николаевича на пару с В. И. Болдиным отужинать в Кремле. Там за бокалом вина поблагодарил Яковлева за помощь, что для Михаила Сергеевича не было характерно. Хвалил он своих соратников редко и с большой неохотой.

Теперь на съезде должны были избрать главу законодательной власти — председателя Верховного Совета СССР. Горбачев с кандидатурой на этот пост определился: только Анатолий Лукьянов. Но когда началось выдвижение кандидатов, к Яковлеву подошел молодой депутат Сергей Станкевич из Межрегиональной депутатской группы: «Мы хотим выдвинуть вас. Победа гарантирована — за вас проголосуют члены Межрегиональной депутатской группы и депутаты от республик».

^{Председатель Верховного Совета СССР А. И. Лукьянов на совместном заседании палат Верховного Совета во время обсуждения законопроекта «О свободе совести и религиозных организациях». 26 сентября 1990. [ТАСС]}

Видимо, Александр Николаевич счел это предложение не только лестным, но и разумным. Потому что пошел советоваться с Горбачевым. Тот, выслушав, нахмурился, стал нервно ходить по кабинету. Молчал. Но за этим молчанием явно чувствовалось недовольство. Тогда Яковлев предложил такой вариант:

— Я сейчас уйду из Дворца съездов, сказавшись больным. И тема сама собой закроется.

Горбачев с облегчением кивнул: действуй.

Но все равно на съезде в числе других была названа и кандидатура Яковлева. Председательствующий на заседании поручил Е. М. Примакову связаться с Александром Николаевичем и выяснить его настроение. Тот позвонил, и Яковлев без обиняков сказал Евгению Максимовичу, что не хочет быть главой Верховного Совета.

А ведь хотел. Считал, что заслужил это право. Но… Сказалась стойкая привычка подчиняться партийной дисциплине, быть верным первому лицу.

Председательствующий со слов Примакова объявил об официальном отказе Яковлева баллотироваться на высокий пост. Председателем ВС был избран А. И. Лукьянов — тот самый, кто вскоре встанет на сторону гэкачепистов, предаст Горбачева.

В марте и мае 1990 года Е. К. Лигачев дважды обращается с закрытыми письмами к генеральному секретарю, в них он выражает тревогу по поводу ситуации в партии и стране. В КПСС — раздрай, в стране — нестабильность, грозящая перерасти в развал. Егор Кузьмич требует принятия решительных мер по спасению и партии, и государства, дать отпор антисоциалистическим силам, а для начала просит созвать внеочередной пленум ЦК.

Яковлев в ответ направляет Горбачеву свое письмо.

Да, соглашается он, проблем накопилось много, озабоченность Лигачева понятна и объяснима. Но дальше Александр Николаевич по пунктам разбивает доводы своего давнего оппонента.

Что касается отсутствия единства в рядах партии, то Яковлев спрашивает: «Единство на базе чего? Глубокого, честного, откровенного, подлинно марксистского анализа всего собственного опыта? Или же на базе самомнения, убежденности только в своей правоте, веры в мифы, а не в знание?»^[286]

Он упрекает оппонента в том, что тот, справедливо объявляя тревогу, не предлагает никаких путей выхода из создавшегося кризиса, ограничивается лишь констатацией фактов: «Некоторые рекомендации есть, но они носят сумбурный и паникерский характер. „Почему мы медлим с размежеванием в партии? — задает вопрос Егор Кузьмич. — Размежеванием с ревизионистами, социал-демократами, националистами“. Это после призывов-то к единству! И с добавлением, что работа должна вестись строго по Уставу КПСС и Конституции СССР».

Он предлагает подумать, отчего получилось так, что на недавних выборах в Верховный Совет РСФСР от Москвы и Ленинграда избраны только по одному рабочему. «Это ведь народ голосовал, и притом свободно», — подчеркивает Яковлев.

И зачем созывать внеочередной пленум? Чтобы «в очередной раз поговорить о том, как все плохо и какая скверная печать»?

Завершая свой отклик на письма Лигачева, Александр Николаевич предполагает, что за ними, возможно, стоит желание Егора Кузьмича сыграть на опережение, провести раскол на пленуме ЦК еще до предстоящих съездов — учредительного Российской коммунистической партии и ХХVIII съезда КПСС.

Сам Яковлев к этой поре, кажется, уже не верит в состоятельность партии, которой он служил больше сорока лет. Слишком тяжелым оказался груз накопившихся за эти годы проблем — они неумолимо тормозили движение корабля, тянули его на дно.

Последнему съезду КПСС предшествовал пленум, состоявшийся пятью месяцами ранее: «Уже на нем обозначились линии раскола, искры будущих стычек, циничных схваток за власть, которые начисто заслонили интересы дела, заботу о будущем страны, конкретные проблемы, стоящие перед государством в сложный переходный период»^[287].

Доклад генсека на пленуме был посвящен платформе партии к предстоящему съезду, которая носила название «К гуманному демократическому социализму». Этот программный документ вызвал яростные споры, противники перестройки считали ряд его положений не только ошибочными, но и гибельными для социализма, партии, страны. Соглашаясь с тем, что проблем накопилось много, они по-прежнему ратовали лишь за «косметический ремонт», а всякие призывы коренным образом перестроить жизнь объявляли «антисоциалистическими», видели в них «происки Запада»^[288].

С трибуны звучали призывы приструнить «распоясавшихся журналистов», очистить руководство партии от «ренегатов и ревизионистов», не допустить в экономике никаких элементов рынка, а в обществе — никакой частной собственности.

Были и другие голоса. Например, требовавшие отмены пресловутой 6-й статьи конституции^[289]. Подобные требования звучали ранее на съезде народных депутатов. Резко выступил Борис Ельцин, обвинивший Центральный комитет в нерешительности, догматизме, нежелании заняться коренной перестройкой партийной работы.

Участники пленума стали свидетелями открытой схватки между двумя членами ПБ, Лигачевым и Шеварднадзе, по-разному оценившими кровавые стычки, произошедшие в Тбилиси в апреле 1989 года.

Во многих выступлениях членов ЦК звучали слова «кризис», «крах», «катастрофа», «провал», «край пропасти». А вывод делался такой: надо затормозить перестройку или вовсе откатиться назад, иначе — гибель.

Одним из таких ораторов был секретарь ЦК по оборонным вопросам О. Д. Бакланов, заявивший, что он вступал в коммунистическую партию, а предлагаемая платформа, по сути, является социал-демократической.

Именно на том пленуме, пожалуй, впервые с высокой трибуны прозвучал вопрос, обращенный к Яковлеву: с кем вы, почему вы все время отмалчиваетесь, не объясняете нам конечную цель ваших замыслов, ваших действий? Вопрос задал второй секретарь ЦК компартии Казахстана В. Г. Ануфриев.

Нельзя сказать, что это обращение застало Александра Николаевича врасплох. Нет, он давно определился со своей позицией. Партия в существующем виде обречена на гибель. Монополия КПСС — это анахронизм, общество созрело для введения многопартийной системы. Экономика без элементов рынка тоже не выживет. Однако, когда ему предоставили возможность выступить, Яковлев продолжал все ту же песню: про укрепление социализма, про необходимость единства в рядах партии и пр. Впоследствии признавался: все это было лукавством, но вынужденным, поскольку верхушка партаппарата еще не созрела для восприятия иного.

Да, Ельцин уже открыто и не один раз говорил о необходимости крутых перемен, но Борис Николаевич еще два года назад сделал свой выбор, покинул команду Горбачева, затеял свою игру. А соблюдавший аппаратные правила Яковлев все еще равнялся на генерального секретаря, не решался без его ведома на сколько-нибудь радикальные публичные заявления.

src="/i/49/687749/i_116.jpg"> ^{Статья А. Н. Яковлева о перестройке и антирыночных настроениях. 6 августа 1988. [Из открытых источников]}

Также в своем недлинном (согласно регламенту) выступлении Яковлев одобрил проект платформы КПСС, призвал быть реалистами и не поддаваться паническим настроениям. Он заклеймил посла В. И. Бровикова, который выступил с антиперестроечных позиций и поддержал идею президентства, считая, что стране как никогда сейчас нужна сильная верховная власть.

А вопрос Ануфриева, по сути, тогда так и остался без ответа. Хотя очень скоро такие вопросы Яковлеву станут задавать в других аудиториях, и ему невольно придется открывать свое истинное лицо.

Тем временем обстановка на пленуме обострялась. Дошло до того — невиданное дело для такого рода собраний, — что члены ЦК стали давать персональные оценки руководителям КПСС. Опять всплыло противостояние двух членов Политбюро — Лигачева и Яковлева.

Неожиданно в защиту Александра Николаевича выступил секретарь парткома Московского машиностроительного завода С. Горюшкин. Он сказал, что не Яковлев, а Лигачев должен подать в отставку. Ему стал возражать секретарь ЦК компартии Литвы В. Н. Швед, припомнивший визит Яковлева в Вильнюс в августе 1988 года. Якобы именно с его благословения в республике набрали силу разрушительные процессы, подняли голову националисты.

^{Запись беседы А. Н. Яковлева и Генерального секретаря ЦК КП Чехословакии М. Якеша. 14 ноября 1988. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 142]}

Зал встретил это выступление аплодисментами.

В перерыве между заседаниями к Александру Николаевичу подошел генеральный секретарь:

— Ты имей в виду, что есть мнение заслушать тебя по этому вопросу отдельно — его высказали рабочие из Нижнего Тагила. А с рабочим классом шутить нельзя.

Поначалу я растерялся. Под суд, на демагогическое растерзание идти не хотелось. Примерно представлял, во что это выльется. Многие хотели крови и зрелищ.

В своем выступлении я пожурил литовцев за действия, ведущие не к подлинной независимости, а к сепаратизму. Но в целом говорил о своем принципиальном отношении к национализму^[290].

Каким же было это его отношение?

Происходящие в Литве события, и в частности позицию республиканской компартии, он назвал «ударом по перестройке в момент, самый трудный, самый ответственный, самый критический».

«Потеряна ли ситуация в Литве? — спрашивал Яковлев. — Не думаю. Грозит ли это опасностями? Безусловно, и на них тут указывалось в общем-то справедливо. Но кроме опасности есть и другое. Приходится признать: в республике сложилась слишком знакомая нам картина недееспособности парторганизации. Руководство продемонстрировало недальновидность».

Яковлев говорил, что он категорически против любого проявления национализма, но и за то, чтобы развивать все подлинно национальное по самому широкому фронту: язык, культуру, добрые традиции, все то, что и характеризует Народ. И чем он малочисленнее, тем больше такта и внимания требует. Национализм не только слеп, он антигуманен. Он ищет врагов, а не друзей, конфронтирует, а не объединяет, игнорирует общечеловеческие ценности.

Эти же слова он произносил и год назад перед партийным активом Литвы, призывая коллег к взвешенной и разумной позиции.

— Я не несу ответственности за слухи, которые распространяются, может быть, добросовестно или понаслышке, а может быть, с умыслом, — этими словами Александр Николаевич закончил свое выступление.

Конечно, и Яковлев, и многие другие члены ЦК — особенно те, кто побывал в Литве недавно в составе делегации Центрального комитета во главе с М. С. Горбачевым, — прекрасно сознавали, что джинн выпущен из бутылки и обратно его уже не загнать. Компартия республики раскололась на два непримиримых крыла, причем «промосковские» оказались в явном меньшинстве. Сепаратистские настроения охватили большую часть населения. Первый секретарь ЦК КП, председатель Верховного Совета Литвы А. М. Бразаускас и его соратники на пленуме откровенно и прямо говорили о суверенитете как о деле, фактически решенном.

^{Доклад в ЦК КПСС о рабочем визите А. Н. Яковлева в Чехословацкую ССР. Не ранее 16 ноября 1988. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 142. Л. 1]}

Ситуацию в Литве обсуждали на протяжении всего третьего дня пленума и в итоге констатировали разрыв между КПСС и компартией этой республики.

То есть опять лукавство? Ведь что говорил с трибуны наш герой? «Потеряна ли ситуация в Литве? Не думаю».

А ведь думал. Думал одно, но говорил совсем другое. И остальные, включая Михаила Сергеевича, поступали точно так же.

Возможно, министр обороны Д. Т. Язов и председатель КГБ В. А. Крючков были уверены в том, что республику, как и всю Прибалтику, удастся удержать силовым путем. Но скорое будущее опровергнет и эти надежды.

Проект платформы КПСС, с которым партия должна была выйти на ХХVIII съезд, пленум одобрил.

В начале марта 1989 года член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Яковлев встретился вначале со слушателями Высшей партийной школы в Москве, а спустя десять дней — со строителями московского метро и ответил на их вопросы. Спрашивали его о введении президентской формы правления, о том, какие новые политические силы могут составить конкуренцию компартии, о переходе к рыночным отношениям, о социал-демократии, новой платформе КПСС, границах гласности и плюрализма, неформальных объединениях, словом, интересовались буквально всем, что стало актуальным, что будоражило умы и обывателей, и политиков.

Один из слушателей ВПШ задал вопрос, отчего не запрещена деятельность общества «Память», которое призывает к насилию и погромам.

Яковлев ответил так: «Я не еврей, но, однако, листовки я получаю от „Памяти“ каждую неделю, которые называют меня „главой жидомасонской ложи в Советском Союзе“. И по одной только, как я понимаю, причине: я действительно выступаю публично, и письменно, и устно, везде и всюду, — против любых проявлений национализма, в том числе и антисемитизма. И считаю это позором для русской интеллигенции и для любого русского человека, который исповедует вот такую идеологию расовой ненависти»^[291].

Попросили обозначить его позицию по поводу югославской концепции социализма и конкретно насчет того, чтобы использовать ее у нас. Он снова не решился назвать вещи своими именами, стал говорить, что мы должны разобраться в том, что строили и что в итоге построили. Заметил, что и в проекте платформы КПСС об этом сказано очень осторожно: «Я думаю, что мы пока для этого еще не созрели»^[292].

Все-таки он явно учитывал специфику той аудитории, перед которой держал слово, это были партийные работники среднего звена, а перед ними Яковлев не хотел раскрывать всех своих карт.

Допытывались насчет его отношения к Горбачеву. Спрашивали: не кажется ли ему, что тот растерял свой ресурс, что он «одинаково не мил и правым, и левым, и консерваторам, и демократам, и верхам, и низам»? Так не лучше ли ему уйти самому, пока история не уйдет его?

Яковлев стоял скалой: нет, он всегда поддерживал и будет поддерживать Горбачева. Соглашался: проблем накопилось выше крыши, беда в том, что экономическая реформа явно отстает от политических перемен, а отсюда пустые полки в магазинах, отсюда недовольство людей.

Проще было отвечать на вопросы личного характера. Например, о родственниках.

Да, они у него есть: «Три сестры. Одна живет с мужем в Ярославле, работает на нефтеперегонном заводе, рабочая. Вторая живет в Ростове Ярославском, тоже с мужем, она учительница, только что ушла на пенсию. Третья сестра живет в Угличе, работает мастером на часовом заводе. Вот все мои родственные секреты. У нас сохранился родительский дом, в котором каждый год мы все собираемся вместе с внуками. Это… есть такой рабочий поселок „Красные Ткачи“, в 14 километрах от Ярославля по Московскому шоссе. Заезжайте в гости».

Метростроевцы тоже задали ему немало трудных вопросов.

Он объяснял им, что не видит беды во введении многопартийной системы, но идеальной для нашей страны, на его взгляд, была бы демократия на основе двухпартийности.

Отказался гарантировать потерю для СССР прибалтийских республик: «Но если вдруг когда-либо это произойдет, то я думаю, что на каком-то этапе жизнь заставит нас снова объединиться, но на новой основе»^[293].

Заверил, что в Политбюро хоть и случаются жаркие споры, но по принципиальным вопросам расхождений в высшем руководстве нет.

Опять, уж в который раз, заметим: на всех этих встречах он не был до конца честен с аудиторией. Александр Николаевич, если верить его воспоминаниям, именно тогда расстался с последними иллюзиями относительно родной партии и того социализма, в строительстве которого он активно участвовал.

Обнажился огромный разрыв между тем, что происходило в жизни, и той никчемной болтовней, которая господствовала в речах членов ЦК — в основном местных руководителей. В период между февралем и июнем — июлем 1990 года я мучительно обдумывал, как мне вести себя в дальнейшем. Эта тема преследовала меня, угнетала, не давала покоя. Надо было окончательно преодолеть самого себя, стряхнуть лживые надежды и многолетние привычки, открыто возвращаться к идеям, которые я обозначил еще в письме Горбачеву в декабре 1985 года^[294].

Еще Александр Николаевич понял, что впредь, где бы он ни появлялся — на партийных форумах, на встречах с рабочими, интеллигенцией, армейцами, всюду ему будут задавать этот вопрос: с кем вы, Александр Николаевич, за что и против чего боретесь? Наступило время отвечать.

Итогом тех мучительных размышлений стало решение: изложить свою позицию на предстоящем съезде и там же отказаться от участия в руководящих органах партии.

Примерно тогда же, весной 1990-го, против Яковлева была развернута мощная атака, в которой наряду с консерваторами внутри партийного руководства участвовали и всякие внешние силы — русские националисты, радикалы из общества «Память», баркашовцы, антисемиты и пр. и пр.

Причем все это происходило при молчаливом попустительстве правоохранительных органов. Было такое впечатление, что кто-то очень могущественный наверху дал команду «фас», ну а коли такая команда прозвучала, то всегда найдется много желающих порвать жертву в клочья.

^{В конце 1980-х годов Яковлев стал мишенью для радикалов из общества «Память». [Из архива Л. Шерстенникова]}

Оставшись без поддержки со стороны своих высокопоставленных «коллег», Александр Николаевич неожиданно получил содействие от целого ряда выдающихся деятелей советской культуры. Они написали «Открытое письмо» в защиту Яковлева, передали его в «Правду», а копию направили М. С. Горбачеву.

Вспомнив имена Твардовского и Сахарова, которых подвергали травле ранее, авторы письма с тревогой писали, что теперь «армия ниспровергателей» избрала новую жертву — А. Н. Яковлева.

Определенная группа лиц сделала своей целью дискредитацию и поношение с любых трибун этого крупного государственного деятеля. Для этого используется ряд печатных органов, известных своей антиперестроечной направленностью. Пленумы Союза писателей РСФСР, сходки небезызвестного общества «Память», листовки явно фашистского толка — все скоординировано и подчинено единой цели: ниспровергнуть реальный авторитет для того, чтобы расчистить дорогу посредственности и серости, от которых десятилетиями страдала наша страна и пришла в то состояние, в котором она сейчас находится.

Авторитет А. Н. Яковлева складывался и утверждался на глазах всей страны и партии и не нуждается в особых аттестациях. Стоило бы, однако, отметить, что после многих десятилетий бесцветных руководителей, произносивших свои речи с чужого голоса и по бумажке, в лице А. Н. Яковлева мы имеем дело с ярко одаренной индивидуальностью, человеком, мыслящим оригинально, стоящим на принципиальных позициях, которым он никогда не изменял. […]

Можем ли мы в таких условиях позволить разнузданную травлю этого государственного деятеля и оставить ее без должной оценки и без ответа со стороны нашего народа, общественности и властей?

Наша цель — предупредить общественность, что в этот ответственнейший для страны период дискредитация уже сложившихся и признанных авторитетов крайне опасна, она ведет к непредсказуемым последствиям и хаосу^[295].

Среди тех, кто подписал это обращение, были Булат Окуджава, Олег Ефремов, Дмитрий Лихачев, Сергей Аверинцев, Алесь Адамович, Василь Быков, Ион Друцэ, Виталий Гольданский, Фазиль Искандер и др.

Письмо это напечатано не было. После чего травля только усилилась.

Но и Яковлев не сдавался и не пытался как-то поладить со своими гонителями. Напротив, его публичные выступления звучали все радикальнее, он призывал как можно скорее перейти к многопартийной системе, отказывал родной партии в монополии на власть, говорил о несостоятельности того социализма, который мы построили.

В последующем Александра Николаевича Яковлева не раз будут спрашивать: в какой момент он поменял свои взгляды? Отвечал он всякий раз по-иному, хотя общим всегда оставался тезис о тех сомнениях, которые сопровождали его всю жизнь.

В опубликованных воспоминаниях это звучало так:

Я долго копался в самом себе, вспоминал многочисленные сомнения и разочарования, пока меня самого не ошарашил мой же вопрос, а были ли какие-то взгляды в их осмысленном виде? Речь идет, конечно, о господствующей государственной идеологии. И пришел к ясному ответу — у меня таких взглядов не было. Вместо них в сознании удобно устроился миф, что такие взгляды есть. На самом же деле эти «взгляды» носили виртуальный характер, они пришли из выдуманного мира и питались властвующими догмами и… страхом^[296].

Безусловно, куда легче приходится человеку, имеющему твердые взгляды. На то, каким должно быть социальное устройство общества, какими путями развиваться экономике, как управлять государством и решать возникающие проблемы. Этих «как» в нашей в жизни великое множество. Но есть ли единые рецепты на все времена и на все ситуации? Догматики из прежней советской жизни считали, что да, есть — читай Маркса, Энгельса, Ленина, изучай речи партийных вождей — там ты найдешь ответы на все вопросы.

Но для Яковлева с некоторых пор такой путь стал неприемлем. Вместо точек и восклицательных знаков он выбрал знак вопроса.

В результате я пришел к собственному догмату, имя ему — сомнение. Нет, не отрицание, а именно сомнение, постепенно раскрепостившее меня. Знаю, что в этом нет ничего нового — ни философски, ни исторически, ни практически. Но все дело в том, что мое сомнение — это мое сомнение, а не навязанное извне. Я сам его выстрадал. Истину, даже относительную, может уловить только сомнение, равно как и отторгнуть ее. Сами люди делают из нее или надежду, очищающую разум, душу и бытие человеческое, или чудовище по подобию своему, наряжая истину в самые демагогические одежды. Созидающее сомнение бесконечно в своих проявлениях. Так случилось и со мной. У меня появилась тьма вопросов, нудных, острых, но чаще всего — по существу жизни и конкретных событий. А вот ответы (для меня самого, конечно) и формировали мое, подчеркиваю, мое мировоззрение, иными словами, логику здравого смысла, как я ее понимал.

Для меня становилось все очевиднее, что Марксовы представления о социализме не могли не носить конъюнктурно-временного характера. Хотя бы по той простой причине, что с самого начала отражали идейные и нравственные установки, уровень знаний и степень предубеждений того, давнего, а не нашего времени. Рано или поздно должно было наступить самоисчерпание социализма-мечты, самоисчерпание мобилизационных возможностей его первоначальных идей. Так оно и произошло.

Когда я пришел ко всем этим выводам, искренне расстроился. Расстроился потому, что так долго обманывался. С горечью я начал задавать себе трудные вопросы. Почему в моей стране массами овладели утопии, почему история не захотела найти альтернативу насилию? Почему столь грубо, цинично растоптаны идеи свободы? Почему оказались общественно приемлемыми уничтожение крестьянства, кровавые репрессии против интеллигенции, экологическое варварство, разрушение материальных и духовных символов прошлого? Почему сформировалась особая каста партийно-государственных управителей, которая паразитировала на вечных надеждах человека на лучшую жизнь в будущем? Почему человек столь слаб и беспомощен? И можно ли было избежать всего, что произошло? Почему многие из нас аплодировали бандитизму властей, верили, что, только уничтожив «врагов народа», их детей и внуков, можно обрести счастье? Почему наша страна так безнадежно отстала?

И еще сотни «почему?»^[297].

В интервью корреспонденту «Российской газеты», которое он дал за два года до своего ухода из жизни, он категорически протестовал против того, чтобы считаться «перевертышем».

Я никак не пойму, а 18 миллионов членов партии ушли из нее — они тоже перевертыши? Я занимал высокие посты в партийной иерархии, пользовался спецпайками, спецсанаториями. У меня было все вплоть до поварихи и уборщицы. Обеспечивал меня этими «прелестями жизни» КГБ. Было время, когда меня пугала собственная власть: я мог решить, освободить человека или посадить, — это был вопрос одного телефонного звонка. Зачем мне нужно было воевать с этой системой? «Перевертываться» ради чего? Ответ на самом деле прост: в течение очень длительного периода у меня сложилось твердое ощущение, что наше Советское государство идет к катастрофе. На самом деле я еще в молодости начал понимать, что с этой системой что-то не так. […] На каком-то этапе я задал самому себе вопрос: «А есть ли у меня вообще взгляды, убеждения?» Я вам так скажу: они были, если так можно выразиться, рутинно-обязательными. Настоящих убеждений у меня тогда не было. Оценки были — событий, людей. Но не взгляды. При этом, конечно же, я не снимаю с себя никакой ответственности за то, что служил этой системе^[298].

Беседуя с другим журналистом (это 1995 год), с горечью признается, что сейчас абсолютно критически настроен к КПСС и что от этого очень страдает: «Ведь я исповедовал ее идеи, я способствовал их распространению. И я готов участвовать в суде над большевизмом — хоть в роли обвинителя, хоть свидетеля, хоть обвиняемого»^[299].

Для него большевизм — это власть забулдыг и бездельников, а мечта о коммунизме — химера: «Никто никогда не построил, и никто никогда не построит коммунизм. Поэтому бороться с коммунизмом, с коммунистической идеей бессмысленно. […] А вот большевизм — это форма власти, которая использует самые-самые неприглядные аспекты Марксова учения. И в первую очередь то, о чем я говорил, — насилие»^[300].

И снова — перевертыш или не перевертыш?

Отвечу как на духу. Да, в самом начале перестройки я тоже придерживался позиции совершенствования социализма. И я думаю, что в то время эта позиция была объективно оправдана. Представьте себе, что мы в 1985 году сказали бы, что надо переходить на другой общественный порядок. Ведь вот сейчас нас обвиняют, что у нас не было плана. Какой план? Давайте вместо социализма учредим другой строй? Где бы мы оказались? Самое ближнее — в Магадане. И то не довезли бы…^[301]

В. Н. Игнатенко, близко соприкасавшийся с Яковлевым при работе в Президентском совете, тоже считает, что неверно говорить о каком-то внезапном переломе во взглядах Александра Николаевича, о его «внезапном озарении».

Никакого перелома не было. Не было такого дня, когда он проснулся и ощутил себя другим человеком. Это же смешно — так думать. Была эволюция взглядов. Развитие всей природы политической жизни — в Европе, в США, у нас в России. Вспомним еврокоммунизм, который расцвел в 80-е годы, вспомним нашу перестройку. Люди освобождались от догм, по-другому смотрели на окружающую жизнь, на то, как устроено общество и государство.

Отчего так цепко держались за «талмудизм» противники перестройки? Да оттого, что с этим была связана и их предшествующая жизнь, их положение, их будущее. Их пугали возможные изменения, слово «либерал» они воспринимали как ругательство^[302].

Летом 1990 года, незадолго до начала последнего в истории съезда КПСС, ему позвонил М. С. Горбачев и выразил недовольство подготовленным группой спичрайтеров текстом отчетного доклада. Руководил группой И. Т. Фролов, а поскольку Иван Тимофеевич недолюбливал Александра Николаевича, то привлекать его к работе над докладом не стал.

— Ты посмотри на все это дело свежим, незамутненным взглядом, — сказал Горбачев. — Там надо поменьше мудреной философии и побольше новых прорывных идей. Отчетный доклад должен соответствовать текущему непростому моменту. Не надо скрывать тех тяжелых проблем, которые мы переживаем, но и уныния быть не должно. Партия ждет от нас честного откровенного анализа и ясных путей движения вперед. Мы за социализм. Но за такой, который не для лозунгов, а для людей.

Честно говоря, Яковлев был обижен тем, что на сей раз его отстранили от работы над главным программным документом. Да и других претензий к генсеку у него накопилось достаточно. Отношения между вчерашними соратниками катились под откос — об этом подробнее будет сказано ниже. Но, опять-таки верный аппаратной этике, Александр Николаевич без возражений взялся за переделку текста доклада.

Еще в начале июня он участвовал в обсуждении структуры этого важного документа на узком совещании с участием помощников генсека Г. Х. Шахназарова, Н. Я. Петракова и двух надежных речеписцев А. Н. Ермонского и Н. Б. Биккенина.

Осторожный Шахназаров в ходе этого разговора не выходил «за рамки», предпочитал обтекаемые формулировки. «Съезд должен быть созидательным». «Перестройка необходима, и надо этим путем идти дальше». «Партия должна стать политическим авангардом». «Марксизм мы не отрицаем, но нужна новая теория»^[303].

Яковлев же пытался обострить обсуждение, с самого начала обронил фразу явно провокационную: «Я убежден, что нам нужен социалистически организованный капитализм, стержнем которого являются рынок и свободный человек на свободной земле».

Но вообще сохранившаяся в архиве запись этого разговора оставляет ощущение тупика. Собрались умные люди, чтобы дать рекомендации своему вождю по поводу его предстоящего доклада, но сами не знают, куда идти, что говорить, о чем умолчать. С одной стороны, с другой стороны…

^{Г. Х. Шахназаров на пресс-конференции, посвященной результатам исследований на тему «Национальные интересы и проблемы безопасности России». 21 января 1998. [ТАСС]}

Как угодить всем? Ведь среди делегатов съезда будут и сторонники перестройки, и ее явные противники, будут демократы и сталинисты, будут аплодирующие курсу на интеграцию в мировое сообщество и откровенные враги этого пути. Да, тот состоявшийся на цековской даче в Волынском закрытый для чужих ушей разговор явно не сложился.

И вот, оказывается, группа под водительством академика Фролова тоже не вытянула, не должным образом справилась с поручением генерального секретаря. Хотя если честно, то и поручение это, видимо, было сформулировано в общих расплывчатых выражениях. С одной стороны, «побольше социализма», с другой — «надо смелее переходить на новые формы хозяйствования».

Александр Николаевич тезисно подготовил свой вариант, сделав упор, как он сам писал впоследствии, на «социал-демократические мотивы». Именно это и вошло в окончательный вариант того выступления, которое озвучил М. С. Горбачев.

Генсек снова — уже в который раз — с трибуны съезда говорил о том, чем была вызвана перестройка, перечислял те тяжелейшие проблемы, которые накопились во всех сферах советской жизни. Вся логика его рассуждений подводила к тому, что необходимы фундаментальные перемены в экономике, что она должна быть многоукладной, с разнообразными формами собственности и хозяйствования, что без рыночных отношений не обойтись. Именно рынок, говорил Горбачев, поможет нам решить многие накопившиеся социальные беды. И при этом глава партии, как и прежде, оговаривался: без социализма нам не обойтись.

Эта оговорка, впрочем, не могла ввести в заблуждение консервативно настроенных делегатов. Съезд партии временами напоминал шумный базар: кто кого перекричит. После долгих дискуссий по порядку ведения было принято решение заслушать отчеты членов Политбюро и секретарей ЦК.

Александр Николаевич понял, что, видимо, он и станет главной мишенью для критически настроенных участников съезда. Но сдаваться не хотел. Всю ночь работал над своим отчетом, выверял каждое слово, каждую мысль. 2 июля 1990 года в ходе вечернего заседания одним из первых вышел на трибуну.

Начал с того, что полностью поддерживает положения и выводы доклада товарища Горбачева. Подчеркнул историческую правоту выбора 1985 года, то есть начала перестройки^[304].

Теперь предстояло сказать о родной коммунистической партии. Да, он расстался с иллюзиями относительно возможности ее реформирования. Но пока не отважился назвать черное черным, опять прибег к эзопову языку:

В этих условиях считаю, что только обновленная, полевевшая и помолодевшая партия способна будет повести страну и дальше по пути серьезных преобразований. Движение это неостановимо, оно пойдет — с партией или без нее. Консервативные настроения и тенденции, которые выразительно заявили о себе в последнее время, — следствие и свидетельство того, что партия еще в значительной степени остается пленницей системы общественного застоя, порожденной режимом личной власти.

Именно этот хребет авторитарного организма пытается переломить перестройка. Но по этой же самой причине она вызывает у определенных слоев жгучую к себе ненависть. Судить теперь перестройку, которая, конечно же, не безупречна, или разобраться всерьез, чем она вызвана, что ей мешает и противодействует? Вот дилемма съезда, как я ее вижу.

Далее Яковлев приступил собственно к отчету о своей деятельности как член Политбюро ЦК КПСС. Сначала говорил о том, что удалось сделать, возглавляя Комиссию по международной политике — тут подводных камней почти не ожидалось, все было прозрачно и понятно. Яковлев послушно выполнял установки ЦК и генсека по нормализации отношений с другими государствами, закрытию последних бастионов холодной войны. Упрекнуть могли только за одно: за то, что отпустили, отдали капиталистам страны Восточной Европы, еще вчера считавшиеся социалистическими. Но и на этот возможный упрек ответ у него имелся.

Затем перешел к своей работе в Комиссии по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями. Пояснил: доброе имя за это время возвращено почти миллиону человек. Этим не ограничился, стал рассуждать о том, как создавался и запускался механизм репрессий, как он функционировал, как смогли его организаторы подмять под себя партию, госорганы, общество. «Все это не праздные вопросы, — подчеркнул Яковлев. — Но ответ один: правда о сталинизме — это приговор созданной им системе».

Понятно, что самое главное он пока не сказал. Понятно, что огромный зал Дворца съездов, заполненный делегатами со всей страны, ждал от него пояснений по поводу другой стороны его деятельности — на поприще идеологии, за Яковлевым к этому времени уже давно укоренилось прозвище «архитектор перестройки», ее закулисного управителя. И обойти эту сторону он не мог.

Теперь еще об одном, очень важном для меня. Я знаю, что острый интерес, как и острое неприятие, вызвала моя причастность к деятельности, связанной с развитием гласности и демократии. Было бы непомерной самоуверенностью приписывать это себе, но коль критики продолжают охоту, то скажу так: да, я активно способствовал, когда занимался этими вопросами два года назад, тому, что живительные воды гласности как важнейшей части демократии вырвались на поверхность, омыли наш лик, утолили духовную и нравственную жажду.

Были опубликованы десятки художественных произведений, дотоле запрещенных, а на экраны вышли фильмы, годами лежавшие на полках. В сущности, началось оздоровление творчества, мы вышли из позора, связанного с подавлением свободы художника. Критикую себя только за то, что был недостаточно настойчив в этом плане в интересах перестройки…

Да, в средствах массовой информации, в творческих поисках есть сегодня и перехлесты, и некомпетентность, и безответственность, и серость. Но, при всех издержках, наша интеллигенция проделала огромную очистительную работу, сыграла неоценимую роль в становлении перестройки.

Да, шок. Да, больно. Да, непривычно и неприятно. Да, кому-то и поперек горла. Но разве не здесь у нас образовалась бездонная пропасть между словом и делом?!

Все это было далеко не просто. Не просто и сейчас. Последние пять лет это подтверждают. Поворот к демократическим преобразованиям в экономике, политике, духовной и общественной жизни опоздал на десятилетия. Болезни общества еще можно «перехватить», но надо осознавать: мы делаем это на критическом рубеже.

С историей не спорят. К сожалению, на протяжении 70 лет мы слишком часто позволяли себе игнорировать все, что нам не нравилось. Да и сегодня, положа руку на сердце, нередко продолжаем и лукавить сами с собой, и лицемерить. Общественная жизнь в стране еще перенасыщена осложнениями былых обманов.

Заканчивая свой отчет, он призвал отказаться от «охоты на ведьм», не искать «еретиков», а заняться конкретными делами.

Люди устали от наших слов, споров и обвинений. Треск слов — еще не гул истории и не поступь времени. И будет очень неловко, если мы предадим эти надежды и эти возможности, утонем в омуте ожесточенности. Будет неимоверно стыдно, если, отыскав пару-другую «нечистых», станем заниматься самоедством, потирать вспотевшие от возбуждения руки, забывая о том, что в самоупоении этим занятием рискуем судьбой и партии, и страны. Побольше бы нам товарищества. Догмы на какое-то время отстоять можно. Но остановить жизнь еще никому не удавалось.

Сигнал был более чем понятен: не надо видеть во мне корень всех наших бед, лучше оглянитесь вокруг.

В ходе прений Яковлев услышал немало критических замечаний в свой адрес. Его ругали за приглашение к рынку, за позицию по Прибалтике, за отрицание классового подхода, за войну в Карабахе, за «потворство» распустившимся журналистам… Но были и выступления в поддержку. Из секретариата съезда Александру Николаевичу передали полторы сотни записок с вопросами делегатов. Пришлось выступать снова — чтобы на эти вопросы ответить.

Он сразу пояснил, что на те записки, где выражено позитивное отношение к его работе, отвечать не будет. Постарается отреагировать на те, которые содержат обвинения «за то, за другое или за третье».

Много претензий к Яковлеву высказывалось по поводу его позиции по ситуации в прибалтийских республиках. Тут он снова повторил уже многократно сказанное — о своем неприятии национализма в любых его проявлениях, о том, что нужны политический диалог и принятие нового союзного договора, который учитывал бы интересы всех сторон. Категорически осудил шельмование коммунистов, имеющее место в Прибалтике, хулиганские выходки против памятников, против армии и все другие вандалистские тенденции, которые там проявились в последнее время.

Также много вопросов было задано в связи с событиями в странах Восточной Европы, которые одна за другой сходили с социалистической орбиты.

Но здесь Александр Николаевич прибегнул к уже не раз испытанному приему, он явно лукавил:

Не надо торопиться хоронить социализм и в Восточной Европе. Если уж существенные элементы социализма приживаются сейчас и на Западе, особенно в социальной области, то они свое слово скажут и в этих странах. Но ничего не поделаешь с жизнью. Решением ЦК не отменишь то, что за последнее время в Южной Корее по сравнению с Северной промышленность увеличилась в десять раз; что в Западной Германии жизненный уровень значительно выше, чем в Восточной. Разве мы с вами здесь, даже на съезде, можем решать эти вопросы? Нет, не можем.

А дальше попадает уж совсем пальцем в небо:

Прав один автор записки, когда он говорит, что нормализация в Европе объективно снизила нашу роль как военного гаранта и лидера. Согласен с этим, но нормализация обстановки на континенте снизила не только нашу роль, но и роль США как военных гарантов или лидеров в Европе. И, я думаю, это хорошо^[305].

Отвечая на записку о разрушении Совета экономической безопасности (СЭВ), который координировал торгово-экономические связи между соцстранами, и Организации стран Варшавского договора (военный блок стран Восточной Европы), опять не угадывает ближайшего будущего или попросту лицемерит:

СЭВ перестраивается, действительно перестраивается. Одно то, что мы переходим на прямые отношения предприятий, на расчеты в мировых ценах, уже требует перестройки. Видимо, не оправдались некоторые прямые связи, а другие сейчас только возникают. Я думаю, что СЭВ, как организация экономическая, перестроив свою работу, имеет будущее. Что касается ОВД, я не вижу никаких оснований говорить о том, что он развалился, и последнее заседание Комитета министров обороны, думаю, подтверждает мою оценку.

Сразу три существенных ошибки. Соединенные Штаты, как мы знаем, после распада социалистической системы стали единственным военным гарантом для Европы и на долгое время — лидером однополярного мира. СЭВ и ОВД просуществовали менее года.

Генерал-майор Александр Лебедь, начинавший делать свою политическую карьеру, задал тот самый вопрос, который затем в разных вариациях будет преследовать Яковлева всю оставшуюся жизнь: «Сколько у вас лиц, Александр Николаевич?»

Он ушел от ответа.

Кого бы Яковлев видел на посту генерального секретаря? Конечно, товарища Горбачева Михаила Сергеевича.

А каким ему представляется собственное политическое будущее? В этом месте Александр Николаевич слегка затемнил. Сказал, что он для себя этот вопрос уже решил, но как — объяснять не стал.

Тому, кто поддерживает, — спасибо, кто требует отставки, я удовлетворю эти запросы, и прошу вас в дальнейшем, хотя никакого выдвижения еще не началось, прошу извинить (я просто отвечаю на записки), — не хочу затруднять никого моими самоотводами на этой трибуне. Спасибо.

Странный это был ответ. Такое впечатление, что Яковлев еще надеялся на что-то, еще не обрубал концы. Это же заметил хорошо знавший Александра Николаевича писатель И. Минутко, который в своей книге так прокомментировал тот эпизод:

Постарайтесь вникнуть в подтекст этого ответа, обратите внимание на совершенно не свойственную Александру Николаевичу нервозность, несостыкованность фраз, — и вы обнаружите в этом подтексте горечь, обиду, даже растерянность: нет, не власть, не новый пост были нужны моему одинокому герою. […] Ему нужны были понимание, поддержка единомышленников. И прежде всего главного единомышленника…^[306]

Разумеется, главным единомышленником был М. С. Горбачев, и, наверное, Александр Николаевич ждал от него определенной реакции на свое заявление. Скорее всего, каких-то слов благодарности за уже сделанное, возможно, уговоров остаться в команде, возможно, чего-то еще. Не дождался ничего.

Кстати, когда Яковлев выступал со своим отчетом, Горбачев то ли случайно, то ли намеренно покинул зал заседаний. И вот теперь тоже отмолчался, словно речь шла не о близком соратнике, не о секретаре ЦК, с которым рука об руку затеял грандиозную ломку, а о рядовом члене партии. Ну, намекнул человек о своей отставке, так пусть с этим и живет, свято место пусто не бывает. Имеет право.

Яковлев — прожженный аппаратчик, лучше других знавший нравы, царившие на партийном Олимпе, никогда не питавший иллюзий относительно дружбы и верности среди членов Политбюро, — расстроился. Расценил это как молчаливое согласие Горбачева с его желанием уйти в тень.

Но съезд продолжал свою работу, теперь Яковлеву предстояло ответить на вопросы молодых депутатов. Именно на встрече с ними он совершенно определенно заявил о своем желании покинуть ЦК.

Да, я действительно сказал, что это мой последний съезд. Считаю, что если и смогу сыграть еще какую-то роль, то лучше всего — в Президентском совете. Там есть и возможности делать дело без бюрократических проволочек, поскольку, как я уже говорил на сессии Верховного Совета СССР, за коллективной ответственностью порой скрывается коллективная безответственность. Каждый человек должен отвечать за свое дело. […]

И вообще считаю, что люди, которые являются членами Президентского совета, не должны быть в Политбюро, кроме Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента. Я не знаю, как думают все члены Политбюро, но часть из них, насколько мне известно, считают такой подход правильным^[307].

Молодые коммунисты обрушили на Александра Николаевича град вопросов. Допытывались, выйдет ли он из партии. Яковлев снова ушел от прямого ответа. Сказал так: «Что же касается партии, то хочу сказать, что, кроме прочего, есть такое понятие — лояльность. Я вступил в партию во время войны. Постарайтесь понять, для меня это фактор огромной важности. Я не могу это забыть».

Спросили, построен ли в СССР социализм?

Я считаю, что социализм не построен, хотя некоторые товарищи за это лично ручаются. Но действительно не построен. Моя точка зрения, и она была высказана в «Известиях», что у нас укрепился ведомственный феодализм. С теоретической точки зрения, никакой законченности в построении социализма быть не может. Тем более неверно говорить о построенном социализме.

Кто-то поинтересовался, как он относится к В. И. Ленину.

Мое отношение очень хорошее. Это не значит, что считаю идеальным, как это принято. Есть у него работы действительно очень крупные. Но, скажем, некоторые положения такой книжки, как «Материализм и эмпириокритицизм», в чем-то устарели. И ничего в этом особенного нет. Есть у него противоречивые работы. В конце концов, если сравнить «Государство и революцию» с «Очередными задачами советской власти», то увидим несовпадения, противоречия. Изменилось время, одна написана до революции, другая — после. Я к чему это говорю? У Ленина была величайшая черта политика — умение менять свою точку зрения в зависимости от сложившихся обстоятельств. Но он многого не доделал, не успел. Если в марксизме очень ценен ранний Маркс, то Ленин — поздний.

Еще спросили, как он оценивает те овации, которые на съезде достались Е. К. Лигачеву. Вопрос, конечно, был с подковыркой. К тому времени уже все в стране знали об их противостоянии. Яковлев только руками развел: «Ну, товарищи, кто хочет, тот хлопает. Зачем из этого делать историю? Я прошу вас не требовать от меня персональных оценок. Я бы не хотел этим заниматься».

И вот этот-то пассаж противники (не оппоненты, а именно противники, ярые враги Яковлева) в дни съезда использовали против него, выпустив и распространив среди делегатов некую «справку» о его встрече с молодыми делегатами. Там черным по белому значилось: «Кто хочет, тот пусть и хлопает. Но надо бы сделать все, чтобы он не был избран в руководящие органы». Далее в этой «справке» приводились и другие цитаты из якобы произнесенных речей Яковлева. Например: «Сделаю все, чтобы членом Политбюро не стал министр обороны». Или: «Горбачев озвучивает мои идеи». Ну и так далее.

Эта искусно изготовленная фальшивка, где правдивые высказывания умело переплетались с ложью, широко гуляла среди делегатов. Возможно, и Горбачеву ее показали — не потому ли он в те дни так демонстративно отворачивался от Яковлева?

Я не знал, что делать, как поступить. Честно говоря растерялся. Переговорил с председательствующим Рыжковым. Он сказал: «Не обращай внимания. Видишь, что происходит»^[308].

А что происходит? Яковлеву кто-то объявил тайную войну. Причем этот «кто-то» обладал мощным ресурсом, ведь в те годы множительная техника была под жестким контролем. А тут распечатанные на ксероксе, и в большом количестве, провокационные листовки. И составлены грамотно — без очень опытной руки там явно не обошлось. Только чья это рука?

Невольно вспомнился один из доверительных разговоров с В. А. Крючковым — в ту пору, когда они вместе ходили в сауну, а после парилки выпивали по рюмочке и беседовали на разные темы. Однажды Яковлев поинтересовался у Владимира Александровича, что скрывается за термином «активные мероприятия». Он слышал иногда это выражение из уст разведчиков и всегда считал, что речь, видимо, идет о каких-то острых операциях спецслужб, может быть даже убийствах. Но Крючков охотно разъяснил:

— Вовсе нет, тут мы обходимся без пистолета, яда или кинжала. В ход идут изготовленные нашими умельцами фальшивые бумаги — это могут быть листовки, личные или официальные письма, статьи, написанные сотрудниками КГБ, но под другими фамилиями размещенные в западных изданиях, и прочие подобные фокусы. Такими приемами пользуются все разведки мира.

— Интересно, — вскинул брови Яковлев. — Но и аморально.

— Зато очень эффективно. Таким образом можно скомпрометировать любого неугодного человека или, напротив, поддержать человека нужного. Можно даже целое правительство убрать.

От этих воспоминаний лучше не стало.

Неожиданно на выручку Яковлеву пришел Борис Резник — корреспондент «Известий» поХабаровскому краю.

Журналист сообщил депутатам, что сам был на той встрече Яковлева и ничего подобного из его уст не слышал. Он попросил съезд поручить секретариату провести расследование, каким образом подобная ложь была размножена и распространена среди делегатов.

Не удивительно, что именно журналист Борис Львович Резник вступился за секретаря ЦК Александра Николаевича Яковлева. Я хорошо знал Резника и всегда восхищался его предельной смелостью, готовностью немедленно прийти на помощь несправедливо обиженным. Борис, будучи собственным корреспондентом газеты в Хабаровске, завоевал себе прочный авторитет как автор множества статей-расследований о тех злоупотреблениях, которые там творились. Затем, уже в 90-е и «нулевые» годы, став депутатом Государственной думы, он нередко шел «против течения», голосовал не как того требовала фракционная дисциплина, а как порядочный гражданин и законодатель. Возможно, он оставался на Охотном Ряду единственным принципиальным и честным депутатом.

А тогда, в июле 1990 года, Резник фактически спас от наветов секретаря ЦК.

Все равно Александр Николаевич чувствовал себя скверно. В какой-то момент хотел вообще уйти из Кремля, больше не появляться на съезде. Долго раздумывал: надо ли ему снова подниматься на трибуну, чтобы опровергнуть ложь?

Посоветоваться было не с кем. Как-то так получилось, что никто в этот вечер не пришел ко мне с товарищеской поддержкой. Все были заняты своими делами. Я почувствовал себя одиноким и морально беззащитным, в состоянии, когда уходишь в себя и сооружаешь свой «железный занавес». И все же решил выступать^[309].

Выступил он резко. Процитировал и эту фальшивку, и еще ряд других подобных «справок» и листовок, которые распространялись в кулуарах съезда. Показал с трибуны ксерокопию статьи из одной «патриотической» газетенки, где прямым текстом содержался призыв к военному перевороту. «Нам нужен новый Гитлер, а не Горбачев, — зачитывал Александр Николаевич статью из этой газеты. — В Сибири у нас еще много неосвоенных мест, ожидающих своих энтузиастов, проваливших дело перестройки».

В заключение сказал, обращаясь к организаторам клеветнической кампании: «Конечно, все это оставляет рубцы на сердце. Укоротить мою жизнь вы можете, но заставить замолчать — никогда».

Образованная комиссия во главе с первым секретарем Витебского обкома КПСС В. В. Григорьевым провокацию в отношении секретаря ЦК осудила, но провокаторов не нашла.

В последние дни своей работы съезд приступил к формированию центральных партийных органов и выдвижению кандидатов на пост генерального секретаря. Один из делегатов предложил внести в список для голосования Яковлева.

Александр Николаевич опять вышел на трибуну, поблагодарил за оказанное доверие, но от выдвижения отказался.

Потом поступило предложение ввести должность заместителя главы партии и избрать на этот пост Яковлева. Он опять отказался.

Внутренне Александр Николаевич уже порвал с КПСС, оставалось сделать последний шаг. Но пока он на это не решался. Возможно, именно по той причине, которую озвучил, отвечая на вопросы молодых делегатов: «Я вступил в партию во время войны. Постарайтесь понять, для меня это фактор огромной важности. Я не могу это забыть».

Один известный, талантливый, любимый всеми театральный режиссер на глазах у миллионов телезрителей в прямом эфире сжег свой партийный билет. Это был не лучший «спектакль» в его жизни, что режиссер и сам потом признал. Абсолютно чуждый пристрастию к внешним эффектам, Александр Николаевич никогда бы не сделал шоу из своего прощанья с партией.

^{Президент СССР, Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев с делегатами ХХVIII съезда КПСС. 1 июля 1990. [РИА Новости]}

Мало кто мог тогда предположить, что это будет последний съезд в истории КПСС. Он, повторю, проходил бурно, с трибун звучали разные, часто полярные оценки ситуации, предложения по реформированию партии, характеристики «прорабов перестройки». Одни, например Е. К. Лигачев, В. А. Крючков, пламенно ратовали за социализм и классовые подходы, а другие с той же трибуны требовали серьезных перемен — в партии, экономике, обществе. И почти все клялись в верности перестройке, только вот понимали ее по-разному.

Именно тогда, как считал Александр Николаевич, исходя из расклада политических сил, сложилась реальная возможность для создания второй партии, на социал-демократических принципах. И именно он мог ее, эту партию, возглавить. Но, признавался Яковлев, он проявил в те дни личную слабость, упустил верный шанс.

На съезде произошло окончательное размежевание политических сил внутри КПСС, и те, и другие проявили себя достаточно выразительно. Однако сам Яковлев, подводя итоги этого форума, нашел другую формулу.

^{На портрете Горбачев близко к Яковлеву. Но на самом деле… [Из архива Л. Шерстенникова]}

Съезд оказался не консервативным, как его часто называли, и не реакционным. Трудно назвать его леводемократическим или центристским, он не укладывается в привычные политические схемы, поскольку выбор на нем не сводился только к правому или левому спектру позиций. Съезд вообще не решал, на мой взгляд, проблему политического выбора. […] И с этой точки зрения съезд можно назвать съездом неопределенностей, съездом исторической неуверенности^[310].

С явным удовлетворением Александр Николаевич отметил в своих мемуарах, что проведенный среди делегатов опрос показал: все места между Горбачевым (он стал лидером рейтинга с 54,4 % голосов) и Лигачевым (аутсайдер с 8,1 %) заняли политики из «команды Перестройки». В том числе и он, Яковлев.

Именно тогда была изменена пресловутая редакция 6-й статьи конституции, то есть монополии коммунистической партии на абсолютную власть в стране пришел конец.

В стране еще не было многопартийной системы с ее специфическими навыками и институтами. Не было устоявшейся системы новых Советов. Не было экономической базы новой власти и экономической свободы для населения. А значит, по большому счету не существовало и демократии — была лишь демократизация, то есть движение в сторону демократии, которому потребуются многие годы и десятилетия для своего закрепления в сознании и организации общества^[311].

Что же касается партии, то, по твердому убеждению Яковлева, ее «никто не побеждал, она покончила жизнь самоубийством»: «Кровавое насилие большевизма исчерпало свой ресурс»^[312].

В этом с Александром Николаевичем были согласны и многие другие деятели КПСС, наблюдавшие процесс распада изнутри. Например, М. Ф. Ненашев, которого никак нельзя причислить к радикально настроенным «перестройщикам». Он справедливо отмечал, что партия после 1989 года «отказалась от старых структур и старых методов, но при этом не отработала и не предложила новых»^[313].

Если Яковлев говорил о «самоубийстве», то Ненашев нашел другие выражения, хотя суть была той же:

Начался медленный, но нарастающий с каждым месяцем, как обвал, процесс умирания партии и ее организаций, лишенных кислорода — практических действий и связей с народом. И здесь не могут помочь, я продолжаю это утверждать, многочисленные суждения о предательстве, о сознательном разрушении партии и ее связей с массовыми организациями. Не смогут, ибо ими не объяснить всех обстоятельств, почему партия оказалась на краю пропасти.

