Кесарь [Даниил Сергеевич Калинин] (fb2) читать онлайн

Даниил Калинин, Сергей Воронин Орел и Ворон 4 Кесарь

Пролог

…Легонько скрипит только выпавший, свежий снежок под артами «охотников» — то есть добровольцев, следующих сквозь Молоховские ворота Смоленского кремля. Но много их — очень много для простой вылазки, целых две сотни воев! Коли все скопом пойдут, так дозор ляхов однозначно услышит скрип снега под их лыжами-снегоступами… А потому смоленские ополченцы покуда держатся в лабиринте срубов, прикрывающих воротную башню — или вежу, как ее местные именуют.

Между тем, получасом ранее крепость уже покинул десяток добровольцев, набранных из числа лучших охотников. И речь идет не только о прошлых успешных вылазках этих воев, но и собственно их искусстве добычи зверя… Эти мужи умеют двигаться практически бесшумно, даже по снегу — а чтобы вражий взгляд не заметил группу русских «диверсантов», по моему настоянию воев облачили в импровизированные «маскхалаты», сшитые из заячьих да кроличьих белых шкур. В ночной безлунной тьме, да при падающем сейчас снеге различить их будет ой как тяжело! Кроме того, снегопад частично заглушит негромкие шаги воев…

Вооруженные лишь луками, небольшими топориками да засапожными ножами, «охотники» должны вплотную подобраться к польским дозорам — и бесшумно снять их. Если это удастся, Еремей, голова «диверсантов», четыре раза ухнет филином, громко и отчетливо — и вот тогда вперед двинется уже обе сотни наших добровольцев…

Покуда же смоляне нетерпеливо ожидают условного сигнала головы, наверняка терзаемые невольным страхом.

…Непросто дается это ожидание и мне — стрелецкому сотнику Тимофею Орлову по прозвищу «Орел», уже забывающему свое старое имя. Кажется, я становлюсь «Орлом» все больше — так, словно растворяюсь в личности предка… Но, пожалуй, сейчас это «забвение» меня практически не волнует; другое дело «диверсанты» Еремея Глебова — ведь как же много сейчас зависит от десятка охотников! Голова-то их, Ерема, рисковый, бедовый малый; по осени он всего с шестью добровольцами переплыл Днепр на небольшой лодке — да добыл польское знамя в короткой, но яростной рукопашной! И сейчас, даст Бог, сладит с дозорами… И если так — то считай, уже половина дела сделана!

И вроде как все неплохо начинается — ночь безлунную мы специально дожидались, а вот густой снег пошел очень кстати для охотников… Но мне ли не знать, что порой всего одна случайность способна испоганить любое славное дело?! Из-за такой вот случайности сгинули донцы Кожемяки, сгинул умелый лучник «Татарин» — соратники, друзья… При воспоминании о них сердце больно сжимается — а ведь как пригодились бы павшие казаки этим утром! Коли им довелось бы снимать польские дозоры, я бы вполовину меньше тревожился…

Искоса я посмотрел на держащегося чуть в стороне воеводу, смотрящего только вперед. Тоже ждет в нетерпении — и наверняка волнуется… После чего, чтобы хоть немного успокоить рвущееся из груди сердце и отогнать невольный страх за успех дела, я обратился мыслями к прошлому, вспомнив события двухнедельной давности. В частности и первую встречу с Шеиным, и судьбоносный разговор, определивший настоящий день…

— Ну, сказывай, казаче, кем будешь, откуда явился?

Я невольно вытянулся перед воеводой, призвавшем меня под свои грозные очи в древний Успенский собор… К слову, Шеин очень молод для воеводства, ему вряд ли исполнилось больше сорока лет. Темно-русая окладистая борода, скрывающая крепкий подбородок, тонкие вразлет брови, сметливые голубые глаза… Михаил Борисович, умелый организатор обороны Смоленска и ее душа, производит сильное впечатление — помимо силы воли и стойкого духа в нем также ощущается и благородство честного, славного мужа, и природный ум. Рослый, статный, крепкий — кажется, именно таким и должен быть настоящий русский воевода…

Склонив голову перед Шеиным — и невольно восхитившись искусством русских оружейников, создавших его зерцальный доспех — я последовательно ответил на оба вопроса:

— Приветствую тебя, Михаил Борисович! И передаю тебе сердечную благодарность от Михаила Васильевича Скопина-Шуйского — за доблесть в обороне Смоленска… Зовут меня Тимофей Егорьевич Орлов, и служу я стрелецким сотником в войске великого князя. Чубы да усы вислые мы обрили для притворства, чтобы ляхи да литовцы нас за черкасов держали — хотя в моей дружине были и природные черкасы… были. Только все мои казаки пали в бою у запорожского табора. Оставшиеся же мужи — ряженые стрельцы да крестьяне местные, коих мы худо-бедно обучили палить из пищалей.

Сделав короткую паузу, я продолжил свой короткий сказ, спокойно смотря в глаза Шеину — ведь и воевода, оставивший позади всего двух своих телохранителей, не выглядит озлобленным или настороженным:

— Под Смоленском же мы оказались по воле Михаил Васильевича. Великий князь, зная о тяжести осады вашего града, отправил в тыл польской коронной армии несколько небольших отрядов проверенных воев. Двигались мы на артах, пробирались лесами, изредка выходя к крестьянским весям. Столкнувшись же с черкасами да литовцами, приняли бой; после устроили несколько засад, в коих погромили врага. Добыли и оружия, и коней, и запасец еды скопили невеликий… Однако же и ляхи нас нащупали — и вскоре мне стало ясно, что ворог со дня на день обложит нас запорожцами, словно сворой охотничьих псов, да накроет такой силищей, что не отбиться! Вот и решил я опередить поганых да помочь крепости; привел небольшой обозец с едой, да под видом черкасов напал на польскую батарею… Побили мы и наемников-пушкарей, и рейтар немецких, что на выручку пушкарям спешили — а казаки мои сумели поднять ближний запорожский табор, да стравить ляхов и черкасов! Правда, в той сече они сами сгинули…

Внимательно выслушавший меня Шеин кивнул с довольным видом — очевидно, я дал ответы на все вопросы, возникшие в голове воеводы в связи с замятней, случившейся в коронном лагере Сигизмунда… Немного помолчав, он указал рукой на древнюю раку с мощами, стоящую справа от алтаря:

— Здесь лежит Меркурий Смоленский. Слышал о нем?

Я, наконец-то оглянувшись по сторонам (до того все мое внимание было приковано к Шеину, так что я не успел даже осмотреться), коротко ответил:

— Нет, воевода.

Михаил Борисович заговорил не сразу — и мне удалось окинуть беглым взглядом настенные фрески и росписи, а также убранства весьма небольшого храма… Фрески и иконы по большей части скрыты от моих глаз полумраком, отступающим лишь перед мерцающим светом свечей. Но при этом, однако, они приобретают какую-то особенную, завораживающую красоту, освобождая душу и разом от сторонних, суетных мыслей… В голове само собой всплыло, что заложил Успенский собор Смоленска еще Владимир Мономах в самом начале далекого (даже сейчас!) двенадцатого века. Небольшой, потому как тогда на Руси редко строили из камня, и монументальные постройки не поражали размерами — но все же каменный, так называемый крестово-купольный храм с единственным куполом, все еще возвышающимся над кремлем… Впрочем, высоты храму добавляет высокая «Соборная» гора, служащая его основанием. Как-никак, в средневековье каменные стены собора были последним рубежом обороны града — и возвели его на Соборной горе с учетом оборонительного назначения.

Вспомнилось также, что Владимир Мономах (чья мама была дочерью базилевса Константина Мономаха), привез в Смоленск икону Богородицы «Одигитрия», греческого письма — почитаемую как чудотворную, и позже известную как икона Божьей Матери Смоленская. Поискав глазами сей образ, вскоре я обнаружил его у Царских врат — и почувствовал, как вдруг быстро и гулко забилось мое сердце, когда я уткнулся взглядом в потемневшие от времени лики Богородицы и Иисуса Христа… Эта икона пропадет после оккупации нацистов в годы Великой Отечественной войны — как и многие иные святыни. А вот собор — собор погибнет значительно раньше. Через полтора года текущей осады, во время последнего польского штурма… И когда ляхи, литовцы и черкасы, ворвавшись в храм, сметут последних русских защитников, и начнут в бесовской ярости рубить укрывшихся в соборе женщин и детей, некто Андрей Беляницын подорвет запасы пороха, хранившиеся под Соборной горой. Этим он в одночасье оборвет страдания обреченных жертв — а заодно погубит и всех их палачей…

От размышлений о будущей трагедии (что я как раз и хочу предотвратить!), меня отвлек негромкий голос воеводы:

— Во времена нашествия Батыя, татарский отряд в несколько сотен всадников подступил к Смоленску. И тогда правящий в нем князь Всеволод, убоявшись участи уже павших князей, покинул град лишь с небольшой дружиной верных ему гридей… Люди были в отчаянии, все с ужасом думали о грядущей расправе агарян, об их непобедимости. Ведь лучшие дружины сильнейшего на Руси Владимира и порубежной Рязани пали в сече, а стольные города татары взяли на меч! Никто не смог наладить оборону, не удалось собрать и ополчение на стенах… Лишь верующие истово молились о спасении.

Сделав короткую паузу, Шеин продолжил:

— И вот ночью одному пономарю, молящему Божью Матерь о избавлении от агарян, послышался Ее глас: Богородица призвала на защиту Смоленска славного воина Меркурия, православного рыцаря, явившегося с западной стороны. Одни говорят, что он явился с римских земель, а иные — что из моравских… Но был Меркурий могучим богатырем весьма высокого роста! И также славен он был своим благочестием… Так вот, пономарь нашел Меркурия, поведал о словах Божьей Матери — и когда сам Меркурий пришел в храм и начал молиться, он также услышал глас Богородицы, исходящий от Ее иконы: Царица Небесная благословила воина на ратный подвиг…

Прервавшись на мгновение, Михаил Борисович, с явно различимым в голосе благоговением и восторгом, да безмерным уважением к описываемому подвигу, продолжил свой сказ:

— Сей славный богатырь не стал собирать дружину из спящих горожан, а скорее поспешил навстречу татарам — ведь он был предупрежден, что агаряне и сами хотят напасть на Смоленск ночью… Как говорят местные, Меркурий покинул град через врата крепости, расположенные ныне на месте Молоховских врат — и в одиночку устремился на передовой полк татар! Славный богатырь Мекуркий сокрушил многих поганых копьем и мечом, а первым он срубил их могучего исполина-вождя! И устрашившись, агаряне обратились в бегство… После татары вернулись с подкреплением — и вновь был крепкий бой! И во время его поганые видели Богородицу над главой Меркурия — а после сечи они клялись, что рубил их не только славный богатырь, но и Небесные воины… Меркурий пал, обретя в брани с погаными мученический венец — но и язычники не посмели напасть на Смоленск, а в ужасе бежали от града!

Еще немного помолчав, переведя дыхание, Шеин закончил свой рассказ:

— Уже после битвы святой воин явился во сне тому же пономарю и указал, что над гробницей его необходимо повесить его оружие… Видишь? Копье, шелом и сандалии…

Я не сразу разглядел, что над ракой на стене действительно висит копье с почерневшим от времени древком, а на отдельных подставках покоятся ребристый шлем с вертикальным гребнем, да стальные башмаки, более всего похожие на рыцарские сабатоны.

Последние смутили меня более всего — ведь насколько мне известно, рыцари тринадцатого века из защиты ног имели лишь кольчужные чулки, а русские дружинники так и вовсе обходились одними сапогами… Да и шлем явно не похож на топфхельм европейских всадников — как, впрочем, и конические шеломы русских дружинников.

— Римская сторона?

Шеин, глубоко задумавшийся о чем-то своем, негромко ответил:

— Так говорят.

— Римская сторона…

Тринадцатый век, пусть и самое его начало, церковный раскол — уже как несколько столетий состоявшийся факт. И вдруг православный рыцарь, пусть даже из Моравии — то есть Чехии?! И уж тем более самого центра католичества, Рима…

Стоп. А что, если Меркурий не прибыл с «римской стороны», а называл себя римлянином?! Это много меняет — и многое объясняет! Ну конечно… Ведь в тринадцатом веке римлянами называли себя не только жители «вечного города», римлянами — или ромеями на свой лад, называли себя греки Византии! Точнее, никакой «Византии» никогда и не было, это термин историков девятнадцатого века. Нет, была уцелевшая в темные века Восточная Римская империя — после падения Западной именовавшаяся просто Римской!

Итак, если предположить, что Меркурий Смоленский — православный ромей, то есть римлянин… Он вполне мог прибыть в Смоленск именно из Моравии — мало ли куда базилевсы отправляли свои посольства? А после падения Константинополя в 1204 году, возвращаться было уже некуда… Тем более, что на осколках империи Комнинов образовалось сразу несколько государств — причем и Латинская империя крестоносцев, и Эпирский деспотат греков остались в европейской части бывшей Византии, и Меркурий мог прибыть в Моравию из обеих держав. Например, покинув родину из-за притеснения захватчиков-католиков… Но учитывая, что в насыщенную событиями эпоху крестовых походов связи между востоком и западом были весьма устойчивы, он мог совершить совершенно непредсказуемое и экзотичное путешествие!

Важно другое — Меркурий был воином, и опытным воином, носителем боевых традиций именно ромейских рыцарей-прониариев, обученных сражаться подобно древним катафрактам! А если так… Добавь к этому ребристому шлему с гребнем еще и кольчужную бармицу — и получится шлем ромейского всадника тринадцатого века. Про сабатоны сказать сложно — все-таки про броню греческих клибанофоров (то есть катафрактов) известно не так много, и в моем настоящем о ней велись жаркие споры! Но, в сущности, подобный элемент доспехов прониарии вполне могли иметь — так же, как и катафрактарии античности… Интересно было бы рассмотреть наконечник копья, скрытый от меня полумраком! Хотя с другой стороны, граненую ромейскую пику-контарион европейцы могли перенять еще во время первых крестовых походов, а то и ранее… Так или иначе, ромейское объяснение происхождения святого Меркурия мне кажется наиболее логичным!

Ведь даже имя его — Меркурий, явно не похоже на латинские имена. А вот на греческие — пожалуйста! Взять хоть Меркурия Кессарийского, святого великомученика…

И к слову — скифа.

Вот интересно, как же все было на самом деле? Итак, Всеволод, устрашась участи князей Северо-Восточной Руси, практически поголовно павших в битвах с татарами, бежит, покинув свой город — в сущности, далеко не единичный пример. Даниил Галицкий поступил точно также, покинув княжество перед приходом татар — и даже стольный Киев оставил на тысяцкого Дмитра… Что же сами смоляне? А смоляне потеряли ядро своего воинства еще на Калке — после чего уже не смогли восстановить военную мощь некогда сильного и славного княжества. Чему способствовали регулярные набеги воинственной литвы… Собственно говоря, чуть позже, после подвига святого Меркурия, литовцы так и вовсе захватили Смоленск — и отсюда их в 1239 году выбил Ярослав Всеволодович, отец славного Александра Невского.

Кстати, также святого благоверного князя, великого князя…

Итак, горожане в смятении. И хотя у них есть воин, способный встать во главе ополчения, никто не верит, что на стенах получится отбиться. Ведь ни у Владимира, ни у Рязани, ни у Суздали — ни у множества других крепостей не вышло… Быть может, люди намеревались откупиться от татар? Иногда это срабатывало — но вряд ли помогло бы в данном случае. Очевидно, степняков вел кто-то из неизвестных нойонов, а то и тысяцких-кюганов — и он не смог бы принять присягу Смоленска от лица Батыя. А вот под предлогом переговоров выманить горожан за стены, да после напасть на деморализованных смолян, изначально расписавшихся в собственной беспомощности… Вполне возможно, и таких примеров куча — взять хоть уничтоженный Батыем Колодяжин, коий татары не смогли взять штурмом, да прибегли к хитрости! Рискну даже предположить, что Меркурий предпринимал попытки организовать ополчение — но мужи Смоленска, совершенно сломленные предательством князя и чудовищными слухами о жестокости и непобедимости татар, не пошли под его руку…

Далее следует молитва пономаря — и собственная молитва святого Меркурия к Богородице, после чего он услышал Ее глас. Вымысел церковников, записавших житие святого воина? Тут можно спорить очень долго, но в сущности — это вопрос веры. Кто верит, кто-то нет…

Но лично я — верю.

Итак, святой Меркурий покидает город, отправившись к татарскому стойбищу. Дозоры степняков вполне могли проспать приближение одинокого всадника — особенно если он покинул Смоленск в вечерней тьме, и приблизился к поганым ближе к рассвету, в самую «собачью вахту», когда спать хочется сильнее всего… И тут бронированный ромейский катафракт, твердо решившийся сражаться и умереть — а значит, уже ничего не боящийся! — налетает на врага! Естественно, поднимается тревога, сумятица, нукеры не понимают, что происходит — и тут татары спросонья вполне могли решить, что на них напало большое войско орусутов! А поддавшись панике, они побежали — особенно, когда святой Меркурий сразил их вождя, и весть о том разошлась по стойбищу…

Хотя… Ведь Богородица предупредила богатыря о ночном нападении поганых — и раз так, то татары уже выступили к Смоленску. Как минимум, передовой отряд… Но тут бронированный ромейских катафракт, чей боевой конь также прикрыт стальным наголовьем и пластинчатым нагрудником, неуязвимым для стрел, встретил их на дороге! В удобном для боя узком месте, где врагу было не развернуться и не обойти богатыря…

Далее следует таранный удар святого воина; первым же гибнет самый сильный татарский боец — и вожак агарян! После чего могучий и высокий воин, закованный в броню, Святой Меркурий начинает рубиться в голове татарской колонны… При этом среди поганых нет тяжелых всадников (все они с Чингизидами) — а сабли агарян не могу найти язвимых мест в его пластинчатых доспехах! Поганых охватывает мистическая паника — ведь на них ночью (!) напал неуязвимый одинокий богатырь, с закрытым кольчужной маской лицом; разве может он быть простым человеком?! А в хвосте татарской колонны, заслышав звуки боя и узнав о гибели вожака, никто ни в чем не разобрался. Поднимается все та же паника, переросшая в неконтролируемое бегство… Во время которого татары подавили кучу своих же!

Вот зачем «триста спартанцев», коли есть один русский?!

…Конечно, татары вернулись — и во второй схватке святой Меркурий славно погиб, обретя мученический венец. Причем он пал не только защищая смолян — но и веру православную, и святыни христианские от язычников-агарян… Славный конец славного воина!

Парила же Богородица в этой сече над самим катафрактом, разили же татар «Небесные воины»? Скептики скажут, что враки, что церковники все придумали… В крайнем случае — татарам «почудилось». Но разве заснятое на камеры явления Богородицы в Зейтуне также «придумали» церковники? А в Гизе? А на Покров в Дивеево? Мне эти видео и материалы совсем несложно было найти в интернете — как говорится, в один клик…

И вновь от размышлений меня отвлек воевода — до того, как видно, безмолвно молившийся у раки с мощами святого. Теперь же Шеин подался вперед и, благоговейно перекрестившись, приложился к гробнице… После чего Михаил Борисович обернулся к Одигитрии Смоленской — и вновь наложив на себя крестное знамение да поклонившись, он обратился уже ко мне:

— Я каждодневно прихожу сюда, помолиться у святого Меркурия да поклониться честному образу Пресвятой Богородицы, от которого он и услышал Ее глас. Сей образ, привезенный из Царьграда, также хранится в соборе — и к вечерней молитве я тебя и призвал, сотник… Сегодня я видел твой обоз и заприметил, что держитесь вы особняком от черкасов — да вооружены куда как лучше. Были у меня вопросы — но теперь все вышли… Вижу, не врешь ты мне, Тимофей Егорьевич — и верю, что Небесные заступники Смоленска привели тебя и твоих стрельцов нам на помощь… Не кручинься о павших соратниках, они уже вознесены в Царствие Небесное. Нам же остается здесь защищать веру православную от поругания поганых, да народ русский — подобно святому Меркурию!

Воевода произнес последние слова с таким чувством и такой убежденностью, что меня невольно проняло; между тем, Шеин протянул мне руку — и я поспешно сжал ее, подивившись крепости длани воеводы, да невольно поморщившись от боли в раненом бицепсе…

— Крепко вы помогли нам с батареей, что за Чуриловкой стояла. Теперь нам всяко вольнее будет! Да и обоз твой, хоть и невелик, но весьма к месту пришелся… Знай, что добра я не никогда забываю, Тимофей Егорьевич — и коли что будет нужно, смело иди прямо ко мне, приму тотчас!

…Мог ли я подумать в тот миг, что предложением воеводы мне придется воспользоваться уже через пять дней?! И что именно второй наш разговор определит день настоящий…

Глава 1

…Я нашел Шеина на верхнем боевом ярусе Водяной башни; телохранители, забрав саблю и оба пистоля, пропустили меня к воеводе без особых проволочек.

