Мишура [Катя Майорова] (fb2) читать онлайн

Лена Озоль, Алиса Свинцова, Яна Ямская, Дарья Нечаева, Александра Путилина, Катерина Антипина, Алина Таукенова, Ольга Ярмолович, Катя Майорова Мишура

От составителя. Катя Майорова

Впервые в рамках писательской мастерской мы работали не просто над тематическим сборником, а над текстами, которые будут опубликованы под Новый год. С одной стороны, задача ответственная, важно создать настроение для читателей, с другой — не хотелось быть слишком серьезными, все же праздник. Тему сборника предложили читатели, и, кажется, «Мишура» лучше всего справляется с созданием новогоднего настроения в текстах: это и яркое украшение новогодней елки, и что-то неважное, незначительное, но при этом привлекающее внимание.

Тексты получились разными: и глубокими, и легкими, и веселыми, и грустными. Сборник понравится всем: и тем, кто хочет отвлечься, зарядиться настроением перед Новым годом, и тем, кого тянет порефлексировать и сбросить с себя груз уходящего года.

Первый в сборнике — рассказ Лены Озоль «Рвота». Главную героиню этой истории буквально рвет мишурой. Почему? Не стану нарушать интригу, выдавая подробности самого мистического и в то же время жизненного текста.

Тему нашего сборника предложила Алиса Свинцова — и так попала на мастерскую. Ее текст «Невероятный неудобняк» понравится всем, кто грустит на новогодних корпоративах из-за прозы жизни: все выпьют, потанцуют, поплачут, посмеются и разъедутся. Сценарий давно утвержден. А что если в этот раз все будет по-другому? И ваши коллеги окажутся совершенно не теми, за кого себя выдают?

Текст Яны Ямской «Быки, Никербокер и другие пациенты» — о том, как небольшая недомолвка может привести к большому недопониманию. Или нет? Уверена, рассказ отзовется каждому, кто знает, что такое жить вместе с партнером, притираться, делить быт и расставлять границы.

«Мишура» — четвертый сборник моих мастерских, и второй, в котором вы сможете найти поэму. Работа Дарьи Нечаевой «Грандиозный шарлатан и волшебная справка» про новогодние желания, которые имеют свойство сбываться.

Эссе Александры Путилиной «Сашины враки» — большое откровение прямиком из детства Саши. Как часто вы врете? А главное — для чего? Если вы со стыдом вспоминаете истории, когда лгали непонятно зачем, то история Саши будет для вас не только интересна, но и терапевтична.

Рассказ «Северное сияние» Катерины Антипиной перенесет вас в Антарктиду, куда главную героиню направил случай, хотя она и сама не прочь была там оказаться. Какие ее ждут испытания? Или, может быть, не испытания, а переосмысления? Читайте в теплом рассказе про холодные края.

Текст Алины Таукеновой «Папа» — трогательный и пронзительный. К сожалению, в нашей жизни немало боли, и чаще всего мы испытываем ее тогда, когда теряем близких. Алина рассказала грустную, но в то же время очень теплую, уютную историю из детства. Родные уходят, но в нашей памяти они всегда живы.

Сборник завершает рассказ Ольги Ярмолович «Самделишная жизнь». Главная героиня — гострайтер, взявшаяся писать книгу о жизни одной интересной пожилой дамы. В какие истории погрузится писатель-призрак, пока будет слушать свою клиентку, сидя в доме, что заметает снег? Уютная, непростая, но обнадеживающая история, которой самое место в новогоднем сборнике.

Я желаю вам приятного чтения и счастливого Нового года!

Рвота. Лена Озоль

― Девушка, вы там заснули, что ли? ― По двери ощутимо вдарили пятерней. ― Можно как-то подинамичней? Тут, вообще, люди есть!

Анька поморщилась от настойчивости невидимого оппонента и снова попыталась сглотнуть ком в горле.

«Уф, вроде пронесло, да и рано еще, почти неделя до курантов», ― с облегчением подумала она и даже попыталась улыбнуться своему отражению в мутном стекле. Тусклая лампочка под потолком высвечивала наклейки и фразы, нацарапанные маркером на стенах барного сортира ― наскальная живопись ее поколения.

В глаза бросилось классическое All you need is love, выведенное над зеркалом. Последнее слово кто-то жирно перечеркнул, а сверху подписал: war.

«Патриотично», ― хмыкнула про себя девушка.

Пальцы слушались плохо, но набирали текст:

— Слушай, а у тебя уже есть планы на Новый год?

Рядом с именем в мессенджере заплясали точки, свидетельствующие о скором ответе.

— Пока не особо, есть идеи?

— Приезжай ко мне.

Молчание.

Ком в горле нарастал, казалось, шуршащее нечто царапает живот изнутри, постепенно готовясь вырваться, пройти через легкие в пищевод и ярким фонтаном заполнить раковину. Богданова сглотнула еще раз, ощущение тяжести осталось, но, к счастью, ничего не произошло.

В глубине души она понимала: сейчас эти чувства связаны не с мишурой, а с Мишей.

— Ок. Можно:)

***

Последние несколько лет Анька Богданова ненавидела декабрь с удвоенной силой.

Она верила, что с возрастом люди постепенно перестают быть счастливыми: годам так к двадцати восьми детский запас счастья расходуется, подобно драгоценному эликсиру, и, подходя к тридцатнику, человеку остается только мысленно подвывать и терпеть. А до тридцати ей оставалось всего ничего ― пять лет.

«Быть взрослым ― значит быть грустным», ― мрачно шутила Богданова, по утрам выталкивая себя из-под одеяла в ненавистный офис. Свою жизнь она привыкла считать обреченно обычной: хорошая школа с английским уклоном (и кому он теперь нужен?), универ ― обязательно со специальностью на перспективу, чтобы потом легко было куда-нибудь приткнуться («и заработать на кусок хлеба»), работа с девяти до шести, как у всех ― добраться можно без пересадок, и на том спасибо.

Единственным признаком отклонения от нормы ― раньше ― Анька считала только свою любовь к ею же придуманным тестам, когда она, попеременно применяла к себе и окружающим те или иные обстоятельства.

«Кто ты из европейских столиц?» ― темы всплывали в сознании из ниоткуда и часто не подчинялись никакой логике, однако ответы на них, наоборот, казались Аньке до боли логичными. Так, отвечая на вопрос про столицы, себя она всегда сравнивала с Минском. Все ее знакомые, побывавшие там, на вопрос: «Как вам город?» ― обычно отвечали: «Очень чисто и аккуратно», и в переносном смысле именно такой была Анька: опрятной, всегда собранной, тихой и исполнительной.

Маму еще с детства Анька сравнивала с Парижем. Казалось, что только этот город ― шелестящий недоступными круассанами (Богданова росла плотной девочкой, поэтому все мучное было под запретом), переливающийся огнями Эйфелевой башни, такой модный и немного неприступный ― мог быть достоин ее мамы.

Про папу Аня рано поняла, что он был Женевой ― сдержанным и молчаливым городом Швейцарии, обеспеченным, но не таким роскошным, как Франция, несмотря на близкое соседство. Точно как Швейцария, папа ловко избегал семейных конфликтов и умел держать нейтралитет ― по крайней мере, всегда, когда мама была недовольна и повышала голос, отец тихо выходил из комнаты или молча продолжал читать газету. В паузах между громкими репликами (кричала мама в основном на дочь, но иногда просто для настроения, «в мир»), слышался шелест страниц. В такие моменты Анька особенно остро понимала, что в рамках их семейных противостояний бесполезно обращаться даже в европейский суд по правам человека, мама все равно будет права.

Любовь играть «в вопросики» появилась у Богдановой еще до школы и заметно ее развлекала, пока она не стала постарше и не начала считать эту привычку сначала дурацкой, а потом, годам к двадцати, и вовсе постыдной.

Глупые тесты из головы она старалась заглушать «цифрами» ― сначала в универе, потом на работе. Цифры встречали ее каждое утро в уютном, но ненавистном офисе на Юго-Западе, они заполняли собой экран компьютера, пересыпались из одного столбца Excel в другой до рези в глазах и часто под вечер не слушались девушку и не хотели сходиться. Работа младшего бухгалтера ― ответственная, но неблагодарная.

— Зато перспективная, ― настаивала мама по телефону в те вечера, когда прошедший день казался особенно невыносимым.

«Не перспективная, а тошнотворная», ― думала про себя Анька, но продолжала вставать по будильнику каждое утро.

Тяжелее всего было перед новогодними праздниками. Подготовка годовой отчетности начиналась еще в конце ноября, и тогда, казалось, весь офис вставал на уши. На Богдановой был сбор документов со всех отделов и сводка промежуточных таблиц баланса, которые она направляла в «святая святых» ― старшему бухгалтеру Полине Андреевне, женщине с говорящей фамилией Душегуб.

Полина Андреевна была человеком корпулентным и властным ― вероятно, благодаря этим двум качествам заседала она в отдельном кабинете, напротив комнатушки финансового отдела, где ютилась младший бухгалтер Богданова. Наверное, только разделявший их коридор спасал Аньку в обычные дни года. Однако в периоды сдачи отчетности Душегуб любила врываться в ее с коллегами скромную обитель, блокируя телом спасительную дверь и почти сбивая бегонии, расставленные на полках, а затем нависать над сотрудницами отдела, выискивая ошибки прямо на мониторе, и раздавая нелестные комментарии об их расторопности.

Конечно, работать в такой атмосфере, а, тем более, успеть сдать что-то вовремя, было невозможно. Богданова и не успевала. Обычно к середине декабря тумблер ее отчаяния был выкручен на максимум, а стоило в городе появиться первым новогодним украшениям ― гирляндам, огонькам, бесконечным полкам с шарами и игрушками в супермаркете, ― как перед ее глазами вставал плотный и решительный торс Душегуб и полночные бдения в кабинете над таблицами в невыносимых попытках свести очередной отчет.

А потом в жизни Богдановой появилась мишура. И все стало гораздо хуже.

***

Первый раз Аньку вырвало мишурой три года назад. Это случилось ровно в полночь, под куранты.

Праздник в тот год приехали отмечать на «фамильную», как ее обычно назвал папа, дачу. За столом было шумно и людно, из Европы, тогда это было еще запросто, прилетел мамин брат с женой, и по кругу гуляла нарядная, с картинкой из яблок на боку, бутылка шнапса. Сама Анька сидела с лицом таким же кислым, как яблоки на этикетке. Отчеты в тот год ее совсем доконали, и силы для общения с родными она выдавливала из себя, как зубную пасту из тюбика, который почти закончился.

Дядя Боря ― светлая душа, балагур и неизменный центр внимания ― в тот вечер хвастался и обмывал наследника. Листал фотографии на экране мобильного, демонстрировал «свежеиспеченного внука» ― двоюродная сестра Ани в тот год как раз вышла замуж и быстро родила. Племянник на фото улыбался заплывшими щелочками глаз и казался красно-бурым пришельцем, непохожим еще на настоящего человека.

— Какой красавец! ― Ахнула мама.

— Наша порода, ― подмигнул дядя и весело ткнул Аньку в бок. ― А ты когда нас с женихом познакомишь? На Новый год, небось, постеснялась пригласить?

Богданова вспыхнула. Любые отношения с противоположным полом все еще оставались для нее запретной темой.

— Куда там! ― покачала головой мама, накладывая салат. ― Анна у нас бука та еще. Ань, ну что с лицом? ― цепкий взгляд матери поймал в тиски. ― Я же правду говорю: если ходить с таким выражением по улицам, то никогда ни с кем не познакомишься.

— Ладно, ладно, всему свое время, ― перевел тему дядя. ― На, глотни хоть, повеселеешь.

Аня выпила залпом. Алкоголь жег пищевод и оставлял незнакомое жесткое послевкусие, но голова приятно расслабилась, и она потянулась за второй порцией.

— Аккуратнее, девушка, с незнакомыми напитками, ― шутливо погрозил пальцем отец.

Потом они чокались бокалами с шампанским и провожали старый год, потом окончательно разделались и со шнапсом, и Анька незаметно от остальных опрокинула в себя рюмку водки. Алкоголь успокаивал и позволял ненадолго смириться с действительностью.

На экране телевизора уже появилась Спасская башня в огнях, Богданова потянулась за шариковой ручкой ― во время боя курантов она обычно писала желание и сжигала его в бокале, давая надежду следующему году, но в этот раз с наступлением полуночи перед глазами плыло.

— Я сейчас, ― пискнула Анька и выбежала в предбанник, в ванную. Дом несколько лет назад перестроили и, к счастью, деревянный советский сортир, в который особенно грустно и страшно было ходить зимой, заменили на современный фаянсовый санузел внутри дома.

Желудок скрутило. На заднем фоне били куранты. Богданова согнулась над раковиной и поняла, что больше не может терпеть. Ее жутко тошнило, но тошнило как-то странно. Перед глазами мелькали цветные вспышки, и Анька представила, что сейчас потеряет сознание, и ее найдут на утро, стыдно лежащей на холодном кафеле в обнимку с белым фаянсом. Еще один толчок, и что-то шуршащее вышло из горла. Аня открыла глаза ― раковина была заполнена мишурой: красной, зеленой, золотой, серебряной ― на любой вкус. Тонкие нити свисали вниз и путались в ногах.

«Кажется, я очень сильно отравилась. Или сошла с ума», ― подумала девушка и снова закрыла глаза.

***

В тот раз Анька собрала мишуру в мусорный пакет и спрятала ее подальше, под ванну. Чисто умылась, проверила платье ― не налипли ли где-то блестящие обрывки и, сославшись на плохое самочувствие, спешно поднялась наверх спать.

Утром первого января дядя шутливо ее подкалывал, а мама, конечно, не упустила возможности прочитать лекцию о вреде алкоголя для женщин. Анька слушала и кивала. В голове было на удивление тихо, ничего не болело, и в целом по ощущениям ей уже давно не было так хорошо и легко, как в то утро. За ночь Богданова успела убедить себя в том, что это все сон ― странный новогодний сон или галлюцинация, возникшая на фоне безумного декабря и алкоголя.

Проверять мусорный пакет не хотелось. Девушка старательно игнорировала мысль о следах своего «падения», как она окрестила инцидент, и смогла продержаться до вечера. День вышел неплохим: по всем каналам крутили советские комедии ― верный спутник новогодних праздников, за окном подморозило, и сосновый подлесок на участке, подсвеченный единственным фонарем, казался сказочным. Анька пялилась в окно и старалась не думать о мишуре.

Только перед сном, когда все разошлись по комнатам, она чистила зубы и решилась заглянуть в мусорный мешок. Мишура была на месте. Сияла и переливалась, как драгоценность, спрятанная под черным целлофаном. Не знай Аня, откуда она взялась, точно бы решила, что это самая красивая на свете мишура, которую она видела.

«Капец», ― подумала Анька и под покровом ночи выкинула пакет.

***

На следующий Новый год все повторилось. А потом еще раз. Инцидент становился обыденностью, и схема была отработана: куранты, раковина, мишура.

Правда, теперь Аня решила не рисковать и начала отмечала праздник у себя в квартире, одна, без лишних глаз и ушей.

Мишура из года в год казалось ей все более красивой, но от этого не менее неправильной. Вместе с ней и Анька чувствовала себя какой-то не такой, аномальной ― порченым человеком под аккуратным пальто.

Когда ее вырвало второй раз, Богданова решила, что серьезно больна, и записалась на обследование. Благо, ДМС работало прекрасно, врачи были душками, и Анька прошла всех, кого можно пройти без озвучивания настоящих причин своего беспокойства. В конце всех манипуляций, уже за свои кровные, она сделала рентген легких и гастроскопию. Анализы ничего не показали, коварная мишура пряталась.

«Наверное, нужно приходить в декабре, ближе к Новому году», ― вздыхала про себя Богданова.

Озвучивать причину своих страданий врачам, да и вообще с кем-либо говорить о мишуре было страшно стыдно. К тому же Анька была уверена, что после этого ее госпитализируют в психушку на принудительное лечение.

Мама этого точно не перенесет.

Надо сказать, что весной и летом страх ненадолго отступал. Богданова храбрилась и чувствовала себя лучше. В самые жаркие дни ей даже казалось, что вся эта нелепица ― просто безумное новогоднее видение, которое совсем далеко…

Правда, с приходом первого снега девушка ощущала мрачную обреченность. Ей начинало казаться, что мишура уже пускает свои тонкие ростки в желудке и прорастает все глубже внутри тела, готовясь выбраться наружу.

Постепенно мысли о мишуре становились все более жуткими. Анька выбегала в дамскую комнату, иногда в разгар рабочего дня, поднимала свитер и ощупывала живот ― ей казалось, что ненавистная субстанция съедает органы изнутри, готовится заменить ее настоящие сердце и легкие на сотканные из блестящих нитей и поглотить ее всю изнутри.

Очередным ударом стало открытие елочной ярмарки прямо напротив дома. Теперь, подходя к метро по утрам и на обратном пути Аня слышала еловый запах и ей физически становилось дурно, казалось, что стошнит прямо сейчас. На ветру подергивалась мишура, украшавшая павильон. Анька отводила глаза и старалась идти быстрее.

По вечерам, лежа в ванне, она приходила в себя.

«Нет, так не может дальше продолжаться», ― думала Богданова.

В этот Новый год она твердо пообещала себе покончить с мишурой, отравляющей существование похуже отчетов. Начать она решила с того, чтобы все-таки рассказать о своем недуге Ларе, универской и единственной постоянной подруге. Именно Ларе Анька обычно доверяла свои тайны. Только она была в курсе, что в свои двадцать пять Богданова оставалась девственницей.

***

— Анька, it’s a miracle! ― довольная Лара сидела напротив и едва не хлопала в ладоши от восторга. ― Нет, ну серьезно, рождественское чудо, ты не находишь?

— Я блюю на Новый год, ― угрюмо поправила Богданова, ― не на Рождество. И, по-моему, это не чудо, а наказание.

— А, по-моему, это знак. Ой, повторите, пожалуйста, ― Лара кивнула на бокал продефилировавшему мимо официанту. Для встреч подруга предпочитала выбирать исключительно те заведения столицы, где на бранчи подавали безлимитное игристое: ― А ты чего?

— Не хочется, ― Анька взглянула на пузырьки и поморщилась.

Традиционные атрибуты праздника теперь в большинстве случаев вызывали у девушки рвотный рефлекс.

За окнами хмурился Китай-город. Несмотря на близость Нового года, декабрь нынче усиленно косплеил март. Редкие прохожие семенили по тротуарам, собирая носами ботинок серую морось.

— Нет, ну подумай серьезно, ― раз, и изящная креманка из-под напитка стала пустой, ― тебе нравится твоя жизнь? Нет! ― ответила за подругу Лара. ― Работа у тебя сволочная, так? Начальница ― мразь еще та. Мать ― тиран!

— Давай только не сегодня, и не про маму, ладно? ― С момента их сближения и внезапно зародившейся еще на первом курсе дружбы Лара любила порассуждать о тирании Анькиной родительницы. Богданову эти слова и мысли уязвляли. «Просто в твоей семье о тебе никто не заботился», ― думала она про подругу.

— Тиран, вот даже не спорь! Ань, ну честное слово, ты же всю жизнь как под железным колпаком: шаг вправо, шаг влево ― расстрел, разве нет? Ты вообще когда-нибудь что-то выбирала сама? Не как мама сказала, а как ты решила. Ты сама ― извини, конечно, за резкость ― что-нибудь вообще чувствовала, желала?

Богданова вздохнула.

