Фарфоровый птицелов [Виталий Ковалев] (fb2) читать онлайн

Ковалев Виталий Фарфоровый птицелов

Лямур тужур

Любовь нечаянно нагрянет,

Когда её совсем не ждёшь…

Из популярной песенки

Нынче все чертыхаются по поводу того, что порции в ресторанах уменьшаются, а цены растут. Конечно, лучше бы всё было наоборот. Честно говоря, ещё недавно я тоже чертыхался, но сейчас перестал. Вот что со мной произошло.

Не знаю, доводилось ли вам бывать в дорогих ресторанах, а меня вот как-то занесло в такой. Ну, заказал вина и котлету с каким-то диковинным заморским названием. Приносят на большой раззолоченной тарелке нечто едва различимое. Суперделикатес, чёрт бы их батьку взял! Дай, думаю, съехидничаю. Подзываю официанта:

— Принесите микроскоп, да помощнее!

Представьте, этот тип взял и принёс! Микроскоп оказался просто великолепным, новеньким мощным и блестящим. Делать нечего, кладу сверкающим пинцетиком котлетку на предметное стеклышко, приникаю к окулярам. Боже мой! Огромная и таинственная страна открывается: горы, утёсы, ущелья и пропасти. Вот так котлетка! Подкручиваю колёсико, погружаюсь в иной, диковинный мир. Котлета, оказывается, полна жизнью. Жадно рассматриваю всё. Идут-бредут караваны по пустыням, в городах кипит торговля, корабли бороздят океаны. Вот по уединённой горной тропинке едет на ослике писаная красавица, везёт обед своему отцу-каменотёсу. И тут вижу я: подстерегают её в засаде два злобных негодяя. Что делать? Как мне её спасти? Нельзя медлить! Вот-вот эти здоровенные канальи набросятся на девушку. Нет, я не могу оставаться в стороне! Осторожно помещаю пинцет туда, в центр событий. Он огромнее и страшнее грозовой тучи! От меня требуются невероятная осторожность и точность. На лбу у меня выступил холодный пот, я весь напрягся, собрал воедино все свои способности и… р-раз! В самый критический момент, изловчившись, стряхиваю обоих негодяев в пропасть, не задев их несчастной жертвы. Девушка не верит своим глазам — спасена! Она, вся в слезах, падает на колени, лицо её обращено к небу, она что-то страстно говорит, и… глядит, глядит прямо в мои глаза. Прямо в мои глаза! Нет, конечно же, она не видит меня, видит только своё микроскопическое небо над своей микроскопической котлеткой. Ах, боже, до чего же она прелестна и до чего недосягаема! Увы, абсолютно недосягаема! Я даже не могу погладить её пшеничного цвета волосы. Какая жалость! Какая жалость!

Тут официант легонько хлопает меня по плечу: «Через 15 минут мы закрываемся».

Нет уж! Эту котлетку я не стану есть, лучше умру с голоду. Щедро расплачиваюсь, уношу свою драгоценность в маленьком бумажном пакетике. Дома я кладу её в шкатулочку из карельской берёзы на синий бархат. Сердце моё охвачено пожаром. Увидеть бы ещё хоть один-единственный раз прекрасную дочь каменотёса! Как она хороша! Как пронзили меня эти прекрасные глаза со слезинками на ресницах! Даже если проживу тысячу лет, её взгляд всегда будет со мной! Ни одной из наших кинозвёзд с ней не сравниться! Всё-всё-всё! Решено! Хватит прожигать жизнь, с завтрашнего дня откладываю деньги на самый лучший микроскоп.

Боже мой! А ведь я мог, ничего не разглядывая, проглотить там, в ресторане, свою порцию — страшно представить, что было бы! О ужас, ужас! О великий ужас!

Откуда взялась водка

…сей прокажающий настой, чьё свойство

глубоко враждебно нашей крови…

У. Шекспир «Гамлет»

Всякий, кто когда-нибудь пробовал водку, уж конечно помнит, как дерёт глотку эта окаянная жидкость. Как же первый человек, который её получил, додумался её выпить? Как такое могло прийти в голову?!

А дело-то было вот как. Некий алхимик после долгих поисков яда для нужд инквизиции создал, наконец, нечто непревзойдённо омерзительное по вкусу и запаху. Он было порадовался успеху, но тут выяснилось, что его жена, сластолюбивая и недалёкая ленивица, уходит навсегда к здоровенному детине, владельцу колбасной лавки. А алхимик-то наш без этой ленивицы жизни себе не представляет. Попытки биться головой об стенку не приносят облегчения, и тогда он вспоминает про склянку с новым ядом. Прощается бедняга со своей неудавшейся жизнью, пишет записку и выпивает полреторты этой дряни. Он весь передёргивается, хватает воздух обожжённым ртом, падает на софу и ждёт смерти. Но смерть что-то медлит. И тут алхимик вдруг обнаруживает, что всё происходящее с ним, все его драмы, ахи и охи — такая чепуха! «Пускай себе эта дурища живёт с колбасником. Ха! Да только свистни я, ко мне штук двадцать таких прибежит!» Он встаёт и подходит к зеркалу необыкновенно твёрдой и решительной поступью, смахнув по дороге какую-то там треногу с какой-то там астролябией. В зеркале видит он гордого и решительного мужчину, бесподобного красавца. С таинственным, волнующим скрипом открывается дверь, и входит невзрачненькая служанка, убирающая у него по четвергам. «А ведь у этой крошки весьма недурственные очертания! Куда я смотрел раньше!» Самым чудесным образом служанке удаётся утешить нашего премудрого книгочея, и он засыпает мертвецким сном.

Утром же состояние его ужасно. Всего трясёт и на душе мерзко. В отчаянии выпивает он остатки зелья. И тут снова наступает полное примирение с жизнью. «Ага! А жидкость-то у нас получилась, прямо скажем, волшебная. Так-так-так! Наладим-ка мы её производство да пустим в продажу, то-то люди обрадуются!» И стал он неслыханно богатым человеком. Король пожаловал ему дворянство. Министры гордятся знакомством с ним. Беглянка-жена попыталась к нему вернуться, но поздно, куда ей! — её постылый пентюх обласкан теперь такими гуриями! «Кыш, кыш, колбасница!»

Вот так, благодаря непостоянству вздорной бабёнки завоевала мир воистину геополитическая жидкость, столько уж лет дивно преображающая жизнь стран и народов.

Мираж

Плотный ужин — диковинные сны.

Как-то приналёг я перед сном на куриную лапшу…

И приснилось мне…

Иду я по горячему песку. Вдали парит над пустыней сказочной красоты мираж. Удивительно, но я легко его достигаю. Роскошь неописуемая. Беседки. Фонтаны. Сады. Раболепные слуги, всячески старающиеся угодить:

— О, повелитель! Это вовсе не мираж. Это всё вам за ваши муки, за вашу жалкую, противную и бессмысленную жизнь. Вот посмотрите на озеро — в нём не какая-нибудь скучная пресная вода, это озеро самого лучшего французского вина! А остров видите? Он из разных сортов итальянского сыра. Вот на берегу лежат всякие смартфоны и айпады, вы можете с гостями развлекаться, швырять их в озеро — кто больше «блинчиков» напечёт. Дорожки в садах все вымощены ноутбуками — даже к туалетам, и все до одного — Apple! А вот эта большая чавкающая в грязи свинья — присмотритесь-ка, она вовсе не в грязи, а в паюсной икре! Так мы её откармливаем к вашему дню рождения. А вон, видите, даль синеет и яхта ваша красуется — самая большая в мире! Чтобы в Средиземном море могла развернуться, пришлось снести ко всем чертям Пелопоннес, Апеннинский полуостров, Сардинию, Корсику, Сицилию и прочую ерунду. Плавайте в своё удовольствие. Вот подвалы с колбасами и окороками. Вот гардеробные с любыми фирменными шмоточками. А вот тут, загляните-ка — тортики. А вот тут осетриночка. А вот…

— Спасибо! Спасибо! Большое вам спасибо! Куда мне столько!

— Как куда — наслаждаться! Вы же заслужили — такая муторная жизнь! Просите чего заблагорассудится — всё исполним.

— А знаете что? Вот бы мне сочинить какую-нибудь красивую-красивую песенку. Ну, как у Новеллы Матвеевой или у Булата Окуджавы, например. Чтобы все слушали и таяли, чтобы за сердце брала? Исполните эту мою просьбу. Пусть я сяду и сочиню, а? Вы ведь всё можете?

— Нет, к большому сожалению, как раз этого мы не можем. Этим только Бог распоряжается. Простите нас. Мы бы очень хотели, но нам это неподвластно! Никак!

Тут я заплакал и проснулся. Нет в жизни счастья. Ни наяву, ни во сне. Паршивая куриная лапша, никакого от неё толку!

Острый сюжет

Это одна из самых странных особенностей квантового мира: две частицы, даже находящиеся далеко друг от друга, могут быть «связаны» квантовыми связями. Когда две частицы связаны, измерение свойств одной частицы моментально даёт информацию о другой, независимо от расстояния между ними. Понятие связанности появилось ещё в статье, написанной Эйнштейном и двумя его коллегами в 1930-е годы, но эксперименты начали ставить только с конца 70-х годов. В октябре 2015 года физикам в Нидерландах удалось «связать» два электрона на расстоянии полутора километров друг от друга.

из Интернета

Молодой врач. Хороший специалист. Нескладен, угловат, очкаст, шевелюра беспорядочная. Сущий Кюхельбекер. Никак не женится. Не получается что-то. Все друзья переженились, а он всё живёт один в маленькой квартирке. Только и утешения — пианино. Когда-то окончил музыкальную школу. Репертуар невелик и незатейлив: «Сентиментальный вальс» и «Баркарола» Чайковского, «Серенада» Шуберта, ещё что-то там из Грига. Кисти его рук, надо отметить, — несомненная удача природы.

Проходят дни за днями. Однажды в автобусе рядом с ним на соседнем кресле оказалась юная особа, нежная и привлекательная настолько, что и самый отъявленный женоненавистник потерял бы голову. Вдобавок она ещё и улыбнулась. Улыбнулась ведь! Едва заметной, правда, улыбкой. «Пожар!.. Пожар!.. Заговорить?.. Боже, а что сказать?.. Сейчас заговорю… О чём? О чём?! О погоде, что ли? Остроумно!.. Спросить, сколько времени? Да, вот уж, действительно, достойно гения!.. Почти заговорил… Вот уже и рот раскрыл, но — нет, нет!.. Жутко как!.. Не смог… Тюфяк! Рохля! Великий Немой!».

Красавица вышла через три остановки, оставив в сердце занозу. Едет бедный Кюхельбекер, проклинает себя, думает: «И зачем я на свет родился, такой несуразный!» Дома ходил по комнате и подбирал для себя эпитеты пообиднее. В свирепом исполнении прозвучал в этот вечер «Сентиментальный вальс» — престиссимо! фортиссимо! крещендо!

Но, плохо ли, хорошо ли нам живётся, а понедельники, субботы, четверги бегут и бегут своей чередой. Сердце зализывает раны.

— Заходите, следующий! — и входит не кто-нибудь — та самая девушка из автобуса!

Кое-как удаётся справиться с собой. Как во сне расспросил, прослушал, выписал что-то. Обыкновенная простуда. Тут бы и завести разговор, но язык снова подлейшим образом предал его. Она прощается и уходит, затем неожиданно возвращается:

— Напишите, если не трудно, ваш телефон, вдруг мне станет хуже.

— Да, да, пожалуйста!

В каком взвинченном состоянии он остаётся! Что делать с руками, с ногами, что вообще делать с собой, с таким неизлечимым, отпетым дураком? А ещё врач!

Прошла неделя и — телефонный звонок. Это она. Что за голос! Такими голосами когда-то давным-давно в Эгейском море пели сирены. У неё плохое настроение. У неё ноябрь — нелюбимый месяц.

— Не презирайте меня… я, наверное, веду себя неподобающе… мне вдруг захотелось вас увидеть… простите, если я некстати!

— Кстати! Очень кстати! Вы не представляете, до чего кстати! Я уже иду, нет, бегу! Где вас искать?

Неисповедимы капризы судьбы. Через три дня они уже не могут друг без друга. И вот уже она (ОНА!) у него в квартире слушает его игру. Он неотразимо мил, куда девалась скованность! Она так хороша — нельзя оторвать глаз! С тротуара я хорошо вижу их — забыли задёрнуть шторы. Прохожие завидуют. Да и я тоже. Тут на улице дождь со снегом, темно и неуютно, ещё и ноги промокли. Смотрю на окно — ах, ну вот, догадались, наконец, со шторами. Что ж, мне надо идти своей дорогой…

Эффектная развязка? Конечно, конечно, а как же! Эти двое будут счастливы и будут счастливы долго — всю жизнь! Ни одно облачко никогда не омрачит их отношений. Такова моя воля. И никто не убедит меня в том, что сюжет вышел пресным. Острый, ещё какой острый!

Сентиментальный роман в 2-х частях с прологом и эпилогом

Сентиментальность нынче всюду не ко двору — бродит по свету, как бездомная собачонка, мёрзнет и мокнет, никто её в дом не пускает. Стало жалко её, открыл дверь: «Входи, входи, собачка, тебя-то мне и не хватает. Поужинаем на пару?» Пока она гостила, родился под моим пером…

Пролог

Вторая половина двадцатого века. Двухместное купе. Дальняя дорога. Ночь. Инженер лет тридцати пяти дремлет один в купе. Большая станция. Проводница собирается подсадить к нему молодую особу: «Я понимаю, не по правилам, но больше мест нет, а ей раненько выходить, вы вроде такой порядочный на вид, я за вами понаблюдала, уж вы меня не подведёте, а?»

— Да, конечно, конечно, не подведу, не беспокойтесь.

Часть 1

Не включая света, новая пассажирка юркнула, как мышь, на своё место, повозилась с сумкой, укрылась одеялом и принялась притворяться спящей. Два человека некоторое время делали вид, что спят, и в конце концов нечаянная попутчица произнесла: «Мне кажется, вы не спите, я тоже никак не усну».

Проговорили почти всю ночь. Легко и приятно было говорить. Бог весть о чём. Вперемешку обо всём. Даже и до стихов дошло. В темноте, под плавное покачивание вагона и монотонное постукивание колёс — «то-тут, то-там… то-там, то-тут» — оба постепенно почувствовали большое расположение друг к другу. Уснули далеко за полночь. Никто никакую проводницу не подвёл.

Часть 2

В 6:15 утра проводница, как и обещала, разбудила. Включили свет. Увидели друг друга и… не разочаровались. Напротив. Стало как-то грустно.

— Доброе утро! Вы, наверное, не выспались? Сердитесь на меня, что я такая болтунья?

— Что вы, нет, конечно!

— Спасибо, мне было так хорошо с вами разговаривать.

— И вам спасибо, жаль, что вы уже приехали. Очень жаль. Ну что ж, прощайте!

— Да, прощайте!.. Знаете что, мне сейчас кажется, будто я знаю вас уже давным-давно. Я, наверное, буду вас вспоминать, правда! Вы… Вы меня… как-то… притягиваете. Но… меня сейчас будет встречать мой… в общем… мой жених.

Неожиданно она заканчивает свои слова неловким поцелуем куда-то в его подбородок:

— Прощайте!

Тут ей пришлось отвернуться — соринка в глаз попала.

Поезд остановился. Рослый и статный жених встретил ночную пассажирку на перроне. Вагоны бесшумно тронулись и вскоре затянули своё: «то-тут, то-там… то-там, то-тут, то-тут, то-там… то-там, то-тут».

Эпилог

У царя Соломона на кольце было написано, будто всё проходит. Не всё. Что-то всё-таки остаётся. Остаётся что-то.

Счастливый конец

Господь сжалился над моей мамой и убил её своим небесным электричеством.

Оля Скворцова, «Драма на охоте» А. П. Чехова

Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла потрёпанного вида женщина, увидела меня и попросила: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, — мучаюсь с похмелья. Мне здесь уже не отпускают, помогите». Покупаю и отдаю ей три флакончика. Благодарит и уходит. Не оборачивается. Иду-бреду дальше. Сильно потемнело, ветер прошумел в верхушках деревьев — похоже, гроза надвигается. Надо поворачивать домой. Поворачиваю, иду, пою себе под нос: «Отойди, не гляди…» — привязался романс с утра и всё вертится, вертится в голове. Хандра…

Ну, нет, стоп, хватит! Как нудно, сдохнуть можно! Нет, не так всё будет…

Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла молодая женщина. На ней серые брюки и серая же майка. Притом и волосы у неё серые, и глаза, да и лицо тоже. Где-то под теменем прозвучало: «Этюд в серых тонах». И тут этот «этюд» подходит и обращается: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, — мучаюсь с похмелья. Сама я уже стесняюсь. Не сочтите за труд, помогите».

Смотрю: глаза несчастные. Иду и покупаю три флакончика. Берёт и уходит. Оборачивается:

— Вы ведь, кажется, порядочный человек?

— Очень может быть.

— Побудьте со мной немного, меня здорово трясёт.

Квартира обставлена старой, тёмного дерева, мебелью. Плотные портьеры. Вазы и статуэтки. Корешки книг за стеклом. Мягкий свет допотопного абажура. Пианино. Круглый стол с вишневой скатертью — нехитрые декорации чужой, параллельно с тобой живущей жизни.

— Вы будете?

— Нет-нет, спасибо!

В хрустальный стакан наливает немного спирта, разбавляет водой и пьёт. Не морщится.

— Спасибо, вы меня спасли.

Серая краска на её лице постепенно уступает место бледно-розовой.

— Прекрасное лекарство, что бы я без него делала!

— У вас что-то обрушилось в жизни?

— Да, так, кое-что… кое-что… А именно — всё!

— Так всегда кажется в первое, самое опасное время. Постепенно выкарабкаетесь: «Виски в ладонях сжаты — жизнь разожмёт».

— Конечно, разожмёт. Ещё как разожмёт! Боюсь только, «покуда травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт».

— Как хорошо, что всё уже было сказано до нас, можно говорить одними цитатами.

— Да вы, похоже, книгочей?

— Так, с краешку. Самую малость.

— А я вот — не с краешку. Сколько себя помню, всё витала в облаках под впечатлением от последней книжки. Идиотка! Бюст, талия бёдра, — вот на чём всё держится. Ничего, если я ещё немножко себе налью?

— Смотрите, как бы не стало чересчур хорошо.

— Не станет, у меня кой-какой опыт. (Повторяет процедуру со спиртом.) Ну вот, теперь в самый раз. Какое волшебное чувство! Армия-освободительница вошла в город. Ликующий народ высыпал на улицы. Воздушные поцелуи, чепчики, фанфары. Благодарю вас, вы поступили благородно. Я, наверное, оторвала вас от важных дел? У вас внешность положительного и занятого человека. Вы не злитесь на меня?

— Ни капли, я прогуливался без всякой цели. Не знал, как убить время.

— Скажу честно, ваше присутствие меня поддерживает. Побудьте ещё не в службу, а в дружбу. Мне лучше оттого, что вы тут дышите рядом. Продолжайте дышать, если не трудно.

— Спасибо, я подышу, раз вы просите.

— Только не презирайте меня, ради бога. У меня нет ни кошки, ни собаки. Ни канарейки. Ну, разве что парочка мух. В общем, одна только я у себя и есть. Невелика радость. С утра до вечера всюду натыкаешься на себя и только на себя. Кому хочешь, надоест. А тут вы — чужое загадочное существо со своей персональной биографией. У вас ведь есть, наверное, биография?

— Да нет, что вы! Какая у меня биография? Так, ерунда какая-то! Биография — это у натур утончённых, возвышенных. А нам, простым людям, не до всяких там биографий.

— Уж и пошутить нельзя. А ведь вы, наверно, не простой человек, какой-нибудь, наверное, большой начальник?

— Ну, хорошо, хорошо, если вам так хочется, признаюсь, да, я большой начальник — Председатель земного шара.

— Уж не Хлебников ли Велимир?

— Хлебникова, как вы знаете, давно уже нет, вот я взял да и занял эту вакансию. Зовут меня немного по-другому.

— Я должна угадать?

— Меня зовут Всеволод Илларионович.

— А меня Ксения Юрьевна. Рада познакомиться. Можно, я попотчую вас чаем, Всеволод Илларионович?

— Отчего же нет, Ксения Юрьевна?

Чай оказался неплох и подан в красивых чашках.

— Всё же, простите меня, что такое у вас обрушилось?

— Боюсь рассказывать. Когда-то я вычитала у Гонкуров историю о старушке в дилижансе. Эта бедная старушка под дождичком вверху на империале всё перечисляла и перечисляла случайным спутникам свои несчастья. Сначала все вздыхали и сочувствовали, но когда 7-й или 8-й её сын то ли утонул, то ли свалился с крыши, никто уже не мог удержаться от хохота. Боюсь, если я сейчас примусь за свои злоключения, как бы и с вами не приключилось чего-нибудь, как с этими пассажирами.

— Обещаю, буду держаться изо всех сил.

— Ну, тогда держитесь… Даже не знаю, как начать. Ну вот. До недавних пор меня можно было считать любимицей судьбы. У родителей моих я была единственной и ненаглядной дочкой, меня и английскому выучили, и на фортепьяно бренчать, и к книгам хорошим приучили. Они жили мной, а я — ими. У нас был тёплый и уютный мирок. А мирок для человека не менее, а может быть, и более важен, чем целый мир, по крайней мере, для меня это так, я, понимаете ли, очень домашнее существо.

И вот родителей не стало. Уже больше двух лет. Так пусто без них! Нет, нет, не вымучивайте всех тех слов, которые в таких случаях обрушивают на человека доброжелательные утешители, — не помогает. Так случилось, что после их гибели в автокатастрофе я потеряла аппетит не только к жизни, но и к еде, превратилась в щепку, в привидение, в уродину. И тут мой близкий друг, с которым я дружила с 9-го класса, как-то так постепенно охладевает ко мне и в один совсем не прекрасный день уходит от меня. Это породило во мне какую-то злую радость: чем хуже — тем лучше! Я бросила институт, растеряла подруг. Чтобы ноги не протянуть, стала давать уроки музыки и английского. Понемногу как-то опомнилась. Даже есть стала. Но жила механически, перетекала из одного дня в другой. Как амёба. Без смысла. Без мыслей. Тупо.

И вот еду я как-то в автобусе, и вдруг к ногам моим падает бумажник. Высокий, хорошо одетый мужчина средних лет что-то там в своих карманах искал, рылся и нечаянно этот бумажник уронил. Я поднимаю и подаю. Странный толчок в сердце. Он благодарит, а потом выходит вместе со мной на моей остановке. Как-то легко вдруг познакомились. Стали встречаться. Он оказался ярким, незаурядным человеком. Я и не заметила, как он стал смыслом моего существования. Не буду надоедать вам подробностями — ужасная скука, наверное, слушать про чужое счастье. Мы, без всяких преувеличений, были счастливы. Даже не верилось, что всё это наяву. Но у жизни всегда найдётся какой-нибудь сюрприз для не в меру счастливых, по её мнению, людей.

У моего нового друга (он оказался вдовцом) был сын 16 лет, а 16 лет — это труднейший возраст, когда на всё смотрят как бы через сильное увеличительное стекло. Всё у них там, в сознании, гипертрофировано. И вот сын этот именно со всей своей гипертрофированностью влюбляется в меня. Признаётся мне в любви и ждёт решения своей судьбы. Хуже и страшнее этого я ничего и придумать бы не смогла. Что было делать? Я постаралась ему объяснить всю невозможность такого союза, утешала его, говорила всё, что в таких случаях говорят. Он был очень бледен и кивал, соглашался со мной во всём. Я успокоилась. Кончилось же тем, что он сделал неудачную попытку самоубийства. Попал в больницу. Всё у нас расстроилось. Мы расстались. Друг мой с сыном уехали в другой город. А я сижу по вечерам, пью разбавленный спирт и любуюсь своим разбитым корытом.

Вот, собственно, и вся моя повесть. Я очень вам благодарна. Вы на редкость терпеливы. С вашего позволения, я себе ещё немного налью. (Повторяются манипуляции со спиртом и водой.) Простите меня. Я вас, кажется, погрузила в элегическое настроение? Конечно, я не имела права так щедро делиться с вами своими «болячками». Если вы не спешите, давайте я вам, может быть, поиграю. Что вы любите?

— Сыграйте какой-нибудь романс, ну, например… например… ну, «Отойди, не гляди». Хоть он и для женского голоса, я люблю его петь себе под нос.

— Так вы, может быть, сейчас и споёте?

— А что, пожалуй, но только я для храбрости отведаю немного вашего спирта, можно?

— Да на здоровье!

Отведал, похвалил. Попробовал петь. Вышло не очень.

— Простите, вы темпа совсем не придерживаетесь, никак не подстроюсь. Ещё раз, только не торопитесь, ну: «Отойди, не гляди…» Уже лучше, хорошо. Нет, нет, вы не безнадёжны. Ещё что-нибудь?

— Да, может быть, «Он говорил мне: “Будь ты моею”»?

— Это ведь тоже не для мужского голоса.

— Сам не знаю, почему у меня так выходит. Это очень плохо?

— Это возмутительно! Просто импоси́бль, месье! Однако рискнём, мы ведь здесь одни.

Исполнение моё, конечно, никудышнее. Она смеётся. Я выкручиваюсь:

— Напрасно смеётесь! Знаете, откуда у меня это великолепное бельканто? Рос я в небольшом городишке, и на окраине у нас, в лугах, паслись многочисленные ишаки. Слышали бы вы, какие они устраивают концерты! Каждый ишак — ходячая иерихонская труба. Мальчиком я очень им завидовал, ведь для певца самое главное — громкий голос. Я ходил в луга и терпеливо брал у этих ишачков уроки. Постепенно я превзошёл в пении своих учителей. Все мне это говорили: и товарищи, и родители. Ишаки, говорят, бледнеют от зависти, когда ты поёшь. Так что вам невероятно повезло, давайте-ка я для вас исполню арию Каварадосси, а?

— Ой, нет, только не это. Боюсь, соседи не оценят. Это бы вам лучше там, в лугах.

На улице вдруг потемнело, прогремел сильный гром, сверкнула молния.

— Вот это да! Похоже, небесам тоже не по вкусу мои фиоритуры! Всё-всё-всё, больше не пою. Потерплю. Когда грохочут пушки, музы молчат.

Ливень разразился поистине тропический. От одного края неба до другого прокатывается неправдоподобной мощи гром, яростные молнии озаряют всё противоестественным, театральным каким-то светом.

— Как хорошо! Обожаю ливни, и гром, и молнии. Гомерический хохот! Безутешные рыданья! Так и хочется совершить что-нибудь великое! А что, слабо́ вам, Ксения Юрьевна, вместе со мной выскочить под дождь?

— Ни капельки не слабо́, Всеволод Илларионович! Я, может быть, больше вас люблю, когда стихии разыгрываются: Посмотрите, это же прямо генеральная репетиция конца света! «Гибель богов»! «Последний день Помпеи»! Вперёд, под дождь! Брависсимо!

Сплошная стена дождя. Молнии и гром. Вполне приличные на вид мужчина и женщина прыгают в потоках воды посреди тротуара и орут что-то в небеса. Совершенно иррациональный восторг! Восторг на уровне клеток и молекул. Вопят, что в голову взбредёт: «О, радость! Я знал, я чувствовал заране…», «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки…», «Близок уж час торжества моего!..», «Вы, стрелы молний, испепелите мою седую голову!».

Очередной невероятной силы удар грома расколол, кажется, надвое всю вселенную, и ослепительная ветвистая, в полнеба молния поразила двух объятых восторгом дураков.

…Трах-тарарах, тарарах! Иии — нет нас! Ура, нас нет! Нас нет, какое блаженство!!!

— Блаженство, Ксения Юрьевна-а-а-а?

— Неописуемое, Всеволод Илларионови-и-и-ич!

Очкастый старый дворник под козырьком подъезда трижды перекрестился: «Царствие небесное! Надо же, только что вопили и прыгали, прыгали и вопили, и на тебе, — “немного дыма и немного пепла”. Допрыгались».

Дождь настиг меня в каких-то ста метрах от дома. За считанные секунды я промок до нитки. Ладно, ничего, принял горячий душ, переоделся, сел у окна со стаканом чая — жить можно! Гроза прошумела и унеслась. Всё вокруг умыто и обновлено. Романс отвязался. Ну, вот что: пусть-ка лучше эта «ослепительная, ветвистая, в полнеба молния» поразит какой-нибудь старый засохший карагач. А Ксения Юрьевна и Всеволод Илларионович пусть примут горячий душ, переоденутся и пьют, как я, сладкий чай, не сводя друг с друга влюблённых глаз. Так-то лучше. Нечего разбрасываться хорошими безобидными людьми.

Постиженец Силантий

Цветёт урюк под грохот дней,

Дрожит зарёй кишлак…

Известный стишок Ильфа и Петрова

Харчевня. Взял я свои плов и чай с молоком и решил насладиться ими в блаженном уединении. Выбрал крайний столик под зонтиком у арыка, снял кепку — жарко было — и уселся. Но на счёт уединиться — не получилось. Разбитной фрукт со стальными зубами подсел и с преувеличенной искренностью пожелал мне приятного аппетита. Овеял перегаром.

— Брат, возьми мне чего-нибудь, помираю, полный вакуум в брюхе.

Я купил ему два плова и чай с молоком.

— Премного благодарен, брат. На Страшном суде тебе это зачтётся. Я похлопочу. Не обессудь, презренного металла в моих карманах — тю-тю! Будем знакомы, меня зовут и всегда звали, и, наверное, ещё долго будут звать, Силантием. Это в честь прапрадеда по материнской линии.

Я тоже представился. Он похлопал меня по плечу и сказал:

— Ешь, ешь, не стесняйся. Не обращай на меня внимания. Меня всё равно что нет. Я просто ошибка эволюции, опечатка, клякса, пустое место. Нельзя сказать, чтобы природа, трудясь надо мной, превзошла себя. Далеко не так. Я и родиться-то не хотел, помню, сопротивлялся, как только мог. Но силы были неравные. Слишком неравные. А как я вопил! Чуял. Чуял, что меня тут ждёт!

Мы принялись за еду.

Я из вежливости спросил:

— Ну и что такое страшное тебя тут ожидало?

— Труд, будь он неладен! Труд на каждом шагу. Ничего тут не даётся без труда. Какую-нибудь несчастную рыбку из пруда, и то — никак! А я не могу трудиться. Нет, не из-за инвалидности. Нерасположение у меня. Очень сильное нерасположение. Намного сильней меня. Ты ведь, наверное, обратил внимание: каждый человек имеет хоть какую-нибудь да идиосинкразию.

Я удивлённо вскинул глаза.

— Чего это ты вытаращился? Я ещё и не такие словечки знаю! Подумаешь! Так вот, значит, идиосинкразию. Ну, возьми, например, Марину Цветаеву и заставь её заниматься бухгалтерским учётом — не выйдет! Или Володю Высоцкого попробовали бы усадить чертить фундаменты — он бы вам показал! Или ещё хуже: взять, скажем, Владимира Спивакова, надеть ему на голову флягу молочную и бить по этой фляге железной палкой — понравится ему такая музыка? А котельщики только такую и слушают. Ну так вот. Меня природа создала с врождённым нерасположением к труду. К любому — хоть бумажки писать, хоть колодцы копать — не могу! Не моё. Хотел бы, да не могу. Я родился с таким как бы гвоздём в голове, и этот гвоздь проклятый — извечные вопросы: что я такое? И все мы что такое? Какой смысл во всём происходящем? Всё, что меньше этого, для меня просто муть. Вот такой я урод. Специфический. Повторяю, я бы хотел трудиться, но не могу — шлагбаум! Я создан для постижения, понимаешь, я солдат армии постижения, ну, постиженец, если угодно. Профессиональный осознаватель действительности! Кто ещё о себе так скажет? Почти никто. Меня считают сукиным сыном — ишь, нашёл себе занятие! Вот мы — это да! В книжке про Мюнхгаузена, если помнишь, на Луне новых людей добывали по мере надобности из орехов, и они уже были готовенькие: «солдат», «плотник», «крестьянин». Так вот и эти считающие меня ненормальным люди кажутся мне такими же вылупившимися из орехов лунными солдатиками да мужичками. А по мне, так — дезертирами, предавшими главный смысл человеческого бытия. Разве есть что-нибудь важнее, чем мыслить и постигать? А пока что, выходит, я один думаю, отдуваюсь за всех. И на что я натыкаюсь? «Размечтался, паразит, а работать кто будет?!»

Силантий принялся за вторую порцию. Ел он быстро, как будто боялся, что всё вот-вот отнимут.

— Видишь мои зубы? На хорошие у меня не было денег. Даже эти мне такой же мягкотелый доброхот, как ты, оплатил. А выбили мне их стражи порядка за это самое нерасположение к труду. Для порядка, по-видимому. Большое им спасибо! Теперь у меня во рту железный порядок.

Я вклинился в его монолог:

— Хорошо, но чего же ты достиг в том главном, для чего тебя создали неведомые силы?

Силантий проглотил очередную ложку плова, запил чаем:

— Спасибо тебе за этот вопрос. Я очень боялся, что ты его не задашь. Так вот, я всего-навсего открыл смысл человеческого существования.

— В самом деле?

— Согласись, что мир как совокупность представлений о нём существует только в наших головах. Ведь так? Подумай!

— Ну да, вроде бы так.

— Без нас он не был бы собран воедино, в гармоническое целое. Он просто был бы ни-ка-ков, да?

— Ну-у… Пожалуй, да.

Силантий вдруг взбеленился:

— При чем тут «пожалуй»! Что за «пожалуй»! Чего ты мямлишь! Никаков был бы мир без нас, слышишь?! Ни-ка-ков!

— Слышу, слышу, не глухой. Никаков, никаков, никаков!

— То-то же! Ну вот, собственно, и вся истина. Не будет наших голов — не будет никакого Мироздания и ничего вообще! Вот для чего мы существуем. Наш мозг — сборочный цех. Мы условие существования мира, а стало быть, и Бога, и вообще всего и вся.

— Понятно, но тогда над чем же ещё думает твоя голова после открытия такой всеобъемлющей истины?

— Моя голова думает, окончательна ли она, эта истина, имею ли я право преподнести её людям, достаточно ли они созрели для этого? Да и самому мне ещё кое-что нужно понять. Зачем нас так много? Почему любой человек, стоимостью уж никак не ниже целого Мироздания, гибнет, однако же, от каких-то ничтожных бактерий или под колёсами, или от войн, да мало ли ещё от чего? Мрут тысячами, ежедневно. Как комары, которых тряпкой стирают с лобового стекла. Хайямовские вопросы остаются нерешёнными. Как же мне бумажки писать, колодцы копать, оставаться в стороне от главного? Вот я и страдаю за человечество. Терзаюсь, ночей не сплю, недоедаю. Места себе не нахожу. Ад, настоящий ад. Ты когда-нибудь разглядывал часовой механизм? Помнишь, сколько там разных рычажков, собачек, храповичков, пружинок, камешков рубиновых — так всё тонко сделано, нельзя не восхититься. Понимаешь, к чему я клоню? Мы и сами погружены в невероятных размеров и сложности механизм — какая-то скрытая могучая пружина заставляет всё вокруг вращаться, тикать, жужжать, позванивать. Чуешь? Стаи рыб совершают свои слаженные маневры в океане. Планктон размножается, чтобы киты не голодали. Птицы совершают огромные перелёты без всякого компаса. Термиты строят свои города. Пауки ткут паутину. Люди возводят башни и мосты, запускают ракеты чёрт знает куда. В это же самое время пчёлы опыляют растения, фигуристы делают тройные тулупы, школьники гоняют мяч на пустырях, политиканы и масоны плетут свои сети — да что я тебе перечисляю! Сам посмотри вокруг! И всё это — та самая невидимая зверской мощности космическая пружина! Как тут не остолбенеть, не поразиться и не разинуть рот! Всё в слепом экстазе подчиняется ей!

Тут оратор прервал монолог:

— Послушай, чай я что-то не распробовал. Ещё стаканчик тебя не разорит?

— Не разорит.

— Вот спасибо, нынешним бы олигархам да твою щедрость!

Я дал мелочи, Силантий сходил за чаем, положил 3 ложки сахара в стакан, поболтал ложечкой и продолжил:

— Стишок такой есть, может, читал:

За-став-ля-ет простор! — в этом-то всё и дело! А? Не читал? Ну, ладно. Посмотри сам: все живут в своих бездумных экстатических состояниях. Их заставляет простор, а меня почему-то нет! И вот я, несчастный отщепенец, мучаюсь, пытаюсь всё охватить разумом — эх, вечная моя неслиянность с жизнью, отверженность! Ну, представь: экскаватор работает в карьере — вонь, лязг, скрежет, пыль. А в глубине, в недрах экскаватора, один какой-то болт нечаянно оказался наделён сознанием — хорошо ему? «А бедное сердце так жаждет свободы!..» Нет, ты не поймёшь, не поймёшь! Ты и сам в экстазе — тикаешь и жужжишь, понукаемый простором, и тебе за это ещё и платят. Никто, наверное, меня не поймёт. Разве что князь Мышкин. Но их, Мышкиных-то, извини за каламбур, кот наплакал. Одни Иволгины да Рогожины.

С этими словами Силантий, покончив с трапезой, поднялся из-за стола.

— Большое тебе спасибо, брат! Не жалей потраченных денег, твой плов послужит благороднейшему делу постижения истины. Оревуар!

Он отвесил низкий, шутовской поклон и ушёл, оставив меня в глубокой задумчивости: жулик или нет? Русский народ, он же наделён богатой фантазией и врать горазд. Что там Есенин писал? «Человек этот проживал в стране самых отвратительных громил и шарлатанов». Ладно. Если и шарлатан, то неординарный. Я допил свой чай, надел кепку и отправился гулять среди арыков и аллей. Но что-то мне плохо гулялось, какое-то противное беспокойство мешало. Лезла в голову всякая чушь: «А действительно, что я такое? И все мы что такое? Какой смысл во всём происходящем? Зачем нас так много? Зачем тряпкой с ветрового стекла? И ещё болт этот несчастный, там в экскаваторе! Боже мой, боже мой! Какая гомерическая бессмыслица вокруг!»

Обеденный перерыв закончился, а я ухожу всё дальше и дальше от своей конторы. Не несут меня ноги к моему письменному столу, к гаджетам моим. Противятся! Послушайте, если вам где-нибудь встретится постиженец Силантий — ну такой, с железными зубами, — не покупайте ему два плова. И чая с молоком не покупайте! Пусть этот прохвост кушает свою идиосинкразию. Ишь, выискался!

Э-э-э! Кстати! Товарищ! Товарищ! Не читай этот рассказик! Не читай, товарищ! Не читай! Не читай же!!!.. Эх, товарищ…

Московское метро

Там на дне морском жемчуг ценный есть…

Ариозо Мизгиря, опера «Снегурочка»

Я импульсивный человек. Бывает, вдруг совершаю что-нибудь неожиданное для самого себя. Люблю иногда выскочить на какой попало станции метро и побродить без всякой цели. Особенно, если тепло. Но и в дождичек тоже. Похоже на купанье, только бросаешься не в океанскую волну, а в людской водоворот, несёт тебя куда-то — и хорошо! Или ненужную, дурацкую покупку могу сделать. А уж как приятно взять да и съесть что-нибудь на ходу, сосиску какую-нибудь в тесте, вредную, но вкусную. Не очень-то прилично, но… не могу себе отказать. Вот и недавно брёл я беззаботно от Кузнецкого моста к Столешникову переулку, жевал коврижку медовую, вдруг кто-то хлопает меня по плечу: «Бориска! Попался, сукин сын! А ну, оставь половину!» Смотрю, боже мой, это ж Васька Царев! Шесть лет за одной партой! Кличка у него была простая, без затей — Царь. А историчка наша говорила, что он царь в квадрате — имя Василий означает «царственный». Я называл его Дон Базилио. Обрадовались друг другу. Сколько же мы не виделись? Лет, наверное, двадцать. Однако же узнали друг друга моментально. Уселись в каком-то кабачке и давай ворошить сначала прошлое, потом и настоящее.

Разные мы были, очень разные, но, как ни странно, друг к другу нас тянуло. Он сдержанный, сильный, спортивный, притом, круглый отличник, семья у них была большая, жили трудно. А я же был говорун легкомысленный и беспечный, единственный ребёнок в семье, баловень, учился я очень неровно, а уж от спорта отлынивал, как только мог. Ничего, казалось бы, общего, а шесть лет дружили. У нас было много книг, и Васька брал почитать одну за другой. Он буквально заглатывал их, как удав. При этом в голове у него всё хранилось, как в библиотеке Британского музея. Повезло нашему Царю с головой. Потом они переехали в другой район, как-то разошлись наши жизненные пути. Некоторое время мы ездили друг к другу, потом стали созваниваться по телефону, а там и вовсе потеряли друг друга из виду. Жившие в пятнадцати верстах друг от друга помещики могли быть закадычными друзьями, а вот для москвичей 15 вёрст — постепенная неизбежная разлука.

Ну и вот, сидим, спасибо, случай свёл, попиваем винцо, восстанавливаем потихоньку в памяти интересные уголки биографий. Странно вышло: он, лучший математик в классе, закончил юридический, а я, по складу ума не склонный к технике, — автодорожный. Так сложилось. Царь сам пробивался, а мне, что греха таить, помогли. Сказать правду, мне свою биографию хотелось бы хорошенько отредактировать, не всё там меня согревает. Ну, инженер, ну, сижу за компьютером, ну, хватает на жизнь. Семья? Но и тут жизнь не расщедрилась на что-то яркое, оригинальное — разыгрался пошлейший анекдот «муж в командировке», только и всего. Ну, помянул я ещё недобрым словом окаянные девяностые — всего натерпелись. На этом и приумолк. Малопьющий же и обычно немногословный Дон Базилио после третьего бокала вдруг разговорился, видно было, что он мне рад, и рад не из вежливости. (Я приведу его рассказ, опуская всякие ремарки вроде «он отпил добрый глоток вина и продолжил».)

— Ты вот прошёлся по девяностым, а у меня как раз в те годы замечательно изменилась судьба. Я ведь тогда поучаствовал кое в каких событиях, и настолько хорошо поучаствовал, что пришлось залечь на дно, в общем, затаиться, пока не улягутся страсти. Старший партийный товарищ, заботясь о моей безопасности, предложил мне исчезнуть, испариться, сгинуть на два-три месяца, дать Москве как следует забыть о моей персоне: «Хорошо бы тебе в глуши отсидеться. Но там всякий новый человек бросается в глаза, как клякса на белом листе. Есть у нас на окраине квартирка, там могут только ночлег дать, днём надо где-то кантоваться, ты там, по легенде, рабочий на заводе. Денег тебе немного подбросим, в общем, слейся со средой, затеряйся».

