Рыцар свабоды [Алесь Петрашкевіч] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Алесь Петрашкевіч Рыцар свабоды

…вечная чэсць і слава мужным…[1]


Дзейныя асобы

Каліноўскі Кастусь Вікенцій (Яська-гаспадар) — кіраўнік паўстання, 26 гадоў.

Ямант Марыся — яго нявеста, 21 год.

Макрыцкая Ядвіга — яе цётка, 60 гадоў.

Фавелін — урач, 26 гадоў.

Мураўёў Міхаіл Мікалаевіч — генерал-губернатар, 68 гадоў.

Лосеў Аляксандр Міхайлавіч — жандарскі палкоўнік, 45 гадоў.

Шалгуноў Павел Міканоравіч — палкоўнік, 46 гадоў.

Сямёнаў Іван Іванавіч — капітан, 35 гадоў.

Гогель Мікалай Валяр’янавіч — паручнік, 26 гадоў.

Дамейка Аляксандр Фадзеевіч — губернскі маршалак шляхты, 65 гадоў.

Грыгатовіч Марыя — дваранка, хатняя настаўніца, 25 гадоў.

Паліцмайстар — 40 гадоў.

Паляк.

Летувіс.

Салдаты.

Пралог

З глыбіні зацемненай сцэны да рампы шпарка падыходзіць Кастусь Каліноўскі, справа ад яго — Паляк, злева — Летувіс. На Каліноўскім элегантны еўрапейскі касцюм, сам ён моцнага складу, з тварам жорсткім і выразным, валасы кароткія, русыя, зачэсаныя назад.

Аглядае залу, кіўком галавы дае слова Паляку.


Паляк (вымае з нагруднай кішэні паперку, але не столькі чытае з яе, колькі ўсхвалявана ўрачыста цытуе). «Bracia! Królestwo powstało, nasi na każdym miejscu moskali bija! Krew, która za Niemnem się leje, woia nas do broni! Walka więc z najazdem za nasze święte prawą, za naszą wolność i u nas się zbliza! Razem więc i zgodnie, a Bóg nam dopomoże! Boże, zbaw Polską!»

Каліноўскі (перакладае). «Браты! Каралеўства Польскае паўстала — нашы паўсюдна б’юць маскалёў! Кроў, што льецца за Нёманам, кліча нас да зброі! Барацьба з захопнікамі за нашыя святыя правы, за нашу свабоду блізіцца і ў нас! Дык разам і згодна, і Бог нам дапаможа! Божа, збаў Польшчу!» То былі словы звароту Камітэта руху да жыхароў Беларусі і Літвы з заклікам да паўстання. А зараз слова нашаму літоўскаму брату…

Летувіс (чытае з аркуша). «Manifestas wiresnibes linky. Wiresnibe linku (Polszczios) aprejszkia Letuwaj, Gudam, Zemajcziom ir kitom szalim uzujimtom Maskolu ezias prowas:

No szias denos wisi gaspadorej ir kiti giwintojej bet kokios wieros ira walni lig szlektos.

Wiresnibe linku ataduoda gaspadoriam werqiju ir karalaucziznu lig wiekej be iszsipirkimu ir mokestu, tu uemi, kuriu lig sziol turejo, e wisu paredku wiresnibes Maskolo nekina, bo szioj zeme Linku, e ne Maskolo.

Dabargi gaspadorej atliki ponajs szios ïemes pawidni ju gint no Maskolo». (Перадае Маніфест Каліноўскаму.)

Каліноўскі (вельмі ўрачыста). «Маніфест часовага ўрада Літвы і Беларусі. Часовы правінцыяльны ўрад у Літве і на Беларусі ад імя польскага Нацыянальнага ўрада абвяшчае наступнае:

1. З сённяшняга дня ўсе сяляне і іншыя жыхары, якога б яны ні былі паходжання і веры, з’яўляюцца свабоднымі, як старапольская шляхта.

2. Польскі Нацыянальны ўрад аддае аселым сялянам, панскім і скарбовым, на вечныя часы ў поўнае ўладанне без чыншу і выкупаў тую зямлю, якую яны мелі да гэтага часу, а ўсе распараджэнні маскоўскага ўрада адмяняе, таму што гэта зямля нашая, а не маскоўская.

3. За гэта сяляне павінны, як шляхта, бараніць край, грамадзянамі якога з’яўляюцца з сённяшняга дня.

4. Парабкі ж, адстаўныя салдаты і ўсе неаселыя, якія толькі пойдуць бараніць польскі і беларуска-літоўскі край ад маскалёў, атрымаюць самі ці іх сем’і ва ўзнагароду надзел зямлі сама меней у тры маргі.

5. Польскі ўрад узнагародзіць грамадзянаў за панесеныя імі ахвяры з нацыянальных фондаў.

6. Калі хто не будзе паслухмяным гэтаму Маніфесту, ці ён пан, селянін, чыноўнік або хто іншы, будзе пакараны паводле польскіх ваенных законаў.

Дадзена ў Вільні дня 1 лютага 1863 года». (Бярэ і паднімае руку Паляка і Летувіса.) За нашу і вашу свабоду!

Сцэна зацямняецца і зноў асвятляецца. З яе глыбіні да рампы падыходзяць Мураўёў і Дамейка, а за імі Паліцмайстар. Мураўёў у генеральскім мундзіры пры залатых эпалетах, крыжах і зорках, з блакітнай шырокай стужкай цераз плячо. Выгляд яго агідны, пачварны. Не выпадкова ж сучаснікі называлі яго «курносым ярыгой». Што да Дамейкі, то ён сваёй худобай, доўгімі і тонкімі вусамі, чорным фракам з фалдамі і нейкай пастаяннай прыгнутасцю ў паставе нагадвае прусака.

Мураўёў (забраўшы ў Паліцмайстара папку з паперамі, да залы). Господа! Многоуважаемое дворянское собрание! (Чытае.) «Собственной, его императорского величества Александра II, рукою написанный рескрипт!

По случаю возникших в последнее время в Царстве Польском беспорядков, угрожающих сопредельным с оным губерниям вверенного вам (то есть мне) края, если бы и в сих губерниях появились вооружённые шайки мятежников, мы признаем нужным временно облечь вас (то есть меня) особою властью, присвоенную командору отдельного корпуса в военное время, и уполномочить вас употреблять в этом случае следующие чрезвычайные меры:

1. Из числа лиц, взятых с оружием в руках при сопротивлении воинской силе и гражданским властям или при нападении на воинских чинов и мирных жителей, немедленно предавать военному суду предводителей и главных зачинщиков по полевому уголовному уложению, с тем, чтобы приговоры судов… приводились в исполнение на местах преступления.

2. Для определения степени виновности остальных за тем лиц, как и взятых с оружием в руках, так и изобличённых в содействии мятежникам доставлением оружия, способов продовольствования или укрывательством виновных, учреждать, по предварительному разбору которых, согласно утверждению вашему, лиц, более виновных, предавать военному суду по нолевому уголовному уложению, а остальных подвергать административным взысканиям по вашему (то бишь моему) усмотрению; приговоры же военно-судных комиссий по делам сего рода представлять на окончательную вашу конфирмацию.

3. Если в числе мятежников окажутся эмиссары, прибывшие с целью возбуждения и распространения возмущения, то поступить с ними на основании вышеизложенных правил, то есть предавать полевому военному суду, и приговоры военно-судных комиссий… приводить немедленно в исполнение.

4. В тех случаях, когда будут назначены отдельные отряды для действия против значительных шаек мятежников, по ближайшему вашему соображению, те же права относительно… приведения в исполнение приговоров, какие предоставляются военным губернаторам и дивизионным начальникам.

Независимо от всех означенных распоряжений предоставляем вам принять все те меры, которые вы (то бишь я) по местным обстоятельствам признаете необходимыми к охранению спокойствия во вверенном вам крае».

Раздаецца гром апладысментаў, воклічы: «Слава императору!», «Многая лета государю!», «Смерть мятежникам!»…

(Падняўшы руку.) Спаси Бог, господа! А теперь слово имеет глубокоуважаемый ваш предводитель… (Словы патанаюць у авацыях.)

Дамейка (раскрывае прыгожа аформленую скураную папку для высокага адраса, зачытвае). «Всеавгустейший монарх! Смуты революции вовлекли многих из дворян Виленской губернии к нарушению верноподданнической присяги вашему императорскому величеству.

Отвергая действия революционной партии, по причине которой от нескольких месяцев земля наша обагряется кровью по большей части невинных жертв, чистосердечно и гласно просим тебя, государь, считать нас верноподданными твоими, заявляя при сём, что мы, составляя одно целое и неразделимое с Россиею, остаёмся навсегда верноподданными твоими, вверяя судьбу дворянства, всеавгустейший монарх, твоему неограниченному милосердию.

Писал по доверенности уполномоченных дворян вашего императорского величества верноподданный губернский предводитель дворянства Александр Фадеев сын Домейко».

Зноў апладысменты і воклічы. Дамейка кланяецца, прыціскаючы адрас да грудзей.

Мураўёў. О верноподданнической акции дворян Виленщины мною донесено его императорскому величеству. Особой телеграммой его высокопревосходительство министр внутренних дел Валуев Пётр Александрович сообщил о высочайшей благодарности государя-императора Александру Фадеевичу и надежде августейшего монарха, что господа дворяне не одним словом, но и на деле докажут выраженную ими преданность. Должен с великой радостью уведомить вас, господа, что во всех губерниях Северо-Западной России уже начался массовый сбор подписей под верноподданническими адресами, несмотря на препятствия, чинимые мятежниками.

Расчулены Дамейка хрысціцца і кланяецца.

Паліцмайстар (знянацку і вельмі гучна запявае). Боже, царя храни…

Харавыя спевы і музыка гімна «Боже, царя храни…» запаўняюць прастору.

Заслона апускаецца і падымаецца зноў.

Дзея першая

І

Прыцемнена. Нецярплівы, трывожны шум натоўпу. З’яўляецца прыстойна апрануты селянін, здымае магерку, углядаецца ў цемру, натоўп заціхае. Селянін моцнага складу, з шырокай барадою, пастрыжаны пад гаршчок.


Голас з натоўпу. Гавары, Яська-гаспадар, не тамі!

Яська-гаспадар. Дзецюкі!.. Доўга маўчаў я, не казаў вам нічога, бо хацеў разгледзецца добра да разабраць, што гэта дзеецца на свеце, што б ужэ спавясціць вас па справядлівасці да сказаць, як наказуе Бог да сумленне, што нам цяпер трэба рабіці. Ждаць моўчкі больш ужэ нязмога! Памяркуйма толькі, што думаюць цяпер зрабіць з намі. Абяцаў нам цар зямлю. Чыноўнікі, паны да маскалі, усі ў адзін голас дурылі нас, што цар нам шчыра думае да дасць волю, Справядлівую Волю. I слухалі мы цара… Мы ўсё маўчалі да слухалі, усім кланялісь, за ўсё плацілі, усё цярпелі, ждучы канца, бо спадзяялісь Справядлівай вольнасці, спадзяялісь, што дадуць вольную зямельку да ў падушным справядлівы пабор будзе. Замест таго, што б аддаць нашую зямельку да якую ж зямлю?! Гэту, што з дзядоў-прадзедаў кроўнаю працай дзесяць раз ужэ на яе зарабілі да заплацілі. За гэту зямлю цар наказуе нам чынш плаціць у казначэйства. Да якія ж чыншы?.. Так волі нам ужэ і не будзе: век цэлы плаці да на век нясі астаткі, што б адплаціцца палатам да праўленням. Падмануў жа нас цар, а яго служкі — папы, чыноўнікі да маскалі — падвялі нас, як чорт добрую душу.

У Польшчы мужыкі таксама, як і мы, спадзяялісь на цара да ждалі волі ад няго, да як пабачылі, што цар толькі лёстачкамі душу выймае, а новымі падаткамі, некрутам да чыншамі астатнюю сарочку з ніх здзерці хоча, от усі разам з віламі да з косамі пайшлі дабівацца зямлі да праўды, а іншы і святой уніяцкай веры.

Памог бы пранцуз і нам, як памагае мужыкам у Польшчы, — дык што ж — цар адказуе, што ў нас мужыкі ўсім давольны, іншае волі не хочуць, што яны любяць цара да душы, што шлюць яму лісты, да зносяць падаткі, да ахвотна плоцяць чыншы, а некрута пастановяць колькі цару заўгодна, а уніі ніхто не хоча! I тут нас цар падманвае, скрывіць хоча праўду, што б нас саўсім пагубіць. А ждзе: да каму ж ён памагаць стане, калі ў нас будзе ціха. А мы, хоць нам царскія служкі зняверылісь надта, робім усё, што яны нам ні скажуць. Такім спосабам не зазнаць нам волі да справядлівасці. Не так думалі мужыкі Польшчы. Служылі яны яму верна, як і мы, да пабачыўшы, што не выслужаць нічога, сталі дабівацца волі.

Падумайце добра, да, памаліўшыся Богу, станем дружна разам за нашую вольнасць! Нас цар ужэ не падмане — не падвядуць маскалі! Няма для ніх у нашых сёлах ні вады, ні хлеба — для ніх мы глухі і немы і нічога не бачылі і не чулі. А пакуль яшчэ пара, трэба нашым хлопцам спяшыць з віламі да з косамі там, дзе дабіваюцца волі да праўды, — а мы, іх бацькі да жонкі нашы, сцерагці будзем да ўведамляць, адкуль на іх цягне нячыста маскоўская сіла, да ад душы памагаць усякімі спосабамі дзецюкам нашым, што за нас пойдуць біцца. А будзе ў нас вольнасць, якой не было нашым дзядам да бацькам.

Прамова набірае напал.