Михаил Борисович неотрывно наблюдает за тем, как покидают лагерь последние хоругви коронного войска Сигизмунда Ваза, уводящего свою армию на восток — к Москве. Н-да… Благодаря моему вмешательству — а как иначе объяснить происходящее?! — в жизнь воплощается худший вариант развития событий. Ведь в реальной истории Сигизмунд, проявив истинно ослиное упрямство, осаждал Смоленск аж до лета 1611 года! После чего вернулся в Польшу с сильно поредевшей в боях и от болезней армией, вверив остатки польско-литовский войск в России гетману Жолкевскому, а после Ходкевичу.

Последнему, в свою очередь, банально не хватило сил деблокировать осажденных в Москве поляков — и разбить ополчение Минина и Пожарского в открытом бою…

Впрочем, это все события 1612 года, пока еще очень далекие. А вот сейчас, текущей зимой 1610 года, должна случиться битва под Дмитровым, в ходе которой Скопин-Шуйский окончательно разобьет Сапегу! И тогда уцелевшие паны, ранее сражавшиеся под началом гетмана, рванут к королю, кратно увеличив силы и возможности Сигизмунда… Что неминуемо скажется после, на результатах уже летней битвы при Клушино — в ходе которой русско-шведское войско, оставшееся без военного гения Скопина-Шуйского, будет разбито…

Точнее, так было в истории моего семнадцатого века.

Именно этого сценария мы и хотели избежать с самого начала — спасти Михаила, сохранить его во главе русско-шведской рати на момент решающего сражения! Но теперь… Теперь получается, что Михаил Васильевич будет биться под Дмитровым уже с объеденным войском интервентов на пике его мощи! Сдюжит ли, справится ли?! Конечно, Скопин-Шуйский полководец талантливый, он может попытаться разбить врагов и по очереди — но здесь есть свои сложности. К примеру, Сапега, узнав о марше коронного войска, двинется к нему навстречу, избегая сражения с московитами… Или Жолкевский, собрав всю конницу в кулак, ринется на помощь уже дважды битому Михаилом гетману, угрожая тылам и флангам князя!

А о том, что при Михаиле Васильевиче находится и моя жена, и что может случиться с Радой, коли ляхи и воры возьмут верх в битве с нашим кесарем, лучше даже не думать…

И что самое поганое во всей этой ситуации (если забыть о том, что я являюсь ее автором) — уход королевской рати Сигизмунда ничем не облегчает участь осажденного Смоленска! Ибо, во-первых, уцелевшие батареи мортир остаются в осадном лагере — везти их через половину России Жолкевский благоразумно отказался. Во-вторых, город по-прежнему блокирует солидный польско-литовский корпус, в котором нет запорожской босоты — зато есть полторы тысячи тяжелых панцирных всадников! А заодно и достаточное количество вооруженных мушкетами шляхтичей, чтобы разбить нас в открытом бою… Соответственно, снять осаду вылазкой невозможно — а в итоге и что гарнизон, и жители Смоленска будут нести все те же потери от голода и обстрелов врага, что несли и ранее…

И ведь во всем этом, прежде всего, моя вина! Блин, ну вот во всех книгах про попаданцев последние едва ли не мановением руки, росчерком пера останавливают вермахт в июне 41-го или громят Наполеона еще под Аустерлицем, спасают монархию от падения в 1917 — или же СССР в 91-ом! Ну, вот что со мной не так?! Почему я, исходя из лучших побуждений и даже добившись тактического успеха, в стратегическом плане довел ситуацию до катастрофы?!

…Терзаемый беспокоящими меня мыслями, тревогой о Раде и «фон Ронине», а также князе Михаиле, да снедаемый чувством вины, сегодня я сам собой пришел в Успенский собор, чтобы помолиться. Молитва моя была горячей, шла от сердца — и паника с непроглядным унынием, смешавшие все мысли в голове, понемногу отступили… Наконец, когда я уже приложился к раке с мощами Меркурия Смоленского, да подошел к иконе Богородицы, на ум вдруг пришел фрагмент недавней осады Троице-Сергеевой лавры.

И в этот миг я осознал, что у нас все же есть шанс хоть что-то да изменить…

— Воевода! Ты говорил, что я могу обратиться к тебе напрямую в любое время.

Шеин лишь вполоборота развернул голову — и мельком посмотрев в мою сторону, вновь развернулся к бойнице, сухо ответив:

— Я помню свои слова.

Я, стараясь говорить спокойно и внятно, не тараторя, начал издалека:

— Я вот что вспомнил, воевода… Во время осады Троице-Сергеевой лавры еще прошлой зимой, гетман Сапега подготовил засаду для отряда ратников, отправившихся на вылазку из монастыря. О вылазке он узнал от перебежчиков; людям гетмана, внезапно атаковавшим русских охотников, удалось отрезать их от монастыря. В то время как собственная конница гетмана, включая роту крылатых гусар, ворвалась в открытые ворота крепости.

Я расчетливо взял небольшую паузу, вынуждая воеводу вступить в разговор — и Михаил Борисович не подвел! Отвернувшись, наконец, от бойницы, он посмотрел мне прямо в глаза:

— Не слышал о таком. И как же наши отбились?

— Прежде всего, благодаря умелым пушкарям — они сумели остановить атаку бросившейся на штурм литовской пехоты. Ну а тяжелых всадников… Их истребили в тесноте внутренних монастырских построек, где гусары не могли развернуться и толком сражаться — в то время как на головы им летели камни и бревна, кои бросали простые крестьяне! И в итоге все всадники врага бесславно погибли внутри монастыря.

Еще не успел я закончить свой сказ, как темные глаза воеводы прояснились, а тяжелый взгляд его, устремленный на меня, просветлел. Кажется, Шеин уловил мою мысль… Но немного погодя, невесело усмехнувшись, воевода не без издевки в голосе осведомился:

— И что же нам, открыть ворота да ждать, когда польские всадники ринутся в атаку? А после молиться, чтобы они, ворвавшись в крепость, не поднимались на стены и не оседлали воротной вежи?

Покачав головой, я ответил спокойно, размеренно — понимая, что горячая убежденность в голосе скорее оттолкнут Михаила Борисовича:

— Нет, я предлагаю вылазку. Достаточно крупным отрядом, чтобы враг ничего не заподозрил — и основательно всполошился. Если поверят, что крупный бой, бросят в бой конницу — и она погонит уцелевших ратников к открытым воротам… А добравшись до них — ворвется в крепость на плечах бегущих охотников.

Глаза Шеина опасно сверкнули, желваки на скулах заходили ходуном… Но воздержавшись от негодования и уточняющих вопросов, он коротко бросил:

— Продолжай.

— Коннице, что ворвется в крепость, только один ход — вперед. Но мы должны заранее подготовиться; например, ограничить возможность скакать вдоль стен в обе стороны, перегородив возами проходы между пряслами и домами. Прикрыв, таким образом, соседние башни — и подъем на стены сквозь них… Причем ту часть возов, что будет обращена к врагу, стоит дополнительно обшить деревом, оставив лишь бойницы для пищалей да малых пушек. Вполне подойдут и те, что прихватили с собой черкасы…

Переведя дыхание, я тотчас продолжил:

— Таким же образом мы перегородим и улицы, по которым будут скакать всадники. Понятное дело, что не с самого начала — мы позволим гусарам углубиться в крепость чуть подальше… Но в конце своего пути каждый отряд всадников должен упереться в заграждение — и хотя бы небольшую пушку, заряженную картечью! Кроме того, необходимо будет подготовить и дома, и дворы — забить окна, оставив лишь крошечные бойницы, поднять и укрепить ограды, подпереть ворота… И заранее разместить людей так, чтобы при прорыве ляхов не пострадали ни женщины ни дети — а ополченцы кидали в ворога камни и бревна, ошпаривали их кипятком и стреляли из-за каждого забора, с каждой крыши!

Михаил Борисович чуть прищурился, обдумывая мои слова, в то время как, немного разгорячившись, продолжил:

— На прясла стен, прилегающих к воротной баше, сквозь которую мы и пустим ворога, необходимо поставить всех стрельцов. Но когда всадники ляхов только ринутся на штурм, стрелять будет не более десятой части ратников — чтобы не остановить гусар заранее. А вот когда те ворвутся на улицы Смоленска и начнется бойня — вот тогда залпами станут бить уже все стрельцы, посылая в ляхов пули с обеих сторон крепостной стены! Также и пушкари…

Еще одна короткая пауза — и я, наконец, подхожу к концу:

— Детей боярских посадим на лошадей и заранее приготовим к бою. Когда ляхи наконец-то покажут спины, наши всадники покинут крепость сквозь соседние ворота — и ударят им в спину, гоня на собственную пехоту! И если мы и не разобьем ворога в одной сече, все же заметно ослабим осаждающих перед решающим боем. Ну, а сняв осаду, мы перережем пути снабжения ляхов и заставим коронную армию остановить поход на Москву, заодно обновив запасы продовольствия и в Смоленске.

Шеин ответил далеко не сразу, как кажется, обдумав и взвесив каждое мое слово. Наконец, он заговорил:

— И кого же ты предложишь отправить на верную смерть? Черкасов, присоединившихся к нам в последней вылазке?

Я отрицательно мотнул головой:

— Ни в коем разе, ибо ненадежны! Даже если ничего не объявим заранее, догадаются обо всем, видя наши приготовления. А там любой из них может захотеть вернуть себе расположение польских господ, перебежав и предупредив их о готовящейся западне… Нет, запорожцев я бы вообще предложил разоружить и взять под стражу в те дни, что мы будем готовить вылазку. В охотники же стоит позвать простых ратников… Пообещав, что семьи их во время осады не будут знать никакой нужды — и объяснив, что голод в конце концов убьет многих женщин и детей, если мы не отгоним ворога от стен Смоленска.

Михаил Борисович вновь немного помолчал — после чего с тяжелым вздохом отметил:

— Задумка хороша, да боюсь, не рискнут ляхи скакать вдогонку к воротам. Воротные вежи ведь прикрыты срубами, среди них всадники сильно замедляются, следуя едва ли не поодиночке, превращаясь в легкую цель. Гусары это понимают и к воротам не сунутся… А ежели попытаемся разобрать срубы — так насторожим ворога.

Шеин прав — но я уже подумал и об этом:

— А ежели мы не все срубы разберем, а только часть их, чтобы спрямить и расширить путь конных к воротам? И работать лишь по ночам… Это будет выглядеть как подготовка к вылазке, что может, и насторожит врага. Но в конце концов, лишь сыграет нам на руку — ведь ляхи заранее приготовят своих всадников к отражению удара из крепости!

Подумав, Михаил Борисович негромко подметил:

— Ну, допустим. И с каких же ворот ты думаешь устроить вылазку?

Я пожал плечами:

— Копытенские и Водяные отпадают сразу, в обоих случаях вылазкам мешают реки — и охотников заметят заранее, и встретят их еще на подходе. Да и бежать им будет куда как несподручнее… Я предлагаю Молоховские ворота — ведь основные силы ляхов собраны как раз с их стороны.

Воевода задумчиво протянул, словно эхом повторив за мной:

— Молоховские, значит…

…В конце концов, после долгих обсуждений и уточнений, Шеин принял мой авантюрный план (все как обычно!) — способный обернуться как успехом, так и значительными, практически бесполезными потерями. И хотя сам я не участвую в общей вылазке, заняв со своими стрельцами верхний боевой ярус Молоховской башни, ответственность за двести обреченных воинов гранитной плитой давит на плечи…

Да, они обречены. Да, зимняя осада Смоленска унесет куда больше жизней — и ратников, и гражданских. Так что математика на моей стороне… А на их — живые люди каждый со своей судьбой, да любящие этих самых людей сердца…

И игнорировать это — просто невозможно. Да, если все удастся — о гибели обреченных охотников можно будет забыть, как о сопутствующих потерях. В конце концов, вои знают — на что идут, а главное, за кого идут на верную смерть. Ведь костлявая рука голода в крепости ощущается уже вовсю, и Шеин приказал кормить ратников на стенах так, чтобы никто из них не отнес домой и краюхи хлеба… Бесчеловечно? Но Михаилу нужны боеспособные воины — а не полумертвые хлюпики, едва-едва способные один разок махнуть саблей или топором.

А ведь так и будет, если позволить воям принести домой и отдать последнюю еду их голодным, плачущим детям…

Так что к моему удивлению охотников, рискнувших поставить свою жизнь на кон, лишь бы мальцы их получали отцовский паек, оказалось куда как больше двух сотен! Так что ратников на гибельную вылазку пришлось еще и отбирать…

Хотя, если все получится, голодать не будет никто. Но если нет… Если нет, лучше мне сегодня и самому сгинуть! Чем смотреть в заплаканные глаза их родных, по моей вине потерявших своих любимых — без всякой на то пользы…

От тяжких мыслей меня отвлек внезапно грохнувший, подобно грому в ночи, раскатистый выстрел пищали. А потом еще один — и еще… И отчаянные крики взбудораженных польских часовых, все-таки заприметивших охотников Еремы!

Сердце ухнуло куда-то к пяткам, а все конечности мои одеревенели. Не получилось! Не получилось — настороженные нашими работами, дозоры ляхов ждали вылазку… Ну может оно и к лучшему?

Однако прежде, чем я успел хотя бы как-то среагировать, среди срубов, прикрывающих башню, раздался отчаянный крик:

— Бей ляхов!

— Б-Е-Е-Е-Й!

И прежде, чем я или стоящий в стороне воевода успели хоть что-то предпринять, схоронившиеся среди срубов ратники ринулись вперед, к уже просыпающемуся лагерю литовцев!

— Да куда же вы, куда?! Возвращайтесь, назад!!!

Но мой крик тут же заглушил рев воеводы, способный перекричать и шум ближнего боя:

— ВПЕРЕД!!! Ворота держать открытыми, ЖДЕМ!!!

Глава 2

— Бей ляхов!

Иван Свинцов по прозвищу «Бортник» ринулся вперед, надеясь увлечь за собой невеликое воинство смоленских охотников. Часто заскрипел снег под его артами — и к вящей радости ополченца, позади его послышались шаги соратников! А после — раскатистое, дружное, многоголосое:

— Б-Е-Е-Е-Й!

Кто-то закричал что-то с воротной вежи, но Иван не расслышал — да и не хотел расслышать, вкладывая все силы в бег на артах. Всего несколько сотен саженей разделяет его с врагом — и Бортник собирается пробежать их во что бы то ни стало!

…Семья Свинцовых издревле жила на берегах Днепра, в селе Гнездово. Быть может, даже до появления самого Смоленска — в седую, былинную старину, когда здешние места облюбовали для поселения варяги. Отец, дед и прадед Ивана бортничали всю свою жизнь, добывая мед и воск — с того и жили. Хотя и землю приходилось пахать, и скот водить — одним диким медом семью не прокормишь…

Молодой, крепкий и рослый парень из зажиточной по меркам селян семьи, Иван был чуть ли не самым завидным женихом — так что сосватал себе любушку Олесю, запавшую глубоко в душу… Поставили молодые избу пятистенок, завели хозяйство, а там уже и доченька Дунька родилась.

Но относительно беззаботная жизнь, полная трудного, однако счастливого крестьянского труда на земле да бортничества в лесу, прервалась для Ивана прошлой весной — когда литовцы начали совершать разбойные набеги на порубежные Смоленские волости. Те безжалостно грабили беззащитных крестьян, убивая всех, кто пытался защитить свое добро — а то и забавы ради. Ивана потрясла история об утопленных в речке Касплю матери и дочери — словно речь шла о его собственной семье… Воевода Шеин пытался организовать порубежные заставы — да дети боярские неохотно шли рататься с литовцами. А собранные дворянами крестьяне не могли на равных тягаться со шляхтичами, кормящимися с сабли…

Когда же до Гнездово дошел слух, что на Русь выступила рать самого короля ляхов, Иван уже не раздумывая собрал малый обоз из двух телег, набитых съестными припасами, взял жену с дочкой — да рванул на всех порах в крепость! Чьи надежные, мощные стены, возведенные всего несколько лет назад, внушали стойкую веру в неприступность Смоленского кремля… Бортнику было страшно даже помыслить о том, что случится, коли ляхи или разбойные литовские люди войдут в их село, да на глазах им попадется Олеся — чье материнство превратило бойкую черновласую худышку с горящими глазами в статную красавицу с налитой грудью и покатыми бедрами, да тугой черной косой ниже пояса… От нее ведь взгляда не оторвать! А уж в том, что черкасы и прочие тати из войска Сигизмунда будут озоровать по местным деревням, добывая пропитание и попутно грабя крестьян, Иван нисколько не сомневался…

Впрочем, в этом не сомневался ни только глава малого семейства Свинцовых, но и множество крестьян по всей Смоленской земле! Понимая это, родители Бортника остались в Гнездово, как и многие иные селяне — с Иваном же в крепость отправилось лишь несколько семейств с молодыми дочерьми или молодухами-женами. Но все одно от многолюдства укрывшихся за стенами Смоленска, в кремле не нашлось бы места, где яблоку упасть! Свинцовым хоть повезло, их впустили в крепость; иных же под конец уже и не пускали…

Жить, однако, было негде — а сами смоляне так взвинтили цены на постой, что хоть исподнее отдавай! Впрочем, вскоре вмешался воевода, на время грядущей осады запретивший брать хоть какие-то деньги за постой. Но одновременно с тем Шеин забрал всех боеспособных мужчин в ополчение, а большую часть запасов еды изъял на нужды гарнизона. Пообещав, впрочем, что получать еду будут не только воины, но и их близкие, на каждого члена семьи…

Поначалу Ивану все происходящее даже нравилось — он с великой охотой учился ратному делу, понимая, что и от его стойкости да выучки зависит жизнь его любимых! От службы Свинцов не отлынивал, и, получив назначение в полусотню ратников, защищающих Пятницкую вежу, дозоры нес исправно. Сам воевода Шеин его похвалил!

Потом был первый, яростный штурм ляхов — и первая жизнь, что забрал Бортник, обрушив перекованный плотницкий топор на неприкрытую голову литвина, остервенело поднимающегося по лестнице… Нет, наверняка были и другие жизни — ополченцы, защищающие башню и прилегающие к ней прясла стен, кидали вниз камни, лили кипяток, и в их числе и Свинцов. Но именно в тот миг, когда боек его секиры проломил череп ворога, Иван успел разглядеть, как потухли, помертвели широко открытые глаза литвина… Разглядеть прежде, чем пальцы ворога разжались на верхней перекладины — и тот сорвался вниз.

А несколько мгновений спустя лестницу, приставленную к стене, оттолкнул багром Степан Коваль, долговязый крепкий мужик с узловатыми, жилистыми руками — в жизни простой смоленский кузнец. Как раз после того, как Бортник срубил литвина, Степану уже никто не угрожал; орудуя багром, да натужившись так, что проступили жилы на лбу, Ковали сумел столкнуть ее в сторону — и лестница их в падении зацепила и сломала еще одну, приставленную справа! Только отчаянный вопль летящих вниз ляхов и донесся до защитников Пятницкой вежи…

После неудачного штурма ляхи начали подземную войну — но благодаря «слухам», устроенным в стене Смоленского кремля, вражьи подкопы успевали найти всякий раз. После чего защитники крепости рыли встречные подкопы — и в жарких схватках в тесноте подземелий истребляли врага, а затем засыпали лазы поганых один за другим… Впрочем, в этих схватках Иван не участвовал — в подземелье спускались дети боярские, лучше прочих владеющие клинками.

Но, потерпев очередную неудачу, после ляхи начали обстреливать Смоленск из мортир — и каленые ядра их стали вызывать пожары, да забирать жизни не только воев, но и простых людей. Кроме того, после нескольких месяцев осады из-за многолюдства укрывшихся за стенами кремля, к зиме воевода Шеин был вынужден ограничить норму припасов, выдаваемых на семьи ратников…

Впрочем, с началом зимы семья Свинцовых еще не ощущала тягот осады — все же кое-какие запасы зерна, меда да вяленой рыбы удалось сохранить. Кроме того, еще не действовал запрет и на трапезу воев лишь на стенах, и Ивану удавалось принести домой добрый ломоть хлеба — хотя без него на жидкой водянистой каше ратнику приходилось туговато…

Но в черный декабрьский день, когда сам Бортник нес дозорную службу, а Олеся по обыкновению своему пошла за водой к колодцу, Смоленск в очередной раз обстреляли из мортир — с батареи, стоящей за Чуриловкой… И ведь не так был страшен этот обстрел — один из многих, к которым уже попривыкли! И начавшийся было пожар вскоре потушили всем миром. И погибла всего одна женщина…

Только это была Олеся — ядро буквально оторвало ей ноги; как говорили свидетели случившегося, пытаясь хоть как-то утешить Ивана, умерла она мгновенно, не мучаясь…

Что чувствовал Бортник в те дни, после гибели жены? Пустоту в груди. Пустоту, сменяемую приступами рвущей сердце на части, невыносимой душевной боли… Олеся снилась ему едва ли не каждую ночь — а, открывая порой глаза спозаранку, какое-то время Иван мог думать, что смерть любимой всего лишь кошмарный сон… Но стоило ему все вспомнить — как черная боль потери, с которой Свинцов все никак не мог смириться, вновь заполоняла душу…

Не останься с Бортником двухлетней Дуньки, все время зовущей маму (хорошо хоть, хозяйка дома присматривала за дитем, когда отец ее пропадал на стенах), то Иван обязательно напросился бы на вылазку — чтобы сгинуть в сече, да обрести долгожданный покой. Но что тогда было бы с Дунькой?! Прокормили ли бы хозяева дома чужого ребенка в голод, когда у самих семеро по лавкам — и все голодные?

