Имажинали (сборник) [Пьер Бордаж] (fb2) читать онлайн

Имажинали

Короли и капитаны

Сезон 1 (2009)

Рашель Таннер Дамозель и королечек

Год от рождества христова 1430, Шинон. Положив руку на эфес меча, Катрин спокойно ждала у дверей тронного зала, не обращая внимания на взгляды, которые искоса бросали на нее стражники. Она привыкла к подобным взглядам. Мужчины вечно разглядывали со смесью восхищения и неприязни эту рослую женщину в солдатском дублете и шоссах^[1], которая держала длинный меч из закаленной стали так же непринужденно, как пастушка посох.

Пастушка — ей она была в другой жизни. До того, как англичане осадили Фэйзак и пригрозили сделать калек из всех защитников маленького укрепленного городка, если они не сдадутся без оговорок. Это был откровенно дурной тон. Вопиющее нарушение законов войны. Почти столетие уже англичане и французы понемногу воевали в промежутках между перемириями и договорами, но кой черт! мы же не варвары.

Оправляя плащ на широких плечах, Катрин с деланно рассеянным видом оглядела переднюю, напрягая восприятие. Четверо стражей стояли в уставной позе, но от них исходила аура безразличия и расхлябанности, от которой боевого командира коробило. Так рушатся королевства… То же самое клеймо выступало под внешней роскошью холла. Великолепие настенных гобеленов несколько портил их несвежий вид, и Катрин отметила потертости на резных дубовых панелях, почерневших от дыма. Свет попадал в прихожую из стрельчатых окон, витражи которых поблескивали следами потеков на стыках разноцветного стекла и свинцовых перемычек. У «королечка из Буржа», как его прозывали, были скверные слуги.

Один из стражников широко распахнул дверь и сам шагнул внутрь, на мгновение заслонив обзор Катрин, непринужденно переступившей порог. Вот он, ров со львами! Комната, в которую она вошла, была просторна по сравнению с приемной обычного каструма^[2], однако все же недостаточно — если соотнести ее со статусом владельца. В партере ожидал целый рой придворных, сверкая мехами, бархатом и яркими шелками. В глубине, покоясь на дубовом помосте, стоял инкрустированный самоцветами трон, весь светлый от нежно-голубой и золотой краски.

На троне сидел человек со скипетром в руке. Карл VII, король Западной Франкии, потомок прославленного Карла Великого. Белая горностаевая мантия доходила ему до пят, а рыжевато-русые волосы опоясывала украшенная драгоценностями корона.

Шагая по тронному залу, Катрин остро ощущала пристальные взгляды, и перешептывания вдоль своего пути. Она уловила два или три приглушенных смешка из-за прикрытия рук, унизанных кольцами, а какой-то толстяк, закутавшийся в целый рулон дорогих тканей (стоящих дохода с небольшой сеньории), уставился на нее с насмешливой наглостью. Однако — подумала она. Где же сдержанность, уважение и все те признаки доброжелательности, которые обычно демонстрируют придворные в присутствии своего сюзерена? Что-то было не так.

Катрин с детства научилась доверять своему «чутью», или, как его еще называют, острому глазу, позволявшему ей распознавать неуловимые детали, которые никто другой не замечал. Именно оттого люди прозвали ее «ведьмой». Ничто не ускользало от ее внимания. Она улавливала малейшие нюансы интонации, выражения лица, позы тела, а иногда даже чувствовала эмоции и мысли окружающих так ясно, как будто читала свиток. Она всегда знала, когда люди лгали ей. А эта комната была полна лжецов.

Она посмотрела на мужчину, сидящего на троне. У него было красивое, одухотворенное лицо римского императора с прямым носом, полными губами и высоким лбом, внушавшим доверие. Идеальное королевское лицо, подумала Катрин, слишком идеальное, чтобы так оно и было.

Определенно, что-то не вязалось в сцене. Что-то здесь было не так. Хотя глаза и фигуры были обращены к королю, в центре внимания находился не он.

Катрин резко остановилась. Король — не король! Наверняка эти благородные ублюдки решили подшутить над ней.

А где же король?

Разворачиваясь, Катрин отпустила рассудок вольно блуждать среди богато разодетого сборища, которое теперь молча наблюдало за ней. Не думая, просто впитывая тонкий геометрический узор, который расчертили в пространстве тела. Ожидая, когда появится господствующая схема. Снять покровы внешности, чтобы добраться до истины, записанной в сердцах человеческих существ.

Возле колонны, почти нарочито отделясь от своих сотоварищей, грустно улыбался какой-то человек. Когда Катрин встретилась с ним взглядом, в ее голове что-то щелкнуло. Это он! Она в этом была уверена. Она бросилась прямо к стройному медноволосому юноше, и в зале зашумел гул недоверчивых возгласов. Все взгляды обратились от симулякра на троне к молодому человеку в тени колонны. На нем был бархатный дублет ржаво-осенних тонов поверх тонкой синей шерстяной рубашки и коричневые кожаные панталоны, заправленные в высокие сапоги.

Катрин преклонила колено:

— Мой король, я отдаю тебе на службу свой меч и мечи моей роты.

Поднявшись на ноги, она посмотрела в голубые с золотыми крапинками глаза того, кто стоял перед ней. На его чутком лице проступила печаль:

— Значит, то, что рассказывают, — правда. Ты ведьма.

Ведьма. Опасное слово. При малейшем намеке на ненормальность паствы церковь незамедлительно начинала ее подозревать, и еще скорее — приговаривала. Катрин не могла объяснить, что ее прозорливость была лишь результатом обостренного сознания, никогда не отдыхавшего, бомбардировавшего ее мозг ощущениями и информацией. Она предпочла полуправду:

— Кто умеет распознать истинную королевскую власть, тем она видна сразу, мой государь.

— Моя мать, однако, говорит иначе.

Она опешила. Родословная короля была весьма деликатной темой. Поступившись своей скромностью, вдовствующая королева Изабо, вдова Карла VI, провозгласила urbi et orbi^[3], что ее сын — бастард.

— Ох уж эти матери… — сказала Катрин, с гримаской пожимая плечами.

В голубых глазах короля что-то блеснуло, и он улыбнулся слегка сдержанной, если не застенчивой, улыбкой. Вокруг них, стоя небольшими группками ровно на приличествующем удалении, приглушенно переговаривались дворяне, наблюдая за их перемещениями и безуспешно пытаясь угадать содержание их беседы. Молодой красавец в горностаевой шубе ерзал на троне, заметно смущаясь.

— Ты знаменита, капитан Бонавентура. По словам моих людей, ты каждое утро лопаешь на завтрак англичан и гадишь ими вместо картечи. Скажи мне, как девица попала в воины?

Вечно один и тот же вопрос. Как тупо.

— Враг не смотрит на пол, когда принимается убивать, мой государь. Мужчина или женщина, ребенок или старик — все одно. Так что я лучше встречу захватчика с мечом в руке, чем послушно буду ждать, пока придут и перережут мне горло.

— Странноватая жизнь для женщины. Разве ты не желаешь завести мужа, детей, дом?

— Нет.

— И ты никогда не скучала по любовным утехам?

Ты бы лучше о собственной заднице заботился! Катрин почти не уступала ему ростом, и ей не потребовалось поднимать головы, чтобы упереться своими искрящимися зелеными глазами во взгляд короля.

— Разве я похожа на женщину, которая презирает удовольствия жизни? — спросила она вкрадчивым голосом.

По лицу короля пробежала — и исчезла — тень шокированного выражения. Прекрасно.

— Надеюсь, тебя позабавил наш маленький маскарад, — обронил он, разминая пальцы. — Это была идея Жоржи.

Она повернулась, чтобы посмотреть, на кого глядел король. Толстяк в дорогой одежде и с лицом насмешника лицом теперь состроил плутовскую улыбку, которая претендовала на благожелательность, но плохо удалась. Внимание воительницы обострилось, когда в глазах толстяка мелькнула и исчезла вспышка незамутненной ненависти. Она никак не изменилась в лице, но поняла, что обзавелась смертельным врагом.

— Непохоже, что он особенно обрадован, — заметила Катрин.

— Он еще ревнивее моей жены, — сказал король с видом явной скуки. — Пойдем, поговорим в другом месте.

Он жестом пригласил молодую женщину следовать за ним налево от входа и открыл низкую дверь на лоджию. Бледное весеннее солнце пробивалось сквозь утренний туман и засыпало золотистыми отблесками балки каркаса и балюстраду. Внизу раскинулся маленький городок с шиферными крышами и фахверковыми фасадами.

— Они вьются вокруг меня, заискивают передо мной, но большинство из них не очень-то меня на самом деле любят, знаешь ли, — сказал король, откашлявшись. — Им просто нужны земли и пенсионы. Многие из моих вассалов без колебаний присоединились бы к моим кузенам в Бургундии или Англии, если бы им предложили условия лучше.

— Неважно, любят они вас или нет, главное, чтобы они вам подчинялись. Вы — король.

Его взгляд омрачила печаль, смешанная с гневом.

— Неужто?

— Конечно же!

— Моя собственная мать отреклась от меня. — Он сжал кулаки. — Бастард, сказала она, и она даже не знает отца, потому что вела разгульную жизнь.

Катрин подавила порыв протянуть руку и коснуться его, потому что, вот дерьмо! он был королем, и что-то в нем побуждало к сдержанности. Вместо этого она принялась шарить в мозгах, подыскивая разумно звучащие слова.

— Она лжет. Все знают, что англичане назначили ей роскошную пенсию в обмен на предательство. Простой народ считает вас своим единственным законным королем, мой государь. Им наплевать на сплетни ехидны и тем более на вражескую пропаганду.

— А если она не лжет? — Его голос исказился от тревоги. — Те, кто знал моего отца, короля Карла VI, сходятся на том, что его безумие мешало ему в плотских сношениях с женщинами.

— В таком случае, — хладнокровно заявила Катрин с полушутливой, полусерьезной улыбкой, — вам больше не стоит беспокоиться о возможности приступов слабоумия в будущем.

Ошарашенный король посмотрел на нее с выражением человека, который только что вытащил рыбацкую сеть и вместо рыбы обнаружил куропаток. На мгновение он замолк, уйдя в свои мысли; казалось, он тщательно взвешивал аргумент; затем пришел к заключению.

— У тебя интересный взгляд на вещи, капитан. — Он улыбнулся застенчивой улыбкой, от которой у молодой женщины зашевелилось в груди. — Приходи сегодня вечером ко мне на обед, ты будешь моим почетным гостем.

— Вы оказываете мне большую честь, мой король.

— Мне понравилось в твоей компании. Я говорил с тобой свободнее, чем доводилось когда-нибудь за всю мою жизнь.

В тот самый момент капитан Бонавентура решила, что, если только ему вздумается попросить, она пойдет за ним до самых врат ада.

* * *

— Господи, вульгарная крестьянка, — не таясь, вполголоса проговорил Жорж де ла Тремойль, наклонившись к своей жене Изабель, урожденной Дюплесси-Монпансье. — Умеет же Шарли увлекаться всякой деревенщиной.

Чад от шандалов, завиваясь, поднимался к сводчатому потолку банкетного зала, где на помосте был накрыт огромный стол. Вокруг стола в форме подковы собралось около шестидесяти гостей, и пажи наполняли их кубки тотчас, как только их опустошали. На стенах висели богатые гобелены. Плитки пола, усеянного остатками трапезы, покрывала сухая солома. Залу наполнял шум разговоров.

— Пусть развлекается, — ответила Изабель тем снисходительным тоном, который отводится у матерей для сына, застигнутого с рукой в декольте служанки. — Эта ему надоест так же быстро, как и остальные. В прошлом году у него на устах только и была, что эта Жанна из Домреми. — Маленькая сухощавая женщина аккуратно подхватила кусок мяса с общего блюда и положила его на свой хлебный ломоть^[4]. — За год до того была эта пророчица… Мария, как ее там… Не проходит и полгода, чтобы ко двору не явилась какая-нибудь помешанная и не объявила, что Бог ей поручил спасти королевство!

— Эта Жанна из Домреми^[5], что с ней случилось? — спросил Жиль де Бержерак, седовласый мужчина справа от Изабель де ла Тремойль.

— Кажется, англичане убили стрелой при осаде Орлеана. — Жорж де ла Тремойль, (Жоржи для близких) окунул жирные пальцы в чашу с душистой водой, которую ему подал паж, и вытер их о льняную скатерть, отороченную тесьмой с цветочным узором. — Очень неплохие лучники, эти английские подонки.

Пахло дымом, потом, вином и едой. Король сидел в центре подковы, в окружении своей жены Марии Анжуйской и капитана Бонавентуры. Обычно мрачная физиономия Карла резко оживилась, он смеялся, наклонившись к своей соседке. Мария хмурилась. Ее светлые глаза не отрывались от лица мужа. Бедная девушка природой не избалована, мысленно признал Тремойль, но ее невыразительное поведение пугливой мышки делу тоже не помогало. С уверенностью в себе, умом и чувством стиля быть привлекательной может любая женщина. Если цвет лица, как у простокваши, — его можно подправить; под слишком миниатюрную грудь можно что-то подложить.

— Наша королева была бы не прочь, если бы почетную гостью постигла та же участь, — усмехнулась графиня де Шомон.

Ла Тремойль одарил соседку слева благосклонной улыбкой.

— Терпение.

— Довольно, Жоржи, — сказала его жена с притворным упреком.

— По правде говоря, — продолжала графиня де Шомон, — я не понимаю, что король нашел в этой амазонке, ряженой в мужчину. Она же поистине из низов общества.

Сидевший через двух человек красивый юноша, который в то утро взял на себя роль короля, это услышал и возразил:

— Если ее прилично одеть и причесать, она бы выглядела не так уж ужасно.

— Срань господня! Дюнуа, это вино тебе в голову ударило, — усмехнулся ла Тремойль. — Эти здоровенные ноги, эти здоровенные руки, этот здоровенный рот… ффу… Положи даже ее голую мне в кровать, у меня от нее член ни на миллиметр не встанет.

Графиня де Шомон фыркнула. Изабель де ла Тремойль изобразила надутые губки: «Плохой мальчик!», но глаза у нее сияли от удовольствия. Двое дворян рядом разразились хохотом, обменявшись с толстяком взглядами полной мужской солидарности. Удовлетворенный Жорж осушил бокал вина и вкрадчивым голосом обратился к Бержераку:

— Сир Бержерак ведь со мной не станет спорить.

— Умм, — отозвался означенный Бержерак с набитым ртом.

В этот момент король постучал по своему кубку ножом и встал. Разговоры, смех и шутки за столом притихли.

— Мы, король Франции милостью Божьей, желаем воздать должное доблести капитана Бонавентуры. Ее ратные подвиги против английских захватчиков хорошо известны, ее успехи укрепляют славу и престиж нашего дома. — Он прокашлялся. — Я, увы, опечален великим несчастьем, которое претерпевает наше королевство. В эти времена смуты и смятения как никогда важно вознаградить наших верных слуг, тех, кто посвящает свои мечи и жизни защите своего сюзерена.

Карл сделал паузу, оглядывая собрание вельмож взглядом, который можно было бы истолковать, как лукавый. Жоржа де ла Тремойля, который застыл в своем кресле, охватило дурное предчувствие.

— Мы желаем, — произнес король неожиданно окрепшим голосом, — чтобы наша верная подданная Катрин Бонавентура, капитан роты, известной как «Топоры», с сего дня была произведена в дворянство и наделена феодом, баронством Буа-Куси, с передачей титула и привилегий ее законным потомкам. Заботясь о благе королевства, мы далее приказываем, чтобы баронесса Буа-Куси получила верительные грамоты, позволяющие ей действовать в качестве военачальника везде, где она сочтет нужным, и требовать поддержки нашей королевской армии. Мы приглашаем наших верных вассалов оказывать ей помощь, вместе со своими людьми.

Де ла Тремойль медленно выдохнул через ноздри, от его пухлых щек отлила кровь. Король решил все сам, не советуясь с ним. Это… крайне огорчительно.

* * *

С вершины орлеанских крепостных стен Мартин оглядывал линии оборонительных укреплений противника вокруг города. Довольно дырявые, кстати, линии. Несмотря на бастионы и форты, несмотря на городьбу с торчащими кольями, большие куски земли почти не охранялись, и повозки с припасами проскальзывали как по маслу. У англичан просто не хватало людей и материалов, чтобы охватить такую длинную стену.

И между тем никто ничего не предпринимает. Ждут. Чего? У меня такое ощущение, что я целую вечность морожу себе яйца на этих долбаных валах! Почти два года злобно пялимся с англичанами друг на друга. Два года вялой осады, с накатывающими время от времени волнами стычек. Слушая переклички осаждающих и осажденных по обе стороны крепостной стены, кажется, будто все давно перезнакомились.

Не то чтобы легкий свежий ветерок этим апрельским утром был совсем ледяным, но пока топчешься на месте и таращишься на этих английских собак, которые спокойненько засели себе в своих казармах (в тепле, заразы!), можно простудиться до смерти. Бррр! Мартин укрылся за выступом стены. Там все равно ничего не шевелилось. Он регулярно поглядывал на вражеские форты, просто для очистки совести. Еще два часа, а потом хороший суп и, может быть, объятия Матильды. Если она будет не против. Кто их угадает, этих женщин.

Мартин услышал торопливые шаги вдоль боевого хода, по деревянному настилу позади бойниц, и обернулся. Это, что-то возбужденно выкрикивая, подбегал Жак-сапожник, его товарищ по городскому ополчению. Трое дозорных, стоявших на страже на крепостной стене, столпились вокруг него.

— Приехала Ведьма!

Посыпались вопросы:

— Ты уверен? Когда? Ты ее видел? Ты ее видел собственными глазами?

Молодой сапожник перевел дыхание и кивнул.

— Ну да, говорю я вам. Она устроит, она этим шлюхиным детям устроит!

Жак был славным толковым пареньком с торчащими вперед передними зубами и веснушчатой кожей.

— Не вижу, что изменила бы одна женщина, — сказал, подходя, Мартин.

— Похоже, она с собой привела сотни солдат и рыцарей. Что ты на это скажешь, а?

— Ну, я скажу, что безделье кончилось.

* * *

Катрин бесцеремонно отпихнула стражника в сторону и ворвалась в донжон цитадели, в сопровождении Дюнуа и пятерых рейтар из ее роты, людей закаленных в боях и выглядящих внушительно.

— Чего? — рявкнул комендант Бусико, который не без удобства трапезничал, и резко встал. — Это кто такая?

— Капитан Бонавентура. Командир на службе его величества.

В комнату вбежали два стражника. Первый получил наручем по шее от Ретамёра и свалился на месте. В тот же миг Сурнуа схватил за правое запястье второго стражника и вывернул его, а затем крутанул вверх. Локоть захрустел, мужчина упал на колени.

— Думаю, ты вывихнул ему локоть, — прокомментировала Катрин тем же тоном, каким сообщила бы: «Славный сегодня денек».

Охранник нечленораздельно взвизгнул, а комендант яростно взглянул на незваных гостей:

— Вы с ума сошли! Я вас в цепи велю заковать на площади!

— Наверное, вы не совсем правильно меня поняли, комендант. Король поручил мне организовать оборону королевства. — Она достала из своего дублета свиток. — Вот пергамент с королевской печатью.

Сьер Бусико неохотно взял пергамент и развернул его. У коменданта, с его ростом где-то в метр семьдесят, был широкий трапециевидный торс солдата, не один год тянувшего армейскую лямку. Он носил кожаные шоссы, из которых выпирало пивное брюшко, и расстегнутую рубашку поверх седеющих волос на груди. Его раскрасневшееся лицо, увенчанное короной таких же седеющих каштановых волос, стало замкнутым, стоило ему увидеть геральдические лилии, оттиснутые на красном сургуче.

— Пусть даже так… — он восстановил самообладание. — Это не оправдание, чтобы тиранить моих людей и вламываться в мои двери.

— Я терпеливая женщина, сьер Бусико, — что правде не соответствовало. — Очень терпеливая. Однако не очень мудро было заставлять меня прождать целое утро, когда я попросила о встрече с вами. Я не для того прошла сквозь английскую блокаду, чтобы стоять у ваших дверей как первый встречный попрошайка.

— Обязанности по службе… — Он поскреб нос; на его лице отразилась тень смущения, что для него, видимо, было делом непривычным. — И у меня полно дел.

— Нетрудно видеть, — ответила Катрин, бросая выразительный взгляд в сторону еды.

Снова гнев красной волной прокатился по лицу офицера; у него раздулись ноздри, а дыхание стало хриплым. Он открыл было рот, затем остановился. Бусико глянул на Катрин, потом на пятерых рубак, потом на Дюнуа, потом снова на Катрин. Два брата Фоссойе, смуглые и коренастые, как быки, со скрещенными мускулистыми руками заблокировали дверь. Положив сапог на горло потерявшего сознание стражника, худой светловолосый Ретамёр наблюдал за окружающей обстановкой, теребя рукоятку метательного ножа.

Заговорил Дюнуа:

— Армия подмоги стоит лагерем позади английских позиций. Двести рыцарей и пятьсот пехотинцев. Мы собираемся уничтожить английскую армию, зажав ее между двумя фронтами — городским гарнизоном и выручающей армией. Тактика «наковальни и молота», если вы понимаете, о чем я. План простой, но он хорош. Нужно только скоординировать выход гарнизона с наступлением наших войск.

— Но не следует ли нам учесть состояние гарнизона? Разве мы не должны рассмотреть все варианты?

— То есть? — доброжелательно осведомился молодой красавец с профилем римского императора.

— Людям из городского ополчения далеко до настоящих бойцов. Торговцы, пекари, садовники, ремесленники… в регулярном сражении они и пяти минут не продержатся. Что касается моих солдат, то их не больше сотни, и многие из них слишком стары. Откуда уверенность, что мы можем победить? Если нет, то зачем рисковать потерей города из-за одной битвы?

Быть вполовину смышленым, думала Катрин, все равно что быть вполовину болваном. Не то чтобы доводы коменданта были надуманными, просто ужасно тенденциозными. Как и большинство профессиональных солдат, Бусико устраивал статус-кво, который обеспечивал ему приличное жалование и начальственный пост без сопутствующего риска. Неудивительно, что он воспринимает нас как смутьянов. Она прикинула, не придется ли прикончить его.

— Затем, что мы на войне, — спокойно возразила молодая женщина. — Есть время выжидать, и есть время действовать. Лучшей возможности не представится. Здесь и сейчас.

— Я несу ответственность за жителей этого города. По какому праву вы от них требуете идти на смерть?

— Вас заботят человеческие жизни, — согласился Дюнуа, бросив почти незаметный взгляд на Катрин, — и я уважаю вашу точку зрения. Она благородна. Но мы должны, как вы сказали, рассмотреть все варианты. Мы сражаемся, побеждаем, и англичане снимают осаду. Мы сражаемся, проигрываем, и враг продолжает осаждать Орлеан. Мы ничего не предпринимаем, и город в конце концов падет. — Он сделал паузу. — Вывод сам напрашивается.

Сьер Бусико опустил взгляд на свиток, скрепленный королевской печатью, подошел к окну, окинул взглядом раскинувшуюся внизу квадратную площадь и окаймляющие ее дома с деревянными и глинобитными фасадами.

— В наши дни, — вздохнул он, оборачиваясь, — трудно разобрать, что правильно. Но я верный подданный нашего доброго короля. Раз такова его воля, я уступаю его посланникам.

— Мудрое решение, комендант. А теперь пойдемте и дадим увидеть наше единство добрым людям Орлеана.

Пригласив Бусико следовать за собой, Дюнуа направился к двери.

Стоило им выйти из донжона, как к ним стал стекаться народ, и они оказались посреди густой пестрой толпы, которая с воодушевлением кричала и скандировала имя короля вдоль всей улицы. «Виват Ведьме!» смешалось с «Карл! Да здравствует король Карл!», люди показывали на Катрин пальцами и рассказывали о ее подвигах. К тому времени, когда они достигли плаца, толпа разлилась половодьем. Здесь были тысячи людей, всех возрастов и сословий; легко верилось, будто сюда собрался весь город. Люди там и сям размахивали разношерстным оружием: мясницкими тесаками, пиками, топорами лесорубов.

— Разделаем этих английских свиней! — голосил почтеннейший бюргер в хуппеланде на меху.

— На вертел, на ростбифы! — вопил другой со свирепым лицом, сжав кулаки.

В этой демонстрации воинственного пыла, как заметила Катрин, немалое участие принимали и женщины. Перед тавернами и магазинами, под сводами арок, даже застряв посреди нечистот, стекающие по центру переулков, орлеанцы встали людской стеной, волнующейся под голубым небом с перистыми облаками. Ошеломленный комендант Бусико щурился, глядя на жителей своего славного города с выражением человека, преследовавшего оленя и вдруг столкнувшегося с медведем. С гигантским медведем.

Катрин, окруженная пятью своими грозными телохранителями, ощущала накал толпы. Буйной, распаленной, переполненной гневом. Этот гнев был направлен на захватчика, но, не найдя выхода, в любой момент мог обернуться против городской стражи. Катрин увидела, как маячит кошмар любого профессионального солдата: смута.

Она взобралась на каменные ступени и замахала рукой. Ее приветствовали бурными овациями.

— Друзья мои! Вперед к победе!

Вновь рев толпы. Она сошла со своего импровизированного пьедестала и пробилась сквозь мужчин и женщин, заполонивших армейский плац. Враг стоит лагерем у нашего порога, а толпа горит желанием сражаться. Опасная комбинация.

— Я хочу, чтобы вы выехали сегодня вечером, — сказала она Дюнуа, когда они вернулись в цитадель. — Время поджимает. Мы атакуем на рассвете через два дня.

* * *

Встав за восточными воротами, войска ждали приказа об атаке. Катрин испытывала то неподвластное управлению чувство любви к своим товарищам по оружию, которое возникает непосредственно перед тем, как начаться битве и наступить хаосу. Она не знала большинства бойцов, но это не имело значения. В этот момент все они были ей братьями.

Катрин сделала глубокий вдох. В воздухе витали запахи города: горящих дров и стряпни, мочи и фекалий, навоза и вони ткацких чанов, пота под шерстяными одеждами. Наступал рассвет. Зубчатые стены пропускали бледно-розовые отсветы, падавшие на деревянные мостки, потерны и угловые башни. Не самое, конечно, традиционное время для атаки; Ведьма любила заставать врага врасплох.

Сжимая и растопыривая пальцы правой руки, в которую обычно брала топор, она наблюдала за ожидающими людьми — нервно напряженными, проверяющими оружие, попрыгивающими на месте, писающими (так уж страх действует на человеческий мочевой пузырь). Солдаты гарнизона под куртки из вареной кожи надели кольчуги, но городские ополченцы и добровольцы носили самодельную защиту. Разношерстные шлемы и щиты у тех, кому посчастливилось, несколько рубах, усиленных металлом… Все, однако, были вооружены пиками. Пойдет. По крайней мере, до тех пор, пока они оставались в резерве во втором ряду. В любом случае, если план сработает как надо, Дюнуа и его рыцари примут на себя основную тяжесть боя, атакуя врага сзади.

Катрин размяла мышцы, поделав махи руками. Она чувствовала себя живой. Остро чувствовала. Это было чудесно. Она никогда не любила жизнь так сильно, как в эти моменты, когда все ускорялось, когда кровь пульсировала под потоком лучистого тепла, а мир сверкал.

— Мне сдается, что ты хочешь поубивать их всех в одиночку, командир, — невозмутимо сказал Ретамёр.

Сознавая, что за ней наблюдают солдаты, Катрин разразилась смехом, радостным и звонким, хотя и не без легкой сумасшедшинки.

— Я вам оставлю немного.

Солдаты подошли ближе, чтобы послушать их болтовню. Одна хорошая шутка лучше сотни героических речей.

— Не уверен, командир, — сказал Сурнуа, подмигнув, от чего его рябое лицо пошло морщинами. — Ты таскаешь с собой целую скобяную лавку.

— Девушка не может оказаться чересчур осторожна, — промурлыкала Катрин.

Длинный меч закаленной стали, пропущенный в наплечную перевязь, бился о ее спину, не стесняя движений. Глефа с шестидесятисантиметровым острым лезвием устроилась в ножнах вдоль левого бедра, а к лодыжке крепился ремнями кинжал. Вдоль переда ее приталенного кожаного дублета выстроились куда более мелкие метательные ножи. Обоюдоострый боевой топор в ее руках был не менее смертоносен, чем выглядел. Никакого щита. В выборе между мобильностью и защитой Катрин всегда предпочитала мобильность.

— Говорят, вы никогда не проигрывали сражений, — рискнул осведомиться молодой ополченец со впалыми щеками и удивительно светлыми голубыми глазами.

— Не в этой жизни, — рассмеялась Ведьма. — Жалкие противники, надо сказать, эти склизкие английские псы, блудящие со свиньями! Они отъелись за наш счет, и стали жирными да мягкими. Как тебя зовут?

— Мартин.

— Ну, Мартин, не отставай от меня, и я тебе обещаю добрую жатву.

Вдруг со сторожевой башни раздался предупреждающий крик, и Фоконье взмахнул копьем с красными перьями.

Четверо людей подняли засов, и усеянные шипами ворота растворились. Катрин устремилась в проем и медленной рысью направилась к английскому лагерю. По бокам от нее таким же неторопливым шагом двигались ее рейтары, а за ними относительно стройно следовал гарнизон.

Вдалеке поднялось облако пыли. В неверном свете зари поблескивали доспехи и вспыхивали знамена. Земля затряслась от стука копыт, когда французские рыцари ринулись в атаку, с копьями в руках и опущенными забралами. В английских укреплениях царила суматоха: торопливо вооружающиеся фигуры, отрывисто жестикулирующие, беспорядочно разбегающиеся во все стороны тени. Чудо! Все шло по плану! Однако враг был не настолько глуп, чтобы безропотно позволить перерезать себе горло. Офицеры, которые узнавались по пурпурным табардам^[6], расшитым леопардами, наводили порядок, выкрикивая приказы, неразборчивые на таком расстоянии — Катрин в любом случае не разбирала их варварский язык, — но с видимым эффектом. Луки оказались разобраны, натянуты, и залетали стрелы. Вот споткнулся один человек с пробитым бедром, затем еще несколько. Большой тисовый лук, нанесший в былом столько урона, имел дальность двести метров, а хорошие лучники стреляли с частотой три стрелы в минуту.

Ровно дыша, все еще двигающаяся медленной рысью Катрин проверила, что ее люди держат плотный строй, и слегка ускорила аллюр. Ее мышцы приятно разогрелись; земля, выровненная долгой осадой, хорошо подходила для скачки. Они приближались к врагу. Расстояние: пятнадцать локтей. В один миг тяжелобронированные кони, несущиеся рысью с лязгом доспехов, столкнулись с задними рядами, растоптав отряд английских лучников. Ведьма попыталась оценить потери противника, но все происходило слишком быстро. Даже не заметив, когда успела занести руку, она взмахнула топором, который раздробил безымянное лицо, на ходу выхватила глефу и перерубила шею тощенькому пехотинцу. Затем два удара справа и слева, одновременно. Двое упали. Она двигалась быстро, точно и чрезвычайно уверенно. Два брата Фоссойе, как волкодавы, охраняли ее с флангов, а Ретамёр и Сурнуа, дополняющие полукруг позади нее, протыкали всякого, кто осмеливался приблизиться к их линии.

Вслед за ними громоздились трупы. В какой-то момент враг смешался и отступил, и перед ними образовалась пустота.

Катрин быстрым взглядом оценила ситуацию. По другую сторону частокола англичане отступали под натиском рыцарей, возглавляемых Дюнуа, чьи великолепные доспехи из полированной стали сверкали в лучах восходящего солнца. Судя по виду местности — окровавленной, усеянной мертвецами, воняющей дерьмом из вспоротых кишок, — деблокирующая армия пощады не давала. Следом за кавалерией поле боя начали прочесывать ратники с ножами, чтобы перерезать горло раненым. Оставались бы англичане у себя дома.

Оказавшись между двух смертоносных огней, враги в панике отступали — кто к трем фортам, где за амбразурами расположились снайперы, кто к наступавшим из города, как к заведомо менее пугающему войску.

Продолжая наступать, Катрин блокировала пику своим топором, уклонилась в сторону с мулинетом^[7], которым сломала деревянное древко, и отсекла глефой противнику руку; оттуда брызнул фонтан крови. Тем временем меч Дамьена Фоссойе, которым тот орудовал с ошеломительной скоростью, пронзил двух мужчин, казалось, даже не задев их, и они рухнули, с бульканьем захлебываясь собственной кровью. Вопреки своему телосложению Дамьен сражался с исключительным самообладанием, что делало его ценным союзником в любой схватке. Вселенная, как будто одного подобного сукина сына ей не хватило, создала двух таких людей: одного правшу, другого левшу. Ком Фоссойе, его однояйцевый брат-близнец (хотя и на тринадцать минут младше), за то же время отослал кричать «обожемой» трех англичан.

Разошедшийся Ретамёр, с пылающим из-под мориона^[8] взглядом, яростно рубил и кромсал, не заботясь, казалось, о парировании ударов. Метательный нож, брошенный умелой рукой Фоконье, пронзил яремную вену пикинера, который собрался проткнуть его друга.

Англичане неумолимо теряли позиции, их число сокращалось на глазах. Когда жертвы Катрин падали, захлебываясь в какофонии воя, хрипов и звона стали, она чувствовала себя как никогда переполненной жизнью; энергия бурлила в ее теле так, что можно было подумать, будто она, убивая человека, забирает его жизненные силы.

Возле ее уха просвистела стрела. Другая воткнулась в кожаную куртку под правой лопаткой и впилась в кольчугу, оцарапав кожу. Взмахом руки она указала на невысокие укрепления своим рейтарам: «Почистите-ка мне эти гнездышки». Они набросились на них, как волки.

Разрозненные англичане эпизодически продолжали сопротивляться тут и там. Когда все закончилось, Ведьма оставила мертвых заботам живых и отправилась на поиски Дюнуа. Она нашла его спешенным среди своих рыцарей возле укрепленного кургана, пока оруженосцы поили их лошадей.

— Недурная победа, — бросил Дюнуа, держа под мышкой свой стальной шлем. С его помятого нагрудника капала кровь, но белый утренний свет рассвета являл всем его удовлетворенную улыбку). — Мы смели эту пехотную мелочь, как мякину на ветру.

— Потерь меньше, чем я опасалась, — признала Катрин с узкой, жесткой улыбкой. (Но среди убитых — молодой Мартин с голубыми глазами, которому она полчаса назад обещала добрую жатву…) — Вы ранены.

— Царапина, мадам.

— Хорошо. — Она посмотрела на расслабившихся мужчин, которые расстегнули свои стальные пластинчатые доспехи, стоя с разлохмаченными волосами и потными лицами. — Мы выиграли битву, но не войну. На нас скоро обрушатся осаждающие из других лагерей. Стройте своих людей в боевой порядок, мы идем к укреплениям на севере.

Но когда рыцари взобрались в седла, они увидели длинную колонну лучников и пикинеров, удаляющуюся от них. Англичане безо всякой помпы удирали.

* * *

— Двести пятьдесят лучников и столько же пехотинцев… — с сомнением повторил Дюнуа, когда Фоконье, во главе патрульной дюжины проводивший разведку, закончил свой доклад. — Монлери доставит нам немало хлопот.

— Мы должны взять Монлери любой ценой, — ответила Катрин, энергичным шлепком давя овода на шее своего мерина. — Мы не можем идти на Париж, оставив у себя в тылу такой сильный гарнизон.

Они ехали во главе армии, сопровождаемые пятью десятками рыцарей на легкобронированных конях. Стоял конец лета, и сельская местность являла собой разгул желтизны: луга покрывали одуванчики и дикая горчица, а поля стояли голыми под стерней. На поворотах дорог, за деревянными палисадами, защищавшими полосу огородов, вырастали деревеньки из камня и глины. По армии издали строгий приказ: никакого насилия, никакого воровства, никакого вандализма на полях. Любой, кто нарушал дисциплину, немедленно подвергался суровому наказанию; последнее, чего хотела Катрин, — это оттолкнуть от себя людей, которых они пришли спасать от оккупантов.

— Несомненно, — притворно вздохнул рыцарь. — Но как вы нас вовсю гоните, чтобы взять этот вонючий город — это выше моих сил. — Он демонстративно помахал у рта носовым платком, щурясь от смеха. — Черт возьми, парижане так любят англичан, что нам бы следовало их там так и оставить.

Катрин весело и снисходительно посмотрела на молодого дворянина. Трудно было устоять перед обаянием Дюнуа. В любых обстоятельствах он проявлял такую жизнерадостность, смесь легкомысленности и иронии, такую живость, что его любили все. Кроме того, к тому же он был грозным воином большого мужества, в чем Катрин убедилась за последние несколько месяцев. И верным другом.

— Город будет нашим, — сказала Катрин, которую ровный шаг ее мерина убаюкивал. Большой гнедой конь был подарком короля. Ничто ей так не полюбилось, как этот конь, на котором она восседала, словно королева. — Скоро мы будем вместе пировать в Париже, и король займет свое законное место.

— Стены высокие и крепкие, на валах полно лучников, а жители поддерживают проанглийскую партию, — возразил Дюнуа с комичной гримасой. — А у нас, помимо прискорбного меньшинства в численности, разумеется, нет осадных машин.

— Осадные машины? — вмешался Дамьен Фоссойе, который ехал верхом на дюжем гнедом коне по правую руку от своего капитана. — Это что за чертовщина?

— Передвижные башни, мантелеты, скорпионы, баллисты, катапульты, — перечислил молодой рыцарь, не обижаясь на фамильярность рейтара. — Было время, когда наши предки владели великой наукой осадного искусства. Сегодня все познания, увы, утрачены.

— Откуда вам это известно? — с любопытством спросил воин.

— Из библиотеки моего отца. В ней около сотни прекрасно иллюстрированных манускриптов, читая которые, я кое-чему научился.

Катрин, призадумавшись, вдруг прикинула расстояние, разделявшее ее с красавчиком отпрыском вельможи. Дюнуа был хоть и бастардом, но все же сыном принца крови и кузеном короля. Он получил самое изысканное образование в компании со своим сводным братом Карлом Орлеанским, в то время как она с трудом разбирала письменную речь.

— В частности, я неустанно читал и перечитывал Юлия Цезаря, — продолжал он, пока они стремя в стремя скакали к опушке дубовой рощи. — Гений военной стратегии. Он напоминает мне вас, мадам.

Катрин с легкой усмешкой повернула голову:

— В самом деле?

— В самом деле. Я видел, как вы совершили столько чудес с тех пор, как началась наша кампания, что поверил, что вы, как говорят, немного колдунья.

— В колдовстве нет нужды. — Она провела рукой по своей гибкой и легкой черной кольчуге, сделанной по ее мерке (еще один подарок короля), выгадывая время, чтобы привести в порядок мысли. — Я женщина прагматичная, вот и все.

Позади них, смешиваясь с топотом копыт, раздавался гул от основной части войска, растянувшегося на пол-лиги. Несмотря на плачевное состояние дороги — грунтовой колеи с заросшими кустарником обочинами — армия продвигалась темпами, которые многие считали невозможными. Скорость, мобильность, гибкость. Катрин всегда придерживалась этой тактики и не видела причин ее менять. Во время своего сумасшедшего рывка на север они с минимальными потерями взяли Жьен, Шартр и Немур, а англичане, ошеломленные такой дерзостью, отступили, проклиная Ведьму. Они назначили цену за ее голову и стали отправлять за ней наемников и авантюристов всех мастей.

— Должен ли я заключить, мадам, что эта прагматичная женщина нашла способ открыть ворота Монлери?

Наступали сумерки, и Катрин, проезжая мимо большого фермерского дома, приютившегося на склоне холма, остановила лошадь.

— Ну да, — уверенно заявила она. — Было бы бесполезно пытаться штурмовать. Хороший капитан — он чего не может получить силой, того старается добиться хитростью.

* * *

Повозка тяжело катилась по дорожной щебенке, скрипя всеми осями под грузом дров. Катрин, спрятавшаяся за вязанками, чувствовала, как неровности дороги отдаются у нее в костях, но не смела пошевелиться, чтобы переменить положение на более удобное. Устройство их тайника потребовало кропотливости, изобретательности и известного безразличия к комфортности. Совсем рядом с собой она слышала дыхание двух спутников, так же затаившихся в своих укрытиях, как и она.

Затем, к облегчению Катрин, упряжка покатилась ровнее, что свидетельствовало о том, что она выехала на мощеную дорогу. Полдюжины рейтаров, переодетых лесорубами, которые сопровождали ее, подстегивали волов.

Повозка встала. Осторожно глянув из-под парусины, она обнаружила, что они добрались до въезда в обнесенный стеной город и ожидают в хвосте редкой вереницы крестьян. Садящееся на западе солнце окрашивало стены в золотисто-розовый цвет. Она хорошо рассчитала время их прибытия: с наступлением темноты Монлери закрывал свои ворота. Повозка тронулась. Снова остановилась.

— Что в этой телеге? — спросил скучающий голос.

— Дерево, и самое наилучшее, мессир, — отвечал Фоссойе с должной долей почтения.

Из-за груды бревен Катрин скорее угадала, чем разглядела арочный свод главного входа, где стражники тем временем осматривали груз. Стражники в красно-золотых мундирах — цвета Бургундии. Бургундцы? Черт!

— Я тебя не знаю, — сказал тот же скучающий голос. — Как так?

— Мне сказали, люди здесь платят справедливую цену. Уж конечно, человек имеет право продавать свой товар там, где его труды оценят.

— Налог — пятнадцать солей. Есть у тебя чем заплатить?

Фоссойе, что-то бормоча, открыл кошелек и зазвенел медными монетами.

— Ты со своими парнями можешь заезжать. Стол сборщика налево.

Повозка снова тронулась, подпрыгивая на ухабах, проехала через ворота и снова остановилась перед писцом, который собирал городские налоги. Фоссойе вяло поспорил насчет суммы налога — не сделать этого было бы подозрительно — и выложил монеты на стол.

Затем повозка выехала на улицы Монлери, гудевшие от непрестанного шума. Крики разносчиков воды и торговцев едой смешивались с криками шлюх у окон, зазывающих клиентов, руганью кучеров и домашними ссорами. Почти лишившись обзора, Катрин сосредоточилась на других чувствах, чтобы следить за их путешествием. Ей щекотал ноздри запах жареного мяса из лавок на улице Жаровень, а на улице Булочников — свежего хлеба.

Рядом с конюшней у постоялого двора был задний дворик. Там они распрягли волов, оставив деревянную повозку в глубине двора. Катрин окоченелас головы до ног, но выжидала. Она ожидала так долго, что наступили сумерки и выглянул полумесяц. Возились в конюшнях конюхи, приходили и уходили служанки.

От внезапного топота сапог у нее встали волосы дыбом. Во дворе раздались громкие голоса с интонациями военных:

— Уберите-ка этот чертов верх!

Сердце Катрин бешено заколотилось. Все пропало. Черт, черт, черт… Когда солдаты начали шариться в бревнах, она предпочла выйти с оружием в руках, чем быть затравленной, как олень. Леонс и Марсьяль последовали ее примеру. Их окружили несколько бургундцев — мечи обнажены, луки и арбалеты наготове.

Катрин во мгновение ока оценила ситуацию. Сопротивление означало бы смерть для нее и ее людей, бессмысленную и бесполезную смерть. Я не позволю своим людям погибнуть из-за меня. Придется сдаться. Другого выхода нет.

— Бросайте оружие! — прорычал офицер.

Мысли Катрин вихрем закружились в водовороте тревожных колебаний. Сдаться — да, но оставят ли их в живых? Здесь не поле боя, ничто не мешало бургундцам казнить их как разбойников. Высокий и массивный, светловолосый бургундский офицер окинул их взглядом, в котором не проглядывало ни тени любезности или уважительности. Неудивительно. Их наряд и вся ситуация скорее указывали на предположительных висельников, чем на благородных врагов. Но Ведьма собой представляла завидный трофей, за который можно было получить большой выкуп. Достаточно ли будет моего имени, чтобы гарантировать нашу безопасность? У нее не было другой карты.

— Я прошу пощады. Я баронесса де Буа-Куси, капитан его величества короля Франции. Я прошу пощады для себя и своих людей.

Она не сводила с него глаз. Широкое, невозмутимое лицо офицера изменило выражение, на нем появилось удивление — с оттенком расчета. Мир вокруг замер, она увидела по его глазам, что внутри него идет полная переоценка ситуации, прихватывающая стратегические соображения, гораздо более веские, чем простая алчность.

— Сама Ведьма, — ухмыльнулся офицер. — Куда лучше, чем кучка мародеров.

* * *

Апартаменты герцогини Бургундской сплошь были увешаны потрясающе красивыми драпировками и гобеленами от прославленных мануфактур Фландрии. На ромбических гранях стеклянных сосудов, испещренных разноцветными узорами, играл преломляющийся свет. В огромном камине потрескивал огонь, а паж напевал любовную балладу под аккомпанемент лютни. В глубине комнаты две свитские дамы играли в трик-трак; их повелительница стояла у каминного экрана и разливала вино рубинового цвета в резные кубки.

— Король заплатит за меня выкуп, во сколько бы он ни обошелся, — заверила Катрин, которая чувствовала себя смешной и нелепой в своем элегантном платье из палевого атласа.

— Моя дорогая, — сказала Филиппа де Эно, — к чему спешка. Мы очень рады видеть вас при бургундском дворе.

У тридцатилетней герцогини было овальное лицо с правильными чертами, почти без макияжа, и большие проницательные серые глаза. Фламандская кровь наделила ее молочным цветом лица, бледно-золотистыми волосами и крепким телосложением, слабо согласовавшимся с канонами красоты.

— Вы так благосклонны в вашем гостеприимстве, госпожа, — сказала Катрин, поднося к губам кубок с медовым вином. — Ваша доброта тронула меня.

Бургундцы и правда были безупречно любезны с ней. Ее, взяв с нее слово чести, поселили в комнате на третьем этаже герцогской башни и приставили к ней камеристку. Роскошь, которая вовсе роскошью не была, если учесть бесчисленные финтифлюшки, наводняющие гардероб дамы благородного происхождения. Такая дама, как поняла Катрин, просто не может одеться сама, не утонув в шнурках, пряжках и застежках. Она пользовалась определенной свободой передвижения в стенах замка, а приставленные к ней стражники изображали добродушное безразличие. Их бдительность, однако, не ослабевала никогда.

— Дело в том, что женщины-воительницы — редкость, — улыбнулась Филиппа. В ее холодном, даже отстраненном взгляде отразилась некоторая грусть. — Вы, должно быть, ведете увлекательную жизнь.

— Не знаю, что и сказать, мадам.

— До нас доходили невероятные истории о вашем мастерстве полководца, о том, как вы обводили вокруг пальца лучших английских капитанов.

— Я старалась вносить свою лепту.

— Ццц, ццц, дорогая баронесса, нашему полу скромность к лицу только тогда, когда рядом есть мужчины, чтобы ее оценить. Мы среди женщин, вы можете говорить открыто.

Катрин безнадежно ломала голову, что бы такого сказать. Она совершенно не разбиралась в легкомысленной болтовне высокопоставленных дам. Ей довольно приходилось слышать, как болтают простые женщины о погоде, урожае, дороговизне хлеба, своих и чужих постельных утехах, мужьях и детворе, но эти прозаические темы не соответствовали этому благородному обществу.

— Война непохожа на «Песнь о Роланде» мадам. Она смердит, на ней бредут через дерьмо и слякоть, и гибнут люди.

В глубине комнаты двое дам подняли глаза от игорной доски.

— Думаете, я этого не знаю? — Прелестная блондинка наклонилась к воительнице и устремила на нее свои проницательные серые глаза. — Вы полагаете, происхождение защищает нас от реалий мира? — Ее лицо снова изменилось и застыло в холодной нейтральной маске. — Мне было два года, когда граф, мой отец, обещал меня наследнику саксонского герцогства, пять, когда умер мой маленький жених, двенадцать, когда меня выдали за герцога Филиппа, с лицом которого меня познакомил портрет. Я впервые увидела его в день свадьбы. Я всегда выполняла свой долг. Нас, женщин-дворянок, этому выучивают. Но иногда, когда ночь расстилает свой черный бархатный плащ над нашими снами, иногда… ну, нам всем случается грезить…

Она завидует мне, ошеломленно поняла Катрин. Эта высокая, прекрасная и знатная дама, жена самого могущественного сеньера Запада, завидует крестьянской дочери. Из-за любовниц ее мужа? Герцог Филипп, как печально было известно, содержал уйму любовниц и фавориток, доходя даже до того, что узаконивал своих бастардов, подрастающих при дворе. Каждый день видеть напоминания о неверности мужчины, который делит с тобой постель, который заключает тебя в свои объятья и детей которому ты рожаешь… Она заслуживает лучшего.

— Мой отец был крестьянином и играл на виеле на деревенских праздниках, — смущенно призналась Катрин. — Он был добрым и хорошим человеком. И красивым мужчиной. Он имел несчастье жениться на женщине более высокого положения. Моя мать была единственной дочерью суконщика, которая думала, что выиграла приз, а в итоге стала обычной женой обычного человека. Она мстила моему отцу и постоянно унижала его. Она разбила ему сердце.

— Вы не любили свою мать.

Это был не вопрос.

— За что мне было ее любить? — Катрин одернула начавший ее стеснять кружевной воротник и подавила свои эмоции. — Она была мстительной, озлобленной женщиной, укрывавшейся за своими детьми. Я выросла в ненависти к ней.

— О небо, лишь бы мои дети не стали ненавидеть своего отца, — пробормотала Филиппа.

— Как им придет в голову, когда их мать — такая благородная дама?

Вновь вернулась грустноватая улыбка.

— Мои дети… мои дети — сокровище моей жизни, но я не питаю иллюзий, что могу как-то повлиять на их будущее. Я присматриваю за ними, молюсь, беспокоюсь, но их судьба не зависит от меня.

А потом люди удивляются, почему я не хочу детей!

— А я не создана для материнства. Мне дóлжно сражаться с оружием в руках.

— Вы храбрее меня.

— Нет, мадам, — запротестовала Катрин, тряхнув головой, отчего чепец на ее русых волосах сбился. — Для этого нужна другая храбрость. Которой я не обладаю. Для меня легче встретиться с врагом, которого я смогу убить.

— Да, я понимаю. Служить делу, любому делу, а не страдать от капризов судьбы.

— При всем уважении, благороднейшая дама, это дело не «любое». Народ Франции жестоко страдает под английским игом и стремится жить в мире под властью своего законного государя.

— Так ли это? — очень, очень мягко возразила Филиппа.

— Да, — ответила Катрин с абсолютной убежденностью. — По милости Божьей и любви своего народа Карл — наш законный государь. Он благоразумен и добр; он будет великим королем.

Филиппа моргнула:

— Дорогая баронесса де Буа-Куси, мне интересно, говорим ли мы об одном и том же человеке? Мне вспоминается угрюмый, подозрительный подросток, который на всех и каждого затаил обиду за свои невзгоды. Человек, который предательски убил отца моего мужа, хотя тот был его родным кузеном.

Убил кровожадного зверя, подумала Катрин. Настолько известного подлостью и вероломством, что народ прозвал его «Жаном Злым». Но такой истины в этих обстоятельствах она провозгласить не могла.

— Все на свете знают, что дофин не отдавал приказа, — запальчиво ответила Катрин. — Он попал в очень дурное окружение, с еще более дурными советчиками. Нельзя обвинять человека в преступлении, которого он не совершал.

Поставив пустой кубок на великолепно инкрустированный столик, Филиппа задумчиво посмотрела на Катрин.

— Ваша преданность буржскому королю делает вам честь, милый друг. Но не стоит слишком многого ожидать от него, это убережет вас от разочарований.

* * *

Едва войдя в бальный зал, Катрин почувствовала, как вдоль позвоночника пробежали мурашки. Не из-за платья — прекрасного платья из серого бархата, отделанного беличьим мехом, с плотно прилегающим лифом, доходившим до пупка, которое, ей-богу, сидело на ней куда лучше, чем крестьянские котильоны, в которые она когда-то наряжалась. Она привыкла к тому, что ее переодели в женское платье, и не смущалась.

Не из-за многолюдья — непрерывного потока роскошно разукрашенных сеньеров и дам, выступавших из темноты в свет факелов, когда геральды провозглашали их родовые имена и титулы. Самый цвет знати скопился возле хозяина дома, ослепительного в своем черном парчовом дублете, на котором бросалась в глаза тяжелая цепь из чистого золота. Это украшение, на взгляд Катрин, буквально не имело цены. Филипп Добрый, герцог Бургундский, с его веселым лицом и смеющимися глазами, сиял так живо, так пылко, что привлекал всеобщее внимание, как пламя привлекает светлячков.

И дело было даже не в многочисленных англичанах, которые совершенно непринужденно расхаживали по огромному залу, освещенному тысячей и одной свечой. Странный союз, по правде говоря, между богачами бургундцами, с их утонченными манерами, и разочарованными владыками Севера, с их жадными руками. В этой тонкой трехсторонней игре герцог Филипп умело разыгрывал свою партию и надеялся выстроить для себя королевство на обломках бывшей Лотарингии. Крах французского королевства его не волновал. Этот гордец, поняла Катрин, никогда не простит убийства своего отца. Эта старая, так и не переваренная, обида оставила на короле Карле неизгладимое пятно. Честь требовала компенсаций и мести. Иного отношения не поняли бы собственные вассалы герцога. Их проклятая честь! Этим дворянам плевать на страдания народа.

Катрин огляделась в поисках Филиппы среди толпы. Герцогиня относилась к ней неизменно дружески с самого начала ее плена, и этим объяснялись дарованные ей привилегии. Не считая выделенных ей апартаментов и камеристки, Катрин дважды разрешалось присоединиться к охоте на кабана под незаметным наблюдением стражников. Трое солдат не особенно обременили бы Ведьму, решись она на побег. Но она не захотела. Как нарушить свое слово? Как предать женщину, которая проявила к ней такую доброту? Под холодной и отстраненной внешностью герцогини Катрин обнаружила в Филиппе острый ум в сочетании с огромной твердостью характера. Она призналась себе, что наслаждается беседами с этой дамой тет-а-тет, это она-то, которая никогда не получала удовольствия от общества других женщин. Такой женщины, как Филиппа, однако же, она еще не встречала.

А вот и она! Герцогиня Бургундская появилась за эстрадой, выглядя горделиво в струящемся темно-синем платье, дополненном тонким шитьем из серебряных нитей, которое изображало птиц. Раздвинув толчею, словно форштевень — поток волн, к ней присоединился супруг, поцеловал ей руку и что-то прошептал на ухо. Он долго ласкал Филиппу взором, не отпуская ее руки. Каков комедиант, подумала про себя Катрин, кивая головой немногим сеньерам и дамам, с которыми была знакома. Так убедительно. Можно подумать, что перед тобой реинкарнация Тристана, сохнущего от любви к своей Изольде.

В кои-то веки свободная от присмотра стражников, Катрин направилась к буфету, чтобы привести в порядок чувства. Танцы не были ее сильной стороной, а светские приемы — тем более. Тем не менее, она обменялась несколькими любезными словами с Матильдой и Шарлоттой де Эно, двумя юными кузинами из младшей ветви Фландрского дома. Она похвалила унылого сира Амори за его прекрасное владение мечом накануне, во время охоты на кабана. «Я недурно справляюсь», — подбадривала она себя, выслушивая банальности в ответ. Никто не отводит взглядов. Только улыбки и куртуазности. Так почему же у меня по рукам покалывает словно иголочками? Она ловко обогнула плотную группу придворных, чтобы приблизиться к Филиппе.

Они встретились глазами издалека. Филиппа де Эно улыбнулась. При одном взгляде на ее лицо Катрин почувствовала, как у нее подводит в животе. Она старалась не подать вида, пока шла к своей подруге, покидающей круг поклонников. Катрин сделала реверанс, чего не сумела бы месяцем раньше.

— Вы прекрасно выглядите сегодня, дорогая баронесса, — сказала Филиппа, любезнейшая из хозяек. — Давайте немного пройдемся, вы не против? — Она взяла Катрин под руку, повела ее сквозь толпу и выдохнула сквозь зубы, чтобы никто другой не услышал: — Король Буржа отказывается платить за вас выкуп.

Катрин почувствовала, как мир вокруг нее переворачивается. Слова проникли в ее голову. В них заключался смысл, и в то же время они были бессмысленны. Нет, он не может, только не он, это невозможно.

— Вы бледны, друг мой, — сказала Филиппа, в ее глазах читалось молчаливое предостережение. — Нельзя ли мне бокал вина?

Остановив виночерпия, она взяла кубок и властно вложила его в руки Катрин.

— Здесь жарко, благородная госпожа, — отговорилась та. Она была оглушена. Совершенно оглушена. Как будто ей булавой угодили в лоб. — Должно быть, это недоразумение.

— Я это известие расцениваю как подтвержденное и недвусмысленное.

Ответ Филиппы донесся сквозь невидимую стену из пакли. Вокруг играли флейты, скрипки, лютни и барабаны, и многие дамы уже утянули своих кавалеров танцевать. Катрин с застывшим лицом перевела взгляд, делая вид, что ее заинтересовали медленные движения прелестного трио молодых девушек в легких шелках. Как он может бросить меня в руки англичан? Как? Я его верная вассалка. Я сражалась за него, я побеждала за него. Писселё, Компьен, Орлеан, Жьен, Немур, Шартр… Ты обязан ими мне… Она прикрыла рот рукой и прошептала:

— Похоже, мой статус очень скоро изменится. Оттого что ваш муж собирается сбыть меня англичанам.

— Вы прекрасно поняли ситуацию, — в том же ключе подтвердила прелестная блондинка, с улыбкой на устах, но не в проницательных серых глазах. — Уходите. Покидайте замок и бегите как можно дальше.

— Но, мой прекрасный друг, — возразила Катрин, — я дала слово.

Она различала обрывки разговоров, недоговоренные слова и взрывы смеха, тонущие в прибое нереальности.

— Какая глупость! Вы знаете, что англичане сделают с вами, когда доберутся до вас? — И добавила вслух. — Прошу извинить меня, баронесса, долг хозяйки призывает.

— Ее светлость слишком добра, что побеспокоилась о моем здоровье, — сказала Катрин. Она сделала реверанс. Заставила себя улыбнуться. — Мои молитвы повсюду с вами.

Они обменялись долгим взглядом. Последним. Изящно кивнув, герцогиня отвернулась, и к ней подошли двое аристократов.

Ах, Карл, ты предал меня. Совершенно обессилевшая, Катрин машинально приняла руку, протянутую ей кавалером, и оказалась в кругу танцующих под веселую мелодию менестрелей. Даже легко кружась, чередуя рондо и кароли, она чувствовала полное отчуждение от действительности. Она танцевала, пила, танцевала еще, но разум ее плавал в пустоте, полной запретных зон, потому что иначе ей пришлось бы думать о том, что подразумевает собой предательство короля. Невыносимо. Единственным способом сохранить холодную голову было сосредоточиться на фактах, которые не имели никакого отношения к королю. Например, что нужно спасти свою собственную жизнь. Встряхнись. У тебя нет времени на жалость к себе. Удостоверившись в отступничестве короля, герцог примет меры, чтобы держать ее под более строгим надзором, в камере. Конец куртуазному обращению с дворянкой, выпущенной под слово чести.

Филиппа права. Следует убираться отсюда. Думай. Снаружи ее ждут стражники, а у нее нет желания гнить на соломе в темной камере до конца своих дней. Она могла бы разобраться со стражниками. Но что потом? Как покинуть замок? Как выбраться из города? Ночью ворота закрыты, а днем никому не выйти без пропуска. По одной проблеме за раз. Сначала стража.

Было уже далеко за полночь, когда, оставив празднества в полном разгаре, Катрин ускользнула в поисках комнаты уединения. Стук ее нарядных шевровых сапожек мрачно отдавался эхом в освещенном факелами коридоре, по которому она проходила. Позади нее раздался звук шагов, и она быстро нырнула за угол. Стражник, вдруг насторожившись от внезапной тишины, ускорил шаг… и рухнул на колени с разбитым горлом. Ведьма добила его ударом ноги в висок. Извини. У меня не было выбора. Она подхватила стражника под мышками и потащила его — тяжел, бедолага! — к двери, которая открылась от ее толчка. Комната была крошечной, темной и холодной, настоящая камера, но это оказалось как раз то, что нужно.

Она раздела мужчину, оказавшегося молодым человеком лет двадцати с гладкой белой кожей, сняла с него короткий плащ-табар, камзол, рубашку, бриджи и чулки. Немеющими пальцами она расстегнула собственное платье, следя за посторонними звуками, избавилась от него и надела одежду мертвеца. Одежда была немного длинновата, но без пятен крови — Катрин об этом позаботилась. Заодно она переобулась в пару башмаков на плоском каблуке с квадратным носком, которые завершали герцогскую ливрею. Она выпачкала лицо сажей и надвинула шлем-бассинет на стянутые ремешком волосы. Прощайте, оборки и рюшечки. Я тут было превратилась в бедную беззащитную женщину, и вот я снова волчица.

В ее жилах бурлила энергия. Ей следовало уходить, и немедленно, пока никто не обнаружил ее исчезновения. Воительница волчьим шагом преодолела черную лестницу, ведущую на задний двор, где поставщики и торговцы выгружали припасы для замка. Выбрав эту дорогу, она получала шанс ускользнуть из-под носа герцогской стражи.

За несколько недель Катрин хорошо изучила местную планировку, поэтому, выйдя на площадку первого этажа, она повернула в сторону хозяйственных построек. Там двое стражников коротали время, флиртуя с бойкой горничной. Катрин шла неторопливо, спокойно, как человек, который знает, куда идет, и никого не опасается. Стражник был мертв, и она убьет снова, если кто-нибудь попытается остановить ее; но она гроша ломаного не даст за свою шкуру, если только поднимется тревога. Ей казалось, что, пока она пересекала лестничную площадку, все взгляды устремлены на нее, но нет — стражники смотрели только на служанку. Удачи вам, парни.

Бесшумно, как тень, она шла по веренице коридоров, настороженно прислушиваясь к любому движению позади себя. Из-за дверей доносились обычные бытовые звуки: храп, шелест тканей и звяканье туалетных принадлежностей, шепот и стоны наслаждения. И так она, не встретив препятствий, дошла до двери на задний двор.

Стражник в красной с золотом ливрее при ее приближении подозрительно привстал. Другого пути к спасению не было…

— Эй, ты… — прорычал охранник, но больше ничего не успел сказать, потому что Катрин перебила ему гортань. Фраза закончилась придушенной икотой — средним между всхлипом и жалобным стоном, — когда мужчина вцепился в свое горло. Его лицо покрылось черными пятнами. А потом он умер. Катрин привалила тело к стене — издалека оно сумело бы ввести в заблуждение, — отодвинула засов, толчком открыла дверь, переступила порог.

И решительно шагнула во тьму.

* * *

Через три часа после полуночи Катрин пробралась через потерну в замок Бурж и бесшумно скользнула в королевские апартаменты. За дверью стояли двое стражников, но они задремали у стены, мирно посапывая в бездонной тишине ночи. Вечно они беспечны, стражники эти. То, что так раздражало ее при первом посещении, теперь оказалось благословением. Убивать лояльных французов ей не хотелось, но войти в эту дверь ей все же требовалось.

В железном бра на стене горел факел; дым лениво колыхался от невидимого дуновения воздуха. Катрин замерла, навострив ухо, и достала из своего дублета пузырек. Опиатная жидкость, которой она пропитала тряпку, была мощным снотворным, по крайней мере, так уверял ее Сурнуа. Мы это мигом проверим. Она на цыпочках прошла вперед. Ничто не пошевелится, разве только пламя. Один из охранников вздрогнул, когда она прижала тряпку к его носу, другой даже ухом не повел, и оба вновь погрузились в глубокий сон, сопровождаемый храпом. Превосходно.

Катрин плавно подняла железную задвижку. Она толкнула дверь и раздался легкий скрип, который в тишине отозвался эхом в ушах, как раскат грома. Она застыла. Ни крика, ни суматохи.

Она беззвучно проникла в комнату короля и, подойдя к кровати, выхватила меч. Король спал, свернувшись калачиком на боку, прижав руки к груди, словно оборонялся от чудовищ, порожденных ночью. Его волосы рассыпались медными локонами по белизне льняных простыней. Ты заслуживаешь адских жаровен.

Пока она разглядывала его, он зашевелился.

Она приставила лезвие к его горлу. Он ошеломленно моргнул, приспосабливаясь к темноте, и тут наткнулся глазами на лицо Катрин, смотревшей на него.

Полностью проснувшись, он ответил ей робким взглядом ребенка.

— Ты на меня сердишься?

— С чего бы это вы взяли? — насмешливо ответила воительница, прижав острие меча к его горлу.

— Я точно вижу, что ты сердишься, Катрин. — Если он и был напуган, то ничем этого не показал. В его голубых глазах в золотую крапинку выражались лишь печаль и безысходность. — Знаешь, мне это тоже далось нелегко.

Она ошалела:

— Серьезно?

— Серьезно, — воскликнул король с такой искренностью, что священник даровал бы ему милость Господню безо всякой исповеди. — Но Жоржи помог мне понять, что у меня не остается выбора. Король Франции не может быть обязан своим троном ведьме. Потому что ты ведьма, все так говорят. Я сделал то, что обязан был сделать, ради королевства.

Он даже не понимает, что поступил дурно.

— А как же спасение вашей души, вы о нем подумали? Как вы могли? Я ваш лучший капитан. Я доверилась вам, а вы обрекли меня гнить в английской темнице.

— Это не моя вина. — Но он отводил от нее глаза. — Я совсем не хотел тебе зла, это Жоржи заставил меня.

Все пошло не так, как ей виделось. По дороге из Дижона в Бурж Катрин раз сто прокручивала в голове этот разговор: что она скажет ему перед тем, как убить, как она это скажет, и какое испытает сильное удовлетворение, когда он, валяясь в хлынувшей крови, умрет на ее глазах. Это должен был быть момент ее триумфа. Вместо этого она ощущала внутри безмерную пустоту. Она по-прежнему могла убить его, однако же, если это не принесет ей никакой радости, то какой в этом смысл? С чувством тошноты она отстранила меч.

— Ты прощаешь меня? — выдохнул он тоненьким голосом.

— Я не смогу простить вас. Но я не в силах вас убить.

С этими словами она повернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Тишина в королевских покоях эхом вторила ее шагам.

Покинув замок, она вернулась в особняк, где ее ждали лейтенанты ее роты. К тому времени, когда Карл придет в себя, если вообще придет, она уже будет далеко. Существовали другие короли, другие земли, другие битвы. Мгновение принадлежало ей, стояла глубокая ночь, и она пустится в странствие со своими друзьями.

Йохан Элио На самом высоком престоле в мире…^[9]

Очнувшись, Шарль де Батц-Кастельмор удивился тому, что не мертв. А ведь он совершенно отчетливо помнил, что его убили. Голландская пуля пробила ему лоб напротив стен Маастрихта, когда он собирался идти на штурм — на еще один, окончательный, штурм.

Капитан-лейтенант королевских мушкетеров нисколько не питал сомнений в незамедлительном и, как он считал до сего момента, непоправимом воздействии мерки раскаленного свинца, засевшей у него внутри черепа, в серой губчатой массе, где таилось его сознание — если верить месье Декарту, в труды которого он частенько поглядывал, когда выдавались (довольно редкие) свободные минуты.

А следовательно, граф д’Артаньян воскликнул:

— Я так мыслю, что я уже не существую!

— Ошибка вполне резонная, ибо совсем недавно так и было, — ответил хорошо знакомый ему голос.

Пытаясь приноровиться к обстановке (ибо царил полумрак), Шарль де Батц-Кастельмор разобрал склонившееся над ним лицо.

— Вы? — изумился он. — Савиньен?

— Я, — подтвердил Сирано. — К вашим услугам, старый мой друг.

— Разве сами вы не покинули этот свет семнадцать лет назад?

— Если угодно. И вот я здесь, почти двадцать лет спустя…

— Я, должно быть, сплю.

Савиньен де Сирано покачал подбородком. Он указал пальцем на отметину в центре лба д’Артаньяна.

— Вы действительно убиты той пулей. Мне жаль, поверьте.

— Ценю ваше сочувствие, но это не ваша вина.

— Не моя. Однако ж руку снайпера, засевшего сверху стены, пришлось направить.

Шарль де Батц-Кастельмор нахмурил бровь, столь же пышную, что и его шевелюра да усы.

— Короче говоря, — сказал он, — мою жизнь отняли не случайно. Но кто, как и почему?

— Я буду рад просветить вас, мой друг. Вместо длинных речей я приглашаю вас совершить небольшую прогулку. Вы найдете ответы на свои вопросы.

Это было достойное предложение. Капитан-лейтенант мушкетеров (должность обошлась ему в восемьдесят тысяч ливров!) поднялся с постели. Он с удивлением обнаружил в теле легкость, он оказался гораздо легче, чем привык себя ощущать, увлекаясь хорошей кухней. Должно быть, душа была тяжелее, чем он считал, ибо, пока ее ему не вернули, он весит чуть больше тщедушного ребенка. Он поделился этим любопытным наблюдением со своим покойным другом, и в ответ услыхал следующее:

— Здесь всё делается легче. За исключением дипломатии. Увы, с этим повсюду одинаково!

С этими словами Сирано отдернул занавеску. Сероватый свет залил комнату. Последняя была великолепно обставлена кем-то, обладающим несомненным вкусом. Но д’Артаньян вместо интерьера предпочел обратить внимание на вид, открывшийся из единственного окна.

Снаружи взгляду представала полоса усеянного звездами темного неба, которое доминировало над унылым пейзажем из камня и пыли, картиной бесконечной пустыни. На передний план выступали несколько любопытных зданий — своего рода башень, украшенных изящной лепниной (статуями зверей невиданных пород, хохочущими или гримасничающими демоническими рожицами, спиралями, завитушками и прочими математическими фигурами, бросающими вызов законам разума и логики), и соединенных между собой множеством крытых дорожек и мостов. По упомянутым переходам то приходили, то уходили какие-то люди, другие люди выглядывали с бесчисленных балконов с барочными балюстрадами, которые примыкали к фасадам зданий. Все вместе смотрелось как сочетание изобилия с вакханалией, словно плод воображения прихотливого архитектора, избавленного от сдерживающих рамок изящества или классических канонов строительства.

— Восхитительно, правда? — осведомился Сирано. — Я понимаю, какое действие с первого взгляда производит Селенополис. Кое-какие слабые умы этот вид может утянуть в пучину безумия.

— То же действие бывает от войны, а я повидал достаточно полей сражений, чтобы понять, что способен выдержать.

— Вы в точности назвали одну из причин, которые привели вас на Луну.

Сирано, пройдя вперед, повел друга из комнаты. Они проследовали через рабочий кабинет, затем через премилый вестибюль, и оказались под открытым небом. Вдоль наружной стены башни, в которой располагалось жилище Савиньена, шла бесконечная винтовая лестница. Д’Артаньян настороженно подошел к выступу, взглянул в пустоту и отступил назад.

— Дьявольщина! — воскликнул он. — Нам ведь ничто не мешает провалиться в бездну!

— Отчего же: какая-то небесная механика замедляет падение тел. Однако вы и без того ничем не рискуете.

— Почему это?

— Потому, что вы уже мертвы! Пока вы остаетесь в Селенополисе, так и будет.

— Пока я тут остаюсь… Значит, с этим нет определенности?

— Нисколько. Но мы еще поговорим об этом.

Они начали долгий круговой спуск. По дороге Сирано приветствовал множество субъектов, единственной общей чертой которых, на взгляд д’Артаньяна, было, как это ни парадоксально, полнейшее разнообразие их внешности. Размеры, вес, цвет кожи, одежда, язык — ни один из них не походил на другого. Некоторые, судя по расположению членов тела, даже людьми не были; нередко попадались лишние руки и ноги, а туловище и лоб могли украшать пара крыльев или рогов.

— Кто они все? — спросил капитан-лейтенант.

— Покойники. Всевозможного происхождения: земного, небесного, из преисподней. Вам встретились древние существа, и в том числе демоны и архангелы. Мужчины и женщины из давно ушедших времен, которые своим телосложением, соглашусь, могли удивить вас.

— Зачем они собрались здесь?

— Ба! а куда вы хотели их отправить? Дом для блуждающих душ находится здесь, и нигде больше. Заметьте, что порой кое-кто попадает на Луну неожиданно и по собственному желанию. Как это случилось со мной.

— Надо бы вам рассказать мне, каким образом вы это проделали…

За чрезвычайно приятной беседой оба приятеля добрались до подножия башни. Д’Артаньян был слишком счастлив снова встретить Сирано, чтобы упрекать его за зловещий подарок. Он был мертв, подумаешь! Ха, он неплохо пожил — гораздо лучше, чем большинство его современников, к тому же подольше. Он развлекался, дрался, пил и веселился без оглядки. Более того, преисподняя ему не представлялась тем жутким царством, где грешников ожидают бесчисленные муки, которые живописали священники и прочие пророки светопреставления. Нужно признать, пейзажи Луны за пределами Селенополиса навевали меланхолию, но человек, слишком часто созерцавший поля сражений Земли, находил определенный комфорт в этих монотонных пыльных просторах, где преобладал серый цвет — без малейших следов красного.

У подножия башен произрастало подобие растительности, что-то вроде пучков сероватых водорослей высотою в человеческий рост, слегка колышущихся несмотря на отсутствие ветра. Д’Артаньян заметил несколько деревьев, схожих с массивными дубами, посаженных в стороне от прохожих путей; местные жители по всей очевидности относились к дубам с большим пиететом, поскольку крайне старательно обходили их стороной. Спросив об этом Сирано, он получил следующий ответ:

— Плоды, что приносят эти деревья — сокровище, и всякий, кто наложит на них руку без прямого разрешения нашего монарха, понесет справедливое, и с тем суровое, наказание.

— Дьявольщина! Что за суровое наказание можно назначить тому, кто уже простился с жизнью?

— Знайте, что в этом отношении воображение безгранично, и что наказание не является уделом одних лишь живых.

Д’Артаньян призадумался, прежде чем ответить:

— Тот, кто правит этим королевством, похоже, не сильно отличается от нашего доброго Людовика… Разве что трон у него, конечно, повыше.

— Как и амбиции, — тут же добавил Сирано.

— Боже правый! Уж кто и амбициозен, если не Людовик Четырнадцатый. Достаточно взглянуть на участь, которую он собрался уготовить остальной Европе — с переменным, скажу вам, успехом…

— В этом-то и состоит наша проблема, — перебил его Савиньен.

— Что? Только не говорите мне, что вы опасаетесь, будто наша армия вторгнется на Луну! — пошутил д’Артаньян.

Угрюмая мина товарища заставила его вновь посерьезнеть.

— Я знал, что вы быстро сообразите, — сказал Сирано, пытаясь выдавить улыбку. — Речь действительно идет об угрозе вторжения. Но в ином направлении, чем вы предположили.

Невероятная правда предстала перед капитаном-лейтенантом мушкетеров во всей своей дикости.

— Силы небесные! — воскликнул он.

Комментарий был достаточно красноречив.

* * *

— Теперь вы понимаете, — сказал Сирано несколько мгновений спустя, — почему я затребовал вашего здесь присутствия.

Они продолжали путь в молчании, размышляя каждый о своем, вдоль по лабиринту, который змеился вокруг подножия башен. Мало-помалу, однако, они приблизились к зданию, более внушительному, чем остальные. Его опоясывала колоннада в античном стиле, а добираться дотуда следовало по головокружительной лестнице, скроенной по мерке зевсовых шагов! Подняв глаза к небу, д’Артаньян увидал лес шпилей, фронтонов, дымовых труб, горгулий и других — уже не поддающихся опознанию — изысков, слишком многочисленных, чтобы охватить их единым взглядом.

— Дворец Лунного короля, — сообщил Сирано.

— Разве у него нет другого имени? — изумился д’Артаньян.

— Как не быть. Но для вас оно окажется непроизносимо. Я сам, спустя почти семнадцать лет, все еще не наловчился. Едва ли я смогу вам его высвистеть.

Однако он постарался. Трель не лишена была гармоничности, хотя мелодия вряд ли отвечала понятиям прекрасного, принятым при дворе Людовика Четырнадцатого.

— Что ж, это заставило бы месье Люлли содрогнуться — сразу и от ужаса, и от любопытства, — заверил д’Артаньян.

— Наверняка. Но именно так обращаются к монарху, говоря на его языке.

— Превосходно.

Сирано, впрочем, повел своего друга прочь от ступеней дворца, где теснилась толпа существ еще более разнообразных, чем те, кого они видели до сих пор. В отличие от предыдущих, выглядевших мирно, последние шли с высокомерно задранными подбородками (или что там их заменяло), и на груди своей (или иной части, соединяющей главу с другими членами тела) выставляли напоказ целое созвездие живописных наград.

— Королевские фельдмаршалы, — догадался капитан-лейтенант.

— Именно. Его Величество созвал их, чтобы обсудить наилучшую стратегию в видах вторжения.

— Вторжения, — повторил д’Артаньян недоверчиво. — Какая муха укусила вашего государя?

— Боюсь, роль настырного насекомого сыграл я, — признался Сирано.

— Вы? Как так?

Савиньен вздохнул.

— Вы знаете мое влечение к риторике, мою страсть к спорам и, что уж там, признаюсь, мою склонность приукрашивать самые презренные вещи. Короче говоря, король наслушался, как я год за годом превозносил достоинства и красоты Земли и королевства Франции, и понял, что его скромная империя бледнеет в сравнении с ними.

— Стало быть, его побудила ревность?

— Скорее — желание прибрать себе то, что делает счастливым других.

— Пусть так. В конце концов, нашими правителями часто движут схожие причины. В силах ли армия вашего короля победить армию Людовика?

— Так же уверенно, как луна затмевает ночью солнце.

Это не требовало комментариев. Вот и д’Артаньян, в свою очередь, довольствовался вздохом.

— Но еще остается последняя надежда помешать ордам селенитов обрушиться на поля Франции, — вполголоса сказал Сирано, внезапно переходя на заговорщический тон.

— Вот тут-то, несомненно, и появляюсь я, — догадался д’Артаньян.

— И никто иной кроме вас, мой друг. А теперь позвольте мне описать вам стратагему, призванную все решить…

* * *

Не прошло и часа, как Лунному королю доложили, что Шарль де Батц-Кастельмор, капитан-лейтенант мушкетеров короля Франции (с Земли), испрашивает аудиенции.

— Пусть войдет, и без промедления! — повелел монарх.

И д’Артаньян с высокомерным видом зашагал посреди замолкшей ассамблеи по бесконечной, инкрустированной хрустальными крупицами ковровой дорожке, ведущей к трону. За тем, как он идет, следили тысячи пар глаз. Но лишь взгляд короля завладел вниманием бывшего кадета из Гаскони — две умирающие звезды, мечущие в него свои ледяные огни, ибо лучи их проникали в самое сердце и грозили заморозить душу. Тот, кто терял себя в этом взгляде, обречен был плутать в безмолвных глубинах бесконечного космоса, которого так боялся Блез Паскаль, — по крайней мере, именно так почувствовал себя под ним Шарль де Батц-Кастельмор, и потому ухитрился чуть отвернуть голову, стараясь при этом не выказать чересчур демонстративного безразличия, чтобы не совершить ненароком преступления «lèse-majesté»^[10].

Наконец, завершив путь, казалось, отнявший часы, он застыл перед украшенным драгоценностями помостом, где надменно восседал король, чье имя следовало высвистывать. Этот последний вновь заговорил:

— Итак, сударь, чем я обязан чести вашего присутствия?

— В конечном итоге — убийственной меткости голландского стрелка, — ответил д’Артаньян, наклоняясь, чтобы показать дыру в середине лба. — Но если бы и не это роковое обстоятельство, я бы пустил сам себе пулю в голову, чтобы попасть сюда.

— К чему так торопить неизбежное?

— Потому что, сир, этого хотел мой король. А то, чего хочет Людовик…

— Да, да, я это знаю, — перебил с раздраженным видом лунный государь. — К делу, сударь, к делу!

— Дело же в том, сир, что наши астрономы смогли пронаблюдать за передвижениями ваших войск на границе между скрытой и видимой сторонами вашего королевства, — солгал д’Артаньян, повторяя наставления, полученные им ранее от Сирано.

— Продолжайте…

— В настоящее время Людовик вплотную занят своими врагами из Четверного союза, который объединяет ни много ни мало как Соединенные провинции, Священную Римскую империю, Бранденбург и Испанию, иными словами, половину Европы. Поэтому ему совершенно ни к чему открывать новый фронт на небесах!

— Это понятно. Так что же тогда он мне предлагает?

— Мир, сир, и согласие между нашими народами.

— Боюсь, мне нужно большего.

— Министры Людовика продумывают некоторые уступки территории, — сказал д’Артаньян.

Это был единственный козырь в игре, мудро подсказанный Сирано, тонким знатоком менталитета короля. Если лунному монарху пообещать достаточно (а это следовало сделать, ведь вся луна-то у него уже была!), то он позволит себя уломать или, по крайней мере, ослабит настороженность. Поначалу, кажется, это принесло свои плоды:

— Ну, — сказал тот, — клянусь, я всегда мечтал о клочке земли под загородный домик!