Особенно я не мог понять и разделить сетования по поводу так называемого трудного положения партии, которые широко распространялись в печати, на пленумах ЦК КПСС. Широко эксплуатируемое утверждение: «Партия оказалась в трудном положении» — можно было принять только как один из самых странных парадоксов времени, ибо если вдуматься и отказаться от предубеждения, то речь шла о партии, созданной для торжества демократии, свободы и гласности, самостоятельности и инициативы. И вот, когда были сделаны лишь некоторые шаги на пути к реализации этих декларированных принципов в жизнь, партия оказалась в трудном положении, будучи оттесненной на задворки общественной жизни. Как объяснить с точки зрения логики, почему и каким образом партия уступила инициативу, перестала быть ведущей политической силой, имея такую многомиллионную численность своих рядов, гигантские силы массовых средств информации, огромные финансовые возможности, многообразные общественные связи. Трудно представить, как могло случиться, что поистине гигантский потенциал партии оказался невостребованным и бездейственным, а партийный аппарат был занят лишь тем, что оплакивал свое горестное положение и сетовал на демократию и гласность.

Точно так же нельзя было понять и невозможно разделить распространенное мнение о том, что в условиях перестройки оказалось слишком много свободы и пользоваться ею стали преимущественно нечестные люди. Естественно, возникал контрвопрос: а кто мешал честным, добросовестным партийным работникам пользоваться этой свободой?

Диагноз, конечно, жесткий, но верный.

Глава 8. Агония

К финишу перестройки обстановка в аппарате ЦК резко изменилась. Все стали нервными, взвинченными. Даже в коридорах зданий на Старой площади теперь можно было услышать брань по адресу Горбачева и Яковлева.

Под напором общественного мнения власть принялась за борьбу с привилегиями. Закрывались партийные «спецраспределители», где отоваривалась номенклатура. С ЗИЛов руководителей пересаживали на «Волги». Естественно, коснулось это и Яковлева. А он уже привык к просторной машине, чувствовал в ней себя комфортно. Тут надо напомнить, что у Александра Николаевича после ранения не сгибалась нога, ему непросто было в тесном пространстве.

Когда он собрался в очередной отпуск, то пригласил к себе начальника охраны Смирнова:

— Ефимыч, мы в Крым едем. Ты бы не мог позвонить тамошним командирам? Если у них есть такая возможность, то пусть в аэропорт не «Волгу», а «Чайку» пришлют. Объясни им что к чему.

Смирнов позвонил. Объяснил. Вначале ему ответили:

— Не волнуйся, все сделаем в лучшем виде.

А через некоторое время тот же полковник перезванивает:

— «Чайки» не будет.

И все. Кладет трубку, конец связи.

Смирнов, конечно, расстроился. Понял, что этот полковник с кем-то «наверху» посоветовался, не сам же он отважился отказать недавнему члену Политбюро, а ныне члену Президентского совета, фронтовику. Что делать? Пошел к охраняемому лицу с докладом: так, мол, и так, «Чайки» в аэропорту не будет.

Яковлев, выслушав, не смог скрыть раздражения:

— Твой полковник — он что, дурак? Совсем ничего не соображает?

Смирнову, понятное дело, было не с руки обсуждать свое начальство. Не положено это.

— Александр Николаевич, давайте наш разговор продолжим позже.

— А-а, если ты сейчас занят, то извини, — саркастически развел руками Александр Николаевич.

Вечером, когда ехали из ЦК на дачу, Яковлев, вопреки обыкновению, не проронил ни слова. Уже выйдя из машины, говорит:

— Ну и о чем ты хотел продолжить наш разговор?

— Давайте пройдемся, — предложил ему начальник охраны.

Зашагали по аллее. Когда отошли от машины подальше, Смирнов высказал свое мнение. Оно сводилось к тому, что не мог тот крымский представитель «девятки» сам принять такое решение, что кто-то на самом верху решил вот таким образом насолить «архитектору перестройки». Возможно, это был начальник 9-го управления КГБ генерал Плеханов, который вскоре вместе с другими гэкачепистами окажется в тюрьме «Матросская тишина». Возможно, сам председатель КГБ Крючков решил так мелко напомнить о себе. Хотя не исключено, что и кое-кто повыше тоже искал случая досадить Яковлеву. Такое наступило время.

Александр Николаевич выслушал коменданта. Помолчал. Потом говорит:

— Ефимыч, а ты что, боишься вести такие разговоры в моем кабинете или в машине?

Смирнов отшутился:

— Береженого бог бережет.

Наверное, он уже или знал, или догадывался, что Крючков оборудовал скрытыми микрофонами все помещения, где бывал Александр Николаевич.

Александр Ефимович к тому времени стал подполковником. К своему подопечному относился с подчеркнутым уважением. Однажды его попросили выступить на партсобрании у них в «девятке». Смирнов выступил, причем использовал те же тезисы и мысли, которые не раз с разных трибун произносил член Политбюро А. Н. Яковлев. О том, что партия нуждается в обновлении, что надо ликвидировать трескотню, казенщину, формализм, освободить партию от несвойственных функций, сделать ее реальным политическим авангардом… На следующий день его вызвали в партком управления: «Ты что там такое наговорил? Хочешь впереди паровоза бежать?» Словом, отчитали коменданта, как мальчишку. Когда Смирнов пробовал ссылаться на Яковлева и Горбачева, секретарь парткома только криво усмехнулся.

Руководство 9-го управления явно не разделяло демократических взглядов ближайшего соратника Горбачева. Да и сам генеральный секретарь, как скоро выяснится, был у них «на мушке». Смирнову дали понять, что ему надо бы дистанцироваться от Яковлева. Когда он не согласился, применили другие методы: стали откровенно «пасти», отслеживать все его действия как начальника охраны. А там было за чем следить, ведь по должности он отвечал и за дачу, и за транспорт, и за питание… Но придраться оказалось не к чему.

Однажды к Александру Николаевичу явился крупный генерал из «девятки», с ходу заявил: «Есть мнение, что Смирнова надо заменить». Яковлев в ответ: «У меня нет претензий к Александру Ефимовичу. Оставьте его в покое».

В итоге они все-таки выдавили Смирнова на пенсию. Воспользовались тем, что охрану с членов Политбюро тогда сняли. По существовавшему порядку он должен был вернуться в то же подразделение, которое его командировало к Яковлеву. Вернулся. А ему говорят: «Свободной должности, соответствующей твоему званию, у нас сейчас нет. Пиши рапорт на увольнение». Смирнов пытался сопротивляться, говорил, что готов служить и на должности ефрейтора. Но потом махнул рукой.

Размолвка с Горбачевым

Судя по опубликованным воспоминаниям Яковлева, Горбачева и других фигурантов описываемых событий, Александр Николаевич познакомился с Михаилом Сергеевичем в ту пору, когда готовилась поездка делегации Верховного Совета СССР в Канаду. То есть, возможно, они пересекались и раньше — на партийных съездах или в цековских коридорах, но те встречи носили мимолетный характер, а вот весной 83-го будущий «архитектор перестройки» и ее лидер если и не сдружились, то сильно сблизились.

Хотя существует и другая версия — ее автор писатель Игорь Минутко, создавший в художественной форме биографическую книгу о Яковлеве. И в это произведение он включил такой эпизод. Начало 70-х. Александр Николаевич долго ходит в должности исполняющего обязанности заведующего Отделом пропаганды. Обидную приставку «и. о.» все никак не убирают. Писатель Минутко считает, что виной всему были слишком либеральные взгляды Александра Николаевича.

Однажды в разговоре с одним из его завсекторами — выходцем со Ставрополья — мелькает фамилия Горбачева. Завсектором говорит Яковлеву, что это самый молодой из всех первых секретарей обкомов в СССР, что он умен, образован, сторонник демократических реформ, словом, это лучшая кандидатура на пост заведующего Отделом пропаганды. Яковлев — опять-таки со слов писателя Минутко — обещает подумать, а затем идет с этой кандидатурой к Суслову. Тот выслушивает его благосклонно и через некоторое время приглашает Михаила Сергеевича в Москву на беседу.

В ходе разговора Суслов предлагает Горбачеву должность руководителя Агитпропа. Однако тот, поблагодарив за доверие, отказывается.

Было такое или не было?

Ни сам Горбачев, ни Яковлев ни разу об этом эпизоде не упомянули. Суслов печатных воспоминаний о себе не оставил, однако его биографы и соратники, внимательно изучившие жизнь «серого кардинала», тоже ничего подобного не обнаружили. Вполне возможно, что Игорь Минутко, создававший явно идеализированный образ Александра Николаевича, историю с Горбачевым придумал^[314].

Сомнений не вызывает тот факт, что они начали тесно сотрудничать после возвращения Яковлева из «канадской ссылки», то есть летом 1983 года.

Горбачев сразу оценил интеллект Яковлева, его умение точно и образно формулировать мысль, задатки талантливого публициста. Ему также импонировали подчеркнутый демократизм Александра Николаевича, а наряду с этим — безупречная аппаратная выучка, способность работать качественно и много. До поры до времени он без опаски выдвигал его наверх, не боясь конкуренции. А Яковлев так же исправно играл роль человека «за спиной», никогда не выпячивал свои заслуги, всегда признавал безоговорочное лидерство Горбачева.

Да, в свое время Александр Николаевич сильно постарался, чтобы Михаил Сергеевич стал первым лицом (вспомним историю с его закулисными переговорами с Громыко в начале 1985 года), но он никогда даже намеком не позволял себе напомнить об этом Горбачеву. И зачем? Ведь достаточно долго их отношения были если не безоблачными, то вполне благожелательными.

Генсек советовался со своим соратником по самым узловым, самым сокровенным вопросам и внутренней, и внешней политики, приглашал его на ужины в узком кругу, брал с собой в зарубежные поездки. Яковлев платил той же монетой: был автором или соавтором самых важных партийных и государственных документов, программных речей, с которыми выступал Горбачев. Иногда, если считал нужным, писал Михаилу Сергеевичу закрытые совсекретные записки, в них доверительно и очень откровенно выражал свое мнение по поводу текущих проблем, давал советы генеральному секретарю, при этом никогда не переступая грань, за которой начиналась навязчивость или бесцеремонность. «Мы встречались очень часто, — вспоминал Александр Николаевич о Горбачеве. — А разговаривали почти каждый день и достаточно откровенно. Казалось бы, в этих условиях человека можно разглядеть насквозь, познать его вдоль и поперек, уметь предугадывать его действия и понимать причины бездействия. Но увы…»^[315]

Увы… Это сожаление относится к тому качеству Горбачева, которое Яковлев сформулировал как «игру»: «Будучи врожденным и талантливым артистом, он, как энергетический вампир, постоянно нуждался в отклике, похвале, поддержке, в сочувствии и понимании, что и служило топливом для его самолюбия и тщеславия, равно как и для созидательных поступков»^[316].

Когда между ними наступило охлаждение?

Яковлева, если верить его мемуарам, стала раздражать излишняя словоохотливость Горбачева еще в 1987 году. Яковлеву казалось, что на смену длинным речам должны прийти конкретные дела, а Горбачев продолжал витийствовать, растекаться мыслью по древу, о простых вещах умудрялся говорить сложно и долго.

И потекли невысыхающим ручьем длинные речи — о том, о сем, пятом, десятом. Их начали слушать вполуха, а главное — перестали воспринимать всерьез. […] Михаил Сергеевич постепенно пристрастился к изобретению разного рода формулировок, претендующих на статус теоретических положений. Он радовался каждой «свежей», на его взгляд, фразе, хотя они уже мало кого волновали^[317].

Случалось, генсек ночью звонил Яковлеву, чтобы поделиться с ним «новой мыслью» или какой-то особенно удачной формулировкой. Большинство других членов Политбюро Михаил Сергеевич не слишком жаловал, прекрасно сознавая, что они по своим знаниям и уму сильно уступают ему, Яковлева же выделял. Иногда после заседаний, где неизменно солировал, с ухмылкой спрашивал Александра Николаевича: «Видал реакцию этой публики?» «Этой публикой» были люди из его ближайшего окружения — высшие советские руководители.

Ревновал ли генеральный секретарь к тому, что Яковлев явно не уступал ему по интеллекту, знаниям марксизма-ленинизма, что к нему ежедневно обращались с просьбами об интервью наши и зарубежные журналисты? Наверное, да.

Начальник его охраны вспоминает такой случай:

Александр Николаевич был во Франции, это, кажется, 1988 год. Принимали его восторженно. Бесконечные интервью, выступления, встречи. Наутро открываем газеты — везде его фотографии, теплые комментарии. Помощник Алексей Косолапов читает прессу, на его лице смесь удовлетворения и тревоги.

— Да, — говорит он. — Все это хорошо, но ничего хорошего.

— Почему? — я искренне недоумеваю.

— Да потому что завтра все это ляжет на стол Михаила Сергеевича.

Умный Косолапов знал и помнил о том, что генеральный секретарь зорко следил за степенью популярности своих соратников^[318].

И уж совершенно точно Яковлева не очень жаловала Раиса Максимовна, супруга главы партии. Горбачев делился с ней фактически всем, что происходило «в верхах», Раиса была его главным советчиком — особенно в тех вопросах, которые касались кадровых назначений.

С. К. Александров, личный секретарь Яковлева, говорил мне, что она относилась к Александру Николаевичу очень настороженно:

Видимо, ревновала к его популярности в демократических кругах, его способностям ясно и точно излагать теорию. Она прекрасно сознавала, что именно яковлевские идеи часто озвучивает перед страной ее супруг. Как преподаватель научного коммунизма, Раиса Максимовна знала истинную цену написанному и сказанному. И, безусловно, воспринимала близко к сердцу любые успехи Яковлева^[319].

Анатолий Сергеевич Черняев, верный помощник Горбачева на протяжении всех перестроечных лет, явно симпатизировал Яковлеву — оба они прошли войну, оба много лет трудились в аппарате ЦК, неоднократно вместе работали на загородных дачах над самыми важными партийными документами, а самое главное — по своим взглядам на необходимость перемен были единомышленниками. Черняев, конечно же, был еще большим либералом, чем Яковлев. Так вот, Анатолий Сергеевич в изданных дневниках (это, напомню, более тысячи страниц) неоднократно обращался к той размолвке, которая произошла между «архитектором перестройки» и генсеком. Есть смысл процитировать эти записи — они хорошо передают атмосферу, царившую тогда на Старой площади, и особенности тех взаимоотношений, которые сложились между первыми лицами.

29 октября 1989 года Черняев пишет, что к нему заходил Александр Николаевич и жаловался на горбачевскую неблагодарность.

За пять лет совместной работы и даже за то, чему Яковлев был инициатором, он не получил ни одного «спасибо». Дружеское расположение, доверие (а иногда игра в доверие) — это да. Но так, чтобы «отличить» или воздать — ни-ни. Дело, скорее всего, в том, что Горбачев не хочет ни перед ПБ, ни перед ЦК, где Яковлева ненавидят, ни перед обществом идентифицировать себя с ним и тем самым окончательно противопоставить себя Лигачеву. Держит А. Н. как бы для «себя»: что-то может подсказать, посоветовать, что-то написать по поручению.

А. Н. жалуется: во время перестройки все бывшие и нынешние члены ПБ выступали с докладами к 7 ноября (годовщина Октябрьской революции) или к ленинским дням. Яковлеву это ни разу не было поручено. И на этот раз Горбачев назначил для доклада новоиспеченного члена ПБ Крючкова. А. Н. переживает. И в который раз «советуется» со мной — не уйти ли ему в отставку. Я, конечно, протестую, хотя понимаю, что тут с его стороны — желание выплакаться. Но и по делу: если он уйдет, тогда уж явно все поймут, что гласности конец и что Горбачев действительно начинает повторять Никиту.

Когда я провожал его до двери, он мне шепотком говорит: слушай, а что это он (М. С.) который уж раз заговаривает со мной — не уйти ли ему на покой?

Меня это не удивляет, — ответил я. Бывая с ним в отпусках, иногда в самолете втроем с Р. М., я это уже слышал. Идея принадлежит ей. Прошлым январем в Пицунде и этим летом в Форосе она почти всерьез при мне убеждала его: пора, Михаил Сергеевич, уходить, замкнуться в частной жизни и писать мемуары. Ее влияние на него нельзя недооценивать. Однажды она прямо так и сказала: «Михаил Сергеевич! Ты свое дело сделал…»^[320]

Обратим внимание: в ЦК «Яковлева ненавидят», и Горбачев вынужден с этим считаться. Да, они единомышленники, да, они впряглись в одну телегу, но… генеральный, чтобы выжить, должен лавировать между ним и Лигачевым, должен держать дистанцию.

Александр Николаевич, чувствуя охлаждение к себе, копается в прошлом, вспоминает прежние обиды. Вроде бы он всегда считался ближайшим соратником генерального секретаря, но тот, уезжая в командировки, ни разу не оставил Яковлева «на хозяйстве», ни разу не поручил вести заседания Секретариата, никогда не назначал его докладчиком на ленинских или октябрьских торжественных собраниях во Дворце съездов. Даже когда проходили всесоюзные совещания по общественным наукам и проблемам просвещения, сделать доклады поручали не ему, академику-обществоведу, педагогу по первому образованию, а инженеру Е. К. Лигачеву. Иногда он хотел спросить у Михаила Сергеевича, отчего так, но каждый раз откладывал это на потом, не хотел ставить шефа в неловкое положение.

А отчего так? Не оттого ли, что шеф боялся его возвышения, ревновал к его аналитическому уму, его интеллекту, его знаниям? Ведь писали же некоторые газеты: Горбачев послушно озвучивает в своих речах то, что ему пишет Яковлев.

11 ноября, то есть примерно через две недели, Анатолий Сергеевич Черняев обращается к шефу с личным письмом, его рукописный вариант сохранился в архивах:

Михаил Сергеевич!

Перед отлетом в Японию А. Н. позвал меня, чтобы «прогнать» на мне некоторые международные проблемы.

Разговорились и о всем прочем. И я почувствовал обостренную внутреннюю обиду в нем. Она, впрочем, давно проскальзывала, но сейчас особенно. И я сразу понял, чем это вызвано, потому что и меня резануло, когда на последнем Политбюро Вы его «так походя» поставили под начало Медведева.

Можно только догадываться, почему так, но ведь есть еще и интересы дела. Если Вы хотите получить настоящую платформу к ХХVIII съезду, то на Медведева полагаться рискованно. Он слишком «правильный», слишком в плену «политэкономической школы», в которой он образовался, слишком осторожный. А главное, совсем лишен интеллектуального воображения. Между тем речь сейчас пойдет уже не просто о развитии концепции перестройки, а о смене теоретических основ нашей политики и общественного развития, о новом принципиального значения скачке в истории социалистической мысли, о диалектическом преодолении Ленина. Причем во всех сферах, от мировоззренческих высот до уставных деталей партдеятельности.

Конечно, ни в предсъездовской платформе ЦК, ни даже в докладах на съезде всего этого не развернешь в полном виде, но проблема должна быть представлена. Иначе съезд не оправдает своего исторического предназначения.

И вот в такой момент Вы отдаляете (видимо, по сиюминутным техническим соображениям — потому что я не допускаю, чтобы Вы не видели сугубой разницы потенциалов Яковлева и Медведева) нынешнего «Бухарина» в услужение нынешнему… ну, с кем бы сравнить из тех… «Пятакову». Уже в силу этого Яковлев не станет выкладываться. А использовать его возможности потом, «в канун съезда», т. ск. «в интимном порядке» — не поздно ли будет, не наспех ли? Не говорю уже о человеческой стороне дела… достоинстве, гордости, возрасте, политическом престиже, наконец, и т. п.

Извините. Считал своим долгом, и не только из своего личного отношения к А. Н.^[321]

Опять надо сделать несколько пояснений. Что значит «походя поставил» под начало Медведева? Видимо, имеется в виду следующее. Генсек, разведя по разным углам политического ринга Яковлева и Лигачева, вторым человеком в ЦК сделал В. А. Медведева, которому было поручено наряду с кураторством над идеологией еще и ведение заседаний Секретариата. Иными словами, ничем себя не зарекомендовавший Вадим Андреевич стал правой рукой Горбачева, а идеолог перестройки Яковлев был задвинут, ему досталась второстепенная роль председателя Международной комиссии.

Черняев также недвусмысленно предупреждает шефа: скоро съезд партии, и вы все равно обратитесь за помощью к Александру Николаевичу. «Не поздно ли будет?» Кстати, как в воду глядел помощник генерального секретаря: Горбачев, недовольный текстом отчетного доклада, перед самым началом съезда действительно попросил Яковлева поработать над этим документом, довести его до нужных кондиций.

Письмо Черняева задело Михаила Сергеевича за живое. Уже на следующий день, 12 ноября, генсек позвонил своему помощнику из машины и стал оправдываться, дескать, важно дело, а не амбиции. То есть по всему выходило, что он отстранил Яковлева в интересах дела, а тот этого не оценил, ударился в обиды. Попутно Михаил Сергеевич грубо обругал интеллигентов — за то, что они критикуют его.

Интеллигенты провоцируют правых, «мобилизуют» их своими криками и атаками на Ленина, Октябрь, социализм… Поднимают панику, не понимая, что мне (Горбачеву) дорога вправо и назад заказана. Я обречен идти вперед и только вперед, и, если отступлю, сам погибну и дело погибнет. Как же они могут думать, что я с Лигачевым, и т. п.?! Ругался матом^[322].

Новый 1990 год Михаил Сергеевич решил встретить у себя в резиденции и пригласил к столу членов Политбюро. Инициатива была встречена с одобрением (кто же не захочет выпить шампанского под елкой в доме первого лица!), но и с некоторой опаской. Все же не принято было у высшего партийного руководства ходить друг к другу в гости, вместе отмечать праздники. Но в итоге все дружно прибыли в Раздоры, причем с женами. Раиса Максимовна старалась изобразить из себя радушную хозяйку, под звуки курантов подняли бокалы с шампанским. А потом, как водится в подобных компаниях, каждый выступил с тостом. И конечно, все старались отметить выдающиеся заслуги хозяина дома и доблести его супруги.

В принципе, ничего особенного в этом не было, так уж заведено на Руси, это всего лишь игра взрослых мужчин, не более. Но, когда слово взял Крючков, остальные члены ПБ явно поникли. Владимир Александрович вылил столько елея на Горбачевых, что чай уже можно было пить без сахара.

Кружева плел витиевато, смотрел на всех прищуренными вороватыми глазками и нисколечко не смущался. Подняв голову от стола, я наткнулся на глаза Горбачева, в которых плясала усмешка. После обеда Михаил Сергеевич подошел ко мне и сказал: «Не обращай внимания». Но прошло не так уж много времени, и подобострастие Крючкова легко перешло в крючковатый нож в спину Горбачева. Понимать-то Горбачев понимал, но выводов не делал^[323].

Судя по этим записям и другим источникам, сам глава партии тоже пребывал в то время не в лучшем состоянии духа. Экономические трудности нарастали. То в одном, то в другом конце империи вспыхивали волнения. Трещал по всем швам лагерь социализма. Горбачева уже открыто критиковали и справа, и слева.

И к кому же пришел в этот трудный момент, чтобы излить душу, Михаил Сергеевич? Да к тому же «дяде Саше», Александру Николаевичу Яковлеву.

Вот как пишет об этом в своем дневнике А. С. Черняев:

28 января 1990 г.

Неожиданно в Волынском появился Яковлев. Я даже подумал, что это М. С. подсылает его поруководить нами. Оказалось «хуже»… Под страшным секретом он мне рассказал: дважды М. С. звал его, один раз даже сам пришел к нему в кабинет. Расстроенный, озабоченный, одинокий. Мол, что делать? — Азербайджан, Литва, экономика, «радикалы», «социал-демократы»… народ на пределе.

Что, по словам Яковлева, он, Яковлев, предложил М. С., и тот согласился?

Надо действовать… Самое главное препятствие перестройке и всей вашей политике — это Политбюро, потом пленум, и незачем его так часто собирать. И если вы и дальше будете тянуть со взятием власти, все завалится. Необходимо уже в ближайшие недели, может быть, вместо Верховного Совета, намеченного на середину февраля, собрать съезд народных депутатов и учредить президентскую власть, пусть съезд изберет вас президентом. (Кстати, в принципе М. С. согласился с этим еще в Ново-Огареве, и идея была заложена даже во второй проект Платформы, которая была на ПБ 22 января. Но не было еще решимости сделать это немедленно, не откладывая ни на май, ни на осень.)

И таким образом, — продолжал А. Н., — сосредоточить реальную, полномочную государственную власть в своих руках, оттеснив от рычагов Политбюро и даже разговорчивый Верховный Совет.

В ближайшие дни, до пленума, который намечен теперь на 5–6 февраля, продолжал Яковлев, выступить по ТВ и объявить, апеллируя прямо к народу и беря на себя лично всю ответственность, чрезвычайную программу по формуле: земля — крестьянам, фабрики — рабочим, реальная независимость республик, не союзное государство, а союз государств, многопартийность и отказ на деле от монополии КПСС, крупные займы у Запада, военная реформа — прогнать генералов и посадить на их место подполковников, отозвать войска из Восточной Европы, ликвидировать министерства, резко сократить аппарат всякий и т. п. И особый упор (в выступлении по ТВ) — на серию экстренных (в принципиальном плане — частное предпринимательство) мер по экономике (будто бы у Слюнькова, который в оппозиции к Рыжкову — Маслюкову, есть подготовительная бумага на этот счет)… И еще: вести дело к замене Рыжкова: «с таким премьером, который мыслит на уровне директора завода, с таким Госпланом, который воспитан в методике военно-промышленного комплекса, никакой реформы не сделаешь».

— А кого вместо? — спросил М. С. Яковлева.

Яковлев: Полно людей, надо только смелее их брать, на то и революция!

Яковлев не посвятил меня, с чем М. С. согласился, с чем нет. Но пошел по своему обычному пути: поезжай, мол, в Волынское, запрись там, никому — ничего! Возьми с собой несколько доверенных, умеющих писать людей, подготовь выступление по ТВ, а там посмотрим.

В ответ я сказал Яковлеву: словом, речь идет о …… (госперевороте).

— Да, — согласился А. Н. — И нельзя медлить.

Яковлев также очень против переноса съезда партии на июнь. М. С. согласился с переносом на совещании рабочих и ИТР в Кремле 18–19 января. Яковлев против потому, что аппарат вместе с «рабочим классом» пошлют на съезд таких, которые свернут шею и Горбачеву, и перестройке. Съезд противопоставит себя парламенту, и начнется хаос… Яковлев вообще за то, чтобы партию сейчас «оттеснить», пусть она идет по пути СЕПГ и КПЧ, ПОРП, т. е. рассыпается или превращается в одну из социал-демократических (ассоциация социал-демократии уже создана в Таллинне под водительством Ю. Афанасьева) и т. д. В партии действительно начинается бунт, но он, как говорят, неоднозначен: в Ленинграде заваруха, в Тюмени прогнали Богомякова, в Волгограде — Калашникова. Везирова в Баку из партии исключил аппарат ЦК. Но кто идет на смену? Молодые и худшие — антигорбачевцы, представители того самого «рабочего класса», от мифологии в отношении которого М. С. никак не может освободиться.

Горбачев колеблется…^[324]

Это очень принципиальная запись. Возможно, ключевая для того момента и для тех настроений, которые были тогда в ЦК. Перестройка к тому времени явно забуксовала. Накопившиеся проблемы требовали немедленного решения, иначе — голодные бунты, кровавые столкновения на национальной почве, распад страны, крах всего. Представители консервативного крыла в партии хотели, чтобы все вернулось на круги своя, тогда и страсти улягутся. Либерально настроенная публика выходила на многотысячные митинги и готова была встать под пули, лишь бы не возвращаться в прошлое. Политбюро превратилось в клуб говорунов, не способных на разумные меры. Отсюда — такая категоричность в оценках Яковлевым текущей ситуации и в его рекомендациях Горбачеву.

То, что он предлагал Михаилу Сергеевичу, действительно можно было назвать «госпереворотом». И ведь этот переворот совсем скоро действительно случится, только теперь уже при участии других лиц и с другими последствиями. И республики получат реальную независимость, создав шаткую аморфную структуру под названием СНГ. И многопартийность появится, хотя тоже, скорее, ненастоящая, лубочная. И министерства сократят. И войска из Восточной Европы выведут. И экономика станет якобы рыночной, хотя разве о таком рынке и о такой приватизации мечтал А. Н. Яковлев?

Но Горбачев колебался. И в итоге получил попытку другого госпереворота — в августе 1991 года. Но об этом мы еще поговорим ниже.

Через месяц, в конце февраля 1990 года, Черняев отмечает в дневнике, что имел разговор с Раисой Максимовной и, судя по нему, Горбачев созрел для того, чтобы уйти со сцены. Он устал, вал накатившихся проблем явно сминает его, народ получил свободу и пусть теперь сам решает свою дальнейшую судьбу.

И опять, как всегда в трудные времена, Михаил Сергеевич без конца советуется с Александром Николаевичем. Но и тот устал, тоже все время твердит о своем уходе.

Яковлев каждый день заходит, приносит «размышления», которые у него идут на пару с М. С. Судя по его выводам, Горбачев решился отпочковаться от ПБ (опять с опозданием на год, если не больше) и перенести центр власти «в президентство».

Зачем тогда собирает каждую неделю ПБ — чтобы обсуждать бумаги, из которых выглядывает «смертный приговор» большинству из членов Политбюро?

Яковлев считает, что «они» уже работают против него вместе с армией и КГБ. И паника дует оттуда, и погромные настроения оттуда (чтоб спровоцировать народ на требование железной руки!). Яковлев мыслит, что и Нина Андреева, и совсем одуревший от антисемитизма еврей Евсеев, и Васильев (из «Памяти») — платные агенты КГБ (но не Крючкова, которым манипулирует команда более или менее порядочного Чебрикова). А. Н. показал мне протокол партактива Лубянки — это программа ниноандреевского переворота, упакованная в традиционные фразы (требования к М. С.) и «обещания» навести порядок.

На что же опираться М. С. в такой ситуации? Народ он оттолкнул пустыми полками и беспорядком, перестроечных партийцев — объятиями с Лигачевым; интеллигенцию — явной поддержкой Бондарева, Белова, Распутина; националов — тем, что не дает им полной свободы либо не спасает одних от других.

Упущен шанс… […]

Яковлев все меня спрашивает, когда ему подавать в отставку из ПБ. Я ему говорю: твой уход даст окончательный ответ на митинговый вопрос: «С кем вы, Михаил Сергеевич?» Об отставке Яковлев говорил и с М. С. Сначала Яковлеву предназначалось вице-президентство. Но даже Президиум Верховного Совета саму эту должность не принял. Значит, максимум — член кабинета президента… «В партии (т. е. аппарате, пусть высшем) я не останусь», — твердил мне Яковлев^[325].

Твердил. Но, однако, все еще оставался. Да, стал членом Президентского совета, но что это за орган, каковы его полномочия и чем там будет заниматься Яковлев — ответа на эти вопросы не было.

С идеей вице-президентства ничего не вышло. Была смутная надежда на то, что станет председателем Верховного Совета, то есть возглавит законодательную власть, но и тут Горбачев предпочел ему А. И. Лукьянова.

Так и завис в ту пору наш герой — между ЦК и Президентским советом, между прошлым и будущим.

Еще одна запись из черняевского дневника — она сделана 11 мая 1990 года. Сначала Анатолий Сергеевич рассказывает о том, как шеф в разговоре с ним гневно обрушился на СМИ, которые не выказывают должного уважения президенту.

А кончил он эту тираду тем, что, мол, время сейчас всем выбирать, в том числе и сидящим здесь.

Вот так-то… Яковлев опять принял это на свой счет. Вечером приходил, жаловался. «Не знаю, что и делать, уходить, что ль». А почему? Ведь Горбачев пробросил, когда говорил о СМИ: смотрите, говорит, если Медведев что-то попросит у какого-нибудь редактора, тот пропустит мимо ушей, а если Яковлев попросит — сделает. В общем-то, в точку попал, но с подтекстом: Медведев отражает «правильную» точку зрения, а Яковлев сомнительную, приспособленческую, под радикалов.

А. Н. считает, что Крючков шлет на него Горбачеву «направленную» информацию. Может быть, может быть. Крючков действительно вернулся к старой методе давать наверх информацию, которая будет «правильно» воспринята. Например, о замыслах сионистов. А вот о делах «Памяти» или черносотенной «Литературной России» ни разу информации не представлял^[326].

Да, интрига в высших сферах закрутилась серьезная. И, похоже, против Яковлева стали «дружить» многие члены высшего партийного руководства. Не только Крючков. У каждого «небожителя» были свои резоны не любить «архитектора перестройки». Кто-то ревновал его к первому лицу. Кто-то считал «перевертышем», предателем идеалов. Да и запущенный слух, согласно которому Яковлев был «агентом влияния», «пел с чужого голоса», тоже лег на благодатную почву.

Не только Крючков нашептывал гадости насчет Александра Николаевича президенту, который, кажется, всерьез поверил в то, что Яковлев сам хочет занять его место.

^{Валерий Иванович Болдин, член ЦК КПСС. [ТАСС]}

После завершения ХХVIII съезда КПСС Горбачев уехал отдыхать в Крым. И однажды в субботу позвонил из своей южной резиденции В. И. Болдину. Судя по всему, был сильно взволнован и даже расстроен.

— Валерий, ты не знаешь, где сейчас находится Яковлев?

— Откуда же мне знать, Михаил Сергеевич. Сегодня выходной, значит, где-то на даче.

— Нет-нет, — возразил ему Горбачев. — Я звонил, на даче его нет.

Следующий вопрос озадачил Болдина еще сильнее:

— Ну а хоть где Бакатин-то, ты знаешь?

Дальше предоставлю слово самому Болдину:

Я удивился этому вопросу еще больше, теряясь в догадках: что, собственно, от меня требуется?

Ну где могут быть люди в выходной день летом, рассуждал я, ну не на даче, так, наверное, в лесу. Наконец, в речке купаются.

— Ты, как всегда, ничего не знаешь, — бросил он. — На месте нет и Моисеева, начальника Генерального штаба, — сказал Михаил Сергеевич трагическим голосом. — Мне доложили, что все они выехали в охотничье хозяйство. Если что-то узнаешь, позвони мне сразу. — И он положил трубку. […]

Минут через 40 раздался снова телефонный звонок. Михаил Сергеевич говорил, что дозвонился до машин, которые находились в лесу, где-то, кажется, в Рязанской области, но, кроме водителей, там никого нет. Все куда-то удалились и к телефону не подходят. Водители пошли их искать.

— Зачем они там собрались вместе? Для чего кучкуются? Что они задумали? — нервно спрашивал Горбачев.

Я осторожно высказал соображение, что они собирают грибы.

— Да ты что, там ведь с ними еще несколько генералов, видимо, что-то задумали.

Настроение у меня было испорчено. Понял, что он будет звонить часто и я надолго останусь привязанным к телефону. Но позвонил Горбачев только поздно вечером и уже спокойнее сказал, что он разговаривал с Моисеевым и тот объяснил, что приехал в охотничье хозяйство отдохнуть и случайно встретил там Яковлева с Бакатиным.

— Но до Александра я так и не дозвонился, говорят, где-то в лесу. Это неспроста. От него я подобного не ожидал, — заключил Горбачев. […]

Такие проверки Михаил Сергеевич устраивал часто, и чем сложнее у него становились отношения с Яковлевым, Бакатиным или Шеварднадзе, тем пристальнее он следил за их деятельностью и часто говорил:

— Александр все рвется в лидеры, чего ему не хватает?^[327]

Но рвался ли Александр Николаевич «в лидеры»? Это вряд ли. Заслуженной благодарности от вождя ждал. Должности, которая соответствовала бы его опыту и профессионализму, хотел. А вот стать первым лицом, да еще в столь смутное время — нет, это было исключено. Яковлев прекрасно сознавал, что его предназначение — всегда быть у кого-то за спиной, неизменно оставаться на вторых ролях, это, кстати, его вполне устраивало.

^{На трибуне XXVII съезда КПСС. Слева направо: Е. К. Лигачев, М. С. Горбачев, А. А. Громыко. [Из открытых источников]}

Когда на встречах — с рабочими, партийцами, деятелями культуры, журналистами — кто-то его спрашивал, не согласится ли Александр Николаевич, если будет такая возможность, занять пост генсека или председателя обновленной партии, он всегда отвечал одинаково: «Не соглашусь даже под угрозой расстрела».

И тут точно не лукавил.

Отношения между двумя вчерашними соратниками становились все хуже. И не только происки «шептунов» были тому виной.

Так часто бывает с пожилыми людьми, которых судьба свела в одной лодке. Сначала дружно гребут к заветной цели, потом кто-то начинает грести «не так» или «не туда», потом взаимные обиды множатся, и уже не поймешь, кто «первый начал», глухое недовольство перерастает в откровенную вражду, разошлись по разным углам, и кажется, что уже никакая сила примирить их не может.

Яковлева давно стало раздражать упоение Михаила Сергеевича собственными речами. Он считал этот момент его политической жизни «психологически переломным». И впоследствии, анализируя эту сложную коллизию, писал:

Прелюбопытнейший феномен — вначале Горбачев как бы перегнал время, сумел перешагнуть через самого себя, а затем уткнулся во вновь изобретенные догмы, а время убежало от него.

Чем больше возникало новых проблем, тем меньше оставалось у него сомнений. Чем сильнее становился градопад конкретных дел, тем заметнее вырастал страх перед их решением. Чем очевиднее рушились старые догмы и привычки, тем привлекательнее выступало желание создать свои, доморощенные фразеологические. […]

Пожалуй, Михаил Сергеевич «болел» той же болезнью, что и вся советская система, да и все мы, его приближенные. В своих рассуждениях он умел и любил сострадать народу, человечеству. Его искренне волновали глобальные проблемы, международные отношения с их ядерной начинкой. Но вот сострадать конкретным живым людям, особенно в острых политических ситуациях, нет, не мог, не умел. Защищать публично своих сторонников Горбачев избегал, руководствуясь при этом только ему известными соображениями. По крайней мере, я помню только одну защитную публичную речь — это когда он «проталкивал» Янаева в вице-президенты, которого с первого захода не избрали на эту должность. Это была его очередная кадровая ошибка^[328].

Это субъективное мнение одной стороны. Но были и объективные факты.

Так, Горбачев (явно под влиянием Крючкова) ограничил доступ Яковлева к секретной информации. Если раньше ему приносили до ста пятидесяти шифровок в сутки, то отныне — не более десяти-пятнадцати.

Как потом стало известно, по команде председателя КГБ все помещения, где работал и отдыхал Александр Николаевич, были нашпигованы скрытыми микрофонами. Дело темное, но некоторые серьезные эксперты-историки убеждены: без санкции Михаила Сергеевича такое было невозможно.

О том же мне говорил помощник Яковлева:

Александр Николаевич крепко обиделся на Горбачева, когда узнал, что генсек санкционировал прослушивание его телефона. Я ему возражал: обижаться не следует. Если вы первый номер, то кто для вас опаснее — враг или друг? С врагом-то ведь все ясно, зачем его слушать, а вот друг способен предать. Значит, что? Друга надо слушать! Горбачев прав! Однако Александр Николаевич всерьез обиделся, он был очень эмоциональным человеком, это его слабость.

— И что же, члена Политбюро слушали чужие уши? Кстати, с какого периода?

— Точно не скажу, но, по-моему, это началось сразу после XIX партконференции.

— Как эта обида проявлялась?

— Он говорил при мне о прослушке несколько раз и с явной досадой. Наступило резкое охлаждение отношений с Горбачевым, причем это носило взаимный характер. И Яковлев реже обращался к генсеку, и тот тоже стал «забывать» своего соратника^[329].

Справедливости ради, надо сказать, что Крючков (сам или с санкции генсека) слушал и всех других лиц из окружения Горбачева. Возможно, и его самого.

Само решение генерального секретаря переключить Яковлева на международные дела тоже не способствовало сохранению теплой атмосферы в высшем руководстве. Во всяком случае, министру иностранных дел Э. А. Шеварднадзе это решение явно не понравилось. Он жаловался Павлу Палажченко: «Не понимаю, зачем ЦК занимается еще и международной политикой. Я — член Политбюро, и Яковлев член Политбюро. Не слишком ли много начальников на один сусек?» Палажченко по этому поводу говорил автору этой книги:

Правда, за Яковлевым еще и закрепили вопросы, связанные с международным коммунистическим движением (раньше ими занимался Б. Н. Пономарев), но из этого ничего путного в итоге не вышло. А Эдуарда Амвросиевича вся сложившаяся ситуация сильно раздражала.

Когда же в конце 1990 года начались известные события в Персидском заливе, то и Примаков стал проявлять бурную активность на этом поле. То есть получалось, что министра с одной стороны теснил Яковлев, с другой — Примаков. Шеварднадзе невольно стал считать все это проявлением недоверия к себе со стороны генсека^[330].

Кончилось все это тем, что в декабре 1990 года, выступая на Четвертом съезде народных депутатов СССР, Эдуард Амвросиевич заявил, что покидает пост министра иностранных дел — в знак протеста против надвигающейся диктатуры. Для Горбачева это был удар под дых.

Интересно, что как раз тогда Михаил Сергеевич хотел сделать Шеварднадзе вице-президентом СССР. Заметьте: не Яковлева. Кажется, в тот момент он поставил на Яковлеве крест.

Еще запись из дневника Черняева:

23 декабря 1990 г.

Фантасмагория какая-то: Горбачев сидит в президиуме Съезда рядом с Ельциным. Улыбаются друг другу. Шушукаются. Слева сидит Лукьянов, который почти без зазрения совести играет против него. В докладе Лукьянова о поправках к Конституции предлагается повязать президента на каждом шагу парламентским контролем.

М. С. ни с кем из нас не разговаривает, не звонит ни помощникам, ни даже своим любимым Яковлеву и Примакову. А бумажки составляет и кадры подбирает ему в новые структуры Лукьянов.

Я написал ему позавчера вечером записку: Шеварднадзе не вернуть, надо думать о других. И предложил в таком порядке — Яковлев, Бессмертных, Примаков, Дзасохов. Каждому дал характеристику — с точки зрения внешнего и внутреннего резонанса на назначение кого-то из них и личную. О Яковлеве вписал: это был бы акт того самого Горбачева, который не отступает от перестройки, «несмотря и невзирая».

Вчера Примаков мне сказал, что он тоже предложил Горбачеву Яковлева, но М. С. возразил: во-первых, не пройдет, во-вторых, «он против меня интервью дает». Да, сильно нагадили Горбачеву на Яковлева Крючков, Лукьянов и т. п.^[331]

Черняев это понимает — что в верхах явно ополчились против Александра Николаевича. Зато Михаил Сергеевич продолжает приближать к себе именно тех, кто спустя несколько месяцев предаст и его, и перестройку.

Янаева делает вице-президентом, к Лукьянову прислушивается по кадровым вопросам, почти ежедневно принимает Крючкова.

Председатель КГБ к тому времени уже пользовался полным доверием президента — это подтвердил эпизод, связанный со статьей О. Калугина, которую тот написал для «Огонька». Статья была посвящена состоянию дел в КГБ, содержала много критических замечаний. Узнав о ней, Крючков пошел к Горбачеву: «Это публиковать нельзя. Дискредитирует наши органы, подрывает национальную безопасность». Михаил Сергеевич, зная о тесных связях Александра Николаевича с главным редактором журнала В. Коротичем, позвонил Яковлеву и велел передать ему свое «табу».

В «Огонек» Александр Николаевич позвонил, но о запрете на публикацию промолчал, хотя и призвал редактора быть поосторожнее. Однако не учел того, что крючковские осведомители были и в журнале, кто-то из них немедля сообщил на Лубянку о «неправильном» звонке Яковлева.

Крючков позвонил мне и в наглом тоне начал говорить о том, что я не выполнил указания Генсека. Я, честно говоря, мaлость растерялся от этой наглости и ограничился тем, что посоветовал Крючкову вновь донести обо всем Горбачеву. По тону разговора со мной я понял, что Крючков уже прочно окопался около Горбачева. Вот так и началась моя открытая война с этой службой, война, которую я, понятно, проиграл. Пока, по крайней мере^[332].

Эти месяцы, начиная с осени 1990 года и до августа 1991-го, наверное, были самыми мучительными для нашего героя. Он с горечью наблюдал за той растерянностью, которая охватила президента, за шараханьями из одной стороны в другую, за чередой его кадровых ошибок.

Позднее Александр Николаевич утверждал, что, по его мнению, Горбачев сломался именно осенью 1990 года.

Он заметался, лихорадочно искал выход, но суматоха, как известно, рождает только ошибки. Кто-то за одну ночь сочинил ему достаточно беспомощную программу действий. В результате фактически померла горбачевская президентская власть, которую тут же стали прибирать к рукам лидеры союзных республик.

Оставшееся время до мятежа было временем безвластия, политической паники и укрепления необольшевизма. «Победители» вздернули подбородки, начали свысока взирать, а не смотреть, цедить слова, а не говорить. Подхалимаж перед Горбачевым сменился подчеркнутым к нему равнодушием. Резко изменилось отношение и ко мне. […]

Горбачев под конец его пребывания у власти оказался уникально одиноким человеком. Его вниманием завладели люди вроде Крючкова с целенаправленно катастрофической идеологией, его пугали крахом задуманного и невозможностью преодолеть проблемы на путях демократии, шаг за шагом подталкивали Горбачева к мысли о неизбежности введения чрезвычайного положения и перехода к «просвещенной диктатуре»^[333].

Яковлев уверен: события повернулись бы иначе, сделай Михаил Сергеевич тогда ставку на демократические силы, пусть еще крикливые, бестолковые, но устремленные на преобразования и настроенные антибольшевистски. Увы, президенту отказало политическое чутье, он быстро терял доверие у вчерашних союзников и соратников.

Вслед за Шеварднадзе в отставку подал и помощник президента по вопросам экономики Н. Я. Петраков. Это тоже был протест против нерешительности Горбачева в решении самых насущных хозяйственных вопросов, его постоянного запаздывания, заигрывания с большевистским лобби. Место Петракова занял доктор экономических наук О. И. Ожерельев.

Когда Михаил Сергеевич, осознав вокруг себя пустоту, сделал попытку уговорить Шеварднадзе вернуться в здание на Смоленской площади, тот ему прямо ответил:

— Спасибо, Михаил Сергеевич, но я вам не верю.

В этот, можно сказать, ключевой, переломный момент перестройки, когда следовало действовать, от слов переходить к делу, Горбачев продолжал идти тем же путем — компромиссы, сдержки и противовесы, декларации, обещания, заверения и пр. Он по праву завоевал сумасшедшую популярность на Западе, стал лауреатом Нобелевской премии мира, получил все мыслимые и немыслимые награды, на том поприще все складывалось хорошо, а потому Горбачев по-прежнему много внимания, сил, времени уделял международным контактам. В стране же все катилось под откос.

Экономист Олег Иванович Ожерельев и сейчас убежден: если бы власть тогда, на закате 80-х годов, сумела накормить народ, дать ему возможность не нуждаться в самых необходимых товарах и продуктах, то все пошло бы по-другому:

Ведь посмотрите, что творится сейчас. Вроде бы народ должен восстать против произвола властей, беззакония, коррупции и прочих безобразий. Ан нет! Никто не возмущается. Потому что сыты.

Трагедия Яковлева, Горбачева и всего высшего руководства состояла в том, что в 1987 году они приняли мощную концепцию преобразования управления народным хозяйством и все это тут же похоронили. Конечно, ключевую роль в этих «похоронах» сыграл Рыжков, он был убежденным противником нашей концепции. Но и с Яковлева вину снимать нельзя. И с Горбачева. Они закрыли глаза на это.

— Почему? По причине своего недомыслия, или были другие причины?

— Человек — не компьютер. Нажал — и он выдает просчитанное и объективно холодное решение. Человек, когда ему кладут на стол бумагу с какими-то предложениями, думает: ага, а кто автор этих предложений, а что за ними стоит и т. д.

— Вы полагаете, если бы та концепция была реализована, перестройка могла пойти по иному пути? Без разрушительных последствий начала 90-х?

— Безусловно! История была бы другой. Результат был бы другим. Коллапса удалось бы избежать^[334].

Хотя, справедливости ради, надо сказать, что Яковлев еще в середине 1990 года предупреждал патрона о грозящей катастрофе и даже предлагал ряд откровенно радикальных мер. В записке, адресованной Горбачеву 2 июня, он писал:

Михаил Сергеевич!

Обстановка изменилась. Практически предъявлены ультиматумы с обеих сторон — и справа, и слева. Анализ сложившихся реальностей еще предстоит сделать. Сейчас же необходимы решительные шаги в финансово-экономической сфере:

1. Передать Госбанк в ведение Верховного Совета СССР или Президентского совета.

2. Учредить Президентский фонд стабилизации (как из личных взносов, так и от предприятий и организаций, равно как и от иностранных граждан и организаций).

3. Обменять деньги 1:1, кроме 50- и 100-рублевых купюр. Купюры этого достоинства из обращения изъять.

4. Резко расширить сеть коммерческих магазинов на деликатесные продукты.

5. До конца 1990 года автомашины, морозильники, телевизоры и другие дефицитные промтовары не первой необходимости продавать только с аукционов или через систему коммерческой торговли.

6. Незамедлительно издать Указ Президента СССР об акционерном капитале (проект имеется).

7. Передать все убыточные предприятия в аренду.

8. Немедленно начать распродажу или передачу в аренду мелких предприятий, мастерских по бытовому обслуживанию.

9. Принять на вторую половину года Чрезвычайный бюджет, предусмотрев жесточайшую экономию по всем линиям.

10. Провести земельную реформу.

2.6.90

А. Яковлев^[335].

Эта записка осталась без внимания.

Предлагал Яковлев и реализацию программы развития малого и среднего бизнеса — реакция та же. Подготовил вместе с Болдиным предложения с аргументацией о необходимости повысить цены на хлеб, ибо они были настолько низкими, что кормить скот хлебом стало выгоднее, чем заготавливать корма, половина купленного в городах хлеба оказывалась на помойках, и при этом золотой запас тратился на закупки зерна у западных стран. Горбачев вначале с энтузиазмом отнесся к идее, но затем испугался, не захотел остаться в истории правителем, который поднял цену на хлеб. Хотя понимал, что давно настала пора навести порядок в ценообразовании. Понимал, но медлил…

Можно ли говорить о том, что Яковлев не имел союзников в аппарате ЦК? Скажем, по такому важному вопросу, как разделение партии на два лагеря, или два крыла, или даже на две новые партии — одна останется с теми, кто не желает перемен, другая вберет в себя реформаторов, людей с социал-демократическими убеждениями. Высшие руководители КПСС относились к такого рода призывам кто настороженно, кто враждебно. Но среди инструкторов, заведующих секторами, замзавотделами царили другие настроения. Единства не было, но явные и тайные союзники у Яковлева имелись.

После партийного съезда подходили, жали руку, говорили, что давно пора размежеваться. Ждали только сигнала от генерального. Но так и не дождались.

^{Докладная записка А. Н. Яковлева М. С. Горбачеву о положении в финансово-экономической сфере. 2 июня 1990. [Из личного архива А. Н. Яковлева]}

Вспоминает ответорганизатор ЦК Александр Евлахов:

Выхожу как-то из нового здания ЦК, куда переселили после реформации весь идеологический блок, включая отделы пропаганды, культуры, науки. Вижу, идет по улице, прихрамывая, Александр Николаевич. Идет один, без охраны. Я пристроился рядом, пошли вместе по направлению к Кремлю, где у него было тогда рабочее место. Мне хотелось выговориться.

— Помните, Александр Николаевич, когда вы меня приглашали переехать из Ленинграда в Москву, то говорили, что смогу стать и свидетелем, и участником важных событий. Я и стал им — и свидетелем, и участником. Но сейчас настало время определиться. Я хочу написать два заявления. Одно — о выходе из КПСС. Другое — об увольнении по собственному желанию из ЦК.

Он меня выслушал. Помолчал. Потом говорит:

— Верно говоришь, Олександр Олександрович. Да, наступило время размежевания. Каждый должен определиться, с кем он. Ты вот определился, и это правильно. Но скажи, чем займешься?

— Пока не знаю. Надо осмотреться.

Я написал два этих заявления и ушел. Вскоре стал руководителем группы консультантов при Комитете по СМИ Верховного Совета РСФСР. Вместе с Сашей Дроздовым создавали газету «Россия», там я стал заместителем главного редактора.

Летом 1991 года, кажется, это было в последних числах июля, мне позвонил кто-то из его помощников: «Не могли бы вы подъехать к Александру Николаевичу?» Приезжаю. Он спрашивает, как дела, как работа.

— Я пока доволен. Дел много — и в Верховном Совете, и в газете.

— А как тебе такое предложение. Что, если мы сообща создадим новую газету? Настоящую. Без всякого груза прошлых заблуждений. Демократическую. Честную. Независимую. Насчет денег не волнуйся — они есть.

— Для меня это неожиданно. Я вполне удовлетворен работой у себя в «России», она, как мне кажется, ведет себя честно и независимо.

Он слегка поморщился.

— Ты не спеши, Олександр. Все же это, как я понимаю, печатный орган Верховного Совета. И газета российская. А я говорю совсем о других масштабах, я говорю о газете общесоюзной.

— Дайте время, Александр Николаевич. Я в отпуск собираюсь, там будет возможность все обдумать и тогда принять решение.

— Я тоже в отпуск хочу уйти. Так что давай в конце августа вернемся к этому разговору. Ты имей в виду — будешь там главным редактором. И если согласен, то подумай, кого еще из приличных людей пригласить.

Но в августе грянул путч, и к этому разговору мы больше уже никогда не вернулись^[336].