Вряд ли…

Дочка всегда была ближе к маме и всегда тянулась именно к ней, не очень-то и привечая отца — но так было, пока не сгинула Олеся. А теперь, завидя Ивана в избе, доченька тотчас бросается к нему, пискляво, на разрыв крича:

— Тятя, тятя!!!

Только это пока и выговаривает… И спит теперь только у бати под боком. Тепленькая, душистая, крошечная… Больше жизни любитее Иван! А потому и берег себя до недавнего времени, не позволяя даже помыслить о вылазках…

Однако же голод. Голод, что всегда забирает самых слабых… К просинецу, второму месяцу зимы, запасы Свинцовых окончательно истаяли. Приходилось ведь делиться с хозяевами — пусть не платой за постой, ну так благодаря за пригляд за дочерью… Все одно, если бы не делился, забрали бы, тайком или силой! Но при этом и зерна, что выделялось на маленькую, становилось все меньше — а со службы Бортник мог принести теперь лишь немного припрятанного хлеба.

И как же заходилось сердце Ивана при взгляде на ранее кругленькую, бойкую и румяную Дунечку, с каждым днем становящуюся все более худенькой — а также вялой, малоподвижной, плаксивой… Свинцов ясно осознал, что если ничего не изменится, то дочь не переживет зиму, сгинет если не от холода, так от любой хвори. Просто потому, что в ослабевшем теле не найдется сил противостоять болезни…

Тогда сгинет последнее напоминание о его любви к Олесе; сгинет та часть ее, что покуда осталась с мужем и отцом.

И от этих мыслей хотелось натурально выть на луну…

Единственное утешение, не дающее сойти с ума, Иван находил в молитве — истово моля Богородицу сберечь его дитя. И не смотря ни на что, в сердце его жила вера: Царица Небесная не оставит Дунечку, и выход из голодной западни обязательно найдется!

И вот, когда среди ратников бросили клич, призывая их пойти на вылазку — обреченную вылазку — но пообещав при этом обеспечить едой семьи охотников, Бортник тотчас осознал: это и есть выход. Недолго думая, он записался в охотники и прошел отбор, так и не выдав, что остался у ребенка единственным кормильца — после чего передал Дуньку в семью побратима-Коваля, остающегося в крепости. Ранее переехать к нему не мог, ведь в тесной избе кузнеца итак живет уже три семьи… Но для двухлетнего младенца места нашлось.

Побратиму Иван разрешил забирать ту часть еды, что будет свыше необходимого для пропитания дочери — взяв с него слово, что Степан нигде и не в чем ее не обидит. А как кончится осада, то отвезет ее в Гнездово, к деду и бабке; коли же те сгинули — то кузнец сам воспитает Дунечку, как собственную дочь… И Степан, с коим Бортник крепко сдружился за время совместной ратной службы, поцеловал крест, что исполнит данное Ивану слово…

Невыносимо тягостно было прощаться с дочуркой, уложенной на полати с младшей дочкой Степана; весь вечер перед вылазкой Бортник провел с Дунечкой, гладя ее по головке, целую глазки, щечки и крошечные ручки, все же заигравшие румянцем после тарелки каши на молоке, да с остатками меда… Убаюкав доченьку под мамину колыбель, слова которой словно отпечатались в его памяти, Иван уложил Дунечку спать, буквально загладив ее по шелковистым русым волосикам… Вдыхая при этом все еще молочный запах головки младенца — и никак им не надышась, словно пытаясь навеки запомнить… А после Бортник в последний раз перекрестил дочку, да рывком встал — и тотчас вышел из избы побратима, ни разу не оглянувшись назад.

Потому как если бы он оглянулся, то уже не нашел бы в себе силы уйти…

Однако стоило лишь переступить Бортнику порог дома Коваля, да вдохнуть свежий, морозный воздух — и стальные тиски, сдавившие его горло, отпустили. Иван лишь утвердился в мысли, что поступает правильно — а сделав шаг вперед, воскресил в памяти лицо бойкой и смешливой Олеси, еще по детству запавшей ему в душу… Лицо любимой супруги, отнятой ворогом, ляхами!

И этой ночью Бортник наконец-то сведет с ними счеты — уже без оглядки на свою жизнь…

Именно с этими мыслями Иван Свинцов готовился к сече — и покинул ворота Молоховской башни, сделав свой первый шаг в вечность. А когда впереди, со стороны польского лагеря, вместо уханья филина раздался вдруг первый вражий выстрел… Что же, Бортник успел все понять. Но только перед глазами его предстала мерно сопящая дочка, наконец-то накормленная и румяная — и в противовес этому образу хнычущая, голодная Дунечка… И Иван тут же все для себя решил.

А решив, рванул вперед, бодря себя и соратников боевым кличем…

Не так-то и далеко до лагеря ляхов, окруживших Смоленск — всего несколько сотен шагов. На артах можно пролететь совсем быстро… И не так хорошо он на деле укреплен: сплошной тын защищает литовцев лишь со стороны батарей — на прочих же участках вороги обходятся склоненными в сторону крепости надолбами, а то и вовсе противоконными рогатками!

Кроме того, в ограждении хватает ничем не прикрытых, широких проходов, оставленных для беспрепятственного действия многочисленной шляхетской конницы…

Ивану сложно было бы ответить, как долго бежал он до линии надолбов — внезапно выросших из ночной тьмы, словно по какому колдовству! Хотя, конечно, никакой волшбы нет — просто безлунная ночь, просто густо валящий снег… Но Бортник завидел заграждение в тот же миг, когда ляхи заприметили отправившихся на вылазку смолян — и следом от надолбов грянул дружный залп мушкетов, громовым раскатом пронзив ночную тьму…

Но и ляхов подвела плохая видимость да нетерпеливость — их чересчур поспешный залп смел лишь самых первых московитов! В то время как большинство охотников еще только приближается к преграде… Миновала смерть от горячего свинцы и Ивана — лишь вскользь задела круглая вражья пуля левый локоть Бортника, заставив того взвыть от боли! И от того лишь скорее припустил он к ближнему проходу в надолбах, что Свинцов разглядел во время вспышки многочисленных выстрелов…

— За мной братцы! Бей ляхов!!!

— Бе-е-е-е-й!!!

Не слышат русичи стонов и криков раненых соратников, сближаясь с врагом отчаянным рывком; чего жалеть обреченных, когда и самим жизни осталось на один глоток воздуха? Ляхи впереди! Правда, разрядив пищали, перезарядить их они уже вряд ли успеют; кроме того, охотников ныне скрывает еще и дым сгоревшего пороха! А потому иноземцам только и остается, что встретить смолян в узком проходе меж надолбов, обнажив клинки…

И первым до бреши в заграждении добрался Иван.

Плохо видно в ночи — луны нет, а звезды закрыли снеговые тучи. Но словно придя русичам на помощь, ветер погнал снег в лица литовцам, слепя их… И когда до ближнего ворога осталось чуть менее шести шагов, Бортник рискнул. Перехватив рукоять небольшого топорика, он поднял его над правым плечом, свесив боек за спину — после чего с силой метнул топор вперед! Выпустив рукоять, лишь только та поравнялась с грудью, чтобы бросок не ушел вниз…

Не стоит думать, что простые крестьяне совсем уж не знают ратного дела — топором они валят лес, топором они строят свой дом, топором защищают его, коли нагрянут тяти… А метать небольшие топорики русичи учатся еще парубками, красуясь друг перед другом, да перед красными девками! Иван хорошо освоил эту науку — и сейчас точно выбрал то расстояние, на котором топор, сделав ровно три витка, вонзился наточенным бойком в грудь ляха…

— Бей…

— Пся крев!!!

Ловкий от рождения Бортник, скорее почувствовал, чем увидел удар второго ляха, ринувшегося к нему навстречу — и успел присесть, пропустив над головой заточенную вражью сталь… Зато сам Иван вовремя рванул из ножен черкасский клинок, с протягом полоснув навстречу, по животу шляхтича! Лезвие кылыча скрежетнуло о звенья пансыря — но потерявший любушку муж вложил в свой удар всю боль и ярость, захлестнувшие его душу… И кольчужное плетение уступило казачьей сабле! А на правую кисть Ивана брызнуло горячим…

Бортник распрямился — и, замахнувшись, от души рубанул сверху вниз, целя в голову очередного ляха; тот умело перекрылся клинком, словно стряхнув в сторону сильный, но не очень умелый удар охотника. Однако прежде, чем шляхтич (или его боевой холоп) рубанул бы навстречу, Иван сблизился с ним — и с силой ударил левой рукой, вонзив под ребра ворога граненое острие засапожного ножа! Четырехгранный клинок без труда прошил кольчугу — и вражина, захрипев, осел на землю.

Не ожидал лях от неумелого московита столь хитрой ухватки!

Однако уже в следующее мгновение голову Свинцова, укрытую теплой заячьей шапкой, достал слева удар польской сабли, смахнув сшитую Олесей шапку на окровавленный снег — да потушив свет в глазах самого Ивана…

Но лежа на хладной тверди, уже перед самым забвением Бортник успел почувствовать, как дрожит земля под копытами множества лошадей, устремившихся к Молоховским воротам.

Значит, все получилось! Значит, все не зря…

Глава 3

…- Братцы, напомню: сейчас стреляет только десяток Николы. Остальные — встать у бойниц со стороны града, да ждать моего приказа. Пусть поболе казачков успеет проскочить внутрь…

Н-да, восторг при виде множества скачущих к Молоховской башне всадников несколько померк, когда я разглядел панцирных казаков, а не крылатых гусар. Последние где-то схоронились, выжидают — по всей видимости, вражеский военачальник держит гусарские роты в резерве, что для нас весьма нехорошо…

Но, несмотря на дальновидность противника и очевидную подготовку к штурму Смоленска, распознать ловушку в наших приготовлениях враг так и не сумел. Да, он не оставил без внимания работы по сносу части срубов у Молоховской вежи — как и тот факт, что землю и камень из проема ворот мы убрали. И он сделал по-своему правильный вывод — что со дня на день готовится вылазка смолян, а потому усилил дозоры, сумевшие-таки поднять тревогу… Наконец, польский воевода держал под рукой панцирных всадников для решительного рывка к воротам — и те ринулись вперед, не обращая внимания на отряд охотников, все еще дерущихся на границе лагеря!

— Фитиль пали!

Позади раздается зычный, пусть и немного срывающийся голос бывшего горниста, все же вполне уверенно командующего десятком лучших стрелков. Да и волнуется Никола-то не из-за очередной для себя схватки, а вследствие безмолвного до поры присутствия воеводы Шеина… И пусть плотность огня его воев будет не столь высокой (чтобы не выдать наших приготовлений) — но я уверен, что ни одна пуля его стрельцов не пройдет мимо цели!

Между тем снизу, из бойницы подошвенного боя вдруг грохнула картечью легкая пушка — сметая, калеча людей и животных сотней разом выпущенных пуль! Да еще и в тесноте по-прежнему довольно узкого прохода среди срубов, докуда панцирные всадники уже успели добраться… Но все же этот единственный выстрел дежурного наряда не должен остановить казаков. Да и не будь его, так вражеский военачальник обязательно заподозрил бы неладное…

— Десятки Гриши Долгова и Семена Захарова становятся к бойницам. Остальные — перезаряжают пищали соратников!

Ох, недовольны недавние крестьяне таким распределением, хочется мужикам и самим по ворогу врезать! Но практически все бойницы с тыльной стороны вежи перекроют ветераны отряда — а точность их огня будет однозначно выше, чем у недавнего пополнения… Кроме того, к моему вящему изумлению, к бойницам встал и Шеин с четверкой телохранителей. На мой немой вопрос, застывший в глазах, он только раздражённо махнул рукой: мол, твои стрельцы, ты и командуй! А мы тут как-нибудь сами… Ну, собственно говоря, действительно сами — воевода и его ближники вооружены дорогими колесцовыми карабинами, чья скорость перезарядки выше, нежели чем у фитильных пищалей.

И как-то сразу вспомнилось, что в прошлой истории во время последнего штурма Смоленска, Михаил лично застрелил десятерых немецких наёмников, штурмующих Коломинскую башню — где воевода укрыл семью. Помимо Шеина в башне оставалось всего пятнадцать ратников… И возможно, тогда именно личная доблесть воеводы спасла его родных. Ведь не сдержи русичи первый, самый яростный штурм ландскнехтов, те просто перебили бы всех защитников вежи и укрывшихся в ней гражданских! А так ляхи, немного опомнившись, все же предложили Шеину сдаться — и в конце концов, ради спасения родных, он поступился своей гордостью и честью, сдавшись в королевский плен Сигизмунда Вазы.

Где его вскоре запытали до полусмерти…

— Пали!!!

Из-за спины раздался зычный крик Николы Кругова — а затем и слитный залп его стрелков, прервавший размеренный ход моих мыслей. Грохнуло и со стен — довольно плотно, но все же не так убийственно, как если бы вели огонь все четыре сотни стрельцов, собравшиеся на примыкающих к нашей веже, а также соседних пряслах!

То есть на участках стен от башни и до башни; в старину их длина равнялась полету стрелы…

И все же, несмотря на картечный выстрел, а также залп стрельцов и чуть припоздавший орудийный огонь с соседних башен (с них по панцирным всадникам ударили простыми ядрами), казаки стремительно ворвались в раскрытые ворота, на полном скаку! Часть их тут же спешилась и бросилась к запертым, укрепленным изнутри дверям Молоховской башни. Иные ринулись вдоль стен в обе стороны — но уже вскоре их встретили дружные залпы оставшихся у возов стрельцов, да картечь спущенных вниз пушек!

Ох, и знатно же внизу громыхнуло! А после по ушам буквально ударил дикий визг покалеченных картечью черкасов, да их скакунов…

Наконец, часть всадников устремилась вперед, по кривым Смоленским улочкам, в самую нашу западню! Ведь через двести, самое большое триста метров их ждут баррикады из укрепленных возов, да все та же добрая картечь…

— Фитили пали!

Теперь уже я приказываю «ореликам», в точности повторяя действия своих же команд. Наши пищали были заряжены заранее, набитые порохом полки закрыты; подпалив от заранее приготовленного факела фитиль, вымоченный в пороховом растворе, я не очень громко, но внушительно приказал:

— Фитиль крепи!

Вскоре тлеющие веревки оказались закреплены в двузубцах-жаграх на всех наших пищалях; подняв свой мушкет, я укладываю его ложем на «подоконник» стрелковой бойницы — одновременно с тем воскликнув:

— Прикладывайся!

«Орелики» повторяют мой прием; подождав еще пяток минут для верности, я обернулся к воеводе, негромко его позвав:

— Михаил Борисович, мои стрельцы готовы к бою. Казаков внизу также прибавилось; ждем вашего приказа!

Шеин без суеты, но довольно скоро приблизился к моей бойнице и посмотрел вниз — туда, где уже как минимум два десятка спешенных черкасов ломятся в трещащую под ударами их чеканов да шестоперов дверь. Также под стенами, на участке примыкающих к воротам прясел, столпилось порядка двух сотен казаков — а на обеих баррикадах, прикрывающих соседние вежи, уже вовсю идет рукопашный бой… Кроме того, неизвестное число панцирных всадников устремилось вперед, скача по перекрытым впереди улицам — а где-то недалеко уже грохнула первая пушка, скрытая от наших глаз!

Ничего не сказав, воевода лишь утвердительно кивнул — но глаза его хищно, победно сверкнули… Сняв с шеи турий рог, Михаил поднес его к губам — и гулко затрубил! И над Молоховской башней да прилегающей к ней пряслам стен поплыл низкий рев рога — подав сигнал открыть огонь уже всем стрельцам…

— Полку крой! Целься по казакам, следующим от ворот… Пали!!!

Залп двух десятков пищалей ударил в спины скачущих от Молоховской башни реестровых черкасов, в самую гущу скучившихся в узком проулке всадников! Увы, разглядеть результат нашего огня не представляется возможным из облака порохового дыма, мигом затянувшего тыльные бойницы башни…

— Пищали меняй! Десятки Митрофана и Андрея — перезаряжают, остальные — прикладывайся!

Вои послушно меняют оружие; я также принимаю сменный мушкет от десятника березовских мужиков. Между тем с соседних прясел, где ранее огонь вели чуть более сотни стрельцов, грянул оглушительный залп еще трех сотен воев! Последние, впрочем, открыли огонь с обеих сторон стены, разя как ворвавшихся в город казаков, так и спешащих к ним на выручку черкасов…

И, наконец, снизу заключительным аккордом грохнули уже обе наших пушки, заряженные картечью — да с соседних башен добавили огня многочисленные орудия, молчавшие ранее!

— Пали!!!

…Полковник Яков Зебживдовский, дальний родственник краковского воеводы, повел сотню преданных лично ему казаков в сторону каменного собора московитов. Реестровые черкасы, служившие под его началом еще в бытность пана Якова хорунжим, преданы ему без остатка — и пойдут за своим «старшиной» хоть в огонь, хоть в воду…

Нахлестывающий коня Зебжидовский оставил штурм воротной башни и примыкающих к ней стен на хорунжего Жебровского. Все одно вся слава достанется полковнику — а пан Михал молод, горяч и охоч до драки, вот пусть себя и проявит!

В свою очередь, успевшему повидать жизнь Якову не к чему рисковать собой в упорной сече с московитами, что будут драться до последнего… Тем более пан полковник разительно отличается от прочих панцирников могучим вороным конем, прочной кирасой и гусарким шлемом-шишаком — да роскошной леопардовой шкурой, накинутой на спину вместо плаща. Гордый польский рыцарь, одним своим видом внушающий врагу страх! Однако же себя стоит и поберечь — вдруг кто из вражеских стрельцов, завидя знатного всадника, решит пальнуть именно в него?

Нет, пан Яков достаточно послужил и повоевал, чтобы задумываться не только о ратной славе, но и достатке, и семейном благополучии. В конце концов, Стефании — старшей дочке — уже скоро выходить замуж, и требуется собрать достойное ее шляхетского положения приданное! А там и наследнику, подрастающему отроку Яну, требуется оставить побольше земель…

Потому-то сейчас полковник Зебживдовский и скачет с самыми верными своими казаками к каменному храму схизматиков-ортодоксов! Ведь московиты не жалеют ни злата ни серебра, ни дорогих самоцветов на украшение окладов икон и иконостасов, на драгоценную церковную утварь… В каменных храмах московитов устроены настоящий сокровищницы! И пока Михал рубится со стрельцами и детьми боярскими у ворот, сам пан полковник добудет столько злата и серебра, что наверняка удвоит свое состояние! А верные казаки смолчат о разграбление храма, не станут тому противиться — особенно, если их верность укрепить частью добычи… Пан Яков не жаден, пан Яков отдаст казакам целую треть церковных сокровищ! А после того, как верные люди обдерут и образа схизматиков, сняв драгоценные оклады, полковник заодно отдаст и их, порадовав своих верных черкасов…

Окрыленный сладостным предвкушением и грезами о будущем богатстве, пан Зебживдовский нетерпеливо подгоняет своего жеребца, увлеченный горячей скачкой… Но вдруг следующие впереди его панцирные всадники застопорили коней! Удивленный полковник хотел было возмутиться — но тут в сереющих предрассветных сумерках шляхтич разглядел возы, перегородившие улочки. Причем возы эти обшиты прочными деревянными щитами на манер возов чешских таборитов… Московиты часто строят из таких собственные вагенбурги, именуемые «гуляй-городом».

Разглядел полковник также и дула мушкетов, выглянувшие сквозь бойницы в верхней части щитов — и жерло небольшой пушки-фальконета, смотрящее сквозь более широкую нижнюю бойницу на его всадников…

— Матка Бозка!!!

Напрасно пан Яков призвал Божью Матерь, чей храм только что собирался разграбить… Грянувший впереди залп заглушил крик Зебживдовского, уже заворачивающего коня назад; десятки картечных и пищальных пуль смертельным градом хлестнули по казакам, насквозь прошивая тела дико вскричавших людей и животных!

Впрочем, самого полковника спасла привычка держаться примерно посередине колонны своих всадников — да прочная кираса, выдержавшая уже потерявшие силу пули. Все же от их удара Якова здорово тряхнуло и бросило вперед, на холку жеребца… Но окрыленный тем, что остался жив и не получил тяжелых ран, Зебживдовский пришпорил скакуна, рассчитывая вырваться невредимым из западни коварных московитов!