Эта шутка вызвала в ассамблее лунных вельмож волну смешков.

— Вместе с тем, — продолжал король, — у меня есть одно условие к столь щедрому предложению вашего правителя.

Д’Артаньян ждал этого момента.

— Я весь внимание, сир, — сказал он.

— Вы встретитесь в одиночном бою с моим бойцом. Если вы победите, я приму мир Людовика. Если нет, ваша голова послужит штандартом для моей армии. Что скажете?

— Что зрелище вышло бы прекрасное, но что я сожалею, поскольку должен вас его лишить, поскольку я выиграю.

— Не могу приветствовать такой самоуверенности. Рискуя обидеть вас, господин мушкетер, замечу, что вы уже не молоды и в непривычных условиях. Это придает опасности поединку.

— Но много ли славы в торжестве, когда выигрываешь без риска? Конечно, нет. А я за всю свою жизнь стал привычен к заслуженным почестям. К чему меняться, пусть и в смерти?

— Браво, вот это другой разговор! Теперь настало вам время приготовиться к новой смерти, на сей раз ни на что не надеясь, кроме забвения в небытии…

* * *

Весь Селенополис, где возможность поразвлечься представлялась редко, собрался посмотреть на дуэль. Чтобы вместилось столько душ, поединок проводили на дне расширяющегося воронкой кратера, по склону которого шли ярусы естественных ступеней.

Д’Артаньяну показалось, будто он попирает стопой последний круг «Преисподней» Данте. «Это маленький шаг для меня, — размышлял он, ступая на ковер из пыли, — но гигантский скачок во тьму для всего человечества, если я потерплю неудачу…».

Сирано протянул ему свою шпагу — легкий и отточенный клинок, прекрасно сбалансированный и чудесно лежащий в руке. Старый мушкетер ожидал бойца Луны, сделав тем временем несколько несильных взмахов, чтобы свыкнуться с малым сопротивлением окружающего воздуха — точнее, с его отсутствием.

Вдруг зрители заволновались, оттого что появился его противник, грациозно слетевший с темного небесного свода. Первым, что заметил д’Артаньян, была искусно выкованная маска, скрывшая черты лица этого человека — по крайней мере, он не был демоном или архангелом! У него имелось две руки, две ноги и, насколько мог судить капитан-лейтенант, все, положенное анатомии подлинного человека. Во всем прочем он оделся скромно: брюки и простая рубашка со свободными рукавами, расстегнутая у воротника на груди; грудь покрывали шрамы, которые свидетельствовали об известном знакомстве с клинком.

Дуэлянты встали лицом друг к другу и подняли шпаги в салюте. Затем без лишних предисловий начался поединок. Фехтовальщик в маске показал преимущество в скорости и подвижности, что доказывало его давнюю привычность к физическим условиям мертвого светила. Д’Артаньян, в свою очередь, обладал достаточным опытом, чтобы предвидеть атаки и финты и достойно их парировать. Таким образом, схватка началась с этапа взаимной оценки, когда каждый мог точно выявить возможности другого.

Очень скоро череда ударов ускорилась, и д’Артаньян понял, что его, по всей очевидности превосходящая, сила оказывается бесполезной. Напротив, если он не будет контролировать свои движения, то рискует в своем выпаде вынестись далеко за точку намеченного укола. Поэтому он положил себе сдерживать собственный пыл.

Лунный боец, должно быть, почувствовал перемену в поведении землянина, потому что тут же скорректировал свою манеру действий. Он больше не довольствовался тем, что кружил вокруг своего противника, но принялся то и дело поистинескакать блохой, высоко подпрыгивая и кружась вверх тормашками, прежде чем обрушиться на мушкетера, выставив шпагу как жало чудовищной осы, готовой стремглав проткнуть его. Надо ли пояснять, что д’Артаньяну никогда не приходилось сражаться подобным образом: полутанцуя, полувзлетая, замедляясь в движениях почти до полной неподвижности, а затем внезапно нанося молниеносный удар!

Клинок противника прошил ткань его платья и вошел в плоть на уровне левого плеча, невдалеке от места, где следовало биться его сердцу — если бы он был жив (хотя жгучую резь он все равно почувствовал).

— О дьявол!

Жжение перешло в сильную боль, а д’Артаньян получил еще один удар, на этот раз в предплечье. Совершенно точно пора было реагировать, чтобы не наглотаться лунной пыли. Если он и дальше продолжит врастать обеими ногами в землю, подобно упрямому Антею, то бретер в маске незамедлительно заставит его свести счеты с жизнью — что бы это ни означало для того, кто уже и так мертв!

Он поджидал подходящего момента, делая вид, что уступает все более и более яростным атакам терзающего его диковинного слепня, отступая при необходимости, блокируя колющие удары, уклоняясь от сильных рубящих…

Вскоре представился долгожданный миг, когда тот открылся. Лунный боец, воодушевившись тем, что явно завладел положением, забыл о самом элементарном благоразумии. Он, к вящему удовольствию зрителей, принялся резвиться, исполняя виртуозные фигуры в воздухе, по завершении которых уже даже не пытался оцарапать кожу противника. Он походил на сдуревшую птицу, которая развлекается и дразнит старого льва, не беря во внимание длины его когтей.

Но вот д’Артаньян, кажется, рухнул. Собравшиеся привстали на трибунах. Значит, все кончено! Но нет, ибо капитан-лейтенант королевских мушкетеров молниеносным движением распрямил ноги, как пружину, и подпрыгнул в воздух. В том же рывке он направил свой клинок в горло противника, провоцируя требуемую реакцию. Боец Луны попытался парировать удар, отведя клинок к груди. При этом он обнажил остальную часть своего тела. Когда он осознал свою ошибку, было уже слишком поздно: д’Артаньян, достигнув вершины своего недолгого взлета, падал обратно к дну кратера, шпага теперь целилась в открывшийся живот.

Отточенный металл рассек внутренности, вываливая кишки и потроха подобно гирляндам из плоти, и наружу выплеснулся замедленный ливень из органов, из крови и прочих ценных, если не жизненно критичных, жидкостей.

— Ага! — прорычал старый лев, его лапы коснулись земли.

Боец упал так, как следовало падать тому, во что он превратился: выпотрошенный мешок, наполовину освобожденный от своего содержимого. Он, однако, не умер, так как смерть его уже приключилась много лет назад. Все же, будучи уже не в состоянии продолжать поединок, он вынужден был сдаться и уступить победу землянину.

Явились парой архангел с демоном, чтобы забрать истерзанное тело бойца. Прежде, чем тот исчез, д’Артаньян захотел удовлетворить любопытство и снял его маску. Он не удивился, узнав наконец открывшееся молодое лицо: то был Арман де Сийег д’Атос д’Отвиль, дворянин из Беарна, мушкетер короля, убитый на дуэли почти тридцать лет назад.

— Мой дорогой Атос, — сказал д’Артаньян, — по крайней мере, ты сохранил молодость, добравшись до Луны задолго до меня. Как жаль, что я стал причиной твоей второй смерти.

— Неважно, я тебя прощаю, — выдохнул Атос. — Я успел пресытиться всеми прелестями Селенополиса. Теперь я собираюсь посмотреть, что лежит дальше — на Солнце, быть может. Сохрани это на память обо мне…

Он указал на металлическую маску. Д’Артаньян пообещал не расставаться с ней. А затем Атос отбыл навсегда.

* * *

— Ешьте, — промолвил Сирано.

Он держал на ладони что-то вроде уродливого яблочка.

— А что это? — осведомился д’Артаньян.

— Оно с дерева жизни. Вы уже такие раньше видели.

— Припоминаю. Чтобы сорвать этот плод, необходимо королевское разрешение.

— Коль скоро вы выиграли дуэль, оно у вас есть.

Старый мушкетер откусил немного, и не ощутил во рту никаких изысканных ароматов. Яблоко было безвкусно и непривлекательно. Какой и жизнь представала для большинства людей…

Он почувствовал, как обмякает, его веки внезапно отяжелели.

— Что со мной происходит? — кое-как выговорил он.

— Вы начинаете долгий путь обратно на Землю, мой друг. Передавайте Людовику привет, как только увидитесь с ним; и время от времени, любуясь лунным светом, вспоминайте обо мне…

Шарль де Батц-Кастельмор погрузился в сон. Ему снилось, что он бесконечно низвергается вниз, и он знал, что на самом деле это не сон. Он пришел в себя посреди ночи у подножия стены. Вокруг высились груды трупов — французских и голландских, — от них сквозь накатывающийся туман доносился тошнотворный запах свежепролитой крови. Шум битвы утих. Даже не хрипели больше раненые — должно быть, многие из них превратились в свеженьких горожан Селенополиса.

Что Маастрихт, сдался? Походило на то! Д’Артаньян встал, стряхнул пыль с одежды, пощупал лоб и с облегчением обнаружил, что в нем нет пулевого отверстия.

Он поспешил в лагерь короля. К счастью, придворные и маршалы еще были там. Людовик спал в своей палатке, но как только гасконца узнали, бросились будить короля, чтобы сообщить ему новость о воскрешении капитан-лейтенанта.

Недавняя победа над голландцами улучшила настроение Людовика, и он тепло принял гостя. Однако, по мере того, как развертывался рассказ д’Артаньяна о его лунных приключениях, лицо короля мрачнело.

— О каких же уступках вы от моего имени договорились с властителем мертвой звезды? — пожелал наконец он узнать.

Д’Артаньян ему сообщил. Сначала Людовик никак не отреагировал. Затем, нежданно-негаданно, он разразился смехом таким заразительным, что веселье охватило всех лакеев, придворных и маршалов, собравшихся в полевом шатре.

Когда всеобщее веселье утихло, Людовик снова спросил:

— Но как месье де Сирано мог быть уверен, что его предложение встретят благосклонно?

— Чтобы понять это, сир, следовало бы повидать безбрежные унылые равнины Луны, — отвечал д’Артаньян. — За вычетом башен Селенополиса, которые не что иное, как приют блуждающих душ, повсюду одно лишь запустение.

— Однако Сирано, похоже, находит в них свое удовольствие.

— У него философский интерес, который довольствуется беседами с несколькими Древними; но я готов поспорить, что в конце концов он тоже устанет от этого и вернется на Землю. Или отправится еще дальше…

— Замечательно. Остается только еще один момент — внешность небесного властителя. Нет ли риска, что она вызовет волнения там, где он отныне станет править?

— Думаю, у меня есть решение этой проблемы. По правде говоря, его подарил мне один старинный друг.

Людовик подавил зевок:

— Итак, все решено, господин капитан-лейтенант. Я поручаю вам оказать нашему августейшему гостю наилучший прием. А теперь удаляйтесь, я желаю завершить свой вечер.

* * *

— И что же? Что было дальше?

— Вы услышали всю историю, — ответил старик. — О том, как я погиб, как спас землю Франции от новой угрозы, как вернулся к жизни.

— Но не о том, как вы справились с последней миссией, доверенной вам Людовиком! Прошу вас, сударь, окажите мне честь и приоткройте завесу над истиной.

Вздох д’Артаньяна прервал приступ кашля.

— Вначале я принял Лунного короля на острове Сент-Маргерит, где специально для него подготовили укрепленную резиденцию. Поверьте, он был в восторге от окружения! Голубое небо, синее море, воздух, полный тонких ароматов… Затем, когда месье де Сен-Марса, губернатора острова Сент-Маргерит, перевели в Париж для управления Бастилией, вполне естественно, что его самый знаменитый и таинственный гость последовал за ним туда.

— Прекрасно вас понимаю, но неужели никто так и не заподозрил его особенной природы?

— Его черты долгое время скрывала маска Атоса. Конечно, это не помешало кое-кому строить на этот предмет самые дикие предположения. И тем не менее под ней находился не кто иной, как лунный король, наслаждающийся курортной жизнью на Земле. Все же через тридцать четыре долгих года каникулы закончились.

— Что же произошло?

— Хотите верьте, хотите нет, но возможно затосковать даже по самым унылым пейзажам. Поэтому с согласия Людовика мы вернули нашему гостю свободу. Под маску вместо него мы упрятали бедолагу по имени Марчиали, которого, наверное, история и запомнит как единственную «железную маску».

— А если он снова пригрозит вторжением на нашу землю?

— Держу пари, всегда найдется герой, который встанет на пути таких замыслов. Но это буду уже не я.

Д’Артаньян снова закашлялся, еще болезненнее, но тем не менее улыбнулся и наконец бросил:

— Ибо я наконец-то отправляюсь к моему дорогому Сирано, который ждет меня, чтобы исследовать государства и империи Солнца. Но это уже другая история, которую не поведает никто. А теперь оставьте меня, мне нужно побыть одному, чтобы приготовиться к путешествию.

Молодой Франсуа-Мари Аруэ поклонился и вышел. Он больше никогда не возвращался в дом этого странного старца, который утверждал, что он никто иной, как знаменитый капитан-лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян, погибший более сорока лет назад при осаде Маастрихта. Фантасмагорическая история рассказанная этим почти столетним господином, была забавна, полна фантазии и способна поразить воображение студента-юриста, начинающего вольнодумца, метящего в литераторы. Как знать, однажды, когда ему покажется, что пришло время вернуться к временам только что умершего Людовика XIV, он вернет — быть может, вернет, — ее в свет, подправив на свой вкус^[11].

* * *

Но до той поры еще следовало дожить. Так что к дьяволу королей и их капитанов, будь они с Земли или же с Луны, ибо, как бы ни были они могущественны, все они сидели на одних и тех же ягодицах, и если в история и заключался урок, так он в том, что всегда найдется сапог по мерке упомянутых ягодиц!

Любознательный читатель может обратиться к первым страницам «Иного света, или государств и империй Луны» (l’Autre Monde ou les États et Empires de la Lune) — рассказа Сирано де Бержерака о своей экспедиции. Следует отметить, однако, что автор смешивает реальность и вымысел, поскольку описывает свое возвращение на Землю, тогда как всем известно, что он никогда не покидал Селенополиса, довольствуясь редкой отправкой писем и рукописей своему издателю и книготорговцу с попутными метеоритами.

Волшебницы и колдуны

Сезон 2 (2010)

Жюльен д’Эм Марго

«Не оставь Колдуньи в живых.»

Марго пришла в себя, будто очнулась от кошмара. Однако все то, что она пережила за ночь, не пропало под светом дня прочь. К ее лицу и рыжим волосам прилипла засохшая грязь, низ живота налился пульсирующей болью, а кровь на бедрах, под разодранными юбками, выглядела почти нереально алой. Она продрогла и проголодалась, одежда на ней была изорвана, тело покрывали синяки, и вся она кровоточила физически и душевно.

За закрытой дверью трактира царила тишина, словно там стояла лишь декорация, заброшенный и покинутый каркас.

Звук церковного колокола вывел ее из оцепенения. Девушка стянула края своей рваной блузки и пошла в сторону Томблина.

В деревне, как обычно, на нее поглядывали с едва скрываемой враждебностью. На некоторых лицах читалось любопытство, но ни одном из них не выражалось сочувствия.

Марго шла, держась прямо и изображая решимость. Она цеплялась за эту видимость, за эту маску, как за спасательный круг, чтобы не дрогнуть, не рухнуть на глазах окружающих людей, которые ее совершенно не знали, но сторонились ее как зачумленной. Почему деревенские так обращались с ней? В глубине души, впрочем, Марго это знала: она была слишком красивой, слишком свободной — в ней было все то, чего не было в них, и чего они могли только вожделеть и чему завидовать.

Однажды, когда ей было десять лет, Том — единственный мальчик, которому хватало смелости с ней заговаривать, — объяснил ей, что люди в деревне считают ее дьявольским исчадьем. Он пробормотал, что это все из-за того, что мать Марго умерла, рожая ее. Том, покраснев, добавил, что считает ее очень красивой и совсем не злой. Марго толком его не поняла, а Том умер через четыре года, покрывшись оспинами по всему телу, и больше разговаривать им не довелось. Девушка пересекла Томблин, и никто не пошевелился, чтобы прийти ей на помощь; лишь тыкались в ее сторону грязные пальцы. Отсюда она направилась в Бель-Омбраж, замок дамы Вьелль.

Это было сурово выглядящее сооружение. Высокий, широкий гранитный замок на вершине холма, окруженный толстыми стенами и небольшой примыкающей часовней, отбрасывал на деревню свою покровительственную тень. Во внутреннем дворе располагались тренировочная площадка, конюшни и казармы, а также оставалось достаточно места, чтобы жители деревни могли там укрыться в случае нападения.

Возле дежурного караула у привратной решетки замка Марго попросила встречи с бальи^[12]. Солдат едва взглянул на нее, смутившись от синяков девушки и их самоочевидного значения. Марго гадала, жалеет ли он ее, стыдится ли того, что тоже мужчина, или же чувствует вину за то, что сам когда-то вынашивал подобную идею и нашел ее завлекательной… Стражник кликнул одного из своих товарищей, чтобы попросить того проводить ее, с радостью отделываясь от девушки.

Бальи пользовался репутацией человека доброго и верного. К несчастью для Марго, эта верность преобладала над его чувством справедливости. Он выслушал рассказ юной женщины, печально покачивая своей большой лысой головой.

— То, что с тобой случилось, не может не потрясти, — сказал он, набрасывая на ее плечи накидку, за которой сразу же кого-то послал. — Но ты, должно быть, ошибаешься. Сын нашего шателена^[13] — человек чести, которому незачем опускаться до таких поступков, как — без обид — возиться с дерзкой девкой. Ты, вероятно, перепутала его с кем-то другим во время испытания, через которое тебе пришлось пройти…

Бальи словно заколебался, а потом добавил:

— Ты, может быть, сочтешь меня жестоким, но… Даже если то, что ты говоришь, правда, неужто ты думаешь, чтобы леди Вьелль наказала своего единственного сына? Знаешь… Тебе лучше пойти домой. Забудь обо всем этом, и скоро оно покажется тебе обычным кошмаром. Так будет лучше для тебя. И для всех остальных.

А затем выпроводил ее.

* * *

Марго больше не к кому было обратиться. Она осталась сама наедине с собой, в голове у нее кружились образы прошлой ночи. Ее пугал малейший шум, она принимала свист ветра за смешки, а стук плохо закрепленных ставен — за удары кулаков.

Она поняла, что никогда раньше не знала настоящего испуга. Не то, что сейчас. Она боялась не темной ночи или троллей, рыскающих под мостами — они не имели никакого отношения к реальному миру, это были всего лишь детские страхи. Но Квентин и его люди… Они могли вернуться в любой момент, выбить ногами дверь, с воплем броситься на нее, как свора собак, сорвать с нее одежду и начать все сначала. Марго жила одиноко, кто бы их остановил?

Мало-помалу страх уступил место гневу. Глухому гневу, исполненному ненависти к этим людям, которые ее ужасали. Она сто раз, тысячу раз представляла себе, какие муки она их заставила бы испытать, если бы была в силах. Если бы она была сильнее, если бы она не была женщиной, если бы она умела обращаться с оружием…

* * *

Той ночью над Томблином и окрестностями разразилась жестокая гроза. Гром грохотал, раскатывался и гремел сквозь тучи, словно рык титана, а деревья тем временем гнуло от ветра, и хлестал по земле дождь. Такой могучей бури Марго еще не видывала. И из ее круговерти пришел ответ на мрачные проклятия молодой женщины, которая так много и так исступленно кляла и молилась, молила и клялась… Этот ответ явился к ее двери в обличьи ангела — маленькой светловолосой девочки по имени Иезавель.

* * *

Их было пятеро. Двоих она знала: Квентина, аристократа, и Марека, замкового егеря. Еще на одном она оставила отметину, но кто такие те двое из них, первый из которых оказался зверем, и второй — вялым импотентом, не имела понятия. Неважно, она скоро узнает.

Марек был не только егерем владелицы замка (которую он порой заваливал на бледную задницу), но и давним другом Квентина. Марго решила начать с него. Раз он так любит охоту, юная женщина ему ее подарит, незабываемую такую.

На самом деле Марек был в охоте не особенно силен. Для него выслеживание дичи сводилось к скачке среди деревьев с громкими криками, в сопровождении лающей своры гончих. Квентина это прекрасно устраивало, и затеянная ими в тот день охота не стала исключением.

Охотничий отряд растревожил своим шумом весь лес, однако все же умудрился выгнать одну лань, по следу которой пошли гончие, а уже за ними скакали Квентин и его спутники.

Марек замыкал движение, когда перед копытами его коня сверкнула красная молния. Животное резко осадило и сбросило всадника, который тяжело грянулся о грязную землю. Егерь с руганью и стонами поднялся, и съездил скакуна по морде. Почесал в своей густой черной бороде, помешкал, наконец схватился за лук с колчаном, прежде чем броситься за лисицей, которой был обязан своими шишками.

Егерю достаточно было поглядывать под ноги, чтобы видеть оставленный животным след из сломанных веток и потоптанных листьев, поэтому он поспешал вперед со всей возможной быстротой, сопровождая гонку бранью и проклятиями в адрес лисы, которая заставляла его бегать по утреннему холоду. Он убьет, дай только догнать, этого мелкого вредителя, который — если повезет — приведет его к норе; как раз будет кстати, ему требовались новые перчатки…

И тут он увидел ее: метрах в двадцати впереди, там, где только что совершенно точно никого не было; она купалась в ореоле призрачного света, пронизывающего листву.

Егерь прикрыл глаза и потряс головой, но она по-прежнему оставалась там и смотрела на него, не двигаясь. Марек осторожно приблизился, вынимая стрелу из колчана. У девушки сложилась не слишком добрая репутация в Томблине, и хотя ему было все равно, правда это или нет, он не хотел рисковать — после того, что они с ней вытворяли. «Лиса?» — позвал он ее по прозвищу, которым ее наградила вся округа за цвет волос. — «Ты что здесь делаешь? Это заповедник леди Вьелль, тебе лучше убираться отсюда!»

Егерь вполовину сократил расстояние между ними, и теперь подошел достаточно близко, чтобы разглядеть на ней все ту же порванную и запятнанную кровью одежду, что и прошлой ночью. Господи! Он зря тратил время на эту девчонку, она, должно быть, обезумела.

Марек уже собрался развернуться, и тут тихо объявилась лисица и села по его левую руку, вывалив набок язык из пасти. Трудно сказать почему, но он был уверен, что так зверь издевается над ним.

— Отлично, Лиса, — сказал он, накладывая стрелу, — я позабочусь о твоем маленьком дружке, а потом мы с тобой немного повеселимся.

Марек натянул тетиву и уже собирался ее спустить, когда появилась вторая лисица. Егерь замешкался, раздираемый недобрыми, очень недобрыми предчувствиями, сделал шаг назад и огляделся, внезапно осознав, что понятия не имеет, где он, черт возьми, находится. Он сделал глупость, когда устремился по следу, не сориентировавшись. Его лошадь осталась позади, а его спутники, вероятно, продолжали преследование. Он все же покричал им, но в ответ услышал только шелест крыльев испуганных птиц и посвист ветра в ветвях. Он остался один, один на один с ней, и, хотя не понимал почему, от этого ему стало не по себе.

Она сделала ему знак подойти ближе.

— Вот ты угадала, сейчас я поближе подойду, ага, — пробормотал Марек, больше не настраиваясь «повеселиться».

Молодая женщина выглядела разочарованной. Она зашевелилась. Ее руки, внезапно охваченные сиреневым пламенем, оставили за собой в воздухе перекрещивающиеся бесплотные полосы, которые еще миг поплавали на месте, а затем исчезли.

Тут, как по волшебству, налетели со всех сторон лисы, да так, что лесная земля мгновенно превратилась в рыжий вздыбленный вал, от которого неслось угрожающее тявканье. Марго снова помахала рукой. Прощай…

Марек едва успел выхватить кинжал, как на него хлынула волна лисиц, вооруженных клыками и когтями — Воздаяние за Марго.

* * *

— Ты уверен, что это Марек? — спросил рослый мужчина, почесывая кончик плоского носа.

— В любом случае, это его кинжал, — ответил Квентин, указывая на оружие с костяной рукояткой, торчащее из тела лиса.

— Дрянь дело… Одни кости остались… Неужели эта зверюга его сожрала?

— Подумай немного, — фыркнул молодой дворянин. — Как ты думаешь, могла лиса это сделать?

— Ага, призадумайся чуток, Бранн! — усмехнулся еще один, с тремя длинными царапинами на щеке. — Такую малость мог бы и сделать для бедняги Марека.

— Заткнись, Вален, или я тебе врежу! — отвечал Бранн. — Немного уважения к мертвецам, ладно?

— Заткнитесь, вы оба, — сказал Квентин. Дворянин задумчиво поглаживал свою светлую козлиную бородку. — Мне одно непонятно: лисы не нападают на людей. Это неестественно…

— И что ты думаешь? — засомневался Вален, внезапно почувствовавший себя неуютно.

— Не знаю… Просто плохое предчувствие.

Квентин повернулся к четвертому мужчине, согнувшемуся в кустах:

— Жорис, когда закончишь выблевывать свои кишки, позаботься об останках Марека, мы отвезем его обратно в Бель-Омбраж.

— Я не могу, — запротестовал хрупко сложенный юноша, — этот запах…

* * *

Неделя.

Неделя, на протяжении которой Жорис спал лишь урывками, а пару ночей так и вообще не спал. Не выходило. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним начинали приплясывать кости Марека, в издевательской усмешке скалился череп, а окровавленные костяшки пальцев делали знаки — подходить поближе.

Он отдал бы все, чтобы снова насладиться спасительным покоем ночного сна. Но перспектива оказаться одному в темноте своей спальни, еле-еле отгоняемой парой-тройкой свечей, заставила его содрогнуться. Прогулка в одиночестве ночью под хмурым небом тоже не особенно успокаивала.

Душевные мучения вымотали ему нервы, и малейший звук пугал его. Ему не нравилось чувствовать за собой вину, еще меньше ему нравилось бояться, а больше в его жизни на текущий момент ничего не просматривалось.

Жорис тряхнул головой, чтобы прогнать эти мысли. Он направлялся в «Лакомое Рыло», как и распорядился Квентин, чтобы вместе с товарищами выпить в память о Мареке. Выкинуть все из головы и промочить глотку, егерь бы это оценил. Молодой человек только не понимал — зачем Квентин захотел вернуться именно туда? Если бы это зависело от него, он бы держался подальше от этого места до самой смерти.

— Жорис!

Молодой человек икнул от удивления и только успел перевести дыхание, как из-за фонаря мертвых^[14], который обозначал вход в Томблин, выскользнула Марго.

— Лис… Марго, это ты? Ты напугала меня до смерти!

— Добрый вечер, Жорис, — ответила юная девушка.

Луну отчасти скрывали густые облака, но Жорис увидел, что на лице Марго больше нет отметин от побоев, которыми ее осыпали в трактире.

— Я… я рад, что тебе лучше, — заикаясь, проговорил юноша, указывая на ее лицо.

— Ты идешь в «Лакомое Рыло»? — спросила Марго, как будто ничего не услышала.

— Ээ… Да.

— Мне по пути; ты не против, если я составлю компанию?

— Да… Ну… Если хочешь.

Не дожидаясь ответа, она схватила его за руку и прижалась к нему, а затем они отправились в путь, рука об руку, как влюбленные.

Жорис был озадачен: в основном отношением Марго, но и собственными ощущениями тоже. Его сердце билось все быстрее и быстрее, когда он чувствовал грудь юной девушки, прижимающуюся к его руке, и приятный запах персика, исходящий от ее рыжих волос.

Он вдруг понял, что жаждет любить ее, заключить в свои объятия, нашептывать ей, что в них она будет в безопасности. Жаждет, чтобы она любила его. В голове вспыхнули образы их сплетшихся тел. Он представлял, как целует впадинку ее шеи, стягивает платье, чтобы обнажить ее великолепное тело, пробуждающее в нем желание, трепещущее под утонченными ласками и нежными поцелуями.

— Прости меня, — наконец вымолвил Жорис. — Прости…

— Почему ты не пришел мне на помощь? — ответила Марго.

— Я… я не мог. У меня не было выбора.

— Выбор есть всегда.

— Не все так просто.

— Не так просто взять меня силой и избить?

— Я не избивал тебя…

— Это не делает из тебя героя… — засмеялась Марго.

— Не все так просто.

— Ты уже это говорил.

— Постарайся понять, Марго! Если бы я попытался что-то сделать, это бы ничего не изменило: они все равно бы тебя изнасиловали, а меня бы избили… Квентин… Я знаю своего кузена; когда он в таком состоянии, его ничто не остановит, он хуже животного. И что потом? Тетушка забрала меня в свой замок, потому что мои родители умерли, но если Квентин решит прогнать меня — мне некуда будет идти. В одиночку я и трех дней не прожил бы.

— Кажется, я понимаю…

— Правда?

— Да. Твои мелкие удобства стоят того, чтобы я сошла с ума.

— Нет, я не это…

— Потому что я схожу с ума, Жорис, — продолжала Марго. — С ума от мыслей о том, что вы все останетесь безнаказанными, что никто не поотрезает вам ваши мошонки и не засунет их вам же в глотку, чтобы вы ими подавились…

Вдали вдруг послышался протяжный вопль; высокий, душераздирающий, он взлетел к луне, мгновение парил в воздухе, умолк, а затем раздался снова.

— Прислушайся, — сказала Марго. — Это крик гагары. Говорят, что гагары — это врата для душ умерших, которые хотели бы вернуться на землю, что это их мольбы мы слышим, но оттого, что их не понимают, они обречены оставаться мертвыми.

— Гагары — это просто большие утки, Марго, а не призраки или привидения.

— Это потому, что существует целый мир, которого ты не видишь, но я могу это поправить…

Марго придвинулась ближе, прижалась своим телом к телу Жориса — своим тазом к его тазу, колышущейся грудью к худенькому торсу. И зашептала: «Поцелуй меня…»

Затем, закинув руку ему за голову, встала на цыпочки и нежно прижалась губами к губам не сопротивляющегося Жориса.

Язык Марго выскользнул из ее полуоткрытых губ в поисках языка удивленного дворянина, и быстро его разыскал. На смутившегося Жориса напала неуклюжесть. Слюна от возбуждения стала отдавать металлическим привкусом.

Только обнаружив, что больше не может шевельнуться, Жорис осознал, что творится что-то не то. Хоть он был выше и сильнее Марго, он не мог отстраниться от молодой женщины, обнявшей его за талию, или от руки, обхватившей его шею словно хомутом.

Его пронизала неудержимая дрожь, когда рот наполнился резким привкусом, который потом перебрался в горло, а далее распространился по всему телу, принося невыносимую боль. Это был вкус смерти, тот самый вкус, что два дня назад выворачивал его наизнанку рядом с останками Марека. Он хотел закричать, позвать на помощь, но не смог — его заставил молчать завораживающий поцелуй Марго, запечатавший ему губы.

Мир вокруг Жориса поплыл — лишь никуда не делся один-единственный, пылающий ненавистью взгляд, которым она впилась в него.

Вокруг двух обнявшихся фигур обвился сиреневый покров маны. Марго разжала объятия, затем отступила назад, сопротивляясь искушению устранить Жориса-неумейку одной мыслью. Слишком быстро, недостаточно жестко.

Юноша остался единственным пленником в глазе магического циклона, который, наконец, рассеялся секунд через десять.

Но вот Марго тряхнула в воздухе кончиками пальцев, из которых посыпались фиолетовые искры; она подняла в ладони появившийся на ней маленький сияющий шарик, чтобы при его свете оглядеть свою работу.

Жорис задрожал и заскулил — свернувшийся калачиком, как дитя, голый, как червяк, взирая на свои руки, ставшие тонкими и нежными. «Что ты со мной сделала? Ведьма!» — заикаясь, выдавил он высоким голосом, которого сам не узнавал.

Магия сработала. Каштановые волосы Жориса теперь ниспадали до самой поясницы, поглаживая кончиками пухлые ягодицы. Черты его лица утончились, ореховые глаза сузились, губы стали пухлее, худой торс уступил место горделивой груди, а из волос на лобке не торчало пениса.

Марго подошла к нему, ухватила за руку и рывком вздернула на стройные ножки.

— Вставай, мы пришли.

— Куда?..

— В «Лакомое Рыло», — ответила молодая женщина.

В одно мгновение Жорис понял, какую судьбу уготовила ему Марго. Она покарала Марека, теперь настала его очередь.

— Нет, умоляю, только не это, Марго…

— Никакой пощады. Ни одному из вас. — И она потащила перепуганного Жориса в сторону желтеющих грязных окон трактира.

Марго открыла дверь трактира, занятого Квентином, Бранном и Валеном, а потом грубо толкнула Жориса вперед.

Снова прикрыв потихоньку дверь, юная женщина на мгновение замерла, прислушиваясь. Ожидать пришлось недолго…

Удовлетворенная Марго ушла в ночь, улыбаясь, а ее провожали долгие вопли, доносившиеся из трактира.

* * *

Невдалеке от трактира было найдено тело Жориса, вернувшегося после смерти к прежнему облику. Никто не знал, что случилось с юношей и почему его обнаженное тело покрывали грязь и синяки.

* * *

Квентин промолчал, Бранн сплюнул на землю, а Вален лихорадочно перекрестился. Они-то знали. Их рассудок, хоть огрубевший, все осознал, и во взглядах, которыми они обменялись, безмолвно условившись больше не заговаривать о той ночи, страх пересиливал отвращение.

* * *

Через два дня в Томблин прибыл с востока аскетичного вида человек с лысиной, окруженной венчиком волос цвета перца с солью, и с орлиным взором. Он внимательно разглядывал каждого встречного, словно обладал властью извлечь из того на белый свет всяческие грехи, постыдную ложь и непристойные вожделения, и выставить их на свет божий.

Его сопровождал высокий и тощий как жердь мужчина с тянущейся походкой старой клячи, чье лицо скрывалось за высоким отложным воротником кожаной куртки и тенью от широкополой шляпы, из-под которой свисали пряди гладких, иссиня-черных волос.

Они заняли вместе самую большую комнату в «Лакомом Рыле», потом обошли Томблин, расспрашивая жителей деревни о последних событиях. Затем осмотрели канаву, в которой нашли Жориса, после чего их повели в лес, где был сожран Марек.

На следующий день оба отправились в Бель-Омбраж. Лысый предъявил стражникам охранную грамоту, в которой он значился как Конрад из Марбурга, Заклинатель Святого Престола, защитник веры в борьбе с ересью, колдовством и дьяволизмом.

Ссылаясь на свои полномочия, он потребовал немедленной аудиенции у дамы Вьелль, которую ему без задержки предоставили.

Шателенка приняла Конрада и его спутника в своих апартаментах, строгая и подтянутая в своем платье из рубиновой парчи, украшенном нежным белым кружевом и золотой каймой. Она по-прежнему сохраняла тонкую талию, и если когда-то она была красива, то теперь это проявлялось только в постоянном юном блеске ее глаз цвета лесного ореха. В остальном же черты ее лица отметила печать ответственности, которая легла на ее плечи со смертью мужа: изборожденный морщинами лоб, впалые щеки и рот, вечно сжатый в неодобрительную линию.

Она опустилась в пурпурное кресло и пригласила двух мужчин усаживаться напротив нее. Конрад подчинился, а второй предпочел остаться стоять рядом с ним.

— Как мне к вам обращаться? — спросила шателенка без предисловий.

— «Брата Конрада» будет достаточно, — ответил носящий упомянутое имя.

— Тогда давайте перейдем к делу, брат Конрад. Поверьте, я польщена интересом Святого Престола к моему скромному крову, но мне непонятно, какая причина привела вас сюда.

— Видите ли, — объяснил Заклинатель, сплетая пальцы перед грудью, — моя задача заключается в том, чтобы искоренять любые следы ереси с лица этой земли. Независимо от происхождения и какой бы ни была цена. — Он указал на человека позади себя. — Мой друг Габриэль обладает бесценным талантом определять, где именно потребуется совершить мои обряды.

Дама Вьелль издала негромкий смешок.

— В Томблине не орудуют никакие дьяволы, брат Конрад. Боюсь, вы проделали этот путь напрасно.

— Я так не думаю — как не думают, похоже, и ваши люди.

— Они всего лишь неграмотные крестьяне, неспособные видеть дальше грязи на своих полях и трясущиеся от страха всякий раз, как священник чересчур выразительно прочтет воскресную проповедь.

— У них есть причины бояться? Или есть в чем упрекнуть себя?

Владелица замка еще сильнее напряглась в своем кресле.

— Прошу прощения, госпожа, — продолжал священнослужитель, — я слишком ревностен в своем деле. Как бы то ни было, двое человек умерли при странных обстоятельствах, с перерывом в несколько дней.

Взгляд шателенки омрачился тенью.

— Что до одного из них, то это просто несчастный случай на охоте.

— Судя по внешней видимости, — не уступал де Марбург. — Но я по-прежнему убежден в обратном. Мой долгий опыт научил меня, что в подобных случаях очень часто в мужчину — или женщину! — вселяется демон; поэтому я буду признателен, если вы позволите нам провести расследование, тогда я быстро предоставлю вам доказательства.

— Так тому и быть, — согласилась дама Вьелль, пытаясь проникнуть сквозь тьму, укрывшую лицо Габриэля. На какое-то мгновение она уловила аметистовую вспышку там, где находились его глаза. Она вздохнула и поднялась. — Постарайтесь только не слишком напугать деревенских жителей. Страх обычно ожесточает людей.

Конрад поднялся на ноги.

— Они и так напуганы, госпожа, но это не наша вина. — Он кивнул в знак прощания: — Желаю вам доброго дня.

* * *

— Он здесь, я его чувствую, — поморщилась Иезавель, ерзая в кресле.

Марго приподнялась на кровати:

— Кого?

— Его… Инквизитора, который постоянно мешает мне забавляться.

На ладони юной женщины появился язык пламени.

— Почему бы тогда не избавиться от него?

— Представь себе, я бы с удовольствием, — ответила девочка, жестом развеивая магию Марго, — но видишь ли… он под защитой. Тебе придется быть осторожной.

— Я не боюсь, с таким-то могуществом!

— А тебе следовало бы, — предупредила Иезавель, встав на ноги. — Он знает, что я здесь, но ему нужна именно ты. Не высовывайся несколько дней.

Марго повалилась обратно на матрас.

— Ну нет… Сегодня будет прекрасная ночь, — выдохнула она, — трупы станцуют под звездами, так подсказала мне на ушко луна! Но сначала мне нужно отдохнуть.

— Остерегайся, твои силы так эфемерны, а ты последние несколько дней их тратила без счета. О, зрелище было блестящее, истинное наслаждение, — продолжал ребенок, жадно облизывая губы, — но ты ведь не хочешь, чтобы они исчезли прежде, чем ты отомстишь, правда?

Марго помассировала виски.

— Может быть, не знаю… Я так устала.

— И бледная. Последствия Договора… Отдохни пока.

— Да, — пробормотала Марго. — Сегодня ночью… они станцуют…

* * *

Не бывало еще такого колдовства, которое нельзя перерубить несколькими десятками сантиметров закаленной стали. Таково было убеждение Бранна. Убеждение незамысловатое, грубое и твердое, выковавшееся за годы опыта.

Марек и Жорис были идиоты. Их застали врасплох, а с ним это не пройдет. Только рыжая вздумала бы показать самый кончик своего хорошенького носика, он бы приставил к нему свой меч прежде, чем она успела даже подумать о заклинании — слово Бранна.

Сегодня вечером он патрулировал окрестности Бель-Омбража в одиночку. Все бы ничего, но никак не удавалось расшевелить Квентина — до парня было не достучаться. Когда он не отсиживался в своих апартаментах, то проводил время за молитвами в часовне ради спасения своей души. Как по Бранну — если его друг надеется убедить Бога, что его душа чиста, так ему придется долгонько молиться на коленях.

Чавкающий звук шагов по влажному ковру из листьев вывел воина из размышлений. Бранн повернулся, выхватывая оружие, и увидел перед собой рослую фигуру, стоящую посреди ночи в нескольких шагах перед ним. Меч в ее руке выглядел таким же внушительным, как и у Бранна, а его голубоватая сталь отблескивала зловещем сиянием под бледной луной.

— Я не знаю, кто ты, приятель, но тебе здесь делать нечего, — заявил вояка. — Тебе лучше убраться отсюда, покуда я в хорошем настроении.

Фигура подняла оружие в салюте, сделала два шага в сторону Бранна, а затем без предупреждения атаковала, нанеся столь неистовый рубящий удар, что воин парировал лишь в последний миг. Не дожидаясь ответа, она взмахом своего двуручного меча рассекла воздух слева направо, а затем справа налево, чтобы развалить оборону воина, который отступил под натиском.

Когда луч лунного света пробился сквозь облака и осветил лицо неизвестного, Бранн наконец разглядел лицо своего врага. Удивление едва не стоило ему жизни: он сражался с самим собой! У противника были его собственные черты лица: тот же плоский нос, та же квадратная челюсть… Только глаза нападавшего отличались: их попросту заменяли две безжизненные впадины с сиреневой дымкой. Удар отбил в сторону меч Бранна, фигура с разворотом налетела на него и едва не лишила головы. Воин присел, оружие просвистело над его головой, но жестокий удар ногой в челюсть отправил его на землю.

Бранн бросил взгляд в сторону махины Бель-Омбража. Если позвать на помощь — сколько времени потребуется подкреплению, чтобы подоспеть? Нет! Следовало поберечь свою репутацию. Он сам позаботится о Марго, и, может быть, Квентин перестанет злить его со всей этой церковной чушью.

Бранн с руганью поднялся.

— Ты меня не запугаешь, тварь!

Воин поднял меч над головой и бросился вперед. Они с двойником скрещивали клинки и размыкали их. Их движениям вторили возгласы и хаканье под звон целующейся стали. В нападении его противник был грозен, но отбивался нервно, и Бранн смог бы пробить оборону, если бы развил достаточный напор.

Воин нацелился в голову своему врагу, который поднял меч, чтобы уберечься; Бранн, предвидевший этот маневр, нанес мощный удар в поясницу, чтобы пробить защиту противника, а затем нырнул вперед, чтобы яростно садануть его головой.

Нос двойника разнесло ударом, из раздробленного месива хлынула кровь.

Бранн отшатнулся и застонал, внезапно ошеломленный ужасной болью, которая ослепила его и пульсировала теперь в лице. Он поднес руку к носу и ощутил осколки костей и что-то теплое и влажное. Кровь, его кровь. Удар, который он нанес своему противнику, ранил его!

— Чернокнижье, — пробормотал он.

Марго широко улыбнулась ему окровавленными зубами.

Бранн вложил в крик свою ярость, гнев и отчаяние, надеясь унять собственный страх, затем снова атаковал. Он увернулся от удара, который чуть не располовинил его, свирепо пихнул колдовскую куклу, провел обманный колющий удар в живот, зацепивший противника, а затем круговым движением отправил в полет голову врага, и она беспорядочно закувыркалась по земле.

Двойник испарился среди фиолетового искрящегося дыма, и через считанные секунды от него ничего не осталось.

Бранн уже не мог управлять своим телом; он ничего не чувствовал, кроме странного опоясывающего покалывания в шее. Потом его сознание помутилось, голова медленно соскользнула и, наконец, рухнула на землю в нескольких шагах от тела.

Тени извергли Марго с плетеной корзиной под мышкой. Она подошла к отрубленной голове Бранна, подобрала ее, с улыбкой подняла к луне, затем поцеловала в губы и бросила в корзину.

После чего, напевая, снова отправилась в путь.

* * *

Вален проснулся, леденея от ужаса. Кто-то находился здесь, в его комнате, и наблюдал за ним. Он различил шлепки каких-то капель, падающих время от времени на пол, затем оглядел комнату, постепенно привыкая к темноте. Его взгляд быстро наткнулся на странно освещенное лицо Бранна, застывшее в забавной гримасе: глаза округлились от удивления, рот сморщился в сардонической усмешке.

Узнав друга, Вален подавил рвущийся крик.

— Чертов Бранн! — пробурчал он, садясь. — Что ты забыл в моей комнате? Как ты сюда попал?

Нет ответа.

— Кончай со своими глупостями, ты меня до смерти пугаешь!

Из тьмы возник палец и прижался к его губам, заставляя замолчать.

Вслед за ним появилось лицо Марго в ореоле призрачного сияния.

— Вален, — прошептала девушка, поглаживая царапины, которые она оставила на его щеке, — ты передашь за меня сообщение своему другу Квентину, договорились?

Молодой человек энергично кивнул, скованный параличом, стиснув челюсти и не в состоянии оторвать глаз от безжизненного взора своего дружка.

— Ты возьмешь с собой Бранна, чтобы точно убедиться, что он тебе поверит. Ты пойдешь к нему этой же ночью и скажешь ему… скажешь ему: «Скоро». Он должен понять. Ты это сделаешь, Вален?

Он снова кивнул.

Марго поцеловала его в лоб — ледяным поцелуем, — затем отступила в тень и исчезла, оставив Валена рыдать под сопровождение мерного звука капающей на пол мочи.

Как только Вален если и не пришел в себя, то обрел какое-то подобие ясности в голове, он бросился к апартаментам Квентина и с силой заколотил в дверь.

— Вален? — поразился молодой аристократ, открывая дверь. — Что ты хочешь? И что это за запах? Такая вонь!

— Она… она убила его, Квентин; она убила его, и теперь наша очередь, она мне сказала!

Вален поднял отрубленную голову. Квентин отступил назад с исказившимся лицом:

— Кто это сделал?

— А ты как думаешь? — ответил Вален, отпихивая его в сторону. — Это та шлюшка Лиса. Она хотела, чтобы я передал тебе сообщение. «Скоро», вот что она велела тебе сказать… — Вален разрыдался. — Квентин! Я не хочу умирать!

— Не будет этого! — воскликнул молодой дворянин, хватая первую подвернувшуюся под руку одежду. — Эта маленькая сучка хочет поиграть? Так поиграем. Сейчас наша очередь бросать кости.

— Что мне делать?

— Просто сходи и предупреди капитана: я хочу, чтобы во дворе стояли тридцать человек, и были готовы к выходу через двадцать минут.

Квентин подхватил свой меч,проверил, что он безупречно ходит в ножнах, затем приладил его на пояс.

— Пора с этим покончить.

* * *

Грез, толстый хозяин «Смеющегося кабанчика», недоумевал, с чего это его вытаскивают из постели, стуча в двери с такой силой, что сотрясается весь трактир. Он не привык принимать гостей средь темной ночи и тем более удивился, увидев отряд вооруженных до зубов солдат, сопровождающих местных благородных дворян.

Он вздохнул с облегчением, когда упомянутые дворяне потребовали, чтобы он пошел и разбудил Заклинателя, остановившегося в его убогом заведении. Последний не заставил себя долго ждать, появившись в накинутом на плечи плотном плаще; за ним, как тень, следовал таинственный Габриэль.

На немой вопрос, заданный изогнутой в дугу бровью священника, Квентин коротко кивнул:

— Быть может, у вас улучшится настроение, когда вы прихватите одну ведьму?

* * *

Габриэль, шедший в первых рядах колонны, которая направлялась к дому Марго, положил руку на плечо Конрада:

— Де Марбург, на пару слов наедине, пожалуйста.

Они отошли вдвоем в сторону и дали Квентину, Валену и капитану отойти на некоторое расстояние. Когда Габриэль решил, что они достаточно далеко, то заговорил снова. Казалось, его глухой голос, похожий на шепот, доходил из места куда более отдаленного, нежели тьма, прикрывавшая его лицо.

— Как именно вы намерены поступить?

— Как предусматривают Правила в подобных случаях, — ответил священнослужитель.

— Вот этого я и опасался.

— Ну же, что с вами происходит, Габриэль? Вы наконец-то заполучите этого демона.

— И я в восторге; но я беспокоюсь насчет Марго. Она — жертва.

— После зверств, которые она совершила, — нет.

— А дворянчик?

— Это не моя забота. Пусть кому следует наказывает Квентина, если вздумается.

Габриэль передернулся.

— Вы не хуже меня знаете, что ему ничего не грозит! Чего бояться сыну местного сеньера?

Де Марбург уловил аметистовый проблеск, который иногда озарял лицо Габриэля.

— Я вас не понимаю, Габриэль. Лишь Богу пристало право совершать то, на что способна эта женщина; такая сила в руках смертного — чистая ересь, слишком могучее оружие… Что остановит ее?

— Смерть ее мучителей.

— Так давайте же доставим ей Квентина и Валена, и больше не о чем говорить…

Габриэль издал веселый смешок:

— А чем, по-вашему, мы занимаемся?

Конрад Марбургский побледнел.

— О Господи!

* * *

Из головы процессии донеслись пронзительные завывания, тут же отразившийся ропотом страха и выкриками устрашенных солдат. Конрад и Габриэль поспешили присоединиться к Квентину, ошеломленному страданиями своего дружка.

Вален остался в одиночестве, изолированным в круге ужаса, который удерживал солдат на расстоянии. Он держался за лицо и скулил. Его правую щеку пересекала длинная рана — от уха до подбородка и уголка рта, — выставляя на обозрение кровь, плоть и кости. На левой щеке появилась вторая рана, и от крика боли, который она вырвала из молодого мужчины, его кожа разошлась от рта до мочки уха.

Вален наивно пытался срастить раны, стягивая края руками. Новые и новые рваные черты постепенно рассекали все его тело, разрывая в клочья одежду, и превращая его в ошеломляющую массу рубцов и порезов, через которые, казалось, стремительно рвалась наружу сама жизнь.

Сотрясающийся от рыданий юноша больше не находил в себе сил кричать и, истязаемый спазмами, только стонал.

— Сделайте что-нибудь, — прошептал Квентин вставшему рядом с ним Заклинателю.

Конрад повернулся к человеку в шляпе и пыльнике.

— Габриэль, нужно остановить это безумие.

Тот печально качнул головой, а затем сделал незаметный жест рукой. Страдания Валена завершились, и молодой мужчина рухнул на землю, уже залитую его кровью. Позади него стояла Марго, с ног до головы забрызганная алым, наслаждавшаяся делом своих рук. Она не успела закончить с Валеном, кто-то вмешался. Она огляделась, чтобы посмотреть, кто сломал ее игрушку.

Ее взгляд упал на Квентина, и она забыла обо всем остальном. От прелестной голубизны ее радужек, потемневших от безумия, ничего не осталось.

— Квентин, — прошептала она, — мой милый красавчик Квентин… Остался только ты.

— Остановить ее! — заорал нобиль, бегом прячась, как ребенок, за спины Конрада и Габриэля.

Солдаты были в ужасе, но сразу же повиновались, страшно обрадовавшись, что получили приказ к действию. Одни бросились на Марго с обнаженным оружием, другие разрядили в нее арбалеты, но в следующую секунду все повалились на землю, погруженные в магический сон.

Марго не сделала ни малейшего движения. Она с удивлением, казалось, только что заметила присутствие Габриэля.

Конрад с отвращением отпрянул, словно получил пощечину.

— Габриэль… — прошептал он.

Тень священника, не говоря ни слова, возложила руку Конраду на голову. Заклинатель рухнул без сознания. Квентин попытался бежать, но Габриэль оказался быстрее. Крепко ухватив дворянина за плечо, он бросил его к ногам Марго. В знак благодарности девушка одарила таинственного незнакомца свирепой улыбкой.

Крохи света, что проливали ночные звезды, и те постепенно исчезали, пока не осталось ничего. Ни луны, ни звезд, ни надежды. Ничего, кроме черного покрова, посверкивающего сиреневыми искрами магии, исходящей от молодой женщины.

— Как пожелаешь, мой прекрасный любовничек, что мне оторвать у тебя для начала? — спросила она.

Не дожидаясь ответа, она взялась за воротник Квентина и безжалостно подняла его на ноги. Витающая вокруг магия удесятерила ее силы. Марго схватила насильника за промежность…

* * *

Человек в широкополой шляпе бесстрастно слушал крики Квентина.

Рядом с ним появилась Иезавель с исказившимся от досады и гнева лицом. Аметистовое свечение, туманом окутывающее в темноте лицо Габриэля, засияло ярче.

— Только попробуй что-нибудь сделать, и я убью их всех! — предупредила она, указывая на бессознательных людей вокруг.

И Иезавель топнула ножкой.

— Ты смухлевал! — выплюнула она.

— Нет. Марго уже достаточно настрадалась.

— Ты не имеешь права! — перекосилось лицо девочки.

* * *

Впереди них парил в воздухе Квентин, его тело сотрясали судороги; со всех сторон его окружали сферы, из которых били молнии. Каждый раз, когда он терял сознание, Марго волшебным образом оживляла его, кое-как приводила в чувство, а затем, блаженно улыбаясь, начинала все сначала.

* * *

— Особые распоряжения, — ответил Габриэль, указывая в небо. — Всегда можешь обсудить это прямо с ним. Ты можешь потешить себя другой душой, — добавил он, кивнув в сторону Квентина.

— Я хочу именно ее!

— Он все еще любит тебя, знаешь ли, — продолжал Габриэль, уклоняясь от ответа Иезавели. — Ты можешь вернуться, если хочешь.

— Я вернусь только если он станет целовать мне ноги. В любом случае, там чертовски скучно. Здесь мне гораздо веселее, брат.

* * *

Смех Марго почти заглушал крики Квентина. Молодая женщина принялась ломать ему суставы один за другим, упершись взглядом в лицо своей жертвы, чтобы насладиться каждым знаком страдания, словно парадом изысканных блюд.

— Не называй меня так, Иезавель.

— Это сильнее меня; и стараюсь, чтобы ты этого не забывал.

— Как тут забудешь? Я мотаюсь по Земле, пытаясь сдержать зло, которое ты так охотно разбрасываешь.

— Тогда ты проиграл, Габриэль. Хоть чуть-чуть перестань важничать. Ты не сможешь быть везде одновременно. Я устрою так, что этот мир заразит магия; пойдут плодиться волшебницы и колдуны, и ты никак не сможешь этого остановить.

— Ты собралась доверить людям огромную власть, сестра моя. Вдруг из этого выйдет что-то доброе?

— Они ненадежны, — хихикнула Иезавель.

* * *

Теперь Марго сидела верхом на Квентине, как любовница, оседлавшая возлюбленного. Но она больше не смеялась, а ее жертва тоже больше не кричала. Молодая женщина просто лупила его кулаками по лицу, снова и снова, пока оно не превратилось в кашу. В крови, забрызгавшей лицо Марго, прочертили борозды слезы, словно все ее страдания, вся ее ненависть и все ее безумие постепенно покидали ее.

Вскоре она перестала его колотить, рыдая над безжизненным телом Квентина в тишине звездной ночи.

* * *

— Они ненадежны, — повторила Иезавель.

— Как знать? — ответил Габриэль. — Я возьмусь обучать Марго. Важна не столько власть, сколько то, что люди с ней делают. — Габриэль указал на де Марбурга. — Он не остановится на этом. Но я не сделаю его ошибки, судя.

Габриэль похлопал разочарованную девочку по плечу.

— Ты сама посеяла семена собственного поражения, Иезавель. Ты проиграла, только… ты еще этого не знаешь. — Он подошел к Марго, что-то прошептал ей на ухо и помог подняться на ноги.

А затем они ушли, растворившись в ночи.

Жан-Клод Дюньяк Давайте соблюдать процедуры

Очень существенно — следовать процедурам, не отступая ни от одной буквы. Они, даже если бестолковы, защищают вас от скандалов куда эффективней, чем амулеты некромантов. Для таких, как я, хуже некуда, чем ввязываться в авантюру, не оформив все необходимое заранее, желательно — получив три визы в разных инстанциях, и в строгом иерархическом порядке. Обычно к моменту, когда документы готовы, от проблемы не остается и следа. Или для решения этой проблемы находят кого-то другого.

Как ни печально, с этим не всегда получается.

* * *

В тот момент, когда все началось, я проводил планерку с двумя самыми старыми гномами из команды — остальные предпочитали рыться в горе. На столе стояла тарелка с едва начатыми бутербродами: свежий гранитный хлеб c корундовой посыпкой и дополнительной порцией слюды для меня, и куча мерзкого фастфуда, которым питаются эти коротышки и к которому я бы ни притронулся ни за что на свете. За пиво они поделились всем, что у них оставалось.

Я просил меня не беспокоить и все вызовы отсеивать, поэтому, когда с потолка шахты спустился сверкающий луч света и уперся в камень, служащий мне черепом, я лишь раздраженно пожал плечами. После чего у меня перед носом запрыгали хрустальные клинки, заставляя гномов крутить шеями в попытках понять, что происходит, и я понял, что дело приобретает серьезный оборот. А когда по пещере эхом прокатились четыре характерных нотки, а за ними Голос, я смирился и склонил голову.

К моим ногам подскакала полупрозрачная сфера, и раскололась о мизинец. По полу раскатился рулон пергамента с нескончаемым перечнем производственных задач, целевыми показателями и соответствующими блок-схемами. Затем, к моему удивлению, за первой сферой последовала вторая. Кто-то из гномов рубанул ее топором, достал довесок к тому списку и передал его мне.

— Это особое задание, для тебя лично… — (Он бегло глянул на него, пожевав под бородой губами, создавая впечатление, будто там бегает с места на место целая колония крыс). — Да, а график выглядит невыполнимым.

— Ладно, — проворчал я. — Мы устроим рабочее совещание по запуску проекта, как только я повидаюсь с шефом.

* * *

Через два часа, поднявшись наверх, я мерил шагами ковролин в приемной. Они его поменяли после моего последнего визита, и наверняка поменяют и после этого — я оставил уже достаточно глубокие борозды, чтобы из-под них проглядывал камень. Еще минут десять, и они смогут укладывать рельсы. Я это делаю не нарочно — ну, не совсем. Но я как-то привык ценить, когда меня редко заставляют ждать, если мне назначен прием.

— Он сейчас вас примет, — нервно бросает секретарша, откладывая нож для разрезания бумаг. — Он новенький, не думаю, чтобы вы имели с ним дело раньше.

— Какой он?

— Его лучше не злите…

Дверь, открывающаяся за моей спиной, не позволяет мне ответить. Я медленно поворачиваюсь и оказываюсь нос к носу с человеком с кислым выражением на лице. Позади него я вижу огромный письменный стол, полузасыпанный грудами аккуратно свернутых пергаментов, сверху которых покоится продолговатая печать на цилиндрической ручке. Красноватые потеки воска на конце печати подчеркивают сходство с отрезанным пальцем.

Шеф смотрит на растерзанный ковролин, потом мне в физиономию, а затем бросает на секретаршу взгляд, от которого она прямо на месте обращается в студень.

— Вы решительно бедствие для бюджета шахты, — говорит он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Пройдемте со мной!

Люди умеют заставить себе подчиниться, в этом их фокус, даже троллей — если только вы их первыми не стукнете. Тролль ни за что не станет пытаться убеждать другого тролля взглянуть на вещи иначе. Он просто по тому стучит, пока не завладеет вниманием. Но люди вечно закатывают длиннейшие речи, и единственный способ их заткнуть — это сделать то, чего они требуют.

Я вздыхаю и вхожу в логово хищника.

Стол у шефа — не виданной мной раньше конструкции. Его поверхность полностью изрыта микроскопическими прямоугольными клеточками-сотами. В каждой соте трудится крохотный демон; он таскает по клетке свинцовые циферки, размером почти с него самого, и меняется ими на те, что находятся в соседних ячейках. Когда итог становится отрицательным, между демонами разгораются ожесточенные споры.

— Это моя идея, — с удовлетворением объявляет он, устраиваясь в своем вертящемся кресле и отодвигая кипу свитков, чтобы я мог лучше видеть. — Такие вещи у меня выходят отлично; экономит место, время и персонал, на одном столе — целый микросотовый офис. Расчеты выполняются автоматически, результаты сводятся без малейших ошибок, а нарушения (он указывает на ячейку, где демон выставляет напоказ свои красные ягодицы и издает совершенно непристойные звуки) сразу же становятся очевидными.

— Что он изображает?

— Ваш последний отчет о командировке. Это катастрофа!

— Однако я победоносно сразился с некромантом из проклятых болот, — протестую я. — Я в битве один на один уничтожил его бессмертного прислужника (при воспоминании об этой схватке у меня в брюхе подымается гулкое, как из пещеры, бурчание). Я даже вернул Скипетр преисподней, которым он пользовался при заклинаниях. Понятия не имею, что они с ним сделали, кстати.

— Он на складе, вместе с Ковчегом Завета и прочей утварью в том же роде. Ваше задание, может быть, и успешно завершено, я здесь не для того, чтобы об этом судить. Пока что мы говорим об отчете!

Он указывает на стол, где все демоны побросали дела, чтобы прислушаться к нам.

— Итоговые суммы ваших ежедневных расходов совершенно не соответствуют фактурам, которые вы предоставили. Или, мне скорее следовало выразиться, не позаботились предоставить. В результате проводка вашего командировочного листа парализована, выплата возмещений заблокирована — ко мне названивает с жалобами бухгалтерия, которая с полным основанием обижена этим неоправданным финансовым, можно так назвать, кровопусканием. Ситуация не просто серьезная, она дестабилизирующая. Для меня, для всего отдела и, я бы даже сказал, для компании, в которой мы оба работаем. Вы не соблюли процедуры!

— Я же принес Скипетр, — настаиваю я.

— Вы бы лучше принесли и документы о затратах. Вам придется туда вернуться и дополнить свой отчет подтверждающими квитанциями по надлежащей форме. Когда вы сможете выехать?

Я чешу в голове, попутно сметая с одной из моих макушек остатки орлиного гнезда. Это всегда непростой вопрос, и я научился быть осмотрительным.

— Нужно пересмотреть график горных проходок, — начинаю я. — Похоже, что он нереален, так что это займет некоторое время. Затем надвигается квартальный обзор и…

— Вы меня не поняли, старина. Когда вы сможете выехать завтра? С утра или после обеда?

Я смотрю на него округлив глаза. Проклятые болота находятся в северном конце мира, возле Озера Отчаяния, в конце Изумрудной тропы смерти.

— Вы хотите, чтобы я отправился туда? Немедленно?

— Какие-то возражения, бригадир?

— Сейчас разгар сезона отпусков, — ворчу я. — А в выходные вообще бум.

— Тогда отправляйтесь с рассвета. Я бы хотел, чтобы вы вернулись к началу недели. Не нужно задерживаться в пути, и, главное, никаких инициатив. Я хочу по вашему возвращению успеть закончить с этим отчетом.

Он хватает стопку пергаментов и начинает яростно мазать их красным воском, не глядя на меня. Крошечные демоны возобновляют свою работу в ячейках, служащих им тюрьмой. Я заключаю, что беседа окончена. Я шаркаю обратно к двери, просто ради удовольствия почувствовать, как выдираются под пальцами ног ковролиновые пряди.

— И последнее, — бросает он мне, когда я оказываюсь в дверях. — График вполне реален, разве что вы отказываетесь рассматривать его как удобный шанс. Вызов, если желаете. Вам это даже проще, чем мне. Потому что вам достаточно всего лишь его выполнить, а мне его пришлось придумывать…

— Можем поменяться, как только захотите, — бормочу я.

Проблема троллей в том, что у нас даже мысли звучат гулко, как из пещеры. Так уж они устроены — у меня хватает полостей в самых разных местечках, причем некоторые выложены красивейшими кристаллами, и все это служит прекрасным резонатором, стоит мне открыть рот. Как результат, разговаривать втихую мне не дано. Шеф вскакивает на ноги и машет измазанной в воске печатью где-то в сторону моего пупка.

— Вы! Вы… (Он ищет слова.) Вы мне за это заплатите! Подобная дерзость совершенно неприемлема в нынешней кризисной ситуации. Я вам…

Он раздумывает, потом на его грозном лице появляется тень улыбки. Я такую же торжествующую ухмылку видал у многих некромантов; вот вам объяснение, почему у них не выходит выигрывать в покер.

— Вот что я с вами сделаю, — торжествует он.

И он запускает в меня самым сокрушительным из своих проклятий.

* * *

Старший из гномов ждал меня у подножия подъемника. По шахте разносятся тысячи знакомых звуков: рев кузничного дракона, рушащаяся под ударами кирок порода, скрип вагонеток, груженных рудой. И все же этого милого гама недостаточно, чтобы поднять мое настроение. Когда я выхожу из клети, я чувствую себя таким же уставшим, как после хорошей лавины, только без приятных побочных эффектов.

— Ого, — говорит гном, увидев меня. — Придется заглянуть в твои запасы. Чего-нибудь сильного?

— Сапфиры. Пару, самых больших, каких сумеешь найти.

— Что, все так плохо? Дать тебе бриллиантов?

Я мгновение колеблюсь. У меня есть специальная коробочка, полная самоцветов, которые я иногда жую на манер пастилок, во время стресса. Рубины возбуждают, сапфиры — со вкусом моря. А для приятного дыхания я использую изумруды. Но бриллианты — это мрак. Эквивалент извержения вулкана с двойным ароматом, если вы себе такое способны представить.

— Только это сейчас меня и успокоит, — вздыхаю я. — Если бы ты только знал, чем он меня нагрузил… Кстати, завтра на рассвете я уезжаю. Вы должны будете самостоятельно начать планировать производство, исходя из тех показателей, которые мы только что получили. Я вернусь через несколько дней и не хочу видеть никаких неплановых выработок. Иначе я взгрею ваши маленькие попки, я тебе это гарантирую!

Он кивает, глазки под кустистыми бровями бегают.

— Не попадитесь в ловушку, — добавляю я. — Если они повышают нормы выработки, так это специально; это для того, чтобы заставить вас копать везде и всюду, пока галереи не обрушатся. Для вас, для гномов, обвалы в галереях — это вернейший путь контролировать численность популяции.

— Это верно, в последнее время у нас много народилось, — нехотя признает он. — Но это их вина, у нас было не так много работы, чтобы мы думали о чем-то другом.

— М-да, ладно, а я пока собираюсь подготовиться к своей поездке. Проклятые болота, и в самый пиковый период, ты себе представляешь этот бардак? И это еще не все…

При воспоминании о проклятии, которое меня ожидает, у меня как будто вся физиономия идет трещинами.

— Он тебя понизил в должности?

— Хуже. (Я в ужасе качаю головой.) Он приставил ко мне стажера.

* * *

На следующий день я просыпаюсь от ударов кувалдой по затылку. Эффект от бриллиантов уже прошел, но такое чувство, будто утробу мне залили железистой минералкой. Я слегка ворчу для порядка, но гномы продолжают выбивать свой ритм, и я наконец встаю.

— Здесь за тобой пришли, — говорит самый старший. — Тебе лучше бы поторопиться, потому что, я так понял, вы уже на час отстаете от графика, а он говорит, что должен тебе доложиться. Если хочешь, он тут затеряется в галереях? Малышню это развлечет.

— Нет, давай не будем… Как он выглядит?

Он пожимает плечами. Гном часами тебе может рассказывать о хрупкой красоте, скрывающейся за густой бородой его жены, но эстетически судить о ком-то кроме собственного вида они не способны. В тех редких случаях, когда меня навещала троллесса, они пытались изваять ее с помощью кирки.

Я быстро проглатываю свое утреннее пиво и наливаю себе еще на дорожку. Затем роюсь в своих расщелинах. Там куча всякого — в прошлый раз я обнаружил кости зверушки, которая спряталась в одной из моих трещин в юрском периоде. С возрастом трещины растут. Мне уже давно не приходится таскать с собой рюкзак в поездки. Самое сложное — найти то, что я туда сложил.

— Ну, я готов, — бросаю я, покончив с обследованием собственного тела. — Пойдем-ка, посмотрим, каков он из себя.

* * *

У входа в кузницу, против света, сияющего из пасти дракона, стоит силуэт в цветастых одежках. У его ног лежит огромная раздувшаяся дорожная сумка, из которой торчит ручка ракетки. Дюжина собравшихся в круг возле него малюток-гномов увлеченно за ним наблюдает, пожевывая зубные прорезыватели в форме горняцких инструментов. Он что-то говорит, размахивая руками, но я за грохотом не могу расслышать, что. В воздухе пахнет раскаленным добела шлаком и угольной пылью.

Когда стажер видит, что я иду, он чуть ли не бесится. Затем он разглядывает меня чуть пристальнее, и у него становится бледный вид. Я молча смотрю на него, пока выражение его лица меняется, а сам он съеживается. Удивительно, какой он молоденький. В геологическом масштабе его даже не существует!

— Теперь, когда мы познакомились, — говорю я, — можем договориться о нескольких основных правилах. Первое — это что ты будешь делать то, что я тебе говорю. Никаких споров — разве что всегда можешь конструктивно покритиковать при условии, что в целом со мной согласен. Второе — я ненавижу терять свое время. Я хочу вернуться сюда до того, как ситуация в шахте выйдет из-под контроля. Это означает — без ненужных инициатив и никаких посторонних отклонений, ни по каким причинам! Если ты меня затормозишь, расстроишь или станешь мешать, знаешь, что с тобой случится?

— Вы не утвердите мой отчет о стажировке?

Я разжимаю кулаки и делаю глубокий вдох.

— И это тоже!

Видя, что представление подходит к концу, гномья детвора перебирается в кузницу и играет в прятки вокруг наковальни, ловко избегая ударов молота подмастерьев. Стажер, качая головой, смотрит им вслед.

— У тебя есть имя? — ворчу я.

— Седрик-Анри Дюссар де Отеконтр, барон де Корвиль, — говорит он. — Мои друзья зовут меня Седрик.

— Я тоже так и сделаю, потому что остальное у меня в голове не задерживается. Ты можешь обращаться ко мне «шеф». Вот увидишь, очень легко запоминается.

— Несмотря на свой титул, я против понятия иерархии, — изрекает он с апломбом. — Имеются, конечно, естественные различия, которыми следует воспользоваться. Например, причина, по которой в нашей промышленной империи распоряжаются люди, заключается в их мощном интеллекте, который позволяет им наилучшим образом использовать силу и потенциальные таланты нечеловеческих рас. Я стараюсь воплощать в своем повседневном поведении эту необходимую взаимодополняемость, которая лежит в основе нашего мультирасового и мультикультурного общества.

Я смотрю на его лакированные туфли на каблуках, эффектно украшенные серебряной лентой.

— Повторишь это мне после того, как сменишь ботинки, — бурчу я. — Мы отправляемся на болото.

— Они классные, правда? Я их специально взял. Мы едем сражаться с некромантом-отступником, а такие вечно окружены сексуальными воительницами (он поднимает руки на высоту собственной тощей груди так, словно взвешивает пару кусков антрацита). Я, разумеется, понимаю, что они заколдованы и все такое, но думаю после дела предложить им пропустить по бокалу.

— Те, которых я знал, больше походили на сверхурочных работниц. В том-то и беда с чарами, что нет ощущения настоящего праздника. А потом, задумайся… (я стараюсь держаться терпеливости в тоне). Если бы человек сумел окружить себя созданиями вроде тех, что ты описал, ты точно уверен, что он стал бы тратить время на варку жаб в котле?

Бери пожитки, пора отправляться в путь. Хитрость тут в том, чтобы избежать пробок выходного дня. Вот почему я не хотел выходить раньше времени.

Я хватаю стажера за плечо и увожу его, сгибающегося под тяжестью своей сумки, к лифту. У него совершенно растерянный вид.

— Никаких, значит, созданий из заветных снов? Совсем-совсем?

— Пиявки есть. Большие. Многим они спустя годы снятся до сих пор.

— Дядя, помнится, говорил, что это будет как отпуск, — жалуется он голосом, прерывающимся от одышки.

— Кто это, твой дядя?

— Он глава секции, к которой вы относитесь. Вы наверняка уже с ним встречались.

— Имел такое удовольствие, — рычу я. — Сейчас мы разберем твои вещички, и я тебя научу путешествовать налегке.

Через два часа мы уже покинули город и двигались по широкой мощеной дороге в сторону болот. Нас согласилась подобрать повозка с сеном, когда я решил ее автостопорнуть. Это тролли такое понятие придумали. Оно заключается в том, чтобы стоять посреди дороги до тех пор, пока авто не застопорит — после тщетных попыток нас объехать. Мы делаем это в основном для того, чтобы избавиться от багажа, потому что нашего веса потянуть не в состоянии ни одна повозка.

— Сильное ожидается движение? — спрашиваю я ради поддержания разговора.

Я шагаю рядом с лошадьми, наслаждаясь легким дождиком, который освежает мои лишайники, в то время как Седрик предпочел растянуться на сене, с угрюмым выражением на лице. Следовало бы оставить ему хотя бы одну его рубашку из кожи дикой ящерицы, но там, куда мы направляемся, за такое можно угодить в бочку с дегтем.

— Первые пробки должны появиться уже завтра к утру, — нехотя отвечает возница. — Мне останавливаться раньше, слава Богу. Я должен срочно доставить это сено в Бадаламас.

— Что за срочность может быть в сене?

— Таков современный мир, — сообщает Седрик из своего стога сена. — Как всегда говорит мой дядя: если не хочешь остаться позади, нужно быть частью потока.

Я обмениваюсь утомленным взглядом с возницей, и он щелкает кнутом, чтобы заставить своих животных снова двигаться.

Путешествие обещает быть долгим.

В нескольких милях не доезжая Бадаламаса, на перекрестке двух грунтовых дорог с глубокой колеей, где луна отбрасывает зловещие тени по в обе стороны пустоши, стоят торчком два камня, чьи руны давно стерлись от мороза и проклятий, древних как ночь. Между гранитными пальцами, мрачно устремленными в небо, натянут черный как сажа брезент, на котором мелом написано:

— Идем, — удовлетворенно бросаю я Седрику.

— Там ведь уточняют: «троллей не звали», разве нет?

— Если бы они так не написали, никто из наших не вздумал бы туда ехать. (Я почесываю макушку, и ногти издают зловещий звук, который резонирует у меня в черепе. Я закрываю рот, чтобы не вырывалось эхо). Заметь, там говорится что-то о пиве, так что мы бы все равно пришли.

— То есть, если бы они хотели, чтобы вы проходили мимо, им не следовало ничего дописывать?

— Это бы не помогло… (Я пожимаю плечами в ответ на его вопросительный взгляд.) Я в любом случае именно туда и хотел заглянуть.

Седрик все еще дуется, а в его рыжих волосах топорщится сено. Он так достал возницу, что тот его высадил в двух лигах от деревни. В результате стажер узнал, что модные туфли для ходьбы на дальние дистанции не рекомендуются, что сумка никогда достаточно легкой не бывает, и что свои соображения по поводу своевременной логистики лучше держать при себе, когда разговариваешь с теми, кто ее реализует на практике. По большому счету, для стажировки — неплохой тренаж.

Деревня состоит из горстки домов, расположенных вокруг храма. В центре грубо вымощенной площади настраивают свои инструменты менестрели. Вокруг них собрались десятки кошек и тоже участвуют в импровизированном концерте. Пахнет теплым медом и свежим навозом. Шум идет главным образом со стороны недавно отстроенного трактира, из которого выставилы столы на улицу, чтобы вместить наплыв посетителей.

— Вот здесь я должен получить свою квитанцию, — говорю я, тыкая в него пальцем. — Я планировал там в прошлый раз переночевать, но знаешь, как это бывает…

Драки в трактире могут вспыхнуть в любой момент. Опытный командированный (в основном из тех, кто выжил после первого раза) знает, что нужно попросить счет сразу по приходу, и при оплате каждой смены блюд требовать квиток. Потому что в случае потасовки не всегда выживает достаточное количество народа, чтобы позаботиться о писанине.

Мы садимся за столик перед дверью, прямо под вывеской, на которой изображен дракон, расправляющийся с рыцарем. Седрик опускается на скамейку, а я водружаю усталые ягодицы на каменный жернов, и, отпихиваясь ногами, катаюсь на нем по булыжникам. Шум привлекает полдюжины здоровяков и официантку, которой мы заказываем пива — кружку для Седрика и бочонок для меня.

— Вы ведь здесь не для того, чтобы создавать проблемы, господа? — вежливо спрашивает меня самый здоровенный из вышибал, похлопывая по своей шипастой булаве.

— Он — нет, — говорю я, кивая в сторону Седрика. — А я просто хочу переговорить с хозяином, чтобы уладить одно небольшое дело, недоделанное несколько месяцев назад.

— Несколько месяцев назад здесь был другой трактир. Он сгорел дотла, и владелец сменился. Так случается при насильственной смерти.

— Знаю, я при этом был.

Есть такие фразы, которые сразу вводят вас в суть дела. Вышибала делает шаг назад и изготавливает свою булаву.

— Чего именно вы хотите?

— Прежде всего, мое пиво. (Я стараюсь не раздражать его сильнее, чем необходимо, хотя мне не помешало бы немного поразмяться). После мне понадобится счет-фактура, датированная днем пожара, за одну ночь и питание.

— Я ведь только что сказал вам, что владелец сменился, — ворчит он. — Старому ваш запрос уже не передать, а новому не нравится, когда ему спутывают бухгалтерию.

— Такова процедура, он прав, — вмешивается Седрик.

Я бросаю на него взгляд, он живо отодвигается и стукается головой о стену трактира.

— Смотри и учись.

Я медленно распрямляюсь. Мои старые суставы скрипят с гулким пещерным грохотом, перекрывающим мяуканье кошек и скрипок. Круг вышибал внезапно раздвигается.

— Давайте я расскажу вам, как все происходит в таких случаях, — говорю я. — Если я не получу фактуру сегодня, мне придется вернуться и запросить другую у следующего владельца, как только он отстроится, и так далее, пока кто-то поумнее, чем прочие, не положит этому процессу конец.

— Это крайне неординарный случай, но, полагаю, на сей раз мы можем сделать исключение, — признает вышибала. — Я сейчас позабочусь. Вы оставляли чаевые?

— Думаю, нет. Я несколько спешил при отъезде.

— Я выпишу вам по тарифному плану с полупансионом и дополнительными услугами. И в следующий раз не забудьте уведомить предварительно!

* * *

— Мы с тем же успехом могли заночевать там, — ворчит Седрик, ковыляя подле меня.

Рассвет застает нас на главной дороге, в хвосте бесконечной вереницы колесниц. Горизонт забит черными, угрожающими тучами в пересечениях кровавых молний, которые расчерчивают в небе длинные прорехи. Каждый наш шаг сопровождают раскаты грома.

— Мы бы пропустили фейерверк. Видишь, — говорю я, указывая на освещенный небосвод, — у них новое светозвуковое шоу!

Я зарыл драгоценную квитанцию в одной из своих расщелин и смотрю в будущее со здравым оптимизмом. Ночь, проведенная под дождем, притупила способности Седрика к праздным замечаниям, и я смог заснуть на ходу. Это тролльский фокус, удобно, когда перед тобой нет препятствий.

Позади нас раздается грохот, и мимо проносится суперобтекаемая, сверкающая зеленью карета, а затем со скрежетом копыт подает назад.

— Ого, — говорит Седрик, внезапно приходя в восторг, — это новая модель весеннего сезона. У меня была одна такая, подарок моей крестной. Мне удалось убедить ее использовать для колдовства вместо тыквы кабачок. В аэродинамическом плане — совсем другое дело.

— Думаешь, это поможет ей катить быстрее? Дорога забита, сплошные пробки из-за массового выезда на отдых.

— Кто это собирается отдыхать? В дождь!

— Видишь ту колесницу впереди нас, прямо за твоим аэродинамическим кабачком, который вот-вот превратится в рататуй? Возницей на ней — деревенщина-тролль. И на той, что впереди, тоже. И на той, что перед ней. До самого края чертова горизонта — это тролли, отправившиеся на свой курорт.

Для деревенских троллей понятие отпусков — совсем недавнее. Они никогда не покидали своего моста, а в брачный сезон — строили мост еще больше. Но теперь, со специально оборудованными тележками, они могут возить его с собой на прицепе. Конечно, это немного громоздко. И перегораживает абсолютно любую любую дорогу. Тем более что катят они в прогулочном темпе, чтобы можно было любоваться пейзажем.

— Куда они едут?

— Туда же, куда и мы. (Я указываю на горизонт, исполосованный разноцветными молниями, которые вырисовывают в небе странные руны). В кемпинг, рядом с ночным клубом.

* * *

Дорога граничит с Рекой Скорби, которая впадает в Озеро Отчаяния, а затем заканчивается в болотах. У брода оборудовано несколько кемпингов. Самые популярные среди них можно опознать издали по гигантским воротам, достаточно широким для того, чтобы через них можно было перекинуть двухарочный мост. Из громкоговорителей над главным зданием, вибрирующем в такт реву, льются потоки музыки троллей. Время от времени звуковой поток пытается преодолеть какая-нибудь птица, и на всем лету валится на землю.

— Здесь я останавливался в прошлый раз, — говорю я. — Мы быстро заберем мой счет и продолжим путь в местечко пооживленнее.

Седрик убирает руки от ушей, а я терпеливо повторяю, перекрикивая музыку. Он делает знак, что понимает, а затем судорожно заталкивает в себя глиняные затычки, чтобы защитить барабанные перепонки.

Хозяин кемпинга — гоблин, причем не из особо любезных. Я имел с ним дело пару — тройку раз, и я ему не нравлюсь. Тролли не нравятся никому, так что я не принимаю это близко к сердцу, но этот-то гоблин путается с некромантами, и мне уже несколько раз приходилось его ставить на место.

Когда он видит, как мы подходим к стойке регистрации, то просто кивком заостренного уха указывает на табличку «мест нет» и возвращается к своей бухгалтерской книге. Вблизи он похож на нечто среднее между болотной жабой и летучей мышью-переростком, но обнаружить в нем хоть что-то сексуальное мне не удавалось ни разу.