Наступил роковой 1991 год.

Взаимные обиды множились как снежный ком.

Президентский совет как совещательный орган власти фактически не состоялся. Г. Х. Шахназаров так писал о его деятельности, вернее, бездеятельности:

Сотворив Совет, в котором государственные чиновники и служители муз должны были советоваться неизвестно о чем, сам президент очень скоро потерял к нему интерес и попросту перестал собирать. Со своей стороны, быстро заскучали писатели, которые не привыкли протирать брюки в правительственных креслах, и разъехались по домам защищать мир, природу, а главное — писать романы. Маялись бездельем и только после долгих препирательств с Болдиным получили кабинеты «деловые люди»: Ревенко, Примаков, Бакатин. Да и потом им приходилось в основном ждать, пока президент даст какое-то поручение, а в оставшееся время ходить друг к другу и сетовать на никчемность своего положения. Одни только Яковлев да Медведев были при деле — как писали в Волынском доклад к очередному форуму, так и продолжали заниматься тем же в новом ранге.

Кто-то тогда сострил: «Что такое член Президентского совета? Это безработный с президентским окладом». […]

Повторяя один к одному просчет с Президентским советом, словно начисто вычеркнув из памяти этот эпизод, президент создает при себе так называемый Консультативный совет. Хватило его на два заседания, потому что составлен он был по такому же странному принципу смешения нужных и ненужных людей, способных и неспособных^[337].

Упразднив Президентский совет «в связи с совершенствованием системы государственного управления», а затем также охладев и к Консультативному совету, Горбачев затем придумал Совет безопасности СССР.

Яковлева туда не включили. Иначе говоря, он в мгновение ока остался фактически без работы. Так, консультант при президенте. Почти на общественных началах.

В январе после столкновений в Вильнюсе идет к Горбачеву: «Вам надо самому срочно ехать туда, дать принципиальную оценку событиям, потребовать создания независимой комиссии по расследованию этого инцидента».

^{На церемонии присуждения почетной степени доктора наук в Великобритании. 1991. [Из архива А. Смирнова]}

Президент вначале соглашается, однако следующим утром дает отбой. Оказывается, Крючков не гарантирует его безопасность. Но Яковлев уверен: дело вовсе не в этом, просто глава КГБ боится честного расследования, ведь тогда всплывет неблаговидная роль и его ведомства, и Министерства обороны.

Яковлев в больнице с сердечным приступом. Ему туда звонит Примаков: «Михаил Сергеевич хочет организовать пресс-конференцию по событиям в Вильнюсе, просит тебя тоже в ней участвовать. Он растерян, раздавлен, надо его поддержать». Александр Николаевич послушно едет, он всегда готов поддержать Михаила Сергеевича. Но, как и в других случаях, с честной оценкой событий Горбачев уже опоздал, снова оказался в проигрыше.

Михаил Сергеевич так и не смог проникнуть в суть новой ситуации, понять ее и оценить стратегически. В это время только кардинальные решения с открытой опорой на демократические силы могли спасти положение. […]

Перестройка уперлась в бетонную стену партгосаппарата и силовых структур. Разрушение этой стены Горбачев все время откладывал, дождавшись того, что КГБ и его высокопоставленная агентура в партии пошли на мятеж и устранили Горбачева от власти^[338].

В феврале Александр Николаевич получил очередную «черную метку» от Горбачева. Вот как это описывает А. С. Черняев:

В субботу (еще до звонков по разным столицам) сидели мы у Горбачева с Яковлевым. Он вдруг стал прямо при нас подписывать распоряжение о советниках президента. Яковлев ему говорит: «Хоть бы старшим назвали меня». Я подсуетился, предложил назвать Яковлева «представителем президента по особым поручениям».

— Что это за должность? При ком представитель? — возразил Горбачев.

— Но нельзя же Александра Николаевича спускать до уровня Ожерельева…

— Да брось ты, Толя, важно, что мы остаемся вместе. Вот главное.

— Но это главное знаете вы, может, я, еще кто-то. А в обществе судят по должности.

Моя настойчивость не сработала. Он не хочет отождествлять себя с Яковлевым официально, знает, что Политбюро будет нудить, а Верховный Совет — Горбачев в этом уверен — не пропустит.

Потом стали подбирать других, просто советников. Горбачев назвал (помимо Загладина и Ахромеева) Медведева, Осипьяна, Абалкина, Аганбегяна. Стали искать среди писателей. Горбачев говорит: «Я бы Бакланова взял, но он, говорят, на днях из партии вышел». Я предложил Шатрова. Поговорили о нем. Горбачев его вписал. Предложил я еще Дедкова из «Коммуниста», тоже вписал. Прошли еще в советники Мартынов, Ядов, Журкин — директора академических институтов. Кстати, еще, кажется, Велихов. А Брутенца, которого он давно обещал мне взять, не включил. Медведев еще неделю назад подставил Карэну ножку.

8 марта 1991 г.

А. Н. Яковлев звонил «в ужасе»: мол, ничего такого у нас не было с 1937 г.! Нет, это другое. Совсем не это. Скорее, свидетельство такой поляризации, которая может вернуть нас в 1918 г.

Сам он (Яковлев) — в замазке. М. С. так и не представил его в Совет Безопасности… под предлогом, что его все равно завалят. Хотя, скорее всего, не завалили бы. Он просто не хочет публично «мазаться» об Яковлева — «реформиста, ревизиониста, отрезавшего от СССР Прибалтику и марксистско-ленинскую идеологию, отдавшего прессу в руки контрреволюционеров». Хотя лично он своего «Сашка», наверно, любит и полагает непорядочным «отвернуться» от него совсем: все-таки вместе начинали!

Яковлев вчера мне рассказал: «Спрашиваю, — говорит, — у Эдуарда Амвросиевича, зачем он так круто „обозначился“ на съезде, ушел?» Шеварднадзе ответил: «С некоторых пор я почувствовал неискренность (у М. С.)». Пожалуй, имеет место. Ловкачество в нем было изначально, оно — в самой его натуре, компромиссной. Яковлев стонет: «Уходить надо… Помнишь, — говорит, — он с нами подбирал советников в состав группы при президенте, которую я (Яковлев) должен был возглавить? На том и кончилось. Вот уже третью неделю об этом ничего не слышно».

14 марта 1991 г.

[…]

Помощникам и советникам (которых М. С. приравнял к помощникам по зарплате) дал каждому по четыре-шесть консультантов, а членам Совета Безопасности — по восемь плюс двух секретарш. Яковлева лишил и помощника, и секретарши. Еще один щипок. Еще одна обида! Создается впечатление, что М. С. подталкивает его к уходу «по собственному желанию».

В общем, нелепое и довольно бестактное собрание, где Горбачев присягнул нам, что не повернет назад, но велел служить только ему. А если кто будет действовать «не в тон», пусть уходит. Если же сам заметит, что кто-то действует не так, попросит уйти^[339].

А вот как эту ситуацию с помощниками, советниками и консультантами комментирует Вадим Медведев, которого президент уговорил стать его советником по экономическим вопросам:

С Яковлевым, как мне известно, ситуация складывалась иначе. Он тоже не испытывал удовлетворения от выполнения функций члена Президентского Совета ввиду неопределенности его статуса. Но дело не только в этом. Насколько я могу судить, с осени 1990 г. начали проявляться расхождения в его позициях с Президентом по некоторым актуальным проблемам — о судьбе партии, возможности и необходимости опоры на нее, об отношении к программе «500 дней», о границах возможных компромиссов с оппозицией, о роли КГБ и некоторым другим. Я считал эти расхождения опасными, но не неотвратимыми. Их надо постараться преодолеть, не давая простора для эмоций. Но со стороны определенных сил — и левого, и правого направлений — предпринимались настойчивые усилия к тому, чтобы раздуть эти противоречия, столкнуть Горбачева то ли влево, то ли вправо, поссорить его с ближайшим окружением.

Разве можно расценить иначе, чем коварный прием, публикации известных авторов в популярных изданиях, в которых утверждалось, что подлинным инициатором и архитектором перестройки является Яковлев, а Горбачев лишь озвучивает его идеи. Или сообщение массового еженедельника о том, что в день демонстративного выхода Ельцина из партии Яковлев позвонил ему и сочувственно призвал держаться. Александр Николаевич потом мне сказал, что звонил не он Ельцину, а Ельцин ему. Существенная деталь! Но комментариев ни в том, ни в другом случае не последовало.

Вместе с тем в отношении Яковлева была организована кампания в консервативной печати, плелась хитрая паутина. Президенту подбрасывалась информация о его якобы сепаратистских действиях, подозрительных контактах, чуть ли не о подготовке отъезда из страны и т. д.

Настроение у Яковлева было тяжелым. Он сетовал на невнимание Президента к его советам и мнению. Не стал Яковлев членом Совета Безопасности — нового, только что сформированного органа. С некоторых пор произошли неприятные перемены в его отношениях с Крючковым, хотя еще не так давно они были самыми тесными. Каким-то образом это было связано с конфликтом вокруг Калугина.

По моим наблюдениям, в конце 1990 г. — начале 1991 г. наступило отчуждение или, во всяком случае, охлаждение у Яковлева с Болдиным. Впрочем, это касалось и моих, да и других членов Президентского Совета отношений с Болдиным: руководитель аппарата Президента стал на себя брать слишком много в решении не только организационных, но и политических вопросов.

Не без участия Болдина возникла неприятная ситуация с определением нашего нового статуса. Горбачев решил создать, как свою ближайшую опору, группу советников, привлечь в нее бывших членов Президентского Совета — Яковлева, Ревенко, меня, а также советников, которые и раньше были в этой должности (Загладин, Ахромеев). Яковлев и по своему политическому опыту, и по старшинству, и по сложившейся системе неофициальных отношений был бы естественным координатором советников, хотя я лично полагал, что группу советников не следует строить на иерархических началах, как обычное структурное подразделение аппарата Президента. Это искажало бы ее смысл.

В дальнейшем вокруг статуса советников была затеяна какая-то возня. Возникла идея сделать Яковлева старшим советником и руководителем группы. Потом пошел разговор о том, чтобы старшим советником назначить и меня. Когда Горбачев сказал мне, что хочет к моему титулу прибавить эпитет «старший», я ответил, что «не воспринимаю всю эту игру с титулами и эпитетами, тем более когда идет речь о Вашем окружении, где не нужны никакие титулы. Разве дело в этом? Впрочем, решайте, как знаете, Вам виднее».

11 марта решение было принято, в том числе и в отношении меня. Узнав о нем, Яковлев сказал мне в разговоре по телефону: «Рад, что не у меня одного такая ответственность. Ты выбрал дерево для себя, ведь в первую очередь будут вешать тех, кто рядом?» — спросил он. «Это не моя забота», — был мой ответ^[340].

Вот ведь как уже заговорил Александр Николаевич! Антиперестройщики скоро будут вешать всех, кто рядом с Горбачевым. И у него были все основания так говорить. Только слепой мог не видеть, что надвигается путч.

Да, весной 1991 года отношения между президентом и «архитектором перестройки» испортились окончательно.

Лауреат Нобелевской премии мира, известный журналист, редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов считает, что черная кошка между ними пробежала, когда СМИ начали публично противопоставлять одного другому:

Когда Яковлева ставили против Лигачева, это воспринималось спокойно. А тут нет. Потому что это очень высокая власть. Невероятная, всемогущая. И когда «диссидентские» медиа стали ставить на равных Горби и Яковлева, то Михаил Сергеевич напрягся.

— Правда ли, что в какой-то момент Яковлев стал смотреть на Горбачева сверху вниз, стал считать себя выше?

— Это важный вопрос. Я могу сказать одно. Горбачев со времен учебы в МГУ, когда он, будучи студентом, оказался «за одной партой» со вчерашними фронтовиками, испытывал определенный пиетет перед участниками войны. Отсюда у него решение всем фронтовикам вручить ордена Отечественной войны. Отсюда памятник Теркину, построенный на часть его Нобелевской премии. И хотя с Яковлевым, как и со всеми другими соратниками, он был на «ты», но всегда помнил о боевом прошлом Александра Николаевича.

Трещина увеличилась, когда Горбачеву донесли, что Яковлев встречается с Ельциным и даже выпивает с ним. Борис Николаевич тогда возглавил Верховный Совет России, стал видной политической фигурой.

— То есть можно говорить о том, что Яковлев в то время испытывал симпатии к Ельцину?

— Испытывал. Потому что Борис Николаевич в тот момент опирался на прогрессивные силы в обществе, на демократические принципы, имел поддержку у лидеров союзных республик. Яковлев был очень умным и проницательным человеком. И очень совестливым. Всегда искренние отношения с людьми. Он мне напоминал священника, особенно когда разговаривал с кем-то доверительно, окая, таким особым ярославским говором^[341].

В. Н. Игнатенко, ставший пресс-секретарем президента СССР уже на закате перестройки, считает причиной охлаждения, возникшего между ними, разное понимание темпов перемен.

Они шли к одной цели, но с разными скоростями. Если Яковлев двигался вперед быстро, хотел немедленной ломки всего старого, отжившего, то Михаил Сергеевич старался все делать эволюционно, тихо, спокойно, без кровопролития и ран. Яковлев твердил: «Нам нужна новая политическая элита, новая наука, другая экономика, новые СМИ». Его назначенцами стали такие же радикальные перестройщики, не буду называть фамилий, все их и так знают. У Горбачева была точно такая же цель — изменить общество к лучшему, сделать его более демократичным, открытым, но он все время повторял: не торопись, Саша, не будем забегать вперед.

Открыто они никогда не конфликтовали^[342].

Утром 29 марта Яковлев звонит Черняеву. Он не у дел. Чувствует себя униженным. Да и вся окружающая жизнь угнетающе действует на «автора перестройки». В Москве полувоенное положение, улицы перегорожены грузовиками, кругом ОМОН.

Анатолий Сергеевич, как мог, старался утешить старого друга.

Закончив телефонный разговор, он произносит про себя, имея в виду недавнего собеседника: «Конченый для политики человек». А в дневнике делает такую запись:

Звонил Яковлев… Ему не дают покоя лавры Шеварднадзе — надо было, мол, так же «остаться в истории», своевременно!.. Тщеславие! Он мнит себя автором перестройки, «автором» самого Горбачева… А его — в советники, и зарплату на 400 рублей сократили, и мальчиков из приемной убрали… Сокрушается… Я, говорит, шел вчера по улицам между военных грузовиков — и мне стыдно было: опять возвращаемся назад, опять «все знакомое»… все напрасно и т. д. Я полчаса произносил в ответ речь…

Суть: если ты остаешься в политике, думай политическими категориями. У оппозиции есть все, чтобы до конца (вплоть до сформирования правительства) использовать демократию… И это М. С. сказал в своем интервью ТВ открытым наконец текстом. Ельцина уже достаточно прославляли и восхваляли. 90 % прессы — на его стороне. Так нет — давай еще продемонстрирую силу — массовое действо. Но силе есть что противопоставить пока и у М. С. И он это сделал… Либо-либо. Оппозиция до сих пор (до, надеюсь, сегодняшнего доклада Ельцина) действовала по принципу: заставить проводить свою политику, а это означает разрушать государство… Но тогда уже негде будет проводить политику. Да, наделал М. С. массу грубых — и не тактических, а стратегических — ошибок. И сейчас уже речь не о перестройке, а о спасении страны. А ее не спасешь, если дать разрушить государство…

Яковлев: Что? Силой держать, кто не хочет в нем оставаться?

Я: Наоборот. Одна из роковых ошибок была, что М. С. сразу не отпустил Литву, а потом и Грузию. Это, повторяю, и дало нагнетание во всем организме. Нет! Я говорю о государстве, какое еще можно сохранить…

Яковлев: Но все-таки… что — армию опять пускать в ход?..

Я: Государство без армии не бывает.

Яковлев: Но не на армию же опираться?

Я: А на что?

Яковлев: На демократию…

Я: А где она? Где демократия? Из чего она состоит… эта болотная элита… эти кочки, уходящие из-под ног? Нет ее, демократии. Есть гласность, свобода, а по-русски — вольница! Демократия — это организованное общество: партии, институты, господство права, уважение к закону. Демократия — это лидеры, конкурирующие в борьбе за правительство, а не против государства!! Где все это у нас?!. И на что опираться президенту, спасая государство?!

Он продолжал ныть. Конченый для политики человек. Общипанный, потерявший политические координаты^[343].

Черняев в очередной раз «хоронит» своего приятеля. Бьет наотмашь: «Конченый для политики человек. Общипанный…»

Александр Николаевич в те дни сильно переживает. Причин, повторю, для этого множество — и разрыв с Горбачевым, и наезды на него со стороны всякой околополитической шпаны, и общая тревожная ситуация в стране. Утешение находит в зарубежных поездках, на Западе и он, и Михаил Сергеевич по-прежнему имеют бешеную популярность, их носят на руках.

В апреле он в Париже, куда приглашен на презентацию своей книги-интервью «Что мы хотим сделать в Советском Союзе». Из Франции направляется в Великобританию, в Экзетерский университет, на присуждение ему почетной степени доктора наук. И там и там — встречи с видными политиками, общественными деятелями, пресс-конференции, беседы в прямом эфире.

В Париже его приглашают выступить в Политическом клубе — он рассказывает о ходе перестройки, в этом выступлении нет панических ноток, есть реализм и трезвость оценок. Он согласен с тем, что преобразования вступили в критический этап.

Наступление этого критического этапа предопределено сочетанием нескольких причин.

Прежде всего только сейчас, и именно сейчас, перестройка практически приступает к решению тех вопросов, ради которых она замысливалась, начиналась.

Это вопросы реального многообразия форм собственности, равноправия этих форм.

Вопросы обеспечения на деле политических, экономических, социальных свобод личности, коллективов, народов.

Вопросы исполнения прав человека, перехода к гражданскому обществу и правовому государству.

Вопросы многопартийности, парламентаризма, разделения властей и другие^[344].

Вернувшись домой, садится за обширное письмо М. С. Горбачеву — об опасностях консервативного реванша.

Да, глава государства и партии вытеснил его из команды, оттер на второстепенные роли, но Яковлев перешагивает через обиды, для него сейчас важнее предупредить Горби о надвигающейся угрозе, пробудить его к решительным действиям, иначе — беда.

^{Письмо А. Н. Яковлева М. С. Горбачеву о преобразованиях последних лет. Март 1991. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 404]}

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Это письмо — плод мучительных раздумий. В них — и противоречивый опыт последних преобразовательных лет, и личностные оценки событий, и мировоззренческие убеждения, и нравственные принципы, которые для меня незыблемы. Далеко не последнюю, если не первую роль играет в этих размышлениях и наша с Вами совместная работа, добрые и доверительные отношения, которые для меня остаются человеческой, нравственной ценностью. […]

Я по природе своей не паникер, наоборот, склонен к иллюзиям. Думаю, что хорошо понимаю логику и политической борьбы, и того, во что она слишком часто трансформируется. Верно, что порой реагирую на те или иные события остро и эмоционально, но именно потому, что считаю такую реакцию не только оправданной, но и абсолютно необходимой. С заключениями же — не только не тороплюсь, но боюсь, что опоздал. […]

Считаю, что обновленческие преобразования, а с ними и вся страна, судьбы десятков миллионов человек оказались на минном поле^[345].

Перечислив главные угрозы перестройке и всему существованию государства, Яковлев переходит к очень личным моментам — к тем многочисленным провокациям, которые в последние месяцы портят его жизнь. Он уверен в том, что организованная против него травля вовсе не стихийная, а хорошо скоординированная.

Травля эта служит своего рода платформой для консолидации всех наиболее реакционных, правоэкстремистских сил в стране. Она идет на всех уровнях. В свое время она началась в подметных письмах и листовках (ни одного автора и распространителя которых, кстати, найти так и «не смогли»). Затем — в желто-литературной прессе: «Литературной России», «Нашем современнике», «Молодой гвардии», «Московском литераторе», «Кубани».

Да, тогда я молчал, не жаловался, руководствуясь старым принципом: с грязью свяжешься, сам обмажешься. Сейчас понимаю, что был прав лишь наполовину: хочешь жить в чистом доме — занимайся егоуборкой. И не тогда, когда мусора скопилось уже под потолок, а ежедневно. […]

Консервативным группам удалось оттеснить меня от активной политической деятельности. Но попытки дискредитации — в контексте поиска «темных сил», «врагов» и «злого демона» — продолжаются. […]

Вот самый краткий перечень «грехов» (судя по перечисленным источникам):

— развалил Союз, КПСС, социалистическое содружество, Прибалтику, идеологическую работу, внешнюю политику, в самое последнее время добавилось еще и обвинение в развале правоохранительных органов;

— попутно продался империализму, Западу, жидомасонам, насаждаю в стране сионизм и сионофашизм, проповедую русофобство; носят плакаты, что закуплен на корню ЦРУ;

— откровенно, причем не в порядке политической или теоретической дискуссии, а в тональности прокурорского обвинения и «охоты на ведьм», отвергается как злонамеренное все высказанное мною за эти годы по теоретическим вопросам;

— ну и, конечно, моя ответственность за очернительство истории, за гласность, за «потакание так называемым демократам»;

— много было вылито грязи и в связи с темой неизбежности перехода к рынку, «подталкивания» перехода от социализма к капитализму.

Он не просит у Горбачева защиты. Подобного рода просьбы не в чести у членов Политбюро, там каждый выживает в одиночку. Но снова и снова пытается убедить своего патрона в том, что каждый удар по нему имеет адресатом — перестройку, ее сторонников и лидеров. Он предупреждает:

Успехи неосталинского крыла на сегодняшний день: 1) нейтрализовав пассивную часть партийных масс, реакционная часть номенклатуры захватила контроль над крупнейшей — российской — организацией КПСС; 2) многие из идей и лозунгов этого крыла перекочевали в основные документы КПСС в целом; 3) в КПСС сформировалась антиперестроечная коалиция, в которой объединились элементы парт- и госбюрократии, военной элиты, верхушки военно-промышленного комплекса; 4) этой коалиции удалось оказать сильное влияние на формирование и политику союзного руководства, впервые с начала перестройки изолировав его в значительной мере от радикально-демократического лагеря. […]

Платформа реваншистского блока находится в процессе становления, однако ряд ключевых тезисов уже оформился. Вкратце их можно суммировать следующим образом:

1. Советскому Союзу угрожает «капитализация», перерождение экономической и политической системы из социалистической в капиталистическую. […]

2. В стране обостряется классовая борьба между сторонниками реставрации капитализма и защитниками социализма. […]

3. М. С. Горбачев и другие лидеры партии и государства несут ответственность за сползание СССР к капитализму. […]

4. Происходит «глобальное отступление» СССР на всех континентах, да и на территории самого Союза. […]

5. Деятельность прокапиталистических элементов в СССР всячески поощряется и направляется из-за рубежа, в том числе и подрывными центрами. […]

6. Демократия в том виде, как она существует сейчас в СССР, есть самое эффективное средство разрушения государства, экономики, морали. […]

7. КПСС должна быть очищена от сторонников «буржуазных» течений — либералов, социал-демократов, социал-реформистов. […]

Ошибки, экстремизм, личные политические амбиции среди демократов облегчают наступление реакции. Как и прежде, конфликт между Президентом и демократическими силами остается роковым для судьбы перестройки, судьбы страны.

А что — впереди? Яковлев удивительно точно угадывает ближайшие трагические события, попытку консервативного крыла взять реванш.

Фактически и сейчас в партии два крыла: догматическо-сталинистское и социал-демократическое. Но никто не пытается организовать обновленческие силы именно на здравых началах. В итоге, если партия развалится — а это реальная перспектива на предлагаемой правыми платформе, — это приведет к политическому хаосу, ибо еще не сформировалась сила, способная противостоять партии реванша. Но худшая беда, если партия переродится на сталинистской основе. Это стопроцентная гарантия катастрофы.

В случае, если процесс такого перерождения пойдет интенсивно и далеко, лично я вижу два наиболее вероятных сценария развития.

Первый — попытка неосталинистской реставрации через «комитеты национального спасения» или нечто подобное. […]

Второй возможный сценарий при таком ходе событий — попытка диктатуры без коммунистов. С прямой или косвенной опорой на военный аппарат, на базе терпимого (а ля Франко) или нетерпимого (а ля Гитлер) отношения к коммунистам, на базе национал-патриотического комплекса идей. […]

Думаю, если события будут развиваться так, как они развивались с весны прошлого года, «точка возврата» окажется для перестройки пройденной где-то в начале лета, а выбор между двумя названными вариантами встанет в практической плоскости с осени нынешнего года.

И разве созданный правыми т. н. Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) — не являлся таким «комитетом национального спасения»? И ведь сроки путча Яковлев почти угадал, он написал «осень», а танки в Москву вошли 19 августа.

Самое слабое место в этом длинном, на двадцати двух страницах, письме связано с предложениями — что делать?

Семь пунктов этого раздела содержат рекомендации, кажется, вполне разумные, но их содержание явно не соответствует остроте момента, той катастрофической ситуации, которую сам Яковлев нарисовал на первых страницах своего письма.

Нужен «Гражданский фронт обновления». Фронт не номинальный, не декоративный, а действующий. Возможен вариант и новой партии.

Необходимо размежевание с реакцией в КПСС.

Нужно поддерживать и выдвигать новых людей.

Полезно было бы освободиться от неоправданной лояльности к старым структурам и людям.

Осуществив все перечисленное выше, Горбачеву следует отказаться от поста генсека, это даст необходимую степень независимости и рычаг для самостоятельных действий.

Надо повернуть СМИ на поддержку перестройки.

Осознать тот факт, что объективно перестройка начинается заново.

В заключение своего обращения к М. С. Горбачеву он признает: перестройка может потерпеть поражение.

Я знаю, что не только у нас — в любой стране политическая, общественная жизнь развивается не прямолинейно, а циклически, с приливами и отливами то реакции, то демократии. И, зная все это, вроде бы можно и успокоиться, тем более что давно известно: многие знания — многие печали.

Но как человек, болеющий за дело, в котором с самого начала принял участие, — успокоиться не могу. И не о личной судьбе речь. Я продолжаю верить в победу преобразований, демократии, принципов достойной жизни народа. Но, если настанет горький момент поражения, могу сказать себе и другим, не кривя душой: сделано все, что было возможно, и даже больше того, чтобы добиться обновления. Что ж, пусть придут другие и сделают больше и лучше. Я свой долг выполнил полностью и до конца, как его понимал.

Вот только — все ли возможное делается сегодня ради обновления Отечества, ради обуздания корыстного и антипатриотического бунта реакции, развенчания ее подлинного облика в глазах народа?

Необходим, императивно необходим крутой поворот влево и мобилизация народа на принципах демократии. В правом движении перестройке места нет. Вам — тоже.

Никакой реакции и на это письмо…

Он принимает твердое решение: отставка, уход из команды Горбачева.

«Конченый для политики человек»?

Начиная с поздней весны 1991 года события помчались галопом.

Яковлев все еще член коммунистической партии, но сама партия уже отторгла его. В газетных статьях и интервью почти каждый день звучит вопрос: отчего этот «ренегат» еще не изгнан, не предан анафеме, не отдан под суд? Его обвиняют в развале идеологии, развале соцсистемы и международного коммунистического движения, в стремлении возродить капитализм, в том, что якобы по его вине потеряна Прибалтика, скомпрометирован партаппарат, что он чернит славное прошлое и без разбора реабилитирует «врагов народа».

Однако Александр Николаевич, как ни странно, по-прежнему тешит себя иллюзией, что сможет достучаться до здравого смысла, если он еще остался у былых соратников, убедить их в своей правоте, отговорить от следования путем, ведущим в пропасть.

22 июня пишет «Открытое письмо товарищам по партии». Это очень эмоциональный документ — в нем и тревога за свою собственную судьбу, и за судьбу отчизны.

^{Открытое письмо А. Н. Яковлева товарищам по партии. 22 июня 1991. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 50]}

И это — фактически его первое заявление о выходе из рядов КПСС.

Судя по сохранившемуся в архиве черновику письма, оно дается ему нелегко. Масса рукописных правок, зачеркиваний, он явно хочет найти именно те слова, которые будут услышаны и восприняты оппонентами. Совсем не казенное заявление, а, скорее, крик души.

Он пишет о том, что травля и шельмование носят организованный характер, направляются и дирижируются руководством компартии РСФСР при благосклонном отношении к этому со стороны отдельных лидеров ЦК КПСС.

Он хочет обратить внимание своих будущих читателей на то, что в обществе опять, как и в сталинские времена, развернуты «охота на ведьм», поиски «предателей». По его твердому убеждению, «опасная, начисто оторванная от жизни ностальгия по сталинизму в той или иной его разновидности грозит столкнуть страну в новый водоворот испытаний, которые могут закончиться кровопролитием»^[346].

Яковлев считает, что именно сейчас и наступил момент истины, время честного выбора судьбы, и такой выбор должен сделать каждый честный человек.

Нелегкий час, горький час! Но смирение с попытками вернуть прошлое губительно, ибо совесть перестает быть нравственным властелином человека.

В сложившихся условиях постоянной травли я не вижу возможности продолжать свою посильную деятельность по кардинальному демократическому преобразованию общества в рамках КПСС и заявляю о своем выходе из ее рядов.

Можно себе представить, как трудно ему давались эти слова и строки.

Но выбор сделан. Обратной дороги нет.

Письмо длинное, больше тринадцати машинописных страниц. Яковлев не исключает того, что оно может вызвать новую волну злобы и ненависти, направленную против него, что появятся очередные «разоблачительные» статьи, гневные письма «от рядовых коммунистов», эти письма умело сочиняют в партийных комитетах.

Достанет хвастовства и тех, кто никогда «не изменяет» своим взглядам, кого еще Бальзак называл «непогрешимыми болванами». Филистеры готовы на любую подлость. И все это лицемерие мы уже проходили и, к сожалению, проходим сегодня.

Я готов к этому испытанию, хотя и очень нелегкому.

Яковлев уже в который раз заявляет: он не жалеет о пройденном пути, затеянные преобразования отвечают интересам народа. Хотя и ошибок на этом пути было сделано много. Что касается его самого, то он явно недооценил возможности и потенциал ультраконсервативных сил в партии и стране, живучесть старых мифов, генетическую привычку к слепому подчинению. Признает: демократического возрождения КПСС, ее разрыва с тоталитарным прошлым не состоялось.

Нужна партия конструктивной оппозиции. Такая, которая концентрировалась бы не на идеологических баталиях, политиканствующем самоутверждении и борьбе чьих-то амбиций. Но та, которая отстаивала бы здравый смысл, разумный прагматизм, добивалась бы принятия решений и законов, способных внести хоть гран улучшения в жизнь людей, страны — сегодня и на перспективу.

Этому я и хочу посвятить свою дальнейшую деятельность. Уверен, убежден: сделать это надо было бы намного раньше. Хочу верить, что не поздно и сегодня.

Проходит полтора месяца, и он снова обращается с письмом «К товарищам по КПСС».

То есть получается, что в июне из партии еще не ушел.

10 июля на этот факт обращают внимание председатели районных контрольных комиссий Москвы Г. Пакулов (Бауманский район), А. Рыльщиков (Первомайский район), Ю. Лавренев (Сокольнический район) в своем письме на имя секретаря парткома аппарата ЦК КПСС. «Контролеры» против того, чтобы Яковлеву была предоставлена спокойная возможность покинуть ряды партии, они требуют «справедливой партийной оценки»^[347].

Поскольку Александр Николаевич состоит на учете в парт-организации аппарата ЦК, авторы письма предлагают рассмотреть вопрос о позиции коммуниста Яковлева на партийном собрании.

Претензии к нему все те же: «развернул борьбу против партии с праворадикальных позиций, атаку на идейные и организационные основы КПСС, против Ленина и ленинизма».

Авторы письма обращают внимание на то, что «параграфом 16 Устава КПСС в партии не допускается создание даже фракций». Яковлев же агитирует за создание новой партии на базе демократического движения, «объединяющего, судя по заявлению, явных антикоммунистов, фракционистов в КПСС, ярых борцов за общество предпринимателей».

А далее, подтверждая серьезность своих намерений, районные «контролеры» указывают секретарю парткома аппарата ЦК (невиданное прежде дело!!!), что позиция, занятая этим партийным комитетом по поводу многочисленных антипартийных выступлений тов. Яковлева, говорит о «беспринципности в партийной организации аппарата ЦК, неиспользовании ею широких полномочий, предоставленных Уставом КПСС».

^{Докладная записка председателей районных контрольных комиссий Москвы Г. Пакулова, А. Рыльщикова и Ю. Лавренова В. Рябову о выступлениях и интервью А. Яковлева. 10 июля 1991. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 52]}

Вот как далеко зашло дело, если партчиновники из райкомов в таком тоне осмелились говорить с ЦК.

А теперь — о том письме, которое озаглавлено «К товарищам по КПСС». Есть смысл процитировать и его.

Товарищи коммунисты!

Вчера я подписал призыв к созданию новой партии — партии социального созидания, в которую намерен войти и сам. Одновременно я заявил о выходе своем из КПСС, в которую вступал на фронте, в 1943 году, и в которой не просто почти полвека был одним из искренних и убежденных ее членов, но и, на протяжении большей части этого времени, волею судеб работал в составе руководящих партийных органов — от обкома до ЦК КПСС и его Политбюро^[348].

Далее — снова о тех причинах, по которым он порывает с партией, о неотвратимости перемен, о своей верности идеям перестройки.

Только здесь свой уход Яковлев объясняет не разочарованиями и обидами, а убежденностью: такой шаг в интересах обновления, в интересах общества, «а значит, в конечном счете и в интересах торжества социалистической идеи».

Обратим внимание на последнюю фразу: она странно звучит из уст человека, который, судя по его прежним речам, статьям и интервью, давно разочаровался в «социалистической идее», во всяком случае в том ее виде, который пытались реализовать в СССР.

Он соглашается с тем, что правоконсервативные взгляды в КПСС и в обществе имеют право на существование. «Но надо быть реалистом и понимать, что они — не двигатель перестройки и даже не нейтральный наблюдатель». Сейчас, по мнению Яковлева, необходима другая организация — та, которая сплотит все дееспособные силы общества, поддерживающие идеи обновления. «Такая организация не должна быть, по моему глубокому убеждению, антикоммунистической. Антикоммунизм — тупик, никуда кроме как к поляризации, конфронтации в обществе он не ведет».

Опять — вопрос: Яковлев разочаровался в марксизме, коммунистическая идея давно для него — фикция, утопия, тогда зачем здесь он агитирует против «антикоммунизма»? Чтобы переманить на сторону новой партии прежних соратников? Чтобы не рвать концы? Чтобы послать сигнал Горбачеву: я хоть и ушел, но все равно рядом?

Но и это еще не финал «эпистолярной» истории. Спустя три дня Александр Николаевич разражается новым открытым письмом в адрес коммунистов. Называет его — «Об опасности реваншизма»^[349]. Обратим особое внимание на дату: оно написано 16 августа 1991 года, то есть за три дня до антиконституционного выступления гэкачепистов. За неделю до того, как канет в лету КПСС — организация, к членам которой обращается Яковлев.

^{Записка А. Н. Яковлева А. С. Грачеву, в то время — заместителю заведующего Международным отделом ЦК. 9 июля 1991. [ГА РФ]}

Там в основном все те же аргументы, тревоги, объяснения, только в конце содержится призыв поддержать Движение демократических реформ, которому А. Н. Яковлев намерен посвятить свою дальнейшую деятельность.

Сейчас уже мало кто помнит, что это было за движение. Впервые о нем услышали 1 июля 1991 года, когда ряд известных политических деятелей выступил с идеей создания центристской общественной организации, оппозиционной к КПСС. Среди подписавших обращение были Н. Петраков, Г. Попов, А. Руцкой, А. Собчак, Э. Шеварднадзе, А. Яковлев и другие. 11 июля на местах прошло несколько учредительных собраний ДДР и был создан политсовет движения, а учредительный съезд состоялся уже после путча.

Хорошо это или плохо, но в дальнейшем эта общественно-политическая структура так и не состоялась, ее один за другим по разным причинам покинули почти все создатели, сама она распалась.

Неизвестна реакция парткома ЦК на «телегу» от «контролеров», поступившую на Старую площадь. Видимо, копию своего письма они направили и в Центральную контрольную комиссию КПСС. Потому что вскоре там отреагировали «должным образом».

15 августа Бюро Президиума ЦКК вынесло постановление «О публичных выступлениях и действиях члена КПСС А. Н. Яковлева, несовместимых с Уставом КПСС»^[350].

Вот что было написано в этом документе:

В последнее время бывший член Политбюро, секретарь ЦК КПСС А. Н. Яковлев выступил с рядом заявлений, направленных на раскол КПСС и устранение ее с политической арены. В связи с этим в ЦК и ЦКК КПСС поступают обращения коммунистов, партийных организаций, контрольных органов с требованиями дать партийную оценку публичным заявлениям и действиям члена КПСС А. Н. Яковлева.

Бюро Президиума ЦКК КПСС постановляет:

За действия, противоречащие Уставу КПСС и направленные на раскол партии, считать невозможным дальнейшее пребывание А. Н. Яковлева в рядах КПСС.

Направить предложение по этому вопросу в первичную партийную организацию.

И. о. председателя ЦКК КПСС Е. Махов.

Послано: Партком аппарата ЦК КПСС — т. Вишневскому С. С.

Конечно, эту новость в тот же день широко транслировали все ведущие СМИ. Сенсация: вчерашний член Политбюро фактически изгнан из партии! Последний раз такое случалось в середине 50-х, когда Н. С. Хрущев расправлялся с «антипартийной группой» Молотова, Кагановича и прочих.

^{Постановление Бюро Президиума ЦКК КПСС «О публичных выступлениях и действиях члена КПСС А. Н. Яковлева, не совместимых с Уставом КПСС». 15 августа 1991. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 55]}

16 августа на постановление ЦКК реагирует Яковлев. Он обращается с заявлением в партком при ЦК. Приводит номер своего партбилета — 00000051.

Пишет:

Вчера, 15 августа, по радио я услышал сообщение о том, что ЦКК приняла рекомендацию об исключении меня из рядов КПСС. Никто со мной по этому вопросу не беседовал. Оскорблено мое личное достоинство и грубо попраны элементарные права члена партии.

Конечно, неожиданностью для меня это не является, ибо в течение последних четырех-пяти лет шли бездоказательные нападки на мою политическую деятельность на Пленумах ЦК КПСС, РКП, в средствах массовой информации, переросшие после ХХVIII съезда в организованную и координируемую аппаратом ЦК КПСС травлю.

Но дело не только в этом.

Я хотел бы предупредить общество о том, что в руководящем ядре партии сложилась влиятельная сталинистская группировка, выступающая против политического курса 1985 года и тем самым тормозящая общественный прогресс в стране.

Речь, в сущности, идет о том, что партийное руководство, вопреки своим же декларациям, освобождается от демократического крыла в партии, ведет подготовку к социальному реваншу, к партийному и государственному перевороту.

В этих условиях считаю, что служить делу демократических преобразований в рамках КПСС уже невозможно и аморально, а потому заявляю о выходе из ее рядов.

Так повелевает мне моя совесть.

А. Яковлев, 16 августа 1991 года.

По стилистике это уже, согласитесь, было похоже на то, что затем, в 90-е годы и сейчас, станут называть самопиаром.

Во-первых, он в третий раз (!!!) за последние два месяца заявляет о своем выходе из КПСС. Заявляет и все никак не выйдет.

Во-вторых, зачем говорить об оскорблении «личного достоинства», если ты сам (по своим же собственным словам) давно порвал с этой партией, похоронил ее для себя, связал свое будущее с оппозиционной политической структурой.

В-третьих, никто не попирал «элементарные права члена партии», потому что, согласно уставу этой организации, ЦКК вполне могла обратиться в первичную партийную организацию, в которой состоял Александр Николаевич, с предложением лишить его партбилета. Что комиссия и сделала.

Еще вопрос: с кем или с чем он все-таки собирался связать свою судьбу — с партией социальной справедливости или с ДДР?

Кажется, Александр Николаевич в те дни испытывал сложную гамму чувств: смятение, растерянность, возможно, даже страх. Да и как было не бояться, если Горбачев явно отвернулся от него, а реакция наступала и подметных писем с угрозами становилось все больше. Этот похоронный венок, подброшенный к дверям его квартиры в особо охраняемом (!) доме. Эта уже открытая слежка со стороны оперативников КГБ…

^{Заявление А. Н. Яковлева в партийный комитет при ЦК КПСС о выходе из партии. 16 августа 1991. [ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 56]}

Чуть раньше он навещает Кисловодск. Там местные чекисты предоставляют Яковлеву для передвижений автомобиль «Чайка». И надо же такому случиться: в какой-то момент на фаре этого «членовоза» обнаруживается трещина. Вроде бы пустяк, начальник охраны Смирнов просит местных коллег заменить фару, и дело с концом. Однако через час ему звонят из Москвы: «У вас ЧП, а вы не докладываете!» Прямо форменный разнос устраивают Александру Ефимовичу. Он понимает, что в столицу «настучали» местные оперативники. Приглашает их главного вечером посидеть «неформально», поговорить. Захмелевший работник КГБ признается: «Нам наказали следить за всем, что происходит вокруг Яковлева».

Это уже было серьезно. Одного из высших руководителей государства разрабатывали, как предателя и шпиона.

И еще на одно важное обстоятельство надо обратить внимание в связи с его заявлением. Он недвусмысленно предупреждает всех: грядет государственный переворот, антиперестроечные силы готовятся взять реванш. Но ведь каждый его шаг отслеживается, каждый разговор в распечатке попадает на стол Крючкову.

До путча оставалось три дня.

Что же касается выхода из партии, то формально эту процедуру Александр Николаевич так и не оформил. Не успел. Да и все мы не успели — и те, кто хотел выйти из КПСС, и те, кто хотел остаться. Потому что через неделю партия существовать перестала. Сама вышла из нашей жизни.

Немного забегая вперед, расскажу, со слов работника ЦК В. Рябова, как Яковлеву удалось заполучить свою учетную карточку члена КПСС, которая хранилась в парткоме.

Сразу после провала путча все здания ЦК были заняты победившими «демократами», деятельность партии запрещена, доступ вчерашних сотрудников аппарата к своим кабинетам (чтобы забрать личные вещи) контролировался победителями.

24 августа Рябов припарковал свою личную машину на улице Степана Разина (ныне Варварка), затем направился к шестому подъезду, где находился его отдел.

Собралось много работников ЦК, а вход закрыт. Заметил А. Музыкантского^[351], который командовал группой людей. Вели себя грубо, как комиссары в «Собачьем сердце» Булгакова. Наконец запустили в помещение работников отделов, чтобы забрать личные вещи.

Собрал свои вещи, уложил в кейс кое-какие бумаги; многие книги, подаренные мне за шесть лет работы в ЦК, остались в кабинете.

Раздался звонок по АТС-1 (связь для высших руководителей). Звонил А. Н. Яковлев из Кремля и просил забрать его учетную карточку члена КПСС. Я позвонил в партком, и мне принесли мою и его карточки.

На выходе стояли люди с автоматами. Многих обыскивали. За калиткой собралась злобная толпа, раздавались угрожающие выкрики.

У меня открыли кейс, осмотрели все бумаги и забрали учетные карточки.

Я вошел в здание Управления делами, оттуда позвонил Яковлеву и сообщил, что у меня забрали документы на проходной. Он попросил вернуться туда минут через 15, что я и сделал. Карточки вернули, но не извинились.

На другой день я приехал в Кремль. Шел уже теперь через Спасские ворота не по удостоверению ЦК, а по паспорту и пропуску, полученному в бюро пропусков.

В то время кабинет Яковлева располагался вблизи кабинета Горбачева. […] Он вышел из кабинета, поздоровались. Я отдал ему учетную карточку. Обменялись двумя-тремя фразами и попрощались^[352].

Кстати, из парткома Рябову вместе с учетной карточкой члена КПСС А. Н. Яковлева передали и его заявление о выходе из партии.

Что же в «сухом остатке» этой затянувшейся истории, связанной с выходом (или исключением?) Яковлева из КПСС? По всему получается, что все решилось само собой. Поскольку после путча партия перестала существовать, то дальнейшие действия или заявления на эту тему уже не имели никакого смысла.

Итак, мы вплотную приблизились к роковому рубежу — 19 августа 1991 года. К тем трем дням, после которых история СССР и России пошла по иному пути.

Яковлев, как видно из его выступлений, заявлений и интервью, многократно предупреждал о том, что зреет государственный переворот. Точно об этом он знать не мог — все готовилось в глубокой тайне, будущие путчисты собирались на секретных объектах КГБ, в свои планы посвящали очень ограниченный круг людей. Но шила в мешке не утаишь.

Даже по изменившемуся отношению к себе со стороны тех лиц, которые еще вчера подобострастно подходили к нему, чуть ли не кланялись в ноги, а теперь смотрели на Яковлева снисходительно, руки не подавали, даже по этому было ясно, что готовится нечто тревожное, угрожающее лично ему и тому делу, которому он посвятил последние годы жизни.

Не надо было работать разведчиком, чтобы в середине лета заметить явную активизацию этих лиц, их закрытые совещания, частые отлучки. Были и другие признаки надвигающихся тревожных событий: статьи в газетах и выступления по ТВ, где поносили «демократов», «либералов», «предателей», новый накал митинговых страстей, непрекращающиеся забастовки, волнения на окраинах Союза, обострение продовольственного кризиса.

Особый разговор — о тех горячих дискуссиях, которые разгорелись вокруг подготовки Союзного договора. В Ново-Огарево было сломано немало копий при обсуждении того, как сохранить остатки Союза, не допустить геополитической катастрофы. Президент отстаивал идею федерации независимых государств при сохранении сильного центра. Яковлев ратовал за добровольную конфедерацию. Это расхождение тоже не способствовало их взаимопониманию. Дошло до того, что Александр Николаевич перестал появляться в Ново-Огарево, а Горбачев делал вид, что так оно и надо.

В итоге к началу лета лидеры девяти союзных республик и президент СССР согласовали проект Союзного договора, а 12 июля этот документ поддержал Верховный Совет СССР. Подписание было назначено на 20 августа. Михаил Сергеевич вздохнул с облегчением и отправился в Крым, в отпуск. К сожалению, вернется он уже в другую страну. И с другими полномочиями.

Есть мнение, согласно которому сам Новоогаревский процесс, его документы и назначенная дата подписания Союзного договора если и не сплотили будущих гэкачепистов, то явно спровоцировали их на выступление 19 августа. Ведь контуры руководящих органов будущего государства не оставляли многим из них шансов удержаться у власти.

Яковлев теперь не в Кремле, ушел, пока суть да дело, «поселился» в здании Моссовета на улице Горького (Тверской), его новый соратник по ДДР Гавриил Попов помог с комнатой. И должность придумал: председатель городского общественного собрания.

Как только в аппарате узнали об отставке Яковлева, он был немедленно лишен персональной машины и госдачи. На окраину деревни в районе 1-го Успенского шоссе, где Александр Николаевич вместе с сыном Анатолием стал строить собственный загородный дом, начали наведываться «проверяющие» в милицейской форме: все ли в порядке с приобретением стройматериалов, не нарушены ли санитарные нормы… Не знали, к чему еще придраться.

Накануне отъезда Горбачева в Крым он пытался убедить патрона, что отпуск сейчас не ко времени, что отлучкой президента могут воспользоваться его недруги, что в эти дни надо держать все нити управления государством под своим контролем. Тщетно… Горбачев смотрел на Яковлева хмуро и недоверчиво: мол, говори, говори, но я-то знаю, что ничего плохого не ожидается, у меня надежные источники в КГБ и ГРУ, эти не соврут.

Яковлев к тому времени окончательно вышел из доверия. Его теперь даже старый друг Толя Черняев не привечал, считал предателем.

3 августа к помощнику президента заглянул пресс-секретарь Виталий Игнатенко, выставил на стол три бутылки вина: «Это вам в дорогу». Черняев вместе с шефом улетал в Крым.

Распрощавшись с Игнатенко, Анатолий Сергеевич делает такую запись:

Поговорили о Яковлеве, который «увольняется» из советников президента и переходит в… Думу Москвы?! М. С. так рассуждал на днях о нем: не понимаю… Он — фигура, с именем, в общественном мнении о нем всякое — и отрицательное, и положительное. Как бы то ни было, он — второе лицо среди инициаторов перестройки. Ушел бы в науку или даже на пенсию — остался бы таким в истории. А он суетится, идет в подручные к Гавриле Попову. Занялся вместе с Шеварднадзе новой партией — какое-то Движение демократической реформы… Фигуряют оба на всех оппозиционных собраниях… у Руцкого — тоже. Чуть ли не каждый день какое-нибудь интервью в оппозиционных газетах… Тщеславие, словом, превыше здравого смысла и даже самого уважения к тому, что действительно сделано и Яковлевым, и Шеварднадзе для преобразования государства. Удивительно!^[353]

Когда Горбачев уже загорал в Форосе, Александр Николаевич решил навестить Геннадия Янаева, который остался «на хозяйстве». Близки они не были, но все же именно вице-президент сейчас стал главным в Кремле, вдруг через него удастся что-то выяснить относительно планов противников союзной власти.

Янаев совсем недавно «прописался» в кремлевских апартаментах. Чем-то он глянулся президенту и немедля был введен вначале в Политбюро, а затем, несмотря на сопротивление Верховного Совета, Горби продавил его кандидатуру на пост второго человека в государстве. Кажется, Геннадий Иванович и сейчас не мог поверить в это чудо. Вроде и заслуг особых он не имел, ни харизмы, ни политических амбиций, и вдруг раз — и «в дамках».

Наверное, Горбачев к тому сроку уже устал от ярких личностей рядом с собой, захотел вот такого — послушного, без претензий, верного и серого.

Геннадий Иванович этому визиту откровенно обрадовался. Похоже, он решительно не знал, чем себя занять. Вице-президент с неопределенным статусом и еще более неопределенными полномочиями.

Выпили — это в Кремле не считалось зазорным, да и лигачевская антиалкогольная кампания к тому времени затухла. Янаев стал жаловаться на то, что Горбачев ему ничего не поручает и ни о чем не спрашивает.

^{Вице-президент СССР Геннадий Иванович Янаев. [ТАСС]}

— Сижу здесь, как в золотой клетке, — ворчал вице-президент. — Только и радости, что старые друзья не забывают.

Друзей Янаев действительно имел много — по комсомолу, где он долго руководил Комитетом молодежных организаций, по профсоюзам, откуда был переброшен в ЦК, а затем в Кремль, среди чекистов и военных. Парень он был общительный, не дурак выпить, попариться в баньке, рассказать последний анекдот… Теперь, оказавшись в шаге от властного Олимпа, Янаев откровенно растерялся. Силовики и некоторые секретари ЦК тянули его к себе, в ту компанию, которая спустя несколько дней объявит о своей ответственности за судьбу родины, а Горбачева фактически устранит с арены. Они, разумеется, не самого «друга Гену» имели в виду — сам он был им неинтересен, а его высокую должность. Ведь по конституции именно вице-президент становился главой государства в том случае, если по каким-то причинам президент не мог исполнять свои обязанности.

Так и случится спустя несколько дней: ушлые ребята — Крючков, Шенин, Болдин, Лукьянов — элементарно подставят Геннадия Ивановича, сделав его формальным руководителем Государственного комитета по чрезвычайному положению, а также исполняющим обязанности президента СССР.

Но, когда они выпивали с Яковлевым в Кремле, Янаев, кажется, еще ничего не знал о планах заговорщиков. Во всяком случае, как вспоминал затем Александр Николаевич, вице-президент, сильно поддав, клялся в верности Горбачеву и уверял, что пойдет с ним до конца.

И с Яковлевым напоследок долго и пьяно обнимался.

16 августа Янаев присутствовал на торжественном собрании по поводу Дня авиации, сидел в президиуме рядом с секретарем ЦК О. Д. Баклановым и министром обороны Д. Т. Язовым. Они ничего ему не сказали о готовящемся путче. Но завтра все — Язов с Баклановым, премьер Павлов, секретарь ЦК Шенин, руководитель аппарата президента Болдин и сошки помельче — окажутся на одном из объектов ПГУ, то есть в гостях у Крючкова. Решат направить в Крым к Горбачеву своих людей, чтобы проинформировать президента о крайне сложной обстановке в стране и просить его ввести чрезвычайное положение.

Янаев, как он уверял впоследствии, и об этом ничего не знал. И только 18 августа, то есть менее чем за сутки до начала военного переворота, его пригласили в Кремль в кабинет главы правительства, чтобы ввести в курс дела и предложить возглавить силовую акцию.

Кстати, и на это важное совещание он приехал из-за стола: выпивал со старым другом у него дома. Да и потом Янаев, похоже, не просыхал, все помнят телевизионные кадры с пресс-конференции 19 августа, где у вице-президента тряслись руки.

Мог ли переворот, возглавляемый такими людьми, иметь успех?

Яковлев 16 августа в той самой моссоветовской комнате встретился с обозревателем «Литературной газеты» О. Морозом.

Естественно, и у них разговор сразу пошел об угрозе переворота и шансах его устроителей. Журналист вспоминает:

Задаю прямой вопрос:

− А вы считаете, что у них нет потенциала для такого переворота?

− Потенциал-то есть, но ведь это надо с народом драться, прибегать к насилию, проливать кровь. И я убежден: это не закончится их победой. Вот этого-то они и боятся. Я думаю, они все-таки не уверены в своей победе. Хотя попытаться затеять какую-то драку могут. Используя какую-то провокацию, какое-то недовольство. Спекулируя на этом, разжигая эмоции. Ведь любая революция, — скажем, в ХХ столетии, − начиналась с пустых кастрюль.