Однако конь его не успел сделать и пары шагов, как справа, из-за высокого забора, вдруг полетело вниз здоровенное бревно, рухнувшее сразу на трех всадников — а сверху раздался яростный рев множества луженых глоток:

— Бей ляхов!!!

Тяжеленная оглобля вышибла из седел двух казаков разом — задев передние копыта полковничьего коня уже перед самым столкновением с землей… И пронзительно заржавший от боли жеребец тотчас рухнул набок, придавив левую ногу грузного шляхтича, не успевшего вовремя спрыгнуть и откатиться в сторону… Это в тяжелых-то латах!

— А-а-а-а-а!

Пан Яков завопил от резкой, неожиданной боли, распластавшись на утоптанном, окровавленном снегу… Зажмурившись и сцепив зубы, он попытался было выбраться из-под коня вслепую, отталкиваясь от седла правой, здоровой ногой. Однако сильнейший спазм в наверняка сломанной конечности пронзил все его тело… Вскоре, впрочем, скакун сумел подняться — и боль в левой ноге немного отпустила пана полковника. Шляхтич открыл глаза, пытаясь оценить положение — и позвать кого из панцирников на помощь… Но прежде верные, показательно преданные ему черкасы вдруг покинули Зебживдовского, пытаясь спасти свои жалкие шкуры!

— Пся крев, жалкие трусы!!!

Яков успел как-то подзабыть, что только что пытался ускакать и сам — не раздумывая бросив множество раненых казаков, покалеченных огнем московитов. Причем последние, разрядив в упор по черкасам мушкеты и фальконет, в одночасье лишись всей своей огневой мощи! И полковник вполне мог пойти на штурм хилого на деле укрепления во главе уцелевшей полусотни (а то и большего числа казаков), имея все шансы навязать русинам ближний бой… Но от страха и неожиданности Зебживдовский совершенно растерялся — и упустил свой шанс.

Впрочем, смоленские ополченцы не дали бы организовать прорыв — обрушив на зажатых в узкой улочке черкасов град бревен и камней, кипяток и стрелы… Ровно также, как и сейчас — только не на бегущих, а на атакующих запорожцев!

Так что исход и боя, и бегства для последних был все одно предрешен…

Понимая всю обреченность своего положения, полковник панцирной казачьей конницы вскинул было руки, моля сохранить ему жизнь. Но московиты или не увидели этого жеста — или решили не давать пощады ляху… Прекрасно понимая, что и пан не подарил бы ее обреченным жителям града.

А потому последним, что увидел Зебживдовский — широко раскрывший глаза от ужаса! — стал увесистый булыжник, летящий прямо в лицо святотатца…

Глава 4

…От частых залпов весь верхний боевой ярус Молоховской башни затянуло непроглядным, едким дымом сгоревшего пороха. Он лезет в рот, заставляя воев попеременно заходиться продолжительным кашлем — и в глаза, отчего те начинают слезиться… А потому после десятого залпа я был вынужден прекратить огонь — все одно разобрать, куда и в кого мы стреляем, стало совершенно невозможно!

Между тем, залпы стрельцов со стен, ровно, как и орудийные выстрелы всех ближних к нам башен продолжают греметь громовыми раскатами; звуки боя раздаются и с тесных, кривых улиц града, ведущих к Соборной горе — заранее превращенных нами в западню… Как кажется, мой план пока вполне успешно воплощается в жизнь!

И словно в ответ на мои тщеславные мысли, снизу вдруг раздался оглушительный треск дерева — а следом не шибко густой залп стрелецких пищалей! И практически слившаяся с ним ответная пальба запорожских самопалов… А после — дикий, яростный вой черкасов, ворвавшихся в башню, да крики раненых, слившиеся с ним воедино!

— А-А-А-А-А-А!!!

Шеин тотчас обнажил саблю — но прежде, чем он поспешил бы вниз с немногочисленными телохранителями (Михаил славится своим мужеством и часто принимает участие в рукопашных схватках на стенах), я встал на его пути:

— Воевода, дозволь нам! Мои стрельцы готовы к ближнему бою, мы выбьем черкасов — а после закроем ворота; думаю, что уже пора.

Шеин, всего мгновение промедлив, согласно кивнул:

— Дерзайте братцы! И да сохранит вас Царица Небесная…

Благословенный воеводой, я тут же двинулся к лестнице, одновременно с тем воскликнув:

— Десятки Долгова и Захарова — приготовить пистоли! Стрельцы Кругова идут с нами, с собой берите карабины! Остальным — зарядить оставшиеся пищали, и готовиться открыть огонь с башни, как только дым развеется! Отсекайте всадников, следующих к воротам из города; по малым отрядам бейте одним десятком, по крупным — дружным залпом обоих!

…После боя на немецкой батарее в обоих «штурмовых» десятках Гриши Долгова и Семена Захарова осталось всего пятнадцать боеспособных стрельцов. И хорошо еще, что за прошедшие недели раны у всех воев понемногу зажили — включая и мои собственные, оставленные шпагой и дагой офицера ландскнехтов! Слава Богу, что обошлось без заражений…

Но, несмотря на немногочисленность «штурмовиков», броня да парные пистоли на каждого воина должны дать нам решающее преимущество! Особенно, в тесноте боевой вежи, где черкасы не смогут реализовать своего численного превосходство…

Три или четыре лестничных пролета (точно я не считал, невольно разволновавшись перед ближним боем) мы преодолели, как кажется, в один миг… Между тем внизу, у орудий, уже идет яростная рубка черкасов и пушкарей! Причем реестровые запорожцы остервенело лезут в башню сквозь прорубленную дверь — и чаша весов боя казачьих панцирников с орудийной обслугой однозначно клонится в сторону первых…

Точнее клонилась — до этого самого мгновения!

— Бей литовцев!!!

— Бей москалей!!!

Я замер на последних ступенях ведущего вниз лестничного пролета, пропустив вперед лишь Петро и Адама. И уже мгновением спустя мои лучшие рубаки скрестили клинки с ринувшимися навстречу черкасами! Раздался оглушительный стальной лязг — и хриплый рык стремящихся зарубить друг друга людей… Следом, чуть потеснив меня, вниз ринулся и Дмитрий — а я, ни сходя с места, вскинул изготовленный к бою пистоль, направив его в лицо запорожца, показавшегося в дверях.

Отчего-то я успел подробно рассмотреть именно его — еще довольно молодого мужчину с густыми пшеничными усами и крупными чертами лица. В васильковых глазах казака абсолютно славянской внешности промелькнуло понимание происходящего, страх — и какая-то детская обида… И левая моя рука невольно дрогнула, я промедлил с выстрелом — а казак попытался было отпрянуть назад, спасаясь от пули!

Быть может, ему бы это и удалось — но напирающие сзади черкасы буквально втолкнули парня обратно в башню. И тот, подняв клинок, ринулся вперед с искаженным от ярости и страха лицом! А я, чуть опустив ствол пистоля, уже без колебаний нажал на спуск… Левую кисть рвануло от отдачи — а пуля, ударившая в живот казака, сложила его пополам; я успел разглядеть это прежде, чем пороховая дымка закрыла обзор. Но в следующее же мгновение за спиной грянули выстрелы не менее десятка стрелецких самопалов — полностью очистив проход в башню от черкасов!

Между тем, тройка моих лучших рубак — рослых, даже немного долговязых, и неуловимо похожих друг на друга, словно родные братья стрельцов — потеснили прорвавшихся внутрь запорожцев от лестницы. Однако последние рубятся с исключительной яростью и остервенением! Молнией мелькающие клинки вышибают искры — и единственная ошибка воев тут же станет последней…

Первым ошибся Адам — поскользнувшись на пролитой крови, он потерял равновесие. И тут же трофейный турецкий кылыч зацепил голову моего стрельца, не успевшего поставить блок! Впрочем, Адама спас шлем-мисюрка; лезвие вражеской сабли не прорубило стального наголовья — из-за потери стрельцом равновесия казачий удар пришелся лишь вскользь… Но его хватило, чтобы бросить одного из лучших моих рубак на спину, к основанию лестницы!

Черкасс тут же вскинул саблю для добивающего удара — но прежде, чем его клинок рухнул бы вниз, я успел выхватить из-за пояса второй пистоль, и тотчас разрядил его в лицо казака! Пуля ударила под левый глаз ворога, отбросив его голову назад; брызнуло красным… Я же, заткнув за пояс разряженное и бесполезное до поры оружие, все той же левой рукой потянул из ножен трофейный кацбальгер — и поспешно спустился вниз, освободив проход по лестнице.

При этом сам я оказался слева от черкаса, схлестнувшегося с Дмитрием; враг вовремя заметил мое движение. И, отступив назад, он тотчас развернулся ко мне вполоборота — после чего неожиданно и резко рубанул, целя в мою голову! Едва-едва я успел подставить «кошкодер» под лезвие казачье сабли; неуклюжий блок (потому как левая рука!) рвануло в сторону — но все же я сумел отстранить голову от елмани, заточенной с обеих сторон…

И рассекшей воздух у самого моего носа!

Однако прежде, чем враг нанес бы новый удар, по его собственной шее полоснуло лезвие стрелецкого клинка — Дмитрий тотчас наказал черкаса за ошибку! Я же, осознав, что без рабочей правой руки в ближнем бою совсем не боец, отступил к стене — после чего достал один из пистолей, спеша его зарядить, да поспешно скомандовал:

— Десяток Григория — на помощь пушкарям! «Семеновцы» — к воротам, пора их закрыть! Никола, твои стрельцы прикрывают воев Захарова — да по всадникам бейте прицельно, берегите выстрелы!

…В очередной раз разрядив дорогущий карабин с колесцовым замком (теперь уже в спину рванувшего от ворот черкаса), воевода вновь внутренне подивился, что у стрельцов Орлова таких карабинов целый десяток! Причем сотник умело распоряжается столь ценным оружием, используя его в самые напряженные мгновения боя… Вот и сейчас, когда вои Тимофея закрывали ворота Молоховской башни, стрельцы с карабинами выиграли для товарищей время, встретив пытающихся вырваться из западни черкасов точными выстрелами!

Впрочем, все же куда большую помощь соратникам оказали стрельцы из крестьянского пополнения, набранные «Орлом» в Смоленских волостях. Ведь к тому моменту, когда пороховой дым на верхнем ярусе башни окончательно развеялся, в распоряжение двух десятков ратников оказалось аж пять десятков пищалей — полностью заряженных, с уже закрепленными в жаграх тлеющими фитилями! Воевода решил не вмешиваться в слаженную работу стрельцов, привычных к командах своих десятников — и сильно робеющих перед самим Шеиным. Он лишь отметил, что новобранцы Тимофея дали два дружных, практически слитных залпа обоими десятками, отсекая от ворот пытающихся вырваться из западни черкасов. После чего грохнул еще один залп — последних десяти заряженных мушкетов…

Очевидно, этого хватило — по крайней мере, когда на нижнем ярусе вежи наконец-то стих звон клинков и смолкли стрелецкие самопалы (черкасы разрядили свое оружие ранее), различить звуков ближнего боя воевода не смог, как бы старательно он не вслушивался… А вот вразнобой гремящие выстрелы уже перезаряженных «ореликами» пистолей и карабинов раздаются и ныне!

Ничего, Тимофей справится — ведь сопротивление панцирных казаков внутри крепости уже практически подавлено, по большей части черкасов просто перебили… И теперь стрелецкие сотни, занявшие прясла, прилегающие к воротной веже, бьют уже исключительно за стены кремля — в сторону бегущей к Молоховской башне литовской пехоты! Правда, роты, ринувшиеся на штурм вслед за черкасами, уже замедлились, видя остатки полка панцериев, бегущих от Смоленска — да попав под шквальный огонь со стен!

Еще немного, и сами покажут спину!

Именно этого момента ожидал Шеин, чтобы подать новый сигнал боевым рогом — и бросить в атаку пять сотен детей боярских… Увы, воеводе удалось собрать лишь половину всадников от дворянского воинства, изначально вставшего на защиту Смоленка. Но — потери… А кроме того — постепенное забивания самых слабых или больных лошадей.

Ведь ранее казалось, что уже никто не пойдет верхом на вылазку за стены града…

При этом дети боярские действуют под началом собственного воеводы, Горчакова Петра Ивановича — «товарища» Шеина. Под его началом всадники уже покинули крепость Никольскими воротами — еще когда черкасы только ринулись на штурм! И все это время русские конники выжидали, скрытые от вражьих глаз усилившейся метелицей — да мощной Грановитой башней, самой южной точкой кремля…

Эта вежа, в сущности, является вершиной треугольника, и находится по центру перелома юго-восточной и юго-западной стен Смоленска. Соответственно и вылазка охотников, и последующая за ней атака конницы ляхов да пеших польско-литовских рот — все это происходило у юго-западной стены, а внимание врага было приковано исключительно к Молоховским воротам!

Но если ляхи и не увидели детей боярских, то и Шеин только теперь заметил на правом крыле литовской пехоты неясное движение — все еще густо падающий снег не дает хоть что-то толком разглядеть! Однако Михаил Борисович, памятуя о двух гусарских хоругвях в составе отряда осаждающих, аж весь захолодел — и тотчас прижав к губам турий рог, трижды в него протрубил…

Тем самым, подав сигнал об отмене атаки детей боярских!

Вот только звук его рога заглушил очередной залп пушек, ударивших с соседних башен…

…- Петр Иванович, кажись, Шеин в рог протрубил, отдает приказ атаковать!

Младший воевода Смоленска, нетерпеливо теребивший темляк пернача все время опостылевшего ожидания, радостно воскликнул:

— Ну, братцы, с Богом! Покажем ляхам, где раки зимуют!

— Гойда-а-а-а!!!

Дети боярские, также измотанные ожиданием, да жаждущие поскорее уже вступить в бой, ответили Горчакову единодушным, бодрым ревом — и вслед за ним устремились в атаку, в нетерпение подгоняя лошадей нагайками… И при их появление пешие роты литовских служивых, уже начавшие пятиться под ураганным огнем со стен кремля, окончательно сломались — да побежали, сломя голову!

Увлеченный погоней и бешенной скачкой, в эти славные мгновения ощущая себя вновь молодым, Петр Иванович не сразу расслышал рев рога Шеина с Молоховской башни — и не сразу сосчитал число звуков, означающих отмену атаки… И тут «младший» воевода, по седым своим годам и множеству ратных заслуг превосходящий Михаила Борисовича, впервые за время осады Смоленска не подчинился, не захотел оставаться на вторых ролях, прячась в тени столь молодого и деятельного Шеина!

Да и какой смысл останавливать атаку, когда враг уже показал спину — и бежит?! Ляхов только и осталось, что прижать к линии надолбов их же лагеря да вырубить подчистую! Вон, вырвавшиеся вперед дети боярские уже догнали первых ворогов, уже рубят их в спину саблями, колют копьями! Иные же стреляют из луков, догоняя стрелами литовских беглецов…

Слишком поздно заметил Горчаков хоругви крылатых гусар, во весь опор летящих на его всадников — и заходящих с левого бока. А заметив, бешено затрубил в свой рог, приказывая ратникам отступать… Но даже тогда дети боярские, увлеченные истреблением вражеской пехоты, не сразу подчинились приказу, не сразу заметили ворога…

А потом — потом стало уже поздно.

Четыре сотни отборных польских всадников, построившихся в две линии, тараном врезались в детей боярских — сминая и московитов, и собственных бегущих пешцев! Удары чрезмерно длинных гусарских пик, придерживаемых рукавом-током, во время куширования прошивают детей боярских насквозь — тут же разлетаясь в щепки полой половиной… Впрочем, особо умелые да везучие шляхтичи умудряются пронзить и двух московитов одним ударом! А тяжелые боевые жеребцы ляхов, стоящие просто безумных денег, на разгоне опрокидывают невысоких коней русинов ударом груди… Оно и верно — ведь выносливые лошади детей боярских предназначены лишь для маневренного степного боя, а не лобовой рыцарской схватки.

Нет, смоляне могли ответить лишь стрелами, летящими в лица гусарам и в грудины их коней — да выстрелами пистолей, разящих врага только в упор… Но потери последних рыцарей Европы оказались просто смешны по сравнению с потерями детей боярских! Вот было бы время развернуться и встретить ляхов в полной готовности… Да еще и на широком поле — а не крошечном пятачке, ограниченном крепостными стенами Смоленска и укреплениями польского лагеря! Вот тогда бы дети боярские закрутили бы смертоносную карусель, держа ворога на расстояние… И одного за другим вышибая стрелами шляхетских скакунов, быстро устающих от преследования.

Все это понял Петр Иванович Горчаков, запоздало осознавший свою ошибку — да сделать воевода уже ничего не смог. На его глазах в считанные мгновения погибло более двух сотен детей боярских; уцелевшие же всадники развернули лошадей и бросились наутек, подгоняя скакунов нагайками… Но сам младший воевода, чья взыгравшая гордость стоила жизни десяткам ратников, предпочел смерть бесчестью — и развернул своего дорогого, рослого жеребца навстречу ляхам!

Вся жизнь Петра Ивановича прошла на ратной службе — и промелькнула перед глазами уже убеленного сединой воеводы в одно мгновенье. Война со шведами при государе Федоре Иоанновиче, штурмы Копорье и Яма — а затем беспокойная Сибирь, Урал, воеводство в Чердыни… Лесная война с вогулами, пленения князя их Аблегирима… А затем мятеж Болотникова — и вот, наконец, Смоленск.

И летящие навстречу крылатые польские гусары…

Умелый наездник, Петр Иванович направил своего скакуна влево от летящего навстречу ляха — под бьющую правую руку! Оба всадника ударили разом; русич успел наклонить голову, подставив под лезвие вражеской сабли остроконечный, конический шелом — и польский клинок лишь соскользнул на наплечник полного зерцального доспеха… В то время как ребристое навершие пернача — символа власти воеводы! — врезалось в польский шишак! Вмяв левый науш в голову ворога, раздробив тому челюсть и лицевые кости… Гусар без звука рухнул на снег — но уже в следующий миг в грудь воеводы врезался польский кончар!

Новый враг, потеряв разлетевшуюся от удара пику, держал длинный граненый клинок ровно над землей, словно копье — и атаковал также на скаку, пытаясь таранить! Но он зашел слева — и нанести точный прямой удар ляху не удалось… Граненое острие его кончара впилось в прочную, круглую кирасу зерцала под углом, все же сумев ее пробить — но не прошив тела воеводы!

Более того, от напряжения при ударе — и скорости галопа гусарского жеребца, пролетевшего вперед — прочный, но все же довольно тонкий клинок переломило пополам…

Петра Ивановича при этом швырнуло на заднюю, невысокую луку седла. Но кряжистый воевода, могучий словно медведь, до предела сдавил конские бока бедрами — и все же удержался! Застрявшее в зерцале обломанное острие кончара, добравшись до плоти, вызвало острую боль и жжение, но не убило — а только разозлило русича. И отпустив поводья, левой рукой он тотчас выхватил из седельной кобуры колесцовый пистоль, развернулся вполоборота (благо, что русское седло дает всаднику значительную свободу) — и с дюжины шагов всадил тяжелую пулю промеж гусарских «крыльев»! На этом расстоянии горячий свинец без труда пробил кирасу ляха, бросив отчаянно вскрикнувшего всадника на холку жеребца…

Но когда воевода развернулся в седле, надеясь еще встретить нового ворога, то увидел лишь стремительно приближающуюся к глазам саблю — навеки погасившую в них свет.

…- Пали!!!

Очередной залп вновь затягивает бойницы верхнего боя Молоховской вежи едким густым дымом. И вновь я вынужден прекратить огонь — а впрочем, все «двенадцать апостолов» на берендейках опустошены, как кажется, уже у всех стрельцов. И чтобы обновить пороховые заряды, нам потребуется время…

Устало привалившись к стене у самой бойницы, я дождался, когда дым рассеется — чтобы увидеть, как потрепанные пищально-пушечным огнем гусарские хоругви в беспорядке отступают от ворот. Увлекшись погоней и истреблением детей боярских, ляхи неосторожно приблизились к кремлю на пищальный выстрел — и попали под дружный залп всего стрелецкого приказа, грянувшего со стен и башен Смоленска! Тяжелые ядра и сотни пуль, смертельным градом хлестнувшие по смешавшим ряды всадникам (довольно эффектно смотрящихся в своих леопардовых шкурах да с крыльями за спиной!), свалили несколько десятков шляхтичей и «почета» — их боевых слуг. Заметно остудив пыл и гонор ляхов, все же умеющих учиться на ошибках — своих или чужих… В любом случае, гусары не рискнули ворваться в крепость на плечах отступающих детей боярских — две сотни которых теперь поспешно втягиваются в раскрытые ворота Молоховской вежи.

И среди прочих воев, я с удивлением увидел и нескольких пеших мужиков, держащихся за стремена всадников дворянского ополчения — более всего напоминающих наших охотников, еще до рассвета направившихся на вылазку! Неужели каким-то чудом уцелели в круговерти схватки?!

