Вернуть престол [Денис Старый] (fb2) читать онлайн

Вернуть престол.

От автора

Я поймал себя на мысли, что, чем больше пишу, тем более мне хочется проблемных ситуаций. Рояли претят, хотя иногда есть таковые и у меня, но вот поставить героя в ситуацию, где он в цейтноте и нужно быстро что-то решать, кому-то доверится, куда-то бежать… Вот, наверное, то, с чего, в том числе, начнется и эта книга.

Я выбрал своим героем попаданца в тело Лжедмитрия Первого. И сделал это скорее потому, что я мало знал об этом судьбоносном периоде истории России. И дело не только, может и не столько, в том, что я не знал о самих событиях, мне было крайне интересно подумать человеком того времени, понять, что есть такое Смута в голове, в сознании индивидуума и в коллективном разуме всего русского народа. Понял ли я это? Пока до конца еще, нет, но ведь и это только первая книга. И я искренне надеюсь, что понимания о творящемся тогда станет чуточку больше.

Хотелось бы коснуться темы самой личности Лжедмитрия, так как в книге подобные вопросы проходят только по касательной и я не лезу в дебри исторических споров, что не утихают и поныне. К тому же предвосхищая комментарии, постараюсь очень кратко, но проявить некоторую мою позицию.

Как можно увидеть с описанного, я все же склоняюсь к тому, что на троне немножко посидел именно самозванец. Вопрос у меня только в такой вот плоскости: а кто он все-таки? Неужели монах-черноризец, даже такой, как Григорий Отрепьев, между прочим, живший рядом с землями Романовых, может просто прийти и представится царем? Вот Илейка Муромец представился несуществующим Петром Федоровичем, так все писали, что подобный персонаж вызывал только смех. Лжедмитрий Второй так же был понятен, как самозванец. Но первый?..

Тонкие манеры, знание этикета, неплохое понимание политических раскладов, энергичный, великолепный оратор, иначе столь много людей за ним не пошло бы. Хорошо рубился на саблях, ездил в седле. Ну весь из себя аристократ, что отмечали даже те, кто был знаком с европейскими монархами того времени.

Можно немного включить и конспирологии. Так, Карамзин, зачитывая свои еще только рукописи, писал о Лжедмитрии, что тот мог бы являться и самделешним сыном царя. После друзья историка будут обвинять Карамзина в трусости и угодливости правящей фамилии. Историк Миллер, столь не любимый Ломоносовым, так же намекал Екатерине Великой о царском происхождении Лжедмитрия.

Есть еще немало различного рода свидетельств, но я придерживаюсь того мнения, что пусть Лжедмитрий так и останется непонятым, то ли сыном Ивана Грозного, может и Стефана Батория, польского короля, может, даже скорее всего, Григорием Отрепьевым. Каждый выберет версию более привлекательную, по своему вкусу. И ответа в книге не будет, так как быть истинной в последней инстанции столь острого исторического вопроса, я не буду, не имею права, даже со ссылкой на фантастику.

Книга же не столько о самой личности Лжедмитрия. Я не оставлю ему и права на существование в сознании главного героя. Потому книга про другого человека, но, скорее всего, про его окружения и Россию того времени.

Что ж… приятного чтения!

В надежде не разочаровать, искренне Ваш Денис Старый.

PS И да, решение писать о Лжедмитрии — это в том числе и заслуга тех людей, которые некогда откликнулись на мой комментарий о творческом поиске. Ваше мнение стало тем камушком, перевесил остальные идеи и погнал меня в непролазные дебри Смуты.

Пролог

Москва

8 марта 2023 года [отсылка к книге «Самодержец» из цикла «Внук Петра» автора Дениса Старого].

— Повторяю вводные… — говорил начальник службы безопасности компании Петров Компани, — Носов Кирилл Николаевич.

Я слушал в полуха. Командир уже все сказал, описал, зачет по объекту мною сдан. Чего с пустого в порожнее молоть? Это Нос все беспокоится и тут стояло бы задуматься, почему. Но не мое дело размышлять и сомневаться. Стал наемником, отрабатывай! Да к черту! Что, я не могу думать? Могу.

Так вот, Нос предал своего друга, Сергея Викторовича Петрова. Шефа предала и его жена Катя. Уж не знаю, может и саму болезнь Петрова как-то спровоцировали любовнички-заговорщики.

Петров нормальный мужик, олигарх, но при этом немало участвует и в разных социальных программах. И вот он заболел неизлечимой болезнью, а жена кувыркается с лучшим другом Петрова, да переводит активы в офшоры. И теперь, как я думаю, Носов решил кардинально решить проблему существования своего «друга» Петрова.

И что теперь, когда я это понял? Ни-че-го. Мне платят деньги, не я, так другие будут участвовать в этом дурно пахнувшем деле. А мне деньги нужны, у меня дочка, сам воспитываю, у нее выпускной на носу, поступление.

— Через три дня вылет. Всем быть на базе. Любой выход в Сеть, телефон или еще что… Ну да контракт вы видели, — заканчивал очередное собрание Нос.

***

Окрестности Находки

12 марта 2023 г.

— Парни, полная зачистка! На все не более двадцати минут, — сказал командир и жестом указал выдвигаться.

То, какие средства были использованы в ходе операции, наталкивало на мысль, что в деле замешан не только Носов. Ну, да, ладно! Свою работу я выполню, получу весьма и очень неплохие деньги — и все… Растить картошку и дочку, но дочке выделю внимания больше.

Перелет был штатным, после три часа добирались до места на снегоходах. Охрана объекта была существенная, но наши спецы справились без особых проблем. Пять снайперов… ранее я был уверен, что это явная перестраховка. Нет, только случайность и то, что охранники мешкали, позволило снять охранение внешнего периметра объекта.

— Второй, пятый держать! Остальные выдвигаться, — услышал я в гарнитуре приказ. Все шло по плану.

Моей задачей был контроль медицинского блока, где и находился Петров. Я не должен был входить вовнутрь, создавая условия для работы персонала. После… зачистка всех.

— Давление падает, — слышал я, как истерично закричал доктор.

Кто-то бежал к боксу, и я спрятался за приоткрытой дверью. «Впускать можно, но никого не выпускать, при выходе зачищать» — бил в голове набатом приказ командира.

По коридору бежал кто-то грузный и уже по издаваемому им шуму я мог определить, что этот человек весьма нервный.

— Что случилось? — спросил вбежавший в медицинский бокс мужчина, не дождавшись ответа этот же голос истошно заорал. — Ты что, шлемазл, сделал?

— Датчики донора были уничтожены и импульс от них перешел к реципиенту, — дрожа, вывалил единственное объяснение случившемуся доктор. — Остановка сердца!

— Отключай его! — сказал истеричным голосом только что вбежавший в медицинский бокс мужчина. — Убей этого гада! Где же мой телефон?

Я слышал, как начал суетиться персонал.

— Девятый! Зачищай! — приказал мне командир.

Я зашел и методично, не суетясь, упокоил пятерых человек. После подошел к чему-то похожему, по моим представлениям на медицинскую капсулу. Или я перечитал фантастики? Петров лежал в этой, странного вида капсуле, рядом валялось множество датчиков, целых пять мониторов просто рябили, не давая картинки.

— Сергей Викторович, я Вас уважал и с сыном Вашим мы воевали вместе, но я наемник, — говорил я уже умершему человеку.

Петров был мертв и вообще, от некогда крепкого мужика, сейчас остались лишь кости и тёмно-серая, потрескавшаяся кожа.

— Ты девятый? — спросил, входя в бокс Носов.

— Так точно! — машинально ответил я.

— Молодец, девятка! — радостно сказал Нос, рассматривая то, что осталось от его друга Сергея Петрова.

Предатель, бывший еще недавно начальником Службы Безопасности компании «Петров Компани», достал свой телефон, который взял вопреки требованиям элементарной логики.

— Алло, Катюша! — Носов улыбался всеми своими идеальными зубами. — Крепись, вдова, Сереги больше с нами нет!

Носов отключил телефон, оглянулся.

— Внимание! РЛС фиксирует приближение неопознанного БПЛА! — закричал в гарнитуру командир.

Паники не было — это всего-то работа и даже не важно, что ударный беспилотник обошел ту не сильно-то и мощную систему ПВО, которая была в наличии у СБ Петрова. Нет, один летающий «мопед» был сбит на подлете, но это было только отвлечением, когда с другой стороны заходил на атаку более совершенный аппарат.

Больше команд не было, не успел командир сориентироваться, да и бессмысленно все было. Ракета, выпущенная с ударного беспилотника, летела, и я практически ощущал, как истекают последние секунды моей жизни.

Я не знаю почему, но взял за руку Петрова, на которой все еще был какой-то датчик, что не успели снять.

***

Ничто [отсылка к книге «Самодержец» из цикла «Внук Петра» автора Дениса Старого].

Я видел… Сергея Викторовича Петрова. Он стоял вдали от меня, в метрах… я не мог определить расстояние, тут вообще не было таких понятий: ни времени, ни пространства, расстояния и массы. Это было ничто.

Сергей Викторович смотрел на какую-то девочку, совсем маленькую, было не понять, что это вообще девочка. Я это просто знал и все.

— Ты ее убил. Эта девочка умерла во время штурма Константинополя, когда солдат Игнат Платов оставил ее одну, спеша исполнить твой приказ, — говорил голос, который, казалось был везде.

— Но я не чувствую скорби, боли, сожаления! — отвечал Сергей Викторович.

И тут я почувствовал присутствие множества, миллионов людей.

— Значит ты сделал многим больше добра и благодаря тебе много душ нашли себе новые телесные оболочки. Ты сделал все правильно! — сказал голос.

И это видение испарилось, осталось то самое «ничто».

Глава 1

Москва

17 мая 1606 года 3:10

— Что смурной такой, Михаил Игнатьевич, али передумал? — вкрадчиво спросил Василий Иванович Шуйский.

— Как же передумать-то, Василий Иванович, коли руки уже по локотки в крамольной саже? — отвечал Михаил Игнатьевич Татищев.

— А ты ж где увидал крамолу? В том, что воренок на троне? Али в том, что венчался он без благословления церкви на блудливой схизматке? В том, что телятиной тебя кормил? А ты ел. Ел, да нахваливал, — взбеленился Андрей Васильевич Голицын.

— А не ты ли, Андрей Васильевич сам ратовал за то, кабы сей воренок царем стал? Да и понять то нужно, воренок он, али сын Иоанна Васильевича. Уж больно не схож повадками с черноризцем, какого не возьми. Это я с Грузии приехал, кабы царю Годунову доклад учинить о делах грузинских, а вы уже и поставили Димитрия, чему мне подивиться пришлось, да принять, как должное, — отвечал на выпад Голицына Михаил Игнатьевич.

— Буде, бояре! — прикрикнул на своих подельников Василий Шуйский. — Кто он, я не знаю, но знаю, кем быть не может. Я видел убиенного Димитрия!

Все промолчали, хотя каждый в столь нервозном состоянии так и норовил указать главарю изменщиков, как он удачно всем и всегда врет. То убили Димитрия, то не убили, то сам на ножичек в злополучный день в Угличе напоролся, то тать подрезал.

Василий Шуйский же держался той позиции, что, даже, если Димитрий и есть тот, за кого выдает, так и он не имеет прав на трон Московского царя, ибо рожден ажно в седьмом браке Иоанна Васильевича. Нет, безусловно, Шуйский знал больше остальных о том, кем может быть тот, убить которого они собрались. Знал, но никогда не скажет, ибо и сам до конца сомневался. Мальчика похоронили, но кого именно? Тогда он был уверен, что Димитрия Иоанновича, после сомневался, но сейчас вновь принял за веру в убийство царевича.

А как сказать? Вот он я — первостатейный лжец Шуйский! Врал вам во всем и дале обманом жить стану? Так люд московский покорный, но до поры. А таких вралей не любит никто, можно и на вилы весь род Шуйских взять. И найдется, кому толпе дать правильное направление, чтобы не заблудились и нашли все усадьбы Шуйских. Те же Милославские, сегодня други закадычные, завтра уже и заговор плести станут. Так все боярство истинно отвечало сути аллегории про пауков в банке. Вот Грозному царю удалось усмирить всех, опустив до холопского состояния. Годунов был умен и изворотлив и смог оставаться на вершине, пока не извергся вулкан в Перу [извержение вулкана Уайнапутина 19 февраля 1600 года вызвало малый ледниковый период и три неурожайных года].

— С девкой-то что? — спросил князь Андрей Петрович Куракин, третий из главных заговорщиков.

— А что, Андрей Петрович, помять Марину решил? — рассмеялся Голицын.

— Чур меня! Страшна же, да тощая! Под стать Димитрию, — Куракин перекрестился.

На самом деле все трое, да и не только они, но и те люди, которые уже были на изготовке в усадьбах Шуйских, нервничали. Уже была в январе попытка скинуть Димитрия, но она закончилась крахом. Только то, что недавно провозглашенный царь опасался боярского страха перед собой и других заговоров, спасло Василия Шуйского. Но те ошибки учтены. Почти что. Был бы Димитрий более осмотрительным, так послушал бы немцев, которые ему уже не раз говорили о заговоре [Лжедмитрию сообщали о заговоре, но он только отмахивался].

— Марину не трогать! — грозно сказал Шуйский.

— Да, что мы неразумные, Василий Иванович? Пошто нам с Мнишеком, да с Острожскими и Вишневецкими в свару лезть? — сказал Голицын и потянулся за кубком с вином. — Али с самим Карлом Сигизмундом?

— Нужно не проследить за тем, кабы в посольском доме не было бесчинств, — сказал Шуйский.

— Как и уговаривались, пошлем туда пять сотен стрельцов с Ромодановским и Петром Шереметьевым, дабы оборонить [Шереметьев с первых дней выказывал негодование переворотом Шуйского, скорее всего, он помог заговору лишь тем, что сохранил жизни наиболее знатным полякам и литвинам], — сказал Голицын, ухмыляясь.

Шереметьева, как сказали бы в будущем, «играли в темную». Нельзя было его посвящать в планы. Петр Никитич Шереметьев креатура Мстиславских, мог и попробовать переиграть. Шереметьев не будет довольным тем, что на трон сядет Шуйский. И Василий Иванович уже завтра собирался отправить Петра Никитича подальше от Москвы, тем более, что и не нужно будет ничего подписывать, являть свою волю, так как стрелецкие полки, да и часть конницы, уже готова к выходу на усмирение разгулявшихся казаков на Волге.

— Ну что, други мои, пора начинать? — ударил себя по коленям Шуйский, встал, разгладил бороду и демонстративно извлек из ножен саблю. — Все знают, что им делать.

Еще два дня тому назад люди Шуйского прошлись ночью по Москве и пометили все дома, где проживали немцы и поляки, а также те, кто им благоволил. Большая работа была проделана быстро и качественно и теперь князь Куракин, который и должен быть среди толпы москвичей и направлять ее, точно будет знать кого трогать в ходе бунта, а кого и не стоит. Конечно же, подобным образом Шуйский и его люди решали и собственные задачи, стремясь убрать тех худородных бояр, которых приблизил к себе Димитрий, ну и поквитаться кое с кем из знатных людей. Кого наказать за отъем земли, кого и за худое слово, или за то, что громче всех кричали о необходимости казнить Василия Шуйского еще после январского покушения на Димитрия.

***

Кремль

17 мая 1606 года

— Что за хрень! Присниться же! — сказал я, стараясь растянуться на кровати, как это обычно делал. — Не понял!

Потянуться в кровати не получилось, так как мое положение было чуть ли не полусидя. Подушка… одеяло… ортопедический матрас… После окончания службы и ухода в «гуси»-наемники, я уже почти что привык спать в комфорте. А тут…

— Что за хрень, я спрашиваю? — выкрикнул я под колокольный звон.

— Для чэго ние спишь? — раздался голос с левого бока.

— Вот те на! Ты кто? — опешил я, рассматривая ту, с которой я провел ночь…

Не помню ничего. Знаю одно, что я не мог напиться так, чтобы забыть все и вся, не принимал я никогда и разного рода веществ, чтобы такой эффект поймать. Так что же?..

И эта девка… фигурка ничего такая, но на лицо, да и не только… не в моем вкусе, хотя хотел бы я посмотреть на того извращенца, у кого такой вкус. Так и распирало спросить, где она рассаду на волосы брала, что такая растительность и на ногах и не только.

— Не позншь мни? — задала вопрос… а кто все же задал этот вопрос?

— Ну, прости, если ты понимаешь меня, ты же полька? Давай так, ты сейчас в душ и я тебя отвезу, куда скажешь! Если что не так, не обессудь! — сказал я и почесал свой шрам на груди.

Это было ранение, когда пуля прошла в сантиметре от сердца и у меня выработалась навязчивая привычка чесать то место, особенно, когда я пребывал в растерянности или смущался. Это было редко, но сейчас имело место. Девушка была той, которую явно я выбрать не мог, тем более, что только недавно начал встречаться с Наташкой — нормальной женщиной, могущей стать матерью для дочки Алисы, если ей вообще нужна еще мать, взрослая уже. И такой вот апломб.

— Что за хрень? — я повторил свой главный вопрос. Шрама не было.

Начиная себя ощупывать, я понимал, что тело не мое.

— Кто ты такая и что происходит? — с металлом в голосе спрашивал я.

— Звариовалашь? Естем твое жона, Марина! — девушка недоуменно на меня уставилась.

— Это кто еще должен удивляться? — пробурчал я, наблюдая ошарашенную реакцию той, что только что обвинила меня в сумасшествии и заявила, что моя жена.

Итак, тело не мое, это я уже понял, проверив некоторые особенности именно что моего организма. Кровать не моя, потолок… деревянный, стены оштукатурены и размалеваны какими-то замысловатыми узорами, посреди комнаты колона. Трусов нет…

— Ну, все, хорош! — крикнул я, надеясь, что сейчас выбегут те, кто все это устроил, и мы посмеемся над розыгрышем.

Ага! И тело чужое — это тоже розыгрыш?

— Димитрий, не познае це, — назвавшаяся Мариной, подгребла материю, которая, видимо, была одеялом, прикрылась ею и вскочила с кровати.

— Не поверишь! Я тебя тоже не узнаю! Да и не Димитрий я! — с улыбкой сказал я.

Как там, у кого-то из великих? Я спешу посмеяться над всем, иначе мне придется заплакать? Плакать я не собирался точно, позабыл, как это делается. А посмеяться, я горазд. Смех, он снимает напряжение.

— Замкни се бо нас забие кеды доведца цо ты ни естес Деметриудшем, — Марина подошла ко мне близко и шептала прямо в ухо.

Смысл сказанного был в том, чтобы я не трепался, что не Димитрий, иначе нас убьют!

— Розыгрыш на вариацию Лжедмитрий и Марина Мнишек? — меня осенило, да и некоторое сходство с портретом Марины присутствовало.

Не совсем я и темный, историю всегда уважал. И в школе и в военном училище. Как-то пробовал прибиться и к движению реконструкторов, да работа у меня такая, что никак не получалось. А потом Светка ушла, оставив Алису на меня. Уехала в Арабские Эмираты и ни слуху, ни духу. Я выяснял по своим каналам, через коллег, никто ничего не знает. Была, поехала, вроде бы в Китай, там следы теряются. Ну и что было ее далее искать? Да и бесполезно это было.

Но кто же мог такое подстроить? Пашка? Это единственный мог друг, который обладал в достаточной степени средствами, чтобы заморочиться на такой прикол. Но на него не похоже, уж больно Павел Михайлович рачительный был, за копейку давился. Может Носов, мой крайний работодатель?

Сон! То не сон был! Я на зачистке более чем странного объекта взрыв. Петров вдали, смотрящий на младенца… Вот так сходят с ума?

— Я да, я Марина, а ты цесарь Москвы, — продолжала говорить, если верить истории, моя жена.

— Год какой сейчас? — спросил я.

Мысль о том, что все происходящее розыгрыш, не покидала меня, в иное просто не получалось верить. Путешествие во времени? Я материалист. Но год все же узнать хотелось бы, или проверить актрису, которая так изуродовала себя, отращивая волосы на ногах и в иных местах, лишь для роли. Да! Да! Тело не мое, но все равно, в некое хронопутешествие поверить сложно, потому я все же склонялся к розыгрышу. Смотрел как-то фильм, как паренька-мажора проучили, создав для него мир, в котором тот крепостной.

— Седем тысенц сточетырнасце, — сказала Марина, продолжая выпячивать свои глаза.

— Ага! Молодец какая! Теперь высчитывай! Хотя, чего высчитывать… месяц какой?

— Мая, — отвечала женщина.

Звон колоколов. Марина уже в постели со Лжедмитрием, май… Высчитать бы еще год, но что-то подсказывает, что сейчас 1606 год. И почему Марина не назвала от рождества Христова, в Польше же от Рождества считали? Впрочем, это не важно.

Что я знаю? Убьют, это точно, некий Басманов заступится, его тоже убьют. Я… должен буду куда-то лезть, потом упасть. Так и в каком-то сериале происходило, что также не так давно шел. Вот же? И откуда я столько времени находил еще и сериалы смотреть? Казалось, всегда занят?

Но думать! Нужно же что делать! Что еще? А москвичи будут идти меня выручать, а после, когда уже мое тело, растерзанное, будет где-то лежать, так измываться станут, плеваться, да клясть последними матами.

Я говорю «меня», «я», подразумевая Лжедмитрия? Клиника.

— Итак, у нас квест. Задача выбраться живым из Кремля? — бормотал я себе под нос.

— Со се дзея, матка Боска? [что происходит?] — спрашивала меня Марина, но я был занят своими мыслями.

— А, если я кого убью? Или… — меня осенило вновь.

Это симуляция, конечно, что именно так. Компьютерная игра с погружением, или еще что-то в этом духе. Тот беспилотник, который ударил по объекту в Находке, не убил меня, теперь я сознанием в симуляции, а врачи борются за мою жизнь. А что, если на исход операции, или какой-нибудь терапии, повлияет то, что я смогу лучше, чем в реальной истории, если останусь жив. И книги в последнее время появлялись про попадание людей в игровые симуляции.

Это вполне себе объясняет и тот факт, что я не в своем теле… да все объясняет. Но, насколько же все реалистично⁈ Прекратить рефлексию, собраться и действовать!

— Государь! Государь! — послышался за дверью крик.

— Войди! — повелел я, позабыв, что сам стою в нигляже, да и Марина, не особо стесняется демонстрировать свою волосатость.

Дверь распахнулась, и на пороге встал, как вкопанный, мужик. Среднего роста, с непропорционально широкими плечами. Подозревал, что и у меня такие же.

— Прости цесарь, прости царица! Бесы попутали! — вошедший плюхнулся на колени, но продолжал пялиться на голую Марину.

— Димитреус, пшестань мне понижать? — вскрикнула женщина и прикрыла свои прелести тем, что ранее я определил, как одеяло.

— Да не хочу я тебя унизить. Больно надо! — ответил я на укор Марины.

Было решительно наплевать на эту даму. Вот бывает так, что с одного взгляда посмотришь на женщину и не то, что не хочешь ее, а и присутствовать рядом гадко. Так и у меня, ну не нравилась Марина и ничего тут не поделаешь. Тем более, что понимание, или знание ее поведения в будущем… Не по нраву мне ветряные женщины и моя Светка была, вроде бы, до поры, нормальной, домашней и хозяйственной. А вот Марина… и Лжедмитрий Второй узрит ее волосатые ноги и какой-то там польский военачальник. И это только то, что останется в истории, на века.

— И вообще, ляшка, помолчи! Ну, в смысле, поляк, он же лях, а ты полячка, значится — ляшка… Помолчи! Нет, собирайся и беги из Москвы, подальше, к папе, или еще куда! Убивать меня придут! — сказал я и почувствовал пристальный взгляд вошедшего мужика. То же недоумение, что ранее было на лице и у Марины.

— Государь! Речи свои ладишь… — было начал говорить мужик, но я его осек.

— Ты кто? — спросил я и вошедший перекрестился.

— Господи, прости мя грешного! Помутился рассудком ты, государь, — сказал мужик тихим голосом и после выкрикнул. — Секи голову мою, государь, за мои речи дурные, аль язык вырежь, ибо достоин я того.

— Отвечай, холоп, когда государь спрашивает! Кто есть таков? — спросил я, вживаясь в роль царственной особы.

— Холоп я твой, государь, Петрушка Басманов, — сказал потомственный фаворит Петр Федорович Басманов.

— Вот, что Петр. Мне нужно знать, сколь много охраны в Кремле, кто главный, есть ли оружие… пистоли или арбалеты, чтобы были готовы кони и где взять самые ценные монеты, — сказал я, и Басманов вновь недоуменно на меня посмотрел.

— Но отчего, государь бежать вздумал? Али поверил тем немцам, что про крамолу тебе поведали давича? — спросил Петр [Лжедмитрию говорили про готовящийся заговор за два дня до убийства, а Басманов ночевал рядом с Петром после свадьбы постоянно].

— Петрушка! Волю цесаря исполнять нужно? Так и исполняй. А еще… кто командует солдатами… воинами? — спросил я.

— Так немец Гумберт сотником. А охраны твоей головою сегодня Димитрий Шуйский, а так я голова, сам ты, государь, на то волю явил свою. А Дмитрий Иванович Шуйский именем твоим сказывал, чтобы охрану поменьшили. Кто ж первому дружке на свадьбе цесаря перечить станет? — говорил Басманов.

Хотелось отчитать этого «Петрушку». Ну как не понять, что готовится заговор, когда и немцы об этом говорят и охрану Кремля уменьшают? Ну и я хорош, в смысле Дмитрий, не слушаю ничего и ни о чем не думаю, только об волосатых ногах Марины. Тьфу, блин. Дались мне эти ноги!

— Марина, быстро собирайся и уезжай, — сказал я ляшке, а потом повелел Басманову. — Возьми десяток охраны! Кто там, алебардщики? И приведи их ко мне, прикажи слугам, ну, холопам, челяди, чтобы все оружие, что есть приносили. Да узнай, тишком только, где Димитрий Шуйский. Коли во дворце, так… делай, что велено!

— Нигде ще не вибирам! Памятай, ким жестам и ким естес, — кричала Марина.

— Ты, мне, курва ляшская будешь место указывать? Никуда не поедешь? Не едь! Оставайся! Пусть тебя разложат тут Шуйские по очереди! — злобно говорил я.

Пусть я и не царь, но уважения к себе имею. Не будет Марина указывать мне, что и как делать. Она мне в одном пригодится…

— Ты не есть Диметриус, ты бес! Бесы! — сказала Марина и попыталась кричать.

— На! — ударил я полячку в висок. — Ну и где тут какой нож?

Нож я нашел и перерезал Марине Мнишек горло.

— Хрень какая! Симуляция так реалистична быть не может! — сказал я, укладывая голую жену Лжедмитрия у кровати.

То объяснение, что вокруг симуляция, и я воюю с неписями, что все не взаправду… я убедил себя в этом. Я был уверен, что это так и есть. Но запах крови и смерти… я его знаю, это нечто метафизическое, что не столько пахнет, сколько воспринимается чувствами. Я только что убил талантливую актрису?

— Эй, где камеры. Вы же это видели! Так давайте, выходите! — кричал я, но никто не откликался, я мои слова уже казались более саркастическими.

Я работал, именно так, как учили, как умею, без сантиментов.

Я выждал еще с минуту, и под очередную колокольную трель, стал обыскивать комнату.

— Перестаем думать, что произошло и работаем. Задача — спастись. Время уходит, — бормотал я, выискивая монеты, или оружие.

Сундучок с золотыми монетами я нашел под кроватью, а в соседней комнате был доспех. Красивый такой, с пластинами, сложный с вензелями и узорами, сверкающий позолотой, аж до рези в глазах.

— Нельзя! — одернул я себя, борясь с желанием одеть такую красоту.

Если я собираюсь бежать, то нужно, по крайней мере, одежду найти более-менее нейтральную. Этот же доспех, может и защитил бы от стрелы, или пули на излете, еще бы знать пробивную способность местных пуль, но он по любому демаскировал меня.

— Золото! Золото! — говорил я, перебирая кафтаны, найденные в сундуке в той же комнате, где и доспех.

Это сколько денег только вот тут, в одной комнате? В России не было средств, чтобы содержать и обучать достойную армию? А сколько будет стоит вот этот кафтан, вышитый золотой нитью, в чем я не сомневался, не вольфрам же это или еще какой металл? Много стоит, полк наемников на месяц оплата, но это не точно, еще бы понять ценность деньгам и одежде!

— Государь! — послышался голос Басманова, раздающийся со стороны лестницы.

— Шустрый! А еще писали, что в этом времени все люди были медлительны, — пробурчал я, взял саблю и сундук с золотыми монетами и пошел навстречу Петру.

Он не должен увидеть убитую Марину. Немного опрометчиво я поступил с ней. Нет, решение было вполне продуманным, как бы это не прозвучало самонадеянно. Да, ее крик про то, что я не я, или… запутался. В любом случае, она вошла в истерику и не оставила мне выбора.

Уже после содеянного, у меня родился план. Так, я хотел подставить и тех, кто поднял мятеж и решить собственные задачи.

Во-первых, убитая дочь Юрия Мнишка, или Мнишека, не знаю, как правильно склоняется эта фамилия, — это больше, чем насильственная смерть шляхтичей, которых сейчас будут вырезать по всей Москве. За это мстить будет и Мнишек со своим патроном… кем? Острожским? И родственник Вишневецкий не должен оставаться в стороне.

Ну и я буду показательно сильно горевать по Марине, любви моей. Нет, конечно, не буду, но повод для мщения есть и при этом я не рассорюсь с поляками, буду свободным от брачных уз, через которые меня должны продавливать и приручать. Ну не с такими же волосатыми ногами Марины мне жить, если все-таки предполагать худшее, и я попал в прошлое.

— Государь, вот десять рынд немецких! — запыхавшись, сказал Басманов [в день убийства Лжедмитрия I его охраняло 50 немецких алебардщиков, остальных именем царя отпустил по домам Василий Шуйский].

И тут мог выйти конфуз. Я-то немецкий плоховато знаю, больше английский, или французский. Где служить довелось и с кем воевать пришлось, те языки и выучил. А немцы в нашем времени интересов в Африке не имели, да и в целом, так себе вояки… еще бы понять где наше, а где их время.

— По-нашему говорят? — спросил я

— Понимать, государ! — отозвался рослый мужик, чуть ли не на голову выше Басманова, о себе не хочу говорить, ибо я, скорее всего ниже даже Петра.

— Мы сейчас уйдем, но об этом знать никто не должен. Заприте ворота, оставьте десяток и тяните время. После уйдете… — я задумался. — Куда бежать станем, Петр?

— Так можно и в Чернигов, али Серпухов, в Тулу. Тебя, государь оттуда звали на царство, туда можешь и возвернуться от татей, — Басманов посмотрел на меня и некоторым прищуром спросил. — Государь, а ты не ошибся с крамолой?

— А ты взял под стражу Дмитрия Шуйского? — ответил я вопросом на вопрос.

— Как ты и велел, государь. Токмо Димитрий Иванович крест целовал, что ни сном, ни духом он о бунте! — сказал Басманов с явным сомнением в том, что именно происходит, и правильно ли я поступаю.

Пусть думает, что хочет, главное, чтобы исполнял, если желает еще немного прожить… немного.

— Веди его ко мне и после седлай коней! Никаких карет! — повелел я Басманову и, дождавшись, когда он уйдет, вновь обратился к командиру алебардщиков. — Господин Гумберт, ваша задача еще в том, чтобы бунтовщики были уверены, что я в Кремле и с царицей. Они должны ворваться вовнутрь и искать меня. Вот это за работу, прибудете ко мне после, я дам еще столько же.

Я протянул штук двадцать золотых монет, не уверен в количестве. По сияющим блеском глазам наемника, я понял, что этой суммы более чем достаточно. А мне нужно срочно понимание ценности и стоимости каждой вот такой монеты, чтобы не разбазаривать добро по-пустому.

— Я есть благодарить и вся сладить, по правде, государ, — сказал Гумберт.

— Тогда за работу! — сказал я и решил вернуться и забрать колье, которое, видимо, принадлежало Марине и которое лежало на… это, наверное, называется, трюмо, или комод, а, скорее всего, ни так, ни эдак.

В том, что я называл трюмо были еще перстни, браслеты, диадема, или корона.

— Все забирать нельзя, иначе так и будут звать вором. Но вот это, — приговаривал я, укладывая в узел драгоценности, что я быстро сделал из того, что можно было назвать наволочкой.

— Государь! — выкрикнул Басманов.

— Вот же неугомонный, шустрый и быстрый, — приговаривал я, быстро направляясь к двери.

Еще не хватало, чтобы тело Марины заметил еще и Шуйский, даже, если участь брата того, кто затеял государственный переворот, уже предрешена.

— Вот! — как-то скомкано, без особого энтузиазма, Петр Басманов указал на мужика, которого привели двое немцев.

— Ну, Димитрий Шуйский, поговорим с тобой? — спросил я, указывая рукой на двери в спальню Марины, где я и очнулся.

— Отчего, государь не поговорить, а то, вот МЕНЯ, Шуйского, словно татя какого! — Дмитрий грозно посмотрел на Басманова.

— Да, будет, тебе, Димитрий Иоаннович местничать. Я волю государя исполнял! — оправдывался Басманов.

И это оправдание мне не нравилось. Лебезит перед этим Димитрием Петька, как бы другого Димитрия, то есть меня, не предал. Был кто-то из приближенных Лжедмитрия, кто его до последнего оборонял, Басманов ли? [Петр Федорович Басманов, действительно, был со Лжедмитрием до конца и отказался его выдать, от чего его труп был выставлен рядом с трупом Лжедмитрия]

— Седлай коней, мы уезжаем! Если есть еще кто, что с оружием, да верный, так бери с собой, — приказал я Басманову.

Басманов побежал. Так он сегодня все нормативы по челночному бегу сдать мог бы. Но пусть бежит. И в правду, звон по Москве становился все громче и уже казалось, что все сорок сороков, или сколько в Первопрестольной церквей, звонят не переставая. Потому и спешить нужно.

— Что Димитрий Иоаннович, бежать станешь? — спросил Шуйский младший, Василий же еще имеется.

— А что, не стоит? Убивать меня никто не будет? — спросил я, не собираясь отвечать на вопрос того, кого собирался убить.

— Ты отрекись! Возьми все, что увезти сможешь, да схизматку свою забери распутную, да беги. У ляхов дом купишь, шляхтичем станешь, телятину есть станешь, да в полдень не спать, — говорил Дмитрий Шуйский, а я все мотал на ус.

Реалии местные, конечно… это мне сейчас предъявляют то, что я ел телятину? Вот и не знал, что ее есть нельзя. Как по мне, так отличное мясо, полезное, много белка, мало холестерина. А что еще мне ставит в укор Шуйский? Обеденный сон? То, что я, то есть он, Лжедмитрий, в обед не спал? Ну ведь это странно… В смысле попрекать этим, напротив, если государь бодрствует, да еще и работает, так и благо стране. Или я настолько не понимаю людей этого времени. Времени? Все же это попадание в прошлое? И не лихо я развернулся? Уже одна смерть на мне, вот, собираюсь и вторую на душу принять.

— В чем еще моя вина? — спросил я, решив все же потратить две минуты для большего понимания ситуации.

— За ляхов и их распутство, за то, что музыка и танцы не скончаются в Кремле, что привечаешь худородных, а знатных бояр задвигаешь… много чего, Димитрий, — Шуйский осклабился. — Ты бы бежал уже, да подалее.

На последних словах, тезка из семейства Шуйских, почти без замаха, саданул мне в глаз.

«Сука, Басманов, научу еще его веревки правильно вязать!» — успел подумать я, делая шаг назад и чуть не падая. Удар у этого мужика был неслабым. Мое новое тело реагировало хорошо. Я не замечал каких-либо отклонений. Однако, первый же мой блок от нового удара Шуйского доставил массу неприятных ощущений. Все же тело не безнадежное, но не тренированное, точно.

— На! — выкрикнул я, нанося прямой удар в пах.

— Ты не царь! — зло процедил Дмитрий Шуйский, скручиваясь от боли.

— Хех, — нанес я хук правой рукой, которым я закономерно вырубал любого, кто умудрился так подставиться.

И… сейчас удар получился так же духовышибательным.

Молча я достал из сапога Шуйского нож и нанес ему выверенный удар в сердце. После еще и еще, как будто его убивали в припадке. После потащил тело второго человека в семейной иерархии клана Шуйских в комнату, где уже лежала Марина.

— Вот так, — сказал я, стягивая портки с Дмитрия Шуйского. — Теперь вот так.

Я инсценировал сцену изнасилования. Тут же нет судмедэкспертов? Так вот, по всему получалось, что Шуйский пришел к Марине и ее насиловал, или раздел и пытался это сделать. Мнишек ударила насильника ножом в сердце, о чем будет свидетельствовать нож в ее руке, а Шуйский, еще до собственной смерти успел убить Марину. Кто виноват? Шуйский, конечно! Насильников, думаю, и в этом времени не особо жалуют, особенно не поймет такой шалости отец Марины, Юрий Ежи Мнишек.

— Государь! — блин, ну опять Басманов. — Государь?

Этот шустрик зашел-таки в комнату, из которой я уже выходил.

— Все готово? — спросил я требовательным тоном.

— Государь? Но как же? Дмитрий Иванович, — он же не успел бы снасильничать! — было видно, что Петру Басманову искренне жаль Шуйского.

— Ты со мной, Петр? — спросил я, готовясь уже превращаться в мясника и кончать еще и Басманова.

Но именно на него у меня появились некоторые планы. Да, все равно придется и его убить. Он видел слишком много нестыковок со мной и с тем, кто раньше пользовался этим телом, в которое я переселился. Если я переселился в тело Лжедмитрия, а в это мне все больше и больше верится, то с моей личностью и так слишком много странностей, чтобы их плодить и далее. Но, раз уже много нестыковок со мной и самозванцем, то нужно больше узнать о мире, людях, условиях и ситуации, в которые я попал. Да, действительно, во всех смыслах, — попал, так попал!

— С тобой государь, как же без тебя, — сказал Басманов.

— Вот и правильно. Глянь, — я показал пальцем на свой левый глаз, который болел и явно должен был уже начинать отекать. — Это Шуйский так ударил. Своего государя! Должен был я его убить?

— Прости государь, усомниться себе позволил, нет мне прощения, — Басманов плюхнулся на колени, но что-то слишком много наигранности было в действиях этого человека.

Не должен быть Басманов простаком, такие при трех государях в фаворитах не ходят. Вот и я начал выискивать некоторые моменты в поведении Басманова и стал замечать нестыковки. Но на кого сейчас положиться? Вроде бы Басманов из той истории и сейчас не оставляет меня. Ну, а захочет быть в фаворе, так сослужит службу, а я буду тем, кто фавором наделять может, так и оставлю подле себя. Ну а пока бежать.

— Все готово? Коней седлал? — спросил я.

Дождавшись утвердительного ответа, мы выдвинулись к выходу. Вдали раздавались выстрелы и крики. Как бы не было поздно. Заигрался я с Мариной, да с Шуйским. Но… история уже пошла иным путем, так что больше оптимизма! Авось и проскачу и не буду сегодня убит. Или было бы правильным умереть, чтобы вернуться в свое время? Нет, слабости не нужно. Вряд ли жизней множество. И вообще нужно будет на досуге подумать, что это за сила такая могла меня сюда перенести. А сейчас бежать.

Выбежав на крыльцо, я почувствовал, что у меня защемило нос. Ну, понятно, что в начале семнадцатого века все должно быть натуральным, но я рассчитывал на чистейший воздух, а почуял натуральную фекальную вонь, замешанную на аромате конского пота. Наверное, это нормально. Но это же царский терем, или дворец, неужели нельзя вовремя все убирать, да коней чаще мыть?

— Государь в конюшню пойдешь и сам выберешь коня, али твоего гнедого подвести? — спросил Басманов.

— Все равно! — сказал я, предвкушая, как сейчас покажусь лихим наездником.

Ни разу. Никогда я не занимался конным спортом. Все мое знакомство с конями — это три раза съездил на конные прогулки со Светой-женой и еще до нее были любительницы такой романтики. Сейчас же нужно будет сказать, что Шуйский ударил меня по заднице, чтобы хоть как оправдать неловкость и по ногам и по рукам. Небось, прошлый носитель тела был более приучен к конной езде.

— Государ, мой люди сказать, что сюда идут москачи, — ко мне степенно, но быстро, подошел командир алебардщиков и сообщил о приближении толпы.

Пора! Под недоуменные взгляды, я перевесил сундучок с золотыми монетами и узел с драгоценностями на спину жеребца, взгромоздился на показавшегося мне высоченным коня, натянул поводья, или, как это называется, уздцы, ударил ногами в бочины животного и чуть не упал. Конь показал свою строптивость и что так с ним обращаться не стоит. Но через минуту я все же совладал со своим средством передвижения и побрел в сторону, куда первым направился Басманов и еще пятеро человек.

— Басманов, а это кто? — спросил я, указывая на людей, что к нам присоединились.

— Так, государь, как же ж иначе? Мы сами бы и не забрали все: скипетр, державу, шапку, да корону, снеди, да золота, кабы было чем платить, да стяги нужные, бумаги, — говорил, Петр и я понимал, что он прав.

Про государственные символы я и не подумал. Возможно же такое предубеждение, что у кого эти символы, тот и царь? Вряд ли, но они точно лишними не будут. Да и про разного рода документы я забыл. Но вот эти пятеро… они меня смущали, я то думал, что будет только Басманов. Выведаю у него все, что нужно, да в утиль. Ладно, посмотрим еще. Квест еще не пройден!

А то время, как мы уже отъезжали от Кремля, начали раздаваться новые выстрелы и что-то мне подсказывало, что это не просто пальба в воздух.

Глава 2

Москва

17 мая 1606 год 4.10 — 6.15

— Чего ждешь, Василий Иванович? Отчего не решаешься? — спрашивал Андрей Васильевич Голицын.

— Нешто мне, Андрей Васильевич, неспокойно, — отвечал самый изворотливый лис среди бояр.

— Так то и должно быть так. Но не страшись, мы дело уже начали, назад дороги нет! Али снова телятины захотелось? — подтрунивал Голицын.

Вместе с тем и сам Андрей Васильевич не чувствовал себя уверенно. Весь план быстрого государственного переворота держался на множестве условностей. И стрельцы могут при виде Димитрия стушеваться, ибо сильна вера в безгрешность и возвышенность государя, может и самозванец наговорить столько, что и сам Шуйский переменит решение. Вот чего было не отнять у Димитрия, так это умение убеждать в своей правоте. Умел он говорить, да так, что заслушаешься. Притом подбирал слова и для боярина, и для казака, и поляк иной пропитывался верой в то, что на правильной стороне стоит.

Люд московский может и обернуться против заговорщиков, даже сам Димитрий имел возможность закрыть Кремль, выставить всех слуг с арбалетами, а кого и с пищалями, на стены, да оборону держать, а еще там пять десятков немцев-алебардщиков, да Басманов, да и самозванец не робкого десятка,стрелять, да сабелькой махать умеет. Могут же успеть прийти на помощь Дмитрию и немецкие наемники и франкские, да и ляхи могут бежать в Кремль, чтобы укрыться там. А Нагая Марфа? Да только одно ее слово и все… никто, даже из собственных боевых холопов не осмелится убивать государя, чтобы гнев божий на себя и всех родных не снискать.

Так что делать все нужно быстро, чтобы защищать было некого. Убитый Димитрий сразу станет неинтересным, ненужным. И москвичи уже не будут за него бежать на польские сабли, да никто не будет. Те, что еще вчера были рядом и за Димитрия, станут сразу же против, ибо мертвый, он никому не нужен, он и не наградит и иной милостью не обласкает. Тут было важно, чтобы нашелся тот, кто страшный грех цареубийства на себя возьмет. Да, такие люди среди заговорщиков найдутся, Шуйскому не придется марать свои руки.

— Брат мой, Димитрий Иванович, весточку послать должен был, что все по уряду идет, — объяснил причину своего сомнения Василий Шуйский.

Он только не объяснил иного, чтобы не быть заподозренным в колдовстве. Шуйский всегда, ну или почти всегда, чувствовал опасность. Словно зверь чуял он, что не так должно быть. Вот рано утром, еще до того, как на Ильинке князь Куракин скомандует бить в набат, все было хорошо, Шуйский был уверен в успехе дела, но не сейчас. Чуял, но логического объяснения не находил, потому пытался сам себя убедить, что все так, как и должно.

— Идти нужно! Или нынче голову воренка подымем и людям покажем, либо свои сложим. Иного нет! Веди, Василий Иванович, — сказал Татищев и передал Шуйскому булаву, словно это был символ власти.

— А и пойдем! — решился Василий Иванович.

***

В 4.25 утра 17 мая 1606 года от рождества Христова сотня конных боевых людей выехала из усадьбы Василия Шуйского, уже через пятнадцать минут к этой силище примкнули еще сто человек. То были боевые холопы Шуйских и Голицыных, Татищев же подговорил два десятка стрельцов на бунт.

А вокруг уже вовсю звонили колокола, Москва заливалась звонким звучанием. И этот звон для русского человека все: и смерть, и воскрешение, и трагедия, и счастье. И весь люд московский будет бежать к Кремлю, где голова всей русской земли, там царь и он уж точно знает, как именно поступить и что делать. Отец родной, которого Бог одобряет, ибо нет царя, что не миропомазан церковью.

И при этой религиозности и метафизической связи многих русских обывателей с царем, парадоксально, но находится место и для сомнения, для спроса с царя, коли он иной, обычаи не блюдет, али слаб и не грозен в своих делах.

Постепенно, но улицы Москвы оживали. Первыми вышли из усадеб люди заговорщиков. Вся обслуга в усадьбах, оставляя на хозяйстве, может, только стариков и некоторых женщин. Челядь была разбужена еще за час до начала грандиозного, скорее всего, кровавого спектакля. Эта кричащая и галдящая толпа своими лозунгами и откровенным ором будила москвичей в не меньшей степени, чем колокольный звон.

Люди были сонные, болящие похмельем, ибо выпить за свадьбу Димитрия Ивановича — то важное дело. А, коли учитывать то, что многие пьют редко, то болезненность в лицах мужиков, выходивших из своих хат, была сегодня частым явлением.

Но были и другие люди, в том числе и новгородцы, в чьей крови все еще бурлило бунтарство и свободолюбие. Не хотели новгородские бояре уходить на войну с турками, к которой готовился царь Димитрий, не их это, тут со шведами решать нужно, а не крымчаков бить, уж тем более турок, чья мощь вызывала оторопь. Потому-то новгородцы и выводили своих боевых холопов, да и сами были не прочь покуражиться. Но лишь для того, чтобы быстрее уйти домой. Ну как же тут сидеть, когда навигация уже вовсю началась, того и гляди, кто из иноземных торговых гостей и приедет? Кто тогда торговать станет с немцами? Те трусы, которые остались в Новгороде? Нет, быстрее на лобное место и смести с лица земли эту немчуру, на плечах которой и держится власть Димитрия. Иноземные купчины и так весьма редкие гости на Руси, так что за торг с ними большая конкуренция.

***

— А что деется, Авсей? Ась? — спросила Колотуша, которая прямо изнывала от того, что чего-то не знает.

Главная сплетница всей улицы всегда все и обо всех знала, иногда и придумывала истории, не без этого, но только, как говорится, основанные на реальных событиях. И сейчас она ничегошеньки не знает, это больно для Ульяны Никитичны, пожилой стрелецкой вдовы, с которой-то и общаются, и не забывают только потому, что она кладезь сплетен и вечно снующее по Москве «справочное бюро».

— Ульяна, вот тебя и поспрашать хочу. Что это по Москве творится? Али пожар, может еще что? — Авсей Скорняк пристально посмотрел на женщину, что все кличут Колотушей. Ну быть же такого не может, чтобы она ничего и не знала.

— То не пожар, люди иначе идут, кричат всякое, что бить немцев, да ляхов нужно. А еще… — Колотуша придвинулась поближе к мужчине. — Говорят, что немцы те… снедать телятину заставляли царя. Во как!

— Да ты что, старая, то грех великий! Иоанн Васильевич и на кол за такое садил! — Авсей задумался. — Пойду-ка и я топор возьму. То ж надо царя нашего Димитрия Иоанновича принуждать к грехопадению! Побить ляха и все недолга!

— Во-во, Авсей, ты иди, возьми топор! — сказала Колотуша и быстро семеня своими коротенькими ногами уже к другому страждущему информации, причитала. — Ой, не к добру все, ой кровушка прольется! Авсей еще за топором пошел. Надо сказать, кабы мужики взяли топоры, да вилы, а то Авсея прибьют одного, а гурьбой, так и немцев бить сподручнее.

Не знал Василий Шуйский к кому обратиться за помощью в распространении информации. Ульяна-Колотуша, несмотря на свой уже почтенный возраст в пятьдесят два года, да немалые телеса, четверть всей Москвы оббежать смогла бы за ночь, подымая народ на немцев.

— Никодим, и ты тута? — спросил Авсей, заприметив своего кума-сапожника, кому и кожу продает, с кем и детей всех своих перекрестил.

— А то, как жаж! — важно отвечал Никодим Рукавицын. — Что Колотуша говорит-то?

— Да всякое непотребство. Что царь наш Димитрий Иоаннович и телятину ест, днем не спит, да ногами своими ходит в полудни по Москве, да что католичка его… — Авсея понесло и он стал выкладывать все сплетни, что ходили по Москве уже как пару месяцев.

Никодим все это знал, уже не раз слышал, но за неимением иной информации, с превеликим удовольствием послушал сплетни и в изложении кума.

— Ты хулу на царя не наводи, — грозно посмотрел на своего друга Рукавицын, после того, как Авсей стал и царя впутывать в грешные дела. — А то и не погляжу, что и кум мой и что ты грозный статями.

— Ты не серчай, Никодим. Сам не понимаю, что делается вокруг. Слышу, что кричат бить немцев, а уже иные люди кричат, что государь ведет себя, как схизмат и все ляхов привечает, да худородных, — говорил Авсей.

Подобная мешанина была в головах почти каждого москвича. Еще недавно, они смогли скинуть ублюдка Федора Борисовича, вот так же собравшись толпой и пойдя на лобное место, после в годуновскую усадьбу. А уже после многие люди и подумали: а был ли Федор ублюдком? И пошто убили его, отрока еще? Не, что его мать изрубили, то понятно — малютино племя истреблять нужно и Марию Григорьевну Годунову, дочь Малюты Скуратова, ката Грозного царя, заслужено убили. А Федора Борисовича за что? Но тогда возникает вопрос еще один: а почему, если малютину дочку Марию убили, то почему тогда живет и здравствует дочь друга Малюты Скуратова-Бельского, Екатерина? Потому, что замужем за Дмитрием Ивановичем Шуйским?

Ох! Думать обо всем этом было сложно, особенно после того, как вчера выпил на чарку меду более допустимого. А потому… бить немцев!

***

— Ну, Василий Иванович, есть вести от брата твоего? — спросил подскакавший князь Куракин Андрей Васильевич.

— Нет, но мы идем в Кремль! — сказал Шуйский, придерживая своего ретивого жеребца за уздцы.

— Дорогу до Кремля я знаю. А на лобном месте что скажешь? — задал очередной вопрос Куракин.

— А ты не направил московский люд на немцев? — раздраженно ответил вопросом на вопрос Шуйский.

Василий Иванович предположил, что москвичей, с подачи Куракина, направляли на Соборную площадь, к лобному месту и тогда у него может и не получится спокойно взять Кремль.

— Нет, пошли бить немчуру, но народ завсегда стекается к лобному месту послушать, что бирючи [глашатаи] скажут, — оправдывался Андрей Васильевич.

На лобном месте было людно. Толпа все более ширилась и становилась плотнее. Многие москвичи, обладая любопытством, что свойственно, впрочем, не только жителям Москвы, шли послушать, что именно произошло. На лобном месте, оттуда, где рубят головы, четвертуют и казнят иными способами, завсегда были люди, которые скажут, что именно нужно делать и вообще, почему церковь Ильи Пророка вдруг огласила округу звоном своих колоколов, и ей стали вторить иные храмы.

Выехав на лобное место, Василий Иванович Шуйский чуть ли не ахнул, но сдержался и надменное лицо, с высоко поднятым подбородком осталось невозмутимым. Людей было не много, их было… да на Земском Соборе, когда Бориса на царство избирали, и то меньше. Очень много. Шуйский и не думал, что в Москве столько живет.

Нет, не живет, это, как раз-таки, то воинство, которое стало формироваться в округе Москвы, да и разного рода люди присутствовали, которые прибыли в столицу, чтобы получить свою «кость» с царского свадебного стола.

— Говори, Василий Иванович! — сказал Голицын.

Шуйский слез с коня, которого за уздцы уже держал служка, степенно достал из сумки больной серебряный крест и взошел…

— Что бы вот так же не подыматься, но на плаху, — пробурчал Василий Иванович и осенил себя крестом.

Вот на этом же месте Василий Шуйский уже должен был оказаться, когда в январе совершал попытку скинуть с престола Димитрия Ивановича. Он был разоблачен, заговор не удался. Тогда и приговор был уже вынесен, но… вор помиловал, сослал старшего Шуйского в Вятку. Теперь же, от плахи убежав, Василий Иванович вновь у места казней, но выносит приговор тому, кто посмел противиться восхождению самого Шуйского.

Можно ли этой толпе вдумчиво рассказать, что Димитрий Иванович не тот, за кого выдает? Можно, но уж явно не Шуйскому, который признал сына Ивана Васильевича. Да и понимал Василий Иванович, что нужны людям сейчас эмоции, что не простят ему сбор и суету в Москве, если народ московский не получит выход своему негативу.

— Люди! — кричал Шуйский, а бирючи, распространяли слова боярина дальше. — Литва возжелала извести царя нашего Димитрия Иоанновича. Пришли в дом наш и не чтут наряда нашего [Шуйский действительно, по свидетельствам, призывал бить Литву, то есть литовских шляхтичей, при чем за царя Димитрия].

Василий Шуйский отлично чувствовал толпу, особенно эту, которая все свои эмоции выражает ярко, без утайки, слово ребенок. И сейчас Василий Иванович четко определил, что можно и нужно нагнетать обстановку далее. Можно врать, а, скорее, приукрашивать в более темные тона то, что и сами москвичи видят. Покупают девок ляхи? Да! Но как может православная девица согласится лечь хоть с кем за деньги? Не может, значит, ее насильничают. И не важно, что это отец девицы сам отправил дочь ублажать того самого шляхтича, чтобы разом решить свои финансовые проблемы. В этом никто и никогда не признается. Следовательно, — точно насилие было.

— Они насильничают ваших дщерей, они не чтут нашей истинной веры! — Шуйский кричал, все более распаляясь.

И, ведь не важно то, что они и не могут чтить ту веру, которую не исповедуют. Притом, Шуйский успел рассказать и о том, что ляхи, да и литвины, ходят в московские храмы и молятся. И для всех было верхом кощунства и насмешек уже то, католики смеют креститься по-своему и не преклоняются перед иконами.

— И смотрят на лики святые наши, православные, и не только не преклоняются перед ними, но и насмехаются, — кричал с «трибуны» Василий Шуйский.

Шуйский вроде бы и говорил правду, да на некоторые вещи можно было посмотреть и с иной стороны. И в храмы они ходят с оружием. Ну, так без сабли шляхтичу вообще никуда, а в Москве, где неоднократно были различные стычки с боярами, да и с ремесленным людом, наличие сабли порой решало конфликт и без драки. Ну, одним из главных обвинений было то, что прибывшие на свадьбу царя иностранцы… ели говядину.

— Ибо сказано: не вари мясо теля с молоком его матери, — Шуйский перефразировал на свой лад слова из Ветхого завета

***

— Авсей, идем на Немецкую слободу на Яузе! — говорил Никодим Рукавицын.

Глаза кумовьёв горели неестественным огнем. Они, накаченные праведным гневом, были готовы рвать любого немца. А где их более всего? Правильно, в не так давно вновь отстроенной Немецкой Слободе.

Авсей уже был готов рвануть, бежать, быстро, не останавливаясь, пока не найдет того немца: франка, шведа, ляха, да хоть кого. Он будет грызть его, он будет рвать его. За веру, за поругание церкви. Это же можно его, Авсея унизить, но как же трогать Бога? Вот только топор плохо заточен, да ничего, можно же и обухом раскроить череп.

— Куды? Аль не слыхали, как говорил боярин Шуйский Василий Иванович? Все дома с дурными немцами, особливо с литвой и ляхами, помечены. Где угольком, где и мелом. А Слободу не трогай! — сказал вдруг появившийся военный человек.

Это был боевой холоп князя Куракина, который должен был брать себе под управление вот таких мужиков и вести их туда, куда нужно, но куда не нужно, соответственно, не вести. Такой был приказ.

— Пошли, православные! — сказал боевой холоп Антип.

И они пошли. В отряде Антипа было уже двадцать пять человек, и он собирался направить эту силу на то, чтобы убить пять знатных литвинов, которые жили неподалеку от Кремля, в доме, что некогда принадлежал Семену Никитичу Годунову, сосланному и удушенному в Переяславле-Залесском. Этот не дом, а, скорее небольшая усадьба, располагалась в выгодном месте и ее занятие было бы весьма кстати Куракину. И как же свезло, что эту усадьбу облюбовали литвины, что приехали на царскую свадьбу.

— Там, — Антип показал на усадьбу. — Пять ляхов, может с ними будут слуги, мы ждем еще людей и начнем.

Антип был предельно важным. Ему льстило, что сейчас он, еще два часа назад холоп, имеет власть над людьми. Именно Антип, ну и его побратим, поведут людей на приступ усадьбы. Чем не боярин?

Через десять минут к воротам подошел еще один отряд таких же вояк. Теперь уже более чем шестьдесят человек, весьма смутно понимающих, что такое бой, пошли на приступ.

Первый успех воодушевил. Получилось сходу, всего-то с трех ударов заостренным бревном, выбить ворота. Никому не было дела, чтобы укреплять, ранее разоренную усадьбу, потому и ворота оказались хлипкими. Потом волна народного гнева переступила черту и стала разливаться по внутреннему двору усадьбы.

— Уйди, люд московский! Не враги мы и православие чтим! — выкрикнул Андрей Скрыпник, боевой слуга шляхтича Иеронима Пацы.

Скрыпник, действительно, был православным, как и еще четыре человека во служении шляхтичей. Иероним Паца, впрочем, вообще был протестантом кальвинистского образца. Было двое человек даже чтивших арианство, ранее бывшие так же православными. В Речи Посполитой религиозный вопрос, безусловно, был важным, но там уживалось очень много конфессий.

— Бей Литву! — закричал Антип, когда часть его «воинства» замешкалась.

Было непривычно слышать русскую речь, да еще и признание в том, что тот человек, которого нужно убить за поругание над православием, говорит, что сам исповедует истинную веру. Тут бы остановится, потребовать прочитать «Символ веры», крест посмотреть, да чтобы перекрестился. Однако, накаченные ненавистью, люди вняли больше призыву убивать, чем скромную просьбу собственного разума и милосердия.

— Тыщ, ты-тыщ, — прозвучали выстрелы из дома и пролилась первая кровь.

Теперь уже остановить безумие было невозможно. Нынче только кровь, ненависть, смерть.

Никодим занес свой топор над головой и устремился к крыльцу некогда боярского дома, а ныне убежища, или крепости тех, кто еще вчера считал Москву покоренной.

— А-А-А, — кричал Никодим Рукавицын.

— У-У-У, — вторил ему Авсей, уже нагоняющий кума.

Дверь, когда два друга были уже на крыльце дома, резко открылась.

— Хех! — Андрей Скрыпник на выдохе разрубил голову Никодима.

Авсей встал, словно вкопанный. Его обрызгало мозгами и кровью кума. Вдруг, стало понятно, что это смерть, что можно сколь угодно кричать, хотеть справедливости, но вот оно, горе. Они с кумом захотели справедливости, они верили всему, что им только лили в уши, теперь две дочки погодки трех и двух лет и пятилетний сын Никодима остались без кормильца, когда мать была только лишь за мужем и не сможет прокормить и себя, не то, чтобы детей. И хозяйства нет, так как Никодим жил ремеслом. Если Авсей не возьмет к себе крестников, они помрут с голоду. А у него самого четверо детишек, да мать больная.

— Хех, — православный литвин рубанул по ключице православного Авсея, который пришел убивать за то, что был уверен, что литвин оскверняет русское православие.

— На! — боевой холоп Антип поймал литвина на том, что тот увлекся лишением жизни каких-то мужиков и отрубил тому руку. — Вперед, не робей!

Вот один вбежал в дверь дома, второй, третий. Это был успех и мужики, даже три бабы, воодушевились и толпой побежали внутрь дома. У всех участников штурма промелькнула мысль, что нужно быстрее, иначе ничего не достанется от ляхов, которых, конечно же нужно пограбить.

Антип с Фролом и Игнатом, побратимами, которые так же были боевыми холопами Андрея Петровича Куракина, входили в дом чуть ли не последними. Переступая через уже мертвых, и ругаясь на стонущих раненных. Они каждый держали в руках большое богатство, -заряженные пистоли голландской выделки.

Кровь, отрубленные конечности, сладковатый приторный запах крови. Все это вызывало отвращение даже у видавшего разное Антипа.

— От ты… Царица небесная! — Антип спотыкнулся на чьей-то руке.

Самый молодой из боевых холопов Куракина, Игнат, уже отошел в угол и тяжело дышал, после того, как еще желудок среагировал на картину, достойную висеть в доме самого Лукавого.

Между тем, несколько поляков или литвинов отступили на второй этаж и угрожали выстрелить в любого, кто попробует ступить на лестницу.

— А, ну, заряжай пищали! — скомандовал Антип.

Его никто не назначал командиром, но, учитывая состояние Игната, и явную растерянность Фрола, именно Антип становился единственным, кто мог принимать решения.

Из шестидесяти двух человек, которые прибыли для праведной мести к ляхам, в живых осталось меньше половины, были и те, кто оказался серьезно ранен. Только мастер польской школы сабельного фехтования Иероним Пац покрошил пятнадцать мужиков, которые и понятия не имели, как можно противостоять профессиональному воину.

***

— Открывай! — прокричал Василий Шуйский. — Пощажу!

Немец Гумберт не был дураком. Сын трактирщика из города Любек никогда не смог бы стать офицером знающего себе цену отряда наемников, если бы страдал слабоумием. Иохим Гумберт помнил все, что ему сказал царь Димитрий, но он помнил и о другом, чего царь не сказал, ибо такое говорить нельзя. Гумберт, как только царь в сопровождении людей Басманова скрылся за стенами Кремля, пошел проведать царицу. Да, уже было сказано, что она убита Дмитрием Ивановичем Шуйским и что этот грех должны люди знать.

Но… ну ведь не дурак же Иохим. Он сопоставил все, что видел, успел расспросить своих людей. И понял то… что у него есть очень важная информация, которую нужно грамотно продать. Причем речь не только о деньгах, но, и, вкупе с ними, о положении.

Шантаж Димитрия? Банально, только, если иного выхода не будет. При таком подходе в краткосрочной перспективе можно занять и более статусное место и разбогатеть. Однако, при первой же возможности, а у царя она появится быстро,- Гумберта не станет. Так что лучше бы сыграть в честность и преданность. Сохранил, мол тайну, выполнил все, что велели, так и уповаю на царскую милость. Гумберт немного, но стал разбираться в русском менталитете, на чем и рассчитывал сыграть.

И ведь Иохим не был бесталанным, он прекрасно знал воинскую науку, конечно, в рамках и духе времени, в котором жил. Он умел руководить своими людьми. В сотне Гумберта идеальная дисциплина и порядок, более, чем подобное имеет место в наемничьих отрядах. Командир алебардщиков еще и обладал уникальной способностью, которую не каждый полководец, несмотря на опыт, сумел развить. Гумберт видел поле сражения и мог во время боя думать и принимать решения, при этом сохраняя управление своей сотней.

Так что сын трактирщика хотел продать себя по достоинству, ибо в отряде наемников он достиг потолка — стал командиром сотни, а выше его только командир всего отряда в пятьсот алебардщиков, господин Альбрехт Лантон, который за собственные средства некогда и собрал отряд. И Лантон свое главенство никому не отдаст. А у Гумберта подходил к завершению контракт. Впрочем, контракт заканчивался и с царем Димитрием и его пролонгацию уже обсуждали, но пока ни к чему не пришли.

— Что быть с нами? — выкрикнул Гумберт, стоя у Фроловских [Спасских] ворот.

— Так открой, да поговорим! — обрадованно сказал Голицын.

Вестей от брата Василий Иванович так и не дождался. Уже даже не чуйка, но здравый смысл говорил о том, что с Дмитрием Шуйским что-то случилось. Тем более, был бы второй по старшинству в клане Шуйских жив, здоров и не полоненным, так он бы и открыл ворота. Все же сегодня ночью именно Дмитрий Иванович Шуйский был дежурным в царевой охране.

— Я есть открыть, ты, боярин, есть отвести людей своих, — сказал Гумберт, окончательно принимая решение.

Да, государь приказал тянуть время, чтобы он успел уйти. Но прошло уже более часа, как семь всадников покинули Кремль. Гумберт знал, куда именно направляется Димитрий Иванович с Петром Басмановым, и эту информацию можно было продать… но не Шуйскому, а самому же царю. В мутной воде беззаконья и борьбы за власть появляется больше возможности для взлета. А убийство Димитрия Ивановича в единый миг прекращает это противостояние. И, как считал немец, после действительной смерти царя Димитрия, в России должно все прекратиться и появится новая династия.

— Чего хочешь, немец? — надменно спросил Андрей Васильевич Голицын, который и был пропущен через дверь в массивных воротах.

Василий Иванович уже мнил себя правителем и посчитал, что ему не с руки разговоры вести с каким-то худородным немцем.

— Уйти! — спокойно отвечал Гумберт. — Не есть желание попасть под горячий рука.

— Скажешь где Димитрий и что с ним, да почему я не вижу Дмитрия Ивановича Шуйского, так и иди! — надменно говорил Голицын.

Андрей Васильевич Голицын уже понял, что план по свержению вора рухнул. Кто-то предупредил царенка, или свою роль плохо сыграл Дмитрий Шуйский. Это он должен был успокоить вора, сказать тому, что суета в Москве только лишь из-за пожара. Но что-то пошло не так и теперь голова Голицына уже не ощущала себя столь уверено на его же шее.

— Кесарь уехать, — скупо ответил Иохим.

— Куда? И что с Шуйским? — Голицын терял терпение.

Разговор шел у приоткрытой двери и с Андреем Васильевиче было пять человек его охраны, в метрах десяти был Василий Шуйский, с еще пятью охранниками. Можно было пробовать прорваться с боем, завязать драку и тогда в дверь уже через полминуты станут ломиться все двести человек боевых людей, которых привели заговорщики. Но для этого нужно обладать не только смелостью, но и лихим безрассудством, которое с годами всегда пропадает. Так что сильно напирать на немца Голицын не стал, даже, действительно, решил его отпустить. Тем более, когда Андрей Васильевич рассмотрел, что алебардщиков никак не меньше двух сотен.