— Ты бы не мог приглушить немножко музыку? — спрашиваю я, опираясь локтями на стойку. — Нужно поговорить.

— Она отгоняет комаров и кучу прочих противных тварюшек. Жаль, на тебя она не действует!

— Я из разряда меломанов. Ладно (я хватаю Седрика, который прятался за моей спиной, и с дружеской затрещиной выставляю его перед гоблином), познакомься с моим стажером. Мне поручили разъяснить ему, как вести переговоры с липучими отбросами вроде тебя, не теряя самообладания. Я ему вчера вечером продемонстрировал, посмотрим, как он усвоил урок. Седрик, твой выход!

Столкнувшись с выражением непонимания на его лице, я даю ему сигнал прочистить уши. Вздохнув, гоблин щелкает выключателем позади себя, и стены перестают дрожать. С потолка падает мелкая пыль и укрывает снежком его лысую голову. Я сопротивляюсь позыву вывести на ней свои инициалы.

— Что я должен сказать? — спрашивает Седрик, незаметно вытирая свои черные пальцы о камзол.

— Ты вытребуешь у него квитанцию за мой последний постой в его элитной помойной канаве. Два дня с полным пансионом, доплата за аренду стоянки для моста. Или хотя бы простой пергаментный бланк, с подписью крестиком. С деталями я разберусь…

— Исключено, — бросает гоблин.

— Действительно, это совершенно неординарной случай, — начинает Седрик. Затем он бросает на меня косой взгляд и поспешно развивает тему: — Собственно, если вы не выдадите ему квитанцию, состоится побоище, и он вернется в следующий раз, чтобы пообщаться со следующим владельцем после того, как тут все отстроят, и так далее, и так далее, пока не найдется кто-то достаточно умный, чтобы прервать процесс.

Гоблин смотрит на меня круглыми глазами:

— Ты его где нашел, этого…?

— Племянник моего шефа…

— Добро, племянник, давай я тебе объясню: это кемпинг троллей. Побоищ не будет просто потому, что они тролли. Они не бьются друг с другом, а не то континенты разъехались бы в разные стороны. Затем: то, чего ты от меня требуешь, — незаконно, аморально и потребует от меня вороха бумажной работы. Этого вполне достаточно для отказа. Вон!

— Идем, осмотрим лагерь перед отъездом, — говорю я, хватая Седрика. — Я уверен, что мы найдем решение.

— Я посчитаю с вас плату за вход, — сказал гоблин, снова погружаясь в свои счета.

Кемпинг раскинулся по обе стороны реки. Над водой, в нескольких метрах друг от друга каждый, выстроились мосты всех размеров, сделанные из грубо отесанных камней, кирпичей и даже цельного гранита. Из-под сводов несется ворчливый гомон. Мои соплеменники любят посплетничать — но, нужно сказать, редко покидают жилище. Говорят, что как только тебя нет дома, так всякие посторонние пользуются возможностью перейти мост, не заплатив.

Стоит приятно сырая погода. В воздухе пахнет дождем и давлеными жабами. Я выбираю валун поудобнее на вид и щелчком отшибаю достаточно большой осколок, чтобы Седрик мог примостить свою задницу.

— А теперь устроим небольшое совещание касательно текущих успехов, — говорю я. — Отчего, по-твоему, с гоблином не пошло так, как ты хотел?

— Я говорил точно то же самое, что и вы вчера вечером, — защищается он.

— Ты следовал процедуре, но процедура шаблонна. Ну, это ведь твоя работа как человека, ты же объяснял мне, что именно ваш мощный интеллект определяет разницу. Так что будь креативен. Оглянись вокруг и попытайся найти идею, подходящую к ситуации.

Он сидит на своем краешке скалы и осматривает лагерь. Вдоль поверхности реки, между мостами, лениво стелется туман.

— Ничего тут даже не пошевелится, — жалобно бормочет Седрик.

— Такой у троллей кемпинг. Эй (я даю ему оплеуху, от которой он валится на траву), да вот же твоя идея!

* * *

Когда гоблин видит, что мы возвращаемся, он пытается запереть вход в свое бюро, но я быстрее его. Ну, не совсем, но, в конце концов, дверь была всего-навсего деревянной. Я механически смахиваю насыпавшиеся щепки с плеч и встаю перед конторкой.

— Я тут подумал, — говорю я. — Ты знаешь, какие тролли весельчаки, они всегда готовы поразвлечься. Слышал про нашу любимую игру? Мы встаем в круг, кладем тяжелые камни плашмя от своей головы до соседской, и ждем, кто пошевелится первым. Может продолжаться целыми столетиями. Говорят даже, что есть где-то место с другой стороны Земли, где партия продолжается уже тысячи лет…

— И как это меня касается?

— Я подумываю организовать турнир. Что-нибудь пограндиознее, знаешь, с призами и прочим. Конечно, пока все не закончится, участники тебе не смогут заплатить. Или съехать. Тебе придется всем отказывать сезон за сезоном, а твой журнал бронирования заплесневеет еще раньше, чем превратится в труху.

Я вижу, как он бледнеет. У гоблинов этот эффект смотрится довольно ошарашивающе. Его кожа из насыщенной болотно-зеленоватой превращается в коричневую с пятнами гусиного помета. Это у них служит в основном для маскировки, но в комнате с оштукатуренными стенами, увешанными открытками с изображением мостов со всего мира, от этого мало толку.

— Не делай этого, — скрежещет он.

— Почему бы и нет? — вмешивается Седрик. — Мне это кажется прекрасной идеей, и она полностью вписывается в развитие местного туризма. Я не вижу причин возражать против нее, и уверен, что все остановившиеся здесь с ней согласятся. Мы же не просим вас немного отступить от правил и потратить немного времени на бумажную работу, чтобы сделать нам одолжение.

— Надеюсь, армии некроманта изничтожат ваши извращенные душонки и повергнут вас в вечные муки, — шипит гоблин. — Квитанция на два дня с полным пансионом, так?

— С дополнительной платой за аренду стоянки для моста. Какой ты славный, ты мне посчитал по тарифу пикового сезона!

* * *

По пути из кемпинга я аккуратно сворачиваю липкий от гоблинской слюны свиток и засовываю его вместе с предыдущим в свою любимую расщелину. На первый взгляд, моя командировка закончена, но что-то мне не дает покоя. Я машинально направляюсь на север, по тропинке вдоль берега реки. Мы бредем два часа через заросли, не пророня ни слова, пока не доходим до таблички с надписью «Последний кемпинг перед болотами».

— Мы могли бы здесь остановиться, — робко предлагает Седрик.

— Здесь забито.

— По-моему, непохоже, там нет ни одного моста. Река совершенно свободна.

— Сходи и проверь, если ты мне не веришь. И в любом случае, занятия, которые у троллей ассоциируются с отдыхом, людям не слишком подходят. Ты отоспишься, когда мы вернемся в шахту.

Когда мы проходим мимо входа в кемпинг, табличка сдержанно сообщает: «До следующего года свободных мест нет». Седрик бросает на меня взгляд искоса, и я пожимаю плечами:

— Это отдельный лагерь для троллей, которые предпочитают приходить без моста. Нудисты. Тебе бы там не понравилось.

— Куда мы идем?

— Ты слышал, что сказал гоблин? Некромант восстановил свои войска. Мы идем осмотреться, прежде чем возвращаться. Этосовсем рядом.

Ветер доносит первые запахи гнили, и дорога обрывается, переходя в мрачные просторы, где пейзаж темными пятнами усеивают островки торфа. Я подхожу к краю и, почесывая голову, смотрю на горизонт с серой окаемкой. Я не помню, где проходил в прошлый раз, следовало взять с собой карту местности.

Вдруг из воды появляется обнаженная бесплотная фигура с восхитительными розовыми изгибами и подрагивает, кокетливо сложив руки на грудках. У Седрика с сухим щелчком отвисает челюсть.

— Незачем впадать в такое состояния, мой мальчик. Это нимфа.

— Нимфа? Ооо…

— Ну что ты, просто нимфа как нимфа. Мы попросим ее указать нам дорогу.

Я ее окликаю, сложив руки рупором. Стая ворон, потревоженная шумом, вихрем взлетает вверх. Затем я осторожно ступаю по грязи, которая обволакивает пальцы ног с особо непристойным поцелуйным звуком. Я даже не буду пытаться вам описывать, на что это похоже, когда в это реально вляпываешься.

— Как нам добраться до некроманта?

Нимфа наполовину разворачивается к нам и делает неопределенный жест рукой, который охватывает зыбучие песчаные отмели и гниющие пни, в которых живут гадюки-мокасинки и сколопендры. Над головой с заунывным воплем парят падальщики.

— Сюда дорога короче, — говорит она ласкающим слух голосом, указывая на север, — но в той стороне живописнее…

* * *

— Как вы его победили? — спрашивает меня Седрик после того, как мы час плюхаем по жиже.

— Некроманта? Я перебил его армию. И под конец — главного воина, существо с алмазным телом, неуязвимое для ударов обычных клинков, которые ломались, едва прикоснувшись к нему. (При этом воспоминании не могу не ощутить спазмов в желудке). Он был почти невыносимо прекрасен зловещей красотой, когда закатные лучи разбрасывали отблески его проклятой души во все стороны, ослепляя его врагов.

Затем я забрал Скипетр преисподней и отправился прямо домой, забыв прихватить свои квитанции. Тут и начались мои проблемы.

— И это действительно был Скипетр преисподней? Настоящий?

Я не могу удержаться от усмешки. В этом и заключается проблема со стажерами: их присылают только из колыбели, однако они думают, что все знают, и приходится им напоминать, что к той поре, когда они решили заинтересоваться миром всерьез, он уже был довольно стар.

— Когда некромант переходит на последний год обучения, он должен пройти стажировку. У школы есть соглашение с Преисподней, поэтому большинство учеников спускаются туда и таскают вещички. Это засчитывается за выпускной экзамен.

— И все равно, Скипетр — это нахальство!

— Ага, это, должно быть, его сразу выделило. Однажды я знавал одного из них, мерзкого коротышку, — задиристого и злобного, но коварного, как василиск. Ему удалось украсть ключи. Целую связку, ту, что висела на поясе у самого гранд-интенданта. Никто так и не узнал, как он это сумел. Могу только сказать, что после того трюка его больше не видели!

Седрик бледнеет.

— Они…

— Они его наняли на работу сразу по выходу, да. Думаю, он руководит одним из их филиалов.

Я тяжело встаю одной ногой на твердую землю и протягиваю руку, чтобы вытащить Седрика из грязи. Раздается неописуемое чавканье, будто его вырывают из самой ткани бытия. На его ногах налипли черноватые пиявки, и он с отвращением стряхивает их.

— Ты понимаешь, почему я не хотел, чтобы ты надевал свои туфли?

— Моим брюкам каюк. (Он расстроенно озирает ущерб) Придется запрашивать специальную компенсацию.

— Это все часть обучения… Еще несколько таких миссий, и ты наизусть выучишь суточные нормы возмещения, на которые имеешь право, и дополнительные выплаты, на которые можешь претендовать в случаях вроде этого.

Я достаю из своей расщелины скромную закуску. Гномы собрали мне в дорогу несколько рубинов, это в их манере пожелать мне доброго пути. Я разгрызаю один, чтобы избавиться от вкуса затхлой воды.

— Видишь ли, что делает путешествия успешными — так это снабжение.

— Я потерял свою сумку в зыбучих песках, — ворчит он. — Мы скоро придем?

— Вход в логово находится за курганом, рядом с сувенирным магазином. Напомни мне купить открытку, в прошлый раз я был слишком занят.

* * *

В логове некроманта воняет химикатами и детскими подгузниками, а для свежести добавлена нотка гербицидов. Я ненавижу промышленную парфюмерию, но ничего другого у сил зла с тех пор, как они для себя открыли торговлю по почте, не найдешь.

Мы входим без предупреждения — благо он не изменил своего кода с прошлого раза. 666, легко запомнить. Некромант прохлаждается в шезлонге на террасе. Он сменил свою мантию, усыпанную колдовскими символами, на слегка выцветший бежевый халат, который он поспешно запахивает, когда видит нас. Под халатом на нем только шорты-бермуды.

— Хочешь, чтобы я превратил тебя в жабу? — угрожает он мне, поднимаясь. — Беги, пока еще есть время, или все проклятия моего больного воображения падут на тебя…

— И на твое семейство, вплоть до последнего колена, — к моему удивлению добавляет Седрик.

Я смотрю на него с новым уважением. Этот малыш быстро учится, или же…

— Подожди чуток, — говорю я. — Ты из рода магов?

— Не то чтобы совсем, но моя кузина вышла замуж за прекрасного принца. Вот почему дядя хотел, чтобы я познакомился с болотом. Многие принцессы — бывшие лягушки, и у них там остались семьи. Перед отъездом я должен зайти и осмотреть фамильный дом, чтобы проверить, что с ним все в порядке. И передать привет тестю и его головастикам.

— Как забавно. Откуда родом твой дядя?

— Слушайте, почему бы вам не уделить немного времени мне, — бурчит некромант. — Хотите, чтобы я обрушил на вас свои легионы зла?

Он вернул себе часть своего великолепия, сменив халат на более подобающий его работе наряд. В его вытянутой руке сияет недобрым блеском скипетр, украшенный рунами (при ближайшем рассмотрении напоминающими змей), а на кончике набухает слеза черной энергии.

— Я был уверен, что конфисковал его у тебя в прошлый раз, — говорю я, пока Седрик проскальзывает за мою спину.

— Они мне дали другой. Это новая модель, с подзарядкой. И ты изведаешь сейчас всю его мощь.

— Будет щекотно?

— Ужас как, — упивается собой он.

Я безропотно поднимаю руки к небу.

* * *

Позднее, когда мы шагаем домой по главной дороге, я с тоской подумываю о своей предыдущей поездке. Я ей занимался во внеурочное время, и почти никто не мог подглядывать за титаническими сражениями, когда я в одиночку противостоял демоническим полчищам некроманта. Для отчета о проделанной работе мне пришлось позабыть о лирических отступлениях и всякий эпизод описывать максимально сдержанно.

— Хватит дуться, Седрик. Мы следовали процедуре.

— Мы сбежали, да!

— Скажем так, мы воздержались от несвоевременных инициатив, как мне прямо приказал твой дядя. Поэтому мы организованно отступили, чтобы не наводить паники среди местных туристов, и вернулись писать отчет. Когда придет время, они пришлют кого-нибудь другого для решения проблемы.

— Возможно, будет уже слишком поздно…

— Ты думаешь, нам следует вернуться?

Я осторожно приставляю палец к его груди, чтобы заставить остановиться. Весь в грязи, он смотрится так себе, но в его глазах я вижу новую решимость. Должно быть, это все нимфа.

— Давно мы знакомы, ты и я?

— Ну, э-э, три дня?

— Скоро четыре. И знаешь, что это означает? (Я надавливаю пальцем и чувствую, как прогибаются его ребра.) Это означает, что ты больше не имеешь права на ошибки. Так скажи мне: ты действительно хочешь сейчас туда вернуться? Без подготовки, без четких распоряжений по заданию, без выплаты аванса?

— У некроманта в распоряжении свежие войска.

— Горстка гномов-вампиров, и ты называешь их войском? (Я пожимаю плечами.) Они слишком мелкие, чтобы допрыгнуть до яремной вены своей жертвы, так что быстро перемрут от голода. Если наденешь болотные бахилы, ты без труда от них избавишься.

— Почему я?

Нас кое-как объезжают повозки, нагруженные продуктами, сеном, а иногда и семьями в воскресной одежде, едущими, чтобы поглазеть на состязания по борьбе в грязи. Уже почти наступили выходные, мир готовится переживать волнительные мгновения, а я просто с нетерпением жду, когда вернусь домой.

— Ты сам выбираешь историю, которую проживешь, Седрик. И это ты решаешь, как о ней рассказывать.

— В моем отчете о стажировке?

— К примеру. Эпосы, драмы — это всего лишь условности, способы описания того, чего, может статься, никогда не было. Что идет в счет — это следы, которые мы оставляем после себя, документы на бумаге и соблюдение процедур. Эпопеи нет, пока не сложат повествующих о событиях песен, а финал путешествия — это оплата отчета о расходах. Это тебе решать, как описать все, что мы только что пережили. Нам удалось выкрасть свиток из трактира, охраняемого свирепыми стражниками, одолеть гоблина, окруженного троллями, и сбежать от некроманта благодаря сочетанию осторожности и хитрости, что должно заслужить похвалу твоего дяди. Упоминания о голых девушках я бы на твоем месте придержал при себе. Но для тебя это недурная причина, чтобы вернуться. Во всяком случае, если ты решишься, конечно.

— А что насчет гномов-вампиров?

— Они же совершенно нелепы, нет? С их несоразмерными клыками, которые у них застревают в собственных бородах, с их брызгающей слюной… Кто же примет всерьез вовсю шепелявящего воителя зла. Найдешь что-нибудь другое.

— Так вот как пишутся истории. (Он словно постарел на столетие — другое с тех пор, как мы выехали, и грязь здесь ни при чем. Грязевые ванны скорее омолаживают, насколько я знаю). Гипербола и вычурность, за которыми нет ничего. Полагаю, что прославленного алмазного воина, с которым вы победоносно бились в прошлый раз, так и вовсе не существовало?

— А вот тут ты крупно ошибаешься!

Я тычком отправляю его снова в путь. Ненавижу, когда ставят под сомнение мою профессиональную честность. Этому мальчишке требуется последний урок.

— Некромант почувствовал мое появление благодаря своим колдовским силам. Когда я подошел к кургану, скрывающему его логово, то услышал грохот тысячи барабанов. Над болотом поднялся холодный ветер, а солнечные блики превратили пейзаж в реки расплавленного металла. Я распрямился, вооруженный одними лишь кулаками и мужеством, которое досталось мне от природы. Из зыбучих песков медленно, лицом ко мне, возник воин.

Он был такого же роста, как я, и почти такой же толстый. Его меч с черной как смоль рукоятью грозил полупрозрачным лезвием, способным одним ударом раздробить луч солнечного света. От одного его прикосновения крошилось оружие, одной его внешности хватало, чтобы обратить в бегство любого, чья душа была недостаточно закалена. Он был вырезан из гигантского алмаза, отрубленного от сердца богини-матери, и двигался он, как сам свет.

От воспоминания о том, что произошло дальше, у меня в кишках все переворачивается.

— Я прошел долгий путь, чтобы достичь своей цели. Сотни раз болото пыталось проглотить меня тысячью своих прожорливых пастей. Я блуждал в торфяных дебрях и гнилой воде, движимый своим упрямством и чувством долга. Я был голоден, зол, и силы зла, усердствовавшие вокруг меня, посчитали нужным послать мне последнее и самое трудное испытание.

Воин направился ко мне, уверенный в своей силе и неуязвимости. Его суставы хрустели, как стекло. У меня заурчало в животе…

— И? — не вытерпел Седрик.

— Он был восхитителен. (Я машинально потираю живот.) Но, честно говоря, я уже думал, что так его и не доем.

Жертвы и палачи

Сезон 3 (2011)

Жан-Филипп Жаворски Пустошь

— Не стоило нам себя обременять этой оравой летов^[15], — бурчит Радсвин Глашатай Закона^[16].

Он мрачно созерцает кучку носильщиков, зябнущих с другого края бивака.

— Они нам нужны, — отвечает тан^[17] из Диггенлау. — Если на нас навалятся крупные шайки Кононора, у нас, по крайней мере, не будут связаны руки. Будет ловчее подрубать им коленки.

— Для перевозки поклажи хватило бы мулов, — возражает Радсвин.

— Но мулы не пройдут под горой, если галереи обвалились, — парирует тан.

На лютом холоде дыхание обоих вельмож вырывается клубами, оседая изморозью на их густых усах. С щитами за спиной, с подвешенными к поясам шлемами, они тихо беседуют, скрестив ладони на навершиях своего оружия. Один опирается на «рогатый» топор, другой — на молот каменотеса. И без того коренастые от природы, они выглядят еще более растолстевшими из-за доспехов и мехов: в кирасах оба собеседника массивны и компактны, точно стальные болванки. Устроившись на одном их моренных валунов побольше, они поглядывают сверху вниз, как отряд тана восстанавливает силы перед броском через самую опасную часть рейда.

Это крупный отряд для горного каравана: двадцать закованных в железо воинов-гномов, тридцать альвов^[18], нагруженных, словно ослики, и столько же мулов, заваленных вьюками. Однако в лагере царит мрачное затишье: ни застольных песен, ни перебранок, ни сальных шуточек. Бойцы смачивают горло, жуют черствый хлеб и делают вид, что не замечают двух обветрившихся статуй, охраняющих вход на перевал. Альвы сближаются своими бритыми головами в кружки и секретничают; вопреки своим привычкам они не тараторят крикливо, а шепчутся, закатывая испуганные глаза. Вот за этими маневрами Радсвин искоса и посматривает.

— Они напуганы. От них будут проблемы.

— Конечно, они напуганы, — подтверждает тан Ялмберик из Диггенлау. — Но пусть себе распускают сопли. У них сообразительный старший: он слишком хорошо меня знает, чтобы пустить дела на самотек. Он придет поговорить со мной.

И действительно, через некоторое время один пожилой альв отделяется от своих спутников и робко направляется к двум нобилям. Подойдя к ногам тана из Диггенлау и Глашатая Закона, он почтительно склоняется.

— Ну что там, Литтиллитиг? — рявкает Ялмберик. — Что ты нам докучаешь?

— Я смиренно прошу меня извинить. Сеньеры, — отвечает альв, его спина все еще согнута. — Ради успеха экспедиции я счел благоразумным известить вас о некоторых своих опасениях.

— Что ты смыслишь, в экспедициях, ты? — взрывается тан. — Занимайся своими бритыми, об остальном мы позаботимся!

— Я ни в коем случае не собирался вмешиваться в приказания, — отвечал альв. — Я просто хотел дать вам знать о состоянии духа носильщиков.

Тан Ялмберик подмигивает Глашатаю Закона, а затем ворчит:

— Ладно, давай быстрее выкладывай! И встань прямо! Ты, наверное, уже задохнулся, нюхая свои ноги!

Тщедушное создание подчиняется, но выпрямиться у него не выходит. От прожитой в крепостной зависимости жизни спина у него закостенела. Он поднимает иссохшее лицо к двум владыкам-гномам. На безволосых щеках некогда выжгли железом два знака: руна Даг слева, обозначающая диггенлаусского лета, и гораздо более редкая руна От справа, отличающая старшин.

— Как вы уже без труда догадались, сеньеры, я и мои спутники, мы очень обеспокоены. Теперь, когда мы достигли запретной долины… Мы все боимся гнева дракона. Мы подумали, не будет ли безопаснее путешествовать ночью…

Тан Ялмберик пренебрежительно причмокивает губами.

— Дракон — это наша забота, — заявляет он. — Занимайтесь поклажей, а мы займемся остальным.

Альв с несчастным видом топчется на месте, потом рискует заметить:

— Ведь у ваших трабантов^[19] нет копий. Мы недоумеваем, как вы сможете остановить такого огромного зверя без пик и алебард…

— С кем я связался! — бушует тан. — А мой доспех и сапоги ты, раз уж пришел, надеть не хочешь?

— Послушай, бригадир, мы пришли не для того, чтобы бросать вызов дракону, — вмешивается Радсвин. — Мы собираемся просто прокрасться на цыпочках в долину Вирмдейла и выскользнуть через черный ход. Вот почему воины не взяли копий.

— Но, в таком случае, почему нам не двигаться ночью? Мы были бы не так заметны…

— Потому что у нас нет времени! — рявкает тан. — Веорбург в осаде уже несколько лун; никто не знает, сумеет ли ярл-дверг Йорвард продержаться дольше! Вбей себе в голову, Литтиллитиг: если мы вовремя не доставим в крепость припасы, следующей крепостью, которая падет перед врагом, станет Диггенлау, и все его леты будут вырезаны. Поэтому вперед, чего бы это ни стоило!

— А потом, дракон глубоко заснул, — более спокойно добавляет Глашатай Закона. — На памяти гномов с момента его последнего появления прошло уже четыре поколения. Должно быть, он крепко спит на дне пещеры. Если мы пройдем мимо и не зашумим, он и когтем не пошевелит.

Маленький бригадир выглядит не особенно убежденным, но он уже далеко зашел в своей дерзости и не осмеливается выдвигать новые возражения. Он, кажется, взвешивает слова, а затем, наконец, бормочет:

— Если благородные сеньеры считают, что опасности нет, значит, леты выступят днем. В таком случае у меня, тем не менее, есть просьба…

— Ты меня утомляешь, жалобщик, — ворчит Ялмберик. — Я уже тебе окажу чертовское одолжение, если не отрежу сейчас тебе язык. Но говори дальше.

— По правде сказать, мои товарищи сильно обеспокоены, что мул мастера Скирфира идет со всем обозом. Для нас общество мастера Скирфира большая честь, но… его припасов хватит, чтобы взорвать целую шахту. А теперь предположим, что по какой-то необыкновенной случайности дракон пробудится… Большие червяки прожорливы, особенно после долгого поста, и любят пожирать целые стада. Представьте себе, что сталось бы, если бы он напал на мулов и его дыхание попало на узлы мастера Скирфира… Вся поклажа бы испарилась. Вот почему мы хотели спросить, не могли бы вы в своей великой мудрости предложить мастеру Скирфиру выдерживать расстояние…

— Что ж, с этим договорились: Скирфир будет путешествовать со мной, подальше от ваших уродливых рыл. Если что — я и без его запалов взорваться могу. А ты проваливай! Вон с глаз моих! Иди и скажи своим улиткам, что мы снова выходим, и что в их интересах пошевеливаться!

— Благодарю за вашу благосклонность, сеньер, — вздыхает маленький бригадир, переламываясь пополам.

Серые глаза Радсвина провожают его, пока он спускается обратно к группе носильщиков.

— У него неплохо подвешен язык, у этого бритого, — бормочет он.

— Я же тебе говорил, что он сообразительный, — подтверждает тан.

— Держу пари, он умеет читать и писать, — мрачно замечает Глашатай Закона.

— Должен уметь, он хороший горный мастер.

— Мне это не нравится, — рычит Радсвин. — Там, куда мы идем, нам не нужны носильщики с избытком мозгов. Это опасно.

Тан Ялмберик пожимает плечами, отчего его голова комично зарывается между наплечников.

— Ба, риска почти нет, — уклоняется он. — В любом случае, он будет слишком напуган драконом, чтобы здраво рассуждать.

— Будем надеяться, — ворчит Радсвин. — Будем надеяться.

* * *

Отдано приказание сниматься со стоянки. Альвы взваливают на спины тяжелые тюки и подхватывают уздечки мулов, которые паслись на редкой траве среди каменных россыпей. Тан становится во главе, в сопровождении пяти хускерлов^[20], свирепых бойцов его личной охраны. Он приказывает присоединиться к нему и Скирфиру Горелому Рту вместе со своим мулом, нагруженным бочками, горшками и рожками с порохом. Десять дружинников, давших клятву верности воинов-гномов, набранных из ремесленников Диггенлау, встают через равные промежутки внутри колонны альвов и вьючных животных. Арьергард берет на себя Радсвин Глашатай Закона, окруженный пятью хускерлами. Построение проходит в поразительной тишине, распоряжения отдаются жестами. Это приказ тана. Зычные голоса гномов и визгливые крики альвов, отражаясь в предгорьях, разнесутся далеко — не стоит тревожить сон дракона…

Отряд отправляется в путь, растянувшись извилистой лентой вдоль склона. Он поднимается на каменистый склон, где еще можно различить проплешину мощеной дороги. Ее полотно заросло мхом и альпийскими цветами. Как ни крут холм, для горного народца он — просто баловство. Это просто поворотный этап, перегон, который следует одолеть, прежде чем выйти в ледниковую долину; при других обстоятельствах он бы принес предвкушение неспешной прогулки, несмотря на воздух, разреженный на этой высоте. Но лица в отряде тана озабочены. Даже у хускерлов не лежит сердце фанфаронить, ведь впереди их ждет долина Вирмдейла, ее потерянный город — и ее дракон.

На вершине перевала угрюмо несут стражу две статуи; ростом с пятерых гномов, они изображают огромных ухмыляющихся драконов: губы скривились, один коготь предупреждающе поднят. Потрепанный веками морозов, снегопадов и непогоды постамент одного из них утопает в осыпях, а другой немного накренился. Альвы, проходя в их тени, бросают на них испуганные взгляды, и даже воинам не по себе. Ни один гном на памяти живущих ни разу не переступал этой черты. Эти памятники воздвигли в мудрости своей первые короли Ка’ад Бурга, чтобы наложить запрет на Вирмдейл и напоминать будущим поколениям о силе зла, что таится на дне долины.

К несчастью, неистовствует новая война. И к тому времени, когда диггенлаусский тан понял, что помощь клятвенной королевской дружины опоздает, он оказался в безысходной ситуации. Среди всех пока еще доступных ему вариантов благоприятных не оставалось. Но тан Ялмберик — вождь прагматичный: выбирая из двух зол, он убедил себя, что зло более древнее — наименьшее. Он решил пренебречь запретом, чтобы помочь Веорбургу.

Минуя каменных драконов, тан Диггенлау терзается беспокойством. Как давно осажден город? Не опоздал ли он с поддержкой благородного Йорварда Железнозубого, ярла-дверга, который правит леном? Эта неопределенность мучает его сильнее, чем опасность, таящаяся в глубине Вирмдейла.

Ведь Ялмберик слишком долго не мог уяснить, что война уже явилась на его порог. Крепость Веорбург находится рядом с Диггенлау, но головокружительной высоты массив Клюферфелл отделяет две долины друг от друга, и пять лун в году снег отрезает проходы, ведущие в Эафельд — кантон, где стоит Веорбург. Поэтому связь возобновляется только после потепления; и, хотя на этой высоте все еще очень холодно, Ялмберик с болью осознает, что с весеннего равноденствия прошло уже больше луны. С конца осени из Веорбурга не прибыло ни одного путешественника. Два каравана, направлявшиеся в Эафельд, исчезли в горах. Та же судьба практически постигла третий; только одному выжившему удалось вернуться в Диггенлау и рассказать, что его спутники попали в засаду. Его рассказ пролил зловещий свет на молчание Веорбурга: перевалы Клюферфелла наводнили гоблины. Поистине кишат ими! Сотни грабителей, мародеров и головорезов, и не одна лишь мелкая шушера: тут были и звероловы со своими клыкастыми питомцами, и людоеды, и тяжеловооруженные панцирники.

Таких размеров орда не могла просто стоять лагерем в высокогорье, кормясь за счет грабежа отдельных купцов. Кланы гоблинов кто-то снабжал; это пахло гораздо серьезнее вылазки или набега, даже крупномасштабного. Это было настоящее наступление, и Ялмберик представлял себе только одного вождя, достаточно могущественного, чтобы объединить такое количество кланов: Кононора, конунга Урук-Маугов.

Но тан понимал и другое. Сил, блокировавших перевалы Клюферфелла, было более чем достаточно, чтобы смести оборону Диггенлау: если они ограничивались тем, что перекрыли доступ к Эафельду, то лишь потому, что враг неполностью контролировал долину у себя в тылу. Веорбург еще сопротивлялся; Йорвард Железные Зубы, этот старый скряга, должен был цепляться за свою казну. Но как долго он сможет выстоять? Если бы осада началась весной, у гарнизона, возможно, хватило бы ресурсов продержаться несколько недель. Но если гоблины напали на крепость зимой, ситуация должна была стать ужасающей. Гномы и гоблины месяцами вели кротовью войну, роя подкопы и контрподкопы; от Веорбурга наверняка осталась только груда развалин, где друг друга убивали ударами кирки, бура, оползнями и наводнениями. Что касается защитников, то их, вероятно, довели до того, что они жевали собственные сапоги. Йорварда следовало спасать незамедлительно.

Ялмберик немедленно отправил гонца в Кинингберг, крепость Гримнира из Аурвангара, одного из двух королей Ка’ад Бурга. Но государю потребовалось бы две недели, чтобы собрать своих верных воинов. Это слишком долго, и тан понимал, что если уж ему начинать действовать, то делать это сейчас — или никогда.

К сожалению, лен Диггенлау не мог тягаться с вражеской армией. Кроме десятерых хускерлов своей гвардии Ялмберик в лучшем случае мог собрать полсотни дружинников из числа подвластных гномов. Вооружать альвов не имело смысла: они не умели сражаться и были бы разбиты первым же наскоком. В таких условиях попытка прорыва означала самоубийство. Ситуация казалась безнадежной. По крайней мере, пока перед ним не появился этот сумасшедший Скирфир со сверкающим, как горящий фитиль, взором, и не напомнил ему старую историю о Вирмдейле…

История рассказывала о происшествии, случившемся в Вирмдейле столетие назад. В то время местный медный рудник уже очень сильно разросся. Бригада летов, разрабатывавшая жилу под Голдроденом, случайно напала на темную пещеру. Сначала альвы подумали, что наткнулись на естественную полость, но вскоре поняли, что пробрались в подземную каменоломню, находящуюся на невероятной глубине. Ведомые своим неуемным любопытством, они отправились ее исследовать и попали в огромный комплекс заброшенных галерей. Часть из них заблудились, а прочие вышли оттуда в совершеннейшем восторге от своих открытий. Тогдашний ярл-дверг довольно скверно отплатил им за находку: он приказал выпороть рабочих и распять мастера. Ведь маленькие дурни наткнулись на подземный сектор Запретного города! Проход быстро замуровали в два слоя камнем и раствором.

Когда Скирфир Горелый Рот напомнил тану про этот старый случай, тот сразу понял, что можно из него извлечь. Вирмдейл находится по другую сторону холмов, в трех днях пути от Диггенлау: скрытно поднявшись по запретной долине и проскользнув через забытое подземелье, можно было бы попытаться добраться до Веорбурга под горой. При условии, что отыщется нужная галерея. Разумеется, вставала проблема дракона и всяких темных тайн, которые он хранил в своем логове среди руин… Но если подумать — сама опасность, которую представляло это чудовище, оборачивалась возможностью: гоблины должны были его страшиться. Прокравшись под носом огромного червя, небольшой отряд мог бы перехитрить орду Кононора…

И вот тан Ялмберик отправился в спасательную экспедицию. С помощью Радсвина он отобрал десять дружинников для усиления своей гвардии. Чтобы подстегнуть боязливых летов, он поманил их сказочной наградой: если они доберутся до цели, он переведет их на три луны на просеивание породы подальше от выработок. Для присмотра за ними он взял лучшего из своих бригадиров, наблюдательного Литтиллитига. Что до Скирфира, то последний вызвался в дружинники по собственной инициативе, сказав, что если придется пробираться через осыпи, понадобится взрывник.

Теперь, когда взрывник шагает рядом с Ялмбериком, тан рад его компании. Правда, леты боятся его порошков, но Скирфир Горелый Рот настолько сумасброден, что готов броситься прямо в пасть дракона, и его бесшабашность дополнительно подымает дух всему гномьему отряду. Что касается Ялмберика, то он знает, что груз Скирфира не так опасен, как думают альвы: Горелый Рот никогда не путешествует с готовыми зарядами. В его бочках — древесный уголь, каменная соль и сера, которые он смешивает только в момент надобности. Тан, однако, не дает себе разубеждать летов: боязнь, которые внушает им Скирфир, перекидывается на него самого, а ему она нужна для борьбы с другим страхом — страхом дракона. Потому что со страхом дракона в душе не встретить лицом к лицу тайны и необъятность Вирмдейла.

* * *

С вершины перевала открывается впечатляющая панорама.

Перед отрядом — обширная желобообразная долина, врезавшаяся в гору. По самому низу протекает серебристый ручей, который кое-где расплывается небольшими насыщенно-бирюзовыми озерками. Долину по обе стороны окружают огромные отроги. Над этими предгорьями возвышается чудовищная громада Клюферфелла, вся в зазубренных гребнях и ломаных выбоинах; его брутальные формы дремлют под бело-голубым снегом. Этот головокружительный хребет прерывают два колосса: стена Шлафенхорна, а дальше к югу — усеченная пирамида Голдродена, чья курносая вершина протыкает облака.

Тан Диггенлау первым вступает в Вирмдейл, не оглядываясь назад. Хускерлы гордятся честью следовать сразу за ним, а Трудиру Бронзоделу, главе дружинников, он доверил подгонять особенно робких альвов. Над каменными хребтами свистит ветер; поток бурчит свои монотонные припевы, его притоки подымают каскады пены; вдалеке гулко потрескивают рушащиеся ледники и лопающиеся скалы… Но все это — просто дыхание неба и вершин, бормотание потягивающейся во сне земли. Для ушей горцев Диггенлау оно как шепот, как песня матери.

Когда все начинают подниматься по долине, тан чувствует, как его спутники расслабляются. Они ожидали увидеть хаос из почерневших скал и дымящихся пней; вместо этого они идут вдоль величественной, нетронутой панорамы. Ялмберик слышит позади себя, как вполголоса радуется старый Тэккр: он показывает остальным хускерлам на дюжину горных козлов, взбирающихся на стену, и бесстрастные круги орлов в небе. Воин бормочет, что это хороший знак, что дракон, должно быть, больше не вылазил из своего логова. Тан доволен, что боевой дух его гномов поднялся: он воздерживается от напоминания им, что зло в конце долины реально, даже если это не обязательно именно то, чего они сейчас боятся.

После двух часов марша пейзаж снова начинает вселять в сердца тревогу. Низ долины зажат между длинными осыпными склонами, но предгорья расширяются, уступая место химеричному лесу зубчатых пиков, каменных шпилей и монументальных арок. По обе стороны Вирмдейла уступы горы разорваны на огромную высоту какой-то ужасающей силой. Морены погребены под холмами осыпей, из которых то там, то тут прорываются зазубренные выступы, будто курганы. За этим разрушенным каньоном устремляются к небу склоны Клюферфелла, такими огромными утесами, что гномам приходится запрокидывать голову, чтобы увидеть вершину. Все это не похоже ни на величественные просторы ледниковой долины, ни на планомерную работу каменотесов. Чтобы сокрушить склоны горы подобным образом, требовалось буйство стихии, и начинают ползти шепотки, сначала среди альвов, а вскоре их подхватывают и гномы:

— Пустошь! Это пустошь дракона!

Разволновавшись, альвы забывают хранить молчание и начинают что-то лепетать; а гномы, мрачно наблюдающие за пустошью, не заботятся о том, чтобы призвать их к порядку. Ворча в бороду, тан разворачивается, спускается вниз вдоль колонны, бросает резкое замечание Трудиру и надирает задницы самым расшумевшимся альвам. В арьегарде у Радсвина Глашатая Закона срабатывает тот же рефлекс, что и у Ялмберика; он вразумляет отряд, довольно грубо лупя летов по бритым черепам. Оба нобиля показывают всем на островки снега, все еще разбросанные по осыпным склонам, которые доказывают, что дракон точно не выбирался сюда несколько месяцев, но восстанавливают лишь видимость порядка. Когда они снова встречаются в центре отряда, Радсвин рычит:

— Проклятые бритые! Ведь никто же ничего еще не увидел!

Затем, наклонившись к уху тана, он шепчет:

— И вот еще что: мы не одни в этой долине.

Когда глаза Ялмберика округляются, Радсвин сообщает:

— Леванг только что отходил в сторону, хотел отлить. Он наткнулся на холодное кострище. По его словам, остаткам несколько дней. Там был мусор: кто-то убил и поджарил муфлона. Значит, их не так и мало, даже если меньше, чем нас.

Тан запускает в бороду поток брани.

— Сучье вымя! Ну кто рискнет полезть в Вирмдейл?

— Например, мы, — замечает Радсвин.

— Беглые леты, — восклицает тан. — Запретная долина — прекрасное убежище от погони.

— Не будем накликивать худа, — ворчит Глашатай Закона.

— Придется нам вернуться после войны, чтобы почистить долину, — усмехается тан. — Конечно, эти незваные гости могут оказаться гоблинами. Их не так уж много, иначе Левангу пришлось бы пробираться сквозь гору мусора. Может, небольшой отряд разведчиков, которые забрались на хребты и ищут другие проходы…

— И это тоже дурно пахнет, — вздыхает Глашатай Закона.

Ялмберик молча кивает, наблюдая за Литтиллитигом, суетящимся посреди альвов. Маленький бригадир произносит целую речь, указывая на возвышающиеся перед ними скальные выступы. У тана возникает искушение вмешаться, но леты следят за тирадами своего старшего с возрастающим интересом. Через некоторое время тан подзывает поближе Трудира.

— Что он там делает? — спрашивает он, указывая подбородком на Литтиллитига.

— Он им говорит, что это не дракон разломал скалу, — отвечает дружинник.

— И леты верят в это?

— Вроде бы да.

— Так что же он говорит?

— Что весь этот бардак — просто старые шахты.

— Старые шахты?

— Угу. Я не очень понимаю, это на шахты не похоже…

— Приведи его ко мне.

Что и спешит сделать Трудир, хотя довольно бестактно: он тащит Литтиллитига за ухо. Ялмберик полагает неуместным издеваться над бригадиром на виду у его работников, но удерживается от замечания. Он никогда не ругает гнома на глазах у лета, даже если гном неправ. Он устроит назидание Трудиру после, когда они будут подальше от альвов.

Когда дружинник отпускает старого бригадира, тан резким тоном говорит:

— Скажи мне, Литтиллитиг, разве я не приказывал тебе помалкивать?

— Э… Действительно. Сеньер тан, — лепечет альв, сокрушенно кланяясь.

— И что, разве ты не принялся тут распинаться?

— Все так, сеньер тан, — соглашается альв, массируя алую мочку своего уха.

— Думаю, что Трудир тебя пожалел, не выдрав тебе это ухо, — рычит Ялмберик. — Раз ты меня все равно не слышишь, то не вижу причин, мешающих мне тебе обкорнать оба.

— Я признаюсь, что немного забыл о ваших приказах, — заикается маленький бригадир. — Но прежде чем вы обрушите на меня свой гнев, я хотел бы пояснить, что мои намерения никоим образом не были подстрекательскими; я хотел успокоить летов.

— Ты им всякую чушь нес?

Несмотря на всю свою смиренность, Литтиллитиг выглядит оскорбленным.

— Конечно же, нет. Сеньер, — восклицает он, — я восстанавливал истину!

Радсвин Глашатай Закона мрачнеет, но старый альв в своем негодовании не обращает на него внимания и продолжает:

— И правда, в этом разгромленном рельефе нет ничего естественного, а особенно впечатляют эти масштабы и насыпи обломков! Но в конце-то концов! Сеньеры, вы знаете камень не хуже меня: дракон здесь ни при чем! Оглянитесь вокруг: вы нигде не увидите никакого остекленения! На самом деле, в этих камнях даже кремнезема совсем мало! Это разрушение вызвал не огонь и не взрывы!

— Скажи мне, что причиной обрушения каньона стали шахты, и я назову тебя лжецом, — возражает тан.

— Но ведь это же и есть шахты! — протестует альв, забыв об осторожности. — Это гигантские, великолепные шахты! Таких шахт я даже не мечтал повидать на своем веку! Это гидравлические шахты!

Столкнувшись с недоверчивым выражением на лицах двух благородных гномов, бригадир приходит в волнение:

— Вы видели борозды, которыми исчерчены бока еще стоящих шпилей? И посмотрите на осыпи внизу: разве они не в форме аллювиальных конусов? Эти признаки ясны: рельеф разрушен водой!

— Согласен, — ворчит Радсвин. — Но этого хватает, чтобы убедить твоих бритых, что дракон тут ни при чем. На кой черт говорить им о шахтах?

— Потому что это шахты! — полон энтузиазма Литтиллитиг. — В старом альвском предании о Дун-Эа’кнаване встречаются воспоминания об этих гидравлических шахтах, но я и не подозревал, что они могли существовать под Клюферфеллом, и что могли быть такими гигантскими! Согласно теории, в горе, которую предстоит разрабатывать, пробиваются каналы; предусматриваются зоны высокого и низкого давления; эти водные пути должны вести в тупиковые пещеры, недалеко от склона горы. Затем открываются шлюзовые ворота высокогорного резервуара, который наполняется во время снеготаяния: чисто механически сила воды, устремляющейся по подземным каналам, взламывает породу и провоцирует оползни на местности! Когда склон горы поддается, мощь потока рушит все вокруг. И посмотрите, все очевидно! Гляньте на полдороге вверх по утесам, за разрушенным участком: там все еще видны прямые канавки каналов, проходивших через скалу. Что до каменных арок, то они выглядят такими огромными, потому что это каналы, расширенные потоком воды и осыпями! Это беспрецедентное достижение! Это абсолютно гениально! Все, что оставалось делать древним, взломавшим гору, — это просеивать обломки в поисках руды!

— Так вот что ты болтаешь летам, чтобы их успокоить? — ворчит тан.

— На самом деле — куда больше, чем успокоить! — ликует маленький бригадир. — Если мы применим эту технику в шахтах Диггенлау, то сэкономим огромные объемы работы и увеличим выработку!

— Эй, эй, эй! — рычит Ялмберик. — Не увлекайся! Лично я предпочитаю скрупулезную работу, и я не хочу, чтобы моя гора была в кратерах!

— А потом, подумай немного о последствиях, — добавляет Радсвин. — Внезапное обогащение за счет новых методов добычи, от него родится зависть. Как ты думаешь, что сюда привлекло дракона?

Альв в шоке, он выглядит слегка обескураженным.

— Я закрою глаза на твое непослушание, потому что ты балбес без злого умысла, — заключает тан. — Если захочешь, можешь сказать летам, что эта пустошь получилась из-за силы воды, а не дракона. Но переставай смущать их своими извращенными идейками, а не то я выйду из себя.

Маленький бригадир бормочет и кланяется. Однако, возвращаясь к своим носильщикам, он не может скрыть разочарованного выражения лица.

— Ловкий ход — связать прибыль от рудника с драконом, — замечает Ялмберик, когда его работник достаточно удаляется.

— М-да, — бормочет Радсвин. — И все же этот бритый действительно умен. Я пуще прежнего побаиваюсь, что у него чересчур тонкое чутье.

Тан и Глашатай Закона обмениваются задумчивыми взглядами, затем возвращаются по своим местам, и колонна снова отправляется в путь. Она несколько часов поднимается среди апокалиптического пейзажа, петляя между осыпями и каменными потоками. Над путниками простирается застывшее извержение рифленых колонн, зашлифованных арок и сгладившихся ребер. Резкий ветер свистит в этом каменном склепе, кружит вокруг основания шпилей и поднимает мучнистые вихри на хребтах, где еще лежит снег.

Ближе к вечеру отряд натыкается на грандиозные руины. Ущелье перегораживает огромная стена, сложенная из циклопических блоков; под ней сквозь простую водопропускную трубу проходит поток. Когда-то стену перекрывали гигантские ворота, но створки исчезли, вероятно, много веков назад. За стеной — необъятное пространство, горный цирк, окруженный головокружительными контрфорсами.

Прямые насыпи в чересчур плоской долине наводят на мысль об исчезнувшем городском хозяйстве. Скалистые утесы в отдалении, напротив путников, испещрены чернеющими отверстиями. Альвы и гномы сразу же понимают, что перед ними покинутый город. Полуобрушившаяся эспланада у подножия стены ведет к величественному портику; одна из его бронзовых дверей все еще висит наискось на шарнире величиной с органную трубу. Внутри глухой туман ночи и молчания. Леты дрожат, им чудится, что они физически ощущают драконью злобу. Гномы тоже не очень-то спокойны, однако наружно бравируют. Только по тану не заметно признаков страха. Его серые глаза мгновенно оценивают ситуацию, а затем он возобновляет свой марш как ни в чем не бывало.

Колонна уже далеко втягивается в скальный цирк, когда обстановка разом изменяется. Высоко-высоко вверху раздается звук рога. Пока эхо гортанно перекатывается по ущельям и пропастям, вразнобой с ним ревут другие рожки. Забыв обо всякой дисциплине, альвы разражаются судорожными криками. Из арьергарда по цепочке дружинников проносится крик, и настигает Ялмберика, который ошеломленно останавливается. Издалека Радсвин и Леванг, уже не таясь, окликают тана и указывают пальцами на точку высоко вверху на горе. По крутым склонам Шлафенхорна разбросаны крошечные силуэты, скачущие, словно серны; они так высоко, что все еще освещены солнцем, отбрасывающим блестящие блики от наконечников копий и умбонов^[21] щитов. Именно оттуда, с высоты, доносятся сигналы, и маленькие акробаты кувырком несутся в сторону низин, рискуя переломать себе кости.

— Долбаные психи — выплевывает Скирфир Горелый Рот, а Ялмберик ошарашенно смотрит на этих тупых гоблинов, срезающих угол с подветренной стороны от дракона.

Не успевает он оправиться от удивления, как раздается новый шум. На осыпавшихся склонах, только что покинутых отрядом, раздается страшный грохот. Боевые кличи, издевательские выкрики, лязг оружия о щиты и даже местами плотоядный рык пронизывают сумрак каньона. Грохот все усиливается, эхом отражается от горы, раскатывается с яростью атакующей армии. Вот уже на циклопическую стену вылазят фигуры в лохмотьях, через проем врат в долину врывается бешеная орда. Паника среди альвов подпрыгивает сразу через несколько ступенек; мулы, напуганные беспорядком, бурно мочатся и жалобно мычат.

Тан Диггенлау, израсходовав изрядную долю своего репертуара непристойной ругани, гремит:

— Вперед! Вперед! Добираемся до входа под скалу, а там продержимся!

Отряд слегка зависает, потому что у всех в головах одна и та же картина: чудовищная рептилия, из-за грохота пробудившаяся от летаргии, и притаившаяся в тени входа. Но гоблины уже начинают выливаться из дефиле, возле ушей хускерлов просвистывают несколько стрел с костяными наконечниками. В сумерках пляшут стяги нескольких племен, украшенные скальпами и черепами, а среди воющей толпы выделяются мускулистые хребты двух медведей. Альвов охватывает дикий ужас, оникричат: «Клыки! Клыки!»; и устраивают настоящую давку на пути к зловещему логову.

У отряда из Диггенлау имеется некоторая фора перед противником, но хотя гномы и выносливы, они не так быстры, а альвов, несмотря на их страх, замедляет поклажа и мулы. За их спинами пожирают расстояние растрепанные банды, вырвавшиеся из каньона. Внезапно из них вырываются десятки легковооруженных коротышек, и с ужасающей скоростью мчатся по земле. Ялмберик с первого взгляда понимает всю серьезность ситуации.

— Шевелись! — кричит он Горелому Рту. — Готовь большую петарду для ворот!

Затем, жестом приказав своим хускерлам разворачиваться, он возвращается вдоль распавшейся колонны, на ходу ловя Трудира:

— Ты и твои парни, подтяните летов! Заходите внутрь! Не ждите!

Он со своими воинами подоспевает к арьергарду как раз вовремя, когда самые прыткие бегуны нагоняют Радсвина и его товарищей. Двое вельмож и их хускерлы резко останавливаются и обращаются к врагу лицом, воздвигая стенку щитов. Четыре безрассудных гоблина бросаются к ним; они отлетают от защитного заграждения, порубленные в жестокой контратаке. Но большинство хорьков рассеиваются до столкновения; издалека доносится жужжание рогаток и звук спускаемых роговых луков. Град снарядов звенит по валу щитов. Позади гоблинов-скирмишеров выстроилась грозная шеренга мясников с зазубренными гизармами наперевес, и несколько панцирников, так же сильно бронированных, как и гномы.

— Нам не удержаться, — трезво оценивает Глашатай Закона. — Не на открытой местности.

— Отступаем! В строю! До самых ворот! — выкрикивает тан.

Шаг за шагом гномья черепаха отступает. Она принимает на себя всю тяжесть вражеского огня; Радсвин и Леванг ранены в ноги, потому что прикрывают головы. Однако воины Диггенлау держатся не дрогнув, и хускерлы успевают добраться до платформы крыльца запретного города прежде, чем на них обрушивается вторая линия гоблинов.

На покосившихся ступенях валяются несколько свертков, упавших с мулов, но альвы и дружинники Трудира уже исчезли, поглощенные тьмой. Хотя ширина портика достойна крепости, вход, наполовину загроможденный сохранившейся створкой двери, достаточно тесен, чтобы гномы могли перекрыть его, не опасаясь быть окруженными. Враги с криками разбегаются по эспланаде, но не решаются штурмовать их на этой более узкой позиции. Ялмберик пользуется моментом и приказывает своим воинам надеть шлемы; заодно он велит двум арбалетчикам, Левангу и Бифлинди, встать во вторую линию и приготовиться к стрельбе. Оба гнома отходят назад, кладут щиты и натягивают железные дуги своих рычажных арбалетов.

Прежде чем надеть шлем, тан ищет глазами Горелого Рта. Взрывник и его мул стоят сразу за бронзовой дверью; Скирфир вскрыл три мешка, из которых он достает зернистые порошки, и слой за слоем укладывает в горшок.

— Еще долго? — кричит тан.

Щиты уже опять лязгают под новым залпом снарядов.

Горелый Рот обращает к нему угольно-черную улыбку — не то чтобы у него были гнилые зубы, просто он судит о взрывных качествах своих смесей на вкус. Он поднимает вверх два пальца, что означает время, пока досчитаешь до двухсот.

— Клянусь бородой! — кричит тан. — А дольше ты не можешь?

В то же время он прекрасно понимает, что Скирфир готовит не рудничный заряд, а боевой порох, и что подобная шутиха оторвет башку, стоит тебе бзднуть невпопад. Надевая шлем, он соображает, что ему придется выигрывать время. И это обещает стать нелегкой задачей, потому что в горной котловине теперь черно от врагов!

Последние лучи солнца еще равнодушно и безмятежно освещают вершины Клюферфелла, но под Вирмдейл уже подкатывает ночь, окрашивая в серое пятна снега и нагоняя клочья тумана. В этих мерзлых сумерках продолжают расползаться кланы гоблинов. Они толкаются друг с другом, по ним волнами пробегает сильная зыбь. Они накапливают силы, и если начнут атаку, то удерживать эту зияющую дыру в воротах — даже в течение нескольких мгновений — можно расценивать как подвиг. Передние ряды потрясают крючковатым оружием и осыпают гномов оскорблениями. Хускерлы вокруг Ялмберика не остаются в долгу, их мощные глотки гулко громыхают посреди визга и улюлюканья. Все горланят на странном жаргоне битвы, на хриплом гномском или гортанном гоблинском, выбирая весь скудный словарный запас, почерпнутый из вражеского языка:

— Бритые говешки! Вошеглоты! Мелкие письки!

— Пердуны! Косоглазые! Зеленожопые!

Страсти с обеих сторон распаляются слишком быстро, а тан досчитал только до тридцати. Во вражеском авангарде он замечает бойца-поединщика: огромного воина, смахивающего на обезьяну, в бугристых доспехах и крутящего в руках цеп, усаженный длинными гвоздями. Ялмберик хватает Радсвина за руку:

— Видишь вон там здоровенную образину? — кричит он ему в ухо, чтобы быть услышанным в гаме. — Я сейчас брошу ему вызов. Потяну дело, пока Скирфир не закончит. Скажи Левангу и Бифлинди готовить свои арбалеты. Как только запалят фитиль, пусть подстрелят кабана, и махом убираемся.

Потом тан Диггенлау выходит из строя, делает три шага вперед по площадке и направляет свою перчатку в сторону колоссального гоблина. Поступок рискованный, но теперь он надел свой шлем: в отличие от прочих, шелом Ялмберика прикрывает забрало в виде маски предка, что выдает в нем представителя знати старой расы. Даже для самых отсталых гоблинов подобные шлемы многое значат: это престижные трофеи. Вражеский поединщик с ревом отвечает на вызов, расшвыривая неосторожных, вставших между ним и повелителем гномов, размахивая грубым цепом в импровизированном гротескном танце. На его потрепанном нагруднике красуется ужасное украшение: содранная с чьего-то лица кожа, растянутая на заклепках нагрудника ржавыми крючками. Это подтверждает догадку тана: гоблин — из предводителей, возможно, капитан урук-маугов.

Но когда Ялмберик встает наготове, приподняв щит и опустив топор, вражеский боец ведет себя неожиданно. Он раскидывает руки и отдает громогласную команду, и с обеих сторон гоблины ломают строй, а в воздухе раздается хриплый рев. В мгновение ока тан Диггенлау понимает, что вождь гоблинов не собирался вступать с ним в бой: он только что выпустил клыкастых, которых притащил за собой на цепях!

Из орды, разразившейся издевками, на задних лапах вырываются две огромные зверюги. Они, пусть и двигаются неуклюже, всей массой нависают над Ялмбериком. Одно биение сердца тан не видит ничего, кроме морд в шрамах, тупых глазок и мохнатых шей. Но Ялмберик, сын Ялмнира, — не вульгарный лет: он — гном-воевода, от сюрприза у него вскипает кровь и разыгрывается ярость. Когда животные уже готовы обрушиться на него, он бросается в бой.

— Радсвин, левого! — орет он.

Одновременно он отбрасывает свой щит и перехватывает топор обеими руками.

Левый медведь поражен двумя арбалетными болтами прямо в грудь. Несмотря на шок, хищник едва пошатывается и продолжает атаку. Пролетает, задев тана, молот Глашатая Закона, и завершает свой пробег, врезавшись в череп зверя. Владыка Диггенлау не обращает на это внимания и бросается на второго медведя, прижав оружие к телу. В последний момент он падает ногами вперед и скользит на спине, пока не оказывается под лапами чудовища; тут он поднимает топор, упирает его пяткой в мостовую и вонзает острие в незащищенное плечо. Медведь вытягивает шею, чтобы схватить гнома, и сильнее напарывается на оружие. Какое-то жуткое мгновение Ялмберик видит одну лишь разинутую пасть, в лицо бьет зловонное дыхание, а в ушах звенит от рева зверя. От страшного удара у него перехватывает дыхание, и он слышит хруст когтей, впивающихся в его стальное брюхо. Бросив топор, он выхватывает кинжал. Он бьет, целясь вверх; левой рукой изо всех сил давит на рукоять, упираясь спиной в землю. Лезвие безжалостно прорезает себе путь сквозь разодранный мех, жир, мышцы, скребет по кости и пронзает сердце. Зверь издает оглушительный рев, переходящий в жалобный вой, и сотрясается в агонии. Он выхаркивает целую пинту крови на великолепный шлем гнома и рушится на топор, зажимая своего победителя в объятиях безжизненных лап.

По всей горе раскатывается вопль ярости. В едином порыве гномы бросаются освобождать своего тана, а гоблины — расправляться с ним. Сшибка происходит прямо над двумя слившимися противниками. Радсвин, подобравший свой молот с останков первого зверя, возглавляет неистовых гномов, а Тэккр и Оми, наполовину ползком под их щитами, освобождают своего повелителя. Вскоре Ялмберик стоит среди своих товарищей, весь в крови и пене, и его топор крушит зубы и мозги. Линия строя качается, хускерлы напрягаются и ударяют, несмотря на свое чудовищное меньшинство. Окрыленные победой тана, они в ходе этой резни даже двигаются шаг за шагом к краю портика. Именно в этот момент, в разгар бойни, издает свой крик Скирфир Горелый Рот:

— Короткий фитиль! Короткий фитиль!

Гномам не нужно повторять дважды, и они срываются как один. Хускерлы единым рывком проскакивают входной портал, мельком взглянув на искру, мерцающую над чугунным горшком. Скирфир уже убрался, волоча за собой своего мула; воины различают пламя его фонаря, покачивающегося далеко впереди. Грохоча железом, воины перебирают ногами, пытаясь догнать его. Позади них опомнились гоблины; топча своих мертвецов, они бросаются вверх по ступеням, и вот уже на пороге вырисовывается бронированный силуэт вражеского поединщика…

Дверь взрывается.

Сухой взрыв, сопровождаемый дымным пламенем, разом разметывает крыльцо подземного города. Гномов подбрасывает вверх тормашками, и вокруг них проносится шквал обломков и осколков. Прочная бронзовая дверь сгибается как игральная карта, выскакивает из своей рамы и врезается в полтора десятка гоблинов, а затем рикошетит и плющит еще восьмерых или десятерых. Портал наполняется едким дымом, со сводов зловеще сыплется пыль и мусор. Ялмберик поднимается одним из первых, все еще пошатываясь и хрипя. Он помогает Тэккру подняться на ноги, затем подает руку другому сотоварищу. И только когда на его перчатке смыкаются исцарапанные когти, до него доходит, что это поединщик гоблинов, с совершенно обожженной мордой. Воин урук-маугов замахивается копьем, но Тэккр проламывает ему череп до самых глазных яблок, прежде чем тот успевает завершить удар.

— Подъем! Уходим отсюда! — объявляет тан, замечая, что его собственный голос странно глухо звучит.

Притупленность его слуха не объяснить его травмированными барабанными перепонками. От разгромленного портика доносится тяжкий гром, постоянно набирающий силу. Вся долина оглашается непрерывным грохотом, от которого дрожит земля. В дымном полумраке Ялмберик и Тэккр обмениваются ошеломленными взглядами. Взрыв разбудил гору: должно быть, ударная волна заставила обвалиться ледники на вершинах скал. У них едва находится время на осмысление: на порог наваливается катаклизм — белый шквал, обрушивающийся с мощью землетрясения. Большинство гоблинов, несомненно, погребены под лавиной. Гномы оказываются в ледяной тьме; морозная пыль смешивается с дымом, вызывая долгие приступы кашля.

На подземелье окончательно спускается хрупкая тишина, изредка нарушаемая отдельными остаточными обвалами. Наконец в темноте прокашливается Тэккр:

— Ну, знаете… Если и после этого дракон не проснется…

* * *

Возвращается по собственным следам Скирфир, он приносит с собой свет и дает хускерлам пересчитаться. Они выглядят потрепанными — помятые доспехи, заиндевевшее оружие, растрепанные бороды, — и половина из них ранены. Но они живы и божатся — не без бахвальства, — что отделались царапинами. Сам Ялмберик задыхается; удар медвежьей лапы и последовавший взрыв здорово помяли ему ребра. Но он скрывает свои боли. Пока его воины приходят в себя, сам он устраивает быстрый импровизированный совет с Радсвином и Скирфиром.

— Ты видел, куда делись Трудир и леты? — спрашивает тан у Горелого Рта.

— Я вот что думаю. В любом случае, это вход в укрепление: за ним должен лежать туннель с оборонительными зигзагами, и пока что никаких разветвлений… Собственно, очень похоже на большие ворота Кинингберга. Достаточно просто пойти прямо, и мы их найдем.

— Наконец-то хорошие новости, — ворчит Ялмберик.

— Но нам все равно лучше поторопиться, — добавляет Скирфир. — Я точно не скажу, но я, пока готовил свою петарду, заодно слышал какую-то суматоху внутри. Что-то вроде боевых криков и визга альвов…

Ялмберик тут же собирает отряд и отдает приказ возобновить поход. Леванг зажигает вторую лантерну от огня Скирфира, и эти два фонаря разбрасывают слабые круги света в подземной тьме. Гномы идут по огромному туннелю; как и предполагал взрывник, путь иногда сужается, заставляя огибать древние редуты. Скальные стены отдают холодом склепа; выработки настолько старые, что просачивающаяся вода покрыла стены кальцитом и выстроила завесы из сталактитов то тут, то там. Но вскоре они слышат шум и гам, и видят свет других огней. Из теней выходит и приветствует их Трудир.

— Безумно рад вас видеть! — говорит он. — Ну и тарарам! Мы уж думали, сейчас вся гора на голову встанет!

— А что груз? И твои парни? — лихорадочно осведомляется тан.

— Почти никакого ущерба, — отвечает дружинник. — Мы наткнулись на небольшой отряд гоблинов в двух шагах отсюда, у входа в большую пещеру. Несколько галерейных крыс. Они чуть не перебили весь караван, но мы с Онарром и Вигом справились с ними. Двое так и лежат вместо половичков для ног, остальные убежали. Вот из-за петарды случилась настоящая проблема. Она так грохнула, что мулы ошалели. Хорошо, что мы не ушли далеко вверх: залы реально огромные, еще немного, и они бы разбежались во все стороны. Леты их успокаивают, но один там получил удар копытом. Не сильно приятное зрелище…

Трудир ведет Ялмберика и хускерлов к импровизированному биваку. С левой стороны туннеля леты окружают мулов, повернув их мордами к скале, и надевают на них шоры и путы. Хотя животным подвесили под нос полные кормушки, им едва ли до еды; мулы стучат копытами, закатывают округлившиеся глаза и беспокойно стригут ушами. У стены напротив несколько альвов возятся вокруг покалеченного, который душераздирающе стонет. От них, вставая, отделяется тщедушная фигурка и бросается к тану.

— О! Сеньер! Хвала Древним! Вы вернулись! — восклицает Литтиллитиг.

— Это что за цирк? — рычит Ялмберик. — Кто приказал спутать мулов?

— Я, сеньер, — отвечает бригадир. — Взрыв, лавина, бой… Они так испугались, что мы чуть не потеряли половину из них. А Славпусьян тяжело ранен. Я решил, что лучше…

— Ты мне их сейчас же распутаешь, и живо-живо! Нам нужно будет быстро выдвигаться. Удержите как-нибудь ваших тупых тварей! Твой раненый, он поднимется?

— Боюсь, что нет, сеньер. Его лягнули в грудь. Он кашляет кровью и задыхается. Нам придется его везти…

— Ничего подобного, — обрывает тан. — Или идет, или помирает. Мы не станем бросать припасы, чтобы погрузить лета.

— Но, сеньер…

— Но? — взорвался Ялмберик. — Что «но»? Я тебя сейчас размажу с твоими «но»! Еще раз поспорь с моими приказами, и я тебе голову оторву!

— Прояви благоразумие, бригадир, — вмешивается Радсвин. — Раненый для морального духа войска даже хуже мертвого. Попытка спасти твоего бритого может стоить больше жизней, чем она того стоит.

— Мы не можем обременять себя инвалидами, — мрачно добавляет Скирфир. — Не в такой момент, когда позади гоблины, а впереди дракон.

При упоминании о драконе по отряду пробегает заметный озноб. Многие из них напрягают слух, пытаясь уловить в подземной тьме топанье бронированных лап или рокочущее дыхание.

— Холера! — громовым голосом нарушает Ялмберик испуганное молчание. — Что эта армия гоблинов потеряла в Вирмдейле?

— Может быть, они пытаются обойти Диггенлау с фланга, — говорит Радсвин. — А может, они, как и мы, пытаются найти черный ход в Веорбург.

— Но дракон? — перебивает Тэккр. — Как они осмелились бросить ему вызов? И почему он не расправился с ними?

— Они прятались — ну, пока не свалились нам на спину, — замечает Ялмберик.

— В любом случае, некоторые из них уже внутри, — настаивает Трудир. — Их немного, это которых мы видели, но кто знает, нет ли там других…

— Нет смысла дергаться, — продолжает Ялмберик, — нужно выбираться, и поживее, пока мы не влипли в какие-нибудь совсем большие неприятности.

— Вся проблема в том, чтобы найти правильный маршрут, — замечает Радсвин. — Забытый город должен быть очень обширным, с уймой разных уровней в высоту. Где нам искать проход в Веорбург?

— Столетие назад веорбургские леты, наткнувшиеся на галерею старого города, шли вслед за медной жилой, — припоминает Скирфир. — Нам нужно найти породы, богатые самородной медью, или жилы куприта и малахита. Мы окажемся в нужном районе.

Тэккр корчит раздраженную гримасу:

— Рудная разведка с висящим на заднице драконом, то-то будет жара!

— Хватит из дракона делать гору, — бурчит Ялмберик. — Цель — поддержать снабжением Веорбург любой ценой. А это значит, что колонна должна добраться до наших. И вот как мы все организуем: если дракон выползет к нам, мы с Глашатаем Закона им займемся. Тэккр возьмет на себя командование хускерлами, Трудир — дружинниками, а пока мы общаемся с червем, вы продолжаете свой маршрут. Как это вам?

Эти слова были встречены с оторопью, у всех выразившейся по-разному. У Тэккра отпала челюсть, Трудир комично поднял брови, и даже Горелый Рот выглядит впечатленным. Маленький Литтиллитиг потерял дар речи. Только Радсвин остается флегматичным; он молча кивает, словно само собой разумеется, что он готов броситься в пасть чудовищу.

— Понятно, что кому-то такую штуку придется проворачивать, — признает Скирфир. — Но на сколько вы его сможете задержать?

— Продержимся столько, сколько сможем, — ворчит Ялмберик. — Лишняя причина пошевеливаться.

— Возможно, у меня есть подсказка, как локализовать область поиска, — осторожно вмешивается Литтиллитиг.

— Как локазо-что? — переспрашивает тан.

— Как поточнее определить район смычки с подземельями Веорбурга, — пояснил бригадир. — Туннель, в котором мы находимся, покрыт конкрециями; это означает, что его порода — известняк или мергель. Но вы заметили, что заслоны на зигзагах, защищающие вход, сделаны из другого камня? Это граувакка, которую строители города, несомненно, выбрали за ее прочность. Это песчаник, а песчаник — это порода, которая часто содержит медь. Столетие назад веорбургские леты обнаружили заброшенную каменоломню по медной жиле. Я отсюда вывожу, что мы можем сэкономить время, обыскивая раскопанные участки только в песчанике. Как только мы найдем кристаллы куприта, малахита или азурита, значит, мы у цели.

Ялмберик задумчиво разгладил свои усы, затем согласился:

— Хм… Да, это очевидно.

— Если совместим поиск породы и категории кристаллов, заметно сэкономим время, — вставляет бригадир. — Это несомненный выигрыш, который может с лихвой компенсировать перевозку раненого…

— Ах ты хитрый лис! Я сказал «нет»!

— Но, возможно, вы передумаете, если я скажу вам, что Славпусьян — мой лучший разведчик породы…

Тан закатывает злые глаза и грозно помахивает пальцем под носом у альва:

— Еще раз попробуй задурить мне голову, и увидишь!

— Я бы никогда не позволил себе наглости так оскорбить вас, — дрожащим голосом говорит бригадир и низко сгибается. — Но я говорю вам чистую правду. Славпусьян не просто рудоискатель: у него настоящий дар лозоходца. Нужно только распределить нагрузку мула на всех остальных животных, и мы могли бы подвезти его, чтобы воспользоваться его талантом…

Ялмберик в отчаянии скребет в бороду, потом кидает:

— Надоел ты мне, с этой твоей сентиментальностью! Делай, что хочешь, но поторопись! И предупреждаю: если мы потеряем время, ты будешь первым, кого я скормлю дракону!

* * *

По распоряжению Литтиллитига альвы снимают с мулов путы; гномы зажигают шахтерские лампы, и колонна отправляется. Вскоре после этого туннель выходит под величественную арку, за которой открывается необъятная тьма. На потрескавшихся плитах валяются как попало два трупа гоблинов. Фонари дают мало света, и древняя мостовая исчезает в тенях уже в нескольких шагах от них.

Тан решает приглядеться к характеру камня. В стене изредка встречаются пробитые ниши; статуи, которые в них когда-то были заключены, лежат разбитыми на куски, загромождая мощеный пол. Кроме ниш вдоль стен идут барельефы. Местами они исчезают под известняковыми конкрециями, но фризы, пощаженные натеками, выглядят не менее изуродованными. Резьба — работы гномов, в очень архаичной манере, но над фигурами, похоже, потрудились вандалы с долотом, а картуши с надписями разбиты.

Из зала, по которому бродит маленький отряд, по окраинам круга фонарного света открываются портики, выходящие на арочные проспекты, лестничные марши, и к другим нефам, все более глубоким. Укутанные тенью своды, зияющие, словно пропасти, портики дышат могильной прохладой. То тут, то там на неровном шахматном узоре мостовой лежит неуместная здесь пелена снежной пудры. Идущие догадываются, что проходят под вертикалью вентиляционной шахты; днем, несомненно, она давала бы луч света, но над горой опустилась ночь, и далекое устье глядится лишь как черное пятно на черном фоне.

Этот колоссальный комплекс отягощен как тенью дракона, так и знаками многовекового запрета. Каждый дверной проем, каждый перекресток пропитан угрозой. Дрожащий свет фонарей оживляет гигантские тени, которые колышутся за колоннадами, крадутся под арками и стелются вдоль потолочных сводов. Пламя фонарей освещает там статую, иней на которой сверкает, словно ажурные чешуйки, здесь странно стеклянистую известковую глазурь. Пусть гномы и альвы продвигаются без единого слова, но их шествие порождает глухой шум: цоканье копыт, полязгивание оружия, стук подошв. Их старания не привлекать к себе внимания отзываются зловещим эхом, кладбищенской иронией.

По мере того как они зарываются в глубины города, шрамы времени становятся все более заметны. За столетия в горе произошли сдвиги. Вдоль стен идут трещины; мостовые кренятся, иногда проседая под большими углами; то тут, то там землю раскалывает расщелина, открывая базальтовые бездны. Иногда со дна разлома доносится монотонный грохот. Это грозный голос воды, стекающей в глубины, но альвы клянутся, что узнают ворчание дракона.

Под завершение нескончаемого перехода Литтиллитиг вновь встречается с таном и объявляет ему, что скала комплекса теперь пестрит прожилками песчаного известняка. Ялмберик закрывает глаза на то, что разведку ведет бригадир, а не Славпусьян; он втайне радуется, что приближается к месту, которое, может быть, приведет к рудникам Веорбурга. Добрая весть расходится по гномам и альвам; шепот перемежается неосторожными восклицаниями. Залы, склепы и крипты вторят этим выражениям надежды в скорбной литании…

А затем из бездн темного лабиринта слышатся свирепые крики.

* * *

В кромешной тьме отдаются эхом пронзительные завывания, на которые время от времени накладывается глубокий рев. Рог уносит свою приглушенную ноту в невероятные глубины и заставляет вибрировать пространства подземелий. Карканье гоблинов, напоенное неистовой мстительностью, перелетает от пещеры к пещере. Этот гвалт, хотя и отдаленный, заставляет застыть весь отряд тана. При свете фонарей Ялмберик видит, как вытягивается физиономия его бригадира, а Тэккр начинает сыпать проклятиями себе в бороду.

— Они внутри, — лаконично объявляет Скирфир.

— И делают все, что можно, чтобы разбудить дракона, — бушует Тэккр.

— Тем хуже для них, тем лучше для нас, — сплевывает тан. — Убираемся! Литтиллитиг, веди нас!

Весь отряд Диггенлау пускается рысью с грохотом копыт и железа. Маленький бригадир, немного озадаченный тем, что оказался среди хускерлов авангарда, водит своим фонарем вдоль стен и следит за скальными жилами. Метод не лишен риска: вместо того чтобы идти напрямик, колонна блуждает вдоль стен, иногда залетая в тупики и теряясь в галереях, разветвляющихся во все стороны.

— Здесь! Здесь! Вот проход! — вдруг чирикает лет. — Стены, они из граувакки! Вот тут вполне может быть вход в каменоломни.

Его фонарь освещает пасть широкой, низкой пещеры, углубляющейся в чернеющую скалу. Тан бросается к нему, выхватывает фонарь у альва и вздымает его над порогом. Грубый туннель уходит в темноту. Мощеный пол, полого спускающийся книзу, все еще прорезан древними колеями. Нет времени проверять догадку альва или проводить какую-то разведку. Ялмберик видит в ней исключительно галерею, которая должна укрыть его отряд от врага.

— Заходите туда! Вы все! Скачками!

Сам он остается на пороге вместе с Тэккром и четырьмя хускерлами, подгоняя пинками медлительных. Увы, едва последние мулы успевают протиснуться сквозь грубую арку, как спереди раздаются крики ужаса. Над причитаниями альвов взлетают гневные интонации Трудира:

— Проклятье! Она замурована! Она замурована!

Ялмберик выплевывает бранную тираду. Тем не менее он не позволяет своей панике взять над ним верх. Он приказывает Радсвину удерживать вход в туннель любой ценой, а затем рысью мчится по туннелю, расталкивая летов и вьючных животных. Вскоре он упирается в тупик: выход полностью перекрывает старая, довольно качественно сложенная стена из грубого бутового камня. Он поднимает кулак в перчатке и бьет по преграде.

— В ловушке, как крысы! — рычит рядом с ним Трудир.

— Не уверен, — отвечает тан.

Он оглядывается по сторонам, ища взглядом кого-то в толпе, и обращается к обнаруживающемуся неподалеку Скирфиру:

— По-твоему, это та самая стена?

— Вполне возможно, — кивает взрывник.

Литтиллитиг, однако, кажется не настолько уверенным. Своим фонарем он светит на блок с гравировкой, впечатанный посреди перегородки. На нем бок о бок высечены гербы: один изображает два скрещенных топора, другой — три кулака на диагональной полосе.

— Это не герб Веорбурга, — недоуменно замечает он. — Это королевские петроглифы Аурвангара и Эйкиннара.

— И что? — рычит Ялмберик. — Веорбург подвластен обеим коронам. Неудивительно, что ярл-дварг оставил королевские гербы на этой стене, когда запечатывал Вирмдейл.

— Возможно, — признает маленький мастер. — Но если так, почему он поместил гербы не с той стороны?

— Да мне плевать, почему да как! — огрызается тан. — Хватит размышлять! Сделай полезное дело, Литтиллитиг: собери десять летов, возьмите кирки и проломите эту стену!

Затем, обращаясь к гномам, он распоряжается:

— Скирфир, приготовь нам несколько петард: нам придется отбиваться от мясников, которые повисли у нас на пятках, и перекрыть за собой дорогу, когда переберемся на другую сторону. Трудир, собери мне пять дружинников: нужно усиление, чтобы удержать вход в галерею!

Ялмберик снова пробивается через стадо мулов, раздавая оплеухи по бритым головам тем летам, что недостаточно быстро расступаются. Когда раздается звон кирок, атакующих камень в конце туннеля, к работе присоединяется Трудир, собравший нескольких крепких гномов. Вход не очень широк, и четырех хорошо вооруженных здоровяков будет достаточно, чтобы заблокировать его. Ялмберик и Тэккр встают в передовой линии, с флангов их поддерживают Атвард и Инги. Позади них занимает позицию Радсвин с его спутниками. В конце туннеля под кирками звучит песня кремня. На фоне перестука раздается голос Трудира:

— Мы прорвались! Стенка не слишком толстая! Но нужно еще немного времени, чтобы расширить пролом.

Вскоре удары кирок обрушивают большой участок стены. Под водительством Трудира и дружинников цепочка мулов тянется сквозь брешь и пробирается в кромешную тьму. Тан и Глашатай Закона держатся в арьегарде до самого конца. Когда пройти остается не более чем горстке альвов, Скирфир Горелый Рот поджигает два горшка и бросает их в сторону входа в туннель. Снаряды взрываются со звоном битых тарелок, и путь преследователям преграждает пламя. Ялмберик вместе со Скирфиром последними преодолевают брешь. Взрывник сразу за собой запаливает от пламени своего фонаря две большие петарды.

— Длинные запалы, — комментирует он, — но все равно в наших интересах убираться. Это шахтные заряды. Все сейчас обвалится.

И Ялмберик с Горелым Ртом быстро улепетывают, подгоняя впереди себя отставших, чтобы преодолеть как можно большее расстояние. Они уже довольно далеко, когда туннели за их спинами выдыхают громы и гарь.

Гора содрогается в коротком подземном спазме, лишая их всякой надежды на возвращение.

* * *

Отряд Диггенлау погружается все дальше и дальше в глубины Клюферфелла. Альвы и гномы спускаются по узким извилистым ходам, по галереям высотой едва ли выше роста мулов, по коридорам с грубыми стенами. Атмосфера удушающая. Скала выглядит очень темной; то там, то сям фонари выхватывают на стенах зеленые гранулы или отдельные насыщенно-синие вкрапления. Литтиллитиг оказался прав: песчаник испещрен кристаллами, которые высыпают вблизи месторождений меди. Несмотря на эти обнадеживающие признаки, Ялмберику не по себе, и он догадывается, что его беспокойство разделяют его спутники. Все задыхаются, у них землистые лица. Пламя фонарей ослабело, иногда оно мерцает, словно затухающая свеча. Воздух слишком разрежен; он застоялся, он густ и мертв, пропитан древностью.

Когда гномы и альвы выходят к более обширной области горных разработок, отряд делает зловещее открытие. Земля усеяна костями. Они рассыпаны в полнейшем беспорядке и загромождают мостовую — пары лучевых и локтевых, бедренных и берцовых костей. При виде этого зловещего нагромождения вся колонна останавливается. Ялмберик поджимает губы: он боится, что попал в самое сердце запретной территории, где таится многовековая опасность, но старается не заговаривать об этом. Неподалеку Скирфир с бранью отчитывает Литтиллитига:

— Куда ты привел нас, бритый? Думаешь, эти вот развалы, они так похожи на шахты?

Маленький бригадир не отвечает, он потрясен зрелищем. Позади него по рядам погонщиков несутся испуганные шепотки, и тан понимает, что должен вмешаться, если хочет избежать вспышки паники.

— Мы все еще в каменоломнях Вирмдейла, — уверенно бросает он. — Эти кости — не то, что вы думаете. Заброшенные каменоломни часто служат вместо некрополей. Древним, должно быть, пришлось выгрести свои хранилища в эти галереи, чтобы освободить место для новых покойников. В любом случае, мы не можем строить из себя разборчивых: если промедлим, то в конце концов засохнем рядом с ними. Так что вперед!