Никакого недовольства путчистам не потребовалось, они придумали другой сценарий.

В своих прогнозах насчет возможного переворота Яковлев тогда опирался не только на анализ ситуации, но и на свою интуицию опытного человека, опытного политика, на свои предчувствия.

− Сейчас какое-то непонятное затишье… Может быть, связанное с августовскими отпусками. Но такие затишья меня настораживают. В целом же, чем ближе к концу, тем раненый зверь становится опаснее.

Интересуюсь, как, по его мнению, владеет ли Горбачев ситуацией? В частности, остаются ли под его контролем армия, МВД, КГБ? Последние события в Прибалтике, Закавказье заставляют усомниться в этом.

− Вы знаете, я не располагаю ни малейшей информацией конкретно по этому вопросу, − признается мой собеседник, − но у меня лично такое представление, что существует какая-то сила, которая вроде бы всем этим командует…

Никакого контроля со стороны Горбачева над силовыми структурами к этому моменту уже, конечно, не было. Пройдет лишь трое суток, и руководители армии, КГБ, МВД − Язов, Крючков, Пуго − предстанут перед честным народом как главные мятежники − члены ГКЧП.

− Неужели, − удивился я, − вы, будучи старшим советником президента, не говорили с ним об этом?

Он ответил как-то невнятно:

− Ну почему же? Почему же не говорил?

− И каково его мнение?

Яковлев ушел от ответа…^[354]

Десять лет спустя О. Мороз опять встретится с Яковлевым и задаст ему тот же вопрос: что именно вызывало у него тревогу в те августовские дни, предшествующие танкам в Москве? Теперь Александр Николаевич ответит так:

Понимаете, в политике иногда происходит интересная вещь: фактов нет, а опыт что-то такое подсказывает, где-то какой-то колокольчик «динь-динь-динь»… что-то не то творится. К тому же лично у меня тогда к этому была несколько повышенная чувствительность. […]

Так вот, по сократившемуся числу звонков, по тому, как меня начали избегать, стало ясно: что-то готовится. Забавно, не правда ли: оказывается, по каким-то нюансам в поведении клерков, по едва заметным изменениям в их холуйской, лакейской чиновничьей психологии можно догадаться о грядущих серьезных катаклизмах в государственной жизни. Для тех, кто хорошо изучил эту психологию, прийти к такой догадке не составляет труда^[355].

И снова Мороз задал ему вопрос о реакции Горбачева на те предупреждения, которые шли от Яковлева.

…Я ему сказал, что будет переворот. А он мне: «Саша, брось ты. Ты переоцениваешь их ум и храбрость». Ничего я не переоценивал. Я знал их всех как облупленных^[356].

И дальше журналист размышляет: что это было со стороны президента? Легкомыслие? Или он сам каким-то образом был втянут в заговор: понимал, что никаким другим способом, кроме как силовым, Союз уже не спасти? Если так, то, возможно, Горбачев в насильственных действиях, как всегда, участвовать не пожелал, но позволил попытать счастья на этом пути «соратникам», дескать, валяйте, пробуйте, получится так получится, не получится − не обессудьте…

Сторонников этой версии сильно в ней укрепило и то, что, вернувшись из Крыма после подавления путча, Горбачев бросил журналистам, ожидавшим от него искреннего, честного, подробного рассказа о том, как все случилось, иные слова: дескать, все равно всего я вам не расскажу…^[357]

А что делал 18 августа герой нашей книги? Вечером у себя дома он обсуждал с Анатолием Собчаком текст того самого «открытого письма коммунистам», в котором предупреждал об опасности правого реванша. Предполагалось назавтра передать этот документ для опубликования в печати.

Но завтра в Москву вошли танки.

Разумеется, в том случае, если бы все цели военного переворота были достигнуты, Яковлева ждала бы незавидная участь. Его фамилия значилась в том крючковском списке из 75 лиц, которые «активно влияли на формирование общественного мнения», а потому подлежали санкциям. Каким санкциям — об этом можно только догадываться. В нашей стране революции (равно как и контрреволюции) бескровными не бывают.

^{Дома с супругой Ниной Ивановной. [Из архива Л. Шерстенникова]}

^{С внуком и внучкой. Начало 1991. [Из архива Л. Шерстенникова]}

^{Надпись, сделанная А. Яковлевым на обшивке салона «Жигулей» Л. Шерстенникова. 19 августа 1991. [Из архива Л. Шерстенникова]}

А потому легко себе представить состояние Александра Николаевича Яковлева и его супруги Нины Ивановны, которые, проснувшись утром 19 августа, увидели по телевизору балет «Лебединое озеро», а следом услышали первые указы гэкачепистов.

Яковлев хоть и предупреждал всех о грядущем путче, однако никаких мер по обеспечению собственной безопасности заранее предпринимать не стал. Скрываться ему было негде.

И вот ведь что удивительно — в тот день на выручку ему пришел обыкновенный советский гражданин, правда довольно известный в узких кругах, — фотокорреспондент журнала «Огонек» Лев Николаевич Шерстенников.

Приведу его рассказ о том, как это было:

Дочь Александра Николаевича Наташа Ушацкая работала бильд-редактором в издательстве «Планета», которое специализировалось на выпуске качественных фотоальбомов. Конечно, я был там частым гостем, постоянным автором. Но долгое время понятия не имел, что Наталья — дочь члена Политбюро, такого известного и даже, можно сказать, могущественного человека. Девчонка как девчонка. Всегда приветливая, доброжелательная. Никакого гонора. К ней все относились одинаково ровно — ни пиетета, ни заискивания, ни желания воспользоваться папиными возможностями. Так она себя поставила.

Однажды спросил ее:

— Наташ, ты не могла бы поговорить с отцом — я бы хотел снять о нем фотоочерк.

Она пожала плечами:

— Попробую.

Через несколько дней я попал в Кремль, был допущен до кабинета ближайшего соратника президента СССР. Снимал Яковлева и на рабочем месте, и в его квартире в доме по улице АлександраНевского. Примерно за полгода до августовского путча мой фотоочерк был напечатан в «Огоньке».

Следующая наша встреча была случайной, она состоялась в марте того же 1991 года, когда проводился референдум: быть Союзу или не быть? Я проголосовал на своем участке, а затем поспешил туда, где голосовали Ельцин и Яковлев — они ведь тогда жили в одном доме. Александр Николаевич узнал меня. Спросил:

— Ну, как ты голосовал? За или против?

Мне и теперь неловко вспоминать свой ответ. Бравада взяла верх или глупость, обостренная эйфорией перемен.

— Против, — ответил я. — А вы?

— Ну, я-то за. Хотя это никакого значения уже не имеет.

Как будто он уже тогда знал: спустя девять месяцев огромная страна распадется.

Утром 19 августа включаю телевизор: вместо заявленных в программе передач идет балет, затем на экране возникают неестественно застывшие лица дикторов, они мертвыми голосами озвучивают первые декреты ГКЧП. Сразу становится ясно, что нас, возможно, ждут большие перемены. И, скорее всего, сильно не поздоровится тем, кто стоял у руля горбачевской перестройки. Значит, и Яковлеву.

Решение пришло сразу: предложу Александру Николаевичу укрыться на моей даче.

Оседлал я свой «Жигуль» и поехал в «Планету». Наталью застал на ее рабочем месте. Объяснил:

— У меня километрах в восьмидесяти от Москвы, в деревне есть домик, о котором ни одна живая душа не знает. Да и в друзьях у твоего отца я не значусь. А игра начинается без правил, опасная игра. Готов прямо сейчас отвезти туда Александра Николаевича. Пусть побудет в деревне хотя бы первое время, а там — будет видно…

Наташа позвонила домой, предупредила, что сейчас приедет. Кажется, она тогда же в завуалированной форме дала понять отцу, что хочет спрятать его в надежном месте. И минут через десять мы уже были в конце улицы Горького — так тогда называлась нынешняя Тверская, свернули направо, к престижному дому, где жил Яковлев. Когда поднялись на их этаж и вошли в квартиру, то Нина Ивановна, увидев меня, сразу воскликнула:

— Нет-нет, только никаких интервью.

Она была явно взволнована. Да и в квартире наблюдался непривычный беспорядок, во всяком случае, я обратил внимание на незаправленную постель. Александр Николаевич, уже одетый, сидел на ней и все время говорил с кем-то по телефону. Слышались знакомые фамилии: Ельцин, Собчак, Попов…

Наталья поспешила мне на помощь:

— Погоди, мама, речь не об интервью.

Обернулась к отцу:

— Ты готов?

Яковлев встал, протянул ей небольшой пистолет:

— Это я оставляю. Спрячь потом где-нибудь понадежнее.

Когда я пистолет увидел, то сразу вспомнил о том, что работаю профессиональным фотокорреспондентом. Такой кадр: один из высших руководителей государства с оружием в руке! Но было не до съемок. Ведь я приехал в этот дом и в этот час не для того, чтобы поймать в кадр редкий момент, а чтобы спасти человека.

Это, кстати, вечный вопрос нашей профессии: что делать профессиональному журналисту в такой ситуации — свою работу или, отложив блокнот и фотоаппарат, спасать человека? Не факт, что все знают однозначный ответ.

Яковлев выглянул в окно. Пояснил:

— С утра во дворе машина стояла, и мальчики наблюдали за подъездом. Но сейчас, кажется, уехали. Сняли наружку.

Честно сказать, я до этого и знать не знал, что наши органы «пасут» Яковлева, слушают его телефоны, следят за его перемещениями. А теперь, осознав это, понял, что наше предстоящее путешествие обещает всякие приключения и неожиданности.

Спустились вниз. На переднее сиденье рядом со мной уселась Наташа, а на заднем устроился Александр Николаевич. Ему сзади было удобнее из-за раненной на фронте ноги. Попросил:

— Только давайте вначале проедем по Москве, оценим ситуацию.

С Садового кольца мы свернули на набережную Москвы-реки, поехали в сторону Белого дома. Там увидели танки.

Мне казалось, что все ясно, что надо как можно быстрее уносить отсюда ноги. Но именно в этот момент Яковлев говорит:

— Спасибо, ребятки. А теперь возвращаемся домой. Я не могу прятаться в такое время.

Что делать… Переулками снова выезжаем на Садовое, затем берем курс по направлению к Белорусскому вокзалу, к дому, где живет Яковлев. Уже во дворе, прощаясь, я достаю из бардачка фломастер:

— Александр Николаевич, а можно от вас автограф? — Показываю на внутреннюю обшивку крыши своего «Жигуля», там уже есть автографы Никулина, Хазанова, Собчака, знаменитого хирурга Амосова — все они сидели когда-то в этой машине.

Яковлев без разговоров выводит на светлой обшивке: «Вот и день „Х“. Бедная страна. 19.08.91». И расписывается. Я потом кусок этой обшивки вырезал и хранил, как реликвию.

…Когда путч закончился, мне снова довелось увидеть в Кремле Александра Николаевича. Мы с корреспондентом «Огонька» пришли к нему за интервью. И в ходе разговора мелькнул вопрос — не помню точно, как он был сформулирован, но речь шла о том, мог ли Яковлев в критической ситуации то ли защитить себя, то ли добровольно уйти из жизни. «Но у меня же не было оружия», — воскликнул в ответ хозяин кремлевского кабинета.

Я промолчал, не стал ему напоминать о том пистолете^[358].

В своих последующих интервью журналистам Александр Николаевич говорил о том, что кроме Льва Шерстенникова свою помощь ему в тот день предлагали и другие люди — всего таких обращений было более двадцати.

Пояснял: не уехал, остался в Москве, потому что было важно показать всем — против танков есть вера в свою правоту.

Он связался с Ельциным, пообещал ему любую посильную помощь, а еще рассказал о машинах с «мальчиками» из КГБ, которые с раннего утра замечены у подъезда. Борис Николаевич отреагировал мгновенно: приказал министру внутренних дел России Баранникову «решить вопрос». И спустя полчаса во двор дома по улице Александра Невского въехал автобус со спецназовцами. После чего «мальчиков» как ветром сдуло. В доме, напомню, была городская квартира самого Ельцина, а также министра обороны маршала Язова, начальника внешней разведки Шебаршина и еще целого ряда известных деятелей.

На другое утро, видимо предварительно созвонившись с теми, кому он доверял и кто разделял его взгляды, Александр Николаевич едет в Моссовет.

^{В тревожные дни лета 1991 года ему было о чем задуматься. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Там собираются и все те, с кем Яковлев работал в последние годы, — его помощники и секретари, личный врач (он был положен члену Политбюро), приезжают друзья-журналисты, депутаты…

Туда же подтягивается и недавний начальник его личной охраны, подполковник 9-го управления КГБ СССР А. Е. Смирнов. Охрану с Яковлева сняли, но уволенный из «девятки» Ефимыч продолжал поддерживать дружеские отношения с бывшим шефом. Вообще-то Смирнов ехал в Кремль, чтобы сдать, как положено, свое служебное удостоверение. Однако на Каменном мосту его развернули гаишники: проезд закрыт, идут военные колонны. Тогда он и направился в Моссовет, где обрел свое временное пристанище Александр Николаевич.

Нашел Александра Николаевича, он был возбужден, но не испуган. Хотя в прессе уже появились сообщения о том, что путчисты готовят массовые аресты «перестроечников».

Говорит мне:

— Ефимыч, хорошо, что приехал. Помоги зарядить мой пистолет.

Ему кто-то из начальства — армейского или милицейского — подарил ПСМ^[359]. Я не думал тогда, что дело дойдет до стрельбы. А Яковлев продолжает:

— Я так просто им не сдамся.

Еще, помню, там был Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, он позавидовал Яковлеву:

— Вот к вам, Александр Николаевич, столько людей пришло на подмогу — и помощники, и охрана, — а ко мне никто не пришел^[360].

Конечно, от всех этих историй с пистолетом попахивало театральщиной. Но кто знает, как повел бы себя человек перед угрозой ареста? Пистолетами тогда многие размахивали. Я хорошо помню, как 20 августа вместе со своим коллегой британским журналистом Рори Пеком прорвался в Белый дом в кабинет вице-президента России Александра Руцкого — тот тоже в момент нашего с ним интервью достал из подмышечной кобуры «Стечкин», поднял его над головой, прорычал: «Пусть только сунутся!» Британский коллега, снимавший интервью на видео, от восторга закатил глаза: такой кадр!

^{Телефон в эту пору стал звонить все реже. [Из архива Л. Шерстенникова]}

В полдень на площади перед зданием Моссовета собирается митинг против гэкачепистов, в поддержку президента. Конечно, Яковлев тоже выступает с балкона этого красивого здания. Ему внимают шестьдесят тысяч человек.

Еще ничего не ясно. Кругом танки и бронемашины. Ельцин и его соратники, укрывшись в Белом доме, ждут, что вот-вот может начаться штурм.

Самый тревожный, самый напряженный день путча.

Дорогие товарищи!

Сегодня очень трудно говорить. Самое страшное, что могло произойти, случилось. Контрреволюция, о которой все время думали правящие большевики, свершилась.

Не было более трагических дней в нашей истории, чем нынешние.

Цель переворота предельно ясна: вернуть нас в туннель смерти сталинизма, надеть ярмо несвободы. Иллюзий быть не должно. Верно, что жить сегодня плохо. Но верно и то, что будет хуже.

Сегодня мы все должны сделать все, чтобы избежать нового моря крови, чтобы сыновья не убивали своих матерей.

Демократия обязана показать свое единство, свою волю, свое умение, свою твердость не поддаваться на провокации.

От нас зависит наше будущее и детей наших.

От нас зависит, избавимся ли мы наконец от дворцовых интриг и переворотов.

От нас зависит, отторгнем ли мы волчьи законы существующих структур власти.

От нас зависит, обретет ли народ наконец власть, которой его сегодня лишили, и покончим ли мы со страхом, трусостью и приспособленчеством.

Сегодня нам надо спросить твердо: где Президент? Мы требуем: дать ему возможность выступить перед народом, и тогда все будет ясно, кто есть кто.

Я призываю повсеместно создать Комитеты защиты Конституции, объединив все силы, которым дороги честь и достоинство страны.

Позор случившегося неописуем, стыд беспределен.

За единство и честь, долой страх, товарищи!^[361]

В тот же день пишет очередное обращение к товарищам по партии, в которой состоял сорок восемь лет. Выражает недоумение оттого, что руководство КПСС до сих пор не выразило своего отношения к перевороту, к насильственному отстранению от власти генерального секретаря и президента.

^{В марте 1991 года на референдуме о судьбе Союза он голосовал за его сохранение. [Из архива Л. Шерстенникова]}

«У КПСС остался последний шанс остаться политической силой — осудить заговор»^[362], — этими словами он завершает свое обращение. Последнее — в адрес еще недавно «родной коммунистической партии».

Как покажет ближайшее будущее, в те дни многое для нас стало последним.

Яковлев опять «на коне». Он нужен сегодня всем этим людям, которые круглые сутки живым щитом стоят вокруг Белого дома, защищая, нет, не Ельцина даже, а те надежды, которые породила у них перестройка. Он с ними. Они готовы отдать свои жизни за идеалы свободы, а он обязан сделать все, чтобы эти жизни были сохранены, чтобы не пролилась кровь.

Моссовет в те дни, как и Белый дом, стал одним из центров сопротивления, штабом сил, которые встали на пути заговорщиков. Яковлев играл там не последнюю роль.

Он постоянно был на связи с российским руководством, не раз говорил по телефону с Б. Н. Ельциным. Через свои каналы узнавал, чем заняты и что собираются предпринимать руководители ЦК. Имел контакты с членами ГКЧП, каждый раз убеждая их в недопустимости силовых методов, призывая к диалогу. Кроме того, учитывая огромный авторитет Яковлева за рубежом, его просили довести правду о ситуации до известных мировых лидеров.

^{Президент РСФСР Б. Н. Ельцин (в центре) выступает на митинге около памятника Ф. Дзержинскому. 23 августа 1991. [РИА Новости]}

21 августа ему позвонил Ельцин. Судя по словам российского президента, Крючков предложил ему вместе лететь в Форос за Горбачевым. Но Борис Николаевич, заподозрив неладное, это предложение отклонил. Говорит Александру Николаевичу:

— Возможно, вам следует туда лететь вместе с Крючковым. Хотя не уверен, что Крючков на такое согласится. Как поступим?

У Яковлева тоже не было желания совершать такой вояж, да еще в компании с человеком, который принес ему столько неприятностей, стал его откровенным врагом. Принялся отказываться:

— Жду сейчас телефонные разговоры с Бейкером, Геншером, Брандтом, Мейджером, они уже предупреждены. Будет неправильно, если меня не окажется на месте.

Борис Николаевич таким ответом остался недоволен.

— Ну, тогда подумайте, кто может полететь в Форос.

Следом позвонил российский премьер Иван Силаев, тот, сославшись на шефа, тоже спросил, кого Яковлев рекомендует для поездки в Форос. Александр Николаевич назвал Бакатина и Примакова.

В тот день путчисты выбросили «белый флаг».

Борис Ельцин покидал подвалы Белого дома как триумфатор, эта победа открывала ему дорогу к власти.

Кстати, Яковлев, кажется, в ту пору искренне симпатизировал Ельцину. Ему нравилась та решимость, с которой Борис Николаевич отстаивал демократические реформы, и в особенности — гласность. Он в своих последующих интервью не раз с восхищением вспоминал эпизод, когда днем 19 августа российский президент залез на танк под стенами Белого дома и призвал москвичей дать решительный отпор путчистам. Когда Ельцин стал на некоторое время «изгоем», нерукопожатным в среде партийной элиты, Александр Николаевич продолжал посылать ему поздравительные открытки к праздникам, за что Яковлева критиковали коллеги в Политбюро. Да, Ельцин, став полновластным хозяином России, совершил немало ошибок, причем ряд из них носили фатальный характер, и наш герой это признавал, но в дни августовской победы над гэкачепистами Яковлев стоял рядом с Борисом Николаевичем.

Михаил Горбачев вернулся из форосского заточения, повторю, в другую страну — без КПСС, без социализма и без прежних соратников, большинство из которых стали узниками тюрьмы «Матросская тишина». Он оставался президентом СССР, однако при этом реальная власть перетекала к Ельцину, и очень скоро стало ясно, что процесс этот необратим.

Возвращение президента СССР Яковлев наблюдал по телевизору. Видел, как тот спускается по трапу самолета во Внуково — усталый, потерянный, в легкой куртке. Видел, как вслед за ним, поддерживаемая охранниками, опустив глаза, спускается завернутая в плед Раиса Максимовна. Это не было похоже на возвращение победителей. Победитель сейчас находился в Кремле, где шло заседание Верховного Совета. Именно туда, как считал Александр Николаевич, немедля должен был ехать Горби — прямо из Внуково, в этой самой легкой куртке, со следами пережитых страстей на лице. Тогда он мог рассчитывать на успех, его бы встретили с теми почестями, которых заслуживал ставший на три дня заложником президент СССР. Но Горби упустил тот шанс, он приехал на заседание ВС лишь через день, а тогда настроение у зала уже стало другим.

Михаил Сергеевич выглядел явно растерянным, выступил неудачно, внятных оценок всему случившемуся не дал. Он не выразил благодарности москвичам, которые фактически спасли его (и страну!) от отката в прошлое, не покаялся в собственных ошибках, защищал партию, руководители которой сделали его заложником, возглавили путч.

^{М. С. Горбачев (слева) и Б. Н. Ельцин (справа) на внеочередной сессии Верховного Совета РСФСР. 23 августа 1991. [РИА Новости]}

Зато Ельцин в тот день просто упивался ролью триумфатора. Кажется, он решил поквитаться с Горбачевым за все прошлые унижения. На Михаила Сергеевича было жалко смотреть.

Когда он собирался уходить со сцены, его спросили из зала, как он собирается строить отношения с Шеварднадзе и Яковлевым. Он ответил, что с Яковлевым пуд соли вместе съеден, а поэтому дверь ему всегда открыта. Ничего себе! Сначала расстался без сожаления (несмотря на обиду, я на всех митингах шумел, требуя возврата Горбачева в Москву), а теперь, видите ли, дверь открыта… Ведь пуд-то соли действительно вместе ели. О Шеварднадзе он не сказал ни слова. И все же я вернулся к нему, но это произошло позднее, на похоронах трех парней, погибших под танками во время мятежа. Он попросил меня зайти в Кремль. Не хотелось бросать его в тяжкие минуты крушения многих его, да и моих надежд.

За день до неприятной перепалки Горбачева и Ельцина я тоже попросил слова на заседании Верховного Совета России. Руслан Хасбулатов дал его немедленно. Я вышел на трибуну и сказал: главная беда состоит в том, что Горбачев окружил себя политической шпаной. Дай Бог, чтобы эту ошибку не повторил Ельцин. И ушел с трибуны. Речь моя продолжалась меньше минуты^[363].

Эта тема — о людях, которыми окружил себя президент СССР и которые его предали, — еще долго оставалась «горячей». Так, за полгода до своей кончины Александр Николаевич встретился с Михаилом Сергеевичем в редакции «Московских новостей», старые соратники опять вспомнили гэкачепистов, и между ними произошел такой диалог:

Яковлев:

— Надо было их гнать к чертовой матери. Они же идеологическую программу переворота заранее изложили. А Горбачев вроде бы не замечал. А сними он этих деятелей с работы тогда, все пошло бы по-другому. Но пожалел.

Горбачев:

— Ты не прав. Затевать драку перед подписанием Договора? Это глупость. На это они и рассчитывали. Дело не в том, мягко или жестко, дело в том — принципиально или не принципиально. А мы за год-полтора заменили все Политбюро на новых людей.

Яковлев:

— Ну да, на Язова.

Горбачев:

— Согласен, это мой выдвиженец. Но дело не только в Язове.

Яковлев:

— Вот я и считаю, что главная ошибка перестройки — кадровая. У Михаила Сергеевича была любимая фраза: «Не надо ломать людей через колено».

Горбачев:

— Я и сейчас так говорю. И так поступаю.

Яковлев:

— Может, через колено ломать и не надо было, а с работы гнать надо было не колеблясь.

Горбачев:

— Какие вы решительные сейчас!..^[364]

Трех погибших в туннеле под Арбатом парней с почестями похоронили, посмертно присвоив им звание Героев Советского Союза. Деятельность КПСС запретили. Михаил Горбачев сложил с себя полномочия генерального секретаря и рекомендовал Центральному комитету КПСС самораспуститься.

^{Бурные дни августовского путча 1991 года. Справа — Р. И. Хасбулатов. [Из архива Ю. Феклистова]}

Борис Ельцин, сочтя свою роль на этом этапе выполненной, отправился отдыхать.

Александр Яковлев опять перебрался в Кремль, стал старшим советником главы государства. Впрочем, себя он называл — советником по особым поручениям.

Термин «перестройка» потихоньку стал выходить из обихода.

Вадим Медведев вспоминал, что в те дни Яковлев снова оказался востребованным, принимал самое активное участие в решении многих важнейших проблем, во всех самых конфиденциальных встречах президента. Его фамилия опять возникла в ходе обсуждения кандидатуры на пост вице-президента СССР, предложение сделал Примаков. И снова Горбачев поморщился: не пройдет. Шахназаров назвал кандидатуру более «проходную» — первого секретаря ЦК КП Казахстана Назарбаева. Да и сам Александр Николаевич не захотел участвовать в этих играх, возможно понимая, какой малый срок отпущен союзным структурам.

За неделю до того, как над Кремлем вместо красного флага поднимется триколор Российской Федерации, Яковлев пишет письмо председателю Верховного Совета Латвийской Республики А. В. Горбунову. Латвия уже является независимым государством, зубную пасту обратно в тюбик не загнать. Да и Яковлев уже не куратор международных дел. Но его волнует судьба русскоязычного населения в Прибалтике, он обеспокоен теми актами и акциями, которые грозят ущемлению прав и интересов значительной части населения Латвии.

Обращаясь к спикеру латвийского парламента, Александр Николаевич просит его иметь в виду, что «только „нулевой вариант“ решения проблемы гражданства, обеспечивающий за каждым человеком, проживавшим на территории республики в момент провозглашения ее государственного суверенитета, право свободно сделать свой выбор, является решением, которое в долгосрочном плане отвечает интересам как латышского, так и нелатышского населения и может принести Латвийской Республике мир, процветание, уважение других народов и стран»^[365].

И Вадим Андреевич Медведев, и Александр Николаевич Яковлев, встретившись, соглашаются с тем, что провал путча выливается в контрпереворот, сопровождается пренебрежением законами, распадом страны, подменой союзных структур российскими. Оба встревожены тем, что происходит. Не так они видели будущее своей страны, затевая перемены.

Яковлев подтвердил свое желание продолжать работу в Моссовете, куда приглашен в качестве председателя общественного совета. Наверное, это было продиктовано желанием сохранить за собой «запасной аэродром» на случай новых возможных ЧП. Обжегшись на молоке…

Правда, никаких видимых достижений у этого общественного совета, кажется, не случилось.

В те же дни очередную язвительную запись по поводу своего друга делает Черняев:

Примаков с удовольствием согласился быть начальником советского «ЦРУ», контору эту выделяет из себя Бакатин^[366]. А А. Н. (Яковлев) все шляется по митингам, и ни дня без интервью!! Я давно подозревал в нем непомерное тщеславие, но думал, что оно обуздываемо интеллигентностью и умом. Оказывается, оно в нем сильнее всего и все подавляет^[367].

Странное это было время. Союзные структуры сами по себе превращались в прах. А российские руководители оказались явно не готовы к такому крутому повороту событий, власть упала к их ногам совершенно неожиданно. Отсюда — и эйфория, и растерянность, и множество непродуманных решений, поспешных кадровых назначений.

Горбачев, по воспоминаниям Александра Николаевича, много времени и сил тратил на то, чтобы сохранить Союз на основе федеративного устройства, хотя идея эта была уже нежизнеспособной. Яковлев продолжал настаивать на конфедерации. Однако ближайшее будущее в виде Беловежского сговора опрокинуло подобные и другие надежды.

Павел Палажченко утверждает: Александр Николаевич оставался с Горбачевым до последнего:

Уже в декабре — это я тоже хорошо помню — Яковлев постоянно заходил в кремлевский кабинет президента СССР. Текст последнего выступления по ТВ Горбачева о том, что он складывает свои полномочия, это продукт совместных усилий самого Михаила Сергеевича, Шахназарова и Яковлева. Перед этим несколько дней подряд, то есть с 21 декабря и вплоть до 25-го, Горбачев делал свои прощальные телефонные звонки мировым лидерам, а я переводил почти все из них. И что мне запомнилось? Я вхожу в кремлевский кабинет Горбачева, а мне говорят: «Подожди, он еще в Ореховой комнате». Она была по соседству с кабинетом. Оказывается, в это время там встречались три человека — Горбачев, Ельцин и Яковлев. Два дня подряд они там разговаривали, обсуждали детали передачи властных полномочий. Туда время от времени заносили выпивку и закуску. Потом уловил от Михаила Сергеевича запах водочки.

То есть в этот чрезвычайно трудный и ответственный период Александр Николаевич был рядом с президентом уходящим и президентом новым. Тоже важный штрих!

Мне показалось тогда: Ельцин его уважал и ему доверял^[368].

Можно себе представить настроение этих людей — Горбачева, Яковлева, Медведева, Шеварднадзе, Шахназарова, Черняева и других, — они все еще на вершине властной пирамиды, в Кремле, формально — главные, под ними КГБ, Минобороны, органы правопорядка, рядом с ними офицеры с «ядерным чемоданчиком», но Союзу уже подписан смертный приговор, остались считанные дни, и внутренне они, кажется, уже смирились с этим.

К Горбачеву заходит поговорить В. А. Медведев. Открытым текстом предупреждает президента:

— Михаил Сергеевич, рушится последняя «союзная» позиция, которую вы защищаете. Надо уловить момент, когда придется принимать решение, чтобы уйти самому, сохранив свое лицо.

Горбачев не спорит. Аргументов для возражения нет. Но обещает:

— Да, это так, но буду отстаивать сохранение Союза до конца, опираясь на те общественные силы, которые выступают против разрушения союзной и российской государственности, отбросив идеологические различия во имя одного — спасения государства^[369].

Точно такую же позицию занимает Яковлев — в этом они были единодушны.

Эйфория, наступившая после разгрома путчистов, быстро закончилась, на смену ей пришли разочарование, тревога, горечь. Ельцинская команда допускала одну ошибку за другой — в проведении рыночных реформ, формировании властной вертикали, взаимоотношениях с собственным парламентом. Александр Николаевич ворчал: «Если бы защитники Белого дома в августе знали, чем все это обернется, они бы еще подумали, нужно ли было идти на баррикады».

8 декабря за спиной у президента СССР представители трех союзных республик подписывают Беловежские соглашения, которые ставят крест на существовании СССР как субъекта международного права и геополитической реальности. Тем самым фактически должны прекратить свое существование и все союзные структуры, в том числе аппарат президента.

Вот к такому финишу, получается, пришла затеянная шесть лет назад перестройка. Хотели такого финиша ее «архитекторы», «прорабы», идеологи и чернорабочие? Конечно, нет. Но объективно их действия, безусловно, способствовали этому.

Дарованной Горбачевым свободой быстрее других и в своих шкурных интересах воспользовались самые ушлые и нечистоплотные граждане, среди них — руководители союзных республик, новоявленные бизнесмены, только что появившиеся на развалинах недавних ведомств менеджеры. Оказалось, что свобода сама по себе не является гарантией грядущего счастья. Недаром говорят: благими намерениями бывает выстлана дорога в ад.

И ведь не только Александр Николаевич Яковлев повторял впоследствии фразу: «Стали бы мы защищать Белый дом и Ельцина в августе 1991-го, если бы знали, чем все это обернется впоследствии?»

Хотя по большому счету Яковлев никогда не жалел о своем участии в перестройке, о своих усилиях по развитию гласности, демократизации всего общества, попытках построить социализм с человеческим лицом. Он ушел из жизни с глубоким убеждением в том, что существовавший до начала перестройки способ государственного устройства был неизбежно обречен на загнивание, на гибель, а потому не было иного пути кроме радикальных реформ.

Стылые, тревожные дни декабря 1991-го…

Александр Николаевич доверительно жалуется Черняеву: «Думаю, что меня убьют. Хочу просить Горбачева, чтобы отправили куда-нибудь послом. Например, в Финляндию. Ельцин против не будет, я ему здесь не нужен».

Черняев весь тот день занимался тем, что устраивал на работу «ребят» из своей команды. 20 декабря пишет в своем дневнике: «Сегодня получил последнюю зарплату. Вчера уже кое-кого обыскивали при выходе из президентского здания в Кремле. Председатель комиссии по делам афганцев Аушев (Герой Советского Союза) дал по морде прапорщику, который попытался его обыскать»^[370].

Да, в Кремле их уже списали, даже для прапорщиков из «девятки» они теперь политические трупы, тени, никто. Их можно обыскивать, не пускать, требовать от них какие-то особые пропуска.

Последние дни затянувшейся агонии.

Горбачев и люди из его окружения озабочены тем, чтобы цивилизованно передать власть российским структурам. Все эти дни президента СССР неизменно сопровождает его верный соратник Яковлев — он присутствует на доверительных переговорах с Борисом Николаевичем, участвует в многочасовых переговорах по поводу условий «сдачи».

В какой-то момент, когда он остался с Ельциным с глазу на глаз, тот предложил ему приватизировать государственную дачу на Рублево-Успенском шоссе. Яковлев поблагодарил, но отказался. Кстати, никто из других, кому делались такие предложения, отказываться не стал. Само обладание гектаром земли на Рублевке (были варианты и с куда большей площадью) автоматически делало человека долларовым миллионером.

Доживал Александр Николаевич на скромной дачке в поселке Академии наук — строил он ее на собственные сбережения и не один год.

23 декабря почти весь день ушел на окончательные переговоры о завершении деятельности союзных структур. Вот как об этом написано в книге Н. Андреева «Жизнь Горбачева»:

Так случилось, что Яковлев свидетель не только начала, но и конца карьеры Горбачева. Александр Николаевич был вроде как понятым при передаче власти от М. С. к Ельцину.

Конституция не предусматривала возможности роспуска СССР. Потому на ходу рождалась процедура — от передачи ядерного чемоданчика до объявления об отречении.

Передача власти продолжалась более восьми часов. Как вспоминает Яковлев, разговор деловой, взаимоуважительный. Спорили, но без раздражения. У Яковлева мысль: эх, если б они раньше начали сотрудничать на таком уровне взаимопонимания! […]

В какой-то момент М. С. отлучился по естественной надобности. Яковлев предупредил Ельцина: его подстерегает опасность повторить ошибку Горбачева, когда информационное поле захватил КГБ — только Крючков снабжал его информацией. Ельцин сказал, что намерен создать несколько каналов информации. Как потом оказалось, из этого намерения ничего не вышло. Спецслужбы — и прежде всего Коржаков — прочно захватили каналы информации Президента России в свои руки.

Беседа закончилась. Пошли перекусить. За столом М. С. почувствовал себя плохо. Ушел — теперь уже в чужую для него комнату отдыха. Яковлев и Ельцин посидели с часок, выпили, поговорили по душам^[371].

«По душам», в частности, означало еще и то, что в какой-то момент Борис Николаевич, расчувствовавшись, пообещал немедля выпустить свой президентский указ, в котором будут означены особые заслуги Яковлева перед демократическим движением и меры по его материальному обеспечению: дача, лечение, автотранспорт и пр. Разумеется, наутро Ельцин об этом благородном порыве напрочь забыл.

Проводив Бориса Николаевича, Яковлев вернулся к президенту СССР. Тот лежал на кушетке, в глазах стояли слезы: «Вот видишь, Саша… вот так…»

У Яковлева перехватило горло. Возможно, он первый раз увидел Михаила Сергеевича без всякой игры. Как мог, старался утешить друга.

Мне до слез было жалко его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных перемен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня — бессильная жертва беспощадного каприза истории.

Он попросил воды. Затем захотел остаться один^[372].

Через два дня Горбачев выступил по телевидению — трансляция велась прямо из его кремлевского кабинета — с обращением к гражданам переставшего существовать СССР и ко всему миру. Это было его отречение.

Сразу после того, как он закончил, над первым президентским корпусом стал медленно опускаться красный флаг Союза Советских Социалистических Республик.

После ухода из Кремля наш герой некоторое время продолжал оставаться рядом с Михаилом Сергеевичем, став вице-президентом основанного им Горбачев-Фонда. Но это сотрудничество длилось лишь до осени 1992 года. Поводом для очередного разрыва стала полученная им информация из Генеральной прокуратуры о том, что президент СССР не только знал о прослушке КГБ в отношении Яковлева, но и санкционировал ее.

Кроме того, Александр Николаевич был явно неудовлетворен той ролью, которую ему отвели в фонде: сам Горбачев беспрерывно путешествовал по миру, получал очередные награды, выступал с лекциями, словом, вел себя как главный герой канувшей в лету перестройки, а вице-президента оставлял «на хозяйстве», поручая ему всякую рутину, черновую работу.

А вот Б. Н. Ельцин, кажется, был доволен тем, что этот дуэт распался. Он сразу предложил Яковлеву возглавить созданную 2 декабря Комиссию при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий. Год спустя с подачи Егора Гайдара сделал его исполняющим обязанности руководителя телерадио-компании «Останкино» и главой Федеральной службы по телевидению и радиовещанию.

Судя по его собственным записям, с телевидением у Яковлева не очень заладилось. Он попал в совершенно чуждую для него среду, где, с одной стороны, надо было ежедневно решать безумное число всяких чисто производственных и даже технических проблем, а с другой — взаимодействовать с непростым творческим коллективом. Дело осложнялось еще и тем, что его приход в «Останкино» совпал с приходом туда же шоу-бизнеса, что означало яростную борьбу за рейтинги, рекламу, деньги. А поскольку деньги были большими и даже очень большими, то Александр Николаевич с его прежними представлениями о медиа очень скоро почувствовал себя неуютно и даже хотел подать в отставку.

^{Он внимательно следил за тем, что пишут газеты. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Но не подал, как в свое время тянул с выходом из КПСС. Авось образуется…

Команды единомышленников он не создал, увольнял в основном не тех, кто занимался крупными аферами и мешал ему выстроить «правильный» госканал, а всяких корреспондентов, редакторов и ведущих, которые были заподозрены в отсутствии у них демократических убеждений. Кстати, сам Яковлев подтверждал, что таких уволенных за полтора года оказалось около тысячи человек. Зато всякие ушлые ребята за его спиной уже выстраивали свои хитрые схемы, на ходу учились сами и учили других брать (давать) «откаты», а заодно приручали нужных людей из правительства и администрации президента.

И каждый день приходилось ломать голову над тем, где взять деньги для нормального функционирования «первой кнопки». Председатель правительства В. С. Черномырдин на все просьбы отвечал одинаково: «Выкручивайся сам». И ведь Виктора Степановича тоже можно было понять: первая половина 90-х, самое смутное время, казна пуста, да тут еще война в Чечне подоспела — премьеру явно было не до прессы.

^{Валентин Валентинович Лазуткин. [ТАСС]}

В то время в Кремле и Белом доме еще не до конца сознавали, какая это грозная сила, какое это страшное оружие в схватке за умы — телевидение.

Зато это уже поняли мгновенно разбогатевшие российские «олигархи», и прежде всего Борис Березовский, его теперь все чаще стали видеть в останкинских коридорах.

Старожил «Останкино» Валентин Лазуткин вспоминает, что еще в те дни, когда каналом руководил Егор Яковлев (декабрь 1991-го — ноябрь 1992-го), там отметился Березовский, который явно присматривался к этому лакомому активу.

В декабре 1993 года, когда А. Н. Яковлев указом президента был назначен исполняющим обязанности руководителя телерадиокомпании и одновременно — председателем Федеральной службы по телевидению и радиовещанию, его первым заместителем в ФСТР стал как раз В. В. Лазуткин.

Виктор Степанович Черномырдин лично приехал в Останкино, чтобы представить руководству нового начальника. После официальной части мы втроем уединились в кабинете — премьер, Яковлев и я. Черномырдин долго говорил о том, что надо бы сделать в первую очередь, какие главные проблемы решить. Александр Николаевич больше молчал, только кивал в ответ головой, мол, примем к сведению, да услужливо поддакивал.

Выпили на троих бутылку коньяка — отметили назначение. Еще помню, к новому шефу с микрофоном в руке подошел корреспондент программы «Время»:

— Что вас привело на телевидение?

Видимо, Яковлев был готов к такому вопросу и заранее запасся ответом.

— Совесть! — сказал он, и этот эпизод потом не раз демонстрировался в эфире.

И началась наша совместная работа. Я быстро убедился в том, что все дела, связанные с Федеральной службой, Яковлева совсем не интересуют, здесь он целиком доверился мне. А проблем там было великое множество, ведь службу создали на пустом месте — ни положения, ни финансирования, ни штатного расписания. По-моему, вся его деятельность в ФСТР свелась к тому, что он распорядился о выдаче двух лицензий на вещание — телекомпаниям НТВ и «ТелеЭкспо».

Но и в том, что касалось «первой кнопки», Александр Николаевич тоже разбирался плохо. Он всю жизнь просидел на партийных должностях, практической работы не знал, а тут гигантский коллектив, можно сказать — завод, прямо за стеной его кабинета, и этим заводом, этим непрерывным производством надо управлять. Провел три встречи — с коллективами творческого объединения «Экран», редакции литературно-драматического вещания и программы «Время». А всего в телекомпании было 132 творческих коллектива. Кажется, он сразу пришел к выводу: умом всего этого не объять и не понять, никаких сил не хватит, чтобы здесь что-то изменить к лучшему.

Не будем забывать, что как раз в те декабрьские дни Яковлеву исполнилось семьдесят лет. Кстати, его юбилей отмечали в Доме ученых, а спонсором выступил Березовский. Борис Абрамович тогда уже всерьез решил подмять под себя главный телеканал. Он еще год назад плотно обхаживал на сей счет Егора Яковлева — часами бродил с ним по коридору 10-го «начальственного» этажа, уговаривал согласиться на акционирование. Почему по коридору? Боялся подслушивания.

Теперь наступила очередь — обхаживать другого Яковлева.

На протяжении полутора лет мы встречались почти каждый день. Мне показалось, что он был весь какой-то неестественный, «деланный». Все время кого-то изображал. Этакий «гуру» или наш российский «Дэн Сяопин». Все в нем было искусственным — от крашеных волос до вкрадчивых доверительных бесед «со значением».

Очень любил принимать у себя всяких демократов и либералов, беседовал с ними часами. Такое впечатление, что отбирал кадры для своей будущей партии Социальной демократии. Еще млел от общения с американцами^[373].

Поскольку ситуация с государственным финансированием становилась все хуже, в начале 1994 года Яковлев обратился к президенту РФ с предложением об акционировании «Останкино». Обосновал это тем, что без крупных инвестиций невозможно провести техническое переоснащение, создавать качественный контент, платить достойные зарплаты. Однако «наверху» идею акционирования встретили прохладно. Особенно — в правительстве, да еще когда выяснилось: Яковлев предлагает контрольный пакет отдать частному бизнесу. Умные головы понимали, чем может обернуться уход канала из-под полного контроля государства. Началось долгое перетягивание каната.

В итоге Александр Николаевич согласился на то, что 51 % акций останется за государством. Подписывая указ об акционировании, Б. Н. Ельцин сказал, что назначает Яковлева еще и председателем совета директоров Общественного телевидения России (ОРТ), и попросил его «не отпускать вожжи». Александр Николаевич с облегчением ушел в отпуск, а вернувшись, обнаружил, что подготовленные и принятые в его отсутствие документы, регламентирующие функции руководящих органов компании, делают его присутствие сугубо номинальным.

Все это происходило на фоне непрекращающейся схватки за денежные потоки, а в конечном счете — за управление компанией.

1 марта в подъезде своего дома был застрелен генеральный директор ОРТ Владислав Листьев. Угрозы в анонимных письмах не раз получали и другие руководители «Останкино», в том числе и сам Александр Николаевич.

В итоге он попросился в отставку, и эту просьбу Кремль охотно удовлетворил. 17 марта Яковлев был освобожден от должности руководителя ФСТР и исполняющего обязанности председателя Российской государственной телерадиокомпании «Останкино».

Все шесть перестроечных лет Яковлев последовательно боролся за рынок и вот теперь, когда сам перестроил госкомпанию по рыночным принципам, был немедля отвергнут, остался без должности. Правда, какое-то время занимал пост председателя совета директоров ОРТ, но был там скорее «свадебным генералом».

^{Пришлось снова пересесть на «Волгу». [Из архива Л. Шерстенникова]}

С очевидным облегчением покинув начальственное кресло, Александр Николаевич всецело отдался тем делам, которые были ему по душе. Писал книги и статьи. Участвовал в работе над проектом новой конституции. Создавал очередную политическую партию. Основал и возглавил Международный фонд «Демократия» (Фонд Александра Н. Яковлева), деятельность которого была связана с изданием целого ряда сборников уникальных исторических документов. И до самого конца продолжал изучать в архивах дела репрессированных советской властью граждан.

Незадолго до ухода из жизни признался: «Я узнал о трагедии моего народа, может быть, столько, сколько не знает никто».

Еще он без конца встречался с журналистами, чуть ли не ежедневно давал интервью. В изданном уже после его смерти сборнике, умело и бережно составленном Анатолием Яковлевым (сыном), таких интервью только за период с 1992 по 2005 год — ровно сто. Это, разумеется, лишь отобранные, то есть, по мнению составителя, имевшие наибольшую ценность. Всего же их было гораздо больше.

Когда читаешь эти интервью, перед тобой предстает человек, которому страстно хочется выговориться, достучаться до умов и сердец, остаться понятым. Не факт, что это у него получилось.

В последних книгах много горьких страниц— Яковлев видит, что окружающий мир совсем не такой, о котором он мечтал и ради которого работал. Он дотошно копается в своем прошлом, пытаясь понять, где ошибся, отчего все пошло не так… С тревогой всматривается в день завтрашний: многие опасные тенденции, о которых он предупреждал, начинают набирать силу, грозят большой бедой. Последней автобиографической книге предпослал грустное название — «Сумерки».

Где-то в воспоминаниях людей, его знавших, проскочило: к концу жизни Александр Николаевич стал буддистом.

Нет, не стал. Но по всему видно: опору в новой действительности искал. И, кажется, не нашел.

Ушел осенью, 18 октября 2005 года. Как раз в ту пору, когда надвигались долгие зимние сумерки.

Глава 9. «Агент влияния». Явки и пароли

9 октября 1992 года. Москва. Заседание Конституционного суда «по делу КПСС». Яковлев приглашен в качестве свидетеля. Но допрашивают его с пристрастием, как недавнего члена Политбюро, одного из главных руководителей партии и ее явного «могильщика».

Известный правовед, доктор юридических наук Михаил Рудинский предваряет свой вопрос свидетелю пространной преамбулой, суть которой сводится к тому, что в истории человечества, наверное, еще не было случая, когда идеологический лидер такой гигантской партии, как КПСС, вдруг заявлял, что не исповедует ее убеждения. Звучит хлестко. Но это явное передергивание всего, что Яковлев прежде говорил в суде, а говорил он — и довольно подробно — о том, как трудно шел к прозрению, как мучительно менялось его отношение к коммунистической партии, отчего он в конце концов порвал с ней.

Но эксперт безжалостен. Похоже, его интересует не истина, профессор ищет скандала.

Рудинский обращается к Яковлеву:

— Я хочу вас спросить: вы — агент ЦРУ?

— Спасибо за вопрос, — парирует Яковлев. — Мои хозяева в ЦРУ сообщили мне, что вы агент израильской разведки, но я этому не верю.

Поднаторевший в судах Рудинский за словом в карман не лезет:

— Видите ли, если бы я сказал, что всю жизнь был членом коммунистической партии и перешел на позиции сионизма, тогда, конечно, вы могли бы мне задать такой вопрос.

Но и Яковлев тоже не лыком шит:

— А я бы на вашем месте таких вопросов не задавал.

Увы, Александр Николаевич теперь обречен на то, чтобы ему такие вопросы задавали отныне всю оставшуюся жизнь.

^{В рабочем кабинете. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Он уже не первый месяц живет с этим клеймом — агент ЦРУ. А потому вопрос юриста на заседании КС не застает его врасплох. Наверное, он даже заранее был готов к такому повороту, и пассаж про израильскую разведку — это его «домашняя заготовка».

Романтический период перестройки давно закончился, а с ним ушли в прошлое надежды на реформирование партии, демократизацию системы, аккуратное введение в экономику рыночных отношений. После августа 1991 года все стремительно рассыпалось, превратилось в прах. Развалился Союз. Запретили коммунистическую партию. Прекратила свое существование прежняя политическая система. Началась буйная приватизация экономики.

Все больше становилось людей, разочарованных происходящим. Враз обедневшие, потерявшие работу и все прежние социальные гарантии, они с ужасом наблюдали за происходившим переходом к рынку. За тем, как группа энергичных и лишенных малейших признаков морали граждан разворовывала страну, прибирала к рукам все подряд — природные ресурсы, заводы и фабрики, а также то, что зовется инфраструктурой.

Недовольство выплескивалось наружу, принимало различные формы протеста. Кто виноват в том, что произошло? Отчего задуманная и принятая народом перестройка обернулась для многих настоящей катастрофой?

Наверное, в те дни больше всех доставалось Яковлеву. На митингах его портреты несли на фоне мишеней и в обрамлении оскорбительных надписей. Запущенные умелыми людьми слухи о причастности Яковлева к работе на западные спецслужбы множились с помощью отпечатанных типографским способом листовок. «И не Яковлев он вовсе, а Якобсон», — утверждали заголовки «патриотических» СМИ.

А поскольку у нас всегда свято верили в то, что во всех отечественных бедах виноваты американцы, «вашингтонский обком» и ЦРУ, то зерна, безусловно, упали на благодатную почву.

И юрист Рудинский, задавая в Конституционном суде свой вопрос («вы — агент ЦРУ?») не рисковал ровным счетом ничем. И ничем не рисковали те, кто прямо угрожал Яковлеву по телефону, кто по ночам приносил к дверям его квартиры похоронные венки, кто обрушивал на его голову проклятья, кто сжег во дворе его престижного «цековского» дома автомобиль дочери, кто… Было такое ощущение, что какие-то очень могущественные силы дали команду «фас», команду на то, чтобы открыть по Яковлеву огонь из всех орудий, сделать именно его козлом отпущения за все, что случилось с партией, с государством, с обществом.

Одним из самых прилипчивых, самых тяжелых обвинений было обвинение в работе на иностранные спецслужбы.

Но был ли Яковлев американским шпионом или агентом влияния?

И если да, то действительно ли завербовали его в период стажировки в Колумбийском университете?

Что там говорить, конечно, для многих это самая интригующая страница в биографии Александра Николаевича.

Я знаю даже вполне искушенных в российских реалиях людей, грамотных, читающих книги, претендующих на то, чтобы считаться элитой, которые на поставленные выше вопросы всегда и без раздумий ответят утвердительно. Мотивы, по которым они это сделают, у всех разные. Одни полагают, что генералы КГБ Крючков, Бобков, Дроздов — а они в разное время и в разных жанрах называли Яковлева «агентом» — это надежные источники. Другие исходят из того, что только по указаниям «вашингтонского обкома» или Лэнгли Яковлев был способен нанести тот вред советскому строю, который нанес.

^{Владимир Александрович Крючков. [Из открытых источников]}

До самой кончины Александр Николаевич был вынужден ходить с этим клеймом. Редкий интервьюер не задавал ему соответствующего вопроса. Яковлев терпеливо, не повышая голоса (один Бог знает, чего ему это стоило) объяснял, откуда взялась шпионская версия.

Давайте разбираться.

Маргинальные проявления шпиономании по адресу некоторых советских руководителей стали проявляться на митингах еще в 1989 году. Агентами ЦРУ клеймили и Горбачева, и Шеварднадзе, и Яковлева. Ну, митинговые страсти — дело известное, чего только там не говорили в запале, каких ярлыков не вешали на своих противников.

А серьезно и даже, можно сказать, документально «шпионский след» был зафиксирован в ходе допросов В. А. Крючкова, когда бывший шеф КГБ, а ныне гэкачепист и подследственный пребывал в тюрьме «Матросская тишина».

То есть в промежутке между августом 1991-го и январем 1993 года. Затем Владимир Александрович развил эту историю в статье «Посол беды», опубликованной газетой «Советская Россия» 13 февраля 1993 года, и в своих мемуарах. Параллельно ее подхватили и попытались раздуть почти все остальные недруги А. Н. Яковлева, правда, если отжать из их выступлений всю воду, то там останется лишь то, что говорил (писал) именно Крючков.

Чтобы докопаться до истины или хотя бы приблизиться к ней, нам потребуется вспомнить, какими были отношения между двумя этими персонажами.

Крючков считает, что их знакомство состоялось в 1983 году, когда он руководил Первым главным управлением КГБ СССР, иначе говоря, внешней разведкой, а Яковлев занимал должность советского посла в Оттаве.

Начальник ПГУ ничуть не удивился, когда однажды помощник доложил ему о том, что с ним хочет встретиться посол. Такие встречи не считались рутинными, но иногда происходили, поскольку все диппредставительства мира являются самым надежным прикрытием для работы разведчиков. Многие сотрудники ПГУ и офицеры ГРУ выполняли свои миссии, официально считаясь консулами, секретарями и советниками посольств, то есть имея дипломатическую неприкосновенность, что не раз спасало их от тюрьмы в случае провала.