Гумберт, как только понял, что колокола не о пожаре сообщают на церквях, нарушил порядок и послал на царских конях, да на подводах вести в Немецкую Слободу, чтобы срочно прибыла вся его сотня. Если бы заговорщики меньше митинговали на лобном месте, то подкрепление к Гумберту просто не пришло бы. Теперь же у него, вернее с ним, так как два отряда пришли со своими сотенными командирами, двести алебардщиков и сотня французских мушкетеров. Остальные наемники посчитали за лучшее организовать оборону в Немецкой Слободе, или вовсе, — уйти на время из Москвы. Никто не манкировал своими обязательствами по контракту, но, одно дело служить царю, иное, когда тебя, или твоих друзей начинают убивать.

— Убит Шуйски! Где есть кесарь, не знать, он говорить токмо с Басманов, — сказал Гумберт и всем свои видом показал, что быть справочным бюро не собирается.

— Собирай, немец, своих людей, да ступай отсель по добру. Окромя своего оружия, чтобы ничего не брали. Коли уплату вор не дал, то опосля придешь и поговорим об этом, как и о том, как далее служить станешь, — сказал Голицын и непроизвольно посмотрел на стоящего в стороне Василия Шуйского.

Василий Иванович Шуйский не имел детей и даже, в некоторой степени, разуверился, что они у него могут быть. Потому, когда он мечтал, и после, когда уже планировал государственный переворот, собирался именно своего брата Дмитрия Ивановича назначить приемником. Сейчас нужно искать другого кандидата на это манящее место.

— Кожу буду медленно снимать, на кол посажу, — рычал Шуйский уже въезжая на территорию Кремля.

Немецкие наемники быстро вышли из главной русской крепости. Толпа было попыталась на них напасть и немцы, в том числе и французы, даже успели изготовиться к бою, но люди заговорщиков среагировали, сразу начали кричать о том, что это, дескать, хорошие немцы, они и святыни наши почитали и государя от ляхов защищали. И вообще, ласковые и пушистые, чуть ли не православные. Шуйский понимал, что ему нужна сила и наемники отнюдь не помешают, а, напротив. Остается, конечно, риск, что немцы обозлятся за то, что сейчас происходит в Москве, но к Немецкой Слободе потянулась именно что толпа, которую не удалось перенаправить. И это не так, чтобы и много, так что немцы отобьются. А он, государь Василий Иванович Шуйский, когда доберется до казны, со всеми расплатится.

Величественно, подражая образу, собственному восприятию того, того, как въезжал Исус [используется дореформенное звучание] в Ерусалим, держа в одной руке саблю, в другой большой серебряный крест, Василий Иванович Шуйский прошествовал на своем коне через Спасские ворота, которые имели и иное название — Иерусалимские. Он уже отыгрывал роль истиннорусского, искренне православного, воистину Богом данного, царя. Шуйский действовал на контрасте, противопоставляя себя тому, кого собирался назвать колдуном, кто брил бороду и ел телятину, кто устраивал в Кремле игрища и даже с масками, кто допустил такого позора, когда протестантские пастыри читают проповеди у Спасских ворот Кремля. Пусть сравнивают! И Шуйский был убежден, что сравнение это будет в пользу его, законного царя, ведущего свою родословную от Ярослава Всеволодовича и от суздальских князей.

— Я сразу иду в царские палаты, ты ищи кого из челяди, может, кто что видел. Нужно срочно узнать, куда отправился воренок. И еще, — Шуйский задумался, о том, стоит ли поддаваться порыву совершить откровенный грех. — Убей того, брата Отрепьева, о котором говорили, что он сильно похож на воренка. По Москве разнести весть, что ляхи убили царя, в том порука и слово мое, твое, Татищева, иных.

Голицын слегка опешил от таких слов. Во-первых, Шуйского никто пока не избрал царем, во-вторых, — Андрей Васильевич в местничестве не так, чтобы и далеко от Шуйского, чтобы быть тому холопом и исполнять волю господина.

Ну и было третье… Для Голицына становилось очевидным, что план убийства Димитрия Ивановича рухнул. Коронованный царь жив. На что надеется Шуйский? Что нагонит беглого царя и убьет того? Так для этого нужно знать, куда именно поехал Димитрий. Уже сейчас все дороги, ведущие в Москву можно и нужно перекрыть. Но, как понял далеко не глупый Андрей Васильевич, Димитрий уже не менее часа назад, как выехал, да с заводными конями, без кареты. И это означало, что он будет спешить, совершать остановки только для того, чтобы дать отдых лошадям. А ему, Голицыну, нужно еще определить, по какой именно дороге поехал царь. Да,- царь, — Андрей Васильевич поймал себя на мысли, что называть Димитрия хоть Гришкой Отрепьевым, хоть воренком, желание отпало. Может еще не так все плохо и, в случае чего, можно все валить на Шуйского?

Глава 3

Дорога на Тулу

17 мая 1606 года 12.20

Спасибо провидению, или каким там еще силам за то, что вселили меня в тело хроноаборигена, но не заслали в собственное прошлое. И это, наверное, будет первый и последний раз, когда я за это будут благодарить. Дело в том, что я опасался верховой езды.

Общавшись с некоторыми фанатами истории и реконструкции, я уяснил то, что прогулки на лошадях с девушкой, которую соблазняешь своим романтизмом одно, но долгие переходы — это совсем иное. У меня должно все болеть, натирать, несмотря на тренированность и выносливость. Иные части тела задействованы в процессе, которые и далеко не все спортсмены развивают. Но ничего не происходило. Мало того, мышечная память с содружестве с логикой и здравым смыслом, давали некоторое понимание правил управления животным. Так что я думал, что не столь комично и неестественно должен был смотреться в седле.

Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось… писал наше все, Александр Сергеевич Пушкин. И вот эти звуки Москвы, которая открылась мне, были зловещими, безумными. Они вливались в сердце и отзывались в нем более частым сердцебиением.

Толпа… это ужасное явление, когда теряется человечность, появляется некий коллективный разум, который не отличается принятием логических решений, но только лишь тех, что продиктованы эмоциями. У толпы всегда должен быть тот, кто ею управляет, по крайней мере, этот координатор должен создать толпу. Речами ли, поступками, ложью, или правдой, уже не играет роли, важно само наличие людской массы с потерей индивидуальности тех, кто эту массу заполняет.

И в Москве я эту толпу увидел. Поймал себя на мысли, что где-то именно так и должен был выглядеть зомби-апокалипсис. Орущие и бегущие куда-то люди с топорами, вилами, что характерно, с тремя зубьями и деревянными. Кто-то и с дрыном бежит. Все суетятся, выискивают что-то.

— Литва…убить… поругание святынь… ляхи… немцы… схизматики, — слова и отдельные фразы отбивали в голове барабанную дробь.

Безумие. Они понимают вообще, хоть кто понимает, что стал инструментом в руках заговорщиков? Есть ли осознание, что многие погибнут? Я еще не очень влился в эпоху, да что там, пока вообще не влился, но тот факт, что немцы или поляки не бараны, которые сами пойдут на заклание, понятен и мне. А шляхтичи польские? Польская школа сабельного боя если не лучшая, то одна из первейших. Сегодня много христианской крови прольется. Кому тогда работать, кому ковать победы русского оружия, если сегодня треть ремесленников Москвы просто сложат головы?

Но меня совесть ничуть не мучала. Не я виноват в том, что творится. Может, именно что я и являюсь единственной жертвой обстоятельств. А вот эти все люди… у них был выбор: идти на улицу и искать кого убить, или сидеть дома и не отсвечивать. Я оказался лишенным выбора.

Не успев появиться в этом мире, я уже сделал две зарубки на своей черной душе. Не жалею. Марина явно впадала в истерику и подставляла меня своими «бесами». Сама прямо святоша как будто! Дмитрий Шуйский? Так он более чем беспринципный, послезнания и только один его вид о многом говорил, однако так я только лишь защищался.

Шуйские — вот главные грешники на этом празднике Сатаны. Нужно было додуматься до того, чтобы через кровь, шагая по костям, убить царя и взойти на его место. Это более, чем беспринципно, это явно преступно.

И оправданий ни тем, что сейчас все, во всех державах, так поступают, ни тем, что иначе нельзя, — не существует. И я так же поступил, но я и есть преступник, преступивший уже все нормы и правила и убивавший множество людей. Значит Шуйский, как и я? Ну а двум львам в одной клетке никак.

— Государь! Я одного своего человека пошлю на свое подворье! — не спросил, но лишь поставил меня в известность, Басманов.

Я заметил у него явные перемены в отношении меня. Не нужно быть искусным психологом, или обладать паранормальными способностями, чтобы видеть, как человек к тебе относится. Если ранее, как только состоялось то наше знакомство и Петр пялился на голую Марину, Басманов был моим рабом, то сейчас в его голосе прорезались нотки властности и лишь желание показать пиетет, но не он сам.

А что я хотел? Басманов должен был меня, то есть, Лжедмитрия, который был ранее в этом теле, неплохо знать. Теперь же и моя речь и манера держаться и, вероятно, решения, да все, просто вопило, что «царь то не настоящий!» Тогда почему он все еще со мной? Ведь самый удобный момент, чтобы схватить меня, связать, да Шуйскому предъявить. Подозреваю, что Басманов оказался и достаточно сообразительным, чтобы понять, что именно произошло в палатах Кремля и кто убил и Марину и Дмитрия Шуйского.

А что я? Коли попал в это время, должен выжить. Уже нисколько не сомневаюсь в хронопутешествии, так как такой детализации всего и вся не может создать ни мое воображение, ни программист в игре, ни режиссер, если думать, что все окружение — розыгрыш. Мое выживание зависит от того, останусь ли я на вершине политической элиты Московского царства, или меня сожрут. Просто уйти, уплыть и забыть о Руси? Вариант, но куда? В Европе то же самое выживание, да и языковая проблема, наряду со сложностями восприятия и времени, и еще более чуждого мировоззрения. В Америку? Так сейчас там еще более страшное захолустье. Да и не примут меня испанские колонисты, как и индейцы. Не нужен я нигде и нет места, где можно было просто пересидеть. Повсюду кровь и борьба. А тут уже какой-никакой, но старт. Так что остаюсь и думаю, как быть далее.

Мы проехали Москву довольно быстро. Пусть город и растянулся и, наверное, большой, но не столь огроменный, чтобы часами разъезжать и заблудиться. Хотя именно что заблудиться бы я, если б не сопровождающие, мог проще простого. Все кварталы, улицы, столицы были похожи одна на другую. За Кремлем начинались усадьбы. Коттеджный поселок да и только. Каждая усадьба состояла из главного дома, построек для животных, хозяйственную постройку и небольшой двор. Везде заборы и, чем богаче усадьба, тем крепче и выше заборы. Крепости, да и только!

Немного начал понимать и царей, который так игрались с боярством. По дороге были такие усадьбы, брать которые, при необходимости, можно было только с артиллерией, либо кровавым штурмом. И у каждого боярина, что я уже понял из обрывочных разговоров, да и своих исторических знаний, чуть ли не армия. Это и боевые холопы, которых должно выставлять в посошную рать и различного рода наемники и, прямо скажем, разбойники, те же боярские дети зачастую могут зависеть от какого покровителя. У государства же не было монополии на насилие и получалось, что царю, чтобы не остаться с голым, незащищенным задом, нужно лавировать между боярскими интересами. Ох, и сложно же все это. Где Романовский абсолютизм и полное подчинение боярства? Где Петр, прозванный Великим, которому позволили все. А бывший хозяин моего тела поел телятины, потанцевал, все — поборник Лукавого.

— Государь, нам нужно уйти с дороги! — сказал Басманов, вглядываясь в мои глаза.

И что он там увидеть хотел?

— Надо, свернем! Думаешь, погоню пустят? — спросил я.

— Должны, Димитрий Иванович, может уже ватаги свои и пустили по всем дорогам и направлениям. Мыслю я, что более внимания уделят западу, будут думать, что ты в Речь Посполитую побег, — сказал Басманов и вновь уставился на меня.

Это что? Я должен был сейчас произвести какие-то действия, или разгневаться? Может быть и поиграть чутка?

— Ты, Петруша, думай, что говоришь, а то и голову с плеч! Как царь, сын Иоанна Васильевича, бегать от татей может? — сказал я и увидел некоторое удовлетворение в реакции Басманова.

Значит повел себя так, как должен был повести тот, кто неизвестно куда пропал, оставив свое, далеко не идеальное тело, для меня? Но я и думал, что нужно Петра расспросить обо всем, что можно. Размышлял и о том, чтобы частично ему раскрыться. Нет, не говорить о переселении душ или сознаний, а сказать, что память потерял.

— Прости, государь, мы не бежим, но поспешаем в Тулу,- поправился Петр Федорович и поклонился.

Поклон выглядел менее естественно, чем ранее, да и был не глубоким.

— Петр, а чего ты хочешь? — спросил я.

— Прости, государь, но я не уразумел, что ты спрашиваешь, — недоуменно отвечал Басманов.

— Расскажи мне, чего бы ты хотел добиться в своей жизни! — настаивал я.

— Добиться? — посмаковал слово Петр Федорович.

— Тебе это слово кажется чудным? — спросил я.

— Это нет, но иные… — Басманов осекся.

— Договаривай! — добавляя металла в голос, потребовал я.

— Димитрий Иванович, — Петр замялся, но решил продолжать. — Ты и ранее был чудной и непонятный, нынче же и вовсе, словно иной человек. Вот смотрю на тебя, так и ничего не изменилось, но ты, словно… и не ты вовсе.

— Я это, я! — стараясь быть спокойным, все же мне было сложно сконцентрироваться.

— Государь, я же с тобой, и верен крестоцелованию. Токмо… посмотрел я бумаги, что ты хранил и я забрал, — вот теперь взгляд чужой, не слуги, Басманов показывает себя опасным человеком.

— Сожги их! — сказал я, стараясь сообразить, как лучше, в случае атаки Петра, хотя бы защититься.

Мы разговаривали, восседая на лошадях, что мерно ступали своими копытами по ярко-зелёной весенней траве. Рубится верхом я не смогу, тогда что?

— Я оказался, государь, на твоей стороне, но мне предлагали быть рядом с заговорщиками. Я был уверен в том, что ты еще станешь добрым царем, но немцев и ляхов ты привечал более, даже меня, который и сделал тебя царем. Коли я не перешел бы на твою сторону после смерти Бориса, так ты проиграл бы, — Басманов обернулся, видимо, машинально, ища поддержки у своих людей.

Пять боевых холопов, которые нас сопровождали, безусловно, были людьми Басманова. Нужно было это учитывать. И я не был ни разу мегасуперфехтовальщиком, чтобы рассчитывать одолеть пять опытных рубак. Все мое знакомство с мечами, саблями или иным холодным оружием, что длиннее сорока сантиметров, заключалось в полугодовом увлечении еще в юности кен-до. Когда сенсей учил не столько фехтованию, сколько науке не допустить оного, а уничтожить врага раньше. И это в данном случае не подойдет. Еще у меня у седла был приторочен пистоль. И я даже не знал, заряжен ли он. И, если не заряжен, то быстро сделать эту трубу с деревяшками оружием у меня не выйдет.

— Чего ты хочешь? — с нажимом спросил я.

Наступила пауза, в ходе которой я немного, но расслабился. Понял, что меня будут просто шантажировать и принуждать. Значит, пока еще жить буду.

— Не быть Петрушкой, а именоваться Петром Федоровичем. Стать первым воеводой над всеми войсками, иметь свой прибыток с царских земель, — сказал Басманов, дернул руку к сабле, но остановился.

— Что, Петр Федорович, за сабельку хватаешься? — говорил я с усмешкой. — Взял, значит, меня за вымя. Но, согласись я, что же получу взамен? Уговор должен быть обоюдным.

— А то, что есть я и мой полк, как и иные могут подчиниться, что есть пять десятков моих боевых холопов? Да и головою в нашем уговоре все же то, что, коли ты, государь, не пойдешь на сделку, то бумаги передадут Шуйскому, — Басманов ухмыльнулся. — Ты же знаешь, какая в тех бумагах крамола.

Я, конечно же, не знал, до догадывался. Видимо, Шуйский не во всем лжец, если судить по той истории, что я знал. Это он, после того, как убили Лжедмитрия, говорил о письмах самозванца и к литовским магнатам и к польским шляхтичам, но самое страшное для сознания православного, это то, что русский царь вел переписку с Епископом Римским. Значит, эти письма есть. И Басманов додумался не только их взять, но организовать таким образом, чтобы бумаги попали моим недоброжелателям, даже после смерти Петра Федоровича. Вот же… предки хитрозадые!

— Коли с тобой что случится, то бумаги так же окажутся у Шуйского или еще кого? — спросил я.

— И не только это, но и мое письменное свидетельство о том, что это ты убил Марину и после Дмитрия Шуйского, что подстроил так, что он ее насильничал. Такого бесчестия тебе не простит ни Мнишек, ни Шуйские, никто, это более, чем бумаги к папе римскому, — Басманов уже чувствовал себя хозяином положения и потому от стеснения и раболепия не осталось и следа.

— А ты не боишься? — спокойно спросил я.

— А чего уже бояться, государь? Если я нынче лишу тебя головы, да привезу ее Шуйским, да передам все бумаги и видаком стану, расскажу, что ты сделал с Мариной, так уж, верное, буду осыпан милостью Василия Ивановича, — Басманов перекинул левую ногу и принял вызывающую, залихватскую позу в седле. — И еще, государь, ты разучился сидеть в седле!

Я не отвечал. Нужно было переварить ситуацию и понять, что именно нужно делать, в том контексте, чего от меня ждут. Я не злился, не испытывал каких-либо бурных эмоций, а продумывал модели поведения, как это называется, или называлось, в социологии, вычислял принципы своего ролевого ожидания. Или все же простое логическое мышление. Хочется ли мне, чтобы это чудо с черной бородой и непрактичными длинными волосами, указывало что и как делать мне, государю? Нет. Могу ли я что-то делать? Вновь, нет, если учитывать, что есть некий человек, который сразу после смерти или опалы Басманова побежит трубить на всю округу, что, мол, Димитрий все же латинянин, или предатель, который обещал сдать Московское царство польскому королю… кто там вообще правит? Вот, и выявляютсяпробелы в образовании. Нужно многое узнать.

— А что, если какие разбойники нападут, да вон в том лесе, — я показал рукой на лес, что начинался в километре от луга, в центре которого мы стояли.

— Тут, кабы, видаки остались, — Басманов покосился на свою свиту.

Понятно. Эти бойцы в курсе где и кто хранит те самые письма, из-за которых меня могут повесить на любом дереве. Тогда не так уж и все черно, есть просветы. Из пяти человек уж точно найдется тот, кого можно будет перевербовать. А пока соглашаемся.

— Уговор. Ты станешь главным воеводой, и тем, что ты говорил. Но и я требую: ты принимаешь за правду то, что я потерял память и рассказываешь мне обо всем, что знаешь, второе, никаких унижений меня и ты всегда, будь то на людях, или наедине, но мой раб, — сказал я и увидел в сияющих глазах Басманова торжество.

— На людях! — сказал он и спрыгнул с коня, плюхнувшись на колени и начиная отбивать поклоны.

Это сарказм? Да, нет же, он читал какую-то молитву. Я не стал ничего более говорить, но направил своего коня в направлении нашего движения.

Уже позже Басманов стал раскрывать свои карты. Самым главным стало то, что именно он вел переписку с неким Илейкой Муромцем, который должен быть как раз или в Туле, или же рядом с ней. И с этим человеком ранее было более трех тысяч казаков. Сколько казаков в Туле, Басманов не знал, но был уверен, что далеко не все три тысячи, иначе крик стоял бы уже на все царство.

Муромец выдавал себя за внука Ивана Грозного Петра Федоровича, несмотря на то, что у Федора Иоанновича не было детей вовсе [Илейка Муромец, видный персонаж смуты и командир в войске Болотникова, прибыл в РИ в Москву, по приглашению Лжедмитрия на следующий день после государственного переворота Шуйских]. При этом, полк стрельцов, который был под командованием Басманова , так же получил приказ выдвигаться в Тулу.

— Все знают, что мы идем в Тулу. Так что стоит Шуйскому устроить засаду? — спросил я.

— Так дорогами и не идем, а в лес Шуйские не пойдут. Тем паче, что я послал такие, как и наш, отряды по двум дорогам, что ведут в Тулу, — с гордостью отвечал Басманов.

А мне нужно включать мозги и уже самому думать. Действительно, столько нюансов и я почти никакого решения не принял, все полагаюсь на Басманова. Так можно попасть в зависимость от Петра Федоровича и без компромата.

Начался переход по лесным чащобам. Я представлял, как можно ориентироваться в таком лесу и точно знать направление, все-таки спортивное, и не только, ориентирование для меня было знакомо. Но… без компаса, вдоль болот и абсолютно непроходимой лесной чащи!

***

Москва. Кремль

17 мая 1606 года 18.15

Василий Иванович Шуйский сидел на троне и силой сжимал подлокотники заветного, большого, резного стула. Он уже как два часа не слезал с постамента, застыв на вожделенном месте, словно статуя. Вместе с тем, изваянием Василий Иванович быть категорически не желал. Он действовал, через иных людей, но работа кипела. Перейдя все возможные линии и понимая, что вторичного прощения, как после неудавшегося государственного переворота в январе, не будет, Шуйский шел, как сказали бы в будущем, ва-банк. И решительности ему придавала та картина, которую он узрел в покоях Марины Мнишек. И как же сожалел Василий Иванович, что поспешил в комнаты Димитрия, рассчитывая там найти и лжеца и драгоценности, но, что еще важнее, письма самозванца.

Шуйскому докладывали, что названный сыном Иоанна Васильевича пишет бумаги и Сигизмунду и, вероятно, Епископу Римскому, кесарю, может быть, даже отчитывается Острожскому, который и дал ход проекту «Царь Димитрий Иванович». Писем не нашел. И кто же знал, что вор не позвал к себе в покои Марину, а сам к ней пошел. Как же можно так с бабой, чтобы бегать к ней? Вот и получилось, что многие увидели в комнатах Марины то, что видеть не должен был никто.

Дмитрий Иванович Шуйский, брат, который ранее не то, чтобы сильно покорялся похоти, лежал мертвым со спущенными штанами прямо на нагой Марине. Ну не мог Дмитрий польститься полькой, сам Василий Иванович слышал, как брат обзывал жену вора и уродливой и плевался при любом поминании Марины. И тут насилие!

Как теперь переиначить историю и рассказывать о том, что именно беглый вор убил и свою же жену и второго человека в клане Шуйских? Кто поверит, если вокруг все осуждали непонятную любовь между самозванцем и дочерью Юрия Ежи Мнишека. Теперь Мнишек станет уговаривать своего патрона Острожского на активные действия против Московского царства. Может и к королю Сигизмунду обратится. Выдержит ли держава новую войну? Выдержала бы и даже могла сделать какие-то приобретения. А Мнишека, захваченного в посольском дворе нужно придержать подольше.

Однако, как сообщали Шуйскому, новгородские бояре, как и псковские, владимирские, уходят по домам. Они и до этого не хотели воевать будь против кого, особенно с татарами, сейчас же, при вакууме власти, и подавно. А южные бояре? Они за войну с крымцами, но явно не заинтересованы в государственных переворотах, тем более, которые сулят отмену намерений воевать с татарвой.

Василий Иванович рассчитывал на иное, на безусловную смерть Димитрия Ивановича. Теперь пока не умрет вор, его, наверное, не стоит называть именно так, мало ли что, так хоть семью сохранит. Вот только какую семью? Детей нет, будут ли? Скорее всего, нет. Брат-наследник убит при странных обстоятельствах, но с потерей посмертно и боярской чести. Что? Сдаться?

— Нет! — Шуйский притопнул ногой.

— Василий Иванович? — Михаил Игнатьевич Татищев удивленно уставился на Шуйского.

— Ты со мной? — грозно спросил Шуйский.

Именно из-за такого тона, как говори некогда Грозный царь, Татищев не сразу и ответил.

— Ты со мной? — повторно, еще более зловеще, спрашивал Василий Иванович, привставая с трона.

— С тобой, государь! — сказал Татищев, не будучи уверенным, что отвечает правду.

Михаил Игнатьевич присоединился к заговору вообще на последнем этапе и то из-за спора с выскочкой Басмановым. Он вообще больше шел убивать именно Петра Федоровича, чем царя. Димитрий Иванович приказал заковать в колодки Татищева, сослать в Вятку и забыть его имя. Басманов тогда стал ревностно исполнять волю царя. И, даже, когда Димитрий Иванович отошел и решил не ссылать Татищева, Басманов не сразу исполнил повеление царя отпустить Михаила Игнатьевича, продолжая оскорблять и смеяться над Татищевым.

— Коли ты со мной, то исполни волю мою! — Шуйский высоко поднял подбородок, показывая, что он возвышается теперь над Татищевым.

И ранее в местничестве Василий Иванович стоял выше Михаила Игнатьевича, но сейчас тот, кто уже самолично, в уме своем, короновался, демонстрировал, что Татищев отныне раб государев.

— Исполню, государь, — Михаил Игнатьевич заставил себя склонить голову.

— Куракин привел человека, поелику похожего на Гришку Отрепьева. Приказываю тебе, умертвить его, да народу показать. Не забудь, что придумать с бородавками, кои были на воренке, но нет на том отроке. Этот и станет вором, что царем прикидывался. Патриарха Игнатия в колодную! Я отправлю еще людей, чтобы извлекли тело настоящего Димитрия и церковь объявит его святым. Повсеместно говорить о том, что вор Гришка якшался с Епископом Римским и веру нашу предал, — Шуйский сыпал идеями и с каждым словом уверяя себя, что ситуация не так уж и безнадежна [в РИ все перечисленное имело место быть, только якобы брата Григория Отрепьева представляли живым].

— Мудро, государь, — Татищев так же увидел забрезжившуюся надежду, что их мероприятие может и выгореть. — Самозванных лжецов на Руси много, вон придумали и сына Федора Иоанновича, так что люд московский может и поверить. Но вот в Угличе… дадут ли люди выкопать Димитрия?

— А ты и отправь кого, кто сделает то, что нужно, да холопов оружных возьмет, две сотни стрельцов. Так что молчать станут. Да юродивых обряжи, кабы исцелились они мощами невинноубиенного Димитрия, — Василия Иванович решил отослать Татищева из Москвы чуть подальше.

Шуйский чувствовал, что его власть висит на волоске, но не так уж и нереальна. И сейчас нужно сомневающихся отсылать с заданиями, пока трон хоть немного не окрепнет. Уже завтра Василий Иванович начнет собирать Земский Собор. Но так, чтобы этот Собор сделал ровно то, что нужно Шуйскому, потому только лояльные люди. К примеру, никого из Рязани, Тулы или иных южных городов, быть не должно. Они столь ревностно и демонстрационно восхваляли свергнутого царя, что зададут слишком много вопросов. Нельзя из Брянска ждать людей, с пограничья с Литвой. Вот севернее, тот же Великий Новгород — да, они поддержат. Тем более, что первое, что провозгласит Шуйский, это отмену похода на Крым.

Поляки? Да, это могло было быть проблемой, особенно в свете сюжета про изнасилование этой уродины, как считали многие, но самозванец без польской поддержки сильным вновь стать не сможет, элементарно денег не будет. А именно что деньги делают армию. Казаки будут либо разбоем жить, либо служить за серебро, желательно и то и другое. У самозванца не должно быть денег и тогда лихим людям он неинтересен.

Размышляя о Речи Посполитой, Шуйский пришел к выводу, причем упорно себя в этом убеждал, отбрасывая неудобные доводы, что Сигизмунда мало интересует Мнишек. У него свои проблемы. Шляхта объявила очередной рокош [законная война против короля за какие-либо обиды], но более всего польский король с фамилией Ваза ненавидит шведского короля… какое совпадение, так же Вазу. Сигизмунд имел все права на шведский престол и мечтал о том, чтобы объединить под своей власти две державы, ему даже на короткое время это удалось, но родственничек обошел. Там еще и религиозные причины, так как Сигизмунд-то католик.

Тем не менее, у Польши есть государственные интересы и они не станут, на это Шуйский искренне надеялся, мстить за своих шляхтичей, которых убили в Москве. Тут послать грамотку нужно и все случившееся назвать… неприятностью. А лучше подумать, как свалить хотя бы часть вины на вора.

— Государь! — в палаты для собраний Боярской Думы вошел еще один из заговорщиков, родной брат Андрея, Иван Васильевич Голицын.

— Ну, что сказала Нагая. Мать все еще признает в воре своего сына? — спросил Шуйский.

— Государь, да! Настаивает, — Иван Голицын развел руками.

— Ничего, как уразумеет, что лишится власти, да отправится снова в монастырь, сразу скажет то, что нужно, — сказал Шуйский, подумал и добавил. — Отправляйся и догони князя Куракина. Возьми стрельцов Второго приказа. Уходите к Туле и… ты знаешь, что сделать. Вор не должен жить!

***

В Москве было горе. Кричали бабы, рыдали дети, ругались мужики. Приходило отрезвление. Признаться себе, что бесы попутали? Нет, нельзя. Все правильно сделали, ну дурни же, в самом деле! Побили ляхов, так им и надо! Попались под руку еще кто? Жалко девок, которые развлекали шляхтичей и были так же убиты? Нисколько, ибо они падшие нравом и презрели христианские добродетели.

Вот только не понятно, что там с царем. Вроде жив остался? Нет? Убили? Ляхи убили? Нет? А кто?

— А боярин Шуйский и говорит, мол, шли мы освобождать царя, а тот Богу латинянскому молится! Да голова козла рядом лежит! — утопала во всеобщем внимании Колотуша и все истории, которые она смогла услышать по Москве уже в ее голове получали художественную обработку. — И маска там… самого Лукавого. Колдун был наш царь, всех увлек, оморочил, чтобы нами править. А Шуйский с серебряным крестом въехал в Кремль и победил морок, развеял его и стало видно, что не царь это, но колдун зловещий…

— Ты баба не завирайся, брат Шуйского снасильничал жену цареву, ляшку Марину, за то царь убил Димитрия Шуйского, а сам с Басмановым сбежал, — отмахнулся стрелец Тимофей.

— Тимофей Никитич, сам ли слышал? — спросила вкрадчиво Колотуша.

— А, может и сам, — стрелец горделиво выпрямил спину. — Я и сам завтра на тульскую дорогу иду, уж не знаю зачем, но иные бают, чтобы колдуна ловить.

— Ох, Царица Небесная! — запричитала Колотуша, и все слушатели сплетен перекрестились.

— Так, выходит, что не убили колдуна? — спросил Федор-конюший, что был челядинином у боярина Мстиславского.

— А ты бы, Федор спросил у своего боярина, он, почитай все знает, — посоветовала Колотуша.

— Спина еще не зажила от старых боярских ответов, что плетью малявали, — сказал Федор и все лишь уголками губ улыбнулись.

Ну не смеяться же в голос, когда, почитай в каждый третий дом горе пришло, может где и иначе, но на этой улице так.

Никто не знает сколько именно москвичей погибло во время праведного гнева и избиения ляхов. Не оказалось ни одного ни ляха, ни литвина, или русина из литовского княжества, кто не оказал бы сопротивления и не забрал с собой на тот свет одного, а чаще многим больше, москвича. Более пяти сотен убито ляхов, иных ранили, были побиты и немцы, но немногие.

Получалось, что москвичей погибло более двух тысяч, в большей степени, мужиков. Теперь к этой цифре следует прибавлять и тех баб и деток, что умрут в ближайшее время, так как лишились единственного кормильца.

Но люди не задавались вопросом во имя чего все это было. Те, кто выжил, как правило, пополнили свои карманы серебром или каким иным добром, что было взято в качестве трофеев у ляхов и литвинов. Ну семьи тех, кто погиб, больше думали, как все по ряду похоронить, да найти пономаря, так как в Москве сейчас нельзя было найти свободного священника или чтеца молитв, все работали, греша даже упрощением обрядов, чтобы посетить как можно больше домов, в которых живут семьи, которых посетило горе.

Рыдала и Марья, жена Авсея, плакали ее две дочери Улья и Наська, сурово стоял с подрагивающими губами сын Матвей. Он уже взрослый, двенадцать лет, ему семью теперь кормить, он мужчина в доме и должен быть сильным. Это бабы пусть слезы льют прилюдно, он поплачет, зайдет в отцовскую мастерскую и там будет плакать. Бабы в мастерскую не зайдут, не по наряду им это, так что никто не помешает быть слабым.

— Ну, что делать-то станешь, Марья? — спросила плачущую женщину ее кума, жена погибшего Никодима.

— И не знаю! Есть в доме мужик. Ему и решать! — сказала Марья и заплакала.

— Марья забери моих дочек! — жестко, решительно, сказала Параскева.

— Да ты что такое говоришь? Грех то! — Марья перестала плакать и стала искренне возмущаться.

— И не грех. Я постриг решила принять. Ты не беспокойся, Марья, серебро Никодим подсобирал, да мастерская у него ладная, завсегда продать можно. А я не могу, я мужем жила и вместе с ним и померла. Может в обители и получится стерпеть боль, — говорила Параскева, при этом ее глаза не проронили слезинки, но были…пустыми, действительно мертвыми.

— Коли так, то возьму, конечно, вырастим честь по чести. Родня Авсея не оставит нас, — сказала Марья и обняла куму Параскеву.

Теперь семья Авсеевых пополнилась на одного человека. Только на одного, так как кормильца-мужа нет, но появилось две дочки-погодки трех и четырех лет. Ни Параскева, ни Марья, никогда не осудят поступки своих мужей. Если мужики это сделали, то так было нужно. Ну а Господь прибрал, так было угодно, человеку не познать замысел Божий. И не им, бабам ругать кого бы то ни было. Ну а в остальном… голод пережили, переживут и потерю мужей.

Глава 4

Москва

19 мая 1606 года

Петр Федорович шел по Москве в сопровождении своей свиты. Чубатые казаки, как и вооруженные люди, которых было бы сложно отличить от представителей зарождавшегося дворянства, мерно шли по столице огромной державы. Той державы, о которой мудрец мог сказать: «Земля у нас обильна и богата, а наряду в ней нет». Такими словами старейшины ильменских словен и ряда финно-угорских плен приглашали править князя Рюрика, давая старт для русской государственности. И вот Рюриковичи оскудели своими представителями, и вновь встает вопрос, кому же управлять сложным и громадным государством.

Петр Федорович, сын последнего русского истинного царя Федора, сына Иоанна Великого, оказывался главным претендентом на престол. Если бы не одно маленькое «но»… У Федора Иоанновича не было детей. Но терских казаков этот факт нисколько не смущал, и они назначили своего претендента на русский трон.

Илейка Муромец оказывался заложником обстоятельств и не особо и желал становиться несуществующим Петром Федоровичем. Но старшие сказали, что он Петр Федорович, значит так и есть.

Илейка получил личное приглашение от царя Димитрия Иоанновича на свадьбу, но не успел к ней, приехав только сегодня… после непонятных событий в Москве [Некоторые исследователи писали, что такой персонаж действительно приехал в Москву на второй день, после убийства Димитрия]. Может это было и к лучшему. Кто его знает, для чего позвал царь того, кто представляется его племянником. Может, чтобы убить? И теперь никому в стольном граде царства нет никакого дела до того, что это за небольшой вооруженный отряд направляется в сторону лобного места.

— Что делать станем? — спросил казак Булат Семенов.

— Атаман наказ давал, чтобы за малое дань с Москвы взять, — констатировал казак Осипка [атаман Бодырин называл «данью» обещанное Москвой жалование казакам].

— С кого брать? Не видите, что творится? Власти нет! — говорил Булат Семенов.

В подобных разговорах молодой, и не сказать, чтобы великий , разумник Илья, по прозвищу Муромец, помалкивал. Ему уже ставили на вид, что поведение Илейки не соответствует царскому, что речи его не умны и не последовательны, потому и советовали помалкивать, да многозначительно кивать.

— Пошли на лобное место! Там и узнаем, что случилось, — сказал ЛжеПетр.

Восемь казаков, до того мерно шагающих по мощенным грубо обтесанными досками узким дорогам Москвы, резко остановились и синхронно посмотрели в сторону Илейки. Наконец, он высказал, действительно , неглупое предложение.

Разодетый в богатейший кафтан, в красных сапогах с орнаментом, с перстнями на четырех пальцах, — тот, кто провозглашен Петром Федоровичем, выглядел скорее комично, чем действительно богато. Одежда не была подогнана по фигуре, пусть на Руси часто и носили одежду на размер-два больше, но не так, чтобы худощавая фигура невысокого парня был облачена в бесформенные мешки, пусть и шитые золотой нитью. Муромец не знал, с кого именно сняли казаки столь дорогую одежду, его это не заботило, он все равно был горд и счастлив теми обстоятельствами, которые его возвысили.

И богатая, статусная одежда… люди видят, что идет знатный человек, пусть кафтан и собирает грязь своим подолом. Многие думают, что раз столько много лишней ткани может себе позволить человек, значит, действительно весьма и весьма богат и знатен. И лучше подальше от такого. Вот и расступались перед представительной делегацией даже оружные люди.

Казаки шли на лобное место и все больше вопросов у них появлялось. Да, они знали, что позавчера в Москве имели место некие события и то ли убили царя, то ли он сбежал, — никто так толком и не рассказал. Но основные видаки и рассказчики всегда будут на Соборной площади или на Лобном месте. Казаки не собирались ломиться в Кремль и демонстрировать письмо от царя, мало ли, кто сейчас у власти. Нужно было больше информации.

— Да, знатно в Москве погуляли! — сказал Осипко, разглядывая пепелище сожжённых двух рядом стоящих усадеб.

На лобном месте было многолюдно, но четко просматривалось, что люди выстроились в очередь, которая потихоньку, но двигалась.

— А что, мил человек, — обратился Булат Семенов к стоящему последним в очереди человеку. — Хлеб дают?

Полноватый мужик, одетый в недешевые одежды и в сапогах, укоризненно посмотрел на казака, но, заприметив, рядом стоящего Илейку Муромца, исполняющего роль Петра Федоровича, москвич отвесил поклон. Вероятно, он руководствовался той истиной, что лучше богато одетому человеку поклониться, чем не сделать этого и заиметь проблемы.

— Боярин, — обращался Елисей Потапов, мелкий торговец, который возил товар московских ремесленников в иные города, но пока не особо преуспел в этом. — Тама мертвяка выставили на телеге с маской бесовской. Люди бают, что то Димитрий Иоаннович, которого убили ляхи вчера.

Казаки переглянулись. Каждый думал об одном и том же. Если убили царя, то можно же его воскресить и не городить огороды с несуществующим Петром Федоровичем. Вместе с тем, любопытство взяло верх, и казаки пошли вперед очереди. Ну не престало же сыну русского царя Петру Федоровичу плестись в конце очереди. И люди пропускали безропотно. Богато, пусть и несуразно, одетый молодой человек, которого окружают воинственного вида бойцы — это пропуск и многие открытые двери, по крайней мере, в среде еще не оформившегося подлого сословия.

— Матерь Божья! — Илейка перекрестился.

Перед ним и его сопровождающими возникла картина с обнажённым телом некоего человека, который умер явно в мучениях. Тело изобиловало множеством синяков, порезов. Лицо убитого было прикрыто страшной маской, которая создавала образы сатанинской свиты.

Люди подходили к телу и с них требовали плюнуть в убитого. Кто-то это делал, ибо вооруженные люди, что находились у подводы с телом, требовали от тех, кто отказывался. Чаще было так, что чем большим статусом обладал человек, тем менее резко от него просили клясть и плевать в убитого. Казаки не стали даже слушать, что их просили сотворить боевые холопы Шуйских, только постояли рядом с мертвецом и степенно удалились.

Приметили казаки, что и те, кто плевал в, казалось, убиенного царя, старались попасть именно что в маску. По крайней мере, мало было тех, кто оплевывал Димитрия Иоанновича искренне и с ненавистью.

— Что скажете, казаки? — спросил Булат.

— А что еще сказать, окромя того, что не царь то, никак не царь, — высказался Осипка.

Именно Булат Семенов и Осипка и были самыми уважаемыми казаками среди тех, кто отправился в Москву, а не остался с атаманом, который должен был прибыть в Каширу.

— Отчего же? — Илейка проявил любопытство.

— Да уже потому, что по описанию царь Димитрий Иоаннович был короток в одной руке, тут же руки одного вида. Телесами Димитрий был иной. У ентого шея даже из-под бесовской личины видна, длинная, а царь был с короткой шеей, — Осипка любил привлекать к себе внимание и на каждом бивуаке рассказывал истории, так что он охотно объяснял свои наблюдения. — А еще, уразумейте, браты, кто ж станет бесовской личиной лик царева закрывать? Токмо для того, чтобы не прознал никто, что иной то человек.

Казаки уважительно закивали головами. Становилось пусть не все, но многое ясным. Царь жив, — это главное. Власть у того, кто хотел убить царя, но не смог. Скорее всего, царь в бегах. Стоит ли поддержать власть, что сейчас в Москве? Скорее всего, нет, ибо только Димитрий Иоаннович и относился по-человечески к казакам, обещал им большие деньги, пороху и всяческую поддержку.

— Вот что, Осипка, берешь Петра Федоровича и отправляетесь в Каширу, где должен быть атаман, все обстоятельно рассказываете. По дороге спрашивать у людей, не видели ли какой отряд на добрых конях, в богатых одеждах, да мужа с бородавками на лице и с темно-огненными власами. Коли они на юг подались, а то единое разумное, видаки найдутся, — принял решение Булат Семенов.

Потом казаки еще расспрашивали людей, выясняя, кто же взял власть в Москве. Оказалось, что это Василий Шуйский, что, впрочем, было очевидным для любого, кто хоть что понимал в боярских раскладах. Выяснили терские станичники и то, что уже, как за малое, один полк стрельцов отправился в погоню. Стрельцы так себе погонщики, они не конные, но вперед их поспешил большой отряд поместной конницы, составленной из боевых холопов заговорщиков.

Русь, которая только начала видеть свое будущее, принимая Димитрия Иоанновича, начинала утопать в беззаконии и усобных войнах. В головах людей стала прогрессировать опухоль Смуты, которая оставалась после смерти Федора Иоанновича, но не давила на мозг. Это еще не метастазы, но предвестник их.

Смута, она всегда в голове, а уже после в льющейся повсеместно крови.

***

Москва. Кремль.

20 мая 1606 года

Надменные лица, полные презрения и жажды мести… Таких взглядов Василий Иванович Шуйский давно на себе не испытывал. И было ли так ранее? Не было, но тогда он был одним из тех, кто смотрел, нынче, на кого смотрят. Когда Шуйский уже уверился в том, что может быть русским царем, он ощущал тот взгляд, что некогда «дарил» и Борису Годунову и его сынку и лжецу. Для него было крайне неприятным осознавать, что в Кремле есть люди, которые откровенно ненавидят нового государя. Вокруг те, кто лебезит, кто старается заполучить новую должность, как он ранее.

Нет тут тех, кто не осуждает Димитрия, особенно после того, как на первой Боярской Думе, на которой находилось меньше половины бояр, зачитывали письма лжеца к Епископу Римскому, королю польскому Сигизмунду, князю Вешневецкому и Острожскому.

Шуйскому пока удавалось держать в секрете то, что Димитрий, на самом деле, жив. Только с десяток человек и знали о том, что живой бывший царь. Но это те люди, которые по локотки замазаны в заговоре, который стоил много крови. Был, конечно, еще наемник, вернее, наемники-алебардщики, которые могли и даже должны знать о том, что вор бежал. И очень жаль, что эти немцы так же бежали, что еще более подтверждало их осведомленность. Но кто станет верить немцам, супротив слова русского боярина, основного потомка от Рюриковичей? Вместе с тем по Москве уже поползли слухи о чудесном спасении. Впрочем, это очевидно, народ всегда выдумывает небылицы.

Была еще одна проблема, которая могли сильно подточить пребывание Шуйского на троне — поляки. Война с Сигизмундом стала бы, во всех смыслах этого слова, убийственной для Московского Царства. Но и просто отпускать подданных польского короля Василий Иванович не собирался. Уже потому, что каждый из них имел немалую армию, а в сумме это могла быть сила, сопоставимая с той, что при максимальном напряжении мог выставить Шуйский.

Вот и стояли перед Шуйским такие ясновельможные паны, как пан Мнишек, отец убитой Марины, князь Константин Вишневецкий, пан Малогоский, бывший на свадьбе королевским послом, пан Ратомский и Остерский [согласно дневникам современника событий Самуила Маскевича]. Эти люди занимали высокое положение в Речи Посполитой и не то, что не привыкли к роли пленников, но никогда в таком статусе не бывали.

— Здаешь собе справе, зе то упокоржение гонору? — спросил князь Вешневецкий, который пусть и не был королевским послом, но являлся самым знатным, — не простым шляхтичем, а литовским магнатом.

Характерным было то, что князь вполне свободно разговаривал на русском языке, причем в его семье чаще говорили именно на этом наречии. Но сейчас ему было неприятно разговаривать на языке людей, которые покушаются на честь магната.

— Да, я разумею, что это урон вашей чести, великовельможное панство. Но какой урон чести был для Московского Царства, когда вы привели на трон лжеца? — Шуйского задел тон Вешневецкого. — Вы пришли в наш монастырь со своим обрядом.

— Сам посаджешь на троне Димитрия! — вспылил пан Малогоский.

— Я не стану лаяться с вами, не для того вы предстали пред мои очи. Я обвиняю вас, паны, в том, что посадили на трон русский самозванца. Вы в плену, отправитесь в иное место. Слово от вашего кроля и я отпущу. И сохраняйте благоразумие, — сказал Шуйский и демонстративно отвернулся.

Его рынды обступили польско-литовских панов, всем видом показывая, чтобы те последовали прочь из царских палат.

— Твой брат забил моя сорке и кролова, — уже уходя, Юрий Ежи Мнишек обвинил Шуйского в том, что его брат убил Марину.

— Нет, он не мог убить твою дочь, — тихо, лишь для себя, сказал Василий Иванович.

На самом деле, найти доказательства обратного, не получилось. Все указывало на то, что именно Дмитрий Иванович Шуйский и убил Марину Мнишек. Есть вопросы о том, кто убил самого брата, так как баба, даже такая вольнолюбивая, как Марина, не должна была справится с опытным воином, коим, бесспорно, являлся Дмитрий Шуйский.

— Где Мстиславский? — выкрикнул Шуйский.

Михаил Иванович Мстиславский лишь на второй день, после государственного переворота, выразил-таки поддержку Василию Ивановичу Шуйскому и пришел к нему на поклон. Он знал о заговоре, но принял выжидательную позицию, хотя, будь замысел Шуйских полностью провальным, то у представителей этого семейства нашлось бы что рассказать и о Михаиле Ивановиче и о его сыне Григории Михайловиче. Шуйского раздражала позиция одного из знатнейших боярских родов, но ссорится со Мстиславскими было крайне ошибочно.

Теперь же Михаилу Ивановичу предстояло продемонстрировать свою лояльность и сделать так, чтобы Земский Собор состоялся как можно раньше и был благосклонным именно Шуйскому. При этом деятельность Мстиславских будет отслеживать Андрей Васильевич Голицын. Шуйский начинал впадать в паранойю, ему везде мерещилась измена, он понимал, что уселся на трон безосновательно. Как же Василий Иванович ждал сеунч [радостная весть, чаще о военной победе] о поимке, а лучше рыжую голову одного человека, чье происхождение было загадкой даже для Шуйского. Может это был внебрачный сын польского короля Стефана Батория? В Речи Посполитой ходили такие слухи. Но лучше все же звать самозванца Гришкой Отрепьевым.

***

Дорога на Тулу.

23 мая 1606 года 12.20

Ночевки на воздухе, костры, беседы у костра, жаренное мясо на углях — романтика! Все это описание подходило под приятное времяпровождение на природе, если бы не частности. Так, мошкары было не много, ее было катастрофический много. Даже комары, которых так же кружилось над головой немало, не так бесили, как гнус. При этом обмазываться какой-нибудь гадостью было нельзя. Слишком мазь получалась вонючей, как говорили мои спутники и зверя привлечем и на самого опасного зверя можем нарваться, на человека. Так что терпи.

Хотя, как по мне, так мы воняли изрядно и без мазей. Конский пот, наши тела уже на второй день излучали носощипательный аромат. И я понимал, пусть и не так уж и специализированно, как нужно себя вести в лесу. Но должен ли знать царь о некоторых особенностях выживания или ориентирования в лесу? То-то. Так что многозначительно молчим.

Костры. Тут так же определенные проблемы, так как греть они не особо и грели, были выложены особым способом, чтобы дым стелился по земле, а света было минимум. И находится рядом с огнем так же было нельзя — пропахнешь и опять же станешь привлекать внимание. К чему такие предосторожности, я не понимал. По мне, так в те места, через которые мы пробирались, мало кто и поедет. Иногда приходилось спешиваться и прорубать просеки, порою помогать коню выбраться из топкой грязи.

Что же касается жаренного мяса на углях, которое так же могло бы ассоциироваться с отдыхом, то тут бы еще какого средства от изжоги найти. Организм мой не был таким уж здоровым, чуть поджаренного мяса поел, все — полдня изжогой маяться. Хлеб берегли, его не сильно много брали, а по дороге то глухаря из лука подстрелят, то зайца. Сопровождали нас и волки, тогда все запреты на огонь снимались и я только удивлялся, почему мы так и не подпалили лес. Может только из-за дождя.

Ливень. Это было что-то. Молнии, гром, стена воды, промокшее все, что могло промокнуть. После начал моросить дождь. Сырость, грязь, быстро устающие лошади. Вот она прогулка на свежем воздухе! Я уже был с насморком и надеялся, что только этим все и закончится. Было бы в крайней степени нелепо умереть от воспаления легких, так и не успев ничего сделать для себя и для… России.

Патриотизм? Был, некогда такой, что глотку грыз только за мало-мальски неуважительную фразу о России. После… войны, кровь, грязь, деньги, предательство. И это маниакальное чувство подувяло. Но я был из тех патриотов, которые будут ругать страну, клясть правительство, коммунальщиков, соседа, но возьму автомат и пойду на передовую. Мои претензии к державе — это мое. И я сделаю все, чтобы мне было кого критиковать.

Так было, так, наверное, и есть. Не успел я еще проникнуться людьми в этом времени. Пока мне хочется только их убивать. Вот тот же Басманов, он же шантажом пытается меня приручить. Не все у этого деятеля получается. Не буду я под его дудку плясать, но и пока обожду с его утилизацией. А кто еще мог попасть мне в душу? Марина? Нет, даже отвращение к ней испытал. Никого нет, для кого я бы хотел творить добро.

— Если мы не зайдем в какое село, то положим коней, — констатировал Басманов.

Я не то, чтобы специалист-коневод, или как эта профессия называется, но понимал, что лошадки устали и на траве они долго не протянут, уж слишком тяжелая дорога, особенно после дождей, когда копыта животных тонут в грязи.

— Давно пора! — сказал я.

— Ты, государь, чем-то недоволен? — спросил Басманов.

— А ты, воевода, хочешь без головы остаться? — ответил я вопросом на вопрос.

Такая пикировка стала нормой для нас с Басмановым. Сусанин, блин. Я уже ловил себя на мысли, что эмоции, вызванные желанием наказать Петра начинают преобладать над здравым смыслом. Но я просто не знаю куда идти, я из этого леса могу и не выбраться. Да и справлюсь ли с пятью воинами? Так что рассудок, вроде бы, еще остался. Надолго ли?

— Государь, в любом селе нас могут ждать. Я воевода твой и должен хранить жизнь государеву, — говорил Басманов, в этот раз решившись не переходить в словестную баталию, в которой чаще проигрывал.

Мы не только занимались пикировкой, в ходе которой Басманов, все же не переходил черты, пусть и ходил рядом с ней. Чаще я вытягивал из Петра Федоровича все, что он знал об этом мире. Старался не задавать много вопросов, чтобы вообще не вызвать страх у Басманова и подвигнуть его на ненужное для меня решение. Если получалось вызывать у Басманова эмоцию, то Петра несло. Вот спросил я про то, как он относится к казакам и все, -полчаса-час рассказа мне было обеспечено. К слову, Басманов, их явно недолюбливал.

Потом спросил, как Петр Федорович справляется с управлением своего поместья. Моментально получил укор за то, что все еще не наделил его большими землями, а, главное крестьянами. И тут же рассказ про то, какие малые урожаи, что сам 2 и то за счастье. Мои знания частью, но помогали улавливать смысл сказанного. В целом, меня ужаснуло состояние сельского хозяйства. Подумал даже, что Романовы действительно молодцы, что умудрились из такой задницы хоть как-то, но выбраться. И это страна, которая живет за счет села, ибо ремесло так же на уровне средневековья .

Да тут все средневековье. Те процессы, которые имеют место быть сейчас, европейцы пережили пару веков назад.

— Тут недалече деревня должна быть, — докладывал один из людей Басманова. — Гирай разграбил его ранее, но люди туда пришли, овес там быть должен.

— Идем, — принял решение Басманов.

— Нет, не идем, — воспротивился я. — Емельян, ты сам туда сходи, посмотри, есть ли кто. Вот тогда и пойдем.

И, казалось, возразить мне нечем, но контраргументы нашлись.

— Государь, нешто мы дети несмышленые, кабы лезть в волчью пасть? Подойдем ближе, да и поглядим, что, да как, — Басманов усмехнулся.

Так и сталось. Я пока не особо спорил, смотрел, да привечал. Уж сильно специфичная подготовка у здешних бойцов, не всегда для меня логичное обоснование поступков. Нужно понять этих людей, если собираюсь быть с ними.

Перехода обратно не предвидится. Я сопоставил, вспомнил все те обстоятельства, после которых очутился тут, в этом времени. Медицинский бокс, олигарх Петров в виде сушеной египетской мумии, датчики на конечностях этой мумии. Я трогаю то, что было ранее рукой. Некий импульс, взрыв… я тут.

Если следовать логике, то какие условия должны быть, чтобы я попал обратно? Первое, это некая аппаратура, что была прикреплена к Петрову. И это первое уже становится непреодолимым фактом. Но есть и второе — мое тело, скорее всего, погибло. И я, допустим, получаю возможность переместиться во времени, то в чье тело? Так или иначе, но обратной дороги нет. Значит вперед.

— Емельян, ты подумал? — я уличил момент и спросил у сподвижника Басманова.

— Государь, у меня может не получится, — сомневался Емеля.

Вот боец, как боец, вроде бы и смышленый и следопыт, каких поискать нужно, по крайней мере, в будущем. Но, как появляется дело с запашком авантюризма, так страха полные шаровары.

С самого начала нашего путешествия, после того злополучного разговора, когда Басманов показал, за что и почему он служил тому, в тело которого я проник, у меня началась работа. Я высматривал людей, которые не слишком — то и умели скрывать свои эмоции и отношения. Искал того, кто может быть полезным именно мне.

Емельян был недооцененным. Он выполнял большую часть работы, он занимался и обустройством наших стоянок и стоял в дозоре в волчье время, причем постоянно, на рассвете, когда более всего хочется спать. Он и дозорный, всегда гоняет вперед и выбирает лучшие пути, более остальных работает по расчистке леса и прочее, прочее.

Начал искать к нему подход, определил его слабость. И, как чаще всего бывает с сильными мужиками, главной Ахиллесовой пятой у Емельяна была женщина, девушка. Он был холопом и не так чтобы давно стал боевым, вопреки обычному пути к этому статусу. И Басманов не разрешает жениться. Я же обещал, что Емельян перейдет ко мне в рынды. И только после мне стало понятно, что царские рынды — это так же статус и никого лишнего там быть не может. Емельян не мог стать моим телохранителем, если не ломать систему. Ничего, не он первый, не он последний, кто будет обманут.

Мне нужно было знать, действительно ли есть некие письма, что могут мне изрядно нагадить, если, да, то где они находятся. Пока все. Больше загружать парня я не собирался. К делу вербовки нужно подходить аккуратно, чтобы не спугнуть клиента. Я так думал, до того ни разу не вербовав людей, у меня были иные задачи и специализация.

Уже после я собирался что-нибудь, да сделать. Хоть бы и спалить дом, в котором спрятан компромат на меня.

— Ты же любишь Марфу? Ну так иди к своей цели. А от меня царский подарок на свадьбу, — я улыбнулся, демонстрируя максимальное участие в жизни парня.

— Добро, государь, — в очередной раз согласился Емельян.

Да, ненадежный у меня агент, но что изменится, если Басманов поймет, что Емеля работает на меня? Уверен, что ровным счетом, ничего. Парня жалко. Но я же собираюсь быть государем, тогда крови на мне окажется много, чувство жалости нужно заменить на царскую милость. Я разделяю эти понятия. Милость она даруется сильным, жалость демонстрирует слабость человека, наделенного властью.

— Емеля, в дозор! — зычно прокричал Басманов.

Вот такая, блин, конспирация и режим тишины.

— Слушай, Петр, а отчего мы не дождались в каком месте тот стрелецкий полк, что должен был выступить на Тулу? — спросил я.

Этот вопрос уже давно витал на просторах моего сознания. Ранее я думал, что за нами могут отправить тысячи людей в погоню и тогда один стрелецкий полк мог не сдюжить напора. Но, как оказалось позже, из долгих разговоров, отправить стрельцов в поход было столь муторным и нелегким делом, что вряд ли это было возможно сделать быстрее, чем за три дня. Собери всех стрельцов, да чтобы они все свои дела побросали, ибо занятые люди, — ремеслом, или торговлей занимаются, после исполчи их, проверь, оснасти недостающим.

По словам же Басманова, его полк, что Лжедмитрий дал ему в особое командование, был ранее приведен в боевое состояние. Я, то есть Димитрий Иоаннович, скорее всего, собирался надрать задницу другому самозванцу — Петру Федоровичу, потому и готовил небольшой поход, или подкрепление к тому, что уже отправлено на усмирение казаков.

Из послезнания я помнил о таком персонаже. Илья Муромец, так его зовут вроде бы, или как-то имя «Илья» видоизменено? Не столь важно. Там еще с юга за бунтарскими казаками этого Муромца должен гонятся Шереметев. К нему собирались отправить стрелецкий полк. Только какой Шереметев?

— В селе конных и оружных нет, — сообщил Емельян через часа полтора нашего сидения на опушке леса, у деревенских полей.

Как же все убого! Полуземлянки, соломенные крыши, которые, казалось, сильный ветер должен разметать с первого дуновения. Окна? Нет, о таком не слышали. Я силился увидеть какие бычьи пузыри, или еще что-то, что по моему мнению должно заменять стекло, но не увидел. Вот нечто, что я бы назвал ставнями, в домах было. Тонкие плетни, минимум хозяйственных построек, ни одного животного не было видно, при том, что солнце, наконец, показалось. Животных же нужно на выпас отправлять? А, нет, вон вдали две… Это коровы? Похожи на пони.

Слава нашим предкам, которые из такого вот, с позволения сказать , хозяйства и сами выживали и еще взрастили великую державу, империю. И я так, после увиденного, искренне считаю, без малейшей толики сарказма.

— Чего ждем? Пошли! — сказал я и первым повел своего коня за уздцы в сторону деревни.

— Государь! Не гоже тебе… — попытался меня одернуть Басманов.

— А ты, воевода, станешь мне указывать? — нарочито громко, чтобы слышали все люди Петра Федоровича, говорил я.

Вот она, деревня, какие-то люди. Здесь я, со своим сундучком с монетами, смогу найти хоть какой-нибудь кров. Думаю, один золотой — это, почитай, стоимость всей деревни, а, может и более того. Потому я мог идти и на обострение, если увижу, что смогу упокоить всех, вместе с Басмановым. Два заряженных пистоля, из которых , правда, я никогда не стрелял, но с теорией был уже ознакомлен , представлялись основным оружием. Сабля, которой я не очень то и умею рубиться, несмотря на несколько уроков , представлялась более бесполезной железкой против опытных бойцов. Вот ножи… ножевому бою я обучен, даже в геометрии построения движений. Но против, как минимум трех умелых бойцов? Это если Емеля займет нейтральную позицию, а двумявыстрелами я выключу из схватки двоих. Нереально победить? Все всегда реально, если бороться. Тут хотя бы шанс. Письма… вот же зараза. И понять бы, чем мне грозит, если они будут обнародованы и как определят, что это именно мои, а не подделка?

Я пошел в направлении деревни пешком, но вот мои спутники лихо прыгнули в седло, и как будто бы в атаку. С другой окраины деревни, противоположно от нас, стали выбегать люди. Я удивился быстротой реакции поселян. Видимо, постоянная угроза от крымских татар, лихих людей, да от тех же казаков, научила людей. Вот еще один плюсик в отношении величия предков. Жить под угрозой и все равно жить, растить детей, не сдаваться, отстраивать заново спаленные поселения…

— Добрые люди, не палите деревню, не губите людей, — блеял пожилой мужик, который вышел навстречу приближающимся конным и после держал слово за всю деревню в домов двадцать.

Что нет мужиков, которые могут взять дрын, да погнать супостата прочь? Или деревенский человек испытывает столь непреодолимый страх перед человеком на коне, что единственно верным считает сбежать?

— Никто деревню палить не станет, — говорить начал я, лишь на секунду опередив Басманова. — На том слово мое царское!

Я сказал и непроизвольно вытянулся и приподнял подбородок, являя величественную позу. И откуда все берется?

Крестьянин плюхнулся на колени и ударился головой о землю, не фигурально, а прям-таки в грязь. Был порыв поднять старика, но нельзя. Такие действия сразу же ставят под вопрос, царь ли я. Так что, надменное лицо и принимаем ситуацию, как должное.

— Четыре пуда овса нам дай, да хлеба! Воды колодезной принеси коням, — распорядился даже не Басманов, а один из его людей.

Снова ошибка? Разговаривать, пусть и надменно, с крестьянами, я не должен был? Есть же слуги, которые и должны решать такие мелочные проблемы.

— Не губите! Нет овса столь! — не подымая голову и не вставая с колен, говорил, видимо, староста деревни.

— Давай, сколь есть! — после жеста Басманова, его человек продолжил разговор. — И покорми нас! Но обманешь…

Хлеб грубейшего помола, чуть ли не с цельными зернами. В будущем за такой хлеб люди доплачивают, ибо без консервантов, да и для здоровья полезен, но как же он смотрелся убого и был явно не первой свежести, если вообще бывает вторая степень той самой свежести. Штук двадцать яиц, казалось, были самым главным богатством на столе. И какое-то месиво, что было сложно назвать кашей. Басманов ругался, пыхтел от негодования, но ел. Я же взял пять яиц и выпил их. Так себе, тем более без соли. И я понимал, что своим таким обедом, мы, может быть, обрекаем на голодную смерть кого-нибудь из поселян. Но нельзя всех встречных облагодетельствовать. Нет же, можно! Если в стране что-то изменить. А пока я изменю этот порочный круг, когда из-за нашего перекуса умрет ребенок.

— Помни, старик, что государь никогда не оставит голодать тех, кого сможет милостью своей наградить, — сказал я и небрежно бросил на стол, который был вынесен во двор, золотую монету.

Непонятно было вовсе, откуда взялся стол. Мне казалось, что те жилища, в которых жили эти люди, не предполагали столов, экономия места должна быть абсолютная. Но был стол, на столе темноватая льняная ткань.

На брошенную монету с вожделением смотрели и боевые холопы Басманова, а староста просто опешил. Я более ничего не говорил, а решил выйти из-за стола и оглядеться.

— Что такое? –всмотрелся я в даль, откуда открывался вид на какое-то озеро. — Конные?

Кричать было не к лицу и я поспешил вернуться к столу.

— Конные, — степенно сказал я и так же спокойно, но незамедлительно, пошел в сторону, где были наши кони.

Крики, которые раздались со стороны озера не предвещали ничего хорошего.

Глава 5

Дорога на Тулу.

23 мая 1606 года 13.40

— Кто вы такие, что голову пред государем не склоняете? — грозно спросил я.

Передо мной гарцевали на конях двенадцать, видимо, казаков. Это были те конные, которых я увидел на окраине деревни. Они быстро, галопом, прискакали в деревню, к дому, возле которого мы и трапезничали. Басманов и его люди быстро приготовились к бою, я же, сунув два пистоля за пояс, поправив нож, чтобы быстро его извлечь, вышел вперед. На потуги Петра Федоровича меня остановить, только злобно посмотрел на этого деятеля. Что, прятаться всегда, быть должным Басманову за якобы защиту? Именно так, — должным, ибо ухарь Петька не оставлял попыток меня приручить. Царь я, или не царь?

— А ты что, — государь? — спросил один из казаков.

Я промолчал. Ну не начинать же мне объяснять, дескать, да, я царь, ну поверьте, пожалуйста. Нет. Слово сказал, достаточно.

Наступила пауза, в ходе которой один седоусый казак внимательно меня рассматривал, проецируя на себе мыслительные процессы. Воин потрогал себя за нос, ровно в том месте, где у меня была одна бородавка, после провел пальцами под своим правым глазом, где мое лицо «украшала» вторая бородавка.

— А, ну, хлопцы, поклонись царю! — скомандовал, наконец, пожилой казак, и все всадники, вмиг спешившись, низко поклонились. Сам командир станичников сделал это последним.

— Кто такие? — повторил я вопрос, понимая, что опознан.

А я еще, грешным делом, думал, как эти бородавки извести. А оно вот как, особая примета. Так что похожу пока с такими дефектами, к сожалению, не единственными. У меня еще левая рука была чуть короче правой. А еще я рыжий, что бесило более всего.

— Козаки мы терские, государь, шли, кабы брата твоего Петра Федоровича привести на поклон к тебе, — отвечал за всех старший.

— Отчего здесь? Али заблудили? — влез в разговор Басманов.

— Ты, Петруша, отчего поперек государя говоришь? — зло сказал я и получил не менее злостный взгляд.

Но сейчас Басманов уже в меньшинстве. Письма…

— Тебя искали, государь! Вся дорога до Каширы ведает, что ты идешь сюда. Много разного люда ищет тебя. Вот мы и сподобились. Коли защита нужна, так иди с нами, наш старший Федор Нагиба по чести встретит и костьми ляжем за тебя, как уже было, когда шел ты на царство венчаться, — казак с хитринкой в глазах, разгладил свои усы.

Это мне так намекают, что именно казаки посадили на престол? Читал про то, что казачество возомнило себя вершителями судеб российских. Слабое государство и вот, на тебе, вооруженный человек с фронтира считает, что может влиять на власть. При Иване Васильевиче сидели, словно мыши, или сбегали в Сибирь, когда особая нужда наступала энергию свою потратить. И как же уже бесит, что все и каждый пытается меня прогнуть?

И что делать? Признаться, вот это состояние, когда вся моя свита — пять боевых холопов и те не подчиняются, надоела еще больше, чем указание на мои долги за былые заслуги то казакам, то Басманову. И еще вопрос: не стану ли я сразу же опальным самозванцем, если присоединюсь к казакам? Они-то, по любому , прошлись по землям , грабя их , и, вероятно, воюя с правительственными войсками.

— Петр Федорович, твой полк придет в Тулу? — спросил я.

— Да, государь, дорога идет через Каширу. Можем там и дождаться, — отвечал Басманов.