(…) Няма часу марудзіць, нам нельга ўжо цягнуць далей! З магутным баявым клічам абыдзем увесь край, несучы смерць ворагам, знішчаючы разам з імі і апірышчы дэспатызму — злую волю, баязлівасць. Браты рашуча засцерагаюць вас, што вораг у сваёй разні не шкадуе нават безабаронных, што толькі ва ўзброеным паўстанні знойдуць абарону вашыя старыя, жонкі і немаўляты. Дык да зброі, дзецюкі! Да зброі, верныя сыны сваёй зямлі! На ворага кожны, хто не здрадзіў сумленню! На апошні бой племя герояў заклікае недапомшчаная кроў, свабодная будучыня, шчаслівае заўтра. Праклён і ганьба злачынным баязліўцам! Вечная чэсць і слава мужным! Божы час настаў…

У адзіным парыве натоўп падхоплівае «Паўстанцкую песню» на матыў «I шуміць і гудзе…».

Натоўп (спявае).

Божы час, божы час
Завярнуўся да нас;
Мужык вольно стаў спеваці,
Годзі, годзі прападаці.
Гдзе ні глянь, гдзе ні стань,
Валачыцься пагань.
Выганіць нам ею трэба,
Каб на тое дастаць неба.
Эй, маскаль, ухадзі!
Альбо тут прападзі.
Ужэ нам тут не вымінеш,
Як сабака марна згінеш!
I хто пан — вон ад нас!
У божы час, у божы час!
Бо мы роўныя з панамі,
Бо за вольнасць усе з касамі!
Чуваць крык у адзін тон
Маскалёў ад нас вон!
Бо як брытвы косы маем,
Пагуляем, пагуляем!
Гурра га! Гурра га!
Гдзе ні глянь — нашых цьма;
Гулі, хлопцы, гулі, гулі,
Каб мы вольнасць прывярнулі.
На фоне спеваў паволі зацямняецца сцэна, і песня гучыць ужо ў цемры ўсё цішэй і цішэй. Святло высвечвае толькі годную постаць Яські. Падыходзіць усхваляваная Марыська, туліцца да яго світкі. Ён адной рукой абдымае за плечы дзяўчыну, а другою здымае парык, вусы і бараду. Перад намі Кастусь Каліноўскі — усхваляваны, шчаслівы.

Каліноўскі (хаваючы ў кішэню тэатральны рэквізіт). Ну, і як табе Яська-гаспадар з-пад Вільні?

Марыська. Я люблю вас абодвух… (Адрываецца ад грудзей любага, глядзіць яму ў твар, крыху трывожна.) Але Яська забыўся, што ён не Кастусь, і загаварыў напрыканцы як Каліноўскі… не па-мужыцку.

Каліноўскі. Не, любая Марыська, Яська — гэта Кастусь Каліноўскі, а Каліноўскі — гэта Яська-гаспадар. Не падзяліць мне самога сябе… Любі абодвух. Гэта так важна, так неабходна мне сёння… дзеля справы… дзеля вялікай нашай справы…

Марыська. Кастусёк, любы, родненькі, я вельмі шчаслівая, але мне так страшна…

Каліноўскі (туліць любую да сябе, доўга маўчыць). Пакінем страх баязліўцам. А мы на вельмі вялікае замахнуліся. Тут ужо не да страху…

Марыська. На вялікае… а чым яшчэ ўсё скончыцца…

Каліноўскі. Будзем спадзявацца, што Бог нас убачыць і праўду нашу падтрымае.

Марыська (няўпэўнена). Будзем… як жа цяпер не будзем?..

Сцэна зацямняецца і зноў асвятляецца.

ІІ

Рабочы пакой генерал-губернатара і камандуючага Віленскай ваеннай акругай. Дарагая мэбля, на покуці масіўны гадзіннік. Паміж вокнамі правай і левай сцяны — карты Расіі, Паўночна-Заходняга краю, Польшчы. На глухой сцяне, што перад намі, — партрэт Аляксандра II у поўны рост. Над ім двухгаловы арол, збоку ад яго — сцяг-трыкалор. Перад партрэтам масіўны стол, абапал якога два крэслы.

Пасярэдзіне пакоя стаіць навыцяжку палкоўнік Лосеў і, бы марыянетка, паварочваецца тварам да Мураўёва, які распякае яго, ходзячы па кабінеце.


Мураўёў. Государь возмущён! Государь негодует! Государь требует огнём и мечом не только пресечь, но и искоренить крамолу в крае! Вы что, милостивейший государь, думаете, что меня, отставного генерала, старика, государь случайно призвал на военную, фронтовую службу?! И это, заметьте, после покорения Кавказа, разгрома Чечни и прочих мятежных территорий, где военные действия дали целую плеяду молодых генералов-усмирителей. Нет, августейший монарх не случайно на аудиенции вспомнил о великих делах великого фельдмаршала Суворова в этом проклятом крае. Но во времена крамолы Костюшки в этих местах были только цветочки. Мне и, между прочим, вам, виленскому губернскому жандармскому штаб-офицеру и председателю особой следственной комиссии Вильно, достались ягодки. Вы думаете, что меня здесь «вешателем» величают только с мая прошлого года? Нет, мой дорогой Александр Михалыч. Я вешаю здесь с 1830-х годов. И вы обязаны вешать или хотя бы исправно поставлять живой материал для виселиц!

Лосеў (вінавата). Стараюсь, ваше высокопревосходительство…

Мураўёў. Плохо стараетесь!

Лосеў. Виноват-с…

Мураўёў (прасвятлеўшы, прыпомніўшы). Припоминаю, когда я в 1831-м повесил в Гродно одного из первых революционеров-демократов из белорусцев некоего Воловича и по этому приятному случаю выступал перед городским дворянским собранием, один доморощенный шляхтич нарочито громко спросил своего соседа по креслу: «А не родственник ли наш новый губернатор моему бывшему Муравьеву-Апостолу, который был повешен в 1826 году?» Во гневе я тогда ответил наглецу: «Скажите ему, что я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают!» (Гучна смяецца, Лосеў яго падтрымлівае.) М-да…

Лосеў (лісліва). Ваше высокопревосходительство, смею заметить, что ваше высочайшее назначение на службу в мятежном крае поистине вдохновило войска и карательные отряды. Виселицы становятся привычными приметами в здешнем пейзаже городов и весей. Близок и окончательный разгром шаек и бандформирований, а равно и истребление многочисленных одиночек-кинжальщиков даст нам богатый материал не только для массовых расстрелов и повешений, но и для подлинной зачистки в Северо-Западном крае. Наши войска на Кавказе, как я полагаю…

Мураўёў (сурова, са злосцю). За войска я спрошу с генералов, а вы, как мне кажется, уважаемый жандарм, упустите не только возможность стать генералом, но и рискуете потерять полковничьи погоны!

Лосеў (разгублена, перапалохана). Простите…

Мураўёў (перапыняе). Я не прощаю промахов своих подчинённых, а вы третий год гоняетесь за этим Яськой из-под Вильни, и всё без толку…

Лосеў (умольна). Ваше высокопревосходительство, клянусь честью офицера, я представлю его вам живого или мёртвого!

Мураўёў. О мёртвом и речи быть не может! Только живого!

Лосеў. Слушаюсь и исполню. Я о нём теперь знаю почти всё! Он у меня фактически в мешке, осталось — завязать.

Мураўёў (іранічна). В чём же дело?

Лосеў. Ваше высокопревосходительство, не сочтите за нескромность, но если я прослыл талантливым сыщиком, то Яська этот может считаться непревзойдённым конспиратором.

Мураўёў. В таком случае мне ничего не остаётся, как заменить хвастливого сыщика на непревзойдённого.

Лосеў (даволі нахабна). Поздно, многоуважаемый Михаил Николаевич. Меня поздно менять… и без надобности.

Мураўёў (абурана). Что значит поздно да ещё без надобности?! Вы что себе позволяете, полковник?!

Лосеў. Простите, но Яська почти в моих руках. Через день-другой будет в ваших. Клянусь Богом! И, между прочим, погонами. Я уже знаю все его клички и псевдонимы. Более того, я знаю, где он скрывается в эту минуту. (Глядзіць у акно.)

Мураўёў. Что же вы в таком случае две недели торчали в Могилёве?!

Лосеў. Я там, ваше высокопревосходительство, из тамошнего юного повстанческого комиссара Парфиановича тянул сведения не только о гнезде, в котором притаился главный мятежник, но и о явочной квартире-резиденции подпольного правительства Северо-Западной части России.

Мураўёў. Их правительство в Могилёве?..

Лосеў. Никак нет, ваше высокопревосходительство.

Мураўёў (нецярпліва). Что вы заладили… ваше высокопревосходительство! Ваше высокопревосходительство! Я и без вас знаю своё превосходительство!..

Лосеў. Их правительство в Вильно, и сам он здесь… в двух сотнях шагов от дворца генерал-губернатора. От нас обоих…

Мураўёў (здзіўлена і нават перапалохана). Вы шутите, полковник?!

Лосеў. Боже меня упаси от шуток, ваше высокопревосходительство. Подойдите, пожалуйста, вот к этому окну…

Мураўёў крыху збянтэжана падыходзіць да акна, на якое паказвае Лосеў.

Видите костёл святого Яна?

Мураўёў. Полковник, не задавайте глупых вопросов генералу… умному.

Лосеў. Так вот, весь квартал, примыкающий к костёлу, — это так называемые «муры», бывшие общежития бывшего университета. В одной из квартир этих «муров», «мурей» и проживает «диктатор Литвы» под, будем надеяться, последним своим псевдонимом. Не исключаю, что как раз в этот момент через своё окно он смотрит на ваши окна.

Мураўёў (адступаючы ад окна). Александр Михалыч, я не люблю таких шуток… Взять его сегодня же! Сейчас! Сию минуту!

Лосеў. Никак не возможно-с, ваше высокопревосходительство. Я знаю его псевдонимы, но не знаю в лицо, не знаю номера квартиры. Изучаем домовые книги, чтобы не спугнуть птицу, чтобы взять тёпленьким, прямо из гнёздышка.

Мураўёў (выціраючы ўспацелы лоб). Это, скажу я вам, не просто птица. Это орёл, судя по гнездовью пред окнами генерал-губернатора Муравьёва! Я отдаю должное его мужеству, но возмущён наглостью…

Лосеў. Не стоит, ваше высокопревосходительство, а шторы задёрнуть не помешает. (Закрывае шторы.) Он ведь и стрельнуть может.

Мураўёў таропка хрысціцца.

Мужество не последнее его качество. Это вам не казак-разбойник Разин, не мужлан Пугачёв. Я вам теперь о нём многое могу порассказать… Кстати, ваше высокопревосходительство, я весьма уверен в том, что моё усердие в поимке главного распорядителя не просто мятежа, а подлинного восстания по европейскому типу будет по достоинству оценено и вами, и августейшим монархом…

З закрыццём апошняга акна сцэна зацямняецца. Гадзіннік б’е дванаццаць.

ІІІ

Памяшканне, прыстасаванае пад турэмную камеру на аднаго вязня. Жалезны ложак без пасцелі, прыкуты да сцяны невялічкі столік, каля яго зэдлік, нізкае акно за кратамі.

Аднекуль далятаюць касцельныя спевы, арганная музыка. Каліноўскі ў задуменні ходзіць па камеры. Грымяць запоры, адчыняюцца дзверы, уваходзяць Лосеў і Паліцмайстар з папкай для Лосева.


Лосеў (добразычліва). С добрым утром, молодой человек!

Каліноўскі (стрымана). Здравствуйте, господин полковник…

Лосеў. Как спалось? (Глядзіць на жалезны ложак.)

Каліноўскі (у тон Лосеву). Спасибо, хорошо. Но некоторые неудобства всё же ощущались, если вы имеете в виду постель…

Лосеў. Некоторые неудобства, некоторые тревоги, определённые опасения. Понимаю. Сочувствую.

Каліноўскі. Естественно, тревоги. Если бы к вам ночью вломились, скажем, косинеры или кинжальщики…

Лосеў. Типун вам на язык.

Каліноўскі. Скрутили, связали и бросили в такую вот конуру, вы бы тоже, поди, встревожились…

Лосеў. Наверняка бы встревожился и даже перепугался. А вы, смотрю, держитесь молодцом, стало быть не из пугливых…

Каліноўскі. А чего мне, собственно, пугаться? Вины особой за собой не чувствую…

Лосеў. Как вы очутились в Вильно? Где были до этого? Какое учебное заведение окончили? Судя по произношению и одежонке, не из мужиков вы.

Каліноўскі. Совершенно верно. Окончил здешнюю гимназию, но университет — не успел, в организации польской не участвовал, из шайки Вислоуха, которой был захвачен прошлым летом, бежал в октябре, возвратился в Вильно. Наняв квартиру в бывших университетских мурах, занимался разработкою материалов исторических характеров славянских народностей… Чего пугаться? Разберетесь — отпустите. Сам понимаю — время неспокойное. Жандармы тоже имеют право и сомневаться, и ошибаться.

Лосеў. Вы, должно быть, не учитываете, что я из тех жандармов, которые не ошибаются. (Рэзка, патрабавальна.) Имя?! Фамилия?!

Каліноўскі. Я вам ещё вчера сказал: Игнатий Витоженец.

Лосеў. А Макаревич — кто?!

Каліноўскі. Понятия не имею.

Лосеў (паліцмайстару). Девицу — сюда!

Паліцмайстар. Которую?..

Лосеў (уважліва гледзячы на Каліноўскага). Девицу Ямонт… Марыську.

Паліцмайстар выходзіць.

А на тебе и волос не дрогнул…

Каліноўскі. Не будем тыкаться, полковник!

Лосеў. Именно этой реплики я от тебя и ожидал, интеллигент паршивый.

Паліцмайстар прыводзіць Марыську. Каліноўскі абыякава разглядае яе бы незнаемую.

Госпожа Ямонт, знаете ли вы этого человека? Если да, то с каких пор, где встретились, каковы ваши взаимоотношения?

Марыська (даволі спокойна). Я этого человека… вижу впервые.

Лосеў. В вашем положении ответ естественный. Но вы всё-таки присмотритесь повнимательнее и вспомните!.. Это, кстати, может значительно облегчить вашу участь, а равно и участь ваших родителей, сестер, брата…

Марыська (пасля доўгай паўзы). Нет, я его не знаю.

Лосеў. Точнее, вы забыли этого человека. Не велика беда. Нам напомнит о нём и о вас заодно повстанческий комиссар по Могилёвской губернии Витольд Парфианович.