Перед тем как отправиться в страну пребывания, они, как правило, проходили недолгую стажировку в соответствующих отделах МИД или Минвнешторга, получали там заветный зеленый дипломатический паспорт и уже с ним, как с индульгенцией, приступали к своим секретным делам.

«Чистые» дипломаты, разумеется, быстро вычисляли «ближних соседей» (так именовались сотрудники КГБ) и «дальних соседей» (то есть офицеров ГРУ), поскольку те не особенно заморачивались насчет шифровки: передвигались на дорогих автомобилях, располагали, в отличие от мидовцев, крупными суммами на представительские расходы, ежедневно уединялись в защищенных от прослушки помещениях, куда посторонним вход был строго воспрещен.

Как правило, проблем со взаимным существованием у «чистых» и «нечистых» не возникало. Мидовцы прекрасно сознавали, что помимо добывания вражеских секретов офицеры спецслужб присматривают и за ними, поэтому старались сохранять с «соседями» ровные отношения. Бывало и так, что разведчики, реализуя свои секретные операции, обращались за помощью к дипломатам или использовали их «втемную», особенно когда требовалось обвести вокруг пальца контрразведку противника.

Самый классический пример такого рода связан с вербовкой в Вашингтоне высокопоставленного сотрудника ЦРУ Олдрича Эймса. На первых порах для связи с Эймсом был задействован «чистый» дипломат, специалист по вопросам разоружения Сергей Чувахин. Секретность была такой, что не поставили в известность даже посла Добрынина.

Чувахин до последнего не ведал, что его визави является руководителем контрразведывательного подразделения ЦРУ, он считал, что встречается и общается с таким же специалистом по вопросам разоружения, и понятия не имел о том, что в передаваемых им американцу пакетах находятся крупные долларовые суммы — гонорар за сверхсекретную информацию, которую Эймс через тайники регулярно сгружал «ближним соседям». Истину Чувахин узнал лишь после разоблачения и ареста Эймса в 1994 году.

Главный вербовщик американца полковник ПГУ Виктор Черкашин в своих воспоминаниях утверждает, что, узнав о своей роли в этой тайной операции, дипломат впал в ярость, он понял, какому риску подвергался, передавая деньги самому ценному агенту Москвы за всю эпоху холодной войны. Разумеется, в случае провала Эймса не поздоровилось бы и Чувахину^[374].

А сколько еще было других подобных историй, о которых мы никогда не узнаем. Считалось, что и дипломаты, и разведчики делали одно дело, а именно: отстаивали интересы своего государства.

Поэтому Владимир Александрович Крючков с пониманием отнесся к просьбе Александра Николаевича Яковлева о встрече. А прежде чем принять посла, он поинтересовался у своих сотрудников, курировавших североамериканское направление, какие вопросы может в ходе беседы затронуть Яковлев, к чему следует быть готовым. Те заверили, что беседа, скорее всего, будет носить общий характер, хотя, вполне возможно, посол станет критиковать сотрудников нашей резидентуры в Канаде за их «излишнюю активность», которая, по его мнению, мешает укреплению дружественных отношений между двумя странами.

— Товарищ Яковлев не очень-то жалует нашу службу, — сказали начальнику разведки. — У него свой взгляд на КГБ и его место в мире.

^{По пути в первый корпус Кремля. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Если верить воспоминаниям Крючкова, то именно тогда же ему позвонил Ю. В. Андропов, ставший Генеральным секретарем ЦК КПСС. И начальник разведки не преминул заметить в разговоре, что вскоре ему предстоит встреча с послом.

— А-а, Яковлев, — протянул в ответ глава партии и государства. — Ты не особенно откровенничай с ним. Мутный человек. Что у него на уме, ни черта не поймешь. Уже десять лет послом в Канаде, пора отзывать. Тем более что в Москве многие хлопочут о его возвращении, вот пусть и порадуются^[375].

Далее, если верить Крючкову, генсек назвал Яковлева «проходимцем». Контекст был таким. Якобы в числе хлопотунов, ратующих за возвращение посла в Москву, оказался директор Института США и Канады Георгий Арбатов. Этот человек, по словам Андропова, десять лет назад сам приложил руку к тому, чтобы отправить Яковлева подальше от Москвы, «а теперь вдруг не может обойтись без этого проходимца»^[376].

…Здесь мы должны сделать первую зарубку на древе шпионского повествования. Можно допустить, что у Андропова были какие-то сомнения насчет партийного работника и посла Яковлева. Но с трудом верится, чтобы осторожный в высказываниях и поступках Юрий Владимирович в телефонном разговоре назвал его «проходимцем». Генсек, как никто другой, знал переменчивость судьбы на верхних этажах партийной элиты. Сегодня Яковлев посол, а завтра станет членом Политбюро… Нет, явно перегибал палку в своих воспоминаниях Крючков. И ведь знал, что ничем не рискует: поди проверь, что говорил ему в действительности шеф. Андропов покинул наш бренный мир в феврале 1984 года, никаких мемуаров после себя не оставил, концы спрятаны в воду.

Сама же встреча начальника разведки с послом прошла, как впоследствии вспоминал шеф ПГУ, «в строгом соответствии с предсказанным мне сценарием». Александр Николаевич, как и подобает дипломатическому работнику его ранга, сначала избегал жестких выражений, он словно прощупывал собеседника. Хозяин кабинета вел свою игру: он позволил гостю вволю выговориться, не прерывал его, более того, всем своим видом выказывал симпатию и готовность принять к сведению любые аргументы.

Яковлев в общих чертах рассказал о политической ситуации в стране пребывания и вокруг нее, обозначил основные направления экономического и культурного сотрудничества Москвы и Оттавы, затем перешел к посольским делам. Был мягок, нетороплив, больше ставил вопросы. В частности, словно рассуждая, спрашивал:

— Не слишком ли много ресурсов тратим мы на разведывательные операции в Канаде?

— Не имеет ли смысл употребить эти силы и средства на то, чтобы наладить с соседом США более тесные и дружественные отношения?

— Сознаем ли мы, что Канада и Америка — это вовсе не одно и то же, что Оттава склонна к большей самостоятельности в вопросах внешней политики и этим надо умело пользоваться?

Крючков внимательно слушал собеседника, что-то помечал в своем блокноте, иногда с готовностью кивал.

Потом, если верить воспоминаниям шефа разведки, наступил момент, когда «Остапа понесло», гость вдруг открыл все свои карты.

— Пустая трата усилий и денег, — сказал Яковлев, имея в виду деятельность резидентуры КГБ в Канаде. — Ваши ребята только и делают, что день и ночь следят за советским послом, подслушивают, досматривают мою почту, ведут наружное наблюдение, копаются в моем грязном белье. Других «достижений» я за ними не знаю.

— Ну что вы, Александр Николаевич, — генерал изобразил на своем лице подобие обиды. — Какое грязное белье! Вы плохо себе представляете функции и задачи нашей службы. Да, недостатков и промахов в нашей работе даже больше, чем вы думаете. Но ведь есть и положительные результаты, о которых не принято говорить, и они с лихвой перекрывают весь негатив. Поверьте мне! Мы недаром едим свой хлеб. Просто сам характер и специфика нашей работы таковы, что о ее успехах и конкретных результатах вслух говорить не принято.

Закончил Крючков резко:

— Столь отрицательные суждения о разведслужбе и в целом о Комитете госбезопасности для меня лично являются неприемлемыми.

После чего беседа приняла совсем другой оборот и завершилась, как вспоминал Крючков, в атмосфере «сплошной доброжелательности со стороны гостя и, более того, заботой с его стороны, как помочь нашим разведчикам в Канаде»^[377].

…Зарубка номер два: невероятно, чтобы искушенный и тертый аппаратчик Яковлев так откровенно критиковал госбезопасность, да еще в стенах ее штаб-квартиры и в глаза зампреду КГБ.

Я бывал в Ясенево, когда разведкой руководил преемник Крючкова генерал Шебаршин, и хорошо помню свои ощущения от знакомства с этим монументальным комплексом зданий, окруженным двумя рядами заборов, с его режимом секретности. Не могу себе представить той картины, которую так талантливо создал в своих мемуарах Крючков.

Более того. Сам Александр Николаевич Яковлев утверждал, что такой встречи с начальником разведки у него не было. Вернее, так: встреча была, но еще в конце 70-х, когда посол приезжал в Ясенево, «чтобы согласовать кадровые замены по этому ведомству». И вот как — теперь со слов Александра Николаевича — проходил тот визит.

Начальник ПГУ встретил гостя сухо, угрюмо буркнул:

— Вы потеряли чувство локтя.

Имелась в виду массовая высылка из Канады засвеченных советских офицеров спецслужб, после которой Яковлев разразился гневной телеграммой в Центр.

А когда визит посла завершился, Крючков позвонил Олегу Калугину, начальнику Управления внешней контрразведки, и сказал ему про Яковлева:

— Осторожнее с ним, он плохо относится к КГБ.

^{О. Д. Калугин, генерал-майор КГБ в отставке 1 марта 1990. [РИА Новости]}

Почему я верю Яковлеву, который говорит, что этот визит состоялся в конце 70-х или в крайнем случае в начале 80-го, но никак не в 83-м? Потому что Олег Калугин, которому с предупреждением («осторожнее с ним») позвонил начальник разведки, занимал свой пост только до июля 1980 года, а затем из-за ссоры с Крючковым был переведен в Ленинград заместителем начальника территориального управления КГБ. И даже в том олимпийском году Крючков ни за что не стал бы предупреждать заподозренного им в связях с американцами Калугина, чтобы он «осторожнее» вел себя с Яковлевым. Тут, как говорится, концы с концами не сходятся.

Но оставим пока за кадром историю взаимоотношений двух персонажей и зададимся вопросом: а представлял ли Александр Яковлев интерес для ФБР или ЦРУ во время своей американской стажировки?

Здесь за ответом далеко ходить не надо. Конечно — да. Присматривались ко всем восемнадцати стажерам, пытаясь понять, кто из них из КГБ, а кто из ГРУ. В том, что по меньшей мере половина именно «с погонами», американцы не сомневались (позже О. Калугин в своей книге напишет, что десять были кадровыми офицерами спецслужб, еще семь негласными агентами и только один Яковлев — «чистым»).

Американские контрразведчики изучали гостей на предмет их возможных слабостей, пристрастия к выпивке, дорогим шмоткам, красивым девушкам. Точно так же действовала и контрразведка в СССР по отношению к гостям из США. Шла хоть и «холодная», но война, все играли по ее правилам.

И, разумеется, вниманием фэбээровцев не был обойден староста группы стажеров, молодой и явно подающий надежды партработник. Возможно, Яковлев даже интересовал американские спецслужбы больше других стажеров. Если такого подцепить на крючок, а затем помочь ему сделать карьеру, поднять до властных высот в СССР, то это и будет самым большим достижением в истории разведки и контрразведки. Никакой полковник или даже генерал Лубянки не принесет Штатам столько пользы (а Советам столько вреда), сколько работающий на американцев крупный советский руководитель.

Но как найти вербовочные подходы к Яковлеву? Выпивает умеренно и свою норму знает, пьяным его никогда не застанешь. К магнитофонам, дубленкам, джинсам и другим вещам, которые в Союзе считались дефицитом, равнодушен. Похоже, к деньгам — тоже. На женщин внимания не обращает, сидит себе целыми днями в библиотеке, читает, что-то выписывает, книжный червь. Возили стажеров в столицу, на Великие озера, показывали им Ниагарский водопад, это были экскурсионные поездки, расслабленные, с непременной выпивкой, так и там Яковлев особых восторгов не проявлял, был на удивление сдержан, а на тех в группе, кто слишком охал и ахал, посматривал снисходительно: молодняк, что с него взять.

Мой близкий товарищ, московский физик Федор С., занимавшийся проблемой сверхпроводимости, проходил подобную годичную стажировку в Хьюстонском университете, но только двадцать лет спустя. Он рассказывал мне, как его и других молодых ученых из СССР плотно опекали агенты ФБР, какие ловушки и провокации им устраивали. Причем все это делалось, как потом выяснилось, по «наводке» официального «куратора» советских стажеров офицера КГБ Мартынова, работавшего под прикрытием нашего посольства в Вашингтоне. Этот Мартынов был завербован фэбээровцами на материальной основе и, опекая стажеров, на самом деле исподволь подводил к ним американцев, склонявших ученых к невозвращению на родину, предательству.

Федор С. и его товарищи после окончания стажировки благополучно вернулись домой, а вот Мартынову не повезло: его выдал тот самый Эймс, и предатель был приговорен к смертной казни. Правда, и Федору та годичная командировка аукнулась: американцы, видимо обидевшись на строптивого русского (не шел на контакт!), надолго закрыли ему въезд в Штаты.

Я это рассказываю к тому, чтобы было ясно, в какой острой обстановке проходили подобные гуманитарные обмены между представителями СССР и США, как спецслужбы обеих сторон пытались использовать в своих целях открывшееся «окно».

Из восемнадцати участников советской группы, приехавшей в США в 1958 году, четверо остались стажироваться в Нью-Йорке, где находился Колумбийский университет, остальные разъехались по другим городам. Вот фамилии той четверки: Яковлев, Калугин, Стожков, Бехтерев. Их поселили на 12-м этаже Джон-Джей-холла — студенческого кампуса, где соседями советских ребят стали аспиранты университета, которые специализировались в сфере бизнеса.

«Встречались мы почти ежедневно, обменивались впечатлениями, иногда спорили, — вспоминал о тех днях один из этой четверки, офицер ПГУ Олег Калугин, которого направили на учебу в школу журналистики Колумбийского университета под легендой „журналиста-международника“. — Александр Яковлев, старший из нас по возрасту, пользовался авторитетом, как ветеран войны и работник ЦК КПСС, но не более. Его взгляды на американскую действительность отражали официальную жесткую точку зрения, и они, кажется, совпадали с его личным негативным мнением об американском образе жизни. Мы тоже не были либералами, но проявляли гораздо большую гибкость в суждениях, не желая с ходу отталкивать собеседников своей кондовостью»^[378].

В этом абзаце содержится если не ответ на вопрос «вербовали ли американцы Яковлева?», то повод к серьезному размышлению. Да, недавний фронтовик, а ныне успешный партаппаратчик Яковлев был абсолютным патриотом своей страны, а к таким личностям с предложениями о предательстве обращаться напрасно.

Сохранилась фотография тех лет, на ней четыре парня, трое в модных костюмах, белых рубашках и галстуках, а на четвертом костюм сидит чуть мешковато, да и выглядит этот четвертый значительно старше своих спутников. Круглое лицо, лысина. Этот человек скорее похож на сельского счетовода, чем на стажера самого престижного мирового университета. Фото сделано как раз в Нью-Йорке. Четвертый — староста группы стажеров Александр Яковлев.

Много лет спустя, беседуя с журналистом, Александр Николаевич легкомысленно заявил, что их группа и он в частности не представляли тогда никакого интереса для американских спецслужб^[379]. Ого! Еще как представляли! И в особенности именно он — первый в истории кадровый сотрудник аппарата ЦК КПСС, оказавшийся за океаном вот на таком «беспривязном содержании».

Владимир Крючков, когда станет копать под Александра Яковлева, поднимет архивные материалы разведки того периода, в частности доносы, которые стажеры писали друг на друга, передавая их «куратору», работавшему под крышей представительства СССР при ООН. И поразится тем отступлениям от «норм социалистической морали», которые позволяли себе молодые люди, впервые попавшие в западную страну. Подробностей он не приводит, однако можно догадаться, что имелось в виду: посещения стрип-клубов, обильные выпивки в компаниях с американцами, сомнительные торговые сделки… Все это, по мнению Крючкова, «давало немало поводов противнику рассчитывать на успех».

Причем Калугин, как с гневом напишет о нем Крючков, будучи кадровым офицером КГБ, не только не препятствовал этим невинным забавам своих товарищей, но и сам в них активно участвовал. А когда об этом стало известно «куратору», юный оперативник ловко отвел удар от себя лично, настрочив кляузу на своего приятеля, стажера Бехтерева, который после этого на многие годы стал невыездным.

Яковлев, судя по всему, подобных «забав» избегал, но и на него Крючков нарыл компромат: «Он пошел на несанкционированный контакт с американцами, а когда нам стало об этом известно, изобразил дело таким образом, будто сделал это в стремлении получить нужные для Советской страны материалы из закрытой библиотеки». Впрочем, далее Крючков оговаривается: никакого дальнейшего развития эта ситуация не получила, никаких претензий к Яковлеву со стороны нашей службы безопасности предъявлено не было.

В этом крючковском пассаже все мутно. Что значит «несанкционированный контакт», на который пошел стажер? Он что, обращаясь за книгой к библиотекарю, должен был предварительно получать согласие у «куратора»? Что значит «закрытая библиотека»? Это в СССР были т. н. спецхраны, куда допускались только представители «номенклатуры», да и то по особому списку, а в Штатах ничего подобного не существовало.

Тот самый случай, когда либо ты украл, либо у тебя украли — лишь бы пукнуть.

Разумеется, кроме агентов ФБР русских обхаживали и местные журналисты, ведь это были первые студенты, приехавшие из-за «железного занавеса», те самые коммунисты, которыми американская пропаганда пугала обывателя: «Едят младенцев сырыми». Но, приглядевшись, корреспонденты видели обычных молодых парней, которые с интересом изучали реалии капиталистической жизни, охотно пили американское пиво, покупали американские джинсы и не шарахались от острых вопросов, которые им задавали. Правда, ответы, как правило, звучали стандартно, словно их заучили заранее. И почти всегда в этих ответах присутствовала тема мира и сотрудничества.

После возвращения из турне по американской «глубинке» стажерам предложили еще на несколько недель задержаться в Штатах, чтобы поработать гидами-переводчиками на открывающейся в Нью-Йорке советской выставке достижений в области науки, техники и культуры. Выставка была одним из типичных проявлений начавшейся «хрущевской оттепели», желания наладить гуманитарный диалог с Западом.

Естественно, предложение поработать гидами сделали сотрудники советского генерального консульства. И, естественно, стажеры охотно согласились: во-первых, за работу на выставке платили в долларах, а во-вторых, это была хорошая возможность пообщаться с американцами, попрактиковаться в английском языке.

Александр Николаевич Яковлев не оставил в своих записях никаких воспоминаний о том американском эпизоде. Зато для другого «студента» работа на выставке, как впоследствии выяснилось, стала в какой-то степени судьбоносной. Речь идет об Олеге Калугине.

Однажды вечером, когда он возвращался из выставочного павильона к себе в университетский кампус, его на улице остановила незнакомая пара — мужчина средних лет в очках с седеющими волосами и женщина явно китайского происхождения. Извинившись, незнакомец сказал, что они тоже знакомились с советской экспозицией и там случайно услышали разговор Калугина с группой американцев. Ему, незнакомцу, показалось, что советский гид недостаточно аргументированно отстаивал в этом разговоре преимущества социалистической системы, выглядел как типичный ревизионист, ищущий компромисса с капиталистами. Калугин, как он потом вспоминал, «мгновенно сделал стойку»: эти американцы явно хотели продолжения разговора, а что может быть желаннее для разведчика, чем завязать новый контакт.

Он пригласил парочку зайти в ближайшее кафе. Там за беседой выяснилось, что очкарик, назвавшийся Анатолием, родом с Кубани, из семьи раскулаченных, обиженных советской властью крестьян. Во время оккупации сочувственно относился к немцам и вместе с ними ушел на Запад, потом перебрался в США и теперь работает в крупной химической корпорации. Жена — действительно китаянка, из семьи известного китайского ученого, выпускница Колумбийского университета. Но самое интересное ждало Калугина дальше. Как бы вскользь его новый знакомый обронил фразу о том, что кроме всего прочего корпорация, в которой он работает, занимается исследованиями в области технологии производства твердого ракетного топлива.

Можно себе представить, что при этом почувствовал начинающий 25-летний шпион. Он уже по учебе в своей разведшколе от тертых преподавателей, настоящих волкодавов шпионажа, знал, как нелегко бывает выйти на человека, представляющего оперативный интерес. Люди годами, десятилетиями тянут пустышки, не имеют ощутимых результатов в вербовке, а тут прямо чудеса — потенциальный агент сам подошел к нему на улице, сам добровольно рассказал о своем секретном производстве.

Боясь поверить в удачу, Олег изобразил на лице равнодушие и предложил Анатолию встретиться дня через два в том же кафе, чтобы продолжить дискуссию о перспективах социализма. Сам же он, распрощавшись с парочкой, поспешил в резидентуру, чтобы рассказать о нечаянном знакомстве и испросить санкцию на продолжение контактов. Его куратор по фамилии Кудашкин вначале встревожился, боясь провокации, но в итоге санкцию на проведение встречи дал, только попросил соблюдать все меры предосторожности.

Далее все развивалось, как в шпионском триллере. Уже на следующей встрече Анатолий сказал, что готов в качестве жеста доброй воли предоставить земляку документы с описанием технологических процессов изготовления твердого ракетного топлива. Калугин в ответ снова изобразил на лице равнодушие, мол, это меня не касается, и лишь затем процедил: «Ну, если вы так настаиваете, то я готов выступить в роли посредника при передаче этих бумаг советскому представителю».

Когда он рассказал об этом разговоре в резидентуре, там все жутко переполошились. С одной стороны, было заманчиво получить секретные материалы, но с другой — коллеги опасались провокации. Вдруг этот Анатолий — подстава американских спецслужб. Явится Олег на встречу с ним, а там засада, повяжут стажера, не имеющего дипломатического иммунитета, и тогда ждет его тюрьма. А сроки за такие дела местная Фемида давала большие, вплоть до пожизненных.

Снеслись шифротелеграммой с Центром, оттуда пришло сообщение: встречу санкционируем, но с условием, чтобы Калугина сопровождал офицер, имеющий дипломатический паспорт. Анатолия Котлобая впредь предлагалось зашифровать под оперативным псевдонимом «Кук».

Затем все прошло гладко. «Кук» передал Калугину и сопровождавшему его «дипломату» пакет документов, те были немедленно изучены вначале в резидентуре («материалы — пальчики оближешь!»), затем в Центре, где им тоже дали высокую оценку, а «Кука» признали перспективным и ценным агентом, приказав передать его на связь лично заместителю резидента по линии научно-технической разведки.

Вот так совершенно неожиданно завершилась американская стажировка для 25-летнего «студента» из СССР Олега Калугина. Ясно, что его, начинающего оперативника, немедленно заметило самое высокое гэбэшное начальство, это была первая ступень в той блестящей карьере, которую он затем сделал в разведке. Вскоре Калугина опять отправляют за океан — на сей раз уже «под крышей» корреспондентского пункта Всесоюзного радио. Там за проявленную инициативу и удачные вербовки его быстро повышают в должности до старшего опера, а еще спустя четыре года награждают первым орденом.

Но на самом деле история с Анатолием Котлобаем для Калугина вовсе не завершилась в 1959 году, с окончанием американской стажировки. Она, как впоследствии выяснилось, сыграла злую шутку в его карьере и судьбе. Дело в том, что в конце 70-х Котлобай, как он сам утверждал, боясь преследования ФБР за свои левые взгляды, кружным путем, через Париж и Прагу, вернулся в СССР. Ему в знак признательности дали хорошую должность в одном из академических институтов, но потом по обвинению в незаконных валютных операциях… осудили и отправили в колонию.

Все это совпадает по времени с охлаждением шефа разведки В. А. Крючкова к самому молодому генералу ПГУ О. Д. Калугину. Тот якобы «под мухой» в компании коллег неосторожно брякнул о своих высоких покровителях в ЦК и в КГБ, а начальника главка Владимира Александровича Крючкова назвал серым и бездарным аппаратчиком, о чем начальнику немедленно донесли. Все! На этом песенка Калугина была спета. На первых порах шеф затаился, выжидая момент для решающего удара, а затем, как утверждает самый молодой генерал, придумал хитроумную комбинацию с «Куком»-Котлобаем. Недавнему агенту на московской улице подставили оперативника, который обратился к «американцу» с просьбой обменять доллары на рубли, и в момент этой «незаконной операции» повязали.

Тут же по управлению был пущен слух, что «Кук» вернулся в Союз с заданием от ФБР, что он в действительности двойной агент, а переданные им два десятилетия назад Калугину материалы по ракетному топливу — не что иное, как искусно изготовленная американцами деза, которая была призвана увести наших специалистов-ракетчиков, занимавшихся той же проблемой, в тупик и тем самым нанести крупный урон военно-промышленному комплексу СССР.

Начальство ради того, чтобы убить сразу двух зайцев, предложило Калугину, как человеку, имевшему самое прямое отношение к вербовке «Кука», навестить бывшего агента в тюремной камере и уговорить его признаться в двойной игре. Замысел был такой: если Калугин и «Кук» заодно, то установленные в помещении камеры зафиксируют их тайные знаки. И вот дальше начинается цепь загадок. Якобы Олег Данилович в тюрьме действительно обменялся с арестованным какими-то тайными сигналами, хотя разговора у них не вышло: Котлобай-«Кук» с порога обрушился на своего давнего знакомого с упреками и обвинениями. Дескать, я вам бескорыстно помогал, а вы со мной так обошлись.

Но Крючков сказал ближайшему окружению: видите, этот Котлобай с самого начала был американской подставой. А если так, то не водил ли нас за нос и сам Олег Данилович? И если водил, то не есть ли он самый главный американский «крот» в наших рядах?

Подняли из архивов все оперативные дела, связанные с Калугиным. Ну-ка, ну-ка, отчего так подозрительно много удачных вербовок на его счету? Не есть ли все это подставы ЦРУ и ФБР, призванные обеспечить карьерный рост своему агенту? А недавний уход к американцам заместителя генсека ООН Аркадия Шевченко, о связях которого с ФБР не раз предупреждали Калугина бдительные коллеги, — почему начальник внешней контрразведки никак не реагировал на эти сигналы?

Короче говоря, к 80-му году Крючков сформировал в КГБ устойчивое мнение, что Калугин, возможно, работает на американцев еще со времен своей стажировки в Колумбийском университете.

Доложил о своих подозрениях Андропову. Однако подозрения есть, а фактов — никаких. Осторожный Юрий Владимирович предложил крутых мер пока не предпринимать, наблюдение продолжить, Калугина направить в Ленинград на должность первого заместителя начальника областного управления КГБ. Формально на повышение, хотя всем было ясно, что это ссылка. И Калугину — в первую очередь.

Дальше цепь загадок стала продолжаться и множиться. Установленное за опальным генералом плотное наблюдение за годы его службы в городе на Неве не выявило ни одного подозрительного эпизода. Да, он вел богемный образ жизни, общался с элитой, посещал выставки и театральные премьеры, не чурался застолий. Да, будучи в Москве, навещал сослуживцев по Первому главному управлению и в кухонных разговорах нещадно поносил Крючкова, его замов и всех иных лиц, виновных, как ему казалось, в опале и крушении так хорошо складывавшейся карьеры. Но при этом продолжал верить в то, что ссылка скоро закончится и судьба снова проявит к нему свою благосклонность. Увы… Сначала, в 83-м, умер Андропов, с которым Калугин связывал свои главные надежды. А затем Крючков возглавил Комитет госбезопасности, похоронив любые шансы амбициозного генерала вернуться в Москву «со щитом».

Правда, однажды для Калугина блеснул луч надежды, это случилось в середине 80-х, когда в ЦК снова стал работать А. Н. Яковлев, с которым генерал старался не терять связи: регулярно поздравлял его с праздниками, иногда, когда тот приезжал из Канады в отпуск, звонил. Он попросил о встрече. Рассказал о своих проблемах. Яковлев молча выслушал, покачал головой:

— Сам черт вас там не разберет, кто агент, а кто подстава. Я при случае поговорю с Владимиром Александровичем. Но ты же понимаешь, дело деликатное, давить не смогу.

— Понимаю, Саша. — Калугин выглядел подавленным. В его голосе послышались просительные интонации: — Но я рассчитываю на твою помощь. В нашей конторе ходить с клеймом предателя — не приведи господи.

— А ты вот что… — Секретарь ЦК КПСС, будто вспомнив о чем-то важном, блеснул очками. — Ты напиши-ка для генерального секретаря свои соображения по поводу реформирования Комитета госбезопасности. У нас по всем линиям сейчас большие перемены. И ваше ведомство тоже должно меняться, хватит ему быть пугалом. Ты меня понимаешь?

Калугин напрягся:

— Идеи по этому поводу у меня есть. Но ведь, если я их передам генсеку через голову шефа, тому это очень не понравится. И, боюсь, моих неприятностей только станет больше.

— Ну, Олег, — развел руками и, налегая на букву «о», сказал Яковлев. — Сейчас время такое. Кто не рискует, тот не выигрывает. Одно я тебе могу гарантировать точно: бумага через меня ляжет на стол Михаилу Сергеевичу.

На этом расстались.

В 1987 году Калугин передал Горбачеву через Яковлева записку с предложениями о том, как реформировать КГБ, который, по мнению автора, «являет собой сегодня наиболее консервативный, окостенелый организм, объективно вступающий в растущее противоречие с интересами поступательного развития социалистического общества». Предлагалось усилить партийный и государственный контроль за органами, на треть сократить их численность, снизить порог секретности, отменить «диссидентские» статьи уголовного кодекса, наладить гласное освещение деятельности комитета^[380].

Как и предполагал Калугин, его записка вызвала крайне негативную реакцию у председателя КГБ В. М. Чебрикова. И не только потому, что бумага поступила напрямую генеральному секретарю, минуя Лубянку, что было вопиющим нарушением субординационных ведомственных правил. Виктор Михайлович счел предложения подчиненного неприемлемыми. Между ними состоялся острый разговор.

Реакции Горбачева на записку не последовало, однако вскоре «бунтарь» получил новую должность: его утвердили начальником управления безопасности и режима Министерства электронной промышленности СССР. С персональной машиной и подчинением лично министру. Ленинградская ссылка для Калугина закончилась. И хотя в разведку его не вернули, но какие-то призрачные надежды на помилование появились.

Примерно в это же время новую должность получил и Чебриков, которого переместили в ЦК. Что для Калугина было хорошо. Но вместо Чебрикова главой КГБ стал Крючков. Что для Калугина стало настоящей катастрофой. Олег Данилович еще питал какие-то иллюзии относительно того, что на новой должности и в новых условиях набиравшей силу перестройки бывший шеф простит старые обиды, призовет «отступника» еще послужить родине, но его визит к Владимиру Александровичу и унизительные попытки договориться ни к чему не привели. Крючков, как быстро понял Калугин, ничего не забыл и дал понять визитеру, что сотрудничать с ним не намерен.

Владимир Александрович своих врагов не прощал.

Спустя год опального генерала разведки в связи с достижением пенсионного возраста отправили в запас, а затем и вовсе сделали пенсионером. Но в пятьдесят пять лет он вовсе не чувствовал себя «сбитым летчиком», все еще взбивал сметану, как та лягушка из притчи, попавшая в кувшин с молоком. Уловив, куда подули ветра, он предложил свои услуги нарождавшейся Демократической платформе в КПСС. Стал выступать на митингах, обличая «преступную сущность КГБ». Охотно и много давал интервью западным журналистам. Принял участие в выборах в народные депутаты.

Крючков был взбешен и уже в открытую начал называть Калугина предателем. Яковлев тоже вступаться за старого приятеля не стал. Когда в 1990-м в ходе работы ХХVIII съезда КПСС молодые делегаты спросили Александра Николаевича о его отношении к Олегу Даниловичу, то ответил он так:

Полагаю, что когда человек поступает на работу в такие довольно деликатные органы со своими специфическими законами и порядками, то он вынужден иногда выполнять функции, о которых так просто не расскажешь. При этом он должен, как я понимаю, до конца жизни держаться принципа лояльности. И четко разделять свою общественную деятельность в пользу демократии или против демократии, никогда не путая ее с тем, чему он присягал в прошлом. […] Думаю, что у Олега Даниловича есть информация, которая ему не принадлежит. Вот свою — пусть распространяет сколько хочет, а не свою — нельзя^[381].

Указом президента СССР отступника лишили всех государственных наград, звания генерал-майора и персональной пенсии. Но теперь даже это работало на новый имидж вчерашнего чекиста. Его избрали в Верховный Совет от Краснодарского края. А после провала августовского путча новый глава КГБ Вадим Бакатин вначале предложил ему пост своего первого зама, а затем кандидатура Калугина рассматривалась в Кремле на должность руководителя внешней разведки. Но как-то это не склеилось…

В начале 90-х, когда я работал над серией статей по истории разведки, Олег Данилович приходил ко мне в редакцию, охотно отвечал на самые разные вопросы. Выглядел он неважно: каким-то затравленным, жалким. Звезда его опять пошла вниз. Прежние коллеги, оставшиеся при делах, отвернулись, не смогли простить «перестроечных» речей. Новые, всплывшие на волнах капитализма, решали свои проблемы, и Калугин был им долампочки.

Потом появилась книжка, написанная бывшим сослуживцем по внешней контрразведке Александром Соколовым, где Калугин изображался давним агентом ЦРУ. Версия его недруга Крючкова, который сам отсидел в тюрьме за поддержку ГКЧП, опять стала набирать силу — в СМИ, в ветеранских кругах… От греха подальше вчерашний герой в 1995-м рванул на ПМЖ за океан. Работал гидом, водя туристов по шпионским маршрутам Вашингтона. Считается, что в опубликованных за океаном мемуарах фактически заложил целый ряд людей, когда-то работавших на советскую разведку. Хотя сам беглец признает только один факт, который явно свидетельствует против него: сдал американцам нашего агента Джорджа Трофимоффа, который, будучи сотрудником военной разведки США, долгое время на материальной основе сотрудничал с КГБ.

После этого Мосгорсуд заочно приговорил бывшего генерал-майора за измену Родине к пятнадцати годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии строгого режима.

То есть не факт, что Калугин с младых лет был двойным агентом, но теперь-то он точно оказался по другую сторону линии фронта.

Уже упоминавшийся выше ветеран внешней контрразведки Виктор Черкашин, награжденный за свои подвиги на ниве вербовок орденом Ленина и хорошо знавший Олега, считает, что взлет и падение Калугина были взаимосвязаны: «Его заносчивость, высокомерие и агрессивность в достижении поставленных целей, упрямство и цепкость — все это явно противоречило консерватизму и руководства ПГУ, и всей власти в целом»^[382].

Еще определеннее по адресу бывшего коллеги высказался Леонид Шебаршин, возглавлявший Первое главное управление после Крючкова: «Он — предатель и кусок дерьма»^[383].

Однако вернемся к главной интриге этой главы нашего повествования. Так были ли у Владимира Александровича Крючкова серьезные основания для того, чтобы подозревать Яковлева в государственной измене, или высказанная им версия — всего лишь часть тех игр, которые неизменно сопровождали всю жизнь начальника Лубянки?

Итак, в бытность Александра Николаевича послом они если и пересекались, то не более одного раза — это вытекает из воспоминаний того и другого. Но вот Яковлева отзывают в Москву, начинается его новое восхождение наверх по партийно-карьерной лестнице: директор «мозгового центра» партии, каким по праву считался ИМЭМО, зав. Отделом пропаганды, секретарь ЦК, кандидат в члены Политбюро, член ПБ, один из самых близких соратников главы партии и государства.

Крючков в 1985 году, то есть когда Александр Николаевич возвращается в ЦК, все еще возглавляет Первое главное управление, внешнюю разведку. Он на этой должности уже четырнадцать лет, зарекомендовал себя надежным и проверенным во всех отношениях работником, твердым государственником, настоящим партийцем.

Имея возможность знакомиться с огромным массивом информации как о внешних, так и о внутренних делах, нутром чувствуя скорые перемены, Крючков начинает свою игру, ставки в которой очень высоки. Не исключено, что его люди в Канаде сообщили шефу разведки о тех доверительных разговорах, которые вел секретарь ЦК Михаил Горбачев в ходе своего недавнего визита за океан с послом Александром Яковлевым. Не осталось без внимания и кадровое перемещение посла — на должность директора ИМЭМО. Там, в этом академическом институте, у Крючкова тоже много своих осведомителей — офицеры «действующего резерва», т. н. доверенные лица, агентура. Крючков в курсе того, что директора института то и дело приглашают в ЦК для участия в подготовке самых важных документов.

Начальник ПГУ, взвесив все факты, приходит к выводу: Горбачев, скорее всего, станет новым генсеком, да и этот Яковлев тоже далеко пойдет. А раз так, надо, пока не поздно, выстраивать с ним нужные отношения.

Вот удивительный факт. В тот день, когда после смерти Черненко проходило судьбоносное заседание Политбюро, на котором решалось, кто возглавит партию и страну, Крючков пригласил Яковлева к себе в «лес», на строго охраняемую территорию штаб-квартиры внешней разведки. Объяснил: в комнате, смежной с залом для заседаний Политбюро, будет сидеть «свой человек», который сможет информировать их обо всем происходящем на секретном заседании.

Итак, мы потягивали виски, пили кофе и время от времени получали информацию из приемной Политбюро. Первая весточка была ободряющей: все идет нормально. А это означало, что предложена кандидатура Горбачева. Не скрою, я, зная состав Политбюро, опасался, что начнется дискуссия. Но этого не случилось. И когда пришло сообщение от агента Крючкова, что Горбачева единогласно возвели на высокий партийный трон, Крючков воодушевился, поскольку именно с этим событием он связывал свою будущую карьеру^[384].

Из этого отрывка вытекает, сколь близкими были тогда отношения между начальником разведки и будущим «архитектором перестройки».

Молодой генеральный секретарь, придя к власти, почти сразу приступает к обновлению партийного и государственного аппарата, избавляется от тех людей, которые, по его мнению, не могут соответствовать новым требованиям, удаляет под разными предлогами «консерваторов», «стариков». Через какое-то время он понимает, что и во главе Комитета государственной безопасности ему нужен другой человек. Виктор Михайлович Чебриков, конечно, вполне лоялен, но годы дают о себе знать, нет в нем того свежего задора, той искры, которая так необходима сегодня, чтобы поднимать народ на новые дела. Горбачев осматривает «поляну», советуется с окружением: кто бы мог прийти на Лубянку вместо Чебрикова?

В числе возможных кандидатов называют, конечно, и начальника ПГУ, который параллельно еще и зампред КГБ СССР. Близкий к Андропову человек, его выдвиженец, хорошо зарекомендовал себя на разведке, ориентируется и в международных делах, и во внутренней ситуации. И ведь партийную школу тоже прошел: работал в 60-е годы в ЦК КПСС. То есть по всем статьям подходит Владимир Александрович к назначению на должность главы Лубянки.

Однако, как на грех, именно в это время Первое главное управление, а также другие службы Комитета госбезопасности сотрясает череда громких скандалов, связанных с разоблачением в лубянских и ясеневских рядах целого ряда предателей. Это работа Эймса (о нем мы упоминали выше), того самого высокопоставленного сотрудника ЦРУ, который в желании поправить свое материальное положение инициативно предложил свои услуги советской разведке. И в награду за большие гонорары — а передавали ему сотни тысяч долларов — стал сдавать одного за другим наших «кротов», работавших на американские спецслужбы. За короткий период он назвал имена дюжины офицеров КГБ и ГРУ, в разные годы завербованных американцами.

С одной стороны, это был, безусловно, успех — выявили предателей, отдали их под трибунал, расстреляли. Но с другой… Никто прежде и подумать не мог, что в кадрах доблестной советской разведки столько негодяев, которые по тем или иным причинам тайно сотрудничали с врагом, нанесли интересам родины невосполнимый ущерб.

Крючкова впору было отдавать под суд. Или, во всяком случае, гнать из «леса», как на сленге называли между собой штаб-квартиру ПГУ разведчики.

Наверное, в любой другой стране так бы и поступили. Но только не у нас, где существовали свои номенклатурные правила.

И кто же в этот трудный для Владимира Александровича момент протянул ему руку помощи, спас? Ну конечно, Александр Николаевич. Зря, что ли, они вместе пили виски, парились в бане и вели долгие разговоры «за жизнь».

Именно он, Яковлев, рекомендовал Крючкова на должность главы тайного ведомства, поручился за него перед Горбачевым.

Это, согласитесь, вовсе не прибавляет ясности нашему повествованию, напротив, окончательно запутывает его. Но… Что было, то было. Будущий «агент влияния», каким Яковлева выставлял в конце 90-х Крючков, лоббировал кандидатуру своего предстоящего врага и гонителя на пост главы Комитета государственной безопасности.

Это ли не сюжет для драмы шекспировского масштаба?

Сам Яковлев впоследствии неоднократно каялся: «Это моя, может быть, самая большая ошибка».

Корреспондент, бравший у него интервью, уточняет:

— Но ведь именно вы были тем человеком, с помощью которого Крючков получил пост председателя КГБ?

— Да, — соглашается Александр Николаевич. — Но, знаете, в разговорах со мной он притворялся таким демократом, так виртуозно играл, что, думаю, театр потерял большого актера. Как-то, например, говорю: «Слушайте, пора переходить на альтернативные выборы. Что мы позоримся перед всем миром — выбираем одного из одного? Давайте проведем эксперимент в какой-нибудь области». Крючков — тогда он был главой внешней разведки — отвечает: «Ну зачем в одной области? Давайте сразу по всей стране». И я, к сожалению, поддержал его выдвижение на пост председателя КГБ. Его предшественник Чебриков был гораздо более порядочный человек^[385].

В другом интервью звучат слова еще более жесткие: «Я не помню, чтобы кто-то еще так подхалимничал перед Горбачевым. Да и передо мной тоже»^[386].

Яковлев рассказывает журналисту, как зампред КГБ радикально оценивал нашу действительность, «гораздо радикальнее, чем я сам судил в то время», как он во время их бесед поносил тогдашнего председателя Чебрикова и другого зампреда Бобкова, критиковал колхозно-совхозную систему и в целом нашу застойную экономику. Крючков, по его словам, выступал за то, чтобы кардинально реформировать КГБ, обеспечить свободу слова, прекратить преследование граждан за инакомыслие. И все это делалось исключительно для того, чтобы подсидеть тогдашнего председателя, занять его кресло.

«У меня создалось впечатление, что этот человек способен повернуть деятельность огромной машины КГБ на пользу делу», — оправдывается в другом интервью Яковлев, объясняя, отчего именно он хлопотал за Крючкова^[387].

А. С. Ципко:

Вспоминаю такой эпизод. Март 1989 года. События в Тбилиси. Накануне пленума ЦК, который был посвящен первым свободным выборам, Александр Николаевич позвал меня, попросил подготовить материал к пленуму. И в это время звонит Крючков, который уже возглавил КГБ. В такой ситуации любой гость кабинета по неписаным законам должен был выйти в приемную, подождать там окончания разговора двух членов Политбюро. А он меня остановил: «Александр, останься. Садись». Я сел за приставной столик и слышал весь разговор. Крючков клялся в верности, обещал выполнить все поручения, которые ему даст Яковлев. Положив трубку, Александр Николаевич усмехнулся: «Ты посмотри, какой верный этот Крючков»^[388].

Даже судя по таким лаконичным цитатам, видно, что во второй половине 80-х Яковлев и Крючков встречались неоднократно и беседы их носили разный характер. Так могут беседовать только люди, которые доверяют друг другу.

Получается, были приятелями? Дружили?

Ну, насчет дружбы я, конечно, погорячился, при тех должностях, которые занимали наши герои, дружба была исключена. Абсолютно исключена! Как говорят в подобных случаях герои американских триллеров: «Ничего личного — только бизнес». Однако, по свидетельству других действующих лиц той эпической драмы, которая зовется «перестройкой», Яковлев и Крючков продолжали пересекаться в неформальной обстановке, например в сауне, а после парилки баловались чайком, да и рюмку-другую пропускали. Причем происходило все это в Ясенево, на территории ПГУ, то есть в святая святых внешней разведки.

И за грибами вместе ходили, по-семейному, с женами — об этом мне рассказывал непосредственный свидетель таких вылазок, «прикрепленный» к Яковлеву по линии 9-го управления КГБ А. А. Игнатьев:

Это правда, что у них были на каком-то этапе довольно близкие отношения. Однажды Александр Николаевич мне даже сказал: «Толя, ты даже себе не представляешь, какой это прогрессивный человек — Владимир Александрович Крючков». В ту пору начальник разведки искусно обхаживал его, льстил, поддакивал, старался показаться еще большим демократом, чем был сам Яковлев^[389].

А другой офицер «девятки», возглавлявший охрану члена Политбюро Яковлева подполковник А. Е. Смирнов, вспомнил такой случай, он произошел уже тогда, когда Крючков воцарился на площади Дзержинского:

Рабочий день. Александр Николаевич меня вызывает, я захожу в его кабинет, а он в это время говорит по телефону с председателем КГБ: «Я тебе сейчас один документ пришлю, очень интересный». Крючков ему отвечает: «Хорошо. Но чтобы получилось быстрее, я к вам свою машину отправлю, пусть Смирнов эти бумаги доставит». А вы же помните, там расстояние между Старой площадью и Лубянкой не больше километра. Но так и было, пришел персональный «членовоз» председателя, я на нем проделал этот недлинный путь, зашел в кабинет Крючкова. Он меня усадил, стал расспрашивать: как дела, есть ли какие-то вопросы, просьбы… Под конец говорит: «Ну, если что, ты не стесняйся, заходи».

Когда вернулся, мне тут же звонит оперативный дежурный 9-го управления: «Ты как оказался в машине председателя?» Большой переполох вызвала в моем ведомстве та недальняя поездка^[390].

Крючков в ту пору очень хотел взлететь повыше, а потому оказывал знаки внимания не только Яковлеву, но и его окружению.

Наверное, в то время Александру Николаевичу импонировало, что он так близко общается с носителем многих тайн. Да и кто отказался бы от возможности быть на короткой ноге с главой самой могущественной спецслужбы. В свою очередь, Крючков понимал, какую пользу может иметь такое общение для его дальнейшей карьеры.

Как бы там ни было, а в итоге Горбачев согласился на рокировку: Чебрикова переведем в ЦК на должность секретаря, курирующего силовой блок, а Крючкова посадим на его место.

Подполковник Смирнов рассказывал:

По-видимому, генеральный секретарь поручил именно Яковлеву уговорить Чебрикова, чтобы он добровольно, без шума и пыли, покинул свой пост. Потому что однажды Александр Николаевич сказал: «Едем в гости к Чебрикову». Приехали. И он застрял там почти на всю ночь. Видимо, таким непростым оказался тот разговор. Мне Нина Ивановна позвонила в машину: «Александр Ефимович, что случилось? Куда Александр Николаевич пропал?» Я ее успокаивал: «Не волнуйтесь, с ним все в порядке»^[391].

И у Яковлева в его воспоминаниях есть об этом:

Чебриков — спокойный, рассудительный человек, фронтовик. Отношения у меня с ним были сложные. В личном плане — уважительные, но в характеристике диссидентского движения, его мотивов и действий мы расходились. […] Конечно, Чебриков много знал о них, в том числе и из доносов, но не только. Теперь, оглядываясь назад, могу сказать так: в ряде случаев у Чебрикова доминировала предвзятость, питаемая его обязанностями, у меня же — романтическая доверчивость, навеянная праздником перемен.

Наши споры не были секретом для Горбачева. Однажды он посоветовал нам встретиться в неформальной обстановке, что мы и сделали. Беседа на конспиративной квартире КГБ продолжалась до четырех часов утра. Разговаривали мы очень откровенно, бояться было нечего и некого. […]

Наутро мне позвонил Горбачев и спросил: «Ну что? Не смогли договориться? Ну ладно». Я так и не понял из этого «ну ладно», одобрил он результаты беседы или нет^[392].

Кстати, и у меня тоже были возможности для неформального общения с Виктором Михайловичем Чебриковым, правда, в ту пору, когда он уже стал пенсионером, это начало 90-х. Тот мой товарищ, генерал КГБ, который упоминался в главе о Нине Андреевой, создал нечто вроде узкого клуба любителей русской бани. Парились мы по четвергам в динамовском спорткомплексе на Петровке. И иногда там появлялся генерал армии Чебриков. Он приходил со своей бутылкой виски. Был неразговорчив, больше помалкивал. После парилки я, как самый молодой из всей компании, развозил ветеранов на своей машине по домам.

Все мои попытки вызвать Виктора Михайловича на откровенность оканчивались одинаково: он недовольно хмурил лоб и отвечал, что ничего не помнит. Кремень, а не человек.

Но тогда, осенью 1988 года, видимо поняв, откуда дует ветер, Чебриков согласился уступить свое кресло председателя КГБ. И вовсе не факт, что он знал — кому. Судя по некоторым свидетельствам, к начальнику Первого главного управления он относился без симпатии.

Все решили за его спиной.

1 октября 1988 года Владимир Александрович Крючков получил заветную должность главы Лубянки. Виктор Михайлович переехал на Старую площадь, хотя всем было понятно, что это ненадолго, так — пилюлю подсластить. Должность руководителя Первого главного управления получил генерал Л. В. Шебаршин.

В своих мемуарах главный цековский «кадровик», заведовавший Общим отделом В. И. Болдин, прямо указывает: возвышение Крючкова состоялось по рекомендации Яковлева^[393].

Поскольку Крючков на этом этапе сыграл важную роль в жизни нашего героя, то есть смысл рассказать о нем подробнее.

Долгое время этот человек был одним из самых засекреченных в СССР. Мало кто знал о его существовании, а кто знал — те помалкивали. И только в самом конце 80-х он появился на свет божий, причем почти сразу стал играть первые роли на советской политической сцене. Председатель КГБ, член Политбюро, затем активный участник неудавшегося августовского путча, узник «Матросской тишины».

И все-таки самая долгая и важная часть его биографии была связана с руководством внешней разведкой. В Первое главное управление он попал благодаря своей продолжительной и преданной службе у Андропова — сначала, когда тот был послом в Венгрии, потом в отделе ЦК КПСС, отвечавшем за взаимодействие с соцстранами. Когда Юрия Владимировича передвинули на Лубянку, тот сразу взял с собой и Крючкова, сделав его вначале помощником, а затем начальником Секретариата КГБ СССР.

А что такое секретариат тайного и могучего ведомства? Это покруче иного управления будет. Все самые важные бумаги ложатся на стол председателю через секретариат и через него же поступают от председателя исполнителям. Все рабочие встречи, контакты главы ведомства, его график — это тоже секретариат. Многозвездные генералы, начальники главков и служб — все хотят поддерживать дружеские отношения с руководителем Секретариата.

Семнадцать лет отработал Крючков бок о бок с Андроповым, прежде чем тот решился отправить его в Первое главное управление, сначала заместителем начальника, хотя все прекрасно понимали, что это ненадолго, что ближайший сподвижник председателя направлен в разведку с тем, чтобы возглавить ее.

Юрию Владимировичу нужен был свой, абсолютно преданный ему человек на этом стратегически важном участке работы госбезопасности. Тем более что Андропов намеревался значительно усилить позиции внешней разведки, укрепить ее в кадровом и финансовом отношении. И ведь, забегая вперед, скажем: Крючков ни разу не подвел шефа, служил ему верой и правдой.

Именно при нем ПГУ стало «государством в государстве» — со своими НИИ, вычислительными центрами, огромным комплексом зданий в Ясенево вблизи МКАД, множеством других объектов по всей стране и резидентурами по всему миру.

Я только один раз имел возможность встретиться и беседовать с ним, хотя, сказать по правде, начиная с определенного момента, стал пристально следить за Крючковым, пытался анализировать доступную мне информацию, проникнуть в логику его слов и поступков. В сентябре 1991 года опубликовал в газете большую статью, посвященную председателю КГБ. В ней утверждал, что августовский путч был не первым в его жизни, поскольку шеф внешней разведки являлся одним из тех лиц, которые двенадцатью годами ранее организовали штурм правительственного здания в предместье Кабула и убийство афганского лидера Хафизуллы Амина. Статья так и называлась «Переворот, в котором участвовал Крючков, был не первым в его биографии». Меня, как специалиста по новейшей афганской истории, вся эта эпопея с захватом аминовского дворца сильно интриговала, собственно, этим и объяснялся тот пристальный интерес к личности шефа разведки.

Прошли годы. Работая над статьями и книгами по истории советской разведки, я понимал, что надо обязательно встретиться с Владимиром Александровичем, задать ему накопившиеся вопросы. Но как это сделать? От разных людей я слышал, что бывший глава КГБ после той статьи в «КП» затаил на меня смертельную обиду.

Помог один из бывших руководителей разведки, который дал домашний телефон Крючкова. В начале мая 2004 года я ему позвонил. Владимир Александрович довольно невозмутимо выслушал мою просьбу о встрече и попросил перезвонить дня через два по рабочему телефону. В следующий раз он сразу спросил:

— А вы не тот журналист, который опубликовал обо мне статью в «Комсомолке»?

— Тот, — признался я.

— А-а, — разочарованно протянул он и добавил с явным сарказмом. — Смелая была статья.

— Ну, Владимир Александрович, не таите зла. Давайте встретимся и обсудим все, в том числе и ту статью.

Он помолчал.

— А где вы теперь работаете? И о чем бы вы хотели со мной поговорить?

Я объяснил.

— Ну, хорошо, позвоните через неделю.

Через неделю он сказал, что очень занят и надо бы позвонить еще через неделю. Я взмолился, поняв, что он просто тянет резину. Однако Крючков был неумолим. Вот так мы и перезванивались, причем каждый раз он с сарказмом напоминал о той публикации в газете. Наконец мне повезло. Помог случай. Когда я ему в очередной раз звонил с просьбой об интервью, у него в кабинете оказался мой добрый знакомый Вагиф Гусейнов — бывший председатель КГБ Азербайджана. Я знал Вагифа с юных лет по его работе в ЦК ВЛКСМ. Поняв, с кем говорит его бывший шеф, Гусейнов пришел мне на помощь. «А, это Володя Снегирев, — сказал он Крючкову. — Я его знаю — хороший парень. Надо дать ему интервью». И Крючков наконец назначил мне встречу. И мы встретились на пятом этаже дома номер 11 по Новому Арбату, где тогда был его офис.