Он, видимо, подумал о том, о чем и я. Можно пойти и посмотреть на гостеприимство казаков, но когда придет стрелецкий полк, то силы… а сколько их?

— И сколь много казаков привел атаман? — спросил я.

— Атаман наш не здеся, то старшина привел казаков, и нас три сотни, — отвечал пожилой казак.

Атаман? Старшина? У казаков вроде бы есаулы, х о рунжие, атаманы. В этом времени не так? Ох много еще нужно познать!

— Ванятка вот, — Басманов подозвал одного из боевых холопов и снял свой перстень. — Найдите мой полк и передайте, кабы шли на Каширу.

***

Окрестности Нижнего Новгорода

26 мая 1606 года

Петр Никитич Шереметев был в растерянности. События, в которых он должен был принимать участие, прошли без него, пусть он и принимал в них участие. Как такое может быть? Да просто. Шереметева использовали, а он исполнил свой долг и организовал охрану наиболее важным польско-литовским королевским послам.

Василий Шуйский, известный лис и лжец, обхитрил всех. Еще не было понятно кто где, и чье седалище украшает царский трон и что с царем, как пришел приказ срочно прибыть в расположение войск, стоящих между Ярославлем и Нижним Новгородом, изготовленных действовать против казацких банд. Партия Мстиславского, к которой принадлежал Шереметев оказалась не готовой к государственному перевороту и сейчас в Кремле сидит Шуйский [Шереметев был категорически против Шуйского, хотя для видимости ему и подчинился, после была попытка скинуть Шуйских, — неудачно].

Царь убит! Вот что привез вестовой из Москвы, когда Шереметев уже убыл. Стало понятно, почему приказ был убыть в сию же минуту и отчего вестовой, привезший такой приказ дожидался, пока Шереметев не сядет на коня и направит своего скакуна прочь из стольного града.

После оставалось лишь одно — подчиниться воле нового государя. Чуть позже и грамотка пришла. Читалось в той грамоте даже не между строк, а говорилось прямо, чтобы Шереметев не делал глупости. Указывалось и то, что свояк Шереметева, Федор Иванович Мстиславский, подчинился и занимается сбором Земского Собора. Упоминание в грамоте таких подробностей говорило о том, что Василий Шуйский прекрасно знает о том, что Шереметев готов бороться за то, чтобы Мстиславские стали на вершину московской пирамиды власти. Если же сам друг и свояк Федор Иванович признал Шуйского, то и сопротивление бессмысленно.

Через день прискакал человек от Мстиславского. И тут Шереметев вообще поник, не понимая, что делать. Федор Иванович писал, что есть сведения, что Димитрий Иоаннович и не погиб вовсе, но жив и бежал в сторону Тулы. Вместе с тем, вестовой от свояка рассказал, что московскому люду был представлен мертвый Димитрий, но в маске и длина рук была одинаковая, а волосы острижены.

Если бы такое Шереметеву рассказали бабы на лобном месте в Москве, то он бы не обратил внимания. Досужие разговоры про чудесные воскрешения, казалось, мертвых, были и ранее. Но писал Федор Иванович, который явственно говорил о том, чтобы Шереметьев не спешил принимать сторону.

Димитрий Иоаннович казался более привлекательным царем, чем Шуйский, несмотря на то поведение, которое демонстрировал воскресший сын Иоанна Васильевича. Шереметев, как и многие, кто был вхож в Кремль, понимал, что Димитрий мог быть самозванцем, но принимал этот факт, как и остальные. Кроме того, именно Димитрий Иоаннович ввел Шереметева в Боярскую Думу, даровал тому боярство.

— Федор, — обратился Петр Никитич к вестовому от Мстиславского. — Скачи в Москву, на словах передай моим домочадцам, кабы ехали в поместье, что даровано было Димитрием Иоанновичем. Боярину своему передай, что я отправляюсь в Тулу и буду ждать его там. Казаки распоясались и собираются идти на Тулу, только потому и иду.

Шереметев принял решение, как он посчитал, мудрое, какое и сам мудрец Соломон счел бы правильным. Он выдвинется с войском в сторону Тулы. Туда, судя по разведке, действительно, отправился отряд казаков, отколовшись от остальной казачьей ватаги, что бесчинствует на Волге. Шуйский пусть думает, что он, Шереметев, предан ему, он даже пошлет вестового к Василию Ивановичу, чтобы выиграть время для бегства семьи, скажет, что ждет воли того, кто будет венчан на царство.

Если окажется, что Димитрий жив, а Петр Никитич склонялся к этому варианту, то царь должен еще более облагодетельствовать Шереметева. С иной же стороны, если у Димитрия не будет силы примкнувших к нему дворян и стрельцов, то Петр Никитич может и разбить Димитрия и полонить его, подарив Шуйскому. И тогда так же Шереметев получит награду. Так что умом и хитростью можно высоко подняться, что доказывает и Шуйский, уже возомнивший себя царем.

***

Кашира

29 мая 1606 года

Город? Это город? Нет, я понимал, что города в этом времени не могут быть большими , и Москва самый большой, ибо стольный град. Но, если Первопрестольную я непроизвольно сравнивал размерами с той Москвой, которую оставил в будущем, то от любого города я не рассчитывал увидеть хоть что городское. И Кашира — большая деревня. Натуральная село, так как деревянная церковь присутствовала, в остальном же… даже полуземлянки, по принципу, что я видел в деревне, были. Добротных деревянных домов было, может, с три десятка, остальное ветхое и хозяйственные постройки. По моим подсчетам жить тут могли человек пятьсот, не больше, а, скорее, меньше того.

Были укрепления, но не крепость, если не считать неосновательную деревянную стену метра в три, не более. Ну и вал, ров. Уж не знаю, какие силы могут угрожать Кашире, но достаточно одной пушки, чтобы от фортеции быстро ничего не осталось.

И каким же бедствием для такого города становится присутствие казаков? Большим, в чем я убедился еще на подъезде к городу. Гуляли станичники. Все бабы городка через девять месяцев родят. И для страны это бы и не плохо, если бы половина от родившихся выжило. А то, уверен, что запасы в городе уже все съедены и ближайшие деревни опустошены. Казаки, явно прибыли не со своим обозом. Вот оно , время полного беспредела, нечего ругать 90-е, там было так… детский сад, в сравнении с тем «университетом», что я вижу.

Сложности еще добавляло то, как мне позже объяснил Басманов, что в городе должны быть боярские дети, не менее двадцати человек. Это оружные, которые ушли в Тулу, но простят ли они казакам? Эх… времячко.

— Государь! — приветствовали меня и казаки и горожане. Первые глубоким поклоном, вторые падали на колени и склоняли головы.

Ковры! Заморочились, нашли же где-то, а подобный факт говорит о том, что я могу полноценно отыгрывать роль царя. О! Кубок поднесли.

— Государь, дай отпить кому иному! — шепнул мне Басманов.

Ну да в этом времени все друг-дружку травят. Дал отпить холопу Петра. Думал, что последует обида от казаков, что, мол не доверяю, но те приняли подобное, как должное. Выпил. Все чего-то ждут. Перевернул кубок, ни капли не осталось, появились одобрительные улыбки.

После был пир в узком кругу. Ну или как это называется. Мясо, мясо, мясо. Во, каша гречневая. Пересоленная, переперченная, но все, кто за столом, а это всего четверо человек со мной, с довольным видом поедали именно это блюдо. Туго здесь с углеводами. Так жареной картошки захотелось, да с соленым огурцом, с водочкой под селедочку, а не эту брагу.

Здравица, выпить, поесть, вновь здравица и все повторяется, при том, чтобы поговорить, не знаю… программа там какая с песнями и танцами. Здравица, выпить, поесть и только в этой последовательности.

Спас скуку, убирая угрозу переедания, шум на улице дома. Мы пировали в хоромах то ли воеводы, то ли посадника в центре города и не видели суеты, что началась на окраине Каширы. В терем, в котором мы трапезничали, забежал взмыленный казак. Парень растерялся и с полминуты не мог понять, кому именно он должен докладывать.

— Говори! — повелел я.

— К городу… конные… — говорил казак.

— Сколько? — спросил я.

Парень растерялся. Кроме как «много» , ничего толком и не сказал. Ну , ладно, не может доложить по форме, так рассказать хоть как-то, но понятно и информативно был обязан. От количества тех же конных, кто подошел к городу, зависит же и то, что делать мне. Или геройствовать или бежать.

— Государь? — Басманов подошел ко мне.

— Ты, Петр, про то, что нужно бежать?- спросил я.

Я только понадеялся на хоть какую-то кровать, а тут вновь бежать? Хорош царь Московский! А Грозный, вроде бы бежал от крымцев, когда те палили Москву? Ну тогда ладно, все цари, когда припирало, бегали. Это не трусость, это разумность.

— Атаман, — я специально так назвал Федора Нагибу. — Твои казаки готовы за меня стоять?

— Государь! За тебя и животы положим. Ты же защита казачеству, — вновь условия.

Все же читается. Мы за тебя сейчас повоюем, ну а ты, царь, помни, кому именно обязан. Перееду в Кремль, первым делом нужны янычары. Для меня сейчас решение Ивана Грозного ввести опричнину заиграло иными красками. Это же сколько интересов нужно соблюсти, чтобы в государстве не наступил коллапс. Те же казаки, да они же просто беспредельничают. Уже за то, что они сотворили к Кашире, нужно ссылать за Урал, а нет, даже для Басманова это в рамках его понимания справедливости и системы. Анархия — мать порядка? Нет, она его злобная мачеха, старающаяся всеми силами избавиться от пасынка.

Подъехав на коне на окраину города, я стал наблюдать за разворачивающимся действом. Не хватало хоть какого оптического прибора, чтобы все в подробностях рассмотреть, но даже то, что я узрел, сильно озадачило. Главный вопрос: они с такой тактикой и вооружением еще кого-то побеждали? Точнее даже не так, ибо тактики я никакой не увидел, как и не было управления в бою. Предполагаю, что в лихой конной атаке управлять подразделениями сложно, но ведь можно. Польская крылатая гусария так же себя ведет? Просто обрушиться лавиной и, если первая сшибка не принесла сокрушающего противника результата, то разбиться на индивидуальные поединки и мутузить друг дружку? При этом я видел, что мужики обучены, причем и те, кто пожаловал в Каширу, видимо, за моей тушкой, и казаки так же не уступали, а многие превосходили в индивидуальном мастерстве.

Столкнулись на встречных две конных лавины, стихии, ибо столкновение пришедших, числом не менее двух сотен, с почти что тремястами казаков, выглядело эпично. Сразу же слетели со своих седел пару десятков человек, толком даже не понять кого, условно «наших», или условно же «чужих». Казаки не так чтобы и сильно отличались внешне и вооружением от своих визави, может, меньше были обременены доспехами. После бой разбился на мелкие очаги противостояния и пришедшие дрогнули, поспешили развернуть своих коней прочь. Группа казаков, что расположилась чуть в стороне, бросилась вдогонку. Пусть их было сильно меньше тех, кто драпал, но в том, что им удастся уменьшить количество бегущих противников, я не сомневался. Вот тут как раз и прослеживались зачатки некоей тактики.

Залогом победы стали лошади. Да, даже не люди, но кони. Лошадки казаков были отдохнувшие и свежи, в то время как животные пришедших явно утомленные переходом. Этот фактор нужно всегда держать в уме. Читал я, что кони польских гусар были более выносливы и могли за бой ходить в атаку до семи раз, в то время, как в поместной коннице были столь разные по качеству лошади, что одна, ну две атаки и все.

— Эта победа, государь , в тою честь! — провозгласил Федор Нагиба, который не стал ждать завершающего этапа сражения, а поспешил найти меня.

Награду хочет. И ведь нужно наградить.

— Держи, атаман, — я снял один из своих перстней на пальцах и выдал Нагибе.

Перстень уже сам по себе весьма немалое богатство, а царский… это еще и сакральный смысл. Теперь Нагиба трижды подумает, когда возникнут сомнения, царь ли я, ибо таким образом он сильно принизит стоимость своего сокровища, дарующего, в том числе, и определенный статус.

Басманов смотрел на все происходящее с некоторым волнением, это отчетливо читалось на его лице. Я понимал эти эмоции воеводы. Он только что держал за хвост жар-птицу, уже мнил себя если не первым человеком на Руси, то тем, кто управляет им. А тут… появляются казаки, что по моему приказу могли и арестовать Петра Федоровича. И насколько я буду трястись за какие-то бумаги?

Казаки, по крайней мере, мне явственно демонстрируют, что на бумаги им плевать. Я могу просто отмахнуться, сказать, что это не я писал и… ведь буду прав. Мой подчерк явно должен быть иным, чем у того, в чье тело я удосуживался проникнуть. Так что — лжа и наветы на царя! А за такую хулу можно и на кол.

Но не стану я пока изничтожать Басманова тут ведь еще какой тонкий момент. Я, казнив единственного человека, который, по мнению многих, а это-так и есть, спас меня, — могу создать такое впечатление, что не дорожу преданными людьми. По крайней мере, сомневающиеся получат довод в пользу того, чтобы примкнуть к Шуйскому, или кто там на Москве сейчас мнит себя правителем. Но и потыкать мной я более Басманову не позволю. Продолжит Петр гнуть свою линию, — уже можно и кончать бывшего соратника.

Скоро начались допросы , кто это такой к нам пожаловал и через час я уже больше знал обстановку. И она меня озадачила. Шуйский действовал, как по мне, вполне грамотно, но шел ва-банк.

— Я пленник твой? — спрашивал крепкий мужчина лет под сорок в богатом доспехе.

Это был Лука Иванович Мстиславский, посланный первым для моего отлова. Родной брат того Мстиславского, который Михаил Иванович и глава клана, мощного клана, как я понял. Высокий лоб, залысина, аккуратно вычесанная и постриженная борода, что уже знак качества, пояс, шитый серебряной нитью. Пленник был явно знатный. Может с такого и денег стребовать? Вот не был бы царем, и стребовал. А так… нужно марку держать.

— Ты, Лука Иванович позабыл добавить… — я выдерживал паузу, давая возможность Мстиславскому исправиться.

Не исправился, не прозвучало слова «государь», или синонимов к нему.

— Как же так получается, Лука Иванович, ты, твой род, присягал мне, милостью не был обижен. Что же сталось, что ты уже не признаешь своего государя? — спрашивал я, понятия не имея, даровал ли ЛжеДмитрий какие милости Мстиславским.

— Не могу я, Димитрий Иоаннович. Слово я дал, — Лука Иванович потупил взор.

— То, что ты человек слова, то для боярина правильно. Токмо, мыслю, иное тут. Пока я для тебя не государь, ты пленник. Коли крест поцелуешь, думать буду. Одиножды преступивший клятву может ли быть верным и честным? — я пристально посмотрел на Мстиславского, как мне казалось, зло и проницательно. — А теперь, кабы сохранить жизнь себе, да и роду Мстиславских, ибо я войду в Москву и покараю изменников. Сказывай, что да как произошло и что в стольном граде обо мне говаривают, кто еще ловить меня надумал?

Лука Иванович мялся недолго и героя особо из себя не строил, рассказывая и факты, с которыми встретился и свое видение ситуации.

Что получалось… Я объявлен мертвым. Даже какое-то тело было выставлено на поругание толпы. То, что я жив знает ограниченный круг людей, в который попал и Лука Иванович, поклявшийся, что сделает все, чтобы меня изловить. Что именно за это пообещал именно Луке Шуйский, мне не было сообщено, да и не важно, я бы тоже пообещал с три короба. Люди и для меня , и для Васьки Шуйского — самый ценный ресурс, а исполнительные — вдвойне ценны.

Вместе с тем, пусть и между строк, но я уловил некоторое раздражение Луки Ивановича действиями Шуйского. Уже немного, но изучив расклады внутрибоярского болота, я понимал, что Мстиславские и сами могли бы претендовать на трон. По крайней мере, при Федоре Иоанновиче они стояли высоко, да и при Иоанне Васильевиче так же были на вершине. В местничестве уступали Шуйским, но не так, чтобы и критично. И теперь они слуги Василия Шуйского. Сыграть бы на этих противоречиях, но не особо пока понимаю, как именно.

— И что письма те показывал Васька? — спросил я у Луки Ивановича.

Намеренно используя уменьшительно-оскорбительное «Васька», я искал реакцию Луки на такое хамство в отношении того, кого он, вероятно считает царем. Реакции не было. И это показатель!

— Нет, того не было. Токмо поведал, что сии письмена есть у него, — отвечал Мстиславский.

На моем лице появилась улыбка, которая была бы никому не понятна, так как должен переживать и нервничать, а я радуюсь. Дело же в том, что нет худа без добра и теперь Басманову просто нечем меня шантажировать. Все, Шуйский объявил, что письма есть. Уверен, что они уже появились, найдется кому написать нужное. Чем меня теперь приручать?

— Горько мне, Лука Иванович, видеть, как те, кого я миловал, яко и те, кого благоденствовал, предали. Но я жив, ты в том видок. Посему… — я сделал надменно-величественный вид. — Отпускаю тебя под честное слово супротив меня более не воевать, а принести письма. Одно Ваське Шуйскому, иное брату своему, третье наемникам немецким.

Наступила пауза, Лука думал. Я понимал о чем именно. Так, первое письмо — это не проблема привезти. В конце концов два претендента на престол между собой могут общаться без ущерба для того, кто письмо привез. Второе письмо, к старшему Мстиславскому — это уже крамола, если смотреть со стороны законности государственного переворота Шуйского, что оксюморон, так как никакой законности у власти Шуйского нет. А вот третье письмо… это и вовсе уже участие в заговоре против Василия Ивановича. Понятно же, что в том письме будет призыв к иностранным наемникам примкнуть к Димитрию, то есть, ко мне.

— Димитрий Иоаннович, дозволь третье письмо не брать, в остатнем я даю свое слово, — сказал, наконец, Мстиславский.

Почему я отпускаю столь интересного пленника? Да мне нужна хоть какая связь с Москвой. Ну и Лука Иванович видел меня, понял, что Димитрий Иванович жив. Я же не какой ЛжеДмитрий Второй. Я, что ни на есть Первый, с теми же бородавками и рыжий и для людей еще не должен стать с приставкой «лже». Как я понял, народ меня принял благосклонно, лишь только мои некоторые поступки и любовь с поляками подкосили веру в праведность царя.

— Ты прости, государь, вижу, что Божья благодать на тебе. Вона, как скоро ты вокруг себя людей собираешь, уже и казаки есть, о чем я не ведал. Но пока мой род и старший брат служит Василию Ивановичу, я не могу отойти от сродственников, — повинился Лука Мстиславский.

— Что ж. Я слово держу. Назвал меня «государем», так и ступай, но с письмами, — я усмехнулся, было видно, что назвал меня царем Лука Иванович машинально, без какого умысла, для связки слов.

Но ведь, как оно? Слово не воробей, вылетит, не поймаешь? А я слово Мстиславского Луки Ивановича поймал.

Мстиславский пошел, а я стал рассматривать свои руки. Вот никогда не видел, чтобы одна рука была явно короче другой, а тут на тебе.

«Ну нельзя было иное тело даровать мне! Эй силы, что меня сюда загнали! Почему так-то?» — мысленно я взывал к тому, тем, кто меня сюда притащил.

А после я подумал, что мог же и в тело… Марины Мнишек попасть. Вот тогда да, точно бы свихнулся сразу и безвозвратно.

— Государь! — ко мне в горницу, где я, после ухода Мстиславского, тренировался писать на старославянском языке и современной скорописью, ворвался Басманов. — Ты отпускаешь Луку Мстиславского?

— Да, на то моя воля! — степенно ответил я.

— А совет держать со мной? Может, есть то, что ты ЗАБЫЛ? — на последнем слове Басманов сделал логическое ударение.

Петр Федорович демонстрировал мне, что я слишком странный и данный факт станет общеизвестным, а вкупе с письмами шантаж должен был стать успешной тактикой в деле покорения государя, меня. Но я не домашний питомец, чтобы поддаваться дрессировке.

— Ты, холоп Петруша, останешься таким, коли продолжишь с меня требовать. Письма? Так Василий Шуйский уже показывал людям мои письма к Епископу Римскому, к Сигизмунду польскому. Твои ли письмена то были? Может , и суд учинить за то, что к самозванцу Шуйке попали те бумаги? Не гневи, Петр Федорович, будь подле и позади, не лезь вперед, — я демонстрировал свою уверенность, был готов к любому развитию, уже мысленно определил, как именно извлеку нож, и какой нанесу удар.

— Позволь отбыть к своему полку, государь, там мое присутствие потребно, — вроде как стушевался Басманов, но я не видел в его глазах ни покорности, ни того, что он согласился со мной.

— За юродивого меня держишь, Петр? К полку тебя отправить? К тем стрельцам, что, как ты говорил, в дневном переходе от Каширы, и ты уже послал туда своих людей? Изменить решил? Перелететь к Шуйке? — я видел, как глаза Басманова блуждают.

Я выдерживал паузу, давал шанс Басманову оправдаться. Для меня же стало очевидным то, что Петр Федорович пожелал сделать финт и переметнуться. Он многое обо мне знает, у Шуйского появятся козыри, а от того…

Удар с правой руки в висок. Еще удар лишь пошатнувшегося Басманова по ноге. Перевод руки за спину и резко вверх.

— Казак! — стал кричать я, перекрикивая стоны Басманова. На звуки, действительно, прибежали трое станичников. — Вяжите его!

Меня послушали. Уже скоро на руках и ногах Басманова появились туго связанные веревки, а во рту кляп из грязной мешковины.

— Куды ентого, государь? — спросил один из казаков.

— В холодную! Есть у вас такая? — спросил я и получил положительный ответ, что подобное увеселительное заведение имеется.

— Казак, ты знаешь Ермолая, что боевой холоп того, что повели твои люди в холодную? — спросил я у оставшегося рядом со мной казака, лет под сорок, не меньше, и единственного, кто был с некоторым лишним весом.

— Знамо, то добрый хлопец, — ответил станичник.

— Так, кличь его! — сказал я и продолжил свои тренировки в письме, которое оказалось не таким уж и легким делом. А мне нужно два письма написать. Можно найти и писаря, такой в Кашире найдется, но я должен сам уметь. А писаря заберу с собой и найду работы, в конце концов переметные письма пора уже писать [листовки].

Емельяна я переподчинил себе. Царь же я, чтобы можно было вот так? А, если и нельзя, уверен, Басманов именно сейчас возражать не станет. Хоть какой противовес нужен станичникам, по крайней мере в самой близости со мной.

Я не хотел приближать к себе казаков, уж больно у них отношение к жизни странное. Нет, для меня во — многом понятное. Я такой же был, жил по принципу «двум смертям не бывать, а одной не миновать», но это работа, а у каждого человека должен быть угол, в который нужно возвращаться. Есть ли такой у казаков? Это чистой воды кочевники, ибо, как я понял, постоянных и крепких станиц у казаков не то, чтобы и много, а к обработке земли у них подход, словно у бояр, мараться не желают. Даже беглых крепостных привлекают, считай на тех же условиях, от которых те и бежали.

А я хотел бы перерыв, оглядеться, посмотреть, что можно на земле посадить, может, тут же картошку. Определить, чего стоят русские ремесленники, может , по управлению что подсказать, ту же мануфактуру создать. У России слишком много врагов, чтобы вот так убивать друг друга, как сегодня.

Воевать? Это необходимость, но не то, чего именно что хочется. А еще… начинаю скучать по дочке Алисе. Не по Наташе, с которой начал встречаться за пару месяцев до вот этого непонятного переноса, а по дочери. Она ведь без меня… Дал бы Бог здоровья моей матери, чтобы помогла дочке не совершить глупостей.

***

Дорога на Тулу.

30 мая 1606 года

Иохим Гумберт вел свое воинство к Туле. Да, ему никто ничего не приказывал, да, были люди от Василия Шуйского, которые предупреждали о том, что немецкий отряд будет разбит, если продолжит свое движение. Однако, крайнее недовольство немцев в целом, не давало пространства для маневра Шуйскому. Нужно было, как минимум, ввести в Москву достаточное количество стрельцов, чтобы иметь семикратное численное превосходство над наемниками.

Никто не собирался затевать новую войну на улицах Москвы, чтобы уничтожить наемников, напротив, Шуйскому они были нужны, потому, когда он уже намеривался послать остатки поместной конницы в погоню за тремястами наемниками, — иные немцы пригрозили, что при пролитии немецкой крови и далее, — они будут вынуждены оборонятся и с боями уходить. При этом недвусмысленно прозвучало, что сразу домой немчура не собирается уходить, а покуражится на русской земле. Полторы тысячи наемников-профессионалов? При том, что всех стрельцов из Москвы отсылать нельзя из-за шаткого положения Шуйского? Это был бы сильный удар.

Поэтому, или еще по каким причинам, но отряд Гумберта, а именно он и стал временным командиром двух сотен алебардщиков и сотни французских мушкетёров, двигался без особых трудностей. Иохим был убежден и заряжал своей уверенностью иных, что контракт с Димитрием Иоанновичем будет самым важным и прибыльным из всех, что ранее случались с наемниками.

— Господин ротмистр, нас преследуют, — сообщил идущий в арьергарде десятник.

— Командуйте всем встать и изготовится к бою. Повозки по фронту, пушки по флангам, — решительно отдавал приказания Гумберт.

Наемники уходили не только со своим личным оружием, но Гумберт неплохо «прибарахлил» свою сотню алебардщиков в арсенале Кремля, забрав оттуда и четыре малых пушки и, что были в наличии, пистоли. На всех не хватило, только получилось раздать десятникам и некоторым особо опытным воинам, но отряд уже мог не только встречать противника в рубке, но и произвести один-два выстрела, повышая шансы на победу.

Ожидание преследователей затянулось на четыре часа, а десятник, который сообщил об опасности, уже дважды подтверждал свои выводы о преследователях. Просто стрелецкий полк, что был послан Басмановым, встал на обед и два часа отдыхал.

— Представься и скажи почему ты здесь! — потребовал голова Третьего стрелецкого приказа Данила Юрьевич Пузиков.

— Даниила Юрьевич, то я, Иохим Гумберт, — вперед вышел сотенный алебардщиков.

— Отчего ты здесь, отвечай и… — Пузиков замялся. — Кто государь Московский?

Наступила пауза. Гумберт понимал значимость ответов. Сейчас могло быть сражение, если он ответит неправильно, не так, как считает стрелецкой голова Пузиков [фамилия не выдуманная в перечне глав стрелецких приказов и такой голова].

Сможет ли Гумберт победить? Скорее всего, нет. Третий полк славился неплохой выучкой и отдельным, особенным отношением со стороны Петра Федоровича Басманова, главы Стрелецкого приказа. Получалось, что Басманов был головою и для Гумберта, так как царский фаворит сконцентрировал в своих руках и Панский приказ [иностранных наемников]. С этой позиции и хотел ответить Иохим.

— Мой голова есть боярин Басманов, он и твой голова, — сказал, наконец, Гумберт.

— А Петр Федорович с царем нашим природным, оттого, почему исполчились вы? — усмехнувшись изворотливости немца, говорил Данила Юрьевич.

— На дорогах встретить тать, — улыбнулся и Гумберт, которого более чем удовлетворили слова знакомого ему стрелецкого головы.

Потом был общий переход и общая ночевка. Оба командира быстро нашли общий язык, несмотря на то, что Гумберт, не сказать, чтобы хорошо знал русский язык. Оставалось лишь полдня перехода до Каширы.

Глава 6

Кашира

31 мая 1606 года

Я хотел идти дальше, на Тулу. Приходили сообщения, скорее слухи, о том, что там собираются некие мои верные дворяне, или те, кто недоволен новой сменой власти в государстве. Скорее всего , эти дворяне протестовали из-за объявления, что никакого похода на Крым не будет.

Дворяне… Именно так, не бояре, а дворяне. Я и не знал, что боярство, это что-то вроде титулатуры в этом времени, признак наибольшей родовитости. А есть еще и дворяне, мелкопоместные служащие, еще какие-то боярские дети есть, но я подозревал, что это уже должность.

Так вот, меня убеждали, приехал какой-то дворянин Бояринов — вот какая игра слов — и стал убеждать, что и рязанские и муромские и ярославские и другие дворяне условно юга страны, безусловно, поддерживают меня.

Зря они так. Если… Отставить! Не если, а когда взойду на московский трон, я не собираюсь сию же минуту начинать Крымский поход, на что всерьез рассчитывает южное дворянство, желая стать уже не мелкопоместными, а получить новые многие чети плодородной земли, ну и отдалить территориально угрозу крымских набегов за живым ясырем.

Я-то и не против эту землю им подарить, да и решить проблему крымских набегов, о которой мне уже все уши прожужжали. Но кем? Есть войско в Московском Царстве? Пойдет ли посошная рать центра и севера державы? Или ждать очередного переворота и собственного убийства?

Укрепиться — вот что нужно, хотя бы пять лет мира и спокойствия и реформ.

Я вот думаю… если я патриот и действительно хочу России мира и процветания, или удачной войны и опять же процветания. Может , тогда лучше всего пойти на лобное место в Москве, созвать народ, чтобы как можно больше было людей, кто увидит грех самоубийства, подпалить себя и все недолга. Все увидят, что я помер, утвердят того же Шуйского на троне, появится новая династия, и Россия быстрее выйдет из кризиса.

Вот, честно, думал о таком варианте, может и измыслил что-то в этом духе, если бы было два условия. Первое — это то, что я гарантированно оказываюсь в своем времени и считаю все произошедшее, как затянувшийся сон.

Второе, более серьезное. Я бы хотел увидеть, что проблемы России начинают решаться. Хотел услышать от купцов, что они свободно ходят по Волге, не боясь казаков, что грабят их караваны, особо невзирая на этническую принадлежность. Желал понять, что в сельском хозяйстве наметились изменения и продуктов станет больше, что пустующие земли станут обрабатываться, что подсечно-огневое земледелие сменится хотя бы трехпольем. По сельскому хозяйству еще много чего можно было хотеть изменить.

Так что, суждено самоубиться на Соборной площади? Нет. А не будут решены внутренние проблемы, которые я озвучил, едва ли половина из них, Смута останется. Скинут и Шуйского, сметут и Мстиславского. Всех изничтожат. Персоналия в таком хаосу в головах и при крушении системы не имеет значения. Не было бы Сталина, его роль отыгрывал Троцкий. Не корректное сравнение, так как Сталин систему создавал, частью и восстанавливал. Но и это кровавый процесс. В Смуту всегда кровь! Резкие перемены никогда не приводят к сиюмоментному счастью.

Но кого возводить на престол, если в умах людей иной системы, кроме царственной не предвидится? Сигизмунда! Уния с Речью Посполитой и лишение собственной самобытности?

Не так уж все и страшно в этом случае, с экономической стороны, частью и общественной. Боярам за благо: они заполучат шляхетские вольности, крестьянам все равно, им главное, чтобы земля родила. Церкви? И тут договориться можно. Поляки не дураки, они наседать на православие не станут, но тихой сапой, через униатскую церковь, переподчинят православных. Тут и вариант прямой торговли с Европой, минуя шведско-ливонско-польское посредничество, что имеет место сейчас. Одни блага? Вкусный пирог получается, чего же нет?

И может быть такой вариант развития событий? Считаю, что может. Проиграй Пожарский с Мининым и уж третье ополчение вряд ли случилось бы. Все, уния, ибо просто подчинить огромные просторы России Польша была не в состоянии.

И торговля будет с Европой и европейские новинки, военные технологии, что-то еще… Только русского человека на вершине системы не будет. Уйдут Иваны Мстиславские с Василиям Шуйскими, появятся Анжеи и Михалы, Яны и Казимиры, молящиеся в костёлах уже через два поколения. Многое ли это меняет? Каждый решает для себя. Я считаю, что слишком многое, это убивает нацию напрочь, даруя кусок зачерствелого хлеба, а можно же было вырастить хлеб с Иванами и Василиями, а после испечь и богатый русский каравай.

Могу я что-либо исправить? Да.

— Ты пришел , голова Третьего стрелецкого приказа , ко мне, али к Басманову? — спрашивал я у Данилы Юрьевича, со смешной фамилией Пузиков [реальный персонаж из документа «Список стрелецких голов и сотников»].

— Государь, к тебе, — Пузиков плюхнулся на колени.

А всего-то стрелецкий голова спросил, где находится Басманов.

— Так знай, что и ты можешь занять место, что ранее имел Басманов, как и любой, кто верным будет. А Басманов… он мне указывать удумал. Вот и решаю, что делать с ним. Не подскажешь? — задал я по-иезуитски коварный вопрос.

— Казнить, государь, коли так, — ответил, не задумываясь, Пузиков.

Можно было придраться к словам «коли так», спросить, не сомневается ли Данила в словах царя. Но это будет лишним. А вот еще раз понять, какое у Московского царя ролевое ожидание, полезно. Я должен отыгрывать роль, при которой Басманову нет прощения.

— Что ты считаешь, сотенный голова Гумберт, — обратился я к командиру немецких наемников [на самом деле сотенных голов у наемников не было, они делились на роты, которыми командовали ротмистры-капитаны].

— Прощать, государ, но мой нужно исполнить воля твоя, — дипломатично и уклончиво ответил немец.

Я подозревал, почему и зачем Гумберт пришел ко мне, он получил еще тридцать золотых монет и стал головою над всеми наемниками, что пришли ко мне. Немец знает немало и хочет теплое местечко подле царя. Да я и не против, если толковый и станет правильно себя вести. Будет трепаться, так и этого убирать надо. Что-то слишком многих нужно убирать. И две смерти уже на мне. Лбом биться о церковные ступеньки к алтарю я не стану, по крайней мере истово и по этому поводу, но и приятного в смертях ничего не нахожу.

— Завтра мы выходим к Туле. Пусть ваши люди отдохнут, да посмотрят за порядком в городе. Я желаю, чтобы вольница казацкая закончилась. Более никакого насилия в Кашире! — сказал я и протянул по перстню со своих царственных перстов.

Осталось еще пятнадцать перстней. Нужно запастить ими при случае, вдруг сподвижники повалят крупными партиями.

***

Москва

31 мая 1606 года

Мария Федоровна Нагая стояла в высоко поднятой головой. Ей не привыкать отвечать на вопросы, как она считала, узурпаторов трона Московского царства.

Инокиня Марфа, так теперь зовут монахиню, была как-то «в гостях» у Бориса Годунова. Тогда она могла бы боятся, нет, не Бориса, его жену Марию. Царица, после ответа Нагой о том, что она не знает, убили ли ее сына, пожелала сжечь глаза последней жене Иоанна Васильевича [реальный эпизод по историку Костомарову]. Тогда не испугалась, и сегодня не будет показывать страха.

Марфа прекрасно знала, зачем ее пригласил Василий Иванович Шуйский, но уже тот тон, который использовал новый узурпатор трона, говорил многоопытной Нагой о многом. Она нужна Шуйскому, непрочно сидит он на тронном стуле. Инокиня Марфа не жила в вакууме, несмотря на то, что пребывала в Воскресенском монастыре, вести и до нее доходили. Уже не одинчеловек поспешил сказать, что ее сын, Димитрий Иоаннович, жив.

Мало кто поверил Андрею Васильевичу Голицыну, когда тот кричал на Лобном месте, дескать, Нагая, мать, признала, что тот, кто сидел в Кремле, не ее сын. Слухи о том, что Димитрий сбежал стали распространятся ранее, чем Голицын начал кричать о самозванстве. Потом началось паломничество к Марфе. Она молчала. Не совсем понимала, что именно происходит и в каком случае она получит большую пользу: признаться, что врала, или оставаться верной себе. Как бы ни было, она получила сына, она уже отомстила многим обидчикам, стала статусной. Ее не забыли, к ней идут и спрашивают мнения.

— Мария Федоровна, — Шуйский встал с трона и сделал два шага навстречу к женщине. Было выказано большое уважение, почитай, словно царице. — Что скажешь?

— Я, Василий Иванович, нынче инокиня Марфа , мне слово Божие услада для ушей и уста мои лишь то и говорят, — Нагая состроила отрешенный вид.

— Ты, Марфа, не заговаривайся! — повысил голос Шуйский. — Знаешь о чем спрашиваю!

— Знаю и отвечу, как и иным… пока жив мой сын, он сын мне, — Нагая посмотрела в глаза Шуйскому и такая боль была в этом взгляде.

Боль потерявшей своего единственного сына. Да, в этом времени детская смертность ошеломляющая и к ней относятся в высшей степени по-философски, цинично. Однако, Димитрий был даже больше, чем сын, если такое вообще можно представить. Он был надеждой, силой, за которую держался весь род Нагих. Димитрий был тем, благодаря кому с ней, тогда Марией Федоровной, считались. Мальчика любил весь Углич. И это все рухнуло в одночасье. И впереди была череда испытаний и унижений.

И вот появился он… Димитрий Иоаннович. Пусть пил, пусть ел телятину, звучала музыка в Кремле и были танцы, он брил лицо. Все неважно, ибо тот, кто назвался ее сыном, относился к ней, как иной природный сын не сподобится. Она впервые почувствовала любовь. Тот парень был так же одинок и чувствовал родственную душу. Что бы не говорили о том, что Марфа признала Димитрия из-за собственных выгод… Да, они будут правы в словах, но не в смыслах, которые несут эти слова. Ей было необычайно выгодно почувствовать впервые в своей жизни, что такое быть любимой.

Не было любви от мужа. Да и какой это был брак, когда она молодая, а царь… был жесток и черств. Отец? Использовал, не любил никогда. Братья? Даже не были благодарны, а после смерти Димитрия вовсе удалились из жизни Марфы. И только незнакомый мальчик оказался способным быть благодарным и просто умел разговаривать, быть сыном.

Она могла предать его память, если бы Димитрия убили, но она будет матерью, что защитит свое дитя до конца, пока он жив.

— ОН МОЙ СЫН! — отчеканила слова Марфа.

— Ополоумела, баба? — взревел Шуйский. — Он лжец. Ты об этом знаешь, я об этом знаю. Ты хочешь почета? Так я дам его тебе. Поддержи, Мария Федоровна, не я чинил тебе обиды, не с меня и спрашивать.

— Все столь плохо? — спокойно спросила Марфа. — Коли так, то я не могу, пуще прежнего стоять на своем буду. Да и не знаю я. Может, и взаправду жив остался сыночек мой.

— Ты, Марфа, сердцем говоришь, но не разумом. Я уже послал людей в Углич. Невинно убиенного Димитрия извлекут.

— Ты не сделаешь этого, — прошипела Марфа, сверкая злостью и ненавистью.

— Сделаю, — Шуйский подошел близко к Марфе и впялил в нее свой злобный взгляд.

— Ты убьешь меня, — вновь спокойно произнесла Нагая.

— Тебе подготовили покои в Кремле, — сказал Василий Иванович Шуйский, демонстративно отвернулся, показывая, что более не желает продолжать разговор.

— Ты боишься, Василий Иванович, его, меня, всех. Как же править ты собрался в столь смутное время? Хочешь закрыть меня в клетку, чтобы не сбежала к нему? — с высоко поднятой головой Нагая вышла из царственных покоев, лишь остановившись у красного угла и перекрестившись.

***

Варшава

2 июня 1606 года

Король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза был занят многими делами. Пусть его не оставляла главная боль в голове и сердце — Швеция, королем которой он должен был стать, но хлопот хватало и без этого.

Не прошло и десяти лет, как резиденция польских королей и великих князей литовских была перенесена Сигизмундом в Варшаву. Переезд был во многом спонтанным и эмоциональным, потому до сих пор в Варшаве не было достойных мест для проживания Сигизмунда и всего его двора и король лично занимался руководством при обустройстве своих комнат и залов приема. Это ему нравилось, но не настолько, как общение с новой женой.

Двух недель не прошло, как король женился на Констанции Австрийской. Много Сигизмунду пришлось потрудиться, чтобы этот брак состоялся. Против нового брачного союза выступал и канцлер Ян Замойский и иезуитский орден в лице Петра Скарги. Все дело было в том, что Констанция была свояченицей Сигизмунда. Но польский король добился одобрения Святого Престола и, наконец, свадьба состоялась. И теперь Сигизмунд вернулся в то свое состояние, когда мужчина забывает о делах, только и бредит тем, чтобы вновь и вновь обнять свою возлюбленную. Говорят, «седина в бороду — бес в ребро»? По такой аллегории у Сигизмунда перелом всех ребер и еще черепно-мозговая травма.

Однако новости, которые буквально со вчерашнего дня полились рекой и затопили не только резиденцию короля, но и всю Варшаву, не давали шанса на них не реагировать и бежать к молодой, очень молодой, жене.

— Ваше Величество, — к королю зашел его рефендарий Евстафий Волович, находящийся, как бы сказали в будущем, на практике у короля.

— Что случилось на этот раз?

— Новостей, Ваше Величество, хватает.

— Ну, начинайте с худшего, — усмехнулся Сигизмунд.

Волович растерялся. Он даже не знал, что, действительно, сейчас худшее. Обе из главных новостей были как нельзя плохи для Речи Посполитой и короля.

— Давайте по порядку, пан Волович, — Сигизмунд встал со своего стула.

У короля была привычка прохаживаться взад — вперед в моменты либо наиболее интенсивной мозговой деятельности, либо в периоды крайней раздраженности и волнения. Сейчас присутствовало и то, и другое. Поэтому король начал часто семенить ногами, нарезая круги по кабинету, в средине которого стоял рефендарий [в сущности секретарь].

— Пан Николай Зебжидовский объявил вам рокош, — сказал на выдохе Волович.

Король остановился и с усмешкой посмотрел на своего рефендария.

— Неужели есть еще одна новость, которая может сравниться с рокошем Зебжидовского, — Сигизмунд задумался и стал ходить чаще обычного, продолжая разговор. — Расскажите о рокоше.

— Пан Зебжидовский обвиняет Вас в самоизоляции в кругу иностранцев и иезуитов, а так же в стремлении к абсолютной власти, в том, что вы собираетесь установить передачу трона по наследству и лишить шляхту привилеев. К рокошу уже присоединились Ян Щенсный, Станислав Стадницкий и Януш Радзивилл, — Волович решил взять паузу для того, чтобы король смог осознать масштаб происходящего.

— И Радзивиллы с ним? — король пристально посмотрел на Воловича. — Не сочтите за обвинение и грубость, пан Волович, а вы не являетесь креатурой Радзивиллов?

— Мой король, род Воловичей силен и в креатуре не нуждается.

— Я знаю, пан Волович, что вы из магнатского литовского рода, и ценю вашу преданность королевскому трону. Я подумаю, на кого могу опереться и как противостоять этому рокошу, — сказал король и уже тихо добавил. — И почему я заменил этому Зебжидовскому смертный приговор на изгнание?

Вторую новость Волович не спешил озвучивать. Пользуясь своим положением рефендария, далеко не глупый Евстафий учился, и у него начиналось получаться подавать новости в таком ключе, чтобы заранее формировать у короля отношение к информации. Иезуиты учили Евстафия еще в коллегии, что первое впечатление от новости чаще всего формирует отношение к ней и в дальнейшем.

— Почему вы медлите, пан Волович, — с недовольством в голосе спросил король.

— Московиты подло и неожиданно устроили бунт и стали убивать ясновельможное панство, попутно грабя и унижая шляхетскую честь и достоинство ваших подданных, — сказал Волович, не замечая, как Сигизмунд пристально и недоумевающе смотрит на него.

— Пан Волович, вы переборщили с красками. В дальнейшем я бы хотел услышать более приземленные формы доклада.

— Виноват, Ваше Величество, — Волович поклонился, и у него зардели уши, рефендарий понял, что в этот раз поучения иезуитов были исполнены с перебором.

— Цифры! Что с Константином Вишневецким, с Ежи Мнишеком? Они мне сейчас, когда объявлен рокош, весьма пригодились бы. С войсками из окраины и литовскими магнатскими армиями я быстро смогу разбить Зебжидовского, — сказал король.

— Они под стражей. Более пяти сотен шляхтичей были убиты. К власти в Москве пришел боярин Василий Шуйский, — исправился Волович и уже старался правильно формулировать доклад [цифры «исчезнувших» в Москве шляхтичей используются по свидетельствам поляков, в русских источниках они меньше].

— Меня, безусловно, волнует судьба ясновельможного панства в Московии. Однако, вы забыли сказать, что убит был наш ставленник Димитрий, — король демонстрировал свое неудовольствие от доклада Воловича.

— По слухам он бежал в Тулу, — сказал Волович.

— Вы понимаете, что я не могу опираться на слухи. По тем сплетням, что ходят по Речи Посполитой, Димитриус и вовсе внебрачный сын Стефана Батория. Невозможно строить политику на основании слухов, — уважение и доброжелательный тон короля исчезли и на смену им пришел повышенный тон и плохо завуалированное обвинение Воловича в некомпетентности.

«Я и так думал уезжать в княжество, так что ничего страшного не происходит», — успокаивал себя Волович, прекрасно понимая, что его практика в качестве рефендария у короля оказалась провальной.

Возможно, из тех новостей, что поступают ото всюду и можно было сделать более основательные выводы и тщательный анализ. Однако, даже в Московии мало кто понимает, что происходит. Есть вероятность, что понимания происходящего нет ни у кого.

Волович ушел, а король продолжил прохаживаться взад-вперед. Сигизмунд Третий Ваза уже мог прогнозировать, что будет в ближайшее время. К нему прибудет кто-нибудь из Острожских и станет требовать отмщения московитам. Острожские, Мнишеки, Вишневецкие не то, чтобы дружны, но имеют общность политических взглядов. С другой же стороны поддержка Острожских и Вишневецких крайне необходима королю в преддверии внутренней острой фазы противостояния с Сеймом. Ни для кого не было секретом, что Зебжидовский был лишь поводом для того, чтобы начать войну приверженцев Сейма с королем.

— Милая Констанция, надеюсь, ты меня успокоишь, — сказал король и вновь вызвал Воловича, чтобы предупредить о том, что более сегодня король работать не будет , ибо пора увеличивать количество людей в королевской семье

***

Кашира

3 июня 1606 года

Я становлюсь сильнее. Нет, это не про то, что удалось отжаться тридцать раз и даже неплохо поработать над растяжкой и прокачкой пресса, все же не стоит грешить сильно на новое тело. Я о том, что пришел целый полк стрельцов и старый знакомый — да, через две недели знакомство стало уже старым — командир наемных алебардщиков Гумберт. Если брать в расчет чуть менее трех сотен казаков, так я уже видел силу, сковырнуть которую будет не так и просто. Хотя у меня были подозрения, что и стрельцы и казаки, как солдаты, с той семантикой, что я вкладываю в это слово, слишком слабые. Дисциплина, ее некоторые зачатки, была, даже станичники угомонились, нагулялись, и стали какие-то тренировки проводить. Однако весь упор, как я успел заметить , делался на оттачивание индивидуального мастерства. И не учит же людей история: ни битва при Креси, ни Азенкур, как и много иных, где дисциплинированные воины, исполняя установку командира устраивали геноцид великолепным индивидуальным, но не могущим работать в команде, рыцарям.

Вся эта гвардия пришла вчера и сразу же изменила расклад сил в Кашире. И не только это изменилось, но и мое восприятие реалий. Теперь тот, то есть я, кто был венчан на царство не просто шляется в мутной компании по лесам и болотам, но имеет войска — основу для любого современного государства. И двоякие чувства меня обуревали. Я желал России спокойствия и хотя бы с десяток мирных лет, чтобы подкопить жирок и стать грозным игроком в регионе, не зависеть от противоречий шведов, поляков. Или не сидеть каждый день в ожидании вестей с юга, где очередной отряд крымских татар смог пересечь засечную черту и пограбить русские земли, уводя в полон столь дефицитных и для Руси крестьян.

И что в этом отношении угнетало? То, что я и есть один из факторов, который углубляет эту смуту. Что впереди? Битва с войсками, верными Шуйскому? Сразится с тем же Михаилом Скопиным-Шуйским, которого под влиянием всего вычитанного про период, я уважал? А иного развития событий я не вижу, кроме как поднять лапки к верху и застрелится. Так и это не поможет. Шуйского ведь скинули, казаки бунты учиняли. Чего Болотников только стоит. Потом и Речь Посполитая включилась, шведы, вроде бы , пришли помогать, но в итоге, заграбастали русские северные земли.

С этими мыслями я и ложился спать.

— Государь! — послышалось за дверью дома, который я облюбовал для себя и освободил от казаков.

— Кого там еще… — выкрикнул я и вовремя спохватился, уже тихо добавив. — черти носят.

Мало ли, вдруг упоминание черта тут слишком задевает религиозные чувства.

— Вот, государь! — вошедший в горницу казак показал на стоящую рядом с ним девушку.

— Благодарствую! Оставляй и ступай! — повелел я, быстро принимая решение.

Нет, решение не было продиктовано животными инстинктами. Я и ранее не был похотливым котом и в этом теле не ощущал избыточное желание в женской ласке. Но отказываться от «подарка»?.. Небось лучшую девицу привели. А своим согласием я не дам возможности надругаться хотя бы над этой красавицей.

А девушка была, действительно, мила и… обладательницей истинно русской красотой. Мощная русая коса, румянец на щеках, не полное, но и далеко не худое тело. На такую красавишну я бы засмотрелся и в том времени, откуда прибыл, тут же, за недолгое пребывание, понимал, сколь сладкий подарок мне преподнесли.

— Как зовут? — спросил я, плотнее прикрывая дверь в свою горницу.

Вообще нужно серьезно думать над тем, как организовывать свою охрану. Пришел какой-то казак, привел бабу… девушку, и никто не предупредил. Да и некому пока предупреждать. Казакам я не доверял, боевым холопам Басманова, из которых осталось трое, а двое сбежали, — так же. Нет людей, не из кого строить систему охраны первого лица.

— Ефросиньей нарекли, — прозвучал звонкий голосок.

— Чьих будешь? — задал я второй вопрос, наверное, более нужного суровым голосом.

— Дочь я Степана Фомина, бронника туташнего, — говорила девушка, не подымая глаз.

— Казаки уже обижали? Портили? — щеки девушки пуще прежнего налились румянцем.

— Токмо сарафан помяли, а после пришел казак и сказал, что такая, как я, тебе, государь, по нраву придется, — говорила звенящим и подрагивающим голосом Ефросинья.

Ясно, пощупали девку, хотели чего и по слаще изведать, а тут их одернули и мне, значится, оставили нетронутой почти.

— Ты с мужчиной была? — спросил я и красавишна замотала головой в отрицании. — Так отчего же тебя только сейчас и заприметили казаки, али ранее пряталась?

— Токмо вчера я прибыла с братом, да еще с бабами и мужиками. В Туле была, так там батьку моего в холодную бросили, что не стал брони чинить ляхам. Куды мне без отца-то, да в граде, где ляхи, да казаки и иные приходят люди, — говорила девушка, а я офигевал.

Это же важнейшая информация, которую нужно быстро распространить, понять, что с этим делать, выяснить, не знает ли кто из тех, что пришел из Тулы о намерениях поляков. Да и откуда они там взялись? И что еще за люди приходят в Тулу? Может, по прибытию в этот город, нам и вообще придется клюнуть носом в ворота и вернуться, так как осадной артиллерии нет вообще… у нас вообще нет артиллерии, если не считать восьми маленьких пушек, четыре взяты из арсенала города. А еще в Кашире есть четыре тюфяка, которыми только ворон гонять, наверное, ибо ни разу не стреляли.

Я вышел во двор и призвал хоть кого. На мой зов откликнулся Емельян. Он словно привязался ко мне и всегда был где-то рядом. Лишившись хозяина, этот боевой холоп видел во мне шанс для своего сытого существования. Может и правильный расчет, по крайней мере, сейчас мне вообще не на кого опереться, так что сгодится и этот. Главное наобещать ему так, чтобы я мог и исполнить, хоть частично, что-то же должно удержать от предательства? Но при этом важно, чтобы парня не растащило от радости.

— Ходь сюда! — позвал я Емельяна, который, казалось, не разгибался уже часа два.

Когда я выходил до ветра, ну не могу я в посуду в доме, Емельян был на этом же месте и в поклоне, через время я вновь выхожу и картина не изменилась. Да и пес с ним.

— Слушай, что сделать нужно…- начал я давать распоряжения Емельяну.

Я потребовал, чтобы всех прибывших из Тулы внимательным образом допросили. Подозрительных ко мне привели. Могут же быть и лазутчики, как же без них, я обязательно бы послал кого посмотреть на житие-бытие царя. Ну , а не подозрительных нужно просто поспрашивать: сколько ляхов в Туле, чем вооружены, как себя ведут, что кричат, или говорят, как на это безобразие смотрит воевода, который должен быть в городе. И все прочее в том же духе. Важнее всего, это понять настроения в Туле. Я догадывался, что как раз меня там и ждут, не зря еще ранее Басманов говорил, что именно Тула вернейший мне город.

Поговорив с Емелей, я вернулся в горницу, собираясь лечь спать, но выполнить все манипуляции перед сном. У кого-то это чистка зубов, кефир на ночь, какие иные ритуалы по взбивании подушки. У меня иное: забаррикадироваться, проверить четыре пистоля на заряды, две пищали перезарядить, приоткрыть окно и подвязать веревку, по которой должен буду быстро вылезть из окна на третьем этаже посадского терема. Вечерние процедуры для меня — это создание условий для отхода и нанесению урона противнику.

Сейчас же меня ждала картина, достойная кисти лучшего представителя эпохи Возрождения… Красивая, молодая, даже очень, но весьма развитая девушка, стояла посреди горницы.

— Кхе, — сглотнул я слюну вместе с подкатившем комом, а после и прокашлялся. — Ты пригожа, токмо…

Я задумался. Не хотелось портить девке жизнь. Я уже понял, что все те девчонки, которых попортили казаки — товар лежалый и не свежий, подходящий под списание. Грубо? Есть такое, но иначе и не скажешь. Женщина в этом мире товар для мужчины, прямоходящий, постоянно работающий, но без права голоса и мнения. О женщине сговариваются, о ее венчании торгуются. И все пристально смотрят за качеством товара. Может только казаки чуть иначе на эти вещи смотрят из-за острой нехватки прекрасного пола.

И сейчас мне столь аппетитно предлагают испортить прекрасный, юный, чистый товар? У меня дочь в тех же летах.

— Оденься! — выцедил я из себя, борясь с острым желанием накинуться на девушку.

Ефросинья как стояла с потупленным взором, так и стала, не подымая глаз, натягивать нижнюю рубашку.

— Не приглянулась, государь? — спросила девушка, начиная всхлипывать.

— Дура девка! — улыбнулся я. — Молодая, красивая, чистая. Зачем же портить такую пригожую? Еще сыщем тебе мужа доброго и заботливого.

— Чудно, государь, говоришь, — стала немного оживать девка. — И ты ликом пригож был бы, коли не…

Я рассмеялся, наблюдая реакцию девушки. Она посчитала, что оскорбила меня, хотела даже указать на мой главный, по мнению многих, изъян. Кого не встреть, кто осмеливается смотреть в лицо, так сразу же чужой взгляд останавливается на бородавках. Да я и сам понимаю, что дефект разной длинны рук еще можно как-то нивелировать, да он и не бросается в глаза, как и короткая шея представляется не такой уж и диковиной. Но вот бородавки… Уверен, учитывая предрассудки этого времени, что наличие таких наростов на лице могут сопоставить и с каким-нибудь колдовством, или отметкой дьявола.

— Голодная? — спросил я

Девушка покрутила в отрицании головой, но ее выдал глоток, который Фрося сделала после моих слов. Это организм символизировал, нет, кричал, что нужна пища.

— Садись, поешь. У меня разносолов нет, пусть и царь, токмо и Кашира не Москва, но курица и каша гречневая с салом есть, — сказал я смотрел, как девушка не успевает совладать с чередой подкативших комков в горле.

— Благодарствую, государь, — прозвенела Ефросинья и принялась есть, как только я сдернул тряпицу с большого блюда с едой.

А потом мы уснули. Банально, лежа рядом, но не смея прикасаться друг к другу. Я опасался себя же, что сорвусь и все-таки сделаю то, зачем вообще привели сюда девушку. Ефросинья… а вот она украдкой, но пару раз чуть прижималась ко мне. Но ведь дочка моя вот ровно в этом возрасте, может на год даже старше…

Я решил, что эта девочка, все более и более напоминавшая мне дочь, останется под моей защитой. Понятно, что это чистой воды сублимация, я скучаю по дочке, бессилен что-либо сделать, как-то поучаствовать в ее судьбе, потому я хочу помочь этой девчонке.

Вместе с тем, женщина мне нужна. И чего я убил Марину? Пользовал бы ее сейчас, как хотел я и как не мыслилось ей. Но, нет, правильно, ибо эта стерва подняла бы крик и даже Басманов мог переменить свое решение бежать. Бесы, вселенные в людей, тут, если судить по разговорам, как будто просто постоянное и неотъемлемое явление. Батюшки в церквях десятками изгоняют. Вот и меня бы изгнали. А может и изгонят? В церковь завтра нужно сходить, обязательно, я же истинный православный христианин, хотя тут слово «православный» не так, чтобы часто употребляют, чаще именно что «христианин», ибо вера наша праведная, а остальные от Лукавого. А завтра воскресенье.

Глава 7

Кашира

4 июня 1606 год

Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Это одна из множеств поговорок, которая говорит о том, что строить планы — то можно, но даже продуманные действия далеко не всегда, да что там, редко, претворяются в жизнь согласно желанию.

Я хотел уже выдвигаться. Чего ждать далее, когда пришли верные мне войска. У меня уже, даже без казаков, больше восьми сотен бойцов. Думаю этого достаточно, чтобы отбиться от любого отряда, что будет послан за мной вслед. Но насколько многими бойцами я располагаю, чтобы вообще оказывать системное сопротивление Шуйскому? Мало, очень мало, а больше и непонятно , откуда брать. Нет, соображений немало, но так, чтобы целый полк и три роты наемников пришли и поклонились?..

И я, окрыленный новыми вводными сразу же повелел готовится к выходу. И меня не ослушались. Я же не уточнил, что предположил, что подготовка к переходу до Тулы займет два-три часа, а не день-два, а то и три. Стрельцам нужен был отдых, причем не один день, нужны припасы, за которым нужно отправить в ближайшие деревни и села, так как в Кашире все, что можно, было подъедено. И сегодня уж точно никто никуда бы не ушел, ибо Воскресенье.

Наверное, это был мой второй самый сложный день в этом времени. Днем ранее пошел в баньку, пусть чуть не помер от угарного дыма оттого, что баня топилась без каких-либо труб. Вроде бы это называлось топить

«по — черному», но еще и вениками меня знатно отходили. Ранее, в своем времени, я , бывало , ходил в сауну, но только для развлечения и не то, чтобы фанател от парилки, но что истинного удовольствия я не ощущал, а тут угарный газ, да.

Ну а после бани приложился я к медам. Это же иезуитское коварство! Пьешь, пьешь, голова не шумит, ничего не предвещает, сладенько, а потом… ноги не идут и в голову резко хмель приходит. В грязь лицом я не упал, на лавке ну уснул и ничем иным достоинство не уронил, но назавтра было плохо.

А утром, в воскресенье, обязательная церковная служба, пропустить которую просто невозможно. Я же православный царь! Народ должен был видеть государя в храме, пусть этот храм и деревянный и не вместил и четверти от количества желающих.

Как же поп фальшивил! Какой при этом у него зычный голосина! Он же еще пуще прежнего старался все более громко вести службу, словно именно в громкости вся святость действа. Голова трещала, свечки чадили, ладан раздавался избыточным ароматом. Наверняка, батюшка использовал и годовой запас редких благовоний и, вернее всего, спрятанное на светлый день.

Пережил и это, хотя, должен признаться, в некоторой степени я проникся. Атмосфера искренней веры, абсолютной, всеобщей, истово молящиеся люди… Это пронемало, делало причастным. Не будь вчера злоупотреблений, — эта служба мне могла бы и понравиться. Видеть такого в своем времени не приходилось. Там все больше исполнение обрядов, мало, действительно верующих людей, на которых и смотрят, словно на сектантов.

Испытания, начавшиеся в пять часов утра в церкви, продолжились сразу после воскресной службы.

В лихие девяностые я был еще слишком молод, чтобы вникнуть и стать частью той системы, что всегда была в тени государственной, то усиливаясь, то, напротив, теряя свое влияние на государство. Походил, как тогда называли ,«быком», но попал в армию и вся моя буйность резко нашла применение. Не силен я был в понятиях, всякого рода правилах терок и разводов. Но образ и маломальское понимание сложилось. Так вот, все что я увидел утром 4 июня, именно такими вот разборками и было.

Даже не две, а три стороны «перетирали» по своим понятиям. Вчера ночью прибыла большая часть каширских детей боярских, которые наутро уже были взвинчены до предела. Как только до крови не дошло? Понять служилых из города, где я уже чуть не седмицу обитаю, можно. Казаки изрядно похулиганили.

Я и сам был недоволен тем, что Кашира стала неким блудным домом. Да, после моего прихода сюда, многие явления исчезли. Уже не насильничали девок, некоторые из которых уже и так, обреченные на общественное клеймо блудливой, стали соответствовать этому клише, что им навязывается. Потому насильничать уже и не приходилось, напротив, слышались разговоры о том, что тот или иной казак не прочь забрать с собой в станицу какую девицу, али женщину, муж которой еще залечивает тумаки. Пьянства также не было, может быть , по причине того, что все, что было , в городке уже выпили, или потому, что несколько бочек меда я забрал себе.

Но пришли из Тулы два десятка боярских детей, что жили в Кашире, вот они и подняли проблему.

Вмешиваться я не хотел. Нужно больше понимания происходящего, контакт с командирами. Вот так влезу в конфликт и кому-то точно не угожу. Но и доводить дело до крови, а к тому все шло, так же было нельзя. Где я, там закон!

— Охолони! — вскрикнул я, когда увидел, как заблестела на утреннем солнце сталь обнаженных клинков.

— Государь! — послышалось повсеместно и спорщики немного расступились.

— Вижу, что обиды много у вас, — я обращался к стоящим впереди большой толпы двум десяткам облаченных в кольчуги мужчинам. — И понимаю вас. Но есть суд государев. И кто суд тот не признает, так и бегите отсель, кабы в колодках не оказаться.

Последние слова я зычным голосом говорил, окидывая взглядом всех собравшихся.

— Рассуди, государь! — на колени плюхнулся один из, как я понял, каширских боярских детей.

— А вы обстоятельно распишите мне то, что ставите в вину казакам и ждите суда, покуда я прочитаю! — сказал я, и только после прозвучавших слов понял, в какую ловушку сам себя же и загнал.

Это же сколько много мне придется читать? Устраивать разбирательств? Справлюсь ли на два дня, чтобы уходить уже из Каширы? Точно нет. Но царское слово оно не воробей, оно быстрый ястреб, угнаться за которым и поймать сложно, невозможно.

Я увидел замешательство в глазах собравшихся. Что? Не то сказал? А что не так?

— Прости государь, тут нужны и писари и стряпчие. И будет столь много бумаги? — спросил меня по виду самый пожилой из боярских детей.

— Казаки! Видите ли свое лиходейство? — спросил я, повернувшись к не менее чем двум сотням казаков, готовящихся, наверное, умирать, так как стрельцы выступили на стороне обиженных боярских детей.

— Есть и на нас вины, государь, токмо казак — он вольный в своих поступках, кругу казачьему и судить нас, — высказался один из станичников, с которым мне еще не приходилось общаться.

— А ты кто будешь? — спросил я.

— Осипкой кличут, государь! — ответил казак, который и по виду был весьма не последним в этом сообществе. Я бы скорее принял его за какого не бедного купчину.

— Не ты ли прибыл с тем, кто братом мне назвался? Петром Федоровичем? — припомнил я этого казака. — И где мой брат?

Осипка прибыл в сопровождении еще одного казака, как я вначале подумал, что это и есть тот самый родственничек. Но, нет, меня склоняли только высказать отношение к некому сыну последнего прямого Рюриковича — Федора Иоанновича, который пока не решался войти в Коширу и прятался в лесах.

Вполне оправдано казаки решили посмотреть обстановку. Это я, как понял позже, пригласил брата своего, по сути, племянника, в Кремль на разговор. Иное дело быть со мной вместе в бегах. Кроме того, уверен, что карту этого Петра еще будут пробовать разыгрывать. Даже казачеству нужно оправдание для собственных набегов. Царь — это как хромосома в ДНК русского человека этого времени. Нельзя ничего делать без обоснования царской воли.

— Добре, Осипка, коли от всех казаков слово держать стал, — сказал я, посматривая на тех станичников, которые ранее старшинствовали в Кашире. — По чести разойтись с теми, кому обиды учинили сможете? Вот ты, да еще возьми двух-трех казаков, да люди боярские такоже отрядят людей, да без оружия поговорите. Может вирой оплатить, может и в божьем суде, в бою решить.

Вот тут я, как мне кажется нашел правильное решение. Пусть сами себя помутузят, расплатятся деньгами, или еще каким добром, да и разойдутся. Так думал я, но так не должно было быть.

— Государь, но твой же суд! — недоуменно говорил воин из обиженных. — Невместно мне сидеть с беглыми крестьянами и лясы точить.

Во те на! И тут это самое местничество. Сейчас казаки уже обидятся и полилась бурным ручейком русская кровушка.

— Ты не за стол государев садишься, чтобы местничать, а говорить о деле. Обиды свои обскажите, да какие и серебром, али чем иным решите. А с теми, что решить не получится, ко мне, — может такое решение, наконец, подойдет.

— Благодарствую государь за твою мудрость, — сказал боярский сын, с полными сединами волосами, низко кланяясь. Следом поклоны стали отбивать все собравшиеся.

Я понимал, что нужно было сделать. Запротокалирвать все преступления, насилия, грабежи, провести следствие, которое, обязательно, должно было закончится наказанием виновных. Но… будут так гонять тех же казаков, лишусь напрочь их поддержки. И пес с ними, если бы у меня насчитывалось полков пять стрельцов, да поместной конницы с тысячу, пушек еще хочу… штук пятьдесят. Ну и чтобы был специальный человек, который постоянно закатывал бы мне губу, чтобы фантазии умерить.

Как бы то ни было, но вольницу казаков умерять необходимо, иначе из восстаний и бунтов Россия так и не выберется. Но делать это нужно тогда, когда есть сила.

— Государь, дозволь слово говорить! — обратился ко мне, как я уже знал, голова Третьего стрелецкого приказа с запоминающейся фамилией Пузиков.

— Говори, Данила Юрьевич, — решил я продемонстрировать то, что запомнил имя полковника, и что уважаю его.

Полковников еще не было, но я про себя именно так и называл Пузикова. Привел же он полк? Хотя и не полк привел, а Приказ и всего-то пять сотен человек. Я то думал, что пришел полк в более тысячу штыков, а тут только пять сотен и то без тех самых штыков. Батальон.

— Государь, дозволено будет мне узнать, в чем вина Петра Федоровича Басманова, моего головы? — спросил глава стрелецкого приказа.

Я этого ждал, надеялся, что никаких последствий от ареста Басманова не последует, но подспудно готовился, что спрашивать станут. И готовился я к большему недоверию, неуважению, вольнице. Насмотрелся на казаков и уже по ним и выставил мерило. Но Пузиков спрашивал столь кротко, что я, как государь, мог попросту и ответить, что это не его дело. Однако я, по сути, один, не вижу ни одного однозначного соратника. Может хоть на этого Пузикова получится опереться?

— Я скажу. Для того скажу, кабы иным не повадно было. Мздоимец и казнокрад Басманов. У тебя в Приказе завсегда всего в достатке? — спрашивал я, полагая, что снабжение во все времена главная ахиллесова пята русской армии, а этом периоде и подавно.

И не ошибся.

— Жалование платили на свадьбу твою, государь, а до того, так не всегда. Пороху не хватает, сапоги худые у стрельцов, а за свои и покупать не желают,- стал перечислять проблемы Пузиков, с каждым словом убеждая себя же, что воровство имело место быть.

Тут уже не важно было, что Басманов, как я понял, не так чтобы и давно, без году неделю, как был назначен головою над всеми стрелецкими приказами. Виновен! Воровали? Да! Это был кто-то выше статусом, чем Данила Юрьевич Пузиков? Да, ибо самому ему воровать было либо нечего, либо мало чего. Царь слово говорит и царское слово крепкое? Да! Вот сколько доводов для того, чтобы не сомневаться в виновности Басманова. Кроме того, как я понял из разговоров с тем же Петром Федоровичем Басмановым и его боевыми холопами, я выказывал исключительную поддержку своему фавориту и был с ним повсеместно, он ночевал в моих покоях… хоть бы только выказывал поддержку, а не что иное. Хотя, уже изучив свой организм, извращения можно исключить, иначе мог и застрелится, спасая себя от сумасшествия, а Русь от неадекватного царя.

— И еще тебе скажу, ибо приблизить желаю — это он подговорил меня бежать. Я же хотел бой принять, биться с изменниками и клятвоотступниками. Вот и тебя бы на помощь позвал… — я взял командира стрельцов за плечо. — Пришел бы?

— Пришел государь, — Пузиков повалился на колени.

Нет, такой в соратники не подойдет. Слишком доверчивый и восприимчивый. И как, будучи явно не особо знатным, да и не пожилым, дослужился до головы стрелецкого Приказа? Или фамилия Пузиковых в местничестве рядом с Шуйскими и Мстиславскими? Шутка, конечно.

— Читать писать умеешь? — спросил я у стрелецкого головы.

— Умею! — отвечал Данила Юрьевич.

— Вот и опиши свой полк, сколь стрельцов, десятников, поставь знаки особливые, коли кто разумник, да добрым головою стать может… — увидев, как меняется лицо Пузикова, который, видимо, посчитал, что я его снимаю с должности, я поспешил добавить. — Тебе в помощь, да думать , как ладить новые полки.

— Все исполню, государь, — сказал Данила Юрьевич и я показал ему, что разговор закончен.

И все-таки , слишком от многого и многих я ожидаю угрозы, усложняю ситуацию. Вот думал, что стрельцы взбунтуются оттого, что Басманов в клетке. Или те же его боевые холопы что учудят. Нет, все относительно спокойно, моя воля не обсуждается, по крайней мере, при мне. Решил Басманова карать? Так право имею! А Емеля вообще стал тенью, не упуская меня из вида и не позволяя расслабиться, все думал, что подлость умышляет, а он, видите ли, охраняет, да цену себе набивает.

Есть разум у людей. Даже боярские дети, то бишь почти что дворяне, не стали сразу же лить кровь казаков, договорились. Казакам было что предложить на виру. Кони, брони, оружие, что было взято с побитой поместной конницы в деле выкупов были к месту. И еще раз убедился, что тут женщина — товар, честь которого имеет вполне себе осязаемую цену.

Как могли договориться? А могут так же поговорить и найти решение, но в масштабов всего царства? Или Русь только входит в состояния смущения, скорее, «смутения»? Но в Москве кровь уже окропила землю, да и на Волге казаки гуляют и торговля вся стала. Есть Смута, и она еще представляет собой не загнившие раны, но порезы сделаны…

***

Москва

4 июня 1606 года

Дмитрий Михайлович Пожарский был в растерянности. Только что бывший рядом с властью, в самом высшем ее проявлении, он оказался почти что не у дел. Хотя, почему почти что, никаких дел как раз-таки и не было.

Дмитрий Михайлович являлся ранее дворецким. Все бы ничего, даже весьма выгодно. Лучше быть, конечно, дворецким не в XVII веке, а в предыдущем. Вот тогда да — собирай налоги, да учиняй суд.

А нынче это уже иная должность, но при грамотном подходе очень перспективная. При Димитрии Ивановиче дворецкий имел обязанности такие же, какими наделялись дворецкие в Литве, или Польше, то есть управление двором, а в сущности глава царской администрации. Пожарский был в курсе всех дел, связующим звеном между той же Посольской избой и государем. Он сидел за одним столом с польским послом и с наиболее знатными панами, что приехали на свадьбу царя с Мариной Мнишек.

Дмитрий Иванович не беспочвенно переживал, что его карьера, только что пошедшая в гору, вдруг скатится и он хотя бы сотником остался. Жаловал Пожарский Димитрия Иоанновича, чего уж. Вот потому мог стать и неугодным.

Василий Иванович Шуйский, еще не получил благословение на царство, но уже, по сути, уместивший свое седалище на царский стул, не преминул дать свое слово, что все, кто занимал должности при Димитрии Иоанновиче, остаются при них же, естественно, при лояльности к Шуйскому. Облагодетельствовал, значит. Может , кого из воевод, или окольничего, кравчего и оставил, так как функционал этих должностей оставался неизменным, но не дворецкого. Но и слова Василия Ивановича разнились с делами, это уже знали многие, потому не поверили. И правильно, ибо Шуйские, постепенно, чтобы их противники не выступили единым фронтом, но убирали подальше людей, что искренне поддержали Димитрия Иоанновича. Шаховского вот отправили подальше. И Пожарского могут.

Про Пожарского никто и не вспомнил, что еще прибавляло обиды Дмитрию Михайловичу. Он хотел было рвануть в Тулу, но узнал, что туда направляется и отряд посошной рати в две сотни человек, после отправили и стрелецкий полк под командованием князя Куракина. Пожарский, будучи человеком расчетливым и с пониманием военного дела, не оставлял шансов Дмитрию Ивановичу, он думал, что у государя, если это он, в чем сомнения были, только стрелецкий полк, а у Куракина и полк и сотни поместной конницы.

Пожарский сперва был уверен, что царь сбежал, его Басманов надоумил и сейчас и сопровождает. Но после, когда и Василий Иванович Шуйский и Голицын, Татищев, даже Иван Мстиславский, — все, в едином порыве стали кричать, что государь убит и что это был и вовсе не государь, а лжец… Много сомнений появилось. Дмитрий Михайлович Пожарский мерил всех под себя и не понимал, как можно было вообще так зло врать тому, кто сел на московский трон. И пока князь не предполагал, что все бояре вдруг стали лгать еще более зло.

Вместе с тем, чувствовал Пожарский, что некоторое брожение в умах людей, как боярских детей, так и мещан, уже началось , и Василий Шуйский не возвысил тех, кто этого ждал от новой власти, не дал народу блага, да того же хлеба досыта. От новой власти всегда ждешь чуда, но никогда его не получаешь. И самое главное, чего люди ждут от новой власти — это сытости.

Откуда взять было тот же хлеб? Во-первых, во время восстания одно из зернохранилищ сгорело, во-вторых , Шуйский, понимая вероятность противостояния с Димитрием, будет придерживать хлеб для снабжения войск. Для того, кто только что совершил государственный переворот, наипервейшее — это кормить и ублажать армию. А потому в Москве не будет голода, но сытости не предвидится так же.

Пожарский не был удостоен встречи с Василием Ивановичем Шуйским. Видимо, не по чину было тому встречаться со стоящим в списке местничества далеко не в первом десятке Дмитрием Михайловичем. Ну это было и на руку князю Пожарскому. Самое то, это переждать и посмотреть, как будут развиваться события. Пока дворецкий, оставшийся не у дел, считал, что у Шуйского немало шансов утвердиться на престоле.

— Пока Шуйский не будет венчан на царство я в правде своей ничего ему не обещать! — сказал сам себе Пожарский, наконец, улыбнувшись.

Нашел-таки решение Дмитрий Михайлович, которое было самым что ни на есть и простым и одновременно хитрым. Он будет поддерживать свою репутацию, как человека-слово. Если крест целовал на верность и исправную службу, значит и оставаться верным. Ну а кому целовать крест? Боярину Шуйскому? Так он, князь Пожарский, не холоп какой, или даже худородный дворянин, он выше того, чтобы служить боярину. А вот государю, венчанному в церкви на царство? Это можно.

Однако, Дмитрий Михайлович в данном случае несколько обманывался. Ему весьма по душе и сердцу ранее находится рядом с царской властью, сидеть за одним столом с царем, польскими послами и литовскими магнатами. И теперь он этого лишается. По местничеству нет места Пожарскому за одним столом с Шуйскими. Потому… пусть Димитрий побеждает и вертает все взад.

***

— И поедешь. Так я сказал! — прикрикнул на своего старшего отпрыска боярский сын Тетерев Иван Макарович. — Мишка, ты меня не гневи! Сын ты мне и опосля того, как у тебя сын народился!

— Батя, сын я тебе, но ты не по правде со мной! Слыхал же, что на Москве люди бают? Димитрий Иванович не настоящий был царь, не от Бога! Сын Антихриста он. Телятину ел, латинян привечал. А маску ту лукавую видал? То ж от Падшего маска, — Михаил Иванович Тетерев подбоченился и горделиво добавил. — Я и сам плюнул в ту маску.

— Вот же остолоп! И разумным был и разум потерял! Маску ту положили на убиенного, кабы такие вот, как и ты, харкали в нее, а получалось, что в Димитрия. А на Москве говорят, что бежал Димитрий Иоаннович, а то растригу Отрепьева и убили. Уже знают, кому интерес есть, что Димитрий в Туле,али в Кашире. Туда и люди станут тянуться. Есть те, кто уразумел, что Василий Иванович люд московский погубил о ляшские сабли за то, кабы смутить Москву, а самому сесть на царский стул, — говорил Иван Макарович, не обращая внимания на округлившиеся глаза своего сына.

— Батя, то ж крамола какая? И на плаху так взойти можно! — испуганно сказал Михаил Тетерев.

— А я нешто кому чужому говорю, али сыну своему? Батьку то не предашь? — Иван ухмыльнулся.

В их семье авторитет отца был незыблем. И Ивану Макаровичу было бы достаточно только сказать, чтобы Михаил исполнил. Но старший Тетерев хотел преподать сыну науку, как выживать даже в условиях полной разрухи и безвластья. Учил уже женатого своего наследника, что семейные ценности выше стоят, нежели что иное. Так можно выжить, когда паны дерутся, а у холопов чубы рвутся. Михаил же был, как и многие люди в молодости, полон стремлением к справедливости, восприимчивым к тому, что ему скажут. Не было у девятнадцатилетнего Михаила Ивановича Терентьева еще того опыта, когда можно разделять полученную информацию, еще не обжёгся он.

А Иван Макарович напротив, уже насмотрелся и на несоответствие дел и слов и на то, как бояре могут только за одно место на лавке идти на преступление. Он служил, верой и правдой, когда были природные цари — Иван Васильевич, сын его Федор Иоаннович. Служил он и Борису Годунову, уже понимая, что тот добился трона изворотливостью и хитростью. Иван Макарович даже не скривил лица, не пустил скупую слезу, когда убили сына Годунова, Федора Борисовича. Он остался безразличным к приходу Димитрия Иоанновича, считая, что и того быстро сметут. И оказался правым.

Теперь же, понимая, что Русь входит в череду бед и несчастий, Иван Макарович искал способ оградить свою семью. И решение было найдено. Один сын, Михаил, старший, будет служить Димитрию Иоанновичу, другой, восемнадцатилетний Егорий, — Василию Шуйскому. Получится, что семья в безопасности, какая бы власть не пришла.

— Я не хочу, как птица, перелетать из теплых мест в холодные! — сказал Михаил.

— А мы не перелетаем, мы ищем то место, где тепло, сытно и где твои сестры выйдут замуж по чести, а не будут снасильничаны. Буде Димитрий побеждать, так ты роду помощник, ну а коли Шуйский верх возьмет, то Егорий подсобит. И все целы и все в прибытку. И ты можешь земли получить за службу от Димитрия и Шуйский землицы нарежет за службу. От того и в прибытку будем, — Иван Макарович деловито разгладил чернявую, с проседями, бороду.

— Я выполню волю твою, отец, — сказал с некоторой обреченностью Михаил.

На самом деле, Михаил Иванович не так, что и противился идти на службу Димитрию, пусть и считал появление того странным, ибо тело мертвого царя показывали. Тут иное играло немалую роль, Матрена его, разродившись первенцем, вновь вошла в женскую красоту и стала столь пригожа, что молодой и охочий мужчина только и думал, как вернется домой, да прямо на лавке… и от того ожидание застилало глаза и не шло никакое понимание происходящего. А тут покинуть Матрену, сына и отправится на юг, где постоянно нужно быть в напряжении, там если не татары, то ногаи, не они, так казаки пошалят.

Да, ничего, скоро это должно закончится, не может же быть так постоянно?

— Ты не один отправишься к Димитрию Иоанновичу. Мы кругом своим совет держали и порядили отправить старших сыновей к Димитрию, а иных к Шуйскому конно и оружно. У кого сыны малые, али один остается, то буде при Шуйском, — сказал Иван Макарович и прихлопнул по коленям. — Все, буде тебе батьку не слухать. Сказал, что поедешь, так тому и быть!

Иван Макарович для себя ответил на вопрос о державе и семье. Он выбирал семью и потому все делал, чтобы семья выживала и мало оставалось места для честной службы.

***

Кашира

5 июня 1606 год

Наверное , в каждом мало-мальском городе первым, что строят, так это тюрьму. Кашира — небольшой городок, в большинстве с ветхими домами, за малым отличающимися от полуземлянок, что пришлось мне видеть в деревне неподалеку. Вместе с тем, холодная, поруб, был основательный. Четыре большие, — на человек пять так точно, — камеры, пыточная квадратов на пятьдесят-шестьдесят, караульная, или сторожевая. Роскошество относительно остального, да и только.

Я спустился поговорить с Басмановым. Что-то мешало мне решить вопрос с ним кардинально. При том, что я уже немного, но узнал характер, а, вернее, отношение окружающих к Димитрию Иоанновичу. Он, а теперь я, считался больше милостивым, чем грозным. Одно прощение Василия Шуйского за попытку государственного переворота в январе месяце чего стоит. И тут я должен убить того человека, который, по мнению большинства, спас меня от неминуемой смерти. Царь же сам не может? Его только, словно куклу… или скорее икону… спасать! Вот такое и отношение, как к иконе, божеству. И как все это может соседствовать с тем, что царей убивают? Дано ли мне это понять?

Но что Басманов, а все он, — решение я уже принял. Да и оставил бы я Петрушу после того, что он попытался сделать? К чему мне человек, который уже столько много знает. Историки же черпают некие потаенные сведения о событиях, в том числе и о Смуте? Значит текло, отовсюду была информационная течь. И Басманов просто находка для любого: будь исследователь из будущего, или боярин той современности, куда я попал.

— Димитрий Иоаннович пожаловал! — ерничал Басманов.

— Ты уже так приветствуешь меня, что сомнения уходят прочь. Смерти ждешь? — спокойно сказал я.

— А как иначе? Здравия желать, коли благодарность я получил, сидючи тут? Это я тебя вызволил, не дал сгинуть от рук Шуйских. А ты что, государь? Облагодетельствовал? — Басманов сплюнул кровью.

— Отвяжите его! — приказал я.

По добрейшей русской традиции, уходящей в глубину милосердия и сострадания, Басманова пытали. Так, на всякий случай, не удосужившись что-либо спросить у меня. Раз повелел в холодную, так и на дыбу, да удары отрабатывать. И это, действительно, лишь прелюдия к тому, что могло быть. Начать за такое выговаривать, наверное, получить недоумение у людей. Ну принято же, что в застенки безвинные не попадают.

— Все вон! — повелел я и трое дюжих казака быстро вышли.

— Хочешь, государь узнать, что я им сказал? — спросил Басманов, усаживаясь на залитую кровью лавку, чуть отодвинув небольшие щипцы, которыми можно было и зуб вырвать и язык, при сноровке, конечно.

— Хочу! — не стал я возражать.

— А и ни-че-го-шень-ки! — говорил Басманов, на каждом слоге ударяя двумя руками по коленям и юродствуя.

На вид измученный, но движения не заторможенные, энергичные, даже гримасы корчить получается.

— Отчего не сказал? Думаешь еще умилостивлюсь и прощу, побоюсь тех бумаг, что у тебя припрятаны? — спрашивал я. — Ты, Петрушка, посмел страшить меня, воли царской лишить хотел, как за то поступать?

— А нынче, государь, уверился я, что сын ты Ивана Васильевича. Вот еще недавно, думал, нет, не сын ты. А вот сейчас… Тот так же куражился у клетки, где сидел дед мой. Тогда отец своею рукой убил деда, а кто меня убьет? — Басманова начало трясти, губы дрожали, он впадал в истерику.

Это не было приступом, это был выплеск неимоверного количества эмоций. Лицо Басманова приобрело неестественный вид: глаза выпучились, рот, словно в крике, но безмолвном открылся, и он рванул на меня.

Если бы этот рывок был сразу, без тех преобразований человека в животное, впадения в неистовство, я мог и не среагировать. Но сразу же, как я увидел метаморфозы в психическом состоянии Петра, механически приготовился к противостоянию.

— Аррр-х, — взревел Басманов и попробовал обрушится на меня.

Смещаюсь в лево, перекатываюсь, встаю на ноги и в стойку.

— Р-р-х. Ненавижу рюриково племя, — вскричал Басманов и получил удар по своей опорной правой ноге.

Что-то похожее на лоуткик прошел и Петр, вернее, зверь в которого он превратился, чуть подсел. Мой боковой удар в висок повалил бывшего фаворита, но не вышиб из него дух и Басманов попытался встать.

— Лежать! — прикрикнул я и сильно ударил Петра правой ногой в голову.

Нокаут. А у меня изрядно заболела нога. Надеюсь, что не перелом. Все же не мое тело, не тренированное, удары вроде бы и правильные, но для меня все равно болезненные.

Долго не думая, я достал свой нож, и разрезая кафтан острым лезвием, полоснул себе по руке. Я слышал, что массивную дверь уже начинают отодвигать и быстро вложил нож в руку приходящего в себя Басманова.

— Государь! — вскричал один из казаков, ворвавшихся в пыточную, где и был мой разговор с Басмановым.

— Он покусился на меня, убейте его! — сказал я, показывая, что из руки сочится кровь.

Басманова били. Ногами с остервенением, толкаясь и чуть ли не споря, кому нанести следующий удар. Трое казаков не могли распределиться по сторонам, чтобы пинать ногами уже умирающего Петра и оттого продолжали его мучения. Но я не вмешивался. Я жертва, на меня покушались. Только через две минуты, запыхавшиеся казаки отошли от изуродованного тела бывшего фаворита, у которого всю жизнь саднила ненависть к системе, во главе коей был царь. Тот Царь, что унижал отца Федора Алексеевича Басманова, тот, который заставил сына убить отца, кто сделал фамилию Басмановых одной из тех, кого ненавидели многие и многие русские люди.

Я пришел сейчас в пыточную не для того, чтобы убить Басманова, я собирался это сделать, но лишь когда пойму общественное мнение по поводу предательства Петра Федоровича, да и рассчитывал разделить ответственность с иными, чтобы приговор был коллективным. Это было нужно и для понимания лояльности ко мне со стороны командиров стрельцов прежде всего, так как наемники казались достаточно лояльными… золоту, что я уже дал и что должен буду дать в будущем. Казаки же старались всячески угодить и только жаждали повелений. Они сейчас приняли меня всем сердцем своим казачьим, в этом времени очень переменчивым. А стрельцы, пусть и не долго, полгода всего, но были в подчинении Басманова, мало ли как он их благодетельствовал.

— Донесите мою волю! — я принял грозный, величественный вид и излагал именно что государево повеление. — Собраться всем сотникам, и атаману в во дворе у моей усадьбы. После вы придёте ко мне и станете рядом, с заряженными пистолями.

Я собирался говорить к командирами, сообщить им о смерти Басманова и принять клятву верности, текст которой я еще не придумал, но, уверен, импровизации должно хватить. Пусть пройдет ритуал привязки людей ко мне, да и посмотрим, может есть кто, что сомневается и думает, как бы удрать из Каширы.

Больше не интересны никакие причины, чтобы не выдвигаться в Тулу, завтра же и скорым маршем. Были опрошены если не все, то многие люди, что прибыли из этого важного русского города. Там созревает что-то неладное. Если это неладное не возглавить и не обуздать, то и мне туго придется и Шуйскому и вот она та самая, что ни на есть, Смута.

В Туле появились казаки, причем разные и не столько буйные, сколько бунташные. Разговоры про то, что русскую землю пора спасать, что голод — это дело рук Москвы, что крестьяне были свободные и пора вернуть Юрьев День, чтобы переходить от одного боярина, дворянина, к другому, или вовсе уходить. Много разговоров, часто противоречивых, но неизменно в негативном ключе относительно центральной власти. Там же видели и поляков и даже какие-то престранные крымские купцы заявлялись. Коршуны слетаются клевать раненного, голодного, уставшего, не выспавшегося медведя.

Я помнил о восстании некого Болотникова, я знал, что и Илейка Муромец, который так и не появился пред светлые мои очи, а убежал как раз-таки в Тулу, присоединится к этому восстанию. Будет там и множество южных боярских детей, дворян, иностранцы, даже десять тысяч наемников, но основу составят казаки. Так что у меня нарисовалась задача не допустить восстания этого самого Болотникова, пусть я его и прекрасно понимаю. Так жить нельзя!

Глава 8

Могилев

5 июня 1606 года

Воскресное утро в Могилеве мало чем отличается от подобного утра в иных городах, но уже русских. Это если Могилев считать литовским, что весьма и весьма условно, так как сложно найти в Литве более православного города, чем Могилев [в это время этническая принадлежность скорее определялась отношению к конфессии и в этом отношении Могилев был более православным, и чуточку иудейским. Тут было самое мощное восстание православного населения против греко-католической унии и убийство униатских епископов].

Торговый город, в котором больше лавок с товаром, чем каких-либо иных построек, — Могилев, начинал перехватывать звание самого крупного города Белой Руси у Полоцка. И, как и в любом ином торговом городе, в Могилеве постоянно было немало различного рода авантюристов и искателей наживы. И речь не только и не столько о ворах и мелких обманщиках, тут творились дела куда важнее и масштабнее.

Вот и сейчас в одной из многих таверн Могилева, под названием «Подкова» шли разговоры, которые могли сильно повлиять на ситуацию во всей Восточной Европе.

— Ты решил? — спросил Анжей, но больше все-таки, Андрей Волцевич.

Его собеседник сидел поникшим. Волцевич наседал, как это же делал и еще один шляхтич Михаил Зеляжницкий-Кобату. Тот тоже был, скорее Михаилом.

Оба шляхтича не так давно перешли в униатскую веру, искренне считая, что абсолютно не нарушили заветы своих православных предков. В чем же они изменили? Обряды те же, священники… те же, церкви… вновь те же. А то, что теперь два приятеля выплачивают десятину Папе Римскому? Деньги те же, что и ранее, до Брестской унии 1596 года, а выгоды очевидные.

Униаты уже не православные, которые в соображении католической шляхты предатели, ибо московиты сиволапые олухи, — по мнению «сарматов», схизматы все такие [сарматство, как явление в это время начинает распространяться в Польше и Литве, когда шляхта видела себя потомками сарматов и всячески героизировалась]. К слову, подобные речи и негативные высказывания в отношении православия резко прекращались, если только в радиусе ста верст появлялись люди Константина Острожского, самого влиятельного православного магната, с войском больше коронного. Но разговоры возобновлялись по мере удаления от Юга Белой Руси и Окраины, где и были основные земли Острожских.

Вести о том, что Дмитрия Ивановича, польского ставленника на Московском троне, убили, быстро, молниеносно, разнеслись по Востоку Великого Княжества Литовского и поскакали далее, в Корону.

Так же все было красиво! Свой, польско-литовский царь, реальная возможность унии с московитами с их просто огроменными территориями. Польско-литовская шляхта уже в своих мечтах грабила Константинополь, ибо такое мощное государство, что могло появиться на политической карте Европы, то только в союзе с Германской империей, Венецией, вероятно, и с иными государствами… Даже невообразимо мощная Османская империя , с ее лучшими пистолями и артиллерией, падет [в то время считалось , и небеспочвенно, что мушкеты и пистоли, как и артиллерия Османской империи даже превосходила лучшие европейские образцы. Тут и колесцовые замки и нарезы и многое иное].

А потом погром в Москве и, как утверждают некоторые бежавшие от московитов шляхтичи, полтысячи панов положили свои головы в татарской Москве. Да, при этом шляхта порубила то ли пять тысяч московитов, то ли пятнадцать. Чего же стесняться в цифрах⁈

Но как же было близко величие? Нельзя эту мечту терять. И потому и Волцевич и его товарищ Зеляжницкий-Кобату выражали не собственные чаяния, но многих шляхтичей. Когда Волцевич увидел проездом в Шклове некоего Богданку, он ошалел. Андрей был там, в Москве и уехал через три дня после свадьбы Дмитрия Иоанновича и Марины Мнишек, у него были неотложные дела. Уже май, а новый договор об аренде земель шляхтича с жидом Моисеем Лейбовичем так и не подписан. А тут такие новости… Так что Андрей даже не торговался с жидом и потребовал только серебро вперед, чтобы было на что и себя снарядить и коня нового прикупить, а старого заводным оставить.

Богданко был поразительно похож на того, кто еще недавно, чуть ли не вчера, был русским царем. Темно-рыжие волосы, даже более характерный нос, по которому могут делать сравнение с носом Ивана Мучителя [в польской историографии чаще так называли Ивана Грозного], парень был многим похож на Димитрия Ивановича. Поэтому, он и должен стать Димитрием Ивановичем.

— Шановное панство, так люди говорят, что жив русский царь, — Богданко, действительно, немного сомневался.

Всю свою жизнь прожив в Шклове, Богданко по натуре своей не был лишен духа авантюризма. Парень имел колоссальный заряд энергии, которую постоянно душил в себе общепринятой местечковостью. Съездить в Могилев раз в месяц — предел, который был позволителен мещанину Богданке. Вместе с тем, он жаждал вырваться на просторы, лишь незнание того, что может находиться дальше Могилева, пугало. Конечно, он знал, что есть Вильно, есть Москва, иные города, даже о Париже слышал. Но это казалось столь далеко, что между Шкловом и Парижем пропасть, которую, Богданко был уверен, почти невозможно преодолеть.

— Русский царь живой и это ты! — впервые за разговор Зеляжницкий-Кобату улыбнулся, поняв, что этот мещанин уже согласился.

— Пусть Дмитрий и появится где-то на юге Московии, так чем он докажет, что он — это он? И ты будешь доказывать. Мы еще подготовим тебя и наставников приставим. Не сядешь на московский престол, так все равно озолотишься. И поспешать нужно, а то и вправду тот Димитрий обнаружится, — приводил самые «вкусные» доводы Волцевич.

И Богданко, действительно, посчитал, что лучше уже так, чем прозябать в Шклове и спорить с жидами за каждый пуд овса. Можно же пограбить русские города, да и обратно…

— Завтра у тебя наипервейшее испытание. Ты встретишься с человеком, который может стать верной опорой для наших дел, — уже понимая, что Богданко принял окончательное решение, Волцевич сходу начал действовать.

В Могилеве появился крайне интересный и более чем привлекательный персонаж для помощи в осуществлении плана по становлению «нового» Димитрия Иоанновича. Это был некий благородный господин с прозвищем Болотников [есть предпосылки утверждать, что Болотников мог встречаться с Лжедмитрием II в Могилеве].

Господин этот появился не так давно и не один, а в сопровождении двенадцати, как некоторые охальники веры окрестили, «апостолов». Все они были богато одеты, при оружии, которым владели очень искусно, что уже продемонстрировали, когда их хотели пограбить. Тогда никто из разбойников не остался живым и, напротив, были обобраны уже сами тати. Из этого следовало еще и то, что Болотников со товарищи не гнушался поживиться и чужим. Нет, шляхтичи так же могли кого пограбить, но то было, скорее, исключение. Тут же никакой утайки того, что разбойники были пограблены, не было, напротив, половина могилевских жидов знали, что есть некие господа, которые готовы недорого продать и оружие и даже драгоценности с тканями. Наверное, Болотников нашел и логово разбойничьей ватаги и пограбил и его, ибо еврейская община Могилева была крайне возбуждена торговыми операциями. А эта братия всегда старается торговать в тишине.

Появлялся вопрос: а действительно ли, в свете произошедшего, Болотникова можно называть господином? Да, безусловно, так как богатства, что были примечены людьми говорили о том, что этот господин имел очень внушительное состояние [пиратствуя на Средиземном море не один год, Болотников не мог быть бедняком, кроме того, в РИ у него были откуда-то деньги для найма аж десяти тысяч наемников].

— Все еще пьет хмельное? — спросил Зеляжницкий-Кобату у своего приятеля, когда портной Еся забрал новоиспеченного русского царя на снятие размеров для будущей одежды.

— Болотников тот? Да! Не просыхает, все клянет себя, что не успел в Москву, иначе он бы точно всех бояр порубил, но жизнь царю сохранил, — улыбнулся Волцевич.

— Я скажу ему, что царь жив и что он под нашей под охраной. Раскрою тайну великую, — улыбнулся Зеляжницкий-Кобату.

***

Село Ростиславе [совр. город Ясногорск Тульской области]

7 июня 1606 года

— Впереди заслон! — кричал еще издали голова казачьего разъезда.

— Прикажи всем стоять! — повелел я находящемуся рядом со мной, дворянину по фамилии Дворянинов.

Начали раздаваться команды и наши колоны замерли на месте.

— Емеля, скачи к Пузикову и скажи, кабы строил войско! — повелел я, убеждаясь, что никто особо не собирается готовиться к бою.

Да! Тут так не принято. Да! Построения длятся долго и это муторная работа, в чем я убедился уже когда стрельцы всего-то выстраивались в походные колоны. Но как же не готовиться к бою? Есть же опасность, что на нас налетит конница неприятеля, или те, кто нам… мне… противостоит уже исполчились, выстроились и двинутся на нас, неподготовленных.

Или я чего-то не понимаю, или тут явные недоработки. Скорее второе, так как самой логикой продиктовано: кричат, что впереди враг, начинай готовится к отражению атаки. Это уже после нужно будет разобраться: есть ли враг, как его много, готов ли неприятель к нападению и многое иное. Но сейчас следует быть готовым к любому развитию событий, прежде всего к обороне.

Позавчера у меня был бенефис. Да, скорее именно так, как это у актеров называется. Подобное наименование тому мероприятию, что я провернул более всего подходит по смыслам.

Были собраны все десятники, сотники, казачьи авторитеты. И я говорил. Укорял за то, что моя охрана не организована, ставил в упрек поведение, как казаков, так и стрельцов с теми боярскими детьми, что вернулись в Каширу. Называя всех своими подданными, я поставил вопрос о верности мне и крестоцеловании. И был проведен дополнительный обряд. Поведал я сказку и про то, как спасся, как меня разбудил колокольный звон еще до того, как в церкви пророка Ильи ударили первые колокола. Эта церковь была своеобразной «Авророй» для переворота 1917 года, но я проснулся ранее, следовательно , сама Богородица меня спасла и не дала свершиться злодеяниям.

Рассказывал я и о том, как меня хотел убить и даже ударил Дмитрий Иванович Шуйский, что это случилось в царских палатах, которые уже грабил этот злодей и брат нынешнего узурпатора. Красочно я описал, как убил Дмитрия Шуйского, когда тот уже насильничал мертвую мою горячо любимую жену.

Приводил я и разные подробности , были и те, кто это подтверждал. Притом, у тех немцев и трех оставшихся при мне людей Басманова не было особо, что мне возразить, так как я обильно смазывал фантазию теми фактами, которые имели место быть. Единственно, кто мог меня одёрнуть и сказать, что я привираю или лгу, это был командир наемников Гумберт. Но он только дополнял красок в мое устное царско-лживое творчество.

— Коли готовы вы положить животы за то, чтобы я, истинный царь, венчанный на царство в храме, возвернулся в Москву и правил по чести, уже более не привечая иноземцев, столь яро, как то было, но возвышая и вас, как верных моих людей, то будьте со мной! Нет, уходите. Но знайте, что когда верну я престол, то те, кто был супротив меня, отведают кары мои, — уже кричал я тогда, примечая, что услышан теми, что стояли предо мной. — И коли вы со мной, то волю мою исполнять неукоснительно! Будьте со мной!

Первым стал на одно колено Гумберт… не расплачусь с этим ухарем за такую поддержку. После уже все стояли на коленях, притом на обоих, и отбивали поклоны.

Я все-таки немного ошибся. Сразу после моей зажигательной речи пять десятков казаков устремились прочь. Ну, это лучше, чем если они бы предали, к примеру, при встрече с первой же опасностью, коих, я уверен, будет предостаточно.

Ну а после этого воззвания пять человек : трое казаков и два из боярских людей повезли подметные письма-листовки. Зря, что ли, я долго упражнялся в скорописи? Я писал воззвания. Было там всякое, но главное, что я посчитал нужным сообщить людям, прежде всего, — москвичам, что я жив, что бежал, что хочу кары для Шуйских , и кто осуществит приговор, который я уже вынес Ваське, тот будет озолочён. Начиналась информационная война, в которой я рассчитывал выиграть.

— Государь, — обратился ко мне голова казачьего разъезда. — В трех верстах стоят стрельцы. Поместной конницы тако же не менее трех сотен.

— Готовы к битве? — сухо, без эмоционально спросил я.

— Рогатки стоят и на дороге и в поле, но сами они были не готовые, — отвечал казак.

— Пушки? — спросил я, внутренне раздражаясь, но силясь не демонстрировать эмоции.

— Так не бачно было, не увидал, я, — растерянно ответил голова казачьего разъезда.

И это командир, под началом которого полсотни бойцов? Как же можно воевать, строить планы, если офицер не способен выстроить доклад? Но пока только хладнокровие и играть теми картами, что выпали при раздаче.

— Скачи по сотникам и зови на военный совет, потом отдыхай, — повелел я, размышляя, кто именно мог стать у нас на пути, во всех смыслах этого выражения.

И сколько мыслей не появлялось, все сводилось к тому, что это именно те самые стрельцы, что были посланы меня убивать. Получалось, что, зная где я, они не рванули в Каширу, которая была если не крепостью, то городом с явными укреплениями. Взять нас за этими укреплениями, да без артиллерии нереально. Так что кто-то неглупый командует стрельцами и теми сотнями поместной конницы.

Ну а я со своим воинством оказались застигнутыми врасплох. При этом я посылал разведку, которая не принесла никаких существенных данных. Возможно, что наши… недруги, пока так, ибо не враги, но и не друзья, пришли недавно.

— Предлагайте! — сказал я, откидываясь на спинку стула.

У меня выстроилась, как я думал, единственно правильная тактика в сражении, но что предложат люди этого времени? Мне нужны были иные мнения, надо же иметь понимание и менталитета людей этого времени и тактик ведения боя.

— Конными они сильнее, — констатировал Пузиков.

— Отчего же? Что , казак слабее поместного боевого холопа? — взъярился казачий голова Осипка, который после бегства некоторых казачьих голов становился старшим.

— Охолони, Осипка! Никто в доблести казацкой не сумлевается. Да и брони вы подобрали от тех поместников, что разбили у Каширы, от того токмо усилились. Так что не столь и меньше нас. Токмо и сохранить жизни нужно. Неможно нам костьми лечь и победить большой своей кровью. С кем тогда далее воевать? — сказал я.

— Главное, чего нет у твоих супротивников, государь, но есть у нас — немцы и пушки, пусчай они малые и числом и видом. Нужно от того и идти, — сказал Пузиков.

Я понял свою ошибку, что допустил на военном совете. Нужно было дать как-то слово сотникам, но теперь они могут говорить только после того, как выскажутся старшие и перечить командирам никто не станет. Оттого и слово их делу не поможет. А перечить не будут не из-за того, что сильна дисциплина, а потому, что местничество и негоже более статным перечить.

— Государь, мои воины не посрамятся, — сказал Гумберт.

— Верю! Какое построение предложишь? — спросил я.

И Гумберт поведал мне про построение, в котором его воины стоят по центру и самые-самые, кто и решит исход битвы. Началась полемика, но взмах моей руки прекратил это безобразие.

— В бою местничества не может быти! — изрек я, возможно, в будущем, и афоризм.

— Воля моя такая: в центре алебардщики, но возьмете рогатины и подлиннее, впереди них две роты мушкетеров и еще две сотни стрельцов. Стоять плотно в строю и стрелять в одно место, дабы огнем своим разить сразу выделенную часть врага. Коли наседать станут, то мушкетеры и стрельцы уходят за рогатины роты алебардщиков, там и перезаряжаются. Правая и левая рука поровну делит конных и стрельцов, там и по две наших пушченки будут, — выстраивал я тактику сражения.

Суть была проста: не дать вражеской коннице совершить маневр, когда недружественную кавалерию постоянно будут сдерживать наши конные и еще две маленьких, но пушки. Ну, а стрельцы и мушкетеры должны кучно расстреливать наступающих. Если неприятель решит бить конницей по центру, то рогатины должны их задержать, тогда и наша конница просто возьмет врага в клещи. Логически для меня все выглядело складно.

После, когда сотенные головы уже наставляли десятников и полусотенных, я еще раз и два проигрывал сражение, по-разному выстраивая конфигурации неприятельских построений и приходил к выводу, что наемники, действительно, наш ключ к победе, так как в остальном мы практически равны и битва должна была быть более чем кровавой. С кем я тогда приду в Тулу? Где моя сила будет?

***

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский уже с 17 мая пребывал в растерянных чувствах. Много эмоций бурлило в голове молодого парня. Чувство долга, чести и достоинства, которыми Михаил Васильевич жил с момента, как осознал собственное я, вошли в конфликт. Скопин-Шуйский ранее считал, что честь и долг — это константа, непреложное явление, что исполнять должно. Дал присягу, пообещал верность — держи свое слово! А что делать, если те обещания, которые были даны, начинают противоречить друг другу?

Михаил Васильевич в юности лишился отца. Того человека, на которого равнялся и которому сызмальства стремился доказать, что он достоин быть продолжателем славной династии Скопиных-Шуйских, быть верным Родине. Когда отца не стало, Михаила взял на попечение его четвероюродный дядя, Василий Иванович Шуйский. Тогда Шуйские приняли его, как и мать Михаила, Елену Петровну Татеву. И Михаил Васильевич поклялся быть верным роду и оставаться всегда благодарным.

Иные родственники по материнской линии, бояре Татевы, активно поддержали воцарение Димитрия Иоанновича. Это же сделал и девятнадцатилетний Михаил Васильевич. И тогда такой шаг казался единственно правильным.

Когда Скопин-Шуйский понял, кого именно идет убивать князь Андрей Петрович Куракин, и что командовать тремя сотнями поместной конницей Василий Иванович Шуйский назначил его, Михаил Васильевич отказываться от участия в таком спорном деле не стал. Не то, чтобы он сильно поверил в колдовство, самозванство царя, который оказывал не просто благосклонность Скопин-Шуйскому, но даже учредил новую должность мечника для Михаила Васильевича, но сомнения были.

Одним из факторов, который повлиял на принятие Михаилом Васильевичем стороны конфликта, стала смерть его дяди Дмитрия Ивановича. Скопин-Шуйский неплохо знал характер Дмитрия Шуйского , поэтому, как и другие представители клана Шуйских, не поверил в то, что Дмитрий мог польститься на Марину Мнишек. Михаил Васильевич презирал хитрые уловки и ложь, если они не касались войны. А то, что его дядю подставили , притом подло, цинично и лживо, Скопин-Шуйский был уверен.

По мере движения к Туле Михаил Васильевич много думал и анализировал ситуацию. Пытался отвлечься, гнать от себя мысли, но они вновь врезались в светлую и умную голову парня [все современники утверждали о необычайном уме, несвойственном юному возрасту Михаила Васильевича Шуйского]. Все оказывалось не столь явственным и именно дядя Василий Иванович в сознании Михаила становился виновником всех событий, и даже смерти Дмитрия Шуйского. Там, в бане перед свадьбой царя Димитрия Иоанновича, ему была оказана честь мыться вместе с царем. И Михаилу теперь уже казалось, что Димитрий Иоаннович также не мог подло поступить с Дмитрием Шуйским.

Кавардак творился в голове у Михаила, но он шел и все еще был готов сражаться и выполнить свое обещание, данное дяде, который заменил ему отца. И как же грело душу понимание, что не ему принимать решение об атаке и убийстве пока единственного венчаного русского царя. Это будет делать Андрей Иванович Куракин.

— Ну, буде, Михаил Васильевич, не робей, — пытался поддержать Куракин командира поместной конницы Скопина-Шуйского. — Пошли, что ли, поговорим с вором. Вон, уже и послы какие-то пришли, и этот лжец восседает на коне. Ничего, недолго ему осталось.

Куракин думал, что он воодушевляет Скопина-Шуйского, что молодой Михаил по причине своей малоопытности малодушничает. Конечно же, это было не так.

Молча, с предельно серьезным видом, Михаил лихо взобрался в седло, дождался, пока Куракин кряхтя и пыхтя взгромоздится на своего скакуна, и направил коня в сторону, где уже минут пятнадцать стояли парламентеры, притом, что среди переговорщиков был и сам государь.

***

Я хотел избежать кровопролития. Надеялся, что только мой вид живого и здорового изменит все настроение моих противников, и они, возможно, станут союзниками. Я ни разу не был идеалистом, но посчитал, что расчет на положительный для меня исход общения с теми, кто приехал меня убивать, более, чем вероятен. Чуть ли не обожествление царя могло сработать и сейчас.

При этом я прекрасно понимал всю сложность сложившейся ситуации, когда я могу столкнуться с людьми, которые знают меня, но которых не знаю я. Поэтому, как сказали бы в будущем: «морду кирпичом» и стану отыгрывать роль обиженного и не желающего разговаривать с предателем. Главным переговорщиком выступил Пузиков. Ну, и я не мог не взять от казаков Осипко и от наемников Гумберта.

На встречу к нам, после унизительного ожидания, когда я уже хотел разворачивать свою лошадь и отдавать приказ атаковать, мерно выдвинулись два всадника.

— Данила Юрьевич, — обратился я к Пузикову, театрально показывая, что всматриваюсь в приближающихся парламентеров. — Что-то плохо вижу, а не подскажешь, кто к нам едет.

Такой незамысловатой хитростью я хотел скрыть мое неведение о персонах, с которыми намерился говорить.

— То, государь, князь Куракин Андрей Петрович и Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Ранее я был в полку и воевал под началом Куракина, а Михаила Васильевича среди стрельцов уважают, он молодой да ранний, — сказал Пузиков и стал поправлять на себе бахтерец. Выглядеть, конечно, нужно презентабельно.

Среди двоих переговорщиков несложно было определить, кто есть кто. И, как у меня бывает довольно часто, сразу выработалось отношение к этим людям. Насколько мне захотелось оставить жизнь Скопину-Шуйскому и видеть его рядом с собой, настолько же у меня появилось желание разорвать Куракина на куски и скормить свиньям. Этот, грузноватого вида, высокомерный хлыщ, первым начал разговор.

— Что ж ты бегаешь, государь? — язвительно спросил князь Куракин.

Оскорбительно это, да, но нижняя губа визави подрагивает, его колени отбивают дробь. Куракин меня боится и пытается скрыть свой страх за откровенным хамством. Но можно хамить кому угодно, но не царю.

— Михаил? — не обращая внимания на Куракина, я обратился к Скопин-Шуйскому. — У тебя глупый пес, сильно лается. Ты прибей его! Не ты, так я. Колы уже срубили.

— На те колы я тебя и усажу! — кричал Куракин, брызжа слюной.

— Пес шелудивый, — выкрикнул Осипка и дернул коня навстречу невменяемого князя.

— Охолони, Осипка! — грозно выкрикнул я. — Не убейте его в сечи, разом покуражимся. И чтобы убивать пса этого цельную седмицу, не меньше. Справишься?

— Государь, две седмицы могу убивать, кожу спущу! — говорил Осипка и я верил, что будет именно так. Более того, я видел, что словам казака поверил и Куракин.

Хотел же многозначительно молчать…

— Пропустите нас! — начал говорить Пузиков.

— Не можно, — кратко ответил Скопин-Шуйский. — Отдайте…

Михаил Васильевич не нашел слов, чтобы определить, кто я есть такой. Не оскорбил, но и не назвал «государем».

— Кого отдать, Михаил Васильевич? — Пузиков прочувствовал ситуацию и задал весьма колкий вопрос.

— Вора, — процедил Куракин.

Я не стал слушать разговор далее, но и не развернул коня. Припустив своего резвого жеребца, я поскакал к стрельцам, которых привел Куракин.

— Ну! Служивые люди! Видите, что я царь, что обманом сел змей подколодный Шуйский в царских палатах. Убьете царя, помазанного на царство в храме божием? Против Бога пойдете? — выкрикнул я и отправился обратно.

Я обошел парламентеров, нечего более разговаривать. Конструктивного в таких разговорах не было.

Уточняя суть таких переговоров, мне сказали, что главным условием было не драться, а говорить, пусть и будут оскорбления. Меня отговаривали ехать, но я надеялся… Даже если кто из стрельцов засомневается один раз, но забудет выстрелить, я уже сделал что-то для победы.

Бой начался с нашего выдвижения. Мы шли как будто бы боевым построением. Но это была иллюзия. Никакого строя не было, а пушки вообще застряли в метрах ста позади. Но пройти расстояние до недругов нужно было именно нам, мне.

— Конные правой руки сильно вперед вышли! — сказал я Емеле. Он стал чем-то вроде адъютанта, денщика и вестового в одном лице. — Кого ждем, Емеля! Скачи к казакам правой руки и скажи им!

Как же не хватало подзорной трубы, а лучше бинокля. Приходилось привставать в стременах, чтобы хоть что-то рассмотреть, выбирать хотя бы небольшие холмики, чтобы возвысится на метр-два и увидеть наше построение.

Я шел вместе со своим воинством и не собирался отсиживаться далеко в тылу, откуда попросту не видно, что именно происходит на поле боя. Но я и не собирался лезть в бой. Это было бы уже безрассудством, по крайней мере, пока я не научусь достойно работать саблей, или каким иным клинком для конного боя.

Насколько же в этом времени господствует фатализм! Идут эти люди друг на друга, уже расстояние между противниками было пятьсот метров, не больше, но никто не действовал, идут умирать.

Эти лица… я думал, что в них не так. Они шли не побеждать, они шли умирать. И многие умрут, а другие и не проронят слезу, ибо так было нужно, такова воля Господа. Прикрыться чужой волей, отказаться от того, чтобы что-то сделать для себя, товарища.

Первый выстрел сделал… не хочется же называть неприятелем стрельцов, которые могли быть сейчас рядом со мной и только стечение обстоятельств не позволяло это сделать. Но стреляли люди напротив. Свинцовые шарики нашли свои цели, но уже на излете и мои стрельцы сильно не пострадали, хотя я видел, что ранения были. Тоже смерть. Любая царапина может стать смертельной, так как и понятия нет о заражениях.

— Федька! — позвал я второго своего вестового, этот был из казаков. — Скачи к стрелецкому голове и скажи стоять и строиться!

Зачем нам идти далее, нарушая свой строй, если противник идет навстречу? Да, уже противник, ибо первая кровь пролилась и эта кровь людей, что пошли со мной. Поэтому все сомнения прочь, не мои это люди напротив, уже не станут моими, потому пусть умрут.

Остановка позволила выровнять строй, чуть назад оттянуться мушкетерам и стрельцам центра, занять должную позицию конным правой и левой руки. Противник в это время стрелял, но результат был еще хуже, так как мои стрельцы, оттянулись на двадцать метров.

Русские люди стояли напротив друг друга и видели лица тех, с кем еще три недели назад могли выпить и меда, обсудить новости и поворчать на командиров, поговорить о видах на урожай. Теперь они стреляют друг в друга и виноват в этом… Нет, не я. Виновата рухнувшая система, слабое развитие экономики и еще много факторов, которые рождают претендентов на русский престол с приставкой «лже».

— Как же хорошо, когда в стане твоего противника есть идиоты! — сказал я, увидев, как куракинские стрельцы вышли вперед. Метров сто разделяло нас. — Если Пузиков не скомандует стрелять из пушек, я его разжалую.

Так красиво противник подставлялся!

— Бах, бах! — раздалось два выстрела из пушек.

Это была картечь, прозванная в этом времени «дроб». И выстрелы двух небольших пушек смели часть стрельцов неприятеля.

Не знаю, насколько я военачальник, чаще все же был в подчинении, но видел момент, когда несильный, но результативный выстрел пушек создавал удачный момент для атаки.

— Труби атаку! — скомандовал я и увидел непонимание в глазах Емельяна, который уже успел вернуться. — Нападение, приступ… труби, наконец!

Рог затрубил. Но момент был утерян. Стрельцы неприятеля уже откатывались. Мы же, выдвинувшись вперед, оказались уязвимы для атаки конницы.

Когда стало ясно, что неприятельская поместная конница начала свой разгон, я приказал спешно отступать. Наши стрельцы побежали под защиту роты алебардщиков, которые ощетинились пиками. С флангов выстраивались для атаки казаки, а стрельцы уже спешно перезаряжали свои пищали. Заметил я и как все имеющиеся у нас пушки изготовились к стрельбе.

— Да бей же! — заорал я, когда понял, что поместная конница собирается увернуться от боя.

Их командир увидел, какие сюрпризы его бойцам уготованы и спешно стал уклонятся от столкновения, но тут еще одна глупость неприятеля образовалась. Видимо, уверовав в то, что поместная конница сомнет стрельцов, которые уже успели убежать под защиту пик, Куракин двинул все свои силы, дабы разметать нас. И все было бы правильно и могло получиться, если бы не мой козырь в лице алебардщиков, как и огневое преимущество.

Неприятельская конница не успела совершить разворот, как по ней ударили наши пушки. Все пространство заволокло дымом, но по мере его рассеивания становилось очевидным, что мы выиграли сражение. Мало того, что поместная конница получила картечью в бок при развороте, так конные стали давить своих же стрельцов, уже успевших подбежать к месту начинающегося побоища.

Ударили казаки, выдвинулись вперед стрельцы и сделали почти слаженный залп, но в одно место, не распыляя огневую мощь. И все противники, которые находились в этом месте, в самой гуще столпотворения, были гарантированно уничтожены.

Началось бегство, где казаки уже были более чем в своей стихии, догонять и разить они умели более остального. Ранее до всех было доведено, что никто из знатных не должен ни уйти, ни погибнуть. Да, выстрелы стрельцов были не в счет. Тут же понятия прицельного выстрела не было напрочь, только «в ту степь», даже отворачивались. Но я очень надеялся, что Куракини Скопин-Шуйский будут пойманы и, естественно, живые. При том, это были надежды разно наполненные: одна — это желание собственными глазами видеть смерть человека, другая — не видеть смерть человека вовсе. Не трудно догадаться, кому именно я не хотел легкой и героической погибели, а вот жизнь Скопину-Шуйскому думал сохранить.

Через час я ходил по полю, где состоялось сражение, и не реагировал на то, как противнику, русскому человеку, оказывается большое милосердие — его лишают жизни. Тяжелораненных, стонущих, хрипящих людей незатейливо, хладнокровно добивали, копьем. Некоторым оказывалась честь, когда воин-победитель припадал на колено перед раненным и вгонял тому нож в сердце, пристукивая ладонью по рукояти, чтобы лезвие гарантированно пробило и грудную клетку и сердце. И не было в этих действий чего-то за гранью понимания местных людей, это было правильным, обыденным.

Я же кричал молча, с улыбкой на глазах и с радостным лицом. Все видят мое счастье от победы, никто не знает, что мое нутро содрогается от рева души. Русские только что убили русских за то, чтобы я реализовал свои личные амбиции. Мои подданные убиты из-за амбиций власть имущих заполучить ту самую власть.

— Я теперь ваш должник! Отплачу! — тихо сказал я, обращаясь к убитым, лишь на миг сменив улыбку на горестное выражение лица.

Глава 9

Москва

7 июня 1606 года

— Земский собор постановил, кабы тебе, Василий Иоаннович предложить венчаться на царство, — буднично сообщал Андрей Васильевич Голицын.

Голицын был во главе делегации из трех человек, которые пришли поведать Василию Ивановичу о решении Земского собора. Был еще Михаил Иванович Мстиславский и Михаил Игнатьевич Татищев.

Все понимали, что происходящее просто фарс, что они каждый прямо сейчас роняют свою боярскую честь, но все равно продолжали. Земли, обещания делить власть — вот малое, что привлекало боярство.

— Не могу я венец возложить на свою голову, ибо недостоин, — торжественно объявил Василий Иванович Шуйский, выпрямив правую руку в знаке отрицания.

Татищев мысленно вздохнул, вспомнил несколько приличествующих обстоятельствам бранных слов, и, вместе с остальными делегатами от Земского собора удалился. Уже скоро спектакль должен повториться, пока Василий Иванович, после третьей просьбы, не соизволит, принять венец.

Венчание на царство Шуйского должно было состоятся ранее, как и Земский собор. Однако, в Кремле не оказалось ни одной из царских регалий и их реплики были срочно заказаны московским ювелирам. Скорость выполнения заказа не позволила достойно воссоздать скипетр и державу, а так же Шапку, прозванную мономашьей.

Собор был так же скомканным и, можно сказать, неправильным. Была представлена Москва, нашли кого-то из Новгорода, Пскова, но практически и все. Не была представлена остальная огромная Русь своими делегатами. Масштаб собора, который был перед воцарением Бориса Годунова не сопоставим, тогда Борису удалось провернуть грандиозное представление. Однако, этот факт не смутил Шуйского, который потребовал ускорить все процедуры.

И вот, когда в третий раз пришли просители уговаривать Василия Ивановича принять царство, он покуражился, но согласился. Все дальнейшие мероприятия были уже подготовлены и будущий царь, в сопровождении просителей, к которым после присоединялись и другие люди, пошел в Успенский собор Московского Кремля, но прежде остановился на Золотом крыльце Грановитой палаты [описание венчания на царство Василия Шуйского приводится в большей степени из церемонии Федора Иоанновича].

— Прими , государь , яблоко державное! — сказал митрополит Казанский Гермоген, который в ближайшее время должен был стать Патриархом Всея Руси.

Величественно, чуть надменно, Василий Иванович Шуйский принял и державу, именуемую яблоком державным, и скипетр [в Московском царстве атрибуты власти вручались перед венчанием на царство].

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа! О Богом Венчанный и Богом Дарованный и Богом Приукрашенный… — начал молитву Гермоген.

В Успенском соборе Василий Иоаннович Шуйский самолично, как это делали византийские императоры, надел на себя Шапку.

— Во имя Отца и Сына и Святаго духа!.. — звучала новая молитва, которая разносилась по Успенскому собору громким басом митрополита Казанского Гермогена. —…утверждая Тебе владычественную и верховную власть над людьми Своими…

Митрополит дочитал молитвы и пошла весть по Москве, что появился новый царь.

Москвичи встречали новости из Кремля безразлично. Но уже такой подход удовлетворял и Шуйских, и всех, кто концентрировался вокруг них. Не бунтуют и то хорошо.

— Я принял особое соборное уложение, бояре, — вещал Василий Иоаннович, которого с сегодняшнего дня должно было называть Василием Четвертым. — По тому уложению, я опираться в царствовании своем стану на вас. Отныне Боярская Дума буде какой вопрос державный, посоветовать мне может и не допустить ошибки. Боярская Дума и я, царь, подпишем сие уложение. Тако же вдвое увеличу четей земли тем, кто в Боярской Думе [в РИ подобное также было, но наличие живого Димитрия могло вынудить пойти Шуйского на еще большие уступки боярам, чтобы те не отвернулись].

— Пакта конвента, — прошептал кто-то из бояр.

Шуйский, действительно, предлагал аналог такого польского явления, как «пакта конвента». В Речи Посполитой после избрания короля с ним подписывается договор об ограничении королевской власти. Вот подобное и предлагал Шуйский и еще и вдвое больше земли даровал своим ближним. Где царь найдет столько свободной земли, мало кого волновало.

Шуйский не был глупцом, он понимал, что боярская вольница, по примеру польско-литовской системы , ни к чему доброму не приведет. Но Василию Ивановичу было более удобно наблюдать за тем, как пауки начнут друг друга грызть, чем крамолу выжигать. А то, как силу теряет Речь Посполитая из-за всех вольностей, было известно и на Москве.

Не так, чтобы и давно, десять лет прошло, как казаки Сиверина Наливайко куражились и в Окраинах и в Белой Руси. Казаки-запорожцы, да и иные, даже реестровые, все бунтуют и то там, то в ином месте, но вспыхивают восстания. Бьют ляхов, бьют жидов, бьют казаков. А еще и рокош, и новые битвы внутри государства. И все потому, что нет сильной королевской власти, так думал Шуйский, который хотел только утвердится на троне, а уже после крепить свою власть. И тогда все вспомнят Ивана Грозные Очи, ибо и Василий Иванович жалеть никого не станет.

— Многие лета, государю Василию Четвертому Иоанновичу Шуйскому! — прокричал Андрей Васильевич Голицын.

— Многие лета! — подхватывали иные.

Даже Мстиславские выкрикивали здравицы Шуйскому. Русское боярство, будучи под пятой Иоанна Грозного, не получив существенных послаблений позже, с завистью смотрело на польско-литовскую шляхту, столь вольную, сильную. Теперь же и русские бояре становились такими. Они могли указывать царю, не просто советовать, как ранее, но принимать решения государственного масштаба.

— Мои поздравления! — практически без акцента сказал швед Петр Петрей.

Шведский агент улучил возможность и подошел к царю. Когда же шведа попытались оттереть от только сегодня венчанного на царство государя, Шуйский махнул рукой, чтобы шведского шпиона и агента не трогали.

— Говори! — повелел государь.

— То, что я скажу, вельикий государ, то еще для ушей было самозванца, не поспел я сказать, и много польяков было вокруг. Тебье поведаю! — видя, что царь внимательно слушает и не перебивает, Петр Петрей поспешил продолжить. — Учини, государ, союз со Швеция. Мой король даст войск, дабы польяков бити, да тебье крепко сидеть на царском стуле.

— И сколь быстро ты, свей, обернулся, что можешь говорить от имя своего государя? Иль Швеции все едино, кто будет кровь проливать за ваше дело, лживый Димитрий, али я, — Шуйский разгладил бороду. — С Польшей и Литвой я ныне не в ладах. Оттого шведскую помощь и принять могу. Пусть король шлет посольство и не медлит с войском.

— Отдай моему королю еще кого из вельможных панов, в знак дружбы нашей, — попросил Петр Петрей [в РИ похожий разговор Петрея и Шуйского мог состоятся через год, но сейчас и ситуация иная, а Петрей должен был быть в Литве и успеть прибыть в Москву].

— Ляхов не отдам! — отрезал Шуйский, понимая, что швед ищет предел дозволенного и может, если его не остановить, требовать все большего и большего.

По мнению Василия Ивановича уже тот факт, что он признает шведского короля за равного, что далеко не сразу сделал Иван Грозный, сам по себе достаточный [не так, чтобы и давно Швеция отделилась от Дании пока не было блистательных шведских побед Тридцатилетней войны, чтобы с ними считаться].

Спать ложился Василий Иванович Шуйский, государь и царь Московский в приподнятом настроении. Будучи во хмели, царь не побрезговал своей постельной девкой Авдотьей и немного, но еще улучшил настроение, приняв ласку уже опытной челядинки. Свадьба с Марией Петровной Буйносовой-Ростовской вновь откладывалась, несмотря на все сговоренности, а Василий Иванович еще не был столь стар, чтобы отказываться от плотских утех. Так что была и Автодья и Агропина, но в порядке очереди.

А почему бы и не быть довольным? Венчание на царство состоялось. Бояре, воодушевленные новыми вольницами, покамест не станут чинить неудобства и трижды подумают вставать против Шуйского. Тут и шведскую силу можно будет ожидать в ближайшее время. Наверняка по весне шведы и придут, вряд ли раньше. Но до весны не так, чтобы и много должно измениться. Не верил Василий Иванович в то, что беглецу быстро удастся собрать столь большое войско, чтобы идти на Москву, к которой уже стягивалось немало воинов с русского севера.

***

Путивль

8 июня 1606 года

— Вы мыслите, что Васька Шуйский пощадит? Вы, кто принял природного царя Димитрия, кто любит правду, но кривду не терпит, снесете ли лжу, что проливают на вас? — распылялся перед толпой Григорий Петрович Шаховской.

— Верно, воевода! Москаля не пустим, побьем [первоначально термин «москаль» употреблялся в отношении служивого, солдата-пройдохи. В письменных источниках появляется ближе к сер. XVII века, но в устном употреблении мог появиться и ранее].

Шаховской поморщился от того, сколь уничижительно высказываются о москвичах и воинах Московской Руси. Но возражать не стал. Тут, в Путивле, на Окраинах, на границах с Диким Полем, всегда стоит быть осмотрительным в проявлении своих эмоций. Фронтир нетерпим к истерикам и всякого рода спеси. Тем более, что у Григория Петровича появилась цель…

Московский дворянин по рождению, Шаховской не мог на что-то большее претендовать, как быть на третьих ролях и за счастье считать, если к глубоким сединам стать стрелецким головой. Но, как известно, аппетит приходит во время еды, а человеку, вкусившему сладость возвышения, хочется вновь и вновь вкушать блюдо, сдобренное властью над людьми.

При Димитрии Иоанновиче дворянин Шаховской уже вот-вот мог стать боярином, скорее всего, вошел бы в Боярскую Думу и давал советы царю. Он шел двадцатым в поезде Димитрия Иоанновича на свадьбе, имел ряд обещаний от него. И вот… приезжает Григорий Петрович в Кремль, а там уже бесчинствуют Шуйские, Голицыны и иные знатные, но, как считал Шаховской, бесполезные люди.

Он ненавидел всю эту братию. Его ненависть усугубилась после того, как Григорий Петрович проиграл Ивану Петровичу Ромодановскому местнический спор. Тогда Шаховской был унижен, он рухнул с небес на землю, ему указали место.

И тут появляется Димитрий Иоаннович и новый виток взлетов. Но очередное падение и уже куда как болезненное. Шуйский уже в тот же день, как уместил свое седалище на царский стул, отправляет Шаховского прочь из Москвы, воеводой в Путивль. Василий Иванович Шуйский громил всех, кто мог быть предан Димитрию или кто возвышался при нем. Всех… может только кроме своего родственника Михаила Скопина-Шуйского, что так же был обласкан государем.

Но еще не знают они, Шуйские, и еже с ними, с кем связались, кого унизили и лишили сытой жизни и власти. Григорий Петрович был уверен, что он о себе еще заявит и так, что Шуйские умоются кровью.

— Веди нас , б атько! — выкрикнул кто-то из толпившихся отдельно и вместе запорожских казаков.

Путивль имел чуть более семисот домов и считался городом уже без всякого рода допущений, ибо все городские атрибуты тут были : и церкви и оборонительные укрепления. Но уже за последние две недели количество горожан из менее пяти тысяч человек выросло почти до десяти тысяч. Но важнее иное, — кем являлись новые горожане. Это были всякого рода авантюристы, откровенные разбойники, не менее двух сотен поляков, запорожские и донские казаки. Стоит ли уточнять, что вооруженных людей в Путивле стало в десять раз более от того, сколь было до назначения Шаховского воеводой в этом городе?

И ведь еще не все пришли, кто мог бы сорваться, когда услышат призыв Григория Петровича. Он был воеводой в Туле, Белгороде, Рыльске. Это все города юга , и в той или иной степени, но Окраина Московской Руси. Шаховской не только умел общаться с людьми, которые здесь жили, но и становиться своим, тем, к кому прислушивались. Не подумал Шуйский, поспешил назначить Григория Петровича Шаховского воеводой в Путивль, совершил ошибку.

— Жив он! Царь Димитрий Иоаннович. Истину говорю вам, люди. Я был когда Шуйские пытались убить государя, я спешил его защитить, но только увидел, как он бежит от скверны, что растекалась от поступей псов Шуйских, — Шаховского было уже не остановить.

Да и не нужно было ему останавливаться, когда, напротив, нужны люди, сила. И тот, кто приведет больше силы и будет обласкан государем… государями, ибо были сведения, что объявился государь и в Литве, иные говорили, что царь едет в Тулу.

Шаховской уже начал действовать, как только выехал из Москвы. Он говорил о том, что государь выжил, останавливаясь и в Коломне и в Серпухове [есть свидетельства, что Григорий Петрович рассказывал в Серпухове по дороге в Путивль некой немке о том, что Димитрий жив, и не только ей, готовя почву для ЛжеДмитрия Второго]. Шаховской был уверен, что, если Димитрий и умер, то его следовало бы в разумении людей воскресить, как идею, мечту, о справедливом природном царе.

— А о ком, ты воевода, речешь? А царе тульском, али о том, кого в Литве сыскали? — спросили из толпы и Шаховской растерялся.

Дело в том, что Григорий Петрович еще сам не решил, к какому именно Димитрию прийти на службу. Вроде бы правильный тот, что бежал в Тулу, но есть люди, которые видели Димитрия в Могилеве и сказывали, даже божились, что тот и есть Димитрий Иоаннович. Шаховской видел царя, знает его в лицо, но в данном случае играет еще важную роль то, что именно предложит государь-беглец.

В головах людей не укладывалось то, что кто-то может быть царем, а иной позволил себе грех казаться государем. Многое принимали на веру и потому народ смущался слышать о множестве государей.

— Думаю я так, люди добрые, что тот должен быть истинным царем, кто более всего радеет за благость своего народа. Я послал грамоты и тому и иному государям, жду. Токмо решать нам нужно точно, что делать. И я говорю вам! Идите за мной! Идите за правдой! Волей! За истинного царя! — кричал Шаховской.

И не важно, что некоторые явления, за которыми предлагал «идти» Григорий Петрович не совместимы, главное кричать нужные вещи, в отдельности понятные. Воля? Так тут, во фронтире это понятие ценится куда как сильнее, чем в иных местах Руси. Ну а царь? Это же система, это, как раз-таки ограничение воли, подчинение и монополия на использование оружия, которого в Диком поле лишиться ну никак нельзя.

Но семантические разборы слов — это не то, чем занимаются люди, энергичные, пассионарные, люди. Они больше живут эмоциями и собственными понятиями справедливости. Вот, Шаховской, хоть и воевода московский, но справедлив, иные не всегда.

— Что прикажешь, Григорий Петрович? — спросил дворянин Иван по прозвищу Бабушка [реальный персонаж, реальное прозвище].