Я согласился. Усы отрастил, одежонку сменил. Получил адрес — и нет меня, канул. Домашних сумели успокоить — секретная командировка. Квартира оказалась двухкомнатная, моя комнатка — 10 квадратов. Семья бедноватая, старики муж с женой. Хорошие люди. Я им, помимо квартирных, заплатил за завтраки и за ужины. Кормили, как родного внука. Но на счет «кантоваться» я ничего другого не придумал, как нырять утром в метро, а вечером из него выныривать. Стал я так жить. Утром раненько бегу по морозцу к станции, благо, всего 7 минут бежать, и — с толпой по эскалаторам, по перронам, по вагонам! Сначала радиальная, потом кольцевая, потом любая радиальная. Чтобы не скучно было, я каждый день выбирал себе новый замысловатый маршрут и крутился, трясся и покачивался то в переполненных, то в полупустых вагонах. Обедами моими были разные бутерброды — то с колбасой, то с салом, то ещё с чем-нибудь, ну и чай в маленьком термосе.

Люди быстро ко всему привыкают, особенно к хорошему, вот и метро для них — привычная будничная вещь и даже поднадоевшая. Никто уже ему не изумляется и дома с восторгом никому его не описывает. Смешно было бы. Подземка, да и всё. Раньше и для меня всё было так же. Пользовался не приглядываясь. В памятную же ту зиму метро стало для меня всем — и домом, и работой, и театром, и стадионом. Вся моя жизнь в нём протекала, как у Квазимодо в Соборе Парижской Богоматери. Не знаю, сколько я километров наезживал и сколько набегивал по перронам и эскалаторам. Какое недооценённое чудо скрыто под нашими ногами там, в толще земли! Вот нарочно встань где-нибудь в центре, в скверике каком-нибудь, и представь: глубоко под тобой сейчас, в эту самую минуту, тысячи и тысячи людей снуют, каждый со своим неповторимым внутренним миром, каждый погружен в обстоятельства своей жизни. Мечутся под землёй неисчислимые беспокойные души! Поезда носятся! Просверли мысленно в земле глубокую дырку, загляни и поразись — немыслимая картина! Нет, мы этого не осознаем. Привыкли. Чтобы тебе меня понять, чтобы ты меня не записал в экзальтированные дурачки, давай перенесём сюда мысленно Гоголя или Тургенева, или, чего уж там, — самого Пушкина. Спустимся с ним на эскалаторе под землю. Поводим его по всемцентральным станциям и подземным переходам. Пусть потрогает отполированный нашими руками наган на площади Революции. Прокатим его на поезде. Ну, конечно, чтобы никто на него не таращился, придётся его переодеть, очки дать, кепчонку, ну, ты понимаешь. Потом вернём его в его законное время. Пусть это у него будет, ну, что ли, сон. Как он будет поражён! Как будет об этом рассказывать Наталье Николаевне! «Под землёй, представляешь, как в царстве Аида, мечутся толпы людей и перевозят их чудовищные самодвижущиеся лестницы и бешеные грохочущие и воющие вереницы вагонов. Вся земля пронизана сложнейшей сетью огромных туннелей, как швейцарский сыр! А какие грандиозные залы там под землёй! И как изукрашены! Всё залито светом. Движется, кипит человеческое море. Приливы, отливы. Лиц-то, лиц! Одежд! Красок! Шум, шарканье тысяч подошв по мрамору! Особый запах какой-то! Даже не скажешь, рай это был или ад! Каким страхом и восхищеньем была охвачена душа, как оглушена и ослеплена! Ай да потомки! Сущий Вавилон! Никаких восклицательных знаков не напасёшься! И в этом чудовищном столпотворенье они ещё и читают книги или беседуют, спокойные и безразличные ко всему вокруг». Долго-предолго ходил бы под впечатлением потрясённый классик и, пожалуй… нет, никому бы ничего не стал рассказывать, чтобы не сочли его за безумца.

Постепенно я изучил все станции и переходы, стал великолепно ориентироваться под землёй. Случались и разные происшествия. Так, однажды на ВДНХ поезд в час пик постоял, постоял на станции пустой и, не взяв пассажиров, почему-то уехал, а эскалаторы продолжали работать, и человеческая масса за минуты переполнила станцию. Был такой ужас, женщины завизжали, поднялся крик, и в конце концов эскалаторы выключили, но люди уже выдавливались к самому краю перрона и вжимались в колонны. Ещё бы секунд 20, и люди посыпались бы на рельсы. Было очень страшно перед тупой механической силой, равнодушной к человеку. В другой раз при мне милиция ловила преступника и была пальба, тоже жутковато. От обширности свободного времени я начал исподтишка незаметно наблюдать за людьми, пытался определить по внешности профессию, характер, привычки. Лиц отпечатывалось на моей сетчатке неисчислимое множество. Говорят, в памяти нашей хранятся решительно все впечатления. Жаль, что не все они нам доступны по нашей прихоти. Вот тут у меня (Царь ткнул пальцем в свою голову) замечательная коллекция — лица, лица, лица. Я чувствовал себя свидетелем и восхищённым созерцателем творчества таинственных и всемогущих сил. Человеческими лицами, ей-богу, можно любоваться, как цветами, как самыми диковинными из земных цветов. Как тонко каждое из них повествует о своём хозяине! Смотрите, я — Жак-простак, смотрите, я — чревоугодник, смотрите, я — люблю властвовать, а я — подчиняться и угождать, я — люблю возводить воздушные замки, я — люблю холодный и точный расчет, я — трусоват, я — люблю выпить… Ты только не смейся, но лицо-то ведь — это же буквально лицо человека! Если задуматься, нам всем, и женщинам и мужчинам, следовало бы носить паранджу!

Через некоторое время я обнаружил, что в утренней мозаике лиц некоторые лица повторяются. В то время я был одинок, пережил разрыв с женой — она оказалась слишком хороша для меня, слишком блистательна. Где она теперь, кто ей целует пальцы — бог весть. Отвлёкся, извини. Я — про повторение лиц. Одна весьма примечательная фигурка в синей шубке с капюшоном, отороченным серебристым мехом, стала по утрам нет-нет да попадаться мне на глаза. Забыл сказать, что иногда я брал с собой плеер, у меня была кассетка с Шопеном. Впервые я увидел эту фигурку, слушая седьмой вальс. Так она у меня с этим вальсом и соединилась в сознании: прядь тёмных волос под капюшоном, скользнувший по мне взгляд серых глаз из-под чёрных бровей и капе́ль хрустальных звуков в наушниках. Почудилось во всем её облике некое обещание. Обещание побега в невозможные пространства, туда, где не действуют прозаические житейские законы. Через два или три дня я увидел эту запомнившуюся фигурку перед самой станцией метро. На эскалаторе она оказалась позади, через несколько человек после меня. Потом мы ехали в одном вагоне, разделённые двумя беседующими матронами. Взгляды наши встретились. Встретились, разумеется, совершенно нечаянно, при этом они были преувеличенно безразличными. Потом они через несколько минут опять с полным равнодушием скользнули друг по другу. Она вышла на Шаболовке, я чуть было не последовал за ней. Но оробел. Ладно, думаю, поживём, посмотрим, что будет дальше. На следующий день я увидел её, когда она была уже далеко внизу на эскалаторе. Мои ноги всё решили за меня, в вагоне мы стояли рядом, моя куртка касалась её шубки. Взгляды наши встречались так же нечаянно, как и в прошлый раз, но встречались, отражаясь в окне вагона. Мне показалось, что она принимает безобидную эту игру, что игра эта скрашивает поездку и ей тоже. Взгляды встречались, сердце моё сладко сбивалось с ритма, во мне начиналась лёгкая и приятная сумятица. Я уже было собрался заговорить с ней, повернулся, но она взглянула на меня, и глазами, одним только взглядом, мягко, но недвусмысленно запретила мне что бы то ни было предпринимать. Ей, я это сумел почувствовать, хотелось продлить прелюдию. Мы ехали по-прежнему молча до её станции и, я уверен, испытывали одинаковые состояния — что-то неясное обволакивало нас, выделяя из числа других, дарило нам глупое и счастливое ощущение своей избранности. Так у нас продолжалось несколько дней. Потом целую неделю я не встречал её. Пусто и скучно было в эту неделю в многолюдном московском метро. Даже тоскливо. Я стал бояться, что никогда уже её не увижу. Наконец она появилась, но мы были разделены толпой, и мне не удалось сесть в её вагон. И всё же мы обменялись с ней уже небезразличными взглядами. Он и сейчас со мной, тогдашний её взгляд! Я ехал, стиснутый чужими телами, и думал о себе и о ней, по своему обыкновению рассматривая происходящее, как бы отстраняясь от всего: «Древний, как мир, сюжет… Две души, две нематериальные сущности, заточённые в глубине своих тел, погружены в исполинское варево и подчиняются его велениям и законам. Что-то чаянно или нечаянно прибивает их друг к другу — чья-то незримая воля. Добрая ли, злая ли? Расстояние между ними то уменьшается, то увеличивается. Иногда они теряют друг друга из виду. То жар, то стужа. Прекрасная, удивительная болезнь. Только бы неизлечимая!». Так я размышлял. Эх, Борька, непередаваемое это было состояние!

Но вертятся жернова, вертятся. Как-то целые сутки шёл снег. Утром я шёл к метро и поглядывал, не покажется ли моя фигурка в синей шубке. Я оглянулся — ура, она шла за мной в двадцати шагах. И тут — глухой треск, я падаю, ничего не понимая, меня засыпает снегом, в правом плече дикая боль. Толстая ветка не выдержала снега и точнёхонько свалилась на меня, ни раньше, ни позже! Я попытался выкарабкаться из-под ветвей и снега. Правой рукой я не мог пошевелить. Мне стали помогать прохожие, и первой подоспела синяя шубка. Мы познакомились: Василий — Марианна.

Она отряхнула снег с моей куртки.

— Вам надо в больницу срочно. Давайте я вас провожу.

Но мне нельзя было в больницу, я, как мог, ей это объяснил. Но и домой мне тоже было нельзя, был уговор. Тогда она вспомнила, что у неё есть двоюродный брат — врач, надо только ему дозвониться. Сейчас это до смешного просто, а тогда пришлось долго и нудно звонить из автомата, дозвонились не сразу. Рука у меня, я чувствовал, пухнет, на любое движение она отвечала сильнейшей болью. Узнали адрес — к счастью, оказалось недалеко — три станции метро. Теперь уже мы ехали в вагоне рядом друг с другом с полным на это правом и даже о чём-то разговаривали. Всё закончилось преотлично: кузен Марианны вправил мою руку на место, я стиснул зубы и не завопил. Боль постепенно прошла. Марианна поехала на работу, а я погрузился в свои подземные скитания. При расставании Марианна дала мне свой номер телефона, а потом вытащила из сумочки маленькую, вырезанную, должно быть, из моржового клыка, собачку и сказала, что она, собачка эта, будет оберегать меня от всяких несчастий. Замечательный день. Вечером я сидел у окна, глядел на подаренный мне трогательный амулет, и вспомнилась мне сказка про Ивана-дурака, получившего от царевны золотое кольцо. Вот оно счастье — ночью на печи размотать тряпицу на пальце и любоваться маленьким сияющим золотым огоньком. Всё живое на сотни вёрст вокруг спит крепким сном. Тьма, звёзды, тишина… Господи, как хорошо сидеть и смотреть, смотреть на подаренное царевной сокровище! Все другие радости подчинены дирижёрской палочке Времени, на них лежит печать обречённости. Но эта великолепная радость — в темноте, в одиночестве, — она в родстве с Вечностью, на неё можно положиться, она твоя и только твоя — уединись, любуйся. Молчи. Так, счастливым Иваном-дураком, я и заснул.

Тут дон Базилио неожиданно закончил свой повествовательный марафон, умолк на минуту, потом добавил:

— Как видишь, жуткие эти девяностые как бы извинились передо мной за всё, подарили мне прекрасное утешение. Вот что, Бориска, в воскресение у Марианны день рождения, запиши адрес и телефон. В шесть вечера, смотри, будь, иначе — дуэль! Да, ещё: ничего дорогого не покупай, Марианна этого не любит.

Мы расплатились, покинули кабачок и попрощались.

Каюсь, идти на день рождения не хотелось. Мне под сорок, и я насытился посиделками. Но, что делать, ради старой дружбы, ладно, потерплю. В воскресение купил цветы, взял дореволюционный серебряный подстаканник, который купил когда-то случайно, и поехал. Нашёл и дом среди домов и квартиру среди квартир, на 11-ом этаже. Точно в шесть открывает мне дверь…

Здесь я должен крепко извиниться, сам я в рассказах терпеть не могу всякие маловероятные совпадения, но… из песни слова не выкинешь — меня ожидало как раз маловероятное совпадение — передо мной стояла Марианна, цветущая зрелой красотой женщина, которая молодой девушкой когда-то давным-давно работала в нашем институте и даже в одном отделе со мной. Недолго, около года. Но яркий след оставила. Уволилась, высказав начальнику всё, что о нём думала. Этот довольно-таки непорядочный боров только рот разинул. Мы-то всё смиренно его терпели, придерживаясь «мудрого» принципа непротивления злу. Вот такая удивительная комета просияла у нас в отделе. На наших праздничных пирушках с музыкой и танцами она выслушала не одно горячее признание, и — эх! что ты будешь делать — в том числе и моё. Да, и моё. Такое как бы полушутливое, но с большой тайной надеждой. Куда там! Тщета тщетная! О Господи, хоть бы она всё забыла! Да нет, не забыла, конечно. Сердце у меня сжалось и замерло. Тесноват наш мир, тесноват! Марианна узнала меня:

— Борис? Какими судьбами?

Подошёл дон Базилио:

— Марианна, это мой стародавний друг Бориска.

Марианне пришлось ему растолковать, откуда мы знаем друг друга. Поудивлялись, конечно, потом пошли к столу. Васька перезнакомил меня с гостями. Мне он сказал:

— У нас двое сыновей: Борис и Олег, погодки, но они сейчас гостят у родителей Марианны под Псковом. Там для них рай: лодка, рыбалка, грибы.

Всё прошло просто, весело, без тягостных пауз и неловкостей. Царь Василий прекрасно управлял застольем. Марианна, мне кажется, стала ещё красивее с тех давних пор. Она играла на гитаре и пела, иногда все ей подпевали. Говорили о разном. Помню, зашёл разговор об автомобильных пробках, Марианна сказала:

— Что до меня, я не тяготею к машинам, ездить на них по городу, по-моему, просто тоска. Если уж иметь машину — неизбежность, то я хотела бы вот какую, сейчас опишу: на четырёх столбах, высоко, над кронами деревьев — старая «Волга», без колёс и без мотора. Забираться в неё надо по лесенке. Я себе это рисую так: середина лета, вечер, дождь. Да, вот что, аккумулятор пусть всё-таки будет, чтобы дворники работали и приёмничек мурлыкал. Итак: лето, вечер, дождь, Ив Монтан поёт про жизнь в розовом цвете. Тепло, уютно в машине. Где-то несчастные прохожие мокнут, так жалко их! Вася включил фары — волнуется море зелёной листвы внизу, серебрятся в лучах фар косые ниточки дождя. Ни светофоров, ни гибддэшников. Сказка! Крепко держит в руках баранку дальнобойщик Василий Царев, взор его устремлён в даль, ноги на педалях. Я спокойна, с Васей не пропадёшь. У него в бардачке бутерброды, бутылка «Цинандали» — как-никак дорога дальняя, ехать нам и ехать! Кстати, нам можно и даже нужно пропустить бокал-другой вина. Чтобы не сбиться с пути. Василий со знанием дела требует: «Мне побольше, я за рулём!» «Пожалуйста, пожалуйста, как можно — за рулем и без вина!»

Вот такая машина меня бы устроила. На ней не только ездить, но и летать можно. Закрыл глаза — Италия! Закрыл глаза — Индия! Ещё раз закрыл — батюшки, где это мы? Неужели на Маврикии?

Царь Василий сказал:

— Ты вот неосторожно пошутила, а ведь я возьму и сделаю всё в точности. Увидишь!

Все зашумели: «Давай, Вася, и нам тоже! Мы тоже хотим! Маврикий! Цинандали!»

Завершая вечер, выпили «на посошок», а Марианна на стареньком пианино сыграла шопеновский вальс — такая у них сложилась традиция.

Чуть навеселе добирался я домой — под землёй, долго, с пересадками. Поймал себя на том, что после васькиного рассказа стал метро воспринимать по-другому. Действительно, недооценённое чудо, бесконечная галерея лиц, неиссякаемое творчество таинственных сил. Неприкаянные грешные души, сколько же нас! Неожиданно всплыла в памяти старая песенка: «О, Маритана, моя Маритана, я никогда не забуду тебя…». Неспроста — почти Марианна. Убрать только дурацкую, никому не нужную букву «т». Марианна! Нет, что ни говори, а есть правда на земле! «Царь в квадрате» больше меня достоин этой женщины. Да, глупенький Боря — «по заслугам каждый награждён». Однако нечего себе врать — покалывает зависть. Ещё как покалывает! «О, Марианна, моя Марианна, я никогда, никогда не забуду тебя…». Но, чёрт возьми, может быть, не всё в моей жизни потеряно? Разве известно нам, что там написано на следующей странице Книги Судеб? Неизвестно! Может быть, вот сейчас, на ближайшей станции, возьмёт и войдёт в вагон… некое загадочное такое, окутанное розовой дымкой существо… Глядишь, и на мой закат печальный… да, и на мой закат печальный… Покачиваюсь, подрагиваю вместе с вагоном… Станции, станции. Однако мне пора выходить. «О, Марианна, моя Марианна…». Увы, ничего на мой закат не блеснуло. Ну, что ж, завтра блеснёт. Блеснёт, блеснёт! Или послезавтра… «Я направляю взор в таинственные страны…» Что-то сегодня в моей башке одни чужие строчки и крутятся. Несолидный я всё-таки человек. Ну да ладно. Какой есть! Что бы там ни было, я ни секунды не сомневаюсь в магических свойствах московского метро. Рано или поздно это огромное подземное царство что-нибудь да выплеснет для меня из своих фантастических глубин.

Болеро

Жил-был человек, сама ординарность, нечто среднестатистическое, уныло подчиняющееся обстоятельствам, и вдруг в один прекрасный день серость его и заурядность открываются ему во всей своей космической неприглядности. Боже ты мой! Какая тоска! «Что сделал я с высокою Судьбою?» Хватит! Хватит! Хватит! Нет больше сил глотать прокисшее пойло будней, хватит знать свой шесток, хватит по одёжке протягивать ножки, хватит пить из своего маленького стакана! Другого хочется! Абсолютно другого! Зверски хочется. До смерти! Чёрт побери, понурый серый ишак, ну, давай, взбрыкни однажды и сотвори нечто из ряда вон выдающееся. Просияй и умри! Человек яростно меряет шагами свою комнатёнку, бормочет что-то, берёт в руки то одну вещицу, то другую, отшвыривает их, подходит к компьютеру, неожиданно для себя напяливает наушники, ищет что-то мышкой, находит, садится в своё вертящееся кресло и закрывает глаза.

Это Равель, «Болеро». Великолепная, мгновенно завладевающая всем существом мелодия: Там-тата-там, та-та-тири-та-та-там, тата-там, тата-там, тата-таааа! Та-тири-тата-там, та-тири-тата-та-тата-тата-там! Та-та-тим-там-а. Тааам! Та тири…

Нет уже никакого понурого ишака. Диковинные картины встают перед глазами сидящего в кресле, видится ему…

…Дорога. Иду я, безвестный путешественник, из Басры в… в… ну, в Хафр-эль-Батин, например. Да всё равно куда! В рваной одежонке, с посохом и сумой. Давно иду.

Бесконечные пески. Зной. Иду, с огромным усилием переставляя ноги. На зубах песок, в башмаках песок. Песок даже, кажется, и в извилинах мозга. К счастью, впереди вырисовывается прохладный оазис. Это прибавляет сил. Немного потерпим и погрузимся в сладостную лень. Вон уже видны хижины, утопающие в цветах, пальмы и апельсинные деревья. Там — вода! Не бывает оазисов без воды. Вот уж напьёмся, так напьёмся! Достигаю той самой дюны, за которой вырисовывался оазис, и что же — раскалённая желтизна раскинулась до изломанного песчаными волнами горизонта. Обманулся. Обманулся наивно и простодушно. Бедный старый осёл! Опять приходится медленно и трудно переставлять ноги. Пот заливает глаза. Ничего. Ничего. Спасение в упорной однообразной, но почему-то придающей сил мелодии, которой как будто живёт и дышит всё вокруг: Там-та-та-та, та-та тири-та-та-там-та-та-та! Соблазнительное видение не было издевательством, оно было милосердием — давало силы. Без миражей пустыня была бы унылой и бездарной выходкой природы. Скорей бы образовалось из горячего воздуха впереди что-нибудь новое, ещё лучше прежнего. Скорей бы!

Боже мой! Не успел подумать, и пожалуйста — голубая гладь воды, крылатые яхты, по берегам разбросан целый город, с башнями, дворцами и храмами, весь в зелени рощ и в пёстром кипеньи цветников. Дамы с собачками томно вышагивают в уютных улочках, прячась от солнца под разноцветными шёлковыми зонтиками. Фонтаны! И до всего до этого — рукой подать! Мощной ликующей волной вливаются в меня новые силы. Вперёд, вперёд, рано сдаваться! Шаг, ещё шаг, ну… ещё… и… дюны, дюны и дюны, докуда видит глаз. Марево. Силы на исходе.

K счастью, солнце склоняется к западу. Ещё немного — и песок начнёт остывать. Вот уже можно на него лечь. Лежу с закрытыми глазами. Неизвестно, сколько пролежал, но вдруг показалось, будто кто-то меня позвал. Послышалось моё собственное имя — будто далёкая-далёкая женщина его произнесла. Никого. Но надо вставать. Ночью в пустыне можно замёрзнуть. Иду и иду, превозмогая лютую усталость. Перевалил за высокий бархан — и удивительно: пески закончились, впереди — равнина, поросшая невысокими деревьями. Пологий спуск привёл к небольшому прозрачному ручью. Ослепительная луна беззвучно льёт своё сияние. За ручьём, метрах в двухстах, видно какое-то селение. Внезапно тяжелая рука ложится сзади на моё плечо: «Кто такой?»

Два воина ведут меня к главному человеку в селении. Это согбенный старик с жидкой белой бородёнкой, потухшими скучными глазами и салатного цвета румянцем на щеках. Он видит моё плачевное состояние, жалкую одежду и велит накормить и напоить меня, а затем устроить на ночлег. Каша из бататов, апельсины, гранаты, финики, щербет — всё это возникло как будто из воздуха. Затем согрели воду, и я преотлично вымылся в огромном тазу. Мою одежду унесли, взамен дали всё чистое. Почему мне был оказан такой приём, я не понимаю, но ни о чём не спрашиваю, просто предаюсь блаженству с совершенно пустой и безмятежной головой.

Меня поселяют в маленькой глинобитной хижине. Выходить запрещено, живу под стражей. Глава селения обо мне, похоже, забыл. Текут однообразные дни. Пищу и воду приносит мне худой и смуглый юнец лет четырнадцати. Он же делает уборку. Мало-помалу мне удаётся расположить его к себе. Он объяснил мне тайну моего заточения в деревне. Оказывается, здешний маг и звездочёт когда-то предсказал вождю, что в такой-то день такого-то месяца появится на окраине измождённый нищий бродяга, его пребывание в деревне спасёт всех и от болезней, и от врагов. Надо только любыми способами удерживать его при себе. «Ты появился точно в предсказанное время и теперь до конца дней будешь всех нас спасать от бед. Наш властелин, ему уже сто семь лет, выше всех земных благ ставит здоровье и здоровый образ жизни. Горе тому, кто его ослушается, — простится с головой».

Мне стало плохо. Влип! Пожизненное сытое и благополучное заключение! Хуже смерти! Намного хуже! Ловушка! Я впадаю в отчаянье. Четыре стены навечно! Меня трясёт. Бросает то в жар, то в холод. Чувствую — заболеваю. Сквозь жар и лихорадку слышу далёкий-далёкий женский голос, произносящий моё имя. Что за дьявольщина? Кто? Кто может здесь знать моё имя? Бежать. Бежать любой ценой. Насилу дождался ночи. Кровь колотится в висках. Голова охвачена пламенем. Ба! Труба нехитрого очага пронзает крышу. Выламываю ко всем чертям трубу. Расширяю дыру в крыше. Подставляю низенький круглый столик, на него скамеечку. Голова моя уже на воле. Рывок — и я на крыше. Свобода! Любуюсь грандиозным синим куполом с мириадами звёзд. Деревня спит. Отвязываю верблюда, взбираюсь на него. Это настоящий полёт над пустыней. Всё вокруг полно властной и могучей музыки. И в моей груди гремят, затапливают меня всепожирающей радостью барабаны, валторны и тромбоны. Увы, обернувшись, я вижу — погоня! Раздаются какие-то зловещие вопли, вой и заклинания: Нитраты! Бензоаты! Глюконаты! Канцерогены! Гээээ! Мэээээ! Ооооооо! Мясо — я-ааад! Молоко — смее-еерть! Белки — гибель! Овсянку ему! Овсянку мерзавцу! А-ааа! О-оооо! У-уууу! — воют на все лады злые голоса.

Впереди — обрыв, и под ним — река! Верблюд мой делает отчаянный прыжок. Плывём. Погоня осталась с носом. Восторг из восторгов! Радостный смех мой переходит в громовой хохот: Что, съели, ироды!?

Вдруг с моей головы чья-то безжалостная рука срывает гутру.

Где я?! Что со мной? Комнатёнка… кресло… монитор… мышка…

Ставший внезапно совсем близким «далёкий-далёкий женский голос» раздражённо говорит:

— В этих твоих наушниках до тебя не докричишься! Ты забыл, сегодня у нас день большой чистки. Я приготовила касторку и отвар из семнадцати трав. Быстро на кухню!

— Сию минуту, мэм-сахиб, сию минуту.

Горе-путешественник тащится на кухню.

— Ладно, ничего, ничего, пёс с ним! Касторка — ещё крупное везенье, всё-таки не клизма. Не клизма, чёрт возьми! Радоваться надо! Надо радоваться, слышишь, осёл! Там-та-та-там! Та-та-тири-та-та-там-та-та-там-та-та-та, та-та-там!..

Самая красивая женщина в мире

Ничто так не придаёт уюта жизни, как традиции, — может быть, в этом и есть их главное предназначение. У нас, небольшой группы инженеров-проектировщиков, сложилось обыкновение по субботам подниматься в горы, ночевать там в нашем институтском вагончике, а утром подниматься на какую-нибудь не слишком сложную вершину. Было в вагончике тесновато, иногда дымно из-за капризной печки-буржуйки, еда была простая, но тянуло туда неудержимо. Стихийно образовалась хорошая компания. Вот как-то у нас там, после ужина, возник разговор о кино, об актёрах, режиссёрах, ну и все дружно посетовали на снижение художественного уровня нынешних фильмов, ругнули голливудовское влияние, обнажёнку эту обязательную, откровения в области эротики — в общем, в пропасть катится кино, что там говорить! Похоже, все эти маститые кинодеятели поголовно страдают вуайеризмом. Это словечко произнёс Малик, он у нас, несмотря на молодость, самый начитанный. Тут неожиданно откликнулся из своего угла седой и бородатый наш патриарх Никита Арсеньевич:

— Малик, сегодня суббота, людям надо отдохнуть, а ты тут со своей эрудицией, скажи попроще!

— Ну ладно, попроще: вуайеризмом французы называют страсть к подглядыванию. Понятно теперь?

Все мы с Маликом согласились: да, презренная страсть к подглядыванию движет многими нынешними режиссёрами. Седой же наш патриарх вдруг сказал:

— А вот у меня был случай нечаянного этого самого вуайеризма, в пионерском возрасте. Если потерпите минут пятнадцать, я расскажу.

Мы решили потерпеть.

— Мне в детстве повезло, я побывал в пионерском лагере на Чёрном море. Нелёгкое занятие описывать неописуемое, а там именно таким всё и было: неописуемые, гениально вылепленные неведомым скульптором гранитные массивы, неописуемой синевы море с дельфинами и беленькими корабликами, неописуемые кедры и кипарисы! А воздух-то! А цветы! Ну хоть бы что-нибудь там было описуемое, ей-богу! Шёл апрель, а тепло было, как летом. Подружился я там с Володькой из Ужгорода. Отличный товарищ, толковый, рассудительный, он как бы опекал меня, я-то этими качествами не особенно блистал. У Володьки был только один изъян — волнуясь или нервничая, он начинал заикаться. Жизнь наша была интересной, насыщенной, всё было расписано по часам. Утром — зарядка на площадке, расположенной высоко над морем на обрывистом берегу. Зарядку проводила у нас Валерия Аркадьевна — молодая, загорелая и стройная женщина. Красоты неправдоподобной! Мы ею все до одного любовались, и даже девочки нашего отряда не могли ни к чему в ней придраться. После зарядки через 15 минут после всяких там умываний и т. п. мы строем и с песней шагали в столовую.

Где-то уже ближе к середине нашего пребывания в лагере Володька мне и говорит:

— А ты обратил внимание, что Валерия после зарядки всё время куда-то исчезает? В столовую она приходит, когда мы уже заканчиваем завтрак. Я заметил, что она уходит со спортплощадки куда-то по тропинке вдоль забора. Давай задержимся после зарядки, посмотрим?

— Давай. Только ненадолго, чтобы не опоздать в столовую.

Как решили, так и поступили.

Мы увидели, что Валерия прошла по тропинке вдоль забора метров 30, раздвинула две незакреплённые железные пики, прошла сквозь забор и снова сдвинула пики за собой. Выждав минуты 3–4, мы проделали то же самое. За забором тропинка побежала круто вниз, а затем стала извиваться среди скалистых выступов и впадин, в нескольких местах пришлось, прижавшись к скале, двигаться по узким карнизам, кое-где приходилось пробираться чуть ли не ползком. Володька сказал: «Может, вернёмся?» Но я упёрся: женщина прошла, а мы струсим? Натерпевшись страхов, мы, в конце концов, спустились к морю, там тропинка огибала огромный каменный выступ и за ним… за ним под большой нависающей скалой было некое подобие каменной ванны, связанной с морем узкой щелью. И в этой ванне, в изумрудной воде, плавала русалка. Так нам сначала показалось, оба мы так и застыли. Это наша физкультурница купалась, и притом без всего. Русалка сразу же увидела нас и крикнула:

— Быстро отвернитесь и не двигайтесь! Стойте там!

Мы налились кумачом и отвернулись. Через несколько минут Валерия подошла к нам уже в своём спортивном трико. Она обратилась ко мне и сказала: «Ты пока стой здесь и не двигайся с места, я проведу твоего друга и вернусь». Так она в два приёма провела нас обоих по тропе и велела идти в столовую. Оба мы были подавлены произошедшим. Что-то теперь с нами будет! Отправят домой раньше срока? Напишут в школу? Опозорят на весь лагерь? Угораздило же! А всё этот чересчур умный Володька! Да и я тоже хорош, могли бы вернуться, если бы не моё упрямство.

День, однако, прошёл без каких-либо последствий. И следующий день тоже. И на третий день никакие кары на нас не обрушились. На четвёртый день мы успокоились, но тут чересчур умный Володька говорит мне:

— А ты знаешь, Валерия теперь после зарядки сразу идёт в столовую, отравили мы ей её маленькое удовольствие, два любопытных остолопа!

Я вынужден был с ним согласиться: «Да, отравили. Да, два остолопа. Но что теперь делать?»

Володька вдруг вскипел:

— Как что! Н-надо подойти к ней, из-звиниться и по-по-просить её опять ходить к-купаться. Д-давай завтра п-подойдём, и ты всё это с-скажешь?

Не знаю почему, но страшно было идти извиняться. Страшней, чем по скалам карабкаться. Но мы пошли. Говорить пришлось мне, Володьку спасло заиканье. Я, страшно волнуясь, всё сказал, как Володька придумал, и ещё добавил, что пусть плавает без всякого страха, мы проследим, чтобы ни одна душа не проникла в эту тайную купальню. Валерия простила нас: «Ладно, хорошо, спасибо, я на вас рассчитываю!»

Она и правда стала после зарядки исчезать, как раньше.

Как-то мы с Володькой говорили между собой о Валерии, и он сказал, что она, наверное, самая красивая женщина в нашей стране, а я поправил: «…во всём мире!» Мы оба в неё влюбились. То есть не влюбились, а заболели обожанием. Много позже, читая «Ромео и Джульетту», я наткнулся на слова: «О, быть бы на её руке перчаткой! Перчаткой на руке!» Поразился, до чего точно передано наше с Володькой тогдашнее состояние. «Перчаткой на руке!» И это за четыре века до нас! Большая умница этот Шекспир, ей-богу!

В день отъезда мы пошли в кабинетик Валерии попрощаться. Володька неожиданно поборол своё заиканье и выпалил:

— Валерия Аркадьевна, мы оба вас очень любим! Вы самая красивая женщина в мире! Прощайте!

Валерия рассмеялась, поцеловала его в левую щёку, а меня в правую и сказала:

— И я вас тоже люблю. Вы очень хорошие! Оставайтесь хорошими всю вашу жизнь. Счастливо вам обоим добраться домой!

Так мы уехали, увозя на щеках два поцелуя. И эти её слова — «оставайтесь хорошими всю вашу жизнь» — тоже ехали с нами. Вот, собственно и вся история. Я уже седой, у Володьки куча внуков, но мы оба переписываемся до сих пор, а напутственные слова Валерии послужили нам в жизни неплохим компасом. Вспомнишь эти слова — и как-то боишься плохо поступить. Многим представляется, что совесть — это такая скрипучая вредная тётка со злыми глазами — ничего подобного! Совесть — самая красивая женщина в мире. Ну мне, по крайней мере, так кажется.

На этом седовласый Арсеньич завершил рассказ про свой нечаянный вуайеризм и, правду сказать, большую часть слушателей усыпил, что, впрочем, было не так уж плохо: завтра рано вставать — ждёт очередная «горка».

Один маленький эпизод

Дело было в Индии. Я ехал на поезде из Дели в Мумбаи. На одном участке пути, ближе к Мумбаи, автомобильное шоссе и железная дорога на протяжении многих километров бежали по соседству. Я стоял в тамбуре у открытой двери, глотал горячий ветер и смотрел, смотрел на проносящиеся ландшафты. Люблю лицо Земли. Не налюбуюсь.

Маленький зелёный автобусик вздумал состязаться с нами. Поезд делал примерно 80 км в час. Микроавтобус развивал больше, но ему приходилось преодолевать спуски, подъёмы, повороты. Он лез из кожи вон. Состязание длилось долго. Я даже в какой-то момент разглядел водителя и пассажирку — усатого красивого мужчину и его молодую спутницу. Конечно, дама здесь играла огромную роль. Я всем сердцем болел за этот автобусик. Ему очень нужна была победа, тогда как поезд мог бы без неё и обойтись. Всё-таки в конце концов автобусик начал сдавать. Я напрягся и всей силой мысли взялся замедлять ход поезда. Не сразу, но это вдруг стало у меня получаться — поезд слегка притормаживал. Он явно шёл всё медленнее. Зелёный наш микроавтобус прибавил ходу и вскоре оставил нас позади. Через несколько минут он совсем скрылся из виду. На душе стало хорошо. Я уверовал в свои необычайные способности и даже почувствовал, что здорово обессилел, замедляя ход огромного состава. Мне понадобилось срочно восстановить силы. Я купил у одного из разносчиков что-то большое, рыхлое и переперчёное, а также чай, чтобы погасить пожар во рту. Еда подкрепила меня, настроение стало благодушным, и тут уму моему открылась простая и ясная истина: «Э-э, да ведь машинист, конечно же, тоже увидел микроавтобус и парочку в нём. И он поступил по-джентльменски, как и подобает хорошему человеку. Вот она в чём причина моего удивительного могущества! Жаль, жаль, ничего сверхъестественного не произошло и никакими мистическими талантами я не обладаю. Не чудотворец. Но, с другой стороны, мне очень повезло, и я стал свидетелем красивого поступка». Такие случаи делают жизнь милее и приятнее.

Незначительный вроде бы эпизод, но я часто его вспоминаю. Помню, какими волнами радости меня окатило. Сначала за эту парочку. Потом за машиниста.

Вероника

Причудливо изваянный ветрами и океаном каменный берег на юге Индии. Карабкаюсь, пробираюсь к отдалённой бухточке с пляжем — уединённому местечку, не обсиженному туристами. На этот раз, увы, кто-то добрался раньше меня — лежит на махровом полотенце седой солидный тип лет семидесяти. Обмениваемся приветствиями:

— Монинг.

— Монинг. (Ни дать, ни взять — рыбки Монти Пайтона!)

По глазам вижу: русский. Перешёл на родной язык и не ошибся. Знакомимся:

— Николай.

— Коля.

Невероятно! В глубине Индии волей случая на крохотном пляжике встретились два седобородых «русака», да ещё и тёзки! После всяких неизбежных возгласов перебрались в нехитрый шалаш. Там у Коли вода, миниатюрная газовая плитка, кофе и фрукты. Что ещё для счастья нужно? Беседуем в своё удовольствие. Утро. Океан. Пальмы. Как-то просто и естественно переходим на «ты». Повествуем: я ему о себе, он мне о себе.

Крупный в кости, крепкий и основательный, Коля по первому, чисто внешнему впечатлению показался мне обычным таким, прочно стоящим на ногах «хозяином жизни», далёким от тонких материй и сантиментов. Но постепенно впечатление стало другим, стала в нём проступать иная, неожиданная и привлекательная природа. Рассказывал он, не торопясь, с паузами, как бы задумываясь и с заметным удовольствием переносясь в туманные далёкие времена и далёкие туманные пространства.

— Я тут с сыном отдыхаю, Индия — его затея. Он сейчас пошёл в деревушку кое-чего купить. Честно говоря, мы всего десятый день тут, а уже домой хочется. Нет, сыну я этого не говорю, это так, по секрету. Мы с женой редко надолго разлучались, поэтому мне как-то неуютно здесь — лучше, когда она рядом. Она, знаешь, мне в молодости не так-то просто досталась. Если никуда не торопишься, я расскажу.

Я служил на Дальнем Востоке лейтенантом-строителем в глубинке. Меня после института на два года призвали. Во второй год зима выдалась зверская, всё время то уши, то нос обмораживаешь. Работа большей частью на воздухе и работа нервная. Как-то заболел у меня коренной зуб, хоть на стенку лезь. В обед побежал в больничку местную, лечить не стал — выдирайте поскорее! Стоматологиня, уже в почтенном возрасте, сухонькая, помучила меня, еле-еле вырвала, силёнок оказалось маловато. Вышел совершенно бестелесный, иду как по воздуху. Вспомнил про анальгин, зашёл в аптеку, впервые за полтора года, ничего у меня раньше не болело. Аптека — избушка на курьих ножках, но внутри чистенько, и запах типично аптечный. Смотрю, лекарства отпускает ну просто богиня, в жизни такой красоты не встречал. Нет, не броская, не эффектная, но во всём облике, в глазах что-то непередаваемо пленительное. Взглянула. Поверишь, взгляд этот я ощутил, — с чем бы сравнить? — ну, вот, примерно, как если бы на самолёте вдруг попал в воздушную яму. Да. У меня даже язык отнялся, забыл, зачем пришёл. Переминаюсь. Тут какие-то две девочки за гематогеном пришли, а потом старушка чего-то тоже протолкнулась к окошечку. Купил в конце концов анальгин и кое-как день доработал. Потом у меня пошла напряжёнка: конец года, сдача объектов, отчёты, акты — и эпизод с аптекаршей отошёл куда-то на окраину сознания.

Примерно через десяток дней заскочил я пообедать в столовую при железнодорожной станции — большая бревенчатая изба: пар, валенки, ушанки, полушубки, борщи, котлеты, гремучие подносы. Усаживаюсь со своей едой к окну, смотрю — сидит напротив наш «шериф» — участковый Миша Михеев. Ну, поздоровались, едим, говорим про мороз, про то, про сё, и тут я как-то неожиданно для самого себя спросил:

— Слушай, Миша, а что это за особа у нас лекарствами в аптеке заправляет?

Миша прямо остолбенел:

— Ну, Коля, даёшь, ты к нам с какой планеты? Ты действительно её не знаешь?

Я говорю:

— Ну да, а почему я должен её знать?

— Эх, Коля, Коля, эта аптекарша — может быть, главная достопримечательность нашей деревни. Ладно, мне хоть и некогда, но я тебе в двух словах расскажу. Зовут её Вероника. Ей 22, и она не замужем, а всё знаешь почему? Потому что заколдованная. Не смейся. У неё был парень ещё в школе, красивый, умный, такая они были пара — хоть на обложку «Огонька»! После выпускного вечера он купался около железнодорожного моста и поранил ногу. Одним словом, умер от заражения крови. Это был первый удар, который она очень мучительно перенесла. Через год примерно знакомится с ней наш новый инженер-механик с элеватора — видный хороший парень, и мы все радуемся, хоть бы у них всё сладилось. Нет! Проходит месяц — и его убивает током. У неё нервный срыв, даже пришлось лечиться. После этого она уехала в Б-нск, окончила там что-то и вот вернулась сюда. Народ у нас суеверный, языки длинные, и к ней ни деревенские, ни лейтенантики из гарнизона подступиться не решаются. Внешность, ты же видел, неотразимая, но после этих двух потрясений она в себе замкнулась и не разговаривает ни с кем, только: «Нет», «Да», «Спасибо», «Пожалуйста», «Здрасте», «До свидания». Внушила себе, что приносит несчастья. Вот и пойми, чего на свете делается! Ладно, побежал я. Смотри, я тебе рассказал, а ты уж себе зарубку где-нибудь сделай. Ну, бывай!

Просветил меня Миша Михеев, спасибо ему, но только именно после этого и стал я по вечерам покупать у заколдованной Вероники то градусник, то цитрамон, то какие-нибудь горчичники. А поговорить с ней не получается, окатывает холодным безразличием, и всё тут. Несу очередное лекарство в кармане и пилю себя за тупость.

Как-то спросил:

— Темно уже, вы не боитесь одна идти домой, давайте я вас провожу?