Я появился в приемной минут на десять раньше назначенного срока. Секретарша Оля тотчас доложила, но он велел подождать. Крючков всегда был педантом и любил точность. Я присел на стул перед дверью. Через некоторое время он вышел из своего кабинета — согнутый едва не пополам, маленький, но живой, с острыми глазами. Зорко взглянул на меня, словно проверяя, тот ли это человек, которого он ждет, и надо ли его принимать. Потом юркнул куда-то в коридор, появился снова и исчез в своей норе, велев ждать. Ровно в назначенное время он пригласил меня войти. Оля принесла чай и вазочку с конфетами.

— Пейте чай, — велел он и стал почти бесцеремонно меня осматривать.

Потом сказал:

— Странно, вы не выглядите злым человеком. Лицо у вас доброе.

— А почему вас это так удивляет?

— Та публикация, — опять напомнил он, — она была оскорбительной.

— Не могу согласиться с этим. Возможно, там содержались какие-то неточности, но оскорблений не было. Мы можем, если хотите, подробно разобрать ее.

Он не отреагировал на это предложение.

Я сел за маленький приставной столик и принялся настраивать свой диктофон. Он примостился на стуле за письменным столом, причем принял весьма фривольную позу.

— Вас не смущает это?

— Что? — не понял я.

— Ну, как я сижу? Спина, — пояснил он. — Проблемы со спиной.

— Мне это знакомо. Сам много лет мучаюсь. У вас, однако, дело, видно, очень серьезное.

— Мне сделали операцию на позвоночнике, — сказал он. — В 19-й больнице. Прежде я совсем не мог ходить, вот до чего дошло, теперь ничего, даже за границу езжу.

— Ну, вы смелый человек, раз решились на такое, — польстил я ему. — В ваши-то годы. Кстати, а как насчет зарядки? Я слышал, вы всю жизнь каждое утро начинали с сорокаминутной зарядки по собственной системе.

— Я и теперь ее делаю. И еще дольше.

…Да, этот человек всю жизнь был педантом и никогда не изменял своим правилам. Энергичная гимнастика входила в число таких правил. Он сам разработал свой комплекс упражнений и старательно делал эти упражнения, где бы ни застало его утро — на служебной ли даче в Ясенево, в городской ли квартире. Он одинаково невозмутимо выполнял свои упражнения и в казенной посольской резиденции, и на скромном пляже ведомственного санатория. Подчиненные знали об этой привычке шефа и привыкли относиться к ней с уважением.

Даже в субботу Крючков не делал себе послаблений: вставал, как обычно, в шесть утра, облачался в спортивный костюм, выходил на газон рядом с ясеневской дачей и почти час истязал себя привычной гимнастикой. Затем — душ, скромный завтрак, и пора на работу.

На службу всегда ходил пешком. Да и идти-то было совсем недалеко, не более километра, по недоступной для чужих, обнесенной забором территории, примыкающей к комплексу зданий внешней разведки в Ясенево.

Внешне Крючков мало напоминал высокопоставленного представителя ведомства, которое держало в страхе добрую половину земного шара. Даже, правильнее сказать, он его совсем не напоминал. Его можно было принять за бухгалтера, за мелкого чиновника, за школьного учителя, но никак не за начальника самой грозной спецслужбы. Щупловатый, круглая голова с большими залысинами, очки в роговой оправе, невыразительное, слегка татарское лицо. Говорят, Крючков был мордвином из племени мокша. И лишь глаза за мощными линзами выдавали личность неординарную: они были острыми, и под взглядом этих глаз неуютно чувствовали себя самые разные люди.

На службу он по обыкновению шел деловитой походкой, глядя прямо перед собой. На его лице не отражалось ничего, кроме сосредоточенности. Суховато, без тени улыбки, кивал встречавшимся изредка сослуживцам.

В этом дачном поселке жили только самые главные из генералов внешней разведки, только свои. Каждый из них хорошо изучил привычки шефа. Да и между собой коллеги установили некий свод правил, нарушать которые было не принято. Считалось, например, дурным тоном как бы случайно подкараулить Крючкова на этом утреннем маршруте, чтобы затем, поздоровавшись, будто бы нечаянно присоединиться к нему и за разговором решить какие-то свои вопросы (поездка в загранкомандировку или получение квартиры для детей). Желающих проделать такой нехитрый финт находилось немного, относились к таким с презрением, но сам начальник Первого главного управления, как было замечено, не гнушался выслушать «преданных душой и телом» подчиненных в неформальной обстановке весеннего благоухания и даже, увы, привечал подобных энтузиастов. Некоторые из них впоследствии сделали неплохую карьеру.

По причине вечной занятости — а работал Крючков практически без выходных — у него не было никакой личной жизни. Он не имел друзей, не завел никакого хобби, а если и выдавался когда-нибудь свободный вечер, то мог позволить себе посетить театр. Любовь к театру — это мог быть Большой, «Современник» или МХАТ — была, видимо, единственной слабостью генерала армии.

Благодаря навыку скорочтения он усваивал колоссальное количество информации, причем особо приглянувшиеся ему отрывки из книг, статей, информационных сообщений просил печатать на отдельных карточках. Тогда компьютеров еще не было, и все архивы содержались в бумажном виде. Его досье к концу карьеры насчитывало более трехсот тысяч карточек, и оно всегда было у него под рукой.

Крючков с ранних лет считал себя — и не без оснований — настоящим солдатом КПСС, мобилизованным партией на службу в органы. С юных лет он уже находился в аппаратной «обойме»: секретарь Сталинградского горкома комсомола, следователь прокуратуры, слушатель Высшей дипломатической школы, третий секретарь посольства в Будапеште. Именно в венгерской столице его путь пересекся с карьерой Ю. В. Андропова, который, будучи послом, сразу отметил старательного и педантичного молодого дипломата, а вернувшись в Москву, пригласил его поработать вместе в ЦК. Референт, зав. сектором, помощник секретаря ЦК — служебное продвижение почти тридцати последующих лет шло в фарватере карьеры Юрия Владимировича.

Некоторые старые волки из Ясенево так и не могли смириться с его появлением в их закрытом корпоративном сообществе. «Чужак», «непрофессионал», «партаппаратчик» — так за глаза называли они шефа. Крючков знал об этом, было кому доложить, но кто сказал, что разведку должен возглавлять непременно Джеймс Бонд? Пусть эти старые волки делают свое дело — вербуют агентов, проводят тайниковые операции, крадут секреты, собирают компромат, словом, занимаются тем, что умеют. А он будет делать свое. Разведка в нашем мире — и Крючков уже не раз убеждался в этом — важный (важнейший!) инструмент большой политики, и, значит, возглавлять ведомство должен не оперработник, а политик, человек с партийной закалкой.

В отличие от своих предшественников, генералов Сахаровского и Мортина, новый шеф сразу поставил перед управлением самые амбициозные задачи. Он политизировал разведку. «Оплодотворил» ее. Сам председатель скоро оценил роль ПГУ и стал регулярно бывать «в лесу». Андропову оборудовали в Ясенево личный кабинет, он приезжал, собирал руководство, просил высказаться по какой-то внешнеполитической проблеме, внимательно всех выслушивал. Разведчиков это грело, они этим гордились. Крючков зорко поглядывал сквозь свои очки на подчиненных: ценят ли они его доверительные отношения с шефом?

Мой добрый знакомый, ветеран ПГУ генерал Б. А. Соломатин, знаменитый тем, что Ю. В. Андропов назвал его однажды в узком кругу «классиком разведки», тоже считал Крючкова «интриганом» и в высшей степени непорядочным человеком.

В аппаратных играх он не одну собаку съел. Знал, как карьеру сделать, как угодить, как подчиненных в узде держать. На свое окружение Крючков всегда копил компромат — он с юных лет, еще с тех пор, как руководил комсомолом в Сталинграде, уяснил, что это лучший способ подчинить себе людей, сделать их верными слугами.

Он перенес из ЦК к нам в «лес» самые замшелые номенклатурные нравы. До Крючкова у нас никогда не было такого количества сплетен, подсиживаний, такой грязи. Он этим жил и умело дирижировал такими вещами. Натравливал людей друг на друга, создавал группировки и их тоже стравливал. Некоторые наши сотрудники быстро смекнули, что к чему, и стали подпитывать шефа тем, что он хотел, то есть сплетнями, слухами. А он такое всячески приветствовал и вознаграждал^[394].

Соломатин, кстати сказать, как раз из той старой гвардии, которую никак не заподозришь в симпатиях к перестройке. И приведенная здесь его оценка всего лишь отражает те качества, которые в действительности демонстрировал Владимир Александрович.

Еще одну характеристику дал Крючкову помощник Андропова по Политбюро И. Е. Синицын, который по роду службы близко общался с начальником ПГУ:

Хитер, коварен, искушен в партийных и кагэбэшных интригах, но труслив и непрофессионален даже после десятка лет на посту главы ПГУ. […] Во время генеральских застолий, на которых он любил присутствовать, Крючков подпаивал своих соседей по столу и провоцировал их на негативные высказывания об Андропове, чтобы тут же доложить их шефу. […]

По своим политическим воззрениям Крючков был скорее «ястребом», чем «голубем». Именно с «ястребиных» позиций он подавал информацию разведки Андропову^[395].

Помощник Ю. В. Андропова уверен в том, что именно Крючков во многом повинен во втягивании страны в афганскую авантюру. По мнению многих ветеранов службы, как пишет И. Е. Синицын, Крючков развалил советскую внешнюю разведку, способствовал появлению в ее рядах целого сонма предателей.

Но это взгляд людей со стороны. Сам же Владимир Александрович считал себя личностью незаурядной. Еще с юных лет уверовал, что способен к покорению самых высоких карьерных вершин. Он без труда заочно окончил юридический институт в Саратове и Высшую дипломатическую школу в Москве. В группе, изучавшей венгерский, он оказался единственным слушателем — больше никто не рискнул заняться таким сложным языком. А Крючков не сдрейфил, спал по три-четыре часа в сутки, но доказал всем, и в первую очередь себе самому, что может сделать больше, чем другие.

«Да, я не получил специального образования, не кончил разведшколу, не работал „в поле“, но зато прошел другие, более важные для этой должности университеты, и прежде всего школу партийного руководства, школу идейной закалки», — так говорил о себе начальник самого секретного, самого главного управления КГБ.

Во второй половине 80-х годов Крючков, быстро осознав новые веяния, поддержал инициативы Горбачева по выводу из Афганистана советских войск, стал непосредственным участником операции по смене в Кабуле высшего руководства ДРА, назначению на пост главы государства доктора Наджибуллы, с которым связывают политику национального примирения.

Да, внешне — серая мышь, типичный советский аппаратчик. Но с большими амбициями. Или можно и так сказать: с большими комплексами маленького человека.

Интересную характеристику дал ему А. С. Ципко, работавший в аппарате ЦК на закате перестройки:

Он от природы приговорен был считаться верным ленинцем и коммунистом. Напоминал скорее секретаря сельского райкома партии по идеологии, чем руководителя разведки или главу всего охранного ведомства. Когда он выступал перед аппаратом ЦК, то начинал с клятв верности Ленину и этим же заканчивал^[396].

Крючков не без оснований считал себя вполне готовым занять должность главы секретного ведомства, иначе говоря — сыграть ключевую роль в руководстве страной. Наследник Андропова. Государственник. Хранитель множества самых сокровенных тайн. Но, став председателем госбезопасности и членом Политбюро, он помимо своей воли оказался в жерновах поздней перестройки, которые перемололи и его самого.

Горбачев и близкие к нему люди, например те же Яковлев и Шеварднадзе, последовательно вели дело к демократизации всего общества, лишению партии монопольного права на истину, а кончилось все это тотальным развалом и системы, и государства. Владимир Александрович Крючков, будучи членом Политбюро, а затем членом Президентского совета, тоже несет ответственность за все случившееся, но в какой-то момент он и его подельники по ГКЧП решили спасать социализм — так, как им это виделось. Крючков стал одним из главных инициаторов событий, которые вошли в историю под название «августовский путч».

Сам Крючков категорически отрицал всякие подозрения в заговоре и желании сместить с поста генсека Горбачева. Утверждал, что все случившееся происходило как раз с согласия Михаила Сергеевича и было продиктовано исключительно благими намерениями — спасти от развала СССР, помочь стране выбраться из того страшного кризиса, в котором она оказалась.

Возможно, это именно так. Но ведь не зря говорят: благими намерениями бывает вымощена дорога в ад.

Процессы, которые запустили Горбачев и Яковлев своей перестройкой, были уже необратимыми. У Крючкова и его соратников не имелось никаких реальных шансов повернуть историю вспять.

После бесславного провала августовского путча он лишился своей высокой должности, отсидел под следствием в тюрьме, написал покаянные письма генеральному секретарю. На закате жизни Владимир Александрович издал двухтомник «Без срока давности», куда в основном вошли его интервью и статьи, в том числе и обе моих публикации — та, жесткая, в «КП» и интервью для «Российской газеты», взятое на Новом Арбате. Я внимательно изучил эти книги. Вывод, увы, оказался неутешителен для их автора: судя по высказываниям на разные темы, Крючков до последних дней оставался человеком с консервативными и даже замшелыми взглядами. Партийно-застойных идеалов он не предал.

Но все же давайте продолжим нашу «шпионскую сагу». Отчего Крючков, обязанный своим возвышением Яковлеву, много сил потративший на сближение с ним, пускавшийся в доверительные разговоры с Александром Николаевичем, отчего же он так резко сменил курс и стал топить соратника по Политбюро, называя его «агентом влияния»?

Сам председатель КГБ объяснял это следующим образом: «Начиная с 1989 года в Комитет госбезопасности стала поступать крайне тревожная информация, указывающая на связи Яковлева с американскими спецслужбами»^[397].

Опять сделаем «зарубку». Не знаю, как сейчас, но в те годы советская разведка была устроена таким образом, что ни один резидент, если он хотел продолжать службу, ни при каких обстоятельствах не осмелился бы копать под члена высшего партийного руководства. Ни один! Это было возможно только в том случае, если бы Центр настоятельно скомандовал: ищите компромат на такое-то лицо.

Значит, Крючков, став хозяином Лубянки, лично дал указание зарубежным резидентурам собирать по всему миру компрометирующую информацию по Яковлеву. И, конечно, реперными точками стали Нью-Йорк (Колумбийский университет) и Оттава (советское посольство в Канаде).

По тем временам, когда молодой Яковлев был стажером, ничего особенного, как я уже писал выше, накопать не удалось.

Подняли материалы канадского досье, опросили оперативников, кто в те годы работал по линии разведки в Оттаве, Монреале, Квебеке и Торонто. Ага, поддерживал связи с очень широким кругом лиц, куда входили видные политики, бизнесмены, представители культуры и науки. Дружил домами с премьер-министром П. Э. Трюдо. Но ведь дипломат так и должен себя вести — налаживать контакты, наводить мосты, поддерживать связи. Что же тут плохого или вредного?

Получив такую информацию, Владимир Александрович раздраженно отодвинул бумаги от себя и сказал принесшему их сотруднику ПГУ:

— Не то. Мне нужно знать, как канадцы оценивали посла с точки зрения его возможной разработки, его перспектив, его достоинств и слабостей.

Через какое-то время на стол председателя легли новые справки. В них указывалось, что спецслужбы Канады пристально изучали руководителя советского диппредставительства и быстро пришли к выводу: Яковлев явно недоволен своим положением, негативно настроен по отношению к московским властям, а посему контакты с ним следует продолжать. Кроме того, контрразведка якобы пренебрежительно отзывалась о его личных и деловых качествах, отмечала ограниченность, эгоистичность, делала выводы: особого будущего у Яковлева не просматривается.

Еще зарубка: не надо было иметь «крота» в канадских спецслужбах (кажется, его и не было), чтобы донести шефу КГБ: «Яковлев недоволен своим положением, негативно настроен по отношению к московским властям». Ибо Александр Николаевич и в разговорах с посольскими, и в беседах с гостями из Москвы не стеснялся выражать неудовлетворение затянувшейся «канадской ссылкой», критиковал и свое мидовское руководство, и бывших коллег из ЦК.

То есть состряпано было примитивно. Но и такого блюда оказалось достаточно, чтобы Крючков пошел с ним к генеральному секретарю. Это — опять-таки по версии, которой впоследствии строго придерживался сам Владимир Александрович.

Горбачев якобы, выслушав главного гэбэшного начальника, заметил в ответ, что канадцы верно подметили особенности характера Александра Николаевича. И вот что удивительно: если верить Крючкову, то Михаил Сергеевич не одернул главу Лубянки, сложилось впечатление, что он даже поощрил его к дальнейшему рытью компромата на своего ближайшего соратника.

И вскоре председатель госбезопасности, как он сам пишет, получил новые данные, «свидетельствующие о подрывной деятельности члена Политбюро ЦК КПСС». Они поступили сразу по двум линиям: разведки и контрразведки. Смысл этих оперативных материалов сводился к тому, что Яковлев занимает выгодные для Запада позиции, надежно противостоит «консервативным силам» в СССР и на него можно положиться. А в одном донесении говорилось следующее: будто бы одному американскому представителю поручено встретиться с Яковлевым, провести с ним соответствующую беседу и прямо заявить, что от него ждут большего^[398].

Но ведь опять концы с концами не сходятся. Конечно, всем, а не только контрразведчикам, к тому времени было ясно, что Александр Николаевич надежно противостоит «консервативным силам» — это с особой четкостью проявилось в истории со статьей Нины Андреевой. Что же касается таинственного «американского представителя», то поди проверь — был такой на самом деле или все это придумано на Лубянке?

Тем не менее информация на Лубянке была расценена как серьезная, и Владимир Александрович решил предпринять следующие шаги. А для начала заглянул за советом к заведующему Общим отделом ЦК В. И. Болдину. Валерий Иванович, выслушав главу секретного ведомства, согласился, что поскольку речь идет о высших интересах национальной безопасности, то надо опять идти к Горбачеву.

Дальше я предоставлю слово самому В. А. Крючкову — эту версию последующих событий он в той или иной форме тиражировал затем в своих мемуарах, статьях и интервью.

До сих пор хорошо помню свою беседу с Горбачевым. Я показал ему информацию — агентурные сообщения, откровенно поделился опасениями, подчеркнул необходимость тщательной и срочной проверки.

Нужно было видеть состояние Михаила Сергеевича! Он был в полном смятении, никак не мог совладать со своими чувствами. Немного придя в себя, он спросил, насколько достоверной можно считать полученную информацию.

Я ответил, что источник, сообщивший ее нам, абсолютно надежен, но объект информации настолько неординарен, что весь материал нуждается еще в одной контрольной проверке. При этом я рассказал, что каналы и способы проведения необходимых проверочных мероприятий в данном случае имеются, и притом весьма эффективные, и всю работу можно будет провести в сжатые сроки.

Горбачев долго молча ходил по кабинету. «Неужели это Колумбийский университет, неужели это старое?!» — вдруг вырвалось у него.

Спустя какое-то время Михаил Сергеевич взял себя в руки и, как всегда в таких случаях, начал искать не решение возникшей проблемы, а думать, как уйти от нее. «Возможно, с тех пор Яковлев вообще ничего для них неделал, — заглядывая мне в глаза, лепетал он, — сам видишь, они недовольны его работой, поэтому и хотят, чтобы он ее активизировал».

Видя всю нелепость таких рассуждений, он снова надолго замолчал, о чем-то напряженно размышляя. «Слушай, — выпалил он вдруг с облегчением, — поговори сам напрямую с Яковлевым, посмотрим, что он тебе на это скажет». Признаюсь, я ожидал чего угодно, только не такого поворота. Собираясь к Горбачеву, я заранее предполагал, что он будет увиливать, что ни на какое решение не отважится, а предложит, к примеру, подождать и посмотреть, что будет дальше, не поступят ли дополнительные сведения. Но чтобы все это «вывалить» самому Яковлеву!

Я попытался сопротивляться, отвечал, что такого в практике еще не было, мы же просто предупредим Яковлева, и на этом дело закончится, до истины так никогда и не докопаемся.

Горбачев слушал мои возражения рассеянно, и я понял, что решение он уже принял. Было совершенно очевидно, что в случае отказа поговорить с Яковлевым Горбачев предупредит его сам.

Я зашел к Болдину и подробно поведал ему о своей беседе с Горбачевым. После некоторого раздумья Валерий Иванович посоветовал мне не очень переживать, невесело подытожив при этом: «Горбачев по Яковлеву все равно ничего предпринимать не будет».

Мы условились с Болдиным устроить под благовидным предлогом встречу втроем, в ходе которой Валерий Иванович на короткое время оставит меня наедине с Яковлевым для разговора с глазу на глаз. Так и поступили. Как только мы оказались вдвоем, я сказал Яковлеву, что у меня есть одна неприятная информация, с содержанием которой я решил его ознакомить. Вкратце изложив Александру Николаевичу суть дела, я стал внимательно наблюдать за его реакцией.

Вид у Яковлева, надо сказать, был неважнецкий, он был явно растерян и ничего не мог выдавить из себя в ответ, только тяжело вздыхал.

Я тоже молчал. Так мы и просидели до возвращения Болдина, не проронив ни слова по существу. Я понял, что Яковлев просто не знает, что сказать в ответ, судя по всему, для него весь этот разговор явился полной неожиданностью. Значит, Горбачев, подумал я, решил не торопить события и не предупредил заранее своего протеже. В этой ситуации оставалось только ждать продолжения всей этой истории.

Разумеется, о состоявшемся разговоре и его особенностях я тут же доложил Горбачеву. В ответ — все то же гробовое молчание.

Прошел день, неделя, месяц, а Яковлев все никак не затевал разговора на эту тему ни со мной, ни, со слов Горбачева, с самим Президентом, хотя и общался с ним ежедневно. Тогда я спросил у Михаила Сергеевича, что делать, может быть, провести проверку? Но Горбачев «добро» на проверку сигнала так и не дал, посоветовав вместо этого поговорить с Яковлевым еще раз. Мне оставалось только подчиниться.

Я поехал в ЦК КПСС к Яковлеву с каким-то сравнительно небольшим вопросом и попутно поинтересовался у Александра Николаевича, не говорил ли он с кем-либо, в частности с Горбачевым, о нашей недавней беседе. «Вопрос серьезный, — заметил я, — мало ли что может быть». В ответ услышал лишь тихо произнесенное: «Нет».

Ну а что Президент СССР? Он опять промолчал, когда я докладывал ему о своем повторном разговоре с Яковлевым. На том дело и кончилось — молчал Горбачев, молчал Яковлев, а я еще надеялся, что Президент рано или поздно одумается и разрешит наконец предпринять необходимые меры…

Вскоре А. Яковлев ушел из аппарата ЦК партии и был назначен руководителем группы консультантов при Президенте. Правда, в созданный при Президенте СССР Совет безопасности, не знаю уж по какой причине, Яковлев не вошел (хотя после августа 1991 года стал его членом), но даже на своем новом посту он все равно был допущен ко всем государственным секретам. И отношения между Горбачевым и Яковлевым не претерпели никаких изменений, они по-прежнему отличались сердечностью и высокой степенью доверительности…

А «щекотливый» вопрос о возможном сотрудничестве Яковлева с американскими спецслужбами так и повис в воздухе, его больше никто — ни он, ни Горбачев — в беседах со мной никогда не затрагивал^[399].

Это, повторяю, утверждения самого В. А. Крючкова. Теперь обратимся к тем же событиям, но только в изложении А. Н. Яковлева и других действующих лиц.

Итак, Владимир Александрович получил вожделенный пост начальника одной из самых могущественных секретных служб мира. И — судя по всему — начал втихую разрабатывать своего «друга» как иностранного агента.

Но при этом — вот что удивительно — продолжал оказывать ему знаки внимания и почтения.

Это, в частности, подтвердил в интервью со мной личный секретарь Яковлева, работавший с ним с 1985-го по 2002 год, Станислав Константинович Александров:

Крючков продолжал регулярно появляться у нас на Старой площади. Приносил Яковлеву видеокассеты со всякими американскими фильмами. Всегда, войдя в приемную, интересовался: «Как там наш дорогой Александр Николаевич? Настроение? Самочувствие?»

Это верно, что он даже предлагал Яковлеву «дружить домами». И за грибами они в сопровождении жен вместе ездили, и в баню ходили. Яковлеву однажды Горбачев позвонил (а Михаил Сергеевич зорко отслеживал всех своих соратников), говорит: «Знаю, что ты там опять с Крючковым уединился. Задумали что-то против меня?» Вроде бы в шутку было сказано, но звоночек прозвенел.

Почему эти обхаживания не прекратились, когда Крючков уже получил не без помощи Яковлева должность председателя КГБ? Видимо, теперь Владимир Александрович уже вел самую настоящую разработку «американского шпиона», пытался своим путем во что бы то ни стало раздобыть компрометирующие материалы на Яковлева.

Конечно, верить Крючкову нельзя. Он был нечист на руку. Очень конъюнктурен. Всегда — интриги, игра, расклады…^[400]

Делая своего «друга» американским агентом, Крючков одним выстрелом убивал сразу нескольких зайцев.

Во-первых, он, не будучи, разумеется, никаким демократом, а оставаясь как раз замшелым большевиком, набирал очки в среде подобных. Амбиции у Крючкова, как вскоре выяснится, были большими, недаром именно он стал одним из главных заговорщиков в августе 1991-го.

Во-вторых, являясь кадровым чекистом, верным продолжателем традиций лубянского ведомства, Крючков свято верил, что если не все, то большинство бед его страны объясняются коварством внешнего врага. Всякое проявление инакомыслия расценивалось им как результат действий спецслужб противника. Яковлев с его нескрываемым либерализмом, его демократическими воззрениями, а теперь еще и с его симпатиями к рыночной экономике по всем статьям годился в «американские шпионы» и «предатели».

Принимал во внимание Крючков еще и то, что в ЦК, как, впрочем, и во всякой крупной структуре, существовали свои аппаратные игры, процветали интриганство и доносительство. Если и не знал точно, то догадывался о том, как ревниво относится Михаил Сергеевич Горбачев к популярности своего соратника, как внимательно отслеживает выпавшие ему аплодисменты, его интервью отечественным и зарубежным корреспондентам, его негласный рейтинг в стране и за рубежом.

Крючков — маленький человек. И по росту, и по характеру. Но при этом он человек с большими комплексами. Разумеется, он не мог простить Яковлеву того, что именно Александр Николаевич продвинул его на пост главы КГБ, ввел в ареопаг «небожителей». Редко чиновники такого уровня остаются благодарны своим благодетелям, куда чаще они начинают тайную или явную войну против тех, кто их возвысил. Так уж устроен этот мир…

^{Историк Рой Медведев. [ТАСС]}

И была у Крючкова еще одна причина — можно назвать ее чисто ведомственной. Располагая фактически неограниченными возможностями знать подноготную любого человека, изучать не только его действия и слова, но даже мысли, Владимир Александрович был осведомлен о том, что член Политбюро с давних пор не любит его контору, а с недавних пор открыто об этом говорит.

Чекисты такое не прощают.

Опять предоставлю слово С. К. Александрову:

С КГБ у шефа отношения всегда были напряженными. Это началось еще со времен Канады. Он дружил с Трюдо, часто встречался с ним, подолгу беседовал. По существовавшей тогда практике такие контакты можно было поддерживать только с позволения московских инстанций — МИДа, КГБ. Испрашивать разрешение, а после встреч подробно отписываться: о чем говорили. Да еще и давать характеристики своим собеседникам. Яковлев же с самого начала эти правила стал игнорировать. И это вызвало понятную реакцию — на него посыпались жалобы от сотрудников КГБ, которые работали под крышей посольства.

Еще один эпизод был связан с закупкой зерна в Канаде. Там что-то долго волокитилось, были явно коррупционные нарушения. Александр Николаевич все это разрулил, чем вызвал к себе ненависть со стороны тех, кто кормился возле той сделки. Возможно, ненароком затронул и бизнес-интересы сотрудников наших славных органов.

В Канаде у него окрепла нелюбовь к той части комитетчиков, которые занимались не разведкой, а следили за своими. Слушали телефоны, контролировали почту^[401].

И другие мои собеседники из числа лиц, приближенных к Александру Николаевичу, тоже подтверждали: «Не любил „контору“. Жестко критиковал Андропова».

Да, насчет Андропова — чистая правда. Еще когда многие, даже вполне интеллигентные и неглупые люди хранили какие-то иллюзии в отношении Юрия Владимировича, Яковлев клеймил его как хитрого и коварного человека, законченного ортодокса, беспощадно искоренявшего всякое инакомыслие.

Характерно в этом отношении его письмо историку Рою Медведеву, который послал Яковлеву свою рукопись книги об Андропове:

Дорогой Рой Александрович!

Полагаю, что взаимное доверие позволяет мне откровенно выразить свои сугубо субъективные заметки по поводу Вашей рукописи.

1. Не берусь судить о достоверности фактологии. Но складывается впечатление, что в этом отношении рукопись бедна фактами и сильно зависит в этом отношении от написанных ранее работ.

Хотелось бы больше анализа времени, а главное — авторских оценок. Резкий контраст между впечатлением, которое рукопись оставляет в процессе чтения, и концовкой, где автор как бы спохватывается и обдает своего героя, а с ним и читателя, холодным душем. Но даже и тут суммарные оценки высказываются чужой цитатой, с которой автор вроде бы боится и соглашаться, но и спорить.

2. На мой взгляд (возможно, я не прав), работа недостаточно критична в отношении самого Андропова. Возможно, он был действительно идеален — но надо бы читателю это как-то показать и доказать на материале, на фактах. Всего этого нет, подозреваю, еще и потому, что любой анализ и любая рациональная оценка — самые проандроповские — неизбежно «взрывали» бы изнутри общепринятую легенду.

Для кого Андропов выглядит столь привлекательным? Для меня лично как для автора? — Пожалуйста, но надо тогда признать свою предрасположенность к человеку. Для страны, для партии, для каких-то определенных сил? — Здесь уже нужна аргументация. Любая, какая угодно, по усмотрению автора, но аргументация.

3. Автор находится под впечатлением той легенды об Андропове, которая получила широкое хождение в обществе.

Вспоминается сделанный фильм об Андропове вскоре после его смерти. Главное «действующее лицо» там — капот ЗИЛа, полфильма катающегося от Кремля до Дзержинки и обратно. Прекрасный зрительный образ при полном отсутствии материала даже для самой краткой биографии. И тем самым благодатное поле для мифотворчества.

Легенда гласит: новый руководитель, интеллигент и умница, требовательный и внешне сдержанный, жесткий, но притом и демократичный, даже по-своему обаятельный человек и руководитель, вырвал бы нашу страну из застоя, если бы только успел осуществить задуманное. Но не успел: поздно пришел к власти и с разрушенным здоровьем. В целом Вы разделяете этот взгляд.

О личных качествах Андропова судить не берусь. Но не стоит ли задуматься: личные качества на каком фоне? Ведь столь бездарного во всех отношениях человеческого материала, как наше руководство рубежа 70-х и 80-х годов, — еще поискать бы надо. На этом фоне нетрудно выделиться в лучшую сторону. А если точка отсчета какая-то иная? То какая? Но гораздо существеннее иное. Где, собственно, доказательства, что Андропов хотел бы провести какие бы то ни было реформы в стране? И какие именно? Не принимаем ли мы здесь желаемое за действительное?

4. Откуда взялась эта легенда об Андропове, и что она, собственно, отражает, чем питается? Размышления на этот счет могли бы составить одну из самых интересных глав рукописи.

Истоки легенды, несомненно, — в той талантливой консультативной группе, что была создана Андроповым и поддерживалась им на протяжении длительного времени. Но зачем она была создана, какие функции объективно выполняла не только в аппарате ЦК КПСС, но и по отношению к обществу, особенно к интеллигенции, — обо всем этом автор не говорит.

Другой исток легенды — общественные ожидания перемен. И с точки зрения личности у руля, и в плане наведения элементарного порядка и ответственности, и в более широкой перспективе поворота общества с пути скатывания под уклон, по которому оно целеустремленно и для всех думающих людей очевидно шло с конца 60-х годов. При этом общество понимало, что реальный выбор может быть только из круга Политбюро, и искало здесь новые лица по принципу «наименьшего зла». Но все же новый руководитель неправомерно наделялся в глазах общественного мнения обилием всяких позитивных качеств и намерений только на том основании, что он — новый. Порассуждать бы здесь об иррационализме нашего общественного сознания…

Третий источник — искренняя и сильная тоска немалой части общества по «сильной руке». Эти люди приветствовали приход и первые меры Андропова откровенно и заинтересованно. И сам по себе этот факт должен был бы заставить остальных о многом задуматься. Задолго до того, как мы узнали имена нынешних полковников. Политический портрет нуждается в таком анализе.

5. Но были в обществе и иные настроения, и иная реакция на приход и первые действия Андропова:

— КГБ берет реванш за то, что было сделано в отношении Берии; он окончательно поставил под свой контроль партию и открыто берет всю полноту власти в стране;

— вместо «размазни-сталиниста» Брежнева приходит «сталинист» убежденный, компетентный, дееспособный (и меры по «наведению порядка» убеждали в этом);

— страна стоит на пороге новой массовой инквизиции. Преследования диссидентов — не «тормозной путь» машины сталинских репрессий, а репетиция грядущей интеллектуальной, идеологической инквизиции.

Не берусь судить, насколько распространены и обоснованы политически были тогда подобные настроения. Но они были, притом и в центре, и на периферии. И по-своему тоже дополняют портрет как Андропова, так и общества.

6. Коль скоро поставлен вопрос о политическом портрете, никуда не уйти от вопроса: была ли, есть ли правая альтернатива перестройке?

Попытка выехать только за счет большей жесткости и требовательности, наведения по-казарменному понятого порядка — что, собственно, и начал реально делать Андропов и за рамки чего он не вышел ни практически, ни, на мой взгляд, интеллектуально.

«Дальнейшее совершенствование развитого социализма», то есть более или менее широкий круг оправданных, целесообразных, но в общем-то частных мер некардинального характера. В сочетании с попытками первого рода или же без них.

Некий либерализм, идущий и теоретически, и практически, во всех или многих отношениях, дальше такого «совершенствования», но все же не осмеливающийся сам, по собственной инициативе и ответственности, дойти до идей перестройки, как мы ее знаем ныне.

Первое было бы реакцией, второе — консерватизмом, третье — либеральным консерватизмом. Но все эти варианты были в принципе возможны после Брежнева. Не сняты они и сегодня. Легенда об Андропове укрепляет их шансы, причем делает это при помощи иррационального, некритического, отдавая фактический приоритет эмоциям и предрасположенностям, а не трезвому политическому анализу. Право автора делать любые допущения и выводы, но хотелось бы, чтобы это были все же выводы, на худой конец декларация своих позиций и убеждений.

7. Для политического портрета в рукописи отсутствуют совершенно необходимые вещи. С кем и против кого мог бы быть Андропов-лидер, если бы здоровье позволило ему полноценно руководить хотя бы 4–5 лет? На кого он стал бы опираться и лично, и в проведении своей политики? Кто — кроме жуликов, конечно, — оказался бы в числе его оппонентов и противников? Как его идеи и подходы соотносились бы с теми идеями, что уже заявили о себе к этому времени и в нашем обществе, и в мире: в соцсодружестве, Китае, комдвижении, на Западе, в развивающихся странах?

И если по всем этим вопросам мы не можем сказать сегодня ничего определенного просто потому, что нет для этого фактов, оснований, материалов, — достоверен ли такой политический портрет? Нет ли резона предположить иное: стране нашей необыкновенно повезло, что волей судьбы она была избавлена от нескольких лет активного, нажимного правления человека вчерашнего дня? И если такой человек в чисто личном плане чем-то незауряден, ярок, своеобычен, то ведь эти качества делают его как политика еще более опасным в конкретных условиях нашей страны.

Прошу Вас, Рой Александрович, рассматривать эти страницы всего лишь как мою сугубо личную попытку понять то и наше время.

С искренним уважением

11.1.91

А. Яковлев^[402]

Надо при этом заметить, что в чекистской среде в ту пору авторитет Андропова был непререкаем, имя его всегда произносили с придыханием, а всякая критика была абсолютно исключена. Конечно, лубянские генералы не могли простить партаппаратчику Яковлеву его подчеркнуто пренебрежительного отношения к шефу.

Короче говоря, по всем признакам подходил Александр Николаевич для того, чтобы записать его в агенты.

^{Встреча с первой учительницей. Ярославская область. Поселок Красные Ткачи. [Из архива С. Метелицы]}

А придя к такому решению, Крючков, похоже, мобилизовал все ресурсы Комитета госбезопасности, включая и свой личный ресурс, а именно — доступ к телу разрабатываемого лица. Он продолжал делать мелкие подарки своему «другу» (от крупных тот бы наверняка отказался, видеокассеты — это так, пустячок, а приятно), не упускал случая поделиться с ним закрытой информацией (например, о настроениях определенных лиц), справлялся о его здоровье и приглашал на грибные вылазки. А за спиной обложил «друга» тотальным контролем.

Скрытые микрофоны были размещены в рабочих помещениях члена Политбюро, его комнате отдыха и, возможно, на его загородной даче. Его телефоны также прослушивались, причем иногда это делалось довольно топорным образом. Так, однажды супруга Яковлева, завершив разговор по домашнему телефону со своей невесткой, стала поправлять шнур и, к своему ужасу, услышала из трубки запись только что завершившейся беседы. Нина Ивановна была настолько шокирована и напугана, что немедленно связалась с мужем, попросила его приехать. Александр Николаевич связался с Крючковым: «Что происходит?» Но Владимир Александрович был не лыком шит. Он на голубом глазу заверил «друга», что ничего подобного быть не может, что негласная прослушка члена Политбюро осуществляется только с личного разрешения генерального секретаря, что он немедленно все проверит и разберется.

Разумеется, никакого дальнейшего продолжения у этой истории не было. Возможно, руководители комитета наказали технического специалиста, допустившего столь грубую накладку. Возможно, приняли меры для того, чтобы тщательно замаскировать слежку.

Знал ли М. С. Горбачев о таком контроле и санкционировал ли он его в отношении Яковлева? На этот вопрос нет точного и однозначного ответа. Однажды Александр Николаевич в присутствии начальника своей охраны стал ворчать:

— Что себе позволяет этот ваш КГБ?

Смирнов ему ответил:

— Александр Николаевич, но ведь КГБ — это всего лишь вооруженный отряд партии. Как партия скажет, так он и будет делать. Ищите причину рядом с вашим кабинетом на Старой площади.

Намек был понятен: по мнению офицера 9-го управления, трусоватый Крючков не решился бы действовать против члена Политбюро без согласия генсека.

Возможно, Крючков затеял свою дьявольскую игру еще в 1987 году — именно тогда по Москве стали гулять отпечатанные типографским способом подметные письма под заголовком «Остановите Яковлева!» В этих листовках прямо говорилось: Яковлев — американский агент, завербованный в период своей стажировки в Колумбийском университете, а будучи послом в Канаде, он был «двойным агентом», поскольку работал одновременно и на нашу, и на американскую разведки. Яковлев рвется к власти, а потому его следует немедленно остановить.

Пришла такая листовка и в Моссовет, секретарем которого был Юрий Прокофьев, будущий глава московских коммунистов. Ему ее содержание показалось вполне убедительным и непредвзятым. Но только до тех абзацев, которые пахли откровенным шовинизмом. Стало ясно, что за этой затеей стоит общество «Память», созданное и опекаемое Лубянкой^[403].

Однажды я заговорил об «агентах влияния» с упоминавшимся выше ветераном разведки Б. А. Соломатиным. Генерал-майор, заместитель начальника Первого главного управления, резидент КГБ в Дели, Вашингтоне, Нью-Йорке и Риме, Борис Александрович был не только выдающимся оперативником, грозой американских спецслужб, но и обладал явными аналитическими способностями. Проще сказать: он умел думать, критически смотреть на окружающую жизнь, верил не телевизору и не газете «Правда», а Знанию. Это качество редкое, даже среди генералов.

^{Генерал Б. А. Соломатин с внуком на даче. 2005. [Из архива автора]}

Кроме того, он любил крепкие выражения и не упускал возможности к месту их употребить.

Речь у нас тогда зашла об Индире Ганди, которую некоторые «эксперты» как раз и называли «агентом влияния», имея в виду ее симпатии к Москве.

Соломатин дважды работал в Индии, возглавлял там резидентуру, встречался со многими ведущими политическими деятелями, в том числе и с Индирой Ганди.

— Агенты влияния? — переспросил меня ветеран холодной войны. — Хм… Такой термин есть, и его очень активно использовал ваш брат, журналист, в поздние перестроечные годы. Ну, ты понимаешь, о чем и о ком я говорю…

— Александр Николаевич Яковлев?

— В частности, и о нем. Крючков убеждал Горбачева, что Яковлева американцы подцепили еще в годы его стажировки в Колумбийском университете. Однако, посидев в следственном изоляторе, Крючков отчего-то в дальнейшем уже не поднимал этот вопрос.

— Ну как же не поднимал? А его статья в «Советской России» под заголовком «Посол беды»?

— Все равно — темное дело, — брезгливо поморщился генерал. — Теперь о том, кто такие «агенты влияния». Это крупные деятели, которые могут принимать важные политические решения, выгодные для тех, кто имеет с ними дело. Но практически никогда здесь речь не идет о классической вербовке. Такие агенты — если их вообще можно назвать «агентами» — возникают на почве идеологической близости или совпадения интересов в какой-то определенный период или в какой-то определенной ситуации. Лично я не верю в завербованных агентов влияния.

Генерал размял пальцами очередную сигарету, закурил, легко выругался и продолжил:

— Взять ту же Индиру Ганди. Мне приходилось неоднократно общаться с ней. Ну и что? У нас совпадали многие взгляды на серьезные внешнеполитические проблемы, нам было выгодно то, что она делала на посту премьер-министра, а ей, в свою очередь, шло на пользу то, что делали мы. Агентом влияния ее мог назвать тот, кто хотел выхлопотать себе орден или решить какие-то иные шкурные задачи^[404].

Такова точка зрения авторитетного и уважаемого всеми ветерана разведки.

А травля Яковлева продолжалась и с распадом СССР, наступлением в России рыночных времен, приходом к власти новых людей, кстати, не имевших ни малейших шансов стать начальниками при прежнем «коммунистическом» режиме, против которого так последовательно выступал Александр Николаевич.

Трудно сказать, кто стоял за кулисами этой «специальной операции», но абсолютно ясно, что осуществлялась она по всем канонам тайных служб.

В частности, использовались методы «активных мероприятий», подключались агенты спецслужб и их «доверенные лица» в СМИ. В публичное пространство запускались разного рода «открытые письма» и «заявления» с компроматом на Яковлева.

Вот только один документ, якобы составленный ветеранами Комитета госбезопасности, он называется «Открытое письмо А. Н. Яковлеву». Текст этот широко гулял в 90-е годы по разным «ура-патриотическим» изданиям, я же цитирую его по книге ставропольского партработника Виктора Казначеева^[405]:

Неуважаемый сэр!

Нам нет нужды называть свои имена. Почти всех нас вы знаете лично, с остальными, бог даст, познакомитесь в зале суда. Вы нас никогда не любили, и это неудивительно: вы не без оснований опасались, что когда-нибудь мы раскроем вашу двойную жизнь, докопаемся до обстоятельств вашего предательства, как это случилось с Пеньковским, Огородником, Толкачевым, Поляковым, Шевченко и другими изменниками Родины, и вам придется отвечать за содеянное. Мы помним, как вы тихо радовались, когда Шевченко удалось избежать возмездия, сбежав в США. Что же, в этом случае, как и в вашем, к нашему мнению не прислушивались, сработала порочная практика вседозволенности и всепрощения по отношению к партийной и государственной элите, которая насаждалась прежде, насаждается и сейчас. Вот только мы не меняемся, и память наша не слабеет!

Нас объединил профессиональный интерес, с которым мы в течение последних девяти лет наблюдали за вашей преступной деятельностью. К сожалению, подчиняясь законам профессии, большую часть этого срока мы вели наблюдение за вами порознь, из-за жесткой конспирации, не зная всего объема поступавшей на вас информации. Только этим, да еще тем, что при прежнем режиме вы, занимая высокое положение в партийной иерархии, относились к числу «неприкасаемых», и объясняется то обстоятельство, что мы не имели возможности и права обратиться к вам лично или через газету. Теперь, выйдя в отставку, мы обменялись информацией, и ничто не может помешать нам привлечь вас к общественному, а возможно, и уголовному суду и представить необходимые доказательства.

Итак, впервые в поле нашего зрения вы попали в 1987 году. Поводом послужила добытая нами стенограмма состоявшейся еще в мае 1978 года, т. е. вскоре после побега Шевченко, когда вы сами были послом в Канаде, беседы с одним из членов канадского правительства. Как следовало из этой стенограммы, вы полностью одобрили поступок Шевченко, а заодно, выражаясь юридическим языком, допустили несанкционированное разглашение сведений, составляющих государственную тайну, а конкретно — сообщили некоторые подробности завершившейся в марте 1978 года операции по внедрению в агентурную сеть канадских спецслужб сотрудника КГБ, в результате чего в Канаде разразился громкий политический скандал. Эта операция имела кодовое название «Турнир», 2 декабря с. г. о ней рассказывалось в телепрограмме «Совершенно секретно».

На ваше счастье, к моменту получения этих сведений вы были уже членом Политбюро, и нам было категорически запрещено не то что сообщать, но даже получать подобную информацию. К тому же нельзя было исключить, что спецслужбы США (сама стенограмма была получена от американского источника) специально подсунули ее нам, чтобы скомпрометировать одного из «архитекторов» перестройки.

Прошло полгода, и надежный источник в ЦРУ (теперь его имя известно всему миру) сообщил, что в этом ведомстве вас давно уже, еще со времен вашей стажировки в Колумбийском университете, считают «своим человеком» и возлагают на вас «большие надежды». Эта информация стыковалась с более отрывочной, но не менее достоверной информацией, полученной от другого сотрудника ЦРУ, незадолго до этого покинувшего США по политическим мотивам. Игнорировать две такие информации, поступившие из независимых источников, даже если речь шла о представителе партийной элиты, было невозможно, и они были доложены председателю КГБ.

Но и на этот раз вам повезло. Судя по тому, что на допросе в Генпрокуратуре весной 1993 года В. М. Чебриков заявил, что ему ничего не известно о подобных сигналах, он, видимо, зная ваши тесные взаимоотношения с М. С. Горбачевым, воздержался от доклада генсеку.

В последующие годы все тот же источник в ЦРУ, а также другие агенты, близкие к правительственным кругам США, убеждали нас в том, что вы являетесь «агентом влияния», мы регулярно сообщали эту информацию председателю КГБ В. А. Крючкову, но никакой видимой реакции не последовало: вы, как и прежде, продолжали проводить свою линию.

У нас было не принято спрашивать у руководителя ведомства, как реализуется та или иная информация, тем более когда речь идет об одном из руководителей партии и государства. Мы не могли знать, что В. А. Крючков докладывал эту информацию М. С. Горбачеву и что за этим последовало. Обо всем этом мы узнали только в феврале 1993 года из статьи В. А. Крючкова «Посол беды». Но в то время нам показалось, что все наши усилия бесполезны, что в Политбюро, видимо, все заодно (приносим В. А. Крючкову свои извинения за оказавшиеся совершенно необоснованными подозрения), и, не желая ломиться в открытую дверь и подставлять себя под удар, мы перестали заниматься вашим делом и сосредоточили усилия на выявлении других американских агентов. Так вы в очередной раз ушли от разоблачения, хотя всеми своими действиями подтверждали достоверность полученных из США сведений.

К слову, ваша столь явная двурушническая деятельность, отсутствие каких-либо опасений «засветиться», ваша наглая уверенность в абсолютной безнаказанности смущали и озадачивали нас. Но после консультаций с нашими коллегами, занимавшимися внутренней проблематикой, мы нашли объяснение вашему поведению. Вы испугались, но не разоблачений в работе на американцев, а ответственности перед зарождавшейся в стране демократией! Содействуя разложению КПСС и развалу СССР, вы, естественно, не могли знать, как будут развиваться события в такой непредсказуемой стране, как наша, куда заведет ее перестройка, что к власти придут ваши прежние «соратники» по ЦК КПСС, такие же перерожденцы и оборотни. А что, если в итоге победят те, кого вы, будучи на партийной работе, преследовали за «идеологические диверсии», и напомнят вам, что вы были одним из тех, кто осуществлял пропагандистское обеспечение вторжения в Чехословакию, или «сценаристом» судебного процесса над Синявским и Даниэлем? Как после таких «эпизодов» перекраситься в демократа? Что, если призовут вас к ответу? Не сможете же вы сказать им, что у вас большие заслуги перед ЦРУ, что по указке американцев вы осуществляли подрыв системы изнутри, и не где-нибудь, а в недрах Политбюро?

Вот и решили (естественно, по совету ваших американских хозяев!) загодя реабилитировать себя в глазах диссидентов и прочих убежденных противников режима, стать одним из «отцов русской демократии», чтобы и при новом режиме быть на высоких должностях.

После публикации статьи В. А. Крючкова «Посол беды» некоторых из нас допрашивали в Генпрокуратуре России. Чтобы не подводить нашего бывшего шефа, мы подтвердили, что в КГБ действительно поступала информация о ваших связях с американскими спецслужбами, но не стали вдаваться в детали. Во-первых, политическая ситуация в стране явно не располагала к подобной откровенности, да и поезд, как говорится, уже ушел. К тому же у нас не было никаких сомнений, что под руководством Степанкова, многократно нарушавшего закон во время расследования «дела ГКЧП», Генпрокуратура будет делать только то, что ей прикажут ваши друзья и единомышленники в российском руководстве. Во-вторых, мы (и, как оказалось, не зря!) опасались за судьбу тех агентов, которые сообщили нам информацию, и обязаны были позаботиться об их безопасности.

Но теперь ситуация существенно изменилась. Некоторых наших агентов сдали, кое-кто умер, кое-кого удалось надежно спрятать до лучших времен, и потому наша откровенность не может им навредить. Что касается разоблачительной информации, можете не обольщаться: ваши коллеги по стажировке в США не сумели ее уничтожить. Давно известно, не горят не только рукописи, компроматы тоже не горят! Можете поверить нам на слово: в КГБ никогда и ничто не пропадало бесследно! Найти иногда бывало трудновато, особенно если не очень заинтересован в поисках или не знаешь, где искать. А мы знаем! И заблаговременно позаботились о том, чтобы ничего не пропало. Не только ради наказания виновных в тяжких преступлениях перед Отечеством, но и из чувства самосохранения: пока существует подобная информация, жизни тех, кто ее когда-то добыл, ничего не угрожает!

Сейчас у нас появилась надежда, что справедливость все же восторжествует, что наконец-то власти проявят живой интерес к деятельности некоторых «архитекторов» и «прорабов» перестройки, а следственные органы выслушают нас по существу вашего дела. И не только выслушают, но и приобщат к делу собранные нами доказательства. А их количество за прошедшие годы, к вашему сведению, не только не убавилось, а, напротив, даже увеличилось, потому что в отставку ушли не только мы, но и многие сотрудники ЦРУ, имевшие доступ к материалам на вас и других «агентов влияния». Теперь мы с ними изредка встречаемся, вспоминаем былое.

Ряд бесед с ними мы сумели задокументировать, поэтому совсем не обязательно просить их выступить в суде в качестве свидетелей, можно обойтись и видеозаписью. Так что приготовьтесь к серьезному разговору, Александр Николаевич! До сих пор вы призывали к покаянию других, теперь наступило время и самому покаяться. Хотя одним раскаянием за содеянное вам не отделаться, слишком тяжела ваша вина перед Отечеством! До встречи в суде! И пусть свершится правосудие!

Неискушенный читатель легко поведется на подобный «документ», поверит в предательство члена Политбюро. Но если знать хотя бы в общих чертах (по открытым источникам) историю войны спецслужб, то после его прочтения невольно возникнет целый ряд вопросов.

Невозможно себе представить, чтобы посол Советского Союза в беседе «с одним из членов канадского правительства» одобрил поступок нашего представителя при ООН Аркадия Шевченко, который сбежал к американцам, а до этого несколько лет работал на ФБР. Разве только «член канадского правительства» и сам был завербованным агентом ЦРУ. То есть два американских агента, сойдясь за стаканом виски в Оттаве, горячо приветствовали поступок третьего американского агента, а кто-то четвертый (видимо, агент КГБ) вел стенографическую запись, попавшую в итоге в руки ветеранов Лубянки. Ведь, согласитесь, абсурд…

^{Статья об обвинениях КГБ в адрес А. Н. Яковлева. 20 октября 2021. [Из открытых источников]}

И следующий пассаж авторов «открытого письма», с точки зрения знающих людей, выглядит не менее абсурдным. Каким это образом совпосол в разговоре с канадским министром мог выдать подробности «завершившейся в марте 1978 года операции по внедрению в агентурную сеть канадских спецслужб сотрудника КГБ»?

Да, операция «Турнир» действительно в те годы имела место, и в ходе этой оперативной комбинации наша разведка подставила канадцам под видом сотрудника внешнеторгового объединения «Теххимэкспорт» своего человека, однако игра завершилась еще в самом начале 1978 года, а в марте КГБ намеренно слил информацию о ней «Литературной газете», где появилась большая статья Аркадия Сахнина под названием «Паутина». Офицер внешней разведки и заодно «химик» Анатолий Максимов фигурировал в ней как представитель деловых кругов Алексей Мартынов, зато многие другие подробности мнимой вербовки и передачи канадцам «секретов» были изображены вполне объективно.