— А что Ванька еще приказать? Скачите с братом в Тулу, да поглядите, что, да как там. Иных отправлю в Могилев. Есть у меня человек, что видел еще ранее Димитрия Иоанновича, еще когда тот только вышел из Чернигова. Вот пусть и признает царя, — Шаховской приблизился к Ивану Бабушке. — Коли государь буде, спроси его, где печать царская.

Григорий Петрович был в Кремле, когда там творился полный бедлам и сновали все, кто мог протиснуться через кордон, устроенный Шуйскими. Таких людей оказалось не так, чтобы и мало, но из них никто не знал, где именно государь хранил державную печать. А Шаховской знал. Он видел, как Димитрий Иоаннович прятал печать в потайное место, там было и немало драгоценностей, которые еще более согревали живот Шаховского, так как он прятал ценности в свой пояс [есть свидетельства, что Шаховской действительно украл государственную печать во время того, как все были заняты разбирательствами с ЛжеДмитрием и его убийством, так же Шаховской был одним из главных родителей восстания Болотникова, у которого было немало средств для оснащения бунтовщиков-повстанцев].

***

20 верст от Тулы

7 июня 1606 года

— Ну, что, браты, скажете. Государь-то али еще какой лжец? — спросил Прокопий Петрович Ляпунов.

— Лихо войско Димитрия Ивановича побило шуйских стрельцов, — выразил свое мнение Захарий Петрович Ляпунов.

— Что ты скажешь, Александр, — обратился старший из братьев, Прокопий, к еще одному близкому родственнику, Александру Петровичу Ляпунову.

— А что тут скажешь, братья? Прав ты оказался, когда подбил часть рязанских дворян идти в Тулу. Природный, Богом даденый тот царь. Сам людишек мало потерял, а побил зело много. Не иначе, как Господь благоволит ему, — отвечал Александр Петрович, и все братья, в том числе и младший Степан, одобрительно закивали головами.

Ляпуновы поспешили в Тулу, как только на Москве стало известно о бегстве Димитрия Ивановича. Были те, кто думал, что беглый государь подался в Литву, но Ляпуновы были уверены, что царь пойдет туда, откуда, по сути, и был призван годом ранее на царствие.

На дороге в Каширу отряд Ляпуновых в две с половиной сотни конных воинов чуть не нарвался на московских стрельцов и поместных ратников. Вот тогда братья и передумали идти и кланяться царю. Старший Прокопий Петрович посчитал за лучшее остаться в стороне и уже после того, как шуйские стрельцы выяснят отношения с верными Димитрию войсками, решать, что делать далее. Все четверо братьев желали победы Димитрию Ивановичу, но не были из тех людей, кто беззаветно станет служить господину в любой, даже проигрышной ситуации.

Отслеживая движение шуйских войск, отряд рязанских дворян миновал Каширу и в отдалении в дневной переход последовал за стрелецким войском, посланным полонить или убить царя. Шуйские стрельцы выгадывали наиболее выгодную позицию, чтобы перекрыть путь Димитрию Ивановичу переход в Тулу.

Четверо братьев, а так же шесть рязанских дворян, наблюдали за разворачивающейся битвой. Братья отметили, насколько слажено сражались обе стороны и что Бог благоволил именно царю. В какой-то момент самый эмоциональный из братьев, Захарий Петрович, уже был готов скакать за укрывшейся своей сотней конных и ударить в тыл шуйским войскам, но более благоразумный Прокопий остановил своего брата.

— Поспеешь, брате, голову свою сложить за царя, покуда погляди, как далее буде биться войско нашего государя. Много битв в грядущем предстоит, — говорил Прокопий Петрович, силясь высмотреть хоть что-то в картине развернувшегося боя.

«Вот бы придумал кто приспособу, кабы видеть вперед далее, чем око человека» — думал про себя Прокопий Петрович [именно в это время в Голландии были созданы, одновременно тремя мастеровыми, прототипы зрительных труб. На Руси появились не ранее 1614 года].

— Пойдем, брате, ближе к Туле и выступим навстречу государю от того города, — постановил на семейном, братском совете, Прокопий Петрович, чем вызвал некоторое неудовольствие Захария.

Прокопий был старшим, ему и принимать решения, потому желание Захария Петровича быстрее идти на соединение с войском Димитрия Иоанновича, было проигнорировано. Все понимали, что поступили подленько, что могли прийти на помощь царю и ударить по шуйским войскам с тыла, но выжить и принять правильную сторону в условиях нарастающей Смуты, становится условием продлить свое существование. Так думали многие рязанцы, но далеко не все.

Именно рязанские дворяне, имевшие влияние и на муромских и даже на ярославских, иных дворян южных русских городов, хотели царя, который больше уделял внимания именно южным проблемам. Набеги татарвы, как крымской, так и ногайских орд, для южной Руси более понятны, чем отношения с Польшей и Литвой, тем более со шведами. И появился царь, который объявил поход на Крым… его убили. Теперь он вновь жив, следовательно, нужно к нему. Но как же идти к царю, коли тот не целован Богом? Теперь ясно, что целован. Такую победу можно воспевать.

***

Ростиславо

8 июня 1606 года

Вчерашний день, вечер, ночь, были, может, сложнее, чем утро, когда состоялась битва. Чаще бывает так, что не сам бой психологически и физически менее сложный, чем осознание его последствий. Когда сходит адреналин, когда исчезает быстрота принятий решений, а наступает анализ правильности поступков, приходит боль и сожаление. Так было ранее у меня, потом свыкся, стал более циничным. Но сейчас уже, казалось , потерянные эмоции возвращались.

В этом мире я снова ощутил эту боль, она бушевала в моем сердце, когда я приказывал стрелять в людей, разговаривающих со мной на одном языке. Хуже войны в собственном Отечестве может быть только Смута. Это не только гражданская война, это смущение, оторопь от всего творящегося вокруг и отсутствие понимания происходящего, слом системы ценностей.

На этом поле я, отпустив ситуацию, когда стало все равно кто и что обо мне будет думать, и не глядя на то, что именно от меня ожидают, помогал с раненными. Повелел добивать воинов только тогда, как я посмотрю на каждого, скажу спасибо, пойму, что излечиться невозможно.

Но я шел на все это, уже сознательно, основательно. Принял решение отыгрывать государя российского, взвалил на себя эту ношу, значит нужно отрабатывать. Правда, мне особо не оставляли выбора, вселив сознание в тело ЛжеДмитрия и даже не удосужившись оставить память донора. Голова ломилась от количества новой информации о мире. Никогда не думал, что мы, люди двадцать первого века настолько отличаемся от своих предков. Ну, да ничего, уже не так все критично и можно жить. Тот же Басманов дал немало понимания кто я и что от меня ждут.

Вероятно, от меня ожидали, что я раньше иного пойду разговаривать с пленниками. Но я так не поступил. Две причины отсрочили мое близкое знакомство с Куракиным и Скопин-Шуйским. Первая уже озвучена ранее, когда я полностью погрузился в изучение последствий сражения. Вторая причина — это психологически подготовить пленников к разговору. Мало, что выбивает из колеи, чем ожидание скорого решения по своей участи.

Оба главных пленника были легко ранены, но вполне себе живы. Казаки разменяли три жизни своих побратимов, чтобы взять двух воевод живыми. И теперь настало время встретится с этими людьми.

— Ну, пес! Что скажешь? — ухмыльнулся я, смотря на кровавое месиво, что когда-то было человеческим лицом.

— Не убий, государь, — неразборчиво бормотал Куракин.

— Государь, значит! А слово царское , — оно крепкое! — сказал я и обратился уже в Осипке, который стоял рядом. — А что, атаман обещал мне, что умирать он будет медленно? Так держи слово!

— То мы, государь, с прилежанием исполним, — Осипко злобно осклабился и я понял, что точно сдержит слово.

Более общаться с Куракиным я не хотел. Он уже наговорил немало и про Шуйского, про сам переворот, писарь, которого я еще из Каширы забрал с собой, уже три листа драгоценнейшей бумаги исписал. Потом размножим и пошлем гулять по Руси «самииздатом».

Иное дело было в отношении Скопина-Шуйского.

— По здорову ли, Михаил Васильевич? — спросил я у молодого мужчины, что характерно, так же, как и я, бреющего бороду.

— Твоими молитвами, Государь, — сказал Скопин-Шуйский, злобно сверкнув глазами.

— Как смеешь ты так злобно глядеть на государя своего? — спросил я, картинно хмурясь.

— Государь, к чему сие притворство? Ты знаешь, кто я. Я знаю, как ты привечал ляхов. Я благодарен тому, что стал мечником, так и не поняв, что должен делать, небезгрешные мы, так предай меня смерти. Прошу лишь об одном, кабы чести не лишал, — сказал Скопин-Шуйский, потупил на секунду глаза, но вновь его взгляд стал осмысленным и в некоторой степени вызывающим.

От меня не ускользнуло это мимолетная слабость, скорее всего, связанная с сомнениями пленника.

— Что, Михаил Васильевич, сомнения гложут? — я ухмыльнулся, заметив в глазах Скопин-Шуйского некий страх, замешанный на интересе.

Меня некогда учили и так называемому боди-лендвичу и психологии переговоров. Люди этого времени не то, чтобы читались, как открытая книжка, но, по крайней мере, не знали прописных истин, как прятать свои эмоции, блефовать. И я видел, что Скопин-Шуйский, кажущийся и умным, и, может, более взрослым, чем его командир Куракин, все же слишком много выдавал эмоций. И это замечательно.

Были некоторые персоналии, знакомые мне еще по школе, по учебе в военном училище, в самообразовании и предпочтениях ( если и смотреть телевизор, то только научно-популярные программы ). Кто же не знал о Минине и Пожарском? После стали популяризировать не без причины Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Молодой, умный, успешный, популярный в народе Михаил Васильевич. Сдобрил свой образ коварством дядя Василия Шуйского, отравившего своего племянника, ибо Михаилу уже прочили царство. Умных, верных, но тех, кого после предали, более всего любят в народе.

И вот, этот человек в моих руках, и только я могу карать и миловать его.

— Я понимаю, Михаил Васильевич, твои сомнения, и был бы кто иной, то его участь стала, что и у сумасброда и предателя Куракина. Ты же дай слово мне, крест целуй о том, что не станешь чинить никаких неудобств. Осмотрись, подумай, и я прощу тебя, — я впялился в глаза парня и предельно металлическим голосом сказал. — Прошу один раз. Одиножды ты слово свое нарушил, на второй раз я уничтожу не только тебя и Шуйских, мать твою, но и сродственников бояр Татевых. Учти сие и прими решение!

— Я понял тебя, Государь, и благодарю тебя за милосердие, что даешь время собраться с мыслями и понять, где правда, а где лжа, — сказал Скопин-Шуйский и я поверил, скорее, не его словам, а его глазам.

— Ты гость мне, не соратник, но гость, — сказал я и повелел стрельцам развязать Скопину-Шуйскому руки и ноги и оказать Михаилу Васильевичу всяческое почтение, как моему гостю, но оружие не давать.

Мне хотелось больше уделить времени Скопину-Шуйскому, через него узнать о тактиках современной войны, системе взаимодействия родов войск. Уверен, что я мог бы что-то новое для себя уяснить с, пожалуй, одним из грамотнейших и удачливых военачальников смутного времени. Я даже хотел, чтобы Скопин-Шуйский присутствовал на военном совете, но все же отказался от этой идеи. Доверяй словам и клятвам Скопина-Шуйского, но проверяй их хотя бы временно.

А на военном совете необходимо подробнейшим образом разобрать все ошибки. Пусть внешне я и проявлял радость от победы, но понимал, что при должном разумении и обучении личного состава можно добиваться использования инновационных тактик. Иметь более существенный результат при наименьших потерях.

По приблизительным подсчетам и мысленным переводам из верст в привычные мне величины, до Тулы оставалось менее двух километров. И в это время будут постоянные учения и отработка новых тактик. И, кто будет непривыкший к подобному, того держать не стану, но при встрече убью.

Кто не со мной, тот против меня? Постепенно, не сразу, но эта истина должна вбиваться в подкорку головного мозга всех людей. Мне не нужны «перелеты». Но пока к этому вопросу буду более гибким, после жестче.

Глава 10

11 июня 1606 года

Триумфальный вход государя в Тулу. Именно такими заголовками могли разразится газеты, если бы они в этом времени были. И при том газетчики не стали лукавить и что-то выдумывать, так как картинка и без того была красочной.

Для меня было крайне удивительным то, как встречали многочисленные жители Тулы своего государя. Жители? Я быстро понял, что жителей в этом городе, как раз-таки оставалось меньше всего. Это был… с позволения сказать, всякого рода сброд. Чувствовал себя не столько государем, сколько казачьим атаманом.

Никакой системы, вооруженные люди, сбившиеся в небольшие банды. Именно что банды-ватаги, так как воинских подразделений я не увидел, сколько бы не старался. Ни караулов, ни иных свидетельств службы не было.

Еще, как только мы выдвинулись из Ростиславово, ко мне в войско попросился интересный такой отряд братьев Орловых… Ляпуновых. Но вот почему-то я постоянно сравнивал этих товарищей с Орловыми Екатерининской эпохи. Тоже четыре, так же старший был хотя бы с зачатками разума, иные лихие рубаки, преисполненные авантюризма. О Ляпуновых, скорее о Захарии, я некогда читал, знал, что он оказался «перелетом» и предал Болотникова. Оттого у меня сложилось отношение ко всем четырем братам больше негативное. Но в Туле они были силой и именно вокруг братьев концентрировалось южнорусское дворянство.

Емеля, оказавшийся действительно хорошим следопытом, так как лучше его во всем войске не сыскалось, — увидел конские следы и смог определить и время их появления и направление , куда ушли конные сотни. Сперва все подумали, что это недобитые куракинцы. Но под три сотни конных, которые не участвовали в битве, хотя находились рядом? Предательство?

Нет, это изворотливость. Посмотреть, чья возьмет и ту сторону и принять. Как же гадко от таких «верноподданных»! Но я принял их, сразу же, как только те приблизились к моему войску в верстах десяти от Тулы. Якобы, только вышли к тебе , государь!

А что было делать? Не принимать почти три сотни вооруженных всадников, а они начнут кошмарить округу? Как показала ситуация в Туле, я принял правильное решение не уходить в конфликт с Ляпуновыми.

Но более всего меня впечатлила новость, что не я один тут такой «природный Рюрикович».

— Ну здравствуй, Петр Федорович! — сказал я, когда в мои палаты привели «родственничка».

— И тебе здравия, государь! Брат мой! — выпалил заученные фразы ряженный в богатые одежды казак.

— Садись Илейка! — сказал я и посмотрел не на самозванца, но на Осипку.

Казаки показали себя весьма неплохо и в бою, и вести себя стали вполне разумно. Не хотелось терять этих воинов. Мне нужно лавировать между центрами силы, для чего казаки были необходимы. Уже для того, чтобы Ляпуновы не почувствовали свою избыточную силу.

Осипка был ранее в свите ЛжеПетра. Насколько он верен ему сейчас, оставалось непонятным. Потому этот разговор, почитай, первый после того, как я занял дом тульского воеводы. Два претендента на московский трон в одном городе? Это слишком.

— Чего молчите, казаки? Аль не чаяли, что знаю я, кто есть такой Петр Федорович? — спросил я.

— И что, государь, сделать думаешь? — с некоторой опаской спросил казак, что был при Илейке Муромце, кажется его зовут Булат Семенов.

— А что мне остается? Верить в верность вашу, казаки. А Илейка, как и вы, может быть обласкан опосля, как я вернусь в Москву. Приведите мне всех казаков, что остались на Волге, прекратите бесчинства и начните служить. О том, что есть такой Петр Федорович, — забыть. Но за это один из вас получит место на военном совете, да право говорить от казаков. Завсегда слушать стану, — сказал я и показал своим видом, что теперь жду ответа.

Представитель от казаков, своего рода аналог древнеримского народного трибуна, нужен. По крайней мере, в этом времени такой человек даже необходим. Нельзя ждать, когда казачьи ватаги придут с вопросами к Москве, пограбив всю Русь по дороге. Можно же сделать видимость, что их мнение и чаяния всегда могут быть услышаны и немного, но сместить вероятное недовольство на казачьего представителя.

— То как жа, государь, деяться, что лживы мы? — спросил Булат Семенов.

— А ты, казак хочешь скинуть меня и поставить Илью на трон? Разумеешь, что на то не пойдут ни дворяне, ни бояре, да и не все казаки за то станут биться, — я грозно посмотрел на Семенова. — Или принимаете уступку мою превеликую, или… уходите, но ворогами мне станете.

Наступила пауза, которую нарушил Осипка.

— По чести сладить все можно, круг казацкий созвать. Токмо сделать это нужно с атаманом, — высказался казак, который уже проявил себя и было бы крайне неправильно терять и его и лишаться тех двух с половиной сотен станичников, что подчинены Осипке.

— Я отравлюсь к атаману. Коли все так постановим, как ты казал, государь, то придет три тысячи казаков тебе во служение, — гордо заявил Семенов.

В этом месте я должен был проникнуться? Как-то не впечатлялся цифрами. Был я также и раздражен тем, что мое слово не истина в последней инстанции. Ну да , слушают всегда только сильного. А я только стал силу приобретать.

— Сколь много казаков в Туле стоит? — спросил я, прикидывая, насколько обеднею в количестве людей.

— Наших — то и есть не более четырех сотен, — отвечал Осипко.

— Вот их и оставите мне, идите и решайте своим кругом. Но знайте, казаки, нам или сговориться, или биться до смерти. Вольницы, что вы чините на русских землях, не допущу! На окраинах озоруйте, да крымцев с ногаями в страхе держите, а не русского человека. Я все сказал, — демонстративно отвернувшись, я уже прикидывал свои дальнейшие действия.

Казаки отправились, а я повелел позвать всех главарей банд, что собрались в Туле. Такого безобразия, что я уже успел увидеть, терпеть не стану. Пьянство, постоянные драки, никакого обучения личного состава, ничего, что могло бы указывать на то, что в городе формируется армия государя. Лучше сейчас лишиться части людей, чем в походе или в бою видеть неуправляемые ватаги.

— Смотрите на меня! — громко, практически кричал я перед собравшимися. — Я государь ваш, венчанный на царство, сын Великого царя Иоанна Васильевича.

— Ты наш царь! — выкрикнула чья-то глотка и я даже поморщился.

Бунташным атаманом себя ощущаю. Не система это, а вольница. Но я был всегда человеком государства, империи, я не могу быть главарем махновщины, даже если это выгодно в данный момент. Нужно ставить себя, показывать, что государь — это порядок. Уже должно хватить анархии, дабы понять, что этот путь в никуда. Те же государевы люди — боярские дети, дворяне, — должны проникнуться. Казаки же не могут стать хозяевами Руси, какие бы идеи справедливости и равенства они не преследовали. Это социальная утопия, это лишняя кровь и углубление Смуты.

— А что есть государь? Спрошу я вас. Сам же и отвечу. Это нерушимый порядок, наряд, — я окинул взглядом те шестнадцать человек, что пришли на разговор с царем и продолжил. — С сего дня вход в город закрыть, измыслить знак… медяк особливый, али еще что, и выдать то всем людям. Кожный день учиться станем биться вместе и побеждать. Оттого от сего дня ворота кремля Тульского держать открытыми до вечерней службы. Кто уйти хочет, уходите, иные крест целовать станете и служить по разряду, что я измыслил.

Я развернулся и резко ушел. Нельзя было позволить начаться полемике и досужим разговорам. Мое слово — кремень, моя воля — единственный закон.

Из четырех тысяч пришлых в Тулу оружных людей, на следующий день осталось менее трех тысяч. Я сразу же повелел организовать патрулирование сотнями вокруг Тулы и уничтожать любого, кто будет с саблей , или еще с каким оружием. Это была проверка на лояльность и те отряды, которые приходили с прибытком от разбитых ватаг разбойников я помечал в своем самодельном блокноте особливо. В итоге всем должно воздастся по заслугам.

На улицах Тулы появились патрули государевой стражи, которые следили за порядком. Уже на следующий день я отправился за ворота кремля, что бы там начать отрабатывать боевые построения. Недовольства было много, люди роптали, не понимая нужности шагистики и вообще всего происходящего, но останавливаться я не собирался.

— Три выстрела в две минуты! — говорил я Пузикову. — То, чего ты должен добиться от стрельцов.

— Государь, это лучшие стрельцы, но более одного выстрела в минуту не делают, — сопротивлялся Данила Юрьевич.

Но это же кошмар! Лучшие стрельцы делают менее одного выстрела в минуту! Может , тогда вернуться к арбалетам или лукам? Последние так и скорострельны. Были в Туле воины с составными луками, нужно посмотреть на них , что может лук в условиях современного боя.

Так или иначе, но все тактики сводились к ближнему бою, ставки на дистанционное оружие почти никто не делал. Оно объяснимо при условии скорости перезарядки. Но можно же шеренгами стрелять. Сколько у Вильгельма Оранского было построение? Шесть рядов? И он этой тактикой громил всех и вся. А если в тактическое построение встроить стену из пик, или рогатин? Так и конницу можно остановить, даже литовскую гусарию.

— Повторите строй, что мы использовали в битве, — сказал я и собирался уже уходить.

— Государь! — закричал Емельян и рванул ко мне.

Выстрел! Я вижу , откуда раздался звук и как еще одна пищаль направлена на меня, но не стреляет. Расстояние не более пятидесяти метров. Стрелок промазал.

Зигзагами перебегая, отслеживая, как растеряно крутит пищалью второй стрелок, примечая, что первый достал арбалет, я приближался к тем, кто покусился на жизнь царя. Да, не царское это дело бегать, но и стоять истуканом и ожидать, пока горе-стрелки с пятой-десятой попытки, но меня достанут, так же не вариант.

— Стреляй! — кричал один стрелок второму.

Поймать меня на прицел массивным и нелегким мушкетом было практически невозможным, но арбалет оказался более мобильным. И арбалетный болт полоснул меня по бедру, рассекая и кафтан и кожу на ноге

— Уходим! — запоздало закричал один из убийц.

«Поздно» — подумал я и влетел кусты, рядом с которыми и расположились стрелки.

Выстрел! Я разрядил свой единственный пистолет в одного из мужиков, по виду дворян или бояр. Уклоняюсь от удара мушкетом и вгоняю нож в ногу того, кто покусился на жизнь государя.

— Государь! За тобой не угнаться, — запыхавшись сказал Емельян.

Он первым поспешил за мной. И с ходу навалился на татя всей своей массой и не оставил тому шанса на спасение.

— Живым его брать! — прокричал я.

И только сейчас понял, чего мне стоил этот забег. Одышка, ломота во всем теле. Я совершал действия, привычные в прошлой жизни, но пока невозможные в этой.

— Кто? — задал я короткий вопрос, но самый главный.

Пленник молчал.

— Данила Юрьевич, разговорите его. Только убить после, как все обскажет, — повелел я подбежавшему Пузикову и уже обратился к Емеле. — Емельян, ты идешь со мной, всегда будешь подле меня.

Озаботится постоянной и профессиональной охраной нужно было еще ранее, но я не видел людей, главным образом, способных на самопожертвование ради меня. Емеля показал, что он готов. Если бы не мой резкий забег, то он прикрыл бы меня своим телом. Это о многом говорит. А в остальном я буду восстанавливать форму и привлекать к тренировкам и Емельяна. Скорее всего, не только его. Уже были на примете два ловких казака и трое стрельцов, что так же выглядели тренированными и небезнадежными в деле освоения нелегкой профессии телохранителей.

— Государь! — не спешиваясь, удерживая строптивого жеребца, обратился подскакавший Осипка.

Я был уверен, что он здесь именно из-за покушения, это было бы более чем логично, но, как часто это бывает, беда приходит не одна.

— В четырех верстах на восход вышли передовые сотни конных. Это войско! — я лишь улыбнулся. — Государь, то может быть недруг!

Осипка неправильно расценил мою улыбку, которая была проявлением не веселья, но предвестником решительных действий, даже саркастической гримасой. Адреналин еще не успел полностью схлынуть и все поступал в мой организм, а потому…

— Коня мне! Осипка, Емельян — со мной! Данила Юрьевич Пузиков первый воевода, Прокопий Петрович Ляпунов вторым воеводой. Строить войско, изготовится к бою перед стенами кремля, но при поддержке его пушек, — дал я распоряжения и пошел навстречу своему коню, чтобы взобраться на него.

«Ут! Черт» — мысленно выругался я, когда понял, что правая нога болезненно заныла.

— Емеля, чистых тряпиц дай и той мази от ран! — приказал я, снимая кафтан и доставая нож, чтобы разрезать шаровары.

Немного народных средств для лечения ран получилось запасти еще в Кашире. Эффект от этих лекарств вряд ли превышал таковой от простого наложения подорожника, но местные уверяли, что помогает. Воины и казаки, которым прикладывали такую мазь не померли, не испытали Антонова жара от гноений, видимо, мазь работала.

Наспех наложив собственноручно повязку, предварительно протерев рану уксусом, я все-таки не оставил свою безумную идею и взобрался на коня. Благо рана не была глубокой и не так что бы я рисковал, хотя в этом времени и царапина могла привести к сепсису. Но риск того мероприятия, что я собирался реализовать , зашкаливал. Между тем, кто не рискует жизнью, тот ее не живет! Так, вроде бы говорил Шиллер, и я с ним согласен.

* * *

Петр Никитич Шереметев был доволен. Он совершил быстрый для этого времени переход к Туле. Притом он выполнял и свою работу, которую на его возложил царь Василий Иоаннович Шуйский. Шереметев знал, что венчание на царство Шуйскогоуже должно было произойти. И Петр Никитич ждал вестового от Михаила Ивановича Мстиславского с сообщением, что же ему делать. Самым напрашивающимся решением было то, чтобы Шереметев двинул свои войска на Москву. Пообещал что-нибудь стрельцам, поместным конным, и пошел ставить на престол своего свояка Мстиславского, становясь правой рукой самого царя.

Но Мстиславские не то что бы медлили, — они вовсе решили пока поддержать Василия Шуйского и не совершать никаких действий, направленных на его свержение. Шуйский еще до провозглашения своего уложения вел предварительные переговоры с наиболее влиятельными боярскими партиями. Одними из первых были обласканы еще тогда только претендентом на престол именно Мстиславские.

Уже позже переговоры шли и с Романовыми, где Филарету просто пообещали, что не станут его трогать и оставят Ростовскую епархию в ведении митрополита. Захарьевы-Романовы отсиживались и не активничали, потому в расчет их брали опосредованно.

Так что складывалась чуть ли не идиллия в боярской среде. И чего тогда Шереметеву дергаться? Но он как раз и собирался дернуться. Петр Никитич был уверен в том, что беглый Димитрий Иоаннович должен знать об обстановке в Москве и быть более чем благосклонным к Шереметеву, от которого, вероятно, зависит, зайдет ли вновь в кремлевские палаты Димитрий, или будет убит где-нибудь на русских окраинах.

— Канцлер, кан-ц-лер, — смаковал слово Шереметев, выезжая на своем вороном коне на большое поле, что простиралось на три версты до самой Тулы.

Да, Шереметев, зная некоторое пристрастие Димитрия Иоанновича вводить польские чины и должности, предположил, что он может стать именно что канцлером, вторым человеком в государстве с правом пользоваться державной печатью. Есть же в Литве Лев Сапега, а в Московском царстве будет Петр Никитич Шереметев.

— А Михаила Ивановича Мстиславского назначу головным воеводой, или гетманом, если Димитрий захочет польские названия ввести, — мечтал Шереметев.

Петр Никитич, при том, что, действительно, замечтался, не был глупым человеком и предпочитал обладать информацией, чем не иметь оную. Потому, еще два дня назад в Тулу были посланы три верных ему человека, чтобы разузнать сколь много у беглого царя войск, насколько его поддерживают казаки и дворянство, кто привел своих боярских детей. Но самое главное… кто главный советник у Димитрия Иоанновича.

Оказалось, что войско по количеству почти сопоставимо с тем, что привел Шереметев. Только с пушками было не понять, так как у Шереметева артиллерия застряла на пару дней переходов, с собой оставалось только с десяток легких пушчонок. В то же время у беглого царя есть крепостная артиллерия. Но у Петра Никитича и конных больше и стрельцов. Войско более-менее сбалансированное и нет разношерстной публики, которая наличествует к беглого царя. Тем более, что от Димитрия Иоанновича еще день назад ушли некоторые из казаков и разного рода разбойничьи ватаги, ищущие правду, но вместе с тем и наживу.

— Воевода! Из Тулы войско выходит и строится, — сообщил Шереметеву второй воевода Иван Татев.

— А что мыслишь, Татев, пойти нам на поклон Димитрию Иоанновичу, али ударить его? — спросил напрямую у своего подчиненного Шереметев.

Петр Никитич знал предпочтения в своем войске, большинство говорило о том, что нужно прознать, царь ли это. Если же подтвердится, то кланяться государю всем войском. Ну нет… так биться нещадно. Проблема заключалась в том, что вживую царя видели немногие, но кто все же удосужился лицезреть правителя, то все из них те, кого Шереметев считал своей командой ближних людей. И они поступят так, как и Петр Никитич.

— Так убили же его ляхи поганые! Али нет? — высказал официальную версию Иван Васильевич Татев, между тем оставляя себе место для маневра.

Татев был хитрованом не меньшим, может и больше, чем Шереметев. Понимал боярин, что сообщать о своем отношении к ситуации однозначно нельзя, слишком много бытует разных мнений. А посему можно отвечать вопросами и вынуждать командование самолично принимать решения, а не перекладывать ответственность на подчиненных.

— Может и убили, — задумчиво сказал Шереметев, вглядываясь в даль.

Петр Никитич ожидал, что Димитрий Иоаннович первым соизволит идти на переговоры. Уже этот шаг беглого царя скажет многое о том, в какой ситуации Димитрий Иоаннович и согласится ли царь на то, чтобы его воля дополнялась приказами канцлера Шереметева. Ну и земельки поболее и крестьян чтоб давал по первой просьбе.

Петр Никитич в своих мечтах уходил все дальше от реальности. Но он был таким человеком, любил на досуге помечтать. Однако, на переговорах Шереметев не станет сильно наседать на государя, он же царь как-никак, может и посчитать уроном чести и не пойти на соглашение. Потому воевода уже очертил себе грани, за которые не станет заступать. Канцлера достаточно.

— Петр Никитич, глянь, — Татев показал рукой на ворота Тульского кремля. — Скачет кто-то, видать говорить станут.

— А то как же! — удовлетворенно сказал Шереметев, поглаживая бороду и одобрительно ухмыляясь.

Через пару минут было уже видно, что к государеву воеводе действительно приближаются три конных. Не оставалось сомнений, что это переговорщики. И Шереметев для себя уже определил, что откажется говорить, если среди парламентеров не будет государя. Но темно-рыжих волос не было видно, все воины были в шеломах, а бородавки с такого расстояния рассмотреть невозможно.

* * *

Услышав команды на выдвижение моих войск и звон колоколов, призывающих всех, кто находился в Туле , готовится к битве, я в сопровождении Осипки, Емельяна, поспешил к тем войскам, что прибыли, скорее всего, по мою душу.

Навстречу мне выдвинулись два всадника, богато снаряженных. Я не сомневался, что это были те воеводы, что привели стрельцов и конных под Тулу.

Заволновалось и войско недругов, так же изготавливаясь к сражению. Вот чего не нужно, так это сейчас биться и терять людей, когда главные испытания впереди.

— Кто такие? — жестко спросил я у двух парламентеров.

— Воевода Шереметев Петр Никитич, — представился один из переговорщиков.

— Отчего не склоняешь головы пред своим государем? — еще более жестко спросил я.

— Так, государь, наряд учинить нужно сперва, — чуть растерянно сказал тот, кто представился, как Шереметев.

— И ты, боярин, со мной рядиться решил? Аль слово государево для тебя значимо? — обратился я ко второму переговорщику, который пока так и не проявил себя.

— Государь, я человек подчиненный, головному воеводе следовать должен, — попытался выкрутиться пока так и не представленный мне боярин.

— Все вы должны мне по чину голову склонить, коли крестоцеловальную клятву не нарушаете. А коли решили нарушить обет свой, так тати вы и есть! — сказал я, посмотрев на Шереметева. — Говори, чего хочешь!

— Кабы стать рядом с тобой, государь, по правую руку и быть тебе опорой во всем, яко же канцлер в Литве опорою служит для короля Речи Посполитой, — горделиво назвал условия своей лояльности Шереметев.

— Побудь здесь! — повелел я Шереметеву, после обратился к его коллеге. — Ты иди со мной!

Не ожидая, пока второй переговорщик что-либо решит, я направил своего коня к строящимся шереметевским стрельцам. Не то, чтобы мне было неважно, поедет ли со мной второй воевода, но как раз его присутствие было бы уместным. Тем более, что он находился в замешательстве и не должен решиться на активные действия, по своей натуре, как я понял, предпочитая быть ведомым более, чем ведущим.

— Кто таков? — спросил я, как только лошадь второго воеводы поравнялась со мной.

— Ванька Татев, государь! Ты ведать меня должон, — отвечал Татев.

— А я изнова знакомлюсь со всеми, ибо те, кого я знал, крест целовали мне на верность, а нынче предают, словно тати безбожные. Так и ты, Татев Ивашка, привел войско, кабы меня убить, государя, что венчали на царство в Успенском соборе в Кремле, — я чуть приостановился и посмотрел на Татева. — Убей Шереметева и ты будешь приближен ко мне! У меня в полоне сродственник твой — Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Я и его разбил и Куракина разбил. Разобью и ваше войско.

— Не могу я убить Петра Никитича, — чуть слышно сказал Татев.

— Не будешь на моей стороне, всех Татевых вырежу. Более жалеть предавших не стану! — жестко сказал я, когда мы уже находились метрах ста от изготовившихся, пока недружественных, стрельцов. — Прикажи им, кабы не стреляли, но слушали меня!

Татев задумался. Наверняка решал, насколько будет уместным то, что я собирался обратиться к его воинам.

— Командуй, боярин, али уже сейчас жизни лишу! — жестко сказал я, уже доставая из-за пояса пистоль.

— Слушайте, служивые люди! — нескладно выполнил мое требование Иван Татев.

Опять же берег себя для суда Шуйского. Не назвал меня государем, хотя даже Шереметев это уже сделал на переговорах. Всегда же можно будет сослаться на своего начальника и сказать, что, дескать, это все не я, я даже не назвал Димитрия государем. Изворотлив, гад. Не по пути мне с ним, по крайней мере, такие приближенные мне и даром не нужны. А вот сейчас его услуга зачтётся.

— Православные! Бог на небе, царь на земле! Я царь, венчанный Шапкой Мономашьей в храме. Все бояре меня признали и вы рады были тому, что я пришел. Так вот он я, многие видеть меня могли. И власы у меня рябые и отметины на челе есть. Жену мою обесчестили и убили, меня уже три раза убить пробовали. И спрашиваю вас: так же вы пришли убить меня? Сына Иоанна Васильевича? Станьте рядом со мной, облагодетельствую каждого опосля и бейтесь за правду, за царя, за Бога! Кто супротив пойдет, тот живота лишится своего! Воевода ваш пошел супротив меня и убит будет, обозвал меня псом, а ранее крест целовал на верность. Не ошибитесь и вы! Будьте со мной!

Произнеся всю эту спонтанную речь, я отвел коня и под недоуменное ворчание Татева, который бормотал, что он не собирается убивать Шереметева, я ускорился и быстро настиг первого воеводу. Боярин уже на повышенных тонах переругивался с Осипкой, а лицо Емели было красное от негодования, но он молчал. Наверняка Емельян получил череду оскорблений, но не посмел что-либо отвечать знатному боярину и воеводе. И правильно, не по Сеньке шапка лаяться с одним из первейших бояр.

Выстрел прозвучал неожиданно для всех, прежде всего для Шереметева, который ошарашено, то ли от боли, то ли от непонимания ситуации, смотрел на меня.

— Царю природному верность хранить нужно не за земли и богатство, а по зову души и по чести! — обронил я и подъехал к остановившемуся в метрах пятнадцати Татеву. — Скажешь, что облаял меня Шереметев, кинулся убить, но я первее был. Не гневи меня попусту. Приведи ко мне войско! Опосля можешь идти хоть в Москву, хоть куда. И слово свое царское даю, что ни тебе, ни роду твоему, как и еще одному на выбор боярину, окромя Шуйских , кровь пускать не стану.

Через час стало понятно, что все войско, что привел покойный Шереметев, ко мне не перейдет, многие конные устремились прочь. Частью их можно было понять. Скорее всего, дворяне и боярские дети, что были в шереметевских войсках с севера Руси и они устремились домой. Если не будут участвовать в дальнейших событиях, то уже хорошо. Жаль, конечно, лишаться конных, но стрельцы почти все остались, как и десять пушек и обоз.

Татев сбежал. Обдумывая этот факт, я пришел к выводу, что и к лучшему. Еще не хватало предательства во время сражения.

Теперь предстояло еще больше работы. Оставлять подразделения в том виде, что теперь есть, я не хотел. У меня уже складывается некоторый кадровый запас, которым я считаю десятников из стрелецкого полка Пузикова. Вот их и буду пробовать на вакантные должности некоторых сбежавших стрелецких сотников, в то время как иных сотников, из бывших шереметевских, поставлю на сотни к сборному люду, что пришли в Тулу биться за меня, но не в составе казаков или боярских детей и дворян, но сами по себе.

Большая реорганизация потребует немало времени даже при очевидной спешке, но без этого я не видел своего войска вовсе. Не должно быть деления на автономные сотни с собственным командиром и особенным видением политической составляющей. Не получится создать единый организм, но максимально перетасовать стрельцов и дворян нужно, в надежде, что удастся во время перехода поработать над боевым слаживанием.

Пора бы ускориться и выдвигаться к Москве. Две победы над войсками Шуйского заставят моего противника нервничать и принимать быстрые решения. Помниться из послезнания, что армии, которые противостояли друг другу во время восстания Болотникова , были до сорока тысяч человек с каждой стороны. У меня сейчас чуть более шести тысяч воинов. И тут два варианта: первый, быстрым маршем идти на Москву, надеясь взять столицу сходу и при растерянности противников; второй путь, — это подготовится и работать системно, перенаправляя на себя налоги, принимая людей во служение, понемногу щипать противника.

Я выбираю второй вариант. Нельзя недооценивать врага. Нахрапом взять Москву вряд ли удастся, а подставиться легко. Василий Иванович Шуйский смог и в иной истории взять власть и удержать ее до начала прямой войны с Польшей, так что и сейчас у него могло все сложиться. Но не сложится. Иначе зачем я здесь?

Глава 11

Москва

15 июня 1606 года

— Истину говорю вам, люди! Два Димитрия объявилось. Один войско стрелецкое, да дворянское собирает, иной ляхов призвал и казаков разных и сечевых и донцов, всяких, — вещала Колотуша.

— Как быть то может, что два Димитрия? — спросил уже почти что тринадцатилетний Матвей сын Авсея.

— Так, ведомо то, что один с них лжец и только личину государя одел! — отвечала Ульяна-Колотуша.

— Грех то какой! — сказала Марья, мать Матвея и получила неодобрительный взгляд от своего быстро повзрослевшего сына.

Матвей, как погиб его отец, стал истинным главой большой семьи. Откуда только все берется? Сам стал выделывать кожу, — как говорили люди, еще немного поднатореет и не хуже отца своего станет, — додумался не продавать мастерскую, что досталась ему от погибшего крестного отца, а сдал ее в аренду, по сути, наняв одного из подмастерьев-обувников. Теперь большая семья с матерью, Матвеем и еще четырьмя сестрами, жила не то, чтобы сыто, но не голодала, точно, — даже в условиях, когда в Москве подорожал хлеб.

— Так что ж будет, коли они к Москве подойдут? Раздор , — и снова кровь прольётся? — задал риторический вопрос Митька, рукастый парень пятнадцати лет, бывший у всех на подхвате.

Митька сирота и не боялся никакой работы. Не просил милостыни, но всегда отрабатывал свой хлеб. То крышу подлатать, то забор поправить, мог и на Варварке какому купчине товар поднести, даже за лавкой проследить. Все умел, но ни к какому ремесленнику выучеником так и не прибился. Стар был для ученика, а до подмастерья и первого помощника дорасти нужно. И статный парень был, девки как его видели, томно вздыхали и неизменно получали от родителя «дура, девка, он тебе не пара». Вместе с тем, парня уважали и за то, что при своих статях и прыткости он никогда не помышлял идти в тати.

— А , может , и поверить царю-Шуйскому, что мертв Димитрий Иоаннович? — поддержал спонтанное собрание Ермолай, который некогда участвовал в штурмах домов литвинов и ляхов, но Бог сберег и он выжил.

— Сказывали люди из Серпухова, что видели Димитрия и рябые власы его и отметины на лике. И вот еще… — тон Колотуши стал заговорщицким.

Ульяна достала лист бумаги, исписанной с двух сторон.

— Не томи, Уля! — сказала Марья, вновь получая осуждающий взгляд от сына.

Дома будет разговор и сын, как старший мужчина в роду, укажет матери на неподобающее поведение. Марья могла бы и откреститься от претензий сына, но она сама назвала его головой в семье.

Но была у Марьи и своя бабья тайна, которую знать Матвею ну никак нельзя. Ей уже намекал стрелецкий десятник Никифор-вдовец, что женщина ему была и ранее люба, но пока она была мужней, он избегал встреч. Нынче же готов принять и ее и детей. Выйти замуж за стрелецкого десятника — это хорошая партия. Тут и жалование есть и защита, что ни у каждой бабы будет, да и лавка у Никифора имеется, он еще и торгует всяким разным, порой и солью.

Марья корила себя за крамольные мысли, еще не выждав траур даже в сорок дней, не то, чтобы год. Но что поделать, коли бабе без мужика сложно, она как в Диком поле одна и только и ждет татарского набега. А женщиной Марья была красивой и ликом , и статями, мужики смотрели на нее, одетую даже в бесформенный сарафан, словно кот на печенку.

— Встанем и не пустим никого в Москву. Люд московский силен, коли требуется, любого проучит, — горделиво заявил Ермолай.

— Давай прочту грамоту сию! — перебила Колотуша начавшееся уверение от всех мужиков, что они еще о-го-го и любого покарают.

В руках Ульяны-Колотуши было воззвание от тульского Димитрия Иоанновича. И писалось там то, что именно он и есть природный царь, что объявляет он награду за голову Шуйского…

— Сколь? — не поверил своим ушам Ермолай.

— В золотых монетах выходит, что более двух сотен рублев, — сказал со знанием дела Митька.

— Деньжищи! — мечтательно закатил глаза Ермолай.

— Сказывают, что и Шуйский тако же награду за убийство самозванца назначил, — сказала Колотуша.

— А коли двоих убить? Это уже с таким богатством и в бояре податься можно! — мечтательно сказал Ермолай.

— Вот дурень ты, Ерема, — Колотуша засмеялась. — Коли двоих убить, так кто платить станет?

Посмеялись и все остальные.

Несмотря на, что не так давно по Москве прокатился поминальный плач, жизнь становилась все более интересной. Отсюда, из стольного града, не ощущалось напряжение, что уже, по сути, идет гражданская война, что вовсю бушует Смута. Напротив, недостаток развлечений с лихвой компенсировался слухами, речами бирючей на Лобном месте и вот такими подметными письмами.

То, что у Колотуши оказалось письмо, то уже было большая удача, так как чаще всего содержание такого текста передается лишь устно, почти всегда с приукрашиванием и с уклоном на собственное мнение. Тут же…

— А что сам государь писал? — спросил Матвей и получил снисходительные взгляды.

Парню это сильно не понравилось, ему крайне было неприятно понимать, что он говорит глупости, но Матвей сдержался.

— Так у царя, небось, дюжина писцов буде, — пояснила Колотуша.

Разговор длился еще не менее часа, а после все пошли по своим делам. Делом же Колотуши было — собирать информацию для следующего собрания , и вдова поспешила на Лобное место, чтобы ничего не пропустить.

А тем временем в Москву прибывало все больше войск. Снимались с крепостей городовые стрельцы, практически оголялись северные русские крепости. С Новгорода Василий Иванович Шуйский затребовал три с половиной тысячи конных [по разряду времен Ивана Грозного]. С Пскова меньше, полторы тысячи. Собиралось немалое войско, чтобы уже через две недели выдвинуться к Серпухову и сдерживать там пока оборону, но вскорости Шуйский рассчитывал перейти в наступление.

Но царя пугали тем, что войско тульского вора растет очень быстро и нет точных сведений и количестве исполченных людей. Да и далеко и надолго покидать Москву нельзя.

Вместе с тем, Василия Ивановича беспокоил и иной лжец — Могилевский вор. Уже приходят сведения о том, что второй вор объявился и тот еще больший тать, чем тульский разбойник. Ляхи, Литва, запорожцы, иные казаки, присоединились к тому, кто не пошел на Смоленск, а направился к Стародубу и далее, на Брянск.

Царь Василий IV рассчитывал, что шведы пришлют большое войско и он сможет если не осенью, то по весне разобраться сразу со всеми своими противниками. А может случится и так… что Димитрия Иоанновича все-таки не станет. Четверо убийц были отправлены к тульскому вору.

***

Стародуб

16 июня 1606 года

В меховой шапке по шляхетско-сарматской моде, с пером, сидя за большом, массивном, столом, возвышался человек. Стул, на котором восседал этот человек был выше, чем лавки, расположенные по сторонам стола и заведомо больший стул использовался не случайно. Во-первых, человек был невысокого роста , и он был крайне раздражен, когда его малые стати явно подчеркивали некоторую незначительность самого мужчины.

Прозванный в этой восточной части окраины Московского царства Димитрием Иоанновичем, человек упивался своим статусом. Еще недавно он, Богданко из Шклова, и мечтать не мог о том, чтобы высокомерный шляхтич безропотно склонял свою голову при виде него, «истинного» сына Иоанна Мучителя. Теперь же есть власть ; много, очень много денег; сила, которую боятся уже и в Брянске. А далее… Москва, еще большее богатство, статус, возможность вершить судьбы сотен тысяч людей.

Богданко кривил душой и отказывался напоминать себе о том, что он лишь кукла, которой управляют те, кто и провозгласил его царем. И речь уже не столько о пане Волцевиче и его друге, пане Зеляжницком-Кобату, тут иные силы появились. В свите царя присутствует пан Врублевский, которого на самом деле зовут иначе. Богданко уже подозревал, что православный литвин, на самом деле нисколько не православный, но, как есть — иезуит [в ордене Иезуитов были принципы, словно у ниндзя, когда иезуит мог даже для дела веру сменить, — хоть на ислам, но выполнить задание ордена]. А был еще и пан Меховецкий, который замкнул на себе управление всего войска. Так что Богданко оставалось только пировать, да иным образом развлекаться.

Четыре дня назад войско Димитрия, которого уже многие, чтобы отличать от «Тульского», прозвали «Могилевским», выдвинулось. Назвать разношерстное собрание отдельных отрядом, войском, было никак нельзя. По сути, к Богданке приходили те люди, что не пригодились у Тульского Димитрия. Чаще всего, это были авантюристы разного покроя, казаки, что отказались подчиниться порядкам Димитрия Иоанновича, который пока еще сидел в Туле. Костяком же войска стала польская шляхта и три сотни литовских крылатых гусар, ну и три роты немецких наемников.

Почти пять с половиной тысяч человек, выйдя из Гомеля, направились в направлении Брянска, на пути к которому располагался Стародуб. Вот вчера этот город и был взят, без боя. Что началось в Стародубе, Богданко только догадывался по раздающимся периодически выстрелам, крикам мужчин и писком женщин. Для чего же смотреть на все это и нервничать? Уж, тем более, нельзя было отваживать насильников и иного вида откровенных разбойников! С кем тогда воевать?

А ляхи и литвины мстили за то, что случилось в Москве и что их ставленник на московском престоле не только был выгнан из стольного града, но и сейчас не привечал польских панов, став вдруг столь ярым защитником православия, что только диву даваться можно. А ведь многие знали, что Димитрий был тайным католиком.

— Государь, отчего тебе не встретится с Тульским Димитрием? — спросил казачий атаман Заруцкий Иван Мартынов сын.

— А ты, Иван Мартынович, что , не считаешь, что я есть тот самый Димитрий Иоаннович? — спросил уже во хмели Богданко. — Я есмь царь!

Иван Заруцкий знал почти наверняка, что тот, кому он служит, не царь вовсе. Он некогда уже был недалеко от Димитрия Иоанновича и видел того, пусть близко и не общался. Тут же дело было иное. Заруцкого быстро возвысили до атамана-воеводы, приблизили к себе, пообещали власть и деньги. Все это было важно для Ивана Мартыновича, кому не хочется денег? Власти? И ее многие жаждут. Но, вместе с тем, Заруцкий имел казачье чувство справедливости. Честь казацкая не для всех была нормой, но Заруцкий поступать бесчестно не хотел.

Присоединился атаман к Могилевскому Димитрию не так, чтобы и давно, но те пять сотен казаков, что пришли с ним, а также и с Петром Федоровичем, внуком Ивана Васильевича, были как-никак кстати, потому пан Меховецкий и его друг, чечерский староста Зеневич уговорили Димитрия Иоанновича Могилевского принять Заруцкого, что называется, как родного.

Расчет был на то, чтобы отправить атамана на Дон собирать казачье войско в помощь Могилевскому Димитрию. Меховецкий рассчитывал заполучить не менее, чем пять тысяч донских казаков [столько в РИ Заруцкий и привел к Лжедмитрию II]. Вкупе с тысячей польско-литовской шляхты, наемниками, запорожцами… Могло случиться большое войско. После следовало взять Брянск, как базу, обождать развязки схватки Тульского Димитрия и Шуйских и все… можно занимать Москву голыми руками.

— Тот ты, государь, — солгал Заруцкий [по свидетельствам современников Заруцкий был хитрым, мог солгать, но расчетливым, жестоким. При этом, странным образом в нем уживалось и чувство долга и справедливости].

Заруцкий уже понял принципы самозванства и его товарищ, Илейка Муромец, тому ярчайший пример. Булат Семенов не так давно с частью казаков откололся от Димитрия из Тулы, утверждая, что тот принижает казаков и заставляет проводить и учения , и подчиняться, запрещает бражничать и еще постоянные разъезды учиняет. Так что вольницы в Туле нет, там казакам делать нечего. Да и не признал Тульский Димитрий в Илейке своего сродственника, а на этот счет у казаков были свои планы.

Родившись на польской Окраине в Тарнополе [Тернополе], Иван Мартынович Заруцкий, было дело, частенько именовался с приставкой «пан», ибо отец его именовал себя шляхтичем. Но не стал Иван шляхтичем, воздуха ему не хватала, воля манила.

Для Заруцкого не было границ, он олицетворял своим поведением тот самый казацкий дух вольничества и антигосударственной системы. В сущности, Заруцкому было все равно против кого сражаться: супротив польской государственной системы, или против московской. Разница в том, что быть приближенным короля Сигизмунда Ивану не суждено, а вот стать рядом с московском троном стало более чем реально. Тут бы не ошибиться с тем, на кого поставить и кому служить.

Вместе с тем служба Заруцкого не была поверхностна, это было особое понимание своего предназначения и роли. Если Иван Мартынович решил служить, то будет это делать искренне, честно, самозабвенно. И только проявление несправедливости к нему, обман, может поколебать верность рожденного шляхтичем, но ставшего казаком человека.

Обман… его обманули. Этот Димитрий не тот, за кого себя выдает. Есть и причина для сомнения и повод, чтобы действовать в собственное благо.

— Шило! — обратился атаман Заруцкий к одному из своих верных товарищей, как только покинул покои Могилевского Димитрия. — Скачи в Тулу и все прознай. Ты казак особливый, чуешь человека, словно зверь, поймешь, кто такой Димитрий Тульский и сколь можно быть рядом с ним. Никто не должен проведать, куды ты едешь. Говори, что на Дон, до вольных людей.

— Сделаю! — сказал казак Шило, мотнул своими свисающими длинными усами и лихо, несмотря на свой почтенный возраст, прыгнул в седло. — А ты, атаман , знай, что ентот… Могилевский илжец!

И без слов старого казака Заруцкий уже понял кто есть кто. А слова Шило только укрепили убеждения атамана, который в свою бытность был и выбранным атаманом и на ляхов ходил и на крымцев, после уже с крымцами на Окраине Московского царства гулял. Но никогда Шило не был рядом с властью, избегая государственные системы, потому и не попадал ни в какие списки, реестры. Мало кто из тех казаков, что сейчас были в Стародубе знали о геройском старом казаке. Но то и к лучшему, может и удастся Шило выполнить задание Заруцкого.

***

Тула

16 июня 1606 года

— И отчего ты решил ко мне прибыть? — спросил я человека напротив.

— Ты истинный государь! — отвечал мой собеседник, не отводя взгляд.

Вот именно это, его манера держаться в моем присутствии и смущала. Болотников не тушевался при мне, всегда смотрел прямо. Пусть в его взгляде я не видел вызова, отрицания, опасности, но пока не замечал я и того, что этот человек, безусловно, энергичный, целеустремленный, является адептом государственной системы, которую олицетворяю я, как государь.

— Ты, Иван, четыре дня подле меня, а умы казаков уже заражены вольницей. Тебя слушают! — сказал я.

— Государь, дозволь возразить тебе, что казаки завсегда вольны, но и службу справно несут, — уже немного растеряно отвечал Иван Исаевич.

Он должен был быть прекрасно осведомлен о том, что именно совершил один из казачьих отрядов в полсотни сабель, что конными, словно тати, без приказа и моего дозволения совершили, по сути, грабительский набег на поселение у Серпухова. В задачу этого разъезда входило патрулирование и разведка подходов к одному из богатейших городов Руси, Серпухову. Но они расценили, что вольны интерпретировать мои распоряжения по-своему. Сейчас ведется расследование, о ходе которого докладывается не только мне, но подробности освещаются всему войску.

Я прекрасно понимал, что, мои действия, направленные на создание дисциплинированной армии с централизованным управлением далеко не всем нравится. Я осознавал свою степень вины в том, что Лжедмитрий Второй появился-таки и в этом варианте истории. Это от меня бежали некоторые отряды казаков, и разного рода ватаги, мало отличимые от разбойничьих, которые, несомненно, увеличили бы численность моего войска. А теперь от этой разношерстной массы, сдобренной польско-литовским элементом, страдает брянско-стародубская земля.

Но тот постулат, что государь есть система, а система есть подчинение государству, должен укорениться в умах русских людей. Уставание от грабежей и вольниц уже приходит, и потеря мной анархически мыслящих вооруженных людей компенсируется приходом дворян и боярских детей, которые заинтересованы в сильном, единоуправляемом государстве.

Нельзя сказать, что я полностью отказываюсь от той силы, что из себя представляют казаки. Однако на службе казачество должно служить и отрабатывать тот факт, что государство не станет ломать уже казацкую систему, что выстроилась на Дону или в Запорожье. Ведь там, в казацких станицах, существует правило, нарушать которое — это подписывать себе приговор. Так почему же правила, что есть в государстве, дозволительно нарушать лишь потому, что центральная власть слаба? Нет, не слаба, и почти каждодневные казни на протяжении последней недели, говорят о том, что здесь, в Туле, формируется та сильная централизованная власть, способная провести жесткую и решительную хирургическую операцию по удалению злокачественной опухоли Смуты.

— Я позвал тебя, Иван Исаевич, оттого, что вижу, что люди за тобой идут, и что такой человек нужен мне и моей державе, в которой волею Божьею я поставлен царствовать.

Я протянул исписанный лист бумаги с нанесенным на ней тиснением знаком двуглавого орла. Это была далеко не лучшего качества бумага, серо-желтая, с белесыми побегами, более нужного плотная. Но это то первое производство, что я привнес в этот мир.

Нельзя назвать то, что мы сделали, прогрессорством. Нет, это кустарщина. В ступе измельчали массу из тряпья, куда добавляли волокна разных растений, даже крапивы, а потом вычерпывали сетками и подсушивали. А белые разводы — это попытка отбеливать бумагу раствором извести. Большого труда стоило изобразить на сетках двуглавого орла. Он получился корявеньким, но даже такое новшество приводило многих в восторг [впервые производство бумаги на Руси осуществлялось во время правления Ивана Грозного. Мельница сгорела и более восьмидесяти лет производство бумаги не возобновлялось. Ее покупали за большие деньги у немцев, голландцев, меньше у французов].

Я готовился к тому, чтобы при своем правлении ввести обязательное написание челобитных на государственной бумаге с тиснением. Некогда история уже знала, то ли при Елизавете Петровне, то ли еще при ком-либо в то время, какой немалый доход имело государство от обязательного использования государственной бумаги, покупаемой по завышенной цене.

А почему нет? Хочешь челобитную писать? Так заплати государству за работу над твоей проблемой.

— Читать умеешь? — спросил я, глядя, как бегло водит пальцем по строкам Болотников.

Это был не сарказм. В этом времени столь бегло читать умели немногие, а иные бояре и вовсе не умели, что в обществе не особо и порицалось. А читать бегло, да еще и современную скоропись, в которой я достаточно поднаторел — это, пожалуй, достойно уважения и отдельного интереса.

— Умею, государь, — спокойно, без проявления обид, отвечал Болотников.

— А еще и по-немецки говоришь, да по-турецки изъясняешься, — говорил я задумчиво.

Не так много людей, что будут столь грамотны. Да, иные могут быть более искушенными в переговорах, при этом даже будучи необразованными. Но что, если вот такого человека специально поднатаскать в дипломатии? Не я, а кто-нибудь из бояр с опытом? Но не пробиться бывшему сыну боярскому, а после и боевому холопу князя Телятинского, в дипломатический корпус. Раньше так и было… если у меня получится, то окно возможностей для таких вот, от природы сильных и разумных людей, появится.

— Для чего сие, государь? –задал закономерный вопрос Болотников.

— Разумные вопросы ставишь, Иван Исакиевич, — на отчестве я поставил логическое ударение.

В это время нужно было заслужить именоваться на «вич». Бывало, что для этого писалась особая грамота. Я же со многими говорил вот так, уважительно. Сперва делал это по разумению человека из будущего, но после, когда осознал значимость отчества, говорил уже и потому, что тот человек, говорить с которым я соизволил, уже уважаемый.

Я считаю, что ситуация с разговором с государем не столь категорична, как во время правления Павла Петровича. Того, которого табакеркой… Павел считал, что человек становится значимым только пока с ним разговаривает император, и перестает быть таковым, как только монарх прекращает с ним разговор. В моем случае величание по отчеству означало, что человек для меня, для государства, полезен и, что он совершает одобряемые мною действия. Пусть это сейчас выглядит не столь очевидным, но последовательность в данном вопросе даст понимание моей системы отношений к своим верноподданным.

— Ну, прочитал? Как уразумел сие? — спросил я после некоторой паузы.

— И что, государь, человек тот от казаков может спрашивать с тебя? — растерянно спросил Быков.

— Ты неправильно понял, — я строго посмотрел на Болотникова. — С меня спрашивать будет Бог. Человек же тот может спрашивать У меня.

— Прости государь! — растерялся Иван Исакиевич. — Понял, что ты вызвал меня потому, что желаешь, кабы я стал тем человеком от казаков.

Болотников, в задумчивости прикусив нижнюю губу. Я приметил в нем эту особенность, и после разговора со мной наверняка губы у Ивана будут побаливать от укусов.

— Ты, Иван Исаевич, от всего казачества будешь говорить со мой, и отказа в разговоре тебе не будет. Поедешь на Дон и успокоишь казаков, обскажешь им, что жду их на службу, на коей вольницы не будет, но и я не стану посылать войска, кабы поумерить лихость казацкую. Пусть решает казацкий круг, кому быть атаманом. И решения эти сказывать ты мне будешь, как и то, что дадут мне казаки. А станичникам от меня слово понесешь, да скажешь , какую милость я изъявлю за казацкую службу. Скажу первое, — что должно прекратить казакам, так это вести себя , словно бусурмане, грабить и насильничать православный народ, — я не отворачивал своего взгляда от Болотникова, ему же пришлось потупить свой взор.

— Послушают ли меня казаки?

— Тебя, Иван Исаевич, послушают, — сказал я, протягивая иную бумагу с вислой печатью [грамоты с вислыми печатями больше ценились. Так главный герой оказывает знак уважения и увеличивает значимость документа].

Я отдавал Болотникову грамоту об уложении для казаков. В ней прописывал основные требования к казачеству и основные условия взаимоотношения царской власти с этим социально-политическим и военным явлением. Да, я немало требовал от казаков, но взамен и давал многое. Пусть те условия, что напечатаны на прекрасно выделанном пергаменте с вислой печатью на данный момент не столь актуальны из-за слабости центральной власти. Но были бы казаки дураками, так никогда и не выросли бы в реальную силу, потому пусть думают старшины и решают. Но нельзя же спускать то, что донцы или терцы постоянно промышляют на торговых путях, грабят, убивают, а после уходят на Дон и все — взятки гладки. А торговля — это становой хребет в России, без нее развития русского государства не будет.

— Отправляйся, Иван Исаевич, на Дон и сделай так, чтобы казаки приняли мою сторону. И казачество не предашь, и мною будешь обласкан, — сказал я, выпроваживая из своих палат Болотникова.

То, что я отправлял Болотникова на Дон, а также далее к терским казакам, имело кроме озвученной, основной причины, еще и сопутствующую. Я временно отдалял от себя Ивана Исаевича. Его энергия, умение расположить к себе людей, в том числе и богатыми подарками, так как Болотников был на данный момент побогаче и меня, все это мешало процессам выстраивания взаимоотношений и централизации войска.

— Государь, снедать станешь? — прозвенел голосок Ефросиньи.

— Сама стряпала? — спросил я.

— Да, государь! — отвечала девушка.

— Емельян, али иной пробовали?

— Да, государь! — сказал Ефросинья, ставшая моей экономкой.

Девушку я так от себя и не отпускал, опекал. Даже в условиях дисциплины и жестких наказаний за любое насилие — быть красивой, юной и одинокой в полном воинов городе чревато. Да и женская рука в хозяйстве — это многое. Не то, чтобы мне был так необходим уют и забота, но если есть возможность жить в комфорте, почему и нет.

Я освободил ее отца Митрофана Люта, которого окрестил, как Лютова. Мужчина был измотан, пострадал от пыток и издевательств. А угодил в застенки он точно не потому, что придерживался каких-либо политических взглядов, скорее потому, что мужик не признавал авторитетов и не был трусом. Он встал на защиту своей мастерской, когда к нему пришли и потребовали вначале бесплатно починить бахтерец. Но, после от мастера потребовали отдать готовые брони, на что получили жесткий и оскорбительный ответ. В итоге две смерти и холодная. Разбираться никто особо не стал, но и мастера не зарубили на месте, понимая, что бронник нужен всем.

Отец сразу же хотел забрать свою дочь от меня, так как для всех она уже перестала быть желанной невестой и вокруг только и судачили, что я, государь, нашел себе зазнобу. И даже то, что сам царь с ней мог возлечь, не освобождало девицу от клейма порченной. Но, ничего, жениха ей найдем. Тот же Болотников, чем не жених? Пусть только ее отец отработает и сделает то, что я ему наказал.

Вопрос касался мануфактуры. Митрофану предстояло возглавить еще пять человек, которые были учениками кузнецов и только один учеником самого бронника. Лютову ставилась задача раздробить производство доспеха на более мелкие операции, справляться с которыми могли бы менее мастеровитые люди. Своего рода конвейер. После проанализировать скорость исполнения заказа на тот же бахтертец, как и определить качество готового товара.

Мануфактуры — это огромный шаг на пути товарного производства. В Европе они начинают свое победное шествие и тем самым еще более двигая европейскую цивилизацию вперед. Недаром испанцы запрещали устройство мануфактур в Новом Свете, опасаясь, что производство в Америке может поставить крест на зависимости колоний от метрополии.

— Емельян! — выкрикнул я, как только съел немудреный обед: половину варено-копченой дикой утки и трех яиц со свежеиспеченным хлебом.

— Государь! — на пороге появился Емеля.

— Военный совет собираю до вечерней службы в храме! — сказал я и Емельян, поклонившись, поспешил на поиски всех, кто входил в этот самый совет.

Послезавтра выдвигаемся на Серпухов, куда, по разведданным, должен был направится и Шуйский, или кто из его сообщников в государственном перевороте.

Войско, как по мне, не готово. Да и нельзя за две недели вот так, вдруг, но ввести новые тактики, что сопряжено со сломом базисных понятий военных действий. Но что-то все же сделано: отработаны построения, налажена дисциплина, усовершенствованы сигналы во время боя, стрельцы стреляют тремя шеренгами. Не удалось научиться стрелять шестью шеренгами, как это должно быть в ближайшем времени у Вильгельма Оранского, но и три залпа — уже немало, даже без перезарядки. Пороху сожгли немало, но, уверен, не зря.

Я хотел быстрее либо занять с ходу Серпухов, либо разметить позиции за ним, в направлении Москвы. Именно возле этого города можно противнику выстраивать оборону, чего допустить нельзя.

***

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский не был ограничен в возможностях передвижения. Почти не ограничен, так как его постоянно сопровождало не менее трех человек, которые следили за разговорами и действиями самого знатного пленника.

Уже через два дня после того, как Михаил Васильевич был перевезен вместе с государевым войском в Тулу, — он обо многом забыл, увлекся наблюдениями за творящимся вокруг. То, как Димитрий Иоаннович выстраивает воинский наряд было для Скопина-Шуйского не просто в новинку, но и шокировало. Везде сторожевые посты, особые медные пластины с оттиском звезды и молота, которые являлись условием пропуска в город, патрули по городу, система разъездов по расписанию… Много чего было в войске государя, что, на первый взгляд, выглядело явным излишеством, но при осмыслении оказывалось более чем уместным.

Скопин видел, как преобразились действия воинов и во время учений. Система порядка и исполнительности влияла и на боевые качества. Все подразделения четко знали свое место в построениях, собирались в боевые порядки очень быстро. Но Михаила Васильевича поражало то, что государь, все равно остается недовольным и ждет от стрельцов, казаков, боярских детей еще большей прыти.

Что-то похожее видел Михаилу немецких наемников, по рассказам шведское войско так же имело полки, что были зело обучены разным построениям, но на Руси так не воевали. И Скопину-Шуйскому было отрадно наблюдать, что и русские православные воины способны строиться и воевать дисциплинированно, не хуже немцев или шведов.

Жалко только, что в Туле не было вдоволь ни бумаги, ни пергамента. Все шло на подметные письма, рассылаемые Димитрием Иоанновичем. По крайней мере, просьбы Михаила Васильевича заполучить то, на чем можно писать, игнорировались. Даже восковых табличек не дали. Но память у Скопина-Шуйского была отличной, он все старался запомнить.

— Боярин, тебе велено передать слова государя, — сказал один из трех сторожей Михаила Васильевича.

— Говори же, чего ждешь? — чуть раздраженно сказал Скопин-Шуйский.

Он уже неоднократно просился поговорить с государем. Михаила Васильевича сильно волновала ситуация, когда он хорошо питался, имел возможность передвигаться и весь чувствовал себя отлично, получал лечение и даже вино. А князь Куракин… десять дней мучился Андрей Петрович Куракин. Над ним издевались ужасающими способами: и каленым железом и битьем по самым болезненным местам и так, что и соромно думать. Уже через три дня князь сошел с ума от непрекращающихся издевательств. Вот тогда, по мнению Михаила Васильевича, и нужно было милосердно убить Куракина, ибо сам Господь Бог облегчил участь князя, забрав у него разум, но казаки держали свое слово, а государь не вмешивался.

Умер Куракин, но Димитрий Иоаннович все равно не отвечал на просьбы о встречи. Скопин-Шуйский даже думал, что государь и вовсе не получает от него прошения, но стражи уверяли, что все по чести делают и государю сообщают. Попытка же самому приблизится к царю закончилась позором, когда Скопина-Шуйского быстро скрутили и даже несколько раз, для острастки, ударили. И вот, наконец, воля государя.

— Государь ставит тебе, боярин, выбор: али ты вертаешься до своего крестоцелования и верой и правдой служишь, али остаешься в Туле, но в холодной, и опосля ссылаешься в Вятку, — сказал страж.

Пойти против своего дяди? Да! Теперь — да! Только он попросит у государя, чтобы не стал Димитрий Иоаннович требовать убийства родственника, не рукой Михаила. Скопин-Шуйский успокоился еще тем, что он позволит себе отойти от крестоцелования только в одном, чтобы попытаться спасти родственников. Пусть бегут в Польшу, или в Швецию, да хоть в Крым. В остальном он будет служить именно что природному царю, которого, оказывается и не знал ранее. Но теперь видит, что государь умеет быть грозным, но и разумным.

Глава 12

Десять верст на северо-запад от Брянска. Деревня Демьяхи

17 июня 1606 год

— Крест покосился, — сказал мужчина, смахивая скупую слезу, предательски скользившую по покрасневшей правой щеке.

— Не вижу, Батя, как и было. Али нет? — парень, лет пятнадцати, посмотрел на отца.

— Можа и не покосился, — сказал Игнат сын Трофимов.

Два мужчины, а парень пятнадцати лет уже никак не мальчик, стояли возле небольшого холмика с крестом. В живописном месте, на высоком холме, в версте от деревни находилось кладбище. Тут было-то всего не более четырех десятков крестов. Однако о малом или большом количестве могил можно судить только относительно количества живущих в деревне и времени, сколько существовало поселение. А сейчас в Демьяхах проживало всего-то чуть более трех десятков человек. И лишь год назад преставился основатель поселения, тот самый Демьях.

Но нет, это не трагедия, и не было мора от хворей, но был мор от голода, когда в живых и оставалось только две семьи. Остальные бежали, кто на Дон, кто на Урал-камень, а иные и померли, как только с холодами закончилась трава и древесная кора, которая хоть как, но давала возможность питаться. Но тогда мало прибавилось могил, так как не было достаточно людей, чтобы суметь через промозглую землю выкопать ямы.

Сейчас же, два года спустя, ситуация стала выправляться. В Демьяхи, как и в другие деревни, стали приходить люди, а дети, слава Богу, из десяти аж трое выживало. И зверь пришел, потому и охотой прожить можно было. А Демьях до самой своей смерти умело руководил поселением и лавировал между разными боярами и дворянами, так и не пошел в крепость ни к кому. Может быть, это стало возможным из-за того, что поселение было окружено лесом и через него мало проходило людей. Дороги на Брянск, Стародуб, Смоленск, Москву шли чуть в стороне. Что, впрочем, было только на руку демьяховым поселянам, которые периодически выходили на дороги и торговали с иными деревнями и с путниками.

— Тоскуешь по мамке? — спросил Игнат своего сына Третьяка?

— Тоскую, Батя. Добрая она была! — сказал сын и скривился, силясь не заплакать.

Прошло сорок дней со дня смерти Марыси, жены Игната. Она не смогла разродится тринадцатым ребенком и Господь забрал ее и так и не рожденного сына. Теперь у Игната остался старший сын Третьяк, третий из сыновей, но лишь первый среди выживших. Была еще дочка Милка, той четырнадцать лет недавно исполнилось. Живым еще был последний рожденный сын, годом от роду, прозванный в честь основателя поселения, Демьяхом.

— Добрая жонка была! Хату смотрела, да скотину обихаживала, — говорил Игнат с нотками сожаления.

Не того сожаления по потере любимого человека, а утрате доброго работника. По нынешним меркам у Игната было большое хозяйство и справляться с ним без жены будет нелегко. Тем более, что Милка уже сосватана и уйдет в другой дом еще до холодов.

— Ажанить тебя нужно! — сказал Игнат, рассматривая сына. — Да мне сойтись с Феклой.

Третьяк не стал комментировать решение отца сблизиться с Феклой, которую уже все, как год, считают вдовьей. Ее мужик два года назад поехал в Москву, посчитав себя самым умным, что сможет в стольном граде дешевле купить соль, но не вернулся. Не стоит гадать, что стало с мужем соседки, тут можно предположить несколько десятков причин, почему Северка Старшой не вернулся.

— Батя, так где ж невесту мне сыскать? Ты же не хотел, кабы за меня отдали Дарью, — сказал Третьяк, внутренне содрогаясь от предвкушения положительного ответа отца.

— Видел я, что работящей девка стала. Ранее часто хворала и худа была, хозяйство не потянула бы. Нынче уже бабой выглядит. Дом ее батьки худой, коровы нет, да только что и хряк, да качки [утки] остались, но ничего, сын, у нас-то всего вдоволь! — сказал Игнат и улыбнулся, наблюдая за тем, как сын радуется и прямо устоять не может на месте. — Беги уже, скажи Дарье, что за утро приду сговариваться с ее батькой, опосля и сватать станем.

И Третьяк побежал. Ни для кого в деревне не было секретом, что сын Игната и Дарья нравятся друг другу, но их отцы несколько в ссоре. Игнат часто был заносчив и гонорился, словно литвинский шляхтич, что живет богаче иных. Игнат считал, что в праве хвастать, так как у него и дом справный, срубный и просторный, да скотник добрый, земли обрабатывает не менее тридцати четей. Корову имеет, да еще и телую, скоро разродится должна, бык у его есть, которого пользуют всей деревней для коров своих, а еще есть у Игната две козы, три десятка кур, три свиньи и еще четыре подсвинка. По местным меркам — олигарх, да и только.

Пока была жива Марыся, она хоть беременная, хоть только что родившая, но никогда не запускала хозяйство. Скотина была всегда кормлена и обихожена, семья постоянно с горячей стряпней и не обязательно это была травяная несчимница [имеется ввиду суп только из травы: крапивы, щавеля и др.], порой семья ела и похлебки с салом и со свежем ржаным хлебом.

Теперь хозяйству нужна баба, иначе будет худо. И единственная толковая девка, которая могла бы со временем потянуть домашнюю работу у Игнатовых, была Дарья, пусть за ней и не будет приданного.

— Вот же! — улыбнулся Игнат, глядя на то, как лихо сбегал с кладбищенского холма его сын, потом повернулся к могиле жены. — Вот так, Марыся, будут бабы в доме, на захудеет хозяйство наше. И Фекла работящая, да и Дарья не трутень. Только Милку отдать придется… да, ничего , еще и Демьях подрастет, так помощником станет.

Уже спускаясь с холма, Игнат заприметил, что что-то не так : далеко от деревни, через уже засеянное поле, подымая большое облако пыли, неслись конные и… было плохо видно, но, скорее всего, и оружные. А кто же скакать станет на конях без оружия?

Игнат, сын Трофимов, слышал, что западнее Брянска появились какие-то тати, что грабят и убивают. Но это было так далеко, почитай не меньше пятидесяти верст до разбойников. Кто ж с них дойдет до Демьяхов, расположенной внутри леса? Это же еще Брянск взять нужно, а там и крепость и стрельцы стоят.

Игнат не был из робкого десятка, он вполне мог вписаться в любую казачью сотню, если бы во время годуновского голода решился — таки пойти на Дон. Потому, мужчина, так же заприметив приближающуюся опасность, побежал в деревню, по дороге подыскивая наиболее удобный дрын-дубину, чтобы встать на защиту своей семьи. Оружные люди — это всегда плохо, человек с оружием не может принести в дом добро, но стоило надеяться, что это государевы люди, тогда просто пограбят чуток, да пойдут стороной.

***

Третьяк забылся о всадниках, как только показался дом его невесты.

Дом Ждана, отца Дарьи, был на окраине деревеньки и Третьяку пришлось пробежаться через три дома, чтобы достигнуть хаты вожделенной девы. Пусть теперь в деревне на день разговоров будет, почему и зачем бежал Третьяк, парню было все равно, его отец решил все-таки пойти на уступки сыну. Пусть Игнат, сын Трофимов, показал, что сам принял решение о сватовстве сына к Дарье, на самом же деле он пошел вот таким образом на уступки сыну, который уже трижды просил отца ни с кем не сговариваться, окромя Дарьи.

— Йо-хо! Хо! Улла! — раздались крики и деревня в миг наполнилась вооруженными всадниками, которые ворвались в поселение не только с криками, но и с саблями наголо.

Жители Демьяхов, пусть и успели позабыть, что такое прятаться в лесах, но инстинкты сохранили, потому, как только в деревню ворвались конные, люди побросали все свои дела и рванули в лес.

Третьяк замер и спрятался в зарослях крапивы, что росла у бани рядом с домом Дарьи. Было плохо видно. Обзору мешал и край скотника , и трава , и дым, что чадил из мыльни. То, что одна из двух бань в деревне топится, это было нормально, суббота, как никак, время перед службой в храме помыться. Пусть в деревне не было церкви, но в воскресенье все деревенские люди встречались и читали вместе молитвы, воздавая Господу хвалу за то, что живы и что не голодают, да хвори обходят стороной. Потому люди и мылись в банях, чтобы как будто подготовится к походу в храм.

Дверь в мыльню приоткрылась и Третьяк выпучил глаза на открывшуюся картину. Это была Дарья, нагая, полностью, с растрепанными русыми волосами. Дева так же увидела своего потенциального мужа и на миг замерла, зарделась и быстро спряталась за хлипкими дверями мыльни. Парень же забылся обо всем, он встал в полный рост и превратился в безмолвного истукана. Все нутро молодого мужчины забурлило.

Дарья, всегда одевавшаяся в бесформенный сарафан и заплетающая волосы в длинную девичью косу, и в таком виде будоражила естество парня. Сейчас же он окаменел. Девушка была в свои пятнадцать лет не просто пригожей, она была для Третьяка идеалом красоты, основой для его греховных мыслей. Наливные груди, широкие бедра, привлекательное, без изъянов лицо…

Дверь в мыльню снова открылась и звонкий, задорный голосок девицы, не показываясь даже ликом, прокричал:

— Охальник!

Впрочем, в этом не было осуждения, скорее элемент заигрывания. Дарья так же ощутила непонятные эмоции, которые грели лучше, чем натопленная баня. Девушка выдержала паузу, предвкушая, как вновь предстанет перед парнем обнаженной, но ударит того за греховные мысли… за свои же мысли. Вот и не отходила Дарья от дверей, с трепетом и дрожью в коленках ожидая от парня решительности.

А в это время в доме Ждана уже хозяйничали разбойники, которые себя таковыми не считали, ибо они были на службе у Димитрия Иоанновича, того, что чаще всего упоминается с приставкой «Могилевский». Отец Дарьи лежал с проломленным черепом, ее пятилетний брат был заколот, а трехлетняя сестра спряталась в хлеву и зарылась в солому, не обращая внимания, что соломы там было меньше, чем навоза. Пусть у Ждана не было коровы, но имелся добротный скотник, где соседи держали двух своих молочных кормилиц.

— Глянь, браты, мыльня чадит! — выкрикнул кто-то в метрах двадцати от Третьяка, приводя остолбеневшего жениха в чувство.

Инстинкт выживания взял верх над инстинктом размножения, и Третьяк снова нырнул в крапиву, еще больше обжигая руки и лицо о колющуюся траву.

— Так суботница! Ты, Стенька, мыться вздумал? — смеялся один из разбойников, медленно, с опаской перебирая ногами в направлении бани, при этом держа свою саблю на изготовке и впереди.

Опытный казак-запорожец Богдан Нырко знал, что даже в таких, на первый взгляд, безобидных деревушках могут найтись мужики, которые могут и с топором оказать сопротивление и нежданно оглоблей огреть.

В отличие от своего наставника, опытного Нырко, Стенька еще не был научен горьким опытом и не пошел, а побежал к бане, прошмыгнув всего в двух метрах от Третьяка, но не заметив горе-жениха.

Горе! Оно пришло в деревню. Никто не обольщался, что можно договориться с теми, кто взял поселение в кольцо и незатейливо убивал всех мужиков, детей и старых баб. Знали напавшие о том, что в лесу селяне могут скрыться и туда не стоит и соваться. И никто не сбежал.

Третьяк даже через заросли травы увидел, как у молодого, лет семнадцати-восемнадцати, татя с первого раза не получилось открыть дверь в мыльню. Дарья уже поняла, что не ее жених рвется к ней. Третьяка она бы пустила, чтобы залепить по наглым щекам, но пропустила бы, но не того неизвестного, который не прекращал говорить и от разговоров которого становилось страшно. Теперь у девушки уже не растекалось, неведомо откуда взявшееся тепло и нега, теперь ее коленки дрожали от страха.

— Батька! — закричала Дарья, что есть мочи.

В какой-то момент Третьяку стало даже обидно, что Дарья зовет на помощь не его, будущего своего мужа, а отца. Но эти мысли вмиг улетучились, вновь уступая место всеобъемлющему страху. Парень хотел, сильно хотел, встать, защитить свою невесту, убить охальника с оружием, потом побежать домой и там встать на защиту своей сестры. Биться плечом к плечу со своим отцом. Он хотел, но не мог сделать движения даже пальцем, обуянный страхом.

— Хех! — с силой рванул на себя дверь мыльни Стенька и державшаяся за дверную ручку Дарья, вывалилась вслед за открывшейся дверью.

— Ох, ты ж! — Стенька замер.

Дарья упала, уже лежа пыталась руками прикрыть свои женские особенности, но получалось это плохо, уже потому, что девушка была развита не по годам и запотевшие груди, как их не пыталась прикрыть руками Дарья, предательски выскальзывали.

— Тиш, тиш, девка, жить будешь, тиш, говорю тебе! — приговаривал Стенька, запутавшись в шнурках своих шароваров.

— А ну, молодой! — подошел Богдан Нырко.

Тридцатисемилетний казак залюбовался девицей. Давно его так не волновали бабьи прелести.

— Ты, девка, не кричи! Так, мабыть, мы вдвоя будем, а закричишь, как любой казак помять тебя захочет, уж вельми пригожа ты, — у опытного казака сноровистее получилось скинуть красные шаровары и оголиться.

Дарья с ужасом смотрела на тех мужиков, которые сейчас будут ее насильничать. Все девичьи мечты рушились. Теперь Третьяк не возьмет ее замуж, она будет опозорена. В какой-то миг девушке стало обидно, что она не виновата в том, что произойдет, что Третьяк, ее жених тут , рядом, смотрит на ее стыд, но ничего не делает. Но Дарья даже в таких условиях не стала выдавать своего любимого.

— Ты девка не дергайся, поверь, больнее станет! — приговаривал Нырко, подтягивая Дарью под себя за ее бледные ноги, относительно загорелых ручищ насильника.

Третьяк нащупал камень и его глаза сразу застил туман, разум отключился. Парень выскочил из своего укрытия и когда Дарья уже кривилась от боли, силясь не кричать, а опытный в сече и осторожный казак, закатил глаза от удовольствия, парень ударил Нырко по затылку.

— Дядько! — вскрикнул Стенька и лихо, извлек саблю, а через секунду уже рубанул по голове непонятно откуда взявшегося местного селянина.

— Ах ты! — вскричал Стенька и с силой ударил кулаком в лицо Дарьи.

Голова девушки повернулась от удара в сторону, где упал замертво ее жених. Больше Дарья ничего не чувствовала, не переживала. Она встретилась глазами со своим любимым и даже когда ее пользовал уже пятый, или шестой насильник, она всегда поворачивала голову в сторону, где лежал Третьяк. Разбойники же были столь озабочены скинуть свое сексуальное напряжение, что их даже не смутило то, что девушка медленно, но умирала.

***

— Хороша! — сказал сотник Тарас Свистун, зашнуровывая шаровары. — Взять ее и буде мне хмельное подавать!

Главарь ватаги, которая зовется казаками, но является не более, чем разбойничьей, только что снасильничал Милку Игнатовну. Уж больно она приглянулась главарю. Тарасу пришлось обратить внимание именно на это подворье, потому как в нем закрылся один мужик, что пришиб двоих казаков. Нужно было показательно наказать селянина, который решил оказывать сопротивление. Тарас убил мужика не сразу, тот умудрился ускользнуть от первого рубящего удара сабли, но клинок Свистуна нашел правую руку хозяина дома и отсек ее. После убить мужика было уже даже не делом главаря. А вот попользовать девицу, которую безрукий защищал, то да, дело нужное. Так посчитал Тарас Свистун, решив взять девицу с собой для развлечений.

В лагере у Димитрия Могилевского у Свистуна была баба, но та уже и сама стала податливая для плотских утех. Тарасу же нравилось, когда с ним возлегают без желания, когда баба не позволяет себе какую-либо активность, но делает все, чего требует сотник. Ему нравилось бить и принуждать.

— Тут чадо! — сказал один из ближних людей.

Годовалый Демьях как будто понимал, что творится вокруг, и все время, с момента, как в дом ворвались чужаки, молчал, спрятанный под лавкой.

— Зови Егора! — принял решение Тарас.

Егор был сыном побратима Тараса Свистуна, можно сказать, учителя. Еще когда Тарас гулял на Дону, его учил и сабельному бою и верховой езде и иным воинским премудростям именно Ванька, отец Игната. Теперь Тарас взял в обучение сына своего побратима, так как Ванька погиб еще во время бунта Северина Наливайко.

— Убей! — потребовал Тарас, указывая на ребенка.

Не дожидаясь ответа или действий, сотник вышел из дома. Было много дел, а времени крайне мало. Еще предстояло собрать казаков, которые насильничают и грабят, вывести скотину, найти подводы. Тарас зашел далеко от тех мест, что более-менее контролировались войсками Димитрия Могилевского и можно было ожидать, что за ним будет отправлен разъезд или более того, стрелецкий полк из Брянска.

Требование к Егору, чтобы он убил годовалого мальчика не были проявлением излишней жестокости. Казак не может боятся крови, он, если того требуется, не оставляет свидетелей. Что же касается младенца, то убить его сейчас — это своего рода проявление милосердия. Ребенок и так обречен умереть, так как никого в живых в деревне оставлять не будут.

— Не нужно, Господом молю! — прошептала девица, которую только что насильничал сотник.

Во время насилия девка отключилась, потеряла сознание, потому тащить ее было не с руки, пока не порешаются остальные дела. Но руки и ноги Милке связали. Кроме того, первая запряженная телега должна была стать личной каретой для наложницы сотенного старшины

— Он и так помрет! — оправдывался парень.

Егору было только шестнадцать лет и он впервые участвовал в подобных действиях. Парень был уверен, что станет биться за правое дело, за воцарение природного государя. Он родился уже на Дону и там, несмотря на весьма и вольные нравы относительно венчания, насилия, как такового, не было. Даже ногайских баб и черкешенок насильничали крайне редко, все чаще беря в жены. Но тут… православные же, а такое творили.

— В седле сидеть сможешь? — принял решение Егор.

Он был решительным человеком , и отец воспитывал парня в духе православной морали, потому не мог он допустить еще большей несправедливости и греха.

— Смогу! — почти что соврала Милка.

Сильная боль между ног не утихала. Но она будет терпеть, если есть шанс спастись и спасти Демьяха.

— Сиди пока! — решительно сказал Егор, обнажил саблю и крадучись пошел к выходу.

— Ты чего? — произнес последние слова в своей жизни Андрейка, третий человек в сотне Тараса Свистуна.

Егор был в свои шестнадцать лет мастером сабельного боя. Мало того, что отец ставил ему и хват, и удар, и ухватки свои показывал, так еще два года Егор учился у одного мастера-шляхтича, который бежал на Дон [в то время сильной разницы между казаками с Дона, Запорожья, или иных практически не было. Часто казаки могли перебегать от Сечи на Дон и обратно].

Он зарубил и Андрейку и еще одного казака, который справлял нужду прямо у крыльца в дом и в прямом смысле был застигнул со спущенными штанами.

Егор оттянул в скотник убитых казаков, забрал у Андрейки пистоль и мешочек с моментам. После пошел обратно в дом.

— Лес знаешь хорошо? — спросил Егор, дождавшись кивка девушки, продолжил. — Скачем быстро в лес, на опушке останавливаемся, я отдаю тебе ребенка, ты идешь с ним далее, я же смотрю погоню. Если что, то нагоню, если в лесу не заблужу.

Через пять минут три коня устремились в сторону леса. Как не было жалко свою лошадь, но Егор понимал, насколько быстры и умелые кони старшины и его сообщников. Тем более, что на спины коней были приторочены туго связанные узлы, в которых было немало из награбленного, по крайней мере, драгоценности и монеты всегда казаки перевозили с собой. Поэтому парень взял именно этих коней.

Милке было больно, очень больно, она шаталась в седле, вцепившись в уздцы. На половине пути к лесу, Егору пришлось взять одной рукой коня девушки, второй держа ребенка, и управлять ездовым животным, на котором сам восседал, только ногами. Было тяжело, но Егор был умелым наездником.

В деревне опомнились не сразу. Все были заняты грабежом и насилием. Парень боковым зрением приметил, как на окраине поселения насилуют девицу, он даже проскакал не так далеко от того места. Но все были настолько увлечены процессом, что не обращали внимание ни на что больше, как на процесс насилия. Пусть вот так, но Дарья помогла спастись Милке, Демьяху и Егору.

Что делать дальше, парень не знал, но то, что возвращаться на Дон нельзя, как и уходить на Сечь, было понятно. Убить собственных побратимов? Этого не простят и на любом казачьем круге даже слушать не станут доводы Егора.

Тогда… в Москву. В большом городе легче потеряться, начать новую жизнь. Теперь он не один, теперь у него жена и сын. Только так, как у казаков и заведено. Нужно будет только в стольном граде обвенчаться.

Они бежали, долго не останавливаясь, пробираясь через кусты и топкие места. Бежали молодые люди от Смуты, от того, что пришли смущенные люди, расчеловеченные безнаказанностью и разрушили тот мир, который создавался в небольшой деревеньке Демьяхи. И до того в этом поселении были смерти, проблемы, неурядицы, но всегда брезжила надежда на будущее. Потому и сговаривались о свадьбах, сходились семьями, вместе, даже без церкви, по воскресеньям молились. И все это было разрушено походя, необязательно.

Но казак Егор, как часть той силы, что разрушила мирок, и Милка, как непосредственная часть того мира… они имеют возможность создать новый, свой, справедливый, мир.

***

Брянск

18 июня 1606 года

— Кто таков? — строго спросил Иван Семенович Куракин.

— Тарас Свистун, старшина казацкий, — отвечал разбитыми губами сотник разбойничьей сотни.

Ивана Семеновича Куракина прислали на усиление к Брянску. Царь Василий Иоаннович Шуйский заботился о благополучии русской земли. Именно так и объявлялось в Москве на Лобном месте. Дескать, царь, понимая, сколь много нужно войска, кабы изничтожить лжеца Тульского, все равно посылает стрелецкие полки на усмирение Могилевского татя, ибо именно этот вор более всего бесчинствует и привечает поляков-разбойников.

Бирючам, которые кричали подобные речи на Лобном месте писали тексты явно тайно сочувствующие Димитрию Тульскому, ибо даже в подобном ключе он представлялся, как умеренный человек или даже системный царь, природный.

У Шуйского был немалый выбор из воевод, кого именно направить в Брянск. Более того, именно туда, на этот театр гражданской войны, и просились бояре. Знали, а кто и догадывался, что именно Тульский и есть сбежавший Димитрий Иоаннович, потому ссориться с ним не хотели, мало ли что, может и вернется. Да и стали распространяться разные слухи, которые говорили о том, что бояре своим государственным переворотом разгневали государя Димитрия настолько, что в Туле уже начинается дефицит леса, который идет на колы для казней. И все казни только за насилие и безобразия, что учиняли и ляхи , и Литва, и разные разбойники, коих в стане Могилевского вора много.

Иван Семенович Куракин напротив же, стремился воевать именно с Тульским самозванцем. Он хотел отомстить за своего родственника, которого долго и извращенно убивали. Об этом факте уже знали в Москве и описывали смерть воеводы, позволившего себе лаять на государя, в столь ужасающих красках, что некоторые впечатлительные горожанки чуть в обмороки не падали.

Василий Шуйский не был дураком, ни разу, он понял, что Иван Куракин настолько пылает жаждой мщения, что будет не способным принимать адекватные и взвешенные решения. Тем более, что личность первого воеводы, который выступил против Тульского вора, уже определена — это официальный наследник Московского трона Иван Шуйский.

— Ну, ентого такоже на кол? — спросил Брянский воевода Михаил Федорович Кашин-Оболенский.

— А ты, Михаил Федорович иное видишь? — спросил воевода Куракин.

Несмотря на то, что оба боярина — да, Кашина перед отправкой в Брянск, так же объявили боярином, — являлись воеводами, проблем с распределением обязанностей не возникало. Куракин — головной воевода за стенами Брянска, даже если с ним уходят городовые стрельцы Брянска. Если же в крепости нужда командовать, то тут головою остается Кашин-Оболенский.

Только в одном относительно молодой и горячий Куракин пошел на принципиальный спор с пожилым Кашиным-Оболенским, касательно пойманных лазутчиков от Тульского вора.

Даже не так, они не были лазутчиками, скорее послами. Из Тулы прибыли три человека, которые привезли вислую грамоту от вора, причем… с государственной печатью. Димитрий… вор Тульский спрашивал, чем именно он мог бы помочь в противостоянии с самозванцем.

— Я, Иван Семенович, мыслил поступить хитрее. Вот скажи? Были бы нам лишними порох, ядра, али снедь? Можно и людей было попросить у вора, а тут уже и разбить их, ослабить Тульского лжеца, — седовласый Кашин махнул рукой. — А ты и слушать не хотел, со мной в ссору полез. Да я бы и сам на кол их посадил. Но то три человека, а можно было ослабить тульского на тысячу человек. Так-то.

Аргументы Кашину казались более чем убедительными, но Куракин не хотел ни в чем убеждаться.

— Этих, Михаил Федорович, на кол посади. Казак тот, Свистун зело много зла учинил. За ними четыре деревни ограбленные и спаленные, — сказал Иван Семенович и Кашин одобрительно кивнул.

Сотню Свистуна взяли аккурат под деревней, которую называли Демьяхи. Хорошая была деревня, не бедная, как многие. Михаил Федорович Кашин-Оболенский уже собирался объявить эту деревушку собственностью, да написать челобитную царю Василию Иоанновичу о даровании земель у Брянска. А оно вот как. Получается, что Свистун залез прямо в карман брянского воеводы.

— Ты мне скажи, Иван Семенович, ты решил сам идти на Могилевского вора? — спросил Кашин, переставая сокрушаться об упущенных выгодах.

— Не вижу иного. Нужно быстро разбить одного вора, кабы заняться иным, уже тульским, — решительно отвечал Куракин.

— Завтра?

— Утром, — ответил Иван Семенович Куракин.

План Куракина был таков, чтобы направить свое войско на Тулу. Да, один он вряд ли сможет разбить тульского вора, к которому приходит все же больше людей, чем к могилевскому. Но воевода рассчитывал ударить сбоку, когда вор будет подходить к Серпухову. Тогда был шанс объединиться с войском Ивана Шуйского и уже громить тульского вора.

С другой же стороны, Куракин даже не рассматривал вариант развития событий, при котором ему не удастся разбить могилевского татя. Всеми своими мыслями Иван Семенович был на ратном поле только и исключительно против тульского вора.

***

Между Каширой и Серпуховым

22 июня 1606 года

Вот не хотел же именно что двадцать второго начинать битву и… не начну. По плану, мы должны были выйти к Серпухову не позднее полдня 22 июня. Но уже полдень, а мы в десяти верстах от города. Не будет у меня в голове всплывать аналогия с нападением Гитлера на Советский Союз 22 июня, а то как-то не по себе.

Задержка же была связана с тем, что к моем воинстве, как и в моей свите вновь образовались перестановки, точнее и то , и другое выросло количественно, не факт, что качественно. Однако, времени проверять качество пополнения нет.

Пришел Касимовский хан Ураз-Мухаммед, который привел с собой и со своим товарищем князем Петром Урусовым почти три тысячи конных, вооруженных в основном луками. Наверное, именно так и выглядят татары.

Пришел и Григорий Петрович Шаховской. Привел с собой полторы тысячи всякого сброда, от которого я не так давно избавился. Но в этот раз гнать разношерстную массу путивльских и рыльских дворян, боярских детей, запорожских казаков я не стал. Не совершать же ошибку, когда перед, вероятно, главным сражением прогнать вооруженных людей, которые могли бы и переметнуться к врагу.

Шаховского я сразу же назначил вторым воеводой, пододвинув Прокопия Ляпунова, которого поставил воеводой правой руки. По сути, Григорий Шаховской становился «свадебным» генералом без права принятия решений, но без урона чести. И я бы не стал этого делать, так как бороться с местничеством собираюсь всерьез. Но он же привез мне государственную печать! Это очень сильно и дает моим «прелестным» письмам дополнительную ценность.

Со всеми воинскими приобретениями мое воинство составило почти двенадцать тысяч человек, среди которых менее двух тысяч стрельцов, да еще и тридцать две полевых пушки калибром в один фунт. Расчет же был на использование пик, которых наделали вдоволь.

— Знаю, Великий государь, что не терпишь ты, когда от тебя требуют. И я не стану. Но прошу тебя не лишать меня ханства и отплатить за службу по правде, — говорил мне Ураз-Мухаммед.

Вот она репутация. Теперь с меня не требуют, а просят. Разница в этом колоссальная. Может и получится стать правителем. А ведь, приведи Ураз-Мухаммед эти самые три тысячи воинов три недели назад, так можно было и требовать , и я бы не посмел его наказывать… правда чуть позже убил, но не сразу же.

— Данила Юрьевич, — обратился я на военном совете к человеку, на которого возложил оперативное командование всем моим воинством. — Повелеваю выдвинуться на четыре версты от Серпухова и начать копать оборонительную линию. Ночью отоспимся и с рассветом начинаем наступать с опорой на оборону.

Назначение именно Пузикова командующим , — это так же было новаторство. Никакого местничества на войне! Небольшое отступление для Шаховского сделано. Но это же и для Григория, воеводы Путивля, испытание. Быть вторым после Пузикова? Но пока я не слышал претензий и резких возмущений. Доложили, что Шаховской бурчит в недовольстве, но это нормально, я бы и сам побурчал, особенно, если уверен, что меня не слышат.

Местничеству бой! На пире местничествовать, за столом — пожалуйста. Это мало влияет на государственные дела, но на войне назначения только и исключительно по заслугам и моей воле.

Чаю бы на ночь, или кофе. В прошлой жизни я мог выпить много кофе на ночь и быстрее уснуть, чем без употребления кофеина. А в этом мире чая еще ни разу не пил. По совести, так здесь я пил очень интересные и вкусные травяные сборы, которые были бы экзотикой в прошлой жизни, но истинный эксклюзив сейчас — ранее банальный чай.

Завтра сложный день, лучше выспаться, можно выпить успокаивающего сбора и на боковую.

Глава 13

Окрестности Серпухова

23 июня 1606 года

Ефросинья гордилась тем, что ей доверяет государь и берет с рук девушки все, что она ему подносит. Фросе были непонятны такие отношения. Она была почти уверена, что государь к ней что-то чувствует, но… как-то иначе, не так, как Ермолай.

Где-то девушке было даже обидно, что царь не стал с ней… на этих мыслях щечки Ефросиньи всегда краснели. Но чувства, да, именно, чувства, которые она испытывала к государю, были чем-то иным, чем желание стать его женщиной. Нет, одно лишь только слово государя и она ляжет с ним, но возлечь как раз-таки девушке грезилось с другим… Ермолаем.

Но все эти мысли были столь сокровенны, что никто и никогда не узнает о том, что именно думала девушка, когда надменно игнорировала молчаливого Ермолая, что так и вился вокруг Ефросиньи, но не смел с ней разговаривать.

— Что делаешь, красавишна? — раздалось за спиной Фроси, когда она готовила вечерний взвар для государя.

— Кто таков? Лихо ты лесное! — выругалась Фрося, которая чуть не опрокинула глиняный кувшинчик с заваренным травяным сбором.

— Так я ж на страже поставлен, Андреем кличут! — улыбнулся мужчина.

Темные волосы, что характерно, коротко стриженные, орлиный нос, который порой называли «царским», так как похожий был у царя Ивана Васильевича, темные, злые глаза.

— Что тебе надо? — спросила Ефросинья, потом ухмыльнулась своим мыслям и добавила. — А кто головой сегодня поставлен у царской сторожи? А вчерась кто был?

Фрося проверяла незнакомца. Вообще было крайне странным то, что среди стражников появился кто-то, кого Фрося не знает. Ей постоянно, если принимать за постоянство три недели ее нахождения подле государя, приходится общаться именно с охранниками, которые и тренируются с царем и слушают его во всем. Не было этого… пригожего… на тренировках, Фрося часто подсматривает, как полуобнаженные мужчины дерутся, а порой и валяются на тюках с соломой. Если был на тренировке такой пригожий хлопец, она бы точно запомнила. Потому и решила проверить.

— Ермолай вчера был головою, а вторым головой Руслан. Сегодня головой Фрола поставили, — отвечал незнакомец.

Это были правильные ответы.

— А покажи царский медяк! — потребовала девушка продемонстрировать то, что в лагере Димитрия Иоанновича заменяет пропуск.

— Ох, красавишна, не удумала же ты, что я тать какой? — улыбнулся незнакомец, представившийся Андреем. — Я ж чего пришел… Тебя Ермолай кличет, сказывал зело важное сказать хочет. Ты иди, но быстро.

«Наконец-то он что-то хочет сказать» — подумала Фрося и пошла, пока заваривается царский взвар, увидеть Ермолая. Палатка Еремы находилась недалеко от царской и уже то, что он жил в палатке, говорило о статусе Еремы.

Фрося была зла. Ни одного слова Ерема ей не сказал, всегда такой важный, общительный с другими, а с ней, с той, которой нравится, даже «Спаси Христос» не скажет. А она ему и кусок мяса с царского стола преподнесет и вина нальет, от которого государь отказался. А тот все молчит. И сейчас даже не сам подошел, а прислал какого-то Андрея.

— Вот пойдет он до батюшки просить меня, так сама откажусь, — бурчала Ефросинья, накручивая себя для разговора с Ермолаем.

Еремы не оказалось на месте…

— Вот же… трус, паршивец! — выругалась Фрося, решив для себя, что больше никаких знаков внимания от нее Ерема не получит.

И вообще, скорей бы вернуться к отцу. Это государь определил ее столовой челядинкой, чтобы Фрося и готовила ему , и убиралась в горнице и походном шатре. А как только Димитрий Иоаннович вернется в Москву, она отправится обратно к отцу, в Тулу, и попросит батюшку найти ей жениха. Все равно нерешительный Ермолай не сподобится ни на что.

— Где этот Андрей? — спросила Фрося у Кудри, так все вокруг звали молодого казака, который стал сторожей государя, еще когда царь был в Кашире.

— Так ушел, — сказал Кудря.

— А ты знаешь его? — спросила недоверчивая Фрося.

— Да, в сторожу он просился, так Ерема отказал, а Фрол, видать, принял, — задумчиво сказал Кудря. — Да ты неси государю взвар, я уже отпил.

— При мне отпей! — строго потребовала Ефросинья, размышляя, может заварить свежий взвар, так как с ее бегами этот уже остыл.

Но государь собирался лечь раньше спать, завтра же битва, потому… понесет этот взвар.

***

Уснуть не получалось. Психологически я был готов спать, умел и раньше отключаться и отдыхать, хоть под артобстрелом, но тут что-то физическое было. Или я еще не абсолютно владею своим телом? Так на тренировках этого не замечаю, все лучше получает то, чем раньше владел. Растяжки и силы не хватает, так это наживное.

Да, я начал тренироваться. Намеки были, что это не государево дело — вот так и морды бить и бегать, прыгать, бороться. Занимайся, государь, только фехтованием, да верховой ездой. А то стыдоба, да и только, что православный царь на коне сидит, как падишах на осле — вроде и не падает , и как-то едет, но несуразица от такой картины режет глаза.

Конечно, никто мне так не говорил. Но и собственной фантазией эти умозаключения я бы не назвал. Там намек, там осуждающий взгляд, многое кричало о том, что я не особо соответствую ожиданиям. Однако я озаботился тем, чтобы прознать о настроениях в войсках. Вдруг где-то зреет столь явное недовольство, что в разгар завтрашнего боя две-три тысячи моих воинов, вдруг, станут не моими. Сколько в истории таких примеров было? Да в ту же Смуту порой бегали от одного к другому претенденту на роль лидера в царстве.

Ничего не было обнаружено. Напротив, воинство преисполнено решимостью и готово выполнить любую задачу. Ну-ну, поверим и посмотрим, что станут петь, если случится первое поражение. Тьфу меня! Только победа!

— Сядь, Михаил Васильевич! — сказал я и указал Скопин-Шуйскому на стул, что стоял в центре моего большого походного шатра.

— Спаси Христос, государь, что нашел время на меня, — сказал почетный пленник, не решаясь присаживаться.

— Да садись! — улыбнулся я, видя, как тушуется Михаил.

Ему еще только восемнадцать лет. Да, ранний, умный, вундеркинд, но детские замашки и некоторую неопытность Скопин в себе еще не изжил.

— Пора пришла тебе выбрать сторону. Кому служить станешь? — я пристально посмотрел на Скопина-Шуйского, пусть свет в шатре был только от трех небольших… костров в железных урнах, но понять настроение и мимику собеседника можно было.

— Могу спросить, государь? — дождавшись моего кивка, Михаил Васильевич продолжил. — Ты спрашиваешь о выборе моем нынче потому, чтобы я не показался тебе перелетом и тем, кто бежит к сильному, забыв о чести?

— Ты разумен, — констатировал я, тем самым подтверждая догадку Скопина.

Да, я не хотел, чтобы человек, который мог бы стать частью моей команды, оказался мечущимся по политическим партиям и лидерам. Вот завтра я выиграю сражение! А после, уверен, что на тренировку попаду нескоро — все принимать буду тех, кто прискачет заверять меня в верности и стараться пролезть первым из иных в Боярскую Думу. И как же хочется всех этих приспособленцев послать… в Сибирь, лучше к Тихому океану, чтобы назад точно не вернулись. Однако, управлять — это очень часто лавировать между интересами, даже если ты самодержавный правитель. Не был самодержцем ни разу, но такое мое мнение.

— Читай! — сказал я, протягивая лист бумаги с планом завтрашнего боя.

— Государь? — у входа в шатер появился симпатичный носик Фроси. — Взвар подать?

— Подавай! — сказал я Фроси и уже обратился к Скопину. — Что скажешь, Михаил Васильевич.

— Государь, меня же нарочно выводили тогда, как шли учения? — я не стал отвечать, дожидаясь ответа на мой вопрос. — Ты одолеешь Ивана Ивановича Шуйского. Токмо удержать важно касимовцев и казаков, чтобы ранее нужного не вышли вперед.

— Ты огорчен? — спросил я, перехватывая глиняный кувшинчик со взваром у Фроси.

— Не столь, кабы был, ежели тебя бы разбили, — пространно ответил Шуйский… Скопин-Шуйский.

— Подле меня будешь завтра, желаю слышать и видеть тебя, — сказал я, заканчивая аудиенцию.

Уже явная ночь, время к полуночи, а я все никак не усну. Может взвар поможет? Вот всем хорош этот травяной сбор, а если хоть чуточку добавить чая, так и вообще… Вот почему мы ценим только то, чего становится мало, либо исчезает? Гречку русский человек может не есть и год, но, как только она дорожала или исчезала с прилавков магазинов, сразу становилась востребованной и так хотелось уже не макарон, риса, еще чего, но гречки. И для меня «гречкой» стал чай.

— Государь! Государь! — прервал мой процесс поглощения взвара Ермолай.

«А не пошел бы ты нахрен!» — подумал я, но сказал иное.

— Что врываешься, оглашенный? — изображая недовольство, выкрикнул я.

— Фрол убит, еще два твоих рынды! — не обращая внимания на мое возмущение, говорил Ермолай.

Если он вот настолько себя нагло ведет, то действительно не стоит проводить воспитательные мероприятия, а прислушаться. Сам же говорил, что лицо охраняемое при малейшей угрозе практически лишается права распоряжаться и принимать решения. Вот только моей охране до профессионализма, как по Пекина… Нет тут такие образы не подойдут, ибо до Пекина не факт, что вообще можно добраться.

— Что думаешь? Ктоэто сделал? — спросил я, отпивая взвара. — Холодный и не вкусный.

Я отставил изящный глиняный кувшинчик.

Ермолай ничего не думал, он больше действовал, прибыл со своей сменой охранников и послал к Пузикову, чтобы тот отрядил полсотни стрельцов. Как по мне, так меры избыточны, а стрельцы нужны в предстоящем бою.

Чуть вдали послышались крики и звуки возни. Это не было похоже на нападение, нет звона стали, выстрелов.

— Иди посмотри! — повелел я Ермолаю.

Мой шатер оказался оцеплен, и через это оцепление пытались пробраться.

— Государь, беда! — вновь запыхавшийся Ермолай нагонял жути.

— Говори! — повелел я.

— Колодцы потравлены. Уже не меньше четырех десятков коней, да с три десятка служивых по отечеству [поместная рать] слегло.

— Фросю, быстро! — повелел я, глядя на кувшинчик со взваром.

Буквально через три минуты Ермолай силой тащил ошарашенную девушку.

— Ты готовила взвар? — спросил я, дождавшись кивка головой, задал следующие вопросы. — Отлучалась ли? Али видела кого незнамого тебе?

— Был, Великий государь, незнамый воин, был, Андрейка, — Фрося заплакала.

— Дура баба! Отлучалась ли? — кричал Ерема.

— Да! — всхлипывая, ответила Фрося.

***

— Бесчестно это! — сказал Иван Пырьев.

— Он лжец! Ты, Ванятко , верь в это и все буде легче. Оно, когда татя изничтожаешь, так не грех, а богоугодное дело, — ухмылялся Федор Северец.

Двое вооруженных мужчин сидели в высокой траве на берегу реки. Московские дворяне Иван Пырьев и Федор Северец были не столь привыкшие к большим забегам и то, что они пробежали почти две версты, сильно сказывалось на самочувствии. Теперь же, когда убийцы вышли к реке Лопасной, они собирались отдышаться и пойти вдоль речки, стараясь ступать по краешку воды. Шуйские наймиты знали, что в стане самозванца есть отличные следопыты, которые рано или поздно, но могут выйти на след убийц.

— Пора! — сказал Федор Северец и начал вставать.

— Не спеши! — раздался голос из темноты, и кистень, с мешочком песка на конце, устремился в голову Федора.

— Сяди! — грозно приказал казак Шило и Пырьев, наблюдая, как бесформенным кулем свалился его подельник, плюхнулся на седалище.

— Зброю давай! Да не дури, а то пистоль и пальнуть может! — потребовал Шило, направляя свой пистоль в голову Пырьева.

— Ты, ты же не знаешь! Отпусти меня, я дам десять дукатов. Это злато, дом купишь в Москве, али добрую деревню, — говорил Пырьев, не прекращая разоружаться. — Ты казак? Да? Поехали со мной, царь Василий Иоаннович даст много злата.

— Я не праведник, токмо отравы завсегда обходил стороной. А ты мою Нюшку убил. Кобыле было пять годков, добрая лошадь, подруга моя, — говорил Шило, обращая внимание, что второй отравитель-душегубец приходит в себя. — Да ляжал бы!

Казак вновь ударил своим кистенём Северца, вышибая у того дух.

Шило, соглядатай от атамана Заруцкого, прибыл в стан Димитрия Иоанновича два дня назад. Казак, много в своей жизни повидавший, был удивлен. Его быстро вычислили, уже к вечеру, и направили к казакам, кабы те приняли, или отказали в найме в войско. Уже сам факт, что могут отказать, удивил. У Могилевского Димитрия брали всех и текучка была колоссальная: приходили одни отряды, уходили другие, осуществлялось только общее командование. Тут иначе.

Шило по чести собирался завтра идти в бой, пусть он и будет всего рядовым казаком. Не было тут казаков, которые могли бы рассказать о более чем достойном послужном списке Шило, который был у Заруцкого старшиной, но всегда находился подле атамана.

Ночью, когда пожилой казак уже собирался спать, он заприметил странных личностей возле одного из колодцев. Тогда казак не думал, что в лагере Димитрия Иоанновича могут быть лазутчики или какие лихие люди, казалось, что тут все слажено по разряду. Когда же его Нюшка напилась водицы, причем из другого колодца, Шило все понял. Многие предпочитали колодцы, опасаясь, что вода в Лопасной будет отравлена.

Куда именно должны уходить отравители, казак понял, — он прекрасно знал, сколь укреплены все направления лагеря, накопаны ямы и стоят сторожи. Только направление завтрашнего удара было менее контролируемое. Да и река там, Лопасная, а уходить нужно только по реке. Вот и выследил.

***

Вода! Целая кисть руки чуть ли не по локоть во рту… ведро… вода… уголь. Конечно же активированного угля не было, но я надеялся, что и простой хоть чем-то, но поможет. После мне принесли слабительного и веселье продолжилось. Хотя уж чего я точно сейчас не испытывал, так это веселости.

— Не можно! Худо государю! — услышал я голос Ермолая, который не поддавался ни на угрозы, ни брал денег, но никого не пропускал.

— Пропусти! — повелел я, усталым, болезненным голосом.

И это я еще пытался казаться посвежее. Нельзя было перед подданными показываться в таком виде, но я посчитал за худшее вообще запретить меня видеть. Поползет по войску слух, что я уже помер, так все и разбегутся, а многие к Шуйскому перейдут. Но между Лжедмитрием Вторым и Шуйским… я уже тогда лучше Мстиславского выбрал бы, но придется выбрать Шуйского.

— Государь, ты живой? — спросил Пузиков, первым прорвавшийся ко мне, да еще и в нарушении местничества.

— Остальных зови! — повелел я и постарался принять хоть какую приличествующую позу, что было сложно сделать в окружении ведер с рвотными массами и не только ими.

— Государь! — приветствовали меня и Ляпунов и Шаховской, Осипка, иные.

— Первое — я живой и жить буду дале! Второе — передайте мое воззвание к воинам! — я протянул лист, исписанный мной.

Это была пафосная речь о том, что мы за правое дело, что в Кремле душегубцы и убивцы, что Русь стонет от самозванства и только я, природный царь , смогу царство возродить. Ну и так далее. Как я понял, для понимания людей этого времени, речь была более чем вдохновляющая. Тем более, что я проверял ее ранее на ныне покойном Фроле.

— Третье, — идите и принесите мне сеунч [весть о победе], — сказал я и встал со своей кровати, демонстрируя, что я еще о-го-го.

Как только воеводы ушли, вот так, не разгибаясь, я и рухнул обратно на кровать, так как ноги и в районе пресса схватила судорога.

Мышьяк. Меня травили именно им. Охранник, который передо мной отпил взвара так же корчится от болей. Но случилась еще одна недоработка: ему стали оказывать первую помощь уже после того, как эту помощь я сам себе оказал. Ну не до кого-либо было мне, когда я понимал, что и моя жизнь на волоске и сколь хорошо я смогу прочистить свой желудок, столь прибавлю себе шансов жить. И почему-то жить очень хотелось. Был же шанс, что я попаду вновь в свое время и буду вспоминать случившееся, словно прочитанную приключенческую книгу. Но нет, я хотел жить!

Мне становилось все хуже. Немели конечности, зверски сушило горло, то и дело, случались судороги. Но я нашел в себе силы, чтобы написать завещание. Да, именно так. Я хотел, чтобы моя смерть не породила новый виток Смуты.

Шуйский? Пусть он, один черт, что Романовы, что Шуйские, Мстиславские. Точно не Лжедмитрий Могилевский, или Петр-Федорович-Илейка Муромец. Нет восстанию Болотникова, или еще кого. Пусть власть концентрируется в руках одного человека. Будет внутриполитическая стабильность, найдется и разум, чтобы подымать страну с колен. Но писал, чтобы ни пяди земли, ни шведам, ни польско-литовцам. Писал я еще и призыв к казачеству оставить разбой и пойти под руку государя, стать ему опорой и грозой для людоловов, но не ловить самим людей на землях державных.

Пусть это воззвание и было лишь бумагой, пусть даже печать на ней была истинно государственная, но кто-то, да почитает, а потомки так и оценить должны.

Но это так, на всякий случай. Я боролся за свою жизнь и когда узнал, что мой дегустатор потерял сознание. Я не отчаивался.

— Ерема! — попытался выкрикнуть я, но получилось лишь громко прошептать.

— Государь! — в шатре сразу же появился охранник.

— На кол бы тебя посадить, что допустил такое со мной, да рядом батогами бить зазнобу твою Фросю, — сказал я, силясь улыбнуться, но случилась только корявая гримаса. — Но и не на кого сейчас опереться. Так что вот, возьми. И пока я не помру, а я не спешу на Суд Божий, никому не давай грамоту сию.

Я протянул бумагу и…

***

Река Лопасна в четырех верстах восточнее Серпухова

24 июня 1606 года.

В войске никто не знал, что государь потерял сознание и сейчас находился при смерти. Нет, напротив, перед воинами говорили бирючи, роль которых выполняли командиры, они зачитывали воззвание царя Димитрия Иоанновича. Воины вдохновлялись, казалось, и лошади били копытами в нетерпении начать сражение и принести вести государю. Вести о победе.

Для православного воина в период кризиса власти важнейшей мотивацией для самоотдачи на поле боя было знать, что они сражаются за правое дело, за истинного царя, что олицетворял правду у людей и некую сакральную связь с Богом. Борис Годунов был любим народом, но не являлся природным царем, потому Господь и послал людям голод. И больше такого голода быть не должно, если Московский престол займет сын Грозного царя Димитрий Иоаннович. Потому воззвание государя находило отклик в сердцах всех и каждого , и никто не допускал сомнений в правильности того, что он уже сделал и тем более в том, что сделать собирался.

Как не старались кричать петухи, что передвигались вместе с воинством, их потуги были напрасны. Шум выстрелов пушек заглушал любые иные звуки. Выявленных позиций неприятеля, до которых долетали ядра , было не так, чтобы много. Враг, вопреки ожиданиям, не стал подходить близко к реке Лопасная, чтобы препятствовать переправе через это не самое широкое водное препятствие.

После двух залпов полевых фунтовых орудий, сделанных скорее для острастки, на северный берег Лопасной сноровисто и почти что в боевом порядке перебрались наемники-пикинеры. Ротмистр Гумберт, ставший уже полковником, видимо, окончательно сменил воинскую специализацию и сменил алебарду на пику. Впрочем, алебарды должны были подвести чуть позже, когда станет ясно, что пикинеры стабильно удерживают плацдарм.

Для неприятеля был шанс скинуть тульско-царские войска обратно в воду, если бы по пикинерам слаженно ударила конница, или спешно подбежали стрельцы, но ничего не происходило.

— Что мыслите? Где их конные? — спросил Данила Юрьевич Пузиков у стоящих рядом с ним Григория Петровича Шаховского и Прокопия Петровича Ляпунова.

— Вчера были тут! — чуть растерянно сказал Шаховской.

В задачи Григория Петровича входило временно задержать атаку неприятельской кавалерии для того, чтобы уже отряд казаков Осипки ударил неприятельскую поместную конницу во фланг из-за леска. Ранее казаки уже перебрались через реку. После Шаховской должен имитировать атаки.

— В обход пошли! — высказал напрашивающуюся версию Прокопий Ляпунов.

— Знать бы еще откуда придут, — сказал Пузиков и стушевался. — Я не могу приказывать тебе Григорий Петрович, но то воля государя.

Ляпунов улыбнулся. Ему Пузиков приказывать мог, ибо в местничестве они стояли рядом, оба не то, чтобы и родовитые. А вот Шаховской?.. Этот был вровень или даже выше Ураза-Мухаммеда, еще одного знатного боярина в стане царя. В иной ситуации Пузиков и сесть рядом с Шаховским не мог, но государь все переиначил и создал неловкую ситуацию.

— Я знаю, что мне делать. Коли что надо для общего дела, да увидишь ты, головной воевода, что должно, присылай гонцов, али труби. Токмо… — Шаховской пристально посмотрел на отвернувшего глаза Пузикова. — Не желаю я слышать об отступлении.

— Коли все буде добро, так подымимся все в местничестве, — усмехнулся Ляпунов, который меньше обращал внимание на систему измерения статуса по заслугам предков и родовитости.

Пузиков поспешил к реке. Стрельцы уже перебрались и выстроились по сторонам от пикинеров, мушкетеры-наемники построились и вышли чуть вперед бывших алебардщиков и присоединенных к ним сотни казаков с пиками.

Неприкаянными были только сорок три тулько-рыльско-путивльских дворянина, что остались без лошадей, которых пришлось добить, дабы не мучились от отравы. Эти воины взяли кто бердыш, кто копье, иные нашли себе арбалеты. И стояли безлошадные сразу на пикинерами.

— Ну вот же! — обрадовался Пузиков, когда увидел, что по центру его построения начинается атака вражеских конных.

— Стоять! — кричали стрелецкие сотники и полусотники. — Не стрелять! Готовься!

Конные подскакали на метров шестьдесят, уже сотники смотрели на Пузикова, который запретил без своей отмашки стрелять. Но вдруг конные развернулись и ушли прочь. Стрелять вдогонку не стали.

Наблюдавший за разворачивающейся битвой Скопин-Шуйский на этом моменте чуть не выругался. Ему вдруг стало стыдно за своего родственника Ивана Ивановича Шуйского, прозванного Пуговкой. Было понятно, что атакой всего пятью сотнями конных воевода Иван Шуйский пытался выманить войска Димитрия Иоанновича на засаду. Скорее всего, по центру были пушки шуйских войск, спрятанные за строем стрельцов.

Повестись на такою уловку мог только безграмотный воевода , или когда в войсках напрочь отсутствует управление. И тем и другим войско государя Димитрия Иоанновича не болело.

— Вперед пять десятков шагов! — скомандовал Пузиков и через две минуты, когда команды дошли до сотников, все линии вымеренными шагами выдвинулись на врага.

— Ну и что далее? — Данила Юрьевич задал вопрос своему сопернику, который, естественно, не был услышан адресатом.

Видя, что построения самозванца выдвинулись немного вперед, Иван Иванович Шуйский приказал так же выдвинуться стрельцам, но по звуку рога срочно уходить по сторонам, давая простор для пушечных выстрелов. Шуйский не отказывался от идеи загнать неприятеля в ловушку, но уже начинал убеждаться, что эта затея провальная и нужно срочно искать иные способы для победы.

В это время Данила Юрьевич Пузиков начинал реализовывать часть плана сражения и был этим фактом весьма доволен, вспоминая слова государя, когда тот говорил о том, что чей план способен реализовываться, тот и должен побеждать.

Димитрий Иоаннович, Лжедмитрий, или тот, кто вселился в тело этого человека, мог бы добавить про важность перехвата инициативы у противника, но не мог найти синонима к мудрёному слову.

Пузиков выдвинул почти все пушки по левую руку, где расположилась наиболее сильная часть конных, возглавляемая Прокопием Ляпуновым. В это же время, как только пушки изготовились уже бить по неприятелю была объявлена атака полка правой руки Шаховского. Роль Григория Петровича сводилась на этом этапе к тому, чтобы только эмитировать массивную атаку на правый фланг неприятеля, но не вступать с ним в бой, если только не разрядить с коней пистоли, да не выпустить , сколько успеется, стрел.

— Улла-ла! Ра-ура! — кричали всадники Шаховского, подгоняя коней.

Маневр не раз отрабатывался и уже не только люди запомнили, что нужно делать, но, наверное, и кони.

Шуйский принял атаку Шаховского, как основную, срочно приказал переставлять свою артиллерию и усилил свой полк левой руки еще одним стрелецким полком.

— Ну вот, — то, что нужно! — Пузиков улыбнулся, когда артиллерия истинного царя, по мнению Пузикова и его воинов, дала почти слаженный залп ядрами, а когда шуйская конница рванула на пушки чуть сбоку, вступили в бой наемники-мушкетеры, отстреливая прежде всего коней.

— Двести шагов вперед пикинерам. Обе линии стрельцов вперед на двести пятьдесят шагов, — принял самое важное решение Пузиков.

Воевода рассчитал, что смещенные противником пушки не успеют развернуться вновь и следует пользоваться моментом для сокращения дистанции.

В это время Шуйский был в замешательстве. Его войска раскачивались из стороны в сторону и было решительно не понять, откуда последует главный удар. Надеяться на то, что именно он в этом сражении будет принимать решения, а противник уже контрмеры, — не приходилось. Битва уже была проиграна, вопросов было только два: сколь катастрофично будет поражение и как скоро Иван Иванович Шуйский поймет, что проиграл.

Но воевода и брат царя Василия IV рассчитывал на победу, причем разгромную для самозванца. Большая часть поместной конницы отравилась в обход.

***

Сеид-Бурхан напрочь не понимал, почему он здесь, как и многие воины из его рода. Да, Касимовское ханство вассально Московскому царству. А если не искажать понятия и реальность, то Касимово — часть русского царства, лишь с незначительной толикой самостоятельности.

В условиях того, что творится в некогда сильном Московском царстве мусульмане могли бы решить немало своих вопросов, например, отбить Сибирское ханство. Но хан Ураз-Мухаммед сказал идти проливать кровь за одного из русских царей, так тому и быть.

Сеиду доверили очень важный маневр, он пошел в обход всех московских войск, чтобы ударить по Шуйскому с тыла. Не только его полк совершал такой обход, но Сеид был впереди.

Речь, которая была произнесена и перед касимовскими татарами не сильно их вдохновила. Нет, они бы так же наполнились решимостью, но в речи государя не было ни слова о Пророке и хотя бы о самих касимовцах. Сражайтесь за православную Русь? Нет, они будут сражаться только потому, что вынуждены.

Так считал Сеид, но далеко не все люди, что сейчас шли за ним.

— Предводитель! Конные впереди! — к Сеиду-Бурхану подскакал десятник всадников, что шли на двести метров впереди передового полка Сеида.

— Всем стоять, готовится к бою! — громко сказал Сеид, а потом подозвал своего друга и заместителя Али и уже ему тихо прошептал. — Смотри за мной, как одену красную материю на шелом, командуй отступление для всех.

Сеид решил, что не стоит проливать кровь за урусов, достаточно показать, что касимовцы были в бою, но не сражаться, как это умеют смелые и достойные воины Касимовского ханства.

Если для касимовцев появление большого конного войска Шуйского было ожидаемым, сработала их разведка, то для поместной конницы, которая и не предполагала тут встретить сопротивление, наличие на их пути пяти сотен татар, да еще вдали не менее двух с половиной тысяч их основного войска, стало неожиданным и весьма неприятным сюрпризом.

— Алла! — закричал Сеид и устремился на русских конных, уже приготовив красную материю.

Сеид рассчитывал на то, что он начнет сражение и выйдет из него, как только чуть увязнет. Своим отходом Сеид-Бурхан хотел вынудить отступить и основные силы касимовцев. Он был уверен, что так сохранит воинов-сородичей для более важных свершений.

Сеид чуть притормаживал своего коня, давая выйти вперед другим воинам.

— Вжух! — пролетела одна стрела, выпущенная русским всадником.

Поместные конные шуйского войска не успевали взять разгон для сшибки и принялись расстреливать летевших на них татар, чтобы сбить их порыв и дать возможность другим своим товарищам начать полноценную атаку.

— Вжух! — стрела попала в шею коня Сеида, скакун споткнулся и упал.

Сеид успел спрыгнуть с падающего коня, он был прекрасным наездником. Мало того, он в полете извлек красную тряпицу, чтобы повязать ее на шеломе и уже начать отступление.

— Хр! — прохрипел мимо скачущий конь.

Второй конь сбил Сеида. А потом, его хитроумную голову оттоптали десяток коней соплеменников, которые достигли московских конных и уже вклинились в их построения. Не помог и шелом.

Потом была конная сеча на встречных, при том, что и касимовцы , и шуйские поместники выпускали рой стрел. Некоторые из московских конных имели даже пистоли, которые разряжали в своих оппонентов. Уже скоро битва превратилась в череду поединков и подлых заходов со спины. Люди быстро уставали — конный бой очень энергозатратный. Но еще быстрее уставали лошади. Потому стали появляться воины , уже сражающиеся на саблях, стоя усталыми ногами на обильно сдобренной кровью земле.

***

— Воевода! Воевода! — кричал казак, стараясь подобраться к Пузикову, которого охраняли три десятка стрельцов.

— Ты принес вести? — Данила Юрьевич обратил внимание на рвущегося к нему казака.

— Воевода, касимовцы бьются в трех верстах на восток с московскими конными. Много конных! — выкрикивал казак, а Данила Юрьевич уже принял решение.

— Ближе к месту казаки и полки правой руки, по сему выдвинуться боярину Григорию Петровичу Шаховскому атаману Осипке на выручку касимовцам, — отдал приказ и вестовой, и, перехватив заводного коня, устремился к Шаховскому.

Чуть позже Пузиков понял замысел врага и ответил для себя на вопрос, почему Шуйский не отступает, теряя многих своих людей, которые стойко держатся, но без шанса выиграть сражение. Иван Шуйский надеялся на то, что основная часть его конного войска обойдет позиции Димитрия Иоанновича и ударил с тыла. Тогда да, скорее всего, Пузиков был бы тем, кто ощутил бы горечь поражения. Но касимовцы задержали этот удар, а относительно свежие конные Шаховского должны качнуть чашу весов в сторону его… главного воеводы.

Получается , — что? Он, дворянин, но ни разу не боярин, разбил войско того, кто считается наследником Московского престола? Пузиков сделал грудь колесом и приказал:

— Общий наступ. Всеми силами! Казаков и безлошадных вперед! — даже свои резервы Данила Юрьевич решил использовать, чтобы сломить, наконец, сопротивление русского войска, что пришло биться с другим русским войском.

От таких побед панихиду бы заказать, да оплакать каждого воина, что сегодня сложил свою голову только лишь за то, что власть имущие никак не могут определиться, кому именно царствовать. И пусть вопрос о царе для Руси ключевой, но не ценой многих сильных, молодых, здоровых мужчин.

***

У Серпухова

25 июня 1606 года

Жив? Я еще жив, или опять провидение изволило со мной шутить?

— Государь очнулся! — радостно вскрикнул Ермолай.

— А что я говорила! Силен ворон, еще крылы свои да расправит! — услышал я шуршащий старческий голос.

Поворачиваться пока не стал, шумело в голове, тело как будто стало сухим.

— Давай ему, девка, воды, — понемногу, но можно давать, — сказала неведомая мне старуха.

— Кто это? — прохрипел я.

— Не гневайся государь, то знахарка, не знали, как тебя от хвори избавить. И лекарей нет у тебя, — оправдывался Ермолай.

— Битва! — выцедил из себя я слово. Говорить было сложно, много на это уходило сил. — Сеунч?

— Да, государь, великую победу даровал Господь. И злоумышлеников изловили, что тебя травили , и Ивана Шуйского в полон взяли. Нет более московского войска! — сказал, как я понял по голосу, Шаховской.

— Все! Дайте рабу Божьему покоя, — строго сказала знахарка, а я ощутил неимоверную усталость и засыпал, уже не разбирая что еще мне говорили.

Главное — победа!

Глава 14

Османская империя. Варна

27 июня 1606 года

Петр Кононович Конашевич-Сагайдачный стоял у самой крупной галеры в порту турецкого города Варна и ухмылялся [в 1606 году Сагайдачный, действительно, взял и сжег Варну, что в Болгарии, подобравшись на чайках — небольших суднах].

— Можно же щипать турку, можно! — бормотал себе под нос мужчина, который не то, чтобы выделялся обозримо величественными статями.

Нет, на вид это был чуть выше среднего роста человек, без выпирающей груды мышц, не красив, ни урод. Как сказали бы в будущем, среднестатистический мужчина, без особых отличительных черт. И люди будущего ошиблись бы, причем катастрофически. Это был выдающийся человек.

Его исключительность заключалась не только, и не столько в мастерстве сабельного боя, хотя и в этом он поднаторел, даже будучи обозником на Сечи, всегда тренировался. Не был Петр Кононович и выдающимся ученым, при этом имел образование на голову выше многих, очень многих не то, что польско-литовских шляхтичей, но и магнатов. Он не был богачом, но всегда находил средства на содержание двух добрых коней и всей полагающейся воинской амуниции.

Сагайдачный обладал выдающейся энергетикой, которой заражал и всех тех людей, что окружали православного шляхтича, вписавшего казацкие законы и мышление. А еще, это был человек, который не видел преград. Нет ничего невозможного. Он был жесток и принципиален, последователен и хитер.

Турки столь сильны, что их бить невозможно? Скажите это туркам в Варне и тем турецким капитанам, на чьи галеры сейчас грузят невообразимое количество награбленного добра. Был риск, что галеры и до того бывшие под завязку набитые продовольствием и разной контрабандой, не смогут плыть. Но тогда Сагайдачный, скорее скинет в воду гребцов и сам сядет за весла, но награбленное довезет. Чтобы доказать старшинам казачьим и иным вольным запорожцам, что все казни, избиения, изгнания, были не напрасны, что вот он, результат.

— Шевелись! — крикнул первый гетман Запорожский и все стали ходить и трудиться вдвое быстрее.

Железная дисциплина, казни даже за употребление хмельного в походе и резкое его ограничение на Сечи, постоянные тренировки и учения, отсеивание малахольных и нерешительных. Всего за год с небольшим, кошевой атаман, провозгласивший себя гетманом, создал более чем работающую систему хозяйствования на Сечи и сформировал армию, которая теперь могла бы соперничать с коронными войсками на равных, а в лихости, смекалке, превосходила польско-литовские коронные войска.

И не было для Сагайдачного особых, безусловных, авторитетов. Он был готов разговаривать с королем Речи Посполитой, именно что вести переговоры, но не подчиниться любой воле польского монарха. Он был бы и не против завести отношения и с Московским царством, с кем-нибудь из часто меняющихся его царями, но московская держава сейчас такова, что так и просится на казачий набег [Сагайдачный устроил не то, что набег на Россию, уже при Михаиле Романове, а полноценную войну, вместе с тем, просился к нему на службу и запорожские казаки тысячами переходили служить Москве].

Петр Кононович не спешил каким-либо образом вмешиваться в дела московитов, несмотря на то, что на Сечи собралось уже более сорока тысяч казаков и беглые крестьяне только прибывают, особенно после того, как Третий Статут Великого княжества Литовского завершил процесс закрепощения.

Многие казаки и так участвуют в московских делах. Это те, кто сбежал от жесточайшей дисциплины, что установил Сагайдачный на Сечи, либо отряды, которые спросили дозволу у кошевого атамана и отправились «на заработки».

— А ну, православные! Есть кто с мужиков половчее, да баба покраше? Всех забрать не могем! — кричал Грицко Горб, обращаясь ко всем согнанным в порт православным, или тех людей, которых посчитали таковыми.

Сагайдачный прекрасно понимал, что в Варне большинство православных, но это люди, которые встроены в систему общественных отношений Османской империи. Из числа этих людей мало найдется желающих оставить все и отправиться куда-то, в неведомое Запорожье. Но не называть же отсев собравшейся толпы, пленом, или верстанием в рабство? Все должно выглядеть, как благие намерения, пусть, по факту, это будет и банальное рабство. Ну не отпускать же красивых девушек и женщин, когда на Сечи с бабами дела обстоят почти что никак. А статусному казаку можно и жену себе взять. А нет, так на Дон отвезти, где межполовые отношения упрощены до предела. Есть женщина, назвал перед казаками ее своей, побратимы не против, все — жена. Обвенчает поп, так и хорошо, но где того попа сыщешь?

— Грицко, кончай уже лясы точить, уходить пора! — сказал Петр Кононович, развернулся и ушел к головной галере.

Кошевой атаман, провозгласивший себя гетманом, знал, что его приказ, даже небрежно брошенный, исполниться в точности и в срок. И уже не страх требовал от казаков исполнительности, но уважение к атаману, который подбил на такой невообразимо выгодный налет на Варну.

Сто восемьдесят тысяч золотых — это только в монетах. Теперь Сечь сможет безбедно существовать больше года, покупать оружие, тренировать новых бойцов и даже не обрабатывать землю. А на следующий год можно еще один набег организовать.

Живут же подобным образом крымские татары, так от чего и казакам, коли в силу входят, не пощипать и татар и османов? Что с них, с казаков? Взятки гладки. Это пусть короли, да цари оправдываются. А увеличил бы Сигизмунд реестр до тысяч десяти, так и слушались бы его во всем [в это время реестровых казаков, то есть тех, что числились на службе у короны было всего тысяча. На момент войны король резко увеличивал реестр, чтобы больше казаков влилось в армию, но когда казаки были не нужны, платили только тысяче, иной раз чуть большему количеству].

— А что, если за плату православных отдавать Москве? — задал себе вопрос Сагайдачный, придумывая новый «бизнес». — Не, они нынче золотом, да серебром платить не смогут.

Но сам факт, что можно освобождать православных крестьян, или ремесленников и ими же торговать, был интересен для Петра Кононовича. Он знал, что русские земли зарастают без мозолистых рук крестьянина, потому и в Московском царстве закрепощают крестьян.

***

Серпухов

2 июля 1606 года

Я вышел на крыльцо большого дома, где ранее обитали воеводы, а до них, вероятно и удельные серпуховские князья. Или тот терем сгорел во время последних массовых татарско-турецких набегов? Если так, то в битве при Молодях за пожар русские люди отомстили басурманам.

Вместе с тем, осматривая округу, я вновь поставил перед собой вопрос: а что это за двужильные, настырные люди живут на Руси, коли после стольких пожаров, раз за разом, отстраивают города? Как же получалось еще и развиваться, когда вот здесь, всего-то в четырех днях пути до Москвы оставалась опасность татарских набегов? А что говорить о Воронеже, Путивле, Рыльске?

Это я еще сокрушался, что России нужны черноземные просторы Дикого поля? Да под Тулой крестьян кот наплакал и земли просто очень много и никто ее не возделывает. Есть некоторые очаги сельского хозяйства, но очень мало, да и рядом с городами, чтобы, если что, бежать за стены крепостей. И при этом приходится держать постоянные гарнизоны, которые нужно кормить…

На что можно смотреть бесконечно? Как другие работают, на огонь, воду? Знаю, что бесконечно долго можно смотреть, как умирают твои враги, люди, которые тебя чуть не лишили жизни, а еще и умертвили твоих подданных.

Вот и я вышел с самого утра посмотреть на понурые туловища голых убийц, посаженных на кол. Не думаю, что я страдаю психическим расстройством, любуясь такой картиной. Конечно, это не мне решать, а психиатру. А пока таковых в этом времени нет, и не предвидится, то считаю себя адекватным человеком.

Только вчера, наконец, закончились все разбирательства и по итогам сражения и по системе охраны первого лица, то есть меня. Были внушения, получил десять ударов плетью и Ермолай. Не тронул только Ефросинью, да и Ерема, по сути, за нее терпел. Ладно! Девка неразумная такая и есть. Не она была ответственная за мою охрану, даже, как показало следствие, пыталась отравителей вывести на чистую воду.

А единственный, кто в этой истории получил награду, так казак Шило.

В прошлой жизни, а после того, как я оказался на грани смерти от отравления и окончательно разделил свою жизнь на «до» и «после», не встречал необразованных людей, обладающей феноменальной житейской мудростью. Все-таки в мире поголовного начального, а то и среднего, образования, нет не читающих, не пишущих, людей, которые могли бы стать наставниками и для самого государя.

Шило был таким человеком. Он не умел читать, писать, считать, если только не деньги, но при разговоре с ним я невольно почувствовал себя учеником. В откровенной беседе казак объяснил мне чаяния и стремления казаков, их жизненные ориентиры. Говорил он и о том, что есть государь для казаков и для него лично.

И все было просто и одновременно сложно. Государь — это сакральное явление. Он непогрешим, он может делать все, что не противоречит религии. Православие полностью формировало мировоззрение. Я, то есть тот человек, что владел моим нынешним телом, начал идти против этого понимания сакрального, привечать католиков, есть телятину, не стал разбивать лоб об алтарь в храме. Я то думал, был уверен, что то, что произошло 17 мая лишь государственный переворот, ан нет. Это было большим, глубоким явлением, свержением того, кто не отвечал требованиям сакрального, следовательно, не мог оставаться царем.

Анализируя всю полученную информацию, я уверился, что в том варианте развития событий, что был в иной реальности, Лжедмитрий I, кем бы он не являлся на самом деле, мог оставаться царем и заложить основы для новой династии. Его воцарение было народным, а убийство стало таким же, всеобщеодобряемым, правда, только после объяснения причинно-следственных связей. И такие, как Шило, прекрасно поняли, или почуяли фальш и неправильность. Потому казаки подымаются, потому к ним присоединяются крестьяне и дворянство. А я то, грешный, считал, чтобы пограбить слабого.

— Иди к атаману Заруцкому и скажи ему, что приму. Приму по разряду, на время службы. Коли твой атаман любит ляхов, то не стану его привечать, нам с ляхами пока дружбы нет, — говорил я казаку Шило.

— Дружба может быть токмо, когда други в силе. Не серчай, государь, но держава русская нынче не в силе. Кромолы много, люд православный в смуте. Трон Московский за последние два года ужо у четверых был. То не порядок, — говорил Шило.

— Знаю я то, — не стал я одергивать пожилого казака.

Мы разговаривали наедине, я слушал, так сказать «глас народа».

Но разговор был вчера, а сейчас Шило должен быть уже в пути к Брянску, или где там самозванец, что прикрывается моим именем.

— Государь! Тебе так долго нельзя стоять, — сказал мне подошедший Ермолай.

— Ты, что лекарь? — зло сказал я, но все же пошел в покои. — Чего пришел?

— Так, просители до тебя, государь! — сказал Ерема и неестественно выгнулся, чтобы почесать спину.

Видать заживает поротая спина. Но манерам ему стоило бы поднабраться, а то сделает такое па перед какими послами, так и за юродивого принять могут.

— Мстиславские пожаловали, али Трубецкие? Кто удостоен быть мной встречен? — спрашивал я, присаживаясь на большой стул, что здесь и сейчас заменял мне трон.

— Просит тебя, государь, за того боярина Григорий Петрович Шаховской, — сказал Ерема, а я пристально на него посмотрел.

— Ты, что, шельмец, деньги берешь, кабы мне нужное говорить? — догадался я.

Хотя, какая там догадка, видел, как пытались сговориться с Еремой и Ляпуновы и иные бояре, кабы словечко за них замолвил. Вот так, приблизил к себе неискушенного человека, а он постепенно, но неуклонно становится взяточником и интриганом. Но с Ермолаем мне было как-то легко. С другими напрягался, думал, что и как говорить, а с этим ухарем сильно напрягать свои извилины и корчить великого государя не приходилось.

— Не гневись, государь! Брал деньги, так то и в сундук все складывал, что ты мне на охранение дал. Мал уже тот сундук, полный, большой потребен, — блин, ну сама невинность.

Так бывает? Я забыл вообще, что дал один из своих сундуков на хранение Ереме. Думал, помру, так хоть Фросю замуж возьмет, да не будут ни в чем нуждаться. А мысли о смерти только день, как выветрились из головы, когда прошли боли и я начал хотя бы вставать.

— Зови Шаховского! — повелел я.

— Государь! — уже через минуту Григорий Петрович одарил меня радостью его лицезреть. Сарказм, конечно.

— За кого просить вздумал, Григорий Петрович? — спросил я у Шаховского.

— За Димитрия Михайловича Пожарского, — Шаховской склонил голову, что спасло меня от конфуза, так как это имя было даже нарицательным, мною, по знанию истории, уважаемым. И вот он. Не виноват я, он сам пришел!

***

Козьма Пожарский, именно Козьмой его прозвали при рождении, оставался верен себе и клятве, что давал некогда Димитрию Иоанновичу. Внутренне князь оставался верен крестоцелованию младшему сыну Иоанна Васильевича Именно, что внутрнене, ибо открытая демонстрация приверженности Димитрию Иоанновичу, Тульскому, естественно, каралась уже не просто изгнанием или порицанием, но случились в Москве и первые казни по похожим обвинениям. Василий Иоаннович Шуйский чуял, как считал Дмитрий Михайлович-Козьма Пожарский, что сидит на царственном стуле незаконно.

Если первые прелестные письма от Тульского Димитрия зачитывались прямо с лобного места, то после, уже только обнаружение бумаги у кого бы то ни было, каралось для тех, кто читал письма самозванца прилюдной поркой до полусмерти. Если же письма читались в компании, то смерть. Палачам нужно было платить сверхурочные, так как бывало, что казни не прекращались с закатом солнца.

В таких условиях, когда из контрмер у Шуйского оставались только репрессии, он проигрывал информационную войну. Но жестокость Шуйского изничтожало желание открыто выступать против Василия. Даже столь решительному человеку, как князь Дмитрий Пожарский, не приходило в голову громогласно заявлять о своих сомнениях в правильности воцарения Шуйского.

Но не хотелось ему и участвовать в разворачивающейся вакханалии. Дмитрий Михайлович уже собирался отравиться поближе к Туле, чтобы понять, действительно ли Тульский Димитрий тот, кто спасся и убежал из Кремля, а убили совсем иного человека. Но уехать было не суждено, прибыл вестовой с сообщением. Князю Пожарскому предписывалось Василием Шуйским взять под свое командование Шестой стрелецкий приказ, пять сотен поместной конницы, три роты немецкой пехоты и выдвинуться в качестве полкового воеводы, то есть командиром всех этих войск, на усиление к Ивану Ивановичу Шуйскому, в Серпухов.

И что делать? С одной стороны, назначение весьма существенное. Почитай, Пожарский становился если не вторым, то точно третьим воеводой в большом войске. Но при рассуждении с другого ракурса, войско это было призвано разгромить того, кто может быть истинным царем Димитрием Иоанновичем. Чтобы не кричали Шуйские про растригу, или самозванстве, в Туле был сбежавший царь. Быть же такого не может, чтобы кто-то мог назвать себя государем.

В таких размышлениях Пожарский вообще не учитывал фактор появления Лжедмитрия Второго, считая того и вовсе литовским проходимцем и банальным разбойником.

И Дмитрий Михайлович согласился [Пожарский был назначен В. И. Шуским полковым воеводой в 1607 году и князь принимал активное участие в борьбе против Лжедмитрия Второго].

Это был саботаж. Поняв, что только своей волей, он, полковой воевода, не может обратить все свое же войско против Шуйского, Пожарский стал вредить подкреплению, замедляя переходы. В подкреплении было немало людей, которые оказались обязаны своим возвышением исключительно Василию Шуйскому. Все сотенные головы были дворянами, которые служили лично Василию Ивановичу. Что же касается наемников, то им заплатили деньги и те не станут, скорее всего, не станут, бунтовать и менять нанимателя. Кто ж им станет верить, если наемники не придерживаются контракта? Или могут и предать?

Но в силах полкового воеводы было придержать выход войска, задержаться дольше нужного в городах. В Калуге простояли четыре дня, хотя должны были только один. Потом, якобы ждали пушки, которых никто им не посылал, но раз полковой воевода говорит, что пушки идут, так оно и должно быть.

Вот и не успел Пожарский к битве, подошел к Серпухову только на пятый день, после сражения. Вот тут, взяв всех стрельцов, которых за время перехода Дмитрий Михайлович смог убедить в нечестности Шуйского, князь выступил перед войском, призывая не просто сложить оружие, или отступить к Москве, но быть верными крестоцелованию, которое дали Димитрию Иоанновичу.

Его бы и схарчили, не взирая на знатность, но, неожиданно для Пожарского, за князя заступились наемники. И тут силы могли были быть не равными. Помог случай. Войско Пожарского, или уже не его, выследили и подготовили неожиданный удар конницей. Единственно, что за право возглавить эту лихую атаку спорили Прокопий Петрович Ляпунов и Григорий Петрович Шаховской. Потому атака началась только на следующий день, после обнаружения лагеря неприятеля.

Стрельцы, поместные конные, все были в смятении и не знали что делать. Да, они слушали командиров, которые оставались преданными Шуйскому, но каждый для себя уже не был уверен в правильности происходящего. А стрельцы, да и воины поместной конницы, это не сиволапотники, чаще люди думающие, занимающиеся и ремеслом и торговлей.

Как только появилось из-за леса конница Димитрия Иоанновича, прибывшие московские войска стали разбегаться, а наемники, как и те, кто пошел за Пожарским, остались, но в знак покорности преклонили колено, вслед за немецкими пехотинцами. Пожарский же, напротив, выпрямился

— Это ты, что ль Дмитрий Михайлович, али я обознался? — спросил Шаховский, рассматривая Пожарского.

— Я это, Григорий Петрович, я, — сказал полковой воевода уже разбежавшегося войска.

***

— Ты, боярин, хочешь, чтобы я на веру взял то, что ты тут сказывал? — спросил я Шаховского, как только тот закончил свой душещепательный рассказ про душевные терзания Пожарского.

— Нет, государь! Прошу спросить с него, ты был к князю Пожарскому ранее милостив, — сказал Григорий Петрович.

Мне хотелось сразу же поговорить с Пожарским, да послать за Мининым. Герои все-таки. Но времена Смуты столь туманны, что не понять кто с кем и за кого. Потому верить нельзя никому, даже Дмитрию Пожарскому, в этом варианте истории еще не успевшим значительно выделится.

— Учини дознание! Поспрашивай у московских стрельцов, наемников. Коли случится так, что князь Пожарский призывал всех перейти ко мне, да замедлял переходы, кабы опоздать, то приму его и приближу, — сказал я и отвернулся, не желая больше разговаривать.

Мне еще предстояла работа. Как бы странно не звучало в это время, но я работал с бумагами.Калуга, Кашира, Ростиславо, Тула, Рыльск, Путивль и иные города теперь подчиняются мне. Следовательно, нужно хоть как-то понять, что это мне досталось.

По мере того, как присягали города, а Калуга присягнула только вчера, я требовал с местных властей, которые пока не менял, кроме Рязани, где сами жители схватили и бросили в холодную, информацию по количеству доходов-расходов. Сколько и когда платили налогов, сколько населения, какие ремесленные производства имеются? Сколько коней, телег и прочее, прочее. Получалась с одной стороны инвентаризация части государства, с другой, проверка местной власти на лояльность, профпригодность, элементарно, на честность.

Я найду кого послать в какой-нибудь город для проверки и сверки данных, после будут приниматься кадровые решения. Но это дело будущего, пока же я изучал, на что мне вообще стоит рассчитывать. И понял, две вещи: ни о каком богатстве речи быть не может, с иной же стороны, из того, что уже изучил, понял — перспективы есть. И ремесленники имеются и телеги, кони. Всего мало, но в наличие есть. А по налогам… как только я окончательно перенаправлю на себя налогообложение, то заимею более двух тысяч рублей уже в этом году. Да, для развития, ни о чем. Но это полгода нормального содержания той армии, что я имею на данный момент.

Жду ответов из Нижнего Новгорода, Захарий Ляпунов заверил, что города Рязанской земли все падут к моим ногам. Ярославль, Казань, Астрахань и много городов, они так же, даже без взятия Москвы, войдут в мою систему налогообложения. Кроме того, это же только города. Я, как царь, имею множество деревень и земли, города, к примеру, Углич, которые должны давать немало прибытку. Но с собственными землями стоит обождать. Тут без взятия Москвы и полного контроля государства будет сложно.

Ну и вишенкой на торте формирования финансовой подушки безопасности стало мое послание Строгановым.

Я читал и в будущем, да и успел кое что узнать и в этом времени. И понял… Строгановы обуревшие типы. Половина соли, металл, ходят слухи, что и серебро, тысячи крестьян, сами обкладывают местное, уральское население данью. А еще они эксклюзивно торгуют с Сибирью и через них проходит пушнина в Москву. В мутной водичке Смуты они очень даже удачно наживали добро. И пусть писали об астрономических суммах в двести пятьдесят тысяч рублей помощи от Строгоновых разным царям, в том числе и Шуйскому… не верю! Были подачки, чтобы никто не обращал внимания, как бегут крестьяне на строгоновские вотчины. Да и пусть, казалось бы, Урал же нужно развивать! Но не ценой же полного упадка европейской части России⁈

— Так, а это что за письмена? — спросил я пустоту.

Передо мной было письмо, написанное…

— Это что, греческий? Ну и как мне читать, чтобы не спалиться? — продолжал я разговор с самым умным, самым великим и могучим, лучшим из ныне живущих, и тех, кто родится после — с самим собой.

Я знал, что мой предшественник в теле, что я оккупировал, читал и на латинском, и на греческом. Латинский я немного, но знал чуть выше уровня стихотворных высказываний про penis. Римское право изучал, немного столкнулся. Конечно, я не знаю всех склонений и времен, которых, если не ошибаюсь, в латинском языке… до хрена. Но имеется небольшой словарный запас и те же самые выражения помнил. Греческий же не знал абсолютно.

— Ерема! — закричал я так, что, будь Ермолай и в Кашире, мог услышать.

Через пару минут Ермолай уже получал указания привести ко мне разрядного дьяка Луку Латрыгу [разрядный дьяк, по сути, чиновник, администратор в городах, ведавший разрядами. Встречаются чаще в южнорусских городах]. Мне уже рекомендовали этого товарища, чтобы он помогал разбирать бумаги. Я не отказался, но решил чуть выждать, чтобы самому понять принцип современного делопроизводства. Так что, пусть идет и читает. Все-таки, я все еще болею, могу же прикрыть свое неведение греческого языка тем, что болят глаза? И вообще! А должен я перед кем-то оправдываться? Наверное, так же думал и Лжедмитрий I, вплоть до того, как его убили и прах развеяли.

— Государь! — через два часа, когда я уже и перекусил и подремал, пришел тот самый дьяк.

Слово «дьяк» рисует у меня некого человека в рясе, с огроменной, почему-то нечёсаной, бородой. Нет, борода пострижена, да весьма коротко. Волосы чернявые, так же коротко сострижены. Не старый, даже, наоборот, человек, лет тридцати пяти. Хотя для этого времени это уже возраст уважительный. Одет же Лука был в нормальный кафтан. Без изысков, но вполне, насколько я разбираюсь, из добротной красной ткани. Был чем-то похож на стрельца… цветом кафтана, скорее, чем телосложением, так как был полноватым.

— Читать по-гречески умеешь? — спросил я.

— Да, государь. И по-латински и по-польски, по-немецки, — ответил, не разгибаясь, в поклоне, Лука Латрыга.

— Спытаю тебя дважды. По-первой, отчего такой разумник и в Серпухове? Второе, от чего ты Латрыга? — поинтересовался я.

Безусловно, есть много различных ситуаций, когда грамотные люди затирались, забывались, выгонялись. Можно найти много причин, отчего такое было возможно: скинули конкуренты по карьере, не оказал почтение кому-либо, женщины, деньги и связанный с ними криминал. Но в этом времени очень мало людей, которые могли бы похвастать таким знаниями, как Лука. Я бы, к примеру, обязательно привлек его к работе в Кремле. Если, конечно, он не привирает. Но врать государю? Чревато.

— Так был я, государь, — Лука еще больше согнулся в поклоне, а потом и вовсе плюхнулся на колени и лягнулся головой о пол. — С Федором, сыном Бориса Годунова, был. Научал его наукам с иными наставниками, карту земель чертил… Не губи, государь, я ж никак с Годуновыми не знался, токмо научал. А как прознал, что идут убивать Федора Борисовича, так и сбежал. Вот тута дьяку разрядному и помогал. Да сбежал он в Москву. А мне куды бегти? Кабы злато было, так и в Литву подался, но гол я, аки сокол.

— Вот как? — задумчиво сказал я.

Интересный экземплярчик мне попался. Трус, предал своего господина. Но ученый человек должен ли с саблей наголо вставать на защиту, пусть даже монарха? Может это и долг каждого верноподданного, но для того есть войско, рынды, бояре.

— Ну а чего прозвали Латрыгой? — напомнил я Луке второй свой вопрос.

— То отец мой так. Я из Новгород-Северского, там хмельное вино завсегда сторговать можно было. Вот отец и… упивался, апосля и замерз. От того и прозвали отца, да меня с братами, Латрыгами. Так я дворянского роду Лука Мартынович Костылевский, и учился в Острожской школе.

Я не стал спрашивать Луку, почему он представился позорным прозвищем, но не своей благозвучной фамилией. Возможно, потому, что с таким именем, отчеством и фамилией его сразу же приписали в литвины или ляхи, да надавали по мордам? Или вовсе не приняли бы к годуновскому двору, где не так, чтобы и привечали ляхов. А после начала польско-литовской поддержки меня, Лжедмитрия I, так и вовсе выгоняли всех, кто был связан с Литвой.

— Встань! Подле меня будешь, покамест! Читать мне станешь, да рассказывать про земли, да… то, что знаешь сам, о том и поведаешь! — сказал я и протянул письмо на греческом. — Читай!

— Охальник ты и беглец… — начал читать Лука и замялся.

— Читай! — потребовал я. Мне стало жутко интересно, кто хочет медленно умирать за такие, адресованные мне, слова.

— Пишет тебе отец твой духовный и тот, у кого сан отняли тати Шуйские. А коли ты забыл, так скажу, что зовут меня Игнатий, — дрожащим голосом, но Лука продолжать читать и сразу же переводить с греческого. — Охальником тебя назвал оттого, что дитя ты зародил во чреве девы и оттого на грех меня подвиг, заставив солгать, что уже постриг она приняла. Вызовет ее Шуйский, так Ксения всем и покажет пузо свое, от чего сгубят девку и до того страдальную [о том, что Ксения была беременна и родила в монастыре, ходили слухи и в то время и сейчас некоторые историки упоминают данный момент, как возможный].

— Читай! — крикнул я в крайней степени раздражения, когда руки Луки начали так трястись, а ноги подкашиваться, что он выронил письмо.

— Ксения разродится дитем тем и пойдет в монастырь, а тебе с грехом жить. Бог не простит. Отвадил Господь убивц раз, второй не пожалеет. Вертай быстрее престол, да меня подле себя ставь, аль вышли людей, кабы забрали. Где я нахожусь, ты знаешь. То еще одна проверка станет, что ты есть суть ты, — Лука закончил читать и казался ни живым ни мертвым.

И в тот момент я, почему-то, даже не подумал о, что ребенок, если он таковой есть, не мой, что он того, Лжедмитрия, что я вообще человек не из этого времени.

Я очень щепетильно относился к детям. Дочка, может и росла избалованной потому, что я отдавал ей всего себя, или все то, что от меня оставалось после работы. Деньги, шмотки, элитная гимназия, — все было у нее. И я понимал, что так нельзя, но делал. Дочь… я верю, что еще вернусь. Не знаю, как, но вернусь.

И теперь еще один ребенок.

«Значит, Ксения! Мой ребенок! Скотина я, не то, что охальник!» — думал я, расхаживая по горнице, позабыв и о болях и об усталости.

Глава 15

Между Брянском и Серпуховым

6 июля 1606 года

— Ты, курва, повеления моего ослушался? — кричал Александр Лисовский на казацкого десятника. — Грабить селян без росказу? [польск. приказу]

— Не губи, батько! — взмолился запорожский казак Улас Убогый. — Бесы спутали, отслужу верой и правдой.

— Зжух, — взвизгнула, резко вспорхнувшая сабля-баторка Лисовского, и голова казацкого десятника повисла лишь на ошметке кожи.

Лисовский раздосадовано сплюнул. Опять не удалось с одного удара аккуратно срубить голову. Нужно еще тренироваться, но сегодня не хватило для пущего эффекта лишь чуть.

— Лютуе наш батько Лисовчик, — бормотали казаки, и им вторили литвины, что первоначально прибыли с Лисовским, получившим уже у Димитрия Могилевского чин полковника.

— Так по чести. Говорено же было, кабы на грабеж шли токмо с позволения полковника. У нашего войска особая стать, без порядку нам никак, — говорили иные бойцы большого отряда Лисовского.

Говорят, что лучшее из нового — это забытое старое? Не всегда, но относительно того, что создал еще молодой мужчина Александр Лисовский, вписывалось в канву озвученной мудрости. Его большой отряд, а, по сути, два спаянных полка, если считать по численности полков стрельцов, насчитывал более тысячи конных. При том, что лошадей в отряде было более трех тысяч. И ни одной телеги, даже старые или невыносливые кони отсеивались, ибо не выдерживали жесткий ритм передвижений и боестолкновений. И в такой мобильности было большое преимущество Лисовского, заменявшего своим отрядом чуть ли не армию.

Александр Лисовский, вдруг, стал не нужным в стане рокошан Зебжидовского. Не то, чтобы его выгнали из войска противников короля, он сам ушел, уже потому, что не было там воли. Лисовский начал действовать своим отрядом в шесть сотен конных так, как видел это наиболее эффективно. Быстрые удары и молниеносные отходы. Несколько заводных лошадей, чтобы гарантировано уйти от любой погони. Никаких телег, только самое драгоценное на лошадях. Ну, и смерть… После Лисовского оставалась только выжженная земля. Так что такие методы ведения бескомпромиссной войны не поощрялись в стане конфедератов-рокошан. А король и вовсе объявил Лисовского преступником [нечто схожее с описанием имело место. Лисовский принимал участие в рокоше Зебжидовского, но ушел к Лжедмитрию II еще до его завершения].

Получалась такая парадоксальная ситуация, которая могла иметь место быть только в Речи Посполитой. Те, кто воюют с оружием в руках против короля, по сути, действуют в рамках закона. Вопрос возникал только как именно воевать и тогда методы Лисовского порицались. Но Александр нашел место, где смог развернуться со всей широтой — Русь.

— Батько! В пяти верстах войско московское! — сообщил прискакавший казак.

Именно казачество в отряде Лисовского отвечало за разведку. Часть поляков, что первоначально пришли с полковником, не удосужились выучить русский язык, не могли общаться с местным населением. Лисовский русский знал, но долго жил в Литве.

Лисовский уже неделю лютовал на коммуникациях немалого московского войска, что вышло из Брянска в сторону Стародуба. Немало обозов и отдельных отрядов удалось разгромить, конечно, в перерывах между грабежами. Воевода Иван Семенович Куракин почти не получал подкреплений, несмотря на то, что оно отправлялось. Были разгромлены городовые казаки из Курска, Орла, две роты немецких наемников из Москвы.

И Александр Лисовский понимал, что где-то рядом должно находиться основное войско московитов.

***

Иван Семенович Куракин изготавливался к бою. Воевода прекрасно видел свои сильные и слабые стороны и осознавал, что слабых больше. Ну никак не ожидал Куракин увидеть в воровском войске польско-литовских гусар. Скорее, все же литовских, но не коронных, а кто-то из магнатов прислал свои хоругви.

Куракин в своих выводах не ошибся. Здесь были две хоругви Вишневецких и одна от Острожских. Знатнейшие и богатейшие православные магнаты-литвины решили оказать королю лишь номинальную поддержку в его рокоши против Сейма, прозванного «рокошь Зебжидовского». Это был такой ход… иезуитский или византийский, если говорить о коварстве людей православной веры. Довольны оказываются все стороны: и король и Сейм и Вишневецкие с Острожскими, как и их клиентела. Король получал финансовую поддержку, рокошане не видели сильных и экипированных воинов русистско-литовских магнатов в стане королевских войск. Ну, а чтобы не отвечать на вопросы, почему богатейшие литвины не принимают деятельного участия в рокоши, несмотря на то, что заявили о поддержке Сигизмунда, значительная часть личного войска магнатов была направлена на «московский рокошь».

И теперь эти обученные, отлично вооруженные, опытнейшие войны гарцевали на своих великолепных конях, раздражая глаза московского воеводы Куракина.

— Что думаешь, Яков Петрович? — спросил Куракин своего второго воеводу князя Якова Петровича Борятинского.

— По чести?… — замялся Борятинский. — Не того мы ждали. Подмоги не приходит, ляхи с казаками отрезали нам дороги. Коли всем войском уйдем, так и пройдем до Брянска, а за его стенам укроемся и сидеть можем сколь угодно.

Борятинский не стал договаривать, но он однозначно, сделал бы так, как только что предложил. Князь считал, что за лучшее грамотно пересидеть политические дрязги и сохранить силу. Уже пришли сообщения о том, что Тульский Димитрий разгромил немалое войско, что Василий Шуйский послал против того. Нет, у Василия Ивановича хватает кого мобилизовать и еще одного сражения не избежать. А что, если и его царь Шуйский проиграет и царем станет Тульский?

В голове Борятинского все эти политические перипетии до конца так и не сложились в единое понимание, но он прекрасно осознавал, что при условии сохранении силы, а под командованием Куракина почти восемь тысяч войска, любому севшему на престол в Москве, придется считаться с таким фактором. Поэтому можно получить значительные преференции только от того, что сохранить войско.

— Мы должны не только разбить одного вора, но и пойти по стопам другого. Возьмем Тулу, после в иные города, что присягнули Тульскому вору, — говорил Куракин и Борятинский понял, что головной воевода не отойдет от своего решения.

Тут было что-то иное, как сказали бы люди будущего, иррациональное.

— Но как же повеление идти в Москву и защитить ее от Тульского вора? — привел последний довод Борятинский.

Действительно, два дня назад пришло повеление от Василия Шуйского выступить к Москве. Василий Иванович собирал все верные войска, дабы дать решительный бой самозванцу, так как войско, на которое ранее рассчитывал царь, было разгромлено.

Этот вариант развития событий крайне не нравился Борятинскому, но и всерьез воевать против вышколенных польско-литовских крылатых гусар князю не хотелось. Выиграть битву может и получится, если использовать преимущество в артиллерии, но цена такой победы вряд ли будет незначительной.

— Князь! — Куракин пристально посмотрел на Якова Петровича, изучая его. — А не спужался ли ты польских конных? Али крамолу таишь? Не можно нам отступать. На отходе щипать станут, вынуждать к бою, потрепанными возвераемся в Брянск. А сами супостату урона не нанесем. Так в чем тут честь?

Борятинский молчал. Аргументы, кроме, откровенно трусливых доводов, закончились.

— Выманить нужно гусар на пушки, — выдавил из себя Борятинский.

— А вот то, правильно, толково. Пойдем квасу выпьем, да помыслим, что делать должно, — Куракин похлопал по плечу Борятинского.

И этот жест можно было счесть оскорблением. Можно и поспорить о местничестве. Да, скорее всего, Яков Петрович проиграл бы, но сам факт, что спор возможен, не допускал подобного обращения. Но Борятинский проявил слабость, малодушие, потому он стерпел и это.

***

— Что паны, мыслите, бой можно уже сегодня давать. И уверен, что московиты собираются выманить нас на свои пушки. Это единственное их преимущество, — говорил на польском языке пан Николай Меховецкий, голова-гетман войска Димитрия Могилевского, которого тут считают, не иначе, как истинным государем.

Было немало и тех, кто не верил, а знал, что Димитрий самозванец. Но для этих людей такой нюанс был не столь важен. У каждого своя мотивация, чтобы называть Богданку из Шклова царем и гнуть спину перед тем, кто очень не любит баню. Слухи ходят, что он жидовствующий, но доказательств, что русский царь иудей, не было. Только доводы, о том, что в бане не моется, может что и скрывает и, что среди мещан Шклова, Могилева, особенно в купеческой среде, половина иудеев.

— Бить нужно в центр. Земля сухая, гусары не завязнут, — высказался Михал Зеляжницкий-Кобату.

— Соглашусь, только впереди казаки идти должны, чтобы выдержать залп пушечных дробей. А уже на перезарядке взять в пики и артиллерию и стрельцов, — выказывал часть плана сражения Меховецкий.

Разговор шел на польском языке и атаман Заруцкий не все слова распознавал, однако, понял, что, скорее всего, его донцы и присоединенные запорожцы и должны были стать тем «мясом», которым расчистят дорогу для удара крылатых гусар. Особо ничего крамольного в этом не было. Рационально и вполне тактически выверенное решение. По крайней мере, если получится поймать московитов на перезарядке пушек, то победа почти гарантирована. Против гусарских пик не устоять некому. А стрелецкие пищали далеко не всегда могут сбить гусара с лошади, напротив, крайне редко, даже кони гусарские в бронях.

Но Заруцкий не хотел вовсе воевать. Позавчера прибыл Шило и принес весьма интересные вести. Мало того, что Димитрий Иванович Тульский более похож на истинного царя Димитрия, так и старый казак рассказывал про чудесное спасение государя. От тех доз яда, что поднесли царю, умирал любой человек, его же Господь сберег. Да много еще разного говорил Шило.

Пожилой казак был для Ивана Заруцкого наставником, человеком, к мнению которого он прислушивался. Шило, порой, мог погасить гнев атамана одним словом. Казак некогда приютил юношу, который бежал из крымско-татарского рабства на Дон и учил Ивана всем казацким премудростям, в том числе и житейским. И, если Шило сказал, что Тульский Димитрий достойный быть царем, значит так тому и быть.

Смущал только порядок, который устраивается в войске Димитрия Иоанновича. Там не забалуешь, не то, что в лагере Могилевского самозванца. Тут всякому отрепью почет и хлеб с солью. Чего стоит то, сколь привечается Петр Федорович, на деле же самозванец Илейка Муромец. Все бунтарское казачество идет к Могилевскому вору. Но лучше с порядком и в стане победителя, нежели сгинуть за лжеца и вора.

— Отчего, ты пан воевода, казаками жертвуешь? — спросил Иван Мартынович Заруцкий, оставшись с гетманом Меховецким наедине после окончания военного совета.

— А ты мыслишь же то не есть поправне? — спросил Николай Меховецкий.

— Да правильно это, но казаков положить не хочу! — задумчиво отвечал Заруцкий.

— Вьем, же… бежать хчечь, — чередуя польские и русские слова, гетман обвинял Заруцкого, что тот хочет сбежать.

Ивану Мартыновичу, как только он понял, что гетман знает о желании атамана уйти, стоило больших трудов не схватится за саблю. Выдохнув, Заруцкий посмотрел на Меховецкого и не отвел взгляд. Атаман прекрасно понимал, что его почти две тысячи казаков, только тех, в преданности которых Заруцкий был почти уверен, это слишком большая сила, чтобы перед самым сражением начинать силой приводить казаков к покорности. Реши сейчас Меховецкий объявить Заруцкого врагом-предателем, так начнется бойня в лагере, где казаки не станут овцами, что пойдут на заклание, но захватят с собой немало и гонорливых шляхтичей. Перед сражением устроить такую внутреннюю Смуту? Но не дурак же гетман.

— Я выполню свой долг и приму участие в битве. И дай мне слово, что отпустишь меня! — после небольшой паузы, сказал Заруцкий.

Иван Мартынович был хитер и умен. Он понимал, что слова Меховецкого абсолютно не достаточно для гарантий безопасного ухода. Но данным посылом, Заруцкий хотел усыпить внимание командующего войском Могилевского самозванца. Пусть думает Меховецкий, что он, Заруцкий, неразумный казак, что верит словам. На самом же деле все казацкие десятники получат приказ уходить в сторону Путивля и далее, в обход Брянска и Курска, на Серпухов. Будет атака казаков на артиллерию, после разворот — все так, как и предписано, но уходить станут донцы в сторону. И сразу же в переход, загоняя коней. Пусть без провианта, добудут, разграбив с пяток-другой деревень, но уходить…

— Слово мое! — сказал Меховецкий и расплылся в притворной улыбке, что еще больше убедило Заруцкого, что нужно уходить прямо во время боя, иначе изничтожать станут.

***

— Добре! — приговаривал Иван Семенович Куракин, глядя, как именно разворачивается сражение.

В двенадцать часов пополудни польско-литовская гусария вышла на атаку и устремилась вперед. Поместная конница Куракина не стала встречать лоб в лоб мощнейшую в Европе кавалерию и оттянулась, обстреливая крылатых гусар из луков. Не все московские конные имели хорошие луки, но половина была вооружена именно этим оружием.

Конечно, прицельной стрельбы не случилось. Били только навесом, что еще больше уменьшало вероятность ранения не столько всадника, сколько лошади. Но уже с десяток коней были подранены и выбывали из боя.

— Коли так и дале буде, так до темноты и две сотни конных выбьем! — высказался Борятинский.

Оба воеводы, между тем, понимали, что скоро должны ударить неприятельские казаки, не могут же вот так воеводы Могилевского вора подставлять свою ударную силу. Но и поместные конные далеко не отходили от построенных и изготовленных к бою стрельцов. При том, московские «поместники» крутились рядом с центром построений, чтобы вынудить противника бить по направлению к артиллерийским позициям, что были расположены за стрельцами.

— А вот и казаки! — обрадовался Куракин, всматриваясь, как выстраивается для повторной атаки и польско-литовская гусария.

Все шло по плану и можно было предполагать, что казаки обязательно начнут разгонять московскую поместную конницу, ну а гусарам более некуда и ударить, как по центру, так как по флангам местность была холмистой и не особо располагала для слаженной атаки.

— Казаки бьют по центру! А за ними выстраиваются гусары, — удивленно констатировал факт Борятинский.

— Наказываю по казакам бить токмо половиной пушек, а остальными по гусарам. Стрельцам брянским городовым стянуться к центру и изготовится к стрельбе. Немцам разделится на двое и часть послать в центр, прикрыть стрельцов, — раздавал приказы Куракин и он был решителен.

***

— Не доходя пятидесяти шагов поворот на правую руку и уходить! — кричал Заруцкий, перекрикивая ржание коней и топот копыт.

Рядом с атаманом были его ближние, сотники, каждый из которых ручался за верность своих казаков. Если атаман сказал прямо перед атакой, что нужно уходить, значит так тому и быть и они предупредили своих десятников о маневре и уходе.

Казаки разгонялись и никто, наблюдающий за этим действием и не мог подумать, что сейчас они собираются убежать с поля боя. Впрочем, Заруцкий частью выполнял свои обязательства. Пушки должны были выстрелить, пусть атаман и приказал сильно не приближаться, но дробь заберет жизни и ни одного, а многих, казаков.

— Готовься до развороту! — Прокричал Заруцкий, уже увидев, как стрельцы разбежались и пушкари-московиты наводят свои орудия.

— Ах ты, тать! — взревел Шило и чуть сместил своего коня так, чтобы прикрыть атамана.

Пистолетный выстрел сотника Апанаса Недбайло оказался незамеченным в череде многих иных. Мало кто увидел, как казак Шило обмяк и обнял своего коня, подаренного самим государем взамен той лошади, что отравилась в серпуховском лагере. Пожилой казак принял на себя смерть, что предназначалась атаману и его… наверное, сыну.

— Батько! — прокричал Заруцкий, не увидев, скорее, почувствовал смерть своего наставника. — Кто?

Топот копыт, свистящая дробь, ржание коней, крики и стоны раненных казаков — все смещалось в адскую какофонию. Но даже в таких условиях, когда конная казацкая лавина уже разворачивалась и уходила вправо, Заруцкий увидел смущенное лицо сотника Недбайло.

Выстрел! И голова Апанаса, взявшего десять золотых дукатов от гетмана Меховецкий за убийство Заруцкого, засияла большой дыркой во лбу. С пятнадцати метров Иван Мартынович Заруцкий редко промахивался.

Николай Меховецкий не хотел, чтобы казаки уходили и видел, что управление всеми донцами, как и частью запорожцев, сконцентрировано в руках Заруцкого. Поэтому гетман принял единственно правильное, по его мнению, решение — убить Заруцкого. Именно во время атаки казаков, чтобы частью отвести подозрение. Не должны в атакующем порыве заметить, как Недбайло, которому было обещано не только золото, но и атаманство, убьет своего командира. Хотя почему своего? Сотня Апанаса Недбайло присоединилась к Заруцкому только как неделю назад и первоначально этот сотник уже был человеком Меховецкого.

— Батько, спаси Христос! — сказал Заруцкий, глядя, как удаляется от уже сползшего с седла Шило и как его втаптывают в землю казацкие кони.

***

Польские гусары, направив свои длинные пики в сторону врага, казались, все сокрушительной силой. Словно раскаленный нож сквозь масло, они должны были пробить брешь в построении московитов. Выстрелы стрельцов были незначительной помехой и могли только подранить коней, так как кирасу всадника пуля, выпущенная из пищали, могла пробить только с очень близкого расстояния. Но это расстояние должно было быть столь мало, что стрельцы психологически не выдерживали и начинали разбегаться.

— Бах, ба-бах, — прозвучали пушечные выстрелы и первую линию гусар смело.

Не у всех были пробоины от дроби, выпущенные русскими пушкарями, но кинетическая сила удара была многим мощнее, чем от пищального выстрела. Некоторые гусары, получив травмы, вернуться в строй, но пока динамика атаки была снижена. Гусарам пришлось лавировать между замешкавшими или павшими лошадями.

Стрельцы сделали еще один относительно стройный залп, когда московская поместная конница посчитала нужным ударить в бок атакующих гусар.

Московские конные были слабо вооружены, тем более для ближнего боя. Недорогие тигеляи — главная защита, чуть реже кольчуги, виднелись и бахтерцы, но это только у сотенных голов. Были даже всадники с топорами.

Такой удар московских конных был продиктован ситуацией на поле боя, но являлся проявлением отчаяния. Отчаянием было и то, что в бой пошли немецкие алебардщики. Но лишь рота мушкетёров представляла собой грозную силу. Мушкетные пули были заметно смертоносными, чем пищальные и то там, то в ином месте, но гусары получали ранения, а то и мгновенную смерть.

А к этой свалке уже бежали казаки, те, кто был безлошадным. Таких было немало в войске Лжедмитрия. Эти войны держали уже разряженные пищалями и собирались поддержать своих союзных гусар, чтобы те вышли из свалки и смогли организоваться для повторной атаки.

— Что там происходит? — спросил на польском языке Меховецкий.

Впрочем вопрос не имел адресата. В тылу московитов что-то происходило, то, чего было не увидеть, но лишь предположить.

— Лисовский? — удивился гетман.

Действительно, полковник Лисовский выждал, когда московское войско полностью втянется в сражение, определил направление главного удара, естественно, по обозу и где, предположительно, могла быть казна, и направил свою тысячу конных в атаку. Этот удар в спину стал настолько неожиданным для Корякина, что он опешил и ничего иного не смог придумать, как самолично возглавить атаку трех сотен резерва, а, скорее, личной гвардии.

Воевода Иван Семенович Куракин погиб сражаясь, честно, сумев в бою поразить двоих сорвиголов Лисовского. Борятинский же, преодолев свой страх, рванул в гущу сражения и… выжил. Он бился с туманом в глазах, руки и ноги сами выполняли все нужное, тогда, как голова отключилась, оберегая своего хозяина от психологического расстройства или позора бегством. Лишь, когда стало понятно, что битва окончательно проиграна, и отдельные очаги сопротивления московских отрядов стали сдаваться но сознание к Борятинскому вернулось. Яков Петрович возглавил отряд конных и пошел на прорыв, вырываясь и цепких лап войска Лжедмитрия.

Пять сотен, чуть меньше того, устремились к Брянску на уже уставших конях, но и неприятель не смог организовать погоню. Шло разграбление обоза и победителей было не остановить в этом. В лагере Могилевского Димитрия уже намечался голод, а обозы московитов были полны припасов. И именно это, даже не пушки, стало основным и желанным трофеем.

***

Троице-Сергиева лавра

7 июля 1606 год.

Архимандрит Троице-Сергиевой лавры Иоасаф еще никогда не видел столь представительных молящихся одновременно. Да, всяк входящий в обитель перестает быть боярином, окольничим или еще кем. Однако всяко мирское было важно, как не следуй правилам. Вот и сейчас люди, приехавшие на моление, принесли столь богатые дары, что Иоасаф, только год, как архимандрит, опешил.

Настоятель монастыря понимал, что столько знатных бояр в одном месте, это не случайно, но придерживался принципа, что мирское, пусть там, в миру, и остается. Он примет любого правителя, кто будет угоден Богу и людям, а любой примет его, ибо не бывать на русском престоле человека неправославной веры [похожее видение Иоасаф излагал в письме к осаждающем Троице-Сергиеву лавру].

Но среди прочих был еще один… молящийся, которому и самому Иоасафу впору было целовать руку. Это был митрополит Ростовский Филарет. Он так же, как бы, случайно, приехал в обитель молиться.

— Выдели нам келью просторнее! — потребовал басовитым голосом митрополит Филарет.

Всю свою жизнь этот человек, в миру Федор Никитич Романов-Юрьев, повелевал, выработав такой тон голоса, которому покорялись или все, или почти все.

Уже скоро пять человек сидели в просторной келье, которая, вопреки монастырским обычаем, мало отличалась убранством от боярских палат. Расписные, растительным орнаментом и некоторыми библейскими сюжетами, стены, массивный стол, изящные подставки для свечей, Красный угол, с великолепной выделкой оправ трех икон, конечно, золотом.

— Ты собрал нас, говори, Федор Иванович! — пробасил Филарет.

Митрополит, будучи в достаточной степени искушенным в интригах, прекрасно понимал, зачем именно тут, в обители, собрались столь знатные бояре. И Федор Никитич хотел избежать этого разговора. Но именно его просили прибыть. Всегда осторожный, уже один раз проваливший попытку государственного переворота, он хотел направить на такую встречу своего брата Ивана Никитича Романова, но того не оказалось в Москве, а Филарет был в стольном граде, приветствовал нового патриарха Гермогена.

Но в этой встрече у митрополита были свои резоны и он вел собственную игру. Тихо, исподволь, как это умел и делал ранее. Лишь один раз стратегия Романова подвела — Годунов оказался еще большим хитрецом и смог разгадать суть тайного заговора, что плел Федор Никитич Романов.

— А ты…- Федор Иванович Мстиславский замялся, желая назвать Филарета мирским именем. — Владыко… не догадываешься? Иль то, что на Руси делается, то правильно?

— Все мы присягнули ранее Димитрию Иоанновичу. Теперь их и вовсе двое, Димитриев, — поддержал разговор боярин Иван Михайлович Воротынский. — Так и три, пять будет. Нужен природный царь!

— И где ж такого возьмешь? — усмехнулся Матвей Васильевич Бутурлин.

Воевода Бутурлин был самым незнатным из тех, кто собрался в нескромной монашеской келье. И Матвей Васильевич никогда бы и сидел за одним столом с тем же Мстиславским, Трубецким, Романовым, Воротынским, если не одно обстоятельство. Именно Бутурлин назначен воеводой, который должен был защищать Москву от Димитрия Тульского. Большие силы будут подчиняться Бутурлину и от его позиции многое зависит. И так совпало, что воевода сам разговаривал с Воротынским и смело высказывался о том, что правление Шуйского скоро рухнет, а монарха нет.

— А что нет у соседей природных государей? — задал вопрос Воротынский, все же опасаясь озвучить главную крамолу.

— Ты, Иван Михайлович про Владислава польского, аль про шведа? Ну не про турку же, али франка какого? — усмехался Трубецкой.

— Толкую я о Владиславе, — сказал, наконец, Мстиславский.

Безусловно, как минимум, трое из присутствующих с удовольствием сели бы на царский стул. Тот же Мстиславский считался по знатности не уступающим, ну почти что, Шуйским. Хотя главой рода Шуйских вообще должен считаться молодой Скопин-Шуйский, нынче пленник Тульского.

— Да, он природный, от карлы польского и шведского. И то даст нам великие выгоды. Может сподобимся от крымской навалы избавится разом, — размышлял вслух митрополит Филарет. — Коли сподобитесь, благословлю!

Филарет встал, демонстративно опираясь на посох, хотя никакой немощи не ощущал.

— Стой, Федор Никитич! Как же так? — возмутился Федор Иванович Мстиславский.

— Охолони, боярин! Я в сане и мирское не мое, — Филарет улыбнулся, ему понравилось шокировать возомнивших себя вершителями судьбы России. — Приде брат мой Иван Никитич, да зять Борис Михайлович Лыков-Оболенский. А я помолюсь за вас всех.

Филарет хотел быть одновременно и в политической повестке, в конце концов, со сменой мирской власти, на Руси уже заведено менять и патриарха, но митрополит Ростовский оставлял пути отхода. Да, в число заговорщиков войдет его брат, зять, но сам Филарет как бы в стороне. Но никто, почти, никто, не знает истинных замыслов Романова.

— Так, что Владислава на царство? — уточнил Мстиславский, а Воротынский уже достал грамоту, адресованную королю Сигизмунду III Вазе.

Бояре хотели не просто царя-сына польского короля, что уже подразумевает под собой некую форму унии, союза, они жаждали стать магнатами. Да, вольности и власть того же Вишневецкого или Острожского, Радзивилов, Пац, Валовичей, иных магнатов, были очень притягательны. Собственные армии, возможность не подчиняться королю, принимать деятельное участие в выборе государя. Это ли не счастье?

Но только ни в коем случае, не шляхетская республика, где любой худородный дворянин может указывать и знатному боярину. Это в польской короне пусть балуются всякими «liberum veto», на Руси никакой худородный не станет запрещать законы.

— Когда выступаем? — спросил Мстиславский, а все посмотрели именно на Бутурлина.

Выпучив грудь, приподняв чуть надменно подбородок, воевода ответил:

— Я сообщу, как будет готово!

Сейчас Матвей Васильевич Бутурлин подписал себе смертный приговор. Такой надменности бояре, что входят в двадцатку книг местничества, не прощают.

***

Москва

8 июля 1606 года

Василий Иванович Шуйский никак не мог усидеть на царском стуле. Ему все время ощущался дискомфорт. То седалище слишком потеет и преет, зудит, то колется, да так, что царь самолично проверяет обивку на иголки и колдовство. Потому все реже Шуйский сидел, а все больше прохаживался.

— Кому доверится, Владыко? — вопрошал Василий Иванович у патриарха Гермогена.

— На волю Господа уповай, но и сам сиднем не сиди! — пробасил высокий человек в рясе с зеленой окантовкой. — Когда у тебя три ворога, один повинен стать другом, до поры, токмо.

— Владыко, кто это? Могилевский вор? Так он ляхов наведет на русскую землю. Они же все выжгли у Брянска. Да и просить кого? Вот сеунча дождусь, посмотрю. А с поверженным вором и разговаривать стоит ли разговоры говорить? А Тульский? Ты же Владыко, ведаешь, что тот, что из Тулы, и есть Димитрий-Отрепьев, — сокрушался Василий Иванович.

— Ведаю, сыне, ведаю! А еще я знаю, что убивцы были у того самозванца. Твои люди! — Гермоген перекрестился.

— Так что делать, Владыко? — спросил Шуйский, игнорируя обвинение в коварстве.

— А простить и возвернуть! Сколь Годуновых осталось? А Нагих? Романовы в силе, отчего не приблизил? Токмо не Филарета, он плут и свое получил, выше митрополита ему не быть, но брата его, — перечислял решения Гермоген, но Шуйский кривился.

Не то он хотел слышать, не то. А вот на вопрос, который царь задал патриарху ранее, остается без ответа. Шуйский тяготел к тому, чтобы пойти на близкий союз со Швецией. И шведы уже прислали человека с вестями, что они были бы готовы и в этом году выступить и восьмитысячный корпус уже на границе.

— Не могу я дать тебе благословления на то, кабы земли православные шведам отдать, — Гермоген покачал головой.

— Зачем же, Владыко, пришел? — разочарованно спросил Шуйский.

— А сказать тебе, что инокиня Ольга не праздна оказывается… — Патриарх решил дать додумать царю.

— От вора Тульского? — спросил царь.

— Вот, кабы случилось так, что Димитрий Иоаннович, али тот, кто надел его личину, был уже на Божьем суде, так взял бы ты того мальца, коли мальчик буде, да воспитал, как своего. Вот и будет тебе наследник и опора для рода Шуйских. Ну, а коли девка, так также выйдет добро. Найдешь, к кому приставить, да за кого замуж выдать. Захорони по добру Годуновых, да Ольгу пригласи, кабы видели все, что она не праздна, — Гермоген на этот раз, давал, действительно, разумный совет.

Только одно остается за скобками — смерть Димитрия. Напрямую патриарх об этом говорить не может, но намек прозвучал столь непрозрачный… Впрочем, Шуйский прекрасно все понимал. И после пленения Ивана Ивановича, брата своего, он уже думал, как поступить с наследием, коли Господь не даровал своему рабу сына.

Патриарх ушел. Гермоген проявлял очень много своевольства, чувствовал, видимо, как слабеет государь.

— Кто еще? — раздраженно спросил Шуйский.

— Так, государь, воевода Матвей Васильевич Бутурлин. Ты велел его привести! — отвечал один из рынд государевых.

Шуйский махнул рукой в знаке, чтобы привели Бутурлина.

— Государь! — почти что боярин и член Боярской Думы, войдя к царю, плюхнулся на колени.

— Встань и сказывай! — повелел Шуйский.

— Так встретились, государь. Как ты и говорил, бояре сместить тебя желают, — встал с колен Бутурлин, но глаз не подымал, проявляя покорность.

— И Филарет там был? — поинтересовался Василий Иоаннович.

— Не стал слушать, ушел молится. Сказал, что ехал не разговаривать, а к Богу в обители обратиться, кабы Смута на русской земле прекратилась, — не моргнув и глазом, солгал Бутурлин.

— Вот так! Знать были Мстиславские, Трубецкие, Воротынский? — задумчиво говорил царь. — След за ними и Шереметевы, может и Головины подтянутся к заговору.

— Что прикажешь, государь? — спросил Бутурлин, проявляя нетерпение, словно пес, когда с ним играют палкой.

— Они от тебя и зависят. Без тебя не начнут. Подождем, может кто еще присоединится. Так все кубло спалим, — сказал Шуйский и его глаза заблестели.

Уже ни для кого не секрет, что свое слово не казнить, Василий Иванович не сдержал, и казни происходят регулярно. И чем дальше, тем больше хочется Василия назвать Грозным.

— Иди, Матвейка, и помни, кто именно тебя возвысил, — сказал Шуйский и позволил Бутурлину поцеловать монаршую руку.

«Не забуду, Ирод, не забуду!» — подумал Бутурлин и поспешил к Ивану Никитичу Романову, чтобы передать суть разговора с Шуйским.

Казалось, что Романовы далеко от царственного стула, но это не так, просто их люди, если можно так сказать, законспирированы. Нашились те, кто смог нашептать Шуйскому, что назначение Бутурлина главным воеводой, в условиях всеобщей измены — это правильно. Если возвысившийся человек будет понимать, что его возвышение связано именно с правлением Шуйского, то он должен служить на совесть.

И от части это именно так. Но Бутурлин, получается, должен не столько Шуйским, сколько Романовым.

Глава 16

Горицкий Воскресенский женский монастырь.

16 июля 1606 год

Чернявая, молодая женщина, сидела в своей келье и вышивала. Это ремесло у красавицы с грустными глазами выходило на диво лепо. Искусство, не иначе. Вот только, мало кто оценит такое произведение, ибо монастырь не вел торговлю подобными товарами. Да и вообще, Горицкий монастырь не сильно утруждал себя промыслами. Зачем, если тут собрание некогда знатнейших женщин и монастырь на казенном обеспечении, вернее несколько деревень снабжают монахинь небогатым набором продуктов. Этого мало для разносолов, но достаточно, чтобы не ощущать голода.

— Сестра Ольга, к тебе люди, мужи, — удивленно сказала инокиня Леонтия, заглянув в приоткрытую келью инокини Ольги.

— Что хотят? — как бы между делом, спросила Ольга.

— Так за тобой! — все еще с недоумением, отвечала Леонтия.

Ольга, которая только как два с половиной месяца назадставшая монахиней, а до того бывшая Ксенией Борисовной Годуновой, не знала радоваться ей или начинать беспокоиться.

Что именно происходило в миру она плохо понимала. Вроде бы убили Димитрия Ивановича, которого она считала… а вот и не знала, каковым его считать. Насильником? Да, но за месяцы греха сожительства, Ксения прочувствовала себя женщиной и даже… нет, нельзя же себе признаться, что ей бывало и хорошо с тем, по наущению кого был убит ее брат и мама. Да и сама Ксения была отравлена и Божием проведением выжила. Для чего Господь оставил ее? Может для того, чтобы она родила ребенка?

А вот ребенка-то инокиня Ольга и не хотела. Понимала, что грех то великий и ей, уже как невесте Христа, не пристало даже думать о нежелательном сыне или дочери. Но какая судьба ждет младенца? Она монахиня, он, чадо это, от того, кого считают убитым. Отдать бы в хорошие руки и пусть тайно, но еще в ком-то течет кровь деда Малюты Скуратова, да русского царя, которого звали всем миром на царство, а после предали. А Димитрия кровь? Кто такой был ее насильник, к которому она испытывала очень странное чувство, Ксения не знала, но ведала, кем не был Димитрий. Он не был сыном Иоанна, о чем сам ей же и признался.

Это была очень странная связь, о которой, Ксения не жалеет и за это презирает себя. Как можно испытывать столь бурные эмоции к человеку, из-за которого убили ее семью? Но тогда он обещал на ней жениться и она верила, бранилась на него, обвиняла, но ждала, когда же, наконец, будет объявлено о их обручении.

И как же плакал Димитрий Иоаннович, когда объяснял ей, что обязательства, данные Еже Мнишеку выше, чем его любовь. И она тогда жалела даже больше его, но не себя. После ей говорили, как полюбил Димитрий, Марину, что называл ее «звездой», как раньше звал и Ксению. И она рыдала. И не понять от чего больше: от того, что испарялась последняя надежда хоть как-то прожить жизнь, выйдя замуж за Димитрия, или от того, что собственноручно не убила сластолюбца и изменщика.

— А что матушка, дозволила ли мне выйти к мужам? — спросила Ольга.

— Так матушка игуменья и послала меня за тобой, — отвечала Леонтия.

Ксения Борисовна, царевна, пошла к выходу во двор. Именно так, не инокиня Ольга, ибо в Ольге столько царской величественности быть не может, но в дочери царя, присутствие показного величия обязательно. Неудачливая царевна пока еще не смирилась со своей участью. Умом она понимала, что постриг — это все, это конец мирской жизни, но в Московском царстве происходят столь бурные события, что о ней, дочери последнего истинного царя, обязательно должны были вспомнить.

Часто так бывает, что правление одного государя порицается и осуждается во время того, пока царь правит. Но приходит другой государь и на контрасте, люди идеализируют предыдущее правление. Сколь стонала Русь от поступи опричников Ивана Грозного, но сейчас многие вспоминают то время с пониманием и желали бы вернуть все то, что было тогда.

Борису Годунову, можно сказать, не повезло. Насквозь религиозная страна ему досталась. Хотя где сейчас иное? Разве в той же Речи Посполитой с ее, минимум шестью конфессиями, не стали бы обвинять правителя в богонеугодности, если наступили сплошные неурожайные годы, а царь совершил ряд ошибок при попытках нивелирования голода? Нет, не стали. И в польско-литовском государстве ощущались последствия от извержения вулкана в Перу и там так же, может в чуть меньшей степени, но урожайность оказалась низкой. Только в Речи Посполитой ответственность за решения лежит на всей шляхте из-за ограниченной власти короля, а в Московском царстве, все решения ложатся грузом на правителя.

— Ксения Борисовна! — Татищев Михаил Игнатьевич приветствовал бывшую царицу неглубоким поклоном.

Инокиня Ольга не отвечала, не стала поправлять, что она уже не та, именем которой ее назвал Татищев.

— Мне приятно видеть тебя Михаил Игнатьевич, — произнесла елейным голоском Ольга.

И удивительным было то, что при всей слащавости голоса, нотки царственности слышались и сейчас. Так была воспитана Ксения, ее готовили быть достойной царицей, или королевой, чтобы не было стыдно за царство Московское перед Европой.

— И я рад, что ты в добром здравии и столь же прекрасна, — чуть солгал Михаил Игнатьевич.

Ксения была ранее очень красивой девушкой. Тяжелая темнявая коса, милое, с правильными чертами лицо, темно-карие глаза, в которых можно было утонуть, как в болотной топи. Но главное — стати. Ксения была полна и румяна, что очень ценилось мужчинами в современных женщинах. Сейчас же инокиня Ольга выглядела худоватой, словно та ведьма католическая — Марина. И это при том, что монашеское одеяние уже не особо и скрывало непропорционально большой живот.

— Не к лицу пригожесть невесте Христа! — возразила Ксения, но скрыть довольную улыбку ей было трудно.

Какой женщине не нравятся комплименты, восхваления? А Татищев не был искренен, он лишь справился с первым шагом на пути выполнения своего задания от Василия Шуйского. Теперь Ксения Борисовна должна чуть более доверять Михаилу Игнатьевичу и не станет создавать сложности.

Шуйский выбрал правильного человека для того, чтобы отправить за Ксенией. У бывшей царевны с Михаилом Игнатьевичем были, если не дружественные отношения, то уж точно не враждебные. Именно Татищев был некогда отправлен в Грузию, чтобы договориться о новом сватовстве царевны Ксении. И тогда Ксения Борисовна имела долгий разговор с боярином, передала ему вышитый ручник, чтобы тот мог подарить это произведение искусства будущему мужу московской царевны.

— Так для чего прибыл, Михаил Игнатьевич? — задала Ольга вопрос.

Игуменья, находящаяся неподалеку, при этом внимательно наблюдавшая за происходящим, нахмурилась. Для нее прибывший боярин был слишком важной фигурой, чтобы с ним вот так фамильярно разговаривать. Татищев привез распоряжение Шуйского наделить монастырь пятью сотнями рублей, а инокиня Ольга строптивость демонтирует.

— Государь Василий Иоаннович желает похоронить батюшку твоего и матушку с братом по чести, как царей, — спокойно отвечал Татищев [Ксения-Ольга, действительно, принимала участие в торжественном перезахоронении Бориса Годунова и семьи, но это было лишь через год после пострига].

Татищев, естественно, не стал говорить о том, что Ксения становится немаловажным фактором в политике. Если с ребенком, что она носит, и можно было решить по-тихому, очень тихому, то теперь, когда тот, кто прикидывается Димитрием Ивановичем, все еще жив, Ксения становится важным рычагом давления на Тульского вора.

Пусть Тульский и не признает ребенка, будет отнекиваться, но в условиях жесткой информационной войны подобное поведение вора поставит того в неловкую ситуацию. Люди часто сочувствуют женщинам, от которых отказываются. Ну а отказ от собственного ребенка? Так не принято, следовательно, поступает подобным образом не русский человек.

«А так он схизмат-папист!» — скажет один обыватель.

«Тогда все ясно, они, паписты, такие,» — ответил бы со знанием дела другой любитель сплетен.

А то, что Ксения беременна, скорее всего, будет объявлено, как и то, что Василий Иоаннович, как истинный христианин возьмет этого ребенка к себе на воспитание, как родного сына.

Все тут гладко, да может способствовать укреплению власти Шуйского. Вот только, победить нужно на поле боя, да убить Тульского Димитрия. Могилевский вор менее опасный, от него вольница и разгул, который все более порицается, а с Тульским порядок, словно он и есть сын Иоанна Грозного.

— Матушка, отпустишь? — спросила инокиня Ольга у игуменьи.

— Отпущу, токмо слово свое скажу. Прости, боярин, напутствие должно мне дать, — сказала настоятельница монастыря, игуменья Зосима.

— Я подготовлюсь к отъезду, — сказал Татищев и пошел к карете.

Именно так, Ксению Борисовну собирались вести в карете, подчеркивая ее статус.

Матушка Зосима отвела Ксению в ее же, инокини Ольги, келью.

— Прочти! И сожги! — сказала игуменья и посмотрела на бывшую царевну.

Зосима рисковала и знала об этом прекрасно, но она умела быть благодарной. Когда выбирали монастырь для Ксении, патриарх Игнатий облагодетельствовал обитель множеством даров, да и сама Зосима стала тогда игуменьей. И только сейчас, когда приехал Татищев, монастырю передали хоть что-то в дар, а до того, с травы на воду и репу перебирались. Не голодно, но и не сытно.

А Ксения читала. То, что она ощущала сейчас, в будущем назовут «Стокгольмский синдром», когда жертва испытывает непреодолимые чувства к истязателю-обидчику. И она, бывшая царевна, ненавидела, но грезила тем, кто назывался Димитрием. Он лишь однажды, во хмели, говорил, что не русский царь, но царственного роду.

В письме бывший патриарх, скинутый, по сути, не по канону, лишь в угоду политической канве, писал, чтобы Ксения простила Димитрия. Писал бывший Владыко, что помирит их. Ведьма Марина убита Шуйским и теперь ничего не может стоять на пути соединения двух царственных династий. Патриарх обходил стороной тот факт, что Ксения уже пострижена и это станет проблемой, если все-таки она согласится.

«Не верь Шуйке,» –прочитала Ксения.

И что теперь? Не ехать с Татищевым? Не прибыть на перезахоронение отца с матерью и братом?

— И кто я тогда буду? — уже вслух сказала Ксения-Ольга и зажгла лист бумаги от горящей лучины.

Умывшись, да уложив волосы под платок, инокиня Ольга, вновь прочувствовав себя Ксенией Борисовной, отправилась к карете, что быстро, да с эскортом из десятка конных, домчит ее до Москвы.

***

Тушино.

21 июля 1606 год

Как я не противился тому, чтобы разбивать лагерь в Тушино, но именно это и пришлось сделать. Не были ни разу идиотами люди, которые стояли за Лжедмитрием II, когда отступили под Тушино и сделали из большой, но деревни, небольшой, но уже город. Хотя, от чего же небольшой, если только военных людей тут было более двадцати тысяч человек, да обслуга, торгаши, женщины… Так что большой образовался город.

Тушино выгодно располагалось на возвышенности у реки Всходни. Для обороны село… да, все же село, так как деревянная часовенка имелась, подходило более всего. Сходу нас уже было не взять. Потому-то и пришлось мириться с тем, что я теперь тушинский вор, хотя, как я знал из подметных писем от своих соперников, я Тульский вор. Но это мы посмотрим, кто вор, а кто праведник. Историю пишут победители. Вот почему так много неизвестного в истории со Лжедмитриями? Их просто затирали Романовы, как ранее Ярослав Мудрый затирал свою историю.

Вот у кого можно было поучится информационной войне. Написано в летописи, что Ярослав Владимирович выиграл битву при Судоме у Брячислава Полоцкого… а отдал поверженному, после своей же победы, два ключевых города Усвяты и Витебск. Кто же так выигрывает? А после проиграл и Мстиславу Тьмутараканскому и вовсе разделил государство… Но нет же — великий князь.

Так что я бы особо не удивился, если бы узнал, что тот, кто обладал этим телом до меня и есть сын Иоанна Васильевича. Или польского короля Стефана Батория, или того еще лучше — Батория и Марии Ливонской-Старицкой, которая шла бы следующей в престолонаследии после Димитрия Иоанновича, или даже выше его, если учитывать непризнанный седьмой брак Ивана Грозного. Кстати, такой вот поворот был бы, может и выгоднее. Мало ли, но сын Батория мог бы рассчитывать и на участие в выборах польского короля.

Тушино становилось нашей, такой необходимой, базой. Останавливаться здесь я никак не собирался, но нужно было место, куда будет стекаться продовольствие, что приходит из городов, что уже так или иначе, но приняли мою власть. Тут же будут и склады, центр управления и резервы, на случай непредвиденных действий противника.

Послезнание пока кардинально не влияли на ситуацию, но история все больше вспоминалась. Источниками моих знаний, прежде всего, стала не школьная программа и даже не изучение истории в военном училище, а разного рода блогеры, научно-популярные передачи, документальные фильмы. Когда в России решили упразднить День Октябрьской революции, который, действительно, уже изжил себя, но у народа непроизвольно выделялась слюна, ввели День Народного Единства. Было искренне интересно, к чему же приурочена дата начала ноября и оказалось… что сова натянута на глобус, и дата ошибочна, но именно события Смуты повлияли на принятие такого праздника.

И вот я вспомнил, как при приближении к Москве Лжедмитрия II, Шуйский сделал удачный ход и смог отбить у тушинского вора Калугу, тем самым нависая на коммуникациях самозванца. Поэтому я отправил в этот город два полка стрельцов и пять сотен дворянской конницы, под командованием Дмитрия Пожарского. Да, я поверил ему, возможно, под влиянием послезнания, но решил дать шанс, несостоявшемуся герою Второго ополчения. Почему несостоявшемуся? Так, если оно понадобится, ополчение, значит я проиграл и кормлю червей.

— Государь, к тебе челом бьет атаман Заруцкий, — прервал мои размышления Ермолай.

— Ну давай его! — сказал я, надевая маску повелителя.

Я ждал, когда атаман, что привел больше двух с половиной тысяч казаков, прибудет ко мне. Уже знал, что он встал в Макаровке, деревушке, что в шести верстах. Знал я и о том, что нахождение большей части казаков в этой деревушке, как и еще в трех рядом, мало отличалось от того, как вели бы себя крымские татары, что пришли пограбить Русь. И это становилось проблемой. Вроде бы атаман пришел ко мне, к тому, кто акцентирует внимание именно на дисциплину и порядок, но вольница сохраняется.

— Государь! — вошедший мужчина склонил голову в достаточно глубоком поклоне. Но именно, что склонил голову, а не упал на колени, как это делает большинство.

Я видел перед собой голливудскую картинку, мужчину, который по моему, далеко не опытному, мнению, ибо склонен ценить лишь женскую красоту, должен быть желанным для любой девицы. Только сейчас вспомнилось, что ныне уже покойная женушка Марина, «любилась» с этим казаком и долго оставалась именно с ним. Хотя… у Марины был вроде бы еще Жолкевский, может еще кто. Вот же, женщина с низкой социальной ответственностью! Но некое ощущение соперничества с Заруцким появилось. Я то низкий, с бородавками.

— Скажи мне, атаман, ты зачем пришел ко мне? — жестко спросил я, может чуть жестче, чем требовала ситуация, мне-то, в преддверие главного сражения за московский трон, он нужен больше, чем я ему.

— Служить, государь! — немного недоуменно ответил Иван Заруцкий.

— От чего твои казаки, словно татарва ведет себя? Аль нельзя не портить девок? Мне то и ладно, что скоро народится с сотню казачат, али крестьян, токмо и девки те не прокормят детишек, ибо порченные и мало кто их возьмет в жены. Да и обобрали вы донага селян. Аль не ведал ты, что у меня порядок крепкий? — отчитывал я казака, стараясь пристально всмотреться и распознать его эмоциональный настрой.

Человека могут выдавать любые жесты. Вот сейчас атаман мог сверкнуть глазами и тем самым сказать, что он не согласен со мной, что своеволия в нем больше, чем желания служить.

— Уходить пришлось без харчей, вышло, что в деревнях да весях нужно брать и овес для коней, да и девки… Хлопцы всех бы их в жонки побрали, — вот вроде бы и оправдывался, но тон Заруцкого был слишком уверенный.

Передо мной был ни разу не служака. Это был тот самый казак, который временно соглашался с правилами. Но мне это самое временно и нужно.

— Коли так, Иван, Мартынов сын, то есть наказ мой по твоей стезе. Подели казаков на отряды и лютуй на всех дорогах, что к Москве идут. Токмо бери все у служивых и то, что может быть для войска. Но и оставляй то, что идет для людей простых. Нужно мне, кабы в Москве люди знали, что царь я добрый, а Васька Шуйка кабы стал сам грабить москвичей, — сказал я, видя, как просиял казак.

Боялся, а, скорее, опасался, казак, что закрепощу его в правилах своих. Но я же не столь глуп и нерасчетлив, что бы закрывать в клетке казаков. Это как тигра держать взаперти; можно, но при открытом вольере, дикая кошка сразу же сбежит, или загрызет того, кто приносит ей сырое мясо. Потому я буду использовать казаков в том амплуа, которое они сами себе выбрали. Но никаких грабежей и разбоев.

С Заруцким еще с час обсуждали и тактику действий казаков и то, что они должны заплатить серебряной, или золотой монетой за то, что награбили в деревнях. Я — порядок! Это должно стать аксиомой и то, что даже казаки теперь платят за свой грабеж, только на пользу моему формируемому имиджу.

Условились с атаманом, что он через пять дней прибудет в Тушино, чтобы вместе выступить на Москву.

Можно было идти на стольный град и ранее, но войска все прибывали и прибывали. Приходили городовые стрельцы и городовые же казаки, мобилизовалась поместная конница, подтягивались дворяне. Всех их нужно было верстать в отряды, пересматривать тактику с учетом пополнения. Ну и все время, что я пробыл в Серпухове, после и в Тушино, ковались железные и мастерились деревянные лопаты. Ни для кого не был понятен лозунг, что главное оружие любого войска — это лопата. Но именно так и есть. И в этом времени воевать, к примеру, против поляков, можно только с помощью деревянно-земляных укреплений.

Беседа с Заруцким происходила утром, а днем я для всех, отдыхаю. Обеденный сон в этом времени еще более сакральный, чем ночной, и не стоит по пустякам раздражать людей. Потому я закрывался и работал с документами. Писем было сегодня не много, их в целом не много, но у меня есть и другая бумагомарательная деятельность — я писал бизнес-план развития целой страны. И не сказать, что у меня это хорошо получалось. Но должен же быть хоть какой план, чтобы не превратится в слепого котенка, а видеть куда двигается государство.

И сегодня что-то особо работа не шла… Не выходит из головы Ксения Годунова, но, скорее, не она, а факт, что я стану отцом. В той истории, что я знал, имели место только слухи, что инокиня Ольга родила от Лжедмитрия, но, по какой-то причине, именно год не тревожили бывшую царевну, а потом она ездила и в Москву, Троице-Сергееву лавру, в иные монастыри. Так что, избавилась от ребенка? Если так, то я не хочу этого.

Да, ребенок не мой, но к детям я слишком щепетильный… да нет же, даже не в этом дело. Я ощущал что-то необъяснимое, мне хочется видеть это дите, вопреки здравому смыслу.

***

Бахчисарай

22 июля 1606 года

— Ха-Ха-Ха, — смеялся Сефед-Герай. — Ты, разберись, кто царь в Московии, а после и проси встречи с самим ханом. Время моего досточтимого отца не стоит того, чтобы его тратить на посла неизвестно от кого.

Афанасий Мелентьев-Курлаков уже успел натерпеться унижений за полтора месяца пребывания в Крымском ханстве [есть сведения, что Лжедмитрий посылал посольство крымскому хану Гази-Гераю II, дабы склонить того к войне с Османской империей и на то были причины, так как в 1600–1603 году имел место некоторый конфликт Бахчисарая с Блистательной Портой]. Первоначально богатые дары были отобраны и, как заверяли люди хана, их передали крымскому правителю, в чем Мелентьев-Курлаков сильно сомневался. Но у посла был только незначительный отряд стрельцов, но за ним не стояла мощь государства, чтобы рассчитывать на уважительное отношение.

Посол московского царя Димитрия Иоанновича пытался добиться встречи с ханом, но было отказано в грубой форме. После целый месяц Мелентьев-Курлаков ждал разговора с калга, втором человеке в ханстве, которым являлся сын хана Тохтамыш-Герай. И тут, в конечно итоге, было отказано. Уже и кончались деньги на постой, так как крымская сторона, вопреки дипломатическим правилам, не предоставила средств для существования. И только нуреддин, третий, по значимости человек в Крыму, решил встретится с русским посланником. И то, младший сын Гази-Герая, Сефим, лишь весилил себя и унижал московского посла.

Наверняка, если бы не пришедшие новости о том, что Димитрий Иоаннович свергнут и на Руси идет непонятная возня между претендентами на трон, Арсений поспешил бы покинуть Крымское ханство. Однако, он хотел переждать бурю в своем отечестве хоть и здесь.

— Может ли Московское царство рассчитывать, что в следующем году хан не начнет военных действий? — спросил русский посол, зная о приготовлениях на следующий год относительно большого набега.

— Вы, русские, смешны! Твой свергнутый царь угрожает Великому хану войной, собирает в Москве большое воинство и объявляет нам войну. А сейчас ты, слуга непонятно кого, просишь, чтобы не было войны? — сказал Сефед-Герай и вновь рассмеялся [со стороны Лжедмитрия, действительно, была и подготовка к походу на Крым и объявление войны и попытка склонить Крымское ханство на свою сторону].

Отвечать на такое унижение и плевок в сторону и его, посла, и всей державы, было нечем. Ну не угрожать же войной, которая уже объявлена?

Димитрий Иоаннович рассчитывал на то, что сможет собрать большое воинство и оно, действительно собиралось. Не менее ста тысяч человек, в том числе и казаки, должны были пойти на войну в сторону Крыма, да еще и договоренности с Речью Посполитой, которая так же могла помочь с запорожцами, да и коронное войско послать к Крыму. И расчет же был неплохой. Турки немного завязли в Венгрии, а в Османской империи недавно произошла смена власти и новый султан еще подросток и не проявил себя. Венгры, Империя, Речь Посполитая, Московское царство, возможно еще и персидский падишах Аббас мог влиться в эту коалицию. Выдюжила бы Порта? Безусловно, что, да. Однако, удар получался более, чем серьезный и об экспансии османам пришлось бы забыть.

— Тысяча золотых и я отвечу на вопрос о том, куда в следующем году будет направлен главный набег за ясырем, — сказал Сефид-Герай и расплылся в улыбке.

Таких денег у Мелентьева-Курлакова не было и нуреддин Крымского ханства, наверняка об этом знал.

Московский посол ушел, как говорят на Руси, несолоно хлебавши. Вместе с тем, Арсений не правильно расценил ситуацию. И тот разговор, что только что состоялся не был всего лишь актом унижения. Мудрый хан Ганзи-Герай II именно сегодня, по итогам встречи своего сына с московским послом, принял окончательное решение укрепляться на Кубани и переориентировать на себя Большую ногайскую орду. Кроме того, уже скоро хан отправится в Кабарду и подчинит себе все многочисленные северокавказские народы. Ранее это делать было опасно, так как Кабарда находилась в зоне влияния Москвы, которая проявляла себя сильным государством. Теперь хан проверит строительство крепости в Чебоксарах и застолбит территорию за своим ханством [что и было сделано в РИ].

***

Москва

24 июля 1606 года

Главный воевода и будущий герой обороны Москвы — таким себя считал Матвей Васильевич Бутурлин. Он не понимал, что стал лишь разменной монетой в обострившейся внутриполитической игре. Матвей Васильевич хотел обвести всех вокруг пальца и вовсе сдать Москву Димитрию Иоанновичу. А пока он, игрок, который возомнил из себя ферзя, но остался лишь пешкой. С одной стороны Романовы, с другой коалиция бояр, что концентрируются вокруг Мстиславских. Есть еще стороны, из которых царь Василий Шуйский являлся определяющей. И всех этих людей Бутурлин рассчитывал переиграть.

И теперь Матвей Васильевич выбрал сторону. Он будет с Димитрием Иоанновичем, если тот, конечно, согласится с требованием Бутурлина. Боярин хотел от Димитрия Тульского сохранения того статуса, что приобрел при Шуйском. Ну и место в Боярской Думе, новых земель, да чтобы с крестьянами и не на опасной южной Украине. Но Бутурлин еще не посылал своего верного человека к Димитрию, а шел на встречу с заговорщиками, которых сегодня должен был подставить. Андрей Васильевич Голицын, которому царь Василий Иоаннович поручил арест заговорщиков, должен был уже прибыть со стрельцами к месту сбора бунтовщиков в усадьбе Михаила Ивановича Мстиславского.

Матвей Васильвич не мог брать на такую встречу, даже с учетом того, что о ней знает Шуйский, много людей, лишь десяток лучших бойцов. Но лишь воинов, которые были не обучены искусству защиты охраняемого лица.

Бутурлин услышал, как щелкнул арбалет, пуская болт в спину головного воеводы. Потом послышались уже умирающему Матвею Васильевичу еще выстрелы и еще. Звон стали — это десяток верных личных послужников-холопов вступил в бой с неведомыми татями.

Охрана у Бутурлина была из матерых волков, они могли бы и отбиться, если нападавшие дали бой, но после выстрелов из-за угла, удалось настигнуть только троих ночных татей, которые не стали сдаваться, а, обнажив сабли, погибли в схватке.

***

— Знает Василий Иванович о вас, может в любой момент прислать стрельцов. Хорошо, что мне доверяет и послал арестовать вас. Так что бегите, бояре! Бегите к Жигимонту [Сигизмунду]. Токмо сын его, Владислав и может стать природным царем на Руси, — говорил Андрей Васильевич Голицын, в шоковое состояние вгоняя в заговорщиков своим приходом на сборище.

— Андрей Васильевич, с тобой мы скинем Шуйского, на что нам бежать? — спросил Михаил Иванович Мстиславский, первый приходящий в себя от шока, после появления того человека, которому даже не думали предлагать вступить в заговор.

— И придет Димитрий, — привел весомый довод, как считалось ранее, соратник Шуйского.

— Ты перейдешь к нему? — удивленно спросил Иван Михайлович Воротынский.

— Нет. Вы же бояре знаете, что я из тех, кто поставил Василия Ивановича на царство, кто вскрывал гробовину убиенного Димитрия Иоанновича. Не примет меня самозванец, — отвечал Голицын.

— Тогда не понятно, почему? Зачем ты нас спасаешь? — развел руками Михаил Мстиславский.

— Не хочу я, чтобы немец [швед] топтал землю русскую, а Шуйские от них помощи ждут. Тридцать тысяч рублей золотом уже отправили шведу, — сокрушался Андрей Васильевич Голицын [в РИ 26 000 рублей].

На самом деле, Голицын еще рассчитывал на то, что получится отбиться от тульского самозванца. Именно он, Андрей Васильевич и был назначен головным воеводой, а Бутурлина только сыграли в интриге. Предполагалось вывести всех на чистую воду и тех, кто группировался вокруг Мстиславского и Романовых, которым служил Матвей Бутурлин.

Голицын же думал так: если удастся отбиться от Тульского Димитрия, то все общеизвестные заговорщики окажутся в стане польского короля и превратятся в предателей. Тогда их имущество, в том числе и земли можно будет преспокойно делить, ибо Шуйский уже выбрал Швецию, значит, против Польши. Ну а станет одолевать самозванец, так Голицын уже подготовил подводы, что стоят в амбарах на севере Москвы и он успеет сбежать. Да, к тому же Сигизмунду. Для того он и оказывает услугу заговорщикам, чтобы постелить себе перину, куда бы не падал.

Речь Посполитая казалась сильным государством, многим сильнее Швеции, которая не так давно потерпела ряд поражений от польского коронного войска. Тульский самозванец уже заявил, что не станет исполнять ранние договоренности и не передаст Сигизмунду Смоленск и Новгород-Северские земли. И польский король, желавший включить эти территории в свои личные владения и тем самым укрепиться против Сейма, такого не простит. Одно дело отбиваться против Сигизмунда со шведами, иное, самостоятельно. А тульский вор ни с кем не собирался идти на соглашения, выказываясь «о не пяди русской земли супостату».

Будет новая война и власть вора пошатнется. Тогда он, Голицын, может еще вместе с кем, станет магнатом и будет служить Владиславу Сигизмундовичу, истинно природному государю, который имеет право и на шведский престол и первый кандидат на польский трон.

А в это же время митрополит Филарет посчитал, что достаточно уже провел времени в Москве и отправился обратно в Ростов. Он же именно Ростовский митрополит, так чего же рисковать, сидючи в стольном граде. Что нужно, сделано, а Бутурлин отработает за всех Романовых. Пройдет заговор, так недолга и вернуться, нет, так можно заняться делами, например, подготовкой монастырей и церквей к зиме в выделенных ему епархиях.

И каждый из всех персонажей, что сейчас предают друг друга и собираются бежать, или уже в пути, желают блага для Руси. У каждого была своя правда, которая никак не соприкасалась с их пониманием предательства. Будет ли лучше, если Московское царство вступит в союз с Речью Посполитой? Любой из заговорщиков назовет сотню доводов, что да, в том только польза. Иные скажут, что не нужно ляхов, а проще отдать малопригодные для сельского хозяйства северные земли шведам за их помощь. И уже мало кто верил в то, что Русь сама выкарабкается из сложившейся ситуации.

Глава 17

25 июля 1606 года

Стокгольм

Карл, регент Швеции, но уже во всех документах именуемый «королем», находился в прекрасном расположении духа. Он некогда и мечтать не мог, что станет королем. Был король Юхан, потом королем стал Сигизмунд, были еще претенденты, что стояли выше Карла. Но он выжидал, играл на чувствах депутатов риксдага и пользовался особенным козырем — религией.

Сигизмунд был католиком, и шведы, не все, но многие, опасались, что польский король станет проводить контрреформацию и преследовать лютеран-протестантов. Вероятно, тот факт, что Сигизмунд долгое время был вне пределов Швеции, находясь в Речи Посполитой, сыграл не на пользу короля по праву наследования и дал шанс Карлу.

Сигизмунд проиграл в Швеции, но не прекратил свою борьбу за шведский трон. Поэтому и идет уже более, чем десять лет польско-шведская война, которой так недовольна польская шляхта, что стало одной из причин рокоша Зебжидовского.

Карл и Сигизмунд были не просто главами воюющих государств, они были ВРАГАМИ, именно так, с большой буквы. Ненависть, которая искрилась между ними, сжигала обоих лидеров, но особенно польского короля. Потому Московское царство было важным элементом именно что этого противостояния, но в меньшей степени, как некий субъект в политике. Тот, кто сможет приручить Москву, тот получит сильнейшие преференции в противостоянии. И Сигизмунд, в том числе, поэтому не собирался участвовать в русских делах, но и не стал запрещать это делать иным полякам, или литвинам.

И сегодня Карл наслаждался тем, что ему удалось насолить своему противнику. Московское царство готово войти в сферу влияния Швеции. Именно так, ибо от шведского войска в том хаосе, что начался в Московии будет зависеть, если не все, то очень многое [называю короля не Карлом IX, а без числового обозначения, так как коронация произошла только в 1607 году, а пока он только сам считает себя королем, а, по сути, регент при риксдаге].

— Они мне заплатили за то, что Польша объявит московитам войну! Это же просто великолепно! — восклицал шведский король.

Король Карл был весьма эмоциональным человеком или, скорее, он не любил сдерживать свои эмоции, как это постоянно делают другие. Может, поэтому Карл умел все делать искренне: радоваться, огорчаться, злиться. Король не любил переговоры, где нужно юлить, отыгрывать роли. Ну, а все подданные, если не доказали своими поступками обратное, друзья. И Карла любили за такой подход. Может, именно эта любовь подданных и их искреннее желание служить и стало залогом становления Карла королем.

— Представляете, Делагадри, московиты, те, которые кривили лица от упоминания шведских королей, не считая нас ровней, теперь вот где у меня, — Карл сжал кулак и потряс им перед Якобом Делагарди.

Якоб Понтуссон Делагарди был вызван королем Карлом для участия в очень важном для Швеции мероприятии. Генерал должен возглавить шведский корпус для отправки в Московское царство. И особо подчеркивалось королем, что эта миссия может стать ключевой в многолетней войне Польши и Швеции.

— Вы должны войти в доверие к царю, кто бы там ни сидел на троне. Я очень надеюсь, что это будет Шуйский, но и царь Дмитрий так же уже не станет проводить пропольскую политику, поэтому можно и с ним разговаривать. Главное, это с помощью русских войск нанести поражение Сигизмунду, — давал наставления некоронованный шведский король.

— Что мне предписывается делать, если в Московском царстве сменится царь и он откажется от договоренностей? — деловито спросил Делагарди.

— Мне интересно Ваше мнение на этот счет, Якоб, — король скрестил руки, демонстрируя, что ждет ответа.

— Как малое, забрать все, что прописано по соглашению. Что посол Головин предлагал? Ям, Копорье, Корелу? Так можно же создать и герцогство Новгородское с Новгородом, Ивангородом, Торжком, попытаться взять Псков, — отвечал Якоб Понтуссон.

— Великолепно! — воскликнул король. — Вы прекрасно владеете обстановкой. Да, Новгородское герцогство — это прекрасно! Само собой, когда под протекторатом Швеции. Если туда еще кто-нибудь из русских вельмож сбежит, то появляются и юридические обоснования для подобного государственного образования. Так мы вообще замкнем на себе всю русскую торговлю.

— Боюсь, что не всю, Ваше Величество, — Делагарди разгладил свои рыжие усы. — Архангельск. Оттуда московиты торгуют с Англией.

— Я еще больше убеждаюсь, что выбрал для русской миссии правильного человека, — король улыбнулся. — Пожалуй, Вы получите достаточно полномочий для того, чтобы действовать, в том числе и по обстоятельствам. Но скажите, вновь приход Дмитрия в Москву, не разрушит ли наших планов?

— Мой король, только если придет Могилевский самозванец, тогда, да, поляки полностью завладеют ситуацией. Но, я слышал от Головина, как именно развивалось сражение у Серпухова, Дмитрий победит Шуйского, — Делагарди чуть замялся.

— Ну же, Якоб! Я же вижу, что Вы хотите что-то сказать, — сегодня король был более, чем благосклонен к Делагарди.

— Я бы посоветовал моему королю послать письмо Шуйскому и срочно, что его будут ждать в Новгороде. Мы будем ждать. Василия-царя поддерживают северные территории Московии, поэтому он войдет в Новгород, ну, а мы следом. Пусть Шуйский станет первым Новгородским герцогом. Какая разница в том, кто именно станет следовать шведским интересам. Герцогство сможет выставлять до шести тысяч воинов, мы и защитим Новгород, и с поляками продолжим воевать, — высказался Делагарди.

— Сделайте нечто подобное и Вы станете героем своей страны, богатым и знатным героем, — Карл встал для пущей торжественности. — Граф! Да именно так, граф. Оправдайте доверие!

Делагарди преклонил одно колено и склонил голову.

***

Москва

26 июля 1606 года

— И что, возьмёшь меня? — не верила своему счастью Милка.

— А как не взять, коли… было уже, — удивился Егор.

— Так то ж… я думала, что уже и… порченная… так енто… — не находила слов Милка, дочь Игната из деревни Демьяхи.

— Казак на то меньше смотрит. Да и снасильничали тебя, не сама же в блуд пошла. Вот и бабки сказали, что не понесла ты от того насилия, так что все добре. Ты станешь моей женой, — торжественно отвечал Егор, предавая своим словам напускную важность.

Да, предложение руки и сердца звучало, как одолжение, как будто и нет никаких чувств у парня к той деве, что он спас от смерти и повтора унижений.

Тогда он, по сути, предал, своих побратимов, и Егор сильно тяготился этим фактом. Но не мог парень заниматься душегубством православных. Вот к иным, католикам, или магометанам, так да, с теми можно, но не со своими же. Но далеко не эти доводы были главными, когда Егор принимал решение сбежать с казачьей ватаги. Он впервые влюбился, да так, что испугался той власти, что походя взяла над ним девушка Милка.

Рядом с ней он робел, терял всю свою лихость, становился слабым. Но уже и не представлял, что может жить без Милки.

Они долго пробирались в Москву, именно тут решил обосноваться Егор. Парень и девушка разговаривали, они смотрели за братом Милки, Демьяхом, жгли костер и смотрели друг на друга сквозь отблески огня. А потом Милка купалась, она сильно хотела смыть с себя позор, чтобы начать новую жизнь, а Егор украдкой подглядывал и, казалось, не моргал. Как у них произошла близость, оба так не поняли, туман застил глаза и вот… они уже тяжело дышат в объятьях друг друга и не могут более пошевелится от стыда и страха, что наваждение их накрыло с головой.

Но Егор учился быть с Милкой мужем и не потакать бабе, а Милка училась слушаться Егора во всем и казаться глупее, чем есть на самом деле, чтобы только во всем соглашаться и угождать своему мужчине. Она уже и не чаяла, что может быть все по чину, совести и наряду, но вот предложил Егор венчаться и Милка не могла скрывать свое счастье.

— Любы мой! Как ты скажешь, так и буде, токмо об одно молю тебя, пусчай Демьях живет с нами, я справлюсь и с ним, и тебя обихожу, — Милка смахнула слезу.

— Я уже сказал, и слово мое крепкое, что сын он мне! — гордо, выпучив грудь, сказал Егор.

— Спаси Христос! — сказала Милка.

— Токмо еще одно сделать повинно — крестить Демьяха. У вас в деревне церквы не было, ты сама говорила, что крестили его, как могли, бабы деревенские. Так что, окрестим. Я уже сговорился, и крестным нам станет Матвей Авсеев сын, да Ульяна-Колотуша, — говорил Егор по аккомпанемент всхлипываний и завываний Милки, она рыдала от своего счастья.

Прибыв в Москву, молодая, почти что семья, два дня скиталась по стольному граду, ночуя на постоялых дворах, благо денег было более чем много, столько, что часть закопали по дороге к Москве. Но нужно же было как-то осваиваться. Вот и повстречали они Ульяну, которую прозывали Колотуша, она и посоветовала обратиться к Матвею, чьего отца убили ранее. Ляхи, что есть дом, который пустует от того, что хозяйка в монастырь ушла.

Вот и отправился Егор и не прогадал. Ему очень понравились люди, которые жили сообща и часто делились друг с другом и новостями, и хлебом, если нужда была. Оказывается, на Руси есть еще места, где не ждешь постоянного набега, а живешь, вдыхая жизнь полной грудью.

— Помогите! Люди добрые! — послышался крик.

— Это голос Ульяны! — всполошилась Милка и покраснела от того, что позволила себе подумать плохо.

В миг, когда Милка поняла, что кричит Колотуша-Ульяна, девушка испугалась, что у Демьяхи не будет крестной матери. А нужно было подумать, как помочь будущей крестной.

— Будь здесь и никуда не выходи! — повелел Егор, а сам забежал в дом, быстро обул сапоги, опоясался поясом с саблей.

— Нет! — запротестовала Милка, расставляя руки, заплакал, игравший в сторонке, на сене, Демьях.

— Отступи, баба! — потребовал Егор, одергивая руки Милки, потом остановился, развернулся и с жаром поцеловал в губы любимую. — Я вернусь!

Улица оживала, все услышали, как кричит Колотуша, которую очень любили и которая была своего рода главной достопримечательностью квартала и тем человеком, вокруг которого объединяются все добрые люди.

— Мама, иди в дом! — требовал Матвей от своей матери на правах пока еще главного мужчины в семье.

— Да, что хошь делай апосля, но я не пойду. Авсея лишилась, рядом с тобой встану, кабы меня рубили, но не тебя! — в истерике кричала Марья.

— Лучше к дядьке Никифору сбегла, дабы он помог, — рассудительно говорил тринадцатилетний Матвей, Авсеев сын. — Что, думала не ведаю я о том, что он сговориться о тебе со мной собирается? Токмо не признает мое старшинство в семье?

— Так четырнадцати годков еще нет тебе, то я признала, как голову семьи, а стрелецкому десятнику не по чину… — оправдывалась, раскрасневшаяся Марья, которая даже не догадывалась, что ее сын в курсе личной жизни матери.

Хотя какая там личная жизнь, так, только сговорились, что были бы не против сойтись.

Ничего более не говоря, Марья побежала к дому Никифора-десятника.

— А, ну, охолони! — кричал стрелец, самый старший из пятерки, что пришла арестовывать Колотушу.

— Ты, стрелец, расскажи людям, почто Ульяну Никитишну, вдову стрелецкую, уводишь⁉ — потребовал Ермолай, которого уже поддерживал Митька-сирый.

— Отступи, говорю! — уже кричал стрелец.

— Служивый, ты сам-то охолони! — дерзко потребовал Егор, уже прибежавший на шум.

Милка в это время, глядя на происходящее в щель в заборе, громко молилась Богу.

— А ты пошто с сабелькой? Да ешо и булатной? — удивился один из стрельцов, позабыв про Колотушу.

— То отцовская сабля и я вложу ее, не желаю кровь лить, — сказал Егор и покорил себя, что извлек клинок.

— Ты мне ея отдай! По воле царя, неможно оружие носить, коли не дворянин, или из детей боярских,- чуть закатив глаза, вспоминая формулировки царского указа, говорил стрелец.

— Что тут делаете? — прозвучал зычный, грозный голос Никифора-десятника.

Десятник пришел, да не один, а со своим десятком. Еще вчера пришел приказ всем стрельцам собраться и изготовится к бою. Ранее Никифора не взяли в поход, как оказалось, к Димитрию Ивановичу в Тулу. Стрелец решал свои торговые дела и не поспел к выходу Третьего стрелецкого разряда, головой которого был Данила Юрьевич Пузиков. Вот и оставался Никифор вроде, как не службе, да не приписан к иному разряду. А ведь должен был стать уже полусотенным головой.

— А ты чей такой будешь, какого разряду? — спросил стрелец, глядя на десяток бравых стрельцов, что были в полной готовности к бою.

— Это ты мне скажи! Не видал я ранее тебя! — Никифор рассматривал незнакомых ему стрельцов.

Не так, чтобы много оставалось в Москве стрельцов, чтобы Никифор, претендующий стать и полусотенным головой, не знал десятников.

— Со Старой Русы мы, по повелению государя прибыли седмицу тому, — глядя на решительность и единение стрельцов и московских людей, десятник стрелецкого полка из Старой Русы, Иван Стрелый, не хотел обострения. — Я, мил человек, по приказу. Сказано бабу Колотушу взять за крамолу, что она сеет, вот и берем.

Никифор посмотрел себе за спину, состроив виноватое лицо. Если стрельцы действуют по приказу, то он, служивый человек, ничего и не может сделать.

— За что, токмо за досужие бабьи сплетни? — спросил Никифор.

Разговору двух десятников-стрельцов никто не мешал. Это говорили представителивласти, те, кто имел право и применить оружие.

— Подметные письма собирала, да читала их, — объяснил Иван Стрелый.

— Так чего ж, десятник, ты на Лобном месте не взял тех служивых, что всем людям громко читали крамольные письма? — сказал Никифор и задумался. — А сколь они крамольные? Кто ж уже разберет где правда, а где и лжа. Ты отпусти Ульяну. Недосуг нынче с ней возиться. Димитрий Тульский уже недалече от Ходынского поля. Всех стрельцов собирают.

— Так мой полк уже там. А с кожного полка выделили стрельцов, кабы за порядком в стольном граде смотрели, — сказал Иван Стрелый, уже решив, за лучшее, отпустить Ульяну-Колотушу, а прийти за ней позже, уже с сотней стрельцов, чтобы никто не осмелился встать на пути правосудия.

— Дон! Дон! — зазвучали колокола, и вся собравшаяся честная компания не столько увлеклась колокольным звоном, но обратила внимание, что в направлении усадьбы Михаила Ивановича Мстиславского собирается толпа людей.

— Да что ж покоя-то нет? — сказал раздосадовано Никифор. — А ну, хлопцы, за мной!

Егор, поймав адреналиновый прилив и осознав, как он по этим эмоциям скучал, также увязался за стрельцами. И десятник Иван Стрелый повел своих пятерых стрельцов в направлении толпы. Одно дело, заниматься языкастой бабой, иное, когда собирается толпа у усадьбы одного из знатнейших бояр Московского царства.

Любопытство людей порой берет верх над инстинктом самосохранения. Вот и сейчас и Митька, и Матвей, Ермолай, да и другие мужики и даже бабы, пошли вслед стрельцам, правда, чуть поодаль от них.

— Громи предателей! — закричал в толпе зазывало, в задачу которого и входила накачка толпы.

— А что тут бить-то? Головное зло в Кремле! — закричал еще один мужик, еще пятеро его поддержали и толпа начала смущаться, не понимая, что все же нужно делать.

— Дядько Михей? — удивился Егор.

В одном из мужиков Егор признал казака-донца, с которым некогда и сам встречался. Михей не мог быть так, сам по себе, он из войска Заруцкого, а этот атаман и у него жесткое подчинение.

— Никифор! — закричал Егор, отвлекая десятника, уже собиравшего командовать готовится к стрельбе по собравшейся толпе.

— Егорка, иди до дому! — прокричал Никифор, маша руками, чтобы все расходились.

— То важно, зело важно! — закричал Егор и сам поспешил подойти к десятнику.

— Ну? Ты же видишь, коли они пойдут на приступ, я должон стрелять! — объяснил свои действия десятник.

— Никифор, ты же сам говаривал, что не супротив, а токмо за Димитрия Иоанновича, — начал чуть издалека Егор.

— Чего не скажешь во хмели. Ты ж столь браги поставил, что мог и сказать, — не стал отнекиваться десятник.

Никифор не знал, но догадывался, что у парня, что пришел не с женой, но с девкой, да еще и с братцем той девы, не все чисто. Не стал десятник лезть в чужую жизнь, считая, что достаточно разбирается в людях и от Егора ждать дурного не приходится. И сейчас Никифор хотел выслушать парня. Десятник уже опоздал со своим десятком на место сбора. Ну, не хотел воевать Никифор против того царя, которого предали и выгнали, да он еще и природный Рюрикович, чтобы разного не кричали из Кремля, но бежал в Тулу природный Димитрий Иоаннович.

— Народ московский будут подымать на бунт. Уже рядом Димитрий Иоаннович, — сказал Егор, а Никифор проследил за взглядом парня.

— Ты узнал кого-то! — не спросил, но констатировал десятник, а после рассмотрел мужика, который громче остальных кричал, чтобы идти в Кремль и позвал его. — Ты! Ходь сюда!

Все напряглись, стрельцы поставили сошки и изготовились стрелять.

— Что, Егор, признал? — спросил Михей.

— Дядько, десятник — добрый человек. Ты ж с Димитрием Иоанновичем? С Тульским, али с Могилевским? — говорил Егор.

— Токмо Тульский есть верный царь! — сказал казацкий десятник.

— Вот то и добре! — сказал Никифор и улыбнулся. — Поговорим!

— Крамола! — закричал Иван Стрелый, но десять дюжих мужей из толпы быстро выскочили и в миг положили опешивших стрельцов из Старой Русы, причем, никого не убили.

***

Я стоял на возвышенности у Ходынского поля и следил за началом сражения. Генерального, как я был уверен, боя.

Все, что я мог, сделал. Пятая колонна должна сработать ровно пополудни. Не менее пяти сотен человек еще тремя-четырьмя днями ранее прошмыгнули в город. Часть — это были люди, которые имели родственников в Москве, или сами были москвичами. Те же стрельцы Третьего приказа были задействованы в операции.

Разбившись на десятки, эти люди должны зазывать народ на бунт. До того, Москву заполонили листовками. Взятие под контроль храмов сравнивалось мной, словно занятие телефона-телеграфа в октябре 1917 года. Отдельные люди должны были забраться на колокольни церквей и начать ровно в двенадцать часов бить в колокола.

Но это то, что должно помочь в деле достижения победы, но не обеспечить ее. Все-таки главной ставкой было именно сражение и еще одна специальная войсковая операция.

Еще до рассвета мои войска вышли ближе к Ходынскому полю и стали окапываться. Нет, не окопы копать, но ретраншементы, что-то похожее на флеши, чуть выдвинутые вперед, подготовлено было и Гуляй-поле, точнее пять небольших подобных конструкций. Готовилось войсковое построение, которое уже было ранее использовано. Я бы назвал это «русской терцией» или «русским строем». В сущности, это объединение испанской терции и линейного ружейного боя.

— Начинай, друг, Ураз-Мухаммед! — сказал я кассимовскому хану через полчаса как зазвенели колокола в Москве.

— Я благодарен за честь, государь! — сказал татарин и отправился к своим воинам, уже изготовившимся к бою.

По краям выстраивались и пешцы. Это была часть стрельцов, которым и стрелять не придется, в их задачу будет только побежать. Да, я собирался использовать тактику ложного отступления, ту ловушку, в которую собирались словить и мое войско под Серпуховом, в битве на реке Лопасной. Меня убеждали, что кассимовские татары, как никто иной умеет завлечь ложным отступлением, это у степняков основа основ.

А вообще было обидно. Три сотника, ранее взятые в плен, были мною отпущены с конкретными посланиями к командованию неприятеля. В этих письмах я требовал сдачи. Иначе государю, кроме как требовать, нельзя, не просить же мне, чтобы неприятель стал приятелем.

Однако было видно, и через час, и два часа после того, как были письма отправлены, что никто ко мне не пришел, и не собирается прийти, а войско, что стояло напротив, начало совершать какие-то построения.

Через два часа ожидания ответа, татары с визгом и криками устремились на так же разгоняющуюся поместную конницу противника. Началась рубка, к которой подошли ближе и мои стрельцы, но они были предупреждены, что должны успеть добежать до обозначенной линии, всем лечь и вгрызться в землю.

— Стану учреждать театр драмы и комедии, кассимовских воинов в актеры возьму! — восхитился я актерскому мастерству татар.

Даже я на некоторое время поверил, что кассимовцы действительно побежали.

А вот стрельцы все же слишком далеко вышли вперед, и было видно, что они не успевают убежать. И что делать? Оставить их как вынужденную жертву? Если бы такое приношение богу войны принесло пользу и спасло еще большее количество моих воинов, то я не стал сокрушаться идеями гуманизма. Однако, если неприятельская конница достигнет стрельцов ранее, чем они выполнят необходимые действия, то атака поместной кавалерии Шуйского замедлится и может вовсе не состояться. Они откатятся и тогда ловушка не сработает. Напротив, я потеряю множество воинов, а противник останется, практически, при своих.

— Прокопию Петровичу наказ малыми силами ударить по врагу и так же бежать к укреплениям! — громко повелел я, и вестовой, один из трех, кто уже сидел в седле и ждал указаний, рванул с места, прихватив заводного коня.

Вместе с отправкой вестового, был поднят флаг с обозначением латинской цифры 3 и буквы «Аз». Это означало, что полку левой руки, которым командовал Прокопий Ляпунов, следовало изготовится для атаки. Сделано это было для того, чтобы к моменту прибытия вестового, конные дворяне Ляпунова уже взлетели в седла и выстраивались для атаки. Подготовка конных к бою — дело не столь быстрое, но сейчас речь даже не о минутах, о секундах.

— Молодец! — восхитился я, глядя, что часть от кассимовских татар, что только что так театрально убегали, изображая панику, стала разворачиваться, и отрядами по полсотни кассимовцы устремились наперерез наступающим конным неприятеля.

Татары не вступали в ближний бой, но, непонятным для меня образом, отвлекали и отводили конных врага. Эта тактика приводила к незначительному замедлению противника, что давало чуть больше шансов для выживания стрельцам.

— Магарыч должны будут проставить стрельцы татарам, — усмехнулся я, понимая несуразность сказанного.

Мусульмане-кассимовцы, хотя среди них уже немало и православных, не употребляли хмельного, а сочетание «татарин» и «стрелец» в одном предложении в позитивном значении, вообще казалось оксюмороном из-за традиций противостояния.

Я еще и дальше бурчал себе под нос, чтобы только не слышали иные. Так немного, но отступало напряжение боя, и картина происходящего не уходила в плоскость эмоционального восприятия. Эмоции на войне нужны, но рационализм чаще бьет эмоциональность.

И все-таки часть стрельцов, что были посланы для создания впечатления полной беспомощности и трусливости нашего войска, попала под раздачу. Ляпуновцы также чуть замедлили наступление неприятеля, кроме того, их появление на поле боя вынудило моего визави-командующего шуйским войском вывести и часть стрельцов. До сотни стрелков я уже потерял в этом сражении.

— Шаховскому изготовиться и после выстрелов пушек вступить в бой, — сказал я, чуть выждал, пока вестовой развернет своих двух лошадей, а флаг «красный 1 „Аз“» взметнется вверх. Уже после озвучил еще один приказ. — Заруцкому изготовиться и по левую руку бить ворога!

Казаки были в резерве. Использовать станичников Заруцкого, я предполагал либо в игре «в догонялки» на поле боя, либо уже как фактор, что поставит точку в сражении лихой атакой. Приходилось постоянно держать в уме фактор усталости коней и отыгрывать тактики только с учетом этого. Ну не были кони, что в большинстве использовали и казаки и дворянское ополчение, способны выдержать несколько атак. Вот и ляпуновцы сейчас вынуждено отправятся перевести дух, чтобы иметь более-менее свежих коней для будущего наскока.

***

Дмитрий Михайлович Пожарский горделиво восседал на своем жеребце. Отчего же не гордиться, если именно сейчас восходит его звезда. Кто именно нашептал государю Димитрию Иоанновичу, чтобы довериться ему, князю Пожарскому, было важно по той причине, что князь хотел отблагодарить человека или воздать хвалу Господу. Ведь все указывало на то, что Пожарский скорее будет пленником, чем воеводой.

Отправленный в Калугу всего с полтора тысячами воинов, сейчас Дмитрий Михайлович уже командовал шестью тысячами и даже тридцатью двумя пушками. Дело в том, что прелестные письма государя Димитрия Иоанновича, как и эмиссары Ляпуновых, сыграли свою роль. И ополчение с юго-востока пришло именно в Калугу.

В Нижний Новгород, в Казань, в Ярославль, Городец и даже в Унжу, отправились вестовые, чтобы сообщить волю истинного государя. Предписывалось организовываться и идти на соединение с царем, который собирался вернуть свой трон, отобранный здрадниками и лжецами.

Сколь много не было бы высокопарных слов про отечество, более практичным людям важнее знать, что именно предлагает государь для улучшения жизни. А Димитрий Иоаннович обещал многое — отказаться от мытнь [таможни] на торговых путях по Волге и ее притоках. Было и обещание навести порядок, чтобы даже одиночный купец, всего на одной ладье, имел возможность безбоязненно привезти свои товары на торги. Также и при исполнении сопутствующих государевых заданий, обещались помощь и покровительство царя. Ну, и еще одно: любое производство, ремесло, в особенности, обработка земли на расстоянии в пятьдесят верст и более от крупных рек освобождались от налогов и податей, даже церковных.

И было абсолютно непонятно Козьме Миничу Минину, почему ворох прелестных писем от государевых писарей пришли именно ему. Да, Минин уже был вполне успешным солеваром и владел на паях с тем же Пожарским одной соляной трубой. Но в Нижнем Новгороде хватало не бедных людей и куда как знатнее. Однако, Козьма воспылал энтузиазмом и стал проявлять себя, как незаурядный оратор, который просто чуял настроение толпы. Он мог говорить заготовленную зажигательную речь, но менять слова и выражения по ходу выступления таким образом, чтобы быть услышанным и понятым людьми.

И теперь сутулый, невысокого роста человек, с практически не функционирующей левой рукой, сидел в седле рядом с самим князем Пожарским, в ком текла царственная кровь, правда, сильно разбавленная, но ведь Рюрикова.

— Ну, Козьма, скажешь людям слова правильные? — спросил Пожарский у своего «пресс-секретаря» и специалиста по работе с общественностью.

И Минин сказал. Так, что и сам увлекся, забываясь о времени.

— Ну, буде, Козьма Минич, — усмехнулся Пожарский, перебивая своего соратника и… партнера по соляному бизнесу.

Войско Дмитрия Михайловича Пожарского, сбив хлипкий заслон, обошло Москву с востока и со стороны Троице-Сергеевой лавры, колонами, стало входить с стольный город, заполняя войсками улицы самого большого русского города.

***

Осипка… нет, уже атаман Осип Иванович, стоял на носу головной ладьи. У никогда и ничего не боявшегося казака, смеющегося смерти в ее… лицо, или морду, тряслись коленки. Та роль, что отводилась терскому казачьему предводителю, сродни безумию. Но сколько было безрассудства в истории тех же казаков? И как часто самые лихие и рискованные решения приводили к победе? Да, часто.

— Осип ты есть волноваться? — спросил казака Гумберт, который так же участвовал в авантюре.

— Бойся, но делай! — уклончиво ответил казак.

— А я есть волноваться, — вздохнул полковник пикинеров.

Посылать Гумберта на авантюрное мероприятие было с одной стороны нерационально. В конце концов, его полк почти в полном составе участвует в генеральном сражении. Однако, сложно было найти человека, который лучше знал Кремль, его подвалы, строения, да и людей, многие из которых, наверняка, все еще работают внутри главной крепости страны. Сотня лучших воинов-наемников, каждый из которых был вооружен, кроме ранее привычной алебарды, двумя пистолями, должна была стать штурмовой группой, которая станет работать внутри Кремля, уже после того, как казаки взберутся на стены Кремля.

Стояла задача подойти к сердцу Московского царства по реке. Тут стены Кремля менее высокие и казаки рассчитывали взобраться на стены с помощью кошек. Да, все рискованно, но должно было быть столь неожиданным, что вряд ли на стенах Кремля окажется много воинов.

Кроме того, в это время, как раз-таки напротив стен Кремля были отмели. Достаточно подойти на ладьях чуть ближе, а после спрыгнуть в воду и устремиться на стены замка.

— Тебе-то чего волноваться? Ты пойдешь на стены уже тогда, как я их возьму, — сказал Осипка с некоторым раздражением.

Вот только он стал командиром аж тысячи воинов, большинство которых казаки, и на тебе, положи половину своих людей.

Идти на приступ стен Кремля, даже со стороны Москва-реки?.. Это настолько безумно, что должно сработать.

— Готовься! — закричал Осип Иванович.

Впереди показались два корабля, тип которых можно было оценить, как малый когг. Более массивные судна, чем ладьи были так же вооружены пушками, по крайней мере, каждый когг имел по два оружия на носу. Корабли располагались на участке реки, выше которого начинались мели. Тем самым когги попадали в ловушку.

— Бах, бах! — выстрелили с кораблей, что преградили путь семнадцати ладьям бойцов Димитрия Иоанновича.

— Друг! — закричал Гумберт, наблюдая, как заваливается Осип Иванович, получивший не менее трех ранений дробей.

— Вот же, так и чуял, неладное! — сказал Осип и его зрачки закатились, а на лице сохранилась улыбка.

Осипу Ивановичу было стыдно за то, что он столь боялся предстоящего боя, чего ранее с лихим казаком не случалось. Перед тем, как пламенное сердце вольного терского казака перестало биться, Осип оправдал свой страх тем, что он предчувствовал смерть.

— Головою я! — Гумберт принял общее командования на себя.

На головной ладье не было тех, кто мог оспорить полномочия немца. Да и в бою этого не делают. По факту, Гумберт был вторым командиром, значит теперь ему командовать всеми воинами.

— Бах-ба-бах! — начали обстрел неприятельских кораблей ладейные пущенки.

— Абордаж! — кричал Гумберт, да так, что еще на пяти ближайших ладьях услышали приказ. Слово было чудное, но немцы-наемники быстро объяснили его значение.

Однако, абордажного боя не случилось, корабли, что стояли на пути речного флота Димитрия Иоанновича, подняли паруса и стремительно направились через все ладьи, подальше. Получив в борт по ватерлинии, один из коггов остановился, уже когда, практически вырвался из западни. На корабле началась борьба за живучесть плавательного средства.

А через двадцать минут, Гумберт уже стоял в полный рост на стене Кремля, откуда можно было многое увидеть.

Гумберт видел, как Кремль пытались штурмовать с помощью лестниц и делали это то ли горожане, может и те люди Димитрия Иоанновича, что разными путями в последние дни прибывали в стольный град. Полковник видел силуэт парня, который первым взобрался на кремлёвскую стену у Спасских ворот.

Егор-казак показывал чудеса храбрости и отличные боевые качества. А еще прыть и скорость, когда опытный, но уже немного грузный, десятник Никифор, не успевал за парнем. Часть стрельцов перешла на сторону восставших москвичей, а у защитников Кремля просто не хватало людей для защиты стен.

— Казну проверю я, а ты Клаус, иди в палаты, возьми с собой два десятка казаков, но не давай грабить, пусть только с людей снимают трофеи, но царского ничего не берут. Шуйского и еще кого знатного вязать и бросать кремлевскую пыточную, после разбираться станем, — давал на немецком языке своему соплеменнику приказания Гумберт, потом обратился к казацкому сотнику. — Ивашька, ты с казаками выбьей защитников со стьен у Спасских ворот. Помоги москвиечам.

Вот так, казаков, лучше направить в сражение, а то, как считал Иохим Гумберт, полковник полка пикинеров, станичники могут излишне весело погулять по Кремлю.

Казна оказалась пустой. Вообще. Да, деньги, как и рухлядь, держали и в других городах. В том же Серпухове взяли казну, но тут, Гумберт знал точно, всегда что-то, но было.

— Нет казны, значит, и Шуйского нет. Вывез он все и сам сбежал! — размышлял Гумберт и оказался прав.

Еще ночью двадцать три подводы, полностью груженные разным, в том числе и мехами и серебром с золотом, отправились в сторону Владимира. Охрана этого обоза была более, чем серьезной — пять сотен бойцов, лично преданных Шуйскому.

Сам же Василий Иванович, как только понял, сколь серьезные события начались в Москве, уже засобирался уезжать. Ускорение Шуйскому предали сведения, что войска самозванца вошли в Москву с северо-востока, то был Пожарский, а еще к Кремлю двигаются груженные бойцами ладьи. Василий Иванович, забыв даже атрибуты власти, ибо из Кремля пришлось бежать очень скоро, отправил вестовых и сотню преданных людей к, так и не состоявшейся родне, Буйносовым-Ростовским. После царь, уже бывший, устремился вдогонку поезда с казной [в РИ Василий Шуйский женился на Марии Буйносовой-Ростовской в январе 1608 года, но девица была сговорена за полтора года до свадьбы].

***

Андрей Васильевич Голицын наблюдал за боем и смешанные чувства бурлили в нем. Приходили сведения, что в Москве начались пока еще очаговые, но бунты. Он-то всего лишь направлял людей пограбить усадьбы сбежавших Мстиславских, Воротынских, но толпа — дело непредсказуемое. Мог появится крикун, который вместо боярских усадеб сумел направить гнев народный и против царя.

Но на поле боя еще не до конца было разрешен вопрос о победителе. Напротив, войска, что еще подчиняются Шуйскому, вполне успешно бились с теми, что привел самозванец. Но Голицын чувствовал, что не сможет разгромно победить.

— Господь ему помогает, может и не вор вовсе он? — тихо, чтобы никто больше не слышал, сказал Голицын, наблюдая, как выстраиваются линии стрельцов и пикинеров противника.

Данила Юрьевич Пузиков лично скакал вдоль выстраивающейся линии и корректировал построение. Это длилось уже двадцать минут, а пока на поле боя зализывали раны конные двух сторон. Да, поместная конница защитников Москвы нарвалась на массированный обстрел дробью, когда все же увлеклась преследованием самозванной конницы и стрельцов, но у Голицына хватило ума не бросать в атаку своих пешцев и безлошадных дворян. Потому пока наблюдался паритет в сражении, по потерям. А количественно у москвичей людей все еще было больше.

— А это я добре придумал, кабы пушки до поры припрятать, — улыбнулся Голицын, наблюдая, как линии воровского войска двинулись в сторону его артиллерийской засады.

Однако, за линиями и по бокам пехоты выстраивалось просто огромное количество конницы, которой у Голицына не было.

— Пархом! — позвал своего человека Андрей Васильевич. — Подготовь коней для отхода.

Голицын посчитал, что нужно быть готовым в любой момент бежать. Это линии разбить можно, но потом последует быстрая атака конных, которая сметет войско защитников Москвы.

Метания головного военачальника видел и Юрий Дмитриевич Хворостинин, который был при Голицыне вторым воеводой. Еще ранее он достаточно близко сошелся с Бутурлиными и стал, можно сказать, создавать новую партию сил, что должны были собираться вокруг Бутурлина.

Рано утром Юрий Дмитриевич узнал о том, что Матвей Васильевич Бутурлин был убит, знал Хворостинин, что убийцами были люди Голицына. Очень хотелось отомстить. Каждую минуту Хворостинин борется с желанием перерезать горло Голицыну. И наступит время, когда он поддастся порыву и убьет головного воеводу, к какими бы последствиям это действие не привело.

— Пархом! Коней подведи сюда! И отправь кого к складам, чтобы уже выдвигались, — давал распоряжения Андрей Васильевич Голицын, даже не заботясь о том, что его прекрасно слышит и второй воевода Хворостинин.

— Вот же тать трусливая! — прохрипел Юрий Дмитриевич, извлек свою саблю, подошел ближе к Голицыну и выверенным ударом клинка снизу вверх, прервал жизнь одного из сподвижников Шуйского.

— Куды? — оскалился нечеловеческой гримасой Хворостинин и рубанул по ключице пытавшегося убежать Пархома.

Опытного, не раз видавшего смерть, Юрия Дмитриевича Хворостинина скрутило. Его потрясывало. Такого помутнения рассудка мужчина еще не испытывал.

— Нужно закончить это братоубийство! — говорил Хворостинин, но от накативших спазмов не мог выпрямится.

Вестовые, некоторые сотенные головы, что стали свидетелями убийства головного воеводы, растерялись. По факту, Хворостинин — убийца и его нужно схватить. Но кто отдаст приказ на арест? Да, и вообще это сражение вызывало некоторое недоумение, сомнение. Служивые люди выполняли приказ. Порой воину проще не думая выполнять то, что говорят командиры, чем ломать голову о причинно-следственных связах приказов. Но теперь вихри мыслей роились в головах людей.

— Воевода! — кричал еще издали вестовой, что мчался к холму, где был Хворостинин и ряд иных военных голов. — Кремль взяли! Тамака немцы и бунташный люд московский.

— Высылайте послов до государя Димитрия Иоанновича, — прохрипел медленно приходящий в себя Хворостинин.

***

Линии стрельцов, при поддержке пикинеров, а так же конных на флангах, медленно, но неумолимо двигались на противника.

— Шаг, шаг! — кричал Данила Юрьевич Пузиков, пытаясь задавать единый темп движения.

Нужны были барабаны, но, скорее всего, и они мало бы помогли. Не хватало практики и опыта, который не выработать за месяц. Тут необходимы годы тренировок. Между тем, подобие линий сохранялось и больших дыр между подразделениями не было.

— Дмитро, а чагось не стреляют, ни мы, ни воны? — спросил молодой стрелец Илья Стрелецкий.

— Стой! — прозвучала команда.

— Вот и стреляй, Илейка, а ты боялся, что пищаль не сгодится, — говорил немногим старший рядовой стрелец Дмитрий Моховец.

Все изготовились, часть стрельцов поставили свои тяжелые мушкеты на сошки, иные направили по-легче пищали и уже отвернули голову, чтобы при выстреле не обжечь глаза. Но приказа стрелять все не было.

— Стой! — кричал Пузиков.

В стане неприятеля что-то происходило. Стрельцы, что только-только стояли на обороне Москвы, стали бросать свое оружие, но не убегали, а продолжали стоять.

Данила Юрьевич ждал подвоха, но ничего не происходило. Пузиков снял шелом-ерихонку, от которого сильно запотела голова и пот, стекая на глаза, мешал рассмотреть что именно делает враг.

— Бах, — раздался выстрел.

— Ойть! — сказал Илья Стрелецкий, когда нехотя, из-за излишнего напряжения, выжал спусковой крюк.

Фитиль, чуть ранее раздутый, тлел, и искра пошла, воспламеняя порох. Илья был неопытным стрельцом, пусть и во втором поколении. Ему отец давал стрелять со своей пищали только пару раз. А в полку постоянно экономили на порохе и мало стреляли. По смерти кормильца, Илья занял место родителя и уже принимал участия в бою. Но тогда не нужно было выжидать, а, напротив, стараться быстрее выстрелить. В этот раз палец дернулся.

— Ох, теж мать! — успел выругаться стрелец Дмитрий Моховец, наблюдая за взбрыкнувшим конем воеводы Пузикова.

Илья своим случайным выстрелом попал коню в ляжку, и скакун встал на дыбы, скидывая своего наездника-воеводу.

Один камень метров на сто вокруг… лишь один заостренный булыжник, на который и упал быстро возросший в чинах Данила Юрьевич Пузиков. Он снял шелом, чтобы увидеть, как прекратили сопротивление и готовы сдаться защитники Москвы. Данила Юрьевич уже начинал осознавать свой триумф, но Илья Стрелецкий, выжимая спусковой крюк, не смог вовремя остановиться и выстрелил.

Илью моментально повалили на землю и стали бить. Моховец пытался встрять, спасти парня, но, получив удар по щеке, только наблюдал, как убивают молодого стрельца. Десятник же среагировал запоздало, когда Илья уже отходил на суд Божий.

***

Уловка «я не вижу, кто там едет» сработала и в этот раз, и мне быстро поведали, что без доспехов и даже без сабли, в мою сторону спешит Юрий Дмитриевич Хворостинин, второй воевода шуйского войска.

Я ничего особенного про этого человека не знал, кроме общей оценки. Она была у историков такова, что парень он боевой, и неплохой воевода. Впрочем, пока было без разницы, насколько Хворостинин молодец, важно, что мне, вроде как, сдают уже мою же Москву.

Пришли сведения, что Кремль наш, что Пожарский проявил инициативу или своеволие — с этим еще нужно будет разобраться — и ввел подчиненный ему контингент в Москву, но с противоположной нам стороны. В самом городе так же народ лютует и часть городской стражи переходит на сторону восставших, которые, вроде как, ждут меня. Так что можно было предполагать, что и главное сражение, которое так и не было мной выиграно, закончится капитуляцией защитников.

Жаль Пузикова. Мне же сообщили. Нелепейшая смерть. Причем, где-то и по заслугам. Это часть и его вины, что недоучил стрельца, а тот не контролирует себя или намеренно не слушает приказы. Ну, и тот факт, что Данила Юрьевич снял шлем… нельзя в бою снимать защиту. Но воеводу не воскресишь, чтобы пожурить и наказать.

— Преклоняюсь пред тобой, государь, царь Московский, смиренно жду участи. Прошу лишь милости твоей, кабы ратных людей, что наказа не ослушались и вышли с тобой биться, пощадил, — говорил, стоя на коленях, не подымая головы, Хворостинин.

— Служивый человек должен наказы выполнять, кои ему головы дают. Пощажу. Негоже добрых воинов казнить, когда у земли русской угроз вельми много, — говорил я нарочито громко, чтобы слышали многие.

Ну, куда мне устраивать «утро стрелецкой казни»? Приходили слухи, что сбежали Мстиславские. Куда именно, никто не знает, но если не ко мне, так к могилевскому вору или вовсе в Польшу. Шуйского не нашли, тоже сбежал. Этот все больше склонялся к шведам. Если они все бегут, значит, надеются на продолжение сопротивления?

Шуйский придет со шведами, Мстиславский с поляками. Что-то пока не слышно о Крымском ханстве, ногаи. И в этих условиях казнить тысячи воинов? Нет, по гарнизонам службу нести!

Может, и удастся кого-то поймать, но, как оказалось, кони у многих устали. Я направил вестового к Пожарскому, чтобы тот отрядил людей на поиски беглецов. Вряд ли выйдут на Мстиславских и компанию, но Шуйского должны догнать, он недавно ушел, причем, в сторону Пожарского.

— Пусть твои воины рядом идут и будут готовы прикрыть меня собой! — повелел я кассимовскому хану Уразу-Мухаммеду.

Я собирался входить в столицу моей державы. Пока так, с опаской, но уже с гордо поднятой головой и в сопровождении достаточно большого войска.

Пора бы начать что-то делать кроме, как воевать. Дадут ли мне это, займусь ли экономикой и хоть каким-то, но приведением страны в порядок?

Эпилог

Владимир

29 июля 1606 года.

— Михаил Игнатьевич, от чего мы столь долго сидим во Владимире? — спросила Ксения, инокиня Ольга.

— Ксения Борисовна, а разве плохо тебе? Чай веселей, чем в обители. Господи, прости! — Татищев перекрестился.

— Говори, боярин! Вижу я, что тебя почитай второй день что-то гложет. И я замешана в том, — в голосе Ксении звучал величественный тон.

Татищев молчал. Не станет же он говорить, что думает, как именно выторговать и себе прощение у Димитрия Иоанновича и своим родным. Что Ксения в этих думах боярина занимает важное место. Именно дочь Бориса Годунова представлялась Татищева козырем в его руках.

Государь, как только взошел вновь на престол, заявил, что многогрешен и кается. Некоторые люди, что успели донести информацию до Владимира говорили, что Димитрий тоскует и по Ксении. Уж как купчины это поняли, остается загадкой, но и ранее приходили сведения, что царь хотел бы встретится с Годуновой.

— Скажи, Михаил Игнатьевич, что ты от меня скрываешь? — насупилась Ксения.

— Не злись, царевна…- сказал Татищев и даже закрыл рот рукой от того, что сказал нечто страшное.

— Коли ты не отвезешь меня в Москву, я обращусь к владимирскому воеводе и попрошу помощи, — сказала Годунова, ей было приятно слышать царственное обращение.

Татищев хотел использовать Годунову, или, скорее, ее еще не родившегося ребенка в качестве заложника. Семья Михаила Игнатьевича оставалась в Москве и весьма вероятно уже осваивается в пыточной. А потому, нужно их обменять на Годунову.

«А что потом?» — думал Татищев. — «Убегать? Скрываться? Предавать вновь, но уже не царя, весь православный люд, веру? Да и земли отберет царь, боярство отымет. Так что, иначе нужно: уповать на милость государя, но не требовать от него».

— Матушка-царица, заступись! Я же ничего дурного тебе не сделал, да и не супротив государя я пошел, а более супротив Петьки Басманова. Пощади! — говорил Татищев, а Ксения, вдруг, поверила, что так и будет — она станет царицей, несмотря на постриг.

***

Брянск.

30 июля 1606 года

— Ну, наконец-то, прибыли! Я ж заждался уже! — чуть ли не прокричал Богданко из Орши, встречая весьма представительную делегацию во главе с Михаилом Ивановичем Мстиславским.

Лжедмитрий Могилевский обнял боярина-Рюриковича Мстиславского, потом Трубецкого, Воротынского, никого не обделил вниманием.

— Испейте вина с дороги! — Димитрий пытался проявлять радушие так, как это он понимал.

Нет, с Богданкой до сих пор занимаются, учат неразумного этикету и правилам, но некоторые вещи либо даются, либо не стоит и пробовать.

Мстиславский чувствовал себя униженным, он ехал не сюда, не к лжецу из Могилева, который осадил русский город Брянск и в войске которого почти и нет русских. Михаил Иванович стремился на аудиенцию к королю Сигизмунду, рассказать, как он предан и что готов служить. Хотел в Польшу, но был перехвачен отрядом разгульных людей, что грабили русские земли именем государя.

Мстиславский был уверен, что его Сигизмунд должен принять знатнейших русских бояр. Шуйский сбежал к шведам, значит и у польского короля должны быть свои козыри. Не будет Димитрий Иванович не тульский, но Московский, выполнять те обещания, что давал ранее. И не делать же ставку на лжеца из Могилева? Сигизмунд же разумный политик.

— Пан Меховецкий, когда Вы отпустите нас к Речь Посполитую к королю? — спрашивал Мстиславский на приеме, данного в его честь.

Прием был еще одним унижением, которое приходилось терпеть Мстиславскому. На столе стояли блюда их телятины и гетман Меховецкий сам рекомендовал мясо русскому боярину. И Михаил Иванович ел, как когда-то тоже самое делал в присутствии царя Димитрия Иоанновича.

— Подумайте лучше, пан Мстиславский, что вы можете предложить моему королю? Впрочем, отправляйтесь, но ваши сотоварищи останутся при мне… при государе, конечно, — Меховецкий улыбнулся.

Гетман радовался, что некое подобие Боярской Думу будет у его протеже. Да столь знатные бояре будут рядом с самозванцем из Орши, что в Москве не сыщешь. Довольно серьезный козырь для продолжения борьбы за власть. Тем более, что все больше литвинов прибывает к Лжедмитрию, который имел достаточное количество войск, дабы вести осаду Брянска.

«А Сигизмунд? Он встретится с Мстиславским, но, пока, не сыграна до конца партия с Лжедмитрием, польский король не станет вмешиваться» — так думал Меховецкий.

Гетман не замечал стонов людей, которых грабили, убивали, насиловали люди полковника Лисовского. Ему было безразлично, что практически прекратилась торговля с Москвой. И было Меховецкому все равно, что от Путивля на юге, до почти что Смоленска на севере, Вязьме на Востоке, нигде не будет никакого урожая. Все горело, было стоптано, где просто нет людей, чтобы собрать хотя бы то, что посеяли.

Годунов терял свою власть во время голода? А что изменится с приходом Димитрия? Ничего! А его сменит другой, потому как нет природного царя, а проблемы есть.

— Так что не зря я тут в Московии, еще все может измениться! — сам себе сказал гетман Меховецкий, провожая глазами Мстиславского.

Примерно то же самое думал и Якоб Делагарди, который в Великом Новгороде, узнавал от Василия Шуйского подробности очередной смены власти в Москве.

Оглавление

От автора

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Эпилог