— Что и требовалось доказать. Правда, я даже не удивлена, что ты блюешь на Новый год. Если бы я жила такую жизнь, как ты, я бы вообще, наверное, блевала каждый день перед сном и не мишурой, а чем-нибудь похуже.

За столом повисла неловкая пауза.

Анька отвернулась к окну, ладонью стиснула тканевую салфетку. Внезапно девушке стало очень жалко себя.

— Ань, ты чего? Не каждый день, конечно, ― это я переборщила, ― только раз в квартал, окей? ― Лара потянулась через стол и примирительно погладила Аньку по плечу.

— Но, кстати, по поводу чувств, это мысль… Блин, Ань, а вдруг ты последняя девственница Москвы? А?

Кажется, фраза была сказана так громко, что мужчина за соседним столиком ухмыльнулся.

— Лара, тише! ― Анька зарделась и шлепнула подругу по руке. Обида уступила место смущению.

— А что? Ну ладно лет до двадцати, или если религия… А вообще я в нашем возрасте таких, как ты, больше не знаю. Я без осуждения, если что, ― Лара поймала насупленный взгляд подруги и поспешила реабилитироваться: ― Но, Богданова, я, кажется, нашла решение твоей «блестящей» проблемы, ― приставив два пальца ко рту, девушка, сымитировала рвотное движение.

— Фу, Лар! ― Анька скривилась. ― Какое еще решение?

— Тебе нужно просто потрахаться.

— Ты в себе?

— Могу повторить по слогам: по-тра-хать-ся. И, мне кажется, из нас двоих не в себе явно скорее ты, чем я.

— Ну окей, допустим. И с кем?

— Да хоть с кем, ― Лара махнула рукой и лучезарно улыбнулась официанту, забирая бокал с подноса. ― Хоть с Мишей. Почему нет?

***

В группе на экономе их было примерно пятьдесят на пятьдесят: парней и девушек. Равное соотношение сил. Качественный баланс.

Группа получилась дружная. Заводилой обычно выступала Лара ― бессменная староста и partymaker, как она сама себя называла. Горластая высокая блондинка, которая первые несколько лет чаще организовывала университетские тусовки, чем ходила на лекции.

— Лар, вот в других группах старосты и расписание вовремя в чат отправят, и на паре, если кого нет, прикроют. А ты? А тебя самой на половине пар нет! ― бывало начинал кто-то возмущаться.

— Так, от кого такое еще услышу ― в пятницу не жду! И в субботу тоже, никакой халявной виски-колы больше, понятно? ― рявкала в ответ девушка.

Лара была провинциалкой, жила в общаге, по выходным подрабатывала барменом в клубе, куда благодушно раздавала флаеры на фри-дринки для «своих», и организовывала допуск к выступлениям лучших диджеев. Играла в КВН за универ, и, несмотря на нестабильную посещаемость, так виртуозно могла орать в деканате, решая вопросы группы, что старостой оставалась вплоть до самого выпуска. Да и кто бы решился ее сместить? На самом деле Лару любили ― смешливая, яркая, она непринужденно завязывала разговоры и знакомства, с ней было весело и легко. Лара была «праздником, который всегда с тобой».

Наверное, противоположности действительно притягиваются, иначе никак нельзя объяснить, почему себе в подружки с первой совместной пары Лара выбрала тихую и всегда как будто немного «кислую» Аньку Богданову. У Аньки обычно было такое выражение лица, как будто она страдает или съела что-то не то, и теперь у нее болит живот. Другие считали это надменностью, и только простая, но добрая Лара разгадала в этом застенчивость.

Миша был их одногруппником и вторым человеком, после Лары, кого Анька могла бы назвать своим другом.

***

— С Мишей? ― за окном заморосил снегодождь.

— Почему нет? ― ответила вопросом на вопрос Лара и, отставив бокал, потянулась к пирожному. ― Вы давно знакомы, всегда неплохо ладили и, по-моему, у него сейчас никого нет.

— По-твоему, для первого раза достаточно «неплохо ладить с человеком»? ― Анька постаралась, чтобы ее комментарий звучал максимально саркастично.

— По-моему, это уже что-то. И потом, лучше так, чем с незнакомцем из «Тиндера». ― Лара запнулась, а потом хохотнула: ― Черт, тем более, и «Тиндера» уже тю-тю.

Анька закрыла глаза и попыталась представить себе Мишу голым. Получилось плохо. Богданова была стыдлива. Тем более, в последнее время Мишу она скорее слышала или читала, чем виделась вживую. Последний раз они встречались лицом к лицу почти год назад, в мае, когда неуемная Лара собрала всех на шашлыки. Тогда Миша показался ей немного грустным. Он снова начал курить, и на его обычно чисто выбритом лице появилась щетина. Анька вздохнула:

— Плохой вариант.

— Почему?

— Мы друзья. Это нечестно. Получается, будто я его использую…

— Анька, смотри, ― крикнула Лара, показывая пальцем в сторону барной стойки. ― Какое нарядное украшение, правда? Даже не жалко, если через пару лет оно тебя разорвет изнутри, ага?

Барная стойка была увешана мишурой. Нарядная, переливающаяся, в этот раз она показалась Аньке склизкими щупальцами неведомого инопланетного существа, которое проникло ей под кожу и жрет изнутри. Опять затошнило. Даже странно, что она не заметила мишуру, когда только вошла.

— Окей, ― сглотнула девушка и кивнула. ― Значит, Миша. Но мне нужен план.

***

План созрел окончательно через пару часов и уже в следующем заведении, куда ее потащила Лара. Тяжелые решения требовали алкоголя, причем такого, который никак не ассоциировался с Новым годом, чтобы не разбудить коварную мишуру и связанную с ней рвоту раньше времени. Девушки засели в полуподвальном баре где-то на задворках Покровки. В декабре Москва не балует солнцем, и ранние сумерки стремительно перетекли в бесконечную ночь.

После третьего бокала Аньке казалось, что они здесь уже вечность.

С легкой руки Лары приняли волевое решение: писать Мише прямо сегодня.

Анька начала нейтрально:

— Привет. Как суббота?:)

Переписка шла непринужденно, но девушка не спешила переходить к самому главному. Отказ, казалось, одновременно растопчет ее и успокоит.

— Аня, хватит, ― в какой-то момент решительно перебила ее уже уставшая и нетрезвая Лара. ― Сидеть тут всю ночь у меня не хватит ни здоровья, ни времени. Сейчас же берешь и приглашаешь его к себе, быстро!

Богданову немного мутило, то ли от волнения, то ли от плохого виски. Казалось, что мишура готова взять над ней верх, и все может случиться гораздо раньше, чем под бой курантов.

— Кажется, мне нехорошо, ― девушка сглотнула, ― я в туалет.

— Значит, пиши ему из туалета! ― крикнула Лара вслед уходящей Аньке.

***

В жизни Богдановой всегда было много страхов.

В младших классах она трусила принести домой четверку в дневнике, боялась случайно намочить манту, опасалась, что мама найдет в мусорном ведре фантик от лишней съеденной конфеты.

В старших переживала, что провалится на экзаменах.

Сейчас, будучи более чем совершеннолетней, она боялась начальницы, смены работы, знакомств с новыми людьми, а теперь и мишуры. Однако больше самой мишуры она боялась, что кто-то со стороны узнает об этом ее дефекте и поймет, насколько она «ненормальная».

Переводя взгляд со своего отражения на экран телефона в тусклом свете барного сортира, Анька окончательно поняла, что у нее есть еще один страх в копилку к вышеупомянутым.

Она боялась признаться самой себе, что Миша ей давно нравится.

На экране смартфона продолжало гореть уведомление о последнем сообщении:

— Ок. Можно:)

Богданова набрала побольше воздуха в легкие и напечатала:

— Договорились, жду!

Немного поколебавшись, вдогонку припечатала смайликом в форме сердечка.

«Ну все, обратной дороги нет», ― с этими мыслями Анька резко крутанула ручку двери и выпала в темную тесноту полуподвала.

***

31 декабря Богданова проснулась от дикого першения в горле.

Вот оно, похоже начинается.

Машинально потянула на себя одеяло, перевернулась на другой бок, хотелось зарыться внутри подушек и никогда не вставать. Тем более, сегодня.

В голове еще крутились обрывки ночных воспоминаний, тот момент, когда цельный сюжет сновидения рассыпался, и от него остались только нечеткие куски, обрывки и обноски эмоций, подернутые непрозрачной пленкой. Кажется, во сне она орала, орала и плакала до боли в горле. Снилось что-то отчаянно болезненное, они говорили с мамой, ходили к соседям, наряжали елку, и вот маленькая Аня во сне видит мишуру на этой елке и резко переходит на ультразвук. Все пытаются ее успокоить, а она ни в какую: стоит посреди комнаты и воет, размазывая сопли по лицу. А напротив лица так много людей: папа, дяда Боря, Душегуб (пропади она пропадом), одногруппники, Ларка, Миша…

«Интересно, а что, если принять хорошую дозу снотворного и просто проспать куранты?» ― подумала про себя Богданова. Решение, подсказанное Ларой неделю назад, пугало все больше. «Нет, тогда во сне я задохнусь от собственной рвоты… то есть мишуры. Нелепой жизни ― нелепая смерть».

Анька поежилась и наконец открыла глаза.

Времени до вечера оставалось еще полно, но Анька всегда предпочитала ранние сборы торопливой беготне по квартире в последнюю минуту. Готовить она не любила, но старалась соответствовать. Первого января обычно приезжали родители, да и Лара обещала забежать проверить «как все прошло», поэтому от традиционного новогоднего стола не отвертеться.

Знаете, что самое неприятное в приготовлении оливье?

Чистить яйца.

Во-первых, если поставить варить несколько одновременно, то нет никакой гарантии, что сварятся они равномерно, и при очистке ты играешь в этакий «киндер-сюрприз» наоборот, где тебя ждет яйцо-лузер, кальций которого непременно снимется с большей частью шкурки.

Во-вторых, это больно! Овощи для салата остывают быстрее, и шинковать их куда ни шло, а вот вареные яйца, как назло, сколько не топи их в холодной воде, обжигают руки, разваливаются. Богданова ненавидела чистить яйца, поэтому оливье ― такой простой и незатейливый шедевр советской кулинарии ― всегда выходил у нее каким-то кривоватым.

Анька колупала скорлупу и мысленно, чтобы отвлечься, снова погружалась в «вопросики».

«Итак, дамы и господа, перед вами праздничная серия тестов и главный вопрос: кто ты на новогоднем столе?»

«Ларка ― это, наверное, мясо по-французски, блюдо вредное, но необходимое, уже традиционное, ― размышляла про себя Богданова. ― Хотя, нет. Ларка ― это шампанское! Такое легкое, воздушное и игривое, которое лучше хранить в холодильнике, а то натворит дел».

Она вспомнила все студенческие похождения подруги и невольно улыбнулась.

«Посмотрим, кто дальше. Мама. Тут все просто: корзина с фруктами. Красивая и полезная. Украшение стола. Папа ― имбирный пряник, пахнет нежностью, но на вкус суховат. Миша ― …».

На мгновение Богданова задумалась и чуть не попала ножом по пальцу.

«Миша ― глинтвейн. Сначала обжигает, потом успокаивает. То ли алкоголь, то ли лекарство».

В горле опять запершило.

Богданова вспомнила третий курс. Декабрь, на носу Новый год ― значит, сессия в самом разгаре, а она в первый (и, надо сказать, в последний раз) отпросилась к Ларке в общагу с ночевкой. «Готовиться вместе к экзаменам» ― официальная версия, а на самом деле, конечно, тусить, отрываться, радоваться юности.

Ларка тогда куда-то быстро исчезла, а Богданова незаметно для себя «накидалась». Кажется, кто-то из выпускников посоветовал начинать сразу с водки ― «самого чистого и безопасного напитка», ― а она повелась. И вот огромный коридор, много комнат, люди, шум стоит страшный ― то ли от музыки, то ли от смеха, ― а она идет вдоль стеночки и ищет Лару, вглядывается в хохочущие лица, и понимает, что сейчас точно упадет.

В тот вечер в этом коридоре ее подхватил Миша. Подхватил и увез к себе, подальше от визгливых песен и праздных людей, которые в нечеткой алкогольной пелене уже расплывались перед глазами и напоминали чертей. Увез к себе, потому что в таком состоянии Анька говорить свой домашний адрес отказывалась наотрез и только повторяла заплетающимся языком:

— Домой нельзя, мама убьет, нельзя домой.

После этого случая Анька не разговаривала с Ларой почти месяц, а когда в итоге оттаяла и рассказала подруге, где провела ночь, Ларка долго не могла поверить, что у них с Мишей ничего не было.

«Ну, значит, ты точно не в его вкусе», ― хмыкнула Лара в своей прямолинейной манере.

Богданова покраснела. И расстроилась. Тогда, проснувшись утром в чужой квартире, она пришла в ужас. Миша спал в соседней комнате. Ее съедал стыд за вчерашнее, но потом они вышли проветриться, ели жирные «похмельные» бургеры, смеялись ― и стало легко-легко.

— Как ты думаешь, теперь все в группе перестанут со мной общаться? ― они стояли на набережной, тонкая корочка льда на Москве-реке слегка подернулась трещинками, воздух приятно холодил лицо, и Анька, наконец, решилась задать этот вопрос.

— Тебя и раньше нельзя было назвать общительной, так что невелика потеря!

— Серьезно? То есть теперь я официально изгой? ― кажется, Анька по-настоящему испугалась. ― Блин, не стоило мне, конечно, вчера никуда уезжать… Как ты думаешь, а с третьего курса еще реально перевестись?

— Ань, ты чего? ― Миша развернул ее лицом с к себе. Он улыбался так открыто и по-доброму, что в этот момент в груди Богдановой екнуло. ― Большая часть тех, кто был вчера, сегодня утром самих себя не вспомнит. Тем более, ты вчера ничего натворить не успела. В следующий раз, чтобы стать «легендой» курса, старайся получше: бей посуду, устраивай оргию, обещаю тебя не останавливать и не увозить.

— Дурак! ― Богданова легонько стукнула его по шапке, и они вместе расхохотались.

С того дня они стали общаться больше. Теперь Миша писал ей по вечерам и даже пару раз предлагал выбраться куда-то, но сессия была в самом разгаре, Анька готовилась, она больше не могла рисковать оценками и репутацией.

А потом, когда Лара произнесла это «не в его вкусе», Богданова окончательно поняла, что они с Мишей просто друзья, да и вообще «сначала нужно определиться с местом в жизни, а после все остальное», как постоянно твердила мама. Все эти «влюбленности и дружбы» совсем некстати.

Общаться они продолжили, хотя все реже и реже. По сплетням в компании Анька узнавала, что у Миши появлялись и сменялись девушки. Иногда внутри от этих новостей что-то хрустело, однако нельзя сказать, что это сильно ее тревожило. Богданова привыкла игнорировать собственные чувства. Тем более, они просто друзья. Хотя ей было интересно с Мишей. Порой казалось, что только с ним (а не с Ларой) она может поделиться чем-то действительно глубоким и настоящим.

«Черт!» ― Богданова оглядела накрытый кухонный стол. От простоты решения ей захотелось стукнуть себя по башке: «Это же Мише нужно было рассказать про мишуру! И про то, что он мне нравится, всегда нравился».

Девушка улыбнулась неожиданно возникшей внутри решимости. Так просто и так честно.

Теперь все снова станет нормально!

За окном зажглись первые фонари. Богданова подумала и включила гирлянду на маленькой искусственной елке, подаренной в офисе, ― кажется, в первый раз за весь этот мучительный декабрь. Захотелось достать самые красивые бокалы из серванта, запустить новогодний трек-лист, кружиться по комнате.

«Теперь все будет хорошо. Какая же я балда!»

Надо позвонить Ларе и сказать, что план изменился. Богданова потянулась за телефоном. Экран мигал непрочитанным сообщением. Миша.

— Ань, ты же не против, если я буду не один? У Кати отменились планы, хочу ее с собой взять.

Анька замерла.

— А Катя ― это кто?

Ответ пришел сразу:

— Моя девушка. Сорри, я не успел рассказать, мы недавно познакомились, и все как-то быстро закрутилось. Но она классная (смайлик: большой палец вверх). Тебе понравится (смайлик: улыбка).»

Нужно срочно куда-то сесть. А лучше упасть. Богданова съехала вниз по кухонному гарнитуру. В коротких всполохах гирлянды на елке отражалась мишура.

— Я же ее не вешала, ― подумала Анька.

Телефон мигнул новым сообщением:

— Что скажешь? (Еще один издевательский смайлик).

— Я против. Извини.

Анька застыла. Мысли перескакивали одна с другой, смешивались в нестройный водоворот салатом оливье: «Зачем я так резко? Нужно все объяснить. Вообще, это некрасиво: самой пригласить, а за несколько часов до праздника сломать людям планы».

Вместо этого пальцы уже набирали текст. Казалось, они завладели телом и действовали решительно, пока мозг не выслал сигнал отмены:

— Миша, ты мне нравишься, давно надо было сказать. Я хотела позвать только тебя.

Молчание.

― И правда раньше надо было сказать.

Следом:

— Ань, я не знал.

И последнее:

— Все ок, мы отметим где-нибудь еще. С наступающим тебя! Всех благ.

***

Полночь в этот раз пришла незаметно.

Анька не поняла, сколько времени она вот так просидела на полу, в одной позе, отшвырнув от себя мобильный. Телефон несколько раз мигал уведомлениями ― банальная новогодняя рассылка от операторов и магазинов. Кажется, несколько раз звонила Лара, заставляя смартфон, как рыбу на суше, дергаться в агонии, а потом наступила тишина.

Богданова сидела, прислонившись к кухонному гарнитуру спиной, перебирала завязки домашних штанов (переодеться в праздничное платье она не успела, да и ни к чему уже). За стеной у соседей кто-то включил «Иронию», хлопнула пробка ― бам! ― а затем последовал заливистый женский смех, похоже открывали бутылку шампанского и кого-то случайно окатило. Лязгала входная дверь в подъезде.

И вот началось:

— Один, два, три, четыре, ― начали обратный отсчет.

Богданова прислушивалась, то ли к звукам за стеной, то ли к ощущениям внутри себя.

— Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Уррааа!

На улице взорвали петарду. Застучали шаги на лестничной клетке, сначала мелкие детские, за ними ― нестройные взрослые. Похоже, спускались во двор запускать салют.

Анька встала. Не включая свет, подошла к елке, погладила шершавую пластмассовую лапу, машинально потянула нитку мишуры на себя, оторвала, положила в рот и пожевала.

Ничего не произошло.

«В этом году точно уволюсь», ― подумала Аня, сматывая мишуру. Подошла к окну, распахнула пошире ― и с наслаждением швырнула блестящий клубок на снег. Красные, синие, серебряные, золотые нити красиво переливались в полете.

— С Новым годом! ― крикнул кто-то снизу.

— С Новым счастьем, ― ответила самой себе Богданова.

Невероятный неудобняк. Алиса Свинцова

― Какой же здесь, прости господи, срач!

Кто здесь?

— Петр Сергеевич совсем о нас не заботится. Сам, значит, отдыхать летает за границу, а мы должны корпоратив отмечать черт знает где. А запах чувствуешь? Не то туалетом, не то растерзанными надеждами разит. Даже шубу повесить негде в этом чулане.

Людмила Васильевна из бухгалтерии?