Паліцмайстар падае Лосеву папку з паперамі. Той бярэ з яе аркуш і зачытвае.

«Приехав с Оскерко — это один из видных мятежников — из Минска в Вильно, мы остановились в „Петербургской“ гостинице. Оскерко ушёл в город, и, вернувшись около 4 часов пополудни, он меня взял к Ямонтам, там постучал в дверь, которую отворила, кажется, девица Ямонт, и мы вошли в маленькую комнату от входа прямо (в комнате вправо от двери находился диван, при нём стол и два стула, дальше стоял комод, окошко вправо от дивана выходило на галерею). Выйдя оттуда, мы нашли Макаревича и Владислава Милевича. Оскерко сказал мою фамилию, но Макаревич про свою умолчал, говорил, что назначит меня комиссаром в Могилёве…»

Каліноўскі. Бред!.. Какой-то Парфианович, какой-то Макаревич, какая-то девица Ямонт…

Марыська. Действительно, ваш Парфианович сказал «кажется, девица Ямонт». Мало ли что ему могло показаться?! И при чём тут я?..

Лосеў. Мы тщательно осмотрели дом Ямонтов и особенно комнату, так детально описанную могилёвским комиссаром. Интерьер в ней не изменился. Всё совпадает. Решили у вас спросить, не жил ли в ней Макаревич-Чарноцкий-Хамутиус-Витоженец, он же Викентий Константин Калиновский, он же Яська-гаспадар из-под Вильни?..

Марыська. Вам нужен какой-то Калиновский, ну так ищите его! При чём тут я и наш дом?!

Лосеу. Ваш дом, уважаемая госпожа Ямонт, был не только пристанищем главного распорядителя мятежа и диктатора Калиновского, но и резиденцией, где неоднократно заседало повстанческое так называемое Национальное правительство!

Марыська. Не говорите глупостей, господин полковник.

Лосеў (зрываецца на крык). Молчать!.. (Паліцмайстару.) Пригласите госпожу Григотович!

Паліцмайстар выходзіць і вяртаецца з Марыяй Грыгатовіч.

Утверждаю доподлинно, что Калиновский под псевдонимом Макаревич проживал полтора месяца на квартире вдовы виленского губернского архитектора Юзефы Григотович и познакомился там с молодой квартиранткой означенной Юзефы — Стефанией Фальской. В ноябре 1863 года сей Макаревич поручил Фальской отвезти конспиративное письмо в Ковно. Там мы её и арестовали. Перед вами дочь Юзефы Григотович Мария. Уважаемая госпожа Мария, известен ли вам этот человек, выдающий себя за Витоженца? Если известен, то откуда или от кого?..

Грыгатовіч. Наша квартирантка Стефания Фальская сказала мне как-то, что получила упомянутое вами письмо от господина Макаревича, который проживал у нас, и что Макаревич известен также под именем Константина Калиновского.

Лосеў. Спасибо, госпожа Григотович… Всё, Викентий Константин Калиновский, капкан полковника Лосева захлопнулся! Очень рад с вами познакомиться поближе.

Каліноўскі. Не магу адказаць узаемнасцю. Я сапраўды Вікенцій Канстанцін Каліноўскі — кіраўнік і распарадчык паўстання супраць расейскага царызму ў Літве і на Беларусі.

Марыська траціць прытомнасць і падае на падлогу.

Лосеў (Каліноўскаму). Займитесь дамой, а вернее, невестой! (Прапускае перад сабою Грыгатовіч.)

Лосеў, Грыгатовіч і Паліцмайстар выходзяць. Каліноўскі бярэ Марыську на рукі, пераносіць на ложак, спрабуе прывесці яе ў прытомнасць, але дарэмна. Разгублена мітусіцца па камеры, грукоча ў дзверы.

Каліноўскі (крычыць). Паклічце доктара! Вады! Дайце шклянку вады! Яна ж памірае! Дайце вады!..

Марыська (вельмі ціха). Не прасі, Кастусёк, я яшчэ не паміраю. Не прасі іх!

Каліноўскі кідаецца да Марыські, дапамагае ёй сесці, сам апускаецца на калені, хавае свой твар у яе футры, каб не паказаць слёзы страху за яе. Яна гладзіць, перабірае яго валасы.

Каліноўскі (глядзіць на дзяўчыну). Любая, родная, мілая мая Марыська…

Марыська (бярэ яго твар у рукі). Перапалохаўся?..

Каліноўскі. Як ніколі ў жыцці.

Марыська (вінавата). Галава закружылася, а зямля з-пад ног выскачыла. (Смяецца, а потым усведамляе, дзе яны і што з імі адбываецца. Ускаквае з ложка з жахам. Каліноўскі таксама падымаецца з падлогі. Яна туліцца да яго грудзей, шукаючы абароны. Абое заміраюць у абдымках.) Кастусёк, даражэнькі, што ж цяпер будзе?! Што з намі ўсімі будзе?!. Як жа так сталася, што ты ў іх лапах апынуўся?

Каліноўскі. Аднаму-адзінаму чалавеку адкрыў я сваё імя і… папаўся…

Марыська. I нас усіх ноччу схапілі: і маму, і тату, і сясцёр, і брата, нават служанку Карусю…

Каліноўскі. Адкуль яны прывялі цябе сюды і дзе я сам знаходжуся?

Марыська. Ты ў кляштары касцёла дамініканаў, а я насупраць у кляштары місіянераў. Нас падзяляе толькі двор. А дзе ўсе нашы — не ведаю. Я адна ў вязніцы… з мышамі…

Каліноўскі. Любая мая, адзіная мая ў свеце, мне невыносна цяжка сказаць табе, але, здаецца, нас раздзяліў ужо не двор паміж двух храмаў, а сама…

Марыська (амаль крычыць у сполаху). Не! Не! Не! Родненькі мой, як жа можна раздзяліць нас навечна, назаўсёды?!. Як жа можна… (Плача.)

Каліноўскі. Будзь мужнай, сонейка маё ненагляднае, птушачка мая трапяткая… кветачка мая незабыўная…

Марыська. Ты сапраўды нібы надоўга развітваешся са мною?..

Каліноўскі. Ты амаль угадала. Я развітваюся з табою назаўсёды…

Перапалоханымі вачыма яна глядзіць на яго і не верыць ні яму, ні сабе. А ён імправізуе, трымаючы яе за рукі.

Марыська чарнабрэва, галубка мая.
Гдзе ж ся падзела шчасце і ясна доля твая?
Усё прайшло, — прайшло, як бы не бывала.
Адна страшэнна горыч у грудзях застала.
Калі за нашу праўду Бог нас стаў караці
Дай у прадвечнага суду вялеў прападаці,
То мы прападзем марна, но праўды не кінем,
Хутчэй неба і шчасце, як праўду, абмінем.
Не наракай, Марыся, на сваю бяздолю,
Но прыймі цяжкую кару Прадвечнага волю,
А калі мяне ўспомніш, шчыра памаліся,
То я з таго свету табе адзавуся.
Не выпускаючы рук Марыські са сваіх, ён апускаецца на калені і абсыпае рукі любай развітальнымі пацалункамі.

Даруй мне! Даруй за ўсё, калі здолееш…

Марыська таксама апускаецца на калені, абдымае любага, на нейкі момант замірае, а потым у адчаі, таропка абсыпае твар Кастуся пацалункамі.

Уваходзяць Лосеў і Паліцмайстар.

Лосеў. Свидание окончено!

Каліноўскі ўстае з падлогі і падхоплівае Марыську. Паліцмайстар спрабуе ўзяць яе за плячо, каб вывесці сілаю. Яна спакойна адводзіць яго руку, хрысціць суджанага, спінаю адыходзіць да дзвярэй.

Марыська. Бывай, Кастусёк… (Знікае за дзвярыма, за ёй выходзіць і Паліцмайстар.)

Лосеў (садзіцца на зэдлік, Каліноўскага жэстам запрашае прысесці на ложак). Прощание навсегда… Поцелуй в лоб… Сентиментальные стихи, и тоже прощальные…

Каліноўскі. Шпег-выведнік такога ўзроўню, а не ўтрымаўся, каб не прыліпнуць да замочнай шчыліны… Якая ганьба! Якая мярзота!..

Лосеў. Моё особое внимание к вам, диктатор, объясняется не моей испорченностью, а моим желанием помочь вам избежать виселицы, в неизбежности которой вы убеждены совершенно обоснованно.

Каліноўскі. Вы мне… дапамагчы?..

Лосеў. Да, я!.. Всё ещё можно… Нет, не всё, но кое-что изменить можно.

Каліноўскі. Патлумачце — не зразумеў…

Лосеў. Вы мне раскрываете конспиративную сеть всей вашей заговорщицкой организации, называете явки и имена сообщников, которые еще не убежали за границу, а я убеждаю его высокопревосходительство генерал-губернатора проявить христианское милосердие к своему основному врагу и заменить смертную казнь повешением на поселение с милой в каком-нибудь сибирском шалаше. Большего обещать не могу. Уж больно велики ваши «заслуги» перед матушкой Россией.

Каліноўскі. Не магу з гэтым пагадзіцца, паколькі заслугі перад матухнай Расіяй вашага «благородия» і яго «высокопревосходительства» генерала-вешальніка з заслугамі маімі ні ў якое параўнанне не ідуць.

Лосеў. Не скромничайте, господин Калиновский, Россия ваших подвигов долго не забудет.

Каліноўскі. Белая Русь, Літва, Польшча, Каўказ і народы ўсходніх і сярэднеазіяцкіх калоніяў Расейскай імперыі не тое што доўга, а ніколі ў вякі вякоў не забудуць вашых крывавых подзвігаў на іх землях.

Лосеў. Так мы можем поссориться. И я хочу заметить, что без ваших признаний о ваших «подвигах» на вашей земле картина нашей борьбы не будет полной. Ваши признания — это единственный способ войти в историю. Иначе в безвестности окажетесь не только вы, но и ваши соратники, если вы сокроете их имена. В ваших интересах пополнить наш архив.

Каліноўскі. Ці пра ваш архіў нам рупіцца? А свой мы захавалі надзейна. Час некалі аб’яднае іх, і людзі ацэняць нашыя подзвігі па справядлівасці.

Лосеў. Раньше, чем это случится, пройдут столетия.

Каліноўскі. Але ж яны пройдуць. А вам не церпіцца сёння ўведаць наш вопыт, нашу практыку, нашу тэхналогію барацьбы за наша выжыванне. Яны патрэбны вам, каб апярэджваць супраціўленне заваяваных, прадбачыць вывяржэнне вулканаў народнага гневу, тапіць людзей у крыві загадзя, да таго, як яго пякельная лава спапяліць акупантаў.

Лосеў. Я рад, что вы всё понимаете правильно. И надеюсь, тщательно обдумаете моё предложение. Игра стоит… жизни. Размышляйте!.. Думайте!..

Каліноўскі. Што ж яшчэ застаецца рабіць у турме, як не думаць?

Лосеў. Константин Семёнович, право же, я как профессионал отношусь к вам с уважением. Более того, вы мне просто симпатичны. Вы мой достойный визави.

Каліноўскі. Даруйце, я так не думаю і з гэтае прычыны не магу адказаць вам узаемнасцю.

Лосеў. И тем не менее советую вам помнить, что от меня и ни от кого другого зависит, быть вам или не быть. (Устае з зэдліка.) Честь имею!

Каліноўскі (таксама ўстае з ложка). Сумняваюся…

Лосеў. Простите, не понял?..

Каліноўскі. Сомневаюсь, говорю, что вы честь имеете…

Лосеў (стрымана). Не заботьтесь о моей чести, но позаботьтесь о своей судьбе. (Ад дзвярэй.) Особая следственная комиссия армейских костоломов выпотрошит вас до основания и ходатайствовать за вас перед Муравьёвым-вешателем не станет. И слушать вас на вашем дурацком наречии не будет.

Каліноўскі. Канкурыруючая фірма па здабычы чыноў і званняў у вобліку Асобай следчай камісіі?..

Лосеў. Вы мой трофей. И приз охотника на крупную дичь возьму я. Или я — не Лосев!

Каліноўскі. I ўсё ж здаецца мне, не пераплюнеце вы ні Асобую камісію, ні вешальніка і за мой кошт перад аўгусцейшым манархам не выслужыцеся.

Лосеў. Я не из тех, кто теряет надежду при встрече с трудной клиентурой. (Выходзіць.)

Сцэна зацямняецца.

IV

Пакой Асобай следчай камісіі падобны на генерал-губернатарскі, толькі без багатай мэблі і гадзінніка, без геаграфічных картаў на сценах. Сцяна справа зацягнутая парцьерай. За сталом пад партрэтам Аляксандра II — палкоўнік Шалгуноў, за асобнымі сталамі каля сцяны злева — штабс-капітан Сямёнаў і паручнік Гогель.

Лосеў прыводзіць Каліноўскага.


Лосеў. Здравия желаю, господа офицеры!

Каліноўскі. Добрай раніцы, панове.

Шалгуноў (крыху здзіўлена). Вы считаете её доброй?..

Каліноўскі. Раніца добрая сама па сабе і, на шчасце, не залежыць у дадзеным выпадку ад майго самаадчування.

Шалгуноў. А вы не могли бы изъясняться с нами на русском?

Каліноўскі. Я мог бы яшчэ на мове польскай і французскай, але ж вы пагарджаеце польскай, як і беларускай, а французская пасля паўстання «декабристов» у Расіі таксама павагай не карыстаецца. Таму я буду размаўляць толькі на мове сваіх бацькоў, дзядоў і прадзедаў і маўчаць на ўсіх іншых, у тым ліку і на вашай расейскай.

Лосеў (падыходзіць да Шалгунова). Распишитесь, господин председатель, о принятии от меня здешнего феномена на своё попечение. (Дае на подпіс аркуш з папкі, забірае яго.) Честь имею! (Выходзіць.)

Шалгуноў (да Сямёнава і Гогеля). Господа члены Особой следственной комиссии, ваше мнение относительно заявления подследственного о рабочем языке?

Сямёнаў. Возмутительное заявление.