После чего разразился большой скандал, и несколько высокопоставленных руководителей Королевской канадской конной полиции (в те годы, как я уже говорил, она осуществляла функции разведки и контрразведки) лишились своих постов. В свою очередь, обиженные канадцы выставили из страны ряд выявленных сотрудников советской разведки, действовавших под официальным прикрытием дипломатического и внешнеторгового ведомств.

Зачем была придумана и осуществлена операция «Турнир»? На сей счет гуляет много версий и спекуляций. Одна из них такова: вся история с подставой была придумана исключительно для того, чтобы отвлечь внимание КККП от нашего «крота», работавшего в штаб-квартире этой спецслужбы и поставлявшего Москве действительно ценную информацию.

Так какую же «государственную тайну» мог выдать канадскому министру посол Яковлев? Пересказал статью из «Литературки»? Посетовал на то, что большую группу его «дипломатов» выставили домой?

Не знаю, как сейчас, а в те годы, по свидетельству тех же ветеранов разведки, сведениями о ходе операций, подобных «Турниру», даже в Ясенево располагал очень узкий круг лиц, их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Курировал операцию лично начальник управления «К» (внешняя контрразведка) генерал Олег Калугин. Совершенно невозможно допустить, чтобы о ней знал «чистый» дипломат, посол. Но даже если и допустить такую фантастическую версию и поверить, что Яковлев являлся шпионом, то зачем бы ему было рыть себе могилу, выдавая канадскому министру такие страшные тайны?

То есть оба этих пассажа из «открытого письма» рассчитаны на простаков, они не выдерживают никакой критики. Как, впрочем, и все остальные приведенные там «факты».

«Надежный источник в ЦРУ» это, судя по всему, сотрудник американской разведки Олдрич Эймс, который за восемь лет своей работы на Москву выдал два десятка «кротов», однако нигде — ни в книгах, изданных за океаном, ни в наших источниках — Эймс и его биографы не упоминают имя А. Н. Яковлева.

Наконец, когда кампания по привлечению Александра Николаевича к суду за шпионаж стала выдыхаться, на свет появилась еще одна версия, ее связывают с деятельностью т. н. Фирмы — личной тайной разведки Ю. В. Андропова, которая якобы действовала под прикрытием Торгово-промышленной палаты СССР. Вокруг этой «Фирмы» клубится много слухов и легенд. Доподлинно известно только одно: ТПП долгое время возглавлял генерал КГБ Евгений Питовранов, который еще в 50-е годы был начальником внешней разведки и имел немало достижений на этой ниве. Затем его звезда закатилась, в Торгово-промышленную палату генерала сослали как человека от органов, это называлось тогда «действующий резерв».

Как правило, ветераны из когорты ДР тихо доживали свой век в министерствах и ведомствах, не проявляя особой прыти, а лишь докладывая Лубянке о том, что происходит на их «полянах», однако не таков оказался Питовранов. Он сумел убедить Ю. В. Андропова, что с позиций ТПП можно вести активную разведывательную работу, привлекать к сотрудничеству тех иностранных бизнесменов, которые имеют деловые интересы в СССР, а также перепроверять через собственные возможности информацию, поступающую в Центр от резидентур ПГУ.

^{Председатель президиума Торгово-промышленной палаты СССР Е. П. Питовранов на XVII сессии Генеральной Ассамблеи франко-советской торговой палаты. 31 мая 1983. [РИА Новости]}

Идея иметь личную тайную разведку якобы пришлась по душе председателю КГБ, и он дал добро Питовранову, а тот, в свою очередь, сумел создать по всему миру разветвленную сеть агентов, материалы от которых, минуя ведомство Крючкова, ложились прямо на стол Юрия Владимировича.

И вот — если верить авторам, освещавшим деятельность «Фирмы», — однажды люди Питовранова получили информацию из Канады о том, что посол Яковлев живет явно на широкую ногу, его траты значительно превышают те деньги, которые он официально получает по своей должности в мидовской кассе. А следом якобы пришла другая, еще более настораживающая информация — теперь от американского источника «Фирмы»: совпосол находится на связи с людьми из ЦРУ.

И тогда Андропов, подготовив записку на имя Л. И. Брежнева, лично явился с ней к генсеку. А тот будто бы дал ему от ворот поворот. «Среди членов ЦК предателей быть не может», — написал он на этой записке.

Автор, описывающий эту историю, продолжает: «Вернувшись в здание КГБ, Андропов порвал написанную в одном экземпляре записку на глазах у своего первого зама Виктора Чебрикова»^[406].

Увлекательный, конечно, сюжет. Но и в нем концы с концами не сходятся. Все близко знавшие Александра Николаевича люди, с которыми я беседовал и которые оставили о нем свои письменные свидетельства, как раз подчеркивают равнодушие Яковлева к роскоши, дорогим вещам, модной одежде. И если кто-то из сотрудников советского посольства в Оттаве, завербованных «Фирмой», стуканул «наверх» по поводу его подозрительного мотовства, то это наверняка было продиктовано какими-то личными соображениями: мелкая месть за что-то, желание угодить начальству, предоставляя нужный ему компромат… Это раз.

^{Номенклатурная жизнь элитного партработника закончилась. Теперь вновь надо было искать, куда употребить свои силы. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Яковлев до 1986 года не был членом ЦК, поэтому генеральный секретарь не мог произнести подобную фразу. А Чебриков в описываемый период был не первым заместителем председателя КГБ, а просто заместителем. К тому же, если бы это было правдой, то честный и принципиальный Виктор Михайлович Чебриков впоследствии, когда против Александра Николаевича развернули «шпионскую кампанию», наверняка вспомнил бы тот эпизод. А он как раз заявил прокурорским работникам: никакой информацией о вербовке Александра Николаевича КГБ нерасполагал. Это два.

Несколько раз Александр Николаевич обращался к М. С. Горбачеву с просьбами оградить его от травли. Однако Михаил Сергеевич ничего не предпринимал, а если и реагировал, то примерно так: «Вы там сами между собой разберитесь. Сядьте, поговорите по-мужски».

Болдин в своих мемуарах пишет, что вначале с недоверием отнесся к тем разговорам о предательстве Яковлева, которые с ним вел Крючков. Он считал, что Александр Николаевич, будучи стажером Колумбийского университета, мог представлять интересы нашей военной разведки или КГБ, «но никак не заниматься тем, в чем его подозревали сотрудники Крючкова. Да и в Канаде, как посол, он был в курсе всех чекистских мероприятий, и провалов нашей разведки там, кажется, не было»^[407].

В итоге, как пишет Болдин, председатель КГБ пошел с докладом (доносом?) к генеральному секретарю. И вот как Михаил Сергеевич — опять-таки со слов руководителя Общего отдела ЦК — отреагировал на это:

Спустя какое-то время Горбачев спросил меня:

— Ты знаешь о том, что за Яковлевым тянется колумбийский хвост?

Я ответил, что слышал, но не знаю деталей. Горбачев сказал, что просил Крючкова переговорить с Яковлевым.

— Может, и ты примешь участие в беседе? — предложил он мне.

Михаил Сергеевич, как я уже отмечал, любил делать вот такие ходы — все неприятное спихивать на кого-то другого. Разумеется, участвовать в такой беседе мне крайне не хотелось. Не располагая никакими фактами, не зная источников подозрения, я должен был присутствовать при тягчайшем обвинении человека, поднявшегося до самых высоких вершин власти великой державы. Конечно, я знал, что среди советской агентуры влияния за рубежом бывали и короли, и президенты, но это, видимо, были представители разложившихся демократий и уж никак не бессребреники.

Во всей этой истории что-то не связывалось. Когда начальник Генерального штаба С. Ф. Ахромеев подтвердил, что военная разведка располагает приблизительно такими же данными, как и КГБ, я поначалу не принял это во внимание, тем более зная неприязненное отношение маршала и многих военных к А. Н. Яковлеву. Но В. А. Крючков знал его долгие годы, а это меняло дело, во всяком случае, снимало подозрение в личной предвзятости и недоброжелательности.

Предложение Горбачева одному члену Политбюро ЦК сообщить о подозрениях в связях со спецслужбами зарубежных стран и потребовать объяснений от другого члена Политбюро ЦК, секретаря ЦК, в частном разговоре выглядело, на мой взгляд, по крайней мере нелепо. Не меня надо было просить поучаствовать в этой беседе. Облеченный высокой партийной, государственной и военной властью генсек — вот кто обязан быть третьим в таком разбирательстве, чтобы снять все подозрения с А. Н. Яковлева. Но Горбачева не интересовала истина. Ему более импонировали трения и распри среди членов Политбюро, их слабые позиции.

Как бы то ни было, но недели через две-три беседа Крючкова и Яковлева состоялась. Проходила она в крайне свободной обстановке, не только, как говорят, при расстегнутых воротничках, но и вообще без всего, что можно было застегнуть. Дело было в сауне между двумя заходами в жаровню. Впрочем, история знает, что в римских банях решались вопросы и посложней, и поделикатней.

Признаться, я думал, а что бы сделал сам, оказавшись под подозрением КГБ. Если бы Крючков сказал, что у него имеются материалы такого рода обо мне, я непременно пошел бы к Горбачеву, рассказал о предъявленном обвинении и потребовал разобраться.

— А до тех пор, пока нахожусь под подозрением, слагаю с себя все полномочия.

Вот что можно и нужно было сделать в подобной ситуации. Но когда спустя некоторое время я спросил Горбачева, приходил ли к нему Александр Николаевич для объяснений, тот ответил:

— Нет, не приходил.

Это тоже было непонятно. Как же, зная все, повел себя Горбачев? Первое время генсек ограничил количество документов, направляемых лично Яковлеву. Тут надо еще раз напомнить, что существовала группа особо секретных документов, и Горбачев сам расписывал, кого с ними знакомить. Как правило, это были две-три, иногда четыре фамилии. Специальный сотрудник приносил их члену Политбюро в кабинет и ждал, пока тот при нем прочитает информацию. Это были наиболее важные секреты государства. Так вот, Горбачев стал ограничивать Яковлева в подобной информации, а с уходом его из Политбюро и вовсе перестал направлять ему сколько-нибудь секретные материалы. Иных мер, по-моему, он не принимал. А спустя год или два генсек только либо шутил по этому поводу, либо отшучивался. Иногда, недовольный каким-то действием Яковлева, спрашивал меня:

— Слушай, а неужели его действительно могли «прихватить» в Колумбийском университете?

Однажды, подписывая решение Политбюро о поездке Яковлева то ли в Испанию, то ли еще в какую-то страну, он в полушутливом тоне сказал:

— Видимо, его туда вызывает резидент.

Ну как это следовало воспринять? Прошло время, и вопрос за массой текущих дел, изменений в стране был забыт или потерял остроту. Не напоминал о нем и Крючков. Мне казалось, что его удалось прояснить. Но позже я убедился, что сомнения у КГБ так и остались. Не внес окончательной ясности в эту проблему и генсек^[408].

Но говорил ли в действительности лубянский начальник с «архитектором перестройки» на эту щекотливую тему? И если да, то где — в ясеневской бане, в кабинете на Старой площади, в лесу во время «грибной охоты»? Сам Владимир Александрович, судя по приведенному выше отрывку из его воспоминаний, утверждает, что да, говорил, причем с глазу на глаз. Александр Николаевич в своих книгах, статьях и многочисленных интервью категорически отвергает такой разговор и даже его возможность.

То, что по поручению М. Горбачева шеф КГБ разговаривал со мной на эту же тему, — это вообще смехотворно. Он рисует впечатляющую картину: Яковлев, мол, «тяжело вздыхал», не знал, что отвечать. Но такой ситуации, такого разговора не то что не было, а и быть не могло. Стоит только представить себе картину — председатель ГБ беседует с членом Политбюро, секретарем ЦК, обвиняя его в шпионаже. Такой утраты чувства юмора я даже от В. Крючкова не ожидал^[409].

Этот пассаж выглядит достаточно убедительно. А чуть выше в интервью корреспонденту АПН Э. Чепорову Александр Николаевич уверяет журналиста, что и Горбачеву шеф госбезопасности никакой порочащей его информации не докладывал. Во всяком случае, так ему говорил сам Михаил Сергеевич. Однако в будущем Яковлев уже совсем по-другому освещал этот аспект «шпионской истории».

«Я не склонен думать, что Горбачев верил доносам Крючкова о моих „несанкционированных связях“ (читай — „не санкционированных госбезопасностью“) с иностранцами, но на всякий случай начал меня остерегаться, — писал Александр Николаевич в одной из своих книг. — На всякий случай. Ничего не поделаешь, старые привычки. А вдруг правда! Ввел ограничения на информацию. Если раньше мне приносили по 100–150 шифровок в сутки, то теперь 10–15. В сущности, он отдавал меня на съедение Крючкову и ему подобным прохвостам»^[410].

Когда в 1992 году уголовное дело в отношении А. Н. Яковлева было выделено в отдельное производство (из уголовного дела № 18/6214 о заговоре с целью захвата власти, проще говоря, из дела гэкачепистов), прокуратура провела свое расследование, допросив не только руководителей разведки, но даже бывшего президента СССР.

М. С. Горбачев пояснил, что впервые Крючков предъявил ему досье, в котором содержались первичные материалы о якобы существующей разветвленной антигосударственной сети, весной 1991 года. Смысл этих бумаг сводился, по мнению Крючкова, к тому, что все нити этой организации тянутся к Яковлеву. В числе лиц организации числились представители интеллигенции городов Москвы и Ленинграда. Крючков попросил дать санкцию на их оперативную разработку. О каких-либо конкретных планах, нацеленных на свержение, захват власти, в документах не говорилось. Такой санкции он [Горбачев. — В. С.] не дал, понимая замысел Крючкова посеять недоверие к Яковлеву. В его высказываниях содержались намеки, что есть сигналы от определенного источника (самого важного), которые свидетельствуют о том, что не исключено сотрудничество Яковлева с американским центром разведки, однако каких-либо конкретных фамилий Крючков не называл^[411].

То есть по всему выходит, что в какой-то момент президент СССР и генсек ЦК КПСС дрогнул под напором шефа госбезопасности. Санкции на оперативную разработку своего ближайшего соратника он не дал, но, пока суть да дело, от государственных тайн его отстранил.

Помощник генсека Анатолий Черняев записал в своем дневнике 8 июня 1987 года:

Вечером зашел Яковлев. Принес листовку, которую черносотенцы из «Памяти» распространяют по Москве. Называется «Остановить Яковлева!», который представлен как глава сионизма — масонства, как главная угроза всем русским святыням. Долго ходил передо мной. Я его уговаривал «плевать» и не выказывать перед М. С., что нервничаешь. А тот, оказывается, уже отреагировал (ему): Ты, говорит, что? Думаешь, это против тебя (Яковлева)? Нет. Это против меня (Горбачева). И он прав.

Яковлев чуть не со слезами говорил, как ему тяжело. Ведь эта мразь имеет прямую поддержку у Лигачева, Воротникова. Подозревает, что листовка — не без содействия Чебрикова. Мне это показалось невероятным. Я, говорит, русский мужик, крестьянин, но мне биологически отвратителен… меня тошнит от антисемитизма, от всякого национализма. Это, если не говорить о государственном интересе, — возбудить сейчас русский шовинизм это значит вызвать такую волну с окраин, такой национализм, что вся наша «империя» затрещит^[412].

Так был ли дым без огня? Зачем глава одной из самых могущественных спецслужб мира старательно лепил из своего «друга» образ «агента влияния» и заговорщика? Отчего Горбачев не вступился за Яковлева? Почему в какой-то момент Яковлев решил судиться по этому поводу с Крючковым и даже нанял для этой цели адвоката, но затем внезапно сдал назад, отозвал свой иск?

Ответить на эти вопросы со всей определенностью сейчас невозможно. Как сказал мне С. К. Александров, секретарь Александра Николаевича, работавший с ним почти семнадцать лет, «точку ставить рано, слишком много вопросов остается, и только время все справедливо расставит по своим местам».

И все же, основываясь на доступных документах из архивов, воспоминаниях участников тех событий, интервью с живыми свидетелями, можно сделать некоторые выводы.

По всей видимости, вся эта «информация из надежных источников», о которой говорил и писал В. А. Крючков, высосана из пальца. В ходе прокурорского расследования 1992 года руководство Службы внешней разведки создало специальную комиссию, которая получила доступ к соответствующим архивам и затем вынесла вердикт: никаких документов или фактов в пользу утверждения бывшего председателя КГБ выявлено не было.

18 июня 1993 года уголовное дело, возбужденное в отношении А. Н. Яковлева, было прекращено «в связи с отсутствием события преступления»^[413].

Крючков, являясь по сути кондовым партийно-советским ортодоксом, плотью той системы, против которой боролся его антипод Яковлев, в своем противостоянии с реформаторами и в своем желании оставить завоевания социализма в их прежнем виде, пошел испытанным путем — тем, который использовали прежние хозяева Лубянки. Приклеить оппоненту ярлык шпиона, врага государства, пособника американских хозяев — это почти всегда срабатывало на сто процентов.

Трудно сказать, как далеко зашел бы в этом деле председатель КГБ, победи путчисты в августе 1991 года. Вся наша судебная практика говорит о том, что дела, инициированные спецслужбами, за редчайшими исключениями, всегда приводят подозреваемых за решетку. При Сталине — гарантированный смертный приговор, позже и сейчас — длительные лагерные сроки.

18 августа 1991 года, за день до начала знаменитого «августовского путча», В. А. Крючков провел совещание с руководителями подразделений центрального аппарата КГБ СССР.

В конце совещания Крючков достал список с фамилиями лиц, активно влияющих на формирование общественного мнения. В списке было около 75 фамилий, среди них — Яковлев, Шеварднадзе и др. Объяснил несколько вариантов «работы» с ними: беседы, отобрание у них подписок о невыезде или задержание. Крючков поручил организовать слежку за этими лицами на случай их задержания силами сотрудников 7-го управления и управления «З». Председатель КГБ заявил, что задержанных необходимо передавать в комендатуру, т. к. военные уже определили места их содержания (на территории воинской части, расположенной в поселке Медвежьи Озера).

Был у Владимира Александровича и еще один сугубо личный мотив убрать со сцены Александра Николаевича. Поднаторев в аппаратных играх, многие годы наблюдая за той атмосферой, которая существовала «наверху», он умело вбивал клин в отношения между главой государства и его ближайшим соратником. Сначала любой ценой нейтрализовать Яковлева, затем найти повод для того, чтобы свалить Горбачева… Не факт, что сам Крючков метил на место главного советского руководителя, однако «контора» свое дело знала…

Председателю КГБ не откажешь в последовательности и коварстве. Сначала он втерся в доверие к «агенту влияния», затем, разобравшись в хитросплетениях кремлевской политики, попросил своего «друга Сашу», чтобы тот познакомил его с Валерием Болдиным. Причем не просто попросил, а буквально умолял Александра Николаевича свести его с руководителем Общего отдела ЦК, объясняя это тем, что именно через Болдина к президенту и генсеку попадают все самые важные бумаги, а он, Крючков, иногда хотел бы некоторые документы показывать Горбачеву напрямую, минуя Чебрикова.

И Яковлев не удержался, свел главного разведчика с одним из самых доверенных лиц в окружении Михаила Сергеевича. А чекист «в благодарность» стал тут же стучать на своего благодетеля.

К сожалению, я не устоял и переговорил с Валерием Болдиным. Он отнесся к этой просьбе еще подозрительнее, чем я, длительное время уклонялся от неофициальных встреч. Но под натиском «улыбок вечной преданности», с которыми Крючков смотрел на Болдина на официальных совещаниях, тоже сдался. С этого момента Крючков ко мне интерес потерял, переключился на Болдина. […]

Должен с горечью признаться, что я клюнул на эти крючковские спектакли с переодеваниями, попался на удочку холуйских заискиваний и кошачьих повадок. Это была моя самая грубая и непростительная кадровая ошибка периода Перестройки, за которую несу свою часть ответственности. Первый сигнал, что грубо ошибся, я получил на том пленуме ЦК, который избирал Крючкова в Политбюро. Когда Горбачев назвал его фамилию, раздались дружные аплодисменты. Били в ладоши выдвиженцы КГБ — секретари партийных комитетов разных уровней и рядовые члены ЦК.

Перед своим уходом на пенсию Виктор Чебриков сказал мне, как всегда, в очень спокойном тоне:

— Я знаю, что ты поддержал Крючкова, но запомни — это плохой человек, ты увидишь это. — Затем добавил слово из разряда характеризующих — что-то близкое к негодяю.

Уже после путча на выходе из Кремлевского Дворца съездов Чебриков догнал меня, похлопал по плечу и сказал:

— Ты помнишь, что я тебе говорил о Крючкове?

— Помню, Виктор Михайлович. Помню…

Мне было горько и стыдно^[414].

Наконец, завершая эту «шпионскую» тему, предоставим слово лицам, хорошо знавшим А. Н. Яковлева и рассказавшим о нем автору книги.

В. К. Егоров (в 1991 году помощник президента СССР):

Я не согласен с тем, что Яковлев чей-то агент, что он сознательно работал на какие-то внешние силы. Это не так. Да, фигура очень неоднозначная, противоречивая, изломанная — это видно даже по тем воспоминаниям, которые Александр Николаевич написал и опубликовал. Но делать из него шпиона — значит уходить от правды, упрощать представление и об этом человеке, и о том времени, в котором он жил.

Мне кажется, что в основе его действий в годы перестройки лежит глубинный комплекс, идущий от военных лет. Яковлев — нарцисс, он родился для того, чтобы все окружающие любовались им, его умом, талантами, поступками. А тут — тяжелейшее ранение, инвалидность, хромота на всю оставшуюся жизнь. Вот эта «ущербность» и наложилась на формирование его характера, его мировоззрения. Он подсознательно мстил за нее.

Он абсолютный большевик — вот ключ к разгадке многих его поступков. Два полюса: на одном убежденный коммунист Лигачев, на другом абсолютный большевик Яковлев. Что для меня означает слово «большевик»? Это образ мышления и манера действий, которые предполагают любыми путями — даже самыми безнравственными — добиваться поставленных целей.

Да, объективно он в последние перестроечные годы работал на интересы США, но субъективно не был врагом.

Возможно, к нему лучше применить такой термин — «нереализованный большевик». Человек, который в конце жизни не верил никому и ничему^[415].

О. И. Ожерельев (в 1991 году помощник президента СССР по экономике):

Колумбийский университет был, на мой взгляд, тем рубежом, с которого начались перемены. Молодой парень, из деревни, недавний фронтовик, вдруг попадает в американскую действительность. Где все благоухает. Где ему читают лекции самые знаменитые профессора. Где он может брать в библиотеке любые книги.

Завербовали его там или нет — я даже не хочу это обсуждать. Молодой человек, недавно перенесший ужасы войны, видевший жуть послевоенной русской деревни с ее голодом, холодом, лаптями, керосиновыми лампами, с ее крепостничеством, вдруг попадает совсем в другую жизнь. И как после этого мозги не поедут?

Думаю, первый надлом произошел уже тогда.

Я, будучи совсем зрелым человеком, работником ЦК, был командирован в Японию. В ту страну, которую американцы в 45-м размазали по стене, а теперь — культура, техника, развитие, темпы… Мы возвращались вместе с Примаковым и вот начали по этому поводу рассуждать: отчего мы живем так дремуче, а японцы так процветают? Согласились с тем — и это было на поверхности, — что наш ВПК съедает все ресурсы, мы тратим на него слишком много. По возвращении я приехал в ИМЭМО, где Примаков тогда был директором, и там подготовили записку Горбачеву о необходимости резкого сокращения расходов на военно-промышленные нужды. В качестве примера привели бессмысленность расходов на производство танков — их к тому времени у нас было безумное количество. Через день меня в цековском коридоре встречает зав. оборонным отделом: «Твою мать, чего ты лезешь не в свои дела? Хотя бы ко мне зашел перед тем, как Горбачеву писать». Чуть ли не с кулаками на меня кинулся^[416].

В. Н. Игнатенко (в 1991 году пресс-секретарь президента СССР):

Крючков был типичным чекистом: раз ты не с нами, значит, агентура, шпион и т. д. Сразу автоматом включался весь отработанный годами механизм: слежка, подслушивание разговоров… Меня он тоже прослушивал. Я потом сам читал материалы прослушки. Весь КГБ был нацелен на то, чтобы никому не доверять.

— И членов Политбюро слушали?

— Да. Но к этому отношение было спокойное. Раз ты подписался служить в аппарате, то будь готов к тому, что всегда будешь под колпаком, под жестким контролем. И Александр Николаевич это хорошо понимал.

Но хочу сказать, что он всегда был настоящим патриотом своей родины^[417].

Ю. Н. Солодухин (в 1985–1986 годах консультант Отдела пропаганды ЦК КПСС, затем помощник члена Политбюро А. П. Бирюковой):

Был ли Яковлев агентом влияния, как впоследствии утверждали его недоброжелатели, в частности Владимир Крючков? Я думаю, что да, был. Не «иноагентом», как сейчас говорят, то есть он не получал деньги от зарубежных спонсоров. Он вернулся из Канады антикоммунистом, убежденным «западником». В его представлениях система должна была трансформироваться в государство с сильной социальной политикой, частной собственностью и рыночной экономикой.

У Марка Твена есть такой рассказ — «Человек, который совратил Гедлиберг», он про месть. Так вот, я не исключаю, что и Яковлев руководствовался чувством мести. Возможно, там сплелись два мотива: его искренняя убежденность в необходимости перемен и желание отомстить за свою ссылку 1973 года^[418].

П. Р. Палажченко (с 1985 года личный переводчик М. С. Горбачева):

По-моему, Крючков не считал его шпионом, а использовал формулировку «агент влияния». Что я могу по этому поводу сказать? У Крючкова очень широкая трактовка этого понятия. Агентом влияния может быть человек, не обязательно завербованный или давший какие-то письменные обязательства. Ближайший помощник министра иностранных дел СССР Теймураз Мамаладзе и некоторые другие люди мне не раз говорили о том, что между Яковлевым и Крючковым теплые личные отношения. Теймураз говорил об этом с разной интонацией. Например, возьмем Афганистан. Шеварднадзе в этом отношении, как мы помним, был «ястребом», он очень переживал, что будет с Наджибуллой после вывода наших войск. А Крючков и Яковлев, по рассказам Теймураза и другого помощника министра Сергея Петровича Тарасенко, наоборот, считали, что надо уходить без разговоров.

— Насчет Крючкова вы или ваш Теймураз заблуждались. Он как раз был самым большим «ястребом», а Наджибулла — его ставленник на посту афганского президента. Владимир Александрович выступал за вывод войск исключительно потому, что, как опытный бюрократ, уловил «тенденцию», понял, откуда ноги растут.

— Не буду спорить…^[419]

Вместо послесловия. Проклятый?

Раньше можно было задаваться вопросом: кого больше у Яковлева — сторонников или противников? Возможно, их было поровну. Но это раньше. Теперь, по прошествии многих лет, картина изменилась, и противников у него, кажется, стало гораздо больше. Наверное, это связано с теми тектоническими сдвигами, которые в последние годы произошли в общественном сознании — прежде всего под влиянием современной российской пропаганды. Все то, за что боролся Александр Николаевич в годы перестройки и потом, ныне перестало быть важным: разоблачение культа Сталина, реабилитация жертв политических репрессий, либеральные ценности, открытость границ и сотрудничество с западным миром, гласность, честные выборы… На смену пришли тоска по сильной руке, имперские синдромы, покорное согласие с теми правилами, которые навязывает власть.

Но еще и при жизни своей Яковлеву пришлось пройти испытание ненавистью. Волны презрения и злобы окатывали его с ног до головы.

По ночам к дверям его квартиры несколько раз приносили похоронные венки — можно себе представить чувства Александра Николаевича и его жены, когда утром они обнаруживали у порога эти недвусмысленные послания. Кто был их инициатором? Как они попадали в хорошо охраняемый дом, где жила высшая номенклатура? Эти вопросы так и остались без ответа.

Однажды знакомый предупредил Яковлева о готовящемся покушении на него. Якобы будет инсценировано транспортное происшествие с летальным для Александра Николаевича исходом. Он был вынужден обратиться к руководству спецслужб.

При встречах с близкими друзьями жаловался: «Врагу своему не пожелаю того, что происходит сейчас вокруг меня. То и дело получаю угрозы. Меня хотят повесить, расстрелять, посадить в тюрьму, шельмуют, как американского шпиона, в моего сына стреляли в электричке, машину моей дочери сожгли, а документы об этом загадочно исчезли в милиции».

В воспоминаниях крупных партийных деятелей КПСС и генералов спецслужб Яковлев неизменно фигурирует как давно завербованный американцами агент, причем из книги в книгу кочуют одни и те же аргументы, которые первым обнародовал Крючков. Ура-патриоты не поленились съездить в ту деревню, где родился и вырос «архитектор перестройки», для того чтобы покопаться в его родословной. А вдруг вылезут «еврейские корни»? Не повезло им, не вылезли.

В 2003 году крупное столичное издательство выпустило в свет книгу Юлия Квицинского «Отступник». Автор хоть и оговаривается в предисловии, что его книга «ни о ком конкретно», однако не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто скрыт под именем главного героя Тыковлева. Да и основные события жизни прототипа срисованы с биографии Яковлева прямо-таки самым подробным образом, правда, все — в авторской интерпретации, цель которой показать героя книги как отъявленного негодяя, двуличного и циничного карьериста, предателя, Иуду.

Квицинский в своем памфлете-расследовании заходит очень далеко. Так далеко, что даже фронтовое ранение морского пехотинца Яковлева изображает как попытку перейти на сторону немцев. Вот он лежит в снегу с перебитой ногой и надеется на то, что сейчас подойдут на помощь фашисты и тогда Тыковлев скажет им: «Сталин капут!» Или скажет: «Хайль, Гитлер!» По Квицинскому, Яковлев — предатель и гнида с самых юных лет, едва ли не с момента рождения.

Но подбирают героя все же наши, красноармейцы, он оказывается в госпитале, где автор книги продолжает следить за его грехопадением. Там морпех становится соучастником ограбления госпитальной аптеки, из-за чего чекисты берут под арест ни в чем не повинную девушку-медсестру. Сильный эпизод, призванный сразу и навсегда сделать Тыковлева антигероем. Приговор ему с больничной койки там, в госпитале, озвучивает офицер-инвалид, потерявший обе ноги: «Ты оказался сволочью, Тыковлев, сволочью последней. И сволочью, как видно, всю жизнь прожить задумал. И ведь проживешь, пожалуй. Больно здорово ты под приличного человека маскируешься. Снаружи простой, свой в доску, а изнутри гад ты, гад ползучий».

^{Юлий Александрович Квицинский. Пресс-конференция для советских и иностранных журналистов «За космос без оружия» в Пресс-центре МИД СССР. 1 мая 1985. [РИА Новости]}

Представляю, каково было Александру Николаевичу читать про себя такое, ведь книжка эта вышла еще при его жизни.

Подробно отрабатывается в повествовании и версия с работой героя на западные спецслужбы. Автор и тут проявляет недюжинный талант беллетриста, устроив встречу аспиранта Тыковлева-Яковлева в одной из капиталистических стран с его бывшим сослуживцем-фронтовиком Синицыным, которого как раз немцы-то и подобрали после ранения, а затем сделали власовцем и сотрудником разведки (впрямую это не указывается, но зачем бы тогда этому человеку на протяжении всей книги «пасти» бывшего сослуживца). Синицын становится Бойерманом и — сами понимаете — умело вербует однополчанина, делает его «агентом влияния».

Все, ловушка захлопнулась, теперь Тыковлев-Яковлев, какую бы должность он впредь ни занял, обречен работать на своих новых хозяев. Он на крючке у Бойермана и его друзей. Хотя поначалу молодой партработник еще делает робкие попытки продемонстрировать свою лояльность коммунистической партии и советской власти. На одной из встреч «за бугром» со своими будущими «кураторами» он произносит страстный монолог:

Что вам этот Солженицын дался? Ну, есть в Советском Союзе Солженицын. Есть и еще десяток-два таких, как он. И что? Я сегодня на прогулке по Темзе уже вашим объяснял: не на тех ставку делаете. Останетесь при пиковом интересе. Никогда диссиденты Россией править не будут. Что вы, в самом деле? Не понимаете, с кем разговаривать и договариваться надо? Забыли, что с Гитлером случилось? Не понимаете, что воевать с нами больше никогда не сможете? Не понимаете, что вообще мы вас больше не боимся? Наши войска стоят на Эльбе. Наши ракеты без труда достают до Америки. Атомного оружия у нас не меньше, чем у вас. Первый реактивный пассажирский лайнер построили мы, а не вы. Первую атомную электростанцию — тоже мы. В космосе первые опять-таки мы, а не вы. Мы в год прирастаем на восемь-десять процентов, а вы, дай бог, на два-три, если, конечно, не считать японцев. А разве можете вы тягаться с нами по уровню образованности народа, по бесплатной медицине, по ценам на товары первой необходимости? А у нас будет все еще лучше. Мы только разворачиваемся. Так не пора ли принять мир таким, как он есть? Мы вам предлагаем мирно сосуществовать, не трогать друг друга, мирно соревноваться. Но для этого надо договориться об условиях. Мы хотим только предметного разговора, не держим камень за пазухой. Но пока ответа не слышим^[420].

На другой встрече с теми же персонажами Тыковлев в ответ на происки империалистических собеседников опять дает им от ворот поворот:

Вы должны понять, что наша страна свой выбор сделала и с социалистического пути не свернет… Давайте же искать пути совмещения интересов, идти на взаимные уступки, меняться и приспосабливаться друг к другу во имя главного — мира и утверждения общечеловеческих ценностей. Уверен, что это можно сделать, не отказываясь от принципов. А лет через сто история нас рассудит.

Подобные строки, видимо, давались Ю. Квицинскому легко, ведь, будучи чрезвычайным и полномочным послом, а затем заместителем министра иностранных дел СССР, он не раз произносил нечто такое на встречах с западными оппонентами.

А эти «западные оппоненты», будущие кураторы, по законам жанра не форсируют события, присматриваются к потенциальному «агенту влияния», плетут вокруг него свои паучьи сети.

«Если хотите мое мнение, то Тыковлев карьерист, причем не из робких, — ставит свой диагноз американец Ларкин. — Наверное, не в первый раз по-крупному играет». Другой западный искуситель по фамилии Паттерсон соглашается с коллегой: «Чем больше я наблюдаю за Александром, тем больше мне кажется, что основная черта его характера — карьеризм. Это цель жизни. Убеждения — лишь средства для ее достижения. Они меняются в зависимости от обстановки… Скажете, что это готовый предатель? Пожалуй, практически да. Но на практике кому предатель, а кому союзник и друг… Вот увидите, он нас еще удивит своими политическими метаморфозами. Важно только подталкивать его в правильном направлении».

«Ларкин прав, — поддержал американца полковник Беркшир. — Он к нам пришел. Значит, шел просить. Вел себя так, будто хотел посредничать между социалистическим и капиталистическим мирами. Это очень интересно. Нам надо использовать любую возможность оказать влияние на них, смягчить лед, просверлить дырки в стене».

И далее этот полковник Беркшир произносит фразу, которую можно считать ключевой для всего повествования, выдуманного Квицинским. Завершая разговор среди «своих», он заявляет по поводу Тыковлева-Яковлева: «Он, конечно, и сам не сознает своего исторического предназначения… Наверное, и Иуда не знал, что делал, когда шел с тайной вечери».

Интересно, что и сам автор этой книги косвенным образом признает наличие крупных системных проблем в СССР, неоднократно и разными способами указывает на то, что страна движется к краху. Вот к главному герою — а он теперь волей Квицинского посол в Вене — приезжает в служебную командировку секретарь ЦК КПСС Яков Рыбов, в котором легко угадывается Яков Рябов, курировавший в ЦК оборонку. В сауне за рюмкой гость с тревогой и горечью произносит монолог о том, что советская экономика работает на пределе, темпы роста падают, производительность труда не растет, реформы вязнут в бюрократическом болоте. «Как жить дальше, Саша?» — спрашивает он посла. А посол, проводив коллегу, пишет на него донос «кому надо». А как же иначе? Он ведь Иуда, абсолютно отрицательный персонаж, злодей, значит, вдобавок ко всем другим грехам на него можно и стукачество навесить.

Некий положительный герой этого памфлета по имени Андрей (угадывается сам автор) тоже горестно размышляет над причинами кризиса, поразившего советское общество: «Почему СССР подошел к опасной черте? Какой враг подогнал его к краю пропасти? Да и есть ли в мире вообще враждебная сила, способная сделать это? Никто не подгонял. Сами туда движемся неизвестно зачем».

То есть Квицинский по большому счету согласен с Яковлевым: все прогнило в той стране, которой они оба служили.

Яковлев в «Отступнике» — не единственная мишень Квицинского. Он стреляет дуплетом: другой ствол направлен в сторону Банкина, пронырливого и циничного редактора «Комсомольской правды». На пару с партработником-шпионом Банкин тоже направо и налево распродает родину, суетливо делает карьеру и даже становится министром иностранных дел.

Ясно, что прототип — это Борис Панкин, в конце 60-х и начале 70-х годов возглавлявший «Комсомолку», потом брошенный партией на только что созданное Агентство по авторским правам, посол в Чехословакии, точнее, один из немногих послов, который вопреки директивам, поступавшим со Смоленской площади, осудил ГКЧП, что позволило ему затем сразу взлететь на пост министра иностранных дел.

Банкин-Панкин для Квицинского — человек чужой, не их круга, «явный либерал», «демократ», представляю, как ему было некомфортно работать с таким министром, зато теперь, в книге, появилась хорошая возможность поквитаться за все.

Он и поквитался — вот таким способом, через книгу «Отступник».

Наряду с вымышленными персонажами (это, например, всякие немцы-американцы, агенты и «прислужники»), а также замаскированными под Тыковлева и Банкина героями в книге действуют и вполне реальные люди под своими фамилиями — Горбачев, Ельцин, Громыко, Андропов и множество других лиц из высшей советской номенклатуры. Чувствуется, что автор наблюдал их вблизи, там есть и меткие характеристики, и точные диалоги.

Мне понятны мотивы Юлия Квицинского и та ярость, с которой он обрушился на бывшего члена Политбюро. Сам Квицинский остался на тех же позициях, которые занимал всю сознательную жизнь. Он ни на малость не изменил идеалам. Для него все случившееся на рубеже 90-х годов стало катастрофой — и глобальной, и личной. Он видел будущее своей страны (а возможно, и всего остального мира) только так, как завещали Ленин и Сталин.

Недаром Юлий Александрович, будучи первым заместителем министра иностранных дел, поддержал путч Язова — Крючкова и разослал по всем посольствам соответствующую директиву. За что, кстати, и поплатился потом, когда министром стал Б. Д. Панкин. Он — абсолютный антипод Александра Яковлева и Бориса Панкина. И надо признать, написанная им книга продиктована не желанием удовлетворить авторские амбиции или заработать гонорар, там другое: ярость и неприятие всего, чем жил и за что боролся в годы перестройки Яковлев.

Да, они абсолютные антиподы, Квицинский и герои его книги. Между ними пропасть. Но вот что важно понять в этой истории. Писатель-коммунист Квицинский пишет откровенный донос на антикоммуниста Яковлева. По тону этой книги, ее содержанию, выводам ясно, что — будь его воля — автор без всяких сомнений поставил бы Яковлева к стенке. Инакомыслие для коммуниста — синоним предательства, а отступников от генеральной линии питомцы Ленина — Сталина пускали в расход без суда и следствия. Яковлев же, оказавшись по другую сторону баррикады, настроен не на насилие, а на диалог, он сам пытается разобраться в себе и в случившемся со страной и других призывает к этому.

Для одного главное — идеалы и нетерпимость к чужому мнению, для другого — способность думать, переживать, критически осмысливать прошлое и настоящее, быть свободным.

Наверное, высокопоставленный советский дипломат Юлий Квицинский тоже считал себя свободным человеком, он и был им — но только свободным в рамках той системы, которая называлась социализмом, которой он верой и правдой служил с юных лет до своей кончины. Опять вспоминается великий Оруэлл и фраза из его знаменитого романа-антиутопии: «Свобода — это рабство».

Еще одна крупная антияковлевская публикация в этом ряду принадлежит перу Георгия Куницына и называется «Девять писем „архитектору перестройки“ Яковлеву».

Книгу, вышедшую в 2020 году, издал Владимир Куницын — сын Георгия Ивановича.

В предисловии он пишет: «Автор писем — доктор философских наук, профессор музыкальной академии им. Гнесиных и Литературного института им. Горького, академик РАЕН — Георгий Иванович Куницын трудился над ними с 1992 года до конца жизни (1996), не успев завершить работу. Ушел из жизни и адресат послания — бывший член Политбюро КПСС, академик РАН А. Н. Яковлев (2005). Но историческое и нравственное содержание данной публикации со временем не утратило своего значения»^[421].

Выше я уже писал, что судьба и карьера Куницына и Яковлева на первых порах складывались почти одинаково. Просто удивительным образом — одинаково. Родились с разницей в один год: Куницын в 1922-м, Яковлев в 1923-м. Росли в деревне: один в Иркутской губернии, другой в Ярославской. Оба за несколько дней до начала Великой Отечественной войны закончили сельскую школу-десятилетку. Воевали: один в составе бригады морской пехоты, другой был на фронте артиллеристом. Оба — инвалиды войны, правда, Яковлев по ранению выбыл из действующей армии в 42-м, а Куницын хлебнул фронта поболее — четыре ранения, и только в 44-м был комиссован. В перерывах между боями вступили в партию.

^{Г. И. Куницын на праздновании своего 60-летия. [Из архива В. Г. Куницына]}

И дальше тоже множество поразительных совпадений. И тот, и другой закончили истфак провинциальных пединститутов, после чего оба начинали свой трудовой путь газетчиками, а затем были приглашены в идеологические отделы обкомов партии. Учились в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС, а затем почти одновременно защитили диссертации: Яковлев стал кандидатом исторических наук, а Куницын — филологических. Оба после аспирантуры оказались на Старой площади, сотрудниками ЦК — Куницын попал в Отдел культуры, а Яковлев в Агитпроп.

^{Письмо А. Н. Яковлева на радио «Свобода» о передаче «М. Горбачев ничему не научился». 10 сентября 1992. [Из личного архива А. Н. Яковлева]}

Конечно, они как нельзя лучше подходили для карьерного взлета по партийной линии. Анкетные данные безупречны. Из крестьян. Орденоносцы-фронтовики. Кандидаты наук. В биографиях ни к чему не придраться. И это заметили партийные руководители, оба стремительно продвигались вверх по карьерной лестнице. Уже в первой половине 60-х годов Куницын становится вначале заведующим сектором кино, затем заместителем заведующего подотделом кинематографии, а вскоре — заместителем заведующего Отделом культуры. Яковлева назначают руководить сектором радио и телевидения, затем повышают до замзава Отделом пропаганды, а с 1968 года он становится и. о. заведующего.

Они если и не друзья, то общаются «на одной волне», молодые, уцелевшие в мясорубке страшной войны, амбициозные и успешные.

Но далее их пути расходятся. Да так, чтобы уже никогда впредь не пересечься.

В 1966 году Георгий Иванович Куницын, будучи заместителем заведующего Отделом культуры ЦК КПСС, отказался от должности руководителя Госкино СССР, по сути, от министерского портфеля. Да, ему предлагали не просто очередное повышение, а высокую государственную должность плюс целый ряд новых номенклатурных «пряников», включая пропуск в ряды членов ЦК, депутатство и прочие блага. Но и взамен кое-что попросили. А именно: на новом посту повести решительную борьбу с теми деятелями кино, которые в своем творчестве «отступали от партийной линии», «совершали идеологическую диверсию против партии». И кто же были эти деятели?

Ему, будущему министру кинематографии, огласили весь список «отступников»: Ромм, Чухрай, Хуциев, Шпаликов, Тарковский, Шепитько, Климов, Алов и Наумов, Гогоберидзе, Калик, С. и К. Муратовы, Салтыков, Нагибин, Панфилов. Напомним, именно эти люди создали в те годы киношедевры мирового уровня, стали в СССР авторами «кинематографического Ренессанса», их работы до сих пор считаются классикой отечественного кино. А ему, Куницыну, поставили условие: ты станешь министром и немедля приструнишь этих художников, отступивших от священных принципов социалистического реализма. Фактически ему предложили роль инквизитора.

Но ведь зато и должность какая! Какие новые карьерные горизонты открываются!

Куницын попробовал возражать: ну как можно душить мастеров, получивших всемирную славу? Пошел к Суслову, тот выслушал его, по лицу было видно — с плохо скрываемым раздражением. Недолгая хрущевская оттепель к тому времени уже шла на закат, сталинисты внутри партии опять подняли головы, на идеологическом фронте решили закручивать гайки.

Короче говоря, от министерской должности Георгий Иванович отказался, поставив тем самым крест на своей партийной и чиновничьей карьере. Так в аппарате было не принято. Его вначале сослали «на пересидку» в редколлегию «Правды», а затем и вовсе лишили всех номенклатурных перспектив, отправив научным сотрудником в Институт истории искусств. Фактически заживо похоронили. Бывшие коллеги из ЦК никогда не простили ему столь неординарного поступка. Когда он вознамерился выйти на защиту докторской диссертации, то со Старой площади в Ученый совет поступила команда: провалить. Написанные им книги не издавались, его учеников прессовали на Лубянке как «антисоветчиков».

Талантливый и совестливый идеологический работник, глубокий ученый, он так и не получил свою долю заслуженной славы. Потому что система отвергала таких «неудобных», игравших не по правилам, имевших мнение, которое расходилось с «генеральной линией».

Правда, как мы помним, и второй фигурант этой истории — Александр Николаевич Яковлев — в начале 70-х тоже пострадал, якобы за свое инакомыслие, и в наказание был на десять лет отправлен послом в Канаду. Но как несопоставимы эти наказания: один лишен всего и находится фактически под надзором «органов», другой становится дипломатом высокого ранга, представляет СССР в благополучной западной стране. А после «ссылки» делает блистательную карьеру: член Политбюро, академик, ближайшийсоратник генсека, «архитектор перестройки».

И вот уже на финише своей жизни Куницын, анализируя все случившееся с ним и с его бывшим коллегой, пишет «Девять писем „архитектору перестройки“ Яковлеву». В них он пытается разобраться, отчего его, Куницына, жизнь пошла под откос и отчего так высоко взлетел Яковлев.

Это жесткий документ. Георгий Иванович предъявляет Александру Николаевичу серьезный счет. Не упреки, а именно счет. Он судит коллегу со своих позиций — с позиций человека, который когда-то давным-давно совершил Поступок, не пошел против совести, а потому имеет право на такой суд.

По Куницыну, Яковлев — это беспринципный, циничный карьерист, который легко менял свои убеждения в зависимости от складывающейся конъюнктуры. Он начинал свою партийную карьеру как типичный совковый ортодокс, догматик, клявшийся в верности заветам Маркса — Энгельса — Ленина. Иначе бы и не стал вначале ответработником обкома КПСС, а затем сотрудником аппарата ЦК. Более того, автор «Девяти писем» убежден в том, что друг его с младых лет был ревностным сталинистом — особенно в ту пору, когда партию возглавил Л. И. Брежнев. Став вначале зав. сектором, а затем исполняющим обязанности заведующего Отделом пропаганды, Яковлев исправно искоренял инакомыслие, жестко цензурировал подвластные ему СМИ, руководил «моральным расстрелом» Твардовского, Солженицына, Сахарова — это из книги Георгия Куницына.

^{Г. Х. Шахназаров, А. Н. Яковлев, Р. М. Горбачева, М. С. Горбачев, П. Р. Палажченко, А. С. Черняев (слева направо). [Из архива Фонда М. С. Горбачева]}

«Значит, тобой управляли вовсе не убеждения, а нечто находящееся ниже порога твоей духовности. Там-то и обитает трусость», — из уст Куницына этот приговор звучит особенно беспощадным, ведь сам-то автор «Девяти писем» как раз трусом не был, он вопреки «линии партии» помогал в ту пору Тарковскому, Неизвестному, пытался отстоять Твардовского.

Уже сосланный в «Правду» с клеймом ненадежного, он на заседании редколлегии, где разбиралось дело Карпинского — Бурлацкого, единственный из всех (!!!) выступил в их защиту. В воспоминаниях Федора Бурлацкого об этом так: «Он не просто высказался против проработки, но бросил неосторожную фразу, которая еще более возбудила страсти: „Что это — возврат к 1937 году? Не понимаю и не принимаю того, что происходит, и решительно протестую против экзекуции“»^[422].

Георгий Куницын тогда фактически подтвердил, что остается на прежних позициях — поддержки творческой свободы, художественной и идейной альтернативы. Он боролся за светлые идеалы, а Яковлев — согласно текстам «Девяти писем» — в это же время «держал телевидение, радио, а потом и прессу, на казарменном положении».

^{На рыбалке. [Из архива А. Смирнова]}

По Куницыну, Яковлев — перевертыш, человек, абсолютно лишенный всякой совести. Автор «писем» убежден в том, что если бы Александр Николаевич в конце 60-х поставил не на Шелепина, а на Брежнева, то в его биографии не случилось бы «канадского промежутка». Более того, оставшись в брежневской обойме, Яковлев — опять-таки по Куницыну — неминуемо примкнул бы к самым консервативным силам в Политбюро.

«Ты бы не только не стал „архитектором перестройки“, но, скорее всего, в марте 1985 года как раз твой голос перевесил бы чашу весов в пользу В. В. Гришина (кандидатура которого на пост Генерального секретаря ЦК КПСС тогда противостояла кандидатуре малоизвестного в то время и к тому же вызывающе молодого М. С. Горбачева)», — делает предположение Куницын.

Он припоминает своему бывшему товарищу множество грехов. Например, его соучастие в идеологическом обеспечении нашего военного вторжения в Чехословакию в 1968 году. Его книги с обличением американского империализма. Его двуликую позицию в середине 80-х, когда, судя по поздним откровениям Яковлева, он уже прозрел и полностью разочаровался в марксизме, но в своих публичных выступлениях продолжал клясться в верности социалистическим идеалам.

Возможно, для политика Яковлева такое поведение было нормой. Ради достижения каких-то своих масштабных политических целей он был вынужден маскироваться, совершать маневры, делать шаг вперед и два шага назад. Но для гражданина Куницына все это выглядит неприемлемым, кощунственным.

Он цитирует выступление Яковлева в Праге, это ноябрь 1988 года: «Спора о том, нужен ли социализм, нет. Социалистический выбор сделан не по воле случая. Он осознан и целенаправлен. Оплачен весьма дорого. Социалистические идеалы и ценности стали нравственными устоями, они вошли в быт и психологию. И сегодняшние „перестроечные“ споры идут уже о том, каким хотим мы видеть и строить дальше социалистическое общество».

Он припоминает Яковлеву его выступление в Западной Германии перед местными коммунистами, это уж совсем поздняя перестройка, январь 1989 года: «Мы гордимся тем, что социализм в нашей стране прочно встал на ноги, накопил внушительный исходный потенциал… Мы гордимся тем, что освободили человека труда от унизительной зависимости по отношению к частному капиталу и его государству».

Это говорил человек, который, по его собственному признанию, тогда уже полностью открестился от прежних «иллюзий».

^{Благодарность Управления делами ЦК КПСС А. Н. Яковлеву за перечисление денежных средств на медицинское оборудование. 4 октября 1988. [Из личного архива А. Н. Яковлева]}

У А. Н. Яковлева много оппонентов и даже откровенных врагов. Однако чаще всего это лица, которые не простили ему крушения прежнего строя, симпатизанты социализма. Они судят его с классовых позиций. С Куницыным другая история. Он, как хорошо видно из его писем, не испытывает никаких добрых чувств ни к прошлому, ни к членам Политбюро. Даже антипод Яковлева Егор Кузьмич Лигачев предстает в его записках малосимпатичным человеком. Коммунистическую партию он однозначно сметает со сцены следующими словами: «Очень мне противно говорить, но в том составе, в каком названная партия и ее аппарат оказались, они заслужили всякий свой позор».

^{Навык остался с детских лет, проведенных в деревне. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Возможно, одним из мотивов автора, сподвигнувших его написать «Девять писем», была обида: старый приятель, став одним из вождей СССР, не захотел протянуть руку помощи опальному Куницыну, игнорировал его звонки и письма. Все же они были очень разными, как выяснилось в конце жизни. И член Политбюро Яковлев, видимо, не хотел видеть рядом с собой «неудобного» доктора наук Куницына — с его обостренным чувством правды и чести. «Неудачника». «Лузера». Возможно…

Обращаясь в своих «письмах» к «архитектору перестройки», Куницын предъявляет свой строгий счет не только Яковлеву — всем нам. Он заставляет опять задуматься над проклятым вопросом: где та незримая линия, за которую отступать нельзя — даже под напором самых серьезных обстоятельств? Отчего один человек способен обречь себя на муки ради того, чтобы остаться честным и порядочным, а другой (вернее — другие, ибо во все времена таких подавляющее большинство) найдет тысячу причин, оправдывающих его слабость, его отступление от морали, его капитуляцию перед сильными мира сего, его желание любой ценой сделать следующий шаг в карьере?

Он судит своего бывшего приятеля, исходя из норм нравственности, высокой морали, и, возможно, выглядит при этом чудаковато, «человеком не от мира сего». Он рискует вызвать гнев тех людей, которые и сегодня безоговорочно считают Александра Николаевича святым. Ведь не разбогател же Яковлев, взобравшись на партийный Олимп. И родную партию покинул не из каких-то шкурных соображений, а по убеждению — во всяком случае, так явствует из его собственных откровений.