— Спасибо, за мной приходит отец.

И больше ни слова.

— До свиданья.

— До свиданья.

Постоял в переулочке — действительно, пришёл за ней отец. Мучение. Лекарства копятся, хоть свою аптеку открывай. В общем, в какой-то вечер пришла за ней мать. Тут я им обеим и предложил услуги провожатого. Отнекивались, но у меня хватило настойчивости — проводил. Идти оказалось далеко, километра два, всё по тропинке вдоль железной дороги. Про себя немного рассказал, не слишком серьёзно, полушутя, вижу, матери, кажется, понравился. Говорю на прощанье:

— Давайте я вас и в следующий раз провожу?

— Нет-нет, что вы, к нам так далеко, вам это будет хлопотно.

Да, я не сказал: Вероника в аптеке не одна работала, вдвоём они работали с другой довольно пожилой женщиной, через день по очереди выходили. Так что я тоже через день лекарства приобретал. Ну вот, в конце концов, я стал её всё-таки провожать домой, ни мать, ни отец уже не приходили. Она оставалась молчаливой, я мучился, не мог её разговорить, а потом придумал просто пересказывать то, что я читал дома по вечерам. А у меня были только разрозненные тома Грина и Уэллса. Вот они меня и выручали. Мороз, звёзды, тропинка, пар изо рта, снег хрустит под ногами, а я излагаю «Фанданго» там или «Каникулы мистера Ледбеттера». Когда мы доходили до её дома, у нас от дыхания кружева белые образовывались вокруг лиц. Так ей это шло! Она мне дотронуться до себя не позволяла, только, прощаясь, посмотрит в глаза:

— Спасибо, до свидания!

Этот взгляд я уносил как великую драгоценность. Ни мороза не чувствовал, ни расстояния. Думаю, пусть будет один взгляд раз в два дня. Это очень немало. Очень немало.

Деревня наша всё примечает. То один доброжелатель меня предостережёт, то другой: по опасной реке плывёшь, смотри, ну и т. д. Отмахиваюсь, ничего, я и сам тоже заколдованный. Идут дни. Пересказываю двух прекрасных писателей и только одного боюсь, как бы не прекратились эти удивительные прогулки. Между тем у меня на работе полоса неприятностей пошла: теплотрассу прорвало, водопровод перемёрз, несколько машин цемента солдатики налево пустили. Выговор заработал от начальства. Предательские мыслишки стали закрадываться: а вдруг действительно от аптекарши моей что-то исходит, мистика какая-то? Но я, разумеется, эти идиотские подозрения отгонял от себя — стыдно! Уже мне больше, чем воздух, необходимы были эти два километра рядом с ней. Обаяние Вероники как-то постепенно распространилось сначала на её шубку, на шаль, на варежки, затем на тропинку и на домишки в стороне от тропинки, и на красную водонапорную башню, и на небольшой овраг, который мы переходили по скользкому кривому мостику. Я и его полюбил, мостик этот, — на нём у меня появлялось право поддерживать её за локоть. Можешь смеяться, но даже луна и звёзды приобрели для меня какую-то новую ценность — теперь это были те самые луна и звёзды, которыми любовалась сама Вероника! Некуда уже мне было отступать. Я просто пропал. Пропал добровольно, с тихой и тайной радостью. Так продолжалось недели две. Ледяная стена между нами, кажется, начала таять. Но тут, как на грех, я заболеваю. Безобидная, как казалось поначалу, ангина оказалась через несколько дней небезобидной и не ангиной, в горле образовался нарыв, так что я не мог ни говорить, ни есть, ничего не помогало: ни припарки, ни полоскания, ни таблетки. Поднялась температура под сорок. Пришла Вероника, разыскала меня, помню, глазам не поверил, предстала мне в оранжевом тумане, как неправдоподобное какое-то видение. Ну, в общем, отправили меня в госпиталь, там экстренно сделали операцию, хирург крепко обругал:

— Ещё денёк — и никакой операции уже бы не понадобилось!

Всё, к счастью, обошлось, вскоре я был опять здоров и вернулся ко всем своим делам. Но ничего на свете не проходит просто так. Подействовал, видно, на Веронику случай с моей болезнью. Вдруг прихожу, как обычно, в аптеку — её нет.

— Где?

— Уволилась.

Иду к ней домой. Уехала. Не велела говорить куда. Оставила записку. В записке всего несколько сухих слов: «Не ищите меня — я боюсь, что могу навлечь на вас беду. Берегите себя. Прощайте».

Одному Богу известно, сколько раз я эту записку перечитал. Помню, пришёл домой: в приёмничке «Песняры» выводят «Александрину», а в комнате — такая нежить, на глазах всё обесцветилось и обессмыслилось. Дальше — тоска. Галеры. Но, что поделаешь, пришлось всё это выдержать. Время, разумеется, не упустило случая и поползло издевательски медленно. Всё же наступил, наконец, июль, я распростился с армейской формой и мог возвращаться домой. Но поехал я не домой, а в Б-нск. Почему-то я был уверен, что Вероника живёт там. В Горсправке, однако, сведений о ней не оказалось — это был неожиданный и болезненный удар. Потом пришло в голову: ведь она наверняка в какой-нибудь аптеке работает. Принялся за аптеки. Множество обошёл, со счёта сбился — нет, нет и нет. Надежду потерял. Приуныл. Кончились аптеки. Просто хожу по городу, как собака, потерявшая хозяина. Можно было, наверное, поехать, броситься в ноги к её родителям, выпросить адрес, но что-то во мне этому сильно противилось. Наконец совсем отчаялся, решил — не судьба, возвращаюсь домой. Ну вот, сжёг корабли, еду уже в автобусе на вокзал и вдруг смотрю в окно — не поверишь! — идёт она. Ей-богу, она!

— Стой! — водителю кричу, — остановись, друг, прошу! Все на меня таращатся, как на сумасшедшего. Выскочил со своим огромным чемоданом, побежал, догнал её. Обернулась. Не буду ничего больше говорить. Всё было как во сне, как в бреду. Она даже заплакала:

— Это ты?! Ты, Коля?

У меня от её слёз, от этого «ты», от внезапно обрушившегося на меня непереносимого счастья тоже в глазах защипало, говорю:

— Никогда больше ни на секунду тебя никуда не отпущу. Никогда и никуда, слышишь!

Вот так мне досталась моя Вероника. Закрою глаза и думаю, в эту самую минуту зябнет, небось, там, в наших холодных краях, с правнуком возится, а я тут поджариваюсь, ананасы ем, кофеёк попиваю, морские купанья у меня три раза в день, живу как какой-нибудь саудовский шейх. В общем, наслаждаюсь жизнью с утра до вечера. Такие дела. Ладно, пошли плавать — ну и солнце же у них тут!

Пока мы плавали в роскошных бирюзовых волнах, пришёл его сын Юрий, здоровенный медведь, коричневая борода с проседью, глаза синие, добрейшая физиономия. Нажарили картошки, посидели, поговорили. Ближе к вечеру я засобирался к себе, в свою маленькую дешёвую гостиницу, мне настоятельно велели приходить ещё.

— Ладно, на днях непременно.

С тем и расстались. Через два дня притащился я в эту утопическую бухточку — нет никого, стеклянная банка в шалаше, а в ней записка: «Прости, Николай, мы махнули домой — оказывается, оба мы с Юркой одинаково скучали по своим, только водили друг друга за нос. Отдыхай, радуйся жизни, не поминай нас лихом. Напиши как-нибудь или приезжай». (В конце записки был адрес.) Я сначала огорчился — поскучнело без них в этом райском уголке, — но потом порадовался за милейших соотечественников — скоро будут дома. Хорошие люди, дай им, Бог, счастья.

Смерть шпионам

Жили мы в деревне, и была у нас корова. Родители мои были «шкрабы». Это не какие-то там чудища с клешнями и выпученными глазами, шкраб — школьный работник (в те времена в ходу были такие сокращения). Мама учила французскому, а отец — русскому. Мне было 7 лет, и у меня была обязанность светить фонариком маме, когда она доила корову. Корову звали Марта, она была спокойной и добродушной, с умными и красивыми глазами. Молока у Марты было много, дойка занимала уйму времени. Начиналось с пустого ведра: «цвинг-цвенг, цвинг-цвенг», заканчивалось полным: «цвирр-цверр, цвирр-цверр». Батарейка садилась, лампочка в фонарике едва теплилась. Руки мёрзли. В начале дойки скучаешь и томишься, а затем незаметно уносишься в мыслях неведомо куда. Ну вот, например, я шофёр. Конечно, я не простой шофёр. Я везу через всю страну секретный груз государственной важности. Мне одному его доверили, потому что я ас, я езжу там, где другие трусят: над пропастями, через пески пустынь, через глухие края, кишащие головорезами. Работа сверхопасная и мне полагается пистолет. Вот мчусь я на страшной скорости ночью сквозь дождь и град и вижу: идёт по обочине в тоненьком платье насквозь промокшая девушка невиданной красоты. У меня в кабине тепло и есть место, но я не имею права никого брать — груз-то у нас какой? Но и не спасти девушку нельзя — простудится и умрёт. Ладно, возьму! Я ничего не боюсь! Красавица отогрелась:

— Просто не знаю, как вас благодарить, вы такой мужественный, такой благородный и такой красивый, наверное, ваша жена сильно тоскует без вас?

— Нет у меня никакой жены.

— Совсем никакой?

— Совсем!

— Ах, если бы я могла скрасить вам вашу жизнь, заботиться о вас, всегда быть рядом с вами! Жалко, что я такая некрасивая замухрышка!

— Да какая же вы замухрышка, я никогда не встречал никого красивее вас.

— Правда?

— Честное ленинское и честное сталинское!

— Простите меня, у меня от ваших слов закружилась голова! Можно, я положу её вам на плечо?

— Конечно-конечно, кладите, не стесняйтесь.

И тут вероломная красавица приставляет острый, как бритва, кинжал к моему горлу:

— Немедленно останови машину!

— Вот оно что! Это шпионка! Груз не должен достаться врагу! Левая рука моя молниеносно поворачивает руль. Машина проламывает перила моста и летит в реку. Подлая девица роняет кинжал и кричит:

— Помогите!

Под водой с невероятным трудом мне удаётся открыть дверцу кабины и вытащить потерявшую сознание шпионку на берег. Тьма и холод. Где-то во тьме наверняка ходят её сообщники, шпионы из Америки. Так, так. Пистолет вроде бы в порядке. Чем связать эту злодейку? Ага, вон какая-то старая лодка, в ней сети. Подойдёт. Связываю руки и ноги. Она никак не приходит в себя. Прячусь за лодку. Из темноты выходят громилы в серых плащах, серых брюках и серых шляпах. Они освещают девушку фонарями, она без сознания лежит, мокрая, волосы разметались по песку. Такая красивая и такая подлая! Такая подлая и такая красивая! Начинает светать. И вот я уже вижу всех как на ладони. Попались, голубчики! Делаю серию метких выстрелов, и все шпионы, раненые в руки и в ноги, лежат и стонут. Обезоруживаю их и связываю (здорово повезло с сетью). Теперь разобраться с этой дрянью. Бью её по щекам, привожу в чувство:

— Так вот, значит, как ты хотела скрасить мне жизнь, вот, значит, как обо мне хотела заботиться! У-у, гадина, говори, какое у тебя последнее желание?

— Не убивай меня. Умоляю, выслушай. Страшные люди в сером похитили моего маленького братика, когда он шёл из школы. Они сказали, что убьют его, если я не буду работать на них. Понимаешь теперь, что мне пришлось пережить. Поверь мне, я несчастная жертва их коварства. Скоро они будут здесь, и мы погибнем. Я так их боюсь и ненавижу!

— Погибнем? Ха-ха, как бы не так! Не на того напали! Вон они все лежат связанные. Она видит поверженных негодяев и со слезами радости говорит:

— Ты что, заснул? Куда ты светишь? Не вижу ни ведра, ни вымени!

Обрушиваюсь в тёмный холодный коровник. Ведро уже почти наполнено. Быстренько-быстренько сдаю пойманных шпионов в милицию, привинчиваю орден к рубашке, получаю громадную премию, быстренько-быстренько женюсь на дрожащей мокрой красавице (не забыть развязать ей руки и ноги!), покупаю дом с мезонином на берегу моря, завожу детишек и… понуро иду пить парное молоко. Нет бы горячее или холодное! Но надо пить парное. Это полезно.

Моногамия

В середине девяностых после распада Союза с пугающей быстротой разладилось буквально всё: останавливались предприятия, жильё едва-едва отапливалось, зарплату приходилось буквально вымогать. Радовались тогда любому случайному заработку. Мне перепало дежурить по ночам в вычислительном центре нашего института, охранять оргтехнику. Ноябрь выдался холодный, в помещениях было градусов 10–12. Рядом, в соседнем корпусе, мёрз по ночам другой наш сотрудник. Раньше мы с ним были знакомы шапочно, теперь же совместные дежурства нас сблизили. Мне тогда было под пятьдесят, а ему чуть за пятьдесят, звали его у нас в институте все, кому не лень, запросто Михалычем, притом что он был весьма ценным и грамотным спецом. Высокий и сутуловатый усатый брюнет, чем-то похожий на Корнея Чуковского, Михалыч был человеком иронического склада, когда он говорил, казалось, что он внутренне посмеивается чему-то своему.

Где-то часикам к 8 вечера мы с ним, обойдя свои владения и проверив печати, слетались у меня в компьютерном классе, ставили чаёк, доставали сухари, рафинад и предавались дольче фарниенте — приятному ничегонеделанью. Спали (а мы по ночам бессовестно себе это позволяли) на сдвинутых стульях, укрывшись шубами и положив под голову какие-нибудь стопки бумаг в папках. В этом щемящем неуюте таился для нас какой-то своеобразный уют, уют высшего порядка. Мне нравились эти бесконечные чаи и медленные разговоры с Михалычем о том, о сём, да и платили за дежурство хоть и небольшие деньги, но зато сразу. Как-то в один такой уютно-неуютный вечер угостил меня Михалыч коньяком из железной фляжки. Так славно растёкся этот добрый напиток по нашим внутренностям, такая нечаянная волна тепла прокатилась — хорошо нам стало. Поведал мне Михалыч об одном своём странном приключении…

— Взять этот злосчастный алкоголь! Сколько он бед причинил людям, сколько семей разрушил, такая гадость, а вот мы-то сейчас сидим и радуемся — блаженное тепло в утробах, тихая радость в сердце! Иногда, выходит, он зло, а иногда помощь. Удивительную шутку однажды алкоголь сыграл со мной. Этим летом возвращался я как-то пешком с дачи, налегке, с небольшим рюкзаком. Дача у меня высоко в горах — семь километров шагать по ущелью. Можно по дороге, а можно по известным мне тропкам. Я тропки предпочитаю — труднее, зато нескучно. Ну вот, шагаю вдоль речки, берег высокий, вниз к воде стихийные такие, крутые спуски кое-где образовались. Прохожу мимо такого как раз спуска, вижу — молодая женщина в купальнике карабкается, ничего у неё не получается, соскальзывает, решил помочь, спустился к ней. Э-э, да она под хмельком! И крепко под хмельком. В руке сжимает початую бутылку «Пшеничной». Окинула меня блуждающим взором и говорит, кое-как справляясь с языком:

— Мне должно быть стыдно, но я… странное дело… никакого стыда не испытываю… Бывают, знаете ли, такие состояния… С вами так бывало? Вы что, помочь хотите? Мне?.. Нет, нет… что вы!.. Плюньте вы на меня! Нашли, кому помогать. Я пьяна, как сапожник. Впрочем, если хотите по-настоящему помочь — сделайте одолжение, утопите меня в этой жуткой речке. Вы большой и сильный, у вас должно получиться. Не хотите?.. Жаль! Очень жаль… Странный вы человек… Ну что ж, придётся лезть туда, наверх…

Беру её за руку и тащу, она продолжает бормотать что-то, не выпускает из рук свою бутылку. Наконец, с горем пополам выбрались на берег. Сбивчивый монолог не прекращался:

— Где-то здесь, под каким-то деревом я храню свои вещи… Надо найти это дерево.

Ходим от дерева к дереву.

— Спасибо, Вы, похоже, спасли меня. Большое вам спасибо! Придётся жить дальше… А я что-то не хочу и не умею… совсем разучилась… там… с этой моей бутылочкой… на речке… У китайцев считается: тот, кто спас кому-либо жизнь, должен заботиться о спасённом до конца его дней. Вот что вы наделали… Оберегайте теперь меня от всего: от голода, от холода, а главное от тоски.

— Но я-то ведь не китаец.

— То есть как не китаец? Почему?

— Сам не знаю, такой уродился.

— Сочувствую. Да, впрочем, мне кажется, я тоже не совсем китаянка… Что-то во мне есть такое, некитайское… Вы не находите?

— Нахожу.

— Простите, но вы кажетесь мне каким-то… каким-то… не в меру трезвым. Да, трезвым. Как-то неуместно трезвым… ни к селу ни к городу… невпопад. Впрочем, вы не виноваты — в жизни всякое бывает… Зато вы выглядите таким основательным. Да-да, готовая «опора в превратной судьбе». За вас хорошо было бы выйти замуж, но я так догадываюсь (она пропела): «в дилижансе свободных мест, представьте, нет». Жена, дети, внуки, правнуки, праправнуки, прапрапра… Да, вы, пожалуй, продолжайте не пить… Продолжайте. Так для вас будет лучше. Посмотрите на меня — вот что водка делает с человеком. А ведь я ещё совсем недавно, каких-нибудь два часа назад, была полезным членом общества, имела колонку в журнале, у меня где-то дома есть значок ударника комтруда. И вот чем я стала — тьфу! Где румянец, что спорил с зарёю? Где волнистых волос густота? Не знаете!? Молчите? Небось, презираете? Стоп, стоп, машина! Не спешите! Как говорил герой одной пьесы: «Я пал, чтоб встать!»… Из меня ещё может выйти что-то путное… Кто его знает… Пьяный проспится…

Вот оно, моё дерево, дайте я его расцелую, сберегло, сберегло мои пожиточки, умненькое моё! Вам, наверное, не терпится меня покинуть? Не раз-ре-шаю. Вас замучают угрызения совести. Дёрнула вас нелёгкая меня спасать! Утопили бы — и не было бы забот ни у меня, ни у вас. Небесный свет теперь бы уже… лобзал… да… вовсю бы уже лобзал… бесплотный взор моих очей… Потерпите, я попробую одеться.

Она принялась мучительно укрощать сначала джинсы, а потом блузку, не принимая ни в коем случае моей помощи.

— Спасибо, вы очень любезны, но мне уже 27 лет, я уж как-нибудь сама! Меня никто здесь не бросил. Это я их всех бросила. Сколько можно терпеть! Ну, уж я им и высказала. И это называется муж! Желудочно-кишечный тракт… Ржавый арифмометр. Ржавый, скрипучий арифмометр! С меня хватит! Не права Ахмадуллина — пошлость — не уют ума. Это ловушка. Трясина! Бежать. Бежать! На-до-ело! Лучший тест для претендента на мою руку: сколько будет 12 × 12? Услышу в ответ «144», прикажу отрубить голову. Как принцесса Турандот! Вы ещё не ушли? Спасибо! Потерпите немного. Вам я голову рубить не собираюсь. Вы мне нужны. Я просто не представляю своей жизни без вас. Подержите бутылку. С минуты на минуту я буду готова. Проклятая кофточка, упирается, как живая! Нет, надо ещё немного выпить. Для вдохновения.

Она приложилась к бутылке (много выпить я ей не дал):

— Вам хватит.

— Да ведь я чуть было не отрезвела… Вот была бы катастрофа… Чёрт возьми, не хочу погружаться в царство необходимости, в этот гениальный и тупой причинно-следственный механизм. Ну, ещё один маленький глоточек — и я спасена. Пожалуйста!

Я дал ей выпить ещё глоток.

— Спасена во второй раз сегодня. Прекрасный день, а?

— Просто великолепный.

— Вы что-то поскучнели… похоже, я вам разонравилась. Плохо себя веду, да? Однако смотрите, вот и блузка моя наделась, как-то так, сама собой. А это добрая примета! Хорошие перспективы открываются…

На ногах она едва держалась. Я вытащил из рюкзака куртку, расстелил на траве, потом достал термос, в котором у меня был крепкий сладкий чай со смородиной. Налил ей в крышечку и предложил.

— Это всё мне? Б-благодарю! Королевское угощенье! Мне как-то неловко принимать его от незнакомого мужчины. Мы ведь, кажется, не представлены друг другу, и я что-то не вижу, кто бы нас тут мог представить… Тупик… Безнадёга… Может, самим? Вы сможете?

— Попробую. Меня зовут Константин Михайлович.

— А меня Соня… если не ошибаюсь…

Она плюхнулась на куртку и принялась за чай.

— А ведь я воровка, наглая, бесстыжая воровка! Стащила у них эту бутылку. Ладно! Наплевать! Ничего, не пропадут… Думаете, легко мне было взять и порвать с человеком. Пять лет вместе! Пять лет каторги! Не семья, а пени… пени…цы…тенци…арное учреждение… «Давно усталый раб…» Да! Простите меня, не рассчитала с водкой… Мало опыта… В другой раз уж я рассчитаю, постараюсь… Вкусный какой у вас чай. Вы, Константин Михайлович, наверное, гурман, лакомка? Если можно, ещё полкрышечки. Спасибо!

Она допила чай.

— Простите, у меня что-то слипаются глаза, вам в чай, похоже, кто-то подмешал снотворное. Да, снотворное… не иначе… В ритме вальса всё плывёт… да-да… плывёт и плывёт… качаясь лодочка… по Яузе-реке… Константин Михайлович… Вы любите… музыку?.. И я тоже… Вот что… Коль здесь я окончу… солдатские дни… в общем… да-да, товарищ… конечно… если не затруднит… во Францию!.. Там схорони…

Через мгновенье Соня, вполне оправдывая своё имя, уснула на моей куртке. А мне пришлось охранять её сон.

Нехорошо смотреть на спящего, и всё же украдкой я поглядывал на свою спутницу. Она показалась мне необыкновенно симпатичной, даже красивой. Но не из породы пугающе, беспощадно красивых, вроде Элизабет Тэйлор или Софи Лорен. Нет, что-то в ней было по-детски трогательное: густые русые волосы её разметались, свернулась она калачиком, уткнувшись носом в куртку, и, хотя день был жаркий, хотелось чем-нибудь её укутать, как-то её оградить от всего плохого, что бывает в жизни. Вообще, погладить, как гладят котёнка. До меня вдруг дошло, что, вот, мне неожиданно доверена судьбой чужая беззащитная жизнь. Тут же разлилось во мне чувство собственного неодолимого могущества. Кажется, выйди из-за деревьев бенгальский тигр или свесся с ветвей десятиметровая анаконда, я бы шутя разорвал их в клочья. Была ещё такая, как бы собственническая мысль, что вот, даровано мне ненадолго нечаянное богатство — эта спящая женщина. Пока она спит, я царь её жизни. Она моя и только моя — на это время. Не шуточки!

Спала Соня всего час с небольшим. Всё это время я сидел, привалившись к стволу дерева, и размышлял, уже не помню о чём. Кажется, я удивился тогда про себя, что надо же, и красивые бывают несчастливы, и как редко двум душам удаётся так хорошо совпасть, чтобы рано или поздно не разочароваться друг в друге. Время текло. Солнце медленно, но верно завершало свой дневной путь. Было тихо. Обошлось без тигров и анаконд. Проснулась Соня так же внезапно, как и уснула.

— Боже мой, это значит, не сон! Это всё со мной наяву? Я где-то у чёрта на куличках, в горах, пила самый ненавидимый мной напиток — водку! Простите меня, я отравила вам воскресный вечер. Ни в чём не повинному человеку свалилась на голову пьяная дура! О, господи, до чего же мне тошно! Знаете что, я очень перед вами виновата, я вела себя отталкивающе, но всё-таки умоляю вас, потерпите ещё немного, дайте мне мою бутылку, поверьте, я не запойная и не бессовестная, просто мне нужно кое-что пережить, перенести, понимаете? Как бы объяснить? Помните, Синдбаду-мореходу повстречался на необитаемом острове старикашка, которого надо было перенести через ручей? Синдбад перенёс, а тщедушненький старичок вцепился и три дня сидел у него на спине, пока измученный Синдбад не догадался и не сделал из винограда вино. Старичок напился и свалился. Понимаете, к чему я? Мои обстоятельства — это мой зловредный старичок. Вцепился в меня! Там в бутылке уже немного, допью — и тронемся налегке, без этого вредного старикашки.

— Ладно, хорошо, только пьём пополам, идёт?

(Я подумал: так она всё-таки выпьет поменьше.)

— Идёт! За вас, Константин Михайлович! За ваше ангельское терпенье.

— А я пью за вас. Рад, что пригодился.

Я налил себе в крышечку от термоса, а она выпила остаток прямо из горлышка.

Закусывать нам было нечем.

Впереди было ещё добрых пять километров пути. Солнце село.

— Пойдёмте, Соня! Собирайтесь.

— Да, да, Константин Михайлович, надо собираться. Надо! Препротивное слово. Хорошо бы исключить это слово из языка. Собраться всем, осудить его и исключить из словарей, считать нецензурным. Нет, нет, ничего, я уже иду, иду! Ничего не забыла. Всё со мной. Да, всё. «И радость… и муки…»

К моему удивлению, Соня держалась на ногах получше, зря я боялся этой чёртовой водки. Во мне же выпитое произвело неприятную перемену — как ни странно, отрезвило. Сейчас мы пройдём эти оставшиеся километры, я посажу её на автобус, и мы больше никогда не увидимся. Очередная глубокомысленная бессмыслица жизни, только и всего. И мы пошли.

Сумерки быстро сгущались. Чтобы не молчать, я расспросил её о работе, о семье, она отвечала немногословно, разговор что-то не получался. Похоже, синдбадовские старички оседлали нас обоих. Никак не стряхивались. Помню, во мне сидела досадная мысль: я прожил со своей женой прекрасную жизнь, редким везением было то, что мы встретились. В молодости мне хотелось найти красивую девушку, которая бы не догадывалась о том, что она красивая. Я прекрасно понимал, что такая девушка принадлежит к разряду кентавров, русалок или белых китов. Замечательны эти девушки, вот только в природе их не существует. Женский пол отлично знает, чем вооружён. Однако же я оказался счастливчиком: у меня жена, во-первых, очень красивая, а во-вторых, не придаёт этому никакого значения. Ей-богу, это так. Уж поверь. Не красится, не сидит часами перед зеркалом. Я знаю точно: мы никогда не надоедим друг другу. И вдруг сегодня, пока спала эта пьяненькая Соня, я предал, пусть мысленно, свою жену. Сдал позиции без боя. Я смотрел на спящую и чувствовал, как она по-хозяйски располагается в моём сердце. Я испытывал на себе действие таинственной неодолимой власти, против которой у меня не оказалось никакой защиты. Притяжение, похожее на наваждение, росло во мне. Но мне ведь 52, а ей 27, каким надо быть ослом, чтобы строить хоть какие-то иллюзии! Предательство, в какие одежды его ни ряди, — отврат! Минут двадцать мы шли молча, каждый думая о своём. Стемнело, но из-за гор поднялась почти полная луна, и идти по тропинке было сносно. Я шёл первым, тропу я знал хорошо. Тем не менее, в конце концов, я споткнулся о какой-то не то пенёк, не то корень и хлопнулся во весь рост. Как на грех, рукой я попал на осколок стекла. Пришлось останавливать кровь. Соня дала свой белоснежный платок, повозилась со мной. Потом сказала:

— Мне кажется, Константин Михайлович, вы шли чем-то расстроенный, я чувствую себя виноватой.

— Да нет же, это я виноват!

И тут я, ошеломив самого себя, напрямую говорю ей о всех своих последних терзаниях. Прозвучало это как самое настоящее признанье в любви, чего я делать совсем не хотел, и вдруг — сделал! Распоряжалась мной всё та же таинственная сила. А может быть, это была заслуга злосчастной выпитой мной водки, кто знает. Да, ещё и луна сияла, видел бы ты эту луну! Ну, в общем, что случилось, то случилось. Соня выслушала меня, затем заговорила, чуть волнуясь, в голосе её не чувствовалось и следа выпитого:

— Константин Михайлович, хорошо, что у вас хватило храбрости сказать мне всё, что вы сказали. Теперь и я, пожалуй, решусь вам сказать, что и со мной происходило то же, что с вами. Вы произнесли слова «притяжение», «наваждение», так вот, я, не подумайте обо мне как о ветреной особе, мучилась тем же. Я думала: «Вот идёт рядом прекрасный человек, наверное, я его раздражаю, но он терпит, в нём есть значит редкое ныне качество — благородство. Нечего себе лгать: он почему-то с первых мгновений волнует и притягивает, как магнит. Разница в возрасте, честное слово, только в его пользу. Утёс! Увы, он наверняка счастлив в семейной жизни, и самое лучшее, да, самое лучшее — поскорее с ним расстаться. Как жаль!» Видите, я тоже сделала вам признанье. Мы квиты.

После этого между нами как будто размыло какую-то плотину. Оставшуюся дорогу мы проговорили легко и сумбурно. Она и я, мы, оказывается, любили одни и те же книги, одни и те же фильмы (я с детства был киноманом). Теперь я уже не помню всего, но из иностранных фильмов оба мы восхищались «Ночами Кабирии» и «Греком Зорба», а из наших долго говорили о «Приходите завтра» и «Параде планет». Этот «Парад планет» оба мы смотрели по нескольку раз — фильм с неподдающимся объяснению обаянием. Мы выбирали, она со своей стороны, а я со своей, темы, которые уводили бы нас от «короткого замыкания», к которому нас, мы оба это чувствовали, клонило. Занимались нами стихии посильнее нас. Было поздно, и я проводил Соню до самого дома её родителей — одноэтажного двухквартирного с палисадником, в длинном ряду таких же. Не в центре дело было.

Мы попрощались легко и просто, она поцеловала меня чуть более долгим, чем дружеский, поцелуем и, слегка оттолкнув, быстро ушла по дорожке к крыльцу. На крыльце она обернулась, на минуту замерла, а потом помахала мне рукой и вдруг негромко, но внятно крикнула: «Ка-ра-би-и-ин!» Я сначала не сообразил, а потом спохватился и так же негромко прокричал в ответ: «Ку-ста-най!»

Вот и всё. Больше мы никогда не виделись.

Я думал, Михалыч закончил на этом рассказ, но он, немного помявшись, продолжил:

— Знаешь, Саня (так меня зовут), на этом для меня ничего не кончилось. Я шагал домой по каким-то тёмным переулкам в очень приподнятом настроении. Не скрою, эта Соня меня сильно встряхнула, я не то что бы помолодел, я просто почувствовал себя гимназистом — ну, ей-богу! И смех, и грех, я даже посмеиваясь пробормотал себе под нос: «Ну, что, старый дуралей, “стоило жить и работать стоило?” Так мне было хорошо! Прекрасное лицо Сони всё время всплывало перед глазами. Только не смейся, хотелось петь. Ни на название улицы, ни на номер дома я тогда и не взглянул. Как-то так вышло. Пришёл домой довольно поздно. Жена изволновалась: «Почему так долго? А что с рукой?» Обработала, перевязала. Сели ужинать. Взглянул на неё, на сединки в волосах — и вдруг внутри у меня всё стало рушиться: «Ах, и сволочь же ты, Константин Михайлович! Вор и предатель! Помолодел, значит, шкура! Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый, да?! Сгореть бы тебе на месте!» Жена увидела по лицу моему, что со мной что-то неладно, принялась хлопотать:

— Иди в постель, я тебе туда принесу поесть, столько километров отмахал, да ещё и руку поранил!

Теперь уже, Саня, всё позади, но, знаешь, не могу что-то справиться, поселились во мне самоугрызения. Время, говорят, — неплохой лекарь, но со мной у него осечка. Ещё и этот шрам на ладони, посмотрю на него — и хандра! Никому, кроме тебя, я этого не рассказывал. Скажи мне, Саня, как по-твоему, я предатель? Сподличал я? Только честно?

Тут я рассмеялся:

— Друг ты мой, Михалыч, да какой же ты предатель, ты такое же чудо света, как Колосс Родосский или висячие сады Семирамиды! Таких, как ты, уже пора в музей, под стекло. Эта твоя пьяненькая Соня, она, что, не человек, ей не надо поддержки? Тоже ведь дитя человеческое! Ведь не от избытка счастья она напилась. Ну, нахохлился бы, застегнулся на все пуговицы и что? Не предал ты никого, ты просто не пожалел тепла. Ну, сделал признание и молодец! Можешь собой гордиться. Прости меня, Михалыч, но ты из чистой наивности себя заклёвываешь, просто смешно. Какой-то пустяк раздул в трагедию. Делать тебе нечего!

— Ты, правда, так считаешь?

— Ну да!

Михалыч повеселел.

— Ладно, Саня, тут немного осталось, допьём?

Мы допили коньяк и принялись сдвигать стулья, устраиваться на ночлег. Спали как убитые, утром даже немного проспали, люди уже пришли на работу, а мы только принялись распечатывать помещения и заполнять журналы.

Фарфоровый птицелов

…Но светлый образ милый

Спасут, быть может, чёрные чернила.

У. Шекспир, сонет 65

В далёком-предалёком пятьдесят каком-то году двадцатого века, месяце этак в июле гостил я, тощий и долговязый школяр, перешедший в седьмой класс, у своей бабушки в великолепном южном городе А. Был я тогда, сам того не подозревая, каждодневно и беспричинно счастлив. Таскался по улицам и скверам с мелкими деньгами в кармане, кино и мороженое были мне доступны, а выше этого мои запросы и не залетали. Время было не сытое, не избалованное комфортом, но зато явно дружелюбно настроенное к людям, пережившим не так давно страшную войну. Ни голод не угрожал, ни безработица, ни повышение цен. Были, правда, очереди: за хлебом, за молоком, за керосином. Или там в банях и поликлиниках. Но от очередей, слава богу, не умирают, в очередях тоже текла своя жизнь, ссорились и мирились, сплетничали, судили-рядили обо всём, коротали как-то время. Бабушка моя возложила на меня почётную обязанность покупать хлеб. Небольшой хлебный ларёк неподалеку от нас, рядом с остановкой трамвая, почти всегда осаждала длинная очередь. Хвост очереди жарился снаружи на солнышке, внутрь же набивался счастливый авангард из 6–7 человек. Всё это волновалось и лопотало, как единое многоголовое существо с нервным и беспокойным характером.

К слову сказать, стояние в очереди — не такое уж пропащее время. Приходится занимать себя, размышлять о чём-то. Всплывёт какая-нибудь тема, смотришь, мысли потекли, а пока они текут, и очередь незаметно движется. Польза вынужденных жизненных пауз в том, что не тебя развлекают, а ты сам развлекаешь себя, для чего следует иметь всё-таки непустую голову, хорошо, если в ней хоть что-нибудь переваривается, ну, там книги, фильмы, спектакли наряду, понятное дело, с коллизиями собственной, пусть зелёной ещё, жизни. Как раз наружные развлечения, если их много, вредят нашим головам. (По совести, это сейчас я так думаю, доживши незаметно до препротивного, но, увы, заслуженного титула «старый пень», тогда же я, как и всякий нормальный школяр, очередей не любил.)

Бывает в очередях и своё везенье. Так, одним безоблачным утром в очереди передо мной оказалась совсем ещё не старая и очень красивая женщина. Была она в лёгком светло-зелёном платье, и её чрезвычайно украшали пышные тёмные волосы и загорелая кожа. Серые, с зеленцой, глаза под красивыми чёрными бровями неведомый высший промысел наделил мягкой, но неодолимой притягательной силой. От таких женщин как-то неохотно отводится взгляд, и тянет как можно чаще «нечаянно» попадаться им на глаза — спросите любого представителя сильного пола от мала до велика. Эти гостьи из каких-то надзвёздных немыслимых миров вкраплены в наше людское море, иногда на счастье, иногда на беду, но только не на унылое прозябание.

Что и говорить, впервые очередь двигалась для меня быстрее, чем хотелось бы, в особенности когда мы очутились внутри ларька, у прилавка. Чуть не забыл сказать про запах её духов, он тоже был неодолимо притягателен и не походил на «Кармен», «Красную Москву», «Ландыши» или «Сирень» — был тоньше и куда более волнующ. Нет, как хотите, но в очередях течёт своя замечательнейшая жизнь. Если повезёт.

Везенье продолжалось. У зеленоглазой небожительницы в руках была авоська с покупками, и вот теперь ей не хватало рук для трёх батонов, которые она купила для себя и, как потом выяснилось, для соседей.

— Мальчик, ты не поможешь мне отнести покупки, я живу совсем близко?

— По… по… могу, с… удовольствием. (Сел голос. Какой я всё-таки урод: брюки не поглажены и ещё эти обшарпанные носы у ботинок!)

Идти оказалось и впрямь недалеко, чуть больше квартала. Тем не менее мы успели познакомиться. Инициативу проявила моя спутница. Оказалось, звать её Майя. Просто Майя, без отчества. Так ей захотелось. Я же осмелел и соригинальничал:

— Севастьян Леонидович.

Она посмеялась:

— Так-таки Севастьян Леонидович?

— Ну да, а что?

— Да нет, ничего, приятно иметь дело с солидным человеком!

Вокруг занимался жаркий день. Улочка была тиха, деревья неподвижны, воздух тёпл и прозрачен, впереди нас шли рядом две наши тени. Моя, увы, была заметно ниже. Я вспомнил сказку Андерсена и мысленно приказал ей как можно скорее перерасти идущую рядом изящную соседку. Без толку. Явно несовершеннолетняя тень моя тащила тень авоськи и ничего, конечно, не исполнила. Сказки сказками, а жизнь жизнью.

Мы подошли к старому деревянному дому с мезонином и полуподвальным этажом. Верхние три окна были высокие, со ставнями. Подоконники же низеньких окон полуподвала возвышались на какую-нибудь ладонь над уровнем земли. Этот дом был мне знаком: всего два дня назад я проходил мимо него по этой самой улочке, он мне понравился, я лёгкой незримой птицей вспорхнул в мезонин и за какие-нибудь три минуты прожил там долгую уютную, полную всевозможных радостей жизнь. (У меня и поныне водится такая не слишком умная привычка. Множество мимолётных жизней прожил я, бродя уже в зрелом возрасте по улочкам разных городов. Лоджии, эркеры, пустующие декоративные башенки… Да-а, пожил, пожил…)

— Ну, вот я и дома. Проходите, Севастьян… э-э… Севастьян…

— Да Сева я, просто, Сева!

— Проходи, Сева, собаки у нас нет.

К моему разочарованию, мы не поднялись на главное крыльцо, а спустились по крутым кирпичным ступенькам в подвал. Ступеньки были выщербленные, кое-где между кирпичами зеленел мох. Майя отперла огромный висячий замок, тяжёлая дверь отворилась с приятным, отчётливым и протяжным, как в кино, скрипом, и мы попали в преудивительное жилище. Всё там было необычным, не таким, как ожидалось.

Комната, в которую мы вошли, скорее напоминала каюту, потолок был низкий, два маленьких квадратных окна под потолком были ни дать ни взять иллюминаторы, да ещё и в простенке между ними висел барометр в резном деревянном корпусе. Щёлкнул выключатель, стало светлее.

— Сева, посиди немного, хорошо? Я отнесу хлеб соседям.

— Я посижу, хорошо.

С большим любопытством я принялся озираться. Справа под окном стоял двухтумбовый внушительный стол, на нём господствовала пишущая машинка, лежали книги и стопки бумаги. Кроме того, на столе была электрическая лампа со стеклянным зелёным абажуром. На круглом массивном основании лампы стояли обнявшись два разудалых иностранных матроса. Были на столе ещё разные безделушки и редкости. Глаза разбегались. Помню, стопку бумаги прижимало пресс-папье в виде медной фигурки маленькой феи, которая читала медную же книгу сказок, и на уголке книги этой сидела изящная, тонко сделанная стрекоза. Был подсвечник в виде полуобнажённой танцовщицы. Бронзовая лошадка вышагивала куда-то по тёмно-зелёному сукну стола. У правой стены была тумбочка, а на ней стоял приёмник «Урал» с проигрывателем — предел мечтаний любого моего сверстника. Рядом с приёмником стоял шкаф с книгами, и там помимо книг кое-где тоже стояли фигурки: китаянка качала головой, оловянные солдатики стояли навытяжку у маленькой пушки, тускло светился бюстик какого-то усатого и кудрявого французского жизнелюбца прошлого или позапрошлого века. На шкафу под самым потолком поместился макет парусника. У левой же стены стояла невысокая тахта, а над ней висел диковинный однотонный серо-жёлтый гобелен с тропическими деревьями, цветами, лианами, попугаями, анакондами и бабочками. Один угол комнаты был отгорожен ширмой, которая тоже была настоящим произведением искусства: вишнёвого цвета, деревянная, с японскими (или китайскими?) пейзажами на шёлковых плоскостях. Да, посреди гобелена солидно, с большим достоинством, висел на длинном ремешке настоящий морской бинокль. Это за тысячи-то километров от ближайшего моря! Между ширмой и тахтой была закрытая узкая дверь в соседнюю комнатку — наверное, спальню. Царили корабельный порядок и корабельная чистота.

— Ну, как тебе моя нора?

— У вас так здорово, мне очень нравится! Настоящая капитанская каюта!

— Правда? Спасибо. Если у тебя найдутся 15 минут, можем попить кофе со сгущёнкой.

— А я не помешаю вашим делам?

— Нет, конечно, мне будет приятно. Есть восточная поговорка: «Гость в доме — Бог в доме».

Она ушла за ширму и вскоре вернулась с маленьким блестящим самоварчиком, тоже из диковинок — пузатенький на трёх кривых ножках, он, оказывается, был предназначен именно для варки кофе. Майя зажгла фитилёк спиртовки, вскоре вода в самоварчике заклокотала, запах кофе заполнил комнату. Чашечки были верх изящества, и только сгущёнка оказалась в обыкновенной жестяной банке — слава богу, хоть что-то привычное. А то я начал робеть и стесняться. Кофе получился замечательно вкусным, для меня это была экзотика, у бабушки в обиходе был только чай. Крепкий кофе вызвал лёгкую взбаламученность нервов.

— Майя, а у вас и грампластинки есть?

— Да, довольно много. Хочешь послушать?

— Поставьте, если не трудно, что-нибудь.

— Ну, вот у меня есть Александрович, Лемешев — прекрасные певцы.