Гогель. Считаю необходимым применить особые способы допроса, и этот дьявол заговорит на языке ангелов!..

Шалгуноў. Если перед нами действительно дьявол, то во плоти интеллигентного человека, исповедующего местный патриотизм, то есть национализм, что вполне понятно и требует в данных условиях определённого компромисса, поскольку в ином случае подследственный доставит себе излишние страдания, а нам — дополнительные хлопоты и потерю драгоценного времени. (Да Каліноўскага.) Что вы можете предложить со своей стороны, чтобы действительно избежать спецдопросов?

Каліноўскі. Наколькі мне вядома, паручнік Гогель, а ў сапраўднасці Гугель, што азначае «плевелы», пустазелле ў жыце, тутэйшы і ведае не толькі матчыну мову, але і валодае, як бачу, стэнаграфіяй. Няхай працуе, і следчая камісія будзе мець абсалютна дакладныя чарнавыя стэнаграмы-пратаколы допытаў.

Шалгуноў. Это что-то, но ещё не компромисс. (Да Сямёнава.) Ваши соображения, штабс-капитан?..

Сямёнаў. По двуязычной стенограмме мы с поручиком составляем официальный протокол допроса, естественно, на русском, а подследственный его подписывает.

Каліноўскі. Толькі пасля прачытання, выпраўлення і магчымых дапаўненняў.

Шалгуноў. Условились… Итак… ваша фамилия, имя, отчество? К какому сословию принадлежите?

Каліноўскі. Вікенцій Канстанцін Каліноўскі, сын Сымона. Бацька — патомны шляхціц, я — проста грамадзянін.

Шалгуноў. Возраст, вероисповедание?

Каліноўскі. Каталік. Днямі споўнілася 26.

Шалгуноў. Место рождения?

Каліноўскі. Вёска Мастаўляны Гарадзенскага павета.

Шалгуноў. Место учёбы, образование?

Каліноўскі. Свіслацкая гімназія, у 56-60-я гады — Пецярбургскі ўніверсітэт. Скончыў камеральнае аддзяленне юрыдычнага факультэта са ступенню кандыдата.

Шалгуноў. Есть ли вопросы к подследственному по последнему эпизоду?

Сямёнаў. Учёба — времена романтические. Назовите, так сказать, ваших кумиров…

Гогель.…и властелинов дум.

Каліноўскі. Да першых я б аднёс Адама Міцкевіча і Андрэя Тадэвуша Касцюшку, да другіх — Герцэна, Чарнышэўскага, Дабралюбава…

Сямёнаў. Какими науками увлекались в Петербурге?..

Каліноўскі. Класічнай нямецкай філасофіяй і заходнееўрапейскім сацыялізмам, вывучаў культуру і гісторыю славянскіх народаў.

Гогель. В общество «Земля и воля» входили?..

Каліноўскі. Не ўваходзіў, але сувязі не губляў.

Сямёнаў. В университете и стали врагом самодержавия и крепостничества, так сказать, в знак благодарности монарху за науку уму-разуму?

Каліноўскі. «Умом-разумом» і ўсімі фібрамі душы я ўзненавідзеў прыгон, самадзяржаўе і яго акупацыю маёй бацькаўшчыны яшчэ ў Свіслацкай гімназіі. А ва ўніверсітэце стаў перакананым прыхільнікам і прапагандыстам рэвалюцыйна-дэмакратычных ідэяў.

Шалгуноў. Место жительства после Петербурга?

Каліноўскі. Зрабіўшы некалькі няўдалых спробаў уладкавацца на працу ў Пецярбургу, у 1861 годзе вярнуўся ў Вільню, але і тут, а затым і ў Гародні мне было адмоўлена ў працы, хоць без справы, склаўшы рукі, я не сядзеў і стварыў даволі моцную і ўплывовую рэвалюцыйную арганізацыю.

Шалгуноў. Почему опять очутились в Вильно?

Каліноўскі. З канспіратыўных меркаванняў — даведаўся пра распараджэнні начальства гарадзенскага аб маім арыштаванні.

Шалгуноў. Перечислите в хронологической последовательности ваши революционные должности!

Каліноўскі. У 1856-60 гады — кіраўнік левага рэвалюцыйнага крыла зямляцтва студэнтаў універсітэта — выхадцаў з Беларусі, Літвы і Польшчы. З вясны 61-га года, як я ўжо сказаў, — стваральнік і кіраўнік рэвалюцыйнай арганізацыі ў Гародні. З лета 62-га — член «Камітэта руху» ў Вільні, рэдактар, аўтар і выдавец «Мужыцкай праўды». З восені — старшыня паўстанцкага Літоўскага правінцыйнага камітэта. У сакавіку 63-га — рэвалюцыйны камісар Гарадзенскага ваяводства; у маі — паўстанцкі цывільны начальнік Гарадзенскага ваяводства; з чэрвеня — член паўстанцкага Аддзела Літвы і кіраўнік аддзялення ўнутраных справаў; у ліпені ўзначаліў «чырвоны жонд» — гэта па-нашаму паўстанцкі Нацыянальны ўрад Літвы і Беларусі.

Шалгуноў. То есть сконцентрировали в своих руках всю полноту революционной власти в мятежном крае?

Каліноўскі. Вядома… У паўстаўшым краі.

Гогель. Некоторые, ваше благородие, с этого времени и, разумеется, до арестования называли его диктатором и даже королём Литвы и Беларуси.

Каліноўскі. Я таксама пра гэта чуў…

Сямёнаў. Какие из важнейших приказов, призывов, циркуляров, постановлений, инструкций для мятежников и их бандформирований написаны вами лично?

Каліноўскі. Усе найбольш важныя дакументы, звязаныя з народным паўстаннем у літоўска-беларускім краі і дзейнасцю на яго тэрыторыі паўстанцкіх атрадаў і іх кіраўнікоў напісаныя мною або пры маім удзеле ці па маёй ініцыятыве.

Сямёнаў. Перечислите главные из важнейших.

Каліноўскі. Думаю, што гэта інструкцыя Літоўскага правінцыяльнага камітэта для павятовых і акруговых начальнікаў; інструкцыя для ваенных паўстанцкіх начальнікаў; цыркуляр супраць дэзынфарматараў; дадатковая і падрабязная інструкцыя для павятовых камісараў; загад да народу зямлі Літоўскай і Беларускай і, вядома ж, адозва з заклікам да народу ўзнімацца на рашучую барацьбу.

Гогель. Авторство воззвания к усилению революционного террора тоже принадлежит вам?

Каліноўскі. Як ізагад гарадзенскага камісара.

Гогель. А постановление Революционного трибунала о смертной казни предводителя дворянства Виленщины господина Домейко посредством использования убийц-кинжалыциков?..

Шалгуноў. К этому эпизоду мы обратимся особо.

Гогель. Слушаюсь!

Шалгуноў. А теперь о знакомствах по приезде из Гродно в Вильно…

Каліноўскі. У Вільні сустрэўся са знаёмым па ўніверсітэце інжынерам шляхоў зносінаў, кіраўніком партыі «чырвоных» Уладзіславам Малахоўскім, праз яго выйшаў на служачага чыгункі Нестара Дзюлёрана, які забяспечыў мяне дакументамі на імя Макарэвіча. Праз апошняга пазнаёміўся з Ануфрыем Духінскім, і калі ён быў прызначаны паўстанцкім ваяводаю ў Гарадзенскую губерню, то ўслед за ім па загаду Дзюлёрана з пашпартам на імя Чарноцкага я выехаў у Беласток для збору і дастаўкі Дзюлёрану звестак аб стане паўстанцкіх атрадаў.

Шалгуноў. Назовите сообщников по этой поездке и предводителей бандитских шаек Гродненщины.

Каліноўскі. Хаўруснікаў не меў, кіраўнікоў паўстанцкіх атрадаў не памятаю. Амаль тры гады прайшло, і кожны з сотняў меў не прозвішча, а псеўданім ці нават мянушку. Хіба ўсіх успомніш?

Шалгуноў. Дальше…

Каліноўскі. З Беластока і Гарадзеншчыны зноў быў адкліканы ў Вільню Дзюлёранам, у якім па прыездзе ўбачыў галоўнага рухавіка паўстання ў нашым літоўска-беларускім краі ў званні камісара Варшаўскага цэнтральнага нацыянальнага камітэта і Нацыянальнага ўрада ў Літве і на Беларусі.

Шалгуноў. В какой номинации вы были при Дзюлёране?

Каліноўскі. Не даючы ніякай намінацыі, ён прыняў мяне як бы сваім сакратаром. Я займаўся перапіскаю звестак і напісаннем артыкулаў аб ходзе паўстання для адсылкі за мяжу, даводзілася пісаць і намінацыі на прызначэнні…

Шалгуноў. Называйте, кого и на какие должности назначал Дзюлёран!

Каліноўскі. Памятаю, што пісаў намінацыю для Францішка Канаплянскага на паўстанцкага цывільнага начальніка Віленскага ваяводства…

Шалгуноў. Ещё на кого?!

Каліноўскі. Амаль адначасова з Канаплянскім на пасаду камісара Віленскага ваяводства быў прызначаны Сухадольскі-Дарманоўскі і Малахоўскі на паўстанцкага начальніка Вільні.

Сямёнаў. И всё?!

Каліноўскі. На шчасце, больш нікога не памятаю.

Шалгуноў. Куда девался Дзюлёран?

Каліноўскі. Бадай што эміграваў.

Шалгуноў. А вы приняли на себя роль главного распорядителя в крае?

Каліноўскі. Так! Я выконваў гэту ролю.

Шалгуноў. Есть ли вопросы к подследственному у членов комиссии?

Гогель. Да! Кто стал начальником Вильно после бегства Молоховского?

Каліноўскі. Міхаіл Ляпкоўскі.

Гогель. Где он сейчас?

Каліноўскі. А Бог яго ведае. Кожны ратуецца, як можа.

Сямёнаў. Кто стал начальником Вильно после Лепковского?

Каліноўскі. Гэту пасаду я даручыў свайму бліжэйшаму памочніку Ціту Далеўскаму.

Гогель. Назовите иных своих ближайших помощников.

Каліноўскі. Назаву хіба толькі светлай памяці Ігната Здановіча, пакаранага вамі смерцю, ды Томаша Грагатовіча, члена Літоўскага аддзела.

Сямёнаў. Кто ещё были членами Литовского отдела?

Каліноўскі. Аддзел распаўся яшчэ пры Дзюлёране, хто быў яго членамі, мне невядома.

Шалгуноў. Какие распоряжения и кому осенью прошлого года вами отдавались в усилиях поддержать активность бандформирований и отдельных бандитских шаек?

Каліноўскі. Дзейнасць мая напярэдадні зімовых халадоў 64-га года ў намаганнях падтрымаць народную справу барацьбы з расейскімі акупантамі абмежавалася толькі распараджэннямі аб зборы звестак пра стан баявых злучэнняў і атрадаў і іх дзейнасці, аб агульным настроі нацыянальнага духу і пра барацьбітоў, што загінулі ці былі схопленыя карнікамі.

Шалгуноў. И каковы были ответы с мест?

Каліноўскі. У асноўным няўцешныя. Таму ў сувязі з немагчымасцю зімою працягваць барацьбу, я даў распараджэнне аб роспуску атрадаў з выдачаю, калі будзе магчыма, адпускных білетаў касінерам і іх камандзірам… да вясны.

Шалгуноў. Ваши назначения в это время в губерниях? Поимённо!

Каліноўскі. Памятаю, бадай што, толькі кіраўніка Саву — відаць, гэта псеўданім, — і нейкага Міцкевіча, прызначаных начальнікамі атрадаў.

Сямёнаў. Кто такие Пеликша и Свенторжецкий?

Каліноўскі. Чуў ад Дзюлёрана, што яны нібыта прымалі ўдзел у справах Менскай губерні.

Гогель. Где находится Шадурский?

Каліноўскі. Хто ён такі і дзе знаходзіцца, мне невядома. I наогул, за выключэннем асобаў, мною ўжо названых, я больш ні з кім у непасрэдныя адносіны не ўваходзіў, нікога з асобаў, якія ім садзейнічалі, не ведаю ні ў Вільні, ні ў іншых губернях, можа, за выключэннем толькі Людвіка Дзічкоўскага — ковенскага паўстанцкага цывільнага начальніка і Альберта Грабоўскага — інфляндскага паўстанцкага ваяводы.

Сямёнаў. Кого знаете из воевод и главарей восстания в иных губерниях северо-запада России?

Каліноўскі. У Віленскай губерні, як вядома, пасля Канаплянскага ваяводы наогул не было, а хто ім быў у Менскай, не ведаю, з Віцебскай жа Гарадзенская са жніўня мінулага года па кіраванні паўстаннем адышла да Варшаўскага камітэта.

Гогель. Кого знаете из членов Комитета опеки в Вильно?

Каліноўскі. Нікога не ведаю, тым больш што ён, наколькі мне вядома, даўно ўжо не існуе. Але, між іншым, у Вільні ёсць асобы, што служаць справе дабрачыннасці і спагады сем’ям, што пацярпелі ад душыцеляў рэвалюцыі, але я іх, на жаль, не ведаю.

Шалгуноў. Кто такие Александр Оскерко, Яков Гейштар, Купеть, Баневич, семейство Кондратович?

Каліноўскі. Названых мне асобаў не ведаю.

Шалгуноў. Назовите адреса ваших явочных квартир в Вильно.

Каліноўскі. Кватэр наймаў некалькі, але ні адна з іх не была явачнай.

Шалгуноў. Хозяева квартир?..

Каліноўскі. Грыгатовіч Юзэфа. Ад яе я пераехаў у дом Кельчэўскай. Потым з’ехаў у Гародню. Вярнуўшыся зноў у Вільню, начаваў у Дзюлёрана, Малахоўскага, Сухадольскага, пасля наняў кватэру за касцёлам святога Пятра, адраса не памятаю, адтуль пераехаў у гатэль Пузіно, а затым і на апошнюю кватэру ў будынку цяперашняй гімназіі. Іншых мясцінаў для хованак я не меў і ніякіх знаёмстваў у Вільні ў мяне не было.

