Предчувствие смуты [Борис Михайлович Яроцкий] (fb2) читать онлайн

Борис Яроцкий Предчувствие смуты

Часть первая

1

В ночь с 12 на 13 июля 2001 года на Слобожанщине, на землях бывшего колхоза «Широкий лан», вспыхнуло поле.

Тридцать гектаров отборной мироновской пшеницы на глазах сельчан превращались в пепел.

Тридцать гектаров — это два пая. Один — бывшего механизатора Перевышко Андрея Даниловича и один — его жены, Клавдии Петровны, учительницы начальных классов местной школы.

Глядя, как горит пшеница, Клавдия Петровна с трудом сдерживала слезы, потом все-таки расплакалась. Ей было стыдно перед детьми, перед своими учениками, стоявшими поблизости. Она учила их не раскисать в беде, но когда беда коснулась ее лично, слезы сами покатились по щекам.

В год выхода супругов на пенсию «Широкий лан» ликвидировали. Таково было указание свыше. Колхозники села Сиротино последний раз собрались на общий сход, и председатель колхоза Алексей Романович Пунтус, низкорослый облысевший старик с глазами-щелками, объявил:

— Артельной земли больше не будет. Земля переходит в частную собственность. Каждый, кто был колхозником, получит свой пай.

Косоглазый скотник Алексей Зема, с приметным шрамом на щеке, зубоскал и пьяница, бывший десантник, громко, чтобы услышали все, картаво выкрикнул:

— А что, хрен уже по-другому называется?

Люди, не настроенные на веселье, вдруг заулыбались, и в зале от этой соленой реплики словно посветлело. Не одному же Алексею Романовичу хренотенью пользоваться. Не только начальству позволено выражаться, рядовой народ тоже умеет высказывать свои мысли за пределами нормативной лексики. Эти слова председатель слышал в передаче «Грамотей». Там высказывают много чего забавного, что в сельской глубинке вряд ли применишь: здесь говорят и думают о хлебе насущном, поэтому и выражаются прямолинейно. Как и сейчас, когда Алексей Зема попытался уточнить, что же это такое — пай? Ну не пайка же в зэковском понимании?!

Пунтус брезгливо отреагировал:

— Тебе, Леха, лишь бы идею опаскудить. За паскудство тебя и глаза лишили.

— Но-но, — огрызнулся Зема. — Я одним глазом вижу лучше, чем ты двумя. Даже то, что у тебя, дед, в штанах далеко не разбойник.

На замечание бывшего десантника сконфуженный Алексей Романович промолчал, обвел присутствующих старческим подслеповатым взглядом — не перемигивается ли кто? Никто, за исключением Перевышки, не подал и виду, что понял намек на «разбойника», — Пунтус умел мстить. Только Перевышко серой выбритой губой едко усмехнулся: ну и Леха, метко заглянул в штаны председателя!

О жестоком намеке знало все село, но молчало: семейная тайна Пунтусов, как воробей, вылетела из двора, и уже ее не поймаешь, пока будет жить село и тешиться этой необычной тайной. А тайна и в самом деле необычная.

Был у Алексея Романовича брат-погодок — Кирилл, мальчик бедовый и отчаянный, озорник не из последних; уже с весны был коричневый от загара, а руки и ноги усеяны цыпками. Неоднократно перепадало ему от матери «хлудынкой», чтобы перед сном мыл ноги. Отец — Роман Евсеевич — весело подшучивал: «Вот найдется умник, кто помочится на твои цыпки, попрыгаешь, не будешь обрастать коростою».

Вскоре умник нашелся. Это был его брат — Алексей. Летом семья обычно завтракала, обедала и ужинала во дворе, под старой ветвистой шелковицей. В тот раз во время завтрака братья сидели за столом друг перед другом. Кирилл увлеченно работал ложкой, Алексей достал из штанов своего разбойника и помочился на цыпки брата. Тот с криком убежал обмывать ноги. И когда в следующий раз за едой Кирилл почувствовал, что брат мочится на его цыпки, схватил столовый нож и чикнул брата… Зашивали порез в больнице.

На «разбойника» обратили внимание, когда Алексей Пунтус проходил допризывную комиссию. Комиссия признала допризывника годным к несению воинской службы, но негодным к воспроизводству потомства.

И воинскую службу отслужил, и женился, и взял в жены первую красавицу из села Залесье. Жена, разбитная Валентина Леонидовна, родила ему троих мальчиков и двух девочек — ребят красивых и здоровых.

Это была далеко не вся семейная тайна Алексея Романовича. Братья росли на виду у села. В отца, сутулого смуглого мужичка с короткими ногами, в детстве получившего прозвище «кавалерист», никто не пошел.

Кирилл уехал учиться в Киев. Окончил университет, женился на сокурснице, преподавал историю в школе в Борисполе. Родственные отношения с братом не сложились. В Сиротине Кирилл бывал редко, приезжал только на похороны: проводил в последний путь родителя — Романа Евсеевича, а через восемь лет и родительницу — Наталью Ивановну.

К этому времени выучился на агронома и Алексей. Райком партии предложил колхозному собранию избрать его председателем колхоза «Широкий лан», как говорили тогда, принять хозяйство по наследству. Колхозники не возражали — кому-то надо было рулить. И он рулил до того дня, когда президент Украины пан Кучма объявил: «Колгоспы збанкрутилы, розбырайте майно»…

Вернувшись с собрания, Андрей Данилович похвалил соседа:

— А Леха-то, пожалуй, прав. Без колхоза мы никто — мякина. Кому вздумается, тот нас и развеет по ветру. В колхозе мы были, как пальцы в кулаке: способному давали дорогу в жизнь, хилого не позволяли обидеть. Каждый видел свое будущее не темным, как осенняя ночь, а светлым, как солнечное утро.

— Но ты же Леху не поддержал? — по привычке упрекнула жена.

— А как? — огрызнулся Андрей Данилович, подергивая седыми усами. — Как, скажи мне, мог я его поддержать? Пунтус, при случае, может и припомнить. Мстительный, зараза, как и его дед. Помнишь, дед Роман, маленький, плюгавенький, а сучковатой палкой тебе грозился: «Не зобижай, учителька, моих внучат! А то Алешка не посмотрит, что ты баба…» И Алексей Романович грозился тебя, депутата, выпороть. Помнишь? Тогда боялись пожаловаться, а теперь и подавно. Вся власть у этих, как их теперь, у крутых. И вообще, сколько мы живем в Сиротине, столько и воюем с Пунтусами. До революции — из-за земли. После революции — тоже из-за земли. Немножко примирил колхоз. Земля стала вроде общая. Перевышки вышли на поле работать, а Пунтусы по привычке полезли в начальство. До революции пролезали в старосты, при новой власти — во всякие председатели. Один даже, помнишь, Гришка-кугут, пробился в облисполком, каким-то отделом заведовал. Потом был прокурором в соседнем районе…

Андрей Данилович вспоминал, как Пунтусы бахвалились своими заслугами (а заслуги были!), и вдруг улыбнулся, как улыбается победитель.

— Ломали нас, Перевышек, да не сломали. Не стали мы шавками. Я без сожаленья с колхозом расстался, думал, расстанусь и с Пунтусами. А они хапнули все лучшее и опять над нами коршуньем поганым… Ломают нас поджогами…

Дав мужу высказаться, Клавдия Петровна, уже слышавшая подобные рассуждения, спросила прямо:

— И что ты предлагаешь?

— Ума не приложу. Может, наши дети нам подскажут?

— У Пунтуса, Андрюша, тоже дети. Вот и пойдет стенка на стенку. Опять, как в ту Гражданскую, польется кровь.

— И все же… — стоял на своем Андрей Данилович, — надо спросить наших детей. Душа моя чует: это его дети пускают нам красного петуха.

— Может, и его, — неохотно соглашалась жена. — На них, Андрюша, не пожалуешься, ты же сам говоришь, крутые. Могут и покалечить. Им-то что, у них — деньги, а деньгами, если они весомые, бьют и даже убивают.

Клавдия Петровна умела подзадоривать мужа и умела его попридержать. Но высказаться давала: многословием человек разряжается, становится мягче, не так опасен, с ножом не бросится на обидчика, подумает о последствиях.

Мужчины-степняки — народ особый, сдержанный, но часто безрассудный: попробуй их кровно обидеть — и обида отзовется местью. Отзовется не сразу, быть может, через годы. Как вешние воды сметают плотины, так и наслоенные обиды сметают обидчиков, даже если они — опора власти. Взрывная сила копится с детства. Слушая разговоры взрослых, дети воспринимают их боли и радости подсознательно, растут-вырастают, и в их душах дают всходы первые зерна гнева. А там — как жизнь покажет…

По своей учительской привычке Клавдия Петровна рассуждала трезво, придерживалась правила, что ребенку на старте его жизни закладывают в голову основы житейской науки не школа и не государство, а родители — отец с матерью, они намечают ему путь на будущее. Куда этот путь заведет их потом, будет зависеть от поводырей-правителей. Плохо, что умные и мудрые люди не стремятся в правители. Обычно в начальники рвется тот, кто понахрапистей; поводыри, как правило, умом не блещут, зато какие сноровистые! Встанешь на их пути — сшибут.

Это Клавдия Петровна знала не из книжек…

У Алексея Романовича Пунтуса три сына и две дочки. Всех его детей учила она добру и грамоте. Дочки — двадцатилетняя Юля и восемнадцатилетняя Оля — копии мамы. Как лебеди на пруду — чистенькие, ухоженные, обе мечтали о красивой любви, с упоением читали женские романы.

Девочки были в учебе прилежны, в драках не участвовали, не курили травку. Будучи подростком, Юля однажды закурила — для интереса («пацаны курят, а я что — хуже?»). Тогда досталось от матери — била по рукам хлыстом, приговаривая: «Не бери в руки гадость. Не бери. Прокуренных замуж не берут».

Зато мальчики — что широкий в кости калмыковатый Клим, что крупный, как бугай-производитель, Илья, что под стать ему смуглый до черноты толстогубый Юрик — первые на селе драчуны, но ленивые в учебе. Исключением, пожалуй, был добродушный Юрик. Зато все хлопцы ладные, крепко сбитые, рослые, нисколько не похожие на отца семейства. Тот и в молодости был толстый, словно перекормленный, а к старости превратился в глыбу мяса. Тучность не мешала ему быть образцовым руководителем колхоза. И в учебе он преуспевал. Не пошли дети в отца семейства.

Хуже всех учился Илья, но почему-то любил его отец, защищал всячески даже от взрослых. За каждую двойку, поставленную Илюше в классный журнал, Клавдия Петровна отчитывалась перед Алексеем Романовичем, тогда еще председателем колхоза.

— Мои дети не хуже твоих, — назидательно напоминал он учительнице. При этом его заплывшие жиром глазки сверкали антрацитом, точь-в-точь, как когда-то сверкали у ныне покойного родителя, Романа Евсеевича, первого председателя колхоза.

Роман Евсеевич был грозой сельчан, со всеми на «ты». Колхозники ему подчинялись, как батраки хозяину.

У Романа Евсеевича были перед районом известные заслуги: в двадцать девятом году он, активный молодой коммунист, руководил коллективизацией, ходил с наганом. Тем, кто сомневался в пользе коллективного труда, случалось, рукояткой выбивал зубы. На него робко жаловались. Зато район первым в области отрапортовал о стопроцентной коллективизации. А когда уже не нужно было размахивать наганом, его во время чистки лишили партбилета — за перегибы. Но до последних своих дней он так и остался грозным повелителем.

Сельчане его, даже беспартийного, боялись, как теперь боялись его сына. Люди, оказывается, привыкают бояться. И руководители это знают, поэтому часто их авторитет держится на страхе.

Где-то Алексей Романович вычитал: «Чем сильнее карательные органы, тем выше авторитет руководителя». И он добился того, что в Сиротине еще в тихое советское время был не один милиционер, а целых четыре и был купленный на деньги колхоза милицейский уазик, чего не было у соседей по сельсовету. На колхозные средства в центре села было построено двухэтажное краснокирпичное здание. В нем разместились отделение милиции, юридическая консультация, Госстрах и в подвале КПЗ — место для временного содержания хулиганов и таких алкоголиков, как косоглазый Алексей Зема. В сиротинском КПЗ перебывали почти все молодые и пьяные, за исключением разве что братьев Пунтусов.

Когда в ходе так называемой перестройки власть переменилась и милиция перешла на подножный корм, отделение по случаю скудного бюджета ликвидировали.

Кто-то из районных начальников, с согласия Алексея Романовича, приватизировал милицейский уазик. Это была своего рода взятка, благодаря которой здание, как и большая доля колхозного имущества, стало собственностью бывшего председателя колхоза. Алексей Романович, не долго торгуясь, сдал контору в аренду под казино дагестанцу Магомету Айдаеву.

Алексей Романович не стеснялся себя хвалить. Страстно хвалил своих детей. И дети это чувствовали, росли наглыми, часто пускали в ход кулаки. Не однажды избивали братьев Перевышек — близнецов Никиту и Миколу. Их отец, Андрей Данилович, в драки не вмешивался. Почему, братья поняли потом, но обида на отца осталась: такой сильный, а боялся какого-то неуклюжего коротышку. Только и заслуг-то, много лет был председателем колхоза…

Был! Сейчас все пошло по-другому… В большинстве своем хозяйственные руководители напоминали клещей, высасывающих из государства горячую кровь. Если их грубо отрывать от живого тела, хуже будет государству, и государство их оставило в покое, надеясь, что они, насытившись властью, сами отпадут. Но стяжатель в руководстве — не насекомое, он всегда помнит: часто даже передового рабочего жизнь превращает в обывателя, а массовый обыватель ленив, как одряхлевший мерин, на него даже телевизор действует как наркотик, подавляет в нем все живое и смелое. И стяжатель, не чувствуя над собой контроля, наглеет, смелее обворовывает свое государство. Против такого руководителя не вздумай протестовать, как любит повторять Алексей Романович, по рогам получишь. Это намек на то, чтобы люди помалкивали…

2

Сейчас горела пшеница ветерана колхозного строя Андрея Перевышки.

Как трудно ему достался этот хлеб! Набегался Андрей Данилович, выпрашивая в долг горючее, удобрения, посевной материал.

На днях он договорился с Альбертом Прудиусом, владельцем единственной в районе МТС (машино-технологической станции). Тот обещал дать комбайн, предупредив при этом: «За штурвалом сам будешь».

Дело привычное. Андрей Данилович почти сорок лет стоял за штурвалом. Не было в колхозе техники, к которой бы не прикасались его мозолистые руки. Не стало колхоза — не стало и техники. Председатель, никого не спрашивая, что-то продал, что-то сдал в металлолом…

Сегодня, в эту душную июльскую ночь, у старого Перевышки отняли урожай. И какой урожай! Не случись пожара, взял бы он по сорок пять центнеров с гектара. На этом поле в семидесятых годах доводилось брать и по шестьдесят.

Тогда, в семьдесят седьмом году, из Москвы приезжало телевидение. Должны были снять и передового механизатора Перевышку, который пахал, сеял и убирал этот клин. Из райкома предупредили: будут фотографировать, чтобы потом показать по Центральному телевидению.

Зная это, председатель колхоза с утра пораньше услал Перевышку в облснаб за какими-то запчастями. Сам встал за штурвал «Нивы». Вся страна любовалась Пунтусом, о Перевышке в передаче, посвященной «Широкому лану», не было сказано ни слова. Правда, в тот год орденами никого не обидели: Перевышке вручили «Знак Почета», а Пунтусу — орден Ленина.

И московские телевизионщики запомнили поездку в Сиротино, в знаменитый колхоз. Гостям был приготовлен щедрый стол. И Андрей Данилович помнил тот банкет, но не начало, а его конец. Из области приехал он в третьем часу ночи. Село еще гудело. Загудел и он. Леха Зема — еще держался на ногах — достал из-за пазухи солдатскую фляжку, и друзья вдвоем ее прикончили. Пили за урожай …

…Андрей Данилович спал тяжелым сном, когда что-то в голове екнуло. Соскочил с дивана — беда! Отлучился ненадолго. Оставил поле без присмотра, прилег на диван, думал, не уснет. Открыл глаза — в окне пляшут оранжевые блики. Поле горит! Ночь была безлунная, звездная. Небо от звезд казалось дырявым, будто сквозь него просачивался дым. Внизу, у самой земли, плясало пламя, освещая, как днем, обе лесопосадки.

Два километра от усадьбы пробежал Андрей Данилович, как спринтер. В молодости так не бегал. Бросился было тушить брезентовой курткой — сбивать пламя. Да куда там! Пламя бежало, как горная река.

Тем временем подрулила пожарная машина — допотопный ЗИС красного колера. Это жена мотнулась на «пожарку», забила тревогу.

Еще не спрашивая, что горит, командир дежурной смены Степан Бескровный предупредил:

— Имейте в виду, Андрей Данилович, тушение пожара теперь — платное.

— Все равно — спасайте!

Расчет прибыл, когда поле было объято пламенем. Пожарные даже рукав не разматывали. Постояли, покурили, глядя на огонь. Сплюнули. Ничему не удивлялись: огонь как огонь, такой они каждый день видят. Если не в своем селе, то в соседнем. Пожары случаются все чаще, и по телеку каждый день показывают, что где-то кто-то кого-то поджигает. Как раньше привыкали, что кто-то кого-то убивает, так теперь привыкают к пожарам. Не будь убийств и пожаров, по телеку и смотреть было бы нечего…

— Что ж вы стоите, хлопчики? — чуть ли не плача, торопил пожарных хозяин пая.

Хлопчики молча переминались с ноги на ногу, поглядывали на своего заспанного командира Степана Бескровного.

— Ну, не будем стоять. Обозначим телодвижения, а толку? Где поблизости водоем?.. И вообще мы такие пожары не тушим, — за всех ответил Степан.

Окончательно проснувшись, он все же поинтересовался:

— Данилыч, кто это тебе подлянку устраивает? В прошлом году петушка пускали. А ты так и не знаешь.

— Знаю.

— И кто же?

— Кому земля моя костью в горле.

— А точнее?

— Тебе-то это зачем?

— Чудик ты, Данилыч, ей-богу. Все село знает, а ты — нет. Ты тряхни Илюшку Пунтуса.

— Не пойман — не вор.

— Тогда соображай. Кто в позапрошлом году спалил тебе сено? Я скажу: Илюшка. От него я сам слышал. В буфете бахвалился. Мы его, говорит, то есть тебя, заставим отдать нам в аренду свой пай… Он что, ваш пай, действительно Пунтусу костью в горле?..

— А ты думал…

— Если так, рано или поздно свой пай отдадите… Крутые крутеют. А там, гляди, кто-то из наших селян и в олигархи выбьется. Они же не с луны падают, олигархи эти…

— Никому я ничего не отдам, — твердо произнес Андрей Данилович. — Земля — моя. И я на ней — хозяин!

Степан, по привычке сутулясь, покачал головой — и в самом деле чудик Данилыч. Он коротко взглянул на убитого горем сельчанина: в глазах механизатора зеркально отражалось бушующее пламя.

Бушевало пламя и в его душе, но душа не давала простора гневу.

— Эх, Данилыч, Данилыч, таких, как ты, в России называют, знаешь как? Придурками.

— То в России. А мы — сами по себе… Как были наши прадеды…

Степан невозмутимо продолжил свою мысль:

— Чем хорош придурок? Придурок, Данилыч, не имеет возраста. Как глупость людская. Хотя… чем люди старше, тем глупей. Вот у тебя голова белая и усы белые, а несешь, брат, хреновину. И с прадедами себя не равняй. Они — сражались, за что — это их дело. А ты даже не хочешь отстоять свое кровное. Тебя каждый год обижают. И кто? Крутые. Тот же хозяин. Он у нас, как тебе известно, один. Тогда он колхозников держал в своем волосатом кулаке. Чтоб мы не пикали. Теперь держит не всех, а таких, как ты…Ты это чувствуешь?

Андрей Данилович, конечно, чувствовал, но молчал. У него в голове уже давно зрела дерзкая задумка. Он даже сам себе боялся признаться, что терпению приходит конец. Десять лет Украина перестраивается. А крутые все плодятся, плодятся… Не обидно было бы, если б это были чужие, приезжие, скажем, как этот дагестанец. Он где-то хапанул деньжат и, как сом на зиму, залег на время. Село ему понравилось. А тут плодятся свои крутые, сиротинские. Уже на «мерседесах» раскатывают. Откуда у них деньги? Ладно, если б кто-то куда-то уехал, вернулся с тугим кошельком. Тут все понятно, может, заработал честно.

У себя дома, никуда не выезжая, из нищеты не выбраться. Это понимал каждый сиротинец, за исключением разве что Алексея Романовича Пунтуса. Он никуда не выезжал и в нищету не окунался. Он — просто жил. Радовался жизни, как радуется хозяин, имея толпу батраков, жаждущих получить работу, чтобы семья не голодала, да и на одежонку что-то оставалось. А если наплодил детей, будешь в рот заглядывать тому же Пунтусу. Пунтуса это радует. Прошли те времена, когда его могли вызвать на бюро райкома партии и строго указать: наемный труд преследуется по закону. Теперь законы пишет работодатель. Для этого есть у него свои люди, он им покупает место в Государственной думе или в Верховной раде. Это внешне мы как бы два государства, история у нас одна, мозги устроены одинаково, но разделились люди на две части: на богатых и бедных. И это сформировало кардинально разные интересы. Средний класс придумали демократы. Легализованный лодырь! Да, он средний, не крайний. Он переходит из бедных в богатые и наоборот — у кого какая энергетика. Но с таким классом из нищеты никогда не выбраться. К достатку людей нужно гнать палкой. Раньше это понимали вожди, теперь что ни вождь — то олигарх, а олигарху — не до народного благосостояния.

Не считал себя нищим и Андрей Данилович Перевышко. Пенсия хоть и скудная, но в долги не залезал. Пенсию откладывал на газификацию дома. Был огород, была корова, была птица, а главное, были два пая. Пенсионеры жили надеждой на будущий урожай.

И вот уже третий год надежда исчезает — перед самой жатвой кто-то поджигает им поле. Хотелось поймать паршивца, ударить его о сухую дорогу, чтобы кровью харкал. Но разве за шкодником уследишь? Кто он? А он, между прочим, свой, сельчанин. Каждый день встречается, улыбчиво здоровается, участливо слушает, вроде сочувствует твоей беде и вслух виновника беды, то есть себя, называет мерзавцем.

Степан Бескровный утверждает, что пожар на делянке Перевышки — дело рук Ильи Пунтуса. А если не Ильи? Если поджигателя наняли? Богатые, те же банкиры, нанимают киллеров. Сами себе руки не марают. Чтобы убить, надо иметь основания… Но убийство — крайняя мера. За такое можно и в тюрьме очутиться…

Вот если Илья где-то снова проговорится… Есть пока еще суд. Но чтобы судиться, нужны деньги. С нищенской пенсией в суд не ходят. Тут и слепому ясно: большие деньги перешибут малые.

Так что по закону Алексея Пунтуса не одолеть. У него семь паев. Каждый член семьи числился колхозником, и теперь каждый норовит хапануть пай соседа, пока взять в аренду, раздвинуть границы своего пая, а там — как жизнь покажет.

Так или примерно так было, по рассказам стариков, в двадцать первом году, когда на Слобожанщине прочно обосновалась советская власть. Делили черноземы помещика Шандраголова. Делили по едокам. Самыми бедными были многодетные. Им и достались крупные наделы.

После двадцать первого, когда помещичья земля была поделена по едокам, грянула голодная зима. Чтобы не пропасть, бедняки спустили свои наделы зажиточным селянам. Черноземы Шандраголова перешли в руки богатому семейству Непранов, они же прибрали к рукам и местную власть. Головой поставили своего человека. Продержался он до коллективизации, как и весь клан Непранов.

Потом этих Непранов отправили на Соловки, но до Соловков их не довезли, выкинули из вагона около станции Обозерская. На берегу Об-озера Непраны поставили избенки, завели лошадей и коров, довольно обширный песчаный бугор засеяли ячменем. Повышенным спросом пользовались у северян редиска и лук — первые весенние витамины. На овощах и вырос достаток Непранов.

Уже перед самой войной Непраны так разбогатели, что местная власть вынуждена была их опять раскулачивать: распаханную землю — песчаный косогор — вместе с лошадьми и коровами передали колхозу «Красный самоед». Раскулаченных дальше на север отсылать было некуда — дальше были Белое море и Северный Ледовитый океан.

Непраны стали колхозниками Северного края, на южном берегу Белого моря, почти в дельте Северной Двины строили город Молотовск. Сначала это было скопище лагерей, даже колючей проволокой не обносили. Побегов почти не было. Зэков обнадежили: кто проявит себя в ударном труде, получит свободу и паспорт гражданина, с таким паспортом можешь отправляться хоть на северный берег Черного моря. Но никто никуда не уехал: вчерашних зэков прельщали высокие заработки на строительстве военно-морской базы.

Самый младший Непран — Максим — стал лучшим сварщиком Северного края, к нему ездили учиться даже с Украины. Сам академик Патон прислал ему благодарственное письмо с приглашением получить работу в Киеве.

На своем родном заводе Максим получил звезду Героя Социалистического Труда. Уже после войны его перебросили в Комсомольск-на-Амуре. Там его засекретили, и для сельчан Сиротина он исчез с горизонта. Остальные Непраны покинули Обозерскую. В Сиротино никто не вернулся. Время словно вычеркнуло их из памяти села.

На Слобожанщине первым председателем колхоза, которому скоропалительно дали название «Червона культура», стал батрак помещика Шандраголова Никифор Пунтус, прадед Алексея Романовича Пунтуса. Трех председателей вырастила эта семья. Они умели руководить себе на пользу, и люди были вроде не в обиде. Привыкли, что над ними есть хозяин. Вечно сетовали на жизнь: плохо живут. А вот как жизнь переиначить, чтоб избавиться от Пунтусов, — об этом думали, но каждый по-своему.

В Сиротине верховодили Пунтусы, многие сельчане пытались переехать в другие села, но везде были свои пунтусы, диктовали свои правила. И получалось, что лучше никуда не рыпаться. Человек — это же птица, у которой вырастают крылья вместе с мечтой о полете. Вот и Максим Непран мечтал, даже будучи ссыльным. Ссылали его родителей. Он был подростком. С ним дружил его ровесник Андрюшка Перевышко. Но вместе они были недолго: жизнь их разлучила — Непранов сослали в Архангельскую область, на Об-озеро, семья Перевышек в середняках числилась, никого не интересовала.

На друзей — Максима и Андрюшку — обратил внимание Сергей Иванович Непран, дед Максима. Разговор начал издалека, дескать, хорошее дело дружба, а вот в жизни, чтобы чего-то достичь, не нужно бояться работы, причем любой.

— А мы и не боимся, — сказали друзья.

— Время такое, хлопцы, — продолжал Сергей Иванович, — что выжить смогут и преуспеть только крепкие работники.

И еще он что-то говорил, Андрей не запомнил, но вот эти слова врезались в память до старости лет.

Вскоре семью Непранов отправили еще дальше на Север. Так неожиданно друзья расстались, и больше им свидеться не довелось. Но свиделись их внуки при необычных обстоятельствах, притом далеко от Украины.

За все эти годы — довоенные, военные и послевоенные — выросли три поколения сиротинцев. Как и Пунтусы, плодились и размножались Перевышки. Село было как пересыльный пункт: одни приезжали, обычно с Прикарпатья, где земля была скудная, другие уезжали, обычно на Донбасс, на шахты, где хорошо платили. В Сиротино уже не возвращались.

Прадед Андрея Даниловича вслед за Пунтусами вступил в колхоз. На все Сиротино оказалось две семьи — Пунтусов и Перевышек, которые весь двадцатый век не покидали землю своих предков, а если и отлучались, например, в эвакуацию, то ненадолго. Данила Данилович Перевышко, дед Андрея Даниловича, в октябре сорок первого угонял за Волгу колхозное стадо элитных коров. В декабре сорок третьего, когда Донбасс и вся Слобожанщина были освобождены от оккупантов, в село вернулась только половина стада — около двух десятков сентименталок да столько же молодняка. И тех пришлось по распоряжению обкома партии распределить по колхозам — повсеместно наращивать поголовье.

Зима и весна сорок седьмого года разразилась на Слобожанщине свирепой голодовкой. Из-за прошлогодней засухи кормов оказалось мало, до зеленой травы не дотянули. Свеклу, заложенную в бурты, людям выдавали на трудодни. Колхозным коровам доставалась только черная солома, снятая с коровников. Стадо почти загубили.

Спас его Роман Евсеевич Пунтус. Он тогда был председателем колхоза. Волевым решением, под расписку, раздал коров по дворам — до мая месяца, когда в рост уже пойдет луговая трава. Строго предупредил: кто не сохранит вверенную скотину — пойдет под суд. И свою семью не обделил. Взял на сохранение трех телочек.

Жили трудно, но на удивление дружно. Перевышек и Пунтусов смертельно поссорила кукуруза. Здесь ее выращивали и до Хрущева, но не в таких масштабах. Не уничтожали под нее луга и пастбища. А когда Никита Сергеевич слетал в Америку, он заразился кукурузой. Приказал ее выращивать везде, в том числе и по берегам Северной Двины, где зацепились сосланные сиротинцы. В пригороде Архангельска со времен Петра Великого выращивали капусту и турнепс, теперь по указанию обкома партии все плантации засеяли кукурузой. До осенних заморозков она успела подняться на два вершка. Местный журналист сфотографировал архангельское кукурузное поле, и снимок поместили на первой странице «Правды Севера». Прислали в Сиротино газетку: вот — полюбуйтесь, даже на Крайнем Севере растет кукуруза, как в Америке. Так что не пшеница теперь всему голова.

Но Украина, как известно, не Америка и тем более не Крайний Север. На Украине все растет по-своему. И кукуруза не всему голова. Истинные хлеборобы это знали.

Данила Степанович, отец Андрея, будучи бригадиром полеводческой бригады, отказался подчиниться решению райкома партии — не стал все поля засевать кукурузой. На полях его бригады пшеница давала рекордные урожаи. Он всячески пропагандировал пшеницу, а еще имел неосторожность недобрым словом отозваться о Хрущеве, дескать, пусть он сам питается кукурузой.

В тот же день его слова стали известны в райкоме партии, и первый секретарь райкома товарищ Семенистый, человек сугубо принципиальный, только и сказал:

— Надо отреагировать. Но инициатива должна исходить от масс.

Молодой председатель колхоза Алексей Пунтус настоял отдать бригадира под суд. Три года Перевышко вкалывал на лесоповале. Попал под амнистию, но здоровье свое загубил. В октябре, когда Хрущева снимали со всех постов сразу, Данилу Степановича отвезли на кладбище. Его правота ушла с ним в могилу. По возвращении из лагерей он успел сельчанам раскрыть глаза на Никиту Хрущева. Задыхаясь от астмы, спел частушку:

У этой частушки было продолжение, и Леха Зема спел его, воровато оглядываясь:

Каждый куплет Леха сопровождал припевом:

Вскоре эти залихватские частушки пели везде, особенно там, где торговали водкой.

После всеобщей амнистии лагеря недолго пустовали. Многие уголовники сюда вернулись уже за новые преступления. Наряду с рабочими и колхозниками отбывали срок и люди из числа интеллигенции. От одного из них — профессора-историка — Данило Степанович услышал, как Никита Сергеевич Хрущев входил во власть. Оказывается, в начале двадцатых годов Хрущев был активным троцкистом, и об этом профессор поделился кое с кем в своем институте. Вскоре профессор стал соседом по нарам с бывшим бригадиром колхоза «Широкий лан».

Пока бригадир коротал время в отсидке, клин полеводческой бригады был распаеван. Лучшая земля отошла Пунтусам, а тридцать гектаров, что между лесополосами, достались Перевышкам. Однако и здесь земля не плохая, при соблюдении травопольной системы давала приличные урожаи.

Но и на этот клин позарился старый Пунтус. Чувствуя свою силу и поддержку головы сельсовета пана Штанько, требовательно попросил отдать эту землю в аренду, дескать, пенсионеры ее не обработают, не внесут удобрения. Но Андрей Данилович стоял на своем: «Земля моя, и я заставлю ее родить. Я же хлебороб. Буду стоять насмерть».

Достоялся… Сейчас поле горело, и пожарник Степан Бескровный, у которого, как у бывшего шахтера, не было своего пая, сыпал соль на рану.

Вернулся Степан в Сиротино, когда на Слобожанщине ликвидировали последнюю в районе шахту и он, машинист угольного комбайна, остался без работы. Поселился в старом, но еще довольно крепком родительском доме. Дубовые стены, обмазанные глиной и обложенные силикатным кирпичом, могут стоять еще одно столетие. У шахтера было многое: пенсия и крыша над головой. И годы еще не убежали.

Но не было главного — работы. Вскоре освободилось место бойца пожарного взвода. Как специалиста, знающего технику, его назначили командиром пожарного расчета.

Андрей и Степан знали друг друга с детства. Любил Степан подтрунивать над товарищами. За это его не любили. Он говорил, как думал. А кому приятно слушать откровенные мысли в свой адрес?

Вот и сейчас обозвал он своего товарища придурком. Нет бы посочувствовать, предложить помощь. Хотя… нищий нищему плохой помощник. Люди легко шагнули в прошлое (их все-таки толкнули), и многие, не смущаясь, зарабатывают на нищете ближнего. Так что и Степан Бескровный не забыл взять с Перевышки тридцать гривен. За услугу.

Но услуги-то не было! Пшеница сгорела. Илюшка не признался, что он учинил подлянку.

А спрашивать было опасно. Илюшка, как и его братья, по физическим данным не в отца пошел. Илюшка — не хлопец, а бугай, кулаки что кувалды. В селе шушукали: «Нагуляный». И остальные дети — такие же. Валентина Леонидовна, супруга Алексея Романовича, женщина бойкая, на лицо смазливая, и фигура не сельская, но в теле. О таких на Слобожанщине говорят: средней упитанности. Много лет Валентина лечилась в Киеве у какого-то экстрасенса. Кто видел этого экстрасенса, невольно сравнивал: это же по росту два Пунтуса!

Валентине завидовали и даже сочувствовали: имея такого мужа, не грех и на стороне попробовать. Вот, видимо, и пробовала, пока лечилась. Там, где врачи молодые, гульнуть грехом не считается, и дурную болезнь не подхватишь. Что же касается младенцев, то Алексей Романович считал их своими, кровными. Но почему-то больше других любил Илюшку.

Валентина Леонидовна клятвенно заверяла мужа, что все дети от него, все одной породы, все пошли в прадеда. Того, как и киевского экстрасенса, природа статью не обделила.

В кутерьме перестройки сыновья выросли, все трое закончили сельхозтехникум. Пробовали учиться в сельхозинституте, но… не повезло с учебой. К тому же ректор, профессор еще с советских времен, не был другом Алексея Романовича. Такому предлагать взятку опасно. Он был из тех, которые теперь как ископаемые, как первые коммунисты с дореволюционным стажем.

3

…Пожарные уехали. Тихо рассветало. На небе — ни единого облачка. Оранжевая заря украсила северо-восток. Поле уже не полыхало. Черное, обугленное, оно, словно нехотя, дымило. Благодаря высоким и густым лесополосам огонь на соседние поля не перекинулся. По соседству, за лесополосами, были поля Пунтусов. Ближнее поле, что справа от дороги, еще позавчера убрал комбайном Илюша. Ему помогал Юрик.

Поле, что слева по косогору, засеяно подсолнухом. Подсолнух еще не цвел, но через две недели весь косогор покроется золотистым цветом. Старый Пунтус привезет сюда пасеку. В самый разгар медосбора к нему на пасеку приедет глава районной администрации Павел Дубина, известный как зять предпринимателя Гребенки. Он привезет с собой вице-губернатора Крыгу, а то и самого губернатора пана Хоменка, сменившего на этой должности Федора Пунтуса, двоюродного брата Алексея Романовича. Старый Пунтус будет их баловать медком. Не один раз побалует и прокурора Коперта, и председателя налоговой инспекции Вырву…

Люди следили, шептались: не иначе как благодаря местному начальству, их поддержке Алексей Романович соберет все паи в одно поле, и тогда гектары «Широкого лана» станут частной собственностью семьи самого крепкого в районе предпринимателя — Алексея Романовича Пунтуса.

В этом году Пунтус почему-то не выставил пасеку, вывез ее в другой район, словно знал, что рядом, за лесополосой, пожар испепелит пшеничное поле его соседа.

Эта житейская деталь только сейчас бросилась в глаза Андрею Даниловичу. Вот-вот зацветет подсолнух, а пасеки все нет. А может, в этом году и не будет? Что ж он вчера не догадался? Мог бы урожай спасти… Перед каждым пожаром сосед увозит пасеку подальше.

И еще бросились в глаза свежие следы мотоцикла. Андрей Данилович их заметил в нескольких местах. Кто-то объехал поле перед самым пожаром. Поле вспыхнуло одновременно в четырех местах. Там мотоцикл разворачивали. Кое-где четко на суглинке просматривался рисунок протектора.

Андрей Данилович поднял глиняный слепок с рисунком протектора, бережно завернул в обгоревшую брезентовую куртку. Отнес домой. О слепке решил никому не говорить. Только поинтересовался у жены:

— У Пунтусов есть мотоцикл?

— А ляд их знает, — с печалью в голосе ответила Клавдия Петровна. — У них иномарки.

— Ну, если ты «Нивы» считаешь иномарками, тогда, конечно…

А про себя подумал: «У Пунтусов наверняка будет алиби. Пунтусы — умные сволочи».

Больше он ни о чем не спрашивал. Жене тоже не легче. А бередить раненую душу…

— Завтракать будешь? — подала голос убитая горем жена.

— Что-то не хочется, — ответил он и тихо произнес: — Ты права. Одни мы с тобой не спасем поле…

В тот же день он написал два письма: Никите — в Россию, в Воронеж, там он служил прапорщиком по контракту, и Миколе — во Львов, в технологический институт, на факультет бытовой техники.

Письма получились длинные, обстоятельные — коротко боль не выскажешь.

Андрей Данилович и Клавдия Петровна набрались терпения. Стали ждать ответы….

4

Прапорщик Никита Перевышко лицом и статью пошел в отца — такой же высокий и костистый, но безусый, с родинкой на лбу, как звездочкой. Родинка была предметом шуток в детстве и в учебной роте, куда его направили служить сразу же, как только надел погоны солдата инженерных войск.

После «учебки» Никита получил назначение в инженерный полк на должность старшины саперной роты. Ротой командовал капитан Калтаков.

У Михаила Калтакова биография самая что ни есть боевая — два года службы в Афганистане, в восточном секторе, на границе с Пакистаном. По замене перевели в Россию, в родную Воронежскую область, в тихий гарнизон. Но тихим он был, пока Чечня не объявила войну России, назвав себя Ичкерией.

Срочно два батальона инженерного полка были переброшены на Северный Кавказ, на окраину Грозного. Как и в старину, Чечня воевала свирепо. Оружие поступало с Ближнего Востока, главным образом через Грузию, из России тайными каналами переправляли доллары. Этими долларами полевые командиры оплачивали услуги наемников. Наемники называли себя волонтерами.

В Воронеже, кроме одного батальона неполного состава, остались учебные классы и мастерские по ремонту инженерной техники.

На окраине Грозного в считанные дни появился городок инженерного полка — четыре восстановленные после боев панельные пятиэтажки, их сразу же обнесли проволокой Бруно. Если смотреть с дороги, ни дать ни взять — лагерь заключенных, только нет конвоиров, и все при оружии. Личный состав размещался в землянках. Была своя землянка и у саперов, но люди в ней почти не обитали, вели своеобразный поединок со смертью: ночью басаевцы минировали дороги, днем саперы капитана Калтакова снимали мины. Чеченцы умели расставлять ловушки. Этому они были научены, когда проходили службу еще в Советской армии. Чеченцы — прилежные ученики.

Да, это был поединок — жестокий, немилосердный. Он длился уже полтора года. Война затягивалась. Саперы успели обезвредить не одну сотню мин и фугасов, а работы все прибавлялось. На дорогах подрывались автомашины и БТРы. Несли потери и саперы. Большей частью — воронежские контрактники. Особым чутьем чеченские снайперы их угадывали и отстреливали.

Был из Воронежа, точнее, из Воронежской области, и Михаил Васильевич Калтаков, тридцатилетний капитан. Для солидности он отпустил пышную бороду. Когда снимал униформу, внешним видом смахивал на врача-путешественника Юрия Сенкевича.

Михаил Калтаков для себя — и тоже по-своему — открывал предгорья Кавказа и его обитателей. Первую чеченскую войну он начинал командиром взвода. Заместителем у него был добродушный, улыбчивый украинец Никита Перевышко. Призывался он с Украины, когда еще был Советский Союз, и ничто не говорило о скором распаде великой державы. Тогда никто не верил, что через какое-то время будут отдельно существовать Россия и Украина со своими вооруженными силами.

Никита сверхсрочником стал еще в Советской армии, продолжил службу уже в Российской армии. Остаться служить по контракту ему посоветовал капитан Калтаков. Они дружили не первый год, и дружба завязалась, когда в общежитии занимали одну комнату. Тогда они только мечтали обзавестись семьями.

У Никиты на примете была девушка, землячка Юля. Они переписывались, но в любви друг другу не признавались. Это была дружеская переписка вчерашних школьных товарищей. Никита себя не торопил: вот екнет сердце, тогда он ей и в любви признается, и пригласит жить в военном городке, только не в горячей точке. Пригласит к себе, когда для этого, как думал он, появятся подходящие условия.

Повезло Михаилу. Он долго не раздумывал, не ждал подходящих условий, ждал очередного отпуска. Не поехал в Ново-Анненский район, где жили его родители, проводил свой отпуск в Воронеже. Для этого у него вдруг появилась веская причина.

В Воронеже Михаил женился на студентке мединститута Тамаре Кунченко. У них родилась дочь. Никита попросил назвать ее Клавдией, в честь своей матери. Девочка, как ему казалось, была похожа на Клавдию Петровну: такая же кареглазая и на щечках ямочки, а вот какой будет цвет волос, покажут годы.

В церкви Святого Георгия девочку окрестили. Никита стал посаженым отцом. Домой писал редко, и об этом событии лишь упомянул. Из Чечни письмами не баловал — послал только одну открытку: поздравил родителей с Новым годом, а заодно и с Новым веком. Но ни слова ни полслова, что воюет и что награжден российским орденом «За личное мужество».

Командир погиб на минном поле. В конце мая, когда предгорья Главного Кавказского хребта покрываются молодой зеленью. Саперы капитана Калтакова снимали дистанционные мины. Операцией руководил сам командир.

Басаевский снайпер, как предполагали наблюдатели, засел в груде камней на противоположном склоне заросшего дубняком ущелья. Зачистка местности ничего не дала: ни боевиков, ни их следов — чисто. Но как только саперы вышли на минное полеи углубились в работу, пуля угодила командиру в голову.

Выстрела никто не услышал. Видимо, у снайпера винтовка была с глушителем. Откуда был выстрел, тоже никто не понял. Повторно произвели зачистку. И опять никого не обнаружили. Стреляли из ущелья, где даже в солнечный день царит предвечерний сумрак.

Капитан умер не сразу. В госпитале он пришел в сознание, увидел склоненного над ним прапорщика Перевышку, прошептал:

— Не оставь Тамару…

Это были его последние слова.

Гроб с телом капитана сопровождали до самого Воронежа прапорщик Перевышко и четыре солдата из саперной роты. Никита передал слова покойного. От себя добавил:

— Я тебя, Тамара, никогда не оставлю.

Бледная, как обескровленная, она выслушала его молча и, как тогда показалось Никите, не придала его словам значения, восприняла их как утешение.

Вернувшись в Чечню, Никита не находил себе места. Он чувствовал себя виновным в гибели друга. Ведь ничто не предвещало опасности: весь склон, откуда последовал выстрел, был истоптан солдатскими сапогами, осмотрены все расщелины, где мог бы затаиться снайпер. Было больно осознавать свою непростительную оплошность: после зачистки нельзя было притуплять внимание к этому проклятому склону. Боевик, несомненно, следил, как только федералы после зачистки покинут склон, заранее облюбованную позицию займет снайпер.

Только фронтовики знают, что такое лишиться надежного друга, не однажды проверенного в бою. Душа горела местью.

Русский человек по природе не мстителен, а русским Никита считает себя с тех пор, как надел погоны солдата Советской армии. Дома он говорил, как говорят на Слобожанщине, русские слова с украинским произношением, и это неистребимое «шо» выдавало в нем слобожанина.

Никто над ним не подтрунивал ни в глаза, ни за глаза. Крепкая коренастая фигура как бы подчеркивала, что в лице этого почерневшего под южным солнцем прапорщика легко угадывается старшина подразделения. У командования за ним давно уже закрепилась слава мужика хозяйственного, прижимистого, в меру хитрого и немногословного. Он знал себе цену, берег авторитет командира, не любил красоваться перед начальством. Но если что делал, делал основательно, добротно. Особых подвигов за ним не числилось. Он служил, как служит большинство контрактников: на работу не напрашивался и от работы не увиливал. Что приказывали, то и выполнял.

В этот раз никто ему ничего не приказывал. Он поклялся себе отомстить за смерть командира и друга. В тайну операции посвятил своих начальников — командира полка и командира батальона. На операцию подобрал двух опытных саперов. На них он надеялся, как на себя. Один из них — сержант-подрывник Генрих Геллер, не пожелавший с родителями выехать в Германию, когда была мода на массовый выезд немцев, остался в России, на своей родине, второй — рядовой Кияшко — из донских казаков, умевший стрелять из автомата не хуже дивизионных снайперов.

С наступлением темноты они буднично покидали городок. В роте считали, что прапорщик с сержантом Геллером и рядовым Кияшко дежурят по комендатуре. Но в комендатуре их никто не видел, как не видели и на дороге недалеко от городка, где стоял грузовик, принадлежавший саперной роте.

Грузовик стоял со вчерашнего вечера. Случайные пешеходы заглядывали через борт. Ребятишки попытались даже открыть ящик. Там оказались противотанковые мины. Оставленный без присмотра грузовик никого не удивил. Бывало, что оставляли на дороге и БТРы. Любая техника ломается, и не всегда вовремя удается ее отбуксировать в ремонтную мастерскую.

Только на четвертую ночь, находясь в засаде, саперы заметили человека, подползавшего к грузовику. За ним на некотором удалении ползли еще двое, потом еще двое. При этом соотношении брать живыми уже не представлялось возможным, и прапорщик приказал сержанту Геллеру на пути отхода пластунов поставить на боевой взвод растяжку.

Мина сработала, когда двое возвращались с поклажей. Остальные, как предполагал прапорщик, не побежали от грузовика, а залегли в кювете.

«Вора, кто б он ни был, взять живым», — прапорщик помнил слова командира полка полковника Замятина. Ради языка и была продумана эта операция.

В направлении грузовой машины Геллер выстрелил из ракетницы. На какое-то мгновение вокруг стало светло, как днем. По месту засады саперов ударили сразу два гранатомета.

В ответ открыл огонь из автомата Иван Кияшко. Стреляли отовсюду. И тут под шум стрельбы из ближайшего терновника выскочил человек. А ведь час назад это место было тщательно проверено.

Человек в черном оказался в пяти метрах от снайпера. Тот увлекся стрельбой по кювету и не сразу заметил опасности.

Человек украдкой обходил снайпера сзади, в руке он держал то ли пистолет, то ли нож. Уже не было времени схватить лежавший рядом автомат. И сержант Геллер тоже помочь не мог. Они оба не успевали. И тогда прапорщик в три прыжка бросился на человека в черном. Тот взмахнул ножом, прапорщик почувствовал, как лезвие ножа полоснуло по куртке, вошло в плечо. Железными пальцами правой руки он перехватил руку с ножом, присев, подставил раненое плечо под локоть нападавшего, и в следующий миг услышал, как глухо хрустнул локтевой сустав. Человек в черном жалобно взвыл и, придавленный к земле мускулистым телом прапорщика, почти без сопротивления дал связать себе руки.

Захватили тогда двух нападавших, и то лишь потому, что они были ранены. Остальным удалось уйти. Не унесли и муляжи мин. Муляжи могли пригодиться и для следующего раза, хотя следующего могло и не быть. Басаевцы — ученики особые, свои ошибки, как правило, не повторяют.

Пойманных под усиленной охраной отвезли в госпиталь. Здесь осмотрели и перевязали раны, перевязали рану и прапорщику Перевышке. Зашивал порез светлобровый лейтенант, недавно прикомандированный из Воронежского гарнизонного госпиталя.

— Я знаю вас, товарищ прапорщик, — колдуя над порезом, говорил лейтенант. — Вы сопровождали гроб с телом капитана Калтакова. А с Тамарой Георгиевной, женой капитана, мы учились на одном курсе медфака. Тамара — врач от Бога. Прирожденный хирург. И женщина компанейская. А вот не повезло. Вряд ли она встретит такого человека, как Миша Калтаков. И дочка осиротела. Девчушка славная. Скоро в школу пойдет.

Из его слов получалось, что он знал эту семью уже не первый год, с Тамарой сначала учились вместе, потом жили по соседству, в одном доме. Их отцы работали в туполевской фирме. Дом принадлежал этой фирме, был одной из первых послевоенных построек. Дом добротный, двухэтажный, возведенный руками немецких военнопленных.

— Вы давно видели Калтакову? — пересиливая боль, спросил Никита не в меру разговорчивого хирурга.

Обычно в таких случаях врачи отвлекают от боли. Местная анестезия не помогала, и раненый остро ощущал каждый укол иглы.

В операционной было душно. Хотелось выпить чего-то кислого и холодного. Обычно в таких случаях помогает клюквенный морс, но где в эту пору достанешь клюкву? Это в Воронеже, на центральном рынке, она бывает, и то зимой, когда перекупщики ее привозят с московских рынков. В Чечне обычно пьют молочный напиток, напоминающий кумыс.

Между вопросом и ответом наступила продолжительная пауза. Возникло недоброе предчувствие: не случилось ли чего с Тамарой?

Закончив зашивать рану, лейтенант ответил:

— Видел… на той неделе. Меня отозвали из отпуска. Здесь у вас много раненых. Кто-то басаевцев торопит. Или денег им подбросили, или наоборот…

Что много раненых, вся Россия знает, а вот как справляется с горем Тамара, Никите хотелось услышать из уст человека, который недавно видел жену покойного друга. Сознание никак не хотело воспринимать слово «вдова». Тамаре не было и тридцати, когда она осталась вдовой с малолетним ребенком на руках.

— У нее опять шок, — со вздохом произнес лейтенант. — Случилась авария…

— Клава?!

— Слава богу, с дочкой обошлось. Погибли другие… Детский сад выезжал за город. К Дону. Тамара собрала девочку, но на автобус опоздала. А вечером узнала, что автобус, в котором ехали детсадовские детишки, разбился. Не обошлось без жертв.

Новость потрясла Никиту. «Клава могла погибнуть!» Он уже не чувствовал боли. Мысль была занята одним: немедленно связаться с Тамарой. Подбодрить! Успокоить! Из городка можно выйти на Воронежскую городскую сеть только через штаб армии. Но прапорщик — не генерал. Генералы дозваниваются. Может, попросить командира полка? Полковник Замятин в таких случаях человек добрый. В просьбе не откажет.

Никита набрался решимости, обратился к командиру полка.

— Только после полуночи, — пообещал полковник. — Кто там у вас? Невеста?

Никита не нашелся, как ответить, стушевался, покраснел. И полковник все понял.

— Жениться вам пора, товарищ Перевышко.

— Потом. Вот покончим с бандитами…

— Это будет не скоро.

— Понимаю. Кому-то не хочется войну кончать…

Чтобы не мусолить осточертевшую тему, полковник вернулся к приятному разговору.

— А в парубках вы засиделись, — уже улыбчиво продолжал полковник, намекая на то, что на Украине долго не парубкуют, если хотят завести семью. — Мы вас к ордену представили. Обрадуйте невесту.

Никита будто не услышал этих слов. Если считать невестой Юлю Пунтус, то она была просто соседкой, жила через три двора, была на целых пять лет моложе. И переписку затеял не он, а она, и адрес узнала случайно. Чтобы не слоняться без дела, в летние каникулы работала почтальоном. Родители, как и других своих детей, деньгами ее не баловали, учили зарабатывать. Каждый раз, разнося почту и вручая Перевышкам «Сельские новины», газету, которую они выписывали, видела напряженный взгляд Клавдии Петровны, своей учительницы. Юля догадывалась, что она ждет писем от своих сынов, а сыновья как будто забыли своих родителей.

Но вот в конце июня пришло письмо из Воронежа, обратный адрес — в/ч. Ясно, от Никиты.

В тот же вечер, уединившись в свою спаленку, чтобы не застала мама Валя, написала Никите. Подробно изложила сельские новости, пожаловалась на скуку, вспомнила, как они однажды оказались в райцентре и он соблазнил ее сходить в кино, посмотреть «Балладу о солдате». В конце письма она попросила не забывать свою маму Клаву…

Так завязалась у них переписка. Юля хорошо помнит, о чем она писала. Тогда, в один день, пришло от Никиты письмо Клавдии Петровне и ей, Юлии Пунтус. С тех пор с интервалом в две недели Юля получала письма с картинкой солдатского треугольника на конверте.

Весной, уже в апреле, переписка неожиданно оборвалась. Это случилось после гибели капитана Калтакова…

Командир полка на второй день после операции с приманкой, встретив прапорщика Перевышку, сообщил:

— Кстати, пойманные вами джигиты уже дают показания. Один все еще молчит, другой свою шкуру спасает…

— А кто убил капитана Калтакова? Кто тот снайпер? Они знают?

— Признались, что в тот для нас печальный день в засаде была женщина. Ее настоящую фамилию никто не знает. Кто-то вербует снайперов за пределами Чечни. На многих соревнованиях по стрельбе вы встретите чеченца. Кого-то интересует спорт, а кого-то — спортсмены. Союз был большой. Наемники — отовсюду. Есть и грозненские. Выловить их практически невозможно. Который год пытаемся…

Слова командира полка Никита Перевышко воспринял как намек на слабость Российской армии. Любого недруга можно сокрушить, если не прощать ему кровь близких тебе людей.

Ничего этого Никита не сказал: не хватало еще прапорщику учить командира полка. Но к месту или нет, привел один пример.

— У нас на Слобожанщине, — сказал он, — сразу после Гражданской войны бандитов было видимо-невидимо. Как теперь в Чечне. Поймали бандита на горячем, то есть убил человека, на сельском сходе решали, что делать с ним и его семьей. С ним было ясно — ставили к стенке, а семью выселяли за Волгу, в казахскую степь.

— И много выселили?

— Точно не скажу. Но уже через год бандитов не стало… Вот бы в Чечне…

— В Чечне не получится. Уже однажды выселяли. Теперь — не то время. На расстрелы — мораторий. И семью не выселишь — нарушение прав человека. Россия подписала конвенцию. Слышали о такой? Так что выселять, как в сорок четвертом, заграница не позволит и смертную казнь не разрешит.

— Тогда мы что… не имеем права казнить нелюдей? Америка не смотрит на общественное мнение — безнадежно неисправимых не кормит, хотя с продовольствием у них нет проблем.

Полковник пытливо посмотрел на прапорщика. Видно было: рана саднила, и бледность на потном лице выдавала саднящую боль.

— Тогда война продлится еще лет сорок, — сказал прапорщик. — Не одна дивизия здесь сложит свои головы. А случись большая война — защищать Россию будет некому.

— Вполне возможно, — неопределенно высказался полковник.

На Кавказе воевал он уже второй год, отправил в гробах не один десяток своих людей. Бандитов не убывает. А их жены по приказу полевых командиров подрывают себя в местах скопления людей. Дети бандитов взрослеют, берутся за оружие. Их бы оградить от войны, посадить за школьную парту…

Офицеры давно высказывали подобные мысли. Теперь о том настойчиво заговорили прапорщики. Убивать убийц нельзя. Европа приняла законы, запретившие смертную казнь в интересах гуманности. Россия смотрит на Европу, во всем ей подражает. Но Россия — особая страна. Раньше принимала законы, какие ей помогали выстоять и победить. Законы суровые. Но для этого нужны люди, способные издавать и неукоснительно выполнять суровые законы…

Полковник был всецело согласен с прапорщиком, но вслух откровенно высказывать свои взгляды не решался — до пенсии оставалось два года. Чем дольше офицер служит, тем он осторожней. Это молодой офицер теряет немного: в случае чего — впереди жизнь в трудовом коллектике.

Завтра заговорят и рядовые, тоже потребуют: в стране давно пора наводить порядок не призывами с депутатской трибуны, а распорядительностью на местах. Бандитизма не убудет, пока на глазах у бандитов растут их дети, берут в руки оружие.

Чеченки не перестанут рожать. Даже в соседней республике, в лагерях беженцев, чьи мужья прячутся в горах, чеченки умудряются рожать чуть ли не каждый год.

С некоторых пор прапорщик Никита Перевышко с недоверием относился к высоким московским начальникам. У них большая власть. Можно было избежать войны, если бы на то была воля руководства.

Никита давно хотел спросить товарища полковника: кому это выгодно, что граждане России стреляют в граждан России? Русской крови кому-то не жалко?

До этого «кого-то» Никита доберется не скоро. А полковник не хотел признаться, почему в Чечне Российская армия ежедневно недосчитывается своих солдат и офицеров.

Кто-то пожелал убить капитана Калтакова. Но кто? На этот, казалось бы, простенький вопрос не смог ответить даже командир полка. Но спасибо ему, что в эту ночь разрешил прапорщику поговорить с Воронежем.

Уже в двенадцатом часу ночи Никита направился на полковой узел связи. В тесном салоне спецмашины дежурил один солдат и два офицера. Они хорошо знали старшину саперной роты, знали, что он друг покойного капитана Калтакова. А Калтаков был в полку легендарной личностью.

Штаб армии отозвался сразу же. Квартирный телефон каменно молчал. Повторили вызов. Повторили еще и еще.

— Может, сегодня у Тамары ночное дежурство? — высказался один из офицеров.

Дозвонились до городской больницы, где Тамара Кунченко могла сегодня дежурить. Коммутатор ответил: «Врач Кунченко на выезде. Когда вернется, что ей передать?»

Никите хотелось услышать живой голос Тамары, сказать ей нежные слова. Он ждал этой минуты и… не дождался.

— Что ей передать? — спрашивала телефонистка штабного армейского коммутатора.

Он сразу не сообразил, что же все-таки передать. Признаться ей, что прапорщик скучает, несколько раз Тамару видел во сне? Вдруг сослуживцы поднимут на смех?

— Говорите же! — торопила телефонистка.

Как нарочно, в горле спазм. Раньше вроде никогда за словом в карман не лез. Вечером говорил с командиром полка, и вроде нужные слова находились, а перед незнакомой женщиной растерялся.

— Спросите: с ее дочкой, Клавочкой, ничего не случилось? Она мне снилась… Расскажу ей при встрече, — и, помедлив немного, добавил: — Пусть напишет…

Вернувшись в ротную землянку, Никита долго не мог уснуть. В третьем часу ночи, когда уже за грядой лесистых гор белела заря, его поднял дежурный по части:

— Никита Андреевич, есть срочная работенка. Наши патрули обнаружили фугас. И где, вы думаете, обнаружили?

— Где же?

— В собачьей конуре. На соседней улице пятиэтажки, за палисадником. И даже Бобика привязали. Чтобы все было натурально.

— Бобик так Бобик… Отвяжем. — А в голове — несостоявшийся разговор с Воронежем.

В пятом часу, когда солнце осветило вершины гор и с недальнего аэродрома доносился гул турбин — это готовилась к выбросу группа прикрытия, — старшина отправил команду во главе с сержантом Геллером на соседнюю улицу.

Начался новый день. Побежало время, как на кроссе. Заботы теснили в памяти бессонно проведенную на коммутаторе ночь.

Обратиться еще раз к командиру полка с просьбой позвонить в Воронеж Никита не осмелился.

Но звонок прапорщика на армейском коммутаторе не остался без внимания. Дежурная телефонистка по городскому телефону разыскала Тамару в больнице, передала ей просьбу прапорщика написать в часть и сообщить о здоровье девочки. От себя телефонистка добавила:

— А прапорщик вас любит.

— Это он вам сказал?

— По голосу догадалась, — улыбчиво ответила женщина.

В последний день июля, отправив роту в баню, прапорщик встретил полкового почтальона — маленького, похожего на подростка, солдата-контрактника, бывшего детдомовца.

— А я вас ищу, товарищ Перевышко. Вам письмо. Заказное.

«От Тамары», — согрела догадка. Но в следующее мгновенье, узнав знакомый почерк, почему-то поскучнел. Отец никогда ему не писал, писала мать. Письма шли, конечно, на Воронеж, а приходили в Чечню.

Письмо распечатал вечером, когда рота уже отдыхала и командир роты лейтенант Червонин, заменивший погибшего капитана Калтакова, ознакомил старшину с планом-заданием на следующий день. Никита наконец-то принялся за чтение письма.

Отец писал, как думал, с предельной откровенностью:

«Здравствуй, сынок Никита!

Третий год подряд кто-то нам устраивает подлянку. Опять нам подпалили пшеницу. Сгорела вся. Это значит, тридцать гектаров “мироновской” — собаке под хвост. Мать слегла. Как могла, держалась. Но сердце — это деталь ненадежная — подводит ее в самый неподходящий момент. Я спрашивал нашего депутата, он каким-то манером протиснулся в Верховную раду и там засел. Спрашивал: зачем это вы, новая власть, нас распаевали? Чтоб мы раньше времени подохли? Депутат ответил: чтоб мы лучше жили, чувствовали себя хозяевами, мол, земля теперь ваша, делайте на ней что хотите.

И вот мы с матерью захотели сами выращивать хлеб и продавать его по рыночной цене, то есть по базарной. Дождаться со службы вас, то есть тебя и Миколку, а там и выгодно женить. У нас тут есть на примете работящие девчата. С их родителями, надеемся, мы сторгуемся. И заживем частной жизнью, как живут в развитом капитализме. Киев по телеку нам регулярно показывает сладкую жизнь на Западе. И мы с матерью подумали: живут же гады, а мы чем хуже?

Сынок Никита! В связи с перестройкой врагов у нас теперь прибавилось. И пора уже защищать не Родину, которую разворовали, а свое кровное гнездо.

И вот мы с матерью решили: служба ваша — дело хорошее, но от нее никакого навару. Заканчивайте, на чем остановились, и поворачивайте оглобли к дому. Будем за жизнь сражаться единым гнездом. Я вот на одну ночь отлучился от поля, и меня спалили.

Сынок! Один я не уберегу наше кровное. Люди-то теперь не те — от жизни озверели. Каждый друг у друга что-то отнимает. А нам ничего отнимать не нужно — свое бы сберечь.

Сынок! Махни на контракт рукой. Дослуживать будешь дома.

Любящие тебя родители».

5

Трое суток носил Никита в кармане отцовское письмо. Был бы жив капитан Калтаков, он бы посоветовал… Капитан не любил советовать, когда дело касалось личной жизни подчиненного. «У тебя есть голова на плечах, — говорил он в таком случае. — Голова дана не только для того, чтобы носить панаму. Заставляй свою голову думать. Тогда и до умного додумаешься».

Задумался Никита: что ответить родителю? Прерывать контракт или же дослуживать до пенсии? Дослужишь — в сорок пять лет ты уже пенсионер — человек свободный. Хочешь — землю паши, если она у тебя есть, хочешь — иди на завод, если туда принимают пенсионеров. Хочешь — пропивай пенсию, пока не околеешь. Но в любом случае, будь ты хоть трижды алкоголик, тебя с почестями похоронит райвоенкомат. Похоронит, если у тебя есть соответствующая прописка.

Никита слышал, где-то в Подмосковье нашли труп человека. При нем оказались документы на имя Героя Советского Союза. Военкомат не стал устраивать похороны — Герой из другого района. Хоронили его сами гробовщики, даже для отпевания священника наняли. И священник отпевал бесплатно. Все-таки Герой Отечества. А Героя просто так не присваивают.

Никита до сегодняшнего дня думал о родителях, как обычно думают многие солдаты, когда дома все благополучно: ну, живут старики, вроде не бедствуют, соединили два пая — вроде довольны. Как-никак тридцать га. Руки-ноги есть. Работать умеют. В Европе, в той же Голландии или Дании, имея столько гектаров пахотной земли, сразу стали бы богачами. А что родителям еще нужно?

Никита к гектарам отнесся равнодушно. Среагировал Микола, когда узнал, что родители, как бывшие колхозники, получили землю по закону. Микола из Львова ударил телеграмму: «В аренду не отдавайте».

А чуть было не отдали. Бывший председатель колхоза Алексей Романович Пунтус настойчиво доказывал сельчанам, что у бывших колхозников в новых условиях самый верный путь к зажиточной жизни — сдача земли в аренду: «Ты лежишь на печке, смотришь телевизор, а во двор тебе везут пшеницу — арендную плату: кушай сам или продавай на рынке. Кто даже лет десять назад мечтал о таком чудесном коммунизме? Молчите. То-то же…»

Кто-то соблазнился, почувствовал вкус медового слова, отдал землю в аренду… тому же Пунтусу. Перевышки воздержались. Микола не велел. А он парняга умный, ни чета Никите, в институте учится.

По поводу поступка Никиты сослуживцы говорили: «Чокнулся прапорщик, собирается расторгнуть контракт. На разведку, на Украину подался».

Путь на Украину лежал через Воронеж. Не мог он вернуться на родину, не встретившись с Тамарой и маленькой кудрявой Клавочкой, не мог не постоять у могилы своего командира…

Сердце болело за людей, ставших ему родными.

6

Микола Перевышко с детства был помешан на металле. Отец копается у трактора, и он около него. Отец в кузнице ладит борону, и он там же. Отец гнет над спиртовкой рыболовные крючки, и Микола жадно присматривается, как у отца это ловко получается.

А однажды, уже в сентябре, когда грунтовые воды уходят вглубь, — Миколке было пять или шесть лет — отец чистил колодец и, к изумлению сына, вытащил похожий на бревно предмет. Когда смыли грязь, это оказалась завернутая в брезент винтовка. Если считать с войны, на дне колодца она пролежала не меньше двадцати лет. Кто-то ее надежно спрятал, залив брезент разогретой смолой.

Вечером, когда дети уснули, отец уединился в мастерской, освободил винтовку от брезента, начал вынимать затвор, но он так приржавел к патроннику, что пришлось окунать его в керосин. Затвор оставил в банке с керосином, а винтовку при помощи струбцины разобрал на части.

И тут отец заметил, что в мастерской он не один. За всеми его движениями жадно наблюдает Микола. Час назад он сделал вид, что зашел в свою спаленку и уснул, а спать ему вовсе расхотелось. Он догадывался, что отец тайком, когда все улягутся, займется находкой. И не ошибся.

— Почему не спишь? — грозно спросил родитель.

— Интересно. Это шо — ружье или винтовка? — в свою очередь заинтересованно спросил Микола.

— Винтовка.

— Всамделишная?

— Игрушечная.

— Игрушечную в колодце не прячут.

— Тогда валяй отсюда. Спи. Не то по шее схлопочешь, — грубо предупредил родитель и тут же прекратил возиться с находкой.

Он небрежно сгреб в мешок детали, оставил только затвор в банке с керосином. Сказал сыну:

— Завтра закопаю.

Но как Микола ни следил, отец не закопал винтовку ни завтра, ни потом. Затвор только перепрятал. А куда? Микола искал тайник — не нашел. Отец умел прятать. Он и деньги в заначку прятал. От матери. Отец любил пиво. В колхозную столовую привозили его не часто. Не выгодно было торговать: хлопот много, а денег мало. Иное дело — водка, продал десять бутылок — вот и выручка, и не надо с бочкой пива голову морочить. Так говорил отец, возмущаясь, что пиво опять не привезли. Отцу деньги требовались только на пиво. И Микола знал, что отец после каждой получки прятал заначку.

Деньги Микола, конечно, находил. Бывало, стянет из отцовского тайника рублик на мороженое. Мороженым с братом делился честно, но никому не рассказывал, даже матери, откуда у него монета. И брат его тайну никому не раскрывал, поклявшись по-слобожански: «Ей-богу, собака буду». За нарушение тайны следовала кара, какую назначит экзекутор, это или щелчки под нос, или же незаметно для взрослых достать из улья рамку с медом и утащить в леваду, где экзекутор устроит для друзей пиршество.

С годами забылось, что из колодца была вынута винтовка и где-то надежно спрятана. Сильно жалеть не пришлось. К винтовке не было патронов, а найти их можно было там, где проходили бои. В войну войска обошли Сиротино. Когда наступали немцы, бои громыхали по Донцу. «Юнкерсы» коптили небо с утра до ночи, бомбили Купянск. Когда наступали наши, тоже бомбили Купянск. «Петляковы» сбрасывали бомбы на эшелоны, уходившие на Харьков. И опять в Сиротине боевых действий не было, а значит, никто и не сеял патроны. Подбирать было нечего.

Будучи школьником, Микола поступил в стрелковый кружок. Научился собирать и разбирать стрелковое оружие. Увлекся ремонтом охотничьих ружей. У него рано появились карманные деньги. За отлично выполненную работу клиенты на плату не скупились.

Мать сердилась, выговаривала отцу: деньги разбалуют мальчишку. Отец поощрял стремление сына зарабатывать:

— Помнишь, мать, еще дед Данила, бывало, говаривал: своими руками заработанная копейка ценнее дармового рубля.

Деда Данилу отец вспоминал часто. А когда дети подросли, повел их на кладбище. На массивном дубовом кресте вслух прочел эпитафию — своего рода завещание:

Это изречение отец заставил своих детей выучить наизусть. Никита и Микола запомнили также, что своими руками заработанная копейка ценнее дармового рубля. И тем не менее Микола нет-нет да и запускал руку в отцовскую заначку: мороженого всегда хотелось.

А в голову вошло: на честной копейке не разбогатеешь, а если чужие рубли брать, чтоб никто не видел, можно есть не только мороженое. Но каждый раз, когда в руки попадали чужие деньги, преследовала мысль: а ведь можно и влипнуть — тогда походит по твоей спине отцовский ремень. Удача улыбалась, и отец вроде ничего не замечал. Но он все видел, но матери ничего не говорил, иначе она узнала бы о заначке. С каждым месяцем заначку прятать становилось все труднее: в доме рос не мальчик, а прирожденный сыщик — не было тайника, куда бы он ни заглядывал.

Иметь деньги — дело хорошее, но уметь их зарабатывать — это уже талант. Только детство дает возможность раскрыть его во всей красе.

Своих детей родители приучили трудиться. Микола делал все, что было связано с металлом. «Могущество человека — в металле, — говаривал отец. — Посмотри вокруг: если б не было металла, человек не стал бы человеком, в лучшем случае остался бы на уровне коровы. А корова — это скотина. Всякий зверь скотину норовит скушать. А будь у той же коровы железные рога, она и волка не побоялась бы».

Подрастая, братья не могли понять отца: говорил он правильно, а сам не мог боднуть председателя колхоза, когда тот на собрании устраивал механизаторам разнос: нужно пахать, а трактора стоят — не подвезли солярку. А подвезти должен был Клим, сынок председателя. Тот частенько бывал пьян, но попробуй, вякни председателю… Все молчали, и отец молчал. Отец умел только работать и при людях молчать. Это дома он смелый и разговорчивый, как подвыпивший скорняк, продавший последние валенки.

А вот Никита — иной коленкор. С годами он все больше походил на отца. Не питавший тяги к металлу, но любивший в работе не отставать от взрослых, он гордился, когда его хвалили и поощряли премиями. Его душа была распахнута, как ворота для желанных гостей.

Микола не любил работать напоказ. Будучи студентом, стал принимать участие в соревнованиях по стрельбе. За рекордами не гнался. Для этого дела были известные мастера спорта. Он готовил им оружие. Работа не пыльная, но денежная. Потом он узнал, что хорошо платят киллеры. Но с ними лучше не связываться. Да, собственно, они и не светятся. Винтовки, автоматы с оптикой и даже пистолеты приносят швейки: «Братан, пристреляй» — и братан пристреливает, не задавая лишних вопросов.

Потом придет милиция: «Кому пристреливал? Опишите внешность». На внешность все бандиты одинаковы. Потому и запомнить их невозможно.

Клиенты его уважали за молчаливость. В большинстве случаев обращались те, кто деньги зарабатывал оружием. Далеко не все они бандиты и грабители. Но именно бандиты и грабители его и приметили. За ним закрепилось прозвище Надежный. За надежность он тоже имел навар. Иной на его месте шиковал бы: пил, курил бы травку, посещал бы злачные места. За ним ничего подобного не водилось. Он изображал из себя бедного студента. Имея приличные деньги в банке, нередко брал взаймы у своих товарищей — до стипендии. Отдавал вовремя. В студенческой среде ходили слухи, что он чуть ли не половину стипендии отсылает какому-то парню, которого случайно сбил мотоциклом, и тот на всю жизнь остался калекой.

Эти слухи просочились и в стрелковый тир, где перворазрядники и мастера спорта готовились к республиканским соревнованиям. Здесь Микола подрабатывал на пристрелке оружия. Однажды один из киллеров, худосочный парнишка с вытянутым, как у крысенка, личиком, по виду подросток (только Микола знал, что это опытный киллер), решил оказать ему услугу:

— Колян, если не возражаешь, я его замочу, твоего инвалида.

— Что ты! А если на меня падет подозрение? Нет уж, Бова, лучше я ему и дальше буду платить. Пусть живет. Грех на душу не возьму.

— Колян, все будет шито-крыто, — писклявым голоском заверял худосочный киллер. Микола делал вид, что боится: а вдруг милиция разузнает, чья была наводка? Да его же засадят лет на десять, а молодость в жизни человека — это его лучшие годы.

Но киллер чуть ли не клятвенно заверял:

— Мочу, слава Богу, не первого.

— Ты веришь в Бога? — удивленно спрашивал Микола.

— Сейчас все верят, — отвечал киллер. — Даже священники.

— Я тоже верю, — оглянувшись по сторонам, как в чем-то постыдном, признался Микола и повторил: — Нет, нет, Бова, грех на душу не возьму. У тебя профессия — мочить, у меня — пристреливать оружие.

— Ну, смотри, — детским голоском пропищал киллер, и тут же — подбадривающе: — Ты у нас надежный. Надо будет, всегда выручим.

Выручать не пришлось — мочить было некого: никого Микола Перевышко мотоциклом не сбивал, да и мотоцикла у него не было. В детстве мечтал он, как и большинство мальчишек, заиметь хотя бы плохенький мотор. Бредил «Явой», но отец, узнав, что сыну втемяшилось в голову, вовремя отсоветовал:

— Думай о чем-нибудь умном. Ты хотел в институт, вроде на факультет бытовой техники? Есть такой. Во Львове. Далековато, правда. Но для нас, твоих родителей (он хитро подмигивал, как бы шутил), оно вроде и к лучшему. Лишний раз не приедешь. Кушать захочешь — будешь мозгами шевелить в нужную сторону. Правильно говорю?

— Правильно, — легко согласился Микола.

Никакого далекого Львова он не боялся. В будущем так оно и получилось. Пока в институте набирался ума, власть переменилась. Украина стала самостийной. В институте стипендию отменили. Новая власть — демократическая — обязала студентов платить за учебу. Написал домой: «Стипендию сняли». На это сообщение с наигранной бодростью ответил отец.

«И нас, как новокрещеных придурков, новая власть осчастливила, — писал он корявой скорописью. — Колхоз распустили. Каждому колхознику всучили пай. Как я понимаю, долю от общего куска. Мы с матерью получили два пая. Это примерно тридцать га. Что с этими га делать, пока не решили. То ли обрабатывать самим, то ли сдать в аренду. Самим ишачить — не тот уже возраст. Мать прихварывает. У нее давление. Я еще могу делать какие-то движения. Был бы у меня трактор, да его приватизировал наш голова Пунтус. Помнишь, ты его в детстве называл четвертым толстяком. Ты любил эту сказку. Я не знаю, о чем она. А Пунтус кугут еще тот. Словом, гадюка из гадюк. А почему гадюка, скажу. Предлагает наши тридцать га сдать ему в аренду. Не на год и не на два — на целых пятнадцать лет в расчете, что мы с матерью к тому времени отправимся на вечный покой, и паи наши перейдут к тем, кто их обрабатывает. Скоро, говорят, выйдет очень хитрый закон. Согласно этому закону, все паи выкупят арендаторы.

Отдавать землю Пунтусу душа не лежит. Пусть наше поле лучше бурьяном зарастает. Но вас дождется, пока вы мыкаетесь по белу свету. Мне и матери хочется, чтоб вы, наши сыночки, стали хлеборобами, как ваш отец, как дед. За прадеда не ручаюсь. О нем всякое рассказывают. А вот предки наши и жито сеяли, и на дубках ходили к туркам. Посоветуй нам с матерью: куда приткнуть наши паи?

А что касается учебы, учись. Деньги, по твоим словам, ты умеешь зарабатывать. У тебя руки растут из нужного места. В нашей помощи ты не нуждаешься. Иная статья — Никита. У него, как ты правильно определил, — своя магистраль: вместе со всеми — в светлое будущее. Недавно получил от него письмо. Служит он по контракту в Российской армии. Часть его стоит в Воронеже. Что-то долго от него нет весточки. Может, в командировке. Матери сны непотребные сняться. Она все порывается пойти к гадалке, кинуть на Никиту карту. А мне стыдно. Не верю никаким гадалкам: все они мошенницы. Смотрю я на мать и задумываюсь: чему ты детей учила? Чтоб и они верили всяким гадалкам? Разозлюсь. Поведу ее на могилку деда Данилы. Пусть еще раз прочитает эпитафию. Изречение мудрое. Такое дурак не придумает.

Так что будь здоров до глубокой старости.

Любящие тебя родители».

Отец всегда словцо-два прибавлял ради хохмы, и сыновья знали, что так мог писать только он, теперь уже бывший колхозник.

7

На деловое письмо родителя Микола ответил не сразу, но ответил телеграммой: «Землю в аренду никому не отдавайте. Сами будем хозяйствовать».

«Ай да Микола!» От его телеграммы отец был в восторге. Ходил именинником. «Этот будет наследником. У него что-то от деда Данилы».

А от деда было вот что. Данило смотрел на человека, как на работника царства земного, у которого в голове сразу три бога. Первый бог — чувство голода. Удовлетворять его надо ежедневно, в разумных пределах, не объедаться. Второй бог — любовь. Человек должен жить любя. Третий бог — быть собственником своего клочка земли и на нем своими руками строить царство земное.

Не довелось Даниле в своем селе построить царство земное. Будучи пограничником, войну начал 22 июня на Западном Буге. С боями отходил до Воронежа, вернулся на границу в сорок четвертом, был ранен возле Владимира-Волынского, демобилизовали в сорок пятом, а в пятидесятом, точнее, в январе, опять призвали на службу, направили в знакомые места — на Волынь, и там в феврале того же года нашла Данилу бандеровская пуля. Хоронили его дома, на Сиротинском кладбище. Не успел он построить царство земное ни для себя, ни для своей семьи, ни для людей, за которых отдал свою жизнь.

Андрей Данилович не однажды задумывался: стоило ли отцу отправляться на какую-то Волынь, чтоб потом его вернули, но уже в гробу? Отец мог отказаться, а там, гляди, до сих пор ходил бы он по земле, радовался жизни. Но чтобы построить царство земное, нельзя было выпускать из рук винтовку…

С некоторых пор тяжелые мысли одолевали Андрея Даниловича, и все они сводились к одной: он что — оказался недостойным наследником своего родителя? А кто вырастил двух сынов? Может, они поднимут дедову винтовку.

Хотя… зачем она? Ведь это — опять кровь? Опять схлестнутся бедные с богатыми. А это уже — гражданская война… Войны не хотелось. Но тот же Пунтус со своим выводком будет и дальше поджигать хлеба, пока не отнимет землю, этот несчастный пай, доставшийся от государства.

Из города на пикапчике привезли хлеб. Выстроилась очередь. На коротких ножках притопал Алексей Романович Пунтус. По привычке полез без очереди. Люди молчаливо расступались, как бы давая понять, что Пунтус и при новой власти опять в силе: земля хоть и арендная, но принадлежит ему, бывшему председателю колхоза.

Верно мужики толкуют: земля дает власть, а не власть — землю. Вот и полез Пунтус без очереди.

Не иначе, как под впечатлением телеграммы сына, Андрей Данилович не удержался от замечания:

— Алексей Романович, ты уже не председатель колхоза. Есть общая очередь.

— А я заказывал, — огрызнулся Пунтус, холодно глянув на бывшего механизатора.

Очередь зашумела:

— Пусть возьмет. Бери, Алексей Романович, не стесняйся, всем достанется, — это голоса постоянных подхалимов.

Перевышко узнал их сразу. «Чудно получается, — думал без озлобления. — Вроде и власть другая, а шавки те же и тому же прислуживают».

Пунтус взял четыре буханки пшеничного каравая: семья-то не маленькая, одних мужиков четверо, и все едоки отменные.

Уже не первый год на селе хлебом торгует частник. Хлеб привозит из города. Когда привезет, а когда и нет, и каждый раз свои цены устанавливает. Жаловались в районную администрацию, но оттуда ответили: цены диктует рынок.

Андрею Даниловичу буханка досталась, но он не спешил уйти. Разбирало любопытство: всем ли достанется? Не всем. Полезли с кулаками на водителя пикапчика.

— Да привезу я! Завтра привезу! — кричал водитель и упрекал обделенных: — У вас же была своя пекарня. Раскурочили! — и показывал на кучу битого кирпича.

Получив телеграмму, Андрей Данилович все эти дни думал о Миколе. Ему учиться в институте осталось один год. Он уже почти дипломированный специалист по установке и ремонту бытовой техники. Но что бытовая техника, если есть земля! Микола будет хозяином!

Отец строил радужные планы. На тридцати гектарах можно так развернуться, что через год, если ты не дурень и не сопьешься, станешь миллионером.

Станет, конечно, Микола. Да и Никита, может, не окажется на обочине жизни. В детстве братья крепко дружили. И теперь вроде дружба не притупляется.

Но отец не знал того, что Миколу неодолимо тянуло к оружию. А знай это, спросил бы себя: «С оружием вести на земле хозяйство? Возможно ли?»

Недавно повстречался Леха Зема, потомственный скотник и неутомимый алкаш. С тех пор, как старый Пунтус, будучи председателем ликвидационной комиссии по распродаже колхозного имущества, под нож пустил молочное стадо, для Земы работы не оказалось, и он махнул в город, но скоро оттуда вернулся, сообщил как новость:

— Везде, хлопцы, бардак.

И выдал что-то опасное:

— Надо было не коров резать, а Пунтуса с пунтусятами. Мне бы автомат, я всех бы их: та-та-та!

— Ты осторожней, — советовали ему. — Ты же знаешь, как они лупили Никиту и Миколу. А Перевышки — не слабаки. Не чета тебе. Будешь пропагандировать революцию — без печенок останешься. У Пунтуса хлопцы… жеребцы. Домашним салом откормлены.

— А это мы еще посмотрим, кто останется. И мы сало едим. И жеребцов кастрировать умеем.

Речь смелая. По пьянке многое скажешь. В этот раз Леха был трезв, что редко с ним случается. Все осторожные, чтоб не нарваться на неприятность, от Лехи спешили отойти подальше. Хотел было избежать встречи и старый Перевышко. Но Леха глянул на него, как на предателя:

— Андрей Данилович, и вы ко мне боком… Боитесь?

— Не боюсь, — мягко ответил Перевышко, — а быть свидетелем твоих дурацких речей… Кто что-то важное готовит, попусту не треплется.

У Лехи под морщинистой кожей желваки заиграли.

— Эх, вы… Да если каждый только за себя… Каждого в отдельности мокрым рядном накроют, как курицу, чтоб не просилась насиживать яйца. Вам ли объяснять?.. И в новом веке, если будем смирными, на вас будут ездить, как на волах. А вы же с Клавдией Петровной не одиноки. У вас есть Никита. Есть Микола… И меня в расчет возьмите… Нас уже трое — ваших союзников.

— А где они, сыновья мои? — Андрей Данилович отрешенно взглянул на непривычно трезвого Леху.

Леха напомнил:

— Говорят, Никита служит.

— Кто говорит?

— Юля Пунтус. Она вроде с ним того…

Сказал Алексей, как наотмашь ударил: не хватало еще Первышкам с Пунтусами породниться. Мать тогда окончательно сляжет. Да и старый Пунтус не допустит, чтобы его дочь спуталась с голодранцами. Так он за глаза отзывался о Перевышках.

В селе не было тайной, что Алексей Романович мечтает выдать свою старшую дочь за крепкого, набирающего силу предпринимателя. А такие в районе уже есть, но все они, сволочи, женаты. Хотя это и неплохо: разведенного быстрее женишь. Разведенный, привычный быть всегда накормленным и обстиранным, скоро опять женится. Жизнь — это хитрость, клубок случайностей. Всегда в чем-то кому-то везет. Вот, к примеру, собрался в дорогу, приезжаешь на вокзал, а билетов нет. А кто-то раздумал ехать, и если ты терпеливо ждешь у кассы — может, тебе и посчастливится. Только не зевай. Все — дело случая. Вот уже и случай: трезвый предприниматель с женой разводится, тогда хватай разведенного, как чужой билет.

Примерно так, утверждает Леха, наш украинский президент подхватил олигарха для своей дочери. Олигарха и дочь президента случили, как ведется в стаде. И вот уже — новая пара. Новые паны плодятся и размножаются.

А кто он такой — Никита Перевышко? Для Пунтуса — всего-навсего сын механизатора. До недавнего времени таких механизаторов у него был добрый десяток, и почти каждый посчитал бы за честь жениться на дочери председателя колхоза, хотя и бывшего.Пунтус не обеднел, наоборот, с каждым годом набирает вес, как боров при хорошей кормежке. Теперь ему не надо прятаться от народного контроля, он сам себе контроль и вступает в ту партию, которая при власти. Он — частник, и его на предмет родства устраивает только крепкий предприниматель. Неравного брака частник избегает. Неравный брак — хуже позора.

Опозоренным посчитал бы себя и Перевышко, если бы Никита женился на дочери Пунтуса. Слава богу, обмен письмами еще не намек на свадьбу. Да и есть ли письма? Люди, в большинстве своем, особенно в селе, любят безбожно врать. Завидуют. А кто теперь не врет? Когда нельзя сказать правду, а из тебя душу тянут, соврешь невольно, только бы отстали. Ведь жить как-то надо, и каждому любопытно: ты живешь или выживаешь?

Хорошую мысль подал Алешка Зема: каждый сам по себе — не выживет. Легко тому, у кого есть наследники. У Перевышки они были. Но смогут ли они бороться, строить царство земное? Об этом следовало спросить, прежде всего, Никиту. Молодец Микола, он сказал свое «да». Отцу это прибавило бодрости.

Думал Андрей Данилович, до головной боли думал: бороться надо, рано опускать руки, плыть, куда несет река жизни. Если плыть, то целеустремленно. Тут их с Лехой Земой сводить нельзя. Леха — кто? Пролетарий. А пролетарию, как учили в школе, терять нечего. Были бы у него цепи, он сдал бы их в металлолом: пролетарию всегда выпить хочется.

Свой пай Леха подарил племяннику. Племянник землю узаконил, и уже никогда он ее не вернет, потому что отдавать дареное — что по живому резать, ведь оно уже приросло и в голове, и в сердце.

В чем-то был прав Леха, а в чем-то — нет. Обременительно быть собственником, если ты ленивый. Старого Перевышку радовало, что его сыновья не похожи на Леху. Он их с детства научил трудиться, и когда сыновья почувствуют, что они — собственники, вот тут-то и начнется для них настоящая жизнь.

8

О жизни размышлял и Микола. Письмо отца тронуло его, как никогда раньше. Он уже понимал, что земле нужен хозяин, а хозяину, естественно, — жена. Родительские гектары — это его наследие. И не только его. Это он тоже понимал. Если Никита вернется домой и согласится с ним делить все поровну — это будет их общее наследие. Сбудется мечта деда Данилы: его внуки построят для себя царство земное.

Микола давно уже приметил девушку. В свободное от занятий время он подрабатывал в тире спортивного общества «Беркут». Весной, когда в Стрийском парке зазеленели дубы, в тир, некогда принадлежавший военно-политическому училищу, зачастили две студентки — Ядвига и Соломия. Девушки приходили со своим оружием — снайперскими винтовками с оптическим прицелом. По распоряжению начальника тира, бывшего старшины-сверхсрочника Гуменюка, Микола выдавал им патроны.

Вот тогда Микола и стал приглядываться к Соломии. Фамилия у нее была самая обыкновенная для Западной Украины — Кубиевич. Соломия — мастер спорта. В этом стрелковом тире она с подругой готовилась к международным соревнованиям, которые должны были состояться то ли в Греции, то ли в Македонии.

Девушки жгли патронов уйму — после их работы Микола приносил Гуменюку ящик гильз. К концу дня на девушек жалко было смотреть: бледные лица, стеклянные глаза. Соломия часто жаловалась на головную боль: весь день приходилось дышать сгоревшим порохом. Но ее настойчивости можно было только позавидовать.

— Пусть привыкают, — с гордостью за своих подшефных говорил Гуменюк. — На соревнованиях и не того нанюхаются.

— Жалко девчат, — высказывал Микола свое сочувствие. — Со временем они будут мамами, а у них уже в крови яду больше, чем кислорода.

— Сами себе долю выбрали, — говорил Гуменюк, но какую именно, прапорщик умалчивал.

Однажды, после очередной тренировки, когда в туманной дымке моросил мелкий дождь, Гуменюк попросил Миколу проводить девушек домой.