— Нет, мы с моим отцом их не любим — не мужские какие-то голоса, это только наша мама ими заслушивается. Мы любим Шаляпина, Рейзена, Гмырю.

— Ах, вон что! Вам, сударь, непременно бас подавай. Бедные Лемешев с Александровичем, хорошо, что они нас не слышат. На ваше счастье есть у нас и Шаляпин.

Она порылась в шкафчике и поставила на диск проигрывателя пластинку, Шаляпин запел: «Выходи, о друг мой нежный, бил свиданья час, сон свой детский безмятежный отгони от глаз…» Пластинка была старая, голос прорывался сквозь шорохи и потрескивания, но от этого почему-то сильнее трогал душу. Походило на спиритический сеанс, на колдовство. Давно умерший Шаляпин явился к нам из тёмной пучины времён, его голос жил в нашей комнате, казалось, будто пел невидимый призрак. Чертовски было хорошо пить горячий, сладкий кофе и слушать серенаду Мефистофеля, чертовски хорошо!

— Сева, а какие книжки ты любишь?

— Больше всего люблю про море и, особенно, про путешественников, заброшенных на необитаемые острова, я бы и сам хотел жить на острове, как Робинзон Крузо. Всегда ему завидую, когда читаю. Я уже два раза эту книгу прочитал. Правда, когда он по России путешествует, у меня всякий интерес пропадает: не на острове дело происходит — вот скука! Ну, ещё Стивенсона люблю и Станюковича, Жюль Верна. Поэтому мне ваша комната так и понравилась. Кажется, выглянешь в окно, а там — океан. И барометр у вас есть, и бинокль, и парусник такой красивый. Вы, наверное, очень счастливая женщина.

— О да! Не в бровь, а в глаз! Даже голова кружится. Увы, всё это остатки былой роскоши, я ведь когда-то жила в Ленинграде, мой отец — моряк, капитан дальнего плаванья. Мы с мужем приехали сюда 6 лет назад. Но это повесть невесёлая… Налить тебе ещё кофе?

— Нет-нет, спасибо, мне уже пора, я побегу.

Она не стала задерживать, но тепло и просто сказала:

— Жаль, что сегодня тебя ждут дома с хлебом. Ну ничего. Приходи в гости. Мы ведь как-нибудь ещё поговорим, да? Вот что, давай условимся: я поставлю — она открыла книжный шкаф, помедлила — вот этого птицелова сюда, на подоконник. Это была небольшая бело-зелёная фарфоровая фигурка — симпатичный, слегка женоподобный птицелов в широкополой шляпе и с клеткой за спиной.

— Посмотришь с улицы: если он на подоконнике — значит, я дома, если его нет — значит, и меня нет. Договорились?

— Хорошо, договорились, до свидания, Майя!

— До свидания.

Выйдя на улицу, я оглянулся на её окна: птицелов стоял на месте, Майя снизу вверх смотрела мне вслед и махала рукой. Я тоже помахал рукой. По дороге домой я всё возвращался в мыслях к произошедшему. Стать бы могущественным джинном и подарить Майе средневековый замок с башнями и толстыми стенами! Почему-то щемило сердце от жалости и к комнатке, и к её обитательнице. Ага! Наверное, вот почему: на её окнах снаружи были решётки от воров. Они-то и придали невесёлую окраску последней сценке: маленький птицелов, прекрасное лицо Майи и грубая железная решётка — всё это отчётливо всплыло в памяти. Да, грустно.

Внезапно я ощутил Время как неутомимого и неумолимого погонщика: только что прошествовали две наши тени по тихой улочке, только что клокотал кофе в блестящем самоварчике, только что обводилась глазами чужая странная комната — куда всё это девалось? И продолжает деваться — куда? Ежесекундно. Ничем здесь, абсолютно ничем нельзя завладеть, нельзя что-то переживаемое заключить в шкатулочку и держать под подушкой! Всё проносится… Превращается в туман, в ничто. Вдруг показалось, что сознание моё, моё «Я» неподвижно и что на самом деле это дома и деревья наплывают на меня, вот сейчас наплывут двор и дом бабушки — скромное окружение нашей жизни. Потом новые картины придут на смену уходящим — омывается, омывается и омывается моё удивляющееся сознание волнами действительности, и эти волны никакая сила в мире не остановит. Лечу куда-то. Мчусь, как в экспрессе. К счастью, это ощущение полной подвластности безжалостному течению Времени было смутным и коротким. В 13 лет, слава богу, недолго предаёшься философским раздумьям.

На другой день я дважды потерпел поражение в борьбе с собой — не выдержал и сбегал посмотреть на вчерашние окна — птицелова не было. Мне не хотелось показаться назойливым и вместе с тем тянуло убедиться, что наш уговор в силе. За хлебом идти не пришлось, его пока хватало, день прошёл без особых событий. Так продолжалось ещё целых три дня — птицелов не появлялся. В очереди за хлебом его хозяйки тоже не было, сколько я ни всматривался. В голове моей сами собой возникли мрачные предположения: наверное, я не очень-то понравился Майе: башмаки обшарпанные, брюки на коленях пузырятся, да и вообще весь я какой-то кургузый, неотёсанный. Ну да, сама, небось, не рада, что пригласила в дом, прячется теперь от меня, избегает. А может быть, она Шаляпина как раз не любит, любит своих теноров. А тут пришлось вытерпеть Мефистофеля. Ну, что ж теперь, стреляться что ли, как-нибудь переживём. Не буду больше ходить, унижаться. Не пойду — и точка!

Затем наступило воскресение. По воскресеньям верующая моя бабушка ездила на трамвае в церковь молиться за всех нас, её неверующих детей и внуков, да заодно и за страну нашу, тоже не очень-то верующую. Позавтракав наспех, я выскочил во двор, но никого из новых моих дружков ещё не было — рано. Вернулся в дом и, сам не знаю почему, вдруг принялся за глажку брюк. Утюг был большой, зубастый и работал на угольках. Я самостоятельно разжёг угольки, утюг нагрелся, и я, как заправский портной, через марлечку выгладил брюки, насвистывая при этом «Марш нахимовцев». Неплохо, толково у меня получилось. Дальше я, как под гипнозом, нашёл в специальном ящичке крем для обуви, почистил свои видавшие виды башмаки и через какие-нибудь десять минут — глядь, уже стоял и любовался маленькой бело-зелёной статуэткой в окне Майи. Симпатичная вещица!

Я наклонился и постучал в окно.

— А, Сева, очень рада, проходи!

Открыл калитку, спустился по ступенькам, дверь пропела знакомую песенку. За ширмой на керосинке у Майи жарилась яичница. Пахло точь-в-точь как во многих квартирках бабушкиного живописного и густо населённого двора. Типичный тогдашний запах окраин — запах яичницы или жареной картошки с лёгкой примесью перегоревшего керосина.

— Ты очень кстати, будем завтракать.

— Я уже позавтракал, спасибо.

— Подумаешь, позавтракал! У меня яичница с помидорами и с сыром по особому рецепту, не сопротивляйся, ешь, не пожалеешь! Проходи, проходи!

За ширмой оказалось что-то вроде маленькой кухоньки: маленький стол, два стула, умывальник, бак с водой и тумбочка, на которой стояла керосинка с круглым окошечком.

Я, в конце концов, сдался и, правда, не пожалел. Кушанье было подано на красивых тарелочках, вилки, и те были необычные — видно, что старинные. Яичница оказалась неописуемо вкусной. Майя, одетая по-домашнему в синий шёлковый халат с пояском, приветливо улыбалась, было уютно и как-то ещё, ну, как бывает только летним солнечным утром, когда нет никаких забот, и стоит больших усилий не напевать какую-нибудь ерунду.

— Я уезжала на три дня в командировку. У меня работа такая, я репортёр, пишу заметки в газету. Побывала в шахтёрском городке в красивейших горах. Наснимала целых две плёнки. Сегодня буду печатать.

За дверью вдруг раздалось требовательное мяуканье. Майя открыла:

— Заходите, милостивый государь!

Вошёл важный дымчатый кот с умным и властным взглядом, настоящий вельможа.

— Севастьян, познакомься, это мой кот — Август. Но я его зову попросту — Густик, он не обижается. Ты не обижаешься, Густик?

Кот мяукнул и потёрся об хозяйкину ногу, затем внимательно обнюхал мои башмаки, брюки и проследовал на тахту под тропический гобелен.

— Ну вот, Сева, ты у него занесён в каталог, наш августейший кот всё запоминает.

Я спросил:

— Можно дать ему немного яичницы?

— Нет, я его уже накормила, он встаёт рано, завтракает и уходит в сад, там у него охотничьи угодья, так что за него не переживай. Этого важного господина я нашла прошлым августом в дождь на трамвайных путях, он был размером чуть больше мыши и весь грязный, замурзанный, очень неприглядного вида. Я тогда как раз поселилась в этом подвале, пребывала в унынии и вот — такойспасительный подарок судьбы! Я его, наверное, целый час отмывала и приводила в порядок. Потом выкармливала с помощью пипеточки. Так мне повезло с ним! Я ведь около года назад развелась с мужем. Густик скрашивает мне жизнь. Красивый котик, правда?

— Вы что, бросили мужа?!

— Да нет, не я бросила. У нас с мужем не было детей, и вот у него появилась другая женщина, и у них теперь ребёнок. Страшно непедагогично, что я с тобой об этом разговариваю, это всё неинтересные взрослые дела.

— Всё, что вы говорите, абсолютно педагогично! Со мной обо всём можно говорить, я к вам хорошо отношусь. Не понимаю вашего мужа — как можно было от вас уйти? Не жалейте о нём и не унывайте, наверное, он просто какой-то никудышный человек.

— Ах, Сева, если бы он был никудышный! Он старше меня на 10 лет, прекрасный человек, отличный военный инженер, хорошо воспитан, образован, остроумен, после него мне никто уже, наверное, не понравится — все какие-то пресные, тусклые. Я понимаю, это моя чисто женская субъективность, но ничего с этим поделать не могу — встроила же природа в нас эту окаянную избирательность, мученье с ней!

Она вздохнула и помолчала немного.

— Его и на заводе очень ценят. Квартиру нам выделили сразу, как только мы приехали. При разводе он хотел её разделить, но я была сама не своя, меня колотило: нет, ничего от тебя не нужно! Нет, нет и нет! На зло ему поселилась в подвале. Пусть, думаю, поугрызается! Он и правда страшно мучился, упрашивал: оставайся, живи, я уйду! Нет, я в один день собралась и переехала — получай! Теперь мне стыдно. Не потому, что квартиру оставила, а потому что мучила его. Ведь, если разобраться, во многом я сама виновата. Извини, Сева, тебе это, конечно, скучно слушать.

— Что вы, Майя, не скучно, совсем не скучно, рассказывайте!

— Я довольно-таки однообразно живу и не слишком общительна. С внешностью мне повезло, я знаю, что я привлекательна, но этого мало, надо ещё, чтобы с человеком интересно было, надо, чтобы в человеке всегда что-то новое обнаруживалось, чтобы он был не до конца познан, понимаешь?

— Понимаю, очень хорошо понимаю.

— Ну вот. Та женщина, они работают вместе, одно дело делают, это их объединяет, где мне с ней соперничать. Я иссякла, выдохлась, ему стало со мной скучно. Всегда виноват тот, от кого уходят.

— Майя, зря вы про себя так говорите. Вы замечательная, вам повезёт, у вас будет муж в сто раз лучше!

— Спасибо, спасибо, Сева, ты очень добр, но мне не надо никакого мужа! Ведь сейчас-то я счастлива, хотя ты мне, конечно, не поверишь. Со мной произошло нечто трудно объяснимое. Нет, всё же, как смогу, попробую объяснить. Вначале после развода я была просто уничтожена, жить не хотелось. Так безотрадно было здесь одной в этом подвале после большой и светлой квартиры! Хоть вой на луну. Но дни шли, и что-то во мне медленно, но верно менялось, шла какая-то переоценка того, чем я жила. Наступил день, который я помню весь до мелочей. Ночью выпал снег, подморозило, утром я шла в редакцию, и на меня чуть не налетел мотоциклист — резко свернул, потерял равновесие, его закрутило, он пронёсся буквально в полуметре от меня. Он не погиб, но его увезла скорая. Чем для него всё кончилось, я не знаю. Меня довольно долго трясло. Весь день я была под впечатлением от этого несчастья. К концу дня немного потеплело, и опять пошёл снег. Я шла с работы, проходила мимо кинотеатра, и вдруг мне сильно захотелось отвлечься от своих мыслей, просто посидеть в тепле и полумраке, не важно, какой будет фильм. Взяла билет, до начала оставалось 15 минут. В фойе была выставка молодых художников, я переходила от картины к картине, помню, темы были незамысловатые, ну, как бы ожидаемые что ли. Но одна картина, довольно большая в чёрной рамке меня остановила. Там была изображена площадь какого-то, должно быть, средиземноморского города, солнечный день, карнавал, диковинные наряды, маски, торговцы сладостями, музыканты, пульчинеллы, пьеро, арлекины — пёстрая праздничная толпа. Причудливых очертаний, лёгкие, как бы парящие в воздухе дворцы, широкие лестницы, балюстрады, фонтаны — всё это рождало ощущение безмятежности и нескончаемого счастья. Художник создал очень удачную иллюстрацию к сказке Гофмана «Принцесса Брамбилла». Я подумала: «Вот бы очутиться там, шагнуть через рамку внутрь картины». Воображение моё тут же включилось — и вот я уже среди шумной, яркой толпы брожу беззаботная, выбрасываю ко всем чертям шубу и шапку, пью лёгкое вино, удивляю всех своей одеждой и незнакомой речью. Мне совсем не хочется назад, туда, в кинотеатр, я ухожу с площади, попадаю в лабиринт узеньких улочек, брожу, любуюсь живописными двориками, напрочь забываю про обратную дорогу. Блуждаю счастливой невидимкой в невероятном этом беспечнейшем городе. Но тут настойчивый, нудный звонок возвращает меня в фойе. Очнулась. Пришлось идти в зал. Посмотрела во второй раз «Разные судьбы».

— О, я видел этот фильм, там ещё красивый такой романс «Голова стала белою, что с ней я поделаю…»

— Да-да, мне он тоже нравится. Ну вот, после кино снегопад усилился, была уже ночь, я шла пешком, горели фонари, в тишине медленно и густо падали большие снежинки. Вспомнила своё воображаемое путешествие по улочкам залитого солнцем фантастического города, и тут мне пришло в голову: это так невероятно и волшебно — уйти в понравившуюся картину, жить там, встречать обитающих там людей, не подозревающих, что ты пришелец из других пространств! Каждое мгновение жизни там, в тёплых и ласковых краях, как бы в царстве сновидений, должно быть переполнено счастьем и радостным удивлением. Пути к отступлению отрезаны, и слава богу. Стоп. Стоп-стоп-стоп! А почему не представить себе, будто я только что, допустим, перешагнула рамку и погрузилась в картину неизвестного художника «Зимний вечер в А»! Ну вот же я сейчас иду, горят фонари, падает снег, вокруг меня дома: бедные и богатые, красивые и не очень — разные. Всё так необычно, причудливо и так похоже на сон. Городские пейзажи сменяют друг друга, расступается передо мной содержимое картины. Одна из улиц ведёт меня в мой дом. У меня, оказывается, есть здесь в глубине картины моё жилище — здорово! Я чувствую себя воришкой, тайком проникшим после закрытия в большой магазин. Какие богатства вокруг! Ты, Сева, наверное, не читал «Человека-невидимку»?

— Как это не читал! Потрясающая книга! Мне, между прочим, на день рождения подарили трёхтомник Уэллса.

— Тебе здорово повезло! Так вот, сделав над собой совсем незначительное умственное усилие, я вдруг обнаружила, каким странным, диковинным и завораживающим может стать всё вокруг меня. Помнишь, Гриффин, будучи невидимым, спрятался в огромном универмаге? Вот и у меня вдруг возникло такое же чувство запретной радости. Пусть не по правилам, но мне это удалось — я внутри чьей-то картины. Я здесь живу тайно, ну, зайцем как бы, понимаешь? Только что всё было скучно, буднично и вдруг — р-раз! — как будто в сознании щёлкнул какой-то переключатель — и мне подарена яркая потрясающая жизнь. Внутри картины, в которую я шагнула, живут гениальные изобретатели, писатели, учёные, композиторы, то, что они здесь создали, — это сверкающая гора драгоценностей: музыка, живопись, архитектура, книги, да разве перечислишь всё! И в этом исполинском универмаге после закрытия я хожу, где хочу, и пользуюсь, чем хочу, всё здесь моё: науки, культура, горы, океаны, храмы, подземелья, библиотеки — всё моё! Внезапно дошло до меня, какими богатствами я обладаю. Это произошло с яркостью и мгновенностью молнии: из унылой серой труженицы я вдруг превратилась в очарованную странницу. Передать всё словами я не могу, не получается. Но я не забываю про этот открывшийся мне приём, про этот фокус с собственным сознанием. Я почти не утрачиваю этого необычного состояния, не знаю даже, хорошо ли это или, может быть, отдаёт какой-нибудь душевной болезнью, сумасшествием?

— Майя, вы совсем не сумасшедшая, вам надо писать книги, вы так хорошо рассказываете!

— Да нет же! Плохо я, путано всё выразила, не так, как собиралась. Яичница у меня получается лучше.

— О да! То есть, тьфу! Я хотел сказать, яичница у вас тоже была классная.

— Послушай, а ведь если быть последовательной, то для меня ты, Сева, один из обитателей картины, здешний житель, моё приятное открытие. Твоё мнение о моей яичнице для меня весьма и весьма ценно!

Я решил подхватить игру:

— Нет, не так! Я тоже совсем недавно шагнул в рамку, я здесь тоже заморский гость, мы оба случайные очарованные невидимки, заблудившиеся в этой картине. Вот кот Август — наверное, здешний обитатель.

Кот услышал своё имя, открыл глаза, мурлыкнул и лениво перебрался к хозяйке на колени.

— Сева, не послушать ли нам музыку? Интересно, какую нам тут насочиняли здешние гении? Выбери что-нибудь сам, мне не хочется стряхивать кота.

Я был не прочь поставить сразу все пластинки. Всё мне нравилось и всё хотелось слушать.

— Здешние гении, ужас, сколько насочиняли, даже не знаю, какую пластинку поставить.

— Хорошо, возьми наугад, посмотрим, что нам выпадет.

Почему-то я почувствовал волнение, как будто от выбора пластинки в моей судьбе зависело что-то важное. Приподнял стопку, запустил руку, вытащилась венгерская песня «Журавли» в исполнении Зары Долухановой.

— Нет, только не эту! — неожиданно резко сказала Майя, потом, смутившись, добавила:

— Очень хорошая песня, но лучше давай попытаем счастья ещё раз.

Во второй же раз выпало нам послушать гавайскую гитару. Звуки были протяжные, сладкие, плавающие, невыразимые — наверное, такую музыку слушают в раю, да и то не каждый день, а по праздникам. И притом, не все, а только лучшие из лучших. Что за везенье! Даже коту, по-моему, пластинка пришлась по душе. Майя поаплодировала закончившейся пластинке:

— Спасибо, Сева, у тебя счастливая рука. Жалко на этом останавливаться, но мне нужно печатать снимки. Хочешь взглянуть на мою лабораторию?

— Конечно, хочу!

Майя аккуратно опустила кота на пол, открыла узенькую дверь между тахтой и ширмой, и мы прошли в совсем маленькую комнатушку с единственным, тоже похожим на иллюминатор, квадратным окном, завешенным плотной чёрной шторой. О такой комнате сам граф Монте-Кристо мог бы только мечтать — там стояли два сдвинутых стола, а на них фотоувеличитель, огромные кюветы, красный фонарь. На гвоздиках висели фотоаппараты «Старт» и «Зенит» и фотовспышка. У стены под окном стояла узкая железная кровать, накрытая чёрно-зелёным клетчатым пледом. Каюсь, тут я испытал зависть к хозяйке всех этих богатств. Что может быть великолепнее, чем сидеть и всматриваться в ванночку, в которой творится невероятное: выступают из белой мглы остановленные твоей рукой и камерой прекрасные мгновения.

Майя сказала:

— Когда выйдет газета с моим репортажем, я тебе один экземпляр подарю.

— Майя, вам же нужно уйму воды для печати, давайте я натаскаю из колонки?

— Ну, в этот раз ты уже опоздал, у меня на кухне полный бак. Но в другой раз я, может быть, не откажусь, спасибо. Не забывай, заглядывай, мне будет не так одиноко, мы же оба заблудившиеся странники, воришки в универмаге, да?

На этом мы распростились. Если раньше я бродил по городу беспричинно счастливым, то теперь у счастья появилась весомая причина: во мне поселилось нечто большее любви — обожание.

Относительно этого обожания я должен объясниться. Наверное, мне надо было родиться собакой. Глаза собаки, да и весь её вид, способны выразить лучше всяких слов степень её приязни к кому-либо. А хвост! Он может передать больше, чем десятки страниц писанины. Мне даже кажется, что и писателями-то многие становятся потому, что природа пожадничала, лишила людей пушистого хвоста — приходится мучиться, сидеть над белым листом, пытаться выразить словами невыразимое, искать удачные словесные эквиваленты переживаемого. Собакам проще. У них хвост. У них глаза.

Не помню уже, кто был первым объектом моего обожания. Кажется, родной дед. Да, дед был в нашем клане как большой корабль. Женская часть клана была, как положено, наделена завистями, ревностями, антипатиями и ещё разными другими женскими заморочками. В житейском море штормы не редкость. Дед же, как и подобает океанскому пароходу, был невозмутим — поставь у него бутылку на планшир, она так и простоит там всё плаванье. У деда было ружьё, усы, красивая, благородной лепки голова. Увлеченье у него было — ходьба. Заложит руки за спину — и побрёл. Никаких задушевных бесед у меня с ним не происходило, но, когда он притаскивался к нам и усаживался пить сверхкрепкий чай, мне хотелось привязать его за ногу к столу, чтобы он никуда не уходил — пусть себе сидит сто лет.

Потом я ещё обожал учителя физкультуры: он был красив, строен и, главное, всегда весел. Он мог стоять, стоять, а потом подпрыгнуть, перекувыркнуться в воздухе через голову и опять как ни в чём не бывало вести урок. В пятом классе я обожал одну девятиклассницу — в школьном хоре она стояла у меня за спиной, мы с ней выводили «Мы за партией идём, славя Родину делами…». Остальные тоже выводили, но они как бы и не существовали. Непередаваемое было блаженство. Потом девятиклассница переехала куда-то, и я остыл к пению. Моё обожание было лишено всяких «задних» мыслей, просто у меня судьба такая — обожать. Я создан природой для вторых, подчинённых ролей, и мне это нравится: я бы с удовольствием носил в зубах поноску, бегал за брошенной палкой. Ей-богу, жаль, что я не собака. Позже, на первом курсе, я обожал преподавателя начертательной геометрии — ироничного тридцатилетнего интеллигента. Он был само обаяние. Синие глаза, спортивный пиджак, лёгкая походка, остроумное добродушное подшучивание, ни грамма пошлости. Служил бы ему и служил.

Длинное вышло отступление. Прошу прощения. Зато будет понятнее суть моего тогдашнего отношения к далеко отстоящей от меня по возрасту красивой женщине. Думаю, Майе было около тридцати. Она была во всём очень проста и естественна, без малейших дамских ухищрений и желания произвести впечатление. Со мной она вела себя как с ровесником, что не могло мне не нравиться. Ещё и отец её — моряк и капитан — присутствовал где-то в подсознании. Помню, мне очень хотелось подержать бинокль, посмотреть в него, но я не решался попросить об этом. Стеснялся. Майя была для меня неожиданное и яркое впечатление, как бы человек из другого мира. Мне хотелось ходить к ней в гости каждый день. Наверное, я бы ей быстро наскучил и стал в тягость, но, к счастью, каждый день не получалось — то да сё. Потом ещё мой дядя, будучи в отпуске, взял меня на рыбалку. Дядя был богач — у него был мотоцикл с коляской. Целых пять дней мы прожили по-спартански в палатке на берегу довольно широкой и быстрой реки.

Русло реки извивалось среди невысоких скалистых гор. Сильно изрезанные отрогами берега были очень живописны: суровые и таинственные, со множеством утёсов, карнизов, ниш и расселин. Походило на заброшенный, безлюдный каменный город. Высились бастионы, неприступные башни, куда-то в загадочный мрак уходили гранитные лабиринты. Дул ровный горячий ветер, кружили голову крепкие горьковатые запахи с привкусом какой-то неизвестной опасности. Чайки летали. Волновалась там и сям густая шевелюра трав и кустарников. А река! Я был на седьмом небе. Рыбу я совсем не ловил — только купался да лазил по скалам. Я вспомнил о том простом и доступном приёме преображения жизни, который придумала Майя. Сделав «незначительное умственное усилие», я легко переносился в порождённую неизвестным художником картину «Заброшенный каменный город». Там и бродяжил. Собирал красивые или необычные камешки. Мне попался тёмно-красный плоский камень размером с пачку сигарет. Формой он был почти правильный параллелограмм. Светлые серые прожилки на нём сложились в узор, похожий на летящую цаплю. Удачная находка. Подумал: «Подарю Майе».

Дядька же мой меланхолично пропадал на берегу с удочкой. Рыбак он был никакой. У него, я знал, при себе была алюминиевая армейская фляжка. Вокруг царило полное безлюдье, поэтому можно было, пропустив глоток-другой вдохновляющей жидкости, петь, сколько влезет, свои любимые песенки про склонное к измене сердце красавиц или ловкого цирюльника Фигаро. «Первый фактотум, вот я каков, вот я каков, вот я каков!» — заливался дядя, скалы и река терпеливо это сносили, рыбы же бросались наутёк. Клёв как рукой снимало. Оставалось, перейдя на сладкий тенор, взывать: «Куда, куда, куда вы удалились?» На домашних посиделках дядю всегда упрашивали не петь, но он был непреклонен — нельзя зарывать талант. Ах, если бы природа не поскупилась и дала моему дядьке хоть каплю слуха!

Как ни безобразничал он с ужением, 2–3 рыбы к столу у нас всё же получалось. Больше нам, собственно, было и не нужно. Готовили на костре. Дрова были на мне. Ещё мы играли с дядькой в маленькие дорожные шашки, с которыми он не расставался. Играл он, не размышляя над ходами, и всегда выигрывал. Два раза я сыграл с ним вничью — это был блистательный триумф. Дядька пожимал мне руку и говорил: «Поздравляю, далеко пойдёте, сэр!». Солнце палило немилосердно, мы оба сгорели дотла, шкура слезала лохмотьями. В последний день перед отъездом дядька вытащил из реки двух приличных рыб, так что нам было чем похвастаться дома.

Утром на другой день по приезде я наврал бабушке, что иду в кино, а сам отправился к Майе. Птицелов томился на подоконнике. Я и не подумал, что наносить визиты рано утром неприлично. Майя открыла не сразу, велела подождать. Минуты через три дверь открылась, кот Август прошествовал мимо меня в глубь двора.

— Бедный Робин Крузо, где ты был? — обратилась ко мне Майя словами попугая из моей любимой книги. — Проходи, посиди немного за ширмой, я сейчас.

Я прошёл на кухоньку, через несколько минут она вошла и принялась за приготовление кофе. Сидеть и смотреть было приятно.

— Ну, Сева, рассказывай, что у тебя новенького?

Я с огромным удовольствием принялся расписывать нашу пятидневную поездку, в особенности налегал на описание скал, пропастей и рискованных тропинок. Пока я азартно рассказывал, помогая себе жестами, Майя приготовила рисовую кашу и кофе. Всё было исключительно вкусным, даже каша, которую я дома обычно не праздновал.

— Послушай, Сева, а это очень далеко?

— Да нет, пустяки, два часа езды на мотоцикле. Да, я хочу подарить вам камень. Настоящий, прямо оттуда.

Я достал из кармана камень и протянул Майе.

— Вот так надо держать, видите? Правда же, похоже на цаплю в полёте?

— Красавец-камень, редкая удача! Тебе не жалко?

— Дарить же надо то, что жалко.

— Ух ты, рада, что ты так считаешь. Ну спасибо, спасибо!

Майя поискала глазами, куда бы его поставить, и устроила камень рядом с парусником на видном месте.

— Сева, ты с таким жаром описывал сегодня скалистые горы, что мне захотелось там побывать, я очень люблю как раз такие ландшафты. Кстати, можно будет и для газеты чего-нибудь наскрести. Да, это идея! Поговорю в редакции, может быть, дадут газик на денёк. Но только при условии, что ты будешь проводником. Идёт?

— Ещё как идёт. Только с бабушкой поговорю.

— Отлично, завтра к обеду мне всё будет известно, приходи, хорошо?

Помимо кофе и каши я был угощён шоколадом. Такого шоколада я ещё не ел — это был так называемый шоколадный лом, большая горка коричневых обломков — подарок Майе от кондитерской фабрики, где она успела побывать, готовя материал для очередного своего репортажа.

— Жалко, тебя не было, вот бы наелся конфет, на всю оставшуюся жизнь! Чуть не забыла! Вот экземпляр газеты с моей статьёй. Почитай, хочу знать твоё мнение. Устраивайся на тахте.

Пользуясь отсутствием кота, я уселся на тахту и принялся за чтение. В газете была статья про горняков и две фотографии. Такие статьи я обычно никогда не читал — как правило, они были однообразно бодренькие и скучные. Эта оказалась исключением. Я прокашлялся и как можно солиднее произнёс:

— Вы, Майя, честное слово, слишком хороши для газеты. Вы настоящая писательница. Очень здорово пишете. Я бы хотел научиться когда-нибудь так писать.

— Ты не из вежливости всё это, а?

— Какая вежливость, вы себе цены не знаете, правда! Можно, я покажу газету дома?

— Это твой экземпляр. Возьми.

— Хорошо, спасибо, я уже, пожалуй, должен идти, завтра после обеда точно буду. До свидания!

— Пока!

Я шёл домой весьма довольный собой: разговаривал и держался с Майей как надо, главное, после моих рассказов она даже загорелась ехать. Надо же! Только бы дали газик.

Газик дали. Через два дня рано утром мы мчались в сторону волшебной страны, недавно открытой для нас моим дядькой. Бабушка собрала мне полкурицы, и помидоры, и огурцы, и лук, и бутылки с водой, и оладьи, и какие-то запасные майки, рубашки, носки, платочки, да ещё на всякий случай 5 рублей денег — не шуточки, на целый день едем! Майя, кроме провизии, взяла свои фотоаппараты. Вёз нас шофёр Тима, седой, но с молодым и несерьёзным каким-то лицом. Он осыпал нас всю дорогу анекдотами и прибаутками. Мне-то видно было, что старается он для Майи. Я же ни одного анекдота не вспомнил, ни одной прибаутки — сыч сычом. Зато, когда приехали, я стал первой скрипкой. Тима остался с машиной на берегу реки, а я повёл экспедицию из двух человек бродить среди скал по крутым тропинкам. Ничего здесь не изменилось, утёсы и пропасти стояли на тех же местах, ветер был тот же самый, и травы, и кусты те же, но что-то было по-другому, какая-то прибавилась едва слышимая мелодия — красавица Майя в серых спортивных брюках и белой майке шагала с рюкзачком и фотоаппаратом за мной следом. От её сияющей внешности меня немного шатало. Я переживал, а вдруг это только мне здесь хорошо, вдруг для неё это скука и тягость? Мы забрались довольно высоко, оглянулись и увидели хаотичное нагромождение скал, кое-где между ними поблёскивала покинутая нами река. Жара набирала силу. Майя, наконец, сняла камень с моей души:

— Господи, как здесь неправдоподобно хорошо! Всё именно так, как я люблю! Сева, я твоя должница.

Она принялась за снимки. Просила меня то на утёс забраться, то на какой-нибудь необычный камень, то уйти подальше, то подойти поближе и рассматривать какой-то цветок. Мы передвигались то вместе, то врозь, изредка перекрикиваясь, и углублялись в ущелье всё дальше и дальше. Справа и слева уже были каменные стены, наконец, мы оказались в тупике, надо было либо возвращаться назад той же тропой, либо выкарабкиваться вперёд по крутизне. Несмотря на жару силы и азарт у нас обоих были. Решили штурмовать. И тут я увидел, что Майя лучше меня ходит по горам. Теперь она была впереди. Даже подавала мне руку. Мы одолели эту гору. Вершина была голая и неуютная, из-за ветра на ней было опасно. Зато и вид же открылся! Мы постояли совсем немного и стали спускаться по седловинке на другую сторону отрога. Спуск тоже походил на аттракцион. Но всё обошлось. Мы почти ни о чём не говорили. Нам было хорошо. Очень хорошо. Наконец, мы оказались на ровной, почти со всех сторон закрытой от ветра маленькой площадке. Вот он настоящий уют! С этой площадки к реке можно было спуститься двумя узкими каньонами, разделёнными острым, похожим на позвоночник доисторического ящера хребтом. Майя провозгласила обед. Достала из рюкзака размякшие от жары сыр и ветчину, я тоже выложил еду. Но мы налегали в основном на воду, есть что-то не очень хотелось. Майя достала второй фотоаппарат из рюкзачка.

— Умеешь снимать?

— Зенитом, думаю, смогу.

— Хорошо, бери. У меня есть предложение: видишь два ущелья — выбирай любое, встречаемся внизу у реки, кто первый спустится, ждёт. Щёлкай только самое стоящее.

Мне не хотелось идти порознь, я побаивался за Майю. Но она настояла: так больше и разнообразнее наснимаем. Быстро собрались и тронулись. Приблизительно через час с небольшим я уже был у реки. Майи не было. Газик наш был еле виден где-то в километре ниже по течению. Протомившись в ожидании, наверное, больше полутора часов, я не на шутку заволновался и решил пойти навстречу Майе. Она пошла по левому каньону, мне нужно было найти его устье. Я прошёл вверх по течению реки метров семьсот и обнаружил уходящую в горы тропу. Углубившись в ущелье, я принялся громко звать Майю. Ни звука в ответ. Во мне стал разрастаться препротивный страх. Ущелье оказалось узким и извилистым, тропа становилась всё круче. Кричал я не переставая и, наконец, где-то через полчаса в ответ на свой крик я услышал отклик: «Сее-вааа!» Не передать словами, как я обрадовался. Понёсся вверх и через пять минут увидел несчастную «пропажу» — она сидела в небольшой нише метрах так в двенадцати над тропой — ни выше не могла подняться, ни вниз спуститься. Типичная ошибка всех самонадеянных скалолазов-любителей. Спускаться всегда намного труднее. До карниза перед нишей она добралась по узкой и почти отвесной трещине. Дальше метров пять надо было лезть по довольно крутой стене, цепляться там было почти не за что.

— Какой ты молодец! Я уже думала: ну всё, буду доживать здесь свой век — ни туда, ни сюда! Местечко глухое. Страшно! Сева, что же мы будем делать? У меня ходят ходуном колени, я не могу по этой трещине спускаться. И подниматься дальше не могу. Не могу, и всё! Стыдно, но это так.

Я осмотрелся. Конечно, я мог бы попытаться залезть туда, к Майе, но в этом не было бы никакого толку. Пришлось бы потом спасать обоих. Мы посовещались. Решили, что я схожу за Тимой, другого выхода нет.

— Только не беги, будь осторожен!

Но я побежал.

Тима в одних семейных трусах сидел под брезентовым тентом и читал «Чёрную моль». К моему сообщению он отнёсся без всякой паники, не вскочил и не засуетился. Попросил рассказать подробно, как и что. Потом порылся в багажнике, нашёл буксировочный трос, монтировку и большой молоток. Надел брюки и рубашку.

— Пошли!

Когда мы добрались до Майи, было уже около шести часов. Надо было поторапливаться. А как действовать, я не представлял. Тима оказался смекалистей. Мы с ним поднялись в обход намного выше злосчастного места и спустились сверху в сторону карниза, как раз над пятиметровым участком, который поставил Майю в тупик. Теперь надо было закрепить трос и сбросить другой конец Майе. Мы вбили монтировку в трещину между камнями, и, в конце концов, трос удалось закрепить. Майя поймала конец троса. Нам пришлось придерживать его для страховки, на случай, если монтировка вылетит. Началось самое мучительное. Майя перемещалась по крутой стенке со скоростью улитки. Трос резал кожу. Мы ничем не могли помочь. Надо отдать должное нашей интеллигентной спутнице, она взяла себя в руки и терпеливо ползла, отыскивая малейшие трещины и выступы. Не знаю, сколько это продолжалось, — наверное вечность, а может, и больше. Торопиться было нельзя. И вместе с тем нужно было торопиться — солнце садилось, ему не было до нас никакого дела. Когда, наконец, Майя дотянулась до наших рук, и мы втащили её на ровную площадку, это было что-то незабываемое. Все трое мы обнимались и целовались, как самые счастливые люди на свете. Майя взмолилась:

— Не знаю, как я пойду, меня ноги не держат, я еле стою. Надо же быть такой дурой! Простите меня. Простите ради бога! Я полезла из любопытства, думала, там глубокая пещера.

Вид у неё был истерзанный: и майка и брюки продрались в нескольких местах, трос был грязный и перемазал одежду. Руки были исцарапаны до крови. Мы начали медленно спускаться к реке. Чуть не забыли рюкзак и фотоаппараты — они лежали у основания этой вредной скалы. Слава богу, спохватились. К машине притащились в сумерки. Майя взялась приводить себя в порядок, прижгла царапины. Тима разложил брезент, включил переносную лампочку, и мы закатили пир. Аппетит, как и положено, пришёл во время еды и никак не хотел уходить. Всё подмели вчистую. Говорили сумбурно, кто о чём. Наконец, аппетит усовестился и откланялся. Можно, кажется, взглянуть и на небо. А там было на что посмотреть! Таких крупных и ярких звёзд я больше нигде и никогда не видел. Сияли невероятно, как будто им какая-то щедрая надмирная сила приказала расстараться для нас. Майя, благодаря своему отцу, хорошо знала созвездия и принялась показывать: вон — Плеяды, вон — Кассиопея, а вот это — Орион. Я наслаждался, задрав голову и глядя почти в зенит. Постояли молча. Майя, помню, тихо произнесла: «Господи, какие невероятные декорации воздвигнуты для нашей жизни!» Я про себя удивился: именно это мне тоже хотелось сказать. Тима, однако, прервал урок астрономии — надо ехать, времени уже ой-ёй-ёй! Он слегка осоловел от съденного, и за рулём его стало клонить ко сну. Нам с Майей пришлось организовать художественную самодеятельность, чтобы отогнать у Тимы сон. Майя читала стихи — что-то про озеро Чад и жирафа, про розоватые брабантские манжеты и про лист банана на журчащей Годавери, а я прочёл до середины «Дай, Джим, на счастье лапу мне» и дальше позорно запнулся, никак не мог вспомнить — спасибо, Майя продолжила. Тима остановил машину, и мы вылили ему на голову все остатки питьевой воды. Попрыгал, крякнул и поехали. Дома были за полночь. Бабушка моя что-то громко и красноречиво высказывала по нашему адресу, но до меня всё плохо доходило, доплёлся до кровати и рухнул.

Утром я не мог остановиться, пересказывал вчерашние приключения. Бабушка моя, надо сказать, была характером и даже немного внешне похожа на всеми любимого в те времена актёра Николая Крючкова, только в женском воплощении. Ещё и курила. В ней совмещалось много несовместимого. Она сидела, смотрела, как я ем, и подтрунивала над всем, что я говорил. От ночного гнева у неё и следа не осталось.

В тот день мы с моими друзьями из нашего двора ходили купаться на озеро в парке. Я рассказывал о своих приключениях, мне завидовали. Накупались до одури. Вечером я не удержался и сбегал взглянуть на подоконник — птицелова не было. А на другой день приехал мой отец. Пора было мне уезжать домой. До отъезда мы с отцом целый день бродили по городу, по магазинам, он что-то покупал по какому-то списку. К Майе я забежал ненадолго под вечер, попрощаться. Она расстроилась.

— Как жаль! Только-только к тебе привыкла, и на тебе! Мне кажется, мы в чём-то похожи, ты бы мог мне быть младшим братом. Жалко. Ну, что ж, даст Бог, ещё свидимся, может быть, ещё и попутешествуем, и гавайскую гитару послушаем, ты же будешь приезжать?

— Да, конечно. Наверно, на зимние каникулы приеду.

— Дай адрес, если выйдет газета с нашими фотографиями скал, я тебе её вышлю.

Майя дала блокнотик, я вписал в него свой адрес и стал прощаться:

— Ну, до свидания!

Я собрался уходить, уже взялся за дверную ручку.

— Подожди минутку!

Майя взяла с подоконника птицелова и вручила мне.

— Это тебе.

Я запротестовал:

— Наверно он дорогой, вам потом будет жалко!

— Забыл? Дарить надо то, что жалко! Пусть он станет моим Чрезвычайным и Полномочным послом в твоей комнате. Камень с цаплей уже исполняет обязанности твоего посла у меня. Будем считать, что у нас с тобой установлены дипломатические отношения. Вспоминай меня, ладно?

Я шёл домой, нёс статуэтку в руке, посматривал на неё, и была у меня в душе какая-то странная смута, смесь грусти и радости. Казалось, от этой маленькой фарфоровой фигурки исходили невидимые лучи. Лучи приязни. И в целом мире только я один знал, чьей.

Увы, дальше наши жизни потекли по очень удалённым друг от друга руслам.

В августе мне пришла бандероль с газетой, в которой был очерк и фотографии Майи. На одном из снимков я увидел себя — маленькая фигурка на вершине скалы. Лица, ясное дело, толком видно не было, но я-то знал, что это я. Эта газета и поныне у меня. Потрёпана, правда, показывал всем друзьям. Я тогда тоже написал письмо. Потом после долгого перерыва пришло её письмо уже с ленинградским обратным адресом. Майя писала, что в связи с болезнью матери вернулась в Ленинград. Кота Августа взяла с собой. Я тоже что-то написал. Теперь уже не помню, как это вышло, но мало-помалу переписка наша сошла на нет. Чтобы костёр не погас, нужно подбрасывать дровишки. Жизнь же кружит головы, ослепляет, оглушает, увлекает, не даёт опомниться, в общем, несётся куда-то галопом. Обернёшься — позёмка. Вереница лет пролетела, вереница мелких и крупных событий пронеслась. Целая жизнь прошла. Телесная оболочка поистрепалась. Ладно, ничего, однако, держусь. Птицелов зато уцелел во всех передрягах и ни капли не состарился — та же лучезарная улыбка на женственном лице. Однажды я, правда, уронил его, но упал он удачно, откололся только край клетки. Я так старательно всё приклеил, что трещин почти не видно. Пришлось извиниться перед Чрезвычайным и Полномочным послом.