Шалгуноў. Ваши вопросы, господа члены комиссии?

Сямёнаў. Как часто вы выходили из дому?

Каліноўскі. Выходзіў штодзень, бавіў час на прагулках, заходзіў абедаць у розныя гатэлі, апошнім часам харчаваўся ў Палянскага на Нямецкай вуліцы.

Гогель. Выходит, вы не знали о розыскании вас полицией?

Каліноўскі. Наадварот, выдатна ведаў.

Гогель. И то правда, что вы любили прогулки у дворца губернатора?

Каліноўскі. А што тут незвычайнага? Затое я ў твар ведаў не толькі вышэйшых чыноў жандармерыі, але і многіх шпегаў, а з паліцмайстарам Вільні, як выхаваны чалавек, вітаўся лёгкім кіўком галавы, хоць ён мяне і не ведаў.

Шалгуноў. Любопытно, это была бравада шляхтича или осознанная игра со смертью в кошки-мышки?

Каліноўскі. Кіньце вы, палкоўнік. Я проста ведаў элементарнае: воўк ніколі не бярэ ахвяру каля сваёй бярлогі, а калі дакладней, то не ўяўляе яе паблізу бярлогі.

Шалгуноў. И последний на сегодня вопрос, только откровенно: вы могли бы при встрече убить генерал-губернатора Муравьёва?

Каліноўскі. Не. Гэту цяжкую работу ў нас выконвалі толькі кінжальшчыкі і толькі па прысуду Трыбунала. Індывідуальныя пазасудовыя расправы — не наш метад.

Шалгуноў звоніць у званок. З’яўляецца Паліцмайстар і выводзіць Каліноўскага.

V

Кабінет генерал-губернатара. Перад незадаволеным яго высокаправасхадзіцельствам палкоўнікі Шалгуноў і Лосеў стаяць навыцяжку, як радавыя перад разгневаным фельдфебелем.


Мураўёў. Что значит — никаких надежд?! Что значит — уклоняется от ответов на вопросы?! Что значит — не помнит фамилий сообщников?! Я должен знать все без исключения… и не о нём! Плевать я хотел лично на него. И его должности, и его инструкции мне и без вас известны! Если он умалчивает о сообщниках и дурачит вас тем, что мы знаем, принудите его назвать, изложить, раскрыть мотивы возмущения целого края. Я понимаю Польшу, но здесь же православная Северо-Западная Россия! Раскройте мне основания, повод к бунту, причины появившихся возможностей к взрыву гигантского масштаба, и опять же не в Польше, а здесь, на территории давно усмирённого и до недавних пор покорного быдла! Этого ждёт от нас его императорское величество! Россия ждёт! Пропади бы они пропадом, в конце концов, все его соратники и помощники, если бы они не были мне нужны!.. Если бы именно этим не интересовался августейший монарх!..

Лосеў (перапыняе). Клянусь вам — назовёт!

Мураўёў. Не клянитесь, полковник!.. Назовет он их или не назовёт! В конце концов, я и так загоню их если не на эшафот, так в Сибирь. Сети мои будут мелкоячеисты! Всех выужу, и ни одной даже мелкой рыбёшке не удастся ускользнуть в Европу. Но мне ещё нужны методы их конспирации, структура революционных организаций, их штабы, центры, явки, печатни, редакции, практика подготовки профессиональных мятежников, связи с российскими революционными демократами, не говоря уже о польских, а теперь ещё французских и английских. Империя, его императорское величество, мы, его опора и надежда, нуждаемся в науке побеждать непокорные народы нашей вотчины и дедины на основании практики, благоприобретённой на Кавказе и здесь, в Польше и Северо-Западном крае. Или она не империя, а мы не её опора! Калиновский не только практик, но и теоретик революции. Ему удалось то, к чему призывал «Колокол» Герцена и Чернышевский с Добролюбовым. Нас спас только извечный российский шовинизм в отношении к народам окраинным и то, что наша чернь удержалась от великой смуты. Этот местный вождь-предводитель многое знает не понаслышке. И меня интересует его мнение о причинах возмущения в Северо-Западном крае, о польской проблеме, о причинах поражения обоих восстаний — сегодня мы уже можем говорить об этом как о свершившемся факте. Мне интересны и необходимы соображения Калиновского на развитие событий в будущем. Разговорите его на эти темы хоть под протокол, хоть без протокола, хоть за чашкой кофе, хоть вырвите вместе с языком, но оставьте ему хотя бы столько сил и здоровья, что бы нам не нести его к виселице. Или вы его разговорите на означенные темы и сюжеты, или вы, господин Шелгунов, не следователь по особо важным делам, а вы, господин Лосев, не жандармский штаб-офицер, а гувернантка!..

Лосеў. Ваше высокопревосходительство, я помогу Павлу Никоноровичу. Калиновский кроме всего прочего назовёт поименно даже тех, о ком сам никогда не слышал.

Мураўёў (саркастычна). Будьте уж так любезны, Александр Михалыч. (Жорстка.) У меня нет времени отодвигать его казнь даже на полторы-две недели. (Глядзіць на партрэт Аляксандра II.) Его величество ждёт и торопит. Они полагают, что смерть кумира черни содрогнёт этот край до основания и приведёт из лесу мужика с повинной, после чего в неограниченном количестве его необходимо будет спровадить в сибирские рудники и копальни вместе с домочадцами.

Около сорока лет тому я замирил и преобразовал этот проклятый край, будучи на службе августейшего монарха Николая I в качестве вице-губернатора в Витебске, а затем губернатора в Могилёве и Гродно. Я тогда предложил, а император издал ряд указов, которые на десятилетия перевернули вверх тормашками всю местную гражданскую жизнь. И белорусы стали забывать, кто и что они есть на самом деле. Я предложил императору закрыть Виленский университет, который был рассадником просвещённого национализма аборигенов, отменить на Белой Руси и в Литве действие Статута Великого Княжества Литовского, Русского и Жамойтского 1588 года и подчинить белорусские и литовские земли юрисдикции общероссийских законов. Я упразднил Брестскую церковную унию, присоединив униатскую церковь к православной. При мне русский чиновник, русская школа и русский поп сделали здесь гораздо больше, чем суворовская пуля-дура и штык-молодец. В итоге аборигены почти забыли не только какого они роду-племени, но и свой идиотский диалект.

Я уже не молод, я почти стар, и священный мой долг перед Россией и её цесарем в том, чтобы теперь уже в последний раз через такое сито просеять относительно просвещённую часть населения этого опасного края, чтобы в нём не осталось и следа даже от маломальского проблеска национального духа и интеллекта вообще.

Шалгуноў. Ваше высокопревосходительство, дорогой и высокочтимый наш покровитель и защитник, мы желаем вам долгие лета и исполнения всех ваших в высшей степени благородных намерений на благо нашего любимого, могучего и непобедимого Отечества!

Лосеў. А мы свой долг исполним с честью!

Мураўёў. Благодарю и надеюсь, господа. (Устае з-за стала.) И вот ещё что… К городскому полицмейстеру обратилась, как он сказал, некая вдова, дворянка Ядвига Мокрицкая, известная в Вильно филантропка, оказывающая своё сочувствие и посильное воспомоществование всякому попавшему в беду человеку. Посулила полицмейстеру энную сумму денег, только бы он устроил ей протекцию на встречу или хотя бы на передачу несчастному смертнику Калиновскому пару чистого белья, мыла и прочее. Заикнулась и о желании свидания с арестованной Марией Ямонт. (Лосеву.) Вам ничего не говорит имя этой филантропки?

Лосеў. Почему же не говорит? Ядвига Мокрицкая действительно добрая душа и истая христианка, и интерес её к смертнику Калиновскому был бы естественным, если бы она не доводилась родной сестрой матери Марии Ямонт — невесты Калиновского.

Мураўёў. Вот как! Я, разумеется, не знал столь пикантных деталей, но посоветовал полицмейстеру, обеспечивающему охрану Калиновского, не только устроить свидание Мокрицкой с арестантом, но и наладить переписку последнего с невестой. Вас же, Александр Михалыч, прошу создать невесте такие условия, известия о которых предельно бы угнетали или даже потрясли жениха.

Лосеў. Понял, ваше высокопревосходительство!

Мураўёў. С перепиской жениха и невесты я буду знакомить не только вас, Александр Михалыч, но и Особую следственную комиссию в лице уважаемого Павла Никонорича.

Шалгуноў. Спасибо, ваше высокопревосходительство.

Мураўёў. Что касаемо полицмейстера, он будет брать за свои услуги умеренную мзду, дабы прослыть в городе сочувствующим арестантам и привлечь к своей особе иных «филантропов». Следствию будет полезно, а полицмейстеру — заработачно… Не правда ли?

Лосеў (у захапленні). Гениально!..

Заслона.

Дзея другая

VI

Каліноўскі на турэмным ложку ці то спіць, ці то ў забыцці. Дзверы вязніцы адчыняюцца, і Паліцмайстар прапускае перад сабою Ядвігу Макрыцкую — немаладую, элегантна апранутую жанчыну з вузельчыкам у руках. Сам спыняецца каля дзвярэй, а Макрыцкая нетаропка падыходзіць да ложка, углядаецца ў твар вязня. Той расплюшчвае вочы, цяжка садзіцца, здзіўлена глядзіць на наведвальніцу.


Макрыцкая. Маё табе шанаванне, сынок…

Каліноўскі (бы ачнуўшыся). Даруйце, цётухна Ядзя, я мог уявіць у гэтай мясціне каго заўгодна, толькі не вас.

Макрыцкая. Выходзіць, ты не рады мне… А я па боскай, міласэрнай справе да цябе, як і да іншых вязняў. Дазволілі добрыя людзі грабеньчык табе перадаць, мыла, пару новай бялізны. (Аддае вузельчык.)

Каліноўскі. Шчыры дзякуй. Відаць, у хуткім часе будзе дарэчы пераапрануцца ў чыстае і белае…

Макрыцкая (разумее падтэкст, але хавае гэта). Я і люстэрка прынесла. Як жа маладому без люстэрка?

Каліноўскі. Сапраўды. У белае-белае апрануся, прычашуся, у люстэрка агледжуся дый прадстану прыгажуном перад натоўпам на Лукішках…

Макрыцкая (хрысціцца). Хай Бог сцеражэ і збавіць. I люстэрка я табе зусім не дзеля развітання з самім сабою прынесла. (Паліцмайстару.) Добры чалавек, пакінь ты мяне на хвіліну-другую, ці ж я табе не аддзячу, а справа ў нас сямейная, гаворка інтымная… Самі ж ведаеце, ад нявесты я да жаніха прыйшла…

Паліцмайстар мнецца, але выходзіць, а Макрыцкая прычыняе дзверы.

Каліноўскі. Знайшлі добрага чалавека.

Макрыцкая (напаўголаса). Усе яны дабрэюць і харашэюць, як добра зафундзіш. Ад Марыські я, сынок. Кланяецца яна табе, цалуе горача, абдымае моцна, зычыць цярпення і надзеі на лепшае.

Каліноўскі (ускаквае з ложка). Вы і ў яе былі? З ім? (Ківае на дзверы.)

Макрыцкая. Была! Гэта ж яна, ластавачка наша, і люстэрка табе прыслала. Каб ты праз сваё ды ў яе акенца зайчыкаў пускаў. То і будзе знак ёй, што ты тут побач і… жывы. Вязніцы вашы праз двор. I спевы касцельныя, як яна кажа, і музыка аргана — на дваіх падарунак ад Бога. Моліцца яна і за цябе, і за сябе, і днём, і ўночы. У хуткім часе пісьмо табе перадасць. I ты ёй напішы.

Каліноўскі. Як яна там, наогул?..

Макрыцкая. Каб не пацукі ды есці што людскае давалі, то з божай помаччу як-небудзь перабілася б, а то ж адным селядцом кормяць, а піць і глытка не даюць. (Прыцішае голас, зірнуўшы на дзверы.) Дабіваюцца на допытах гіцлі, каб усіх урадоўцаў твайго жонду, што ў бацькоўскіх пакоях засядалі, паіменна назвала.

Каліноўскі. А Юзаф, сёстры, бацькі Марыські — як і дзе?!

Макрыцкая. Юзафа да катаргі прысудзілі, бацькоў і сясцёр — у Табольскую губерню на пасяленне. Ну, а ты як тут, сынок?..

Каліноўскі (доўга глядзіць у закратаванае акно). Зайздрошчу свабодзе нават той вунь, што ходзіць па снезе, вароны, якую бачу са свайго акна…

Уваходзіць Паліцмайстар.

Паліцмайстар. Свидание окончено!..

Макрыцкая паспешліва развітваецца. Паліцмайстар паказвае ёй на дзверы і сам выходзіць следам.

Каліноўскі (сам сабе). Спатканне! Магчымасць перапіскі! I Марыську, і мяне адначасова пазбаўляюць ежы і вады! Нешта тут не так. Ці не патыхае ад інтрыгі правакацыяй?.. Не дай Бог, калі яны ўблытаюць у маю справу і Марыську. (Здымае чаравік, выціскае абцасам шыбу ў акне, вынімае з кішэні люстэрка, расчаравана.) Які ж зайчык без сонейка… (Кладзе люстэрка на падваконне. Чуе за акном выразны піск сініцы, выварочвае кішэню, збірае крошкі хлеба, высыпае іх птушцы, назірае, захапляецца жывой істотай.)

У вязніцу ўваходзіць Фавелін — малады прыгожы сотнік у зімовай форме афіцэра, бачыць занятага справаю вязня і спыняецца каля дзвярэй. Яго цікавіць і кранае занятак зняволенага. З суседняга храма ў вязніцу даносіцца ўрачыстае гучанне аргана, касцельныя спевы. Каліноўскі не адрываецца ад шыбы акна, а казак чакае, слухае, не адгукаецца.