Он снова трогается, за ним следуют его хускерлы. Нигде свободно не пройти: остается только топтаться по ковру из костей. Хрупкие останки трещат и хрустят под тяжелыми подошвами и подковами мулов. Размер останков не оставляет сомнений в их происхождении: эти толстые, короткие кости явно принадлежали гномам. Посреди братской могилы виднеются металлические обломки; склеп усеивает покрытый ржавчиной лом, среди него порой можно признать обрывок кольчуги, ременную пряжку, наконечник копья или лезвие топора.

— Тут что-то ненормально, — ворчит Тэккр.

— Что, например?

— В этой мешанине одни тела. Но я не вижу ни одной головы.

Возможно, у Ялмберика этому есть объяснение, но он придерживает его при себе. Воины слишком скоро догадаются, что это значит.

Продвижение становится все труднее. Скоро придется пробираться через одну сплошную кладбищенскую свалку; альвам с большим трудом удается вести вперед мулов, которые временами проседают по грудь под тяжестью груза. Наконец, когда они выходят в особенно обширный зал, их гаснущие лампы открывают взгляду новое сооружение. В центре пространства возвышается молочно-белый холмик. Он составлен из чудовищной груды черепов. Из вершины этого жуткого трофея выпирает каменный зуб. Мигающее пламя выхватывает на колонне призрачные очертания надписи.

— Там что-то написано, — говорит Тэккр.

— Наверняка что-то древнее и неразборчивое, — бурчит тан.

— Может быть, мы сумеем ее понять, — решается маленький бригадир, — и найти какие-нибудь пояснения, где мы находимся.

— Бритый прав, — замечает Тэккр. — Давайте отправим его посмотреть.

— Нет! Только не Литтиллитига, — лает тан.

Он чуток призадумывается, понимая, что его вспышка застала всех врасплох. Он чувствует внутреннее недоверие к девизу, венчающему курган черепов, но не может объяснить это никому, кроме Радсвина, и ему все-таки нужны подсказки, чтобы понять, где именно он застрял. Поэтому он через силу выдавливает:

— Если так хочется, можешь пойти посмотреть, Тэккр.

Пока старый хускерл самым гротескным образом лезет, оступаясь, по крошащимся и раскатывающимся черепам, Радсвин покидает арьергард и присоединяется к Ялмберику.

— Что он там делает? — неодобрительно осведомляется Глашатай Закона.

— Собирается рассмотреть надпись на стеле.

— Мне это не нравится.

— Мне тоже, — соглашается тан, — но остальные не поймут, отчего это мы не пытаемся узнать, где оказались.

Наконец Тэккр, неустойчиво балансируя, взбирается на вершину груды. Он освещает эпиграф лампой, щурится слегка близорукими глазами на несколько остроугольных значков.

— Что там написано? — спрашивает его Скирфир.

— Мне оно мало что говорит.

— Вы узнаете письменность? — спрашивает Литтиллитиг, который весь, кажется, уже извелся.

— Ага, — отвечает Тэккр. — Это точно гномские руны. Но написано на забавном диалекте.

— Так читай вслух! — велит Скирфир.

И Тэккр наконец со старательностью школьника зачитывает:

— Зде в поношении тлеть пакости Дунъ-Эа’кнавана.

Большинство гномов выглядят озадаченными, но Литтиллитиг при этом восклицает:

— Дун-Эа’кнавана? Вы точно прочитали «Дун-Эа’кнавана»?

— Ну да, я же не слепой все-таки.

— Достаточно, — вклинивается Ялмберик. — Слезай со своего насеста, Тэккр. Эта тарабарщина нам ничего не дает.

С блестящими от возбуждения глазами маленький старшина все же склоняется перед таном Диггенлау.

— Сеньер, умоляю вас, дайте мне разрешение пойти и осмотреть эту стелу.

— Нет, — выкрикивает Ялмберик. — Это пустая трата времени!

— И все же. Сеньер… Если это Дун-Эа’кнаван, вы только подумайте!

— Тэккр неправильно прочитал. Он едва знает грамоту, а уж разбирать старинное письмо… Он все перепутал.

— Я так не думаю, — настаивает бригадир. — Эти слова мне напомнили устаревшие обороты, которыми пользовался кое-кто из старых альвов, когда я был ребенком… Они несомненно подтверждают…

— Захлопни свою чертову варежку! — обрывает Ялмберик, злобно выкатывая глаза.

Но Радсвин твердо кладет руку на плечо тана и спокойно объявляет:

— Нет, уже слишком поздно. Бритый должен выложить все, что у него на душе. Мы не можем оставить недоговоренностей, особенно если нам удастся достичь Веорбурга.

И, повернувшись к Литтиллитигу, он прибавляет:

— Давай. Говори начистоту, что ты, по-твоему, понял. Я — Глашатай Закона. Во имя традиции двух корон я выступаю перед твоим господином и развязываю твой язык.

Маленький бригадир переступает с ноги на ногу, внезапно тушуется, ошеломленный тем, что с ним происходит. Обычно Глашатаи Законов занимаются исключительно правосудием гномов; дела альвов решаются в частном порядке сеньерами, к которым они прикреплены. Подобное дозволение, выданное хранителем традиций, неслыханно. Оно только усиливает подозрения, которые его снедали с момента их прихода в Вирмдейл. Этого достаточно, чтобы подтвердить, что Тэккр не ошибся, и что он действительно прочел древнее имя Дун-Эа’кнаван на стеле среди черепов. Итак, маленький Литтиллитиг берет слово. Распрямив свой окостеневший позвоночник и обратив свое иссохшее лицо к двум сеньерам-гномам, он осмеливается высказать свое мнение.

— Нет никакого дракона, — объявляет он, — и никогда не было.

Он не обращает внимания на восклицания альвов, на недоверчивые взгляды воинов. Он сосредоточивается на выражениях лиц тана и Глашатая Закона. Гнев одного и бесстрастность другого укрепляют его уверенность.

— Нет никакого дракона, — продолжает он. — Нигде нет обгоревшего камня. Ни дыма, ни сокровищ. Мы зашли в это место, как к соседу в гости: ни бои, ни взрывы, ни даже лавина никого не разбудили в этих залах. Когда мы появились, в городе не было никого, кроме старых-старых мертвецов.

— А что скажешь о статуях на входе в долину? — гремит Ялмберик.

— Это пугала, — отвечает Литтиллитиг. — О да, этот город был завоеван и разорен; его защитники были убиты, и это их останки брошены здесь. Но это наделал не дракон. Преступники, которые совершили это опустошение, подписали его своими именами: они оставили предупреждение перед долиной и вырезали свои петроглифы, запечатывая могилу. Две короны, вот кто захватил этот город, разграбил его и сделал все возможное, чтобы стереть его из нашей памяти, вплоть до того, что скололи его название с монументов. Но ненависть властителей была так сильна, что они высекли эту стелу, чтобы заклеймить своих врагов даже в смерти. Ибо этот город не называется Вирмдейлом; его настоящим именем было Дун-Эа’кнаван. Мы, альвы, считали его затерянным; на самом деле он был запретным. И, по жестокой иронии судьбы, он лежал всего в нескольких днях пути, в самом сердце Клюферфелла.

Потому что он — это то, что следовало скрывать любой ценой. Мы, презренные леты, — потомки побежденных из Дун-Эа’кнавана. И из всего, что мы видели здесь, становится ясно, что мы построили город не менее огромный и великолепный, чем Кинингберг. Мы не подраса. Мы — сыновья гномов. Мы — ваши собратья. Но эта мысль настолько непостижима, настолько невыносима, что ее пришлось изгонять из умов. Вот почему вы бреете нас, вот почему ставите на нас клейма. И вот почему появился дракон. Веками он не давал открыться нашим глазам. Даже мне сначала пришлось почувствовать, как подаются под каблуком кости моих отцов, прежде чем я наконец в глубинах тьмы узрел истину.

По мере того, как говорит Литтиллитиг, раздражение Ялмберика спадает, уступая место подавленному выражению.

— Грязный недоносок, — бормочет он, — у тебя слишком богатое воображение. Ты хоть понимаешь, чего твои разглагольствования мне могут стоить?

— Я всего лишь выполнял приказ Глашатая Закона, — отвечает альв, слегка заикаясь.

— Да, и ты сделал правильно, — холодно одобряет Радсвин. — По крайней мере, все прояснилось.

— Яснее и быть не может, — поддерживает тан.

Он как бы подыскивает слова, затем, подняв кустистую бровь, взглядывает на своего бригадира и скрежещет:

— Ты себя полагаешь смышленым, Литтиллитиг, вот только в одном ты ошибаешься. Дракон действительно существует. И он совсем недалеко. На самом деле…

Резким движением он заносит свой топор:

— …он прямо перед тобой!

Не успевает он это договорить, как голова альва отлетает, разбрызгивая кровь, и подпрыгивает среди черепов его предков.

— Ибо никогда, никогда он не позволит этим словам покинуть эту гробницу! — ревет тан.

Повернувшись к своим хускерлам, он вопит:

— И к остальным то же относится! Бритых всех убить!

Пока гномы ошарашенно смотрят на своего повелителя, а альвы начинают в ужасе выть, Ялмберик повторяет свой приказ, разнося лоб ближайшему погонщику. Затем в глубине усыпальницы, в дымном свете валящихся ламп, начинается отвратительная резня.

Единственный, кто посреди бойни сохраняет стоическое спокойствие — Радсвин Глашатай Закона. Созерцая обезглавленное тело Литтиллитига, он заключает: «Не стоило нам себя обременять этой оравой летов».

Королевы и драконы

Сезон 4 (2012)

Эрик Ветцель Вестерхамское чудовище

— Подвинься, жирюга!

Аскель пихнула Клариона в плечо. На нее напало не столько плохое настроение, сколько скорее охота позубоскалить. Такое было чувство, будто старший брат так ее раздражал, что она постоянно старалась его допечь.

— Оставь меня, мне нужно поспать.

— Поспать? А чем таким ты заслужил, чтобы дрыхнуть, как старик?

— Старики спят не так уж много.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Ты впрямь ждешь ответа?

Кларион зевнул и вытянулся, чтобы тут же залечь на другой бок.

— Я уже давно ничего от тебя не жду, — продолжала Аскель. — Я имею в виду, кроме зевоты.

— Значит, можешь с тем же успехом оставить меня в покое.

Аскель занесла ладонь, чтобы еще раз шлепнуть брата по плечу, потом передумала и вздохнула:

— Да, пожалуй, я так и сделаю.

Она отодвинулась от кровати брата и уже собиралась покинуть его комнату, когда обернулась и добавила:

— Знаешь что? Я думала, что у меня будет такой старший брат, который покажет мне путь. Который стал бы меня вдохновлять, меня направлять…

— А я этого не делаю?

— Да нет, не думаю.

— Ты не знаешь, куда смотреть, Аскель. И все же открою тебе глаза: мир не стоит суеты. Все уже решено, разыграно до нас. Это написано в Книге Древних: судьба каждого уже давно определена; какой смысл дергаться? Я предпочитаю подождать, пока судьба сама упадет мне на коленки. Я вынужден настаивать, сестренка: лучшего наставника, чем я, тебе не найти.

Ошеломленная риторикой брата, Аскель на мгновение потеряла дар речи. Затем сказала:

— Ты позоришь наш род, Кларион. Если чего-нибудь не предприму я, истории нечего будет припомнить о нашем поколении; и что еще хуже — из-за твоей лени и твоей трусости померкнут подвиги наших предков.

Кларион закрыл глаза и устало вздохнул. Слова младшей сестры ранили его, только он ни за что на свете в этом ей бы не признался. Единственно из гордости — ибо иного мужества за ним не водилось.

— Я отправлюсь за трофеем, Кларион. За Черепом Доблести, вдаль отсюда, в долину. Скоро я буду носить его с собой, носить в себе. И я скажу всем на свете, что к этому подвигу ты не имеешь никакого отношения.

— Череп Доблести? Ну иди и убейся, раз у тебя такие развлечения. Но я сомневаюсь, чтобы наши родители тебя отпустили.

Однако Зелана и Форбан приняли просьбу дочери с гордостью (и с оттенком тревоги). Вот уже три десятилетия, как никто из их рода не добывал трофеев, и почти двадцать лет, как никто из них непускался в столь опасное приключение. Они даже организовали торжественный пир, на который пригласили большинство кланов города Олинзии. Ни один не отказался от приглашения. Аскель не отличалась ни ростом, ни особой силой, но ее железная воля уже возбудила множество разговоров, и прошло слишком много времени с тех пор, как женщина отправлялась в поход. Все время пиршества Кларион держался в стороне; он изображал хмурое безразличие, хотя на самом деле боялся, что сестра при всех отчитает его и в очередной раз высмеет за праздность. Устроившись на естественном балконе над городским форумом, он мрачно размышлял, досадуя на суетность своего народа. За спиной раздались шаги.

— Дуешься, Кларион?

— А, это ты, Галоан. Нет, я не дуюсь: мне скучно.

— Ты мог бы разделить этот момент со всеми нами.

— Мог бы. Если бы захотелось.

— Странное у тебя чувство семьи…

Галоан был одним из лучших друзей Клариона. Они знали друг друга всю жизнь, и в пещерном городе не осталось ни единого уголка, который бы они не обследовали вместе.

Кларион что-то буркнул.

— Что? — переспросил Галоан. — Не понял.

— Послушай, что делает моя сестра — это одно, а что об этом думаю я — совсем другое.

— Если б ты перестал говорить загадками…

— Она воображает, будто станет какой-то героиней, приделав себе на шею трофей.

— А разве не так?

— Для этого ей еще надо вернуться.

— Стало быть, если я правильно понимаю, это твоя забота об ее невредимости привела тебя сюда, подальше от праздника, — сыронизировал Галоан.

— Совершенно бессмысленно. Такой героизм — от него никакой пользы.

— Раз ты так говоришь…

— Ты не согласен?

— Если мы живем в мирное время, это не значит, что нужно избегать храбрости или ее игнорировать. Даже наоборот!

— Ты говоришь как член Совета, Галоан; уж не собрался ли ты выставляться на следующих выборах?

— Ладно, так в чем твоя проблема, Кларион?

— У меня нет проблем. У меня просто есть сестра.

— Раньше ты таким не был.

— Раньше чем что?

— Раньше… — Галоан сделал неопределенный жест. — Не знаю. Но ты уже не такой, как раньше, и я уверен, ты знаешь причину.

— Да, разумеется. Я ее держу в страшной тайне и, пожалуй, продолжу держать, если ты не возражаешь.

Галоан не ответил; он сел бок о бок с другом, и на мгновение они затихли. Их глаза устремились к торжественному застолью, а мысли — к перипетиям их дружбы. Кларион прервал молчание:

— Присоединяйся к ним, если хочешь, не жди меня. Я тебе благодарен за то, что ты пришел повидаться со мной, но мне бы не хотелось портить тебе праздник. Честно…

— Я понимаю, что ты беспокоишься за Аскель. Но она уже большая девочка, такая же большая, как и мы.

— Да, только мы не собираемся искать трофеев в долине, за сотни лиг отсюда. В одиночку.

— Она вернется целой и невредимой, я уверен.

Кларион испустил долгий вздох.

— Наверное, ты прав, — сказал он, готовый теперь согласиться с любым аргументом, лишь бы снова остаться одному на своем насесте.

— Если тебе захочется поговорить или просто отвлечься, не стесняйся, Кларион: ты знаешь, где меня найти.

— Спасибо тебе. Беги, возвращайся к ним, скоро начинается самая замечательная часть праздника.

Кларион оставил свою добровольную ссылку только в самом конце торжеств. На форуме оставалось не так много народа. Сестра бросила на него взгляд, который ему не понравился, ибо в нем было больше тщеславия, чем храбрости. Мысль о том, что она пускается в это предприятие из-за его лени, вдруг безжалостно поразила его, словно кулаком ударила. Он прогнал это ужасное умозаключение, убедив себя, что вовсе на нее не повлиял, ни в малейшей степени — впрочем, не она ли сама так утверждала?

Преследуемый мрачными предчувствиями, он решил наконец поговорить с ней, как следовало бы старшему наставить свою младшую сестру. Он искал слова, чтобы убедить ее остаться, но не мог их найти и убеждал себя, что они придут сами собой, когда они встретятся лицом к лицу с этой девчонкой, которую он всегда любил. Но наступил день отбытия, а он так и не раскрыл рта.

Она завтра же вернется, говорил он себе. Она очень скоро вернется, под ее бравадой скрывается обычный ребенок.

Он смотрел, как она переступает черту города, расправляет широкие черные крылья с красными прожилками и исчезает в тумане высот, окутавшем стены.

* * *

— Ваше Величество, тщательно взвесив все составляющие нашего сегодняшнего положения, я не думаю, что мы можем позволить себе пренебречь этой угрозой.

— Не думаете, значит, но все же уверены?

— Что ж…

После того, как ее камергер был убит стрелой на крепостной стене, Айлин теперь в основном советовалась с этим колдуном. Ей не нравилось, как он осторожничает в выборе выражений; неотложность и серьезность ситуации требовали более прямого подхода. Но камергер сам выбирал его, и она решила ему довериться.

— Что ж, — продолжал Нилас, — всякая уверенность покинула небеса Стратона давным-давно.

— Получается, будем действовать без нее. Итак, мы отправляемся завтра, перед самым рассветом.

После того, как в столице разразился мятеж, королевским прибежищем стал Стратонский Проход, окруженный горами. По городу растекался туман, забив переулки и перегородив тупики. Королева заснула, но ей тут же привиделся собственный конец: ее схватили враги, и ни один подданный не встал между ними и ею. Наоборот, когда ее вели на плаху, она читала во взглядах злобное удовлетворение. И все же это был ее народ, ее подданные, и она любила их всех. Она знала, что мятежники заручились поддержкой армии только благодаря лжи и внушенному ими страху.

Пробудившись, Айлин склонилась над своими тремя детьми. Младшую все еще лихорадило, и она кашляла во сне. Бегство в такой спешке сказалось на ее здоровье. Долго ли она продержится? Дождется ли, пока мать вернется из поисков? Двое мальчиков противились отъезду из Вестерхама. Тем не менее они не должны были стать жертвой предателей, как двумя неделями ранее их старший брат. Боль утраты подкосила королеву. Пергам был ее гордостью — так же как и его отец, принц-консорт. Но она не позволила себе ни слез, ни рыданий: настал час не слабости, но борьбы. Ничто не отнимет у нее власти — даже судьба ее детей. Ради королевства и его спасения требовалось идти на любые жертвы, так же как ради изгнания мятежников необходимо было пустить в ход любые средства.

Айлин силой удержалась, чтобы не поцеловать малышей. Она возложила руку на плечо кормилицы и взглядом передала ей и все свои материнские прерогативы, и самую сущность своих чувств к отпрыскам.

Колонна покинула Стратон за час до рассвета. Айлин дрожала на своей лошади, несмотря на шерстяную рубашку и толстый кожаный плащ, накинутый сверху. Изо рта вылетали бледные клубы, точно призраки ее ниспровергнутой власти. Впереди нее ехали два рыцаря, и еще четверо следовали за ней сзади. Они везли с собой недельный запас еды, не считая воды. А позже им придется охотиться. Позже — подсказала себе Айлин, — Стратон уже падет, и вся экспедиция окажется напрасной.

Наконец взошло солнце и пролило если не надежду, то хотя бы свет и немножко своего тепла. Восхождение продолжалось три дня. К концу первого дня тропа исчезла, уступив место скальному серпантину. Пришлось спешиться и вести лошадей в поводу. На второй день одна из них застряла копытом в камнях. Она споткнулась и упала вместе с грузом; ее всадник улетел в пустоту, разверзшуюся под облаками. Выжившие на мгновение ошеломленно замерли, вглядываясь в туман, словно лошадь и человек вот-вот должны были появиться вновь. Время шло, но чуда не случилось. Королева произнесла краткую молитву, и им пора было снова пуститься в путь.

Наконец они добрались до входа в большую пещеру, перед которой лошади уперлись, почуяв угрозу.

— Отдохнем, — приказала Айлин.

Мужчины образовали круг вокруг королевы. Все они были храбрыми и верными воинами; они покидали столицу и битву не без сожаления. Принц-консорт поговаривал: «Отступить — значит отправить оружие не в ножны, а на перековку». Этими самыми словами Айлин убедила рыцарей на время покинуть город — правда, она не сказала им, сколько в них на этот раз таилось фальши. Теперь они еще сильнее удалялись от Вестерхама, идя к неизвестной цели, одновременно волшебной и зловещей.

Потому что за пещерой лежал другой мир, где росла трава иного цвета; однако предстояло еще пройти по туннелю в сердце горы и столкнуться с опасностями — по крайней мере, если верить колдуну. После их преодоления королеве и ее гвардейцам останется лишь завладеть могущественным артефактом — таким, с которым победа станет гарантированной, а рассказы о них превратятся в легенду. Айлин интересовали не столько легенды, сколько реальность. Конкретно — реальность ее погибающего мира, терпящего одну атаку стаи предателей за другой.

О том, чтобы входить в пещеру вместе с животными, не могло идти и речи: коридор был слишком узок, и лошади все равно запаниковали бы. Один рыцарь остался с ними, а остальные при свете факелов вступили в гору. Ночью поднялась свирепая метель. Температура резко упала, и холод сковал сердца караульного и скакунов. Снежное покрывало скрыло их, и они превратились в одну из деталей рельефа среди безжизненного хаоса.

Пешие путники, проглоченные темнотой подземной галереи, вскоре потеряли всякое чувство времени. Кости, на которые они порой наступали, напоминали о коварности их положения. Никто, однако, эти мрачные находки не комментировал. У Айлин появилось ощущение, что она идет по огромному некрополю; а возможно, так оно и было. Колдун Нилас ничего не говорил на эту тему, кроме того, что путешествие может оказаться долгим для душ, лишенных веры. О какой вере он говорил? Старик чтил слишком многих богов и демонов — неизвестных его собственной королеве.

Внезапно в коридоре затрещало. Айлин обернулась и успела увидеть, как от потолка отвалилась груда камней и рухнула на человека, который шел за ней. Королева и ее последний рыцарь потратили много сил, пытаясь отрыть его и заблокированный теперь коридор. Тщетно. С кровоточащими руками, с лицами, черты которых смазало пылью, они смотрели друг на друга, борясь с отчаяньем.

— Остается надежда, что этот артефакт может спасти нас всех, — сказала наконец королева.

— Да, Ваше Величество. Я убежден, что он спасет нас.

— Вы плохой лжец, Говин.

Рыцарь понурил голову.

— Извините меня. По правде говоря, я никогда не умел лгать.

— Надежда часто походит на ложь, которую мы внушаем себе. Если мы не найдем этот скипетр, возможно, мы найдем другой выход.

— Я приложу к этому все свои силы, Ваше Величество.

Айлин улыбнулась ему, ибо не могла усомниться в искренности его слов. В памяти всплыл образ ее детей, и она почерпнула в нем мужество, чтобы пуститься в путь. Нилас описывал котловину с воздвигнутым кругом камней, укрывающим артефакт. От колдовства этого места ее защитит заклинание. Королева повторила слова заклятия и взмолилась, чтобы время воспользоваться им настало поскорее.

* * *

Юная Аскель вернулась к своей семье в ясную погоду. Ее брат Кларион валялся на каменном выступе, бездельничая после долгой трапезы, как обычно. Прежде всего он узнал крылья сестры, ее своеобразный полет. Затем он различил ее черты. Сердце у него забилось от радости, что после столь долгого отсутствия видит ее живой. Но он подавил желание взмыть и окликнуть ее: слишком хорошо он помнил тщеславие Аскели и не хотел портить ей настроение своим нетерпеливым энтузиазмом.

Уже несколько его сородичей присоединились к ней в воздухе, чтобы собраться в эскорт. Они резвились вокруг нее, и настроение у Клариона сразу же испортилось. Он отыскал ее снова много позже. Она улыбалась, как тот самый ребенок, которого он знал, но что-то в ее взгляде изменилось.

— Как прошло твое путешествие? — спросил Кларион, когда они наконец остались одни.

— Это было приключение, а не путешествие. Грандиозное приключение.

— Представляю себе…

— О нет, ты себе не представляешь, Кларион.

— Как всегда заносчива, я бы сказал.

— А ты, как всегда, вредный.

Кларион покачал головой.

— Ну, — продолжал он, — покажи мне тот трофей, о котором все уже судачат. Я бы тоже хотел им полюбоваться.

Аскель выпрямилась, выпячивая грудь.

— Я не очень хорошо его вижу. Встань в профиль, ладно?

Сестра подчинилась. Ее грудь была деформирована выступом: на ней без труда различались очертания человеческого черепа, засунутого в нее через разрез, шрам от которого все еще не сгладился. Кларион медленно кивнул при виде этого зрелища. Он попытался представить себе, каких усилий и боли стоило такая работа: самому разрезать кожу, чтобы сделать костяную вставку. Не говоря уже обо всем предшествующем: убить человека, утащить его, отделить голову, а затем ее отскоблить. Его передернуло.

— Скажи — потрясающе, нет? — спросила Аскель, не заметившая отвращения брата.

— Потрясающе. Это, надо думать, было… опасно.

— Очень опасно. Люди редко ходят поодиночке, и они реально воинственные. Посмотри.

Она повернулась к Клариону другим боком и подняла крыло; на коже виднелся длинный порез. Его окантовывала светло-серая кайма.

— Они бросаются острыми снарядами, — пояснила Аскель. — Мне повезло, что этот вошел не под прямым углом. Но, если хочешь знать, это все равно чертовски больно.

— Не сомневаюсь.

— Я готова была упасть в обморок. Это не говоря о том, что они за мной гнались, и я оказалась зажата под аркой: никак не улететь.

Она стала пересказывать этот эпизод в мельчайших деталях. Сначала Кларион испытал сострадание, потом ему стало не по себе, и наконец он задался вопросом, не свихнулась ли попросту его сестра.

— Вот что значит быть драконом, Кларион, — заключила она.

— А я кто? Горный козел?

— Нет, не козел. Горный козел проворнее и смелее. И чтобы прокормиться, он идет на безумный риск. Почему бы тебе не рассказать мне, чем ты занимался, пока меня не было?

— Жил.

— А подробнее?

— Я бессмысленно рисковал. Например, ждал свою сестру и надеялся, что она изменилась.

Аскель раздраженно покачала головой. Кларион решил, что она сейчас выйдет из себя, и уже наслаждался перспективой ядовитой пикировки. Но она глубоко вздохнула и сказала:

— Я изменилась. Я уже не та, что прежде. Как могло быть иначе?

— Какая скромность, — подтрунивал ее брат.

— О, нет, не пойми меня неправильно, в этом нет ничего необычного: в подобной ситуации изменился бы любой. Даже ты, Кларион, не остался бы прежним.

Аскель провела ладошкой по выпуклости на груди, прежде чем уйти со словами:

— Надеюсь, ты придешь на праздник.

И эта вечеринка превзошла все, что Кларион мог себе вообразить. На этот раз он не остался стоять в стороне, а слился с буйной толпой. Не то чтобы у него было хоть малейшее желание разделять ликование: просто он хотел понять, что так восхищает его соплеменников. Ответ не заставил себя долго ждать. Как и предсказывала его сестра несколькими неделями раньше, деяние Аскели вернуло всем кланам ощущение гордости. Никто не видел в этом поступке жутковатого варварства: они восхищались трофеем и его символизмом. Рядом с Кларионом объявился Галоан и сказал:

— Я удивлен, обнаружив тебя здесь.

— Я не собирался пропускать такой семейный праздник.

— Ты такого не говорил в последний раз.

— Ну, так это и был последний раз, вообще-то.

Галоан с улыбкой кивнул в знак согласия.

— Что ты думаешь об этом трофее?

— Хочешь знать правду?

— Конечно, хочу.

— У тебя есть немного свободного времени?

— А что?

— Забудем, Галоан. Никакого желания портить всем настроение своими соображениями. Я думаю… ну, наверное, я слишком усложняю. Нет, это потрясающе, вот. Даже если я не в восторге от этой жестокости.

— Жестокости? Ты хоть представляешь, на что способны эти человеки?

— Нет, но я…

Он не успел закончить фразу, потому что мимо них с пением пронеслась целая стая драконов. Высокие каменные арки, подсвеченные фосфоресцирующей растительностью, отразили их радостные клики. Позже Кларион присоединился к гулякам и упился их восторженностью, но сам не смог разделить ее. Он хотел забыть о том, чего ему не хватало. Изнуренный беспрерывными хороводами, пением, а затем состязаниями в открытом небе под звездами, он провел следующий день, отсыпаясь; он продремал заодно часть ночи и по-настоящему проснулся лишь через день. Рядом была его мать, и ей некстати пришло в голову поговорить об Аскели.

— Ты, должно быть, горд за свою сестру.

— Просто ужас как я горд, — ответил он, чтобы прервать дальнейшее развитие темы.

Но его мать не собиралась сворачивать разговор:

— Она вернула нам всем надежду.

— А нам ее нехватало?

— Я полагаю — да.

— Надежды на что именно?

— Что у тебя за тон, Кларион?

— Нет у меня никакого тона!

— Нет, есть. Как будто я тебя раздражаю.

— Да нет же.

— Или… подожди-ка, ты завидуешь своей сестре?

Кларион на миг примолк. Он вдруг понял, что покоя ему не видать: Аскель до конца жизни будут ставить ему в пример. К своему удивлению, он услышал собственный голос:

— Я бы справился не хуже.

— Вот примерно так завистники и говорят.

Это прозвучало обидно, и обычного цинизма Клариона для защиты оказалось недостаточно. Он посмотрел прямо в глаза матери, ища недосказанного; и увидел только ласковую жалость. Однако следующие слова были еще хуже:

— Послушай, никто от тебя не требует повторения этого подвига. В конце концов, никому он не удавался целыми десятилетиями, а в семье уже достаточно героев.

Она похлопала его по плечу, и нанесла своей улыбкой еще одну рану. Кларион подозревал, что его отец не замедлит проявить ту же снисходительность, но на этот раз без нежности. Он и многие другие. Все другие.

«Я бы справился не хуже», — заявил он. Разумеется, он совершенно в этом не был уверен, или, вернее, был более или менее убежден в обратном. Он отправился к своей скале недалеко от входа в город — с твердым намерением посчитать, во скольких единорогов сегодня сложатся облака. Но по пути все встречные беспрерывно болтали об Аскели, и к тому времени, когда Кларион достиг своего выступа, у него совсем упало настроение. Его предположения сбылись: его не оставят в покое, и вечно будут сравнивать с сестрой. Может даже наступить день, когда от него вообще отвернутся. Не прошло и часа, как он принял решение:

«Я отправляюсь на поиски трофея».

О том, чтобы поделиться своим решением с кем бы то ни было, не могло идти и речи. Еще меньше ему хотелось еще одного торжественного праздника, потому что после него без успеха можно не возвращаться. Между тем большой уверенности, что он сможет повторить достижение Аскели, не имелось; скорее — маловероятно было, что ему это удастся. Тогда зачем же улетать? А затем, что ему требовалось оставить город, оставить безумие, которое овладело всеми и которое выставляло в безжалостном свете слабости Клариона. Поиски Черепа Доблести послужили бы ширмой не хуже любой другой причины. Ну, почти любой.

Он выпрямился и огляделся: под портиком пещеры никто не маячил. Он уйдет безмолвно, бесследно. Наверняка они обеспокоятся — слегка. А потом все вернется на круги своя, покуда он не вернется. Он расправил крылья и нашел их чересчур неуклюжими. Или это живот обезобразился от слишком частых пирушек, и атрофировались от бездействия мышцы? Он так редко летал… Кларион взмыл, но тут же потерял высоту, желудок подкатил к горлу. Он чуть было не запаниковал, но инстинкт взял верх, и воздух понес его. В облаках чуть намокла морда, и он приоткрыл пасть, чтобы ощутить вкус свежести. Впечатление оказалось настолько восхитительным, что он пожалел о том, что пробездельничал столько времени в городских пещерах. Ему следовало добраться до долин, занятых людьми, а они были далеко. Облетать хребты, пересекать перевалы, избегать опасностей, которые Древние расписали так давно, что никто не знал, насколько они реальны, — и Кларион пожалел, что не расспросил об этом сестру; хотя она могла бы и приврать ему, чтобы украсить рассказ о своей экспедиции. Размышлять пришлось недолго: вскоре облака сконцентрировались в плотные ядра с электрическим зарядом. На крылья дракона обрушились злющие, как миллион шершней, градины. Прежде, чем Кларион успел разобраться, что происходит, его подхватила грозная буря. Он и на час не успел удалиться от города, как уже заблудился и оказался в огромной опасности.

* * *

Сначала появился сквознячок: он обвевал каштановые локоны королевы и шевелил бахрому наплечной сумки рыцаря. Затем далеко впереди понемногу забрезжил свет, словно надежда в сердце потерпевшего кораблекрушение. Через несколько минут Айлин и солдат вышли в котловину посреди самого сердца гор. Они никогда не встречали настолько непривычного зрелища, что впору было счесть себя жертвами галлюцинации: в ее центре стоял каменный монумент, который венчали пучки жирной синей травы.

Колонны в виде грубо вырезанных человеческих фигур, словно колоссов, застывших под властью проклятия, несли на себе каменные плиты, уложенные в два круга — один в другом. Над котловиной в сверхъестественно чистом небе клубились облака. Воздух был теплым, и никакого снега.

— Ваше Величество, мы на месте, — объявил солдат, который размашистыми шагами двинулся к сооружению.

Он мгновением назад разглядел в его центре нечто вроде алтаря, над которым плавал цилиндрик света.

— Обождите! — крикнула Айлин.

Пьяный от усталости, рыцарь замечал слова своей государыни лишь краем сознания, словно зыбкое наваждение.

— Мы спасены, — сказал он себе, — и Вестерхам скоро освободится от ига предателей.

Он пересек первый круг камней и тут же осознал свою ошибку. Но было уже поздно: его кожа уже вспыхнула. Когда он миновал второй круг, его плоть запылала будто пакля. Обожженное горло захлебнулось криком. Солдат зашатался, и не успел он упасть на землю, как от закаленного в боях рыцаря осталась лишь кучка пепла. Словно желая удержать его, Айлин протянула руки навстречу этой жути, открыв рот в безмолвном ужасе.

Она закрыла глаза и зарыдала. Теперь она оказалась одинокой, как никогда прежде, даже более одинокой, чем со смертью принца-консорта или в страшнейшие из часов, проведенных на троне. Ее королевство уподобилось праху этого рыцаря. Не был ли и колдун очередным предателем? Но выбора у нее больше не оставалось, и, подавив слезы, она произнесла заклинание, которое заучила незадолго до своего отъезда, в затхлой тьме подвала в Стратоне, где обосновался Нилас.

«Оно сотрет барьер, который обязательно будет защищать артефакт», — объяснил он.

Отзвучали слова заклятья, и оно словно отняло все остатки энергии у Айлин. Она взглянула на монумент: кажется, он нисколько не изменился. Несколько шагов — и она достигла первого круга. Затаив дыхание, она ступила в промежуточный периметр. Ни ожогов, ни боли. В пяти метрах от Айлин сиял артефакт; она подошла к нему, пройдя под портиком, образованным двумя колоннами и покоящейся на них каменной плитой. Целая и невредимая, хотя и дрожащая, королева протянула руку к цилиндрику; она хотела схватить его, но там, похоже, оказалась одна пустота. Пальцы закололо, потом покалывание пробежало по груди и голове. Ее ослепил свет, который окутал монолит и устремился к небу.

Когда к Айлин вернулось зрение, она с жестоким разочарованием обнаружила, что артефакт исчез. А был ли он вообще? Да, колдун замыслил ее погубить, и трое рыцарей, а может, и четверо, погибли напрасно! На нее нахлынуло чувство безмерной опустошенности. Она никогда больше не увидит своих детей, ее дочь умрет вдали от нее, охваченная лихорадкой и отравленная ядом предательства. Хуже того, ей не получить обратно трона и не покарать мятежников.

Вдруг солнце заслонила какая-то тень. Королева обернулась к небесам, и то, что она увидела, превосходило ее понимание.

* * *

Восходящие потоки, что несли Клариона, с силой играли его крыльями, будто бумажными. Когда он, задыхаясь, выходил на пик своего безумного полета, оглушительный удар бросал его обратно к земле. И тогда скалистые хребты, казалось, готовились разодрать его на части, и ему приходилось выправлять свой полет ценой напряженнейших усилий, которые изматывали его еще сильнее. Мимо него языками пламени мелькали молнии, испуская запах озона и треща, словно настал день конца света. Их грохот вскоре заглушил отголоски торжеств по поводу возвращения Аскели.

Наконец он заметил спасение в виде гигантской вспышки света, поднявшейся с земли. На сей раз то была не молния, а золотой шар, и он возвещал о зоне затишья внутри бури. Испуганный и ошеломленный, он приблизился к разрыву в шторме. В его глубине открылась котловина, центр которой украшало странное сооружение. На удивление, здесь кто-то находился. Он хотел повернуть назад, но было уже поздно: человек заметил его. Понимая, что идет навстречу судьбе, Кларион решил столкнуться с ним лицом к лицу. Он лишь мимоходом понадеялся, спускаясь к женщине, что мужество Аскели течет и в его собственных жилах.

* * *

Огромные крылья. Огромное тело. Шея заканчивается рогатой, подвижной головой. И эти бляшки иссиня-черной чешуи. Айлин упала бы без чувств, если бы не прошла через цепочку непрерывных испытаний, если бы ее не бросало из одного кошмара в другой. Она родилась с сердцем воина: пусть оно не было несокрушимо, но перестало бы биться лишь после яростной защиты. Она вытащила из ножен глефу; перед лицом мощи чудовища, сидящего на сооружении с расправленными крыльями, меч казался смехотворным. Она отступила назад:

— Убирайся. Оставь меня, — приказала она с той же властностью, с какой дала бы команду собаке: вряд ли он поймет ее слова, но тон, по крайней мере, был ясен. Дракон склонил голову набок.

— Как, ты разговариваешь? — спросил он гулким голосом.

Айлин опешила и заколебалась, острие ее глефы опустилось.

— Это я должна была тебя спросить, не находишь?

Дракон медленно покачал своей громадной головой:

— Нет. Ну, спроси, если хочешь. Я в любом случае тебе…

Незавершенная фраза повисла в воздухе; он сложил крылья по бокам, потом поник головой.

— Глупость какая-то.

Одним-единственным скачком он покинул свой насест и вонзил когти в синюю траву. Земля задрожала, и Айлин вскинула оружие. Она быстро огляделась вокруг и не увидела иного выхода, кроме отверстия туннеля. Конечно, монстр не сможет попасть внутрь. Но как долго она продержится внутри? Проход заблокирован оползнем, и рано или поздно ей придется выбираться и искать другой путь. Или она может выбрать смерть с мечом в руке.

— Что? — спросила она. — Это кто тут глупый?

— Ты выглядишь такой слабой… Ты действительно собираешься напасть на меня с этой штукой, которая у тебя в конце руки?

— Это меч. Его выковал лучший оружейник Стратона, а колдун окунул его в зачарованный источник. Тебе перед ним не устоять, уж поверь.

Айлин понадеялась, что вложила в голос достаточную убежденность.

— А ты, чем ты сама его заслужила? — спросил дракон.

— Я государыня Арнилтона. Меня поддерживает весь народ, и защищает армия.

— Что-то никого не вижу.

— Они… Они отомстят за меня, если ты на меня нападешь. Тронь хоть волос на моей голове, и они погонятся за тобой до края земли. Где бы ты ни был, они найдут тебя.

— Я ведь, знаешь ли, летающий. Стало быть, когда избавлюсь от тебя, смогу улететь далеко-далеко.

— Тогда приступай. Не жди, — она брякнула глефой плашмя о свою грудь. — Прямо сейчас, вперед!

Зрение Айлин затуманилось, в глазах все смазалось, и она сообразила, что плачет. Дракон повернул голову к небу; казалось, он разглядывал волны облаков, упиравшихся в невидимую стену. Во мгновение ока королева поняла, что ей нужно воспользоваться возможностью. Вонзить глефу в подставившуюся шею. А еще лучше — попасть в сердце, которое должно находиться где-то там… неизвестно где. Дракон заворчал, чем-то похоже, будто жаловался, — и момент ушел.

— Не понимаю, — сказал сам себе дракон.

Он вышел из круга, не обращая внимания на женщину. Она понемногу последовала за ним, в свою очередь покинув двойной каменный круг.

— Чего ты не понимаешь?

Он остановился. Впервые с момента их встречи Айлин смогла ясно рассмотреть глаза существа; в них светился выразительный взгляд, и то, что она в них прочла, не было ни ненавистью, ни безумием или даже алчным голодом.

— Что с тобой об этом говорить? Слушай, я устал, — сказал он, потягиваясь, и его хвост хлестнул по одной из колонн, от чего та пошатнулась. — Я проделал долгий путь, долгий-предолгий.

— Мой тоже был не слишком коротким. И я потеряла людей, которые меня сопровождали, — призналась она с откровенностью, удивившей даже ее саму.

— Так ты не здесь живешь?

— Я думала, ты уже это понял.

— Ах да, тех самых людей, которые поддерживают тебя и будут гнаться за мной до края земли…

— Не шути так насчет моих подданных.

— И не собирался. Я хотел… Мне только и нужно было, что убить одного из твоих сородичей, — сказал он так же легко, как упомянул бы о ветке, которую следует обрезать.

— Человека?

— Неважно которого. Хоть тебя, почему бы и нет. Ты, главное, не принимай это на свой личный счет.

— И ты передумал?

— Сам не знаю. Вообще не уверен, что когда-нибудь этого хотелось. Ты хоть раз слышала о «Черепах доблести»?

Айлин покачала головой.

— Просвети же меня, — сказала она.

— Как раз это и собираюсь сделать. Но пока ты держишь этот меч у меня под самым носом, создается впечатление, будто ты пытаешься держать меня за глотку.

Айлин заколебалась. Дракон терпеливо настаивал:

— Чего, собственно, ты боишься? Если бы я хотел убить тебя, уже бы убил.

— Может быть, ты пытаешься усыпить мою бдительность.

— Ах да! Твою бдительность… Ну, как хочешь. А ведь сестра предупреждала меня о таких, как ты. Она, да и все остальные, если уж на то пошло.

Скажу тебе, вы не так и страшно выглядите. Хорошо, я отсюда скоро улечу. Тебе решать, хочешь ли ты, пока я здесь, выслушать эту историю. И я не обещаю, что она тебе понравится.

— Чего ради тогда ее мне рассказывать?

— Ради того, чтобы тебя припугнуть — можно сказать и так. Но главным образом ради того, что я ее нахожу абсурдной.

На этот раз Айлин вернула глефу в ножны. Она отступила на несколько шагов и принялась слушать начало рассказа. Через минуту она села, скрестив ноги; несмотря на устрашающие подробности, на которые не скупился дракон, она перестала думать о нем как о непосредственной угрозе — несомненно, благодаря его тону, в котором она не чувствовала никакой враждебности. Все ее эмоции побороло изумление, заставив забыть о том, как она устала. Когда крылатое создание завершило свою повесть, Айлин стала расспрашивать:

— Значит, совсем не хочешь быть героем?

— Не дави слишком сильно, королева: если я передумаю, станешь моей первой жертвой.

— Меня зовут Айлин. И ты не ответил на мой вопрос.

— Быть героем такой ценой — нет. Ты намерена предложить мне какие-то контр-аргументы?

— Я совершенно не люблю жестокости, даже если она иногда служит трону.

— Ну, по крайней мере, в одном мы с тобой сошлись.

— А если я предложу тебе шанс быть героем среди людей?

Дракон выпрямился:

— О чем ты говоришь?

— Из всего, что ты мне рассказал, вытекает, что ты не находишь себе места среди собственного народа. Что тебе там не место.

— Осторожнее, я могу воспринять это неправильно.

— Воспринимай как хочешь, но уверь меня, что я не права.

— Первым делом, я могу тебя уверить, что заболтался.

Теперь дракон полностью поднялся. Он расправил крылья и захлопал ими в холодном воздухе, уже напоенном закатными сумерками, после чего добавил:

— Пожалуй, мне пора тебя покинуть.

— Подожди! Пожалуйста, подожди. Если ты уйдешь, я обязательно здесь умру.

— Прискорбно. Но разве за тобой не стоит целый народ? Только не говори, что тебя здесь никто не разыщет.

Ирония не ускользнула от Айлин.

— Я должна его спасти. Спасти мой народ.

— Только-то и всего. Тебе мало быть королевой, ты хочешь стать легендой?

— Власть захватили предатели, и теперь охотятся за мной.

— Нам такие вещи не грозят.

— Что, никогда не бывало предательств? У драконов такая непробиваемая мораль?

— Все просто: изменники не доживают до старости.

— А что, если они объединятся, и их соберется вместе достаточно, чтобы свергнуть правительство?

— Какому идиоту это может понадобиться? Вожаков кланов походя не выбирают.

— Ты, кажется, намекаешь, что меня выбрали походя.

— Может быть, кто знает? Ты, конечно…

— Меня выбирал не кто иной, как мой отец. Я законная наследница трона Арнилтона.

— Ну-ну, экая странная манера организации власти.

Дракон сложил крылья и, похоже, уже не порывался улетать; следовательно, Айлин удалось заинтересовать его и получить отсрочку. От всех ее первоначальных страхов остались только опасение одиночества и угроза умереть в этих горах. Зато появилось кое-что другое: в ее голове только что проклюнулась идея — будто бутон цветка на развалинах. Ей предстояло подарить бутону немало света и тепла, чтобы распустился цветок — ядовитый цветок, и он не подарит ей ни малейшей радости; все же она, несмотря на изнеможение, принялась за дело.

— Я пользуюсь уважением, потому что уважают весь мой род, и всегда его уважали, — объяснила она.

— По крайней мере — пока некоторые… предатели не решили иначе.

— Их планы ничего хорошего не принесут королевству. И его подданным, поверь мне.

— И ничего хорошего тебе — в особенности.

— Мне пришлось бежать из столицы вместе с детьми. И я, чтобы у нас был шанс восстановить мир, оставила их в городе, куда мы скрылись. Я взобралась на эту гору только затем, чтобы найти артефакт, который должен был нам помочь.

— И ты его не нашла.

— Так я и полагала — совсем недавно. На самом деле, кажется, я не туда смотрела.

Дракон посмотрел на необычное сооружение и сказал:

— Отсюда идет вверх свет. Как огромный золотой купол.

— Ты его увидел, верно? Ты же мне так говорил.

— Да, этот свет показал мне путь сюда.

Невзирая на обстоятельства, она не смогла сдержать улыбки:

— Думается мне, я искала тебя, Кларион.

* * *

Проведя ночь в разговорах, они поспали несколько часов, прижавшись друг к другу, и проснулись под безоблачным небом с первыми лучами рассвета. Теперь они устремились вдоль пустынных долин в сторону столицы — Вестерхама. Клариону даже не верилось: он не только не станет убивать эту женщину, чтобы забрать трофей, но и поможет ей в поисках справедливости. Он сам не понимал, как ей удалось уговорить его. Ему определенно уже не хотелось возвращаться к своим, чтобы встречаться взглядами со сверстниками, не говоря уже о разочаровании матери и насмешках сестры. Несомненно одно: она его покорила. Всю беседу в нем крепла мысль о том, что их встреча оказалась неслучайной. Что касается того, чтобы становиться настоящим героем, то Кларион позаботится об этом позже. Он уже сейчас спас жизнь королевы, унеся ее прочь от этих стылых вершин.

Дракон, разумеется, оставлял за собой право передумать. Он не собирался встревать ни в какие конфликты, или кого бы то ни было убивать. План Айлин был прост: одно лишь присутствие дракона на ее стороне произведет на мятежников достаточное впечатление, чтобы те сложили оружие или бежали. Успех следовало развить ложью, что к королеве готовилась присоединиться армия драконов. Несмотря на то, что Кларион опасался встречи с таким количеством людей, замысел его забавлял. Все вдруг так переменилось! К черту пещеры, где в затворничестве жил его народ. Тот выступ, на котором он бездельничал, только тем и занимаясь, что ожидая очередного обеда, теперь казался ему маленьким, как галька, и таким же пустячным.

На привалах они проводили время за разговорами о различиях между их видами. Заметив огромный интерес к нему королевы, Кларион постарался снабдить ее как можно бóльшими подробностями. Он помогал ей добывать себе пропитание и находить водоемы, из которых пил и сам. Наконец они подобрались к долинам, населенным людьми. Его изумляли выстроенные под открытым небом здания, по большей части сделанные из дерева. Как им удавалось противостоять стихии? Еще день, и они оказались в окрестностях Вестерхама. Тут уж городские валы и крепость с мощным донжоном произвели на дракона сильное впечатление.

Когда сгустился сумрак, они покружились над солдатами, которые тут же заволновались и стали пускать стрелы, траектория которых далеко не доставала до брюха чудовища. С такого расстоянии они не могли разглядеть необычайной амазонки.

— Высади меня здесь, — попросила Айлин, когда они удалились от города и пролетали над фермами. — А после я хочу, чтобы ты вернулся и опять облетел крепость. Напугай их еще разок. По-настоящему напугай.

— Я никого не стану убивать.

— Да, знаю. Тогда что-нибудь опрокинь. Покажи им свою мощь.

— Может, ты предпочла бы остаться со мной и взглянуть сама?

— Нет, без меня на спине тебе будет свободнее двигаться. Давай, лети и скорее возвращайся ко мне!

Кларион послушался. Валы залило зарево факелов, в котором оживленно сновали солдаты, уже более многочисленные. Кларион не смог уклониться от выстрела. Больно было недолго, но он разъярился, и на повторном пролете хлестнул хвостом по группе солдат, половина из которых полетела со стены. В него попали еще две стрелы, выпущенных ему уже вслед. Оставлять этакую трусость без ответа ему не захотелось. На этот раз его огромная башка прикончила полдюжины солдат. Дракон решил, что довольно с него нарушать данное самому себе обещание, и бросил это безумие, чтобы найти королеву, скрывающуюся среди тьмы безлунной ночи в нескольких милях отсюда.

Человеческая самка потребовала от него точного отчета о нападении.

— Я их убивал, Айлин, — объявил он мрачным голосом.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Но они всего лишь предатели. Сколько их погибло?

— Понятия не имею. И, пожалуйста, не расспрашивай.

— Хорошо. По крайней мере, можно быть уверенными, что они перепугались.

— О да, это точно. Теперь у тебя преимущество.

— Безусловно. И я никогда не смогу отблагодарить тебя в полной мере.

Она приласкала его так, как он сам ей подсказал во время путешествия, — погладила его шею именно там, где ему было приятнее всего.

— Ого, ты быстро все схватываешь, — сказал он со вздохом удовлетворения.

— Это потому, что у меня хороший наставник.

— Спасибо. Это был… необычный вечер.

— А завтра, я уверена, будет великий день.

— Тогда откуда эта грусть у тебя в голосе?

— Мне совсем не грустно, уверяю тебя.

— С трудом верится: ты вот-вот заплачешь.

— Да нет же.

— У меня есть сестра, Айлин. Когда она была помладше, она мое внимание к своим заботам исключительно так и привлекала.

— Я попросила тебя о вещи, на которую ты согласился против желания.

— Ты про этих убитых, на валах?

— Да.

— Не говори мне, что они тебя так беспокоят.

— Бывает, что… ну, что приходится делать такие вещи, которые самому ненавистны и от которых потом только угрызения совести.

— Тогда их не следует делать, милая королева.

— И все же хорошо бы иметь выбор.

Дракон в свою очередь поразмыслил, а затем добавил:

— Хотелось бы мне заявить, что выбор есть всегда, но это, очевидно, не так, или не совсем так.

— Не совсем так.

— Особенно когда тебе приходится защищать твой трон.

— Трон и подданных. Не говоря уже о предателях, которых следует покарать.

— Иногда, Айлин, у меня возникает чувство, что эта кара для тебя важнее, чем само твое королевство.

Она помедлила, прежде чем ответить немного изменившимся голосом:

— Да, несомненно. Предательство… Пожалуй, именно предательство я считаю омерзительнее всего. Иногда я думаю — нет ли специального ада для предателей.

— Тебя бы это обрадовало, а?

Королева ничего не ответила и просто продолжала приостановившиеся было поглаживания, пока Кларион, успокоившись, не расслабился наконец, зализывая свои царапины. Он охотно ответил бы лаской своей новой подруге, но не знал, как это сделать; он подумает позже, когда его разум прояснится. Дракон сомкнул веки, погружаясь в сон. Он сдерживался, чтобы не заурчать от удовольствия — дабы не насторожить население ферм в нескольких сотнях метров от него. Прикосновения прекратились: королеве скоро пора идти, чтобы выполнять задачу, которую она перед собой поставила. Кларион услыхал позади себя легкий шум, который сразу же опознал. Лежа головой на сложенных лапах, не открывая век, он спросил:

— Тебе потребуется твой меч?

— Еще бы. К сожалению, он всегда требуется, Кларион.

Он не смог не заметить всхлипа в ее голосе. Через долю секунды Кларион почувствовал колющий удар в грудь. Потом еще один, за которым последовала сильная боль. Он резко повернулся к королеве, но она уже исчезла из вида. Он услышал, как потоком бьет в землю под ним его собственная кровь. Он приподнялся, но силы уже покидали его; его усилия остановить кровотечение пропали втуне. Зрение Клариона помутилось, он тяжело повалился назад, а тело начал охватывать страшный холод. Где-то на окраине поля его зрения ожидала королева — подобравшийся силуэт, готовый вскочить, бежать или напасть, с глефой в руке. Произносить слова потребовало огромных усилий — словно хвататься за кочергу, чтобы выволочь себя из пылающей ямы.

— Айлин… Почему?

— Прости, мой друг, мне так жаль… Хотела бы я узнать тебя при других обстоятельствах.

— Не понимаю… Почему? — настаивал он.

И получил новый ответ, отстраненный и ледяной, будто свет звезды. Он не понял и его, и умер в неведении.

* * *

Небо лишь начинало окрашиваться, когда на страшную сцену уставились первые крестьяне. Раздались крики, которые королева быстро пресекла:

— Я убила чудовище, — пояснила она, выставив перед собой меч. — Я убила его! Пусть все знают, что королева Айлин избавила Вестерхам и все королевство от величайшей угрозы за всю его историю. Передайте это всем.

Не прошло и пятнадцати минут, как более сотни человек стояли на коленях и слушали рассказ своей государыни, залитой бурой кровью дракона. Другие уже бежали разносить новости. Не наступило еще и девяти утра, когдакрепость и мятежники в ней узнали, что Айлин — героиня, от которой они не смогут избавиться иначе, как выставив ее мученицей. В полдень офицеры, столкнувшиеся ночью с чудовищем, выступили против предателей, которые еще на рассвете командовали ими. Путч занял всего несколько часов. Все приветствовали королеву, а те, кто радовался ее свержению, либо попритихли, либо покинули столицу.

Айлин сохранила свою окровавленную одежду и выставила ее на всеобщее обозрение в тронном зале. К одежде вскоре должны были присоединиться отрубленные рога дракона.

Только колдун Нилас, похоже, усомнился в ее рассказе. Хорошо представляя область своих интересов, старик не стал настаивать. Он оставался работать в своем подвале, пока королева произносила речь — столь же длинную, сколь и назидательную, — в которой доводила до всех, что измена не только худший из грехов, но и никогда до добра не доводит.

Через три недели она воссоединилась со своими детьми. Дочь умерла у нее на руках, и необыкновенная история королевы была последним, что она услышала. Отголоски мятежа затихали в одном городе за другим, и в воссоединившемся королевстве воцарились порядок и мир. Королеву не только уважали — ей восхищались. Побаивались тоже. Она никогда не рассказывала о своей дружбе с могучим существом, не говорила о своей печали, о своем раскаянии.

Долгое время Айлин мерещилось, будто с неба спускаются драконы клана Клариона, чтобы отомстить за него.

Они так и не пришли.

Эльфы и асассины

Сезон 5 (2013)

Рафаэль Альбер Вторая смерть Люциуса ван Каспера^[22]

Панам, 11 нуовобря 1872 года

Дорогой друг,

я по-прежнему в Панаме.

Злополучные события, побудившие меня покинуть Бу-дю-Монд, неожиданно отразились на моем путешествии, сама конечная цель которого, кажется, снова и снова ускользает от меня, только чтобы вынырнуть чуть дальше. Дейзоль был прав: я забываю, что жил другой жизнью — когда-то.

Чтобы удовлетворить последний каприз моей усеянной терниями судьбы, мне необходимо то специальное снаряжение, о котором ты мне рассказывал. Попытайся раздобыть его для меня и пришли мне как можно скорее. Я прекрасно помню, что ты мне говорил в этой связи, но, видишь ли, выбор у меня невелик. А взамен этой услуги ты получишь рассказ. Портрет и рассказ. Я распишу тебе второй, а ты нарисуешь первый. Потом скажешь мне, хорошо ли окупились все хлопоты, которые ты принимаешь на себя…

Помнишь ли ты эльфов, встретившихся мне на Зеленом холме Пависа и о которых я рассказывал в своих письмах? Они показали себя куда менее свирепыми, чем те, что жили в Смердящем Лесу! Мне сказали, что так стало по милости духа Гармонии Пависа, который пронизывает все и вся вокруг. Я охотно этому верю. Нет ничего, способного устоять против магии этого невероятного города пустошей. Ей поддаются сами эльфы, несмотря на свою растительную природу, волокнистую кожу, деревянные кости и древесный сок, текущий по их жилам.

Да, я знаю, ты увлекаешься всем, что связано с этим уникальным народом. Я уверен, что ты перечитываешь вслух все те необычные имена, что доносят до тебя мои письма… Поэтому я с удовольствием перескажу тебе встречу, которая произошла у меня вчера ближе к вечеру здесь, в Панаме. Тем более что это дает мне новую надежду на то, что я смогу дотянуться до Люциуса.

Позволь мне приступить.

Ко всему привыкаешь, знаешь ли… к шуму, к едкому пару от машин и двигателей, к странным наречиям, которые слышишь со всех сторон. Во многих отношениях Панам — такой же замечательный город, как и Павис. Тебе бы он понравился, мой друг, тебе бы он понравился. И жаль, что тебя нет здесь, со мной. Он заслужил свою репутацию, этот Панам, поверь мне! Здесь как будто собрались все народы королевства: улицы полны гоблинов, лепреконов, орков и гоблинов, которые гуляют в полном добром согласии вперемешку с людьми. Поверишь ли, если я скажу, что кентавры тут работают как такси?

После моих первых злоключений я нашел себе другого гида, юного горожанина по имени Леопольд. Этот мальчик — просто мечта: энергичный и молчаливый. Под его водительством мы вчера весь день ходили по бульварам, разыскивая след Люциуса. К сожалению, тщетно.

Я так наглотался пыли и потерял столько воды, что в итоге укрылся на террасе «Жажды странника», одной из таверн, примыкающих к Гран-Марше. Там было людно, и мне повезло, что нашелся свободный столик под одним из больших цветных холщовых тентов, которые придают этому месту такое обаяние. Оставляю тебе представить, насколько меня поддержало поданное тепловатое пиво… Я потягивал его, наблюдая за рослыми гоблинами-рабочими, работающими на площади. На прошлой неделе сошел с рельсов трамвайный поезд, и прежде, чем его снова использовать, нужно было отремонтировать пути. Вызвали двух кудесников по металлу, и они под руководством техномага из Академии занимались распрямлением рельсов и укладкой их снова на брусчатку.

Я решил еще раз вернуться с Леопольдом к обсуждению наших дел. Он предложил на следующий день продолжить обход его знакомцев, но у меня возникли некоторые сомнения в эффективности такого метода. На мой взгляд, лучше было начать с того места, где в последний раз видели Люциуса: с его дома на улице Ординэр. Увы, теперь меня знают в квартале Фарфадет^[23] и, как ты можешь вообразить, отнюдь не в нимбе святого, что сильно сужает мою свободу действий. Именно это я и втолковывал Леопольду, когда в моих ушах прозвучал голос:

— Надо же, экая незадача! Я мигом вам его найду, этого вашего знакомого…

Позади меня, положив ноги на стол и раскачиваясь в кресле, приподняла руку с бокалом абсента некая странная личность.

— С кем имею честь? — холодно спросил я.

В ответ этот тип поднялся и несколько нетвердым шагом обошел наш стол, чтобы воздвигнуться перед нами с тем возмутительным бесстыдством, которое, похоже, стало в столице в порядке вещей. Он невнятно пробормотал:

— Сильво Сильвен, к вашим услугам.

Он уже находился сильно навеселе, хотя вечер едва начался. Как и все представители его расы, он был невысок, не больше трех футов^[24], довольно субтильного телосложения, угловат. Сухощав. Кожа его имела нежный оливково-зеленый цвет, глаза без зрачков — блеклые золотисто-желтые, волосы — как короткая трава, потемневшая под солнцем. На нем был поношенный, но хорошо пошитый черный костюм: пиджак, жилет и прямые брюки. Над заостренными ушками красовалась шляпа-котелок.

Он снял наконец непослушной рукой полуразвязанную зеленую ленту, стягивавшую воротник его белой рубашки, и без лишних слов присоединился к нашему столу. Когда он уселся, я увидел, что на шее у него кожаный ремешок, на котором висит маленький серебряный ключик. Похоже, это было его единственное украшение.

— Ну, в чем она, закавыка? Кто этот Люциус?

Как ты себе, конечно, представляешь, от его присутствия мне стало сильно не по себе, а подобная вопиющая бестактность так и вовсе оскорбила. Но если я чему-то и научился в своих странствиях, то это тому, что в современных городах — а в особенности на мостовых столицы Королевства — следует ожидать всего и не удивляться ничему. Напротив, следует развивать в себе то, что здесь называют «открытость»; я подразумеваю пресловутую широту взглядов, которая в моих глазах, не скрою, выглядит как универсальное оправдание терпимости к чему угодно — равно как и к его противоположности.

— Он нам ни к чему, месье, — прошептал мне Леопольд с решительной враждебностью.

Я жестом заставил его замолчать и взял на себя труд удовлетворить незнакомца.

— Люциус — мой брат.

— Вы потеряли брата? Это не так банально, как потерять часы, конечно.

— Кто вы? Какой-нибудь искатель приключений? Частный детектив?

Эта идея, казалось, весьма его позабавила.

— Частный детектив, ха, ха… Недурная идея. Слышишь, Пиксель?

Его глаза под полями котелка устремились к небу, будто он разговаривал с покойником. И вдруг эльф скривился, словно от боли. Не скрою от тебя, что по виду он был порядком не в себе.

— Вы хорошо себя чувствуете?

Он треснул кулаком по своему котелку, а после вернул его на место, потому что шляпа съехала ему на ухо.

— Я в полном порядке, а что? Послушайте, я тут давненько и знаю квартал Фарфадет Пуассонье как свои пять пальцев. У меня там, скажем так, свои подходы.

— Он вам по ушам ездит, месье, — вклинился Леопольд.

— Мир, парень, — непринужденно бросил эльф. — Ты меня своим нытьем трезветь заставляешь.

Я встал. Начав словесные нападки на моего юного проводника, он перешел черту.

— Месье! Позвольте!

— Да позволяю я, позволяю… Долго он уже здесь, ваш Люциус? Три месяца? Возможно, чуть больше. Ему за пятьдесят, усиленно душится, с редкой шевелюрой, землистым лицом и таким же носом, как у вас, верно?

Я снова сел. Эльф продолжал говорить, свертывая сигаретку:

— Я вам его найду, вашего брата, раз уж вы так вежливо попросили. Нет, пока что никаких разговоров о деньгах, — оборвал он меня, предвидя мой вопрос. — Давайте обсудим это позже. Где я смогу с вами связаться?

— В «Подворье Одина», бульвар Саббат д’Опаль, в 9-м округе.

— Я знаю, где это.

С этими словами он с некоторым трудом поднялся, прикурил свою самокрутку и, удаляясь неуверенным шагом, бросил через плечо:

— Не отлучайтесь далеко. Вскоре ждите меня с новостями.

Мне отсюда слышно, как ты раздумываешь. Любопытный эльф, не правда ли? Думаю, он один из тех Выкорчеванных, о которых мне рассказывали эльфы Пависа, помнишь? Бедняга, который бежал из своего леса или был бесславно изгнан из него, и стал больше походить на человека, чем на своих лесных собратьев. Предполагаю, что так, но безо всякой уверенности: в Пависе об этих изгоях говорили исключительно с отвращением и презрением, и не распространялись на эту тему.

В любом случае, оставляю тебя поразмыслить, насколько его появление смутило мой ум. Я знаю улицу Фарфадет, она проходит в двух шагах от улицы Ординэр. Действительно ли сможет этот бедняга, который, похоже, не в своем рассудке, найти моего брата?

Я надеюсь на это всем сердцем. На том закончим.

Твой близкий и преданный друг,

Р. ван Каспер

P.S. Я обещал тебе рассказ. Портрет и рассказ. Теперь очередь за тобой. И за твоими кистями…

* * *

Панам, 20 нуовобря 1872 г.

Мой дорогой друг,

Сегодня я был на волосок от того, чтобы схватить Люциуса! Я побывал на Центральном почтамте, недалеко от Верхнего города, в нелепой надежде, что могло уже прибыть то, о чем я тебя просил. Как обычно разочарованный, я отправился к своему постоялому двору на паровом трамвайчике, который ходит вдоль набережной Гуивр. Стоял час Хлеба^[25], обеденный перерыв, и, значит, не было никакой возможности найти себе сидение, кроме как на империале^[26]. Но там, наверху, чувствуется вкус дыма и сажи, извергаемых большой трубой двигателя, и путешествовать таким образом соглашаются лишь нищие. Так что мне пришлось — хотя чем это лучше? — мучиться среди толпы в тесноте. Цепляясь одной рукой за поручень, я стоял впритирку между гоблином с торчащими клыками и двумя молодыми девицами, которые жутко хихикали, обсуждая свои неудачные любовные похождения в таверне. В середине вагона оживленно болтала добрая дюжина джентльменов средних лет. Это оказалась группа магов-целителей, направлявшихся на конференцию по клинической психотерапии. Над окружающим гамом реяли обрывки их бесед:

— Нет-нет, дорогой коллега, гипноз показал великолепные результаты в лечении поведенческих расстройств и…

— … иллюзорная терапия гораздо эффективнее в некоторых случаях шизофрении…

— …манипулируя мозгом пациента таким образом! Заклинания, которые вы используете, чтобы выправить его психику, действуют не более чем косметически на его искаженное восприятие, накрывая его другим восприятием, таким же усеченным и отстраненным от реальности, как и рожденные им фантазии…

— …и я утверждаю, что адекватная фармакопея возвращает субъекту полное наслаждение его измененными умственными способностями. Мое лечение…

— …побочные эффекты ваших по сути простых лекарств, а также риск привыкания, весьма губительны для и без того ослабленного разума…

— Возвращаясь к гипнозу, я считаю, что это именно тот метод, с которым вы согласитесь. Я…

Я чуть было не предложил им себя в качестве подопытного кролика, так сильно внутренняя ярость, которая снедает меня, порой подводит опасно близко к безумию. К счастью, они сошли прежде, чем я успел решиться…

Этот трамвай — странное изобретение, мой друг, и не самое комфортное, как ты понимаешь. Вообще говоря, уголь и его производное, пар, здесь вездесущи. На транспорте, на заводах в промышленных районах, в некоторых недавно механизированных портах мегаполиса… Все эти дурные новшества затапливают улицы и небо вредными — менее или более — миазмами. И это я не говорю о тех шумных автомобилях, которые ездят, плюясь копотью, и которые, став новой причудой богатых аристократов, все сильнее стремятся вытеснить конные экипажи. Честно говоря, мне трудно разглядеть во всем этом прогресс, который так расхваливает герцогское правительство. Ах, как мы далеки от нашей маленькой зеленой долины с ее мирными деньками! И как мне хочется вернуться домой!

Короче говоря, я стоял там, слегка призадумавшись, поглядывая за тем, как за окном проплывают всевозможные суденышки, беспрерывно идущие по Вьене, и вот в тот момент, когда трамвай въехал на бульвар Даоин-Сидхе^[27], я узнал его. Он, должно быть, сел на последней остановке и стоял впереди, рядом с водителем. Он повернулся ко мне спиной, но его широкие плечи, поджатые слишком тесным костюмом, и венец истончившихся волос вокруг его лысины не могли меня обмануть.

Моя реакция, как ты рассудишь, была глупейшей, но я не смог сдержать крика ярости, который сорвался с моих губ:

— Люциус!!!

Ах! Я не жалею о своем легкомыслии уже ради одного выражения его обрюзгшего лица, когда он обернулся и увидел меня. Но ты подумай, как ловко этот зловещий хитрец сообразил, как обернуть ситуацию себе на пользу. Он соскочил с трамвая, едва не попав под переполненный омнибус, идущий в противоположном направлении, и начал удаляться так быстро, как только позволяла его шаркающая походка. Пока я под градом оскорблений ожесточенно проталкивался к задней платформе, чтобы в свою очередь сойти, мне посчастливилось через окно мельком увидеть, как он безжалостно расшвыривает семейство гномов на углу маленькой, забитой народом улочки.

Когда я, наконец, смог сойти с трамвая, его уже поглотила толпа, нахлынувшая на тротуары, и я бы, конечно, потерял его, если бы шум голосов не привлек мое внимание к площадке перед одним из дешевых театров, которых полно на главных бульварах. Какая-то толстуха, опрокинутая на задницу перед входом, вопила от возмущения, а два джентльмена во фраках и шапокляках^[28] пытались поставить ее на ноги. В воздухе все еще стоял сильный душок той ужасающей смеси парфюмов, которыми Люциус вынужден окутывать себя из страха того, что его истинная сущность и скверна, каковая он есть перед ликом Господа нашего Джизу, будут раскрыты. В самом деле, я, воспользовавшись нюхом, не хуже гончей следовал за ним по пятам вдоль кирпичных стен театра. И только достигнув задней части здания, неподалеку от входа для артистов, я увидел, как он ковыляет на юг, поворачивая обратно к Вьене, которую мы только что оставили позади. О нет! подумал я. На этот раз… и ты простишь мою чрезмерную уверенность… на этот раз ему не удастся ускользнуть от меня, как он сделал это в Танелорне, нырнув в волну.

Со злобным ликованием я вновь выкрикнул его имя:

— Люциус!

Мне хотелось, чтобы он знал, что его выслеживают, ловят, гонят, как волка в лесу. Мне хотелось, чтобы он боялся. Увы, с ним поравнялся фиакр, он вскочил на подножку и предоставил экипажу себя увлечь, несмотря на возмущенные крики пассажиров и на то, что кучер в ливрее хлестал его кнутом. Вот экипаж пересек набережную Гуивр, по которой мы проезжали несколько минут назад, и, к моей великой радости, въехал на мост Нострадамуса. Я говорю «к моей великой радости», потому что кучер, занятый тем, что отпихивал моего брата от двери, за которую тот цеплялся, не заметил толпы, блокировавшей движение через центральный пролет, и по глупости въехал в зарождающийся затор и застрял. Каждый раз, когда Люциус, казалось, снова ускользал от меня, фортуна, словно в насмешку надо мной, заставляла надеяться на поворот колеса в мою пользу!

Поэтому я бежал так быстро, как только мог, пробираясь между паровыми авто, каретами и другими экипажами, к вставшему фиакру. Люциус, конечно же, меня не дожидался, но обитатели экипажа все еще кричали на него и потрясали кулаками в сторону обступившей толпы. Подтянувшись за спицы высокого колеса с железным ободом, я попытался разглядеть его, но тщетно. Зато прояснилась причина, отчего же постоянно росла толпа: на вершине одной из опор моста, на выступающем треугольником парапете, стоял взъерошенный мужчина, казалось, взвешивая в руках здоровенный кусок песчаника — камень внушительных размеров, надежно привязанный к его толстой шее веревкой. Человек был одет в льняной фартук, что служит отличительным знаком у здешней гильдии мясников, а его толстощекое лицо с густыми бакенбардами и большими усами являло собой маску отчаяния.

Как я уже сообщал тебе в предыдущем письме, панамцы обладают болезненной склонностью к трагическому и мрачно-жуткому. Мельчайшая капля крови, малейший намек на насилие заставляют их стекаться словно на спектакль, причем бесплатный. Соответственно, самоубийцы привлекают многочисленную и азартную аудиторию. В тот день на мосту одни делали ставки: прыгнет — не прыгнет; другие увещевали несчастного одуматься или издевались над двумя жандармами, которые, уложив велосипеды на булыжники, неуклюже пытались успокоить разгоряченные головы. Люциус, потерявшись из вида, слился с толпой.

Я отступился от идеи разглядывать всех зевак по очереди, и у меня остался только один, причем необычный, способ: «Чуткий Нос». Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом маленьком заклинании, выученном у любезного парфюмера из «Утешения»? Не помню, это было так давно… С тех пор у меня ни разу не случалось ни любопытства, ни присутствия духа, ни случая открыть для себя его действие. Сегодня же все сошлось. И оно… Ах, как бы тебе описать? Поистине, каков шок для обоняния! Джизу! Все эти запахи, которые вдруг накрыли меня! Это вызвало у меня ужасную тошноту, которая чуть не заставила меня расстаться с завтраком у всех на глазах. По обычным меркам моего носа ощущение было как тот фейерверк, на который мы вместе как-то смотрели на Большой ярмарке Конфлюента, помнишь? Шквал запахов, потоп. Однако, когда миновало первое мгновение, я быстро обнаружил, что можно… лавировать… да, лавировать в этом потоке разнообразных ароматов. Я их почти что видел. Красные блестки пота, тяжелые желтые пары дыхания, цветочные нотки редких женских духов, зеленая вонь конского навоза, и вот, наконец, кислотный, радужный блеск Люциуса. Не пьянящие амбре, из которых он составил свой главный наряд, нет, но сама суть холодного разложения, захватившего его… Ведомый своим носом, я пошел по его следу. Собака, говорю же тебе! Я был охотничьим псом, вынюхивающим след моего врага — волка.

Пока я с грехом пополам скользил среди скопища любопытных, над передними рядами взлетел удивительно визгливый голос мясника-самоубийцы:

— Я прыгну! Не подходите ближе, или я прыгну! Клянусь, я прыгну!

На что группа насмешливых фарфадетов, повисших рядком на фонарном столбе, ответила бессердечным скандированием:

Надо признать, что детина, побледневший и вцепившийся в камень, выглядел не слишком решительно. Думаю, что двоих жандармов сдерживали не столько его жалкие угрозы, сколько неустойчивость его равновесия. Они явно опасались, что могут, поторопившись, стать причиной его случайного падения.

Несмотря на усиливающуюся давку, я продвигался, следуя за запахом, и почти не замечал окружающего. Вскоре запах стал сильнее, ближе, настолько близко, что не требовалось никакой магии, чтобы почувствовать его. Мой брат был где-то там, совсем рядом.

Увы, он увидел меня первым.

Всего в нескольких шагах от меня передние ряды внезапно раздвинулись, и из них, встреченный громкими криками удивления и гнева, выскочил Люциус. Мощным ударом плеча он оттолкнул пару жандармов в сторону и, буквально бросившись на самоубийцу с его камнем, с силой столкнулся с ним. Они рухнули в пустоту, мой брат обхватил мясника своими огромными ручищами, как влюбленный обнимает свою невесту.

Ошеломленная толпа издала единый крик, заглушивший плеск тел, пробивших гладь Вьены, чтобы быть поглощенными ею. Тогда все эти бездушные бездельники разразились воплями: одни развеселясь, другие с жестоким удовлетворением, кое-кто, возможно, все же от жалости и печали; хотел бы я в это верить, хотя такие точно не были в большинстве.

Конечно, первым, кто бросился, перегнувшись, склониться над рекой, был я. Но круг на воде, уносимый течением, уже таял, и вскоре толпа, лишенная развлечения, последовала его примеру. Я остался в одиночку таращиться в мутные воды Вьены. По берегу Верхнего города, этого большого укрепленного острова на реке, идут лишь крепостные валы, и Люциус вряд ли решился бы там всплыть. Поэтому все мое внимание было приковано к правому берегу, я неустанно водил глазами вверх-вниз по реке и обратно.

По указанию полиции к месту падения отправились какие-то лодочники, и начали переговоры с несколькими ундинами, которые из любопытства высунули из воды свои расплывающиеся головки. Но, похоже, немедленного результата им не удалось добиться. Если по сравнению с другими нимфами, обитающими в наших долинах, ундины Вьены и не так безумно пугливы, то во всех других отношениях они того же пошиба. Можно тысячу раз утонуть, пока кто-то втолкует прекрасным элементалям, чего от них ждут; а после этого еще нужно убедить их действовать, что не так-то просто, как мне сказали: эти причудливые существа неохотно вмешиваются в земные дела.

Ах, Люциус, Люциус! В некотором смысле я не могу им не восхищаться. Можно думать на его счет все, что угодно, но его хитрость, его ум, его способность выходить из опасных ситуаций заставляют испытывать уважение. На мосту, зная, что я наступаю ему на пятки, зная, что его почти поймали, в одно мгновение он сумел оценить свои шансы, и с дерзостью и решимостью соответствующим образом отреагировал. Понимаешь ли, простой прыжок в воду его бы точно не выручил: его бы спасли, возможно, вопреки желанию. Нет, ему требовался балласт, груз, который увел бы его на дно. Я прикидываю, что тогда, набив карманы камешками или мусором, который несет с течением, или заполнив легкие водой, он бы смог спокойно, хотя и небезболезненно, как я полагаю, вновь выйти на открытый воздух в укромном месте. Нет, правда, он достойный… он был достойным наследником нашего покойного отца. Он обладает смелостью, силой, решительностью. Жаль, что ему не досталось вдобавок и части отцовской мудрости.

Я долго стоял на мосту Нострадамуса, уставившись на воду.

Из глубин подняли только тело мясника в льняном фартуке.

Твой близкий и преданный слуга,

Р. ван Каспер.

* * *

Панам, 2 альтебря 1872 г.

Мой дражайший друг,

я получил твою посылку и письмо, которое к ней прилагалось. Будь благословен тысячекратно.

Коробка не пострадала при транспортировке, как и ее драгоценное содержимое. Я только надеюсь, что смогу правильно использовать арбалет. Он такой тяжелый и громоздкий! Теперь я вспоминаю, почему не хотел брать его с собой, когда уезжал.

Шлем, напротив, истинное чудо. Те мелкие доработки, которым, по твоим словам, ты его подверг, значительно повысили его эффективность. Если бы я был им снаряжен по дороге к Стене Пана, Люциус ни за что бы не смог обратить против меня свой крик. Тогда дело давно оказалось бы решено.

Что касается этой куклы из коряги-плавника и ткани, то я прекрасно понимаю, что, связываясь с этим нечестивым и святотатственным предметом, я грешу перед Господом нашим Джизу; сколько раз мы подолгу разговаривали об этом! Но мое решение принято. Чтобы покарать брата и обелить честь нашей семьи, я готов на все, даже на то, чтобы рискнуть своей бессмертной душой, лишь бы это отдало Люциуса в мои руки.

Кто знает? Быть может, Бог, в своей бесконечной доброте, решит, что это малое зло для победы над гораздо бóльшим, и простит меня?

Прими мою всемерную благодарность, друг мой.

Твой близкий и преданный товарищ,

Р. ван Каспер.

* * *

Панам, 10 альтебря 1872 г.

Мой друг,

никогда еще я не был так счастлив черкнуть тебе весточку, как в этот миг. Ибо наконец те слова, которым, как я часто подумывал, никогда не прозвучать, я вывожу тебе в это прекрасное утро, когда все кругом кажется мне светлее.

Вот они: Люциуса больше нет.

Да, мой славный. Наконец-то, наконец-то я преуспел. Ах, как я могу тебе выразить свою радость?

Все случилось прошлой ночью. На Нотр-Дам-де-Плюро только-только пробил час Кота^[29], когда эльф, этот Сильво Сильвен, прислал мне сообщение, что я должен приготовиться нынче вечером, в час Вздохов.

В назначенное время он появился у стойки «Подворья» и послал за мной. Предупрежденный посыльным, я немедленно покинул свой номер и нашел его… в баре гостиницы, с бокалом абсента в руке! Я почувствовал, как во мне поднимается один из этих жесточайших приступов гнева, и мне стоило больших усилий подавить его. Ах, я подумал о тебе в тот момент, о тебе и о романтическом мифе, который ты создал в своем воображении вокруг этих лесных существ. Этот эльф, решил я, не стоит чернил в книгах, которые ты читаешь о них! Пьянчуга, непросыхающий алкоголик! Мы холодно поприветствовали друг друга легким движением подбородков.

— Я нашел его, — объявил он, заказывая еще один бокал.

— Где вы его нашли?

— Рядом.

— Где?

— На улице Сатиров, это в двух шагах отсюда.

Я знаю эту улицу, потому что часто ходил ею по пути на Центральный почтамт. В некотором роде, я этим обязан тебе…

— Я немедленно отведу вас туда, — бесстрастно добавил эльф.