Известно, в наши карты судьба смотрит, как в свои, в её же карты никому заглянуть не дозволяется. Неожиданно в самом конце «нулевых» в разгар лета мне выпало съездить по делам в Ленинград (уже Санкт-Петербург). Я был очень рад этой нечаянной удаче, много лет хотелось мне побывать там. Конечно же, я не мог не вспомнить о Майе: жива ли? Взял с собой птицелова. Дела у меня сложились хорошо, время свободное оставалось. До странности легко я нашёл её телефон и адрес. Но тут на меня напали страхи: больше полувека прошло, возраст никого не щадит, ворошение прошлого по-всякому может подействовать. Решил не звонить. Нашёл дом, подъезд, сел на скамейку: вдруг пройдёт, вдруг узнаю. Действовать буду осторожно. Сижу. И тут минут через 30 вдруг слышу:

— Севастьян, э-э, Севастьян…

Глаза поднимаю — открыто окно на втором этаже и в окне… Я всмотрелся: Боже мой, Майя! Узнала меня! Кричу:

— Да Сева я, просто Сева!

— Ну, заходи же, заходи, так и будешь сидеть до вечера?

Я поднялся, открыла мне дверь настоящая бабуся из сказок Шарля Перро. Белая голова, морщины. Но глаза не изменились и голос всё тот же. До жути.

— Сева, боже ты мой! Как я рада!

Я наклонился, она дотянулась до щеки, поцеловала.

— Майя, как это вы меня узнали?

— Не знаю. Честное слово, не знаю. Ходила по кухне, вдруг кольнуло выглянуть в окно, смотрела, смотрела и опять кольнуло: «Уж не Сева ли?» Чудо, ей-богу! Сама не пойму. Просто чудо!

Майя засуетилась, не знала, куда меня усадить, конечно же, поспешила поставить чай. У меня отлегло. Страхи оказались пустыми.

Сидели, вспоминали то давнее, кажущееся уже почти приснившимся лето. И хлебный ларёк, и грампластинки, и скалы, и ужин под звёздами, и кота Августа, и хитрый приём с мысленным погружением в понравившуюся картину. Я даже рискнул спросить про пластинку «Журавли», почему Майя её не захотела слушать. Она рассмеялась и сказала:

— Ах, это! Да просто это была любимая пластинка мужа. Только и всего. Тогда у меня ещё не зажили сердечные раны.

Потом она рассказала о себе, о недавно умершем втором муже, о своих двух дочерях и трёх внучках — сплошные девочки, прямо колдовство какое-то! Но зато когда соберутся, я на седьмом небе — такие весёлые, да умные, да красивые!

Квартира была недалеко от центра, в доме старой постройки — нечаянный патриархальный островок неторопливости и спокойствия среди водоворотов и опасных течений начинающегося 21-го столетия. В тихом углу Майи коротали свой век и барометр, и парусник, и прочие старые вещицы, вплоть до пузатого кофейника. Даже мой камень красовался на полочке. Было странно видеть их — те же самые, абсолютно не изменившиеся, как будто и не было никаких пяти десятилетий! Даже какая-то космическая несправедливость почудилась: мы, люди, венец Творения — всего-навсего бабочки-однодневки рядом со своими вещами. Я достал из портфеля фарфоровую фигурку.

— Помните?

— Как же не помнить — мой птицелов! Господи, не верится, жив и здоров! Вещицу эту отец когда-то привез из Гамбурга, я очень её любила. Рада снова встретиться с этим мальчуганом, хорошо, что ты его сохранил. Но пусть продолжает свою службу у тебя, ты не забыл, он ведь мой Полномочный посол. А помнишь тот романс «Голова стала белою, что с ней я поделаю…»? Этот профессор Рощин казался нам когда-то такой ископаемой древностью, а ведь теперь он бы мне в сыновья сгодился. Забавно, правда?

Я, хмыкнув про себя, согласился:

— Да, забавно-презабавно.

— Я ведь, Сева, должна тебе признаться, в очереди за хлебом тогда слукавила. Не нужны мне были лишние два батона. Помнишь? Мне просто ты понравился, ты показался мне таким смешным, вот и захотелось тебя зазвать в гости, угостить кофе, поговорить. Не из каких-то там хитрых соображений, не подумай! Мне по-человечески было одиноко. Кто-нибудь в роли младшего брата мне был нужен. С котом Августом хорошо, но собеседник он всё-таки не ахти. В общем, вот такая я вероломная особа была. Прости меня!

Я рассмеялся: далеко мужскому уму до женского!

— Ты мне очень помог, просто удивительно, как вовремя всё произошло. Мне не хватало какой-нибудь благожелательно относящейся ко мне души. Жаль, что всё быстро закончилось. И всё же, бог с ним, всё равно всё получилось для нас хорошо! Сама жизнь, таинственная эта и умная река, пусть не всегда ей это удаётся, старается выстроить события так, чтобы не было досадных накладок, неловкостей, ненужных реприз. Мне часто мнится наличие некоего мудрого режиссёра за кулисами всего происходящего. Вот ведь сейчас мы сидим и пьём чай в тишине, и говорим, и смотрим друг на друга — те самые воришки в универмаге, только неожиданно состарившиеся. Подумать только! Это ведь те же самые мы, да? Мы или не мы? Просто невероятно! Сева, ты сделал мне чудесный подарок. Спасибо, что не поленился, разыскал.

Меня удивила живость ума и хорошая память Майи. Ей ведь уже было за восемьдесят. Говорили мы долго и выпили порядочно чаю (кофе ей уже было нельзя), добрались и до промыслов Божиих, и философию не забыли, и королей, и капусту, и не помню, что ещё. Ну и, конечно же, обсудили и судьбу страны — какая беда обрушилась! Ни ракет не понадобилось, ни танков — жучки подточили. Майя, как бывший журналист, оказалась хорошо осведомленной в российских политических хитросплетениях. Взгляды у нас почти во всём совпадали. Мы никак не могли наговориться.

Распрощались тепло, обменялись адресами, хотя и понимали: переписка не нужна и не завяжется. Достаточно, что оба мы могли сказать себе: «Есть в мире сердце, где живу я».

Было довольно поздно, однако в метро я успел. Назавтра мы с птицеловом уже сидели в самолете. Вспоминал Майю и её квартирку. Казалось, что каким-то сверхъестественным образом совершил путешествие на машине времени, всё произошедшее предстало каким-то полуреальным, чудесным и странным событием, то ли подарком, то ли оплошностью судьбы.

Каменный коридор

Закрою глаза — и кочую, и странствую…

Ирина Снегова

Дайте мне только палку,

простую палку бродяги и дорогу,

идущую в даль без конца.

Леон Фелипе

Были времена, жила одна большая страна размеренной и правильной жизнью. Всё было расставлено по местам в этой стране: дымили заводы, вода вращала турбины, города делали то, что положено городам, деревни сотрудничали с землёй, армия всех берегла, медицина лечила. И всё бы хорошо, но человеку всегда чего-нибудь не хватает — затосковали люди по ярким событиям, драмам и потрясениям. Больно однообразно живём, чёрт возьми!

Чуткая и внимательная невидимая сила, изо всех сил старающаяся угодить людям, взяла и пошла им навстречу. Жизнь круто переменилась. Посыпались события, кризисы, опасности, драмы и трагедии. Нескучно людям стало, ещё как нескучно! Так нескучно, что через некоторое время они дружно затосковали по былой скуке. Да, представьте, затосковали. Ещё бы — скука стала большим дефицитом! Вот тут-то я, хитрый и проворный конъюнктурщик, не растерялся и написал людям на потребу этот длинный и скучный рассказ. Пусть, думаю, отдохнут от острых ощущений.

Вот пакость! Целых сорок минут прождал 135-й. И это при том, что надо было спешить. Прошёл те же состояния, что и джинн, томившийся когда-то в медном кувшине. Сначала думал: расцелую входную дверь и озолочу водителя, потом думаю: «Ладно, обойдёмся без поцелуев, хватит одних только тёплых слов». Потом решил: «Кукиш ему, а не благодарность, тихоходу ползучему!» Наконец, на сороковой минуте закипел: «Нет, не кукиш! Шашку ему динамитную под колёса, сукину сыну, мерзавцу, идолищу поганому!» К сожалению, автобус так и не подошёл, да и шашки динамитной при себе не оказалось, плюнул и пошёл пешком. Ровно в середине между остановками обгоняет 135-й. Обгоняет, изверг, со слышимым одному мне мерзким хохотом. Вся эта история очень неоригинальна. Очень. Всякий, наверное, с ней знаком. Есть у общественного транспорта тайное родство с тёмными силами, специализирующимися на издевательствах. Ладно, иду пешком. Сам виноват. Терпенье надо в себе взращивать. Терпеливые и умные мчатся себе, восседая в удобных креслах, смотрят в окно на глупых пешеходов и посмеиваются.

Вся эта чепуха с автобусом однако же изменила течение моих мыслей. Жалко стало себя. Всё время пляшешь под какие-нибудь дудочки. Несвобода. Хроническая несвобода. Что за судьба! Кстати, судьба-то ведь — от слова «суд». Странно. При чём тут суд? Судить, судьба, суждение. Значит всё, что с нами происходит, происходит по суду? Заслужил — получай! Значит, с автобусом — так мне и надо — судьба? Ещё вспомнилось: «Не судите, да не судимы будете». Интересно, а чем же тогда тут заниматься? Ведь ум наш только тем и занят, что судит. Почему Евангелие не советует судить? Не судить можно только невиновных. Значит, похоже, Христос полагает всех невиновными? Вот в чём дело! Да, Ему, конечно, виднее — никто здесь не имеет возможности быть виновным. Слишком много чести! Чтобы быть виновным, надо ведать, что творишь. А кто же ведает? Вот то-то же! Во всём — Рок. Да, милые мои свободные мыслители! Рок. Фатум. Предопределённость. «Мы послушные куклы в руках у Творца». Скушали?

Стоп! Из-за чего это я так завёлся? Неужели из-за паршивого автобуса? Опять это зловредное бытие определило сознание. Вот куда заводят неутешительные размышления — так можно докатиться до полного квиетизма. «Рок», «фатум» — красивые слова, тьфу! Стряхнуть с себя эту чушь. Я полон сил! Я свободен! Свободней, чем любая птица, вся жизнь которой — забота о пропитании. С завтрашнего дня подчиняю себе обстоятельства, делаю только то, к чему стремятся моя душа, мой дух. Баста!

Завтрашний день не заставил себя ждать. Вот он, тут как тут. Жаркий июльский день, жарче вчерашнего. Но, видно что-то в небесной канцелярии стронулось, приняли к сведению моё решение, услышан мой страстный вопль «Баста!». Какие-то тамошние клерки засуетились, забегали с папочками, полетели циркуляры, распоряжения, изменилось что-то в громадном механизме вершения наших судеб, где-то один какой-то маленький штифтик зашёл в какой-то маленький пазик — и вот навстречу мне попадается старый знакомый, с которым не виделся летпять, а то и больше. Уезжает жить в Новую Зеландию, к детям. Посидели, полакомились курицей. Взяли бутылку сухого. Поговорили, поперемыли косточки общим знакомым.

— Послушай, у меня в сарайчике мопед остался, не потащу же я его через половину земного шара, может возьмешь?

— А что? Вот возьму да и возьму. Плохо ты меня знаешь! От меня всего можно ожидать.

— По рукам. Преотлично, бери! Вот координаты, завтра в 10 утра торжественная церемония передачи, не опаздывай.

Так я ни с того ни с сего стал владельцем транспортного средства в полторы лошадиной силы. Маленький, синенький, обтекаемый. Ничего, мне хватит, я не толстый. В голове моей мгновенно возникла догадка: судьба идёт навстречу моей тайной мечте. Собственно, это и не мечта, а какое-то навязчивое видение в мозгу. Есть такие местности, такие уголки на земле, которые обладают особым магнетизмом — занимают место в памяти и не хотят его освобождать, всплывают и всплывают перед глазами без всяких причин, когда им вздумается. Таким заколдованным местом для меня стала речка, на берегу которой протекало моё раннее детство. Речка высвобождалась из объятий каменного коридора, узкого, извилистого и страшного. Мне всё хотелось углубиться в этот коридор, посмотреть, что там дальше? Но я был слишком мал для такого путешествия. Так и остался этот скалистый каньон для меня вечной тайной. Как недочитанная книга. А между тем его можно пройти, он не на Марсе, не на Луне, даже не в другом государстве. Вся-то его длина километров семь, я на карте его нашёл и определил. Так случилось, что я даже побывал в том месте, где этот каньон начинается. Верх живописности: две речки сливаются там: одна прозрачная, другая опалового цвета. Метров двести они текут в одном русле, не смешиваясь. Заповедное место. Ни души вокруг. Никаких признаков существования человека. Встречаются два потока и уходят в каменную щель. Птицы, травы, деревья, шум воды. Но сам каньон с длинной голубовато-серой змеёй реки так и остался неисследованным, продолжал сидеть во мне занозой. Пройти и умереть!

Беда в том, что добираться туда непросто. По трассе на автобусе больше 400 км и потом ещё по горным дорогам километров 50–60. Призадумаешься. Да, я забыл описать самого себя. Муторное дело, но без него не обойтись. Оглушу сразу возрастом — мне за семьдесят. Но я ещё лёгок на подъём и ходьбу люблю. Особенно по новым неизведанным местам. К комфорту не слишком тяготею. Самой большой властью над моей душой обладают безлюдные скалистые ландшафты и такие же морские, океанские и речные берега. О каньонах я уже сказал выше. Каньоны просто втягивают меня в свои мрачные теснины, сильнейшее любопытство пробуждают, сколь глупое, столь неодолимое. Да, зовут меня Артур, это из-за книги «Овод», которую в молодости прочли мои родители. Мне это имя подходит, как корове седло. Я очень обыкновенный, и работа у меня всю жизнь была обыкновенная — бухгалтер. Но, в конце концов, я к своему имени привык. Труднее привыкнуть к факту своего существования. Не могу этим похвастать. Есть у меня такой пунктик. Согласитесь однако же и вы: ведь непривычное, как ни крути, занятие — жить? В высшей степени странное. Каким невероятным гением всё здесь, и во мне, и вокруг меня, так тонко организовано? И для чего? Поразительная штука! Пора бы мне уже, кажется, успокоиться и «дремля ехать до ночлега», но что-то не дремлется. Ну, да ладно, хватит о себе, разошёлся!

Решено, рву житейскую паутину, сажусь с рюкзаком на свой собственный синенький мопедик — и в путь! Сразу удовлетворю ваше любопытство: в рюкзаке у меня маленькая газовая плитка с баллончиками, плед, носки, вязанная шапка, вода в пластиковой бутылке, сгущёнка, сухари, палочка твёрдой колбасы — высокооктановое горючее для меня самого. Отдельно я прикрепил к мопеду на площадке под ногами пластиковую канистру для бензина. Да, ещё к рюкзаку я приладил наилегчайшую одноместную палатку. Понятное дело, со мной телефон и зарядная станция к нему, а также кружка, спички, очки, йод, бинт, мыло, полотенце и отличный складной нож на поясе. Получилось компактно. Как видите, романтик я хладнокровный и расчётливый.

В 6:30 я в седле. Относительно прохладно. Всё во мне поёт. Удался побег с осточертевшей карусели. Свобода! Воистину я теперь «никому ни слуга, ни хозяин»! Да, да, да! Да, и притом «счастлив я и воистину духом высок»! Так-то вот, господа! Поехали! Послушно застрекотал мотор, понеслись навстречу деревья, дома, подобострастно ложится под колеса асфальт. На пару с синеньким моим коньком-горбунком глотаем утреннее умытое и прозрачное, как хрусталь, пространство. В голове гремит гениальный Григ «В пещере горного короля». Вперёд! Вперёд!

Увы, даже в столь ранний час машин полно. «Петух просыпается рано, а злодей — раньше». Проносятся мимо меня в двух направлениях длинные и стремительные, похожие на хищных рыб «самодвижущиеся экипажи». За рулём умные, но кажущиеся какими-то недобрыми, лица, веет от них сытостью и какой-то сухой, бестрепетной прагмой. Впрочем, нет, сознаюсь, я тут субъективен. Лица как лица. Должен сказать, в моих глазах не только люди имеют физиономии, но и вещи, и машины, и дома. И вот мне кажется, что физиономия вещей со времён моей молодости сильно изменилась, да и физиономия самой жизни тоже. Старые автомобильчики имели более простодушные и добрые мордашки. Старая мебель тоже дышала добродушием. Да и дома были наивнее и уютнее. Нынче всё жёстче, умнее и лишено сантиментов. Это грустно. Грядёт эра металлических соловьёв и пластиковых роз, во всём превосходящих натуральные. Но мы-то, слава богу, едем мимо. Да, мимо! «Мимо Мекки и Рима…» Спасибо Бродскому за стих.

Замечательно всё-таки ранним летним утром ехать по ещё не совсем проснувшимся улицам, глотать встречный ветер, опьяняться быстрым мельканьем городских декораций. И всё это — навстречу свободе и неизвестности. Можно дать мыслям течь, как им вздумается, а не под диктовку обстоятельств. Давайте, ленивицы, теките, клетка отперта: «Кролик, беги!» Но мысли, они капризные существа, мы им не хозяева. Мысли — это река, на берегу которой мы сидим. Что там она принесёт на своей спине в следующую минуту? Целую жизнь я приглядывался к своему механизму мыслеобразования, но так ничего в нём и не постиг. Даже К. Прибрам со своей книжкой «Языки мозга» не помог. Только увеличил изумление. А ведь мысли — это то главное, что отличает нас от всего вокруг. Скорее всего, мы и созданы были ради наших мыслей. Не могу придумать другой причины. Столяр делает табуретку — зачем? Ясное дело — чтобы было на чём сидеть. Существование табуретки вызвано потребностью в ней высшего для неё существа — Столяра. Наше существование тоже вызвано потребностью в нас Высшего Существа — Бога. А что мы можем дать Богу? Возможно, нас разводят для урожая мыслей. Эманация пчёл — мёд, эманация цветов — запахи, эманация нас, людей, — мысли. Наш запах, плоды наши — это мысли. Они лежат в основе всех творений человечества. Живопись, музыка, литература, архитектура — то главное, чем человек «изливается» в пространство и ради чего его здесь «разводят». Ну, ещё, наверное, философия. Всё, что относится к жизнеобеспечению, ну, там сельское хозяйство, промышленность, медицина — побочные процессы, не очень интересующие Творца. Я так и представляю себе жилище Бога, украшенное всем лучшим, что породила человеческая мысль. В хрустальных вазах — прекраснейшие земные «цветы», тут и Шекспир, и Бетховен, и Достоевский, и Рембрант, и Пушкин. Так и вижу: Великий Хозяин делает замечание какому-нибудь ангелу: «Послушай, ну разве можно в одну вазу ставить Есенина и Бодлера? Диссонанс! А это что за букет — Зощенко, Гёте и Апулей? Нет, братец, вечно тебе вкус изменяет, дай-ка я сам всё расставлю». Ну и т. п.

Э, нет, сударь, не слишком удачное сравнение. Чересчур вы всё упростили. Бог у вас получился похожим на пресыщенного эстета и сноба. А войны? А чума? Это что, плата за «цветочки»? Свирепый эстет у нас получается. Безжалостный. Не годится детскими слезинками оплачивать свои эстетические запросы! Что-то не так, хромает сравнение.

Нет, конечно, это всё в шутку, но доля истины здесь в том, что наше бытие объясняется не нашей потребностью в существовании, а потребностью Высших Сил в нас. Мы понадобились — и нас создали. Возможно, человечество — это какой-то необходимый инструмент в арсенале Творца. От нас что-то требуется? Что?

Господи, зарылся в бесплодные рассуждения и проехал поворот на выездную дорогу. Придётся теперь разворачиваться и возвращаться. Тьфу, досада! Глупый лапутянин, которому нужен клайменоле с бычьим пузырём! Еду до пунктирной полосы и поворачиваю. Ничего, всё поправимо. Вот, наконец, и магистраль, скоро я вырвусь из города на простор, подальше от кишения людей, машин и мигающих светофоров.

Солнце набирает силу. Как ни бесконечны окраины, как ни размазан в пространстве город, а мне наконец удается миновать его границы. Всё! Впереди — простор. Ровный шум мотора. Тёплый сухой ветер навстречу. Превосходный автобан, безукоризненно прямой и гладкий, как паркет. Стрелка на спидометре колеблется между цифрами 45 и 50 — мне хватит. По бокам — равнина с небольшими всхолмлениями и рощицами. Высоковольтная линия с ажурными мачтами бежит рядом со мной справа. На мгновение меня пронизывает невыразимое чувство, большее, чем счастье. Увы, только на мгновение. Удержать это состояние невозможно. Можно перегореть, как электролампочка от скачка напряжения.

Возвращаюсь на грешную землю. Нет, хорошо уезжать! Даже очень хорошо! Позади у нас… Что там у нас позади? Ворочается, клубится громадное косматое чудище — мегаполис — вместилище человеческих судеб, страстей, заблуждений, откровений, завистей, ревностей, суеты, жадности, тщеславия, сомнений, страхов, надежд и разочарований. Снуют мириады машин, звонят телефоны, клокочет спускаемая в туалетах вода, пьётся кофе, звучат жаркие признания и унылые ламентации, делаются карьеры, тысячи несчастных ударяются в запой, тысячи вожделеют квадратных метров и евроремонтов, тысячи хлопают дверью и уходят навсегда, тысячи возвращаются и каются, тысячи, тысячи, тысячи… «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». При этом из пасти чудища ещё и разит бензиновым перегаром! Окаянное варево, нашпигованная элетроникой трясина, сладкий яд. Прощай, прощай, комфортабельное рабство! Вези меня подальше от всего этого, мой обтекаемый синенький ишачок! Подальше от всех этих «владык, несущих страх, и рабов, метущих прах» — спасибо за стих Шарлю Бодлеру.

Однако! Каких высот вы, милорд, достигли в брюзжании! Город им, видите ли, не нравится! А сами-то едете на мопедике с бензиновым двигателем, а в нагрудном кармане неплохой смартфон и в рюкзачке очень современная компактная газовая плитка — что бы вы без всего этого делали?

Ладно, молчу. Ландшафт постепенно меняется. Через полтора часа мы с мопедом проезжаем плотину и водохранилище. Местность здесь когда-то была слегка гористой, поэтому берега водохранилища замысловато изрезаны и кое-где утыканы красно-коричневыми утёсами. Бывшие сопки своими верхушками при затоплении образовали группки островков. Всё это вместе с синей гладью воды являет собой превосходное лакомство для глаз. Я не отношу себя к пуританам, поэтому сворчиваю и нахожу местечко на каменистом мысе, сильно вклинивающемся в водный простор. Против моего мыса метрах в пятидесяти — продолговатый островок. Решено: плыву, высаживаю десант из одного отважного авантюриста, захватываю остров и присваиваю ему название. Вода не успела прогреться, даром что июль. Плыву заполошно, всеми доступными мне стилями, привыкаю к воде, вот уже привык. Странно, мне всё время приходится чуть-чуть забирать влево. Течение! Вода живёт своей жизнью. С берега не было заметно, что она движется. Приходится грести с учётом течения. Добрался. Высадился. Доволен собой. Мечтал о необитаемых островах — получай, самый что ни на есть необитаемый! Если не считать чайки, которую я спугнул. Походил по острову босиком — колючий. Так и назову: «остров Колючий». Неплохо звучит: «Губернатор острова Колючий». Жаль, губернатору никто не подаст белоснежного катера, и придётся грести и грести ручками, забирая теперь уже вправо. Бросаюсь в воду. Гребу. Тружусь. Нельзя, чтобы меня протащило течением мимо моего мыса. Поработал руками и ногами. Не унесло. А могло. От этой мысли сразу стало неуютно. Даже в ногах слабость появилась. Тьфу! Первобытный страх. Как будто столкнулся с проявлением беспричинной враждебности со стороны Пространства. («Оно огромное. Оно безжалостное. Оно меня не любит».) Знаю, чепуха и дикарство, но сидит, сидит во мне реликтовый обычай наделять стихии человеческими чертами.

Хорошо всё-таки на твёрдой земле, никуда никаким течением не сносит. В путь!

Покуда я ехал и купался, наше дневное светило на месте не стояло, карабкалось, и вот оно почти в зените, встречный воздух уже не ласкает разгорячённой физиономии, нет, он дует, как из вагранки, — сущее пекло! Но меня это только радует, ведь это настоящее подлинное солнце, настоящее подлинное пекло и местность вокруг — безлесые невысокие горы с торчащими челюстями скал — настоящая, подлинная, не какая-нибудь картинка на мониторе.

Не нарадуюсь своему неприхотливому синенькому приобретению — знай себе стрекочет. Дорога мне более чем знакома, когда-то часто приходилось ездить из своего родного пункта А в не менее родной пункт Т, где прошли мои отроческие годы. Эти 250 километров много раз проносились мимо моего взгляда в окне автобуса. Помню, в некоторых местах мне сильно хотелось сойти и углубиться в какую-нибудь заманчивую таинственную складку в проносящемся мимо ландшафте, но не хватало неординарности в характере, боязно было покинуть стальной жёлоб вечных и нудных необходимостей. И вот теперь я могу себе позволить сколько угодно отклонений. И позволю! Тут мне вспомнилось, как однажды я уже пытался покинуть наезженную колею. Дело было в молодости, служил я в армии лейтенантом и по долгу службы часто ездил из своего городка в районный центр. В одном месте, примерно в полутора километрах от шоссе, виднелся беленький дом с колоннами, окружённый купами деревьев, ну прямо помещичья усадьба. Про себя я так и окрестил его «Дворянское гнездо». Я всё ездил и ездил, а гнездо это всё наводило и наводило меня на всякие нелепые фантазии: там, конечно же, живут со своей мамой две молоденькие такие тургеневские барышни. Они распивают чаи, у них висит над круглым столом лампа с шёлковым абажуром. У них разнообразные варенья в хрустальных вазочках. Мама у них седая и благообразная, у неё рюшечки, у неё медальон и причёска английской королевы. В гости к ним приехал её внучатый племянник, молодой мичман, только что вернувшийся из кругосветного плавания. Он превосходно играет на рояле, прекрасно поёт романсы. У него бархатный баритон. А уж как он остроумен! А сколько повидал диковинного! Кузины от него без ума. Души их терзаются ревностью, т. к. мичман никак не решит, которой из них отдать предпочтение. Каждая мила и неотразима по-своему. Бедный мичман, такая головоломка! Ах-ах, разрывается сердце! Вот тут-то, как нельзя более кстати, подъезжаю я, лейтенант-строитель, на своём могучем грузовике ЗИЛ-130. Младшая с первого взгляда без памяти в меня влюбляется, и весь запутанный пасьянс удачнейшим образом раскладывается. Всеобщее ликование, идиллия, ну и так далее.

Настал-таки день, я не удержался и сказал водителю: сворачивай, у меня там знакомый, мне надо ему кое-что передать. Свернули. Едем. И что же? Ни фонтанов, ни цветников, ни дворецкого, ни барышень, ни маменьки с рюшечками — забор, ворота, вывеска: «Совхоз им. Калинина. Пункт искусственного осеменения».

Да и дом при ближайшем рассмотрении оказался обшарпанным и неказистым. Из-за водителя пришлось зайти в него с деловым видом и осведомиться о чём-то. Дорога сильно поскучнела. Дурака свалял. С иллюзиями как-никак жить веселей. Конечно, никаких красавиц-дворяночек я и не ждал, но могло же оказаться хоть что-нибудь приличное. Нет, получайте, товарищ лейтенант, пилюлю! Ладно, зато пополнилась моя обширная коллекция разочарований, которой я втайне горжусь.

Дорога не торопясь привела нас к перевалу, за ним последовали как раз такие места, где мне когда-то хотелось выскочить из автобуса и забраться на какую-нибудь скалу или в какую-нибудь нишу повыше над землёй — совершить абсолютно бессмысленный и абсолютно необходимый поступок. Я сворачиваю с трассы — наконец-то сам себе господин! Позволяю себе забраться на высоченный каменный клык. Стою один. Камни, ветер и я. Дышу жадно. Сердце колотится, как птица, угодившая в силки. Не зря старался — зрелище головокружительное. Микроскопический мопедик далеко внизу сияет синенькой точкой. Вокруг невероятный простор, скалистые горы. Седые ковыли, низкие колючие кустарники, коршуны. Коршуны ниже меня! Ветер. Как он уместен здесь и сейчас! Хороший, жаркий и ровный — крепкое, чистое дыхание какого-то исполинского невидимого существа. Я испытываю…

Всё, ни слова больше! Надо быть отпетым дураком, чтобы браться за подобные описания. Что испытал, то испытал, и это моё. Молодец, что свернул с трассы, орёл. Едем дальше. Миновали одни горы, подъезжаем к другим.

У меня кончилась вода — не заметил, как выпил. Несносная жара всё усиливается. Придётся терпеть. Ближайшая вода приблизительно в двух часах езды — впереди маленькая железнодорожная станция, некогда знаменитая на всю страну, там когда-то был осуществлен стык двух ветвей Турксиба и завершилась грандиозная стройка. Там же герой популярнейшей во времена моей молодости книжки Остап Бендер получил свой ненаглядный миллион.

Припекает, припекает солнышко, старается, лезет из кожи вон. Шлем мой нагрелся, голова, как в печке. Именно от того, что вода кончилась, жажда становится нестерпимой — полцарства за глоток! Вспомнилась индийская жара. Брёл я там как-то пешком из рыбацкой деревушки к автобусной трассе. С индийским солнцем вообще ничто не сравнится — миллион паяльных ламп! Через четверть часа — седьмой пот. И тут — крохотная лавочка. Из полумрака девчушка протянула ледяную зелёную бутылочку: «Тен рупис!» Незабываемое было ощущение. Незабываемое. Где ты, ледяная зелёная бутылочка из Беламбера, неземное блаженство за десять рупий? Выжимаю из мопедика всё, на что он способен, потерпи, ишачок! Сейчас перевалим невысокие горки, а там — и станция.

Историческое место открылось после долгого пологого спуска: долина, речушка, горсть домишек. На железнодорожном переезде пришлось пережидать длиннющий состав из одних цистерн. Состав погромыхивал не торопясь, куда ему спешить, он пить не хочет. Мало того, магазинчик при станции оказался закрыт на обед, ждать надо сорок минут. Похоже, маловато я посулил: «полцарства за глоток», — надо было всё царство! Пожадничал, вот и засыхаю теперь на корню.

Сорок минут тянулись, как сорок дней. Наконец пришла хозяйка, настоящая гоголевская Солоха, кровь с молоком, на груди играет острыми лучиками килограммовый кулон в виде черепахи, осыпанной рубинами, изумрудами и сапфирами.

— Что, только бутылку воды, и всё? Из-за этого ждал меня? Ну, чудак! Тут же сто метров пройти — и колонка, там все всегда и пьют.

Ладно, не догадался, что поделаешь, туповат. Зато и пил же я! Пил, пил и пил — такыр, дождавшийся дождя! Взял в запас бутылку. Теперь надо напоить свои полторы лошадки. К счастью рядом заправка. Напоил. Впереди речка и мост. Речушка мелководная. Еду вдоль неё, выбираю удобное местечко с тенистым кустарником. Располагаюсь. Сдираю одежду. Погружаюсь в прозрачную, сладостно журчащую воду. Вода прогрета до восхитительной температуры. Похоже, тридцать шесть и шесть. Тело становится невесомым, парю над подводным царством. Пёстрые камешки на дне, стайки мелких рыбёшек с чёрными спинками, водоросли. Блаженство. Нет! Несправедливо думал я о Пространстве. Вот как надо думать: «Оно огромное. Оно добродушное. Оно неплохо ко мне относится». Вылезаю из воды через час. Расстилаю плед. Вдали чуть слышно шумит трасса, бегут разноцветные игрушечные машинки. Ветер присмирел, почти не чувствуется. Высятся горы вдали, немые и глубокомысленные. Многотысячный оркестр кузнечиков выводит своё бесконечное: «циги-циги, циги-циги, циги-циги». Всё это накрыто невероятных размеров голубым куполом. И в самом центре этой роскоши — моя персона. Недурно устроился, ей-богу! С этим приятным чувством я прикорнул, положив под голову рюкзак, и проспал целых три часа. Не ожидал от себя такой выходки. Дело-то уже к вечеру. Надо ехать, впереди ещё порядочное расстояние.

Добираюсь до пункта Т уже в сумерки. Фара что-то не включилась. Еду, как тать. Всё у меня заранее продумано: переночую в палатке в укромном местечке на северной окраине города. Когда-то школярами ходили туда покупаться, побродить по невысоким холмам.

Замечательно всё вышло. Только с палаткой пришлось повозиться. Ночь начиналась без луны. Спас фонарик, встроенный в телефон. Долго путался в шнурах и колышках, но в конце концов нечто кособокое всё-таки получилось. Вот когда я вспомнил, что целый день не ел — не хотелось. Зато какой я себе отгрохал ужин под звёздами! Четыре составляющих моего несчастного существа редко живут в согласии: это окаянное Тело вечно подводит в самые ответственные моменты, эта окаянная Душа просто умотала своими причудами, сколько от неё проблем, этот окаянный Интеллект своими ошибками просто в гроб загоняет, этот окаянный Дух сам не знает, чего хочет, и тиранит поминутно. Но вот подаются им всем четверым отлично заваренный чай со сгущёнкой, ломтики ржаного хлеба и сыровяленая твёрдая колбаса, пахнущая тоньше и обольстительнее, чем розы Шираза. Ах! Вот и восстановлено гармоническое единство Тела, Души, Интеллекта и Духа. Ишь, как уписывают, окаянные! На зло всяким физиотерапевтическим доктринам я наелся и напился на ночь, как Гаргантюа и Пантагрюэль, вместе взятые.

Любуюсь переливающимися огнями города и перемигивающимися звёздами. Уютнейшая спальня у меня! Каюсь, иногда я очень не прочь похвастаться. Увы-увы, так мало подворачивается поводов для этого! Вот и сейчас очень хочется сказать кому-нибудь: «А ведь согласись, старина, гениально у меня получилось с ночлегом, а?» Некому. Ладно, обойдусь. Видно от того, что поспал днём, спать не хочется. Да ещё звёзды! Если б я бухгалтером не был, я бы стал бы звездочётом. Прошу прощения у Маяковского за плагиат. Но я это искренне сказал. Есть же счастливчики, чья обязанность — ночи напролёт смотреть в телескоп на звёздные скопления, туманности и галактики. Эта бездна засасывает ещё почище скалистых каньонов. Заглянуть бы — что там дальше? Но тут, боюсь, даже мой синенький мопедик не поможет. Жаль-жаль.

Худенькая Луна наконец вспомнила о своих обязанностях. Даже на ущербе старушка щедро заливает всё вокруг голубым сиянием. Мир всем! Сижу, любуюсь — грандиозная мистерия разыгрывается, и у меня такое чувство, будто я единственный зритель. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…» — огромное спасибо Лермонтову за стих. Огромное!

Ко времени моего существования уже на все случаи жизни всё было сказано выдающимися людьми. Как хорошо! Мне можно просто затаить дыхание и помалкивать. Чем я и занимаюсь, долго и с удовольствием. Как заснул, не помню. Палатка так и простояла пустой всю ночь. Проснулся ранним утром от какого-то шума. Поднимаюсь — убегает рыжая дворняжка с моей «высокооктановой» колбасой в зубах. Ещё одна маленькая чёрно-белая собачка потащила куда-то остатки хлеба. Банка сгущёнки перевёрнута. Порядок! Можно не утруждать себя с завтраком. Ничего, ничего. Всё к лучшему, приятно ведь, что ты хоть кому-нибудь да оказался нужен и полезен. Собачкам не так уж часто перепадает что-нибудь вкусное. Позавтракаю в какой-нибудь забегаловке очень нечужого мне города Т.

Беру полотенце и мыло и иду к речке. Напеваю предурацкую песенку: «По улицам ходила большая крокодила». Я всегда просыпаюсь с какой-нибудь мелодией в голове: песенкой или арией, или маршем, или ещё чем-то. Проследить, кто это так заботится о моём утреннем настроении, невозможно. Вкладывается музыка чьей-то незримой волей, и всё тут. Со снами это абсолютно не связано. С тем, что я делал и о чём думал вечером, тоже. Предугадать, что будет звучать в голове утром, нечего и пытаться. В молодости это меня только развлекало: «Забавно, — думал я, — иметь такого музыкального наставника, интересно, у всех он есть или это только моё уникальное свойство?» Но позже стал раздражаться: как-никак, это вмешательство в мою внутреннюю жизнь, интервенция. Такой ли уж я хозяин у себя в голове? Ведь я не знаю, какая мысль родится в ней ну, скажем, через полчаса. Ложась спать, не знаешь, что тебе приснится. Не знаешь также, какие твои воспоминания подсознание вздумает стереть, заботясь о тебе на свой таинственный лад, и, наконец, какую и зачем мелодию тебе подсунут утром. Таким образом, если ты и владеешь своей головой, то всё-таки наряду с невидимыми и неподконтрольными тебе силами. По-моему, это безобразие.

Перебиваю дурацкую песенку другой, совершенно непохожей: «Уймитесь, волнения, страсти, уймись, безнадежное сердце!» Постепенно мелодии, повоевав друг с другом, взаимоуничтожаются. Умываюсь и привожу себя в порядок.

Давно я не был в Т, как он изменился! Всюду понатыканы ресторанчики, нотариусы, салоны красоты. Такое впечатление, будто на каждую несчастную душу населения приходится по три салона, пять нотариусов и десять ресторанчиков. Да и ещё по двадцать пять аптек. И по тридцать три машины. Кажется, теперь все города этим живут. В ресторан не хочу — «рай для нищих и шутов», нахожу себе простецкую харчевенку и съедаю простецкую еду — салат из помидор и два шашлыка. Превосходнейший завтрак! Пришпориваю свои полторы лошадки и покидаю чудный город Т. Но теперь дорога уже — не паркет: идёт реконструкция, сплошные ухабистые объезды — и себя жалко, и мопедик! Добираюсь к цели путешествия только вечером. Порядком истерзанный. Ночую в палатке. Я заметно поумнел с прошлой ночи — купленные в городе Т продукты после ужина аккуратненько сложил в изголовье. Заснул мгновенно.

Проснулся рано, только-только рассвело. Шум реки. Мрачные гранитные стены. Всё абсолютно такое, каким я себе и представлял. Вот он, каменный коридор, таинственный и, как в детстве казалось, таящий какую-то угрозу. Вот она, мощная матово-опаловая вода с узорами пены, спокойная, вечная, самодостаточная. Достиг. Не верится. Как-то странно всё и обескураживающе. Неужели наяву? Так просто? Промелькнула мысль: «А может быть, зря всё это? Может быть, утрачу больше, чем приобрету? Вот пройду, и не будет у меня прекрасного видения, моего и только моего таинственного каньона, столько лет жившего в памяти манящей загадкой. Впрочем, нет, братец, нечего разводить “малодушную психиатрию”, пройди и точка. Столько ехал!»

Умывание. Завтрак на траве. Теперь надо куда-то пристроить мопед на время моей экспедиции. Подъезжаю к первой же крайней избе деревушки К. На мой сигнал выходит заспанный мужик лет сорока в трусах и в галошах. Знакомимся. Объясняю, чего хочу. Толеу, он же просто Толик, всё сходу понимает, отстраняет протянутую мной новенькую денежку: «Не боись, гуляй, вот ставлю под навес твой кадиллак, будет под охраной самого Султана». Кудлатый меланхоличный Султан даже и не подумал на меня залаять или зарычать. Толик почесал грудь и предложил: «А то может не пойдёшь, чего ты там потерял? У меня огурцы, помидоры, купим пузырь?» Вот такие очертания может принимать пенье сирен. Но я крепко привязал себя к мачте, машу рукой: «Хоп!» Всё! Как говорят моряки: «Кливер поднят, за всё уплачено!»

Шагаю с рюкзачком. Как я благодарен своим ногам за то, что легко и охотно носят меня по свету! А уж как я благодарен своим глазам за невероятной красоты картины, которые они щедро поставляют моему нематериальному и, однако же, безусловно существующему ненасытному сознанию…

Иду по правому берегу реки вверх по течению. Мне приходится переваливать через отроги невысоких гор. Тропы нет. Камни. Колючки. Пот градом. Река далеко внизу. Кручи. Осыпи. Не мы одни старимся. Старятся горы. Гранит — в трещинах, весь расслаивается. Нет-нет да летит вниз камень из-под ноги. Ни души. Никого нет между мною и Богом. Никогда раньше я не чувствовал присутствия Бога так явно. Что-нибудь всегда мешало. Окидываю взглядом пространство. Какой музыкой всё пронизано! Непередаваемое ощущение свободы и единения со всем сущим. Впереди отроги и перевалы, речные заводи и перекаты, причудливые скалы и зелёные уютные ложбинки — всё то, что я люблю больше всего на свете. Наверное, это не очень хорошо, но в проносящейся перед моим умственным взором жизни мне всегда декорации нравились больше, чем сама пьеса. Так бы любоваться и любоваться одними только декорациями, без этого томительного невероятно прекрасного и невероятно ужасного спектакля. Как подумаешь, самый жуткий триллер на книжных прилавках — учебник истории. Но… антураж. Антураж! «Резьбы такой дворцы, такого взлёту камень…»

Ну-ну, пошло-поехало! Эгоцентризм, пессимизм и мизантропия. Убивать таких надо. Ишь какой умный, утомил его спектакль. Барин! Хватит умничать. Сейчас важно, не огибая очередной отрог, пролезть в очень узком месте по карнизу на высоте метров в пятнадцать к следующему распадку. Там виднеется излучина и отмель, а за ними крохотная рощица. Если пролезу, лучшего места для привала не найти. Заманчиво. Попробуем.

Попробовал. Пощекотал себе нервы. Пообнимался с раскалёнными шершавыми каменными глыбами. Взмок от жары и нервного напряжения. Посмотришь вниз — далековато лететь, ох, далековато! Но зато этого участка пути я не забуду. Ни ступенек! Ни перил! Ни ковровых дорожек! Как хочешь, так и преодолевай. Что-то незримое мне помогало. Пролез, пролез, гром меня разрази! Какое ликованье разлилось в душе, когда спрыгнул на зелёную траву! Поздравил себя: «Слава доблестному Перейре!» Такая привычка у меня завелась после того, как я когда-то в молодости прочитал заметку о бразильских болельщиках. В первом тайме их любимец забивает красивый гол, и трибуны покрываются транспарантами: «Слава доблестному Перейре!» Чуть позже он же мажет по воротам с восьми метров — все трибуны в плакатах: «Позор презренному Перейре!» Забавные существа — эти бразильские болельщики.