(Сам сабе, калі музыка і спевы заціхаюць.) Спевы і музыка аргана — на дваіх падарунак ад Бога…

Фавелін. Казалось бы, у человека уже отняли всё, что смогли, заживо хоронят в этих холодных острожских «мурах», вырваться из которых уже нет никакой надежды, а человек всё равно борется за жизнь, ищет возможность наполнить содержанием своё существование, хотя бы тонкой нитью связаться с миром, не порывать связи с ним хоть через творение Божье — синицу и небесную музыку органа…

Каліноўскі. Сказал философ в чине сотника Атаманского казачьего полка…

Фавелін. Какой там философ, я всего лишь врач по особой просьбе его высокопревосходительства «ярыги», осуществляющий врачебную опеку над особо опасными государственными преступниками. Рад познакомиться. (Падае руку.) Фавелин…

Каліноўскі (паціскаючы руку). Калиновский…

Фавелін. Искренне рад.

Каліноўскі. Позвольте полюбопытствовать — это какое же высокопревосходительство в чине «ярыги» проявило обо мне столь нежную заботу?

Фавелін. Ярыга по-нашему — это жулик, лжец, крутель, шельма, пропойца, беспутный человек, казнокрад. Российская интеллигенция, разумеется, подлинная, называет его еще «двуликим янусом», «переодетым мясником», «монголом», «калмыком», «рыцарем верёвки» и просто вешателем.

Каліноўскі. Понял. Спасибо. Судя по вашей откровенности, вы тоже причисляете себя к российской интеллигенции?

Фавелін. Естественно, причисляю, но от чувства стыда избавиться не могу.

Каліноўскі. Что же так?..

Фавелін. Вы же знаете нашу российскую интеллигенцию. Она сентиментальна и плаксива. Она скорбит и хнычет о несчастьях и бедах всего человечества. Она полна решимости объединить и спасти всё славянство мира. Она читает «Современник» и «Колокол», боготворит Чернышевского и Добролюбова, молится на Радищева и прочих антикрепостников, в ужасе прижимается к обочине дороги, по которой мчится Русь-тройка с проходимцем на облучке, убивает царей, сдаётся на милость уцелевшим самодержцам и бредёт пешком в Сибирь-матушку. Но больше всего она скорбит и сочувствует угнетённым народам окраин империи. Это ее вечная и самая глубокая скорбь — вина неискуплённая. Но стоит только этим несчастным народам в образе Чечни, Польши, Литвы или Белой Руси, именуемой Северо-Западным краем, восстать против российского деспотизма за свою волю, свободу и неподлеглость, как наша сердобольная, гуманная, сентиментальная, просвещённая и даже революционно-демократическая интеллигенция всех мастей и оттенков объединяется в одном порыве и, превратившись в монстра, в шовинистическом угаре становится идеологической опорой карательных бригад, дивизий и полков. В её устах восставшие народы не народы, а бандформирования, шайки, террористы, заслуживающие быть стёртыми с лица земли, перевешанными, расстрелянными, замоченными, поднятыми на штыки и пики от младенца до старца.

Русская интеллигенция совсем недавно отрукоплескала двадцатилетней победоносной войне на уничтожение кавказских народов. Сегодня она в едином порыве рукоплещет палачам Польши, Белой Руси и Литвы. Виват! Империя зла и насилия спасена! Герцен, на которого молились многие, оказался не прав. Победила доблестная Российская армия, что не пожалела живота своего в борьбе за Веру, Царя и Отечество. Виват!..

Как же мне, русскому интеллигенту, не устыдиться этого позора?! Вы, именуемый в тюремных списках главным распорядителем восстания, хотя бы знаете, какая по численности российско-татарская орда разрушает ваши города и веси, выжигает леса и хлебные поля, пленит и многотысячными загонами уводит в рабство?.. Доподлинно вы знать не можете. Так я вам доложу! Под рукой у ярыги Муравьёва 6 армейских бригад, 13 пехотных, кавалерийских, полевых артиллерийских, конноартиллерийских, казачьих дивизий, 34 особых резервных полка и 24 батальона, в названиях которых в Беларуси представлены почти все города России.

Куда же мне свои глаза девать? И вы правильно делаете, что не доверяете мне. Мы теперь на столетия для здешнего народа ярыги, вешатели, палачи и больше никто!

Каліноўскі. Стыдитесь и служите ярыге?..

Фавелін. Не обижайте меня, Константин Семёнович! Приняв клятву Гиппократа, я служу только людям в несчастье. Я и вам готов помочь.

Каліноўскі. Спасибо. Стоит ли лечить того, кого не сегодня, так завтра повесят или расстреляют?

Фавелін. Как раз мне поставлена задача вылечить, поднять вас после истязаний голодом. Вы им нужны как живой архив. Они боятся, что вы всё унесете с собой. Мне приказано восстановить ваш жизненный ресурс, чтобы они могли оставить вам ровно столько сил и здоровья, чтобы вы сами дошли до эшафота. Это сказал ярыга. А он слов на ветер не бросает. Лосев со своими опричниками вас будут истязать, я — лечить. Позвольте же мне хоть из уважения и сочувствия к вам и вашей революции помочь вам тем, что в моих силах. Я же имею обязанности не только перед Гиппократом, но и перед Господом Богом. Должна же, чёрт меня подери, быть в этом гнусном мире хоть какая-то правда и справедливость.

Каліноўскі. Наше общение столь мимолётно, а возможная просьба об услуге могла бы быть столь значительна и ответственна, что я, право же, пока должен умолчать о ней.

Фавелін. Но почему, если я раскрываю вам свою душу, можно сказать, нараспашку?

Каліноўскі. Во-первых, всякая душа — потёмки. Во-вторых, друзья не раз говорили мне, и не без оснований, о том, что я нередко доверял тем, кто предавал меня, как говорится, с потрохами.

Фавелін. Не понимаю! Вы же рассчитывали вместе с поляками поднять на борьбу с самодержавием и русский народ, почему же вы не можете поверить, довериться хоть одному русскому?! И не солдату, не казаку, а человеку самой гуманной профессии. В ваших отрядах в качестве командиров десятки русских офицеров. И вы им доверяете! И они вас не предают и не обманывают. Они и сегодня после фактически разгромленного восстания не хуже вашего держатся на допросах. И их, так же, как и вас, морят голодом. Кстати, о голоде… Вас уже с сегодняшнего дня начнут кормить, точнее, выводить из голодовки под моим присмотром, скорее всего, для того, чтобы потом допрашивать с пристрастием или… повесить. Простите. Я об этом так откровенно только потому, что, скорее всего, мне придётся констатировать вашу смерть. И я закрою вам глаза. Простите!..

Каліноўскі. Даже если вы провокатор, у меня есть к вам одно, так сказать, встречное предложение.

Фавелін. Спасибо! Я весь внимание…

Каліноўскі. Вы докладываете Лосеву, или кто у вас там, что я не только не приму от вас пищу, но и объявлю сухую голодовку и готов держать её до смерти, если тюремщики не прекратят истязания голодом моей невесты Марии Ямонт.

Фавелін. Ямонт?!

Каліноўскі. Чтобы убедиться, что мои условия приняты, а Мария Ямонт выведена из принудительного голодания, я требую свидания с ней или, в худшем случае, собственноручного её письменного уведомления о прекращении истязаний голодом, переданного через вас.

Фавелін. Только и всего?

Каліноўскі. Нет, это еще не всё! В записке Марии Ямонт последняя фраза должна звучать так: «Я поняла, что полицмейстер не только взяточник, но и провокатор».

Фавелін. Я согласен. Но у меня к вам единственный вопрос.

Каліноўскі. Пожалуйста.

Фавелін (вельмі ўсхвалявана). У Марии Ямонт есть сестра Людвика… Людочка?.. Впрочем, можете и не отвечать. Я сам скажу вам: если Людвика сестра Марии… Марыськи, то это та самая Людвика-Людочка, в которую был безнадёжно влюблён русский доктор Фавелин. Но то ли родители, то ли подпольная организация запретили Людвике-Людочке встречаться со мной. Но это грустное обстоятельство не помешало мне через Людвику передавать медикаменты для ваших подпольных лечебниц. Не думаю, чтобы вы об этом не слышали.

Каліноўскі. Простите меня, я об этом слышал. И сейчас думаю, что при добрых стечениях обстоятельств белорусский главный мятежник вполне мог бы породниться с настоящим русским интеллигентом. И за лекарства спасибо!

Фавелін (падае руку Каліноўскаму). До встречи, Константин Семёнович! (Бярэ пад казырок.) Честь имею! (Выходзіць.)

Сцэна зацямняецца і зноў асвятляецца. Гучыць жалобная музыка аргана і песнапенне. Відаць, некага адпяваюць у касцёле.

VII

Тая ж вязніца. На ложку, засланым коўдрай, на невялікай падушцы пад галавою ляжыць бледны, схуднелы, хворы Каліноўскі. Уваходзіць Фавелін у добрым настроі.


Фавелін (з парога). Доброе утро, Константин Семёнович! И вы в этом сейчас убедитесь. Но прежде всего, как мы себя чувствуем?

Каліноўскі. Спасибо, сносно. На собственном опыте убедился в справедливости библейских слов: или мы едим, то ничего не приобретаем, или мы не едим, то ничего не теряем.

Фавелін. Прекрасно. Но голодовку будем заканчивать. Лосев страшно боится, что вы решили умереть без его помощи, а невесту вашу Марыську уже сегодня кормили по-людски — селедку отменили, а воды, и даже кипячёной, дали столько, сколько я велел. Точнее, я ее сам поил. И мне показалось, что она меня узнала. Полагаю, что она… (Вымае з кішэні канверт. Каліноўскі рэзка ўстае з ложка. Ад падзення яго ўтрымлівае Фавелін і ўсаджвае на ложак.) Никаких резких движений! Никаких!..

Каліноўскі (прачытаўшы запіску, радасна). Они прекратили допросы и высылают её в Тобольскую губернию, туда, куда и родителей. А Людвику вывезли на Рязанщину… Марыська об этом пишет…

Фавелін. Спасибо вам. Я счастлив, что Людочка жива… И ещё одна новость с добрым утром — у Лосева я добился для вас ежедневной прогулки на четверть часа. Марыське шепнул, что сейчас вас выведу. Кстати, её окно первое слева на втором этаже.

Каліноўскі таропка намацвае на падаконніку люстэрка і запускае «зайчыка». У вязніцы на сцяне з’яўляецца «зайчык» Марыські. Каліноўскі абапіраецца на Фавеліна, каб разам выйсці на турэмны дворык паміж касцёламі. Але ў вязніцу ўваходзяць Шалгуноў, Сямёнаў і Гогель са сваімі зэдлікамі.

Шалгуноў. Вы куда?

Фавелін. На прогулку, ваше благородие!

Шалгуноў. Никаких прогулок! Пусть он садится или ложится — продолжим допрос.

Фавелін. Категорически возражаю как врач. Подсудимый не выведен из сухой голодовки.

Гогель. Вот мы его и выведем!

Каліноўскі кладзецца на ложак.

VIII

Пакой Асобай следчай камісіі. У крэслах, што стаяць перад сталом, — Шалгуноў і Лосеў. Шалгуноў закурвае, частуе папяросай Лосева, дае яму прыкурыць ад сваёй запалкі.


Лосеў (у працяг гаворкі). Потом говорят, Калиновский признал, что с его арестованием мятеж неминуемо угаснет…

Шалгуноў. Да, он сделал такой вывод.

Лосеў. Это мне приятно, Павел Никонорович. Как-никак, а он мой крестник. Ой, походил я за ним, походил…

Шалгуноў. Поймать, Александр Михалыч, — это только полдела. А общаться с ним — что железные бобы есть.

Лосеў. Оставьте надежды, коллега. Ничего вы от него не добьетесь.

Шалгуноў. Вы так считаете?

Лосеў. Интуиция подсказывает…

Шалгуноў. У вас — интуиция, а у меня — приказ…

Лосеў. Да, хотел спросить. Говорят, его императорское величество недовольны широкой оглаской казней, экзекуций и вообще бесчинств усмирителей в здешних местах по причине использования этих фактов Англией и Францией против России?

Шалгуноў. Не слышал, что говорят, но думаю, что это именно так. Европа — она и есть Европа…

Лосеў. А ещё говорят, что его высокопревосходительство генерал-губернатор весьма раздражён сдерживанием широкой огласки террора и торопится нагнать на аборигенов ещё больше страха.

Шалгуноў. Если дела обстоят именно так, как вы говорите, то поведение его высокопревосходительства весьма логично.

Лосеў. И с Калиновским торопит?..

Шалгуноў. Как вам сказать…

Нечакана ўваходзіць Мураўёў. Шалгуноў і Лосеў ускакваюць з крэслаў.

Лосеў і Шалгуноў (амаль сінхронна). Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!..

Мураўёў па-таварыску падае руку аднаму, потым другому.

Мураўёў. Садитесь, господа офицеры. (Паказвае на крэслы.) А я на время займу место председателя Особой комиссии. (Сядае за стол Шалгунова, гартае справу.) Может, у Павла Никанорыча как следователя появится ко мне некая ревность профессионала, и он в конце концов представит мне, а я представлю полевому суду материалы дела на главного мятежника.

Шалгуноў (разгублена, перапалохана). Затягиваем с представлением, ваше высокопревосходительство, единственно в надежде исторгнуть из него искомое и, так сказать, необходимое.

Мураўёў (Лосеву). А вы, Александр Михалыч, что так загадочно улыбаетесь?

Лосеў. Я полагаю, ваше высокопревосходительство, что имеются основания оставить всякие надежды.

Мураўёў. Ответственное заявление моему высокопревосходительству. (Шалгунову.) Полковник Лосев за сутки до ареста Калиновского предупреждал или хотел убедить меня, что это, мол, вам не беглый казак-разбойник Стенька и не мужлан Емелька. А как он вам показался, Павел Никанорыч? Вы ведь проницательны не менее Александра Михалыча…

Шалгуноў. Я думаю, полковник Лосев, как профессионал высокого класса, не далёк от истины, определяя личность преступника: петербургское образование, притом юридическое, европейские связи с опаснейшими для России лицами и одержимость хотя и не трон российский занять, но дать свободу и независимость от России не только Польше, но и Северо-Западному краю в сочетании с высокими организаторскими способностями и писательским талантом…

Мураўёў (перапыняючы). Ну, допустим, что Стенька с Емелькой тоже грамоты писали…

Шалгуноў. Позволю себе заметить, ваше высокопревосходительство, что грамоты Стеньки и Емельки ни в какое сравнение не идут с инструкциями, приказами, манифестами и политической публицистикой с теоретическими разработками освободительной войны, принадлежащими Калиновскому. Он — мыслитель, публицист божьей милостью, первый настоящий национальный белорусский политический деятель!..