Он поигрывал своим волшебно зеленым бокалом, давая мне понять, что желает сначала допить его. Понятно, я счел это совершенно неуместным и чрезвычайно пагубным. Разрушительное воздействие алкоголя могло подорвать его и без того весьма сомнительные способности, о чем я ему сообщил в следующих выражениях:

— Я бы вас настоятельно просил допить вашу бутылку и проводить меня к брату, пока вы еще в состоянии ходить. Мне нельзя терять времени, и тем более — на то, чтобы глядеть, как вы гробите те немногие остатки соображения, которыми вроде бы обладаете.

— Я пью, чтобы набраться храбрости.

— Храбрости?

— Выдать вам вашего брата.

— Не понимаю.

— Допустим, я поделюсь с ним кое-какой историей. Нет, не тревожьтесь, я с ним даже не разговаривал… Моя точка зрения шире. Я предпочитаю выступать в защиту всевозможных изгнанников.

Никто из тех, кто меня знает, полагаю, не назовет меня наивным. Кроме того, сначала я и сам было подумал о притворном сопротивлении, о своего рода шантаже, чтобы вздуть цену, которую он потребует за свои услуги. Но — и я должен признаться, что меня это тронуло, — его оливковое лицо в тот момент выражало искреннюю печаль. Этот эльф страдает, друг мой. От внутреннего зла, именуемого меланхолией. Мне знакомо оно, это зло. Оно поселяется глубоко внутри вас, ядовитым шипом в ваших потрохах. И кое для кого, кому запретили возвращаться, оно неизлечимо.

Надо думать, именно оттого меня и подтолкнуло спросить:

— Как давно вы покинули свой лес?

— Уже не помню, — солгал он. — Двадцать… Тридцать лет… Я больше не считаю.

Он осушил третий бокал.

— Я понимаю, — прошептал я. Господи, тридцать лет!

В моем сознании пронеслись вечера в долине, ледяная вода горных ручьев, стада, взбирающиеся на пастбища в хорошие деньки, запах сосен, цвет нашего летнего солнца… И некоторые из этих мыслей, без сомнения, пропечатались у меня на лбу, в глазах, потому что эльф уставился на меня с новым выражением.

— А вы? — спросил он.

— Я? Три года, всего лишь.

Но подумал: три года — уже, и он услышал это. Вам это покажется странным, но каким-то образом мы с эльфом поняли друг друга. На какое-то мгновение. Но это длилось недолго.

— Приступим… — вздохнул он с едва заметной улыбкой. — Теперь все сказано, и мы, в некотором роде, среди своих… Не будем больше тратить ваше время. В конце концов, время — действительно деньги.

Мы вернулись к делу.

— Сколько? — спросил я.

— Двадцать ливров.

— Договорились.

Он чуть не поперхнулся, настолько был удивлен, что я не торгуюсь. Я потянулся за своим большим бумажником, достал четыре пятерки и положил их одну за другой на стойку перед ним. Его глаза чуть не выскочили из орбит, и я подумал, что он искусает губы до крови. Ах, Джизу, в каких жалких он был обстоятельствах, никакого сомнения… Думается, он никогда в жизни не видел столько денег. И, конечно, сожалел, что не запросил больше с самого начала.

— Мне нужно еще раз на минутку зайти в свою комнату, — сказал я. — Будьте готовы, когда я спущусь.

Он кивнул, и я поспешил наверх, чтобы экипироваться. Я надел свой плащ с пелериной, под которым кое-как спрятал арбалет и шлем, а куклу сунул в один из карманов. Заодно я взял два отцовских «Аммета». Это дуэльные пистолеты, правда, довольно устаревшие, но лучших я не знаю.

Когда я вернулся в бар, эльф допивал очередной бокал абсента.

— Теперь идемте. Боюсь, мой брат нас не станет дожидаться. Если он исчезнет…

— Это не грозит. В настоящий момент он крайне занят игрой в тонк без потолка ставки. Значит, если я правильно разобрался в характере, он не собирается никуда трогаться.

Трудно было не узнать неумеренного пристрастия Люциуса к азартным играм, а также его полного отсутствия ограничителей. Эльф не мог такого выдумать.

— Собственно, — продолжал он, — он играет против двух моих друзей. Я обещал им, что они разделят банк и деньги, которые ваш брат может оставить на столе… Вы не возражаете?

— Нисколько. Деньги меня не заботят.

— Счастливый вы человек.

Саббат д’Опаль — шумная улица. Вдоль нее все отправляются на главные бульвары в центре или, наоборот, в северные кварталы разгула, особенно в Мигаль с его публичными домами. В этот час, при последнем искусственном свете дня, тротуары чернели от публики, а проезжая часть была полна экипажей, карет, кэбов и авто с дымящимися трубами. Видишь ли, панамская ночь богата на зрелища, в особенности на театральные; можно выходить в город каждый вечер, и не остаться без развлечения. Что хорошо — среди всех этих зевак меня не замечали, несмотря на арбалет у меня на боку.

Дойдя до Фантастического Музея профессора Берлюпена, мы повернули на восток по маленьким улочкам. Ты, несомненно, сочтешь безрассудством, что я отважился отдалиться от бульварных огней в компании незнакомца, да еще и нечеловека, но можешь быть уверен: если бы у меня были хоть малейшие сомнения в его намерениях, я бы ни за что не пошел за ним. Нет, серьезно, я считаю, что он не способен на коварство. Он простодушен, в нем нет ни капли двуличия. Поэтому я бесстрашно следовал за ним, прижимая к себе под накидкой свое снаряжение. Должно быть, это придавало моему силуэту курьезный вид, но если он что-то и заметил, то не проронил ни слова.

Вскоре мы оказались на улице Сатиров, магистрали оживленной, хотя и в стороне от главных дорог столицы. Народец там шляется примерно тот же, что и в соседнем квартале Мигаль, а потому обстановка, как ты понимаешь, мало чем отличается от тамошней. Несколько не доходя до мрачноватого кабачка без возраста и вывески, эльф Сильвен остановил меня, положив ладонь мне на предплечье:

— Ваш брат внутри. В одном из альковов, прикрытых портьерами, справа от входа. В третьем от двери.

И врос, казалось, в землю, ожидая моей реакции. Я уставился на него, ничего не отвечая. Обычно это быстро рождает у собеседника неловкое ощущение, что ставит меня в выгодное положение, но он стоял не моргнув, а его желтые глаза без зрачков смутили меня до такой степени, что я отвел взгляд.

— Я в вас более не нуждаюсь, — бросил я, недовольный собственной слабостью.

— Вы уверены? Нет, я об этом говорю, потому что Люциус вовсе не хочет, чтобы вы его нашли, как мне сказали. И после стольких лет погони за ним было бы поистине обидно, если бы он снова проскользнул у вас между пальцами…

Поганец не ошибался. Я спросил:

— Сколько?

— Да совершенно нисколько! Просто пытаюсь оказать любезность. Скажем, это дополнительная услуга, уже включенная в стоимость….

Надо ли говорить, что он даже не постарался придать своему притворству хотя бы тени убедительности, и я ни на секунду ему не поверил. Скорее всего, он договорился со своими подельниками, играющими в тонк, разделить банк и сумму, которую Люциус обязательно оставит на столе, если его изловят. Так что он был заинтересован в моем успехе.

— Есть ли второй выход из этого… притона?

— Да, рядом с туалетом есть дверь. Она ведет в переулок.

— Значит, займите позицию там и смотрите, чтобы мой брат не сбежал.

Я не счел нужным предупреждать его о природе того, что нам противостояло.

В любом случае, его шансы преградить путь Люциусу были практически равны нулю. Я надеялся исключительно на то, что он чуть приостановит моего брата, если все пойдет не так, как я планировал. Он исчез в грязном, подозрительном переулке, а я подошел ко входу в забегаловку. На двери корявая надпись, начертанная неверной рукой, гласила: «Здесь торгуют табаком». Я склонился к узкому окошку, мутному от грязи, не имея возможности разглядеть, что ждет меня внутри. Да и какое это имело значение? Я был готов. Я надвинул на уши шлем: наступила тишина. Далее я проверил карманы, на месте ли кукла и пара пистолетов, а затем крепко стиснул под плащом арбалет. Затем недрогнувшей рукой я толкнул растрескавшуюся деревянную дверь.

Все взоры в зале этой табачной-распивочной на улице Сатиров обратились ко мне. Вокруг деревенского вида столов сидели несколько неказисто одетых орков и людей — рабочих и работниц; эти зашли оглушить себя выпивкой — как они ходят на фабрику, так же механически. В углу, у нерастопленного камина, пара пьяненьких клюриконов^[30] вяло упражнялась на скрипке и шестидырочной флейте, окропляя это убогое сборище никого не веселящим подобием музыки.

Полы моей пелерины колыхнул сквозняк. В желтоватом свете немногочисленных масляных ламп я по трем ступенькам медленно спустился на некогда белую плитку. Под шлемом стояла полная тишина, мне слышались только шумы внутри груди от собственного дыхания, биение крови в висках и тусклое, искаженное эхо ударов моих шагов. Через полуоткрытую дверь в тыльной части заведения до меня доносился запах дешевого винища, жира и скверного табака — если только он не шел от пола или от самой мебели. Стоящий за стойкой бармен, старый одноглазый орк, у которого остался только один клык, вызывающе уставился на меня и что-то крикнул, не отрываясь от протирания кружек. Я проигнорировал его и, пересчитав висевшие на правой стене портьеры, направился к третьей.

— Люциус!

Забавное было ощущение, как почти беззвучен в моих же ушах мой собственный приглушенный голос. Распахнулась под встревоженной рукой занавесь, и из комнатки появился мой брат… то, что когда-то было моим братом… Оно увидело меня, на этот раз не удивившись. Его губы шевельнулись, и трое мужчин, неприязненно глядя на меня, поднялись. В одно слово, в один жест я забросил посредине между ними «Хаос», и они тяжело осели, не соображая ни бельмеса. Какая жалость, что против Люциуса заклинания Дейзоля всегда были так неэффективны! Люциус побледнел бы при виде своего хулиганья, мямлящего и пускающего слюни на стульях, — если бы мог. Он отступил на несколько шагов назад, опрокидывая столы и сидящих за ними, а затем, почувствовав себя загнанным, решился применить ту силу, которая безусловно выдает его как скверну, каковой он и является, и которую поэтому он пускает в ход только в крайнем случае. Он завопил. Я видел его широко разинутый рот, губы, задравшиеся над гнилыми зубами, и грудь, наполненную воздухом, который он теперь использует единственно для испускания звука. Но не слышал ничего. Шлем, хвала Богу, хвала тебе, — само совершенство. И пусть все в зале дико извивались, затыкая кулаками уши, прежде чем попáдать, как один, — застыв и побелев как свечи, — я устоял на ногах.

Люциус, не веря, окинул меня своим ледяным взглядом и отступил назад. Тогда я распахнул огромный плащ и, подняв арбалет в своих карающих дланях, прицелился и спустил курок; тетива сухо щелкнула, в моих пальцах отдался удар. Люциус, конечно, не испугался — ни одно оружие не способно причинить ему серьезного вреда, и он это знает. Но такого он не ожидал. С живостью горного льва моя Дымящаяся Сеть развернулась и взлетела через всю комнату, чтобы с размаха ударить по нему. Шары-боло и канаты обернулись вокруг него, обмотав его несколько раз по всему телу, он закачался на пару мгновений, затем рухнул, как упавшее дерево с яростным выражением на бледном лице. Я без промедлений пересек комнату, бросив арбалет на столе, вместо него взявшись за куклу и черные как смоль иглы.

Я присел рядом с тварью… Ах! Джизу! От ее запаха у меня забилось сердце!.. и я выдернул у него три волоска. Она не реагировала, она будто бы отказалась от борьбы, слишком плотно запеленутая в Сеть, которая слабо курилась желтоватой, походящей на серу пылью. В алькове, из которого выскочил Люциус, вместе со всеми стали жертвами воя два сообщника эльфа, усатый колосс и один из этих рыжеволосых пикси, но меня это не печалило: хорошенькая головная боль, которой наградит их этот неприятный эпизод, быть может, заставит их вести себя более добродетельно. Я закрепил три волоска на кукле, как ты объяснял в своем письме, и воткнул первую иглу в ее матерчатое горло. Создание у моих ног икнуло, словно поперхнулось. Я внимательно осмотрел его, опасаясь какого-нибудь подвоха, а затем снял шлем. Оно уже не кричало, и по его глазам, где смешались искренняя ненависть с паникой, я понял, что оно более не могло этого сделать. Маг не солгал, видишь? его святотатственная магия оказалась эффективнее всех экзорцистских чар Дейзоля. Стоит ли удивляться? Ведь именно он превратил Люциуса в этот бездушный ужас, позволил ему играть со мной и избежать справедливого возмездия… Но, в конце концов, оказанная нам помощь искупает его вину, и по возвращении, как ты обещал ему в обмен на сотрудничество, я позабочусь о том, чтобы его казнь была быстрой.

Обезвредив самое жуткое оружие монстра, я ухватился рукой за желтую сетку, подальше от его зубов и ногтей, и потянул к задней части кабачка. В конце длинного темного коридора я распахнул ногой хлопнувшую о стену маленькую дверь. Там ждал меня последний сюрприз.

О да, эльф, прислонившийся к омерзительной кирпичной стене, был тут. Но он держал в руке свой котелок и разговаривал с ним. Вернее, он разговаривал с кем-то в своем котелке… Я знаю, тебе трудно будет в это поверить, как и мне самому, но клянусь Господом нашим Джизу, я видел кого-то, или, по крайней мере, что-то, что из нее торчало: пару миниатюрных ножек в старых синих штанах и с босыми ступнями, болтающих в воздухе, как у забравшегося на сук ребенка! И от маленького создания внутри шляпы исходило мягкое оранжевое сияние, которое освещало снизу лицо склонившегося над ним эльфа… При звуке распахнувшейся двери котелок погас. Эльф поспешно вернул его на свои большие заостренные уши и принял деланно-невинное выражение лица, небрежно засунув руки в карманы. Но развитие событий показало, что я не обознался.

Сделав шаг в мою сторону, он спросил:

— Я слышал что-то вроде крика… Все прошло так, как вы хотели?

Я вытянул свой улов наружу. Он слегка приподнял бровь:

— Сдается, что да…

Не удосужившись отозваться, я сосредоточился на кукле. Мне хотелось управиться по-быстрому, на случай, если полиция — или кто бы то ни было — явится помешать мне. В ячейках Дымящейся Сети зашевелился беспомощный Люциус. Не глядя на того, кто когда-то был моим братом, я воткнул первую из пяти оставшихся игл в крест, вырезанный на маленьком деревянном туловище пупса. Когда металлическое острие вонзилось, он выгнул спину, словно от мучительной боли. Эльф вынул руки из карманов. Следуя буква в букву твоим указаниям, я воткнул вторую иглу. Люциус напрягся еще сильнее, ломая себе хребет.

— Что вы делаете? — бросил мне эльф, внезапно встревожившись. — Прекратите!

Он сделал шаг ко мне в скудном свете из оставшейся открытой двери.

— Не вмешивайтесь, — велел я ему, поднося к кукле кончик третьей иглы. — Вы понятия не имеете, в чем тут дело.

— И мне плевать! Я не могу вам позволить мучить этого беднягу!

Приостановив свое занятие, я быстро достал из плаща один из «Амметов» и направил его на эльфа.

— Ничто и никто не остановит меня, предупреждаю вас.

— А я отказываюсь быть пассивным свидетелем… и тем более соучастником… убийства.

— Тогда уходите. Немедленно. Не оглядываясь. Или я тебя убью.

Он задумался на секунду, потом поклонился, приложа руку к сердцу:

— Сожалею, не согласен ни на одно из этих предложений…

Мне, разумеется, следовало бы насторожиться. Но ты должен понять, что в ту минуту, когда я уже достигал цели, когда мои поиски были близки к завершению, я мог совершенно естественно совершить этот промах. Ибо, когда эльф устроил фарс с почтительными поклонами, его котелок буквально ринулся этаким импровизированным снарядом с его черепа, и попал мне прямо в лицо. Сию минуту, когда я пишу эти слова, мой нос до сих пор его не забыл — как и мое запястье, которое эльф, переступив через спутанную тварь, бесцеремонно вывернул, чтобыотобрать пистолет.

Когда плясавшие перед моими глазами звезды померкли, он уже стоял улыбаясь, с котелком снова на голове и с моим «Амметом» в руке, и ствол целился мне в грудь. Только подумай, как я был расстроен и разгневался на самого себя, и каких усилий мне стоило сохранить спокойствие в голосе:

— Вы совершаете трагическую ошибку.

— Сожалею, не могу дать вам убить этого человека, независимо от ваших к нему претензий.

— Он убийца! Преступник гнуснейшего пошиба!

— Рассейте мои сомнения… Разве вы сами не собирались его убить?

— Я вершу справедливость!

Эльф пожал плечами.

— Убийца, мститель… От меня часто ускользают нюансы.

— Прошу вас. Есть такое, что вам неизвестно, и о чем я предпочел бы умолчать.

— У вас есть право хранить молчание. Так вам и скажут фараоны, когда приедут.

— Однако вы должны меня понять, — заявил я, глядя на его котелок. — У всех нас есть свои маленькие секреты.

Он разгладил пальцем поля своей шляпы.

— Очко в вашу пользу.

— Кроме того, имейте в виду, что убить Люциуса для меня попросту невозможно, потому что, по правде говоря, я уже сделал это три года назад.

Эльф принял это к сведению. Дуло пистолета уже не глядело так недвусмысленно в мою сторону.

— Мне некогда вдаваться во все подробности. Поймите, что мой брат был развратником, игроком и богохульником, и что он причинил… много вреда… кое-кому, дорогому моему сердцу. Как того требовало мое происхождение, я велел ему исправиться и искупить свои грехи, но он отказался, рассмеявшись мне в лицо. Тогда я бросил ему вызов и убил его на дуэли, которую все из свидетелей сочли во всех отношениях благородной и честной.

— Это правда, выглядит он не очень свежим, — согласился эльф, бросив скептический взгляд на Люциуса в его Дымящейся Сети. — Но все равно ему смерть не так уж повредила…

— Вы смеетесь, вас-то это не затронуло. Вы смеетесь над страданиями, над святотатством, над моими поисками… Но вы не на той стороне воюете. Сегодня мой брат уже не человек: колдун с Востока позволил ему избежать смерти, превратив его в мерзкого упыря.

Эльф моргнул:

— Упырь. В Панаме.

— Да.

— Мы говорим о такой твари, которая ни мертва, ни жива, которая откапывает на кладбищах покойников, чтобы сожрать их, и которая криком тотчас парализует любого, кто ее услышит?

— Да.

На его зеленом лице начала проступать насмешливая улыбка, как вдруг его разом озарило. Выражение его лица резко изменилось.

— Проклятье! Этот парфюм, гнилые зубы, эта рожа ходячего трупа, недавние вопли…

За первым прозрением последовало другое. Он вполоборота развернулся к двери пивной.

— Вот дерьмо! Эдгар и Ручища!

— Ваши друзья целы и невредимы. Они очнутся со страшной головной болью, и это случится с минуты на минуту. Вы мне пока позволите закончить?

Он все еще колебался:

— Даже не знаю… Полиция обязательно поможет вам, если вы…

— Честь моей семьи слишком сильно запятнана преступлениями этого негодяя, которого вы решили взять под защиту. Мне следует разобраться одному. — Затем, видя, как опустился пистолет в его обвисшей руке, и что его внимание отвлечено, я сказал — Позвольте мне вас окончательно убедить.

Прежде чем он успел отреагировать, я вытащил из кармана второй «Аммет» и хладнокровно всадил пулю в голову Люциуса. Эльф вздрогнул, и дуло пистолета в его руке мгновенно метнулось в мою сторону:

— Вы рехнулись?!

Но монстр у наших ног принялся извиваться, рыча и корча ужасные гримасы, а его ногти, смахивающие на когти, со скрипом зацарапали друг о друга.

— Ох! Это ужасно! — воскликнул эльф. — Такой скрежет! Будто вилкой по фарфоровой тарелке!

Из переулка, отходившего под прямым углом к нашему, возникла одна из тех женщин, что торгуют своими прелестями на каждом темном углу. Ну, просто-напросто жалкая шлюха из трущоб. На ней было заплатанное платье, из-под которого виднелись грязные икры, и туфли с отваливающимися подошвами на плоском каблуке, а короткие рукава открывали руки, покрытые синяками, ожогами и отвратительными струпьями. И что хуже всего, она красовалась в совершенно превосходной «Маске Загляденья»: сочные красные губы, розовая кожа цвета персика, изящно выгнутые брови, округлые скулы, волосы собраны в аккуратный пучок. Одному Богу известно, откуда взялась эта привлекательность, возможно, наворожил ее сутенер, но каким же непристойным казалось мне столь великолепное лицо, наведенное на эту презренную шлюху…

— Что за кутерьма? — хрипло буркнула она.

А потом — завидев лежащего на земле Люциуса и мой дымящийся револьвер:

— Ой! Убийцы! Ко мне, девочки! Убивают! Помогите!

И убежала туда же, откуда явилась.

Я посмотрел на эльфа. Он не мог оторвать глаз от существа, которое все еще дергалось в сверхъестественной ярости.

— У меня остается мало времени, — сказал я. — Вы мне позволите?..

Он выпрямился и, развернув «Аммет» на ладони, протянул его ко мне рукоятью.

— Полагаю, я должен извиниться перед вами, месье ван Каспер.

Я взял пистолет.

— Делайте то, что должны, — добавил эльф. — Мне нужно позаботиться о друзьях.

— Я могу надеяться, что вы сохраните молчание обо всем этом?

— Ну… Как вы сказали, у каждого из нас есть свои маленькие секреты. — И, отсалютовав мне рукой с котелком, он скрылся в кабаке.

Оставшись один, я повернулся к Люциусу, размахивая оставшимися иглами.

Об остальном можешь догадаться сам.

Оставляю право на точку в этой истории за полицией. Я уложил куклу на тело упыря, у всех на виду, пусть поймут, кто в силах. Что до меня — моя роль окончена. Я упрятал шлем, прибрался в своей комнате, собрал чемоданы. Дилижанс отбывает во Второй час Инструментов^[31], я должен вернуться к новогодним праздникам.

Я не плакал по брату. Вернее, я оплакал его три года назад, после того, как убил его. То, что я уничтожил в переулке за кабаком, не было моим братом.

Это мое последнее письмо, друг мой. Жди меня у Колодца Желаний через две недели.

Я возвращаюсь домой.

Твой преданный друг,

Р. ван Каспер.

P.S. Я снова увидел эльфа, как раз перед тем, как сесть на рейс. Он принес мне арбалет, совершенно незаметно.

Мне кажется, я его недооценил; под его нищенской внешностью в нем есть определенное благородство. Когда я усаживался в экипаж, он посмотрел на меня своими удивительными глазами и сказал просто: «Счастливо вернуться домой».

Я не мог не обернуться, пока дилижанс увозил меня по бульвару. Он стоял на тротуаре: недвижный силуэт, тень призрака.

Потом его поглотила дымка большого города.

Барды и сирены

Сезон 6 (2014)

Мелани Фази Песня иных

Наима

Асма — вот она боец. Она абсолютно классная. Когда я гляжу, как она тренируется, мне кажется, будто я смотрю боевики, которые мы раньше гоняли с моим старшим братом. Я даже не знала, что можно так двигаться. Лично я вечно себя чувствую, как будто путаюсь в своих шмотках. Но Асма? Она танцует, как дышит. Когда мы повторяем па, она подбирается, как пантера, готовящаяся к прыжку.

Даже ее прикид классный. Когда я достаточно наловчусь с голосом, я пойду и слямжу такой же. Особенно сапожки и ремень с заклепками. Она носит узкие штаны, туники, длинные митенки — вещи, которые облегают тело и не сковывают движений. Всегда черные или серые, чтобы слиться с толпой. Как она сама говорит: «Я и так достаточно смуглокожая, что без внимания не останусь». Она заплетает волосы на десятки маленьких косичек, схваченных шарфиком. Мне, с моей кудрявой шевелюрой, так не сделать. Я свою едва прочесываю щеткой.

И притом, само ее имя. Оно круто звучит: Асма. И мне бы надо найти себе хорошее, звучное. Как у ребят из нашего квартала, которые вечно себе придумывали клички. Это важно, чтобы было броское имя. Если буду зваться Наимой, я далеко так не уйду.

Вот уже пять дней, как мы повстречались. И три дня, что мы в городе. Я до сих пор не пойму, почему она выбрала меня, если есть и другие вроде нас. Она говорит мне, что если я буду достаточно упражняться, то смогу стать как она. Тогда я стискиваю зубы и возвращаюсь к тренировке. Она не нежничает, Асма. И терпения у нее тоже нет. Но она пообещала научить меня выживать.

Мы сдвинули мебель, чтобы тренироваться в гостиной квартирки. Мы поселились там два дня назад. Люди, которые там живут, должно быть, не бедствуют. На стенах картины, повсюду ковры, дизайнерская мебель и гигантский телевизор. Ночью у нас прекрасный вид на крыши Парижа, а на горизонте подсвечивается Нотр-Дам.

Квартира — это сюрприз от Асмы. Накануне мы ночевали в сквоте^[32], где несло затхлостью. Совсем рано утром, пока было еще темно, она отправила меня в булочную купить хлеба и кофе. И велела мне ждать ее за углом. Я сколько-то постояла с багетом под мышкой. Под конец с широкой улыбкой вернулась Асма, помахивая ключами на брелке у меня перед носом.

Она провела меня в дом, мы поднялись на лифте, она не раздумывая открыла нужную дверь, а потом бросила свою сумку на диван. Асма оттащила на кухню тарелки из-под завтрака, разбила стакан, и ей было все равно. Везде разбросала крошек, пролила кофе, будто чтобы позлить тех, кто там жил. Она включила радио и принялась пританцовывать на месте, намазывая тост маслом.

Я смотрела, как она это делает, и говорила себе: Значит, так можно? Я тоже так смогу, если я научусь владеть голосом?

Она устроилась со мной завтракать в гостиной, на большом подносе с позолотой. А потом посмотрела на меня в упор; я впервые увидела, чтобы она улыбалась, и она мне сказала:

— Возьми реванш у жизни, детка. Тебе не часто будет выпадать такая возможность.

Люди, которые здесь жили, до сих пор не вернулись. Она сказала мне, что, может быть, придется уходить, что долго такое никогда не длится, нормальные люди нас не любят. Поэтому мы из этого извлекаем пользу до момента, пока она не станет уплывать из рук.

Мы тренируемся часами. Первый раз Асма показывала мне движения и шаги в неотапливаемом спортзале. Она взломала дверь, я не снимала своих одежек в три слоя, и не попадала в ногу, а она злилась.

Здесь идет проще, или это я привыкаю. Мы начинаем с того, что для разминки встаем лицом друг к другу, глаза в глаза. Качаем бедрами, плечами, запястьями, сначала очень плавно. И тогда движение приживается во мне. Как зверь, который просыпается в моем теле и начинает мной сам управлять. Мои конечности расслабляются. Мои жесты становятся гибче.

Затем начинаем шаг. Шаг в сторону, шаг назад, в конце концов, он приходит сам собой. Расслабить бедра, выгнуть спину. Асма ведет, а я следом за ней. У нее этот ритм в крови. Мы тренируемся босиком, чтобы лучше чувствовать половицы под ступнями.

— Сливайся с деревяшкой, — посоветовала мне Асма. — Пол живой. Слушай, как он разговаривает с твоей кожей.

Мы вертимся, мы раскачиваемся, мы ускоряемся, и я чувствую, как он поднимается — поток в моих ногах, в моих руках; пульс мира, как это называет Асма. Как только приходит его порыв, это уже не я танцую. Это пульс мира, который проходит сквозь меня.

Она мне говорила, что нужно научиться слышать его, прежде чем овладевать голосом. Сначала движения, потом поток, и в последнюю очередь голос. «Голос рождается в твоем теле, а твое тело подпитывается от мира».

Иногда я закрываю глаза и пытаюсь слушать. Асма объясняла мне, что пульс повсюду. Голос земли, воды, гудрона, металла. Голос кирпичей и стен. Голос растений. Это ритм, который все и всегда ощущали в своих косточках, но не обращали на него особого внимания.

Именно во время танца мы слышим его громче всего. Когда сердце начинает колотиться и движения становятся гибче, в тебе что-то раскрывается, в твоем животе, твоей груди, ты разом становишься легче, и тут ритм подхватывает тебя и поднимает. Как тогда, когда мы танцевали с моим братом под хип-хоп в гостиной, музыка — ерунда, но мы увлеклись, она затянула нас, мы прыгали, мы кружились. То же самое, только в тысячу раз сильнее.

Две недели назад я не и знала, что оно во мне есть. Что-то такое, помимо злости, которое помогает ее немного притушить. Как только оно закручивается, у меня такое чувство, будто я встала на пружины, что у меня гуттаперчевые ноги, я больше ничего не вешу, я лист на ветру, и мир поет у меня под кожей. Я слышу его пульс, как радио с басами на полную. И я танцую с Асмой. Совсем не так хорошо, как она, но я научусь. Она мне обещала, что все изменится.

И вот мы танцуем, вертимся, даем пульсу подняться, а потом что-то открывается, и мы начинаем высвобождать голос.

Элиас

От накала этой ярости я резко остановился. Прямо посреди моста, в центре толпы, возвращающейся с обеденного перерыва. Я двигался сквозь прилив ощущений, мимолетных мыслей, сквозь размытый гуд часа пик. Как вдруг она рассекла течение, словно лезвием. Безошибочным и острым. Всепожирающим.

На мгновение я почувствовал себя вновь пятнадцатилетним, проникнутым ненавистью и обидой. Но эта ярость была не моей.

Она была в сто раз злее.

Я развернулся, чтобы окинуть взглядом пешеходов. Их поток расступился, а затем плавно сомкнулся позади меня. Никто не обращал на меня внимания. Никто не сомневался, что я такой же, как они, что я один из них. Когда они проходили мимо, до меня доносились отголоски их жизней. Сомнения. Тревоги. Трудный конец месяца. Доводящий до крайности стресс. Я ловил их на лету, не вникая. Я искал кое-что иное: след куда более сильного чувства, ударившего меня под дых.

Оно принадлежало женщине. Которая, проходя, оставила возмущение, поток холода. Я читал в нем, как гнев сменился ненавистью. Равнодушием, воздвигнутым, как стена. Той, кто слишком многое пережил. Кто слишком многое испытал и решил отгородиться. А затем еще один след с ней рядом, женщины помоложе. Гнев, пока меньший, но так и рвущийся разрастись. Один был как только нарождающийся огонек, другой — как пламя свечи.

Я пробежался по лицам вокруг. Читая апатию, рутину, усталость. Здесь попадались люди в офисных пиджаках и жакетах. Эксцентрично одетые студенты-художники. Несколько туристов с фотоаппаратами на плече.

Но посреди толпы… Наши взгляды скрестились. Девочка, лет максимум четырнадцати, шерстяной шарф и поношенные джинсы, рюкзак, кулаки в карманах. Ее сопровождала женщина, высокая и гибкая, как лиана. Они двигались вместе с потоком, но в другом темпе. Не повседневном. Не таком, как у служащих, у студентов, у тех, кто на миг задержал здесь свой шаг. Они выпадали из общего течения, из мира.

Подросток остановился. Всего на пару секунд. Я готов был поклясться, что она видела, кто я такой.

Потом женщина схватила ее за руку, чтобы пойти дальше. Девочка не сопротивлялась.

Кто-то меня толкнул, прикрикнул, чтоб не стоял, разинув рот, и с ворчанием ушел. К тому времени, как я пришел в себя, толпа их поглотила.

И вместе с ними ушла волна ярости.

Несколько мгновений я оставался на месте — неподвижный, окруженный обтекающей меня толпой. Который терлась о меня своими мыслями, эмоциями, историями жизни. Люди доверяли их мне, сами того не зная, одним своим присутствием. Сумма их жизней — вот пульс, который ведет меня. Ритм неусыпного мира.

Иногда я останавливаюсь в средоточии самых оживленных мест — мостов, метро, окрестностей памятников. Я прислушиваюсь к гулу и наглядно представляю то, что соединяет меня со всеми этими людьми. Я воображаю эфирные нити, не плотнее тумана, которые идут от меня и протягиваются до каждого из них. Закрываю глаза, слушаю, впитываю. Я создаю связь между ними, но они ничего об этом не знают.

Париж, магнит для всех этих одиночеств. Сколько из них здесь родилось? Сколько их пришло в поисках нового начала, чтобы что-то предать забвению и попытаться открыть себя заново? Мы пересоздаем свою личность, сеть друзей, мы начинаем с нуля. Мы погребаем прошлое под скорлупой, которая с каждым днем крепчает.

Вот почему я люблю Париж искренней любовью. Он позволяет мне встать на перекрестке всех этих жизней и мельком их соединять. Иногда я пою на ходу. Всегда в движении: вот что питает голос. Шаг за шагом, я позволяю человеческому потоку уносить себя и начинаю тихонько петь.

Большинство слышит меня, не слушая, и все же, когда они продолжают свой путь, их шаг становится легче. Бездомному бродяге, сгорбившемуся у подножия стены и невидяще смотрящему в пространство, я дарю отрывок песни вместе с адресом. История жизни, из которой он взят, чужая, но в ней горит маленький огонек надежды. Сам того не осознавая, он распрямляется еще до того, как стихает мой голос. Двум влюбленным, которые друг другу еще не признались, но надеются на ответные чувства, не решаясь в это поверить, я напеваю отрывки из их собственных историй. Они улыбаются, когда я прохожу мимо, сами не зная почему. Сегодня один из них найдет в себе смелость открыть свое сердце другому.

Я — это тот малый, который бродит посреди них и которого все слышат, не видя. Я опираюсь на пережитое одними, чтобы залечивать раны других. И заодно свои тоже. Старик говорил мне об этом умиротворении, которое охватывает нас, когда мы позволяем голосу возвыситься в нас и утишить пламя. Он рассказал мне, что есть два способа пользоваться этим голосом: уничтожать или целить. Что первый поглотит меня. Что второй заставит меня расти. Но что они были, по сути, двумя сторонами одной медали.

Еще он сказал мне, что неизбежности не существует. Что мне не обязательно сопротивляться. Когда меня питают их истории, а я предлагаю им в обмен песню, я чувствую в душе спокойствие. В пятнадцать лет я даже не верил, что такое возможно.

Наима

Я его не таким представляла, великий город. Маленькие улочки, заброшенные ночные набережные, босяки на углах улиц. Я воображала, что все это должно быть грандиознее, как на фото в школьных учебниках. А на самом деле везде грязно, и я еще не видела памятников вблизи. Я спросила Асму, сможем ли мы сходить посмотреть на Нотр-Дам, она ответила: «Зачем?»

Париж, я всегда раньше о нем мечтала. В книгах или кинофильмах это такое место, где ты правда можешь кем-то стать, сделать что-нибудь такое со своей жизнью. Приключения, они редко случаются в богом забытых захолустьях.

Когда я была маленькая, брат подарил мне пластиковую Эйфелеву башню. Он привез ее из поездки с классом. Я поставила ее на полку, как талисман. Вечерами я смотрела на нее и обещала себе, что однажды приеду сюда.

Я захватила ее с собой в рюкзаке, когда сбегала из отцовского дома. Она напоминает мне о брате и всех тех мечтах, которые ко мне приходили в моей спальне. Задним числом я их нахожу немножко дурацкими. Но мне бы очень хотелось пойти и посмотреть на Башню в живую. Брат говорил мне, что они всем классом поднимались на нее и видели весь Париж. Чувствуешь себя птицей, которая странствует где угодно, и никакие стены ее не сдерживают.

Но Асма не хочет меня отпускать. Не думаю, что она понимает, почему меня так туда тянет.

— Мы пришли сюда, потому что именно тут интереснее всего, — сказала она мне. — И больше мест, где можно спрятаться. Здесь мы будем королевами. Послушай, как поет для нас город.

В Париже пульс супер-сильный. Это первое, что меня поразило, когда мы выбрались сюда. Вибрация мира, словно каждое здание, каждая улица, каждый парк шептали мне на ухо. Париж течет по моим венам. Париж поет под моей кожей. Я не уверена, то ли я себя чувствую супер-могучей, то ли немного всем этим раздавленной. Все эти люди, эти скрещивающиеся потоки, я чувствую, как они вибрируют в моих косточках. И от этого у меня голова кружится.

А потом, тут Сена. Это просто старая грязная река, совсем не такая величественная, как я себе представляла. Если не считать, что она излучает невероятную энергию. Ощущение великого спокойствия, силы, как будто вода говорила со мной. Я чувствую это каждый раз, когда к ней приближаюсь. Что мне пока что больше нравится — это приходить на мосты. Я останавливаюсь посередине, разглядываю город вокруг, вижу, как проходят мимо люди, и чувствую, как все эти потоки идут сквозь меня. Когда я стою возле Сены, все люди становятся моей частью.

От Асмы, наоборот, от самой при контакте с толпой исходит что-то, и такое, что меня немного пугает. Она становится еще напряженнее, чем обычно. Раз, когда мы шли по мосту, она остановила меня и тихо мне сказала:

— Погляди на них, на всех этих муравьев. Как следует погляди на них и напомни себе, что ты в сто раз их сильнее. Город говорит для тебя, с тобой. Они не умеют слушать. Они ходят по миру туда-сюда каждый день, не понимая происходящего. Но ты — как я, — ты будешь не такой.

Я всегда делаю вид, что соглашаюсь, но на самом деле я не знаю. Иногда я задаю себе вопрос, чувствую ли себя действительно изменившейся. У меня ощущение, что я уже несколько месяцев как удрала из отцова дома; а ведь прошло меньше недели. Все должны гадать, куда я делась.

Прямо все? Хм. Никто такого поворота не ожидал. В колледже преподы замечали только ботанов и тех, кто устраивал бардак. Если ты недостаточно смышленый, чтобы их заинтересовать, или не настолько раздражаешь, чтобы мешать им вести урок, ты растворяешься в некой серой зоне посреди класса.

Когда это произошло — с моим отцом — никто не заметил, что что-то стряслось. Хотя я сама пугалась в зеркале от собственной бледности и дико жесткого взгляда. Я себя чувствовала как здоровенный ком еле сдерживающейся злобы, такой плотно скатанный, что сам по себе не рассосется. Я просыпалась утром со сжатыми кулаками. По вечерам я часами лежала, боясь заснуть. Я даже не могла запереться: отец забрал ключ. Мне казалось, что я его слышу даже тогда, когда его рядом не было. Я просыпалась с мыслью, что обнаружу его здесь, в спальне.

Это случилось только раз, с моим отцом. Всего лишь раз. Но я так испугалась, что это повторится. Как они этого могли не увидеть?

В последние дни там, в колледже, мне все страстно хотелось крушить. Залезть на стол и вопить, чтобы кто-то наконец посмотрел на меня, выслушал меня, чтобы выбраться из этой серой зоны, мне, маленькой Наиме, которая никогда не гнала волну и никого не интересовала. Я умирала от желания так сделать, только все задавила. О чем и кому бы я рассказала? У меня больше не осталось подруг; те, что были с детства, слишком сильно изменились. Пацаны в классе похохотали бы и разболтали бы об этом на весь колледж. А отец тогда сказал бы, что я вру, и все бы поверили именно ему.

Так что я смолчала. Но через несколько дней я собрала свой рюкзачок. Я запихала туда шмотки, хлеба, сыра, печенья. Я утащила несколько банкнот из его бумажника, пока он спал. Я надела толстовку, которую принес мне брат со своего первого хип-хоп-концерта. Мне нравилось в нее одеваться. Она была как вторая кожа, крепче, чем настоящая.

Я ушла до того, как он проснулся. Никакого другого выхода я не видела. Мой брат, он бы меня выслушал. Я чувствовала себя такой всеми забытой с тех пор, как он ушел из дома.

Того, что произошло с моим отцом, ни за что бы не случилось, пока в доме был мой брат. Он ушел и оставил меня совсем одну. Но если бы я добралась до него, то была бы в безопасности. Сначала будет нужно доехать до Парижа, а потом сесть на поезд до Ренна.

Я прихватила две кофты и свой большой шерстяной шарф. Но я не ожидала, что будет так холодно. Особенно ночью. Из-за холода я чуть не попалась. На второй день, проходя мимо рынка, остановилась на запах горячих блинов. Я проглотила пару, никогда не ела ничего вкуснее, но чтобы согреться — их не хватило. Я продрогла до мозга костей, и начала понимать, что это означает. Я забыла взять перчатки. Сколько я ни дышала на пальцы, их все равно жгло.

Я прошла мимо прилавка, где продавали носки, шапки и пары шерстяных перчаток. Выждала момента, когда никто не смотрел, и хотела слямзить одну пару.

Я оказалась недостаточно быстрой. Тот парень сцапал меня сзади. Я думала, он меня задушит моим же шарфом. Он обозвал меня мразью, выкрутил мне руку, чтобы я бросила перчатки. Я ожесточенно отбивалась, только это было бесполезно. Он мне делал все больнее и больнее.

Не знаю, из-за боли или из-за страха, что он сдаст меня легавым, только это вышло само собой. Что-то такое открылось в моем животе, и вышел голос.

Асма говорит, что его разбудила вся жившая во мне злость. Раньше со мной такого никогда не случалось. Я принялась страшно пронзительно вопить, я даже не знала, что мой голос может подняться так высоко. Я кричала в лицо парню, ничего не соображая, это голос взял все на себя, он превратился в живую зверюгу у меня в груди и в горле.

Торговец вдруг бросил меня, заткнул уши руками. Он упал на колени, сгорбился, уронил голову и закричал. А голос продолжал. Я чувствовала, как он повышается и повышается.

И вдруг кто-то ухватил меня за пальто и оттащил назад. Я не сразу поняла, что происходит, только почувствовала, что меня сильно трясут, и женский голос кричит мне: «Стоп!» Мой голос разом оборвался. Женщина резко задрала мою голову и уставилась мне прямо в глаза. Прямо убийственным взглядом.

— Иди жди меня в конце улицы.

Ее голос будто кнутом хлестнул. Когда она отпустила меня, я пустилась наутек. И обернулась, отбежав на сколько-то метров подальше. Я видела, как она завертелась вокруг себя, притопывая каблуками по тротуару, и ее голос зазвучал так, словно шел не из ее тела, а снаружи. Слушая тот голос, я почувствовала, как что-то просыпается в моей груди, там, откуда вырывался чуть раньше мой собственный. Как будто он захотел присоединиться к такому же как он. Меня это напугало, и потому я крепко стиснула зубы и побежала в конец улицы.

*

Когда она нагнала меня, мы долго разговаривали. Не знаю, почему я ей рассказала про своего отца. Я как-то инстинктивно чувствовала, что она поймет, что как минимум выслушает меня. И вот она мне объяснила, что с ней случилось то же самое. Она сказала мне, что мужчины — свиньи и что они часто такое выделывают такие вещи с девочками вроде нас. Просто потому, что у них власть и физическая сила. Но она пообещала мне, что мы сможем взять реванш над людьми. Отомстить всем остальным — тем, кто помалкивает, тем, кто знает и кто ничего не делает. Тем, кто отказывается нам верить или намекает, что мы сами нарвались.

Я спросила ее, почему она не использовала свой голос, чтобы себя защитить. Она холодно хихикнула и сказала мне:

— Слишком просто было бы, если бы такое с нами случалось, когда нужно. Мой голос пришел ко мне слишком поздно. Это злость его разбудила — и в тебе, и во мне.

Я ответила:

— Я себя больше никогда обижать не дам.

Я сама удивилась, от себя это услышав, но знала, что сказала правду. У меня появилось что-то новое, мое и только мое. Асма собиралась научить меня, как им пользоваться.

Она объяснила мне, что есть множество разных способов использовать голос. Подчинить себе. Сбить с ног. Заставить что-то позабыть. Но она предостерегла меня, что обычные люди таких, как мы, не любят, потому что мы меняем баланс сил. Если я хотела выжить, следовало стать такой же крутой, как она, но оно того стоило.

Элиас

Я отслеживал их в последующие дни. Я болтался в обеденный час на одном и том же мосту, куда их иногда заносила ежедневная вылазка. В этой мысли меня утвердила близость Сены. Голос питается стихиями и связью, соединяющей их с телом. Присутствие воды усиливает эффект. Кроме того, у кромки воды я лучше всего различал их след, эту волну возмущения, которую они оставляли за собой.

Несколько раз я подбирался достаточно близко, чтобы прочитать их. Язык их тел подсказал мне часть остального. Старшая была постоянно натянута, как струна, готовая лопнуть. Ее жесты были резкими, яростными, их отмечала скрытая жестокость. Что-то оборвалось внутри нее, обнажив ее силу и сметя запреты. Я прочитал в этой женщине настоящую красоту, огромный внутренний свет, понемногу заглушаемый тьмой. Одной лишь перенесенной агрессии не хватило бы для преображения до такой степени. Но примешалось молчание. Безмолвные обвинения. Отрицание. Они убили в ней доверие к миру и способность слушать других.

Та, что помладше, пыталась копировать ее поведение. Она подстраивала шаги к своей партнерше, стараясь держаться очень прямо. Она пыталась излучать уверенность, которой не ощущала. Я прочитал в ней смешанные эмоции: страх, который она пыталась отогнать, подспудную печаль и потребность верить, что та, другая, женщина сможет спасти ее. Еще глубже под поверхностью — глубокое недоверие к миру, который начинает шататься, когда родитель перестает быть защитником. И никто к тому же не занимает его места. Уход ее матери уже оставил ранее свою отметину.

Но она нашла, с кем переговорить. С кем-то, кто походил на нее, кто пережил подобное, и кто пообещал показать ей иной путь.

Два одиночества, что встречаются и дополняют друг друга. Разве не в этом суть всех человеческих отношений? Старик, в те времена, когда только подобрал меня на улице, сказал запомнившиеся мне слова: «В тот день, когда ты поймешь, что все люди одиноки, ты станешь чуть менее одинок». Вот то, что я слышу от большинства людей, чьи мысли я улавливаю. Никто не понимает. Никому нет дела. Никто не хочет слушать. Сколько часов проводят люди в размышлениях о том, почему все остальные знают, как жить, откуда они черпают уверенность, — не подозревая, что под своей раковиной прочие задаются теми же вопросами. Сколько раз в тринадцать — четырнадцать лет я спрашивал себя: почему? почему только мой отец возвращается домой ночью мертвецки пьяным, почему только мне приходится прятать свои синяки, почему только мне бывает так плохо. Если бы только я знал, что творится в головах у всех остальных.

Вот что было труднее всего выдерживать, когда старик научил меня прислушиваться к людям. Все эти одиночества, которые шли бок о бок, слепые друг к другу. И которые понятия не имели о том, что мы слушаем их истории, чтобы поведать их другим. Это не самый инстинктивно напрашивающийся способ употреблять голос и усилившееся восприятие мира, которое пробуждается вместе с ним. Прежде всего мы узнаём пульс, новую силу интуиции, которая его сопровождает. Узнаём, что можем дать свободу нашей ярости, дать ей высказать все за нас в лицо остальным, обратить ее против них.

Даже спустя столько лет я помню, как это было захватывающе.

Иной же способ слушать мир, самому открываясь мыслям других, требует упражнения. Мне до сих пор случается спрашивать себя, кем бы я стал, если бы мой путь вовремя не пересекся с дорогой старика. Сколько лет я бы томился в клетке, и что за человеком я был бы сегодня.

Я никогда не забуду его разъяренного выражения лица, когда он схватил меня за воротник и гневно бросил мне в лицо:

— Нам понадобились века, чтобы не оказываться больше на кострах. Столетия, чтобы так называемые нормальные люди начали принимать нас. И все для того, чтобы такой мелкий придурок, как ты, явился и пустил все прахом!

Все это время царило хрупкое равновесие, разрушить которое ничего не стоило. Слишком часто любой пустяк может заронить искру в порох. Крохотный инцидент, который укрепит уверенность честнóго народа в том, о чем они не осмеливались заикнуться вслух. Я всегда знал, что они все на одно лицо. Гримасы природы. Звери. До веревки и костра всегда рукой подать.

Мы в ответе друг за друга: это был первый урок, который преподал мне старик. У общественного мира есть своя цена.

Меня беспокоит не столько абсолютная уверенность ребенка в своей старшей; скорее то, что я прочитал в этой женщине — Асме. Окружающий город ее пьянит. Она чересчур лишку себе позволяет. Она рассчитывает, что толпа ее скроет.

Среди следов, которые я различаю, есть один недавний. Это произошло ранним утром, в час, когда улицы почти безлюдны. Было еще темно. Она встретила на улице парочку, и зачаровала их приглушенной песней. На ноте, чересчур низкой, чтобы ее услыхали случайные прохожие. Она выбрала малолюдный переулок.

Потом, не прекращая петь, повела их к берегу Сены, под мост. Тени и уходящая ночь скрыли их от чужих глаз. Она приказала им оставить свои сумки на краю набережной, а затем нырнуть в воду. Пара скользнула в нее мягко, почти бесшумно. Асма продолжала тихо напевать, чтобы убедиться, что они утонули, не попытавшись выбраться. Затем она обыскала их сумки, вытащила ключи и кошельки, и бросила остальное в Сену.

С тех пор они живут в квартире той пары. Полиция до сих пор не обнаружила, что они пропали без вести. Знает ли девчушка цену своего комфорта?

Наима

Завтра, сказала она мне. Завтра мы немножко повеселимся.

Я умирала от нетерпения, сама не зная почему. Она ведь всего лишь пообещала научить меня новому трюку.

Мы спустились к берегу Сены и немного прошлись. Потом остановились на набережной, которая мне еще была незнакома. Везде по сторонам стояли высокие металлические вышки, скамейки, голые деревья.

Мы встали посреди набережной, Асма спросила меня, готова ли я, и тогда мы начали. Сначала мы немного подвигали плечами и бедрами, чтобы расслабиться. Потом перешли к танцевальным па. Было немного неловко танцевать под открытым небом, на виду у всех. Двое-трое прохожих остановились, чтобы посмотреть на нас, как на тех парней, которые устраивают на улице шоу с брейк-дансом. Мы начали кружиться, взялись за руки, я позволила себя вести. Я ощутила миг, когда мое тело втянулось в пульс. И взяло на себя управление. Это самая изумительная часть. Я чувствую такую легкость, словно могу оторваться от земли, забраться на карниз моста и там балансировать.

Асма учила меня дожидаться момента, когда я почувствую перемену. Внезапно пульс мира стал гораздо четче. Когда я поняла, что мой голос готов пробудиться, я дала ей знак. Мы запели.

Голос в моем животе набирал силу. На этот раз я это ясно почувствовала. Он позволил голосу Асмы увлечь себя. Я почти что видела, как они свиваются вместе.

Это был не тот голос, которым я разговариваю. Даже не тот, которым я обычно пою. Это было низкое гудение, но оно поднималось все выше. Что-то типа примитивного напева, который складывался скорее из звуков, чем из слов, и подчинялся четкому ритму, заданному нашей пляской. Он подпрыгивал точь-в-точь как мои подошвы на брусчатке. Он взлетал, чтобы спикировать обратно. Военная песня, как у древних племен. Которая уводила далеко-далеко в прошлое, как будто мое тело вспомнило то, чего само не знало, но получило в наследство от предков.

Я отчетливо ощутила момент, когда мы начали касаться людей. Мой голос, вплетшийся в голос Асмы, напоминал протянутую руку. Он манил прохожих приближаться. Он завлекал их к нам. У меня появилось чувство, будто меня с ними связало нитями, которые шли из моей груди и очень плавно натягивались.

Они подошли, образуя кольцо вокруг нас. Мы все еще танцевали. Я сосредоточилась на каждой из нитей. Сколько их было, около тридцати? Я видела только расплывчатую массу; их темные пальто, цветные пятна шарфов — все это смешалось воедино.

Когда они остановились, Асма послала мне новый знак: пора подстроить песню. Звук вернулся к басам с еще более выраженным ритмом. Я почувствовала, как отдается пульс в моей груди. И вот люди начали танцевать в одном ритме с миром. Они, должно быть, его не слышали, но следовали за нашими голосами. Два голоса, только ее да мой, и мы всем этим управляли. Их было несколько десятков. Они повиновались нам.

Я вообразила на их месте другие головы. Моего отца. Лео, который прижал меня к стенке между двумя урокам, чтобы пощупать мою грудь. Клариссы и Лизы, которые спрятали мою одежду в раздевалке после урока физкультуры. А потом преподов, всех преподов, которые ничего не хотели замечать, когда это случилось. Я представила, какое получила бы удовольствие, видя их там, в кругу возле себя, и вертя ими, как марионетками. Потанцуйте-ка теперь. Потанцуйте.

Асма начала ускоряться. Мой голос последовал за ней. Ее движения стали резче. Она притопнула каблуками, чтобы набрать скорость. Она кружилась все быстрее и быстрее. Когда она приостановилась, чтобы восстановить равновесие, я разглядела, как она всем своим голосом тянется к толпе. Она действительно походила на воина с лицом словно у старинной каменной статуи. Ее танец превращался в дикарскую пляску.

Когда Асма обратилась к той части круга, которая почти вплотную подходила к Сене, она сосредоточилась на трех людях. Я почувствовала, как мой голос, все еще сцепленный с ее голосом, разделился надвое. Была одна часть, которая направляла толпу. И еще одна, которая сузилась до этих троих.

Я следовала за Асмой, не вдумываясь. Действуя в паре, мы подтолкнули группу к кромке воды. Они остановились как раз на границе набережной и Сены. Они так и танцевали.

Асма сделала резкий жест, словно собиралась щелкнуть кнутом, и ее голос повторил движение. Я не знаю, как еще сказать, но ее голос хлестнул по ним, мой ему подражал, мы потянули за нити, которые их с нами связывали, чтобы подчинить их. Они затанцевали быстрее. И еще быстрее. Прямо у воды. Потом закрутились волчками. А Асма плясала, Асма щелкала и щелкала голосом, и они повиновались. Один из троих подошел совсем близко к краю. Он стал крениться, закачался на одной ноге, и еле восстановил равновесие.

И тут до меня стало доходить.

Я услышала в голосе Асмы кое-что еще. Как будто, смешивая свой голос с ее, я могла уловить ее мысли. В них говорилось: «прекрасно», она говорила: «очередь за вами», она говорила: «никто вас не слышит, никто вас не спасет, так что попляшите». Они крутились так быстро, так близко к воде, что рисковали свалиться в нее. Ей было все равно. И больше того, только этого она и дожидалась.

Я уже видела ее в бешенстве. И часто. Асма — просто ходячий сгусток злости, готовый взорваться в любой момент. Но я никогда раньше не встречала у нее такого ледяного взгляда. Он протыкал, как стальная игла.

Я начала трусить. Хотела разъединить свой голос и ее. Никак. Они по-прежнему были свернуты в одно, причем еще туже, как будто голос Асмы наверчивался на мой. Я рванулась. Упиралась. Я попыталась замолчать. Те трое все еще танцевали у кромки воды, и я ничего не могла поделать.

Я очень громко подумала: «Остановись, Асма, остановись». Читала ли она мои мысли, как я только что прочла ее собственные? «Асма, твою мать, ты же их убьешь, остановись!» А мое тело танцевало, мой голос пел, Асма отказывалась останавливаться.

Тут я услышала третий голос.

Он зазвучал чуть дальше, из-за толпы. Мужской голос, ясный-ясный, взлетающий очень высоко.

Песня проложила свой путь к нам по прямой, непосредственно и решительно.

Она ухватилась за наши два скрученных вместе голоса, проскользнула между ними и с легким рывком начала разделять их. Снова мой голос был сам по себе, и сам по себе — голос Асмы, два разных строя, две разные каденции.

Едва я смогла высвободиться, как заставила себя заткнуться. Я бросила танцевать. На меня разом обрушился весь вес моего тела. Я отшатнулась от Асмы и огляделась в поисках того типа.

Толпа расступилась, пропуская его. Долговязый блондин с очень светлыми волосами, собранными за головой в высоченный хвост. Он ходил страшно мягким шагом, как Асма, шагом танцора. Он тоже носил шмотки, которые не сковывали движений: потертые джинсы, облегающие тело, плащ, который к нему лип.

Я его где-то раньше встречала. Я вспомнила, что чувствовала что-то странное, когда он был рядом. Интуитивно чувствовала, что он — как мы. А потом об этом забыла.

Я знала, что есть и еще иные. Но как-то этого по-настоящему не понимала до сих пор.

Элиас

Я прочитал это в глазах девочки, Наимы, — она распознала во мне подобного, не понимая, чем отличается мое пение от их.

Как только их голоса разделились, я направил свой в сторону танцоров. Асма ослабила контроль над ними: она сосредоточилась на своих трех марионетках у кромки воды. Чтобы освободить толпу, потребовалось немногое: песня, ласково коснувшаяся их, поделившаяся глубочайшим спокойствием, которое сошло на меня.

Я редко пел во весь голос. Осмотрительность сдерживала. Я забыл эту эйфорию, эту легкость. Один за другим танцоры просыпались от звука щелкающих пальцев, нарушающего гипноз. Они вынырнули, не вполне понимая, что здесь делают, затем продолжили свой путь. «Ничего не было», — нашептывал им мой голос. «Не о чем помнить».

Наима молчала. Я читал в ней зарождающуюся панику. Асма все еще пела. Наши голоса соперничали, не смешиваясь. Песня воина против песни сострадания. В одном голосе звучал покой, в другом — ярость. Ни одна из историй, что я собирал годами, не успокаивала Асму. Я обратился к Наиме.

Я спел для нее все, что только что прочитал в танцующих.«Услышь их», — шелестел мой голос.«Услышь людей, с которыми ты забавлялась. У них есть имена, лица, переживания». И я показал их ей. Батиста, который шел в школу с замиранием сердца, потому что у входа его поджидало маленькое хулиганье. Беатрису, которая отправлялась к постели отца в больницу. Арно, который только что потерял работу. Алексиса и Лауру, которые все никак не могли зачать ребенка, несмотря на лечение.

Наима слушала меня. И все это время я повторял ей: «Ты правильно сделала, что отступила. Ошибки Асмы — не твои ошибки».

Но первым делом в песне говорилось: «Ты не одинока. Они такие же, как ты. Они тоже боятся».

И тогда Асма перестала петь и отпустила последних танцоров.

Наима

Асма подступила ко мне. У нее был взгляд зверя, который готов на меня кинуться.

— Что на тебя нашло? Думаешь, тут хоть один из всех шевельнет ради тебя пальцем? Ты думаешь, им не насрать?

Она попыталась схватить меня за рукав. Я инстинктивно попятилась, я не хотела, чтобы она меня трогала. Не хотела после того, что я только что увидела. Того, что она почти заставила меня сделать.

Тогда она плюнула мне под ноги. А потом крикнула:

— Ну и уматывай, сучка! Оставайся со всеми этими свиньями. Ты ничем не лучше их!

Она развернулась на каблуках, не дав мне времени ответить, и ушла. Ни последнего взгляда, ничего. Она просто ушла из моей жизни.

Ну и уматывай, сучка…

Я стояла там как вкопанная, глядя, как удаляется ее спина. Черные волосы поверх черной куртки поверх черных брюк поверх черных сапожек. Сплошная тень, с головы до ног.

А потом я почувствовала чью-то ладонь на своем плече. Позади меня стоял тот парень, высокий блондин с перехваченными волосами. Вблизи он выглядел моложе, чем я сначала решила. Он уставился на меня, как будто ожидая, что я заговорю первой. У него были очень ясные, очень ласковыеглаза.

Оставайся со всеми этими свиньями…

Я не знаю, что со мной было. Может быть, все слишком сразу навалилось. Мой отец, бегство, Асма, все, что она мне обещала. Ненависть в ее глазах, когда она выплюнула свои слова мне в лицо. «Уматывай, сучка. Ты ничем не лучше их». Я никогда не плáчу — обычно. Тогда что же заставило меня упасть в объятия этого парня, позволить себе уткнуться в него и разреветься, как ребенок? Я не знаю. Я правда не знаю.

Такое было облегчение, выплеснуть все сразу. Он дал мне выплакаться, ничего не говоря. Когда я перестала рыдать, как трехлетний ребенок, он поднял мое лицо и сказал:

— Пойдем, Наима. Поговорим. Мне нужно кое-чему тебя научить.

Мы, оказывается, сидели на корточках на брусчатке. Он встал, я взяла протянутую мне руку и последовала за ним.

Пьер Бордаж Песнь солнцестояния

Гам все разрастался, подминая рокот волн и свист ветра. Кван, бард, положил свое перо на конторку и легонько подул на пергамент. До летнего солнцестояния оставалось три дня. Три дня на то, чтобы отточить оду, которую он споет перед общим собранием с приходом ночи.

Крики пробивались сквозь стены в его дом, хотя тот и взгромоздился на вершину утеса. Заинтригованный Кван спрятал пергамент обратно в футляр и машинально провел по четверке струн своей лютни. Звук заставил его поморщиться: струны износились, а за новым набором, заказанным Брефу, музыкальному мастеру, он еще не заходил. Он вышел из дома, пересек двор, ограниченный невысокой каменной стеной сухой кладки, и, ослепленный закатным светом в глаза, дал пробрать себя просоленным порывам, как будто морской ветер мог избавить его от мук творчества.

Приходилось взглянуть в лицо фактам: вдохновение сбегало от него, как старый и верный, но замотавшийся товарищ. Его пение, призванное воодушевить толпу, призванное наполнить людей энергией, которая помогла бы им одолевать жизненные трудности, неумолимо теряло свою силу, свое волшебство. На последнем солнцестоянии зрители скучали. Его неприятно поразили зевота, перешептывания, кислые мины и раздраженные жесты. Огонь внутри него обратился в пепел. Мужчины и женщины селения не осмеливались что-то сказать ему в лицо, но губительный весенний град они определенно относили на счет никудышного качества его песни. Жертвоприношения, которые устроил Юон, старенький друид, не умилостивили стихию: теперь урожай и корма в конце лета будут скудными.

Волны поднимающегося прилива колотились об избитые скалы. Брызги воды порой долетали на сорок — пятьдесят шагов.

— Мэтр Кван!

По вересковой пустоши, отделявшей невысокую стену от края утеса, бежала маленькая встрепанная девочка. Кван не мог вспомнить, как ее зовут. Память от него тоже ускользала. Он все не мог решиться махнуть на все рукой и подыскать и обучить себе преемника.

— Что там у тебя?

— Отец послал меня за вами.

— С какой целью?

Девочка изо всех сил пыталась отдышаться. Ее имя внезапно пришло Квану на ум: Ланн.

— Это как-то связано с теми криками, идущими из поселка?

Девочка энергично кивнула. Он спросил было ее, почему они не обратились к Юону — друиду и главному авторитету, но тут же вспомнил, что тот ушел со своими учениками в лес, собирать лекарственные растения, и вернется только на следующий день.

— Веди меня.

Ланн с явственным облегчением заспешила прочь по высокой зелени, колыхавшейся под порывами ветра.

Центральную площадь поселения, приютившегося у подножия холма в четырехстах шагах от скал, заполняла густая и шумная толпа. Когда объявился Кван, мужчины и женщины замолчали и почтительно расступились в стороны, чтобы пропустить его. В их глазах он прочитал злость. В заметно разгоряченных умах так и бурлили мысли.

В центре круга диаметром шагов десять находились Альбор, рыбак, и некая продолговатая фигура, запутавшаяся в усыпанной водорослями сети. Кван различил блестящий серый хвост вилообразной формы, и решил, что Альбор поймал одно из тех морских чудовищ, которых так боялись мореплаватели на серматском побережье, затем, приглядевшись тщательнее, он как будто различил сквозь грязные ячейки туловище, руки, голову и волосы — тоже покрытые водорослями. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы уяснить очевидное: существо, запутавшееся в сети, было русалкой. Он присел, чтобы лучше рассмотреть ее. Закрытые веки, удручающе худые лицо и руки, выпуклости на груди, напоминающие опустевшие меха, шершавая серая кожа, усыпанная мелкими ракушками, запах тины и рыбы. Она выглядела мертвой; по крайней мере, ее тело ни разу не шелохнулось.

Кван встал и подошел к Альбору, здоровяку с обветренным лицом и проседью в бороде:

— Где ты ее взял?

— В десяти лье от наших берегов, мэтр Кван.

— Что скажешь, она сопротивлялась?

В тишине, воцарившейся на площади, эхо их голосов отдавалось раскатами грома. Рыбак ненадолго задумался.

— Как-то не припомню, — наконец ответил он.

Бард кивнул:

— Тебе повезло. Была бы она жива, она бы околдовала тебя и заставила броситься в океан.

По толпе пробежала дрожь. Серматские легенды изобиловали зловещими сиренами, чьи завораживающие песни сулили крушение кораблям и гибель экипажам, но никто и никогда не ожидал встретить их так близко к берегу.

— Что мы будем с ней делать, мэтр? — спросил Альбор.

Бард вернулся к сети и оценил длину существа, заточенного в сети, в три с половиной шага, может — в четыре. Волосы по обеим сторонам ее лица напоминали нити медузы, но тоньше и плотнее. Он вздрогнул, обеспокоенный внезапным волнением. Поимка этой русалки отозвалась в нем дурным предчувствием, будто отголоском его собственных неприятностей, его собственного творческого бессилия. Поддернув одежду, он снова присел на корточки. Внимание Квана привлекло поблескивание. Он подумал, что это свет заходящего солнца мог отразиться от каких-нибудь лоснящихся водорослей или ракушек, а потом увидел, что мерцание идет от головы русалки. У него застыла кровь: из-под слегка приподнявшихся век существа показались глаза, желтые и яркие, как осколки солнца. Вздернувшаяся верхняя губа обнажила жемчужные зубы с острыми кончиками.

Живая.

Кван поднялся со всей живостью, какую позволяли его возраст и полнота. Из полуоткрытого рта существа вырвался жалобный звук.

— Ткань, — бросил он. — Нужно заткнуть ей рот. Быстро.

Из круга выступили две женщины, и вручили ему платки, которыми укрывались от жары. Длиннющие пальцы пленницы вытянулись, ногти захрустели по булыжникам площади.

— Она просыпается! — закричал Кван. — Мне нужны сильные мужчины, чтобы не дать ей сопротивляться!

К сети собрались шестеро молодых людей, жаждущие продемонстрировать свою бравость, и в то же время побаивающиеся.

— Не смотрите ей в глаза, — посоветовал бард. — Пусть двое из вас заведут ей руки за спину и свяжут. Двое других пусть держат ее за хвост. Последние двое позаботятся о том, чтобы завязать ей тканью рот. Готовы?

Шестеро добровольцев поделили задачи. Бормотание сирены все усиливалось, становилось ниже, давило.

— Быстро.

Когда двое мужчин сквозь сетку схватили ее за руки, она брыкнулась. Ее хвост взметнулся с удивительной силой, натянув сеть и заставив двух других, пытавшихся его обездвижить, откатиться по булыжникам. Ее песня перемежалась гневным хрипом.

— Оглушить ее! — крикнул Кван.

Из толпы в свою очередь выбрался и подскочил к ней Инож, кузнец, поднял кувалду и изо всей силы обрушил ее на череп русалки. Она испустила ужасающий вопль, прежде чем безжизненно рухнуть на землю.

Кван осмотрел рану существа.

— Ты немного переборщил, Инож, — заключил бард, выпрямляясь. — Я не уверен, что она выживет.

— Она собиралась всех нас зачаровать, — возразил кузнец. — У меня такое впечатление, что у нее череп твердый как камень.

— Даже камень раскололся бы от силы твоего удара. Но ты прав, главным было прервать ее песню.

— Что вы с ней собираетесь делать, мэтр?

В голове Квана родилась слегка сумасшедшая мысль, которую он поначалу отогнал, но она в конце концов там утвердилась.

— Вытащите ее из сети, свяжите и доставьте ко мне домой. У меня там наверху железная клетка, запрем ее над небольшим бассейном — во дворе у моего дома. Я сообщу Юону, когда он вернется.

Шестеро мужчин высвободили русалку, связали ее, сунули ей в рот кляп и подвесили на срубленной ветви, чтобы отнести в дом барда; за ними увязалась стайка визжащих детей, которых носильщики разогнали громкими окриками. Они уложили ее на краю небольшого резервуара, наполненного мутной желтоватой водой, затем подняли тяжелую и широкую ржавую клетку, в которой когда-то запирали на площади осужденных, и накрыли ей существо сверху так, что от края водоема до решетки оставалось шага три.

— Какой в этом смысл, мэтр Кван? — спросил кто-то, утирая лоб. — Она мертва.

— Ее точно так же посчитали мертвой час назад, — ответил бард. — Идите по домам. Кто-нибудь, сходите к Брефу и принесите мне комплект струн для моей лютни.

Один из парней поклонился.

— Я об этом позабочусь, мэтр.

Оставшись один, Кван сходил зачерпнуть ведро питьевой воды из колодца и окатил русалку через прутья клетки. Он повторил операцию четыре раза, пока полностью не ополоснул ее от водорослей и следов слизи. Она по-прежнему не реагировала, но ее кожа, кажется, постепенно меняла цвет с тускло-серого на темно-зеленый. Чешуйки на ее хвосте отбрасывали в сумрак жемчужные искорки. Связанные за спиной руки впились в позвоночник, отчего расправились потрескавшиеся груди с чешуйчатыми ареолами. Полупрозрачные наросты вокруг ее головы налились подступающей тьмой.

Разглядывающий существо Кван испытывал чувство очарования, смешанное с отвращением и страхом. У него, ни разу не выходившего в плавание, не случалось возможности встретиться с кем-либо из жителей океана. Ему приходилось довольствоваться свидетельствами рыбаков и путешественников, а поскольку последние склонны были приукрашивать свои повествования, он не придавал им большого значения. Одни описывали сирен как красавиц, таких же завораживающих, как и их песни, другие — как чудовищ длиной в двадцать шагов, способных одним ударом своей челюсти или хвоста разнести на части корабль. Реальность, как всегда, оказалась более обыденной: существо, лежащее на краю бассейна, не обладало ни человеческой красотой, ни гигантскими статями семейства китовых.

Наблюдения Квана прервал человек, принесший ему новые струны для лютни, и бард понял, что потерял всякое чувство времени. Судя по сиянию звезд, уже давно наступила ночь.

— С вами все в порядке, мэтр?

Кван понял по озабоченному взгляду собеседника, что присутствие сирены продолжает смущать и тревожить горожан.

— Она не приходила в сознание.

— Говорят, появление русалки — к несчастью…

— Успокойся: через три дня мы будем праздновать летнее солнцестояние, и моя песня прогонит все беды от нашей общины.

Тот усомнился, судя по его уклончивому взгляду. Кван раздраженно отмахнулся от него, а затем вернулся к клетке, окруженной тьмой. Биение сердца русалки участилось; ее хвост частично погрузился в воду и тихо шевелился. Кувалда кузнеца не прикончила ее. Бард к тому же заметил, что она натягивала свои путы, пытаясь освободить руки, но узлы на веревках не подавались. Он долго молча смотрел на ее старания; а потом, когда она безвольно обмякла, истощенная собственными усилиями, прислушивался к малейшему звуку, малейшему знаку, малейшему проявлению разума.

— Откроешь ли ты мне секрет своей песни? — громко спросил он.

Русалка осталась неподвижна. Не улавливая ничего, кроме шепота ветра, он заключил, что животная часть существа доминирует над его человеческой частью.

— Жаль, что мы не можем понять друг друга…

Не зная, что с ней делать, он поразмыслил, не передать ли ее Юону и решил, дожидаясь возвращения друида, вернуться к своей оде.

Перечитав свои стихи при свете висящей лампы, он был поражен их посредственностью: слова следовали друг за другом без малейшей плавности, без всяких признаков силы, точно обломки дома, что разбросал шторм. Он сменил струны на лютне и попытался ее настроить. Скрипучие звуки инструмента привели его в ужас. Чувствуя себя утомленным, покинутым музами и богами, он встал за конторку, окунул перо в чернильницу и принялся поджидать прилива творческой лихорадки, которая в юности не давала ему спать ночи напролет, приводя почти что в транс. Сейчас его тело и душа остались холодны, словно обветшавшие, обезлюдевшие, мрачные дома.

В ночной тишине возник мелодичный гудящий звук, он перебил далекий рокот волн и позвал Квана наружу. Черное небо усеивали звезды, они залили серебром низкие стены и плиты двора. Ему почудилось, что пару из них занесло на землю, прежде чем он понял, что звезды сияют внутри железной клетки. На него смотрели сверкающие глаза русалки. Сила ее взгляда давила. Его беспокойство крайне возросло, когда он осознал, что ей удалось разорвать свои путы и развязать кляп. Ее кожа, чешуя, нити по обеим сторонам головы струились и переливались. То самое гудение вырывалось из ее полураскрытого рта.

Кван закрыл уши ладонями, но, хоть он и зажимал их изо всех сил, песня продолжала пульсировать внутри него, вызывая бегающие по коже мурашки. Руки защищали слабо, он отступил на несколько шагов назад, споткнулся о камень, рухнул на бок, едва успел предплечьем смягчить падение, встал, побежал, чтобы укрыться в доме, надеясь, что каменные стены окажутся достаточной толщины, чтобы заглушить песню сирены, которая все набирала силу. Бард не чувствовал болезненных ощущений; напротив, пришел мягкий жар, который разливался по его венам, струился по мускулам и внутренностям. Его это не утешило: моряки заверяли, что завораживание всегда начинается с приятных ощущений. Он укрылся в своей комнате, съежился клубком, опустив голову на скрещенные руки, и долго оставался в этой позе, дрожа и борясь изо всех сил с колдовским звуком.

Он понемногу сообразил, что его самочувствие не ухудшилось, и даже улучшается, что его не обуревает непреодолимое желание побежать к обрыву и броситься в океан. Он опустил руки. Новые, трепетные соки струились в его венах, возвращая его на годы назад, к той благословенной поре, когда пыл юности перетекает в мудрость зрелости. Сопротивление ничего не давало, ему следовало позволить красоте и силе песни проникнуть внутрь себя. Нахлынули бурным потоком воспоминания, принося картины его детства, похороненные в забвении. Перед ним с ошеломительной ясностью предстало лицо матери. Ему было всего пять лет, когда ее горло пронзила выпущенная пиратом стрела. Вытянувшись на песке, сотрясаясь в спазмах, она пыталась сказать ему какие-то слова перед смертью, но из нее исходили только потоки багровой слюны. Он снова стоял рядом с ней, пока на берегу бушевала битва, крики раненых заглушали тяжелое дыхание мужчин и лязг оружия, морской бриз разносил запахи соли, крови и пота, рыбацкие лодки крутились вокруг пиратского корабля, как мухи вокруг падали. Кван снова почувствовал жар на своей голой груди, царапающие песчинки под веками, жжение слез на щеках. Он увидел снова себя, спустя годы, на том же пляже с другой женщиной, Ольбан, которая позже стала его женой. Заходящее солнце окрашивало волнистую поверхность океана и усыпанный водорослями пляж в пурпурный цвет. Ольбан улыбалась. Ее ясные глаза то и дело скрывались под светлыми волосами, которые развевал бриз. Контраст между охрой песка и молочной белизной ее кожи раздувал желание ее возлюбленного, как ветер угли. Ольбан, которая умерла, не успев подарить ему желанных детей, когда ей перерезал горло отвергнутый воздыхатель. Ольбан, которая не оставила места никому иному ни в его сердце, ни в его доме.

Он рыдал как ребенок во мраке своей комнаты. В навсегда иссякшем, как думалось ему, источнике пробудились чувства. Ожесточенный горем и возрастом, он закрылся от удивительного, от волшебных мгновений.

Сирена больше не пела. В ночную тишину убаюкивающе вплетались бриз с моря и уханье сов. Бард отер слезы, вернулся к клетке, увидел только валяющийся кляп и разорванные путы, лежащие на краю камня, подумал, что пленнице удалось сбежать; потом всплеск сообщил ему, что она всего лишь погрузилась в воду.

Над краем бассейна показалась голова русалки. Квану показалось, что он заметил, как в ее ярко-желтых глазах мелькнуло участие с оттенком иронии. В полуоткрытом рту поблескивали жемчужные зубы… Пряди, обрамляющие ее лицо, наполнил мягкий свет, подобный лунному.

— Хотел бы я знать секрет твоей песни, — вздохнул бард.

Хвост существа забил по поверхности воды и поднял высокие брызги, которые окатили Квану низ платья и ноги.

— Ты понимаешь что я говорю?

Она издала переливчатую руладу, глубокую и продолжительную, в которой прослушивалось что-то вроде подтверждения. Почти сразу в разум барда проскользнули мысли, немые слова, ему не принадлежащие:

«Я не понимаю вашего языка, я слышу ваши мысли, я чувствую ваши побуждения. Почему ты запер меня?»

Ошеломленный Кван не сразу признал, что она только что ответила ему. Он даже прикусил щеку изнутри, чтобы избавиться от стойкого ощущения сна.

— Мы боимся твоего пения, — ответил он. — Оно известно тем, что заколдовывает моряков. Толкает их на самоубийство.

Он почувствовал вспышку веселья — наверное, смех русалки.

«Песня — это отражение души. Того, от кого она исходит, и того, кто ее примет. Чистым душам нечего бояться».

— Открой мне секрет своей песни.

Новая вспышка веселья. Русалка погрузилась в бассейн.

«Секрета нет; это лишь гармония. Пульсация души».

Он когда-то находил эту гармонию, он испытывал это волнующее ощущение, когда воплощается единственно верная, неотъемлемая нота симфонии.

— У тебя есть имя?

Голова русалки снова показалась из воды.

«Маэрульин».

— Я Кван. Как прийти к гармонии?

«Перестань взывать к своей памяти: она не способна познать волшебство настоящего. Стремись не знать, а жить. Очисти свою душу, и гармония примет тебя».

Она отчаянно замахала руками и хвостом.

«Твоя вода меня постепенно убивает».

— Трудно поверить тому, кто выжил после удара кувалды Иножа!

«Отпусти меня. Мне так не хватает океана».

Кван задумался.

— Я предлагаю тебе сделку. Помоги мне найти гармонию, чтобы я мог спеть через два дня, и я освобожу тебя.

Хвост существа захлестал по воде.

«Сначала освободи меня».

— Чтобы ты сбежала?

Свет в глазах пленницы затуманился тенью обреченности.

«Откройся, прогони свои страхи».

Она выбралась из воды, поползла в его сторону, пересекла пространство от бассейна до решетки клетки, оставив мокрый след на камнях, и обвила нескончаемыми пальцами прутья.

Она пела до рассвета. Кван слушал ее сначала не шелохнувшись, потом, сгорая во всепожирающем огне, устроился за конторкой и как одержимый, забыв себя, слагал свою оду. Из-под его пера рвались слова необычайной силы и точности. Он исчертил ими несколько пергаментов без малейших колебаний и без единой помарки. С каждым стихом приходила музыка. Записывая, он мурлыкал под нос мелодию под сопровождение скрипа пера по дубленой коже.

Ранним утром, окончив свою оду, он не почувствовал усталости. Он настроил свою лютню на минорный лад, соответствующий тональности текста, прежде чем отправиться навестить русалку. Она тоже не спала; ей, вероятно, не требовался сон.

«Вода нас восстанавливает. Но та, что у тебя в бассейне, крадет всю мою энергию. Исполни свое обещание, как я выполнила свое: отпусти меня».

Он покачал головой:

— Клетка слишком тяжела для меня одного. Если я сейчас обращусь к людям в поселке, они испугаются тебя. Нужно дождаться завтрашнего вечера: после того, как я спою, их души очистятся от всякого страха.

«К завтрашнему вечеру я буду мертва, как вода в твоем пруду».

— Не думаю: по виду ты в отличной форме. Я могу принести тебе рыбы, если ты голодна.

«Я могу очень долго обходиться без еды, но только не без океана: он для меня так же необходим, как для тебя воздух«».

— Завтра вечером, я тебе обещаю.

Он вернулся в свой дом и, успев проголодаться, приготовил себе плотный завтрак.

* * *

Наступала ночь. По обеим сторонам от полумесяца загорались первые звезды. Кван поднялся на Скалу Вестников, которая возвышалась над пляжем. Собравшаяся на песке толпа молча ждала. Даже дети не возились и не кричали, проникнувшись серьезностью взрослых. В первом ряду стоял друид Юон, одетый в мантию одного цвета с его бородой, и двое его юных учеников.

Взгляд Квана обежал аудиторию. В отличие от прошлого раза, он ясно различал все лица, и за лицами вставали имена. Кое-кто из стоявших здесь женщин, соблазнившись престижностью его роли, в свое время напрашивался к нему в дом — ради нескольких часов негласных занятий любовью. Все они вновь смотрели ему прямо в глаза, давая понять, что не пожалели об этом. Мужья ничего не знали; никто из них не вникал в тайны своих супруг. Быть может, те женщины надеялись сменить собой Ольбан, но ни звездам, ни луне не дано затмить блеск солнца.

Он прошелся по струнам лютни, подстроил верха и откашлялся. Слова так и теснились у него на языке. Ему не пришлось тратить усилий, чтобы выучить их. Русалка Маэрульин сотворила чудо.

Он навестил ее перед тем, как спуститься на берег. Она лежала, вытянувшись на краю бассейна, и была еще жива — судя по регулярным шевелениям хвоста и рук. Ее кожа снова приобрела тусклый серый оттенок, чешуя перестала блестеть, нити вокруг головы снова потеряли прозрачность.

— Я спою, потом отпущу тебя.

Она не ответила.

— Немного терпения. Ты вскоре снова обретешь океан.

Песня изливалась из него мощно, словно поток. По изумленным лицам Юона и его учеников, потрясенным лицам мужчин и женщин, проплывающим перед ним в полумраке, как маски, он понял, что его голос послужил проводником для волшебства, что в каждом из зрителей он зарождает чувство, что сами боги и герои выражаются через его посредство, что он сам превратился в неповторимую, прекрасную ноту во вселенской гармонии. Воодушевившись, он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить удивительную пульсацию, окутывающую его с головы до ног, летящую, как опьяненная птица, с каждым слогом, сорвавшимся с его губ, с каждой нотой его лютни.

Его начинало терзать смутное беспокойство. Он не обращал на него внимания, запретив своим мыслям возмущать безупречность пения.

* * *

Завершив свое выступление, он даже не смог пошевелиться, словно опустошился без остатка. Лишь плавало в нем чувство великой пустоты, абсолютного и ледяного одиночества, как будто унесся за собственным голосом в самое сердце мрака.

Он открыл глаза.

У него перехватило дыхание, когда он увидел пустынный пляж.

Сначала Кван подумал, что его представление продлилось дольше, чем ему показалось, что люди разошлись по домам; потом, обернувшись, он увидел силуэты мужчин, женщин и детей, уходящих в океан. Среди них он узнал Юона. Вздымающиеся волны поглощали их одного за другим.

— Что вы делаете? Вернитесь! — крикнул он.

Они не слышали. Он с ужасом наблюдал, как постепенно исчезали последние из них. Бросив лютню, он как можно скорее сбежал со скалы, огромными шагами пересек слежавшийся песок, и в свой черед вошел в воду. Обрушившаяся на него сильная волна чуть не сбила его с ног. Когда бард распрямился, с полными песка и соли глазами, он уже не обнаружил ни одной фигуры посреди черной глади океана.

Он упорно отказывался верить тому, что видит. Встряхнулся, как мокрая собака, чтобы прийти в себя, чтобы стряхнуть кошмар.

Помчался в поселок.

Ни света в окнах, ни звука. Он миновал несколько улиц, заскочил в несколько домов, где еще горели свечи, вышел на центральную площадь, где бóльшую часть вечернего времени обычно было людно.

Никого.

Запыхавшись, он вернулся на берег, движимый безумной надеждой, что стал жертвой розыгрыша или иллюзии.

Никого.

Только слабый посвист морского ветра и мерный рокот волн. Одна из них оставила на берегу ясно различимую фигурку. Он подошел к ней и чуть не потерял сознание, когда узнал бездыханное, распухшее от воды тельце четырехлетнего мальчика по имени Тогорн.

Он долго оплакивал своих пропавших земляков, потом пришли депрессия и чувство вины, а за ними гнев.

Сирена.

Она играла им, она околдовала его, она через него околдовала его народ. Он вернулся в свой дом и бросился, как бешеный зверь, к железной клетке.

Недвижная Маэрульин плавала на поверхности бассейна. Ее кожа и пряди вокруг ее головы слились с ночью.

Мертва.

Со слезами на глазах Кван вспомнил великолепие своей юности. Его сердце затворилось после смерти Ольбан, он завалил огонь вдохновения пеплом привычки, пассивности и корысти.

Песня — это отражение души. Того, от кого она исходит, и того, кто ее примет.

А в душе у барда жила беспросветная ночь.

Тома Геха Облачный страж

За несколько лет до описываемых событий.

Все завершилось.

Тэлис снова вернулся в тело, с трудом воссоздавая — кусочек за кусочком — свое сознание. Каждое усилие тянуло за собой новое усилие, и ко всем к ним, так надолго затянувшимся, потребовалось вдобавок еще одно: найти в себе силы собраться воедино. Какое-то мгновение казалось, что ему уже не справиться, что его разум так и останется в небе, парить среди облаков.

А потом он открыл глаза — прямо в голубое небо. Тэлис лежал в мягкой и зеленой траве в полях рядом с Тикером. Его губы изогнулись в усталой улыбке.

Он победил! И в тот самый момент, когда его взгляд устремился к лазури и уперся в неизменно висящую там Дыру, он понял, что скоро грянут новые бои.

* * *

Уже больше двадцати лет каждый день, как только рождался Оратос, бард Тэлис приступал к наблюдению облаков и работе с ними. Иногда это бывало делом нудным и изнурительным, но чаще — захватывающим. В этом главным образом и состояла его официальная задача.

Хотя Тэлис — невысокий, почти облысевший мужчина лет пятидесяти от роду, — мог показаться человеком обыденным, дело, однако, обстояло иначе. Деревня, где он проживал, Тикер, располагалась в стратегическом секторе Королевства Гваоль, в гористой местности, где сталкиваются ветры, где рождается погода и где она сходит на нет. Там, где сто лет назад появились первые аномалии, первые облака-океаны, вышедшие из разрыва в небе. Никто не знал, почему небесная лазурь так прохудилась в этом месте. Маги, в том числе самые могущественные, виноватили друг друга или заикались о самонадеянных подмастерьях.

В течение нескольких десятилетий Гваоль страдал от убийственного климата, все более сумрачной атмосферы, обремененной влагой. Гибли урожаи, заплесневевшие в хранилищах семена больше не годились ни на что, кроме корма для мух и насекомых. Последовал долгий период дефицита, голода и болезней. Пузырчатая чума косила всех наугад; эпидемия не делала ни малейших различий между крестьянами и дворянством. Мор, воплотившийся в сильнейшей лихорадке и мягких, полных кислоты волдырях по всей коже и во внутренних органах, сдержали силами бардов. Далеко не сразу стало понятно: они единственные, кто мог разговаривать с облаками. Эта каста была немногочисленна, потому что дар встречался редко; а мощный дар — еще реже. Тэлис принадлежал к последней категории.

* * *

Напряжение в Тикере нарастало. Тэлис чувствовал, как отзываются трепетом в его костях гнев и отчаяние жителей деревни. Вскоре присоединится дрожь от целого королевства. Его потряхивало от этого так сильно, что он терял сосредоточение. До него уже доносились отзвуки песнопений, да и молитв тоже. Отовсюду веяло страхом и отчаянием. Все эти годы он не мог решить: то ли их нагоняло его воображение, то ли дар необычайно обострял его восприимчивость с приближением схватки; однако следовало избавиться от этих паразитных наводок. Соответственно, весь день он готовил отвар, который принесет ему спокойствие и безмятежность. Конечно, они продлятся недолго, но как только он полностью сосредоточится на предстоящей битве, нежелательные отвлекающие факторы исчезнут сами по себе.

Сидя со скрещенными ногами в кабинете у себя дома, Тэлис поднес кружку к губам и вздохнул. Зелье обожгло его желудок, а барда тем временем одолевали дурные предчувствия.

* * *

Тэлиса определили в Тикер, поскольку он считался самым могущественным из всех магов. За несколько лет до того он распылил столь огромный океан облаков, что им восхитились все, включая короля Сколана III. Магия его слов и его литании не имели себе равных. Когда его спросили, как он достиг такого успеха, он ответил просто: «Я поглотил согласные». Никто смысла этой фразы не понял, за исключением нескольких магов, способных представить себе подобную операцию. Тэлис в совершенстве овладел техникой своего искусства: прежде всего он уловил гармонические обертоны облака, раскрыл его природу. Он это смог только благодаря медитациям — долгим и порой мучительным, потому что он не мог позволить себе ни сна, ни еды; его телу и духу следовало отвлечься от повседневных превратностей. Он далеко ушел по пути разделения с телесной оболочкой ради того, чтобы уподобиться лучу чистой энергии, который сам направил к своей цели. И вот в его разуме сложилось слово — настолько ясное, настолько кристальное, что он понял, что достиг своей цели. Каждое из облаков носило свое имя, и это имя приходило к нему с медитацией.

Конечно, то был только первый шаг. Оставалось выполнить самое сложное: проникнуть в ткань имени, уловить его форму, разложить на составные части, долго вдыхать его аромат, узнать каждую частичку воды, из которой оно состоит, а затем выбрать наилучший способ для воздействия. Пение. Музыка. Простое слово. Либо облако несло опасность и его следовало уничтожить любой ценой, либо оно особого значения не имело и достаточно было отклонить его или перенацелить. Некоторые могли оказаться даже полезными. Тэлис был способен отправить облачную массу, полную дождя, в слишком засушливые места — как раз это в основном и занимало его будни. Но в любом случае облако-океан представляло собой проблему, к которой не стоило относиться легкомысленно.

А тот океан, что на сегодняшний день выползал из Дыры — так назвали аномалию вскоре после ее появления — приводил барда в ужас. Он никогда не видел ничего подобного, ничего настолько плотного. Только облако высунуло свой дымчатый нос, как жители деревни Тикер инстинктивно двинулись к хижине Тэлиса, чтобы сложить перед ней подношения, ибо все вокруг считали его прямым посланником Оратоса, божества солнца и процветания. Подношения позволяли умаслить бога через его посредника; но если Тэлис и был в чем-то уверен, так это в том, что через него на солнечное божество не выйти. Как Тэлис ощущал, он черпал свои силы и магию у земли и ее бога Дуару; его одаривала земля, из которой вышли все люди. А еще его дар зависел от неба, от его благосклонности. Бард чувствовал себя важным связующим звеном между двумя стихиями.

Тэлис обхватил горячую кружку ладонями, подошел к окну и посмотрел на небо полными тоски глазами. На этот раз у него не возникало чувства, что земля его выручит. Следующие несколько дней обещали стать пыткой.

* * *

Вздернув брови, Тэлис разглядывал небо. В черном как смоль облаке, пронизанном красными ломаными прожилками, прослеживалась жесткая структура. Оно двигалось медленно, выбираясь из прорехи, этакий неторопливый дракон пугающей длины. Всю ночь Тэлис медитировал. Пытался включиться в облако, и безрезультатно. Его разум спотыкался о волокнистые контуры, не в силах погрузиться в них. Бард не припоминал такого сопротивления. Разумеется, трудности при входе в саму структуру облачного океана случались часто, но никогда, никогда его сила не отскакивала от нее, словно камень от щита.

Облако оставалось неуязвимым перед его натиском. Совершенно. Хуже того, оно злой тенью нависло над Тикером. День более не отличался от ночи, и крестьяне по своим домам жалобно причитали, умоляя Оратоса. Тэйлис ясно слышал их безнадежные псалмы и больше не мог оградиться от них.

Что ж, отчаянные времена — отчаянные меры. Бард сдвинул ковер из медвежьей шкуры, расстеленный посередине своей гостиной. Он открыл прикрытый ковром люк и спустился по деревянным ступеням в свое убежище. Там исчезнут песнопения и слезы. Там он мог лучше сконцентрироваться. Войти в свой транс, придав ему больше сил.

Когда заявила о себе ночь, он уже лежал на удобном тюфяке с закрытыми глазами и успокоившимся дыханием. Скрещенные на груди руки Квана время от времени подергивались, словно его одолевали кошмары. На самом же его духовное воплощение уже парило в небе Гваоля, отправляясь навстречу туче-океану. Оно цеплялось за стеклянную лестницу — лестницу полностью символическую, материализованную только в сознании барда. Твердо упирая ступни, Кван вскарабкивался на одну поперечину за другой, иногда задирая голову, чтобы окинуть взглядом облако, с виду неподвижное — однако Дыра продолжала изрыгать черную мокреть. По лицу барда беспрестанно хлестал мелкий дождь. Он регулярно утирался рукавом, потом с новыми силами двигался к облаку. С выбранной тактикой подъема «ступенька за ступенькой» его транс углубился и все больше напоминал кому. А когда он достигнет края облака, его разум приобретет такую ясность, что он больше не встретит никаких препятствий, прежде чем доберется до своей цели и проникнет в нее. Вдобавок он принялся петь, переходя от одной вокальной вариации к другой, чтобы проверить, не отреагирует ли на какую-либо из них облачная масса. Пока что он не обнаружил никаких заметных изменений. Эбеновая чернота не просветлялась, туманная плотность не рассеивалась, дождь не прекращался и не усиливался. По правде говоря, Тэлису начинало чудиться, что его силы рассеиваются в воздухе, словно облако перевернуло ситуацию в свою пользу и уже выиграло партию. В то время как обычно последнее слово всегда оставалось за бардом. Всегда.

Восхождение барда продлилось два дня и две ночи.

А после он рухнул.

* * *

Ронан оглядел его своим единственным, странно выпученным глазом. Второй скрывался под черной повязкой на голове; он потерял его подростком, пытаясь усмирить разъяренного быка.

— Плохо выглядишь, бард, — начал он, едва лишь уселся на гостевую банкетку.

Сделать вид, что все обстоит наоборот, у Тэлиса бы не вышло. Он обнаружил, что его кожа обвисла, а мышцы потеряли тонус. К тому же, должно быть, у него сместился позвонок: шею в определенных положениях мучительно ломило, нижнюю часть спины пронзала пульсирующая боль. Что же касается глаз, то ему не требовалось заглядывать в зеркало, чтобы угадать вокруг них темные круги, придавшие ему одутловатый вид. Может быть, еще и морщины глубже врезались.

— Ты не отвечаешь, бард. Но как деревенский Озак и представитель королевской власти, я обязан кое-что сообщить. Король Сколан направляет сюда Гери Скерзеля — пронаблюдать, как наступает облако-океан. Он будет здесь через два дня, чтобы оказать тебе поддержку.

Тэлис, внезапно заинтересовавшись, поднял глаза на Ронана Кюденнека. До сих пор он не в силах был сосредоточиться на разговоре, но имя бывшего протеже вывело его из оцепенения.

— Если Сколан считает, что Гери Скерзель способнее меня, то пусть. Но его, увы, ждет серьезное разочарование. Гери очень силен, за него молодость, но Гери все еще не хватает опыта и бардовской практики. И он никогда не сталкивался ни с одним облаком.

Ронан пожал плечами и всем телом наклонился к Тэлису, который сидел в своем кресле в гостиной менее чем в метре от него.

— Ты великий бард, ты должен попробовать что-нибудь еще. Целый месяц это черное чудище лезет из Дыры, а ты уже две недели как пережевываешь свою неудачу. Соберись. Все королевство ждет чуда. Сегодня падали ледяные глыбы. Если бы наши крыши не были рассчитаны на такую напасть, все бы остались без жилья.

— Я знаю, Ронан. Я знаю. Я пытался. Несколько раз. Облако все время меня выбрасывало. Я совершенно ничего о нем не знаю, понимаешь? Ничего!

— В первый раз вижу тебя таким подавленным. И так близко к тому, чтобы сдаться.

— Я и сдался…

— Но ты же не можешь!..

— Ты не дал мне закончить предложение. Я сдался — на время, потому что мне нужно восстановить силы и обдумать новый угол атаки.

Ронан встал. Его старые кости затрещали. И он растер колени, прежде чем заключить:

— Деревня рассчитывает на тебя, бард Тэлис. Королевство тоже. Ты спасал нас сотни раз, и все вокруг тебе благодарны. Я помолюсь Оратосу еще усерднее. Чтобы он тебе помог.

— Спасибо, Ронан. Я надеюсь, твои молитвы будут услышаны. У меня иссякло вдохновение, и мне не помешало бы хоть маленькое чудо.

* * *

На следующей неделе Гери Скерзель добрался до самых окрестностей Тикера. Он гордо восседал на прекрасном белом коне, которого король под влиянием порыва подарил ему в знак благодарности и доверия. Гери Скерзель превзошел все ступени бардовской подготовки, будучи учеником Тэлиса Меклера. Его пению были подвластны самые богатые и разнообразные тона — от самых высоких до самых низких. По мере роста он превратился и в бесподобного сказителя, способного погружаться в сказки и легенды, вплоть до того, что ему удавалось материализовать перед собой героев прошлого, чудовищ, фольклорных существ. Ему, например, довелось вызвать в небо столицы знаменитого Разу, дракона, который долгое время терроризировал графства королевства Гваоль, и, наконец, сразить его, воплотив рыцаря-мага из рода де Гляссе. Такое мастерство вмиг снискало ему восхищение короля с его окружением. Соответственно, когда высшие сановники королевства узнали, что Тэлис Меклер не справился со своей задачей, они отправили Гери, верхом на прекрасном скакуне, встать поперек дороги облачных океанов Тикера. Скерзель не сомневался в своем успехе. Он чувствовал себя таким молодым и таким сильным; кому же под силу помешать ему идти все вперед и вперед, пока его миссия не будет исполнена? Пусть ему никогда не приходилось сталкиваться с облаками-океанами, он прекрасно помнил Тэлиса Меклера и его наставления. Меклер старел, его силы слабели. Неважно, что Гери не приходилось сталкиваться с тем, что выползает из Дыры; он разберется, как ему преградить путь. Ему поможет Оратос. Его поддержит Дуару. Он понесет огонь Лушеда.

Да. Он выйдет победителем. И будущие поколения будут вечно восхвалять его имя. Гери исполнился гордости. И не стыдился того. Гордость была основой его успеха, пламенем, питавшим его непоколебимую уверенность.

К моменту, когда его лошадь одолела последние несколько метров по склону холма, чтобы выйти на окраину Тикера, небо еще сильнее потемнело. Гром так грохотал, что Гери пришлось заткнуть уши. А затем обрушились огненосные молнии — на деревья, на дома, на храм Оратоса.

Гери инстинктивно выхватил свою мидолину, небольшой струнный инструмент, который он избрал своим Защитником. Он овладел всеми хитростями игры, всеми ее нюансами. Он обращался со струнами так ловко, что из них лилась магия. Магия, которая окутывала его, не давая никому к нему прикоснуться или причинить боль. Никто бы к нему не приблизился, пока он держал в руках мидолину.

И все равно, когда с неба повалились, словно обычный град, глыбы льда весом по двадцать килограммов каждая, Гери Скерзеля расплющило как блин.

На следующий день вокруг трупов Гери и белой лошади обнаружили валяющимися десятки крупных мертвых рыб. Глыба льда, виновная в смерти барда и скакуна, растаяла; запах уже стоял омерзительный.

Жители деревни увидели в этом два знака судьбы: единственным человеком, способным победить облако, остался бард Тэлис; и еще — вскоре наступит голод: именно это с незапамятных времен символически означала дохлая рыба.

Тэлиса, между тем, подобные суеверия совершенно обходили стороной.

* * *

Известие о смерти Скерзеля повергло Тэлиса в полное смятение. Он, собственно, не питал к своему ученику особой привязанности, но смерть Гери опечалила его, и вместе с тем возмутила. Было что-то зловещее в этом облаке, и бард, убежденный, что не следует поддаваться унынию, что опустить руки — не лучшее решение, намерился снова приступить к делу со всем пылом. Имелся один препарат, довольно опасный, которым он собрался воспользоваться, чтобы погрузить себя в новый транс. Некий кемуз; его добывали из шипов довольно редкой рыбы. Чтобы его принимать, однако, требовался уровень опыта, сравнимый с Тэлисовым; иначе выпивший зелье мог так и не очнуться. Глубокий сон, который затянулся бы на целые дни, барда не беспокоил: он знал, что способен управлять своим подсознанием, сохранять необходимую ясность рассудка, которой следовало не покидать его до конца. В этом отношении практики у него хватало. Но он в жизни не принимал кемуза и понятия не имел, как его организм воспримет это средство. Если он умрет сразу, как только его употребит, королевство просто потеряет еще одного барда. И кто тогда примет дело в свои руки? Кернек де Пувраш? Его голос с годами отказывал. Гурвон из Гвемгина? Мощный бард, конечно, но слабее него… Тэлис оставался самым подготовленным из всех, самым подходящим для разрешения ситуации. Поэтому умирать ему непозволительно; а приняв кемуз, он бы пошел на именно такой риск.

И тем не менее Тэлис, пока смешивал снадобье со свеженадоенным овечьим молоком, окончательно принял решение. Ему отчаянно требовался шанс копнуть глубже; и тогда облако наконец раскроет свою сущность. Но чтобы попасть в него, ему нужна была новая линия атаки. К счастью, он ее, по-видимому, нашел.

* * *

Тэлис наконец-то открыл дверь, ручку которой так отчаянно искал.

Везде темно; слишком темно оказалось кругом, когда его сознание возобладало над забытьем. Он не мог сказать, долго ли шарил так вокруг себя. Может, в его состоянии это было не так уж важно, только он чувствовал, как выступил на его лбу пот, как нарастала подспудно тревога, пока все его тело не задрожало как лист — и в подсознании, и в реальности. От страха. Он впал в такой глубокий сон, что не мог найти выхода из своего тела. Но когда разум Тэлиса наконец освободился, он почувствовал, как наполняет его новая сила — и с ней редкая ясность. И это было только начало. Когда он наконец освоится с этим новым трансом, егомощь возрастет еще. И тогда, и только тогда бард сосредоточится на облаке-океане и разрушит его. Наконец-то он убедился, что сможет этого добиться.

Обнаружив, что способен действовать, Тэлис превратился в птицу. У птицы не имелось выраженной формы, она не принадлежала к определенной породе, она скорее походила на абрис, набросок. С настоящей трансформацией он подождет момента, когда приблизится к облаку. Когда он почувствует обертоны облачной массы, когда она предстанет подобно канве для вышивки, тогда он впитает информацию, исчерпывающе ее декодирует, и мало-помалу подберет себе оперение.

Так Тэлис кружился несколько часов под брюхом громадной структуры, защищенной невидимой стеной, в которой он искал слабость, изъян. Ключевым словом служило здесь «терпение». Его уверенность в себе возродилась, бард знал, что добьется своей цели. У него не было выбора. Его тело покоилось так далеко позади него, что обнаруживало себя лишь легкими намеками.

Из клюва Тэлиса вылетали всевозможные звуки. От высочайших до нижайших. Басы нисколько не поколебали защитную преграду облака-океана. Чем больше, с другой стороны, он уходил в высокий диапазон, тем сильнее окружающий воздух терял прозрачность и обнажал тонкую мембрану, которая отбрасывала его, когда он на нее налетал. Все же он уточнил детали своего анализа, преобразился в ястреба и, вооружившись острыми когтями и изогнутым клювом, попытался прорвать перепонку. Безрезультатно. Он отделился от эластичной стенки и продолжил свой полет. Его проницательные глаза непрерывно наблюдали, слух выискивал нетипичные резонансы, странности внутри самого этого странного облака.

И наконец случилось то, чего он так долго ждал: он обнаружил аномалию внутри аномалии. Подходящую зацепку в мембранной сетке. Звук протечки воздуха, такой незначительной, что он, быть может, никогда не обнаружил бы ее без своих невероятно обострившихся чувств.

Тэлис улыбнулся. Теперь он мог начать свою первую атаку. Его песня развернется, уцепившись за дырку в мембране; настроившись на обертоны материи, из которой составлена защита, она заставит ее сотлеть и пройдет ее насквозь. Без этой защиты, когда она окончательно будет сметена, Тэлис узнает имя облака-океана. Начало конца облаку.

* * *

Молодая женщина быстро плыла к побережью. Ее призвали. Там, за завесой, испустил панический вопль Исток. Ситуация вновь обострилась. Только что в защите Кведира обнаружилась брешь, и монстру удалось проникнуть в нее. Но на этот раз рядом с облаком окажется она. Больше не случится, как прежде. Она твердо обещает.

* * *

СУДЬБА. Так вот как звалось облако-океан.

Тэлис ликовал. Оказавшись внутри, как волк в овчарне, он не без труда выяснил имя громадного ватоподобного объекта. Ему пришлось призвать все свои познания в искусстве пения, чтобы проникнуть в частицы, из которых состояло облако. Все упиралось в силу воздействия. Сначала он размягчал текстуру низкой нотой, ее приходилось долго тянуть, затем радикально сменял ее на крайне высокий тон, колющий словно иглой. Таким образом звук распространялся подобно приливной волне, доходя до каждой частицы. И каждую из них, будто осколочек, подбирала и сводила воедино песня барда, словно своего рода магнит. Кусочки соединялись медленно, один за другим, пока не воссоздался образ искомого имени.

Соответственно, коль скоро теперь Тэлис обладал этой информацией, одновременно он получил доступ к природе облака. Хотя понятного было немного. Проявившаяся слоистость лишь подсказала ему, что облако представляет собой разнородное сборище, смесь нескольких океано-облачных форм, с какими ему уже приходилось сталкиваться. Их скопище не имело собственной личности, зато обладало множеством различных характерных областей, которые с трудом поддавались локализации и опознанию. Даже зная имя океана, СУДЬБУ оказывалось не так просто расчленить и тем самым взорвать. Кроме того, облако сложилось настолько плотным, настолько мощным, что нельзя было упускать из виду вероятные последствия его разрушения: кислотные разливы, образование смертоносных ледяных глыб, распространение эпидемических вирусов, которые, высвобождались, как знал Тэлис, при конденсации влаги. Он мог их учуять и, как следствие, уничтожить; именно так он нащупал пузырчатую чуму и в конечном итоге покончил с нею.

* * *

Нэйели в последний раз взглянула в небо, такое голубое в своей вышине, и нырнула под воду. Вода была освежающая и прозрачная, и с тем нежно-йодированным вкусом, который она так обожала. Который так обожали она и ее народ. Не одно уже поколение прилагало силы, улучшая качество своей воды, уничтожая вредные водоросли, ядовитые кораллы и всяческих хищников, так что менее чем за шесть их смен продолжительность жизни ее вида резко взлетела. Ныне русалка могла прожить более трехсот циклов, в то время как русал в среднем доживал до двухсот. Сирены всегда были лучше сложены, более выносливы. Вот только их мир быстро настигли перенаселение и засуха. Поверхность становилась непригодной для жизни, а океаны, из которых на протяжении тысячелетий облака черпали воду (сам океан облаков не мог ее порождать в достаточном количестве и тянул туманные рукава, чтобы качать соленую жидкость), истощались. И если бы не Исток, центральное облако, их вид исчез бы. Вот как Львэйнри познали магию — ментальную магию, которая исходила от способности Львэйнри при желании проститься со своей плотской оболочкой, чтобы присоединиться к коллективному существу, вселившемуся в старейшее облако Львэйнри, Облако Освободившихся. Именно Истоку удавалось созидать новые облака, несмотря на скудость ресурсов их мира.

Ей, Нэйели, удалось сделать то, что не выходило ни у кого из ее расы. Ей удалось отделиться от своего тела, достичь Истока, объединиться с ним, а затем вернуться изменившейся — и вполне живой. Она долго готовилась к эксперименту, убежденная, что такое путешествие осуществимо, во что ни мгновения не верил никто в ее касте Певиц. Однако после долгих медитаций на дне ее облака-океана и гармонической настройки голоса переход все же состоялся. Она быстро разобралась с разделением частиц на два типа: женские и мужские. По крайней мере, она их так назвала — для простоты. На ее песню, независимо от характера напева, отзывались исключительно мужские частицы, но с особенной силой — на песню меланхолическую: они липли на нее, как ракушки на скалу. Нэйели, соответственно, вошла в контакт и позволила увлечь себя в самое сердце облака.

Облако Освободившихся ею заинтересовалось, привлеченное красотой ее песни. Потребовался лишь крошечный шажок, чтобы слиться с самой сердцевиной основного облака, с его миллиардами разумов, объединившихся в один. Впечатление было непривычным. Она разобрала знаки, которые древние оставили живущим, она поняла, отчего сто веков назад они создали эту брешь в небе, зачем они посылали за пределы своего мира пустые тучи. Исток искал ресурсов, спасения, решения проблемы медленного, но неминуемого уничтожения Львэйнри. И каждый раз Исток порождал иное облако, зачастую более мощное, чем предыдущее; он экспериментировал, чтобы создать нечто несокрушимое.

Что же до Нэйели, то с ее появлением в облаке, с ее и Истока взаимопониманием, появилась возможность доработать замысел очередного облака. Океану требовался более сильный элемент, его защитница. Потому что в соседнем мире, куда засылались облака, им неустанно мешало расти и процветать некое чудовище. Невидимое, необнаружимое чудовище. Опасный монстр адской силы. Губитель. И пока монстр бушует, Исток не пошлет свой народ колонизировать этот новый мир, выбранный за свои характеристики, подобные миру Львэйнри.

Итак, Нэйели вернулась в сердце Истока, полазила по его памяти, чтобы откопать отчеты о нападениях — четкие заархивированные воспоминания, — а затем все их изучила. Именно она (ибо Исток в этом отношении, в вопросе о причине своих неудач, оставался на удивление пассивным) обнаружила, как у Монстра получалось не давать облакам-океанам миновать брешь: он заставлял их лопаться.

Нэйели подробно разобрала структуру нового облака-океана, созданного центральным облаком. Она познакомилась со всеми аспектами, всеми нюансами, и стала его обещанной защитницей. Русалка осознавала, что в конечном итоге миссия приведет к ее гибели, но она будет биться за выживание своего народа. И не менее того. Так что ее решение повести облако через брешь было принято бесповоротно. Более того, она чувствовала себя удостоенной чести.

И теперь, вместе с огромной облачной массой, что скользила в разрыв, сирена напрямую вступила в войну с противостоящим ей Монстром. Она смутно надеялась, что на этот раз облако наберет достаточную мощь, чтобы уберечься от конфликта. Но нет. Монстр обнаружил пробел в защите. Такой крошечный, что Нэйели сперва остолбенела.

«Добрó же тебе», — подумала она, улыбаясь. И приготовилась использовать собственные слабости Монстра.

Проворно шевельнув хвостом, она продолжила свое плавание к бездне облачного океана.

* * *

Учитывая мощь СУДЬБЫ, ему придется поглотить больше, чем одни согласные, но Тэлис знал, что он на правильном пути. Его песня совершенно беспрепятственно расщепила первые буквы, и мало-помалу облако разваливалось, его структура разрушалась. Как только защитные барьеры были пройдены, его сила удесятерилась. Даже если СУДЬБА выглядела много более сложной, чем все предыдущие облака-океаны, полная победа оставалась лишь вопросом времени. Ронан мог спать спокойно. Тикер, как и весь Гваоль, скоро будет вне опасности. Да и сам бард наконец отдохнет, если, конечно, сумеет вернуться в тело, крепко спящее внутри его секретного подвала, в такой дали от его духа.

Между тем поразмыслить об этом всегда успеется, а сейчас следует сконцентрироваться на первоочередной задаче. Буквы задрожали, вбирая мощь его песни. «С», относительно слабая и плохо защищенная, буквально взорвалась под воздействием агрессивного легато, повторявшегося до бесконечности. «У» не устояла перед кристально чистой «фа», которую он протянул высоко-высоко, долго-долго. Эту «фа» он взял из песни, которая родилась раньше его самого, раньше даже его родителей и родителей их родителей; нота пришла из одной былины, и в той истории она звучала в эпизоде схватки, в самый решающий момент. Нота являла слушателю смесь утонченности и грубого насилия. Облако-океан застыло в небе, словно парализованное. В реальном мире потеря «У» вызвала довольно внушительное похолодание, настолько стремительное, что вокруг замерзал пар. Тэлис ощутил этот безжалостный холод, который, впрочем, его не затронул. Собственная магия на барда повлиять не могла.

Однако случилось немыслимое, и уверенность Тэлиса внезапно пошатнулась: его силы разом начали слабеть с сумасшедшей скоростью. Не в силах отреагировать, бард смог только оценить ущерб, нанесенный его трансу и нарушенной медитации, и прямые последствия для его усилий по разрушению океана. Только что воссоздалась обратно «У», что всего несколько секунд назад казалось немыслимым. Тем же путем двинулась «С», снова материализуясь перед ним посреди структуры облака-океана. Неужели облако развило новые, неведомые средства защиты?

Тэлис, разволновавшись, напряг все свои чувства. Выросшей мощи его песни не могли препятствовать никакие вариации запаха. Неужто облако его заманивало? В конце концов, не было ли его имя всего лишь иллюзией? Под буквами СУДЬБА скрывались совсем другие литеры? Он не находил, где мог бы ошибиться. Он проник в ткань имени, его нос (пусть сколь угодно символический) проанализировал всю совокупность нитей сути облака, не обнаружив ни малейшего сомнительного нюанса. Когда он собрал их воедино — стал способен выстроить свою песню, чтобы атаковать имя. И все развивалось наилучшим образом.

Потом он понял: он пренебрег звуками. Он упустил поставить от них защиту. Как правило, его песня, крайне энергичная, преобладала над любым другим звуком. Но теперь в его мозгу слышалось, перебивая лад его собственного пения, словно бы приглушенное эхо другой песни, эхо от присутствия кого-то еще. Загадочная песня паразитировала на его собственной, нейтрализовала ее и уничтожала. Походило на зеркало, которое отразило его собственный образ и натравило против него же. Ситуация оказалась настолько внове для Тэлиса, что он не смог не то что как следует ответить, но даже сдержать натиск. Впервые в своей жизни облачного стража он задумался, что эта песня, явившаяся из ниоткуда, вполне может развеять его самого.

Он видел одно-единственное возможное объяснение: облако-океан укрывало в себе форму жизни, которая неодолимо подтягивала его к себе и готовилась раздавить. Ее голос был так прекрасен, так глубок и вместе с тем так печален, что его можно было принять за совершенно чуждый, совершенно незнакомый инструмент. Никогда Тэлис не встречал подобной музыкальности. Каждая донесшаяся до него нота похищала частичку его духа, и замыкала ее в сетях той формы жизни так же верно, как если бы упрятывала в тюрьму, из которой невозможно выбраться. Очень скоро он целиком окажется в плену — если не сумеет отреагировать,

* * *

— Что ты такое? — пропела форма жизни. Она не то чтобы выговаривала слова на языке Тэлиса. Нет, просто он их понял.

Странное существо — получеловек-полурыба — улеглось на золотистом песчаном иле, в глубинах удивительно прозрачной воды… Как могла эта вода хранить чистоту и прозрачность океана, когда в центре тучи должны безраздельно царить мрак и вязкий илистый осадок?

Тэлис не понимал. Не понимал, что это за существо с удивительным человеческим лицом и чешуйчатой нижней половиной тела.

— Что ты такое? — повторило существо.

— Я бард. Облачный страж.

Наступила тишина, пока Тэлис, чью душу заточили в тот вязкий осадок, вглядывался в большие зеленые глаза своего врага. Потому что кем же она еще была, как не его врагом? Существо рассчитывало на реакцию, и следовало бы ему дать достойный отпор; однако оно не дало барду времени. Оно продолжало с отвращением:

— Монстр. Ты монстр. Даже нет. Ты пресловутый Монстр.

Тэлис попробовал выпутаться из ловушки, в которую заманила его облачно-океанная форма жизни, с помощью песни. Его басовитый и грустный речитатив попытался распылить частицы, образующие осадок. Безуспешно. Веселый, гипнотизирующий ритм детской считалочки (из слов которой Тэлис ничего не понял), тотчас же отбросил его, обжигая разум. Пришлось ему заставить себя разговаривать с существом, которое плавало над ним и нервно било хвостом.

— Монстр? Вот уж точно нет! — решительно запротестовал он. — Я Тэлис, бард. Я родился в скромной деревушке к востоку от Мерле, столицы королевства Гваоль. Когда открылись мои способности певца, родители отдали меня первоклассному барду. Тот вырастил меня, научил всему и сделал из меня самого уважаемого мага в нашем королевстве. Вот кто я такой. Вот что я испытал. Чтобы подвести итог моей жизни, хватит нескольких слов, потому что вся моя жизнь заключается в том, чтобы помогать моему народу. Я защищаю свой народ. А вот ты, что такое ты?

Он замолк, и его захлестнула волна флейтовых нот. Они передавали сильные эмоции, но прежде всего огромное удивление.

— Я не верю тебе, Тэлис-бард! Ты чудовище. Истребитель облаков.

— Так и есть, я истребляю облака…

Прежде чем он успел закончить фразу, петля вокруг его сознания резко затянулась, стиснув его. Вдруг принялись накатываться песня за песней, словно накладываясь друг на друга и стараясь его задушить. Повторяющиеся волны натиска оглушали, будто дубиной. Если бы он не привык автоматически активировать свою оборону — простые проверенные мантры, образующие щит, — он бы взорвался на мириады частичек.

— …но я не монстр! Я защищаю мой народ от облаков-океанов, которые приносят нам голод, эпидемии и смерть. Вот где монстры.

— Что? Ты смеешь заявлять, что мой народ вредит твоему народу, когда мы даже не знаем об его существовании?

— Твой народ? Так ты не просто защитная тварь облака-океана?

На этот раз его накрыло волной презрительного напева/восклицания. Настолько мощной волной, что она свела на нет все умиротворяющие нотки, которые Тэлис посылал существу. Это последнее гордо и холодно заявило:

— Я Нэйели из народа львэйнри. Я сирена.

Сирена? Это слово было ему совершенно незнакомо; однако он нашел его гармоничным. А Тэлис обожал изящные слова. Эта мысль, независимо от его желания, прорвалась к Нэйели, словно полновесная волна. Та ничего подобного не ожидала и невольно от удовольствия свернулась клубочком.

Тэлис безотчетно сосредоточил свой разум на русалке, внезапно ослабившей психическую хватку. Яростный удар словно взорвал воду на дне облака-океана, как будто здесь столкнулись и затеяли беспощадную схватку два титана. Нэйели отбивалась изо всех сил; она попыталась освободиться от крючка, на который попалась вопреки своей воле. Но леска — в которой сплелись образы старинных преданий, сохраненных бардовской традицией, и энергичная музыка, — была прочна и удерживала ее. Она все еще боролась, уже на грани нервного срыва. Казалось, она растеряла всю энергию, все владение своим искусством, в то время как удильщик, старавшийся ее сковать, чтобы лучше внедрить в ее мысли свой разум, обрел уверенность и решительность. Чем сильнее она тянула невидимую лесу, тем прочнее нанизывалась и больше страдала. Под конец — в отчаянии, побежденная, — она позволила сознанию Тэлиса слиться со своим. Их песни столкнулись. Ноты хлынули дождем и разогрели воду вокруг них, доведя ее до кипения. Не виднелось и намека на согласованность или какую-либо гармонию. Облако тряслось, грохотало и чуть не взорвалось. А после, вместе с тем как иссякла сила соударения, сработала магия двух существ. Их напевы объединились. Их музыка обрела форму. Их саги слились. Рождались новые, неслыханные песни жизни. Сначала в полной дисгармонии, потом все более и более дерзко и мелодично, заставляя сгорать антагонизмы один за другим. Не обошлось без непонимания и страха. Они были такими разными! Нэйели чувствовала себя как на краю пропасти: ей казалось, что она предала доверие своего народа. Но музыка Тэлиса продолжила течь сквозь нее, рисуя новые узоры, изобретая новые конструкции, которые сплетались с ее собственными, а ее — в ответ наводняли барда; их охватила новая ясность — их обоих. Вернулось спокойствие. И русалка с бардом удивленно вгляделись друг в друга.

* * *

Тело Тэлиса не замедлит сгнить. Теперь его не защищала ни одна песня, ни одна мелодия. Его исчезновение заметят. Кто-нибудь, быть может, найдет его останки в выкопанном им потайном погребке. Многие в королевстве Гваоль оплачут его.

Потому что величайший из всех бардов скончался.

* * *

Нэйели плавала в пучине вод. На поверхности или вблизи нее русалку изжарил бы летний солнечный зной. А ей же требовалась свежая прохлада для выполнения ее задачи. Их задачи.

Теперь, когда их магия и их разумы слились вместе, не в силах разделиться — не желая разделяться, — Тэлис и Нэйели образовали единую сущность небывалой силы. Но прежде всего они защищали СУДЬБУ. И вместе они защитят облака-океаны, которым предстоит пройти через Дыру. Народ Нэйели сможет покинуть Львэйнри и поселиться в мире Тэлиса, или, вернее, в его воздухе.

Когда их сознания объединились, Нэйели узнала, что Тэлис совсем не был чудовищем, на которое натолкнулась она со своим народом (как они было решили). Он обладал острым умом, благородными побуждениями, добрыми чувствами, и все это несла в себе его магия, изощренная и богатая; и никак не мог быть тем губителем, которого сирена вообразила. Что же касается Тэлиса, то он, получив доступ к воспоминаниям русалки, быстро понял, что львэйнри вовсе не желали пузырчатой чумы, дождей из ледяных глыб и тем более голода. Все, что выпадало из облаков-океанов, на самом деле было просто отходами от очистки воды. Они осознали, что в основе их противостояния лежало простое недоразумение. Львэйнри не знали о существовании людей, потому что в их мире разумная жизнь обитала исключительно в облаках-океанах — совершенно естественных или созданных магией изначального облака. Они думали, что мир Тэлиса пуст, и именно оттого-то Исток решил его колонизировать.

Но теперь, когда появился новый Исток — получеловек-полульвэйнри, слияние двух миров, невероятный образец взаимодополнения, — это загрязнение, создаваемое облаками, прекратилось. Нэйели/Тэлис взаимно обогатили друг друга. Дух Тэлиса обучил дух Нэйели управлять облаками — независимо от того, были они океанами или нет. Нэйели наставляла Тэлиса в тонкостях работы с облаками-океанами.

Объединившись, они отныне станут стражами облаков, выходящих из Дыры, станут петь для них, петь для своих народов, ради их процветания. Они станут их направлять, потому что впредь им по силам будет распоряжаться природой, заставлять ее подчиниться своей воле. Их песня, рожденная из ни с чем не сравнимого магического слияния, способна воздействовать на любое растение, на любой ветер, на любое живое существо. В ее власти изменять, лепить мир. Миры.

Да, они направят новую гармонию. И в сущности, этим они всегда и занимались, это была сама суть их искусства, их магии, их существа.

Они станут стражами жизни и ее хранителями.

Тролли и единороги

Сезон 7 (2015)

Эстель Фэй Охота за единорогом

Подходите, подходите, мессиры! Не желаете ли кружечку? У нас есть немного светлого пива, сбор года единорога… Или, может быть, предпочитаете его историю?

— Историю вашей пивоварни? Нет уж, спасибо, — безо всякого интереса бросила женщина, только что устроившаяся за стойкой.

Своей элегантностью она сразу выделялась среди обычных посетителей трактира. Ее длинная серая дорожная юбка, хоть и очень простая, была безупречного покроя, выполненный в тон с ней корсаж украшали неброские серебряные завитки. Рыжеватые волосы скрепляла опаловая заколка, а длинные пальцы в кожаных перчатках нетерпеливо постукивали по засаленному прилавку. Хозяин склонился к ней с обаятельной улыбкой; его дыхание отдавало алкоголем — как доказательство того, что он и сам отведывал то, что предлагал своим клиентам.

— Историю об единороге, разумеется, — отвечал он учтиво.

— Налей мне пинту, трактирщик, — вмешался мужчина, который вошел одновременно с благородной дамой. — И ежевичного вина для моей сестры, если оно не слишком скисло.

— Не беспокойтесь, — сказал молодой трактирщик, не обидевшись на его замечание. — Нам не впервой принимать в Мортэгю высший свет на праздник единорога.

Привередливый посетитель с сомнением оглядел сборище развеселых рож и потаскух, набившихся в заведение. На мгновение он подумал, что, наверное, лучше было бы просить гостеприимства у бургомистра, чем компрометировать себя этой таверной. Но он опасался, что местные власти могут неодобрительно отнестись к его поискам. В конце концов, единорог был единственной настоящей достопримечательностью городка, основой его относительной известности. И этого-то он намеревался их лишить. Сбоку его сестра щелкнула по маленькому соломенному единорогу, украшавшему прилавок. Сегодня чествовали это фантастическое существо, и самая крошечная харчевня, самая захудалая лачуга украсились фестонами и гирляндами с изображением рогатой лошади. Получалось зачастую на грани нелепости, но, учитывая, что единороги были белыми, это по крайней мере скрашивало темные и грязные переулки. Если бы еще и запах выправился…

Привередливый посетитель вздохнул. Словно откликаясь на этот сигнал, вернулся молодой трактирщик и поставил на стойку заказ: пенящуюся кружку и рубиново отблескивающее ежевичное вино в маленьком, почти что приличном бокале.

— С вас два соля, мессиры, — объявил он.

Он плавным жестом откинул назад длинную косу своих каштановых волос, перевязанную старенькой пурпурной лентой. Клиент, явно владетельный аристократ, пододвинул ему три соля — неплохой способ завязать разговор.

— Скажи мне, друг мой, — добродушно спросил он, — а как проходит ваше празднество?

С большим удовольствием отвлекаясь от своих обязанностей, молодой трактирщик для пущего удобства облокотился о стойку. Женщина в сером отодвинулась. Ее брат усмехнулся про себя. Молодой трактирщик был с виду типичный деревенский сердцеед: длинные ухоженные волосы, широко распахнувшаяся на стройном торсе выцветшая рубашка из амарантовой тафты — явно купленный у тряпичника обносок какого-нибудь дворянина. Но если он надеялся подействовать своим очарованием на симпатичную клиентку, то тешился иллюзиями. Волшебницу Москианну привлекали только образованность и могущество. Однако молодой человек, казалось, не замечал холодности красавицы Он повел рассказ с самыми обольстительными интонациями:

— Город украшают уже несколько недель. Сегодня утром, на заре, дети нашли в своих башмаках печеньица в форме единорога. Вечером состоится грандиозный бал, на который все девственницы оденутся в белое. И наконец, в полночь, при свете факелов, самая красивая из них поведет единорога по улицам Мортэгю.

— Неподдельного единорога? — надув губки, с издевкой переспросила Москианна.

Молодой человек не стал вставать в позу и с юмором объяснил:

— Все в Мортэгю знают, что единороги живут в лесу. Нет, это белая лошадь, принадлежащая сапожнику, к которой приделали рог из папье-маше. Ночью, при свете факелов, выглядит очень убедительно.

— Да ладно, — продолжала Москианна, все еще глумясь, — ты не заставишь меня поверить, будто видел когда-то настоящего единорога вблизи и знаешь, как они выглядят.

— Одного такого встречал мой отец, — поправил молодой человек, которого, казалось, ничто не могло расхолодить. — В лесу, как полагается, на поляне.

Привередливый посетитель поднял бровь и спросил таким тоном, словно ему было все равно:

— А эта поляна, ты знаешь, как ее разыскать?

Трактирщик обернулся к нему. За ширмой оживленности он приглядывался к двум путникам с того момента, как они переступили его порог. Женщина, несомненно, была из них более сильной, ее ледяная уверенность в своем совершенстве не давала в этом сомневаться. Однако она оставалась на заднем плане, за спиной мужчины. Это он принимал решение ехать сюда, а не она. Все в нем выдавало дворянина, к тому же — воина, судя по длинной шпаге, висевшей на поясе, и властному блеску в глазах. Он выглядел старше ее, его квадратное лицо загорело, а в коротких каштановых волосах проглядывала седина. С другой стороны, если она была волшебницей, то наверняка могла пожелать скрыть свои морщины. Но одно было несомненно: парочка проделала весь этот путь не для того, чтобы поприсутствовать на сельском празднике, каким бы он ни был живописным. Они приехали за единорогом. Тем лучше, может, выйдет из этого что-то выгадать.

— Вас интересуют единороги? — сделав невинное лицо, спросил трактирщик.

Воин откашлялся, что, по его мнению, придавало его словам больше веса:

— Да… Видишь ли, я — рыцарь Юон де Ревер, а моя сестра Москианна, та, что рядом со мной, с самого детства интересуется сверхъестественным. Поэтому, естественно, когда она услышала, что в Мортэгю водятся единороги, она захотела их изучить.

— Разумеется, — поддакнул трактирщик, покивав подбородком.

— Ты уже упоминал одну историю, — вмешалась магичка. — Историю на тему об единороге.

— Это верно, — ответил молодой человек.

Он снова откинул назад свою косу — жест, который крестьянок сражал бы наповал, но Москианна сочла его крайне раздражающим. Она, однако, не подала виду.

— Однако, это так захватывающе, — воскликнула она. — Расскажи ее нам.

Молодой человек еще сильнее перегнулся через стойку.

— Меня звать Норик, к вашим услугам, — представился он. — Если вам понадобится проводник в этих краях, не стесняйтесь обращаться ко мне. Я знаю местность лучше кого угодно. А что касается истории…

Он налил себе пинту пива, промочил горло и начал, не сводя взгляда с Москианны:

— Много лет назад, во времена отца моего отца, а то и отца того отца, в лес Мортэгю пришел великий владыка с севера. Он слышал о силе афродизиака единорогов, чьи рога способны пробудить страсть в самом холодном сердце. В то время этот владыка был безумно влюблен в королеву горных варваров, которая в ответ выказывала ему лишь безразличие и презрение. Тогда он проник под высокие деревья Мортэгю. Долгие дни, недели и месяцы владыка бродил под их листвой. Наконец, однажды на рассвете, когда он уже потерял всякую надежду, ему явился единорог. Он собрался с последними силами и бросил болас, чтобы обездвижить ноги существа; затем подошел к нему с мечом в руке. И тут, на его глазах, единорог превратился в прекрасную молодую женщину.

Норик сделал паузу, чтобы отпить еще глоток пива. Он неспешно стер пальцем пену с губ, повернулся к рыцарю и продолжил свой рассказ, уставившись теперь на того.

— Увидав непорочность молодой женщины, сеньор выронил оружие. Он упал на колени в траву и стал молить единорога о прощении. Когда он вышел из леса, его помощники были поражены, увидев, что он вернулся с пустыми руками. Владыка признался им, что красота единорога тронула его сердце. Он отказался брать ее в плен, понимая, что та должна оставаться дома, в своем лесу.

Трактирщик допил свою кружку, а затем завершил с чуть более слышным вздохом:

— Сеньор покинул Мортэгю и никогда более не возвращался. И с тех пор в годовщину его отъезда мы устраиваем праздник в честь единорога.

— Это чрезвычайно трогательная история, — сказал Юон де Ревер с той нарочитой серьезностью, которую он частенько пускал в ход при разговорах с простонародьем.

— Спасибо, — улыбнулся Норик.

— А теперь, — добавил рыцарь, — можем ли мы…

— Один момент, пожалуйста.

Без дальнейших объяснений трактирщик встал из-за стойки и направился в заднюю часть заведения. Двое его благородных клиентов дружно обернулись, чтобы посмотреть, что подвигло его на такую бестактность.

* * *

В комнате только что открылась задняя дверь, дав проход хрупкой девушке-подростку едва ли пятнадцати или шестнадцати лет: довольно бледной (с оттенком слоновой кости), с настолько светлыми волосами, что они казались белыми, и в сером платье с пятнами от навоза. Девица несла на вытянутых руках поднос, тяжелее ее самой, с жареной требухой — ароматной пирамидой, на вершине которой колыхались, будто голые грудки карлицы-танцовщицы, два жемчужно поблескивающих бараньих мозга в белом соусе. О ноги официантки, мяукая, терлась банда лохматых котов. Ей чудом удавалось устоять на ногах.

Москианна украдкой постучала по ноздрям надушенным платочком. Пронзительные запахи требухи смешивались с вонью пота и грязи, которой щедро со всеми делились завсегдатаи трактира. Юон наклонился к сестре и прошептал ей на ухо:

— Ты все еще уверена, что стоило являться в эту убогую дыру?

Она кивнула:

— В Мортэгю есть магия, — ответила она так же тихо. — Я чувствую ее с тех пор, как мы приехали. Мощная, древняя магия, восходящая к временам эльфийских королевств, а то и более ранняя…

— Но где? — настаивал Юон. — Где ее источник? В лесу? В городе?

— Я не знаю, — нетерпеливо сказала Москианна. — Что-то глушит мое восприятие.

— Как, по твоему мнению, это может оказаться единорог? Думаешь, он способен оборачиваться человеком, и история этого самодовольного юнца отчасти правдива?

В другом конце трактира Норик бережно разгружал хрупкую официантку. Группа упитанных крестьян, заказавших потроха, освободила место в центре стола, отодвинув в сторону ореховую скорлупу, корки сыра и краюхи хлеба. Официантка опытной рукой собрала их пустые кувшины из-под пива. У стойки магичка и рыцарь продолжали свои чуть слышные переговоры.

— Почему бы и нет? — ответила Москианна своему брату. — Такие слухи ходили постоянно. Согласно Трирему, молодой…

— Погоди, — прервал ее брат, — ты хочешь сказать… что единорог вполне может оказаться здесь, среди нас, в трактире?

Он резко замолк. Бледная официантка подошла к стойке, лавируя между пьяницами со внушительным количеством кувшинов в каждой руке. Она двигалась с необычной грацией, немного фантастичной и не слишком сочетающейся с этой сельской харчевней. На мгновение Юон подумал, что… Но нет… Этого не может быть… Это выглядело бы невероятным… И все же… Рыцарь указал подбородком сестре на девушку. Москианна ответила телепатически, отчего у него, как обычно, сразу же слегка разболелась голова.

— Да, у этого ребенка есть аура. Но не уверена, что это единорог. В этой забегаловке слишком много людей, слишком много воздействий…

Не подозревая о внимании двух дворян, девушка занялась пополнением принесенных ею кувшинов — занятие, в котором она, похоже, набралась определенного опыта.

— Придется пойти за ней, когда она выйдет, — продолжала магичка. — Проследить за ней так, чтобы она не заметила. Я этим займусь. А то ты все испортишь.

Рыцарь хотел возразить, но его сестра внезапно закрыла свой разум, а он не обладал необходимыми талантами, чтобы восстановить психическую связь между ними. Он глотнул пива, надеясь заглушить и разочарование, и головную боль. Норик закончил раскладывать требуху. Он вернулся к стойке, вытирая руки о видавшую виды тряпку, которая висела у него на поясе.

— Итак, мессир, — предложил он Юону с приветливой улыбкой, — вы желаете посетить эту пресловутую поляну?

— Почему бы и нет? — ответил рыцарь, стремясь не только продолжить свои поиски, но и забыть на время о сестре.

Москианна приносила немалую пользу, но она часто действовала ему на нервы.

— Отлично, — восхитился Норик. — Я только поручу трактир Гатьену, пока нас не будет.

Он снял с пояса тряпку и добавил с доверительной улыбкой:

— Гатьен — мой конюх, но, по правде говоря, у него не так много работы в трактире. Люди здесь в основном путешествуют пешком или на телегах.

— А у нее? — спросила Москианна, сделав легкий жест в сторону девушки.

— У нее? — удивился Норик. — О, это Кейтлин, моя младшая сестра. Она хорошо справляется и мало болтает. И нет, я не позволю ей уйти служить в дом к знати, мне уже предлагали. Она очень счастлива здесь.

— Сельский воздух, он… такой бодрящий… — протянула магичка.

Юон решил, что пора вмешиваться, пока Москианна не допекла трактирщика. Он хлопнул перчатками по стойке.

— Что ж, — решил он, — не будем задерживаться. Я бы не хотел пропустить праздник.

— Разве вы не присоединитесь к нам, милая дама? — ехидным голосом спросил Норик у Москианны.

— Ни за что, от пыльцы у меня раздражение кожи, — ответила она с желчной ноткой. — А если мой брат увидит единорога, он сумеет дать мне знать.

* * *

В дороге, на природе, было хорошо. Ласковое весеннее солнце пригревало деревенскую местность. В кустах щебетали новорожденные птенцы, а в распускающейся пшенице луговые эльфы ловили божьих коровок на капли клея. Юон де Ревер ехал рядом с Нориком, одолжившим у сапожника гнедого мерина. Рыцарь чувствовал себя лучше, свежий воздух прогнал головную боль. Трактирщик неплохо ездил верхом — для мужика.

Однако вскоре после того, как они пересекли опушку леса, пришлось спешиться на землю. Тропа, по которой Норик повел рыцаря, заросла папоротником, а из бурой земли лезли корни столетних дубов. Впереди шел молодой трактирщик. Он перешагивал через препятствия и пробирался сквозь густую растительность с гибкостью, которой Юон позавидовал. Рыцарь уже миновал расцвет своих сил, и дни, когда он побеждал на турнирах, все дальше и дальше уходили в прошлое. Вот почему ему требовалось найти единорога. Король вздумал выдать замуж свою дочь, и в столицу звали всех женихов. Юон уже не рассчитывал на триумф на ристалище, чтобы добиться руки красотки. Но если он прибудет в столицу с единорогом… Легенды о могуществе афродизиаков этого существа говорили правду, уверяла его Москианна. Единорог позволит ему завоевать сердце принцессы. Юон де Ревер, разумеется, никогда не был женат и не собирался жениться. И даже не имел представления, как выглядит принцесса. Однако для того, чтобы унаследовать королевство, он женился бы на дьяволе о трех головах, не задавая лишних вопросов.

Норик продвигался бодро и уверенно, его длинная коса развевалась за спиной с некоторым даже нахальством. Юон позади него запыхался, и ему пришлось умерить шаг. Молодой человек обернулся.

— Что-то случилось, мессир? — спросил он с трогательным чистосердечием.

Рыцарь сымпровизировал:

— Я беспокоюсь о лошадях. Их никто не попробует украсть?

Норик покачал головой:

— Это леса единорога. В окрестностях ни один человек не осмелится на преступление, даже на мельчайшую кражу.

— Отлично, отлично, — пробормотал Юон, опершись на бедра. — Скажи мне, твоя поляна, она еще далеко?

— Нам нужно только пересечь болото, она на другой стороне.

— Ах да, — вздохнул рыцарь, — здесь же еще болота…

* * *

Сидевшей в таверне Москианне, в городке Мортэгю, везло не больше. Уже больше двух часов она искоса наблюдала за юной Кейтлин, прощупывая ее мысленно, но так и не смогла определить, оборотень ли девушка, или же нет. В ложбинке декольте Кейтлин носила украшение — старую медную подвеску наподобие шкатулки с секретом, круглой формы, с крошечной петелькой и защелкой. Простая безделушка или амулет, скрывающий Бог знает что?

Завершив нескончаемое обслуживание посетителей, Кейтлин выскользнула через заднюю дверь, оставив местных пьяниц на попечение Гатьена. Москианна обволоклась ненавязчивым сумраком, сделавшись невидимой для смертных. Она поднялась со своего места и отправилась вслед за девицей.

На заднем дворе трактира, собравшись в кружок, играла в шары серыми камешками чумазая детвора. Ребятишки напевали нестройный детский стишок. Москианна против желания остановилась послушать:

Хватит! — внезапно подумала Москианна и яростным ударом каблука разметала серые каменные шарики. Малыши подняли исхудалые мордочки к небу. Волшебница без лишних слов продолжила свой путь. Замаранная юбка Кейтлин исчезла за воротцами в дальнем конце двора.

Магичка последовала за ней.

* * *

Земля в лесу под ногами Юона и Норика превратилась в торф. Зеленый покров и деревья тоже сменились. Вместо дубов и каштанов появились ивы и осины, растущие у кромки воды. Вскоре тропинка превратилась в чересполосицу огромных луж и илистых островков.

— Лучше иди за мной след в след, — посоветовал рыцарю Норик.

Юон кивнул. Он не мог упомнить, когда юноша перешел с «вы» на «ты», но пока они находились в лесу, это нарушение этикета его не слишком беспокоило. Норик оказался довольно приятным спутником для вылазки. В его живости было что-то освежающее. Он чувствовал себя как дома среди этих мрачных просторов. Его ноги выписывали сложную и безошибочную траекторию на мягкой земле. Юон следовал, как мог, по его следам, которые, стоило его подошвам оторваться от земли, заполняла вода. Болото вокруг них, казалось, дышало. Дрожал тростник. На поверхности грязи вздувались и лопались пузырьки газа. От влажности воздуха рубашка молодого трактирщика прилипла к спине, отчего его каштановые волосы казались темнее. Юон поймал себя на том, что в подробностях разглядывает очертания мышц под выцветшей тканью. Он отвел взгляд, чувствуя себя неловко. Он что же, размечтался о своей утраченной молодости?

— Я и не знал, что здесь есть болота, — заметил он, чтобы отвлечься.

— На самом деле, — объяснил Норик, — раньше всю округу покрывало множество болот. Отсюда и название селения — Морт-эгю, мертвые воды^[33]. Потом эльфы превратили топи в леса и луга, по крайней мере, почти все. Это было в старые времена, — счел нужным уточнить он, — когда эльфы еще были великим народом, а не просто кучкой проказливых духов, которые заставляют плутать в лесу девиц и дровосеков.

— А единороги? — продолжал рыцарь. — Как они появились?

Юноша пожал плечами:

— Я, черт возьми, не знаю. Одни говорят, что они пришли с эльфами, другие — что они были здесь до эльфов, и что именно из-за них эльфийские короли заинтересовались мертвыми водами.

Юон отмахнулся от комара, укусившего его в щеку. Он поскользнулся и чуть не упал задом на губчатую почву. Норик поймал его за руку и притянул к себе. Рыцарь удивился силе его хватки. Они вдруг оказались очень близко. Рыцарь слышал, как бьется сердце юноши под распахнутой рубашкой. Капля влаги стекла по его шее на ключицу… Юон сглотнул и произнес придушенное «спасибо». Вдруг прямо в висок его ударила горсть грязи. На этот раз он все же упал окончательно, опрокинувшись в ил и увлекая за собой Норика. Неподалеку раздался едкий смешок.

— Феи-пакостницы! — воскликнул Норик, выбираясь из грязи. — Мы их разбудили!

В подтверждение его слов обрушился мощный залп снарядов из грязи. Ядра летали с ужасающей скоростью. Двое мужчин вовремя подняли руки, чтобы прикрыть лица. Из-под них Юон пытался рассмотреть очертания нападавших. Но крошечные насекомоподобные феи избегали его взглядов.

— Что будем делать? — спросил рыцарь между двумя шквалами.

— Ответим! — решил Норик.

Он поднял горсть рыхлой земли и метнул ее в сторону зарослей тростника, откуда прилетали выстрелы. Юон последовал его примеру. Длинные стебли впереди затрещали, и еще один залп комьев накрыл две людские мишени. Рыцарь получил по брови горсточкой гравия. Он вскрикнул, скорее от неожиданности, чем от боли. В ответ Норик схватил острый камень, макнул его в грязь и прицелился в сторону фей. Он попал в яблочко. В камышах поднялся визг. Стрельба на мгновение прекратилась. Норик воспользовался этим, схватил Юона за руку и потащил его бегом из болота.

* * *

Москианна, следуя за Кейтлин, пробиралась по улицам Мортэгю. Переулочки селения как будто тянулись и извивались под ногами, как змеи. Магичка недооценила размеры городка. Он оказался гораздо больше и сильнее походил на лабиринт,чем она себе представляла. А может быть, так действовала сила девушки — таинственная аура, которую ощущала вокруг нее Москианна.

В погоне за официанткой волшебница постепенно теряла чувство направления. Все улицы этого странного городка походили друг на друга: узкие и затененные, лежащие между высоких домов, верхние этажи которых выступали вперед, и здания оттого казались неуравновешенными. Штукатурка на фасадах почернела настолько, что коричневая древесина в фахверковых стенах почти не выделялась. Хотя день был праздничный, ни на улицах никого не было, ни в окнах никто не виднелся. Некоторое оживление в это мрачное селение вносили только гирлянды из единорогов, развевающиеся на невидимом ветру. Москианне казалось, что она гонится за призраком среди театральных декораций. Детская припевка не шла у нее из головы, навязчиво крутясь несмотря на все попытки избавиться от нее. Насмешливые стишки словно шипами вонзались ей в мозг:

Что случилось с третьим дворянином? Почему она не дослушала песенку до конца? Возможно, если бы она знала конец, последнюю рифму, дурацкий текст оставил бы ее в покое. А чем играли эти дети? — вдруг спросила она себя. Конечно, это были маленькие серые камешки, но теперь она уже вовсе не была уверена, что это простая галька. В ее воспоминании эти шарики приобрели пугающие очертания. Они выглядели почти как… они выглядели как зубы… Москианна вздрогнула. В какую опасность она втянула своего брата? Конечно, охота на единорога была его идеей, но именно она заверила его, что регион Мортэгю не представляет особого риска. Она сжала кулаки. Да ладно, — рассудила она, — что может угрожать Юону в глухом лесу, в компании местного проводника, который, в худшем случае, избавит его от нескольких экю? Кроме того, если Юон почувствует опасность, он всегда сможет позвать ее на помощь. Неважно, насколько он будет далеко, она услышит. Это немного успокоило магичку. Она сосредоточилась на своей задаче.

В пяти или шести шагах впереди нее Кейтлин нырнула под арку прохода. Москианна последовала за ней. Наружные двери были приоткрыты, но, проскользнув на ту сторону, волшебница задела подвеску с уродливыми латунными единорожками. Металлические фигурки звякнули друг о друга, и их звон прозвучал в безмолвном городе как церковный колокол. Москианна замерла, уверенная, что Кейтлин его услышала. На деле же девушка даже не обернулась. Москианна с глубоким вздохом огляделась.

Они оказались на мощеном дворе, окруженном потрескавшимися стенами, на фоне которых росли цветущие кусты ежевики. Кейтлин протянула к веткам изящную ручку и стала отщипывать бледные лепестки, стараясь не помять их. Казалось, она полностью ушла в свое занятие. Москианна улыбнулась. Вот и та возможность, которой она так долго ждала. Тихими шагами она подошла к подростку, протянула руку, чтобы коснуться ее шеи…

* * *

В самом сердце леса расположилась поляна неправдоподобной красоты — меж многосотлетними дубами, укрытыми мантиями из молодых сфагновых мхов, оплетенными нежно-зеленой растительностью. Корни этих гигантов, словно щупальца, обвивали старые руины — остатки храма или дворца, куски изъеденных эрозией колонн, где царило вечное спокойствие. Их окутывал золотой венец невесомой пыльцы. В воздухе пахло соком. Юон вдохнул полной грудью. Да, — размышлял он с легкой эйфорией, — следовало было бы ожидать появления единорога посреди такого Эдема. Здесь все еще чувствовалось присутствие древних эльфов, тех, кто олицетворял мудрость и мир. Их души долгие века приглядывали за этим святилищем.

В дальнем конце поляны, против отполированных черных скал, низвергался каскадом сверкающий водопад, и обрушивался в бассейн с полупрозрачной водой, искрящейся в лучах солнца. Норик поспешно сбросил свою перепачканную одежду, взбежал на вершину скал и нырнул в водопад. Он вынырнул из воды в брызгах капель, полетевших от головы.

— Подходи! — бросил он рыцарю с широкой улыбкой. — Чего ты ждешь?

Юон вдруг почувствовал себя нелепо в своем грязном, загрубевшем одеянии. Он в свою очередь разделся и вошел в воду по пояс. Температура была идеальной. Норик сорвал пригоршню мыльнянки меж камней, окаймляющих бассейн.

— Повернись, — велел он Юону, — я помою тебя.

Рыцарь повиновался, это казалось ему естественным. К тому же он был не против иногда уступать место того, кто отдает команды, кто принимает решения. Норик принялся натирать ему спину охапкой мыльной травы. Юноша действовал более резко и менее деликатно, чем мог бы предполагать рыцарь, но это не раздражало, даже наоборот. От его энергичности бурлила кровь. Норик отвел голову дворянина назад и помассировал череп длинными, покрытыми пеной пальцами. Юон вздохнул. Норик повернул его лицом к себе. Духи эльфов невидимыми взглядами благословляли их союз. По лицу рыцаря стекали струйки мыльной воды. Норик отер их более мягким, почти ласковым движением. Его пальцы коснулись рассеченной брови Юона. Тот вздрогнул, но не отстранился. Ему показалось, что он видит Норика впервые. Юноша распустил косу, солнечные лучи преломлялись в тысячах водяных жемчужин среди волос, усиливая блеск его глаз. Его влажные губы словно стали полнее, сочнее. Не раздумывая ни мгновения, Юон притянул его к себе и поцеловал так, что у того перехватило дыхание. Норик поцеловал его в ответ. Юон крепче сжал его в объятиях, прижимая красивого юношу, напрягшегося от желания, к скалам.

* * *

В тот самый момент, когда Москианна уже собиралась схватить Кейтлин за горло, та стремительно развернулась к ней лицом. Вокруг нее, словно бабочки, вспорхнули сотни легких лепестков. Магичка отступила назад. Кулон на девушке раскрылся, а внутри… Москианна сглотнула. Внутри был живой глаз, мягкий и подвижный, обративший к ней свой зрачок. Москианна хотела было заговорить — она не смогла разжать челюстей. Она попыталась пошевелиться, но все ее тело застыло. Глаз горгоны, слишком поздно поняла она. Вот откуда взялась сверхъестественная аура маленькой официантки.

Как только волшебница вышла из игры, Кейтлин бережно закрыла свой кулон. Затем она привстала на цыпочки и вынула опаловую булавку из прически Москианны. Драгоценность ей понравилась. Она приколола ее на лиф и отправилась обратно в трактир.

* * *

Юон де Ревер вернулся в Мортэгю в сумерках. Норик под предлогом срочного дела тактично оставил его у лесной опушки, дав ему время собраться с мыслями. Но рыцарь не мог ни о чем думать. Мозги были словно паклей набиты, а в теле чувствовалось слишком глубокое удовлетворение, чтобы он мог прийти в уравновешенное состояние.

К моменту, когда он миновал первые дома городка, где-то в переулках ожила его сестра Москианна. Чтобы надолго окаменить мага ее уровня, требовалось что-нибудь посерьезнее простейшего глаза горгоны. Несмотря ни на что, она все еще не оправилась от последствий пребывания под чарами и страдала от частичной амнезии; она помнила, как выходила из трактира, и далее — ничего. К этому добавились помутнение зрения, довольно сильная боль в желудке, чувство общего онемения и сухость в горле, что еще больше портило настроение. Ее длинные волосы распустились и повисли до плеч. Москианна не стала искать свою булавку, верно рассудив, что ее украли. Она наощупь выбралась с замощенного дворика. На соседней улице она наткнулась на прачку, которую уговорила отвести себя обратно в трактир.

На пороге трактира она наконец встретилась со своим братом.

— Ты вернулся с пустыми руками? — спросила она.

Он отделался первой басней, которая пришла на ум:

— Я встретил единорога, и ее красота тронула мое сердце. Я отказался от попытки взять ее в плен; я понял, что она должна оставаться в лесу, дома.

Москианна подавила рвотный позыв и спросила лишь:

— Ладно, можем мы выбираться из этой дыры?

Юон согласился:

— Да, нам лучше отправляться.

Они снова двинулись в путь с понуренными головами, оба в глубоких думах. Позади них на вечернем ветру развевались, как вымпелы, гирлянды с единорогами Мортэгю.

* * *

Норик возвратился в город окольными путями. Когда он добрался до трактира, двое его гостей-дворян уже отбыли. Он бегом через ступеньку поднялся наверх в свою комнату, которую делил с Кейтлин. Юная девушка уже была там, поправляя волосы перед тронутым ржавчиной зеркалом. В ее светлых волосах сверкал опал волшебницы.

— Ты с ними немного разминулся, — сказала она Норику.

— Что ты хочешь? — взмолился юноша. — Я не силен в прощаниях.

Он прислонился к окну. Рама была открыта. Внизу, во дворе, соседские дети играли серыми шариками — в действительности тролльими зубами, выуженными Кейтлин из кошелька слишком любопытного монаха. Вдоль стен комнаты на полированных деревянных полках лежали добытые девушкой-подростком вещицы: перо жар-птицы, ожерелье из чешуи русалки, кольцо с выгравированными рунами, стеклянная банка с летающими в ней синими светлячками… К этой коллекции маленьких сокровищ должна была присоединиться и булавка Москианны. Но пока что девочка с трудом удерживала на голове прическу, которая вот-вот грозила рухнуть. Норик улыбнулся. Кейтлин оставила эту игру, сняла украшение, и ее бледные локоны рассыпались по тонким плечам.

— Ты повел его через колючки? — спросила она, приподняв бровь.

— Нет, через болото. Это довольно весело. И, потом, мне нравится менять маршруты, это не дает заскучать.

Кейтлин посмотрела на свое отражение и ущипнула себя за щеки, чтобы они чуть раскраснелись. Она заметила:

— Ты уверен, что это морально — использовать свой дар, чтобы трахать каждого красавчика из проезжих искателей приключений?

Норик сдержал смех. Ему нравилось, когда эта девчонка принималась насмешничать.

— Если бы я не отрабатывал свою часть работы, — ответил он, — ты бы не смогла украсть все эти блестящие побрякушки. Кроме того, я никого не заставляю силой.

— Хитрый какой! — хихикнула девочка. — Ты как Титания или как королева эльфов. Ты любое живое существо заставишь тебя желать.

— Кроме тебя, моя Кати.

— Я тебя слишком хорошо знаю, — заверила она и скорчила гримасу в зеркало.

Во дворе соседка сзывала своих отпрысков. Норик поднял взгляд к небу.

На небе сияли первые звезды.

— Уже почти время, — заметил он.

— Спускаемся, — предложила она.

Он взял ее за руку.

У стен трактира уже зажигали факелы жители городка. Когда появились двое молодых людей, они раздались, чтобы пропустить их. В нескольких шагах от двери Норик полностью разделся. Он передал свою одежду Кейтлин. Затем сомкнул веки, широко раскинул руки и подставил свое лицо лунному свету. В млечном освещении его тело начало меняться. Его спина выгнулась дугой, покрылась белым конским волосом, руки и ноги удлинились… Зрители затаили дыхание. Факелы окрашивали ночь золотом. Вскоре под небесным сводом там, где стоял Норик, фыркнул великолепный единорог. Кейтлин похлопала его по шее. Единорог тихонько заржал. Девушка повела его за собой, и они пошли по улицам городка. Жители построились позади них в длинную процессию. Это был праздник единорога, покровителя Мортэгю. И единорог никогда не оставит свой народ.

Силена Эдгар Тролль-целитель^[34]

В самом сердце королевства Благословенной Радуги все в целом шло хорошо. Жители страны, счастливые добрососедской жизнью, без возражений сносили очаровательное иго королевы-единорога, которая умела всех и вся заставить гарцевать, да не иначе как с шиком. Известная своей редкой способностью какать алмазами, государыня обладала нравом, приставшим истинному мулу, но все подданные прощали ей перепады настроения… посмотрели бы мы на вас в момент, когда из вас выходят здоровенные граненые каменья! Они регулярно радовались своему доброму всеобщему согласию на грандиозных празднествах с искрами да блестками, от которых загорались глаза малышей и восторгались сердца взрослых. Подданные прекрасной королевы все как один являли собой великолепные образцы единорогов с шелковистой шерстью и сверкающим рогом. Их шерсть была драгоценна, как и придаток на лбу, и вызывала неизменное восхищение других видов живности, обитавших в окрестностях — в которые, впрочем, единороги никогда не заглядывали. Их лазурное небо не омрачало ни единое облачко, а границы хорошо охранялись, чтобы не допустить никакого вторжения соседей. На юге жили самые вонючие из них — тролли короля Шлинге. Вид на север портили уродливые гномы, а восток вообще кишел мерзавцами самых разнообразных мастей. Западную сторону омывал океан. Единорогам Радуги, обогащавшимся торговлей собственными волосами и драгоценностями из августейшего крупа своей королевы, всего доставало для счастья в жизни.

Увы — и даже трижды увы, — одну из самых славных семей королевства уже повторно поражал рок судьбы. Мало того, что господину Сганарелю пришлось ранее носить траур, когда супруга покинула его в родовых муках, и вот юная кобылка — наследница сеньора, Люсинда, — тяжело заболела. То есть как, заболела… Скорее, с ней случилась депрессия, ибо красавица отказывалась от еды и заметно исхудала. Ее служанка, Лизетта, пригожая маленькая пони в яблоках, была в отчаянии: у ее прекрасной госпожи потускнел волос и отуманились глаза. «Она на фарш для лазаньи угодит, если я не верну ее под седло, и поживее», — сокрушалась Лизетта. Она в поте гривы пыталась вытащить Люсинду из депрессии, но безуспешно. В панике она галопом помчалась поделиться своими страхами с Сганарелем.

Потрясенный отец, весьма привязанный к своему единственному отпрыску, решил искать решений и утешения у своих друзей. Мессиры Жос и Гийом, дамы Аминта и Лукреция — все они прискакали во весь опор на поляну его поместья, чтобы предложить свою помощь. Сьер Жос, тягловый конь, немного тяжеловатый, но с гривою, в которой сияла тысяча драгоценных камней, предложил подарить прекрасной Люсинде набор изумрудов и рубинов, которые он самолично произвел. Будучи бастардом королевского рода, он обладал из ряда вон выходящим даром, но самоцветы, которые он выделял, обладали редкой способностью нашептывать советы на ухо своему владельцу. Месье Гийом, жеребец утонченных манер, ведущий коммерцию с колониями, заговорил о паутинных шторах, которые бы ловили мелких надоедливых фей и украшали интерьер, и, кстати говоря, пропускали бы дуновения ветерка, столь желанные в жаркое время года. Аминта, старая кобыла с дряблым рогом, предложила свадьбу с богатым женихом как решение всех проблем, но Лукреция запротестовала, посоветовав вместо того монастырь, где красавица, без сомнения, могла бы посвятить себя занятиям более здоровым и чистым. Сама она с приятностью вспоминала тот монастырь, особенно свою соседку по стойлу с изумительно длинным языком. Сганарель, изгрызший уж удила, пока каждый высказывался, темпераментно призвал всех вернуться к пресловутым баранам^[35]:

— Интересные же у вас советы, как я погляжу! Вы, Жос, сами ювелирных дел мастер, Гийом торгует своими шпалерами втридорога, у Аминты — жеребчик, которого пора случать, а Лукреция положила глаз на мое наследство, которое она с удовольствием получит, если моя единственная кобылка откажется от него, чтобы принять монастырское покрывало! Утритесь вы все попонкой!

С решительным этим изъявлением пожилое четвероногое разогнало сих трутней и порысило посоветоваться с Лизеттой и рассказать ей о своих тревогах. Лизетта, которая знала, что ее хозяин вечно преувеличивает, и сама, однако, все больше беспокоилась, так как у молодой Люсинды большими клочьями лез волос из гривы. Поэтому она предложила вместе порасспросить кобылку, чтобы допытаться, в чем с ней дело.

Люсинде, собственно, уныние уже начинало изрядно наскучивать, она порядком проголодалась, и, не видя, чтобы отец к ней спешил, задумалась: что пользы в том, чтобы дуться? Упрямо чахнуть — ничего хорошего не даст, ведь красота — единственное, что есть у единорогов. А потом, после воздержания она обрела совершенно конский аппетит. Когда она увидала, что к ее изголовью подходит отец, то выпалила:

— Ну вот что, — объявила Люсинда, — я хочу научиться читать!

— Чему-чему научиться?

— Читать, отец, потому что мне очень скучно!

— Я не понимаю, о чем ты говоришь…

— Ну, эээ… читать… эээ… книги!

— Книги?

— Романы, истории, приключения!

— Что-что? Это кто такие? Я таких вещей не знаю.

— Но… Отец!

— Я не хочу об этом слышать.

— Отец!

— Вы же неплохой конь, выслушайте свою дочь! — вмешалась Лизетта.

— И не настаивайте!

— Я хочу читать.

— У вас, никак, шоры на глазах? — осведомилась служанка.

— Нет.

— Я хочу читать!

— Не затягивайте же ее узду!

— Нет, и это мое последнее слово. Не упоминай больше об этом.

— Я хочу читать, читать, читать!

Тут сеньор топнул копытами и умчался прочь.

— Нет хуже глухого, чем тот, кто не хочет слышать, — печально воскликнула Люсинда и бросилась на солому в своем стойле, в горести и удручении.

Должен сказать вам, дорогие читатели, что требование кобылки было несколько дерзким для единорога, и даже откровенно скандальным. В самом деле, вам, отбившимся от рук с самого раннего возраста, вам не понять, как пагубно влияет чтение на юного единорога, и каким отвратительным безобразием прозвучало требование Люсинды. И более того, общеизвестно, что интеллектуально развитой единорог теряет все свои способности, его рог теряет всю свою ценность, а грива — всю свою пышность. В единорожьей культуре красоте и уму не дано сосуществовать в одних и тех же самочках. Даже сама королева, кстати, была безграмотной, а то и откровенно тупой скотиной — как и любая уважающая себя прекрасная единорожка. Тролли, которые определенно не имели представления о хороших манерах, учили своих дочерей читать — как будто бы это не имело значения. Возможно, так оно и обстояло: все троллихи отличались таким уродством, что невозможно было определить, родились ли они уродливыми или стали уродливыми от чтения! Лизетта, однако, не бросила свою госпожу на произвол ее печальной участи:

— Ах, дорогая моя! Почему было не рассказать мне об этом желании раньше?

— Возможно, молодой кобыле и не пристало говорить столь вольные речи, но все же должна тебе признаться, что уже несколько месяцев я только об этом и думаю! Я даже больше не гляжу на жеребцов, красующихся под моими окнами. Ну… — тут она покраснела, — я и раньше не часто на них смотрела.

— Ну, какие могут быть секреты между нами, женским полом? Я знаю, как вам заполучить то, чего вы желаете. Разве вы недостаточно выросли, чтобы познать это великое счастье? Как можно бросать вас в беде, когда по ту сторону границы все молодые троллицы уже давным-давно умеют читать!

При слове «тролли» глаза Люсинды засияли удивительным для такого ослабевшего животного блеском, и Лизетта поняла, что дело не в одних лишь книгах. Ее молодая госпожа оставила поглядывать на резвящихся под ее окном жеребцов не только оттого, что ее притягивали книги… ее привлекала мужественность жителей соседней страны! Лизетта, по чьему аппетитному крупу как-то понятно было, что она давно уж не скромна и не застенчива, с ней согласилась: кудрегривым красавчикам не сравниться с троллями в жарком деле. У скаковых жеребцов была отвратительная привычка быстро стартовать и финишировать менее чем за две минуты; на ипподроме это было в порядке вещей, но в постели несколько расстраивало. Короче говоря, Лизетта видела Люсинду насквозь. Но она ничего не сказала; по крайней мере, не теперь.

— Я вас вытащу из этого злоключения!

Люсинда, полная надежд, уже поднималась, но поняшка заставила ее снова лечь, приказав сохранять спокойствие и не покидать стойла. Ее интригам, дабы принести плоды, требовалось некоторое время, и не следовало ставить телегу впереди единорога. Неторопливой рысью она отправилась за Сганарелем, пофыркивая в притворном испуге, что привело угрюмого отца в панику. Он, встревожась, галопом помчался к ней навстречу, потеряв свое хмурое выражение морды, и она доверительным тоном сообщила ему, что Люсинда думает о смерти и намерена утопить свои печали в бурной реке, протекающей близ поместья. Сганарель, обезумев от тоски и коря себя за несговорчивость, хотел броситься спасать ее, но Лизетта властно остановила его:

— Если вы явитесь просто так, никак не откликнувшись на ее просьбу, она тем вернее покончит с собой!

— И снова ты права. И почему я не плачу за твои услуги больше?

— Хороший вопрос…

— Благословен будь твой рог! Что ты предложишь?

— Позовите эксперта, который знает, какие книги предложить вашей дочери, чтобы к ней вернулась радость жизни!

Сказано — сделано, ибо это дело как звучало недурно, так и исполнялось с легкостью: повсеместно известно, что в королевстве единорогов практически отсутствовали книги, зато было множество экспертов, готовых подсказать, что почитать! Вскоре к Сганарелю собралось четверо таких прославленных докторов книжных наук, и каждый из них прибыл с большой помпой: шумно стуча копытами по мостовой, потрясая гривой и вздымая рог на обозрение всем случившимся поблизости. Не успев прибыть при полном параде, единороги потребовали чего-нибудь закусить и похлебать, чтобы восстановить силы после долгого путешествия из королевского дворца (где они обычно обретались). Собственно говоря — в королевстве решали, что полезно будет почитать, именно эти четверо.

— Мессиры Томес, Дефонандрес, Макротон и Баис — к вашим услугам! Где пациент? Где ясли с кормом?

— Юная Люсинда слева от вас, ясли справа.

— Давайте займемся обходом слева направо, — проржал Баис, — чтобы страдания молодой кобылки из-за пустого брюха не путались с нашими собственными.

— Я не могу здраво рассуждать, когда в разговор вмешивается урчание моего желудка, — добавил Макротон, обрадовавшийся при мысли о еде.

Сказано — сделано, четверо докторов с энтузиазмом принялись подкрепляться, добросовестно набивая животы, чтобы потом добросовестно выполнить свою миссию. Затем они отправились на осмотр Люсинды, прежде чем опять вернуться к кормушкам, ибо постоянное жевание стимулирует самопознавательный процесс, как известно любому хоть сколько-нибудь серьезному специалисту. Сганарель, торопящийся найти способ вылечить Люсинду, пришел упрашивать их как можно быстрее дать заключение. Однако же им нужно было сначала закончить вторую трапезу. Так что эксперты, нажираясь наперегонки, только жевали да смотрели на хозяина дома коровьими глазами. Наконец ясли опустели.

— Господа, подавленность моей дочери все растет. Прошу вас, скажите мне быстрее, что ей следует читать!

— Извольте, — сказал мессир Томес, поворачиваясь к Дефонандресу, — мы после вас!

— Я вас умоляю, — ответил Дефонандрес, поворачиваясь к Макротону, — сначала мудрейший.

— Я бы не осмелился… — возразил Макротон и повернулся к Баису, который, увы, заснул и лишь издавал трубный храп, от которого трепетали его ноздри.

— Время поджимает, — забеспокоился Сганарель, заржав, отчего Баис проснулся. — Вам что, деньги нужны? Их будет сколько угодно!

— Что ж, — заговорили они вчетвером, — вашей дочери следовало бы читать…

— Мемуары выдающихся личностей, в обязательном порядке. Только рассказы наших почтенных предков могут наставить юных единорогов так, чтобы их красота не пострадала.

— Вот уж нет, нужны трагедии, чтобы привить им ценности, которых так не хватает этому заблудшему поколению. Ничто так не стимулирует недоразвитую нравственность молодых людей ее возраста.

— Это ее убьет! Ей нужно читать эссе. Если она их не поймет — так тем лучше, она останется очаровательным созданием!

— Да вы смеетесь? Пусть она возьмется за переписку высокородных единорогов, хорошие манеры для кобылки важнее умственных способностей.

И каждый из них подкреплял свое выступление, выкладывая стопки только что заказанных в типографии книг, которые вскоре обложили их всех, словно крепостные стены!

— На мой взгляд, господа, настоящая литература делается не иначе как самыми опытными авторами. Возраст — это очевидная и систематическая гарантия качества. Вы когда-нибудь слышали, чтобы умудренные возрастом авторы писали плохо?

— Вы занимаетесь самообманом, Макротон, ограниченные старые зануды всем наскучили, только от просвещения можно ждать хороших результатов. Только долгое и регулярное посещение библиотеки научит вас обращаться со словами. Писателем не рождаются, им становятся — штудируя литературу.

— Какая чушь, Дефонандрес! Я, напротив, отстаиваю идею, что настоящая литература рождается из оригинальных и спонтанных идей авторов, которые смело распрягают свое слово! Коль скоро они позволят своему таланту увлечь себя под уздцы, то им придется опасаться лишь гнусных плагиаторов!

— Что, однако, за чушь я слышу, — сказал Баис, зевая, — хорошие книги — дело… дело…

Никто так и не узнал завершения мысли, потому что Баис снова заснул, а Сганарель рвал на себе хвост.

— Но что же нам тогда делать с этими книгами? Какие из них отнести Люсинде?

— Не думаю, что мы когда-нибудь сможем договориться; не будем тешиться иллюзией, мы спорим так уже много лет… — молвил Макротон сокрушенным тоном. — Нет чтения настолько испорченного или пренеприятного, чтобы оно не смогло прийтись по вкусу молодежи. Мы напечатали все эти книги зря.

— Тогда давайте их сожжем!

— Что? — воскликнул пораженный Сганарель. — Сжечь все эти книги, которые вы привезли?

— Ну да, больше ничего не поделаешь, поскольку ни один из нас не придет к согласию с другими. Всех примирит хорошенький костер… это наш обычай; как, по-вашему, почему в этом королевстве нет книг? Нам, экспертам, приходится сжигать их, чтобы они не развращали ваши умы! Вы должны поблагодарить нас!

Пока четверо экспертов, которым помогал бедный Сганарель (не знавший уже, в какую сторону и поводить храпом), складывали книги в кучу с тем, чтобы поджечь их, Лизетта открывала ворота поместья странному посетителю. Вставший на две толстенные задние ножищи, в пестрой, засаленной и дурнопахнущей одежде, с колючей светлой щетиной на немытой голове, — то был тролль! Лизетта, воротя мордочку, впустила его.

«Фу, экий тролль, и отчего бедняжка Люсинда выбрала такого вонючего? От него разит, как от старого хорька!»

Тем не менее она быстренько проводила его к стойлу Люсинды, которая при виде гостя удовлетворенно заржала. Тут она наконец-то призналась Лизетте в своем секрете: любовь к чтению в ней родилась, когда она услышала, как этот тролль читает стихи на ярмарке в королевстве троллей, куда прекрасная кобылка несколько месяцев назад сопровождала своего отца. Первый из чтецов, с которым встретилась красотка, вновь предстал перед ней — гордый тролль с горящими глазами, держащий в руках самый чудесный подарок любви… книги! Он утащил их из своего королевства и тайно переправил через границу. Дело в том, что троллям не слишком-то улыбались начитанные единороги. Только этого им сейчас и не хватало — сообразительных единорогов. Как они будут всучивать свой хлам, если те начнут размышлять? Как облапошивать единорогов на стоимости самоцветов, если лошади разовьют свои атрофировавшиеся мозги?

— Клитандр! Наконец-то я снова вас вижу! Что у вас там?

— Все, что вам по нраву, моя прекрасная Люсинда: приключения, любовный роман, триллеры!

Влюбленные, дрожа, любовались драгоценными изданиями; круп Люсинды так и трепетал, и Клитандр жадно на него поглядывал.

— Какая прелесть! И вы прочтете мне все это?

— Если ваш отец согласится, то с радостью, прекрасная единорожка! Если бы я осмелился, я бы даже… я бы попросил вашего копыта!

— Правда ли? Вы этого хотите?

— Не сомневайтесь, сударыня, я давно люблю вас, и я горю желанием увидеть себя вашим мужем, я приехал сюда только для этого: и ежели вы желаете, чтобы я сказал вам все как на духу, так этот наряд лишь выдуман для прикрытия, и я только притворился книжным знатоком, чтобы пробраться к вам и получить то, к чему стремлюсь.

Это оказывалось совсем другим делом; ведь если и Лизетта нашла запах тролля отвратительным, то что было говорить о сеньоре Сганареле, чье презрение к этим страшно вонючим существам уступало только его отвращению к печатным страницам. Но Лизетта снова разыграла комедию, чтобы спасти свою госпожу. Она отправилась на поиски своего господина, который с головой ушел в тушение костра, которой все подкармливали эксперты, хохоча как сумасшедшие. Они носились вокруг, словно молодые жеребята, огромными глотками отхлебывая алкоголь и бросая в пламя книги.

В тот момент, когда Лизетта приблизилась к своему хозяину, зазвучали трубы, и на поляну ступил обворожительно выглядящий конвой. Их посетила сама славная королева единорогов! Она с расстроенным выражением на морде отклонила предложение выпить:

— Сганарель, я пришла забирать своих экспертов, вы уже закончили с ними? У меня случился запор, и мне нужно съесть несколько тщательно отобранных страниц, чтобы почувствовать себя лучше.

— Разумеется, моя королева, — подобострастно ответил Сганарель. — Ваш монарший пищеварительный тракт — главнейшая из наших забот.

— Хозяин! — воскликнула прибывшая тем временем Лизетта. — Ваша дочь… о, вы не поверите!

— Что такое? — запаниковал Сганарель.

— Ваша дочь, господин, ваша дочь!

— Да, моя дочь, моя дочь! Что с ней? — безумно выпучив глаза, заржал сей конь.

— Она… она…

— Ты меня так убьешь! Скажи мне, наконец! — захрапело бедное животное.

— Ну да, скажи ему, глупая поняшка, — воскликнула королева.

— Она вылечилась!

— Что? Но каким чудом?

— Это все эксперт, которого я пригласила, когда увидела кучку бездарей, которых вы собрали.

— Ээ! — возмутился Макротон, фигура и сбруя которого почернели от копоти костра, превратившей его в смешную панду.

— Вот и хорошо, я смогу забрать своих жеребцов, — обрадовалась королева.

— Пошлите за ним, — исполнился энтузиазма Сганарель, — дайте мне на него посмотреть!

Клитандр, переодетый экспертом, на четвереньках, с приклеенным ко лбу рогом, приблизился, изображая рысцу.

— Сударь, какая честь! Вы осмотрели мою кобылку? Вы подыскали книги, которые ей нужны?

— Да, господин мой, она исцелилась от всех своих недугов!

— Но каким образом?

— Это оттого, что я уже подверг ее воздействию одного из средств, предписываемых мне моим искусством. Поскольку сердце оказывает значительное влияние на дух и именно в нем зачастую причина многих болезней, я придерживаюсь обычая исцелять недуги сердечные прежде, нежели духовные. Изучив взоры больной, черты ее лица, я с помощью знаний, дарованных мне небесами, определил, что болезнь ее — сердечная и происходит она от разнузданного воображения, питаемого порочным стремлением читать книги, набитые фантазиями. Я, например, и представить себе не могу ничего сумасброднее и нелепее, чем это самое тяготение к произведениям, оторванным от действительности

— И что же?

— Она читает, она их глотает, она смеется, она трепещет, она переживает!

— Она смеется? — удивлялся Дефонандрес, которого сажа покрыла не менее, чем Макротона. — Но настоящая литература не смешит!

— Она трепещет? — возмущенно спросил Баис, его грива спуталась, а сбруя измялась, — но от благопристойных книг не трепещут!

— Она переживает? — возмутился Томес, — но качественно выполненные книги не играют на чувствах!

— Мне это кажется крайне неприличным, — вмешалась королева.

— А сколько вам лет?

— И где вы обучались? Читали ль вы Аристотеля?

— А эти книги, оригинальны ли они и спонтанны ли? Не подражания ли это истинным произведениям?

— Но, но…

— К дьяволу, господа, — вдруг воскликнул Сганарель, раздраженный их протестами, — вы сели в лужу там, где этот молодой… э… кто вы там, собственно, такой?

— Эээ… ммм… эксперт по книгам!

— Да! Вы сели в лужу там, где этому эксперту причитаются рыцарские шпоры. Вы слопали все мое сено, опустошили мой кошелек, пожгли траву на моей поляне, и так и не смогли промеж себя договориться… Вы так долго тянули, что нашей королеве пришлось прийти вас забирать. Проваливайте и больше не возвращайтесь!

* * *

Сганарель не отличался ни терпимостью, ни особым умом, ни щедростью, ни добротой, ни обходительностью. При всем при том, однако, он дорожил Люсиндой как зеницей ока, и ее счастье для него стояло превыше всех прочих соображений. Когда Клитандр заверил его, что книги обойдутся ему совершенно бесплатно и сделают его чадо счастливым, когда он услышал, как то же самое обещает ему собственная дочь, когда он уверился, что кобылица останется в поместье совместно со своим странным экспертом с его плохо прилаженным рогом и неприятным запахом, то согласился на их просьбу и разрешил им пожениться. Так тролль и единорог поженились, и у них родилось много… кто бы толком знал, как их назвать, но одно известно точно — они любили всяческие истории! Это не пришлось по нраву ни экспертам, которые почувствовали, что их власть поколеблена, ни единорогам, которые возвели безграмотность в норму. Потому этот странный союз так и остался единственным в своем роде. Тем более, что тролли приняли в своем королевстве новый закон, официально запрещающий делиться книгами с четвероногими. Не хватало им только, чтобы единороги вздумали еще и писать!

Адриен Тома Тролли, единороги и болоньезе

Тяжелая дверь вздрогнула от глухого удара, и все разговоры стихли, а взгляды обратились ко входу. Через секунду деревянную панель сотряс второй удар, за которым последовала недовольная брань. Обитатели комнаты настороженно поднялись на ноги. Раздался громовой хлопок, и через всю комнату пролетел сметенный взрывом старый металлический замок. Все молчаливо замерли, изготовившись к броску. С третьим ударом дверь распахнулась, впустив стройную молодую женщину в джинсах, черной водолазке и замшевых сапожках, с собранными на затылке в свободный пучок длинными вьющимися рыжими волосами. Серые глаза, подведенные единственной (и неровной) линией карандаша, раздраженно обвели комнату и ее обитателей. В правой руке девушка держала чернильно-черный полуавтоматический “Глок” внушительного вида, ствол которого все еще курился — очевидно, из этого оружия она и вышибла замок, который, развороченный и полурасплавившийся, валялся теперь в другом конце комнаты.

Один из находившихся в комнате мужчин хохотнул и пошел ей навстречу, явно не впечатленный пистолетом незваной гостьи. Он был коренаст, с квадратной челюстью и заостренным носом, а его гладкий череп опоясывала корона седых волос, дополняя длинные волосы на бугристых руках, которые вырастали из сомнительной чистоты майки.

— Ну что, овечка моя, мы заблудились в лесу? — ласково промурлыкал он глубоким голосом с сильным восточным акцентом, а его небритые щеки расползлись в зубастой усмешке.

Женщина подняла пистолет и приставила его ко лбу мужчины.

— Для тебя, мой волчок, я буду лейтенант Морчезе, уголовная полиция. Оставайся там, где стоишь.

Улыбка мужчины лишь расплылась шире, и он еще шагнул вперед.

— Похоже, ты даже не представляешь, в какие неприятности вляпалась, фличка^[36], — осклабился он.

— Да ну? — фыркнула молодая женщина. — Только держу пари, ты передумаешь, когда узнаешь, что эта малышка мечет маслины из серебряного композита, а меня сослуживцы прозвали “скоропалительной”.

Мужчина в сомнении оглянулся. Все остальные выстроились у стен, держа ладони на виду, и избегали взгляда серых глаз женщины. Казалось, он осознал свою ошибку и отступил назад.

— Вот и хорошо. Место!

Мужчина зарычал, его светлые глаза вспыхнули гневом, но он сдержался. Ни от чего оборотни так не бесились, как когда к ним обращались, словно к собакам. Тиа Морчезе про себя улыбнулась: ей нравилось злить оборотней. Такое у нее было одно из тайных удовольствий, где-то между мятным шоколадом, курением и растлением вампиров. Одна из ее многочисленных грязных слабостей, за которые она в конце концов поплатится шеей, если послушать мать.

— Ты новенький, да? — спросила Тиа. — Только что с родины? Дай, я угадаю? Молдова? Нет, у тебя слишком светлые волосы… Ммм. Болгария, наверняка… Или Албания, если уж на то пошло. Как тебя зовут, милок?

— Не твое дело, — прорычал оборотень.

— Как забавно, моя пушка думает как раз наоборот, — ответила она, подходя к нему, дуло пистолета по-прежнему смотрело прямо ему в лицо. — У нее аллергия на скрытных, она норовит… чихнуть, когда люди отказываются мне отвечать…

— Вы… вы не имеете права…

— Я — офицер, отвечающий за связь с расами мета-людей в городе Париже, столкнулась с мета-человеком, иммигрантом, который должным образом не заявлен и не зарегистрирован в моем отделе. Как, по твоему мнению, кто в своем праве сейчас, а?

Мужчина сглотнул:

— Меня… меня зовут Милой. Милой Андреович.

— Вот и хорошо, Милой. Отведи меня к своему Альфе. Остальные остаются здесь, — добавила она оборотням, выстроившимся у стен, которые все еще стояли, уставившись в пол. — Сидеть. Умницы.

Она с собой ничего не могла поделать.

Беседа с Вадимом, массивным Альфой местной Стаи, прошла более-менее в том же ключе, что и ее встреча тем же утром в клинике Сен-Луи с Иляной, королевой парижских вампиров. Старый ликантроп сначала нахмурился, потом рассмеялся ей в лицо, а затем назвал ее сумасшедшей и параноичкой. Лейтенант Морчезе устало вздохнула:

— Послушайте, Вадим, не станем транжирить время: прошлым вечером мне всучили жертву в состоянии шока, которая рассказала, что наблюдала стычку между человеком, превратившимся в волосатого зверя, и бледным типом, который сбежал, обернувшись тучей летучих мышей. Это все, что мне нужно, чтобы заключить, что вы нарушили перемирие с Пиявками и вернулись к своим жалким мелким склокам.

Когда Вадим услыхал, как извечную войну вампиров и ликантропов с начал времен презрительно именуют “мелкими склоками”, его внушительные седые бакенбарды затряслись от гнева. Но Тиа не дала ему времени на протесты:

— В этот раз считайте мой приход простым визитом вежливости. Жертва не была заражена ни одним из двух участников, на нее наложили стирающее память заклинание, как и на полицейских, записывавших ее показания.

— В таком случае я не вижу, в чем проблема, — проворчал Вадим, откинувшись в кресле.

— Не поймите меня неправильно, — вздохнула Тиа. — У меня никаких возражений против того, чтобы ваши парни и парни кровососов жизнерадостно рвали друг друга на части на улицах столицы. Наоборот, так мне будет гораздо меньше хлопот с присмотром. С другой стороны, чего я не потерплю, так это втягивания очевидцев.

Лейтенант полиции встала и окинула Альфу тяжелым взглядом:

— Моя работа в том, чтобы сохранить Вуаль в целости. А это значит, что в ваших интересах — следить за тем, чтобы ваши псы ее не порвали. Так что отныне, если я услышу, что парень чуть волосатее среднего пристает к другому, бледному, парню, даже если на самом деле это просто обычный рабочий со стройки лупил гота, я могу пообещать, что в следующий раз, когда я приду в вашу берлогу, я вам все стены перекрашу волчьими мозгами с благословения моего начальства. Капиче^[37]?

Иляне она пригрозила тем же самым. Как и она, Вадим, кажется, хотел запротестовать, но передумал, сглотнул и опустил глаза в знак поражения:

— Капиче.

Тиа удовлетворенно кивнула и направилась к двери кабинета. Прежде чем выйти, она взглянула на Милоя, который всю встречу простоял в коридоре, и бросила Вадиму:

— Ах да, и на будущее зарегистрируйте свою новую собачку. Будет жаль, если она потеряется… или попадет под машину. Кстати, я вам говорила, что у меня бампер усилен серебряными пластинами?

* * *

Тиа уже вставляла ключ в дверной замок своей квартиры, и тут почувствовала вибрацию мобильного телефона. Она достала телефон из кармана джинсов и прочла на экране имя капитана Трежана. Она подавила стон, захотелось сделать вид, что она не заметила сообщения; в конце концов, могла же она лежать в ванне, с головой погрузившись в воду, а в ванной во всю мочь громыхали бы “Guns and Roses”…

Но капитан Трежан был старой закалки, и он плохо переносил, если кто-то из его подчиненных позволял себе не ответить на звонок — в любое время дня и ночи. Даже если этот кто-то был подчиненной, состоящей в отделе уголовной полиции, которого официально не существовало. Сама Тиа, за редким исключением, почти не общалась с другими сотрудниками полиции. Когда ей задавали вопросы (а это обычно случалось в тех редких случаях, когда она парковала свой служебный автомобиль настолько неудачно, что полицейский пытался выписать ей штраф), лейтенант Морчезе намекала, что она находится под прикрытием и не вольна вступать в разговоры с рядовым составом.

Парижские полицейские, в общей своей массе, с трудом воспринимали необходимость поддерживать порядок среди вампиров, оборотней, фей, троллей, колдунов и других представителей сверхъестественной мета-человеческой фауны столицы, и уже давно было определено, что будет безопаснее держать их в таком же блаженном неведении, что и остальное население.

Тиа наконец решилась прочитать сообщение, в котором не содержалось ничего, кроме адреса. Сдержав обреченный вздох, она извлекла ключ из замка и развернулась назад, стуча каблуками сапожек по деревянным ступеням. Через двадцать минут она была по указанному адресу.

Место располагалось в темном переулке, охраняемом двумя агентами в форме, которые перекрывали доступ немногочисленным зрителям, пытавшимся разглядеть происходящее. Капитан Трежан ждал ее, хмуря густые седые брови над приплюснутым носом. Увидав ее на подходе, он помрачнел лицом еще больше, и скупо ее поприветствовал.

Исидор Трежан был широкоплечим и массивным чернокожим мужчиной с короткими седыми волосами, чем-то напоминающими каску на голове. Вообще говоря, он не особо вмешивался в дела Тиа, считая, что даже самые странные и жуткие детали, ритуальные убийства, пентакли,нарисованные кровью, и другие зловещие сцены вероятнее всего служат подсказками к следу невменяемого убийцы, чем симптомами подпольной войны, в которую втянуты различные мета-человеческие народности Парижа. И чаще всего оказывался прав.

Со своей стороны, лейтенанта Морчезе мало интересовали шумные дела: всех мета-людей, несмотря на их бесчисленные недостатки, связывала необходимость защищать Вуаль — свод правил, законов и мер предосторожности, призванных помешать человечеству обнаружить существование подземного мира. Всегда, конечно, находилось несколько горячих голов или полных идиотов, угрожавших разорвать Вуаль на части, если их желания не удовлетворят; но в целом дела, которые вела Тиа, оставались незаметны и улаживались втихомолку, так что редко пересекались с делами сотрудников капитана Трежана.

Увы, в данном случае полупрозрачные блестящие крылья, вырастающие из позвоночника трупа, который лежал свернувшись на земле, представляли исключение из этого правила.

— Фея женского пола, около трехсот лет, — перечислял долговязый доктор Торе, склонившись над телом. — Происхождение пока не определено, вероятно, нордическое, — добавил он, чуть не утыкаясь носом в спутавшиеся светлые волосы жертвы.

Насколько знала Тиа, доктор Шарль Торе, судмедэксперт, был кроме нее единственным парижским фликом, прикрепленным к отделу по контролю за популяцией мета-людей. Высокий, худой, с огромными бутылочными донцами, постоянно сползающими с его тонкого носа, с безупречным пробором, делящим на два полушария выпуклый череп, Шарль в начале их сотрудничества показался Тиа совершенной посредственностью. Однако мало-помалу она оценила рассудительность, результативность и доброту, умело скрытые под ледяной оболочкой этого худощавого доктора. Квартира Шарля даже послужила Тиа убежищем на несколько месяцев, пока за ее собственным жилищем следил клан Мелюзин — который ей наконец удалось уничтожить.

— Предварительный осмотр характера ран позволяет предположить, что они были нанесены колющим оружием с круглым сечением, например, большим гвоздем или железнодорожной заклепкой, — объявил эксперт.

— Большой гвоздь? — уточнила Тиа, в свою очередь приглядываясь к телу феи. — Это не похоже на почерк Метов… Ты уверен, что это не ритуальный кинжал или заклятый меч? Есть один клан некромантов, куда я мечтаю отправиться, чтобы их поразгро… порасспросить, — поправилась она, встретившись с осуждающим взглядом капитана Трежана.

— Отрицательно, — лаконично ответил эксперт. — Входящие раны не могли быть нанесены лезвиями.

— Ты не даешь мне повеселиться, Шарль, — проворчала Тиа.

— Это вас наводит на какие-нибудь мысли, Морчезе? — спросил капитан, вытирая лоб носовым платком и изо всех сил стараясь не смотреть на золотые крылья жертвы.

— На первый взгляд я бы, пожалуй, расценила это как сведение счетов, — ответила Тиа. — Возможно, вампиры. Они не выносят фей.

— Расовое преступление, значит?

Лейтенант Морчезе удивленно моргнула. Способность капитана Трежана классифицировать даже самые сверхъестественные события в рамках определений, содержащихся в наставлении для образцового флика, всегда ее поражала.

— Можно сказать, что да, — согласилась она после некоторого раздумья.

— Ты сказала “на первый взгляд”, — заметил Шарль, вставая. — Думаешь, есть другие возможные толкования?

Тиа прищурилась и огляделась.

— Сколько времени прошло с момента смерти? — спросила она, приглядываясь к мусорному контейнеру у входа в переулок, вывалившему на землю часть своего содержимого.

— По крайней мере, несколько часов. Пигменты в крыльях почти исчезли, и труп полностью окоченел.

— Так что убийце хватило бы времени, чтобы избавиться от тела, прежде чем его могли обнаружить. Значит, он хотел, чтобы его нашли, — пробормотала Тиа, наклонившись, чтобы исследовать содержимое мусорного бака.

— Это, похоже, подтверждает вашу версию расового преступления, — отметил капитан. — Жертва, умершая насильственной смертью, посылает четкий сигнал всем членам своего сообщества — гораздо более сильный, чем исчезновение…

— Именно, — согласилась Тиа. — Но в этом случае должна быть отчетливо различимая метка, своего рода подпись, чтобы Меты знали, откуда пришел удар. Символ Семьи, Клана или Дома, нарисованный пентакль, следы клыков или… А, вот оно! — торжествующе сказала она, выныривая из мусорного бака с…

— Это еще что? — с отвращением фыркнул капитан.

— Орудие убийства, я так полагаю, судя по оставшимся на нем следам крови, — пригляделся Шарль, поправляя очки на носу. — Форма соответствует внешнему виду ран… Похоже на… Это то, о чем я думаю?

Тиа кивнула.

— Да. Это рог единорога.

* * *

Тиа заглушила двигатель, включила в машине верхний свет и наклонилась, чтобы дотянуться до бардачка. Она повернула пластиковую защелку, порылась среди бумаг и пустых сигаретных пачек, пока не нашла свое второе табельное оружие, укутанное во флуоресцентно-желтый светоотражающий жилет. Она подняла тяжелый серый пистолет, оснащенный необычными кнопками и регуляторами, и сунула его в кобуру вместо заряженного серебром “Глока”, который отправился в неразбериху бардачка.

Поднявшись с неудобного сиденья дряхлого ведра с болтами, служившего ей вместо скакуна, она тщательно проверила, нет ли снаружи ничего, что выдавало бы полицейский автомобиль. На парковке ночного клуба машины фликов, как правило, были излюбленной целью пьяных придурков, ищущих мишень повеселее для облегчения своих мочевых пузырей, переполненных от выпивки. Еще вернее это относилось к парковке заведения, которым управляла старейшая семья троллей в Париже.

Тролли начали селиться в столице в начале девятнадцатого века, с появлением безумных парижских ночей. Будучи так же привязаны к ночному образу жизни, как и вампиры — они превращались в камень, если их касались солнечные лучи, — люди-тролли вполне естественно захватили бары и ночные клубы столицы. Тролли физически очень походили на людей, за исключением бледной, сероватой кожи, которая была тверда, как алмаз. Они легко маскировали свои особенности в искусственном свете и тусклом неоне клубов, что сделало их единственным видом, который по-настоящему слился с человеческой стороной Вуали. Большинство троллей по натуре были сангвиниками и не отличались особым интеллектом, что в сочетании с их высоким ростом и огромной силой объясняло, почему многие из них нанимались в Париже вышибалами, и зачастую к боссам, не знающих об их принадлежности к древнему мета-человеческому виду.

Клан Соренсенов, однако, был исключением из правил. Его члены, выходцы из касты древних и мудрых шаманов, отличались особой хитростью и коварством, что позволяло им процветать.

Тиа с угрюмой усмешкой посмотрела на яблочно-зеленую неоновую вывеску, гласившую “Мост”. Название заведения отсылало скорее к тому, что в Скандинавии древние тролли традиционно жили под мостами, чем к реальной и довольно банальной бетонной арке через какой-то канал напротив парковки. Она вздохнула, давно уже равнодушная к скрытому намеку^[38].

Молодую женщину с этим местом связывала одна бурная история, а точнее — с его владельцем, и ей не хотелось заходить туда снова. Тиа, оглядываясь, приблизилась и принялась набираться решимости. Конечно, она вела себя глупо: наступил вечер пятницы, и на парковке было много народа; вероятность того, что кто-то ее узнает, была невелика…

— Вот это да — никак, лейтенант Морчезе! — раздался вдруг оглушительный голос.

Она закатила глаза: совсем забыла про Вальдемара — крупногабаритного, громогласного вышибалу “Моста”, который (по совершенно ускользавшим от нее причинам) ее необычайно жаловал. Огромный бритоголовый тролль, одетый в черный костюм, натягивающийся на его внушительной мускулатуре до треска, одарил ее восхищенной улыбкой, в которой не хватало двух больших квадратных зубов.

— Привет, Вальдо, — усмехнулась она. — Все такая же зычная глотка, я погляжу?

— Все такая же! — с широкой улыбкой рассмеялся массивный гуманоид. — В моей работе важно, чтобы тебя услышали сквозь шум, верно?

— Наверное, да, — вздохнула Тиа. — Полагаю, он тут?

— Еще бы! О, босс — он будет рад тебя видеть! Ну, может быть, Ольге это понравится меньше, но тебя же никогда не волновало, что она подумает, верно?

Тиа одарила огромного вышибалу понимающей улыбкой и вдруг припомнила, что Вальдемар ей таки нравился. Она нечаянно (и несправедливо) ассоциировала его со своими натянутыми отношениями со Свеном и его шайкой-лейкой, в то время как здоровенный тролль всегда был, вообще-то, на ее стороне. Она дружески похлопала его по руке:

— Мне можно войти?

— Конечно! — прогремел тролль. — Для тебя бесплатно, как всегда! Босс должен быть в VIP-ложе. И если будет возможность, плюнь за меня незаметно в бокал Ольге!

Тиа улыбнулась, незаметно убедилась, что ее пистолет по-прежнему в кобуре, под кожаной курткой, и вошла на дискотеку.

“Мост” был местом шумным и душным, как и большинство ночных клубов. Цветные огни крутились вихрем в ритме треков то техно, то электро — того рода музыки, от которой Тиа искренне хотелось блевать, — и под нее в трансе раскачивалась небольшая толпа едва вышедшей из подросткового возраста молодежи. Девушка пересекла массу тел не останавливаясь, мягко, но решительно расталкивая всех, кто оказывался на ее пути, и походя выкрутив несколько рук, которые негалантно прошлись по ее ягодицам. Она быстро добралась до VIP-ложи — простого помоста, задернутого ослепительно-белыми занавесями, — и предъявила свой бейдж вышибале, который изобразил, что перегораживает путь. Отодвинув безупречные портьеры, она предстала перед обитателями огромного кроваво-красного дивана, которые при виде ее появления чуть не подавились шампанским. Очевидно, они не услышали, как ревел снаружи клуба Вальдемар.

— Привет, Свен, — проворчала она. — Ольга.

Свен Соренсен, тролль с квадратными плечами, волевым подбородком и завораживающими голубыми глазами, был нынешним патриархом клана. Он носил длинные, почти белоснежные волосы, забранные в хвост, а его гранитная кожа под розово-оранжевыми прожекторами VIP-ложи выглядела почти натуральной. Узнав ее, он поспешно встал, суетясь и нервничая, и чуть не споткнулся о кофейный столик.

Ольга — та осталась сидеть и метала глазами в нее молнии. Это была стройная женщина с длинными золотисто-русыми волосами, алебастровой кожей — в буквальном смысле слова — и огромными зелеными глазами, потрясающе красивая, хотя хмурое выражение несколько омрачало ее импозантную внешность.

Ольга Даль была сговорена со Свеном Соренсеном с детства; их брак планировался давно, чтобы скрепить союз между двумя кланами. Появление Тии в личной жизни Свена, когда он только-только пришел к власти, тут же поставило под угрозу этот план союза; Ольга это восприняла крайне негативно, привыкнув считать Свена своей законной собственностью. Упорное соперничество в сочетании с глубокой антипатией восстановило ее против Тии.

— Что бы тебе предложить? — спросил Свен, приглашая ее сесть. — Немного шампанского?

Тролль схватил бутылку и артистично налил бокал золотистой жидкости — и при этом ловко смахнул остатки пыльцы фей со столика. Тиа сделала вид, что не заметила.

— Нет, спасибо, я на службе, — сказала она, усаживаясь в кресло напротив красного дивана. — Я пришла задать тебе несколько вопросов. И тебе тоже, Ольга.

— Я буду говорить только в присутствии своего адвоката, — презрительно фыркнула троллесса.

— Или ты заговоришь под дулом пистолета, — раздраженно возразила Тиа, расстегивая куртку, чтобы показать кобуру.

При виде оружия Ольга широко раскрыла глаза и съежилась.

— Сейчас он поставлен на режим “заря”, но я могу его переключить на “полдень”, если не получу нужных ответов. Капиче?

— Ты… у тебя нет на это права! — запротестовала троллесса.

— Права на что? Направить на тебя пушку и посветить ей? Пойди тогда и скажи твоему адвокату, и посмотрим, найдет ли он такой закон, чтобы меня остановить!

— В этом нет необходимости, Тиа, — вмешался Свен. — Мы ответим на все твои вопросы. Клану Соренсен нечего скрывать.

— Вот и хорошо. Расскажи мне об единорогах.

* * *

Разговор со Свеном и Ольгой дал Тиа часть кусочков ответа. Из-за воинственного характера троллей повымирали многие северно-европейские виды, такие, как гномы, эльфы и огры. В общий эшелон попали и единороги, и их отрубленные рога — последние свидетельства их былого существования, — превратились в трофеи, ценимые среди влиятельных лидеров. Тролли были единственными, у кого они еще оставались, потому Тиа к ним и пришла.

Однако, хотя в истории на всем ее протяжении неоднократно отмечалась взаимная неприязнь троллей и фей, современный мир все изменил: пыльца фей, мощный наркотик с галлюциногенными свойствами, продавался из-под полы в большинстве тролльих клубов, и ныне обе расы связывали мощные экономические интересы. Тролли мало что выигрывали и многое теряли, начав вендетту против фей.

Свен не подтвердил пропажи рогов единорога из его личной коллекции. Держать в руках это традиционное оружие в клане позволялось только ему, как лидеру. Ольга нехотя заявила то же самое касательно клана Даль. Один из них наверняка врал: кроме Соренсенов и Далей в столице не было почти ни одного клана, достаточно могущественного, чтобы владеть рогами. Тиа получила этому подтверждение, когда ей, уже собирающейся сесть в машину, положила руку на плечо Ольга.

— Я солгала тебе, — прямо сказала троллесса со смущенным видом.

— Быть того не может? — фыркнула Тиа.

— У моего отца, Олафа, куда-то “задевался” один из наших рогов.

— Украли?

— Пропал, во всяком случае.

Тиа достала свой мобильный телефон и открыла фотографию орудия убийства, сунула ее под нос Ольге.

— Этот?

— Скорее всего, да.

— Почему ты не сказала раньше?

— Я не могла говорить в присутствии Свена. Наши кланы все еще переговариваются об условиях брака. Я не могу позволить себе оказаться в ослабленной позиции после того, как вас… занесло… или позволить моему клану мной командовать.

Тиа кивнула. Бурная интрижка с красавчиком-троллем, которую она завела несколько месяцев назад, разнесла вдребезги давнее соглашение между кланами Соренсен и Даль. После того, как их роман закончился, Свену пришлось заново вести переговоры с Далями, чтобы вернуть расположение Ольги, и многим поступиться, чтобы загладить обиду. На мгновение у Тии возникло желание рассказать Свену о роге, но она решила этого не делать. У нее было достаточно проблем с троллями, и с нее хватит. Она торопливо поблагодарила Ольгу и села в машину, стремясь поскорее уехать из этого места.

* * *

— Что сегодня, милочка?

— Болоньезе, Белла, пожалуйста.

Рослая ведьма записала заказ в своем блокноте и исчезла на кухне. Устроившись за старомодной пластиковой столешницей, Тиа вдохнула божественные запахи, распространявшиеся по маленькому итальянскому ресторанчику, и почувствовала, как подводит у нее живот. Паста Белладонны, блестящей волшебницы, которая оставила мир колдовства ради кулинарии, была известна на всю парижскую Вуаль. Через несколько минут перед ее носом материализовалась огромная тарелка спагетти, покрытых густым красным соусом и увенчанных фрикадельками. Тиа схватила вилку, накрутила пасту на зубцы и начала с аппетитом ее поедать.

— Как продвигается дело, дорогая? — спросила Белладонна, вытирая руки о фартук.

— Тах шебе, — ответила Тиа с набитым ртом. — Надо над ним еще немножко поразмыслить, — добавила она, проглотив спагетти.

Ведьма с благосклонной улыбкой кивнула и вернулась к другим клиентам. Тиа про себя вздохнула: если об убийстве феи знала Белла, то новость уже разошлась по всей Вуали.

По ходу еды она просмотрела отчет о вскрытии, который Шарль прислал ей на телефон. Она еще его не открывала, не желая читать удручающие заключения эксперта на голодный желудок.

Личность жертвы была установлена: Элина Мунстар. Тиа закатила глаза: у фей вечно те еще имена… Официально она числилась студенткой, но это было лишь прикрытием, маскирующим ее занятия — торговлю пыльцой. Не международная контрабандистка, но и не простая лоточница с улицы.

Дотошный доктор установил, что орудием убийства действительно был рог единорога, и описал раны как полученные от неприцельных ударов — убийца не был, следовательно, осведомлен в анатомии — но многочисленных и нанесенных с силой. В отчете также отмечалось, что перед убийством жертву, по-видимому, оглушили — предположительно, чтобы она не смогла закричать, поскольку сил убийцы, очевидно, было достаточно, чтобы без проблем одолеть фею. Кроме этого — никаких других улик: ни отпечатков пальцев, ни следов. Тиа перечитала отчет повторно, избегая слишком долго приглядываться к усеивающим его фотографиям посиневшей плоти и свернувшейся крови, затем выключила телефон и сосредоточилась на своей тарелке с пастой болоньезе. Потом поняла, что больше не чувствует голода, и что даже волшебная стряпня Беллы не сможет заставить ее снова улыбаться. Она отодвинула тарелку и уронила голову на руки.

Еще одна встреча со Свеном подкосила ее. Не то чтобы у нее осталось хоть малейшее желание возобновлять их беспорядочные отношения — но если быть до конца честной, то сознание того, что он снова в объятиях Ольги, было для нее непереносимым. Эта претенциозная, нахальная стерва… Она почти чувствовала себя виноватой при мысли, что их роман заставил Свена потерять свой престиж перед кланом Даль.

И вдруг она издала удовлетворенный возглас. До нее наконец дошло.

Она резко встала, машинально подхватила “собачкин пакетик”^[39] (в который волшебно преобразилась ее едва начатая тарелка, когда она вскочила со стула), и устремилась к двери.

— Вот это да, лейтенант! — рассмеялся Вальдемар. — Дважды за одну ночь, неужели вы так сильно по нам соскучились?

— Можно и так сказать, — спокойно ответила Тиа.

— Вы вернулись повидать босса? — спросил тролль. — Или вы наконец-то нашли повод надеть браслеты этой шлюхе Ольге?

Лейтенант Морчезе улыбнулась:

— Она тебе действительно не нравится, да?

— Я этого никогда не скрывал, лейтенант, — прорычал вышибала. — Дали — грязное отродье. Мне до сих пор непонятно, на кой нам союз с этими паскудами-щебнежорами. Клан Соренсен достаточно силен сам по себе, чтобы нам не нужно было с ними якшаться…

Тиа кивнула:

— Скажи мне: пока два клана обсуждали условия брака, тебе приходилось сопровождать Свена в дом Олафа Даля, так?

— Если эту кротовую дыру можно назвать домом, — презрительно фыркнул вышибала.

— Не заметил ли ты случайно, есть ли у Далей рога единорогов?

Тролль энергично кивнул:

— Ого, еще бы! Роскошная коллекция, десятки штук. Дали были прекрасными охотниками на единорогов когда-то… Давным-давно — до того, как нынче выродились в жалких поскребушек лишайника.

— Я думаю, что, пока они совещались, ты оставался у Далей, ходил один сам по себе…

Вальдемар подозрительно прикусил губу:

— К чему вы клоните, лейтенант?

— Ты верен своему клану, верно, Вальдо? Ты сделаешь все, чтобы защитить Свена…

— Конечно! — прогремел тролль.

— Готов принять любое, даже самое радикальное решение, чтобы помешать Соренсенам скомпрометировать себя связью с Далями… Вплоть до убийства беззащитной жертвы — простой наркоторговки, вероятно, той, которая поставляла в “Мост” пыльцу, да? Легкодоступная, и с тобой, разумеется, должна быть хорошо знакома… Орудие убийства: рог из дома Далей, оставленный, чтобы меня привести к ним… И тут же мотив: возможно, что Дали хотели устранить поставщика пыльцы Свену, чтобы укрепить свои позиции при переговорах. И правда хорошо продумано. Ты меня удивляешь, Вальдо, я тебя считала более недалеким. Ты арестован.

Массивный тролль сощурил глаза и огляделся вокруг. Парковка у “Моста” была безлюдна.

— Даже об этом не думай, — предупредила его Тиа, делая шаг назад.

— Напротив, как раз об этом я напряженно думаю, — прорычал Вальдемар. — Уж извините меня, лейтенант. Вы мне всегда нравились.

Огромный телохранитель бросился на нее. Раздался щелчок, и парковка наполнилась светом. Целых три секунды было светло, как днем. Затем, так же внезапно, как и появился, свет исчез, и пустынную автостоянку снова заполонила темнота. Тиа вздохнула и вложила обратно свой солнечный пистолет, поставленный на режим “полдень”.

— Да и ты мне тоже нравился, Вальдо.

* * *

Лейтенант Морчезе в последний раз дружески похлопала по массивному туловищу тролля. Затем она распахнула двери ночного клуба и пошла объяснять Свену, отчего вход в его заведение теперь украшает большая угрожающего вида статуя, одетая в черный костюм.

Феи и автоматы

Сезон 8 (2016)

Бенуа Реннесон Граф и часовых дел мастер

Не выношу неожиданностей, но как тут было сказать «нет»? Вставал тогда вопрос о репутации моего магазинчика, но прежде всего — я ни в коем случае не собирался выводить из себя старого графа. Поэтому я скрепя сердце согласился на его просьбу немедленно отправиться в замок, к одру маленького автомата, который несколько десятилетий назад изготовил мой отец, и который внезапно разладился в то самое утро. Вот отчего я намного раньше времени закрыл часовую мастерскую, даже не предупредив свою молодую жену, а затем сел в присланную за мной графскую карету. Почему его камердинер, вместо того чтобы приезжать за мной, просто не привез этот предмет в мою мастерскую, и отчего такая спешка с его ремонтом? Насколько я знаю, единственную компанию старику в его поместье — большом, уединенном, с видом на город — составлял его камердинер, слуга на все руки. Сильно сомневаюсь, что кого-то из этих двоих особенно развлекает маленькая фарфоровая куколка, которая танцует под позванивающую музыку, играющую в коробочке под ее ногами. Не вижу ничего такого, что оправдывало бы срочность починки такой вещицы, и тем более такого, из-за чего стоило бы нарушать график часовых дел мастера — само собой разумеется.

Граф впал в маразм? Это бы объясняло, почему не видно его экипажа проезжающим по городу, хотя город — важное связующее звено между замком и остальным миром. Никто на это, безусловно, не жалуется. Сколько я себя помню, этот человек всегда вызывал боязнь у местного населения. О нем ходят безобразные истории, в которых он предстает личностью бессердечной и даже кровожадной. Справедливости ради я должен отметить, что его отец имел репутацию не лучше, и вполне возможно, что некоторые преступления, приписываемые последнему сеньеру замка, были совершены его отцом или другим предком в те времена, когда они держали ответ только перед судом своего круга. И тем не менее окрестные жители не поняли бы меня, откажи я ему в услуге. От привычек многовековой вассальной зависимости за каких-то два — три поколения не избавиться.

Карета въезжает во двор. Судя по всему, уходу за садами в поместье первостепенного значения не придают. Граф, запахнувшийся в багрово-красный халат, который слишком велик для его иссохшего тела, ожидает меня на крыльце; он опирается на трость, стоит со склоненной головой и сгорбившись. Остатки его длинных белых волос развеваются по ветру. Боже мой, какое жалкое зрелище! Уже лет двадцать, как я не видел его так близко. Как можно было так неприлично постареть? Вот по крайней мере одно преступление, которое ему можно инкриминировать! И речи быть не может, чтобы я здесь оставался! Решено: забираю автомат, везу его в мастерскую и сразу же усаживаюсь за работу над ним, даже если потрачу ночь. Тщательно отремонтировать, и механизм проработает еще тридцать лет. Мне не хочется числить в своей клиентуре это привидение дольше, чем необходимо.

— Следуйте за мной, — хрипло произносит он, лишь только я ступаю на гравий. Он даже не поднял головы, заговорив со мной; но, возможно, он просто уже не в состоянии. Тон задан, и меня он скорее устраивает — я не больше него горю желанием обмениваться любезностями. Теперь, когда я обнаружил, как он старчески убог, его просьба о срочном ремонте автомата кажется еще более нелепой, даже бредовой. Мне не стоило соглашаться приезжать. Однако теперь слишком поздно поворачивать назад. Поторопимся! Перешагивая через ступеньки, я поднимаюсь по лестнице, ведущей к крыльцу. Граф меня не дожидается. Он с трудом идет впереди по своему огромному холлу, на каждом шагу опираясь обеими руками на трость. Пола его халата тянется за ним шлейфом, собирая пыль. Я иду вслед за ним, стараясь держаться на расстоянии, но граф движется так медленно, что мне приходится через каждую пару шагов останавливаться, чтобы не натолкнуться на него или не влететь в остатки его запаха. Это место — отражение своего владельца. Тусклая серая штукатурка стен вся в трещинах. В зале отдаются шаги, пахнет пылью и сыростью. Под массивной деревянной лестницей наверх, поднимающейся последовательно вдоль всех четырех стен холла, находится самая обыкновенная дверь. Она выходит в мрачный коридор, миновав который мы попадаем в просторную гостиную, купающуюся в мягком свете. Многочисленные высокие окна выходят на пологий луг, который уводит к большому, окаймленному деревьями пруду. Вид очень приятный, и я совершенно удивлен. Я готовился войти в сумрачные залы, загроможденные старьем, где стены покрыты пыльными гобеленами, потрескавшимися портретами сеньеров при оружии, или охотничьими трофеями — как тот, где меня встретили. Тыльная часть замка несомненно подверглась серьезной реконструкции в нынешнем столетии, и скорее всего — по инициативе нынешнего владельца. Через окна я разглядываю внешние стены из кирпича цвета лосося, как в этих современных замках, которые, более не претендуя на то, чтобы выдержать осаду, заходят с карты комфорта и изысканности. Стало быть, в жизни графа как-то настал момент, когда он взялся приспособить свою обитель к нашей эпохе. Довольно трудно поверить, что когда-то по его жилам текла толика чуткости.

Эта гостиная не перестает удивлять меня своей сдержанной элегантностью и осовремененностью. Обстановка тщательно подобрана и распределена по залу, несомненно, это работа декоратора из метрополии. Граф беспокойно суетится у окон. Он до сих пор не поднял трясущейся головы. Думается, он предпочел бы не знакомить меня со своими интерьерами: для него, должно быть, невыносимо вот так раскрываться. Подобные ему люди даже на закате сил стремятся к тому, чтобы их побаивались. Справа от него я обнаруживаю пресловутый автомат, установленный на столике рядом с птичьей клеткой и внушительным глобусом. Я подхожу к предмету. Старик, с которым я до сих пор не встречался взглядом, внезапно снова приходит в движение и быстро делает несколько исчезающе крохотных шажков вокруг столика, словно надеясь отгородить меня от автомата. Все так, как я и подумал: бедолага больше не дружит с головой. Он спешно вызывает меня к своему автомату, а потом мешает мне работать. Я вмешиваюсь и вопреки его причудам добираюсь до изделия, за которым пришел. Это совсем маленькая девочка, почти младенец, стоящая на кончике одной ноги. На ней платьице и ночной колпак. Меня начинает инстинктивно трясти, и причина мне известна: в детстве я насмотрелся, как эти куклы крутятся сами собой, и они немного пугали меня своими глазами, в которых мне чудилось сплошное коварство. Моему отцу пришлось в начале его карьеры изготовить штук шесть — семь таких игрушек для богатых детей, прежде чем его дни заполнились разнообразными часами и будильниками; а затем, после его кончины, и мои дни. Время и пыль с годами взяли верх над шестеренками этого механизма. Кто же в этом замке решился однажды приобрести его? Невозможно представить, чтобы такой безделушкой, которая к тому же не сочетается с остальным убранством, увлекся сам граф в расцвете сил. Но сейчас я не удивлюсь, если в своем помраченном состоянии он испытывал к ней трогательную привязанность.

До сих пор мне не приходилось вскрывать какого-либо из этих автоматов, но я не тревожусь, механизм не должен быть слишком сложным. Мне придется разобрать его полностью, чтобы почистить и опять поставить на место зубчатку за зубчаткой. Возможно и так, что придется заменить ту или иную деталь. «Ваш набор инструментов! Где вы оставили свои инструменты?» Только сейчас граф замечает, что я пришел с пустыми руками. На мгновение я встретился с ним взглядом и немного испугался, потому что вместо ожидавшейся безучастности передо мной яростная решимость. Я чувствую, что мы недалеки от ссоры. Он трижды подряд стучит концом трости о пол, словно дает пристрелочные залпы. Граф явно очень расстроен тем, что я пришел без своего снаряжения. Я делаю вид, что не замечаю его раздражения, и пытаюсь повернуть маленький ключ в замке музыкальной шкатулки. Его тут же заклинивает. Значит, уже придется как минимум менять пружину. Я предупреждаю об этом своего беспокойного клиента.

— Расскажите моему камердинеру, где найти пружину в вашей мастерской. Он немедленно вернется в ваш магазин, чтобы собрать все необходимые для ремонта материалы. Мне нужна особо тщательная работа. Я соответственно заплачу.

— Однако проще всего будет, если я заберу автомат в свою мастерскую. Мне там будет удобнее всего разбирать механизм. Я гарантирую, что завтра эта девчушка снова будет танцевать в вашей гостиной. Ваш камердинер сможет забрать ее к открытию моего магазина, — сказал я голосом, надо признать, не слишком уверенным. Хорошо еще, что я разговариваю только с лысиной. Если этот человек на меня опять взглянет, я рискую потерять всякое самообладание!

— Нет, этот предмет не покинет замка. Внутри гораздо меньше колесиков, чем в современных часах. Я уверен, что, приложив немного доброй воли, вы сможете заставить его снова работать прямо здесь. Кухонный стол уже освобожден, чтобы вы могли работать в полном спокойствии.

— Но я никогда не работаю на дому у моих клиентов!

— Это у других! А что с напольными часами, вы всех заставляете тащить их в вашу мастерскую? Своими проволочками вы тратите наше время.

Какая-то пара фраз этого определенно находчивого старика, а у меня аргументы уже на исходе. Вместо того, чтобы препираться, я предпочитаю отдать ключ от своей мастерской камердинеру, который только что появился в гостиной. Я объясняю ему, где найти мои инструменты и запасные детали, и он тут же разворачивается и исчезает. Не слишком разговорчивый детина! Оставшись наедине с графом, я кляну себя за то, что так быстро сдался. Конечно, он не ошибается. Как и всем моим собратьям, мне случается работать прямо у клиента над тяжелыми экземплярами, или даже более легкими, если там простые механизмы и обычные шестерни, вроде тех, что используются в этих старых автоматах. Но боже мой, все равно это я решаю, как мне делать свою работу! Мне совершенно необходимо вернуть инициативу в свои руки.

— Я согласился из уважения к вашему преклонному возрасту, но поймите, что я никогда так не работаю. Вы не слишком-то облегчаете мне задачу, и я не в восторге от идеи работать у вас на кухне. Удивлюсь, если там окажется такое же хорошее освещение, как в этой комнате. Я настаиваю, таким образом, на работе в этой гостиной, этот большой стол прекрасно подойдет, — говорю я, указывая подбородком на предмет обстановки позади себя. Я понимаю, что придираюсь попусту, но я непременно должен доказать себе самому, что не превратился в мальчика у него на побегушках. Это его бесит — судя по тому, как он взмахивает своей тростью. Он, должно быть, сдерживает свой гнев, но по всему видно: он хочет, чтобы его игрушку починили как можно скорее. Я чувствую, что он готов уступить. Ненадолго подумываю, что мог бы даже взять назад свое согласие и оставить его на произвол судьбы с его проклятым автоматом, хотя бы и пришлось вернуться в город пешком. Но ненадолго — потому что от меня не ускользнуло упоминание графа о хорошей награде.

— Вам просто хочется покапризничать. Кухонный огонь дал бы прекрасное освещение, но я согласен. Будете работать на этом столе, но я строго-настрого запрещаю вам вставать со стула, пока автомат снова не заработает! Идите, садитесь на него и сразу же начинайте разбирать музыкальную шкатулку. Необходимые щипчики найдете в ящике стола.

Как прискорбно, когда люди настолько стареют! Уму непостижимо — мне, как ребенку, велят куда-то сесть и с места больше не трогаться, но не собираюсь устраивать словопрений по таким пустякам. Мочевой пузырь у меня довольно послушный, он позволит мне просидеть на этом стуле столько, сколько потребуется, и мне доставляет удовлетворение, что удалось так быстро перебороть графа. Интересно, насколько далеко он может зайти в припадке деспотичности? Не могу дождаться, когда вернется его камердинер, пусть даже он мне симпатизирует не сильнее тюремной двери! Краешком зрения я замечаю, что старый тиран слегка поправляет штору на окне, как бы затеняя столик, на которой стоит игрушка. Опять он ведет себя чуднó, но меня это больше не волнует. Дальше он подходит к тяжелому креслу и крохотными рывками разворачивает его, чтобы развернуть его к тому месту, где я собираюсь трудиться. Он выбивается из сил от натуги, однако я не намерен ему помогать. То-то будет удобно работать под его надзором! Наконец, он плюхается на сиденье, и я в первый раз вижу его лицо целиком. И тут же жалею об этом. Как этому старику все еще удается выглядеть таким свирепым?

Я усаживаюсь на стул и пытаюсь сосредоточиться на автомате. Мне, нужно сказать, непонятно, отчего мой отец выбрал фигурку такой маленькой девчушки, что она, кажется, едва удерживается на ногах. Из-за нее эта легкая танцевальная сценка смотрится не слишком правдоподобно. Вероятно, он нашел эту малышку в каталоге фарфорового завода. Возможно, пожелание заказчика, отец время от времени с этим сталкивался. С помощью щипцов я открываю снизу музыкальную шкатулку. Граф, кажется, сверлит меня взглядом, но не могу точно сказать, потому что отсюда не вижу его лица. Наконец камердинер возвращается со всеми необходимыми материалами, и я могу приступить к полной разборке механизма. Я начинаю с удаления фарфоровой статуэтки, которую кладу на спину. В таком положении ребенок еще больше похож на младенца.

Я вожусь с механизмом уже более получаса, как вдруг мне кажется, что я уловил подобие движения сбоку от столика. Я рассеянно поворачиваю взгляд в его сторону. Сначала я ничего не замечаю из-за полутеней, но все же не сдаюсь, и постепенно мои глаза начинают привыкать. То, что я тогда обнаруживаю, настолько поразительно, что я осмысливаю увиденное только через мгновение. Жердочка в птичьей клетке, подвешенная на манер качелей, раскачивается, словно маятник. Однако! Или мне мерещится? Я бросаю взгляд на графа. Его голова не шевелится. Преклонный возраст его подвел, и он вопреки желанию уснул? Я этому радуюсь и возвращаюсь к жердочке, которая продолжает жить своей жизнью сама по себе, в отсутствие какого-то бы то ни было механизма, который бы ее к этому вынуждал. Я определенно не сплю. Как объяснить это раскачивание? На дверце клетки стоит замок, но ключа из скважины не торчит. Клетка, учитывая ее размер и толщину прутьев, должно быть, строилась для сокола, вроде тех, которых берут на охоту. Но в этот миг на жердочке нет никакой ловчей птицы. Кроме того, ни одна птица, даже дрессированная ярмарочным балаганщиком, не смогла бы, думается мне, так качаться. Мог ли вызвать это явление сквозняк, которого я не ощущаю со своего места? Сомнительно, но за неимением лучшего объяснения решаю удовлетвориться этим объяснением и возвращаюсь к своим шестеренкам. Боже, как же мне не терпится выбраться из этого дома!

По мере того, как солнце спускается к горизонту, тени в гостиной становятся все резче. Восстановление автомата продвигается быстро. Я буду дома к ужину. Теперь подтвердилось, что граф спит: я слышу его дыхание. Жердочка продолжает раскачиваться с размеренностью метронома. Меня подмывает подойти к клетке. В самом деле, мне все труднее объяснить постоянство этого феномена простым сквозняком. Осмелиться ли? В конце концов, даже если старик поймает меня отошедшим от стула, — что со мной может случиться? Бросят в ров? А ведь он вряд ли таким соблазном поступится.

Мне начинает сильно не хватать света. Если я его разбужу, чтобы попросить свечей, он злорадно заметит, что с кухонным огнем этой проблемы с освещением у меня бы не возникло. Так что я воздержусь. Но это просто глупо, я почти уже закончил! Осталось только вернуть механизм в шкатулку, только для этого мне совершенно необходимо четко видеть ее внутренности. Я обнаруживаю не так далеко от моего стола подсвечник. К черту дурацкие распоряжения старика! Я на цыпочках отправляюсь за ним. Рядом с креслом графа я удваиваю осторожность — излишнюю, так как он, похоже, уже устроился на ночь. Я завладеваю подсвечником, зажигаю свечи от лампадки и потихоньку возвращаюсь в сторону птичьей клетки. Не могу удержаться, и, оказавшись рядом с ней, тщетно ищу сквозняк.

— Немедленно уберите свой подсвечник!

Я вздрагиваю. Граф очнулся. Он с натугой выбирается из кресла, продолжая хрипло выкрикивать: «Назад, грязный проныра!». Потеряв дар речи, я делаю шаг назад и обнаруживаю на противоположной стене тень женской фигуры. Я столбенею и не в силах отвести взгляд. Граф может посадить меня на кол, но мне уже все равно, я попал под чары соблазнительной фигурки с четырьмя маленькими крылышками на спине. Она сидит и медленно раскачивается, то вытягивая ноги, то затем сводя их под ягодицами. Я придвигаю подсвечник немного ближе к клетке, тень на стене растет. Я отодвигаю его подальше, она уменьшается. Сомнений нет. Как бы невероятно это ни казалось, я вынужден констатировать, что в этой птичьей клетке качается на качелях крошечная невидимая фея, отбрасывающая тень. Неужели я схожу с ума? Я долго еще мог бы созерцать эту невероятную картину, если бы не получил увесистого удара тростью по затылку. «Уберите этот подсвечник, ради Бога, вы сожжете ей крылья!» Я в некотором ошеломлении оборачиваюсь. Как граф сумел подобраться так быстро? За ним стоит его камердинер со сжатыми кулаками, он готов наброситься. Я провожу пальцами по шее, на них остаются следы крови. Я хотя бы уверился, что не сплю. Я мямлю:

— Вы держите взаперти фею?

— Возвращайтесь к своей работе! — отвечает он и снова взмахивает тростью, по-прежнему жалким образом склоняясь головой к земле.

— Без объяснений — нет! Я в жизни не видел ничего подобного. Это правда или у меня зрение отказывает? Если вы не расскажете мне больше, я все брошу.

Никогда прежде я не чувствовал такой растерянности, и если противился этому старому болвану, то только затем, чтобы не потерять почвы под ногами. Неужели в этой клетке действительно сидит невидимое существо? Как и все прочие, я, конечно, слышал истории о маленьких — вполне, однако, зримых — феях, которые в далеком прошлом жили в окрестностях, и появлялись в селениях только ради поздравлений с рождением ребенка. Но эти истории относились к времени столь отдаленному, что я никогда не задавался вопросом, правдивы ли они.

— Заканчивайте с автоматом, и вы получите от меня свои объяснения, если они вас успокоят.

Так-то лучше; я покоряюсь, поскольку мне очень любопытно и обязательно нужно узнать больше. Вернувшись за свой стол, я, несмотря на нервозность, как можно скорее устанавливаю механизм в музыкальную шкатулку. Камердинер принимается зажигать все свечи в гостиной, заставляя изящную фигурку на стене полностью исчезнуть. Качели в клетке только что остановились. Маленькая фея уже на полпути к тому, чтобы превратиться в воспоминание. Мне приходится немедленно освежить ее образ, иначе я вечно стану сомневаться в ее реальности.

— Она осознает, что мы тут присутствуем?

— Естественно, она ведь не слабоумная! — Граф помедлил, затем продолжил: — Вы не имели права покидать своего места. Вы просто наглец, и я сожалею, что обратился к вам.

— Прошу, приступайте же к объяснениям. Я не знал, что феи невидимы.

— В прежние времена они и не были, но я той поры не застал. Те феи в детстве, которые встречались нам летними вечерами у пруда, уже растеряли все свои краски и стали почти прозрачны. Можно сказать, существа из стекла. Это были молчаливые, чрезвычайно пугливые создания, безостановочно скользившие в воздухе и внезапно исчезавшие. Они редко возникали дольше, чем на несколько секунд, но оставались главным событием наших вечеров. Потом исчезли даже отблески света на их телах, и теперь, кроме теней, ничто не говорит об их присутствии в этом мире. Вряд ли в природе их осталось много. Может быть, моя фея — это вообще последняя из своей породы.

— Отчего они пропали?

— Что за вопрос! Разве вы не видите, во что превратился мир? В энциклопедическую вселенную, где все определено и взвешено, где все должно быть объяснено и подтверждено. В ней, совершенно понятно, им осталось не больше места, чем эльфам или ограм-людоедам. Некогда эти юные барышни приходили в дома, где только что появлялись дети. Они склонялись над колыбелью и благословляли новорожденного. Конечно, то были всего лишь пожелания здоровья и благополучия, но ни один родитель не пожелал бы их лишиться. Теперь, когда в авторитет вошли врачи, ни одна новоиспеченная мать не осмелится просить фей появиться. Моя малютка-фея случайно приземлилась мне на ладонь, когда я спал в саду — давным-давно. Все, что мне оставалось сделать, это осторожно сомкнуть пальцы. С тех пор она составляет мне компанию. Я удовлетворил ваше любопытство?

— Признаюсь, мне непонятно, какой смысл держать в клетке безмолвное и невидимое существо.

— Поначалу для меня это было лишь вопросом обладания чем-то редкостным. Теперь все переменилось. Не обитай она тайно в замке, такая крошечная и в то же время могучая, мне давно было бы незачем вставать по утрам, а в загробном мире меня ожидают слишком много врагов, чтобы я спешил в него уйти. — Он вдруг перестает клевать носом, словно дух его при упоминании об этих смертях оледенел.

Ну вот, мне остается вернуть на место фарфоровую куколку. Едва это сделав, я сразу же поворачиваю ключик, чтобы завести пружину. Из музыкальнойшкатулки доносится старинная колыбельная, и девочка сама начинает поворачиваться, стоя на одной ноге, слегка раскинув руки, отчего создается иллюзия неустойчивого равновесия. В клетке на мгновение зашевелились качели, фея только что торопливо слезла с них. Пальцы графа скользят под воротник халата и отстегивают цепочку с прикрепленным к ней ключом. Нерешительной рукой он открывает клетку, и оттуда немедленно вырывается маленькая тень. В голове у меня все проясняется.

— Так это именно для нее вы заказали автомат моему отцу. И опять же для нее вы обновили эту часть замка, не так ли?

— От вас ничего не скрыть, — иронизирует граф, подвигаясь чуть ближе к моему столу. — Действительно, феям для жизни необходимо много естественного света, и потому я обставил свой интерьер соответственно этому непременному требованию. Каждый день я выпускаю свою фею из клетки, чтобы она могла полетать по гостиной. В первые годы я пользовался сачком для ловли бабочек, чтобы вернуть ее на место, но это было очень сложно и рискованно. Когда я заметил ее интерес к музыке и, в частности, к колыбельным песням, у меня возникла идея поставить в ее клетку маленькую музыкальную шкатулку, которую я включал по нескольку раз в день. Похоже, ей это нравилось, и я постоянно замечал, как ее тень на стене кружится в ритме колыбельной — немного похоже на этот автомат, но с той величественной грацией, которая присуща только феям. Какое-то время спустя я стал заводить шкатулку только тогда, когда моя фея была вне клетки. И она отреагировала так, как я и рассчитывал. Благодаря музыке она стала все легче и легче позволять возвращать себя на место. Через несколько недель я даже смог обходиться без сачка для бабочек. Я так обрадовался такому ходу событий, что заказал у вашего отца этот автомат ей в подарок. Внутри него металлический цилиндр с колыбельной мелодией из старой музыкальной шкатулки. Как только я включаю его, она понимает, что ей пора возвращаться в свою клетку. Многие годы я позволяю ей порхать по гостиной весь день — за исключением, естественно, лета, когда окна открыты.

— Иными словами, этот автомат служит у вас манком, как для животного. — Теперь мой черед иронизировать. Он бы хотел заставить меня поверить в благородство своих намерений, но я-то вижу лишь беспринципного старика, который держит за решеткой фею исключительно ради своего мизерного личного удовольствия!

— Скорее условным знаком между нами, если не возражаете. Вот почему я торопился с починкой автомата, не решаясь выпустить ее из клетки. Вы меня представляете в нынешнем моем состоянии, бегающим за ней с сачком для бабочек? Что ж, оставьте нас теперь! Мой камердинер ждет вас у кареты. Он передаст вам ваши деньги. Вы увидите, что я могу быть очень щедрым. — Без сомнений, цена за мое молчание.

Граф поднимает со стола подсвечник и медленно водит им по воздуху в поисках тени на стене. Вскоре он ее замечает. Фея обнаруживается рядом с автоматом, всего в нескольких сантиметрах над столом. Она держится в воздухе неподвижно, только быстро взмахивают ее крылья. Фея расставила руки, словно собирается подхватить фарфоровую девочку в том невозможном случае, если та упадет. Да она дурачится! Граф протягивает одну руку ладонью вверх и осторожно подводит ее под миниатюрное создание. Фея тотчас же снижается и приземляется на нее. Потом старик, хромая еще сильнее, добирается до клетки, держа ладонь в воздухе плашмя. Он проносит ее сквозь дверцу железного обиталища, оставляет на мгновение внутри, затем вынимает ее и снова запирает клетку ключом. Для меня это чересчур.

— Вы держите ее в плену, — сухо говорю я.

— Мне это видится иначе, но в любом случае я не обязан перед вами оправдываться. Уходите, говорю вам!

— В таком случае я забираю автомат. И речи не может быть, чтобы фирма, основанная моим отцом, стала соучастником вашего преступления. — Я немедленно подхватываю упомянутый предмет, который только что закончил наигрывать мелодию, и кладу его в свой саквояж с только что собранными инструментами. Экипаж графа уже выедет за стены поместья, прежде чем он, при его хромоте, сумеет добраться до крыльца — по крайней мере, если ему придет в голову безумная идея попытаться меня остановить.

— Однажды вам все равно придется задуматься о смерти, месье граф. Что станется с вашей феей, которую так долго лишали свободы?

Я не оставляю ему возможности мне ответить и спешу покинуть замок. То-то он сейчас ужасно разгневается! Как только я оказываюсь в экипаже, камердинер трогает лошадь, и мы быстро оказываемся за пределами парка. Я тяжело вздыхаю и закрываю глаза в поисках толики душевного покоя. И в тот же миг вижу медленно раскачивающуюся тень феи на стене, а потом ту же тень, садящуюся на протянутую руку старика. Все кажется настолько нереальным! Что же теперь будет? Старик слишком дорожит своей феей, чтобы позволить ей чахнуть в клетке, и если я сохраню в тайне ее существование, он, конечно, не будет пытаться вернуть свой автомат. Так что, полагаю, его камердинеру придется научиться пользоваться сачком для ловли бабочек, а выходы из клетки сократятся — во всяком случае до тех пор, пока он не найдет музыкальной шкатулки, играющей ту же мелодию.

Вечером я ем без аппетита и являю собой крайне безрадостную компанию для своей жены, которая вынуждена терпеть мои раздумья до самого отхода ко сну. Мои мысли витают далеко. В замке, разумеется. Собственно говоря, я сообразил, что мое вмешательство фее ничем не помогло. Забирая автомат, я просто хотел наказать эту мерзкую личность, но за что? похоже, лишь за то, что он удерживает при себе столь соблазнительное создание, в то время как сам внушает лишь отвращение. Я сглупил; возможно, даже заревновал.

Надеюсь, камердинер не забыл оглядеть карету, прежде чем убрать ее на ночь. Ибо я в конце концов оставил автомат в экипаже, засунув его между кожаных складок сиденья. Вне всякого сомнения, мой уход из замка с фарфоровой вещицей и отказ от нее, оставленной в карете, достаточно тронут старика, чтобы он решился дать своей фее свободу. Я цепляюсь за эту мысль, и с тем стараюсь не обманывать себя. Я не могу уснуть. Я не желаю засыпать. Я слишком опасаюсь, что, проснувшись, начну сомневаться в реальности этой истории.

Под утро я наконец-то проваливаюсь в короткую дрему и, как это всегда случается, когда я засыпаю только под конец ночи, вижу очень яркий сон, насыщенный глубоким символизмом. Торжественным жестом я обмениваю у графа находящийся у меня ключ от автомата на ключ от птичьей клетки. Я просыпаюсь головой, полной сумбура, но на сердце становится немного легче из-за этого сна, который пришел ко мне, как доброе предзнаменование.

За завтраком, где я чувствую себя гораздо лучше, чем накануне, жена сообщает мне, что ждет ребенка. Наконец-то мы станем родителями.

* * *

Со времени моего визита в замок прошло уже несколько месяцев. Три дня назад родился наш мальчик. Он спит в своей кроватке. Мы с его матерью с умилением поглядываем на него. Окно в спальне оставлено приоткрытым. Вдруг я примечаю небольшую тень, на появление которой страстно надеялся с тех пор, как мне сообщили, что в последнее время на некоторых улицах города иногда видели остановившейся карету графа. Скорее всего, я единственный, кто заметил, что каждый раз карета оказывалась возле дома, где только что родился ребенок. С тех пор я не терял надежды.

Фея стоит на столбике колыбели. Мне даже кажется, что я вижу какие-то отблески на ее маленьком силуэте. Неужели ее тельце потихонечку вновь проявляется в нашем мире? Моя жена, которой мне пришлось рассказать о своем невероятном приключении в замке, тоже заметила тень. Мы молчим и стараемся не шевелиться. Мы просто радуемся тому, как маленькая фея одаривает пожеланиями нашего ребенка. Это длится недолго, а затем тишину прерывает позванивающая мелодия колыбельной, слышанная мною в замке, и на этот раз она доносится до нас с улицы. Маленькая тень исчезает со стены, и блики над колыбелью пропадают. Я встаю, чтобы прикрыть окно. Там, на улице, отъезжает карета графа. Через окно кареты мне видны только руки старика и клетка на его коленях. И мне кажется, что он оставил ее открытой.

Пьер Бордаж авТОМат

«Моя фея», — частенько говаривал он.

Ему и в голову не приходило, насколько он был прав.

Я была настоящей феей. Он этого не знал. И никогда бы не узнал. Если бы я нарушила свою клятву, то присоединилась бы к легиону своих сестер, обреченных вечно скитаться по темным мирам. Величайшее несчастье для феи — влюбиться в смертного, много раз говорила мне фея-крестная. И я влюбилась в смертного — к своему величайшему несчастью. Мне запрещалось открывать ему свои секреты, пользоваться магией, пока я живу рядом с ним, и так или иначе вмешиваться в его судьбу.

Я должна была вести себя как смертная. Пусть даже я не старела.

А он старел. С пугающей скоростью. Меньше чем за три года он располнел, все меньше походя на человека, который меня увлек. Друзья — его друзья, которых мы время от времени принимали в гости, — уверяли его, что ему повезло с женой, которая не меняется, такой же красивой, как всегда, такой же молодой, такой же сияющей, как всегда; от комплиментов он гордо надувался, они грели его самолюбие. Со временем различия все сильнее бросались в глаза и в конце концов привели бы к непреодолимым трудностям. Может, я и молодая фея в свои шесть веков по земному времени, но я знаю, как человеческая раса, столкнувшись с необъяснимым, может полностью терять рассудок. Я видела, как пытают и сжигают на площадях мужчин и женщин только за то, что они заключили договор со стихийными силами — а ведь они такие драгоценные союзники; я видела, как целые народы гибнут из-за путаных препирательств о границах, ресурсах и религиозных обрядах.

И все же человечество необъяснимо притягивало меня. Крестная говорила, что все похожие на нас феи так или иначе ощущали странное увлечение вульгарными и вздорными существами, которые делят с нами планету. Действительно ли мы ее делим? Мне и моим сестрам становится все труднее залечивать раны, нанесенные нашей Матери человеческой расой.

Я все чаще бродила по улицам шумных и грязных городов, не зная сама, чего ищу, очарованная исступлением пар, держащихся за руки и целующихся в темных уголках. Я завидовала их лихорадочности, их глазам — сияющим, и в то же время затуманенным тенью беспокойства, их яростной жажде жизни, которая порой переходила в ожесточение. Нам, живущим в гармонии сфер, трудно выносить их суматошность. Крестная постоянно говорит, что отказывается впредь опускаться до общества людей, что ее тело все больше и больше страдает от их грубости, от их насилия, что ей долго приходится восстанавливаться после погружения в дольний мир, что в конце концов она исчезнет, как некоторые из сестер прежде нее. Она часто поминает свою подругу Туату, которая предпочла пройти через светящуюся дверь незримого мира, из которого нет возврата, чем продолжать терпеть обиды от людей.

Крестная пристально посмотрела на меня с бесконечной нежностью, которой всегда были полны ее глаза и губы, и вздохнула: «Я не стану мешать тебе набираться своего собственного опыта, Авелин. Если бы я только могла избавить тебя от страданий. Как бы то ни было, никогда не забывай о своей клятве».

Я решила, что это он, моя любовь из мира смертных, лишь только увидела его. Как-то вечером я проходила мимо паба; он стоял, облокотившись о стойку, обернулся, и наши глаза встретились через запотевшее окно. Я продолжила путь — замедлив шаг, чтобы дать ему время догнать меня. Он подбежал ко мне сзади, с очаровательной властностью взял меня за руку и пригласил выпить бокальчик в компании его друзей, с которыми он праздновал важный релиз — хоть я не знала, о чем идет речь, но сочла, что должна разделить его энтузиазм. В глазах мужчин я читала восхищение и желание, в глазах женщин — зависть. Меня засыпали вопросами: чем я зарабатываю на жизнь? Я коренная жительница этого города или недавно переехала сюда? Как вышло, что такая красивая женщина, как я, гуляет ночью по улице одна? Где я купила это прелестное платье? А эти изумительные туфли, где я их отыскала? Я рассказала им красивую сказочку, вынужденная солгать, чтобы соблюсти клятву. Для них я приехала из далекого города, все бросив там, с собой у меня ничего не было; я искала жилье, намеревалась как можно скорее вернуться к своей работе писателя детских сказок.

— О да, эти байки о феях! — воскликнула Доротея, молодая женщина, чей хриплый голос терзал мои уши и нервы.

Моего смертного возлюбленного зовут Том.

Том работает в компьютерной отрасли, в крупной игровой компании, где он разрабатывает программы для анимации — я повторяю его слова, у меня ни малейшего понятия, о чем это он.

Он предложил мне переночевать у него, раз мне некуда было идти, Он приготовил для меня кровать в крошечной гостевой комнате своей квартиры под самой крышей. Поскольку я ничего не знала о земной любви, то оставила инициативу за ним. Я послушно подчинялась ему, когда он пришел за мной посреди ночи и увел в свою комнату, когда он снимал с меня футболку, которую сам одолжил мне, когда он целовал меня, ласкал, укладывал меня на кровать, когда он взобрался на меня, когда раздвигал мои ноги, когда проник в меня так деликатно, как только дано мужчине, когда он кончил во мне через несколько мгновений с детским стоном, когда он обмяк, как марионетка, у которой перерезали ниточки.

Он шептал мне на ухо, что ему еще предстоит узнать меня получше, что нам нужно время, что все будет идти лучше и лучше, что он жаждет во что бы то ни стало продолжить это приключение.

— А ты?

Я ответила, что этот вопрос даже не возникал, что я насчет него уже все решила, что не собираюсь бросать его при первом же разочаровании.

— Ах, так ты разочаровалась?

Ну да, но мое разочарование было связано не с ним, а с реакцией моего собственного тела. Физическая любовь, которая так интриговала меня, привлекала во время моих изысканий в дольнем мире людей, оказалась полностью лишена магии. Пока что Том, вероятно, был прав: материальный мир требовал времени, терпения. Я развеяла его опасения: я впрямь не знала своего тела и рассчитывала, что он поможет мне его с ним познакомиться.

— Я у тебя первый мужчина?

Не дожидаясь моего ответа, он приподнял одеяло и со странной нервозностью осмотрел простыню.

— Я не вижу крови.

— Причем тут кровь?

Он странно уставился на меня; я задумалась, не раскрыл ли он мой секрет.

— Такое ощущение, будто ты только-только спустилась на землю.

Я удержалась от ответа, что его двадцать шесть лет не идут ни в какое сравнение с моими шестью веками. Феям не полагается упиваться гордыней, но она во мне так и росла с пугающей скоростью с тех пор, как я решила полюбить Тома.

— Это для меня совершенно новое приключение.

Он погладил меня тыльной стороной ладони по щеке.

— У тебя где-нибудь осталась сумка, одежда, документы, деньги, набор туалетных принадлежностей?

Пришлось признать, что нет.

— Значит, ты и правда все бросила? Давай поспим. Мне рано вставать. Разберемся завтра.

Мы с Томом все устроили. Я переехала к нему. Мы отправились по магазинам, чтобы набрать подходящий гардероб — мое платье чересчур выставляло напоказ мое тело, он смеялся и говорил, что оно скорее раздевает меня, чем одевает, — и натаскали целую кучу вещей и вещиц, которые считаются необходимыми для женщины. Я выдумала себе личность, которая озадачила чиновника мэрии, но он в конце концов выдал мне вожделенные бумаги — поддавшись моему обаянию, как признался он со смущенной улыбкой. Я сумела открыть счет в банке на свое имя. Том познакомил меня со своими друзьями, знакомыми и коллегами, и в первые дни мы много ходили в кино, театр, на концерты, в рестораны и пабы, а потом перешли на телевизор, сначала обнявшись на диване, потом сидя бок о бок и, наконец, развалившись каждый в собственном кресле. Он подарил мне компьютер, чтобы я смогла вернуться к своим сказкам, подсказывал снова начать карьеру, связаться со знакомыми издателями, зарегистрироваться в социальных сетях, это крайне важно — социальные сети, позаботиться о себе в материальном плане, потому что его заработка, пусть и приличного, на содержание нас обоих уже не хватало. Мне не нравился компьютер — эта машина, которая порождала чувство отчужденности от себя самой, но я научилась использовать его и для того, чтобы писать, и для того, чтобы стать ближе к Тому, погрузиться душой и телом в его мир. Я придумывала истории, в которых вместо фей встречались необыкновенные существа, которые приходили на помощь неудачникам. Том читал их поздними вечерами, качая головой.

— Ты впрямь талантлива, — заключал он, кладя листки обратно на прикроватную тумбочку. — Что у тебя с издателями?

Затем он нетерпеливо проглядывал свои аккаунты в фейсбуке, твиттере, инстаграме, снапчате на своем планшете, после чего засыпал, как отключенный от сети компьютер. Меня не покидало разочарование. Я все еще не испытывала в своем теле того опьянения, о котором трещали смертные женщины и посвященные им журналы. Я даже заходила на порнографические сайты, чтобы попробовать разобраться, обучиться, но находила только неприглядное извращение и унижение, и оттуда я выносила лишь стойкое чувство отвращения. На видеоэкране наслаждение напоминало страдание. Я наивно полагала, что физическая любовь возвышает души обоих партнеров, что она позволяет на мгновение ощутить гармонию небесных сфер, но когда Том соизволял заняться со мной любовью, я ощущала лишь механический аспект его объятий, мое тело отчуждалось, я ждала, когда он закончит — всегда одна и та же последовательность, почти ритуал: постепенное ускорение движений, порывистое дыхание, резкие выдохи, стоны, протяжные хрипы, сопровождаемые спазмами, удовлетворенный вздох, полная неподвижность, перекатывание на край кровати, свистящее дыхание, храп — а затем, поскольку мне не нужно спать, я отдавалась беспокойному потоку своих мыслей. Что было не так с людьми? Почему сегодня они такие восторженные, а назавтра — такие забывчивые? Так нежны вечером и так отстранены с утра? Почему они умножали страдания вместо того, чтобы распространять радость? Почему они предпочитали виртуальность, былое, будущее, иные места? Почему они наносили такие раны нашей Матери? Я поняла, почему правила запрещали нам использовать наши способности, чтобы дать им лучшую жизнь: вмешательство только ухудшит ситуацию, они, и только сами они должны исправить ее, и если они не сумеют этого сделать, наша Мать, чтобы избежать смерти, избавится от них.

Я наблюдала за Томом. За поведением Тома. За поведением друзей Тома, реакцией Тома на поведение друзей, за Томом на людях, Томом в сети, Томом наедине. Я поняла, что его суждения, его желания, его злость, его развлечения — все это отмечено печатью ограниченности. Что он, как и все его друзья, был пленником механизмов, порожденных его же мышлением. Относясь к категории людей творческих, он вовсе не предлагал новых взглядов; он перерабатывал — не без определенного таланта — идеи и образы, которым насчитывались тысячелетия. Только компьютер, с его холодной эффективностью, поддерживал иллюзию новизны. Рутинность и виртуальное окружение давали Тому иллюзию комфорта и безопасности. Он в больших количествах пил алкоголь и ел жирную, сладкую пищу, которая в итоге оседала вокруг его талии и на подбородке. День за днем он занимался одним и тем же. С рассвета до заката. К примеру, вечера видеоигр, которые он устраивал в кругу своих друзей, всегда протекали по одному и тому же сценарию: шумное прибытие игроков в семь вечера, первое пиво, первая игра, первая пицца, второе пиво, вторая игра, третье пиво, четвертое пиво, вторая пицца, третья игра, пятое пиво, шестое пиво, последняя игра на дорожку, последнее пиво на посошок, последний кусочек оставшейся пиццы на посошок, затем игроки уходят. Том присоединялся ко мне в постели к двум часам, начинал ласкать меня, дыша в лицо пивом и пиццей, оставлял это, сетуя на мое сопротивление — гордость не позволяла ему признать, что избыток алкоголя сделал его неспособным на страсть, — забывался тяжелым сном; просыпался на следующий день около десяти утра со взъерошенными волосами и остекленелыми глазами, и собирался на улицу, чтобы, как он выражался, избавиться от излишков, торжественно клянясь, что это в последний раз. Он рассеянно целовал меня — обдавая запахами прогорклого пива и пиццы, — прежде чем исчезнуть на пару часов, облачась в несколько нелепый (с моей точки зрения) спортивный костюм.

Том был автоматом.

Запрограммированным существом. Как и подавляющее большинство человеческих существ, неспособных выйти из сферы рационального. Неспособных понять, что они будут страдать до тех пор, пока не найдут способа прорваться за рамки хода времени. Что они будут биться о прутья своей мысленной тюрьмы, пока не найдут двери. Что им не познать необычайной красоты мира до тех пор, пока они будут смотреть на него глазами дня вчерашнего или завтрашнего.

С некоторых пор он перестал звать меня «моя фея». Может быть, потому, что от частого общения с людьми я действительно теряла свои волшебные способности. Пять моих детских книг были опубликованы и имели большой успех. Могло быть и так, что Том к этому ревновал. Крестная, конечно, стала бы меня подталкивать быстрее возвращаться в сферы, а я бы ее не послушала: я хотела убедиться, что человеческий род не обречен жить в страданиях, что я способна вернуть моему смертному любимому его истинную человечность, помочь ему найти путь к самому себе. Путь к свободе. Путь к радости. Ну конечно, в моем решении сказалась немалая доля человеческой гордости, передавшейся мне, но я себе положила год, чтобы этого добиться — год, не обращаясь к своим силам, год, используя лишь собственные ресурсы как женщины.

Один год, один вздох в жизни феи.

— Том, — сказала я как-то вечером с многозначительной торжественностью, — сколько мы живем вместе?

Он нахмурил брови, углубив и без того основательные морщины на лбу.

— Шесть лет, а что?

— Тебе не кажется, что пора что-то менять?

— Что ты хочешь изменить? Разве ты не счастлива со мной? Чего ты хочешь? Ребенка?

Я не стала ему сознаваться, что не способна зачать ребенка на людской манер.

— Может быть, стоит открыть для себя что-то другое кроме телевизора, сетей, игр, работы, друзей, отпуска на море в доме твоих родителей; может быть, есть другие реальности, новые территории, ожидающие открытия, неизвестные красоты, ожидающие созерцания.

Он насмешливо фыркнул:

— О чем ты говоришь, Авелин? Звучит как блеяние чокнутых на нью-эйдже! Как бы мы выжили без работы? Что за поганая жизнь была бы у нас без друзей, без развлечений?

— Ты рассуждаешь механистично, любовь моя, — возразила я, и неудачно, судя по его бурной реакции.

— Ты стала невозможной с тех пор, как решила, что ты звезда детской литературы!

Он прищелкнул пальцами и заговорил, подделываясь под робота:

— Алло, Авелин, вы нас слышите? Это Хьюстон. Мы вас потеряли. Помните ли вы человека по имени Том? Как вы думаете, вы сумеете вернуться на Землю?

— Я уже не уверена, что хочу жить среди землян.

Я поняла, что опасно подступаю к черте разоблачения моей тайны. Я была на грани того, чтобы рухнуть в бездну, навечно быть брошенной в темные миры. Возникло желание отступить, исчезнуть, пересечь, как подруга крестной, двери невидимых миров, из которых нет возврата.

— Мадам уже находит землян недостойными?

— Слишком предсказуемыми.

Он пошел взять пива из холодильника.

— Это из непредсказуемости ты никогда не отвечаешь на вопросы о своем прошлом? И ни разу не захотела познакомить меня со своей семьей?

— У меня нет семьи, мое прошлое совершенно неинтересно. Что меня интересует, так это мы, настоящее, неведомое.

Он осушил пиво одним глотком.

— Ну хорошо, что там насчет настоящего? Чего именно ты хочешь?

— Вырваться из плена механичности. Из плена привычек.

— Но для чего?

— Я не хочу, чтобы ты становился автоматом.

— Автоматом? Ты чокнулась, моя бедная девочка!

— Я больше не твоя фея?

— Феи бывают только в твоих сказках.

Он встал, пошел в гостиную, включил телевизор и погрузился в фильм, по крикливости обставлявший даже рекламу. Я прошла в маленькую гостевую, превращенную в кабинет. Я пристрастилась к писательству: оно открывало передо мной самые чарующие из перспектив с тех пор, как я погрузилась в земной мир. Пусть печатное слово и материально, но если знать, как им воспользоваться, оно позволяет каждому приблизиться к гармонии сфер.

Я была настойчива. Я взялась привносить в нашу жизнь немножко фантазии, нарушать привычный порядок. Однажды я переставила мебель, а он, придя домой, не заметил разницы, весь с головой в работе, и ворчал, что не может найти свой любимый ТВ-пульт. На следующий день я украсила квартиру цветами с пьянящим ароматом, а он не обращал внимания, пока их не приметил один из его друзей, заскочивший ненадолго сыграть с ним разочек. Несколько дней спустя я предложила прогуляться в муниципальном лесу, в тридцати километрах от нас, но он возразил: ты же видишь по небу, что собирается дождь. Вечером, чтобы возбудить в нем желание, я приходила к нему в прозрачной ночнушке, под которой на мне ничего не было (я прочитала в журнале, что трюк с ночнушкой всегда срабатывает), и он едва взглядывал на меня, уйдя в свои заботы и спеша закончить что-то на компьютере; еще минуточку, говорил он, и приходил и валился в постель в три часа ночи. Я предлагала ему выключить телевизор, чтобы мы могли побыть наедине, но он кричал: «Ты откуда такая, мать твою? Ты разве не видишь, что в мире делается? Эти теракты, Шарли, Париж, Стамбул, Уагадугу, неужели ты не понимаешь, что у нас война идет?» Я прикусила нижнюю губу, чтобы не ответить, что нет ничего нового под солнцем, что за шесть веков я не знала ни единого года без войны, без зверств, без слез, без несправедливости, без варварства.

— Вопрос в том, почему это происходит, — осторожно заметила я.

Он воздел руки к небу:

— Почему? Почему? Ну у тебя и вопросы!

Он удрученно покачал головой и полностью нырнул в круглосуточный канал, посвященный терактам, рассказам очевидцев терактов, комментариям о терактах, объяснениям экспертов по терактам, а потом до поздней ночи обсуждал их с другими интернет-наркоманами, разбросанными по пяти континентам. На следующий день за завтраком он сидел со всклокоченными волосами, пятидневной щетиной, все еще опухшими со сна глазами, непонятным запахом изо рта; и продолжал спорить, чтобы показать мне, насколько я неадекватна:

— Тебе бы надо переставать писать книжки для детишек, Авелин. Здесь тебе не мир ласковых мишек или милых фей! Оглянись вокруг, ради Бога!

— Я смотрю вокруг и вижу людей, которые занимаются одним и тем же, все как один, в одни и те же часы, — ответила я с горячностью, которая прозвучала как тревожный звоночек о том, что во мне опасно подрастает высокомерие. — Как будто на все человечество осталось одно-единственное совместное сознание.

Он перебил, выходя из себя:

— Единственное сознание? Что за чушь! Знаешь, что? Я вижу, что у тебя нет ни сострадания, ни сердца.

И он ушел в душ.

Несколько месяцев я боролась с подавленностью, которая одолевала меня и угнетала все сильнее, я теряла опору под ногами, отяжелевала, грубела, я сомневалась, способна ли еще слышать музыку сфер, я превращалась в автомат, словно грандиозная человеческая машина понемногу пожирала меня, словно ничто не могло остановить ее движителей, приработавшихся за тысячелетия отказа людей от своей природы.

Я снова попыталась позвать Тома взглянуть по-новому на окружающее, на других, на себя, я старалась сломать рутину, я хотела показать ему красоту неба, хрупкость и аромат уходящего мгновения, мягкость ласки или поцелуя, свет улыбки, но через некоторое время заметила, что он со все большим и большим трудом меня терпит, что он больше не обнимает меня, не целует, не занимается со мной любовью, что пропасть между нами в постели все растет. И я признала, что не могу возвратить в автомат душу, и моя до того росшая человеческая гордость сдулась, как проколотый воздушный шарик.

В то утро я вернулась в свой кабинет, но не для писательства, просто разглядывала свой компьютер, эту маленькую машинку, задуманную по образу и подобию своих создателей.

Совершенный плод человеческой мысли.

Он терпеливо ждал, пока я его запущу. Он терпеливо ждал, чтобы занять свое место, а именно — место главенствующее, в мире строго определенных величин, бесконечных комбинаций нулей и единиц.

Он ждал, пока настанет его царствие.

* * *

Том!

Я ухожу. Окончательно. Я возвращаюсь к себе, в места далеко-далеко отсюда. Спасибо за те семь лет, что мы провели вместе. Жаль, что они закончились расставанием. Наверное, наши разногласия нельзя было преодолеть. Думаю, нет нужды тебе напоминать, чтобы ты не пытался связаться со мной: у меня нет мобильного. Ты знаешь, с каким недоверием я отношусь к машинам. Скажем так, они слишком сильно напоминают мне человеческую мысль в наиболее механической ее форме. Я пыталась приспособиться к твоему миру, но потерпела провал. Я ухожу с тяжелым сердцем, но там, дома, те, кто любит меня, разберутся, как меня утешить, и я скоро верну себе свою легкость, свое веселье. Восторг волшебством жизни.

Подошел момент для прощальных пожеланий, Том. Как знать? Может случиться, в моих силах, чтобы они сбылись? Прости, я должна следить за собой, иначе меня переполнит гордость, которой я набралась возле тебя. Я пожелаю тебе от всего сердца — а оно у меня есть, вопреки тому, что ты иногда говорил, и оно бьется горячо, — я пожелаю тебе познать истинное счастье, такое, что не утруждает себя причинами и следствиями, что не зависит от других людей или обстоятельств, такое, что естественно в тебе течет, как свежая и чистая родниковая вода. Я говорю по-ребячески, я это знаю, я и есть ребенок, конечно, и я хочу сохранить свою детскую душу до моего ухода навсегда, как я желаю тебе, чтобы ты нашел свою душу, чтобы снова почувствовал вкус упоения, свободы, смеха. Где-то в этой вселенной несомненно звучит песня, которая радует нас, вскармливает нас, увлекает нас, меняет нас. Ах, если бы я могла взмахнуть волшебной палочкой и заставить тебя услышать ее. Но та, которую ты назвал своей феей, не может. Тебе остается самому ее почувствовать, если однажды у тебя возникнет такое желание.

Я сохраняю огромную нежность к тебе.

Я не уйду из твоей жизни.

Где бы я ни была, я буду приглядывать за тобой.

Авелин

* * *

Я видела оттуда, куда ушла, как он без малейших эмоций прочитал мою записку на экране компьютера, удалил ее, кивнул, отпил пива, съел кусок холодной пиццы, проверил электронную почту, а потом зарегистрировался на паре сайтов знакомств.

Адриен Тома Энергия безысходности

ДЕНЬ 1: КИМБА

Позади охотницы раздался взвизг, за которым последовал мягкий шелест валящегося в рассыпчатый снег тела. Кимба рефлекторно приняла устойчивое положение, согнула колени и напрягла мышцы спины. Через секунду обвязка вокруг ее талии резко натянулась. Она покачнулась, но держала крепко, пока мальчишка не встал и не ослабил напряжение связывающей их веревки.

Кимба поджала губы и как могла сдержала раздражение, постоянно грозящее перескочить грань взрыва — что непременно вытекало из ее заморейского происхождения, если верить теоретикам Логиума. Охотница решительно отказывалась соглашаться с этими заносчивыми умниками, убежденная, что темный цвет ее кожи скорее дает предрасположенность к вспыльчивости и экстраверсии, и довольствовалась тем, что одарила своего ученика совершенно ледяным взглядом. Пристыженный юноша втянул голову в плечи.

Кимба до сих пор недоумевала, что ее дернуло позволить этому нескладному болвану таскаться за нею по пятам во время одной из важнейших охот за ее карьеру — а возможно, и за всю историю Мегадорадоса^[40]!

После нападений варваров, лишивших Город Механизмов значительной части его энергетических ресурсов, спрос на пресловутые ресурсы (а следовательно, и цены) резко возросли, отчего оказались мобилизованы все охотники. Кимба их разглядывала, прищурясь: около полутора десятков таких же команд, как и у нее — крошечные черные муравьи, роющие борозды в свежем снегу, окрашенном золотом восходящего солнца; они только-только начали подниматься на хребет Гаст. Охотница презрительно фыркнула, вовсю наслаждаясь господством своего положения высоко на склоне, в то время как ее полусонные соперники едва лишь покидали долину. Она была самой лучшей, намного лучше их: только она смогла позволить себе всех опередить и начать восхождение по опасным морозным склонам ночью. Но юный дворянин уже заставил ее терять драгоценное время, что сокращало разрыв между ней и ее соперниками. Охотница чертыхнулась сквозь зубы: если она не прибудет первой, добыча будет начеку, и вылавливать ее станет гораздо сложнее, дольше и затратнее!

Когда так много поставлено на карту, и так много конкурентов, ей совершенно незачем было возиться с ленивым и неуклюжим учеником. Что, во имя крайней плоти Маргала, заставило ее согласиться?

Тут в памяти всплыли шестьдесят экю, походя предложенных знатными родителями паренька. Шестьдесят экю, чтобы просто взять на экскурсию отпрыска голубых кровей! На эти деньги она могла бы купить все необходимое для охоты, починить сети, купить новую шубу и даже навести лоск на Пигонуса!

Автомат, привязанный к веревке замыкающим, естественно, подошел к мальчишке, готовый поймать его, если тот снова поскользнется. Охотница предпочла бы, чтобы «тикающая голова», как обычно, стоял прямо позади нее, но была уверена, что высокородные родители ее ученика плохо воспримут известие о том, что изломанный труп их чада дожидается, пока потеплеет, на дне оврага.

В отличие от парня, который с трудом поспевал за напряженным ритмом, который задала охотница, ее металлический слуга, пусть и обвешанный с боков пятью тяжелыми кожаными сумками, ни разу не сбавил темпа. Его позвоночник и ноги высились строго перпендикулярно обледенелой тропинке, и казалось, что металлическому существу так же безразлично действие силы тяжести, как и капризы погоды. Кимба чуть улыбнулась: устойчивость была одним из бесчисленных достоинств шестерёнкоголовых. Она понимала, что, выбрав себе в напарники по охоте автомат, заработала репутацию эксцентричной. Но зачем доверять другим людям и делиться выручкой, если можно без этого обойтись? Автоматы, помимо того, обладали огромными преимуществами: они не уставали, могли нести тяжелый груз, не снижая скорости, их можно было использовать как щит против лавин или возможных нападений варваров, а главное — и это нравилось охотнице больше всего — они не заговаривали, пока она их специально об этом не просила.

— Мы скоро придем? — спросил ученик, его голос глушил толстый меховой воротник, прикрывавший рот.

Кимба вздохнула.

— Нам еще двадцать часов пути, пока доберемся до места.

— А-а. А сколько времени до следующей остановки?

— Нам нельзя терять времени, — сухо ответила она. — Как я уже объясняла вам, мессир Виссер, для нашей охоты очень важно добраться туда первыми.

— Меня зовут Веззер.

— Я так и сказала.

Парень обиженно надулся, отчего Кимба едва не расхохоталась. Ее ученик принадлежал к золотой молодежи Мегадорадоса, и это чувствовалось: он был высокомерен, ленив, плаксив, и привык с детства к почтительности и вниманию других, не утруждаясь зарабатывать их самому. Здесь ничего такого не будет, хороший мой, — внутренне усмехнулась она.

Ученик, который мужественным видом и грацией не уступил бы ни одной разбитой артритом балерине, уже несколько часов еле двигался, наполовину утопая в своей дурацкой шубе из фиолетового меха (у какого-такого экзотического и дорогостоящего животного может быть фиолетовый мех, недоумевала Кимба). Со своим маленьким курносым носиком, веснушками, покрывающими еще юное лицо, безупречно заплетенными светлыми волосами и нелепым фиолетовым макияжем, подчеркивающим его светлые глаза, он напомнил охотнице жиголо из Квартала Фонарей, которого она сама снимала несколько недель назад. Только платные компаньоны готовы были согреть ее в эти дни, с горечью подумала она. Это все возраст виноват, от которого у нее обвисла грудь и обрюзгли черты лица, и это жизнь под открытым небом, которая заставила ее черную кожу походить на пергамент, а волосы — с виду и на ощупь — на солому. Но, в сущности, это было совершенно неважно: на этой охоте она добудет столько, что проведет целый сезон в объятиях какого-нибудь юного красавчика, если только пожелает!

— Госпожа Кимба? — настаивал паренек, вырывая ее из раздумий.

— Что еще? — прорычала она.

— Я только хотел, чтобы вы знали, что я вас спрашивал о следующей остановке не из-за усталости, а потому, что дымка, кажется, все поднимается. И я подумал, сможем ли мы добраться до укрытия, прежде чем она нас настигнет…

Кимба резко развернулась к подножию. Действительно, на дне долины образовалась густая пелена тумана, полностью поглотившая команды конкурентов и стремительно надвигавшаяся и на нее.

— Чтоб тебя, сука, во все дырки! — выругалась охотница.

Лицо паренька снова приняло негодующее выражение, которое при других обстоятельствах привело бы ее в восторг. Но ее драгоценная фора снова уменьшилась, и ей была не до смеха. Туманная дымка как метеорологическое явление была характерна для долин хребта Гаст: более теплая, чем воздух на месте ее возникновения — на дне долины, — она быстро поднималась ввысь, чтобы навалиться на вершины и прочно окутать их своей ледяной непроглядной хмарью. Кимба всё прокляла: преследователям у подножия горы туман затруднит жизнь лишь на несколько минут, а вот на ее уровне он задержится на несколько часов, полностью ее обездвижив, в то время как соперники вольны будут продолжать подъем и нагонять ее. Целая ночь форы пропала даром! Когда вернется, она придушит метеорологов из Логиума, предсказавших, что ничто не помешает ее походу.

Охотница подняла взгляд и внимательно осмотрела зубчатые пики, все еще вздымающиеся выше пушистого океана, который поднимался им навстречу. Она быстро сориентировалась, ее ястребиные глаза метались от пика к пику, и прикидывали их примерное расположение. До ближайшего убежища было больше часа пути, туман настиг бы их задолго до этого. Еще одно проклятие. Еще один оскорбленный взгляд ученика.

— Отходим, — скрепя сердце, вздохнула она.

— Отходим? — переспросил Веззер.

— Это значит, что мы прекращаем восхождение. Мы пойдем вдоль линии хребта на запад, чтобы добраться до защищенной расщелины. Там подождем, пока туман рассеется. Пигонус, иди впереди.

— Да, госпожа Кимба, — ответил автомат гулким голосом металлического тембра.

Механический лакей сменил направление, оказавшись в головах связки. Ученик Веззер с грехом пополам подстроился под его шаг, затем шла Кимба, которая замыкала процессию. Охотница подняла воротник шубы практически до ушей и достала из одного из бесчисленных карманов защитные очки с кожаными боковинками, от стекол которых шло слабое зеленое свечение.

— Зачарованы феями, — пояснила она в ответ на вопросительный взгляд Веззера. — Рассеивают частицы воды, позволяют видеть сквозь туман. Очень полезно в подобной ситуации.

— Предусмотрена ли у вас пара для меня? — церемонно осведомился ученик.

— С чего бы? — рассмеялась Кимба. — Вы сумеете определиться на хребте Гаст, сударь?

— Ну, нет, но…

— Вы хоть представляете, сколько стоит эта вещица? Я не могу позволить себе снаряжать туристов, которых вожу на экскурсии!

— Я не турист! — запротестовал Веззер. — И это не экскурсия, это мое обучение! Я хочу стать охотником, совсем как вы!

— В таком случае вот важный урок, дорогой ученик, — ответила Кимба, — отправляясь на охоту, все сами отвечают за покупку, укладку и подготовку своего снаряжения. А теперь хватит болтать: через несколько минут видимость будет как внутри задниц у книжных червяков из Логиума. И если мы не хотим внутри тех задниц повстречаться с их головами и спросить, как им там отдыхается, нам надо двигать поближе к укрытию.

Веззер снова открыл рот, чтобы запротестовать — его родители как раз были из Логиума — но Кимба не дала ему такой возможности: кивком головы она велела Пигонусу двигаться вперед; в результате веревка, связывавшая автомат с учеником, напряглась и заставила того втянуться в движение.

Туману, чтобы настичь их, потребовалось минут тридцать. Одежда Кимбы и ее ученика, мгновенно окутанных настоящей облачной пеленой, мгновенно пропиталась влагой, а с начищенного панциря Пигонуса закапал конденсат. Охотницу пробил озноб: вот за что она ненавидела туман. О том, чтобы продолжать путь в мокрой одежде по морозу хребта Гаста, не могло быть и речи: им придется обсушиться, прежде чем возобновлять подъем. Внизу другие команды, должно быть, успели только чуть отсыреть и наверняка решили, что яркое солнце и умеренная температура у подножия горы помогут им постепенно обсохнуть и так.

Через десяток минут ходьбы вслепую Кимба почувствовала, как от растущего раздражения и злости у нее снова начинает сводить живот. Туман был слишком густ, чтобы очки толком помогали, и она не могла сориентироваться.

— Пигонус, направленный свет! — приказала она. — Три луча: вперед, назад и вправо. Наклон сорок пять градусов вниз, мне нужна видимость на пятьдесят шагов.

— Да, госпожа Кимба.

Автомат сбросил тяжелые багажные сумки и сложил их у ног. Потом он поднял руки к небу, и его нагрудная броня с коротким металлическим щелчком разомкнулась, а затем с шипением раскрылась и обнажила источники энергии.

Три феи, печально свернувшиеся клубочками в своих полупрозрачных пирамидках, распахнули глаза и вскочили, бешено хлопая бронзово-золотистыми крыльями и поднимая каскады сверкающей пыли. Они всегда приходили в такой ажиотаж, когда им доводилось увидеть свет дня.

Затем заработали механизмы сбора энергии, и раздался треск первого электрического разряда. Крошечные голубые молнии ударили в тельца фей-узниц, оставив новые следы ожогов на их черной,исполосованной шрамами коже. Пикси беззвучно кричали — непроницаемый кристалл пирамидок заглушал их крики боли — и еще неистовее махали радужными крыльями, рождая драгоценный ресурс.

Дополнительная энергия фей, влитая Пигонусу в артерии из керамики и металла, заставила его затрепетать с головы до ног. Затем из недр его потрохов — шестеренок и колес — вынырнули три большие овальные фары, которые, прежде чем зажечься, сориентировались в соответствии с указаниями Кимбы.

Мощные лучи света пробили туман и осветили заснеженные склоны вокруг автомата. Через несколько секунд тренированные глаза Кимбы разобрались в окружающих их скальных образованиях, что позволило ей определить общее направление к расщелине.

— Выключить, — приказала она Пигонусу.

Фары с резким щелчком погасли и вернулись на свое место в металлических внутренностях автомата. Затем с гидравлическим шипением сошелся металлический нагрудник, снова скрыв страдалиц-фей.

— Почему бы вам не позволить ему и дальше освещать нам дорогу к той расщелине, которую вы упомянули? — запротестовал было Веззер. — Это было бы много практичнее, чем идти наощупь…

— Вы хоть, ради задницы Маргала, помните цель этой экскурсии? После нападений энергия стала настолько дефицитной и так поднялась в цене, что с одной-единственной дикой феи, привезенной с этой охоты, я смогла бы шиковать несколько недель! Нам ох как понадобится Пигонус, когда мы доберемся до Фейрвуда; я не собираюсь истощать его пикси только ради того, чтобы вы могли полюбоваться на пейзаж!

Веззер ничего не ответил и молча последовал за автоматом, который снова двинулся в путь. Должно быть, раскраснелся, как задница у мартышки, мысленно поздравила себя охотница.

Через двадцать минут они миновали груду камней, обозначавшую, что расщелина, которую искала Кимба, близко. Успокоившись, она уже открыла рот, чтобы объявить добрую весть своему ученику, как вдруг над ними раздался зловещий гул. Охотница замерла.

— Что происходит? — обеспокоенно спросил Веззер.

— Заткнитесь! — приказала она.

Кимба внимательно прислушалась. Шум становился все громче, и перемежался глухими толчками.

— Лавина, — выдавила она бесцветным голосом.

— Что? — пискнул ученик. — Что тако…

— Бежим! — крикнула Кимба.

Пигонус резко ускорился, практически увлекая за собой двух людей. Мчась по склону, спотыкаясь в рыхлом снегу, трое охотников наконец достигли расщелины и бросились в нее, приземлившись на ковер из свежего снега. Через несколько секунд на них обрушилась лавина.

ДЕНЬ 2: ВЕЗЗЕР

Юноша посмотрел на восходящее солнце и с трудом размял спину. Ночь выдалась на редкость неприятная. Накануне вечером, когда на них обрушилась лавина, их засыпало толстым слоем снега. Им — придавленным, задыхающимся, охваченным паникой — пришлось откапываться из-под ледяного одеяла собственными немеющими пальцами; они едва избежали замерзания и гибельного переутомления. Кимба, однако, услышав от него подобные красочные определения, расхохоталась: по ее словам, им крайне повезло.

Веззер вздохнул. Действительно, в сравнении с положением бедолаг, погребенным под кошмарным потоком снега и камней, ему оставалось только радоваться. Но последние двадцать часов, проведенные голым, как червяк, в ожидании, пока высохнет его одежда, под насмешливым взглядом темнокожей охотницы, которая тоже полностью разделась, изрядно подорвали его аристократический лоск и врожденное чувство элегантности. Лишенная самой элементарной скромности (как это часто бывает с людьми ее происхождения) простолюдинка долго смеялась над его неохотой избавляться от промокшей одежды.

— Выбирайте между приличиями и выживанием, ваша светлость, — усмехнулась она, стягивая штаны у него под самым носом, и обнажая темные, загорелые и потрескавшиеся ягодицы. — В мокрой одежде и при поднявшемся ветре я вам не позднее чем через час обещаю переохлаждение.

Веззер, смирившись, тоже сбросил свою одежду, которую разложил на камнях, и тут же завернулся в грубое одеяло, прикрывая бледную кожу от ироничного (или развратного?) взгляда мерзкой охотницы.

Кимба объявила, что они проотдыхают до следующего утра.

— В конце концов, теперь, когда конкурентов нет, мы можем не торопиться, — улыбнулась она, в очередной раз демонстрируя свою плебейскую бесчувственность и жадность.

Веззер сначала подумал, что лавина сошла сама собой, но когда он посетовал на невезение, постигшее другие охотничьи команды, Кимба тут же его разуверила:

— Невезение тут ни при чем, — пробурчала она. — Это была засада.

— Что вы говорите? — в ужасе воскликнул юноша. — Как такое может быть?

— За нападениями, которые лишили нас большей части источников энергии, стояли варвары. Они, должно быть, ожидали, что мы отправимся за новыми, и устроили для нас ловушку. Наверное, они ждали первого погожего дня зимы, зная, что Логиум воспользуется им и отправит нас на охоту, и расставили несколько своих ребят, чтобы вызвать камнепады.

— Какой кошмар!

Кимба в ответ на его негодование пожала плечами и заявила, что другим командам следовало предвидеть такую возможность и подготовиться к ней. В конце концов, именно поэтому она настояла на выходе в путь ночью.

Веззер мрачно смотрел на оранжевые лучи солнца, проглядывающие между вершинами. В отличие от его «госпожи», в нем разгорелось обостренное чувство справедливости, и требовало воздаяния за гибель стольких собратьев-мегадорадцев от грязной руки варваров. Но присутствовало и кое-что поважнее — ощущение чрезвычайности ситуации, которое поселилось в его сердце и не улегалось с тех пор, как Кимба произнесла страшную и пророческую фразу: «Из простых охотников мы только что превратились в последнюю надежду Города Механизмов».

Эти слова не давали ему покоя. Он задумался об ужасных взрывах, которые несколькими неделями ранее превратили в пепел четыре крупнейшие фермы пикси в Мегадорадосе. Основная часть энергии фейри, в которой нуждался город, производилась в этих индустриальных центрах. Фабричные феи — выращенные в батареях, обычно воспроизводящиеся сами между собой, часто свихивающиеся, короткоживущие и выдающие лишь минимально приемлемый уровень энергии — были, однако, дешевы, и большое их количество компенсировало низкое качество: в большинство автоматов, как, например, в дурацкого модернизированного дворецкого, которого таскала за собой Кимба, просто вставляли несколько обиталищ-пирамидок вместо одного, и они получали энергию от нескольких фабричных фей, а не от одной дикой.

Пикси продавались по всему Городу Механизмов, питая своей магией автоматические повозки, фонари, сельскохозяйственные орудия и механических слуг, а также, конечно, чудовищные молниебойные пушки, которые громыхали с высоких крепостных стен, защищая жителей Мегадорадоса от нападения варваров. Именно для пушек приберегались самые лучшие феи, те, чей генетический материал еще не растворился окончательно в инбридинге.

Диверсии были хорошо подготовлены: фабрики пикси загорелись почти одновременно, не позволив Логиуму как следует развернуть слабо организованных и не успевающих за событиями пожарных. В тот день почти девяносто процентов производства пикси пошли прахом, вместе со всеми пленными производителями. В то же самое время поступили сообщения о десятках актов вандализма: люди в масках громили автоматы и экипажи, высвобождая заключенных фей, били витрины торговцев пирамидками, штурмом брали молниепушки… Варвары, хотя они и заявляли прямо, что стоят за нападениями, не могли действовать в одиночку: соучастниками этих действий были активисты, выступающие в защиту фей. Они, чаще всего выходцы из рабочего класса или интеллигенции, устанавливали запретные связи с варварами извне, братались с врагами и выступали, как и те, за освобождение фей и уважение к ним вместо широкомасштабной эксплуатации. При мысли об этих активистах у Веззера затряслись руки. Это они во всем виноваты! Если бы только…

Ему на плечо тяжело упала шершавая ладонь Кимбы, оборвав его мысленные упреки.

— Просохла у вас задница, ваша светлость? Отлично, тогда давайте собираться и в путь!

Веззер решил не реагировать на грубость своей госпожи. Он наконец заметил, с каким злорадством она глядит на его негодование, и решил больше не доставлять ей такого удовольствия. Он просто кивнул, наслаждаясь разочарованным выражением лица Кимбы.

Охотники на пикси брались за работу от случая к случаю, чтобы пополнить фермы несколькими свежими производителями, улучшить породу или выловить чистокровную фею для высококачественных машин знати — таких, как более мощные кареты или все более и более усложненные слуги-автоматы. Кимба была хамоватой простолюдинкой с невысоким интеллектом, но, тем не менее, лучшей в Мегадорадосе, и именно поэтому Веззер решился сносить ее компанию. Эбеновокожая заморейка знала хребет Гаст как свои пять пальцев, владела искусством сложнейших ловушек и уловок для поимки фей и до сих пор ни разу не потеряла никого из спутников от руки варваров или от роевых атак — что, по правде говоря, отчасти объяснялось тем, что она никогда не брала с собой других людей. Большинство охотничьих команд состояло из шести-семи человек, часто с распределенными обязанностями: горные проводники, носильщики, трапперы, иногда исследователь из Логиума, приехавший изучать фей в их естественной среде, чтобы улучшить их энергоэффективность в Мегадорадосе… Кимба же полагалась исключительно на своего древнего автоматического дворецкого, который был явно переделан, чтобы обеспечивать большинство потребностей охотницы. Накануне вечером, в частности, Веззер заметил, что механический слуга способен по команде излучать изрядное тепло. Проведя ночь у горячей туши автомата, Веззер и Кимба высушились и согрелись, не разжигая костра, который был бы заметен за много миль и мог привлечь всех варваров в округе.

Прежде чем возобновить поход, команда обвязалась веревкой — впереди Кимба, затем Веззер и, наконец, автомат.

Два часа ушло на то, чтобы пересечь хребет, и еще четыре — на то, чтобы спуститься с другой стороны. Кимба старалась идти укромными ущельями и расщелинами, и заставляла их как можно чаще прятаться за скальными образованиями, торчащими вдоль склонов. Они не встретили ни единого варвара и без проблем добрались до Фейрвуда, который лежал прямо у подножия хребта Гаст.

Когда они оказались под покровом изумрудной листвы леса, Кимба скомандовала — наконец-то — остановку. Запыхавшийся Веззер тут же опустился на землю.

— Вы пыхтите, как кузнечный горн, изъеденный ржавчиной, Виссер, — презрительно заметила охотница. — Прежде чем двигаться дальше, подождем, пока вы не восстановите нормальное дыхание, чтобы нас не засекла первая же встречная пикси.

Веззер просто кивнул, отметив, что в кои-то веки попреки Кимбы обошлись без упоминания его половых или анальных интимных подробностей, и/или этих самых подробностей применительно к верховному богу Маргалу.

— И, клянусь яйцами Отца Звезд, вам лучше быть понеприметнее, иначе, клянусь, я засуну каждую пикси, какую мне только удастся упрятать в пирамидку, на самое дно вашей сиятельной прямой кишки!

А как хорошо начиналось.

Отходя от взрыва эмоций, Кимба приказала своему автомату поставить на землю ее сумки, и начала аккуратно распаковывать из них свое охотничье снаряжение. Заинтригованный Веззер презрел свою одышку и подошел к ней.

Сначала охотница неторопливо развернула внушительные мелкоячеистые сети: какие-то были из обычных веревочек, другие — из металла и утяжелялись маленькими свинцовыми шариками. Она долго проверяла узлы, проверяя их один за другим, чтобы убедиться в их надежности. Затем, не в силах больше игнорировать вопросительный взгляд ученика, она тяжело вздохнула и решила объяснить ему, как работают ее ловушки.

— Сеть — вот основа охоты на пикси, — сказала Кимба. — Цель — сделать так, чтобы они попали в нее и не смогли выпутаться. Веревочные растягивают между парами деревьев, покрывают липкой смолой — она вон в том металлическом горшке — и пугают фей до смерти, у Пигонуса это очень хорошо получается. После этого они начнут разбегаться во все стороны. Хитрость здесь заключается в том, чтобы обозначить для них путь, на который вы хотите их загнать, с помощью взрывчатки. Устраивается несколько согласованных взрывов, феи бегут в единственном направлении, где не гремит, и неизбежно застревают в сетях. Остается только снимать их одну за другой, стараясь не сильно их попортить. В общем, из десяти пойманных таким образом фей я всегда теряю одну или две, которые слишком сильно запаниковали и порвали себе крылья. Подлатать их в этот момент невозможно, поэтому я сворачиваю им шеи… Что с вами, Виссер, вы весь побелели, вам плохо?

— Неужели вы не могли… просто отпустить их? — глотнул воздух ученик.

— Я ведь не чудовище! — запротестовала охотница. — Со сломанными крыльями эти бедняжки могут часами ползать по земле в мучениях! Куда нравственнее будет хорошенько тюкнуть их по затылку.

Веззер неловко кивнул, прежде чем указать на металлические сетки:

— А эти, они для чего?

— Другая техника, более убойная, но имеющая свои преимущества, — терпеливо объяснила Кимба. — Их натягивают повыше, соединяют со спусковым устройством, которое само подвязывают к пирамидке с сидящей внутри феей. Фея при виде своей естественной среды начинает суетиться и испускать… не знаю, какие-то магические волны? В любом случае, этого всегда хватает, и тут же начинают собираться другие пикси, и пытаются освободить свою подружку. А сдвигая пирамидку, они активируют спуск, сеть падает вниз, придавливает всех к земле, и остается только их собирать.

— И какой… процент потерь с такой техникой?

— Ну, побитых больше, чем при использовании клейких сетей, это точно. В основном вес сетки выдерживают чуть больше половины. Она же хрупкие, пикси.

Бледный ученик указал подбородком на несколько впечатляющих, тщательно завернутых искусственных ульев.

— А эти? — спросил он нетвердым голосом.

— Эти, пожалуй, вам придутся по душе больше, — усмехнулась Кимба. — Медовые ловушки — феи их обожают. Фальшивые ульи, настоящий мед, автоматические двери-ловушки, которые закрываются за ними. Никаких потерь при сборе, но в итоге менее рентабельно, редко берешь больше одной-двух за раз.

Кимба встала и не спеша потянулась, шумно хрустя суставами и позвонками, пока ученик рассматривал лежащие на земле ловушки.

— Могу я вам задать вопрос, Виссер? — внезапно осведомилась охотница.

— Я слушаю.

— По правде, мне кажется, что у вас кишка тонка охотиться на фей, — рубанула она. — Вы для этого не созданы. Вы чуть не сблевали, когда я говорила о добивании пикси, у вас был такой вид, будто вы собрались вывалить на мои ловушки свой обед, и все же я уверена, что вы умный парнишка, который был должен бы догадываться, что охоты не бывает без жертв…

Кимба посмотрела на него исподлобья, сузив глаза:

— Что меня особенно достает, так это то, что вам, похоже, больше жалко фей, которых мы еще даже не увидели, чем точнехонько накрытых охотников, гниющих под двумя тоннами камня и снега.

Веззер молчал.

— Ну? — настаивала Кимба.

— Не думаю, чтобы я услышал вопрос, — сдержанно заметил ученик.

— Вопрос у меня простой: зачем вы это делаете? Зачем вам отправляться в опасную, тяжелую, некомфортную экспедицию за феями? Зачем вам тратить свою жизнь на ловлю пикси, если ваши происхождение и задатки располагают скорее к тому, чтобы стать теоретиком или политиком в Логиуме?

— Прошу прощения, но причины моего выбора профессии вас не касаются, — сухо возразил Веззер.

Однако заморейка не собиралась на этом останавливаться:

— Честно говоря, мне думается, вам что-то приходится замаливать, — фыркнула она. — И немаленькое что-то: мой мизинчик мне подсказывает, что так или иначе вы имеете отношение к диверсиям.

Веззер промолчал, но от острых глаз охотницы не ускользнуло то, как на мгновение застыли его черты.

— Ага, я так и знала! — торжествовала она. — Давайте угадаю: как достойный отпрыск Логиума — обеспеченный и праздный бунтарь — вы решили бросить вызов оковам семьи и присоединиться к этим никчемушным феелюбам? Вы, должно быть, неплохо повеселились, когда взрывались фабрики… пока фею, обеспечивающую горячей водой вашу инкрустированную бриллиантами автоматическую ванну, не реквизировали для молниепушек. И тогда, конечно же, вы переобулись в прыжке и вдруг пожалели, что связались с активистами… Или же вы наложили в штаны, когда поняли, что без фей, питающих пушки, ваши друзья-варвары вполне могут устроить решающую атаку на Мегадорадос и сжечь город дотла?

Ученик — бледный как полотно, с бешено бьющимся сердцем, — задрожал.

— Мои родители мне… велели принять активное участие в отвоевании мегадорадосского господства, потому что посчитали, что долг Логиума — непосредственно включиться в разрешение этого кризиса, — запинаясь, выговорил Веззер.

— Вопрос репутации, а? — хихикнула Кимба. — Сообразительные у вас старики: сынок вроде как искупает вину, а фамильное имя связывается с отважными экспедициями, ушедшими восстанавливать Город Механизмов во всей его красе…

Веззер громко сглотнул.

— Это… это почетно — желать искупить свои промахи, настоящие или подразумеваемые…

— Настоящие или подразумеваемые? — издевалась Кимба. — Ну-ну! Хотите мне сказать, что вы решили расстаться со своими вышитыми тапочками и морозить седалище об лед и камни совсем не потому, что вас буквально заедает чувство вины?

На лице ученика внезапно появилось умоляющее выражение:

— Госпожа Кимба, заклинаю вас ничего об этом не рассказывать, когда мы вернемся в Мегадорадос…

— Не берите в голову, ваша светлость, — перебила его охотница, хлопнув по плечу так, что у него чуть не перехватило дыхание. — Из-за ваших глупостей цены, которые Логиум готов платить за диких фей, взлетели до небес, а ваши бывшие дружки свели конкуренцию на нет: да я вам благодарна должна быть!

Она проигнорировала взгляд своего ученика, полный признательности пополам с неприязнью, и щелкнула пальцами. Автомат, который до этого момента оставался неподвижным, внезапно ожил.

— Хватит, некогда болтать впустую! Нужно ловить пикси!

ДЕНЬ 3: ПИГОНУС

Ровно в полночь автомат включил свою внутреннюю систему журналирования и открыл дневник экспедиции, чтобы внести данные за день. Его хозяйка никогда не заглядывала в записи — Пигонус сомневался, чтобы она вообще знала о существовании подобного функционала. Тем не менее, программа обязывала его регистрировать ежедневно свои действия, он это и делал со своей обычной эффективностью.

Первые объекты были захвачены несколько часов назад. От фей в движении, естественно, летели огненные искорки, куда более заметные ночью, чем днем, отчего Кимбе пришлось дожидаться сумерек, прежде чем отправиться в глубины Фейрвуда. Однако пикси были необычайно осторожны: в сетях запутались только четверо из них, а медовые ловушки оставались удручающе пустыми. От этого его хозяйка пришла в иррациональное раздражение: она решила, что уже само появление первыми — и единственными — должно было позволить им застать фей врасплох и захватить в обычном порядке объемистый улов пикси.

Пигонус заключил, что те, кого его хозяйка и ее ученица называли «варварами», несомненно предупредили фей о том, что охотники организуют облаву, и велели им быть настороже. Кимба встретила его замечание с усмешкой, считая маловероятным, чтобы местным жителям удалось наладить какой-либо вид общения с феями, которые только и умели, что позвякивать да потрескивать. Однако Пигонус оценил вероятность того, что за последние несколько столетий местные жители установили связи с пикси, в восемьдесят два процента. В конце концов, феи и варвары жили вместе в этом регионе на протяжении жизней десятков поколений, а Фейрвуд считался священным местом. В отличие от них, сияющий город механиков Мегадорадос был основан всего столетие назад переселенцами с юга, и вся его цивилизация, пусть и блестящая, основывалась почти исключительно на эксплуатации фей — и, следовательно, была враждебна варварам, культурно сроднившимися со святыней древней рощи.

Ученик Веззер попытался было заметить, что пикси, по всей вероятности, более разумны, чем принято считать, но Кимба резко его отчитала, велев ему перестать заниматься тем, что она обозвала «пропагандой активистов». Согласно ей, феи по сообразительности в лучшем случае дотягивали до светлячка, а человекоподобными были только на внешний вид. «Что, раз морской конек напоминает лошадь, изладим ему седло и поучим прыгать через барьер?» — с издевкой сострила она.

Пигонус хорошо понимал, что сравнение, приведенное его хозяйкой, некорректно. Он незаметно запустил цепочки внутреннего анализа и с наслаждением погрузился в повороты собственной зубчато-шестеренчатой механической мысли. Ничто так ему не нравилось, как рассуждать в тишине — способность, которую он развил за свое долгое существование мыслящего автомата.

Первые годы своей жизни он служил дворецким у состоятельной семьи в богатых кварталах Мегадорадоса. Его запитывали три пикси с высоким межродственным коэффициентом, и как следствие он едва получал необходимый запас энергии для выполнения ежедневных задач. Затем он был списан, заменен более современной моделью и выкуплен охотницей Кимбой. Она его модифицировала у подпольного автоматиста, который добавил к его базовым протоколам ряд дополнительных функций, таких, как улучшенное чувство равновесия, возможность по команде излучать свет или тепло, а также углубленные мыслительные навыки. Однако эти новые способности требовали гораздо бóльших затрат энергии, чем от простых фабричных пикси, и Кимба заменила свои пирамидки новыми, содержащими диких фей с гораздо более ощутимым магическим потенциалом.

С момента своей активации, случившегося почти тридцать лет тому назад, автомат провел подавляющую часть времени, нося в своих недрах пленных фей, из которых он извлекал энергию, необходимую ему для существования. Это позволило ему, помимо прочего, сколько угодно изучать их вид. Хотя он пока не обнаружил никаких признаков интеллекта, сравнимого с его собственным — или с интеллектом людей, у которых он служил, — тем не менее, с его точки зрения, они были разумными существами, способными общаться друг с другом и испытывать страдание. Сам он иногда ощущал то, что называл «всплесками» от своих пирамид, — своего рода эмоциональные импульсы, которые его многолетний опыт научил интерпретировать. В момент, когда Кимба и Веззер испытали возбуждение, а затем разочарование, он сам почувствовал короткую вибрацию, которую годы механо-фейерического симбиоза позволили ему перевести как своего рода торжествующее презрение. Еще одно доказательство способности пикси испытывать сложные эмоции.

Именно на таких пунктах строили свою аргументацию активисты, выступая за освобождение фей, заключение мира с местными жителями, разоружение и поиск источников энергии, менее сомнительных с этической точки зрения.

Пигонус усматривал в этих требованиях определенную логику: люди — являясь живыми существами, наделенными моралью, — от поколения к поколению в своей совокупности развиваются, совершенствуют свои этические понятия, и проблема страдания и эксплуатации фей после того, как она десятилетиями воспринималась населением однобоко, начинает вызывать вопросы.

С другой стороны, дипломатическая обстановка между Мегадорадосом и различными варварскими племенами сложилась далеко не блестяще, и практически не оставалось сомнений, что последние захотят отомстить переменившемуся Городу Механизмов. Потеря мощных молниепушек вызывала беспокойство даже среди активистов, и многие выступали за то, чтобы сначала найти новые источники энергии и осуществлять переход, не теряя военного превосходства в регионе, даже если для этого придется эксплуатировать фей еще несколько поколений. Поэтому с точки зрения Пигонуса было совершенно очевидно, что к разрушению фабрик пикси приложила руку наиболее радикальная часть движения, явно связанная с варварами, живущими за стенами.

Идущая перед ним Кимба неожиданно подняла руку, на чем процесс историко-политического анализа прервался.

— Ладно, отчаянные времена — отчаянные меры, — проворчала она. — Пигонус, вытяни руку.

— Да, госпожа Кимба.

Автомат избавился от все еще обременявших его сумок и выполнил указанное. Охотница полезла в один из карманов и достала металлический ключ, которым без труда отстегнула правое предплечье Пигонуса у локтя. Оно с громким стуком упало на землю. Затем Кимба порылась в сумках и вытащила массивную трубу из черного металла, зияющую отверстием с одной стороны и заканчивающуюся пучком механических сочленений с другой.

Веззер указал на устройство дрожащим пальцем:

— Это же…

— Пушка? Да.

Кимба терпеливо установила оружие на Пигонуса вместо руки, не обращая внимания на расширенные в панике глаза ученика. Затем она зарядила пушку сложенной в форме шара металлической сеткой, что заметно успокоило Веззера.

— Полагаю, сейчас планируется собрать побольше фей в одном месте, затем выстрелить сетью по ним и придавить к земле как можно больше, причем с приемлемыми потерями? — поинтересовался юноша.

— Вы все поняли. Теперь надо отправляться в Тронную.

— Тронную? — переспросил Веззер.

— В центр леса. Туда, где живут самые мощные феи.

Автомат снова почувствовал странный импульс в своих пирамидках, который на этот раз он перевел как возбуждение. Как и в предыдущий раз, всплеск был быстро подавлен.

Трио охотников углублялось в Фейрвуд, сражаясь с ветвями, ежевикой и колючими зарослями, пробираясь через болота и овраги, перейдя вброд несколько рек, пока не достигло сердца силы фей. Наконец они вышли на край широкой, почти круглой поляны, окаймленной старыми узловатыми деревьями с серебристо-серыми стволами и длинными поникшими к земле ветвями. Среди сучьев и в центре поляны летали десятки фей, и каждая оставляла за собой слегка потрескивающие золотистые отблески, озарявшие окрестность.

Ученика Веззера ошеломила красота зрелища, да и Пигонусу пришлось признать, что наблюдаемая картина соответствовала критериям, обычно используемым как мерило в человеческой эстетике.

— Вы когда-нибудь видели столько фей вместе? — прошептал с благоговением Веззер.

Порывшись в памяти, механический дворецкий не смог найти аналогичной ситуации и уже собирался ответить отрицательно, когда Кимба, внимательно приглядывающаяся к поляне, тихо приказала им примолкнуть.

— Туда, — наконец прошептала она, вытягивая палец.

Ученик и автомат перевели взгляды в том направлении, куда она указывала — на западную сторону поляны. Действительно, концентрация золотого мерцания была сильнее и отслеживалась лучше на самой поляне, чем в окружающих ветвях; охотница определила это место как наилучшее для забрасывания сети.

— Пошли, — буркнула она.

— А это не… опасно? — остановил ее заволновавшийся Веззер придержал. — Целый рой… Если они на нас нападут…

— Они так и будут дальше танцевать, будто мотыльки, когда мы подойдем, — раздраженно ответила Кимба. — Вбейте себе в голову, Виссер: феи не разумнее мух. Мухи могучие, но все одно мухи. Теперь идите за мной, двигайтесь плавно и, главное, заткнитесь.

Медленно, пользуясь тенями деревьев, что отбрасывала луна, и ориентируясь на золотистые отблески пикси, трое товарищей пробирались вдоль края поляны, пока не смогли подобраться почти на вытянутую руку к ближайшей фее. Притаившись в темноте, охотница подозвала Пигонуса, следующего в нескольких шагах позади, и выдохнула:

— Огонь.

— Да, госпожа Кимба.

Автомат кивнул, вытянул, как ему было приказано, дуло орудия и тщательно прицелился.

— Эй, ты что…

Выстрел разорвал ночь. Резко выброшенная сеть с шипением развернулась в воздухе и тяжело рухнула, прижав свои мишени к земле, словно чудовищный металлический осьминог, спикировавший на добычу.

— Пигонус! — заорала Кимба. — Ты что делаешь, проклятая тикающая голова?!

Автомат опустил оружие и обозрел своими искусственными глазами собственную хозяйку и ее ученика, которых увесистая сеть удерживала на земле.

— Я подчиняюсь приказам, — спокойно ответил слуга.

— Я тебе приказала стрелять по феям, придурок ты полный! А не по…

— Мои извинения, госпожа Кимба, — перебил автомат. — Я недостаточно ясно выразился: я хорошо понял ваш приказ. Я просто решил им пренебречь и подчиниться приказу более высокой значимости.

— Значимости… какой-такой? Что еще за… Немедленно освободи нас!

— Мне очень жаль, госпожа Кимба. В данный момент я не могу исполнить ваше желание.

Охотница собралась резко ответить, но едкая реплика застряла у нее в горле, когда она внезапно сообразила, что освещение изменилось. Пикси подступили ближе и уже окружали их. Рой крылатых существ образовал угрожающее кольцо сияния, в центре которого находился автомат.

— Что это, черт возьми, значит? — просипела Кимба задушенным голосом, разрываясь между гневом и тревогой. — Что… что происходит?

— Я обязан проинформировать вас о критическом нарушении безопасности, госпожа Кимба, — ответил Пигонус. — Энергетические модули, установленные в моем центральном источнике питания, постепенно и скрытно перегрузили мои поведенческие протоколы и оставили меня беспомощным перед комбинированной атакой, которая успешно завершилась сто шестнадцать секунд назад.

— О чем он говорит? — всхлипнул дрожащий как лист Веззер.

— Пикси в его пирамидах… захватили его систему управления, — ахнула, побледнев, Кимба. — Я… я больше его не контролирую!

— Примите мои извинения за то, что не заметил неисправность раньше и поэтому не сообщил вам.

— Как это может быть? — пискнул ученик. — Как они могут им управлять?

— Мои личные наблюдения наводят меня на предположение, что феи способны на выгонку своей индивидуальной магической силы, объединяя ее с одной или несколькими другими, — прокомментировал автомат. — К тому же они могут обладать более высоким, чем принято считать, интеллектом, что подтверждает нынешняя ситуация. Они намеренно покинули огромную часть леса, где вы обычно берете самый существенный улов, чтобы низкий уровень поимки заставил вас принять решение двинуться к Тронной; это позволило им заставить меня изменить вам и захватить в присутствии максимального числа их соплеменниц.

Впавший в истерику Веззер с паническими криками вцепился в металлическую сеть и яростно затряс ее, в отчаянии стараясь освободиться. Кимба присоединилась к нему, пытаясь поднять один из пригрузов, чтобы выскользнуть из сети.

— Я рекомендую вам прекратить борьбу, — предупредил автомат. — У фей по отношению к вам нет враждебных — или, по крайней мере, летальных — намерений, но все может перемениться.

— Откуда ты это знаешь? — прорычала Кимба.

— Они воспользовались моими усовершенствованными аналитическими способностями, чтобы я мог разработать план действий по окончательному избавлению Фейрвуда от вторжений жителей Мегадорадоса. И ваше выживание — необходимая часть этого плана, от которого выиграют все стороны.

Его слова, казалось, оказали успокаивающее действие на Веззера, и тот перестал орать. Зато Кимба посмотрела на него с подозрением:

— Что ты имеешь в виду под «выиграют все стороны»?

— Все очень просто, госпожа Кимба: феи, занимающие мои пирамиды, в этот самый момент обучают своих сородичей тому, как взять под контроль изнутри мегадорадосскую технологию. Те, кто добровольно согласится, затворятся в пустых пирамидах, которые вы захватили с собой, и вернутся с вами в Мегадорадос. После своего триумфального возвращения вы продадите пикси на вес золота Логиуму, который, по всей вероятности, в первую очередь направит их в молниевые пушки, правоохранительные автоматы и другие оборонные системы. Получив вознаграждение, вы и ваш ученик получите возможность сбежать, пока в устройства не перезагрузят фей, и те их не обратят против населения Мегадорадоса, а Город Механизмов не будет стерт с лица земли.

— А что помешает нам всех предупредить или сбросить партию фей в овраг на обратном пути? Или попросту отказаться и сделать из тебя груду болтов и металлической стружки, когда у меня случится такая возможность?

— То обстоятельство, что отныне я уполномочен и готов применить против вас силу летального характера.

Охотница с ненавистью посмотрела на орудийную руку автомата, все еще направленную на нее. Она знала, что оружие питается непосредственно от пирамид с феями, которые могут заменить боеприпасы смертельным лучом магической энергии.

— Как вы можете поверить хоть на миг, что мы вот так предадим своих собственных соотечественников? — взревел Веззер. — Это означало бы смерть тысяч невинных людей!

— С точки зрения фей жители Мегадорадоса не невинны, а, напротив, виноваты в порабощении и эксплуатации целого народа, — отметил Пигонус. — И я напоминаю вам, что в вашей собственной истории уже встречались предательства по отношению к своим согражданам. Вы уверены, что не хотите изменить свою позицию относительно предложенного мной вам плана действий, ученик Веззер?

— Ни за что! — взвыл тот.

— Прискорбно.

Автомат направил пушку вниз. Вылетел энергетический луч, и грудь ученика взорвалась, разбрызгивая кровь. С выражением удивления, навсегда запечатлевшимся на юношеском лице, Веззер опрокинулся навзничь.

— Итак, госпожа Кимба, — спросил Пигонус, — а как вы? Сделали ли вы свой выбор? Согласны ли вы принять участие в планомерном и окончательном уничтожении Мегадорадоса?

Охотница сглотнула, ее взгляд остановился на растерзанном трупе ученика. Затем она медленно кивнула, тем самым решая судьбу Города Механизмов.

Об авторах

Читая эти краткие характеристики писателей (и их творческих планов) из антологий издательства Mnémos, и особенно начинающих авторов, не упускайте из виду, что со времени тех публикаций прошли годы, и, как сказал поэт, «однако за время пути собака могла подрасти» ツ — прим. пер.

РАШЕЛЬ ТАННЕР

Рашель Таннер (Rachel Tanner) родилась в Марселе, училась в Экс-ан-Провансе, где живет и по сей день. Историк и археолог по образованию, она страстно увлекается временами падения Римской империи; она описывает этот период в двух томах цикла «Митра», основанного на кропотливой работе с источниками. Она также опубликовала роман в антураже доисторической эпохи, и полдюжины рассказов.

«Просто я хотела написать историю о девушке, которая ненавидела мыть посуду… а тема мне это позволила».

ЙОХАН ЭЛИО

Йохан Элио (Johan Heliot) родился в 1970 году. Его короткие новеллы и романы, поделившиеся между угодьями альтернативной истории или стимпанка и фэнтези, покорили критиков и поклонников подлинной фантастики. Его страсть к истории легла в основу многих его персонажей, часто взятых из нашего недавнего прошлого (Луиза Мишель, Видок) или из литературных произведений. Он зарекомендовал себя как один из бесспорных мастеров французского воображения.

ЖЮЛЬЕН Д’ЭМ

Жюльен д’Эм (Julien d’Hem) и так всегда обожал всякие истории, но вот однажды он наткнулся на «Властелина колец». «Думаю, что тогда я нашел ТОТ САМЫЙ стиль, который полюбил больше всего: фэнтези», — говорит он. Несколько лет спустя, будучи единственным новичком в сборнике «Короли и капитаны» (2009), Жюльен д’Эм обнаружил свое имя на задней обложке антологии… На этот раз (то есть в следующем сборнике — прим. пер.) он «всего лишь» представлен в общем списке. Не стоит преувеличивать, господин д’Эм: надо и старших уважать;—)

ЖАН-КЛОД ДЮНЬЯК

Жан-Клод Дюньяк (Jean-Claude Dunyach) родился в 1957 году в Тулузе. Бывший певец и гитарист рок-группы, красноречиво назвавшейся «Worldmasters» (Властелины мира), странствующий рассказчик, автор эстрадных текстов, владелец тулузского секс-шопа в течение целой недели (минимальный срок для того, чтобы вписать в биографическую справку), — у Жана-Клода Дуньяка весьма солидный жизненный опыт. Однако вся эта разнообразная деятельность не сделала его маргиналом, поскольку заодно у него имеется докторская степень по прикладной математике в области суперкомпьютеров, и с 1982 года работает инженером в «EADS Airbus».

Жан-Клод делит свою жизнь между «EADS Airbus» и писательством. Мы обязаны ему пятью романами и почти восемьдесятью рассказами, которые со временем переиздавались сборниками (в издательстве «Аталанте») и за которые он получил премию Рони-старшего (в 1992 и 1998 годах), Гран-при французской научной фантастики (1986), премию «Озон» (1997 г.) и «Гран-при воображения» (1998 г.), а также приз читателей британского журнала Interzone в 2001 г. Роман «Умирающие звезды» («J'ai lu») в сотрудничестве с Айердалом принес ему Гран-при Эйфелевой башни в 1999 году. Подвизался он и составителем антологий научной фантастики до 2009 года, прежде чем передать эстафету, а самому начать писать новый роман… фэнтези, конечно же!

ЖАН-ФИЛИПП ЖАВОРСКИ

Родившийся в 1969 году Жан-Филипп Жаворски (Jean-Philippe Jaworski) немного занимался археологией, затем изучал литературу и попутно получил диплом педагога. С тех пор он преподает в Нанси. Он участвовал в издании журнала «Casus Belli», создал «Tiers Âge», свободную ролевую игру о Средиземье, и «Te Deum pour un massacre», историческую ролевую игру, относящуюся к периоду Религиозных войн. Его сборник рассказов «Janua Vera» (который был немедленно переиздан в мягкой обложке) немедленно привлек внимание его коллег и критиков. Ослепительный первый роман, «Gagner la guerre»(«Выиграть войну»), принес ему награду фестиваля «Coup de Coeur» в 2009 году и премию Imaginales в том же году.

Он известен как автор коротких рассказов, а сейчас также востребован как составитель антологий.

ЭРИК ВЕТЦЕЛЬ

Эрик Ветцель (Érik Wietzel) пишет в жанре фэнтези и триллера, он член Лиги воображения (наряду с Бернаром Вербером, Максимом Шатамом, Лораном Скалезе, Франком Тильезом, Анри Левенбрюком, Патриком Бауэном, Оливье Декоссом, Эриком Джакометти и Жаком Равенном). Увлекающийся кино и музыкой Эрик начинал как журналист, но потом страсть к написанию историй взяла верх.

Он сразу привлек внимание своим первым романом, «La Porte des Limbes» («Врата Лимба»). Далее его эпическое дарование получило возможность выразиться в цикле фэнтези об Эламии — «Les mirages d'Elamia» (2005), «La forteresse des secrets» (2006), «La mère des tourments» (2007) («Миражи Эламии», «Крепость тайн», «Мать мучений»). После этой трилогии он опубликовал «Les Dragons de la Cité Rouge» (2009) («Драконов Красного города») — плотно написанный, насыщенный действиями роман в стиле чистого фэнтези, который сейчас адаптируется в комикс Адрианом Флошем. Временно отказавшись от фэнтези, Эрик Ветцель обратил свое внимание на новый жанр, написав триллер «Ne cherche pas à savoir» (2010) («Не пытайся узнать»).

Эрик Ветцель является одним из основателей коллектива «Calibre 35».

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕР

Рафаэль Альбер (Raphaël Albert) родился в 1972 году в Эперне, в регионе Марна. Это в чистом виде плод поколения, воспитанного на комиксах Marvel и киноэпопее «Звездные войны», большой любитель фантастической литературы и исторических произведений, любитель необычных историй, мифологии и сказок; он читал Толкиена, По, Лавкрафта, Вэнса, Азимова, Ван Вогта, Фармера и Герберта. Поэтому, планируя стать писателем, он выбрал именно жанр фэнтези.

Его первые два романа, «Рю Фарфадет» и «Перед потопом», опубликованные издательством Mnémos в 2010 и 2011 годах, описывают приключения Сильво Сильвена, меланхоличного и обольстительного частного детектива-эльфа в стимпанковском городе Панаме. Коротенькая история «Вторая смерть Люциуса ван Каспера», представленная ниже, происходит в той же вселенной, хотя и является отдельным текстом. Фэнтези Альбера, приправленная доброй дозой юмора, обновляет жанр, создавая сугубо индивидуальную вселенную.

Этот молодой автор также участвовал в работе над «Un an dans les airs» («Год в воздухе»), коллективным произведением, посвященным Жюлю Верну, недавно опубликованным издательством Mnémos.

МЕЛАНИ ФАЗИ

Впервые опубликовавшись в 2000 году, в антологии «От полуночи до полуночи», Мелани Фази (Mélanie Fazi) с тех пор вертится сразу на нескольких стульях. Она переводит англо-саксонских авторов, от Грэма Джойса до Брэндона Сандерсона и Лизы Таттл (чей сборник «Так рождаются призраки» она и редактировала, и переводила в нем). В то же время она стала одним из величайших современных авторитетов в области фэнтези. Неоднократно увенчанная премиями Мастертона и Мерлина, а также обладательница Гран-при воображения, она явно отдает предпочтение формату новеллы или короткого рассказа. В свободное время она трудится как музыкальный обозреватель, фотограф-любитель, а с недавнего времени является членом коллектива «The Deep Ones», который предлагает концерты с музыкальным чтением. В дополнение к двум романам («Три косточки плода мертвых», «Арлис из бродячего цирка») и двум сборникам («Серпантин», «Нотр-Дам-о-Экай»), она также приняла участие в богато иллюстрированном путеводителе «Кадат, гид по неизвестному городу» (изд. Mnémos, 2010 г.), вдохновленном вселенной Говарда Лавкрафта. Сейчас она готовит свой третий сборник.

ПЬЕР БОРДАЖ

Написав около тридцати романов и столько же рассказов, Пьер Бордаж (Pierre Bordage) стал одним из бесспорных мастеров современной научной фантастики и фэнтези; более того, он является одним из редких французских авторов-фантастов своего поколения, которые обзавелись настоящей личной читательской аудиторией, выходящей далеко за рамки любителей жанровой литературы. Приверженец научной фантастики-предвосхищения («Ванг», «Евангелие от змея») и космической оперы («Воители безмолвия»), он, несмотря ни на что, постоянно увлекается новшествами, привнося в свою литературу собственные вопросы и сомнения, а равно и человеческие ценности, к которым он глубоко привязан. Его трилогия «Кудесник», посвященная Вандейским войнам, в которой смешиваются фэнтези, традиции западной фантастики и дыхание исторического романа, в 2007 годубыла удостоена премии Imaginales. Убежденный гуманист, Бордаж стал автором-классиком, выходящим за рамки жанров и эпох.

ТОМА ГЕХА

Тома Геха, родившийся в 1976 году в Гигаме, является автором семи романов и около тридцати рассказов, опубликованных в журналах и антологиях.

В частности, мы обязаны ему диптихом Blood Sabre, впервые опубликованным Critic editions, а затем переизданным в феврале 2014 года в сборнике Folio SF, и циклом Alone (полное переиздание Critic в феврале 2014 года). Его последний роман «Под сенью звезд», опубликованный издательством «Ривьер Бланш», представляет собой планетарную оперу с акцентами вулиан и покорителей, которая является частью цикла «Пираты планеты», где уже есть еще один роман, «Война старьевщиков», и рассказ «Les Tiges» (награжден премией Рони, 2013 г.). В молодости в апреле 2014 года он подписал контракт на антиутопический триллер Cent Visages для Rageot editions.

Будь то приключения или более личный рассказ (Les Créateurs, ed. Critic), Тома Геха плывет по всем морям воображения.

ЭСТЕЛЬ ФЭЙ

Эстель Фэй (Estelle Faye) родилась в 1978 году, обучалась искусству театра и кино в Париже и Сан-Франциско. Она побывала в ролях актрисы и режиссера, а затем занялась писательской деятельностью. Сегодня она работает в основном как автор и сценарист. Ее второй роман, «Фарфор» («Porcelaine», издательство Moutons Électriques), историческое фэнтези, действие которого происходит в древнем Китае, получил премию сайта Эльбакин* в 2013 году. Ее третий роман, «Un éclat de Givre» («Осколок инея»), своеобразное постапокалиптическое повествование, смешанное с романтизмом и нуаром, был опубликован в 2014 году тем же издательством.

В настоящее время она пишет цикл для подростков о конце Римской империи «La Voie des Oracles» («Путь оракулов»), второй том которого будет выпущен к фестивалю Imaginales, призером которого признана в 2015 году.

--

* Elbakin.net — французский веб-сайт, созданный в 2000 году и посвященный фэнтези во всех средствах массовой информации. Это один из основных франкоязычных информационных сайтов, посвященных жанру фэнтези. — прим. пер.

СИЛЕНА ЭДГАР

Ла-Рошель, Париж, Таити — Силена Эдгар (Silène Edgar) побывала везде. Ныне она живет в сельской местности недалеко от Геранды (там она занимается своим собственным органическим огородом) жизнью учительницы французского языка в средней школе, книжного обозревателя на сайте «Callioprofs» и писателя, автора — например, романа для подростков «14–14», написанного в соавторстве с Полом Бомом, и «Fortune cookies», новеллы в сборнике «Snark».

АДРИЕН ТОМА

Адриен Тома (Adrien Tomas), родившись в Пикардии в 1986 году, с тех пор побывал во всех уголках Франции, проходил разные курсы и занимался подработками — в частности разводя анемоны, охотясь на черепах, продавая книги или выпекая тарт фламбе, — пока наконец не решился ухаживать за обезьянами и крокодилами в зоопарках.

Прекрасно научившись рассказывать истории своей младшей сестре, неспособный глядеть на чистый лист, чтобы что-нибудь на нем не нацарапать, и крайне разочарованный тем, что больше не осталось драконов, которых следует убивать, или принцесс, которых следует спасать, он обращается к Дж. Р.Р. Толкиену, Дэвиду Геммелу, Орсону Скотту Карду или Дэвиду Эддингсу, и неуклонно исследует вселенную книг, видеоигр и фильмов, с удовольствием теряясь в воображаемых мирах.

Развлечения ради Адриен Тома пишет и сам — время от времени. Однажды зимним вечером, где-то в Лотарингии, он записал первые строки новой истории. Через три года он закончил рукопись и отправил ее в «Мнемос». Так родилась книга «Шесть Королевств» («La Geste du sixième royaume»)! Она сразу же получила премию Imaginales 2012 (лучший французский роман в жанре фэнтези). Машина заработала, и в 2013 году был опубликован второй роман во вселенной Шести королевств — «Дом магов» («La Maison des Mages»).

В 2014 году Адриен Тома изменил фэнтези и написал «Собор Волчьей Богоматери» («Notre-Dame des Loups»), остросюжетный вестерн, в котором ковбои и индейцы объединяют усилия для охоты на оборотней. Он по-прежнему пишет, и в ящиках его стола лежит множество проектов.

БЕНУА РЕННЕСОН

Родившийся в 1966 году в провинции Люксембург Бенуа Реннесон (Benoît Renneson) — бельгийский писатель, пришедший к романам через написание сценариев для анимационных фильмов. Он — автор книг «Hommes sauvages» («Дикие люди») и «L'Ambassade des anges» («Посольство ангелов»). Сейчас он работает советником в Высшем совете аудиовизуальных средств (CSA).

Примечания

1

Шоссы — комбинация штанин, чулков и обуви. Шоссы были стандартным металлическим доспехом для ног на протяжении большей части европейского средневековья. — прим. пер.

(обратно)

2

Каструм (лат. Castrum, мн. ч. castra, уменьш. castellum) — распространённый во времена античности тип римского военного поселения, постоянный военный лагерь, аналог современных военных баз. — прим. пер.

(обратно)

3

Ко всеобщему сведению, для всех (лат. urbi et orbi — городу и миру). — прим. пер.

(обратно)

4

В средние века на стол помещали большие куски черствого хлеба, и на них выкладывали еду. Использовался, как правило, именно подсохший хлеб — он не так быстро размокал от влажной пищи, дольше не разваливался, а после основной трапезы с удовольствием съедался, так как был пропитан вкусным соком или подливкой. — прим. пер.

(обратно)

5

Донреми (Домреми) — коммуна, где, по преданию, родилась и жила до своего отъезда к королевскому двору национальная героиня Франции Жанна д’Арк. — прим. пер.

(обратно)

6

Табард — короткая накидка с короткими рукавами или вовсе без рукавов, открытая с боков; одеяние средневековых герольдов. — прим. пер.

(обратно)

7

Мулине — фехтовальный прием — удар с круговым или полукруговым движением острия и с обходом оружия противника. — прим. пер.

(обратно)

8

Морион (исп. morrión, фр. morion) — европейский боевой шлем эпохи Ренессанса с высоким гребнем и полями, сильно загнутыми спереди и сзади. — прим. пер.

(обратно)

9

На самом высоком престоле в мире… мы сидим на своем заду (Монтень, “Опыты”, III, 13) — прим. фр. изд.

(обратно)

10

«Оскорбление монарха» — прим. пер.

(обратно)

11

И действительно, сей Франсуа, более известный как Вольтер, многое позаимствовал в своем «Микромегасе» у Сирано де Бержерака — прим. пер.

(обратно)

12

Бальи (фр. bailli) — в дореволюционной Франции представитель короля или сеньора, представлял административную, судебную и военную власть. — прим. пер.

(обратно)

13

Шателен (фр. châtelain) — владелец замка; кастелян. — прим. пер.

(обратно)

14

Фонарь мертвых — каменное строение в форме башенки, обычно полое и с небольшими отверстиями вверху, в нем ночью выставляли зажженную лампу, обозначающую расположение кладбища, больницы или лепрозория. — прим. пер.

(обратно)

15

Леты (Laeti) — так назывался особый род добровольных варварских поселений на государственных землях римской империи, встречающиеся в зап. областях империи, преимущественно в Галлии. Римское правительство охотно принимало их и наделяло землей. Поселенцам давался скот и необходимые земледельческие орудия; они освобождались от поземельных и поголовных податей, но не могли самовольно оставить предоставленный им участок земли. За полученную землю они обязаны были нести определенную военную службу. (Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона)

Здесь леты фактически на положении рабов. — прим. пер.

(обратно)

16

Глашатай Закона (lögsögumad, Законодатель) руководит народным собранием, выполняет функции судьи и формулирует законы, принимаемые народом. Он должен был запоминать закон и цитировать его применительно к предмету. Он также несет ответственность за управление и исполнение решений, и его обязанность — защищать права и свободы людей и говорить от их имени перед королем или его представителем. Позднее Глашатаи — не более чем представители знати или чиновники. — прим. пер.

(обратно)

17

Тан (англ. thane [θeɪn]) — исторический дворянский титул в Средние века в Шотландии: рыцарь, феодал, глава клана, шотландский лорд, также есть скандинавский и англосаксонский вариант титула — тэн (англ. Thegn).

Слово тан часто используется в фэнтези как титул главы клана, князя или короля гномов. — прим. пер.

(обратно)

18

В этом рассказе раса гномов разделена на крепких и воинственных истинных гномов (nains, dwarves, dweorgs) и более тщедушных нижних альвов (gnomes), подземных работяг и умельцев, второсортную ветвь гномского племени. Знакомые с системой Dungeons & Dragons не найдут в этом ничего нового. — прим. пер.

(обратно)

19

Трабант — телохранитель знатной особы. — прим. пер.

(обратно)

20

Хускерл, или хускарл (старонорвежск.: huskarl; англ. housecarl) — особое воинство у германских народов, такое, как королевская гвардия в англосаксонской Британии XI века. — прим. пер.

(обратно)

21

Умбон — бляшка или накладка из бронзы или железа, круглой или конической формой. Она крепится на место отверстия для руки, предохраняя её. — прим. пер.

(обратно)

22

Приквел к циклу «Les Extraordinaires & fantastiques enquêtes de Sylvo Sylvain, détective privé» («Необычайные и фантастические расследования Сильво Сильвена, частного детектива») — прим. фр. изд.

(обратно)

23

Фарфадеты — небольшие и озорные существа французского фольклора, родственники гномиков-лютенов. Их же зовут спрайтами, бесенятами, брауни и лепреконами, они также напоминают пикси с запада Британии. — прим. пер.

(обратно)

24

Автор, впрочем, употребляет туазы (туаз=1,9 м), но это очевидная описка. Парижский фут (фут=0,325 м) выглядит правдоподобнее. Читатель вправе решить для себя сам, каков рост этого эльфа. — прим. пер.

(обратно)

25

Полдень в городе Панам (см. другие повести о похождениях Сильво Сильвена). — прим. пер.

(обратно)

26

Империал — второй пассажирский ярус на крыше вагона общественного транспорта: дилижанса, конки, омнибуса, трамвая, троллейбуса или автобуса. — прим. пер.

(обратно)

27

Даоин Сидхе (дословно «люди холмов», кельт.). — сиды, тип фейри, известны своими иллюзиями и яркими красками. — прим. пер.

(обратно)

28

Шапокляк — складная шляпа-цилиндр на пружинах (в начале XIX в. — принадлежность мужского вечернего костюма). — прим. пер.

(обратно)

29

Час Кота — 20:00, час Вздохов — полночь. — прим. пер.

(обратно)

30

Клюриконы — ирландские духи, двоюродные братья лепреконов, но от них сильно отличаются (крошечные старички ростом около пятнадцати сантиметров, одеваются в ночной колпак и длинное красное пальто с фалдами, подвязанными серебряной пряжкой, синие чулки, высокие туфли; веселы, ленивы, выпивохи, шутники, фальшивомонетчики). — прим. пер.

(обратно)

31

10 часов утра. — прим. пер.

(обратно)

32

Сквотами называют места (пустующее, недостроенное или отселенное жилье), в которых нелегально проживают люди, занявшие их путём самозахвата. — прим. пер.

(обратно)

33

Во французском департаменте Гар действительно существует город Эг-Морт (фр. Aigues-Mortes, от окситанского Aigas Mòrtas). Название означает «мертвая вода», что связано с добычей здесь соли. — прим. пер.

(обратно)

34

(вариация на тему пьесы Мольера «Любовь-целительница» — прим. фр. изд.)

(обратно)

35

Вернемся к нашим баранам (Revenons a nos moutons), т. е. «давайте не отвлекаться» (фраза из французского средневекового фарса «Пьер Патлен»). Выражение это применяется (часто по-французски) к тому, кто чрезмерно отвлекается от основной сути разговора. — прим. пер.

(обратно)

36

Флик — просторечное название полицейского во Франции. — прим. пер.

(обратно)

37

Понятно? (иск. итал.) — прим. пер.

(обратно)

38

Будь у Тиа русские корни, возможно, в названии “Le Pont” (Мост) она усмотрела бы и иные отсылки. — прим. пер.

(обратно)

39

Doggy-bag (англицизм) — пакет или небольшая коробка, в которой посетители ресторана могут забрать остатки еды. — прим. пер.

(обратно)

40

В оригинале произведения город называется Mégadoras, от doré — золото (фр.). — прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Короли и капитаны

  Рашель Таннер Дамозель и королечек

  Йохан Элио На самом высоком престоле в мире…[9]

Волшебницы и колдуны

  Жюльен д’Эм Марго

  Жан-Клод Дюньяк Давайте соблюдать процедуры

Жертвы и палачи

  Жан-Филипп Жаворски Пустошь

Королевы и драконы

  Эрик Ветцель Вестерхамское чудовище

Эльфы и асассины

  Рафаэль Альбер Вторая смерть Люциуса ван Каспера[22]

Барды и сирены

  Мелани Фази Песня иных

  Пьер Бордаж Песнь солнцестояния

  Тома Геха Облачный страж

Тролли и единороги

  Эстель Фэй Охота за единорогом

  Силена Эдгар Тролль-целитель[34]

  Адриен Тома Тролли, единороги и болоньезе

Феи и автоматы

  Бенуа Реннесон Граф и часовых дел мастер

  Пьер Бордаж авТОМат

  Адриен Тома Энергия безысходности

Об авторах

*** Примечания ***