— Уже смеркается, а машину за ними не прислали, — говорил старшина. — Придется им воспользоваться городским транспортом, везти с собой оружие. В Стрийском парке, случается, хлопцы бешкетуют. Так что езжай с ними. Гляди, чтоб никто их не обидел. Возьми на всякий случай, — и Гуменюк передал Миколе газовый пистолет.

Микола сразу же почувствовал прилив бодрости. Пистолет этой конструкции он никогда раньше в руках не держал. По виду и по весу — почти вальтер. Как им пользоваться, не спросил, — постеснялся признаться, что слыл знатоком оружия.

В Стрийском парке было пустынно, как ночью на Лычаковском кладбище, с той лишь разницей, что на кладбище при входе стояла церквушка и там перед иконами всегда горят свечи. Горят свечи и над могилами. Только плати сторожу.

Под вековыми дубами рано сгустились сумерки. Микола нес зачехленные винтовки. Девушки шли сзади, тихо переговаривались, то и дело обращались к Миколе:

— Так ты с нами поедешь? — игриво спрашивала Соломия, пытаясь заглянуть Миколе в глаза.

— Вот билет возьму… — шуткой отвечал Микола.

Они знали: никуда он не поедет, если и захочет. На соревнования отбирают загодя, и то, если выполняешь норму мастера спорта.

— А кто будет оканчивать институт?

— Там ты, Миколка, пройдешь все университеты, — озорно играя синими глазами, уточнила Ядвига. Высокая, худенькая, с запавшими щеками, она неотступно соблюдала диету, чтоб выглядеть изящной и легкой в движениях.

У нее, как и у подруги, тоже было приподнятое настроение. Сегодня из боевой винтовки она выбила четыреста пятьдесят очков из пятисот возможных.

Ядвига обычно говорит загадками, без тени улыбки. Она как бы давала понять, что очень серьезная девушка, из интеллигентной семьи. Тут она не рисовалась: мать — доктор медицинских наук, специалист по микрохирургии глаза, отец — Ян Корниловский — философ, преподает в Краковском университете, во Львове бывает редко, но это не мешает ему интересоваться спортивными успехами дочери. Ядвига — его гордость и надежда: не у каждого философа сын или дочь — мастер спорта по стрельбе. У нее — арсенал оружия. Это подарки друзей и родственников, и все они люди знатные.

Как-то Зенон Мартынович Гуменюк намекнул Миколе, дескать, двоюродный дедушка Ядвиги — человек известный, на Западной Украине делал историю, дожил до нашего времени, умер в Мюнхене при почетной пенсии. Ядвига ездила с мамой на похороны. Тогда Ядвиге еще не исполнилось и пяти лет, но она хорошо запомнила дедушкины награды — белые крестики на муаровой ленте. Досужие языки шептали: сам фюрер вручал. Кто такой фюрер, Ядвига узнала потом. У Гуменюка была одна такая награда, но тот крестик принадлежал его отцу.

Из обрывков рассказов Микола догадывался, что Зенона Гуменюка и Ядвигу Корниловскую связывет нечто большее, чем тренировки в армейском тире. Допытываться было недосуг, да и зачем искать приключения на свою голову? Еще отец предостерегал: кто слишком любопытен, тот долго не живет, а если и живет, то остаток дней своих кровью харкает. Молчи да слушай и на ус мотай. Что намотаешь, над тем и размышляй. Жизнь у нас такая: меньше делай — больше размышляй, и тогда никто тебя не тронет, никто на тебя не окрысится, ты — добропорядочный гражданин, любая власть тебя устраивает, для соседей и коллег ты не опасен, для власти — тем более.

Ядя обычно говорила загадками. Миколу она мало интересовала, хотя было на что смотреть: высокая, стройная, синеглазая, с утонченными чертами благородного лица. Ей быть бы учительницей или врачом, а она выбрала себе профессию спортсменки, специалиста по стрельбе. Пока целы глаза да нервы — ты стрелок, занимай призовые места, тебе почет и слава и, конечно же, деньги. Все спортсмены любят деньги. Хорошо оплачивается любое мастерство, а если при этом ты рискуешь головой, тогда деньги не только любишь, но и ценишь как высшее благо.

Так думал Микола, сопровождая девушек. Если к Ядвиге, несмотря на ее высокий рост и аристическую внешность, он был совершенно равнодушен, то Соломия с каждой тренировкой ему нравилась все больше. В ней было что-то селянское, близкое Миколе. Когда она с Миколой разговаривала, улыбка не сходила с ее лица, и в темно-карих глазах ее, к вечеру заметно устававших, всегда проглядывала веселость.

Несомненно, этот слобожанский хлопец ее чем-то притягивал. Красотой? Отчасти да. Крупный, статный, с мужественным лицом. Таких девчата любят. К тому же — умница. Судя по специальности, которую он выбрал, человек он хозяйственный. Ныне хлопцы рвутся в экономисты, юристы, а он учится устанавливать и ремонтировать бытовую технику. А бытовая техника на всем земном шаре примерно одинакова.

К нему ее притягивало и то, что он при виде оружия словно преображался. Так преображается ребенок, когда ему показывают красивую игрушку.

Соломия тоже любила оружие. Откуда это у нее, она и сама толком не могла объяснить. Хотя… дед Куприян как-то обмолвился: «Хто не сдав зброю, той не поховав надию». В чем она заключалась, его надежда, он не сказал. С годами до нее дошло: оружие — это власть над людьми. При оружии ты волен действовать, как тебе требуется. А человеку с оружием требуется, прежде всего, зарабатывать себе на жизнь, но не каторжным трудом, а изящным мастерством, сопоставимым разве что с работой опытного ювелира.

Так она понимала, когда закончила среднюю школу в местечке Новый Санч на Лемковщине. И местный ксендз Антон Тюшкевич посоветовал родителям отправить Соломию во Львов. В университет она с первого раза не поступила — не прошла по конкурсу, нанялась в домработницы к адвокату Шпехте. Под видом немецких туристов к адвокату приезжали зарубежные украинцы, главным образом из Мюнхена. С хозяевами здоровались своеобразно: «Слава Иисусу Христу», хозяин отвечал: «Во веки слава Богу». Но уже за столом, за чаркой, поучал гостей: «Мы украинцы, поэтому будем здороваться, как того требует наш украинский гонор».

В следующие приезды гости здоровались в угоду хозяину: «Слава Украине», хозяин отвечал: «Слава героям».

Соломия присматривалась к гостям, но ничего героического в них не замечала: люди как люди — молодые, пожилые, судя по их настороженным взглядам, каждый был себе на уме. Изредка к адвокату заглядывал прапорщик Гуменюк. Судя по разговору, он еще недавно служил в каком-то штабе. Они надолго закрывались в кабинете и о чем-то чуть ли не шепотом беседовали.

Вот этот прапорщик и предложил Соломии заняться стрелковым спортом.

— Я тебя сделаю файным мастером, ты прославишься на всю Украину. Приходи в наш тир, приводи с собой подруг. В спорте женщина всегда в цене.

— А что, верно, — поддержал хозяин бывшего прапорщика и — к Соломии: — Ты попробуй — получится. У тебя же глаз — ватерпас.

— А работа по дому?

— Я квартирной хозяйке скажу, чтоб в нужные дни тебя отпускала.

Она попробовала. У нее действительно оказался верный глаз и крепкие нервы. Для стрелка — это главное. Но далеко не все. Главнее главного — куда целиться. Все пули одинаковы, а вот мишени — разные. Куда прицелишься, туда и попадешь. За попадания деньги платят. Это она узнала скоро, работая в команде таких же, как она, молодых и бойких девчат.

Она любила стрелять, но не задумывалась, по каким мишеням. К пониманию смысла этой профессии подвел ее хозяин-адвокат.

— Благородное дело — охотиться на волков. А люди — те же волки, только позлее.

— Не все, — возражала Соломия. — Есть и добрые.

— Конечно. Кто любит Украину, тот не волк.

— Но как узнать, что человек любит Украину? У него на лбу не написано.

— О, это очень просто! — И он прочел длинную лекцию о величии украинской нации.

Когда она познакомилась с Миколой и заговорила с ним, сразу поняла, что это — настоящий украинец, но с неукраинским акцентом. Микола знал много украинских стихов, любил украинские песни и украинскую кухню: борщ с курицей и пшенную кашу с молоком. В кафе, куда они ходили на обед, эти блюда были всегда. Там обычно обедали туристы из Канады. Они тоже были украинцы, только заокеанские. И говорили по-другому, так теперь уже давно не говорят.

И Микола говорил не так, как говорило большинство жителей Львова. Она узнала, что он из Донбасса, а Слобожанщина — это северный Донбасс. Там, по словам адвоката Шпехты, живут русские. Русских Тарас Григорович Шевченко называл москалями. Москали в Галичине натворили много бед, и за это им нет прощения. Русских так много, что от них трудно будет избавиться. Поэтому украинцу тот друг и брат, кто точит зуб на Россию. Своим друзьям и союзникам надо помогать.

О том же говорила и Ядвига. Это она ее познакомила с Гуменюком. А Гуменюк ее познакомил с Миколой. Так ненавязчиво образовалась группа любителей стрелкового спорта.

В стрелковый тир Зенона Мартыновича Гуменюка Микола Перевышко впервые пришел ранней весной. Институт, в котором он учился, готовил для соревнований команду стрелков. Для пристрелки оружия потребовался мастер. Микола предложил свои услуги. Он с детства любил это занятие, наверное, с того момента, когда из колодца отец достал винтовку и привел ее в божеский вид. И первый выстрел Микола сделал из этой винтовки. Отец не знал, где сын раздобыл патроны. А патроны тайком продавал Леха Зема, а Лехе привозил из Луганска один знакомый умелец, наладчик патронного завода.

Вот Леха-то и узнал, что у Андрея Перевышки есть доставшаяся ему с войны винтовка, но постреливает из нее только Микола. Стрельбище себе он облюбовал в карьере, где добывали мел.

Миколу Леха выследил, но не для того, чтобы настучать в милицию. Стрелок Леху интересовал как покупатель боеприпасов. И все же кто-то донес: дескать, в карьере слышали винтовочные выстрелы, но кто стрелял, установить не удалось. Подозревали братьев Пунтусов.

К Алексею Романовичу Пунтусу милиция нагрянула с обыском. Искали винтовку, а нашли «шмайссер». Это была вещь покойного Романа Евсеевича. В войну он был связным партизанского отряда. После освобождения села от немцев Роман Евсеевич много чего припрятал. У него была власть: он был сначала назначен, а потом избран председателем сельсовета, а когда сельсовет укрупнили, стал председателем колхоза «Широкий лан».

«Шмайссер» был спрятан вроде бы надежно (Роман Евсеевич — крестьянская жилка — все делал крепко, добротно). И все же сыщики нашли: у них был миноискатель…

Тогда милиция не заглянула во двор Андрея Даниловича. И соседи заявили: там и искать нечего. В тот раз судьба улыбнулась Перевышкам. Никита к оружию был равнодушен, а вот Микола всегда мечтал стрелять. И потому во Львове оказался прилежным учеником Зенона Мартыновича.

Сплоченность группы была проверена под вековыми дубами Стрийского парка.

9

…На него набросились внезапно, когда он уже выходил из ворот. Он успел увидеть, как от площади Богдана Хмельницкого отдалялся сияющий огнями трамвай. Только и подумал: «Не успели мы…».

Миколу ударили чем-то тяжелым по голове. Но на ногах он удержался. В следующий момент с его плеча стали срывать зачехленные винтовки. Он заметил: нападавших было трое. Заученным приемом отскочил в сторону. Нападавшие оказались у него уже не за спиной, а перед ним. Правой, свободной рукой, первого подбежавшего он ударил по переносице, забыв, что в это мгновение надо было выхватить газовый «вальтер». Гуменюк дал ему оружие именно для такого случая.

Он помнил, что сзади идут девушки. Они увидят потасовку, позовут милицию. Но милицию, да еще в темном парке, вряд ли найдешь. Здесь обычно по вечерам прохаживается военный патруль. За высоким каменным забором — воинская часть. Если военные увидят, что дерутся гражданские, разнимать не станут. Были случаи, когда в поножовщину вмешивались военные патрули, и потом на них списывали вину за ножевые ранения. Тогда и появилось устное распоряжение коменданта гарнизона: «Дерутся — не вмешивайтесь. У них свои разборки. Это крутые между собой чего-то не поделили. Вам делить нечего. Без вас поделили. Ваше дело — защищать военнослужащих. Кое-кто по старой памяти считает, что мы еще советские».

Микола надеялся только на себя, на свою силу и сноровку. Когда-то отец — Никита и Микола были еще подростками — показал им несколько приемов самозащиты. Один из приемов усвоили они сразу: это — ломка руки в локтевом суставе при помощи своего плеча. В армии этому приему Никита научил всю роту.

Но не забыл отцовский прием и Микола. Теперь довелось его вспомнить. В этот момент он опасался одного: лишь бы не пырнули ножом. Его били по рукам каким-то деревянным предметом, пытались повалить на землю, но он мертвой хваткой держал ремни брезентового чехла. Ему бы на несколько мгновений разжать пальцы, чтоб выхватить «вальтер», но тогда грабители убегут с винтовками.

Грабители материлась, учащенно дышали. Микола отбивался молча. Он еще надеялся, что девушки позовут на помощь, звать самому — позорно. Но как долго он продержится?..

И вдруг он почувствовал, что нападавших поубавилось. Схватка завязалась рядом. Он на секунду выпустил ремни, схватил грабителя за руку, повернулся боком, заученным движением подставил его руку под свое плечо и — рывком кинул через себя. Раздался глухой хруст — и душераздирающий крик. Давно он не слышал подобного крика.

А из-за кустов зовущий голос:

— Микола!

— Я тут, Соломия!

Не выпуская из рук зачехленных винтовок, он бросился на знакомый голос. Здесь, на опушке парка, было чуточку светлее. Сквозь пелену дождя и тумана сюда пробивался свет окон ближайших домов.

Соломия коленкой прижала к земле одного из грабителей. Рот ему забивала прошлогодними листьями.

— Ядя с тобой? — спросил встревоженно.

— Где-то тут, — ответила Соломия и к Миколе: — Что ж ты не стрелял? У тебя же пистолет.

Оправдываться было некогда. Его сейчас заботила Ядвига.

— Ядя!

В ответ — молчание. «Убежала», — с облегчением подумал о подруге. Он достал пистолет. Хотел выстрелить, чтобы Ядвига услышала, но сколько ни нажимал на спусковой крючок, напрасно. Догадался: пистолет на предохранителе. Принялся ощупью искать предохранитель.

Соломия, видя, что Микола возится с пистолетом, а грабитель, которого она держала прижатым к земле, уже силится подняться, повелительно отобрала у Миколы оружие, выстрелила грабителю в лицо. Сделала еще два выстрела. Ядвига не откликнулась.

Ее нашли в придорожной канаве. У нее была разбита голова и глубоко разрезана грудь. Под ней уже темнела лужа крови.

«Скорую» вызвали жильцы ближайшего дома. Врач, неторопливый в движениях пожилой мужчина, разрешил Соломии сопроводить подругу в больницу. Соломия попросила Миколу отвезти винтовки домой, назвала адрес: Тургенева, 17, квартира на третьем этаже.

— Дом недалеко от собора Святого Юра. Если Варнава Генрихович в отлучке, открой квартиру. Вот ключи. И дождись меня. Обязательно дождись. А замок с хитростью: два оборота слева направо, потом один оборот справа налево.

Микола молча кивнул: этот секрет он знает с детства. Так рыбаки примыкают к прибрежным вербам свои дубки, чтоб не угоняли любители погарцевать на плесе. И Микола угонял неоднократно: с лодки ловил удочкой рыбу. Нарыбалившись, лодку возвращал на место.

С зачехленным оружием Микола направился к трамвайной остановке. Конечно же, он Соломию дождется. Как же иначе? Не уйдет же он с ключами?

Он чувствовал себя виновным. Сердце учащенно стучало: позор! Позор! И как бы себя оправдывал: вот тебе и город Левы, самый тихий на Украине…

«В тихом болоте черти водятся. Это о Львове сказано. Да, нехорошо получилось. Лучше б меня пырнули ножом… Не защитил девчат. Как я буду смотреть в глаза Зенону Мартыновичу?» — подумал о Гуменюке. Было оправдание, что газовый пистолет — это игрушка. К тому же незнакомой конструкции…

Микола выбежал на площадь. Хотя… какая это площадь? Площадка размером с футбольное поле. В Сиротино выгон в десять раз больше. Такси поблизости не оказалось. Чтоб не терять время, пришлось ехать на трамвае.

По указанному адресу добрался нескоро. В этом доме раньше он не бывал. Но улица знакома. Сюда студенты приходили митинговать. Здесь на какой-то квартире жили прикомандированные писатели, приехавшие из Москвы. Студенты выкрикивали: «Геть москалив! У нас своих пысьменникив достатно!»

На звонок вышел хозяин квартиры, разительно похожий на врача скорой помощи — угрюмый, медлительный в движениях. Взгляд спрятан за стеклами массивных роговых очков. В отличие от врача, хозяин квартиры испуганно удивился. Перед ним стоял высокий молодой парень, в руке — зачехленные винтовки. Оружие, несомненно, принадлежало Ядвиге и Соломии.

— Вы… от девчат? Что с ними?

— С Соломией — ничего… А вот с ее подругой… Да вы не беспокойтесь. Их увезла скорая помощь.

— Ядя… ранена?

— Ушиб.

— Заходите. Рассказывайте.

Микола взволнованно поведал о происшествии. Хозяин квартиры, не перебивая, выслушал гостя, достал из нагрудного кармана крохотный мобильник. С кем-то переговорил. Не переодеваясь, стал спускаться в гараж.

— Тебя звать Микола?

— Так.

— Какая у тебя группа крови?

— Первая.

— Подойдет.

— А что — требуется переливание крови?

— Боишься отдать?

— Что вы! Для таких девчат и кусок сердца не жалко.

— Сердце куском не отдают, — и так посмотрел на Миколу, что сразу понял: этот парень если полюбит, то навсегда.

10

По настоянию врачей Ядвигу оставили в больнице. Рана оказалась неглубокой, зашили удачно, рубец, по заверению раненой, не останется. А вот голова… неизвестно, как будет заживать.

— Отрастут волосы и шрам прикроют, — ласково заверяла Соломия раненую подругу и показывала на Миколу: — Вот он не даст соврать. Оказывается, его уже когда-то резали. И голову били. Кажется, пряжкой солдатского ремня. Я не ошибаюсь?

Микола молча кивнул.

— Ты представь себе, все зажило. Это правда?

— Правда, — согласился Микола.

Получалось, Соломия знала о нем больше, чем он сам. Микола вспомнил: да это же он когда-то перед ней бахвалился! Ему хотелось девушке понравиться сразу, при первом знакомстве. Тогда он был немного под хмельком: отмечали очередной зачет. И Соломия говорила, что она учится в институте культуры, хотя на самом деле ей уже два года было не до учебы — она осваивала другую культуру.

Происшествие в Стрийском парке сблизило их настолько, что Соломия позволяла себя целовать даже при подруге, ласково называла Миколу «схиднянчиком».

— Вы для меня самые близкие родичи, а вы друг для друга — братик и сестричка, — ласково говорила она Ядвиге и Миколе. — Теперь у вас общая кровь.

Микола с ней охотно соглашался. Он был счастлив, что его кровь — четыреста граммов — влили Ядвиге, отчего девушка быстро пошла на поправку. Она смотрела на своего донора с нескрываемым восторгом.

У Соломии уже закрадывалось нехорошее предчувствие: а вдруг и Ядвига в Миколу влюбится, тогда что — хлопца делить на двоих? Зарождалась ревность, а ревность порой и давних подруг делает врагами.

Помимо своей воли она всем сердцем потянулась к этому чернявому улыбчивому хлопцу с карими глазами, и казалось, что никакая сила не сможет удержать ее на расстоянии. Рождению этого чувства способствовало и то, что пан адвокат за глаза все чаще хвалил Миколу:

— Будет нашим хлопцем по уму и сноровке. Но с ним, Соломийка, тебе придется еще добре попрацювать.

— Я постараюсь, Варнава Генрихович, ей-богу, постараюсь, — невольно выдала свое затаенное чувство.

Адвокат сдержанно улыбнулся. У него на этого студента были свои виды. Он к нему присматривается с тех пор, как впервые увидел их вместе. Соломия и Микола могут быть идеальной парой для опасной работы. Чем крепче любовь разнополой пары, тем лучше для дела. Это он знал по себе, когда их, выпускников пропагандистских курсов, после месячной переподготовки в Ганновере направили с гуманитарной миссией в страны Восточной Европы.

Ему досталось работать в паре с Марысей Котелевец, невзрачной на вид тридцатилетней полькой, до курсов работавшей нянькой в богатой немецкой семье. В сорок третьем году Марысю вывезли в Германию. Тогда ей едва исполнилось четырнадцать лет. В качестве служанки ее взял оберст, потерявший на Восточном фронте обе руки. Она его кормила с ложечки, как ребенка, одевала и раздевала, а когда он требовал тепла и внимания, ложилась с ним в одну постель. Оберст дал ей возможность окончить начальную школу, а когда он умер, местное благотворительное общество послало ее на курсы водителей автотранспорта. Дважды она выходила замуж, но семейная жизнь ее тяготила: мужья в ней видели не жену, а домработницу.

Только к тридцати годам она попала на пропагандистские курсы. Там она и познакомилась с Варнавой Генриховичем. По всем бумагам он проходил как поляк канадского происхождения. Ничего польского она в нем не обнаружила, а вот то, что он африканец, было видно невооруженным глазом. Инструктор по легализации, некто Петерсон, ей внушал: «Перво-наперво вы должны влюбиться в Шпехту, с ним вам работать. Он ваш коллега и ваш любовник».

Этот же инструктор внушал Шпехте, что Марыся — его сотрудница и любовница одновременно. Сотрудница из нее получилась толковая, а вот с любовницей произошла осечка. Он был старше ее не на один десяток лет. К Марысе как женщине он оставался равнодушным. В Ганновере ему хватало юных и похотливых немок, главным образом студенточек, были бы марки.

В Польше, куда их переправили как агентов по рекламе религиозной литературы, он обосновался в Лодзи, в родном городе Марыси. Там он закончил юридический факультет университета, стал доктором юриспруденции, был принят в союз юристов, установил крепкие деловые связи с украинцами, проживавшими в Польше.

Марыся, к удивлению ганноверских наставников и самого пана Шпехты, отказалась от работы рекламного агента, разошлась с Варнавой Генриховичем, заявила, что выходит замуж за поляка, которого знала с детства.

Варнава Генрихович о поступке Марыси, ломавшей планы ганноверских наставников, нисколько не жалел, но нахлобучку от тех же наставников получил с назиданием: женщина, которая тебе дается для совместной работы, должна быть по-собачьи предана хозяину. А хозяин — это босс, который тебя финансирует и обеспечивает работой твоих людей.

С годами о Марысе он забыл, переехал во Львов, поменял гражданство. Тем временем на Украине переменилась власть. И он уже давно не агент по рекламе, а владелец юридической фирмы. У него другие женщины, молодые и красивые, и работают не на юридическую фирму, а лично на него. Большие надежды подает Кубиевич Соломия. Но она искренне любит молодого и симпатичного мужчину. У мужчины золотые руки, а главное, он — с Восточной Украины. Это почти Россия; до расказачивания принадлежала области Великого войска Донского.

Пусть Соломия старается. Теперь он к ней подключит Гуменюка.

Поступком Миколы в Стрийском парке Гуменюк остался доволен: защитил девчат. И девчата не струсили. Жалко, что пострадала Ядвига. Адвокат и Гуменюк тревожились, заживет ли у нее рана до ее отъезда в командировку. Командировка не должна быть утомительной. Из Одессы — морем, из Турции — самолетом, а там — как бог укажет. Они уже рассчитывали послать с ними и Миколу, но тогда перед ним придется раскрыть суть командировки. Готов ли он будет принять их условие? Если до безумия любит деньги, примет.

Тогда они отправятся втроем. Правда, заявка была на двух снайперов, и снайперами должны быть, согласно контракту, женщины. Но контракт — не догма, его можно и подправить. Нашлась бы работа и для оружейника. И оружейнику наниматели дадут заработать.

Ночь перед отъездом Микола и Соломия провели вместе, в одной постели. Адвокат был в Мукачеве. Так что квартира была полностью предоставлена влюбленным. Они по-праздничному поужинали — с вином, торопливо приняли душ, поспешили в постель.

— Какое у тебя красивое тело! — восхищался он девушкой. — Ты где тренировалась?

— У себя.

— Это где?

— Я же служу.

— Где?

— В национальной гвардии.

— Ты — военнослужащая?

— Я — лейтенант.

— И Ядя?

— И Ядя.

— А кто тогда Зенон Гуменюк?

— Наш командир.

— Бывший прапорщик вами командует?

— Он майор, а прапорщик — для маскировки. Может, он и твоим командиром будет.

Микола сдержанно засмеялся:

— Я студент, кохана моя, а студенты в большинстве своем анархисты.

— Значит, ты принадлежишь к благородному меньшинству. Зато это меньшинство — опора Украины.

— А если я не желаю быть опорой? Честно скажу, мне любая власть — до люстры.

При ярком свете он с восторгом рассматривал обнаженное чудо природы, достойное кисти Рембрандта. На ум приходила мысль, что, владея таким чудом, можно чувствовать себя счастливым, даже не будучи опорой какой бы то ни было власти. Сегодня одна Украина, завтра — другая, послезавтра — третья. И так на долгие годы, пока не исчезнет Украинское государство, как исчез Древний Рим, как исчезла Древняя Русь… Как это здорово, что вечно что-то появляется и что-то исчезает! Умные люди, которые жили в другие эпохи, говорили: все течет, все меняется, в одну реку не зайти дважды.

Соломию произвели на свет божий Карпаты. Одно ему непонятно: зачем в эту прекрасную головку природа заложила чуждую женщине программу? Пусть опорой Украины будет кто угодно, только не она. «И не я, — вел свою мысль Микола. — Ее призвание — любить меня, мое — любить ее. Ее призвание — хранить семейный очаг, мое — добывать пропитание, защищать очаг. Так было всегда».

Его мысль высоко не поднималась. Он будет устанавливать бытовую технику на радость всем, кто в этом нуждается, и прежде всего на радость Соломии. Всем своим друзьям и знакомым она с гордостью скажет: вот он, какой у меня мастер! Всегда мать гордилась отцом-трактористом, и они были счастливы.

Влюбленными глазами Микола смотрел на Соломию, и ему казалось, что она уже навсегда принадлежит ему и только ему.

— Ты меня любишь? — вдруг спросила она по-будничному просто и нежно притронулась щекой к его темно-русому чубу.

— Безумно, — выдохнул он шепотом.

— Хочешь, чтобы мы никогда не разлучались? Даже если какое-то время придется быть далеко друг от друга?

— Это как? Свою жизнь я уже не мыслю без тебя. Только… говори прозрачней.

— Наши души должны принадлежать единому богу. И чтобы он вдохновлял нас на одно общее дело.

Микола возразил:

— Бога не трогай. Я хочу, чтоб мы принадлежали друг другу. Думаю, для любви этого вполне достаточно.

— Тогда ты еще хлопчисько, — разочарованно произнесла она и отвернулась к стенке, заставив Миколу задуматься над ее словами.

Минуту длилась пауза.

— И все же, при чем тут бог? — спросил он, недоумевая. — Бог небесный или земной? В наше время все чаще поклоняются земным богам.

— Ты прав. Земные тоже силу имеют, — согласилась и напомнила: — Скоро утро. За мной приедут в девятом часу. Поспим немного.

Она уснула быстро. Дышала ровно, спокойно, как дышит тренированный спортсмен перед ответственными соревнованиями.

Миколе было не до сна. Ее «хлопчисько» ему не давал покоя. Себя он мальчишкой не считал уже много лет. Зачем же она его обидела? Не потому ли, что он на два года ее моложе? С годами возраст уравняется, и еще неизвестно, кто будет выглядеть старше: женщина расцветает раньше, но раньше и отцветает. Так ему объясняла сиротинская соседка, кареглазая, всегда очень серьезная Оля Пунтус, когда он стал оказывать ей знаки внимания: так, на день рождения преподнес полевые цветы — сочные, бордовые. Цветы редкие, здесь их называют воронцами.

Микола догадывался: Соломия имела в виду что-то другое. Дело, видимо, не в возрасте. Соломия многое знает, многое умеет. И догадка, что он у нее, видимо, не первый, до боли сжимала его горячее ревнивое сердце.

Догадка укрепилась, когда утром она стала собираться в дорогу. Вещи складывала не в чемодан, а в большой брезентовый саквояж. Он обратил внимание на ее серый шерстяной костюм и теплый серый свитер из козлиной шерсти.

— Зачем это тебе? Ты же едешь на соревнования? — спросил по делу. — На Балканах уже весна.

— В горах по ночам холодно, — ответила улыбчиво.

— Ты лучше захвати с собой оранжевый костюм. Будешь перед камерами красоваться, тебя покажут по телевизору, и я тебя сразу узнаю.

— Цвет этот, Микола, помаранчевый, — объяснила она. — За него нам еще предстоит сражаться.

— С кем?

— Пока не спрашивай. Бабушка мне говорила: будешь много знать — скоро состаришься, лень поселится в твоем сердце. А я тебя хочу видеть всегда молодым и работящим. Кто работает, тот зарабатывает. Это уже любимая поговорка моего татка.

— Представь себе, и моего — тоже! — признался он радостно, как будто сделал открытие.

В их семьях, оказывается, думают одинаково. И эта мысль придала ему уверенности: они будут вместе!

Трогательным и нежным было расставание. Микола сильно не печалился. Две недели, пока спортсмены будут соревноваться в меткой стрельбе, а с ними и Соломия, пролетят, как облака над Карпатами, и опять вернется солнце, согреет его солнечная улыбка.

Прощаясь, Соломия улыбалась, а в глазах, больших и карих, проглядывала тоска. Тоску он не заметил. Ведь разлука обещала быть недолгой — всего лишь две недели.

11

Но не две недели, а полных два года она не видела своей прикарпатской родины.

Несколько раз ей снился отец. Он что-то спрашивал о заработке. Хотя какие заработки, особенно в зимнюю пору? Здесь говорили: нет зеленки, нет и дела. Когда с деревьев слетают листья, начисто оголяется дубняк и снег ложится на обледенелую каменистую почву, тогда по всему противоположному склону ущелья просматривается не человек, а след от человека. Но в светлое время суток люди по склону не ходят, предпочитают отсиживаться в теплой землянке. А коль отсиживаются, то у Соломии нет и заработка. И она часами, кутаясь в длиннополый овчинный тулуп, в котором еще недавно российские солдаты несли караульную службу, как охотник из засады, высматривала подходящую цель.

Армейский тулуп принес ее помощник и телохранитель Шима Окуев, костистый бритоголовый малый. Как ударили ноябрьские морозы, Шима пробрался к русским в тыл и на огневой позиции гаубичной батареи ловко снял часового. Это, видимо, был контрактник-первогодок, беспечно присевший на станину и задремавший. Больше он уже не поднялся. Шима вытряхнул его из тулупа, той же тропинкой вернулся в аул.

— Дарю от всего сердца, — сказал он Соломии и протянул ей мешок с тулупом. — Хорошо будет лежать на камне.

Подарок оказался далеко не новым, от него несло старой овчиной и махорочным дымом, чего Соломия не переносила. Но она приняла его охотно. Правда, потом жалела. Шима потребовал, чтоб она ему отдалась. Он было полез к ней, но тут же получил в лоб рукояткой пистолета.

Больше он не приставал. Опять между ними установились ровные деловые отношения. Находясь поблизости, он по-прежнему мурлыкал свою тягучую песню о дивной красоте Кавказских гор. Хвалился, что эту песню сочинил поэт Яндарбиев, его родственник и бывший президент Ичкерии.

Ни песня, ни автор ее сердце не трогали. Перед ней были горы высокие, даже отдаленно не похожие на родные Карпаты.

О Карпатах она пела тихо, про себя. Лежа в расщелине, под тяжелым и сырым тулупом, пела шепотом, как певал бывало, бондарничая, отец:

12

В июне Микола получил диплом. Теперь можно было возвращаться домой, на родную Слобожанщину, отчитаться перед родителями. Билет уже был в кармане. Завтра он скажет городу Левы «до побачення». Но что-то его удерживало.

Зашел проститься с Гуменюком. В тире тот был не один. Два подростка в синих шортах и серых рубашках возились с автоматом Калашникова.

— Новая смена, — показал Гуменюк на ребят. — Наши скауты. Оружие любят, а стрелять не умеют. Но у нас как в армии: не умеешь — научим, не хочешь — заставим… Этих заставлять не надо, старательные, только без понятия. Разобрали автомат, а собрать — слабо… Вот девчата были! Разбирали и собирали с закрытыми глазами, притом на скорость. А как стреляли! С двадцати метров в пятак попадали. Не работа — загляденье. Помнишь, выезжали на Яворовский полигон. По движущейся мишени воякам Железной дивизии нос втерли. А ведь эта дивизия еще советской закалки.

Гуменюк предался воспоминаниям. Девчата были его законной гордостью. Он ими восхищался, как учитель — своими лучшими учениками, ставшими знаменитыми.

— А как я тебя натаскивал? Помнишь?

— Помню… Вы скажите, что о девчатах слышно? Где они?

Гуменюк вздохнул по-стариковски, откашлялся, не стал хитрить:

— Если б я знал…

— А кто знает?

— Кто… Кто-то знает. Говорят всякое… Но мое сердце чует: беда с ними… Исчезли девчата с нашего горизонта… Был слушок, якобы их из Грузии выкрали. В частности, Соломию. Вот Ядя вроде на свободе. Грузины ее принуждают…

— А при чем тут Грузия, грузины? Они же вроде в Греции, на соревнованиях?

— Выкрасть могут откуда угодно. Было бы кого и за какие бабки.

— А как объясняет пан Шпехта? Вы его не спрашивали? Может, мне к нему обратиться?

— Зайди. Спроси… Кстати, он тобой недавно интересовался. Наверное, хочет поздравить с дипломом. Так что зайди…

Микола зашел в тот же вечер, благо было свободное время. В общежитии надоело слушать всякие байки. У выпускников только и разговору: где найти работу? то ли в Польшу податься, то ли в Германию?

Молодой специалист никому не нужен. Украина стонет от безработицы. Принимает Европа, та же Польша агроному предлагают коровники чистить, инженеру — мусор вывозить на свалку. И каждый молодой специалист, вырвавшись в Европу (дав посреднику на лапу), копит в сердце гнев на всякого, кто видит в трудолюбивом украинце не больше чем быдло. Еще двадцать лет назад с Украиной считались. Тогда не было разрухи, которую учинили сами же украинцы, наслушавшись чужих советов. А чужие советы — что чужие деньги, к добру не приводят.

13

На лестничной площадке перед дверью адвоката пана Шпехты Микола остановился, прислушался. Ему показалось, Варнава Генрихович с кем-то разговаривает. Значит, еще не спит. Нажал кнопку звонка. Разговор прервался, и тут же распахнулась дверь.

Оказалось, это говорил радиоприемник. Хозяин успел его выключить, прежде чем открыл массивную стальную дверь. Глазка в двери не было, значит, где-то находилась видеокамера, по всей вероятности, в подъезде. Теперь с глазками опасно — стреляют в глазок, а попадают хозяину в глаз.

— О, пан Перевышко! — наигранно бодро встретил адвокат позднего гостя. В неизменной синей пижаме с белым воротником, разительно похожий на официанта, он стоял, как будто готов был сию минуту принять заказ. — А мне один добродий доложил, что вы купили билет на Слобожанщину. Люди не врут?

— Не врут, Варнава Генрихович. Добрый вечер! Так что завтра увезет меня поезд в родные дальние края. Послезавтра буду дома. Вы извините, что я в позднее время. Не мог уехать, с вами не простившись. Да и душа болит за наших общих друзей…

— Догадываюсь…

Микола выжидающе взглянул на адвоката. Небритое, уставшее, озабоченное лицо хозяина не обещало приятной новости. Микола взволнованно заговорил:

— Что с девчатами? Соломию выкрали? Кому нужна украинская спортсменка?

Резким жестом руки адвокат остановил поток вопросов.

— Прошу на кухню. Будем пить пиво и кальмарами закусывать. Нам есть о чем поговорить. Вы теперь человек свободный. Уже не студент, а специалист с высшим образованием. Словом, инженер. И работа вам нужна достойная, соответствующая диплому. С чем я вас и поздравляю.

Микола ожидал услышать другое. Ведь он прямо спросил: где Соломия? Ядя, по словам Гуменюка, по-прежнему работает инструктором. А вот о Соломии уже почти полгода никаких известий. И не о каких соревнованиях по стрельбе в Македонии или в Греции сообщений не было.

Пиво было холодное, но пить не хотелось. И Микола, отхлебнув глоток, отставил фужер. На кальмаров даже не взглянул. Он смотрел в глаза адвокату, ожидая услышать правду о пропавшей спортсменке. Спросил:

— Международные соревнования в Греции — это туфта?

— По всей вероятности… — сказал адвокат. — Подвела нас Федерация стрелкового спорта. Всего-навсего год перепутали. Соревнования на кубок Европы не в этом, а будущем году.

— Организация, которая посылала девчат на соревнования, меры принимает по их розыску?

— Вы имеете в виду национальную гвардию?

— Да. Они же офицеры этой гвардии? А гвардия кому-то подчиняется?

— Гвардия? Непосредственно президенту.

— И он, как я понимаю, своих людей оберегает?

— Это его надо спросить. Но к нему вас не допустят.

Адвокат не мог сказать правду. Да и кто такой Перевышко? Вчерашний студент. Хотя вчерашних и сегодняшних студентов во Львове хоть пруд приди, но далеко не все они из Слобожанщины. Там с Украиной тесно соседствует Россия. И потому на этого студента у адвоката Шпехты были серьезные виды. И разговор, если не сейчас, то в ближайшее время должен быть в меру откровенный.

Он понимал: готовить Перевышку к особой работе нужно постепенно, но и растягивать подготовку нальзя: события грядут непростые. Советской империи уже нет. Усердием московских политиков окраины отсечены от России. Россия первая объявила суверенитет, то есть добровольно отказалась от своих окраин, и окраины согласны подчиняться кому угодно, только не Москве. Украину — по предварительной договоренности — возьмет на себя Польша. В Варшаве под видом музейного экспоната ждет своего часа гетманская булава и знамя Богдана Хмельницкого. Булаву и знамя продал полякам офицер из канцелярии гетмана Скоропадского.

Об этом и о многом другом Варнава Генрихович намеревался поговорить с Миколой Перевышко, убедить его, что настоящая Украина — это Галиция, а служить Украине значит служить Галиции.

Варнава Генрихович не скрывал, что в душе был поляком с примесью арийской крови. В свое время по вине России не получилось Великой Германии, но когда-нибудь получится Великая Польша — «от моря до моря», Украина будет ее составной частью. Так решила Америка. Лично для адвоката пана Шпехты это уже не вопрос.

— Понимаешь, Микола, — начал адвокат издалека. — Украинская национальная гвардия — не армия в обычном понимании. Ее вояки — что птахи. Птахи вылетают, куда им положено, и возвращаются с добычей в клюве.

— А добыча? — тут же спросил гость.

— Валюта, — коротко ответил адвокат иуточнил: — Капает нектаром в президентский фонд. Есть такой.

— А за что валюта?

— За меткую работу.

— На соревнованиях?

— Не только.

Видя, что гость отставил фужер, не пьет и рассеянно слушает, напомнил:

— Вы пейте, пан инженер, и слушайте.

Варнава Генрихович выдержал продолжительную паузу, пожевал креветку, словно раздумывая: говорить — не говорить? Сказал:

— На метких попаданиях в стрелковом тире много валюты не насшибаешь. А вот на стрельбище, где заказчики указывают мишени, там — да…

— Живые?

— Само собой.

Страшная догадка заставила Миколу вздрогнуть. Он смотрел в непроницаемые глаза пана адвоката, не в силах побороть внутреннюю дрожь.

— Что же получается? — разжал уста. — Соломия и Ядя уехали охотиться на людей?

— Зачем так вульгарно? — заметил адвокат. — Наши девчата выполняли задание по договоренности с руководством дружественной страны.

— А когда выполнили, их взяли и выкрали? — едко заметил Микола. — Что-то не стыкуется, Варнава Генрихович. Логики не вижу.

Жесткий вопрос пану адвокату не понравился. Адвокат и мыслил потолковать с гостем не только о прошлом и будущем Украины (это гостю до фени), важнее важного подвести разговор под задание. Пока речь об одном задании. Задание непростое, но грамотному молодому человеку оно вполне под силу. Здесь нужен человек славянской внешности, уроженец Восточной Украины, умеющий водить автомобиль, в совершенстве владеющий стрелковым оружием.

Для этой непростой роли Микола Перевышко вполне подходил. Недоставало малого — убеждения, что, выполняя задание, он совершает доброе дело.

Спросить бы напрямик: по душе ли ему национальная гвардия? Не спросишь. А вдруг он разразится руганью по адресу украинских националистов? Сказал же Микола Гуменюку что-то ядовитое по поводу памятника Степану Бандере. Забыл Перевышко, что деньги на памятник собирала львовская элита, в том числе профессора, которые учили Миколу.

— Все тут стыкуется, Микола, — заверил адвокат. — Не скрою, национальные гвардейцы, кроме своих прямых обязанностей, выполняют деликатные поручения. Работают по контрактам, если кого и ликвидируют, то избирательно. Очищают планету от врагов Украины. Чем их будет меньше, этих врагов, тем быстрее на Украинской земле восторжествует демократия.

О сути поручений сейчас говорить было опасно. Но Микола сам повернул разговор в нужное русло.

— Недавно я слушал радио, — сказал он, поглаживая потный фужер. — Один французский корреспондент побывал в лагере чеченских партизан и там встретил украинцев. Полевой командир представил их как бывших национальных гвардейцев… Не могли наших девчат затащить в Чечню? Помните, как-то по телеку показывали женщину-снайпера, взятую в плен русским спецназом?

— Помню эту передачу, — неохотно подтвердил Варнава Генрихович. — Женщина-снайпер была из Калужской области. Мать двоих детей. Русская по крови.

— Но как она там очутилась? — спрашивал Микола. — Ее выкрали? Так? И она, русская, по доброй воле стреляла в русских солдат?

— За солдат, Микола, эти чернозадые не дают грошей. Они заставляют отстреливать русских офицеров. А это уже бизнес. Но такому бизнесу, к сожалению, ставят преграды и люди, и правительства. Я только что перед твоим приходом слушал киевское радио. Киевский президент принял решение национальную гвардию упразднить. Тут не обошлось без русского нажима. Полки и дивизии национальных гвардейцев президент передает в Украинские вооруженные силы. Это вам о чем-то говорит?

— Конечно! Наших девчат уволят из гвардии. В таком случае Ядю отозвать из командировки будет очень просто. По словам Зенона, она в Грузии, обучает грузин снайперскому делу.

Варнава Генрихович воскликнул:

— Но у нее же контракт! Ее не отпустят по доброй воле. Да и сначала их надо выручить. Грузины — те же чеченцы. Здесь, может, и ваша помощь потребуется. Вы же любите Соломию?

— Люблю.

— И она вас любит. Вот вернется из командировки, мы вам такую свадьбу закатим! Обвенчаем в соборе Святого Юра.

— Я православный.

— Сделаем католиком. Соломия — католичка. И родители ее — католики. Вы с ними знакомы? Познакомитесь. Католицизм — религия будущего, в первую очередь Европы. А Украина — европейская держава. Это вам известно?

— Давно.

— Вот и будем за нее сражаться.

14

От Шпехты Микола ушел далеко за полночь, направился не в общежитие, а на вокзал. Проходил мимо собора Святого Юра. На недавнего студента безучастно смотрели темные глазницы готических окон. В них, словно пламя далеких костров, отражались городские огни. Кто-то из галичан говорил ему: «Жуткое сооружение. Построено для устрашения».

Про себя Микола рассуждал: «И Шпехта нас хочет обвенчать в этом жутком сооружении? Варнава Генрихович — загадочный человек, — и сам себя спросил: — А разве есть юристы незагадочные?»

Микола мечтал обвенчаться с Соломией, но не в этом нагромождении угрюмого камня. Он мечтал свадьбу справить дома, на Слобожанщине, в теплый солнечный день, на виду у родни. Сначала, конечно, они направятся в сельсовет, где им вручат свидетельство о браке, а потом — в церковь, где отец Зиновий их обвенчает по-православному.

Миколу тянуло домой, на Слобожанщину, но он обменял билет на более позднее число. Не выяснив судьбу девушек, он не мог покинуть город, оставаться в неведении. Предчувствие, что Варнава Генрихович знает намного больше, чем сказал за бутылкой пива, Миколу не обмануло.

Гуменюк был удивлен, выслушав его после встречи с адвокатом. Бывший прапорщик Миколу Перевышко уже принимал как побратима.

— Ядя пану юристу писульку прислала! — наконец-то он признался Миколе. — А в писульке — так, мол, и так, до Нового года мы работали вместе, а после Нового года нас разделили. У них готовилась какая-то акция против своего президента.

— Это в Грузии-то? — уточнил Микола.

— В ней самой, — кивнул Гуменюк. — И потребовался надежный снайпер, желательно иностранный, притом женщина. Были у них только наши, прикомандированные. В тот день Ядя себя неважно чувствовала, а Соломия согласилась, но заломила такую сумму, что грузинские отморозки затылки почесали. Подумали и согласились. Показали Соломии снимки этого говенного грузина, которому предстояло дырявить голову. Пошли к послу деньги просить, а тот, когда узнал, кого эти юные грузины будут мочить, взбеленился: «Да вы что, это же наш человек, хотя и бывший член Политбюро!»

О Соломии Гуменюк говорил с восторгом, хвалил девушку за то, что она мудрая как змея, что вовремя отказалась от сделки, сославшись на контракт.

— Оказывается, в контракте не было пункта о ликвидации президента этой полубанановой республики, — говорил Гуменюк. И тут же в бочку меду ложку дегтя: — И все же Соломия допустила оплошность, призналась, что снимки и маршрут следования объекта изучила. Она, видимо, по своей инициативе выезжала на местность, определила точку, с которой сподручно произвести прицельный выстрел.

Он говорил еще о чем-то, что не имело прямого отношения к офицеру национальной гвардии.

— Я так считаю, — сделал вывод Гуменюк. — С грузинами связываться — себе в убыток. Времена великого вождя давно прошли, а времена Лаврентия Павловича еще не наступили. Вот они, так называемые революционеры, и запрятали Соломию как свидетеля… Это моя версия.

Микола внимательно выслушал бывшего прапорщика, уже окончательно поняв, в чем смысл командировок Соломии и Яди. Подвел теоретическую базу, определив главенство экономики над политикой. Суть ее состоит в следующем.

В мире совершается невиданный по масштабам и ожесточению передел собственности. Всюду спрос на снайперов повышается. На каждого президента любого окраса уже отлита снайперская пуля. Отлита и для каждого владельца крупной собственности. В рыночных условиях снайпер становится киллером. Пока еще это редкая профессия и редчайшая — среди девушек, не говоря уже о подростках. На них мало кто обращает внимание, а ведь эти в большинстве своем нежные существа в считанные минуты способны при соответствующей подготовке расстрелять любого президента и всю его охрану. Но за это хорошему снайперу полагается хорошо платить.

Что же касается конкретных девушек, тут вроде все было ясно. Соломия, в отличие от Яди, поставила перед собой цель сколотить капитал, выйти замуж по любви, заняться бескровным бизнесом, на который всегда будет спрос.

Ядя в душе была политиком. В ее понимании, наша планета перенаселена. Без войн человечество задохнется. А войны начинают люди. И людей, чтоб они убивали друг друга, нужно озлобить. Кто-то придумал терроризм, то есть жуткое устрашение. На самом деле это охота на людей. Истребление друг друга. И здесь снайперская винтовка — всего лишь орудие труда. Как в руках хирурга скальпель.

Уже прощаясь, Микола напомнил:

— Зенон Мартынович, вы обещали найти и наказать грабителей, которые напали на нас в Стрийском парке.

— А что их искать? — равнодушно ответил Гуменюк. — Они вовсе не грабители. Это желторотые оуновцы. Начальник львовского провода мне прислал извинения, а Яде — корзину роз и пожелание быстрее залечить рану.

— И она их простила?

— Ядя не из тех, кто прощает побои. Она потребовала назвать фамилии нападавших.

— И ей назвали?

— Отказались. Но я через своих людей узнал. Вернется Ядя — передам.

— И что она с ними сделает?

— Накажет. Ты, наверное, Микола, не в курсе… Когда она была школьницей, ее изнасиловали двое старшеклассников. Через два года их не стало.

— Она их застрелила?

— Нет. Кастрировала, но они почему-то не выжили.

— Ее осудили?

— Кто?

— Народный суд.

— О чем ты говоришь? Какой народный суд? Она только мне призналась. Это чтоб ее начальник не приставал к ней. А я шепнул начальнику гвардии. Жалко его. Молодой хлопец, и вдруг без чего-то останется. У Яди и Соломии железное правило: не мужчины их выбирают, а они мужчин. — И подмигнул с намеком: — Так что, Микола, цени это. Ты у них в чести.

— Я люблю Соломию, Зенон Мартынович.

— Верю.

Гуменюк попросил оставить ему слобожанский адрес и телефон. Телефона у старых Перевышек не оказалось, пользовались переговорным пунктом в селе Стрелецкое. Это в пяти километрах от Сиротина.

— Ну, в добрый путь, козаче! Жди хороших новин.

Дождливой ночью пассажирский поезд уносил Миколу в родные края. За грохотом вагонов не было слышно грома. Только молнии кромсали небо и по вагону плясали блики, высвечивая бледные лица спящих пассажиров.

Подложив под голову кулак, Микола лежал на верхней полке, глядел в раскрытое окно. Капли влаги залетали в купе, но он их не замечал. Он неотступно думал о Соломии, и сердце его сжималось от нехорошего предчувствия. Зачем Гуменюк напомнил ему о правилах, которых придерживаются девчата? Это дома многое им сходило с рук. Рядом были свои люди, тот же Гуменюк, да и Варнава Генрихович негласно имел в городе заметную власть… А какая защита для украинских снайперов за бугром, в той же Грузии?

Микола никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас. Соломия весь мир ему перевернула. Все мысли были только о ней. Хватит ли ей ума и ловкости выбраться из той ямы, в которую попала?..

А поезд уже в лучах утреннего солнца подкатывал к перрону киевского вокзала. После Киева людей в вагоне стало больше. По отрывочным разговорам можно было определить, что люди в большинстве своем едут на заработки. Никак, на Слобожанщину? Нет, в Россию. На Кубань.

Может, и ему податься в Россию? Его специальность везде востребована.

Не предполагал он, что вскоре, взявшись выручать Соломию, окажется в предгорьях Кавказа.

15

По утрам, когда над степью еще пламенеет заря, Андрей Данилович выходил на свое поле и подолгу стоял в глубоком раздумье. Стоял, как языческий межевой столб, обдутый ветрами и обмытый дождями на протяжении многих веков.

Ночной дождь, прошумевший по выгоревшему косогору, освежил делянку, но не смыл пепел пожарища. Эти сгоревшие от подлой руки тридцать паевых гектаров тревожили память, ожесточали сердце. Ему, потомственному хлеборобу, этот погибший урожай был так же дорог, как если бы он похоронил собственного ребенка. Глаза старого хлебороба были сухи, но сердце плакало.

Он уже знал, что поле поджег не Илья Пунтус, а его дружок из Никитовки, соседнего села. А сообщил ему об этом Леха Зема, указал даже приметы поджигателя.

Позавчера, в сумерки, когда Клавдия Петровна доила корову, Леха завернул к Перевышкам. Был он трезвый, что с ним случается редко. Спитое лицо выражало строгость, как будто человек собрался в гроб.

— Данилыч, дело есть.

— Говори.

— Пойдем в хату. А лучше — в кухоньку, где можно остограммиться. — И он вдруг подмигнул.

— Был бы случай, — напомнил хозяин.

— Случай имеется, — подтвердил гость.

Зашли в пристройку, служившую летней кухней. Сели за широкий дубовый стол, отшлифованный локтями. Андрею Даниловичу так было муторно на душе, что он и сам захотел выпить, да одному вроде несподручно: пил всегда в компании, и его за это уважали, а еще за щедрость. Коль гость зашел в дом, почему бы с ним не выпить? И огурчик найдет он, и сала нарежет. Под рюмашечку и беседа потечет ладная.

— Я тебя, Данилыч, немного обрадую, хотя и радость вроде не в радость, — начал было Леха и тут же спохватился: — Может, сперва гланды полечим? Ты как?

— Ты к делу поближе, — торопил его Андрей Данилович, — а то скоро моя Клавдия вернется. Не даст выпить.

— Тогда слушай, — приступил гость к деловому разговору. — Тебе известно, кто я? Будем считать, известно. Да, я — алкоголик. А люди нашего ума — прирожденные разведчики. Что услышим, что увидим, закладываем вот сюда. — Постучал себя по голове.

— Ну и что ты услышал?

— Увидел. Нашел твоего поджигателя.

Андрей Данилович достал было пузырек с горючим и уже потянул руку за гранеными рюмками, но остановился, весь превратился в слух.

«Кто поджег?» — это его главная головная боль.

Леха, предчувствуя благодарность хозяина, долго томить не стал.

— Поджигал не Илья, — сказал уверенно. — Поджигал один хмырь. Из Никитовки. У него молтоцикл «Ява». Дня за три до пожара этот хмырь был у Пунтуса. У которого из них, брехать не стану. А вот сегодня он опять заявился. Ильи дома не оказалось. Тот где-то с Климом на шабайке.

— А Юрко?

— Он не от мира сего, с такими, как его родные братья, он не знается. У него на уме — джаз. На саксофоне что-то мурлычет… Общался этот никитовский мотоциклист со старым Пунтусом. Притом на высоких тонах. Я в это время проходил мимо. Остановился, прислушался. Одно четко уловил: «Попросите меня в следующий раз, сами сообразите пламя!»

— И все?

— Все.

— А где мотоцикл? Он где-то его оставлял?

— За двором.

— Место показать сможешь?

— Сейчас? Темно же.

— А завтра, с утра пораньше?

— А что показывать? Парняга прокричал с мотоцикла и укатил в неизвестность. Машину оставлял на площадке. Раньше там Алексей Романович парковал свою служебную «Ниву».

— И все же приди завтра. Покажи.

— Приду.

Утром, еще коров не выгоняли на выпас, они побывали возле двора бывшего председателя. Свежий след мотоцикла нашли. Отпечаток был четкий.

— Протектор тот?

— Вроде да, — взволнованно произнес Андрей Данилович.

Голос его дрожал.

Слепок он принес с собой. Развернул газету. Кусок уже высохшего чернозема положил рядом со свежим следом от мотоцикла.

Мужики, как заправские сыщики, смотрели на вещдок сосредоточенно. Размышляли. Леха, сдвинув кепку на лоб, по привычке чесал затылок. Андрей Данилович крутил до желтизны прокуренный ус. Рисунок протектора совпадал.

— Ну, что я?..

— Да, ты разведчик и даже алкоголик, — удовлетворенно подтвердил погорелец.

— Сначала алкоголик, а потом уже — разведчик, — самодовольно уточнил Зема. — Но если ты хочешь узнать, кто такой мотоциклист, к Пунтусу не обращайся, лучше к участковому. Хотя… и участковый купленный. Все они куплены. Против председателя, даже бывшего, мало кто попрет. Они же, бывшие, все захватили. Даже президентские кресла.

— Ты, Леха, в политику не лезь, — строго предостерег его Андрей Данилович, — а то тебя возьмут за шкирку…

— Брали уже, — весело ответил Зема. — А я доказал просто и вразумительно, что я алкоголик, за себя не отвечаю… Кстати, таких нас миллионы.

— Ты опять в политику. Вот за это тебя и не любит наше дорогое начальство.

Леха тут же злорадно:

— А тебя, Данилыч, любит?

— Я — народ… Чтоб меня любить, надо менять начальство. А само оно меняться не станет. Не станет, чтоб добровольно «кто был всем, а стал никем»?.. — и покрутил белой, как придорожный снег, головой.

— Правильно, — согласился Леха. — Ты, народ среднего класса, промолчишь, потому что у тебя есть уже собственность, гектары. Вякать буду я. У меня гектаров нет. Значит, мне терять нечего. Вот сыновья твои, возможно, вякнут… Кстати, они скоро домой заявятся? Работенка им найдется. Они молодые, а молодые меньше митингуют, а больше действуют.

Спросил бы Зема что полегче… Если бы знать, когда они заявятся? Было письмо от Миколы, но пустое. Не обрадовало. Зато недавно позвонил Никита. Из Воронежа. Вроде обнадежил, дескать, ждите в гости. А если в гости, то надолго ли? Микола, по расчетам, уже защитил диплом. Вернется — сообразим свадьбу. А если уже нашел для нас толковую невестку, чтоб хозяйство любила, тогда привози, будем рады. В хозяйстве невестка — первая работница. Привел же он, их отец, двадцатилетний Андрей шестнадцатилетнюю Клавдию. Старикам понравилась — не лежебока: с утренней зарей проворно поднималась, ложилась — за полночь. А потом она поступила в педучилище, заочно закончила. Дали ей сначала второй класс, все дальнейшие годы вела с первого по четвертый. Считай, тридцать лет все детишки Сиротина учились под ее началом. Разные получились ученики, потому что разные были родители. У нее на глазах за годы перестройки село расслоилось — на крутых и нищих. Да иначе и не могло быть. Кто-то много заработал, кто-то много украл. Кто воровал и откупался, того по рукам не били, давали возможность обогащаться дальше.

Так получилось, что лучше всех обогатился Пунтус. В момент приватизации он как председатель ликвидационной комиссии за бесценок продал артельное имущество. Его сыновья как члены бывшего колхоза выкупили технику. Она их кормила и поила.

Старый Пунтус по селам района открывал свои магазины. В Сиротине открыл магазин бытовой техники.

У Перевышек были гектары, вот их и следовало сделать прибыльными. А как это получится, решат на семейном совете, когда сыновья съедутся…

Так мыслил Андрей Данилович, стоя на краю своего поля. Литые резиновые сапоги, которым, казалось, не было износу, погрузились по щиколотку в раскисший чернозем. В такую землю что ни кинь, взойдет и заколосится.

Старый Перевышко томился в неизвестности. Перво-наперво следовало заслониться от напастей. А как? Поджигатель уже вроде проявился. Но это надо еще доказать. Дельно будет, если поджигатель сам признается. Но чтоб человек сам признался, его нужно аккуратно расспрашивать, то есть выпытать, а если бить, то не до смерти. Примерно так поступают везде. Но это когда решают вопросы политические. А на бытовом уровне делается проще. Ловят в безлюдном месте и бьют без посторонних. Если же у битого есть возможность отыграться тем же способом, тогда человека лишают кислорода и надежно прячут от следственных органов: трупы бесследно исчезают.

У Андрея Даниловича было жгучее желание поймать мотоциклиста, допросить как следует и закопать в посадке рядом с паевым полем. Но смерть исполнителя никогда еще не останавливала заказчика.

И на следующий год пожар повторится. В этом Андрей Данилович был больше чем уверен. Он чувствовал свою беспомощность. Надежда была только на детей. А дети в родное гнездо не торопились. У них была своя жизнь. И все же ему хотелось вручить землю своим детям, а не подлым арендаторам.

Сколько земли они уже сгубили! Тот же Пунтус третий год подряд на Нижних Полях, что в пойме реки Белой, сеет подсолнух. У него с португальцами договор на десять лет. Почему-то они облюбовали только Нижние Поля. Там самые тучные черноземы, лучшие на Слобожанщине. За десять лет, если из года в год сеять один подсолнух, земля истощится. Тогда арендатор вернет селянам наделы. А что такое выхолощенная земля? На такой пашне и чертополох зачахнет.

Расчет у Алексея Романовича Пунтуса был точный. К этому времени его земляки, отдавшие в аренду свои паевые гектары, будут уже на кладбище. А мертвые с живыми не судятся.

Не хотел судиться и Андрей Данилович. Но что делать, если у тебя твое отнимают, тебя жгут и грабят, а закон на стороне грабителя? Стыдить грабителя — пустая затея, а призывать к совести — удел слабого.

Старый Перевышко слабым себя не считал.

16

У Никиты на руках был отпускной, рапорт на увольнение остался в части. Командир полка не решился давать ход рапорту. Отличных прапорщиков из армии не увольняют.

Полковник Замятин позвонил в Воронеж, в штаб армии, начальнику отдела инженерных войск генерал-майору Кодацкому.

— Тут ваш земляк, Евгений Трофимович, из армии просится. Побеседуйте с ним. Что ему взбрело в голову?

— Это кто?

— Перевышко.

— Мы же его опять представили к ордену. Он в курсе?

— У него семейный вопрос, — сказал полковник и уточнил: — Дома, на Слобожанщине, его родителям сожгли пшеницу. Судя по разговорам, там серьезно готовятся к гражданской войне… Уже бывшие прапорщики себя называют атаманами, сами себе присваивают полковничьи, а то и генеральские звания. Даже в Петербурге на монетном дворе ордена заказывают и сами себя награждают…

Было слышно, как генерал крякнул. Не верилось ему, что в наше время может быть такое. Не от него первого он узнает, что на Украине, как бывало в старину, опять назревает кровавая драка. И всему виной, конечно, опять земля, розданная частникам.

— Присылай моего земляка ко мне, — коротко распорядился генерал.

Полковник, отключив связь, повернулся к прапорщику.

— Все слышал?

— Так точно.

— Привет Воронежу.

Из Грозного Никита выехал на грузовике рембата. В кузове лежали швеллеры. Как потом оказалось, водитель, кряжистый сержант-сверхсрочник, в дачном поселке на берегу Дона строил себе коттедж, подбирал все, что могло сгодиться в хозяйстве. По долгу службы в Воронеже бывает часто, так что за год из бросовых стройматериалов уже собрал себе жилье.

— На квартиру очередь не скоро, — признался прапорщику. — Вот и строюсь хапспособом. У нас и офицеры, как бомжи… А вы, товарищ прапорщик, автомат далеко не прячьте. Держите на коленях. На всякий случай. Мы тут зачем? Не вам объяснять. Когда-то о таких, как мы, писал товарищ Лермонтов: «чтобы вытравить из леса пятигорского черкеса». Вот и приходится, как в старину, постоянно держать на коленях автомат Калашникова.

— Кто ж это тебя так просветил?

— Лейтенант Мулявка. Он знал всего Лермонтова. И Толстого знал. Многие товарищи писатели здесь воевали.

— А почему «знал»? — спросил прапорщик.

— На той неделе лейтенанта убили, — сказал сержант.

— И как же?

— Смерть обычная. Сел он рядом со мной. Вот сюда, где вы сейчас. В тот день лейтенант был веселый-превеселый. Рассказывал, какой у него забавный сынишка. Жена вторым ребенком беременна. А достал его снайпер, я даже выстрела не услышал. Пуля угодила прямо в наушник. Лейтенант включил плеер. Любил он музыку… Мы будем проезжать то место, где его пуля достала, я вам покажу.

Под впечатлением от услышанного Никита доехал до Воронежа. Снайпера в опасной «зеленке» не оказалось. Ответную стрельбу открывать не пришлось. А в Центральной России пока еще не стреляли.

В своем родном полку Никита отнес в ружейную комнату автомат, расписался в книге «Прием и сдача оружия». Время было позднее: первый час ночи. К тому же накрапывал дождь. Отправился в казарму саперной роты на свободную койку. Все койки оказались не заправлены.

Дежурный по батальону сержант Кислюк, с забинтованными ушами, в недалеком прошлом подчиненный прапорщика, обрадовался командиру, принес из каптерки простыни и подушку.

— Ну и кавардак! — возмутился Перевышко. — Давно он у вас?

— В нашу казарму поселили дезертиров, — оправдывался сержант, объясняя, почему койки не заправлены. — Дезертиров снимают с поездов и отсылают обратно в часть. Они боятся, что их отправят в какую-нибудь горячую точку. Пацаны грязные, спят в одежде. А как завшивели, товарищ прапорщик!.. Так что лучше на тюфяк не ложитесь. В нашей роте благодаря вам всегда было чисто, и вошки не водились…

— Ну и подхалим же ты, Кислюк.

— Стараюсь, товарищ прапорщик! — Дежурный встал по стойке «смирно», выпятив живот.

«И когда он успел ожиреть?» Долго ответ искать не пришлось: через день дежурил по батальону, через день — по кухне. Дежурить привык, что никаким пряником в Чечню его не заманишь.

— Тебе, Кислюк, не пора ли уже в роту? — спросил Никита, понимая, что таких вояк с каждым годом становится все больше. — В роте по тебе соскучились. Спрашивают: где это наш швейкообразный?

— У меня же золотуха, товарищ прапорщик. Какой из меня вояка? Я только могу стоять у тумбочки.

Перевышко знал отца этого солдата. Тот приезжал на принятие сыном присяги. Отец его в молодости служил пограничником, довелось на Даманском стоять в оцеплении.

— Твой отец, Кислюк, имеет медаль «За отвагу». Защищал рубежи нашей Родины, — напомнил солдату. — А ты?

— То было другое время, товарищ прапорщик.

— А сейчас?

— Сейчас, оно, конечно… — скривился, как будто раскусил недозревшее яблоко. Ушел от прямого ответа.

Поправляя на ушах повязку, Кислюк начал было расспрашивать: как там ребята, как воюют? Похвалился, будто новостью:

— Пишут в газетах: на Кавказе ордена получают.

— А кто тебе мешает?

— Я, товарищ прапорщик, человек скромный. Инициативу не подаю. Для этого есть командиры.

Кислюку хотелось поговорить со свежим человеком, который оттуда, а свежий спать укладывается на голой сетке. «Смелый, а вшей боится», — ухмыльнулся сержант. Он пожелал фронтовику спокойной ночи, а выходя из казармы, вспомнил:

— Товарищ прапорщик, на днях вам какая-то женщина звонила. Спрашивала, когда вы будете в Воронеже.

Сердце Никиты дрогнуло: «Она!»

— Женщина себя назвала?

— Нет. Обещала еще раз позвонить… Если позвонит, что ей ответить?

— Скажите: приехал.

— Будет исполнено, товарищ прапорщик! А сейчас — мне пора на кухню, проверю наряд. Наши салаги картошку чистят. Представьте себе, не умеют. Вот и приходится их учить.

Ему еще хотелось поговорить, но прапорщику после утомительной дороги было не до разговоров.

— Приятных сновидений!

Ушел Кислюк. Но, оказалось, не на кухню. Вскоре с улицы, от КПП, послышался девичий смех и голос Кислюка. Сержант пел для праздных посетительниц. Девочки беззаботно хихикали. Откуда им знать, что настоящие парни в Чечне, лейтенанты каждый день подставляют головы под пули басаевских снайперов, а золотушные сержанты с шутками-прибаутками тянут время до дембеля. Тот же Кислюк.

«Наказать бы его, — подумал Никита. — А как? “Губы” он не боится. Боится попасть в Чечню. Но больных туда не посылают. Отстреливают здоровых…»

Незаметно для себя Никита провалился в глубокий сон.

17

В столовой уютной квартиры адвоката Шпехты сидели двое: сам хозяин — Варнава Генрихович и его постоянный гость Зенон Мартынович Гуменюк. За беседой из литровой бутылки разливали по фужерам яблочное вино.

Было далеко за полночь. На железной крыше противоположного дома уже лежала предутренняя роса, и оранжевый свет луны отражался в темных окнах. Город спал, и, казалось, во всем этом сонном царстве только двое пожилых людей маялись бессонницей.

Адвокат вернулся из Кракова еще утром, привез с собой несколько бутылок вина и ворох новостей, которые следовало обсудить со своим компаньоном по бизнесу. Бизнес у них особый: помогать побратимам, где б они ни находились. Хотя… в наш век бескорыстной помощи не бывает, любая услуга оплачивается, и чем она сложней, тем дороже. Здесь главное действующее лицо — исполнитель. Найти его — половина дела.

Варнава Генрихович считал, что исполнитель найден. Тот уже больше года пропадал в тире прапорщика Гуменюка. А чтоб он не скучал, Гуменюк с ловкостью фокусника подсунул ему девочек — красивых, любящих стрелковый спорт, правда, несколько старше по возрасту, но умеющих очаровывать мужчин, в данном случае одного — умного, но весьма наивного схиднянского хлопца.

Настало время убедиться, что ее наставничество не пропало даром. До мастера спорта Микола недотянул, но стрелок из него получился ладный. С такой квалификацией при безукоризненной исполнительности можно будет надеяться, что этот человек способен будет выполнить любое задание.

В Кракове для адвоката нашлось важное дело, от него нельзя было отказаться. Мыслилось, что по его завершении Варнава Генрихович положит себе в карман несколько тысяч долларов, заработает и Гуменюк, если, конечно, в срочном порядке отправится на Слобожанщину. Там он должен встретиться со своим бывшим учеником и поручит ему выполнить просьбу одного хорошего человека, тем самым выручит из беды их общего друга.

— В Сиротине побывал мой давний коллега, — говорил Варнава Генрихович, посвящая Гуменюка в подробности предстоящей операции. — Под видом юридической помощи он завязал знакомство с бывшим председателем колхоза неким Пунтусом. Фамилия вам ни о чем не говорит? (С Гуменюком он был то на «вы», то на «ты», в зависимости от настроения.) Я потом о нем доложу подробней. У этого Пунтуса, оказывается, есть интерес к Перевышкам, родителям Миколы. Пунтус ищет адвоката, который докажет, что жена Перевышки, Клавдия Петровна, то есть мать Миколы, никогда не работала в колхозе, а получила пай.

— А что это ему даст? — переспросил Гуменюк.

— Пунтусу? Мечтатет досадить соседу.

— А кто землей воспользуется?

— Пунтус. Он ее выкупит. Попытается.

— И какова будет реакция Миколы?

— Понятно какая. Я там вовремя появлюсь, и правда восторжествует. Он мне будет благодарен по гроб жизни. Ваша задача: Миколу отправить в Московскую область, переписать на него по доверенности «газель» или другую подходящую машину. В Коломне он возьмет гроб и доставит его в Грозный.

— Гроб?

— Да, гроб. Вы объясните, для кого он предназначен. Собственно, я не знаю подробностей. В Коломне его встретит человек. Он внесет полную ясность.

— Он — кто? Чеченец?

— Русский.

— А кто покойник?

— Украинец. Житель Львовской области. Миколе объясните, что в накладе он не останется.

— Он меня спросит, какова судьба девчат?

— Скажете: эта операция ради их спасения. О письме Яди вам ничего не известно. И что Соломия исчезла с горизонта… Это для нас она исчезла. Для Миколы — она в плену. Условие для освобождения — доставка груза в Грозный. Все надлежащие документы у него будут на руках.

Друзья допили вино. Во Львове уже наступило утро.

— На Слобожанщине солнце всходит примерно на полчаса раньше, — сказал Гуменюк, позевывая.

— Вся Украина живет по львовскому времени, — уточнил Шпехта и заверил: — Со временем все пойдет по-нашему. Время — тоже.

— Ну, дай-то бог, Святая Дева Мария. — Гуменюк поднес два пальца ко лбу, но тут же решительно опустил руку: к католическому ритуалу привыкать было еще рано.

Восточная Украина — не Западная.

Часть вторая

1

В наше смутное время, как в калейдоскопе, не успеешь разглядеть одну картинку — перед тобой уже другая с не менее загадочным сюжетом.

Была загадка и с девчатами. Куда они исчезли, на Украине достоверно знал один человек — адвокат Варнава Генрихович Шпехта.

В узком кругу Зенона Мартыновича Гуменюка почему-то чуть ли не шепотом говорили: девчата уехали на соревнования.

«На какие?» — допытывались дотошные.

Отвечали сдержанно и коротко: «На стрелковые».

Теперь где только не соревнуются, особенно стрелки.

Варнава Генрихович посылал своих стрелков на заработки. И это не на шутку беспокоило Миколу. Раньше такого чувства он не испытывал. Слова адвоката Шпехты могли подействовать, как успокоительные таблетки. Но Шпехта был далеко — во Львове. Там его можно было найти и поинтересоваться судьбой девчат.

Миколу он знал, однажды Микола даже переночевал в его квартире. Малознакомого человека в свою квартиру адвокат Шпехта не пустит. За Миколу поручился Гуменюк: свой он, Перевышко, хотя и схидняк. Схиднякам Варнава Генрихович не доверял. Пять лет они вместе с москалями чистили карпатские леса, выявляли схроны, построенные до прихода Красной армии. Спасибо гауляйтеру, он не препятствовал лесному строительству. Рейху от УПА была не ахти какая помощь, но видимость была. После пятидесятого года, когда вояки пана Мельника прорвались на Запад, в помощи нуждались оставшиеся.

На Украине над ними, как пособниками нацистов, шли судебные процессы, требовались толковые адвокаты. Вот тогда и поработал пан Шпехта, приехавший из Польши и вскоре ставший гражданином СССР.

В настоящее время адвокатской практикой Варнава Генрихович почти не занимался, но его как опытного юриста знали не только во Львове. По его рекомендации услуги избранным оказывали другие специалисты. Они же награждались гонорарами. Шпехта довольствовался разве что благодарностью в виде доброй славы, которая уже перешагнула Карпаты.

В свое время бескорыстно помогал бедному люду Галиции поэт-гуманист Иван Яковлевич Франко. За юридические услуги он денег с бедняков не брал, довольствовался словами благодарности. На местном наречии это звучало как: «Целую ручки доброму пану». То было в позапрошлом веке, сменилось три поколения, а вот добрая память о великом человеке не стерлась, даже не потускнела.

Добрым паном для украинцев старался быть и Варнава Генрихович. В местной печати друзья-журналисты сравнивали его с прославленным поэтом Галиции за бескорыстие. Он помогал и советом, а случалось, и деньгами. Марки, злотые, фунты у него всегда водились. О долларах он умалчивал. О них в разговоре не любил даже упоминать, а если и упоминал, то с брезгливым выражением на смуглом, всегда гладко выбритом неевропейском лице. Себя он называл потомком Ганнибала, царя Карфагена, потрясавшего империю Древнего Рима.

Не как юрист, а как бизнесмен свой капитал он исчислял в долларах, хранил их в банках Швейцарии и Соединенных Штатов Америки. Бизнес у него был особый, о нем знали немногие.

Он выполнял заказы, связанные с пересылкой валюты, минуя официальные каналы. Его негласными заказчиками чаще всего были Госдепартамент США и ЦРУ.

Не гнушался он и «бизнесом на крови». К нему обращались люди состоятельные, которым досаждали конкуренты или же политические противники из стран бывшего соцлагеря, главным образом из Польши и Украины. Если требовалось убрать неугодного журналиста или политического деятеля, обращались к Варнаве Генриховичу: у него трудились заказные умельцы, владеющие этим особым ремеслом.

Во Львове он был владельцем стрелкового тира, где официальным хозяином значился Зенон Мартынович Гуменюк, бывший старшина-сверхсрочник штаба Прикарпатского военного округа. В прямые обязанности Гуменюка входила подготовка стрелков для участия в региональных соревнованиях. Но знал он только то, что ему положено было знать. Подготовку снайперов к выполнению особых заданий осуществлял лично Варнава Генрихович. Пока еще не было случая, чтобы кто-то из его умельцев не выполнил поручения: будь то пересылка денег или же ликвидация указанного лица. Еще недавно у него были свои люди на Балканах — тогда Америка готовилась к уничтожению Сербии. Теперь его интересовал юг бывшего СССР.

Соломия Кубиевич и Ядвига Корниловская трудились на Шпехту в горах Кавказа. Они довольно неплохо знали этот регион, лично были знакомы с некоторыми полевыми командирами. Те охотно заказывали этих снайперов, когда поступали деньги от европейских и азиатских спонсоров. На ведение борьбы с неверными требовались, прежде всего, меткий глаз и твердая рука. Некоторые львовчанки обладали метким глазом и «твердостью рук» как мастера спорта. Спрос на них был повышенный с того момента, как прогремел первый выстрел в Нагорном Карабахе. Считалось, что тон задали неверные.

С тех пор, как Варнава Генрихович обосновался во Львове, он стал убежденным католиком, с момента «самостийности» горячо разделял взгляды украинских националистов. Убежденной националисткой считала себя и Ядвига Корниловская. А вот Соломию Варнава Генрихович никак не мог переманить в новую веру. К этой работе он уже подключил и свою безотказную помощницу Ядю. Он рассчитывал: на первом этапе пусть подруга убедит Соломию пока хотя бы в том, что только идейные украинцы способны сделать Украину европейской державой, приобщить украинцев к европейским ценностям.

Соломия жила по своим правилам, помня отцовские заветы: от Бога — любовь, от пана — гроши. Будут гроши — будет и любовь. Первое — люби себя, тогда и гроши тебя полюбят. И Богу не суперечь, а пану, если он добрый, ни в чем не отказывай. Откажешь раз-другой — и пан к другой переметнется. Пан — что кобель в «свадебной» стае — предпочитает подругу покладистей.

С недавнего времени, как стала она приглядываться к Миколе Перевышко, решила: сама для себя сделает пана — сотворит из него законного мужа. По ее селянскому понятию, муж должен быть любящим, притом не на сезон, а до гробовой доски. Слова «до глубокой старости» произносить боялась. От знакомых не однажды слышала, что люди ее профессии до глубокой старости не доживают: если ты убиваешь, то рано или поздно и тебя убьют. Таковы особенности этой деликатной профессии.

Но для себя, как и для будущего мужа, нужны будут панские деньги. Много денег. Кому не хочется жить по-европейски? По-американски жить опасно. А почему, отец умалчивал. А ведь он побывал в Америке. Вот ее, как и Ядвигу, панские деньги привели на Кавказ.

Почти два месяца девчат продержали в Грузии. Здесь им пообещали хороший заработок — всего лишь за два-три метких выстрела.

Два раза грузинские кацо вывозили их на место предстоящей работы. Это было шоссе, соединяющее Тбилиси с дачным поселком местной элиты. Тогда готовилось покушение на президента этой крохотной республики. Но об этом до поры до времени знали только в Вашингтоне. Президент чем-то не угодил Соединенным Штатам. На самом деле не подошел по возрасту: был слишком стар и неуклюж для страны, намеченной для вступления в НАТО.

Потом сама собой обстановка разрядилась. На президента совершили покушение его соратники, правда, неудачно, и разбежались — кто в Турцию, кто в Россию, а кто и в Соединенные Штаты. Будучи от природы трусливым, но хитрым, президент неохотно уступил власть молодому, по-американски наглому, грузину — на него указал посол Соединенных Штатов: ему быть президентом Грузии.

Теракт на старика не потребовался.

По договоренности со львовским адвокатом Шпехтой снайперов перекупил чеченский полевой командир Басаев. Он пообещал платить за младшего российского офицера — тысячу долларов, за майора и подполковника — три тысячи, за полковника — особый счет. Полковников от самой Москвы до Грозного выслеживала басаевская агентурная разведка. Каким-то образом Басаеву удалось внедрить в штаб российской армии своего агента (и, видимо, не одного). Агент работал в продслужбе и носил погоны капитана. Эсэмэской он передавал, кто из Воронежа выезжает в действующую армию, в каком количестве и в каких званиях. Обычно в горячую точку выезжали инспектора из штаба сухопутных войск. Басаевские агенты сообщали, в каких районах боевых действий они могут появиться и на какой срок.

Зная обстановку в расположении российских войск, полевые командиры расставляли наемных снайперов. Те охотились, как правило, на старших офицеров. Отстреливали и рядовых, когда не было крупной «дичи». Но за рядовых мало платили. Если же, согласно агентурным данным, была велика вероятность, что в секторе поражения может появиться майор или подполковник, тем паче полковник, снайперы набирались терпения, стойко выжидали, выслеживая дорогую добычу.

За старших офицеров Российской армии чеченцы платили хорошо, хотя не всегда честно: были случаи, когда рассчитывались фальшивыми долларами. Эти фальшивые доллары печатали не в Америке и даже не в Москве. Как обнародовала ФСБ, их печатали чуть ли не под Москвой — в Курской области.

Однажды тогда еще неопытной в коммерции Соломии за подстреленного капитана всучили (с вычетом местного налога) почти тысячу долларов. Деньги оказались фальшивыми.

Находясь в Лондоне, Варнава Генрихович предупредил басаевского эмиссара: если чеченские командиры будут мошенничать, украинские снайперы найдут себе работу в другом регионе.

Деньги адвокату вернули там же, в Лондоне, но Соломия их не увидела ни по возвращении Варнавы Генриховича из командировки, ни позже, когда представился удобный случай. Деньги не ахти какие, но отдать их снайперу Варнава Генрихович не решился. Поостерегся, чтобы девушка не догадалась, что Шпехта и есть ее непосредственный работодатель.

Однажды Соломия спросила Гуменюка:

— На кого мы работаем?

— Тебе платят чернозадые? — ответил Гуменюк. — Вот их и спрашивай. Но лучше — промолчи. Чернозадые не представляют, с кем они имеют дело, набивают себе карманы нашими, кровно заработанными…

И еще он сказал, что это сейчас они шустрые, потому что нужны Америке. А как той же Америке надобность в них отпадет и чернозадых перебьют русские, кто уцелеет, к ним прибежит, на Украину, попросит убежище.

— А когда?

— Когда перебегут.

Он помолчал, пристально глядя в темно-карие глаза своей ученицы, как бы разгадывая: понимает ли она, о чем речь? Убедившись, что все она понимает — не маленькая, продолжил:

— Не все они, конечно, сволочи, есть среди них люди порядочные. По возможности они нас выручают. Ты хорошо представляешь, какая сейчас обстановка на Украине? Жуткая безработица. А чеченцы дают работу. Материально ты поддерживаешь своих родителей. За свою учебу исправно платишь государству. И одеваешься прилично. А там, гляди, скоро утебя и семья появится. Пойдут дети. А с детьми без своего угла ой, как погано!..

Он еще что-то говорил, но Соломия его уже не слушала. Назидательные речи ей ни к чему. Она девушка самостоятельная. Любой работы не гнушается: есть возможность зарабатывать — зарабатывает. Рынок диктует, куда приложить свои руки. Отец ей говорил, и не однажды: «Годы как текучая вода: убегут — не вернешь на исходную позицию». И еще: «Годы — как забег на стометровку. Победил, будучи в здоровой силе, — бери от славы как можно больше, держи зубами, иначе — вырвут из горла… Люди, дочка, на чем угодно зарабатывают». Мать была того же мнения. Деловые родители. Когда они только поженились, поехали на заработки в Польшу. Отец работал каменщиком, строил зажиточным полякам коттеджи, мать у панов служила нянькой.

Родители видели, как богатые богатеют, и сами мечтали разбогатеть. Вернулись домой, на Лемковщину, купили землю, конфискованную у бывшего оуновца, вырастили десяток коров. На местечковом рынке продавали продукты своего хозяйства.

В округе уже никто не строился, в услугах каменщиков не нуждались. Чего-то выжидали. Ходили разговоры о крутой перемене жизни. Родители жили в страхе. Говорили: скоро Советы исчезнут как мартовский снег. Из Магадана вернется бывший хозяин. Родители боялись: отберет усадьбу. Так было при немцах: у бедняков, получивших землю от советской власти, отбирали и возвращали бывшим хозяевам. Потом опять все вернулось на круги своя: советская власть конфисковала конфискованное.

От будущей новой власти ждали нового передела. Соломии хотелось освободить родителей от страха, не бояться за нажитое своим трудом. Ей когда-то внушили: у кого много денег, тот не боится. Но она чем больше зарабатывала, тем сильней боялась. Это был затаенный страх. Он копился, как соль в суставах. Когда с годами суставы заноют и не сможешь найти покоя, тогда о многом подумаешь. Но страх — не болезнь суставов. Страх за собственное существование душу изматывает — раньше времени загоняет в гроб.

Еще недавно все это до ее понимания не доходило. Ведь почти всегда рядом были Гуменюк и Шпехта. Если что, они выручат. Им она верила, как себе.

За фальшивую тысячу она уложила в гроб то ли лейтенанта, то ли капитана. Страха не почувствовала. Страх появился потом, но не со стороны русских. Чеченцы дали понять, что если она не будет усердствовать, не будет сутками напролет лежать в засаде, затаившись, как зверь, если не будет результата, то есть не будет метких выстрелов, ее переправят в Арабские Эмираты, там продадут кому-либо в жены. Девка она молодая, красивая, рожать способная, и никакой львовский адвокат ее не выручит…

Так ей угрожали. И она уже было подумала, что впредь ее никакими долларами не заманишь. Когда-то ей обещали, что работу предложат в Косове, отстреливать придется то ли албанцев, то ли сербов. Лучше бы албанцев, их в Косове больше, чем сербов, а значит, и мишеней больше.

И опять ее перебросили в Чечню. Сначала переправили в Грузию. В Тбилиси поселили в одну чеченскую семью. Это ее насторожило. Ведь Зенон Мартынович обещал, что от чернозадых ее будут держать подальше: народ непредсказуемый, воинственный. Чеченец, если долго не воюет, теряет свою самобытность, и тогда трудно отличить чеченца от любого другого кавказца.

Чеченец, попадая в чужую среду, легко ассимилируется. Когда-то хазары пытались их сманить в иудейскую веру, но чеченцы предпочли Аллаха. Мусульманство навязали им сельджуки, потомки турок.

Все это она узнала из бесед с Варнавой Генриховичем. Единственно, о чем он умолчал, но о чем она сама догадалась: чеченец в глубине души остается человеком гор, способным стремительно подниматься и круто падать, не разбиваясь до смерти, он может до бесконечности испытывать судьбу, постоянно преодолевать преграды, как ей признался один полевой командир, чтобы не растерять бойцовские качества.

2

За украинским снайпером приехали двое: мужчина с хрящеватым лицом, по-русски говорил почти без акцента. Как потом оказалось, в Грозном он учился в университете, при советской власти был директором средней школы, преподавал историю и Конституцию СССР. Себя бывший директор назвал предельно кратко, только имя-отчество:

— Шима Хамидович.

Другой чеченец, которого Шима Хамидович назвал Абузар, был его племянник — маленький, узкоплечий, с виду подросток. На него никак не подумаешь, что это один из самых свирепых гвардейцев Басаева.

Чеченцы были одеты в черные меховые куртки и такие же черные теплые брюки из влагоотталкивающей ткани, на ногах — тяжелые армейские ботинки. Такие выдают десантникам. Вся экипировка, за исключением разве что шапок из белого каракуля, была трофейной. И Соломия предположила: «Никак, раздели русских, прибывших на Кавказ по замене?» Ей было известно, что перед отправкой российских офицеров и солдат в Чечню им выдают новое обмундирование. Потому и охотятся чеченцы за новичками.

Чеченцы заехали в Тбилиси по адресу, где проживала родня Шимы Хамидовича — брат с женой. Они радушно приютили Соломию, в душу с расспросами не лезли. Видимо, хозяин, купивший место чистильщика обуви на проспекте Руставели, был предупрежден, что гостья — очень важная птица, скоро за ней приедут, и никто не должен знать, откуда и куда она направляется. Люди гор дисциплинированы: кто имеет длинный язык, тот недолго видит горы.

Шима Хамидович поздоровался с братом почему-то по-грузински:

— Гамарджоби, Ахмед! — а спросил уже по-чеченски: — Где моя русская женщина?

— Она не русская, — улыбчиво ответил Ахмед. — Она украинка.

— Не болтай лишнего.

Хозяин привел Соломию из соседнего дома. Хозяйка принесла одежду, какую обычно носят в горных селениях замужние грузинки.

— Я сейчас переоденусь, — сказала Соломия, давая понять, что мужчины должны покинуть комнату.

— Не бойся. Мы очень свои люди, — нагло отозвался молодой чеченец, давая понять, что для него она такая же, как все, с которыми он встречался в России, а некоторых даже водил в ресторан.

— А я не боюсь и бояться не собираюсь, — презрительно отозвалась Соломия. — Запомни, Абузар, я не проститутка. Я сюда работать приехала. А не запомнишь, для тебя хуже.

— Он пошутил, — не ожидая резкого ответа, заверил Соломию Шима Хамидович. — Мы тебя охраняем как зеницу ока.

С этой минуты доверенную им «зеницу ока» они прятали от чужого глаза, не позволяли ей ни с кем вступать в разговоры. Боевики, или, как их здесь называли, партизаны, видя грузинку в сопровождении двух чеченцев, считали, что эта женщина или куплена, или выкрадена для какого-то полевого командира.

В Южной Осетии на таможне российские пограничники проверили документы. По паспорту Соломия была уже грузинкой, женой племянника знатного чеченца, и звали ее, как было записано в паспорте, Мавра Мигрелидзе. У чеченцев жены обычно носили фамилию мужа.

— Вы давно замужем? — спросил пограничник.

— Там все написано, — за Соломию ответил молодой чеченец. Он нервничал, и пограничник заподозрил, что Мавра Мигрелидзе не чья-то жена, а обыкновенный «товар», который пользуется повышенным спросом в лагерях партизан Ичкерии.

Конфликт уладил старший чеченец, коротко переговорив с начальником таможни. Не обошлось без маленького подарка.

Полевой командир Асланбеков, непосредственно подчинявшийся Басаеву, — худощавый, подтянутый, прекрасно говоривший по-русски, когда-то служил в Советской армии, окончил Львовское военно-политическое училище. При знакомстве с Соломией уловил в ее речи галицийский говор и сказал ей:

— Откуда вы, знаю только я. Для всех вы грузинка Мавра. Муж у вас чеченец.

— Уж не тот ли, который меня привез из Грузии?

— Айдамиров? Смелый джигит, преданный Ичкерии. Он к вам не приставал?

— Пытался.

— Вы с ним не церемоньтесь. От имени командира предупредите: «Будешь распускать руки — пристрелю». Некоторые наши бойцы на чужих женщин смотрят как на рабынь. А вы — наши соратницы, и права у вас такие же, как у всех, кто с оружием в руках отстаивает свободу Ичкерии. Да и свободу Украины. У нас общий враг — русский империализм.

— Да, конечно, — ответила она машинально.

Политика Соломию не интересовала, ее интересовали деньги, а деньги можно заработать на метких выстрелах. Она умела поддакивать работодателям, иначе ей могли не заплатить, а если и заплатят, то фальшивками.

Такое случилось. Как-то раз Гуменюк ей посочувствовал, но советовал помалкивать, а Шпехта сделал вид, что вообще этого случая не помнит.

Теперь ее заработок зависел от бывшего капитана Советской армии. О том, что он к ней по-доброму отнесся, свидетельствовал подарок, который ей преподнес сразу же при знакомстве.

— Вот вам оружие, — сказал он. — Кто будет приставать, на первый раз предупредите, как предупредили Айдамирова, а потом поступайте по обстоятельствам. Нагло себя ведут арабы из Эмиратов. Но мы их терпим, потому что их шейхи поддерживают нашу борьбу, берут на себя расходы по содержанию Великой армии Ичкерии.

Соломия не рассчитывала в этой командировке долго задерживаться: два-три удачных выстрела — и будет с чем возвращаться домой.

Была весна, месяц март. Она работала в паре с Ядвигой. Над горами плыло яркое солнце, молодой дубняк еще не оделся в листву, и меж оголенных деревьев в тени замшелых валунов лежал плотный голубоватый снег.

Русские саперы на покатом холме снимали противопехотные мины натяжного действия. Чтобы заметить в таявшем снегу белую проволочку, соединявшую чеку взрывателя с дубовой веточкой, нужен острый, как у охотника, глаз.

Мартовское солнце слепило. Саперы, не видя затаившейся опасности, были так увлечены работой, что не заметили, как к ним подкрались чеченцы. Среди них в пятнистом маскхалате была Ядвига с немецкой снайперской винтовкой.

— Твое дело — офицер, — еще раз напомнил ей узкогрудый, с туберкулезной одышкой, чеченец. Он был в таком же пятнистом маскхалате, как и Ядвига. — Убьешь — сразу не уходы. Мы берем огонь на себя. Ты ждешь ночь. Тогда уходы.

«Тоже мне, инструктор, — недобро подумала подруга о чахлом чеченце. — Посмотрю, как ты будешь до ночи лежать на мерзлом грунте»…

В тот раз Ядвига произвела один-единственный выстрел. Завалила какого-то усатого сапера, как ей показалось, — офицера. Спустя три дня из аула, где тогда дислоцировался саперный батальон, вернулся наблюдатель. Он видел, как в цинковый гроб запаивали тело убитого снайперской пулей. Его предстояло отвезти в Воронеж. А неделю спустя на этом же косогоре Соломия завалила какого-то прапорщика. По сведениям чеченской разведки, прапорщик был родом с Луганщины.

Соломия успокаивала себя тем, что подстрелила не земляка Миколы, а какого-то русского контрактника. Русских контрактников чеченцы в плен не брали, а если и брали, то для показной казни: левой рукой за волосы приподнимали голову, а правой кинжалом, как барану, перехватывали горло. Из горла вместо крика вырывался клекот, и все, кто это видел, потешались до хохота. Если еще были пленные, то давали потренироваться подросткам: им предстояло вырезать русских. Россия велика, и народа много — одной Ичкерии с Россией не справиться. Но Ичкерию, как волшебный сосуд, наполняли деньгами. Ведь враги России — друзья Ичкерии. Такие друзья — только покажи им денежку, — приползут, приедут, прилетят. На то они и волонтеры. Не меньше мужчин деньги любят женщины-охотники.

Соломии предстояло охотиться и теперь. Кто на этот раз окажется ее добычей, она не задумывалась. Она убивала живых, а живые в условиях рынка оценивались по-разному.

Выходя из землянки своего полевого командира, Соломия спросила, когда ей доставят настоящую снайперскую винтовку, желательно ту, которой она работала в прошлый раз.

Здесь лучше, чем где-либо, понимают: потерянные дни — потерянные доллары.

— Мы получили новый автомат. С оптическим прицелом, — похвалился полевой командир Надир Абдурханов, в распоряжение которого прибыла Соломия.

— Ну и как?

— Американцы его высоко оценили. Как и автомат Никонова. О таком оружии ты что-либо слышала?

— А как же, — усмехнулась Соломия. — На Украине он уже в продаже.

— Открыто?

— На черном рынке.

— Может, и в руках держала?

— Даже пристреливала. Бьет кучно, но не прицельно. Для снайперской работы не годится.

— Тогда вернемся к автомату Калашникова. На склад тебя отведет твой телохранитель Юша Окуев. Ты с ним уже успела познакомиться.

Юша привел ее в глубокую расщелину, заваленную глыбами скальной породы. Здесь был склад вооружения. Склад размещался не в землянке, а в норе, прорытой под скалой. Даже стоя поблизости, не догадаешься, что под грудой камней оборудовано помещение, напоминающее собой каземат. Щели тщательно зацементированы, как будто здесь трудились метростроевцы.

На самом деле, как потом оказалось, складское помещение готовили русские пленные, в прошлом строители подземных коммуникаций. Кормили их, как в немецком концлагере, раз в сутки — одна лепешка на двоих и котелок воды. Только выносливый человек мог выжить, но пленным долго жить не давали.

Когда склад был оборудован, обессиленные строители были вытолканы на поверхность, и там их, крайне истощенных, традиционно резали, как баранов, — кинжалом по горлу. Обезглавленные тела бросали в ущелье на съедение шакалам.

Из ближайшего аула приходили старики, просили командира продать им пленных, объясняли: все способные носить оружие уже воюют, в хозяйстве не хватает рабочих рук. Командиры, чтившие стариков, ссылались на распоряжение Масхадова: пленных, работавших на секретных объектах, лишать жизни сразу же по завершении строительства.

О том, кто и как строил секретные склады вооружения, Соломия не знала, но уже была носительницей тайны. В случае особых обстоятельств и на нее распространялся приказ Масхадова: носителей тайны за ненадобностью ликвидировали.

При Соломии вскрыли ящик с оружием. Автоматы Калашникова с удлиненными стволами были в заводской упаковке. Она обратила внимание, что упаковка свежая, ящики паковали недели две назад. Единственно, чего на упаковке не было, так это заводского клейма.

И Соломия предположила, что оружие прямо из заводского цеха покупали или воровали по-крупному — целыми партиями.

От своего наставника, Варнавы Генриховича, она слышала: «Русский за бутылку водки продаст даже атомную бомбу». Пока же она видела только тайно купленное или ворованное стрелковое оружие.

Выбирать было из чего. Взяла наугад.

Юша Окуев с завидной ловкостью принялся удалять с автоматов заводскую смазку.

В данный момент Соломию интересовали только канал ствола и оптический прицел. Вся оптика была просветленной. Русские понимали толк в оружии. Не случайно весь земной шар заполонили не американские М-16, а изделия русского оружейника Михаила Калашникова. К концу двадцатого века таких изделий уже насчитывалось более семидесяти миллионов.

Эту цифру Соломия услышала из уст Варнавы Генриховича. Тот всячески расхваливал русскую трехлинейку с традиционным унитарным патроном. В тире Гуменюка она убедилась в справедливости слов своего наставника.

Уже при первой беседе от него услышала:

— Для ведения огня по живой мишени применяй двенадцатиграммовую пулю с желтым наконечником…

Говорилось и потом много полезного. Но эту рекомендацию она запомнила сразу же, как в школе запомнила, что дважды два — четыре…

— У вас трехлинейки имеются? — спросила она пожилого кладовщика, скрипевшего железным протезом.

— Бери что дают, — ответил тот презрительно. Своим внешним видом — клочковатой бородой и сверкающим взглядом — он был похож на книжного Карабаса-Барабаса. — Ты, женщина, не представляешь, как нам тяжело достается оружие. Слава Аллаху, что у нас есть братья в самой Москве.

Он бросил эти слова, как бы отмахнулся от женщины в грузинском одеянии, но Соломия настойчиво повторила свой вопрос:

— Так есть у вас трехлинейки или нет? Вы можете сказать вразумительно? Ну?

Кладовщик недобро посмотрел на Соломию, одетую по-грузински, но по манере держаться с мужчинами видел, что она вовсе не грузинка, быстрее всего, русская. Только русские женщины могут с кавказцами разговаривать, не боясь получить оплеуху.

Кладовщик перевел взгляд на ее спутника. Тот как приказал:

— Тебя спрашивают — отвечай по делу.

— Нет у меня такой оружия! — не сказал, а выкрикнул. — Незачем иметь старое. Деньги нам подарят — купим.

Говорили они по-чеченски, но Соломия по тону разговора понимала их почти без слов. Понимала и то, что деньги и в самом деле им дарят. А вот она у них — зарабатывает. Почти весь свой заработок отправляла отцу.

Отец на двух гектарах, не считая десяти соток подворья, доставшихся ему от ликвидированного колхоза, все строил и строил. Сначала коровник из расчета на двенадцать голов. Потом — хлев для свиней. А в прошлом году Марку Куприяновичу взбрело в голову разводить страусов. Он взял в банке ссуду, съездил в Венгрию, привез оттуда два десятка молодняка. Выжили четыре страусенка, и эти четыре, слава богу, весной дружно пошли в рост. Крепла надежда, что к осени стая увеличится, если не в два раза, то в полтора.

Богатство в большинстве случаев начинается с малого. Обычно это деньги, которые достаются кровавыми мозолями на руках. Благодаря Соломии Марку Куприяновичу повезло. Деньги сами шли в руки. Чаще всего их приносил почтальон, восторгался чужим счастьем:

«Любит ангел вашу доньку, а заодно и вас, доброго батька».

У «доброго батька» была на очереди покупка инкубатора. Для этого тоже нужны деньги, и немалые. Марк Куприянович надеялся только на дочку. А дочка, стоя в засаде, прикидывала: для покупки инкубатора надо будет свалить двух майоров или хотя бы одного полковника.

Где и как она зарабатывает, знал в общих чертах ее неутомимый отец. На кровавый заработок он ее и благословил. Ему пришлось признаться, что в годы своей молодости, когда ему едва исполнилось шестнадцать, он пошел добровольцем в украинскую повстанческую армию. Там он узнал, что за каждого убитого партизана немцы давали шестьдесят марок или шестьсот советских рублей. Тогда в Карпатах была окружена партизанская дивизия генерала Ковпака. Кубиевич оказался неплохим воякой. Денег за усердие он не получил, зато ему однажды достались крепкие трофейные лошади. У партизан они перевозили раненых.

Когда вернулась советская власть, соседи его не выдали, потому что и сами служили с ним, а после войны всем селом дружно вступили в колхоз. Договорились: доносы друг на друга не писать. Взаимная порука была свидетельством того, что мужики в селе уцелели. Здоровые хлопцы призывного возраста пошли служить в Красную армию, многие пожелали быть стройбатовцами. Чтобы не носить оружие.

Отслужил в стройбате и отец Соломии. Рядовой Марко Кубиевич на Кольском полуострове служил свинарем в хозвзводе аэродромно-строительной бригады ЦУКАС. Был на хорошем счету у командования. Однажды его хотели поощрить краткосрочным отпуском с поездкой на родину. Тогда по непонятной причине от отпуска он отказался, сославшись на то, что сменщик молодой и неопытный, и неизвестно, справится ли он один. Зато ему удавалось сбывать молочных поросят стройбатовцам-сверхсрочникам, жившим по ту сторону озера за пределами гарнизона.

Вернувшись со службы, на деньги, заработанные хитрым способом, Марко Кубиевич построил себе каменный дом, обзавелся живностью: у соседа купил телочку-двухлетку и четырех месячных поросят. Вскоре женился. Первым ребенком был сын. Назвал его Теодором. После службы в Советской армии, когда Украина стала «самостийной», Теодор поступил во французский иностранный легион и вот уже третий год в Алжире зарабатывал франки.

До последнего времени сын тоже помогал отцу, но у Соломии заработки оказались выше. А когда Теодор женился на местной берберке, денег присылать не стал, ограничивался телеграммами по случаю дня рождения отца и матери.

Несмотря на пожилой возраст, родители трудились, себя не жалея, — хотелось жить в достатке, не хуже французов. С русскими они себя не сравнивали. В России никто из Кубиевичей не бывал, если не считать стройбатовца, служившего на Кольском полуострове, не видели, но слышали, что у них все пищевые продукты покупные, да и незачем русским копаться в земле, они так богаты нефтью и газом, что могут купить всю Европу.

Русским не понять, как тяжело на Украине заниматься сельским хозяйством!

3

Соломия понимала родителей. Ей хотелось помогать им всячески. А помогать она могла только деньгами, но деньги зарабатывала с риском для жизни. Она уже знала (Гуменюк просветил), что бизнес на крови — это всегда смертельный риск. Если у кого-то ты отбираешь жизнь, то и твою жизнь отберут у тебя…

Соломия наугад взяла автомат, привычно ощутила его вес. Автомат был не тяжелей саперной лопаты. Но лопатой, даже если будешь на огороде гнуть спину с утра до ночи, столько денег не заработаешь. А тут один меткий выстрел — и не надо целый месяц ковыряться в грунте.

Так что автоматическая винтовка — тоже орудие труда. Оптика с четырехкратным увеличением. Следовало убедиться, что это именно так. Требовалась пристрелка.

Юша Окуев отвел Соломию в каменный карьер. До войны здесь ломали гранит для памятников, теперь площадка пригодилась для стрельбы боевыми патронами.

Под наблюдением инструкторов, в большинстве случаев иностранных, здесь почти ежедневно пристреливали оружие. Не исключением был и сегодняшний день.

Среди чеченцев Соломия заметила двух моложавых негров. Это были инструкторы, обучавшие партизан Ичкерии стрельбе по воздушным целям.

Юша, стараясь казаться осведомленным во всех областях военного дела, своей подопечной доверительно сообщил:

— Скоро наши друзья пришлют нам «стингеры». Будем воевать, как в Афганистане. Ни один русский вертолет не появится над Ичкерией. Раньше мы их сбивали «стрелой». Это тот же «стингер», только русский.

— А что сейчас не сбиваете?

Она видела, как перед восходом солнца вертолет со стороны русских позиций пролетал над хребтом и в считанные минуты взобрался на немыслимую высоту. По нему даже не вели огонь: вероятность попадания была слишком мала. Достать его мог разве что крупнокалиберный пулемет. Соломия знала, что для таких целей у русских, кроме «стрелы», есть ДШК. У чеченцев, видимо, ДШК не было, а может быть, они экономили боеприпасы. Хотя вряд ли… На важных целях не экономят.

Во Львове она слышала, что в России чеченцы держат своих людей возле военных предприятий. Там они скупают ворованное оружие и переправляют в Чечню. «Как это им удается? Неужели русские такие глупые, что у себя не наведут порядок?» Соломии казалось, это так просто — ловить перекупщиков оружия. Но почему-то не ловили. Если ловили бы, не было бы в Чечне столько оружия.

И ей на ум приходила несуразная мысль: может, в этой войне сами русские заинтересованы? Спросить об этом Юшу Окуева, что он ответит? Он не политик. Может без устали рассказывать о «стингерах», которых никогда не видел. Он сам пользовался слухами. Еще из прошлой своей командировки на Кавказ она вынесла впечатление, что многие чеченские партизаны рассчитывали на помощь Америки. Но Америка почему-то помогала не оружием, а только деньгами.

Вот Украина деньгами не баловала, а людей присылала. На хохлов приходили смотреть, как на концерт. Когда-то их потряс приезд киевских артистов Штепселя и Тарапуньки. Они смешили до упаду. Чеченцам особенно понравились украинские артистки: молодые, полнотелые — глаз не отвести. Но ни одна из них добровольно остаться в Ичкерии не пожелала, а чтобы выкрасть — не было команды.

Теперь приезжали украинцы не с концертами. По-прежнему приятно удивляли украинки. Они тоже были молодые, и полнотелые, и красотой не обделенные…

И в лице Соломии — под грузинской одеждой — партизаны Ичкерии безошибочно узнали украинку — крупную, красивую. Молодым джигитам о таких украинках только мечтать. Хоть бы одну такую выкрасть — вот было бы чем похвалиться!

Юша отгонял тех, кто стоял поблизости, чтобы не глазели на молодую и красивую женщину в грузинской одежде. Он ревновал каждого, кто к ней подходил. И она это чувствовала, но не подавала виду: пусть тешится, но ничего у него не получится. Даже если попробует насильничать. В зоне господства партизан Ичкерии действует железное правило: беспредел имеет свой предел, — и оно диктуется приказами полевых командиров. Гостей, приглашенных воевать с неверными, — а это главным образом инструкторы, врачи и снайперы, — никто не смеет даже пальцем тронуть, за ослушание — смерть. Но Соломия знала, что «железное правило» время от времени чеченцы нарушали.

Какой-то известный еще по советским временам спортсмен изнасиловал французскую журналистку, притом так, что той потребовалась хирургическая операция. Спортсмена застрелил мулла, не посчитался, что это лучший стрелок бригады, награжденный именным оружием президента Ичкерии. Как родня насильника ни упрашивала, мулла был непреклонен: журналистка хоть и не признавала Аллаха как всемогущего творца вселенной, но сочувствовала борьбе с неверными. Смерть тому, кто лишает Ичкерию ее друзей.

Друг Ичкерии имеет право защищать свое достоинство вплоть до применения оружия. На этот случай Соломия в тайном кармане всегда держала при себе русский миниатюрный пистолет в виде тюбика губной помады. В обойме четыре иголки с нервно-паралитическим ОВ. В обойме оставалось три заряда. Один пришлось применить в Косове. Там ее узнал московский журналист, приезжавший во Львов брать интервью о спортсменке, «подающей большие надежды»…

Расположившись поудобнее на деревянном лежаке, который Юша откуда-то притащил, Соломия принялась за привычную для нее работу.

После первых ее выстрелов стоявшие в отдалении чеченцы весело, как гуси, загоготали, выражая восторг. Жестами рук Юша им показал, сколько в мишени попаданий. Так метко не стреляли даже снайперы-мужчины…

Соломии оборудовали землянку с дубовой дверью на висячем замке. В землянке было одно окошко размером с тетрадный лист, чугунная печка с горкой коротких дубовых чурок, грубо сколоченный стол, над столом полочка, на полочке две пиалы, железная кровать, прикрытая грубым солдатским одеялом из верблюжьей шерсти. Потолок и стены обшиты необрезной сосновой доской. У входа вешалка: за неимением крючков — толстая доска с набитыми гвоздями.

— И это называется отель? — удивилась Соломия.

— Замечательная отель! — воскликнул Юша, шедший сзади с зачехленным длинноствольным автоматом. — У нашего высокого начальника землянка хуже. Клянусь Аллахом.

Еще во Львове Варнава Генрихович заверил Соломию, что она будет жить в пятизвездочном отеле со всеми европейскими удобствами. Варнава Генрихович, видимо, имел в виду Балканские страны, где почти всегда воюют. И наемники, те же снайперы, в перерывах между работой живут в максимально комфортных условиях.

«Знает ли Шпехта, где мне приготовили местечко?» — впервые недобро подумала о своем загадочном благодетеле. Если в случае чего в спешном порядке придется линять (а такой вариант был предусмотрен), чеченец — та же рысь — все видит и все слышит, даже как у гостя беспокойно стучит сердце. Сделай непредусмотренный договоренностями шаг — и эта полудикая Ичкерия по-доброму тебя не выпустит. Если это гостья, сразу не убьют, сначала пустят как наложницу по землянкам, где после ночных набегов отдыхают истребители неверных, вечно тоскующие по горячему женскому телу. Такой вариант хуже смерти.

Все это Соломия знала, правда, с чужих слов. Она не испытывала особого желания второй раз попасть на Кавказские горы к этому воинственному народу. Но — попала! Тут желай не желай — зарабатывай доллары. Зарабатывай, пока их тебе обещают.

Она предполагала зарабатывать на Балканах. На Балканах страны хоть и маленькие — по населению как Чечня, — но все же какая-никакая, а — цивилизация, ближе к европейской. В Европе и убивают цивилизованно, и платят не хуже, чем на Кавказе. Да и деньги-то из особой казны, не показаны ни в каком государственном бюджете!

Оставаясь наедине с собой, Соломия все чаще мыслила категориями своего недалекого прошлого. «Когда-то мы были гражданами одного великого государства, — вспоминала она. — Имели при себе единые паспорта. Не зарабатывали на крови своих граждан. А с недавних пор люди превратились в товар. А товар на то он и товар, что его покупают и продают, а если не пользуется спросом — ликвидируют».

Она где-то вычитала, что в предвоенной Чехословакии было перепроизводство обуви и, чтобы не снижать цены на этот товар, обувь сжигали в топках. Кочегарам платили хорошие деньги, как теперь платят снайперам.

Глядя на вечно небритого, неряшливо одетого Окуева, приставленного к ней охранником, за всю жизнь не прочитавшего ни одной книжки, в том числе Корана — священной книги правоверных мусульман, Соломия приходила к неутешительному выводу: за десять лет в горах можно так одичать, что потом человека ничем не заинтересуешь, разве что оружием и наркотиками.

Юша пошел в школу еще при советской власти. Читать и писать научился. Хуже было с математикой, но отнимать и делить умел, так что умел и деньги считать. Он мечтал собрать много долларов и купить себе молодую и красивую женщину, как обычно покупают на Востоке богатые ханы.

А Ичкерия — тот же Восток. И Ингушетия — Восток. И сам он по крови ингуш: его мать выкрал чеченец, когда она еще была девочкой. Юшу она родила в тринадцать лет. Родители отца никому ее не показывали до совершеннолетия, иначе братья матери еще при Советах пустили бы из Мурата Окуева кровь. Но и после Советов Мурату долго жить не дали: кто-то выстрелил ему в затылок, когда они из укрытия обстреливали колонну спецназа. Пуля русских достать его не могла.

Однажды глубокой ночью, когда Соломия в очередной раз вытолкала Юшу из своей землянки, он в сердцах прошипел:

— Я куплю тебя, глупая женщина.

Она ничего ему не ответила, знала, что дразнить охранника — дразнить свирепую овчарку. Может показать зубы, а то и больно укусить, так что не успеешь воспользоваться оружием. Здесь, в этих горах, с одичавшими мужчинами, она уже ничему не удивлялась.

«Какими они будут через двадцать лет?»

Ответ напрашивался сам собой: «Никого из них не останется в живых, но, возможно, будут их дети. Только станут ли они размахивать дареными долларами, заманивать нищих заробитчан, кто умеет метко стрелять?»

Сто лет назад даже в кошмарном сне предкам Соломии не могла присниться такая работа, какую она выполняла сейчас.

Чем больше она задумывалась, тем чаще улетал от нее сон. А днем — не заснешь, можешь и не проснуться. И она терпеливо лежала в засаде, не спускала глаз с противоположного холма, тщательно заминированного русскими саперами. В любую минуту из русского окопа могла показаться голова офицера. Она почти безошибочно по чертам лица определяла возраст человека, но не воинское звание. Вместо майора мог подвернуться прапорщик или же наоборот.

И так час за часом, с рассвета до заката. Засветло не придешь, засветло не уйдешь: у русских тоже есть снайперы. Некоторых она видела на международных соревнованиях, присматривалась к ним: как тот или иной стрелок держит оружие, как указательный палец правой руки нажимает на спусковой крючок. Какие движения могут выдать опытного стрелка. Сколько добровольцев из Украины, Прибалтики, да и из самой России в погоне за легким заработком легли трупами на неприветливой земле упрямо воюющей Чечни!

4

Соломия, Соломия… Что же с ней произошло? Она стала задумываться. Такого за четыре года охоты на человека, смерть которого оплачивается долларами, с ней еще не случалось. Что-то в душе надломилось. Не приглядывается ли к ней ангел смерти? А может, оберегает ее ангел Миколы? Пригрезилось, что голосом Миколы ангел ей шепнул: «Меняй позицию». А как сменишь, когда поблизости чужие глаза следят за каждым твоим движением? Невыносимо стало терпеть присутствие Юши Окуева.

Еще не сделав ни одного выстрела по живой мишени, она по состоянию своей души заметила, что в ней что-то надломилось. В эти дни ее, как рок, преследовало тяжкое предчувствие. Если не с ней, то с ее друзьями что-то случится. А что?..

Ответа не находила, на душе было муторно. Таким, говорят, бывает похмелье. Его называют горьким. Она ощущала горечь на душе. В отличие от других девчат, приехавших на заработки и разбросанных по горам Чечни, она одна не пила спиртное. Ей предлагали и ркацители, и армянский коньяк. И кто предлагал — мусульмане, полевые командиры. Часто они клялись Аллахом и тут же грешили. Жрали и коньяки, и водку. Находясь в розыске, они по чужим паспортам выбирались даже в Москву, посещали рестораны, жили у любовниц, глушили спиртное, но, как правило, не теряли бдительности. Бывало, что попадались на хулиганстве, тогда их спасала родная диаспора и быстро, нередко с помощью милиции, водворяла обратно на Кавказ, к исполнению своих прямых обязанностей.

Некоторые девчата, отправленные в командировку, будучи под хмельком, отдавались полевым командирам, и те в знак благодарности приписывали им чужие заслуги. За счет приписок на счетах наемных снайперов в западных банках появлялись невероятно крупные суммы.

Соломия опасалась отдаваться мужчинам. Уже были случаи, когда землячки с гор Кавказа привозили сифилис и даже спид. От сифилиса избавлялись, не покидая пределов Львова, а вот со спидом летели в Тель-Авив. Но от спида никакими деньгами излечиться было нельзя.

Природа брала свое, особенно в молодом возрасте. Порой и Соломию, как магнитом, тянуло к мужчине. Невероятных усилий стоило сдерживать себя, особенно в ночное время, когда в округе усердствовали соловьи. Здесь они такие же, как и в Прикарпатье.

Возвращаясь в землянку, она часто замечала огненные глаза Юши Окуева. Помня железное правило — без взаимного согласия не переступать черту дозволенного, — он смотрел на Соломию, как голодный волк на телку, охраняемую свирепыми сторожевыми овчарками. Соломия была для него недоступна. У него отсутствовало чутье опытного любовника. Если бы рано утром он тихим шагом вошел в землянку и с поцелуями принялся аккуратно, ласково снимать с нее ночную рубашку, она, пожалуй, отдалась бы…

Она думала о Миколе. Память почти непрерывно возвращала ее к той ночи, когда они вдвоем оставались на львовской квартире Варнавы Генриховича. Там впервые Микола сказал ей: «Люблю». Она приложила палец к его губам, давая понять, что в квартире их подслушивают. Громко произнесла: «Поживем — увидим».

Он, конечно, не предполагал, что квартира нашпигована разнообразной техникой, в том числе и видеокамерой. Ядвига, не имея ни малейшего желания подставлять подругу, предупредила: вслух произносить далеко не все, а только то, что будет приятно для ушей Варнавы Генриховича. Да и видеокассету он просмотрит с точки зрения главного женского мастерства: умеет ли женщина привлекательно отдаваться мужчине?

Потом, при встрече с хозяином квартиры, Варнава Генрихович сделал ей несколько замечаний, но были они несущественны. И такой любовник, как Микола, ничего не заметил: он был на верху блаженства — испытывал момент счастья. В его адрес адвокат высказался с долей иронии: «Вахлак. Но — перспективный».

Что Микола неопытен в любви, то есть вахлак, она и сама почувствовала: он не научен искусству секса, но это ее только радовало — значит, хлопец не испорченный. Такой для семейной жизни — сущая находка.

Уж на что Ядвига — подруга из подруг, и та позавидовала, притом своеобразно, чтоб потом, в случае чего, не было бы обиды.

— Если ты, — сказала она, — Миколу уронишь, я его подберу.

Женщины этой профессии обычно выясняют отношения с помощью оружия. Еще свежи были в памяти события на Балканах.

…Западно-украинская команда национальной гвардии прибыла на соревнования по пулевой стрельбе. Тренер команды майор Тетюк, сорокалетний красавец, заслуженный мастер спорта, готовил к соревнованиям двух сержантов: Славу Загоруйко и Алевтину Копышту. Обе они влюбились в Тетюка, были подругами — стали грозными соперницами. Слава была уже замужем, матерью двоих детей. Алевтина замуж не выходила. После средней школы окончила курсы диверсантов. Готовила себя к работе в горячих точках. Мастером спорта пока еще не стала, но как снайпер хорошо проявила себя в период боевых действий в Хорватии. Потому и включили ее в сборнуюУкраины.

Спортсмены располагались лагерем в лесном массиве около Приштины. Жили в туристских палатках по два человека, майор Тетюк занимал одну.

По ночам к нему пробиралась Алевтина, перед рассветом возвращалась в свою палатку. Потом тренер положил глаз на Загоруйко. Алевтина проследила, куда подруга ходит по ночам. И когда Тетюк и Загоруйко воспылали любовной страстью, Алевтина поставила на пороге палатки растяжку. Выходя из палатки, Слава задела растяжку — осталась без ноги и без глаза. Досталось и тренеру: его смазливую физиономию искромсали осколки.

Команду сняли с соревнований, отправили домой. Мину списали на албанского террориста. Накануне видели подозрительного субъекта, продавца мороженого. Тот был похож на албанца.

С тех пор прошло четыре года. Бывшие подруги изредка встречаются, но только на улице. Слава поднимает легкий дюралевый костыль и материт на чем свет стоит свою бывшую подругу. Слава еще тогда, придя в сознание, догадалась, кто устроил диверсию, но вещественных доказательств не нашлось: абсурдно было предположить, что спортсменка возит с собой мину. При встрече Алевтина ругалась по-культурному, как ругаются в Одессе: «Чтоб я тебя видела на одной ноге, а ты меня — одним глазом».

После госпиталя Тетюк женился, но не на спортсменке. На спортсменках жениться опасно — смешным будешь выглядеть. Он тоже догадывался, что это была проделка Алевтины. И опять же: как докажешь? Не было смысла доказывать. Начальство не любит, когда случаются ЧП в своем подразделении. Не для того готовятся особые кадры, чтобы ими занимались судебные органы…

Соломия слышала эту историю, но не от Ядвиги. Ему ее поведал Гуменюк. Красочно изложил печальную драму, как он сам выразился, двух мартовских кошек, и без околичностей спросил:

— У тебя какие виды на Миколу?

— Он мне нравится.

— Представь себе, мне тоже. Он обязательный. Если пообещал: сделаю, — значит, сделает, притом на совесть. С обязательными легко в семейной жизни. Тебе говорили об этом?

— Говорили.

— Кто?

— Ядвига.

— А не будет у вас Микола яблоком раздора?

— Не думаю.

— Думать надо всегда. Профессия у нас сволочная.

— Я не считаю это профессией.

— А чем же?

— Работой.

— А вот Микола считает иначе. Он догадывается, кто ты на самом деле, откуда твои заработки. Переживает. Тебе он не скажет, а мне признался. Спросил: это правда, что девчата едут на соревнования? И почему на Балканы? Там же война. Я ему сказал: а где не воюют? В России весь Кавказ полыхает. И он мне: «только не посылайте девчат на Кавказ. У меня там брат в Российской армии. Прапорщик. Старшина саперной роты. У него на глазах чеченский снайпер убил его командира».

— Зачем это мне перед дорогой?

— Брат его дружил с командиром роты, когда тот еще был командиром взвода.

— А в каком звании был командир?

— Капитан.

— Убили его в июле? Не так ли? Но я его не убивала.

— Знаю. Это участок ответственности Ядвиги. Смотри не проговорись. Даже Ядвиге. Иначе может случиться такая же трагедия, как со Славой.

— А что вы все о Славе?

— Слава — моя ученица. Я ее готовил, когда она еще не была замужем.

— И что она нашла в Тетюке?

— А что находит женщина в мужчине, который ей нравится? Вам знакомо чувство соперницы?

— Немного.

— Так вот, сначала возникает это чувство, потом уже чувство любви.

Гуменюк загадочно подмигнул, но вопрос оставил без ответа. Мало ли что человек знает, но далеко не каждому открывается.

Знала б она, что этот старшина за время службы в армии сумел заочно окончить Львовский университет, готовился преподавать психологию и педагогику, но не в военном училище, а в гражданском вузе, чтобы из молодых ребят отбирать и готовить кадры для украинской национальной гвардии.

У Шпехты, по его словам, наполовину поляка, была мечта — построить соборную Украину от Слобожанщины до Закарпатья, включая Кубань, территорию бывшей ссылки запорожского казачества. Хотя какая это ссылка? Из сосланных казаков почти никто на родные днепровские берега не пожелал вернуться. Запорожским казакам Кубань приглянулась, как седовласому парубку молодая женщина.

На какое-то время Гуменюк и Шпехта нашли общий язык. Зная, чем дышит Гуменюк, Варнава Генрихович ненавидел Зенона Мартыновича, видел в нем славянское быдло. Взаимно и Зенон Мартынович ненавидел Варнаву Генриховича, ясновельможного пана, для которого все украинцы «пся крев».

Но оба они понимали, что их мечтам не сбыться, пока Россия не согнет колени перед Америкой. Усердие окупится, если Полония станет «от моря до моря» или «Украина от Кубани до Закарпатья»? Окупится, конечно, если Америка не обманет.

Оба смотрели на восток, с придирчивостью святых отцов Ватикана высматривали подходящую паству. Один из них уже был на крючке. Они его купили не за деньги — купили за любовь.

Не догадывался об этом только тот, которого купили. Это был Микола Перевышко. Он верил в лучшие чувства, на которые способна любимая женщина. Но где она, любимая? Что с ней? Прояснить это мог разве что Гуменюк.

Зенон Мартынович прибывал киевским пассажирским рано утром.

Микола терялся в догадке: что Гуменюк забыл на Слобожанщине?

5

Ночью прошумел теплый короткий дождь. Земля благоухала. Уже с утра парило, как перед дождем. А ведь не сегодня-завтра жатва. Еще вчера с вечера к Перевышкам заезжал на своем «Урале» Илья Пунтус. Предложил Миколе постоять за штурвалом комбайна.

— И рад бы, да вот встречаю друга, — сказал Микола и для убедительности достал из кармана потрепанного комбинезона синий листок с текстом от руки. Телеграмму из райцентра передали по телефону.

В Сиротине в связи с ликвидацией колхоза ликвидировали телеграф, сократили и телеграфистку. Вернулись к обслуживанию сиротинцев, как было сорок лет назад.

— А кто он?

— Из города Львова.

— Западен?

— Вроде так.

— Правительство обещало безработицу. Нуи где же она? Из кого нанимать батраков? — горячо взорвался Илья. — Батько нахватал полей. Всех нас, и меня в том числе, сунул в арендаторы. Комбайны выкупил. Да два взял по лизингу. Привык соображать с размахом. А соображает по-старому: рассчитаюсь, мол, потом, если урожай будет. Но люди-то поумнели: ставишь на технику — плати сразу. Уродит — не уродит, но заработанное отдай. Вот хотя бы тебе. Вкалываешь — получи свои законные гривны без волокиты…

Микола весело засмеялся. Заговорил с издевкой, как будто Илюхи не было рядом:

— Когда Пунтусы деньгами платили? Отдавали огурцами или яблоками, в лучшем случае — ячменем. И то — старым. Разве не так?

Илья опешил. Не ожидал он в свой адрес откровенной критики. Но обострять отношения не стал.

— Валюту из рук не сразу выпускают… А вообще, Микола, мы же с тобой всегда ладили.

— Но никогда с твоим папашей.

— Ладно, батька не трогай. Старики, они прижимистые… — и вернулся к главному: — Ну так как? Постоишь? И своего друга-западена сагитируешь. Они там, в Карпатах, жутко любят деньги… Я с одним в Москве на шабайке коллекторы чистил. Гад, даже перекуров не устраивал. Говорил: жениться собираюсь, деньги нужны…

Видя, что Микола на днях мотоцикл разобрал, ремонтом занялся, поинтересовался:

— И ты на этой колымаге хочешь друга встретить?

— Друг непривередливый, бывший старшина.

Илья встрепенулся:

— Встретить вояку? Он кто — герой войны или герой мирных будней? — кивнул на свой мотоцикл. — Вот мой подойдет для встречи… Так что, Микола, не позорь себя и наше еще не совсем осиротевшее Сиротино. Мы дурные, но не бедные, а богатые, значит, не дурные… Когда встречать?

— Сегодня.

— А ты свою коляску успеешь собрать? — Теперь уже Илья кивнул на разобранный мотоцикл.

Микола знал, что работы немного. За час уложится. Не такое собирал. Разобрал и собрал на спор в пять минут американскую автоматическую винтовку, которую раньше в глаза не видел. Но когда-то в журнале «Военные знания» познакомился со схемой и порядком разборки и сборки.

— Едем на моей, — решительно сказал Илья. — У тебя будет два дня на раздумье: выручать меня или не выручать.

— Когда в поле?

— В среду.

Илья догадался: соглашается. А вслух рассуждал:

— До чего, Микола, мы дожили! Был народ — не было техники. Появилась техника — люди разбежались. И куда? В Россию. На шабайку.

— Я еще никуда не бегал, — заметил Микола.

— Побежишь. Работа сезонная. Надолго от дома не оторвешься.

— Мне нужна работа постоянная. Ты же знаешь, на кого я учился.

— Знаю. В город укатишь. Как наш Клим.

— У Клима — отсидка.

— Отсидит — умотает в город. Вот и останется вас двое — ты да Юрко. И Юрко умотал бы. Да вроде он собирается жениться. Чего доброго, и в самом деле женится. Тогда — все, прощай свобода! Гиря на шее…

Илью понесло. Он уже не мог остановиться.

— Но мы с тобой скоро на свадьбе погуляем. Не на Юркиной, конечно. Ты понял, да?.. Ну, бывай. Через час заеду. Не дрейфь, мой конь не подведет. Это же «Урал». А в войну уральцев немцы как огня боялись. Уральцы — люди обязательные. Трепаться не любят.

— А ты тут при чем?

— Я тоже не люблю…

Насчет скорой свадьбы Микола ничего не понял.

Загрохотал мотоцикл, унося Илью в противоположную от Пунтусов сторону. Свернул в переулок. И уже в поле, за лесопосадкой, скрылся в лощине, светлой от старых усыхающих тополей.

Здесь семьдесят лет назад энтузиасты коллективизации облюбовали выгон для МТС. Из добротного церковного кирпича построили мастерские. Заложили парк. Для парка выбрали быстрорастущее дерево — серебристый тополь. Передали парк на попечение молодым механизаторам. Особенность парка — в необычном свечении весной и летом. К осени листва жухла, чернела. Зато радовали глаз деревья-великаны. Зимой, когда снегом покрыты холмистые просторы, тополя — как оазис в пустыне. Раньше по ним ориентировались охотники на зайца. Теперь тропинки торят контрабандисты: за запад — Украина, на восток — Россия, за тополями — государственная граница.

Полвека назад упразднили МТСы, а недавно ликвидировали колхозы. Парк захирел. Деревья медленно умирают. Когда-то этот двор с его добротными постройками любили показывать гостям.

Дорога вела в мастерские. По этой дороге мчался Илья Пунтус, поднимая облако пыли.

Вслед ему смотрел Микола, недоумевая: там же никого и ничего? Даже станки Алексей Романович кому-то продал еще до приватизации. Остались стены да шиферная крыша. Крышу Пунтусы охраняли, рассчитывая, что строение они выкупят по бросовой цене. Выкупили же бензозаправку за 12 гривен.

Снимать шифер никто не рискнул. Пунтсов остерегались. Андрей Данилович не однажды предупреждал сына: «Микола, ничего там не трожь. И вообще держись от Ильи подальше».

Микола пытался отцу объяснить, что Илья каждый раз при встрече работу предлагает, но не такую, какая была бы по душе. Вот если бы предложил в магазине холодильного оборудования (такой магазин Пунтусы намеревались открыть), но Алексей Романович, говорят, уже какого-то мастера присматривает в Харькове. У мастера, говорят, квартира на улице Свердлова. Если мастера случат с Юлей, молодые переберутся в Харьков. А там и до Киева ближе.

С дочками проще, считал Алексей Романович. На молодых и смазливых женихи всегда найдутся, даже не посмотрят, что у них в голове. Беда с сыновьями. У Клима судимость. Илья на учете. На дискотеке братья подрались с курсантами пожарного училища. Клим пряжкой ремня курсанту голову пробил. Хорошо, что ремень принадлежал этому курсанту.

За старшими братьями водилось еще одно преступление, но о нем знали только несколько человек: все были заинтересованы — молчать. Летом на Змеином озере братья подстерегли Екатерину Марковну, учительницу местной школы. Молодая учительница загорала в кустах обнаженной. Мальчики ее изнасиловали, а она постыдилась звать на помощь. Тогда ей надо было бы убегать из села и разводиться с мужем. Но каким-то образом об этом узнал Алексей Романович. Хотя загадки тут не было. Екатерина Марковна сама ему рассказала, пообещала написать заявление в прокуратуру.

«Сколько?» — коротко спросил Алексей Романович. Учительница назвала сумму в «зеленых». Алексей Романович возмутился:

«Постыдились бы, Екатерина Марковна, вам уже за тридцать, вы далеко не девушка, а с бедного колхозника такие деньги требуете».

Пострадавшая не растерялась, тут же напомнила:

«Были бы вы рядовым колхозником, ладно уж… А то ведь руководитель, маяк района…»

Торговаться было опасно. Отдал денежку, про себя выругался: «Вымогательница. А еще интеллигентка».

Чистенькими оставались девочки. Но при таких братиках надолго ли?

Алексей Романович был крепким руководителем — колхоз держал железной хваткой, сейчас старался удержать сыночков, но сыночки уже по жизни шагали своими дорогами, и все же отец, будучи человеком авторитетным, не однажды вытаскивал их из дерьма…

С давних пор он присматривается к Перевышкам. То, что земельку у них отберет, он уже не сомневался. Он и адвоката нанял, чтоб доказать, что Клавдия Петровна не имела права получать пай, так как не работала в колхозе. Пай Андрея Даниловича намеревался выкупить у Клавдии Петровны, когда ее супруг отдаст богу душу.

Сыновья Перевышки интересовали Пунтуса постольку-поскольку. Никиту, прапорщика Российской армии, до недавнего времени он вообще не принимал во внимание: где-то воюет — деньги зарабатывает — ну и пусть. Вряд ли домой вернется, если не убьют, уйдет на пенсию, в городе зацепится. А вот Микола Пунтусам пригодится: если кто-то из его сыночков, тот же Илья, где-то крепко набедокурит, можно будет соседа подставить. Так что приятельские отношения не помешают.

Илья был хлопец не промах — нахраписто лез в руководители. Батя намеревался сделать из него комсомольского работника. Регулярно приезжавший на рыбалку обкомовский товарищ как-то за чарочкой признался:

«Будущее страны за хваткими комсомольскими активистами».

«А как же секретари обкомов, секретари ЦК?»

«Балласт», — ответил сдержанно.

Была у Ильи перспектива, да себе напортил хулиганскими выходками. Алексей Романович в душе радовался, что власть завалилась. Мандатных комиссий не будет. А это уже проходной билет в крутые, а там и в олигархи, — тоже купюра высокого достоинства, да плюс голова на плечах. Не будет головы — билет отнимут и не посмотрят, что ты сынок отца своего заслуженного.

«Та власть хороша, при которой никто тебе не мешает», — трезво рассудил Алексей Романович. Но все чаще тревога буравила сердце за своих детей непутевых. И почему они выросли такими? Раньше говорили: все дело в крови родителей. Но его, пунтусовской крови, у них не было ни капли. А хваткой сыновья на старого Пунтуса похожи. Так что кровь тут ни при чем. Вот время… Люди — дети своего времени. Поменяется время — поменяются и люди. Непутевые станут путевыми.

Непутевый Илья носился на мотоцикле, заманивая работников на жатву. Шутка сказать, восемь полей озимой пшеницы отец доверил ему как арендатору. Пусть с молодости чувствует себя хозяином, займется, как теперь говорят, бизнесом — и тогда уже никакая сила не вытравит из него жажду наживы.

Через час Илья вернулся из мастерских, забрал Миколу, и вдвоем они укатили на железнодорожную станцию. Поезд, как всегда, опаздывал. Но на станции к такому распорядку привыкли, и хлопцы не возмущались. И не возмутились, что поезд стоял не две минуты, как того требует расписание, а почти двадцать. Безбилетники, которых проводники пустили в вагон для собственного заработка, отказывались платить по стоимости билета.

Вслед за безбилетниками показался Гуменюк. За время, пока Микола его не видел, он успел отрастить себе короткие усики, какие носят боксеры. В желто-синей спортивной рубашке с отложным воротником, в светлых лавсановых брюках спортивного покроя, он смахивал на бывалого спортсмена, ставшего тренером. В руке — спортивный чемодачик в мелкую черно-белую клеточку.

Кроме паспорта со львовской пропиской, у Гуменюка был документ за подписью директора юношеской спортивной школы о том, что он, заслуженный тренер республики, отбирает способную молодежь для учебы в спортивных секциях.

Микола издали помахал ему рукой и подбежал к вагону, где уже дело доходило до потасовки: безбилетники не желали платить, а проводники — упустить выгоду. Грубо оттолкнув скандалистов, Зенон Мартынович молодцевато спрыгнул на перрон.

Приезжий и встречающий крепко пожали друг другу руки, и Микола повел гостя к мотоциклу.

— Извините, Зенон Мартынович, что встречаю не на «опеле», а всего лишь на «Урале». «Опеля» нет, а это мотоцикл соседа. — И, словно спохватившись, показал на Пунтуса. — Мой друг еще со школьной парты — Илья Алексеевич Пунтус, мотоциклист и арендатор.

Гость взглянул на Пунтуса оценивающим взглядом. Микола говорил, что у него на родине, в Сиротине, есть уникальная семья: отец — бывший председатель знаменитого на Слобожанщине колхоза, а его сыновья с детства любят рисковое дело.

«Такие хлопчики и нам пригодятся», — подумал тогда Зенон Мартынович. Определенно он ничего не решил. Предстояло всех разом увидеть, этих самых Пунтусов, посмотреть, на что они способны, а главное, кто они по духу: настоящие украинцы или русские, говорящие по-украински? Ридна мова, как его учили старые галицкие профессора, — фундамент убеждения. Будешь мыслить на ридной мове — скоро полюбишь Украину и возненавидишь ее врагов.

Так это или нет, над этим Зенон Мартынович не очень задумывался. Он знал одно: если восток Украины не приголубить, как женщину, Украина вернется к России. И тогда благоприятный момент будет навсегда упущен. Америка не простит западным украинцам их стадное топтание на месте. Овечье стадо ведет себя выжидательно, пока пастух не натравит на них сторожевых собак. Собаки, чем злей, тем быстрей, сдвинут стадо с места, а дальше, в каком направлении оно пойдет, будет зависеть от пастуха.

Но добрых пастухов еще найти надо. С них-то, с пастырей, и начнется вольная, как ветер, Украина. За нее отдавали свои жизни галицкие сичовики в первой четверти ХХ века, в середине века — вояки УПА, а в новом столетии повоюет (и как повоюет!) Зенон Мартынович Гуменюк.

Отец Зенона Мартыновича, капрал украинской повстанческой армии, был добрым воякой, да в предгорьях Карпат нашла его злая партизанская пуля.

О капрале в райвоенкомате ничего не было известно. Мать Зенона Мартыновича в послевоенные годы работала в паспортном столе секретарем-машинисткой. Когда Зенон пошел в первый класс, она написала, что отец был подпольщиком, с приходом Красной армии ходил проводником в Западных Карпатах, погиб на переправе. Стремительное течение реки Уж унесло в неизвестность десятки, если не сотни, трупов. Останки солдат — отдельные кости — находили следопыты на мшистых берегах глубокого ущелья.

6

Гостя посадили в коляску. Микола занял место сзади Ильи, рукой придерживая длинные волосы. Был он без каски, каску пришлось отдать гостю. Гость спросил было: а вдруг гаишник? Илья, повернувшись к гостю, одарил его белозубой улыбкой, весело прокричал:

— Мы сами себе гаишники.

Расстояние в пятнадцать километров покрыли за десять минут. Илья показал гостю, как он считал, класс езды по сухой грунтовой дороге.

— Ну как? — ожидая похвалу, спросил гостя.

Гость молчал, стряхивая с себя черноземную пыль.

— Как вам езда?

— Лихо, — ответил гость без восторга. — Как вы думаете, это хорошо, когда вы сами себе гаишники?

— Тут гаишников не бывает.

— А на магистрали?

— Встречаются. Там, где кусок платной дороги. Но эта дорога только прокладывается.

Зенон Мартынович не сразу признался Миколе о цели своего визита. Все выглядело так, будто он приехал знакомиться с родителями Миколы, поблагодарить их за правильное воспитание сына, а заодно предложить сыну, чтоб он какую-то тысячу гривен заработал на свадьбу.

— Он что — женится?! Микола женится? — растягивая слова, не поверила своим ушам Клавдия Петровна. — Он как приехал, о свадьбе — ни звука.

— Мы ему на Львовщине подыскали невесту, работящую, симпатичную, не гулящую.

— На ком же он женится, если не секрет?

— Есть одна дивчина. С лица хоть воду пей. Студентка. Мастер спорта. Крупная, сильная. Будет вам дарить крепких красивых внуков.

— А корову она доить умеет? — под руку спросил Андрей Данилович. Он был ошарашен известием не меньше супруги. — Какая сельская дивчина не умеет доить корову? Народная артистка Украины София Ротару, и та корову доит. Конечно, не всегда. Когда приезжает с гастролей. Это чтоб парного молочка попить.

Клавдия Петровна одернула мужа:

— Далась тебе корова. Мы же собрались ее продавать?

— А дети пойдут?

— Пунтус обещает молочную кухню…

— Жди… Не надо было разорять колхозного коровника, — вступила в перебранку Клавдия Петровна. — Сначала всё развалили… Теперь, кто разваливал, тот и восстанавливает. Только разваливали колхозное, а восстанавливают частное… — и к мужу: — Что ж ты молчал, когда разваливали?..

Спор переходил в политическую дискуссию. Быть свидетелем перебранки гость не имел желания. Зенон Мартынович, извинившись, попросил Миколу показать ему окрестности Сиротина.

На околице села, в роще серебристых тополей, Зенон Мартынович передал письмо от Соломии. Микола не знал ее почерка. Письмо было без обратного адреса, но почерк женский, красивый, каллиграфический, без единой помарки. Бумага розовая, с голубком в левом верхнем углу. От письма исходил еле уловимый запах каких-то духов.

Миколу насторожило не изящество самого письма, а его содержание. Уже с первых строк он почувствовал, что Соломия к нему в устной речи так никогда не обращалась: «Коханый, солнечко мое»… Говорила проще: «Миколко»…

Прочитав письмо до конца, понял: чужое. Соломия якобы просила подателя этого письма, то есть Зенона Мартыновича, оказать ему какую-то услугу. Уточнять не стала.

— А что за услуга? Может, я не сумею.

— Сумеешь. Дело не сложное. Нужно съездить на Северный Кавказ, — сказал Гуменюк, как будто речь шла о чем-то незначительном.

— Там же война, Зенон Мартынович! Нужен пропуск… — Микола начал было перечислять, что для этого требуется. Но просвещать Гуменюка все равно, что учить ученого. Этот спец умеет, как Микола случайно подслушал, человека превратить в заводной механизм, чтоб тот действовал в любой среде по воле хозяина. Удивляло, что девчата безропотно выполняли все его поручения, а был он всего лишь старшина, и то в запасе. Вот Шпехта — это фигура…

Письмо наводило на раздумья: Соломия ли писала, а если и писала, то под чью-то диктовку? Могла ли она спешить, выписывая каждую буковку?.. Спешкой тут и не пахло. Тут было что-то другое. Но вслух высказывать сомнение Микола не решился.

И вдруг дерзкая мысль ударила в голову, как молнией пронзила его сознание. Мысль эта зрела уже не первый месяц, но приобрела законченную форму при читке этого пахнущего незнакомыми духами письма.

«За кого он меня принимает? — спросил себя Микола, не показывая вида, что удивлен необычным предложением. — Видимо, принимает за недалекого сельского хлопца, хотя и с дипломом инженера, без ума влюбленного в молодую женщину, каких на Лемковщине не так и мало. А может, проще: он считает, что мне позарез нужны деньги? Что я готов на заработки ехать куда угодно?»

Глядя в глаза львовскому гостю, он уже хотел было отказаться от опасной затеи, если бы не услышал: «Соломию надо выручить».

— Нужен выкуп!

— Денег у тебя не хватит. Но их можно заработать.

«Ладно, для Гуменюка — я всего лишь лопоухий схидняк, — с грустью заключил Микола. — А на чем ехать?»

— Зенон Мартынович, вы видели, какой у меня транспорт?

— Вижу. Бедно живешь.

— Не то слово. Мой транспорт в утиль пора. А бизнес, как вы знаете, пешком не делают. Мой диплом если и пригодится, то не в селе. Вот Илюха приглашает на уборочную. Постоять за штурвалом комбайна. Может, и вы у него поработаете? Комбайн — агрегат не сложный. Я вас обучу за один день. Постоим на капитанском мостике. Помечтаем.

Микола попытался увести гостя в сторону, чтобы не думать о поездке на Северный Кавказ.

— Нет уж, уволь меня от подобного удовольствия. — Гуменюк сдержанно засмеялся. — А сколько я мог бы заработать, например, за неделю?

— Гривен пятьсот.

И, словно вдруг, предложил:

— А ты, Микола, не хотел бы за неделю тысячу?

— Долларов?

— Ну, не рублей же. Притом за одну поездку.

— Куда?

— В Чечню. Уазик получишь. Доверенность оформим на твое имя.

Микола опешил. А Зенон Мартынович продолжал:

— Если поездка окажется удачной, машина останется тебе.

— И тысяча долларов?

— И тысяча долларов.

— Заманчиво. Но боюсь. Нужен пропуск.

— Будет.

— Вы представляете поездку от Сиротина до Чечни?

— От Коломны до Гудермеса, — уточнил Гуменюк. В его темных, как древесный уголь, глазах появился веселый блеск. Микола соглашался! Но так ему только показалось.

Микола выдвинул неожиданное предложение:

— Один — не поеду. Бог с ней, с тысячью. Своя жизнь дороже.

И тут же:

— А что везти?

— Вот это мова! — Опять в глазах Гуменюка веселый блеск. — Повезешь из Коломны пустой гроб, а из Чечни — гроб с покойником. — И уточнил: — Случайно попал под обстрел один корреспондент. Сам он галичанин. Газета попросила меня посодействовать в доставке убитого. И я о тебе подумал: «А почему бы хлопцу не заработать лишнюю копийчину? Дать немножечко разбогатеть. Гроши на дороге не валяются. У тебя, как я понял, намечается свадьба. А что это за свадьба, если у жениха в кармане только шелуха? А может, и шелухи нет. Родичи корреспондента грошенят не пожалеют…

Микола еще не осознавал, но почувствовал, что это афера, притом опасная. Надо не грубо, а деликатно отказаться, найти какую-то невинную отговорку. И он ее вроде нашел.

— Корреспондента не повезу, — признался гостю. — Тут что-то политическое. А я от политики держусь, как от злой собаки, — на расстоянии. Я, Зенон Мартынович, каждый день смотрю телевизор. Показывают, что чаще всего убивают корреспондентов и тех, кто их обслуживает. А я только начинаю жить. Если Соломия меня и в самом деле любит… она не могла такого написать… или кто-то ее заставил…

— Что-то… — поправил Зенон Мартынович. — Обстоятельства заставили.

Микола высказал свое мнение:

— На соревнованиях обычно думают о соревнованиях.

— И все-таки просьбу надо выполнить, — твердил Гуменюк.

— Не повезу, Зенон Мартынович. Я вас уважаю, Соломию люблю… Попросите ехать на Урал или в Сибирь — поеду. А это куда дальше Грозного… Повезу и доставлю во Львов или еще куда. А с Кавказа… Если б я не знал обстановки… Там служит мой брат. Он сапер… Боюсь. Опасная затея.

Это был робкий отказ, продиктованный якобы чувством страха за собственную шкуру. Но Гуменюк не затем почти сутки дышал вагонной пылью, чтобы услышать отказ.

И тогда Гуменюк тронул другую струну — напомнил, что Соломия вынуждена обратиться к нему, своему любимому, ей нужно избавиться от чеченских боевиков.

— Она что — в Чечне?

— В плену.

Новость оглушила Миколу. Он долго смотрел в угольные глаза неожиданного гостя. Уточнил:

— Она в плену или добровольно?

— Хочешь сказать, волонтером? Ее туда заманили… Работу предложили… Денежную, разумеется. Ты же знаешь ее трудное материальное положение. А работа дает ей шанс с долгами покончить…

Гуменюк вздохнул, будто сам был в безвыходном материальном положении, из которого легко не вырваться.

— Ох, эти женщины! Не могут без долгов…

Микола догадался, что это за работа. Что же касается безвыходного материального положения, об этом он слышал впервые. В разговорах она даже не намекнула, что ее семья — отец и мать — испытывают в чем-то нужду.

После экзаменов, в ожидании выпускного вечера, он в приватном порядке ремонтировал холодильники, заработал около тысячи гривен. Мог бы половину удружить. Но она ничего не говорила о своей нужде, даже не намекала, а он не допытывался.

— Ядвига с ней?

— Да… — угрюмо произнес Гуменюк. — Заманили девчат, как последних дур… Боюсь, как бы их не продали в рабство.

— Что, и такое возможно?

— Брат мой! Это же Чечня! Дело имеем с азиатами.

— Зенон Мартынович, а вы их во Львове расхваливали, — вроде невпопад напомнил Микола.

— То во Львове! Так надо было. Нас Европа хвалит. Нам доверяет. На что папа, что заправляет Ватиканом, и тот к русским кавказцам относится благосклонно… А Львов — это Европа. Так что мы не имеем права от нее отгораживаться. Иначе нас не поймут. И в помощи могут отказать. А без помощи Европы и вообще кого угодно Украина никогда не будет самостийной. Львов станет столицей державы… Я боюсь, мы доживем до такого времени…

— Но есть же Киев!

— Киев слишком близко к России. Для нашей соборности это опасно. Когда-то Украина была до самой Волги… Ты учил историю? По-нашему.

— Когда было учить, Зенон Мартынович? Я же был студентом. А студент учит только то, что выносится на экзамен… Спросите меня про холодильные установки. И отремонтирую, и установлю. И за оружие вы знаете. Ваши спортсмены на меня не в обиде: никого не подвел.

Гуменюк, так и не получивший согласия, едет ли Микола в Гудермес или остается в Сиротине, спросил, ради чего совершил вояж через всю Украину:

— Так готовить на тебя документы?

— И на Илью Пунтуса.

— Тогда имей в виду, свой заработок разделишь на двоих. А он согласится, твой Пунтус?

— Согласится. Ему деньги ой как нужны! У него кредит не погашен. Растут проценты.

— А как его жнива?

— Жнива подождут. За четыре дня управимся. Если ничего не помешает. На той неделе ездили из райцентра. Тоже за трупом. Чеченцы перехватили, заставили открыть гроб. Под видом трупов провозят наркотики.

— И что?

Микола усмехнулся.

— Пожелали: «Возить вам — не перевозить».

— А где перехватывали?

— На Ставрополье. Они, Зенон Мартынович, контролируют всю трассу до самого Ростова. Отнимают наркотики и деньги. Если вы нанимаете, расплачивайтесь дома. В дороге только трупы не отбирают.

— А гробы?

— Смотря какие. Шикарный могут и отобрать. Чеченцев тоже убивают и тоже хоронят. Обычно в приличных гробах. А шикарные, случается, и отрывают. В том году раскурочили могилу наместника президента. Его случайно подстрелили. На охоте. Наместник схлопотал пулю в затылок. Только пуля оказалась не из ружья.

— Значит, кто-то свою тысячу заработал, — мечтательно произнес Гуменюк. — И вы неплохо заработаете. Я на тебя надеюсь. Крепко надеюсь. Не знаю, как Илья…

— Илья будет рад. А что касается меня, мою денежку вручите Соломии… Я понял, с Украины вы летите на Балканы. Туда, где соревнуются в стрельбе… И Соломию увидите. На словах ей передайте: не женское это дело — зарабатывать таким макаром…

Эти слова Гуменюку не понравились: он понял, на что намекал Микола. Ни на какие Балканы он не полетит: оказывается, Миколе известно, что самолеты Украины совершают чартерные рейсы из Симферополя в Грузию, но никак не в Сербию. И то летают лишь по ночам и только над морем.

Гуменюк вдруг поскучнел. Глухо произнес:

— Она в горах. Вернется не скоро.

Это было похоже на правду. Микола проникал симпатией к людям, которые не врут. А врали ему довольно часто. Сельчане привыкли к тому, что врут им по радио и в печати, и уже не считали зазорным соврать ближнему. Но, как ни странно, Микола верил Илье Пунтусу, хотя с презрением относился к его отцу, который всегда пакостил Перевышкам.

7

Илья не скрывал от Миколы, что ему нужно погасить кредит, взятый в прошлом году на покупку комбайна. И если сейчас он не расплатится с банком, останется без урожая. Уже и для сельчан не секрет, что банк — это хищник, живет тем, что ловит простаков, не сумевших вовремя погасить кредит.

Своим детям умные отцы подсказывают, и Миколе отец подсказывал: «Не зевай, хлопче, но соразмеряй свои желания с возможностями. Думай головой, а телу не давай лениться, тогда из тебя получится хозяин».

Конечно, в наше время, чтобы долго не разгоняться до зажиточного хозяина, легче всего украсть. Но коль ты не при власти, воровать опасно. Власть, какая б она ни была, это гарантия, что тебя жестоко судить не будут: воруй на здоровье, но делись с теми, кто тебя всегда может выручить.

Несколько раз вытаскивали Алексея Романовича Пунтуса в бытность его председателем. Выручало его еще и то, что он был членом бюро райкома партии. В верхах ходило мнение, что член бюро любого масштаба воровать не посмеет — постыдится. Алексей Романович стыдился и… воровал. Какой-то очень грамотный адвокат, взявшийся его защищать, когда тот деньги за проданное на выставке колхозное зерно положил в банк на свое имя, тогда назвал товарища Пунтуса клептоманом. Члены бюро хором спросили: что это? Адвокат ответил: «Неодолимая тяга к воровству». Все дружно закивали: чувство знакомое.

Хлопчики не пошли в отца, видимо, потому, что, как считала их мать Валентина Леонидовна, бурлила в них горячая кровь не Алексея Романовича. А вот предпринимательская жилка — качество приобретенное, тут ни дать ни взять школа Алексея Романовича: в большей или в меньшей степени все хлопчики — авантюристы.

И Зенон Мартынович Гуменюк уже при первом деловом разговоре обнаружил в Илюше авантюриста, и это облегчило его задачу: на Кавказ поедут вдвоем, оба хорошо водят машину. Микола отлично стреляет изо всех видов стрелкового оружия, но стрелять — боже упаси, на первом же блокпосту обыщут, и взятка тут вряд ли поможет.

Московским скорым Зенон Мартынович убыл в областной центр. Отсутствовал двое суток, на третьи в середине дня пригнал в Сиротино не обещанную «газель», а подержанный уазик. Точно такими машинами с армейскими номерами транспортируют раненых.

На имя Николая Андреевича Перевышки была выписана доверенность и три пропуска в прифронтовую зону: один — на уазик, один — на водителя и один — на сопровождающего — родственника погибшего.

Непонятным было одно: почему за гробом требовалось ехать в Коломну? Легче гроб сколотить на Украине, в том же Сиротине. Что-что, а сиротинские мужики гробы мастерить не разучились, и, пожалуй, никогда не разучатся: гробовщик — профессия почетная и вечная.

Вручая документы и деньги, еще раз посмотрев на паспорта, Зенон Мартынович пожелал командированным крепкого асфальта и ясной погоды. Напомнил:

— В пути продукты не покупать, все имеется в ларце, включая чай и питьевую воду. Спиртное — ни-ни. Вернетесь — хоть залейтесь. За все отвечаешь ты. — Зенон Мартынович обкуренным пальцем показал на Миколу. — Вопросы?

— У меня, — отозвался Илья. — Аванс будет?

Гуменюк промолчал. Повторять очевидное, уже однажды сказанное, он не любил. Лишнее напоминание о деньгах — плохая примета.

8

Выехали на уазике, который пригнал Зенон Мартынович. Было раннее утро. Путь лежал на Валуйки. До пересменки успели проскочить таможню.

Таможенник, розовощекий здоровяк лет сорока, с русыми острыми усами, которого все, кто пересекал границу, называли Вась Иваныч, то есть Василий Иванович, служил на этой таможне давно — года полтора. Служить дольше начальство не позволяло, давало и другим сослуживцам заработать на машину или на квартиру. Многие пересекающие границу знали особенности этой службы, и те, кто наиболее часто провозил запрещенное, отстегивали таможенникам не скупясь.

Илья с таможенником поздоровался, как со старым приятелем:

— Здорово, Вась Иваныч! Граница на замке?

— А, это ты, Пунтус? Куда следуешь?

— За гробом.

— И этот с тобой? — показал на Миколу, сидевшего за рулем.

— Мой водитель.

— Прошли пограничный контроль?

— Само собой.

— А почему порожняком? Насколько мне помнится, ты всегда кого-то везешь. Небось, пол-Слобожанщины перетащил в Москву.

— То было раньше, Вась Иваныч. Не желают москвичи коллекторы чистить, асфальт укладывать. Для этого есть хохлы. Слыхал о такой новой постсоциалистической народности? Теперь начинаем возить их обратно.

— В гробах?

— В гробу, — как бы в шутку поправил таможенника.

Тот, в свою очередь, как ответственное лицо, задавал дежурные вопросы:

— Наркотики, оружие имеются?

— Зачем рисковать, Вась Иваныч? В тюряге нюхать парашу нет надобности. На свободе работы много даже у безработных.

— И то верно, — согласился Василий Иванович и все же на всякий случай заглянул в бардачок, не поленился приподнять резиновый коврик, открыл двухлитровый китайский термос. Как специалист, внимательно понюхал.

— Собачку пускать?

— Чисты мы, Вась Иваныч. Как слеза Иисуса.

— Ну вот что, слеза Иисуса, в Задонске перед коммерческим мостом на вас выпустят Цуцика, — предупредил таможенник.

Никто сейчас порожняком не ездит. Да и глупо было бы гонять за рубеж почти грузовой автотранспорт ради двух человек…

— И что вам взбрело в голову ничего не прихватить запретного?

— Можно было разве что пару проституток, — ответил шуточкой Илья. — Да в Москве наш товар не первой свежести. Первой надо искать в Эмиратах. Туда уже копыта навострили наши украиночки. Там для них обильный подножный корм.

Пока шла милая беседа старых знакомцев, Микола молчал. В самый последний момент перед отъездом он заметил в багажнике на видном месте небольшую канистру из-под масла. На вопрос: «Что в ней?» Илья подмигнул, загадочно произнес: «Керосин. Приржавевшие болты срывать».

Микола знал: у собаки-сыщика от керосина с агрессивной жидкостью пропадает нюх. Керосин предназначался для сыщика. Сейчас Василий Иванович отвинтит пробку и понюхает. Если это и по правде керосин, конфискует: керосин в пластмассовой таре провозить нельзя. Если это самогон, тем более провозить нельзя, но если это лекарство, настоянное на самогоне, провозить можно, но в небольших количествах.

Василий Иванович еще раз понюхал. Помолчал. Потом, как бы спохватившись, глубокомысленно изрек:

— Первач?

— Да, белена, настоянная на перваче. Суставы лечит.

— Тогда поделись.

— Посуда имеется?

— Я — мигом.

Василий Иванович принес литровую банку. Илья не поскупился — налил доверху.

Спустя две минуты слобожанские путешественники были уже за границей, то есть в России. Вскоре в долине степной речки Тихая Сосна показался населенный пункт, нисколько не похожий на город, а всего лишь на станицу с белыми хатами-мазанками в окружении вишневых и яблоневых садов.

— Зачем везешь растирку? — поинтересовался Микола.

— Известно ведь — мертвеца растирать. Вдруг оживет, — ответил Илья, в ухмылке обнажая золотую фиксу.

— А я думал, то первач.

— Ты, Коля, угадал.

— А что ж Василий Иванович? Не угадал?

— И он угадал. Нюхом. В этом крае литр первача обменивается на бутылек меду. А в Москве бутылек свежего меда обменивается на доллары. А доллары, как тебе, Коля, известно, обмениваются на что угодно, и не в последнюю очередь на квартиру в областном центре, а то и в самой Москве…

Илья говорил складно, ровно, убежденно. Травить он любил кому угодно и сколько угодно. За это его любили товарищи. В селе он получил прозвище Балабон.

На мосту через Дон с незапамятных времен стоял пост ГАИ. Народ придирчив, особенно к тем, кто что-то везет, на ком можно поживиться. Машину останавливать почему-то не стали, хотя на ней был украинский номер. Сиротинцы подумали было: может, Василий Иванович в эфир нужное словечко бросил? Как-никак, они с Ильей хорошие знакомые, чуть ли не друзья, притом старые. А старый друг, как известно, лучше новых двух.

Микола заметил: при подъезде к Задонску Илья начал было волноваться, а это верный признак того, что напарник везет наркотики. А куда он их запрятал, знал, видимо, он сам. У него свои правила, и одно из них он соблюдал неукоснительно: действуешь в паре — не во все тайны посвящай напарника. Илью отец учил: чтоб твоя тайна осталась при тебе, поменьше раскрывай рот для постороннего уха. И друг может быть с посторонним ухом, а уж начальник — тем более. Если о нем ты знаешь что-то такое, чего не должен знать никто, не намекай даже начальнику, что ты владеешь его тайной. Он позаботится, чтоб ты замолчал.

И все же напарник опаснее начальника: ты с напарником работаешь, как правило, без свидетелей, то и дело подставляешь ему затылок. В нужный момент тайна двух становится тайной одного. Такое в жизни бывает.

Эту истину крепко знает старый Перевышко. Об этом он своим детям нет-нет и напомнит. Ведь человеку свойственно забывать, а если человек молодой и у него в голове сквозняки гуляют, к тому же он твой сын, как тут не напомнить? Врагом может быть кто угодно, и не в последнюю очередь твой напарник. Напарника в большинстве случаев выбираешь не ты, а тот, кто над ним или же над тобой. Если вы из одной конторы.

Микола догадывался: Илюха едет в Россию не с пустыми руками. Что-то Зенон Мартынович вложил ему не в руки, а в голову.

Гуменюк имел разговор не только с Ильей, но и с его родителем. Алексей Романович Пунтус, будучи человеком осторожным и хитрым, давно, еще с советских времен, научился делать только верные шаги. Страна может ошибиться, а он — нет. У него, как у полководца, тактика подчинена стратегии. И детей он передвигает, как гроссмейстер фигуры на шахматной доске. У него Илья — это конь, а конь в руках шахматиста прямо не ходит.

Прямо не шел он и сейчас, согласившись поработать на Гуменюка — посетить воюющую Чечню.

Удивляло Миколу одно: как быстро еще вчера незнакомые люди, один всю жизнь проповедовал идеи советской власти, другой всю жизнь мечтал свалить советскую власть, — нашли общий язык. Вот и сын Алексея Романовича владеет тайной, которую от Миколы стараются скрыть. Получается: здесь какая-то загадка. Но какая? Микола уже сожалел, что согласился на рисковое предприятие с Ильей Пунтусом. Отец предупреждал, но не его, а Никиту: от Пунтусов держись подальше. И Никита держался, но не от Юли.

От почтальона отец узнал, что Никита переписывается с Юлей, дочерью Алексея Романовича. «Не хватало еще породниться с Пунтусами», — бурчал отец, теребя усы.

Клавдия Петровна знала Юлю как прилежную ученицу, тихую, не болтливую, не показывающую, кто у нее отец. Юля и внешне, и умом пошла в мать — фигуристая, смуглолицая, улыбчива и лишнего не скажет. Хорошая была бы жена для Никиты.

Пыталась объяснить Андрею Даниловичу, что старый Пунтус при новой власти уже не тот, не бахвалится своей партийностью, из партии вышел, правда (ходит молва), партбилет почему-то не сжег.

И вот Перевышко узнает, что Пунтус предложил Миколе поездку в немирную Чечню. И он согласился.

Если бы не просьба Соломии, не ее крик о помощи, Микола не сел бы за руль, чтобы тело какого-то мертвеца, по всей вероятности, польского журналиста, переместить с Кавказских гор на Карпатские.

Сейчас любой дальнобойщик рискует получить пулю в лоб и поэтому держит под рукой если не монтировку, то что-то посерьезней. Слава богу, оружие производит любая страна, а в любой стране есть умельцы — мастера золотые руки.

Таким умельцем был Микола Перевышко, но в мире рынка спросом пользовался Илья Пунтус, и то потому, что отцу его, а значит, и ему, сыну известного отца, любая власть позволяет безбедно жить. Илья, как и его отец, расхваливал новую власть и с омерзением отзывался о старой, советской. Это Миколу злило. Ведь он, Илюшка, прежнюю власть не видел — был слишком мал. В те годы мал был и Микола, но они оба чувствовали дух семьи. Ежедневные разговоры родителей, их дела и поступки приучали детей разумно жить при новой власти…

А годы идут. Страна дробится, становится маленькой, смотришь на нее, как в перевернутый бинокль, и люди, кажется, уменьшаются в размерах. Невольно в глубине души возникает чувство незащищенности. В наше смутное время бояться надо людей: в них все больше коварства. И что любопытно: коварству их никто не учил, как не учили и звереть. На лекциях по политэкономии ему твердили, что человек — продукт своего времени, что во дворцах мыслят иначе, чем в хижинах. А кто его обратно загнал в хижину? Из хижины прадед выбирался с помощью винтовки. А деду, отчасти и отцу, задурили голову близким коммунизмом. Ловкие словчили — пробрались к власти, поделили страну. Правнукам все начинать сначала: жизнь, что волна прибоя, сметает один мусор, приносит другой…

— О чем задумался, де-ти-на? — спросил нараспев Илья. У него было приподнятое настроение: благополучно проскочили таможню и контрольный пост ГАИ.

Он опять сидел за баранкой. Уже сказывалась привычка: если ты в автомобиле, веди машину сам. Он вел, наметанным глазом смотрел на мокрое шоссе, изредка, словно мельком, поглядывал на задумавшегося напарника.

Илья не догадывался, что мыслями Микола был в прошлом, спрашивал себя: «Неужели и я… оскотиниваюсь?».

Вчера отец по какому-то поводу вдруг раскричался: «Дожили… Никому нельзя верить. Измельчал народ. Уже не врут, а брешут, как кобели цепные…» Он и еще что-то выкрикивал. Мать его успокаивала, даже в рюмку валерьянки накапала. Он и мать обложил чуть ли не матом, хотя вскоре извинился. Еще долго тонкие усы его дрожали, как вибрировали. Так и не успокоился, пошел в боковушку спать.

В тот вечер Микола спросил у матери, что с отцом, на кого он рассердился? Мать ответила, как отвечают несмышленышу:

— На жизнь нашу баламутную.

А кто сейчас на жизнь не сердится? «Была бы Соломия рядом и никто бы ей не угрожал, разве б я в Чечню согласился?»

Он думал о Соломии как о близком человеке, который волей случая оказался не по своей вине в горах Кавказа, среди людей, способных зарезать всякого, кто им не понравится. По московскому телеку показывали, как чеченцы режут русских контрактников: схватил за волосы, как барану, запрокинув голову, кинжалом по горлу чик — и нет человека.

У них все просто. Так могут зарезать и женщину.

«Какая же сволочь упрятала Соломию в горы?» — ожесточаясь, спрашивал себя Микола и не находил ответа.

В тот вечер, помнится, отец смотрел передачу из Чечни. Месяц назад Москва передала, что там военные действия прекратились, началась мирная жизнь, а Киев показал такие картинки, такую резню, что это уже не война, а истребление Российской армии руками немирных чеченцев. Бородатые верзилы в защитной униформе давали мальчишкам, по существу еще детям, кинжалы дамасской стали, и юные ичкерийцы резали русских военнопленных, молодых ребят, недавно призванных на военную службу.

А как же тогда горцы, те же чеченцы, поступают с теми, кто военную службу считает своей профессией?

Отец, несомненно, думал о Никите. Если б узнали родители, что уже и второй сын направляется в горы Кавказа, и, попади он к чеченцам, велика вероятность, что и Миколу какой-то чеченский мальчишка зарежет, как барана.

На вопрос отца: «Куда это тебя Балабон втравливает?» Микола, пряча глаза, неопределенно ответил: «Что-то из Коломны привезти. А один, без напарника, в дальней дороге… сам понимаешь».

Отец предостерег: с Пунтусами лучше не связываться. Мать — наивная душа — отца успокоила: дескать, смуглый западен, приехавший к Пунтусам, пообещал Миколе хорошо заплатить. Это он хлопцев нанял. О гробе, о мертвеце — ни слова.

Знали бы родители, что не Илья Пунтус, а их сын Микола — главное действующее лицо, о деньгах для Миколы даже не было и речи. Да если бы он сказал правду, что едет выручать девушку не в Коломну, а в огненное пекло, откуда без широкой огласки развозят по России убитых и раненых, ни за что не отпустили бы. Отец мог сказать: девчат на свете много, а жизнь у тебя, Микола, одна. Мать, по всей вероятности, промолчала бы, но взглянула бы на сына такими умоляющими глазами, что тот засомневался бы: стоит ли ехать, вернешься ли живым?..

Миколе еще рано было признаваться родителям, что у него есть девушка-западенка, звать ее Соломия (такие имена на Слобожанщине вряд ли встретишь). Признаться, откуда она, и тут же отец полезет с уточнениями: а кто ее родители, а не воевал ли ее отец в повстанческой армии? К этой армии у старого Перевышки были свои счеты.

Осенью сорок пятого года была задушена удавкой сестра Андрея Даниловича — Зина, тетка Миколы и Никиты. Ее, выпускницу Лисичанского педучилища, послали на Западную Украину учить грамоте хуторских ребят.

…К ней пришли среди ночи. Набожная хозяйка, женщина лет пятидесяти, на стук сразу же открыла дверь, будто ждала гостей. Всех гостей оназнала в лицо: уже около года готовила им пищу и относила в схрон. Как-то она пожаловалась, дескать, учительница чужой веры, не католичка. Лесные гости перерыли вещи постоялицы, в кармане ее праздничного костюма нашли комсомольский билет на имя Занаиды Даниловны Перевышки. Хозяйка попросила: «Только не убивайте ее в моей хате». Ее не убили — ее задушили. Спустя неделю ее тело чекисты нашли в густом непролазном терновнике.

Хозяйка всем набожно хвалилась, как она пыталась спасти учительницу, просила извергов не убивать ее… Три года спустя пойманные лесовики признались, что хозяйка просила их казнить безбожницу…

Историю жизни и мученической смерти своей тетки Микола знал уже в детстве. И когда он познакомился с молодой волынянкой и выяснил, что его тетка учила детей на соседнем хуторе, он ничего не рассказывал Соломии о своей казненной тетке: а что, если Кубиевичи участвовали в казни? Сколько их таких невинных погибло, посланных по распределению на Западную Украину?

И Соломия о своих родителях не откровенничала. Она помнила только, как однажды к ее отцу приехал побратим. Друзья изрядно выпили и плотно закусили, и, уже поддатые, стали вспоминать, как они в Прикарпатье громили партизан деда Ковпака. Особенно смаковали эпизод с поимкой схиднянки Шуры, партизанской медсестры. Бахвалились, как Шуру, раздетую и разутую, привязали тугими косами к сосне, а сосну подожгли. Плененная партизанка Шура сгорела под пьяный гогот вояк украинской повстанческой армии.

Вскоре побратим отца куда-то исчез, говорили, что якобы его поймали во Львове на вокзале и что судил его не народный суд, а военный трибунал Прикарпатского военного округа.

Отец со дня на день ждал гостей с синими погонами, но побратим-вояка, видимо, его не выдал. Так и дожил Марко Кубиевич до «самостийной нэньки». И вот уже столько лет он, как участник Второй мировой войны, получал военную пенсию. Он боготворил президента Кучму. «Такого комуняку не повисым на гилляку», — в приливе откровения признавался дочери.

— Таки комуняки нехай живуть. Без ных мы не выгналы б москалив з нашой Галычины.

Некоторые подробности из жизни Марка Кубиевича, отца Соломии, Микола узнал только сейчас от Гуменюка, когда тот приехал на Слобожанщину и чуть ли не в приказном порядке предложил Миколе доставить из Чечни тело какого-то львовского журналиста.

— Понимаешь, Микола, — доверительно говорил тогда Зенон Мартынович… — Только пусть это будет между нами. Ты, я вижу, боишься потерять Соломию, а она боится потерять родного отца. Родственники убитого в Чечне знают, на каком фронте сражался Марко Кубиевич. При новой власти это ему делает честь. А вот что не делает чести, так это новые факты, которые стали известны лишь недавно. В архиве Львовского КГБ нашли «дело Кубиевича». Оказалось, на самом деле Марко Кубиевич был у кагэбистов осведомителем, выдал многих побратимов. Он и за океан летал, будучи осведомителем. Тогда мы считали, что наших людей выдавал один профессор Львовского университета. Наши люди профессора казнили, а тот оказался невиновен. Напрасно потеряли нужного человека… В борьбе за вольную волю такие ошибки бывают. Лучше казнить десять невиновных, чем одного зрадника (предателя) терпеть в своих рядах. Так поступают все: и они, и мы. Кто не борется, тот не ошибается.

Микола где-то слышал эти слова, но сказаны они были по другому поводу.

— Что же получается, Зенон Мартынович, — прервал он собеседника, — Соломия не спасет своего отца?

— Почему? Все в наших руках, вернее, в твоих. Родственники убитого журналиста не заинтересованы в смерти Кубиевича, пусть живет. Но для этого требуется выполнить одно поручение. Они знают, что Соломия работает в Чечне, среди полевых командиров пользуется авторитетом. Вот и пусть она с помощью своих друзей доставит на Украину тело их родственника. А это можешь сделать только ты. И чеченцы отдавать тело за спасибо не намерены. Даже за труп потребуют выкуп… Базарные люди. Тут ничего, мой друг, не поделаешь. У горцев свои законы, они торгуют всем, что Аллах им подсовывает.

— И мертвецов?

— А мертвецы разве не товар? В недалеком будущем и наши рыночники на них будут делать большие деньги.

Заметив на лице Миколы язвительную ухмылку, Гуменюк покровительственно улыбнулся:

— Ой, какой же ты наивный! Своей наивностью ты мне нравишься. Наверное, и Соломия тебя полюбила за то, что ты наивный, как немовлятко. Тебе повезло, ты очаровал дюже гарну дивчину. Она тебя выведет в люди. Это в роду у Кубиевичей — выводить людей на широкую дорогу. Хоть ты и схидняк, а схиднякам далеко до галычан, тобой будет гордиться Украина. Запомни мое слово…

Микола запомнил. Только Украина его мало интересовала. Он сделает одолжение Соломии: доставит гроб, как просит Зенон Мартынович, лишь бы Соломию оставили в покое, а лучше, чтобы ее без препятствий пропустили в Россию. Здесь уже своя земля, славянская, отсюда и до Львова несложно добраться.

А пока нужно было сделать тысячекилометровый крюк за каким-то дурацким гробом. Неплохо, что Илюха составил компанию. Для продажи везет наркотики. А продавать он их, видимо, намерен российским воякам. Больше некому.

— Товар далеко запрятал? — спросил Илюху.

— Какой товар?

— Наркоту.

— Нет у меня наркоты. Так что успокойся.

— А зачем же тогда едешь?

— Тебя сопровождаю.

— Гуменюк просил?

— И он, и батько.

— Быстро снюхались, — ухмыльнулся Микола.

— Деловые отношения не любят тянучки. Это вы, Перевышки, все никак не можете оттолкнуть свою лодку от старого берега.

— Но ведь и вам, Пунтусам, не так уж плохо жилось на старом берегу. Даже лучше, чем нам, рядовым колхозникам. Да и при ликвидации колхоза хапанули вы намного больше, чем дозволялось по закону.

Микола не стал скрывать своей неприязни к семье бывшего бессменного председателя колхоза. В глаза говорил ему то, о чем постоянно толковали обиженные властями родители.

На едкие упреки Илья не обижался. Он пытался объяснить, глядя на текучую жизнь со своей колокольни.

Микола понимал, что Илью словом не проймешь. У Ильи сугубо денежный интерес. Он делает деньги, как научил его отец, патентованный предприниматель.

Перевышки деньги зарабатывали. Но в этой поездке Миколе было не до заработка.

Уазик выехал на мост через Оку. С нового железобетонного моста открывалась панорама Коломны. Белесый дым поднимался над цехами бывшего паровозостроительного завода. И поныне завод жил, но выпускал, видимо, военную продукцию. В этих цехах трудились внуки и правнуки первых паровозостроителей.

«Пока есть рабочий класс, будет и Россия, — с гордостью о русских братьях думал Микола, — а будет Россия, выживет и Украина». Когда-то эти слова произнес отец, хлебороб до десятого колена.

9

Дом за рекой Коломенкой под номером 24 отыскали сравнительно легко. Это старое двухэтажное деревянное строение, возведенное в двадцатых годах прошлого столетия, ничем не было собой примечательно. В отличие от других подобных домов и домиков оно стояло глухой стеной на улицу, крыльцом — массивным, из красного кирпича, — на речку. Речка была больше похожа на канаву со стоячей водой. В темной, непрозрачной воде отражалось вечернее солнце.

После утомительной дороги заманчиво было искупаться, снять с себя дорожную усталость, а потом уже искать мастера гробовых дел, как велел Зенон Мартынович. На этой окраинной улице жил мастер, делавший гробы.

Прохлады совсем не чувствовалось. Где-то за домами, за купами старых тополей, слышались ребячьи голоса. Нетрудно было догадаться: там — купальня.

— Освежимся? — предложил Илья. Он уже разделся, предвкушая приятную свежесть незнакомой речки.

— Потом, — отозвался Микола, заруливая в тень ветвистого тополя. — Сначала найдем этого мастера. Заберем изделие.

— То есть гроб?

— Потом подгоним машину к реке, — продолжал Микола. — Поплаваем. И на берегу заночуем: ты — в гробу, я — на сиденье.

— В гробу я не согласен, — покачал головой Илья. — Это плохой признак.

— Зато безопасней.

— Ну, не скажи, — возразил Илья. — В войну, мне рассказывал отец, в Райке, был такой хутор под Старобельском, пограничники искали дезертира, а он, когда на шляху появилась полуторка с бойцами в зеленых фуражках, жене велел заколотить его в гроб. Пришли искать, жена воет: умер муж, и похоронить некому. Пограничники помогли женщине: вынесли гроб и в своей полуторке увезли на кладбище. А там — вот совпадение! — для кого-то яма была приготовлена. Они его туда. Жена два дня откапывала. Насилу откопала, но было уже поздно.

— Он что — даже не крикнул? — усомнился Микола.

— Попробуй крикни — все равно закопают, но уже мертвого.

Старожилы — сиротинцы, родившиеся до войны, помнили, как осенью сорок первого года у них в селе стояли пограничники. Люди их называли загрядотрядом. Пограничники вылавливали шпионов и диверсантов, а заодно и дезертиров. Шпионов и диверсантов куда-то увозили, а дезертиров по ночам расстреливали в сосновом бору на задах старого кладбища.

О том времени уже мало кто помнит… Алексей Романович Пунтус застал войну подростком. Поэтому такую подробность, как похороны живого дезертира, он слышал от самих пограничников, стоявших у них на постое. Поэтому при виде заколоченного гроба и плачущей женщины они сразу догадались: прием известный, рассчитанный на простаков. А пограничники не были простаками, отходили с войсками от самой границы, прикрывали тылы воюющего фронта…

Почему этот эпизод о гробе с живым дезертиром пришел Илье на ум именно сейчас, догадаться было не трудно. Ведь они тоже имели дело с гробом, но кого туда положат — живого или мертвого, — не имело значения. Илья получит свою тысячу долларов, а Микола своей поездкой поможет Соломии выбраться из чеченского пекла.

Мастера по фамилии Акулов жители дома не знали, но знали столяра Митрофаныча, лысого старика, начисто выбритого, внешне похожего на киношного Фантомаса. Было ему лет за семьдесят, держался бодро. Деревообрабатывающий станок был его неизменным орудием труда. Свой родной город он уже не обслуживал. Заказы к нему поступали из Москвы и почему-то из Воронежа.

— Вы Акулов Иван Митрофанович? — обратился Микола к старику в ветхом брезентовом фартуке, когда тот на голос «Митрофаныч» вышел из подвала.

В глубине подвала гудел станок на холостых оборотах. Он его почему-то не выключил, давая понять, что человека не вовремя оторвали от работы.

— Я. А что?

— Мы из Воронежа. От Варнавы.

Это был пароль. Лицо Митрофаныча преобразилось. На изможденном лице обозначилась добрая улыбка.

— Заходите, хлопцы, — пригласил Митрофаныч в подвал. — Давно в наших краях?

— Только что с дороги.

— Где остановились?

— Нигде.

— Поживете у нас.

— Изделие готово?

— Будет готово.

— Когда?

— Когда будет готово.

Старик темнил. Чувствовалось, что не он здесь хозяин.

Вошли в столярку, где гудел станок. Стена от пола до потолка заставлена гробами. В соседнем отсеке подметал цементный пол смуглый паренек, по виду кавказец.

Микола спросил, показывая на пирамиду гробов:

— Впрок?

— Мы же портные. Шьем, как видите, мундиры. Но — деревянные. — Старик чуть заметно усмехнулся. — И для вашего друга сошьем. Только вам придется немного подождать. — И чтоб отвлечь от грустной темы, предложил: — Завтра можете смотаться в северную столицу.

— В Питер?

— В Москву. При въезде в Луховицы небось читали транспарант: «У России три столицы: Москва, Рязань и Луховицы»? Не заметили? Жаль. Говорят, хохлы все замечают.

— Мы не хохлы, — обиделся Илья. — Мы — слобожане.

— Знаю. Крепкий народ. Только вы, хлопчики, на слобожан не похожи.

— Это почему же? — Слова старика Илья принял как оскорбление.

Миколе было все равно: не похожи так не похожи. Принадлежность человека к земле проявляется по его поступкам. Что же они сотворили, что стали не похожи на слобожан?

— Они занимаются своим делом, — ответил старик и обратился к пареньку кавказской наружности: — Шамиль, передай хозяину: приехали от Варнавы. Долго задерживаться не будут. Разрешение коменданта имеется, но действительно до следующей пятницы.

Паренек согласно кивнул, и уже через минуту было слышно, как заурчал мотоцикл.

— Хозяин далеко?

— В Москве.

— И долго мы будем его ждать? — спросил Илья.

— Хозяин вам не нужен. Вам нужен гроб, а гроб для знатного человека — это, брат, произведение искусства. Его изготавливают в столице.

— В которой? — спросил Илья.

— Ах, да! — усмехнулся мастер, сообразив, что сам назвал три столицы. — Только не в Рязани и тем более не в Луховицах.

Старик предложил слобожанам посетить кафе, что на Октябрьском проспекте, за самоходной гаубицей. Кафе так и называлось — «Гаубица». Но, помня наказ Зенона Мартыновича: никаких кафе и ресторанов, питаться домашними запасами, — слобожане предпочли поужинать на берегу Коломенки.

Разложили припасы. Хлеб домашней выпечки, копченого гуся, банку с малосольными огурцами, пятилитровый бидончик с игристым квасом.

Всю эту снедь приготовил им Алексей Романович, отец Ильи. Микола догадывался, что здесь не обошлось без указаний Зенона Мартыновича. Значит, доставке на Украину убитого журналиста придается особое значение: или журналист был не рядовая фигура, или родня раскошелилась, пожелала устроить похороны не на каменных склонах Большого Кавказского хребта, а в старинном украинском городе, на лучшем кладбище. В городе Левы оно одно такое — Лычаковское.

С некоторых пор здесь хоронят самых знатных. Микола недоумевал: почему какой-то знатный львовянин оказался там, где убивают? В том, что он знатный, не было сомнения, иначе Варнава Генрихович не послал бы на Слобожанщину своего верного помощника, каким был Зенон Мартынович.

В Сиротино Гуменюк приехал не с пустым кошельком. В чем они оба, и Алексей Романович Пунтус, и Микола Перевышко, не сомневались: Микола от поездки не откажется, даже если ему не оплатят дорогу. Его мысль была занята одним: он готов сделать все, только бы Соломия вернулась цела и невредима.

Что ни говори, поездка рисковая. Но что заставило рисковать Илью? Микола не мог взять в толк: когда успел Алексей Романович подружиться с Гуменюком? Еще несколько дней назад они не были даже знакомы. Что же их бросило друг другу в объятия?

Между прочим, деловые люди друг друга находят быстро. Значит, и у Алексея Романовича в горах Кавказа свой интерес, своя тайна, и в нее был посвящен Илья. Ладно, Пунтусы темнили. А Гуменюк, вроде свой человек, скрыл от Миколы, что Илья не просто его сопровождает, а попутно решает свою задачу, и эту задачу знает Зенон Мартынович.

По дороге Микола закинул было удочку, спросил:

— Как же тебя батько легко отпустил? Наверное, дал какое-то поручение? Ведь вы, Пунтусы, за здорово живешь даже затылок не почешете. А тут подвернулась шабайка, где можно и голову потерять.

Илья охотно отозвался:

— Ты, Колян, как всегда, прав. Открою тебе секрет: мой батько схохмил — ударился в религию.

— Так он же еще недавно был членом бюро райкома партии? И люди за него голосовали как за коммуниста.

— В том-то и хохма. Но и этого ему показалось мало. Чтоб быть ближе к Богу, долдонит он: нужно дорогу в рай стелить добрыми делами. Вот он и послал меня на доброе дело — вместе с тобой сопровождать гроб убиенного журналиста, тем более что не за так.

Какое-то время ехали молча. Промелькнул перекресток на Куликово поле, где была сеча князя Дмитрия с Мамаем. Тогда Москва выстояла, но какой кровью? Оба подумали: «А ведь и тогда имели дело с гробами. Хотя вряд ли… На всех убиенных гробов не напасешься. Хоронить в Москву отправляли самых знатных».

Теперь с Кавказа повезут во Львов какого-то знатного журналиста.

— Это почти как гроб Господень, — сказал Илья и как-то загадочно ухмыльнулся. Он так всегда ухмылялся, когда безбожно врал. А врал он часто, даже отцу. В детстве отец его порол, но когда он врал складно и дельно, Алексей Романович ему прощал, удивляясь: вроде и кровь чужая, а все же родственная душа. Здесь, видимо, сказалось воспитание.

Кто этот журналист, хотелось узнать даже просто ради любопытства. И Микола надеялся, что с помощью Соломии узнает. Только бы не было поздно. Подозрительно любопытных нигде не любят. Уже были случаи, о них Микола наслышался вдоволь, — если в Чечне в заложники попадали люди из обеспеченных семей, тянули время, передавали выкуп, когда заложник уже был с перерезанным горлом.

Тогда чеченцам доставались деньги, а труп за ненадобностью подбрасывали на дорогу с короткой запиской: «В следующий раз не опаздывайте». Это был намек, что выкрадывать людей будут еще долго-долго, пока не погаснет вражда между людьми. А вражда, как известно, — что костер в сосновом бору, зажечь легко…

10

Слобожане в Москву не поехали. На предложение мастера Илья ухмыльнулся: «В Москву разгонять тоску?»

Искупались в Коломенке, поужинали и завалились на кожаные сиденья. Уснуть не успели. Поднял их мастер.

— Будете оба дрыхнуть — утром не возрадуетесь, — предупредил на всякий случай. — Ночь — самое подходящее время для ворья.

— А где тут ночь? — отозвался Илья спросонья. — Только, батя, вечер.

— И вечером не зевайте. Народ у нас шустрый.

Микола поблагодарил старика за предупреждение, заверил, что изделие довезут в целости и сохранности: гроб — не сейф с деньгами. Вроде и не сказал ничего такого, но лицо мастера как подменили, в глазах мелькнуло подозрение: те ли хлопцы берутся доставить гроб?

— Изделие-то довезете, — сказал старик уверенно. — А вот колес можете и недосчитаться.

Ночью к машине подходили какие-то люди, заглядывали в кабину, но, видя, что в кабине бодрствуют, отходили, ни о чем не спрашивая. И только в третьем часу, когда уже совсем рассвело, какой-то небритый низкорослый мужичок в черной куртке-ветровке с рюкзачком за плечами, по виду бомж, через стекло деловито спросил:

— Желаете приобрести что-либо для самообороны?

— А что у тебя? — спросил Илья, опустив стекло.

— Все, что душе угодно.

— Угодно гаубицу с пьедестала, — сказал Илья и хохотнул. Он уже окончательно проснулся и готов был на юмор отвечать юмором: кто же вот так запросто приобретает товар для самообороны, да еще в самом не подходящем для торговли месте?

— Гаубица, ребята, не по моей части, — ответил мужичок без тени улыбки. — Могу предложить гранату от гранатомета. У вас же есть оружие.

— Разве?

— Машина мне знакома. Гробовозка. Без оружия вы не ездите.

— Много возьмешь?

— За гранату? Договоримся. Так берете?

— Спасибо. Уже купили, — сказал Микола, чтоб неожиданный продавец отцепился.

— Смотрите, потом меня вспомните.

Он ушел, но скоро опять вернулся.

— А что бы вы хотели, кроме гаубицы?

Но тут появился гробовых дел мастер, и покупателя как ветром сдуло.

— И этот тут околачивается? Не дали вам поспать.

— Он — кто? — Микола показал на уходившего торговца гранатами.

— Тут их целый косяк, — сказал мастер. — Безработные. Завод ликвидировали. Так они нашли золотую жилу. Со всей области тащат комплектующие. Собирают гранаты и мины. Сбывают кавказцам. Жить-то надо. И этот, что к вам подходил, умелец.

— Так возьмите его к себе, — предложил Микола.

— Нам не подходит. Он по металлу, а мы — по дереву…

Чувствовалось, Коломна не просто населенный пункт российской глубинки, а город ВПК. Здесь делают все для войны, только приходите с деньгами.

Мастер попросил потерпеть до вечера. Гроб, оказывается, уже в столярке, но в нем нужно навести марафет: снаружи оклеить шелковой тканью, а вот массивные медные ручки привинчены заранее. Гроб массивный, не иначе журналист богатырского телосложения.

Увидев такой роскошный гроб, Илья не удержался от замечания:

— А ручки медные — напрасно. В первую же ночь откопают это произведение искусства, и оно перекочует в цыганскую мастерскую. Там из него выточат золотую вещь византийского времени, продадут как музейную редкость.

Илюха знал, о чем говорил.

Мастер заверил, что гроб из могилы достать не посмеют. Во Львове народ культурный. Богобоязненный. В ответ Илья опять хохотнул: нашли среди западен богобоязненных!

И все же это был красивый нормальный гроб, какие теперь изготавливают для новых украинцев. Похоже, убиенный журналист из новых украинцев. «Только почему он очутился в воюющей Чечне?»

В который раз Микола задавал себе этот никчемный вопрос, но ответа не находил. Илью уже не спрашивал. Хохотнет, дескать, а что ты хочешь от журналиста, чтоб его убивали дома, за своим письменным столом?

Микола, читая памфлеты, восхищался талантом и мужеством этого журналиста. Однажды при девчатах сказал вслух: «Галаном Украина будет гордиться». Соломия так на Миколу посмотрела, что он уловил в ее глазах неподдельный испуг: «Только не скажи такое при Варнаве Генриховиче».

Он не сказал. Не было повода. Но испуг Соломии запомнил. Соломия не хотела, чтобы Микола потерял дружбу со Шпехтой. Для молодежи при нынешней безработице пан Шпехта находил работу непыльную, но денежную. Намеревался найти и Миколе. Он просил Соломию присматриваться особенно к этому хлопцу: руки у него золотые, а в голове — загадка. Но главное — он из Слобожанщины. А Слобожанщина… Уже не одно столетие политики гадают: это Украина или Россия?

А может, украинская Россия? Земля, которая не делится между близкими по крови народами?

Это позиция Миколы. Но на откровенность его никто не вызывал, и он держал свою мысль при себе, никому ее не навязывал.

Илья был яростный слобожанин, и это их сближало как земляков, но не знали они главного, что было бы для Миколы потрясающей новостью, а Илью повергло бы в шок.

В годы своей молодости Валентина Леонидовна Пунтус лечилась от бесплодия не в Киеве, как она сообщала мужу, а во Львове. Какое-то время донором у нее был отдаленно похожий на Алексея Романовича мужчина (врач подбирал по фотографии). От него она и зачала Илюшу. Были доноры и киевские, но через много лет львовский ее разыскал по счастливому совпадению. Это был Зенон Мартынович Гуменюк, старшина сверхсрочной службы штаба Прикарпатского военного округа. К этому времени он уже уволился в запас, работал инструктором в тире, который выкупил у штаба адвокат Шпехта.

Однажды к нему по объявлению в стрелковый тир пришли четыре студента. Зенон Мартынович отбирал кандидатов на соревнования. Все четверо стреляли примерно одинаково. Но выбор остановил на чернявом плечистом студенте. Студент оказался родом из Слобожанщины. Более того, из села, где проживала знакомая Зенона, с которой двадцать лет назад его, как потенциального донора, свел врач-гинеколог Ярослав Евстафиевич Ярош.

Прошло много лет, и на квартире у Шпехты этот самый Ярослав Евстафиевич удивил Зенона Мартыновича.

— У вас, пан добродий, — сказал он, как будто вручал орден, — на Слобожанщине растет легинь. Та женщина, с которой вы в медицинских целях совокуплялись, недавно посетила Львов, интересовалась вами.

— Для чего? Еще раз совокупиться?

— Сейчас у нее такая надобность отсутствует. Она пожелала узнать, кто у сына ее настоящий отец и нет ли у настоящего отца серьезной наследственной болезни? Я ее успокоил: с наследственными болезнями в армии не держат. А донор, слава богу, дослужил до пенсии и до сих пор на здоровье не жалуется. Я не ошибаюсь?

Там же, в квартире Варнавы Генриховича, выпили за сына Гуменюка. Зенон Мартынович взял адрес этой слобожанской женщины.

Гуменюку удалось выпытать, что собой представляет семья его сына. Он узнал, что сына звать Илья, по документам отец у него Пунтус Алексей Романович, значит, он Илья Алексеевич. У него есть братья Клим и Юрий, и сестры Юля и Оля. Пока еще никто не женат и незамужем.

Зенона Мартыновича удивляла Валентина, мать всех этих детей. По заверению врача, муж Валентины (она предъявила документы) в детстве был серьезно травмирован — произвести потомство не мог. Об этом он и жене признался в первую брачную ночь. Остаток ночи Валентина проплакала, а утром побежала к матери за советом: разводиться или пока воздержаться?

В те времена развод был делом серьезным. К тому же муж был председателем колхоза, активным партийцем. Разводиться, по его словам, никак было нельзя. Мать, по-селянски мудрая, ответила дочери мудрой поговоркой: «Живи, дочка, как велят наши ангелы. А велят они разумно: коль наша коровка — теленочки наши».

И запрыгали теленочки в курортных городах: в Сочи, в Одессе и даже в Дубултах. О путевках заботился Алексей Романович. Ему, как председателю передового колхоза, путевки всегда находились. Мотаться по курортам председателю было некогда: весной и осенью посевная, летом уборка, а вот зимой уважающие себя люди по курортам не раскатывают. Алексея Романовича выручала жена, Валентина Леонидовна. С отдыха и лечения возвращалась веселая и беременная. Алексей Романович вздыхал, но не отчаивался: «Кровь — разная, а семья — одна». Не было в семье ни ссор, ни драк, а если на улице ребятам приходилось драться — не было сплоченней братьев Пунтусов.

И мать гордилась своими детьми: братья дружные, работящие, сестер любят, никому не дают в обиду.

Алексей Романович знал, что это не его кровные дети, но жену не ревновал к донорам: донор — не любовник, а подсобный рабочий. За многие годы Пунтус привык руководить большим коллективным хозяйством и семью считал первичной ячейкой общества, коллективным хозяйством, только меньшего масштаба. Коммунизм, как ему внушали на политучебе, начинается с коллектива. В райкомовской библиотеке ему даже книжку выдали для чтения. Называлась она «Город солнца». Ее автором был заграничный монах по фамилии Кампанелла. Книжку монах сочинял в тюремной камере, прикованный цепью к каменной стене. Этот монах считал, что у людей все должно быть общим, включая производство детей.

Мысль монаха была заманчивой, полезной для социализма. Будь такие монахи во главе государства, в восемь-десять пятилеток решили бы проблему заселения Сибири и Дальнего Востока активными строителями новой жизни, а уж в европейской части Союза — и задумываться нечего: даже в своем колхозе были бы заполнены все рабочие места и созданы новые — на перспективу.

Но неожиданно колхоз рухнул — прокатился по стране черный смерч перестройки. Вместо потребности появились излишки рабочей силы. Все, кто мог, покидали Слобожанщину, уезжали на заработки. Россия была под боком, туда и уезжали.

Отправлялись, конечно, и в другие страны, в ту же Польшу, но в Польше надо было согласиться, что ты человек второго сорта и не обижаться, когда к тебе будут относиться, как относится хозяин к рабочей лошади.

Надобность в ускоренном росте народонаселения отпала. Уже и без Кампанеллы разобрались, как люди размножаются. Книжка со штампом библиотеки парткабинета осталась в книжном шкафу бывшего председателя колхоза. Ее регулярно читал, похохатывая, Илюша. Он понял, что автор — мужик умный, но книга для нашего времени не подходит. Сначала надо, как мыслил Илья, освободиться от всего неудобного, что ограничивает свободу, прежде всего от цепей. Например, от телевизора, который своей брехней задурил всем головы, а потом уже производить потомство. Только чтобы оно было свое, кровное.

Илья — он знал это точно — сын своей матери, коренной слобожанки, любящей своих детей.

Он также знал, что у него где-то есть и родной отец. Он чувствовал, что от его отца, как и от Алексея Романовича, исходит энергия. Но между ними существует барьер, нависает, словно туманная дымка. Даже в призрачные минуты задушевного разговора эта энергия проявляется каким-то безразличием. Алексей Романович безбоязненно посылал сына в опасные командировки, откуда была велика вероятность не вернуться живым.

И сейчас он преспокойно дал согласие: «Езжай, сынок, только не в убыток себе». Выгода — никчемная: найти человека, который мог бы переправлять наркотики. Кто он будет: чеченец, русский?.. Какая разница, в бизнесе нет национальности — есть выгода. И не забывай о боге. Религия — любая — обладает неограниченными возможностями для умножения капитала. Не случайно некоторые дальновидные члены партии протиснулись в первые ряды верующих, истово крестятся перед иконами, шокируя обывателя своей религиозностью.

Заметила Валентина Леонидовна, что Алексей Романович втягивает Илью в какую-то опасную авантюру, и эта авантюра связана с куплей и продажей наркотиков, за что можно схлопотать лет пятнадцать тюрьмы. Втайне от мужа она сообщила во Львов: найди Илюше безопасную работу, огради его от неумного влияния Пунтуса.

Зенон Мартынович решил съездить на Слобожанщину, ближе познакомиться со своим кровным сыном, а заодно выполнить одно очень важное поручение своего шефа…

Вот и все объяснение, почему в Сиротине оказался Гуменюк.

11

Под вечер по распоряжению мастера машину загнали в сарай. Микола догадался: здесь будут грузить гроб. Сначала из подвала выносили какие-то доски, фанеру, обрезки ДСП.

Микола уже не отлучался от машины, а Илью пригласили как носильщика. Гроб вынесли втроем: мастер, Илья и чеченец, уборщик помещения. В подвале, на необъятно широком столе, где собирают дорогую мебель, стопками лежали разнокалиберные бруски, все почему-то были одинаковой толщины. Илья подумал, что это оселки, на которые в селе всегда большой спрос. Он шел сзади, и соблазн был так велик, что он с ловкостью фокусника снял один брусочек размером с ладошку и незаметно для остальных сунул себе в плавки.

Микола даже не догадывался, что Илюша с детства страдает пикантной болезнью, которую врачи называют клептоманией. Посещая в городе рестораны и кафе, он обязательно что-нибудь стащит, обычно с другого стола, будь то вилка, ложка или нож, а однажды ухитрился спрятать под рубашку тарелку из китайского фарфора, прилепил к себе на живот.

Уже в дороге Микола увидел у Ильи в руках брусок темно-коричневого цвета, поинтересовался:

— Ножи точить?

— Угадал, — и уточнил: — там таких обрезков полный стол. Они из них, по всей вероятности, гробы клеют.

— Видел?

— Нюхал. Столярным клеем пахло. Мягко выражаясь, дохлятиной. Ты бывал на скотомогильнике?

Микола молча кивнул.

— Значит, бывал. Тогда представляешь. Толщина брусочков строго одинакова, примерно три сантиметра. А длина и высота… смотря какой клиент. На крупного пойдет много брусков, на маленького — мало. Ты присмотрись, и наш гроб тоже из брусочков. Дерево есть дерево: в воде оно не тонет, в огне — горит.

И, чтобы не молчать, спросил:

— Как ты думаешь, наш клиент каких габаритов?

— Нормальных.

— Точнее?

— Средних.

— Не угадал. Гроб для великана. В России есть один великан. Но ему незачем лезть под чеченские пули. Он боксер. А боксеры — это не мы с тобой. За каждый удар — тысяча «зеленых». Вот он ходит и бьет.

— Не верю.

— Надо верить, иначе не дадут нам зарабатывать.

Гроб поставили посредине салона, закрепили, на крышку водрузили пару сосновых венков. Венки были свежие. В салоне сразу же запахло хвоей.

— Вас будут сопровождать до Воронежа, — сказал мастер. — От Воронежа поедете одни. Адрес и сопроводительное письмо в конверте. Можете ознакомиться сейчас.

Микола раскрыл конверт. В конверте была картонка с адресом в город Грозный и небольшая пачка денег мелкими ассигнациями.

— Деньги-то зачем?

— Откупаться от гаишников.

— Спасибо.

Выехали в сумерки. В машину никто не сел, но сзади неотлучно шла иномарка темного цвета. Догадаться было нетрудно: сопровождение.

— Изделие, видать, ценное, — нарушил молчание Илья и большим пальцем показал в зеркало заднего вида. Микола молча кивнул. Он сразу же эту машину вычислил, когда выезжали с улицы к мосту через Коломенку.

До самой Рязани иномарку несколько раз теряли из виду. Машина не приближалась и не отставала, шла на некотором удалении. Ночь была светлая, но безлунная. Убывающая луна обещала взойти где-то под утро.

Ближе к полночи встречные машины попадались все реже. На Москву шли тяжелогруженые фуры, слепили пронзительно яркими фарами. Но уже за полночь грузовики табунились у постов ГАИ, стояли на обочинах, а водители отсыпались в кабинах.

— Ты поспи, — предложил Микола своему напарнику. — Дорога дальняя.

Обоим спать не хотелось: хорошо отдохнули за день. Почему-то все еще были под впечатлением разговора мастера о коломенских бомжах. У людей золотые руки, хотя бы у того мелкорослого в черной ветровке, с рюкзачком за плечами, — золотые руки, а работы нет. «А вот в Чечне он наверняка был бы востребован…» И мысль вдруг перескочила на Соломию. Зачем она там? Тоже востребована? Не стрелять же поехала? Там своих стрелков достаточно…

Микола думал, что Соломию схватили для получения выкупа. Для чеченца самый легкий заработок — схватить человека и продать. А если у родственников денег нет, пусть пленник поработает на Ичкерию. А как на эту самую Ичкерию может работать Соломия, не убивать же военных Российской армии?

«Нет, на такое злодейство она не пойдет, — думал он, глядя на дорогу. — Так она ненароком и в Никиту стрельнет».

Брат писал, что служба у него на юге России, а так как он сапер, то, конечно, на переднем крае — ставит или снимает мины. Будучи в отпуске, он как-то обмолвился, что служба у него такая — он может ошибиться только один раз, второго уже не будет. И отец тогда с горечью произнес: «Тебе никто не завидует, саперы долго не живут».

Но Никита, несмотря ни на что, жил! Если чеченцы заставили Соломию стрелять в русских, то ее пуля может найти и Никиту. Да разве одного Никиту?

Рассудок Миколы отказывался признавать, что Соломия зарабатывает себе свободу снайперской винтовкой. Лучше он, Микола, будет рисковать своей свободой, за убитым съездит хоть на край света, только пусть Соломию выпустят на Украину.

— А кто она такая, Соломия? — вдруг спросил Илья.

Вопрос напарника как по голове ударил.

— Соломия? Ты-то откуда знаешь? — Микола как очнулся.

— Ты бредил… во сне.

— Я почти не спал.

— Вот именно… Почти…

Микола неохотно признался:

— Есть одна дивчина… Западенка.

— А твои батьки согласятся взять ее в свою хату? На Волыни западены твою тетку удавкой… Мой батько говорил, красивая была твоя тетка-учителька! Они, сволочи, красоту не пожалели. А еще батько говорил, что ты, Микола, похож на свою тетку.

— Чем же?

— Чем… Незлобивостью. Вот Никита, твой братан, подковырни его, он тебе горло перегрызет… Как они с Климом резались, до крови доходило. А из-за чего, ты знаешь?

— Может, из-за кого?

— Вот-вот. Из-за моей сеструхи. Ваш Никита начал было приударять за Юлькой. В тот год, как всегда, в октябре, школа убирала кукурузу. Подметили девчата, что Никита рядом с Юлькой. Девчата, они же подлые, засекли, что Юлька и Никита, когда нет никого поблизости, целуются. Ох, как же Никита и Клим цапались! — уже в который раз напоминал Илья. — Хотя… пусть сами себя рассудят…

Ночная дорога мелькала фарами встречных машин, и разговор отвлекал от сонливости. Микола и без Ильи знал причину вражды Клима и Никиты.

…Все у них началось с той злополучной кукурузы. Девчонки, не иначе как от зависти, шепнули Климу. Клим проследил, когда парочка уединилась, тихо пошел следом. Ребята не успели оглянуться, а Клим тут как тут — Никиту тяжелым початком, как колотушкой.

— За что ты его? — крикнула Юля. — Никак чокнулся?

Такой наглости от брата она не ожидала. Да и чем перед Климом провинился Никита? Разве тем, что шел с ней по высокой кукурузе?

В тот раз Никита не бросился на обидчика. Он и не считал его обидчиком. Но Клим заговорил, что Юля не по нему… принялся кидаться обидными словами:

— И ты надеешься, что она за тебя выйдет замуж?..

Этих слов было достаточно, чтоб воспламенить Никиту. Он схватил Клима за ворот, рванул на себя — рукав поплиновой рубахи остался в руке Никиты. Хлопцы принялись мутузить друг друга, пока их не расцепил подбежавший на Юлины вопли Иван Антонович, учитель математики.

О драке Юля рассказала отцу, когда тот поздно вечером вернулся с дальнего загона. Там убирали вручную подсолнухи, и нужен был глаз да глаз. Председатель следил, чтоб от работы никто не отлынивал. В поле выходили все, кто мог быть чем-то полезен. Прекращались веселья и драки.

А тут ни с того ни с сего нарушил неписаный закон не какой-то там Леха Зема (кстати, во время уборки он не брал в рот хмельного и не буянил), нарушил обычай старший сын председателя колхоза.

В тот раз Алексей Романович грубо, оплеухой, поднял Клима с постели (старший сын уже спал) и, как непокорного быка, принялся ожесточенно хлестать шестигранной плеткой.

— Зараза, что ж ты отца позоришь? Я тому вас учу, чтоб вы нос задирали?

Сын почти не сопротивлялся, но все-таки плетку попытался было вырвать из отцовских цепких рук.

Немного успокоившись, Алексей Романович заговорил уже в другом тоне:

— Будет любовь, разумеется, взаимная, я и за скотника свою дочку отдам. Живите, плодитесь, но прежде всего себя в работе показывайте. И среди скотников есть люди. Сам в молодости быкам хвосты крутил. Пусть мать расскажет…

Мать, на веранде убиравшая со стола, забежала в спальню, когда отец уже опустил плетку. Заступаться за сына не рискнула: вдруг Алексей Романович в порыве гнева вспомнит, откуда у нее дети, на каких таких курортах зачала?..

До окончания школы Клим и Никита враждовали. Потом Никиту забрали в армию. Клим тоже долго в селе не продержался. За драку в станционном ресторане схлопотал два года химии. Вернулся домой, когда с перестройкой уже было покончено, повсеместно по указанию Киева разоряли села, каждый колхозник получал земельный пай, на нем или сам веди хозяйство, или сдавай в аренду. Клим трудился в команде отца. С женитьбой у него ничего не вышло — баловался наркотиками. А за наркомана могла выйти замуж разве что наркоманка. Наркоманок в Сиротине пока еще не было: чужие в село не ехали, своих не завели.

Доходили слухи, что и Никита еще не женился, а исправно служит в Российской армии. Возвращаться на Украину не собирается…

12

К утру добрались до Воронежа. Сопровождавшая иномарка отстала. Заехали по адресу. По соседству оказалась воинская часть. В серой кирпичной пятиэтажке ютились офицерские семьи.

В квартире номер три, на первом этаже в первом подъезде, куда следовало обращаться, проживал отставной подполковник — высохший, седоусый, отдаленно напоминал кавказца, хотя фамилия у него была русская — Исаев. Имя-отчество тоже указывало на русское происхождение — Семен Семенович. Запоминалось легко.

Из его отрывочных объяснений Микола понял, что подполковник Исаев служил когда-то в Грозном, в училище МВД преподавал партполитработу. Потом был инструктором политотдела спецчастей. В настоящее время оказывает гражданам ритуальные услуги.

— Устали, небось?

— Нам бы немного вздремнуть, — признался Микола.

— Хорошо. А пока взгляну, что везете.

— А что смотреть? Гроб везем, — сказал Илья.

Ему хотелось поесть не в раскаленном железном уазике, а где-нибудь в холодочке, и чтоб мухи не надоедали.

— Я знаю, что гроб, — сказал отставник уставшим голосом. В его словах слышался кавказский акцент. Последнее слово он произнес гортанно, как будто выдохнул.

По его указанию Микола подогнал машину к гаражам, где не было ни души. Все гаражи были закрыты на внутренние замки. Подъезды к ним заросли травой.

— Гаражи пустые?

— Почему же? Хозяева вернутся — откроют. В командировке хозяева.

— Судя по зарослям, давно в командировке, — покачал головой Илья. — А кое-кто совсем не вернется.

— Все может быть, на то она и жизнь, — устало отозвался отставник. Он молодцевато забрался в салон, принялся придирчиво осматривать роскошно сработанное изделие. Тщательно осмотрел уголки. Не обошел вниманием и крышку гроба. Крышку подержал в руках, убедился, что она не так уж и тяжела, как может быть тяжелой ДСП. Фалангой указательного пальца простукал днище. Илья не удержался от едкого замечания:

— Опасаетесь, что мертвец выломает?

— Все может быть, — повторил отставник и спать разрешил рядом с машиной в кирпичном гараже.

Здесь стояли впритык пять раскладушек, заправленных по-солдатски, с ватными тюфяками, верблюжьими одеялами. На подушках свежие наволочки.

— Да никак это гостиница! — воскликнул Илья.

— Все может быть, — сказал отставник. — Отдыхайте до семи вечера. Питание, как мне доложили, у вас имеется.

— А почему до семи? — спросил Микола. — Мы готовы будем тронуться уже часа через три. Вы должны дать нам какую-то бумажку.

— Вам принесут пропуск. С ним вы проследуете до Гудермеса.

— Так за чем задержка?

— Пропуск выдает комендатура, — и принялся объяснять, почему нельзя торопиться. — Подписывает главный комендант района, иначе вас в пути задержат. Начнут выяснять, что за покойник и зачем ему такой шикарный гроб. А если он гражданское лицо, то могут и конфисковать. Оттуда даже полковников мы вывозим в обыкновенных деревянных ящиках. Здесь их перекладывают в приличную тару, хоронят на городском кладбище. Там у военнослужащих свой сектор. Или отправляют на родину. Вашего клиента, по всей вероятности, востребовала родня. Он кто?

— Журналист.

— Вот видите, и журналистов не жалуют… А может, оно и правильно. Развели демократию. Пишут все, кому не лень, и всё, что взбредет в голову. Я, когда преподавал партполитработу, предупреждал курсантов: не лезьте в журналистику, благородной службы не получится. А вот от командирской службы не увиливайте, в работе усердствуйте, и тогда о вас будут писать с восторгом.

— А если служба сикось-накось? — Илья не мог смолчать.

— Все может быть.

Отставник оказался разговорчивым. И неудивительно, все-таки бывший политработник. А они, как известно, словоохотливые.

Когда отставник удалился, чтоб ребята поели и немного поспали, Илья придирчиво оглядел гараж, напоминавший гостиничный номер. Здесь было уютно и прохладно.

— Укромное место для террористов. Ты заметил, Микола, хозяин-то вовсе не русский.

— А кто же?

— Кавказец. «Может быть, может быть». — Илья передразнил отставника. — Когда-то я взял у Юльки книжку. Там было про японского шпиона. Шпион изображал из себя русского офицера, инвалида. Инвалид ходил поштабам, требовал увеличить ему пенсию, а сам вынюхивал, чтобы узнать что-то важное и передать в Японию… Ты заметил, Колян, и этот отставник похож на японца, а может, на чеченца.

Микола, выкладывая из сундучка продукты, хмыкнул:

— Тоже мне, наблюдатель… Сравнил Японию и Кавказ… Да если что чеченцам надо, они купят любой секрет. Никита говорил: завтра наши будут минировать, а они с ночи туда своих снайперов…

— Ты, Колян, на что намекаешь?

— На то самое.

— Тогда мы долго будем гробы перекладывать. Раньше таким, как мы, желали: возить вам — не перевозить. Впрочем… это уже гробовая политика.

— Ляд с ней, с гробовой политикой… Давай завтракать.

Завтракали без аппетита, доедали вареную индейку. В знойную погоду она быстро стала припахивать. Прикинули: дорога только начинается, да в Гудермесе попридержат, выписывая пропуска, индейка совсем испортится. А покупать продукты Зенон Мартынович не советовал. С ним был согласен и Алексей Романович. Кто воевал в Афганистане и вернулся оттуда живым, рассказывает всякие ужасы. Так что не ешь и не пей чужое, и тогда к тебе никакая зараза не пристанет, а еще не пользуйся чужой посудой. Кто не слушался командира, тот пожалел.

А Зенон Мартынович разве не командир? Хотя, если разобраться, для Миколы он никакой не командир. Но Соломия перед ним как солдат перед старшиной. И получалось, что и Микола, как солдат. Зенон Мартынович уже крепко взял его за душу, а душа его принадлежала Соломии.

Только в шестом часу, в предвечернее время, около гаражей появился отставник. Он принес обещанный пропуск, предупредил: в пути при всех обстоятельствах вести себя спокойно, документы предъявлять по первому требованию патрульных, уметь вести непринужденный разговор, как будто перед вами ваши давние знакомые. Крышку гроба сдвинуть, чтоб на КПП было видно, что в гробу нет контрабанды.

— Это чтоб мигранта под видом мертвеца?.. — прикинулся простачком Илья и выразительно посмотрел в глаза отставнику, пытаясь окончательно убедиться, что перед ним действительно кавказец.

— Все может быть.

Отставник не разрешил выезжать на улицу раньше указанного времени.

— Чтоб не было крушения? — съязвил Илья.

— Считайте как хотите, а изделие должно быть доставлено точно в срок. Вас разве не инструктировали?

— Кто?

Выехали, как и вчера, на ночь глядя. Ночная езда для водителя утомительна. Но секрет был в другом. Оказывается, ночью уазик с украинскими номерами меньше привлекает внимание. Так, по крайней мере, объяснил отставной подполковник. Украинским водителям приходится чаще раскошеливаться, даже если с их стороны и нет нарушений. Теперь Украина не просто соседняя республика, а соседнее государство, таможенные сборы — чуть ли не главная статья пополнения украинского бюджета.

Провожая в дорогу, теперь уже до Гудермеса, отставник не забыл спросить:

— Оружие при вас?

— Нет.

— Это хорошо. А то все может быть. Но в случае затруднений вам обязательно помогут.

— Уж это точно, заграница поможет, — съязвил Илья.

Уточнять не стали, кто и при каких затруднениях будет помогать. Здесь для слобожан, куда ни взгляни, все — заграница. И выручка ой, как нужна! Без выручки по этой магистрали проехать невозможно, как и по другим. Сегодня Кавказ и для кавказцев — мачеха. Не остановишься по команде «стой» — догонит пуля.

За Воронежем уже прифронтовая зона, и там главный документ — пропуск, подписанный военным комендантом.

В Гудермесе по указанному адресу процедура повторилась, и там машину встретил уже не отставник, а самый что ни есть офицер в форме капитана внутренних войск. По его смуглому худощавому лицу легко определить — чеченец. На вид ему лет сорок, тщательно, по-европейски выбрит. Тужурка и брюки сшиты в ателье по заказу. Совершенно новые туфли на кожаной подошве словно вчера получены из вещевого склада.

Капитан оказался работником горвоенкомата. Упитанный, холеный. Если снимет военную форму, никак не подумаешь, что военнослужащий.

Капитан велел заехать во двор — своеобразный каменный пенал, прикрытый ветвями орехового дерева. Принялся прощупывать гроб, постукивая по стенкам указательным пальцем. Закончив эту процедуру, спросил:

— Венки без лент?

— Какие положили.

— Тогда салон закрывайте на ключ. Я вас отведу в нашу военторговскую столовую. Это недалеко — за мостом.

— У нас свои продукты.

— Из Украины?

— Из Слобожанщины.

— Что — есть такая республика?

— Все может быть, — произнес Илья словами гудермесского отставника.

Микола дал понять, что от машины они не отойдут, будут дежурить по очереди.

Впереди была еще одна ночь. Уазик сопровождали два грузовика. В кузовах под брезентовыми тентами были вооруженные люди. Сколько их — неизвестно. Когда уазик перед спуском притормозил, грузовик на него чуть ли не наехал. В кузове послышались возбужденные голоса; судя по их гортанным выкрикам, это были кавказцы.

В душу Миколы закралось: остановят, высадят. Хорошо, если не убьют, а кинут в яму и потребуют писать родителям, чтобы выкупили. Отцу придется продавать пай, но одним паем не откупишься. Не будет денег, работой замордуют. Тут главное, как советуют побывавшие в яме, — не признавайся, что ты что-то умеешь делать. А лучше назови себя поваром, если к котлу допустят, то, по крайней мере, голодать не будешь.

В Грозный попасть не удалось — не пустили. Не помог и пропуск, подписанный воронежским комендантом. При въезде в город начальник контрольно-пропускного пункта светлоусый капитан инженерных войск, сверяя документы с записями в толстой книге, спросил:

— У вас есть брат?

— Есть.

— Он — кто? Прапорщик?

— Старший прапорщик, — поправил его Микола. — Погоны у него точно такие, как у вас. Вы его знаете?

— Да. Служим в одной бригаде.

— А как его найти?

— В Грозном не найдете. Он сейчас в Воронеже. В госпитале. Снайпер подстрелил.

— Когда?

— На днях.

Это была новость, которая Миколу повергла в уныние. Он так надеялся встретиться с братом! Адрес полевой почты он знал наизусть, как и адрес ритуальной фирмы, куда следовало доставить изделие.

Фирма в Чечне известна. Раньше она размещалась при вьезде в город перед площадью Минутка. Но на прошлой неделе адрес поменялся. Теперь фирма размещается в восстановленной пятиэтажке за чертой города. Прапорщик объяснил, как туда проехать.

— С этим пропуском вас, наверное, на эту улицу не пропустят, — высказал сомнение. — Я сейчас позвоню, скажу, едет брат прапорщика Перевышко. Тут его все знают. А гробы сюда доставляют не только из Москвы. На днях за каким-то эстонцем приезжали. Тоже был шикарный гроб.

Пока беседовали, грузовые машины, сопровождавшие уазик, свернули в переулок и там где-то припарковались.

Не скоро, но фирму нашли. У директора правления — высокого поджарого чеченца с орденом «За личное мужество» — были копии сопроводительных документов.

Командированных приняли исключительно душевно. Тискали, крепко жали руки. Угощали дорогими сигаретами, каких ни Илья, ни Микола никогда не видели. Вот гаванские сигары, да, видели, но они были недоступны. Высокий чеченец с российским орденом «За личное мужество» подарил ребятам четыре сигары с золотым ободком.

— Курите. Наслаждайтесь.

— А это кто? — спрашивали подходившие.

Им отвечали:

— Это украинцы. Изделие доставили в полной сохранности.

Некоторые чеченцы были в милицейской форме. Они похлопывали ребят по плечу:

— Мы с вами братья. Вы со Львова?

— Из Слобожанщины, — уточнял Илья. Он не удержался, закурил гаванскую сигару. Закашлялся, чем вызвал бурю хохота.

— А где это — Слобожанщина?

— На Украине.

Гостей сытно накормили. Угощали супом с бараньими мозгами. Подали шашлык, наперченный до рези в горле.

На третий день провожали в обратный путь. В уазике стоял гроб, но уже другой, неказистый, сосновый, даже не обитый поплином. В гробу лежал покойник. Он уже начал припахивать.

Илья запротестовал:

— Братаны-чеченцы, это изделие мы не довезем до Львова — разложится, как падаль, а мы задохнемся. Будьте добры, пощадите нас, если вы украинцев уважаете.

Придурковатая речь напарника рассмешила присутствующих. Видимо, никто еще так наивно не просил, даже перед лицом смерти. Кто перешел из одного лагеря в другой (им пообещали амнистию и службу в милиции), эти помнили, как вели себя русские контрактники, взятые в плен: кто плакал, стоя на коленях, а кто и отказывался стать на колени, плевал в лицо конвоиру, помня, что в любом случае горло все равно перережут.

Братья-чеченцы великодушно посмеивались, друг другу подмигивали, как бы говоря: их одаривали дорогими сигарами, кормили супом с бараньими мозгами, потчевали шашлыками, которые сегодня для чеченца редкость, а тут, видите ли, труп издает неприятный запах. Но ничего не поделаешь, лето, а летом все отжившее портится быстро. К трупным запахам в горах давно привыкли. Подобные запахи делают джигита мужественным и беспощадным к неверным.

Но мужество горца, решившего уничтожить неверных, помогает мало. Неверных, тех же русских, не убывает, а горные аулы не успевают рожать мужчин. Да и какие теперь мужчины! Не успел опериться — бизнесом занялся, рыщет по России, где бы открыть магазин или казино. Безопасней воевать с Россией не автоматом, а деньгами, полученными за товар от русских граждан.

Автоматами пусть воюют, кто поглупей. Богатые чеченцы деньгами их не обидят. Пусть воюют хоть сотню лет, лишь бы кавказская нефть оставалась неприкосновенным запасом. Придет время, и хозяин объявится. Он уже давно наблюдает за кавказской поножовщиной, но делает по возможности так, чтобы сами чеченцы оплачивали не свою войну.

13

Неожиданно застучала коробка передач. Решили заглянуть. Уазик не ахти какой агрегат, оба водителя в этой технике разбираются досконально. А если полетела шестеренка? Запчастей с собой не прихватили. Но есть деньги. Их дали на бензин и на поборы гаишникам.

— Будем искать сервис, — предложил Илья.

Где искать? В разрушенном городе? Да в город и не пустили. По дороге сплошные КПП. Микола отправился пешком на КПП саперного батальона. Может, здесь помогут? Здесь служит брат Никита Перевышко. А его, по словам дежурного, все знают.

И надо же — вот везение! — знакомый прапорщик буквально наскочил на Миколу.

— Перевышко! Я же вам сказал, брат в госпитале, в Воронеже.

— Мне нужно показать машину. Застучала коробка передач…

— Отойдем в сторону. Рассказывай. А что ритуальная фирма? У них же целый парк машин. Есть и уазики. Точь-в-точь, как ваш, тут частенько бегает. Возят гробы и мертвецов. Вам своего мертвеца вручили?

— Вручили. Под расписку, — усмехнулся Микола. — Вонючего и не в нашем гробу.

— А в каком же?

— В простом.

— А куда же ваш? Продали?

— Не мы… Моему напарнику мельком удалось увидеть, как наш гроб разобрали на брусочки…

Прапорщик насторожился. Отошли от КПП. Сели на скамейку.

— Ну, рассказывай, как приняли? — торопил прапорщик озабоченного украинца.

— Приняли хорошо. Даже очень. Накормили, напоили. Угостили гаванскими сигарами.

— Это они могут. Гробовозов принимают по-разному.

Прапорщик пристально взглянул в темно-карие глаза Миколы, словно в них искал разгадку: чем удалось этим украинцам расположить к себе чеченцев? Далеко не ко всем славянам чеченцы относятся одинаково: одним — пуля в голову, другим — шашлыки из баранины. Одни украинцы для них — враги смертельные, другие — желанные гости, чуть ли не братья по крови.

Прапорщик Тимофей Магаров — друг Никиты Перевышко — служил в Чечне с мая прошлого года и, будучи человеком острого ума и зоркой наблюдательности, за год успел убедиться, что эта война ведется на измор Российской армии, а может, и всего русского народа. По его твердому убеждению, войну уже можно было давно закончить, если бы командование было заинтересовано в мире на Кавказе.

Тимофей Макарович — коренной москвич, сын известного военного историка, преподавателя Военной академии, уволенного из Вооруженных сил в октябре девяносто первого года, назвавшего некоторых членов Политбюро агентами влияния. На Кавказе он служил оператором в электронной разведке. То, о чем отец знал в общих чертах, сын изучил досконально. Картина вырисовывалась неприглядная. Некоторые штабные офицеры ставили в известность чеченских полевых командиров, где и когда Российская армия будет наносить удары. Боевики Ичкерии успевали подготовить минные заграждения, выдвинуть снайперов.

Будучи в Москве, Тимофей Магаров посетил редакцию газеты, где раньше печатал свои очерки. Изложил редактору свое видение чеченской войны.

— Боевики усердно воюют, когда к полевым командирам поступает валюта.

— Откуда валюта?

— Из Москвы.

— Есть факты?

— Пока нет. Но они будут.

— Вот когда будут, тогда и напишите.

На том и расстались.

Прапорщик был уверен, что разговор не вышел дальше редакторского кабинета. Но когда он вернулся из отпуска, его в этот же день пригласили в особый отдел, и знакомый капитан, улыбаясь, весело спросил:

— Ну и как же из Москвы поступает валюта басаевцам?

— Почему из Москвы? — растерянно переспросил обескураженный прапорщик. Он не сразу догадался, что о валюте из Москвы говорил с редактором газеты, которая могла бы поведать России правду о финансировании чеченских боевиков.

Капитан-особист, зная Тимофея Магарова как соседа по квартире не один вечер провел с ним за чашкой чая, не стал объясняться загадками, откуда такая информация, спросил прямо:

— Ты куда ходил? В какую газету? К главному редактору? Да редакторы — они же первые стукачи… Эх, Тимоха, Тимоха. У нас хоть и весьма свободная демократия, но закладывают нашего брата военного эти гражданские сволочи. Уму непостижимо!

Далее был разговор сугубо приятельский, ведь вместе Афган прошли, а кто под пулями Афган прошел, тот товарищу не устроит подлянку, даже если он особист кондовый. Об этом капитан лишний раз напомнил соседу-прапорщику:

— Ты с желтыми газетчиками не связывайся. Коммерческая пресса всегда была продажной.

— А кто же нас продает?

— Кто не хочет с нами дружить.

— Но вражда стоит больших денег.

— Вот вражду между нами наши недруги и оплачивают, — говорил капитан. — Если в Чечню не поступает валюта, военные действия прекращаются.

— Но как вернуть нашу дружбу?

— Как?.. Вернем, но не скоро, — сказал капитан и тут же спросил то ли себя, то ли прапорщика: — А все же, как из Москвы поступает валюта?

— Колесами.

— Какими?

— Резиновыми.

— Резали баллоны… Чеченцы оказались хитрее нынешних чекистов… Хотя эти еще не чекисты. Но и те, которых уволили как ненадежных, тоже ушами хлопали… Был один видный чеченец, стремительно поднимался, как Горбачев. Много напакостил. Как Горбачев. Его фамилия — Авторханов. Абдурахман Авторханов.

— И чем он кончил?

— Стремительно поднялся и… слинял. Показательный национальный кадр. Авторханов начинал учителем в сельской школе. Приняли в партию, в обком забрали. Оттуда — в Институт красной профессуры. Работал в ЦК. Где-то что-то сказал не так, его арестовали. Потом выпустили. Потом опять арестовали. Опять выпустили. Уже шла Отечественная война. Послали на восток принимать грузы от союзников. Там он и сбежал за границу. А ведь был он, говорят, не глупый, в Институте красной профессуры получил солидные знания, после войны преподавал в Русском институте американской армии.

— И где он теперь?

— До недавнего времени жил в Мюнхене. В войну его расстрелять не сумели, а наша нынешняя власть сделала его иностранным членом Академии естественных наук

— Значит, и его правнуки будут нам пакостить…

Прапорщик Магаров был не первым, с кем контрразведчик заводил подобный разговор. И Магаров под впечатлением недавнего разговора с капитаном решил побеседовать с украинцами, привозившими гроб из Коломны. Он надеялся, что разговор получится, ведь этот украинец — брат знакомого прапорщика.

Тема деликатная, в лоб не спросишь. Но он спросил:

— Вам хоть заплатили за привезенный гроб?

— Обещали родственники убитого. И то заплатить не мне, а моему напарнику.

— А вам?

У Миколы чуть было не сорвалось с языка: «Я же невесту выручал». Пауза длилась недолго. Врать не хотелось и правду не скажешь.

Магаров глядел в темно-карие глаза Миколе Перевышко, пытался найти в них беспокойство.

Говорят, чувство страха генами не передается, но загадка в этом какая-то есть.

— Вы деньги везли. Не так ли?

Микола, не теряя бодрости духа, молча достал из нагрудного кармана потрепанный кожаный бумажник, раскрыл, на стол вытряхнул содержимое.

— Вот эти десятки — из дому. А эти передал мне посредник. Родственники убитого журналиста попросили его найти подрядчиков. Окончательный расчет, когда тело будет во Львове.

— А если тело не доедет до Львова?

— Довезем.

— Но вы же сами утверждаете, что в салоне можно будет задохнуться?

— Попросим доплатить.

Магаров посмотрел на ассигнации. Спросил:

— А сотенные откуда?

— Из Коломны. Когда грузили гроб… Дали откупаться от гаишников.

— А с гробом ничего не передавали? Ну, в виде узелка, ящика?

— Вы имеете в виду кошелек с деньгами? Нет, не передавали.

— Ну а если бы передали, как плату за услугу?

— Не вижу логики…

— Своего рода аванс.

Микола хмынул: спрашивает, словно следователь. И на вопрос вопросом:

— С авансом через всю Украину?.. Тогда гроб легче выбросить вместе с покойником, и налегке по степи — на Слобожанщину. Нам граница не помеха. А что касается денег, деньги спрячем, но не повезем с собой.

— Побоитесь?

— Пожалуй, да. Пусть где-нибудь полежат. Украина — та же Чечня, только без чеченцев. За годы перестройки мы так озверели, что режем всякого, если есть чем поживиться.

— И все же в Чечню деньги приходят, — держал нить разговора прапорщик Магаров. — Каким образом?

— Как вернемся из командировки, спрошу нашего посредника. Хотя нам с вами, товарищ прапорщик, вряд ли придется когда-либо встретиться… Жалею, что с братом не свиделся.

— Свидитесь.

— Да, но не здесь.

Прапорщик недоверчиво взглянул на Миколу, видимо, подумал: «Какой украинец откажется от легкого заработка?» Был бы Илья рядом, он уточнил бы: «Поедем, мы же слобожане, земля вокруг исхожена нашими дедами и прадедами».

Кто здесь бывает, говорят: слобожане не совсем украинцы и не совсем русские. Селились на свободных землях, главным образом по берегам степных рек. Здесь реки текут с севера на юг и многие впадают в маленький Дон. Поэтому его называют Донец. Украшает он степные просторы уже не одно тысячелетие.

Но земля и тогда не пустовала, жили здесь половцы, пастухи-скотоводы, осколки племен великой степной империи, простиравшейся от Желтого до Черного моря. Империя просуществовала каких-то семьдесят лет — воинственная верхушка выродилась в богачей-паразитов, не способных управлять страной. Ловкие соседи раздробили империю на куски. Богачи-паразиты поставили всюду своих наместников, те, в свою очередь, пустили во власть своих жен и любовниц. А женщина во власти — верный признак того, что империю ждут великие потрясения.

Часть третья

1

Человек упрямо стремится угадать свою судьбу, а там уж какой она окажется: счастливой или нет, — не угадаешь. Главное — человек не пассивно созерцает действительность, а постоянно ищет. В неустанном поиске люди находят свое счастье.

А найти его ой как непросто! В этом убедился Никита Перевышко, взглянув с надеждой на Тамару Калтакову, вдову своего командира. Уже перед самой смертью, придя в сознание и увидев перед собой своего надежного друга, капитан запекшимися губами прошептал:

— Не оставь Тамару…

Его слова Никита понял как просьбу всячески беречь эту женщину, подарившую миру кареглазую девчушку с ямочками на щечках. Девчушке дали имя — Клава. Так звали мать Никиты, учительницу слобожанского села.

Калтаковым понравилось это имя. Его и узаконили в свидетельстве о рождении.

С тех пор светловолосой девчушке Никита доводится крестным отцом. Значит, он не случайный дядя, а желанный родственник. Сам Бог велел ему проявлять заботу об этих женщинах.

К великому несчастью, черный день не обошел эту семью. Верно говорят: судьба армейского офицера — самая непредсказуемая.

Не стало главы семьи. Тамара все еще не могла оправиться от шока. Гибель Михаила воспринимала как страшный сон, который продолжается с перерывами; боялась на ночь в своей квартире оставаться одна, поэтому лампочка в прихожей горит постоянно.

Тамара всегда прислушивалась к шагам в подъезде: вдруг умолкнут на лестничной площадке третьего этажа? Вдруг щелкнет замок? Михаил возвращался из командировки обычно поздно вечером, а то и за полночь. Пока в теплый бокс поставят технику, пока командиры взводов доложат, что техника на месте, в готовности к выезду, время идет, и Клавочка в ожидании папочки незаметно засыпала, а Тамара все прислушивалась к звукам, ждала.

У жен офицеров вырабатывается особое чутье на ожидание мужей с учений, а если из горячих точек — все равно, что с фронта.

С тех пор, как похоронила Михаила, Тамара часто посещала кладбище (оно по дороге к больнице), приносила на могилку под красную звездочку цветы, молча стояла в раздумье и уносила с собой свою не утихающую душевную боль.

У Тамары все еще не ослабевало желание найти бандита, который убил ее мужа, отнял у дочери отца. С того дня, как власть приняла закон о запрете смертной казни, собралась не одна тысяча недовольных этим законом. Европа требует быть гуманным к убийцам. А вот Америка плюет на этот европейский гуманизм: заслужил смертную казнь — получай и не оглядывайся на Европу. Европа умеет гуманно убивать. У нее научилась Америка. Из Европы расползались убийцы по всем континентам, как ядовитые клещи, высасывали кровь из народов колоний.

Тамара изучала историю медицины. В Европе были изобретены изощренные способы убийств человека, и почти все они связаны с огнем.

Убийцы не имеют права жить, как бы их ни защищала Европа. Кто избрал своей профессией убийство как заработок, тот уже вынес себе смертный приговор.

Она верила, что бандит жив, где-то блаженствует под высоким небом России. Взглянуть бы мерзавцу в глаза! Что в них? Злоба или страх?

Амнистированные бандиты разбрелись по земле, и теперь не узнаешь, есть ли на них чужая кровь. Время нивелирует виновных и невиновных. Этому способствуют нескорые суды. Иные процессы тянутся годами.

Каждый раз, когда она думает о затаившихся бандитах, в памяти всплывает образ молодого чеченца с рыжей курчавой бородкой на смуглом костистом лице. Его среди ночи доставила из Задонска скорая помощь.

Раненому чеченцу нужно было незамедлительно перелить кровь — чтоб не остановилось сердце. У чеченца была редкая, четвертая группа крови, как и у нее. В тот момент донорской крови этой группы в больнице не оказалось, и она поделилась своей.

Потом Тамара узнала, что спасала жизнь бандиту, убившему конвоира и совершившего побег.

Но как узнать, что это был именно тот бандит, который стрелял в ее мужа? А может, стрелял не он, а кто-то другой, схваченный на минном поле, где работали саперы капитана Калтакова? Пуля догнала бандита, но он все-таки оторвался от преследователей. Вечером его не нашли, а ночью он выполз на дорогу. Там его и подобрала скорая помощь, возвращавшаяся в областной центр.

2

Направляясь на Слобожанщину, Никита не мог не побывать у Калтаковых, не встретиться с Тамарой, не увидеть Клавочку. У Клавочки послезавтра день рождения.

Квартирный телефон Калтаковых не отзывался, и Никита отправился в больницу, где работалаТамара.

— У нее сегодня операционный день, — объяснила молоденькая медсестричка, дежурившая в приемном отделении. — Что ей передать?

— Скажите, ее хочет видеть прапорщик проездом из Грозного.

Медсестричка поспешила в операционную. Тамара появилась через пять минут, накинув на халат легкое демисезонное пальто. Она словно ждала этой встречи. Ее усталые от многочасового напряжения карие глаза не скрывали радости.

Никита навещал ее всякий раз, когда приезжал в штаб армии. И она уже стала привыкать к его неожиданным визитам.

— Ты надолго?

— Поезд вечером.

— В Грозный?

— Туда поезда пока еще не ходят, — сказал и с улыбкой добавил: — Но обязательно будут ходить.

— Значит, в Москву.

— Не угадала. На Слобожанщину. Взял отпуск по семейным обстоятельствам.

— У тебя уже появились семейные обстоятельства? Никак женишься?

— Если б я собрался жениться, ты узнала бы первая. Родители просят показаться хотя бы на час. Чтоб удостовериться, что я пока еще жив. Маме снятся плохие сны… То Миколу она видит в белом, то меня. Я снам не верю, но попробуй маму переубеди.

Когда-то купленный в вагоне сонник он подарил Тамаре, потом пожалел. Сонники, как ему объяснили, не дарят. Это плохой признак. Да он и сам со временем это понял. Начитавшись всякой всячины, человек становится мнительным, а мнительность — предвестник нервного срыва: плохие сны держатся в памяти дольше, чем хорошие, порой не выветриваются из головы годами, а то и до конца дней.

— Однажды сон приснился моей бабушке, будто со мной что-то случится в горах, а что… (На смуглое от южного загара лицо Никиты будто тень легла.) Умолчала тогда мама, что именно случится. Отмахнулась, дескать, будешь думать, своей мнительностью накличешь на себя беду. Бабушка и перед своей кончиной напомнила маме, что ей много лет назад привиделось во сне. А ведь тогда меня еще и на свете не было…

— Тебе она бабушкин сон пересказала? — осторожно спросила Тамара.

— Нет… Мне снятся сны, нельзя сказать что фантастические… Ну, вот… Целый день снимали растяжки, а когда возвращались в казарму, в кабине прикорнул. Снится, будто я еще ребенок, мне года три или четыре, слышу голос командира роты, нашего капитана, Михаила Васильевича: «Никита, даю два часа на увольнение, беги домой, у тебя отец родился». Открываю глаза, не могу сообразить: ведь за два часа я никак не добегу — где Кавказ, а где Слобожанщина? Когда окончательно проснулся, удивился нелепости сновидения… Почему-то за отца закралась тревога: он же маленький, и кто его защитит, если не я?..

Тамару плохие сны не тревожили. У нее других забот было предостаточно.

— Ты обедал? Голоден? Ну, конечно же! По глазам вижу. Словом ты можешь и схитрить, а глаза тебя выдадут.

— А что — заметно?

— Еще как!.. Подожди меня в скверике. Я скоро освобожусь. Пообедаем втроем. Сегодня пятница. Клавочку из детсада отпустят рано. У нее — событие.

— Знаю. Скоро день рождения. Обещанный подарок я оставил у соседей.

— Тогда сегодня твой подарок ей показывать не будем.

— Это почему же? Без подарка из горячей точки — нельзя.

Пока Никита в скверике ждал Тамару, к нему подходили ходячие больные, интересовались, скоро ли наша доблестная армия закончит войну в своей стране.

— Президента спрашивайте. Он точно знает, как долго мы еще будем убивать друг друга.

— Вы его можете спросить?

— Не могу.

— Ну как же! У вас на тужурке орден «За личное мужество». Неужели вам не хватит мужества лично обратиться к Верховному главнокомандующему?

— Не было возможности, — как бы на шутку отвечал шуткой. — Я своего президента вижу только по телевизору.

— Понятно. Если человек высоко взлетит, захмелеет от власти, теперь уже по доброй воле на землю не спустится, разве что упадет. А президенты сами по себе не падают. — Эти слова неизвестно к кому относились — к президенту или к прапорщику. Прапорщику высоко не взлететь, а взлетел бы — не был бы прапорщиком.

Прогуливавшиеся больные втягивали Никиту в дискуссию. А что за дискуссия без политики? Больные заученно напоминали, что война — та же политика, в любой войне обогащаются не президенты, а слуги президента. С крестьянской прямотой говорили: на войнах слуги набирают вес, как быки при откорме. Никита помнит, что и ему отец втолковывал: «Не встревай в политику — дольше проживешь».

Отец дожил до старости, и политикой всегда интересовался. С весны до осени — на тракторе, на комбайне. Считал, что земля принадлежит тем, кто на ней трудится. Но вот пришли уже не коммунисты, а демократы (так они себя назвали) — и выдернули из-под ног селян землю, удобренную потом и кровью работяг.

Никита догадывался: родители поведут речь о земле, о тех «пятнадцати незаконных гектарах», которые жаждут у них отобрать. Отец оставил на колхозном поле свое здоровье, обмороженные руки — зимой технику ремонтировал под открытым небом. Экономили на всем, только не на здоровье механизаторов. Те рано старели, не все доживали до пенсии, при возможности яростно глушили самогон. С каждым годом улучшали качество пития, довели до совершенства технологию изготовления самогона. И начальство, наезжая из области, требовало угощать их самогоном местного разлива. В некоторых колхозах даже взятку предпочитали брать самогоном — насколько он был хорош…

Уже нет колхозного поля — распаевали. Но и распаеванное приходится защищать чуть ли не с оружием в руках. И что обидно — защищали землю даже от доморощенных рэкетиров. Чужие, те хоть делали видимость, что землю берут в аренду на десять или пятнадцать лет, но чаще — на сорок девять, а если земля поблизости или на берегу теплого моря — брали в собственность, чтобы дети и внуки ни о чем не думали, как в свое время не думали дети помещиков.

Господа рэкетиры показывают бумагу, дескать, земля, на которой кто-то из обедневших сельчан еще в колхозные годы построил себе домишко, никогда обедневшему сельчанину не принадлежала. При этом все подписи и печати — законные.

На службу возвращаются солдаты-отпускники, жалуются своим командирам: защитите наших родителей — на их приусадебном участке какие-то господа строят себе коттеджи. Старики тихо ропщут, жалуются — кто депутату, а кто — и самому президенту…

Эту горькую историю поведал Никите Перевышко его подчиненный сержант Смоляков, побывавший в краткосрочном отпуске в Орловской губернии.

— Я предупредил мэра, — хвалился Смоляков, — если моих родителей выселят за городскую черту, отберут приусадебный участок под застройку, не я буду — вернусь с автоматом, — во имя справедливости устрою революцию.

Зачем он это сказал, да еще в присутствии своих товарищей? Товарищи в наше время — разные. Кто-то куда-то настучал — арестовали парня как потенциального дезертира. А ведь Смоляков — толковый сержант. Теперь, после ареста, уже никакими силами не заставишь его служить по совести…

Крамольные мысли, как черви, лезут в голову, невольно приходится себя спрашивать: кому ты служишь? В крутую минуту тот же Смоляков перво-наперво станет сводить счеты с обидчиками своих родителей, а потом уже… как сложатся обстоятельства.

Размышлял Никита о своем подчиненном — до боли жаль было сержанта… О себе прапорщик старался не думать. Он догадывался, родители по пустякам вызывать его не станут. Разговор будет о гектарах, которые уже не первый год мозолят глаз бывшему председателю колхоза «Широкий лан».

Затевать судебную тяжбу — глупо и опасно: у бывшего председателя не сыновья, а церберы, один Илья чего стоит, устроит Перевышкам пожар — и от родительского дома останется пепел. Свое добро родители годами наживали — потеряют в считанные минуты.

А ехать надо…

Отзовется ли Микола? Что у брата в голове?

Если Никита представляет свою землю как частицу некогда единой любимой Родины, то Микола, как будущий хозяин родительского надела, любит не землю вообще, а гектары, на которых выращивают хлеб.

Микола не скрывал, что в крови у него бродят гены потомственного пахаря. Если потребуется, он возьмет в руки оружие. В этом Никита не сомневался. Брат сумеет постоять не просто за свою землю, а за гектары, доставшиеся ему по закону…

3

Раздумья прервало появление Тамары. Никита ее увидел издали, когда она выходила из желтых решетчатых больничных ворот. Ее остановил какой-то высокий очкарик в синем милицейском плаще. Она ему отрицательно покачала головой и быстро направилась к Никите.

Тамара улыбалась глазами, и он чувствовал: рада встрече, как может радоваться близкому человеку, которого давно не видела.

— Сколько до поезда? — спросила, подойдя, как еще недавно спрашивала мужа, когда тот спешно уезжал в командировку.

— Три часа.

— Тогда — прямо в детсад. Тебя уже заждалась Клавочка. Я позвонила воспитательнице, чтобы дочку обрадовала: сказать, что заедет крестный. На полчасика. В этом случае она соберется как по тревоге.

И — верно, когда Никита поздоровался с охранником, отставным офицером, сторожившим детсад, девочка уже была одета, в руках держала картонную папку для эскизов.

— Рисунки-то — зачем? — спросила мать.

— Покажу крестному. Говорят, у меня красиво получаются горы. Правда, крестный? — Ее чистыми любящими глазами, казалось, смотрела мать Никиты, когда ждала сына после долгой разлуки.

— Правда, — мягко слукавил Никита. Горы давно уже сидели в его печенках: скольких товарищей он в этих горах потерял, пока его саперы — и он вместе с ними — на практике изучали «Боевой устав пехоты».

Они шли по знакомой тенистой улице, обсаженной тополями. За купами зелени угадывались каменные двухэтажки, построенные уже после войны немецкими военнопленными. Никита нес увесистый альбом, подаренный им в прошлом году по случаю годовщины нашей доблестной армии. И Клава знала, что армия у нас доблестная, потому что в армии служат лучшие люди страны. К ним она относила папу и крестного.

По дороге в военный городок встречались знакомые, жены сослуживцев. Некоторые женщины, видя шедшего рядом с Тамарой и ее дочкой прокаленного южным солнцем темно-русого плечистого прапорщика, оглядывались, видимо, про себя рассуждая: а врачиха-то не успела по капитану выплакать слезы, как уже отхватила молодого и красивого мужика, правда, всего лишь прапорщика. Хотя… прапорщики, как известно, в службе высоко не взлетают, зато, отработав по контракту и уволившись в запас, обрастают тучным хозяйством, а если учесть, что у прапорщика золотые руки сапера — он ценнее иного полковника, а то и генерала.

За двухэтажками вровень с тополями — пятиэтажки, уже построенные стройбатовцами. В них поселили офицеров гарнизона. Жильцы пятиэтажек почему-то завидовали тем, кто занимал двухэтажки, — там делали только плановые ремонты.

Квартира Калтаковых — на пятом этаже, летом часто с водой проблема, из окна видно, как на солнце играют серебристые волны Дона. Там, на правом берегу, в войну были окопы переднего края.

Пока восторженно щебетавшая девочка показывала крестному свои рисунки, Тамара накрыла стол. Запах вкусного наваристого борща вызвал у Никиты, как говорят в армии, зверский аппетит. Примерно такой борщ готовила мама. У нее рецепт от бабушки Тани, а у той — от прабабушки Паши… Кстати, с недавних пор Тамара варила борщи по старинному рецепту слобожанской учительницы Клавдии Петровны Перевышко.

За обедом незаметно убежало время. Хотелось о многом поговорить. Чаще спрашивала Клавочка, почемучка. Тамара то и дело ее останавливала:

— Дай крестному поесть. У него еще ложка сухая.

«Вот надо на ком жениться», — мечтательно говорил себе Никита, уже не так остро испытывая сожаление, что не по своей вине расстался с Юлей.

Когда-то он, уже в десятом классе, клятвенно заверял Юлю: «Я отслужу, а ты меня дождись, и мы поженимся».

«Сначала отслужи, — ответила она. — А там будет видно…»

Видно не стало. Никита подписал контракт на два года. Потом еще на два… Не дождавшись демобилизованного, Юля по настоянию отца скоропалительно вышла замуж за какого-то милиционера, но скоро с ним рассталась — много пил, потом была сосватана за помощником депутата Верховной рады Семена Онуфриевича Блакитного, пожилого грека, бывшего помощника секретаря обкома партии.

Что ее заставило согласиться на такой шаг? Любовь там, по-видимому, и не ночевала, а вот выгода была. Человек с положением, а не какой-то контрактник даже не своей, а Российской армии.

«Ишь, будущая пани Блакитная!..»

Узнав о таком коварстве, Никита разразился длинным письмом, в котором были и такие слова: «Любит тот, кто ждать умеет».

Она его терпеливо ждала, а он в контрактники записался. Юля ему ответила холодной короткой писулькой: «Годы уходят. А впереди — опять неопределенность. Женщина быстро стареет после первой неудачной любви».

Никита прервал переписку и сжег ее ласковые письма. Оставил только маленькое фото со студенческого билета.

Душевная боль притупилась. Но время от времени все же напоминала о себе, когда можно было вздремнуть за бронированной спинкой в кабине тягача. Когда-то он Юле написал, в каких условиях изредка доводится спать, и Юля пообещала подарить ему подушку-думку из утиного пуха. Подушку ему приготовила, но передать не смогла: в то лето, когда у нее были каникулы, Никите не предоставили отпуска. В тот год было не до отпусков.

Боевики Хаттаба получили свежее пополнение из Арабских Эмиратов. Они искусно минировали дороги, к минам было не подступиться, и саперам капитана Калтакова приходилось снимать мины под прицельным огнем снайперов-наемников из стран бывшего соцлагеря.

Подушка-думка так и осталась невостребованной. Юля ее передала Клавдии Петровне.

«Да что б я, сама не сумела… Птицы полный двор…» — отказалась было от подарка мать Никиты.

«Я обещала…»

И в следующий свой приезд Никита не взял Юлин подарок, ничего не обьяснив матери, хотя мать уже знала, что Алексей Романович сосватал дочку за какого-то крутого грека с украинской фамилией.

4

После гибели командира саперной роты капитана Калтакова прапорщик Никита Перевышко, получив ледяное письмо от Юлии Пунтус, стал несколько иначе присматриваться к Тамаре. По временам он ее почти ежедневно видел. Раньше, до военных действий на Кавказе, они жили по соседству — более того, в одном доме: первый этаж был отведен под общежитие, его занимали по преимуществу неженатые офицеры и прапорщики, а также очередники на квартиру, второй этаж и выше — квартиры семейных. И вся пятиэтажка напоминала общежитие — люди знали друг друга по совместной службе, дети ходили в один детский сад и в одну школу.

Тамара была на два года старше Никиты. Светло-русая, светлобровая, высокая, гибкая в стане; ее предки были из Прибалтики, и ее принимали за эстонку, да и Никита первое время считал, что она эстонка. Михаил начинал офицерскую службу в артиллерийском полку, который дислоцировался в старинном городке Вильянди на берегу глубокого лесного озера, облюбованного ленинградскими художниками. Никиту смущало их неравное положение: Тамара окончила Воронежский медицинский институт, работала хирургом областной больницы, у Никиты за плечами были десять классов сельской школы и окружные курсы минеров.

Но не это было главным, что препятствовало их сближению. Тамара была женой его непосредственного начальника, и он, капитан Калтаков, даже после своей гибели незримо стоял между ними.

Никита пытался не думать о Юлии. Он считал, что она его предала. Он чаще думал о Тамаре. Но — вот беда! — у него медленно просыпалось чувство любви к этой женщине. Он терзал себя неусыпной мыслью: ответит ли она взаимностью? Может, у нее на примете уже есть мужчина родственной профессии? Он слышал (и в книгах пишут), что врачи предпочитают брать в жены медицинских работников.

«Но она же вышла замуж за военного инженера»… А Никита — потомственный хлебороб, медиков у него в роду нет. Вот педагоги — есть…

Больше всего Никиту смущало — поймут ли его сослуживцы? Как они к нему отнесутся, когда он предложит Тамаре руку и сердце? Руку он ей уже предложил — как друг погибшего боевого товарища. А вот сердце… И опять все еще щемящей болью нет-нет и напоминала о себе первая любовь.

Когда-то его сердце всецело принадлежало женщине, с которой были связаны все его юные годы. И в селе уже не было тайной, что Никита Перевышко и Юлия Пунтус скоро поженятся.

В селе считали, что свадьба откладывается по вине двух непримиримых стариков — Пунтуса и Перевышки: враждовали семьи с незапамятных времен.

Алексею Романовичу нужен был современный зять — влиятельный и крутой, на шикарном «мерседесе», и чтоб он был бизнесмен не только по названию. Такого бизнесмена Алексей Романович заполучил бы без особого труда.

«Юля всему виной. Юля, — размышлял Никита. — В наш век все на выгоде помешались. С помощью своего крутого жениха Юля без особых преград стала студенткой сельхозинститута». Мысль — как наваждение…

Свадьбы еще не было — долго тянулся бракоразводный процесс. Никак не могли супруги Блакитные поделить свое громоздкое имущество, а его за пятнадцать лет совместной жизни накопилось довольно много. Лора Блакитная, в девичестве Орешко, была дочерью депутата Верховного Совета, крупного советского хозяйственника, оставившего своей наследнице солидный капитал, который хранился в зарубежном банке. На долю этого капитала претендовал и Семен Онуфриевич Блакитный.

Юля, чтобы не было в институте нежелательных разговоров, поселилась в комнатке на две койки, но готовила обеды на общей студенческой кухне.

При возросшей дороговизне стипендии едва хватало на неделю, и родители регулярно передавали ей сумку — продукты домашнего приготовления. Раз в неделю — обычно по субботам — она варила борщ с курицей. Голодные сокурсники находили повод, чтобы заглянуть к ней в гости и как бы случайно попадали на обед.

Это не нравилось Семену Онуфриевичу, но когда в Юлиной комнате заставал за обеденным столом ее сокурсников, он охотно подсаживался к ним. Одному из них вручал ассигнацию в двадцать гривен и посылал за бутылкой. Пили все, исключая хозяйку. Она не питала пристрастия к спиртному. За глаза друзья-студенты, особенно подруги, хвалили раздобревшего жениха: «Юлька, тебе повезло. Долляров у него — чувал, а то, что он плешивый та мордатый и с мешками под глазами, кто теперь на морду смотрит, — был бы у него чувал с доллярами».

Юлю эти суды-пересуды обижали, но она тайно лелеяла мысль: «Вот мордатый мой отсудит миллионы, тогда сиротинцы, как сороки,застрекочут по-другому».

Жизнь есть жизнь: чем бедней народ, тем злее завистник… И родителям Никиты ее свадьба даст возможность побрызгать ядом. Она знала: раньше старому Перевышке гордость не позволяла брать в дом дочку бывшего председателя колхоза. О ней люди если и судачили, то незлобиво: пусть Юля умная, красивая, работящая — этого никто не отрицает, но для старого Перевышки она — дочка его смертельного врага.

А Никита Перевышко для Пунтуса — никто. Он хоть и служит в Российской армии, но армия эта вроде уже и не своя, но и не чужая. В войну сражались вместе против общего врага. Несколько месяцев были под немцем. Перевышко и Пунтус воевали в одном партизанском отряде, командиром был Огнивенко, украинец, начальником штаба — Савелий Лунев, сибиряк, попавший в окружение.

Слобожанщина — малая частичка России. Это в двадцать первом году, когда расказачивали донское казачество, часть ее территории, по предложению Лейбы Троцкого, Российская Федерация как бы подарила Украине. Село оказалось разделенным надвое. Государственная граница прошла по железнодорожной насыпи. Если ехать из Воронежа на Чертково и спрыгнуть с поезда на левую сторону, очутишься в России, если на правую — на Украине. Но всегда под тобой была родная Русская земля, в древности получившая название Киевская Русь. Эту землю на протяжении многих веков никогда не делили добрые соседи.

А вот Алексей Романович Пунтус, какие бы фокусы относительно территории власти ни показывали, был согласен с ними по всем пунктам. Он всегда спешил первым одобрить все, что провозглашала Москва, а когда половина села отошла Украине с гектарами его земли, стал яростным украинским националистом. Он, не долго раздумывая, немедленно вступил в партию, которая поддерживала украинского президента. Потому он и ходил всю жизнь в начальниках. Сейчас, когда нет ему руководящей должности, он считается в резерве.

Его сосед Перевышко Андрей Данилович далеко не всегда одобряет действия местных властей, считает, и того не скрывает, что местная власть, даже впервые избранная, много себе хапает. За это Перевышку критиковали не веским тяжелым словом, а тяжелой палкой. Критиковали обычно в темном переулке и неизвестно кто.

И при новой власти он чувствовал, что его побьют, как били когда-то его и его деда, когда они критиковали местную власть. Неизвестно, кто их бил и топтал. Следствие всегда заходило в тупик, когда след выходил на местные исполнительные органы.

В селе не впервые ставится вопрос о земле: кто же на ней хозяин? С начальством лучше соглашаться сразу. Целее будешь. Так люди говорят. А если помалкивают, то понимают: любая власть бьет и топчет несогласных…

После обеда Клавочка смотрела по видику какую-то сказку про синего медведя, а Никита рассказывал о службе в саперной роте, которую нынешней весной принял старший лейтенант Хмара, выпускник Военно-инженерной академии, но вскоре его перевели в штаб бригады, а на его место прибыл лейтенант Червонин.

— Умный, но отчаянный хлопец, — хвалил его прапорщик. — Уже два раза попадал под чеченские пули. Первый раз стреляли издалека, с двух километров, если не дальше. Пуля попала в каску, уже потеряла убойную силу. К счастью, угодила не в лицо. А то остался бы старшой без глаза. Снайпер стрелял из русской трехлинейки образца девяносто первого дробь тридцатого. У нас на вооружении таких винтовок давно уже нет, разве что в музее.

— Неужели берут из музеев?

— Кое-кто жертвует из частных коллекций. Желающих пострелять, да еще по живым мишеням, — немало. Для Европы наш солдат — чем не мишень? Вот и слетаются на Кавказ любители легкой охоты. Недавно задержали одну семейную пару. Он — эстонец, мастер спорта по стрельбе, она — русская, тоже спортсменка и тоже мастер спорта по стрельбе. При них было письмо, адресованное родственнице покойного генерала Дудаева. А Дудаев служил в Эстонии, оттуда его полк вылетал и бомбил афганские аулы.

— Сколько же за бугром снайперов! — не то спросила, не то ответила Тамара. — В прошлом месяце оперировали сержанта. Пуля пробила ему бронежилет и застряла в шейном позвонке.

Никита уточнил:

— Пулю вы отдали на экспертизу?

— Отдали. С недавних пор наши специалисты исследуют и пули, и осколки. В телах наших военнослужащих мы находим металл из дальнего и ближнего зарубежья. Некоторые бывшие советские республики уже смотрят на Россию как на своего врага… И не только смотрят…

Заметив, что Никита пытается усомниться в ее суждении, поправила себя:

— Факты свидетельствуют…

— Факты можно подобрать разные, что и друг будет выглядеть как недруг. Нельзя всех под одну гребенку… Правители — одно, рядовые граждане — другое.

Но и Тамара понимала, о чем толковала: ведь родилась и выросла в семье военного врача, за военного инженера вышла замуж. И в семейном кругу разговоры велись чаще всего об армии. И семейную библиотеку составляли книги о людях армейского труда.

У нее было суждение о современной армии. В хирургическом отделении, где лежат раненые, чего только не наслушаешься!

— Но делают боеприпасы не министры, — доказывала она Никите очевидное, — и в окопах сидят не дети олигархов.

— Известно, дети олигархов в армии не служат. Это не Англия, где не делается исключения даже для членов королевской семьи.

Тамара высказывала свое мнение. Это было мнение раненых, для которых уже закончилась военная служба, и речь могла идти только о размере пенсии, об инвалидности, о квартире.

— Россия — это Россия. Цари не вернутся.

— Говорят, их заменили олигархи.

— Олигархи исчезнут, как только власть переменится. Они — как грибок на ногах, стоит ноги мыть почаще…

Тамара поворачивала разговор на крамольную тему. Никита, как наставлял его начальник особого отдела, избегал крамольных тем, и спросил, о чем не мог не спросить:

— Вы узнавали, чья пуля угодила сержанту в шейный позвонок?

Ответ у нее словно заранее был готов:

— Узнавала. Боеприпас изготовили твои земляки — рабочие Луганского патронного.

Он рассудительно заговорил:

— Так что же получается, вина и на них ложится? Я скажу больше. В наш БТР угодил снаряд из безоткатного орудия и не разорвался. Саперы его обезвредили. Взрыватель отправили в лабораторию. Оказалось, боеприпас изготовлен в Испании, а сама взрывчатка — из Рубежанского химического завода. Есть такой на Луганщине. Завод сохранил за собой название «казенный». Выдает военную продукцию с первого января 1917 года. Работал с перерывами в Гражданскую войну и останавливался в год немецкой оккупации.

— Тебе известны такие подробности! — удивилась Тамара.

— Там работают наши слобожане. Они такие же саперы, как и мы.

— Которые ошибаются один раз? — переспросила она, внимательно глядя на собеседника. Его взгляд таил загадку.

— Примерно, — ответил раздумчиво.

Для Тамары никакой загадки не было. Уже новый командир саперной роты лейтенант Червонин на инструктаже привел эту расхожую поговорку, и в тот же день солдат из нового пополнения — вот совпадение! — подорвался на мине-ловушке. На обочине дороги солдат заметил блестящий кошелек из хромовой кожи. Соблазнился находкой. Перепрыгнул через кювет. Схватил кошелек. Прикинул на вес. Тяжелый, видимо, одни медяки. Развернул — остался без пальцев…

Время торопило. Прощаясь, Никита поцеловал Клавочку, попытался обнять и Тамару, но она для поцелуя подставила только щечку, зато произнесла слова, которые его ободрили, укрепили надежду на все лучшее:

— Не задерживайся. Мы с Клавочкой будем скучать.

Не сказала, по ком, но и Клавочке было ясно, о ком она говорит. Она взглянула на крестного, как всегда смотрела на отца, который часто уезжал в командировку. Одна Тамара знала, что из таких командировок не всегда возвращаются. За последние годы под красными звездочками сколько могилок прибавилось на городском кладбище!..

5

Звездная августовская ночь. Ущербная луна прикрыта застывшим облаком. Со всех четырех сторон — холодная сухая степь. Свирепствовали кузнечики. В августе они особенно трескучие.

Никита Перевышко шагал по ночной Слобожанщине, вдыхая запах свежескошенного донника.

Вскоре Никита нагнал шедшего впереди человека с тяжелым рюкзаком за плечами. Еще издали было заметно, что пешеход то и дело оглядывался и все ближе держался обочины, как бы предоставляя незнакомцу с рюкзаком дорогу для обгона. Когда Никита поравнялся с пешеходом, тот резко остановился, не выпуская руки из кармана.

— Привет, земляк. Вижу, нам по пути.

— Привет, — поздоровался пешеход, не обнажая руку.

— Что там у тебя — нож или кастет?

— Ствол.

— Ствол в таких случаях держат у груди.

Путники, приостановившись, пристально посмотрели друг на друга.

— Никак Перевышко? Никита?

— Откуда, Клим?

Односельчане разговорились. Меньше всего Никита хотел встретить в степи, на пустынной дороге, своего давнего врага и обидчика Клима, старшего сына Пунтуса.

Гора с горой не сходятся, но люди, коль они живые, когда-нибудь да сойдутся, а сойдутся — не молчат.

— Давно из дому? — спросил Никита.

— Год и четыре месяца.

— Что так долго?

— Наоборот, отпустили раньше срока. За примерное поведение.

— За что сидел?

— Стоял. На шухере.

— Это где же?

— На Суходольском перегоне. Ребята русский поезд грабанули. А я груз принимал и относил от насыпи. Это чтоб не наскочили пограничники. Все-таки граница. А поезд шел по украинской земле.

— И попался?

— Не я. Кто пломбы сорвал.

— А что за товар?

— Скажу — не поверишь. Памперсы. На памперсах ребята и попались.

— А тебе дали срок?

— Баба продала… Бабы, они продажные… Одной девахе я отнес тючок — три сотни памперсов. Куда их для одного села? Раньше, в старину, — мне рассказывала бабушка, — о памперсах и слыхом не слышали, это уже в советское время появились пеленки. Наши предки от рождения до года росли на печке, вместо пеленок, как суточному теленку песочек подсыпали. В старину, мне бабушка рассказывала, помочилось дитя, песочек заменят — тело сухое и здоровое… А деваха моя с памперсами мотнулась в Купянск. На барахолке ее и замели. Прижали — она указала на меня. Я, конечно, таиться не стал. Гоню чистосердечное: так, мол, и так, шел на случку, гляжу, под откосом что-то белое. Думал, из вагона пассажир выпал. Оказалось, тючок с памперсами. А раз вещь под откосом, значит, бесхозная. Я ее своей девахе — в качестве презента.

— И тебе поверили, что имущество бесхозное?

— Не поверили. Но я стоял, как партизан на допросе… Когда-то пацаны меня учили: сказал один раз, хоть подохни — показаний не меняй… Все равно два года дали. Откантовался две трети срока. Кинули в черкасскую образцово-показательную колонию. Там я стал идейным. Когда митинговали, глотку рвал: «Гэть кацапив з украинских тюрем!» Меня заметили. Перевели в хлеборезку. Откормился. В весе прибавил. Колония хоть и образцовая, зэки голодают… Не знаю, как в России, а наши зэки за бугор так и норовят. Там, говорят, житуха клевая. Там, за бугром, зэки прямо в камере телек смотрят. В город выпускают. Без конвоя. Только на ногу им цепляют браслет, это чтоб за ними следить по спутнику…

Для контрактника Перевышки это было ново. У нас подобной вольности не допустят. Да и Климу он не очень поверил: мало ли чего человек наслушается, да еще в тюремной камере? Там каждый ждет не дождется окончания срока. Дают подышать воздухом свободы, но только подышать.

Никиту невольно заинтересовала идея с браслетом. Если это не байка, молодцы американцы. Пусть зэки ходят с браслетами, зато есть у них видимость свободы.

— А если зэк попытается освободиться от браслета?

— Ничего не получится — мина сработает. Мина привязывается к ноге. А зэк без ноги — что теща, похоронившая дочку.

«Колония просветила Клима», — думал Никита, не удивляясь, что рядом с ним шагает человек, о котором, как говорили в Сиротине, тюрьма плачет. Теперь, по-видимому, уже не плакала… Пунтусы, будучи в большинстве, часто били Перевышек. Не однажды от Клима доставалось Никите. Клим чуть ли не следил за Никитой, и если видел его с Юлей, набрасывался на него, как молодой петух. Однажды после очередной стычки вытирая Никите разбитый нос, Юля сказала с упреком: «Ты же намного его сильней, а — поддаешься. Стесняешься, как следует, врезать? Его давно пора проучить».

И он ему врезал, как учил отец. Клим застал их на тропинке, когда они спускались к речке. Обычно Клим сначала вступал в словесную перепалку: «Опять, гад, Юльке не даешь проходу…» Клим не успел раскрыть рот, как Никита схватил его за уши и головой, как футбольным мячом, расквасил Климу нос. Клим выхватил из кармана самодельную финку, но Юля встала между ними, примиряюще крикнула: «Все! Квиты!»

И с тех пор Клим оставил Никиту в покое, видимо, окончательно понял, что у Юли с Никитой серьезные чувства, и, чем черт не шутит, а вдруг породнятся враждующие семьи — вот будет потеха!

За полтора года, пока Клим отбывал наказание в образцово-показательной колонии, в Сиротине, как и на Слобожанщине, не говоря уже об Украине в целом, много воды утекло. Нашелся истинный отец — родитель Илюши. Климу и Юрику предстояло своих отцов еще найти. И девочки тоже — Юля и Оля — зачаты не бесполыми ангелами. Но об этом надо спрашивать Валентину Леонидовну, любящую мать своих разноотцовских детей, уже взрослых, не нуждающихся в родительской опеке. На всех пятерых им достаточно было одного отца — Алексея Романовича, он их заботливо принимал под свое крыло, как принимает наседка вылупившихся чужих цыплят.

Шли земляки-сиротинцы, неторопливо беседовали, вспоминали общих знакомых, шуршали подошвами по давно остывшему асфальту. Время не подгоняло. За всю ночь не обогнала ни одна машина.

На востоке забрезжил рассвет — появилась зеленоватая полоска зари над черными вспаханными полями, приготовленными под озимые. Кто вспахал свои паи, а кто и не вспахал. Невспаханные поля выделялись желтоватыми светлыми пятнами. Издали поля напоминали серое лоскутное одеяло.

— Ваши, небось, уже отсеялись, — глядя на пеструю пашню, произнес Никита, чтоб не молчать.

— Не знаю. Не писали, — говорил изрядно вспотевший под тяжелой ношей Клим. В туристском рюкзаке было что-то твердое, упругое, металлическое.

— Что там у тебя? — наконец-то поинтересовался Никита.

Клим вздохнул, словно раздумывая, признаваться или нет? Усмехнулся в коротко постриженные усики:

— Что мог стащить бедный зэк? Что плохо лежало. В данном случае провод. В тамбуре валялся. Где-то проводники прихватили. А продать не успели…

— На барахолку сам пойдешь или опять пошлешь свою деваху? — в словах Никиты Клим уловил едва прикрытую иронию.

— И пошлю. Если меня еще не забыла. В стране прихватизация в самом разгаре. Уже опустилась до самых низов.

— И до тебя?

— А до тебя — разве нет? Ты что — до сих пор ничего не хапанул? Генералы тебя не научили? Ольга писала: вашего соседа, племянника Алешки Земы, забрали в армию. А в полку сапог не оказалось. Командиры продали или пропили. В зоне травили анекдот. Назывался он «бизнес по-русски». «Украли бочку спирту. Спирт продали, а деньги пропили».

Анекдот давний. Клим слышал от мирного чеченца.

— А племянник Земы так и марширует без сапог?

— Юрко ему подарил свои старые кирзачи, со времен Советской армии… Ты разве не в курсе, что в Збройные силы идут служить в своем обмундировании? Как в старину ходили донские казаки.

Шагали по мокрой от росы шоссейке. Наблюдали рассвет в слобожанской степи. Климу хотелось говорить. И он не молчал. Продолжал начатую мысль:

— Раньше тоже воровали, но чтоб так!.. Все прихватывают, что плохо лежит… Разве с таким народом Украина поднимется? Перевелись, брат, истинные патриоты. Исчезли, как элитная картошка.

— А при чем тут картошка?

— Картошку два раза не перебери, не отбрось гнилую и мелкую — и нет элитного сорта. Так и люди. Попадет один с гнильцой — загубит весь посев.

— Какой агроном тебя просветил? Неужели в колонии?

— В колонии другому учат. Ты же помнишь, мой отец был председателем колхоза. Отбирал только сортовые семена. Потому и гремел на всяких выставках.

Никита приостановился, весело рассмеялся.

— Клим, а ты — кто?

— Ты имеешь в виду стыренный провод?

— Провод — чей?

— Был украинский. А может, и не украинский. У проводников надо было спросить.

— Ну, а когда Украина без всего останется, все растащат? Сам говорил, даже в тюрьме голодают.

Клим сбросил на асфальт тяжелый рюкзак, выпрямился, расправил плечи, дал спине передышку. Глядя на рюкзак, улыбнулся, обнажая фиксу из белого металла. Завершил мысль:

— Тогда я стану, как и ты, гражданином России. Мне ребята говорили, сколько Россию ни грабь, ее все не убывает. Вот что значит великая держава! Завидую кацапам. На богатстве сидят.

— А ты орал: «Геть кацапив з украинских тюрем!»

— Не придирайся к слову. Кацап — это еще не весь русский… Уже и поляки претендуют на Русскую землю.

— Это что-то ново.

— А новое — это забытое старое.

— Поляки ничего не забывают. У меня был сосед по нарам — поляк. Бредит Полонией — от моря до моря.

Дорога длинная… Шли, шуршали подошвами по влажному асфальту. Неторопливо беседовали на вольную тему.

В эти минуты как они были не похожи на прежних драчунов! Детство ушло — остались воспоминания. О плохом ни говорить, ни думать не хотелось. Было общее хорошее, вечное — вот эта степь.

6

По селу с быстротою молнии разнесся слух: Клим Пунтус из тюрьмы вернулся.

Первым уловил запах магарыча Алексей Зема. В этом ему помогла соседка Прасковья Огрызко, бывшая доярка «Широкого лана», крупная сорокалетняя молодица с розовым, вечно улыбчивым широким лицом и с желтыми мозолями на ладонях от вил и совковой лопаты. Прасковья обладала богатырской силой — нередко сама вместо лошади вывозила из коровника телегу с навозом; мужики к ней подходили с опаской, исключая разве что Алексея Зему. О таких женщинах, как она, на селе поют: «Я корова, я и бык. Я и баба, и мужик».

Леху Прасковья застала с плотницким топором в руках — из сухого дубка тесал топорище. Его пустой левый глаз был прикрыт плотной бязевой повязкой, но он видел одним глазом не хуже, чем двумя. Соседку заметил издали.

— Привет, Пашуня! Заходи, гостьей будешь.

— Может, ты к нам зайдешь? По старой памяти. Ясли развалились.

— Тогда готовь допинг. А лучше — пусть ваш Прудиус раскошелится. Бабки у него жирные.

— Я тебя молочком угощу. А попутно отнесешь крынку Алексею Романовичу. У них, ты еще не слышал, событие — Клим уже дома.

— Ему что — срок скостили? — искренне удивился Алексей. С Климом он дружбу не водил, но от чарки, если тот угощал, никогда не отказывался.

Ближе к вечеру в доме Пунтуса готовилась попойка. Подходили друзья и знакомые, поздравляли Клима с благополучным возвращением. Встречали, словно героя. Примерно так в недавние времена встречали на Слобожанщине космонавта номер два, когда тот наносил визит к родственникам жены-украинки.

У Клима была уже вторая отсидка. За первую — за хулиганство — теперь не сажают. Драка без поножовщины — явление обыденное, следствие проклятого застоя. На Украине дерутся везде, даже в Верховной раде, но еще ни один депутат тюремную камеру не испытал. Чего греха таить, дрались даже в советское время, не стояли в стороне и члены Политбюро.

Хозяин дома — Алексей Романович — в попойке не участвовал: сдвинулись камни в почках, «скорая» увезла его в районную больницу. Гостей обслуживали сестры Клима — Юля и Оля, они подавали на стол и со стола принимали тару. Допингом, настоянным на степных травах, потчевала хозяйка — неутомимая Валентина Леонидовна: любимый сыночек вернулся, живой и не c отбитыми почками.

Лешка Зема пришел без приглашения, зная, что чаркой не обнесут — закон гостеприимства не позволит незваного гостя гнать из-за стола.

— Перевышку приглашать будем? — робко подала голос Оля, худенькая большеглазая Юлина сестренка. Оля имела в виду Никиту, школьного Юлиного друга. Ей хотелось, чтобы он с сестрой увиделся. По селу ходили разговоры, что Никита вот-вот придет в отпуск. Не раньше, как вчера, Оля встретила в магазине Клавдию Петровну. Старая учительница не утаила новости: со дня на день ждут своего служивого на побывку.

— Старого Перевышку стоит ли приглашать? — Валентина Леонидовна не горела желанием видеть в своем доме скандального механизатора. Тот, если сядет за стол, обязательно уже после первой рюмки затеет словесную перепалку: Андрей Данилович спорщик известный — зацепится вроде за пустяк, перекинется на большую политику: дескать, вспомните, сельчане, как мы жили раньше и как живем теперь? Далеко ходить не будем, возьмем Сиротино двадцатилетней давности. Вспомнили? И какая мысль напрашивается?

— Ночью я с Никитой шел. Хлопец как хлопец. Не злобный и не дурак. Это мы тогда с Илюшкой лютовали, — неожиданно признался Клим.

— Он о Юле расспрашивал? — встревожилась Валентина Леонидовна.

— С чего ты взяла? Старое не вспоминал.

— А из-за чего у вас были драки? Что заставляло?

— Дурость.

— Так приглашать, чи шо? — торопила Оля.

— Смотрите сами.

— Я схожу, — сказала Юля.

Мать осуждающе взглянула на дочку.

— Юлька, ты засватана.

— Брось, мама, свои старорежимные понятия.

— А это разве не понятие — Семен Онуфриевич на тебя затратился. В институт устроил. Для отца умного адвоката нанял. В райцентре магазин стройматериалов открыл, кстати, на твое имя…

— Что я там — гвоздями торговать буду? Или разливать олифу?

— Отец выйдет из больницы, он с тобой поговорит…

Юля сверкнула темными глазами. С матерью у нее давно наметился разлад, пожалуй, с того момента, как отец привел в дом толсторукого и толстоногого коммерсанта Блакитного, статью напоминавшего крепкого в кости борца-тяжеловеса с грубыми чертами смуглого лица. Блакитный признался, что он разведен, в Луганске у него трехкомнатная квартира, подыскивает бойкую хозяйку. «Будет нашим зятем», — про себя решила Валентина Леонидовна, считая, что Юля — лучшая кандидатура для предпринимателя Блакитного. А Никита Перевышко ей не пара. Перевышки — потомственные батраки. Никита никогда в начальство не выбьется — не та кровь. Выйдет дочка за Семена Онуфриевича Блакитного, будет рожать ему крупных здоровых детей. Валентина Леонидовна была помешана на крупных мужчинах, хотя и достался ей маленький брюхатенький Алешка, не рядовой колхозник, а начальник, заметный в районном масштабе.

— А ты дедушку Леню сильно слушала? — огрызнулась Юля. Надела голубую вязаную кофточку, которая нравилась Никите; вышла за калитку, посмотрела по сторонам — ни души.

Перевышки жили на соседней улице. Из сада, обогнув сараи, спустилась во двор Перевышек. Никита, в белом халате, с сеткой на лице, работал на пасеке — увлеченно колдовал над раскрытым ульем.

— Здравствуй, отпускник!

Никита разогнул спину, поднял с лица сетку. В высокой светло-русой женщине не сразу узнал Юлю. С тех пор, как расстались, вроде и времени прошло немного — чуть меньше года, но как она изменилась! Это уже не девчушка выпускного класса, а созревшая, статная женщина. В ее глазах — трепетная радость, пунцовые полные губы вот-вот произнесут заветные слова, которые он всегда помнит: «А ты все тот же. С годами не меняешься»…

Ах, Юля, Юля! В жизни все меняется. Неизменной остается только душа человека. Душа даже не стареет — не подвластна времени.

— Здравствуй! Что вдруг?

— Соскучилась.

— Ой ли?

Но тут Юля заметила, что на крыльцо вышла Клавдия Петровна. Юля спрятала улыбку, поспешила сказать Никите:

— А я к тебе с просьбой. Клим приглашает отметить его возвращение. Родителя дома не будет.

— Предвидится большая попойка?

— Не без того, конечно.

— Я непьющий.

— А пить не обязательно. Посидим, вспомним школьные годы.

Клавдия Петровна, кутаясь в серый байковый халат, стояла на крыльце, напрягая слух, пыталась уловить смысл разговора. То, что Юля в первый день приезда Никиты оказалась у них во дворе, Клавдию Петровну не удивило, но и не обрадовало — она не желала видеть своего сына с дочкой презренного соседа. Чтобы с Пунтусами породниться — да никогда! Хотя… Юля красивая девушка, скромная, работящая. В семьях, своими руками добывающими хлеб насущный, сначала интересуются, что человек умеет делать и лежит ли у него к работе душа. Юля была бы Никите в самый раз. Ведь и Никита не из лодырей.

Клавдия Петровна, когда речь заходила о женитьбе Никиты на Юле, напоминала мужу: «Если Никита женится, пузач нашего сына накроет мокрым рядном».

Она имела в виду брюхатого грека. А мокрое рядно для курицы — все равно, что человеку — смирительная рубашка. Стыдливый характер сына, как считали родители, не принесет ему счастья.

У Никиты было самое время создавать семью — не рано и не поздно. Но все расстроила любовь к Юле. Уже в пятом классе Никита стал примечать Юлю. Любовь пришла позже. В классе девочки шептались, читали друг другу выписки из книг, лучшие цитаты заносили в рукописные альбомы. Никите удалось заглянуть в Юлин альбом, и там он вычитал:

«Любовь — это путеводная звезда на небосклоне, ее должны увидеть одновременно двое, и тогда влюбленные пойдут по жизни со всеми своими радостями и печалями, не теряя из виду свою путеводную звезду. И тогда они испытают мгновения счастья».

Свою звездочку Юля и Никита увидели, уже будучи восьмиклассниками. Это была Венера, самая яркая утренняя звезда. Но жизнь у них складывалась так, что свою звезду они теряли часто и надолго. Повседневная жизнь заставляла смотреть не на небо, а на землю.

Клавдия Петровна с крыльца ласково позвала:

— Никитка, пригласи Юлю в хату. Чайку попьем. И захвати рамочку.

Никита наклонился над ульем.

— Пошли, коль мать зовет, — сказал, как говорил когда-то, в счастливую пору их безоблачных отношений.

Юля то смотрела себе под ноги, то мельком бросала взгляд на Никиту. Она чувствовала себя виноватой и перед Никитой, и почему-то перед Клавдией Петровной, своей школьной учительницей. Его прохладные, а затем леденяще холодные письма, особенно за последний год, служили ей оправданием, а вот Клавдия Петровна все еще терялась в догадках: почему бывшая ученица при встрече стыдливо опускает глаза, избегает разговора.

— Меня дома уже заждались, — напомнила Юля.

— Скажешь: чаевничала у соседа.

Из раскрытого улья Никита достал полномедную рамку. У Юли тут же проснулось чувство бережливой хозяйки: такая рамка весной пригодится, когда перед вылетом нужно будет подкормить пчел.

— Не переводи полную, — сказала она. — Бери маломедную. Вот эту, — показала на крайнюю, которую отобрал Никита для удаления. И сама, не надевая сетки, стряхнула пчел в улей.

В гостиной на большом круглом столе уже посвистывал самовар. Красовалось блюдо с ватрушками. Хозяйка не хвалилась разносолами — Пунтусов ничем не удивишь.

А вот чай заваривали по-разному. У Пунтусов были свои секреты приготовления чая, у Перевышек — свои. После первой чашки Клавдия Петровна спросила:

— Ну, как на вкус?

Ожидая в свой адрес услышать хвалебное слово, выжидающе взглянула на случайную гостью. Юля, как опытный дегустатор, не спешила с ответом. В столовой блаженствовал запах степных трав и гречишного меда. Явственно напоминала о себе садовая мята.

— Вода на чай из какого родника?

— Из Макушиного.

— Мы тоже оттуда пьем.

— Вам же ближе, что в тополях?

— Зато в Макушином какая калина! — Юля взглянула на Никиту, державшего на весу расписную чашку. Чашка чуть было не выпала у него из рук. О калине Юля напомнила нарочно.

Мгновения счастья не забываются… В этом ярку у Макушиного родника плавали сентябрьские звезды, было зябко, и Никита, набравшись решимости, взял Юлю за плечи, рывком притянул к себе, поцеловал в губы. В свои неполные пятнадцать лет он видел, как целуются в кино. Петька на виду у зрителей целовал Анку, Анка ответила ему оплеухой. Никита от Юли ожидал схлопотать подобное, но Юля как-то странно взглянула на Никиту, сделала вид, что ничего не произошло.

«Давай загадаем свою звезду», — предложила она.

«Я уже загадал, — сказал он. — Но ее на небе еще нет. Звезда эта — Венера. Всходит на рассвете».

«Тогда дождемся рассвета».

В ту ночь они угощали друг друга уже созревшей калиной. Кисло-сладкий привкус этой осенней ягоды у Никиты навсегда остался на губах. Оказалось, помнила его и Юля. Они всю ночь бродили по косогору, поднимались на скифский курган, пристально смотрели на восток. Венера должна была взойти за дымчатыми терновниками. Другие, мелкие звезды, плыли в небесах. На хвосте Малой Медведицы висела Полярная звезда. Она то исчезала, то появлялась. Никита догадался: звезда за перистыми облаками.

«А вдруг Венера для нас не взойдет?» — в голосе Юли ощущалась тревога.

Никита до рези в глазах искал эту несчастную Венеру. Он ее сам загадал. По календарю проверил: Венера должна уже взойти! По времени — четвертый час утра. На примятой траве лежала роса, холодила ноги.

Первой звезду обнаружила Юля.

«Да вот же она! Вот!»

Взошла звезда на юго-востоке.

«Какая красивая! Ты согласен?» — Юля обращалась к Никите, а Никите уже было не до заветной звезды.

Их обоих ждала дома выволочка родителей. За себя он не беспокоился: ну, получит по загривку. Отец его бил только за шкоду, а вот мать могла и шлепнуть — для порядка. Юле крепко досталось от матери. Валентина Леонидовна предупредила:

«Только принеси в подоле — убью».

Не принесла в подоле, и мать не убила, а главное, мать не призналась отцу, что ее старшая дочь «всю ночь гуляла до утра», и не отец, а мать спросила: «С кем?» Дочь ответила словами вульгарной песни: «Не твое, мамаша, дело…» Впервые от родной матери схлопотала пощечину.

Юля уже догадывалась, что все дети Пунтуса — не папины дети, а результат лечения мамы в санаториях.

Зато мальчики росли на загляденье. Сиротино шептало, вслух поносили Валентину Леонидовну, дескать, «шлюха горбачевской перестройки», а втайне кое-кто белой завистью завидовал: жили эти несчастные женщины с мужьями-алкоголиками, рожали неполноценных детей, а потом скудные колхозные зарплаты шли на лечение, на обогащение врачей-мошенников, на дорогостоящие лекарства, на содержание детей-инвалидов. В результате страна получала примитивную рабочую силу. Из года в год Сиротино наполнялось дебилами и шизофрениками. Тут поневоле позавидуешь Валентине Леонидовне: сама судьба к ней отнеслась снисходительно. Не видя препятствий со стороны мужа, она имела возможность отбирать мужчин-производителей.

Засватанная Юля, отправляясь к Перевышкам для приглашения Никиты к застолью, питала тайную надежду вернуть его, сблизиться с ним, чего раньше не допускала, помня предупреждение матери «принесешь в подоле — убью». Теперь было самое время принести, и если убедится, что зачала, спешно вернуться в Луганск — в объятия Семена Онуфриевича. Потом — как жизнь сложится. Упускать Никиту не хотела — она его любила, да и он ее любил, иначе нашел бы в Воронеже женщину, по годам и положению равную. Для замужества женщины есть везде, был бы мужчина, склонный к семейной жизни.

Юля не хотела упускать и Семена Онуфриевича. По заверению отца, он перспективный предприниматель, а то, что взгляд у него тяжелый, как у старого буйвола, — ну и что? Зато у него на Украине — гривны, в России — рубли, за бугром — долляры, по слухам, лежат тепленькие в Швейцарском банке.

Знал бы Никита, сколько у этого грека денег!..

У Юли не хватило смелости спросить Никиту, встретятся ли они еще раз, пока он в отпуске. Когда она поднимала на Никиту, сидевшего напротив, тоскующие глаза, замечала, что взгляд его ускользает: неужели он, как мальчик, стесняется матери? А еще военный, с орденами за войну…

Никита проводил Юлю до калитки, шел сзади, и она на себе ощущала его сдерживающий взгляд.

Она так и не услышала от него обнадеживающих слов. Сухо простился:

— Нет, Юля, я не приду.

Не поняла она: он не придет отмечать возвращение Клима или не придет встретиться с ней, по старой памяти?

Ей так хотелось ему отдаться! Что такое женщина в двадцать пять лет! Любящая, засватанная за нелюбимого. Это раньше — «Я другому отдана и буду век ему верна». Теперь — хоть за десятого. Время другое. Торопливое…

Дома Юля сказала:

— Никита не придет. Ему некогда. Делает пчелам осеннюю ревизию, — ответила Юля.

— Рано! Еще поздний подсолнух в самом цвету, — Зема порывался идти за Никитой, но его не пустили. Настойчиво уговаривала Валентина Леонидовна сидеть и не рыпаться:

— Тоже мне — почетный гость.

Клим не сдержался — гаркнул на мать:

— И ты не рыпайся. Пора уже с Перевышками распить мировую. Не вечно же нам враждовать.

Юля, услышав это, словно засветилась.

7

В середине сентября за Юлей приехал ее жених — Семен Онуфриевич Блакитный. На его крупном, гладко выбритом лице пламенела печать самодовольства, приторно разило дорогими духами. В машине на заднем сиденье лежала коробка шоколадных конфет и пять свежих розочек, завернутых в целлофан. Захватив с собой подарки, ногой толкнул высокую металлическую калитку.

Юля кормила во дворе цыплят. Благоухающий гость с цветами подбежал к невесте, губами прикоснулся к ее щеке.

— Ну, здравствуй. Соскучилась? — и, не получив ответа, торопливо коротко спросил: — Валентина Леонидовна дома?

В голове у Юли мелькнуло: «Он приехал ко мне или к моей матери?» Не успела она и рта раскрыть, как вдруг из жениха послышалось: «Ой, за гаем-гаем…»

Семен Онуфриевич выхватил из бокового кармана мобильник, приложил к волосатому уху. С этой секунды ему уже было не до невесты. По обрывкам фраз Юля догадалась, что речь шла о каких-то вагонах.

— Они что, совсем осоловели? Мы же договорились: сегодня двадцать пульманов для заготзерна, остальные — завтра… У, крокодилы!.. — и матерком…

И вдруг — словно язык проглотил.

Насколько Юле было известно, так даже Алексей Романович себе не позволял. При детях всегда себя сдерживал. Этот еще не муж, а уже показывает, какой он крутой и современный.

Юля перехватила взгляд своего жениха, оглянулась. На крыльце в желтом расписном фартуке стояла мать — ее пышные русые волосы были подвязаны желтой косынкой, на полном румяном лице — след огуречного крема.

Юлин жених смотрел на свою будущую тещу жадным, оценивающим взглядом. Ее большие серые глаза еще не заплыли жиром; нос тонкий, ровный; полные свежие губы, словно искусно накачанные; изящный подбородок. Если б не ее массивный живот и не толстые ноги, эта сорокасемилетняя женщина могла бы претендовать на участие в конкурсе красоты. Такие конкурсы проводятся в Киеве уже не первый год. Спрос на красавиц-украинок в мире возрастает. Даже из Судана поступила заявка-приглашение на конкурс самых крупных женщин. В странах Восточной Африки красавицей считается крупная по габаритам и внушительная по весу женщина не старше сорока лет. Валентина Леонидовна уже не могла претендовать на победу. Но в курортных городах ее замечали, на нее заглядывались крупные чиновники, главным образом муниципальных образований: она отдыхала и лечилась в санаториях по путевкам, которые ей доставал Алексей Романович.

При виде матери Юлю бросило в краску: вдруг она услышала ругань будущего зятя? Скажет: «Фу, какой некультурный! А еще предприниматель, однажды побывавший в Давосе». Хотя в Давосе, как ей признавалась одна землячка из Луганска, тусуется в большинстве своем денежное быдло.

Знакомя старшую дочь с предпринимателем Блакитным, Алексей Романович наставлял: «Ты, Юлька, держись Семена Онуфриевича, как вошь кожуха. Этот грек с деньгами. А то, что от него несет бескультурьем, делай вид, что не замечаешь. У нас даже первые лица государства матерятся, аж ангелы стонут».

…Будущий зять долго кричал в мобильник, отдавал какие-то команды, требуя своевременно доставить порожняк, иначе оторвет кому-то «горячее место».

Эти слова все же услышала Валентина Леонидовна, невольно подумала: «А зятек-то с характером».

Юля толкнула жениха в бок, кивком головы показала на крыльцо. Семен Онуфриевич поднял голову, смущенно улыбнулся, обнажив белую керамику зубов. Тяжелой походкой направился к будущей теще, вручил ей цветы и коробку шоколадных конфет.

— Онуфриевич, ты надолго к нам? — ласково спросила будущая теща.

— Сегодня же обратно. Юлю забираю. Загостилась дивча. А ей надо кусать науку.

— Пусть хоть Илюшку дождется.

У Семена Онуфриевича от удивления округлились глаза.

— Они что — еще не вернулись?

— Молчат.

— А кто ж тогда вернулся?

— Клим, — подсказала Юля.

— Так он же еще на той неделе…

Семен Онуфриевич знал, что говорил. В августе он ездил в образцово-показательную колонию, встречался с ее начальником, вручил ему безобидный презент — чайный гарнитур. Начальник, пожилой бритоголовый полковник с усами под Тараса Бульбу, заверил уважаемого гостя, что документы на досрочное освобождение Пунтуса Клима Алексеевича готовятся в пожарном порядке.

То, что до сих пор Илья и Микола не вернулись, насторожило Блакитного. Ведь это на его уазике везли гроб из Подмосковья в Чечню, а из Чечни тело журналиста должны были доставить во Львов. И вот загадка — от хлопцев никаких известий.

— А ваш львовский гость — заезжал?

— Вы имеете в виду Зенона Мартыновича?

— Был.

— Как долго?

— Мельком.

Валентине Леонидовне при Юле не хотелось признаться, что Гуменюк в Сиротино приезжал две недели назад. Приехал, когда уже Оля после дискотеки видела первый сон, а Юрко, прослушав на украинской мове новости из Лондона, не сняв наушники, храпел, что до утра его уже не разбудить.

Зенон Мартынович шепнул хозяйке: «Нежелательно, чтоб меня засекли на этой “Волге”. Машина из таксопарка».

«Волгу» с российскими номерами, забрызганную свежей грязью, затолкали в пустующий гараж. Хозяйка принялась готовить гостю ужин, включила газовую плиту, из холодильника достала сало и яйца. Но гость, уставший с дороги, жестом руки остановил ее. Сам сделал себе увесистый бутерброд (на кусок хлеба такой же кусок сала), жадно проглотил, запил грушевым компотом.

— А теперь — на боковую! — тихо сказал сам себе и еще тише — хозяйке: — Алексея Романовича долго не будет?

Валентина Леонидовна шепотом:

— А куда ему спешить? Камни выходят медленно. Когда-то и я это удовольствие испытала. Вода у нас такая.

Спросил о сыне:

— Уже спит?

— Утром объявится. Гуляка не дай бог…

По изможденному лицу запоздалого гостя было видно, что тот провел за рулем больше суток — колесил по разбитым российским проселкам, посещал хутора, где селились нужные Шпехте люди.

До войны здесь жили немцы-колонисты. У них были большие земельные угодья. Несмотря на частые суховеи, колонисты выращивали первосортную пшеницу и ячмень. Пшеницу продавали как посевной материал, из ячменя варили превосходное пиво, сеяли гречиху, на которую всегда был повышенный спрос. В травянистых поймах степных речек по лугам бродили «немки» — быки и коровы бурого цвета. По глинистым буграм ходили пестрые гурты романовских овец. Когда-то радовали глаз табуны лошадей, но две последние войны да послевоенные голодные годы убавили поголовье настолько, что, когда началась коллективизация, в ряде колхозов нечем было обрабатывать пашню.

В годы немецкого нашествия колонистов переселили на Алтай. После войны мало кто вернулся на приволжские черноземы. Те, кто здесь поселился, были уже другие люди. Они принесли с собой даже свою религию. По хуторам и селам, кроме православных, поселились вперемешку католики и протестанты. На приволжских и южнорусских черноземах нашли место под солнцем и приверженцы иудейской религии. Но большинство — атеисты: постов не соблюдали — в равной мере торжественно отмечали Пасху и Первое мая. Народ требовал сделать главным праздником День Победы. Местное начальство возражало: а когда работать? Дело в том, что местное начальство — это в большинстве своем замаскированные предприниматели, а предпринимателю нужна прибыль, а не духовная сплоченность народа.

Львовский адвокат Варнава Генрихович Шпехта получил задание — возродить католические приходы на приволжских черноземах. На рекогносцировку (так и сказал на военном лексиконе) послал своего проверенного в деле помощника — Зенона Мартыновича Гуменюка.

Было у него задание и в Сиротине — убедить Алексея Романовича Пунтуса не выбрасывать свой партийный билет, наоборот, восстановить свое членство в партии. На Украине оплаченный Америкой президент оказался плохим политиком, настроил против себя людей, а это был верный признак того, что коммунисты могут вернуться к власти, и тогда потребуются свои руководящие кадры на местах с партийными билетами КПСС.

Нельзя историю забывать. Кому после Октябрьской революции было наибольшее доверие? Большевикам с дореволюционным стажем…

Вот это и предстояло втолковать товарищу Пунтусу, поспешившему сдать свой партийный билет бывшему секретарю райкома Семенистому. Тот вызверился на Пунтуса, ядовито произнес:

«Да тебя же, подлюку, партия кохала. Чем она тебе не угодила? И советская власть не обижала».

Но это было не так. Не совсем так. Каждому, кто интересовался: как ты партию побоку? Загадочно отвечал: «Надоело взносы платить». Семенистый, отматерившись, вернул ему партбилет и уетную карточку: «Сохрани. Пригодится. Жизнь, как зебра, — в полоску. Понял?» Он ничего не понял, но Семенистому верил: не все же хлюпики с партбилетами. Семенистый — умный тактик. Он даже радовался, что демократы у власти: порулят — в кювете окажутся. Демократы из кювета страну не вытащат. Нужно будет шевелить мозгами…

Валентина Леонидовна постелила гостю на диване, сама ушла в угловую спальню, задернула за собой зеленую с райскими птицами штору. Она еще не надела ночную рубаху, как штора колыхнулась — перед ней стоял гость в красных спортивных трусиках. Он обнял ее, обнаженную, повалил в кровать. От продолжительного поцелуя она чуть не задохнулась, а когда схватила глоток воздуха, торопливо прошептала:

— Пусти, Юля услышит.

А ведь минуло почти четверть века, как она впервые ощутила его мускулистое плотное тело и тогда чуть было не задохнулась в его железных объятиях.

Впервые ВалентинаЛеонидовна испытала его силу, когда ей едва исполнилось двадцать, и муж, Алексей Романович, не способный посеять животворящее семя, но жаждавший иметь потомство, великодушно разрешил ей тайно зачать от кого угодно, желательно от украинца, отпустил на лечение в Киев. Там ей подвернулся крупный кряжистый старшина с галицийским акцентом. Тогда ему, чернявому, с усами, как воронье крыло, было тридцать три года. Идеальный возраст для зачатия. Этот старшина мог бы обслужить ее и без денег, но она уже выдала доктору аванс. Доктор оказался алчный — за каждую ночь требовал двести рублей. В те годы месячное денежное довольствие старшины сверхсрочной службы равнялось однодневному заработку донора. Когда анализ показал, что зачатие произошло, Валентина Леонидовна вопреки установленным правилам доплатила врачу за адрес донора. На вопрос: «Зачем это вам?» игриво ответила: «А вдруг придется повторить?»

С Гуменюком не повторила — не представился случай.

Выросли детишки, быть может, не совсем хорошие, особенно мальчики, зато разные. Детьми был доволен Алексей Романович: они звезд с неба не срывали, зато умели жить по-современному. В этом отчасти была заслуга главы семейства. За детей Валентине Леонидовне он все прощал. И с некоторых пор спокойно относился к жене, будучи уверенным, что она свое отгуляла, теперь кто на нее позарится?

Оказалось, муж ошибался. Коль в молодости жена разогналась, и в старости не остановишь…

Когда сейчас схлынула первая волна страсти, Валентина Леонидовна шепотом спросила:

— Зачем я тебе? Я уже старуха…

Зенон Мартынович самодовольно отозвался:

— На таких старухах, как на трех слонах, земля держится.

Помолчали. Подождали, прислушиваясь. Село спало. Замерли желтеющие клены. В паутине ветвей запуталась луна.

Собачий лай приблизился. Валентина Леонидовна с тревогой:

— Клим ходит, как наш Илья!..

Звякнула щеколда на железной калитке. Тонконогий песик по кличке Греф, узнав своего человека, для порядка ласково тявкнул.

— Лежи. Я выйду, — поднялась хозяйка. — Хлопец, небось, голодный.

Зенону Мартыновичу край как хотелось увидеть сына. Тешил себя: еще увидит, и не раз. Благополучно бы вернулся из командировки.

В спальню донесся басовитый мужской голос. Мать о чем-то спрашивала, Клим кратко отвечал, сдержанно смеялся.

«Не догадывается, что в соседней спальне — отец Ильи», — подумал Зенон Мартынович, заранее прикидывая, куда определить мальчиков — на работу или на учебу? Если их жизнь пустить на самотек, то за первой отсидкой последует вторая… Кто однажды побывал зэком, тот уже не очень страшится нового срока. Отсидку воспринимают как судьбу. А от судьбы, как певали еще прадеды, далеко не уйдешь…

8

За Доном свернули с ростовской магистрали. Шоссе, донельзя разбитое тяжелой техникой, вело на украинскую границу.

Не доезжая Бугаевки, где должна размещаться русская таможня, не стали испытывать судьбу, свернули с шоссейки и, поколесив по бездорожью, выбрались на незнакомую хуторскую улицу. Улица — это четыре двухквартирных кирпичных домика советской недостройки: бетонные крылечки в две ступеньки без фундамента — прямо на грунте. Поблизости — размытая дождями канава, доверху наполненная мутной водой. В канаве копошились утята. У самого крыльца приютился забрызганный грязью трактор «Беларусь» с работающим двигателем.

— Никак тракторист на обед прикатил, — догадался Илья.

— Добычу привез. — Микола показал на мешки, сваленные у порога.

— Добычу везут ночью, — уточнил Илья. — Сам возил. Знаю.

Время было предвечернее. Солнце опускалось в темно-лиловую тучу, предвещая ливень. С запада, со стороны Украины, тянуло сыростью. Украина уже умывалась ядреным дождем.

На крыльцо вышел худенький парнишка, с виду подросток. Синяя клетчатая рубашка, пятнистые армейские брюки и тяжелые кожаные ботинки делали его старше своих лет. Копна рыжих волос, придавленная кепкой с крохотным матерчатым козырьком, придавала ему беспечный вид. Он заметил уазик, направился к нему.

— У матросов есть вопросы? — спросил, улыбаясь. Коль остановились, что-то им надо. А что — понятно. Граница — рядом, машина хоть и с российскими номерами, а парнишка сразу же предположил: везут контрабанду.

Местные трактористы подрабатывают, когда приходится через границу перегонять фуры с тяжелым грузом. Но все равно с пограничниками приходится делиться, иначе когда-нибудь обязательно подловят, и хозяину трактора, не говоря уже о контрабандистах, придется где-то повыше отстегивать круглую сумму, а то и лишиться транспортного средства.

— Вижу, вопросы есть.

— Нам нужно на Меловое. Где-то тут самая прямая дорога? С нас магарыч, — мгновенно пообещал Илья.

Тракторист, не сделав с крыльца ни шага, улыбчиво покрутил носом, учуяв привычный запах.

— Мертвец?

— Он самый. С Кавказа.

— «Груз двести»?

— Точно. Боимся завонять таможню… Так мы в объезд.

— Напрасно вы, — заговорил парнишка. — Пограничники покойников не осматривают, им только покажи справку, что труп — жертва локального конфликта. Ну и на себя документы. Они при вас?

— Само собой.

— Был случай, — продолжал парнишка, — года три назад. Ехали цыгане. Четырьмя подводами. Направлялись в Румынию на цыганское кладбище. Везли хоронить бабушку. Но пограничники знают, кого обыскивать. И представьте себе, в брюхо старухи-покойницы ее сыновья зашили полпуда наркотика… А собачка, умная такая, принялась обнюхивать старушку и вдруг — завиляла хвостиком… Пограничники погоны недаром носят…

На каждой таможне всегда можно услышать что-то экзотическое. Хлопцам было не до баек. По выражению невольных слушателей хозяин трактора понял: путешественники торопятся.

— Вы спрашиваете, как проехать на Меловое? Видите курган? Старинный. Ему несколько тысяч лет. Еще до рождения моего дедушки, но уже при советской власти, на нем поставили тригопункт. Железный. В наше время кто-то его выкопал и сдал в металлолом. Мы утверждаем, что это дело рук хохлов, хохлы валят на кацапов.

— Короче, — оборвал исторический экскурс Микола.

Парнишка не смутился, продолжал, но уже по существу:

— На Меловое, значит, за курганом рулите вдоль абрикосовой посадки. Упретесь в канаву. Она уже заросла терновником. Когда-то это был противотанковый ров. Моя бабушка говорила: в войну его рыли воронежские студенты. Немцы сюда не пошли — свернули на Сталинград… А вы сворачиваете влево, там есть полевая дорога, она ухабиста, но уазик пройдет. Это и есть государственная граница.

— Далеко?

— Километра четыре. Только имейте в виду, у русских пограничников пересменка с семи до восьми, у хохлов — на час позже.

— И что — целый час граница без замка? — Илья сделал наивно-удивленное лицо.

— Замок, ребята, для блезиру… Раньше тут никогда границы не было. У вас, говорят, своих прикордонников некуда девать. А у нас пограничник — вещь дефицитная. Поэтому служит много девочек… Каждая двух овчарок стоит. Но лающих не хватает. Наши пограничники в Венгрии покупают восточноевропейских. За валюту, конечно. Я тоже хочу купить. Моя законная всю холку мне перегрызла: достань щенка-волкодава у пограничников. Время-то смутное… Без ствола жить можно, а вот без волкодава в открытой степи — беда…

Паренек оказался донельзя разговорчивым. Скучно ему одному весь день наедине с трактором. Это не лошадь, на которую можешь прикрикнуть, а то и замахнуться кнутиком…

— Спасибо, друг, — остановил его Микола. — Ты нам очень помог.

За совет и знакомство с историей здешнего края Илья отсчитал парнишке сорок рублей — ровно на бутылку водки. Самогон стоил дешевле.

— Я и от «зелененьких» не откажусь, — признался тракторист.

— Чего нет, того нет.

— Я к чему это… Машина больно знакома… Весной точно такую же вытаскивал из грязи. Мужик расплачивался долларами… А травки у вас, случайно, не найдется?

— Что ты, друг! Наркота на Украине — товар самый опасный. Найдут — на жизнь блямба.

Паренек весело хмыкнул:

— Ничего себе демократия! Мы такой никогда не допустим.

Еще немного побеседовали, уже как старые знакомые, расспросили о приграничной жизни хуторян. До темного времени суток оставалось часа три. Границу обычно преодолевают в сумерки — поздно вечером или рано утром. И об этом паренек напомнил.

— Ты хоть двигатель заглуши, — подсказал ему Микола. — Солярка — не вода из колодца. Это раньше, при советской власти, оставшееся в баке горючее выливали. По израсходованной солярке засчитывали трудодни.

— Вот была жизнь! — изумился парень. — Легко начальников охмуривали! Теперь хозяин у меня крутой. Это все его поля. Тут был совхоз. Он взял его в аренду. Вместе с постройками.

— Никак бывший директор?

— Не. Директор в Москву вернулся. Там он еще раньше купил себе квартиру… Новый хозяин — из Дагестана. Марат Сабирович. Может, слышали?

— Услышим, — заверил Илья. — Он случайно мертвецов не принимает?

— Говорят, новые русские скупают все.

— На мертвых не делают бизнеса.

— Ну мало ли что? — Илья попытался шутить: — Вдруг на Украине наш мертвец не подойдет по размеру?

— На вашем месте я бы его давно прикопал.

— С гробом?

— Зачем? На гроб всегда покупатель найдется.

— А ты с мозгом, парень. Как тебя звать?

— Володя… Владимир Владимирович.

— Ты уже третий такой.

— Владимир Владимирович?

Илья принялся перечислять:

— Был поэт. Из-за несчастной любви с собой покончил. Потом был пилот, на истребителе в Чечню летал… По телеку показывали. А третий Владимир Владимирович — это ты, человек Марата Сабировича.

— Я — сам по себе…

— Вот это — голос! — Илья театрально поднял руку.

Микола, опасаясь, что парнишка может шутку напарника понять как насмешку, мягко улыбнулся, дескать, нашел кого с кем сравнивать… Сколько таких Владимиров Владимировичей на свете: одни пишут стихи, влюбляются и стреляются, другие летают в Чечню, тоже влюбляются, но не стреляются.

Судя по его наивному взгляду, шутка до него не дошла.

Главное — простились, как старые друзья. А в степи дружба — это торжество жизни…

Ливень накрыл уазик в тот момент, когда хлопцы преодолевали противотанковый ров. Сколько лет минуло, а ров напоминает о себе крутым глинистым откосом. В летнюю пору, когда долго не бывает дождей, трава на нем выгорает, даже ковыль делается тусклым, желтовато-блеклой, как волосы старого человека. И только низкорослые цветы бессмертника — белые, розовые, фиолетовые — долго покрывают весь косогор. Цветы сухие, как прах. Их вместе с ковылем ставят в вазы, чтобы они напоминали, что в этой далекой степи было лето, и вечно будут лета, пока живут на земле люди, влюбленные в свою землю-кормилицу.

Осенью, когда небо заплачет обложными дождями и за тучами надолго исчезнет солнце, мокрая глина станет хуже ледяного нароста. Даже стальные цепи, надетые на колеса грузовиков, мало помогают. А что говорить о малосильном уазике?

Буксовали долго. Дождь полоскал машину, мыл дорожный асфальт, наполнял кюветы. Молнии разрывали тучи. Черная, как тушь, темень — за два метра не видно ни зги.

— Включай фары! — командовал Илья.

— Ты хочешь к пограничникам? Заметят и схватят.

— Не боись, труп конфискуют. — Илья, как всегда, невесело шутил.

Микола приказывал:

— Дуй к этому, как его, Владимиру Владимировичу. Без трактора нам хана.

— Может, сразу махнуть в Москву? Там тоже есть Владимир Владимирович. Он тебе покажет, как нарушать государственную границу.

Илья признался:

— Я дорогу уже не помню. От запаха мертвечены балдею, как от наркотика.

Микола ругнулся. Накинув на голову брезентовую куртку, отправился на хутор, не будучи уверенным, что в такую погоду Владимир Владимирович согласится пригнать сюда свой трактор.

Не земля, а каток. Подошвы скользят, ноги разъезжаются. Жалко было туфель, купленных на отцовские деньги. На свои купить не мог. Всю валюту, что заработал на ремонте холодильников, он великодушно отдал Соломии — ей долляры были нужнее: она на международные соревнования ехала за свой счет.

Соломия отказалась было принять такой подарок, но Ядвига настояла:

«Чего уж там, бери. Дают от чистого сердца».

И Шпехта о том же, но с другим подтекстом: «Мера всех вещей — деньги. По логике этих же вещей, ты должна Миколу финансировать, чтоб он крепче тебя любил. А получается, что он заранее оплачивает свои же услуги. Тут, дивчино, одно из двух: или он тебя покупает, или он больной на голову».

Соломия крепко размышляла над словами шефа. Варнава Генрихович дал ей возможность хорошенько подумать: кто же на самом деле этот молодой схидняк? А вдруг он кем-то подослан? С его умением владеть оружием он давно мог стать миллионером, но почему-то не стал. Смутная догадка осенила Соломию: хлопец еще живет в прошлом — стыдливость у него в крови.

Первым на этот его недостаток обратил внимание адвокат Шпехта. «Ты Миколе преподай урок, — намекнул Соломии. — Расскажи, как стал великим легинем Степан Бандера. С нашим президентом мы его провозгласим героем Украины!»

Хотела Соломия возразить своему шефу: «Какой же он легинь? В очи ему кагэбист чвиркнул капельку отравы — и легиня не стало»…

Нет, на душегубство она не пойдет. Миколу она любила… А тут Шпехта со своим уроком…

Соломия ломала себе голову: как поступить, чтобы шеф остался доволен и чтобы урок не повредил Миколе.

Брошюрку, которую ей дал пан Шпехта, она даже показывать не рискнула. На Слобожанщине знали, кто такой Бандера и сколько зла натворил на западе Украины. И не только на западе. Горе не обошло и семью Перевышек. Тетку-учительницу замучили бандеровцы. Когда Микола рассказывал, как удавкой душили тетку, Соломия за кого-то заступалась, не зная за кого: «Цего не могло буты. Цэ тоби набрехалы. Можэ, вона сама накинула на себе шворку? Вона ж не добровольно поихала. Ее послалы…»

В брошюрке приводились факты, о которых многие стали забывать. Сейчас уже никто не вспоминает, как в годы войны подростки из гитлерюгенда с обессиленных военнопленных снимали кожу. Из этой кожи — чтоб на ней обязательно была татуировка — немецкие мастера делали абажуры и другие поделки.

«Такую брошюру, — сказала себе Соломия, — пусть сами немцы читают. Может, она им еще пригодится».

А тогда она и сама не знала, на что немцы способны. Ей было до боли жалко тетку Миколы. По его словам, тетка девчонкой приняла лютую смерть. Не вступи она в комсомол, может, и живой осталась бы…

Соломия боялась даже себе признаться, что и на ней уже есть кровь. Но себя она оправдывала: «Так то ж москаливська…»

9

Владимир Владимирович не удивился, увидев на крыльце насквозь мокрого одного из водителей уазика.

— Выручай, друг.

Из глубины квартиры донесся недовольный голос хозяйки:

— Кого там нелегкая?..

— Тоня, это хохлы, которые с мертвецом.

— Что им надо?

— Из ямы вытащить.

— Плащ не трогай. Мне утром на ферму.

— Знаю. Спи. Вернусь не скоро.

Трактор стоял под навесом, и под навесом договорились за сто рублей отбуксировать уазик на курган — там уже Украина. Тракторист достал из багажника трос, отнес куда-то в темноту. Микола с недоумением:

— А трос туда зачем?

— Там у меня столб закопан. Если трактор забуксует, я его лебедкой. А заодно и ваш уазик, — признался тракторист. — Мне приходится и фургоны вытаскивать. Не вы же одни тут застреваете… Выручаю… Ну и какой-никакой, а все-таки мне заработок. С фургона я беру когда триста, а когда и пятьсот. Зимой только и работа.

За разговором подъехали к «месту заработка». Владимир Владимирович тросом подцепил уазик, и трактор легко выдернул его из колдобины, потащил на бугор, где в хорошую погоду ориентиром служил скифский курган.

Тем временем дождь заметно ослабел. В свете тракторной фары смутно просматривался свежий след грузовика — какая-то машина, уже под ливнем, проскочила только что: контрабандисты — люди рисковые — все согласовано со временем суток и с погодой.

— А пограничники нас не засекут?

— Наши подъедут завтра, — говорил Владимир Владимирович, закуривая очередную сигарету. — Отстегну им тридцатку.

— За что?

— Они тоже люди. Их дети тоже кушать хотят. А что касается ваших пограничников, то есть прикордонников, вас они перехватят километров за пять отсюда. Сторгуетесь. У них такая же такса. Берут гривнами. Поблизости негде менять валюту.

— У нас рубли.

— Лучше отдайте гривнами. Курс — один к пяти.

Опять налетел дождевой шквал. Ночь стала как чернила. Ребята пригласили тракториста в уазик — переждать. Но тот наотрез отказался.

— Не могу… Тоня меня как нюхнет — подумает, что я из гроба. Удивляюсь, как вы дальше с таким грузом?

— А нам привычно, — произнес Илья. — Не с розами дело имеем.

— Понятно, свое… не воняет, — напомнил тракторист с благодушной улыбкой.

На его мокром загорелом лице дрожали капли влаги. Он был доволен, что с ним щедро расплатились.

— Вы, ребята, поезжайте, а я постою. Как подниметесь на бугор, мигнете фарами, я буду знать, что вы на Украине. А если попадетесь, смело говорите: вам привет из России от Владимира Владимировича. Пограничники меня хорошо знают… Имейте в виду: в мире нет иной государственной границы, которая была бы предельно дружеской, как наша. Тут хотели даже пограничный столб вкопать, но начальство, видимо, посчитало, что это глупость — столб долго не простоит: или границу ликвидируют, или столб утащат. В степи каждое бревно в хозяйстве не лишнее.

Через полчаса невидимый отсюда уазик уже за границей поднимался на бугор. На гребне, предполагая, что Россия позади, сделали остановку, включили дальний свет, несколько раз мигнули фарами.

Вышли из машины, в шуме дождя какое-то время смотрели на восток. Наконец заметили луч, пробивавшийся, как показалось, из-за бугра. Еще раз светом посигналили. А дождь все шумел, поливая ночное пространство. Не скоро в ответ фара мигнула — это светлое пятно исчезло на мгновение и снова появилось, но уже перемещалось, удаляясь.

— Уехал, — сказал Илья. — И мы тронемся по нашей Украине.

Впереди блестело мокрое шоссе. Изредка возникали при дороге кустики шиповника. На них угадывались розовые гроздья.

До самого Айдара так и не встретилась ни одна живая душа.

Возникало ощущение, что пограничники дружественной страны сами себя не опасаются.

10

Вернуться во Львов, не увидевшись с Алексеем Романовичем Пунтусом, Гуменюк не мог. Посылая на Слобожанщину своего помощника, адвокат Шпехта имел далеко идущие планы.

По стечению обстоятельств, Пунтус больше, чем кто-либо, подходил для выполнения нескольких заданий. Одно из них было от польского журналиста Климента Запитецкого — нелегально переслать из Москвы в Грозный два миллиона долларов для оплаты снайперов-наемников. Второе задание: вывезти из Чечни тело убитого в перестрелке корреспондента газеты «Варшава выборча».

Два разных задания Варнава Генрихович объединил в одно. Зенону Мартыновичу он так и сказал: «Одним выстрелом убьем сразу двух зайцев, а гонорар отхватим, как за два».

По всем прикидкам так оно и получалось. Варнаве Генриховичу не в новинку было хитрить. Это он подсказал Гуменюку, на какую наживку клюнет Микола Перевышко.

— Посылать нужно двоих. Второго подыщи по месту жительства Миколы. И — выезжай немедленно, — наставлял он своего помощника. — Труп имеет свойство портиться.

— А если его забальзамировать? — предложил Гуменюк. — Как фараона в Египте.

— Чтоб тело сохранить хотя бы на месяц, — пустился в разъяснение Варнава Генрихович, — нужно нанять десяток профессоров-анатомов, лабораторию, материалы… — И тут же уточнил: — Когда бальзамировали товарища Котовского — на Украине его пока еще помнят, — обошлись без профессоров. Был спирт и саркофаг. Заспиртованный Григорий Иванович лежал, как миленький, при всех регалиях и не портился.

— Лежал, пока был заспиртованный…

Историю с бальзамированием Котовского Варнава Генрихович знал, как свою жизнь.

— А что случилось потом с телом вашего легендарного полководца?

— Мне говорили, его предали земле, — показал свою осведомленность Гуменюк.

— А до этого?

— Была война. Пришли румыны. Разбили саркофаг, спирт выпили, а тело закопали… Почти три года лежал труп в жирном черноземе и не совсем испортился… Так что, Варнава Генрихович, ход моей мысли верный. Вот только где в Чечне достать бочку спирта? Чеченцы, они хоть и мусульмане, но нормальные люди. В Грузии я видел, как они пьют чачу.

На эту затею Шпехта махнул рукой:

— Пусть замораживают. Для поляка слишком высокая честь — бальзамировать. И спиртовать не будем — опасно. А вот как в дороге замораживать — медики проинструктируют.

На том и решили: Микола — специалист по холодильным установкам, вот он в дороге и будет у трупа журналиста поддерживать минусовую температуру.

— Захочет ли Микола ехать в Чечню? — высказал сомнение Гуменюк.

— Захочет, — заверил Шпехта. — Он же любит Соломию! А любовь способна толкнуть человека на любую глупость. Этой легенды мы и будем придерживаться. А что касается Пунтуса, ты уже встречался с папским прелатом, нунцием. У него есть интерес к целинным землям южных областей России. Пунтус согласится держать в своем селе передаточный пункт пересылки в Россию религиозной литературы. Но сначала вам предстоит убедиться, что местные жители за вознаграждение, разумеется, согласятся познакомиться с католическими ценностями.

За неделю пребывания на Слобожанщине Гуменюк встретился с нужными людьми. Ему даже не верилось, что многое из намеченного получается так легко и просто.

Люди по обе стороны границы еще не понимали, что их разделяют не на день и не два, а на годы, а может, и на десятилетия, и линия раздела уже проходит, как в центре Европы — у немцев и поляков, испанцев и французов. Нужно было пережить не одну войну, положить в могилу не одну тысячу солдат, что, например, немцы и поляки еще долго, если не на века, будут питать вражду друг к другу. Даже совсем недавно, когда эти два народа строили социализм, и тогда государственная граница представляла собой проволочное заграждение, где каждый метр оснащен современной электроникой, под неусыпным наблюдением пограничных нарядов.

Мирные жители пограничной зоны — те же пограничники. Каждый незнакомый человек — на подозрении.

Здесь, на Слобожанщине, Гуменюк убедился, что украинцы и россияне — по существу пока еще один, неразделенный народ. Потребуется время, особенно усилия дальнего зарубежья, чтобы люди по обе стороны границы почувствовали, что они — разные народы. Вот тогда и рухнет многовековая русская цивилизация.

Шпехту он обрадует своими наблюдениями. И прелату будет что доложить. Пусть только не скупится на вознаграждение.

В бодром настроении Зенон Мартынович направлялся в районную больницу. Утро было тихое, солнечное.

На Восточной Украине солнце встает раньше, чем во Львове. Вся Украина жила по львовскому времени — на час позже Москвы. И Новый год встречала своеобразно. Один украинский президент даже книгу выпустил под названием «Украина — не Россия», призвал «громадян ни в чем не подражать россиянам». И там, где его могли слушать, неустанно твердил: «У нас даже время должно быть свое».

Зенон Мартынович ехал рейсовым ПАЗиком, рассчитанным на восемнадцать посадочных мест и вмещавшим пятьдесят человек, не считая детей дошкольного возраста.

Стоять пришлось на одной ноге. Весь проход был забит мешками, сумками, ведрами, ящиками. Пахло огурцами, яблоками, укропом.

Зенон Мартынович стоял на правой ноге, левой уперся в чей-то мешок с картошкой, обеими руками держался за спинку расшатанного кресла. На двух креслах поместились четыре подростка, судя по одежде, учащиеся ПТУ. Они с восторгом обсуждали новшество, введенное местной властью.

— Было ПТУ, теперь мы — лицей! — с гордостью подавал голос чернявый, подстриженный «петушком».

Сосед, широколицый, с монгольским разрезом глаз, то ли утверждал, то ли спрашивал:

— А кого лицеи выпускали раньше?

— Ну не электросварщиков же, вот как тебя.

— Пушкина выпустили! — воскликнул, судя по цвету кожи и кудрявой шевелюре, не очень далекий потомок русского поэта.

— А сколько нам нужно Пушкиных?

— Это кому это «нам»?

— Ну, Украине.

— Обойдемся и двумя-тремя гениями, — отозвался самый маленький, светловолосый, с воспаленными глазами. — А то памятники негде будет ставить. Земля теперь денег стоит, — сказал и закашлялся.

«Больной, а травкой балуется?» — предположил Зенон Мартынович.

Потомок русского поэта оттопырил большие коричневые губы, весело засмеялся:

— У нас на Украине и так гениев, как собак нерезаных. Их только надо видеть.

— Тоже мне — скаут.

— Теперь в каждом райцентре гимны сочиняют.

— И у нас?

— А мы что — не рыжие?..

Четвертый подросток, накрыв лицо форменной фуражкой, спал. «Наверное, тоже не чистой крови, — недобро подумал о ребятах Зенон Мартынович. — У схидняков почти ничего украинского». Здесь, на Слобожанщине, он услышал песню «про хлопця, який из Африки привиз шоколадную дивчину», а заодно — бабушке показать ее африканских внучат. И вот, как поется в этой песне, «бигають по хати чорни та губати…»

Зенон Мартынович брезгливо шевельнул коротко постриженными усами, отвернулся от ребят. Для него это уже не украинцы. Ему вспомнился разговор с Варнавой Генриховичем. Речь зашла о будущем украинской нации. «Украину как географическое понятие из словарей не выкинуть, — вальяжно рассуждал адвокат. — Но как долго будет жить украинская нация?» Он открыто издевался над поэтом, написавшим «Ще не вмерла Украина». На его запавших до синевы выбритых щеках цвела едкая ухмылка: «Поэт чувствовал зыбкое будущее украинской нации». И он, Зенон Мартынович, горячо возражал: «Наша нация живет уже пятьсот лет. Она будет вечной, как солнце на небе!» И тогда Варнава Генрихович осадил неуча философской мудростью: «Всякое начало имеет свой конец».

11

И тот же адвокат Шпехта, считая себя правоверным украинцем, сеял, как семена чертополоха, великое сомнение: ненька Украина незаметно раскалывается на части, пока на две — восточную и западную. Ее западная часть «ще не вмерла».

«Покорно сидеть и ждать смерти? — с яростью в глазах спросил Гуменюк. — Украина — соборная держава».

В едкой усмешке Шпехта обнажил фарфоровые зубы. Он Гуменюка ценил как специалиста, который знает себе цену: на первом месте у него он сам, на втором — Украина. Поэтому когда он заикнулся о соборной державе, надо было только едко усмехаться. Одно дело — полоскать мозги той же Соломии Кубиевич, она, может, и поверит. Но красоваться перед человеком, соратники которого давно просвечены особым рентгеном… Он знает всех и каждого, кто чем дышит.

«О соборности Украины лучше помолчим, — сказал тогда Шпехта. — Украине удобней быть под чьим-то протекторатом. Лучше всего, если это будет Польша».

Переполненный автобус с трудом выбрался на гору. Далеко в долине автобус остановился. Брюхатый шофер, в полосатой грязной футболке, втиснулся в салон, безжалостно наступая на сумки и мешки, принялся обилечивать пассажиров. Дошла очередь и до Зенона Мартыновича.

— Мне до райцентра.

— Десять гривен. И десять за багаж.

— У меня нет багажа.

— А это что? — показал на портфель, нагруженный чем-то тяжелым, металлическим, ногой не сдвинешь.

— Я без багажа, — повторил Зенон Мартынович.

— Тогда могли бы и в такси, — подсказал шофер. — Видите, столько народа? И что за удовольствие из-за какого-то пятерика давиться? Сегодня ваш Юрик таксует, вот бы и воспользовались халявой…

То, что гость (по говору из Западной Украины) приехал к Пунтусу, в тот же день узнало все Сиротино. Со скоростью степного ветра по селу разнесся слух: высокий усатый западен с борцовской квадратной челюстью смахивает на Илью Пунтуса. «Похож, как две капли воды, — горячо судачили сиротинские жанщины, — Может, он Пунтусам родич?»

Сиротино пересекал Старый Валуйский шлях. Двести лет, со времен российского царя Алексея Михайловича, чумаки переправлялись по шляху в Крым за солью. В Гражданскую войну на тачанках гарцевали всевозможные банды и бандочки. В годы Гражданской войны здесь проходили маршевые роты. Зимой бойцы останавливались на ночевку. В зимние месяцы сорок первого года фронт стоял на Донце; какое-то время в селе дислоцировался штаб армии.

Летом сорок второго года, когда немец прорвал Юго-Западный фронт и попер на Сталинград, за селом, в тополином гаю, остановилась колонна немецких танков.

Вскоре там появились бензовозы, грузовики с боеприпасами. Доставили полевую кухню, прицепленную к рыжему пятнистому бронетранспортеру. Тополиный гай, а затем и село наполнились аппетитным запахом мясной перловой каши. Сиротинцы с опаской вылезали из погребов (ждали, что будут бомбить), принюхивались к незнакомым запахам, издали посматривали на купу высоких тополей, под которыми остановилась танковая колонна.

Уже под вечер со стороны закатного солнца налетела шестерка Илов. В считанные минуты они расстреляли два бензовоза, вторым заходом подожгли танк и, сопровождаемые запоздалой стрельбой танковых пулеметов, растворились в желтых лучах закатного солнца.

После налета советских штурмовиков немецкие танкисты задержались в Сиротине на целую неделю — приводили в порядок технику и на центральной аллее сельского кладбища хоронили убитых.

Потом здесь были бои в январе сорок третьего года, когда наши перешли в наступление — расширяли внешнее кольцо окружения. Все жили под впечатлением разгрома немцев под Сталинградом. Событие с налетом штурмовиков уже стало забываться. Что можно было снять с изуродованных бензовозов, сиротинцы сняли. Сняли каски с крестов, под которыми лежали убитые немцы. Каски приспособили под хозяйские нужды.

И вдруг — сногсшибательная новость. В марте, на Вербную неделю, тридцатилетняя вдова Фекла Хворостенко (муж ее погиб в начале войны) родила мальчика. Женщины принялись вычислять: кто отец? Вычислили: в те июньские дни у Феклы квартировал немецкий офицер из той танковой части, на которую совершили налет наши Илы. Мальчик был светловолосый, голубоглазый; подрастая, себя в обиду не давал. Сверстники дразнили его «немцем». Хотя мать называла его Петей. В честь мужа, погибшего на Днепре при обороне Киева.

Вырос Петя Хворостенко, закончил сельхозинститут, женился на Светлане, дочери Альберта Прудиуса, сорок лет работал агрономом в соседнем колхозе «Заря коммунизма». Сейчас это фермерское хозяйство сына Альберта Прудиуса и называется просто — «Заря».

А прозвище «немец» так и осталось с Петром Петровичем Хворостенко, как шрам от ожога. Это же прозвище распространилось и на все его потомство. Теперь в Сиротине «немцев» не меньше, чем было сорок лет назад Перевышек или Пунтусов.

На Слобожанщине все меняется, как берега извилистой речки при бурном весеннем паводке. Даже фамилии с течением времени приобретают новое написание. Они, как тот камень, что вымыт из глинистой кручи. Камень катится по реке, по каменистому мелководью, шлифуется другими камнями, превращается в голыш. А уж фамилии!..

В позапрошлом веке в слобожанское село перебралась из Восточной Пруссии семья мельника по фамилии Фок. В начале прошлого века его внук поставил недалеко от железнодорожной станции паровую мельницу, стал писаться Фокой, после революции — Фокиным, по паспорту — русским. А когда создавались колхозы, паровую мельницу у него отобрали, мельница вошла в государственное производственное объединение. К этому времени Семен Фокин успел выучить своих внуков на горных инженеров. В войну братья Фокины отважно защищали Родину, о чем свидетельствуют их боевые награды. После войны братья Фокины восстанавливали Донбасс. А когда Украина стала «самостийной», один из потомков немца-прусака Фоки (по паспорту он был уже украинцем) возглавил украинское национальное правительство.

И надо же такому случиться — рейсовый автобус зарулил прямо на больничный двор. Кого-то в пути схватил аппендицит, и шоферу ничего не оставалось, как доставить больного чуть ли не на операционный стол.

Из автобуса высыпал народ — больница и рынок были рядом. Из Сиротина ехали в райцентр в большинстве своем лечиться и торговать пожилые, а кто помоложе, включая молодых, — за пособием по безработице. Как ветром сдуло и говорливых лицеистов — спустя пять минут они уже стояли у пивного ларька, что-то доказывали друг другу, энергично жестикулируя. В лицей не торопились, хотя он высоким зданием из серого силикатного кирпича возвышался рядом с городским рынком, прозванным Хитрым.

Зенон Мартынович, расспросив первую встречную женщину в белом халате, направился в палату «почечников». Алексей Романович Пунтус занимал двухместную палату с телевизором и умывальником. Его сосед ушел на процедуры. У Алексея Романовича с утра процедур не было, и он, подремывая, коротал время у телевизора. Низенький толстый диктор, по виду кавказец, увлеченно рассказывал, как варить украинские галушки на бараньем жиру.

Приняв таблетку снотворного, Алексей Романович общался с женой по мобильному телефону. Валентина Леонидовна предупредила: «Жди западена. Он к тебе от знакомого львовского адвоката…»

До глубокой ночи Алексей Романович нудился: много ли адвокат запросит? Сосед по койке агроном Петро Петрович Хворостенко тоже страдал почками. До выхода на пенсию он жил в селе Урывы, жил вольготно в казенном финском домике с ухоженным огородом и тенистым вишневым садом, который каждый год плодоносил.

Страдая почками, пенсионер Хворостенко не посчитал за труд наполнить из родника стерильную посуду и отвезти в областную лабораторию. Анализ показал: вода для питья годится, но в ней высокий процент песчаника. «Пейте суточную воду, — посоветовали в лаборатории, — а лучше закажите фильтры. Для села это обойдется не слишком дорого, зато люди будут здоровее».

Когда Петро Петрович показал Алексею Романовичу Пунтусу, тогда еще председателю колхоза, заключение областной лаборатории, тот округлил глаза, как окунь, выхваченный из воды. Его возмущению не было предела.

— Да чтоб колхоз платил за каждого колхозника? — взорвался он. Его свекольные мясистые щеки задрожали, как холодец. — Обойдутся! Жили наши предки без фильтров, и мы проживем.

Предки с камнями в почках лечились горячим кирпичом, завернутым в тряпку. Многие умирали, не дожив до пенсии, не догадываясь, от какой болезни принимали смерть. Кто-то выехал на новое местожительство, захватив с собой эту проклятую болезнь. А вот бывший председатель в своем селе дожил до операции на почках. Дожил и бывший агроном соседнего колхоза. Умри они в среднем возрасте, не знали бы, что такое страдать почками.

Хотел Петро Петрович избежать этой болезни, но местное начальство не позволило ему быть здоровым, а вместе с ним и всему селу. Когда сиротинцы узнали, откуда у них мочекаменная болезнь, старожилы вспомнили предупреждение оккупантов: «Ваша вода для здоровья опасна!» Сельчане оккупантам не поверили. Оккупант — он же враг.

Для охлаждения двигателей немцы брали воду, накопленную в карьере весенним паводком, — вода была прозрачной и мягкой, не известковала двигатели. Сиротинцы с пеплом подсолнечника мыли полы и стирали белье…

Зенон Мартынович смотрел на бывшего председателя колхоза: под сонными глазами — пунцовые мешки, щекастое лицо припухло. «Запустил болезнь. Вряд ли долго продержится», — невольно подумал гость.

— Алексей Романович, вернемся к разговору о вашем лечении в Трускавце.

— А стоит ли?

— Стоит. Важных дел у нас, как гудзиков на гаманце.

— Что верно, то верно. Без толкового адвоката нам никак не обойтись. Давайте обговорим, пока нет соседа.

— Он — кто?

— Есть у нас один. Любой дырке — затычка. Все ему не так, все норовит переделывать.

— Он кто у вас — Горбачев?

— У него мать скандалистка. Когда-то, еще в детстве, настроила против нас, персонально против меня. А я был все-таки власть. В коммунизм, конечно, не верил. Но за пропаганду коммунизма хорошо платили… А сын у нее оказался опасным, потому что нагуляный.

— Что — у вас такое возможно? — Зенон Мартынович изобразил на лице изумление.

— В войну это случилось… Тогда население сильно уменьшилось. Случалась и прибавка. Как в стаде бывает… Пастух зевнул — а бычок уже на телочке.

— И даже на коровке? — поддакнул ему Зенон Мартынович.

— А какая коровка не жаждет гульнуть? Особенно если она вышесредней упитанности…

Гость шевельнул широкими крылатыми бровями: Алексей Романович — серьезно или же иносказательно? Если серьезно, то какой тогда упитанности Валентина Леонидовна? И ведомо ли ему, на что способна эта всегда молодая женщина?

Не раньше как прошлой ночью гость после двадцатилетнего перерыва изучал ее возможности. И вроде она еще ничего… Энергетики достаточно.

Гость, как пройдоха-гусар, крепкими желтыми пальцами поглаживая пышные усы, по-доброму усмехался. Несмотря на трудности жизни, в чем он почти не сомневался, даже незамужние украиночки полнели, а молодых и полных мужчины везде замечают — и на востоке, и на западе. Кода-то Зенон Мартынович мечтал жениться на полнотелой украиночке и даже короткое время был женат. Но та, полтавчанка, своей необузданной ревностью его так доставала, что он зарекся — к ЗАГСу ближе, чем на дальность револьверного выстрела, не подходить. Женщины, особенно украиночки, на многое способны: у них верный глаз и твердая рука.

— Алексей Романович, зачем вам нужен адвокат, да еще такой заслуженный, как пан Шпехта?

Тот недоуменно взглянул на гостя.

— Тут одна гражданка незаконно получила пай, — начал было излагать свою просьбу Алексей Романович. — Гражданка не состояла в колхозе…

— Она — кто?

— Рядовая учительница.

— А пай — сколько гектаров?

— Пятнадцать.

— И стоит адвокату из-за каких-то пятнадцати десятин совершать вояж через всю Украину?

— Дело принципа. Я людей предупредил: гектары у нее отберут. А мне: где такой закон? Тут потребуется тонкая юридическая помощь.

— Всего-то?

— На твердом слове мой авторитет всегда держался и до сих пор держится.

Алексей Романович стал перечислять свои заслуги, но гость не горел желанием терять время на пустые разговоры, ему нужно было получить согласие на то, чтобы в доме бывшего председателя колхоза создать перевалочную базу — канал для пересылки в Южную Россию религиозной литературы. В этом был заинтересован Ватикан.

— Кто эта учительница?

— Перевышко, жена тракториста.

— Она не родственница Миколы Перевышко?

— Мать. Но Микола в селе веса не имеет. Он, как и его отец, шумит, а толку? Шумел на выборах — не тех избираем, держава рухнет… Держава рухнула, а вот нация, к счастью, уцелела.

Зенон Мартынович, ломавший шестой десяток лет, насторожился: не хватало еще из-за какого-то вчерашнего мелкого номенклатурщика терять перспективный кадр… Но и не хотелось портить родственные отношения с Пунтусами. В одном из них бурлила кровь Гуменюка.

Когда разговор перекинулся на пересылку литературы, Алексей Романович выдержал продолжительную паузу, спросил:

— А это не опасно? При старом режиме за хранение недозволенной литературы на каторгу ссылали.

В болезненных глазах бывшего председателя уже проглядывал страх: а вдруг и теперь о себе напомнит старый режим? Опять уже не товарищи, а паны. Товарищи пока еще в армии. Но там, на верхотуре, паны-командиры, и песни горланят про пана полковника…

— Опасно все-таки… Если не расстреляют, то сошлют на Колыму.

Гость расхохотался.

— Вы в какой стране живете, добродий Алексей Романович? Кто вам почки лечит?

Услышав такое, Пунтус опешил. Уставился на гостя злым, подслеповатым взглядом: в какой стране — он с детства знает, учил историю.

— Живу… любезный… на… Украине… — сказал, делая паузы между словами, как бы подчеркивая, что он еще не потерял рассудка, в здравом уме, и что больные почки на голову не влияют.

— А я, грешным делом, подумал, что вы живете в России… Хвалите Господа Бога, что Украина благодаря самостийности осталась без Колымы. До вас это доходит?

До Алексея Романовича наконец-то дошло. Он раскрыл рот — не хватало дыхания. Но вот взгляд его потеплел, на пепельно-серых морщинистых губах обозначилась ироничная улыбка. В бесцветных глазах мелькнула искринка.

— А что, и верно! Ссылать будет некуда!

Гость подзадоривал:

— И расстрелять не смогут. Патроны Луганского завода все на корню проданы. По этой причине и смертную казнь отменили. Так что, шановный Алексей Романович, будем пользоваться по старинке — удавкой.

Посмеялись, пошутили.

Гость ласково взглянул на своего нового друга:

— Вернемся к нашим телятам. Ну, так как?

— Ладно!.. Присылайте. А что касается передачи за кордон, у нас он за лесополосой, договаривайтесь с соседями.

Как на базаре барышники, новые друзья ударили по рукам, дескать, так и быть, сторговались.

— Когда ждать первую партию?

— Как вернусь.

— А с Илюхой и Миколой свидеться не хочется?

— Почему же… Свидимся… во Львове.

Зенон Мартынович знал, с каким грузом ребята возвращаются на Украину, и показывать этот груз в Сиротине нежелательно, иначе недобрая слава, как смола, прилипнет к бывшему председателю передового колхоза: мол, не успела власть перевернуться, а он уже, видимо, по лизингу, приобрел труповозку, взял в работники сына своего вечного недруга. Для досужих языков это была пища.

— Ну, с Богом, хлопчики! — но стоило Алексею Романовичу сделать резкое движение, как почка напомнила о себе резкой дергающей болью.

Гостю следовало проститься и с Валентиной Леонидовной, но гость был рад уехать не простившись. За годы долгой холостяцкой жизни Зенон Мартынович убедился: для него самые неприятные минуты — расставание с женщиной, с которой только что испытал волнующую близость.

И он не простился.

Холодной дождливой ночью он сел на проходящий пассажирский поезд; расслабившись, весь день отсыпался и вечером был уже в Киеве. Задерживаться в столице не было надобности. Посмотрел расписание поездов. Львовский пассажирский отошел недавно, следующий будет раноутром.

Вспомнил Зенон Мартынович, что он еще не ужинал. Направился в ресторан. Заказал рассольник и графинчик «Киевской з перцем».

Билет был в кармане. Вытащил было мобильник (до вчерашнего дня мобильник был заблокирован, конечно, не без участия Шпехты), чтобы сообщить Варнаве Генриховичу о своем скором возвращении.

«А стоит ли сообщать?» — подумал нехотя. Торопиться во Львов не хотелось. Зенон Мартынович все еще испытывал блаженство от посещения Восточной Украины.

Впервые в чужом краю он почувствовал, что здесь ему по-домашнему уютно. Это было, как струя свежего воздуха, что залетела в голову и продула мозги. Теперь он мог трезво судить, какова на востоке страны обстановка. Сам собой напрашивался ответ, волновавший Шпехту, а заодно и его, Гуменюка: с кем будет Украина?

Себе Зенон Мартынович ответил: будет, конечно же, с народом, который не видит большой разницы между украинцами и русскими. На северо-востоке Причерноморья люди легко соглашаются быть и русскими, и украинцами, в жилах у них течет и доля неславянской крови. Значит, секрет тут не в принадлежности к той или иной нации. А в чем же?..

Нужно будет организовать свои мысли и потолковать на эту тему с Варнавой Генриховичем. Нам, украинцам, хватит собачиться, доказывать друг другу и всему миру, часто с ножом и удавкой, кто из нас, украинцев, чистокровней…

Перед глазами, как изваяние гениального зодчего, стояла Валентина Леонидовна. Ее лик он видел в католическом соборе Святого Юра на иконе. На обозрение была выставлена мадонна с удивительно нежными глазами этой слобожанской женщины.

Загадал себе: «Приеду, еще раз зайду в собор Святого Юра, посмотрю икону. Не с ее ли прабабки рисовал художник эту славянскую красавицу? Но почему тогда ее правнучка очутилась в южнорусской степи, недалеко от Дона? Не там ли путивльский князь Игорь оставил свое войско? Что это за степь такая? Кто приходит туда, остается без войска. Даже в последнюю войну генералы дуче оставили своих солдат под Воронежем, а фюрер отдал свою армию в этой же степи на берегу Волги… Зато земля какая родючая! Может, от того, что так щедро полита кровью?..»

Для себя Зенон Мартынович делал открытие за открытием. «Приеду — расскажу друзьям». Но понравится ли это его друзьям в той же Польше?..

До отхода поезда было время. В привокзальном ресторане он сидел, предаваясь размышлениям. После рюмки обжигающей «Киевской з перцем» в наваристом рассольнике он ловил крупные зеленые маслины. Спрашивал себя: «Растут ли такие маслины на востоке Украины?» Почему он, будучи на Слобожанщине, не поинтересовался?

Мысли были о Валентине Леонидовне. Вспомнил, как в далекой молодости, во Львове, в гарнизонной гостинице, эта женщина, очарованная мужской силой заказного донора, страстно ему шептала: «Мыленький, давай поженимся. Я брошу все… хату, пустопорожнего мужа. От него детей никогда не будет». На скрипучей казенной койке она призналась, что замуж выскочила, потому что настаивали родичи: вот, мол, доля твоя — Алексей Романович, он хоть и сморчок, а все-таки — начальство, колхозом правит… Коль он сватается — выходи, больше тут не за кого — район животноводческий, одни нудные скотники… Правда, специалисты приезжают, их направляют по распределению. Но у каждого где-то есть семья… И ведут себя достойно. А ее сморчок — ни капли гордости: гнется перед вышестоящим начальством, как лозинка. А это же мерзко! Разве такого полюбишь?

Она хочела любить высокого, красивого и чтоб водку не жрал… Слишком многого она хотела… «В глухомани кого любить? — спрашивала она донора. — Мне приятно, что ты трезвый…»

(Не ведала она, что доноров отбирали из числа мужчин средних лет, непьющих, совершенно здоровых. В те годы ее донор был именно таким.)

И еще он запомнил, на что Валентина Леонидовна намекала. Она себя предлагала в жены, а не в любовницы. «Я тебя чувствую, — горячо шептала она, — ты не такой, как все… Я тебе подхожу? А ты — ты меня чувствуешь?..»

Ничего он тогда не чувствовал. Он на ней зарабатывал деньги…

Позже были и другие женщины. Много других. Но запомнилась эта — из слобожанского села Сиротино… Он для нее был просто донор. В семидесятые годы двадцатого века профессия «донор» только входила в моду. Власть официально осуждала такой способ демографической стабильности, а неофициально его придерживаются все народы мира. Украина — не исключение.

12

Перед Старобельском, у развилки дорог на Луганск, Илья напомнил:

— Командир, пора номера менять.

— Пора, — согласился Микола, не отрывая взгляда от мокрого, слепившего глаза асфальта.

Дорога, хоть и считается магистральной, — колдобина на колдобине. Гроб на ухабах подпрыгивал. Прибитая тонкими гвоздями крышка не выдержала тряски, сползла набок, обнажилось молодое худощавое лицо, покрытое густой рыжей щетиной; на левой, дырявой щеке мраморно белела перебитая челюсть, и на ней — белые черви, как промытые рисовые зерна. Заморозка не помогала. Еще сутки терпения — и от трупа нужно будет избавиться, иначе приторно-сладкий трупный запах выдавит все внутренности.

Илья матерился, проклинал свой заработок. Предлагал: в крайнем случае, если дальше станет невмоготу, труп вместе с гробом, не доезжая до украинской границы, спихнуть в глубокую промоину — пусть остается в России.

Но старшим был не Илья Пунтус, а Микола Перевышко. Гуменюк его предупредил: убитого должна похоронить родня, и не где-нибудь, а во Львове, на Лычаковском кладбище, в старом семейном склепе, где покоится родоначальник шляхетского рода. Его здравствующая родня, согласно договоренности, выкупит Соломию из чеченского плена. Торги намечены в Лондоне. Там постоянно находится представитель Ичкерии.

В этой истории было много туману, но Микола искренне верил Гуменюку: тот, что ему обещал, исправно выполнял. И Микола внушил себе (Соломия нашептала): если такому легиню не верить, то кому же тогда верить?

Напарники крепились из последних сил. Усталость свинцовой тяжестью давила тело. Но не все было плохо. Сделано главное — благополучно пересекли границу и еще двести километров гнали с выключенными фарами — опасались, чтоб не засекли пограничники. Если засекут, пусть гадают, откуда машина в пограничной зоне. Останавливаться нельзя, и двести километров в потоках ливня мчались, словно уходили от погони.

Получилось, как на фронте. Подбадривая себя и безбожно перевирая слова, Илья тихо мурлыкал: «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бабенка любая…»

С обширного косогора спустились в долину, завернули к пруду против хутора Веселого. Остановились у дамбы под старыми вербами. Умытый дождем, хутор спал. Горланили петухи, провозглашая новый день.

Для двоих он уже наступил после пересечения государственной границы. Не сговариваясь, как по команде, они перевели часы на час назад. Илья окунулся в работу (срабатывал навык контрабандиста): перелил бензин из канистры в бак, от бака отсоединил дно, достал оттуда украинские номера, поставил на свои места, предварительно обмакнув их в жидкую глину, чтобы сухие и чистые не бросались в глаза.

За перестановкой номеров Илью застал пожилой хуторянин. Был он одет по-домашнему: в сером суконном пиджаке с потертыми локтями, в резиновых сапогах, на голове — под накомарником — выгоревшая армейская панама, в руке — тонкая удочка из лещины. Поинтересовался:

— Вы — кто? Контрабандиты?

— Просто бандиты, — поправил Илья. — Собираем любопытных. Одного такого кинули в машину, и он завонялся.

Хуторянин был не из пугливых. Подошел к машине, заглянул в кабину. На водительском сиденье похрапывал Микола.

— А он живой.

— А ты в гроб загляни.

Уловив трупный запах, хуторянин отскочил от машины, трусцой побежал по косогору, то и дело оглядываясь.

— Ты шо ему вякнул? — Микола открыл глаза.

— Сказал, шо мы — бандиты.

— Дурень. Если на хуторе есть телефон, он в милицию позвонит.

— Не позвонит. Хуторяне — они ленивые. Этот рыбак себе даже приличную удочку не справит. И сапогами рваными чавкает… Настоящие контрабандисты им гривнами рот затыкают… Знаю эту шоблу.

— Садись. Едем, — поторопил Микола.

— А завтрак?

— Поищи, шо там в торбочке.

Уазик, уже с украинскими номерами, вырулил на шоссейку. Илья в тормозке навел ревизию. Нашел вареную курицу, завернутую в пергамент. За неделю курица трижды испортилась. По ней уже ползали черви.

Не показывая Миколе, спросил:

— Крылышко хочешь?

— Давай грудку.

По грудке, если присмотреться, тоже ползали черви. Илья хотел ее сам съесть, чтоб не выкидывать, — он не брезгливый. А с крылышек, если их промыть не уксусом, а хотя бы теплой водой, черви легко стряхиваются; так на привокзальных базарах поступают перекупщицы, приобретая за бесценок птицу, как рыбу, — с душком.

Не отрывая взгляда от дороги, Микола принялся жевать мясо, но тут же выплюнул.

— Ты что мне всучил? Оно же воняет!

— Это запах от мертвеца.

— А черви?

Илья попытался хохмить:

— Но мы не моряки с крейсера «Потемкин» — восстание не поднимем… А на барже — может, помнишь? — в океане солдаты Зиганшина свои сапоги съели — и ничего, живыми вернулись на берег. И даже ордена им навешали.

— Мне твои хохмы, Илюха, начинают надоедать, — строго предупредил Микола и зловонную грудку выбросил за окно.

— Вот это ты зря, — посуровел напарник. — Попадешь к пиратам — вспомнишь домашнюю курятину.

— Не попаду.

— Не зарекайся.

На границе с Харьковской областью остановились около шашлычной. Хозяин, по акценту армянин, колдовал над чадившими углями. Едкий сосновый дым, колеблемый слабым ветром, окуривал брезентовую палатку и в ней стол, грубо сколоченный из соснового бруса. На шампурах вперемежку с луком были нанизаны куски сала. Жир капал на раскаленные угли, усиливая чад.

— Свинина?

— Молодой барашка, — ответил хозяин.

— Две порции и буханку хлеба.

— Шашлык с хлебом не едят. Есть коньяк местного разлива.

— Самогон?

— Зачем так грубо?

От коньяка пришлось отказаться. Содержимое двух шампуров переложили в полиэтиленовый пакет. За сало из двух шампуров и ломоть пшеничного каравая армянин взял двести четыре гривны. Торговаться было некогда. Уже мигала сигнальная лампочка — бензобак был пуст. На остатке топлива доехали до заправки.

На заправке — очередь, не меньше трех десятков грузовиков. Илья быстро оценил обстановку, с крайне озабоченным видом выбежал из машины, громко объявил:

— Товарищи водители! Внимание! Из Чечни следует «груз двести». Доставляем на родину павшего смертью храбрых героя Украины.

В ответ кто-то из Камаза:

— Надо же! Украина с Чечней не воюет.

Илья тут же нашелся:

— Наш земляк выполнял интернациональный долг.

— Где? В Грузии?..

Пока шла словесная перепалка, Микола подогнал уазик, незаметно сунул заправщику в руку несколько купюр с портретом Ивана Франко. Дух мертвечины уловили водители, и от «героя Украины» поспешили избавиться. Заправили вне очереди.

Завтракали на ходу. Из торбочки доставали мясо — и все же это была свинина, попадались и куски обезжиренного мяса. Илья определил сразу: псина, притом жесткая, — зубами не разорвать. Сказал:

— Не будем брезговать — съедим.

Возражать не было смысла. Обманул армянин.

Гнали уазик, выжимая из машины предельную скорость, чтобы можно было глотать свежий воздух. Несколько раз их останавливали возле поста ДАИ (в России — ГАИ). Даишник подходил к машине, но, увидев в салоне гроб и уловив запах мертвечины, коротко спрашивал:

— Кто?

— Герой Чечни.

— А при чем тут Чечня?

— Вам документы показать?

— Газуйте отсюда. Ну?

И Микола нажимал на газ.

Так и ехали до Днепра, а за Днепром, за Корсунем-Шевченковским, где прошлая война оставила на вечном покое героев-танкистов, на опушке Дибривского леса, пришлось выдержать бой.

На ночь в селе останавливаться не рискнули — чтоб не сбежались голодные собаки. Зато вниманием не обошли не звери, но и не люди.

Еще было темно, но кое-где небо уже посветлело. Млечный Путь поблек. Наступал тот предутренний час, когда неодолимо тянет на сон. Микола угнездился на водительском сиденье, подложив под щеку брезентовую куртку. Вроде и не спал, а когда открыл глаза — как будто что-то его спугнуло, — рядом Ильи не оказалось. Сквозь дрему послышалось, как хлопнула дверца. «Где-то под кустом дышит свежим воздухом», — подумал было о напарнике и снова задремал.

Микола не заметил, как с шоссейки свернула легковушка, стала боком к уазику, перегородив выезд на дорогу.

Дрема пропала не сразу. В первые мгновения показалось, что это продолжается сон. Из легковушки вышли двое в пятнистой униформе, направились к уазику. Над опущенным стеклом один, высокий, усатый, просунул руку, попытался изнутри снять стопор, но, заметив открытые глаза водителя, спросил:

— Что везешь, служивый?

— Что везу, то везу. Куда лапу запускаешь?

Тот рванул было дверцу.

— Вылазь! — Но дверца была на стопоре.

— Отойди, — повелительно сказал Микола. — И машину убери с дороги.

Незнакомец, не в силах забраться в салон, сунул в окно кулак, пытаясь ударить водителя. К незнакомцу подбежал второй.

— Не открывает, сука. Не хочет по-хорошему.

Оба принялись торопливо дергать ручку. Микола нажал на педаль стартера — машина сразу же тихо зарокотала. Включил дальний свет, чтобы лучше разглядеть подъехавшую легковушку. Это был БМВ синего цвета, в каких обычно щеголяют мелкие бизнесмены. Стекла тонированы. Сколько их там, в салоне, — не видно, зато увидел, как в руке нападавшего сверкнуло широкое лезвие ножа. Мелькнула мысль: «Таким ножом эти бандюги попытаются вывернуть стопор».

Пока их было двое, но мог появиться и третий.

«А где же Илюха? — стучала в голове тревога. — Куда запропастился? Может, они его уже прикончили?» Микола впервые пожалел, что, кроме отвертки, нечем обороняться. Обычно водители, чтоб не схлопотать судимость, берут в дорогу гаечный ключ или гантель, а то и замашистую биту. Как-то Зенон Мартынович обмолвился: «Умный водитель надеется на крепкий кулак, а если кулак слабоват, а ты — женщина, храни под ковриком в резиновой перчатке детскую спринцовку с кислотой для аккумулятора».

Бандюга, что пониже ростом, побежал к легковушке, выхватил монтировку, но, не отбежав и двух шагов, споткнулся, упал. Микола заметил, как возле легковушки завязалась борьба. Догадался, там — Илья.

Борьба яростная, но ни крика, ни шума, как в немом кино. И уже высокий, первым подбежавший к водителю, бросив возиться с дверцей, поспешил к своей легковушке.

«Убьют Илью!» — Микола не сомневался, что там мог оказаться только его напарник. Оставив уазик с включенными фарами, Микола бросился ему на выручку. Но Илья уже на ногах встретил высокого ударом монтировки — выбил из руки нож. Крикнул Миколе:

— Машину! На дорогу! Исчезаем!

Да, надо было исчезать. Неизвестно, кто еще подъедет и сколько их будет.

Разогнав уазик, Микола таранил легковушку, бампером помял ей кузов. Вырулил на дорогу. Остановился. Нужно было удостовериться, как сильно помяты крыло и передний бампер.

Подбежал Илья — разгоряченный, взволнованный, в руке — ребристая монтировка.

— Ну что?

— Крыло рыхтовать придется.

— Гони! Нагонят — нас так отрыхтуют…

Дорога была сносная, почти как магистраль. Машина шла ровно. И только крыло уазика напоминало о себе дребезжащим скрежетом. Уже отъехали километров пять, когда Микола, притормозив, свернул на обочину.

— Ты — шо? Гони дальше.

— Куда? Трет. Разве не слышишь? Загубим резину.

— Хрен с ней, с твоей резиной! — Илью все еще бил озноб. — Уазик — не наш.

А через каких-то полчаса, когда Дибривский лес остался далеко за бугром, обоим стало смешно. Так обычно смеются дети, когда коварная затея удается и никакого наказания не последует.

— Как-нибудь, Миколка, дотянем. Помнишь, как наш сельчанин, бывший летчик, когда в гостях нагружался горючим, брел по улице и будил всех собак, чтоб дотянуть до своей хаты «с одним мотором и на одном крыле».

Микола улыбчиво отозвался:

— А у калитки перед хатой тетя Сима встречала его со скалкою в руках.

Напарники, все еще в пылу воинственного азарта, не скрывали ребяческой радости, что обошлось без потерь, не считая ушибов: нападали не бандиты, а какие-то придурки — охотники за копеечной мелочью.

Синие глаза Ильи, как после удачного фокуса, озорно сияли — удачно выскочили из Дибривского леса. Помятые, но целые. Хотя Илья все-таки пострадал: из-под расстегнутого воротника выступала кровь. В горячке схватки он даже не заметил, что его все-таки чиркнули ножом.

Рассветало. Залетавший в салон сырой холодный ветер заставил Илью надеть брезентовую куртку.

Впереди выплывал из тумана обширный лесной массив. Само собой возникало чувство настороженности: не поджидают ли настоящие бандиты? Наставят стволы — из машины высадят. Успокаивало одно: уазик — не «мерседес», да и устойчивый мерзопакостный запах отобьет охоту покуситься на далеко не новую тачку.

Ехали в приподнятом настроении. Кивком головы Микола показал на монтировку, которую Илья держал на коленях.

— Хоть и чиркнули тебя, зато ты с трофеем.

— Ну да, конечно, — согласился напарник. — А вот кто совершил на нас, бедных и несчастных, нападение, я тебе сейчас покажу.

При этих словах он достал из бокового кармана брезентовой куртки зеленые корочки с цветной фотокарточкой. Прочитал: «Головний консультант депутата районной рады Степанюк Григорий Наумович».

— Консультант — это помощник депутата, — уточнил Микола. — Видимо, этому Григорию Наумовичу что-то было нужно от нас.

— Деньги, — сказал Илья.

— А что там у него в бумажнике?

— Какие-то квитанции. Гривны…

— Сколько?

— Один «Тарас Григорьевич» и две «Леси Украинки». Немало. С такой добычей и в ресторан не стыдно…

— Бумажник выкинь, — и, видя, что тот пихнул трофей обратно в боковой карман, повысил голос: — Ну, кому сказано!

Илья обиделся:

— Тоже мне — сеятель…

— Чудак, этот кошелек кто-то подберет, передаст в районную раду…

— Расстаться с «Тарасом Григорьевичем» и с красавицей «Лесей»? А она в два раза дороже «Тараса Григорьевича». Вот ты, Микола, чудак. Если бы Лесе на ее светлую голову да витое, как плеть, желтое рулевое колесо, будет она похожа на одну знакомую тебе аферистку.

— Все равно — выкидывай!

— А куда монтировку?

— Я же тебе сказал!.. Вовремя избавляйся от всего соблазнительного — и никто тебя не заподозрит, что ты прикасался к недозволенному. Хочешь долго жить — не бери чужого. Сколько в бывшем Союзе олигархов?

— Немало.

— И над каждым, представь себе, стоит костлявая с косой.

— Откуда тебе это известно?

— Не мне, а им. Они нанимают телохранителей, а это верный признак того, что рано или поздно наниматель будет убит.

— А если в ДТП голова отлетит?

— Значит, нанимателю повезло: его не убили — сам погиб.

— А мы?

— Мы олигархами не будем — мы не той породы.

— А мой отец на меня надеется… В институт устраивал…

— Вот если бы ты, Илюша, сам поступил.

— А зачем? Диплом я купил.

— Экономиста?

— Бери выше. Я — финансист. Съездил в Харьков, в Академию Ярослава Мудрого. Ты, Микола, сколько лет учился на инженера. Шесть? А я — одну неделю. Может, и раньше закончил бы, да пока нашел приличный ресторан. Снял банкетный зал на Холодной горе. Дороговато обошлось. А моему корешу — диплом он тоже купил — ресторан обошелся буквально за гроши. Он со своей самогонкой. У него подпольный завод. Если нужно будет, я дам его адресок. У него православная фамилия.

— Илюха, а ты не чеховский персонаж?

— А при чем тут Чехов?

— Тот припоминал, да не мог припомнить лошадиную фамилию.

— Вспомнил. Свичка! Он сразу же в аспирантуру подался. Будет профессором. А может, и доктором. Денег у него навалом…

— А ты в науку не хочешь?

— Хочу, конечно… Деньги у батька есть… Обещает купить каждому диплом доктора наук, а Климу, как самому высокому — у него метр девяносто — и диплом профессора.

— Какие все вы умные!

— Валюта позволяет…

Так и ехали они, дружески беседуя. Не верилось, что в недалеком прошлом была между ними ожесточенная вражда. Враждовали семьи. А дрались между собой братья Пунтусы и братья Перевышки. Юрий не любил кулаки чесать, за что не однажды с презрением упрекал его Алексей Романович: «Не способен ты постоять за честь нашего рода. Нет у тебя семейной гордости».

«Нет так нет», — соглашался Юрий.

На очередном посту ДАИ, несмотря на омерзительный запах мертвечины, уазик задержали.

— В чем дело, командир?

— Сейчас узнаете.

Толстые, перекормленные даишники с короткоствольными автоматами наизготовку заставили водителей выйти из машины, проверили документы, вывернули карманы.

— Наркотики, оружие, валюта?

— Все перед вами.

Придирчиво рассматривали найденные у Миколы в кармане гривны.

К документам на перевозку мертвеца придираться не стали. Один из даишников полез было в салон, но через минуту выскочил, как из камеры окуривания. Едва успел отвернуться, как его вырвало.

— Вы скажите, что вам нужно? — спросил Илья сочувственным тоном. — Может, мы вам поможем.

— Вы в Дибривском лесу останавливались?

— Дремали.

— К вам люди подходили?

— Двое.

— Ну и что они?

— Ничего. Постояли, как и вы, поблевали. Уехали. И что они хотели этим сказать? — Илья передернул плечами. — По нашей догадке, те двое были сильно поддатые.

— Вы их ограбили.

Обвинение Микола выслушал сдержанно; знал, что с милицией, как со своим непосредственным начальником, не пререкаются, иначе изобьют до инвалидности или при обыске в карман подложат пакетик с наркотиком, а это уже уголовная статья, отмоешься только большими деньгами. Коль назвали тебя грабителем, принимай как неумную шутку и улыбайся.

Взорвался напарник.

— Это называется сверхнаглостью, — умиленно глядя на щекастого крепыша-даишника, взмолился Илья. — Пан, чи как вас теперь, товарищ лейтенант, да они же на нас напали, а не мы на них! Они заметили, что с нас нечего взять, не считая мертвяка, дали на дорогу одного «Тараса Григорьевича»… — Да вы его себе возьмите! — сунул даишнику сотню гривен, — мы как-нибудь доедем. Наша хата вот тут, за бугром.

Даишник незаметно сунул денежку в пустую кобуру, улыбчиво шевельнул толстыми губами. Его глаза повеселели, как после принятия наркотика.

— Значит, никого не грабили?

— Вот вам крест святой! — Илья небрежно перекрестился.

И все же водителей уазика продержали до вечера. Несколько раз даишники поднимались в дежурную комнату, куда-то звонили, с кем-то переругивались. Наконец вернули паспорта, водительские удостоверения, документы на провоз через границу покойника.

Микола опасался, что даишники заставят переворачивать труп, а то и растелешить для уверенности, чтоб убедиться, что в трупе, в зашнурованном брюхе, нет никакой контрабанды.

Посмеиваясь, Илья наблюдал, как даишники, а может быть криминальная полиция, обнюхивали машину. Все-таки они что-то искали. Не случайно же то и дело бегали по ступенькам, придерживая массивные животы. По раздраженным лицам было видно, что парни, перевозившие мертвеца, ничего недозволенного не прихватили.

Когда отъехали от поста, Микола спросил:

— Ты чего лыбился?

— Я тобой восхищался: какой ты умный! Ну, взяли бы мы эти вонючие гривны, и нас, как грабителей, за шкирку и в обезьянник. Ты знаешь…

— Знаю, — прервал Илью Микола. — Жадность фраера сгубила. А мы — не жадные.

— Но голодные.

Оба улыбнулись.

13

Ужинали уже на Львовщине. Уазик оставили на площадке, даже не закрыли на замок: воров не опасались, могли унести гроб, но не мертвеца. Моросил дождь, дробью стучал по тесовой крыше деревянной халупы; залетавший в многочисленные щели сырой холодный ветер качал серые, давно не стиранные занавески.

Единственная электрическая лампочка на коротком шнуре оставляла углы халупы темными. Когда-то Соломия хвалилась, что на Подолии каждая придорожная корчма, как у хорошего хозяина светлица, и убранством порадует, и сытным обедом накормит. Хорошую придорожную корчму тут ничего не напоминало.

Сели за дальний столик. Осмотрелись. За соседним столиком оказалась молодая парочка в штурмовках, вроде как студенты, он крупный, нескладный, цыганского вида, она — светловолосая, по виду подросток, хотя под глазами, обведенными тушью, обозначилась сетка морщин.

Перед ними возвышалась горка винограда в гроздьях и стояла раскрытая бутылка из-под шампанского. Тоненькими пальчиками она отщипывала ягодки, пьяненько смеялась, а он в ее стакан подливал вино, что-то говорил забавное.

— Клинья подбивает, — шепнул Илья.

Микола промолчал, соображая, как связаться со Шпехтой. Номер его мобильника он знал, но мобильник был обесточен — сел аккумулятор. Оставался только городской телефон. Но где его искать? В сельской местности под вербами не принято ставить телефонные будки — сопрут аппарат.

«А что, если задействовать эту парочку? Наверняка кто-то из них местный…» — подумал и посмотрел на соседний столик. Но парочка всецело была занята собой. Цыганского вида верзила уже сидел рядом с девушкой, обе лапищи положил на колени пьяненькой, похотливо смотрел ей в глаза и тихо напевал: «Иныма, иныма…»

«Румын, — догадался Микола. Придется прервать его любовную арию. — Допоет потом».

— Великодушно извините, — обратился к парочке. — Мы везем погибшего на Кавказе героя. Нам нужно срочно позвонить его родственникам.

Верзила прервал свое лирическое занятие, достал из кармана пиджака мобильник.

— Диктуйте номер.

Микола продиктовал. Через минуту отозвался знакомый голос с трудно скрываемым польским акцентом.

— Варнава Генрихович? Добрый вечер! Перевышко.

— Ты откуда? — Обрадовался Шпехта, голос было слышно будто из-за перегородки. — Живой? Здоровый? Где пропадал?

По интонации голоса нетрудно было догадаться, что он ждет не дождется Миколу. Хотя и сентябрь, и вроде уже не лето, но груз-то скоропортящийся. Понятно, пан волнуется, довезут ли хоть останки?

— Мы тут, перед нами Львов.

— Точнее?

— Стоим у корчмы «Лелека».

— Сколько вас?

— Двое и один лежачий.

— Ждите. Я скоро буду.

Микола поблагодарил парня за мобильник: хороший аппарат, не нужно искать телефонную будку. «Куплю такой», — решил про себя. Официантка, полнотелая молодица в костюме гуцулки, принесла салат на блюде и жаркое в глиняных горшочках, попросили каравай пшеничного хлеба.

— Хлеб возьмете с собой? Вам завернуть? — любезно предложила женщина. Она знала, что нужно туристам.

— Не беспокойтесь, мы тут съедим.

Навалились на еду — и в несколько минут опорожнили горшочки, от каравая не остались даже крохи.

— Ну и аппетит у вас! — не удержалась от похвалы официантка. — Вы как с голодного края.

— А мы едим за себя и за того парня, — пошутил Илья.

— А где он?

— Тот парень? В машине, в гробу.

— Смеетесь?

— Ничуть. Мы люди серьезные. Везем на родину погибшего героя.

— Где ж его, бедного?..

— На Кавказе.

— И там убивают?

— Где закажут. — Илью опять понесло шуточками. — Нашему герою потребовались высокие горы.

— А разве Карпаты не высокие? — вклинился в разговор парень с мобильником.

— Не такие высокие…

С минуты на минуту должен подъехать Шпехта, а напарника понесло — не остановишь.

— Хозяйка, сколько с нас? — Микола протянул ей «Богдана Хмельницкого». — Сдачу не нужно.

— А я на сдачу вам кухоль квасу. Квас добрый-добрый…

Вскоре на «шкоде» подкатил Шпехта, с ним был невысокий круглолицый мужчина средних лет. Как потом оказалось, брат убитого.

Первый вопрос, который Шпехта задал Миколе, прозвучал в оскорбительном тоне:

— Вам заморозку дали?

— С просроченным сроком годности, — ответил Микола. — Вот укупорка. На ней дата выпуска.

Брат убитого выхватил укупорку, достал очки, уставился в цифры, выкрикнул:

— Да она же десять раз просрочена! — Разразился жестокой руганью: — Сволочи азиатские! Стасику надо было сделать репортаж о партизанах Ичкерии. Грузины пообещали гарантировать ему безопасный переход через границу. А при переходе партизаны группу обстреляли. Раненого Стасика грузины бросили в канаву. На него наткнулись чеченцы. Затребовали выкуп. Деньги нужно было передать их эмиссару в Лондон. Пока передавали, срок истек. И Стасика казнили. Теперь они еще и за доставку мертвого с надлежащей заморозкой взяли как за освобождение живого!

Слушая ругань возбужденного поляка, Микола понял, кого и куда они везут.

— А когда вы будете выручать Соломию? — уже не к Шпехте обратился он, а к поляку, считая, что тот в курсе дела. — Если б не она, я не поехал бы за вашим покойником.

На широком лице поляка появилась печать недоумения.

— При чем тут Соломия? Кто она такая?

— Моя девушка. Она в плену у чеченцев, — Микола начал было объяснять, что к чему, но Шпехта злыми глазами так взглянул на Миколу, словно ожег крапивой.

— Мы тут сами разберемся, — поспешил Шпехта перевести разговор в другое русло. — У него появились неприятности…

Микола понял, что его затянули в какую-то нечестную игру, и в той игре он всего лишь пешка, которую двигает Варнава Генрихович руками Гуменюка. Брат покойника был тут ни при чем. Гуменюк, по всей вероятности, не успел согласовать дальнейшие ходы со своим наставником относительно роли Соломии.

«Может, Соломия вовсе не в плену, а где-то на Балканах на соревнованиях?» — с надеждой подумал Микола. Ему хотелось верить, что ей ничто не угрожает. Это он, Зенон Мартынович, придумал для них страшилку. Придумал, чтоб принудить прогуляться в Чечню, доставить оттуда «груз 200». Туда не каждого пошлешь даже за большие деньги. Это Илья Пунтус легко согласился — он рисковый парень. А Микола Перевышко даже за большие деньги не рискнул бы головой. Голову не купишь, но легко потеряешь, если деньги заменят сердце.

Совещались недолго. Так как покойника нельзя было держать до завтрашнего дня, решили с похоронами поторопиться.

К вечеру дождь прекратился. Стремительно темнело. В туманной дымке огни старинного города слились в одно огромное оранжевое зарево.

— Сегодня вряд ли успеем… Может, все-таки завтра, как правоверные католики? — говорил Шпехта. — Да и на кладбище уже не попасть.

— Сторож откроет ворота.

— А родственники?

— Будут все, кому надо.

— Ну что ж, тогда не будем время терять. — Шпехта повернулся к Миколе: — Не вижу вашего третьего.

— Он в туалете.

— Нашел время…

Илья был легок на помине. Появился как из-под земли. Яркий фонарь осветил его крупную широкоплечую фигуру. Нижняя челюсть с двойным подбородком заметно выдвинута вперед, овальное безусое лицо, прямой широкий нос и… точно такие, как у побратима Гуменюка, толстые губы. Варнава Генрихович ахнул, пораженный таким сходством, вслух произнес:

— Никак сынок Зенона Мартыновича?

Шпехту поправил Микола:

— Не угадали. Это мой сосед и напарник Пунтус Илья.

— Надо же… Прямо копия…

— А что вы хотели, Варнава Генрихович, весь род человеческий от Адама и Евы. — А про себя подумал: «Нашел копию: в каком краю живет Гуменюк, а в каком — Пунтус?»

Можно провести старого воробья на мякине, но не Миколу Перевышко. Он уже давно догадывался, мысленно сопоставляя пожилого прапорщика Гуменюка и молодого Илью Пунтуса — одна кровь, одни ухватки: и тот и другой — авантюристы, каких поискать. В квартире Шпехты, куда его приводила Соломия, он видел на карточке группу спортсменов, занявших призовое место на областных соревнованиях по стрелковому спорту. Крайний справа — младший сержант Гуменюк. Было ему тогда чуть больше двадцати лет. Тогда Микола хотел спросить, как там оказался его односельчанин Пунтус? Не спросил. Не хотелось задавать глупого вопроса. Тогда на тот вопрос мог ответить только один человек — Зенон Мартынович. Но его там не было, да он, если бы и был, промолчал бы.

Сам собой напрашивался вывод: людей чаще всего делает похожими родственная кровь, а расстояние — дело случая.

Погибшего журналиста хоронили в полночь. Церковь при входе на кладбище была открыта. В ней шло богослужение. Из настежь раскрытых кованых железных дверей доносились протяжные унылые голоса, и под старыми, желтеющими к осени каштанами тек на могилы и памятники приторный запах ладана и расплавленного воска…

Со стороны Польши дул влажный ветер. Угрюмо гудели черные вековые липы. Они напоминали заупокойную мессу.

14

На сутки позже во Львов вернулся Гуменюк. В его поведении Варнава Генрихович заметил некоторые перемены. Нет, не во внешнем облике. Если к нему не присматриваться, он все такой же, как и год назад, и десять, — серьезный, немногословный; исполнительный, знающий свое дело.

На востоке Украины он выполнял сразу несколько поручений, и одно из них довольно деликатное: среди местных юристов надо было найти грамотного человека, который в суде докажет, что бывший механизатор колхоза «Широкий лан» Перевышко Андрей Данилович владеет не одним паем, а двумя, что противоречит закону. Второй пай был оформлен на его супругу — Клавдию Петровну, учительницу-пенсионерку. Пусть Алексей Романович Пунтус удовлетворит свое самолюбие. Это возвысит его в глазах односельчан.

На месте Зенон Мартынович разобрался, что к чему, решил эту задачу по-своему: Пунтусы и Перевышки не должны враждовать. Это будет невыгодно тому же Варнаве Генриховичу. Те времена, когда старый Пунтус и старый Перевышко были готовы друг другу вцепиться в глотку, прошли; по бумагам они — граждане Страны Советов, по убеждению — классовые враги. Время внесло существенную поправку в понимание своего места под солнцем украинской демократии. Выросло и возмужало новое поколение. Без явно выраженной гражданской войны народная собственность оказалась в руках враждебного народу класса — авантюристы и криминал стали хозяевами молодого государства. Себя они назвали работодателями, узаконили свою власть, на всю вертикаль отношений наняли чиновников.

Еще недавно — в середине прошлого века — на Восточной Украине строили социализм, а как только была объявлена самостийность, от социализма остались разве что воспоминания. Исчезали, как снег под мартовским солнцем, животноводческие фермы, горняцкие поселки, школы, больницы. А тех, кто был помоложе, стоял у станка, рубил уголь, пахал и сеял, — как ветром сдуло. Только старики не сдвинулись с места — на скудные пенсии доживали свои тягостные годы; молодые ушли, укатили, улетели: кто на заработки, кто в армию, кто в криминал. Кому-то удалось с помощью денег родителей продолжить учебу, выучиться на специалиста. Многие окунулись в бизнес или же подались за бугор.

Для Слобожанщины ближе всех была Россия. На нее и возлагали надежду о возрождении Украины.

Все это увидел Зенон Мартынович, посетив степные края, по которым когда-то с востока на запад осуществлялось Великое передвижение народов. Были, конечно, попытки двигаться с запада на восток, а чем они кончались, знают не только историки.

Теперь Зенон Мартынович мог далеко не во всем соглашаться с Варнавой Генриховичем, но и доказательно возражать ему, имея свое, не вычитанное из книжек мнение.

Украина, оказывается, разная, подвержена ветрам истории. Здесь чуть ли не каждое столетие меняется социальная погода. Она всецело зависит от могущества соседа. Ближайший западный сосед ее называл окраиной (отсюда и название страны). Исход русского населения на юг дал Малороссию. Кто ее перетянет на свою сторону — Польша или Россия, — ту цивилизацию она и примет. Но как бы ни разрывали ее доброхоты, прежде всего католики и православные, Украина останется Украиной. Теперь стало модным поголовно верить в Бога. Пример берут с президентов. Вчера еще они были закостенелыми безбожниками, сегодня их, как посланцев неба, благословляют патриархи. За кем пойдут украинцы — за католиками или за православными? А может, и еще за кем-то. Все зависит от размера траншей, которые выдаст им Международный валютный фонд.

Неисповедимы пути Господни…

Хотя Иисус Христос вроде один, но люди-то — разные. И предают они по-разному, преследуя свои, часто далеко не каждому понятные корыстные цели.

«Из сердца человеческого исходят злые помыслы». Так говорил апостол Павел, когда это была неоспоримая истина. Сегодня в эту истину поверил и Зенон Мартынович.

Посетив Слобожанщину, он с мятежной душой вернулся в Галицию. В его сердце стучалась кровь сыновей, о которых он догадывался, что они где-то существуют, но до недавнего времени никаких чувств к ним не испытывал. На ниве баламутной жизни какой муж не роняет свое семя? Где удачно уронит, там родится новая жизнь… Так гласит библейская заповедь. А Библию писали люди святые.

Ронял и Зенон Мартынович, не думая о результате — его интересовал сам процесс…

15

За кладбищенскими воротами уже никого не осталось. На площадке, где усопших перекладывают на катафалк, сиротливо стоял уазик, покрытый предутренней росой. Вернулись ребята и стали дожидаться пана Шпехту. В отдалении на крыше спящей семиэтажки в голубом ореоле высвечивалась цифра 4.

В этот предрассветный час огромный старинный город видел свой не первый сон.

— Сколько же можно дожидаться? — вслух сердито спрашивал себя Илья, подавляя зевоту. — Ну и народ эти западены!

Этот народ он уже немного знал. В детстве, когда еще была советская власть, его привозили в Карпаты на спортбазу — тогда школьники готовились к соревнованиям по легкой атлетике. Были ребята из западных областей, он обратил внимание, что говор у них другой, но тренируются с большим усердием. В своем усердии они были похожи на взрослых. Когда еще был колхоз, бригада плотников из Западной Украины строила коровник. Сельчане хвалили строителей, но не председателя. Он им по договору не заплатил — нашел много брака. На прощание обозвал их бандеровцами. Хотя западены были люди как люди, и коровник получился добротный. Чем они отцу не угодили? Илья спросил, отец ответил: «Не стахановская у них работа. В праздники — за топор не берутся, в субботу — банятся, в воскресенье требуют автобус, чтоб смотаться в райцентр — попасть на утреннее богослужение. Коровник могли бы построить за месяц. Сорвали все планы… А могли до осени и школу отремонтировать…»

Так и остались в памяти западены, как их нарисовал отец. Илья усвоил: народ работящий, но по-настоящему отдыхать не умеет.

В эту ночь Илья отдыхал своеобразно. Сначала ходил, подпрыгивая вокруг машины, отгонял дрему. Холодный порывистый ветер, гулявший над крышами домов, заставил его надеть куртку-ветровку, потом все-таки загнал в салон, где еще держался омерзительный запах.

Микола на водительском сиденье делал вид, что спит. Илье было скучно, и он растолкал напарника.

— Где же твой трижды трахнутый Шпендель?

Микола поднял голову, заспанными глазами уставился куда-то в темное пространство, поправил:

— Шпехта. Он не еврей. Он — карфагенец.

— Один хрен. Все они из пустыни… Мне мою тысячу отдаст?

— Обязательно.

— Тебе-то проще. Ты за так согласился… Вот вернемся в наше Сиротино, всем расскажу, какой ты чокнутый. За обещание кого-то выкупить из плена заставить себя четверо суток нюхать мертвечину. Ну и как — нанюхался?

— А ты — разве нет?

— За бабки, Миколка, да еще жирные, я не только буду нюхать — лизну любое место. — И выдал, как открытие: двадцать первый век — абсолютная власть денег.

— Понятно, кто много лижет — много имеет.

Илья едко ухмыльнулся, показав передний верхний зуб со щербинкой:

— Ты, как мой батько, любишь наставлять народной мудростью.

— Батько — это который?

— Он у меня один.

Микола и в этот раз не стал уточнять. Еще обидится. Детские обиды, нередко переходившие в драки, уже давно забылись.

«А мне, — сказал он себе, — стоит ли вмешиваться в чужую жизнь, если не просят?» Вспомнил, что на этот счет есть у слобожан пословица: «Цыган знае, шо кобыли робе». Главное, напарники за всю дорогу ни разу не конфликтовали. Гуменюк обязательно спросит: «Ну, как поездка? С Ильком кашу сварил?» Однозначно не ответишь. В дороге всякое случалось. И уж если отвечать, то разве что слобожанской шуткой: «Наше дело — дерьмо. Мы его успешно разжевали».

Зенон Мартынович спросил, но не об опасностях, которые поджидали их по пути сначала от Коломны до Грозного, где запомнилась чеченская шурпа, а затем этот проклятый «груз 200», от которого выворачивало все внутренности, хотя потом было терпимо до самого Лычаковского кладбища. Оказывается, человек — не зверь и не скот, ко всему привыкает.

Когда, по утверждению Ильи Пунтуса, человеку, как звезда путеводная, светят «бабки», его уже ничто не остановит; он идет прямиком — как Иисус Христос по водам.

— «Бабки» лишают человека страха, — откровенничал Илья.

— И совести, — подсказал Микола.

— С такими убогими мыслями, Колюнчик, ты никогда не станешь не то что олигархом, даже мало-мальски крутым, чтоб тебя замечала Юля.

Это был удар под дых. Значит, Пунтусы на семейном совете обсуждали Юлино будущее: дескать, стоит ли распивать мировую с Перевышками?

Тем временем, пока приценивались, прикидывали, выгодно ли отдавать Юлю за односельчанина, удастся ли ей потом, замужней, перебраться в город, Алексей Романович по старой памяти побывал на приеме у вице-губернатора Антона Семенистого. Вскоре зашел чернявый здоровяк с начисто выбритой головой (в Сиротине шутят: это с него лепил надгробный бюст скульптор Неизвестный известному деятелю, осудившему культ личности Сталина).

— Знакомься, Алексей Романович. — Семенистый показал на чернявого здоровяка в ядовито-зеленом костюме с депутатским желто-синим флажком областного совета. — Стахановец бизнеса пан Блакитный Семен Онуфриевич, кстати, холост и с не пустым гаманцем. Подыщи ему молодую и красивую невесту. Только не вздумай ему подсунуть какую-нибудь схиднянскую Маруську.

— Зачем искать? У меня дочка на выданье.

— Красивая?

— Со знаком качества.

Семенистый, глядя на Пунтуса, подмигнул Блакитному:

— Имейте в виду, Семен Онуфриевич продолжительное время работал экспертом.

— Ну и что?

— Эксперт в доме — этопредсказатель больших и малых событий.

— Тогда поближе с ним познакомимся в Сиротине.

На Пасху пан Блакитный нагрянул к Пунтусам. К этому времени Алексей Романович уже переговорил с Юлей. Наказал: «Не отталкивай, но и близко не подпускай. Словом, подразни, как через забор дразнят злую собаку.

— Он не очень старый? — поинтересовалась дочка.

— Человек с деньгами старым не бывает.

Юля с укоризной посмотрела на отца:

— Батько, у меня есть хлопец, и я его люблю.

Алексей Романович сделал удивленное лицо.

— Ты имеешь в виду Никиту Перевышку?

— Он и мамке нравится.

— Ну, дочка! Не ожидал от тебя такого фокуса. Да он же прапорщик нищей Российской армии! В этой армии служат, кому некуда деться.

— Микола — крепкий хозяин.

— Кто тебе такое сказал?

— Все говорят…

— Запомни: Перевышки никогда не были крепкими хозяевами. Они только в стаде сильные.

— Зато этот прапорщик меня любит.

— Любовь, дочка, — это скоропортящийся овощ. Сумеешь сохранить свежим — надолго хватит. А чтоб надолго хватило, надо выйти за богатого.

Юля — не Оля, отца понимала с полуслова. Из любого дела, за которое брался Андрей Романович, он извлекал выгоду и приучал детей все делать с пользой для себя.

Без малого тридцать лет он руководил колхозом. Руководил не только для своей славы, но и для славы района. Всякому приезжему корреспонденту он хвалился, какой у них замечательный первый секретарь райкома партии — настоящий хозяин. От деда и от отца он крепко застолбил себе: за глаза хвали действующего начальника — и слава эхом вернется к тебе.

На эту тему в кругу семьи он умел рассуждать — вкладывать, по его словам, в юные головы ценные мысли. «Слава, — говорил он, — как любовь, с той лишь разницей, что любовь, кроме всего прочего, это как свежий овощ, а слава — как овощ, заложенный на долгое хранение. Если слава настоящая, без гнильцы, удержится долго. Тогда из нее будут извлекать выгоду и дети твои, и внуки. Это все равно, что регулярно снимать проценты с денежного вклада».

Юля своей сметливостью радовала отца: девочка практичная. Что-то приобретенное у нее было и от Алексея Романовича — она быстро согласилась приветить с лаской и вниманием Семена Онуфриевича. Юля рассудила просто: если Блакитный с хорошими бабками, значит, он не глуп и чему-то научит. Не научил, но помог — поспособствовал при поступлении в сельскохозяйственный институт на экономический факультет.

16

Слобожане не торопились покидать старинный украинский город. У напарников были свои причины задерживаться. Микола надеялся выяснить судьбу девчат — Соломии и Ядвиги, Илья — получить заработанные деньги.

— Будем требовать двойную оплату, — настаивал Илья. — За какой-то месяц мы два раза побывали в Чечне. Это все равно, что дважды посетить клетку с голодным тигром.

— Ты имеешь в виду Дибривский лес? — Микола усмехнулся. — Дибривщина — это уже Украина. Сам же толкуешь: все лучшее — у нас: и лес, и бандиты. Хотя… какие они бандиты — пацаны низкопробные? Только по названию люди грозной профессии. До чеченцев им никогда не дотянуться. Ты их спугнул — и они, как зайцы, разбежались. За что же тогда с пана Шпехты требовать двойную оплату? Он любит деньги и расстается со своими кровными неохотно.

— Я договаривался не с ним, а с паном Гуменюком… И Гуменюк тоже хорош. Где его будем искать?

— Найдем. Львов — не Париж и даже не Москва. Я знаю, где его искать, но не сейчас. Ночью благородные люди спят. А мы с тобой — кто?..

Спустя десять минут из уазика раздавался храп. Спали оба, не опасаясь, что в салон заберутся грабители: «груз 200» уже покоился в семейном склепе, выстроенном еще при Пилсудском. У Миколы уже с вечера — как гора с плеч свалилась, когда родственники, приподняв крышку гроба, чуть было от трупного запаха не потеряли сознание, но, приглядевшись, убедились, что в гробу именно их любимый Стасик, избравший себе профессию журналиста-международника.

Микола видел убитых горем родственников, он искренне жалел их. Только с кем они будут расплачиваться за доставку «груза 200» — с доставщиками или с паном Шпехтой? Если с доставщиками, то хлопцы хорошо заработают.

Наблюдая за родственниками убитого, Микола подумал: не одно столетие гибнут поляки, отправляясь в восточные страны. Особенно не везет им в России. Шляхта всегда мечтала иметь на русском престоле своего царя, а если не царя, то хотя бы Наполеона, а если не Наполеона, то хотя бы союзника, который поможет раздвинуть границы Польши «от моря до моря», естественно, за счет России. Ненависть шляхты к русским людям венчается могилой в какой-нибудь Хатыни.

Микола храпел сном праведника. Но еще долго ворочался Илья. Не давало ему покоя уснуть предупреждение отца. При выезде из Сиротино Алексей Романович отвел Илью в сторонку, принялся нашептывать: «Когда вам загрузят мертвеца, постарайтесь переправить его на Украину. Закопайте где-нибудь на сельском кладбище. А гроб везите дальше, куда вам будет указано. В гроб камней положите — для веса. И никому не признавайтесь, что мертвеца выбросили, как падаль. Труп заройте поглубже, чтоб собаки не достали. А с Миколы на всякий случай возьми слово, кто будет спрашивать, пусть говорит: что дали, то и погрузили. В гроб не заглядывали».

Прошлый раз загадкой был сам роскошный гроб, но Илья разгадал его сразу, как только пихнул в плавки продолговатый брусочек толщиной в два пальца. Из таких брусочков коломенские умельцы сложили гроб, обтянули его пленкой шоколадного цвета — получилось шикарное изделие. Но по дороге брусок напитался влагой, стал слоиться, каждый слой — стодолларовая ассигнация, а клей на вкус — чистая глюкоза. Вот и коломенских умельцев нужда заставила делать не только ракеты «Скад»… Когда в Коломне, по совету американцев, рушили ВПК, конструкторы-ракетчики, чтобы не голодать, намеревались лететь в Северную Корею, но их туда не пустили. Однако разрешили подрабатывать у заказчиков с Кавказа. Тех всегда интересовала валюта.

Илья скоро пожалел, что «гроб под дуб» не доставили в Сиротино. Он тоже мог стать если не олигархом, то довольно крутым.

В то время, когда компаньоны, подложив под бока дерюжку, наполняли салон уазика молодым здоровым храпом, Зенон Мартынович Гуменюк входил в квартиру Шпехты.

Опять появилось на столе яблочное вино и несколько сортов словацкого сыра. Удивлять своего соратника разносолами Варнава Генрихович не мог, чтобы не возбудить зависти: вот, дескать, какой богатый адвокат! Скромность во всем, и прежде всего за обеденным столом, возвышает человека.

Варнава Генрихович не торопил гостя с отчетом. По заведенному правилу, они сначала выпили по бокалу бодрящего кислого, закусили соленым братиславским, поговорили о том о сем и, конечно же, о захоронении поляка-журналиста.

— И стоило ему безрассудно соваться в Ичкерию? — высказал свое недоумение Зенон Мартынович. — Послал бы кого-нибудь из наших, того же Перевышку. Он не отказался бы, если б его попросила Соломия. Дивчина крепко держит его за душу. Теперь он у нее, как пойманный ястреб. За файную валюту можно было бы им и пожертвовать.

В знак несогласия Шпехта покачал бородкой.

— Зенон, ты плохо знаешь Соломию. Дивчина с характером. Меня она предупредила, чтоб Миколу я не подставлял, иначе…

— Неужели влюбилась?

— Что ты хочешь — тело молодое. А она — истовая католичка. Ей байстрючонка рожать обычай запрещает.

— Это верно, — подтвердил Зенон Мартынович. — Характер у Соломии — не отнять. Прошлым летом — на Ивана Купалу — я познакомил ее с неженатым доцентом, кандидатом наук. Это тот самый, который «Капитал» Маркса читал как Библию. Когда-то в политучилище преподавал политэкономию.

— Подполковник Кормильцев?

— Кормильцев был уже давно полковник, и его перевели в Москву.

— По мастерству другого такого нет.

— Есть, Варнава Генрихович, только мы не знаем… Так вот, меня разобрало любопытство: кто кого перетянет в свою веру? Дня через три Соломия появляется в тире — злая-презлая. И на меня чуть ли не с кулаками: «Вы с кем меня случить хотели? — Орет, как на базаре: — Да от него запах, как из могилы!» Я рассчитывал, что заскорузлый доцент ласково предложит руку и сердце, а он ей попурри из Маркса: «Ничто человеческое мне не чуждо».

— Умные слова, не смейтесь. Гений, он даже среди самых умных — гений. Иное дело, Маркс своим умом не воспользовался в полной мере. В то время на своей гениальности мог бы сделать приличный бизнес.

Гуменюк вернул Шпехту в свое русло:

— Да, но до «человеческого» у них так и не дошло.

— Соломии нужна семья, — заметил Шпехта и, задумчиво помолчав, признался: — Если она выйдет замуж, мы ее потеряем как бойца. Женщина, если на нее не давит семейный груз, для дела она еще чего-то стоит.

— Я тоже об этом подумал. Да и Микола по природе семьянин. Мне надо было познакомиться с его родителями, только я не стал рисковать. У него отец — полная противоположность Пунтусу. Такие себя называют беспартийными коммунистами. Их и в партию не принимали — неудобные для начальства… Так что нам лучше от них держаться подальше.

— Напрасно. Нам нужно бороться за каждую семью, особенно на Слобожанщине. Это же открытые ворота в Россию.

— Смотря для кого. Для старого Перевышки они всегда были открыты.

— А для нас?

— Для нас еще долго будут закрытыми, потому что старого Перевышку уже не перековать. У него слишком много советского.

— Но Пунтуса жизнь перековала.

— Там, Зенон Мартынович, и перековывать нечего. Такие, как он, сродни гадюкам: гадюка шкуру меняет в зависимости от времени года, а этот — в зависимости от ситуации. Время сейчас на Украине, как при нуле градусов, то ли зима, то ли оттепель, смотря откуда ветер подует. Украина, как и вся Европа, выжидает: кто окажется притягательней — Америка или Россия?

— Скажите прямо — кто больше отстегнет?!

— Может, и так.

— И что — мы будем выжидать?

— Вы ездили — куда? — ответил Шпехта вопросом.

— Куда вы меня посылали.

— Я вас посылал на рекогносцировку. Вы человек военный. Нам предстоит сражаться теперь уже и за Восточную Украину. Будем отвоевывать души слобожан. — Он помолчал и не сразу ответил: — Пока только подает надежду Микола Перевышко.

— А семья Пунтусов?

— Кто? Илья?

— Хотя бы…

— Легкомысленный хлопец. От отца у него почти ничего.

— Вы знаете его отца?

— Догадываюсь.

— Как же ничего? Обижаете, Варнава Генрихович… Один раз увидели хлопца — и уже готово свое мнение.

— Для этого не надо пуд соли съедать, достаточно хотя бы раз увидеть, на что ваш хлопец способен. Весомы ли его поступки или так себе, что делай, что не делай, от таких поступков не остается даже пыли… Пока весомости я не заметил.

— А поездка в Чечню?

— Туда его сманили доллары.

— Не только. Он хотел себя испытать. Это я почувствовал сразу.

— И что вы предлагаете?

— Возьму его к себе. Буду нацеливать на содержательную жизнь.

— А не поздно?

— Варнава Генрихович, вы же мне сами толковали, что человек — это тесто: если оно в твоих руках, лепи из него что угодно.

— Правильно, — кивнул Шпехта своей седеющей козлиной бородкой. — Лепи, пока его душа не зачерствела… Об этом я тоже вам толковал…

— Помню. Вот и я поработаю. Подойду к Соломии с другого боку.

— Тогда подходи через Миколу. Но в данный момент через Миколу не обязательно. Пусть Микола относительно Соломии остается в неведении. Пока. У нее, не буду от тебя скрывать, с одним полевым командиром возникла загвоздочка. Слабовата оказалась на передок.

— Это неправда, — резко возразил Гуменюк. — Соломия — дивчина крепкая, волевая. Ее чем-то подпоили, иначе она не отдалась бы этому мавру. Сразу не призналась, что понесла. Это не Львов, чтоб побежать на консультацию. А если в тех условиях обратиться к местному врачу, тот сначала получит удовольствие от этой женщины, а потом даст направление в Грузию к знакомому гинекологу. И гинеколог тоже потребует для себя удовольствия… Дети гор — у них свои обычаи… Вот и тянула Соломия, надеялась на скорое возвращение. Время было упущено.

Гуменюк от негодования сцепил челюсти, не удержался — сквозь зубы разразился матом. Раньше в присутствии Шпехты ничего подобного он себе не позволял.

— Так можно Соломию потерять… И с Миколой надо осторожно объясниться, иначе хлопца потеряем. Он нам еще не раз пригодится. Далеко не каждый способен рисковать из-за дивчины. Теперь рискуют разве что за очень большие бабки…

— Вот Илья за бабки и рисковал, — жестко вставил слово Варнава Генрихович. — Поступил легкомысленно.

— А Микола?

— Миколу толкнула любовь. Это похвально, но глупо. Бросаться в геенну огненную из-за какой-то тысячи баксов… Не подумал хлопец, что своя жизнь стоит дороже. Как же твой Илья так легко согласился? И ваш Пунтус не кудрявого ума — не подумав, сунул хлопца в пасть шакалам… Слава Иисусу, что все обошлось, как мы задумывали. Хлопцы не догадались, сколько мы взяли за этого вонючего журналиста?

Шпехта оценивал своих сторонников по двум критериям: пригодится многократно или один раз. Разовый — как боевой унитарный патрон: пуля улетела, гильза уже не нужна, можно ее и в грязь. Сторонник многократного действия — это уже не патрон, а винтовка с патронами. Думай, чтобы она всегда была в надежных руках и не было ей износу.

«Пунтус даже не кудрявого ума, а я — какого?» — с неприязнью о своем наставнике подумал Зенон Мартынович. Не Пунтуса, а его, Гуменюка, Варнава Генрихович свинцовым словом послал в нокаут, лучше б он ударил кулаком — не было бы так больно. Бывает, что слово тяжелее свинчатки. Ведь он, а не Алексей Романович, родной отец Илье. Уже давно детей воспитывает не семья и не улица, а телевизор с его вездесущей Всемирной паутиной. Илья поступил как большинство молодых людей его возраста — за весомые бабки почему бы не рискнуть? В любой армии идут в контрактники, и каждый надеется, что уцелеет. А тем временем спрос на гробы растет, даже если человека сжигают, не обходится без этого деревянного изделия, исключение составляет разве что одно крохотное племя, обитающее в джунглях Индонезии — там усопшего съедают соплеменники.

Будучи в Липецкой области, Зенон Мартынович наблюдал, как из двора быткомбината выходила колонна грузовиков. Под брезентом угадывались продолговатые ящики.

— Не гробы, случайно? — спросил таксиста, который вез его из Воронежа в Елец.

— Они самые, — ответил пожилой таксист. — Мундиры для фронтовиков-сверхсрочников. — И вслух подумал: — Вот бы знать, кто им головы дырявит. Говорят, на Кавказ со всей Европы слетаются снайперы-наемники. За что они ненавидят нашего брата-русского?

Пассажир промолчал. Сам себе ответил: «Господь Бог оказался на стороне русских». Впервые Зенон Мартынович услышал от поляков: «Россиянам-злодиянам земля сама идет в руки. У Господа Бога нет пасынков — все Божьи дети, а значит, и Русскую землю, и что в Русской земле, мы должны поделить поровну».

Об этом же твердили и германцы, и французы, а теперь твердят американцы. Лютая зависть рождает враждебность.

Зенон Мартынович не первый год ездит по России: куда его посылает пан Шпехта, туда он и едет. Шпехта все-таки умный поляк. А может, и не поляк. Но раз говорит, что поляк, надо ему верить. Он же верит, что Зенон Мартынович — галициец, то есть самый западный украинец. А его бабуся, родом из Калинковичей, выросла на зыбучей почве Западного Полесья. Но почему в его родовую фамилию вкралось русское слово «гумно»?

Впрочем, о своей родословной лучше помалкивать. Шпехта же помалкивает, что он вовсе не Шпехта. Главное, он — легинь, борец за Украинскую соборную державу. Недруги России не бьют его по рукам, наоборот, показывают, куда нужно протягивать руку, чтобы схватить кусок пожирней.

Смотрит на Шпехту Зенон Мартынович — завидует, но виду не подает. Но смятение в душу внесла ему поездка на Слобожанщину.

А если душа в смуте, то своих друзей и недругов уже видишь в ином свете.

17

В ином свете видела своих друзей и недругов Соломия. Чеченка в русской полевой форме раздражала ее дурацкими вопросами:

«Наемница, почему ты в полковника не попала? Почему генерала не завалила?»

Да, не попала потому, что фланговый ветер постоянно менялся, упреждение точно взять было невозможно, а пуля подчиняется тем же законам баллистики, что и артиллерийский снаряд, и есть у нее свой угол нутации, о нем даже многие артиллеристы не имеют представления. Только снайперы экстра-класса учитывают, что пуля, как и артиллерийский снаряд, вращается вокруг своего центра тяжести, и чем больше расстояние до цели, тем существенней поправка на отклонение. Эту тонкость баллистики Соломия знала.

На допросе она не стала объяснять, в чем секрет снайперского мастерства. Вместо ответов на вопросы этой женщины в русской полевой форме она или прикидывалась дурочкой, или откровенно дерзила, и чеченка в ее больших карих глазах словно читала: «Вот если бы ты хотя б на миг показалась над бруствером — я не промазала бы. С удовольствием всадила бы тебе пулю в лоб».

На реплику мужчины, сидевшего за столом, женщина в полевой форме по-чеченски ответила:

— Такой товар продавать нельзя — сбежит по пути в Эмираты. Больно хитра и привлекательна.

Соломия догадалась, что речь идет о ней: из гор ей по-доброму не уйти, если рядом не окажутся друзья. Один, преданный Ичкерии чеченец, уже напрашивался в спасители. Это — Юша Окуев. Ему под сорок, а он еще не женат. Родители бедные, многодетные. В детстве учился в школе, тогда еще была в горах советская власть, мечтал закончить семь классов и уехать в русский город Коломну, поступить в сельскохозяйственный техникум, выучиться на агронома, помочь родителям выучить своих младших братьев. В те годы отцу поручили пасти отару, которой владел прокурор района, и Юша Окуев вместо учебы ушел в горы пасти овец господину прокурору. Отара увеличивалась не по дням, а по часам — взятка живым весом была в то время единственным преподношением.

В начале девяностых годов рухнула советская власть, Чечню возглавил генерал-майор авиации Дудаев. Вчерашний коммунист поклялся на Коране, что Чечня будет мусульманским государством, объединит все народы Кавказа, образует своего рода Кавказский халифат и он, генерал авиации, будет главой этого халифата.

Но, как принято говорить на Востоке, генерал предполагает, Аллах располагает. Во время сеанса связи с арабским шейхом в Дудаева попала самонаводящаяся ракета. Там же погиб и младший брат Окуева. В течение года один за другим погибали Окуевы. Погиб и отец, защищая чужое овечье стадо.

Юша поклялся Аллахом, что спасет женщину, которую суд шариата приговорил к смерти.

Часть четвертая

1

Сон был, как наваждение. Одна и та же картина повторялась несколько раз.

Соломии снилось: впереди река, охваченная пламенем. Чей-то голос из ущелья, где бурлит река, сказал: «Спеши на другой берег. Здесь тебе не будет спасения, иначе — сгоришь в геенне огненной, и никто не узнает, где тебя искать. А тебя уже ищет легинь Микола».

И вдруг — скала рушится, перегораживает огненную реку, образуя высокую дамбу. Но дамба настолько узка, что если оступишься, свалишься в пламя и сгоришь, как в аду. «А может, это и есть ад как расплата за все мои грехи?»

Мысль о греховности ее неженской профессии не укоряет, а хлещет, как в детстве мать хлестала по щекам, когда она отказывалась креститься и читать молитву.

«Если поблизости никого нет, кому и зачем показывать свою набожность?» — твердила себе постоянно, не видя в этом разумного начала.

Дочку воспитывала мать — набожная католичка. За малейшее отступление от ритуала била ее по щекам, и дочка росла с понятием, что если мать злая, то чужие люди тем более злые, и убивать их уже не грех, а благо. И мать подзуживала, дескать, убивать можно, только не католиков. Католики будут править на земле, потому что папский престол — от Бога. А когда бандеровцы задушили удавкой агронома Дубограя, добрейшего на селе человека, известного в Прикарпатье лесовода, вся округа откликнулась гневом. Агроном был католиком.

Мать не возмутилась, сказала, как оправдала душителей: «И католику не каждый грех прощается». Вот и пойми родную мать.

Соломия росла, с каждым днем все крепче убеждаясь, что фарисеев на земле гораздо больше, чем людей добрых, и доброта людская — это любовь, и любить умеют не только католики. Она была счастлива, что свою любовь встретила в образе Миколы Перевышко. А ведь он был безбожником — не верил ни в Бога, ни в дьявола, в церковь не ходил, крестом себя не осенял.

Ее смущало, что он почти русский, из Восточной Украины. Схидняк, как называли их на Лемковщине. Но кому какое дело? Да будь он хоть индус, хоть индеец из племени майя, но у него любящее сердце. Как же не уберечь его брата, которого власть московских богачей послала убивать чеченцев? И чеченцы тоже разные, как и русские, и украинцы. Если у человека душа настроена на добро, национальность не имеет значения.

«Было бы такое сито, — размышляла она, стоя в засаде, — чтоб отсеивать людей плохих от людей хороших. Как отсеивают плевелы от зерен».

И дальше размышляла так: надо оставить на земле людей хороших, а плохих — истребить, как сорную траву. Тут пригодилась бы и снайперская винтовка. Плохих тысячи, не миллионы. К горькому сожалению, большинство людей подобны овечьему стаду: куда хлыстом их направляет пастырь, туда они и бегут: гонят их в кошару — бегут в кошару, гонят на бойню — бегут на бойню, безропотно подставляют себя под нож. Нет, чтобы самим, без принуждения, ударить рогами пастыря, вырваться на простор…

Вот какие мысли приходили Соломии в голову, когда она долгими часами не покидала место засады в надежде заработать доллары. Не знала она, что деньги чеченским спекулянтам отдавали рядовые москвичи, покупая баранину или бензин. По словам пана Шпехты, чеченцы держат в своих руках рынки по всей Москве. Чеченская мафия господствует повсюду. Несуразная мысль приходила Соломии в голову: «Тогда зачем Россия воюет в Чечне?»

Об этом она спросит, когда вернется во Львов. Но когда это будет, если будет? Варнава Генрихович — мужчина острого ума, он все знает. Даже сам Гуменюк, человек тоже неглупый, но не такой мудрый, как пан Шпехта, и тот однажды Соломии признался: «Наш пан адвокат хочет сделать невозможное возможным: в Восточной Украине установить порядки Западной, а в Западной — польские. Как было когда-то».

А когда они были, эти порядки, в кои-то веки? Если заглянуть в глубь истории, то Киевская Русь, именно РУСЬ, — земля восточных славян, земля с одним общим наречием. Все восточные славяне понимали друг друга, как понимают сейчас русские, украинцы, белорусы — кровь-то одна, все мы, восточные славяне, — единокровные братья и сестры.

Что было так, что не так, Соломия не знает. Но задумывается все чаще. Одно ей давно внушили: во все времена люди убивали друг друга — доказывали оружием свою правоту. Набили горы трупов — в одних только Карпатах — что ни шаг, то могила, и на Кавказе могил не меньше. А господа, люди алчные, не устают убивать, да еще и убийц нанимают, и наемникам деньги платят. Значит, на крови несчастных кто-то делает, как теперь говорят, добрый бизнес. На Украине — это пан Шпехта. У него есть батраки и батрачки. С каким усердием он посылает их в горячие точки!

Но времена меняются. И вот уже его безотказные батрачки, избитые, изнасилованные, пытаются освободиться от его ненавистных сетей.

У Соломии есть уже заветная мечта: она ждет не дождется того дня, когда вернет на склад оружие, тщательно, с едкой содой, вымоет руки и уже чистыми руками обнимет своего долгожданного Миколу. Хотя окровавленных рук (и это она понимала) уже никогда не отмыть. Это будет не пятно, а язва на ее совести…

Ей ничего не хотелось, кроме семьи, детей, похожих на нее и Миколу. Какое это счастье!

Но счастье бывает разве что в мечтах…

К действительности ее возвращал холодный предзимний ветер, тянувший из глубокого ущелья. На покатом холме безбоязненно работали русские саперы — снимали мины-ловушки, ночью поставленные саперами Ичкерии. Здесь, в горах Северного Кавказа, уже который год продолжалась бойня на истребление граждан России…

С каким восторгом хвалился пан Шпехта, что через полвека русских останется столько, сколько сейчас украинцев. И Соломия невольно подумала, почему она не русская? В пику тому же пану Шпехте нарожала бы дюжину детей, научила бы их любить родную славянскую землю.

С содроганием она вспоминала, что еще недавно, в погоне за долларами, убивала тех же славян. А ведь русские офицеры, за которыми она охотилась, любили таких же, как она, Соломий; оставляла молодых женщин вдовами, а их детей сиротами.

Могла убить и прапорщика Никиту и принесла бы огорчение Миколе и его родителям.

Какое-то мгновение она была, как в забытьи.

«Ну, иди же, иди, женщина».

Это был не голос Миколы. А голос приставленного к ней охранника — маленького, жилистого, отравленного наркотиком Юши Окуева.

Соломия открыла глаза, пыталась убедиться, что это уже не сон и нет никакой огненной реки, но следы огненной боли на спине и во всем теле заставляли ее терять сознание.

Она ощущала удары по щекам, но не сильные — так обычно будят и приводят в чувство смертельно уставшего человека.

— Женщина, да проснись же! Уходить надо.

— Где я?

— В норе. Если не уйдешь, казнить тебя будут.

Наконец до ее сознания доходит, что казнить ее пообещал полевой командир бригадный генерал Абдурханов. Они все тут бригадные генералы, как в России казачьи генералы, бывшие прапорщики Советской армии. Пан Шпехта как-то обронил: «На казачьих генералов не стоит и патронов тратить — это никто, артисты художественной самодеятельности. За них Масхадов даже мятый доллар пожалеет».

В полумраке Соломия уже различает черты лица своего охранника. Это он ее теребил по щекам, торопился разбудить.

«Уходить надо».

А зачем? Что она совершила, за что ее намереваются казнить?

Она лежала на каком-то почерневшем ватном тюфяке, какие обычно чеченцы воруют у русских солдат. У партизан Ичкерии считается шиком утащить из-под носа у русских если не автомат (этот трофей обычно добывают в бою, как и обмундирование), то одеяло или тулуп дневального, когда тот отлучается по надобности. Сложней вытащить из палатки ватный тюфяк, когда в роте остаются только дежурный и дневальный.

Под Соломией тюфяк был до омерзения грязный, вонял табаком и мужским потом. В ногах валялось такое же грязное солдатское одеяло, под ним она провела целую ночь. Сюда, как стала припоминать, ее бросили вечером.

После избиения в землянке командира ее, еле живую, перетащили в нору, и там она уснула, как отключилась. Смутно догадывалась: ночью на ней кто-то лежал, но она не в силах была даже пошевелиться. Кто-то тискал ей груди, раздвигал ноги, мял живот. К ней на какое-то мгновение возвращалось сознание… После побоев все тело ныло, напоминало, что ее истязали…

Сейчас, при сумеречном свете, проникавшем в пещеру, Соломия себя ощупывала. Убедилась, что трусики на ней разрезаны кинжалом. Поняла, что ее кто-то насиловал. Неужели Шима? Несколько месяцев он добивался близости. Она ему неизменно отвечала: «Попытаешься насиловать — пристрелю». Сейчас при ней пистолета не было. Оружие отобрали в штабной землянке, куда ее Шима привел на беседу к полевому командиру.

Бригадный генерал Абдурханов был не один. За столом сидели лысеющий мужчина лет пятидесяти и высокая молодая женщина-чеченка в новой, с иголочки, русской полевой форме. Раньше таких молодых напористых женщин показывали по телевизору в рубрике «Национальные кадры Страны Советов». Еще недавно она могла работать инструктором, а то и секретарем обкома комсомола.

Женщина сидела за столом, что-то быстро писала. Когда ввели Соломию, чеченка отложила ручку и на чистейшем русском языке спросила:

— Как ваша настоящая фамилия?

— А то вы не знаете?

Пожилой мужчина, чем-то смахивавший на Масхадова, грубо одернул Соломию:

— Отвечай, женщина, когда к тебе по-доброму.

— Это беседа или допрос?

— С друзьями беседа, врагов допрашиваем, — сказала чеченка, давая понять, что привели сюда наемницу не ради праздного любопытства.

И тут же поинтересовалась:

— На сколько времени вы с Ичкерией заключили контракт?

— Никакого контракта я не заключала, — ответила Соломия. — Вы меня с кем-то спутали.

Так отвечать ее учил Варнава Генрихович Шпехта: «Если дело пахнет керосином, все отрицай. Прикинься дурочкой. Говори: тебя выкрали люди кавказской национальности. Ты — жертва насилия. Требуй свидания с консулом Украины».

Соломия тогда же подумала: «Какой консул в горах Кавказа, среди этих заросших до глаз полудикарей, прокуренных афганской травкой?» Согласилась она на эту командировку с условием, что Миколу люди Шпехты оставят в покое, дадут возможность ему честно зарабатывать деньги как специалисту по установке и ремонту бытовой техники.

Задолго до командировки Соломии на соревнования по пулевой стрельбе (с поездкой на Балканы через Грузию), Шпехта предложил Миколе посетить Мюнхен, где молодым националистам будет прочитан курс лекций по истории украинского освободительного движения. От поездки Микола решительно отказался, объяснив свое нежелание так:

— Варнава Генрихович, мне любая политика, как зайцу — стоп-сигнал.

— Тогда зачем вы с таким усердием изучаете стрелковое дело?

— Люблю возиться с оружием. Интересно. В детстве мечтал изобрести бесшумный пистолет, чтоб перестрелять своих обидчиков. Они часто били меня и брата Никиту, били ради удовольствия — им хотелось почесать кулаки. Это меня обижало, и я думал: «Если не возьму силой — возьму головой». Брат меня отговаривал, мол, у тебя с пистолетом ничего не получится. А я ему — статью в журнале. Об одном умном хлопце. В статье сообщалось, что этот хлопец, побывавший на фронте и видевший, чем воюют немцы, изобрел чудо-автомат. За свое изобретение получил Сталинскую премию. Тогда были такие премии, на них можно было купить легковой автомобиль, но и на бензин оставалось. Потом я где-то вычитал, что уже есть и бесшумный пистолет. Но мой пистолет должен был стрелять не пулей, а маленькой стрелой с ядом. У степняков, у наших древних народов, подобные стрелы были, их запускали из маленького лука.

— А откуда яд?

— Из гадюки. В нашей местности гадюк видимо-невидимо. Их называют медянками.

— Ну и как, удалась задумка?

— Если б удалась, я вас не знал бы, а вы — меня.

— Это вы сказали верно, — согласился Шпехта. — Кагэбисты вас бы вычислили сразу. В селе все люди на виду, как мухи на столе…

Вот такой разговор состоялся с Варнавой Генриховичем за месяц до отъезда Соломии на Балканы. Не догадывался Микола, что с этого дня Варнава Генрихович изменил свое отношение к схидняку Перевышке. Он понял, что это уже не тот лопоухий студентик, которого можно было куда угодно послать, движимого любовью к Соломии. Пан Шпехта знал, что в таком деле, как любовь юного мужчины к молодой женщине, нельзя торопиться. Со временем горячий любовник будет выполнять задания, если ему прикажет повелитель его женщины. А таковым — и Соломия этого не скрывала — являлся один человек — ее учитель Варнава Генрихович.

Миколу предстояло проверить в деле — действительно ли он любит Соломию и ради нее готов на все.

Лучшей проверкой истинности чувств могла стать поездка на спецучебу и в воюющую Чечню. Что Варнава Генрихович и сделал.

Но первая же акция без кивков на Соломию дала осечку: ни о каком Мюнхене Микола и думать не хотел. Вроде бы и лопоухий этот Перевышко, как еще недавно утверждал пан Гуменюк, но сразу же этот лопоухий догадался, что нелегальная поездка в Германию вроде бы на какие-то безобидные лекции — дело политическое и за это, будь такое в России, по головке не погладят, да и брату жизнь испортят. Микола любит брата, как и брат Миколу, — видимо, сказывалась материнская кровь.

И Соломия чувствовала, что братья любят друг друга, а с некоторых пор уже сознавала, что прапорщик Российской армии Никита Перевышко для нее не чужой человек, а родной брат ее коханого. Не дай бог, если она его подстрелит!

С этой командировки для нее все русские, одетые в армейскую форму, уже не предмет заработка, а живые люди. На расстоянии все они вроде на одно лицо. Среди них и Никита. Так что, стреляя в русского, промахнись.

И она… стала ошибаться, чего с ней раньше не случалось. За меткие выстрелы ей платили долларами (деньги, кстати, в последние годы чаще доставляли из Москвы). Не знала она того, что львиную долю гонорара пан Шпехта присваивает себе.

И еще она не знала, что по факту плохой работы наемников, в частности снайперов из стран бывшего соцлагеря, в Ичкерии была создана следственная комиссия.

Светловолосая чеченка в русской полевой форме спрашивала:

— Вы, лейтенант Кубиевич, 14 мая были заранее предупреждены, что в секторе вашей ответственности появится полковник… — она заглянула в блокнот, — Чубаров, офицер Министерства обороны. Объект далеко не рядовой.

— Не помню.

— Я вам помогу вспомнить.

Незаметно для чеченки Соломия усмехнулась.

— Наши люди рисковали, — продолжала чеченка, — чтоб заранее узнать, на каком участке фронта он может появиться, а вы… Вам напоминали, что это полковник из российского генерального штаба, не рядовой офицер и даже не младший. Вы знаете наши расценки. Поэтому у вас должна быть материальная заинтересованность.

— Расценки я знаю. Но… промахнулась. Ошиблась.

— А 24 мая, когда по переднему краю, почти не маскируясь, разгуливал корреспондент русской военной газеты майор… — она опять заглянула в блокнот, — майор Смирнов. Вам было приказано этого майора завалить.

— Он был без оружия.

— Разве фотоаппарат не оружие?

— Фотоаппаратом не убивают.

— Но убивают снимками!

Это уже был начальственный окрик. В голосе чеченки звенела сталь. И Соломия предположила, что допрашивает ее не бывший работник обкома комсомола, а по крайней мере чиновник юстиции советских времен — прокурор или народный судья. Советы — на свою погибель — подготовили неплохие национальные кадры. Теперь за все то доброе, что дала им Россия, они мстят лютой злобой и невиданным коварством, на какой только способен Восток.

Чеченка внимательно переворачивала листы блокнота, наконец, нашла нужное место, подняла голову, пристально посмотрела в глаза украинки, пробравшейся в горы, как ей казалось, за легким заработком.

Узкоскулый смуглый мужчина, сидевший с ней рядом, хранил молчание, будто отбывал повинность. На самом деле он был охвачен похотливым волнением — жадными глазами раздевал наемницу. Его, видать, завораживала ее крупная изящная фигура. Он молчал, как и другие присутствовавшие мужчины. Вопросы задавала одетая в новую дубленку светловолосая женщина. Нетрудно было догадаться, что у нее был опыт судьи или прокурора и она была тут начальницей.

— А 31 мая, лейтенант Кубиевич, за два часа до появления в секторе вашей ответственности главного коменданта Чечни вас особо предупредили: цель ни в коем случае не упустить. Генералы не каждый день появляются на переднем крае.

Чеченка торопила:

— Ну, отвечайте.

— Вас бы туда, в этом добротном полушубке…

— Наемница, не хамите, — откуда-то послышалось замечание.

— Я, к вашему сведению, лейтенант украинской национальной гвардии, и оскорблять меня не советую.

— Ты, шлюха, еще угрожать… — чеченка схватилась за кобуру.

— Спокойно, Лели Зайдиновна, — подал голос прибывший с ней узкоскулый смуглый мужчина. — Расстрелять всегда успеем. Женщина она молодая, крепкая, мы ее продадим в Арабские Эмираты. А сейчас пусть доложит, почему она промахнулась.

Соломия помнила предупреждение. Тогда, по крайней мере, четверо доморощенных снайперов задолго до рассвета заняли огневые позиции, но расстояние до цели было больше тысячи метров. Значит, вероятность попадания была почти нулевая. Вдобавок ко всему картину портила пасмурная погода с порывистым боковым ветром. Правильно взять цель не представлялось возможным. В дождливую ветреную погоду не могла выручить даже ленинградская просветленная оптика. Здесь самое надежное оружие — русская трехлинейка системы Мосина, свинцовая утяжеленная пуля без трассера. Эта винтовка выручала русских снайперов в годы Первой мировой войны, да и в период Второй мировой ее уважали.

Сейчас в руках у Соломии была новейшая снайперская винтовка, выкраденная из армейского склада. По отзывам специалистов, эта винтовка неплохо себя зарекомендовала в Афганистане, но с тех пор прошло немало лет, и уже не конструктор Калашников, а молодой конструктор Никонов делал погоду новейшим стрелковым оружием.

Агенты Масхадова все чаще натыкались на русских офицеров и прапорщиков, которые не продавались, как это было еще десять лет назад, когда кремлевские спекулянты за бесценок продали в Чечню оружие и боеприпасы — вооружили целую стрелковую дивизию. Президент Ельцин с пьяных глаз не видел, что он подписывает.

Соломия поспешила выстрелить, чтобы не задеть генерала и тем самым его предупредить, что за ним ведется охота. Среди доморощенных снайперов Ичкерии было немало мастеров спорта. Они выезжали на международные соревнования, работу некоторых Соломия видела, отзывалась о них с похвалой. Кто-то мог ее опередить — попасть в генерала.

Пуля наемницы угодила в бруствер, будто по гвоздю молотком ударили. Уже через минуту по склону горы, где засели ичкерийские снайперы, нанесла удар реактивная установка «Град».

Пламя, как волной, окатило поросшие дубняком скалы. Огонь бушевал в сотне метров от Соломии. В этот момент она думала не о том, что пламя ее достанет. Она думала, что этот промах ей не простят друзья пана Шпехты, и для нее он может оказаться роковым.

2

— Женщина, что раздумываешь? Тебя завтра утром поведут на расстрел. Торопись.

Соломия не могла бросить Ядвигу на произвол судьбы. Ее огневая позиция была в каком-то километре отсюда. Для ичкерийских снайперов, как считали русские, это так называемое мертвое пространство; там снайперов-наемников не ставили — для охоты на русских офицеров были места более подходящие.

В эти дни федералы проявили небывалую активность. По всей вероятности, где-то наверху — но никак не в Ичкерии — поменялось командование, и новый командарм выслал своих офицеров для инспекции подразделений переднего края.

Этим и объяснялась активность снайперов Ичкерии. Полевые командиры заставили взять оружие и отправить в засаду всех без исключения наемников. Среди них было несколько женщин: две эстонки, одна русская — гражданка Эстонии, полька из Вильнюса и две западные украинки — Соломия Кубиевич и Ядвига Корниловская.

С некоторых пор украинки подозревались как пособницы русских. Еще во Львове чеченские лазутчики заметили, что одна наемница (чуть ли не заслуженный мастер спорта) водит дружбу с недавним студентом из Слобожанщины. У студента брат — прапорщик Российской армии, служит в Воронежском гарнизоне. Лазутчик заснял на мобильник похороны командира саперной роты капитана Калтакова. Среди провожавших в последний путь был и прапорщик Перевышко, родной брат студента Миколы Перевышко. Об этом чеченцы поставили в известность адвоката Шпехту. С ним ичкерийские эмиссары в Лондоне ведут расчеты за отстрелянных русских офицеров.

Соломии не рискнули вернуть оружие, не послали, как других наемников, на передний край. До решения военно-полевого суда оставили в неведении, а вот Корниловскую подняли среди ночи, приказали отправляться в «мертвое пространство», откуда просматривался новый дот, построенный федералами якобы для прикрытия своего минного заграждения.

Место довольно неуютное, продуваемое ледяными северо-восточными ветрами. Местность каменистая, скудная растительность. Зачем здесь федералы установили дот, для чеченцев осталось загадкой.

Ичкерийские снайперы избегали «мертвого пространства» — берегли свое здоровье. Послали туда наемницу под надзором местного жителя, седобородого старика, дали ему старый милицейский автомат. Когда он увидел Соломию, участливо поинтересовался:

— За что тебя избили?

— Промазала.

— Сколько раз?

— Два раза подряд.

— Правильно избили. Снайпер не должен ошибаться.

— Я вся простужена.

— Чачу пьешь?

Старик достал из-за пазухи солдатскую флягу, протянул Соломии. Девушка отрицательно покачала головой. Не хватало еще напиться — тогда опять изнасилуют и убьют, если попытаешься оказать сопротивление.

В Ичкерии что-то изменилось в отношении наемников. Может, полевых командиров взбесила публикация в московской «Независимой газете» о наемниках и наемницах, зарабатывающих на крови русских офицеров. Часть заработка полевые командиры присваивали себе. На эти деньги их жены в Москве покупали квартиры. Несколько имен журналист обнародовал. Это были офицеры из близкого окружения бывшего подполковника Советской армии генерала Масхадова.

Среди партизан Ичкерии ходили слухи, что обиженные наемники выдали тайну «квартирных» денег журналисту из «Независимой газеты». Подозревали Соломию Кубиевич. Якобы она где-то сболтнула, что в Чечне ее обманули. Ее допрашивал сам бригадный генерал, жена которого по подложным документам купила в Москве роскошную квартиру. Этот генерал сначала Соломию изнасиловал (его телохранители ее раздели и привязали к нарам), а затем выбивал из нее показания — не оставил на ней живого места.

Во время короткой встречи Ядвига шепнула Соломии:

— Бежать надо.

Это не Западная Украина, где в каждой хате тебя могут приютить и отвести в надежный схрон. Это Кавказ, и беглянок по внешнему виду определят быстро.

Была зыбкая надежда на помощь врагов Масхадова. В Ичкерии, считай, каждый второй чеченец связан с Россией: одни женились на русских, когда служили в армии, там и оставались жить, кто-то учил своих детей в российских городах, и не в последнюю очередь в Москве. Наиболее одаренные чеченцы становились профессорами и докторами наук. Они не возвращались в горы. Таких чеченцев насчитывалась уже не одна сотня. Для многих торговый бизнес стал их основной профессией. Кто желал быстро обогатиться, промышлял разбоем.

Люди этой элиты моглинелегально перебраться в Грузию, на крайний случай — в Россию. Переход границы тоже считался бизнесом. Эти бизнесмены знали друг друга, зорко следили, чтобы чужие контрабандисты не пользовались не своими «окнами». Для этого у них существовали особые пароли, которые они часто меняли.

В эту ненастную ночь Юша проявил удивительную расторопность. С вечера он уже побывал у Соломии, принес ей плащ-накидку. Ему удалось обойти стороной старика-охранника. Тот под шум дождя спал под навесом, сторожил не снайпера, а проход к снайперу. Юше пришлось сделать километровый крюк, чтобы выйти на окоп, в котором затаилась Соломия.

Он подкрался так тихо, что она не успела схватиться за кинжал, испуганно ойкнула. Он стиснул ей руку, шепнул запахом дешевой сигареты:

— Я — от Ядвиги.

— Юша?

— Он самый. Думала, федерал? — Юша улыбнулся, обнажая зубы белого металла. Когда-то на трассе Воронеж — Миллерово, уходя от погони, он налетел на телегу. Юша лишился двух передних зубов. С тех пор мотоциклы он менял неоднократно, но такой, как «Ява», больше ему не попадался — то была сильная, надежная машина. Он объездил на ней все Ставрополье, выискивал отары, как волк, хватал овец. С годами у него развилась волчья хватка.

Пригодилась она и теперь для преодоления переднего края. Несколько раз он был проводником. За небольшие деньги помогал своим землякам избежать ареста, когда тех разыскивал Интерпол.

В эту ненастную ночь он меньше всего думал о заработке: нужно было спасти украинских девушек от продажи в Эмираты. Что касается угроз лишить их жизни, в это он не верил: слишком они хороши, чтобы отправлять их на тот свет.

Ближе к рассвету он увел девушек в «мертвую зону», старика-охранника на всякий случай связал, из автомата вытащил затвор и бросил под куст как ненужную железку.

Один раз Юшу остановил патруль. Старший патруля спросил пароль. Юша назвал:

— Аллах справедлив.

Последовал отзыв:

— И милосерден.

Патрульным показалось подозрительным, что он не один.

— Почему с тобой женщины?

— Это снайперы. Веду на усиление «мертвой зоны».

— Юша, до рассвета не успеешь.

— Успею, — заверил патрульного и к женщинам: — Не отставать! Шире шаг! — Юша подавал команды как заправский русский сержант. Когда-то, в Советской армии, он учился в полковой школе, но его отчислили по состоянию здоровья, хотя, глядя на него, не скажешь, что солдат болен, он всего лишь страдал плоскостопием — в горах с таким недугом не служат.

— Не замечаю бодрости! — и смотрел как на виновниц глазами, готовыми испепелить неверных.

Бедная Соломия еле передвигала ноги. Она и рада была бы прибавить шаг, но из нее плетью выбили последние силы. А вот Ядвиге, несмотря на побои, можно было только позавидовать — Ядвига держалась молодцом. Она чуть ли не тащила на себе подругу, не давая ей останавливаться. Да и Юша подгонял ее ободряющим взглядом. Он нес два рюкзака и автомат Ядвиги. Он молил Аллаха: только бы их не заметили по дороге к доту, благополучно дойти бы до бруствера и свалиться в глубокую траншею. А там — будь что будет…

Дождь то усиливался, то ослабевал, двигаться надо было быстрее — подгоняло приближение рассвета.

Их, конечно, заметили издали, но поднимать шума не стали. Включенные на всю ночь приборы ночного видения давали четырехкратное увеличение, позволяли рассматривать не только все минное поле, но и дальние подступы к нему. Наблюдатель доложил:

— Вижу три фигуры. Не маскируются.

И вот уже команда всем постам:

— Усилить внимание.

Чеченские боевики — воины искусные. У них в крови азарт переигрывать противника, часто это у них получается, особенно там, где несут дежурство молодые контрактники. Но уже и контрактники многому научились у чеченцев.

Тем временем наблюдатель докладывал:

— Один из них — наш знакомый.

В первом, навьюченном двумя рюкзаками и уверенно шагавшем, по осторожной звериной походке наблюдатель безошибочно узнал неутомимого Юшу Окуева.

— Товарищ капитан, к нам приближается Юша. С ним — двое, по всей вероятности, женщины.

В траншее их уже поджидал капитан-контрразведчик с двумя автоматчиками. В этом случае осторожность не помешает. Нередко к перебежчикам пристраивались охотники за языками. В траншее вспыхивал скоротечный бой. Охотники хватали жертву и, не дав ей опомниться, с мешком на голове тащили к себе.

Но если идут с той стороны в ночное время, притом с проводником, хорошо знающим местность, это, как правило, означает передачу пленников, выкупленных за деньги у полевых командиров, и люди Масхадова об этой сделке ничего не знают. У бизнеса на крови тоже есть свои секреты; многие командиры зарабатывают, как могут.

Вслед за контрразведчиком появился врач: не хватало еще с той стороны получить заразную болезнь. Но так как перебежчиками были женщины, капитан-контрразведчик из дивизионного госпиталя затребовал женщину-врача, а Юшу попросил задержаться до следующей ночи.

— Не могу, товарищ капитан, у меня там связанный старик.

— Он тебя узнал?

— Не мог знать. Я на него сзади мешок надел. На солнцепеке задохнется. Уже светает.

— Что за женщины? — торопил капитан.

— Пленницы. Отправлялись на соревнования… В Грузии их задержали. Заставили мал-мала поработать на Ичкерию.

— Может, они добровольно?

— Нет! У них приказ от начальника. Он живет во Львове. Я этих женщин водил к нашему командиру, и львовский командир по радио им сказал: надо нашим друзьям оказать помощь.

— Вы лично слышали, что он сказал: надо мал-мала поработать на Ичкерию? — допытывался капитан.

— Точно так… — Юша поклялся Аллахом. — Наши друзья ему поверили…

— Ладно, потом разберемся.

— Товарищ капитан, прошу, не держите меня. Узнают, что я к вам отвел женщин, мне горло, как барану…

Капитан колебался недолго. Мобильником не воспользуешься — ичкерийцы перехватят разговор, и тогда они уже не подумают, что наемниц выкрали федералы.

Согласовывать было некогда. Капитану решать самому — это его агент, и терять ему надежного агента весьма нежелательно.

Чеченцам, как и русским, больше присуще чувство патриотизма, чем представителям Центральной Европы. Там придерживаются известного принципа: кто больше заплатит, тому и служат. Наполеон Бонапарт учитывал особенности этих народов, когда соблазнял поляков на легкую добычу в России. Чеченец — человек гордый, для него убеждение — руководящее правило. Он, если ненавидит русского, который ограничивает его свободу, сражается, применяя весь арсенал коварства и хитрости, но если в русском он почувствовал к себе дружеское расположение, считает себя русским, и враг у них уже один; соратник соратника не предает, ограждает от неприятностей.

— Ладно, — сказал капитан, — с женщинами мы разберемся…

Офицер раздумывал недолго.

— Ты прав, свое горло надо поберечь. Спасибо, Юша.

Капитан пожал Окуеву руку, и чеченец исчез в потоке дождя. Как напоминание о нем в доте остались два рюкзака, две продрогшие, вымокшие до нитки женщины и одна снайперская винтовка как трофей маленького чеченца, который уже не первый месяц, рискуя жизнью, помогает федеральным войскам закончить братоубийственную войну, не нужную ни народу России, ни народу Чечни.

По данным ичкерийской агентурной разведки — сведения поступили от подполковника Российской армии, грузина по национальности, военные контрразведчики за ним уже установили наблюдение, — был сигнал, что он ищет контакт с грузинскими спецслужбами, а те, в свою очередь, связаны с американцами. Американцы могут хорошо заплатить, если оказать услугу Ичкерии.

Контрразведчику предстояло допросить перебежчиков, но из штаба армии поступило пожелание: дать женщинам отдохнуть и оказать медицинскую помощь. Ядвигу поместили в изолятор: у нее на теле оказались открытые раны; Соломию увела к себе женщина-врач, предварительно переговорив с капитаном-контрразведчиком.

— Особо не откровенничайте, — предупредил тот, — и ни о чем не расспрашивайте. Дайте ей выспаться, вниманием и лаской расположите к себе. Объясните, что мы не враги, еще недавно были гражданами единого великого Советского Союза… Словом, не мне вас учить. Во второй половине дня приедет один ее знакомый, пусть побеседуют. Это националисты задурили ей голову, делают из нее врага России. Помните эстонку, родственницу посла, которую мы задержали в нейтральной зоне?

— Как же не помнить эту белокурую девчушку? Пробиралась в Чечню воевать с оккупантами. Когда ей растолковали, что к чему, домой вернулась через Москву, чтобы взглянуть в глаза послу — своей родственнице… Да, Горбачев натворил дел, поссорил целые народы. Неужели его не накажут?

— Кто?

Этот же вопрос задавал своим начальникам и капитан-контрразведчик, но начальники молча разводили руками. В высоких штабах это была сфера большой политики, ее в беседах с подчиненными старались не касаться: военные добросовестно выполняли свои прямые служебные обязанности — вынимали из обманутых душ ядовитые занозы, оставленные политиками, подобными Горбачеву.

Сколько еще будет потеряно времени, пока родники нашей дружбы не очистятся до кристальной прозрачности!

В нижнем ярусе дота военврач занимала крохотную комнатушку — впритык помещались две раскладушки. Соломия для себя отметила: «В моей норе было просторней, но сыро, как в погребе». Здесь сухо и тепло, где-то в стенку вмонтирован обогреватель. У двери — вешалка, на вешалке — противогаз и плащ-накидка.

— Вы переодевайтесь, — предложила врач. — Можете воспользоваться моим халатом. — Достала из бокового ящика розовый пакет. Позавтракаете, поспите. Время у вас есть. Но сначала познакомимся. Я — Анжелика Сергеевна, лейтенант медицинской службы. Окончила Воронежский медицинский институт. Ближе познакомимся позже.

— Когда меня поведут на допрос? — вдруг жестко спросила Соломия.

— Зачем вас допрашивать? Вы же не преступница.

Врач обезоружила Соломию. Она приготовилась отвечать так, как учил ее пан Шпехта, если, не дай бог, она окажется у русских в плену, и с нее будут снимать допрос. Не признаваться же ей, что она лейтенант национальной гвардии, приехала на Кавказ зарабатывать доллары. Тогда от нее откажутся ее начальники, и первым будет Варнава Генрихович, уж он-то открещиваться умеет.

Где-то под потолком прозвучал сигнал зуммера. Анжелика Сергеевна вкючила микрофон:

— Заходите.

Вошел крупный высокий сержант: до блеска выбрита голова, русые усы ниже подбородка — ни дать ни взять запорожец с картины Репина.

— З добрым ранком! — приветливо поздоровался великан. — Я вам сниданок прынис.

— Мы вас и по-русски понимаем, — улыбчиво сказала Анжелика Сергеевна.

В руках у сержанта было два плоских котелка, наполненных дымящейся кашей.

— Сегодня — гречка.

От каши исходил аппетитный запах родной хаты. Соломия невольно сделала глотательное движение, она вдруг почувствовала, как проголодалась! Трое суток во рту была только вода. После побоев ее мучила жажда. Юша предлагал обжаренное на костре мясо, но от еды ее мутило. Она знала, что это мясо павшей коровы, которую не успели зарезать. Голодные ичкерийцы разрубили ее на части, кинжалами отрезали куски, нанизывали их на железные прутья, совали в тлеющие угли. Получалось что-то наподобие шашлыка.

Юше достался увесистый кусок грудинки. Он разрезал мясо на тонкие ломтики, подержал над огнем. Отнес в нору, но Соломия, зная, что это за мясо, от еды отказалась — ее тошнило.

Сейчас к ней вернулся аппетит. Сержант-великан снял с котелка крышку — от запаха гречневой каши у Соломии закружилась голова, и люди, которых она еще недавно видела в окуляр снайперской винтовки, уже не казались ей чужими, враждебными.

В прошлой командировке, куда ее посылал пан Шпехта, она хладнокровно лишала жизни русских офицеров. За каждый меткий выстрел ее хвалили чеченские полевые командиры, да и сам пан Шпехта, когда Соломия вернулась из командировки, наговорил ей кучу комплиментов, в частности, пообещал передать премию за спасение людей на поле боя: пусть родители развивают и дальше свое фермерское хозяйство, открывают в райцентре свою мясную лавку. Естественно, родителям потребуются рабочие руки. Будут деньги — батраков они найдут: по всей Украине с началом перестройки — небывалая безработица, страшней голодомора.

Когда Соломия вспоминала Миколу, их разговор о деньгах, ей становилось не по себе. Микола утверждал, что деньги должны быть добрыми — не замешаны на крови. Человек из своих заработков не должен делать тайны. Пусть люди видят, что деньги ты зарабатываешь честно — своей головой и своими руками, не воруешь, не убиваешь, а каждодневным трудом доказываешь, что ты не паразит. Это главное. Нельзя быть похожим на пана Шпехту. Он — подозрительный работодатель, для него все люди — батраки, их жизнь исчисляется долларами, а доллар чаще всего пахнет кровью.

Вспомнился пан Шпехта некстати. Видел бы он, каким вниманием ее окружили люди, которых он ненавидел. Это на их крови он зарабатывал доллары.

Сержант подал Соломии ложку, пожелал приятного аппетита.

Соломия и врач принялись за гречневую кашу. Сержант оставил их одних.

«Не призналась, что она жительница Львова, — подумала Анжелика Сергеевна и предположила: — Значит, есть ей что скрывать».

С тех пор, как стала Украина «самостийной», город Львов опять превратился в зону повышенного внимания русской разведки. Здесь не одно столетие вили шпионские гнезда разведки многих стран, и в первую очередь традиционные соперники — Польша и Германия. Они скоро будут союзниками по НАТО и жадными глазами смотрят на один жирный кусок под названием УКРАИНА. Но, несмотря на их потуги, этот «жирный кусок» никогда им не достанется, потому что есть РОССИЯ — гарант независимости восточных славян.

Жизнь не стоит на месте, все в мире меняется. Правители держав могут, как случалось в недавней истории, предать свои народы, обокрасть их, но сами народы не продадут свое первородство.

Анжелика Сергеевна, будучи на переднем крае вооруженного конфликта, не впервые встречает людей, которые не хотят быть врагами. Ведь были времена, когда люди дружили. И потому сообща отстояли в боях нашу великую Родину.

Не первая женщина, жительница Львова, рискуя жизнью, преодолевает минное поле.

3

Варнава Генрихович Шпехта вернулся из Лондона разъяренный как бык, побывавший на корриде. Увидев добродушного Гуменюка, яростно набросился на него:

— Ты, быдло, недорезанный прапор, где отыскал этих сучар на мою седую голову?

— Что случилось, Варнава Генрихович? Вы можете внятно объяснить, кто вам напакостил? Неужели британцы? Они гадить умеют.

Гуменюк закипел. Британцы тут были ни при чем. Если кто и вывел Шпехту из равновесия, то разве что кавказцы, народ непредсказуемый. С яростью в глазах ответил Зенону Мартыновичу:

— Сучары твои допотопные.

— Вы кого имеете в виду — Соломию или Ядвигу? Они что — мало вам заработали?

— Они меня раздели. На целых два миллиона.

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Ты куда их направил?

— Если вы имеете в виду наших мастериц, я отвез их сначала в Грузию.

— А из Грузии?

— Как вы инструктировали.

— Оправдывайся. Ты это умеешь.

— А что тут оправдываться? Мы потеряли след наших девчат. Моя оплошность — я поздно забил тревогу.

Шпехта ему в тон, ехидничая:

— А чернозадые три месяца держали их в каменных мешках. По ночам выводили на передний край, давали в руки снайперские винтовки.

— Значит, лепешки они даром не ели, что-то заработали?

— «Что-то…» — У Варнавы Генриховича из-под седых усиков — злобный оскал. — Они были, к твоему сведению, подневольными. А подневольная птица не поет…

— Вы хотите сказать, за эти три месяца вам они ничего не заработали? А откуда у них два миллиона?

— Из моего кармана. Не стали они вкалывать на наших друзей…

И Шпехта пустился в арифметические расчеты, припоминать все, о чем в Лондоне ему нашептали представители чеченской диаспоры:

— Промах за промахом, промах за промахом — и так почти каждый день. Патроны жгут, а результат — нулевой… Ну, и гвардейцы Масхадова наших девчат проучили. Что-что, а принудить женщину делать то, что требует Коран, им ничего не стоит… только не Ядвигу и не Соломию. А меня, их благодетеля, заставили оплатить неустойку. Не выплачу — ножом по горлу.

— Не зарежут, — заверил Гуменюк. — Вы для них источник благополучия.

— Но подорвут мой офис. Отпугнут клиенуру.

— Тут вы правы, это у них запросто. А что вы хотите, — азиаты. — Дальше подзадоривать Шпехту не было смысла. У Варнавы Генриховича волна ярости схлынула, и теперь можно было начинать разговор по существу в спокойном тоне.

Чувствовалось, что боевики Шпехту напугали, но не настолько, чтобы он исчез с горизонта и затаился где-нибудь в джунглях Африки. Подобный фокус он уже проделывал. Его разыскивал Интерпол, и ему приходилось менять страну и паспорт, жертвовать дорогим автомобилем. В Тунисе, недалеко от руин Карфагена, сгорел его «мерседес», в нем был обнаружен труп мужчины с паспортом разыскиваемого Интерполом преступника. Эксперты посчитали, что сгорел пан Шпехта. А для друзей он живет и здравствует!

— Варнава Генрихович, а что с девчатами? Выручать их придется.

— Их уже выручили. Без нас.

— Кто? — Гуменюк насторожился.

На подобный поступок мог рискнуть разве что Микола Перевышко, и то, если он работал не один, а с кем-то в паре. Но для такого предприятия нужны деньги, чтобы нанять чеченцев и хорошо им заплатить. Тогда, может, что у них и получится.

— И все же их выручили.

— Кто?..

— Ты не поверишь. Русские.

— Выкрали?

— К ним наши девчата сами перебежали.

Гуменюк какое-то время тупо глядел на Шпехту, наконец выдохнул:

— Это им капут.

Оба понимали: если попали к комитетчикам, ничто их уже не спасет. Сколько их, неуловимых легиней, было выловлено в пятидесятых годах в Карпатах? И никто не вернулся под родную кровлю.

Как славно начиналось украинское национальное сопротивление! Украина объявила себя самостийной. Страна вроде бы отгородилась от москалей. Претензии к Москве стало возможным заявлять хоть устно — через Би-би-си, хоть с помощью Интернета. Книги на староукраинской мове выходят в Канаде. Миллионными тиражами издаются учебники по истории Украины с портретами героев борьбы за национальное освобождение.

Русскую литературу отменили, она теперь иностранная, и преподают ее только в старших классах. С приходом в президенты Виктора Ющенко поэт Пушкин стал иностранным литератором, стихи его разрешалось цитировать только в переводе на украинскую мову. Поэму «Полтава» под страхом исключения из школы запрещалось даже упоминать. В некоторых школах Западной Украины видные националисты настаивают жечь костры из русских книг…

Своим указом президент Ющенко объявил Петлюру Героем Украины, и его внуку торжественно вручил «Золотую Звезду». В школах поменяли портреты украинца Николая Щорса на портреты пана Петлюры. Преподаватели истории, еще недавно рассказывавшие детям о том, как молодая украинская Красная армия во главе с Николаем Щорсом гнала петлюровцев за пределы Украины, при новом президенте уже славят Петлюру, который громил Щорса, наполняя свое повествование неизвестными эпизодами из истории Гражданской войны на Украине.

— Никто так ловко не умеет приспосабливаться к поворотам общественной жизни, как наша славная интеллигенция, — признался доцент Дудля, прилетевший из Канады учить украинцев правильному произношению украинских слов, говорить уже не «гениально», а «генияльно».

Канадский гость нанес визит Варнаве Генриховичу в его адвокатской конторе по улице Заньковецкой. Напуганный кавказскими террористами, адвокат вынужден был срочно поменять свой юридический адрес, но заокеанский Дудля нашел его без особого труда. «Значит, если захотят, меня найдут и чеченцы», — удрученно подумал адвокат за чашкой яблочного вина. С недавних пор он все чаще навещал Гуменюка в его новой квартире на третьем этаже. Адвокатская контора пана Шпехты была на первом. Из окна своей квартиры его друг мог видеть, кто шел к нему на прием.

Страшно стало жить в старинном украинском городе. Как в годы войны на ухоженные кладбища свозили немецких офицеров, так в наши дни доставляют погибших в Черногории, Сербии, на Кавказе. Везут из Закавказья и даже из Африки, где французский иностранный легион проводит боевые операции. В этом легионе служат украинцы, в их числе и брат Соломии Кубиевич — Теодор.

Уезжая в командировку, Соломия просила пана Шпехту навести справки о Теодоре Кубиевиче — полгода родители не получали от него писем. Жив ли он? О Соломии не спрашивают — с ней вроде все в порядке. Она известная спортсменка, участвует в международных соревнованиях, помогает родителям и зарабатывает себе на приданое. Ей ничто не угрожает. А о том, что она случайно осталась жива, что ее не продали в рабство и не расстреляли за саботаж, родители остались в неведении. Да и Миколу не стоит посвящать в тайны опасного спорта. Пусть он даже не догадывается, что Соломии пришлось пережить. Невеста для него — символ чистоты и невинности.

Перейдя на сторону воюющей Российской армии, Соломия верила, что кошмары в горах Кавказа уже позади. Но страх быть разоблаченной не покидал ее даже во сне.

Однажды Зенон Мартынович поведал ей жуткую историю о женщине-палаче. В 1941 году, в первый месяц войны, где-то под Витебском немцы взяли ее в плен. Она была медсестрой дивизионного госпиталя. Перед взятыми в плен медсестрами немцы поставили условие: хотите сохранить себе жизнь — расстреляйте своих раненых. Медсестры предпочли умереть от рук захватчиков, но раненых красноармейцев отказались расстреливать. И все же нашлась одна: она хладнокровно разрядила обойму в беспомощных людей. Потом она пошла по рукам немецких офицеров. И каждый раз, когда выводили военнопленных на расстрел, ей вкладывали в руку браунинг. Она стреляла — немцы ее фотографировали. В концлагере, куда ее определили как надзирательницу, от одного ее взгляда измученные военнопленные теряли дар речи.

В конце войны, когда фронт приближался к Германии, ее подобрали как беженку, определили в хозвзвод прачкой. Молодая женщина, с виду застенчивая, с продолговатой родинкой под левым глазом, в ветхой одежде, но не изможденная, каким-то чудом сохранившая себя, у советских солдат вызывала чувство сострадания. В ее глазах, словно присыпанных пеплом, таилась загадка. Многие бойцы считали, что на войне она потеряла всех своих родных и близких.

На нее обратил внимание веселый и бойкий солдат из хозвзвода гвардейской дивизии. Он влюбился в эту молчаливую загадочную женщину и, когда закончилась война, увез ее к себе на Гомельщину. Тридцать лет они прожили в любви и согласии. Их оба сына связали свою жизнь с партией (тогда была одна партия). Семью фронтовиков ставили в пример. С каждым праздником — Днем Победы — ее поздравляли, дарили ей подарки.

И надо же было такому случиться, село посетила делегация из соседней области. Гостей познакомили с образцовой семьей, воспитавшей замечательных специалистов народного хозяйства.

В составе делегации оказался бывший узник лагеря смерти. Он запомнил, как его расстреливала белокурая девица с продолговатой родинкой под левым глазом. Пуля ударила солдата в грудь, он упал в ров, уже наполовину наполненный трупами. Девица подошла к яме и принялась хладнокровно добивать людей, еще подававших признаки жизни.

Солдату врезалось в память лицо девицы-палача с продолговатой родинкой под левым глазом.

И вот чудом уцелевший на войне солдат спустя много лет увидел перед собой пожилую женщину с продолговатой родинкой под левым глазом. Невысокая грузная женщина с медалями на лацкане пиджака стоит у штакетника, вдохновенно рассказывает гостям о своей семье. Она без ложной скромности гордится своими детьми, которым советская власть дала высшее образование, все они нашли свое счастье в жизни.

И вдруг гость спросил: «Скольких советских солдат вы расстреляли в лагере смерти, что был под Витебском?»

Женщину мгновенно как подменили. Зрачки глаз окаменели. Она схватилась за доску штакетника, но ее массивную фигуру ограда не удержала.

Бывший в составе делегации врач подошел в женщине. Посмотрел в ее застывшие глаза, тихо произнес: «Это — глубокий обморок»…

«Что с ней стало потом? — спросила Соломия. — Ее не тронули?»

«Для таких преступлений нет срока давности, но кто решительно порвал с прошлым…» — ответил тогда Гуменюк и не договорил главного.

Порвал… а дальше? Дальше жизнь потребует поступков, которые смогли бы искупить вину. Черное пятно закрашивается белой краской… Все будет зависеть от человека, если он осознает, что натворил…

С этими тревожными мыслями она вторично попала на Кавказ…

Соломия, слушая рассказ Гуменюка, с горечью думала: «Стоит ли мне заводить семью, рожать детей? Рано или поздно возмездие нагрянет…»

Но возмездие — область вероятного: могут разоблачить, а могут и нет — кому как повезет. На везение в бою все надеются. Кто верит в Бога, надеется на Бога. Но Бог помогает разве что везучим.

Шпехте стало не до радостей, когда он узнал, что девчата, за которых он взял аванс, исчезли из Чечни, очутились в расположении русских войск.

— Езжайте на Слобожанщину, — приказал Гуменюку. — Через прапорщика Перевышку узнайте, где они и можно ли с ними установить контакт? Если удастся вызволить, постарайтесь вернуть их во Львов.

Неожиданное поручение и обрадовало, и озадачило Зенона Мартыновича. Обрадовало тем, что появилась возможность снова встретиться с Валентиной Пунтус, матерью Ильи. С тех пор, как он побывал на Слобожанщине, он думал о ней постоянно. «Ну почему двадцать лет назад не екнуло сердце, что это моя судьба?» А ведь внутренний голос нашептывал: «Зенон, не выпускай из рук птицу своего счастья». Он, дурень, выпустил. Без него вырос сын-красавец. У него его кровь, а фамилия — чужая. Гордится его сыном какой-то замухрышка, хотя и председатель колхоза. Старшина Гуменюк сделал бы сына военнослужащим. У сына была бы чистая, как молодой снег, биография. В Советской армии хлопцы с чистой биографией выбиваются в полковники, а то и в генералы. И на ляд он сдался, пан Шпехта, этот недоделанный церэушник, без него Зенону Мартыновичу как легко жилось бы!

Но… ехать надо, выручать из беды своих землячек, которых он, старшина-сверхсрочник, а затем прапорщик, сделал мастерами спорта, открыл им широкую дорогу для заработка.

— Боюсь, это будет дорогое удовольствие, — произнес Зенон Мартынович: он не отказывался от поездки, но и не горел желанием усердствовать, как это делал раньше.

— На доброе дело валютой обеспечу, — твердо заверил адвокат. — Все расходы возьму на себя.

Зенон Мартынович тяжело вздохнул:

— Сначала надо найти Миколу. А это — задача со многими неизвестными… Придется посетить Сиротино.

— Посещай, но не задерживайся. И заодно проверь явки, которые мы подобрали для наших друзей-католиков.

— Разумеется, в приграничной зоне?

— Да нет, настаивают прокатиться вплоть до Воронежа. Перед поляками нужно будет отчитаться. Авансы мы берем, а отдача — нулевая.

Еще год назад задание, которое диктовал ему Шпехта, Зенон Мартынович воспринял бы как боевой приказ. Но все течет, все меняется — и в одну лужу не стоит плюхаться дважды. Как съездил на Слобожанщину, увидел Валентину Леонидовну, не придавленную семейными заботами, не постаревшую мать пятерых детей, а краснощекую молодицу, решил жить исключительно для себя: «Ни в какой Воронеж теперь меня не загонишь, — сказал себе в рифму. — А вдруг попадусь? И личное счастье накроется мокрым рядном. Буду гнить на Севере, надрываться на лесоповале, как надрывались под лай свирепых овчарок сотни идейных бандеровцев».

Полякам было известно, что проверить явки Шпехта поручит Гуменюку. Поляки умеют проваливать агентов дружественных разведок. Советская, а затем русская разведка до недавнего времени считалась дружеской. На продаже русских разведчиков польские агенты зарабатывали неплохие деньги.

Зенон Мартынович избегал поляков. Его дед по матери в годы Гражданской войны служил в Красной армии, под Варшавой попал в плен. В плену чуть было не умер с голоду. Когда его просили рассказать, как он выживал в плену, он отвечал, как отмахивался: «У поляков в плену не выживают».

Дед и умер с неприязнью к полякам. Не знал он того, что Бог всегда отворачивался от поляков, когда они вторгались в Россию с недобрыми целями.

4

В поезде на Слобожанщину соседом по купе оказался высокий худощавый блондин. Он назвался поляком из Торонто, но по акценту чувствовался американец. Только к чему этот маскарад? Американцы даже польского происхождения одеваются поприличней.

На вид поляку было лет сорок. На нем была простенькая поплиновая рубашка, устаревший галстук. Он производил на окружающих неприятное впечатление. Если не совсем нищий, то наверняка бедный. Серый пиджачок-букле, на локтях желтые заплаты из кожи какого-то мелкого зверька, серые в дудочку джинсовые брючки и неуклюжие на «манке» желтые туфли, какие когда-то носили послевоенные одесские стиляги. Вот в таком виде и появился этот поляк на Слобожанщине.

Так одеться ему посоветовали знакомые, перебравшиеся из России в Канаду: дескать, богатых иностранцев украинцы раздевают среди бела дня.

Блондин представился научным работником какого-то института в Торонто. Направлялся на Слобожанщину собирать вульгарный фольклор.

— Какой именно? — поинтересовались тут же.

— Чтобы присутствовала нецензурная лексика, — охотно отозвался поляк.

— На Украине цензуры больше нет, — заметил Зенон Мартынович. — Ее отменил первый самостийный президент. И в Верховной раде мата больше не будет. А Рада все еще ориентируется на Государственную думу.

Лежавший на верхней полке пассажир, по виду то ли шахтер, то ли нефтяник, с грубыми чертами волевого лица, как потом оказалось, матрос рыболовного сейнера, с тревогой произнес:

— Как же теперь без мата? Экономика разрушится.

— Ей уже и без мата хана, — отозвался второй лежачий сосед с верхней полки. — Что на Украине, что в России… одна хренотень.

— В Канаде надо власть менять, — сказал матрос.

— А при чем тут Канада?

— А при чем тут мат?

Завязывалась безобидная дискуссия. Иностранец полез в карман своих джинсовых брюк, в пиджачке-букле что-то запищало. Гуменюк догадался: собиратель вульгарной лексики включил диктофон.

— Слышь, шпион, или как там тебя? — обратился матрос к иностранцу. — Бесплатно подарю частушку. Мой дед-фронтовик, когда бывал сильно поддатым, переходил на любимый фольклор.

И запел, как был, под высоким градусом:

Дальше следовало нецензурное слово.

— Записал? — спросил иностранца.

— Сколько стоит ваше слово? — в свою очередь спросил поляк.

— Мое? Как у Сталина — на вес золота. А мы при их долбаной демократии раздаем его почти бесплатно. Как Россия раздает углеводороды. Чужого — не жалко.

— Смотрите — обанкротитесь.

Матрос приподнялся на локте. Произнес рокочущим басом:

— Этот вопрос вы не мне адресуйте. У нас есть правитель.

И вдруг сидевший возле окна старичок с белой головой, как одуванчик, о себе пискляво напомнил:

— Вы, я слышу, куда-то едете, молодой человек?

— Мамку хоронить. А меня злодеи сняли с самолета, я случайно выпил. Не дали долететь.

— Можете и не доехать.

— Но-но, старик, — угрожающе пробасил матрос. — Я за своими словами слежу, как свекруха за невесткой.

— И все же — лучше помолчите. Дольше проживете.

— А что — развращать иностранцев запрещается?

— Вас, несмышленых, жалко.

Матрос не унимался:

— Что жалеть нас? Мы, как осенние мухи, пожужжим и опять в спячку…

Зенон Мартынович, слушая эту вроде бы никчемную перебранку, понимал — разговор пустой. Пассажиры сойдут с поезда — каждый останется при своих интересах, но последствия будут разные: матрос за излишнюю болтливость когда-нибудь попадет на скамью подсудимых; старичок дотянет до лучших времен, которые наступят не скоро, переживет многих своих сверстников, умрет от несчастного случая. Это у него на лбу написано.

«А что написано у меня? — посетила Зенона Мартыновича неожиданная мысль. — На лбу ничего не написано, а вот сердце подсказывает: пора послать подальше Варнаву Генриховича и жить только для себя, для своей семьи».

Он надеялся, что семья у него будет, ведь он взялся жить исключительно для себя. Вот, живет же поляк из Канады. Хотя… кто его знает? Доллары наверняка у него есть, это видно по физиономии — изображает из себя скромнягу. Душа иностранца — не украинские потемки, а самый что ни есть дремучий мрак. Открытый человек не отправится на Слобожанщину исследовать вульгарное народное творчество. Для этого нужны доллары. А доллары не раздают как милостыню. Значит, иностранец от кого-то получил особое задание. И слобожанский фольклор — дешевая шпионская легенда.

Уже по дороге в Сиротино — с канадским поляком вышли на одной станции — как попутчики разговорились. Оказалось, он едет по приглашению председателя колхоза «Широкий лан» (поляк произносил это название по-другому — «Необъятная степь»). Едет к Алексею Романовичу Пунтусу, известному на Украине новатору (рекламный телевизионный ролик, где за штурвалом комбайна стоял Алексей Романович, сыграл свою роль). Несколько раньше в Варшаве побывал украинский предприниматель Семен Онуфриевич Блакитный. На экране он увидел торжествующего Пунтуса, позвонил на студию, представился зятем известного новатора. От Семена Блакитного разило сивухой, ненормативной лексикой, которой в Европе, по всей вероятности, еще не слышали. Европейские лингвисты набросились на филологическую целину, послали в командировку ученого поляка, специалиста по ненормативной лексике. В Варшаве посчитали, что это явление грамотно сумеет объяснить лишь специалист с высшим образованием. Таким и оказался варшавский поляк, довольно сносно говоривший по-русски.

— Вам в Сиротине какая улица нужна? — спросил Гуменюк попутчика.

— Пионерская.

— И у меня Пионерская. Номер дома?

— Сорок девять.

— И у меня сорок девять.

— Мы не по одному делу?

— Вполне возможно.

«Не отыскался ли отец еще одного сына Алексея Романовича? — невольно подумал Зенон Мартынович. — Никак Валентина Леонидовна лет двадцать назад побывала и в Польше, избавляясь от женских болезней? Кто же из ее хлопцев польского происхождения? — И про себя продолжал рассуждать: — Если Илья — это моя кровь, то Клим или Юрко — возможно, от поляка».

Гуменюк не совсем угадал. Настоящих отцов своих сыночков могла знать только Валентина Леонидовна. Как призналась Зенону Мартыновичу, поляк — это отец восемнадцатилетней Олечки, с которым ее мама познакомилась в клинике профессора Бершадского, избавлявшего несчастных женщин от загиба матки.

— А зачем тут поляк? — допытывался Зенон Мартынович, уже испытывая чувство ревности к варшавскому гостю.

После непродолжительной разлуки стоило Гуменюку взглянуть в глаза обаятельной Валечки (мысленно он ее уже так называл), как он почувствовал: все эти недели, пока Зенон находился во Львове, она думала о нем. Тогда, в спаленке Пунтуса, он ей признался, что двадцать лет его любовные чувства были законсервированы, и вот сейчас он снял их с консервации, как снимают боевую машину, чтобы ринуться в бой, — судьба уже не отпустила ему время на раздумья.

Валентина Леонидовна только теперь, спустя два десятка лет, почувствовала и оценила крепкого, как дуб-великан, бывшего старшину, окончательно убедилась, что это настоящий мужчина, с которым можно хоть в бушующем океане плыть вместе, не оглядываясь на прожитые годы.

Но как быть с детьми? Дети уже взрослые, из жизни их не выбросить. Не выбросить и мужа, старого, больного, так много сделавшего для ее многодетной семьи.

Как все это объяснить Зенону Мартыновичу? Он ей нужен был ради будущей семьи.

О детях не меньше ее мечтал и Алексей Романович. Он клятвенно заверил свою красавицу-супругу: пусть она рожает от кого угодно, это будут и его дети. Ее детям на правах родителя он будет пробивать дорогу в жизни. Валентина жила, рожала неизвестно от кого, чем-то уподобилась корове, к которой раз в год подпускают быка-производителя, с той лишь разницей, что быка подводит хозяин, а мужчину выбирает она. Все это были мужчины-однодневки: не успеешь к нему приглядеться, а он уже исчез…

5

Теперь настала очередь и ей любить. Наконец она встретила человека, который ответил ей взаимностью. Но вот беда: годы умчались, как вешняя вода. Осталась только память, словно камушки на дне оврага… А из памяти, как из камушков-кругляшек, дом счастья не построишь — не получится: на самое главное — на любовь — времени уже не отпущено.

Эти слова она услышала от Зенона Мартыновича, и на душе потеплело, как майским утром после обложного дождя. Рассудок не сопротивлялся: он — надежный мужчина. В этой глухомани ничего лучшего не дождешься…

За тысячу километров от Слобожанщины как бы со стороны видел себя и Зенон Мартынович, он тоже понимал: прожитое — не вернуть…

Накачанный яблочным вином, Гуменюк шагал тяжелой старшинской походкой в свою холостяцкую квартиру. Шел мимо собора Святого Юра, под нос мурлыкал себе песенку, которая все чаще приходила на ум:

Он, как никогда раньше, только теперь понял — опоздал на двадцать лет. Но сердце отказывалось с этим согласиться. Если кого-то и упрекать, то разве что себя.

И опять голова была занята прозой жизни.

У Валентины Леонидовны он попытался выведать тайну, ради которой пан Шпехта послал его в Сиротино, не поскупился на расходы.

— Микола Перевышко — дома?

— А где ж ему быть?

— Никуда не отлучался?

— Вроде — нет. Иначе с ним умотал бы и наш Илюша. Днями наведывался Никита. С ним был какой-то лейтенант, расспрашивали Миколу.

— О чем?

— Надо Юлю спросить. У нее с Никитой заскорузлая любовь. Может, она что-то знает… А зачем это тебе?

— Человек пропал.

— Так искать его надо на Западе. На Восток никто не бегает, разве что в Китай. А в Китае своего народа, как муравьев в муравейнике… Все ищут вольготной жизни. А вольготная пока только на Западе. На развалинах Украины уже и чертополох не растет. Кто же тут задержится? А если это женщина, к тому же молодая, в теле, ей прямая дорога в Эмираты. — Валентина Леонидовна рассуждала не по-женски.

— В том-то и дело, что его женщина может объявиться именно здесь, — настаивал Зенон Мартынович.

— У Миколы — женщина? Он кто — крутой? С деньгами?

— А что тут особенного?

— Не знаю, не знаю, — раздумчиво качала головой Валентина Леонидовна. — Микола не из тех, кто станет торговать живым товаром. Это мой — бывший маяк района — решился бы. Деньги он любит, тем более легкие. Как-то мне признался, что он и в партию вступал, чтоб иметь выгоду…

— Перевышко-старший тоже партийный, хотя и не член партии.

Валентина Леонидовна за свою жизнь видела много партийных, о них у нее сложилось свое мнение, а заодно она коснулась соседа и его родню:

— Партбилеты у них одинаковые, а головы разные. Поэтому и люди относятся друг к другу по-разному. Данилу Степановича, отца Андрея Даниловича, который выступил против Хрущева, в селе называли коммунистом. А мой для села — всего лишь Пунтус.

— А если подвернется халтурка? Кто из них воспользуется случаем?

Зенон Мартынович на хитрости собаку съел, внушил супруге старого Пунтуса, что все люди — каждый сам себе на уме. Простодушных нет — не в то время живем: каждый для себя что-то выгадывает, дескать, от скотника до президента люди хитрят: один жаждет за счет ближнего остограммиться, другой — положить себе в карман очередной миллион долларов.

— Ну, так как? — Зенон Мартынович вернулся к прерванному разговору.

— Спрошу Илюшку, — пообещала женщина. — Только вряд ли он что-то знает. Микола — осторожный. Отец приучил его попусту языком не молоть. Но с Юлей у него вроде дружба. По крайней мере, до последнего времени они встречались.

У Зенона Мартыновича — сразу же мысль:

— А что, если Юля по просьбе Миколы поинтересуется у Никиты? Не каждый день границу переходят женщины. Что перешли они — это уж точно, а вот куда они исчезли?

— На когда это нужно?

— Узнать? Чем быстрее, тем лучше.

— Тогда надо подождать, когда в Сиротине объявится Никита.

Такой вариант Гуменюка не устраивал. Никита — не свободный художник, он военнослужащий Российской армии, и отпуск зависит от его командиров.

Один раз пан Шпехта выходил на связь. Но много ли скажешь с помощью мобильника? В приграничной зоне все радиоволны прослушиваются. Поэтому Шпехта намекнул, что к поискам дочери подключился варшавский профессор Корниловский. Но будет ли толк? На звонки профессор не откликнулся, и Варнава Генрихович посетил Варшаву.

Для профессора было полной неожиданностью, что его дочь Ядвига, студентка львовского университета, находится в России.

— Каким ветром ее туда занесло? Моя дочка в Греции на международных соревнованиях по стендовой стрельбе, — доказывал Корниловский визитеру из Львова. — Пан, как вас?..

— Шпехта. Адвокат Шпехта, — подсказал Варнава Генрихович. — Вашу дочь выкрали чеченские боевики. Но ей удалось освободиться, конечно, не без моей помощи. Теперь она у русских, но где именно, для меня и ее друзей остается загадкой.

— А в чем моя роль?

Шпехта замялся: говорить сразу о деньгах или пока воздержаться? Нужно компенсировать хотя бы свои расходы, а там — как получится.

— Вам желательно посетить Москву, у вас наверняка найдутся друзья среди русских военнослужащих. Помнится, когда-то вы читали лекции в Военно-политической академии по военной психологии.

Поражала осведомленность незнакомого визитера. Да, в Москве у профессора были друзья, которые занимали высокие посты в Советской армии. Нотой, краснозвездной армии, давно уже не было, как не было Организации Варшавского договора, в штабы которой он имел доступ как ученый.

— Здесь я ничем вам помочь не смогу, — холодно отозвался профессор и посчитал, что говорить больше не о чем.

Но гость продолжал разговор, приводя все новые и новые аргументы:

— Не мне, а вашей дочери, — наконец-то признался он об истинной цели своего визита. — Ее могут заподозрить в терроризме. Ведь русские, как вам известно, террористов не жалуют. Сошлют вашу дочку в какой-нибудь людьми и богом забытый Туруханск. Там в свое время отбывал ссылку будущий вождь России. Надеюсь, это вам известно. Был большевик еще тот — до печенок закаленный морозами.

— Но при чем тут морозы?

— Сибирь и морозы сделают из вашей дочери яростную большевичку. Тогда вы с ней наплачетесь.

«Ну и хлюст!» — подумал Корниловский, слушая болтовню львовского адвоката.

А тот продолжал, вдохновляясь, что его слушают и не перебивают:

— Украинские националисты благополучно уедут в Канаду, а остальных специалистов, если они не успеют удалиться на Запад, любезно загонят в Сибирь. Там еще много свободного пространства!

— Вы там были? — едкой репликой профессор остановил собеседника.

— Я везде побывал, — амбициозно заверил гость.

— А лично вам — что вам надо?

— Спасти вашу дочь. Она уже побывала в плену у грязных кавказских бандитов. Вам, пан профессор, это хорошо известно…

— Сколько вы просите за услугу?

Шпехта понял, что с ним торгуются. И сразу к делу:

— Предоплата, конечно, необходима. Да и расходы у меня…

Корниловский выдержал продолжительную паузу. Догадался, кто перед ним. Сказал — как ударил:

— Значит, это вы посылали мою дочь убивать русских?

— Почему я? Ваша дочь на Кавказе делала бизнес. А бизнес — дело добровольное. Ее туда никто не посылал. Она по собственному желанию…

И опять профессор сказал, как ударил:

— Врете! Вы нагло врете, пан адвокат, или как вас там… Вы ее вынуждали. Она мне призналась… — Профессор уже с трудом сдерживал гнев, с ненавистью глядел в рыбьи глаза придавленного возрастом лысеющего старика, назвавшегося адвокатом.

Профессору хотелось схватить этого мерзавца жилистыми руками и размазать по стенке. О нем ему говорили в Варшаве, что этот адвокат сочетает в себе православного священника, раввина и мулу.

Корниловский видел перед собой одного из тех, кто на Западной Украине делает политическую погоду. Таких он называл национал-фашистами. Эти, в отличие от нацистов, сами не убивают, но руками наемных убийц сколачивают себе капиталы.

Шпехта выжидал. Видимо, надеялся, что профессор отстегнет ему несколько тысяч долларов на спасение дочки: взятка ищет искомое и в большинстве случаев находит.

У профессора Корниловского, по всей вероятности, были гены Николы Коперника, доказавшего, что не Солнце вращается вокруг Земли, а, наоборот, Земля вращается вокруг Солнца. И пан Шпехта услышал:

— Пошел вон, бандеровская сволочь!

Профессор верил: в Москве правильно разберутся.

И все же ради спасения дочери он решил ехать в Россию, как говорят русские, не откладывая дела в долгий ящик.

6

В Москве Корниловский разыскал своего давнего знакомого профессора Белоновского. Тот навел справки о гражданах, задержанных в прифронтовой полосе.

После развала Советского Союза Северный Кавказ превратился в проходной двор. Кого здесь только не задерживают! В большинстве это наркокурьеры — на свой страх и риск везут на европейские рынки запретный товар из Афганистана. Женщин-наркокурьеров среди них, как правило, нет, но встречаются матери и жены, чьи сыновья и мужья находятся в рабстве у полевых командиров, и те требуют выкуп. Бывали случаи, когда женщины отдавали себя в заложницы, пока сын или муж не соберет нужную сумму.

Здесь входили в силу нравы Средневековья. Кто вчера еще стремился стать членом партии, чтобы занять хлебную должность, сегодня, пребывая на хлебной должности, не опасаясь продажной власти, покупал себе работников. В России работник превращался в послушного лакея, на Востоке — в террориста-смертника. Женщины становились рабынями. Рабыней могла стать и Ядвига, не соверши с подругой дерзкого побега. Задним числом профессор Корниловский благодарил Бога, что побег удался, а еще благодарил друзей с русской и чеченской стороны.

Ядвига нашлась в Воронеже, в гарнизонном военном госпитале. Генерал Белоновский предложил съездить в госпиталь и увидеться с дочерью.

— А это возможно?

— Почему бы и нет? Девушка выбралась из чеченского ада. Она сама вам все расскажет.

Препятствий со стороны командования не было. Виза для поездки в Воронеж не требовалась, но все формальности были соблюдены.

Вечером того же дня генерал Белоновский проводил своего польского товарища на Павелецкий вокзал. Предложил взять в дорогу меховую куртку. Ночь обещала быть холодной. Вагоны еще не отапливались, и профессор пожалел, что отказался от теплой куртки. Ветер врывался в неплотно закрытое окно, яростно трепал желтую шелковую шторку с загадочными буквами «РЖД». «Никак это Рижская железная дорога?» — размышлял он, не беря во внимание, что так теперь называют Российские железные дороги — самые длинные в мире, еще недавно пересекавшие СССР, Польшу — до самого Берлина.

Профессор давно не видел свою дочь. Всякие мысли приходили в голову: будет ли дочь искренней? При свидании Корниловских пожелал присутствовать офицер контрразведки капитан Замойченко. В присутствии отца Ядвига таиться не стала; чего не сказала русскому офицеру, сказала отцу. Доброжелательно был настроен и капитан-контрразведчик. Не намного старше Ядвиги, он прекрасно говорил по-украински, так как сам был украинец, родом из Дублян. Это рядом с Самбором, куда девушки выезжали на сборы. Отсюда по вечерам они ездили в Трускавец, посещали родник, откуда берет свое начало своенравная река Днестр, отдыхали в национальном парке Сколевские Бескиды.

Эти дивные места Прикарпатья знала Ядя, рассказывала о них с восторгом. Умело вклинивался в разговор и капитан:

— В войну, — говорил он, — в Трускавце находился госпиталь немецких асов. Любопытно, кто там сейчас на лечении?

— Едут сюда со всей Европы, — охотно отвечала Ядвига. — Не обходят вниманием и кавказцы. Многие страдают язвой желудка. Кстати, там лечился бригадный генерал Сабиров, советник Масхадова.

— Он — кто?

— В прошлом то ли русский, то ли турецкий разведчик. Богатый человек. Княжеского рода.

— Откуда у вас такие сведения?

— Сами чеченцы говорят. У его отца на плантациях работают человек пятнадцать русских.

Профессор вопросительно взглянул на капитана.

— Военнопленные?

— Да. Были. Федеральное правительство их выкупило.

— А можно было без выкупа? — спросил профессор.

— Тогда и трупов не выдали бы. Как не выдали тела английских журналистов. Помните? Выкуп передали с опозданием. Тогда повезло только русскому журналисту капитану Иванову, сотруднику военного журнала. Боевики получили доллары за час до истечения срока ультиматума, иначе его родня не увидела бы и трупа.

— Сумма большая?

— По признанию самого капитана, этих денег ему хватило бы на всю оставшуюся жизнь, — признался контрразведчик в присутствии женщины, которой за убийство русского офицера боевики Масхадова платили гроши.

И профессор Корниловский убедился, что федеральное правительство вынуждено принимать условия бандитов, — речь шла о людях, не по своей воле попавших в плен.

Повезло девчатам из Западной Украины. Легкий заработок мог для них обернуться рабством в одной из мусульманских стран. Профессор понимал: спасением дочери он был обязан какому-то неизвестному чеченцу, который ночью провел девчат по минному полю в русские окопы.

Капитан развернул карту, и Ядвига показала места, куда чеченские полевые командиры ставят снайперов.

— А где была ваша ячейка?

— Вот здесь, — прочертила ногтем.

— Но ведь сзади ущелье! — удивился капитан. — В случае опасности отходить будет некуда.

— Так и предусмотрено.

— Вас использовали как смертниц? — не менее удивился профессор.

— Мы о том не думали.

— А ваша подруга — Соломия Кубиевич — она тоже не задумывалась? — допытывался капитан.

Впервые было названо имя подруги, с которой Ядвига работала в паре. Имя подруги профессор слышал впервые, а вот фамилия встречалась в архивных документах о карательных акциях бандеровцев на Волыни. В двадцатом столетии Волынь не однажды обагрялась кровью. Польша претендовала на эти земли, оккупировала их, — лилась кровь украинских селян. В войну и сразу после войны, когда советская власть в селах была еще слабой, из схронов вылезали бандеровцы и навязывали свою власть — лилась кровь польских селян. Гулял по Волыни и Марко Кубиевич.

«Не тот ли Кубиевич, с дочерью которого Ядвига работала в паре?» — взял себе на заметку профессор. И для себя наметил: по возвращении в Варшаву — уточнить.

7

В Москву Корниловский возвратился с дочерью. В течение нескольких дней документы на выезд в Польшу были оформлены. Новый паспорт Ядвига получила позже, уже во Львове, взамен утерянного в Греции, куда она так и не попала.

Во Львове Ядвига надеялась увидеть Соломию, но кого она ни спрашивала, все недоуменно пожимали плечами — откуда им знать, в какой стране искать подругу?

Нашла адвокатскую контору пана Шпехты. Там ей ответили, что пан адвокат в Лондоне и вернется не скоро. Когда вернется — умалчивали. Друзья Варнавы Генриховича делали вид, что пан Шпехта относительно Корниловской не отдавал им никаких распоряжений.

— Наберитесь терпения, дождитесь его приезда, — советовали их общие знакомые.

Но ждать Ядвиге было недосуг. Приближалась зимняя экзаменационная сессия, и Варнава Генрихович обещал в ее отсутствие подчистить за нее «хвосты», иначе до экзаменов ее не допустят.

После освобождения из плена Ядвига воспрянула духом — рядом была Соломия, но уже к вечеру, дав девушкам отоспаться в полковом лазарете, появился знакомый капитан, на вопрос «Куда?» шепнул: «У Соломии родственник нашелся».

Соломия капитану не поверила: где Западная Украина и где Кавказ — встреча с родственниками маловероятна: отец не поедет ее разыскивать — побоится, еще с войны на его руках кровь партизан генерала Ковпака и двух связистов Первого Украинского фронта. Этих связистов они с кумом перехватили на Вышковском перевале. Тогда Кубиевичу досталась пара добротных солдатских сапог и новая плащ-палатка.

И мать не могла приехать. Она не покидала Волынь даже в советские годы, когда безбожники безбоязненно верховодили даже на Полонине, где стрелял каждый камень. Мать ходила по монастырям. На Карпатах монастырей оставалось еще немало. Но все меньше было людей, кто верил во Второе пришествие Иисуса Христа. Кто-то женщину надоумил, что Христос уже давно ходит по земле в облике домашнего животного. А вот какого именно — загадка. Живет в лесу — в схроне. Прячется, как бандеровец, от энкавэдистов.

Мог на Кавказе оказаться и Теодор. Но тот служил в Алжире, и уже три года подряд ему не предоставляли отпуск. В последнем письме он обещал приехать и показать родителям свою смуглую берберку и их смуглокожих детей. Дети уже бойко лопочут по-французски, как будто они из Франции.

Соломия в лазарет не вернулась. Была смутная догадка: подруга пострадала за родителя. Но даже хорошему знакомому свою догадку не выскажешь, а выскажешь — могут и тебя спросить: а чем ты занималась последние два месяца? Твои товарищи по университету налегали на учебу, а ты, наверное, где-то за границей отстаивала честь университета. Знали бы они, что это за честь…

Несколько раз Ядвига порывалась посетить стрелковый тир и, если Гуменюк все там же, поинтересоваться судьбой Соломии.

Не выдержала — заглянула на знакомое стрельбище. По календарю была уже зима, но устойчивого зимнего снега здесь еще не видели. Надоедали каждодневные моросящие дожди — для осеннего Львова погода обычная.

Ядвига шла по аллее притихшего Стрийского парка. Дубы уже стояли черные, с облетевшей листвой. Вся аллея представляла собой толстое бордовое покрывало. Пахло лежалым капустным листом. Кругом — ни души, и только на входе в парк какой-то мужчина в синей милицейской куртке вел на поводке немецкую овчарку.

Некстати залетела в голову мысль: «В тот памятный вечер, когда меня ударили ножом, милиция в парк не заглядывала, видимо, избегала встреч с хулиганами».

В тире горел свет, выстрелов не было слышно, по всей вероятности, стреляли с глушителем.

Перед входом в стрелковый тир Ядвигу остановил солдат с красной повязкой на левом рукаве зимней куртки:

— Громадянка, сюды не можна.

Ядвига молча предъявила пропуск. Дежурный улыбчиво взглянул на женщину:

— Извините, пани лейтенант. Я сразу вас не узнал. В казарме спортивной роты висит ваш портрет. Но с портретом, к сожалению, почти никакого сходства.

— Это почему же?

— Вы там улыбчивы… А на самом деле строгие, как старшина перед строем. О ваших спортивных достижениях нам рассказывал пан Гуменюк.

Ядвиге комплименты некогда было выслушивать, а солдату, чтоб не скучать на дежурстве, хотелось поговорить, и фамилию Гуменюка он упомнил не случайно.

— Старшина здесь?

— А что — вы разве не знаете? Его уже нема на Львовщине. Перебрався на схид.

— И куда же?

— На Слобожанщину… Вы где-то отсутствовали и не слышали: он — женился! Весь гарнизон гудел.

«Вот это выстрел!» — с удивлением подумала Ядвига.

— И на ком же?

— Не могу знать, пани лейтенант. Говорят, жена у него из схидняков. Красивая женщина.

— Видели?

— Сам-то я не видел…

Сообщение потрясло Ядвигу. Несколько лет назад, когда она стала посещать стрельбище, ее подружка, Соломия, ей призналась, что их инструктор не женат, и, хотя ему за пятьдесят, он никогда не женится. Этот сверхсрочник всецело себя посвятил борьбе за самостийную Украину, а то, что на нем старшинские погоны и на фуражке пятиконечная звезда, — это его официальная служба. В любой момент он готов сменить звезду на трезубец.

Таких сверхсрочников в Советской армии была уже не одна сотня. От своего начальства Ядвига слышала, что украинские сверхсрочники, случись война, охотно перейдут на сторону противника (если, конечно, это будут американцы: к ним они поступят на службу, потому что у них и денежные оклады выше, и после контракта можно будет ехать на жительство в любую страну мира, — с долларами везде примут).

И еще — Ядвига слышала, — кто-то в Москве подыгрывает противнику: Россию, случись серьезная заваруха, защищать будут контрактники. Молодые солдаты отсидятся в казарме — за год они не успеют ничему научиться, разве что мыть полы и на плацу собирать окурки. Их, как военнослужащих, освободят от самообслуживания: грязную работу, не связанную с боевой подготовкой, будут выполнять гражданские лица.

Услышав такое реформаторское предложение от высокого армейского чиновника, Ядвига усмехнулась: «Контрактники им навоюют! В армию они поступили деньги зарабатывать, и нет им смысла подставлять себя под пули».

С Гуменюком все было ясно (службой он всегда тяготился), а вот то, что он женился, к тому же на схиднячке, у Ядвиги никак не укладывалось в голове.

Рассыпалась команда единомышленников пана Шпехты. И сам он куда-то исчез. Наверняка не в Англию. Там чеченские боевики его достанут и спросят, почему ухудшилось качество материала, который Западная Украина поставляет в Чечню.

Да, в мире что-то менялось. Вроде и деньги наемникам платили исправно, и сурово наказывали снайперов за промахи, но война повернула не на пользу Ичкерии.

Когда-то народам Северного Кавказа много обещали нацисты. Старики помнили, как в годы войны с неба спускались немецкие десантники. У них были письма от земляков, перешедших на сторону Германии. В письмах сообщалось, что скоро Германия освободит Кавказ от большевиков. У мусульман будет свое мусульманское государство. Не освободила. И мусульманского государства не появилось, да и той Германии не стало, а кто обещал их освободить, оказались на виселице…

От военного времени осталось разве что спрятанное в горах оружие… Но для современной войны оно безнадежно устарело.

Ходили слухи, что Америка скоро поставит перед ООН вопрос об отделении Северного Кавказа от России, так как русских там уже почти не осталось: кто-то, предвидя кровавые события, загодя выехал, за бесценок распродав свое имущество; кто не успел, тех выбрасывали из квартир, как в пятидесятые годы поступали с кавказцами, выселяя в Сибирь и Среднюю Азию за сотрудничество с немецкими оккупантами. Кто пытался протестовать, тех называли неверными. А с неверными теперь поступают, исходя из обстановки…

Страны Запада обещали поддержать народы Кавказа деньгами и, конечно же, оружием. В черноморских портах, в частности в Батуми и Поти, уже появились корабли НАТО.

Пан Шпехта объявился в Грузии. Об этом Ядвига узнала случайно, когда в очередной раз посетила стрельбище. Молодой инструктор, смуглый, как румынский цыган, был немного знаком с Корниловской. Он знал только то, что Ядвига — мастер спорта, но не знал, из каких краев она вернулась. Заметно было, что время провела не в санатории — заметно постарела: большие ореховые глаза утратили блеск, будто запылились.

— Хотите заработать доллары? — предложил инструктор. — Есть по вашей специальности приятная работа. Надо будет съездить на месяц-полтора в одну виноградную республику.

— Это куда же?

— Томить не буду — в солнечную Грузию. Там загорает пан Шпехта.

«Ах, вот он где! — наконец-то узнала Ядвига и предположила, что через него она выйдет на Соломию. — А может, Соломия уже там? Варнава Генрихович умеет заманивать. Но если она там, как ее оттуда вызволить?»

Об этом прямо не спросишь, а следовало бы…

Попробовала узнать окольным путем…

— Вам знакома Соломия Кубиевич?

— А кто она?

— Лейтенант национальной гвардии. Мастер спорта.

Солдат долго молчал, не зная, как ответить. Признался:

— Есть такая спортсменка. Но я с ней не встречался. Я тут недавно. Уже до меня наши стрелки выехали в Грузию. Может, и она среди них?

— На заработки в Грузию — с каких пор?

— Америка их толкает на войну с Россией. Передала новейшее оружие, которого нет в России. Американские советники уже давно в Тбилиси пьют ркацители. Так что победит Грузия. Отберет у русских все Черноморское побережье. Русским оно уже и не нужно. У них достаточно побережья в полярных широтах.

— А что русские?

— Не знаю… У нас были схидняки. Мертвеца привозили. Мы спрашивали: одолеет ли Грузия Россию?..

Что-то отвлекло солдата, и он опять замолчал, к чему-то прислушиваясь.

— И как они вам ответили, схидняки эти? — допытывалась Ядвига и сама уточняла: — Грузины — это рой кавказских пчел!

Солдат хохотнул:

— Вот схидняки и сказали, что из этого роя не получится ничего… Только они сказали точнее.

— И вы им поверили?

— Схидняки все-таки…

Ядвига пожалела Шпехту: а вдруг война? Варнава Генрихович уже далеко не в том возрасте, когда можно прятаться в руинах Карфагена, он сам руина, и если при нем Соломия, то и она пострадает. Соломия — давняя подруга, за все годы не было случая, чтоб она покривила душой. И хлопца для жизни выбрала не испорченного демократией. Ей повезло: Миколу лепила еще советская власть. У той власти было далеко не все плохое. Она учила ненавидеть и любить. А любовь с ненавистью часто на крови замешаны…

Ядвига не переставала завидовать Соломии — любит она Миколу, как и он ее. А красиво и верно любить дано далеко не каждому. Но кому дано, тот быстрее согласится умереть, чем отказаться от любящего сердца. Где-то она вычитала, что любовь — большая и светлая, настоящая — и в старости не тускнеет.

8

Олег Белоконь, известный в штабе армии как майор «Два нуля», прибыл на передний край в четвертом часу. Накинув на плечи легкий бушлат, какие здесь носят (чтобы не выделяться) и рядовые, и офицеры, надел каску, услужливо предоставленную капитаном-контрразведчиком. Каска была несколько великовата — на зимнюю шапку.

— Товарищ майор, ремешок затяните потуже, — посоветовал капитан. — Бывает, что снайпер ударит по каске вскользь — каска уже на затылке, а пуля снайпера-напарника летит в незащищенную голову.

— Шутишь, капитан, — улыбнулся майор. Рассказ был похож на очередную солдатскую байку.

— Это изобретение снайпера Зайцева. Был такой защитник Сталинграда. Боевики Ичкерии — ученики прилежные. Все лучшее из советского опыта берут на вооружение. И в чем-то нас переигрывают. Чеченцы — это же азиаты с европейскими мозгами.

— А безнадежную войну затеяли.

— Войну, товарищ майор, им навязали.

— Но почему не вдолбили в головы, что такие войны — это самоистребление народа? При встрече с ними вы их об этом спрашиваете?

— Отвечают, как их учили. А учили их целиться и нажимать на спусковой крючок. Мальчишки эту науку усваивают быстро, с детсадовского возраста. У девчонок лучше получается взрывное дело.

— Они что — фанатики?

— Вполне возможно.

— Но и фанатики прозревают.

— Только с ними, товарищ майор, возни много. Вы не подумайте, что с перебежчиками мы не работаем. Они идут потоком. Здесь почти каждую ночь — движение!..

— А украинки сами тропинку нашли? — вернулся майор к интересу, ради чего прибыл на передний край.

— Проводник — наш человек, — сказал капитан.

— Надежный?

— Вполне.

— Вы его поощрили?

— Он работает не за деньги. Для него и доброго слова достаточно.

Майор с таким утверждением не согласился.

— Моральное вознаграждение, — говорил он, — в сочетании с материальным никогда не повредит. Ведь он рискует жизнью, когда ведет к нам людей по минному полю…

— Показывайте вашу тропинку.

Разговор происходил в траншее, перед капониром. Над грудой камней время от времени поднималась стереотруба. Офицеры знали: на противоположном склоне горы с рассвета до заката, невзирая на любую погоду, терпеливо дежурят ичкерийские снайперы, среди них есть и наемники, хорошо знающие местность.

Капитан отвечал за безопасность гостя, поэтому сразу же предупредил:

— Отсюда, товарищ майор, вас могут обнаружить. Пригибайте голову. Расстояние каких-то девятьсот метров.

Майор долго не отходил от стереотрубы. Уже взошло солнце, склоны гор поменяли цвет — солнце высветило ближайшее нагорье. Туманная дымка исчезла. Здесь было столько красоты! Как на удивительных полотнах Рериха. Не хватало только снежных вершин, подобных Гималаям.

Чуть ниже — минное поле. Оно, как живое существо, затаив дыхание, поджидало жертву.

Передний край словно вымер. Будто нет войны: с ранней весны до середины лета покрыто зеленью, в мирные годы здесь пасли овец, в военные — к линии огня даже приближаться не смели. Вместо окриков чабанов отзывались автоматы и пулеметы.

В это время дня при солнечном свете все затаилось. Не падают снаряды и мины. Такое ощущение, что стороны взяли паузу — договориваются о мире, но доверия нет, поэтому никто не решается приподнять голову над бруствером окопа.

У майора был афганский опыт: могут и договориться не открывать огня, но откроют. В такой войне, как эта, слова не всегда придерживаются — утеряна вера в добро. Самое трудное: как вернуть доверие?

Глядя на минное поле, майор искал ответ. И он его почти нашел. Но как на это предложение посмотрит начальство? Ведь убивают друг друга не враги. Еще вчера они вместе учились, работали, отдыхали. Более того, чеченцы женились на русских, русские — на чеченках. Кто-то первым должен пойти навстречу, проявить великодушие?

В штабе армии он будет докладывать: этих женщин не стоит задерживать, что они знали — сообщили. Собственно, это и до них было известно.

Любая информация, если речь идет о противнике, нуждается в уточнении. Бригадный генерал Абдурханов, в распоряжении которых находились наемницы, делал вид, что усердствует. Он боится Масхадова, а на Масхадова нажимают американцы: почему у русских так мало невосполнимых потерь? Куда исчезают миллионы долларов, которые выделяет Конгресс на демократические преобразования за пределами национальной территории, в частности на поддержку демократических сил в несвободных странах?

Все труднее находить наемников. Снайперы в большинстве случаев разовые. В первую командировку охотно едут прибалты и западные украинцы. До недавнего времени за каждого убитого русского командование Ичкерии выплачивало большие суммы — с такими деньгами не стыдно появляться дома.

Но русские разведчики научились обезвреживать наемников. Вместо долларов с Кавказа повезли гробы. Охотников за легкими деньгами поубавилось.

И пан Шпехта быстро сориентировался — поменял способ вербовки снайперов в армию Ичкерии. Но главный шаблон не менялся. «Один раз съездишь, — говорил снайперу. — Сделаешь несколько метких выстрелов — и ты уже за рулем собственного “мерседеса”. А если побываешь в Ичкерии два-три раза, считай, в Лондоне у тебя — квартира».

9

Под вечер, когда рота вернулась в казарму и уставшие, голодные, мокрые, пробывшие весь день под дождем саперы уже строились на ужин, прапорщика Перевышку вызвали в штаб армии. По рации он доложил, что задание выполнено. Может, что не досказал? Если надо уточнить, для этого есть командир — лейтенант Червонин, он неотлучно присутствовал — руководил и контролировал работу.

— Когда прибыть? — спросил дежурного по управлению, теряясь в догадке: зачем?

Позавчера Никита ездил на магистраль М-4, там, под Павловском, обнаружен фугас неизвестной конструкции. Требовался специалист высокого класса. Прапорщик тешил себя мыслью, что после выполнения задания он вернется в Воронеж и дома, уже не в полевых условиях, отдохнет, как под крышей родительского дома.

— Как срочно прибыть?

— К девяти ноль-ноль.

«Это же всю ночь в дороге!» — Никита прикинул. Что же получается, он что, на всю армию один такой по разминированию фугасов? И стоило из-за одного фугаса отзывать человека с передовой? Но он понимал и то, что поблизости нет никого, кто занимался бы фугасами. В учебной саперной роте бойцы молодые, неопытные — на такое дело кого-нибудь не пошлешь. Сейчас в Воронеже, кроме Перевышки, был один специалист — лейтенант Червонин, но он уже отправился домой. За себя оставил прапорщика.

В отличие от Перевышки, у лейтенанта Червонина была семья. Семью он видит не каждый день. Сегодня ему предоставился случай увидеть жену и годовалого ребенка. Роту сняли с передовой. Согласно агентурным данным, на армейские склады боевики готовили налет. Нужно было их упредить — поменять схему минных полей. Не исключалось, что карта минных заграждений у диверсантов на руках. Но теперь им карта не поможет — добытчик нужной информации останется без вознаграждения. Это может быть штабной писарь, имеющий прямое отношение к секретной документации, а может — и сапер в офицерских погонах.

Рынок уже проникает и в армию. Как в старые, дореволюционные времена, должностные лица торгуют секретами. Воров, конечно, ловят, но далеко не всегда наказывают: у них находятся защитники, видимо, заинтересованные в утечке секретной информации. У воров военных секретов и страх уже не тот, когда даже полковников и генералов за продажу противнику важной информации расстреливали. Действовал закон — за измену Родине. Эту расстрельную статью военный трибунал применил, например, к полковнику Пеньковскому, генералу Полякову…

Но то было другое время — без рыночной экономики. Европа отменила смертную казнь. А Россия равняется на Европу. Враги России не стали бояться, зная: попадется на шпионаже — выкупят. Даже нищая Ичкерия для этого находит валюту…

Мысль о продажности в армии все чаще посещала прапорщика Перевышку. От капитана-контрразведчика, сослуживца по Афганистану, он узнал, что из Чечни перешли на сторону русских две наемницы; он тут же поинтересовался:

— Выкупили?

— Представь себе, нет, — ответил капитан. — Я тоже сначала так подумал, но когда увидел их, будто в клетке с тиграми побывавших, проникся к ним доверием: эти девчата еще не пропащие.

— Они — кто?

— Снайперы.

Мельком подумал: «Которая из них лишила жизни капитана Калтакова? Взглянуть бы ей в глаза!»

С начала войны наемники гастролируют по Кавказу, как артисты. Российская разведка их отслеживает, устанавливает национальную принадлежность. Наемники из разных стран Европы и Азии, охотники за долларами.

— Откуда они?

— Земляки ваши, с Украины.

— Украина, товарищ капитан, большая. Я, например, — из Восточной. Есть и Западная.

— И говорите на одном языке?

— Диалекты разные, но словарь не требуется.

— Майор «Два нуля» просит тебя, как земляка, с ней побеседовать.

— С одной?

— Вторая уже в Москве. За ней приехал отец.

— А почему именно меня вы определили в собеседники? У нас полроты украинцев.

— Понимаете, Никита Андреевич, в беседе с майором эта украинка назвала имя своего жениха. Он, оказывается, слобожанский. Это рядом, через границу, и фамилия у жениха — Перевышко. У нас в полку вы один с такой фамилией. И в вашем «Личном деле» записан брат Николай Перевышко. Своего жениха она называла Миколой.

«Что ж, выходит, у Миколки есть невеста? А молчит, паршивец. Наверное, и дома не знают», — впервые недобро подумал о брате. Для брата-близнеца Львов не чужой город, и вполне вероятно, когда учился в институте, влюбился в западенку.

Звонить в Сиротино не стал. Еще поднимется переполох. Да и то, к телефону Миколе надо будет бежать на почту, а мобильником, как это сделал зять Пунтуса, сиротинцы еще не обзавелись.

Никиту разбирало ревнивое любопытство: неужели и тут Микола его обогнал? Он считал себя старшим по возрасту — родился на два часа позже, но уже успел закончить институт. У Никиты за плечами только средняя школа да шестимесячные курсы дивизионных саперов. И с женитьбой никакой ясности: любовь к Юле отравлена ее флиртом с предпринимателем Блакитным. А дружеские чувства к Тамаре Калтаковой еще не гарантировали, что семейная жизнь у них сложится удачно. Тамара вела себя сдержанно — не раскрывала объятий.

«А Микола… Ну надо же!..» Спешит, обгоняет брата. И сам же Никита понимал: все это волнение — зряшное. Они оба живут головой, иначе уже давно женились бы и внуками порадовали бы родителей. А там как знать…Счастливые семьи начинаются любовью и держатся на взаимном душевном интересе. Но пока что на пути любви было столько преград, что о семье и семейном счастье даже думать опасно. В будущем что-то изменится к лучшему, и тогда они, оба брата, вернутся к земле-кормилице. Ведь у братьев головы трезвые, а руки работящие.

Капитан-контрразведчик не спешил знакомить Никиту с загадочной землячкой. Хотя уже первый разговор стал бы разгадкой: имеет ли его брат Микола к этой женщине какое-либо отношение?

Пока Никита пребывал в неизвестности, капитан встретился со своим агентом, постоянно проживавшим на Слобожанщине. Агент посетил Сиротино, точно установил: да, есть такой человек — инженер Николай Перевышко, в настоящее время работает мастером по ремонту бытовой техники. Если женщина имела в виду именно этого Перевышку, то может ли он быть полезным для разведывательных органов России? Проще говоря, через наемников, промышляющих заказными убийствами, узнать, готовят ли террористов на Западной Украине, а если готовят, то в каких учебных центрах?

Беседуя с капитаном-контрразведчиком, Никита почувствовал, что это не просто помощь, это уже политика, которой должны заниматься профессионалы, а не мастера по ремонту бытовой техники.

И Никита решил: этим брат заниматься не будет, и нечего его втягивать не в свое дело.

О том прапорщик так и заявил.

— Понятно, вы отказываетесь помогать нашим органам. — В словах капитана слышалось разочарование.

— Поймите меня правильно, — говорил Никита, уже испытывая тревожное волнение. — Я — гражданин России, он — гражданин Украины. Формально он для меня — иностранец.

— Но он ваш брат! И вы на него должны воздействовать.

— С таким успехом он может воздействовать и на меня.

— Это почему же?

— А мы близнецы.

Никите хотелось весь этот разговор перевести на шутку, но капитан цепко придерживался схемы, которую начертал ему майор «Два нуля»: коль представилась возможность — не упускай шанс. И это злило Никиту. В армии ходили разговоры, что советскую власть предали комитетчики. Не стало советской власти — не стало и великой державы. За советскую власть сражались Перевышки, и не одно поколение. Отец передал своим сыновьям наказ дяди Андрея, павшего от пули бандеровца. А Степану Бандере на Западной Украине уже ставят памятники, улицы и площади называют его именем.

«Пока жива советская власть, — писал дядя незадолго до своей гибели, — нас никто не одолеет: ни германские фашисты, ни местные бандиты. Советская власть дает нам уверенность в завтрашнем дне. Без такой уверенности мы из нужды не выберемся».

Для Никиты письмо дяди Андрея стало завещанием.

— Так вы мне покажете землячку? — обращался Никита к капитану, заинтригованный возможностью встречи с девушкой с Западной Украины. В том, что она знакома с Миколой, он уже не сомневался. А через день он объявил:

— Не сегодня завтра рота вернется на передний край.

Капитан неохотно пообещал:

— Хорошо, я сообщу майору. Может быть, вы в ближайшее время встретитесь.

Он позвонил по мобильнику, но майор не отозвался.

— Его, видимо, в городе нет.

— Он в штабе.

— А наш «объект» там же?

— По всей вероятности, да.

Капитан что-то скрывал. Никита не настаивал на встрече с майором, чтобы тот дал разрешение на свидание с землячкой. Для этого, он считал, будет достаточно присутствия контрразведчика.

У Никиты было свободное время, и он отправился в городскую больницу, надеясь увидеть Тамару. Хоть Юля и была Никите близка, но обида не оставляла его. «Позарилась на предпринимателя, на жирного кота». Он не находил Юле оправдания. Ревность горчила душу.

Ему дали отпуск на неделю. Встречаясь с односельчанами по дороге, узнал, что Юля Пунтус «отхватила себе денежного мужика». Он хотел было, не пересекая границу, вернуться в часть, отложить поощрительный отпуск на неопределенное время, а в календарном отпуске пожить в городе, к которому он уже привык, чаще видеться с Тамарой. Если убедится, что сердце ее свободно, он будет просить, как говорили в старину, ее руки. Таков был его план. Но сердечные чувства не поддаются планированию.

В Сиротине, в первый день отпуска, Юля пришла к нему в гости под предлогом пригласить на вечеринку по случаю возвращения «из мест не столь отдаленных» Ильи.

В тот же вечер, после застолья, они уединились сначала под копенкой, а когда начал накрапывать дождь, перебрались к Перевышкам на сеновал. В ту ночь он ее предостерег:

— А вдруг забеременеешь?

— Ну и что? — ответила она вопросом, мило улыбаясь.

— Ты — студентка. Хотя… говорят, у студентов это запросто.

— Студентки рожают не обязательно от студентов.

— А Блакитный, если догадается?..

— Не беспокойся, цвет не поменяет. Докажу, что от него…

— А чье будет отчество?

Свет уличного фонаря проникал на сеновал. Никита видел ее счастливое лицо, дескать, нашел, о чем беспокоиться! В эти минуты Юля чувствовала себя счастливой, как может чувствовать женщина, воспламененная первой любовью. Для нее все было просто и понятно. Думать о каком-то Блакитном, навязанном заботливыми родителями, ей не хотелось. Она жила не прошлым и не будущим, а теми приятными мгновениями, которые остаются в памяти до последнего дыхания.

— Все мои братики и мы с Олей — Алексеевны, — рассказывала она, словно раскрывала тайну, от которой у сельчан были уже на языках мозоли.

Село — не город, в городе порой не знаешь своего соседа, проживающего за стенкой. Село — это коммунальная квартира в виде улиц и переулков: всем до всего есть дело.

Юля продолжила свою мысль, но уже масштабнее, как бы показывая, чему она научилась за год:

— Не будь таких женщин, как моя мамка, нация оскудела бы, и от Украины осталось разве что одно название. Нация тем и крепка, что непрерывно вливает в себя молодую и здоровую кровь иноплеменников.

Никита, приподнявшись на локоть, боковым зрением смотрел Юле в ясное одухотворенное лицо. В ее распахнутых глазах, казалось, отражались не отдельные звезды, а целая Галактика.

— Ты где все это услышала?

— В университете.

— От кого?

— От нашего профессора.

— А как же тогда украинская нация? Как она образовалась?

Юля тоже приподнялась, чтоб лучше было видно звездное небо.

— Очень просто, — говорила она, радуясь, что может блеснуть научными познаниями. — Об этом даже в Библии написано: встретились Он и Она, условно их назвали Адамом и Евой. И с тех пор Он и Она перемешивают кровь, по капле добавляя чужую. Смешанная кровь становилась своей. Он и Она жили, трудились, производили потомство, приспосабливались к местным условиям, совершенствовали свою речь, пока не заявили, что мы — народ. У народа появилось собственное имя. Ему название — славяне, славные, значит.

— А откуда же тогда украинцы? — не удержался, спросил Никита.

— Это славянская семья. Как ты и твой брат Микола — дети одной матери.

— А ты со своей сестрой и своими братьями?

— Да, и мы дети одной матери. Что же касается разных отцов, то они — носители здорового семени. Семя иногда вносит разнообразие.

— Как примитивно!

— Зато понятно. Без Нее и Него нет нации. Сохранить нацию означает, что Он и Она должны жить долго и счастливо. Кто покушается на жизнь человека, тому нет места среди людей.

Никита тут же поинтересовался:

— Это твои слова или твоего профессора?

Юля легко ответила:

— Мысли были его. Теперь они и мои, и не только мои.

На лице Никиты — изумление. Обыкновенная сельская девчонка, а рассуждает, будто всю жизнь прожила в Москве и обучали ее не сельские учителя, которые знали чуть больше своих рано повзрослевших учеников, а люди с учеными степенями. На очень грамотных жениться опасно — будут тобой помыкать, как живой собственностью, а то и обзаведутся любовниками, как Екатерина Великая. Тогда Россией правили фавориты. Хотя это тоже неплохо — было много побед русского оружия.

С тех пор времена изменились. Державу развалили, может, даже при помощи женщин.

На ум Никите пришла история с Горбачевым. Повесили бы Мишку, рассуждал прапорщик, а заодно и Райку, гляди, сохранился бы Советский Союз. В армии ходили слухи, что Горбачева как врага разоблачат, как в свое время разоблачили Берию, и расстреляют. Но пока что казнить Гобачева нельзя (тоже плетутся такие разговоры), иначе деньги партии никогда не вернутся в Россию. Кто знал их тайну (того же Кручину), того в окно выбросили, и теперь только один человек знает, в каких банках спрятаны эти деньги.

Привычным порядком год за годом Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце своими пятнами напоминает голову Горбачева. О Горбачеве пошумела молва, и слухи растаяли. Так вспоминают градобойную тучу над полем. Тучу потрясло громом, и она осыпалась градом, нанося людям урон. На Мишку все еще сыпятся проклятия. А ведь горбачевскую градобойную тучу творили чиновники. Многие так и остались блаженствовать, по-прежнему воруют народную собственность.

Мишка, как ни в чем не бывало, гастролирует по разным странам, дома рекламирует пиццу, что-то сочиняет и, как нобелевский лауреат, читает лекции. С него как с гуся вода.

У Никиты под влиянием офицерских анекдотов сложилось мнение, что к власти нельзя допускать женщин, пусть даже они будут семи пядей во лбу — развалят страну. Кто-то из штабных полковников просвещал прапорщика: это не восемнадцатый век, и правительницы фаворитами не обзаводятся, потому что они любовницы далеко не бедных мужчин: сами любовники ставят их на министерские посты.

«Юля в двадцать лет уже столько узнала, что диву даешься. А что с ней будет в тридцать?» — Так размышлял Никита, сознавая, что он всего лишь армейский прапорщик. Прапорщики будут размышлять — армия развалится.

10

В Центральной России уже хозяйничала осень. Распрощался с летом и Воронеж.

Словно по команде, дружно пожелтели тополя. Дон, огибающий город, потемнел. Солнце так и не показалось. С самого утра стал накрапывать дождь, и Никита уже пожалел, что не захватил с собой плащ-накидку. Вдруг Тамара предложит забрать Клавочку из детского садика?

Сегодня не операционный день. Медсестра приемного покоя позвонила Тамаре:

— Ваш прапорщик, Тамара Георгиевна, стоит под деревом, вас дожидается. Пригласить его? Я — мигом.

Через минуту Никита был в приемном покое.

— Вы не продрогли? — поинтересовалась медсестра. — Летняя куртка уже не греет. Хотите чаю?

Гость еще не успел притронуться к чашке, а Тамара уже стояла на пороге приемного покоя, смущенно улыбалась.

— Никита…

Она не ожидала видеть его в городе. Позавчера он звонил чуть ли не с передовой, сокрушался: работы много, к утру не управиться. Примерно так, совсем недавно, и муж сокрушался. На языке саперов это означало, что на дороге или в населенном пункте саперы снимают мины, где колонной будет проходить боевая техника.

— Как ты здесь оказался? Ты же на передовой?

— Передовая теперь везде. Даже часто завтракаем в окружении растяжек.

— Я поняла. Сегодня ты еще не завтракал. Столовая Военторга только что открылась. Поэтому, пока нет срочной работы, давай позавтракаем в ординаторской.

Она принесла Никите синий байковый халат и больничные тапочки, какие выдают больным и раненым, провела по коридору на второй этаж. В ординаторской медсестры уже приготовили далеко не больничный стол: зажарка с молодым картофелем, салат из помидоров и перцев и, самое удивительное, — хлеб, выпеченный на капустном листе.

Хлеб был еще теплый, своим запахом напоминал родную хату. И Никите чудилось, что сейчас войдет мама и поставит перед гостями глубокую миску наваристой ухи из толстолобика или налима.

Здесь вместо ухи была домашняя колбаса, разогретая в электродуховке — все равно никакого сравнения с военторговской.

Завтракали вчетвером. Сразу же послечая девушки унесли посуду, Никиту с Тамарой оставили одних. Поговорили о том о сем и, конечно же, о Клавочке. Девочка не забывает своего крестного, ждет с фронта, а он, оказывается, в эти дни уже несколько раз проезжал мимо детского сада, где на пятидневке была дочка командира.

— Ты знаешь, какие вопросы она мне задает? Кто убил нашего папу и где искать убийцу? Детсадовская детвора рано взрослеет — это же дети офицеров и прапорщиков, они прислушиваются, о чем по вечерам, вернувшись с работы, говорят родители… И я, хоть и прошло уже полгода, как похоронила Мишу, продолжаю себя спрашивать, разыщут ли убийцу? Он не за океаном — на Кавказе, на Русской земле… Позавчера ваш капитан, вы его называете капитаном «Два нуля», приводил молодую женщину на обследование, у нее выбито два ребра. Ей удалось вырваться из чеченского плена. По говору она украинка, но не слобожанская…

Никита насторожился. Он ждал, что Тамара скажет и такое, чего ей, потерявшей мужа от бандитской пули, знать не нужно: в Чечне эта женщина не случайно, по всей вероятности, она снайпер.

— Но почему-то тело у нее — крепкое, тренированное — сплошь в кровоподтеках. Пытали.

Никита терялся в догадке: «Никак это Соломия, невеста Миколы?» Он не знал, что сказать Тамаре. Молча слушал.

По предположению капитана-контрразведчика, эта женщина имела прямое отношение к оружию: на ладонях впитавшиеся в кожу застаревшие следы ружейного масла, которых даже едкой содой не вытравить.

По словам Тамары, стоило капитану «Два нуля» взглянуть на ладонь этой женщины, как он сразу же заметил, что это не рука домохозяйки, умеющей только стряпать, — это рука опытного вояки, и сам собой напрашивался вопрос: как много эта женщина нанесла вреда? Об этом ее, конечно, еще спросят. Но когда она убедится, что ее не допрашивают, а с ней по-дружески беседуют, ее признания могут оказать добрую службу Российской армии.

Так размышлял капитан-контрразведчик и своих мыслей не скрывал от врача Калтаковой. Ведь он тоже имел в виду тот роковой выстрел, оборвавший жизнь его однополчанина, мужа Тамары.

За столом Никита спросил:

— Здоровье этой украинки в ближайшее время позволит ей пообщаться с ее друзьями?

— У нее здесь друзья? — удивилась Тамара.

— Краем уха слышал, что друзья, по всей вероятности, есть.

Он не стал строить предположение, называть имена друзей, но она догадалась, что прапорщик Перевышко в Воронеже объявился не случайно и в больницу наведался тоже не случайно. Она не могла даже предположить, что с этой женщиной знаком брат Никиты — Микола.

И Тамара по простоте душевной выдала врачебную тайну.

— Ваша украиночка беременна.

— Отец известен?

— Ясность может внести только она.

— Ее спрашивали?

— Нет. Но рентген показал, что аборт делать уже поздно. Ее били по животу ногами. А ботинки у боевиков армейские, спецназовские. Сильный, тренированный организм выдержал удары. Плод не выбросила, значит, ребенка удастся сохранить.

Никита прикидывал в уме: четыре месяца Микола из дому не отлучался. Так, по крайней мере, говорила мать. Дни разлук с сыновьями матери считать умеют, но не знают, где сыновья проводят время.

Когда рота отправилась на обед, прапорщик заглянул на квартиру — три комнаты блочной пятиэтажки занимали три холостяка. У Никиты Перевышко комната была с застекленным балкончиком. Балкончик узкий, но длинный, можно поставить раскладушку — на случай, если заночует какой-либо гость. Обычно гостя Никита укладывал на диван, а сам довольствовался раскладушкой.

Телеграмма, посланная накануне, должна была заставить его отложить все дела и немедленно выехать в Воронеж. Ждал брата с часу на час.

Брат приехал пригородным поездом, ближе к вечеру, и сразу же отправился на квартиру. Никита уже проявлял беспокойство: начальство, у которого предстояло получить добро на встречу с Соломией, разъехалось по дачам (война была где-то далеко на юге — в предгорьях Кавказа), и в больнице закончилось время для посетителей.

— Что случилось? — первый вопрос, который Микола задал Никите. В его глазах был напряженный блеск, ожидание чего-то неожиданного, тревожного. — Своей телеграммой ты на ноги поднял все наше село. И сразу же по селу, как гром по небу: «Поехал за трупом. Никиту убили». Фронт-то рядом — у соседей, а контрактники — многие с Украины. У нас, как тебе известно, для молодежи работы нет, шахты — лежат, заводы — лежат. Какое было Рубежное — город химиков, так даже стены цехов развалили… В Краснореченске станкостроительный завод имени Фрунзе выпускал новейшие вертикально-фолинговальные станки с программным управлением. Япония у нас продукцию закупала, а уж японцы вчерашний день покупать не станут. Но какому-то местному предпринимателю потребовались блоки на фундамент животноводческой фермы. Платил наличными.

— И вы его не остановили?

Микола взглянул на брата, как на несмышленыша.

— Только попробуй… На стороне крутых даже милиция… Если будешь протестовать — инвалидом сделают. У нас это запросто. Ты же наведывался, видел. Теперь на месте завода — груда битого кирпича. Поселковая власть вошла в азарт, продавала все, на что был спрос, — ведь платили живыми деньгами. А это уже зарплата служащим и в первую очередь начальству. Под предлогом перестройки развалили корпуса «Сельхозтехники», заодно и больницу, и строящийся универмаг. В этом поселке, где когда-то дважды перекатывался фронт, такой разрухи не было… Нет, Никита, что ни говори, а разрушать мы умеем. Нам только тюкни — и мы сварганим любую перестройку.

— И все растащим? В Гражданскую войну пели «И по камушку, по кирпичику растащили мы этот завод…» Так?

— А что… Если не ударить по рукам… Государственная собственность, она, как дитя беспризорное… На завод привезли вагон синей краски — станки красить. И что ты думаешь? Весь поселок стал синим. А глава поселковой арминистрации, говорят, даже свой нужник перекрасил в синий цвет.

Возбужденный гость выкладывал домашние новости, как блины пек — только успевай считать. Он был бесконечно рад, что брат живой и здоровый. На его загорелом обветренном лице блуждала загадочная улыбка.

— Ты давно видел свою Соломию?

От неожиданности Микола раскрыл белозубый рот: вот те на! Он знает Соломию! Значит, и домашним известно. Мать как-то спросила: не пора ли обзаводиться семьей? Все вроде при нем, руки золотые, и профессия хлебная: живи и размножайся. А он своей матери: «Кто женится в смутное время? Теперь предпочитают гражданский брак». Андрей Данилович нечаянно услышал, шевельнул седыми усами: «У тебя — гражданский, а у Никиты — военный, что ли? Если так рассуждать, и страну потеряем…»

— Ну, что молчишь?

— Соломия объявилась, да?

Никита уже строго:

— Ты когда ее последний раз видел?

— Год назад… Уезжала на соревнования.

— Одна?

— С подругой.

— Куда?

— В Грецию. Точнее, в Салоники.

Никита сразу понял: ребенок у нее не от Миколы. Но уточнять не стал: она невеста или просто знакомая? Он ей, видимо, рассказывал о своей семье, упомянул имя брата, прапорщика Российской армии, воюющей на Кавказе. Мог упомянуть и командира саперной роты, убитого снайперской пулей.

Назвала она себя уже на первом допросе. Допрос протекал при участии майора «Два нуля» и был похож на ознакомительную беседу женщины, вырвавшейся из чеченского плена.

Майор расспрашивал ее, где на переднем крае огневые точки, откуда ведут огонь снайперы. На карте она показала свой окоп и окоп Ядвиги Корниловской. Капитан приложил линейку, размеченную на миллиметры, мельком взглянул на майора, молча кивнул. Соломия догадалась: заложила подругу. Ее пуля кого-то сразила на минном поле. И этим «кто-то» был не рядовой солдат. На рядовых они и не охотились. Чеченские командиры приказывали отстреливать офицеров. За солдат чеченцы платили гроши. Промахов не прощали. Соломии не простили главного коменданта Чечни, инспектировавшего западный участок. Вот тогда она и почувствовала на своих ребрах крепость трофейных ботинок.

Примерно за месяц до этой выволочки — тоже за подобный промах — ее, связанную сыромятным ремнем, изнасиловал полевой командир Абдурханов. Неделю не выпускал из штабной землянки, держал, пока не приехала жена в сопровождении муллы. Мулла защитил наемницу — не дал полевому командиру с ней расправиться.

Соломии вернули снайперскую винтовку и отправили в окоп. Но к ней приставили старика-надзирателя. Они служат полевому командиру, как когда-то турецким султанам служили евнухи.

Ичкерийское командование проявляло нервозность по отношению к наемникам — диверсантам и снайперам. В западные банки деньги поступали на счета полевых командиров. Эмиссары снимали деньги со счетов якобы за выполненную работу, но работы-то не было видно! А то, что полевые командиры обогащаются, предала огласке «Немецкая волна» из Кельна. Некий Абдурханов купил виллу в окрестностях Стокгольма.

— Не у него ли в подчинении была Соломия Кубиевич? — спрашивал капитана Замойченко майор «Два нуля». — Поручите прапорщику Перевышко деликатно расспросить женщину. Кстати, сегодня из Слобожанщины прибывает его брат — Николай Андреевич. Вам с ним полезно будет встретиться, расспросить, как давно и как обстоятельно он знает Соломию. Поинтересуйтесь, что собой представляет ее наставник пан Шпехта.

— Это который побывал в Варшаве и нанес визит профессору Корниловскому?

— По нашим сведениям, Шпехта опять в Грузии. Нанимает снайперов для полевого командира Абдурханова. Это тот, другой Абдурханов?

— Товарищ майор, он уже Омаров.

— Вот и надо уточнить, как часто этот Омаров меняет фамилию и под какой маской действует в настоящее время.

После разговора с майором капитан отправился в больницу. Расстояние вроде и небольшое — ходьбы каких-то минут двадцать.

Он выбрал маршрут прямиком, по дворам новостроек, но не принял во внимание, что целый день шел дождь, дорогу развезло. Невольно пришло на ум известное: не всякая прямая короче кривой…

В больницу капитан попал, когда дежурный врач заканчивал вечерний обход.

— Что за надобность — на ночь глядя, да еще в такую погоду? — спросил врач.

— Служба, Сергей Игнатьевич, служба. У меня здесь пациентка.

Дежурный врач, подполковник запаса, в прошлом хирург гарнизонного госпиталя, знал капитана, тогда еще сержанта особого отдела сороковой армии.

Познакомились они при необычных обстоятельствах. В госпиталь на БМП сержант привез раненого моджахеда. «Спасайте, доктор! Это наш товарищ».

Раненый уже был без признаков жизни… Спасли, считай, безнадежного. Особист радовался, как дитя. Оказалось, это был его связник. Он подорвался на растяжке, когда возвращался с задания.

В кутерьме событий многое забылось… А года три назад капитан вернулся из Москвы. Там, на вещевом рынке, встретил он спасенного. После ухода сороковой армии из Афганистана бывшему связнику особого отдела удалось попасть в Москву, поступить в Университет дружбы народов. Здесь он женился. И вот уже столько лет зарабатывает на жизнь мелкооптовой торговлей.

— Ваша пациентка в четвертой палате. Но там у нее гости.

Никого посторонних у нее не должно быть, разве что майор «Два нуля», но у него других дел предостаточно. И капитан на всякий случай спросил:

— Кто?

— Врач Калтакова и прапорщик Перевышко.

«Пусть пока пообщаются без меня, — решил капитан. — Миколу покажем завтра». Соломию нужно было морально подготовить. Для Миколы это уже не будет неожиданностью — брат, по всей вероятности, его предупредил, убедился, что Соломия не самозванка. Никита не признался брату, что его невеста готовится рожать. Могли быть всякие догадки, но несомненным оставалось одно: ребенок не Миколы.

И пока в четвертой палате гости общались с Соломией, капитану удалось поговорить с дежурным врачом. Прежде всего, он спросил о самочувствии беглянки.

— Неважное, — сдержанно ответил врач. — Женщина пережила стресс, которого никому не пожелаешь. Били ее, как не бьют даже скотину. Видимо, масхадовцам наемница крепко насолила…

— Не насолила, а оставила с носом, — сказал капитан. — Их лазутчики больше месяца ждали момента, когда на переднем крае покажется русский генерал, главный комендант Чечни. Масхадов поклялся Аллахом и памятью правоверных предков, что в ближайшее время этот хитрый русский начальник будет ликвидирован.

— Там, видимо, было что-то личное, — высказал свою догадку врач.

— Семейное! Поймали его родственника. А Масхадов — сразу ультиматум: отпускай, комендант, иначе тебе голову отрежем.

К угрозам Масхадова комендант остался равнодушен, в переговоры не вступил, отправил родственника по этапу, туда, где отбывали срок матерые уголовники. Среди них нашлись и те, кто в свое время пострадал от Масхадова. Вот они над его родственником и устроили самосуд. Не помогла даже клятва Аллаху. Но, главное, спонсоры отказали Масхадову в очередном транше. И это его взбесило окончательно.

Была надежда на московскую диаспору, но там уже поняли, что никакой самостоятельной Ичкерии не получится… Много льется русской крови, не меньше и чеченской…

— Мне знакомо упрямство Масхадова, — признался дежурный врач. — Я когда-то с ним служил в одной дивизии. Если ему чем-то не нравился подчиненный, он его преследовал, пока беднягу не переводили в другую часть. Масхадов и земляков не очень жаловал. Хотя надо отдать ему должное — он не преследовал мусульман. По гарнизону ходили слухи, что подполковник Масхадов тайно совершает намазы; переодевшись, ездит за сотню километров в облюбованную им мечеть.

— И об этом не знало командование?

— Может, и не знало, — сказал капитан. — За своими офицерами в своей стране слежка не велась.

Врач усомнился:

— Мне что-то не верится. Ведь он был членом партии, выступал на собраниях, произносил правильные речи, своевременно платил членские взносы.

Капитан Замойченко, выслушав доказательства в пользу добропорядочности бывшего советского командира Масхадова, чуть ли не расхохотался. Со своей стороны заметил:

— Недавно на Украине проходили выборы. Избирали президента. Две самые крупные партии выставили своих кандидатов. Одного кандидата поддерживало большинство избирателей Восточной Украины, второго — большинство Западной. Ведь Украина все еще расколота по этническому признаку — по существу, это два народа со своей сложной историей. Не успели они сблизиться, сродниться — их опять заставили враждовать. На какое-то время помаранчевый цвет стал ядовитым. И вот этот яд расползается на всю Украину. И не исключено, мы будем врагами…

— Но это не яд! — горячо возразил доктор.

— А что же, по-вашему?

— Дурость.

— Если дурость практикуется на государственном уровне, она ядовита, — твердил капитан. — Вот вам свежий пример из украинских президентских выборов. На Украине один очень богатый капиталист, не афишируя себя, в равной степени финансировал обоих кандидатов.

— И этого избиратели не заметили?

— Нынешний избиратель ленив, со своим протестом всегда опаздывает. Народ узнал потом, когда выборы уже состоялись.

— Кто-то незаметно для наивных чеченцев финансирует и Масхадова, — высказал свое предположение дежурный врач и тут же спросил: — А финансирует кто? Ближневосточные шейхи? Или Америка?..

Врач не ответил, а капитан промолчал. Не стали уточнять.

— Когда я был при погонах, — после длинной паузы отозвался врач, — в госпитале чего только не наслушался!

— А в больнице? — допытывался капитан. — Русский человек, неважно, при погонах он или без погон, всегда помнит о своем предназначении.

— А если не помнит или не желает помнить? В России непомнящих уже не один миллион. Память им отбивают водка и наркотики.

Подполковник понимал, что капитан — грамотный специалист, но все еще в плену армейских стереотипов. И это его абстрактное предназначение никого за душу не тронет. Поэтому, считал он, — лучше и не внедряться в дебри большой политики, — все равно ее делают не в госпитале и не в больнице. А если кто-то решится критиковать, то надо иметь предельно трезвую и умную голову, и множество надежных и крепких рук, потому что, как доказывал один великий ученый, самая действенная критика — критика оружием. А действенное оружие, как известно, — обоюдоострое. Оружие приводит к власти. К сожалению, власть чаще всего оказывается в руках проходимцев, умеющих произносить правильные речи…

«Как долго русский человек будет обманут?» Об этом спрашивали себя два русских офицера — один уже в запасе, другому еще служить и служить, если не наскочит на чеченскую пулю.

Два человека доказывали друг другу, что нынешний Северный Кавказ — заноза России, и появилась эта заноза не без содействия Запада.

— А Западу зачем он — Кавказ? — спрашивал один.

— Нефть, — отвечал второй.

— И из-за нефти такая поножовщина?..

Дежурный врач взглянул на собеседника, как на оракула, который безошибочно предсказывает будущее. «Наверное, — подумал он с завистью, — только таким офицерам, как Игорь Замойченко да майор “Два нуля” доподлинно известно, что творится в высоких сферах российской политики».

Сергей Игнатьевич, уволившись из армии, продолжал поднимать на ноги больных и раненых. И в больнице он слышал то же, о чем толковали в госпиталях. И многие понимали, что русско-чеченская война — не война в традиционном смысле. Это всего лишь перераспределение собственности между конфликтующими группировками, проживающими в Москве.

Многое знал, конечно, и контрразведчик, тот же капитан Замойченко, но откровенничать с бывшим сослуживцем не стал. В народе эту чеченскую кампанию называют глупой. Ведь полководцы — люди невоенные, в армии случайные, — это люди большого бизнеса.

И подполковнику горько и обидно было сознавать, что опять льется кровь, гибнут граждане своего государства. Частная собственность овладевает умами тысяч и тысяч россиян. Материальный интерес породил враждебные группировки. Под видом борьбы за национальную независимость прибирают к рукам все, что можно продать, сплавить за рубеж и положить деньги в заграничном банке на свое имя или на имя своих родственников.

Делая обход, Сергей Игнатьевич посетил четвертую палату, где лежала женщина, доставленная из района боевых действий.

Дежурная медсестра доложила, что женщина беременна, бежала из чеченского плена. Согласно медицинской карточке, которую на нее уже завели, ей двадцать пять лет, ни разу не рожала, но успела многое пережить — в ее темных волосах уже пробивалась седина. Все тело в кровоподтеках.

«Кто ж это ее так? За какие грехи? Целы ли внутренние органы?»

Опытный доктор безошибочно определил, что беспокоило эту молодую женщину. Взгляд ее ореховых глаз свидетельствовал: женщину терзали душевные муки. Здесь нужен был не хирург, а психолог…

Психолог, которого она жаждала увидеть и с которым боялась встретиться, находился где-то рядом. Ее мучала мысль, как он отнесется к ее беременности. На эту тему в особом отделе уже переговорили. Даже начальник штаба высказал свое мнение.

У капитана Замойченка было письменное разрешение майора «Два нуля»: отпустить Соломию с Миколой Перевышко на Слобожанщину.

— А как же граница? — спросил капитан.

— При чем тут граница? У них — любовь.

11

О любви говорили и братья Перевышки. Не часто им приходилось встречаться вот так, наедине, когда впереди была целая ночь для душевной беседы. Последний раз, сколько помнится, виделись четыре года назад, когда отмечали родителю шестьдесят лет.

Был конец ноября. По случаю наступающего праздника Никита закрепил над воротами красный флаг, чтобы сельчане заметили, что у Перевышек торжественное событие. Сельчане с недоумением пожимали плечами: раньше осенью красным цветом отмечали один праздник — День Октября, но октябрь уже прошел.

В селе такую нестыковку заметил только один человек — при советской власти самый рьяный коммунист. Теперь с ним мало кто считался. Это бывший бессменный председатель колхоза «Широкий лан» Алексей Романович Пунтус. К дому Перевышек он приковылял на костылях. Увидев Никиту с молотком в руках, ухмыляясь, крикнул:

— Вы там, в России, грамотно учите историю! Революция была седьмого ноября. И по этому поводу вывешивать красное знамя! Кто вас там, в России, просвещает?

— У нас, Алексей Романович, в этот день родился наш батько, — гордо отпарировал Никита и весело заметил: — Так что вы, бывший товарищ, а теперь уже пан, не забывайте историю нашего села.

Флаг пламенел трое суток, пока гуляли родственники и друзья Андрея Даниловича. Несмотря на разруху и дороговизну, Перевышки не разучились принимать гостей, как в старые добрые времена.

Из Минусинска приехал бывший сослуживец — Игнат Зосимович Парфенов. Повод был — поздравить юбиляра, а заодно и предложить ему перебраться на жительство в Сибирь. Кто-то сообщил, что местная власть обижает знатного механизатора, а в Сибири таким труженикам, как Андрей Перевышко, — уважение и почет.

Вечером, когда гостей поубавилось, старики пригласили в свою компанию Никиту и Миколу. На стол было выставлено домашнее вино и графин самогона собственного приготовления. Дед Игнат пил все, что наливали, и вскоре его отнесли в спаленку.

Андрей Данилович, как хозяин торжества, крепко держался, но и он сдал. Верховодила застольем Клавдия Петровна. Она особенно следила за сыновьями. Сколько лет вот так, как сегодня, братья не встречались!

О женитьбе сыновей мать хотела поговорить на юбилее отца, но до серьезного семейного разговора не дошло — отец успел накачать себя самогоном. А на хмельную голову, как известно, умные вопросы не решаются.

Тогда, четыре года назад, в день семейного праздника, братьям не удалось уединиться, поговорить по душам. Мать была счастлива, что видела их вместе — живых и здоровых. Утром братья расстались: Никита возвращался в свою часть, Микола — в свой институт.

По наблюдениям матери, тогда у Миколы с женитьбой ничего не намечалось. В будничной работе время отсчитывало дни. Никаких мало-мальски заметных событий не предвиделось.

И вдруг из Воронежа — телеграмма. В телеграмме было слово «Соломия».

Сына вдруг как подменили: в глазах — солнечные зайчики, на лице — торжество, да и вообще он не находил себе места.

— Что случилось? — не сразу мать подала голос.

— Соломия нашлась.

— Кто она?

— Мамо, я тебе боялся признаться — это моя дивчина.

— И ты молчал?

— В селе только скажи — будет знать вся Слобожанщина. Дивчина — другой такой на свете нет.

— Ты ее любишь?

— Об этом пока не спрашивай.

Мать была потрясена. Чтобы сыновья от нее таились — такое не могло ей даже присниться. Уж на что отец, прирожденный конспиратор, и тот от жены не мог утаить ни одной тайны. И все же тайна была до наивности проста: Андрей Данилович изредка прятал заначку. О ней, конечно, знали сыновья. Брали рублики только в редких случаях: когда в клубе намечалось кино или в чайную привозили мороженое. Один раз Микола, не согласовав с Никитой, взял из отцовской заначки десять рублей. Косоглазый Леха Зема ездил в Луганск на комиссию и привез оттуда десяток винтовочных патронов — родной бабке наколол дров, и она с ним расплатилась патронами, которые приберегала с войны. Лехе захотелось выпить, и он, зная, что у Перевышек может быть оружие, продал Миколе три штуки. Патроны Микола завернул в промасленную тряпицу и запрятал в дупло старого клена. Каждый год там гнездятся скворцы — сторожат боеприпасы.

Получив телеграмму, Микола собрался в дорогу, как по тревоге: надел новую полотняную рубаху, вышитую крестиками, чесучовый серый костюм, серые туфли на белой подошве, белый галстук удавкой. «В этом одеянии, Миколка, ты выглядишь парубком», — с восторгом говорила Соломия, когда он впервые пришел к ней на свидание.

И в Воронеж Микола заявился парубком, но встреча с невестой состоялась не сразу. Перед встречей с Миколой Соломию расспрашивали офицеры штаба армии. Капитан «Два нуля», уже зная, что Микола — родной брат Никиты Перевышко, просил Соломию рассказать подробно, какие районы чаще всего посещали подруги и как часто они меняли паспорта, а значит, как часто выезжали за пределы Украины.

— Когда пан Шпехта находил нам работу, — говорила она, ничего не скрывая, — тогда мы и выезжали.

— А как принимали украинских снайперов в Израиле? — последовал неожиданный вопрос. Но он не застал ее врасплох.

— Принимали хорошо, — отвечала она, как на зачете. — Но арабов мы не отстреливали. Хотя пан Шпехта и настаивал. Мы знакомились с работой израильских снайперов. Для общения с ними даже переводчик не требовался. Многие снайперы — выходцы из Советского Союза.

— И вы там ничего не заработали?

— Пан Шпехта обещал оплатить. Но мы заявили: это уже не заработок, а вмешательство в чужие распри.

Капитан не удержался, чтобы не уточнить:

— Кто вас так просветил?

Соломия подняла свои ореховые глаза, посмотрела на капитана: взрослый человек, а задает вопросы, как детям.

— Пан капитан, пораскиньте мозгами: если все будут требовать самостийности, и в первую очередь территорию… А на этой территории проживает несколько народностей. Как тут быть? Национальный вопрос в Палестине давно в крови купается.

— Но решать его когда-то придется?

— Он сам собой разрешится, когда люди перестанут враждовать друг с другом.

— И когда вы пришли к такому выводу?

— Когда меня избил полевой командир Абдурханов. И не только избил…

Капитан сделал предостерегающий жест.

— Вы только об этом Николаю Перевышко…

— Я ему сама все скажу.

— И тем самим нанесете ему душевную рану.

— Пусть лучше от меня услышит, чем от кого-то…

— И то верно. Понимаете, Соломия… — капитан впервые назвал наемницу по имени, чего еще полчаса назад не мог себе позволить. Назвал по имени, но фразу не закончил.

Чем-то она его подкупила. А чем? Даже себе ответить не смог. Эта молодая украинка, взявшая в руки винтовку, чтобы зарабатывать себе на жизнь, лишая жизни других, даже не представляла, через какие муки ей самой предстоит пройти.

Никогда не занимаясь политикой, она стала политиком. Ее друзья и знакомые были убеждены, что Соломия — непримиримая националистка. Пан Шпехта пророчил ей блестящее будущее в лоне католической церкви — ведь мать была убежденной католичкой. Это мать твердила ей с детства: превыше всего Иисус Христос и Его Мать — Мария. «Врагов католической церкви, — напоминала она, — убивать не грех, это — служение Богу».

И Соломия убивала, как велел ей пан Шпехта. Не больно задумываясь, кто он, Шпехта, на самом деле. К нему привела ее Ядвига Корниловская. Многое о нем подружка умолчала. Не сразу, не вдруг Соломия дошла своим умом: да это же страшный человек! У него нет ничего святого. Он всем улыбается и всех ненавидит. Это уже особенность его национального характера.

Раньше Соломия считала, что Варнава Генрихович Шпехта — ясновельможный пан голубых кровей. Если его послушать, сразу не поймешь, какой народ он представляет. Себя называет украинцем, а тех же украинцев презирает. И, слушая Шпехту, уже не сомневаешься, что это нацист германского пошиба! Он искренне скорбит, что немецкие ученые не успели собрать атомную бомбу и сбросить на русских.

Не кто иной, как Зенон Мартынович Гуменюк, поверг Соломию в шок: по его убеждению, пан Шпехта, оказывается, — еврей с примесью арабской крови, и родина его — Тунис, земля древнего Карфагена. Поэтому смуглость кожи вполне объяснима.

— Это нас, украинцев, можно безошибочно узнать по внешнему виду, где бы мы ни очутились, — говорил Гуменюк, как делал открытие. — А вот евреи принимают окрас того народа, среди которого проживают. Даже, если нужно, меняют и цвет кожи.

— А если живут среди китайцев?

— Не отличишь от китайца. Есть там еврейская диаспора. Ей около тысячи лет. Если не знаешь — не угадаешь, кто перед тобой: иудей или китаец.

Зенон Мартынович показал свидетельство, выданное одесским раввинатом.

— Одессит из Карфагена? — изумилась Соломия. — А ведь он собирался на польке жениться, клялся, что он чистокровный поляк.

Услышав такое от Ядвиги, Зенон Мартынович заметил:

— Чистокровными бывают разве что лошади. Люди мешают свою кровь, не задумываясь, сколько и какой. Кстати, в Одессе, где-то на Пересыпи, у пана Шпехты есть жена, мадьярка. В годы немецкой оккупации прятала его в катакомбах.

— А разве жена у него не полька?

— Вполне возможно, что была и полька, — согласился Гуменюк. — У библейского царя Соломона было три тысячи жен и столько же наложниц. Так что удивляться не приходится…

Этот разговор состоялся накануне отъезда Соломии в Грецию, когда она по воле Шпехты сначала оказалась в Грузии, а затем — в Чечне. Тогда Варнава Генрихович на полгода отдал ее террористу Умарову, а тот перепродал ее Абдурханову…

12

Из четвертой палаты вышли трое: в белом халате — Тамара и в светло-голубых, какие теперь выдают посетителям, — Никита и капитан-контрразведчик.

В вечернее время коридор опустел. После ужина выздоравливающие выходили перед сном на прогулку.

— Что-то я не вижу вашего брата, — обратился капитан к прапорщику Перевышке.

— Он в кабинете у дежурного врача.

— Тогда приглашайте его. Оставим их одних. Пусть наговорятся без нас.

— А мы, — сказала Тамара, почему-то заметно волнуясь, — устроим чаепитие. Я торт принесла.

— Надо пить с виновниками торжества, — отозвался Никита. Он тоже, как и Тамара, испытывал волнение. Все-таки брат встречался со своей любимой женщиной после всех испытаний, которые она пережила в воюющей Чечне.

Только капитан Замойченко, казалось, оставался предельно спокойным. Хотя это было не совсем так. За безопасность встречи с украинской наемницей отвечал погонами российский контрразведчик перед майором «Два нуля», а тот, в свою очередь, — перед директором Федеральной службы безопасности.

Из Лондона пришло сообщение о розыске лейтенанта национальной гвардии Соломии Кубиевич, работающей по контракту в Чечне и, по всей вероятности, выкраденной диверсионной группой Российской армии.

Поэтому под видом медработников в больнице дежурили спецназовцы. Это был уже не первый случай, когда перебежавших из Чечни разыскивали люди Масхадова и предавали мучительной смерти — якобы за измену Ичкерии.

Убежавших из чеченского ада приходилось охранять и перепрятывать. За последние годы, когда в команде Президента России появились люди, безбоязненно бравшие взятки, выходцы из Кавказа захватывали колхозные рынки, оттесняли от сборщиков дани местный криминал.

Участились кровавые разборки. Подкупленная милиция на разборки обычно опаздывала, хватала случайных прохожих, которые не могли объяснить, что произошло.

Еще одно испытание ожидало Соломию, но уже в России.

Она лучше, чем кто-либо, знала, что отныне ее враги — сепаратисты Ичкерии, поставившие перед собой цель создать на Северном Кавказе чеченский эмират во главе с ее главным террористом, который с начала боевых действий перебрался в Лондон. Время от времени он нелегально посещал Россию, искал падких на деньги людей для организации взрывов в местах большого скопления народа — в торговых центрах, метро, на железной дороге. Громкие диверсии хорошо оплачивались. Те, кто оплачивал диверсии, предпочитали не называть страну, откуда посланы диверсанты, тем более организацию, которая финансировала подобные операции. Лютые враги России часто посещали Москву, встречались с руководителями страны, клялись в дружеских чувствах к русскому народу.

После 4 октября 1993 года Россия вступила в полосу массовой приватизации национальных богатств страны. Команда президента торопливо делила между собой государственную собственность. Обогащались чиновники. Они брали в аренду — нередко на девяносто девять лет с правом досрочного выкупа — базовые промышленные предприятия, транспорт, разведанные залежи полезных ископаемых, плодородные земли и лесные угодья. Даже в степной зоне, где чуть ли не каждое деревце было на учете, возникали лесопильные заводы. Пилили все, и не в последнюю очередь лесополосы — насаждения тридцатых и сороковых годов (их выращивали под девизом «Украсим Родину садами!»). Тогда почти все создавалось на энтузиазме молодежи. Плодами тружеников воспользовались проходимцы. В считанные месяцы миллионеры становились миллиардерами. Еще полгода назад мало кто знал чиновников президентской команды, а теперь они, их жены оказывались владельцами недвижимости стоимостью в миллиарды долларов.

Российский чиновник, вчера еще партийный работник, стыдивший рядового строителя или шахтера за несвоевременную уплату членских взносов, сегодня с размахом создавал новый класс собственников и свои деньги хранил уже не в сейфе партийной кассы, а в банках Швейцарии и Германии. Чиновник уже давно порвал с партией, которая его вытащила из бедности, сделала его работодателем для того же строителя и шахтера. Попытались было шахтеры протестовать (им задержали зарплату) — активисты забастовки угодили в тюрьму…

Много нового узнала Соломия, оказавшись в России.

На эти темы она говорила с Тамарой, когда та по утрам заходила к ней в палату, смотрела, как недавняя пленница приходит в себя: в глазах появился блеск, на щеках — румянец. Тамара спрашивала:

— Как чувствует себя младенец?

Соломия шепотом отвечала:

— Толкает.

— Он — кто?

— Микола мечтает о дочке. — И объясняла почему: — У его мамы в роду все мужчины.

— А вы кого хотели бы?

— Мальчика.

— Значит, будет мальчик. Я мечтала о дочке и родила дочку. Муж мечтал о защитнике Отечества. Но теперь и женщины защищают наше Отечество не хуже мужчин. Летчицы, например, пересели на сверхзвуковую авиацию…

Разговор прервался с появлением капитана-контрразведчика. В палату он вошел без стука, как в свою собственную квартиру, торопливо поздоровался, попросил врача Калтакову удалиться. Тамара успела заметить, что капитан принес Соломии не радостную весть.

Когда капитан и Соломия остались вдвоем, тот оглушил ее новостью:

— Пытались убить Корниловскую.

— Она же во Львове!

— Во Львове. Еще Галан говорил: проще всего убивать во Львове: узкие улочки — не разминуться.

— Но ее-то зачем?

— С некоторых пор вы обе — носители ценной информации. И пока этой информацией владеете вы одни, за вами будут охотиться ваши бывшие друзья.

— Откуда им знать, где я нахожусь?

— Свет не без добрых людей.

— А кому я нужна?

— По всей вероятности, сепаратистам. Они догадываются, что вам известно о каналах поставки оружия в Ичкерию.

Для Соломии это была подсказка.

— Пусть они поспрашивают пана Шпехту, — сказала Соломия. — Перед моей командировкой — это я вам утверждаю — он нелегально посетил Грузию. Краем уха я слышала: оружие для Ичкерии сначала поступит в Поти, а оттуда — по прямому назначению. Этим же транспортом в Грузию прибывают американские советники. Они, по всей вероятности, будут готовить снайперов, в том числе и для Ичкерии.

— Вам работу предлагали?

— Да.

— Какую?

— Инструктора-методиста.

— Вы согласились?

— Нет.

— Почему?

— Я еще жить хочу.

— Расшифруйте вашу фразу.

— Это излюбленный прием американской секретной службы. После завершения курса инструктора-наемника ликвидируют, чтобы он где-либо не проговорился.

— Так как вы многое из жизни спецслужб знаете, вы уже носительница секретной информации.

Соломия улыбнулась, подумав:

— Да это знают все, даже подростки, читающие авантюрные романы. Меня, товарищ капитан, успели предупредить, что из воюющей Ичкерии мне на Украину уже не выбраться. По истечении срока контракта, который пан Шпехта заключил с Масхадовым, меня или продали бы в Арабские Эмираты, или ликвидировали бы как нежелательную свидетельницу…

Соломия замолчала. Улыбка сошла с ее лица. То, что она сообщила, капитан взял себе на заметку. Предстояло разыскать пана Шпехту, он мог быть в южных районах России. Не случайно Католическая церковь проявляет повышенный интерес к этому региону.

Для обывателя вроде незаметно: в Южной России из года в год католики теснят православных. Если доведется делить Россию на отдельные улусы, Ватикан не прозевает — попытается оторвать себе кусок русской территории пожирнее. Ватикан уже замахнулся на Сибирь — прислал туда своего кардинала для склонения православных аборигенов в католическую веру.

Земля между Доном и Волгой больно хороша для колонизации. Чернозем! Лучшая в мире почва. Здесь влияние Ватикана будет бесспорным.

А если верх возьмут иудеи, тоже неплохо. Многие русские олигархи, по крови иудеи, не обидят адвоката Варнаву Генриховича, он и для них старается, посылая украинских девчат в горячие точки.

И вот этого неуловимого эмиссара российским спецслужбам предстояло найти и обезвредить. Нелегкая задача была поставлена перед капитаном Замойченко. И он знал, что без помощи украинских друзей здесь ему не обойтись.

Пока не пойман пан Шпехта, Соломия Кубиевич, как и Ядвига Корниловская, не будут себя чувствовать в безопасности.

13

По средам у Тамары Калтаковой были операционные дни. И надо же было такому случиться: именно в среду, примерно за час до работы, визит ей нанес майор Никитенко, бывший сослуживец ее мужа по инженерному училищу. После расспросов о здоровье дочери вдруг заговорил на сугубо служебную тему.

— На участке ответственности нашего батальона, — сказал он, — границу перебежал чеченец, выпускник Коломенского сельхозтехникума. У него, оказывается, девушка оттуда. Соскучился по ней так, что и о войне забыл. Он хочет жениться на русской, а старики, прежде всего мулла, заставляют его воевать с русскими. Этот чеченец сообщил, что весной, в первых числах марта прошлого года, у них в отряде появились две молодые женщины, по говору — из Западной Украины. Его, как умеющего хорошо говорить по-русски, прикрепили к ним. У них он работал в качестве вьючного животного — носил их рюкзаки и снайперские винтовки. Эти украинки отстреливали русских офицеров. Сколько на этих наемницах смертей, перебежчик не знает, но по карте он показал точки, откуда они вели огонь. Я проанализировал действия саперов того дня, когда погиб Миша. А погибнуть он мог только от снайперской пули с точки, которую указал на карте перебежчик. Стреляли с расстояния восемьсот метров. Выстрел слышали саперы, работавшие на минном поле. Значит, огонь велся без глушителя. И перебежчик подтвердил, что стрельба на большое расстояние ведется без глушителя, иначе вероятность попадания будет минимальной.

— Ваш чеченец не запомнил, кто в тот день был в засаде? — спросила Тамара. — Были поблизости другие снайперы?

— Других снайперов не было. Так утверждает перебежчик. На соседнем участке федералы делали зачистку.

— Как вели себя наемницы?..

— Их задача — отстреливать офицеров… Вскоре после выстрела снайпера по вероятному месту засады нанесла удар установка «Град», но снайпер успел поменять позицию.

О кочующей установке «Град» Тамара что-то слышала. Ветераны сравнивали ее с катюшей военных лет, когда «эресы», снаряженные напалмом, выжигали все живое.

Майор спросил о главном, ради чего сделал крюк в триста километров — по дороге в Нижний Новгород посетил Воронеж.

— Земля полнится слухами, — сказал он, глядя в глаза собеседнице. — Какие-то снайперы-иностранки находятся на лечении в вашей больнице. Это правда или же это россказни базарных торговок?

Капитан-контрразведчик предупредил Тамару: если кто будет интересоваться перебежчицами, в разговор особо не вступать, ответить: «Впервые слышу» или что-то в этом роде, и немедленно ему доложить.

Тамара была в растерянности. Как поступить в этом случае? Майор Никитенко — товарищ покойного мужа. Спрашивает, потому что в Москве уже знают о перебежчиках. Из Чечни не каждый день перебегают снайперы-наемники. Арабы, воюющие в Чечне за деньги, не перебегают, и в плен они не попадают. При них неотлучно находятся охранники-чеченцы. Если наемникам грозит пленение, охранники убивают их, и федералы уже находят холодные трупы, а лица им так кромсают, что даже добросовестная экспертиза не сможет установить: это араб или европеец? А трупы, как известно, молчат. По татуировке или другим характерным признакам узнаешь не много.

В данном случае спрашивал свой человек — майор Никитенко. И слукавить ему нельзя, и нельзя не поставить в известность капитана Замойченко. Это по его приказу под видом медработников дежурят спецназовцы.

Утром при встрече с доктором Калтаковой капитан ее не спросил, заходила ли она перед отбоем в четвертую палату, и она промолчала о встрече с майором Никитенко.

Дежурный спецназовец кратко доложил капитану: «Чужие не посещали».

ЧП случилось уже через сутки, сразу после обеда. Обед в палату приносила медсестра, и она же уносила посуду.

Соломия возвращалась из туалета, когда в палате застала незнакомую медсестру — высокую, черноволосую, смуглую. Раньше она ее не встречала.

Незнакомая медсестра сделала вид, что вытирает подоконник. Обычно уборку палаты делают утром после завтрака, перед обходом главного врача. И убирает не медсестра, а уборщица. Халат у нее синий, а не белый.

Это Соломию насторожило, но не настолько, чтобы забить тревогу. Ласково спросила:

— Вы новенькая?

— Я практикантка, — бойко ответила незнакомка. — А вы — Соломия Кубиевич? Я угадала?

Колючий взгляд черных глаз заставил Соломию схитрить:

— Соломия подойдет, — и показала на пустующую койку, заправленную розовым байковым одеялом.

— Как скоро?

Мысль работала лихорадочно четко: «Хотя бы знакомая медсестра появилась». Но, как на грех, на циферблате настенных часов секундная стрелка словно остановилась — никто не подходил. Надо было что-то предпринять, пока не появился кто-либо из медперсонала. Эту незнакомку в полевой форме она мельком видела в штабе Абдурханова.

— Соломия в умывальнике. Вам ее позвать?

— Не надо. Я принесла ей лекарство. Она заказывала… Подожду.

За дверью послышался шум и голос дежурного врача: «Она, товарищ капитан, направилась в четвертую палату».

Незнакомка выхватила из-под халата нож, стала за дверью. Старенький врач,отставник-подполковник, попадал под удар приподнятого ножа. Врач шел первым, за ним еще кто-то.

— Ее не пускали… наглая баба. Я ей говорю…

Соломии достаточно было пяти секунд, чтобы обезоружить незнакомку, — ударом ладони выше локтя она выбила нож. Но та, уже схваченная за руку, успела Соломию боднуть, резко наклонилась, чтобы поднять нож. Соломия ногой отбросила нож под койку.

В эти минуты с улицы донесся звон разбитого стекла, треснула тяжелая дубовая рама, кто-то пытался вырвать раму из оконного проема, и через секунды — было слышно — рванул с места припаркованный к ограде БМВ.

Капитан стремительно влетел в палату. Увидев Соломию и рядом с ней незнакомую женщину, которая вырывалась у нее из рук, пронзительно громко крикнул:

— Стоять!

Между ним и незнакомкой преградой оказалась койка. Соломия не подпускала незнакомку к распахнутому окну.

Незнакомка, сильная и ловкая, ударила Соломию пальцем в лицо, но в глаз не попала, рассекла только бровь, яростно пытаясь освободиться от не менее сильных рук Соломии.

Применив болевой прием, Соломия заломила ей руку за спину и, чтоб та не могла повторить удар в глаз, до хруста суставов сдавила ей пальцы.

Капитан пытался повалить незнакомку наземь, но та, изловчившись, ударила капитана ногой в промежность, и он сел, скорчившись от боли.

На шум в палату вбежал безоружный омоновец. Незнакомка, подхватившись, сбила его с ног, с разбегу бросилась в разбитое окно, устремилась к проходной.

Не найдя только что отъехавшего БМВ, выскочила на улицу, с разбегу угодила под колесо большегрузного КамАЗа.

Капитан с трудом поднялся, достал мобильник, стал набирать номер. Подбежал второй омоновец.

— Передайте всем постам ГАИ: перехватить БМВ…

Но машина как сквозь землю провалилась. Отъехать далеко она не могла — скорее всего, в каком-то гараже уже через час превратилась в груду запчастей.

Труп незнакомки, до неузнаваемости раздавленный грузовиком, доставили в морг медицинского института на опознание. В ту же ночь труп загадочно исчез. На мусульманском кладбище в пригороде Грозного появилась свежая могила.

Ближе к утру беспокойной ночи прапорщик Перевышко, переодев Соломию в пятнистую униформу, увел ее к себе на квартиру.

Здесь со вчерашнего вечера Соломию ждал Микола, не задремав ни на минуту, искурив две пачки сигарет. Надо бы сбегать в ближайший киоск — обзавестись куревом, но был приказ капитана-контрразведчика — не высовываться, не привлекать внимание жильцов. Мало ли кто может нагрянуть, тогда без стрельбы не обойдется.

Воронеж хотя и находится в глубинке России, но с начала боевых действий на Кавказе он стал прифронтовым городом, и каких только разведок сюда не присылают! Городские рынки наполнены гортанным кавказским говором. Торгуют наркотиками и оружием. Выпивохи могли предложить запчасть от военной авиации.

Вполне возможно, где-то уже интересуются украинками, сбежавшими из Чечни. Одну прооперировали в гарнизонном госпитале — теперь не скоро возьмет она снайперскую винтовку, а, может, и совсем откажется от оружия. Жива — значит, не убита. Второй раз киллер не промахнется.

Соломии предстояло из города исчезнуть, не появляясь ни на железнодорожном вокзале, ни в аэропорту. Никита на «москвиче» своего соседа по общежитию довез их до Конотоповки, а там — через лесопосадку — уже Украина. Оттуда до Сиротино — рукой подать.

Микола наивно полагал, что на самом краю Восточной Украины никто искать ее не станет. Но в небольших поселениях каждый новый человек, особенно чужой, от глаз людских не спрячется.

Российский номер на «москвиче» не привлек внимания — таких легковушек в течение дня здесь пробегает немало. Друг Миколы, агроном сельхозпредприятия, доставил молодых людей на железнодорожную станцию. Но прежде чем усадить их в пригородный поезд, агроном завел их к себе домой, где Соломия переоделась. Вечером путешественники были уже в Старобельске. В село добирались на грузовой попутке.

В сумерки вышли на свою улицу, и надо же — навстречу Леха Зема с мешком за спиной. В мешке похрюкивал поросенок, не иначе как с фермы предпринимателя Альберта Прудиуса. Зема своим единственным глазом, несмотря на сумерки, заметил, что Микола важно шел с незнакомой дамочкой. Дамочка крупная, походка уверенная, мужская, как будто шагает переодетый мужчина. На дамочке был темный плащ, вязаная шапочка прикрывала черные волосы. Лица не разглядел, но понял: женщина — не местная. Удивленный, остановился. Придерживая видавший виды мешок с поклажей, на всякий случай предупредил:

— Ты меня, Колян, не видел, я тебя — тем более, — и загадочно подмигнул, кивком головы показав на спутницу Миколы. А про себя отметил: хороша бабенка!

На том и расстались.

Человек с хрюкающим поросенком скрылся в переулке, Соломия спросила:

— Он — кто?

— Наш. Сельчанин.

— А поросенок у него откуда?

— От Прудиуса.

— И Прудиус ваш?

— А чей же еще?

— Значит, вы друг у друга?..

— Ты хочешь сказать, воруем? Ни в коем случае! Нам наша власть не дает зарабатывать — нет работы, так мы берем у ближнего, а ближний уже набрал у дальнего.

— Кем же был Прудиус раньше?

— В тюрьме сидел.

— А еще раньше?

— Руководил ОРСом.

— И за это его посадили?

— Друзей потерял.

— А потом?

— Потом нашел, но уже других. Его новые друзья доказали, что грехов за ним не водится. Власть другая: кто еще недавно сидел, тот уже стоял, притом крепко.

— Это как?

— Поживешь — узнаешь. Все, Соломийка, познается в сравнении. У нас в институте профессор говорил: «Сравнивай — и до всего дойдешь своим умом. Если он, конечно, у тебя есть».

— Я уже поняла: друзья — они разные: одни и на глубокой воде не дадут утонуть, другие и на мели утопят. Так?

— Конечно, так. И давно ты это поняла?

— Когда была там. — Кивком головы показала в пространство.

Микола взглянул на любимую счастливыми глазами. Соломия увидела в них звездное небо, такое, как три года назад, когда он провожал ее на квартиру пана Шпехты. В тот сентябрьский вечер она прилетела из Сараево, где целый месяц натаскивала каких-то мусульман. Молодые рослые ребята (по говору, черкесы из Болгарии) готовились к соревнованиям по пулевой стрельбе. За месяц они сожгли не одну «цинку» патронов, но метко стрелять она их все-таки научила. Стреляли эти ребята не при солнечном свете, а при убывающей луне, когда мишеней почти не видно. Соломия недоумевала: такое упражнение раньше не отрабатывали. Это в армии учатся стрелять при ограниченной видимости, армейские снайперы учатся стрелять на звук — такая у них специфика работы.

В спецкоманде всему научат.

Учили и Соломию, когда она готовилась к поездке на Ближний Восток. На какое-то время командировка была отложена — наступило перемирие, и в наемницах нужда отпала.

Но не отпала нужда в деньгах. Отец писал: есть возможность увеличить стадо элитных бычков, но для выпаса нужна земля, а бывшие колхозные земли теперь продаются. И нанимать пастухов становится все трудней: добросовестные ушли на пенсию — кто спился, кого одолели болезни, многих отвезли на кладбище. Молодежь уже рублем не заманишь, молодые требуют «зелень» или наркоту. А наркоманы — та же саранча, только похуже.

В этой командировке Соломии обещали заплатить хорошие деньги. Она готовила молодых мусульман, им предстояло выполнить какое-то важное задание.

Последняя ночь на полигоне надолго запомнилась. На темном осеннем небе было много звезд. С разных уголков летели метеориты. Казалось, это падают звезды, и каждая — это чья-то душа, улетающая в рай.

В ту сентябрьскую звездную ночь кто-то из парней по-русски произнес: «Так и наши души сгорят бесследно».

Соломия догадалась: эти ребята недавно из России. «А мне мозги пудрили: мы — из Болгарии».

Уже вернувшись во Львов, она узнала, что эти ребята, как сообщило радио Белграда, напали на конвой, пытались отбить у сербов своих сообщников. Завязалась перестрелка. Для кого-то это был первый и последний бой, кто-то утонул в Дунае. О подробностях неравного боя радио умолчало.

Месяц напряженной учебы никому не принес радости: ни этим молодым черкесам, которые учились убивать ночью, ни их инструктору — не заплатили за сверхурочную работу.

И все же Соломия испытала счастье, когда после месячной разлуки увидела Миколу и почувствовала, как сильно его любит! Такое звездное небо можно было увидеть только в глазах любимого.

После короткой передышки был чеченский кошмар. Полевому командиру Абдурханову разрешалось все, запрещалось только насиловать наемниц — насильников карали смертью. Но никто даже мысли не допускал, чтоб героя Ичкерии судить по законам шариата. И когда было установлено, что наемница пощадила русского генерала — дважды промахнулась, кое-кто посчитал, что это случайность, подвело оружие. Но Абдурханов этому не поверил и отвел на Соломии душу. Когда ее, избитую, измордованную, отвязали от кровати, садист пообещал дать ей свободу, но только пообещал.

Благодаря чеченцу Окуеву она сбежала к русским, захватив с собой подругу. За неделю до побега Ядвига Корниловская заметила, что Соломия беременна. Каким-то чудом узнал об этом Абдурханов, мужчина женатый, но бездетный. Он уже питал надежду, что украинка родит ему наследника. Бездетную жену он заставит признать чужого ребенка.

Ребенок будет, как и его отец, мусульманской веры, верный Аллаху. Когда сыну исполнится семь лет, он отправит его учиться в Арабские Эмираты. Знакомый мулла сделает ему обрезание, и тогда никто не скажет, что родила его украинка. Но беременная украинка вдруг исчезла, не оставив никаких следов.

14

Микола отошел от калитки, в темном закутке наступил на какую-то железку, похожую на обрезок газовой трубы, и калитка сама открылась.

— Прошу, пани.

Соломия, удивленная необычной механизацией, покачала головой.

— Давай, Миколка, договоримся, я никакая не пани. Это меня пан Шпехта так называл, издевался над моим плебейским происхождением. Я тогда намеревалась поступить в университет, надеялась, что Варнава Генрихович составит мне протекцию. Исполнила одну его услугу, которую вряд ли кто другой исполнил бы.

— Услуга хоть стоящая?

— А то нет? Нужно было ликвидировать свидетеля, который знал Шпехту как осведомителя. Шпехта работал на пана Бандеру и одновременно на пана Стецька. Осведомитель приезжал на Лемковщину, встречался с местным начальником провода. Там я его и успокоила. Когда мой татко узнал об этом убийстве (он даже не подозревал, что это была моя работа), сказал: «Выстрел меткий, но не по адресу. Не того убрали: потеря и для Бандеры, и для Стецька»… Так что пан Шпехта остался доволен, а мне не подсобил, хоть обещал…

— Но ты же в тот год стала студенткой?

— Мне подсобили другие… Даже не подсобили, а подсказали, к какому профессору идти на вступительный экзамен. Он мне выставил в зачетке проходную четверку. Я его попыталась отблагодарить, а он даже в конверт не посмотрел, а сказал мне: «Ваше стремление к знаниям похвально. На досуге прочтите вот эту книжечку. Только вдумчиво. Она вам поможет в жизни». Я взяла эту книжечку, но прочитать не успела — пан Шпехта отобрал. Лицо у него стало злобное, колючее… Я тогда изредка приходила к нему убирать квартиру. Призналась, что сам пан профессор на экзамене внимательно выслушал меня, похвалил за ответ. Я рассказывала, как паны католики в нашем селе отбирали у православных землю. Профессор вручил мне презент — эту книжечку.

— А что за книжечка? — поинтересовался Микола.

— Смешная. В ней автор плюет на папу римского. Попробуй — доплюнь.

— И потому пан Шпехта на тебя озлобился?

— Да, представляешь?

Микола пояснил:

— Эту книжечку написал очень смелый человек. Его убили около вашего тира — за Стрийским парком… А книжечку я тебе найду. До недавнего времени она была в нашей сельской библиотеке… Правда, говорят, из райцентра приезжала комиссия. Опасные для ума книги изымала. Так что эту книжку могли и сжечь.

Около коровника Соломия задержала взгляд на собачьей будке. Будка была внушительной по размерам, рассчитанной не меньше, как на тигра.

— У вас есть цуцик?

— Да не один.

— Что-то их не видно.

— Сад берегут. Утром ты с ними познакомишься. Удивительная парочка. Они меня любят, а значит, полюбят и тебя.

Из глубины сада раздался собачий лай, узнали по голосу — хозяин вернулся. Старый Перевышко, согласно своим убеждениям, дал собакам ходовые прозвища: кобеля назвал Кучмой, а суку — Юлькой. Это породистые восточноевропейские овчарки. От Кучмы у Юльки — злое потомство. Не однажды, когда были щенками, они бешено облаивали старого Пунтуса, когда тот с посохом проходил мимо двора Перевышек.

Пока открывали калитку, Микола успел рассказать об этих замечательных собаках.

Во дворе молодых встретила мертвая тишина. Обычно в это позднее вечернее время старики сидели у телевизора. Еще позавчера Никита предупредил: ждите гостей. С Миколой будет необычная гостья — по всей видимости, будущая невестка.

— Она хоть корову доить умеет? — поинтересовался Андрей Данилович.

— Далась тебе корова! — недовольно бросила Клавдия Петровна. — Ты слышала, что Никита сказал: она — спортсменка. Мастер спорта.

Неожиданно между стариками возникла перепалка.

— Вот-вот! Мастера, они умеют только деньги доить, — заметил старик.

— Но не из тебя же, а из государства, — в свою очередь заметила старуха.

— А государство чье?

— Было наше…

— Сельская женщина должна все уметь.

Еще не видя своей будущей невестки, Андрей Данилович уже испытывал гордость за свою родню: не всякий дом может похвалиться выдающимися людьми. Даже у Алексея Пунтуса хлопцев полный двор, а видных людей — незаметно. Эта тема занимала Перевышек с той самой минуты, как по телеграмме брата Микола выехал в Россию.

Теперь старики с нетерпением ждали молодых. Должны были приехать еще вчера, но что-то их задержало. Видимо, на пропускном пункте. Местные жители по старой памяти через границу переходят, как было при советской власти, из одной республики в другую — без документов. Когда было одно государство, документы не требовались. И люди знали друг друга не один год. Теперь пограничники — хлопцы из соседних сел, контрактники. Им известно, что здесь живут по принципу: у каждого своя тропа. Люди для порядка соблюдают дистанцию — все-таки граница…

Старики вернулись в первом часу ночи. Они наведывались к знакомому украинскому пограничнику капитану Огнивенко, сыну старого друга. Родители Миколы попросили капитана, чтобы тот позвонил на заставу, уточнил: не задерживали ли за последние сутки Миколу Перевышку, жителя села Сиротино? Если да, то пусть отпустят, за ним пришли его родители.

«А если задержали в России?» — спросил тогда Андрей Данилович.

«Все равно отпустят, — заверил капитан. — Кто их будет кормить? Да и бумагу на задержание придется составлять».

«Что правда, то правда», — дружно согласились родители Миколы.

На всякий случай капитан позвонил в соседнее государство — на российскую заставу. Там этот звонок расценили как шутку. Местные жители ходят, как ходили раньше: кто-то ищет заблудившуюся телку, кто-то бежит в магазин за чекушкой. Здесь, как и в других пограничных селах, незыблемо действует правило торговли: в России открывают магазины на час раньше, чем на Украине, а на Украине закрывают на час позже, чем в России. Вот и бегают через границу граждане разных государств за одним товаром.

Кто-то в Киеве (разумеется, не от большого ума) поменял часовые пояса, что в Слободскую Украину вносило великую путаницу, особенно на железной дороге: кто время считал по-московски, тот, случалось, опаздывал, кто считал по-киевски, тот целый час слонялся по перрону, мог на столбах почитать все объявления.

— Пускай переходят, где им удобно, — ответила украинскому капитану российская сторона. — Попадутся — задержим.

— Слышали? — сказал Перевышкам капитан Огнивенко. — У нас бесследно еще никто не пропадал. Сами дорогу найдут, не дети.

И старики отправились домой, так ничего не узнав о судьбе Миколы и его предполагаемой невесты.

Но как же они были удивлены, когда на освещенной веранде своего дома увидели сына и незнакомую молодую женщину!

— Ну, слава богу, приехали без нашей помощи, — обрадовалась Клавдия Петровна и обратилась к мужу: — Нужно тебе было, старик, паниковать?

— Граница, — огрызнулся Андрей Данилович. — Тут и пристрелить могут. Свернешь с нейтральной полосы…

Их с веранды заметили, и старики прекратили спор.

Как вышли на пенсию, так все чаще стали спорить, притом по любому поводу. А повод, если есть желание высказаться, всегда найдется.

Веранда была ярко освещена. Долгожданные гости собирались ужинать. Перед ними стоял кувшин с молоком, нарезанный крупными ломтями хлеб домашней выпечки и глубокая миска с медом.

Микола суетливо поднялся.

— Это, дорогие родители, моя Соломия.

Андрей Данилович сразу чуть ли не официальным тоном:

— А как по отчеству?

— Зовите просто — Соломия, — робко произнесла долгожданная гостья.

— Ну, Соломия, так Соломия. В наших краях это редкое имя. Главное при имени — человек. Если он с мозгами, любое имя его украсит.

Клавдия Петровна обняла гостью и с близкого расстояния вдруг разглядела ее худощавое смуглое лицо: под глазами синюшные пятна, левая бровь глубоко рассечена. Отшатнулась в ужасе:

— Кто ж это тебя так, дочка?

За Соломию ответил Микола:

— В аварии побывала. В нашем деле аварии случаются часто.

Отец укоризненно взглянул на сына: при чем тут аварии? А шея? Тоже в кровоподтеках. Как будто волки зубами хватали. И, что еще было заметно, в больших темно-карих глазах — пережитый ужас.

«Нет, тут что-то посерьезней», — с тревогой подумали родители Миколы. — Кого это сын привез?»

Глядя на гостью, Андрей Данилович про себя рассуждал: «В селе на Соломию посмотрят — будет разговоров на всю округу. Вот тебе и спортсменка! Может, у нее такой спорт, что бьют куда попало?» Когда-то показывали по телевизору, как женщины избивают друг друга, случается, и калечат, а то и с ринга мертвых уносят. В Древнем Риме было такое.

«Слава богу, у нас не Древний Рим»…

А что за спорт у Соломии?

Потрясенная увиденным, Клавдия Петровна решила сегодня же спросить, кто ее так разукрасил? Может, и в самом деле есть спорт, опасный для жизни? Зачем тогда семью заводить? Сирот на Украине и так много. И Никита не женится, видимо, потому, что его заставили воевать. Раньше с теми же чеченцами жили в мире и согласии, вместе оберегали границы единой страны. И кому это взбрело в голову враждовать, как сто и двести лет назад?

Вид Соломии поставил перед стариками великую загадку.

— Вам вместе постелить или отдельно? — спросила сына Клавдия Петровна. Она уже решила поместить молодых в большую спальню: тут и воздуха больше, и живые цветы.

— Как желает Соломия.

Соломия за день так устала, что согласна была уснуть где угодно, лишь бы рядом слышать дыхание Миколы. Легли на открытой веранде. Холодный ветер с полей доносил запахи опустевшего осеннего сада.

Наконец-то молодые почувствовали, что остались одни (в квартире Никиты и в больничной палате Соломия вела себя, как в тюремной камере: там был не сон, а пытка, — мерещилась прослушка, потому и не покидало ощущение, что в доме даже твой кашель записывают на ленту).

Здесь никто тебя не записывал: говори хоть шепотом, хоть громко: ты — дома, снимай напряжение, как пропитанную соленым потом одежду. Родная хата — это лекарство для души, она излечивает даже, казалось бы, безнадежно больных.

Но только молодые увлеклись разговором, вошла мать. Поверх ватного стеганого одеяла набросила овчинный тулуп.

Под стеганым одеялом и овчинным тулупом скоро стало жарко. Микола с детства знал привычку матери: той всегда казалось, что ее дети во сне раскрываются. А на веранде и простудиться недолго.

Микола и Соломия спали почти под открытым небом. А небо-то осеннее, холодное. В иное время Соломия уснула бы сразу, но сейчас ей было не до сна. Она ждала, как выстрела, свинцовых слов упрека. Соломия догадывалась: до того, как встретиться с ней, Микола успел пообщаться с братом. Предстоял не сон, а разговор. И она решила начать его первая.

На всякий случай отодвинулась. Что-то Миколка знает, а что-то и не знает. Услышит — взорвется.

— Миколка, я беременна.

— Знаю. А от кого?

— От полевого командира Абдурханова. Его бандиты меня усыпляли, привязывали к койке. И этот жирный баран делал со мной что хотел. А когда я приходила в чувство, он меня бил по лицу.

— И как долго издевался? — тихо спрашивал Микола, остерегаясь, чтобы мать не подслушала. Мать спала в доме, через стенку. Отец ей приказал лечь на кушетку. У матери тонкий музыкальный слух. Но ветер шумел в деревьях, и ничего не было слышно.

— Почти месяц, — шепотом говорила Соломия. — Пока не забеременела. А ночью меня выводили в засаду, чтоб я отстреливала русских офицеров.

— И тебе после всего, что случилось, выдавали оружие?

— Представь себе, да… Не боялись. Но я следила только за передним краем. Молила Бога, чтобы русские не показывались, не заставили меня открывать огонь. Я то и дело поправляла прицел. Возмущалась, что к чужой оптике не привыкла. Русская оптика — что надо. А вот прибор ночного видения у американцев, пожалуй, не хуже. Хотя прибор изобрели израильтяне… А конструктор родился и долгие годы жил в России…

Соломии хотелось говорить о чем угодно, только бы не бередить душевную рану Миколы. Она ждала взрыва негодования: женщина, обладающая мужской силой, обученная приемам рукопашного боя, могла бы нокаутировать Абдурханова. Могла… Но полевого командира обслуживала целая свора церберов.

К нему ее приводили по утрам, сквозь одежду загоняли иглу со снотворным. Так обычно поступают, когда человек получает большую дозу радиации. Чтобы не ослеп, вводят атропин.

Первый раз все произошло так стремительно, что она даже опомниться не успела. И потом повторялось. Врезалась в память первая пытка.

…Она стояла перед Абдурхановым. Тот ей смотрел в глаза и мягко улыбался. Сзади подошли двое охранников и вдруг схватили под руки. Она почувствовала, как что-то кольнуло в левый бок. Боковым зрением успела заметить: сзади стоял врач отряда, француз, работавший по контракту. Она потеряла сознание.

Когда очнулась, Абдурханов уже одевался. В штабном кабинете никого не было: ни этих двух верзил из личной охраны полевого командира, державших Соломию, ни врача-француза, вогнавшего ей иглу под лопатку.

Откуда-то взялась кушетка, покрытая серым шерстяным одеялом. Значит, она лежала на кушетке. Как долго? Не помнила. Одежды на ней не было. Под сердцем ощущалась покалывающая боль.

— Иди, женщина, умойся. Ты вся в крови.

Соломия с трудом поднялась. Надо было смыть кровь. Но откуда она? Чья кровь? Пожилой горбатый старик подал ей серую тряпку. Она не обратила внимания, что это полотенце (такие — вафельные — выдают солдатам Российской армии). Полотенце, как застиранная портянка, было влажным, от него исходил омерзительный запах давно не мытого мужского тела…

Эту тряпку Соломия с негодованием бросила горбуну в лицо, по-русски произнесла:

— Что уставилась, грязная тварь? Не видел женского тела?

Старик умильно посмотрел:

— Ах, какой персик! В горах цены тебе не будет.

«Сволочь… — подумала с ненавистью. — Твою бы дочь вот так, вы б тогда всей бандой бросились бы в Страсбург, в ваш говенный Европейский суд».

В тот же день, ближе к вечеру, ее под конвоем увели на боевую позицию. Сам Масхадов был не доволен командой наемниц, переданных на участок бригадного генерала Абдурханова — за весь день наемницы из Западной Украины не застрелили ни одного русского офицера. За что этим титулованным снайперам платят огромные деньги? Пан Шпехта разъезжает по Европе, хвалится, что его девчата на соревнованиях берут призы и крупные денежные премии. Продает наемниц, как продают киллеров, — с авансом в пятьдесят процентов.

И в этот раз он взял аванс, в немецком банке пополнил счет на свое имя.

Соломии второй раз напомнили: для нее плохо кончится, если она не будет выполнять своих прямых обязанностей.

Горбатый ее заверил: угрозы можно не принимать во внимание, если она будет послушной своему хозяину.

Соломия попыталась пронести винтовку.

— Зачем она тебе? — спросил Абдурханов, когда горбатый нашел в ее рюкзаке в разобранном виде немецкую снайперскую винтовку военных лет.

Она попыталась оправдываться, что это всего лишь запчасти. Но горбатого обмануть не удалось. В годы войны он добровольно перешел на сторону Германии и до мая 1945 года служил в мусульманском батальоне.

Абдурханов допытывался:

— Принесла винтовку, чтоб меня убить? А ведь я буду отцом твоего ребенка. Выкормишь его, я тебя отпущу на Украину. Слово честного горца.

Этот «честный горец» был, пожалуй, самым коварным полевым командиром. Его опасался даже сам Масхадов. Он его знал еще по совместной службе в Советской армии. Если капитан Абдурханов расхваливает сослуживца, жди от него подлости.

Лейтенант Зорин женился на чеченке. Капитан Абдурханов стал другом его семьи. Осенью на боевых стрельбах нашли лейтенанта с перерезанным горлом. Следствие установило: почерк чеченца. Искали врагов лейтенанта Зорина. К этому времени распался Советский Союз. Было не до гибели русского лейтенанта. Президент Чечни Дудаев присвоил капитану Абдурханову звание генерала. И молодой генерал стал свататься к Зориной, но та во всеуслышание сказала: «Ты меня сделал вдовой, чтобы жениться на мне». Эти слова ей стоили жизни…

15

В первую ночь на Слобожанщине молодые уснули только на рассвете. Не уснули, а притихли.

— Я тебе рассказала, как было, — осторожно призналась Соломия, и то лишь только после продолжительной паузы.

Молодые долго молчали. Как всегда, молчание нарушила Соломия:

— Решай — быть нашей любви или мы ее похороним в эту же ночь? Если похороним, я сегодня же уезжаю к моим родителям на Лемковщину.

— А ребенок?

— Его я убивать не стану. В нем есть и моя кровь, моей даже намного больше. — И вроде вне всякой связи: — Евреи мудрей всех народов оказались. Они, как утверждает Варнава Генрихович, даже в свою конституцию записали: евреем является всякий, рожденный от еврейки. А мы, украинцы, да и русские, по родителю, а не по родительнице определяем национальность… Вот я, когда рожу, не по насильнику дам отчество…

— Он будет Миколаевич, — почти шепотом произнес Микола.

Соломия прижалась в его плечо лицом — оно было мокрым от слез. Эта сильная женщина с твердым мужским характером, оказывается, умела плакать. А ведь Ядвига, побывавшая с ней в горячих точках, где порой и мужчины не в силах удержать слезу, когда-то заверяла Миколу, что ее подруга и под пыткой не заплачет.

Микола терялся в догадке: что же сейчас заставило Соломию плакать?

Они долго молчали. День уже вошел в свои права. За тополями, поредевшими к осени, всходило оранжевое солнце. Его утренние лучи высвечивали на небесной скатерти крохотные тучки. Ночью над степью поднялся ветер и пригнал их сюда, как телят на водопой. Порывистый ветер сотрясал веранду, а в сердцах молодых бушевала буря.

Молодые заново переосмысливали свое будущее. От их слов, которые они услышат друг от друга, будет многое зависеть, и в первую очередь их дальнейшая судьба.

В этот раз первым нарушил тягостное молчание Микола:

— Может, с родителями посоветуемся?

— Только не с моими.

Она уже предпринимала попытку поговорить на эту тему, когда представилась возможность увидеться с братом-отпускником, солдатом французского иностранного легиона, и его африканской семьей: женой-берберкой и двумя малолетними детьми. Не получилось тогда семейного разговора. Стоило признаться, что ее суженый — хлопец из Восточной Украины, как тут же на нее набросилась мать:

— Он кто — схидняк? Как же ты посмела? Они же москали!

— Я его люблю, мамо.

— Она его любит! Надо ходить в костел, ума набираться. Москали, — надрывно кричала мать, — лишили жизни Степана Бандеру, нашего славного легиня.

— А он скольких лишил? — перешла на крик и дочка. — Восточная Украина от него стонет.

— То кара Божья! — кричала мать, чтобы слышали соседи, набожные католики, тайком носившие продукты в потайные схроны. И, как затравленная волчица, с пеной у рта, кинулась к мужу: — Ты чуешь, Марко? Ты позволил дочке шляться по свету… Дошлялась. Следующий раз вернется коммунисткой… А… наплодила я детей на свою голову… Сниму с детей проклятье… Сниму! Подамся в Ватикан смывать грехи с детей моих непутевых.

— Тогда заодно подавайся и в Мекку, — с ухмылкой отозвался Марко Куприянович.

Мать Соломии была на грани помешательства. Набожная женщина, наслушавшись проповедей, полезла в политику. Теперь политика мстила за ее темноту.

— А при чем тут Мекка?

— Ха! И сынок наш, твой любимец, тоже махнул рукой на твоего папу римского.

— Чего мелешь?

— Не мелю, а признаюсь тебе, как на исповеди: сын просил меня, уезжая, не говорить тебе, что он стал мусульманином. Иначе не купил бы красавицу-берберку…

Мать взвыла, как волчица. Еще бы не взвыть! Жизненные устои набожной семьи католиков рушились, как рушатся стены крепости, подмытые бурными водами горной реки.

16

В доме Перевышек дождались рассвета, а затем и восхода солнца. Здесь, как заметила и Соломия, солнце всходит на полчаса раньше, чем во Львове, а время исчисляют почему-то по-львовски. Никита, яростный русофил, упустил из виду, что гостья родилась и выросла на Западной Украине, с досадой заметил: «Они хотят всем отличаться. Даже время политизировали — передвинули в прошлое на целый час».

Соломия про себя улыбнулась: это замечание к ней не относилось. Она уже рассуждала и думала, как Перевышки. Каждой клеткой мозга чувствовала: ее, еще не венчанную католичку, приняли слобожане в свою семью как православную. Если Микола православный, значит, и она православная, но если Микола — в недалеком прошлом комсомолец, то, значит, и она в советское время могла быть комсомолкой. Но тогда, по всей вероятности, и ей, как и комсомолке, тетке Миколы, «лесные братья» могли набросить на шею удавку и не посмотрели бы, что ее родная мать — фанатичная католичка.

Первым о жгуче-болезненном, после завтрака, заговорил Микола. Соломия к еде почти не притронулась. Она ждала этого разговора, как ждут решения суда. В данный момент судьей могла быть только мать Миколы. Что касается отца, то он мог все дело испортить. Мужчине, даже опытному, не всегда хватает такта сказать нужное слово или же в нужный момент промолчать, чтобы не тревожить душевную рану.

К завтраку Андрей Данилович запаздывал: разбирался с соседом, чьи кролики у Перевышек в саду нашкодничали. И то, что глава семьи запаздывал, могло облегчить разговор.

— Мамо, мы хотим с тобой посоветоваться. — Голос Миколы дрогнул, будто он признавался в чем-то нехорошем, и поступок выносился на семейный суд.

Пока Микола обдумывал, как вести разговор, чтобы мать все поняла с первых слов, голос подала Соломия:

— Клавдия Петровна, это я должна была вам сказать еще вчера, но первому призналась коханому. Он мой судья и мой повелитель.

Соломия задержала дыхание, как задерживала перед выстрелом, чтобы перед нажатием спускового крючка нервная дрожь не передалась на палец.

— Я беременна.

Клавдия Петровна таиться не стала:

— Могла и не говорить. По фигуре видно. А рожать-то месяца через два?

— Через два с половиной.

— А что Микола?

Микола, сидя рядом, молчал. Тут требовалось его веское слово как хозяина. И он сказал:

— Соломия — моя жена. И дети у нас будут общие.

После продолжительной паузы твердо повторил:

— Будут.

Вмешалась мать:

— Конечно, будут, но пусть это будут ваши дети.

— Этот ребенок будет мой, — уточнила Соломия, чувствуя на своей руке горячую мужскую руку.

Она хотела сказать, что аборт делать уже поздно. Была бы возможность, да разве она не сделала бы?

Церберы полевого командира Ядвигу к ней не подпускали, чтобы не пронесла противозачаточную таблетку. Да и горбатый предупредил: если пронесет — Корниловской не жить. Других опасных женщин поблизости не было. Чеченки помогать не станут, а если к ним обратиться, пойдут разговоры: чей муж живет с наемницей? Неизвестно каким образом, но узнают.

…Слово матери стало решающим.

— Рожай, дочка. А наш совет вроде уже ни к чему. Но я хвалю, что вы нами, родителями, не побрезговали. И Микола не мог поступить иначе. Это же Перевышки!.. Так что — рожай. Мы детей любим… А что кровь чужая… Чьим теплом будет согрето, с тем дите и в жизнь пойдет.

Молодые услышали главное: коль так случилось, принимай жизнь, какая она есть. Судьбу не переиначишь.

Перевышки жили без обиды на судьбу. Судьба обидела Соломию. Если б не встретила схидняка Миколу, она и не знала бы, что есть другая жизнь. Даже в одной семье родители по-разному относятся к детям, по-разному готовят их к жизни. Не будь мать религиозной фанатичкой, а отец не горел бы желанием непрерывно обогащаться, Соломия не взяла бы снайперскую винтовку, не стала бы охотиться на людей.

Если бы она вовремя встретила Миколу, а не пана Шпехту… Но Варнава Генрихович свел ее с Миколой, студентом технологического института. Свел вроде для совместной работы, а получилось, что соединил судьбы этих молодых людей.

А породненные судьбы жаждут созидательной деятельности.

Часть пятая

1

Война с Россией протекала то вяло, то бурно. Вяло протекала, когда в Ичкерию ослабевал денежный поток. Не поступали так называемые транши от московской диаспоры: эмиссары Масхадова, уже не надеясь на добровольные взносы кавказских предпринимателей, осевших в Москве, все чаще силой выколачивали деньги на борьбу «за освобождение Ичкерии от русского империализма».

Масхадов по-прежнему рассчитывал на помощь друзей из-за океана и ближневосточных шейхов. Его помощник по снабжению, в прошлом партийный функционер, перебрался в Америку и теперь присматривал в Филадельфии виллу для семьи Масхадова. Он понимал, что если главный полевой командир останется в Ичкерии, московская власть за хорошее вознаграждение обязательно найдет его и покончит с ним как с бандитом. А пока нужно было выполнять задания хозяев, иначе не видать ему ни американского гражданства, ни дорогой виллы, где он будет доживать свои последние годы.

Отставные чеченские полковники и генералы, которым удается благополучно покинуть родину, обычно начинают писать мемуары, но часто получается, что дописывают их уже в «Матросской тишине».

Масхадов боялся, что его друзья не позволят ему благополучно перебраться в Америку, хотя бы одним глазом увидеть заветную виллу, пожить в окружении своих детей и внуков. А здесь, на Кавказе, его заставляют работать на износ.

— Вы нам специалистов дайте, — просил Масхадов в своих многочисленных шифровках. — Я все сделаю, как только вы пришлете мне людей, грамотных в решении этих сложных задач.

— Специалистов ищите на месте, — отвечали ему. — На Северном Кавказе есть талантливые люди любого профиля. Только прилично им платите, как платили снайперам-наемникам.

Таков был окончательный ответ на просьбы Масхадова. И он выколачивал деньги из своих земляков и единоверцев.

Это не могло продолжаться долго. Недовольство среди чеченцев росло. Уже поговаривали, что такого вымогателя дешевле будет сдать московским чекистам. Из Центра деликатно отвечали: вспомните историю с Емельяном Пугачевым и поступите так же с Масхадовым. Передать его федеральным войскам особого труда не составляло. Тем более что за его поимку обещали хорошо заплатить. Но и заговорщикам даже с большими деньгами никуда не спрятаться. Это не восемнадцатый век, и тайга никого не укроет, разве что город с его многомиллионным населением. А в городе лучший сыщик — это деньги.

Но пока… этого боевика всячески возвышали, хотя он того и не стоил — федеральные войска теснили его со всех сторон, и он чувствовал себя, как волк, обложенный красными флажками. Он был бессилен подобрать специалистов для выполнения задания особой важности.

Суть задания Масхадову была известна: приступить к развалу экономики России. Конкретную задачу должен сообщить человек, посетивший Лондон.

2

До 1989 года большинство украинцев успели пожить при социализме, увидели его преимущества и недостатки, могли сравнивать с современностью, когда быстро произошло расслоение общества. Окончательно обедневшие хвалили утерянный социализм, те, кто нажился на приватизации, хвалили капитализм, которого по настоящему-то и не видели.

Большинство людей жило в ожидании реформ, согласно которым государственная собственность будет поделена, хотя и не оговаривалось, между кем и когда.

Старики опасались, что при новой власти начнется гражданская война. России будет не до Украины (там тоже делили собственность, жирные куски захватывали те, кто в данный момент был при власти). На Украине и в России свои услуги на приватизацию предложили американцы. А уж они-то делить умеют!

Некоторая трудность возникла у супруги Зенона Мартыновича — Валентины Леонидовны Пунтус, бывшей жены бывшего председателя колхоза «Широкий лан».

Ни одного документа в связи с новым замужеством она не поменяла, только в паспорте появилась новая запись: муж — Гуменюк Зенон Мартынович. Брак зарегистрирован в Сиротинском поселковом совете.

Не без нажима со стороны известного на Украине адвоката Алексей Романович Пунтус дал своей супруге законный развод. Она оказалась женщиной будущего — не потребовала раздела имущества. (Среди современных женщин это большая редкость.) Только напомнила о своем земельном пае (в трудовой книжке сохранилась запись, что гражданка Пунтус — младший агроном, ее трудовой стаж — 32 года).

Возмутился было Алексей Романович («Да я за наш семейный пай кому хошь глотку перегрызу!»), но адвокат вовремя ему напомнил, что все ее дети от разных мужчин. И если этот факт придать широкой огласке, такая слава окончательно его погубит — раньше времени загонит в могилу.

Алексей Романович пощадил свою старость — скрепя сердце, дал жене развод: все равно жить она будет, если не законным, то гражданским браком. Молодой муж Валентины Леонидовны согласился квартировать во флигеле в качестве личного шофера заслуженного агронома Украины пана Пунтуса.

Деньги, как известно, творят чудеса. Для женитьбы замужней женщины на военном пенсионере чудес не потребовалось.

3

Пан Шпехта зачастил на Слобожанщину. И каждый раз встречался с предпринимателем Блакитным. Тот ему по-дружески сообщил, что у него в скором времени будет свадьба.

Шпехта полюбопытствовал: откуда невеста, из какой семьи? И тут же предложил: если потребуется содействие, он, как адвокат, готов оказать услугу. А если у пана Блакитного есть серьезный соперник, то хлопцы-западены приедут и разберутся с соперником. Для них это дело привычное.

Четыре года назад они уже сюда наведывались. Тогда их нанимал известный в крае предприниматель Иван Жила. Он выращивал подсолнух и сою для продажи в страны Средиземноморья. Этот известный предприниматель заказал ликвидировать компаньона Семена Плужника — тому при дележе пахотной земли достались лучшие черноземы. Компаньона закопали в чернозем.

Эксперт-криминалист нашел следы удавки, а удавкой на Слобожанщине местные киллеры до этого случая пока еще не пользовались.

Жених-предприниматель не рискнул воспользоваться предложенной помощью пана Шпехты. На Слобожанщине следственные органы пока еще не все продажные, и за Никиту Перевышко было кому постоять, да и невеста с норовом. Если узнает, что в этом грязном деле принимал участие и Семен Онуфриевич, молчать не станет. Как любая сельская женщина, она имеет право выйти на улицу и раскрыть рот, чтоб ее услышала вся округа. Такой оборот дела для Блакитного был нежелательным. Здесь главная фигура — тесть с его финансами.

Алексей Романович уже не деятель прежнего времени, но у него, кроме прочего, оставалась солидная недвижимость, а в Киевском коммерческом банке — доллары. Если женитьба состоится, зять его доллары пустит в рост. Только бы наглостью не отпугнуть будущего тестя.

4

Соломия впервые видела торжественную красоту слобожанской степи.

Тихо, словно на цыпочках, пришел октябрьский рассвет. Холодные туманы пластами лежали в низине, притаился заросший камышами ставок. Сейчас его не видно, но слышно, как голос подают откормленные к осени гуси. Как только взойдет солнце, гуси выйдут на берег, отряхнутся и по росистой тропинке вальяжно побредут друг за другом, лениво переговариваясь.

Два десятка белокрылых красавцев направились во двор Перевышки. Узнав Миколу, они подошли к молодым, остановились, оживленно загоготали.

— Тебя приветствуют, — сказал Микола, поддерживая под локоть Соломию.

— Они тебя понимают?

— Они все понимают. У них особое чутье. В людях разбираются лучше, чем мы с тобой. Недаром же они Рим спасли.

— Когда-то я учила в школе. — Соломия улыбнулась. — Но это было так давно! Теперь, если что, вряд ли помогут. Я привыкла к тому, что при мне всегда есть оружие.

Микола без труда разгадал ход ее мысли:

— Потребуется — я тебе найду.

— В Сиротине? Это, Миколка, не Львов с его схронами. Схроны в городах, а до большого города — до того же Харькова — целый день пути, и по ночам ездить опасно.

— Ну и что? И мы не с голыми руками.

Может, Микола имел в виду найденную в колодце винтовку? Он, как ружейный мастер, давно привел ее в порядок, время от времени постреливает в каменном карьере. Но об этом знает только Зема. Он продает Миколе патроны, когда деньги требуются на выпивку. Даже поддатый, язык не распускает. «Десантники — всегда молчок», — каждый раз напоминает он, передавая патроны и загадочно подмигивая покалеченным глазом.

Микола терялся в догадке: что этот бывший десантник имел в виду — винтовку, которую однажды у него в руках увидел Зема, или Соломию, когда ночью на них наткнулся? Сельчанам, как предупредил Никита, пока не нужно знать, чтоМикола привез невесту: у чеченцев и на Слобожанщине есть своя агентура.

Чутье Соломии подсказывало: полевой командир Абдурханов от нее не отступится. Ему нужен ее ребенок. До сих пор ни одна женщина не могла от него забеременеть, а тут наемница, которую он насиловал… «Ты мне родишь наследника, — сказал ей прямо. — Как с тобой поступить, я потом решу». А решить он мог не иначе, как кинжалом. Поэтому в разговоре с Миколой Соломия не случайно напомнила об оружии.

Абдурханов будет ее искать. И Тамара сообщила Никите, что в больницу наведывалась какая-то чеченка, интересовалась, не поступала ли в родильное отделение женщина крупного телосложения, говорящая с украинским акцентом.

Чеченка пообещала в ближайшее время заглянуть, но не заглянула. О визите необычной посетительницы Тамара узнала случайно. И тут же попросила Никиту связаться с Миколой.

Телефонный разговор с братом был воспринят как сигнал опасности. Микола не придал этому разговору особого значения, а Соломия призналась Миколе, что она сделала опрометчивый шаг: сейчас не следовало торопиться к его родителям. Нужно было на какое-то время затаиться, переждать.

Так не получилось. Роды принимала Клавдия Петровна. Андрей Данилович хотел вызвать из райцентра «скорую» или пригласить бабку-повитуху. Но Клавдия Петровна, зная ситуацию, в которой оказались молодые, крикнула на деда:

— Никаких повитух! Микола же просил: без огласки. Он опасается, что чеченцы не простят Соломии побег — разыщут и накажут. У кавказских азиатов наказание одно…

— Знаю.

— А коль знаешь, так делай, что тебе велят. Без огласки, так без огласки. Я сама буду принимать роды. Когда-то двух сразу произвела на свет. И то не дома, а на покосе.

— Ну, мало ли что?..

— Рядом будет Микола. Потребуется — покличем, — заверяла мать. — Теперь отцы присутствуют при родах.

— Дурная мода, — бурчал Андрей Данилович.

— Дурная не дурная, — не на шутку разошлась Клавдия Петровна. — Вот родит двойню, — и к Соломии, стоявшей поблизости: — Получится?

— Может, и получится.

Соломия родила мальчика. Старики нашли, что новорожденный похож на Миколу.

И роженица была счастлива, что свекровь, не колеблясь, приняла сторону молодых, отбросила всякие сомнения: ребенок не мог быть чужим, коль отец его признал своим, кровным.

Соломия испытывала страх за ребенка. Микола боялся за Соломию, ночью стал плохо спать. Чуть ли не каждые десять минут шепотом спрашивал:

— Ну, как?

— Все так же — спит и даже во сне не выпускает соски.

Смуглого мальчика назвали Тихоном. Старики не возражали: имя хорошее, русское.

Тревога за ребенка не улеглась, даже усилилась, когда Леха, возвращаясь из Луганска (там он занимался мелким бизнесом), заметил, как с пригородного поезда сошли два малорослых паренька явно кавказской наружности. Вещей при них не было, если не считать синей спортивной сумки, из которой выглядывало что-то похожее на биту. По дороге в Сиротино эти мелкорослые парни нагнали Зему, спросили, где тут дагестанцы арендуют кафе.

— Покажу. Будем проходить мимо. Только сейчас, ребята, ночь. В одиннадцать кафе закрывается.

— Нам нужен хозяин. Магомет Айдаев. Знаете такого?

— А кто его не знает? — похвалил на всякий случай.

На стук в дверь Магомет Айдаев вышел на крыльцо, вроде узнал своих земляков. Леха за кустом приостановился, послушал. Говорили по-русски. Кавказцы искали какую-то женщину. И Леха подумал: «Не ту ли, которую привел в свой дом Микола Перевышко?» Догадка укрепилась, когда спустя несколько дней он увидел их возле дома Перевышек, те что-то искали под забором.

Но удивление вызвали не кавказцы (как оказалось, они поселились у Айдаева), а посещение каменного карьера Миколой и его спутницей. В этот раз женщина была в мужском спортивном костюме, волосы подобраны в синюю спортивную шапочку, издали не понять: это мужчина или крупная женщина.

Судя по фигуре, это была женщина. Она смотрела куда-то вдаль. Вскоре там возник человек и поднятой рукой подал ей сигнал. Леха заметил, как из-под руки женщины последовали три вспышки. Огонь велся из оружия, по всей вероятности, с глушителем.

Вечернее солнце удлиняло тени, и Леха не сразу узнал, что на противоположном краю карьера стоял… Микола.

Леха спустился в карьер, но там уже никого не было. Даже гильзы, откуда вела огонь незнакомка, были заботливо подобраны.

На следующий день, ближе к вечеру, Леха заглянул к Перевышкам. Дома была Клавдия Петровна. Она кормила утят.

— А где молодая хозяйка? — спросил он. — Это ее обязанность — выхаживать молодняк.

Клавдия Петровна замерла с мисочкой в руках.

— Откуда у нас молодая хозяйка? — растерянно переспросила.

— Ладно, ладно, нечего прятать спортсменку.

— У нас спортсменок нет… Ну и фантазер ты, Лешенька, — мягко упрекнула его бывшая учительница.

— Не меньше, чем ваш Микола. Но его фантазии всегда можно доказать. Он дома?

— Укатил в Харьков. Три дня назад.

— Это хорошо, что я поинтересовался, а если поинтересуется следователь?

— Ему-то он зачем?

— Органы на то и существуют, чтоб люди видели, что у нас есть государство и капиталы движутся, а куда — вопрос.

— Значит, где-то и Микола движется. Будет завтра или послезавтра…

— Мне он сегодня нужен. Это в его интересах. И если не поторопится, опоздаем.

— Я жду его.

Пришлось Клавдии Петровне за гостем запереть калитку, чтобы никто посторонний случайно не заглянул, и спуститься в мастерскую.

Мастерская была заперта изнутри. На условный стук отозвался Микола:

— Сейчас выйду.

— Ты зачем-то срочно потребовался Лешке-балабону.

И когда дверь распахнулась, Клавдия Петровна с удивлением увидела: сын — не один.

— А что тебе тут интересного, дочка? Тут одни железки.

Микола по привычке поправил свой пышный чуб, виновато усмехнулся:

— От тебя, мамо, ничего не утаишь. Да будет тебе известно, к этим железкам Соломия имеет самое прямое отношение.

— Она что — и стрелять умеет?

— Умеет, мамо.

Соломия смущенно спрятала под халат свои руки, и Клавдия Петровна только сейчас заметила, что руки у невестки не совсем женские — часто прикасаются к металлу.

— Вы что-то изобретаете?

— Изобретаем, мамо, — ответил Микола.

— А что?

— Вот получим патент — покажем.

— У тебя их и так добрый десяток — вся стена в дипломах.

Когда мать ушла, а вслед за ней и Микола, Соломия достала винтовку. Ее нужно было пристрелять на полигоне, а не в мастерской. Нестандартный оптический прицел нуждался в ювелирной подгонке. И мастеру-оружейнику без мастера-стрелка никак не обойтись.

5

Как только мальчик родился, свекор сказал невестке:

— Ты, если что, мне гукни. Я с дитем обращаться умею. Хотя и было некогда, а все равно для них находил время…

— А зимой, до весны, наверное, по курортам?.. — шуткой отозвалась невестка.

— Кто тебе такое напел? Механизатор до самой посевной корячился под трактором… Конечно, кто-то курортничал, но не наш брат, сельский работяга… Да что толковать! И Клавдия тоже видела своих деток урывками.

— У нее же был декретный отпуск! — напоминала Соломия.

— Отпуск-то был, — охотно признавался Андрей Данилович, — да в те годы учителей не хватало. Их, как и агрономов, посылали на Западную Украину. А добровольцев почти не находилось. Родители отправляли своих детей, как на тот свет. Кто в школе оставался, тот работал за двоих. За двоих работала и Клавдия. В классе — сорок душ, а дома — живность. Голодной птицу не оставишь. Возвращалась в хату, когда уже луна светила, как фонарь…. Над тетрадками засыпала.

— И нельзя было найти няньку? — спрашивала Соломия.

— Деньги нужны были. На стройку… В селе первая нянька — родная бабушка… Никита и Микола росли без бабушек. Нянькой мог быть только я, а у меня — трактор… Все равно нянчил. Оба мои хлопчика выросли возле техники.

Андрей Данилович умел рассказывать о своих близнецах — пусть невестка знает, что братья с раннего детства приучены к труду, к тому же оба головастые, особенно Микола… Его и в школе хвалили, посылали на всякие олимпиады.

— Благодарю Бога, что тогда умная литература стоила копейки… Не то что теперь, — вздыхал Андрей Данилович.

Подобные разговоры были не часто, но пробуждали у невестки интерес к жизни Перевышек. Она сравнивала семью Кубиевичей с семьей Перевышек. Какие же они разные, эти две украинские семьи! Потому и выбрали дети Кубиевичей и Перевышек разные дороги.

Микола гордится своей семьей, своими родителями, своими родственниками. Они проклинали пана Бандеру. Кубиевичи, наоборот, Бандеру оплакивали, негодуя, что Германия не могла уберечь его от какого-то мстителя. Не однажды батько — Марко Куприянович — в тесном кругу ветеранов УПА доказывал, что пан Бандера — истинный герой. Его не могли поймать советские чекисты. Смерть нашел от какого-то случайного человека.

Однажды Соломия спросила Миколу, как бы он поступил, оказавшись с револьвером в руке на месте убийцы пана Бандеры.

— И я б его не пощадил, — ответил Микола.

— А как же месть? — стушевалась Соломия. — У него же были друзья?

— Друзья? Разве ты еще не разобралась, кто нам мешал жить? Ты стреляла в наших друзей…

— Я деньги зарабатывала, семье помогала…

Подобные разговоры начинались обычно по пустяковому поводу. Соломия не дискутировала и воспринимала слова Миколы как самые правильные…

После таких уроков она уже могла уверенно доказывать свою правоту. И сама удивлялась: прожить столько лет и только сейчас открыть себе глаза!

6

В голове — путаница мыслей… Обрывки воспоминаний… И такое вспомнила… Забежала в спаленку, там — свекор, за мылышом присматривает.

— Ну, как с ним? — спросила свекра. — Устали?

— Наоборот, отдохнул, — бодро ответил Андрей Данилович и улыбчиво посмотрел на крохотного смуглого малыша. — Тихон спит, и я вдремнул.

Соломия взяла на руки ребенка. Тихон проснулся, губами начал искать соску.

— А глаза у него черные-черные, — осторожно заметил Андрей Данилович и озабоченно вздохнул, понимая, что не цвет лица и не цвет глаз будут определять характер этого ребенка. Семья и в первую очередь родители наметят ему линию жизни.

— Глаза цвет поменяют.

И свекор, и невестка — оба одновременно подумали, что глаза будут, как у Миколы, темно-карие. Соломии не хотелось, чтобы они навсегда остались черными, как ночь в горах. Тогда они будут напоминать ей Абдурханова.

Она ненавидела этого жирного сорокалетнего мужчину, купившего себе звание бригадного генерала. Купил за деньги от продажи бензозаправочной станции, которую поставил при выезде из Москвы. Раньше заправка принадлежала его брату Руслану, но брата убили при налете на Первомайск, и он стал единоличным хозяином этой недвижимости. Владел недолго. Появилась возможность купить генеральское звание. Купил. Надеялся взять в жены женщину, которая родит ему мальчика.

Женщины, которых он брал в жены, оставались бесплодны. От него забеременела украинка. Он прекратил ее мучить: а вдруг родит мальчика? Тогда у него будет сын! Несомненно, благодаря Аллаху.

Соломия уже немного знала нравы чеченцев, в крови которых копилась ненависть к русским. Все острее испытывала тревогу за себя и за малыша: ее будут искать, если Абдурханов пообещал награду. И она решила временно перебраться в промышленный район Донбасса, поселиться в шахтерском поселке, где ее никто не знает. В наше смутное время одиноких женщин с малолетними детьми не меньше, чем в годы войны.

Свое необычное решение она высказала Миколе.

— Глупость, — сказал он.

— А что ты мне говорил вчера? Какие чужаки появились?

— Сам я не видел. Их видел Леха Зема. Но я ему не очень верю.

— У меня такое предчувствие, что чеченцы уже вышли на мой след.

— Откуда им знать? — Микола доказывал Соломии, что ее здесь найти практически невозможно. Село пограничное, нет больницы, где есть родильное отделение.

Соломия твердила, как заклинание: «Я знаю Абдурханова. Он окружил себя ищейками. Для них не существует государственной границы». Переубедить ее было невозможно.

Поздно вечером она покинула Сиротино, чтобы на рассвете уехать на рейсовом автобусе. Микола задерживался на ферме (у Прудиуса ремонтировал холодильник). Старики куда-то отлучились.

Соломия уложила Тихона в заплечную колыбельку, взяла дорожную сумку, приготовленную заранее, и огородами, обогнув крутояр, вышла на Стрелецкое шоссе.

По бездорожью, чтобы никто не встретился, поднялась на Лысый Курган. Отсюда днем хорошо просматривалось село, разделенное на две части широким ставком.

Поднялась на плоскогорье (село с его редкими огнями уже осталось позади), и вдруг под ноги подкатился белый клубок. Собака! С веселым визгом она бросилась на грудь.

— Белко, кто тебя отвязал?

Собака лизала ей руки, обнюхивала колыбельку, мордочкой толкала спящего Тихона.

Белко игриво прыгал вокруг молодой хозяйки, которую он за полтора месяца узнал и полюбил. Ласковая умная дворняжка, случайно приблудившаяся к Перевышкам, не понимала: зачем Соломия на ночь глядя уходит из дому, да еще с младенцем?

Словно оповещая о находке, Белко радостно залаял в осеннюю степь. Вскоре послышались тяжелые мужские шаги. Кто-то бежал следом. С прерывистой старческой одышкой Соломию нагнал Андрей Данилович.

— Что случилось? — ойкнула беглянка.

— Слава богу, жива! — Это были первые слова, которые она даже не услышала, а догадалась, что их выдохнул свекор. — Ох, и напугала же ты… Думал, тебя черные выкрали… вместе с Тихоном… Зачем убегаешь?

— Я оставила записку.

— Где? Кому? Что ж ты нас не подождала? Мы на почту телеграмму Никите…

— Чтоб отпустили? — уточнила Соломия. — Вряд ли. Это же армия…

— Может, и в армии…

Соломия понимала одно: ей с дитем нельзя оставаться в селе — бандиты найдут и отнимут ребенка.

Думала она и о Миколе. Но что он мог в данный момент? У него была винтовка. Он ее надежно спрятал от милиции, если потребуется — доберется не сразу. А у бандитов — стволы за поясом.

Мысли были о ребенке, об оружии: не кулаками же отбиваться?

— Я понял, — запальчиво рассказывал свекор, — мне до больших собак не добежать…Так я для шума Белка… отвязал, а он рванул в леваду, по твоему следу…

— А Микола?

— В доме. Закрылся. Они требуют тебя и ребенка.

— Что у него?

— Топор.

«Топором и замахнуться не успеет…» — подумала Соломия и уже не колебалась. Торопливо сняла со спины колыбельку — и к свекру:

— Будет плакать — бутылочка под матрасиком.

Сбросила туфли.

— А ты куда?

— К нему.

Ночная темень проглотила Соломию. Потрясенный Андрей Данилович стоял, не в силах успокоить дыхание.

У ног — в колыбельке спящий ребенок. Он уже привык, что на него оставляют Тихона, лег на примятую траву. Стал прислушиваться к звукам села. Издали казалось, что в селе до самого рассвета угнездилась тишина. Но там, в низине, совершались события, о которых еще долго будет вспоминать Слобожанщина.

По выстрелам, которые доносились из села, не трудно было предположить, что в огненную дуэль вступили не один и не два человека. Выстрелы напоминали треск хвойного сушняка.

Соломия бежала, прикидывая в уме: «Два бандита, два ствола. Но чьи стволы еще? Микола без оружия… Кто-то ему помогает». Предположила, что это милиционер. Хотя… откуда ему взяться? Милиция в райцентре. Если доберется, то разве что утром.

Выстрелы внезапно прекратились, как и начались. «Убили Миколу! Тихона — выкрали!» Мысли, одна страшней другой, роились в голове. Бежала. Падала. Задыхалась. На бегу прислушивалась к звукам.

За полчаса Соломия добежала до огорода. В терновнике, словно спрятанная от людей, притаилась банька, выложенная из песчаника. В баньке оборудован тайник. В нем Микола хранил винтовку.

Уже с винтовкой Соломия подбежала к дому. Остановилась под старой ветвистой грушей, перевела дыхание. Прислушалась. Тишина. В темных окнах — размытое небо.

«Там ли они?» Жуткие мысли леденили душу.

Еще полчаса назад здесь были люди. Неужели все погибли?

Соломия осторожно обошла дом. Наткнулась на труп. Он висел на заборе. По высоким армейским ботинкам догадалась — это, по всей вероятности, был один из тех бандитов, кому Алексей Зема показывал кафе.

За неделю до стрельбы Шпехта наведывался в Сиротино. Неужели это он их привел?..

В тот раз, когда Шпехта наведался в Сиротино, Гуменюк, глядя в глаза адвокату, признался:

— Вы меня, Варнава Генрихович, уже достали… Что вам еще нужно?

— Скажу. Найти специалиста, который может вывести из строя один важный объект.

— Да вы что? Это же…

— Согласен… Но мы не вольные птицы.

Военный пенсионер долго отнекиваться не стал.

— Где?

— В Сибири. Одному такая задача не под силу. Зато вознаграждение — десять миллионов.

— Гривен?

— У заказчика есть валюта покрепче.

— Я подумаю.

— Думать некогда. Время работает на Россию.

— А где исполнители?

— Ищите на Кавказе, — повторил Шпехта.

— Почему не в России?

— Нужен мусульманин с русской головой.

— На безрассудство способен разве что фанатик… Такого я не найду.

— Жаль. Не желаете разбогатеть.

Шпехта почувствовал, что с Зеноном Мартыновичем не стоило затевать опасный разговор. Гуменюк уже не тот, с которым когда-то он выпил не одну бутылку яблочного вина.

— Нет, Варнава Генрихович, подвиг мне не нужен. Я уже не молод. Безрассудством не страдаю.

Ответ поверг пана Шпехту в уныние. За границей он ссылался на Гуменюка как на человека, на которого можно положиться. Тот Гуменюк был дерзок. Когда требовались деньги, продавал военные секреты, так как в свое время имел доступ к важным документам.

И вот теперь этот «самый надежный кадр» мямлит: «Безрассудством не страдаю…»

«А что ж он раньше думал, когда яблочное вино заливал себе в брюхо?..» — спрашивал неизвестно кого пан Шпехта. Люди меняются. Потому что меняется человечество, и безрассудство, как и предательство, встречается все чаще.

На рыхлом старческом лице пана адвоката читалось горькое разочарование. Человек носит в себе загадку, о которой и сам не догадывается.

Может, уклад жизни схидняков на Гуменюка так повлиял, что он стал безбожником? Еще недавно Зенон Мартынович заверял Шпехту: на папу римского надо молиться как на верховного правителя всех народов. Даже бог Яхве перед ним стоит навытяжку. Бог за всех отвечает и ни за кого в отдельности.

Зенону Мартыновичу поверили в Ватикане, и Ватикан с пониманием благословил его женитьбу на православной схиднячке. А он, судя по его поведению, уже отворачивался от Ватикана.

Но пан Шпехта, как мудрый иезуит, умеет жестоко наказывать руками своих заклятых врагов. Он найдет в его биографии такие крамолы, которые по тяжести содеянного наверняка потянут, как тогда писали, «на высшую меру социальной защиты». Жаль, что в украинском законодательстве такой статьи уже нет, и в судебной практике еще не скоро появится, поскольку сами депутаты Верховной рады боятся ее. Если такая статья вернется, это будет означать, что украинское общество выздоравливает, что годы смуты уже позади. Быть может, начнется великая нравственная чистка.

Пан Шпехта знает, что это такое — нравственная чистка: ему уже не позволят жить, как он привык. Мир будет другим, и юные украинки не возьмут в руки снайперские винтовки, не пойдут убивать русских, чтобы богатые чеченцы были еще богаче и что-то доставалось их пособникам.

Все это прекрасно знает пан Шпехта и ненавидит Россию и русских. Для него нет секрета, что русские заражают оптимизмом другие народы. И пану Шпехте все труднее натравливать людей друг на друга.

7

На следующий день от схватки не осталось никаких следов, если не принимать во внимание одного убитого, которого Микола снял с забора. Обошлось без свидетелей.

Миколе пришлось немного повозиться с убитым: раздеть его, одежду связать ремнем. В кармане пиджака нашел пистолет Макарова. Повертел в руках: хороший ствол, но — серьезная улика. Вместе с обоймой выбросил в пруд. Узел с одеждой забросил в вагон проходящего товарного состава — завтра узел будет уже за сотню километров отсюда, в другом государстве. Труп, еще теплый, затолкал в мешок, отнес в омут — раки обглодают.

Домой вернулся уже в седьмом часу, когда начало светать. Соломия кормила грудью младенца. На вопрос, где родители, коротко ответила:

— Нас караулят.

— Вряд ли джигиты вернутся.

— И батя того же мнения… А сколько их было?

— Вроде двое.

В середине дня из области вернулись Пунтусы. Алексея Зему с серьезной ножевой раной поместили в стационар. Когда бандиты окружили дом и потребовали, чтобы отдали ребенка, иначе дом взлетит на воздух, Зема достал свой пистолет, который уже не первый год прятал от милиции. Пригодилась полная обойма. А ножом все-таки его достали.

Спустя неделю в Сиротине появился раскормленный — что в плечах, что в талии — пожилой капитан в синей форме. Сельчане сразу определили: следователь из прокуратуры. С ним был молодой дагестанец, тоже следователь. Кавказец разыскивал, как шушукались любопытные, какого-то пропавшего велосипедиста.

Следователи ходили по дворам, показывали фотокарточку смуглого человека крепкого телосложения. Сельчане, как сговорились, отвечали однообразно: «Нет, не видели».

И в самом деле, никто ничего не видел. Вот если бы тот велосипедист да умыкнул, скажем, барашка, тогда, может, и заметили бы… Чужие просто так по селам не раскатывают. Цыгане, и те бесцельно не передвигаются…

8

Пан Шпехта по-прежнему выпрашивал деньги на теракты. С государственными структурами он не связывался, знал: официально денег ему не дадут. Для этого есть различные фонды. Лауреаты всевозможных премий, согласно договоренности, отстегивали заказчикам, часто не догадываясь, на что эти деньги будут потрачены. А деньги шли на исполнение преступных заказов.

Для пана Шпехты это бизнес опасный. Но Шпехта привык ходить, как виртуоз-канатоходец, — без подстраховки.

«Будешь ходить, как по лезвию кинжала, — будут и деньги», — когда-то он говорил Гуменюку.

«Но с лезвия можно и соскользнуть, — однажды ответил ему Зенон Мартынович. — Тогда уже и деньги будут ни к чему».

«Но падких на деньги не убывает, — заверял пан Шпехта. — Капитализм в России только начинается. А это гарантия, что развалят Россию».

— А что будет с Украиной?

— Ей не дадут пропасть.

Гуменюк, теперь уже Зенон Мартынович Пунтус, мечтал воспользоваться не только фамилией известного в прошлом председателя колхоза, но и его капиталом. Ключ к нему у Зенона Мартыновича был уже в кармане — это Валентина Леонидовна. Она знала, куда перед ликвидацией «Широкого лана» перекочевали колхозные деньги.

Алексей Романович, номенклатурный хозяйственник и вечный депутат, используя свое служебное положение, как и тысячи подобных ему хозяйственников, словно гнус жарким летом, высасывал из государственного тела его могущество.

Бывшие советские номенклатурные работники сожалеют: потерять такое государство! Сожалеют, но не хнычут. Теперь можно не скрывать свои капиталы — пусть увеличиваются, укрепляют экономику проклятого Запада.

На эту тему за графином яблочного вина не однажды беседовали Варнава Генрихович и Зенон Мартынович. Но то было во Львове.

Довелось им побеседовать и на Слобожанщине.

9

Еще недавно здесь был полный двор людей. К сентябрю люди разъехались — кто куда. Юля училась уже на втором курсе Восточно-Украинского университета. И Оле Семен Онуфриевич Блакитный помог поступить в институт. Оля будет юристом. В семье без юриста никак нельзя. Клим по пьянке избил дагестанца, хозяина кафе. Потерпевший в суд подал, требует за моральный ущерб чуть ли не миллион гривен. Грозится: нагрянут земляки — слобожанам несдобровать.

Юрик учится в Киеве. В консерваторию поступить не удалось. Да он и не сожалеет. Если нет музыкального таланта, музыка не прокормит. Техническое образование без работы его не оставит — он учится на энергетика.

Вроде все ребята при деле. Валентина Леонидовна надеется, что и Клим поумнеет. Но Алексей Романович на него уже махнул рукой: «шалопай».

Успокоил душу Зенон Мартынович:

— По Климу армия скучает.

— А что делать с Илюшей? Он твой кровный, — напомнила мать.

— За Илюшу не беспокойся, — сказал Зенон Мартынович. — Мы из него сделаем звезду первой величины. У него талант коммерсанта. Он умеет по-хозяйски распорядиться деньгами. А когда деньги любят хозяина, тогда они растут.

Эту мысль Валентина Леонидовна взяла под сомнение:

— В селе расти некуда.

— Были бы «зеленые», — намекнул Зенон Мартынович.

— Найдутся, — намекнула в ответ Валентина Леонидовна.

Так неожиданно супруги объяснились в главном — есть у хозяина подворья капиталы, и хозяйка знала, где они спрятаны. А они, по догадкам Зенона Мартыновича, лежат в каком-то солидном забугорном банке. Такие деньги скоро начнут набирать вес. Как бычок в пору половой зрелости.

Не случился бы переворот, как в семнадцатом году. По прикидкам мудрых советологов, вроде скоро не случится — нет революционной ситуации: низы не хотят шевелить мозгами, а верхи погрязли в коррупции, живут одним днем. А главное, для переворота нужна партия с решительными целями: старая уже на пенсии, молодая только входит в подростковый возраст. Так что зрелая партия в ближайшие годы пока только в зачатии. А то, что сегодня есть, это всего лишь клуб по интересам.

Что же касается пролетарских вождей советской закваски, они исчезли, как мамонты. Кто помоложе, назвал себя «Единой Россией»… А тем, кому «чертовски хочется поработать», выходят на свои садовые участки…

Так рассуждал бывший старшина бывшей Советской армии, вероятный хозяин Слобожанщины. Сюда он перебрался не с пустой головой — есть планы, как теперь говорят, проекты.

Вот к нему — бывшему старшине-сверхсрочнику — опять пожаловал Варнава Генрихович Шпехта.

Не хотел с ним встречаться Зенон Мартынович, но — пришлось. Шпехта даже внешним видом напоминал клеща: если в человека вцепился — не отпадет, пока вдоволь не напьется крови.

10

— Опять спрятался? Нехорошо, — упрекнул гость, заходя в калитку с колокольчиком.

День был солнечный, но не теплый. Серую стеганую куртку с капюшоном и вместительный коричневый саквояж он держал в левой руке, а правую приподнял для приветствия: «Слава Украине!» Оставалось ответить «Героям слава!»

Зенон Мартынович сдержанно, холодно, как с чужим, поздоровался:

— Здравствуйте, пан адвокат.

Не на такой прием рассчитывал гость. Поэтому напомнил:

— Адвокаты всегда здравствуют, потому что они нужны, как хозяину вода при пожаре… Ну, легинь, веди в свои апартаменты.

— Прошу, — они вошли в дверь кирпичного флигеля, опоясанного диким виноградом.

Из флигеля навстречу — моложавая хозяйка. Гость снял с лысеющей головы синий бархатный картузик, какой на Слобожанщине носят страхагенты, любезно поздоровался, показал фарфоровые зубы.

Старческое дряблое лицо его даже после длительной поездки не выглядело усталым. Не скажешь, что этому человеку под девяносто, а он все никак не может утихомириться.

«Сдать бы его украинским кагэбистам, — в который раз подумал бывший старшина. — Так он меня выдаст, а сам откупится».

Прежде чем начать деловой разговор, Варнава Генрихович кивнул на дверь, за которой скрылась дородная хозяйка, тихо произнес:

— А губа у тебя, Зенон Мартынович, не дура. — Опять перешел на «ты». — Она тебе — кто?

— Жена.

— Надолго?

— До конца моих дней.

Гость прищурился, глубокомысленно изрек:

— Вот бы так везде и повсюду стариков-инвалидов заменять молодыми и здоровыми холостяками, и тогда б даже пожилые женщины цвели-процветали, забыли бы многие болезни и дорогу к врачевателям. А кое-кто и в роддоме побывал бы. Что-то похожее написал русский классик: всем возрастам рожать не запрещается.

— Вы что — уже врач? — Зенон Мартынович решил поддеть гостя, но этого старика на слове, как воробья на мякине, не поймаешь.

— Я доктор наук, вам это известно, — гость обнажил фарфоровые зубы. — Доктора врачуют забывчивые души. Не так ли?

— Я ничего не забыл.

— А обещание подбирать людей для развала экономики России?

— Русские сами развалят… Один Чубайс чего стоит…

Шпехта тихо засмеялся:

— Это тот, который обещал каждому русскому две «Волги»? Где же столько «Волг» набраться? Но упрямые ищут. Правители — ребята молодые, рисковые, заменят «Волги» на иномарки.

— Я не обещал…

Зенон Мартынович, словно после шока, силился вспомнить: он обещал или не обещал?

— Вредить России?

— Ненавидеть русских. У вас это получится.

11

Рано утром за паном Шпехтой прибыло такси. Он исчез, как и появился. О многом не поговорили.

Зенона Мартыновича тревожила судьба Ядвиги Корниловской. Случайно он узнал, что в тот памятный мартовский день, когда русские саперы снимали мины, выставленные ночью гвардейцами Масхадова, в засаде была Ядвига.

Зенон Мартынович, вояка опытный, понимал, что русские дознаются, кто из наемников убил капитана. Приходивший к Алексею Романовичу знакомый милиционер интересовался дружками Клима.

— Вот его и спрашивайте, — с обидой в голосе ответил старый Пунтус. — Вы его в СИЗО затолкнули, со мной не посоветовались. А по селу даже днем разгуливают чеченцы. Двоих видели.

— Одного, — уточнил милиционер. — Второй, по всей вероятности, вернулся обратно в горы.

Знакомый милиционер сообщил, что на днях сельчане слышали выстрелы. Кто стрелял?

— Не ваши ли сыновья? — спросил у старого Пунтуса.

— За своих ручаюсь, — ответил тот. — За чужих не отвечаю.

— Может, Перевышки баловались?

— Кто — Андрей Данилович? Так он слепой.

— А Микола?

— Вы еще скажите — его жена.

— Женщину подозревать бесполезно.

— Это — правильно. Те, кто умеет стрелять, живут в больших городах… Кстати, откуда он ее привез?

— Из Западной Украины.

— Там женщины только Богу молятся.

— Да детей рожают.

— У нее — кто?

— Мальчик.

— Бандитом будет.

— Вы по своим судите? — уколол милиционер. — Но все-таки кто-то стрелял?

— Вот и разыскивай, коль на фуражке трезубец, — сердито отозвался Алексей Романович.

Ушел милиционер, хлопнув калиткой.

Этот разговор слышал Зенон Мартынович. И он понял, что Ядвига затаилась если не во Львове, то в Польше. Русские будут искать. Через Интерпол объявят розыск. Другое дело, выдаст ли Польша?

Что касается Соломии, то ее взяла под свою защиту громада Сиротина. Соломии повезло, что попала она в семью Андрея Даниловича Перевышки. Чего бы ни говорили об этой семье, а все разговоры сводятся к мальчишке, которого хотят выкрасть нехорошие люди.

Даже замужество Валентины Леонидовны не стало сенсацией: поменяла мужей. Никто не поверил, что здесь обошлось без семейной драмы. Теперь не одна она такая. Уже многие женщины научились жить в рыночных условиях.

Драма случилась у Прудиуса. Кто-то поджег его МТС — все постройки сгорели дотла.

Ровно сто лет назад на этой земле горели помещичьи усадьбы…

В жизни все повторяется. Революции — тоже.

Послесловие

Сбежавший из Чечни полевой командир Надир Абдурханов (обманул Масхадова, сославшись на боли в печени, дескать, требуется операция, нужно срочно ехать в Москву) не отказался от злого умысла — выкрасть мальчишку. С этой целью он встретился в Лондоне с Варнавой Генриховичем Шпехтой.

За рюмкой коньяка (мусульмане далеко не все трезвенники) Абдурханов поклялся, что он найдет специалистов, которые выведут из строя важный объект в Сибири, если на то будет воля их общего хозяина.

— Но прежде я должен заполучить своего сына, — поставил условие полевой командир. — Его родила известная вам украинка.

В знак готовности доставить мальчишку живым и здоровым старый авантюрист протянул руку через стол — закрепили сделку.

Рука его, как и сердце, была леденяще-холодна. Яд ненависти терял свою силу.

А в Воронеже Никита Перевышко и Тамара Калтакова скрепили свою любовь подписями в ЗАГСе. Но об этом знали только их начальники да друзья-сослуживцы.

А на имя Миколы вскоре пришла телеграмма из Харькова: инженеру по ремонту бытовой техники предлагалась работа по специальности с предоставлением квартиры. Кто-то позаботился о безопасности этой молодой семьи.

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Часть четвертая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Часть пятая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Послесловие