Отчего-то я заострил внимание на рослом худом парне с рассеченной головой — как видно, вражья сабля задела воя только вскользь, срезав кожу, но не прорубив кость. Последний прижимает к груди окровавленную шапку из заячьего меха — не иначе как она его и спасла…

Отвернувшись от бойницы, я встретился взглядом со стоящим чуть в стороне Шеиным — сильно побледневшим, и также отвернувшимся от поля боя, густо усеянного телами павших с обеих сторон… Мне не хотелось бы сейчас ничего говорить — но все же с трудом разлепив ссохшиеся губы, я протолкнул сквозь пересохшее горло:

— Я не знаю что сказать, воевода. Мне… Мне жаль.

Михаил Борисович угрюмо усмехнулся — но после ответил без всякой злобы:

— Полк панцирных черкасов мы, считай, полностью разбили — а то, что к воротам пойдут именно они, а не гусары, ты знать не мог. Пешие роты литовцев также неплохо потрепали, а дети боярские… Воевода Петр Иванович не услышал мой рог — или не захотел услышать… Но мы были в шаге от победы.

Немного помолчав, воевода продолжил — добавив металла в голос:

— Все одно лучше так, чем сидеть в осаде и дохнуть от голода да вражьих обстрелов! Дали бой, и врага потрепали знатно — вон, одних гусаров в поле лежит больше сотни! Да пешцев литовский, почитай, свыше шести сотен!

После чего Шеин продолжил, уже чуть смягчив голос:

— Теперь хоть мы людей сможем накормить вдоволь — битым лошадям казачьим нет числа! Кости сегодня же сварим, требуха также в котел пойдет — или на костер, вместе с сердцем и печенью. Мясо завялим, закоптим, на ледники бросим — зима ведь… Трофеи какие взяли! Панцири, клинки черкасские, самопалы, копья… Нечего жалеть, Тимофей, хороший бой — и потери ляхов куда как выше наших!

С последним утверждением невозможно не согласиться — математика по итогам вылазки однозначно на нашей стороне, несмотря на жертву охотников и последний трагичный эпизод с детьми боярскими… Между тем Шеин двинулся в мою сторону, и приблизившись вплотную, негромко заговорил — обращаясь лишь ко мне:

— Завтра на рассвете отправлю на вылазку черкасов наших, из запорожской голытьбы. Кормить их за здорово живешь больше не буду; дам топоры да сабли — пусть рубят надолбы на дрова. Сколько сумеют, унесут в кремль, кому перебежать — тот перебежит,а уцелевших включу в войско… Но это не главное, Тимофей: поднимется шум, ляхи вновь подумают о вылазке — да теперь вряд ли рискнут преследовать казаков до ворот. Запорожцы на себя, считай, все внимание врага перетянут — а ты с дюжиной самых верных своих людей покинешь Смоленск… Больше брать не надо, заметят; вечером все подробно обсудим — а ты же пока отбери воев, да как следует подготовься.

Секунду помедлив, переваривая услышанное, я поспешно ответил:

— Да воевода, все сделаю!

Глава 5

Коварство предпочитает зло добру.

Цицерон.

Сумрачно в застенках князя Дмитрия Шуйского — только по углам мерцают, словно крылья мотыльков, неясные тени. И чем дальше углубляется в коридор с казематами посыльный, тем громче становятся глухие, протяжные стоны… А если прислушаться, то можно различить и доносящиеся из ответвлений застенков мольбы: «спасите Бога ради».

Страх…

— Господи прости…

Посланный за князем холоп его Семен Фролов испуганно перекрестился. Он не первый раз спускался в княжьи пыточные, куда порой доставляют его личных врагов (или тех, в ком Дмитрий Иванович разглядел врага) из царских застенков, коими также заведует брат царя. И каждый раз Семена пробивает дрожь! Потому что с таким подозрительным и честолюбивым князем во главе дознания, человека любого сословия отделяет всего один шаг от того, чтобы стать одним из этих пугающих — и медленно угасающих голосов в темноте…

Вскоре крики стали отчетливее — а мерцающего света факелов больше. И запахло не только сыростью, но и свежей кровью… Наконец, посланец остановился у чуть приоткрытой, массивной дубовой двери, из-за которой и раздаются отчаянные крики; вновь перекрестившись и глубоко вздохнув, он постучал в дверь.

— Да?! — под сводами каземата прогремел голос Дмитрия Ивановича Шуйского. — Кого нелегкая принесла?

Семен, набрав в грудь воздуха, словно перед нырком, открыл дверь — и сразу же согнул спину в поклоне.

— Светлейший князь, не вели казнить! К вам латинянин иезуитский… Говорит, что ученик Антонио Поссевино, вашего давнего знакомого — и что прибыл тайно, лично до вашего интереса. Просит вашей милости…

— Поссевино… — протянул боярин, словно пробуя фамилию на вкус. — Ad majorem Dei gloriam…

— Именно так! — снова склонился посланник, не понявший ни слова из последней фразы. При этом взору его открылась ужасающая картина… Прямо перед братом царя, над лужей темной крови, подвешен на крюке несчастный, чья голова обессилено повисла над полом; рядом замер вспотевший кат с закрытым маской лицом. И вид истерзанного человеческого тела вкупе с тяжелым запахом крови и нечистот вызвал у много чего повидавшего холопа рвотный спазм, который тот едва сумел сдержать… А князь же, как кажется, и не замечает, что кровь несчастного уже подбирается к его роскошным красным сапогам.

— И по какому же делу ко мне явился иезуитский змея? — зло вопросил Шуйский.

— Того не говорит! Но просит встречи с вами… Вроде только, что-то про кесаря вполслова обмолвился…

Царский брат помрачнел — только желваки на скулах заходили, да окровавленные пальцы сжались в кулаки. Семен же невольно сжался в ожидании скорой и грозной бури… Несложно догадаться, о каком таком кесаре речь идет — не иначе как о царском племяннике и победоносном воеводе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском! Коий недавно обошел князя Дмитрия — вынудив брата его Василия гласно признать себя наследником… Да и чего не вынудить, коли под рукой твоей целое войско, уже трижды разбившее ляхов да воров!

Вот только справедливости ради стоит вспомнить, и что у Дмитрия под Болховом также была сильная рать — да под его началом рать сию вдрызг разбили… Из-за трусости князя и разбили!

— Ну, раз уж иезуит прибыл, придется встречать гостя. Негоже томить его пустым ожиданием…

При этом князь так улыбнулся — словно волк оскалился! И от улыбки этой по спине холопа побежали мурашки размером с добрый кулак… В который раз Семен мысленно взмолился к Богородице о заступничестве. Дмитрий же, бросив последний взгляд на жертву палача, с ненавистью процедил сквозь зубы:

— А с тобой мы после договорим. Ой, договорим…

После чего, круто развернувшись на каблуках, стремительно покинул каземат, едва не сбив шарахнувшегося в сторону холопа — и так и не замочив сапог в крови несчастного…

Дмитрий Иванович Шуйский прекрасно знал об Обществе Иисуса. Ушлый и жадный до власти испанец из страны басков Игнатий де Лойола создал идеальный механизм для интриг, слежки и убийств под сенью католической веры.

Основами нового ордена, чей глава подчинялся только самому папе римскому, стали: жесточайшая дисциплина, строгая централизация, беспрекословное, иерархическое повиновение младших по положению старшим, абсолютный авторитет главы — пожизненно избираемого генерала. Сей глава именуется братьями общества не иначе как «черный папа».

Да и с подчинением Риму у иезуитов не всегда все было гладко… Ибо порой орден мог преследовать именно свои интересы, без оглядки на великого понтифика.

Перед смертью Лойола продиктовал последние наставления, внесенные в устав, в которых сформулировал основной принцип ордена: «Я должен вверить себя в руки Господа и того, кто управляет мной от Его имени, подобно трупу, не имеющему разума и воли».

Князь Дмитрий Иванович улыбнулся, ускоряя шаг. Он как никто понимал, что формула беспрекословного подчинения просто необходима не только для церковных дел, но и для дел сугубо земных.

— Erit sicut cadaver. — беззвучно произнес боярин.

Моралью братья Ордена себя не сковывали. Даже придумали называть ее accomodativa, приспособлением. В зависимости от обстоятельств эта система давала широкие возможности произвольно толковать основные религиозно-нравственные требования, а также поступать так, как должно черному папе, а не так, как предписывают заповеди Христовы. Для большей успешности деятельности орден разрешил многим иезуитам вести светский образ жизни, сохраняя в тайне свою принадлежность к ордену. Благодаря чему щупальца этого монстра распространились по всей Европе, наводнив ее сотнями осведомителей и верных слуг! А ответственность только лишь перед папой и освобождение от многих религиозных предписаний и запретов, помогали пополнять ряды общества едва ли не ежедневно… Орден был гибок в своей деятельности, почти неуловим — и удивительно вездесущ.

В Польше иезуиты появились почти сорок лет назад по приглашению архиепископа Вармийского Станислава Гозия. Вскоре они приступили к созданию коллегиума в Вильне — поскольку именно там был пролег передовой рубеж борьбы кальвинизма с католицизмом; иезуитов просто коробило от популярности протестантизма! Но братья ордена проявили себя весьма дальновидными деятелями: без всякого страха они помогали больным чумой, организовывали религиозные службы и процессии, подкрепляя дух верующих. А в диспуты с протестантами вступали показательно без гнева и неприязни…

Шуйский умыкнул.

Да-а, без гнева и неприязни на людях. Но куда потом пропадали осмелившиеся вступить с иезуитами в спор наивные протестанты?

Так или иначе, иезуиты обратили в католицизм сыновей литовских магнатов, успевших удариться в протестантство — Радзивилла Чёрного, Льва Сапегу, Ивана Чарторыйского, Ивана Ходкевича. Заполнили Речь Посполитую своими сторонниками, всегда готовыми помочь как информацией, так и своим участием.

Также с помощью иезуитов на польский престол после смерти Сигизмунда Августа усадили Генриха Валуа. Но к удивлению, да и сожалению черного папы, француз подарок не оценил. Генрих смотрел в сторону родной земли — и пусть вначале он произвёл неизгладимое впечатление на ляхов своим умом, манерами и речью, но после его отношение к стране и внешний облик абсолютно отвратили шляхту. Внутренними делами Польши король вообще не интересовался. А поскольку польским языком он не владел, то участие в различных церемониях и публичной жизни его невыносимо раздражало… Ночами он развлекался, а днём спал; играя в карты, король нередко проигрывал огромные суммы, что после возмещал из польской казны.

И к ужасу ордена, как только освободился французский престол, Генрих тотчас сбежал из Речи Посполитой!

Дмитрий Шуйский не выдержал и рассмеялся, вздрогнул следующий позади Семен.

Делая первые шаги в Польше, иезуиты не преминули распространить свое влияние и на Святую Русь. Ведь папа римский Григорий Тринадцатый был убежден, что государство Московское можно уговорить на унию! И еще во время выборов на польский престол наравне с Генрихом обсуждалась кандидатура и Ивана Васильевича Четвертого — но в обмен на корону с царя требовали уступки латинянам… На которые Иван Васильевич не пошел. Зато в краткую эпоху побед Стефана Батория в Ливонскую войну, когда царь Московский сам предложил мирные переговоры, в Старицу, где располагалась царская ставка, тотчас отправилась миссия во главе с папским легатом Поссевино. Иезуитом…

Впрочем, тонкий дипломат Иван Васильевич вел свою игру. Он не отвергал предложения иезуита, пытавшегося склонить царя к унии с католической церковью, понимая, что папа Григорий грезит о возрождении Флорентийской унии — и жаждет втянуть Русь в коалицию, направленную против турок-осман. Нет, Иван Четвертый пышно встретил посланца, воспользовался его помощью как посредника в переговорах с ляхами… Но как только Ям-Запольский мир был заключен, все предложения папы были вежливо отвергнуты. Однако самому Поссевино было разрешено беспрепятственно путешествовать по Московии, что было большой ошибкой государя — ведь орден и сам легат затаили злобу на царя, сумевшего их перехитрить! Уже в августе 1582 (мир был заключен в январе того же года) легат отписал, что «царь скоро умрет».

И действительно, через два года Ивана Васильевича, доверявшего себя лечить заморским докторам, не стало… Смертельная болезнь царя не была похожа на одномоментное отравление ядом — но главе дознания и пыточных застенок, Дмитрию Ивановичу ли не знать, что последовательно давая человеку небольшие порции яда, можно спровоцировать протекание долгой и мучительной болезни, кажущейся со стороны естественной? А когда придет время, кратно увеличить дозу — оборвав мучения жертвы…

Но Антонио Поссевино не только отомстил царю отравлением — пусть и через третьи руки — да небылицей о собственноручном убийстве Иваном Четвертым сына и наследника, растиражированной по всей Европе! В то время как последний умер от «неизвестной» болезни, отравленный не иначе как пособниками иезуитов… Нет, легат также усиленно создавал в Московии сеть приверженцев ордена, способных действовать изнутри в его интересах. Сколько их теперь на Руси? Кто знает… Но еще со времен Батория, покровительствовавшего иезуитам и возвысившего Виленский коллегиум до статуса академии (а самого Поссевино сделавшего своим советником!), иезуиты наводнили соседнюю Речь Посполитую. И с уже с ее земель вполне могли проникать в земли Московского царства все последние годы…

И все же — зачем ученик Поссевино приехал именно к князю именно сейчас? Опять двойная игра Рима? Или тройная игра Ордена?

А главное — какие у них планы на кесаря?!

— Воды принеси, колченогий. — приказал Шуйский, покинув казематы. — Негоже встречать гостя в крови.

Слуга моментально принес поднос с водой.

— Где латинянин? — умываясь, спросил боярин.

— У ваших покоев, княже, дожидается. В черном весь, аки в трауре.

— Положено у них так, остолоп.

— Лицо как у змея. Взгляд еще хуже.

— Понятно… — протянул князь.

Бегло взглянув на руки и не заметив крови, Дмитрий неторопливо поднялся к своим покоям.

— Приветствую великого князя. — склонился человек в черном, обратившись к Дмитрию Ивановичу на чистом русском. Черные брови, такие же черные глаза, волосы, зачесанные назад, смуглое, обритое лицо… На иезуите нет монашеской сутаны, и он совершенно не похож на монаха. Добротная одежда европейского дворянина, вот только нет ни одного светлого пятна… А еще глаза: ледяные, цепкие, внимательные… Как у змеюки, что смотрит на свою жертву перед броском.

— Великий князь — мой племянник. Меня можешь звать Дмитрий Иванович. И не стой как истукан, заходи, присаживайся. — боярин распахнул дверь в покои и указал на один из резных стульев, стоящих у его рабочего стола.

Иезуит принял предложение с вежливым поклоном; боярин занял место напротив, во главе стола.

— У вас руки в крови. — произнес гость, указывая на ладонь боярина.

— У вас не меньше. — съязвил Дмитрий. — С чем пожаловал?

— Разрешите представиться. — продолжил брат-иезуит. — Серхио Серпентте, брат ордена Общества Иисуса. Я направлен к вам генералом ордена с предложением помощи, что должно вас заинтересовать.

— Меня? — искренне удивился Шуйский. — Не брата ли моего, царя Василия Ивановича Шуйского?!

— Именно вас. — улыбнулся Серхио.

— Ну, что же, слушаю. — боярин откинулся на спинку своего стула, более напоминающего полноценный трон.

Вот интересно, как итальянец с испанским именем может так чисто говорить по-нашему? Дмитрий пытался услышать в речи иезуита акцент, но не смог…

— Как вы уже знаете, племянник царя Михаил Скопин-Шуйский принял титул кесаря.

— Тоже мне новость…

Дмитрий постарался сохранить невозмутимость, хотя за этой маской его всего аж скрутило… За последний год четвероюродный племянник из верного боевого пса и спасителя от воров превратился в угрозу власти братьев Шуйских едва ли не большую, чем самозванец и польский король. Тех, по крайней мере, не принимает простой народ и подавляющее большинство служивых — Скопина-Шуйского же славят и любят… До поры до времени Дмитрий Иванович старался сдерживать в себе зависть и к ратным успехам Михаила и растущую с каждой его победой неприязнь — все-таки он бился и побеждал общего врага.

Но когда он буквально заставил Василия назначить себя наследником…

— Этот титул ничего не значит. На Руси есть законный царь! — как можно более равнодушно произнес боярин.

— Разрешите начистоту? — подался вперед Серхио.

Князь с деланным равнодушием кивнул:

— Говори.

— Вашего брата не любят. Вашему брату не верят. Он целовал крест, когда говорил о том, что Дмитрий Иоаннович мертв, потом целовал, когда первый самозванец взошел на престол. Потом предал царя и сам занял его место. Какова цена его слову? Почему так много людей стало под знамена Болотникова? Ведь если бы не раскол между воровской голытьбой и служивыми южного порубежья… Но даже пообещав разбитому Болотникову сохранить жизнь, царь в итоге приказал его ослепить и утопить.

Н-да… Иезуит говорил слова, за которые Дмитрий Иванович любого иного уже тащил бы в свои застенки… Но в то же время иезуит говорил правду.

— А князь Михаил благороден, смел, успешен на поле брани. Люди за ним идут — и служивые, и дворянство, и простой народ… А вы знаете, что хотело его войско? Вы знаете, что кричали его воины? — Серпентте как-то по-птичьи наклонил голову вбок.

— Отчего же не знать. Но ведь Михаил отказался назвать себя царем!

Иезуит в первый раз изобразил губами некое подобие улыбки:

— Ваш племянник не глуп. Выступление против Василия Шуйского осложнило бы его противостояние с тушинским вором и Сапегой; результаты такого выбора могли быть совершенно непредсказуемыми в военном плане — и плане рождения совершенно невозможных сейчас союзов… Ну и в конце концов, золото шведским наемникам платит государь.

Серпентте взял небольшую паузу, после чего продолжил:

— Да, Михаил не глуп — и выбрал самый верный, самый беспроигрышный вариант действий. Его войско однозначно стало сильнее объединенной рати мятежников и воров, победа над ними — вопрос времени. После чего Скопин-Шуйский триумфально войдет в Москву с войском, царь обязательно его примет… А наутро вдруг Василия Ивановича заберет Господь — может, на пиру на радостях перебрал, а может, и срок уже пришел, государь-то не молод… Но наследник уже объявлен, наследник-кесарь! И то, что Василия похоронят в закрытом гробу — да и вас с ним заодно — никого не смутит: все будут праздновать вступление на престол молодого героя, желанного народом царя…

— Чушь! — отрезал Дмитрий.

Иезуит усмехнулся уже открыто, растянув тонкие губы во внешне приятную, но отчего-то отталкивающую улыбку:

— Дмитрий Иоаннович был убит вашими людьми в Кремле — это притом, что московский люд все еще поддерживал его, и поднялся бить ляхов и прочих иноземцев с целью «защитить государя»… Он взял власть лишь с нашей помощью, после Добрыничей именно иезуиты удержали при самозванце остатки польских и литовских хоругвей. Но, став царем, Дмитрий Иоаннович пренебрег нашей помощью, предал, выслал из Москвы… И был убит в ходе заговора бояр, организованном братьями Шуйскими — он вас недооценил. Хотите наступить на те же грабли, как в пословице? Что же, дерзайте… Только не стоит забывать, что Михаил Васильевич — тоже Шуйский!

Князь не нашелся, что ответить. Он не выносил удачливого воеводу Михаила, а его ход с принятием титула кесаря считал поступком зарвавшегося щенка, коему вскружила голову волна ратных успехов… Но одно дело потребовать от бездетного царя назвать себя наследником — в конце концов, на решение племянника могло повлиять войско. И зная Михаила еще с детских лет, Дмитрий Иванович, да и сам царь до недавнего времени были уверены — племянник по-прежнему верен гсударю и будет терпеливо ждать естественной смерти Василия.

Однако теперь царский брат совсем иначе взглянул на происходящее — с позиции заговорщика, коим он действительно не так давно был… Охваченный смятением, князь ответил — без всякой, впрочем, веры и убежденности в голосе:

— Михаил верен моему брату.

После чего хмуро добавил:

— И мы родня…

— Для власти нет родства. — отрезал Серхио. — Вспомните историю княжеских усобиц на Руси — вначале друг с другом воевали сводные братья от одного отца, потом родные и двоюродные братья… И кровь лилась рекой — включая княжескую. Или вот события не так давно минувших дней — вспомним Василия Темного, ослепленного по приказу Дмитрия Шемяки. Друг другу они приходились двоюродными братьями — и степень их родства была ближе, чем ваша с четвероюродным племянником…

Князь не нашелся, что ответить или возразить — а иезуит, между тем, продолжил:

— Именно поэтому я здесь. Вы не менее талантливый воевода, чем князь Михаил; не ваша вина в том, что под Болховом мятежники и предатели разложили вашу рать, убедив прочих воев в численном превосходстве литовцев и воров… Вы — истинный наследник своего брата, и придет день, когда ВЫ станете царем!