— Ой, Людка, опять начинаешь весь свет бранить почем зря. Новый год на носу, а ты все ворчишь и ворчишь. Сейчас коньячку с тобой накатим, и живо забудешь про шубу, про дебет с кредитом, про все забудешь!

Так, а это должно быть Лариса Александровна из кадров. Веселая тетка, оказывается, а на собеседовании была строже, чем военком в сезон призыва.

— Ладно, твоя взяла. Пойдем, цапнем.

Вот тебе и главбух с кадровичкой! Никогда не знаешь, какая начинка попадется в этой коробке шоколадных конфет. Ой, голова что-то раскалывается. И лоб горячий. Где я, вообще? На вид ― как моя первая съемная квартира: маленькая, без окон и вся в коробках.

Хорошо хоть на эти коробки с чем-то блестящим упал, а то началось бы сейчас детективное расследование. Вообще, конечно, невероятный неудобняк получился. И так идти сюда не хотел, так еще распластался тут, как на лежаке. Ладно, надо вставать. А если спросят, где я пропадал?

Так и скажу: голова закружилась, упал на коробки, очнулся ― Людмила Васильевна. Нет, если узнают, что я тут был и слышал разговор, премию за декабрь точно не выплатят. Свидетелей в живых не оставляют, ибо как протянуть все новогодние без тринадцатой?

Тогда так: был важный разговор. С девушкой. Да, пусть Дашка знает, что я о ней больше не думаю, и ее отказ меня ничуть не задел. Вот совсем. Нисколько.

Или вот еще: шел куртку вешать, а навстречу ― двое… нет, трое подозрительных в масках. Идут грузно так, напряженно, видно, что-то тяжелое несут под плащами…

Заходит, что ли, кто-то?

— Ну, показывай свое творчество, Иван Иваныч.

А вот и трое подозрительных.

— Да ладно тебе, Коль. Так, самодеятельность.

Что там за креатив от наших безопасников? Блин, главное не шуметь, а то гоготать будет вся компания до конца дней своих. Нет, моих.

— Ага, кружок умелые ручки для тех, кому за пятьдесят.

— Зачетно получилось, если не знать, то вообще не отличишь. Даже следов клея не видно.

— Ты аккуратнее крути, а то разобьешь, а мне потом отчитываться перед этой фурией, куда бутылку дел. Какая вообще разница «Абрау-Дюрсо», «Российское» или «Мот»? Все три из винограда делают.

— Сам ты «Мот», Иваныч. А правильно ― «Моет».

— Ну и ландыш с вами, напридумывают слов, потом язык ломай. В следующем году не буду этой чепухой заниматься.

— А куда деваться? В стране кризис, а жить-то красиво хочется.

— Показуха это все, а не жизнь. Пошлите, покурим, пока ведущий не начал.

Прям с языка снял Иваныч. Откуда в нас эта жажда прикрыться образом поярче? Образом, который существует только в определенных условиях. И главное ― где в этот момент прячемся мы настоящие?

Ладно, пора покидать свое убежище, а то свидетели, правда, долго не живут. Вон уже музыку включили. Посижу немного со всеми, а потом, если что, сошлюсь на температуру. Главное, шампанское не пить, чтобы окончательно не окосеть.

Отмена миссии ― опять кто-то заходит.

— Ты зачем мне названиваешь?!

Дашка?

— Я тебе уже сказала. У нас все кончено! Не звони мне. И маме моей не звони!

С кем это она общается? Кричит так, что музыку из соседнего зала перебивает.

— Макс, все! Звони своей новой подружке, ей лапшу на уши вешай!

Это, должно быть, Максим-лучший-парень-на-свете. Вон оно как… В офисе, значит, каждый понедельник детальная сводка о прошедших выходных: мы с Максимом туда ходили, мы с Максимом это видели. А здесь, в чуланчике, подальше от посторонних глаз ― развод и девичья фамилия.

— Максим, хватит…

Всхлипывает… Плачет что ли? Дашенька моя.

Ну, нет, лежать и слушать, как плачет девушка, которая хоть и разбила тебе разок сердце, ― невозможно, противоестественно, да просто низко, что я, садист какой-то? Надо выйти из тени. Конечно, не принц на коне, но такие нынче времена, парень на коробках ― уже хорошо.

Встаю на счет раз, два, т…

— Даш, ты чего убежала?

Люди, вас там сколько еще? Футбольный стадион подвезли, пока я шубы караулил?

Вроде не заметила, что я здесь?

— Ань, знаешь, ничего. Просто мама позвонила, а я сентиментальная такая, соскучилась по ней жутко, вот и расплакалась.

— Эх, ну ничего, через пару дней увидитесь уже.

— Слушай, а что там за коробки стоят? Кажется, блестит что-то.

Блин. Блин. Блин. Заметила. Неудобняк невероятный.

— А, это на конец вечера. Будет салют из мишуры, такой, который из пушки заряжают. Ладно, пойдем, а то горячее уже принесли.

И меня, что ли, вместе с блестяшками из пушки запустят? А-ля кульминация праздника. Дашка тут еще со своим парнем… Значит, у меня может появиться шанс? Или нет… Сколько там надо выждать, чтобы не нарваться на от ворот поворот? Ладно, потом у сестры спрошу.

Вообще, надо чаще практиковать валяние на коробках, может, еще какие тайны нашей компаниивскроются. Например, о том, что мы не лучшие на рынке, а инновации украли втихую у конкурентов.

Еще кто-то шагает сюда?

— Алло, слышу, да, могу говорить, только быстро, а то конкурсы уже начались. Нет. Да. Ага, ну веселятся ребятки. Вроде понравилось им здесь.

Петр Сергеевич? Чего это у гендиректора голос такой унылый? Нет, точно пора валить отсюда! Снимаю рясу, хватит с меня этих исповедей.

— Да как мне им сказать-то? Эх… Время неподходящее сейчас, я тебе говорю.

Про паленые бирки на бутылках с шампанским, что ли? Думаю, они простят вас. После премии, конечно, но простят.

— Васильна точно меня сожрет. Эх… А ведь у одного ипотека, у другого трое маленьких… Идет наша лодочка на дно, и никто не бросит нам спасжилет. Никто. Ладно, после праздников выйдем, все и скажу им, куда деваться. Ага, давай, потом позвоню. Пока.

А дальше что? Мимо Земли пролетит метеорит размером с двадцатиэтажный дом? И не факт, что мимо? Упадет сверху ― и все тогда: опять в школе стихи рассказывать, опять из стажера расти до специалиста, слушать чужие разговоры на коробках с мишурой.

Когда теперь работу искать? Три дня до Нового года, все кадровики на корпоративах пляшут, а за квартиру кто платить будет? Мишура эта еще нос щекочет.

— Ой, милок, ты че это тут разлегся? Уже под градусом, что ли?

Не уборщица, а ниндзя ― проскользнула со своей шваброй без единого звука.

— Упал я, тетенька, поскользнулся и упал!

Залежался я здесь, конечно, пора вставать.

— Ишь ты, какое место выбрал для отдыха, ничего не скажешь.

— Да какой тут отдых? Я здесь как на вечерней смене отработал в храме у аналоя.

Ой, зря ей это выпалил. Язык мой ― враг мой, блин.

— Не поняла, подслушивал, что ли? И вид у тебя как у побитой собаки. Да ты выдыхай! Я ж тебя поздравляю, сменил меня на посту. Теперь ты ― хранитель чужих тайн.

Очень смешно.

— Очень смешно. Какой я хранитель? Как мне теперь людям в глаза смотреть, кофе по утрам вместе пить?

Эх… Молодец, все рассказал. Язык мой ― враг мой, часть вторая.

— Не понимаю тебя. Ты мне растолкуй, что ж здесь осудительного?

— А то, что в коллективе они одни, а наедине с собой ― другие.

— Ну, открыл ты мне Америку, парень. Все же просто люди. Ты ведь тоже не на низком старте, чтобы душу им свою изливать.

— Теперь, похоже, я у аналоя стою, тетенька. Случайно это получилось. Говорю же, упал…

Тетенька только рукой махнула:

— У всякого внутри есть то, что он от других прячет. Может, для этого мишуру и придумали? Чтобы она внимание на себя отвлекала.

— Яркая, красивая, шуршащая, а что под ней?

— Так под ней вообще ослепнуть можно ― человек там под ней. Живой.

На какое-то время в чулане повисла тишина. Освобождающая тишина какая-то была.

— С наступающим Новым годом, тетенька, ― я бросился к ней с объятиями.

На душе вдруг стало так спокойно и ясно. Мне вообще как человеку, которому внезапно открылась мудрость веков, всех коллег, да что там ― людей, захотелось обнять. Больше всех, конечно, Дашку. С этими мыслями я побежал в сторону зала, где вовсю отмечали корпоратив.

Обернувшись, чтобы последний раз поблагодарить тетеньку-уборщицу, я обнаружил, что ни ее, ни швабры не было. Только мишура блестела на полу.

Быки, Никербокер и другие пациенты. Яна Ямская

Тупые частые удары чередуются с неприятными скрипами, словно кто-то до блеска натирает стекло. Глухие постукивания напоминают звуки, с которыми оленьи копыта тарабанят и разъезжаются на льду.

Свист, вырезки каких-то гудков из армейских мелодий, гул, снова свист. Чьи-то незнакомые басы обсуждают передвижения, постановку, спорят, перемалывают кости кому-то. Мужские голоса сменяются женскими, кто-то рьяно ликует. Колокол не просто отбивает ритм, кажется, будто кто-то стучит огромным молотом по черепной коробке с такой силой, что слышно, как мозг ударяется внутри о стенки костяного короба. Ругань, громкая музыка, крики толпы.

Какой-то идиот настойчиво продолжает играть на трубе, повышая тональность и увеличивая интервалы. Люк матерится, как бы странно ни звучало, скромнее, чем за закрытой дверью кабинета.

Джоанна посылает к херам весь юмор. Девчонка с головой накрывается одеялом. В тесном пространстве, которым она себя ограничила, заканчивается кислород. Становится слишком душно, ей трудно дышать. Лицо покрывается испариной. Тяжелое одеяло помогло избавиться от шума, но спертый воздух вынуждает высунуться наружу. Она прекращает свои попытки уснуть.

Будь она в Бруклине, давно бы выбила дерьмо из соседей, устроивших внезапную вечеринку посреди ночи. Сейчас она с трудом сползает с кровати, натягивает что-то на себя ради приличия и идет разбираться.

Из-под двери в спальню украдкой вбегают разноцветные лучики света: голубые, оранжевые, красные. Что, черт возьми, происходит в гостиной: Семьдесят шестые Голодные игры, новейший чемпионат по биатлону, а может быть, Люк притащил домой покер-клуб с «Блэкджеком» и девочками?

Какого черта он вообще делает дома? Ночь с пятницы на субботу. Конец рабочей недели он всегда проводил в разъездах, делах и встречах, а позже праздновал успешно закрытые накануне сделки ― такова участь менеджера крупного звена и по совместительству светского тусовщика, блистательного мистера Люка Левана. Раньше для того, чтобы он остался дома в такое время или специально вернулся, приходилось нехило упрашивать, и по большей мере все равно получать отказы. Джо не смела возмущаться, она все понимала ― работа.

Но сегодня ей хочется возмутиться. На дисплее мобильника второй час ночи. Она рассчитывала, что доспит положенное и продерет глаза несколькими часами позже, прежде чем выбраться навстречу бюрократической волоките, связанной с восстановлением в университете.

Когда она скрипит дверью, парень даже ухом не ведет. Он увлечен, беспокойно следит за происходящим, елозит на месте, будто сам готов сорваться со скамьи запасных и переместиться по ту сторону плазмы. Люк на пару секунд зависает, облокотившись о спинку дивана, тут же вскакивает с места, разводит руками, жестикулирует, снова ругается.

По коробке спортивной площадки бегает толпа двухметровых спортсменов. Парни перебрасывают мяч, направляют его в корзину, скрипят кроссовками по глянцевому полу. Комментаторы ведут сопровождающий диалог, Люк вставляет свои дополнения, ревут толпы зрителей.

— Ты серьезно? ― посылает Джо бойфренду, не отрываясь от монитора.

«Почему сейчас, Леван? Почему ор на весь дом? Почему нельзя просто посмотреть сводку новостей или вырезку результатов?» ― она так и не озвучит ему главных вопросов.

— Сука, передавай Беверли! Ну! ― со стороны требует чего-то Люк.

Будто он искренне надеется, что по ту сторону экрана его услышат, однако он совершенно не планирует слышать ее. Леван выкрикивает односложные предложения, бросается междометиями, утоляет жажду, отпивая из бутылки уже теплое выдохшееся пиво.

Джоанна чувствует себя лишней в этой компании. Шаг за шагом, она подходит ближе к источнику шума. И только когда почти на дюйм перекрывает собой экран, Леван переключается на нее.

Его смоляно-черные волосы взъерошены, уложенную лаком прическу половину вечера взбивали неуемные пальцы, на лице ни намека на усталость, темные пятна радужки затянуты пеленой задора.

— Разбудил? ― выходит он на контакт. Ее присутствие рядом по определению важно, тем не менее, он не может отказать себе в удовольствии смотреть дальше. Кривая раздражения Джо ползет вверх. Движение его взгляда с нее на мигающий экран предвещает в комнате атомный взрыв.

— Ты не хочешь сделать тише? Орет на всю квартиру.

Люк, не глядя, находит валяющийся среди экспозиции из диванных подушек пульт, снижает громкость. Девчонка готова сделать реверанс в знак признательности за такую щедрость.

— Хоть бы рыбу пожалел, ― она кивает золотой рыбке, мерно болтающей плавниками в аквариуме на кофейном столике.

— Это, кстати из-за него все, ― Люк перебивает череду «Ну-ну-ну!», посланную одному из игроков на стадионе вдогонку упущенной передаче мяча.

— Он сказал, что ему плохо слышно.

— Прям так и сказал? ― куксится Джоанна.

Даже дети знают, что рыбы не умеют разговаривать. Как бы сильно ей того не хотелось и как бы часто не приходилось самой общаться с рыбой время от времени, надо признать, у местного поселенца стеклянного пузыря, наполненного водой, напрочь отсутствует склонность к обучению.

Надутые губы, вскинутые брови, скрещенные на груди руки ― все выдает бурлящий внутри тела Джо негатив.

— Ты же планировала к маме поехать. Я не думал, что ты дома.

— Я тоже про тебя так думала, ― прямолинейно рубит Джо.

Вот Джоанна закрывает собой уже добрую часть экрана, а на его намеки подвинуться, выраженные жестами, не реагирует.

Люк, подобно школьнику, которому мать читает лекцию о вреде телевизора, пытается сменить локацию и съезжает в сторону. Вести вдумчивые беседы он сейчас не намерен, а ждать окончания телевизионной вакханалии не намерена она.

— Джо, четвертая четверть идет. Бога ради, не маячь, ― Люк возвращается в позицию диванного критика.

Девчонка усаживается рядом. Раз это так важно для него, возможно, ей тоже стоит попробовать включиться в процесс? Происходящее на экране выглядит непонятным. Гулливеры в майках носятся с позиции на позицию по каким-то неведанным ей траекториям, мнутся, валяются по полу, попеременно выбрасывают какие-то тройки. Счет скоро перевалит за сотню.

Люк затихает, нервно сводит пальцы на переносице. Джо думает, что вполне бы смогла уснуть у него на плече. Музыкальное сопровождение и чужая болтовня перестают ее напрягать.

— Ты знаешь, сколько времени? ― Мурлычет она, перебирая волосы на его затылке. ― Пойдем в кровать? ― Она отказывается от попыток вникнуть в игру, прикрывает глаза.

— Да твою налево! Моя бабка передавала бы лучше! ― Выстреливает Люк, невзначай отталкивая Джо и не замечая ее попыток соблазна.

Девчонка встает с места и закатывает глаза. Пару минут назад она называла его школьником, а сейчас сама готова показать ему язык.

Она решает сменить локацию, охладиться, выпить воды и скрывается в кухне. Бардак не ограничился гостиной и распространился на соседнюю комнату. На столешнице валяются пакеты, какие-то фантики, коробки с ресторанной едой. Этот натюрморт ясно говорит, что ее стряпня осталась нетронутой в дебрях холодильника.

И вроде бы ей хочется разругаться, как в кино, выдрать вилку шнура от телевизора из розетки, побить посуду, разодрать себе горло вопросами о том, почему Люк ведет себя так, словно он живет здесь один. Но Джоанна не находит в себе сил устраивать сцену, поскольку считает, что не имеет на это прав. Подселилась в чужую квартиру, живет за спасибо, не платит по счетам в хронической форме. Будет она еще одеяло на себя тянуть.

Шум бегущей из крана воды не способен заглушить распространяющийся гул. Вечеринка не собирается заканчиваться. Наоборот: становится громче.

Девчонка наливает полный стакан воды, пялится на бушующего в гостиной придурка. Она видит все больше плюсов в планировке его большой квартиры. Так можно каждый день наблюдать шоу: собственный домашний зоопарк, площадка романтического реалити, психбольница с белыми стенами.

Чем еще ей заняться глубокой ночью? Вернуться в спальню, тупить в телефон, излить душу кому-то из сонных подруг, залипнуть в потолок в надежде, что все закончится? В ящике слева от вытяжки тусуется ее аптечка. Снотворным она пользуется редко. Сейчас идея пригубить кажется как нельзя кстати. Правда, по завершении матча у раззадоренного Левана наверняка будет игривое настроение, небось еще приставать будет.

— Да пошел ты в задницу! ― злостно бубнит под нос она, выуживая таблетку из банки. ― Сам отказался, когда предлагали.

Поезд ушел ― она отправляет снотворное в путешествие по пищеводу.

Неистовый рев в очередной раз доносится до нее. Волна подходит и отходит, растворяясь пеной. Из той воды Джо выбралась, так и не погрузившись до конца, зато Леван плещется и крутится в водовороте, отрываясь по полной. Конец четверти, тайма, периода, игры в целом? Джо ядовито бурчит про себя, что ей абсолютно параллельно. Ей осталось минут пятнадцать, седативы и так отрубят. Ее накроет свое цунами.

За окнами гаснут огни, краски перестали разливаться по паркету. Леван гремит стеклянной тарой, бросает подушки на место, подобно парням из NBA, метавшим мячи в корзину, а после выплывает из-за угла, пританцовывая и слегка пошатываясь.

— Чего не спишь? ― Люк расплывается в довольной улыбке.

— Прикалываешься?

— Днем прямой эфир был, сейчас повтор завел. Я просто не мог пропустить.

— Ага, ― создает видимость присутствия Джо, между делом посылая стакан принимать горячий душ в посудомоечной машине.

— Ты дуешься?

— Нет, ― сухо отвечает она, не позволяя себе открыть на него огонь.

— Ты дуешься, ― констатирует Люк. Он тянет ее за талию, не позволяя уйти из комнаты и исчезнуть в темноте. Мягко сводит ее руки, когда та устало, слабо и раздраженно просит отпустить ее.

— Я не хотел тебя будить. Увлекся.

— Я говорила тебе, что завтра у меня важная встреча, мне нужно рано встать. Я хотела выспаться, ― тихо сетует она, не разрывая объятия. ― Ужин приготовила, ты даже не прикоснулся.

— Да я сыт до отвала. Мы с Марцией зависли над проектом, пока ждали ответ от заказчика, дегустировали меню, устроили себе небольшую вечеринку в офисе. Кучу всего прислали, это Марси еще половину забрала. Китайский новый год, короче.

Джо обращает внимание на поникший хвост глянцевого серпантина ярко-красного цвета, прижатый дверцей холодильника.