Местечко для привала оказалось в сто раз лучше, чем я ожидал. Укромное. Тенистое. Маленький хрустальный ручей впадает в реку. На крутом солнечном склоне — малинник. Ягоды в блаженном изнеможении осыпаются в руку от лёгкого прикосновения. Наедаюсь, да ещё и угощаю себя великолепным чаем с малиной. Местечко сказочное. Не хочется никуда уходить. Мысленно строю маленькую бревенчатую хижину на берегу ручья. Стол, стул, кровать и печка — всё! Ничего больше! Вот так надо жить на свете. Чуть не забыл: не худо бы удочки и ружьишко. Теперь порядок. С огромным трудом отрываюсь от этого сладостного видения и трогаюсь в путь.

Выясняется, что семь километров по линейке на карте — это вам не семь километров на местности. Река петляет. Русло тесное, сплошные непропуски и прижимы. Приходится карабкаться или идти в обход по отрогам. Жара неимоверная. Становится ясно, что за день всё ущелье мне не одолеть. Придётся заночевать. Ладно, почему бы и не заночевать в этом раю? Палатку я теперь поставлю за считанные минуты. Харчишек, авось, хватит. Иду себе. Где карабкаюсь, где вприпрыжку спускаюсь, где и останавливаюсь, чтобы насладиться открывающейся панорамой.

Дело к вечеру. Оборачиваюсь назад. Прошёл порядочно, не могу себе не поаплодировать — титан, перпетуум мобиле, горный козёл! Да ещё я успел наделать уйму снимков — все пройденные красоты затолканы у меня в плоскую, похожую на шоколадку коробочку с экранчиком. Никак не привыкну к этому чуду. Вот и ругай технический прогресс!

В качестве места для ночлега судьба преподнесла мне островок, образованный раздваивающимся руслом реки. Это, если помните, уже второй остров на моём счету. Растёт, растёт моя недвижимость. Собственно, остров — это громко сказано. Всего лишь разрушающаяся гранитная скала, из многочисленных щелей которой тянутся к солнцу чудом примостившиеся кусты боярышника, барбариса и шиповника. Эти трогательные и нежные растения умеют позаботиться о своих детишках, а их детишки прекрасно умеют цепляться за жизнь. Бедный гранит сдаётся, не выдерживает напора их корней, даёт трещины. Торжествуй, всепобеждающая жизнь! Сама собой приходит в голову аналогия: не так ли и высокопоставленные чиновники наши стараются пристроить свои семена где-нибудь в европейских столицах? И семена эти обосновываются в щелях, и корни их напрягают тамошний гранит. Коррумпированный чиновник — это, брат, растеньице! «Природа жаждущих степей его в день гнева породила…» Спасибо великому Александру Сергеевичу за стих.

Перебираюсь вброд, благо, ближнее русло меньше основного. Нахожу ровную площадку, что не так-то просто. Наконец выбрал сносное местечко, похожее на капитанский мостик. Кое-как втиснул палатку. Конечно, этот островок живописнее «Колючего», но на нём не шибко развернёшься. Назову-ка я его «Дремучий». Наспех ужинаю: хлеб, сыр, огурцы. Всё, спать! Устраиваюсь на ночлег в палатке. Жестковато, но ничего, потерплю, не из принцесс… Пытаюсь уснуть. Считаю слонов, вспоминаю стихи — не помогает. Кажется, монотонный шум реки должен бы убаюкивать — не убаюкивает! Ворочался, ворочался, махнул рукой, вылез из палатки, уселся на ещё теплый камень — огляделся: красивая бархатная ночь наступила в нашем полушарии. Звёздная и прохладная. Тонкий серп луны плывёт высоко, не мешая звёздам сиять. Укутываюсь в плед. Долго сижу. Заметно сдвинулись созвездия. Да нет, не созвездия, это мы с Землёй повернулись на несколько градусов вокруг оси. Я и забыл: это ведь Земля вертится, а не небосвод. Да, вертится. И вместе с ней… Здесь можно пропустить десяток строк — не могу лишить себя удовольствия перечислить кое-что из того, что вертится вместе планетой. Ну, во-первых, весь исполинский Тибет со всеми вершинами, пропастями, альпинистами и монастырями, затем необъятная Сахара со всем своим песком, верблюдами и оазисами, а ещё все океаны со всей своей солёной водой, акулами, китами и осьминогами, кораблями и подводными лодками, все материки с горами, озёрами, лесами, полюса с толстенными льдами и айсбергами, пингвинами и белыми медведями, и все столицы со своими президентами, императорами и королями. А что? Самые могущественные вершители людских судеб вертятся как миленькие вокруг земной оси наравне с беззаветными тружениками или бесстыжими тунеядцами и пьяницами. Ну вот, это, как вы понимаете, далеко не полный список всего, что повернулось вместе со мной на несколько градусов, пока я тихо сидел под звёздами. Что-то в этих перечислениях для меня есть привлекательное, почему-то они меня согревают. Перечислил — и как будто всё своими глазами увидел. Это всё бухгалтерская моя натура. Хотелось бы ничего не забыть, перечислять и перечислять. Эх! А неплохо бы когда-нибудь провести полную инвентаризацию Вселенной! Но нет, чувствую, руки не дойдут. Закрываю глаза и представляю круглобокую нашу голубую махину, ворочающуюся неотвратимо и бесшумно в мировой бездне. Летим. Несёмся в чернильной тьме. 107 тысяч километров в час, 30 км в секунду — какой уж тут сон!

До меня внезапно доходит, как я здесь, на этом островке, затерян и одинок. Пространство вокруг меня становится вдруг пугающе огромным. Оно кажется мне наполненным таинственной и дикой доисторической жизнью. Хорошо, что у меня есть на поясе нож. Большой, почти мачете. Приятно сжимать в руке рукоятку — многократно возрастают сила и храбрость. Впрочем, повезло мне с этим островом, вряд ли сюда забредёт какой-нибудь барс или, того хуже, медведь. Забираюсь в палатку. Сна нет. Ну и не надо! Потекли мысли. О доме. О близких. (Я между делом посылал бодрые смс-ки о своих передвижениях. Ответы приходили не сразу — связь в этих краях неустойчива.)

Проснулся рано — жестковат и холодноват оказался остров «Дремучий». Не стал завтракать, быстренько собрался, сполоснулся, привёл себя в порядок — и в дорогу, согреюсь ходьбой. Уровень воды за ночь немного уменьшился, я нашёл место, где, прыгая по большим валунам, в три прыжка перебрался на свой привычный правый берег. Скорей бы взошло солнце. Хорошо, ходко иду, нравлюсь себе. Забрался на седловину ближайшего отрога и увидел, что дальше меня ждёт совсем не трудный участок — горы расступились, образовав небольшую зелёную долину, пересекаемую рекой. Спускаюсь. Течение реки стало плавным. По берегу тянется тропа с многоточием конских яблок. Людей не видно. Край солнца показался над горой. Разворачивается настоящая опера «Июльское утро в заколдованной стране». Травы и цветы, бабочки и пчёлы, деревья и птицы — все безукоризненно ведут свои партии, я тоже, кажется, не слишком мешаю действию. Слабый южный ветер как нельзя более кстати присоединяется к происходящему. Спокойная, знающая себе цену река — несомненно здешняя примадонна — неторопливо катит свои волны в обрамлении осоки и камыша. Совсем недавно покинул её беснующейся между гигантских каменных глыб и вот — абсолютно другой нрав, кроткий и миролюбивый.

Тихо вокруг. Остановись, мгновенье! Внезапно обнаруживаю, что душа моя переполнена неким летучим и трудноуловимым веществом, сильно смахивающим на счастье. А выразить-то как?! Как выразить? Не дал Бог талантов. Не дал, хоть кричи! Я и закричал: «Карау-у-у-у-л! Спа-си-те-е-е! По-моги-те-е-е! Я пере-пол-не-е-е-е-н!». Никто не отозвался. Придётся в одиночку справляться с нахлынувшим редчайшим состоянием. Ничего, преодолеем, преодолеем, не такое случалось.

Второй день я живу в безлюдных, погружённых в волшебный сон пространствах. Всё вокруг кажется мне незаслуженным подарком судьбы. Никаких признаков людей! Никаких табличек и шлагбаумов, никаких неумолимых секьюрити — не верится! Никакой прожорливый нувориш всё это ещё не разглядел и не присвоил. Повезло мне. Как хорошо шагается вдоль реки! Как дышится! Как всё околдовывает! Только на периферии сознания лёгкое опасение: Не сон ли? А вдруг сейчас проснусь, и окажется, что я просто задремал в троллейбусе или в очереди к банкомату — не дай Бог! Ущипнул себя и успокоился — нет, не сон.

Пересёк долину и опять — ущелье, придётся карабкаться, пробираться через теснины. Подкрепился остатками сыра и набросился на новые препятствия. Мне это нравится. Это по мне. Моё Я впитывает в себя всю окружающую рапсодию, разрастается до небес, сливается со всем вокруг. Восхищаюсь собственной необъятностью, посреди восхищения оступаюсь вдруг на шатком камне и съезжаю с откоса, испробовав боками, какова твёрдость залегающих подо мной горных пород. Содрал кожу на ноге и на локте. Сижу. Достал йод и бинт. Всё-таки хорошо быть предусмотрительным. Отдаю себе должное: «Сколько ума, сколько ума!» Считается нескромным восхищаться собой, но я думаю, это неверно. Ведь, любя себя, восхищаясь собой, ты как бы воздаёшь должное мастерству и фантазии тех высших сил, которые тебя сотворили. Не сам же ты себя построил! Дай тебе или твоим маме с папой, всё необходимое: микроскоп, и крохотные отвёрточки, и пинцетики, и паяльнички, и молоточечки, и молекулы разных там белков и аминокислот, — создали бы вы этот умопомрачительно сложный организм? Нет, конечно. Не расхваливать себя, не восхищаться собой — вот она где заносчивость, вот где неблагодарность!

С этой несомненно гениальной мыслью я поднялся и отправился штурмовать оставшиеся километры.

Настроился на длительную осаду, а оказалось, что после двух часов ходьбы, карабканья и акробатических этюдов я внезапно оказался в том самом месте, где много лет назад любовался слиянием двух речек. Только теперь я разглядываю эту местность с другой стороны, из скалистого ущелья. Цель достигнута! Я даже немного разочарован — мне бы ещё помучиться, выложиться, заслужить триумф.

Место не утратило прежней красоты. Всё как было. Впрочем, нет, всё да не всё. Появился висячий мостик — несколько паутинок между берегами. Я забрался на высоченную гору, уселся на вершине, как памятник самому себе. Хорошо до неправдоподобия! Ветер задумал высушить мою майку, не будем ему мешать. Внизу, в немыслимой пропасти, река кипит и извивается в тесном русле — завидует, похоже, моей свободе. Да я и сам себе завидую: надо же, на такую гору залез, притом без шерпов! Шалый кузнечик садится на моё колено, вызвав прилив тёплых чувств. Нельзя шелохнуться — это же моя близкая родня, мы с ним не только современники, но и соотечественники и земляки. Наши жизни некоторое время текут рядышком, деловитый кузнечик обдумывает свои дальнейшие поступки. В конце концов он сильно отталкивается и, блеснув розовыми подкрыльями, улетает куда-то по своим делам. Забот у всех хватает. Только-только я ему порадовался и вот — разлука! Боюсь, судьба больше никогда нас не сведёт. Се ля ви. Метрах в тридцати от меня на каменный выступ, красиво спланировав, уселся самый настоящий степной орёл. Это тоже мой родственник, но с очень гордым и независимым характером. Мы молчим и долго-долго на пару царим над местностью. Наконец, орёл улетает, а я остаюсь — лень шевелиться.

Отдохнул. Слез с горы, не подвели меня ни ноги, ни руки, ни глаза. Не могу отказать себе в последнем удовольствии — пересечь реку по хлипкому и шаткому висячему мостику. Страшновато: тросы ржавые, деревянный настил местами выбит. Но иду!

Эге, кажется, переоценил свою отвагу. Раскачивается, скрипит окаянное сооружение. Внизу — косматая ревущая погибель. Дощечки дохленькие. Зря полез, дурак набитый! Но потихоньку, по сантиметру, ура, прошёл. Аттракцион! Самое ужасное, что придется возвращаться, т. к. дорога в городок Л идёт по оставленному мной правому берегу. Трепещу, но двигаюсь назад. Хорошо, что никто не видел моего «подвига». Минут двадцать убил. Полз, как гусеница, — «Позор презренному Перейре!». Зато надолго насытился острыми ощущениями.

В городке Л я купил хлеб, сыр и ветчину. И ещё мёд, т. к. здешний мёд, говорят, не имеет аналогов во вселенной. На обратном пути ночевал я в том месте, где мечтал построить бревенчатую хижину. Всё бы хорошо, но я не удержался и с пылу с жару искупался в речке, потный. Да ещё и напился сырой воды из ручья. Ночью поднялась температура, колотил озноб, сны и явь причудливо перемешались: злобный серийный убийца, сбежавший из тюрьмы, тянул ко мне в палатку свои волосатые руки, гнилые дощечки проваливались под моими ногами, и я летел в тартарары. В довершение некие бравые мужские голоса где-то высоко в небе грянули «Бесамемучо» и пошли выводить эту песню на все лады до самого утра. Какие-то вульгарные рожи мерещились, стоило закрыть глаза. Ночь показалась вечностью. Ничего из подходящих случаю лекарств, как и подобает гениюпредусмотрительности, я не захватил. Утром в полубессознательном состоянии на заплетающихся ногах я отправился в путь. Как добрался к Толеу, не помню, плёлся и плёлся: осыпи, карнизы, хребты, цикады. Неутомимые мексиканцы шли по пятам со своей «Бесамемучо».

Толик меня спас. Уложил на раскладушке в красном углу. Съездил в аптеку. Готовил еду. Ухаживал, как медбрат. Три дня мы сражались с болезнью и, наконец, победили. По этому случаю, естественно, был приобретен «пузырь». Пили и пели. По-моему, спели все песни, какие знали, да и какие не знали, тоже. Ну и, само собой, «Бесамемучо». Как же без этого! Тут даже Султан во дворе принялся нам подвывать. Наутро я уселся в седло и пустился в путь. Толик снял с себя голубую майку и махал ею мне вслед. Я ехал и думал: вроде бы такая невыдающаяся вещь — мой синенький ишачок, а как может преобразить жизнь! Сколько впечатлений! С хорошим человеком познакомился. Каменный коридор открылся мне во всей своей щемящей красоте. Что-то, безусловно, я и утратил. Да, утратил. Одной, сугубо личной волнующей тайны не стало. Растаяла. Жаль. Но без утрат у нас тут, в нашем лучшем из миров, ничего не приобретёшь. А приобрёл я гораздо больше, чем утратил. В общем, сальдо положительное. Возвращаюсь домой, чувствуя себя удачливым человеком.

Эпилог

Перечитал свою писанину. Где-то там, выше, я обещал написать скучный рассказ и, кажется, справился. Я не кокетничаю. В рассказе нет ни завязки, ни развязки, ни кульминации. Нет приключений. Дикие звери не нападали, скорпионы не жалили, над пропастью, держась за корни хлипкого деревца, герой не висел. Бандитов не встретил. Не был похищен НЛО. Или, например, он мог безнадежно влюбиться в какую-нибудь знойную Эсмеральду, занимающуюся рафтингом. Вылетела она из лодки на каком-нибудь ревущем пороге, и тут герой наш, рискуя жизнью, её спас. Спас-то спас, а вот с разницей в возрасте ничего поделать не может — трагедия. Великая трагедия, куда Шекспиру! Да мало ли ещё чего могло стрястись с ним в диком безлюдном ущелье? Но мне почему-то показалось: натолкай я в рассказ чего-нибудь этакого, скука бы только сгустилась и стала бы уж совсем непереносимой. А так, по-моему, ничего, терпимо. Обещал — выполнил. Для меня очень важно исполнять обещания. На том стою. Иначе грош цена была бы мне как бухгалтеру.

Осмелюсь на прощанье дать совет: если кто-нибудь предложит вам в подарок мопедик — берите не задумываясь. Славная непритязательная скотинка. У меня к нему очень тёплые чувства, в конце путешествия он стал казаться мне вполне одушевлённым существом.

Гюрза

Весьма на выдумки природа таровата…

Из басни

Кажется, это называется нарциссизмом. Ну и пусть себе называется. Не вижу в этом ничего зазорного. Да, я люблю смотреться в зеркало, любоваться собой. Потому что не так уж часто природе удаётся создать что-то безукоризненное — непременно у неё в чём-то обнаружится какой-нибудь изъян. А вот со мной ей повезло. Обошлось без досадных огрехов. Вот я и любуюсь. С благодарностью. «Пленительным пленён поэт, а это уж никак не грех» — откуда-то залетела в мою голову эта строчка. Мне она по душе. Я очень люблю себя и не стесняюсь в этом признаться. Кого же мне ещё и любить! Пышные густые волосы. Брови вразлёт. Чистый, без единой морщинки, лоб. Глаза синие, глубины необычайной — наверное, самое прекрасное, что у меня есть. Сижу перед зеркалом, смотрю в бездонные свои глаза и спрашиваю: «Неужели всё это состарится и умрёт?» И сама себе отвечаю: «Нет! Умрут все, только не я. Природа не разбрасывается совершенными творениями. Возьму и не умру! Возьму и не состарюсь!» А тело моё? Видели бы вы моё тело! Оно изваяно гениальнейшим скульптором — невозможно оторваться, созерцая его. Правда, невозможно. Никогда оно меня не подводило, такое гладкое, красивое и умное, и я со своей стороны стараюсь не вредить ему. Всё для него делаю.

Мужчины липнут ко мне, как насекомые. Какой-нибудь дуре это бы льстило. Но меня от большинства из них тошнит. Угодливые, приторные идиоты. Да ещё притом лезут из кожи вон в своём желании быть оригинальными и не походить на других! Какие пошлости приходится выслушивать. Брр! Я, молодая женщина, как рассудить, превосхожу всех их умом. Возможно, и есть среди них умные и даже талантливые, но всё это куда-то улетучивается, стоит им очутиться в поле моего обаяния. Два мужа было у меня — две ошибки. Впрочем, нет, не ошибки. Я не ошибалась. Я давала каждому из них шанс, мне хотелось жить с сильным и умным повелителем. Но где там! Ха-ха, повелители! Безголовые ревнивцы. Благодаря им я открыла истину: вполне может оказаться, что в убийстве виноват как раз тот, кого убили.

Первый — Гийом. Сильный, крупный, властный на вид — ну чего ещё можно пожелать! Он мой. Мой! В свои 20 лет я встретила это чудо и поставила себе целью покорить его и сделать своей собственностью. Всё оказалось проще простого. Он бегал за мной, как комнатная собачка. Заваливал цветами и шоколадом, умолял, клялся и… Поженились. Гийом настоял на церковном браке. Через полгода он надоел мне так, что я радовалась любому поводу побыть с ним врозь. Ужас, как он оказался однообразен и нуден! Ел только полезное, хотя известно, что питаться только полезным скучнее и вреднее всего. Придирался к моим словам, взглядам, вкусам, с удовольствием напялил бы на меня хиджаб — всё ему казалось, что на меня как-то не так смотрят мужчины. Ревность с первых дней — тьфу, гнусность. Это самый лучший способ вызвать отвращение, и он им с блеском воспользовался. С ним решительно не о чем было поговорить. Все его интересы — это деньги, бизнес и ипподром. Деньги, правда, у него водились. Роскошная квартира наша превратилась для меня в ад, ад на одну персону. Тошнота при виде мужа — что может быть страшнее! Да ещё я должна была отчитываться о каждой минуте своей жизни. Отвратительно! Хуже тюрьмы. Я возненавидела это пошлое животное так, что могла бы, кажется, с наслаждением закатать его катком в асфальт. Мне становилось всё труднее владеть собой. Чтобы хоть чем-то себя занять, я надумала брать книги в библиотеке, и Гийом всемилостивейше мне это разрешил. Появилась отдушина. Вначале я брала почитать всякую бульварную белиберду, но она вскоре мне надоела ещё хуже Гийома. По счастью, со мной познакомился лохматый весёлый студент и принялся за моё образование. У меня появился вкус к хорошим книгам. Студента звали Антуан. Он был на два года старше меня и являл собой полную противоположность моему мужу. Одного этого было достаточно, чтобы внушить мне симпатию. У нас сложились хорошие отношения. Встречи были нечастыми и короткими из-за жесточайшей конспирации. Гийом, этот носорог, раздавил бы нас обоих. Я рассказала Антуану о своих бедах. Антуан был из состоятельной семьи, отец его занимал крупный пост в каком-то министерстве. Выслушав меня, мой новый поклонник ненадолго задумался, а затем буднично и просто сказал: «Этого деспота надо отравить». Я думала, он пошутил. Но Антуан продолжил: «Я принесу тебе один очень полезный порошок, будешь понемногу добавлять ему в пищу, и твой ненаглядный приблизительно через 2–3 месяца отправится в лучший мир. Туда ему и дорога. Походишь немного в трауре, а потом мы поженимся. Не волнуйся, гарантированно никто ничего не обнаружит. Желудочное заболевание, только и всего». Я не стала всплескивать руками и кудахтать. Мне идея понравилась. Всё прошло, как было задумано. Я выказала недюжинное актёрское мастерство. Этот толстокожий дурак таял, как свечка, но надежды на выздоровление не покидали его до самых последних мгновений. Чего только не перепробовали на нём врачи. Я окружила его нежнейшей заботой. Он ушёл, чувствуя себя горячо любимым, — превосходная смерть. Никаких подозрений ни у кого не возникло. Таким было первое убийство в моём исполнении. Жалости я не ощутила. Только облегчение и гордость за себя. Сколько женщин мечтает овдоветь, и только я оказалась одной из немногих, кто пошевелил пальцем ради своей мечты. Порошок у меня ещё оставался.

Союз с Антуаном — это было на первых порах остро и даже кружило голову. Мы поженились, его родители купили нам квартирку и обставили её. Квартиру Гийома я продала и деньги положила в банк на своё имя. Очень неглупо, верно? Поначалу моя жизнь с Антуаном была беззаботной и весёлой, он был бесшабашным, умел петь и бренчать на гитаре. Но время шло, и рутина взяла верх над нами. Меня стали раздражать его друзья, их пустопорожний трёп и выпивки по поводу и без повода. Корчили из себя богему, а на деле-то все они оказались слабые, неинтересные пижоны. Хуже, что и Антуан мало чем от них отличался. Всё со своим Омаром Хайямом носился, уши прожужжал: «Пой, покуда у чанга не лопнули струны, пей, покуда об камень сосуд не разбит» или «Всё равно ведь судьбу за подол не ухватишь, ухвати хоть красавицу за подол», и всё в этом духе. Слушать строчки этого Хайяма ещё куда ни шло, но следовать его наущеньям, по-моему, могут только ослы. Потом ещё и покуривание травки добавилась ко всем прелестям. Я снова оказалась в аду нелюбви. Антуан, скорей всего, изменял мне, но при этом ревнив был похлеще Гийома. Я терпела, сколько могла. А потом, ну, вы понимаете, Антуан стал прихварывать. Естественно, он оказался проницательнее Гийома. Догадавшись, он, однако, ни словом не упрекнул меня, не устроил скандала, он поступил удивительно — покончил с собой. За день до смерти он всё мне выложил. Он будто бы охладел ко мне раньше, чем я к нему, ещё он назвал меня великолепным футляром от несуществующей скрипки, да и много другого обидного наговорил, но главное, что меня в нём удивило, — это его спокойное холодное презрение и к жизни, и к смерти. Я до такого презрения не доросла. Моё тело руководит мной и не даёт возненавидеть жизнь. Я с большим удовольствием подчиняюсь моей прекрасной машине и всем её прихотям.

Антуан оставил записку, снимавшую с меня любые подозрения. Я вдруг почувствовала к нему уважение и жалость. Скажу правду, мне не пришлось прибегать к актёрским ухищрениям. Поступок Антуана пробил брешь в моём эгоизме. Я даже как-то раз всплакнула. Но время — отличное лекарство от душевных недугов. Прошло чуть больше года, и вот я, молодая состоятельная женщина, пью жизнь, как самое изысканное вино. Красота моя не поблекла. Зеркало моё служит мне и собеседником, и утешителем. Счёт в банке внушает самые радужные мысли. Жизнь великолепна. Надо только быть красивой и умной. С мужчинами у меня никаких проблем, но замуж я не собираюсь: третья смерть — это, мне кажется, было бы уж слишком. Во всём должна быть мера. Спасибо Антуану, благодаря ему я прочитала кое-какие хорошие книги. Ну, например, «Наоборот» Гюйсманса. Я перечитываю изредка эту книгу, она как будто специально для меня написана. Нет, пылко полюбить этого графа дез Эссента я бы не смогла, но послушать его болтовню не отказалась бы. Великолепный едкий цинизм, бесстрастие и наблюдательность, утончённый вкус. Увы, таких мужчин я на своём жизненном пути не встречала.

Испытываю ли я муки раскаяния, сожалею ли, что послужила причиной смерти двух человек? Какие глупости! Два скучных, разочаровавших меня ничтожества не будут больше обременять и без того перенаселённую планету. Да меня ещё надо за это благодарить! Я отправила их в иной мир, может быть, там им будет лучше, может быть, там они хоть что-то достойное совершат. Нет, я не угрызаюсь по поводу их смерти, и никакие призраки по ночам ко мне не являются. Сон у меня крепок и сладок. Да! Не сомневайтесь, крепок и сладок! Вот так.

* * *

Сегодня утром меня постиг удар чудовищной силы: причёсываясь утром, я обнаружила на правом виске два седых волоска. Я вся с ног до головы похолодела, точно в прорубь упала, — так это на меня подействовало. Не может быть! Ведь это же не чьи-нибудь, а мои, мои волосы! Так нечестно! Нечестно! Не для того же я родилась и достигла ослепительной красоты, чтобы постепенно превратиться в развалину и в конце концов околеть! Выходит, и на меня распространяются эти ужасные, эти отвратительные земные законы! Выходит, я не исключение!!! Чёрт побери! Я не желаю стариться! Не желаю, и всё! Я должна жить вечно и вечно оставаться молодой! Ведь я же совершенство! Я никак не могу налюбоваться собой, я так люблю себя! Услышьте же меня, эй, кто там наверху занимается нашими судьбами? Посмотрите, какие у меня ножки, какие зубки, как сияют мои глаза, как вьются мои волосы — шёлковый водопад! Как не стыдно предавать всё это разрушительному действию времени?! Защитите меня от этого! Я протестую! Это же абсурд! Остановите время, или я сломаю все часы, где только смогу. Я буду жечь календари! Я упрусь и не дам Земле вращаться вокруг Солнца! Клянусь, я разрушу этот тупой безжалостный механизм!

* * *

На окраине Парижа в частной клинике есть маленькая палата, в которой предусмотрено всё необходимое для жизни. Нет только часов, календарей и зеркал. Старая ведьма, седая и крючконосая, сидит там в кресле и читает который месяц одну и ту же книгу — роман «Наоборот» Гюйсманса. Эта женщина — потрясающий феномен. Врачи ничего не могут понять: странная пациентка невероятно стремительно стареет, чуть ли не в двадцать раз быстрее обычного.

Записки ипохондрика

Эти записки попали в мои руки следующим образом. Я работаю снабженцем на небольшом заводике и в обеденный перерыв чаще всего совершаю одну и ту же прогулку — по пустырю, раскинувшемуся неподалёку. Пустырь пересекает извилистый ручей, успевший за свою жизнь прорыть довольно приличный овраг. По берегу ручья бежит тропинка. Пустырь завален мусором — громоздятся торосы всяких согнутых в три погибели труб, битых раковин и унитазов, прутьев арматуры, автомобильных покрышек, ржавых железных бочек и цистерн, так что вся местность кажется сирой, поруганной, хочется извиниться перед ней, пожалеть её. Ручей и овраг, к счастью, не знают, что они сирые и поруганные. Они простодушно живут своей жизнью. Кое-где образовались заросли камыша и небольшие зеркальца водной глади. Иной раз мне доводилось видеть на этих зеркальцах маленьких чёрных уточек с красными отметинами на головах. Про стрекоз и лягушек я уж и не говорю. Проходишь метров 700–800 и неожиданно обнаруживаешь себя на берегу небольшого пруда. Милейшее место. Ручей натыкается на земляную плотину, в которой для него прорыта канавка — здесь можно перейти на другой берег и вернуться к началу прогулки по другому берегу.

Был серенький день с едва накрапывающим дождичком. Я шёл по тропинке на очередное свидание со своим микроскопическим прудом и после крутого поворота оврага увидел далеко впереди долговязую фигуру с красным пластиковым пакетом в руке. Фигура, слава богу, удалялась. Я замедлил шаг и дождался, когда неведомый пришелец скроется. Когда я добрался до запруды, никого там уже не было, но у большого камня лежал красный пакет. Я осмотрелся — никого. Постоял некоторое время, затем пробежался вниз по ручью — никого. Покричал — без ответа. Утопиться в пруду невозможно — слишком мелко. В общем, удрал куда-то странный пешеход. То ли забыл пакет, то ли избавился от него. Перерыв мой уже подходил к концу, надо было возвращаться к своим бумажкам. Взял пакет, заглянул, а там — тоже бумажки. Скука. Каждый день продолжал я свои вылазки на пустырь в надежде встретить хозяина пакета, потом оставил обёрнутую целлофаном записку со своим номером телефона около камня на берегу пруда. Никто не откликнулся. Вот и две недели прошло, вот уже и месяц — молчок.

Выдался, наконец, свободный вечер, и я разобрался со своей находкой. В пакете оказались две небольшие, перетянутые тонкими резинками пачки исписанных и пронумерованных листочков. Два вечера я употребил на чтение и, сказать по правде, пришёл в недоумение: пёс его знает, что этот чудак хотел выразить своими записками — ни сюжета какого-нибудь, ни идеи, какой-то винегрет, да ещё, похоже, сам сочинил в конце отзывы на свои же опусы — бывают же такие странные типы! Что прикажете делать со всем этим? Если автор собирался избавиться от этих бумажек, мог бы их сжечь, а если напечатать хотел, отнёс бы в какое-нибудь издательство. Похоже, этот тип был сильно не уверен, что написанное им чего-то стоит, колебался и мучился, а потом решил предоставить всё устроить провидению. Ну, а провидение свалило свои заботы на меня. Ладно, бог с ним, чтобы не скребли кошки на душе, я решил подбросить эту писанину в какую-нибудь редакцию, а уж там что будет, то и будет. Вот, собственно, и всё.

Снабженец Н.

От редакции: Мы решили пойти навстречу хлопотливому снабженцу и напечатать эти странные записки. Нам они показались любопытными. Кто знает, может быть, они и не потребуют от читателя каких-то неимоверных благожелательности и терпения.

1

…Одним смеясь, другим кручинясь оком…

Подснежник расцвёл. Значит, скоро… зима.

2

Видимый и осязаемый нами тварный мир замешан на иллюзиях, на многообразной и тонкой лжи. Всё вокруг нас, да и мы сами, — «диковинное диво», причудливо разрастающееся и разворачивающее всё новые и новые свои «ветви» и «лепестки». Вглубь ли мыслью погружаемся, уменьшаясь в миллионы раз, ввысь ли вглядываемся, проницая немыслимые толщи, потрясающей сложности структуры открываются, в основании которых — дым, нет, даже и не дым — Ничто, Грёза, Фата Моргана. Невероятные вещи сотканы из пустоты.

Остаётся только разинуть рот и застыть в изумлении.

3

Сколько живут люди, столько и продолжается мучительный поиск Истины.

А вдруг Истина повредит мистерии, вдруг она противопоказана ей? Стоит ли будить лунатика на карнизе? Что если наше сознание может быть парализовано какой-нибудь простой и непереносимой мыслью? Убийственно простой. Ты выложил эту мысль психоаналитику, а тот не удержался и рассказал ещё кому-то — цепная реакция, конец всему… Спохватимся потом: «Ну не дураки ли мы, как раз надо было переживать, а хорошо ли, надёжно ли скрыта от нас Истина?»

4

Всё, что видим мы, — видимость только одна…

Да, видимость только одна. Игра стихий. И за всем этим — царица мира и жизни — Случайность. Узоры, узоры… Причудливый танец кажимостей.

5

…Вы знаете, на днях я королём был избран всенародно…

Избран королём! Да мы все избраны королями. Миллиарды клеток, сонмища микроорганизмов — сложное и строго организованное государство. Жизнь «населения» и его свойства исподволь влияют на характер «монарха» и, что ни говори, сказываются на его судьбе. Понятно, что характер «монарха», в свою очередь, сильно влияет на участь «подданных». Потрясающей красоты и замысловатости образование возникло во Вселенной — человек. Канатоходец! Канатоходец, в большинстве случаев благоразумно не задумывающийся ни о канате, ни о бездне под канатом.

6

Роскошная иллюзия свободы воли дана творческим людям. Писатель может вернуться к началу рукописи и изменить всё. Художник может переделать картину, композитор — переписать неудачный пассаж. Можно даже сжечь или уничтожить то, в чём разочаровался. Но даже самый творческий-претворческий человек ничего не может изменить в своём прошлом — исправить там что-то или вычеркнуть. А ведь именно это-то и было бы проявлением подлинной Свободы Воли!

7

Надо же.

Один единственный раз прочитаешь, скажем, «Гавриилиаду», и — пожалуйста! Всю оставшуюся жизнь будешь теперь человеком, прочитавшим «Гавриилиаду». Всё здесь необратимо, всё бесповоротно! В приобретениях — утраты. Выучив английский, ты лишишься возможности слушать песни «Битлз» просто как волнующую последовательность звуков: влезет смысл, наложится на эту последовательность, и вот ты уже не можешь эти песни воспринимать по-старому — непоправимость. Собственно, всё, что нас окружает, можно с полным правом назвать Великой Непоправимостью.

Ах, если бы хоть раз где-нибудь кому-нибудь удалось из яичницы извлечь три свежих куриных яйца — но нет, не тут-то было! Эта расчудесная яичница — всего лишь одна из многочисленных подданных этой самой яФВеликой Непоправимости. Ну, что ж, смиримся… Смиримся, други-соколы, делать нечего.

8

Ежесекундная Равнодействующая Несметного Множества Векторов сидит на скамейке и вот-вот решится заговорить с Неотразимо Привлекательной Ежесекундной Равнодействующей Другого Несметного Множества Векторов, сидящей на противоположном конце скамейки. Вот-вот решится. Историческое мгновенье! Две исчезающе маленькие исполинские туманности в Космосе охвачены трепетом: что-то ждёт их?

9

Кнуты и пряники. Боль и наслаждение.

Всего лишь электрические сигналы, которые расшифровываются и преподносятся сознанию (которое ни увидеть, ни толком определить никому ещё не удавалось) как непереносимо отвратительные или неотразимо привлекательные.

10

Без человека не было бы в Пространстве ни цветов, ни запахов, ни звуков, ни форм — ничего, одни только густоты и разрежения, волны, поля, энергии. Мозг наш — вот самое потрясающее явление в мире, вот сцена, где ставятся грандиозные спектакли. Здесь воспринимаемое окрашивается, озвучивается, приобретает смысл, форму, значение. Спасибо Творцу, подарок превосходит всё, что только можно себе представить. Но главное и самое драгоценное — это то, что из всего осознаваемого можно возводить ещё и всё то, что тебе самому заблагорассудится. Прекрасная вещь — голова, если научиться ею пользоваться.

«Крысолов» Грина. «Белые ночи» Достоевского. «Театральный роман» Булгакова.

11

Как не залюбоваться нашей способностью любоваться!

12

Боль — это только наше представление о боли.

В знаменитом французском фильме «Маленький купальщик» есть жемчужина: «…ему не больно, это ему просто кажется, что больно».

13

Пустота, летящая в пустоту.

Да, пустота…Так-то оно, конечно, так, и плеть, которую мы видим у Жизни в руках, всего лишь кажущаяся. Но кажущаяся так сильно, что лучше всё-таки держаться от неё подальше.

14

Всё прекрасное — с горчинкой. Картина, стих, пьеса. Горчинка делает красоту не пошлой. Тонкая, едва уловимая нездешняя мелодия — и ты в плену. В плену, который не хочется покидать. Но приходится. …человек, рождённый женою, краткодневен и пресыщен печалями, как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается…

15

Минор скорее берёт власть над сердцем, чем мажор.

Есть что-то неизлечимо нищее во мне… И необмытого меня под лай собачий похоронят… Уходит Кент куда глаза глядят… И моя отрада в том, что от людей ничего не надо нищете моей…

Больно и сладко от таких строчек, что-то вырисовывается за ними, чего словами не опишешь. А ещё: вслушайтесь, какую щемящую мелодию ветер выводит в горлышке пустой бутылки: «увы-увы-увы-ы-ы». Поёт о бесприютности и неприкаянности, но так колдовски поёт, что их ни на какой уют менять не хочется.

16

Если у тебя где-то там внутри на смену искреннему простодушному мальчугану, способному воскликнуть: «А король-то голый!», пришёл здравомыслящий солидный «дяденька», знай, это и есть истинная дата конца твоей жизни.

17

Как может лгать женщина, когда она сама и есть Ложь? Не мешайте ей, она взращивает сады восхитительнейших наваждений!

18

Серая краска устыдилась своей серости. «Уйду, не буду портить картину». Ушла. Испортила картину.

19

Если Бог создал нас для счастья, как мы умудряемся быть несчастливыми? Это же превышение полномочий!

20

Все мы летим в тартарары. Но одни почему-то летят с комфортом, на широкую ногу, а другие никак не могут свести концы с концами. Безобразие, честное слово.

21

Может быть, оправдывают затею с созданием человека возводимые этим последним воздушные замки? Подойди к полке с книгами, постой, погладь пальцами корешки…

«…и прямо в душу грянет…»

«…когда ты в келье этой скрыт…»

«…зеленоглазый мой…»

«…виолончель и кавалькады в чаще…»

«…поутру просыпается роза моя…»

«…Израиль с Иудой подо мною…»

«…и путешествия в Опочку…»

«…лишь звёзды блеснут в небесах…»

«…буду флюгером я на крыше…»

«…божественное горе обожанья…»

«…и даль твоих очей…»

«…подкатывает к горлу ком…»

«…а если локон золотой…»

«…как холодно ты замыкаешь…»

«…чтоб возмутив бескрылое желанье…»

«…покуда с нищенкой-подругой…»

«…что жизни мелочные сны…»

«…на небе несмело луна показалась…»

«…пустыня внемлет Богу…»

«… и воск моих ничтожных крыл…»

«…на ветру распускается роза моя…»

«…и колокол в селе…»

«…но ты не любишь…»

«…о, жестокое небо! Едва распустилась…»

«…всё это выпил я…»

«…когда судьба по следу шла…»

«…не внемля увереньям…»

«…наслаждаешься величием равнин…»

«…он несколько занёс к нам песен райских…»

«…знак совершенства…»

«…и не был утолён…»

«…как уже осыпается роза моя…»

«…не торопись в пути…»

«…и я умираю»

«…Тише… Когда умру…»

Вслушайся: удивительнейшая роща шелестит удивительнейшей листвой!

22

Мир этот содержит в себе нечто более грандиозное, чем он сам. И каждый живущий (не без оснований, не без оснований!) считает, что он-то и есть это самое «более грандиозное».

23

Как избежать отвращения к себе?

Не бойся быть обманутым, но бойся обмануть.

Не бойся быть униженным, но бойся унизить.

Не лоснись.

24

Да. Всё здесь честно. Что заслужил, то и получаешь.

Встретить бы человека, получившего по заслугам и радующегося этому…

25

Как хороши дни, не омрачённые никакими праздниками!

26

Можно ли представить себе счастливчика, у которого оказались все мыслимые таланты: Паганини, Пушкина, Галилея, О’Генри, Эдисона и пр. и пр.? Возможно ли на самом деле существование этакого беляевского профессора Вагнера?

— Не только возможно, но потенциально присутствует в каждом человеке. Ведь наш «бортовой компьютер» и так творит чудеса, мы только их не замечаем. Он позволяет нам ходить, говорить, прыгать через канавы, петь, смеяться и не задумываться: какие такие голосовые связки напрячь, чтобы сказать: «Эх-ма!» или «Боже мой!», какие такие мышцы и в какой последовательности задействовать, чтобы станцевать чарльстон, как складывать губы, чтобы просвистать: «Нам не страшен серый волк!». Остальные таланты — не такой уж большой довесок к тому, чем мы уже обладаем. Но нельзя давать слишком много, да ещё и подряд во все руки — дары обесценятся. Таланты есть у всех, но по условиям игры (а наша жизнь, как известно, игра) у большинства людей перекрыты специальными шлюзами. Гении — это, похоже, люди, у которых случайно (или не случайно) оказался неперекрытым какой-то шлюз.

27

Разве может быть, чтобы Бог, создавая Вселенную, предвидел всё, что в ней произойдёт? Вдумайтесь только: все перипетии наших жизней Ему были заранее известны! Мы совершали в положенное время положенные грехи, а Он в положенное время насылал на нас положенные наказания? Как тогда говорить о свободе воли, если все мы только детали большой шарманки?

Когда из жёлудя вырастает дуб, он формируется под воздействием двух факторов: программ, компактно записанных в жёлуде, и изменяющихся внешних условий. Вселенная же, вырастающая из Ничего, из точки, а правильнее — из Слова, формируется под воздействием только одного фактора — компактной информации, содержащейся в Слове. Внешним условиям просто неоткуда взяться. Но стопроцентная детерминированность исключала бы творческий момент в жизни разворачивающейся Вселенной. Смотреть предсказуемый спектакль неинтересно, и тут и Бога, и нас выручает принцип неопределённости. Согласно этому принципу частицы (кванты) не всегда ведут себя в соответствии с ожиданиями физиков. Значит, скорей всего, Вселенная развивается с элементами неожиданности и для Творца, иначе Его интерес к созданию миров давно бы остыл. Ничто в точности не повторяется. Всё варьируется. Не всеведущ Бог. Бог именно «бросает кости». И Он, и все живущие — участники творческого процесса. На всех лежит ответственность за нестроения и дисгармонию в окружающем пространстве. Упаси боже несерьёзно отнестись к своей роли. Но и боже упаси отнестись к ней слишком серьёзно.