Последние слова иезуит произнес с таким жаром и убежденность, один в один повторяя собственные мысли Дмитрия Ивановича, что тому осталось лишь согласно кивнуть… И тогда брат Серпентте веско закончил:

— Но чтобы этот день настал, мой орден предлагает вам помощь.

— Помощь в чем? — негромко спросил боярин, в душе уже зная ответ.

— Я и мои люди устроим скорую встречу кесаря Михаила с Богом.

Князь немного помолчал, опустив взгляд — после чего хрипло ответил, не поднимая глаз:

— За ваши слова положена дыба.

— Все в руках Господа. — слева направо перекрестился Серхио. — Но сдается мне, что сегодня меня сия чаша минует.

— Что вы предлагаете? — Дмитрий, наконец, решился — и поднял голову, прямо посмотрев в глаза иезуиту. А тот широко улыбнулся в ответ. Змеиной, холодной улыбкой…

— Наши люди весьма сведущи в ядах — о чем, как я думаю, вам вполне известно. Однако мои умельцы-отравители, увы, не так хорошо знают язык — и не особо знакомы с обычаями московитов… Самым лучшим решением было бы направить в войско Скопина-Шуйского отряд пополнения из верных лично вам людей; среди них окажется и наш человек… В качестве немого слуги, к примеру. А заодно и несколько опытных душегубцев… Бывшими ими в прошлом — но не забывших своих полезных навыков, вступив в орден. Они знают язык и смогут представиться ратниками. А в дальнейшем или отравят пищу князя… Или ранят его смазанным ядом оружием. Ваши же воины могут ни о чем и не догадываться — главное, чтобы они помогли братьям ордена оказаться в стане кесаря, не вызвав лишних подозрений, а заодно защитили их в дороге.

Нахмурившийся боярин ответил после недолгих раздумий:

— Что же… Это можно устроить. Я… Я приму вашу помощь. Но что вы хотите взамен, брат Серхио?

Серпентте склонил голову.

— Преклоняюсь перед вашей мудростью, князь… Плата же за нашу помощь будет невысока: сдержите слово, данное еще царем Иоанном Васильевичем. И как станете царем, позвольте иезуитам и католическим миссионерам открыто проповедовать в Московии, откройте иезуитскую коллегию в Москве — ну или в Новгороде, для начала… Не препятствуйте, если некоторые православные приходы согласятся принять условия Брестской унии, и примут руку папы Римского.

Дмитрий Иванович про себя усмехнулся: история с Иваном Четвертым повторяется. Так почему бы после не повторить ее в точности, оставив иезуитов с носом?!

Но брат Серхио, словно прочитав мысли князя, неожиданно резко и холодно добавил:

— Но также я должен предостеречь вас: не стоит повторять ошибокИоанна Васильевича и Дмитрия Иоанновича, если не хотите разделить их судьбу.

Боярин дернулся словно от удара, а рука его невольно потянулась сотворить крестное знамение… Но одумавшись, Дмитрий сделал вид, что просто хочет погладить бороду.

Как?!

— Я принимаю вашу помощь — и сдержу слово. Впрочем, Господь может послать моему брату еще долгих лет жизни — а пытаться убедить его открыть коллегии иезуитов и впустить католических миссионеров в страну, когда мы воюем с ляхами да литовцами… Сейчас это опасно.

Серхио кивнул:

— Про «сейчас» никто не говорит. Господь пошлет вашему брату еще нескольких лет жизни… Если позволит здоровье. А после — после вы станете царем, Дмитрий Иванович. И исполните обещание. Верно?

— Верно… — одними губами произнес Шуйский, до которого дошел смысл этого «после», специально выделенного иезуитом голосом. Причем соглашаясь с ним, Дмитрий Иванович вдруг подумал, что только что продал душу…

— В таком случае разрешите откланяться, князь. Завтра ваш дом посетит мой человек, он сообщит, что прибыл от меня. Также он укажет место встречи моих людей с вашими… Надеюсь, вы успеете собрать отряд?

Князь ответил уже чуть более твердо:

— Успеем.

Иезуит молча кивнул — и, встав, покинул покои. Дмитрий Иванович же, немного поседев в одиночестве и молчании, громко воскликнул:

— Семен!!!

Служка влетел внутрь всего через пару мгновений — так, словно дежурил у двери.

— Слушаю, княже!

— Приведи Елисея!!!

Едва ли не всем телом дрожащего холопа, точно уловившего душевное состояние князя, буквально сдуло из палаты — и вскоре он привел под очи Дмитрия Ивановича старшего над доглядчиками, вошедшего в залу с глубоким поклоном:

— Слушаю, господин.

Князь начал без промедлений:

— У меня только что был человек, представился Серхио Серпентте. Впрочем, он говорит чисто и представиться может кем угодно… Но больно приметная у него одежда — весь в черном. Отправь за ними пару опытных наблюдателей, проследи, где остановился — а после брось все силы на этого человека. Вообще ВСЕХ! Я должен знать, с кем он виделся и общался, кому платил за еду, ночлег, лошадей… Я должен знать о нем все! А если попытается покинуть Москву — так схватить, немедленно схватить! И ко мне в застенок…

Когда Елисей покинул палаты, Дмитрий Иванович встал из-за стола, и принялся мерить залу энергичными шагами. То, что он помыслил совершить, его пугало — но еще сильнее пугало ощущение, что князь сегодня продал бессмертную душу. Подумать только, иезуит едва ли не вслух сказал, что его люди убьют Василия — и посадят Дмитрия на трон! Также, как убьют Михаила. Также, как могли бы убить его самого… Но Михаил действительно опасен, его смерть необходима — иначе сбудется «пророчество» змея о закрытых гробах для них с братом. Однако, как только племянник испустит дух, княжеские ратники перебьют отправившихся с ними иезуитов — убрав и мастера ядов! А Дмитрий Иванович, между тем, по «душам» поговорив с Серхио, установит, сколько всего иезуитов сейчас находится в царстве Московском, кто они… И когда придет время — нанесет удар.

Такой силы удар, что ни один иезуит после не решится отправиться на Русь!

…Брат Серхио, сев в поданную к самому порогу княжеского терема карету (приметная, бросающаяся в глаза роскошь!), завесил окна ее темными шторами, после чего быстро сменил одежду, из итальянского дворянина в черном превратившись в обычного фряжского купца. Когда же карета, следующая в Китай-город, на мгновение остановилась у условного проулка — столь узкого, что протиснуться можно лишь одному человеку! — Серхио стремительно распахнул дверь и нырнул в него, уходя от возможной слежки. Теперь, если хвост и есть, последует за каретой… Иезуит вовсе не был уверен в том, что позже Дмитрий Иванович, негласно возглавляющий и царские застенки, и московских доносчиков, не попытается схватить или даже убить брата Серпентте, надеясь избежать исполнения данного им слова.

Уходя темным узким проулком к постоялому двору, на конюшне которого брата-иезуита уже дожидается пара верных телохранителей, Серхио усмехнулся: князь никого и ничего не найдет. Карета арендована в немецкой слободе, о месте встречи с душегубцами и отравителем, дожидающимися людей Дмитрия Шуйского за стенами Москвы, доложит совершенно посторонний человек, также нанятый за пару золотых в немецкой слободе… Купеческий служка, дисциплинированный и исполнительный — сделает все как надо.

Ни одной реальной ниточки, что привела бы к Серпентте…

А вот когда Дмитрий не найдет никаких следов Серхио в Москве, он уже по-новому взглянет на их уговор, понимая неотвратимость кары за нарушение его условий… Впрочем, крайне сомнительно, что уговор действительно придется воплощать в жизнь. Этот трусливый олух, бездарно проигравший полякам и ворам под Болховом — как минимум вдвое превосходя их числом! — в два счета развалит войско, как только не станет Скопина-Шуйского.

И если все пойдет, как и ожидается, на престол Московского царства взойдет не очередной Рюрикович — или считающий себя таковым! — готовый взять любую помощь, но тут же предающий католических эмиссаров… А королевич Владислав — сын ярого католика Сигизмунда Ваза!

Или же сам польский король…

Все зависит от того, каким тяжелым будет поражение московского войска после смерти кесаря Михаила — да смогут ли московиты сопротивляться включению их земель под польскую корону… Или же покуда побудут еще условно независимыми — но с католиком Владиславом во главе.

Царем, уже точно не мешающим иезуитам проповедовать, интриговать, убивать, подкупать…

Для достижения благих целей — все средства хороши!

Глава 6

Единственное, что надежнее, чем магия — это твои друзья.

Макбет.

…Иногда на меня накатывает — и тогда очень остро хочется ощутить кожей дуновение легкого морского бриза, почувствовать невесомые капельки соленой воды, касающиеся лица… Увы, сейчас нам остается принять лишь холодный ветер, гонящий навстречу снежную взвесь.

— В такую пору хорошо бы засесть с кружкой крепкого пива и миской похлебки перед очагом!

— Н-да… От очага я бы не отказался! Да и похлебки бы тоже… Особенно если посолонее да наваристее, и мяса побольше! — с чувством ответил я, кутаясь в теплый плащ с меховым подбивом.

— Ну, тогда прошу! — Джок картинно откинул полог трофейного татарского шатра, приглашая внутрь.

— А как же гонцы? — запротестовал Степан.

— Я думаю, наши отмороженные носы не ускорят их приближение. Время есть. Тем более я только встал на ноги. — словно в подтверждение своих слов, я шмыгнул носом. — Да и горячий отвар не помешает!

— Слова истинно мудрого командира! — хохотнул Лермонт. — Заходите быстрее…

Гонцы действительно задерживаются; мы разбили стоянку, немного не доехав до лагеря Михаила Васильевича, расположенного теперь в Троице-Сергеевой лавре — и ожидаем теперь приказа кесаря… Точнее сказать, отмашки.

Все дело в том, что в последнее время участились нападения на обозы — лисовчики, казаче-воровской сброд шляхтича Александра Лисовского, грабители и разбойники по своей натуре, озоруют из Суздаля. Скопин-Шуйский отправил против лисовчиков воевод с небольшими отрядами стрельцов, детей боярских и ополченцев; последние блокировали дороги из Суздаля, заняв удобные для обороны монастыри и города. Однако, запертый в древнем городе с основными своими силами Лисовский мстит налетами небольших разбойных банд, просочившихся сквозь блокаду.

Ну, а когда я услышал об этом, у меня появилась идея — если выгорит, охоту лисовчикам озоровать мы отобьем надолго! Но тут как князь решит — без его отмашки увести по собственному усмотрению три сотни обученных рейтар я уже не смогу, мы ныне не под Ельцом… Пока же всей моей «самостоятельности» хватило, чтобы разбить лагерь чуть в стороне от Троице-Сергеевой лавры, да отправить гонцов с сообщением о прибытии и изложением моего плана.

…Тепло хорошо прогретых, мерцающих багровым углей, выложенных на железной чаще, в одночасье окутало меня и разморило. А финн, сняв с практически потухшего огня котелок со вскипевшей уже водой (талым снегом), чуть разбавил кипяток остатками колодезной воды из бурдюка — и бросил в него целебных трав. Их сын Суоми периодически собирает и высушивает… Воду же он разбавлял для того, чтобы травы заварились, но высокая температура не убила их полезные свойства.

Джок подкинул пару небольших деревянных плашек на огонь — а Тапани, подождав, пока отвар заварится, зачерпнул его резной деревянной кружкой и, добавив туда немного меда, протянул мне:

— Выпей отвар, согреешься, и голова сразу прояснится.

За время совместного путешествия я успел привыкнуть к знахарским талантам финна, потому сейчас просто припал губами к горячей жидкости; по телу потекло приятное тепло…

— Покуда ждем гонца, есть у меня одна занятная история. Поведал мне ее один ландскнехт, служивший в Богемии, в Праге. Послушаете?

Джок вопросительно взглянул на Тапани, и тот сразу же оживленно закивал. Я, немного брюзжа, протянул:

— Сколько же ты этих историй знаешь… Или ты их выдумываешь, Лермонт? Ладно, вижу же, что не терпится рассказать, валяй…

— Богатый город, кхм… — горец поперхнулся, воздух в шатре стал вязким. — Но, честно скажу вам друзья, очень мрачный. Не зря его городом колдунов кличут!

Я про себя хмыкнул, вспомнив свое посещение Чехии в студенческие годы. Демоны-горгульи в качестве украшений костелов — и орнаменты из человеческих костей в храме у Кутна-Горы… Между тем, Джок продолжил:

— Расквартировали наемников у Вышеградской крепости. Все чинно и благородно — пока не наступила ночь… Местные, кстати, заботливо посоветовали не выходить с наступлением тьмы на улицу — но это же кнехты! Попробуй, удержи их на месте, да еще и без выпивки!

Все трое понятливо усмехнулись… После короткой паузы Лермонт возобновил свой рассказ:

— Конечно же, ландскнехты разошлись ночью — кто в трактир, промочить горло, кто в поисках продажной любви… Но на утро двоих солдат нашли с ужасными рваными ранами, как будто исполинский пес рвал их на куски! Да еще и некоторые раны были словно прижжены железом! Всех наемников опросили — и выяснилось, что несчастные остались у крепости, не ходили пить. Убитые услышали где-то про клад, который был зарыт в основании стены Вышеградского замка, да решили попытать счастья.

Тапани аж скривился от подобной глупости, рожденной алчностью:

— Хах! Местные не нашли за столько лет, а пришлые решились найти за одну ночь? Жадные дураки!

Шотландец, также сделав глоток горячего, и даже приятного на вкус терпкого финского отвара, только пожал плечами:

— Иногда новичкам везет.

Финн только хмыкнул:

— Этим вот точно не повезло!

— Не поспоришь… Несчастных похоронили — но зов возмездия в скучающих ландскнехтах был велик. Решили наемники изловить этих псов — и в назидание другим изжарить. Сказано — сделано. Выставили караулы у костров; в первую ночь ничего не происходило. А вот на вторую ночь наш рассказчик видит, как среди деревьев двигается что-то, да орет страшно! Присмотрелся — так то пес огненный и есть!

Я аж поперхнулся от неожиданности — а Джок продолжил вещать с горящими глазами:

— Кнехт справедливо рассудил, что пока соратники придут на помощь, псина — или другое какое существо — его просто порвет, и притаился, в бой не полез… А утром местные объяснили, что это как раз была та нечисть, что напала на убитых наемников. Мол, это дух нечистый охраняет клад — дозорного он не тронул, потому что ландскнехт об этом кладе и не думал вовсе! Поверили или не поверили местным наемники, но дозоры усилили. А вот на вторую ночь…

— Ого! Еще и вторая ночь будет. — финну рассказ явно нравился.

— Да, пришла вторая ночь. Караулы людные, в три-четыре человека. И страха такого нет, переговариваются, смеются… Наш ландскнехт с двумя товарищами заступил: чехом и литовцем. Говорили о своем — вдруг видят, едет к ним рыцарь! Дозорные приосанились — наверняка офицер незнакомый, а потом видят: шлема над доспехами нет, как и головы! И словно в столбы соляные от ужаса превратились…

Финн поспешно перекрестился:

— Нечисть!

— Ага… Почти. — улыбнулся шотландец. — В соседнем дозоре уже изрядно хмельные бойцы стояли, бывалые и всяко повидавшие. Они, не усрашась, с именем Господа кинулись на призрака! И завалили тварь… А оказалось, что и не призрак это вовсе, и не нечисть.

— А кто? — Тапани даже приоткрыл рот от удивления.

— А это друг мой, местные чехи казну наемников таким способом хотели умыкнуть. Убили пару кнехтов, а раны страшные прижгли. После и собаку бедную подожгли заживо, чтобы караулы убежали… Но с первого раза ничего у них не вышло. Ну а рыцаря без головы, черную капюшон и маску одевшего так, чтобы в ночи над кирасой было не разобрать, позже действительно на голову укоротили! Конечно, после того как все выяснили…

— Да-а-а уж. — на время забыв от отваре, я наконец-то сделал глубокий глоток уже порядком поостывшего напитка. Тапани же глубокомысленно протянул:

— А мне отец всегда говорил, не бойся мертвых, сынок, бойся живых… Отличный рассказ Джок. Обязательно расскажу своим, умнее будут!

— Вот так и возникают легенды о призраках. — улыбнулся я. — А призраков-то в них и нет.

— Именно. — серьезно кивнул финн. — А теперь, друзья, пришло время сварить похлебки. Сейчас закинем в воду пшена и вяленого мяса, и головку лука для вкуса…

Тапани, перелив из котла в кожаный бурдюк остатки варева, забросил на жаровню еще тройку плах, после чего быстро сходил за свежим снегом, набив им целый котелок… К слову, после его отвара голова мря действительно прояснилась — сон ушел, и дышать стало легче.

— Как думаешь, сработает задумка?

Задумавшийся Джок задал вопрос, не отрывая взгляда от хлопочущего финна. Я же почал плечами:

— Лермонт, ты должен сам понимать, что многое в таком деле зависит от случайности, но в общем — почему бы и нет? Тут вопрос в ином — есть ли у кесаря время, чтобы позволить нам все провернуть, и не требуются ли Михаилу рейтарские сотни уже сейчас для большого дела…

— Ну что же, будем надеяться, что время есть и великий князь даст добро.

Я эхом отозвался:

— Будем надеяться…

Немного погодя финн, уже заварив крупу и постругав в нее тонкие полоски солонины, с легкой тревогой посмотрел под купол шатра — туда, где находится «волоконное оконце» для выхода дыма; я также обратил внимание, что небо в этом окошке уже потемнело.

— Задерживаются. Может в беду какую угодили?

Немного помолчав, я все же отрицательно мотнул головой:

— Лагерные костры видно издали. И погода ровная — ни метели, ни ветра, ни снега; небо чистое… Значит, дойдут. Ну, а лисовчики вблизи лагеря Скопина-Шуйского озоровать бояться, и действуют они по слухам заметно восточнее. Не будем пороть горячки, если еще через час не объявятся, отправим навстречу дозор из казаков.

— И то верно… — согласно кивнул Тапани. — Ну что, Лермонт? Есть у тебя в запасе еще какие истории, скоротать время?

Однако прежде, чем Джок успел бы ответить, полог шатра откинулся, и внутрь заглянул один молодой рейтар из недавнего пополнения детей боярских, чье имя я не смог вспомнить с ходу.

И это, кстати, большой недочет мне, как командиру…

— Господин Ротмистр! Гонцы прибыли.

Флер сказочных историй мигом выветрился из шатра.

— Так зови их сюда! — приказал я. — Заодно согреются, наверняка продрогли с дороги…

— Слушаюсь.

Воин исчез за пологом — а я вопросительно посмотрел на Тапани:

— Ты, надеюсь, готовил с запасом? Неудобно встречать людей с дороги, когда в котле булькает кулеш, а мы не предложим еды.

Степан, поколебавшись одно мгновение, честно ответил:

— Каши на троих, но я еще сварить могу.

Я молча кивнул, стараясь не обращать внимания на красноречивый взгляд возмущенного Джока. Ничего, тот только проголодался, а отправленные гонцами рейтары еще наверняка и замерзли…

Через мгновение в шатер вошли трое моих солдат с красными обветренными лицами.

— Господин ротмистр… — начал старший, но я остановил его жестом руки.

— У очага без чинов, братцы. Присаживайтесь к огню и отведайте нашей похлебки.

Тапани тут же поставил перед моими гонцами тарелки с горячим варевом, и те с энтузиазмом накинулись на еду.

— Благодарствуем, голова!

В стороне остался стоять лишь старший, поспешно протянувший мне грамоту от великого князя. Поспешно схватив ее, я вскоре пробежал ее глазами — и не сдержал довольной улыбки:

— Князь дает добро! Уже завтра нам вышлют телеги…

— Прекрасно! — просиял Тапани.

— Когда выступаем, Себастьян? — размял шею шотландец.

— Завтра, надеюсь, и выступим.

…Свежий морозный воздух, густо пронизанный лучами солнца — в которых так красиво сверкают летящие с берез льдинки… И тишина! Вот уже действительно, «мороз и солнце, день чудесный»…

Улыбнувшись внезапно накатившей ностальгии, я еще немного постоял с Хундом на месте, дожидаясь чуть поотставшего обоза — и наслаждаясь хорошей погодой. А после — после со вздохом тронул пятками бока верного жеребца, кои давно уже не ранил шпорами… Направив скакуна к границе густой чащи, сдавившей дорогу с обеих сторон.