— Китайский новый год? Сейчас же не февраль.

— Надо тусовку подготовить. У нас своя атмосфера.

— А у меня тут своя, ― канючит Джо, давая понять, что ей не хватает внимания. ― Я думала, ты под утро вернешься. Хоть бы написал, что приедешь пораньше. Сегодня же пятница.

— Сегодня четверг, ― отвечает Леван, ловя невнимательную, наивную и глупую, но все же свою девчонку на оплошности, которая могла привести к катастрофе, ― но технически ты права, уже пятница.

Джо жмурится от неловкости. Она без труда разглядела беспорядок дома, но не смогла рассмотреть название дня недели на экране мобильника.

— И ты тоже могла написать, что решила остаться дома.

— Прости, ― извиняется она за то, что запуталась, как кот в мишуре, в разбросанных листках календаря и однообразных буднях, смешавших мысли в кашу. Вот и не нужно ей никуда вставать рано утром.

— Кажется, кто-то засиделся, ― отвечает Люк, рисуя пальцами дорожки на ее спине. ― Нужно куда-то вместе выбраться, ― Джоанне, заключенной в объятья, остается лишь угукнуть в ответ.

— Ну и как матч? ― прорезается у нее голос.

— Наши выиграли. «Чикаго Буллз» порвали «Нью-Йорк Никс».

— Так если порвали ньюйоркцев, как же наши выиграли? ― не понимает обитательница Бруклина.

— Я не говорил, что я из Иллинойса? ― расплывается в улыбке Леван.

Джоанна отрицательно мотает головой.

— Когда-нибудь расскажу подробнее.

Джо молча кивает. Слипаются глаза. Она принимает его предложение отправиться досыпать. Леван обещает ей скоро присоединиться, выпускает ее ладонь из своей.

Джоанна возвращается в пустую постель, льнет к холодным простыням. Где-то далеко, совсем тихо, шумит вода по сточным трубам. Какая же она все-таки эгоистка. Вцепилась в парня зубами и когтями, не позволила без скандалов и часа прожить для себя. Невнимательная балда.

Ей стыдно. Раздула из мухи слона и теперь валяется, подмяв под себя одеяла, ожидая, что ее снова обнимут погладят по бедовой голове и поцелуют в макушку. Джо боится, что она со своими привычками канючить и устраивать закидоны на ровном месте когда-нибудь надоест Люку. У его терпения, в отличие от кредитной карты American Express, наверняка есть лимит. Джоанна знала, что их совместная жизнь не будет идеальной, как в сказке, ждала, что когда-нибудь их с Люком накроет та самая «бытовуха», спасибо, что из-за разбросанных носков еще не ругались.

Возможно, поэтому она не слишком горячо приняла его предложение съехаться: хотела оттянуть домашние склоки как можно дольше. Сколько они живут вместе? Месяца полтора. Не прибили друг друга ― и ладно. Серпантин их жизни сделал еще один виток.

Вода прекращает шуметь. Девчонка считает секунды до момента, когда ее беспокойное уединение будет нарушено. Тишина снова вскрыта, как консервная банка. Леван скрипит половицами, клацает ручкой входной двери. Очевидно, пытается действовать тихо и по-быстрому. Старается не разбудить ее снова. Аккуратно, но тем не менее с долей стабильного безразличия перекидывает вещи через спинку кресла. Проходится пятерней по мокрому от проточной воды ежику волос, парой крепких ударов взбивает подушку, и, наконец, собирается сделать то, о чем его просила Джо ― уснуть.

Люк елозит рукой по одеялу, покрывающему изгибы тела Джоанны. Останавливается где-то в зоне ее груди, девчонка обвивает его руку своей и сцепляет ладони.

Грандиозный шарлатан и волшебная справка. Дарья Нечаева

Гадая, чем бы ей заняться,

Шура смотрела на часы,

Но день тот не спешил кончаться,

Как километры мишуры,

Которой, чтобы сэкономить,

Трудолюбивый коллектив

Покрыл обшарпанные стены,

Декор весь прочий отменив.

Со стен наверх переползая,

Свисала также с потолка,

Уменьшив площадь кабинета,

Та и была невелика.

Лапшой спадавшие лианы

Вдруг мысль зажгли, развеяв мрак:

Она включила греться чайник

И заварила «Доширак».

Покушав, Шура подобрела

И уже с легкой теплотой

Она по новой оглядела

Труды коллег, среди них ― свой.

Пусть Новый год она не очень

Считала к месту в январе:

Там нет природы перехода ―

Не то что, скажем, в сентябре.

Однако точно нужно было

Хоть как-то зиму перебить,

И человек придумал праздник,

Чтоб в целом до весны дожить.

Шура любила не работать,

Ей в этом праздник угодил,

Но вот ажиотаж всеобщий

Ее серьезно выводил.

Поесть у бабушки салатик,

Салют с балкона посмотреть…

Prosecco Шура не любила ―

С него потом весь день болеть.

Но приходилось пить, как должен

Любой нормальный человек,

И предвкушать, и суетиться,

И поздравлять своих коллег.

Сменить толстовочку на блузку,

А на колготы ― спортштаны,

Ну и понятно, что кроссовки

Сюда уже не подошли.

― Шур, ты хотя б накрась ресницы

И прыщик блестками замажь.

Раз в год могла бы постараться

Нормальный сделать макияж.

― Тебе идти еще начальство

Щас от отдела поздравлять.

Хотя ты слабо нарядилась,

А твою свежесть не отнять.

***

― Услада глаз, сама ― подарок, ―

Так встретил Шуру Михаил

Петрович, глазками моргая,

Путь к отступленью преградил.

И, доверительно склонившись,

Дыша селедкой с коньяком,

Он начал ей шептать на ухо

Без сильной надобности в том.

Он сообщил ей по секрету ―

От всех, кого и так здесь нет, ―

Что ждет их на корпоративе

Необычайнейший концерт.

Сеанс гадалки-чародейки,

Или там фокусник и маг,

Тут шеф уже не очень помнил,

Но феерично будет ― факт!

Вдруг, уловив недоуменье,

За тушью в Шуриных глазах,

Он положил пред ней буклетик,

Пришедший с почтою на днях.

Там не гадалка, а мужчина

В большом восточном тюрбане

Гласил, что жизнь не будет прежней

И по приемлемой цене.

В программе фокусы, гипноз

И снегопад из белых роз.

Всех точно покорит до слез

Феликс Степаныч Грандиоз!

***

Как время ни было капризно,

А все же вечер наступил,

И маркетолог Анатолий

По залу Шуру закружил.

Ну, как «кружил» ― скорей, топтался,

И ростом был не великан,

Зато по моде одевался

И был мечтою местных дам.

Уж праздник в самом был разгаре.

Развеселившись в пух и прах,

Они друг к другу прижимались,

К тому же он приятно пах.

Хоть Шура и не признавалась,

Но на безрыбье это рак.

Объектом был ее фантазий:

В них целовались только так.

Лучась прекрасным настроеньем,

Походкой мягкой от бедра,

Навстречу плыл МихалПетрович

И протянул два кулака:

― А ну-ка, Шура, угадайте,

Презент для вас в какой руке.

Она любезно ткнула пальцем,

А там конфетка. Хе-хе-хе.

― Давайте, ротик открывайте.

— Спасибо, лучше я сама.

— Вы мне, мадам, не возражайте,

Уважьте в праздник старика.

Сказала: «А!», как у врача,

Смирившись со своим позором.

Довольный дед в открытый рот

Вложил конфеточку с ликером.

Тут же закашлялась она

От злости или от спиртного.

Шеф ей похлопал по спине

Или чуть ниже ― что такого?

Как Анатолий ей сказал,

Не возмутясь и не ревнуя:

«Всем настроение не порть»,

Скандала нотки быстро чуя.

Взгляни, какая красота:

Огнями елочка сверкает.

Мужик в халате и чалме

Концерт, похоже, объявляет.

Все было: кролики из шляпы,

Огонь и шпаги, синий дым,

Хотя, возможно, это просто

Шел из курилки никотин.

Но всех держал под впечатленьем

Его магический талант.

Вот, наконец, звучит динамик,

Изображая бой курант.

― Теперь же всем вам предлагаю

Представить, будто бы настал

День новогодний ― чтобы каждый

Свое желанье загадал.

― Быстрей давайте прям от сердца

Что первым в голову придет,

То, что за деньги ты не купишь,

Но вдруг всю жизнь перевернет.

― Мечтаю я, чтобы не нужно

Себя мне было заставлять,

И делать только то, что хочешь,

А что не хочешь ― пропускать, ―

Сказала Шура, улыбнувшись.

В душе погладив свою лень,

Но вдруг каблук сломался с треском ―

Какой сегодня странный день.

И, скинув туфли с облегченьем,

Теперь, когда и повод был,

Пошла она переодеться,

Но общий тост остановил.

Разлив шампанское в бокалы,

МихалПетрович протрубил:

«Всех с Новым годом поздравляю,

До дна чтоб каждый все допил!»

Скрипя душой и представляя

Тот слишком пенный кислый вкус,

Держа бокал, вздыхала Саша:

«Ну ладно, как-то притворюсь».

Но вот у рта фужер безумный

Вдруг траекторию сменил

И бедолаг, стоящих рядом,

Вином игристым окатил.

Конечно, странно это было:

Как будто кто-нибудь другой

Творил все то, что ей хотелось,

Своей невидимой рукой.

Тут все решили: Шуре хватит,

И больше ей не наливать,

Что было очень даже кстати ―

Она не стала возражать.

Услышав новость, Анатолий

Подумал: это ему знак.

Чтоб проводить до гардероба,

Он сделал ей на встречу шаг.

Переодеться было нужно.

Пусть на мечту он не похож,

Хотелось Шуре убедиться:

А вдруг он все-таки хорош?

Среди пальто тепло и тесно,

Темно и страшно, интересно:

Что будет? Как решится он,

Ее компактный Аполлон?

Вот слышит в темечко сопенье.

Пожалуй, что момент настал.

Тут развернулась к нему Саша,

И он кокетку засосал.

Увы, бездумно и безвкусно

В ее устах он трепыхал,

А между тем, уже руками

Ее все больше раздевал.

«Так, все, спасибо, но я справлюсь

Со сменой шмоток без тебя.

Была надежда, что ты классный,

Но ты обычная свинья», ―

Успела лишь подумать Шура,

Как вдруг своею головой

Ему она втащила по лбу ―

И правда, странный день какой.

Но попытать свою удачу

Решил хотя бы еще раз,

Списав увечья на случайность,

И утерев слезинки с глаз.

Он намекнул ей, что теперь уж,

Ввиду морального вреда,

Потребно начатое дело

Довесть, так скажем, до конца.

И днем назад, пожалуй, Шура

С ним согласилась бы сама.

Зачем снимать иначе блузку

И приводить его сюда?

Но вот теперь сомкнулись ноги

И запечатан прочно рот.

Понятно стало: в эту гавань

Никто сегодня не войдет.

Он даже штурмом взять пытался,

Но не склонился ее стан.

Он рассмотрел все варианты,

Но не сложился и Б-план.

Вокруг, как хищное колибри,

Порхал, кусая свои губы,

Бессильно на пол опустившись,

Взирал он злобно на подругу.

Она пыталась, как умела,

Пред ней мужчине объяснить,

Что можно жаждать поцелуя,

Но не желать усугубить.

До дома парком прогулявшись,

Она пленилась сладким сном.

Забыв о том, что день грядущий

Рабочим был, вообще-то, днем.

***

Впервые рано так проснувшись,

Причем без всякого звонка,

Она успела выпить кофе,

Даже сварить его сама.

В конторе было неспокойно:

Продолжив до утра гулять,

Какой-то дурень умудрился

Отчет финальный замарать.

И почему-то подозренье

На Шуру пало, вот те на!

Хотя была свежее розы

И раньше всех домой ушла.

МихалПетрович справедливый

Устроил каждому допрос,

И тут у бедной Александры

Возникнул новый перекос.

Когда ее спросил спокойно,

Сказала просто: «Нет, не я».

Но начал он орать, и тут же

С ней приключилась глухота.

Он сотрясал пред ней щеками,

Краснел, бледнел, махал руками.

Рычал ― навряд ли же он пел?

Но не единый децибел

К ушам ее не прикоснулся.

Как рыбка в банке за стеклом,

Он многозначно хлопал ртом,

И наконец-то просто сдулся.

«Пощады!» ― тихо простонал.

И тут, уже прекрасно слыша,

Та объяснила как смогла,

Что у нее со слухом вышло.

― Что, предлагаешь не орать?

Ты дурака ищи другого.

— Ну, чтобы я могла понять,

Не вижу выхода иного.

― Сходи-ка лучше ты к врачу!

— Простите, снова не пойму.

Тогда он злобно зашептал

И ей больничный молча дал.

Так Шура на прием сходила,

Была осмотрена врачом.

Сказал он, с ухом все в порядке,

И слух тут вовсе ни при чем.

В подобном случае, возможно,

Другой бы спец помочь сумел.

Вот наш клинический психолог,

Он мастер разных странных дел.

С опаской Шура отворила

Дверь знаменитого врача,

Но так в проеме и застыла,

Щипая за руку себя.

И от пришедший яркой мысли

По коже пробежал мороз.

Пред ней, радушно улыбаясь,

Сидел тот самый Грандиоз!

― Да, я и маг, и я психолог ―

И там и там не шарлатан.

Все дело, в общем-то, в гипнозе,

Но и в желании мадам.

― Скажите честно, вы хотите

Все так, как раньше, повернуть?

— Пожалуй, нет, но к новой жизни

Приноровиться б как-нибудь.

― Тогда отлично, выдам справку

В том, что на вас нельзя орать.

— Прошу, еще там допишите,

Мол, ни к чему не принуждать.

― Готово! Вот вам штамп и подпись.

И ты, читатель дорогой,

Себе скорей такую выдай

Своею собственной рукой!

Это желание исполнить

Можно без магии совсем.

Нужно однажды расписаться

И не бояться перемен.

***

Эпилог

Как Шуру просто не поперли

С работы этой же зимой?

Ее поперли, только позже,

Прекрасной свежею весной.

Конечно, было очень страшно

Остаться по себе самой.

Мерси, что выплатили денег

За увольнение больной.

Она не знала, что ей делать,

Но вот понравилось гулять.

Гипноз казался интересным ―

И много начала читать.

Потом ― писать стихи и прозу,

А иногда по вечерам

На чай ходила к Грандиозу.

Он самый лучший шарлатан.

Сашины враки. Александра Путилина

В моей жизни было много мишуры ― разных цветов и фактур, разной длины и толщины. Я наматывала ее на те места елки, которые мне казались лысоватыми и неприглядными. Уродливую подставку под дерево я полностью окутывала толстым слоем разноцветных лент.

Так и в жизни: слой за слоем я наматываю мишуру на проблемные места, от которых внутри возникает вязкое стыдливое чувство. Прикрываю их, чтобы не видеть и не вспоминать, яркими пятнами выдуманных историй.

Вообще, наличие мишуры на современных елках ― моветон. Не модно, можно даже сказать «колхозно». Но мне все равно, ведь с мишурой елка блестит еще ярче, кажется более пушистой, с мягкими лапами, это особенно важно, ведь мое дерево ни дня не росло в земле, не было срублено и доставлено на елочный базар вперемешку со своими братьями и сестрами «по счастью». Мое дерево изготовили на производстве, скорее всего, полностью из искусственных материалов… Но давайте по порядку.

Меня зовут Саша, мне тридцать лет, и я мастер спорта по вракам, олимпийский чемпион, лауреат множества премий в этой области. Слово «враки» тут подходит как нельзя кстати, потому что одновременно олицетворяет детские наивные фантазии и взрослое неприкрытое вранье.

Я могу классифицировать свое вранье на несколько подпунктов:

— враки из страха;

— враки для привлечения большего внимания к моей персоне;

— враки из-за нежелания объясняться;

— враки для доказательства моей крутости;

— враки из злобы;

— враки из добрых побуждений;

— враки для достижения целей;

— враки на ровном месте, непонятно для чего.

Ни одна из этих категорий вранья ни разу в жизни не принесла мне счастья или успеха. Хорошо, что некоторые из них не нанесли большого урона…правда, некоторые нанесли. Такое вранье, как «стою в пробке/застряла в лифте» я уже и за вранье не считаю.

Враки — та же мишура, и в какой-то момент ее стало слишком много. Все начало походить не на красиво украшенную аккуратную елочку, а больше на огромный комок спутанных разноцветных и шуршащих змеюк, а я — внутри этого клубка.

Тогда я поняла, что пора выбираться, признаться самой себе, что это «не норм», залатать блестючками пробоину в душе не получится.

Этот рассказ я посвящаю себе. А точнее, той маленькой Саше, с которой нам давно нужно поговорить, объясниться, покаяться друг другу, поплакать и посмеяться. Этим рассказом я хочу, наконец-таки, простить себя за все. А вы станете вольными или невольными свидетелями моего прощения.

Я врушка с самого раннего детства. Сколько помню себя, столько и выдумываю небылицы, привираю, недоговариваю или откровенно лгу. Почему так произошло? Я не знаю. С чего началось? Уже не помню. Может быть, у меня такой код заложен при рождении? Может, где-то что-то поломалось в настройках, а я забыла где и что, и только спустя много лет решилась это попробовать починить.

Сейчас мне бы очень хотелось вернуться в детство и сказать самой себе, что я нормальная, что я ни в чем не виновата и это не страшно, что я такая выдумщица и болтушка. Может, мне суждено под старость лет стать великим писателем, режиссером или сценаристом? Я же просто всю жизнь репетирую и набиваю руку.

В моей памяти застрял ярчайший пример неудачного вранья (забегая вперед скажу, что 98 % моего глобального вранья — неудачные), произошедший в начальной школе. Тогда меня перестали уважать в классе, и пока наши дороги с этим классом и этой школой не разошлись, я была персоной «около» нон грата. Со мной считалось не очень круто дружить, меня практически никуда не приглашали и не звали гулять. Не могу назвать себя изгоем, потому что чувство юмора, активность и интересность меня не раз выручали, но выражение «девочка для битья» знаю не понаслышке.

Первый раз, когда весь класс покрутил пальцем у виска, глядя на меня, был после автобусной экскурсии. Я не помню, куда мы ехали, но помню, что тогда впервые не хватило посадочных мест всем детям и несколько человек стояли всю дорогу туда и обратно. Лично я постояла минут пятнадцать и мне нашли место, на которое я благополучно уселась. Почему-то с экскурсии мы вернулись поздно, может быть, попали в пробку, и я утомилась — от поездки и от самого мероприятия. У меня в голове родился идеальный план, как сделать так, чтобы по возвращении домой меня не загрузили какими-то домашними делами, а лучше, чтобы вообще не трогали, и даже пожалели, и дали что-нибудь вкусненькое. Я решила, что скажу родителям, будто тоже стояла всю дорогу и очень устала. Счастливая хитрая улыбка растягивала мои щеки в предвкушении классного вечера дома.

Вечер действительно был классный: меня и правда не трогали, дали посмотреть мультики (важное уточнение, все события происходили во втором классе, мне было лет семь-восемь), поваляться в кровати. Уснула я в блаженной неге, потому что родителям было жалко ребенка, который, бедняга, час в одну и два часа в другую сторону (ведь возвращались мы по вечерним Московским пробкам) ехал, стоя на своих маленьких уставших ножках.