Лосеў. Ваше высокопревосходительство, я действительно из лучших побуждений обещал вам высказать своё мнение об этой неординарной фигуре, как бы мы её ни воспринимали.

Мураўёў. Извольте…

Лосеў. Еще в Петербургском университете, где он верховодил в землячестве поляков, белорусов и литовцев, его называли красным апостолом. Это человек удивительных способностей действовать скрытно, осмотрительно, осторожно и в то же время смело и дерзко. Меняя свою внешность в зависимости от обстоятельств, он, имея кандидатскую степень, не гнушался любой работы, дабы быть ближе к чернолюду, к мужицкой среде.

Шалгуноў. Да, ваше высокопревосходительство, это, пожалуй, один из законченных, принципиальных хлопоманов. И теперь, в неволе, он верит, что только «мужицкие плечи» поднимут Беларусь, Литву и Польшу. Допрошенные нами иные преступники, близкие к Калиновскому, в один голос отмечают, что он возвышался над другими не только самым высоким положением в Национальном правительстве, каковое занимал в революционной организации, сколько как человек чести, справедливости, мужества и высокой силы характера.

Лосеў. Его не сломил длительный голод. Более того, после принудительного голода он объявил добровольную сухую голодовку и готов был умереть и, пожалуй, умер бы, если б мы не прекратили экзекуции над его невестой.

Шалгуноў. Это на него похоже. Как утверждал один из арестованных, «Каліноўскі быў адным з найшляхетнейшых» людей Белой Русии: образованный, чистый, полный внешнего благородства, разума и добропорядочности.

Лосеў. Отсюда и авторитет, и влияние на самые широкие слои населения края.

Шалгуноў. Он бесспорно предан своему делу. Человека этого нельзя ни испугать, ни сбить с толку. Красивая фигура, но искривлённая чужими, не нашими влияниями…

Мураўёў. Я не понимаю вас, господа! Так нам что, при жизни памятник поставить этому рыцарю с вашей подачи?!

Шалгуноў. При нашей жизни, ваше высокопревосходительство, мы с вами, разумеется, повесим или расстреляем его. Но, не дай Бог, если даже в самой отдаленной перспективе Беларусь, Литва и Польша отложатся от Российской империи, Калиновскому будет воздвигнут такой достойной величины монумент, а в сердцах своих соотечественников он займёт такое место, о каковом сегодня мы и помышлять не можем.

Мураўёў. До вашей мрачной перспективы Россия сделает всё ей доступное, чтобы в глазах аборигенов их национальный герой, их рыцарь свободы превратился в монстра, людоеда, кровожадного вампира-демагога, презренного католика, польскую креатуру на славянско-православном Северо-Западе России. Его русифицированные соотечественники будут пугать им своих детей, как дьяволом, если имя его совсем не сотрётся из их памяти, что было бы предпочтительнее. Или вы подумали, что у Муравьёва-вешателя в той самой вашей пугающей перспективе не будет последователей?! А теперь (устае з-за стала) вы, Александр Михалыч, нас покиньте, а я вместе с Павлом Никанорычем подивлюсь на новоявленного апостола…

Адказыраўшы, Лосеў выходзіць. Мураўёў хаваецца за парцьеру. Шалгуноў займае сваё месца, звоніць у званок. Уваходзяць і садзяцца за свае сталы Сямёнаў і Гогель. Паліцмайстар прыводзіць Каліноўскага і становіцца вартаўніком за яго спінаю.

Каліноўскі (добразычліва). Добрага вам дня, панове члены і старшыня Асобай камісіі.

Шалгуноў (незадаволена). Господа члены комиссии, не будем мельчить в вопросах… Ваши соратники, подследственный, утверждают, что от августа 1863 года до арестования вы были живым духом кровавой литовской демократии, её догорания.

Каліноўскі. Я не стаў бы ні паплечнікам, ні вам пярэчыць.

Шалгуноў. Вы имели все возможности скрыться из Вильно…

Каліноўскі. Мог, але ніколі не дапускаў думкі пра гэта, бо лічыў сваім абавязкам — як быў першым змоўшчыкам, так стану апошняй ахвярай Мураўёва.

Шалгуноў. Правда ли то, что вы, сами преследуемы, присутствовали на каждой казни на Лукишках?

Каліноўскі. Меў чалавечы абавязак жывым развітацца з яшчэ жывымі маімі сябрамі і паплечнікамі. Кожны барацьбіт добра ведае, што нядрэмныя маскоўскія мучыцелі схопяць яшчэ тысячы іншых ахвяраў, не палохаецца, а са спакойным, смелым чалом чакае цярновага вянца, пад які з гордасцю падставіць галаву, і выратаванню скрываўленай маці, як вернае дзіця, прысвеціць сваё жыццё. Колькі ж было ў нас высокіх прыкладаў такога роду, колькі ж разоў, гледзячы на экзекуцыі, мы былі прасякнутыя любоўю і захапленнем святым спакоем і годнасцю пакутнікаў, якія радаваліся, што ім выпадае памерці за свабоду Айчыны! Хто ж забудзе гераічную смерць Мечыслава Дарманоўскага, Ігната Здановіча, Цітуса Далеўскага, Яна Банькоўскага, Людвіка Сухадольскага, Зыгмунта Падлеўскага, Зыгмунта Серакоўскага, Юзафа і Аляксандра Райкоўскіх, Карла Сіповіча, Юзафа Яблонскага…

Шалгуноў. Хватит, Калиновский! Всех не перечислите.

Каліноўскі. Усіх памеціць гісторыя — я маю на ўвазе не толькі герояў, але і іх катаў.

Шалгуноў. Вы, видимо, размышляли о причинах поражения мятежа как в Польше, так и здесь, в Белорусско-Литовской провинции?..

Каліноўскі. Гэта было не апошнім прадметам маіх роздумаў. Калі паўстанне зроблена пад добрую пару, яно ўзрушае і ажыўляе народ, не ў час — марнуе сілы кожнага, аслабляе… дый разводзіць страх і няверу ў дзела нашае, у моц Божую.

Шалгуноў. Кто же вас торопил: Англия, Франция, Герцен ударил в колокол?..

Каліноўскі. Хваляванні ў Царстве Польскім, што праяўляліся ў розных дэманстрацыях і пратэстах супраць расейскай тыраніі, не маглі не мець уплыву на наш край. Выпрацаваная гісторыяй спагада ліцвінаў і жамойтаў з часоў Вялікага Княства Літоўскага ўзмацнілася найбольш у часы гаспадарання Расіі пасля падзелу Рэчы Паспалітай, перамагла ўсякія абставіны, супраціўныя паўстанню, і ліцвіны з жамойтамі па прыкладу палякаў узяліся за вілы, косы ды сякеры. Узяліся нават не папярэджаныя Польшчай аб сваім выступленні, не кажучы ўжо пра нейкае ўзгадненне.

Шалгуноў. Но почему же в таком случае…

Каліноўскі. У нас не было іншага выйсця. Мы не маглі чакаць убаку нейкага іншага выпадку для свайго вызвалення. У нас быў адзін даўні, каварны і магутны вораг — імперская Расія. Нагода надарылася, і гэтага было дастаткова, каб мы выступілі.

Шалгуноў. Поляки какую ни на есть, а силу имели. А вы на что рассчитывали?

Каліноўскі. I палякі, і мы разлічвалі на рускага мужыка, на расейскую інтэлігенцыю, на рускіх рэвалюцыянераў-дэмакратаў, на адну вызвольную рэвалюцыю ад царызму і дэспатызму ў Расіі, Польшчы і нашым краі.

Шалгуноў. Господин штабс-капитан, раскройте нам романтизм и наивность этого революционера-демократа его же цитатой.

Сямёнаў (зачытвае). «Народ московский содрогнётся от нашей извечной обиды. Он свободным братом нашим, а не притеснителем быть хочет и ответственность перед потомками за нашу железную неволю решительно возложит на готовый пасть царизм».

Каліноўскі. І мы, і Польшча памыліліся ў рускім народзе. I не толькі ў тым, што ён не падтрымаў нашай рэвалюцыі і сам у яе не ўключыўся. Пасля многагадовай вынішчальнай вайны на Каўказе расіяне перанеслі шавіністычную нянавісць усіх сваіх слаёў грамадства з народаў непакорнага Каўказа на народы Польшчы, Беларусі і Літвы. Гэта была першая прычына нашай паразы. А другая, што вынікала з першай, — гэта выкарыстанне расейскай арміяй набытага вопыту генацыду супраць каўказскіх народаў і прымененага да нашых паўстаўшых народаў. Трэцюю ракавую прычыну паразы парадзіў Варшаўскі Цэнтральны нацыянальны камітэт, які адкінуў лозунг Герцэна «земля — крестьянам, самобытность — окраинам», зацвердзіў праграму аднаўлення польскай дзяржавы ў межах былой Рэчы Паспалітай на 1772 год з уключэннем у яе склад Літвы, Беларусі і Правабярэжнай Украіны. Па аналогіі з польскай праграмай нашыя планы на нацыянальнае вызваленне Паўночна-Заходняга краю як ад Расіі, так і ад Польшчы выклікаў усё той жа шавіністычны шквал нават у асяроддзі прагрэсіўнай расейскай грамадскасці.

Сямёнаў. А вы ожидали чего-то иного?

Каліноўскі. Так, мы чакалі іншага.

Гогель. И кричали: «Польское дело — это наше дело, это дело свободы!»

Каліноўскі. Напачатку — крычалі. Пакуль не зразумелі, што не супалі ў нас з Польшчай ні канчатковыя мэты рэвалюцыі, ні спосабы дасягнення гэтых мэтаў. «Белая» польская партыя паноў-землеўладальнікаў аб’явіла шляхецкую рэвалюцыю. Мы, партыя «чырвоных», — сялянскую, народную. Убачыўшы нашу нязгоду з праграмай «белых», яны захапілі ў свае рукі кіраванне паўстаннем у нашым краі. Тады мы рашуча адмежаваліся ад іх і стварылі свой Нацыянальны ўрад. Я стаў не толькі кіраўніком паўстання ва ўсіх губернях Паўночна-Заходняга краю, але і пільным вартавым інтарэсаў Беларусі і Літвы і найперш рупіўся пра тое, каб сродкі і сілы нашы зусім не ішлі на справу Царства Польскага. Мы пастанавілі за мэту…

Шалгуноў. …воспользоваться разладом России с Польшей и сделать Северо-Западный край некоей свободной и независимой республикой.

Каліноўскі. А чаму б і не, калі логіка нават вам гэта падказвае? «Зямля — сялянам, воля — правінцыям».

Шалгуноў. И весомое доказательство Западу на лёгкость торжества удачи провинции, которое станет одобрительным примером для крестьян соседних великорусских губерний?..

Каліноўскі. Вы ўсё цудоўна разумееце. Але тое, што мы напачатку рэвалюцыі сапраўды разлічвалі на дапамогу Захаду, зусім не азначае, што япрацаваў бы для Польшчы. Калі б з перамогай шляхецкай рэвалюцыі ў Польшчы, не дай Бог, уваскрэсла б старое магнацтва з усімі шляхецкімі традыцыямі, я не дапусціў бы магчымасці ўцягнуць Беларусь і Літву ў гэты вір. Я не дапусціў бы зліцця з Польшчай, пры якім потым ад яе нельга было б адлучыцца. Я бачыў Паўночна-Заходні край, нашу Літванію такой, якую можна было б ператварыць у дзяржаву з усеагульным ураўненнем правоў і станаў. Я бачыў не канфедэратыўную Польшчу і імперскую Расію! Я бачыў самастойную, незалежную Беларуска-Літоўскую дзяржаву. Я не адзін раз заяўляў, што дурным варшаўскім мазгаўням нельга давяраць лёс ліцвінаў і жамойтаў. Тое ж самае я мог бы сказаць і пра маскоўскую кумку.

Гогель. И создать нечто похожее на Великое Княжество Литовское, Русское и Жемойтское?.. Я правильно вас понял?

Каліноўскі. Вы разумнік, паручнік Гогель. I ўсё да драбніцы правільна зразумелі. Калі б мы нават не хацелі гэтага, усё роўна традыцыі ВКЛ жывуць і трывожаць не толькі нас, але і вас. Кожнаму ліцвіну і жамойту так абрыдла двухгаловая пярнатая пачвара, што яны гадоў сто мараць толькі пра Пагоню.

Шалгуноў. Вы действительно настойчиво проводили идею возвращения к чему-то подобному на ВКЛ, но, насколько мне известно, имели в этом деле серьёзных противников в среде петербургских столпов «Великого будования».

Каліноўскі. Гэта і прывяло мяне да думкі самому стаць на чале руху, чым валачыцца ў хвасце пецярбуржскіх разумнікаў.

Шалгуноў. Ещё вопросы к подследственному имеются?

Гогель. Какова была помощь восстанию нашей петербургской «Земли и воли»?

Каліноўскі. З яе боку нам — ніякай, мы ж ёй меліся паслаць друкарню, але вашы тут у Вільні яе перахапілі. Так што ніхто нікому не завінаваціўся.

Сямёнаў. Ваше отношение как католика к православию?

Каліноўскі. Звычайнае, нармальнае, талерантнае. Што да праваслаўя расейскага, то разглядаю яго толькі ў цеснай сувязі з самадзяржаўем, з царызмам, з агрэсіўнасцю.

Шалгуноў. Сегодня Особая следственная комиссия по вашему делу, видимо, закончит свою работу. Не имеете ли на кого из членов комиссии объявить претензии или подозрения?