…ибо мир этот — сказка, ибо жизнь — словно ветер, а мы — словно пух.

28

Ужасно, конечно, что в каждом человеке, может быть, погиб Моцарт. Но ещё ужаснее было бы зрелище миллиардов непогибших Моцартов. Как их всех переслушать?

Большое великодушие — быть невыдающимися. Величие невеликих людей.

29

Если напечатать сколько угодно долларов, произойдёт девальвация. Если напечатать сколько угодно книг… Книжные лавины обрушиваются на бедных двуножек. Выходишь из магазина раздавленным — как и когда всё это прочитать?! А пока ты рылся в книгах, в мире десять тысяч писателей написали ещё десять тысяч страниц и продолжают писать ещё и ещё. Что-то как-то и читать уже не хочется. Хочется убежать куда-нибудь подальше от всего этого.

30

Великолепных имитаторов порождают лишённые сердца блестящие умы.

Поют-заливаются сотни и тысячи механических соловьёв.

— Только в сокрушении сердца создаётся что-либо достойное внимания?

Айн момент! Мы и это ваше дурацкое сокрушение отличненько сымитируем!

31

Жизнь — не объект, а процесс. А вместе с ней и все мы не объекты, а процессы. И несчастливы люди от того, что хотели бы обладать объектами, но объектов-то нет и быть не может. А процессом пытаться обладать — просто смешно.

32

Но однако же.

Один процесс может любоваться другим процессом и таять от этого, или с ума сходить, или беситься и кипеть от негодования. Трогательные бывают процессы и доверчивые, а бывают хитрющие и жадные. И зловредные бывают и добродушные. Главное же — им небезразлично, где и как течь, они нервничают! Нервничающие процессы — занимательно, ей-богу! Они ругаются. Они мирятся. Они поют колыбельные. Они пьют с горя. Они бормочут во сне. Они смотрят на звёзды. Они старятся и умирают. Они прекрасны и ужасны. От них, от этих процессов, просто ум за разум заходит — так они удивительны и так раздирают душу!

33

О чём только не успевает подумать выпущенная из ружья пуля, покуда не успокоится в пыли…

34

Непереносимо, издевательски прекрасна жизнь, текущая сквозь наши пальцы!

35

Некоторые факты сознанию невероятно трудно проглотить. Похоже на то, как змея заглатывает большое яйцо: кажется, пасть вот-вот порвётся. «Заглатывайся, заглатывайся, упрямый фактик. А потом мы ещё долго-предолго будем тебя переваривать».

Жизнь, она как раз и есть один из таких «фактиков». Сколько философов, сколько хитроумных логических построений, систем, практик, сколько «измов», а «яйцо» никак не заглатывается.

36

Трактат «Истина истин», том 18, часть 7, стр. 839, 15-ая строчка сверху: «Продолжение следует».

37

Стёклышко в калейдоскопе задумалось. А калейдоскоп-то вертится. Другие толкают: «Хватит думать, надо образовывать узоры, пошевеливайся!»

Киев. 5 утра. Тёплое утро. Стою посреди мостовой, рассматриваю каких-то кариатид, вылетает из-за угла обшарпаный «газик», высовывается из окна шоферюга: «Ну что вылупился, г…н штопаный!», — и умчался.

Такая рань! Во всём Киеве, наверное, только два человека и не спали: я да этот тип. И я ему помешал! Ну, ничего. Спасибо шоферюге, с тех пор я частенько вывожу себя из состояния созерцательности этой самой фразой.

38

«Господи, в каком зыбком, ненадёжном мире мы живем. Увы, ни в чём здесь нельзя быть уверенным больше, чем на сто процентов» (наскальная надпись, приблизительно 9–10 век до н. э.).

39

Первые десять тысяч лет после смерти обычно смеёшься над собой: каким же я был дураком!

40

Пьяненький писатель плачется: «Вот уже много лет хочется мне создать что-нибудь серенькое, бездарное, пошлое, но нет — всё шедевры и шедевры. Тощища!»

41

Все наши несчастья происходят от того, что мы не умираем после брачной ночи. Самки каракуртов, те это понимают — съедают на завтрак своего супруга, и дело с концом. Самка же человека — это вам не каракуртиха: она растянет удовольствие на всю оставшуюся жизнь.

42

У неверующих в самой потаённой глубине души теплится огонёк веры.

У верующих в самой потаённой глубине прячется маленькая холодная змейка неверия.

43

«Опереться можно только на то, что оказывает сопротивление».

Вот и пусть Зло попробует на нас опереться!

44

Жизнь прекрасна!

— Да, но нам-то от этого не легче…

45

Меланхолия.

«Разбиты надежды на близкий конец света. Вечно эти концы света срываются. И хоть бы кто-нибудь извинился!» (наскальная надпись, приблизительно 20–21 век н. э.).

46

Сержант: «Гвардии рядовые участники этногенеза! Равняйсь! Смирно! Запевай!»

47

В гонке, которая даёт начало нашей жизни, побеждает самый быстрый. Но, увы, не самый умный. Самый умный вообще не бежит. Идёт себе вразвалочку, не поддаваясь коллективному психозу. Вот так и выходит, что, кто поумнее, не родятся.

48

Запись в больничной карточке: «Педикулёз и мания величия».

49

И на строительстве воздушных замков тоже воровство, травматизм, мат-перемат?

50

Обманутые и смеющиеся, где вы? Где вы, обманувшие и плачущие? Что-то вас совсем не видно…

51

Гении всё хватают и хватают звёзды с неба.

Когда же дойдёт очередь до нас, простых людей?

52

Марионетки, управляемые четырьмя ниточками, — это вам не марионетки, управляемые тремя ниточками. Важности-то, важности!

53

Бедняки уверены, что от счастья их отделяет только отсутствие денег. Счастливые слепцы. На вершинах материального благополучия обнаруживается, что вот, ничто уже не отделяет тебя от счастья, и что же — счастья-то нет! У бедняков хоть какие-никакие иллюзии. А тут? Стужа! Ничего нет между тобой и счастьем. Ничего. Что же дальше-то, а? Бедные, бедные богачи.

54

Изобилие подчёркивает бессмысленность бытия ехиднее, чем скудость.

55

Не позавидуешь старикам — всё-то у них позади.

56

Не позавидуешь молодым — всё-то у них впереди.

57

Как жаль, навсегда поглощён бездонным омутом времени чудесный, сладостный возглас: «Эй, Прошка, рюмку хереса, подушку и ковёр!»

58

Разумеется, пишущему страсть как хочется произвести впечатление на читающего.

Но уж, конечно, не так он глуп, чтобы взять да и признаться в этом.

59

Основание для радости — почти всегда заблуждение.

Основание для горести — почти всегда прозрение.

60

Восхищаться надо не умом, а тем, как этот ум употреблён. Ум — всего лишь инструмент. Бывает, поганенькому человечишке достаётся замечательный инструмент. И наоборот бывает.

Эх, да чего тут только не бывает!

61

Узнавший об измене рогоносец разительно напоминает замечательную гравюру в книжке о Робинзоне Крузо, ту, где он — помните? — обнаруживает на своём острове след чужой ноги.

62

Для мечты сбыться — значит умереть. Поэтому-то мечты изо всех сил и стараются не сбыться.

63

Гении раздражают обычных людей своей глупостью.

Обычные люди расстраивают гениев своей тупостью.

64

Не может быть, чтобы у альтруизма не было хоть какой-нибудь да корысти.

65

Носороги непременно навяжут жирафам состязание в толщине кожи, а не в длине шеи.

66

Эвфемизм.

Сумасшедший дом на миллион и более пациентов принято называть мегаполисом.

67

Не передать словами, как восхитительно возрастает наша храбрость по мере убывания опасности.

68

К чести своей должен сказать: больше 40 раз на одни и те же грабли я не наступаю.

69

Что бы нам тут такое открыть, чтобы удивить самого Всевышнего?

70

Лейла и Меджнун, Ромео и Джульетта, Вертер и Лотта, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Без малейшей иронии: единственными обладателями подлинной любви были последние двое. Большая утрата для нашей цивилизации — смерть Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны.

71

Полная запрограммированность — зомби, полная распрограммированность — юродивый.

Сцилла и Харибда.

72

Две наскальные надписи:

«Прекрасна жизнь!»

«Угу. Будь она чуть менее прекрасна, её вполне можно было бы переносить».

73

Когда слушаешь музыку, кажется: один единственный ноктюрн Шопена оправдывает всю эту затею с созданием мира и человека. Когда смотришь новости по телевизору, кажется: никакие ноктюрны никаких Шопенов не оправдывают творящихся в мире жестокостей.

74

Наверное, каждый про себя думает: «Секрет счастья прост: надо всего-навсего очень сильно не походить на меня».

75

Феномен.

Луч тьмы. Забавно было бы иметь такой фонарик. Но нет никакой тьмы в природе. Тьма — всего лишь отсутствие света. И Зла нет. Одно только отсутствие Добра. И Холода нет. Только отсутствие Тепла. Свет, Добро и Тепло — вот всё, что нас окружает. Остального в природе нет.

Что же мы мучаемся, дураки?

76

Бегущая по стеклу трещина — права она? виновата она? следует ли её наказывать?

77

Горько!

Мендельсон. Шампанское. Разбитое корыто.

78

Структуры, относящиеся к разумной жизни, неуклонно усложняются (предприятия, города, техника, наука, искусство, философия и т. п.). Явная антиэнтропия. Чудо во Вселенной.

…И ветхие кости ослицы встают, и телом оделись, и рёв издают…

79

Страсти, пороки, несовершенства — сюжетообразующий фактор? Если завтра люди проснутся все сплошь миролюбивыми, благожелательными и честными, наступит спокойная благополучная жизнь — бессюжетье. А у людей-то от бессюжетья притупляется ум!

— Что же, без Зла не обойтись?

— Да нет, Зла и так хватает: перенаселённость, тающие ресурсы, землетрясения, наводнения, пожары, болезни. Найдётся работа для ума. Не притупится он. Не бойтесь, товарищи! Можно! Можно всем завтра проснуться миролюбивыми, благожелательными и честными.

80

Простой и общеизвестный факт, что на какое-то большое количество рождений, ну, допустим, на миллион, непременно приходится одно рождение сиамских близнецов, говорит о том, что не на всё воля Божия. Это несчастье с близнецами больше похоже на неизбежный, правда, сведённый до минимума брак на конвейере.

81

Жизнь полна разгадок. Они окружают нас со всех сторон. Но мы не хотим, совершенно не хотим этих разгадок, боимся всерьёз вглядеться в них. Страсти наши, притяжения, оттолкновения — посмотри-ка на всё это пристально, а?

— Ну уж нет! Разгадки могут изорвать тонкую ткань иллюзий. Подальше от них, как от репейника.

82

Любопытно, каково сознание животных, рыб, насекомых? Какое у них ощущение себя, своей жизни? Сплошной экстаз? Когда тигр задирает антилопу, оба они переживают экстатическое состояние? Из людей так живут только дети, пьяницы, наркоманы и сумасшедшие. Никакого надсознания, никаких раздвоений. Аттракцион. Рай. Ад. Кажется, есть такое слово «мреет». Животное и растительное царства мреют. Смотрят сон. Может быть, это и есть вечное блаженство, обещанное праведникам после смерти? Стрекоза не знает и никогда не узнает, что она стрекоза. Скользит себе в горячем воздухе над водой. Через фасетки её мозг получает радужные многогранные картинки — готовое индуистское «самадхи». Упоение.

83

Глупость — это вот что: это то, что больше всего хочется сказать или сделать.

84

Бестелесная монада, частица огня. Трепетная нота нежности и любви, страха и надежды, обиды и печали. Пламя свечи на ветру. Беспомощный мотылёк, от которого ждут львиного рыка, — бедная душа человеческая, узница тела, раба этого господина, у которого всегда наготове Малюта Скуратов — только ослушайся.

85

«Неустойчивые формы жизни существуют для потехи и развлечения устойчивых её форм».

«Интроверты — вкусовая добавка к рациону экстравертов».

(Наскальные надписи, приблизительно 9–10 век до н. э.)

86

Хорошо смеётся тот, кто лишён чувства юмора. Заразительно, раскатисто, долго.

87

Главное для нас — не отступать от Книги Судеб. Сумеем, товарищи?

88

Надо, надо, друг мой, возлюбить врагов своих. Ну, для начала хотя бы неискренне.

89

Ну, хватит уже жить одними удовольствиями!

Пора в конце концов вспомнить и о наслаждениях.

90

Хорошему бы настроению да устойчивость депрессии.

91

Как интроверты завидуют этим «хозяевам жизни», экстравертам!

Однако предложи им: «Завтра вы проснётесь такими, как они», — и услышишь искреннее: «Нет! Нет! Только не это!»

92

Как странно, интроверты, если вдуматься, находятся снаружи Жизни, под ней, над ней, или поодаль, а экстраверты — как раз полностью внутри.

93

Творчество — побочный продукт роста или распада души.

94

Батюшки! Шуба-то моя из неубитого медведя уже вся потрачена молью…

95

— Где ты подцепил эту свою ипохондрию?

— Да мало ли! Руки, может, плохо вымыл или обкашлял кто в переполненном автобусе.

96

Конформизм.

Что-то мне кажется, крыша у меня едет как-то неровно, не по-людски, вы не находите?

Нет? По-людски? Спасибо!!!

97

Самое противное в дураках — это то, что они сплошь и рядом оказываются умнее тебя.

98

Непостижим и страшен человек, который, проходя мимо открытого пианино, не тюкнет по какой-нибудь клавише. Страшен и непостижим!

99

Голливуд. Блокбастер «Гамлет-2». Сильвестр Сталлоне в роли принца датского. 500 млн долл. бюджет. Трюки. Спецэффекты. Компьютерная графика. Блеск! Треск!125 Оскаров!

100

Как инженер я в восторге от американских фильмов, а как человек — в ужасе.

101

Сорта, сорта. Помидоры… Георгины… Люди.

Как есть ядовитые растения, так есть и ядовитые люди.

102

Счастье — вещь опасная. Можно и не перенести. Быть несчастным — состояние привычное, обжитое, а к счастью ещё надо приспосабливаться. Возможно, захочется над ним трястись, а это хуже всякого несчастья!

103

От счастья человек глупеет, поглупев, не может сберечь и преумножить своё счастье, и, в конце концов, теряет его самым глупым образом. Но, потеряв счастье, человек снова умнеет и мало-помалу снова добивается счастья, чтобы снова поглупеть и потерять его самым глупым образом. Но, потеряв счастье…

104

…Остаётся рухнуть в сладкое безразличие. Универсальный выход из всех положений. А изобрёл его герой сименоновского «Негритянского квартала».

105

Иной раз посмотришь на жизнь, расстроишься и с каким-то даже злорадством подумаешь: «А ведь правы, правы во всём эти циники, разрази их диарея!»

106

Отсутствие поводов для радости — хороший сигнал. Значит, Небеса сочли вас способным обойтись без «соски». Вас уважают. От вас надеются дождаться чего-то незаурядного. Ваш час. Вы — под куполом без страховки.

107

Память.

И эта капризная, подлая и своенравная барыня была когда-то бойкой, премиленькой служанкой!?

108

Странно.

Чем больше у человека причин для заносчивости, тем менее он заносчив.

109

Бог подарил человеку жизнь, а дьявол — юбилеи.

110

Запад с иерархичностью считается. Восток иерархичность любит.

111

Человек, считавший себя самым несчастным, встретил ещё более несчастного и окончательно расстроился.

112

Карьера.

Ах, чтоб тебя! Из грязи да в… грязи.

113

Поэзия.

Транспространственная и трансвременная перекличка прекраснодушных ослов.

114

Когда дурака боятся обидеть, его называют идеалистом или романтиком.

115

Не дай бог отнять игрушку у взрослого — вот будет крику!

116

Стиснем зубы, товарищи, и будем наслаждаться жизнью.

117

С годами сдерживать ликование становится всё труднее — силы уже не те.

118

«Дурная голова ногам покоя не даёт».

Зато взгляните, какие у дураков крепкие и стройные ноги!

119

Человек — это то же самое растение, только очень, очень сложное.

— А растение?

— Ну, конечно же, это же тот же самый человек, только очень, очень простой.

120

Два вида людей отравляют жизнь: идиотически серьёзные и идиотически несерьёзные.

121

Плохие люди чаще всего и не догадываются, что они плохие. Они как раз уверены, что они намного лучше других.

122

Без созерцателя мир — ни-ка-ков!

С урчанием рвут друг у друга лакомые куски чада твои, Господи. Велик урвавший больше всех. Смехотворно велик. Как император Лилипутии. Урвал — значит сплясал под дудочку. Жалкое величие. В этой головокружительной мистерии только те, кто затаил дыхание и не может шелохнуться, одни только они, полные изумления и трепета, может быть, и дороги Автору.

123

Удивительно, но некоторые без труда находят прохладное местечко в этой кастрюльке с кипятком.

124

В поисках гармонии.

Родилась кургузая мысль.

— Ну вот, а где же теперь взять столь же кургузые слова, чтобы её выразить?

125

Нельзя не подивиться той поразительной предусмотрительности, с какой Судьба убирает с жизненного пути всё, что могло бы послужить отрадой и утешением. Удача — зевок Судьбы.

126

Будущее, кажется, за Лаэртами. Унылая пора! Очей разочарованье!

127

Французы говорят: «Полуобразованный — дважды дурак». А ведь отсюда вытекает, что образованный — дурак четырежды.

128

Несправедливые упрёки ещё кое-как можно вынести. Как перенести справедливые?

129

Секрет неотразимой привлекательности женщины заключается в хорошо продуманном устройстве мужчины.

130

Все механизмы изнашиваются со временем, и только механизм старения работает всё лучше и лучше. Единственное, на что тут, кажется, можно положиться.

131

Ты жалуешься, что устал. Какая же это усталость?

При настоящей усталости, милый мой, уже нет сил жаловаться.

132

Счастье — это предвкушение счастья, и даже, может быть, предвкушение предвкушения счастья. Субботу мы любим больше, чем воскресение, а пятницу — больше, чем субботу.

133

Есть предельный уровень шума, воспринимаемый ухом. И есть предельный уровень красоты, воспринимаемый сердцем. Чуть-чуть красивее и всё — инфаркт!

134

Смотришь на детей — и сердце разрывается: не достоин мир этих прекрасных существ!

135

Земля. Дороги. Ландшафты. Проснуться на постоялом дворе, позавтракать яичницей и идти по дороге, не зная, что ждёт тебя там, дальше… Красные утёсы, мрачные ущелья, горные потоки, леса, пустыни, милейшие зелёные холмы и широкие медленные реки. А ещё дожди, дождички, ливни, водопады, океанский прибой, тёмные, гипнотизирующие заводи — прекраснейшие многообразные лики воды! Неотразимо притягательны пейзажи Земли. Как её не любить, окаянную эту планету, которая никогда не будет тебе принадлежать! Будет только сводить тебя с ума, несчастную эфемериду, чей век — одна минута.

136

— Хе-хе, а не заключается ли секрет неотразимого обаяния земных ландшафтов в хорошо продуманном устройстве человека?

— Ах, да, да, конечно! Совсем забыл, простите меня!

137

Каждому человеку при рождении даются крылья. Но лучше держать их где-нибудь в шкафу. Изредка можно полюбоваться, но летать — ни боже мой! Посмотрите только, что бывает с простаками, которые пользуются крыльями по назначению.

138

Виртуозность.

Можно ли представить, чтобы Ромео виртуозно, высокопрофессионально любил Джульетту?

А разве виртуозно писал Гоголь? Гоголь — профессионал?!

Виртуозность встречается на каждом шагу в природе: у насекомых, у морских и земных тварей. Вымученное эволюцией, необходимое для выживания качество. Восхищение виртуозностью — дикарская черта. Счастливая дикарская черта.

139

Вздумалось как-то посмотреть, что есть в Интернете об отношении Чехова к церкви. Оказалось, полным-полно исследований. При чтении же этих трудов чувствовалась скрытая роль господствующего в сознании авторов всемогущего «хочется». Одним очень хочется, чтобы Чехов был православным, другим — чтобы он был безбожником. Жалок исследователь, если он марионетка невидимых силовых линий, пронизывающих социум. Его мозг — уже не его мозг. Он захвачен воюющими «Иорром» и «Тилли». Человек только тогда и человек, когда оказывает сопротивление всяческим подсаживаемым извне «хочется».

140

Можно ли не быть марионеткой коллективного бессознательного?

Если оно нами управляет, чем мы отличаемся от мечущегося стада сайгаков или от железных стружек в магнитном поле?

141

Достаточно одной капли керосина на верхней губе, чтобы вся обозримая Вселенная насквозь пропахла керосином. Прописная истина. Но редко кто додумывается стереть эту каплю с губы и не проклинать ни в чём не повинное мироздание.

142

В отличие от всех земных тварей человек несовершенен. Всё забываю за это выпить.

143

Семейная жизнь.

Обтёсывать нужно только других и ни в коем случае — себя. Ведь если портрет оказался непохожим на оригинал, виноват этот сукин сын оригинал. Поколотить его за это. Почему он так не похож на свой портрет? Бить, бить и бить, пока не станет похож.

144

Как отличить интеллигента от неинтеллигента?

— Да проще простого! У интеллигента всё, ну прямо всё-превсё такое интеллигентное-преинтеллигентное, даже уши, даже пятки. А у неинтеллигента? Да вы только посмотрите, до чего у него всё неинтеллигентное!

145

Жизнь — спектакль обманутых ожиданий. Но и на том свете наши ожидания вполне могут оказаться обманутыми. Ожидающие блаженства чего доброго удостоятся плетей. Ожидающие плетей возьмут да и удостоятся блаженства.

146

Серьезнейшее опасение: а вдруг не быть — НЕГДЕ?!

(«А! Никогда не быть вне Чисел, вне Созданья!» Паскалевская жуть. Мысль, на которой нельзя долго задерживаться.)

147

«Движенья быстры, он прекрасен…» — и это всего лишь начальная стадия опьянения.

А дальше-то как всё будет замечательно!

148

Вдохновение.

Прикосновение к приятно обжигающему огню того мира, откуда мы родом.

«Как аргонавты в старину, покинули мы дом…»

149

Истинно полноценный человек должен быть хоть немного да неполноценным.

150

Из характеристики: …влюбчивый, но отходчивый…

151

«За скептическое отношение к пессимистическим прогнозам!» — завершающий тост на банкете футурологов.

152

Котёнка, гоняющегося за привязанной к хвосту бумажкой, мы называем глупеньким дурачком. Человека, который ищет смысл существования мира, мы называем мыслителем.

153

Грампластинка переживает: «Ох, возьму ли я на этот раз проклятое верхнее ля?»

154

Там, где носится наше воображение, не возникает ли там лёгкая, почти невидимая тень нас самих?

Хотеть возможного — скука. Хотеть невозможного — мука. Вечная маета между скукой и мукой. А, всё равно! Если хотеть, так уж сверхневозможного: например, захотеть жить вечной, лёгкой тенью, телесной для себя и бестелесной для всех. Лёгкой, почти незримой тенью! Летать, где хочешь, и заниматься, чем хочешь. Вот пролетела тень вдоль петербургских улиц — лица, фонари, витрины, и по Владивостоку пронеслась, и по Киеву, и по Москве, и снова по Петербургу — вдоль набережных, и, наконец, залетела в глушь, в далёкие и терпкие «сары-озеки», остро и тревожно пахнущие вольной волей. Летает и налетаться не может!

Счастье — птицей скользить над разнообразнейшими ландшафтами, или смешиваться с толпой прохожих, не подозревающих о твоём существовании, или потягивать лёгкое вино, или слушать хорошую музыку, или в холодном, битком набитом автобусе бормотать под нос чужие строчки. Жить бы летучей полупрозрачной тенью, не боящейся холода, голода и болезней! Неуязвимой для всех зол мира. Проникающей куда угодно, всеми жизнями живущей — сладкий, некончающийся сон, завораживающий и увлекающий в бесконечно разворачивающуюся глубь. А ещё можно летать над морем и притом в разную погоду. Как упоительно — взмывать ввысь! Голубизна, переходящая в густую синеву. А городов-то!

Все улочки облетать. Все закоулочки, и траттории, и духанчики обшмыгать. Все преступления — предотвратить. Всех больных — исцелить. Всем девицам вручить по любящему красавцу-жениху. Всем мужьям — по мурлыкающей любящей жене.

Всё можно! Главное, не очнуться…

Пилот сверхсветовой летающей тарелки, лётчик I класса, М. Бальзаминов.

155

Уныние — единственное утешение неудачников. К сожалению, это, оказывается, большой грех. Мало работать целый день лопатой, надо ещё целовать её перед сном. Надо слагать в её честь гимны.

156

Чтобы спастись от тирании народа, ничего не остаётся, как выбиваться в тираны.

157

Этот X — неплохой поэт, аккуратный такой, старательный…

158

«Что до меня — моё».

А то, что после меня, выходит, — не моё?!

159

«Сотри случайные черты…»

Трёшь их трёшь, уже неслучайные все стёр, а случайным хоть бы что!

160

— Как жизнь?

— Увы, не намного лучше, чем хотелось бы.

161

Иногда так хочется запустить в себя сапогом!

Однако всегда что-то удерживает.

162

Сколько ума нужно, чтобы замаскировать глупость. Кошмар!

163

Нас злят, пока мы злимся.

Вот я в детстве дразнил своего сидящего на цепи пса Шарика. Если бы он презрительно улыбнулся, пожал плечами и ушёл в конуру, стал бы я его дразнить?

164

Да в восторге я, в восторге. И от тараканов. И от клопов. И от вшей. Как инженер!

165

Честное слово, в этой жизни, чтобы не сойти с ума, надо быть полным идиотом!

Благоразумный человек: «Ну, что ж, надо, значит, надо».

166

На людей злиться глупо, они ведь всего-навсего исполнители. Разве они ведают, что творят? Они стамесочки, напильнички и свёрлышки Господни. На иного бы и разозлился, да сообразишь: высверливает во мне что-то Господь этим человеком — так, стало быть, надо. Посмотришь на этого мотающего твои нервы типа и сделается смешно: «Не сломайся, свёрлышко ты моё старательное!»

167

Роль недотёпы. Не буду скромничать, не вижу вокруг себя никого, кто смог бы достичь в этой роли большего блеска, чем я. Это наполняет меня гордостью. Нас, таких, осталось совсем мало. Может, я уже последний?

168

Прошу меня не беспокоить, я страшно занят — я не-до-уме-ва-ю.

169

Удивительный богач встретился — обладатель всех мировых запасов наивности.

Переживает, трясётся — не разворовали бы!

170

Положительный ответ.

Курицы несутся. Мы несёмся. Сквозь мировое пространство. С бешенной скоростью. Курицы кричат: «Куд-куда?», и мы кричим: «Куд-куда?» Ответа же нет ни им, и ни нам.

— Тс-с! Вслушайтесь — из самой глубины звёздной пучины доносится нежнейшее пианиссимо: «Би-ба-мус!»

171

Дураки умирают по пятницам. Они, выходит, составляют седьмую часть человечества? Большая сила, однако. Если, конечно, объединиться и выбрать достойного лидера.

172

Жизнь прекрасна!

— А что толку?

173

Медведи умнее нас. Ложатся спать в ноябре, просыпаются в апреле. Как хорошо — не знать зимы. Лечь и попросить: разбудите меня 15 апреля в 7 утра.

174

Прямо и не знаешь, что гуманнее: истолочь жёлудь и сварить из него кофе или посадить жёлудь в землю, вырастить дуб, срубить и сделать из него мебель?

175

Бессмертие.

Роже Шатонё, роман «Искры». Там есть эпизод: человек упал в мартен и сгорел за тысячную долю секунды.

Никогда этот человек не узнает, что умер. Как ему это втолковать? Да и стоит ли?

176

Клим Самгин. Беспафосность. Марионетка с оборванными ниточками. Ад на одну персону. Незаряженную частицу считают своим долгом пнуть как положительные, так и отрицательные. А ведь «заряженность» — это мундир, это танец под дудочку жизни, погружённость в жизнь — блаженный, спасительный идиотизм! Не имеющие «мундира» — несчастные изгои? Или, наоборот, счастливые избранники? А может, и то и другое?

177

«Хвалящийся, хвались Господом» — в самую последнюю очередь эта простая и очевидная истина дойдёт до тех, к кому Бог был щедрее, чем к другим.

178

Бывают мгновения, когда вдруг явно чувствуешь: не только мы всматриваемся и вслушиваемся в Пространство, но и Пространство всматривается и вслушивается в нас.

179

Далеко мне до верующих.

180

И до неверующих — далеко.

181

Обычно жизнь наносит удар, когда ты безмятежен и меньше всего этого ждёшь. Опасно быть безмятежным. Известно и другое: если бояться и ждать чего-нибудь плохого, оно непременно произойдёт. Опасно быть небезмятежным.

182

Смелых жизнь бьёт за смелость, трусов — за трусость. А если ты ни рыба, ни мясо, не волнуйся, не переживай, жизнь охотно поколотит тебя за то, что ты ни рыба ни мясо.

183

Терзает жизнь человека, а сама в глаза ему заглядывает:

— Не нравлюсь я тебе, да?

— Нравишься, нравишься!

— Что-то интонации у тебя какие-то неискренние, а?

— Что ты, что ты! Искренние, очень искренние!

— То-то же, смотри у меня!

184

Обманувшийся утешает себя тем, что он всё-таки не какой-нибудь там обманутый. Он сам обманулся. Обманутому же не нужно утешения — он обладает хрупким, как ваза венецианского стекла, богатством — блаженным заблуждением.

Мир вам, обманутые и обманувшиеся.

185

Всех жалко. Даже самую последнюю несчастную неудобопроизносимую субстанцию в проруби. Ничего не поделаешь, такую ей здесь у нас выпало сыграть противную роль. Зато она кого-то избавила от этой участи. Взяла на себя этот неблагодарный труд.

186

На настоящую любовь способны только ослы. Упивающиеся звуками: «Ржакса и Мучкап», просящие: «Но притворитесь, этот взгляд всё может выразить так чудно», способные «обернуться посмотреть, не обернулась ли она…». Как не любить ослов — лучшее из всего, что сотворено под небесами!

187

Милейший читатель, и для тебя тоже припасена твоя, и только твоя Прекрасная Дама. Она богата, независима и наделена удивительно мягкой и тонкой красотой, которую только ты один и можешь оценить. Живёт она… хм… хм… в противоположной от тебя точке земного шара, где-то, пожалуй, посреди океана, да, посреди океана на роскошном плавающем стальном острове, созданном самыми лучшими архитекторами и конструкторами. Читает эта трепетная душа русских классиков, играет Шуберта и Шопена, любит поразмышлять о тайнах бытия. По вечерам всматривается она в туманную морскую даль — тебя высматривает. А как тебе там оказаться, убей, не знаю. Правда, не знаю. И тебя жалко, и женщину эту. Не передать словами, как жалко!

188

Вечность.

Открой кран с холодной водой и жди — вдруг пойдёт молдавское сухое вино? Ужас, как долго придётся ждать, может не хватить жизни.

189

Боишься: а что если этот тип — «с двойным дном»? А он-то возьмёт и окажется с тройным!

190

Играем «Собачий вальс». Ищем стэйнвэевский рояль.

191

Честь безумцу… Всё идёт к тому, чтобы создать точную виртуальную копию реального мира и сбежать туда. Нет, не точную, а хорошо отредактированную, уютную и безопасную, сладкую копию — вот там-то и будет настоящая жизнь, а не эти издевательские судороги материи. Оставить с носом реальный мир — вот тайная подоплёка действий создателей нынешних компьютеров. Хотя, кто знает, может быть, это сам всеведущий Творец предусмотрел такую лазейку для человека — своего любимого творения?

192

Никем не осознаваемая Вселенная. Просто Вселенная, ни для кого. Сама по себе. Она есть, а осознавать её некому! Нет в ней ни Бога, ни людей. Можно вывихнуть мозги, пытаясь себе это представить. Но ведь живёт же моя комната, пока я брожу по городу. Неосознаваемая мной, преспокойно существует. И ничего феноменального! Как так?!

193

Сколько нас? Представить себе зримо 7 млрд можно, если принять вместо каждого человека маковое зернышко. Тогда 7 кубометров мака — это все мы. Представьте большой самосвал, вываливший у вас во дворе эти 7 кубометров мака. Подойдите к куче и возьмите одно зернышко. Это вы. Полтора ведра мака — Казахстан. 15 вёдер — Россия. Полуторалитровая бутылка — Алматы. Пивная кружка — Флоренция. Выдающихся людей всех времён и народов — кофейная чашечка.

И представьте себе, одно какое-нибудь ничтожное зерно в какой-нибудь прекрасный день может свести с ума все остальные «кубометры». Если его озарит. Вдруг да родится такое зерно? И боязно, и любопытно.

194

Святая истина.

Все, кто плохо о нас отзывается, — как правило, ни к чёрту не годные люди.

195

Главбух солидной фирмы слушает «Элегию» Массне в исполнении Шаляпина: «О-о, где же вы, дни любви, сладкие сны, юные грёзы любви? Где цвет полей? Где серп луны, блеск зарниц?» Вздыхает бухгалтер: «А действительно, где? Недостача, большая недостача!»

196

Ни одна, даже самая шикарная «Тойота», не обладает возможностями русской печки.

Замечательное воспоминание: огромная русская печь на кухне. Лежанка наверху — уютное царство. Печь была танком, самолётом, кораблём, необитаемым островом. У неё наверху были два окошечка, чтобы можно было смотреть на кухню, что там делается. Лежанка была с занавеской. Здорово в детстве иметь свою суверенную территорию. Подарить бы всем нынешним городским детям по такой печке!

197

Бывает, незначительное событие сильно меняет какие-то наши представления. Однажды на отдыхе мы хорошо угостили и приласкали местного кота. Утром он принёс нам мышь. Это было явным проявлением благодарности. И тут в голове у меня что-то щёлкнуло — кот поступил благородно, а кто его этому научил? Ни папа, ни мама, ни бабушки, ни дедушки. Это в нём было без их вмешательства. А откуда? Мы все порождение Космоса. И всё в нас оттуда. Значит, взросший из Слова Космос содержит в себе нравственные законы. Значит, чтобы не идти в этом Космосе на красный свет и не подвергать опасности себя и других, надо держаться нравственных законов. Спасибо коту, просветил. Можно не читать толстых трактатов.

198

«Обидчивость — признак незрелого ума». Скажи эту фразу обидчивому человеку, и тот немедленно обидится.

199

Надо признать, Пространство отзывчиво на желания. Желания исполняются. Но всегда немного не так, как ждёшь. С какой-то, что ли, усмешкой их исполняют. Хотели люди летать — ну, пожалуйста, летайте. Вот самолёт над Гималаями. И вот ты, ничем не примечательный обыватель, летишь на высоте 10 000 м. Под тобой внизу исполинские неприступные пики, их штурмуют упрямые альпинисты, мёрзнут, устают, а то и гибнут. Над ними в вышине проплывает маленький серебряный крестик — это ты летишь! Да ещё грызёшь куриное крылышко и запиваешь его белым вином, рядом такие же, как ты, смотрят какой-то дрянненький фильм, или похрапывают, или говорят о курсе евро. А где же ощущение полёта? Что-то нету. Современный самолёт — чудо из чудес. Сколько ума, нервов, бессонных ночей потрачено, чтобы его создать, а мы — про курс евро! Странно. Заскорузли мозги? Угасло воображение? А всё дело тут в том, что летать-то нам хотелось без всякого самолёта, — просто взмыть с балкона, сделать круг над домом и купаться в синеве, не находя сил сдерживать глупый и счастливый смешок, — вот как бы мы хотели…

Есть на эту тему рассказ у Александра Грина «Состязание в Лиссе» — гениальный рассказ!

200

Нет-нет, правильно всё-таки сделано, что люди не летают. Как управлять государством, населённым порхающими гражданами? Каково придётся властям, полиции? А Китай! А Индия! Ну, как там все взлетят — это же будет полное солнечное затмение. Нельзя, чтобы все летали. Слишком нас для этого много. Нигде не будешь чувствовать себя в уединении и в безопасности. Того и гляди какой-нибудь добрый семьянин уронит тебе на голову трёхлитровую банку маринованных огурцов. Умненько сделано, что не летаем, очень умненько.

201

Счастье ещё, что изредка удается летать во сне. Вдруг смотришь, а ноги-то не касаются земли, не веришь глазам, взмываешь ввысь, закладываешь виражи — нет, ей богу, летаю! Не может быть! Ну-ка проверим — вон какая-то скала над морем, подлетим, разглядим. Боже, всё в подробностях видно: прожилки кварца, крапинки разноцветные, сухие былинки — счастье какое, ура! Летаю! Тут и просыпаешься. С кровати свалился.

202

Неправдоподобной красоты ландшафты существуют на Земле. Гейзеры Исландии, русло реки Оранжевой… А ведь уменьшись я в миллион раз и окажись у себя в кишечнике, возможно, открылись бы мне ландшафты ничуть не хуже — пышная экзотическая растительность, яркие краски, диковинные существа, все чем-то заняты, течёт феерическая, кипучая жизнь. Разумеется, всем не до тебя. Зачем же я здесь? Что мне тут делать? Вот, оказывается, и у себя в собственном кишечнике тоже можно быть одиноким, неприкаянным и никому не нужным.

203

Кончится когда-нибудь спектакль. Разгримируются актёры.

— Неплохо, кажется, сыграли.

— Да чего там неплохо — великолепно! Притом без репетиций!

Как хороши были настоящие герои в роли героев, подлинные трусы в роли трусов, самые что ни на есть унылые бездари в роли унылых бездарей, а пьяницы-то, пьяницы как были естественны и натуральны! Ничтожества были воистину ничтожны. Чистые души были хрустально чисты, неверные были сама неверность. А помните, как гнулись и шумели под ветром деревья в роли деревьев? Как жалобно завывали вьюги в роли вьюг? А воробьи в роли воробьев! А ветхие старикашки в роли ветхих старикашек! А перистые облака в роли перистых облаков! А угрызения совести в роли угрызений совести! Неповторимо! Старый комик было начал спич:

— Ах, сволочи, до чего же я всех вас люблю! — но ничего больше сказать не смог. — Обнимемся и восплачем!

204

Мой вам совет: помягче с человеком, в шкуре которого живёте. Подумайте, ведь он итог сложения длиннющей вереницы характеров прежде живших людей. Все они влились в его состав, образовали в конце концов его личность — сложный конгломерат пороков, добродетелей, привычек, склонностей, антипатий. Думаете, легко управляться со всем этим наследием? Нервотрёпка. Легко себя потерять. Так что попридержите насмешки и ехидные замечания при себе. Помягче, помягче, пусть приободрится. Вам же лучше будет.

205

Едоки и едомые.

Едомый в растрёпанных чувствах, переживает: «А вдруг покажусь невкусным? Вдруг я всем приелся? Стал пресным? Вдруг вокруг уже полно тех, кто повкуснее меня? Господи, что за мука!»

Едок же, весь в модных штиблетах, с галстуком дорогим, с запонками золотыми, с зубочисткой из слоновой кости: «Да, не тот уже стал этот Едомый, не тот. Вот помню…»

206

Начни о чём-то мечтать, смотришь — у кого-нибудь да сбылось.

— Вот идёт по узкому каньону счастливый путник. Солнце палит. Орлы в вышине. Речка прыгает с камня на камень. Извивы, заводи. Хорошо как идти! Ноги сами бегут — что там дальше откроется, вон за той скалой?

— Вот ночью сидит в лаборатории исследователь, наткнувшийся на потрясающую закономерность, ещё и ещё ставит опыты — дай ему всё золото мира, он только отмахнётся: оставьте меня в покое!

— Вот в компании развесёлый и остроумный малый смешит и развлекает всех. Боже, что он несёт! Неиссякаем, мерзавец, откуда что берётся!

— Вот толстяк в гамаке читает Агату Кристи и жуёт ломтик за ломтиком дивный сыр пармезан, ветерок нежнейший его ласкает, чуть слышен шум океана вдали. Остановись, остановись, мгновенье!

— Вот в поезде сидит у окна обыкновеннейший человек, проплывают перед его глазами всхолмления и перелески, чай подрагивает в мельхиоровом подстаканнике, строчки разные завораживающие сами собой оживают в голове: «Ставни, стуча вдогонку, спрашивают у ветра: что за печаль такая на сердце у дона Педро?» Так бы ехать и ехать.

— Вот…

207

— Гипноз строчек — ох, не от ума это, братец, не от ума.

208

Пока никто ещё не додумался завладеть всем Несуществующим, надо срочно подать заявку и записать его на себя. Собрать подписи и печати. «Владелец Всего Несуществующего» — это всем магнатам магнат. СуперЧичиков! Земные олигархи — просто побирушки рядом с ним. Интересно, во сколько раз Несуществующего больше, чем Существующего?

209

1-й клоун: «Ты слышал, говорят, мужчины любят глазами, а женщины — ушами?»

2-й клоун: «Правда? Как это печально! Меня никто ещё никогда ушами не любил…»

210

Былые Сальери были титанами — завидовали таланту. А теперь?

«О небо, где же правота, когда виллы, яхты, секретарши, мигалки, сауны, колбаса салями, брюты всякие и, зёрнышко к зёрнышку чёрная икра — не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений посланы, а озаряют голову безумца, гуляки праздного. Ах, Абрамович, Абрамович!»

211

Худой и бледный очкарик в троллейбусе. Красивая молодая женщина скользнула по нему безразличным взглядом и уставилась в окно. Очкарик расстроен: «Как же так! Ведь 14 миллиардов лет назад все мы, и эта холодная пери, и пассажиры, и сам троллейбус этот, и даже вон та бабка с семечками на тротуаре — все мы были стянуты в одну микроскопическую точку. Как тесно там было и как хорошо! Она, что же, совсем забыла об этом?» Горюет сердце: «Какие-то несчастные 14 миллиардов лет прошло, и вот мы уже друг другу чужие?!»

212

Роман «Обломов» должен был выйти в серии «Пламенные революционеры». Ни под какие дудочки не плясать — это ли не бунт храброго одиночки против «невидимых бичей, стегающих миры», это ли не дерзкая лежачая забастовка, объявленная охваченной чесоткой производства и потребления цивилизации?

213

Пятилетний мальчуган, только-только научившийся читать, прочёл плакат: «Кто не работает, тот не ест!» Тут-то, похоже, и родилась знаменитая мысль: «Познание умножает скорбь».