Обличителей у Яковлева много. Разные среди них есть люди. Всех нельзя стричь под одну гребенку. Вот, к примеру, можно ли серьезно относиться к замечаниям Филиппа Бобкова — видного деятеля КГБ СССР, родоначальника печально известного 5-го управления, которое трамбовало диссидентов и присматривало за всем остальным населением? В 90-е годы он написал несколько книг о «предателях» в руководстве КПСС. Но тогда же удачно устроился на очень большие деньги к новоявленному олигарху Гусинскому, да и впоследствии не без успеха использовал свои старые связи в новой капиталистической жизни.

Где же логика? И кто предатель?

Примерам таким несть числа. Многие плакальщики по социализму, ярые обличители Горбачева, Яковлева и Шеварднадзе мгновенно стали очень обеспеченными гражданами, акционерами крупных компаний, советниками банкиров, олигархов и откровенных бандитов. Обзавелись недвижимостью за границей, валютными счетами в офшорах, прислугой, охраной и прочими атрибутами буржуазного быта.

К чести Яковлева скажем, что он так и ушел из жизни если не нищебродом, то человеком скромного достатка. Как говорят теперь в деловых кругах, «конечным бенефициаром» и выгодоприобретателем не стал.

Даже когда уже в рыночные времена всякие большие начальники, включая первых лиц Российского государства, делали ему выгодные предложения, сулившие безбедную жизнь и совсем не противоречившие закону, Александр Николаевич неизменно отказывался. Возможно, он понимал, что в случае своего согласия получит новую порцию ненависти, зла, клеветы со стороны своих недоброжелателей. Возможно, руководствовался более высокими принципами.

Однажды, в разговоре с журналисткой — было это незадолго до его ухода — с горечью обронил: вот бывших путчистов общество ныне носит на руках, все они пристроены в банки, в разные экономические структуры. «Один я на пенсию живу. Один»^[423].

^{А. Н. Яковлев в Ярославле на презентации своей книги «Горькая чаша». 1994. [Из архива С. Метелицы]}

Да, его можно обвинять в тех ошибках, которые были допущены в период перестройки. Он и сам их не отрицал.

Оставаясь последовательным сторонником сохранения СССР, Яковлев недооценил силу разрушительных центробежных тенденций, не учел субъективные факторы, в частности «президентские» амбиции лидеров ряда союзных республик.

Отдавая должное рынку и призывая как можно быстрее внедрить его элементы в социалистическую экономику, он многократно повторял тезис, согласно которому «рынок все рассудит, все расставит по своим местам». Это слишком романтичное или, можно сказать, легкомысленное представление тоже сослужило стране плохую службу.

Выступая вслед за генеральным секретарем и президентом СССР за скорейшее окончание холодной войны, разоружение, ликвидацию всех причин конфронтации, поддерживая «новое мышление», он не принял во внимание объективные реалии, а они оказались таковы, что военный блок НАТО вовсе не сложил оружие, как рассчитывали в Кремле после роспуска Варшавского договора, противостояние вскоре возобновилось — только теперь на иной основе.

Процесс перестройки он воспринимал вначале как возвращение к «ленинским нормам» партийной жизни, подходам к решению экономических проблем. И его ли вина в том, что КПСС к концу 80-х годов исчерпала свой ресурс, окончательно растеряла доверие, перестала быть тем стержнем, вокруг которого формировалось и существовало советское общество?

^{В рабочем кабинет. [Из архива Л. Шерстенникова]}

Даже его верность принципам демократизации и гласности ныне ставят Яковлеву в вину, полагая, что наш народ еще не дорос до того, чтобы жить в условиях свободы, открытости, честных выборов, что ему нужен поводырь, а госпропаганда куда полезнее независимых СМИ.

Да, в отличие от большинства соратников, он на протяжении своей длинной жизни менял взгляды — на партию, на социализм, на учение марксизма-ленинизма. Куницын утверждает, что это происходило по конъюнктурным соображениям, потому что так было выгодно лично ему, Яковлеву. Однако вспомним аргументы самого Александра Николаевича: менялась жизнь, окружавшая его действительность, а потому прежние представления казались ему тормозом для развития, цепляться за них означало быть на обочине мирового процесса.

Менялись его взгляды, но зато на убеждениях он стоял твердо — особенно в последние два десятилетия своей жизни. В их основе — верность принципам свободы, демократии, построения гражданского общества, категорическое отрицание сталинских методов руководства и вообще — всего того, что было связано с периодом культа личности, репрессиями, беззаконием.

Сегодня многое из того, за что боролся в годы перестройки А. Н. Яковлев, не выглядит актуальным. Другие времена — другие вызовы и герои. Но если знать, что история развивается по спирали, то отчего же не допустить: почти забытого сейчас «прораба перестройки» еще вспомнят, отдадут должное его мыслям и пророчествам.

Список использованных источников

Книги А. Н. Яковлева

Идеология американской «империи». М.: Мысль, 1967.

Основы политических знаний: Для современной партийной учебы. М.: Политиздат, 1972.

От Трумэна до Рейгана: Доктрины и реальности ядерного века. М.: Молодая гвардия, 1985.

Капитализм на исходе столетия. Политиздат, 1987.

Реализм — земля перестройки: Избранные выступления и статьи. М.: Политиздат, 1990.

Муки прочтения бытия. М.: Новости, 1991.

Горькая чаша: Большевизм и Реформация России. Ярославль: Верх. — Волжск. кн. изд-во, 1994.

Крестосев. М.: Вагриус, 1999.

Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

Свобода — моя религия: Сб. / сост. В. Оскоцкий, С. Филатов. М.: Вагриус, 2003.

Сумерки. М.: Материк, 2003.

Перестройка, 1985–1991 гг.: Документы. Статьи. М.: Международный фонд «Демократия», 2008.

Александр Яковлев. Избранные интервью, 1992–2005. М.: Международный фонд «Демократия», 2009.

Другие книги

Александров-Агентов А. От Коллонтай до Горбачева: Воспоминания дипломата. М.: Международные отношения, 1994.

Андреев Н. Жизнь Горбачева. М.: Доброе дело, 2016.

Арбатов Г. Ястребы и голуби холодной войны. М.: Алгоритм, 2009.

Бакатин В. Дорога в прошедшем времени. М.: Дом, 1999.

Бартель Г. А. Н. Яковлев и США: Главные идеи и образы врагов одного из советников Горбачева // Известия Федерального института восточных и международных исследований (США), 1988 г. Перевод с английского. Цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 509.

Бешлосс М., Тэлботт С. Измена в Кремле: Протоколы тайных соглашений Горбачева с американцами. М.: Родина, 2021.

Бобков Ф. Как готовили предателей: Начальник политической контрразведки свидетельствует. М.: Эксмо; Алгоритм, 2011.

Бобков Ф. КГБ и власть. М.: Ветеран МП, 1995.

Бовин А. ХХ век как жизнь: Воспоминания. М.: Захаров, 2003.

Боднарук Н. Хлопчик. М.: Искусство — XXI век, 2010.

Болдин В. Крушение пьедестала. М.: Республика, 1995.

Брейтвейт Р., Мэтлок Дж., Тэлботт С. Горби: Крах советской империи. М.: Родина, 2021.

Брутенц К. Тридцать лет на Старой площади. М.: Международные отношения, 1998.

Бурлацкий Ф. Вожди и советники: О Хрущеве, Андропове и не только о них… М.: Политиздат, 1990.

Бурлацкий Ф. Глоток свободы: в 2 кн. М.: Культура, 1997. Кн. 2.

В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985–1991). М.: Альпина Бизнес Букс, 2008.

Воротников В. Хроника абсурда: Отделение России от СССР. М.: Алгоритм; Эксмо, 2011.

Вощанов П. Ельцин как наваждение: Записки политического проходимца. М.: Алгоритм, 2017.

Горбачев М. Годы трудных решений: Избранное, 1985–1992 гг. М.: Альфа-принт, 1993.

Горбачев М. Жизнь и реформы. М.: Новости, 1995.

Громыко А. Андрей Громыко: Полет его стрелы: Воспоминания и размышления сына. М.: Научная книга, 2009.

Дзасохов А. Как много событий вмещает жизнь. М.: Центрполиграф, 2019.

Ефремов Л. Ренегат Горбачев. Альянс двурушников. Ядовитая чаша Яковлева. Ставрополь: Крестоград, 1996.

За реализм и ответственность действий: Сб. материалов о пребывании члена Политбюро ЦК КПСС, секретаря ЦК КПСС А. Н. Яковлева в Латвийской ССР, 8–11 авг. 1988 г. Рига: Авотс, 1988.

Зенькович Н. Михаил Горбачев: Жизнь до Кремля. М.: Олма-Пресс, 2001.

Игнатенко В. Со мной и без меня. М.: АСТ, 2017.

Институты управления культурой в период становления, 1917–1930 гг.: Партийное руководство, государственные органы управления: Схемы. М.: РОССПЭН, 2004.

К событиям в Чехословакии: Факты, документы, свидетельства прессы и очевидцев. Вып. 1. М.: Пресс-группа советских журналистов, 1968.

Казначеев В. На перекрестках судьбы. Пятигорск: РИА-КМБ, 2007.

Казначеев В. Последний генсек. М.: Гудок, 1996.

Калугин О. Прощай, Лубянка. М.: Олимп, 1995.

Квицинский Ю. Время и случай: Заметки профессионала. М.: Олма-Пресс, 1999.

Квицинский Ю. Отступник. М.: Олма-Пресс, 2003.

Колесников А. Спичрайтеры: Хроника профессии, сочинявшей и изменявшей мир. М.: АСТ: Хранитель, 2007.

Конец эпохи: СССР и революции в странах Восточной Европы в 1989–1991 гг.: Документы. М.: РОССПЭН, 2015.

Костиков В. Роман с президентом: Записки пресс-секретаря. М.: Вагриус, 1997.

Кравченко Л. Как я был телевизионным камикадзе. М.: АиФ Принт, 2005.

Кравченко Л. Лебединая песня ГКЧП. М.: Алгоритм: Эксмо, 2010.

Крючков В. Без срока давности: в 2 кн. М.: Просвещение, 2006.

Крючков В. Личное дело: в 2 ч. М.: Олимп; АСТ, 1996.

Куницын Г. Девять писем «архитектору перестройки» Яковлеву. М.: У Никитских ворот, 2020.

Легостаев В. Роковой 1991-й: Как Горбачев «прорвался во власть». М.: Родина, 2021.

Леонов Н. Лихолетье: Записки главного аналитика Лубянки. М.: Эксмо; Алгоритм, 2005.

Лигачев Е. Загадка Горбачева. Новосибирск: Сибирский центр СП «Интербук», 1992.

Лошак В. Наивные годы: Егор Яковлев и его газета. М.: Прозаик, 2021.

Макинтайр Б. Шпион и предатель: Самая громкая история времен холодной войны. М.: АСТ, 2021.

Максимов А. Операция «Турнир»: Записки чернорабочего разведки. М.: ГЕЯ итэрум, 1999.

Материалы Пленума ЦК КПСС, 5–7 февраля 1990 г. М.: Политиздат, 1990.

Медведев В. В команде Горбачева. М.: Алгоритм, 2016.

Месяцев Н. Горизонты и лабиринты моей жизни. М.: Вагриус, 2005.

Минаев Б. Ельцин. М.: Молодая гвардия, 2010.

Минутко И. Провидец: Жизнь и смерть Александра Яковлева: Историко-публицистический роман. М.: Пик, 2010.

Млечин Л. Андропов. М.: Проспект, 2008.

Мороз О. Так кто же развалил Союз. М.: Столица, 2011.

Ненашев М. Заложник времени: Заметки. Размышления. Свидетельства. М.: Центрполиграф, 2019.

Огрызко В. Неразгаданный Суслов. М.: Литературная Россия, 2022.

Огрызко В. Тайны Старой площади. М.: Литературная Россия, 2022.

Отвечая на вызов времени: Внешняя политика перестройки: Документальные свидетельства. М.: Весь мир, 2010.

Палажченко П. Профессия и время: Записки переводчика-дипломата. М.: AUDITORIA, 2022.

Панкин Б. Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах. М.: Центрполиграф, 2017.

Прокофьев Ю. Как убивали партию: Показания первого секретаря МГК КПСС. М.: Алгоритм; Эксмо, 2011.

Прокофьев Ю. О времени, стране и о себе: Первый секретарь МГК КПСС вспоминает. М.: Центрполиграф, 2021.

Ричард: Беседы с легендарной личностью / авт.−сост. Л. Д. Гагут. М.: Родина, 2021.

Родионов А. СССР − Канада: Записки последнего советского посла. М.: Алгоритм, 2007.

Рыбас С. КГБ. Апокалипсис: Чекисты, националисты, либералы и гибель Старой площади. М.: Вече, 2021.

Рыжков Н. Главный свидетель: Дело о развале СССР. М.: Родина, 2021.

Рябов В. Жизнь в ЦК, или ЦК изнутри. М.: ИПЦ «Жизнь и мысль» ОАО «Московские учебники», 2005.

Сванидзе Н., Сванидзе М. Погибель Империи: Наша история, 1965–1993. Похмелье. М.: АСТ, 2019.

Секретариат ЦК КПСС: Записи и стенограммы заседаний, 1965–1967 гг. М.: ИстЛит, 2020.

Секретариат ЦК КПСС: Рабочие записи и протоколы заседаний, 1968 г. М.: ИстЛит, 2021.

Секретариат ЦК КПСС: Рабочие записи и протоколы заседаний, 1969 г. М.: ИстЛит, 2022.

Семанов С. Брежнев: Правитель «золотого века». М.: Вече, 2002.

Семичастный В. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002.

Соколов А. «Суперкрот» ЦРУ в КГБ. М.: Альманах «Вымпел», 1999.

Сорокин А. «Практический работник» Георгий Маленков. М.: АФК «Система»; РОССПЭН, 2021.

Синицын И. Андропов вблизи. М.: Российская газета, 2004.

Снегирев В. Генерал невидимого фронта. М.: Международные отношения, 2016.

Спицын Е. Политбюро и Секретариат ЦК в 1945–1985 гг.: Люди и власть. М.: Концептуал, 2022.

Степанов-Мамаладзе Т. И мир менялся на наших глазах: Дневники помощника Эдуарда Шеварднадзе. Тбилиси, 2013.

Сушков В. Заключенный по кличке «министр». М.: Совершенно секретно, 1995.

Ципко А. Исповедь одессита-антисоветчика: «Агент „Солидарности“» в команде Горбачева. М.: Издательская группа Navona, 2011.

Ципко А. Перестройка как русский проект: Отечественные мыслители в изгнании о судьбе советского строя. М.: Алгоритм, 2014.

Черкасов П. ИМЭМО: Портрет на фоне эпохи. М.: Весь мир, 2004.

Черкашин В., Файфер Г. В поисках агента: Записки офицера КГБ. М.: Международные отношения, 2013.

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

Чехословацкие события 1968 года глазами КГБ и МВД СССР: Сб. документов. М.: Объединенная редакция МВД России, 2010.

Чехословацкий кризис 1967–1969 гг. в документах ЦК КПСС. М.: РОССПЭН, 2010.

Шахназаров Г. С вождями и без них. М.: Вагриус, 2001.

Шеварднадзе Э. Когда рухнул железный занавес: Встречи и воспоминания. М.: Европа, 2009.

Шерстенников Л. Штрихи: Снимок и слово. М.: Буки Веди, 2013.

Широнин В. Под колпаком контрразведки: Тайная подоплека перестройки. М.: Палея, 1996.

Эндрю К., Гордиевский О. КГБ: История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. М.: Nota Bene, 1992.

Яковлев Б. Записки счастливого неудачника. М.: Новый ключ, 2011.

Янаев Г. ГКЧП против Горбачева: Последний бой за СССР. М.: Алгоритм; Эксмо, 2010.

Vondrová J., Navrátil J. Mezinárodní souvislosti Československé krize 1967–1970. Sv. 3: Září 1968 — květen 1970. Praha; Brno: Doplněk, 1997.

Статьи

Волынский Н. Турбулентные течения // Правдист. 1988. 25 нояб.

Грачев А. Генсек партии гласности // Новое время. 2005. № 43. С. 8.

Дорофеев В. Александр Яковлев: Уйти, чтобы остаться // Диалог. 1990. № 17. С. 89–103.

Ильинский И. Мифы «перестройки» // Знание. Понимание. Умение. 2021. № 2. С. 5–33.

Комкова Е. Канада и российско-канадские отношения в воспоминаниях послов А. Н. Яковлева (1973−1983 гг.), А. А. Родионова (1983−1990 гг.) и А. М. Белоногова (1992−1998 гг.) // Канадский ежегодник: Труды РАИК. Вып. 20. М., 2016. С. 84–105.

Коротич В. «Когда будет невмоготу…» // Огонек. 1991. № 28. С. 12–16.

Митрохин Н. Воспоминания работников аппарата ЦК КПСС об Александре Солженицыне // Новое литературное обозрение. 2012. № 115(3). С. 106–123.

Митрохин Н. Back-Office Михаила Суслова, или Кем и как производилась идеология брежневского времени. [Электронный ресурс]. URL: http://journals.openedition.org/monderusse/7955 (дата обращения: 20.12.2022).

Салуцкий А. Эволюция или мутация? // Литературная газета. 2002. 18–24 дек.

Семяшкин Р. «Советская Россия» на службе у Советской России. Валентину Чикину — 90! // Советская Россия. 2022. 25 янв.

Сивов А. Особенности идеологической позиции «архитектора перестройки», первого заместителя заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлева в 1960–1970-е годы // Via in tempore. История. Политология. 2020. Т. 47. № 2. С. 378–386.

Сивов А. Трансформация советских идеологических установок в работах А. Н. Яковлева в 1985–1991 гг. // Вестник РУДН. История России. 2020. № 2. С. 468–482.

Яковлев А. Плакун-трава, плывущая напротив воды // Дружба народов. 1984. № 12. С. 210–223.

Яковлев А. Телевидение: проблемы, перспективы // Коммунист. 1965. № 13. С. 67–81.

Архивы

Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ)

Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ)

Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ)

Электронные публикации документов

Архив Александра Н. Яковлева. [Электронный ресурс]. URL: https://www.alexanderyakovlev.org/

National Security Archive. The George Washington University, Washington, DC. [Электронный ресурс]. URL: https://nsarchive.gwu.edu/rus/Yakovlev.html

Интервью

Александров С. К., в 1985–2003 гг. — секретарь А. Н. Яковлева.

Евлахов А. А., в 1988–1990 гг. — инструктор, затем ответорганизатор Отдела пропаганды ЦК КПСС.

Егоров В. К., в 1988–1990 гг. — зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС, в 1990–1991 гг. — референт генерального секретаря ЦК КПСС, помощник президента СССР.

Игнатенко В. Н., в 1990–1991 гг. — пресс-секретарь президента СССР.

Игнатьев А. А., офицер 9-го управления КГБ СССР, сотрудник личной охраны А. Н. Яковлева.

Косолапов Н. А., в 1986–1992 гг. — помощник А. Н. Яковлева.

Лазуткин В. В., в 1993–1995 гг. — первый заместитель руководителя Федеральной службы России по телевидению и радиовещанию, с марта 1995 г. по май 1998 г. — руководитель ФСТР.

Муратов Д. А., журналист, редактор, лауреат Нобелевской премии мира.

Ожерельев О. И., в 1984–1991 гг. — зав. сектором экономических наук, зам. зав. Идеологическим отделом, зав. подотделом науки ЦК КПСС, в 1991 г. — помощник президента СССР.

Палажченко П. Р., личный переводчик М. С. Горбачева.

Пряхин Г. В., журналист, писатель, в 1988–1990 гг. — зам. зав. Идеологическим отделом ЦК КПСС, затем — консультант президента СССР.

Салуцкий А. С., писатель.

Смирнов А. Е., офицер 9-го управления КГБ СССР, с 1986 г. начальник охраны А. Н. Яковлева.

Солодухин Ю. Н., в 1980-е гг. — работник Отдела пропаганды ЦК КПСС, помощник кандидата в члены Политбюро.

Ципко А. С., в 1988–1990 гг. — консультант Отдела соцстран ЦК КПСС.

Черняк А. В., журналист, в 1980-е гг. — член редколлегии газеты «Правда».

Шерстенников Л. Н., фотокорреспондент журнала «Огонек».

Юмашев В. Б., в 1997–1998 гг. — руководитель Администрации Президента Российской Федерации.

Примечания

1

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

2

Там же.

(обратно)

3

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 463.

(обратно)

4

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 18. Д. 36.

(обратно)

5

Там же. Д. 52.

(обратно)

6

Там же.

(обратно)

7

Правда. 1953. 20 февр.

(обратно)

8

Личный архив А. Н. Яковлева. Отдел школ ЦК КПСС в годы, когда в нем работал Александр Николаевич Яковлев. 1953–1956 гг. [Электронный ресурс]. URL: https://alexanderyakovlev.org/personal-archive/lifedoc-preface/1025126 (дата обращения: 13.08.2022).

(обратно)

9

Сорокин А. «Практический работник» Георгий Маленков. М.: АФК «Система»; Политическая энциклопедия, 2021.

(обратно)

10

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

11

Личный архив А. Н. Яковлева. Отдел школ ЦК КПСС…

(обратно)

12

Институты управления культурой в период становления, 1917–1930 гг.: Партийное руководство, государственные органы управления: Схемы. М.: РОССПЭН, 2004.

(обратно)

13

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

14

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 18. Д. 54.

(обратно)

15

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

16

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 18. Д. 66.

(обратно)

17

Там же.

(обратно)

18

Там же.

(обратно)

19

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

20

Там же.

(обратно)

21

Там же.

(обратно)

22

Альманах «Россия. ХХ век». А. Н. Яковлев. 1956–1960: учеба в Академии общественных наук при ЦК КПСС и стажировка в Колумбийском университете (США). Документ № 6. Воспоминание о стажировке в Колумбийском университете в 1958–1959 гг. [Электронный ресурс]. URL: https://www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/1000049 (дата обращения: 13.08.2022).

(обратно)

23

Там же. Документ № 1. Американские заметки (1958–1959 гг., Колумбийский университет). URL: https://www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/1000043 (дата обращения: 13.08.2022).

(обратно)

24

РГАНИ. Ф. 11. Оп. 1. Д. 242.

(обратно)

25

Альманах «Россия. ХХ век». А. Н. Яковлев. 1956–1960. Документ № 6.

(обратно)

26

Калугин О. Прощай, Лубянка. М.: Олимп, 1995.

(обратно)

27

Альманах «Россия. ХХ век». А. Н. Яковлев. 1956–1960. Документ № 4. Очерк А. Н. Яковлева «10 рассказов об Америке», подготовленный для публикации в литературно-художественном журнале «Стрелка». URL: https://www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/1000047 (дата обращения: 13.08.2022).

(обратно)

28

Там же.

(обратно)

29

Там же.

(обратно)

30

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 6.

(обратно)

31

Там же.

(обратно)

32

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

33

Яковлев А. Телевидение: проблемы, перспективы // Коммунист. 1965. № 13.

(обратно)

34

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

35

Там же.

(обратно)

36

Там же.

(обратно)

37

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 60.

(обратно)

38

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

39

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 466.

(обратно)

40

Куницын Г. Девять писем «архитектору перестройки» Яковлеву. М.: У Никитских ворот, 2020.

(обратно)

41

Митрохин Н. Воспоминания работников аппарата ЦК КПСС об Александре Солженицыне // Новое литературное обозрение. 2012. № 115(3).

(обратно)

42

Секретариат ЦК КПСС: Рабочие записи и протоколы заседаний, 1968 г. М.: ИстЛит, 2021.

(обратно)

43

Ципко А. Исповедь одессита-антисоветчика: «Агент „Солидарности“» в команде Горбачева. М.: Издательская группа Navona, 2011.

(обратно)

44

Интернет-портал «Права человека в России». Процесс Синявского и Даниэля: документы ЦК КПСС 1965 г. История инакомыслия. [Электронный ресурс]. URL: https://hro.org/files/Daniel-Yulyt.PDF (дата обращения: 01.09.2022).

(обратно)

45

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 516.

(обратно)

46

Яковлев А. «Я сам пришел к отрицанию того, что меня окружало большую часть жизни» / беседу вела Е. Колесникова // Столица. 1992. № 26.

(обратно)

47

Секретариат ЦК КПСС… 1968 г.

(обратно)

48

Секретариат ЦК КПСС: Записи и стенограммы заседаний, 1965–1967 гг. М.: ИстЛит, 2020.

(обратно)

49

Секретариат ЦК КПСС… 1968 г.

(обратно)

50

Месяцев Н. Горизонты и лабиринты моей жизни. М.: Вагриус, 2005.

(обратно)

51

Секретариат ЦК КПСС… 1968 г.

(обратно)

52

Месяцев Н. Горизонты и лабиринты моей жизни.

(обратно)

53

Там же.

(обратно)

54

Здесь и далее цит. по: Яковлев А. Идеология американской «империи». М.: Мысль, 1967.

(обратно)

55

Здесь и далее цит. по: Бартель Г. А. Н. Яковлев и США: Главные идеи и образы врагов одного из советников Горбачева // Известия Федерального института восточных и международных исследований (США), 1988 г. Перевод с английского. Цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 509.

(обратно)

56

Здесь и далее цит. по: Там же. Д. 72.

(обратно)

57

Салуцкий А. С., интервью автору.

(обратно)

58

Бурлацкий Ф. Глоток свободы: в 2 кн. М.: Культура, 1997. Кн. 2.

(обратно)

59

Яковлев Б. Записки счастливого неудачника. М.: Новый ключ, 2011.

(обратно)

60

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 76.

(обратно)

61

Секретариат ЦК КПСС: Рабочие записи и протоколы заседаний, 1969 г. М.: ИстЛит, 2022.

(обратно)

62

Чехословацкий кризис 1967–1969 гг. в документах ЦК КПСС. М.: РОССПЭН, 2010.

(обратно)

63

Vondrová J., Navrátil J. Mezinárodní souvislosti Československé krize 1967–1970. Sv. 3: Září 1968 — květen 1970. Praha; Brno: Doplněk, 1997.

(обратно)

64

Чехословацкий кризис 1967–1969 гг. в документах ЦК КПСС.

(обратно)

65

Солодухин Ю. Н., интервью автору.

(обратно)

66

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

67

К событиям в Чехословакии: Факты, документы, свидетельства прессы и очевидцев. Вып. 1. М.: Пресс-группа советских журналистов, 1968.

(обратно)

68

Чехословацкие события 1968 года глазами КГБ и МВД СССР: Сб. документов. М.: Объединенная редакция МВД России, 2010.

(обратно)

69

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

70

Секретариат ЦК КПСС… 1969 г.

(обратно)

71

Цит. по: Брутенц К. Тридцать лет на Старой площади. М.: Международные отношения, 1998.

(обратно)

72

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

73

Муратов Д. А., интервью автору.

(обратно)

74

Правда. 1972. 25 нояб.

(обратно)

75

Здесь и далее цит. по: Литературная газета. 1972. 15 нояб.

(обратно)

76

Панкин Б. Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах. М.: Центрполиграф, 2017.

(обратно)

77

Здесь и далее цит. по: РГАНИ. Ф. 4. Оп. 20. Д. 715.

(обратно)

78

Там же. Ф. 80. Оп. 1. Д. 332.

(обратно)

79

Там же. Ф. 4. Оп. 44. Д. 10.

(обратно)

80

Там же. Оп. 22. Д. 1062.

(обратно)

81

Цит. по: Рыбас С. КГБ. Апокалипсис. М.: Вече, 2021.

(обратно)

82

Дед эпохи / беседу вела К. Владина // Независимая газета. 1994. 10 авг.

(обратно)

83

Здесь и далее цит. по: Ричард: Беседы с легендарной личностью / авт. — сост. Л. Д. Гагут. М.: Родина, 2021.

(обратно)

84

Огрызко В. Тайны Старой площади. М.: Литературная Россия, 2022.

(обратно)

85

Куницын Г. Девять писем «архитектору перестройки» Яковлеву.

(обратно)

86

Там же.

(обратно)

87

Месяцев Н. Горизонты и лабиринты моей жизни.

(обратно)

88

Солодухин Ю. Н., интервью автору.

(обратно)

89

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

90

Там же.

(обратно)

91

Там же.

(обратно)

92

Игнатенко В. Н., интервью автору.

(обратно)

93

Здесь и далее цит. по: Салуцкий А. С. Эволюция или мутация? // Литературная газета. 2002. № 50–51.

(обратно)

94

Яковлев А. Сумерки. М.: Материк, 2003.

(обратно)

95

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 443, 444.

(обратно)

96

Посев. 1973. № 1.

(обратно)

97

International Gerald Tribune. 1972. 21 Dec.

(обратно)

98

Яковлев А. «Российских фашистов породил КГБ» / беседу вел Д. Филимонов // Известия. 1998. 17 июня.

(обратно)

99

Яковлев А. Хлеб и порох / беседу вел К. Михайловский // Гражданин. 2002. № 16–17.

(обратно)

100

Там же.

(обратно)

101

Яковлев А. «Я с теми, кто честен до конца» / беседу вел Б. Генералов // Открытая политика. 1995. № 7(9).

(обратно)

102

Ципко А. Исповедь одессита-антисоветчика.

(обратно)

103

Яковлев А. «Фашизм прост, как палка, поэтому с ним так сложно бороться» / беседу вел Ю. Соломонов // Литературная газета. 1997. 9 июля.

(обратно)

104

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

105

Там же.

(обратно)

106

Эндрю К., Гордиевский О. КГБ: История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. М.: Nota Bene, 1992.

(обратно)

107

АВП РФ. Ф. 99. Оп. 42. П. 65. Д. 5.

(обратно)

108

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

109

Там же.

(обратно)

110

АВП РФ. Ф. 99. Оп. 46. П. 75. Д. 5.

(обратно)

111

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

112

АВП РФ. Ф. 178. Оп. 38. П. 114. Д. 7.

(обратно)

113

Яковлев А. «Не подступиться!» / интервью вел В. Дранников // Коммерсант. 1998. 11 дек.

(обратно)

114

АВП РФ. Ф. 99. Оп. 47. П. 5. Д. 77.

(обратно)

115

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

116

Бакатин В. Дорога в прошедшем времени. М.: Дом, 1999.

(обратно)

117

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

118

Родионов А. СССР − Канада: Записки последнего советского посла. М.: Алгоритм, 2007.

(обратно)

119

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 20.

(обратно)

120

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

121

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 20.

(обратно)

122

Сушков В. Заключенный по кличке «министр». М.: Совершенно секретно, 1995.

(обратно)

123

Горбачев М. Жизнь и реформы. М.: Новости, 1995.

(обратно)

124

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

125

Там же.

(обратно)

126

Черкасов П. ИМЭМО: Портрет на фоне эпохи. М.: Весь мир, 2004.

(обратно)

127

Там же.

(обратно)

128

Черкасов П. ИМЭМО: Портрет на фоне эпохи. М.: Весь мир, 2004.

(обратно)

129

Секретный протокол заседания Политбюро ЦК КПСС от 8 апреля 1982 г. [Электронный ресурс]. URL: https://www.sd-inform.org/nasha-ideologija/programnye-dokumenty-i-deklaraci/istoricheskie-dokumenty/sekretnyi-protokol-zasedanija-politbyuro-ck-kps-ot-8-04-1982g.html (дата обращения: 20.12.2022).

(обратно)

130

Черкасов П. ИМЭМО.

(обратно)

131

Арбатов Г. Ястребы и голуби холодной войны. М.: Алгоритм, 2009.

(обратно)

132

Там же.

(обратно)

133

Черкасов П. ИМЭМО.

(обратно)

134

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

135

Там же.

(обратно)

136

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

137

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

138

Черкасов П. ИМЭМО.

(обратно)

139

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

140

Там же.

(обратно)

141

Там же.

(обратно)

142

Там же.

(обратно)

143

Громыко А. Андрей Громыко: Полет его стрелы: Воспоминания и размышления сына. М.: Научная книга, 2009.

(обратно)

144

Там же.

(обратно)

145

Там же.

(обратно)

146

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

147

Там же.

(обратно)

148

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

149

Цит. по: Макинтайр Б. Шпион и предатель: Самая громкая история времен холодной войны. М.: АСТ, 2021.

(обратно)

150

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

151

Митрохин Н. Back-Office Михаила Суслова, или Кем и как производилась идеология брежневского времени. [Электронный ресурс]. URL: http://journals.openedition.org/monderusse/7955 (дата обращения: 20.12.2022).

(обратно)

152

Евлахов А. А., интервью автору.

(обратно)

153

Пряхин Г. В., интервью автору.

(обратно)

154

Цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 116.

(обратно)

155

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

156

Солодухин Ю. Н., интервью автору.

(обратно)

157

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 380.

(обратно)

158

Александров С. К., интервью автору.

(обратно)

159

Здесь и далее цит. по: Яковлев А. Сумерки. М.: Материк, 2003.

(обратно)

160

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 116.

(обратно)

161

Палажченко П. Р., интервью автору.

(обратно)

162

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 144.

(обратно)

163

Здесь и далее цит. по: Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

164

Воротников В. Хроника абсурда: Отделение России от СССР. М.: Алгоритм: Эксмо, 2011.

(обратно)

165

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

166

Там же.

(обратно)

167

Там же.

(обратно)

168

Там же.

(обратно)

169

Смирнов А. Е., интервью автору.

(обратно)

170

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

171

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

172

Цит. по: В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985–1991). М.: Альпина Бизнес Букс, 2008.

(обратно)

173

Там же.

(обратно)

174

Там же.

(обратно)

175

Там же.

(обратно)

176

Там же.

(обратно)

177

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

178

Там же.

(обратно)

179

Ципко А. Перестройка как русский проект: Отечественные мыслители в изгнании о судьбе советского строя. М.: Алгоритм, 2014.

(обратно)

180

Шеварднадзе Э. Когда рухнул железный занавес: Встречи и воспоминания. М.: Европа, 2009.

(обратно)

181

National Security Archive. Архив Перестройки. Гласность и политические реформы. Доклад КГБ СССР «О подрывных устремлениях противника в среду советской творческой интеллигенции», 14 июня 1986 г. [Электронный ресурс]. URL: https://nsarchive.gwu.edu/document/25300-12-doklad-kgb-sssr-o-podryvnykh-ustremleniyakh-protivnika-v (дата обращения: 15.10.2022).

(обратно)

182

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

183

National Security Archive. Архив Перестройки. Гласность и политические реформы. Заседание Политбюро ЦК КПСС о работе съезда писателей СССР, 26 июня 1986 г. [Электронный ресурс]. URL: https://nsarchive.gwu.edu/document/25301-13-zasedanie-politbyuro-ck-kpss-o-rabote-sezda-pisateley (дата обращения: 15.10.2022).

(обратно)

184

Воротников В. Хроника абсурда.

(обратно)

185

Ожерельев О. И., интервью автору.

(обратно)

186

Медведев В. В команде Горбачева. М.: Алгоритм, 2016.

(обратно)

187

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 157.

(обратно)

188

Там же.

(обратно)

189

Смирнов А. Е., интервью автору.

(обратно)

190

Леонов Н. Лихолетье: Записки главного аналитика Лубянки. М.: Эксмо; Алгоритм, 2005.

(обратно)

191

National Security Archive. Архив Перестройки. Гласность и политические реформы. Доклад «О наличии в книготорговой сети книг руководителей КПСС и Советского государства, изданных в 1969–1983 гг.» [Электронный ресурс]. URL: https://nsarchive.gwu.edu/document/25302-14-doklad-o-nalichii-v-knigotorgovoy-seti-knig-rukovodite (дата обращения: 18.10.2022).

(обратно)

192

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 506.

(обратно)

193

Там же.

(обратно)

194

National Security Archive. Архив Перестройки. Политбюро Перестройки. Заседание Политбюро ЦК КПСС о гибели атомной подводной лодки ВМФ СССР, 6 октября 1986 г. [Электронный ресурс]. URL: https://nsarchive.gwu.edu/document/25719-11-zasedanie-politbyuro-ck-kpss-o-gibeli-atomnoy-podvodno (дата обращения: 18.10.2022).

(обратно)

195

Там же.

(обратно)

196

Лигачев Е. Загадка Горбачева. Новосибирск: Сибирский центр СП «Интербук», 1992. В этом отрывке из книги Егор Кузьмич неверно называет статью Яковлева.

(обратно)

197

Кравченко Л. Как я был телевизионным камикадзе. М.: АиФ Принт, 2005.

(обратно)

198

Легостаев В. Роковой 1991-й: Как Горбачев «прорвался во власть». М.: Родина, 2021.

(обратно)

199

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

200

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

201

См., например: Синицын И. Андропов вблизи. М.: Российская газета, 2004; Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

202

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

203

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 221.

(обратно)

204

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

205

Кравченко Л. Как я был телевизионным камикадзе.

(обратно)

206

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 286.

(обратно)

207

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

208

Болдин В. Крушение пьедестала. М.: Республика, 1995.

(обратно)

209

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

210

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

211

Там же.

(обратно)

212

Ненашев М. Заложник времени: Заметки. Размышления. Свидетельства. М.: Центрполиграф, 2019.

(обратно)

213

Яковлев А. «Я называю нынешний строй демократурой» / беседу вел А. Митрофанов // Вечерняя Москва. 1998. 2 дек.

(обратно)

214

Яковлев А. «Я сам пришел к отрицанию того, что меня окружало большую часть жизни» / беседу вела Е. Колесникова // Столица. 1992. № 26.

(обратно)

215

Медведев В. В команде Горбачева. М.: Алгоритм, 2016.

(обратно)

216

Воротников В. Хроника абсурда: Отделение России от СССР. М.: Алгоритм; Эксмо, 2011.

(обратно)

217

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

218

Рябов В. Жизнь в ЦК, или ЦК изнутри. М.: ИПЦ «Жизнь и мысль» ОАО «Московские учебники», 2005.

(обратно)

219

Кравченко Л. Как я был телевизионным камикадзе.

(обратно)

220

Медведев В. В команде Горбачева.

(обратно)

221

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 511.

(обратно)

222

Там же.

(обратно)

223

Там же.

(обратно)

224

Там же.

(обратно)

225

Там же.

(обратно)

226

Там же.

(обратно)

227

Там же.

(обратно)

228

Семяшкин Р. «Советская Россия» на службе у Советской России. Валентину Чикину — 90! // Советская Россия. 2022. 25 янв.

(обратно)

229

Что последовало после публикации письма Нины Андреевой? // Советская Россия. 2006. 1 июля.

(обратно)

230

Игнатенко В. Н., интервью автору.

(обратно)

231

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

232

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

233

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

234

Воротников В. Хроника абсурда.

(обратно)

235

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

236

Лигачев Е. Загадка Горбачева.

(обратно)

237

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

238

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

239

Черняк А. В., интервью автору.

(обратно)

240

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

241

Палажченко П. Р., интервью автору.

(обратно)

242

Здесь и далее цит. по: В Политбюро ЦК КПСС… По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985–1991). М.: Альпина Бизнес Букс, 2008. С. 321–322.

(обратно)

243

Что последовало после публикации письма Нины Андреевой? // Советская Россия. 2006. 1 июля.

(обратно)

244

Там же.

(обратно)

245

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

246

Егоров В. К., интервью автору.

(обратно)

247

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 216.

(обратно)

248

Здесь и далее цит. по: Там же. Оп. 1. Д. 393.

(обратно)

249

Там же. Оп. 2. Д. 622.

(обратно)

250

Тодор Христов Живков — генеральный секретарь ЦК Болгарской коммунистической партии. Эрих Эрнст Пауль Хонеккер — генеральный секретарь ЦК СЕПГ. Милош Якеш — генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Чехословакии.

(обратно)

251

Альманах «Россия. ХХ век». «Слово свидетелю Яковлеву Александру Николаевичу»: Из стенограммы заседания Конституционного суда РФ по «делу КПСС». Документ № 1. Из стенограммы заседания Конституционного суда РФ по делу о проверке конституционности указов Президента РФ, касающихся деятельности КПСС и КП РСФСР, а также о проверке конституционности КПСС и КП РСФСР, 9 октября 1992 г. [Электронный ресурс]. URL: https://alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-doc/1010453 (дата обращения: 03.12.2022).

(обратно)

252

Там же.

(обратно)

253

Смирнов А. Е., интервью автору.

(обратно)

254

Ципко А. Исповедь одессита-антисоветчика: «Агент „Солидарности“» в команде Горбачева. М.: Издательская группа Navona, 2011.

(обратно)

255

Цит. по: Яковлев А. Н. Сумерки. М.: Материк, 2003.

(обратно)

256

Там же.

(обратно)

257

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 517.

(обратно)

258

Игнатенко В. Со мной и без меня. М.: АСТ, 2017.

(обратно)

259

Кравченко Л. Как я был телевизионным камикадзе. М.: АиФ Принт, 2005.

(обратно)

260

Здесь и далее цит. по: Коротич В. «Когда будет невмоготу…»: Отрывок из книги // Огонек. 1991. № 28.

(обратно)

261

Яковлев А. «Есть только правда между прошлым и будущим» / беседу вел Д. Владимиров // Российская газета. 2003. 2 дек.

(обратно)

262

Яковлев А. «Пора и власть употребить» / беседу вел В. Сиснев // Труд. 1993. 22 февр.

(обратно)

263

См.: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 185.

(обратно)

264

Здесь и далее цит. по: Там же. Д. 184.

(обратно)

265

Здесь и далее цит. по: Там же. Д. 177.

(обратно)

266

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

267

Там же.

(обратно)

268

Родоначальники гласности — о контрреформах / беседу вела А. Самарина // Независимая газета. 2005. 19 апр.

(обратно)

269

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 187. Машинописная копия.

(обратно)

270

Там же. Д. 190. Машинопись с авторской правкой.

(обратно)

271

Медведев В. В команде Горбачева. М.: Алгоритм, 2016.

(обратно)

272

Там же.

(обратно)

273

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

274

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

275

Ципко А. С., интервью автору.

(обратно)

276

Дзасохов А. Как много событий вмещает жизнь. М.: Центрполиграф, 2019.

(обратно)

277

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

278

Там же.

(обратно)

279

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

280

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

281

Воротников В. Хроника абсурда: Отделение России от СССР. М.: Алгоритм: Эксмо, 2011.

(обратно)

282

Здесь и далее см.: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 210. Вырезка из газеты «Час пик» от 5 марта 1990 г.

(обратно)

283

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

284

Там же.

(обратно)

285

Там же.

(обратно)

286

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 397.

(обратно)

287

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

288

Здесь и далее см.: Материалы Пленума ЦК КПСС, 5–7 февраля 1990 г. М.: Политиздат, 1990.

(обратно)

289

Эта статья гласила, что «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является Коммунистическая партия Советского Союза».

(обратно)

290

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

291

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 329.

(обратно)

292

Там же.

(обратно)

293

Там же. Д. 221.

(обратно)

294

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

295

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

296

Там же.

(обратно)

297

Там же.

(обратно)

298

Яковлев А. «Есть только правда между прошлым и будущим» / беседу вел Д. Владимиров // Российская газета. 2003. 2 дек.

(обратно)

299

Яковлев А. «Нам нужна диктатура законности» / беседу вел М. Колчинский // Возрождение России. 1995. 16 нояб.

(обратно)

300

Там же.

(обратно)

301

Яковлев А. «Советский строй можно было взорвать только изнутри» / беседу вел О. Мороз // Литературная газета. 2001. 10–16 окт.

(обратно)

302

Игнатенко В. Н., интервью автору.

(обратно)

303

Здесь и далее см.: Фонд Александра Н. Яковлева. Александр Яковлев. Перестройка: 1985–1991. Неизданное, малоизвестное, забытое. 1990 год. Документ № 99. Обсуждение замысла доклада М. С. Горбачева на ХХVIII съезде КПСС с участием А. Н. Яковлева, Г. Х. Шахназарова, А. Н. Ермонского, Н. Б. Биккенина, Н. Я. Петракова, 4 июня 1990 г. [Электронный ресурс]. URL: https://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/1024144 (дата обращения: 25.11.2022).

(обратно)

304

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 309. Вырезка из газеты «Правда» от 4 июля 1990 г.

(обратно)

305

Здесь и далее цит. по: Там же. Вырезка из газеты «Правда» от 11 июля 1990 г.

(обратно)

306

Минутко И. Провидец: Жизнь и смерть Александра Яковлева: Историко-публицистический роман. М.: Пик, 2010.

(обратно)

307

Здесь и далее цит. по: ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 310.

(обратно)

308

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

309

Там же.

(обратно)

310

Там же.

(обратно)

311

Там же.

(обратно)

312

Там же.

(обратно)

313

Здесь и далее цит. по: Ненашев М. Заложник времени: Заметки. Размышления. Свидетельства. М.: Центрполиграф, 2019.

(обратно)

314

См.: Минутко И. Провидец: Жизнь и смерть Александра Яковлева: Историко-публицистический роман. М.: Пик, 2010.

(обратно)

315

Яковлев А. Сумерки. М.: Материк, 2003.

(обратно)

316

Там же.

(обратно)

317

Там же.

(обратно)

318

Смирнов А. Е., интервью автору.

(обратно)

319

Александров С. К., интервью автору.

(обратно)

320

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

321

National Security Archive. Документы Яковлева. Рукописная записка Черняева к Горбачеву о Яковлеве, 11 ноября 1989 г. [Электронный ресурс]. URL: https://nsarchive.gwu.edu/document/25573-19-rukopisnaya-zapiska-chernyaeva-k-gorbachevu-o-yakovleve (дата обращения: 17.11.2022).

(обратно)

322

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

323

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

324

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

325

Там же.

(обратно)

326

Там же.

(обратно)

327

Болдин В. Крушение пьедестала. М.: Республика, 1995.

(обратно)

328

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

329

Косолапов Н. А., интервью автору.

(обратно)

330

Палажченко П. Р., интервью автору.

(обратно)

331

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

332

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

333

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

334

Ожерельев О. И., интервью автору.

(обратно)

335

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 398.

(обратно)

336

Евлахов А. А., интервью автору.

(обратно)

337

Шахназаров Г. С вождями и без них. М.: Вагриус, 2001.

(обратно)

338

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

339

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

340

Медведев В. В команде Горбачева. М.: Алгоритм, 2016.

(обратно)

341

Муратов Д. А., интервью автору.

(обратно)

342

Игнатенко В. Н., интервью автору.

(обратно)

343

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

344

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 216.

(обратно)

345

Здесь и далее см.: Там же. Оп. 1. Д. 404. Машинописная копия.

(обратно)

346

Здесь и далее цит. по: Там же. Д. 50.

(обратно)

347

Здесь и далее цит. по: Там же. Д. 52.

(обратно)

348

Там же. Д. 53.

(обратно)

349

См.: Там же. Д. 54.

(обратно)

350

Здесь и далее цит. по: Там же. Д. 55.

(обратно)

351

А. И. Музыкантский — тогда зам. председателя исполкома Моссовета.

(обратно)

352

Рябов В. Жизнь в ЦК, или ЦК изнутри. М.: ИПЦ «Жизнь и мысль»: ОАО «Московские учебники», 2005.

(обратно)

353

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

354

Мороз О. Так кто же развалил Союз. М.: Столица, 2011.

(обратно)

355

Там же.

(обратно)

356

Там же.

(обратно)

357

Там же.

(обратно)

358

Шерстенников Л. Н., интервью автору.

(обратно)

359

Пистолет самозарядный малогабаритный. Был разработан и производился специально для высшего командного состава.

(обратно)

360

Смирнов А. Е., интервью автору.

(обратно)

361

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 308.

(обратно)

362

Там же. Д. 309.

(обратно)

363

Яковлев А. Сумерки.

(обратно)

364

Цит. по: Мороз О. Так кто же развалил Союз.

(обратно)

365

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 1. Д. 39.

(обратно)

366

В. В. Бакатин после провала путча был назначен председателем КГБ и сразу приступил к коренной реорганизации этого ведомства. В частности, Первое главное управление (внешняя разведка) стало самостоятельным ведомством, которое после отставки Л. В. Шебаршина возглавил Е. М. Примаков.

(обратно)

367

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

368

Палажченко П. Р., интервью автору.

(обратно)

369

Медведев В. В команде Горбачева.

(обратно)

370

Черняев А. Совместный исход.

(обратно)

371

Андреев Н. Жизнь Горбачева. М.: Доброе дело, 2016.

(обратно)

372

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

373

Лазуткин В. В., интервью автору.

(обратно)

374

Черкашин В., Файфер Г. В поисках агента: Записки офицера КГБ. М.: Международные отношения, 2013.

(обратно)

375

Крючков В. Личное дело: в 2 ч. М.: Олимп: АСТ, 1996. Ч. 1.

(обратно)

376

Там же.

(обратно)

377

Там же.

(обратно)

378

Калугин О. Прощай, Лубянка. М.: Олимп, 1995.

(обратно)

379

Яковлев А. «Я выбрал бы клуб порядочных людей» / беседу вел Н. Михайлов // Вечерний клуб. 1993. 27 марта.

(обратно)

380

Калугин О. Прощай, Лубянка.

(обратно)

381

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 310.

(обратно)

382

Черкашин В. И., интервью автору.

(обратно)

383

Шебаршин Л. В., интервью автору.

(обратно)

384

Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.

(обратно)

385

Яковлев А. Двадцать лет спустя / беседу вел А. Камакин // Итоги. 2005. 15 марта.

(обратно)

386

Яковлев А. «Пора и власть употребить» / беседу вел В. Сиснев // Труд. 1993. 23 февр.

(обратно)

387

Яковлев А. «Как я был американским шпионом» / беседу вел Э. Чепоров // Литературная газета. 1993. 24 февр.

(обратно)

388

Ципко А. С., интервью автору.

(обратно)

389

Игнатьев А. А., интервью автору.

(обратно)

390

Смирнов А. Е., интервью автору.

(обратно)

391

Там же.

(обратно)

392

Яковлев А. Сумерки. М.: Материк, 2003.

(обратно)

393

Болдин В. Крушение пьедестала. М.: Республика, 1995.

(обратно)

394

Снегирев В. Генерал невидимого фронта. М.: Международные отношения, 2016.

(обратно)

395

Синицын И. Андропов вблизи. М.: Российская газета, 2004.

(обратно)

396

Ципко А. Исповедь одессита-антисоветчика: «Агент „Солидарности“» в команде Горбачева. М.: Издательская группа Navona, 2011.

(обратно)

397

Крючков В. Личное дело. Ч. 1.

(обратно)

398

Там же.

(обратно)

399

Там же.

(обратно)

400

Александров С. К., интервью автору.

(обратно)

401

Там же.

(обратно)

402

ГА РФ. Ф. 10063. Оп. 2. Д. 512.

(обратно)

403

Прокофьев Ю. Как убивали партию: Показания первого секретаря МГК КПСС. М.: Алгоритм: Эксмо, 2011.

(обратно)

404

Снегирев В. Генерал невидимого фронта.

(обратно)

405

Казначеев В. Последний генсек. М.: Гудок, 1996.

(обратно)

406

Крутиков Е. Как агент Запада разрушил СССР // Взгляд: Деловая газета. 2021. 15 авг.

(обратно)

407

Болдин В. И. Крушение пьедестала.

(обратно)

408

Там же.

(обратно)

409

Яковлев А. «Как я был американским шпионом» / беседу вел Э. Чепоров // Литературная газета. 1993. 24 февр.

(обратно)

410

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

411

Александр Яковлев. Избранные интервью, 1992–2005. М.: Международный фонд «Демократия», 2009.

(обратно)

412

Черняев А. Совместный исход: Дневник двух эпох, 1972–1991 гг. М.: РОССПЭН, 2008.

(обратно)

413

Уголовное дело № 18/92601 — прекратить // Известия. 1993. 8 июля.

(обратно)

414

Яковлев А. Омут памяти.

(обратно)

415

Егоров В. К., интервью автору.

(обратно)

416

Ожерельев О. И., интервью автору.

(обратно)

417

Игнатенко В. Н., интервью автору.

(обратно)

418

Солодухин Ю. Н., интервью автору.

(обратно)

419

Палажченко П. Р., интервью автору.

(обратно)

420

Здесь и далее цит. по: Квицинский Ю. Отступник. М.: Олма-Пресс, 2003.

(обратно)

421

Здесь и далее цит. по: Куницын Г. Девять писем «архитектору перестройки» Яковлеву. М.: У Никитских ворот, 2020.

(обратно)

422

Бурлацкий Ф. Вожди и советники: О Хрущеве, Андропове и не только о них… М.: Политиздат, 1990.

(обратно)

423

Яковлев А. «Нам было не до Европы» / беседу вела М. Калашникова // Коммерсант-Власть. 2005. 28 февр.

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

Хронология жизни А. Н. Яковлева

Глава 1. Его университеты

Глава 2. ЦК. Второй заход

  На Старой площади все по-старому

  Против кого и за что воевал и. о

Глава 3. «Сладкая» ссылка

Глава 4. Его судьба — другим наука

Глава 5. Десятый подъезд

Глава 6. Не могли поступиться принципами

  Два медведя в одной берлоге

  По одной статье…

Глава 7. Страсти накаляются

Глава 8. Агония

  Размолвка с Горбачевым

  «Конченый для политики человек»?

Глава 9. «Агент влияния». Явки и пароли

Вместо послесловия. Проклятый?

Список использованных источников

  Книги А. Н. Яковлева

  Другие книги

  Статьи

  Архивы

  Электронные публикации документов

  Интервью

*** Примечания ***