Каліноўскі. Прад’яўляць камісіі прэтэнзіі і падазрэнні лічу бессэнсоўным. Але, улічваючы абяцанне вашага благародзія дадаць да маёй тэзы аб трох эпохах выспявання сацыяльнай і нацыянальнай рэвалюцыі сваю чацвёртую эпоху, быў бы рады ўзбагаціцца ўноскам вашага благародзія ў рэвалюцыйную тэорыю.

Шалгуноў (ледзьве стрымліваючыся, злосна і з’едліва). Четвёртая так называемая эпоха, уважаемый, — это эпоха умиротворения края после разгрома ваших шаек и бандформирований и создания надлежащих условий для полного и окончательного слияния Белорусско-Литовского, а точнее, Северо-Западного края с Россиею для, разумеется, доставления счастья здешнему народу!

Каліноўскі. Калі б ваша благародзіе было такім жа цярплівым і карэктным, як і падчас нашага дыспуту ў маёй вязніцы, то я заўважыў бы, што не з’яўляюся супраціўнікам шчасця народнага, не супраціўнік я і Расіі, калі яна дабра майму народу жадае, але супраціўнік тых бядотаў і гвалту, якія зноў могуць авалодаць краем нашым няшчасным. А таму, калі лёс кідае нас у становішча, што мы павінны зрадніцца з Расіяю, я лічу са свайго боку абавязкам заявіць некалькі слоў у гэтых адносінах, каб пазбегнуць многіх лішніх ахвяраў пры нараджэнні новага строю грамадскага ў Літве і на Беларусі.

Хто мяркуе, што Расія лёгкую ў гэтым будзе мець задачу, той мяркуе павярхоўна, той сябе падманвае. Цянёты, абхапіўшыя нас ва ўсіх класах, і яднаючая нас Польшча маюць столькі падставаў у традыцыях і нават забабонах, што разблытаць гэтыя цянёты, знішчыць іх і стварыць нешта новае складае векавую, сістэматычную разумовую працу. Бо палітыка — дзеянне разумовае. А чыноўнікі-агітатары, якія збіраюцца цяпер з усіх канцоў Расіі, нічога ў нас не зробяць у справе з’яднання, пра якое вы з такой злавеснай іроніяй заўважылі, а толькі падмануць сябе. Урад ваш, не выканаўшы задуманага, давядзе край, нават супраць свайго жадання, да новых ахвяраў, да новых народных няшчасцяў. Пакуль ваш урад не набудзе спачування ў сапраўды створаным класе тутэйшага насельніцтва, да тых часоў слова Расіі не знойдзе адгалоскаў у сэрцах беларусаў і жамойтаў, не кажучы ўжо пра палякаў. У маім усведамленні я злачынца не па перакананні, але па збегу абставінаў, а таму няхай і мне будзе дазволена ўцешыць сябе надзеяй…

Шалгуноў (перапыняе). Утешить себя надеждой вы сможете только в единственном случае — раскрыв конспиративную сеть повстанческой организации и назвав следственной комиссии всех своих сообщников из тех, которые ещё нами не пойманы, не повешены, не сосланы и вами за кордоном не укрыты! Ответьте однозначно, готовы ли вы дать показания на сей счёт устно и сейчас или изложите их на бумаге в камере, не торопясь.

Каліноўскі. Предпочитаю сейчас и в письменном виде. К тому же на русском языке, чтобы поручику Гогелю переводить не надо было.

Шалгуноў (радасна). Давно бы так! Вы же умный человек…

Каліноўскі. Благодарю за комплимент… (Перадае Шалгунову канверт.)

Шалгуноў (таропка вымае з канверта аркуш, разгортвае, чытае.) «Я, Константин Викентий Калиновский, будучи призванный для допроса в Особую следственную комиссию и отвечая на вопросы её членов с откровенностию относительно характера действий и личного участия моего в деле бывшего восстания в крае, поставлен в затруднение и невозможность быть в такой же мере правдивым и точным в показаниях относительно соучастников своих. На требования Комиссии о побудительных причинах к такому моему заявлению даю следующее показание.

Выработав трудом и жизнью сознание, что если гражданская откровенность составляет добродетель, то шпионство оскверняет человека, что общество, устроенное на иных началах, недостойно этого названия, что Особая следственная комиссия, как один из органов общественных, не может отрицать во мне этих начал, что указания мои о лицах, которые делают чистосердечные признания или о которых Особая следственная комиссия знает иным путём, не могут способствовать умиротворению края, — я счёл необходимым заявить Особой следственной комиссии, что в её допросах насчёт личностей, ею указываемых, я поставлен в положение, не соответственное её желаниям, и должен быть сдержан в своих показаниях по вышеупомянутым причинам. Заявление это делаю в той надежде, что Особая следственная комиссия свойственным порядком устранит безвыходное мое положение. Причины и последствия мною хорошо обдуманы, а сознание чести, собственного достоинства и того положения, какое я занимал в обществе, не дозволяют мне следовать по иному пути.

Викентий Калиновский».

Каліноўскі. И постскриптум — устно: из-под портьеры торчат ноги генерала-труса, а из истории XIX столетия будут всегда торчать уши, уши российского генерала-вешателя. Гонар маю! (Шпарка выходзіць з пакоя.)

За Каліноўскім кідаецца Паліцмайстар. З-за парцьеры выходзіць Мураўёў.

Шалгуноў (разгублена, вінавата). Ваше высокопревосходительство! Замечая в продолжение производства следствия, что характер его показаний, не лишённый откровенности относительно участия его в деле мятежа, был совершенно уклончив и сдержан во всём, что касается до указания лиц, с которыми он, по роду своей деятельности, несомненно имел отношения. Право, ваше высокопревосходительство, мы надеялись до последнего. Комиссия многократно взывала и вызывала его к показанию истины и составления перечня сообщников. Но вы сами убедились…

Мураўёў. Да уж…

Шалгуноў. И ввиду такого его заявления, которое, как мне кажется, не оставляет никаких надежд, и принимая во внимание вполне обнаруженные его преступления, мы бы полагали позволительным дело о нём закончить и представить вашему высокопревосходительству.

Мураўёў. Надеюсь, проект постановления у вас заготовлен?..

Шалгуноў (з радасцю і палёгкай). Так точно-с, ваше высокопревосходительство! (Адкрывае апошнюю старонку следчай справы, кладзе яе на край стала бліжэй да Мураўёва.)

Мураўёў (паволі, з задавальненнем піша, прамаўляючы кожнае слова). Калиновского… предать… военному… суду и окончить… оный… в трое суток. (Распісваецца. Шалгунову.) Сие стило соблюдите для истории! (Перадае гусінае пяро Шалгунову. Той з урачыстым паклонам прымае «экспанат».)

Сцэна паволі зацямняецца.

З розных кропак пражэктары высвечваюць шыбеніцу, што стаіць амаль каля рампы. Цені ад яе кладуцца на ўсю прастору бялюткага, як саван, адзення сцэны. Пад пятлёю — невялікі ўслончык, ля слупа шыбеніцы — лесвічка на тры прыступкі.

Чуваць далёкі, перарывісты, трывожны пошчак барабанаў, які даволі хутка нарастае, набліжаецца, запаўняе сабою прастору. З абодвух парталаў сцэны выбягаюць па тры-чатыры салдаты і становяцца перад першым радам залы, накіраваўшы стрэльбы са штыкамі над галовамі гледачоў. З глыбіні сцэны, з гэтых злавесных шыбеніцаў-ценяў да натуральнай шыбеніцы ідзе Кастусь Каліноўскі. Ён у чорным летнім гарнітуры і бялюткай сарочцы пад шырокім гальштукам. Вецер шавеліць яго светлыя, хвалістыя валасы. За тры-чатыры крокі ззаду за ім ідуць, у зімовай жандарскай форме, палкоўнік Лосеў і Паліцмайстар. Замыкае шэсце доктар Фавелін у цывільным з медычным сакваяжам. Усе спыняюцца, калі Каліноўскі становіцца на эшафот пад пятлю. Паліцмайстар паднімае руку. Барабаны змаўкаюць.


Лосеў (раскрывае чырвоную папку з залатым цісненнем двухгаловага арла пад каронамі, чытае вельмі зычна). Именем закона Российской империи военно-полевой суд Виленского военного округа 4-го дня месяца марта 1864 года приговорил… дворянина Викентия Константина Калиновского…

Каліноўскі (не вельмі гучна, але выразна). У нас няма дваранаў, усе роўныя!…

Паліцмайстар становіцца побач з Каліноўскім, раіць «прекратить».

Лосеў. …приговорил дворянина Викентия Константина Калиновского, сына Семёнова, 26 лет, за принятие звания члена революционного Комитета Литвы, а вместе с тем за измену государству, склонение к бунту жителей, казнить смертию повешением, как самостоятельного распорядителя в течение нескольких месяцев восстанием во всём Северо-Западном крае России.

Показания в суде снимал аудитор Егоров. Присутствовали: представитель суда полковник Глейнинг, асессоры капитан Понтелеев, поручик Соколовский, подпоручик фон Стендер, прапорщик Баженов, прапорщик Гейслер, прапорщик Ветелин.

Здаецца, Каліноўскі не чуе прысуду. Ён абводзіць позіркам натоўп, углядаецца ў яго, шукае некага, вельмі яму патрэбнага. Потым бярэ ўслончык, ставіць пад пятлю і лёгка ўзнімаецца на гэту апошнюю прыступку ў жыцці.

Каліноўскі (да натоўпу нечакана для катаў).

Бывай здаровы, мужыцкі народзе,
Жыві ў шчасці, жыві ў свабодзе.
І часам спамяні пра Яську свайго,
Што згінуў за праўду для дабра твайго!
Лосеў губляецца, Паліцмайстар таропка лезе на лесвічку, але не можа адразу дацягнуцца да пятлі.

А калі слова пяройдзе ў дзела,
Тагды за праўду станавіся смела,
Бо адно з праўдай у грамадзе…
Лосеў узмахвае рукою і апошнія словы Каліноўскага заглушаюць барабаны. Паліцмайстару нарэшце ўдаецца авалодаць пятлёю. Святло рампы гасне. I так жа раптоўна цемру праразае кароткі надзвычай яркі ўсплёск маланкі. (Менавіта яркі, як маланка, усплёск святла бачаць у першую секунду тыя, хто памірае ў пятлі.)

Усё цішэй і цішэй трашчаць барабаны. Знікаюць салдаты.

Эпілог

Праз пэўны час у промні святла з глыбіні сцэны да рампы падыходзіць чалавек у сучасным цывільным гарнітуры, падобны на Фавеліна.


Фавелін. Паважаная грамада! Шаноўныя нашчадкі Рыцара Свабоды! Мой прашчур доктар Фавелін канстатаваў смерць і заплюшчыў вочы Кастусю Каліноўскаму. Ушануем светлую памяць волата духу мінутай смутку і жалобы. (Усе ўстаюць, гучыць арган.) Прашу сесці. I прашу дазволіць мне выканаць святы абавязак роду Фавеліных — напомніць чарговаму пакаленню ліцвінаў-беларусаў фрагмент з запавету Нацыянальнага Героя пакутнай Беларусі, які ён перадаў нам з-пад шыбеніцы праз сапраўднага расейскага інтэлігента доктара Фавеліна. (Пераказвае запавет, зрэдку заглядаючы ў кнігу.) «Браты мае, мужыкі родныя. З-пад шыбеніцы маскоўскай прыходзіць мне да вас пісаці, і, можа, раз астатні. Горка пакінуць зямельку родную і цябе, дарагі мой народзе. Грудзі застогнуць, забаліць сэрца, — але не жаль загінуць за тваю праўду.

Прымі, Народзе, па шчырасці маё слова прадсмертнае, бо яно як з таго свету толькі для дабра твайго напісана.

Няма, браткі, большага шчасця на гэтым свеце, як калі чалавек у галаве мае розум і навуку. Тагды ён толька магчыме жыці ў багацтве, па праўдзе, тагды ён толька, памаліўшыся Богу, заслужыць неба, калі збагаціць навукай розум, разаўе сэрца і радню цэлу сэрцам палюбіць.

Но як дзень з ноччу не ходзіць разам, так не ідзе разам навука праўдзіва з няволяй маскоўскай. Дапокуль яна ў нас будзе, у нас нічога не будзе, не будзе праўды, багацця і ніякай навукі, — адно намі, як скацінай, варочаць будуць не для дабра, а на пагібель нашу.

Для таго, Народзе, як толька калі пачуеш, што браты твае б’юцца за праўду й свабоду, тагды і ты не аставайся ззаду, но ўхапіўшы за што зможаш, за касу, сякеру, цэлай грамадой ідзі ваяваці за сваё чалавечае і народнае права, за сваю зямлю родную.

Бо я табе з-пад шыбеніцы кажу, Народзе, што тагды толька зажывеш шчасліва, калі над табою маскаля ўжэ не будзе.

Твой слуга Яська-гаспадар з-пад Вільні».

Не мог ведаць на той час Яська, што на пачатку 1865 года расейскі ярыга ў чыне генерала-вешальніка дасць аўгусцейшаму манарху справаздачу, што ў губернях Паўночна-Заходняга краю яго стараннямі павешана і расстраляна 128 кіраўнікоў паўстання, 12483 барацьбіты за волю і незалежнасць сасланыя на катаргу, з іх 159 ксяндзоў, 3476 асобаў прывілеяванага саслоўя, 8848 прасталюдзінаў, ды больш за 9 тысяч пройдуць праз суды і будуць узятыя пад нагляд жандараў.

Яську не суджана было ўведаць гэтыя жудасныя факты дзікага азіяцкага генацыду над еўрапейскай цывілізаванай нацыяй. Але ж вам і нам гэта як глыбокая зарубка на памяці. Як загад быць пільнымі і непахіснымі ў сваёй сённяшняй волі.


Заслона


2000 г.

Примечания

1

Эпіграф змешчаны ў часопісным варыянце (Дзеялоў, 2007, № 8).

(обратно)

Оглавление

  • Дзейныя асобы
  • Пралог
  • Дзея першая
  •   І
  •   ІІ
  •   ІІІ
  •   IV
  •   V
  • Дзея другая
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •  
  • Эпілог
  • *** Примечания ***