До леса нам осталось всего метров пятьдесят — а на самой границе с ним замерли пяток казаков головы Харитонова, отправленных мной в дозор. Расстояние оптимально — завидев врага, дозор успеет предупредить нас об опасности, а мы, при случае, поспеем на помощь. Главное, чтобы враг не сумел укрыться так хорошо, что донцы Харитонова — опытные разведчики, не раз ходившие в степь — пропустили бы лисовчиков. В таком случае те смогут внезапно ударить сразу по обозу, и тогда потери среди охраны его однозначно вырастут…

Задумка моя проста и не особо оригинальна. Но вероятность, что разбойная «рыбка» все же клюнет на приманку, состоящую из дюжины укрытых поверху телег и саней, следующих в сопровождение всего двадцати всадников, все же весьма высока. Казаки в простых тулупах (правда, с поддетыми под них бахтерцами), не производят особого впечатления со своими луками и наложенными на тетивы стрелами — хотя по паре пистолей есть у каждого донца. Но их огнестрельное оружие хранится не в притороченных к седлам кобурах, а в нагрудных чехлах — и также скрыты одеждой…

Детям боярским из сопровождения обоза также не приходится кого-то из себя «изображать»: обучившись рейтарской тактике боя, последние не расстались с луками и стрелами, не поменяли бахтерцы, а то и стеганные тегиляи на прочные рейтарские кирасы… И кобуры их с пистолями также скрыты от глаз разбойников полами плащей, накинутыми сверху на броню — не только для маскировки, но и чтобы банально согреться.

Один лишь я щеголяю сверкающей на солнце кирасой, начищенной до блеска! А также привычным мне бургиньотом (а не мисюркой и уже тем более не «бумажным», хлопковым стеганным шлемом) — и впечатляющим набором из двух пар колесцовых пистолей в нагрудной рейтарской и седельной кобурах! Да еще два самопала упрятаны в сапоги… Плюс рослый вороной красавец-жеребец — одним словом, создаю полное впечатление важной заморской птицы, по какой-то прихоти поставленной во главе охраны небольшого обоза.

Что должно лишь подчеркнуть его значимость и необычность в глазах лисовчиков…

Лишь бы только не спугнула!

Да хорошо бы казакам все же заметить ворога заранее — иначе первые пули и стрелы разбойников однозначно полетят в такого нарядного меня…

Все имеющиеся телеги и возы, с коими мы ходили еще в Елец с запасом огнестрельного оружия, пуль и пороха, а также сани, реквизированные по соседним деревням вместе с возницами (на благое же дело!), мы разделили на три части. Во главе каждого из эскадронов — как и во время памятной схватки с ногаями у родного мне города — встали проверенные офицеры. Иными словами, мне вновь пришлось расстаться с Джоком и Тапани — ибо мои друзья повели за собой примерно по шесть десятков солдат: двадцать человек в боевом охранении, и еще четыре десятка рейтар укрытыми под шкурами на санях и телегах, по три-четыре на каждую!

Оставшиеся же всадники следуют на изрядном удалении от обозов в две, две с половиной версты под началом финских ветеранов эскадрона — и своих бывших инструкторов, к чьим командам дети боярские уже успели привыкнуть. Если мой расчет окажется неверен, и разбойников в любой из засад окажется больше сотни… Что же, надеюсь, мы продержимся до прихода помощи. Увы, сопровождению рейтар (ведущих и лошадей спешенных всадников) нельзя держаться ближе — тогда враг может издали заметить конный отряд из сорока детей боярских, и откажется от нападения на обоз.

Хорошо хоть, места лесистые, открытых участков протяженностью свыше полутора верст нигде и не найдешь…

И повторюсь — план мой прост и очевиден, но непуганые пока лисовчики должны клюнуть на приманку, если наши пути пересекутся. Именно поэтому мы и разбились на три обоза, следующих на восток параллельными дорогами — чтобы былобольше шансов встретиться с ворами! А уж после этой встречи, как я надеюсь, уцелевшие черкасы и прочий разбойный люд Лисовского уже не рискнет нападать на наши обозы, опасаясь засад…

При этом мой «обоз» движется по тракту вот уже вторые сутки, встречая лишь редких крестьян, спешащих проследовать на санях между деревнями. Хорошо хоть, слой снега на дорожках более-менее утоптан, так что можно проехать не только на салазках!

Впрочем, вчера, в опасной для врага близости лагеря Скопина-Шуйского, где число разъездов в последние дни удвоилось, мы и не ожидали встретить лисовчиков. Прошла спокойно и ночь, освещающая лагерь светом полной луны и сверкающих на небосводе звезд — лишь стремительными черными тенями рассекали воздух совы; бодрствующие дозорные кутались в теплые, подбитые заячьим мехом тулупы, попеременно греясь у разведенного специально для них костра… И лишь лошади, чутко дремлющие стоя, прижавшись друг к другу, иногда тревожно всхрапывали — но когда вдали протяжно завыли волки, стало понятна и причина их беспокойства.

В свою очередь, под утро пошел небольшой снег — но вскоре ветер разогнал тучи. И на восходе солнце встретило нас царственным багрянцем, необыкновенно красиво освещая плотные меховые шапки на ветвях деревьев…

— Вперед, братцы! Следуем через лес…

Глава 7

Timeo Danaos et dona ferentes.

Вергилий «Энеида».

…Когда обоз поравнялся с границей леса, а дорогу с обеих сторон буквально сдавила густая стена деревьев, все разговоры между рейтарами стихли разом, словно отрубило. Опытные ратники прекрасно понимают, что текущая местность вполне подходит для засады — и теперь угрюмо поглядывают по сторонам, стараясь держать руки поближе к кобурам с пистолями.

Я, поравнявшись с возами, уже не пытаюсь вырваться вперед — и также напряженно поглядываю по сторонам, заранее оголив один из пистолей. Мне можно, мне полагается… В один миг среди деревьев вдруг почудилось какое-то движение — и я тут же вскинул самопал! Но прежде, чем переполошились бы все ратники, раскрыв себя, я успел разглядеть зайца.

— Отставить братцы! Тут косой едва на пулю не нарвался…

За спиной послышались негромкие смешки — ну вот, хотя бы напряжение удалось немного разрядить… Но прошло всего с десяток минут прежде, чем следующий вперед дозор замер — и Харитонов (не готовый подчиняться ни Тапани, ни Джоку) вскинул руку в предупреждающем жесте.

Его повторил и я, мгновенно напрягшись — и негромко процедив сквозь зубы:

— Луки к бою. Пистоли пока не кажите…

От дозора отделился казак, спешно развернувший лошадь и бодро порысивший к обозу. Поравнявшись со мной через минуту, не особо-то и молодой чернобородый воин, явно побледневший с лица, глухо произнес:

— Голова, там… Был небольшой крестьянский обоз. Все, что осталось от него, тати только снегом закидали… Хуже татар, честное слово! Те хотя бы попытались людишек угнать…

Я кивнул, понимая, о чем говорит казак.

— А воры? Воров заметно?

Казак мотнул головой:

— Да нет там никого. Из живых… Вороны рядом сидели, взлетели только при нашем появлении. Да лиса еще у тел озоровала, только мы ее и спугнули. Будь здесь засада, птицы и лисица почуяли бы людей, остереглись бы к мертвым подступить… Может, схороним?

Последний вопрос прозвучал с такой искренней болью и участием к погибшим, что я едва не согласился… Но всерьез задумавшись над вопросом, все же отрицательно мотнул головой:

— Слишком много времени потеряем, чтобы разгрести снег и прогреть землю; к тому же и копать могилы нам особо нечем. А из снега тела несчастных хищники вновь выроют… Нет, идем вперед. Даст Бог, сегодня уже встретимся с татями, да поквитаемся за селян!

…Прошло уже пара часов после того, как мы натолкнулись на незахороненные тела несчастных. Придаваться этим воспоминания нет никакого желания — но, судя по внешнему виду убитых, нападение случилось лишь вчера. Причем, исходя из характера ран, некоторых жертв вначале пытали, поиздевались с лихвой — а уже только потом убили.

И все же одним кошмарным видением в память буквально врезалось черное одеяние — одеяние монаха, пытавшегося закрыть собой женщину и ребенка… Одно утешает — те погибли от пуль в самом начале короткого боя крестьян и воров.

После полудня небо закрыли темные снеговые облака — и пока еще мелкие снежинки начали неторопливо спускаться с небес. А мы, судя по все более частым просветам в стене редеющих, постепенно отступающих от дороги деревьев, уже приближаемся к границе леса… Но в тоже время сам зимник всего в сотне шагов впереди сильно петляет, заворачивая в сторону двух невысоких холмов, также густо заросших деревьями.

Вряд ли можно найти лучшее место для засады — по крайней мере, в окружающем нас лесу. А что? Завалить заранее подрубленное дерево на нашем пути, перекрыв дорогу обозу — а пока мы будем разворачивать телеги да сани в тесноте низины меж высоток, нас можно расстрелять сверху, из-за деревьев — словно в тире! И даже присутствие схоронившихся рейтар не дает никакой гарантии победы…

Осадив Хунда и подняв вверх сжатый кулак, я остановил обоз, внимательно вглядываясь вперед — туда, где пятеро всадников казачьего разъезда последовали к повороту дороги… Но у самого ее изгиба Степан также остановил казаков, внимательно всматриваясь вперед и вслушиваясь — вдруг чужой конь всхрапнет иль лязгнет железо воровской зброи?

В воздухе повисло дикое, немое напряжение.

И только сейчас я поймал себя на мысли, что не слышу впереди ни одной птицы — ни дятлов, бьющих по дереву в поисках спрятавшихся от холода насекомых, ни стрекота синичек, ни карканья ворон…

— Степан, возвращайтесь!

Мой крик опоздал всего на пару секунд: опытный атаман также почуял засаду — может, и раньше меня. Но все же Харитонов попытался выполнить свой долг до конца, надеясь наверняка убедиться в присутствии лисовчиков… И прежде, чем я открыл рот, он уже что-то отрывисто крикнул — после чего казаки начали спешно спрыгивать из седел на дорогу.

А следом, сразу от обоих холмов, грянул залп — по меньшей мере, дюжины мушкетов! Он совпал именно с мои криком — но практически все дозорные уже успели спрыгнуть с лошадей…

Все дозорные, за исключением Степана Харитонова — успевшего предупредить своих людей, но от того замешкавшегося в седле… Быть может, именно его выдержка и стойкость в выжидании, а также резкая команда спровоцировала воров открыть огонь. Но, так или иначе, он стал первой жертвой этого боя, пробитый сразу несколькими пулями навылет — и безвольно рухнувший на холку также раненого коня…

— Вперед!!!

Не помня себя, я погнал Хунда к уцелевшим казакам, успевшим спрятаться за побитыми пулями лошадьми, павшими на снег… Как я слышал от елецких порубежников, у татар есть обычай строить «живую крепость» из опустившихся наземь лошадей в крайних ситуациях. И тогда животные служат отстреливающимся степнякам своеобразным бруствером… Впрочем, сейчас раненые лошади дозорных дергаются, бьют копытами — и вряд ли могут стать надежной защитой!

А между тем, впереди уже раздался рев десятков глоток — и тут же, из-за деревьев, растущих на обоих холмах, показались первые черкасы Лисовского, спешившиеся ради засады! А позади нас, на достаточном удаление, показались на дороге и всадники — эти литовцы, по всей видимости, выжидали далеко от зимника, схоронившись в какой балке, а потому и не были замечены казачьим дозором…

Окружают нас, гады!

— Казаки! Выручайте братов! Возницы! Разворачивай телеги поперек дороги, в два ряда… Выпрягайте лошадей и прижмите их к земле! Остальные рейтары — ждем, братцы, покуда ждем!!!

Испуганные грядущей схваткой возницы все же не растерялись, натянули вожжи и начали заворачивать телеги боком к противнику… По шесть в ряд, понятное дело, построить не получилось — и видя это, я скорректировал приказ:

— По три поперек дороги ставь, и по три к лесу заворачивай… Никита, да помогите им!

Уже обнаживший пистоль Никита Каверин, племянник Алексея, новоиспеченного сотника из Ельца, понятливо кивнул — и его дети боярские принялись помогать возницам строить телеги в импровизированный вагенбург — хотя, если быть точнее, гуля-город. Мы же все-таки на Руси — и у нас тут свой аналог подвижных гуситских крепостей…

А впереди уже грянул куцый залп из пяти самопалов — да следом вразнобой простучало еще с десяток выстрелов: это донцы, спешащие на выручки к братам, поспешили дать пальнуть с седел — остудив, таким образом, пыл атакующих! И тотчас огонь товарищей подхватили спешенные казаки, выбивая самых ретивых воров… Облачко порохового дыма затянуло донцов — и всадники, подхватив соратников да посадив их на лошадей позади себя, на всех порах ринулись назад, к уже обозначившей себя малой крепости! В то время как повторный залп с холмов, слепой из-за дымной завесы, ушел в молоко.

— Дети боярские! Пистоли наголо, спешиться! Падай на колено к телегам, обращенным к дороге… И без команды никому не стрелять!

Преследуя нас, по зимнику скачет десятка три всадников — это как минимум. Сброд литовских шляхтичей, размахивающих саблями на скаку — думают, что в один миг перескочат через невысокие телеги да сани, а там порубят всего десяток московитов… Посмотрим! Но конные — это меньшая часть засады; когда дым впереди по дороге развеялся, моим глазам предстало по меньшей мере с полсотни черкасов, привычных воевать пешими. И эти — строятся! Выставив вперед не только запорожцев с мушкетами, но и казачков с самопалами — всего под два десятка стрелков. За их же спинами держатся воры победнее, с копьями да трофейными бердышами…

— Донцы, спешиваемся, лошадей внутрь крепостцы, становимся с детьми боярскими! Возницы — к лошадям, держать их у земли! Все, кто на санях и возах — ждем!!! Остальные, целься по всадникам, бьем по моей команде…

Я также оставил Хунда, за уздцы притянув его к земле так, чтобы он подогнул под себя ноги. После чего, опустошив седельные кобуры, я встал в линию спешенных рейтар… Враг не сумел согласовать своей атаки — и это нас крепко выручает: пока ретивые литовцы скачут, лихо помахивая сабельками, казаки неспешно двинулись вперед, печатая шаг, в ногу! Как никак, искусству пешего боя они учились у турецких янычар… Не разгадай Степан засады, черкасы, заблокировав обоз в низине, встретили бы нас залпом — после чего навалились бы с обеих сторон! В то время как литовцы отрезали бы путь назад всем, кто попытался бы спастись бегством…

Но теперь воры сближаются с гуляй-городом с разной скоростью — и вражеские всадники (ни разу не панцерии) уже приблизились к нам на три десятка шагов! Сгоряча не разобрав, что припавшие к телегам московиты имеют по пистолю каждый…

— Пали!!!

Дружно щелкнули колесцовые замки, высекая искру — а после оглушительно грохнул залп двух десятков самопалов! Выпущенная мной пуля угодила татю в шею, отбросив того назад, на конский круп. Одновременно с тем повалились на землю и прочие, скачущие впереди воры — некоторые вместе с дико заржавшими лошадьми… Пороховое облачко первого залпа снес порыв неожиданно налетевшего ветра — позволив нам рассмотреть результаты стрельбы.

А заодно и взять прицел!

— Целься… Пали!!!

Новый залп — и в этот раз облако сгоревшего пороха окончательно закрыло от нас литовцев; впрочем, теперь дымная завеса затянула весь «вагенбург», мешая и врагу разглядеть нас.

— Все братцы, встаем!!! Строимся впереди, против черкасов!!!

Во все стороны полетели шкуры — а на снег с телег и саней принялись спрыгивать мои рейтары, вынужденные вот уже вторые сутки страдать от тяжкого безделья! А потому очень-очень злые… В «крепости» в один миг стало невероятно тесно — и мои солдаты, быстро разобравшись, начали спешно строиться перед возами, со стороны накатывающих на нас черкасов…

Запорожцы же, завидев нездоровое движение внутри гуляй-города, сбили шаги, замерли — после чего, установив мушкеты на сошки, принялись целиться в сторону рейтар с сорока с лишним шагов! А вместе со «стрельцами» склонили самопалы и прочие воры…

— Падай на землю! Па-а-а-дай!!!

Впереди грохнул вражеский залп — и я дернулся, отступил назад, почуяв сильный удар в грудь… С ужасом скосив глаза вниз, я увидел пулевое отверстие в кирасе — а коснувшись его, обжегся; однако, на мое счастье, в меня угодила пуля именно из самопала. И пробив кирасу, она деформировалась, не добравшись до тела…

Но между тем, благодаря моему приказу, рейтары все же успели попадать в снег — и пули черкасов прошли выше, задев лишь меня! Сам же я едва не повторил судьбу Степана Харитонова, дожимая криком тех, кто не сразу сообразил, что делать. Времени залечь самому уже не хватило…. Увы, досталось и бешено заржавшим коням — тем, кого возницы не успели прижать к земле…

Не к месту вспомнилось, что первым в Европе своих солдат на землю «уронил» Веллингтон — и то лишь при Ватерлоо; но там англичане залегли, пропустив над головой пушечную картечь… Однако еще раньше от залпов стрельцов и казаков на земле спасались воинственные чукчи — после чего бросались в атаку, покуда русские ратники не успели перезарядиться… Впрочем и те нашлись, как быть, стреляя по одному ряду — таким образом, чтобы на время рывка противника хотя бы десяток воев оставался с заряженными пищалями!

— А-а-а-а-а-а!!! Бей москалей!!!

Воры уже ринулись вперед подобно чукчам, бодря себя бешенным ревом — не иначе как спутали падение рейтар с результатом залпа? Или же поспешили атаковать, покуда противник не успел подняться и изготовиться к бою — что вернее… Вот только дети боярские успели встать — и вытянув самопалы в сторону набегающих запорожцев, по моей команде огрызнулись огнем:

— Пали!!!

Плотный залп из сорока выстрелов ударил по толпе разом взвывших черкасов практически в упор! Затянув нас плотным облаком порохового дыма; рассмотреть сквозь него хоть что-то уже не представляется возможным… А потому, достав уже четвертый пистоль, я воскликнул:

— Ждем!!!

Но прежде, чем затянувшая нас по фронту дымная завеса рассеялась, со спины послышался окрик десятника Никиты:

— Голова, литовцы сзади! Не успеваем!!!

— Твою же ж… Падайте наземь! Наземь!!! Рейтары, становиться на телеги, посменно… Пали!!!

Слава Богу, казачки и дети боярские во главе с племянником Алексея Каверина успели выполнить мой приказ. И грохнувший вразнобой, без всякого порядка залп рейтар ударил по доскакавшим до нас литовцам, не задев своих… Но вот же упрямые гады! Пытались атаковать, несмотря на потери! Спеша ударить в сабли прежде, чем мы успеем перезарядиться… В какой-то степени шляхтичам Лисовского это и удалось — и перескочив через невысокие сани и телеги, уцелевшие всадники успели бы порубать наших!

Но два десятка рейтар успели отстреляться, встав на телеги (чтобы не задеть своих же лошадей). И даже вразнобой, двадцати разящих в упор пуль хватило, чтобы у дюжины воров не осталось ни единого шанса уцелеть…

Я успел увидеть, как после моего выстрела валится из седла ближний всадник, как падает наземь и пара его товарищей прежде, чем пороховой дым в очередной раз закрыл нам обзор. А после мне осталось лишь с досадой выкрикнуть:

— Сабли наголо! Никита, быстрее перезаряжайтесь!!!

Но уцелевшие черкасы атаковать не рискнули — несмотря на то, что у них была возможность сблизиться с нами, покуда пороховой дым мешал нам целиться. И пока большинство рейтар не успело перезарядиться… Но драться с подготовленными солдатами — это вам не крестьян пытать и резать! Нет, когда серая завеса полностью развеялась, мы увидели лишь спины двух десятков уцелевших воров, улепетывающих в сторону леса.

Правду же говорят — особая жестокость есть признак отчаянной трусости…

— Рейтары — пали по черкасам!

Очередной залп — двух десятков детей боярских, разрядивших оставшиеся парные пистоли… А я уже кричу, рванув к уцелевшему (слава Богу!) Хунду:

— Никита, по коням! Казачки, не отстаем!!! Возницы — расцепляй телеги…

Мы ринулись конными вслед запорожцам — чуть больше дюжины всадников; скакуны остальных рейтар, увы, попали под вражеский залп… Но тем сильнее наше желание воздать врагу — и за лошадей, и за растерзанных крестьян, и за прочих, многих жертв окаянных лисовчиков!

— Бей!!!

Ближний из воров испуганно оглянулся назад — и в последний миг попытался рвануть в сторону… Но, поравнявшись с ним, я широко полоснул саблей, наискось перетянув спину черкаса вмиг окрасившимся красным клинком! Конному сабля всяко сподручней, ее я храню в седельных ножнах — в то время как верный рейтшверт по-прежнему держу на поясе… Никита Каверин также настиг своего противника саблей — в то время как один из донцов и вовсе снес замешкавшегося запорожца грудью жеребца! Я же, осадив Хунда, выхватил последний (отцовский!) пистоль — и выстрелил в спину очередному вору; отчаянно вскрикнув, тот выгнулся, и завалился лицом в снег…

И вдруг слева ко мне подскочил черкас с перекошенным от ненависти лицом — и высоко поднятым над головой бердышом! Я только и успел перекрыться саблей да рвануть в сторону поводья Хунда, стараясь уйти от удара… Но тут же лезвие стрелецкой секиры врезалось мне в живот, буквально вынеся меня из седла! Верный жеребец испуганно заржал — а сам я тяжело рухнул наземь спиной, скривившись от боли… Еще в падение выпустив из пальцев рукоять трофейного кылыча — отчаянно лязгнувшего при ударе бердыша, и как кажется, переломленного пополам.

Правда, секира не прорубила кирасы — но заброневое действие ее удара, вкупе с самим падением, выбили из меня дух…

А между тем, отчаявшийся противник — рослый и широкоплечий казак с бешено горящими глазами — уже подскочил ко мне, занеся топор для нового удара! Однако прежде, чем полотно бердыша рухнуло бы мне на голову, звонко звенькнула тетива составного лука — и коротко свистнув, в спину черкаса вонзилась казачья стрела… Заставив того оступиться, и промахнуться с ударом! Боек секиры рухнул в снег рядом с моей головой; сам же я, опомнившись, вырвав из ножен рейтшверт — и с силой вонзил верный меч в живот вора! Наточенный клинок без особых усилий вошел в его плоть верхней третью…

Но запорожец еще несколько мгновений продержался на ногах, отчаянно борясь со смертью — да силясь поднять ставший вдруг столь тяжелым бердыш. Но сметь взяла свое — и черкас тяжело рухнул наземь, лицом вперед, не издав при этом ни единого звука…

Все?

Все…

— Отставить преследование! Пусть хоть кто-то спасется, чтобы рассказали о нас…

С трудом я приподнялся и сел подле мертвого казака, решившего продать свою жизнь подороже. Смелый был малый — и какой крепкий! Жаль, что не с нами воевал против ляхов — а за европейских господ, в безумном желании обогатиться, да поверив в лживые посулы о будущей вольной и сытной жизни… А наверняка ведь крещенный, православный! И по крови родня, русин… Но все туда же, с ляхами и литовцами.

Ну, так по делам и конец…

Со вздохом я сгреб пальцами незапятнанный кровью, чистый снег, и растер им пылающее лицо — а отняв руки, увидел, что в ладонях снежное месиво окрасилось розовым… Неожиданно из-за туч показалось солнце; лучи его устремились к нашему обозу. И в свете их я увидел, что с деревьев все также невесомо падает сверкающий иней, все также мерно кружась в воздухе перед самым своим падением…

Что ему до людской суеты?

Глава 8

Рада шикнула от боли, обжегши пальцы — и подув на них, быстрее схватила за холодную мочку уха. Но тут латка с пирожками опасно накренился из печного горнила — и быстрее подхватив ее, кухарка едва успела поставить пироги на стол.

— Рада, осторожнее!

Глафира, старшая на княжеской кухне, окинула подчиненную гневным взглядом. Но покривив полные, накрашенные вареной свеклой губы, бранить ее не стала… А ведь когда жена стрелецкого сотника была принята аж на княжескую (!) кухню, спуску ей Глаша не давала… Как впрочем, и остальные кухарки, ловившие чуть ли не каждое слово старшей поварихи — и отчаянно боявшиеся ее частых приступов гнева.

Впрочем, зная историю молодой вдовы, потерявшей мужа еще под Тверью, и даже не успевшую понести от милого, сохранить для себя хотя бы частичку любимого человека… В общем, ее можно было понять.

Но еще частенько хотелось взять ухват, да переломить ее об голову сварливой поварихи!

Однако Рада не давала выхода гневу, понимая, что на самом деле все ее трудности ничтожны по сравнению с теми трудностями и опасностями, что поджидают Тимофея на его ратном пути. Да и соседям из Калязина приходится куда как несладко в охваченной смутой стране — город еще хоть бережет небольшой отряд княжьих ратников, охраняющих склады с оружием и боеприпасами. Но только покинь кольцо крепостных стен, как вскоре налетят безжалостные лисовчики — или иные какие воры!

А потому молодая женщина держалась, как могла; когда «Орел» был рядом, в душе Рады расцветала весна с несмолкающим пением птиц и дурманящим ароматом цветов — и все нападки кухарок были ей нипочем. Рассказывать же Тимофею о проблемах с Глафирой Рада и не думала — вот еще, беспокоить воина женскими склоками!

Ну а когда его рядом не было… Тогда верная жена находила утешение в регулярных молитвах о любимом, облегчающим её душу и вселяющим надежду в лучшее… Как ни странно, помогал и труд на кухне: коли Глаша была в настроение, готовка действительно радовала стрелецкую женку. Как-никак, мало кто мог приготовить пироги вкуснее Рады! И, в конце концов, она заслужила признание прочих кухарок, ежедневно работая у печи…

Вот и сегодня молодая женщина наготовила пшеничных пирогов с начинкой из тушеной с лучком и лисичками капусты, да обмазанных поверху смесью желтка и сливочного масла, чтобы радовали глаз золотистым румянцем! Ведь великий князь на пирожки с капустой очень разохотился и нынче просит их к своему столу едва ли не ежедневно!

И все бы хорошо — да только получив последние вести из-под Смоленска, Рада потеряла душевное спокойствие, сон и радость от любимого дела: говорят, король ляхов двинулся в сторону Москвы! А вот достоверных сведений о самой русской крепости никто в великокняжеском стане покуда не получил; покуда лишь известно, что Сигизмунд Ваза упорно осаждал город и предпринял несколько попыток штурма еще по осени.

Означает ли это, что люди литовские ныне взяли Смоленск?! А ведь именно к пограничному граду-крепости отправился с лучшими своими стрельцами и казаками Тимофей… Неужто сгинули?!

Или теперь спешат нехожеными лесными тропами на артах, пытаясь обогнать ляхов — да прежде большой битвы соединиться с войском Михаила Васильевича? Но ведь какая же страшная сеча грядет, когда Скопину-Шуйскому придется биться и с ворами, и с войском гетмана Сапеги, и с самим королём польским!

Уцелеет ли в ней любушка-Орел, не прячущийся за чужими спинами?

Одному Богу ведомо…

Только и остается, что молить Господа о милости, а Царицу Небесную о заступничества!

Украдкой смахнув набежавшую на ресницы слезу, Рада перехватила платку с пирогами, протянув его Глафире:

— Вот матушка, готовы пирожки княжеские.

Последняя же, прищурив густо подведенные сурьмой глаза, только цокнула языком:

— Вот сколько раз я просила, чтобы ты украсила их резной строчкой из теста?! Будущего царя потчуешь! Видела бы ты царский стол — там пироги так и вовсе украшены фигурами львов аль единорогов, да всадников в панцирях!

Рада едва сдержалась, чтобы не ответить вопросом «а где ты сама царский стол видела, не в грезах ли сонных?», но смирив гордость, лишь кротко пояснила:

— Так жесткие, сухие и невкусные те украшения. А муки пшеничной у нас не столь много, чтобы на единорогов ее тратить…

В иные времена Глафира за такой ответ могла бы и тряпкой какой стегнуть — но сейчас лишь подвела глаза, после чего неожиданно спокойно приказала:

— Ладно, твоя правда… Сегодня сама отнесешь пироги в шатер княжеский, мне не до того.

Рада с поклоном кивнула, после чего, переложив пироги в деревянный короб, повесила на шею его расшитый ремешок — и, накинув душегрейку, покинула срубленную для кухарок избу, невольно посмеиваясь в душе над Глашиным «не до того». Ну как же, как же… Вестимо, очередное свидание намечается с любезным другом?!

Да Глафиру после встречи с Антонием не узнать — не ходит, а выступает, словно плывет по воздуху; взгляд из едкого и дотошного стал задумчиво-мечтательным, а движения мягкими и плавными… И речь спокойной. То бранилась за любую мелочь, а теперь голос повысит, лишь когда кто из кухарок совсем оступится. Ну, ровно как сегодня сама Радой, едва не перевернувшая латку с пирожками!

А уж каково было удивление стрелецкой женки, впервые увидевший Глашу в нарядной расшитой рубахе, да с одной (!) тугой косой незамужней девицы (а не двух вдовьих), в простом платке без повойника, да с натертыми вареной свеклой щеками и губами… Глафира — женщина в теле, но до недавнего времени она совершенно не казалась Раде хоть сколько-то красивой — вдова не ухаживала за собой. Но после встречи с Антонием… Что же, теперь от старшей над кухарками и глаз не оторвать! Оно уже и стрельцы из княжьей охраны облизываются на сочную молодуху, у которой все что нужно нарядами подчеркнуто, все при ней!

И все бы хорошо — вон, у княжьих кухарок совсем иная жизнь началась… Но совсем не нравится Раде обрусевший фрязин Антоний, хоть и держит она свое мнение при себе — а о любушке Глафиры знает лишь с ее слов.

Оно, конечно, понятно, отчего старшая над кухарками так впечатлилась встречей с фрязиным. Точнее, сыном природного фрязина из далекой Генуи, некогда служившего в войске Иоанна Четвертого, и женившегося на хорошенькой купеческой дочке. Рада как-то сама услышала, что Антоний сравнивал Глашу со своей матерью и находил в их внешности много схожего… Причем произношение полуфрязина было очень чистым — а вот сама речь необычайно обходительной.

Но не только красивыми речами полюбился Антоний Глафире!

Одетый в дорогой польский кафтан, с всегда красиво причесанными длинными волосами и аккуратно постриженной бородкой, высокий и стройный фрязин действительно производит впечатление! Рада невольно сравнивала внешность Антония с ликом несколько неопрятного, вечно нечесаного Тимофея с его нередко всколоченной бородой — и находила, что по сравнению с сотником (на деле ничем не уступающим прочим ратникам), фрязин выглядит настоящим бояриным! А уж его обходительные речи, а его проникновенный взгляд выразительных, и каких-то темных глаз… Неудивительно, что Глаша пропала в этих омутах с головой!

Вот только сама Рада пару раз ненароком отметила, что взгляд этих самых «омутов» украдкой останавливаются именно на ней — и обжигал ее с совершенно иным выражением… Вот когда Антоний, приходивший за Глашей на кухню уже трижды, смотрит на неё, взгляд его становится медовым, приторно-сладким, завораживающим… Но на Раду фрязин смотрел, словно тотчас задрал бы ей подол!

И эта двойственность, даже двуличность «любушки» пугала молодую женщину, заставляя относиться к Глашиному избраннику с опаской. Будь на ее месте любая из девок, Рада уже бы поделилась своими опасениями — но если она что-то подобное скажет Глаше… Так та со свету сживет стрелецкую женку от ревности! Да и потом — ну посмотрел и посмотрел, быть может, Раде почудилось, и она совсем неправильно поняла взгляд «любушки», сегодня назначившего старшей кухарке дневное свидание?

Может быть и так…

А все одно у Рады исподволь возникло ощущение, что фрязин подобно змею-искусителю втирается в доверие к Глафире, желая воспользоваться не только ее сдобным телом, но ищет для себя и иные какие выгоды… Вот только какие?!

…Так и не найдя для себя ответа на беспокоящий ее вопрос, Рада добралась до княжеского шатра, где ее встретили несколько разочарованные дежурные стрельцы:

— А где же Глаша?

Несколько уязвленная таким замечанием, молодая женщина не смогла сдержать легкой язвительности в голосе:

— Глаша предпочитает русскому Ивану фрязина Антония… Да пропустите уже, дурни, чего бердыши-то скрестили?!

Обидевшись на «дурня», старший из стрельцов холодно и резко бросил в ответ:

— У князя немецкие офицеры, велено не пущать!

Но и Рада, потерявшая уже всякое терпение, воскликнула в голос:

— Сейчас как рассыплю пирожки княжеские, что Михаил Васильевич каждый день просит подать на свой стол… А скажу — что вы короб задели! Переведет тогда вас кесарь из своей охраны куда-нибудь в Калязин, а то и поближе к Суздали — вот тогда увидите!

Оба стрельца тотчас сбледнули с лица — и если старшему гордость не позволила уступить сразу, то младший поспешно отвел бердыш в сторону:

— Да что ты, сестрица! Проходи! Только не отвлекай уж князя и офицеров. Иначе браниться будет Михаил Васильевич…

Рада заметно благосклоннее кивнула — и, дождавшись, когда старшой стрелецкой пары откинет перед ней полог, с поклоном вошла внутрь.

Жена «Орла» впервые оказалась в великокняжеском шатре. Невольно подивившись скудости и простоте обстановки (деревянная лавка в самом углу для сна, простой стол да пара топчанов), она поспешно подошла к столу, стараясь не отвлекать присутствующих от разговора. Но ненароком подняв взгляд, молодая женщина не смогла сдержать радостной улыбки: ведь перед князем вытянулся Себастьян фон Ронин, немецкий рейтар и друг Тимофея! А позади его стоят и верные офицеры ротмистра…

Муж ни единожды рассказывал Раде о человеке, с коим они вместе совершили путешествие в Ростов, к старцу Иринарху — и утверждал, что ротмистру рейтар можно доверять, как самому себе. Что в случае какой беды Рада может — и должна! — обратиться именно к Себастьяну… Но последний еще до начала зимы был отослан из войска Скопина-Шуйского в южное порубежье, готовить рейтарские сотни.

Но вот, Себастьян фон Ронин вернулся — живой и невредимый, внушая Раде надежду дождаться и своего «Орла»! Впрочем, она рада и немцу, как действительно родному и близкому человеку… Последний также скосил в ее сторону взгляд — и подбадривающе улыбнулся: мол, узнал, рад видеть! И молодая женщина, отступив к выходу из шатра, притаилась у стенки, надеясь не выдать себя каким неосторожным движением — да дождаться окончания разговора князя и его офицеров…

Между тем Михаил Васильевич, ни на мгновение не прервавшийся, и даже не посмотревший в сторону кухарки и ее пирогов, продолжил вопрошать у немцев:

— Значит, господа, набрать полнокровные роты в Ельце вы не смогли, привели лишь эскадроны… Причем вместо четырех обучили лишь три — а сотню колесцовых карабинов так и вовсе утопили по дороге?!

Кесарь спрашивает вроде бы и не слишком грозно, а на последних словах в его голосе послышалась неприкрытая усмешка… И все же в шатре повеяло холодом. Последовала неловкая пауза, которую попытался было прервать высокий, крепкий рейтар с рыжеватыми волосами:

— Князь, послушайте…

Однако встрепенувшийся ротмистр жестом руки оборвал своего подчиненного — и тотчас поправился:

— Великий князь! Михаил Васильевич, нисколько не желаю лгать, а потому отвечу, как на духу: мало ратных людей на южной украине Московского царства, мятеж Болотникова унес жизни много детей боярских да стрельцов, да служивых казаков. Между тем татары наоборот, участили набеги, прознав о слабости нашего степного рубежа. А потому и людей нам давали неохотно, и набрать рейтарские роты оказалось столь трудно — просто не из кого набирать. Ну не городовых же казаков, вчерашних крестьян, учить рейтарскому искусству боя?

Кесарь согласно кивнул — и, воодушевившись, Себастьян продолжил:

— Чтобы сформировать даже три полнокровные сотни нам пришлось отдать карабины гарнизону, дабы ельчане могли увеличить число своих стрельцов. Но! Зато рейтар мы успели не только обучить, но и обкатать в бою с погаными нехристями; сунулся под Елец крупный отряд ногаев, так мы его и в хвост, и в гриву расколошматили! Татары только и бежали, поджав хвосты… Так что три сотни рейтар — это все, что мы сумели собрать, и это на самом деле лучший расклад!

Чуть помолчал, фон Ронин нехотя добавил:

— У Ляпуновых же мы и просить никого не стали — во-первых, у Прокопия итак мало всадников, а приходится драться и с ворами, и с татарами. Во-вторых, не успели бы мы их подготовить… Ну и в-третьих, воевода вряд ли дал бы нам хороших воинов, даже если бы кого-то и выделил от бедности своей.

Великий князь немного помолчал, меряя рейтар недобрым взглядом, а после неожиданно для немцев (судя по их вытянувшимся лицам!) спросил:

— Ну а пушки вертлюжные, что у ногаев взяли, куда дели?

Немного помявшись, ротмистр честно ответил:

— Ельчанам оставили. Подумалось, что им все же нужнее будет… Да и лафеты у этих фальконетов были дрянные… Но откуда?!

Впервые открыто улыбнувшись за время разговора, Михаил Васильевич хлопнул ротмистра по плечу:

— Считай, проверку на честность ты прошел, фон Ронин! Теперь докладывай о лисовчиках.

Чуть потемневший лицом Себастьян — словно вспомнивший нечто для себя неприятное — с легким вздохом ответил:

— Рассказывать особо не о чем, Михаил Васильевич. Прошли до самого Калязина тремя обозами, да разными дорогами. Воры напали на меня и на эскадрон Джока Лермонта, в то время как конвой Тапани Йоло и вовсе обошли стороной. В моем случае удалось отбиться от нападающих огненным боем, потеряв лишь одного казака, голову Харитонова… Джоку повезло меньше: на его обоз воры напали ночью. Дозорные успели поднять тревогу, но черкасы Лисовского подобрались слишком близко к лагерю шотландца. В сумятице ночной схватки Лермонт потерял шестерых рейтар — но и его солдаты отбились от врага за счет преимущества пистолей в ближнем бою! Кроме того, сопровождающий отряд всадников разбил лагерь всего в версте от лжеобоза, и вовремя подоспев, смял тотчас бросившихся наутек воров, осознавших, что попали в ловушку… Иначе потери наших ратников были бы еще выше.

Михаил Васильевич согласно покивал — после чего, отступив к столу, протянул Себастьяну какую-то бумагу:

— Офицерский патент на звание полковника, фон Ронин. Правда, я не знаю, будет ли он действовать за пределами Руси…

Глаза Себастьяна счастливо засверкали; с радостью приняв его, тот с признательностью ответил:

— Благодарю вас, кесарь! Но можно ли это понимать…

— Да, ты получаешь под свое начало все пять рейтарских сотен, сведенных отныне в один полк. Однако!

Сделав небольшую паузу, великий князь продолжил:

— Однако это ведь первый рейтарский полк из русских же воинов в составе нашей армии. Подумай очень хорошо, Себастьян, желаешь ли ты покинуть Московское царство по завершению войны с ляхами — если нет, то ожидай вслед за патентом и боярское достоинство, и земельный надел, и имение в придачу! Ну, а ежели хочешь вернуться домой — получишь справедливое жалование, сохранишь патент, но на этом все. Более того, знай, что я никуда не отпущу тебя, покуда ты не подготовишь командира полка себе на замену. Так что подумай…

Вместо ответа замявшийся фон Ронин лишь глубоко поклонился — а кесарь обратился уже к оставшимся офицерам:

— Господа! Я знаю, что вы многое свершили на поле брани, а также доблестно сражались во главе собственных эскадронов. Я могу закрыть глаза на то, что под вашим началом еще нет рейтарских рот и выдать вам патенты на звание ротмистров — но все с тем же условием: вы остаетесь на Руси. Если да, с меня и патенты, и чуть меньшие, нежели у полковника, земельные наделы, и дворянские звания. Если нет — я попрошу вас сложить с себя полномочия командиров эскадронов на кого-то из русских по происхождению рейтар… Тем не менее, жалование ротмистров я сохраню за вами до самого окончания кампании.

Оба офицера поклонились, после чего рыжий честно ответил:

— Великий князь! Не знаю за Тапани, но я друг Себастьяна и последую за ним, куда бы он не отправился — и где бы ни остался.

Крупный, широкоплечий финн тотчас добавил:

— Я также!

Михаил Васильевич, немного помолчав, вновь согласно кивнул:

— Что же господа, выбор за вами, все условия я уже озвучил. Добавлю лишь, что я лично буду рад, если бы вы останитесь… Но насильно держать не буду. Господин полковник! Прошу принять полк под свое начало — уже вскоре вы получите боевую задачу; как вы уже знаете, король Сигизмунд выступил из-под Смоленска на Москву, и битый нами Сапега тотчас взбодрился. Если допустить их объединение… Лучше даже о том не думать; мыслю я, что все же сумею разбить наших врагов по отдельности.

Воспользовавшись краткой заминкой в речи кесаря, ротмистр — да нет, уже полковник! — осторожно осведомился:

— А что же Смоленск?

— Смоленск по последним сведениям все же держится — но блокирован сильным литовским корпусом.

На последних словах Рада не смогла сдержать радостного возгласа — и Скопин-Шуйский наконец, обратил на нее внимание, строго взглянув на молодую женщину:

— Как, вы еще здесь?! А чего греем уши, голубушка?!

Однако прежде, чем великий князь продолжил бы разнос оцепеневшей Рады, за нее поспешил вступиться фон Ронин:

— Михаил Васильевич, прошу простить, что влезаю — и просто напомню, что это супруга Тимофея Егорьевича Орлова. Видно она желала со мной поговорить… Ее муж мой близкий друг — и насколько мне известно, воюет он как раз под Смоленском? Наконец, она принесла вам на стол те самые пироги её авторства… Знаменитые, я бы сказал, пироги! Если позволите взять нам хотя бы по одному…

Великий князь, чуть успокоившийся при упоминании о Тимофее, и даже улыбнувшийся последней просьбе новоиспеченного полковника, с некоторым удивлением отметил:

— Н-да? Так это вы их печете? