Введение в метафизику [Анри Бергсон] (pdf) читать онлайн

Анри

Бергеонъ.
191.

Л
І*

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНіРІ

1 т . 5.

Введете
въ Метафизику.
Стгь^ъ.
(ü др. произв.).
-

«НІ.СЫ.-

ИЗДАНІЕ

М. И.

СЕМЕНОВ.

О П Е Т Е Р Б У Р Г Ъ . 1914 Г-

- f t * "

4

- -

20070 5865

ВВЕДЕНІЕ ВЪ МЕТАФИЗИКУ,

Если сравнить между собою опредѣленія метафизики
УІ понятія абсолютного, то можно замѣтить, что, вопреки
кажущемуся разногласію, философы сходятся въ признаніи
двухъ глубоко различишь способовъ познанія вещи. Первый с-пособъ предполагает^ что вращаются вокругъ вещи;
второй, что въ нее входятъ. Первый зависитъ отъ того, на
какую точку зрѣнія становятся, и отъ символовъ, посредствомъ которыхъ выражаются. Второй не держится никакой
точки зрѣнія и не опирается ни на какой символъ. О первомъ познаніи можно сказать, что оно останавливается на
о т н о с и т е л ь н о м ъ; о второмъ,—тамъ, гдѣ оно возможно,—
что оно достигаетъ а б с о л ю т н а г о.
Возьмемъ, напримѣръ, двшкеніе предмета въ пространствѣ. Я воспринимаю его различно, въ зависимости отъ точки
зрѣнія—подвижной или неподвижной—съ которой я смотрю
•на него. Я выражаю его различно, смотря по тому, к ь
какой спстемѣ Ьсей или отправныхъ точекъ я его отношу, т.-е. смотря по тѣмъ символамъ, на какіе я его
перевожу. И на этомъ двойномъ основаніи я назову его
о т н о с и т е л ь н ы м ъ: какъ въ томъ, такъ и въ другомъ
олучаѣ я нахожусь внѣ самого предмета. Когда я Говорю
объ абсолютномъ движенііі, то это значить, что я приписываю подвижному тѣлу что-то внутреннее, какъ-бы состоянія
..души, это значить также, что я симпатизирую этимъ состояніямъ и что я проникаю въ нихъ усиліемъ воображенія.
Тогда, въ зависимости отъ того, будетъ-ли предметъ подвиженъ или неподвиженъ, приметъ-ли онъ то или иное движете, я буду испытывать не одно и то-же. И то, что я

буду испытывать, не будетъ зависѣть ни отъ точки зрѣнія,
которую я могъ-бы имѣть на предметъ, ибо я буду находиться въ самомъ предметѣ, ни отъ символовъ, на которые
я могъ-бы его перевести, ибо, ради обладанія оригиналомъ,
я откажусь отъ всякаго перевода. Коротко говоря, движеніе
не будетъ уже схватываться извнѣ, какъ-бы отъ меня, но
изнутри, само по себѣ, въ немъ самомъ. Я буду обладать
абсолютными
Или возьмемъ еще дѣйствующее лицо какого-нибудь
романа, приключенія котораго мнѣ разсказываютъ. Романистъ можетъ умножать черты характера своего героя,
можетъ заставлять говорить и дѣйствовать его сколько ему
угодно: все это не будетъ стоить того простого и недѣлимаго чувства, которое я испыталъ-бы, еслп-бы хоть на одно
мгновенье могъ слиться съ самимъ дѣйствующимъ лицомъ.
Тогда мнѣ казалось бы, что всѣ его дѣйствія, жесты и
слова вытекаютъ естественнымъ образомъ, какъ изъ источника. Они не были-бы уже случайностями, присоединяющимися къ тому пред став ленію, которое у меня составилось
о дѣйствующемъ лицѣ, случайностями все болѣе и болѣе
обогащающими это представленіе, и все-же никогда не
достигающими того, чтобы вполнѣ завершить его. Дѣйствующее лицо было-бы мнѣ дано сразу въ его цѣлостности, и мнѣ
казалось бы тогда, что тысячи событій, служащія его проявленіями, не прибавляются къ представленію и не обогащаютъ его,
а напротивъ выдѣляются изъ него, никогда однако не истощая:
и не обѣдняя его сущности. Все, что разсказывается мнѣ
о личности, даетъ мнѣ точки зрѣнія на нее. Всѣ признаки,,
которыми мнѣ ее описываютъ и которые знакомятъ меня
съ ней не иначе, какъ черезъ сравненія съ личностями,
или съ предметами, мнѣ уже нзвѣстными, являются знаками, путемъ которыхъ мнѣ пзображаютъ эту личность
болѣе или менѣе символически. Символы и точки зрѣнія
ставятъ меня, такимъ образомъ, внѣ личности; они сообщаюсь о ней только то, что есть у нея общаго съ другими, - но не то, что принадлежитъ ей собственно. То-же, что
является ею собственно, что составляетъ ея сущность,
не можетъ быть замѣчено извнѣ, будучи по самому опредѣленію своему внутреннимъ, и не Іюжетъ также оь: •

выражено символами, такъ какъ- не сопзмѣримо ни съ
какой другой вещью. Описаніе, исторія, анализъ оставляют^
меня въ относительном^ Одно только сліяніе съ самой
личностью дало-бы мнѣ абсолютное.
Въ этомъ, и только въ этомъ смыслѣ а б с о л ю т н о е и является синонимомъ с о в е р ш е н с т в а . Всѣ фотографіи города снятия со всѣхъ возможный» точекъ зрѣнія, будутъ безконечно дополнять другъ друга, но онѣ не смогутъ замѣнить
собою того рельефнаго экземпляра, каковымъ является
городъ, гдѣ можно прогуливаться. 'Переводы поэмы на всѣ
возможные языки будутъ прибавлять одни оттѣнки къ
другимъ, и, путемъ взаимной ретуши, поправляя другъ
друга, будутъ давать все болѣѳ и болѣе вѣрное пзображеніе
поэмы, которую онѣ переводятъ, но никогда они не передадутъ
внѵтредняго смысла оригинала." Нзображекіе, схваченное
съ извѣстной точки зрѣнія, переводъ, сдѣланный помощью
извѣстныхъ символовъ, остаются всегда несовершенными,
по сравненію съ предметомъ, съ котораго было снято изображеніе или который пытались выразить символы. Абсолютное яге является совершеннымъ потому, что оно въ
іюлномъ смыслѣ слова есть то, что оно есть.
По той-же причинѣ, безъ сомнѣнія, часто отожествляли
а б с о л ю т н о е съ б е з к о н е ч и ы м ъ. Если я хочу сообщить
кому нибудь, не знакомому съ греческимъ языкомъ, то простое впечатлѣніе, которое оставляетъ во мнѣ стихъ Гомера, я
дамъ переводъ этого стиха, потомъ буду комментировать мой
переводъ, развивать эти комментарии, и отъ объясненія къ объяснению буду все болѣе и болѣе приближаться къ тому, что
хочу выразить, ио я никогда этого не достигну. Когда вы поднимаете руку, вы выполняете движеніе, о которомъ внутренне у васъ имѣется простое впечатлѣніе; но извнѣ, для
меня, смотрящаго на это движеніе, ваша рука переходить
черезъ одну точку, потомъ черезъ другую, между этими
двумя точками будутъ еще другія, такъ что если я начну ихъ
считать, то эта операція можетъ совершаться безъ конца.
Созерцаемое изнутри, абсолютное является, такимъ образомъ,
' вещью простой; разсматдваемое же извнѣ, т.-е. относит е л ь н о другой в е і ц і | | ^ ^ И к т а н о в н т с я по отношенію къ
выражаюіцимъ его
золотою монетой, размѣнъ

которой на мелкую монету можетъ продолжаться безконечно».
То-же, что въ одно и то-же время схватывается, какъ недѣлийіое, H поддается неистощимому исчисленію, по самому
опредѣленію своему, есть безконечное.
Отсюда слѣдуетъ, что абсолютное можетъ быть дано
только въ и н т у и ц і и , тогда какъ все остальное открывается въ а н а л и з ѣ . Интуиціей называется родъ и н т е л л е к т у а л ь н о й с и м п а т і н , путемъ которой переносятся
внутрь предмета, чтобы слиться съ тѣмъ, что есть въ
немъ единственнаго и, слѣдовательно, невыразимаго. Анализъ-же, напротивъ является операціей, сводящей предметъ
къ элементамъ уже извѣстнымъ, т.-е. общимъ этому пред, мету и другимъ. Анализировать звачитъ выражать какую
нибудь вещь въ функціи того, что не является самою этой
"вещью. Всякій анализъ есть, такимъ образомъ, переводъ,
'развитіе въ символахъ, представление, получаемое съ послѣдовательныхъ точекъ зрѣнія, съ которыхъ и отмечается соприкосновенія новаго предмета, который изучаютъ..
съ тѣми, которые считаются уже извѣстнымиДВъ своемъ \
вѣчно ненасытимомъ желаніи охватить предметъ, вокругъ '
котораго онъ осужденъ вращаться, анализъ безъ конца
умножаетъ точки зрѣнія, чтобы дополнить иредставлоніе,
всегда неполное, безъ устали разнообразить символы, чтобы
довершить переводъ, всегда несовершенный. Онъ продол- •
жается въ безконечность. Интуиція яге, если она возможна, j
есть актъ простой.
^
Признавши это, можно замѣтить безъ труда, что обыч- і
ной функціей положительной науки является анализъ. Она s
работаетъ поэтому прежде всего надъ символами. Даже І!
самыя конкретныя изъ наукъ о прнродѣ, науки о жизни,
придерживаются видимой формы живыхъ существъ, ихъ
органовъ, ихъ анатомическихъ элементовъ. Онѣ сравниваютъ
формы однѣ съ другими, сводятъ самыя сложныя изъ нихъ
къ самымъ простымъ, словомъ, онѣ изучаютъ отправленіе жизни въ томъ, что является въ ней, такъ сказать,
видимымъ символомъ. Если существуетъ средство владѣтьреальностью абсолютно вмѣсто того, чтобы познавать ее
относительно, помѣщаться въ ^ É H B h ^ o того, чтобы усваіг J
вать точки зрѣнія на нее,
интуицію вмѣстб

того, чтобы дѣлать ея анализъ, словомъ, схватывать ее
помимо всякаго выраженія, перевода или символическаго
представленія, то
Т ак и м ъ
образомъ, м е т а ф и з и к а есть наука, имѣющая
притязайіе обходиться безъ символовъ.
Существуетъ, по меньшей мѣрѣ, одна реальность, кото- "
рѵю всѣ мы схватываемъ изнутри, путемъ интуиціи, а не
простымъ анализомъ. Это — наша собственная личность въ
ея истеченіи во времени. Это наше я, которое длится. Мы
можемъ не имѣть интеллектуальной спмпатіи ни съ какой
иной веіцыо. :Но мы иавѣрное ее нмѣемъ относительно
^ насъ самихъД
V, Когда я нробѣгаю внутреннимъ взоромъ моего сознанія по собственной личности, предположивши ее в ^ недѣятельномъ состояніи, то я прелюде всего замѣчаю всѣ воспріятія, доходящія до нея изъ матеріальнаго міра: какъ затвердѣвтая кора, они лежать на ея поверхности. Эти воспріятія
точны, отчетливы; они рядополагаются или могутъ рядоиолагаться одни возлѣ другихъ; они стремятся сгруппироваться въ п р е д м е т ы . Я замѣчаю затѣмъ ^РШШШШШ*,
Гюлѣе или менѣе связанныя съ этими воспріятіями и
служаиця ^для ихъ нстолковыватя; эти воспоминанія какъбьг выдѣлились изъ глубины моей личности, привлекаемыя
на поверхность сходными съ ними воспріятіями; они расположились на мнѣ, совершенно не будучи мною. Й наконецъ
я чувствую проявленіе тенденцій,-доп^^
множество возможныхъ дѣйствій, болѣе или менѣе прочно
связанныхъ съ этими воспріятіями и съ этими воспоминаниями. Всѣ эти элементы съ вполнѣ опредѣленными формами
тѣмъ болѣе кажутся мнѣ различающимися отъ меня, чѣмъ
они болѣе отличаются другъ отъ друга. Направляясь изнутри къ наружи, они составляютъ въ своемъ соединеніи
поверхность сферы, стремящейся расшириться и затеряться
во внѣшнемъ мірѣ. ДО^если я направлюсь отъ поверхности
къ Центру,_ если я буду углубляться въ себя и " искать то,
что является моимъ „я" наиболѣе неизмѣнно/наиболѣе
постоянно, наиболѣе прочно, то я найду совсѣмъ иное.\
Подъ этими отчетливо вырѣзанными кристаллами и этимъ"
іюверхностнымъ напльфмъ^ я нахожу непрерывность исте-

. -, ченія, несравнимаго ни съ чѣмъ, что когда-либо передо
: мной протекало. Это — последовательность состояній, изъ
/ которыхъ каждое возвѣщаетъ то, что за нимъ слѣдуетъ, и
, / содержитъ то, что предшёствуетъ. По правдѣ говоря, эта
множественность состояній образуется только тогда, когда
я уже перетелъ черезъ нихъ и оборачиваюсь назадъ,
чтобы обозрѣвать ихъ слѣдъ. Когда я ихъ испытывалъ, они
были такъ прочно организованы, такъ глубоко одушевлены
общей жизныо, что я никогда-бы не могъ сказать, гдѣ одно
изъ нихъ начинается, гдѣ другое кончается. Въ действительности, ни одно изъ нихъ ни начинается, ни кончается,
но всѣ продолжаются одни въ другихъ.
Ç Если угодно, это—развертыванье, ибо нѣтъ ни одного
живого существа, которое не чувствовало бы себя мало-помалу подвигающимся къ концу своего свитка, и жизнь
заключается въ томъ, чтобы старѣть. Но это также точно и
постоянное наматыванье, подобное наматыванью нитки на
клубокъ, ибо наше прошлое слѣдуетъ за нами; безпрерывно
оно растетъ на счетъ настоящаго, которое оно подбираетъ
въ пути, и сознаніе обозначаетъ собою память^
По правдѣ говоря, это ни наматыванье, ни развертыванье, ибо оба эти образа вызываютъ представленіе линій
или поверхностей, части которыхъ однородны между собой
и могутъ быть наложены однѣ на другія. А между тѣмъ
J не существуетъ двухъ моментовъ у одного и того-же сознаДтельнаго существа, которые были-бы тождественны/Возьмите
самое простое чувство, предположите его постояннымъ,
включите въ него всю личность цѣликомъ: сознаніе, которое будетъ сопровождать это чувство, не сможетъ остаться
тождественнымъ самому себѣ въ теченіе двухъ иослѣдова- Гтеяьныхъ моментовъ, потому что слѣдующій моментъ всегда
' ! содержитъ въ себѣ, сверхъ момента предъидущаго, воспоі мннаніе, которое послѣдній по себѣ оставилъ. Сознаніе,
которое имѣло бы два тождественныхъ момента, было бы
сознаніемъ лишенными памяти. Оно погибало бы и возрождалось безпрерывно. (^Гожно ли представить себѣ иначе
%у безсознательное?\(
Нужно будетъ поэтому вызвать образъ спектра въ ты>
сячахъ оттѣнковъ съ нечувствительными переходами отъ

одного оттѣнка къ другому. Потокъ огцущенія, пересѣкаюіцій
епектръ, окрашиваясь по-очередно каждымъ изъ этихъ оттѣнковъ, испыталъ-бы послѣдовательныя измѣненія, изъ которыхъ каждое возвѣщало-бы сдѣдующее и резюмировало-бы въ
себѣ предъндущія. Но послѣдовательныя оттѣнки спектра
все-же останутся всегда внѣшними другъ другу. Они рядополагаются. Они занимаютъ пространство. Чистая-же дли>
тельность, напротивъ, исключаетъ всякое представленіе о
рядоположенности, взаимной внѣшности и протяженности^
Представимъ-же себѣ лучше безконечно малую резину,
сжатую, если бы это было возможно, въ математическую точку.
Будемъ вытягивать ее постепенно такимъ образомъ, чтобы изъ
точки заставить выходить линію, которая будетъ все удлинняться. Сосредоточишь наше вниманіе не на линіи, какъ
линіи, но на дѣйствіи, которое ее чертить. Будемъ считать^
что дѣыствіе, вопреки его длительности, недѣлимо, если
предположить, что оно выполняется безостановочно; что
если въ него входить остановка, то изъ него дѣлаетея два
дѣйствія вмѣсто одного, и каящое изъ этихъ дѣйствій будетъ такимъ недѣлимымъ, о которомъ мы говоримъ;чтодѣлимымъ является не само движущееся дѣйствіе, но, неподвижная лішія, которую оно отлагаетъ подъ собою, какъ слѣдъ
въ пространств^[Освободимся наконецъ отъ пространства
етягивающаго движеніе, чтобы считаться только съ самимъ движеніемъ, съ актомъ напряженія пли протяжеыія,
словомъ, съ чистой подвияшостыо. На этотъ разъ у насъ
будетъ болѣе вѣрнын образъ развитія нашего „я" въ длительности.И однако этотъ образъ будетъ еще кеполнымъ; я всякое сравненіе будетъ недостаточнымъ, ибо развертыванье
нашей длительности нзвѣстными сторонами походіітъ на
единство развивающагося двшкенія, другими на множественность вырисовывающихся состояній, и никакая метафора
не сможетъ передать одинъ изъ двухъ аспектовъ, не жертвуя другимъ. Если я вызываю епектръ въ тысячахъ нюансовъ, то передо мною является законченная вещь, тогда
какъ длительность создается непрерывно. Если я думаю
объ удлинняющейся резинѣ, о пружинѣ, которая напрягается или ослабѣваетъ, я забываю о богатствѣ красокъ, ха-

— 10 —

рактерномъ для переживаемой длительности, и вижу только
простое движеніе, путемъ котораго сознаніе переходить отъ
одного нюанса къ другому. Внутренняя жизнь есть все это
разомъ — разнообразіе качествъ, непрерывность развитія,
единство направления. Въ образахъ ее нельзя себѣ представить.
Но еще труднѣе ее представить путемъ понятій, т.-е.
абстрактныхъ идей, общихъ, или простыхъ. Безъ сомиѣнія никакой образъ не передастъ въ совершенствѣ то
своеобразное чзпвство, какое я имѣю объ истеченіи меня
самого. Но нѣтъ таіже и необходимости въ томъ, чтобы я
^пробовалъ передавать это чувство. Тому, кто не способенъ
І дать самому себѣ интуицію длительности, составляющей его
I бытіе, ничто и никогда ее не дастъ, и понятія не болѣе,
; чѣмъ образы. Единственной задачей философа должно быть
"Іздѣсь иобужденіе къ пзвѣстной работѣ, которую у большинства людей стремятся сковать привычки разума, болѣе
полезный для жизни. Но образъ имѣетъ по крайней
мѣрѣ то преимущество, что онъ удеряшваетъ насъ въ конкретномъ. Никакой образъ не замѣнитъ интупціп длительности, но много различныхъ образовъ, заимствованныхъ
изъ очень различныхъ разрядовъ вещей, смогутъ путемъ
сосредоточенія ихъ дѣйствія па одной точкѣ направить
сознаніе какъ разъ въ тотъ пунктх, гдѣ можетъ быть схвачена извѣстная интуиція. Выбирая образы, по возможности
не имѣющіе между собою связи, можно воспрепятствовать
какому-бы-то ни было изъ нихъ узурпировать мѣсто интуиціи, которую онъ предназначенъ вызвать, ибо въ такомъ
случаѣ онъ тотчасъ же будетъ нзгнанъ своими соперниками. Заставляя всѣ ихъ,- не смотря на разлнчіе ихъ аспектовъ, требовать отъ нашего духа одинъ и тотъ-яге родъ
вшіманія и, такъ сказать, одинаковую степень напряженія,
можно мало-по-малу пріучить сознаніе кь совершенно спедіальному и вполнѣ опредѣленному состоянію, такому именно,
какое оно доляшо будетъ принимать, чтобы являться передъ
самимъ собою безъ покрова. Но нужно еще будетъ, чтобы
оно согласилось на это усиліе. Ибо ничто не будетъ ему
показано. Оно будетъ только помѣщено въ такое положеніе,
которое ему нужно принять, чтобы сдѣлать требуемое yen-

— 11 —

ліе и самому придти къ интуіщіи. Неудобство слишкомъ
простыхъ понятій въ данномъ случаѣ заключается, напротивъ, въ томъ, что они по истинѣ являются символами,
замѣняющііми собою символизируемый ими предметъ и не
требующими отъ насъ никакого усилія. Приглядываясь •
ближе, можно замѣтить, что каждое изъ нихъ извлекаетъ
изъ предмета то, что у него есть общаго съ другими.
Можно замѣтить, что каждое І І З Ъ нихъ, еще болѣе чѣмъ
образъ, выражаетъ собою с р а в н е н і е между самимъ предметомъ и тѣмн, которые съ нимъ сходны. Но такъ какъ
сравненіе выказало сходство, такъ какъ сходство есть свойство предмета, свойство-же имѣетъ видъ ч а с т и предмета,
обладающаго этпмъ свойствомъ,—то мы безъ труда убѣждаемъ себя, что рядополагая понятія съ понятіями,
мы возстановимъ предметъ, какъ цѣлое, изъ его частей, и
что мы получимъ, такъ сказать, его интеллектуальный
эквивалентъ. Ботъ почему мы думаемъ, что составляешь
правильное представленіе о длительности, располагая
въ линію понятія единства, множественности, непрерывности, дѣлимости конечной или безконечной и т. д.
Въ этомъ-то какъ разъ и кроется иллюзія. Въ этомъ-то
и заключается опасность. Поскольку абстрактный идеи могутъ оказывать услуги анализу, т.-е. научному изученію
предмета въ его отнощеніяхъ къ другимъ, постольку оніѵ
не способны замѣнить собою интуицію, т.-е. метафизическое
изслѣдованіе предмета въ томъ, что есть въ иемъ существеннаго и ему одному принадлежащая. Съ одной стороны,
дѣйствительно, эти сложенный вмѣстѣ понятія всегда будутъ давать намъ только искусственное воспроизведете
предмета, они могутъ только символизировать нѣкоторыя
общія и въ нѣкоторомъ родѣ безлпчныя его стороны. Напрасно
поэтому было-бы надѣяться схватить помощью ихъ реальность: они ограничиваются тѣмъ, что представляютъ намъ
только^іідь ея. Но, съ другой стороны, вмѣстѣ съ иллюзіей существуетъ также и очень большая опасность.: Ибо
понятіе, абстрагируя, вмѣстѣ съ тѣмъ и обобгцаегЦ Понятіе символизируем спеціальиое свойство не иначе, какъ дѣлая |
сто общимъ для безконечности вещей. Широкимъ толкова- j
ніемъ, которое оно ему даетъ, оно всегда поэтому болѣе

— 12 —

или менѣе его и з в р а щ а е т Помѣщенное въ метафизический предметъ, которому оно принадлежите свойство совпадаетъ съ предметомъ или, по крайней мѣрѣ, формируется по
немъ, принимаетъ его контуры. Извлеченное изъ метафизическаго предмета и представленное въ понятіп, оно расширяется безгранично, оно переходить за предметъ, потому
что отнынѣ оно должно содержать вмѣстѣ съ нимъ и
другіе предметы. Различныя, образуемый нами понятія о
свойствахъ вещи, обрисовываютъ поэтому вокругъ нея
круги значительно ее превосходящіе, изъ которыхъ ни
одинъ не прилегаетъ къ ней съ точностью. А между тѣмъ
въ самой вещи свойства сливались съ ней и сливались,
слѣдовательно, между собою. Намъ поэтому необходимо
изыскивать какой-нибудь искусственный способъ, чтобы
зозстановить сліяніе. Мы беремъ одно какое-нибудь изъ
этихъ понятій и пробуемъ съ его помощью соединять
другія. Но въ зависимости отъ того, будемъ-лп мы исходить изъ того или изъ другого понятія, соединеніе будетъ
совершаться различно. Будемъ-ли мы, напр., исходить изъ
единства или изъ множественности, наше пониманіе множественная единства будетъ не одинаково. Все будетъ зависѣть отъ вѣса, который мы иридадимъ тому или другому
понятію, a вѣсъ этотъ будетъ всегда произвольным^
такъ какъ понятіе, извлеченное изъ предмета, не имѣетъ
вѣса, являясь только тѣнью тѣла. Такъ всплыветъ множество различныхъ с и с т е м ъ,—столько, сколько сухцествуетъ внѣшнихъ точекъ зрѣнія на изслѣдуемую действительность,—или все расширяющихся круговъ, въ которые хо. гягятъ ее заключить Л Неудобство простыхъ понятій заклю^ • ічается поэтому не только вътомъ, что они дѣлятъ конкретное
^единство предмета на соотвѣтственное число символичеі/скихъ выраженій; онѣ дѣлятъ также философію на различиыя школы, изъ которыхъ каждая держится своего мѣста,
выбираетъ свои ясетоны и начинаетъ съ другими состязаніе, которому не суждено окончиться. Или метафизика
есть только эта игра идей, или, если это серьезное занятіе
для духа, если это наука, а не просто упражненіе,—нужно
чтобы она вышла изъ предѣловъ понятій, и перешла къ
ігнтуицінД Конечно, понятія для нея необходимы, ибо всѣ

— 13 —

другія науки работаютъ обыкновенно надъ понятіями, а
метафизика не моя^етъ обойтись безъ другихъ наукъ. Но
самой собой въ собственномъ смыслѣ слова она является
только тогда, когда она переходить за понятіе или, по
крайней мѣрѣ, когда она освобождается отъ понятій неиодатливыхъ, вполнѣ законченныхъ, чтобы создавать понятія
иныя, совершенно не похожія на тѣ, какими мы обычно
пользуемся, — я хочу сказать, создавать представленія
гибкія, подвияшыя, почти текучія; всегда готовыя принять ускользающія формы интуиціи. .Мы возвратимся
еще къ этому существенному пункту. Намъ достаточно
только было показать, что наша длительность можетъ быть
намъ представлена непосредственно въ интуиціи, что косвенно она мояіетъ быть намъ подсказана образами,
что
она не можетъ замкнуться въ представленіе, выражаемое
понятіями, если оставить за словомъ понятіе его подлинный
смыслъ.^.
Попробуемъ на одно мгновеніе сдѣлать ее множественностью. Необходимо будетъ прибавить, что члены этой мнояіественности, вмѣсто того, чтобы разграничиваться, какъ члены
какой-бы то ни было множественности, захватываютъ другъ
друга, что хотя мы и можемъ, конечно, путемъ усилія воображенія придать твердость длительности, уже истекшей, разделить ее на рядоиолагающіеея куски и сосчитать всѣ эти куски,
но что операція эта совершается надъ застывшимъ воспоминаніемъ длительности, надъ неподвпжнымъ слѣдомъ, оставляемымъ за собою подвижностью длительности, но не надъ самой
длительностью. Мы должны будемъ поэтому признать, что
если есть здѣсь множественность, то эта множественность
не походить ни на какую другую множественность. Не
скажемъ-лн мы въ такомъ случаѣ, что длительность обладаетъ
единствомъ? Конечно, непрерывность элементовъ, продолжающихся одни въ другихъ, причастна единству, такъ-же, какъ
и множественности, но это подвижное, измѣнчивое, окрашенное, живое единство совсѣмъ не похоже на единства
абстрактное, неподвижное и пустое, которое дается въ понятіи чистаго единства. Не можемъ-ли мы отсюда заключить,
что длительность должна опредѣлиться разомъ единствомъ
и множественностью? Но, странная вещь,—сколько-бы я ни

— 14 —

работалъ надъ этими понятіями, сколько-бы ни дозиро- |
валъ, какими-бы различными способами ни соединялъ ихъ
между собою, сколько-бы ни прилагалъ къ нимъ самыхъ
операдій умственной химіи, я никогда не
? тончайшихъ
получу ничего, что походило-бы на простую имѣющуюся
у меня интуицію длительности, если-же я перемѣщаюсь въ
длительность усиліемъ пнтуиціи, я тотчасъ замѣчаю, какимъ
образомъ эта длительность есть и единство, и мноягественность и еще многое другое. Эти различные понятія были,
такимъ образомъ, внѣшними точками зрѣнія на длительность.
Ни въ раздѣльности, ни въ соединеніи они не помогли
намъ проникнуть въ самое длительность.
Однако мы въ нее проникаемъ, и проникаемъ только
путемъ интуиціи. Въ этомъ смыслѣ внутреннее, абсолютное
познаніе мною длительности моего собственная „я" оказывается возмояяіымъ. Но если метафизика требуетъ и можетъ
здѣсь получить интуицію, то наука не менѣе того нуя^дается
въ анализѣ. | і "отъ смѣшенія роли анализа съ ролью интуиціи и зарождаются споры между школами и столкновенія
между системами.
Въ самомъ дѣлѣ, психологія примѣняетъ анализъ подобно другимъ наукамъ. Она разлагаетъ „я", которое первоначально было дано ей въ простой интуиціи, на ощущенія,
чувства, представленія и т. д., который она изучаетъ отдѣльно. Такимъ образомъ, она замѣняетъ „я" рядомъ элезіентовъ, являющихся психологическими фактами. ;Но будутъ-лиэти э л е м е н т ы ч а с т я м и ? Въ этомъ весь вопросъ,
и именно потому, что его не затрагивали, проблема человѣческой личности и являлась часто въ неразрѣшимой постанов^.
Неоспоримо, что всякое психологическое состояніе, по
тому одному, что оно принадлеяштъ какому-нибудь лицу,
отражаетъ личность въ еядѣломъ. Не существуетъ чувства,
какъ-бы просто оно ни было, которое не заключало-бы въ
. • себѣ въ возможности прошлаго и настоящаго того существа,
которое его испытызаетъ; отдѣлнться отъ этого существа
и образовать состояніе это чувство можетъ не иначе, какъ
усиліемъ абстракціи или анализа. Но неменѣе неоспоримо,
•что безъ этого усилія абстракціи или анализа не было-бы

— 15 —

возможно развитіе науки психологіи. Въ чемъ-же состоять
операція, путемъ которой психологъ выдѣляетъ психологическое состояніе, чтобы возвести его въ болѣе или менѣе
независимую сущность? Онъ начинаетъ съ того, что пренебрегаетъ специфической"окраской личности, которая не можетъ быть выражена въ общихъ и уже извѣстныхъ термин а х ^ Затѣмъ онъ старается въ личности, уже такимъ путемъ упрощенной, изолировать ту или иную сторону, представляющую интересъ для изученія. Пусть дѣло идетъ, напримѣръ, о какой-нибудь склонности. Психологъ оставитъ
въ сторонѣ окрашивающій ее оттѣнокъ, не поддающійся
выражению, и являющійся причиной того, что моя склонность не есть ваша склонность; затѣмъ онъ обратится къ
тому движенію, которымъ наша личность с т р е м и т с я къ
извѣстному предмету; онъ изолируетъ это положеніе, и этуто спеціальную сторону личности, эту точку зрѣнія на подвижность внутренней жизни, эту „схему" конкретной склонности, онъ и возведетъ въ независимый фактъ. Трудъ этотъ
аналогиченъ труду художника, который, находясь проѣздомъ
въ Парижъ, сдѣлалъ-бы, напримѣръ, набросокъ одной изъ
башенъ собора Notre-Dame. Башня нераздѣльно связана со
всѣмъ зданіемъ, которое такъ-же нераздѣльно связано съ
почвой, съ окружающимъ, со всѣмъ Парижемъ и т. д.
Нужно шчатъ съ того, что выдѣлить ее: изъ всеіх> цѣлаго отмѣчается только извѣстный аспектъ — именно эта
башня собора Notre-Dame. Далѣе, башня въ дѣйствительности составлена изъ камней, сиеціальная группировка которыхъ и даетъ ей ея форму; но художникъ не интересуется
камнями, онъ отмѣчаетъ только силуэтъ башни. Онъ замѣкяетъ, такимъ образомъ, реальную и внутреннюю организацію вещи внѣтиимъ и схематическимъ составленіемъ. Такимъ образомъ, рисунокъ его соотвѣтствуетъ, въ сущности, известной точкѣ зрѣнія на предметъ и выбору пзвѣстнаго способа
представления. Совершенно то-же самое можно сказать о той
операціи, путемъ которой психологъ извлекать психологическое состояніе изъ личности, какъ цѣлаго. Это изолированное психологическое состояніе является не оолѣе, какъ эскиуомъ, началомъ искусственнаго возстановленія; это — цѣлое,
разсматриваемое иодъ извѣстнымъ, элементарнымъ асиек-

— 16 —

томъ, которымъ спеціально заинтересовались и который позаботились отмѣтить. Это—не часть, но элементъ. Онъ. полученъ не дѣленіемъ, но анализомъ.
Далѣе, подъ всеми набросками, сдѣланными въ Париже, иностранецъ, безъ сомнѣнія, подпишетъ для памяти
„Парижъ". И такъ такъ онъ, действительно, видѣлъ Паршкъ.
онъ смоя^етъ, исходя изъ начальной интуиціи цѣлаго, расположить въ немъ свои наброски и связать ихъ, такимъ образомъ, между собою. Но нѣтъ никакой возможности произвести обратную операцію: невозможно, даяге обладая бесконечностью набросковъ к&кой-угодно точности, дая;е со
словомъ „Паршкъ", указывйющимъ на то, что ихъ нужно
соединить вместе,—подняться до интупціп, которой не имелось раньте, и получить впечатленіе отъ Парижа, если
Парижа не видали. PI это потому, что здесь имеются совсемъ не ч а с т и целаго, но отметки сделанный съ
делаго. > Возьмемъ еще более яркій примеръ, где символичность означенія выступаетъ съ еще большей полнотой,—
предположимъ, что передо мной перемешанный буквы, входящая въ составь незнакомой мне поэмы. Если-бы буквы
были ч а с т я м и поэмы, я могъ-бы попытаться возстановить
ее изъ нихъ, пробуя всевозмояшыя комбинаціи, какъ это
делаетъ ребенокъ съ частями разрезанной картинкіи Но я
не подумаю этого делать ни одно мгиовеніе, такъ какъ
буквы не с о с т а в н ы я ч а с т и , но ч а с т и ч и ы я в ы р аж е н і я , что совсемъ иное дело. Вотъ почему, если я знаю
поэму, я тотчасъ-я^е поставлю каждую букву на то место,
которое ей принадлежитъ, и безъ всякаго труда я соединю
ихъ непрерывной чертой, тогда какъ обратная операція не
возможна. Даже если я подумаю попытаться произвести эту
обратную операцію и начну ставить буквы одну за другой,
то это будетъ не ранее, чемъ я представлю себе вероятный
смыслъ: я даю себе, такимъ образомъ, интуицію, и отъ этой
іттуиціи я пробую спуститься къ элементарнымъ символамъ, которые и должны послужить ея выраженіемъ. Одна
мысль, что можно возстановить вещь путемъ оперированія
только символическими элементами, включаетъ въ себе такую нелепость, что она не могла бы никому прійти въ
голову, если-бы давали себе отчетъ, что въ этомъ случае

— 17 —

к; г о д и т с я ішѣть дѣло не съ фрагментами вещи, а, въ нѣj. усгомъ родѣ, съ фрагментами символа.
Таковымъ, однако, является предпріятіе философовъ,
; ліі ощихся составить личность изъ психологическпхъ со«. \;,оягій, ограничиваются-ли они только этими состоящими,
ли прибавляютъ сюда нить, предназначенную для связы^
.'.г этихъ состояній между собою.^Эмниристы и раціоналисты впадаютъ въ одно и то-же заблужденіе. Тѣ и другіе
принимаютъ ч а с т и ч н ы я о з н а ч е н і я за р е а л ь н ы й
ч а с т и , смешивая, такимъ образомъ, точку зрѣнія анализа
съ точкой зрѣнія интуиціи, науку съ метафизикой.
Первые вполне правы, говоря, что психологи ческій
анализъ ничего не вскрываетъ въ личности, помимо психологическпхъ состояний- И такова, действительно, фуякцш
анализа, таково само его опредѣленіе. Психологу ничего не
остается, какъ только анализировать личность, т.-е. отмечать состоянія: самое большее онъ пометить состч пнія рубрикой „я", говоря, что это—„состоянія я", подобно тому,
какъ худояѵникъ пишетъ слово „Парижъ" на каждомъ изъ
своихъ набросковъ. На той почве, на которой стоить психологъ и на которой онъ долженъ стоять, „я" является только
знакомь, которымъ напомпнаютъ о первоначальной иитуицііс
(къ тому же, очень смутной), доставившей психологіп ея предметъ: это не более, какъ слово, и большое забдуждедіе думать, что можно, оставаясь на той-же почве, найти позади
слова вещь. [Таково было заблуяіденіе техъ философовъ,
которые не могли примириться съ темъ, чтобы въ ПСИХОЛОГИ! быть просто психологами; какъ, напримѣръ, Тэнъ и
Стюартъ Милль. Психологи по методу, ими применяемому,
они остались метафизиками по задаче, которую они себе
ставятъ. Они желали-бы интуиціи и, по странной непоследовательности, они добиваются этой интуіщіи отъ анализа,
являющагося ея нолнымъ отрпцаніемту Они ищутъ „я" и
хотятъ найти его въ психологическихъ состояніяхъ, а между
темъ это многообразіе психологический состояній получается только тогда, когда переносятся вне „я", чтобы сделать
съ личности рядъ набросковъ, рядъ пометокъ, чтобы получить отъ нея ' рядъ более или менее схематическихъ и символическихъ представленіи. Вотъ почему, сколько-бы они

яп рядоиолагали состоянія къ состояніямъ, сколько-бі|і ни
умножали контакты, ни изслѣдовали промея^утки,—„я" всегда
отъ нихъ ускользаетъ, такъ что въ концѣ концовъ онн видятъ въ немъ только пустой призракъ. Таково было-бы о-крицаніе смысла въ „Иліадѣ" подъ тѣмъ предлогомъ, что тщемо
искали этотъ смыслу въ промежуткахъ между буквами, составляющимя поэму.
*
Такимъ образомъ, философскій эмпиризмъ зародился
вс-лѣдствіе смѣтенія точки зрѣнія ннтуиціи съ точкой
зрѣнія анализа. Сущность его состоитъ въ томъ, что онъ
ищетъ оригиналъ въ^зреводѣ, гдѣ, естественно, его быть не
можетъ, и отрнцаетъ оригиналъ подъ тѣмъ предлогомъ^
что не находптъ его въ переводѣ. По необходимости, онъ
приводить къ отрицаніямъ, но, приглядываясь ближе къ
этимъ отрицаніямъ, можно замѣтить, что они по-просту
служатъ выраженіемъ той очевидности, что анализъ — не
пнтуиція. Отъ начальной, и притомъ смутной интуиціи,
доставляющей иаукѣ предметъ пзслѣдованія, наука тотчасъ-же переходить къ анализу, умножающему до безконечности точки зрѣнія на этотъ предметъ. Очень скоро
ей начинаетъ казаться, что она могла-бы возстановить предметъ, соединяя вмѣстѣ всѣ эти точки зрѣнія. Нуяшо-ли
удивляться, что она видитъ этотъ предметъ убѣгающпмъ
отъ нея, какъ бываетъ это съ ребенкомъ, пожелавіпимъ построить себѣ прочную пгрушку изъ тѣней, рисующихся на
стѣнахъ?
Но раціонализмъ поддается той^-ке иллюзіи. Онъ исходить изъ того же смѣшенія, которое совершилъ эмпиризмъ, и
остается столь-же безпомощнымъ въ постиженіи личности.
Какъ эмпиризмъ, онъ считаетъ психологическія состоянія
за ф р а г м е н т ы , выдѣленные изъ соединявшаго ихъ „я".
Какъ эмпиризмъ, онъ старается вновь соединить эти фрагменты меясду собою, чтобы снова создать единство личности. Какъ эмпиризмъ, наконецъ, онъ видитъ, что единство личности, подобно призраку, безъ конца ускользаетъ отъ постояно возобновляемаго со стороны раціонализма усилія.
Но въ то время, какъ эмпиризмъ, утомленный сопротивленіемъ, въ концѣ концовъ заявляетъ, что нѣтъ ничего дру- ;
л
го, кромѣ множественности психологическихъ состояній, J

— 19 —

раціонализмъ продолжаетъ настаивать на утверждении единства личности. Правда, что, такъ какъ онъ отыскиваетъ это
единство на почвѣ самихъ психологическихъ состояній, к
вынужденъ къ тому-же относить на счетъ психологическихъ состояній всѣ качества и опредѣленія, который онъ
находить въ анализѣ (потому что анализъ, по самому опре- ;
дѣленію, приводить всегда къ состояніямъ), то для един-'
ства личности ему ничего не остается, какъ нѣчто чисто
отрицательное, отсутствіе всякаго опредѣленія. Такъ какъ <
психологическія состоянія по необходимости взяли и сохранили для себя, въ этомъ анализѣ, все, что представляетъ
собою малѣйнгую видимость матеріальности, „единство я и
не можетъ быть ничѣмъ инымъ, какъ только формой безъ
матеріи. Это будетъ абсолютная неопредѣленность и абсолютная пустота. Къ выдѣленннмъ психологическішъ состояния мъ, къ этимъ тѣнямъ „я", собраніе которыхъ было
для эмпиристовъ эквивалентомъ личности, раціонализмъ
присоединяете для возстановленія личности, нѣчто, еще болѣе нереальное,—пустоту, въ которой эти тѣни двигаются,
мѣстопребываніе тѣней, — если можно такъ сказать. Какъ
можетъ эта поистинѣ безформенная „форма" характеризовать
живую, дѣйствующую, конкретную личность, и различать
Петра отъ Павла?]Нужно-ли удивляться, что философы, изолировавтіе эту „форму" отъ личности, находятъ ее затѣмъ безсильною для опредѣленія личности, и что они вынуждены постепенно создавать изъ ихъ пустого „я" бездонный пріем•никъ, не принадлежащей уя^е ни Павлу, ни Петру, и гдѣ
найдется мѣсто, по желанно, или для цѣлаго человѣчества,
или для Бога, или для существованія вообще? Я вижу
здѣсь мея^д^д^іризмомъ,,.іі,.раціонализмомъ ту единственную разницу, что первый, отыскивая единство „я", тактГ\
сказать7 въ'промежуткахъ между психологическими состояніями, вынужденъ пополнять промежутки новыми состоя- .
ніями, и такъ до безконечности, такъ что „я", ся^атое въ
постепенно съуживающемся промежуткѣ, по мѣрѣ того, ;
какъ подвигается анализъ, приближается къ нулю, тогда;
какъ раціонализмъ, дѣлая изъ „я" мѣстонахожденіе состояній, имѣетъ передъ собою пустое пространство, для ограниченіякотораго здѣсь или въ другомъ мѣстѣ не существуетъ j

— 20 —

никакихъ основаній, которое переходить всѣ послѣдовательныя границы, какія можно было-бы ему поставить, которое
все расширяется и стремится потеряться уже не въ нулѣ, а въ
^ безконечности.
Такимъ образомъ, разстояніе между мнимымъ „эмпиризмомъ", какъ эмпиризмъ Тэна, и самыми трансцендентными умозрѣніями нѣмецкихъ пантеистовъ, гораздо менѣе
значительно, чѣмъ это полагаютъ. Методъ аналогиченъ
въ обоихъ случаяхъ: онъ состоитъ въ томъ, что объ
ѵ
) э л ем е нт ах ъперевода,разсуягдаютъ такъ, какъ будто-бы это
^были ч а с т и оригинала. Истинный-же эмпиризмъ ставить себѣ
? ' ( задачей встать какъ можно ближе къ самому оригиналу, углуI биться въ его жизнь и помощью какъ-бы и н т е л л е к т у а л ь, ' j н о й а у с к у л ь т а ц і и почувствовать біеніе его души; и этотъ
^истинный эмпиризмъ есть истинная.метафизика. Работа эта
крайне трудная, такъ какъ тутъ не можетъ у яге служить
ни одно изъ готовыхъ понятій, которыми пользуется
мысль для своихъ повседневныхъ операцій. Ничего нѣтъ
легче, какъ сказать, что „я" есть мноя^ественность, или что
оно есть единство, или синтезъ того и другого. Единство
и мноягественность являются здѣсь представленіями, который нѣтъ нужды выкраивать по предмет}^ они оказываются
уя^е сфабрикованными, и остается только выбрать ихъ изъ
кучи; это—готовое платье, пригодное какъ для Петра, такъ.
и для Павла, потому что оно не обрисовываетъ фигуры ни
того ни другого. Но эмпиризмъ, достойный этого имени,—
h эмпиризмъ, работающій только по мѣркѣ, считаетъ себя'
обязаннымъ для каждаго вновь изучаемаго имъ предмета
совершить вполнѣ новое усиліе. Онъ выкраиваетъ для предмета понятіе, приспособленное только для одного этого
предмета, — понятіе которое едва допускаетъ это названіе,
такъ какъ оно прилагается только къ одной этой вещи. Онъ
не прибѣгаетъ къ комбинированно идей, находящихся въ обращеніи, какъ, напр., идей единства и множественности; представленіе, къ которому оно насъ приводить, является, напротивъ,
представленіемъ единымъ, простымъ, хотя и дающимъ полную возмояшость понять,—послѣ того, какъ оно образовалось,—
почему его можно помѣстить въ рамки единства, множественности т. д. всѣ гораздо болѣе широкія, чѣмъ оно. Сло-

— 21 —

вомъ, философія съ такимъ опредѣленіемъ не будетъ выбирать
между понятіями и не будетъ примыкать къ какой-нибудь
школѣ; она будетъ искать единую интуицію и, находясь выше
дѣленія на школы, сможетъ легко спускаться къ различнымъ понятіямъ.
Что личность имѣетъ единство,—это известно, но подобное утвержденіе ничему меня не научаетъ относительно
необычайной природы того единства, каковымъ является
личность. Что наше „я" множественно, я также съ этимъ
согласенъ; но здѣсь существуетъ мноя^ественность, относительно которой нуяшо будетъ признать, что она не нмѣетъ
ничего общаго ни съ какой другой множественностью. Существеннымъ для философіи является знать, к а к о е единство, к а к а я множественность, к а к а я реальность, возвы- :
шающаяся надъ абстрактными единымъ и многимъ, является \
множественнымъ единствомъ личности. И она позиаетъ BTOJ
только тогда, когда вновь овладѣетъ той простой интунціей,
въ которой „я" познается самнмъ „я". Тогда, смотря по
склону, который она выберетъ при сиускѣ съ этой вершины,
она придетъ къ единству пли къ мноя^ественностіі, или къ
какому бы то ни было изъ понятій, которыми пытаются
определить подвижную жизнь личности. Но, повторяемъ,
никакая смѣсь этихъ понятій не можетъ дать ничего, что
походило-бы на личность, которая длится.
Если вы дадите миѣ твердый конусъ, мнѣ не трудно
будетъ замѣтить, какъ онъ съуяшвается къ вершинѣ, стремясь слиться съ математической точкой, какъ также онъ
расширяется по направленію къ основанію въ безконечно
увеличивающейся кругъ. Но ни точка, ни кругъ, ни наложение обоихъ на одну плоскость не дадутъ мнѣ ни малѣйшаго представления о конусѣ. Такъ и съ множественностью
и единствомъ психологической жизни. Такъ и съ Нулемъ и
Безконечностью, къ которымъ приводится личность эмшг
ризмомъ и раціоналнзмомъ.
Понятія, какъ мы покажемъ это въ другомъ мѣстѣ
возникаютъ обыкновенно парами и представляютъ собою
двѣ противоположности. Не существуетъ конкретной реальности, на которую нельзя было-бы имѣть разомъ двухъ точекъ
зрѣнія, другъ дрзггу противоиоложныхъ и, слѣдоватеяьно,

— 22 —

вкладывающихся въ два противоположных^» понятія. Отсюда—тезисъ и антитезисъ, которые напрасно было-бы пытаться примирить логическимъ путемъ, по той очень простой причинѣ, что изъ понятій и точекъ зрѣнія никогда ничего не создается'.' Но отъ предмета, схваченнаго въ интуиціи,
во множествѣ случаевъ, мияшо безъ труда перейти къ двумъ
противоположнымъ понятіямъ, и такъ какъ, благодаря
этому, можно видѣть, какъ изъ реальности выходитъ тезисъ
и антитезисъ, то можно схватить разомъ и то, какимъ образомъ этотъ тезисъ и этотъ антитезисъ противополагаются,
и какъ они согласуются.
"Правда, что для этого нужно прибѣгнуть къ полному
нарушенію порядка въ обычной работѣ интеллекта. Мыс л и т ь обычно—значить идти отъ понятій къ вещамъ, а не
отъ вещей къ понятіямъ. Познавать реальность въ обиходномъ смыслѣ слова „познавать",—значить брать уже готовый понятія, дозировать ихъ и соединять вмѣстѣ до тѣхъ
поръ, пока не получится практический эквивалента реальнаго.; Но не. слѣдуетъ забывать, что обычный трудъ
интеллекта далеко не является ' трудомъ безкорыстнымъ.
Вообще, мы добиваемся знанія не ради знанія, но для того,
чтобы принять извѣстное рѣшеніе или извлечь выгоду, словомъ, ради какого-нибудьинтереса. Мы пзслѣдуемъ, въ какой мѣрѣ познаваемый предметъ является т ѣ м ъ или
э т и м ъ , въ какой уже извѣстный родъ онъ входить, какое
дѣйствіе, попытку или положеніе долженъ онъ намъ подсказать. Эти различный возможный дѣйствія н положеніяи
будутъ н а п р а в л е н і я м и п о н я т і й въ нашемъ мышленіи, опредѣляемыми разъ на всегда; остается только
имъ слѣдовать: въ этомъ именно и состоитъ приложеніе
понятій къ вещамъ. Примѣрять понятіе на предметъ,
это значить—спросить у предмета, что намь съ нимъ дѣлать, что онъ можетъ намъ сдѣлать. Наклеить на предметъ
этикетку какого-нибудь понятія, это значить отмѣтить въ
точныхъ выраженіяхъ родъ дѣйствія или положенія, которыя предметъ долженъ будетъ намъ подсказать. Всякое познаніе въ собственномъ смыслѣ слова идетъ поэтому въ
извѣстномъ направленіи или получается съ извѣстиой
точки зрѣнія. Правда, что напіъ интересъ бываетъ иногда

— 23 —

очень еложенъ. Вотъ почему намъ случается давать нѣсколько послѣдовательныхъ направленій нашему познанію
одного il того - лее предмета, п мѣнять наши точки зрѣнія
на него. Въ этомъ состоитъ „широкое" и „всеобъемлющее"
познаиіе предмета въ обычномъ значеніи этихъ выражении
предметъ сводится тогда не къ единому понятію, но къ
нѣсколькимъ, къ которымъ его считаютъ „причастнымъ".
Какъ мояіетъ онъ оказаться причастнымъ всѣмъ этпмъ понятіямъ разомъ,—этотъ вопросъ не ставится и въ практикѣ значенія не имѣетъ. Поэтому естественно п законно,
чтобы въ текущей жизни мы примѣняли рядоположеніе и
дозировку нояятііі: никакого фнлософскаго затрудненія;
отъ этого не произойдетъ, потому что, по молчаливому соглашение, мы будемъ воздерживаться отъ философствования. Но переносить этотъ m о d и s о р е г a n d і въ философіго, и здѣсь также идти отъ цонятій къ вещи, и здѣсь
нмѣя въ виду на этотъ разъ безкорыстное постиженіе предмета, въ немъ самомъ, прилагать тотъ же способъ познанія, который внушается іізвѣстнымъ интересомъ и по самому опредѣленію является точкой зрѣнія, взятой на
предметъ извнѣ, — это значитъ идти протпвъ собственной цѣли, это значитъ сдѣлать философію жертвой
вѣчныхъ пререканій между школами, это значитъ вложить
противорѣчіе въ самое сердце предмета и метода. Или не
существуетъ никакой философіи, и всякое познаніе вещей
есть познаніе практическое, направленное къ тому, чтобы
извлечь изъ этихъ вещей пользу, или фнлософія состойтъ
въ томъ, чтобы иеремѣщаться въ самый предметъ усидіемъ
интуііціп.
Но чтобы понять природу этой интуиціи, чтобы съ точностью опредѣлить, гдѣ кончается пнтунція и гдѣ начинается анализъ, нуяшо возвратиться къ тому, что было говорено выше объ истеченіи длительности.
Тогда обнаружится, что пошітія; и схемы, къ кото- ,
рымъ приводить анализъ, характеризуются, главнымъ обра- і '
зомъ, тѣмъ, что они остаются неподвижными въ то время, s.
когда ихъ разематриваютъ. Я изоійровалъ въ цѣломъ вну-J
тренней жизни ту психологическую сущность, которую я
называю простымъ ощущеніемъ. Пока я его изучаю, я пред-

— 24 —

полагаю, что оно остается тѣмъ, что оно есть. Если бы я
нателъ въ немъ какое-нибудь измѣненіе, я сказалъ-бы, что
тутъ нѣтъ единаго ощущенія, но нѣсколько послѣдовательныхъ ощущеній; и на каждое изъ этихъ послѣдовательныхъ ощущеній я переиесъ-бы тогда неизменяемость, приписываемую сначала ощущенію въ его цѣломъ. При достаточно утлубленномъ анализѣ я всегда смогу дойти до элементовъ, которые я буду считать за неизмѣнные. Въ этомъ,
и только въ этомъ, я найду прочное основаніе для операцій,
въ которомъ иуяадается паука для своего развитія.
И однако, не существуетъ душевнаго состоянія, какъ-бы
просто оно ни было, которое не менялось бы каждое мгно'веніе, потому что нѣтъ сознанія безъ памяти, нѣтъ продолженности состоянія безъ прибавленія къ чувству даннаго
імомента восиоминанія о моментахъ прошлыхъ. Въ этомъ и
ѵ-оостоитъ длительность. Внутренняя длительность есть не! прерывная яжзнь памяти, продолжающей прошлое въ на?
^стоящемъ, будетъ-ли это настоящее отчетливо заключать въ
себѣ образъ постоянно растущаго прошлаго, или—чтовѣрнѣе — свидетельствовать своимъ непрерывнымъ качественнымъ измѣненіемъ о бремени, которое приходится тащить
за собою, и которое становится все іжкелѣе по мѣрѣ старѣI нія. Везъ этого переживанія прошлаго въ настоящемъ не
) было-бы длительности, была-бы только мгновенность.
Правда, противъ упрека въ томъ, что я исключаю психологическое состояніе изъ длительности уже тѣмъ
однимъ, что его анализирую, я могу защищаться, говоря, что каждое изъ этихъ элементарныхъ психологическихъ состояній, къ которымъ приводить мой анализъ,
является состояніемъ, все еще занимающимъ время. „Мой
•""анализъ, скажу я, разлагаетъ внутреннюю жизнь на состоянія, изъ которыхъ каяедое само по себѣ однородно; но такъ
какъ однородность простирается на определенное число минуть или секундъ, то элементарное психологическое состоит е не перестаетъ длиться, хоть оно и не меняется".
Но кто не видитъ, что определенное число минуть и
секундъ, приписываемыхъ мною элементарному психологическому состоянию, есть не более какъ знакъ, назначеніе
котораго заключается въ томъ, чтобы напоминать мне, что

— 25 —

психологическое состояніе, предполагаемое однородными»,
въ действительности есть состояніе, которое мѣняется и которое длится? Состояніе, взятое въ самомъ себѣ, естьвЬчное ста-'
новленіеда&т Я извлекъ изъ этого становленія некоторую среднюю качества, которую я предположилъ неизмѣнной; я составил^ такимъ образомъ, устойчивое, и этимъ самымъ схематическое, состояніе. Съ другой стороны, я извлекъ изъ
него становленіе вообще, которое является безразлично становленіемъ чего-бы то ни-было, того-ли или этого; это я и назвалъ' в р е м е н е м ъ , занимаемымъ даннымъ состояніемъ.
Прпсмотрѣвтись блшке, я увидалъ-бы, что это абстрактное
время такъ-же неподвижно для меня, какъ и состояніе, которое "я въ немъ локализирую, что оно моягетъ истекать не
иначе, какъ въ процессе непрерывнаго качественная изменен ія, безъ качества-я^е, какъ простая арена для изменчивости, оно становится неподвижной средой. Я увидалъ-бы,
что гипотеза этого однороднаго времени просто предназначена для того, чтобы облегчить сравненіе между различными конкретными длительностями, позволить намъ считать
одновременности и измерять одно истечете длительности
но отпошеиію къ другому. И наконецъ я понялъ-бы, что
соединяя съ представленіемъ элементарнаго психологическаго состоянія указаніе определенная числа минуть и секундъ, я только напоминаю, что состояніе было выделено
изъ „я", которое длится, и размежевываю место, где можно
было-бы его снова привести въ двіженіе, чтобы снова его
обратить изъ простой схемы, какою оно сделалось, въ конкретпуіо форму, какую оно имело прежде. Но я забываю
все это, такъ какъ съ этимъ нечего делать въ анализе
;
Это значить, что анализъ всегда оперируеттГнеподвіш;w кымъ, тогда какъ интуиція помещаетъ себя въ подвижность;'
или —что сводится къ тому-я^е самому—въ длительность.'
Здѣсь именно проходить демаркаціонная линія между интуіь'
ціей и аналпзомъ. Реальное, переживаемое, конкретное
узнается по тому, что оно есть сама изменчивость. Элементъ
узнается по тому, что онъ неизменяемъ. И онъ вэизменяемъ
по самому определенно, будучи схемой, упрощенной передѣлкой, часто простымъ символомъ, во всякомъ случаѣ,
снимкомъ, полученнымъ съ реальности, которая иротекаетъ.

— 26 —

Но ошибочно предполагать, что изъ этихъ схемъ можно
возстановить реальное. Никогда не будетъ лишнимъ повто• рять, что отъ пнтуиціи можно перейти къ анализу, но нельзя
Жяерейти отъ анализа къ интуиціи.
Изъ измѣнчивостн я создамъ столько варіацій, столько
качествъ или видоизмѣненій, сколько мнѣ вздумается,
такъ какъ это будутъ неподвижные снимки, схваченные
анализомъ съ данной въ пнтуиціи подвижности. Но эти
сложенный вмѣстѣ видоизмѣненія не произведутъ ничего,
что походило бы на измѣнчивость, потому что они были нечастями ея, но элементами, что совсѣмъ другое дѣло.
Разсмотримъ, напрнмѣръ, измѣнчивость, наиболѣе близкую къ однородности,—движеніе въ пространствѣ. Я могу
себѣ представить на путиійюго' движенія возможный остановки: это я называю положеніямп подвижнаго тѣла или
точками, черезъ которыя оно проходитъ. Но изъ положенін,
j/будь они въ безконечномъ количествѣ, я не могу составить
Д двшкенія. Они не являются частями двшкенія; это—снимки
" съ движенія; можно сказать, что это только предположенія
остановокъ. Никогда иодвнжное тѣло не бываетъ, въ действительности, ни въ одной изъ точекъ; самое большее можно сказать, что оно черезъ нихъ проходитъ. Но
,
прохожденіе, т. е. движеніе, re имѣетъ ничего общаго съ
ч
ѵ
остановкой, т. е. съ неподвижностью. Движеніе не можетъ
налояшться на неподвижность, ибо, въ такомъ случаѣ, оно
слилось бы съ нею, что было бы протпворѣчіемъ. Точки
не бываютъ в н у т р и движенія, какъ части, ни даже и о д ъ
движеніемъ, какъ мѣстонахожденіе подвижнаго тѣла. Онѣ
просто проэцированы нами подъ движеніе, какъ мѣста, в ъ
которыхъ, остановившись, могло бы находиться подвижное
тѣло, по гппотезѣ, не останавливающееся. Онѣ являются поэтому, собственно говоря, не положеніямп, но предположениями, [взглядами разума, или его точками зрѣнія. Возможно-ли изъ точекъ зрѣнія построить вещь?
И, однако, мы именно это и пытаемся дѣлать всякій
л ;разъ, когда разсуждаемъ о движеніи, а также и о времени,
ѵ
представленіемъ котораго служитъ движеніе. Благодаря
иллюзіи, глубоко вкоренившейся въ нашъ разумъ, и такъ
какъ мы не можемъ не смотрѣть на анализъ, какъ на экви-

— 27 —

валентъ интуиціи, мы начинаемъ съ того, что различаема
на пути движенія извѣстное число возможныхъ остановокь,
или точекъ, изъ которыхъ мы дѣлаемъ, волей-неволей, части движенія. Въ силу нашего безсилія возсоздать движеніе изъ этихъ точекъ, мы вставляемъ въ промежутки новыя
точки, разсчитывая такимъ путемъпо возможности приблизиться къ тому, что является подвижностью въ движеіііи.
Затѣмъ, такъ какъ подвижность все еще отъ насъ ускользаетъ, мы подставляемъ на мѣсто конечнаго и опредѣленнаго числа точекъ, число „безконечно возрастающее"; такъ
пытаемся мы— хотя напрасно—движеніемъ нашей мысли, совершающей безконечиое прибавленіе точекъ къточкамъ, поддѣлать реальное и недѣлимое движеніе подвижнаго тѣла.
Въ концѣ концовъ мы говоримъ, что движеніе составляется
изъ точекъ, но что помимо этого оно включаетъ въ себя
неясный, таинственный переходъ отъ одного полоя:енія къ
другому, за нимъ идущем}'. Какъ будто бы неясность ;
не зависитъ цѣликомъ отъ того, что неподвижность предполагается болѣе понятной, чѣмъ подвижность, покой считается предшествующимъ движенш. Какъ будто бы таинственность не происходить отъ того, что хотятъ идти
отъ остановокъ къ движенію путемъ составления, что
является невозможными тогда какъ такъ легко перейти,
путемъ простого нисхожденія, отъ движенія къ замедленію
и къ неподвняшости. Именно въ движеніи нуягно пріучнться
видѣть то, что является самымъ простымъ и самымъ
яснымъ. такъ какъ неподвижность есть только крайній предѣлъ замедленія движенія, предѣлъ, быть можетъ, только
мыслимый, но никогда не осуществляемый въ гірііродѣ.
Вы искали смысла поэмы въ формѣ буквъ, ее составляющихъ; вы думали, что, разсматривая увеличивающееся число буквъ, вы сможете постигнуть, наконецъ, смыслъ, всегда
ускользающій, и отчаявшись въ этомъ, видя, что безполезно
искать часть смысла въ каждой изъ буквъ, вы предположили, что эта искомая часть таинственнаго смысла должна
находиться между каждой буквой и слѣдующей. Но буквы—
j повторяю еще разъ—не части вещи: это—элементы сіш- ;
• вола. Положенія подвижного тѣла — не части движенія::І
это—точки пространства, которое по предположению стягіь

— 28 —

ваетъ движеніе. Это неподвижное и пустое пространство,
которое только познается разумомъ, но никогда не воспринимается, совершенно равнозначуще символу. Какъ могли
бы вы, употребляя символы, сфабриковать реальность?
Но символъ отвѣчаетъ здѣсь самымъ закоренѣлымъ
привычкамъ нашей мысли. Мы помѣщаемся обыкновенно
въ неподвижности, гдѣ мы находимъ точку опоры для
практики, и думаемъ изъ неподвижности создать подвижность. Мы добиваемся такимъ путемъ только неловкаго подраясанія, поддѣлки реальнаго движенія, но это подражаніе слуяштъ намъ въ жизни гораздо болѣе, чѣмъ могла-бы
это сдѣлать интунція самой вещи. Нашъ разумъ имѣетъ,
непреодолимую склонность считать самой ясной ту идею,
р которая слуяштъ ему чаще всего. Вотъ почему неподвшк!
ность ему калюется понятнѣе, чѣмъ подвижность, покой
предшествующимъ движенію.
Это и вызвало затрудненія, поднятая проблемой двпженія еще со времени глубокой древности. Они являются
; всегда отъ того, что хотятъ идти отъ пространства къ движенію, отъ линіи, оставляемой движущимся тѣломъ, къ самому передвшкенію, отъ неподвижныхъ иоложеній къ подвижности, и переходить отъ одного къ другому путемъ составленія. А между тѣмъ движеніе предшествуетъ покою, іГ\
отношеніе между положениями и иеремѣщеніемъ не будетъ ]
отношеніемъ частей къ цѣлому, a отношеніемъ многообразія !
возможныхъ точекъ зрѣнія къ реальной недѣлимости
предмета.
Та-же самая иллюзія породила много другихъ проблемъ. Чѣмъ являются неподвияшыя точки по отношенію къ
движенію подвижного тѣла, тѣмъ-же самымъ оказываются
понятія различныхъ качествъ по отношенію къ качественной измѣнчивости предмета. Различный понятія, на который )
разлагается измѣненіе, оказываются, такимъ образомъ, устой- ! j
чнвыми видѣніями, получаемыми отъ неустойчивости реаль- j I
наго. И „мыслить" предметъ, въ обычномъ смыслѣ этого |
слова, значить схватывать съ его подвижности одинъ или '
нѣсколысо такихъ неподвижныхъ снимковъ. Это значить,/
въ сущности, спрашивать себя отъ времени до времени, въ
какомъ онъ состояніи, чтобы знать что можно изъ него сдѣ-

— 29 —

лать. Ничего нѣтъ, вирочемъ, болѣе законная, чѣмъ этотъ
способъ дѣйствія, пока дѣло идетъ только о практическомъ f
иознаніи действительности. По скольку познаніе направлено j
на практику, ему остается только перечислять главныя воз- (
можныя положенія вещи относительно насъ, равно какъ наши !
возможно лучпіія положенія по отношенію къ вещи. Такова j
обычная роль готовыхъ понятій, этихъ вѣхъ, которыми мы I
отмѣчаемъ путь становлеиія. Но ягелать проникнуть съ ихъ 1
помощью во внутреннюю природу вещей, это значить при- ]
лагать къ подвияшости реальнаго тотъ методъ, который j
созданъ для того, чтобы дать иеподвткныя точки зрѣнія j
на нее. Это значить позабывать, что если метафизика воз- *
моя:на, то она моясетъ быть только тяжелымъ, даже мучи- f
тельнымъ, усиліемъ, направленнымъ къ тому, чтобы пойтхг \
противъ естественная склона работы мысли, чтобы сразу /
войти, путемъ нѣкотораго рода интеллектуальнаго расширенія, въ ту вещь, которую изучаютъ, словомъ, чтобы идти отъ
реальности къ понятіямъ, а не отъ понятій къ реальности.
Удивительно-ли, что философы такъ часто замѣчаютъ, что
предметъ, который они стремятся схватить, ускользаетъ отъ
нихъ, подобно тому какъ дымъ ускользаетъ отъ дѣтей, желающихъ удерягать его въ сягатой рукѣ. Такъ тянутся бесконечные споры между школами, изъ которыхъ каждая,
упрекая другія, указываетъ имъ, что онѣ упустили ре%
альное.
Но если метафизика должна прибѣгать къ интуиціи,
; Л если интуиція имѣетъ своимъ предметомъ подвшкность )
:
длительности и если длительность имѣетъ психологическую /
] сущность, то не нрйдется-ли философу замкнуться въ j
'Іі^іочительномъ созерцаніи самого себя? Не будетъ-ли фи- j
лософія состоять въ томъ, чтобы только созерцать яшзнь.
„какъ сонный пастухъ созерцаетъ текущую воду". Говорить
такъ, значило-бы повторять то заблуя^деніе, на которое мы
не переставали указывать съ самого начала этого очерка..
Это значило-бы не признавать своеобразной природы дли- j
тельности, а также по существу своему активнаго, я сказалъ-бы <
даже, насильственная характера метафпШіческой интуиціи. j
Это значило-бы не видѣть того, что только тотъ методъ, о j
і:оторомъ мы говоримъ, иозволяетъ перейти за идеализму

— 30 —

равно какъ и за^реализмъ, позволяетъ утверждать существовате'ПЕГредметовъ низшихъ и выстихъ по отнотенію къ
намъ, хотя однако, въ извѣстной мѣрѣ, находящихся внутри
насъ, легко доиускаетъ сосуществованіе этихъ предметовъ и
даетъ возможность разсѣять постепенно неясности, нагромождаемый анализомъ вокругъ всѣхъ великихъ проблемъ.
Не касаясь здѣсь изученія этихъ различныхъ пунктовъ,
покажемъ только, какъ интуиція, о которой мы говоримъ,
не является единичнымъ актомъ, но безконечнымъ рядомъ
актовъ, изъ которыхъ всѣ безъ сомнѣнія одного рода, но
каждый очень своеобразной разновидности — и какъ это
многообразіе актовъ отвѣчаетъ всѣмъ ступенямъ бытія.
Бели я хочу а н а л и з и р о в а т ь .длительность, т. е.
разложить ее на готовыя понятія, я обязанъ по самой природѣ понятія и анализа установить на д л и т е л ь н о с т ь
в о о б щ е двѣ противополояшыя точки зрѣнія, изъ которыхъ
я и долженъ буду потомъ стараться возеоздать ее. Это соединеніе, — заключающее въ себѣ къ тому-же нѣчто чудесное,
5.ибо непонятно, какъ двѣ противоположности могутъ соедиI ниться вмѣстѣ,—не сможетъ представить собою ни многообразія степеней, ни измѣнчивости формъ: какъ всѣ чудеса
оно можетъ быть только принято или отвергнуто. Я скажу,
напримѣръ, что, съ одной стороны, существуетъ м н о ж е с т в е н н о с т ь послѣдовательныхъ состояній созианія, а съ]
другой —е д и н с т в о, ихъ соединяющее. Длительность будетъ_]
синтезом®' этого единства и этой множественности, — опеИ
Тшця таинственная, совершающаяся во мракѣ и не позво-^
I ляющая различать ни оттѣнковъ, ни степеней. Согласно этой |
гкпотезѣ, есть, и доляша быть, только единая длитель- |
іность,—тя^тпч Tv^Topnttjr^g^
оперируетъ наше сознанхе^'
|Всли. мы, чтобы закрѣпить нашу мысль, возьмемъ длительность просто подъ видомъ двткенія, выполняющагося въ
пространствѣ, двішеніе же, разематрпваемое, какъ представитель Времени, попытаемся свести къ понятіямъ, то мы
получимъ, съ одной стороны, какое угодно число точекъ
на траэкторіи, и съ другой абстрактное единство, которое
соединяетъ ихъ подобно нити," удерживающей вмѣстѣ я^емчужины ожерелья. Соединеніе этой абстрактной множест-^
венности съ этимъ абстрактнымъ единствомъ,—разъ допу-

— 31 —

стить его возможность — является вещью своеобразною, въ
которой мы найдемъ не болѣе нюансовъ, сколько* -ихъ
допускаетъ въ ариѳметикѣ слоя^еніе данныхъ чиселъ. H о
если вмѣсто того, чтобы стремиться анализировать длительность (т.-е., въ сущности, создавать изъ нея синтезъ понятій)—мы иреяіде всего проникнемъ въ нее путемъ успдія
іінтуицін, то получится чувство извѣстнаго вполнѣ опредѣленнаго н а и р я ж е н і я, само опредѣленіе которая является,
какъ выборъ между безконечностью возмояшыхъ длительностей. Тогда можно замѣтнть какое угодно число длительностей, очень различающихся меяѵ.ду собой, хотя каягдая
изъ иихъ, обращенная въ ионятія, т.-е. разсматриваемая извнѣ,
съ двухъ противополояп-іыхъ точекъ зрѣнія, всегда сводится
къ одному и тому Яге необъяснимому сочетанію множественн а я и единаго.
Выразимъ ту-же идею съ большей точностью. Если я
разсматрпваю длительность, какъ множественность моментовъ, соединенныхъ одни съ другими единствомъ, проходящимъ черезъ нихъ подобно нити, то эти моменты, какъбы ни была коротка выбранная длительность, будутъ въ
неограниченномъ количествѣ. Я могу предполагать ихъ
какъ угодно близкими другъ къ другу; между этими математическими точками всегда появятся новыя математическія
точки, и такъ до безконечностп. Такимъ образомъ, разсматриваемая со стороны множественности, длительность должна
исчезнуть, обратившись въ пыль моментовъ, каждый изъ
которыхъ не длится, будучи мгновенными Если же, съ
другой стороны, я разсматрпваю единство, соединяющее
вмѣстѣ эти моменты, оно также не можетъ длиться, потому
что, согласно гипотезѣ, все, что есть въ длительности
мѣняющагося и такого, что можетъ длиться въ собственномъ смыслѣ слова, было отнесено ко множественности _ ѵ
моментовъ. Это единство, по мѣрѣ того, какъ я буду
углубляться въ его сущность, явится передо мной, какъ
неподвижный сѵбстратъ движѵщагося, какъ какая-то безвременная сущность времени: это то, что я назову вѣч- ^
костью,—вѣчностью смерти, потому что это — ничто нноеГ
какъ двшкеніе, лишенное подвижности, составлявшей его
жизнь. Изслѣдуя близко мнѣнія и ротивоположныхъ іпколъ

-

32 —

по вопросу длительности, можно видѣть, что онѣ различаются только тѣмъ, что приписываютъ тому или другому
изъ этихъ двухъ понятій основное значеніе. Одни держатся
точки зрѣнія множественная); они возводятъ въ конкретную
реальность раздѣльные моменты времени, такъ сказать, размельченнаго ими; они считаютъ гораздо болѣе искусственной единство длительности, превращающее крупинки въ
порошокъ. Другіе, напротивъ, возводятъ въ реальность единство длительности. Они помѣщаются въ вѣчное. Но такъ
какъ "ихъ вѣчность остается все-таки абстрактной, ибо она
пуста, такъ какъ это—вѣчность понятія, нсклк шщаго изъ
себя, согласно гипотезѣ, понятіе противоположное, то не
видно, какъ эта вѣчность позволяетъ сосуществовать съ ней
безконечную множественность моментовъ. Въ первой гипотезѣ міръ оказывается висящимъ въ воздухѣ; онъ долженъ
кончаться и вновь начинаться изъ самого себя каждое
мгновенье. Во второй имѣется Безконечное абстрактной вѣчноети; и здѣсь въ той-же мѣрѣ остается непонятиымъ, почему это безконечное не остается включеннымъ въ самого
себя, и какъ оно позволяетъ сосуществование съ нимъ вещей.
Но въ обоихъ случаяхъ, и на какую-бы изъ двухъ метафіь
знкъ ни переводили стрѣлку, время съ психологической
; точки зрѣнія калюется смѣсью двухъ абстракцій, не допуЧ / скающихъ ни степеней/ни нюансовъ. Какъ въ той, такъ и \ j
въ другой системѣ, существуетъ только одна длительность, ! (
которая все съ собою увлекаетъ, бездонная, безбрежная рѣка, [ |
текущая безъ замѣтной силы, въ направленіи, не поддаю- \\
щемся опредѣленію. Даже то, что это рѣка, я рѣка, которая '
течетъ — и это являетя только потому, что реальность получаетъ отъ обѣихъ доктринъ эту жертву, пользуясь ихъ
разсѣянностью въ логнкѣ. Какъ только онѣ овладѣваютъ
собою, онѣ сковываютъ это истечете или въ безграничную
твердую пелену, или въ безконечность иглистыхъ кристалловъ, — всегда въ з е щ ь , по необходимости причастную къ
м :
- неподвижности какой-нибудь т о ч к и з р ѣ н і я .
Совсѣмъ другое, если помѣститься сразу, путемъ уси.лія интуиціи, въ конкретное истечете длительности. Конечно, мы не найдемъ тогда никакого логическаго смысла
въ томъ, чтобы полагать мноя^ественныя и многообразный *

— за —
длительности. Строго говоря могло бы не существовать
иной длительности, кромѣ нашей, какъ могло бы не быть
въ мірѣ иного цвѣта, кромѣ, напримѣръ, оранжеваго. Но
подобно тому какъ цвѣтовое сознаніе, если-бы оно внутренне связывалось съ оранжевымъ цвѣтомъ, а не воспринимало его внѣшнимъ образомъ,—почувствовало-бы себя
между краснымъ и желтымъ, даяге, быть можетъ, могло-бы'
предчувствовать подъ этимъ послѣднимъ весь спектръ, въ
который естественнымъ образомъ продолжается непрерывность, иду;* л отъ краснаго къ желтому,—такъ интуиція
нашей длительности, далеко не оставляя насъ висящими въ
пустотѣ, какъ это сдѣлалъ бы чистый анализъ, вводитъ насъ
въ соирикосиовеніе со всей непрерывностью длительностей,
за которой мы должны пытаться слѣдовать или внизъ, или
вверхъ: въ обоихъ случаяхъ мы можемъ безконечно расширяться путемъ все болѣе и болѣе насильственнаго усилія,
въ обоихъ случаяхъ мы переходимъ границы самихъ себя.
Въ первомъ случаѣ мы направляемся къ длительности, все
болѣе и болѣе разсѣивающейся; ея біенія, болѣе быстрый
чѣмъ наши, раздѣляя наше простое ощущеніе, растворяютъ
его качество въ количество: въ предѣлѣ будетъ чистая однородность, чистое повтореніе, каковымъ мы опредѣлимъ матеріальность. Идя въ другомъ направленіи, мы приближаемся
къ длительности, которая все болѣе и болѣе напрягается,
сжимается, становится все болѣе и болѣе интенсивной: въ
предѣлѣ будетъ вѣчность. Не вѣчность понятія,являющаяся
вѣчностью смерти, но вѣчность жизни,—вѣчность живая и,
слѣдовательно, также движущаяся, гдѣ наша длительность
была-бы подобна колебаніямъ свѣта, и которая была бы сжатіемъ всякой длительности, какъ матеріальность есть ея
разсѣяніе. Между этими двумя границами двткется интуиція.
Движеніе это и есть сама метафизика.

Чтобы пройти здѣсь черезъ всѣ этапы этого движенія,—
объ этомъ не моягетъ быть и вопроса. Но послѣ того, какъ
представленъ методъ въ его общихъ чертахъ и сдѣлано
первое его приложеніе, быть можетъ, не будетъ безполезно
з

— .

1

M

—

I

формулировать, въ возможно точныхъ выраженіяхъ, тѣ
принципы, на которыхъ онъ покоится. Большая часть тѣхъ
предложеній, которыя мы предотавимъ, получили уже въ
иастоящемъ труде, начало своего доказательства. Мы надеемся доказать ихъ болѣе полно, когда приступимъ къ
другимъ проблемамъ.
I. С у щ е с т в у е т ъ в н е ш н я я , х о т я и н е п о с р е д /
с т в е н н о д а н н а я н а ш е м у д у х у , р е а л ь н о с т ь . Здравый смыслъ правъ относительно этого пункта, идя противъ
идеализма и реализма философовъ.
II. Этой реальностью является подвижность. Нѣтъ
готовыхъ в е щ е й , существуютъ только вещи, создающіяся;
нѣтъ сохраняющихся с о с т о я н і й; существуютъ только состоянія измѣняющіяся. Покой всегда бываетъ кажущимся,
или, вѣрнѣе, относительнымъ. Сознаніе, имѣющееся у насъ
о нашей собственной личности, въ ея непрерывномъ истеченіи, вводить насъ внутрь реальности, по образцу которой
мы должны представлять себѣ другія. В с я к а я р е а л ь н о с т ь е с т ь п о э т о м у т е н д е н ц і я , е с л и со.гл.ас и т ь с я н а з ы в а т ь т е н д е н ц і е й и з м ѣ н е н і е направ л е н ! я п р и его в о з н и к н о в е н і и .
III. Главной функціей нашего разума, иіцущаго твердыя точки опоры, является въ обыденномъ теченіи жизни,
представленіе с о с т о я н і й и в е щ е й . Время отъ времени
онъ производить почти мгновенные снимки съ недѣлимой
подвижности реальнаго. Онъ получаетъ, такимъ образомъ,
о щ у ш е н і я и и д е и . Этимъ самымъ онъ замѣняетъ непрерывное прерывнымъ, подвижность устойчивостью, тенденцію въ процессѣ изменеяія неподвшкными точками, отмечающими направленіе измененія и тендеиціи. Эта замена
необходима для обиходнаго разуменія, для языка, для практической жизни и дая^е, въ известной мере, которую мы
попытаемся определить, для положительной науки. Н а ш ъ
и н т е л л е к т ъ , с л ѣ д у я с в о е й е с т е с т в е н н о й склон; н о с т и , о п е р и р у е т ъ п р о ч н ы м и в о с и р і я т і я м и съ
о д н о й с т о р о н ы и у с т о й ч и в Ы M и и о H я т І я M и —- с ъ
д р у г о й . Онъ исходить изъ неподвижная, и познаетъ и
воспринимаете движеніе не иначе, какъ въ функціи неподвижности. Онъ помещается въ готовыя понятія и напра-

— 35 —

вляетъ свое усиліе на то, чтобы захватить ими, какъ сѣтью,
что нибудь изъ протекающей реальности, —безъ сомнѣнія,
не для того, чтобы овладѣть внутреннимъ и метафизическимъ познаніемъ реальнаго, но чтобы просто использовать
его, такъ какъ каждое понятіе, (какъ, впрочемъ, и каждое
ощущеніе) является п р а к т и ч е с к и м и » в о п р о с о м ъ , который ставить наша дѣятельность реальности, и на который
реальность должна отвѣчать, какъ это и надлежитъ въ ирактическихъ дѣлахъ, краткимъ „да" или „нѣтъ". Но тѣмъ самымъ интеллекта упускаетъ изъ реальнаго то, что является
самой сущностью его.
IV. Затрудненія, присущія метафизикѣ, поднимаемый
ею антиноміи, противорѣчія, въ которыя она попадаетъ,
раздѣленіе на враждующія школы и несогласнмыя противоположенія между системами происходить по большей части
отъ того, что мы прилагаемъ къ безкорыстному познанію
реальнаго тѣ-же пріемы, которыми мы пользуемся въ текущей
жизни въ цѣляхъ практической полезности. Они возникаютъ
отъ того, что мы помѣщаемся въ неподвижное, чтобы подстерегать движущееся при его прохожденіи, вмѣсто того,
чтобы перемѣститься въ движущееся и проходить вмѣстѣ
съ нимъ черезъ неподвижныя положенія. Они возникаютъ
отъ того, что мы хотнмъ возстановить реальность, являющуюся тенденціей и, слѣдовательно, подвижностью, при
помощи правилъ и понятій, назначеніе которыхъ лишать ее
этой подвижности. Изъ остановокъ, какъ бы многочисленны
онѣ ни были, никогда нельзя создать подвижности, тогда
какъ, беря подвижность, можно, путемъ ослабленія, извлечь
изъ нея мыслью сколько угодно остановокъ. Другими словами,
понятно, что н е п о д в и ж н ы я п о н я т і я
могутъ
быть и з в л е ч е н ы н а ш е й мыслью и з ъ п о д в и ж н о й
р е а л ь н о с т и ; но н ѣ т ъ н и к а к о й
возможности
в о з с т а н о в и т ь п о д в и ж н о с т ь р е а л ь н а г о и з ъ неп о д в и ж н о с т и п о н я т і й . И однако догматизмъ, поскольку онъ является строителемъ системъ, всегда посягалъ
на это возстановленіе.
\
Ѵ.ГОнъ долженъ быль терпѣть въ этомъ неудачу. Это
^безсилібГ и только его, констатируютъ скептическія, идеалистическая, критическія доктрины, словомъ, всѣ тѣ, которыя

оспариваютъ у нашего интеллекта власть постигать абсолютное^ Но изъ того, нто мы терпимъ неудачу при возстановленіи живой реальности иомощыо ненодатливыхъ, готовыхъ ионятій, не слѣдуетъ, чтобы мы не могли ее схватить какимъ-нибудь инымъ сиособомъ. Д о к а з а т е л ь с т в а
относительности нашего познанія
грѣшатъ
о д н и м ъ п е р в о б ы т н ы м ъ и о р о к о м ъ: о н и и р е д п ол а г а ю т ъ , п о д о б н о д о г м а т и з м у , на к о т о р ы й о н и
н а и а д а ю т ъ, ч т о в с я к о е п о з н а н іе д о л ж н о по н еобходимости и с х о д и т ь и з ъ п о н я т і й съ ясно
о ч е р ч е н н ы м и к о н т у р а м и , ч т о б ы о х в а т и т ь помощью э т и х ъ ионятій т е к у ч у ю реальность.
VI. Истина-яш заключается въ томъ, что нашъ интеллектъ можетъ идти обратнымъ ходомъ. Онъ моягетъ поместиться въ подвиящую реальность, слѣдовать за ея безпрерывно меняющимся направлениемъ, словомъ, овладѣвать ею
посредствомъ той и н т е л л е к т у а л ь н о й (ѵпмпатіи, которую называютъ интуиціей. Это представляетъ собою крайнюю трудность. Нужно, чтобы разумъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы онъ измѣнилъ въ обратномъ направленіи обычный процесеъ мышленія, чтобы онъ переворачивалъ или, вѣрнѣе, нерешіавлялъ безпрерывно всѣ свои
категоріи. Но такимъ путемъ онъ прійдетъ къ понятіямъ
текучимъ, способнымъ слѣдовать за реальностью во всѣхъ
ея изгибахъ и усваивать само двшкеніе внутренней жизни
вещей. Только такимъ путемъ составится прогрессивная философа, свободная отъ споровъ, которымъ предаются различный школы, способная разрѣшить проблемы естественнымъ путемъ. Ф и л о с о ф с т в о в а т ь з н а ч и т ь и о в е рн у т ь в ъ о б р а т н у ю с т о р о н у о б ы ч н о е н а и р а в л еII і. е р а б о т ы м ы с л и.
УН. Это обращеніе никогда не совершалось методическимъ образомъ; но углубленная исторія человѣческой мысли
могла-бы показать, что мы ему обязаны тѣмъ, что есть самаго великаго въ наукѣ и яяізнеспособнаго въ метафизикѣ.
Самый мощный методъ изслѣдованія, которымъ располагаетъ человѣческій разумъ, анализъ безконечномалыхъ, родился изъ того-же самаго обращенія. Современная математика
является какъ разъ усиліемъ, направленнымъ къ тому, что-

бы замѣнить г о т о в о е с о з д а ю щ и м с я, чтобы слѣдовать
за зарожденіемъ величинъ, чтобы схватывать движеніе уже
не извнѣ и не въ проявленномъ имъ результатѣ, но изнутри
и въ его тенденціи къ измѣненію, словомъ чтобы принять
подвішную непрерывность очертанія вещей. Правда, что она
держится очертанія, будучи только наукой о величинахъ.
Правда также, что она могла придти къ своимъ чудеснымъ приложеніямъ не иначе, какъ путемъ изобрѣтенія извѣстныхъ слмволовъ, и что если ннтуиція, о которой мы
только что говорили, заложена въ ітроисхожденіи изобрѣтенія, то въ приложении принимаетъ участіе только символъ.
Но метафизика, которая не имѣетъ въ виду никакого приложены, с можетъ, и чаще всего должна будетъ, воздерживаться отъ обращенія интуиціи въ символъ. Свободная отъ
обязательства добиваться практически иолезныхъ результатовъ, она будетъ расширять до безконечностп область своихъ
изслѣдованій. То, что она потеряетъ, по сравненію съ наукой,
въ полезности и въ точности, то она выиграетъ въ значеніи
и въ широтѣ. Если математика является наукой о величинахъ, если математическія пріемы прилагаются только къ
количествам^ то не нужно забывать, что количество всегда
есть нѣчто отъ качества въ его зарождающемся состоянии
можно сказать, что это его предѣлъ. Естественно поэтому,
что метафизика принимаетъ идею-производительницу нашей
математики, чтобы распространить ее на всѣ качества, т.-е.
на всю реальность. Это ни коимъ образомъ не означаетъ,
что она должна придти къ универсальной математикѣ, этой
химерѣ современной фплософіи. Совершенно напротпвъ, по
мѣрѣ того, какъ она будетъ болѣе подвигаться впередъ, она
будетъ встрѣчать предметы, все менѣе переводимые въ символы. Но по крайней мѣрѣ свое сопрпкосновеніе съ непрерывностью и подвижностью реальнаго она начнетъ тамъ,
гдѣ это сопрпкосновеніе можетъ быть всего чудеенѣе использовано. Она будетъ созерцать себя въ зеркалѣ, которое отразить ей ея образъ,—безъ сомнѣнія очень сжатый, хотя и
очень яркій. Она увидитъ совершенно ясно, что заимствуютъ
математическіе пріемы отъ конкретной реальности, и она
будетъ продолжать свой путь въ направленіи конкретной
реальности, а не математическихъ иріемовъ. Скажемъ по-

— 38 —

этому, смягчая заранѣе то, что будетъ въ формулировке
разомъ и слишкомъ скромнымъ и слишкомъ притязательнымъ, что п р е д м е т ъ м е т а ф и з и к и — д ѣ л а т ь к а ч ественныя д и ф ф е р е н ц и р о в а н і я и интегрированія.
УІІІ. Что предметъ этотъ былъ потерянъ изъ вида, и
сама наука была введена въ заблужденіе относительно происхожденія уиотребляемыхъ ею пріемовъ, это объясняется
тѣмъ,что разъ схваченная интуиція должна найти такой
способъ выражения и примѣненія, который сообразовался-бы
съ привычками нашей мысли и давалъ-бы намъ, въ видѣ
вполнѣ опредѣленныхъ понятій, твердыя точки опоры, въ
которыхъ мы такъ нуждаемся. Отсюда вытекаетъ то, что
мы называемъ строгостью, точностью, а также безконечнымъ расширеніемъ общаго метода на частичные случаи.
Но это расширеніе и этотъ трудъ логическая совершенствованія могутъ происходить въ теченіе вѣковъ, тогда какъ
актъ, порождающій методъ, длится не болѣе мгновенія. Вотъ
почему мы принимаемъ такъ часто логическій аппаратъ
науки за самое науку
забывая метафизическую интуицію,
положившую начало всему.
Вслѣдствіе забвенія этой интуиціи явилось все, что
г 1 было говорено философами и самими учеными объ „относительности" научнаго познанія.
Относительнымъ
! будетъ символическое познаніе, получаемое
п о м о щ ь ю п р е д с у щ е с т в у ю щ и х ъ п о н я т і й , идуІ щ е е о т ъ н е п о д в и ж н а г о к ъ д в и ж у щ е м у с я , но
не п о з н а н і е и н т у и т и в н о е , к о т о р о е п о м ѣ щ а е т с я
въ д в и ж у щ е е с я и с л ѣ д у е т ъ за с а м о й ж и з н ь ю
в е щ е й. Такая интуиція иостигаетъ абсолютное.
Такимъ образомъ, наука и метафизика соединяются
въ интуиціи. Философія, въ истинномъ смыслѣ слова интуитивная, реализовала бы столь желаемое сліяніе метафизики съ
наукой. Создавая метафизику въ видѣ позитивной науки,—
я хочу сказать метафизику развивающуюся и способную
Относительно этого пункта, какъ и о другихъ вопросахъ,
трактуемыхъ въ настоящей статьѣ, см. прекрасные труды г.г. Jlepya,
Винцента и Вильбуа въ Revue de Métafhysique.

— S9 —

къ безконечному совершенствованію—она заставила-бы позитивный науки въ собственном/Б смыслѣ этого слова сознать свое истинное значеніе, часто гораздо болѣе высшее,
чѣмъ они его себѣ представляютъ. Она вложила бы болѣе
науки въ метафизику, и болѣе метафизики въ науку. Какъ
результата», она имѣла-бы возстановленіе непрерывности
между интуиціями, получаемыми различными позитивными
науками время отъ времени въ теченіе ихъ исторіи, и
только силою генія.
IX. Что не существуетъ двухъ различныхъ сиособовъ
познанія сущности вещей, что корень различныхъ наукъ
скрытъ въ метафизикѣ,—•такъ думали, вообще, древніе философы. II не въ этомъ была ихъ ошибка. Она заключалась
въ томъ, что они всегда проникались столь естественной
человѣческому уму вѣрою, что измѣненіе есть только выраженіе и развитіе неизмѣняемостей. Отсюда слѣдовало, что
Дѣйствіе есть ослабленное Созерцаніе, длительность—обманчивый и подвижной образъ неподвижной вѣчности, Душа—
паденіе Идеи. Вся эта философія, которая начинается съ
Платона и приводить къ Плотину, является развитіемъ
принципа, который мы могли-бы формулировать такъ: „Неизменное заключаете въ себѣ больше, чѣмъ движущееся, и
отъ устойчиваго переходятъ къ неустойчивому путемъ
простого уменьшения". А между тѣмъ истина какъ разъ въ
обратномъ.
Современная наука начинается съ того дня, когда подвижность была возведена въ независимую реальность. Она
начинается съ того дня, когда Галилей, заставляя катиться
шаръ по наклонной плоскости, принялъ твердое рѣшеніе изучить это движеніе сверху внизъ само по себѣ, въ немъ самомъ, вмѣсто того, чтобы искать его принципъ въ понятіяхъ
в е р X ъ и н и з ъ, въ двухъ неподвижностяхъ, которыя Аристотель считалъ достаточными для объясненія подвижности.
И это не единичный факте въ исторіи науки. Мы полагаемъ, что многія изъ великихъ открытій, изъ тѣхъ, по крайней мѣрѣ, которыя преобразовали позитивный науки или
создали изъ нихъ новыя, могутъ быть уподоблены бросанію
лота въ чистую длительность. Чѣмъ болѣе живой была
затрагиваемая реальность, тѣмъ глубже проникалъ лотъ.

— 40 —

Но лотъ, заброшенный въ глубину моря, выносить
жидкую массу, которую солнце очень скоро высушиваетъ
въ твердый и раздѣльныя песчинки. И интуиція длительности, когда ее подставляютъ подъ лучи разума, точно также
очень скоро сгущается въ застывшія, раздѣльныя, неподвижныя понятія. Въ живой подвижности вещей разумъ старается отмѣтить реальныя или возможный остановки; онъ помѣчаетъ отправленія и прибытія: это все, что "
имѣетъ значеніе для мысли человѣка, поскольку она является мыслью только человѣческой. Схва,тить то, что происходить въ промежуткѣ, превышаетъ человѣческое. Но философія не можетъ быть ничѣмъ инымъ, шкъ только уснліемъ къ тому, чтобы перейти за человѣческое состояние.
На понятіяхъ, которыми, какъ вѣхами, уставленъ
путь интуиціи, ученые всего охотнѣе останавливали свой
взглядъ. Чѣмъ болѣе они разсматривали эти осадки интуиціи, перешеднгія въ символы, тѣмъ болѣе они приписывали всей наукѣ символическій характеръ. И чѣмъ болѣе
они вѣрили въ символическій характеръ науки, тѣмъ болѣе они его реализовали и подчеркивали. Скоро они перестали уже дѣлать различіе въ позитивной наукѣ между
искусственнымъ и естественнымъ, между данными непосредственной интуиціи и огромнымъ трудомъ анализа, совершаемымъ разумомъ вокругъ интуиціи. Они приготовили,
такимъ образомъ, пути для доктрины, утверждающей относительность всѣхъ нашихъ познаній.
Но и метафизика также поработала для этого.
Какъ могли учителя современной философіи, которые
были одновременно и метафизиками, и обновителями науки,
не имѣть чувства подвижной непрерывности реальнаго?
Какъ могли они не переноситься въ то, что мы называемъ
конкретной дѣятельностыо? Они дѣлали это болѣе, чѣмъ
они сами объ этомъ думали, въ особенности гораздо болѣе,
чѣмъ они объ этомъ говорили. Если попытаться связать непрерывной чертой тѣ интуиціи, вокругъ которыхъ съорганизовались системы, то окажется, что рядомъ со многими
другими сходящимися или расходящимися линіями, существуете одно, вполнѣ опредѣленное, направленіе мысли и
чувства. Что это за скрытая мысль? Какъ выразить это

— 41 —

чувство? Заимствуя еще разъ у платониковъ ихъ способъ
вырая^енія, мы скажемъ, освобождая слова отъ ихъ психологическая смысла, и называя Идеей извѣстный з а л о г ъ
в ъ л е г к о й п о с т и г а е м о с т и и Душой—извѣстную
ж и з н е н н у ю т р е в о г у, что, невидимое теченіе, заставляем новѣйшую философію Душу ставить выше Идеи.
Она стремится этимъ самымъ, подобно современной наукѣ и
даже еще гораздо болѣе, идти въ направление обратномъ
тому, по которому шла античная мысль.
Но эта метафизика, какъ и эта наука, раскинула вокругъ
своей внутренней жизни богатую ткань символовъ, забывая
иногда, что если наука нуждается въ символахъ для своего
аналитическая развитія, то существование метафизики вызывается, главнымъ образомъ, необходимостью разрыва съ символами. Здѣсь также разумъ совершалъ свою работу закрѣ>
иленія, раздѣленія, перестройки. Правда онъ совершалъ
ее подъ другой формой. Не останавливаясь на этомъ пунктѣ,
который мы предполагаемъ развить въ другомъ мѣстѣ, ограничимся указаніемъ на то, что разумъ, ролью котораго является оперированье устойчивыми элементами, можетъ
искать этой устойчивости или въ о т н о ш е н і я х ъ , или въ
в е щ а х ъ . По скольку онъ работаетъ надъ понятіями отношеній, онъ приходитъ къ н а у ч н о м у символизму. Поскольку онъ оперируетъ понятіями вещей, онъ приходитъ къ символизму м е т а ф и з и ч е с к о м у. Но въ томъ и
въ другомъ случаѣ распорядокъ исходить отъ него. Охотно
онъ желалъ-бы считать себя независимыми Вмѣсто того,
чтобы тотчасъ-же признать, чѣмъ онъ обязанъ глубокой интуиціи реальности, онъ выставляетъ себя такъ, что во всей его
работѣ ничего нельзя увидѣть, кромѣ искусственная размѣщенія символовъ. Такъ что если придерживаться буквы
того, что говорятъ метафизики и ученые, а также остановиться на матеріальности того, что тѣ и другіе дѣлаютъ, то
можно подумать, что первые прорыли подъ реальностью
глубокій тоннель, вторые перекинули черезъ нее красивый
мостъ, потокъ-же, увлекающій вещи, течетъ между двумя
этими созданіями искусства, ихъ не касаясь. Одинъ изъ / д ^
главныхъ пріемовъ кантіанской критики состоялъ въ т о м ф і ^ д чтобы поймать на словѣ метафизика и ученаго,пустить > \ "

— 42' —

метафизику и науку до крайняго иредѣла символизма, до
котораго онѣ могутъ дойти, и куда онѣ впрочемъ приходятъ
сами собой, л и т ь только разумъ начинаетъ требовать столь
опасной для него независимости. Разъ не признавалось связи
науки и метафизики съ интеллектуальной интуиціей, Канту
уже не трудно было показать, что наша наука вполнѣ относительна, и метафизика вполнѣ искусственна. Такъ какъ
онъ довелъ до послѣднихъ предѣловъ независимость разума
въ томъ и другомъ случаѣ, такъ какъ онъ снялъ тяжесть
интеллектуальной интуиціи—этого внутренняго балласта--съ
метафизики и науки, то наука явилась ему въ своихъ отношеніяхъ только какъ оболочка формы, и метафизика со своими вещами—только какъ оболочка матеріи. Мояшо-ли удивляться послѣ этого, что первая кажется ему лишь рамками вложенными въ рамки, вторая—призраками бѣгущими
за призраками?
Онъ нанесъ нашей наукѣ и нашей метафизикѣ такіе
тяжелые удары, что онѣ еще до сихъ поръ не оправились
отъ своего напряженія. Нашъ разумъ охотно примиряется
съ тѣмъ, чтобы видѣть въ наукѣ относительное знаніе и
въ метафизикѣ пустое умозрѣніе. Еще и нынѣ намъ кажется, что критика Канта приложима ко всякой наукѣ и
ко всякой метафизикѣ, тогда какъ, главнымъ образомъ, она
прилагается къ философіи древнихъ, равно какъ и къ той
формѣ—-тоже античной—которую современные философы
чаще всего оставляли для своей мысли. Съ полнымъ правомъ она можетъ быть направлена противъ метафизики,
имѣющей притязаніе дать намъ е д и н у ю и вполнѣ готовую систему вещей, противъ науки, которая была-бы един о й системой отношеній, словомъ противъ науки и метафизики, которыя являются въ простотѣ архитектуры платоновской теоріи идей или греческаго храма. Если метафизика имѣетъ притязаніе составиться изъ понятій, которыми мы обладали до нея, если она состоитъ въ искусномъ размѣщеніи предсуществующихъ идей, которыми мы
пользуемся, какъ пользуются строительными матеріалами
для постройки зданія, словомъ, если она есть что-либо, помимо
постояннаго расширенія нашего духа, помимо этого всегда
возобновляемаго усилія, направляемаго къ тому, чтобы

— 43 —

выйти за предѣлы нашихъ актуальныхъ идей и, быть можетъ, нашей простой логики,--то слишкомъ очевидно, что
она становится искусственной, какъ всѣ творенія чистаго
разума. И если наука является вся цѣликомъ созданіемъ
анализа или абстрактнаго представленія, если опытъ долженъ служить здѣсь только провѣркой „ясныхъ идей44,
если, вмѣсто того, чтобы исходить изъ множественности
различныхъ интуицій, которыя проникаютъ въ движеніе,
присущее каждой реальности, но не вкладываются всегда
однѣ въ другія, она стремится къ тому, чтобы стать необъятной математикой, единой системой отношеній, захватывающей цѣлокупность реальнаго въ разставленную заранѣе сѣть, — то она становится познаніемъ вполнѣ относительнымъ, зависящимъ отъ человѣческаго разума. Вчитываясь въ К р и т и к у ч и с т а г о Р а з у м а , можно замѣтить, что наука для Канта есть этотъ родъ у н и в е р с а л ь н о й
м а т е м а т и к и, а метафизика-—этотъ чуть измѣневный п л ат о н и з м ъ. По правдѣ говоря, мечта объ универсальной матем а т и к — это тотъ же міръ Идей, но при предположены!, что Идея—это уяге не вещь, a отношеніе или законъч
Канть принялъ за реальность эту мечту нѣкоторыхъ современныхъ фплософовъ х): болѣе того, онъ считалъ, что всякое научное познаніе является только оторваинымъ фрагментомъ или, вѣриѣе, связующимъ камнемъ универсальной математики. Съ того времени критика поставила своей задачей
дать освованіе такой математнкѣ, т. е. определить, чѣмъ долженъ быть интеллекта и чѣмъ дол^кенъ быть предметъ, чтобы
непрерывная математика могла ихъ соединить другъ съ другомъ. И если всякій возмояшый опытъ можетъ войти въ
застывшія и уже сформировавшаяся рамки нашего разума, то это значить (если только не предполагать предъустановленной гармоніи) что нашъ разумъ самъ организуете природу и находить въ ней себя, какъ въ зеркалѣ.
Отсюда возможность науки, которая всей своей силой обязана своей относительности, и невозможность метафизики,
1

) См. объ этомъ очень интересную статью Radulescu - Motru:
Zur Entwickelung von Kant's Theorie der Naturcausalität въ P h i l o s o p h i s c h e S t u d i e n Бунда.(т. IX, 1894 г.).

— 44 —
ибо иослѣдней ничего не останется дѣлать, какъ только
пародировать на призракахъ вещей тотъ трудъ размѣщенія понятій, который наука серьезнымъ образомъ продѣлываетъ надъ отношеніями. Короче говоря, в с я Кри. j? и к а ч и с т а г о Р а з у м а в ъ к о н ц ѣ к о н ц о в ъ у с т а / н а в л и в а е т ъ , ч т о п л а т о й и з м ъ , н е з а к о н н ы й при
\ у с л о в і и, е с л и И д е и с у т ь в е щ и , с т а н о в и т с я заV коннымъ, если Идеи дѣлаются о т н о т е н і я м и , и
что г о т о в а я идея, с в е д е н н а я т а к и м ъ о б р а з о м ъ
съ неба на землю, я в л я е т с я о б і ц и м ъ основаніемъ мысли и природы, к а к ъ этого желалъ
П л а т о н ъ. Но в с я к р и т и к а ч и с т а г о р а з у м а по-.
г
к о и т с я т а к ж е н а т о м ъ п о с т у л а т ѣ , ч т о н а г п ъ инj т е л л е к т ъ не с н о с о б е н ъ ни къ ч е м у иному, какъ
; т о л ь к о к ъ п л а т о н и з и р о в а н ь ю , т.-е. къ тому, чтобы
* і всякій возможный опытъ вливать въ иредсуществуюіція
формы.
Въ этомъ весь вопросъ. Если научное познаніе есть
именно то, что желалъ изъ него сдѣлать Кантъ, то существуете простая наука, заранѣе сформированная и даже
! заранѣе сформулированная въ природѣ, какъ это и полаI галъ Аристотель; великія открытія только зажигаютъ точка
за точкой начертанную заранѣе линію этой логики, при* сущей вещамъ, подобно тому, какъ въ праздничный веÏ черъ постепенно зажигается газовая нить, заранѣе обрисовывавшая контуры монумента. И если метафизическое познаніе есть именно то, что желалъ изъ него сдѣлать Кантъ,
то оно сводится къ одинаковой возможности двухъ обрат-ныхъ одно другому положеній разума передъ всѣми великими проблемами; его проявленіемъ будетъ всегда произвольный, всегде эфемерный выборъ между двумя рѣшеніями, виртуально формулированными въ вѣчности: антиноміи даютъ ему жизнь и умираніе. Истина-же въ томъ, что
ни современная наука не представляете такой прямолинейной простоты, ни современная метафизика такихъ непоколебимыхъ противоположеній.
Современная наука ни едина, ни проста. Я согласенъ,
что она покоится на идеяхъ, которыя въ концѣ кояцовъ • кажутся ясными: но онѣ освѣтились постепенно

— 45 —

черезъ употребленіе, которое изъ нихъ едѣлали: главной
частью своего блеска онѣ обязаны тому свѣту, который онѣ получаютъ путемъ отраженія отъ фактовъ и отъ
вызванныхъ ими самими нримѣненій, такъ какъ ясность
ноиятія есть въ сущности только нѣкогда пріобрѣтенная увѣренность, что можно съ пользою употреблять его. Сначала
многія изъ этихъ понятій должны были казаться неясными, плохо согласуемыми съ понятіями, уже допущенными въ наукѣ, дая:е граничащими съ нелѣпостыо. Это
значить, что наука не заключается въ процессѣ иравильнаго вдвиганія понятій, предиазначенныхъ къ тому, чтобы
съ точностью входить дрѵгъ въ друга. Каждая истинная и
плодотворная идея есть сонрикосновеніе съ какимъ-нибудь
потокомъ реальности, нричемъ нѣтъ необходимости въ
томъ, чтобы всѣ эти потоки направлялись въ одну точку.
Правда, что въ мѣстѣ своего пребыванія путемъ округленія
ѵгловъ, взаимнымъ треніемъ. понятія всегда добиваются,
такъ или иначе, примиренія другъ съ другомъ.
Съ другой стороны, современная метафизика не построена изъ столь крайнихъ рѣшеній, чтобы они могли вылиться
въ непримиримый протпвоположепія. Такъ было бы, безъ
сомнѣнія въ томъ случаѣ, если бы была какая-ннбудь возмояшость получать въ одно и то же время и на одной и,
той же почвѣ тезу и антитезу антиномій. Но философствовать именно и значить помѣщаться усиліемъ интуиціи.
внутрь той конкретной реальности, на которую Критика,
беретъ извнѣ двѣ противополояшыхъ точки зрѣнія,
тезисъ и антитезисъ. Я никогда не смогу себѣ представить,
какъ могутъ проникать другъ друга бѣлое и черное, если
я не видалъ сѣраго, но разъ я видѣлъ сѣрое, я пойму безъ
труда, какъ мояшо его разсматривать съ двойной точки
зрѣнія—съ точки зрѣнія бѣлаго ичернаго. Доктрины, имѣющія въ основѣ интуицію, ускользаютъ отъ кантіанской
критики какъ разъ въ той мѣрѣ, въ какой онѣ интуитивны;
а эти доктрины и есть все въ метафизикѣ, если только
брать живую метафизику у ф и л о с о ф о в ъ , а не метафизику въ видѣ застывшихъ и мертвыхъ т е з и со в ъ. Конечно, различія мея^ду школами поразительны, т.-е. въ
сущности различія между группами учениковъ, образовав-

— 46 —

шихся вокругъ нѣсколькихъ великихъ учителей. Но такъ
ли рѣзки эти различія между самими учителями? Что-то
господствуете здѣсь надъ различіями системъ, что-то, повторяемъ, простое и ясное, какъ паденіе лота, который, опускаясь на большую или на меньшую глубину, касается дна
одного и того же океана, хотя каждый разъ выносите на
поверхность очень различные матеріалы. Надъ этими то
матеріалами обыкновенно и работаютъ ученики: въ этомъ и
заключается роль анализа. И самъ учитель, поскольку онъ
формулируете, развиваете, переводите на абстрактныя идеи
то, что онъ приносить, является въ нѣкоторомъ родѣ ученикомъ по отношенію къ самому себѣ. Но тотъ простой
актъ, который сообщилъ движеніе анализу и который скрывается за анализомъ, исходите совсѣмъ изъ другой способности, чѣмъ способность анализировать. Это будетъ, согласно опредѣленію, интуиція.
Скажемъ въ заключеніе: эта способность не содержите въ себѣ ничего таинственная. Нѣтъ никого среди
насъ, кто не имѣлъ бы случая въ извѣстной мѣрѣ проявлять ее. Каждый, кто работалъ, напримѣръ, надъ литературнымъ произведеніемъ, хорошо знаете, что послѣ продолжительная изученія предмета, когда всѣ документы
собраны, всѣ замѣтки сдѣланы, чтобы приступить къ самой
созидательной работѣ, требуется нѣчто большее, требуется
усиліе, часто очень тягостное, чтобы разомъ перемѣститься
внутрь предмета, и чтобы почерпнуть возможно глубже
тотъ импульсъ, которому потомъ придется только отдаться.
Этотъ импульсъ, разъ полученный, выводить духъ на тотъ
путь, гдѣ онъ находить собранный раньше свѣдѣнія и еще
тысячи новыхъ подробностей; этотъ импульсъ развивается,
анализируете самого себя въ безчисленныхъ выраженіяхъ:
чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе ихъ открывается, и никогда нельзя
дойти до того, чтобы было уже все сказано. А между тѣмъ,
если внезапно обернуться къ этому ощущаемому позади
импульсу, чтобы схватить его,—онъ ускользаете, ибо это
была не вещь, a направленіе движенія, и, хотя и способный къ безконечному расширенію, импульсъ этотъ
есть сама простота. Метафизическая интуиція есть нѣчто
въ такомъ же родѣ. Замѣткамъ и документамъ литератур-

— 47 —

наго произведенія здѣсь соотвѣтствуетъ совокупность
наблюдений и опытовъ, собранныхъ позитивной наукой. Ибо
нельзя получить отъ реальности интуицію, т.-е. интеллектуальную симпатію къ тому, что есть въ реальности самаго
сокровеннаго, если не заслужить ея довѣрія путемъ продолжительная общенія съ ея поверхностными проявленіями.
И дѣло идетъ не о томъ только, чтобы усвоить выдающіеся
факты; ихъ нужно собрать и сплавить изъ нихъ такую
огромную массу, чтобы была возможность въ этомъ сплавѣ
нейтрализировать однѣ другими всѣ предвзятый и скороспѣлыя идеи, которыя наблюдатели могли положить, безъ
своего вѣдома, въ основаніе своихъ наблюденій. Только такимъ
путемъ проявляется грубая матеріальность познаваемыхъ фактовъ. Даже въ томъ простомъ и привиллегированномъ случаѣ, который послужилъ намъ примѣромъ, даже для прямого
сопрпкосновенія „я" съ самимъ собою, рѣшающее усиліе
ясной интуиціи было бы невозможно для того, кто не
соединилъ бы и не сличилъ бы между собою очень большого числа психологическихъ анализовъ. Учителя современной философіи были людьми, усвоившими весь научный
матеріалъ своего времени. И частичное затмѣніе метафизики
въ теченіе полувѣка, очевидно, не ппѣло никакой иной
причины, кромѣ необыкновеннаго затруднения, исиытываемаго теперь философомъ, когда онъ хочетъ войти въ
соприкосновение съ наукой, слишкомъ разсѣявшейся. ^Но
метафизическая интуиція, хотя къ ней и нельзя прійти
иначе, какъ при помощи матеріальныхъ> познаній, является
совсѣмъ иной вещью, чѣмъ резюме или синтезъ этихъ познаній. Повторяемъ: она отличается отъ нихъ, какъ толчокъ,
давшій двшкеніе, отличается отъ пройденнаго движущимся
тѣломъ пути, какъ напряженіе пружины отличается отъ
видимыхь движеній въ часовомъ механизмѣ. Въ этомъ
смыслѣ метафизика совсѣмъ не представляетъ собою обобщения опыта, и тѣмъ не менѣе ее моясно опредѣлить какъ
ц ѣ л о с т н ы й о и ы т ъ.

ПСИХО-ФИЗИЧЕСКІЙ ПАРАЛЛЕЛИЗМЪ
И ПОЗИТИВНАЯ МЕТАФИЗИКА *).

Бергсонъ предлагаетъ вниманію философокаго общества
слѣдующія положенія:
1. Бели психо-физическій параллелизмъ не отличается
ни строгостью, ни полнотой, если не существуетъ абсолютнаго соотвѣтствія между каждой определенной мыслью и
опредѣленнымъ мозговымъ состояніемъ, то дѣло опыта отмечать съ растущей приближенностью тѣ именно пункты,
гдѣ начинается и гдѣ кончается параллелизмъ.
2. Если такое опытное изслѣдованіе возможно, оно
будетъ измѣрять все точнѣе и точнѣе отклоненіе между
мыслью и физическими условіями, въ которыхъ эта
мысль работаетъ. Другими словами, оно будетъ все
лучше и лучше разъяснять намъ отношеніе человѣка,
существа мыслящаго, къ человеку, существу живущему, и
этимъ самымъ то, что можно назвать з н а ч е н і е м ъ ж и з н и.
3. Бели это значеніе жизни можетъ определяться
эмпирически все съ большей и большей точностью и полнотой, то является возможной метафизика п о з и т и в н а я т.-е. безспорная и способная къ прямолинейному и безконечному прогрессу. Действительно, ни одинъ философъ,
какъ-бы ни былъ онъ недовѣрчивъ къ изслѣдованіямъ
собственно метафизическимъ, т.-е. выходящимъ за иредѣлы
жизни, не будетъ отрицать за нашимъ интеллектомъ способности законно и полезно прилагать свою деятельность
'*) Настоящая статья яредставляетъ собою отчетъ, Журнала
„ францу зскаго Философскаго Общества", о засѣданіи 2 мая 1901 г.,
въ которомъ А. Бергсонъ былъ докладчикомъ, при участіи въ преніяхъ Бело, Галеви, Jlepya, Вебера, Брунсвига и Кутюра. Прим ѣ ч. п е р е в о д .

— 49 —

къ самой жизни. Если до мысли въ себѣ, до матеріи въ
себѣ мы поднимаемся путемъ построения, всегда хрупкаго
съ какой-нибудь стороны, то, напротивъ, отношеніе между
собою этихъ двухъ членовъ и, въ особенности, ихъ взаимное отклоненіе, бываютъ или могутъ сдѣлаться, фактами,
доступными наблюденію. Метафизика, которая начала-бы
отливаться но контуру этихъ фактовъ, могла-бы обнаружить
поэтому много безспорно иаучныхъ признаковъ. И она
оказалась-бы способной къ безкоиечному прогрессу, потому
что все болѣе и болѣе точное опредѣленіе отношенія сознанія къ его матеріальнымъ условіямъ, показывая намъ съ
возрастающей точностью, въ какихъ пунктахъ, въ какихъ
направленіяхъ, вслѣдствіе какихъ необходимостей мысль
встрѣчаетъ себѣ ограниченіе, указало-бы намъ путь къ
совершенно спеціальному усилію, которое мы должны сдѣлать, чтобы освободиться отъ этого ограниченія.

Б е л о. Прежде всего надлежптъ значительно разграничить вопросъ, поставленный г-номъ Бергсономъ, и я долженъ признаться, что способомъ его постановки онъ не
облегчилъ мнѣ задачи, выиолненіе которой затруднительно
уже по тому одному, что приходится пмѣть передъ собою
такого противника. Въ самомъ дѣлѣ, онъ представляетъ на
обсужденіе не столько теорію, сколько гипотезу, не столько
доктрину, сколько методъ. Онъ не касается непосредственно
самого параллелизма, и тѣхъ доказательствъ, которыя мояшо
было бы выставить за или противъ этой концепціи отношений духовнаго и тѣлеснаго, но только метафизическаго
метода, состоящаго въ томъ, чтобы искать и объяснять
отклоненіе духовнаго отъ тѣлеснаго, и слѣдствій, которыя
можно было-бы извлечь изъ этого уклоненія в ъ г и п о т е з ѣ,
гдѣ это у к л о н е н і е н у я і д а е т с я в ъ д о к а з а т е л ъ ствѣ и опредѣленіи.
Обсужденіе доляшо поэтому касаться единственно
возмояшости приложенія къ метафизикѣ этого новаго метода и возлагаемой на него надеягды дать намъ новую
метафизику.
Новымъ этотъ методъ является впрочемъ скорѣе благо4

— 50 —

даря столь оригинальному и остроумному употребление),
какое сдѣлалъ изъ него авторъ, чѣмъ самъ по себѣ. Ибо
едва-ли нуяшо напоминать здѣсь, что большая часть картезіанской метафизики была вызвана проблемой отношеній
души и тѣла, Главное различіе заключается въ томъ, что
картезіанцы ставили своей задачей, главнымъ образомъ, перенести эти отношенія въ область постижимости, тогда какъ
г-нъ Бергсонъ остается единственно на почвѣ фактовъ, и
именно изъ констатированья извѣстной нерегулярности во
взаимныхъ психо-физіологическихъ отношеніяхъ и хочетъ
вывести необходимость спиритуалистической гипотезы. Я
хочу слѣдовать за г-номъ Бергсономъ на этой почвѣ и
совсѣмъ не предполагаю противопоставлять ему аргументы
a priori. Прогрессъ въ наукѣ съ достаточной ясностью указываетъ намъ, что мы не должны полагаться на то, что
извнѣ кажется относящимся или неотносящимся къ области
умопостигаемаго, такъ какъ то и другое очень часто бываетъ
только отраженіемъ привычекъ нашего разума; что мы не
должны навязывать природѣ границъ нашей способности
воображенія; и, съ другой стороны, въ самой природѣ
метафизическихъ вопросов^ лежитъ свойство доходить до
предѣловъ мысли, до того пункта, гдѣ она вынуждена сама
признать свое безсиліе.
Вотъ почему я ограничусь тремя слѣдующими пунктами:
I. До какихъ поръ возможно надѣяться, что то, что я
для краткости назову „психо-физическимъ отклоненіемъ",
можетъ становиться фактомъ опыта, который могъ-бы быть
к о н с т а т и р о в а н ъ и о п р е д ѣ л е н ъ съ точностью?
II. Какова возможность на этомъ допущенномъ констатированьи основать новую метафизику, являющую собой
подлинный характеръ позитивности и способной къ прямолинейному прогрессу?
III. Въ какой мѣрѣ, наконецъ, психо-физическое отклоненіе—по предположенію установленное--можетъ вскрыть
намъ съ достовѣрностью „значеніе жизни".
I. Древній спиритуализмъ также считалъ своимъ долгомъ признавать отклоненіе между физическимъ и моральнымъ, какъ убѣдительный доводъ въ свою пользу. Но это
отклоненіе онъ искалъ въ высшихъ споеобностяхъ, и можно

— 51 —

поэтому понять тотъ пнтересъ, который онъ къ нему выказывалъ: именно тѣмъ, что д у т а заключала въ себѣ наиболее духовнаго, она и выходила за предѣлы тѣла.
Въ новомъ спирптуализмѣ отклоненіе признается въ
низшихъ, наиболее безсознательныхъ, отправленіяхъ. Какъ
возможно, въ такомъ случае, быть увѣреннымъ въ этомъ
несогласіи между явленіями физическими и явленіями
психическими, по самому определенно, ускользающими отъ
неиосредственнаго констатирования? Подобно тому, какъ
спирптуалистъ, имея ' передъ собою безсознательное, можетъ
всегда создать гипотезу „полппспхизма" и сказать, что
н а т е безсознательное не одно и то-яіе для продолговатаго
мозга или для какихъ нибудь иныхъ мозговыхъ центровъ,
такъ матеріалистъ можетъ всегда утверягдать, что такое
мытленіе, которое въ пределе является мышленіемъ только
по имени, есть простой физіологическій продуктъ. Ни съ
той, ни съ другой стороны не оказывается, такимъ образомъ,
строгаго доказательства не-параллелизма.
Чтобы установить отклоненіе, кѵда-бы его ни помещать, нужно иметь возмояшость получить полный и общій
анализъ разомъ и сознанія, и физическихъ состояній, мысли
и этой, составляющей нервную субстандію, матерін, столь
необычайно слояшой въ своей структуре и утонченной въ
своихъ отправленіяхъ. Очевидно мы не располагаемъ подобнымъ анализомъ ни той, ни другой стороны, и возмояош,
что не будемъ его иметь никогда.
Более того: доктрина г-на Бергсона, болѣе чемъ какаялибо иная, запрещаешь намъ надеяться на подобный анализъ духовной стороны. Дѣйствительно, она запрещаетъ
намъ всякое точное дѣленіе, всякое разлоягеніе духовной
жизни какъ съ точки зренія качественной, такъ и съ точки
зрѣнія длительности, тѣмъ более всякое измереніе исихичеокихъ фактовъ. Возмояшо ли поэтому въ этомъ состояніи
неясности IT, такъ сказать, текучести, въ которомъ поддерживается сознательная жизнь, оиредѣлить, что въ ней
соответствуете или не соотвѣтствуетъ какому нибудь мозговому состоянію?
Нельзя-ли попробовать взглянуть на этотъ вопросъ съ
другой стороны H, вмѣсто того, чтобы разсматривать отно

— 52 —

шеніе между явленіями, ограничиться разсмотрѣніемъ отношенія между функціями въ ихъ цѣломъ. Доктрина непараллелизма заключалась-бы тогда въ томъ, чтобы только
установить, что не существуете никакой опредѣленной
локализаціи, что н ѣ т ъ н и к а к о й м о з г о в о й с х е м ы ,
к о т о р а я была-бы а д э к в а т н а т а к о й опредѣленн о й у м с т в е н н о й ф у н к ц і и , какъ рѣчь, что всякая
механическая формула, соотвѣтствующая извѣстной части
фактовъ, какъ-бы ни возрастала ихъ сложность, можетъ
быть опровергнута другими фактами. Съ этой именно стороны и былъ разсмотрѣнъ г-номъ Бергсономъ этотъ вопросъ
въ его замѣчательномъ трактатѣ объ отношеніяхъ языка и
воспоминанія, гдѣ онъ стремится установить, что никакая
опредѣленная и неподвшкная мозговая схема не сможете
освѣтить всѣ факты, представляемые болѣзнями рѣчи.
Такъ надѣются показать съ очевидностью относительную взаимную независимость физическаго и психическаго,
устанавливая отсутствіе всякаго опредѣленнаго отношенія
между органами нервной системы и опредѣленной умственной функціей.
Здѣсь возникаете вопросъ о мозговыхъ замѣщеніяхъ,
благодаря которымъ извѣстныя части мозга, поврежденная
или разрушенный, могутъ быть въ извѣстной, довольно
значительной, мѣрѣ замѣнены другими. Оба вопроса тѣсно
между собою связаны. Ибо невозможность найти опредѣленную схему, способную координировать всѣ наблюденія надъ
психо-паталогіей языка, н е в о з м о ж н о с т ь к ъ к о т о р о й
повидимому сводится вся экспериментальная
а р г у м е н т а ц і я п р о т и в ъ п а р а л л е л и з м а , могла бы
быть истолкована не какъ доказательство независимости психической силы отъ мозга, но просто, какъ результатъ замѣщеній. Вопросъ тогда преобразовался-бы и поставился бы
такъ: самый факте замѣщеній говорить за или противъ
теоріи параллелизма? Я могу здѣсь не болѣе какъ только
поставить этотъ вопросъ.
Безъ сомнѣнія, въ самомъ томъ фактѣ, что функція
стремится возвратить себѣ органъ, ею утраченный, есть уже
что-то, говорящее въ пользу телеологической философіи, въ
пользу какъ-бы формальнаго спиритуализма, согласно кото-

— 53 —

рому единство господствуете надъ множественностью и
пред существуете ему метафизически. Но все-же тутъ нѣтъ
ничего, что позволило-бы сдѣлать эмпирическое заключеніе въ пользу трансцендентнаго спиритуалистическаго принципа. Въ самомъ дѣлѣ, если функція возсоздаетъ себѣ opганъ, то это потому, что, не будучи абсолютно простой,
она, быть-моя^етъ, и не уничтожается никогда со всѣми ея
свойствами. Физически, какъ и психологически, всегда поэтому остается отъ нея достаточно для того, чтобы она могла себя возстановить, и ни въ одинъ моменте она не лишается всего своего матеріальнаго субстрата. Вотъ почему,
наприм., какъ это видно изъ опытовъ Эвальда *), нарушенія
въ функціи равновѣсія и умѣнья оріентироваться, происходящая вслѣдствіе разрушенія органовъ лабиринта, излѣчиваются если та зона мозговой корки, которая лежите около
Роландовой борозды, остается нетронутой; они появляются съ
большей силой, если, въ свою очередь, разрушается и эта
область; наконецъ, функція можетъ быть еще возстановлена,
несмотря на это двойное разрушеніе, если яшвотное можетъ пользоваться зрѣніемъ, между тѣмъ какъ заболѣваніе
упорствуете, если держать яшвотное въ темнотѣ. Все это
можетъ служить виолнѣ философскимь аргументомъ въ
пользу точки зрѣнія целесообразности и динамизма, но,
какъ мнѣ кажется, не можетъ считаться рѣшающимъ доводомъ противъ допущенія параллелизма въ области фактовъ.
Теорія параллелизма не должна поэтому приниматься,
—какъ, повидимому, того хочетъ г-нъ Бергсонъ,— за эквиваленте узкаго понятія мозговыхъ локализацій, — локализаций
непосредственных^ абсолютныхъ, неизмѣнныхъ. Теорія
локализаций постепенно сдѣлалась менѣе односторонней и
болѣе гибкой; точно также въ психологической области,
способности, считавшіяся первоначально простыми и данными въ готовомъ видѣ, въ настоящее время считаются
функціями сложными и съорганизовавшимися съ той или
иной скоростью, съ тѣмъ или инымъ совершенствомъ.
Мнѣ кажется поэтому, что не-параллелизмъ еще цѣли*) Въ статьѣ Грассе „Le vertige14, Revue philosophique (мартъ
1901, стр. 246).

— 04 —

комъ требуетъ своего обоснованія, и я не вижу, особенно
въ философіи г-на Бергсона, какъ мояшо его создать съ
увѣренностыо и точностью.
П. Изслѣдуемъ теперь, можетъ-ли отклоненіе между
физическимъ и психическимъ служить основаніемъ длясоставленія новой метафизики, болѣе прочной, болѣе вѣрной,
болѣе успѣпшой, чѣмъ старая, такъ какъ она основана на
опытѣ.
Намъ не кажется это возможнымъ. Замѣтимъ прежде
всего, что отклоненіе это гораздо менѣе установлено между
действительно данными фактами, чѣмъ между пред е л ь н ы м и ч л е н а м и , исходной точкой для построенія
которыхъ служило реальное: чистымъ воспріятіемъ, чистымъ
воспоминаніемъ. Въ действительности оно признается скорѣе по отнотенію къ м е т а ф и з и ч е с к о м у д а н н о м у ,
чѣмъ по отношенію къ д а н н о м у о п ы т а . Замѣчательно,
что г-нъ Бергсонъ, отказывающійся прилагать дискурсивныя
формы мытленія въ области чистаго опыта, охотно ихъ применяете для того, чтобы выйти изъ этой области. Это какъбы противовесъ полоягенію Канта, для котораго формы мышления имеютъ примененіе только въ опыте и не могутъ
намъ служить для того, чтобы переступить его границы.
Въ этой философіи есть реализмъ метода, состоящій въ
томъ, чтобы непосредственно актуализировать определенія,
вытекающія изъ аналитическаго разложенія реальнаго.
Яркимъ иримеромъ моя^етъ слуяшть иризнаніе наличнаго
существованія всехъ восиоминаній въ силу того, что все
п р о и с х о д и т ь . т а к ъ , к а к ъ б у д т о-б ы наши воспоминанія находятся тутъ и готовы вновь появиться. Чистое
воспріятіе и чистое воспоминаніе даютъ намъ другой примерь, капитальный для даннаго случая. Но отсюда видно,
что методъ, о которомъ идете речь, не является настолько
иовымъ, чтобы можно было ожидать отъ него результатовъ,
которые нельзя было получить до сего времени. Ибо этотъ
методъ перехода къ пределу является въ сущности методомъ, давшимъ все понятія текущей метафизики. Напримѣръ, идея субстанціи есть только пределъ аналитическаго метода реальнаго, состоящаго въ томъ, чтобы искать
устойчивое подъ меняющимся, однородное подъ разнород-

ньшъ, скрытое подъ явнымъ. Точно также для классического
спиритуализма духъ есть предѣлъ признанія единства, матерія—предѣлъ признанія множественности, и т. д.
Хотятъ-ли того или нѣтъ, и какой-бы ни принять способъ
толкованія—-аналитическій или синтетическій,—во всей метаф и з и к точкой отправленія для теоріи является непосредственный опытъ, и движущимъ принципомъ метода оказывается присущая мысли потребность въ ясности и различеніи.
Если это такъ, то почему можно ожидать, что тотъ методъ,
которому въ дѣйствительности всегда болѣе или менѣе
слѣдовали, окажется сейчасъ болѣе вѣрнымъ, чѣмъ онъ
былъ въ примѣненіп къ уже извѣстнымъ метафизическимъ
системамъ?
Возвращаясь къ занимающему насъ вопросу, не ясноли, что отрицаніе параллелизма является только результатомъ перехода къ предѣлу, и, слѣдовательно, метафизическимъ построеніемъ, получаемымъ не путемъ большаго приближенія къ фактамъ, а путемъ удаленія отъ нихъ? По отношенио къ ч и с т ы м ъ концепціямъ, построеннымъ путемъ
метафизическаго анализа, реальность, данная въ опытѣ,
всегда будетъ казаться (г-нъ Бергсонъ не будетъ отрицать
этого) какъ-бы смѣшанной. Вотъ почему мы видимъ здѣсь,
что чѣмъ болѣе приближаются къ фактамъ, д ѣ й с т в и т е л ь н о н а б лю д а е м | ы м ъ , тѣмъ болѣе оказываются
вынужденными признавать параллелизмъ.
Напримѣръ,
съ нами соглашаются, что воспомннаніе о боли становится болью по мѣрѣ того, какъ оно дѣлается дѣйствптельностью; но сирашиваютъ себя, было-ли оно болью „въ
своемъ происхожденіи"? Не схватываемъ-ли мы въ самомъ
этомъ вопросѣ п е р е х о д ъ к ъ п р е д ѣ л у ? Разсматривая
послѣдовательныя измѣненія боли переходящія въ воспоминаніе, по мѣрѣ того, какъ восходятъ къ первому ея появление, приходятъ къдопущенію полнаго исчезновенія этого болѣзненнаго характера въ воспоминаніи, взятомъ въ его происхожденіи, но продолжаютъ придавать самому этому воспоминанію опредѣленное собственное с у щ е с т в о в а н і е , всегда одинаковое, несмотря на уничтоженіе всего того, что
его отличало и придавало ему индивидуальность. Такимъ
образомъ, прнзнаютъ, что по мѣрѣ того, какъ воспоминаніе

— 56 —

переходить въ действительность, оно принимаете тотъ-же
самый характеръ и приводить въ дѣйствіе тѣ-же самые органы, какъ и подлинное состояніе; въ этомъ отнотеніи параллелизмъ остается въ выигрышѣ. Все, что въ воспоминаніи можетъ быть констатировано и опредѣлено, подтверждаетъ параллелизмъ; и если его отрицаютъ, то дѣлаютъ
это во имя того, что нельзя въ этомъ воспоминаніи ни непосредственно наблюдать, ни опредѣлить; что сводится къ
чистой возможности, въ которой, путемъ, такъ сказать, вполнѣ алгебраическаго дѣйствія перехода къ пределу, сохраняютъ р е а л ь н о с т ь , лишая ее о п р е д ѣ л е н і я.
Въ такихъ условіяхъ я не вижу, какъ можно надѣяться
на то, чтобы собрать точныя и экспериментальный доказатель
ства для психо-физическаго отклоненія, въ особенности для
точнаго опредѣленія его границы.
И я прибавлю, что сама доктрина г-на Бергсона другими
своими сторонами стремится уменьшить эту надежду. Чтобы
получить „неоспоримые" результаты, о которыхъ намъ говорить, нужно было-бы прежде всего допустить дискурсивную точку зрѣнія, чтобы за иризнакъ истины принималось согласіе умовъ, а не внутренняя интуиція, которая не моя^етъ сообщаться другимъ. А мы знаемъ отъ
самого г-на Бергсона, что принятіе этой интеллектуалистической точки зрѣнія было-бы отрицаніемъ всей его доктрины.
Конечно, помимо дискурсивнаго доказательства можетъ
быть и общая интуиція. Но я сомнѣваюсь, чтобы тогда
возможно было говорить о действительно научной достоверности и неоспоримомъ знаніи. Въ " области психологііі
можно всегда, путемъ привлекательнаго и яркаго описанія,
с о з д а т ь ц ѣ л и к о м ъ сиособъ чувствованія, которыйхотятъ оправдать, или субъективный представленія, которыя
нужно было найти. И мы знаемъ, какъ умеетъ г-нъ Бергсонъ з а с т а в и т ь насъ в и д е т ь то, что онъ видитъсамъ, іі
привести насъ къ его мысли путемъ внушенія, меягду темъ,
какъ, лишь только мы смогли нарушить очарованье, мы хотимъ видеть, чтобы мысль эта была представлена намъ въ
доказательствах^ Мы можемъ съ полнымъ правомъ, во имя
научной критики, не доверять интуиціи, которая вместо того,

чтобы быть проверкой доктрины, ея контролемъ, риекуетъ
быть ея продуктомъ.
III. Намъ остается разсмотрѣть, насколько отклоненіе
психического отъ физическаго,—допустивши, что оно установлено,—можетъ, действительно, дать намъ разъясненія о
„значеніи жизни". Я попросилъ-бы еще позволенія сдѣлать
замѣчаніе, что передо мной нѣтъ никакого опредѣлениаго
тезиса, и я желалъ-бы знать, к а к о е это значеніе жизни
считаютъ возможнымъ вывести изъ отрицанія параллелизма.
Вынужденный оспаривать самоё возможность такого
выведенія, я считаю позволительнымъ сказать, что между
признаніемъ отклоненія психическаго отъ физическаго и
толкованіемъ, которое можно было-бы ему дать, по необходимости вставляются гипотезы чисто-метафизическія, чуждыя самому этому признанію и которыя однѣ опредѣляютъ,
и опредѣляютъ заранѣе, направленіе доктрины. Какъ, действительно, ответить на такой, напр., вопросы почему духъ
хочетъ проникнуть въ матерію, желаетъ действовать въ материй Совершенно ясно, что чѣмъ болѣе подниматься къ
началу жизни, темъ болѣе, повидимому, имѣютъ неревѣсъ
потребности тела и жизненныя нужды, и темъ более онѣ
господствуют надъ сознаніемъ и опредѣляютъ его деятельность. Чемъ болѣе, напротпвъ, спускаться отъ этихъ началъ
къ самымъ развитымъ и самымъ законченнымъ формамъ
жизни, темъ болѣе сама мысль кажется предѣломъ и цѣлыо
жизни. Весь вопросъ въ точке зрѣнія. Что заставить насъ
принять одну предпочтительно передъ другой? Переходя отъ
смутнаго къ отчетливому, отъ неопределенности, которая, очевидно, не будетъ свободой, къ свободе, которая уже не будетъ неопределенностью, реализуетъ-ли духъ свою собственную сущность, если онъ отъ нея удаляется? Должно-ли
искать смыслъ жизни въ p r i m u m v i ѵ e r e скорѣе, чѣмъ
въ d e i n de p h i l o s o p h a ri? Намъ не показано, чтобы такой выборъ вытекалъ изъ эксиериментальиаго доказательства
отклоненія психическаго отъ физическаго, ни что онъ можетъ сдѣлаться предметомъ позитивной и научной достовѣрности.
Та-же самая неясность, если коснуться истины и метода. Какое принять направленіе? Можетъ-ли служить при-

— 58 —

знакомь истины е д и н о д у ш і е , согласіе умовъ, или имъ
будетъ в н у т р е н н я я и н т у и ц і я, не сообщаемая другимъ?
Придется-ли быть раціоналистомъ, аиеллирующимъ къ научному и соціальному развитію, или прійдется признать
родъ абсолютнаго эмпиризма, въ которомъ невыразимое и
неопредѣлимое принимаются за истинную реальность, потому что нѣчто подобное предчувствуется на низшей границѣ индивидуальной и элементарной мысли?
Та-же, наконецъ, нерѣшительность съ точки зрѣнія моральной. С т р е м и т ь с я к ъ т о м у , ч т о б ы и з о л и р о в а т ь д у х ъ о т ъ тѣла,—это з н а ч и т ъ т а к ж е стрем и т ь с я и з о л и р о в а т ь д у ш и однѣ отъ другихъ;
исторія моральной мысли моясетъ подтвердить, какъ мнѣ кажется, этотъ кажущійся парадоксъ, и во всякомъ случаѣ
доктрина г-на Бергсона съ большою ясностью способствуетъ
признанію солидарности между этими двумя идеями. И вотъ,
нужно-ли работать въ направленіи и з о л и р о в а н і я личности и ея возврата къ самой себѣ, или въ направленіи об.
щ е с т в е н н а г о е д и н е н і я личности? Какое направленіе
будетъ истиннымъ направленіемъ жизни, и какъ теорія параллелизма или не-параллелизма можетъ рѣшить этотъ вопросъ?
Такимъ образомъ, констатировать отклоненіе психическаго отъ физическаго не значитъ еще умѣть истолковать
его; это толкованіе остается безъ почвы, и, какъ всегда,
фактъ, пріобрѣтенный научнымъ путемъ, могъ бы существовать самъ по себѣ, философская-же его часть будетъ
находиться цѣликомъ въ зависимости отъ предварительная
метафизическаго предпочтенія, отъ системы, болѣе или менѣе предваряющей самый фактъ. Не показано, чтобы изъ
самого факта могла выйти новая и болѣе вѣрная метафизика.
Я окончилъ изложеніе моихъ возраженій. Но я не могу
еще предоставить слово г-ну Бергсону, не задавши себѣ
вопроса, въ общей формѣ, какой интересъ заключается для
истиннаго спиритуализма въ этой попыткѣ раздѣленія духа отъ
тѣла. Древній спиритуализмъ также дѣлалъ подобную попытку, хотя совершенно инымъ способомъ, или, по крайней мѣрѣ,
также постоянно свидѣтельствовалъ, что онъ заинтересовань въ томъ, чтобы допустить такое раздѣленіе. Я, съ
своей стороны, не раздѣляю этого мнѣнія. Въ самомъ дѣлѣ,

— 59 —

нужно различать доктрину параллелизма отъ той современной формы матеріализма, которая называется епифеноменизмомъ. Иногда ихъ смѣшиваютъ; но ясно, что одна есть
отрицаніе другой, потому что епифеноменизмъ исключаете
постоянное отношеніе между физическимъ и моральнымъ,
и что, допуская произвольное появленіе и исчезновеніе сознанія, онъ отнимаете у него всякую реальность. Въ теоріи
параллелизма, напротивъ, можно, безъ сомнѣнія, сказать, что
душа говорите о тѣлѣ; но съ той-же справедливостью молено сказать, что тѣло говорите о душѣ, если предпочесть
метафизически эту точку зрѣнія. Однимъ словомъ, я скажу,
что параллелизмъ, безъ сомнѣнія, является гипотезой, но гипотезой, научной по ириродѣ, потому что, съ одной стороны, эта
гипотеза благопріятствуетъ образованію науки о духѣ, какъ и
науки о тѣлѣ, допуская истинную психологическую непрерывность, совпадающую съ непрерывностью механической,
потому что, съ другой, она сама по себѣ безразлична къ
тому, желаютъ-ли ей дать матеріалистическое или спиритуалистическое толкованіе.
Если-яге мы возьмемъ спиритуализмъ, то заинтересованъ-ли онъ въ томъ, чтобы поддерживать, что д у т а выходите за предѣлы тѣла подобно тому, какъ въ епифеноменизмѣ тѣло выходите за предѣлы души? Я этого не вижу.
Прежде'всего, по мнѣнію г-на Бергсона,—и, признаюсь, я этимъ
удивленъ, — для объясненія привычки достаточно одного
тѣла, между тѣмъ какъ воспоминанія тѣло объяснить не
можетъ. Его достаточно для привычки, функціи по существу динамической, и съ такой очевидностью, по крайней
мѣрѣ, по внѣтности, переходящей за дѣйствительные
факты, изъ которыхъ она исходите, дававшей древнимъ
спиритуалистамъ такой ходячій, такой благовидный аргументе. Его недостаточно для воспоминанія, котораго неподвижность, инерція, вполнѣ статическій характеръ, какъ
намъ его, по крайней мѣрѣ, представляютъ, должны естественнымъ образомъ совпадать со свойствами матеріи.Тѣло
можетъ удовлетворительно объяснить сохранение т е н д е нц і и и не моя^етъ объяснить сохраненіе с о с т о я н і я . Воспоминаніе, соединенное съ тѣломъ своимъ п р о и с х о ж д е н і е м ъ и стремящееся безпрестанно войти въ него, чтобы

— 60 —

въ немъ реализоваться, содержаніе котораго не выходить
за предѣлы частныхъ фактовъ, его породившихъ, какъ это
бываетъ въ случае съ привычкой, оказывается,—по скольку
оно является чистымъ воспоминаніемъ,—независимымъ отъ
тѣла въ своей с у щ н о с т и и въ непрерывности своего с у щ ес т в о в а н і я . Вотъ первое и очень значительное затрудненіе.
Но помимо того, если этимъ именно душа выходитъ
за предѣлы тѣла, то легко-ли спиритуализму одержать победу? Для г-на Бергсона все, что относится къ актуальному
и ясному сознанію, исходить отъ тѣла, или по крайней
мѣрѣ прямо обусловливается тѣломъ и дѣйствіемъ. Собственно говоря, чисто-психическое должно быть поэтому
чисто-безсознательнымъ. Но тогда, что можно знать объ
этомъ безсознательномъ, о которомъ ничего нельзя сказать,
кроме того, что это все, что угодно, исключая дѣйственной
мысли? Какъ утверждать тогда,—на что я уже указывалъ,—
что оно не сводится, согласно Стюарту Миллю, къ простому
физіологическому факту? Какъ-же убѣдиться, что то, что
даетъ возможность замѣтить, что душа выходитъ за предѣлы тѣла, не совпадаете именно съ тѣмъ, въ чемъ тѣло
выходитъ за предѣлы души, согласно съ епифеноменизмомъ?
Итакъ, я не вижу ни ВОЗМОЯІНОСТИ установить эмпирически отклоненіе психическаго отъ физическаго и точные
предѣлы этого отклоненія, въ особенности въ данной доктрине, ни возможности основанія на таьюмъ констатированіи подлинно новаго метафизическаго метода, имѣющаго
позитивную достоверность и способнаго къ безконечвому
прогрессу, ни, наконецъ, возможности обойтись безъ предвзятой метафизической гипотезы, чтобы получить философское толкованіе этого отклоненія, ни, следовательно, возможности вывести изъ него съ достоверностью значеніе
жизни.
Б е р г с о н ъ . Я начинаю съ благодарности моему товарищу и другу за только что представленную имъ столь интересную критику моихъ положеній. Онъ послалъ мне краткій
набросокъ, с х е м у , предполагаемыхъ съ его стороны возражений. Эти возраженія кажутся более относящимися къ предлагаемому мною общему методу, чемъ къ частнымъ приложе-

— 61 —

яіямъ, которыя я пытался изъ него сдѣлать, или къ результатами, къ которымъ онъ меня иривелъ. Я предпочелъ бы,
чтобы пренія держались на этой почвѣ. Я вѣрю въ великую
силу метода; я не желалъ бы, чтобы о немъ судили по неяолнымъ и несовершеннымъ результатамъ, которые могъ извлечь изъ него отдѣльный изслѣдователь. Тѣмъ не менѣе,
такъ какъ г-нъ Бело, повидимому, считаетъ методъ отвѣтственнымъ за его приложеніе, то я иослѣдовательно разсмотрю
различным возрая:енія, поднимаемый имъ противъ того и
другого,—всѣ тѣ, по крайней мѣрѣ, которыя я могъ попутно
отмѣтить. Я попрошу моего оппонента взять снова свое
слово, если я упущу какой-нибудь существенный пунктъ.
Г-нъ Бело прежде всего удивляется „гипотетической"
формѣ, въ которой я редактировалъ мои заключения. „Намъ
предлагаютъ не столько теорію, говорить онъ, сколько
гипотезу". Совершенно справедливо, что мои три предложенья всѣ начинаются съ е с л и. Е с л и иослѣдняго предложенія
выражаетъ, что оно зависитъ отъ иринятія второго, е с л и
второго, что онъ предполагаете допущеніе перваго. Но вотъ и
само первое предложеніе начинается тоже съ е с л и : этому,
конечно, и удивляется г-нъ Бело. Я спѣшу ему отвѣтить,
что я не изложилъ бы это предложеніе въ такой формѣ,
если бы думалъ, что всѣ согласятся со мною относительно
того, что въ немъ заключается, т.-е., что „психо-физическій
параллелизмъ не отличается ни строгостью, ни полнотой".
Я защищалъ это полоягеніе; но, убѣдившись самъ, я не
имѣю права говорить такъ, какъ будто бы я убѣдилъ другихъ. Это е с л и было, такимъ образомъ, въ моей мысли
учтивостью по отношенію къ моимъ возможнымъ оппонентамъ. Если на это е с л и посмотрятъ, какъ нанеувѣренность,
то я тотчасъ же сотру его и замѣню выраженіемъ т а к ъ
к а к ъ . Я не имѣю относительно этого пункта ни малѣйшаго
сомнѣнія: я вполнѣ убѣжденъ, что между психологическимъ
фактомъ и мозговою дѣятельностью существуетъ извѣс-тное
отношеніе, существуетъ извѣстнаго рода соотвѣтствіе, какъ
я тотчасъ это объясню, но что ни коимъ образомъ jryTb
нѣтъ параллелизма.
Я подхожу ко второму предварительному замѣчанію
г-на Бело. „Проблема отношеній души и тѣла, говорить

— 62 —

онъ, занимала уже важнѣйшее мѣсто въ метафизикѣ картезіанцевъ. Но въ то время, какъ картезіанцы старались, главнымъ образомъ, перенести этиотнотенія въ область постияашости, г-нъ Бергсонъ становится единственно на. почву
фактовъ". Можно было бы многое сказать относительно этого
различія. Я задаю себѣ вопросъ, имѣли-ли бы картезіанцы,
если бы они сейчасъ воскресли, то-же самое представленіе
о постижимости. Я полагаю, что очень трудно сказать сразу
о какомъ-либо понятіи, иостиянімо оно или не постижимо.
Постижимость приходить къ нему мало-по-малу путемъ
прилояъенія, какое изъ нея дѣлаютъ. Постияшмость какойнибудь идеи можетъ измѣряться только богатствомъ того,
что она подсказываетъ, размѣромъ, плодотворностью и верностью ея прилоя^енія, возрастающимъ числомъ сочлененій,
которыя она иозволяетъ намъ, такъ сказать, обнаяшть въ
реальномъ, словомъ, ея внутренней энергіей. Понятіе дифференціала, столь темное для первыхъ математиковъ, которые имъ пользовались, черезъ само это пользованіе сделалось понятіемъ яснымъ по преимуществу, освещающимъ
всю математику. Если картезіанцы (гораздо болѣе, впрочемъ,
чемъ самъ Декартъ) относили къ п р о т я ж е н н о с т и все
то, что природа даетъ намъ яснаго и отчетливаго, то это
потому, что открытія астрономовъ и физиковъ ХѴІ-го и ХУІІ
вековъ и, сверхъ того, всѣ открытія Декарта, вскрыли
иередъ ними объяснительное значеніе идеи протяженности.
Ихъ критерій постижимости былъ гораздо более эмпирическимъ, чемъ они это думали. Онъ соответствовалъ полному
углубленію ихъ собственнаго опыта. Но напгь опытъ гораздо
более обширенъ. Онъ такъ расширился, что мы доляшы были
отказаться—вотъ уя^е скоро столѣтіе—отъ надежды на универсагтіьную математику. На самомъ этомъ отказе построились новыя науки, производящая наблюденія и опыты безъ
всякой задней мысли придти когда-нибудь къ математической формуле. Постижимость распространяется, такимъ
образомъ, мало-по-малу на новыя понятія, сами подсказанныя опытомъ. Я не думаю поэтому оказаться невернымъ
методу Декарта, требуя пересмотра для такого или иного
картезіанскаго рѣшенія въ томъ именно направленіи, въ
которомъ потребовалъ бы безъ сомнѣнія этого пересмотра . и

— 63 —

философъ-картезіанедъ, пмѣя передъ собой болѣе гибкую
науку, наученный болѣе обпіирнымъ опытомъ и склонный
допускать въ явленіяхъ природы сложность организаціи,
которую трудно обратить въ математическій механизмъ.
Если методомъ назвать извѣстное положеніе разума относительно своего предмета, извѣетное ирисиособленіе формы
пзслѣдованій къ ихъ матеріи, то это не значить оставаться
вѣрнымъ методу, если сохранить неизмѣнными его пріемы
въ то время, какъ матеріалы, которыми этотъ методъ оперирѵетъ, радикально измѣнились. Остаться вѣрнымъ известному методу значить, напротивъ, постоянно преобразовывать
форму по матеріи, такъ чтобы всегда сохранять ту-же самую
точность приспособленія.
Но я подхожу къ основному вопросу. Г-нъ Бело начинаете съ указанія, что „древній спириту ализмъ так яге считалъ своимъ долгомъ признавать отклоненіе между физическимъ и моральнымъ, но что онъ искалъ это отклоненіе
въ высшихъ способностяхъ, тогда какъ въ новомъ спиритуализмѣ отклоненіе это утверждается въ функціяхъ низІШІХЪ и безсознательныхъ". Прея^де всего я доля^енъ исправить одну детальную неточность. Правда, что я искалъ
отклоненія со стороны „низшихъ" способностей, но не со
стороны способностей „безсознательныхъ". Это не значить,
что я отрицаю безсознательное. Говоря мимоходомъ, идея
безсознательнаго могла бы слуяаіть провѣркой тому, что я
только-что говорилъ, т.-е., что идея становится понятной
черезъ ея примѣненіе. Двадцать лѣтъ тому назадъ обыкновенно говорили, что психологическое состояніе, по самому
своему опредѣленію, есть состояніе сознательное (я самъ
имѣю на своей совѣсти преподаваніе этого въ теченіе долгаго времени) и что идея безсознательнаго психологическаго
состоянія является, слѣдовательно, идеей противорѣчивой.
Однако, я полагаю, что для каящаго, кто близко слѣдилъ за
успѣхами психологіи въ эти послѣдніе года, очень трудно
не отвести широкаго мѣста. безсознательному въ психологическихъ объясненіяхъ, и даже не признать, что идея безсознательнаго, по мѣрѣ того какъ надъ ней работаешь,
становится все болѣе и болѣе ясной, такъ какъ умъ напгь
расширяется, пріобрѣтаетъ силу и въ концѣ-концовъ за-

— 64 —

хватываетъ это, первоначально ускользь щее представленіе
Детальное развитіе наукъ, безъ сомнѣнія, совершается путемъ
растущей провѣрки уже принятыхъ принциповъ: но какъ
можетъ получиться существенный, радикальный прогрессъ
въ наукѣ иначе какъ путемъ усилія интеллектуальнаго расширенія, дѣлающаго постижимыми извѣстныя
понятія, которыя до сего времени казались близкими къ
противорѣчію? Но, повторяю, для безсознательнаго нѣтъ
мѣста въ настоящей дискуссіи, ибо измѣрять отклоненіе
между физическимъ и моральнымъ я хочу не на безс о з н а т е л ь н ы х ъ психологическнхъ фактахъ.
На н и з ш и X ъ психологическнхъ фактахъ — да. И
это является дѣйствительно, какъ очень хорошо было сказано г-номъ Бело, одною изъ характериыхъ чертъ того
спиритуализма, который онъ назвалъ новымъ.
Что высшія способности духа — разумъ, разсудокъ, '
творческое воображеніе,—являются истинными и существенными способностями человѣка, я первый готовъ это признать. Древній спііритуализмъ имѣлъ полное основаніе
искать здѣсь духовную характеристику человѣка. Но когда
въ борьбѣ со своими противниками, матеріалистами, и
работая надъ опредѣленіемъ отношенія души къ тѣлу, онъ
замкнулся, какъ въ крѣиости, въ эти высшія способности,
онъ былъ, по-моему, вдвойнѣ неправъ. Онъ оказался прои з в о л ь н ы м ъ , и онъ былъ б е з п л о д е н ъ .
Онъ оказался произвольными Въ самомъ дѣлѣ, его
противники могли всегда ему возразить, что отклоненіе,
установленное имъ между психическимъ и физическимъ,
происходило просто отъ того, что онъ разсматривалъ матерію въ ея самыхъ рудиментарныхъ формахъ, а духъ въего
самыхъ позднѣйшихъ состояніяхъ, что мояшо легко говорить о непревратимости мысли въ движеніе, но что если
взять матерію на той степени ея сложности и подвижности,
гдѣ она подражаетъ нѣкоторымъ свойствамъ сознанія, а
сознаніе на той степени простоты и устойчивости, на которой оно становится причастнымъ инерціи матеріи, то можно
было бы безъ трз^-да добиться ихъ совпаденія: тогда, составляя изъ нихъ элементарный психологическія состоянія,
можно, переходя отъ синтеза къ синтезу, дойти до воз-

— 65 —

становлеыія самі
высокихъ проявленій психологической
дѣятельности. Существуетъ извѣстный монизмъ, близкійкъ
матеріализму, который дуалистическій спиритуализмъ никогда не могъ отвергнуть именно потому, что спйритуализмъ
ограничивался противопоставленіемъ одного другому двухъ
крайнихъ членовъ, мысли и движенія. Дуализмъ разсматривалъ границы интервала, монизмъ держался середины:
помѣстивіпись на различныхъ почвахъ, какъ й^гли эти двѣ
доктрины соединяться и соразмѣряться одна съ другой?
Мнѣ казалось, что было одно, и только одно, средство чтобы ограничить монизмъ: перейти на его собственную почву.
Это значило, что вмѣсто того, чтобы разсматривать высінія
психологическія состоянія, взять, напротивъ, психологическое состояніе самое рудиментарное. Это значило, показать
фактическое отклоненіе, отклоненіе, доступное для наблюденія, между этимъ состояніемъ и физическими условіями,
на которыя оно накладывается. Думайте, что хотите о материи „въ себѣи и о духѣ „въ себѣ", приписывайте даже
матеріи, въ видахъ пользы для вашей монистической0 концепция вселенной, смутное сознаніе, сущность, аналогичную
сущности духа,—остается не менѣе вѣрно, что когда появляется фактъ сознанія въ точномъ и собственномъ смыслѣ
слова, мы можемъ заставить васъ прикоснуться къ чему-то
абсолютно новому, къ извѣстной неопредѣленности, къ извѣстной случайности, с п о с о б н о с т и в ы б о р а . И тогда
вы можете, если хотите, возстановить высшую дѣятельность
духа изъ самыхъ элементарныхъ психологическнхъ состояній, ваша гипотеза будетъ безсильна противъ спиритуализма, потому что она съ'самаго начала положила съ собою
своего врага. Другими словами, я говорю, что спиритуализмъ долженъ покориться и спуститься съ высотъ, на которыхъ онъ укрѣпился. Пока онъ тамъ остается, онъ можетъ обладать истиной, но онъ останется безсильнымъ обратить къ ней другихъ. Мы хотимъ замѣнить прежнюю игру
школъ, гдѣ каждый развивалъ до конца обстрактную концепцию, чтобы противопоставить ее потомъ противоположной концепціи, философіей широкой, открытой для всѣхъ,
развивающейся, гдѣ мнѣнія должны будутъ сами себя испытывать, исправлять другъ друга и—я надѣюсь—въ концѣ5

— Of» —
концовъ ирійдутъ къ общему согласно при соприкосновеніи
съ однимъ и тѣмъ же опытомъ.
Вотъ почему я сказалъ, что древній спиритуализмъ
долженъ казаться произвольными Я прибавляю, что онъ
былъ, по необходимости, безплоднымъ, и что пренебрежете,
которое ему выказывало и еще выказываетъ значительное
число людей науки, происходить именно отсюда. Онъ былъ
безплоденъ именно потому, что ограничивался разсмотрѣніемъ крайнихъ членовъ и однимъ простымъ заявленіемъ,
что духъ нелревратимъ въ матерію. Заявленіе подобнаго
рода можетъ быть справедливымъ (по-моему мнѣнію, оно
справедливо) но изъ него ничего нельзя извлечь, не болѣе,
впрочемъ, какъ и изъ утвержденія обратнаго. Д а и н ѣ т ъ
безплодны въ философіи. Интереснымъ, поучительнымъ,
плодотворнымъ будетъ „въ какой мѣрѣ?" Ничего нельзя
выиграть отъ признанія того, что два понятія, какъ понятіе духа и понятіе матеріи, внѣшни одно относительно
другого. И можно, напротивъ, сдѣлать важныя открытія
если помѣститься въ томъ пунктѣ, гдѣ оба ионятія соприкасаются, на ихъ общую границу, чтобы изучать форму
и природу ихъ соприкосновенія. Правда, что первая оиерація всегда соблазняла философовъ, такъ какъ это трудъ
діалектическій, который можно тотчасъ-же выполнить надъ
идеями, тогда какъ вторая операція требуетъ труда и можетъ выполниться только на фактахъ, на опытѣ, такъ какъ
опытъ и является какъ-разъ тѣмъ иунктомъ, гдѣ понятая соприкасаются и проникаютъ другъ друга. На этотъ
трудъ, очень долгій и очень тяжелый, я и склонялъ философовъ.
Я самъ испробовалъ его въ очень слабой мѣрѣ, въ
той, на которую я чувствовалъ себя способнымъ. Я раземотрѣлъ сначала проявленія матеріи не въ томъ, что есть
въ нихъ самаго простого, т.-е.,въ фактахъ физическихъ, но
въ самой сложной ихъ формѣ, въ фактѣ физіологическомъ.
И я взялъ не вообще физіологическій фактъ, но фактъ мозговой. Даже не вообще фактъ мозговой, но фактъ вполнѣ
определенный и локализованный, тотъ, который обусловлив а е м извѣстную функцію рѣчи. Я поднимался, такимъ
образомъ, отъ усложненія къ усложненію, до того пункта

— 67 —

гдѣ дѣятельность матеріи приходить въ соприкосновеніе
съ дѣятельностью духа. Тогда отъ упрощенія къ упрощенно
я заставилъ духъ. спуститься къ матеріи настолько близко,
насколько я могъ этого достигнуть. Я оставилъ въ сторонѣ
идеи, чтобы разсматривать только образы, изъ образовъ я
удержалъ только воспоминанія, изъ воспоминаній, вообще,
только восиоминанія словъ, изъ воспоминаний словъ только
вполнѣ спеціальныя восиоминанія, сохраняющіяся у насъ
отъ звука словъ: въ этотъ разъ я былъ на границѣ, я
п о ч т и касался мозгового явленія, (і въ которомъ звуковая
вибрація имѣетъ свое продолженіе. И, однако, отклоненіе существовало. Правда, это уже не было тѣмъ абстрактнымъ
отклоненіемъ, которое можно признавать a priori между
двумя такими понятіями, какъ ионятія „сознаніе" и „двия^еніе": изъ взаимнаго исключенія, повторяю, ничего нельзя
извлечь. Это было конкретное и живое отношеніе. Я видѣлъ—какъ разъ въ тотъ моментъ, когда фактъ сознанія
долженъ удвоиться мозговымъ спутникомъ — почему и
какъ мысль имѣетъ нужду развернуть въ пространственное движеніе все то, что заключается въ ней, какъ возможное дѣйствіе, все, что есть въ ней такого, что можетъ быть
р а з ы г р а н о . Я видѣлъ также въ психологическомъ фактѣ, присоединяющемся къ мозговой дѣятельности, что-то
въ извѣстной части свободное, въ извѣстной части неопределенное, такъ что, въ то время, какъ р а з ы г р ы в а е м а я
сторона этого факта строго определялась его физическими
условіями, другая сторона этого же самаго факта,—образъ,
или представленіе,—была гораздо болѣе независима. Отсюда
выявилась въ моихъ глазахъ возможность опредѣлить эмпирически, послѣдовательно, то, что я назвалъ „значеніемъ J/
жизни", т.-е., истинный смыслъ различія меягду душою и >
тѣломъ, равно какъ и основаніе, по которому они соединяются вмѣстѣ и сотрудничаютъ. Мнѣ казалось ташке, что
такимъ путемъ мы смогли бы выяснять все лучше и лучше
тотъ вполнѣ спеціальныіі родъ ограниченія, который жизнь
приносить нашей мысли. Не сочли-ли философы за познаніе о т н о с и т е л ь н о е то, что является только познаніемъ
у м е н ь ш е н н ы м ъ, съуженнымъ, вынужденнымъ проявляться внѣшнимъ образомъ въ дѣйствіи прежде, чѣмъ углу-

— 68 —

биться въ мысль? й если форма этого ограниченія замечается все яснѣе и яснѣе, то не могли-ли бы мы все лучше и лучше открывать, въ какомъ направленіи мы должны
дѣлать усиліе, чтобы перейти это ограниченіе? И даже неясности дуализма, затрудненіе въ установленіи столь радикальнаго различія между сознаніемъ и его опорой, не оказались-ли бы затрудненіемъ и неясностями искусственными,
происшедшими отъ того ограниченія,- которое какъ бы навязывается нашему интеллекту самою двойственностью тѣла
и духа? Такимъ образомъ, сжимая спиритуализмъ на этой
крайне узкой почвѣ, мнѣ кажется, что можно-бы было безконечно увеличить его плодотворность и его силу, сдѣлать
его такимъ, что онъ могъ бы быть принять тѣми, кто его
отталкиваетъ, свести его къ теоріи познанія, которая разсѣяла бы заключающаяся въ немъ неясности, наконецъ, сделать изъ него самую эмпирическую доктрину по методу и
самую метафизическую но результатамъ.
Противъ этой метафизики или, по крайней мѣрѣ, противъ этого метода г-нъ Бело поднимаетъ рядъ возраженій,
вытекающихъ прежде всего изъ невозможности для насъ
установить неоспоримымъ образомъ существование рѣзкаго
отклоненія между психологическимъ фактомъ и его мозговымъ субстратомъ. Добрую часть его аргументовъ, если я
не ошибаюсь, можно резюмировать такъ: „Если даже вы
найдете отклоненіе, ничто не доказываете, что дальнѣйшіе
успѣхи въ науке не заполнять его. Вы не можете доказать невозможности параллелизма". О, конечно, нѣтъ, конечно, я не могу доказать невозможности параллелизма. Не
существуетъ способа, доступнаго пониманію, для доказательства невозможности факта. Можно доказать его возможность, показывая экспериментальнымъ путемъ его реальность; но нельзя показать ни опытомъ, ни разсужденіемъ его
невозможность. Тѣмъ не менее соглашаются признать, что
извѣстныя фактическая невозможности совершенно удовлетворительно установлены наукой. Признаютъ, со времени
Пастера, невозможность самопроизвольнаго зарожденія, по
крайней мѣрѣ, въ настоящихъ условіяхъ жизни. Это не
является увѣренностью строгою, абсолютною, математическою, я съ этимъ согласенъ. Все, что могъ сдѣлать Пастеръ,

— 69 —

это показать своимъ противниками, что во всѣіъ опытахъ,
гдѣ они думали, что имѣютъ дѣло съ самопроизвольнымъ
зарожденіемъ, предсуществовали живые зародыши. И всегда
мы можемъ спросить себя, не могли ли бы мы наблюдать
самопроизвольное зарожденіе жизни въ другихъ условіяхъ
существованія, о которыхъ не думали сами противники Пастера. Однако, повторяю, существуетъ согласіе относительно
того, чтобы признать, что Пастеръ возвелъ свою теорію на
такую степень вѣроятностн, которая, практически и научно,
соотвѣтствуетъ достовѣрности. И вотъ, если бы я могъ придти въ вопросахъ, касающихся отношеній психическаго къ
физическому, и въ метафизическихъ ироблемахъ вообще,
къ достовѣрности, равной или даже просто сравнимой съ
достоверностью положенія Пастера, что „не существуетъ
самопроизвольнаго зарожденія", эта достоверность была бы
для меня совершенно достаточной.
Я очень боюсь, что это-то насъ и разделяетъ, и что
вы, вопреки собственному вашему желанію, представляете
себе метафизику, какъ науку, аналогичную математике,
съ отчетливой простотой и рѣшителънымъ догматизмомъ
математическихъ наукъ. Если метафизика такова, намъ
остается только выбирать между окончательно установленными, простыми концепціями, чтобы довести до конца ихъ
развитіе: это—законченная наука или, скорее, только правильная игра между противоположными школами, которыя
вместѣ выступаютъ на сцену, чтобы по очереди заставлять
себе апплодировать. Я вижу, напротивъ, въ будущей метафизикѣ науку, эмпирическую на свой манеръ, развивающуюся, вынужденную, подобно другимъ положительнымъ
наукамъ, выдавать последніе результаты своего внимательнаго изученія реальнаго только за временно рѣшающіе результаты. На результатахъ подобнаго рода я и остановился.
Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ я задалъ себѣ слѣдующую
проблему: „чему могутъ научить теперешнія физіологія ипаталогія по античному вопросу объ отношеніяхъ физическаго
и моральнаго,—научить умъ, не зараженный предвзятыми
мыслями, решающійся забыть все умозренія, которымъ онъ
могъ предаваться по этому поводу, решающійся также
отбросить въ утвержденіяхъ ученыхъ все то, что не

— to является чистымъ и простымъ констатированьемъ фактовъ"?
И я принялся за изученіе. Очень скоро я замѣтилъ, что
воиросъ можетъ имѣть временное рѣшеніе и даже точную
формулировку не иначе, какъ если его съузить до проблемы
памяти. Я вынужденъ былъ затѣмъ урѣзывать очертанія самой памяти, суживая ихъ все болѣе и болѣе. Остановившись
на памяти словъ, я увидалъ, что такая формулировка про^ блемы была еще слишкомъ широкой, и что только память
звука словъ ставитъ вопросъ въ самой точной и самой интересной формѣ. Литература по афазіи огромна. Я затратилъ пять лѣтъ, чтобы разобраться въ ней. И я пришелъ
къ тому заключенію, что между психологическимъ фактомъ
и его мозговымъ субстратомъ доляшо существовать отношеніе, не отвѣчающее никакой изъ готовыхъ концепцій,
которыя философія даетъ въ наше распоряженіе. Это
не будетъ ни безусловное опредѣленіе одного изъ этихъ
состояній другимъ, ни полная независимость одного по
отношенію къ другому, ни порожденіе одного другимъ, ни
простое сосуществованіе, ни строгій параллелизмъ, словомъ—
г , / я повторяю—ни одно изъ отношеній, которыя можно получить
a p r i o r i , оперируя абстрактными концепціями или комбинируя ихъ между собою. Это будетъ извѣстное отношеніе
s u i g e n e r i s , которое я могу. формулировать (впрочемъ,
очень неполно) слѣдующимъ образомъ:
Въ данномъ психологическомъ состояніи, та его часть,
которая можетъ быть р а з ы г р а н а , которая передается извѣстнымъ положеніемъ тѣла или дѣйствіями тѣла, представлена въ мозгѣ: остальное отъ него независимо и не
имѣетъ мозгового эквивалента. Такъ что одному и томуже мозговому состоянію могутъ соотвѣтствовать много различныхъ психологическихъ состояній, но не любыя изъ
нихъ. Это будутъ такія психологическія состоянія, которыя
всѣ имѣютъ ту-же самую „двигательную схему". Въ одну
и ту-я^е рамку можетъ быть вставлено много картинъ, но
не всѣ картины. Возьмемъ возвышенную, абстрактную, философскую мысль. Мы не можемъ ее познать, не присоединивши къ ней образнаго представленія, подкладываемаго
нами подъ нее. Мы не представляемъ себѣ, въ свою очередь, этого образа, не кладя подъ него чертежа, резюми-

— 71 —

рующаго его главныя линіи. Мы не представляемъ самого
этого чертежа, не представляя себе, и тѣмъ самымъ не набрасывая, извѣстныхъ воспроизводящихъ его двшкеній.
Этотъ-то набросокъ, п только онъ одинъ, и дается
мозгомъ. Полагая набросокъ, вы имѣете просторъ для
образа. Полагая, въ свою очередь, образъ, вы получаете
еще болыпій просторъ для мысли. Такимъ образомъ, мысль
является относительно свободной и неопределенной по отношенію къ направляющей ее мозговой деятельности, такъ
какъ последняя выражаетъ только двигательныя артикуляции идеи, которыя могутъ быть одне и тѣ-же для идей
абсолютно различныхъ. И однако это не полная свобода, не
абсолютная неопределенность, потому что какая нибудь идея,
взятая случайно, можетъ не представить требуемыхъ артикуляцій. Коротко говоря, ни одно изъ простыхъ понятій,
которыми снабжаетъ насъ философія, не могло бы выразить
искомаго отношенія; отношеніе я^е это выходитъ съ достаточной ясностью изъ опыта.
Но вы настаиваете и говорите, что этотъ опытъ не полонъ, и спрашиваете, не будетъ ли онъ давать все болѣе
и более оправданій для теоріи параллелизма померѣ того,
какъ онъ будетъ более углубляться въ факты. Какія основанія вы имеете для такого предположена? Научно-ли, имѣя
реальный опытъ, который мы знаемъ, аппелировать къ опыту
возможному, о которомъ мы ничего еще не можемъ сказать?
Изслѣдуйте теперь, не является ли ваша вера въ параллелизмъ, ваше доверчивое ожиданіе его доказательства въ
будущемъ, простымъ переживаніемъ въ васъ вѣры Лейбница или Спинозы въ универсальный механизмъ? Последователи Декарта, доводя идеи учителя до ихъ крайнихъ
послѣдствій, вѣрили въ единую науку о природе, въ великую математику, способную охватить все. И именно, чтобы
не порвать это строгое сцепленіе иричинъ и следствій, они
и говорили о параллелизме между психическимъ и физическимъ, какъ будто бы тѣло и духъ выражали совершенно
одно и то же на двухъ самостоятельныхъ языкахъ. Но создалось ли бы у нихъ теперь то же самое представленіе о
природе? Добивались ли бы они въ науке той же
самой простоты? По прежнему ли они понимали бы по-

— 72 —

стижимость? Если мы останемся въ абстр.актномъ, если мы
будемъ видѣть въ метафизикѣ прямолинейное развитіе простыхъ идей, то, конечно, мы присоединимся къ теоріи параллелизма, потому что она выражаетъ прямо, просто и
полно требованія принципа причинности, который и самъ
формулируется весьма простымъ образомъ. Но реальность
гораздо болѣе сложна, и опытъ гораздо болѣе поучителенъ.
Правда, я не могъ войти въ мозгъ, идти по слѣдамъ
за мозговымъ колебаніемъ, измѣрять циркулемъ отклоненіе,
раздѣляющее это явленіе отъ соотвѣтствующаго психологическаго состоянія. Но изъ того, что истина по природѣ эм/ иирическая, не слѣдуетъ, чтобы можно было ее тотчасъ же
, провѣрить эмпирически. Часто приходится дѣлать обходъ,
открывать на нее многочисленные пути, изъ которыхъ ни по
одному нельзя идти до конца, но общее направленіе которыхъ
къ одной точкѣ съ достаточной точностью показываетъ
пунктъ, куда можно бы было придти. Такъ измѣряютъ разстояніе до неуловимаго пункта, намѣчая къ нему направленія съ тѣхъ пунктовъ, съ которыхъ есть къ этому доступъ. Существуютъ научныя j^CTO^ßiLOcm, которыя получаются только путемъ накопленія вероятностей. Существуютъ л и н і и ф а к т о в ъ , изъ которыхъ ни одна не достаточна сама по себе для опредѣленія истины, но которыя
опредѣляютъ ее своимъ пересѣченіемъ. Къ такому прибавленію вероятностей, къ такому пересеченію „линій фактовъ"
я и прибегнулъ въ книге, на которую г-нъ Бело соблаговолилъ намекнуть. Я предпочелъ бы не говорить сегодня
объ этомъ труде. Но я обязанъ сказать о немъ несколько
словъ, потому что вопросъ перенесенъ на эту почву.
Вторая и третья главы книги „Матерія и Память",
действительно, посвящены определенію отношенія между
психологическимъ состояніемъ и его мозговымъ спутникомъ.
Но не нужно думать, что я стремился доказать то вполне
отрицательное положеніе, что между ними „нетъ параллелизма", или что я основывалъ мое доказательство на спеціальномъ изученіи замещеній или вообще локализацій.
Нельзя многаго извлечь изъ чисто отрицательнаго положен а . Съ другой стороны, вопросъ о заместителяхъ настолько
теменъ, наблюдаемые факты такъ хорошо мирятся здѣсь со

— 73 —
всякими толковакіями, что я счелъ своимъ долгомъ оставить замѣщеиія совершенно въ сторонѣ: у меня нѣтъ о
нихъ ни одного слова. И наконецъ, что касается мозговой
локализации, то я не думалъ въ ней сомнѣваться ни на
одинъ моментъ, такъ какъ я разсматривалъ ее какъ разъ
тамъ, гдѣ она строго доказана,—въ функціяхъ рѣчи. Воиросъ
ставился передо мной совсѣмъ въ другой формѣ. Дѣло
шло о томъ, чтобы опредѣлить точное з н а ч е н і е фактовъ г
локализаціи въ тѣхъ случаяхъ, когда локализація достог
вѣрна. Разсматриваемые отдѣльно, эти факты не допускаютъ
при настоящемъ состояніи науки никакого точнаго толкования и, быть можетъ, даже никогда не допустятъ толкованія полнаго. Но мнѣ казалось, что, комбинируя эти факты
съ очень болынимъ числомъ другихъ фактовъ, заимствованныхъ изъ нормальной или патологической психологіи,
можно дать приблизительное рѣшеніе проблемы, рѣшеніе,
способное къ возрастающей достовѣрности, словомъ, рѣшеніе
научное. Путемъ сходящихся линій фактовъ, путемъ фактовъ нормальнаго узнаванія, путемъ фактовъ узнаванія
патологическаго, въ частности психической слѣпоты, наконецъ—и главнымъ образомъ—черезъ различныя проявленія чувственной афазіп,—я пришелъ къ тому заключенію,
1
что мозгъ включаетъ въ себѣ „двигательныя ""схемы"
эовъ и идей, что онъ въ каждое мгновеніе вырисовываетъ
ихъ двигательныя артикуляціи, что онъ, слѣдовательно, •
извѣстнымъ образомъ и въ извѣстной мѣрѣ даетъ порядокъ мышленію. Такъ всѣ перемѣщенія актеровъ на сценѣ
обозначены въ книжкѣ режиссера. Но эти перемѣщенія представляютъ собою только очень незначительную часть пьесы
и опредѣляютъ только очень незначительную часть игры
актеровъ. И если мозгъ поддерживаете съ мышленіемъ подобнаго рода отношеніе, то изъ этого слѣдуетъ, что не
можетъ быть между мозговою деятельностью и мышленіемъ
ни параллелизма, ни эквивалентности.
Итакъ, отрицаніе параллелизма основывается мною не
на отрицательныхъ соображеніяхъ. Изъ отсутствія фактовъ
или доказательствъ въ пользу параллелизма нельзя, дѣйствительно, ничего извлечь. Я не говорю, что при отсутствии фактовъ и доказательствъ можно имѣть право утвер-

— 74 —

ждать,—какъ, кажется это дѣлаетъ г-нъ Бело,—что доказательства и факты явятся по мѣрѣ того, какъ будетъ обогащаться наука. Только при томъ условіи можно признать
за собой это право, если пропитаться, какъ многіе изъ философовъ, лейбниціанской или спинозистской идеей универсальнаго механизма. Но должно-же быть, по крайней мѣрѣ, предоставлено право на то, чтобы ждать. Помимо того, положеніе
чисто отрицательное есть такое положеніе, изъ котораго
философія не извлечетъ никакой пользы. Я сдѣлалъ попытку, напротивъ, формулировать положительный тезисъ
поддающійся послѣдовательному улучшенію и провѣркѣ. И
я прибавляю еще, что если нѣкоторыми учеными принимается безъ обсужденія гипотеза параллелизма, то это не
потому, чтобы она была болѣе научной, но потому, что она
болѣе проста, и что философы этого вѣка не взяли на себя
труда поискать другую.
И именно потому, что наша теорія позитивна, что она поддается постепенной провѣркѣ и улучтенію, она и не имѣетъ
никакого отнотенія къ тому, что г-нъ Бело назвалъ „переходомъ къ иредѣлу" нѣкоторыхъ метафизическихъ доктринъ. Предлагаемый мною методъ не заключается въ томъ,
чтобы извлечь изъ реальности простое понятіе (тѣмъ
болѣе понятіе отрицательное, какъ не-параллелизмъ), чтобы
подвергнуть его потомъ діалектической обработкѣ. Этотъ
методъ, напротивъ, требуетъ непрерывнаго соприкосновенія
съ реальностью. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы слѣдовать за
реальнымъ во всѣхъ его изгибахъ. Онъ требуетъ, чтобы
наши способности наблюденія простирались до возможности
переходить по временамъ за предѣлы самихъ себя (какъ
напр., чтобы схватить на порогѣ безсознательнаго это „чистое воспріятіе" или „чистое воспоминаніе", которыя очень
далеки отъ того, чтобы быть, какъ это полагаетъ г-нъ Бело, CJ
простыми построеніями разума). Онъ создается изъ посте- "
пенныхъ исправлений, ретушей, дополненій. Онъ стремится
къ тому, чтобы создать метафизику, которая была бы столь
же достовѣрной и общепризнанной наукой, какъ и другія
науки. Онъ долженъ такъ близко подойти къ проникновенію
мысли въ жизнь, чтобы значеніе жизни показалось яснымъ
и неоспоримымъ для всѣхъ умовъ.

— 75 —

Меня просятъ сказать сейчасъ-же, каково это значеніе
жизни. Ожидаютъ формулы. Удивляются, не имѣя передъ
собою тезиса. Но какъ могъ бы я формулировать сейчасъ
окончательное заключеніе, если предлагаемый мною методъ
требуетъ того, чтобы къ идеямъ подходили постепенно,
длиннымъ и труднымъ путемъ фактовъ? Вы желаете всегда,
чтобы мы дѣйствовали какъ математики, помощью развитія
a p r i o r i простого понятія. Все, что я могу сдѣлать, это
резюмировать вамъ въ нѣсколькихъ словахъ временныя
заключенія, къ которымъ привели меня мои изысканія. Они
слишкомъ неопределенны, чтобы научить васъ чему нибудь
вполнѣ новому. И отдѣленныя отъ связанныхъ съ ними
доводовъ и фактовъ, они будутъ безсильны привлечь къ себѣ
тѣхъ, которые иначе понимаютъ жизнь.
Я скажу вамъ, такимъ образомъ, что я не могу разсматривать общую эволюцію и жизненный прогрессъ въ
цѣломъ организованнаго міра, соотношеніе между жизненными функціями и подчиненіе ихъ одни другимъ у одного
и того же живого существа, отношенія, которыя психологія
вмѣстѣ съ физіологіей должны повидимому установить
между мозговой деятельностью человѣка и его мышленіемъ,
не приходя къ тому заключенію, что жизнь есть огромное
усиліе со стороны мысли, чтобы получить отъ матеpin что то, чего матерія не желала бы ей дать. Матерія
инертна, она есть обиталище необходимости, она действуетъ
механически. Кажется, что мысль ищетъ того, чтобы воспользоваться этимъ предрасположеніемъ матеріи къ механизаціи, чтобы утилизировать его для д е й с т в ій, и обратить
въ случайный движенія въ пространстве и въ непредвидимыя событія во времени всю творческую энергію, которую
она несетъ въ себѣ,—по крайней мѣрѣ, все, что есть въ
этой энергіи такого, что можетъ быть обращено во вне и
что можетъ быть р а з ы г р а н о . Со знаніемъ дѣла и съ
великимъ трудомъ она накопляетъ усложненія на усложненія, чтобы создать свободу изъ необходимости, чтобы создать
себе матерію столь нежную, столь подвижную, что свобода можетъ наконецъ удерживаться въ равновесіи на самой
этой подвижности въ силу истиннаго физическаго парадокса и благодаря усилію, которое не можетъ длиться

— 76 —

долгое время. Но она попадается въ западню. Вихрь, на который она опустилась, захватываете ее и увлекаете. Она
становится плѣнницей^ механизмовъ, ею заведенныхъ. Автоматизмъ овладѣваетъ ею и, въ силу неизбѣжнаго заб- д :
, венія намѣченной цѣли, жизнь, которая должна быть не
/) болѣе какъ средствомъ въ виду высшей цѣли, тратится цѣ- j
I ликомъ на усиліе, чтобы только сохранить самое себя. На< чиная съ самыхъ низшихъ изъ организованныхъ сутествъ
до высшихъ позвоночныхъ, являющихся тотчасъ передъ человѣкомъ, передъ нами совершается попытка, всегда неудающаяся, всегда снова возобновляемая съ все болѣе и
болѣе умудреннымъ искусствомъ. Только человѣкъ добился
побѣды—и то съ трудомъ, и съ такимъ несовершенствомъ,
что достаточно ему одного момента ослабленія или невниманія, чтобы автоматизмъ слова его захватилъ. Но
все же онъ восторжествЬвалъ, благодаря тому чудесному
орудію, каковымъ является человѣческій мозгъ. Превосходство этого орудія, мнѣ кажется, цѣликомъ зависите отъ предоставленнаго ему, такъ сказать, безгранич- наго простора въпостроеніи механизмовъ, которые должны - .
наносить удары другимъ механизмамъ. Онъ формируете—
не разъ навсегда, но въ непрерывномъ процессѣ—двигагательныя привычки, дѣятельность которыхъ онъ предоста- ^
вляетъ потомъ въ вѣдѣніе низшихъ центровъ. Способность
животнаго усваивать двигательныя привычки ограничена.
Мозгъ же человѣка даруете ему возможность научаться
безконечному числу „спортовъ". Это прежде всего органъ
, спорта, и съ этой точки зрѣнія можно было бы опредѣлить
человѣка, какъ „животное, занимающееся спортомъ". Первымъ изъ всѣхъ спортовъ является языкъ,—функція, захватывающая столь обширную область въ мозгу человѣка.
Языкъ сдѣлался орудіемъ освобожденія по преимуществу,
вопреки автоматизму, который онъ налагаете затѣмъ на
мышленіе. Въ общемъ превосходство нашего мозга заключается въ томъ, что онъ даетъ намъ силу для освобожденія отъ тѣлеснаго автоматизма, позволяя намъ безпрерывно
I создавать новыя привычки, которыя должны поглощать
другія или держать ихъ подъ страхомъ. Въ этомъ смыслѣ
въ мозгу не найдется ничего, что соотвѣтствовало бы въ

— 77 —

еобственномъ смыслѣ слова операціи мышленія, и все же
именно человѣческій мозгъ сдѣлалъ возможнымъ человеческую мысль. Безъ него высшія способности мысли не
могли бы направиться къ матеріи безъ того, чтобы не быть
захваченными автоматизмомъ и не затеряться въ безсознательномъ.
Что еще могу я вамъ сказать? И какъ на этой, столь
еще неопредѣленной, философін жизни могъ бы я построить точную и законченную мораль, которую вы повидимому
отъ меня требуете? Я могу только сказать, что нормальное
отправленіе человѣческой деятельности будетъ определяться
все лучше и лучше путемъ углубленія самой жизни. Съ
своей стороны, я всегда и повсюду вижу въ развитіи этой
деятельности проявленіе двойного направленія. Въ то время, какъ мысль проникаетъ въ жизнь и сосредоточивается
на дѣйствіи (которое кажется даже самимъ предметомъ
жизни) она лучше сознаетъ свою собственную природу, а,
слѣдовательно, и свою независимость относительно матеріи.
П р и в я з а н н о с т ь и о т о р в а н н о с т ь—вотъ два полюса,
между которыми колеблется моральность. Вы спрашиваете
меня, на которомъ она должна остановиться. Я не вижу,
почему должна она остановиться. Если не привязываешься къ жизни, то усилію не достаетъ интенсивности. Если
не отрываешься отъ нея, хотя бы слегка и мысленно,—усил ю не достаетъ направленія. Нужно имѣть точку опоры въ
первомъ, чтобы иметь силу действовать, и во второмь, чтобы освободиться отъ иредразсудковъ момента и знать, что
слѣдуетъ дѣлать. Но не следуетъ идти ни только въ одномъ первомъ, ни только во второмъ направленіи. Я возвращаюсь къ идее, которая была лейтъ-мотивомъ всей моей
?
реплики. Не является ни интереснымъ, ни поучительнымъ,
. ни согласнымь съ истиной противоположеніе однихъ понятій
другимъ, изъ которыхъ каждое отчасти прилагается къ реальному, ибо оно по необходимости было изъ него извлечено.
Философія должна скорѣе дозировать ихъ смѣсь и, если
возможно, создавать выспгія понятія, въ которыхъ поглртятся
прежнія противоположности.
Будемъ-же работать для того, чтобы приблизиться къ
опыту, насколько только это намъ возможно. Примемъ нау-

— 78 —

ку въ ея теперешней сложности и, имѣя матеріаломъ эту
новую науку, возобновимъ усиліе, аналогичное тому, къ котог рому дѣлали попытки древніе метафизики, опираясь на науку болѣе простую. Нужно порвать съ математическими рамI ками, нужно считаться съ науками біологическими, психоло\ гическими, соціологическими, и на этомъ широкомъ ба? зисѣ построить метафизику, способную подниматься все
выше и выше путемъ непрерывнаго, послѣдовательнаго,
организованнаго усилія всѣхъ философовъ, соединенныхъ
одинаковымъ уваженіемъ къ опыту.
Б е л о . Я не считаю нужнымъ, несмотря на любезное приглашеніе г-на Бергсона, возвращаться къ подробностямъ моей аргументаціи, главная заслуга которой заключается въ томъ, что она вызвала столь блестящее изложеніе. Если осталось безъ отвѣта какое-нибудь затрудненіе
изъ числа мною указанныхъ,—какъ я и думаю—то къ нему
возвратится съ большей пользой какой нибудь другой членъ
Общества.
Но есть два пункта въ отвѣтѣ г-на Бергсона, на которыхъ я считаю полезнымъ остановить его вниманіе.
Нѣсколько разъ г-нъ Бергсонъ приписывалъ мнѣ ту
мысль, что метафизика, какъ я ее понимаю, оперируетъ резкими противоположеніями д а и нѣтъ, сталкиваетъ другъ
съ другомъ абсолюты, какъ-бы взятые готовыми изъ разума
и перенесенные въ вещи. Никакая мысль не могла-бы быть
болѣе противоположной моей. Я также вполнѣ убѣжденъ,—и
я указалъ на это,—что метафизика опирается прежде всего на
опытъ, и что она не имѣетъни другихъисточниковъ, ни другихъ функцій, кромѣ опредѣленія различныхъ направленій,
которыя анализъ можетъ схватить въ относительному Я указалъ, что метафизическіе абсолюты являются только предѣльными членами каждаго изъ процессовъ, допускаемыхъ
этимъ анализомъ, и въ сущности обозначаютъ только различные и часто обратные м е т о д ы , которыхъ можно
держаться при объясненіи реальнаго.
Но тогда я спрашиваю, дѣйствительно-ли существуетъ
убѣжденіе, что метафизика имѣетъ совершенно релятивистическое значеніе, что съ нею не выходятъ изъ относительная? И въ чемъ-же именно я . считалъ возможнымъ

— 79 —

возражать г-ну Бергсону? Какъ-разъ въ томъ, что онъ не
удержался въ относительному перейдя къ передѣлу, и
такіе п р е д ѣ л ь н ы е ч л е н ы , какъ чистое Воспоминаніе и
чистое Воспріятіе, разсматривалъ, какъ д а н н ы я р е а л ь но с т и, между которыми онъ затѣмъ и установилъ радикальный антитезы. Я прошу его извинить меня, но мнѣ кажется, что въ данномъ случаѣ именно я призываю его къ
тому методу, который онъ такъ прекрасно и такъ тонко
опредѣлилъ.
Въ томъ-же смыслѣ я просилъ-бы его понять мои
заключительный замѣчанія относительно значенія яшзни,
мои антитезы между мыслью и дѣйствіемъ. Я ничуть не
забываю, что въ действительности все смѣшивается, что
ничего нельзя исключать, что было-бы безсмыслицей жертвовать жизнью мысли или мыслью жизни. Однако если
позволительно различать нѣсколько возможныхъ направлений въ дѣйствіи и высказаться относительно „значенія
жизни", какъ этого г-нъ Бергсонъ просить и ожидаету
то нужно согласиться съ тѣмъ, чтобы рассматривать одно
изъ противоположных^ направленій, какъ главное, и
другое, какъ простое практическое условіе первого, или,
но крайней мѣрѣ, указать, съ какой точки зрѣнія каждое
имѣетъ цѣнность, и стоя на какой точкѣ зрѣнія, наиримѣръ, долженъ работать индивидууму чтобы, изолироваться и выдѣлиться отъ другихъ или чтобы напротивъ,
соціально слиться и ассимилироваться, не оставаясь при
этомъ въ абстрактномъ. Во всякомъ случаѣ, если говорить
о значеніи жизни, то невозможно оставить невыясненными,
или даже поставить на одинъ уровень, какъ равныя и равноцѣнныя, различный противоположный другъ другу толкованія жизни.'Вотъ почему я спрашнвалъ и спрашиваю еще разъ,
что извлекаетъ г-нъ Бергсонъ въ этомъ смыслѣ изъ отрицанія параллелизма и какъ это отрицаніе можетъ опредѣлить
его взглядъ на значеніе яшзни.
Это приводить меня ко второму пункту, на который
я желалъ-бы указать. Это то, что въ столь замѣчательныхъ
обобщеніяхъ г-на Бергсона, развернутыхъ передъ нами въ
заключеніе, и очарованіе которыхъ я късожалѣнію немного
нарушилъ, вопросъ о параллелизмѣ остался абсолютно неза-

~

80 —

тронутымъ. Мнѣ кажется, что большая часть его столь
остроумныхъ указаній на привязанность и на оторванность
могли-бы быть одинаково приняты въ современной психологіи и въ современной морали, доиустить-ли параллелизму или его отбросить; намъ не кажется установленным^—какъ можно было на это надѣяться,—что мы имѣемъ
здѣсь дѣло со слѣдствіями, строго выведенными изъ отрицанія параллелизма. Если это такъ, то вся послѣдняя часть
моихъ возраженій поистинѣ осталась безъ отвѣта.
Б е р г е о нъ. Я не могу принять различія, устанавливаемая г-номъ Бело между „относительными, даннымъ въ
опытѣ, и тѣмъ „абсолютнымъ" (слѣдовательно, по необходимости, проблематичнымъ), къ которому должна придти
метафизика, переходя „къ предѣлу" того, что даетъ опытъ.
Въ философіи, которую я только-что набросалъ въ главныхъ чертахъ, ни опытъ не является такимъ относительнымъ, ни абсолютное столь проблематичнымъ и столь
трансцендентнымъ, какъ это бываетъ въ большей части
метафизикъ. Я не могу думать о томъ, чтобы начертать
здѣсь историческое развитіе метафизики, какъ я себѣ его
представляю. Достаточно сказать, что метафизика, какъ
мнѣ кажется, и въ древности, и въ новѣйпгія времена,
и у Платона, и у Декарта, образцомъ и опорой принимала
науки математическія. Для этого у нея было полное основаніе, такъ какъ математика до кануна XIX вѣка была единственной прочно поставленной наукой. Но изъ этой тѣсной
связи между метафизикой и математикой вытекало то, что
реальности, полагаемыя метафизикой, имѣли окоченѣлыя
формы, не совмѣстимыя съ текучестью опыта: отсюда идея
„относительности" опыта, относительности, которая очевидно
имѣла смыслъ только при сопоставленіи съ переходящимъ
за нее абсолютными Я не говорю, что нѣтъ абсолют«
наго, выходящаго за предѣлы реальности, данной въ обиходномъ опытѣ. Но я говорю, что мы можемъ и должны
къ нему придти безъ потрясенія, не покидая нить опыта и поднимаясь къ такимъ его областямъ, гдѣ іштуиція требуетъ
все большаго и большаго усилія.
Наконецъ, я повторяю, что действительно не смогъбы ничего извлечь изъ „отрицанія параллелизма", но что на-

— 81 —

мѣреніе мое заключалось въ томъ, чтобы опредѣлить положительнымъ, а не отрицательнымъ образомъ, отношеніе
между тѣломъ и духомъ. Въ трудѣ, о которомъ г-нъ Бело соблаговолилъ упомянуть, я показалъ, какъ одно и то же воспоминаніе переходить по возрастающимъ степенямъ нап р я ж е н і я , пока не включится въ „двигательную схему",
вырисовываемую мозгомъ. Можно-ли отъ этой психо-физіологіи перейти къ морали? Очевидно нѣтъ. Но она даетъ
намъ направленіе для извѣстнаго метафизическаго усилія.
Показывая намъ точное значеніе ограниченія, которое
яшзнь создаетъ для мысли, она указываетъ, она будетъ намъ
указывать все лучше и лучше, тѣ пункты, на которыхъ
мы должны сосредоточить наше усиліе, чтобы освободиться
отъ этого ограниченія. Я сказалъ, и мнѣ остается только
повторить: реальный ирогрессъ не совершается путемъ
оперирования готовыми понятіями, но путемъ усилія, расншряющаго интеллекта. Къ этомуусилію. я и призываю.
Что-же касается окончательнаго результата, къ которому
приведетъ это усиліе, то я не способенъ его предвпдѣть. Я
ограничился тѣмъ, что въ неопредѣле-нныхъ терминахъ выразилъ то, что я могу замѣчать только неопределенно.
Г а л ев и проситъ дать нѣсколько поясненій, относящихся къ понятію наиряяъенія, только что введенному г-номъ
Бергсономъ въ пренія. „Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ
мы читали, перечитывали и немного знали наизусть книгу
„Непосредственный данныя сознанія",2) начинавшуюся критикой ионятія психологической интенсивности. Понятіе интенсивности, говорилось тамъ, есть понятіе ложное, потому
что оно заключаетъ въ себѣ, въ состояніи смѣшенія, два
противорѣчивыхъ понятія, качества и количества. Въ заключеніи-же второго труда г-на Бергсона, „Матерія и Память", понятія напряженія (tension) и протяжения (extension)
даны, какъ разрѣшающія загадку вселенной именно потому,
что они составляютъ синтезъ понятій чистаго качества и
чистаго количества, непротяженнаго и протяженнаго. Я
спрашиваю, согласимы-ли оба положенія, не приводитъ-ли
А. Бергсонъ. Собр. сочин. т. 2-он.

II р н м. и е р.
О

— 82 —

фшюсофія Бергсона, въ зависимости отъ того, какое изъ
этихъ положеній принять, то къ подчеркиванию, то къ сглаживанью дуализма противоположныхъ членовъ; выражаясь
точнѣе, я спрашиваю, въ какомъ смыслѣ критика которая
имѣла значеніе, когда она направлялась противъ понятія
интенсивности, теряетъ его, направляясь противъ понятій
напряженія и протяженія.
Б е р г с о н ъ . Въ „Опыте о непосредственныхъ данныхъ
сознанія" я критиковалъ понятіе интенсивности въ психологіи не какъ ложное, но какъ требующее интерпретацій.
Никто не можетъ отрицать, что психологическое состояніе
имѣетъ интенсивность. Вопросъ заключается только въ томъ,
будетъ ли эта интенсивность величиной. Я пытался
установить, что слово „интенсивность" имѣетъ два
различныхъ смысла, смотря по тому, прилагается-ли оно
къ простымъ психологическимъ фактамъ, или къ состояніямъ сложнымъ. Интенсивность простого состояния есть
извѣстное качество или нюансъ этого состоянія, увѣдомляющій насъ, путемъ ассоціаціи идей и благодаря пріобрѣтенному нами опыту, о приблизительной величинѣ внешней причины, породившей это состояніе.. Интенсивность-же
сложнаго состоянія есть нѣчто иное. Это ч у в с т в у е м а я
множественность элементовъ, входящихъ въ составь этого
состоянія, или вѣрнѣе множественность элементовъ, на которые можно его разложить. По правдѣ говоря, эта множественность существуетъ въ самомъ состояніи сознанія только
какъ возможность: реализація ея затсанчивается нашимъ
размышленіемъ, путемъ анализа и разчлененія. Этотъ второй
смыслъ слова я и подразумеваю, когда приписываю сознанію
степени напряженія.
Г а л е в и замечаетъ, что даже касаясь второго рода интенсивности, г-нъ Бергсонъ долженъ былъ употребить количественный выраженія: онъ говорилъ о с т е п е н и , о
множественности. Не остается-ли въ силе первое затруднение?
Б е р г с о н ъ . Нельзя выражаться иначе, какъ словами,и
те, которыя языкъ даетъ въ наше распоряженіе, всегда
будутъ подсказывать слишкомъ геометрическій образъ. Я
долженъ быль говорить о „степеняхъ напряженія", но я не

— 83 —

думаю, чтобы это были степени измѣримыя, или, вообще,
величины. Будемъ говорить, если вы хотите, последовательные оттѣнки, „мѣняющееся богатство окраски".
Г а л е в и признаетъ обоснованность этихь замечаній.
Но тогда нужно сказать, что между матеріей и духомъ существуетъ нечувствительный переходъ. А между темъ г-нъ
Бергсонъ въ своемъ труде „Матерія и Память" постоянно
настаиваетъ, что мея^ду матеріей и духомъ существуетъ
различіе по природѣ, а не въ степени. Это было-бы понятно
только тогда, если-бы „Опытъ о непосредственныхъ данныхъ
сознанія" установилъ радикальный дуализмъ между качественнымъ и количественными Но изъ заключительныхъ
замечаній о понятіяхъ напряженія, и проіжкенія, представленныхъ въ книгѣ „Матерія и Память", нельзя-ли естественнымъ образомъ заключить, что чистая матерія и чистый
духъ не являются действующими другъ на друга непревратимыми реальностями, но абстракціями,логическими пределами?
Б е р г с о н ъ . Я не думаю, чтобы они были просто пределами логики, потому что я пытался установить, что мы
непосредственно э к с и ер и м е н т и р у е м ъ надъ темъ и другимъ. Но совершенно вѣрно (и опытъ доказываете намъ
это каждый моментъ), что два эти члена не такъ радикально
различаются между собой, чтобы между ними не могло
происходить соединенія. Если духъ можетъ проникать въ
матерію, то это именно потому, что онъ способенъ приближаться къ ней путемъ постепеннаго пониженія и прокрадываться въ нее, ей подражая.
Л е р у а . Г-нъ Бергсонъ отвѣтилъ уже на то, что я
хотелъ у него спросить. Поэтому я остановлюсь только на
одномъ пункте, относительно котораго я не буду формулировать возраженій, но попрошу только одного слова объяснения. Г-нъ Бергсонъ говорилъ о „значеніи жизни"; онъ
говорилъ объ изследованіяхъ, въ собственномъ смысле метафизическихъ, какъ объ изслѣдованіяхъ, „переходящихъ
за пределы жизни"; сейчасъ онъ говорилъ, что незачемъ
искать, который изъ двухъ членовъ, жизнь или мысль, долженъ быть подчиненъ другому. Значитъ ли поэтому понять
мысль Бергсона, если подразумевать подъ ж и з н ь ю жизнь

— 84 —

повседневную, жизнь практическую, жизнь телесную? Если',
да, то остается еще изслѣдовать жизнь внутреннюю, жизнь
духовную. Метафизика не должна быть независимой отъ жизни, выходящей за предѣлы жизни, ибо ее можно определить какъ п р о н и к н о в е н і е ж и з н и в ъ з н а н і е . Въ
первой фазѣ метафизики, действительно стараются освободиться отъ ограниченій, которыя приносить жизни практика обыденной яшзни, и въ этомъ есть нечто аналогичное v i a p u r g ^ t i v a мистиковъ. Но за этой первой
фазой следуетъ вторая: за v i a p u r g a t i v a существуетъ
v i a i l l n m i n a t i v a ; методъ, о которомъ говорить г-нъ
Бергсонъ, будетъ, такимъ образомъ, только подготовкой.
Если понимать слово ж и з н ь въ значеніи глубокой духовной жизни, то мысль можетъ и должна переживаться; переживать мысль значитъ искать меяеду всѣми сформировавшимися идеями те, которыя моясно полностью применять
на практике, и въ которыя можно верить, не имѣя ограниченія ни въ моментахъ, ни въ обстоятельствахъ.
Б е р г с о н ъ . Я долженъ былъ, действительно определить яснее, въ какомъ смысле я беру слово „яшзнь"
во всей этой дискуссіи. Дело идетъ о жизни психологической. Я сейчасъ объяснилъ, какъ мысль направляется во-внѣ,
въ дѣйствіе; я сказалъ таіше, какъ мысль, такимъ образомъ, себя ограничиваешь и всего чаще падаетъ въ безсознательное. Эта жизнь является поэтому только ограниченіемъ жизни более широкой и высшей, т.-е. жизни самой
мысли. Предлагаемый мною методъ для метафизики и для
теоріи познанія основанъ цѣликомъ на этомъ констатированіи ограниченія духовной жизни жизнью органической.
Изучая эмпирически вполнѣ специальный родъ ограниченія,
которое приносить жизнь тела жизни духа, мы и сможемъ
определить, въ какомъ именно направленіи намъ надлежитъ
делать, усиліе, чтобы овладеть самими собою. Въ этомъ
смысле метафизическая истина, если хотите» трансцендентна
относительно жизни органической и имманентна относительно жизни духовной. Но безъ потрясешя гереходятъ отъ
одной яшзни къ другой.
Я сказалъ сейчасъ, что мы имеемъ прнтяааніе продолжить работу картезіанцевъ, но считаясь съ большей

— So —

сложностью теперешней науки. Я прибавлю теперь, что
этотъ методъ претендуетъ на то, чтобы избѣжать возраженій,
формулированные Кантомъ противъ метафизики вообще, и
что- главной его задачей является устраненіе противоположены, установленного Кантомъ между метафизикой и
наукой, считаясь съ совершенно новыми условіями, въ которыхъ наука работаетъ. Если читать внимательно „Критику чистаго разума", то можно замѣтить, что предметомъ
критики Канта былъ не разумъ вообще, но разумъ, приспособленный къ привычкамъ и требованіямъ картезіанскаго
механизма или ньютоновской физики. Если существуетъ
е д и н а я наука о природѣ (и Кантъ повидимому въ этомъ
не сомнѣвался), если всѣ явленія и всѣ предметы расположены въ одномъ и томъ-же планѣ, давая единый непрерывный опытъ, цѣликомъ имѣющій мѣсто на поверхности
(таковою несомнѣнно и является гипотеза „Критики чистаго
разума"), тогда, значитъ, существуетъ въ мірѣ только одинъ
родъ причинности, всякая причинность въ явленіи предполагается строго определенною, и свободу приходится искать
внѣ опыта. Но если существуетъ не одна н а у к а , но н а у к и
о природѣ, не одинъ научный д е т е р м и н и з м ъ , но научные д е т е р м и н и з м ы , не обладающіе равной точностью,
тогда нужно признать различные п л а н ы о п ы т а ; опытъ
не является только на поверхности, но простирается также
и въ глубину; словомъ, путемъ нечувствительныхъ переходовъ, безъ рѣзкаго потрясенія, не покидая почву фактовъ,
можно перейти отъ физической необходимости къ нравственной свободѣ. Реальности „метафизическаго" порядка, какъ
свобода, не будутъ уже выходить за предѣлы міра „явленій".
Онѣ будутъ внутри яшзни явленій, хотя и ограничены
этой яшзныо. Вотъ почему я говорилъ, что наше познаніе
о г р а н и ч е н о , но не о т н о с и т е л ь н о . Будучи относительнымъ, оно было бы цѣликомъ порая^епо метафизическимъ
безсиліемъ, оно оставляло-бы насъ внѣ „вещи въ себѣ",
т.-е. внѣ реальности. Какъ ограниченное, оно, напротивъ,
поддерживаетъ насъ въ реальномъ, хотя естественнымъ путемъ оно показываешь намъ только часть реальнаго. Намъ
уже надлежитъ сдѣлать усиліе, чтобы его дополнить.
Вы говорили о мистикахъ. Если понимать подъ мпсти-

— 86 —

цизмомъ (какъ это почти всегда теперь дѣлаготъ) реакцію
противъ положительной науки, то доктрина, защищаемая
мною, съ одного конца до другого является протестомъ
противъ мистицизма, ибо она ставитъ своей задачей возстановить мостъ (сломанный со времени Канта) между ме. тафизикой и наукой. Это расхожденіе между наукой и
метафизикой является великимъ зломъ, отъ котораго страдаетъ наша философія. Мы любимъ говорить, что вина тутъ
на сторонѣ ученыхъ. Спросимъ также себя, нѣтъ-ли чегонибудь, въ чемъ можно бы было упрекнуть и насъ? Спросимъ себя, не является-ли наша метафизика несогласуемой
съ наукой просто потому, что она запаздываетъ по сравненію съ наукой, что она оказывается метафизикой науки
окоченѣлой съ чисто математическими рамками,—словомъ,
науки, процвѣтавшей отъ Декарта до Канта, тогда какъ
наука XIX вѣка, повидимому, стремится къ болѣе гибкимъ
формамъ и не всегда беретъ за образецъ математику.
Если-же подъ мистицизмомъ понимать извѣстный призывъ къ внутренней и глубокой жизни, то вся философія
будетъ мистической.
JI е р у а. Я совершенно согласенъ съ вами относительно
смысла слова мистицизмъ и смысла слова жизнь. Вы говорите, что вся философія мистична. По праву, конечно;
фактически-же — нѣтъ; и каждой философіи, полагающей
въ основу внутреннюю жизнь, противополагается другая.
\ Я возвращаюсь къ тому-же вопросу: мысль, какъ противоположность практической и повседневной яшзни, не является
чѣмъ-то чисто интеллектуальнымъ. Когда интеллектуальная мысль подчиняется мысли переживаемой, тогда я
употребляю терминъ мистицизмъ.
Б е р г с о н ъ . Это тоже интеллектуализмъ, по моему
мнѣнію. Но вы совершенно правы, различая между мыслью,
черпающей изъ ея глубокихъ источниковъ, и мыслью, развернутой на поверхности, готовой закоченѣть въ формулахъ. Автоматизмъ насъ подстерегаетъ. Это справедливо
относительно жизни интеллектуальной, равно какъ жизни
физической м моральной.
JI е р у а. Тогда мысль смѣшивается съ общей деятельностью духа.

— 87 —

Б е р г с о н ъ . Бы правы, и слово ннтеллектуализмъ можетъ действительно ввести въ заблужденіе. Скажемъ, если
вы хотите, что существуетъ два рода интеллектуализма:
ннтеллектуализмъ истинный, который переживаете свои
идеи, и ложный, который подвижныя идеи превращаете въ
неподвижныя, затвердѣвтія понятія, чтобы пользоваться
ими, какъ жетонами. Изъ этихъ двухъ интеллектуализмовъ
второй всегда былъ врагомъ перваго, какъ буква является
врагомъ духа.
В е б е р ъ . Я желалъ-бы попросить опредѣленія психофизического параллелизма: я предполагаю рядъ состояний
сознанія—А, А', А" и т. д. и соотвѣтствующія состоянія мозга или тѣла: В, В', В" и т. д.; возникаете два вопроса: 1) если состоянія А, А', А" и т. д. различаются между собою, то будетъ-ли параллелизмъ, если и В, В', В" и
т. д. также различны; 2) когда одно изъ состояній, напр. А',
стремится къ А", то будетъ параллелизмъ, если В' стремится къ В."—Отрицаніе параллелизма будетъ-ли отрицательнымъ отвѣтомъ на оба эти вопросы?
Б е р г с о н ъ . На оба. Гипотеза параллелизма—гипотеза не научная, но метафизическая, восходящая къ Лейбницу и Спинозѣ. Обиходный смыслъ вѣритъ въ соотвѣтствіе, т.-е. въ извѣстное отнотеніе между мозгомъ и мыслью,
но не въ строгій параллелизмъ. Въ этомъ смыслѣ o n u s
p r o b a n d i скорѣе лежите на партизанахъ этого параллелизма.
В е б е р ъ . Я спрашиваю себя, не придерживается-ля
большинство научныхъ умовъ этой идеи параллелизма?
Б е р г с о н ъ . По моему это просто переводъ на языкъ,
присущій одной изъ частныхъ наукъ, физіологіи, того универсальнаго механизма, въ который вѣрили продолжатели
Декарта.
В е б е р ъ . Въ такомъ случаѣ я обращусь къ термину: о п р е д е л е н н о е мозговое состояніе.Значитъ-лиэто
sui generis?
Б е р г с о н ъ . Вполне. Вы можете сказать д а н н о е .
В е б е р ъ . Можно было-бы определить параллелизмъ,
сказавши, что каждой новой мысли соответствуете новое
состояніе тела; такое определеніе не предполагало-бы воз-

можнаго повторенія того-же самаго состоянія тѣла, равно
капъ и той-же мысли.
Б е р г с о н ъ . Если мы возьмемъ данное мозговое состоите, то я думаю, что къ нему могутъ привиться несколько психологическнхъ состояній.
В е б е р ъ . Не приходится-ли всегда упрекать несовершенство нашихъ средствъ физическаго контроля? Мы оиредѣляемъ психическія состоянія нашимъ сознаніемъ, но
физическое состояніе не заключаетъ-ли неистощимой безконечности, какой нѣтъ въ психическомъ состояніи?
Б е р г с о н ъ . Я всегда возвращаюсь къ той идеѣ, что
положеніе параллелизма есть чисто метафизическая гипотеза на которой, по всей справедливости, лежитъ o n u s
p r o b a n d i и которая будетъ отвергнута i p s o f a c t o , по
крайней мѣрѣ, временно, если будетъ показано, что всѣ
известные факты подсказываютъ другую гипотезу.
Б е л о . Я могу выставить противъ г-на Бергсона въ
пользу параллелизма его собственную аргументацію. Онъ
очень вѣрно показалъ намъ, что во всѣхъ не-математическихъ наукахъ было трудно получить абсолютную достоверность, но что наука вполне довольствовалась растущей
вероятностью, методомъ приближенности. Я соглашаюсь съ
нимъ въ этомъ очень охотно.
Но тогда я отвечу ему, въ свою очередь, что онъ не
долженъ упрекать положеніе параллелизма за то, что оно
не можетъ быть сейчасъ доказано въ малѣйшихъ деталей
явленій. Оно будетъ въ правѣ начать съ того, чтобы разсматривать вещи въ ихъ совокупности и постепенно подвигать свои заключенія до гипотезы полнаго соотвѣтствія между физическимъ и моральнымъ, если повсюду, где ему
удастся делать свои изслѣдованія, соотвѣтствіе будетъ
являться, какъ бросающійся въ глаза фактъ, a несоотвѣтствіе какъ все более и более редкое исключеніе. А это
повидимому какъ-разъ и происходить. Никогда великія
философскія идеи не появляются е X a b r u p t o , никогда онѣ
не выковываются сразу. То, что называютъ „спинозистскій
предразсудокъ", ничуть не является искусственнымъ изобрѣтеніемъ и созданіемъ e x n i h i l о философскаго размышления; .Это естестественное завершеніе и точная форма

—- 89 —

идеи, очень древней и родившейся такъ сказать, самопроизвольно изъ разсмотрѣнія внѣшнихъ явленій въ самой грубой
формѣ. Почти съ самаго начала какъ родилось размышленіе,
и даже въ обиходномъ смыслѣ, самые обыденные факты
внушали убѣжденіе, что мысль всегда имѣла тѣлесный субстратъ, какъ они подсказывали обратное убѣжденіе, что
органической жизни соотвѣтствуетъ сознаніе. Эта идея въ
такой общей формѣ оиредѣляется точнѣе по мѣрѣ того, какъ
развивается знакомство съ мозгомъ, какъ съ органомъ сознательной жизни. Въ ряду животныхъ мы видимъ, чторазвитіе мозга соответствуете въ общихъ чертахъ развитію умственныхъ отправлений, мы видимъ, что наиболѣе замѣтныя поврежденія мозга сопровождаются очевидными психическими заболѣваніями; мы видимъ, что возбужденіе мозговой деятельности или ея упадокъ соответствуют психическому возбужденію или упадку. Не ясно-ли, что въ заключеніе этихъ
обыденныхъ опытовъ, постоянно подтверждаемыхъ более
точными психологическими наблюденіями, гипотеза параллелизма предстанетъ не какъ взглядъ a p r i o r i какогонибудь одного систематическая ума, но какъ выводъ многихъ умовъ, выводъ самый естестественный и более другихъ способный координировать факты. Параллелизмъ
остается гипотезой, я охотно съ этимъ соглашаюсь, но этого
достаточнаго при настоящемъ состояніи нашихъ знаній, и
не для чистыхъ метафизиковъ, но въ глазахъ самихъ многочисленныхь физіологовъ и психологовъ гипотеза эта является какъ болѣе всего сообразующаяся съ фактами въ ихъ
совокупности, болѣе всехъ доступная пониманію, сообразно
съ нашимъ опытомъ въ его целомъ, гипотеза самая экон о м и ч е с к а я , съ наибольппшъ п р и б л и ж е н і е м ъ . —
Можно-ли спрашивать большаго во имя самого метода приближения, который защищался? Немного гипотезъ въ наукѣ
могутъ вызвать въ свою пользу более внушительную совокупность „сходящихся линій фактовъ",—совокупность линій
яркихъ фактовъ, лучше сходящихся; некоторые изъ этихъ
фактовъ столь привычны и столь огромны, что, быть моя^етъ,
это и есть причина того, что въ научной дискуссіи съ ними
не считаются. Напротивъ въ деталяхъ мельчайшихъ явленій,—явленій труднѣе всего поддающихся наблюдению и

— 90 —

толкованію,—эту гипотезу трудно установить. Туда-то,, и,
быть можетъ, только туда, отправляются ея противники за
своими доказательствами. При такихъ условіяхъ, мнѣ кажется, что до новаго порядка, тяжесть аргументаціи падаетъ
на противниковъ параллелизма.
Б е р г с о н ъ . Я думаю, что если г-нъ Бело захочетъ
обратиться къ исторіи вопроса, то онъ признаетъ, что идея с оо т в ѣ т с т в і я между моральнымъ и физическимъ действительно идетъ въ глубокую древность, но не идея пар ал л е л и з м а. Кто возражаете противъ того, что существуетъ соотвѣтствіе, т.-е., въ сущности, отношеніе между
мозгомъ и мыслью? Что касается меня, то посвятилъ-ли бы
я нѣсколько лете на то, чтобы разспросить факты о природе этого отношенія, если-бы я сомневался въ его еуществованіи хотя одно мгновеніе? Но одно дело считать, что
существуетъ отношеніе, и другое—утверждать, что отнотеніе это является отношеніемъ строгаго параллелизма,
или другими словами, что признанный толкователь могъ-бы
читать въ молекулярныхъ и другихъ движеніяхъ мозговой
субстанціи, все, что происходите внутри мысли. Я вполнѣ
ѵбеяеденъ, что мы никогда не думаемъ безъ известнаго
субстрата мозговой деятельности; но я считаю, что эта
мозговая деятельность можетъ быть тождественна для совершенно различныхъ мыслей (хотя—повторяю—не для
к а к и х ъ - б ы то н и б ы л о ) : все эти мысли имеютъ нечто
общее, одну и ту-же „двигательную схему". Отношеніе,
такимъ образомъ, будетъ изъ тѣхъ, которыя не могутъ
быть определены a p r i o r i ; оно требуетъ продолжительнаго
труда изысканія, который я попробовалъ сделать или, по
крайней мере, начать. Я прошу, чтобы его продолжали. Но
пока не совершили этого труда (и нельзя его пробовать иначе,
какъ только на фактахъ все более и более утонченныхъ,
сжимая проблему отношенія въ границахъ все более узкихъ), нужно держаться того, что вытекаете изъ этихъ
более грубыхъ фактовъ, которымъ г-нъ Бело оказываетъ предпочтете, и нужно утверждать въ неопределенныхъ выраженіяхъ, что существуетъ отношеніе, что существуетъ соотвѣтствіе. Это и делаете предусмотрительная наука. Что
если наука (или, вернее, ученый) выражается такъ, какъ

1'

— 91 —

будто-бы существовать параллелизмъ, то это потому, что
въ анатомическихъ и физіологическихъ изслѣдованіяхъ
полезно дѣйствовать такъ, какъ будто-бы они должны давать максимумъ результата: въ гипотезѣ-же параллелизма
они имѣли-бы результаты наиболѣе блестящіе. Но въ такомь случаѣ эта гипотеза параллелизма является только
возбудителемъ къ изысканію и методологическимъ правиломь,—правиломъ къ тому-же временнымъ, которое ученые
должны будутъ сохранить, пока философы не дадутъ себѣ
труда опредѣлить более тонко отнотеніе духа къ телу.
Ибо это определеніе зависитъ отъ философіи, а не отъ
науки. И я повторяю, что гипотеза строгаго параллелизма,
какъ выражающая реальность, является гипотезой философской, начинающейся съ того дня, съ котораго поверили въ
универсальный механизмъ. Это гипотеза спинозистскаго и
лейбниціанскаго происхожденія.
"""" Б р у н с в и г ъ высказывается о своевременности обсужденія теоріи привычки въ одномъ изъ заседаній будущаго года.
К у т ю р а заявляетъ, что онъ разомъ и обманулся въ
своихъ ожиданіяхъ, слушая объясненія г-на Бергсона, и
нашелъ въ нихъ себе поддержку. Онъ думалъ сначала, что
дело шло объ опыте или о ряде опытовъ, которые могли-бы
разрешить вопросъ метафизики; и это напомнило ему известную „спиритуалистическую" школу, которая также надеется
основать позитивную метафизику опытнымъ путемъ (вертящіеся столы, фотографіи спектровъ и т. д.). Онъ признаетъ, что это
не то. Г-нъ Бергсонъ предлагаете не экспериментальный методъ, но „операціонное руководство"; это просто толкованіе фактовъ, какъ целаго, словомъ,—теорія. Но почему онъ
хочетъ придать этой теоріи н а у ч н ы й характеръ? Разве
онъ позабылъ, что одинъ изъ его учениковъ на последнемъ заседаніи общества, отказалъ въ какой-бы то ни было
объективной ценности научнымъ теоріямъ и даже научнымъ законамъ и фактамъ? Но если я считаю эту теорію
ложной относительно физическихъ фактовъ, я смотрю на
нее, напротивъ, какъ на истинную по отношенію къ фактамъ психологическимь. Въ психологіи, действительно,
можно сказать, что наблюденіе с о з д а е т ъ . факты: не дос-

— 92 —

таточно-ли пожелать констатировать психологическій фактъ,
только подумать о немъ, чтобы имѣть его на самомъ дѣлѣ?
Какъ замѣтилъ г-нъ Бело, волшебникъ слова въ совершенстве выражающій невыразимое, можетъ внушить намъ неизвѣстныя намъ состояния сознанія и заставить насъ видѣть буквально все, что онъ хочетъ. Но факты исихологическіе—не научные факты, такъ какъ помимо того, кто ихъ
испытываете, они никѣмъ не могутъ быть констатированы
и контролированы; можно констатировать только факты
физіологическіе, изъ которыхъ заключаютъ къ психологическимъ фактамъ только путемъ болѣе или менѣе законныхъ
выводовъ, всегда содержашихъ долю теоріи и толкованія. Что-же касается психо-физическаго параллелизма, то
я считаю, какъ и г-нъ Бергсонъ, что это теорія метафизическая, и что опытъ не можетъ ее ни провѣрить, ни опровергнуть; но то-же самое относится и къ теоріи не-параллелизма. Это нисколько не противоречите тому, что г-нъ
Бело сказалъ объ эмпирическихъ доказательствахъ параллелизма; ибо параллелизмъ становится метафизической
теоріей только при обобщены и при возведеніи въ абсолютное отношеній, приблизительно улавливаемыхъ повседневнымъ опытомъ. Въ сущности, метафизика г-на Бергсона является, какъ и всѣ другія, толкованіемъ фактовъ
опыта; но она не болѣе другой можетъ имѣть притязаніе
на научный и позитивный характеръ; и я не вижу, что
можетъ она выиграть отъ этого.
Б е р г с о н ъ . Прежде всего я немного удивленъ, услышавши, что не существуетъ д а н н ы х ъ психологическнхъ
фактовъ, и что исихологъ создаетъ за-ново тѣ факты, которые
ѳнъ изучаете. Это значитъ зайти слишкомъ далеко и осудить
цѣликомъ науку, которая въ теченіе нѣсколькихъ лѣте
столь блестяще себя показала. Конечно, я самъ говорилъ о
подвижности и текучести глубокихъ психологическнхъ состояній, объ испытываемой нами трудности, когда мы раздѣляемъ ихъ одни отъ другихъ и онредѣляемъ съ точностью ихъ контуры. Но нужно-ли напоминать, что при
изученіи психо-физическаго отношенія я занимаюсь не этими
глубокими психологическими состояніями? Я сейчасъ объясняла что мнѣ удалось сконцентрировать все усиліе моего

— 93 —

нзысканія на „воспоминаніи звука словъ" и на явленіяхъ
чувственной афазіи. Кто будетъ утверяэдать, что такіе факты
какимъ-нибудь способомъ создаются или измѣняются психологомъ, который ихъ изучаетъ?
Мнѣ напоминаютъ, что одинъ философъ въ продолженіи всего нашего послѣдняго засѣданія оспаривалъ суіцествованіе фактовъ, объективно выдѣленныхъ въ природѣ
вообще. Быть-моя^етъ, я не пойду такъ далеко по этому
пути, какъ г-нъ Леруа. Но все-яге я готовъ согласиться съ
нимъ, что, по крайней мѣрѣ, въ неорганическомъ мірѣ и
повсюду, гдѣ математика кладетъ свой отпечатокъ на факты,
наши законы по стольку-яге опредѣляютъ факты, по скольку
факты опредѣляють наши законы. Существуетъ взаимодѣй-^
ствіе меяоду закономъ и фактомъ: законъ вліяетъ на фактъ,
и фактъ вліяетъ на законъ. Тѣла падали до Галилея, и
это-то и подало Галилею мысль искать законъ паденія тѣлъ.
Но именно законъ паденія тѣлъ позволилъ окончательно
изолировать явленіе паденія тѣлъ и даже, вообще, определить „физическій фактъ" и возвести его въ независимую
сущность. Въ этомъ смыслѣ, физическій фактъ является
въ значительной части нашимъ твореніемъ. Но по мѣрѣ
того, какъ мы поднимаемся отъ неорганическаго къ организованному, передъ нами являются факты, болѣе объективные,—факты, являющіеся таковыми какъ-бы по требованію
самой природы^ Живое существо есть почти что замкнутый
кругъ, и замкнутый самой природой. Физіологическая функція есть относительно замкнутое цѣлое, Упражненіе этой
функціи, въ свою очередь, является фактомъ вполнѣ опредѣленнымъ, вопреки его сложности, или, скорѣе, по причинѣ
самой этой сложности, въ которой обнаруживается столько
единства. И когда мы доходимъ, наконецъ, до элементарнаго
психологическаго факта, соприкасающагося съ фактомъ мозговымъ, это оказывается чѣмъ-то опредѣленнымъ, изолированнымъ, вполнѣ различающимся въ сознаніи.
Наконецъ, мнѣ указываютъ на то, что я говорилъ объ
„оиытѣ", а даю теорію. Всякое общее утвержденіе, какъ-бы
близко ни было оно къ отдѣльнымъ фактамъ, по необходимости есть теорія. Но здѣсь также слѣдуетъ сдѣлать различія.
Множественныя и вполнѣ готовыя доктрины, которыя мы

— 94 —

желали-бы растворить въ единой и развивающейся философии чаще всего исходятъ изъ двухъ-трехъ очень крупныхъ фактовъ, изъ которыхъ тотчасъ-же извлекается общее
понятіе, которое эти доктрины и разсматриваютъ уже діалектически. Отсюда являются слиткомъ окоченѣлыя концепции, каждая изъ которыхъ можетъ слуяшть этикеткой для
какой-нибудь школы. Мы ищемъ, напротивъ, ионятій, которыя постоянно формируются по фактамъ, понятій текучихъ,
какъ сама реальность. Если хотите, это теорія, но она будетъ,
по крайней мѣрѣ, насыщена опытомъ.
К у т ю р а . Меня удивляетъ, что г-нъ Бергсонъ разсматриваетъ физіологическій фактъ, какъ лучше отграниченный,
чѣмъ фактъ физическій: что можетъ быть лучше определено, чѣмъ затменіе, и, напротивъ, болѣе сложно и смутно,
чѣмъ фактъ физіологическій, включающій въ себя часто
весь организмъ?
Б е р г с о н ъ . Гарантію въ действительной обособленности фактъ находитъ не въ простоте.' Эта простота—во многихъ, по крайней мере, случаяхъ—можетъ быть, напротивъ
признакомъ того, что фактъ былъ искусственно выделенъ и
построенъ нами, тогда какъ неопределенная сложность,
какъ сложность факта физіологическаго, если все элементы
его явно соподчинены одни другимъ, выказываетъ объективное единство и обладаетъ действительной обособленностью.
Что-же касается вашего затменія, — это фактъ, но фактъ
отчасти искусственный; ибо, само по себе, это специальное
положеніе земли и луны по отношенію къ солнцу не более
интересно, чемъ какое-бы то ни было другое положеніе. И,
по правде говоря, объективной реальностью здесь скорее
являются движенія земли и луны на ихъ орбитахъ.
К у т ю р а . Затменіе и, еще лучше, прохожденіе Венеры
передъ солнцемъ, есть фактъ интересный и поучительный
именно потому, что онъ очень точенъ; онъ позволяетъ констатировать почти мгновенное выравниваніе въ однулинію.
Б е р г с о н ъ . Интересный для астронома. Астрономъ
п о д б и р а е т ъ это положеніе светила на непрерывной кривой, которую светило описываетъ. Циркуляція-же крови
есть нечто независимое съ большей объективностью.
К у т ю р а . Физіологическіе факты не более объективны,

— 95 —

чѣмь факты физическіе, и если ученый является творцомъ
послѣднихъ, то нужно будетъ сказать, что до ХѴІІ-говѣка
кровь нашихъ предковъ не циркулировала.
Б е р г с о н ъ . Я только сказалъ, что циркуляція с а м а
по с е б ѣ выдѣляется въ природѣ, затменіе-же—нѣтъ.
К у т ю р а . Если факты раздѣляются въ зависимости отъ
ирактическаго интереса, который они для насъ имѣютъ, то
почему такой „интересный" физіологическій фактъ, какъ
циркуляція крови, не. былъ извѣстенъ въ древности? Въ
этомъ объективное и историческое доказательство того, что
физіологическіе факты въ действительности .менѣе просты
и менѣе отграничены, чѣмъ факты физическіе и астрономическіе.
Б е р г с о н ъ . Они менѣе просты,—это очевидно; они
могутъ быть болѣе трудными для изученія: это не мѣшаетъ
имъ существовать болѣе объективно въ качествѣ изолированныхъ или различающихся фактовъ. Именно потому, что
они менѣе искусственны, что они не въ такой мѣрѣ являются нашими твореніями, намъ и трудно ихъ анализировать.

С M Ѣ X ъ#

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
О кошчееномъ вообще —Комическое формъ и комическое движеній.—Заразительная сила смѣха.
Что означаете смѣхъ? Въ чемъ сущность смѣшного?
Что можно найти общаго между гримасой клоуна, игрой
словъ, водевильнымъ qui pro quo, сценой остроумной комедіи? Какая дистилляція даетъ намъ ту, всегда одинаковую,
эссенцію, отъ которой столько разнообразных^ иредметовъ
заимствуютъ одни свой рѣзкій запахъ, другіе свое нѣжное
благоуханіе? Величайшіе мыслители, начиная съ Аристотеля, принимались за эту маленькую задачку, а она все не
даетъ собой овладѣть, скользить въ рукахъ, вырывается и
снова встаетъ, какъ дерзкій вызовъ, бросаемый философской
мысли.
Приступая, въ свою очередь, къ этой задачѣ, мы видимъ свое оправданіе въ томъ, что мы не ставимъ себѣ
цѣлью замыкать работу фантазіи въ области комическаго
въ какое-нибудь опредѣленіе. Мы видимъ въ ней прежде
всего нѣчто живое и будемъ обращаться съ ней, какъ-бы
легковѣсна она ни была, съ уваженіемъ, съ которымъ должно
относиться къ жизни. Мы ограничимся только наблюденіемъ
надъ ея ростомъ ш расцвѣтомъ. Отъ формы къ форкѣ, нечувствительными переходами, она пройдетъ на нашихъ глазахъ черезъ цѣлый рядъ своеобразнѣйшихъ превращеній.
Мы не будемъ пренебрегать ничѣмъ изъ того, что у видимъ.
Ій> тому-же, это постоянное соприкосновеніе съ ней, бытьможетъ, даетъ намъ нѣчто болѣе гибкое, чѣмъ теоретическое опредѣдейіе, а именно—практическое интимное знакомство, которое получается въ результатѣ продолжитель-

— 97 —

наго товарищескаго общенія. Можетъ-быть, мы наіідемъ
также, что нріобрѣлн, не желая этого, полезное знакомство.
Возможно-ли, чтобы комическая фантазія, разсудптельная, •
по своему, даже въ своихъ крайностяхъ, послѣдовательная
въ своемъ безразсудствѣ, мечтательная, правда, но вызывающая въ грезахъ призраки, тотчасъ-же пріемлемые и понимаемые всѣмъ обществомъ,—не дала намъ какихъ-нибудь
свѣдѣній о пріемахъ работы человѣческаго воображенія ir
особенно—воображенія общественнаго, коллективного, народнаго? Пороягденная самой жизнью, будучи сродни искусству, она, конечно, можетъ сказать свое слово объ искус ствѣ и о жизни.
Мы выскажемъ сначала три замѣчанія, которыя считаемъ основными. Они относятся въ сущности не столько
къ комическому, сколько къ тому, гдѣ его слѣдуетъ искать»
I.
Вотъ первый пунктъ, на который я считаю нужнымъ
обратить вниманіе. Ц& существуетъ* комическаго внѣ соб-\
ственно ч е л о в ѣ ч е с к а г о . Пейзаягъ можетъ быть краен-,
вымъ, привлекательным^ величественнымъ, неинтереснымъ
или безобразнымъ; но онъ никогда не будетъ смѣшнымъ. \
Если мы смѣемся надъ животнымъ, то это значитъ, что мы
уловили у него свойственную человѣхсу позу, или человеческое вырая:еніе. Если мы смѣемся надъ шляпой, то нашъ
смѣхъ вызываетъ не кусокъ фетра или соломы, а форма,
которую ему придали люди,—человѣческій капризъ, который
въ ней воплотился. Я спрашиваю себя, какъ такой важный
въ своей простотѣ фактъ не привлекъ къ себѣ болыпаго
вниманія мыслителей? Нѣкоторые изъ нихъ опредѣляли
человѣка, какъ „животное, умѣющее смѣяться". Они могли- ^
бы такя^е оиредѣлить его, какъ животное, способное вызывать смѣхъ; потому-что, если какое-нибудь животное или
какой-нибудь неодушевленный предметъ вызываютъ н а ш ъ { І
смѣхъ, то это происходить всегда только благодаря ихъ
сходству съ человѣкомъ, благодаря печати, которую человѣкъ на нихъ накладываете, или благодаря тому назначенію, которое даетъ имъ человѣкъ.

— 98 —

Я хотѣлъ-бы указать, далѣе, ісакъ на признакъ, не менѣе достойный вниманія, на н е ч у в с т в и т е л ь н о с т ь ,
сопровождающую обыкновенно смѣхъ. Повидимому, смѣщное
можетъ всколыхнуть только очень спокойную, совершенно
гладкую поверхность души. Равнодушіе—его естественная
среда. У смѣха нѣтъ болѣе сильнаго врага, чѣмъ волненіе.
Я не хочу этимъ сказать, что мы не могли-бы смѣяться
надъ лицомъ, которое внушаетъ намъ жалость, напримѣръ,
или даяге расположеніе; но тогда надо на нѣсколько мгяовеній забыть о расположеніи, заставить замолчать жалость.
"Въ обществѣ людей, живущихъ только умомъ, вѣроятноне
плакали-бы, но, пожалуй, все-таки смѣялись-бы; тогда какъ
души, неизмѣнно чувствительный, настроенный въ унисонъ
съ жизнью, въ которыхъ всякое событіе находить отзвукъ,
никогда не узнаютъ и не поймутъ смѣха. Попробуйте на минуту
заинтересоваться всѣмъ тѣмъ, что говорится и всѣмъ тѣмъ, что
дѣлается, действуйте, въ своемъ воображеніи, съ тѣми, кото«
рые дѣйствуютъ, чувствуйте съ тѣми, которые чувствуютъ,.
дайте, наконецъ, вашей симпатіи проявиться во всей еяполнотѣ: какъ по мановенію волшебнаго жезла, всѣ предметы даже
самые незначительные, станутъ значительнѣе, и всѣ веща
пріобрѣтутъ серьезный оттѣнокъ. Затѣмъ отойдите въ сто-'
рону, посмотрите на жизнь какъ равнодушный зритель:
много драмъ превратится въ комедію. Достаточно заткнуть
уши, чтобы не слышать музыки въ залѣ, гдѣ танцуютъ и
танцующіе тотчасъ-же покажутся намъ смѣшными. Сколько
человѣческихъ дѣйствій выдержало-бы подобнаго рода иопытаніе? И не превратились-ли бы многія изъ нихъ сразу
изъ серьезныхъ въ смѣшныя, если-бы мы отдѣлили ихѵ
отъ той музыки чувствъ, которая служить для нихъ аккомпаниментомъ? „Словомъ, смѣшное требуетъ, такимъ образомъ, для полноты своего дѣйствія какъ-бы кратковременной анестезіи сердца. Оно обращается къ чистому разумуН& разумъ, къ которому оно обращается, дол&енъ непремѣнно находиться въ общеніи съ разумомъ другихъ
людей. Таково третье обстоятельство, на которое я хотѣлъ
^обратить вниманіе. Смѣшное не моя^етъ нравиться тому, кто
чувствуетъ себя одинокимъ. Смѣхъ словно нуя^дается въ
откликѣ. Вслушайтесь въ негоиэто не есть звукъ отчетли-

— 99 —

вый, ясный, законченный; это — нѣчто, стремящееся продлиться, распространяясь все дальше и дальше; нѣчто, на- •
читающееся взрывомъ и переходящее въ раскатъ, подобно
грому въ горахъ. Однако, это отраженіе не должно повторяться до безконечности. Оно можетъ происходить внутри
круга какой угодно величины; кругъ этотъ, тѣмъ не менѣе,
остается замкнутымъ. Нашъ смѣхъ—это всегда смѣхъ той
или иной группы. Вамъ, можетъ-быть, случалось, сидя въ
вагонѣ или за табльд'отомъ, слышать, какъ путешественники разсказываютъ другъ другу исторіи, повидимому, смѣшныя, потому-что они смѣются отъ всей души. Вы смѣялисьбы такъ-же, какъ и они, если-бы принадлежали къ ихъ
-, компаніи. Но не принадлежа къ ней, вы не имѣли никакого желанія смѣяться. Одинъ человѣкъ, котораго спросили, •
почему онъ не плакалъ, слушая проповѣдь; на которой всѣ
проливали слезы, отвѣтилъ: „Я не этого прихода". Взглядъ
этого человѣка на слезы еще болѣе примѣнимъ къ смѣху.
Какъ-бы ни былъ смѣхъ искрененъ, онъ всегда скрываетъ
заднюю мысль о соглашеніи, я скажу даже—почти о заговорѣ съ другими смѣющимися лицами, дѣйствительными
или воображаемыми. Сколько разъ указывалось на то, что
смѣхъ среди зрителей въ театрѣ раздается тѣмъ громче,
чѣмъ залъ полнѣе. Сколько разъ наблюдалось, съ другой
стороны, что многіе комическіе эффекты совершенно непереводимы съ одного языка на другой, потому-что они связаны тѣсно съ нравами и понятіями даннаго общества. И
именно всл&дствіе непониманія ваяшости этого двойного
^факта многіе видѣли въ смѣшномъ простуюзабаву человѣческаго ума, и въ самомъ смѣхѣ — явленіе непонятное,
стоящее особнякомъ, ничѣмъ не связанное съ человѣческой
* деятельностью вообще. Отсюда—тѣ опредѣленія, въ которыхъ смѣшное превращается въ какое-то отвлеченное отнопіеніе, подмѣчаемое умомъ между понятіями, въ „умствен. ный контрасте", въ „ощущаемую нелѣпость" и т. п.; эти
опредѣленія, если-бы даже они и подходили действительно
для всѣхъ формъ смѣшного, ни въ коемъ случаѣ не моглибы, однако, объяснить, почему смѣшное заставляете насъ
смѣяться. Почему, дѣйствитёльно, это особое логическое
отношеніе, лишь только оно нами подмѣчено, заставляете

— 100 —

растягиваться, сокращаться, дрожать наши мышцы, тогда
какъ всѣ другія оставляютъ наше тѣло совершенно спокойнымъ? Но не съ этой стороны мы подойдемъ къ задачѣ.
Чтобы понять смѣхъ, его необходимо перенести въ его
естественную среду, каковой является общество, въ особенности-же необходимо установить полезную функцію смѣха,
каковая является функціей общественной. Такова будетъ—
скажемъ это сейчасъ-же—руководящая идея всѣхъ нашихъ
изслѣдованій. Смѣхъ долженъ отвѣчать извѣстнымъ требованіямъ общежитія. Смѣхъ долженъ имѣть общественное
значеніе.
Отмѣтимъ теперь ту точку, въ которой сходятся наши
три предварительный замѣчанія. Смѣшное возникаете, повидимому, тогда, когда люди, соединенные въ группу, направляютъ все свое вниманіе на одного изъ своей среды. V
заглушая въ себѣ чувствительность и давая волю только
своему разуму. Каковъ-же тотъ особый пункте, на который
должно направиться ихъ вниманіе? Какое примѣненіе найдете здѣсь умъ? Отвѣтить на эти вопросы—значитъ ближе
подойти къ нашей задачѣ. Но необходимо предварительно
дать нѣсколько примѣровъ.
IL
Человѣкъ, бѣгущій по улицѣ, спотыкается и падаете:
прохоягіе смѣются. Надъ нимъ, мнѣ думается, не смѣялисьбы, если-бы можно было предположить, что ему вдругъ
пришла фантазія сѣсть на землю. Смѣются надъ тѣмъ, что
онъ сѣлъ нечаянно. Слѣдовательно, не внезапная перемѣна
его шшшенія вызываете смѣхъ, а то, что есть въ этойперемѣнѣ непроизвольная, т. е. неловкость. Лежалъ, можетъ
быть, на дорогѣ камень; надо было пріостановиться или
обойти препятствіе. Но. благодаря недостатку гибкости, благодаря разсѣянности или неповоротливости, благодаря к о сн о с т и или п р і о б р ѣ т е н н о й с к о р о с т и , мышцы продолжали совершать то-же движеніе, когда обстоятельства
требовали чего-то другого. Вотъ почему человѣкъ упалъ и
вотъ надъ чѣмъ смѣются прохожіе.
Или вотъ человѣкъ, занимающейся своими повседнев-

— 101 —

ншш дѣламп съ математической правильностью. Но вотъ
какой-то злой шутникъ перенортилъ окружающіе его предметы. Онъ погружаете перо въ чернильницу и вытаскиваете
оттуда грязь, думаете, что садится на крѣпкій стулъ и
растягивается на полу,—словомъ, пли все у него выходите '
наоборотъ, пли онъ дѣйствуетъ въ пустую,—и все это благодаря ннерцін. Привычка пріучпла къ пзвѣстному двия^енію. Слѣдовало-бы задержать это движеніе или направить
его иначе. Но ничуть не бывало—двшкеніе машинально
продолжается но прямой лішін. Жертва шутки въ рабочемъ
кабннетѣ оказывается въ іюложеніп, сходномъ съ положеніемъ человѣка, который бѣжалъ и упалъ. Причина комизма здѣсь та-же самая. II въ томъ, и въ другомъ случаѣ 4
смѣшной является к о с н о с т ь м а ш и н ы тамъ, гдѣ хотѣлось-бы видѣть подвилсность, вниманіе, живую гибкость человѣка. Между этими двумя случаями только та разница,
что первый ироизошелъ самъ по себѣ, второй-же созданъ
искусственно. Прохожій, въ первомъ случаѣ, только наблюдалъ, шутникъ, во второмъ случаѣ, продѣлываетъ эксперименты.
Такъ или иначе, эффекте въ обоихъ случаяхъ создается внѣшнітъ обстоятсльствомъ. Смѣшное, такимъ образомъ, случайно: оно остается, такъ сказать, на поверхности человѣческой личности. Какпмъ образомъ проникаете
оно внутрь? Для этого необходимо, чтобы механическая
косность не нуждалась для своего проявленія въ препятствіи, поставленномъ нередъ ней обстоятельствами или человѣческой хитростью. Необходимо, чтобы она вполнѣ естественнымъ образомъ находила въ своей собственной сущности безпрестанно возобновляющееся поводы проявлять
себя внѣшнимъ образомъ. Представимъ себѣ человѣка, который думаете всегда о томъ, что онъ уже сдѣлалъ, и никогда о томъ, что онъ дѣлаетъ,—человѣка, напоминающаго
мелодію, отстающую отъ аккомпанимента. Представимъ себѣ
человѣка, умъ и чувства котораго отъ рожденья лишены
гибкости, благодаря чему онъ продолжаетъ впдѣть то, чего
уже нѣтъ, слышать то, что уже не звучите, говорить то,
что уже неумѣстно,—словомъ, примѣняться къ положенно,
уже не существующему и воображаемому, когда надо было-

— 102 —

бы примѣняться къ наличной дѣйствительности. Смѣшное*
будетъ тогда въ самой личности: она сама доставить для
этого все необходимое—содержаніе и форму, причину и nor
водъ. Удивительно-ли, что типъ р а з с ѣ я н н а г о (какъ-разъ
таковътолько-что описанный нами человѣкъ) всегда вдохновлялъ художниковъ-юмористовъ? Когда Ла-Брюеръ набредъ
на этотъ типъ, онъ понялъ, разобравшись въ немъ, что на«
шелъ рецептъ для массового производства забавныхъ эф«
фектовъ. Онъ ' этимъ злоупотреблялъ. Онъ даетъ длиннѣйшее и подробнѣйшее описаніе Меналка, повторяясь, останавливаясь на мелочахъ, вдаваясь въ совершенно излишнія
. объясненія. Легкость сюжета притягивала его. Можетъ быть
разсѣянность, не есть самый источникъ смѣшного, но это,
несомнѣнно, потокъ фактовъ и идей, вытекающій непосредственно изъ этого источника. Это—одно изъ обширныхъ,.
естественныхъ руслъ смѣха.
Но эффектъ разсѣянности моя^етъ, въ свою очередь,
усиливаться. Существуетъ общій законъ, первое примѣненіе
котораго мы только что нашли и который можно формулировать такъ: когда извѣстный комическій эффектъ происходить отъ извѣстной причины, то эффектъ кажется намъ
тѣмъ болѣе смѣшнымъ, чѣмъ естественнѣе ка^кется намъ
причина. Мы смѣемся уже надъ разсѣянностыо, какъ надъ
простымъ фактомъ. Еще болѣе смѣшной будетъ для насъ
разсѣянность тогда, когда она возникаете и усиливается на
нашихъ глазахъ, когда ея происхожденіе намъ извѣстно и
мы можемъ прослѣдить весь ходъ ея развитія. Возьмемъ
примѣръ; предположимъ, что кто-нибудь сдѣлалъ своимъ
обычнымъ чтеніемъ любовные или рыцарскіе романы. Увлеченный, зачарованный любимыми героями, онъ мало помалу сосредоточиваете на нихъ свои помыслы, свою волю.
Онъ бродить среди насъ,- словно лунатикъ. Все, что онъ*
ни дѣлаетъ, онъ дѣлаетъ разсѣянно. Но всѣ эти ироявленія
его разсѣянности связаны съ извѣстной намъ и вполнѣ
опредѣленной причиной* Это уже не просто моменты отс у т с т в і я ; здѣсь разсѣянность объясняется п р и с у т с т в і е м ъ данной личности въ очень опредѣленной, хотя и
I воображаемой средѣ. Несомнѣнно, паденіе есть всегда па• деніе; но одно дѣло—упасть въ колодезь, потому-что смот-

— ÎOS —
ришь куда-нибудь въ сторону, другое—свалиться туда, по-;
-тому-что заглядѣлся на звѣзды. И именно звѣзду созерцалъ !
Донь-Кихотъ. Какъ глубокъ комизмъ романической мечтательности и погони за химерой! Между тѣмъ, если взять
разсѣянность, какъ связующее звено, то можно видѣть, что
очень глубокій комизмъ связанъ съ комизмомъ самымъ
поверхностнымъ. Да, эти увлеченные химерами люди, экзальтированные, безумные и такъ странно-разсудительные,
вызываютъ нашъ смѣхъ, затрагивая въ насъ тѣ-же самыя
струны, приводя въ движете тотъ-же внутренній механизмъ,
что и жертва шутки въ рабочемъ кабинетѣ, и прохоягій,
поскользнувтійся на улицѣ. Это—тѣ-же падающіе прохо-f
жіе, тѣ-же наивныя жертвы обмана, преслѣдующіе свой,
идеалъ и спотыкающіеся о дѣйствительность, чистые сердцемъ
мечтатели, которымъ коварная жизнь разставляетъ ловушки.
Но это прежде всего—очень разсѣянные люди, болѣе замѣтные потому, что ихъ разсѣянность — систематическая,
вращающаяся постоянно вокругъ извѣстной идеи, потомучто ихъ злоключенія тоже связаны между собою,—связаны
той неумолимой логикой, посредствомъ которой жизнь
обуздываетъ мечтательность,—и потому, что они вызываютъ
вокругъ себя, благодаря способности эффектовъ соединяться
между собою, безконечно-возрастаюгцій смѣхъ.
Сдѣлаемъ теперь еще шагъ впередъ. Не то-же ли самое,
что для ума навязчішая мысль, для характера-нѣкоторые пороки? Есть-ли порокъ природный дурной скл адъ характера
пли изуродованная воля, онъ почти всегда влечетъ за собою
искриБленіе души. С^ществуютъ, безъ сомнѣнія, пороки, въ
которые душа внѣдряется со всей своей оплодотворяющей
мощью, оживляетъ ихъ и увлекаетъ въ круговорота видопзмѣненій. Это—пороки трагпческіе. Но порокъ, дѣлающін,
насъ смѣшными, это тотъ, который приходить къ намъ,
наоборотъ, извнѣ, какъ совершенно готовая рамка, въ которую мы и помѣщаемся. Онъ навязываетъ намъ свою косность, вмѣсто того чтобы воспринять нашу гибкость. Мы не
усложняемъ его; напротивъ, онъ упрощаетъ насъ. Въ этомъ,
мнѣ думается, заключается,—какъ я постараюсь доказать
въ послѣдней части этого этюда,—сущность разницы между
комедіей л драмой. Драма,—даже тогда, когда она изобра-

— 104 —

.жаетъ страсти или пороки общеизвѣстные, такъ глубоко
воплощаетъ ихъ въ человѣческой личности, что ихъ названія забываются, ихъ основныя характерный черты стираются,
и мы думаемъ уже вовсе не о нихъ, а о воспринявшей ихъ
личности. Вотъ почему названіемъ драмы можетъ быть почти
исключительно имя собственное. Напротивъ, много комедій
пмѣютъ названіемъ имя нарицательное: Скупой, И г р о к ъ
и т. п. Если-бы я предложилъ вамъ представить себѣ пьесу,
которую мояшо было-бы назвать напримѣръ „ Р е в н и вецъ", то вамъ припіелъ-бы на умъ С г а н а р е л л ь или
Ж о р ж ъ Д а н д е н ь , но не Отел л о; Р е в н и в е ц ъ можетъ быть только названіемъ комедіи. Дѣло здѣсь въ томъ,
что какъ-бы ни былъ тѣсно соединенъ смѣшной порокъ съ
человѣческой личностью, онъ тѣмъ не менѣе сохраняетъ
свое независимое и неслояшое существованіе; онъ остается
дѣпствующимъ лицомъ главнымъ, невидимымъ и постоянно
присутствующіімъ, къ которому привѣшены на сценѣ дѣйствующія лица изъ плоти и крови. Порой, забавляясь, онъ
увлекаетъ ихъ за собой своей тяя^естью, заставляя катиться
вмѣстѣ съ собой по наклонной плоскости. Но чаще всего
онъ обращается съ ними, какъ съ неодушевленными предметами и играетъ ими какъ маріонетками. Присмотритесь
поближе и вы увидите, что искусство поэта юмориста заключается въ томъ, чтобы настолько близко познакомить насъ
съ этимъ порокомъ, настолько ввести насъ—зрителей—въ
самую его сущность, чтобы и мы въ концѣ концовъ получили отъ него нѣкоторыя нити маріонетокъ, которыми
онъ играетъ. Тогда мы, въ свою очередь, начинаемъ играть
ими; этимъ отчасти и объясняется наше удовольствіе. Слѣдовательно и здѣсь напгъ смѣхъ вызванъ чѣмъ-то автоматическими И это, повторяю, автоматизмъ, очень близкій къ
; простой разсѣянности. Чтобы убѣдиться въ этомъ, дбстаточно замѣтпть, что комическій персонажъ обыкновенно
смѣшонъ ровно настолько, насколько онъ не сознаетъ себя
таковымъ. Комическое б е з с о з н а т е л ь н о . Комическій
персонажъ словно пользуется наоборотъ волшебнымъ кольцомъ Gygès'a: становясь невидимымъ самому себѣ, онъ
остается видимымъ другимъ.
Дѣйствующее лицо трагедіи ни въ чемъ не измѣнитъ

— 105 —

своего поведенія, узнавъ, какъ мы о немъ думаемъ; оно можетъ вести себя по прежнему, даже вполнѣ сознавая, что
оно представляетъ собою, даже ясно понимая, что внушаетъ
намъ отвращеніе. Человѣкъ-же обладающій смѣпінымъ недостаткомъ, почувствовавъ себя смѣшнымъ, тотчасъ-же
старается измѣниться, по крайней мѣрѣ по внѣшности.
Если-бы Гарпагонъ видѣлъ, какъ мы смѣемся надъ его скупостью, онъ,—не скажу, чтобы исправился,—но сталъ-бы
меньше выказывать её передъ нами пли дѣлалъ-бы это
иначе. Замѣтимъ при этомъ, что смѣхъ главнымъ образомъ "
именно такъ бичуетъ нравы. Онъ тотчасъ-же заставляетъ
насъ казаться тѣмъ, чѣмъ мы должны были-бы быть, чѣмъ
мы дѣйствительно станемъ когда-нибудь.
Пріостановимъ пока нашъ анализъ. Переходя отъ падающаго прохоя^аго къ довѣрчивому простаку, котораго
подводятъ, отъ мистпфикаціи къ разсѣянности, отъ разсѣянностп къ экзальтаціи ко всевозможнымъ извращеніямъволи
и характера, мы прослѣдили, какъ все глубже и глубже
внѣдряется комическое въ человѣческую личность, не переставая однако въ самыхъ утонченныхъ своихъ проявленіяхъ напоминать намъ то, что мы подмѣчали въ его самыхъ грубыхъ формахъ,—автохматизмъ и косность. Мы мо- *
жемъ теперь составить себѣ первое,—правда, пока еще довольно отдаленное, смутное и неопредѣленное,—понятіе о
смѣшной сторонѣ человѣческой природы и объ обычной
роли смѣха.
Жизнь и общество требуютъ отъ насъ неустаннаго і
напряженнаго вниманія, позволяющаго вникать въ ішк- '
дое данное положеніе, а такяге извѣстной гибкости тѣла
и духа, которая позволяла-бы намъ приспособляться къ
этомуполоя^енію.Напряжеин о с ть и э л а с т и ч н о с т ь —
вотъ двѣ взаимно дополняющія другъ друга силы, которыя жизнь приводить въ дѣйствіе. Если ихъ лишено
тѣло, это приводить ко всякаго рода несчастнымъ случаямъ, уродствамъ, болѣзнямъ. Если ихъ лишенъ умъ, это
приводить ко всѣмъ степенямъ психическаго убожества,
ко всевозможяшмъ формамъ помѣшательства. Если, наконецъ, то-же происходить съ характеромъ, то получается
глубокая неприспособленность къ общественной жизни,

— 106 —
источникъ нищеты, иногда преступлений. Разъ устранены
эта недостатки, имѣющіе такое важное значеніе въ нашемь
существованіи (а они имѣютъ тенденцію исчезать сами собою подъ вліяніемъ того, что называется борьбой за существованіе), личность можетъ жить и жить общей жизнью съ
другими. Но общество требуетъ еще и другого. Для него
недостаточно жить; оно хочетъ жить хорошо. Опасность для
него заключается теперь въ томъ, что каждый изъ насъ,
отдавъ свое вниманіе самой сущности жизни, можетъ удовольствоваться этимъ и во всемъ остальиомъ слѣдоватъ
автоматизму пріобрѣтенныхъ привычекъ. Обществу угрожаете также то, что составляющее его члены, вмѣсто
того, чтобы стремиться ко все болѣе иболѣе совершенному
равновѣсію между отдѣльными волями, которыя должны
все тѣснѣе и тѣснѣе сплачиваться между собою, удовольствуются соблюденіемъ только основныхъ условій этого равновѣсія; ему недостаточно разъ навсегда установленная;)
согласія между его членами, оно требуетъ постоянныхъ усилій ко взаимному приспособленію. Малѣйшая к о с н о с т ь
характера, ума и даже тѣла доляша, слѣдовательно, вызывать неодобреніе общества, какъ вѣрный показатель деятельности замирающей, а также дѣятельности стремящейся
обособиться, отдалиться отъ общаго центра, къ которому
общество тяготѣетъ, однимъ словомъ,—какъ показатель эксцентричности. Тѣмъ не менѣе общество не можетъ пустить
здѣсь въ ходъ матеріальное принужденіе, потому-что оно
не задѣто матеріально. Оно стоите передъ чѣмъ-то его безпокоящимъ, но это что-то—лишь симптомъ, едва-ли даже
угроза, самое большее—только жесть. Слѣдовательно и отвѣтитъ на это оно сможетъ простымъ я^естомъ. Смѣхъ дол- ;
ягенъ быть чѣмъ-то въ этомъ родѣ-~видомъ о б щ е с т в е н - І
наго жестки Боязнью, которую онъ порождаете, онъ подавляете эксцентричность, возбуждаете и принуждаете
къ взаимодействую извѣстные виды дѣятельности второстепеннаго порядка, рискующіе обособиться и заглохнуть,
(сообщаете, однимъ словомъ, гибкость всему тому, что моV жетъ остаться отъ механической косности на поверхности
\|соціальнаго тѣла. Омѣхъ не относится, слѣдовательно, къ
области чистой эстетики, потому-что онъ преслѣдуетъ (без-

— 107 —

сознательно и во многихъ частныхъ случаяхъ нарушал требованія морали) полезную цѣль общаго совершенствованія.
Въ немъ есть однако и нѣчто отъ эстетики, потому-что f
смѣшное возникаетъ какъ-разъ въ тотъ моментъ, когда об- »
щество и личность, освободившись отъ заботь о самосохра- \
неніи, начинаютъ относиться къ самимъ себѣ, какъ къ
произведеніямъ искусства. Однимъ словомъ, если включить
въ особый кругь тѣ дѣйствія и наклонности, которыя вносятъ замѣшательство въ личную или общественную жизнь
и карой за которыя являются ихъ-же собственный естественныя послѣдствія, то внѣ этой сферы волненій и борьбы,
въ нейтральномъ поясѣ, гд^ человѣкъ для человѣка служить просто зрѣлищемъ, остается извѣстная косность тѣла,
ума и характера, которую общество то-же хотѣло-бы уничтожить, чтобы получить отъ своихъ членовъ возможно большую
гибкость и возможно болѣе высокую степень общественности.
Эта косность и есть смѣшное, и смѣхъ—кара за нее.
Остережемся, однако, принять эту формулу для опредѣленія смѣшного. Она подходить только для случаевъ
простѣйшихъ, теоретическихъ, вполнѣ законченныхъ, въ
которыхъ смѣшное свободно отъ- всякой примѣси. Мы не
даемъ ее въ качествѣ объясненія. Мы возьмемъ ее, если
хотите, какъ лейтмотивъ, который послужить аккомпаниментомъ для всѣхъ нашихъ объясненій. Ее нужно будетъ
всегда имѣть въ виду, но не слишкомъ сосредоточивая на
ней вниманіе: приблизительно такъхорошій фехтовалыцикъ
долженъ помнить объ отдѣльныхъ пріемахъ фехтованія и
вмѣстѣ съ тѣмъ непрерывно наступать. Мы постараемся теперь установить непрерывную связь между формами смѣш- ,
ного, деря^ась за нить, идущую отъ поясничанъя клоуна до
самой утонченной игры въ комедіи, слѣдуя за этой нитью
во всѣхъ ея, часто неожиданныхъ, изворотахъ, изрѣдка
останавливаясь, чтобы оглядѣться вокругъ, восходя, если
это вообще возможно, къ той точкѣ, въ которой эта нить
привѣшена и съ которой намъ можетъ-быть откроется,—
такъ-какъ смѣшное есть нѣчто, колеблющееся между жизнью ^ J
и искусствомъ,—соотношеніе между искусствомъ и жизныо/~

— 108 —
III.
Начнемъ съ самаго простого. Что такое смѣпшая физіономія? Откуда берется смѣшное выраженіе лица? И что
отличаетъ въ этомъ случаѣ смѣпіное отъ безобразнаго? Такимъ образомъ поставленный вопросъ не могъ быть рѣтенъ иначе, какъ произвольно. Какъ ни кажется онъ
простъ, онъ все-таки слишкомъ сложенъ, чтобы прямо къ
нему подойти. Притлось-бы сначала опредѣлить что такое
безобразіе, потомъ выяснить, въ какомъ смыслѣ смѣшное
усиливаетъ безобразіе: но сдѣлать анализъ безобразія не
легче, чѣмъ сдѣлать анализъ красоты. И мы воспользуемся
однимъ искусственнымъ пріемомъ, который часто намъ будетъ полезенъ и впредь. Мы раетирнмъ такъ сказать, задачу, увеличивъ слѣдствіе настолько, чтобы причина стала
видимой. Усплимъ безобразіе, доведемъ его до степени
уродства и посмотримъ, какъ можно перейти отъ уродливаго къ смѣшному.
Есть уродства, какъ извѣстно, имѣющія печальное
преимущество предъ другими уродствами: они вызываютъ
у нѣкоторыхъ лицъ смѣхъ. Такъ напримѣръ, смѣютсянадъ
I горбатыми. Я не буду останавливаться на излиишихъ здѣсь
подробностяхъ. Я попрошу только читателя припомнить
различныя уродства, затѣмъ раздѣлить ихъ на двѣ группы:
на такія, которыя природа приблизила къ смѣпіному, и татя, которыя совершенно далеки отъ него. Я думаю, что онъ
безъ труда выведетъ слѣдующій законъ: с м ѣ ш н ы м ъ мож е т ъ быть в с я к о е у р о д с т в о , к о т о р о е м о ж е т ъ
п р е д с т а в и т ь п р а в и л ь н о - с л о ж е н н ы й ч е л о в ѣ к ъ.
Не значитъ-ли это, въ такомъ случаѣ, что горбаV тый производить впечатлѣніе человѣка, который дурно держитъ себя? Его спина могла почему-нибудь принять неправильное положеніе. Вслѣдстіе неподатливости тѣла,
в с л ѣ д с т в і е к о с н о с т и онъ упорно держится усвоенной
имъ привычки. Постарайтесь только смотрѣть на него. Не
думайте, а главное, не разсуждайте. Забудьте все, что вы
знаете; постарайтесь прійти къ самому безхитростному, непосредственному, первоначальному впечатлѣнію. И вы увидите именно этотъ образъ. Передъ вами будетъ человѣкъ,

— 109 —

который вздумалъ застыть въ извѣстной позѣ я, если можно
такъ выразиться, заставилъ свое тѣло сдѣлать извѣстную
гримасу.
Вернемся теперь къ тому пункту, который мы хотѣлп
освѣтить. Ослабляя смѣгпное уродство, мы должны получить комическое безобразіе. Слѣдовательно, выр&женіе лица
будетъ смѣпшымъ въ томъ случаѣ, если мы въ обычно-подвижной физіономіи увидимъ нѣчто натянутое, неподвижное, такъ сказать, застывшее,—увидимъ застывшую судорогу, неподвижную гримасу. Намъ скажутъ, можетъ быть,
что всякое обычное выраженіе лица, даже пріятное и красивое, также производить на насъ внечатлѣніе чего-то разъ
навсегда еложивтагося. Но здѣсь есть важное различіе.
Когда мы говоримъ о сильно-выраженной красотѣ или даже
сильно выраженномъ безобразіи, когда мы говоримъ, что
лицо имѣетъ выраженіе, то мы имѣемъ въвиду выраженіе,
быть можетъ, и устойчивое, но для котораго мы предвидишь возможность измѣненія. При всемъ своемъ постоялствѣ оно сохраняетъ какую-то неопредѣленность, въ которой смутно сказываются всевозможные оттѣнки душевнаго
состоянія, выражаемаго имъ: такъ иногда въ туманное весеннее утро чувствуется близость жаркаго дня. Но комическое
выраженіе лица это есть выраженіе, не обѣщающее намъ
ничего, кромѣ того, что оно даетъ. Это—только гримаса,
застывшая гримаса. Какъ будто-бы вся душевная яшзнь
человѣка выкристаллизовалась въ какую-то систему. Вотъ
почему лицо бываетъ тѣмъ комичнѣе, чѣмъ сильнѣе вызываете оно въ насъ представленіе, о какомъ-нибудь несложному чисто механическомъ дѣйствіи, поглотившемъ навсегда данную личность. Есть лица, которыя кажутся постоянно плачущими, другія—смѣющимися или свистящими,
третьи—дующими въ какую-то воображаемую трубу. Это—
самыя смѣшныя лица. Здѣсь снова подтверждается тоте
законъ, что комизмъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ естественнѣе
объясняется вызывающая его причина. Автоматизмъ, косность, какая-нибудь неизмѣнно присущая, искажающая лицо
черта—вотъ то, что дѣлаетъ физіономію смѣшной. Но этотъ
эффектъ еще больше усиливается, когда мы можемъ связать эти характерный черты съ какой-нибудь глубокой при-

— 110 —

чиной с ъ с а м о й о с н о в о й р а з с ѣ я н н о с т и , когда д у т а
какъ-бы отдается чарамъ, гипнозу матеріальности какого-нибудь очень простого акта.
Теперь становится понятенъ комизмъ каррикатуры.
Какъ-бы ни были правильны черты лица, какъ-бы ни казались гармоничны его линіи и гибки движенія, никогда
соотвѣтствіе между ними не бываетъ совершенными Всегда
можно подмѣтить въ нихъ намекъ на какую-нибудь уродливую черту, эскизъ намѣчающейся гримасы, словомъ,—
какую-нибудь свойственную данному лицу неправильность,
въ которой сказывается его природная склонность. Искусство каррикатуриста состоитъ въ томъ, чтобы схватить это,
иногда неуловимое, движеніе, и, значительно усиливъ, сдѣлать его видимымъ для всѣхъ. Онъ заставляете свои модели гримасничать такъ, какъ онѣ гримасничали-бы сами,
если-бы доводили свою гримасу до конца. Подъ внѣишей
гармоніей формъ онъ угадываете глубоко скрытое возмущеніе матеріи. Онъ воспроизводить несоразмѣрности и неправильности, которыя должны существовать въ природѣ, въ
видѣ зачатковъ, но не смогли полностью развиться, будучи
побѣждены силами высшаго порядка. Его искусство, въ
которомъ есть нѣчто дьявольское, ставить на ноги демона,
побѣжденнаго ангеломъ. Безспорно, это искусство преувеличиваете; тѣмъ не менѣе, его опредѣляютъ невѣрио, когда
ему приписываютъ преувеличеніе, какъ цѣль, потому что
есть каррикатуры болѣе похожія, чѣмъ портреты, каррикатуры, въ которыхъ преувеличеніе почти не чувствуется; и наоборотъ, можно утрировать до послѣдней
крайности и не иолучить настоящей каррикатуры. Для того,
чтобы пре-увеличеніе было комично, оно не должно быть
цѣлыо, а лишь простымъ средствомъ, которымъ рисуюіцій
пользуется, чтобы показать намъ видимую ему намѣчающуюся гримасу. Важна только эта гримаса, только она
представляете йнтересъ. И вотъ почему ее ищутъ дая*е въ
неспособныхъ къ двшкенію элементахъ физіономіи, въ изгибѣ носа, въ формѣ уха. Дѣло въ томъ, что форма для
насъ всегда—набросокъ движенія. Каррикатуристъ, который
измѣняетъ размѣры носа, но сохраняете его общую форму,
.удлиняете его напримѣръ въ томъ-же направлеши, въ ко-

—

Ill

—

торомъ уже удлинила его природа, поистинѣ заставляете
этотъ носъ гримасничать: съ этого момента намъ будетъ
казаться, что оригиналъ тоже стремится удлиниться и с т лать гримасу. Въ этомъ смыслѣ можно было-бы сказать,
что природа сама бываетъ иногда искуснымъ каррикатуристомъ. Такъ и каягется иногда, что движеніемъ, которымъ
она прорѣзала этотъ ротъ, обострила этотъ подбородокъ,
раздула щеку, она успѣла довести до конца извѣстную
гримасу, обманувъ бдительность умѣряющей болѣе разумной силы. Надъ такимъ лицомъ мы смѣемся, оно является,
такъ сказать, своей собственной каррикатурой.
Коротко говоря, какова-бы ни была доктрина, которой ;
придеряиівается нашъ умъ, наше вообраягеніе имѣетъ свою
вполнѣ опредѣленную философію; въ каждой формѣ чело- .
вѣческаго тѣла оно видитъ усиліе души, обрабатывающей\
матерію,—души безконечно гибкой, вѣчно подвижной, свободной отъ дѣйствія закона тяжести, потому-что не земля
ее притягиваете. Нѣкоторую долю своей окрыленной легкости эта д у т а сообщаетъ тѣлу, которое она животворить;
духовное начало, проникающее такимъ образомъ въ матерію, есть то, что называютъ граціей. Но матерія упорно
противится этому. Она тянетъ въ свою сторону, она хотѣлабы совратить на путь инертности, принизить до автоматизма всегда бодрствующую дѣйственность этого выспхаго
начала. Она хотѣла-бы закрѣпить разумно-разнообразныя
движенія тѣла въ безсмысленно усвоенныя привычки, отлить въ застывшія гримасы живую игру физіономіи,—словомъ, придать всему тѣлу такое положеніе, чтобы человѣкъ
казался всецѣло захваченнымъ и поглощеннымъ матеріальностью какого-нибудь чисто-механическаго движенія, вмѣсто того, чтобы непрерывно обновляться отъ соприкосновенія съ яшвымъ духомъ. Тамъ, гдѣ матерія успѣваетъ таідоіъ образомъ придать тяжеловѣсность душевной жизни
въ ея внѣшнихъ проявленіяхъ, задержать ея движеніе, нарушить, однимъ словомъ, ея грацію, она достигаете того,
что тѣло производите виечатлѣніе комическаго. И если-бы
мы хотѣли опредѣлить сейчасъ комическое, сопоставляя
его еЪ его противоположностью, то его слѣдовало-бы (про- |
тивоііоставить въ еще большей степени граціи, чѣмъ кра- I
f
сотѣ). Оно—скорѣе косность, чѣмъ безобразіе.
'

— 112 —

IY.
Перейдемъ отъ комизма ф о р м ъ къ комическому $ъ
ж е с т а х ъ и движеніяхъ. Прежде всего я формулирую законъ, управляющий, какъ мнѣ думается, всѣми явленіяміг
этого рода. Онъ впрочемъ легко выводится изъ вышеизложенныхъ соображеній.
Позы, ж е с т ы и д в п ж е н і я
чел.овѣческаго
тѣла с м ѣ ш н ы п о с т о л ь к у , п о с к о л ь к у э т о тѣло
в ы з ы в а е т ъ въ н а с ъ п р е д с т а в л е н і е о п р о с т о й
м ашинѣ.
Я не буду подробно нрослѣяшвать случаи непосредственнаго примѣненія этого закона. Они безчисленны. Чтобы
непосредственно провѣрить его, намъ достаточно было-бы
ближе изучить творчество живописцевъ-юмористовъ, оставляя при этомъ въ сторонѣ все то, что касается каррикатуры, которой мы дали объясненіе особо, а такяге и ту долю
комическаго, которая присуща не самому рисунку. Потомучто здѣсь не слѣдуетъ ошибаться: комическое въ рисункѣ
есть нѣчто случайное, заимствованное, относящееся цѣликомъ къ литературѣ. Я хочу этимъ сказать, что живописецъ
можетъ быть въ то-же время сатирикомъ, даже водевилистомъ, и нашъ смѣ$ъ вызывается тогда не столько самимъ
рисункомъ, сколько той сатирой или той сценой, которую
онъ представляетъ. Но если сосредочить свое вииманіе на
рисункѣ съ твердымъ намѣреніемъ думать только о немъ,
то мы найдемъ, какъ мнѣ кажется, что рисуиокъ всегда
комиченъ постольку, поскольку онъ ясно и не утрируя выявляете намъ въ человѣкѣ автомата. Необходимо, чтобы
данное впечатлѣніе было отчетливо, чтобы мывидѣли ясно,
, какъ черезъ (в) стекло, внутри данной личности разборный
механизмъ. Но необходимо также, чтобы это впечатлѣніе не
было рѣзкимъ, и чтобы изображаемая личность, при всей
механической косности своихъ членовъ, давала намъ въ
цѣломъ представление о живомъ существѣ, Комическій эффектъ будетъ тѣмъ разительнѣе, искусство живописца тѣмъ
совершеннѣе, чѣмъ тѣснѣе заключены одинъ образъ въ
другой— образъ машины въ образъ человѣка. И оригинальность каждаго живописца-юмориста можно было-бы опре-

— 113 —

дѣлять своеобразным!» характеромъ жизни, которую онъ
вкладываете въ автомата. Но оставимъ въ сторонѣ непосредственный примѣненія этого принципа и остановимся
иодробнѣе лишь на болѣе отдаленныхъ выводахъ. Призракъ
механизма, дѣйствующаго внутри человѣческой личности,
проглядываетъ чрезъ безчисленное множество забавныхъ
эффектовъ, но это чаще всего лишь мимолетное видѣніе,
которое тотчасъ-же затеривается въ вызываемомъ имъ
смѣхѣ. Чтобы запечатлѣть его, необходимо нѣкоторое усиліе мысли и анализа.
Вотъ, напримѣръ, у оратора жестъ соперничаете со
словомъ. Завидуя слову, жесть все время гонится за мыслью
и требуетъ также и себѣ.роли истолкователя. Пусть такъ,
но онъ долженъ тогда постоянно слѣдовать за мыслью, за
всѣми ея эволюціями. Мысль—это нѣчто непрерывно растущее: отъ начала рѣчи и до конца ея она пускаете почки,
цвѣтетъ, зрѣетъ. Она никогда не останавливается, никогда
не повторяется. Она должна непрерывно измѣняться, по- '
тому-что перестать измѣняться значнтъ перестать яшть.
Пусть-же и жестъ живете подобно ей! Пусть-же и онъ подчинится основному закону жизни, состоящему въ томъ,
чтобы никогда не повторяться. Но вотъ мнѣ кажется, что
одно и то-же движеніе руки или головы періодически повторяется. Если я это замѣтилъ, если этого достаточно,
чтобы отвлечь мое вниманіе, если я жду его въ опредѣленномъ мѣстѣ и оно происходить въ тотъ моменте, когда я
его жду,—я невольно разсмѣюсь. Почему? Да потому-что
тогда передо мной будетъ механизмъ, дѣйствующій автоматически. Это уже не жизнь, это автоматизмъ, внѣдрившійся въ жизнь и подражающій ей. Л это—комично.
Вотъ почему жесты, надъ которыми мы и не думали
смѣяться, становятся смѣшными, когда какое-нибудь другое лицо перенимаете ихъ. Этому простому факту давали
очень слояшыя объясненія. Не трудно замѣтить, что наше
душевное состояніе ея^еминутно измѣняется и что если-бы
наши жесты вполнѣ соотвѣтствовали нашимъ внутреннимъ
переживаніямъ, если бы-они яшли такъ-же, какъ живемъ
мы, они никогда не повторялись бы и имъ не было-бы
страшно никакое подражаніе. Мы только тогда начинаемъ
8

— 114 —

становиться предметомъ подражанія, когда перестаемъ быть
самими собою. Я хочу этимъ сказать, что наши жесты иод:
даются подражаніго постольку, поскольку имъ присуще механическое однообразіе, поскольку они, слѣдовательно,
чужды нашей живой индивидуальности. Подражать какомунибудь лицу значитъ выявлять ту долю автоматизма, которой оно позволило проникнуть въ свою личность. Это значить, тѣмъ самымъ, сдѣлать это лицо смѣшнымъ, и неудивительно, что подражаніе вызываетъ смѣхъ.
Но если подражаніе жестамъ смѣшно само по себѣ, то
оно становится еще смѣшнѣе, когда старается, не измѣняя
ихъ совершенно, сдѣлать ихъ похожими на какую-нибудь
механическую операцію, напримѣръ на пилку дровъ, битье
по наковальнѣ, или на неустанное дерганье за шнурокъ
воображаемаго звонка. Это не значитъ, что обыденность составляете сущность комизма (хотя она и входить въ его
составь). Это значитъ скорѣе, что взятый нами жестъ кажется намъ въ еще большей степени машинальнымъ, когда
его можно связать съ какой-нибудь простой операціей, какъ
если-бы онъ былъ механиченъ по самому своему назначение. Внушать' представленіе о механическомъ—таковъ дол- женъ быть одинъ изъ излюбленныхъ пріемовъ пародіи. Я
дѣлаю этотъ выводъ à priori, но я думаю, что клоуны давно
уже пришли къ нему чутьемъ. .
Такимъ же образомъ, мнѣ кажется, можетъ быть рѣшена маленькая загадка, предложенная Паскалемъ въ одномъ мѣстѣ его „Мыслей*: два похожихъ другъ на друга
лица, изъ которыхъ каждое въ отдѣльности не вызываетъ
смѣха, .кажутся, благодаря своему сходству смѣшными, находясь ;рядомъ. Можно было-бы точно такъ-же сказать: „жесты оратора, изъ которыхъ ни одинъ,'самъ по^себѣ несмѣшитъ, возбуждаютъ смѣхъ, повторяясь". Дѣло въ томъ, что
* подлинно яжвая яшзнь не должна-бы никогда повторяться.
Тамъ, гдѣ имѣется повтореніе, полное подобіе, мы всегда
1 подозрѣваемъ, что позади живого дѣйствуетъ что-то механическое. Проанализируйте впечатлѣніе, ^которое производить на васъ два слишкомъ похожихъ другъ на друга
лица: вы увидите, что они вызываютъ въ васъ мысли о
двухъ экземплярахъ, полученныхъ • съ помощью одной и

,

— 115 —

той-же формы, или о двухъ оттискахъ одного и того-же
штемпеля, о двухъ снимкахъ съ одного и того-же клише,—
словомъ, о фабричномъ производствѣ. Это отклоненіе жизни .
въ сторону механическаго и естьвъ данномъ случаѣ истинная причина смѣха.
И смѣхъ будетъ еще силънѣе, если передъ нами предстанутъ на сценѣ не два только персона^ какъ въ примѣрѣ Паскаля, a нѣсколько, много, какъ можно больше
сходныхъ между собою лицъ, которыя будутъ входить, выходить, танцовать, принимать одновременно однѣ и тѣ-же
позы, дѣлать одни и тѣ-же жесты. В&. этомъ случаѣ мы
ясно себѣ представляемъ маріонетокъ. Намъ кажется, что
невидимыя нити связываютъ руки съ руками, ноги съ ногами, каждый мускулъ одной физіономіи съ соотвѣтствующимъ мускуломъ другой: строгая согласованность ведетъ
къ тому, что формы сами на нашихъ глазахъ превращаются
изъ мягкихъ въ твердыя, все затвердѣваетъ въ автоматич- _ V
ности. Въ этомъ, мнѣ кажется, и заключается вся хитрость ^ ^
этого нѣсколько грубаго развлеченія. Я не знаю читали-ли
его исполнители Паскаля, но они несомнѣнно доводятъ до
конца мысль, на которую наводитъ это мѣсто у Паскаля.
И если причина смѣха есть несомнѣнно иоявленіе механическаго эффекта во второмъ случаѣ, то и въ первомъ случаѣ должна была быть та-же причина, но тоньше действующая.
Идя дальше этимъ путемъ, мы начинаемъ смутно
предвидѣть все болѣе и болѣе отдаленный, а также все бо~
лѣе и болѣе важныя послѣдствія изложеннаго нами закона.
Мы предчувствуемъ появленіе еще болѣе мимолетныхъпризраковъ механическихъ явленій, порождаемыхъ слояшыми
дѣйствіями человѣка, а не простыми жестами. Мы предугадываемъ, что обычные пріемы комедіи,—періодпческіяповторенія какого-нибудь слова или какой-нибудь сцены, перепутываніе ролей, развитіе въ геометрической ирогрессіп
всевозможныхъ q u i pro q u o и еще многіе другіе
иріемы,—черпаютъ силу комизма изъ того-же источника,
что искусство водевилиста быть можетъ въ томъ и состоите, чтобы представить намъ чисто-механическое сцѣпленіе происшествій изъ человѣческой жизни, сохраняя за 4

— 116 —

этими ироистествіями внѣшній видъ правдоподобія, т.-е.
видимую гибкость жизни. Но не будемъ предвосхищать результатовъ, къ которымъ постепенно приведете насъ натъ
анализъ.
У.
Прежде чѣмъ идти дальше, пріостановимся на минуту
и оглянемся кругомъ. Мы давали понять въ самомъ. началѣ
этой работы, что было-бы химерично пытаться вывести всѣ
комическіе эффекты изъ одной простой формулы. Формула,
правда, въ извѣстномъ смыслѣ существуетъ; но она не развертывается съ доляшой правильностью. Я хочу сказать,
что дедукція должна время отъ времени останавливаться на
нѣкоторыхъ преобладающихъ эффектахъ и что каждый изъ
этихъ эффектовъ является моделью, около которой располагаются по кругу другіе, схожіе съ нимъ эффекты. Эти
послѣдніе не могутъ быть выведены изъ формулы, но они
4
комичны благодаря своему родству съ тѣми, которые могутъ быть выведены изъ иея. Обращаюсь вновь къ Паскалю;
я охотно представилъ-бы здѣсь ходъ мысли въ видѣ той
кривой, которую этотъ геометръ изелѣдовалъ подъ названіемъ циклоиды, кривой, описываемой точкой окружности
колеса, когда телѣга двиягется впередъ по прямой линіи:
эта точка вращается вмѣстѣ съ колесомъ и въ то-же время
движется впередъ вмѣстѣ съ телѣгой. Или мояшо еще представить себѣ безконечную аллею,—въ родѣ аллей въ лѣсу
Фонтенебло, съ перекрестками и к р е с т а м и , разставленными на ней черезъ извѣстные промея^утки: на каждомъ
перекресткѣ приходится обойти кругомъ к р е с т ъ , ознакомиться съ открывающимися дорогами и потомъ продолжать
свой путь.
Мы находимся на одномъ изъ такихъ перекрестковъ.
Живое, покрытое н а к л а д н ы м ъ с л о е м ъ механиI ч е с к а г о, вотъ одинъ изъ к р е с т о в ъ , около котораго
слѣдуетъ остановиться,—то центральное представленіе о
смѣшномъ, отъ котораго воображеніе лучеобразно распространяется по расходящимся направленіямъ. Каковы-же эти
направленія? Какъ мнѣ кажется, я различаю три главныхъ

— 117 —

направления. Мы изслѣдуемъ ихъ одно за другимъ, а затѣмъ вернемся на натъ прямой путь.
I. Прежде всего, образъ механическаго и живого, плотно
вставленныхъ одно въ другое, заставляетъ насъ уклониться
въ сторону болѣе неопредѣленнаго образа к а к о й - н и б у д ь
косности, облекающей подвижность жизни, неловко пытающейся воспроизводить всѣ ея очертанія и подражать ея
гибкости. Понятно, напримѣръ, почему платье такъ легко
можетъ стать смѣтнымъ. Можно, въ сущности, сказать, что
всякая мода той или иной стороной своей смѣшна. Только,
когда мы имѣемъ дѣло съ модой современной, то благодаря нашей привычкѣ къ ней, платье словно сливается въ
одно цѣлое съ тѣми, кто его носить. Воображеніе наше не
отдѣляетъ его отъ нихъ. Намъ не приходить тогда мысль
противопоставлять инертную оболочку живой гибкости облекаемаго ею предмета. Комическое остается здѣсь въ скрытомъ состояніи. Въ лучшемъ случаѣ ему удается проглянуть наружу, тамъ, гдѣ естественное несоотвѣтствіе между
облекающимъ и облекаемымъ такъ глубоко, что даже ихъ
вѣковая близость не смогла придать прочности ихъ союзу.
Примѣромъ можетъ служить наша шляпа. Но представьте
себѣ чудака, одѣвающагося теперь по старинной модѣ;
его костюмъ привлечете тогда къ себѣ наше вниманіе, мы
его совершенно отдѣлимъ отъ самой личности, мы скажемъ,
что человѣкъ этотъ р я д и т с я (какъ будто всякая одежда
не есть переряживанье), и смѣиіная сторона моды выступаете
тогда на свѣтъ.
Мы начинаемъ здѣсь предвидѣть нѣкоторыя значительный затрудненія въ мелочахъ, выдвигаемыя проблемой
Еомическаго. Одна изъ .причинъ, которыя доляшы были породить множество ошибочныхъ или недостаточно-обоснованныхъ теорій смѣха, заключается въ томъ, что множество
вещей комичны въ теоріи, не будучи смѣшны въ дѣйствительности, потому-что непрерывность употребленія усыпила »
въ нихъ способность вызывать смѣхъ. Необходимъ рѣзкій разрывъ непрерывности, разрывъ съ модой, чтобы это свойство
ихъ вновь обрѣло силу. Тогда будетъ казаться, что этотъ
разрывъ непрерывности порождаете комизмъ, тогда какъ
онъ только раскрываете намъ этотъ послѣдній. Смѣхъ бу-

— 118 —

дутъ объяснять н е о ж и д а н н о с т ь ю или к о н т р а с т о м ъ
и т. п.,—объясненія, такъ-же хорошо примѣнимыя ко многимъ случаямъ,. когда мы не чувствуемъ никакого желанія
смѣяться. Истина далеко не такъ проста.
Но вотъ мы пришли къ понятію о переживаніи. Оно
пользуется общепризнанной, какъ мы уже указали, способностью возбуждать смѣхъ. Не безполезно будетъ разсмотрѣть, какъ она пользуется ею.
Почему мы смѣемся надъ шевелюрой, которая превратилась изъ темной въ свѣтлую? Въ чемъ комизмъ краснаго
носа? Почему смѣются надъ негромъ? Вопросъ, повидимому, / '
трудный, потому-что такіе психологи, какъ Гекеръ, Крепелинъ, Липпсъ брались за него и давали различные отвѣты.
Между тѣмъ не былъ-ли онъ однажды рѣшенъ на улицѣ
простымъ пзвозчикомъ, который назвалъ сѣдока-негра, сидѣвшаго въ его каретѣ,—„немытымъ". Немытый! Черное
лицо представляется нашему воображенію, какъ лицо, запачканное чернилами или сажей. Слѣдовательно, и красный
носъ можетъ быть только носомъ, покрытымъ слоемъ румянъ. Такимъ образомъ, ряженье передало часть своей способности возбуждать смѣхъ такимъ явленіямъ, въ которыхъ
никакого переряяшванья нѣтъ, но гдѣ оно могло бы быть.
Какъ мы указывали выше, обычный костюмъ есть, несомненно, нѣчто отдѣльное отъ человѣка; но намъ онъ кажется слитымъ воедино съ этимъ послѣднимъ, потому-что
мы привыкли видѣть его на немъ. Въ послѣднемъ случаѣ,
черная или красная окраска присуща самой кожѣ; намъ-же
она кажется налоя^енной искусственно, потому-что она насъ
поражаете своей необычностью.
Отсюда, правда, вытекаетъ новый рядъ затрудненій для
, теоріи смѣшного. Положеніе, гласящее: „моя обычная одежда
составляете часть моего тѣла", есть безсмыслица для нашего разума; тѣмъ не менѣе воображенію нашему оно представляется правильнымъ. „Красный носъ—это крашенный
носъ", „негръ—это переряженный бѣлый"—это тоже нелѣпости для разсуждающаго разсудка,—но не подлежащая
f сомнѣнію правда для воображенія. Существуетъ, слѣдова- ;
тельно, логика воображенія, которая отлична отъ логики
разума, иногда даже противорѣчитъ ей, но съ которой фи-

— 119 —

лософія, тѣмъ не менѣе, должна считаться не только при
изученіи комическаго, но и во всѣхъ своихъ изслѣдованіяхъ того-же порядка. Это нѣчто вродѣ логики сновидѣнія, но такого сновидѣнія, "которое не иринадлежитъ цѣликомъ къ области прихотливой индивидуальной фантазіи, а
снится всему обществу. Ч^обы ее возстановить, необходимо
усиліе совершенно особаго рода,—необходимо приподнять
внѣшнюю корку прочныхъ сужденій и крѣпко установившихся поняті|:, чтобы увидѣть въ глубинѣ своего „я"
непрерывно-текущую, подобную подземному водному потоку, смѣну тѣсно проникающихъ другъ друга образовъ.
Это взаимное проникновение образовъ не есть дѣло случая.
Оно подчиняется законамъ, или, вѣрнѣе, привычкамъ, которыя относятся къ вообрая:енію такъ-же, какъ логика—-къ
мышленію.
Прослѣдимъ-же эту логику воображенія въ частномъ
случаѣ, занимающемъ насъ теперь. Переряженный человѣкъ смѣшонъ. Расширяя это понятіе, мы ская^емъ: всякое
переряживаніе смѣшно, не только переряживаніе отдѣльнаго человѣка, но также и общества и даже природы.
Начнёмъ съ природы. Мы смѣемся надъ собакой, остри
яренной на половину, надъ цвѣтникомъ, состоящимъ изъ
искусственно окрашенныхъ цвѣтовъ, надъ лѣсомъ, деревья котораго обвѣшаны избирательными афишами и т. п.
Помните причину этого смѣха. Вы найдете ее въ томъ, что
все это вызываетъ представленіе о какомъ-то маскарадѣНо здѣсь смѣшное очень ослаблено. Оно слишкомъ отдалено отъ своего источника.. Желаете вы его увидѣть? Тогда
надо добраться до самаго источника, приблизить производный образъ,—образъ маскарадный,—къ образу первоначальному, каковымъ, какъ мы уже говорили, служить образъ
механической поддѣлки жизни. Механически поддѣланная а
природа,—вотъ чисто-комическій мотивъ, и фантазія можетъ ;
варьировать его съ увѣренностью вызвать громкій смѣхъ.
Припомните смѣшное мѣсто изъ „ Т а р т а р е н а на Альпахъ", гдѣ Бомпаръ увѣряетъ Тартарена, (а отчасти, следовательно и читателя), что Швейцарія устроена искусственно, съ помощью машинъ, на подобіе кулись въ театрѣ,
что ее эксплуатируете особая компанія, которая содеряштъ

I

— 120 —

каскады, ледники я иоддѣльныя трещины. Тотъ-же мотивъ
встрѣчаемъ мы въ N o v e l N o t e s англійскаго юмориста
Джерома К. Джерома,—взятъ только другой тонъ. Старая
лэди, не желающая, чтобы ея добрыя дѣла причиняли ей
слишкомъ много хлопотъ, поселила по близости отъ своего
жилища спеціально сфабрикованныхъ для нея атеистовъ,
предназначенныхъ для обращенія ею въ истинную вѣру,
людей, нарочно превращенныхъ въ пьяницъ только для
того, чтобы она могла лѣчить ихъ отъ этого порока и т. п.
Иногда въ какой-нибудь смѣшной фразѣ этотъ мотивъ слышится, какъ отдаленный отзвукъ, смѣшиваясъ съ наивностью, искренней пли дѣланной, служащей ему аккомпаяиментомъ. Таковы, напримѣръ, слова одной дамы, которую
астрономъ Кассини пригласилъ прійти посмотрѣть на лунное затменіе; она пришла слишкомъ поздно: „Господинъ
Кассини будетъ такъ любезенъ начать для меня сначала",
сказала она. Или восклицаніе одного изъ персонажей Гондине, пріѣхавшаго въ городъ и узнавшаго, что въ окрестностяхъ существуетъ потухшій вулканъ: „У нихъ былъ
вулканъ и они дали ему потухнуть!"
Перейдемъ къ обществу. Живя въ обществѣ, живя его
жизнью, мы не можемъ не смотрѣть на него, какъ на живое существо. Поэтому смѣшнымъ будетъ всякій образъ,
который внушить намъ представленіе объ обществѣ, какъ
о иереряженномъ, какъ объ общественномъ маскарадѣ, такъ
сказать. Это иредставленіе возникаете у насъ какъ только
на поверхности живого общества мы замѣчаемъ признаки
ннерціи, признаки чего-то дѣланнаго, сфабрикованнаго ме- *
ханическимъ способомъ. Это—та-же инерція, препирающаяся
съ внутренней гибкостью жизни. Обрядовая сторона общественной жизни должна всегда заключать въ себѣ комизмъ въ скрытомъ состояніи, который ждетъ только случая, чтобы вырваться на свѣте. Можно сказать, что цере-1
моніи для общественнаго тѣла—то-же, что илатье—для тѣла
индивидуальная. Онѣ обязаны своей значительностью тому,
что по привычкѣ отождествляются нами съ тѣмъ важнымъ
явленіемъ, съ которымъ онѣ связаны; онѣ теряютъ эту
значительность, какъ только наше воображеніе отдѣляетъ
ихъ отъ него. Такимъ образомъ, чтобы какая-нибудь цере-

— І2І —
монія едѣлалась комичной, достаточно, чтобы наше внима:
ніе сосредоточилось именно на ея церемоніальности, чтобы
*
мы отвлеклись отъ ея сущности, говоря философскимъ
языкомъ, и думали только о ея формѣ. Я не стану на
этомъ останавливаться. Каждый знаетъ, какъ любятъ юмористы изощрять свое остроуміе надъ общественными актами
съ установленными формами, начиная съ простого распредѣленія наградъ и кончая судебнымъ засѣданіемъ. Существуетъ столько формъ и формулъ, сколько готовыхъ рамокъ
для проявленія смѣшного.
И здѣсь комизмъ усилится, если приблизить его къ
его источнику. Отъ представления о переряженіи, какъ отъ
производнаго, слѣдуетъ обратиться къ первоначальному
лредставленію, т,-е. къ представление о чемъ-то механическомъ, наложенномъ на живое. Уже однѣ строго-размѣ- ' і
ренныя формы всякаго церемоніала внушаютъ намъ представленіе этого рода. Едва только мы отвлечемся отъ высокой цѣли даннаго торжества или дайной церемоніи, какъ t
всѣ участники начинаютъ производить на насъ впечатлѣніе
движущихся маріонетокъ. Ихъ движенія сообразованы съ
неподвижной формулой. Это и есть автоматизмъ. Но примѣромъ законченнаго автоматизма можетъ служить автома- тизмъ чиновника, дѣйствующаго на подобіе простой машины, или какой-нибудь административный регламенте,
нримѣняемый съ неумолимостью рока и считаюіційся закономъ природы. Я совершенно случайно натолкнулся въ
одной газетѣ на примѣръ комизма этого рода. Лѣтъ десять
тому назадъ въ окрестностяхъ Діеппа потерпѣлъ крушеніе
одинъ большой пакетботе. Нѣсколько пассажировъ спаслось
съ большимъ трудомъ въ лодкѣ. Таможенные чиновники,
отважно пришедшіе имъ на помощь, начали съ того, что
спросили ихъ, „имѣютъ-ли они что-нибудь предъявить".
Нѣчто подобное, хотя и въ менѣе грубой формѣ, я нахояіу
въ слѣдующей фразѣ одного депутата, интерпеллировавшаго
министра на другой день послѣгромкаго иреступленія, совершеннаго въ желѣзнодорожномъ поѣздѣ: „Убійца, покоичивъ съ своей жертвой, долженъ былъ соскочить съ поѣзда
на боковой путь вопреки желѣзнодорояшому регламенту".
.Внѣдреніе механическаго въ природу, автоматическая

— 122 —

два типа забавныхъ эффектовъ^къкоторымъ мы приходимъ. Намъ остается,
въ заключеніе, соединить ихъ вмѣстѣ . и посмотрѣть, что
изъ этого выйдетъ.
Слѣдствіемъ ихъ комбинаціи будетъ, очевидно, представленіе о человѣческой регламентаціи, поставленной на
мѣсто самихъ законовъ природы. Вспомните отвѣтъ Сганарелля Жеронту на замѣчаніе послѣдняго, что сердце находится съ лѣвой стороны, а печень—-съ правой: „Да, когдато это было такъ, но мы измѣнили все это и мы лѣчимъ
теперь совеѣмъ по новому способу". Вспомните также консиліумъ двухъ врачей г. де-Пурсоньяка: „Вате разсуждеиіе
столь учено и столь прекрасно, что невозможно, чтобы
больной не оказался ипохондрическимъ меланхоликомъ;
если-бы онъ имъ не былъ, то онъ долженъ былъ-бы стать
таковымъ,—такъ прекрасно то, что вы говорили* и такъ
справедливы ваши разсужденія". Мы могли-бы привести
много такихъ примѣровъ; намъ достаточно было-бы для
этого вспомнить одного за другимъ всѣхъ мольеровскихъ
врачей. Но какъ-ни далеко, повидимому, заходитъ здѣсь
фантазія юмориста, действительность старается превзойти
ее. Одинъ современный философъ, завзятый спорщикъ, которому указывали на то, что его безукоризненно построенный разсужденія противорѣчатъ опыту, закончилъ спорь
словами: „опытъ не правь". Дѣло въ томъ,\чтп^ддея административной регламентацін жизни распространена шире,
1
по своему она естественна, хотя мы
і дошли до нея искусственнымъ путемъ обобщенія. Можно
\ сказать, что она даетъ намъ самую квинтъ-эссенцію педантизма, который есть ни что иное, какъ искусство, претендующее исправлять природу.
Резюмируемъ все сказанное: мы имѣемъ здѣсь дѣло
съ однимъ и тѣмъ-же эффектомъ, который все болѣе утон< чается, цщеходя отъ идеи искусственной м е х а н и з а ц і и
человѣческаго тѣла, если такъ мояшо выразиться, къ идеѣ
той или иной подмѣны естественнаго искусственнымъ. Логика, все менѣе и менѣе строгая, все болѣе и бойѣе уподобляющаяся логикѣ сновидѣній, переносить то-же самое
соотношение въ сферы все болѣе выеокія, въ области по-

— 12S —

нятій все болѣе и болѣе отвлеченныхъ,— административная
^ддщ^сз^^вктдя въ концѣ-концбвъ в ъ тѣ-же отношенія
естественному или, напримѣръ, моральному з а ^
конуГвъ к ^
платке находится "къ яжвому тѣлу.
ІІіГпрошли до конца одинъ изъ трехъ путейГпокото^ымъ
намъ слѣдовало итти. Пойдемъ по второму и посмотримъ,
куда мы придемъ.
II.—Механическое, наложенное на живое,—такова и
теперь наша исходная точка. Что является здѣсь причиной
смѣшного? То что живое тѣло превращается въ косную машину. Мы полагаемъ, что живое тѣло должно быть воплощеніемъ совершенной гибкости, неустанной деятельности вѣчно
бодрствующаго начала. Но эта подвижность принадлежите
въ действительности скорѣе душѣ, чѣмъ тѣлу. Она-то и
есть пламя жизни, зажженное въ насъ высшимъ началомъ
и видимое сквозь тѣло, какъ черезъ нѣчто прозрачное.
Когда мы видимъ въ живомъ тѣлѣ только грацію и гибкость, мы забываемъ о томъ, что есть въ немъ вѣсомаго,
обладающаго сопротивляемостью, однимъ словомъ, матеріальнаго; мы отвлекаемся отъ его матеріальности и имѣемъ
въ виду только его жизненность, ту жизненность, которую
наше воображеніе приписываете самому принципу умственной и моральной жизни. Но предположимъ, что наше
вниманіе обращается на матеріальность тѣла. Предположимъ, что тѣло, вмѣсто того чтобы проникнуться подвижностью одухотворяющаго его начала, оказывается только
тяжелой и стѣснительной оболочкой, досаднымъ балластомъ,
прнтягивающимъ къ землѣ душу, нетерпѣливо рвущуюся
вверхъ. Тогда тѣло станете для дзчпи тѣмъ, чѣмъ платье,
какъ мы видѣли выше, является для тѣла,—инертной матеріей, налегающей на живую энергію. И впечатлѣніе
смѣшного получится у насъ тотчасъ-же, какъ только мы
ясно это почувствуемъ. Особенно сильно будетъ это впечатлѣніе, когда мы увидимъ, какъ тѣлесныя потребности
д р а з н я т ъ душу,—увидимъ съ одной стороны нравственную личность, со всей одухотворенной подвижностью ея
энергіи, а съ другой—тупо-однообразное въ своихъ проявленіяхъ тѣло, постоянно все задерживающее своимъ упрямствомъ машины. Чѣмъ эти требованія тѣла будутъ мелоч-

— І 24 —

нѣе, чѣмъ однообразнее они будутъ повторяться, тѣмъ
ярче будетъ эффектъ. Но это—лишь вопросъ степени, общійже законъ этихъ явленій могъ бы быть формулировать
слѣдующимъ образомъ: К о.м и ч н о к а ж д о е, п р и в л ек а ю щ е е н а ш е в н и м а н і е, п р о я в л е н і е ф и з и ч е5
ск о й стороны личности, когда д ѣ л о ид ет ъ о ея
моральной стороне.
Почему мы "смѣемся надъ ораторомъ, который чихаетъ
въ самый патетическій моментъ своей рѣчи? Почему комична фраза изъ надгробной рѣчи, приводимая нѣмецкимъ
философомъ: „II était vertueux et tont roncl" *)? Потому-что
въ обоихъ случаяхъ наше вниманіе внезапно отвлекается
отъ души къ тѣлу. Въ повседневной жизни сколько угодно
такихъ примѣровъ. Но кто не желаетъ трудиться искать
ихъ, тотъ можетъ открыть наудачу любой томъ сочиненій
Лабиша. Онъ почти навѣрное натолкнется на какой-нибудь
эффектъ подобнаго рода. Вотъ ораторъ, прекраснѣйшая рѣчь
котораго вдругъ прерывается дергающей зубной болыо; вотъ
человѣкъ, который каждый разъ какъ начинаетъ говорить,
обязательно прерываетъ свою рѣчь жалобой то на слишкомъ
узкіе ботинки, то на слишкомъ тѣсный поясъ и т. п. Человѣкъ, котораго стѣсняетъ его тѣло,—вотъ образъ внушае о р е н і е. — Рѣчь идетъ здѣсь не о / томъ, о
чемъ мы говорили выше, не о какомъ-НЕ^Ж^|?ловѣ_ или
фразѣ,, которыя повторяетъ дѣйствующее лицо, а о положены, т.-е. о ^ щ б и н а щ и обстоят^льствъ, которая нѣсколько
разъ возобновляется въ о д н о м ъ 1 томъ^е_,лидѣ д идя въ
разрѣзъ, такимъ образомъ, съ постоянно мѣняющимся теченіемъ жизни. Повседневный опытъ даетъ намъ примѣры
этого вида комизма, но лишь въ зачаточномъ видѣ. Такъ,
напримѣръ, встрѣчаю я на улицѣ пріятеля, котораго давно
не видалъ; въ этомъ нѣтъ ничего комическаго. Но если въ
тотъ-же день я его встрѣчаю снова, затѣмъ третій и четвертый разъ, то мы оба разсмѣемся надъ такимъ „совпаденіемъ". Представьте себѣ теперь рядъ придуманныхъ положений, дающій вамъ достаточно полную иллюзію жизни, и
вообразите среди этого непрерывно движущегося впередъ
Ю

ряда одну и ту-же все время повторяющуюся сцену то между одними и тѣми-же дѣйствующими лицами, то между
различными: здѣсь будетъ тоже совпаденіе, но еще болѣе
необыкновенное. Таковы повторенія, которыя мы видимъ на
сценѣ. Они бываютъ тѣмъ комичнѣе, чѣмъ повторяемая
сцена запутаннѣе и чемъ естественнѣе она проведена,—два
положенія, на первый взглядъ другъ друга исключающія,
примирить которыя должно искусство автора.
Современный водевиль пользуется этимъ пріемомъ во
всѣхъ его формахъ. Одна изъ наиболѣе распространенныхъ
формъ состоитъ въ томъ, что какая-нибудь группа дѣйствующихъ лицъ проводится, изъ акта въ актъ, черезъ са^
. мыя разнообразный положенія, при чемъ одинъ и тотъ-же
рядъ событій, между которыми существуетъ симметрическое соотвѣтствіе, повторяется при совершенно новыхъ
условіяхъ.
Во многихъ пьесахъ Мольера мы видимъ одну и туже группировку событій, повторяющуюся отъ начала до
конца комедіи. Такъ въ Ш к о л ѣ Ж е н ъ авторъпользуется
извѣстнымъ эффектомъ въ три такта: 1) Горацій разсказываетъ Арнольфу, какъ онъ надумалъ обмануть опекуна
Агнесы, каковымъ опекуномъ оказывается еамъ Арнольфъ;
2) Арнольфъ думаетъ, что отразилъ ударъ; 3) Агнеса обращаетъ въ пользу Горація хитрость Арнольфа.—Та-ясе правильная періодичность въ Ш к о л ѣ М у ж е й , въ В е р т оп р а х ѣ , а особенно въ Ж о р я ^ ѣ Д а н д е н ѣ , гдѣ мы видимъ
тотъ-же эффектъ въ три такта: 1) Жоржъ Данденъ замѣчаетъ, что жена его обманываетъ; 2) онъ призываетъ на
помощь ея родителей; 3) онъ-же, Жоря^ъ Данденъ, извиняется.
Иногда одна и та-я^е сцена происходить между различными группами дѣйствующихъ лицъ. Тогда нерѣдко
первую группу составляютъ господа, а вторую—слуги. Слуги
повторяютъ въ другомъ тонѣ, менѣе благородномъ, сцену,
уже разыгранную господами. А м ф и т р і о н ъ , а отчасти, ц
Т е р з а н і я Л ю б в и , построены по этому плану. Въ небольшой забавной комедіи Бёнедикта К а п р и з ъ мы видимъ
обратный порядокъ: господа воспроизводить сцену упрямства, примѣръ котораго дали имъ слуги.

—

147

—

Но каковы-бы ни были дѣйствующія лица, попадающія
въ тѣ или иныя одинаковый положенія, существуетъ, повидимому, глубокое различіе между классической комедіей и
современнымъ театромъ. Вводить въ событія извѣстный математическій порядокъ, сохраняя за ними внѣтній видь
правдоподобія. т.-е. жизни,—такова обычно цѣль и той и
другого. Но употребляемый при этомъ средства различны.
Въ водевиляхъ по большей части стараются вліять непосредственно на умъ зрителя. Дѣйствительно, какъ-бы ни
было необычайно совпадете, оно станетъ пріемлемымъ уже
по тому одному, что будетъ принято; мы-же примемъ его,
если насъ постепенно подготовить къ нему. Такъ дѣйствуютъ часто современные авторы. Напротивъ въ пьесахъ
Мольера повторенію придаютъ естественность не отношеніе
зрителя, a отношенія между самими дѣйствующими лицами—
каждое изъ этихъ дѣйствующихъ лицъ представляетъ собою извѣстную силу, дѣйствующую въ извѣстномъ направление и такъ-какъ эти силы, при постоянномъ направлении,
необходимо слагаются между собою одинаковыми» образомъ,
одно и то-же иоложеніе повторяется. Комедія положеній,
понимаемая такимъ образомъ, очень близка къ комедіи характеровъ. Она заслуяжваетъ названія классической, если
справедливо, что классическое искусство это то, которое не
ставить себѣ цѣлью извлечь изъ слѣдствія больше, чѣмъ
оно вложило въ причину.
И. И н в е р с і я . — Второй пріемъ настолько аналогиченъ первому, что мы ограничимся его опредѣленіемъ, не
останавливаясь на его примѣненіи. Представьте себѣ нѣсколькихъ лицъ въ извѣстномъ положении вы получите
комическую сцену, если сдѣлаете такъ, что данное положеніе превратится въ свою противополояшость, а роли перемѣнятся. Въ такомъ родѣ написана двойная сцена спасенія
въ П у т е ш е с т в і и г, П е р р и ш о н а . Но даже нѣтъ необходимости, что обѣ симметричныя сцены разыгрывались
на нашихъ глазахъ. Намъ могутъ показать только одну
изъ нихъ, разъ есть увѣренность, что мы можемъ себѣ
представить противоположную ей. Такъ, мы смѣемся надъ
подсудимыми который читаетъ нравоученіё судьѣ, надъ
ребенкомъ, который пытается поучать своихъ родителе^

— 148.—

наконецъ, надъ всѣмъ, что находить себѣ мѣото въ рубрикѣ „свѣтъ на изнанку".
Часто выводится человѣкъ, который разставляетъ комунибудь сѣти и самъ-же въ нихъ ловится. Нсторія преследователя, ставшаго жертвой своего преслѣдованія, обманутаго обманщика, составляетъ основу мноіщхъ комедій. Мы
находимъ ее уже въ старинныхъ фарсахъ. Адвокатъ Пателенъ учить кліента, какъ надуть судью: кліентъ пользуется
этой-же уловкой, чтобы не заплатить адвокату. Сварливая
жена требуетъ, чтобы мужъ исио$н$лъ всю работу на дому,
и составляетъ для него подробнѣйшій списокъ обязанностей. Когда она падаетъ въ чанъ, мужъ отказывается вытащить ее оттуда, говоря, что этого нѣтъ въ спискѣ. Новѣйшая литература дала очень много варіацій на тему: обокраденный воръ. Въ ней, въ сущности, всегда дѣ$ствующія
лица обмѣниваются ролями, ооздавтееея-же положеніе обращается противъ того, кто его создалъ.
Здѣсь можетъ быть провѣренъ законъ, на примѣненіе
котораго мы уже указывали не одинъ разъ. Космическая
сцена, воспроизводимая часто, переходить въ разрядъ „категорій", становится образцомъ. Она становится забавней
сама по себѣ, независимо отъ тѣхъ причинъ, которыя сдѣлали ее смѣшной для ящ>. Тогда новыя сцены, которыя
сами по себѣ не комичны, смогутъ вызывать наніъ смѣхъ,
если онѣ похожи въ какомъ-нибудъ отношеніи на эту сцену. Онѣ болѣе или менѣе смутно вызовутъ въ нашемъ воображены образъ, который извѣстенъ намъ, какъ смѣшной.
Онѣ найдутъ себѣ мѣсто въ томъ разрядѣ, къ которому относится типъ смѣшного, оффиціально признанный. Подобнаго рода—сцена съ „обокраденнымъ воромъ". Она излучаеть комизмъ, заключающейся въ ней, на мноя^ество другихъ сценъ. Она дѣлаетъ смѣтной всякую неудачу, кото*
рая постигаетъ пострадавтаго'тю его-же собственной винѣ,—
какова-бы ни была эта вина, какова-бы ни была бѣда,—
даже каждый намекъ на подобную неудачу, каждое слово,
напоминающее о ней. Фраза: „Ты этого хотѣлъ, Жоржъ
Данденъ" не была-бы вовсе забавной, если-бы ее не сопровождали отголоски смѣшного.
ПІ. Мы достаточно сказали о повтореніи и объ инвер-

— 149 —

сіи. Мы переходимъ теперь къ и н т е р ф е р е н ц і и с е р і й .
Это— комическій эффектъ, вывести формулу котораго очень
трудно, вслѣдствіе необыкновеннаго разнообразія формъ,вь
которыхъ онъ проявляется на сценѣ. Вотъ, можетъ-быть,
какъ слѣдовало-бы е'го опредѣлить: п о л о ж е н і е к о м и ч н о
всегда, к о г д а ^ о н о п р и н а д л е ж и т ъ о д н о в р е м е н но к ъ д в у м ъ с е р і я м ъ с о б ы т і й с о в е р ш е н н о независимымъ и м о ж е т ъ быть и с т о л к о в а н о сразу
въ д в у х ъ с о в е р ш е н н о р а з л и ч н ы х ъ с м ы с л а х ъ .
Намъ прежде всего приходить мысль о недоразумѣнііі^о
qui p r o q u o . Qui pro quo есть, дѣйствительно, положеніе,
имѣющее одновременно два различныхъ смысла, одинъ—
только возможный, тотъ, "который придаютъ ему актеры,
другой—дѣйствительный, который придаетъ ему публика.
Мы видимъ дѣйствительный смыслъ положенія, потому^что
намъ заботливо показали его со всѣхъ сторонъ; каждый изъ
актеровъ знаетъ лишь одну изъ этихъ сторонъ: отсюда—
ошибки, отсюда ихъ невѣрное пониманіе того, что происходить вокругъ нихъ и что они сами дѣлаютъ. Мы идемъ
отъ этого невѣрнаго пониманія къ пониманію вѣрному, колеблемся между смысломъ возможнымъ и смысломъ дѣйствптельнымъ; и это-то колебаніе нашей мысли между двумя
противоположными толкованіями прежде всего проявляется
въ томъ, что qui pro quo насъ~забавляетъ. Понятно, что нѣкоторые философы обратили вниманіе именно на это колебаше, и нѣкоторые изъ нихъ видѣли даже сущность комизма въ столкновении или въ сплетеніи двухъ противопо- *
ложныхъ сужденій. Но ихъ опредѣленіе подходить далеко
не для всѣхъ случаевъ, и даже тамъ, гдѣ его можно примѣнпть, оно опредѣляетъ не основу комическаго, но лишь
одно изъ его болѣе или менѣе отдалеиныхъ послѣдствій.
Легко понять, дѣйствительно, что qui pro quo въ пьесѣ
есть лишь частный случай явленія несравненно болѣе
общаго—интерференціи независимыхъ рядовъ событій, и
что кромѣ того недоразумѣніе смѣшно не само по себѣ, а
лишь какъ п р и з н а к ъ интерференціи рядовъ.
Дѣйствительно, во всякомъ qui pro quo каждое изъ
дѣйствующихъ лицъ включено въ рядъ событій, которыя
его касаются^ о которрхъ оно ішѣетъ точное представленіе

— 150 —

и съ которыми оно сообразуете свои слова и свои поступки. Каждый рядъ, затрагивающих каждое дѣйствующее
лицо, развивается независимыми образомъ; но въ извѣстный моментъ они сходятся такимъ образомъ, что поступки
и слова, входящія въ составъ одного изъ нихъ, оказываются
вполнѣ подходящими и для другого. Отсюда ошибка дѣйствующихъ лицъ, отсюда двусмысленность; но эта двусмысленность сама по себѣ еще не смѣшна; она смѣшна только
потому, что обнаруживаете совпадете двухъ независимыхъ
рядовъ. ЭТО доказывается тѣмъ, что авторъ долженъ постоянно стараться обращать наше вниманіе на этотъ двойной фактъ—независимости и совпаденія. И онъ достигаетъ
этого обыкновенно тѣмъ, что постоянно притворно грозить
намъ разъединить двѣ совпавшихъ серіи. Каждую минуту
все готово рухнуть, но все снова приходить въ порядокъ;
и эта-то игра и вызываетъ смѣхъ въ гораздо большей степени, чѣмъ колебанія нашей мысли между двумя противорѣчивыми сужденіями. И она вызываетъ нашъ смѣхъ, потому что обнаруживаете интерференцію двухъ независимыхъ рядовъ —этотъ истинный источникъ комическаго
эффекта.
Такимъ образомъ, qui pro quo можетъ быть только
частнымъ случаемъ. Это одно изъ средствъ (быть можетъ
одно изъ самыхъ искусныхъ) сдѣлать видимей интерференцію серій; но это не единственное средство. Вмѣсто двухъ
современныхъ серій можно было-бы взять съ такимъ-же
успѣхомъ одну серію событій давнихъ, другую—современ*ныхъ; если двѣ серіи въ нашемъ воображеніи интерфирируютъ, то qui pro quo уже не будетъ, а между тѣмъ тотъ-же
комическій эффектъ будетъ продолжаться. Возьмите Бонивара и его заключеннаго въ Шильонскомъ замкѣ; пусть это
будетъ первый рядъ фактовъ. Представьте себѣ затѣмъ, что
Тартарена, путешествующаго по Швейцаріи, задерживаютъ,
сажаютъ въ тюрьму: это—второй рядъ, независимый отъ
перваго. Представьте себѣ теперь, что Тартарена приковываютъ къ той-же цѣпи, къ которой былъ прикованъ Бониваръ, и что ихъ судьбы на мгновеніе совпадаютъ; вы получите очень забавную сцену, одну изъ самыхъ забавныхъ,
какія только создала фантазія Доде. Многія событія героико-

— 151 —

комическаго жанра могли-бы быть разобраны такимъ образомъ. Перенесете стараго въ условія современности всегда 1
смѣшно и имѣетъ своимъ источникомъ ту-же мысль.
Л а б и т ъ пользовался этимъ пріемомъ въ различныхъ
формахъ. Иногда онъ начинаетъ съ того, что устанавливаете независимые ряды и забавляется, интерферируя ихъ
потомъ; онъ беретъ какую-нибудь обособленную группу, напримѣръ свадьбу, и неожиданно переносите ее въ какуюнибудь совершенно чуждую ей среду, временно войти въ
которую позволяютъ ей нѣкоторыя случайный совпаденія.
Иногда у него на протяжения всей пьесы фигурируете одна
и та-же система дѣйствующихъ лицъ, но нѣкоторымъ изъ
нихъ приходится скрывать что-нибудь, сговариваться между
собою, словомъ разыгрывать свою маленькую комедію среди
большой, общей: каждую минуту одна изъ этихъ двухъ комедій грозить разстроить другую, потомъ все улаживается
и совпадете двухъ рядовъ возстановляется. Иногда, наконецъ, онъ вставляете рядъ чисто воображаемыхъ событій
въ рядъ событій подлинныхъ, напримѣръ, прошлое, которое нужно скрыть, безпрестанно врывается у него въ настоящее, но каждый разъ удается примирять его съ положеніями, которыя оно должно было, казалось, совершенно
разстроить. И всегда мы видимъ два независимым» ряда
событій и ихъ частичное совпадете.
Мы не пойдемъ дальше въ разборѣ пріемовъ водевиля. Будетъ-ли это интерференція рядовъ, инверсія или
повтореніе, цѣль, какъ мы видимъ, во всѣхъ этихъ случаяхъ одна и та-же: получить то, что мы назвали м е х а - >
н и з а ц і е й жизни. Берутъ систему дѣйствій и отношений
и повторяютъ ее въ одномъ и томъ-же видѣ, или перевер- *
тываютъ ее вверхъ дномъ, или переносятъ ее всю цѣликомъ
въ другую систему, съ которой она отчасти совпадаете,—
продѣлываютъ всевозможный операціи, сводягціяся къ тому,
чтобы уподобить жизнь механизму^ повторяющемуся непрерывно одно и то-же, съ обратными движеніями и съ ча~ стями, которыя могутъ быть замѣнены другими. Действительная жизнь есть водевиль въ той мѣрѣ, въ какой* она
порождаетъ естественно совершенно однородный дѣйствія ,
и, слѣдовательно, въ той мѣрѣ, въ какой она забывается,

ітотому-что если-бы она всегда была внимательна, то она
представляла-бы собою непрерывность разнообразія, неспособный возвращаться вспять прогрессъ, нераздѣльное единство* Вотъ почему комизмъ событій мояшо опредѣлить, какъ
разсѣянность вещей, точно такъ-же, какъ комическое въ
характерѣ отдѣльной личности всегда зависитъ, — какъ мы
уже указывали и какъ впослѣдствіидокая^емъ,— отъ извѣстной разсѣянности, составляющей основную черту данной
личности. Но эта разсѣянность событій есть нѣчто случайное. Ея эффекты слабы. И она во всякомъ случаѣ непоправима, такъ что смѣяться надъ ней нѣтъ смысла. Вотъ почему и не могло-бы прійти на умъ усугублять ее, возводить въ систему, создавать для нея особое искусство, если-бы
смѣхъ не былъ всегда удовольствіемъ и если-бы люди не
схватывали на лету малѣйпгій поводъ посмѣяться. Этимъ и
объясняется существованіе водевиля^ который относится къ
дѣйствительной жизни такъ, какъ картонный плясунъ къ
двигающемуся человѣку; онъ—очень искусственное преувеличеніе извѣстной природной косности вещей. Нить, связывающая его съ дѣйствительной жизнью, очень хрупка. Это
только игра, подчиненная, какъ и всякія другія игры, заранѣе принятому условію. Комедія характеровъ имѣетъ болѣе глубокіе корші въ жизни. Ею главнымъ образомъ мы
займемся въ послѣдней части нашего изслѣдованія. Но мы
должны предварительно разсмотрѣть еще одинъ родъ комическаго, который походить во многихъ отнотеніяхъ на комическое, присущее водевилю,—а именно комическое, заключающееся въ словахъ.
II.
Можетъ быть покажется нѣсколько искусственнымъ,
если мы выдѣлимъ комическое слово въ особую категорію,
потому-что большинство комическихъ эффектовь, которые
мы разсматривали до сихъ поръ, выражалось при посредствѣ рѣчи. Но надо дѣлать различіе между комическимъ,
которое рѣчь выражаешь, и комическимъ, которое рѣчь создаете. Первое еще можетъ быть переведено съ одного языка
на другой, хотя оно и можетъ потерять большую часть своей

—

153

—

рельефности, переходя въ новую общественную среду, иную
по своимъ нравамъ, по своей литературѣ, а, главное, по
своимъ идейнымъ ассоціаціямъ. Второй-же видъ комическаго обыкновенно не переводимъ. Тѣмъ, что онъ есть, онъ
всецѣло обязанъ строенію фразы "или подбору словъ. Онъ
не выражаетъ посредствомъ рѣчи извѣстныхъ частныхъ видовъ разсѣянности людей или событій. Онъ подчеркиваете
разсѣянность самого языка. Кощгческимъ^становігтся здѣсь
самый языкъ.
Правда, фразы составляются не сами собой, и если
мы смѣемся надъ ними, то мы смѣемся какъ-бы и надъ
ихъ авторомъ. Но это послѣднее условіе не необходимо.
Фраза, слово обладаютъ независимо способностью вызывать ',
смѣхъ. Это доказывается тѣмъ, что въ большинствѣ такихъ случаевъ намъ было*бы очень трудно сказать, надъ
кѣмъ мы смѣемся, хотя мы иногда и чувствуемъ смутно,
что нашъ смѣхъ кѣмъ-то вызванъ.
Этотъ кто-то не всегда, впрочемъ, то лицо, которое говорить. Здѣсь необходимо имѣть въ виду важное различіе
между о с т р о у м н ы м ъ и с м ѣ ш н ы м ъ . Я ^ л о н я ю с ь КЪ,'
тому мнѣнію, что слово бываете комично, когда оно вызы- [ ,
ваетъ смѣхъ надъ сказавшимъ его, и остроумнымъ, когда
оно вызываетъ н а т ъ смѣхъ надъ третьимъ лицомъ или
надъ нами самими. Но чаще всего мы не можемъ рѣшить,
комично-ли слово или остроумно. Оно просто вызываетъ
смѣхъ.
Быть можетъ слѣдовало-бы, прежде чѣмъ итти дальше,
определить точнѣе, какъ надо понимать остроуміе. Остроумное слово всегда вызываетъ у насъ по крайнѣй мѣрѣ
улыбку, такъ-что этюдъ о смѣхѣ не былъ-бы полонъ, если-бы мы не выяснили природу остроумія, его сущность. Но
я боюсь, какъ-бы эта сущность, подобно нѣкоторымъ легко
испаряющимся эссенціямъ, не разсѣялась при свѣтѣ.
Замѣтимъ прежде всего, что слово остроуміе имѣетъ
два смысла—одинъ болѣе широкій, другой болѣе узкій. Въ
самомъ широкомъ смыслѣ слова, остроуміе есть, какъ мн% .
кажется, извѣстная способность мыслить д р а м а т и ч е с к и.
Вмѣсто того, чтобы пользоваться своими идеями, какъ безразличными символами, остроумный человѣкъ ихъ видитъ,

—

154

—

слышитъ, а главное—заставляетъ ихъ разговаривать между
собою подобно людямъ. Онъ выводить ихъ на сцену, а отчасти и самъ выходитъ на нее. Остроумный народъ всегда
непремѣнно любите театръ. Каждый остроумный человѣкъ—
всегда немножко поэтъ, какъ каждый чтецъ—немножко
актеръ.
Я дѣлаю это сближеніе умышленно, потому-что не
трудно установить пропорцію между этими четырьмя членами. Чтобы хорошо читать, достаточно владѣть интеллектуальной стороной сценическаго искусства; но чтобы хорошо
играть, надо быть артистомъ всей душой, всѣмъ существомъ. Поэтическое творчество тоже требуетъ извѣстнаго
самозабвенія, чѣмъ не грѣшитъ обыкновенно остроумный
человѣкъ. Личность послѣдняго всегда проглядываетъ изъза его словъ и дѣйствій. Онъ не поглощается ими цѣликомъ, онъ вкладываетъ въ нихъ только свой умъ.
Слѣдовательно, каждый поэтъ можетъ, если пожелаетъ,
выказать себя остроумнымъ человѣкомъ. Ему не нуяшо ничего пріобрѣтать для этого, онъ можетъ при этомъ даже
кое-что потерять. Ему достаточно дать своимъ мыслямъ
разговаривать между собою „такъ, ради удовольствія". Ему
надо для этого только ослабить двойную связь, которая
соединяете его мысли съ чувствами и его душу съ жизнью.
Однимъ словомъ, онъ превратится въ остроумнаго человѣка, если захочетъ быть поэтомъ не умомъ и сердцемъ, а
только умомъ.
Но если остроуміе есть вообще способность смотрѣть
на вещи s u b s p e c i e t h e a t ri, то естественно, что его
особенно должна привлекать одна разновидность драматическаго искусства — комедія. Отсюда проистекаете болѣе
узкій смыслъ этого слова,—единственный, впрочемъ, который интересуете насъ съ точки зрѣнія теоріи смѣха. Подъ
о с т р о у м і е м ъ мы будемъ подразумѣвать извѣстную способность набрасывать мимоходомъ комическія сценки, но
набрасывать такъ ловко, легко и быстро, чтобы все уже
было кончено, когда мы начнемъ только замѣчатъ происходящее.
Кто актеры этихъ сценъ? Къ кому обращается остроумный человѣкъ? Прежде всего,' "къ своимъ-же собееѣдші

—

1Ô5 —-

камъ, когда его слова есть отвѣтъ одному изъ нихъ; часто—
къ отсутствующему лицу, предполагая, что отвѣчаетъ на
слова, обращенный къ нему. Еще чаще—ко всѣмъ вообще,
иначе говоря къ тѣмъ или инымъ общепринятымъ мнѣніямъ, на которыя онъ нападаетъ, превращая въ парадоксъ
какую-нибудь ходячую мысль или пользуясь какимъ-нибудь
обычнымъ оборотомъ рѣчи, пародируя какую-нибудь цитату
или пословицу;. Сравните эти маленькія сценки между собой
и вы увидите, что это почти всегда варіаціи на хорошо извѣстную намъ тему, тему объ „обокраденномъ ворѣ". Бе- рется какая-нибудь метафора, фраза, разсужденіе и обращается противъ того, кто ихъ произносить или могь-бы
произнести, такимъ образомъ, чтобы это лицо сказало то, чего
оно само не хотѣло сказать и какъ-бы само поймало себя въ
словесную западню^. Но тема объ „обокраденномъ ворѣ" не
единственно возможная. Мы разсмотрѣли уже много видовъ
комическаго; среди нихъ нѣтъ ни одного, который нельзя
было-бы отточить въ стрѣлу остроумія.
Нтакъ, всякое остроумное слово поддается анализу,
для котораго мы можемъ сейчасъ-же дать, такъ сказать,
рецептъ. Вотъ онъ. Возьмите это слово, расширьте его сначала до размѣровъ сценки въ лицахъ, опредѣлите затѣмъ
ту категорію комическаго, къ которой эта сцена могла-бы
принадлежать: вы сведете такимъ образомъ остроумное
слово къ его простѣйшимъ элементамъ и получите полное
его'объясненіе.
"ѵѵ ^ -yOtu
Примѣнимъ этотъ методъ къ одному іиіассическомуѵ ѵ ? л °
примѣру. „У^меня болитъ ваша груф", писала г-жа де-Севинье своей больной дочери. Вотъ остроумная фраза. Если
наша теорія вѣрна, то намъ достаточно будетъ подчеркнуть
эту фразу, усилить ее и расширить ее до размѣровъ комической сцены. И мы имѣемъ подобную сценку въ совершенно готовомъ видѣ въ пьесѣ Л ю б о в ь Ц ѣ л и т е л ь н и ц а Мольера. Самозванецъ-врачъ Клитандръ, приглашенный лѣчить дочь Сганареля, довольствуется тѣмъ, что щупаетъ пульсъ самого Сганареля, послѣ чего, основываясь
на симпатіи, которая должна существовать между отцомъ и
дочерью, объявляетъ безъ колебаній: „Ваша дочь дѣйствительно больна"! Вотъ вамъ примѣръ перехода отъ остро-

—

І56

—

умнаго къ комическому. Чтобы дополнить н а т ъ анализъ,
намъ достаточно выяснить, чѣмъ, собственно, комична
идея—ставить діагнозъ болѣзни ребенка, выслутавъ его
отца или мать. Но мы знаемъ, что одна изъ существенныхъ формъ комической фантазіи состоитъ въ томъ, что
она представляетъ живого человѣка картоннымъ плясуномъ
и что часто, съ цѣлью внушить намъ этотъ образъ, намъ
показываютъ двухъ или нѣсколькихъ человѣкъ, разговаривающихъ и поступающихъ такъ, какъ если-бы они были
связаны между собою невидимыми нитями. Не эту-ли мысль
внушаютъ намъ здѣсь, предлагая матеріализировать, такъ
сказать, симпатію, существующую, по нашему мнѣнію,
между дочерью и ея отцомъ?
Мы вполнѣ понимаемъ теперь, почему авторы изслѣдованій объ остроуміи ограничивались указаніемъ на необыкновенную сложность понятій, обозначаемыхъ этимъ словомъ, и никогда не могли дать его опредѣленіе. Существуетъ
«много способовъ быть осторожнымъ—столько-же, сколько
способовъ не быть остроумнымъ.
Какъ-же подмѣтить общее между ними, если не начать съ опредѣленія общаго отношенія остроумнаго къ комическому? Но какъ только это отношеніе будетъ установлено, все станетъ ясно. Между комическимъ и остроумнымъ окажется тогда то-же отношеніе, что между законченной сценой и бѣглымъ наброскомъ сцены; "еще подлеж а щ е й разработкѣ. Сколько формъ можетъ принять комическое, столько-же есть и соотвѣтствующихъ разновидностей
остроумія. Прежде всего, слѣдовательно, надо определить
комическое во всѣхъ его формахъ и нащупать нить (что
уже довольно трудно), ведущую отъ одной формы къ другой. Тѣмъ самымъ будетъ произведешь и анализъ ^остроумнаго, которое окажется ничѣмъ инымъ, какъ тѣмъ-же комическимъ, но болѣе легкимъ, какъ испаренія жидкости
легче этой послѣдней. Слѣдовать-же обратному методу,
искать непосредственно формулу остроумнаго, значитъ итти
на вѣрную неудачу. Что сказали-бы о химикѣ, который,
имѣя у себя въ лабораторіи сколько угодно всякихъ веществъ, вздумалъ бы изучать только слѣды ихъ въ атмосферѣ?

— 157 —

Но это оравненіе между остроумнымъ и комическим ъ
указываете намъ вмѣстѣ съ тѣмъ путь, которому надо следовать при изученіи комизма словъ. Действительно, сь
одной стороны мы видимъ, что нѣтъ существенной разницы
между комическимъ выраженіемъ и остроумнымъ, съ другой-же стороны, остроумное слово, хотя и связанное съ
какимъ-нибудь образнымъ выраженіемъ рѣчи, вызываетъ
всегда неясный или яркій образъ какой-нибудь комической
сцены. Это^значитъ, что комическое рѣчи доляшо точка въ
точку соотвѣтствовать комическому дѣйствій и положеній
и что оно есть ничто иное, какъ проекція послѣдняго на
плоскости словъ, если такъ можно выразиться. Возвратимся-же къ комическому дѣйствій и положеній. Разсмотримъ главные пріемы, посредствомъ которыхъ оно получается. Примѣнимъ эти пріемы къ подбору словъ и къ
построенію фразъ. Мы получимъ такимъ образомъ всѣ возможный формы комическаго словъ и всѣ разновидности
остроумія.
I. Позволить себѣ подъ вліяніемъ косности или инерціи сказать или сдѣлать то, чего не хотѣлъ,—таковъ, какъ
мы знаемъ, одинъ изъ важнѣйшихъ источниковъ комизма.
Вотъ почему также смѣются надъ косностью, заученностью,
однимъ словомъ надъ механичностью въ жестахъ, положеніяхъ и даже въ чертахъ лица. Замѣчается-ли этотъ видь
косности въ языкѣ? Да, безъ сомнѣнія, потому-что существуютъ готовыя формулы и стереотипныя фразы. Человѣкъ, который постоянно говорилъ-бы такимъ языкомъ,
былъ-бы непремѣнно смѣшонъ. Но чтобы фраза сама по
себѣ, независимо отъ того, кто ее произносить, была комической, недостаточно, чтобы она была стереотипной, надо
еще, чтобы по ней мы могли узнать, не колеблясь, что она
сказана автоматически. А это возможно только тогда, когда
фраза заключаете въ себѣ явную нелѣпость, какое-нибудь
грубое заблужденіе, особенно-же—противорѣчіе въ словахь.
Отсюда общее правило: в с я к і й р а з ъ , к о г д а в ъ ф о р м у
о б щ е у п о т р е б и т е л ь н о й ф р а з ы в к л а д ы в а е т с я нелѣпая м ы с л ь , — п о л у ч а е т с я к о м и ч е с к а я ф р а з а .
„Се sabre eçt le plus beau jour de ma vie" *), говорить
*) „Эта сабля^-Ефекраснѣйшій день моей жизни".

— 158

—

Прюдомъ. Переведите эту фразу на англійскій или нѣмецкій
языкъ, она окажется просто нелѣиой, тогда какъ по французски она—комична. Происходить это оттого, что выраженіе „прекраснѣйшій день моей жизни" есть одно изъ стереотипныхъ выраженій, къ которымъ наше ухо привыкло.
Чтобы сдѣлать ее комичной, достаточно, слѣдовательно,
ясно обнаружить автоматизмъ произносящаго ее лица. Мы
достигаемъ этого, вкладывая въ нее нелѣпость. И здѣсь ни
въ какомъ случаѣ не есть источникъ комизма. Она есть
лишь очень простой и очень дѣйствительный способъ
раскрыть намъ этотъ комизмъ.
Мы привели здѣсь только одну фразу Прюдома. Но
большинство приписываемыхъ ему фразъ, построено по
тому-же образцу. Прюдомъ-—это человѣкъ стереотипныхъ
фразъ. А такъ-какъ онѣ имѣются во всякомъ языкѣ, то
Прюдома можно переложить на другой языкъ, но очень
рѣдко можно перевести.
Иногда не сразу можно замѣтить банальность фразы,
подъ прикрытіемъ которой проходитъ передъ нами нелѣиость. „Я не люблю работать въ промежуткахъ между часами, назначенными для ѣды", сказалъ одинъ лѣнтяй. Эта
фраза не была-бы смѣшной, если-бы на выручку не являлось правило гигіены: „не слѣдуетъ ѣсть въ промежуткахъ
между часами, назначенными для ѣды".
Иногда получается комизмъ болѣе сложный. Вмѣсто
одной банальной фразы бываетъ двѣ или три, вплетенныя
одна въ другую. Возьмемъ, напримѣръ, слѣдующую фразу
одного изъ персонажей Лабиша: „Только Богъ имѣетъ право
убить себѣ подобнаго". Мнѣ кажется, что здѣсь использованы два общеизвѣстныя положенія: „Только Богъ располагаете жизнью людей" и: „преступленіе со стороы человека убить себѣ подобнаго". Но эти два положенія соединены такъ, чтобы обмануть нашъ слухъ и произвести на
насъ впечатлѣніе одной изъ тѣхъ фразъ, которыя повторяются и воспринимаются совершенно машинально. Отсюда—
нѣкоторая вялость нашего вниманія, которое внезапно пробуждается нелѣпостью.
Этихъ примѣровъ достаточно, чтобы понять, какимъ
образомъ одна изъ наиболѣе важныхъ формъ комическаго

— 159 —

проектируется въ упрощенномъ видѣ на плоскости языка,
Перейдамъ теперь къ менѣе общей формѣ.
II./-„Мы всегда смѣемся, если наше вниманіе отвлекается' въ сторону физическихъ качествъ человѣка, тогда
какъ рѣчь идетъ о его моральной сторонѣ",—таковъ законъ,
установленный' нами въ первой части нашего изслѣдованія.
Примѣнимъ его къ языку. Можно сказать, что большая
часть словъ имѣетъ смыслъ ф и з и ч е с к і й или смыслъ
м о р а л ь н ы й , смотря по тому, употребляемъ-ли мы ихъ
въ собственномъ или въ переносномъ значеніи. Всякое
слово означаетъ прежде всего конкретный предметъ или
матеріальное дѣйствіе; но, мало по малу одухотворяясь,
смыслъ сло^а моя^етъ перейти въ отвлеченное отношѳніе
пли въ чистую идею. И если нашъ законъ сохраняетъ силу
и здѣсь, то онъ долженъ быть выраженъ такъ: к о м и ч е скій э ф ф е к т ъ п о л у ч а е т с я в с я к і й р а з ъ , к о г д а
мы д ѣ л а е м ъ в и д ь , ч т о п о н и м а е м ъ в ы р а ж е н і е
въ с о б с т в е н н о м ъ с м ы с л ѣ , т о г д а к а к ъ о н о у п о т р е б л е н о в ъ п е р е н о с н о м у Или такъ: к а к ъ т о л ь к о
наше в н и м а н і е с о с р е д о т о ч и в а е т с я н а м а т е ріальной сторонѣ метафоры, в ы р а ж е н н а я въ
ней м ы с л ь с т а н о в и т с я к о м и ч н о ^ й .
„Всѣ искусства—братья"; въ этой фразѣ слово „братья"
употреблено метафорически, чтобы подчеркнуть болѣе или
менѣе глубокое сходство. И слово это настолько часто
употребляется такимъ образомъ, что, слыша его, мы уже
не думаемъ о томъ конкретномъ и матеріальномъ отношение которое подразумѣваетъ всякое родство. Мы подумали-бы
о немъ, если-бы намъ сказали: „Всѣ искусства—двоюродные братья", потому-что слово „двоюродный брать" рѣя^е
употребляется въ переносномъ смыслѣ; поэтому здѣсь это
слово пріобрѣло-бы уже легкій комическій оттѣнокъ. Идите
дальше, предположите, что ваше вниманіе будетъ рѣзко
привлечено матеріальной стороной образа благодаря тому,
что будетъ выбрано родственное отношеніе, несовместимое
съ родомъ понятій, которыя должны быть соединены этимъ
родствомъ: получится непремѣнно комическій эффектъ.
Такова извѣстная фраза, кажется тоже Прюдома: „Всѣ
искусства—сестры".

—

160

—

„11 court après l'esprit" („онъ гонится за остроуміемъ"),—
такъ отозвались однажды въ присутствіи Буффле объ однонъ высоко мнившемъ о себѣ госнодинѣ. Если бы Буффле
отвѣтилъ: „II ne l'attrapera pas" („онъ его не поймаетъ"),—
въ этомъ былъ-бы намекъ на остроуміе; но это былъ-бы
только намекъ, потому-что слово „attraper" (поймать, схватить) употребляется въ переносномъ значеніи почти такъже часто, какъ слово „courir" (бѣжать), такъ-что оно не
могло-бы съ достаточной силой заставить насъ матеріализировать образъ двухъ человѣкъ, бѣгущихъ другъ за другомъ. Желательно вамъ, чтобы отвѣтъ былъ вполнѣ остроумный? Тогда вамъ надо взять изъ словаря спортсмена выраженіе настолько конкретное, настолько яшвое, чтобы оно
сразу заставило васъ почувствовать себя дѣйствительно
присутствующимъ на бѣгахъ. Буффле такъ и сдѣлалъ:
„держу пари за остроуміе",—-отвѣтиль онъ.
Мы говорили, что остроуміе часто состоитъ въ томъ,
чтобы продоляшть мысль собесѣдника до той точки, гдѣ
она становится собственной противоположностью, и собесѣдникъ самъ попадаетъ, такъ сказать въ ловушку, поставленнную его-же собственными словами. Мы' можемъ прибавить теперь, что такой ловушкой почти всегда оказывается
метафора или сравненіе, прямой смыслъ которыхъ обращается протпвъ него-же. Вспомните разговоръ между матерью и сыномъ въ F a u x B o n s h o m m e s : „Другъ мой,
игра на Биржѣ—вещь опасная. Сегодня выигралъ, завтра—
проигралъ\—„Ну, что-же, я буду играть только черезъ
день". И въ той-же пьесѣ мы имѣемъ назидательный разговоръ двухъ финансистовъ: „Честно-ли то, что мы дѣлаемъ?
Вѣдь въ концѣ концовъ, мы кладемъ въ карманъ деньги
этихъ несчастныхъ акціонеровъ"...—„А к у д а ^ е намъ по
вашему, класть ихъ"?
Такимъ образомъ, комическій эффектъ. получится всякій разъ, когда расширяя толкованіе символа или эмблемы
въ сторону ихъ вещественнаго содержанія, мы, вмѣстѣ съ
тѣмь стараемся сохранить за такимъ расширеннымъ толкованіемъ значеніе символа или эмблемы. Въ одномъ очень
веселомъ водевилѣ выводится чиновникъ изъ Монако, весь
мундиръ котораго покрыть медалями, тогда-какъ ему по-

— 161 —

жалована была только одна награда: „Я поставилъ,—объясняете онъ, мою медаль на одинъ изъ номеровъ рулетки
и такъ-какъ этотъ номеръ выигралъ, то я получилъ право
на тридцать шесть своихъ ставокъ". Это объясненіе очень
похоже на замѣчаніе Жибуайе въ комедіи Effrontés. Говорятъ о сорокалѣтней невѣстѣ, подвѣнечное платье которой
украшаетъ флёръ-д'оранжъ
„Она имѣетъ право на цѣлый
апельсинъ", замѣчаетъ Жибуайе.
Но мы никогда не кончили-бы, если-бы вздумали перебирать одинъ за другимъ всѣ изложенные нами законы
и провѣрять ихъ на томъ, что мы назвали плоскостью
языка. Мы поступимъ благоразумно, если будемъ придерживаться трехъ общихъ положеній, данныхъ нами въ
послѣдней главѣ. Мы показали, что „серіи событій" могутъ
становиться комическими или вслѣдствіи п о в т о р е н і я
или вслѣдствіе и н в е р с і и, или, наконецъ, благодаря и нт е р ф е р е н ц і и . Мы сейчасъ увидимъ, что такъ обстоитъ
дѣло и съ серіями словъ.
Если взять тѣ или иныя серіи событій и повторить
ихъ въ иномъ тонѣ или въ иной средѣ, или-же переставить
ихъ, сохраняя за ними все-я:е смыслъ, или-я^е, смѣшать
ихъ такимъ образомъ, чтобы присущія каждому изъ нихъ
значенія интерферировали между собою,—это будетъ, говорили-мы, всегда смѣшно, потому-что это значитъ добиться
отъ жизни, чтобы она позволила обращаться съ собой, какъ
съ чѣмъ-то механическими Но мысль есть также нѣчто
живое. И языкъ, который выражаетъ мысль, долженъ-бы
быть такимъ-же живымъ, какъ и сама мысль.
Понятно, поэтому, что фраза станетъ смѣшной, если,
будучи перевернута, она пріобрѣтетъ новый смыслъ, или
если она выражаетъ безразлично двѣ совершенно независимыя системы идей, или, наконецъ, если она выражаетъ
какую-нибудь идею въ тонѣ, не соотвѣтствующемъ этой
послѣдней. Таковы, дѣйствительно, три основные закона
того, что можно было-бы назвать к о м и ч е с к и м ъ п р е *) Флеръ д'оранжъ -цвѣты апельсиноваго дерева.--Прим. переводчика.
11

—

162

—

о б р а з о в а н і е м ъ п р е д л о ж ѳ н і й . Мы покажемъ это на
нѣсколькихъ примѣрахъ.
Замѣтимъ прежде всего, что эти три закона далеко не
одинаково важны съ точки зрѣнія теоріи комическаго.
И н в е р с і я — п р і е м ъ наименѣе интересньій. Но его, долягао
быть, легко примѣнять, такъ-какъ я замѣтилъ, что профессіональные остряки, услышавъ какую-нибудь фразу, сейчасъже пытаются придать ей иной смыслъ, переставляя въ ней
для этого слсща, стащ^напримѣръ, подлежащее на мѣсто
дополненія и дополненіе на мѣсто подлежащаго. Этимъ
пріемомъ нерѣдко пользуются для того, чтобы въ болѣе
или менѣе шутливой формѣ опровергнуть какую-нибудь
мысщь. Въ одной изъ комедій Лабиша одно действующее
лицо кричитъ верхнему яшльцу, который бросаетъ соръ на
его балконы „З&дѣжъ вы вытряхиваете свою трубку на мой
балконъ"? На это голосъ жильца отвѣчаетъ: „Зач^мъ вы
подставляете свой балконъ подъ мою тру&ку"? Подобныхъ
примѣровъ можно привести сколько угодно, но я не буду
на нихъ останавливаться.
И н т е р ф е р е н ц і я двухъ системъ идей въ одной и
той-же фразѣ служить неисчерпаемымъ источникомъ забавныхъ эффектовъ. Есть много способовъ получить подобную интерференцію, т.-е. придать одной и той же фразѣ
. два независимыхъ значенія, которыя накладываются одно
на другое. Ниже всѣхъ среди нихъ стоить каламбурь. Въ
1
каламбурѣ одна фраза, на первый взглядъ, имѣетъ два независимыхъ значенія; но это только такъ кажется, въ дѣйствительности-же здѣсь имѣются двѣ различный фразы, составленный изъ различныхъ словъ, при чемъ обыкновенно
стараются показать, что смѣшиваютъ слова, пользуясь тѣмъ,
I что они одинаково звучать. Отъ каламбура можно незамѣтно перейти къ настоящей игрѣ словъ. Здѣсь двѣ сир
стемы идей действительно заключаются въ одной и той-же
фразѣ, и мы имѣемъ дѣло съ одними и тѣми-же словами;
здѣсь пользуются различными значеніями, которыя можетъ
имѣть одно и то-же слово, особенно при переходѣ отъ его
прямого смысла къ переносному Поэтому часто можно
найти лишь самую незначительною разницу междуигрой
елоЕЬ, съ одной стороны, и поэтической метафорой или

— 163 —

назйдательнымъ сравненіемъ—съ другой/Тогда какъ назидательное сравненіе и яркій поэтическій образъ всегда обнаруживают прочную внутреннюю согласованность между
языкомъ и природой, этими двумя параллельными сторонами жизни; игра словъ скорѣе вызываетъ мысль о некоторой небрежности языка, который словно забылъ на мгновеніе о своемъ истинномъ назначеніи и вознамерился
приспособлять окружающее къ себѣ, вмѣсто того, чтобы!
самому къ нему приспособляться. Игра словъ всегда вьы
даетъ минутную р а з с ѣ я н н о с т ь языка и именно въ
этомъ ея забавность.
*
Инверсія и интерференція это, въ сущности, — игра
остроумія, сводящаяся къ игрѣ словъ. Гораздо глубя^е комизмъ, создаваемый п е р е м ѣ щ е н і е м
Действительно,
перемещеніе, въ разговорномъ языке есть то-же что повтореніе въ комедіи.
Мы указывали уже, что повторение—изюбленный пріемъ
классической комедіи. Оно состоитъ въ такомъ расположение событій, при которомъ какая-нибудь сцена воспроизводится или тѣми-же лицами въ новыхъ условіяхъ, или новыми лицами въ техъ-же условіяхъ. Такъ напримеръ, прислуга разыгрываетъ более грубымъ' языкомъ сцену, уже
сыгранную господами. Возьмите теперь несколько мыслей,
выраженныхъ соотвѣтствующимъимъ стилемъ и находящихся,
следовательно, въ своей естественной среде. Если вы придумаете способъ перенести ихъ въ иную среду, сохраняя
ихъ прежнія взаимныя отношенія, или, другими словами,
если вы выразите ихъ совершенно инымъ слогомъ и переложите ихъ на иной тонъ, то получите комедію языка, самъ
языкъ будетъ комиченъ. Вовсе нетъ надобности при этомъ
давать действительно оба выраженія одной и той - же мысли—выраженіе, полученное при перемѣщеніи, и выраженіе
естественное. Мы знаемъ естественное выраженіе, потомучто его намъ подсказываетъ инстинктъ. Следовательно, изобретательность въ комическомъ должна направиться на другое выраженіе и только на него.
Разъ это второе выраженіе намъ дано, мы сами найдемъ первое. Отсюда слѣдующее общее правило: к о м и ч е скій э ф ф е к т ъ п о л у ч и т с я в с я к і й р а з ъ , к о г д а мьі

— 164 —

п е р е л о ж и м ъ е с т е с т в е н н о е в ы р а ж е н і е какойн и б у д ь м ы с л и на д р у г о й тонъ.
Способы переложенія такъ многочисленны и разнообразны, языкъ такъ богатъ последовательными оттѣнками
тоновъ, комическое можетъ пройти черезъ такое множество
степеней, начиная съ самаго плоскаго шутовства и кончая
самыми высшими формами юмора и ироніи, что мы отказываемся ихъ перечислять. Достаточно будетъ, установивъ
правило, дать нѣсколько болѣе важныхъ его примѣненій.
Црея^де всего мы различаемъ два крайнихъ тона: торявственный и обыденный. Наиболѣе сильные эффекты получатся при простомъ переложеніи съ одного тона на другой. Отсюда два противополояжыхъ направленія комической
фантазіи.
Перелагая торя^ественное на обыденное, мы получаемъ
4
пародію. Пародія, такимъ образомъ определенная, получается и въ техъ случаяхъ, когда обыденными словами
выражена одна изъ такихъ мыслей, которыя, хотя-бы въ
силу привычки, принято выражать другимъ стилемъ. Примѣромъ можетъ служить слѣдующее описаніе восхода солнца,
цитируемое Жаномъ-Полемъ Рихтеромъ. „Небо начало меняться изъ чернаго цвета въ красный, подобно раку, который варится". Тотъ-же эффектъ, замѣтимъ, получается
тогда, когда о чемъ-нибудь античномъ говорить современнымъ слогомъ, потому что классическая древность окружена ореоломъ поэзіи.
Именно комизмъ пародіи, несомненно, подалъ мысль
нѣкоторымъ философамъ, —въ частности Александру Бэну,—
определить комическое вообще, какъ у н и ч и ж е н і е. Смешное получается въ техъ случаяхъ, „когда предметъ, некогда почитавшійся, изображаютъ намъ, какъ нѣчто незначительное, презрѣнное". Но если нашъ анализъ правиленъ,
то уничиженіе есть лишь одна изъ формъ переложенія и
> само переложеніе есть лишь одинъ изъ способовъ вызвать
смехъ. Но этихъ способовъ имѣется безчисленное множество, и источникъ смеха надо искать гораздо выше. Впрочемъ, не заходя такъ далеко, можно видѣть, что если переложеніе торжественнаго въ тривіальное, лучшаго въ худшее комично, то переложеніе обратное можетъ оказаться
еще болѣе комичнымъ.

—

ï 65

—

Оно встрѣчается такъ-же часто, какъ и первое. И можно,
мнѣ кажется, различать двѣ.главныя формы его, смотря по
тому, относится-ли оно къ в е л и ч и н ѣ предметовъ или къ
ихъ з н а ч енію.
Еоворить о мелкихъ вещахъ такъ, какъ если-бы
оне были большими, вообще говоря, значитъ, п р е у в е л и ч и в а т ь . Преувеличение всегда будетъ комическимъ, если
оно длительно, а особенно, если къ нему прибегаютъ систематически; действительно, въ этомъ случае оно выступаетъ, какъ способъ переложенія на другой тонъ. Оно такъ
успешно вызываетъ смехъ, что некоторые авторы определяли комическое, какъ преувеличеніе, подобно тому, какъ
другіе определяли его какъ уничиженіе. Въ действительности-же преувеличеніе, совершенно такъ-я^е, какъ и уничиженіе, есть лишь известная форма известнаго вида комическаго. Но это очень яркая форма комическаго. Она породила героико-комическій эпосъ; жанръ этотъ, правда, несколько устарелъ, но его следы встречаются везде, гдѣ
преувеличеніе является обычнымъ. 0_хвастовстве можно
сказать, что часто именно его героико-комическая сторона
вызываетъ нашъ смѣхъ.
Более искусственнымъ, но и более утонченнымъ является переложеніе низкаго въ высокое, относящееся къ
значению вещей, а не къ ихъ величин^. Выражаться прилично о неприличномъ, взять какое-нибудь скабрёзное положеніе, какое-нибудь грубое занятіе, пошлое поведеніе и описывать ихъ въ выраженіяхъ строгой r e s p e c t a b i l i t y , —
это обыкновенно комично. Я умышленно употребляю анічіійское слово,—самый пріемъ этотъ—англійскі^. Безчисленные
примеры его можно встретить у Диккенса, Тэккерея, вообще въ англійской литературе. Заметимъ мимоходомъ: сила
эффекта не зависитъ здёсь отъ его продолжительности.
Иногда достаточно одного слова, лишь бы это слово раскрывало передъ нами целую систему переложенія, приложен-,
ную къ известной среде, и обнаруживало безнравственность,
организованную, такъ сказать, на началахъ нравственности.
Я приведу только замечаніе важнаго чиновника одному изъ
своихъ подчиненныхъ у Гоголя. „Ты воруешь слишкомъ
много для человека твоего чина".

— 166 —

Резюмйруемъ сказанное: существуетъ два крайнихъ предела сравненія,—очень большое и очень маленькое, наилучшее и наихудшее,—между которыми возможно перемѣщеніе въ томъ или другомъ направленіи. Суживая постепенно промежутокъ между ними, мы будемъ получать
предѣлы, съ контрастомъ все менѣе и менѣе рѣзкимъ xi
эффекты комическаго переложенія все болѣе и болѣе тонкіе.
Наиболѣе общимъ изъ этихъ противоположеній будетъ,
можетъ быть, противоположеніе реальнаго идеальному, того,
что есть, тому, что должно-быть. И здѣсь переложеніе можетъ совершаться въ двухъ противоположныхъ направленіяхъ. Иногда, притворяясь, говорятъ о должномъ, какъ о
) существующемъ въ действительности: въ этомъ состоитъ
г
и р о н і я . Иногда, напротивъ, подробно и тщательно описы' ваютъ существующее какъ должное. Это—любимый пріемъ
ю м о pjL Юморъ, въ такомъ опредѣленіи, противоположенъ
л ироніи. Оба они—формы сатиры, но иронія—пріемъ ораторскій, а юморъ имѣетъ научную видимости Иронія усиливается по мере того, какъ говорящій все более и более воодушевляется идеей блага, которая должна быть; 'вотъ почему иронія можетъ внутренно воспламеняться до того,
что становится своего рода сгущеннымъ краснорѣчіемъ.
Юморъ же усиливается, напротивъ, по мѣрѣ того,, какъ мы
спускаемся все ниже и ниже въ самыя глубины зла существующаго, чтобы съ холоднымъ безстрастіемъ отметить
все его особенности. Многіе авторы, между прочимъ, и Жанъ
Поль, замѣчаютъ, что юморъ имѣетъ склонность ко всему
конкретному,—къ техническимъ подробностям^ къ точнымъ
фактамъ. Если нашъ анализъ правиленъ, то это не случайная черта юмора, а самая его сущность. Юмористъ—это моралиста въ наряде ученаго, своего ученаго, своего рода
анатомъ, разсекающій трупъ только для того, чтобы внушить намъ отвращеніе къ нему; и юморъ, въ томъ тесномъ
смыслѣ, въ какомъ мы беремъ это слово здѣсь, есть перемѣщеніе моральнаго въ научное.
Суживая еще болѣе разстояніе между предельными
категоріями, перемещаемыми одна въ другую, мы будемъ
получать системы комическаго переложенія все болѣе и
болѣе спеціальныя. Такъ некоторый профессіи имѣютъ свой

— 167 —
особый технический языкъ; сколько получается комическихъ
эффектовъ при переложены на этотъ профессіональный
языкъ понятій изъ повседневной жизни! Равно комично
распространеніе дѣлового языка на свѣтскія отношенія, напримѣръ, свѣдующая фраза одного изъ персонажей Лабита, относящаяся къ полученному имъ пригласительному
письму: „Ваше дружеское отъ 3 истекшаго" и перелагающая такимъ образомъ обычную коммерческую формулу:
„Ваше почтенное отъ 3 текущаго". Этотъ родъ комическаго
можетъ, впрочемъ достичь особенной глубины, когда онъ
показываетъ, не только профессіональную привычку, какойнибудь нравственный порокъ. Вспомните сцены въ Р а п х
B o n s h o m m e s и въ F a m i l l e B e n o s t o n , въ которыхъ
о замужествѣ говорится, какъ о сдѣлкѣ, и вопросы чувства
обсуждаются въ выраженіяхъ строго коммерческихъ.
Но мы подходимъ здѣсь къ пункту, въ которомъ особенности языка только передаютъ особенности характера;
болѣе подробнымъ образомъ мы займемся имъ въ слѣдующей главѣ. И какъ и слѣдовало ожидать и какъ можно
было предвидѣть на основаніи всего предыдущаго, комическое слово близко слѣдуетъ за комическимъ положеніемъ и
теряется, вмѣстѣ съ этимъ послѣднимъ видомъ комическаго,
. въ комическомъ характерѣ. ^зыкъ даетъ комическіе эффекты только потому, что онъ есть дѣло человѣка и приспособленъ, насколько возможно точно, къ формамъ человѣческаго мышленія. Мы чувствуемъ въ немъ нѣчто, живущее нашей жизнью; и если-бы эта жизнь языка была полна и совершенна, если-бы въ ней не было ничего застыв-,
шаго, если-бы, однимъ словомъ, языкъ былъ организмомъ
строго единымъ, неспособнымъ раскалываться на независимые организмы, комизмъ былъ-бы чуждъ ему, какъ былъбы онъ чуждъ и душѣ, живущей жизнью гармонически
слитной, нераздельной, подобной спокойной водной поверхности. Но нѣтъ пруда, на поверхности котораго не плавали-бы сухіе листья, нѣтъ такой человѣческой души, на
которой не откладывались-бы привычки, дѣлающія ее косной по отношенію къ себѣ самой и тѣмъ самымъ дѣлающія ее косной по отношенію къ другимъ, нѣтъ, наконецъ,
языка настолько гибкаго, настолько глубоко живого, на-

—

І 68

—

столько вы держал наго въ цѣломъ и въ каждой своей части,
способнаго отбросить все шаблонное и противостоять механическимъ операціямъ перестановки, переложенія и т. п.,
которыя мы вздумали-бы производить надъ нимъ, какъ надъ
вещью. Косное, шаблонное, механическое въ ихъ противоноложеніи гибкому, вѣчно измѣняюшемуся, живому; разсѣянность въ противоположеніи свободной действенности,—
вотъ въ общемъ, то, что подчеркиваетъ и стремится исправить смѣхъ. Свѣтомъ этой идеи освѣщался нашъ путь,
когда мы только приступили къ нашему анализу комическаго. Она свѣтила намъ на всѣхъ трудныхъ поворотахъ
нашего пути. Съ ея-же помощью мы предпримемъ изслѣдованіе болѣе важное и, мы надѣемся, болѣе поучительное.
Мы намѣрены перейти теперь къ изученію комическихъ
характеровъ, точнѣе-къ опредѣленію существенныхъ условій комедіи характеровъ, но стараясь при этомъ, чтобы это
изученіе позволило намъ выяснить истинную природу
искусства, a таіше общее отношеніе искусства къ жизни.

ГЛАВА III.

Комическое Характера^
I.
Мы прослѣдимъ комическое по всему его сложному
пути, наблюдая, какъ оно просачивается въ формы, позы,
жесты, положенія, дѣйствія, слова. Переходя къ анализу комическихъ х а р а к т е р о в ъ , мы приступаемъ къ самой важной части нашей работы. Она была бы и самой трудной, если,
бы мы поддались искушенію определить смѣшное на несколькихъ особенно яркихъ и, следовательно, грубыхъ примерахъ; тогда, по мере того, какъ мы цоднимались-бы къ
самымъ высокимъ проявленіямъ комическаго, факты на
нашихъ глазахъ проскальзывали-бы сквозь слишкомъ широкая петли опредѣленія, которое не могло-бы ихъ захватить. Но мы следовали въ дѣйствительности обратному методу; мы направляли светъ сверху внизъ. Будучи убѣж-

—

ібё

—

дены въ томъ, что смѣхъ имѣетъ общественный характеръ
и общественное значеніе, что комическое выражаетъ прежде
всего извѣстную неприспособленность личности къ обществу, что комическое связано съ человѣкомъ и только съ
нимъ,—мы прежде всего сосредоточили наше вниманіе на
характерѣ. Трудность заключалась скорѣе въ объясненіи
того, какимъ образомъ смѣхъ вызывается не только характеромъ, но и чѣмъ-то другимъ, и каковы тѣ неуловимый
просасыванія, соединенія или смѣтенія, посредствомъ которыхъ комическое можетъ проникнуть въ простое движеніе,
въ какое-нибудь безличное положеніе, въ отдѣльную фразу.
Этимъ мы занимались до сихъ поръ. Мы брали металлъ въ
чистомъ видѣ, и всѣ наши усилія направлялись на то,
чтобы возстановить руду. Теперь мы будемъ изучать самый
металлъ. Это не представить никакихъ затрудненій, потомучто на этотъ разъ мы будемъ имѣть дѣло съ простымъ тѣломъ. Присмотримся къ нему поблшке и посмотримъ, какъ
оно реагируетъ на все остальное.
Существуютъ, говорили мы, душевныя состоянія, которыя волнуютъ насъ какъ только мы о нихъ узнаемъ, радости и печали, которымъ мы сочувствуемъ, страсти и пороки,
которые вызываютъ скорбное недоумѣніе, ужасъ или сожалѣніе въ тѣхъ, кто созерцаетъ ихъ, словомъ, чувства, которыя посредствомъ сочувственныхъ откликовъ переходятъ
отъ одной души къ другой. Все это затрагиваетъ самую
сущность жизни. Все это—серьезно и иногда даже тра-,
гняно. Комедія можетъ начаться только тамъ, гдѣ личность;
другого человѣка перестаетъ насъ трогать. И^она зарож-*
дается вмѣстѣ съ тѣмъ, что можно назвать к о с н о с т ь ю
по о т н о ш е н і ю к ъ о б щ е с т в е н н о й ж и з н и . Человѣкъ комиченъ, когда и д ^ автоматически по своему пути,
онъ не думаетъ, что можетъ столкнуться съ другими людьми.
Тогда является смѣхъ, чтобы избавить его отъ разъсѣянности и вывести изъ мечтательности. Если позволительно
сравнивать великое съ малымъ, то напомнимъ, что происходить при поступленіи въ наши школы. Когда поступающій прошелъ черезъ пытки экзаменовъ, ему надо храбро
вынести еще друтія; ему ихъ готовятъ его старшіе товарищи, чтобы приспособить его къ новой средѣ, въ которую

— ï 70 —

онъ вступаетъ, чтобы сдѣлать его, какъ говорится, шелковымъ. Всякое маленькое общество, которое образуется въ
нѣдрахъ большого, стремится, направляемое смутными инстинктами, найти способъ исправленія и сглаживанія косности привычекъ, которыя усвоены въ другой средѣ и должны быть измѣнены. Общество въ собственномъ смыслѣ
дѣйствуетъ такимъ-же образомъ. Каждый его членъ долженъ быть внимателенъ къ окружающему, долженъ приспособляться къ средѣ, а не замыкаться въ самомъ себѣ, въ
своемъ внутреннемъ мірѣ, какъ въ башнѣ изъ слоновой
кости. Вотъ почему оно старается, чтобы всегда надъ каждымъ рѣяла если не угроза наказаніемъ, то хотя-бы перспектива униженія, которое, какъ-бы оно ни было незначительно, все-таки пугаешь. Такова должна быть роль смѣха.
Всегда нѣсколько обидный для того, кого онъ преслѣдуетъ,
смѣхъ действительно есть нѣчто въ родѣ мѣры общественной выучки.
I Отсюда—двойственный характеръ комическаго. Оно не
принадлежитъ цѣликомъ не! искусству, ни жизни. Люди и
ихъ реальная жизнь никогда не вызвали-бы нашего смѣха,
если-бы мы не были способны смотрѣть на нихъ, какъ на
представленіе, которое мы видимъ изъ нашей ложи; они
становятся смѣшными на нашъ взглядъ только потому, что
разыгрываютъ передъ нами комедію. Но съ другой стороны
даже въ театрѣ удовольствіе, доставляемое намъ смѣхомъ,,
не есть удовольствіе чистое, т.-е. исключительно эстетическое, вполнѣ безкорыстное. Къ нему всегда примѣшивается
нѣкоторая задняя мысль, которая имѣется для насъ у обI щества, если ея нетъ у насъ самихъ. Въ немъ всегда есть
m скрытое намѣреніе унизить и, темъ самымъ, правда, исправить, по крайней мере внѣшне. Вотъ почему комедія ближе
къ реальной жизни, чемъ **драма. Чѣмъ величественнее
драма, темъ глубже ^ обработка, которой поэтъ долженъ былъ
подвергнуть действительную жизнь, чтобы выдѣлить изъ
нея трагическое въ чистомъ видѣ. Комедія, наоборотъ,
только въ самыхъ низшихъ своихъ видахъ, въ водевиле и
въ фарсе, рѣзко расходится съ жизнью: чѣмъ выше она
поднимается, тѣмъ больше стремится слиться съ нею, и въ
действительной жизни, бываютъ сцены настолько близкія

— m—
къ высшимъ видамъ комедіи, что театръ могъ-бы воспользоваться ими, не измѣняя въ нихъ ни одного слова.
Отсюда слѣдуетъ, что элементы комическаго" характера
будутъ на сценѣ тѣ-же, что и въ жизни. Каковы они? Намъ
не трудно будетъ выдѣлить ихъ.
Не разъ говорилось, что именно л е г к і е недостатки
нашихъ ближнихъ вызываютъ нашъ смѣхъ. Я признаю, что
въ этомъ мнѣніи есть большая доля правды и тѣмъ не менее я не могу его признать вполнѣ правильными Прежде всего, что касается недостатковъ, то довольно трудно провести
границу между незначительнымъ и крупнымъ; быть можетъ
не потому недостатокъ незначителенъ, что вызываетъ нашъ
смѣхъ, а потому-что онъ вызываетъ нашъ смѣхъ, мы его
находимъ незначительнымъ, ничто не обезоруживаетъ такъ,
какъ смѣхъ. Но можно пойти дальше, можно сказать, что
есть недостатки, надъ которыми мы смѣемся, зная, что это
недостатки крупные: примѣръ - скупость Гарпагона. И наконецъ надо-же сознаться,—хотя это и не такъ легко,—что
мы смѣемся не только надъ недостатками своихъ ближнихъ, но иногда и надъ ихъ достоинствами. Мы смѣемся
надъ Альцестомъ. Намъ скажутъ, гіто комична не самая
честность Альцеста, а та особая форма, которую честность
принимаетъ у него, ея нѣкоторая странность, портящая ее.
Согласенъ, но тѣмъ не менѣе, эта странность Альцеста,
надъ которой мы смѣемся, д ѣ л а е т ъ с м ѣ ш н о й е г о
ч е с т н о с т ь , и это—главное. Мы можемъ, следовательно,
сделать тотъ выводъ, что комическое не есть всегда признакъ недостатка, въ моральномъ смыслѣ этого слова, и
тотъ, кто видитъ въ комическомъ непремѣнно недостатокъ,
и недостатокъ мелкій, долженъ точно указать намъ, каковы
отличительные признаки мелкаго и крупнаго.
Неоспоримо, что комическое лицо можетъ приблизительно находиться въ согласіи съ строгой моралью. Но
оно должно упорядочить свои отношен!я къ обществу. Альцестъ—безукоризненно честный человекъ. Но онъ не приспособленъ къ обществу и потому комиченъ. Гибкій порокъ труднее представить въ смешномъ видѣ, чемъ непреклонную добродетель. Подъ подозреніемъ у общества находится только к о с н о с т ь . Именно косность Альцеста и

вызываетъ нашъ смѣхъ, хотя косность въ данномъ случае—это честность. Кто изолируется, тотъ рискѵетъ сделаться смѣшнымъ. Подобное обособленіе и есть главная
причина комическаго. Вотъ почему комическое такъ часто
оказывается связаннымъ съ нравами, понятіямн—скажемъ
прямо—съ предразсудками общества.
Темъ не менее, надо признать къ чести человечества, что идеалъ общественный и идеалъ моральный существенно между собой не разнятся. Мы можемъ, слѣдовательно, принять, какъ общее правило, что нашъ смѣхъ вызывается недостатками окружающихъ, прибавляя, правда, при
этомъ, что недостатки вызываютъ нашъ смехъ скорее
выраяшощейся въ нихъ н е о б щ и т е л ь н о с т ь ю , чёмъ
своей б е з н р а в с т в е н н о с т ь ю . Остается только определить, какіе недостатки могутъ стать комическими и въ какихъ случаяхъ мы считаемъ ихъ слишкомъ серьезными,
чтобы смеяться надъ ними.
Но на этотъ вопросъ мы уже дали въ скрытой формѣ
ответь. Комическое, говорили мы, обращается только къ
разуму; смехъ не совместимъ съ душевнымъ волненіемъ.
Опишите мнѣ какой-нибудь недостатокъ—самый незначительный, какой вамъ будетъ угодно; если вы своимъ разсказомъ о немъ вызовите во мне чувство симпатіи, боязни
или состраданія,—конечно, я не могу уже смеяться надъ
нимъ. Выберите, напротивъ, даже глубокій, страпшо-отвратительный порокъ: вы сможете его сдѣлать смѣшнымъ, если
вамъ предварительно удастся различными соответственными
искусственными пріемами достичь того, чтобы я остался къ
нему равнодушенъ. Я не говорю, что порокъ станетъ тогда
смешнымъ, я говорю, что при этомъ условіи онъ сможетъ
стать таковымъ. О н ъ н е д о л ж е н ъ в о л н о в а т ь — в о т ъ
единственное, дѣйствительно необходимое условіе, хотя,
конечно, одного его недостаточно.
Но какимъ-же образомъ комическій поэтъ можетъ помѣшать мнѣ волноваться? Вопросъ не изъ легкихъ. Чтобы
вполне выяснить его пришлось-бы углубиться въ нѣсколько
иную область, проанализировать то искусственнее сочувствіе,
которое мы исгіытываемъ въ театре, опредѣлить, въ какихъ
случаяхъ мы соглашаемся, а въ какихъ отказываемся раз-

— 173 —

дѣлять воображаемый радости и страданія. Существуетъ
сиособъ убаюкивать нашу чувствительность и подготовлять
ее къ внушенію, какъ это дѣлается при гипнозѣ. И есть
также способъ охладить нашу симиатію именно въ тотъ
моментъ, когда она проявляется,—охладить въ такой степени, что даже серьезное полоя^еніе не будетъ нами принято въ серьезъ. Для этой цѣли особенно действительны,
какъ мнѣ кажется, два пріема, обыкновенно примѣняемые
болѣе или менѣе сознательно комическими поэтами. Первый
состоитъ въ томъ, чтобы о б о с о б и т ь въ душѣ действующего лица то чувство, которое въ немъ пробуждаютъ, обратить это чувство, такъ сказать, въ паразитическое состояніе,
дать ему самостоятельное существованіе. Обычно сильное
чувство подчиняетъ себе мало по малу всѣ другія душевныя состоянія и окрашиваетъ ихъ присущимъ ему цветомъ:
если насъ делаютъ зрителями этого постепеннаго проникновения, мы въ концѣ концовъ сами начинаемъ проникаться
соответствующимъ чувствомъ. Прибегая къ другому сравнению. можно сказать, что всякое душевное волненіе будетъ драматично, заразительно, если все его гармоническіе
тона сопутствуютъ основной ноте. Разъ артистъ внбрируетъ
всемъ своимъ существомъ, публика, въ свою очередь, можетъ начать вибрировать... Напротивъ, въ душевномъ волненіи, которое оставляетъ насъ безразличными, которое можетъ стать комическимъ, есть всегда некоторая к о с н о с т ь , мешающая ему захватить остальную часть души,
въ которой оно происходить. Въ известный моментъ эта
косность можетъ проявиться въ движеніяхъ, напоминающихъ картоннаго плясуна, и вызвать нашъ смѣхъ, но и
раньше она не вызывала нашего сочувствія: какъ моягао
чувствовать согласно съ душой, которая сама не обладаетъ
внутреннимъ согласіемъ? Въ С к у п о м ъ есть сцена, которая очень близко подходить къ драме. Это та сцена, въ
которой должникъ и ростовщикъ, ни разу не видѣвшіе
другъ друга, сходятся лицомъ къ лицу и оказываются сыномь и отцомъ. Это была-бы подлинная драма, если-бы скупость и родительское чувство, столкнувшись въ душе Гарпагона, сочетались-бы въ ней въ нѣчто новое. Но этого нѣтъ.
Только-что свиданіе закончилось, какъ отецъ уже все забылъ.

— 174 —
Встрѣтивъ снова своего сына, онъ вскользь вспоминаетъ объ
этой драматической сценѣ: „А ты, мой сынъ, которому я
по добротѣ своей прощаю недавнюю исторію, и т. д.". Скупость прошла мимо всего остального, ничего не затронувъ,
не будучи затронута сама,—прошла р а з с ѣ я н н о . Не
смотря на то, что она поселилась въ душѣ, несмотря, на
то, что она тамъ хозяйка, она все-таки остается въ ней
чужестранкой. Совершенно иной была-бы скупость трагическаго характера. Она притянула-бы къ себѣ, поглотила, растворила,—претворивъ въ себѣ,—всѣ силы живого существа:
чувства и привязанности, желанія и антипатіи, пороки и
добродѣтели,—для нея все это было-бы матеріаломъ, которому она дала-бы жизнь новаго характера. Такова, какъ
мнѣ кажется, первое существенное различіе между совершенной комедіей и драмой.
Есть и другое, гораздо болѣе явное, вытекающее, впрочемъ, изъ перваго. Когда намъ изображаютъ какое-нибудь
душевное состояніе съ цѣлыо придать ему драматичность или
просто заставить насъ серьезно отнестись къ нему, егопретворяютъ мало по малу въ д ѣ й с т в і я, которыя служатъ ему
точной мѣркой. Такъ скупой все будетъ сводить къ выгодѣ;
ханжа, притворяясь, что всѣ его помыслы на небѣ, будетъ
стараться получше устраиваться на землѣ. Въ комедіи, конечно, такого рода комбинаціи тоже встрѣчаются, мнѣ достаточно указать на продѣлки Тартюфа. Но это и есть то
общее, что комедія имѣетъ съ драмой, и чтобы отмежеваться
отъ этой послѣдней, чтобы помѣшать намъ отнестись
серьезно къ серьезному дѣйствію, чтобы подготовить насъ,
наконецъ, къ смѣху, комедія пользуется пріемомъ, который
я могу опредѣлить такъ: в м ѣ с т о т о г о , ч т о б ы с о с р е д о т о ч и в а т ь н а ш е в н и м а н і е на д ѣ й с т в і я х ъ , она
направляетъ его главнымъ о б р а з о м ъ нажестц.
Подъ, ж е с т а м и я понимаю здѣсь позы, движенія и даже
рѣчь, въ которыхъ извѣстное душевное состояніе проявляется
безъ особой цѣли, безъ корысти, лишь въ силу непреодолимая внутренняго желанія проявить себя. Жестъ, въ такомъ опредѣленіи, глубоко отличается отъ дѣйствія. Дѣйствіе преднамѣренно, во всякомъ случаѣ сознательно, жестъ
н.епроизволенъ и автоматиченъ. Въ дѣйствіи участвуетъ

8

— 175 —

вся личность цѣликомъ; въ жестѣ проявляется только отдельная часть личности, безъ вѣдома или по крайней мѣрѣ
помимо личности въ цѣломъ. Наконецъ (и это — важный
пунктъ) дѣйствіе въ точности соразмѣрено съ чувствомъ,
которое его внушаетъ; существуетъ постепенный переходъ
отъ одного къ другому, такъ-что наше сочувствіе или нате
отвращеніе могутъ скользить по нити, идущей отъ чувства
къ поступку и прогрессивно усиливаться. Жестъ-я^е — это
нѣчто, напоминающее дѣйствіе взрыва; онъГ пробуждаетъ
нашу воспріимчивость, готовую дать себя убаюкать и, заставляя насъ опомниться, онъ мѣшаетъ намъ относиться
серьезно къ происходящему. Следовательно, какъ только
вниманіе нате сосредоточится на жесте, а не на действіи,
передъ нами будетъ комедія. Тартюфъ, по своимъ дейс-твіямъ, долженъ-бы принадлежать къ драмѣ; и только
когда мы обращаемъ вниманіе главнымъ образомъ на его
жесты, мы находимъ его комическимъ. Вспомнимъ его вы>
ходъ на сцену: „Лоранъ, спрячь плеть мою и власяницу".
Онъ знаетъ, что Дорина слытитъ его, но я убежденъ, что
онъ сказалъ-бы то-же самое, если-бы ея тамъ не было. Онъ
такъ хорошо вотелъ въ роль лицемѣра, что играетъ ее,
такъ сказать, искренно. Поэтому, и только поэтому, онъ
можетъ стать комиченъ. Безъ этой грубой откровенности,
безъ этихъ позъ, безъ этого языка, которые отъ долгой
практики лицемерья приняли у него естественный характеръ, Тартюфъ былъ-бы просто на просто отвратителенъ,
потому-что мы обращали-бы тогда вниманіе только на те
дели, которыя онъ преслѣдуетъ. Понятно, такимъ образомъ,
что действіе въ драмѣ—это сущность, въ комедіи-же—нѣчто второстепенное. Въ комедіи мы чувствуемъ, что можно
было-бы взять любое другое положеніе, чтобы представить
намъ то или иное дѣйствующее лицо: это былъ-бы все
тотъ-же человѣкъ, только въ иномъ положеніи. Драма не
даетъ намъ этого впечатлѣнія. Здѣсь дѣйствующія лица и
ихъ положенія слиты воедино или, вернѣе говоря, событія
составляютъ неразрывное цѣлое съ ними, такъ-что если-бы
въ драме изображались другія событія, то хотя-бы дѣйствующія лица носили тѣ-же имена, мы имѣли-бы въ действительности дело съ другими людьми.

— 176 —

Резюмируемъ сказанное: мы видели, что- хорошъ-ли
или дуренъ характеръ, все равно: будучи неприспособленъ
къ обществу, онъ можетъ всегда стать комическимъ. Теперь мы видимъ, что серьезность положенія также не важна:
будетъ-ли порокъ значительнымъ или легковѣснымъ, онъ
всегда сможетъ вызвать нашъ смѣхъ, если только дѣло
обставлено такъ, что онъ насъ не волнуетъ. Н е п р и с п о с о б л е н н о с т ь дѣйствующаго лица къ обществу и неч у в с т в и т е л ь н о с т ь зрителя—вотъ, въ общемъ, два существенныхъ условія наличности комедіи. Есть еще третье^
заключающееся въ этихъ двухъ, которое мы постоянно при
нашемъ анализѣ старались выявлять.
Это—автоматизмъ. Мы указали на него въ самомъ начале нашей работы и все время обращали на него вниманіе:
действительно смеіпнымъ моя^етъ быть только то, что совершается автоматически. И въ недостаткѣ, и даже въ достоинстве комическимъ будетъ все то, что происходить безъ
ведома действующего лица: непроизвольный жестъ, необдуманное слово. Всякая разсеянность комична. И чѣмъ глубя^е
разсѣянность, темъ выше комизмъ. Такая систематическая
разсеянность, какъ разсеянность Донъ-Кихота, это—самое
комическое, что только можно вообразить себѣ въ міре:
это самъ комизмъ, почерпнутый какъ нельзя блия^е къ самому источнику его. Возьмите какое угодно комическое
лицо. Какъ-бы сознательно оно ни относилось къ тому, что
говорить и дѣлаетъ, но если оно комично, то комично только
темъ, что въ его личности есть нѣчто, чего оно само не
знаеть, есть сторона, невидимая ему самому и которою
исключительно оно и вызываетъ нашъ смехъ. Слова глубоко комическія—это слова наивныя, въ которыхъ порокъ
выступаетъ въ совершенно оголенномъ виде: откуда-бы взялась такая откровенность, если-бы человѣкъ былъ способенъ
самъ себя видѣть и судить о своихъ поступкахъ? Нередко
комическое лицо осуждаетъ какой-нибудь недостатокъ вообще и непосредственно вследъ за тѣмъ само проявляетъ
его: примеромъ можетъ служить учитель философіи Журденъ, разсердившійся тотчасъ-же послѣ того какъ проповѣдывалъ, что раздражаться не следуетъ; или Вадіусъ, вк
таскивающій изъ кармана стихи послѣ того, какъ высмѣи-

— 177 —

валъ техъ, кто любить читать ихъ, — и т. п. Чего можно
достичь, показывая подобную противорѣчивость, какъ ни
того, что мы во-очію убѣдимся въ безсознательности выведенныхъ лицъ? Невнимательность къ оебѣ, a, слѣдовательно,
и къ другимъ, вотъ что мы здѣсь видимъ. И если всмотреться поближе, то мы увидимъ, что невнимательность
какь-разъ совпадаетъ здесь съ тѣмъ, что мы назвали неприспособленностью къ обществу. Важнѣйтая причина косности заключается въ томъ, что человѣкъ не сознаетъ необходимости всматриваться въ окружающее, а особенно въ
самого себя. Какъ приспособить свою личность къ окружающимъ, если не начать съ познанія ихъ и самого себя? Косность, автоматизмъ, разсѣянность, неприспособленность къ
обществу,—все это тѣсно между собою связано и изъ всего
этого складывается комическій характеръ.
Итакъ, если оставить въ сторонѣ то, что въ человѣческой личности можетъ затрагивать нашу чувствительность
и волновать насъ,—все остальное можетъ сделаться комическимъ и комическое будетъ прямо пропорціонально долѣ
косности, которая при этомъ проявится. Мы формулировали
эту мысль уже въ самомъ началѣ нашей работы. Мы её
провѣрили въ ея главныхъ выводахъ. Мы примѣнили ее къ
опредѣленію комедіи и теперь должны разобрать ее болѣе
тщательно, показавъ, какимъ образомъ она даетъ намъ возможность найти истинное мѣсто комедіи среди всѣхъ другнхъ видовъ искусства.
Въ извѣстномъ' смыслѣ можно сказать, что каждый!
х а р а к т е р ъ комиченъ, при томъ условіи, что подъхарак-|
теромъ мы подразумѣваемъ все, что есть въ нашей лич- <
ности разъ на всегда установленная, подобнаго механизму,
который, разъ онъ заведенъ, дѣйствуетъ уже автоматически.
Это, если хотите, то, благодаря чему мы повторяемъ самихъ
себя и, следовательно, благодаря чему другіе могутъ насъ
повторять. Всякое комическое лицо есть т и п ъ , и обратно,
всякое сходство съ типомъ заключаете въ себѣ нечто коI мическое. Мы можемъ часто встрѣчаться съ человекомъ и
и не находить въ немъ ничего смешного: но если, найдя
какое-нибудь случайное сходство, мы назовемъ его именемъ
какого-нибудь извѣстнаго героя драмы или романа, то хотя12

— 178 —

бы на одинъ моментъ оно приблизится къ смешному. Между
тѣмъ это дѣйствующее лицо романа можетъ и не быть
смѣпгнымъ. Но походить на него комично. Комично допускать себя отвлекаться отъ самого себя. Комично оказаться
вставленными такъ сказать, въ готовую рамку. Но комичнѣе всего самому стать рамкой, въ которую другіе будутъ
походя вставлять себя, т.-е. отлиться разъ на всегда въ
определенный характеръ.
Изображать характеры, т.-е. общіе типы—такова, следовательно, задача совершенной комедіи. Это говорилось
уже много разъ. Но мы считаемъ нужнымъ повторить это,
потому что эта формула вполне определяетъ комедію. Действительно, комедія не только даетъ намъ общіе типы, но
она, по нашему мненію, е д и н с т в е н н о е изъ всехъ
искусствъ, ставящее себе целью общее; установивъ за ней
подобную цель, мы сказали все о томъ, что она изъ себя
представляетъ, и все то чемъ другія искусства не могутъ
быть. Чтобы доказать, что именно въ этомъ сущность комедіи и что въ этомъ она противоположна трагедіи, драмѣ,
другимъ формамъ искусства, пришлось-бы начать съ опредёленія искусства и всего того, что есть въ немъ самого
высокаго: тогда, нисходя мало по малу къ комической поэзіи, мы увидѣли-бы, что она стоитъ какъ разъ на рубежѣ
искусства и жизни и что своимъ характеромъ общности она
резко отличается отъ другихъ искусствъ. Мы не мояшмъ
браться здесь за такое обширное изслѣдованіе. Но необходимо, темъ не менее, набросать хотя-бы планъ его, чтобы
не упустить изъ виду того, что составляетъ, по нашему
мненію сущность комическаго театра.
!
Что служитъ предметомъ искусства? Если-бы действительность воздействовала непосредственно на наши , чувства
и на наше сознаніе, если-бы мы могли входить въ непосредственный сношенія съ вещами и самими собою, то искусство, думаю я, было-бы безполезно, или, вернее, мы все
были-бы художниками, потому-что наши души постоянно
вибрировали-бы тогда въ униссонъ съ природой. Наши
глаза, при содействіи нашей памяти, вырезали-бы въ пространствѣ и закрепляли-бы во времени неподражаемыя
картины. Нашъ взглядъ на ходу улавливалъ-бы высечен-

— 179 —

ныхъ изъ живого мрамора человѣческаго тѣла части статуй
такія-же прекрасный, какъ и въ статуяхъ античной скульптуры. Мы слышали-бы въ глубинѣ нашихъ душъ, словно
музыку—иногда веселую, чаще жалобную, всегда ориги- '
нальную,—несмолкаемую мелодію нашей внутренней яшзни.
Все это есть вокрутъ нас-ъ, все это есть въ насъ самихъ и ;
тѣмъ не менѣе мы ничего этого ясно не различаемъ. Между '
природой и нами—что говорю я?—между нами и нашимъ <
собственнымъ сознаніемъ виситъ занавѣсъ,—у большинства .
людей плотный, у художниковъ и поэтовъ—легкій, почти [
прозрачный. Какая фея соткала этотъ занавѣсъ? Что двигало ею—злоба или доброжелательство? Надо жить, а жизнь \
требуетъ, чтобы мы брали вещи въ ихъ отношеніи къ нашимъ потребностямъ. Жить—значить дѣйствовать. Жить— [і
значитъ воспринимать отъ вещей лишь впечатлѣнія полезный, чтобы отвѣчать на нихъ соотвѣтствующимъ воздѣйствіемъ: другія впечатлѣнія должны померкнуть или
доходить до насъ въ смутномъ видѣ. Я смотрю и думаю,
что вижу, я слушаю и думаю, что слышу, я изучаю себя
и думаю, что читаю все въ глубинѣ своей души. Но все,
что я вижу и что слышу, это лишь то, что извлекаютъ
изъ внѣшняго міра мои чувства, чтобы освѣтить мнѣ мое
поведеніе; о себѣ самомъ я знаю лишь то, что близко къ
самой поверхности, что участвуетъ въ дѣйствіи. Мои чувства и мое сознаніе даютъ мнѣ лишь практически-упрощенное представленіе о дѣйствительности. Въ представлены о
предметахъ и обо мнѣ самомъ, которое они мнѣ даютъ,
безполезныя для человѣка различія стерты, полезный для j
человѣка сходства усилены, заранѣе начертаны пути, кото- !
рыми пойдетъ моя дѣятельность. Пути эти—тѣ-же, которыми
шло все человѣчество до меня. Всѣ предметы были клас- 1
сифидированы съ точки зрѣнія той пользы, которую можно
извлечь изъ нихъ. И эта классификация мною восприни- j
мается въ гораздо большей степени, чѣмъ цвѣта и формы j
предметовъ. Человѣкъ, безъ сомнѣнія, уже стоить въ этомъ і
смыслѣ гораздо выше животнаго. Мало вѣроятно, чтобы
глазъ волка подмѣчалъ различіе между козленкомъ и ягденкомъ; для волка это совершенно одинаковая добыча,
которой одинаково легко завладѣть, которую одинаково

— ISO —

пріятно съѣсть. Мы-же дѣлаемъ различіе между козой к
бараномъ; но отличаемъ ли мы козу отъ козы, барана отъ
! барана? И н д и в и д у а л ь н о с т ь вещей и существъ усколь» заетъ отъ насъ всегда, когда подмечать ее не составляетъ
j для насъ матеріальной пользы. И даже въ тѣхъ случаяхъ,
• когда мы ее замѣчаемъ (отличая, напримѣръ, одного человека отъ другого), нашъ глазъ схватываетъ не самую индивидуальность, т.-е. извѣстную, совершенно своеобразную
гармонію формъ и красокъ, но только одну или двѣ черты,
^ которыя облегчаютъ намъ практически распознаваніе.
*і
Выражаясь, наконецъ, еще точнѣе, мы не видимъ
Г самихъ предметовъ; чаще всего мы ограничиваемся тѣмъ,
что читаемъ приклеенные къ нимъ ярлыки. Эта наша склонность, созданная нашими потребностями,""еще болѣе усилилась подъ вліяніемъ языка. Потому что всѣ слова (за исключеніемъ именъ собственныхъ) обозначаюсь различные рода.
* Слово ^зтіачаг-дес самое обычное употребленіе предмета Ii
• его банальную внѣшность, вкрадывается между нимъ и
j нами; и оно закрывало-бы отъ насъ форму предмета, если! бы эта форма не была заслонена потребностями, создавшими
самое слово. И не только внѣшніе предметы, но и наши
собственный душевный состоянія, наши интимныя, личныя,
своеобразный переживанія отъ насъ ускользаютъ. Когда
Î мы исиытываемъ любовь или ненависть, когда мы чувствуемъ радость или горе,—развѣ до нашего сознанія доходить наше чувство, съ тѣми его мимолетными оттѣнками
и безчисленными глубокими отзвуками, которые присущи
f именно намъ? Если-бы это было такъ, всѣ мы были-бы роV манистами, поэтами, музыкантами. Но чаще всего мы под! мѣчаемъ въ нашемъ душевномъ состояніи только его внешнее проявленіе. Мы схватываемъ въ нашихъ чувствахъ
І! только ихъ безличный видъ, тотъ, который языкъ могъ зак р е п и т ь разъ на всегда, потому что при одинаковыхъ условіяхъ онъ приблизительно одинаковъ у всѣхъ людей. Такимъ
образомъ индивидуальное ускользаетъ отъ насъ во всемъ
; дая^е въ нашей собственной личности. Мы движемся среди
обобщеній и символовъ, какъ на отгороженной арене, гдь
наша сила съ пользою соизмеряется съ другимм силами;
и ослепленные деятельностью увлекаемые ею, для типе г о

— 181 —

блага, на ту почву, которую она себѣ избрала, мы живемъ
въ промежуточной зонѣ мел^д^ предмет
и нами, относясь поверхностно къ предметамъ и къ себѣ самимъ. Но *
время отъ времени природа по разсѣянности создаетъ души, /
болѣе далекія отъ жизни. Я не говорю о той отчужденности /
преднамеренной, сознательной, систематической, которая
является дѣломъ размытленія и философіи. Я говорю объ
отчужденности естественной, присущей отъ рожденія складу
чувствъ и сознанія, которая проявляется съ первой минуты
жизни въ своего рода дѣвственномъ способѣ видѣть, слышать и мыслить. Если-бы отчуяэденность была полной,;
если-бы душа не соприкасалась ни однимъ изъ своихъ /
воспріятій, съ дѣйствіемъ, это была-бы душа художника,;
какого еще не видѣлъ свѣтъ. Она преуспѣла-бы во всѣхъ'
искусствахъ или, вѣрнѣе, она слила-бы ихъ всѣ въ единое
искусство. Она воспринимала-бы всѣ вещи въ ихъ первоначальной чистотѣ—формы, краски и звуки міра матеріальнаго въ такой-же степени, въ какой и движеыія внутренней
жизни. Но это значило-бы требовать отъ природы слишкомъ
многаго. Даже для тѣхъ изъ насъ, которыхъ она создала
художниками, она лишь случайно и лишь, съ одной сто- г
роны ириподнимаетъ завѣсу. Только въ одномъ направленіи
она забыла соединить воспріятіе съ потребностями. А такъкакъ каждое направленіе соотвѣтствуетъ тому, что мы на- .
зываемъ и р и р о д н ы м ъ ч у в с т в о м ъ, то художникъ обыкновенно служитъ искусству однимъ изъ своихъ чувствъ и
только однимъ. Благодаря этому-то и создается разнообразіе искусствъ; благодаря этому-же создаются предрасположенія къ той или иной спеціальности. Одинъ отдается /
созерцанію красокъ и формъ и такъ какъ онъ любитъ краски
для красокъ, формы для формъ, такъ какъ онъ воспринимаешь ихъ для нихъ самихъ, а не для себя, то онъ видитъ
внутреннюю жизнь вещей, просвѣчивающую черезъ ихъ Г
формы и краски. Онъ постепенно дѣлаетъ ее доступной j
нашей затемненной воспріимчпвости. Хотя-бы на мгновеніе^.
онъ отвлекаетъ насъ отъ предразсудковъ относительно формъ
и красокъ, которые стоять обыкновенно между нашимъ
глазомъ и дѣйствителъностыо. Онъ осуществляетъ такимЦ
образомъ самое высшее иазначеніе искусства, которое за-]

— 182 —

ключается въ томъ, чтобы раскрывать намъ природу.—Дру,
гіе сосредоточивают свое вниманіе на самихъ себе. Подъ
безчисленными, порожденными чувствомъ дѣйствіями, проявляющими его внѣшнимъ образомъ, за банальнымъ и общепринятымъ словомъ, выражающимъ и прикрывающимъ
индивидуальное душевное состояніе, они отыскиваютъ непосредственный и чистыя чувства, душевныя состоянія. И
чтобы заставить и насъ сделать такую-же попытку по отношение къ себѣ самимъ, они стараются показать намъ то,
что они видѣли сами: посредствомъ риѳмованныхъ соедиІ неній словъ, которые благодаря этому сливаются въ единое
цѣлое, одухотворяются своеобразной жизнью, они разсказываютъ намъ или, вѣрнѣе^нушаш^^намъ то, чего обыкноj венный языкъ выразить не способенъ—Третьи проникаютъ
:
еще глубже. Подъ тѣми радостями и печалями, которыя
приблизительно выражены словами, они улавливаютъ нѣчто
такое, что не имѣетъ ничего общаго съ рѣчью,—извѣстные
риѳмы жизни, ея дыханіе, которые глубя^е самыхъ глубокихъ чувствъ человѣка, потому что они—живой, различный для каждой личности, законъ ея унынія и воодушевленія, сожалѣній и надеждъ. Выдѣляя, усиливая эту музыку, они заставляютъ насъ вслушиваться въ нее; они достигают того, что мы сами невольно вступаемъ въ хоръ,
какъ вступают въ кругъ танцующихъ на улицѣ случайные
^ нрохожіе. И этимъ они приводят въ движеніе въ самой
I глубинѣ нашего существа что-то, что ждало толькомомента,
I чтобы начать вибрировать. — Такимъ образомъ, всякое ис* кусство,—будь-то я^ивопись, скульптура, поэзія или муI зыка,—имѣетъ своей единственной цѣлью устранять практически полезные символы, общепринятый, условный общія
положенія, однимъ словомъ все, что скрывает отъ насъ
действительность, чтобы поставить насъ съ самой действительностью лицомъ къ лицу. Съ этой точки зрѣнія борьба
V между реализмомъ и идеализмомъ въ искусствѣ порождена
недоразумѣніемъ. Искусство, несомненно, есть лишь более
непосредственное созерцаніе природы. Но эта чистота вос> пріятія подразумевает разрывъ съ полезной условностью,
врожденное, спеціально чувству или сознанію присущее
безкорыстіе, однимъ словомъ известную отрѣшенность отъ

—

183

—

матеріальнаго, которая и есть то, что всегда называли идеализмомъ. Такимъ образомъ можно сказать, нисколько не /
играя словами, что реализмъ присущъ творенію, когда иде- j
ализмъ присущъ душѣ, и что только силою идеальности{
можно пріобщиться действительности.
Драматическое искусство не~составляетъ исключенія
изъ этого закона. Задача драмы находить и выводить на
свѣтъ тѣ глубины действительности, которыя скрыты отъ
насъ — часто къ натему-же благу — жизненной необходимостью. Какова эта действительность? Какова эта необходимость? Всякая поэзія выражаетъ душевныя состоянія.
Но между этими состояніями некоторый рождаются
главнымъ образомъ соирикосновеніемъ человека со своими
ближними. Это—чувства самыя СИЛЬНЫЙ, а также и самыя
бурныя. Какъ различные виды электричества притягиваются
и скопляются между двумя пластинками конденсатора,
откуда получается искра, такъ, въ силу простого соприкосновенія людей между собою возникаютъ глубокія притяже-.
нія и отталкиванія, полное нарутеніе равновѣсія,—однимъ ^
словомъ, та электризація души, которая называется страстью./
Если-бы человекъ всецело отдавался порывамъ своей впечатлительной природы, если-бы не было ни общественнаго, '
ни нравственнаго закона, эти взрывы бурныхъ чувствъ
были-бы обычнымъ явленіемъ яшзни. Но эти вспышки полезно предотвращать. Необходимо, чтобы человекъ жилъ въ
обществе и, следовательно, подчинялся извѣстнымъ правиламъ. А что интересы пользы советуютъ, то разумъ пред- |
писываетъГ существуетъ долгъ и наше назначеніе—повино- {
ваться ему. Подъ этимъ двойнымъ вліяніемъ долженъ былъ
создаться для всего человѣческаго рода поверхностный
покровъ чувствъ и понятій, которыя стремятся быть неизмѣнными или по крайней мере общими для всехъ людей и
если не имеютъ силы затушить, то приі-срываютъ внутренній
жарь индивидуальныхъ страстей. Медленный поступательный ходъ человечества къ общественной жизни все более'
и более мирной мало по малу укрепилъ этотъ покровъ,}
подобно тому какъ жизнь самой нашей планеты состояла
въ длительныхъ усиліяхъ покрыть твердой и холодной корой раскаленную массу кипящихъ металловъ. Но суще-

ствуютъ вулканическая изверженія. И если-бы земля была
живымъ существомъ, какимъ ее считала миеологія, то я
думаю, что она мирно покоясь, любила-бы грезить объ этихъ
внезапныхъ взрывахъ, во время которыхъ она вдругъ снова
овладѣвала-бы собою до самыхъ своихъ глубинъ. Такого
рода удовольствіе доставляетъ намъ драма. Подъ покроврмъ
спокойной мѣщанской жизни, которую создали для насъ
^общество и разсудокъ, она тревожить въ насъ нѣчірЬ, что
;къ счастью не прорывается наружу, но внутреннее напряжете чего она даетъ намъ почувствовать. Она даетъ природѣ ^удр^детвореніе за то, что продѣлалсГ съ ней общество.
Иногда она идетъ прямо къ цѣли, вырываетъ изъ глубины
наружу страсти, которыя разрупіаютъ все. Иногда она идетъ
обходнымъ путемъ, какъ это часто наблюдается въ современной драмѣ; она разоблачаетъ намъ тогда, съ искусствомъ
иногда софистическимъ, противорѣчія общества съ самимъ
собою; она преувеличиваетъ то, что есть искусственнаго въ
общественныхъ законахь и такимъ образомъ, хитрой уловкой разрывая внѣшній покровъ, она опять позволяетъ намъ
проникнуть въ самую глубину. Но въ обоихъ случаяхъ,—
ослабляетъ-ли она общество, укрѣпляетъ-ли она природу,—
она преслѣдуетъ одну и ту-же цѣль,—раскрыть намъ глубоко скрытую часть насъ самихъ —то, что можно было-бы
назвать трагическимъ элементомъ нашей личности. Именно
такое впечатлѣніе и производить на насъ хорошая драма.
Насъ заинтересовываешь въ ней не столько то, что намъ
разсказали о другихъ, сколько то, что намъ показали въ
насъ же самихъ,—цѣлый смутный міръ неопредѣленныхъ
чувствъ, которымъ очень хотѣлось-бы существовать, но который, къ счастью для насъ, не проявляются. Намъ кажется
также, что въ нашу душу брошенъ призывъ ктГбезконечно
древнимъ атавистическимъ воспоминаніямъ, столь глубокимъ, столь чуждымъ нашей современной жизни, что эта
жизнь кажется намъ въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній
чѣмъ-то нереалънымъ или условнымъ, къ чему намъ придется снова приспособляться. Следовательно, подъ полезными для насъ пріобрѣтеніями драма находить лежащую
глубже нихъ реальность; такимъ образомъ, это искусство
имѣетъ ту-же цѣль, что и всѣ остальныя.

185

Отсюда слѣдуетъ, что искусство имѣетъ въ виду всегда
и н д и в и д у а л ь н о е . Живописецъ закрѣпляетъ на полотнѣ
то, что онъ видѣлъ въ извѣстномъ мѣстѣ, въ извѣстный
день, въ извѣстный часъ въ такихъ краскахъ, какихъ никто
уже больше не увидитъ. Поэтъ воспѣваетъ душевное состояніе, которое было его состояніемъ, и только его, и которое никогда уже не вернется. Драматургъ изображает
передъ нами развитіе души, яшвую ткань чувствъ и событій,
нѣчто такое, однимъ словомъ, что проявилось однажды,
чтобы никогда уже не возобновиться.; Какими-бы общими
названіями мы ни называли эти чувства, они въ другой
душѣ не будутъ тѣми-же. Они будутъ и н д и в и д у а л и з и р о в а н ы . Благодаря этому, въ особенности, они и принадлежать искусству, потому что обобщенія, символы, даже,'
если хотите, типы, составляютъ ходячую монету нашихъ
повседневныхъ воспріятій. Откуда-же происходить недоразумѣніе по этому пункту?
Причина въ томъ, что здѣсь смѣшиваютъ двѣ совершенно различные вещи: общность предметовъ и общность
нашихъ суяіденій о нихъ. Изъ того, что извѣстное чувство
обыкновенно признается истиннымъ, не слѣдуетъ, чтобы это
было чувство общее всѣмъ. Нѣтъ ничего болѣе своеобразная, чѣмъ личность Гамлета. Если онъ и похожъ извѣстными сторонами на другихъ людей, то, конечно, не этимъ
онъ насъ больше всего интересуетъ. Но весь міръ принимаетъ его такимъ, каковъ онъ есть, и считаетъ его живымъ
лицомъ. Только въ этомъ смыслѣ онъ есть міровая правда.
Такъ-же обстоит дѣло и со всѣми другими произведеніямн
искусства. Каждое изъ нихъ глубоко своеобразно, но если
оно носить на себѣ печать генія, то въ концѣ концовъ'будетъ всѣми признано. Почему его иризнаютъ? И если оно—
единственное въ своемъ родѣ, то по какому признаку
узнаютъ, что оно правдиво? Мы узнаемъ это, думается мнѣ,
уже по тому усилію, которое оно заставляетъ насъ сдѣлать
надъ самими собою, чтобы взглянуть на вещи безъ всякой
задней мысли. Искрен^оіл^ларазіітельна. Того, что видѣлъ
художникъ, мы, несомнѣнно, не увидимъ, во всякомъ случае не увидимъ того-же самаго; но если онъ видѣлъ его
въ самомъ дѣлѣ, то усиліе, которое употребилъ онъ, чтобы

—

186

—

оздернутьлавѣсуѵ заставляетъ и насъ продѣлать то-же самое.
Его твореніе—примерь, который служитъ для насъ урокомъ.
И значительностью дѣйствія урока измѣряется истинность
творенія. Истина заключает, слѣдовательно, въ себѣ силу,
способную убѣдить, даже обратить на свой путь и это—
прйзнакъГпо которому ее узнаютъ. Чѣмъ выше произведете
! и чѣмъ глубже истина, провидѣнная въ немъ, тѣмъ дольше
можетъ быть его вліяніе заставить себя ждать, но тѣмъ
больше это вліяніе будетъ стремиться стать всеобщимъ.
\ Всеобщность присуща здѣсь, такимъ образомъ, произведенI ному дѣйствію, а не причинѣ.
СовершетЖТтая цѣль комедіи. Здѣсь всеобщность —
въ самомъ произведеніи. І^омедія изображает характеры,
которые мы встрѣчали, которые мы не разъ еще встрѣтимъ
\ на нашемъ пути. Он^отмѣчаетъ_схрдства. Она стремится
' вывести передъ нашими глазами типы. Она создаетъ, если
требуется, новые типы. Этимъ она рѣзко разнится отъ всѣхъ
другихъ искусствъ.
Характерно ^же самое названіе великихъ комедій. Ми; зантропъ, Скупецъ, Игрокъ, Разсѣянный и т. п.—все это ро1
довыя названія; даже тогда, когда комедія нравовъ имѣетъ
названіемъ собственное имя, это собственное имя, благодаря
опредѣленному вѣсу своего содержанія, очень скоро попад а е т въ разрядъ именъ нарицательныхъ, Мы говоримъ о
комъ-нибудь: „это— Тартюфъ", но мы не скажемъ: „это—
Федра" или „это—Поліевктъ".
Поэту-трагику никогда не придетъ мысль окружить
главное действующее лицо второстепенными действующими
лицами, которыя были-бы, такъ сказать, его упрощенными
копіями. Герой трагедіи—это индивидуальность единствен7 ! нал въ своемъ роде. Ему можно подражать, но тогда мы
сознательно или невольно переходимъ отъ трагедіи къ коI медіи. Никто не походить на него, потому что онъ ни на
1
кого не походить. Наоборотъ, какъ только поэтъ-комикъ
создалъ свое главное лицо, онъ, въ силу свойственнаго ему
замечательнаго инстинкта, приводить въ двішеніе вокругъ
него другія лица, представляющія те-же общія черты. Многія
комедіи имѣютъ въ заглавіи множественное число или лмч
собирательное. „Ученыя ж е н щ и н ы " , „Смѣшкіл я же]
;
;
:

— 187 —

манницы", „ О б щ е с т в о п о о щ р е н і я скуки"—все это
сцены между различными лицами, воспроизводящими одинъ
и тотъ-же основной типъ. Было-бы интересно разобрать это
стремленіе комедіи. Прежде всего, здѣсь нашли-бы можетъбыть, предвосхищеніе явленія, на которое указываетъ медицина, а именно, что у неуравновѣтенныхъ одного и того-же
вида натуръ существуетъ тайное влеченіе другъ къ другу.
Въ сущности, комическій персонажъ не есть объектъ для
медицины, но, какъ мы уже указывали, всегда является
личностью р а з с ѣ я н н о й, а переходъ отъ разсѣянности къ *
полному нарушению душевнаго равновѣсія можетъ произойти
нечувствительно. Но есть еще другая причина. Если цѣль
поэта-комика—представлять намъ типы, т.-е. характеры, способные повторяться, то можно-ли лучше достигнуть этого,
чѣмъ показавъ намъ нѣсколько различныхъ экземпляровъ
одного и того-же типа? Такъ поступаетъ и натуралистъ,
когда говорить о какомъ-нибудь видѣ. Онъ перечисляетъ и
описываетъ его главный разновидности.
Это существенное различіе между трагедіей и комедіей, —
изъ которыхъ первая разрабатываетъ индивидуальности, а
вторая роды, можетъ быть выражено и инымъ способомъ.
Оно появляется уже въ первоначальной обработкѣ произведения. Оно проявляется съ самаго начала въ двухъ совершенно противоположныхъ методахъ наблюденія.
Какъ ни пародоксальнымъ это можетъ показаться, но
я думаю, что поэту-трагику нѣтъ необходимости наблюдать
другихъ людей. Прежде всего—чисто фактическое указаніе: \
нѣкоторые великіе поэты, какъ извѣстно, вели очень уеди- j
ленный, чисто мѣщанскій образъ яшзни, не имѣя случаевъ і
наблюдать лично разгулъ страстей, вѣрное описаніе котораго они дали намъ. Но если даже предположить, что они
видѣли нѣчто подобное, то я не думаю, чтобы это сослужило имъ службу. Что действительно насъ интересуетъ въ
произведеніи поэта, такъ это изображеніе извѣстныхъ, очень
глубокихъ душевныхъ движеній или извѣстныхъ чисто
внутреннихъ конфликтовъ. Но видѣть это извнѣ невозможно.
Души непроницаемы однѣ для другихъ. Снаружи мы никогда не замѣчаемъ ничего, кромѣ нѣкоторыхъ признаковъ
чувства. Мы пстолковываемъ ихъ—всегда, впрочемъ, съ

—

188

—

погрешностями—только но аналогіи съ тѣмъ, что испытали
сами. Главное, следовательно, есть то, что испытываемъ мы
сами; понять какъ слѣдуетъ быть мы можемъ только наше
собственное сердце,--когда намъ вообще удается понять его.
Значитъ-ли это, что поэтъ испыталъ все то, что онъ описываетъ, что онъ прошелъ черезъ все полоя^енія своихъ действующихъ лицъ и пережилъ всю ихъ внутреннюю жизнь?
Біографіи поэтовъ показываютъ, что это не такъ. Да и какъ,
впрочемъ, предположить, чтобы одинъ и тотъ-же человекъ
былъ Макбетомъ, Отелло, Гамлетомъ, Королемъ Лиромъ и
т. д.? Но можетъ быть следовало-бы различать здѣсь между
t личностью, какова о н а е с т ь и теми, которыми она
* м о г л а-бы быть. Нашъ характеръ есть следствіе извѣjj стнаго выбора, который безпрерывно возобновляется. На
протяженіи нашего пути встречается много скрещеній дорогъ (по крайней мере кажущихся), и мы видимъ всевозможный направленія, хотя можемъ следовать только одному
I изъ нихъ. Везвращаться обратно, прослеживать до конца
! раскрывающаяся передъ нами направленія, въ этомъ, мне
кажется, и состоитъ работа поэтическаго воображенія. Я
j признаю, что Шекспиръ не былъ ни Макбетомъ, ни Гамлетомъ, ни Отелло; но онъ б ы л ъ - б ы этими различными
личностями, если-бы обстоятельства, съ одной стороны, и
сознательное волевое стремленіе его, съ другой, превратили
въ страшный взрывъ то, что смутно бродило въ немъ.
Было-бы нелепымъ забужденіемъ думать, что поэтическое
лвоображеніе создаетъ своихъ героевъ изъ клочковъ, набранI ныхъ безъ разбора направо и налево, какъ это делается, когда
! шьется нарядъ Арлекина. Изъ этого не получилось-бы ничего
живого. Жизнь не поддается переделке. Ее можно только
наблюдать. Поэтическое воображеніе позволяетъ только полнее видеть действительность. Бели персонажи, создаваемые
поэтомъ, пронзводятъ на насъ жизненное впечатленіе, то
только потому, что они—самъ поэтъ, съ душой болѣе сложной, углубляющійся - въ самого себя въ столь могучемъ
j усиліи самонаблюденія, что ему удается улавливать^скрыімя
и выявлять въ законченныхъ тво• реніяхъ то, что природа вложила въ него въ видѣ только
зачатка или намека.

— 189 —

Совершенно иного сорта способъ наблюденія, иорож- j
даЮщій комедію. Это—наблюденіе внѣшнее. Какъ-бы ни инт'е- .
ресовало поэта-комика смѣшное въ природѣ человѣка, онъ
никогда, я думаю, не дойдетъ до того, чтобы искать смѣшныя черты въ самомъ себѣ. Къ тому-же онъ и ни нашелъ-бы 4
ихъ: мы бываемъ смѣшны только той стороной нашей лич- j
ности, которая- ускользаетъ отъ нашего сознанія. Предметомъ наблюденія здѣсь служатъ, слѣдовательно, другіе люди.
Но именно поэтому наблюденіе пріобрѣтаетъ характеръ
общности,котораго оно не можетъ имѣть, когда направлено на
самого себя. Ограничиваясь лишь самой поверхностью, оно
не проникаетъ дальше той оболочки людей, которой они
меяеду собою соприкасаются и которой могутъ походить
другъ на друга. Дальше оно не пойдетъ. И даяге если-бы
оно могло пойти дальше, это было-бы нежелательнымъ, потому что никакой пользы отъ этого не будетъ. Проникнуть
слишкомъ глубоко въ человѣческую личность, связать внѣшнія дѣйствія съ .очень глубокими внутренними причинами,
значило-бы ослабнуть и даяге вовсе принести въ жертву
все, что есть смѣшного въ этомъ дѣйствіи. Чтобы у насъ
явилось желаніе посмѣяться надъ нимъ, его причина должна
находиться въ средней области человѣческой души. Необходимо, следовательно, чтобы это дѣйствіе явилось намъ какъ
нѣчто среднее, присущее человѣку средняго разбора. И, какъ
и всякая средняя, эта средняя получается посредствомъ
сближенія разрозненныхъ данныхъ, посредствомъ сравненія
аналогичныхъ случаевъ, сущность которыхъ подлежитъ проявление, словомъ, посредствомъ работы абстракціи и обобщенія, подобной той, которую продѣлываетъ физикъ надъ
фактами, чтобы вывести изъ нихъ законы. Словомъ, методъ
и предйетъ здѣсь тѣ-же по своей природѣ, что и въ индуктивныхъ наукахъ, въ томъ смыслѣ, что наблюденіе всегда
остается внѣшнимъ и результата его всегда поддается
обобщенію.
Мь; приходимъ такимъ образомъ, длиннымъ обходнымъ
путемъ, къ двойному заключенію, которое намѣтилось въ f
теченіе нашей работы. Съ одной стороны, личность можетъ
быть смѣшной лишь извѣстиой своей наклонностью, похоя^ей
на разсѣянность,—чѣмъ-то, что живетъ ею, не сливаясь съ

— 190.—
5

нею воедино, какъ живѳтъ паразитъ; вотъ почему эта наклонностъ наблюдается извнѣ и можетъ быть исправляема.
Но, съ другой стороны, такъ-какъ цѣлью смѣха служить
именно исправленіе, то полезно, чтобы исправленіе сразу
распространялось на возможно большее число лицъ. Вотъ
почему наблюдательность, ищущая комическаго, инстинктивно обращается къ общему. Она выбираетъ среди особенностей тѣ, которыя способны воспроизводиться и которыя,
следовательно, не связаны неразрывно съ индивидуальностью
личности,—особенности, такъ сказать, общія. Перенося ихъ
на сцену, .она создаетъ творенія, которыя, безъ сомнѣнія,
принадлежать искусству тѣмъ, что сознательно стремятся
только къ тому, чтобы нравиться, но отличаются отъ другихъ произведеній искусства своимъ характеромъ общности,
какъ и безсознательнымъ своимъ стремленіемъ исправлять
и поучать. Мы имѣли, слѣдовательно, право сказать, что
комедія занимаетъ промежуточное мѣсто между искусствомъ
и жизнью. Она не безкорыстна, какъ искусство чистое. Организуя смѣхъ, она принимаетъ общественную жизнь, какъ
естественную среду; она слѣдуетъ одному изъ велѣній общественной яшзни. Въ этомъ смыслѣ она поворачивается спиной къ искусству, которое представляетъ собою разрывъ съ
обществомъ и возвращеніе къ безыскусственной природѣ.
II.
Теперь посмотримъ, на основаніи всего предшествующаго,
что надо сдѣлать, чтобы создать идеалыю-комическій характеръ, комическій въ самомъ себѣ, комическій въ своемъ
происхожденіи, комическій во всѣхъ своихъ проявленіяхъ.
Комическая складка характера должна быть глубокой, чтобы
дать комедіи устойчивое содержаніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ
поверхностной, чтобы сохранился общій тонъ комедіи, невидимой тому, кто этой складкой обладаетъ, потому что
комическое всегда безсознательно; видимой для всѣхъ остальныхъ, чтобы вызывать всеобщій смѣхъ; полной снисходительности къ самой себѣ, чтобы безъ всякихъ стѣсненій
развертываться передъ всѣми; стѣснительной для другихъ—
чтобы они давили на нее безъ сожалѣнія; немедленно-испра-

— 191 —

вимой, чтобы смѣхъ надъ ней не былъ безполезенъ; постоянно-возраждающейся въ новомъ видѣ, чтобы смѣхъ могъ
постоянно дѣйствоватъ; неотделимой отъ общественной
жизни, хотя и невыносимой въ обществе,—способной, однимъ словомъ, принимать самыя разнообразный формы,
какія только можно себе представить,, соединяться со всеми
пороками и даже съ некоторыми добродетелями. Вотъ те
многочисленные элементы, которые надо слить во едино.
Химикъ-психологъ, которому поручили-бы изготовленіе этого
тонкаго препарата, былъ-бы, несомненно, нѣсколько разочарованъ въ тотъ моментъ, когда ему пришлось-бы опорожнить реторту. Онъ нателъ-бы, что затратилъ слишкомъ
много торфа, чтобы составить смесь, которую можно получить готовой и безъ издержекъ, потому-что она такъ-же
распространена въ человѣческомъ обществѣ, какъ воздухъ
въ природе.
Эта смѣсь—тщеславіе. Я не думаю, чтобы былъ другой
недостатокъ, более поверхностный и вместе съ темъ болѣе
глубокій. Раны, которыя ему наносятъ, никогда не бываютъ
очень тяжелы и темъ не менее почти никогда не заживаютъ. Услуги, оказываемый ему,—это самыя мнимыя изо
всѣхъ услугъ; между темъ именно эти услуги оставляютъ
по себе долговременную признательность. Само по себѣ оно
едва-ли даже порокъ, и темъ не менее все пороки тяготеютъ къ нему и, усиливаясь, стремятся стать только средствомъ къ удовлетворенно тщеславія. Порожденное общественной жизнью, потому что оно ничто иное, какъ восхищеніе собою, основанное на предполагаемомъ восхищеніи
другихъ, оно болѣе естественно, въ большей степени присуще каждому отъ рожденія, чѣмъ эгоизмъ, потому что надъ эгоизмомъ часто беретъ верхъ природа, между темъ
какъ побороть тщеславіе намъ удается только силою разума.
Я не думаю, действительно, чтобы мы рождались скромными,
если не называть тоже скромностью известную чисто физическую застенчивость, которая, впрочемъ, гораздо ближе къ
гордости, чемъ это принято думать. Истинная скромность можетъ быть только сознательнымъ отношеніемъ къ тщеславію. Она рождается наблюденіемъ надъ иллюзіями другихъ и опасеніемъ собственныхъ заблужденій. Это какъ-бы

— 192 —

каука, осторожность ведающая, что скажутъ, что подумаютъ
о насъ, она есть слѣдствіе наказанія и исправленія. Словомъ,
это всегда добродѣтель, которую можно выработать въ себѣ.
Трудно сказать, въ какой именно моментъ стремленіе
статіГскромнымъ отдѣляется отъ опасенія стать смѣшнымъ.
Но это стремленіе и это опасеніе въ началѣ, несомнѣнно,
неотдѣлимо слиты. Всестороннее изслѣдованіе иллюзій, иороягдаемыхъ тщеславіемъ, и смѣшного, связаннаго съ ними,
освѣтило-бы крайне своеобразными свѣтомъ теорію смеха.
*Мы увидѣли-бы тогда, что смѣхъ съ математической правильностью исполняетъ одну изъ своихъ главныхъ функцій,
состоящую въ томъ, чтобы возвращать къ полному сознанію
людей тщеславныхъ и разсѣянныхъ и создавать такимъ
образомъ характеры возможно болѣе общительные. Мыувидѣли-бы, какъ тщеславіе, будучи естественнымъ порожденіемъ общественной яшзни, тѣмъ не менѣе стѣсняетъ общество, подобно тому какъ нѣкоторые легкіе яды, выдѣляемые,
постоянно нашимъ организмомъ, въ концѣ концовъ отравили-бы его, если бы другія выдѣленія не нейтрализовали
ихъ дѣйствіе. Смѣхъ неустанно выполняетъ работу такогоже рода. Въ этомъ смыслѣ можно было-бы сказать, что
специфическое лѣкарство противъ тщеславія есть смѣхъ
и что недостатокъ по преимуществу смѣшной есть тщеславіе.
Когда мы говорили о комическомъ формъ и двшкенія,
мы показали, какъ тотъ или иной простой образъ, смешной самъ по себѣ, моягетъ вкрасться въ другіе болѣе сложные образы и заразить ихъ своимъ комизмомъ: такимъ
образомъ иногда самыя высокія формы комизма объясняются формами самыми низкими. Но явленіе обратное встречается, пожалуй, еще чаще, и некоторые грубые комическіе
эффекты получаются въ результате нисхожденія отъ комизма очень утонченнаго. Такъ, тщеславіе, эта высшая
форма комическаго, есть элементъ, который намъ приходится тщательно, хотя и бессознательно искать во всехъ
проявленіяхъ человеческой деятельности. Мы ищемъ его
хотя-бы только для того, чтобы посмеяться надъ нимъ. И
наше воображеніе часто находитъ его тамъ, гдѣ ему нечего
делать. Я думаю, что таково происхожденіе самыхъ гру-

— 193 —

быхъ комическихъ эффектовъ, которые нѣкоторые психологи очень неудовлетворительно объясняютъ контрастомъ:
напримѣръ, маленькаго роста человѣкь, наклоняющійся,
чтобы пройти вь высокую дверь; или два человѣка,—одинъ
очень высокій, другой очень маленькій,—важно шествующіе подъ руку "и т. д. Вглядитесь хорошенько въ эти фигуры, и вамъ, я думаю, покажется, что болѣе низкій старается п р и п о д н я т ь с я , чтобы стать вровень съ болѣе
высокимъ, подобно лягушкѣ хотѣвшей сравняться съ воломъ.
III.
Мы не моя^емъ, конечно, перечислять здѣсь всѣ черты
характера, которыя тѣсно связаны съ тщеславіемъ или конкурирухотъ съ нимъ, чтобы привлечь вниманіе поэта-комика. Мы показали, что смѣшными могутъ стать всѣ недостатки, а, пожалуй, и нѣкоторыя достоинства, Если-бы можно
было составить списокъ общеизвѣстныхъ смѣшныхъ качеству то комедія могла-бы взять на себя трудъ удлинить
его,—не въ томъ смыслѣ, что она создала-бы чисто фантастическая смѣшныя черты, а въ томъ, что она раскрылабы только нѣкоторыя н а п р а в л е н і я комическаго, которыя
"оставались до тѣхъ поръ незамеченными. Такимъ-ясе образомъ наше воображеніе можетъ выдѣлять все новыя и новый фигуры въ сложномъ рисункѣ одного и того-же ковра.
Существенное условіе для этого заключается, какъ мы уже
знаемъ, въ томъ, чтобы замѣчаемая нами черта характера
сразу явилась намъ какъ-бы р а м о й, въ которую можетъ
поместиться много людей.
Но существуютъ рамки совершенно готовыя, установленный самимъ обществомъ, необходимый обществу, потомучто оно покоится на извѣстномъ раздѣленіи труда. Я имѣю
въ виду здесь ремесла, должности и профессіи. Каждая
спедіальная профессія создаетъ у лицъ, которыя замыкаются въ ней, известные навыки ума и особенности характера, которыми они походятъ другъ на друга и отличаются
отъ другихъ людей. Маленькія общества образуются такимъ
^образомъ въ недрахъ большого. Несомненно, они суть результата самой организаціи общества вообще. А между
13

— 194 —

тѣмъ излишнее обособленіе ихъ можетъ оказаться очень
вреднымъ для общественности. И главное назначеніе смѣха
заключается въ томъ, чтобы подавлять всякое стремленіе,
къ обособленно. Его роль—принуждать косность уступать
мѣсто гибкости, приспособлять каждаго ко всѣмъ, словомъ
вездѣ закруглять углы. Мы имѣемъ, слѣдовательно, здѣсь
извѣстный родъ комическаго, всѣ разновидности котораго
могли-бы быть определены заранѣе. Мы назовемъ его, если
угодно, про ф е с с і о н а л ь н ы м ъ к о м и з м о м ъ .
Мы не будемъ останавливаться на подробностяхъ этихъ
разновидностей. Мы предпочитаемъ остановиться на томъ,
что есть въ нихъ общаго. Въ первомъ ряду стоитъ профессиональное тщеславіе. Каждый учитель г. Журдена ставить
свое дѣло выше всѣхъ другихъ. Одинъ изъ персонажей
Лабиша не понимаетъ, какъ можно быть чѣмъ-иибудь инымъ,
кромѣ какъ продавцомъ дровъ. Это, конечно, продавецъ
дровъ. Чѣмъ большую дозу шарлатанства заключаетъ въ
себѣ профессія, тѣмъ больше тщеславіе будетъ приближаться здѣсь къ т о р я* е с т в е н н о с т и. Замѣчательно: чѣмъ
болѣе спорно данное искусство, тѣмъ болѣе лица, занимающаяся имъ, склонны считать себя облеченными какой-то
таинственной властью и требовать, чтобы всѣ преклонялись
предъ ихъ тайнами. Профессіи полезный, какъ это очевидно
для всѣхъ, созданы для публики; тѣ-же, полезность которыхъ сомнительна, могутъ оправдать свое существованіе
только претендуя на то, что публика создана для нихъ:
это-то заблужденіе и лежитъ въ основѣ самомнѣнія. Почти
весь комизмъ мольеровскихъ врачей проистекаетъ отсюда.
Они обращаются съ больными такъ, какъ будто-бы последHie созданы для врачей, и на ихъ природу смотрятъ, какъ
на придатокъ къ медицине.
Другая форма этой комической косности заключается въ
томъ, что я назову про ф е с с і о н а л ь н о й ч е р с т в о с т ь ю .
Комическій персонажъ такъ плотно входить въ неподвижную рамку своей профессіи, что не можетъ уя*е ни свободно двигаться въ ней, ничемъ более волноваться подобно
другимъ людямъ. Припомнимъ слова судьи Перрена Дандена въ ответь Изабелле, спрашивающей, какъ можно смотреть на науки:

— 195 —

„Ба! Это даетъ возможность провести часъ-другой
времени".
Не своего-ли рода профессіональной черствостью является черствость Тартюфа, когда онъ говорить, правда,
устами Оргона:
И если-бъ схоронилъ я^ену, дѣтей и мать,
Отнесся-бы къ тому я очень хладнокровно.
г Но самый обычный способъ сдѣлать какую-нибудь проІфессію смѣтной СОСТОИТЪ въ томъ, что ее замыкаютъ, такъ
I сказать, въ предѣлы свойственная ей языка. Напримѣръ,
судью, врача, солдата заставляюсь говорить объ обычныхъ
вещахъ судейскимъ, медицинскимъ, военнымъ языкомъ, какъ
если-бы они потеряли способность говорить, такъ, какъ всѣ.
Обыкновенно этотъ родъ комическаго довольно грубъ. Но,
какъ мы говорили, онъ становится тоньше, когда рядомъ
съ профессиональной привычкой въ немъ сказывается какая-нибудь черта характера. Приведу въ видѣ примѣра
игрока Реньяра, который говорить такимъ своеобразнымъ
языкомъ игроковъ, заставляетъ своего лакея называться
Гекторомъ, въ ожиданіи, когда онъ назоветъ свою невесту ІІалладой, общеизвѣстнымъ именемъ Пиковой дамы.
Другой примѣръ—У ч е н ы я Ж е н щ и н ы , комизмъ котсі- .
рыхъ состоитъ, мнѣ кажется, въ значительной степени въ
томъ, что онѣ говорить по женски чувствительно о науч-| 1
ныхъ предметахъ:
„Эпикуръ м н ѣ н р а в и т с я . . . " , „Я л ю б л ю вихри" и
т. п. Перечитайте третій актъ и вы увидите, что Арманда,
Филаминта и Белиза почти все время говорить такимъ
языкомъ.
Идя дальше въ этомъ направленіи, мы увидимъ, что
существуетъ также профессіональная логика, т.-е. извѣст- '
ные пріемы мышленія, къ которымъ пріучаются въ извѣстной средѣ—пріемы вѣрные для этой среды, но негодные
для остальныхъ людей. Противоположность между этими
' двумя логиками,—частной и общечеловѣческой, — порождаетъ извѣстные комическіе эффекты особаго свойства,
на которыхъ не лишнее будетъ остановиться подольше.
Это важный пунктъ теоріи смѣха. Расширимъ-же этотъ вопросъ и разсмотримъ его во всей его общности.
Ь

— 196 —

IY.
/

Будучи всецѣло заняты задачей раскрыть основной
источникъ комическаго, мы вынуждены были до сихъ поръ
оставлять въ сторонѣ одно изъ самыхъ замѣчательныхъ
его проявленій. Я имѣю въ виду логику, свойственную комическимъ личностямъ и группамъ, логику странную, ко! торая въ извѣстныхъ случаяхъ можетъ давать большой про' сторъ нелепости. ТеофиДъ Готье назвалъ комизмъ логикой
нелѣпости. Многія теоріи смѣха сходятся на подобной-же
мысли. Всякій комическій эффектъ долженъ заключать въ
себѣ иротиворѣчіе въ какомъ-нибудь отношеніи. Насъ заставляетъ смѣяться нелѣпость, воплощенная въ конкретную
форму,—-„видимая нелепость", или кажущаяся нелепость,
сначала допущенная, но тотчасъ-лее потомъ исправленная,
или, наконецъ, то, что нелѣпо съ одной стороны, но естественно объяснимо съ другой и т. д. Всѣ эти теоріи заключаютъ, несомнѣнно, извѣстную долю истины; но, прежде
всего, онѣ примѣнимы только къ нѣкоторымъ, довольно
грубымъ комическимъ эффектамъ, и даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онѣ примѣнимы, онѣ, кая^ется мнѣ, упускаютъ
изъ виду самый характерный элементъ смѣшного, именно
с о в е р ш е н н о о с о б ы й родъ нелѣпости, который смешное содеряштъ, когда оно вообще содержитъ въ себѣ нелепость. Вы желаете въ этомъ немедленно убѣдиться? Достаточно взять одно изъ этихъ опредѣленій и составить комическіе эффекты по его формулѣ: два раза изъ трехъ полученный эффектъ не будетъ заключать въ себѣ ничего
смѣшного. Нелепость, встрѣчаемая иногда въ комическомъ,
не есть любая нелѣпость. Это нелѣпость вполнѣ опредѣленная. Она не создаетъ смѣшное, она, скорѣе^ происходить отъ
него. Она есть не причина, a слѣдствіе,—слѣдствіе совершенно спеціальное, въ которомъ отрая^ается спеціальная
природа вызвавшей его причины. Мы знаемъ эту причіту.
Намъ не будетъ, следовательно, трудно теперь понять и
слѣдствіе.
Предиоложішъ, что гуляя въ полѣ, вы замѣтили на вершине холма нечто смутно похожее на большое неподвижное тело, которое машетъ руками. Вы еще пока не знаете

— 197 —

что это такое; но вы ищете среди извѣстныхъ вамъ и д е й ,
т. е. среди воспоминаний, которыми располагаетъ ваша память, такое воспоминаніе, для котораго то, что вы видите,
послужило-бы возможно болѣе лучшей рамкой. Почти тотчасъ-же передъ вами встаетъ образъ вѣтряной мельницы,
передъ вами и есть вѣтряная мельница. Ничего не значитъ, что вы только недавно, передъ выходомъ изъ дома,
читали сказки о великанахъ съ безмѣрно-длинными руками. Здравый смыслъ заключается въ умѣныі припоминать,—я съ этимъ согласенъ,—но также, и въ особенности,
въ томъ, чтобы умѣть забывать. Здравый смыслъ есть усиліе ума, который непрерывно приспособляется, мѣняя идею,
когда мѣняется предметъ. Это и есть подвижность ума, въ
точности слѣдующая во всемъ подвижности вещей. Это—
постоянно - подвижное, непрерывное наше вниманіе къ
жизни.
Но вотъ Донъ-Кихотъ отправляется воевать. Онъ читалъ въ романахъ, какъ рыцарь встрѣчаетъ на своемъ пути
враговъ-великановъ. Значитъ, доля^енъ встрѣтить великана
и онъ. Мысль о великанѣ,—это самое яркое воспоминаніе,
которое запечатлѣлось въ его умѣ,—держится на сторожѣ,
поджидаетъ, неподвижное, случая вырваться наружу и воплотиться въ какомъ-нибудь предметѣ. Это воспоминаніе
X о ч е т ъ принять матеріальную форму, и поэтому первый же встрѣтившійся предметъ, хотя-бы имѣющій съ формами
великана лишь самое отдаленное сходство, будетъ принять
имъ за великана. Донъ-Кихотъ видитъ, такимъ образомъ,
великановъ тамъ, гдѣ мы видимъ вѣтряныя мельницы. Это
смѣшно и нелѣпо. Но просто-ли это нелѣпость?
Это совершенно особое искаженіе здраваго смысла. Оно
состоитъ въ стремленія приспособлять вещи къ извѣстной
идеѣ, а не свои идеи—къ вещамъ. Оно состоитъ въ томъ,
что видятъ передъ собою то, о чемъ думаютъ, а не думаютъ
о томъ, что видятъ. Здравый смыслъ требуетъ, чтобы каждое наше воспоминаніе занимало свое мѣсто въ ряду другихъ воспоминаній; тогда каждому данному положенію будетъ отвѣчать соответствующее воспоминаніе, которое и послужить только къ истолкованію этого положенія. У ДонъКихота, наоборотъ, есть группа воспоминаній, которыя гос-

— 198 —
подствуютъ надъ всеми остальными и подчиняютъ себѣ
всецѣло самое личность: въ данномъ случае, слѣдовательно,
действительность должна будетъ склониться передъ воображеніемъ и служить только для того, чтобы одѣвать его
въ плоть и кровь. Какъ только иллюзія сложилась, ДонъКихотъ развиваетъ ее, надо признать, логично, во всѣхъ
ея послѣдствіяхъ; онъ идетъ за нею съ увѣренностью и
разсчетливостыо лунатика во снѣ. Таково происхожденіе
заблужденія, и такова та спеціальная логика, которой подготовляется нелепость. Но свойственна-ли подобная логика
только Донъ-Кихоту?
Мы показали, что комическая личность грѣшитъ всегда
упрямствомъ ума и характера, разсѣ янностыо, автоматизмомъ.
Въ основѣ комическаго лежитъ извѣстнаго рода косность,
вслѣдствіе которой человѣкъ идетъ прямо своимъ путемъ,
ничего не слушая и ничего не желая слышать. Множество комическихъ сценъвъ пьесахъ Мольера сводятся къ этому очень
простому типу: ч е л о в ѣ к ъ п р е с л ѣ д у е т ъ и з л ю б л е н н у ю идею, постояно возвращается къ ней, хотя его все
время прерываютъ. Разница незамѣтна между человѣкомъ,
нежелающимъ ничего слышать и человѣкомъ, нежелающимъ ничего видѣть, и, наконецъ, человѣкомъ, который
видитъ только то, что ему хочется видѣть. Упрямый умъ
г кончить тѣмъ, что подведетъ окружающіе предметы подъ
свою идею вмѣсто того, чтобы сообразовать свою мысль
съ предметами. Следовательно, каждый комическій персонажъ находится на пути иллюзій, который мы только-что
описали, и Донъ-Кихотъ даетъ намъ общій типъ комической нелепости.
Имеетъ-ли свое названіе это иская^еніе здраваго смысла? Его встречаютъ, несомненно, въ острой или хронической форме въ некоторыхъ видахъ сумасшествія. Многими
сторонами своими оно схоже съ навязчивой идеей. Но ни
сумасшествіе вообще, ни навязчивая идея въ частности
никогда не вызовутъ нашего смѣха, потому-что это болѣзни.
Они вызываютъ въ насъ состраданіе. Смѣхъ, какъ мы знаемъ, несовместимъ съ душевнымъ волненіемъ. Если существуетъ сумасшествіе смешное, то это можетъ быть только
сумасшествіе, совместимое съ общимъ здоровымъ состояніемъ

— 199 —
ума,—су^етгествіе, такъ сказать, нормальное. Но существуетъ нормальное умственное состояніе, въ полной мѣрѣ
воспроизводящей сумастествіе; мы видимъ въ немъ тѣ-же ассоціаціи идей, что при помѣшательствѣ, ту-же своеобразную
логику, что при навязчивой идеѣ. Это—состояніе грезь. Или
нашъ анализъ не вѣренъ или онъ доля-^енъ уложиться въ
с лѣдующую теорему: і ^ м и ч е с к а я н е л ѣ п о с т ь о д и нак о в а по с в о е й п р и р о д ѣ съ н е л ѣ п о с т ь ю г р е з ь .
Прежде всего, работа ума, когда человѣкъ грезить,—
это именно та работа, которую мы только что описали. Умъ,
страстно отдающійся своимъ грезамъ, ищетъ въ окружающемъ его внѣшнемъ мірѣ только предлога облечь плотью
созданные имъ образы. Звуки еще смутно достигаютъ слуха,
краски еще смѣняются въ полѣ зрѣнія; словомъ, внѣшнія
чувства еще не вполнѣ замерли. Но г^езящій субъектъ,
вмѣсто того, чтобы перебрать всѣ свои воспоминанія и
объяснить себѣ то, что воспринимаютъ его чувства, пользуется, напротивъ, тѣмъ, что они воспринимаютъ для того,
чтобы воплотить свое излюбленное воспоминаніе: свистъ
вѣтра въ трубѣ покажется ему, смотря по его душевному
состоянію, смотря по тому, какая мысль занимаетъ его воображеніе,—или ревомъ дикаго звѣря или мелодичнымъ пѣніемъ.' Таковъ обычный механизмъ иллюзій въ состояніи
грезы.
Но если комическая иллюзія есть иллюзія грезы, если
логика комическаго есть логика сновидѣнія, то можно
ядать, что въ логикѣ смѣшного мы встрѣтимъ всѣ особенности логики грезь. Здѣсь мы найдемъ новое подтвержденіе закона, который уже хорошо намъ извѣстенъ: разъ дана
извѣстная форма смѣшного, то другія формы, не имѣющія
той-же комической основы, становятся смѣшными благодаря
своему внешнему сходству съ первой. Совершенно ясно,
что всякая и г р а и д е й будетъ насъ забавлять, разъ она
напоминаетъ намъ болѣе или менѣе игру грезъ.
Я укажу прежде всего на нѣкоторое общее отступленіе отъ законовъ мышленія. Нашъ смѣхъ вызываютъ тѣ
разсужденія, которыя мы считаемъ ложными, но которыя
могли-бы принять за правильныя, если-бы слышали ихъ во
снѣ. Они походятъ на правильныя разсужденія какъ разъ

j
'

— 200 —

настолько, чтобы обмануть засыпающій умъ. Это, < ели хо} тнте, тоже логика, но логика, лишенная силк к освобож* дающая насъ, тѣмъ самымъ, отъ умственной рооты. Многія „стрелы остроумія" представляютъ разс^кденія подобнаго рода, разсужденія очень краткія, въ которыхъ даются
намъ лишь точка отиравленія и заключенія. Эта игра ума
приближается, впрочемъ, къ игрѣ словъ по мѣрѣ того какъ
отношенія, установленный между идеями, становятся болѣе
поверхностными: мало-по-малу мы доходимъ до того, что
воспринимаемъ не смыслъ слышимыхъ нами словъ, а только
звуки. Я думаю, что слѣдовало-бы приблизить къ сновидѣнію нѣкоторыя очень комическія сцены, въ которыхъ действующее лицо систематически безсмысленно повторяетъ
фразы, которыя другое лицо шепчетъему на ухо. Когда вы
засыпаете среди разговаривающихъ между собою людей,
вамъ начинаетъ иногда казаться, что ихъ слова мало-помалу утрачиваютъ смыслъ, что звуки искажаются и безпорядочно сливаются, принимая въ вашемъ умѣ странный
смыслъ, и что вы разыгрываете по отношенію къ говорящему лицу сцену Жана малаго съ суфлеромъ.
Существуетъ еще к о м и ч е с к а я н а в я з ч и в о с т ь ,
которая очень близка, какъ мнѣ кажется, къ навязчивости !
сновидѣній. Кому не случалось видѣть одинъ и тотъ-же
образъ, въ нѣсколькихъ послѣдовательныхъ сновидѣніяхъ,
казавшійся въ каждомъ изъ нихъ правдоподобнымъ, тогда
какъ эти сны ничего общаго между собою не имѣли. Повторяющееся эффекты въ пьесахъ и въ романахъ принимаюсь также иногда эту спеціальную форму: въ нѣкоторыхъ изъ нихъ звучатъ отголоски сновъ. Можетъ быть
тоже самое можно сказать о припѣвѣ во многихъ пѣсняхъ:
онъ упорно возвращается, все тотъ-же, въ концѣ каждаго
куплета, каждый разъ съ различнымъ значеніемъ.
Нерѣдко можно наблюдать въ сновидѣніяхъ совершенно своеобразно crescendo—фантастичность, усиливающуюся по мѣрѣ того, какъ развертывается сновидѣніе. Первая уступка, вырванная у разума, влечетъ за собою вторую, вторая—болѣе важную третью и такъ далѣе до полной нелѣпости. Но это поступательное движеніе къ нелепости доставляетъ грезящему совершенно особое ощуще-

—

201

—

ніе. Это, думается мнѣ, то-же ощущеніе, которое испыты- j
ваетъ пьяница, чувствуя, что онъ пріятно скользитъ къ та- ѵ
кому состоянію, когда для него ничто уя^е не будетъ обязательно,—ни логика, ни требованія приличія. Теперь посмотрите, не то-ли же впечатлѣніе производить на насъ
нѣкоторыя комедіи Мольера: напримѣръ, Г. де-Пурсоньякъ
въ началѣ дѣйствуетъ почти разумно, a затѣмъ уже переходить ко всякаго рода чудачествамъ; или, напримѣръ,
М ѣ щ а н и н ъ - д в о р я н и н ъ , гдѣ, по мѣрѣ того какъ дѣйствіе развивается, дѣйствующихъ лицъ увлекаетъ какой-то
вихрь сумасбродства. „Ну, если найдется другой такой
олухъ, придется мнѣ самый Римъ оповѣстить объ этомъ".
Эта фраза, возвѣщающая намъ, что пьеса кончена, пробуя*даетъ насъ отъ сна, который становился все иричудливѣе,
по мѣрѣ того какъ мы погружались въ него вмѣстѣ съ
г. Журденомъ.
HQ_существуетъ видь безумія, свойственный только
сну. Есть нѣкоторыя совершенно спеціальныя противорѣчія,
которыя такъ естественны для воображенія грезящаго и
такъ нестерпимы для разума человѣка бодрствующаго, что
было-бы невозмояшо дать о нихъ точное представленіе
тому, кто не узналъ ихъ по собственному опыту. Я^говорю
о томъ странномъ сліянін двухъ личностей, которое часто
происходить во снѣ, когда двѣ личности, слившись въ одну,
остаются вмѣстѣ съ тѣмъ, одна отъ другой отличимыми.
Одна изъ этихъ личностей, обыкновенно,—это самъ спяіщй.
Онъ чувствуетъ, что не пересталъ быть тѣмъ, что онъ есть;
и тѣмъ не менѣе, онъ сталъ дрзтимъ. Это онъ и не онъ.
Онъ_слышіітъ, какъ онъ самъ-же говорить, видитъ себявъ
дѣйствіи; но онъ чувствз^етъ, что кто-то другой позаимствовалъ у него его тѣло и взялъ у него его голосъ. Или-же
иногда онъ будто сознаетъ, что говорить и дѣйствуетъ,
какъ обыкновенно; до говорить о себѣ, какъ о постороннему съ которымъ не имѣетъ ничего общаго. Онъ отдѣлился отъ самого себя. Не эту-ли странную путаницу встрѣчаемъ мы въ многихъ комическихъ сценахъ? Я не говорю
объ А м ф и т р і о н ѣ, гдѣ такое смѣшеніе зрителю внушается, но гдѣ главный комическій эффектъ создается
тѣмъ, что мы назвали выше „интерференціейдвухъ серій"...

— 202 —

Я говорю о тѣхъ странныхъ и комичныхъ разсужденіяхъ,
въ которыхъ это смѣшеніе проявляется действительно въ
чистомъ видѣ, хотя и нужно все-же усиліе мысли, чтобы
его выдѣлить. -Послушайте, напримѣръ, разговоръ Марка
Твена съ репортеромъ, явившимся его интервьюировать:
„Есть-ли у васъ братъ?—Да; мы звали его Билль. Бѣдный
Билль!—Онъ, значитъ, умеръ?—Этого-то мы никогда не
могли узнать. Глубокая тайна витаетъ надъ этимъ дѣломъ.
Мы были,-—покойный и я,—близнецы и когда намъ было
двѣ недѣли отъ роду, насъ купали въ одной лохани. Одинъ
изъ насъ утонулъ въ ней, но никакъ нельзя было узнать,
который. Одни думаютъ, что Билль, другіе,—что я.—Странно.
Но вы-то, что вы объ этомъ думаете?—Слушайте, я открою
вамъ тайну, которой я еще не открывалъ ни одной живой
душѣ. Одинъ изъ насъ имѣлъ особуюпримѣту—огромную
родинку на лѣвой ладони, и это былъ я. Такъ вотъ, тотъ
ребенокъ, который утонулъ и т. д. и т. д.". Вдумавшись
въ этотъ разговоръ, мы увидимъ, что его нелѣпость—нелепость необыкновенная. Ея вовсе не было-бы, если-бы одинъ
изъ говорящихъ не былъ какъ разъ однимъ изъ близнецовъ. Вся нелѣпость здѣсь въ томъ, что Маркъ Твенъ выдаетъ себя за одного изъ этихъ близнецовъ, разсказывая
такъ, какъ разсказывало-бы о немъ третье лицо. Совершенно то-же происходить съ нами, когда мы видимъ сны.
У.
• Разсматриваемое съ этой точки зрѣнія, комическое представилось-бы намъ въ формѣ нѣсколько иной, чѣмъ та, которую мы ему придавали. До сихъ поръ мы видѣли въ
смѣхѣ главнымъ образомъ мѣру исправленія. Возьмите непрерывный рядъ комическихъ эффектовь, выдѣлите въ
немъ черезъ извѣстные промежутки господствующее типы:
вы увидите, что всѣ промежуточные- эффекты заимствуютъ
свой комизмъ отъ своего сходства съ этими типами и что
самые эти типы являются образцами оскорбленія, бросаемаго обществу. На это оскорбленіе общество отвѣчаетъ смѣхомъ, который является еще болыпимъ оскорбленіемъ.
Смѣхъ, съ этой точки зрѣнія, не имѣетъ въ себѣ ничего

— 203.—

доброжелательнаго. Онъ, скорѣе, есть отплата зломъ за зло.
Но не это поражаетъ прежде всего въ томъ впечатл£ніи, которое производить на насъ смѣтное. Довольно часто мы сначала чувствуемъ нѣкоторую поверхностную симпатію къ комической личности. Я хочу этимъ сказать, что
на очень короткій мигъ мы становимся на ея мѣсто, перенимаемъ ея жесты, слова, поступки, и если мы забавляемся
тѣмъ, что есть въ немъ смѣшного^ то мысленно мы приглашаемъ и его позабавиться вмѣстѣ съ нами: мы относимся къ нему сначала по товарищески. Смѣющійся имѣетъ
по крайней мѣрѣ видъ добродушія, доброжелательной веселости, и мы были~бы неправы, если-бы не принимали
этого во вниманіе. Но особенно важно, что въ смѣхѣ есть ^
нѣкоторое о т д о х н о в е н і е , на которое часто обращали .
вниманіе и причину котораго мы должны найти. Нигдѣ
это впечатлѣніе не выступало такъ замѣтно, какъ въ нашихъ послѣднихъ примѣрахъ. И какъ разъ въ нихъ мы
найдемъ и объясненіе.
Когда комическая личность слѣдуетъ своей идеѣ автоматически, она кончаетъ тѣмъ, что думаетъ, говорить, дѣйствуетъ, какъ во снѣ. А сонъ есть отдохновеніе. Соприкасаться съ вещами и съ людьми, слѣдить за происходящимъ, думать объ окружающемъ,—все это требуетъ непрерывнаго, напряженнаго умственнаго усилія. Здравый смыслъ
есть какъ-разъ такое усиліе. Это—трудъ. Но отрѣшиться
отъ вещей и тѣмъ не менѣе замѣчать еще образы, порвать съ логикой и тѣмъ не менѣе связывать еще отдельный мысли,—это уже значитъ играть пли, если хотите, лѣниться. Комическая нелѣпость производить на насъ прежде і
всего впечатлѣніе игры мыслей. Наше первое движеніе состоитъ въ томъ, чтобы присоединиться къ этой игрѣ. Это
даетъ намъ отдыхъ отъ умственнаго утомленія.
Но то-же мояшо было-бы сказать о другихъ формахъ
смѣшного. Въ основѣ комическаго, говорили мы, есть всегда
стремленіе скользить по наклонной плоскости, которая есть
чаще всего плоскость привычки. Уже больше не думается,
что все время надо приспособляться къ обществу, членомъ
котораго состоишь, что надо напрягать вниманіе, необходимое въ жизни. Вы становитесь болѣе или менѣе похо-

—

204

—

жимъ на разсѣяннаго. Правда, этр , также разсѣянность
воли, въ большей степени даже, чѣмъ разсѣянность ума.
Но все-таки это разсѣянность и,"слѣдовательно, лѣнь. Здѣсь
вы перестаете считаться съ условностями, какъ тамъ — съ
логикой. Словомъ, вы принимаете видъ человѣка итрающаго. Здѣсь опять первое движете принять приглашеніе
побездѣльничать. Хотя-бы на одно мгновеніе мы присоединяемся къ игрѣ. Это позволяетъ отдохнуть отъ жизни.
Но мы отдыхаемъ лишь мгновеніе. Симпатія, которая
примѣшивается къ впечатлѣнію комическаго,—это симпатія
быстро улетучивающаяся. Она тоже послѣдствіе разсѣянности. Такъ строгій отецъ присоединяется иногда, забыв шись, къ проказамъ своего ребенка и тотчасъ-же останавливается,- чтобы приняться за исправленіе сдѣланнаго.
Смѣхъ, прежде всего,—есть мѣра исправленія. Способ-:
ный унюкать, онъ долженъ всегда производить на того, кто является его предметомъ, тяя^елое впечатлѣніе. Общество
мститъ посредствомъ смѣха за тѣ вольности, которыя позволяютъ себѣ по отношенію къ нему. Смѣхъ недостигалъбы цѣли, если бы носилъ на себѣ печать симпатіи или
доброягелательства.
Намъ скажутъ, можетъ быть, что его цѣль—сдѣлать
добро, что часто наказываютъ изъ любви, и что онъ, подавляя внѣшнія проявленія извѣстныхъ недостатковъ, побуждаете насъ такимъ образомъ, —къ нашему-же благу, —
исправлять самые эти недостатки и внутренно самосовершенствоваться.
Объ этомъ можно было-бы много сказать. Въ общемъ и
цѣломъ смѣхъ исполняетъ, несомнѣнно, полезную роль. И
весь нашъ анализъ былъ направленъ на то, чтобы доказать это. Но изъ этого не слѣдуетъ, что смѣхъ всегда воздаете должное, ни что онъ внушается доброжелательностью
или хотя-бы справедливостью.
Чтобы воздавать всегда по заслугамъ, смѣхъ долженъ
быть результатомъ размышленія. Между тѣмъ смѣхъ есть
просто проявленіе механизма, созданнаго вънасъ природой,
или что почти то-же, длительной привычкой къ яшзни въ
обществѣ. Онъ вырывается самопроизвольно, какъ настоящей отвѣтъ на ударъ ударомъ. Ему некогда., каждый разъ

—

205

—

смотрѣть, куда попадаетъ ударъ. Смѣхъ наказываетъ за
нѣкоторые недостатки приблизительно такъ, какъ болѣзнь
наказываетъ за нѣкоторыя излишества, поражая невинныхъ,
щадя виновныхъ, стремясь достигнуть общаго результата и
не имѣя возможности оказывать каждому частному случаю
честь особаго изслѣдованія. Такъ происходить все, что совершается непроизвольно, а не подъ вліяніемъ сознательного размышленія. Средняя справедливость можетъ проявиться въ общемъ результатѣ, но не въ отдѣльныхъ частныхъ случаяхъ.
Въ этомъ смыслѣ смѣхъ не можетъ быть абсолютно
справедливым^. Повторяю, что онъ тѣмъ болѣе не долженъ
быть проявленіемъ доброты. Его цѣль—устрашать, уния^ая.
Онъ не достигалъ-бы ея, если-бы природа не оставила для
этого даже въ лучшихъ людяхъ маленькаго запаса злобы
или по крайней мѣрѣ язвительности. Быть можетъ намъ
лучше не останавливаться подробно на этомъ пунктѣ. Мы
не найдемъ въ немъ ничего особо лестнаго для насъ. Мы
увидимъ, что порывъ благодушія и экспансивости есть
лишь прелюдія къ смѣху, что смѣющійся тотчасъ-же вновь
замыкается въ себѣ, горделиво отгораживаясь отъ всего
окружающаго и начинаетъ разсматривать личность другого,
какъ Маріонетку, нити отъ которой у него въ рукахъ. Мы
очень легко можемъ подмѣтить въ этомъ сомнѣніи немножко эгоизма, а за эгоизмомъ нѣчто менѣе непосредственное и болѣе горькое, зарожденіе какого-то пессимизма,
который усиливается по мѣрѣ того, какъ смѣющійся сознательнее относится къ своему смѣху.
Здѣсь, какъ и всюду, природа пользуется зломъ для
блага. Послѣднее занимало насъ главнымъ образомъ въ
этомъ трудѣ. Мы видѣли, что общество, помѣрѣ того какъ
оно совершенствуется, все больше и больше развиваетъ въ
своихъ членахъ гибкость ихъ приспособляемости, что оно
стремится установить все болѣе устойчивое равновѣсіе до
самой глубины своей, что оно все рѣшительнѣе вытѣсняетъ
на поверхность элементы безпорядка, неизбѣжные въ такомъ
огромномъ тѣлѣ, и что смѣхъ выполняетъ полезную роль,
подчеркивая форму всѣхъ этихъ неровностей.
Такъ, на поверхности моря неустанно борятся волны,

— 206 —

тогда какъ въ низлшхъ слояхъ его царите глубокій покой.
Волны сталкиваются, гонять одна другую, стремясь обрѣсти
равновѣсіе. Легкая, веселая бѣлая пѣна слѣдуетъ за ихъ
измѣнчивыми очертаніями. Иногда убѣгающая волна оставляете немного этой пѣны на береговомь пескѣ. Дитя,
играющее по близости, набираете пѣну въ горсть и минуту спустя уже удивляется, что на ладони у него осталось только нѣсколько капель воды, но воды еще болѣе
соленой и еще болѣе горькой, чѣмъ вода волны, которая
ее принесла. Смѣхъ роясдается такъ-же, какъ эта пѣна.
Онъ подаетъ знакъ, появляясь на поверхности общественной жизни, что существуютъ поверхностный возмущеніяОнъ моментально обрисовываете измѣнчивую форму этихъ
потрясеній. Онъ—та-же пѣна, главная составная часть которой—соль. Онъ искрится, какъ пѣна. Онъ—веселье. Философъ, который собираете его, чтобы испробовать, найдете
въ немъ иногда, и при томъ на небольшое количество вещества, нѣкоторую дозу горечи.

^atö?-'^.ѵ

:>л 7

СОДЕРЖАНИЕ.
СТР.
I. Введеніе въ метафизику перев. В, Флеровой . „ * , .
II. Психофизически^параллелизмъ

3

и позитивная метафи-

зика Перев. В. П е р о в о й

48

III. Смѣхъ. Перев. ^НР^лэденберга.

96

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

Собраніе сочиненій.
А, Бергсонъ.

Въ 5 томахъ, перев. Базарова,
Флеровой и др.
T. I. Творческая эволюція. Ц. 2 руб.
T. II. Непосредственный данныя сознанія. (Время и
свобода воли), съ прилож. ст.Ражо: Психофизіологіяи
философія А. Бергсона. 1 р. 50 к.
Т. III. Матерія и Память. Ц. ! р. 50 к.
T. IV. Философскія рѣчи и статьиц
Философская интуиція. Воспріятіе изменчивости.
Воспоминаніе настоящаго. Психофизіологическій паралогизмъ. Сновидѣніе^ Интеллектуальное усиліе. Законъ при-,
чинности. Ц. 2 руб.

T. V. Введеніе въ метафизику. Психологичесмй параллелизмъ и позитивная метафизина. Смѣхъ. 1 р. 50 к.
Отдѣльныя сочиненія: А. Бергсона:
Вослріятіе измѣнчивости. Ц. 50 к. Психофизіологическій паралогизмъ. Сновидѣніе. Ц. 50 к. Воспоминание
настоящаго. Ц. 50 к. Интеллектуальное усиліе. Законъ
причинности. Ц. 50 к. Смѣхъ. 75 к.
Изъ отзывовъ печати:
— Вся образованная Европа очарована оригинальной философіей
Анри Бергсона, И надо сказать, что эта популярность вполнѣ заслужена
мыслителем*.Онъ производить огромное впечатлѣніе внѣшнимъблескомъ
своей системы. Изложенная съ неподражаемой стилистической красотой,— она вся искрится мѣткими сравнепіями, остроумными афоризмами и яркими образами... Книги Бергсона не простая игра удивительно одареннаго ума) а серьезные отвѣты на нужные и важные вопросы... Его философія настоятельно нужна намъ, и вѣроятпо, прочно
войдетъ въ обиходъ людей XX вѣка „р".
— „Въ общемъ и цѣломъ переводчик* и редакторъ „Іворческой
эволюдіи" выполнили свою задачу умѣло и тщательно. Они обнаружив а ю т достаточно глубокое знакомство съ оззрѣніями Бергсона; перед а ю т подлвшшкъ ясныыъ и точнымъ языкомъ". („Современник^ ).
— „Настоящая брошюра („Воспрзятіе пзмѣнчивости") блестящій
образчикъ самопопуляризадіи. На немногихъ странидахъ авторъ со
свойственными ему якростью и блескомъ изложенія вводить читателя въ центральный сферы своего ученья. („Совр. Слово".)—„Переводъ
выполненъ хорошъ и до некоторой степени передаетъ элегантный
стиль знаменитаго философа". („Утро С.").
—- „Что касается перваго своего доклада („Пснхофивілог. ш р а логивмъ"), то въ немъ Бергсонъ вскрываетъ съ поразительной остротой внутреннее противорѣчіе, разт.ѣдаюіцеѳ основоположеніе пеихофизіологическаго параллвлизма"...„Въ послѣднемъ( ж Сновидѣніе") Бергсонъ даетъ блестящій психологичсскііі апаливъ сна" „Русск. Вѣд. .
— ^Брошюра »Интеллектуальное усиліе"—очень важна для
пониыанія основной мысли Бергсона о „Творческой Эволюціи«. Переведена брошюра хорошо". „Рус. Мол.".

К А Т А Л О Г Ъ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВА
М .

И .

С

Е

М

Е

Н

О

В

вн

,у , # f

г>>

— ,, ,'.• » .. •'

С.-П Е Т Е Р Б У Р Г Ъ

5-я Рождественская, 1 . 1 кв. 12-

шл

Телефонъ 242-94.
Я Н В А Р Ь 1914 ГОДА.
Тип,

„Печатный Т р у д ѵ Спб. Прачешньій пер,4,

А

.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

„ тт
Ь. Н а г р о д с к а я .

Гнѣвъ Діониса.

Е. Н а г р о д с к а я .

Борьба микробовъ.
Ромаиъ. Изданіе 3-е.

Романъ. Изданіе 9-оѳ.
ц. 1 р. 50 и.

Ц- 1 р.

Аня. Чистая любовь.
Е. Н а г р о д с к а я .
оиоваромъ.
0нъ

Разоказы. Изданіе 4-ое.
Ц . 1 р.

День и ночь.
і Р.

Е. Н а г р о д с к а я .

Стихи. 50 к.

В. Н а г рг о д^ с к а я .
_ тт
Е. Н а г р о д с к а я .

У

бронзовой
двери.
Ц. 1 р. 50 к.

Романическое приключеніе.
С | ш
См. Лит. обор. ^ПетербурГсків вечера"
кн. I и II. Ц . по 1 р.

Изъ отзывовь печати:
Произведен!« г-жи Нагродской, появившіяся впервые около трехъ
лйтъ тому назадъ, сразу обратили на себя вниманіѳ, выввавъ восторженный похвалы однихъ, и рѣзкія нападки другихъ. Это лучшее доказательство незаурядности и оригинальности автора, что и подтвердилось особым* вниманіемъ читателей к ъ проиввѳденіямъ г-жи Нагродской. „Гнѣвъ Діониса" за два съ небольшимъ года прошелъ 9-ю
изданіями (въ колич. 25.000 экз.), а „Аня" и др. равск.—4-мя изд.
(въ колич. 12.000 а»».).
По отчетамъ многихъ библіотекъ романъ я Гнѣвъ Діоннса* является
послѣдніе годы ,,сааіой читаемой" кчигой..,

И з д а н і я M. И .

СЕМЕНОВА.

П е т е р б dу гр г с к и

Л

С.-Петербургъ.

с б о р ш н
" 7 "
Книга первая.

г а

"

в е ч е р а .
СОДЕРЖАНИЕ А. Р ь е в с к і и, Сердце женщины. Е. H а гр о д с к а я. Романическое прикдючеше. П. Ш и р я е в ъ
Лѣсная тайна. М. Ш и м к с в и ч ъ. Въ поляхъ сяѣжныхъ
В. С ы с о е в ъ . Смерть Половинки.

П е т е р б у р г е к і е
r

J

Г

в е ч е р а .

Л и т е р а т у р н ы й
СООРНИЕЪ.
Книга вторая.
Ц. 1 р.

Н а г р о д с к а я . Сны. М. К у з м и н ъ .
Капитанскіе часы. Ю. С л е з к и н ъ. Красная кофточка.
Я. В а с с е р м а н ъ . Лукардія.
СОДЕРЖАНІЕ: Е.

Ш.-Л. Филиппъ.

На днѣ Парижа.

Б ю б ю с ъ М о н п а р н а с а . Ром. изъ
жизни парижскихъ проститутокъ. Ш а р л ь Б л а н ш а р ъ .
Повѣсть. Перев. съ франц. А. Педашенко и В. Констанса
съ предисл. М. Д. Пуансо и восноминаніями объ авторѣ
М а р г а р и т ы О д у , написанными спец. для русск. изданія. Изд. 2-е 1912 года. Ц. 1 руб.
Изъ отзывов* печатгг.
— Его художеств, произведет, воллотишія въ свбі, какъ ни
у одного изъ его современниковъ, все богатство народныхъ эмоцШ и
страданій, нашли себѣ достойную одѣнку и переизданы нѣскодько
д ѳ с я т в о в ъ разъ... Многія произввденія Филиппа являются ш ед е в р а м и французской литературы...
,
л
Утро".
СОДВРЖАНІЕ:

Борьба за огонь.
Доисторически романъ въ 3-хъ
част. Авторизованный перев. съ
рукописи, съ предисл. автора и
вступит, статьей М. Ц. Пуансо.
Изъ отзывовь печати:
ИЗД. 2~Ое СЪ ИЛЛ~ Спб. Ц. 1 р. 25 К.
Новый романъ Рони нанисанъ увлекательно. Свѣжесть человѣческой психики, смутное, но красивое зарожденіе эмодіі грядущихъ
вѣковъ,—со всѣмъ этимъ познакомиться и художественно пережить
ихъ весьма не лишне в ъ наше „усталое" время, при вашей бѣдноети
но частя бодры хъ настроеній и цѣлостншъ пережвваній.
(„О о в р е й , С л о в о " ) .
D

п

.„

ГОНИ-ОтарШІИ.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

M а р с е л ь д н.
Романъ въ 3 ч. Полный перев.

Феликсъ Іра.

ч<

і„р еВ олюція. ц. і Р.;

ч. П—Тѳрроръ. 2 р.; ч. ІП—
Бѣлый терроръ. 1 р. 50 к.
Сюжетомъ романа служить одинъ изъ самыхъ драматич. моментовъ человѣческой исторіи—эпоха великой
франц. революціи. Романъ изображаетъ величайшей важности событія, вр о дѣ похода марсельскаго батальона на
Парижъ, взятія королсвскаго дворца, казни Людовика XVI
и т. д.. и даетъ замѣч. вѣрную и объективную картину
жизни народной массы въ это время; познакомиться съ
этой картиной, пережить эту бурную эпоху вмѣстѣ съ
мирными обывателями Франши крайне полезно, даже необходимо людяиъ всѣхъ лагерей, особенно намъ россіянамъ, которьягь предстоитъ еще много всевозможныхъ
пертру6ацій..гЯзыкъ автора—яркій, образный, несмотря на
эпическое чисто Гомеровское спокойствіе, съ которьшъ
онъ ведетъ свой захватывающій разсказъ... Каждая часть
романа лредставлястъ собой нѣчто цѣлое и законченное,
и можетъ быть прочитана независимо отъ другихъ частей.

п
лг
Гильоменъ.
%

в

Исповѣдь простого
человѣка.
„
.
А _ ,

Романъ. Перев.съ франц. А. Чеботаревской. Изд. 2-е. 1912 г.

Ц. 1 руб. 25 коп.
Изъ отзывовъ печати:
Ивложеніѳ „йсповѣди" вы высокой степени простое и безыскусственное. Книга читается легко и съ интересомъ.

^
^
•
Г о л ь д е б а е в ъ , А.

Разсказы.
томъш.
ц. 1 Р.

СОДЕРЖАНІЕ: Зять Максимовыхъ-Зарайскій. Исключается
изъ списковъ. Крантъ. По Брачной Газетѣ. Путь къ нашему
счастью. Раба. Чужестранный цвѣтокъ. Гномы. Жизнь.

Изъ отзывовs печати:
Первый томъ равсказовъ Гольдебаева былъ изданъ книгоиидательствомъ „Знаніе", и выходъ книжки былъ своевременно отмѣченъ
критикой. Разсказы Гольдебаева отличаются интересной фабулой и
той, присущей автору яркостью и колоритностью красокъ, которыми
онъ рисуеть своихъ героевъ. Книжка равскавовъ црочтется съ удорольствіемъ,
„С ѣ в е р. У т р о".

Изданія

M. И.

СЕМЕНОВА.

С.-Петербургъ.

Гибель
Р0НИ-СтарШІЙ.

Земли.

Романъ. Перев. съ фр. В. Н е р ж е н ц е в а. Въ художественной
обложкѣ. Ц. 60 к.

J

Изг отзывовъ печати:
...Большой интересъ благодаря не только фантастической фабулѣ,
касающейся грядущей судьбы нашей планеты, но и яркому художественному ивложеніго, испытываете читатель при чтеніи книги РониОтаршаго „Гибель Земли".
(„В. Р ѣ ч ь " ) .

Маргарита Оду.

Мари Клеръ.
П Г Ѵ Г д и і і ^ Т :

т а в а Мирбо.
Отзывы о книгѣ:
Ц. 80 н.
„Читайте „Мари Клеръ", и когда вы прочтете ее, спросите себя
безъ желанія оскорбить кого-либо: кто ивъ нашихъ писателей—я говорю о самыхъ знаменитыхъ—могъ бы написать такую книгу, съ т а кой непогрешимой мѣрой, съ такой лучезарной чистотой и величіемъ.
Окт авъ Мирбо.

Изъ каменнаго вѣка.
Повѣсть изъ жизни доисторжческнхъ народовъ. Перев. съ
англ. Николая Морозова.
Ц . 6 0 к.
Изъ отзывовъ печати:
Эту книгу могутъ с ъ удовольствіѳмъ прочесть даже взрослые
юноша и притомъ съ такимъ же вахватывающимъ интересомъ, какъ
пронвведенія Купера или Майнъ-Рида.
„Куб. Край".
ѵ

«У Э Л Л С Ъ -

ІІриключенія Тартарена,
A«

Перев. съ франц. съ многоч.
иллюстр. въ изящн. обложкѣ.
Ц. 50 к.
„Тартаренъ изъ Тараскона" является однимъ изъ щедевровъ Доде и не нуждается въ рекомендаціи. Эта книга
всегда была и будетъ излюбленной книгой не только для
взрослыхъ, но и для дѣтей старшаго возраста. Издана
книга очень прилично.
Д о д е .
1

Изданія M. И. СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

Левъ Ждановъ.

Наслѣдіе Грознаго.
Ц. 75 к.

Извѣстный авторъ историческихъ романовъ, Л. Ждановъ, стоитъ на той точкѣ зрѣнія, что т. наз. Лжедимитрій I былъ дѣйствительно сыномъ Ивана Грознаго. Книжка
прочтется съ болыдимъ интересомъ.

А. Коллонтай.

Ио

Рабочей
Евронѣ.
Ц . 1 р. 35 к.

Въ книгу входятъ очерки и наблюденія изъ агитаціонныхъ поѣздокъ по Германіи, Англіи, ІІІвеціи, Даніи.
Изъ отзывовъ печати,
„Очерки г-жи Коллоптай, русской соціалъ-демократки, вынужденной скитаться по Европѣ, даютъ вокизныя, легко и даровито н а писаиныя картинки соц.-дем. жизни. Проницательная, умная, правдивая наблюдательница, она легко схватываетъ характерный сценки продетарскаго быта, и в ъ живой формѣ ганоситъ ихъ на бумагу... Е я
очерки ыѳнѣе всего изслѣдованіе, но порою они могутъ дать гораздо
больше, чѣмъ ивслѣдованіе".
(„Рѣчь" 7 Мая 1912 г.).
„Нельзя не пожелать, чтобы книга нашла широкіѳ круги читателей; она обладаетъ для этого необходимыми достоинствами".
(„Соврем. Міръ". Іюнь 1912 г.).

I. ДРОЗДОВЪ.

Заработная плата сел.хоз. рабочихъ въ Росеіи
въ связи съ аграрн. движеніѳмъ 1905—1906 г г.

Д . 5 0 к. ІІ8д.
Изъ отзывовъ печати:
Авторъ анализируетъ весьма интересный и
освѣщенный въ литературѣ вопросъ... Выводы къ
дить г. Дроздовъ, чрезвычайно интересны...
_

1 9 1 4 г.
к ъ тому же мало
которьщъ прихо(„День").

Итальянскіе угольщиЕ. Сидоренко. К и начала 19 вѣка.
Ц. 2 р.

Авторъ задается цѣлью провести сравненіе между масонами и корбонаріями (угольщиками), для чего приводить
массу интереснѣйшихъ и малоизвѣстныхъ матеріаловъ:
уставы, катехизисы, и др. докум. масоновъ и корбонаріевъ и
т. д. Работа Сидоренко очень интересна и весьма своевременна въ виду роста мистицизма аъ русскомъ обществѣ и
постоянныхъ толковъ о масонской іштрйгѣ.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

Тотоміанттъ
wivxicvri и, d .

Сельскохозяйственная
коонерація.
очерни съприложеніемъ примѣрныхъ
уставовъ. Изд. 2-ое.

Ц. 2 руб.
Изъ отзывовъ печати:
Читатель найдетъ въ этой книгѣ всѣ, наиболее важный фактически данный и теоретически положенін относительно сельско-хоз.
коопераціи. Авторъ прекрасно знакомь какъ съ теоріей, такъ и
практикой кооперации, благодаря чему всѣ приводимый имъ данный
отличаются какъ свѣжестыо, такт» и полной достовѣрностыо. К ъ
книгѣ слѣлано очень цѣнное добавленіе: приложены уставы русск. и
нностранныхъ кооперативн. учрежденій и т. д.
„Современное Слово".

А. ФиннъЕнотаевскій,

Современное хозяйство
Роесіи. 1890—1910 г.
Большой томъ въ 530 стр. убористой
печати съ табл., картогр. и т. д.
Ц . 3 р. 5 0 к.

Введеніе.—I. Теорія рьшковъ.—II. Теорія
кризисовъ.—III.—Промышленный подъемъ 1893—1899 гг.—IV. Кустарная промышленность и отхожіе промыслы.—
V. Промышленный кризисъ 1900—1902 гг.—VI. Регрессивный процессъ въ нашемъ хозяйствѣ.—VII. Наша финансовая политика 1889—1930 гг.-—VIII. Теорія и практика
нашего денежнаго обращенія.—IX. Движете денежнаго капитала и общій обзоръ торговопромышленноіі жизни за
1903-1910 гг.-—X. Фабрично-заводская промышленность въ
1903—191.0 гг.—XI. Синдикатское теченіе.—XII. Полоясеніе
рабочаго класса въ 1903—1910 гг.—XIII. Движеніе заработной платы и товарныхъ цѣнъ.—XIV. Наше товарное обращеніе.—XV. Современная деревня.—XVI. Наши общественные классы.—Заключеніе.
СОДЕРЖАНІК:

Шъ отзывовъ печати:
— Въ книгѣ г. Финна-Внотаевскаго весьма полно н тщательно
обработаны отдѣлы, касающіеся обрабатывающей промышленности и
горнаго дѣла, торговли я транспорта, кредита и банковаго дѣла, государственник $инансовъ и кредита; въ ѳтихъ областяхъ авторъ
является вполнѣ хозяиномъ своего дѣла и оперируетъ съ исчерпывающямъ внаніемъ матеріала.
(„Рѣчь", 27 іюня 1911 г.)

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

А. Богдановъ.

Филоеофія живого
опыта.

Популярные очерки. Спб. 1913 г.

ц. 2 р.
Введеніе: I. Что такое философія? Кому и
зачѣмъ она нужна? II. Что было до философіи? III. Какъ
философія, вмѣстѣ съ наукой, выдѣлшгась изъ религіи?
I. Что такое матеріализмъ? II. Матеріализмъ античнаго
міра. III. Матеріализмъ новаго времени. IV. Эмпиріокритицнзмъ. V. Діалектическій матеріализмъ. VI. Эмпиріомонизмъ. З а к л ю ч е н і е . Наука будущаго.
Изъ отзывовъ печати:
Новый трудъ А. Богданова представляетъ собой новую попытку
наложить въ возможно популярной формѣ сущность пролетарской
фйдософіи...
(„С о в р. С :і о в о").
СОДЕРЖАНІЕ.

Жизнь Бетховена.
Роменъ Роланъ.

Пере®. съ франц. С. Тарасова.
1912 г. съ яортр. Бетховена.
Д . 1 руб.

Левъ Толстой.
Р о м е Н Ъ Р о л а Н Ъ . Пввев. I. Гольдеиберга съ илл.
Ц . I р. 25 к.

Микелъ Анджело.
Роменъ Роланъ.

Пе

Рв А. Заржевской подъ ред.
П. Юшкевича, съ миогоч. илл.

Ц. I р. 50 к.
Изъ отзывовъ печати:
Роланъ рѣжается дать своему артистически-апостольскому рвение ИНОЙ исходъ. Онъ преподаетъ урокъ ввозвышеннѣйшей художественной морали артистамъ своего вѣка въ трехъ біографіяхъ:
Бетховена, Микель Анджело и Льва Толстого. — Первая И8Ъ атихъ
книгъ („Жизнь Бетховена") является одндмъизъ ш е д е в р о в ъ нашего писателя. Именно о г р о м н ы й у с п ѣ х ъ э т о й к н и г и вывелъ на дорогу до тѣхъ поръ почтя только нрозябавшій журналъ
Пега. Артистическая молодежь зачитывалась этими огненными страницами...
Изъ статьи А. Луначарскаго.
...Эта книга займетъ свое особое, и весьма в и д н о е м ѣ с т о в ъ
л и т е р а т у р ѣ о Ветховенѣ. Интересъ книги Р . Ролана увеличивается благодаря ея литературнымъ достоинствами Лаконическое
краснорѣчіе, ясность и вмѣстѣ съ тѣмъ блескъ, изящество стиля
дѣлаютъ чтеніе з а х в а т ы в а ю щ и м ъ . Къ своему сочиненію авторъ
приложилъ удачно выбранныя письма п мысли Бетховена, прекрасно
документирующая и освѣщающія книгу. РусскіЙ переводъ въ общемъ
тѳченъ, ясѳнъ и вполнѣ литературенъ.
„Рѣчь" 1 октября 1912 г.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

Ообраніе сочиненій.
А,

ЬврГСОНЪ.

въ 5 томахъ, перев. Базарова,
Флеровой и др.
T. I. Творческая эволюція. Ц. 2 руб.
Т. П. Непосредственный данный соананія. (Время и
свобода воли), съ пршюж. ст.Ражо: Психофизіологіяи
философія А. Бергсона. 1 р. 50 к.
Т. III. Матерія и Память. Ц. 1 р. 50 к.
T. IV. Философскія рѣчи и статьи:

Философская интуидія. Воспріятіе измѣнчивости.
Воспоминаніе настоящаго. Психофизіологическій паралогизм*. Сновидѣніе. Интеллектуальное усидіе. Законъ при-,
чинности. Ц. 2 руб.

T. V. Введеніе въ метафизику. Психологичесній параллелизмъ и позитивная метафизика. Смѣхъ. 1 р. 50 к.
Отдѣльныя сочиненія: А. Бергсона:
Вослріятіе измѣнчивости. Ц. 50 к. Психофизиологически паралогизмъ. Сновидѣніе. Ц. 50 к. Воспоминание
настоящаго. Ц. 50 к. Интеллектуальное усиліе. Законъ
причинности. Ц. 50 к. Смѣхъ. 75 к,
Изъ отзывовъ печати:
— Вся образованная Европа очарована оригинальной философіей
Анри Бергсона. И надо сказать, что эта популярность вполнѣ заслужена
мыелителемъ.Онъ производить огромное впечатлѣніе внѣшнимъблескомъ
своей системы. Изложенная съ неподражаемой стилистической красотой,—-она вся искрится мѣткими сравненіями, остроумными афоризмами и яркими образами... Книги Бергсона не простая игра удивительно одареннаго ума, а серьезные отвѣты на нужные и важные вопросы... Его философія настоятельно нужна намъ, и вероятно, прочно
войдетъ въ обиходъ людей XX вѣка „ р " .
— „Въ общемъ и цѣломъ перѳводчикъ и редакторъ „Творческой
эволюціи" выполнили свою задачу умѣло и тщательно. Они обнаружив а ю т достаточно глубокое знакомство съ оззрѣніями Бергсона; передаютъ подлинникъ яснымъ и точнымъ языкомъ". („Современникъ")— „Настоящая брошюра („Воспріятіе измѣнчивости") блестящШ
образчикъ самопопуляризаціи. На немногихъ странидахъ авторъ со
свойственными ему якростыо и блескомъ изложенія вводитъ читателя въ центральный сферы своего ученья. („Совр. Слово".)—„Переводъ
выполненъ хорошъ и до нѣкоторой степени передаетъ элегантный
стиль знаменитаго философа". („Утро С.")*
— „Что касается перваго своего доклада („Пснхофизілог. Паралогизмъ"), то въ немъ Бергсонъ вскрываетъ съ поразительной остротой внутреннее противорѣчіе, равъѣдаюіцее основоноложеніе нсихофивіологическаго параллелизма"...„Въ поелѣднемъ(„Сновидѣніе м ) Бергсонъ даетъ- блестящій психологичсскій аналивъ сна" „Русск. Вѣд-"— „Брошюра „Интеллектуальное усиліе*—очень важна для
поняманія основной мысли Бергсона о „Творческой Эводкщіи". Переведена брошюра хорошо". „Рус. М о д Л

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

ftttaiomeka филосо^объ-машеріалишобть.
Человѣкъ-машина.

Дегь- ТГол/гпгпгчтт
лам(3три.

Пе

Рев- с ъ франц. со вступит.
статьею и прим. Виктора Констанса. 1911 года.

Изъ отзывовъ печати:
Ц . 1 р.
— Эта книга Де~Ламетри, „Человѣкъ-машина", заслуживает*
песомнѣнно вниманія. О матеріалистахъ у насъ вообще очень мало
знаютъ, и особенно много предразсудковъ существуетъ насчетъ матеріалистовъ 18 вѣка. Во вступит, статьѣ переводчикъ даетъ обстоятельный очеркъ жизни и ученія Де-Ламетри. Появлепіе такихъ книгъ
нельзя не привѣтствовать въ наше время богоискательства, богостроительства в прочихъ идеалистическихъ увлеченій. ( п 8 в ѣ з д а").

7Г дЯйплп
и д р и .

Д.

Избранный
сочиненія.
изд. 1914 г. Ц. 2 руб.

СОДЕРЖАНІЕ: Мысли по поводу объяоненія природы. Философскіе принципы матеріи и двдженія. Племянникъ Рамо. Разговоръ Д'Аламбера с ъ Дкдро. Сонъ Д'Аламбера. Разговоръ философа оъ супругой маршала д. ***

Изъ отзывовъ печати:
— Нельзя не быть благодарнымъ издательству г. Семенова, рѣшившаго выпустить къ юбилею часть сочиненій Дидро, такъ мало извѣстныхъ русской публикѣ, особенно современной. („Совр. Слово").
— Выборъ пройзведеній Дидро, сделанный переводчикомъ,
удачно выполняетъ задачу ознакомленія русскаго читателя съ идеологией Дидро. Геніальный же діалогъ „ПлемянниЁъ Рамо", отражаетъ
не только обществ, воззрѣнія писателя, но и т. д. Эта книга—ценный подарокъ для всйхъ, стремящихся расширить свой философскій и и
литературный кругозоръ изученіемъ неумирающей старяны.(, ? 3а 7дн. ).

Гольбахъ.

Система
природы.
(Готовится къ печати).

Гѳльвецій.

О духѣ и др. нроизвед.
(Готовится къ печати).

А. Богдановъ.

Всеобщая организаціонная наука.
Тектологія.
ц. 2 р.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

Эволюція матеріи,
PiTPrrQürt
ЛпЯгьттгтЬ.
1
у 01 аВЪ tJieOOH

Пѳрѳводъ
Б. Бычковскаго.
Изд.
3-ье, исправленное
и дополненное.
Цѣна 2 руб.

Изъ отзывовъ печати:
— Густаву Івбону принадлежать честь, что онъ первый возсталъ противъ догмы о неразрушимости матеріи и разрушилъ ее въ
теченіе нѣсколькихъ лѣтъ... Начало работы объ эволюціи матеріи проивводитъ на читателя глубокой впечатлѣніе. Чувствуется дуновеніе
геніальной мысли. (Изъ ст. Жоржа Бона в ъ Ruvue d e s idées).
— Несмотря иа серьезность затронутаго вопроса книга читается
легко, съ увлеченіемъ и доступна всякому средне-образованному человѣку.

Гуго-де-фрисъ.

Мутаціи и періодн' мутацій при ироисхожденіи видовъ.
Перев. съ нѣм. Съ 8 рис.

Изъ отзывовъ печати:
Ц. 35 но п.
*
— Имя Гуго-де-Фриса пользуется заслуженной репутаціей въ
ученомъ мірѣ, который видитъ въ немъ одного изъ наиболѣе неаавиеимыхъ и вдумчивыхъ біодоговъ. Въ настоящей брошюрѣ Гуго-деФрасъ излагаетъ свою нзвѣстную поправку къ ученію Дарвина о
пронсхожденіи видовъ.
„Соврем. Слово". 19 Мая 1912 г.

л . Фюансе.

Любовь у растеній.
Перев. съ 25 рисунками.
Ц. 6 0 коп.

Чувства у растешй.
Л. ФраНСѲ.

Перев. М. Розенфельдъ. Съ 18 рис.

Ц. 60 и.
По отзывамъ многихъ естествоиспытателей, Франсе сдѣлалъ въ
области ботаники то же, что Времъ—въ области зоологіи.
Его легко и блестяще написанныя книжки нрочтутся съ наслажденіемъ всякимъ, кто любить природу и интересуется ея жизнью.

Электромагнитное иоле и
Н, Бѵлгаковъ.
электромагнитная
теорія
J
лучистыхъ явленій.
Ц. 1 р. 5 0 к.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.

Вибліотека „КОЛОСЬЯ''(Дан юношества).

Спартакъ.
^

.

.

Джюванюли.

Перев. съ итальян. Е.Гадмеръ.
Съ мн. илл. Изд. 2-ое испр/и
дополн.

Ц . 7 5 коп.
Авторъ даетъ очень яркую и живую картину положения рабовъ
в ъ Римѣ, жизни гладіаторовъ, нравовъ римскаго общества, очень
живо и8ображаетъ ю д ъ событій во время возстанія, наконецъ, особенно ярко обрисовываетъ личность Спартака, к а к ъ героя, благороднаго и могучаго борца за свободу. Романъ в ъ этомъ изданіи съ большимъ интересомъ прочтутъ не только дѣтн средняго и старшаго во«раста, но и взрослые.

Бальзакъ. Доде, Военные разсказы.
Золя. Мопассанъ. Пѳрвв ' съ фрацнц30скъ илшстр Въ эту изящно изданную книжку вошли прекрасные
разсказы: Бальзака—Далачъ. Доде—Йартія на билдіардѣ.
Золя—Штурмъ мельницы, и Мопассана—Мать и лва иріяте-

ля. Имена авторовъ не нуждаются въ рекомендации,—
книжка лрочтется и дѣтьми и взрослыми съ громаднымъ
удовольствіемъ.

Избранные разсказы.
^
Изъ отзывовъ печати.

Перев. съ англ. съ иллюстр.
Ц* 75 к.

Въ ѳту книжку вошли извѣстные разсказы, давно сдѣяавшіеея необходимой принадлежностью каждой школьной
бибдіотеки и народной читальни, а именно: МаленькШ
графъ, Нелло п Патрашъ и Муфлу. Настоящее изданіе отличается отъ другихъ изящной внѣтностыо, хорошей бумагой и прилично исполненными рисунками.

Человѣкъиего трудъ.
ГРТЪЛРПТАПИПГ*

I е р и с р і и ш і ъ.

Перев. съ поел, англ- изд. съ

9ö рис. и въ худож. многокрас. обл. д. 1 p. so к.

— Эта интересно написанная и роскошно изданная
книга является необходиыммъ пособіемъ при изученіи географии, этногрзфщ и исторіи культуры. По способу изложенія она доступна для самага пшрокаго круга читателей.

Изданія M. И." С Е М Е Н О В А .

С.-Петербургъ.

Библіотека „КОЛОСЬЯ'.
(Для юношества).

Сяѣлне мореплаватели.
Р.

ЕИПЛИНГЪ,

Перев. съ многоч. илл.

ц.

1 руб.

Изъ отзывовъ печати:
Книга Киплинга—вѳликолѣнное художественное нроизведѳніѳ. Ее
будутъ читать и перечитывать не только отцы и матери, но и ихъ
дѣти.... Чистымъ морскимъ вовдухомъ дышите вы вое время, и когда закрываете последнюю страницу книги, чувствуете, какъ освежило васъ ея чтѳніѳ.
„Вѣстн. Воспитанія".

Степной найденышъ.
Бретъ-Гартъ.

Перев. съ англ.
Ц . 50 к.

Горячо рекомендуемъ эту талантливо написанную повѣсть дѣтямъ средняго и старшаго возраста.

Тернистой дорогой.
А. Мезьеръ.

Изъ нсторіи дѣтскаго фабричнаго труда въ Англія.
Ц. 4 0 к.

А. Мезьеръ.

Изъ хроники одного ирландскаго семейства.
(Изъ исторіиИрландін въ;19 в.).

Изъ оковъ къ свободѣ.
д

М р о т ртч-т
. müöbvy

(Изъ нсторін борьбы чѳшскаго
народа за релнгіозную свободу).
"Ц. 1 руб.

Всѣ три книжки Мезьеръ написаны въ полубеллетристической фориѣ, очень живымъ, простымъ языкомъ и рисуютъ очень интересные и важные моменты изъ жизни
западно-европейскихъ народовъ. Книги вполнѣ достзчшы
пониманию дѣтей средняго и старшаго возраста.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА. С.-Петербургъ.
УЧЕБНЫЯ ПОСОБІЯі
А. ПОСРЕДНИНОВЪ. Начальное Правописаніе. Годъ I,
5 к., Годъ 11—10 к., Годъ III—15 к.
С. СОМОВЪ. Орѳографичесній Словарь. 10 к.

Исторія русской литера-

Вн. Ладыженскій, турндля ш к о л ъ

и

Изд. 3-ье, неправ, н дополн. съ
многоч. илл. Д, 60 к.

Настоящая книжка является плодомъ многолѣтней лекторской дѣятельности автора (въ аудиторіяхъ Об—ва Народи. Университетовъ и др.) и чуть ли не единственным ь
иособіемъ по исторіи русской литературы, доступнымъ самому широкому кругу читателей.

Великія реформы шестидесятых!* годовъ
въ ихъ прошломъ и настоящему
I. Арсеиьевъ, к. Занондательство о печати. Ц. і р. 25 к.
II. Гесеенъ, I. Судебная реформа. Ц. і р. 50 к.
III. Корниловъ, А. Крестьянская реформа. Ц. і р. 50 к.
IV. Пажитновъ,К. Городская и земская реформа. Ц. і р.
V. Гольденбергъ, I. Реформатѣлесныхънаназаній. Ц.бОк.
Печатается выйдетъ въ августѣ 19Î4 г.:
VI. Сережниковъ. В. Финансовая реформа.
Готовится къ печати:
VII. Университетская реформа.
ІІервыя 3 книги вышли въ изданіи П. П. Гершунина, остальные книги выходятъ въ изданіи M. И. Семенова при другомъ
составѣ сотрудниковъ.

БЛОССЪ.

Жеффруа.
Реклю.
Зибольдъ.
ЭЛЬЦИНЪ.

Д. Семеновъ.
„Пасхальный
Станюновичъ.
Отанюковичъ.
Лабуле.

Великая французская рѳволюція. Д. 60 к,
Заключенный. (Жизнь О. Бланки). Ц. 80 к.
Срединная Имперія. (Китай). Ц. 90 к.
Эпоха великихъ реформъ въ Японіи. Ц. 35 к.
Что таков деньги. Ц. 20 к.
Город, самоуправленіе въ Россіи. Ц. 1 р. 50к.
Альманахъ". Сборн. произв. Горькаго*
Чирикова, Чехова, Статьи Берлина, ВонтъБруѳвича и др. Съ илл. Ц. 20 к.
Жертвы моря. Ц. 15 к.
Отмѣна тѣлесныхъ наказаний. Ц. 5 к.
Волшебны« сказки. Ц. і р.

Изданія M. И." СЕМЕНОВА.

С.-Петербургъ.

Изданія П. П. Гершунина и др., перешедшія въ собственность и поступившая на складъ книгоизд-ства

М. И. Семенова.
Адлеръ»
Аренсъ.
Бьернсонъ.
Брайсъ.

0 безработиц*. Ц. 60 к.
Успѣхи ХИМІИ. Ц. 25 к.
Пауль Ланге и Тора Парсбергъ. Ц. 35 к.
Вильямъ Гладстоиъ. Д. 25 к.
Гартманъ.
Истина и заблуждоніе въ дарвинизмѣ.
Ц. 40 к.
Г&уптманъ. Бобровая шуба. Красный пѣтухъ. Д 40 е.
Гіртвигъ.
Успѣхи біологіи. Ц. 25 к.
Гольдштейнъ. Основы философіи химіи. Д. 75 к.
$удерманъ. Родина. Да здравствуѳтъ жизнь! Ц. 60 к.
Интеллигентные пролетаріи во Франціи. Сбор. ст. Д. во к.
Ирыловъ (Аленсандровъ). Прозаическія сочиненія. I-—II.
Ц. 7 p. 50 Е.
П. М-Ковалевсній. Стихи и воспоминанія. Д. і р. 50 к.
Оболенскій. Д.
Каучныя
75 к. основы красоты и искусства.

Пирсторфъ.
Райтъ.

Жѳнскій трудъ и жексній вопросъ. Д . 50 К.
Промышленная исторія Соединнѳнныхъ
Штатовъ. Ц. 1 р. 9

ПЕЧАТАЮТСЯ:

М. Кузминъ.

Г Л И Н Я Н Ы Я голубки. Третья книга стихіовь.
Ц. 1 р. 50 к.
M Кузминъ. Сборникъ разсказовъ.
Проф. Н. А. Булгановъ. Учебникъ по электричеству для
высш. учеб. завед.
Н. Шебуевъ. Собраніе сочиненій.
Е. Нагродсная. Бѣлая Нолонада.РомЛампліеры.йстор. ром.
„Исторія воеточныхъ литературъ", Перев. съ нѣмецк. Коллективный трудъ.

' V;.

/

fi.