214

— Образ и подобие Бога бегает от кнутов и гоняется за пряниками?!

— Приходится, понимаешь, семья, дети…

215

Доживи Козьма Прутков до наших дней, определённо исторг бы афоризм: «Рождение человека смело уподоблю вбрасыванию шайбы в хоккее».

216

Пьяненький скрипач, цыганские мелодии, собачонка замурзанная подвывает. Так хочется подойти и подвыть этой собачонке!

Нет-нет, потерплю. Неприлично.

217

Издёрганный старый миллиардер: «Найдите какую-нибудь дуру, пусть раз в неделю звонит мне и тёплым, искренним голосом спрашивает, как я поживаю. Думаю, 40 долларов с неё хватит».

218

Читает бабушка внучке «Дюймовочку», а про себя думает: «А ведь крот-то этот — неплохая партия. Неплохая, в самом деле».

219

Старый навозный жук скатал свой шар, взгромоздился на него, посмотрел вокруг и с большим удовлетворением подумал: «Не зря, совсем не зря прожита жизнь».

220

Бестактность.

Нельзя индийского повара просить не перчить ваше блюдо. Вы должны понимать: если он не поперчит, то или с ума сойдёт, или у него разорвётся сердце.

221

Симпатичная учительница литературы в разговоре: «Затрахали меня эти одиннадцатиклассники долбаные!»

222

Новые русские в аду: «Мы думали жизнь — испытание на сообразительность, а оказалось — на благородство. И никто не предупредил, блин!»

223

Есть в одном рассказе Платонова эпизод, где маленький мальчик впервые приходит в школу, и все вокруг кажутся ему такими недосягаемо умными и образованными: «Они и жирный шрифт знают, и дроби, а я только маму свою люблю…»

Мне кажется, лучше этого я никогда ничего не читал.

224

Кнутов всё больше, пряников всё меньше. Куда ни повернёшь — шлагбаум! Всё гениальное повышает давление. Музыка ли, пьеса ли, строчки ли стихов. Сосуды не успевают за эмоциями. Надо читать всё щадящее, умеренное, средненькое. Тоже тоска. Тоже шлагбаум. Тело бы непрочь, да Дух противится. Постоянная перебранка ипостасей.

225

Вселенная.

Остановите её — и она исчезнет. Растает, как дым.

226

Речная отмель, разноцветные камушки.

Все камушки такие оригинальные-преоригинальные. Эх, а один-то камушек совсем не оригинальный, просто ужас, до чего не оригинальный…

227

«Всё для человека, всё для блага человека».

Про невезучих тоже не забыли. Для них в небе предусмотрена луна, можно выть на неё сколько влезет. Тут главное — искренность.

228

Нельзя современному уважающему себя человеку барахтаться в тине отживших свой век заблуждений. Чтобы не отстать от жизни, нужно неустанно усваивать самые прогрессивные и дерзкие заблуждения своего времени.

229

Стыдно вспомнить, каким поверхностным и легковесным было непонимание жизни в молодости. С возрастом оно, слава богу, сделалось глубже, основательнее. Самое время учить молодых. Вперёд, вперёд, к сияющим вершинам полного непонимания жизни!

230

Недочеловеку легче стать сверхчеловеком, чем просто человеком.

231

Горе организму, у которого глаза презирают пятки, а пятки ненавидят глаза. Истине этой скоро исполнится две тысячи лет. А глаза всё презирают и презирают пятки. А пятки всё ненавидят и ненавидят глаза.

232

Велика сила мысли. Можно горы двигать. Минутку, минутку, сейчас напрягусь, так-так-так, ещё немного, ну вот…

Весь Тибет со всеми монастырями и даже с самим далай-ламой переместился на 1,5 мм к северу. Теперь бы мне недельку отдохнуть.

233

Увы, пригвоздить к бумаге удаётся только недостаточно увёртливые мысли.

234

Если ты умный эгоист, тебе надо именно из эгоистических соображений полюбить кого-нибудь больше самого себя. Увидишь, насколько лучше станет твоя жизнь.

235

Владельцам нематериальных богатств весьма приличествует материальная бедность.

— Совесть надо иметь, не всё же вам да вам!

236

Внутреннее зло во сто крат страшнее внешнего.

Внешнее зло бессильно перед теми, кто победил внутреннее.

237

Зловеще прекрасно ущелье реки Саркан на юге Казахстана — так и чудится «Ария варяжского гостя». Зловеще прекрасны скалистые бухточки Гокарны в Индии. А водопады Виктория или Анхель! Сколько народу заворожённо любуется ими! Что отличает все эти красивые места? Мощь и полнейшее безразличие к человеку. Сорвись со скалы в чудовищную клокочущую бездну — и бездна тебя даже не заметит. Горькая пилюля — все эти шедевры природы. Ничуть они не добрее Стикса и Тартара. Не веришь — поезжай, посмотри. Да смотри, не оступись там!

238

Сынов века согревает выгода.

Сыны же света живут в состоянии ужаса и восхищения перед жизнью. И дай им Бог не промотать это состояние до самой смерти.

239

Как бы так изловчиться и вырваться из объятий жизни живым?

240

Только бы не лопнуть от счастья! Только бы не лопнуть!

Уф-ф! Не лопнул. Но страхов натерпелся.

241

Сволочи радуются, что они не дураки, а дураки плачут, мучаются и всё-таки радуются, что они не сволочи.

242

Ведающие, что творят, меньше всех ведают, что творят. В этом их сила.

243

Психиатр жалуется медсестре: «Нет, я больше не могу! Все сумасшедшие как сумасшедшие, а этот прямо какой-то сумасшедший сумасшедший!»

244

Матёрый самоубийца.

245

Достоевский находил возможным в трудных обстоятельствах дать героям денег — Авдотье Романовне, князю Мышкину…

Не худо бы жизни брать пример с таких писателей.

246

Если у человека нет руки или ноги — это бросается в глаза. Отсутствие же головы замечается не сразу.

247

Мнемонический приём — воображаемый секретарь, желательно с яркой внешностью — ну, Филипп Киркоров, например. Диктуешь ему поручения, отчитываешь его, поощряешь, предоставляешь свободный денёк, препираешься из-за размеров жалования: «Филя, ну куда вам столько?»

248

Не всем выносителям невыносимого удаётся выбиться в выразители невыразимого.

И слава Богу.

249

Уборщица подметает конференц-зал в Академии и ворчит себе под нос: «От гениев от этих одно разорение — орут, волнуются, руками машут, вот опять парадигму раскокали! И ведь какая славная была парадигма! В хороших руках бы ещё сто лет прослужила. Нет — вдребезги! А Анфиса, знай, трудись, подметай! Чёртовы умники!»

250

Дождь, окно, улица за окном. Зонтики, зонтики. Суетятся там, волнуются трогательные преосуществители предначертанного, думают: «Как бы нам получше преосуществить это предначертанное, не ударить бы в грязь лицом!»

251

Упаси, Боже, впасть в заботы о комфорте. Этим заботам конца не бывает.

252

Страдания полезны душе. Очень полезны. Вот только никто никогда на дне рождения не отважится пожелать имениннику побольше страданий. Язык не повернётся. Не забудем также, что у человечества всех, кто несёт людям страдания (такие полезные!), принято считать извергами и проклинать, а всех, кто избавляет людей от страданий, принято считать героями и воспевать.

253

Совершенство, полное несовершенств, — Дон Кихот. И полное совершенств Несовершенство — герцог. Один великолепен в убожестве, другой убог в великолепии.

254

Встроен в нас механизм, подталкивающий к переменам. Надоедает даже пирожное. Надоедают прекрасные мелодии. Шедевры надоедают. Предельное количество восприятия повторов какими-то силами нормировано, как для телесной, так и для духовной наших составляющих. Крепчайшие любящие пары разлетаются в разные стороны из-за срабатывания этой адской машины.

255

Ну, вот что! Каждый должен сам написать себе книгу в полном соответствии со своими вкусами, взглядами и духовными запросами. Ясно, что никто тебе в этом не угодит лучше тебя самого.

Пиши, а потом читай и восхищайся. Только никто кроме тебя не должен эту книгу читать! Запомни это. Никто! Раскритикуют, не оставят камня на камне. Такая пустота, такой холод от этого!

256

Ползёт несчастная сомнамбула в полвторого ночи к холодильнику и бормочет под нос: «Недопереела…недопереела!»

257

Из всего, что делает или говорит человек, из всех свойств своих он подсознательно устраивает себе пьедестальчики. Из всего, чем наделён. Но и из того, чем не наделён, тоже. Вся его деятельность и все слова его — хвалит ли, бранит ли что-то, — всё для лепки своего образа в головах окружающих. Так мы сделаны.

258

Витязь на распутье. Камень. Надпись.

Человеческое сознание без конца оказывается перед таким камнем. Без конца. Мучение из мучений. Да и не только отдельное человеческое сознание, но и вся цивилизация в целом. По какому пути мчаться безумному, безумному, безумному, безумному всаднику? То ли сохранится в нас душа человеческая, то ли превратимся в автоматы, то ли убережём искру божию, то ли погасим её в прагме, комфорте и гордыне? Есть ли хоть какие-нибудь шансы у глупеньких Эмилий Седли или жизнь принадлежит исключительно Ребеккам Шарп?

259

Жизнь приглашает посмеяться.

Повизгивающее чудо техники — бормашина, лёгкий дымок изо рта, огромная лампа перед глазами, умные, беспощадно милосердные глаза стоматолога. Негромко, проникновенно звучит по радио: «О, если б навеки так было!»

260

Иные слёзы — момент истины.

Где-то, забыл где, описан случай с музыкантами:

— Почему перестали играть?

— Мы плачем!

А ещё есть эпизод в фильме «Мимино»: молчащий в телефонную трубку грузинский еврей из Тель-Авива: «Я плачу!». Лучшие мгновения жизни.

261

Всемирное тяготение.

Между двумя кораблями, идущими параллельно, должна быть определённая, минимально допустимая дистанция, иначе они начнут неудержимо сближаться, и уже ничего нельзя будет поделать.

Два шарика ртути, если они слишком близко расположены, теряют голову и с «гибельным восторгом» сливаются в один шарик.

А два-то сердца… Эх!

262

Знал бы ты, какое невыразимое разочарование пришлось пережить Пропасти, оттого что у тебя не хватило решимости в неё броситься!

263

Вера.

Спасательный круг, который Творец бросил человеку? Что такое Вера? Симулировать её невозможно. Как же быть? Толстой всё никак не мог утвердиться в вере, завидовал простым крестьянам. Как впасть в это состояние, состояние веры? Голова мешает! Заставим её, эту самую голову, как следует подумать. Чем является наша вера в невидимом мире? Кто знает, может быть, там, в непостижимых краях, вера наша является как раз необходимым Богу материалом для укрепления своих позиций? Т. е. вера может быть в равной степени нужна и Богу, и людям, как способ выстоять. Причём практический. То, что здесь в тварном мире кажется нам нематериальным, иллюзорным, в незримом мире, возможно, очень даже весомо и осязаемо. Мы верим — и Бог растёт и набирает силу. Не верим — и Богу не можется.

264

Неожиданный аспект: мука мученическая быть единственным зрячим среди множества слепых. Уэллс. «Страна слепых».

265

Зачем «Робинзону» понадобились миллиарды и миллиарды «Пятниц»?

— Возможно, Он ждёт, когда родится тот единственный великолепный Пятница, ради которого стоило всё затевать? А этот великолепный Пятница всё не рождается и не рождается. Снова и снова приходится создавать миры.

266

Иную мысль, как причудливый камешек, хочется вертеть и вертеть перед глазами.

267

Рассудок: Смесь наивности и нахальства — вот что движет твоим пером, упрямый осёл! Подумал бы, ну, что сегодня можно написать нового? Вон сколько умных книг — гекатомбы!

Упрямое эго: Ну, нет! Раз уж я осёл, я желаю быть ослом на всю катушку. Ослом из самых ослов! Таков, значит, божий замысел относительно меня. Разве могу я обмануть Его ожидания?

268

Дельный совет начинающему литератору.

Друг мой, ну нельзя же, чтобы все записи были напропалую гениальны. Куда это годится! Читатель тогда не сможет что-то выделить понравившееся, а что-то и покритиковать. Ведь ему это нужно — он при этом растёт в своих глазах, а кто же не любит расти в своих глазах? Мудрый автор должен непременно позаботиться о такой возможности для своего читателя. Конечно, тут лучше бы не перестараться.

269

Печальная статистика.

В житейском море ежегодно тонет в 10 000 раз больше людей, чем в Тихом, Атлантическом, Индийском и Ледовитом океанах, вместе взятых.

270

До изобретения радио во флоте использовались флажки. Размахивая ими, сигнальщики передавали сообщения от корабля к кораблю. Материальное (флажки) служило средством для передачи нематериального (информации).

А ведь наши тела — флажки. Флажки!

Размахивая ими…

271

Ноутбук. Фильм «Тихий Дон». Лихой казак Григорий Мелихов занёс ногу, чтобы сесть на коня. Звонок телефона. Кликнул «паузу». Пришлось отвлечься на полчаса пустой говорильни. Вернулся к ноутбуку. Кликнул — Григорий вскочил в седло. Этот самый Григорий ничего и не почувствовал, никакого своего получасового небытия. А ведь полчаса его тело провисело в неустойчивой позе над седлом — прямо как в «Спящей красавице»!

А вдруг высшие силы могут проделывать с нами такие же кунштюки? И не узнаешь: а не просидел ли ты у себя на кухне, замерев с ложкой у рта, пару миллионов лет? Кликнули — и ложка с кашей проследовала по назначению. Жизнь пошла!

272

Пороки и Зло есть в каждом. Только у одних эти звери сидят в подвале на цепи, а у других разгуливают по всему дому.

273

Если Бог всех и во всём несоизмеримо превосходит, как Ему должно быть одиноко!

274

Прокажённомуоблегчением было бы знать, что проказой больны все. Трусу — что все трусы. Падшему — что все падшие. А если не все падшие, надо постараться всех сделать падшими. Благо, средств много: литература, театр, фильмы, живопись. Просто. Естественно. И гнусно. Нравственно здоровый человек не поддается?

Записать в рутинёры, серость, убожество.

275

«Не насытятся очи зрением».

Пропасть. Притягательное слово. Где-то в закоулках сознания что-то отзывается на этот звук предчувствием таинственного, необыденного. «Про-о-о-п-а-а-сть!» Вылепливается и парит перед глазами объёмная картина: причудливые утёсы, угрюмые, прихотливо залитые мраком теснины, ослабленный страшным расстоянием шум воды, грызущей камни далеко внизу. Полное безлюдье, зной. Беззвучно, ниже уровня глаз, в упоении чертят свои спирали орлы. Головоломные, сумасшедшие тропинки кое-где убегают вниз. Нет-нет да раздаётся шорох осыпающихся то тут, то там камней. Всё живёт своей, полной неведомого и огромного значения жизнью. Стоишь на каменном выступе в одном шаге от Вечности — жуть и восхищение. Немые жуть и восхищение.

276

Несправедливости вокруг нас.

Что это? Следствие глумливого характера нашей Вселенной? Или проявление какой-то высшей справедливости, до понимания которой у нас ещё нос не дорос?

277

Ропот на Бога.

Ропот, по крайней мере, искренен. Были бы славословия столь же искренни.

278

От себя не убежишь…

Ещё как убежишь! Надо только бежать быстро, очень быстро, сломя голову, не разбирая дороги. Главное — ни на мгновение не останавливаться, бежать что есть сил!

Бежать, пока не лопнет сердце.

279

«Будь что будет!»

Одна из самых трогательных и забавных хитростей. Вот бедная двуножка, полураздавленная обстоятельствами, бьётся в жизненном тупике — и тут озарение! Как выйти из положения, не потеряв лица? Внимание! Гениальная двуножка переворачивает всё с ног на голову: «Будь что будет!» Широчайший и могущественный жест! Тому, что будет, наконец-то великодушно разрешается быть. Вот я каков! «Будь что будет!» После этих слов всё, что происходит, будет происходить с моего соизволения. Ну не уморительный ли приём! Где беспомощное, отчаявшееся существо? Перед вами исполин, вершитель судеб, чуть ли не Бог!

280

Если уж совсем паршивой становится жизнь — есть лазейка. Скажи себе: «Я — Жак Ив Кусто. У меня батискаф с толстыми стёклами в иллюминаторах. Только я изучаю не подводный, а надводный мир». Тогда самые отвратительные и страшные особи из окружающего мира как бы преобразятся в диковинных и прелюбопытных обитателей кораллового рифа. Наблюдай, удивляйся, но не смешивайся с наблюдаемым. Жак Ив Кусто никогда никого из обитателей морского дна не костерил на чём свет стоит.

281

Сознание — почти такая же весомая реальность, как и солнечный зайчик.

282

Скорость сознания, скорость жизни, наши размеры и возможности наших органов чувств безапелляционно говорят нам, что мы осознаём мир и обитаем в нём лишь на отведённом нам участке шкалы. Как же бы нам взглянуть на всё извне, а? Вот чего сильно хочется.

283

Сознание и мозг соотносятся как волна и вода. Сознание — это волна на воде, имя которой — мозг. Волна невещественна, т. о. невещественно и наше сознание. Но ведь сознание — только оно и есть человек. Значит, все мы невещественны, нематериальны. Нет нас. Нет. Из зеркала же на нас смотрит всего лишь наша «вода». Волна неуловима. Кому удастся поймать волну и выставить её в корыте на обозрение? Сознание никогда не сможет увидеть себя в зеркале.

284

Уставившись в зеркало, человек должен был бы сойти с ума, но, к счастью, этого не происходит. Спасибо Создателю, что предусмотрел в нас спасительный запас тупости.

285

Будучи нематериальными, мы, кажется, должны бы быть и неуязвимыми. Как можно уязвить то, чего нет? Однако же мы уязвимы и ещё как уязвимы.

286

Время — гримаса Пространства. Пространство — гримаса Времени.

Человек же — гримаса и того и другого. Изумлённая.

287

Мысль-то может быть и материальна, материальна ли материя?

288

Бросая жребий, ты вовлекаешь в решение своей проблемы всё Мироздание.

Чу! Слышишь рокот этого исполинского механизма, низкий ровный гул Пространства и Времени? Рождаются галактики, ворочаются, клубятся туманности, далёкие миры проваливаются в чёрные дыры, и всё в сумме сказывается на полёте твоей монетки: орел? решка?

289

Интересно, кто-нибудь уже додумался вставить в свой фильм такой коротенький эпизод: идёт перепалка между героиней и героем, и вдруг герой на мгновение замирает и как бы отстраняется от происходящего.

— Что с тобой?

— Мне вдруг показалось, что мы не существуем, что мы только комбинация цветных пятен на белом полотне, всего лишь двигающиеся изображения на экране, иллюзия, понимаешь? Так жутко! С тобой никогда ничего такого не случалось?

— Боже мой, и какой только чуши в твою дурацкую башку не приходит! О чём это мы спорили? Из-за тебя я забыла. Ах, да!..

290

Шахматы даны людям для того, чтобы без переживаний и угрызений совести давать выход излишкам отрицателной энергии. В этой игре узаконены коварство, хитрость и агрессивность. Смешно было бы представить маститого шахматиста, возмущающегося неожиданным ходом противника: «Как вы смеете, это же непорядочно — заманить моего короля в ловушку и потирать руки от удовольствия. Милостивый государь, я отказываюсь с вами играть и больше никогда не подам вам руки! Адью!»

291

«Из-за холмов добра не жди!»

А ведь большая часть тех, кто в молодости, читая «Черта на колокольне», посмеивался над глупыми, ограниченными старичками с трубками и мещанскими домиками в облицованной кафелем долине, к концу жизни с горечью обнаруживают, что сами-то они просто не сумели построить такой домик, завести трубочку, серебряные часы и очаг со вкусно пахнущей варёной свининой. Не пробились бедняги в облицованную кафелем «элитную» долину!

292

Угнетала мысль, что в жизни человека смысла не больше, чем в жизни мухи. И вот пришло утешение: «Но ведь и не меньше же!»

293

Грызутся две головы дракона. Третья же, «интеллигентная», сокрушается: «O tempora! O mores!.. Vanitas vanitatum!.. Sic transit…» — жалко её, несчастную.

294

Потрохами мы чуем: невидимый мир манипулирует нашими коллизиями. Сам же он недосягаем для нас. Пространство густо нашпиговано всяческой жизнью. Дерутся незримые и неосязаемые паны, трещат чубы у зримых и осязаемых холопов.

295

Не все встроенные в нас программы вызывают восторг. Ваяние себя — избирательное распрограммирование сознания. Прополка навязанностей. Оставить полезные и убрать вредные. Но не слишком махать тяпкой, а то ведь и сама-то жизнь наша — тоже навязанность.

296

Мне кажется, я занимаю определённый объём. Например, когда я сажусь в ванну, уровень воды поднимается. Или вот ещё: лёд хрустит иногда под моими ногами, а в солнечную погоду я отбрасываю тень. Меня иногда спрашивают: «Сколько времени?» или «Как пройти туда-то?» И я, представьте, отвечаю: «Без пяти два» или: «Вот сюда и направо». Прямо посреди моего лица красуется нос, и я могу до него дотронуться, а как-то однажды я, помню, вымыл свои уши. Ужас! У меня и вдруг — уши! Выходит, аз есмь? Похоже, что есмь. И всё-таки как-то не верится.

297

Отражению в витрине: «Да, пожалуй, кто поумнее — действительно не родятся.

Ну и ладно, обойдёмся!»

298

Что делать с ни к чему не пригодными людьми?

В клакеры их! Искренние, бескорыстные, влюблённые в свою работу клакеры получаются из таких людей. Что это за спектакль вышел бы, если бы все забрались на сцену, а в зале — никого? А кто же будет сокрушаться, вздыхать, восхищаться?

«…и в жизни, похожей на сон, я каждому тайно завидую, и в каждого тайно влюблён».

299

Упаси, Боже, совсем не заботиться о комфорте. Можно докатиться до скотского состояния.

300

Будь я Бог:

«Эй, стража, люди, кто-нибудь!»

Всем до единого жителям Земли выделить по личному цветущему островку в тёплых широтах!»

— «С лазоревой водой и изумрудным дёрном?»

— Ну, конечно, бездельники! Да поживей!

301

Как-то давным-давно в командировке вздумалось мне заглянуть в Москве в ресторан «Прага». Сверну, думаю, шею рублям этак тридцати! Не смог. Такой блеск, такая чистота и солидность — куда мне, я же «ни ступить, ни молвить не умею». Развернулся — и в дрянненькую простецкую забегаловку. Хорошо-то как, будто от верной погибели спасся.

302

Майское утро. Луг. Цветы. Солнце. Жеребёнок рядом со своей безмятежно щиплющей траву маменькой. Стоял, стоял, и вдруг как ударит всеми четырьмя копытцами, как подпрыгнет, да как бросится галопом неведомо куда! Как я его понимаю! Со мной такое бывает. Ранним утром на берегу океана стоишь, вдыхаешь свежий ветер, и вдруг — страшное желание подпрыгнуть и нестись куда-нибудь во все лопатки. Кажется, если этого не сделать, просто лопнешь от дурацкого, непереносимого, как щекотка, восторга.

303

В графе «Источники доходов»: неограниченный кредит у церковных мышей.

304

Что сказать о жизни?

Тут подают очень хороший суп. Но… для очень крепких желудков.

305

Счастье редко гостит там, где есть все условия для счастья.

306

Мух стало меньше. В былые времена они не давали житья. В аптеках продавались листочки с надписью «Мухомор», их клали в тарелки, сверху наливали сладкую водичку, мухи толпами летели на это лакомство, а потом… Потом беспомощно лежали на спине и едва дрыгали лапками. К чему я это? Да вот заговорили о декадансе, об этом утончённом лакомстве для интеллектуалов, я и вспомнил про сладкую водичку в блюдечках. Похоже ведь: восхитительно дурманящее питьё, беспомощное дрыганье лапками…

307

Занавес заупрямился. Герой устал стонать, героиня досыта нарыдалась, зрители хихикают — заело, и ни в какую. Излюбленная шуточка жизни.

308

К телу и его потребностям нужно относиться как к своей любимой собачке. С добродушной иронией. Пёсику до зарезу необходимо обнюхивать пни, облаивать велосипедистов, гоняться за кошками, а мудрый хозяин смотрит поверх газеты на всё это и посмеивается в усы. Как бы не так! Кончится тем, что пёсик будет посмеиваться в усы, а хозяин — обнюхивать пни. Тело, оно с норовом.

309

Качество жизни в стране зависит от качества людей, от среднего показателя количества совести на душу населения. Истина простая, но, увы, совсем не доходчивая.

310

Ещё одна простая истина, автоматически приводящая ко всеобщему счастью: «Возлюби ближнего, как самого себя». Это свойство, наверное, могло быть «программным путём» заложено во всех людей. Как можно, наверное, было создать всех нас питающимися одним воздухом. Но тогда чем бы мы заполняли жизнь? «Кето фер?» А так мы мучаемся, и страдаем, и совершенствуемся — бесконечная пьеса на необозримых подмостках.

311

В троллейбусе.

«Вы разве не помните меня? Ровно четыре месяца и семнадцать дней назад в этом же самом троллейбусе я передал через вас деньги, а вы передали мне мой билет. Наши руки ещё соприкоснулись! Какое было прекрасное, незабываемое мгновение! Неужели не помните? А я целую вечность ждал, вдруг всё повторится. И вот дождался, передайте мне мою сдачу, пожалуйста!»

312

Два сердца в унынии — пропасть пролегла между ними. Эх, ничего-то они не понимают!

Любящая, дальновидная судьба специально предусмотрела для них эту самую пропасть, чтобы они никогда не разочаровались друг в друге. Хоть бы спасибо сказали!

313

Оса бьётся о стекло. Рядом открытая форточка. Но осе кажется, что она недостаточно усердна, надо ещё поднажать. Поднажала и лежит кверху лапками, не дышит.

Молодец! Героиня! Вот так и надо, а лёгкие пути пусть ищут слабые духом.

314

Число правит миром. Родится столько, сколько нужно строителей, врачей, музыкантов, юристов, поэтов, воров, учёных, аптекарей и моряков. Страшно подумать, что было бы, если бы стали родиться одни юристы, или одни моряки, или одни воры. К счастью, популяция наша — хорошо сбалансированный организм. Гении в нём тоже предусмотрены. И великие комики тоже. Какими-то они являются железами, выделяющими именно то, что организму иногда бывает нужно. Да-да, гении, безусловно, просто какие-то полезные железы. А вот скажи кому-нибудь из них, что он железа, так ещё и обидится. А чего обижаться-то?

315

Гениальный приём в драматургии: когда кажется, что ты уже слишком далеко зашёл, иди и иди дальше. Громозди! За гранью разумного количество возьмёт и перейдёт в новое и неожиданное качество.

316

«Там русский дух…»

Помести нас в ад, мы принимаемся строить рай. Помести в рай — смотришь, высунув язык от старания, мы мастерим себе ад.

317

Древние напевы.

Одуванчики обращают к солнцу свои головки — умиление. Подсолнухи поворачивают вслед за дневным светилом свои тяжёлые цветки — восторг. Человек тянется к деньгам — ни умиления, ни восторга — хапуга! А ведь деньги — это та же самая материализованная солнечная энергия. Он же трогателен, этот тип, тянущийся к деньгам. Одуванчик он.

318

Древние напевы.

Спит усталая ойкумена. Одинокий «одуванчик» рассматривает при свете настольной лампы новенькие купюры. Радужные, чудесные бумажки. Ах, в какую немыслимую высь уносится воображение, как радуется сбросившая житейские вериги окрылённая душа, какое тепло разливается в сердце — нет, слова тут бессильны, это нужно пережить!

319

Древние напевы.

Как тянет отгородиться от этого многоглазого и многоязыкого, давящего социума! Воздвигнуть частокол вокруг своего жилища, выставить мушкеты на все четыре стороны! Вот зачем правдами и неправдами приходится копить деньги. Из денег строится рай на одну персону, на одну семью, с деньгами можно стать свободным, насладиться жизнью без досадных помех. Противно только, что существует рассказ Кафки о кроте. Забыть, забыть и забыть.

320

Аптека, улица, фонарь…

Для живущих тысяча лет — огромный промежуток времени. Для умерших и квинтиллионы лет — секунда. О какой же смерти тут говорить! Она попросту невозможна.

Не знаешь, смеяться или плакать.

321

Хладнокровное убийство.

Дождитесь дня рожденья острослова и подарите ему изысканный серебряный карандашик и записную книжечку в сафьяне. «Теперь тебе есть куда записывать свои мысли, не расставайся с моим подарком, дружище!»

322

Казалось бы, перед нами законченный циник, и нет у него ничего святого. Однако посмотрите, какая нежность и какое благоговение светятся у него в глазах при виде денег! Вот вам и циник!

323

Клептомания свирепствует на необозримых постсоветских просторах. Как ей противостоять? Кажется, и мой несчастный организм не справляется с инфекцией. Мало-помалу поддаётся, и вот уже тянет… красть и красть… чужие строчки. Ну, например: «Сердце, камнем идёшь ты ко дну, — О, мореход! По сто раз ошибаешься, сердце, на дню, — О, счетовод!» Невозможно не украсть. Выше моих сил.

324

Непредсказуемые прихоти памяти. Нечаянные следы участия Бога в твоей судьбе.

325

На тротуаре внушительный бумажник с запиской внутри: «Нашедшего прошу не угрызаться и не пытаться сдать кошелёк в Стол находок. Я умышленно оставляю эти деньги без своих координат. Тратьте их в своё удовольствие. Плохо я прожил жизнь и мало кому делал добро. Пусть хоть эта ваша нечаянная радость послужит мне утешением».

А ведь замечательная идея — раскладывать по тротуарам пухлые бумажники! Странно, что она так редко приходит кому-нибудь в голову.

326

Те, у кого нет имения, как правило, с лёгкостью им жертвуют. С владельцами больших имений дела обстоят похуже.

327

Музыка.

Звучит всё твоё существо. Нет, не то. Не то! Ты весь становишься тем произведением, которое слушаешь. Например, сонатой Бетховена. Ты, когда её слушаешь, сам и есть эта соната. Можно смело впоследствии сказать: помню, был я сонатой № 1 Бетховена, какое это было невыразимое счастье!

328

Музыка.

Наимогущественный из наркотиков и притом (удивительно!) не запрещён.

329

Мучает не совесть. Мучают остатки совести.

330

Человек, чья жизнь не имеет смысла, ест в два-три раза больше, чем человек, в чьей жизни смысл есть. Можно сберечь уйму продуктов, всего-навсего наполнив смыслом человеческие жизни.

331

Среди историй о Насреддине есть одна о том, как он поспорил с шахом, что за сколько-то там лет научит говорить ишака. Расчёт был на то, что за этот срок кто-нибудь из троих: ишак, шах или сам Ходжа Насреддин уйдёт в мир иной. Пагубна эта история. Не учтено коварство жизни: «Ты остроумен, Ходжа, а я остроумнее! Пройдёт положенное время, и, как назло, все будут живы, и придётся тебе расстаться со своей не в меру умной головой».

Живёт и живёт ишак, живёт и живёт шах, живёт и живёт Насреддин…

…О, кто-нибудь, приди, нарушь…

332

Бродит сусло в бутыли. Это бактерии брожения развернули там свою деятельность. Разумеется, меньше всего они озабочены созданием вина для винодела. У них своё на уме: борьба за существование, естественный отбор, продолжение рода…

Может быть, и наша жизнь, наши страдания и радости тоже каким-то непостижимым образом так «сбраживают» Пространство, что оно становится для кого-то превосходным вином?

333

Как мне хочется иногда рассказать бактериям, живущим в кружке молока, сказку о пасущейся на цветущем лугу корове.

334

Родоначальником имиджмэйкеров был крошка Цахес по прозванию Циннобер. Этих крошек — как мух. Несчастные уродцы: когда они полностью восторжествуют, тут-то их и ждёт космический ужас — тошнота от самих себя. Самая страшная из тошнот. Тошнота, от которой некуда бежать.

335

Поэты и лавочники. Уэллс. «Страна слепых».

Зрячий Нуньес и слепорождённые жители затерянной горной долины. Это он, зрячий Нуньес, в глазах слепых ущербный! Он жалкий сумасшедший, потому что ему давят на мозг какие-то выпуклости под бровями. Послушайте только, какую околесицу он несёт! Годится этот блаженненький только для развлечения детей…

336

Поэты и лавочники. Бодлер:

Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.

337

Поэты и лавочники. Евтушенко:

Плотва — как вермишель. Среди её безличья дразнящая мишень — беспомощность Величья.

338

К концу жизни у каждого человека сама собой образуется богатейшая коллекция разочарований. Так что есть возможность ночью со свечой спускаться в подземелье, тайно перебирать свои сокровища и произносить себе под нос гениальные монологи.

339

Телескоп. Усеянная звёздами и туманностями бездна. Захватывающе красиво. И жутко.

Ведь всё видимое тобой уже давным-давно не там, куда ты смотришь, а многого уже и попросту нет. Созвездия вообще — химеры. Телескоп — самая настоящая машина времени. Астрономы улетают в чудовищно далёкое от нас прошлое, но при этом всегда на удивление благополучно, точно к концу рабочего дня возвращаются на Землю.

340

Хорошо делается на душе, стоит только представить: Некто седой и огромный, с развевающейся бородой, склоняется над нашим миром, читает «Дон Кихота», смотрит «Ночи Кабирии», смахивает слезу…

341

Где справедливость?

Бедняк собрался продать старое пальтишко и вдруг обнаружил во внутреннем кармане забытые деньги — нет предела радости, праздник из праздников! Несчастному же Тимуру Тамерлану, чтобы испытать жалкое подобие такой радости, пришлось терпеливо завоёвывать полмира.

342

Нельзя сказать, чтобы уж совсем не было на свете справедливости: американские тараканы крупнее и отвратительнее наших.

343

«Дорожные знаки».

Жизнь заботится о нас. Предупреждает об опасностях. Вспоминаю три произведения, с которыми жизнь познакомила меня в разное время: фильм «Ночные воришки» и книги «Скверный анекдот» и «Нетерпение сердца». Они очень разные, эти произведения. Но одно наблюдение их объединяет: есть свойство у жизни отвечать на ничтожные, пустяковые причины лавиной неожиданных и ужасных следствий. Предупреждает она тебя: «Друг мой, остерегайся ненасущных своих поползновений, выдуманных, неискренних желаний».

Увы, дорожные знаки эти вспоминаются преимущественно уже после «схода лавин».

344

Вода.

Эта грозная стихия, сносящая плотины и затапливающая города, иной раз, однако, бывает обманута человеком, как последняя простушка. Посмотрите: вот она весело и победительно льётся в бачок унитаза, ей и невдомёк, что тем самым она поднимает поплавок и, в конце концов, перекрывает сама себя. «Вот дурёха, так дурёха!» — радуется человек. «Ладно уж, на себя бы посмотрел!» — обиженно бормочет вода.

345

Эх, действительно, на себя бы посмотрел!

346

Коричневый ишачок на склоне горы. Скармливаю ему хлеб из рюкзака. Он хорошо воспитан, берёт деликатно, губами. Погружаю руку в горячую, с репьями, шерсть на загривке. Симпатичное существо! Волны невозмутимости, всепонимания и всеприятия исходят от него. Должно быть, он обладает каким-то тайным знанием, дарящим ему такую воистину царственную безмятежность. Жаль, нет поблизости никакой кнопки, чтобы остановить Время. Где-то далеко возникали бы и рушились империи, восставал бы род на род, кружила бы властолюбцам голову абсолютная власть, пресмыкались бы в пыли несчастные рабы, плелись бы интриги, а я бы тысячелетие за тысячелетием всё скармливал ишачку горбушки, всё трепал бы и трепал его горячий загривок.

347

Топология.

Нет ничего, что было бы внешним для твоего сознания. Со всем сущим связывают его тонкие ниточки — и листья деревьев, и далёкие звёзды, и прохожий с авоськой — всё это часть тебя, твои протянутые во все уголки пространственно-временного континуума нервные окончания. Всё в тебе, и ты не был бы ты без всего этого.

Но нет ничего и внутреннего для твоего сознания: и журавлиный клин, и Млечный путь, и руки твои, и ноги твои — всё лежит за пределами твоего Я. Даже твой указательный палец, такой близкий и родной, на самом деле совсем не твой и страшно от тебя далёк. Страшно далёк!

348

Топология.

Девочка, играющая в мячик, даже не подозревает, что её мячик — это отрицательной кривизны оболочка, натянутая на всю нашу необозримую Вселенную.

— Поаккуратнее, девочка, поаккуратнее! Ну, как твой мячик прохудится, что будет со всеми нами?

349

Нет, вы только поглядите: на этой доске и Карпов с Каспаровым — всего лишь фигурки. А какая бескрайняя она, доска-то! А фигур-то, фигур! И ходят как все замысловато! Никакая сицилианская защита не поможет! Куда же походить?

350

Как инженер я в восторге от жизни, а как человек — в ужасе.

351

Всё-таки как-то неспокойно.

А вдруг я опоздал, и всё Несуществующее уже распределено между Неродившимися?

352

Ипохондрики и меланхолики. Как Богу их любить?

Представьте повара. Какие едоки ему по душе?

— Да те, что уплетают за обе щёки и нахваливают еду!

А эти же юные Вертеры с кислой миной копаются, рассматривают, нюхают. Всё им не по вкусу: это пересоленное, это недоваренное, это перепаренное. Так бы и треснул по лбу!

353

Горе мне! Вот и в ипохондрии я разочаровался. В чём теперь искать утешения?

354

Когда-нибудь люди научатся, наконец, не рожать таких, как я. Тогда-то и наступит благоденствие. Скорей бы уж!

355

Тс-с! Вот только что я где-то далеко-далеко отсюда не родился. И слава Богу!

Читательские отзывы

Читала и радовалась: жив, жив отставной Войска Донского урядник из дворян Василий Семибулатов, нет-нет да узнаёшь его въедливый ум, его язвительное перо!

Студентка Ф. Э.

* * *

Удивительно, до чего необъективно люди относятся к себе! Ведь где-то в начале автор сетует на горы книг («их так много, что и читать уже не хочется, хочется убежать»), а сам ещё добавил к этим горам свою стряпню — где логика? Сколько бумаги перевёл!

Управдом Э. Г. Вельветов

* * *

«Причудливый танец кажимостей» (№ 4) — самый настоящий плагиат. Больше ста лет назад чеховский доктор Чебутыкин уже говорил что-то похожее.

Учительница И. Д. Всезнаева-Дурандас

* * *

Неплохое наблюдение, мне кажется, насчёт недостаточно увёртливых мыслей (№ 233). Вот так бы автору и назвать эти записки: «Недостаточно увёртливые мысли».

Прапорщик С. Сысоев

* * *

Да хороших названий полно! Вот, например: «С миру по нитке». Чем не название? Вполне подходящее, по-моему. Сколько напихано цитат! Цитата на цитате и цитатой погоняет. Тьфу!

Писательница-надомница Т. Бобруйская

* * *

Кое-как дочитала. Реминисценции, аллюзии, солипсизм, буржуазный эскапизм, резиньянция, да ещё эти плеоназмы с оксюморонами. То Бэккетом пахнет, то Хайямом, то вообще неизвестно кем. Нет, не поцеловал Бог автора и сильно не поцеловал.

Я бы, пожалуй, тоже не поцеловала, но, к сожалению, не знаю адреса.

P. S. Забыла ввернуть слова «нарратив» и «дискурс». Жалко.

Искусствовед И. Трюфелева

* * *

А мне понравилось. Я человек простой, Бэккетов и Хайямов не читал. Да что Бэккетов! Я и Кафку, и Дос-Пассоса, и Гюйсманса, и Сартра, и Камю, и Силлитоу, и Фолкнера, и Сэллинджера, и Уильямса, и Фицджеральда, и Керуака не читал. А в особенности не читал Джойса. Ничего у них не поймёшь. А тут всё ясно, и местами за сердце берёт. Хоть бы взять трёхлитровую банку эту с огурцами (№ 200) — очень жизненно, со мной был такой случай, жалко не помню, в каком году…

Инженер С. Фуражкин

* * *

Хм, одно у автора верно замечено: «Удача — зевок Судьбы» (№ 125), и, если бы среди всех этих записок попалась удачная, это и был бы зевок. Но Судьба, похоже, была начеку.

Тайный доброжелатель Иванов-Гнедой

* * *

А по-моему, ценность этих записок вот в чём: они замечательно отражают тот невообразимый кавардак, который царит в голове среднего, ничем не выдающегося жителя нашей планеты в самом начале третьего тысячелетия.

Домохозяйка Е. Зажиточная

* * *

Прочитал записки. Вот что покоробило: а где же ненормативная лексика? Где подробные описания сексуальных приключений? Нет в помине! Вот так писатель! Он что с Луны свалился?! 21-й век на дворе! А куда редактор смотрел? Даже не извинились перед читателями. Дай таким волю, до чего докатится литература!

Зам. министра культуры г. Кудыкиногорска Иннокентий Ковбасюк

* * *

Два старичка из «Маппет Шоу»:

1-й: Слушай, старина, а ведь славные записки, очень даже славные, вот только длинновато.

2-й (кричит): А? Что?

1-й: (кричит): Недурно, говорю, только длинновато!

2-й (кричит): Да-да, дружище, ты прав! Ни к чёрту всё это не годится, да ещё и коротко, как заячий хвост — я так и не успел устроиться в кресле поудобнее.

* * *

Автор: От таких отзывов впору запить горькую! Что тут сказать в своё оправдание? Не знаю. Есть соблазн признаться, что да, я «упустил прекрасную возможность помолчать». Очень может быть, что и так. А может, и нет. Я никогда не носил на голове толстого свинцового шлема, и мысли мои беспрепятственно уносились в окружающее пространство, так же беспрепятственно они проникали и из пространства ко мне в голову. Так что эти заметки неизвестно чьи, скорей всего, тут вообще нет ни одной моей мысли. Все ваши. Я просто ловил их, как ловят бабочек, и, может быть, самое лучшее — отнестись ко всему этому именно как к коллекции бабочек.

Оглавление

Лямур тужур

Откуда взялась водка

Мираж

Острый сюжет

Сентиментальный роман в 2-х частях с прологом и эпилогом

Счастливый конец

Постиженец Силантий

Московское метро

Болеро

Самая красивая женщина в мире

Один маленький эпизод

Вероника

Смерть шпионам

Моногамия

Фарфоровый птицелов

Каменный коридор

Гюрза

Записки ипохондрика

Читательские отзывы