На следующий день, в приподнятом настроении, я отлично проводила время в школе. Все у меня ладилось, даже пятерку получила по какому-то предмету ― словом, не день, а сказка. Моя мама должна была приехать в школу и поговорить с классным руководителем по какому-то вопросу, сейчас уже не помню суть дела, но я знала, что она придет в одну из перемен, и была абсолютно спокойна и даже, помнится, смеялась над какой-то шуткой одноклассницы, когда услышала грозное: «Саша, подойди сюда».

Моя мама и моя классная смотрели на меня в упор, одна ― с недоумением, вторая ― с раздражением в глазах. Пока подходила к учительскому столу, я перебрала в голове все возможные «косяки», но на ум ничего не приходило, вроде бы я была чиста по всем фронтам на этой неделе.

— Саша, ты разве стояла вчера в автобусе? — Весь класс притих, всем было интересно, что происходит.

— Нуууу, немножко… ― я замялась, растерялась, залилась краской, у меня скрутило живот, я хотела лопнуть на множество крохотных пузырьков или просто упасть в обморок от леденящего ужаса, что моя врака раскрылась, да еще и в присутствии множества свидетелей.

Как оказалось, закончив обсуждение вопроса, по которому изначально приходила, моя мама напоследок попросила классную в следующий раз тщательнее подбирать автобус, чтобы все дети могли сидеть, а то «Саша вчера пришла домой очень уставшая». Учительница сначала растерялась, потому что была уверена, что никто из родителей не знает об этом инциденте (кажется, нас просили не упоминать о нем при родителях), а затем вспомнила, что я-то как раз не стояла, разозлилась на меня и переключила фокус внимания с того, что автобус был слишком мал, на то, что я наврала маме о своих тяготах в этой поездке.

Мама была разочарована, она чувствовала себя неловко и спешно ушла, бросив мне, что мы поговорим дома. Меня же потом еще долго отчитывали перед всем классом, называли врушкой, попросили детей, которые действительно стояли, ответить: рассказывали ли они своим родителям об этом, и те, естественно, отвечали отрицательно.

Мне было очень стыдно. Казалось, что я предала учителя, выставила ее в ужасном свете, и теперь я на всю жизнь буду носить на груди клеймо «врушка и предатель». А кто во всем виноват? Конечно, мама. Кто ее просил заводить об этом разговор? Это вообще никогда не должно было дойти до моего класса, думала я тогда и много-много лет потом.

Сейчас мне тридцать, а моему сыну семь. Если бы я узнала, что он стоял в автобусе во время поездки на экскурсию, то сделала бы точно так же. Но я бы позвонила учителю или написала в вотсап, современные технологии позволяют решать все вопросы быстро и более приватно. Надеюсь, если бы мой ребенок соврал, учитель провел бы с ним беседу лично, либо в моем присутствии, и не дай Бог, стал бы отчитывать и порицать сына при всем классе.

Но тогда время было другое, конец девяностых, никто не задумывался о детской психологии. Моя классная руководительница могла бы поступить иначе, но виновата, конечно, не она ― по крайней мере, не в том, что я была врушкой. Не будь вранья, не было бы и этой ситуации.

Единственным последствием всей этой истории стало то, что одноклассники решили, будто я идиотка, которая зачем-то врет своим родителям и подставляет нашего учителя. Я не училась на одни пятерки, у меня всегда был лишний вес, и популярности это не прибавляло. Ситуация с автобусом окончательно сделала меня аутсайдером.

После всего произошедшего я приняла для себя одно твердое решение: врать нужно изощреннее, чтобы сложнее было докопаться до правды.

Да, вы не ослышались. Именно к такому выводу я пришла. Наверное, в идеальном мире ребенок понимает, какой вред ему нанесла ложь, и обещает себе и близким, что больше никогда не станет врать, ведь правда безопаснее, сила в правде и так далее. Но это в идеальном мире, я живу в другом.

Я решила, что раз меня и так не любят в классе, то и терять мне нечего. Помню, как позвала одноклассницу на свой день рождения в «Макдоналдс», даже бабушке ее сказала место и время сборов. День рождения-то у меня был, но ни о каком «Макдоналдсе» речи не шло. Мы отмечали праздник у меня дома, из класса были приглашены два-три человека. Как сейчас помню звонок мамы этой девочки на наш домашний телефон. Они с ней как раз приехали из «Макдоналдса», в котором меня и в помине не было, прождав там долгое время. Им не сразу пришло в голову, что все это обман. Одноклассница взахлеб рыдала, а ее мама отчитывала мою за такую врушку-дочь.

Сейчас, вспоминая свои ощущения, пусть даже смутные, я понимаю, что мне хотелось выдать желаемое за действительное, мне казалось, если я позову человека отмечать мой день рождения в «Макдоналдсе», то так и произойдет и праздник состоится именно там. А еще, раз я не давала ей настоящего приглашения на бумаге, и наши мамы не созванивались, чтобы все подтвердить, то она должна была понять, что это не всерьез, понарошку, и никуда приходить не надо. Вот так работал мой мозг. Смешно, конечно.

Повествование затянулось. Зафиналить этот рассказ я хочу признанием: как выяснилось, с правдой живется проще, даже легче дышится. Потому что, когда мы врем, на нас с каждой вракой словно вешают ленточку мишуры, и когда этих ленточек накапливается все больше, нам становится тяжелее ― двигаться, дышать, да и просто жить.

Я начала снимать с себя такие ленточки, и это оказалось несложно, порой даже приятно. Некоторые, самые красивые, я, возможно, оставлю себе на память, но те, что были чересчур длинными, облезшими, либо слишком пушистыми и вульгарно яркими, отправлю в коробку и на помойку.

Северное сияние. Катерина Антипина

Самолет медленно набирал высоту, оставляя далеко внизу заснеженные горные вершины, живописные фьорды и острова Норвежского моря. Полина уже ничего этого не видела, ведь после всех пересадок устала настолько, что мгновенно уснула еще до взлета.

Рейс «Тромсё ― Лонгйир» был последним этапом в пути до места, которое станет ей домом на ближайшие полгода. Может и хорошо, что она вымоталась так сильно, что не было больше ни желания, ни сил обдумывать правильность своего решения приехать сюда.

Когда ей предложили отправиться в Арктику, она сознательно выбрала работу в музейном архиве, а не экскурсоводом: так не придется ни с кем часто пересекаться. Она знала по опыту, что люди предают. Удачно совпало, что на архипелаге их проживает меньше, чем белых медведей, но и с последними встречаться близко не хотелось.

Загадочный и пока незнакомый Шпицберген встретил пронизывающим ледяным ветром. Не зря местное название архипелага Свальбард переводится с норвежского как «холодный берег». Несмотря на то, что Полину завораживала идея улететь буквально на край света, подальше от всего привычного мира и особенно от тех, кого она предпочла бы поскорее забыть, ее не покидал вопрос: стоило ли соглашаться на такое мрачное место, тем более в осенне-зимний сезон?

С другой стороны, имеет ли значение, куда ехать, когда порушились все твои планы? Молодой человек, с которым она пыталась построить семью, решил уйти и оставить после себя лишь руины, прихватив с собой ее близкую подругу, а заодно и небольшой совместный бизнес. Поэтому любое путешествие воспринималось как освобождение от гнетущих мыслей, возможность отвлечься и не думать об утерянном.

Из аэропорта до дома ее довезла Анника, энергичная шведка, которая жила здесь уже больше года. Полине выделили комнату в небольшом домике, где жили еще три человека: Малин, Ингвар и Камилла. Все они работали по временному контракту в местном ресторане Huset в разные смены, но когда собирались вместе, их домик превращался в настоящее студенческое общежитие.

Все трое были норвежцами, родом из разных частей страны, поэтому говорили на своих местных диалектах и с отличающимися акцентами. У Полины в арсенале был только английский язык, но она не чувствовала себя лишней, даже когда соседи переходили только на норвежский. Ей всегда больше нравилось слушать, чем говорить. Почему-то раньше Полине казалось, что на Крайнем Севере живут в основном грустные и замкнутые люди, но в первые же дни стало ясно: такое описание больше подходит как раз для нее.

— Добро пожаловать, Полин! ― На французский манер обратился к ней новый начальник. Готфрид, бородатый здоровяк, моментально заполнял пространство своим обаянием. ― Уверен, тебе у нас понравится.

— Мне уже здесь нравится, особенно горы. Снега пока немного, но уверена, с ним станет еще красивее. Непривычно только будет без солнца, когда начнутся полярные ночи.

— Не переживай. Шпицберген ― необычное место. Со стороны кажется, будто мы живем в замкнутом пространстве, а на деле здесь чувствуешь себя свободным. Не только физически. Тут простые вещи обретают ценность, а то, что кажется важным там, на «большой земле», становится ненужным. А уж скучать тебе точно не придется, даже зимой.

Он оказался прав. Практически все свободное время Полина, несмотря на свою нелюдимость, проводила с новыми знакомыми. Нельзя сказать, что за прошедшие месяцы она совсем перестала доверять людям, но еще недавно ей хотелось избегать любых привязанностей.

Вероятно, повлияла смена обстановки или то, что скандинавы умеют уважать чужие границы, но с ними общаться было легко. Тем более, они постоянно придумывали активности: походы в горы, прогулки на лошадях, катание на каяках по фьорду, экскурсии к ледникам и айсбергам. До этой поездки Полина даже представить не могла, как интересно ей здесь будет.

Все это помогло Полине быстро освоиться. Уютный Лонгйир постепенно становился ей родным. Весь город находился в окружении гор, а из их маленького домика открывался еще и вид на залив.

Хотя природа поражала своим великолепием, для Полины главной ценностью архипелага, как ни странно, стали его жители. Когда она оставалась одна, ее не покидали мысли о прошлом. В голове постоянно всплывали разные воспоминания, отдельные картинки той, как ей казалось, счастливой жизни.

Она спрашивала себя, вкакой момент все пошло не так и почему долгое время не замечала ничего подозрительного. В такие периоды она испытывала сразу и злость, и неуверенность, и стыд, и страх за будущее. Лишь находясь с кем-то рядом, ей удавалось забывать обо всем. Полина не делилась своими переживаниями, но ей нравилось общаться на отвлеченные темы, слушать увлекательные истории Анники, устраивать домашние посиделки с соседями.

Лучше всего ей было в компании Готфрида, его гостеприимной жены Ингер и ласковой пушистой хаски Кьяре¹, которая всегда была рядом со своим хозяином, даже на работе. Они перебрались на Шпицберген практически сразу, когда их младший сын уехал учиться в Осло. У них было еще двое старших ребят, и всей семьей они виделись обычно летом.

Ингер часто приглашала Полину на ужин, а в их доме царила такая теплая семейная атмосфера, что отказать было невозможно. Там всегда пахло свежеиспеченными булочками с корицей или пирогами. Хозяева окружали заботой и вниманием, поэтому Полина отогревалась у них не только окружающим уютом, но в первую очередь восстанавливалась эмоционально.

Однажды Готфрид позвал ее с собой сопровождать группу туристов в заброшенный российский город Пирамида. Раньше там была действующая угольная шахта, но в 1998 году она закрылась. Тогда всем жителям в спешном порядке пришлось уехать, поскольку шахта являлась градообразующим предприятием, а другой работы просто не было. Люди оставили после себя пустующие здания, ненужные вещи, детские игрушки, чьи-то мечты и планы. Время тут как будто остановилось, только вот непонятно, в ожидании чего. Эти люди уже точно не вернутся. «Как будто отражение моей жизни», — подумала про себя Полина.

— Почему ты приехала сюда? — спросил Готфрид, словно прочитав ее мысли, пока они ждали окончания экскурсии. — Я имею в виду на Шпицберген. Почему согласилась на эту работу?

— Хотелось ото всех убежать, скрыться, что ли. Думаю, многих такие отдаленные места этим привлекают.

— Мы, например, ни от чего не убегали, наоборот, ехали в новую жизнь.

— Когда я только приехала, мне было сложно даже начать думать о будущем, я застряла в прошлом, в обидах и разочарованиях. Сейчас понемногу забываю все это. Может, и мне тут остаться? И никогда больше не возвращаться в «реальный мир». Там, дома, меня никто не ждет.

— Ты знаешь, нам всем придется уехать отсюда когда-нибудь. Свальбард не то место, где можно прожить до конца жизни, тут нельзя умирать.

— В смысле?

— Здесь же вечная мерзлота, никто тебя не похоронит. Хочешь не хочешь, а все равно принудительно вывезут.

— А ты умеешь вдохновлять и мотивировать.

На этих словах оба уже не могли сохранять серьезный вид и расхохотались.

— Но так и есть, ― продолжал он. ― Ты что, хочешь быть как этот потерянный во льдах город? Одиноким человеком с багажом других, уже чужих для тебя людей из прошлого? Если ты от кого-то «убегаешь», значит, все равно думаешь о них, и они продолжают жить в твоих мыслях. Пора их отпустить.

Всю обратную дорогу до Лонгйира они почти не разговаривали. Готфрид был занят на судне, помогал туристам и общался с экипажем. Зато у Полины было время подумать и полюбоваться захватывающими арктическими пейзажами.

Слова Готфрида и эти пугающие заброшенные виды сильно подействовали на нее. Конечно, он все правильно сказал, ее состояние сейчас было очень похоже на этот пустой безжизненный город. Пора заполнять его чем-то новым.

Вечная мерзлота на архипелаге не помешала, тем не менее, появиться разнообразным видам растений ― при этом многие из них так красиво цвели. Может, и с людьми так же происходит, думала Полина. Неважно, какая метель бушует вокруг ― важно, что внутри тебя, к чему ты тянешься, для чего существуешь. У нее тоже есть шанс прорасти в этой жизни, несмотря на все трудности и проблемы, которые на расстоянии перестали казаться столь значительными.

На Рождество к Ингер и Готфриду неожиданно прилетели сыновья, с которыми они по-домашнему провели праздник. На Новый год же Полина запланировала большую вечеринку, для которой тщательно продумывала меню. Ей хотелось удивить и отблагодарить своих новых друзей, ведь они помогли ей вновь обрести надежду.

Весельчак Готфрид где-то раздобыл белую бороду и мешковатый красный костюм, и, надо сказать, очень гармонично в нем смотрелся.

— Полин, как вы называете русского Санта-Клауса? Я сегодня буду им! ― Сказал он, заходя к ней домой с мешком подарков для всех.

— Дед Мороз, ― сказала она с нарочито английским акцентом, чтобы звучало понятнее.

— What? Dead who?²

Полина рассмеялась:

— Нет-нет, у нас это значит «дедушка», ― попыталась объяснить она, но было уже поздно: вместе со всеми гостями Готфрид до конца вечера подшучивал над странным именем.

Праздник прошел превосходно. Пожалуй, это был лучший Новый год в ее жизни, не считая ярких детских воспоминаний. Когда она была ребенком, эта ночь ассоциировалась с волшебством и предвкушением чего-то сказочного. Нечто похожее она почувствовала и в этот раз.

Вечер преподнес Полине еще один поистине новогодний подарок: ей посчастливилось увидеть изумительной красочности северное сияние. У нее не было елки, которую можно было бы нарядить, ― здесь они просто не растут. Зато появилась мишура, раскрасившая все небо зелено-фиолетовыми мерцающими переливами.

Этот год научил ее тому, что у кромешной тьмы ― как в жизни, так и в природе ― есть свои плюсы. Увидеть подлинную красоту северного сияния можно только при полной темноте, когда не мешают огни большого города, а в периоды отчаяния и одиночества заметнее становится именно то, что действительно приносит счастье, а не все наносное и лишнее, чем люди часто пытаются заполнить жизнь.

Наутро выпал мягкий снег. Полина проснулась рано, сварила кофе и вышла на крыльцо. Вокруг была тишина, а внутри ― спокойствие. От фонаря спускалась вниз дорожка света, выделяя в полумраке полярной ночи белые кружащиеся снежинки. Все метели последних дней сменило это плавное падение, словно природа сама захотела замедлиться.

В этом маленьком городке на краю земли Полина вновь ощутила давно забытое чувство: единение с собой. Негативные мысли не просто ушли, оставив после себя пустоту, ― нет, на их месте появилась вера в себя и в лучшее. Полина больше не убегала, не оглядывалась назад, она научилась смотреть вперед, даже если видна была пока лишь небольшая полоска света.

Папа. Алина Таукенова

12

Мне восемь лет. Я хожу в музыкальную школу, играю на фортепиано. Мне больше нравится петь в хоре. Людмила Борисовна ― мой преподаватель по фортепиано ― строгая, я очень нервничаю. Не то что в хоре. Там я пою с радостью. К тому же пением я могу заниматься когда угодно и где угодно. А вот с фортепиано все совсем не так. Инструмента у нас нет, а потому на уроки я часто прихожу не подготовленной.

Но это все неважно, ведь сегодня папа возвращается из Москвы. Он так часто уезжает, и каждое возвращение домой ― праздник. Когда он летит самолетом, обязательно привозит с собой сэндвич и коробочку леденцов. Но в этот раз папа будет на машине. И самое главное ― мы вместе встретим Новый год.

Мы с братом подождем его во дворе нашего дома, тепло оденемся, возьмем с собой термос с теплым чаем, бинокль и будем смотреть на звезды.

Белая Волга подъезжает к дому, когда на улице уже темно и холодно. Мы рассмотрели звездное небо многократно, и я зеваю, борясь со сном. Но едва раздается гудок, сон как рукой снимает. Мы спешим открыть ворота, и папа заезжает во двор. Я бегу обниматься и получаю свой классический «поцелуй в пятачок». Он разгружает машину, дает мне самую легкую сумку, просит не мерзнуть, и бежать домой.

Дом полон еды и света. По лестнице тянется серебристая мишура. Я поднимаюсь наверх и кричу на ходу: «Ставьте чайник! Папа приехал!»

Забегаю на кухню, кладу сумку прямо на ковер, и возвращаюсь к лестнице. Папа уже внизу, у него в руке огромная коробка. Спрашиваю, что это, он в ответ лишь загадочно улыбается. Я понимаю, что там подарок для меня, но не могу представить, что же это может быть. Бегу вниз и пытаюсь прочитать, что написано на коробке. Но там только незнакомое слово на английском: Yamaha.

В коробке оказывается синтезатор. Я визжу и прыгаю от радости, все смеются. Мама ворчит, что это слишком дорого, и что я, скорее всего, брошу музыкальную школу. Я спорю, говорю, что теперь буду заниматься каждый день. Но через год мы уезжаем в Пятигорск, а затем в Москву, поэтому музыкалку я все-таки бросаю. Но синтезатор до сих пор стоит в зале. И пусть я помню только, как играть собачий вальс, каждый раз, когда смотрю на него, вспоминаю ту холодную ночь и хитрую, довольную улыбку папы, с которой он заносил коробку.

11

Я в пятом классе, мне десять лет. Мы с одноклассницами планируем выступление под Шакиру. Я каждый день репетирую без музыки.

Однажды по дороге в школу рассказываю папе, под какую песню мы будем выступать, как мне приходится каждый день готовиться, все очень серьезно. Папа понятия не имеет, кто такая Шакира, он ведь слушает только старье и вообще «ничего не понимает в музыке», но заверяет меня, что бесконечно мной гордится и что я выступлю лучше всех. На следующее утро на телевизоре стоит кассета Шакиры. Я с криком бросаюсь ему на шею, он смеется, обнимая меня в ответ.

Я не помню выступления и даже лиц своих одноклассниц, с которыми танцевала. Помню только зал, полный мишуры, и желтую кассету Шакиры на телевизоре.

10

Мне двенадцать, и когда в школе меня спрашивают, кем работает мой папа, я не знаю, что отвечать. Мой папа ― бизнесмен. Мой папа что-то продает. Мой папа работает в Госдуме. Мой папа постоянно в командировках. Мой папа работает с людьми. Папа работает всегда.

Папа постоянно в дороге. Я думаю, что в машине он проводит больше времени, чем дома. Его белая волга ― мое любимое место. В ней всегда тепло, вкусно пахнет и обязательно есть что-то сладенькое.

Когда мы ездим в другие города, я спокойно сплю, потому что знаю: ничего не случится. В дороге он всегда рассказывает интересные истории из жизни, про разных людей, либо они с мамой что-то обсуждают, а на фоне играет радио.

Когда мы переезжаем в Москву, я впервые плачу в дороге. Мои одноклассники написали мне кучу писем со смешными историями и обещаниями никогда не забывать. Я читаю и плачу. Не понимаю, зачем нам куда-то ехать. Я люблю свою школу и класс. Я только влилась в новый коллектив, и вот мы снова уезжаем. Злюсь на папу, на его работу и на весь мир. Он включает мои любимые песни, но мне все равно.

В какой-то момент я засыпаю, а просыпаюсь уже в Москве. Это самый тяжелый для меня год: я сильно отстаю от одноклассников по всем предметам, а главное ― по взглядам на жизнь. У меня почти нет друзей, хотя до этого я уже поменяла три класса и всегда легко вливалась в коллектив.

На зимние каникулы мы наконец-то возвращаемся домой, и время пролетает незаметно. Мы украшаем дом, но отметить в нем Новый год уже не успеваем. Однако в ночь, когда мы должны выезжать обратно, меня будит папа и говорит, чтобы я отключила будильник, потому что в Москву мы больше не поедем.

Сначала мне кажется, что это шутка, я переспрашиваю: «Честно?» Он кивает и улыбается, я вскакиваю и крепко-крепко его обнимаю.

Я не знаю, что он ушел с работы, что у него сложная ситуация, я просто радуюсь, что больше не надо ехать в Москву. Он, как всегда, целует меня в нос и укрывает одеялом. Засыпая, я вижу мишуру, висящую вдоль шкафа, и улыбаюсь. На следующее утро просыпаюсь от звука будильника, который все-таки забыла отключить.

9

Я с детства не дружу с водой. Мне рассказывали, как однажды в аквапарке я ушла под воду, и папа еле успел меня вытащить. Второй раз я тонула в речке, лет в тринадцать, где меня полчаса пытался спасти незнакомец, выбрасывая на поверхность снова и снова, пока я, наконец, не добралась до камня, зацепившись за который, села и стала приходить в себя.

Сегодня мы с родителями и сестрой поехали в горы. У папы там встреча, а мы с мамой решили погулять у реки. С деревьев свисает потрясающей красоты снежная мишура, а горная река только в некоторых местах покрыта толстым слоем льда.

Мы с сестрой ходим по берегу, когда я внезапно решаю встать на лед и потрогать реку, мама говорит, чтобы я ушла оттуда, я машу рукой и в следующую секунду проваливаюсь ногой в воду. Мама бежит ко мне, хватает за руку и вытаскивает обратно на берег.

Правая нога по колено мокрая, ледяная вода мгновенно замерзает, и кожу словно колет миллионами игл. Я смеюсь и успокаиваю маму, говоря, что все нормально, главное, что я не утонула.

Мы бежим к машине, где нас уже ждет папа. Мама стягивает с меня мокрую обувь, носки и штаны, на ходу рассказывая, что случилось. Папа тут же снимает свою обувь и носки, надевает это все на меня, а сверху накрывает своей курткой и улыбается, качая головой.

Мне стыдно, что я заставила их переживать, но, как и любой ребенок, я радуюсь вниманию и заботе. Мы едем в ближайший магазин, где мне покупают новые теплые штаны и шерстяные носки. Вкусно поев, мы возвращаемся домой, где папа записывает меня на плавание.

8

После окончания школы я понимаю, что пора уезжать из моего города. Я чувствую, что не хочу тут жить, учиться, развиваться.

Мы с папой долго это обсуждаем и в итоге он предлагает Китай. Я настолько не верю своему счастью, что соглашаюсь тут же. Я ничего не знаю про страну, кроме того, что там есть Великая Китайская стена. Не беда, все остальное я выясню уже там!

Папа находит контакты, собирает наши с сестрой документы для поступления в вуз, и вот мы в самолете. Я верю в реальность происходящего, только когда мы приземляемся в аэропорту Шанхая. Родители прилетают с нами на месяц, чтобы поддержать на первых порах и самим убедиться в безопасности страны.

Город огромен и прекрасен. Множество самых разных людей из разных стран. Я не могу поверить, что нахожусь среди них.

Именно здесь я впервые снимаю квартиру, плачу по счетам, сама покупаю себе одежду и решаю, чем заниматься в свободное время. Я выбираю свое окружение и работу, получаю зарплату и планирую, как ее потратить. Я расту.

Пять лет пролетают незаметно, я чувствую, что мое место здесь, в большом городе, который меняется каждый час.

7

После первого курса мы с сестрой собираемся домой на летние каникулы. Укладываем вещи, съезжаем из квартиры, едем в аэропорт, где выясняется, что в написании моей фамилии допустили ошибку, и я не могу лететь этим рейсом.

Разница во времени с Москвой ― пять часов, дома сейчас пять утра. Папа на связи, он звонит на горячую линию и исправляет ошибку. Однако китайцы утверждают, что мне все равно не разрешат вылететь, и лететь может только сестра. После часа уговоров на ломаном китайском я провожаю сестру на самолет и думаю, что мне делать, но я абсолютно спокойна, так как папа сказал ждать. Все равно ни билета, ни квартиры тут уже нет, я жду. Через пару минут звонит папа и отправляет мне данные нового билета на завтра и координаты ближайших гостиниц.

На следующий день я вылетаю домой и первый, кого я вижу, ― папа. Его лицо осунулось, я понимаю, что он не спал две ночи и, как всегда, приехал меня встречать. Я крепко обнимаю маму и его. Мы шутим и смеемся. Я дома.

6

На последнем курсе перед всеми стоит выбор: остаться в Китае или вернуться домой. Я понимаю, что не могу решиться ни на один из вариантов. Однокурсники, решившие остаться, уже вовсю готовят документы, ищут стажировки, работу, чтобы продлить визу. Те, кто возвращаются, ищут работу дома. Меня же разрывает на две части, и я никак не могу определиться.

Ночью мне снится сон. Я стою на краю здания и понимаю, что на город надвигается цунами. Вокруг — звенящая тишина. Рядом со мной никого нет. Я понимаю, что бежать и прятаться смысла нет. Поэтому просто стою и жду. Я не вижу воды, просто знаю, что она уже близко. Меня парализует от страха и безысходности.

Просыпаюсь я совсем не так, как приходят в себя после кошмара. Я медленно открываю глаза, лежу, не двигаясь, глядя в потолок. Я связываю этот сон с тем, что никак не могу сделать правильный выбор, и что, скорее всего, вернусь домой, а потом пожалею.

5

Седьмое января 2019 года. Наш первый Новый год после возвращения из Шанхая. Мы наконец-то встретили его всей семьей. Мне 25. Я просыпаюсь от папиного голоса, он идет по коридору и поет. Мама говорит ему быть потише, ведь я еще сплю, а он в шутку отвечает, что я успею выспаться в Москве. Я улыбаюсь, тянусь к выключателю от гирлянды, которая висит вдоль матраса. Включаю ее и просто лежу, глядя на огоньки.

Новый год в этот раз получился очень теплым ― даже снега не выпало ни грамма, поэтому мишура и гирлянда ― единственное, что помогает сохранить новогоднее настроение.

Скоро улетать в Москву: мне назначили собеседование, и я переживаю. Так хочется поскорее найти работу. Мы с папой купили вчера билеты, и он в шутку попросил меня остаться. Я знаю, что он скучает, но если не вырвусь сейчас, то застряну тут. А я этого не хочу.

В два часа дня ему вдруг становится плохо. Сначала просто говорит, что устал и ляжет отдохнуть, но внезапно начинается приступ.

Скорая едет минут двадцать, которые для меня тянутся бесконечно, я не могу даже зайти в комнату, где мама с сестрой и братом пытаются его откачать. Когда, наконец, приезжает скорая, им остается только констатировать смерть. Инфаркт.

Я захожу в комнату и беру его за руку, рука теплая, и мне кажется, что он дышит. Я ничего не понимаю. Все вокруг замерло. Кладу его руку себе на макушку и глажу себя по голове. Не знаю, сколько я так сижу. Следующее, что помню: срываю мишуру и гирлянды с перил по всему дом. Я не понимаю, зачем это делаю. Потом вдруг вспоминаю: у нас будут похороны.

4

Дом заполняется людьми. Все вокруг черное. Папу переносят из спальни на пол в холле, мы с сестрой сидим рядом с ним, а вокруг меняются люди. В какой-то момент я вдруг понимаю, что его рука очень теплая, говорю об этом сестре, она кивает. Мы приносим его наручные часы, которые отмеряют пульс, надеваем ему на руку, но они выдают ошибку. Ошибка. Вот что все это такое. Одна огромная кошмарная ошибка. Я оглядываюсь на людей, заполнивших наш дом черными пятнами, и в голове проносится мысль: «Что ты наделал? Как ты мог? Посмотри на них, все вокруг почернело».

Переведя взгляд на окно, вижу, как на улице огромными хлопьями падает снег.

3

Самое сложное решение в жизни я сделала в 25 лет: я выбрала место на кладбище для своего отца. Я и подумать не могла, что когда-нибудь мне придется это делать. Раньше казалось, если не станет его, меня не станет в следующую секунду. И вот я здесь; под ногами хрустит снег, и очень скользко. Мы стараемся идти осторожно, я переживаю за сестру, она на пятом месяце беременности. Совсем скоро родит мальчика, которого папа не увидит.

Место находится прямо у ног моей бабушки, его мамы.

Кладбище, на самом деле, самое спокойное место в мире. Там совсем не жутко. Там теперь есть он. Я могу сидеть там часами. Я не знаю, как заставить себя заговорить с ним. Все слова звучат наигранно. Я не знаю, что именно сказать, я уверена, что он и так все понимает. Он где-то рядом и видит, что происходит в моей жизни.

Если он рядом, значит, у меня еще есть шанс с ним увидеться. Потому что если папа просто ушел, то я не понимаю в чем был смысл — всей той любви, которую он отдал мне, всей той любви, которая теперь осталась во мне жгучей кислотой. Если мы больше не увидимся, то вся жизнь — просто жестокая шутка.

2

В конце 2019-го началась пандемия. Но я ее не заметила. Я перестала выходить из дома еще в начале года. Кто-то сказал, что скорбь ― это роскошь. Если у тебя есть время скорбеть, то тебе повезло. Даже тут он оставил нас в роскоши.

Мы все можем позволить себе не работать и утопать в своей боли, скорби и жалости к себе. Наш дом полон людей, которые просто существуют. Мы выползаем из своих комнат, чтобы поесть и сходить в туалет, выполняем простейшие функции, говорим о нем, плачем. И снова возвращаемся в свои комнаты.

Меня утешают плохие новости. Я чувствую, что кому-то так же плохо, как и мне, и успокаиваюсь на какое-то время. Я не понимаю, как все могут продолжать жить, когда его не стало. Его телефон молчит. Телефон, который звонил целыми днями без умолку, теперь молчит. Эта тишина оглушает. В этой тишине я провожу следующие четыре года.

1

Мне тридцать. После его смерти прошло почти пять лет. Я только начинаю осознавать, что я пережила. Что жизнь продолжается, пусть я и не уверена, что живу. Я собираю свою жизнь по кусочкам. Смотрю на старые фотографии и не могу поверить, что когда-то была такой беспечно счастливой.

Сейчас все эмоции исходят из головы. Я знаю, когда надо радоваться, когда расстраиваться, но не могу прочувствовать, как раньше.

Хотелось бы мне сказать, что потеря сделала меня сильнее, что я проснулась другим человеком, который ценит жизнь и людей вокруг себя. Что я стала беречь маму и близких больше. Но я все так же могу их обидеть словом или делом. Я не просыпаюсь с благодарностью каждое утро. И сильнее я тоже не стала.

Меня накрыло цунами, и каждый день я пытаюсь выкарабкаться из воды. Я не умею плавать, но временами мне удается вынырнуть на поверхность и сделать вдох. На поверхности меня больше не ждет папа, который отдал бы мне свою обувь или накрыл курткой, чтобы отогреть, и временами я не знаю, для чего снова и снова выныриваю.

Я остаюсь на плаву все дольше и дольше, и меня почти выносит на берег, но приходит новая волна, сбивает с ног и лишает сил, и вот я снова ухожу под воду. Мне хочется верить, что со временем волны будут слабее и реже, что на берегу появятся новые люди, ради которых найдутся силы выплыть окончательно.

Самделишная жизнь. Ольга Ярмолович

Снежинки танцевали в свете фар в безумном ритме ― метель мела со страшной силой. До Нового года оставалось всего два месяца, и ровно к этому сроку я должна была закончить книгу.

Я гострайтер, пишу книги на заказ. Это уже мой десятый по счету текст, но надо признаться, что в этот раз я была немного безбашенной и согласилась закончить рукопись за два месяца. Мда, подготовка к празднику предстояла жаркой.

Еще не известно, как получится построить контакт с клиенткой, пожилой женщиной, посвятившей свою жизнь образованию особенных детей с задержкой в развитии, ведь заказчиком выступает ее семья, а не она сама. И живет она в глуши, далеко от города, так что на дорогу в одну сторону уходит два часа, еще и по такой метели. Что ж, я умею выбирать себе задачки со звездочкой.

Кажется, я у цели. Красивый двухэтажный дом и, несмотря на снегопад, чистая подъездная дорожка. Я даже не успела нажать на дверной звонок, как передо мной распахнулась дверь:

— Лиза, рада вас видеть! Проходите внутрь, погода совсем не располагает к прогулкам, ― на пороге стояла женщина в красном платье с цветочным принтом и аккуратно заколотыми волосами. Если бы я не знала, что ей 75, ни за что бы не поверила.

— Может быть, чаю или кофе? Вы замерзли?

— Не откажусь от чая. И давайте начнем. Времени мало, а нам

предстоит насыщенная работа. Как ваш настрой, готовы приступить? ― Я повесила куртку на вешалку и шагнула в просторный холл, центром которого был камин.

— Да! Знаете, мне понравилась идея оглянуться на прожитую жизнь, подвести итоги.

Я мысленно выдохнула.

— Вы садитесь в кресло, я сейчас принесу чай и начнем! Прошу прощения, что заставила вас тащиться в такую даль, но в последнее время мне трудно управлять машиной, травма дает о себе знать.

Я опустилась в мягкое кресло, которое больше располагало ко сну, чем к работе.

— Расскажите, пожалуйста, что за травма. Это может быть важным для книги, ― попросила я, доставая диктофон.

— О, вы знаете, я так неудачно упала с вулкана. Обязательно расскажу эту историю, но, думаю, что стоит поговорить обо всем по порядку, ― она поставила на столик чайный сервиз из костяного фарфора, и из носика чайника заструился пар.

— С чего же, по-вашему, стоит начать, Олимпиада Ивановна?

— Нет-нет, прошу, просто Ада! Свое полное имя я всегда считала слишком громоздким. Но начать стоит как раз с него, а вернее, с моего рождения.

Родилась я в маленьком селе на Севере, в Архангельской области, и была самым младшим ребенком в семье ― кроме меня, еще шестеро детей. Матери было уже под сорок, когда появилась я, и, надо сказать, я ее толком не знала.

Вы можете не поверить, потому что мне было всего три года, но я помню тот вечер, как будто это было вчера. Мама убиралась в здании администрации, меня она всегда брала с собой. Заканчивала она поздно, а осенью быстро темнеет. В тот день мы шли практически в полной темноте домой по поселку, было промозгло и очень хотелось спать. Мои маленькие резиновые сапожки, доставшиеся мне от старших братьев и сестер, были все в грязи.

Несмотря на то, что я сидела в мягком уютном кресле, меня накрыло волной холода и сырости, я как будто даже почувствовала прилипший к пушистым тапочкам комок грязи. А Ада продолжала.

― Шум возник из ниоткуда, я уже спала на ходу, и для меня он стал полной неожиданностью. Когда я обернулась, меня ослепил свет. Я не понимала, что происходит, только почувствовала, как мама толкает меня в сторону, и услышала звук, какой бывает, если ударить человека так, что из его легких резко выходит воздух.

Буквально на мгновение я увидела в этом ярком свете, как мамино тело взметнулось в воздух, а потом свет исчез. Ослепленная, я стала ползать по земле, искать и звать маму, через какое-то время, вся в грязи, я нащупала ее, но она не шевелилась. Я стала стучать своими маленькими ручонками и умолять ее подняться и пойти домой. Но она не вставала.

Я почувствовала, как по моим щекам текут слезы, что было совершенно непрофессионально с моей стороны, но страх трехлетнего ребенка, который не понимает, что с его мамой, наполнил меня до краев.

— Пока у меня были силы, я колотила по ней, потом просто рыдала, сидя в луже грязи, а когда силы покинули меня, отключилась. Не знаю точно, когда брат нашел нас, только мама уже умерла.

Оказалось, что ее сбил мотоцикл с коляской. От удара она подлетела и стукнулась о забор соседнего дома, разодрав себе шею острым краем. Возможно, если бы ей сразу оказали помощь, ее бы спасли, но она просто истекла кровью. В ее крови была и вся я, потому что отключилась прямо у нее на груди.

Отец тогда был на строительстве БАМа, других родственников не было, и похороны пришлось организовать нам, детям. Я, конечно, в этом не участвовала и вообще не до конца понимала, что происходит. А когда мне, наконец, объяснили, что мамы больше нет, я спросила только одно: теперь я должна убирать здание местной администрации?

Ада посмотрела на меня и улыбнулась:

— Лиза, да вы так не переживайте, дела старые, давно минувшие, хотя и важные для моей истории, конечно.

— Да, прошу прощения! ― Я вытерла тыльной стороной руки щеки и шмыгнула носом. ― Что было потом?

— Маму похоронили, и в один из вечеров, когда все уже легли спать, к моему закутку на печке пришла самая старшая сестра, Лида, ей тогда было уже девятнадцать. Она разбудила меня и спросила:

— Адочка, хочешь поехать со мной за приключениями?

— За хорошими?

— За разными, но точно лучше, чем остаться здесь пасти коров.

— Хочу с тобой!

— Тогда, малышка, одевайся как можно тише и выходи из дома, я жду тебя на улице, ― и она взяла меня под мышки и спустила с печки.

На улице ждала машина с выключенными фарами, она отвезла нас на вокзал, где поздно ночью мы сели на поезд до Ленинграда.

Как выяснилось, сестра давно готовилась уехать из отчего дома втихаря. Она не собиралась дожидаться, когда с БАМа вернется отец и начнет снова ее поколачивать и насиловать. Поступила в техникум, от которого ей дали общежитие. Ноша в виде меня, конечно, усложнила ей жизнь. Но она не хотела для меня того детства, которое досталось ей. Не знаю как, но сестра оформила на меня опекунство и мы начали жить вместе в маленькой комнате общежития.

К первому классу я была уже полностью самостоятельной: заплетала себе косички, варила куриный бульон и делала домашние задания. Я училась в восьмом, когда Лида объявила, что собирается замуж. Так мы переехали в коммунальную квартиру к Лидиному жениху Боре.

Ценность Лидиного поступка дошла до меня, когда я училась в выпускном классе и готовилась поступать в педагогический институт. Моя лучшая подруга Маша пришла в школу заплаканная, и на большой перемене в самом темном школьном углу шепотом рассказала мне, что ее изнасиловал отчим, но она боится сказать об этом матери, потому что та не поверит. После школы мы пошли к Лиде.

Маша долго рыдала на Лидиной груди, а Лида гладила ее по волосам и приговаривала:

— Да, я знаю, что это такое. Знаю, знаю. Это очень больно, но все пройдет, все наладится, с этим можно жить.

Потом мы пошли в больницу и в милицию.

Когда Машиного отчима вывели из подъезда, Лида посмотрела на него таким взглядом, какого я никогда прежде не видела, и сказала, будто выстреливая в него каждым словом, как пулей: «Кто ты такой, чтобы ломать жизни? Никогда не спущу такое с рук!» Мне кажется, снег таял под Лидиными ногами, когда она уходила прочь.

Я шумно вздохнула, словно сама стояла там, на заснеженном дворе у подъезда, и видела своими глазами эту сцену. Пришлось даже ущипнуть себя, чтобы вернуться в реальность.

— Вы сами выбрали себе профессию? ― спросила я.

— Лида выбирала. Она сказала, что педагог — это почетно. И добавила: ты так легко находишь подход к детям! Даже не думай, это точно твое.

А я и не думала. Я Лиде в рот смотрела.

Летом мы с Машей поступили в педагогический, и когда листья пожелтели, а у нас начались занятия, в моей жизни появился он. Вадим ― единственный мальчик на нашем курсе. Высокий, статный, он мечтал стать учителем истории, и все девочки томно вздыхали, когда он откидывал со лба свою пышную челку.

Со всего курса он выбрал меня. Цветы, знаки внимания, донести сумку до дома. Все ядовито шипели у меня за спиной, а я была счастлива. Я уже нафантазировала свадьбу, как нам дадут отдельную комнату в общежитии, как я рожу ребенка… словом, в голове у меня была вся эта ерунда, про которую думают девочки в восемнадцать лет.

Я училась уже на третьем курсе, а в отношениях с Вадимом ничего не менялось ― они будто заморозились. Я привыкла к нему, любила его, но дальше поцелуя в щеку за три года дело так и не пошло.

Однажды Вадим, как обычно, провожал меня до дома. Мы собирались вместе готовиться к зачету. Только на нашей коммунальной кухне почему-то сидел мой отец. Не пойму, как я его узнала, ведь лица, конечно, не помнила, а фотографий из отчего дома мы не забрали. Я, скорее, почувствовала, что это он. И сразу напряглась, как стальная струна. Вадим, кажется, тоже все понял без слов.

— Что, Олимпиада, не ожидала такой встречи?

— Что тебе надо?

— Пришел должок забрать. Я как-никак твой отец. Все здоровье на строительстве БАМа оставил, а жить мне теперь негде. Вы в моем доме жили, а теперь я в вашем поживу. Сейчас пойдем и ты меня к вам пропишешь.

Я настолько опешила, что до меня не сразу дошли слова Вадима:

— Она никуда не пойдет, это вы сейчас встанете, уйдете из этой

квартиры и забудете адрес.

— Ты чего, сосунок, себе позволяешь?

Все случилось очень быстро. У отца был нож, а Вадим оказался не из пугливых. Когда выбежали соседи, отец уже успел пырнуть Вадима. И снова на моих руках была теплая алая кровь.

Я почти ничего не видела от слез, когда Вадима увозила скорая. В этот момент домой вернулась Лида и поняла все практически с одного взгляда. Она не удержалась от того, чтобы влепить пощечину отцу, уже закованному в наручники. Такого удовлетворения на ее лице я не видела ни до, ни после.

Так нашу проблему под названием «отец» решил Вадим. Ему удалили селезенку, а отца посадили за рецидив: тяжкий вред здоровью он причинил не впервые. Через две недели Вадима выписали. Я отчетливо запомнила тот день, когда он вернулся в университет. С неба валил мокрый снег, а мы стояли в обнимку у входа в здание, не разжимая рук, наверное, целый час. Я плакала, и Вадим, кажется, тоже. Я не находила слов благодарности, но и без них было все понятно.

Боюсь, уже совсем поздно, пожалуй, на сегодня хватит?

Последняя фраза Ады вернула меня в реальность, потому что еще секунду назад влажный снег падал мне за шиворот, а я держала кого-то в объятьях и не могла отпустить. Я бросила взгляд на часы: стрелка близилась к полуночи, а меня ждала еще долгая дорога домой.

— Вы так реалистично рассказываете! Я совершенно не заметила, как пронеслось время.

— А вы очень чуткий слушатель! Я и не думала, что мои злоключения могут так кого-то захватить.

— Что ж, увидимся в следующую среду!

Весь обратный путь я думала, сколько же всего может вместить человеческая жизнь. Ада рассказала только самое начало, а слезы на глазах у меня стояли уже не раз. Судя по всему, это будут весьма увлекательные два месяца в моей жизни.

Через три дня я снова катила по ровному белому настилу, уже предвкушая продолжение беседы с Адой. Когда я вошла в дом, весь первый этаж был заставлен коробками.

— О, Лиза не обращайте внимания. Я решила перебрать свои закрома елочных украшений и избавиться от лишней мишуры. Говорят, она совершенно вышла из моды, ― Ада вытащила из коробки разноцветный шуршащий клубок. ― Да и к делу она совсем не имеет отношения, эта мишура. Пойдемте в мой кабинет, чтобы нас ничто не отвлекало, я уже принесла туда чай.

Кабинет состоял в основном из стеллажей, до потолка заставленных книгами, и массивного письменного стола, на котором дымился чайник с чаем. У меня захватило дух от огромного, в пол, окна, выходящего на еловый лес. Снег лежал на ветвях исполинских деревьев и переливался на солнце.

— Присаживайтесь, Лиза. Здесь, правда, кресла пожестче, не так располагают ко сну.

Я почти не удивилась, что Ада словно прочитала мои мысли в прошлый приезд, она как будто видела людей насквозь.

— Да, эти кресла действительно больше располагают к работе, ― сказала я, проводя рукой по изящному деревянному подлокотнику. ― В прошлый раз мы остановились на том, что Вадима выписали из больницы.

— Да, все так и было. Эта история сблизила нас, но не так сильно, как мне хотелось бы. Помню, Лида часто говорила: «Вадим не мужик тебе, а подружка какая-то, надо бы поискать кого посерьезнее, засидишься в девках!»

Так прошел еще один год. Летом после окончания четвертого курса нас отправили на практику во Владивосток. Это было целое событие. Ну как же, из Ленинграда во Владивосток! Через всю страну, целую неделю в поезде. Помню, как Вадим тащил мой чемодан по перрону. А я была настолько взбудоражена предстоящим приключением, что просто чмокнула его в щеку и вспорхнула в поезд. Он с нами не поехал, его направили в Череповец.

Японское море поразило меня, оно было соленое! До этого я видела только Финский залив в Ленинграде, и все говорили, что это море. Но вода в нем была совершенно пресная, а тут я даже вначале не поняла, отчего у меня глаза щиплет.

Днем мы слушали лекции по педагогике и проводили занятия с отстающими подростками. А вечером купались в море, жгли костры и пели песни под гитару.

Я резко втянула ноздрями воздух и, несмотря на то, что мы находились в пыльной библиотеке, почувствовала запах соленого моря, смешанный с пряным ароматом костра.

— В один из вечеров к нашей компании присоединился Андрей, студент-биолог из Владивостокского университета. Один его взгляд ― и я поняла, что пропала. К концу вечера, когда некоторые уже заснули от выпитого самогона прямо на пляже, мы сидели у кромки воды и целовались. Спиной я чувствовала тепло костра, в ноздри ударил соленый запах моря, а под футболкой руки Андрея… словом, это было так сладко.

В тот вечер нам пришлось прерваться.

— Поехали завтра вечером на остров Русский, я знаю там совершенно дикий пляж. Брось свои песни у костра, поехали!

Я ничего не ответила, но моя улыбка все сказала сама за себя.

— Буду ждать тебя около университета в четыре часа, ― добавил он.

Не знаю, как я дождалась вечера, все было словно в дымке, но в четыре часа, когда я вышла на залитую солнцем улицу, меня уже ждал москвич, а вернее, Андрей, улыбавшийся самой умопомрачительной улыбкой.

Мы поехали на пирс, а оттуда на лодке с мотором отошли к острову Русский. Лазили по заброшенным фортам, а на закате пришли на дикий пляж. Звездное небо, соленый ветер с моря и шум волн. Так я лишилась девственности. И в тот момент испытала особую благодарность Лиде за то, что все произошло так, а не с пьяным отцом в коровнике.

Все заканчивается, и практика пролетела, как мгновение. Андрей не сдавался:

— Забери документы! Ты можешь закончить свой пед и у нас. Приезжай! Мы с мамой живем в двухкомнатной квартире, всем места хватит. Ты приедешь, и мы поженимся. Ты же понимаешь, что это судьба, что ты не просто так приехала во Владик?

Всю обратную дорогу я то рыдала, вспоминая последние минуты прощания, то пыталась решить, оставаться в Ленинграде или уезжать. Как же Лида? Как же Вадим? А потом опять вспоминала наши ночи на пляжах и рыдала.

Дома я первым делом отвела Лиду в кладовку нашей коммуналки и вывалила все как есть. Я помню, пахло нафталином и духами «Красная Москва», которые сосед нечаянно пролил на осенние пальто, за что его едва не прибила жена.

Выслушав мою рассказанную взахлеб историю, вперемешку со слезами и соплями, Лида глубоко вздохнула и глядя мне в глаза сказала:

— Однозначно, поезжай! У тебя семья будет. Тем более, окажешься подальше от папаши — кто его знает, сбежит еще, не дай бог. Вадим твой ― ни рыба ни мясо, четыре года ничего путевого из себя выдавить не может. А тут отдельная квартира.

На следующее утро я уже была в деканате ― наперевес с заявлением о переводе во Владивосток.

В тот день, когда я, полная радостного предвкушения, вспоминая ночной звонок Андрея, буквально летела домой собирать чемоданы, передо мной, как будто из-под земли, возник Вадим.

— Это правда, что ты переводишься во Владивосток?

Я почувствовала себя мотыльком, которого облили холодной водой, крылья намокли, меня прибило к земле.

— Правда.

— Зачем?

— Я замуж выхожу, меня позвали.

— А как же я?

Тут я не на шутку разозлилась.

— А что ты? Мы четыре года только в щечку целуемся и к экзаменам готовимся. Ты же мне как подружка, просто подружка! Мне замуж надо, семью создавать, детей рожать. От тебя четыре года никаких предложений. Я уезжаю выходить замуж!

Я видела, что мои слова просто лишили Вадима дара речи. Он не знал, что сказать. Кажется, в тот момент он бы предпочел пощечину, а не выслушивать все это. Но я была неумолима.

Бросила ему:

— Надо было раньше думать! Теперь поздно, ― развернулась и, умываясь слезами, побежала собирать чемоданы.

Во Владивостоке Андрей встречал меня с мамой. Я внутренне сжалась при виде ее, но она на удивление радушно меня приняла. Хочу сказать, что с того самого дня с Марией Ивановной у нас всегда были очень теплые отношения. Помню, какими словами она встретила меня:

— Адочка, здравствуй! Я так рада, что мой сын сделал такой хороший выбор! ― Она почти кричала, протискиваясь через толпу встречающих. ― Будущая учительница, очень почетная профессия. Я в свое время побоялась поступать на педагогический, а ты молодец!

Когда мы, наконец, выбрались на площадь перед вокзалом, она улыбнулась и, глядя на нас, сказала:

— Вы, молодежь, такие перспективные: учительница и ученый-биолог! Пусть все у вас сложится! ― ветер принес запах моря, и я решила, что Лида была права: мне стоило поехать.

Мы очень быстро и очень скромно поженились. А вот свадебное путешествие муж мне устроил просто незабываемое.

— Адок, ― он всегда меня так называл и говорил, что он мой главный черт, ― я, конечно, пока что бедный студент, но меня на практику отправляют в Хабаровский край — изучать гренландских китов. Я могу взять тебя с тобой как свою жену. Я договорился! Комфорта и теплого моря не обещаю, но массу впечатлений гарантирую.

Конечно же я согласилась. Я навсегда запомнила день, когда первый раз увидела кита. Мы шли на маленькой моторной лодке по Охотскому морю, и тут вдруг мотор заглушили. Андрей шепнул мне на ухо: «Тихо, кит совсем рядом!»

Вдруг буквально в десяти метрах от лодки, разрывая толщу воды, выпрыгнул огромный потомок динозавров. Он упал в воду с таким грохотом, как будто тонны камня сбросили с крыши пятиэтажного дома. И обдал всю нашу лодку тысячей брызг.

Ада замолчала на миг, а я точно почувствовала эти брызги на своем лице и даже ощутила вкус соленой воды на губах.

Трудно сказать, какого чувства было больше: страха или восхищения. Оказалось, наш фотограф из группы не терял времени даром и фотографировал. Его снимок занял первое место на конкурсе всероссийской фотографии дикой природы. А я могла теперь всем рассказывать: меня муж увез в свадебное путешествие показывать гренландских китов! Мало кто мог похвастаться таким в Союзе. Я даже думаю, никто.

Когда мы вернулись во Владивосток, я поняла, что сомнений нет: я беременна. К выпускным экзаменам я уже готовилась наперевес с моей первой самделишной дочкой, Асечкой.

— Самделишной?

— Ну да, самделишными я называю тех детей, которых родила сама, а у меня еще двое приемных. Но мы нарушаем хронологию событий.

Так вот Асечка родилась 10 мая, а 20-го у меня начались первые выпускные экзамены. Не знаю, как справилась бы без свекрови. Но Мария Ивановна была со мной день и ночь, и 21 июня я уже получила вожделенный диплом.

В сентябре 91-го я пошла работать в школу, а 25 декабря распался Советский союз. Не могу сказать, что мы безумно страдали. Владивосток держался на рыбной ловле. Но было туго. А в самом начале 92-го года я поняла, что снова беременна. Ровно в тот же день Андрей пришел ко мне с новостью:

— Адок, есть шанс заработать денег. Европейцы выдали нашим грант, и мы поедем в научно-исследовательскую экспедицию на Чукотку. Меня, правда, не будет полгода, зато потом появятся деньги.

— Поезжай, конечно.

— Не слышу радости в твоем голосе. Разлука ― это тяжко, но разве полгода значат что-то для нашей любви?

— Я береееееменна, ― зарыдала я. Страшно было представить тяготы беременности без мужа, а потом бессонные ночи с младенцем, да еще и с двухлеткой под боком. И даже образ Марии Ивановны меня тогда не подбадривал.

Андрей как будто растерялся. Он не знал, не то радоваться, не то горевать.

— Адок, ребенок ― это же классно. Что мне делать-то? Не ехать, что ли? Или ехать?

Япросто обняла его намертво и рыдала на его плече, пока не заснула.

Потом уже он рассказал мне, что его мама слышала наш разговор и объяснила ему про гормоны, про страхи, про бессонные ночи и про то, что уж она-то меня не бросит, вместе сдюжим обоих детей. Что на самом деле я хотела бы, чтобы он поехал. Так Андрей оставил нас на полгода.

Я была на пятом месяце, когда ко мне в кабинет пришла завуч из школы, где я работала:

— Олимпиада Ивановна, тут такое дело: нас обязали взять на обучение детские дома. Нам нужен человек, который согласится работать с этими непростыми детьми. Уже все отказались, одна надежда на вас!

— А я-то что? Мне рожать через четыре месяца.

— Только вы такую гибкость в работе проявляете, кроме вас никто не справится. Пожалуйста, Олимпиада Ивановна! Вы молодой специалист, а уже такая возможность занять серьезную должность.

В тот вечер за чашкой чая я советовалась со свекровью. С мужем связи не было.

— Адочка, конечно, давай! Этим бедным брошенным деткам нужна поддержка. Мы со всем справимся. Я тебе помогу. Всех поднимем.

И я согласилась.

Помню, как первый раз зашла туда. Показалось, что я попала в тюрьму.

Мы шли по первому этажу и сквозь стеклянные двери боксов, где жили дети, я увидела маленькую девочку, лет пяти. Я просто не могла оторвать от нее взгляд.

— У нее отставание в развитии, ― отрезала моя сопровождающая. — Ей девять, а она еще даже в первом классе не учится. ― Пойдемте дальше.

Но я точно приросла к месту. Просто стояла и смотрела в глубокие зеленые глаза девочки и думала, что не могу оставить ее судьбу без своего участия.

Я подделала подпись мужа на документах на удочерение. Сейчас это кажется немыслимым, но в 90-е, учитывая мой статус, мне отдали Люсю даже до завершения всех формальностей. Детскому дому просто очень хотелось избавиться от сложного ребенка и лишнего рта, финансирование на который они продолжили получать.

Так я оказалась в точке, где у меня был годовалый ребенок, через два месяца на свет должен был появиться еще один малыш, а в дальний угол квартиры забилась зеленоглазая девочка на вид лет пяти, хотя ей было девять. И я не представляла, как рассказать об этом мужу. А еще у меня было обязательство написать учебный план для детей-сирот и детей, отстающих в развитии, и внедрить его.

Мария Ивановна выписала из Комсомольска-на-Амуре свою сестру Галину Ивановну, и такой толпой мы собирались тянуть свой детский сад. Я работала до восьмого месяца в школе, весь вечер занималась с Люсей, а по ночам писала учебный план.

Андрей вернулся точно к выписке из роддома. Он бережно взял на руки новорожденного сына, улыбаясь во весь рот, а я не знала, как сообщить ему новости:

— Андрюша, мне тебе надо что-то сказать.

— Если это не признание, что ты мне изменила, а рассказ про приемную девочку с зелеными глазами, которая ждет нас дома, то не переживай, Адок, мама мне уже все рассказала, ― и он крепко обнял меня.

Большего облегчения я в жизни еще не испытывала. Казалось, ноги подогнутся, и я упаду. А Андрей улыбался, гладил меня по спине и шептал на ухо: «Я рад, что выбрал тебя!»

Следующие пять лет прошли в заботах о детях, без особых потрясений. Люся расцветала и росла в прямом и переносном смысле. Всего через год она смогла пойти в первый класс.

Андрею раз в год разрешалось брать с собой жену в экспедицию. Так я побывала на Кубе. Представьте: 90-е, разруха, людям есть нечего, а я блистаю бронзовым кубинским загаром и угощаю дома стопочкой кубинского рома.

Как же мне завидовали. Я прямо физически чувствовала их ядовитые взгляды за своей спиной. Впрочем, очень скоро на место зависти пришло сочувствие. Наверное, некоторые тогда подумали: так ей и надо, но я могу их только пожалеть, очень уж маленькая душа им досталась.

Тот день я прокручиваю в памяти, словно в замедленной съемке. Я была в детском доме, проводила разъяснения для педагогов по работе с детьми, отстающими в развитии. К тому времени я разработала свою авторскую методику обучения, и Люся делала потрясающие успехи. Меня приезжали послушать педагоги со всего Дальнего востока.

Лекция была в разгаре, когда в аудиторию вбежала подружка моей Аси. Ася росла сорванцом, в отличие от брата и приемной сестры. После школы они с друзьями обожали играть в прятки в порту. Уже по одному виду девочки, которая вбежала в аудиторию, словно и не заметив толпы незнакомых взрослых, я поняла: что-то случилось.

— Олимпиада Ивановна, там Ася в порту упала.

И как-то сразу стало понятно, что она не просто упала, и речь не о разбитой коленке.

Я забежала на территорию порта. В зоне разгрузки, под портовым краном, собрались мужчины. При виде меня они расступились, и я увидела мою Асю, лежащую в луже крови.

Я медленно подошла к ней, взяла за безжизненную руку и буквально упала на ее маленькое тело. Я забыла, как дышать, и вообще не понимала, как жить дальше, а надо мной кричали чайки и где-то далеко трубили пароходы. Ни дождь, ни ветер не смогли оторвать меня от тела моей мертвой дочери. И я не помню сколько понадобилось времени, чтобы разжать мою руку, сжимающую ее маленькую ладонь. А мои собственные руки я, кажется, до сих пор не смогла отмыть от этой крови.

Мне пришлось больно ущипнуть себя, чтобы вернуться мыслями в сухую и теплую библиотеку, потому что, пока говорила Ада, я чувствовала, будто стою под струями дождя, на ветру, пробирающем до костей, слышала чаек и видела женщину, у которой пытаются забрать тело ее ребенка.

Андрей примчался домой за два дня. Все это время я молчала. Миша и Люся приходили ко мне по очереди. И просто лежали какое-то время рядом. Они находили в себе силы поддерживать меня, а ведь у них тоже было горе. Эта мысль заставила меня заговорить с Андреем, когда он, пахнущий морем и мазутом, ворвался в квартиру, как шторм.

Через два дня после похорон к нам домой зашла директор школы.

— Олимпиада Ивановна, я все прекрасно понимаю, и, если посчитаете нужным, можете смело послать меня. Но я просто не могла не рассказать вам. Вас приглашают выступить с докладом о методиках обучения детей, отстающих в развитии, в Китай. Я подумала, что, во-первых, не имею права скрыть это от вас, а во-вторых, вдруг это помогло бы отвлечься.

Я вопросительно посмотрела на Андрея.

— Адок, конечно, езжай. Это и правда отличный способ переключиться. Ты принесешь пользу обществу.

На второй день в Китае меня начало тошнить. Я мало ела, но все равно грешила на то, что мой желудок еще не привык к специфической китайской кухне. Но когда тошнота возвращалась каждое утро в течение недели, я решила, что стоит сделать тест на беременность.

К концу поездки у меня были предложение опубликовать книгу о моей методике обучения с переводом на китайский язык и положительный тест на беременность.

— Как вы вообще нашли в себе силы поехать в Китай?

— Андрей сказал ехать, и я поехала. Мне почему-то долго казалось, что окружающие лучше знают, как мне поступать. Позже Андрей сказал, что книгу, конечно же, надо писать, а ребенка ― рожать. Это было одной из самых больших ошибок в моей жизни ― позволять другим решать за меня.

— Вы жалеете, что написали книгу?

— Нет, я жалею, что не сама приняла это решение. Вернее, даже не так. Я ни о чем не жалею, но мне грустно оттого, что я не спрашивала себя, хочу ли ее написать. Я сделала это, потому что муж сказал, что стоит.

Через восемь месяцев после возвращения из Китая я родила девочку, Миру, а еще через два месяца опубликовали мою книгу. Я объехала с ней всю Россию, часть азиатских стран и даже несколько европейских. Мне удивительно легко дался английский язык: за полгода я научилась прилично на нем говорить, а через год смогла выступать на конференциях на английском.

В Екатеринбурге мы посещали детский дом, и со мной случилось примерно то же, что при встрече с Люсей. Только на этот раз был мальчик Боря, который в свои пять совсем не разговаривал. Через несколько месяцев бюрократических мытарств нас стало шестеро: двое самделишных детей, двое приемных и мы с мужем. Могло бы быть семеро, но нет…

Мой метод действовал: Люся, которой предрекали полную недееспособность, смогла закончить девять классов и даже получить среднее специальное образование. Она стала поваром. И, надо сказать, неплохо сейчас зарабатывает изготовлением пирожных.

Боря заговорил через полгода после усыновления. Сейчас он держит автосервис.

Учителем я перестала работать довольно быстро. Время и энергия уходили на работу в детских домах, на конференции и написание новых пособий по развитию необычных детей.

Когда я получила приглашение на конференцию по детям-аутистам в Нью-Йорк, Мария Ивановна рыдала от восторга, Люся хлопала в ладоши и как заведенная бегала по квартире, а Миша обнял меня и не отпускал, наверное, добрых минут пять. Мира же с ухмылкой сказала: «Мама, ты задала на всем такую высокую планку, что я просто боюсь не соответствовать». Мира, кстати, пошла по стопам отца: она ученый-биолог, занимается косатками в Тихом океане.

А я смотрела на конверт в красивых вензелях и думала только о двух вещах: что бы сказала Ася, будь она жива, и что испытываю я сама.

После Нью-Йорка были еще Токио и Сингапур, а потом Париж. А после я вернулась домой и узнала, что Марии Ивановне поставили рак кишечника. Андрей бросил все, и я отменила все планы, мы старались проводить с ней как можно больше времени, пока оно было. Она сгорела буквально за три месяца.

В ее последний Новый год решили не отменять праздник.

— Раз мне все равно скоро умирать, неужели я откажу себе в бутылочке шампанского, красной икре и прочей новогодней мишуре? ― она шутила, но морщилась от боли.

Перед смертью она сказала мне то, что я до сих пор помню дословно:

— Ада, в жизни лишь одно имеет действительно высокую цену: делать так, как хочешь ты сама, и то, что ты сама хочешь.

Наутро она умерла. Мы с Андреем рыдали в унисон, а я маскировала за нашим общим горем еще одно, только мое: осознание, что я построила свою жизнь так, как считали правильным другие.

Что ж, наверное, на этом стоит прерваться, а то уже опять стемнело.

На нашу последнюю встречу я ехала, когда до Нового года оставалась всего неделя. Я собиралась сделать невозможное. Собрать весь оставшийся материал и за пять дней дописать последние три главы книги.

Первое, что я увидела, когда вошла в дом: огромная елка доставала до перил лестницы на втором этаже. Чего только на ней не было! Шарики самых разных цветов, стеклянные шишки, звезды, фигурки Щелкунчика и Снегурочки, деревянные лошадки.

— Никакой мишуры, ничего лишнего! Именно такая елка, какую я хотела. Наряженная полностью своими руками, ― Ада была в приятном возбуждении. ― Хочу начать нашу сегодняшнюю беседу на террасе! Берите куртку, пойдемте со мной.

Мы поднялись на второй этаж и вышли на террасу. Перед нами был восхитительный вид на заснеженный лес, пахло хвоей, и мороз приятно хватал за щеки.

— Точно таким же видом я любовалась в тот день, когда узнала, что умерла Лида. Мы с Андреем уехали за город ― хотели дать себе небольшую передышку. Все было просто восхитительно, пока не раздался телефонный звонок. Отец, этот подонок, не смог не отомстить. Он поджидал Лиду у парадной. Перерезал ей горло.

Не знаю, сколько потерь может вынести один человек, но мне кажется, что я хлебнула их за себя и за того парня.

Лес на кладбище был таким же красивым, а Лида в гробу, с платком на шее, ― как будто живая. Мне так хотелось, чтобы все оказалось ошибкой, чтобы она вдруг вдохнула бы полной грудью. Но нет, она была мертва. Так я похоронила свою сестру, женщину, которая заменила мне мать.

Я не знала, как вернуться домой, как смотреть в глаза детям, как объяснить, что их мама ― сильная, но не настолько, чтобы быстро справиться со всем этим.

Мы с Андреем летели домой, во Владивосток. Я выплакала все глаза и почти потеряла способность спать. Муж буквально силой посадил меня в самолет, мне хотелось остаться в Ленинграде, тогда уже Санкт-Петербурге, и дождаться суда над человеком, который приходился мне биологическим отцом.

— Ты должна, ты просто обязана сохранить себя для наших детей и всех тех детей, которым можешь помочь.

Я попыталась спросить себя: а чего на самом деле хочу я? Но не нашла в себе сил ответить.

Андрей крепко держал меня за руку и, надо сказать, это успокаивало:

— Адок, я думаю, тебе стоит сменить обстановку. Давай полетим в Таиланд, мы правда можем себе это позволить. Просто лежать у моря и проживать наше горе ― больше твое, чем мое, конечно, ― но почему бы не делать это в красивом месте, там, где солнце и жизнь?

Как будто бы впервые для меня эти слова прозвучали как предложение, а не как указание к действию. Я почувствовала, что могу сама решить, хочу я этого или нет. Я решила, что хочу. Проживая утрату Лиды, я поняла, что человек может вынести очень многое, и тут тоже есть его выбор. Если он выбирает справиться и жить дальше, так и будет, если выбирает сдаться ― так тому и быть.

— Вы, Лиза, совсем продрогли, ― спохватилась Ада, ― извините, не сразу заметила. Пойдемте в дом!

Мы спустились на первый этаж и расположились в зимнем саду. Его окна выходили на все тот же запорошенный снегом лес.

— Это странное желание, но я хотела показать вам лес и, удивительное дело, сегодня он такой же красивый, как и в тот день, когда я потеряла сестру. Парадокс.

Но что-то я немного сбилась. Так вот, за три недели до моего пятидесятилетия я узнала сразу две новости: что в честь меня готовятся празднования в администрации Владивостока и что я скоро стану бабушкой.

Я почувствовала, что должна стать для будущей жены Миши тем, кем стала для меня Мария Ивановна, но следом ощутила сопротивление. Я как будто только к пятидесяти годам начала учиться делать то, что мне по-настоящему хочется, и отказываться от того, что претит.

Праздник в честь меня был организован поистине масштабный. Приехала делегация из Китая, директора детских домов почти со всей страны. Помню речь директора школы, в которой начинала работать:

— Олимпиада Ивановна ― уникальный человек, ― говорила она, держа в руках микрофон под странным углом, ― ее вклад в педагогику необычных детей переоценить просто невозможно, она пример для подражания и восхищения. Четыре книги, сотни научных статей, выступления на конференциях по всему миру, прекрасная, сплоченная вокруг нее семья, яркие путешествия и, кажется, никакие преграды, утраты и сложности не могут остановить ее и погасить внутренний огонь. Горжусь, что знаю этого человека, что работала с ним, что училась у него!

Зал разразился аплодисментами, а я сидела на сцене на почетном месте и думала: да, вроде бы все это про меня, она не соврала и не приукрасила, но почему же тогда я не горжусь сама собой, почему не считаю свою жизнь яркой и наполненной, почему не кайфую от нее. Ответов в тот вечер я не нашла.

Мне было 54, когда мы с Андреем отправились в экспедицию на Камчатку. Долго добирались до бухты Русская, и когда, наконец, оказались там, непогода стояла жуткая. Все промокшие и продрогшие, мы ставили лагерь и пытались приготовить ужин. Тот, кто придумал походные газовые горелки, гений! Я грела руки о железную чашку с чаем, когда в палатку ворвался руководитель группы, Олег:

— Ада, там очень нужна твоя помощь. Я не знаю, в чем дело, но Лена собирается прыгать со скалы. Только ты сможешь отговорить ее, я тебя умоляю!

Ветер с силой бросал в лицо капли не унимавшегося дождя, словно тысячи иголок. Лена стояла на самом краю скалы над морем, я, шаг за шагом, подходила все ближе и видела, как с нее сорвало дождевик ― она даже не шелохнулась.

Сидя в кресле в уютном зимнем саду, залитом лучами закатного солнца, я мерзла и чувствовала эти потоки дождя на своем лице, будто шаг за шагом шла рядом с Адой.

— Лена, это Ада, давай поговорим, ― Лена вздрогнула и обернулась.

— Не подходи! Тут опасно!

— Поделись, что такое заставляет тебя сделать этот шаг? ― я видела, как побелели костяшки ее пальцев, сжатых в кулаки. Казалось, слова застряли у нее в горле.

— Выдохни и произнеси это вслух.

— У меня погиб сын! ― закричала она. ― Я не могу с этим жить. Никто бы не смог.

— Это не так.

— Откуда ты знаешь?

— У меня умерла дочь, когда ей было семь, ― по выражению Лениного лица было непонятно, как на нее подействовали эти слова. ― Потом от рака умерла любимая свекровь, а потом отец зарезал насмерть мою старшую сестру, которая была мне вместо матери, потому что настоящая мать погибла на моих глазах, когда мне было три. ― Лена молча смотрела на меня.

Наконец, она сказала так тихо, что я с трудом расслышала ее слова за ветром:

— Как ты можешь жить дальше, как у тебя получается?

— Я это выбираю сама, ― в тот момент я по-настоящему осознала, что, пожалуй, единственный существенный выбор в жизни, который я сделала сама, ― это жить, жить дальше, как бы ни заманчиво было сломаться. ― У тебя есть еще дети?

— Дочь.

— Ей тоже прикажешь прыгать со скалы? Она, между прочим, уже потеряла брата, ― говоря это, я подходила все ближе и ближе к Лене, а когда приблизилась на расстояние вытянутой руки, она сама бросилась мне на грудь и горько зарыдала.

Так мы и стояли на скале над бушующим Тихим океаном, насквозь мокрые от дождя и продрогшие от ветра. Лена выла, а я гладила ее по спине, и казалось, что в этой сплетенной в клубок стихии только ее слезы остаются теплыми.

В конце экспедиции мы поднимались на Авачинский вулкан. Там-то я и упала. Оступившись, потеряла равновесие и в результате сломала ногу почти в двух тысячах метров над уровнем моря. В Петропавловск-Камчатский меня доставили на вертолете.

Вроде бы не смертельная история, но к семидесяти пяти годам она мешает мне наслаждаться вождением.

Мне было 65, когда мне вручили премию «Мы вместе» за вклад в образование необычных детей. И вновь я, стоя на сцене и широко улыбаясь, не чувствовала гордости за себя.

А через полгода умер муж. Они попали в жуткую автокатастрофу, и то, что удалось собрать, привезли во Владивосток в закрытом гробу. Его смерть наконец-то заставила меня в 65 лет взять ответственность за свою жизнь на себя. Больше не было старших, которые знали, как правильно поступить. Не было мамы, Лиды, Марии Ивановны и Андрея. Я отмотала свою жизнь назад и стала вспоминать, какие же выборы я делала.

Лида сказала поступать на педагогический, а я хотела на актерское мастерство. Но когда вскользь обмолвилась об этом, Лида ответила: «Эта профессия тебя не накормит. Это непрактично, ты же не хочешь вернуться обратно в деревню». В деревню я не хотела и пошла на педагогический.

Позже Лида же подтолкнула меня к решению уехать в Владивосток. Не могу сказать, что была несчастлива в браке. Я любила Андрея всю жизнь и у нас чудесные дети.

Ада как будто запнулась в своих мыслях.

— Я вспомнила Вадима. Андрей принял решение за меня: позвал замуж и увез далеко. С Вадимом было не так: мне самой надо было решить, создавать ли с ним семью. Лида, Андрей, Мария Ивановна ― вот те люди, которые принимали за меня решения. Моя жизнь была создана ими, она была не самделишной, не я ее создала. И тут, возможно, впервые за все годы, я приняла решение ― ехать в Ленинград и искать Вадима.

И я его нашла. Мне навстречу с огромным букетом пионов шел сильно постаревший, но до боли знакомый Вадим. Совершенно без слов он заключил меня в объятия, и я почувствовала, что десятков лет, которые мы не виделись, словно не бывало. Мы как будто снова стояли под мокрым снегом перед зданием университета и не могли разжать объятий.

Удовлетворенные и расслабленные, мы лежали к огромной кровати номера люкс.

— Адочка, я должен разрушить эту идиллию. Честно скажу, твой приезд ― одно из самых ярких событий в моей жизни, но я должен быть с тобой честен.

— Ты женат? ― я поднялась на локте и посмотрела ему в глаза.

— О, нет, нет! Так я бы с тобой не поступил, никогда бы не сделал тебя любовницей. ― Вадим сел в кровати, облокотившись на подушку и будто не своим голосом сказал: ― Я не женат, я болен. Умираю от рака.

Я упала ему на грудь и зарыдала. Так горько и неистово я не рыдала никогда в жизни. Точно наконец-то дала себе волю по-настоящему оплакать Асю, Люсю, Марию Ивановну, Андрея и всю свою «яркую и насыщенную жизнь», которую я прожила не так, как хотела, ― а Вадим гладил меня по спине.

А всего через полгода, в больнице, я гладила его руку, в тот момент, когда он вздохнул в последний раз. На похоронах я столкнулась с Машей, той самой моей одноклассницей. Она восхищалась мной и моей жизнью. А у меня не было сил, чтобы ее разубеждать.

Перед смертью Вадим оставил мне все, что успел нажить. С семьей у него так и не сложилось, и, по его словам, человека ближе меня не было. Теперь этот дом для меня ― память о Вадиме. Конечно, мои дети были не в восторге, что я решила вернуться в Санкт-Петербург, но к 65 годам я усвоила урок и приняла собственное решение.

Сейчас я каждое утро спрашиваю себя: что для меня важно сделать сегодня, чего бы я хотела от этого дня, который никогда не повторится? Что хочу съесть на завтрак? Какую книгу прочесть? С кем поговорить?

Меня часто зовут на выступления и конференции, но я всегда отказываюсь. Мне никогда не нравилось это дело, а ничего нового я сказать все равно не смогу, все уже сказано, и они могут прочесть это в моих книгах. Собственно, уже есть одна девушка, которая читает лекции по моим книгам и моему методу.

Только к закату жизни я научилась отделять важное для меня от прочей мишуры, которой можно заполнить свое существование. Чтобы это понять и суметь, мне пришлось прожить ту жизнь, которую я прожила.

Я ни о чем не жалею, это был мой путь, и по-другому я бы не пришла к этим выводам. Но сейчас, когда ко мне приходят молодые люди ― за советом, за помощью, иногда даже приводят своих особенных детей, чтобы я на них «посмотрела» и дала рекомендации, или вот как вы, чтобы написать книгу про мою жизнь, ― я всегда задаю один и тот же вопрос: «А вы твердо знаете, что в важно лично вам, чего именно вы хотите, а что просто мишура?» Вот вы, Лиза, знаете?

Когда книга вышла, от новогодней мишуры не осталось и следа. В витрине книжного магазина красовалась яркая обложка новинки, буквально вчера поступившей из типографии. Ада Светличная «Самделишная жизнь». Я решила купить себе экземпляр. Выйдя из магазина на залитую солнцем улицу, раскрыла книгу наугад, вдохнула запах свежей краски и отправилась вперед, размышлять о том, что сделает мою жизнь по-настоящему самделишной.

Примечания

1

Kjære в переводе с норвежского ― «любимая, милая».

(обратно)

2

Что? Кто мертвый? (англ.)

(обратно)

Оглавление

От составителя. Катя Майорова

Рвота. Лена Озоль

Невероятный неудобняк. Алиса Свинцова

Быки, Никербокер и другие пациенты. Яна Ямская

Грандиозный шарлатан и волшебная справка. Дарья Нечаева

Сашины враки. Александра Путилина

Северное сияние. Катерина Антипина

Папа. Алина Таукенова

Самделишная жизнь. Ольга Ярмолович

*** Примечания ***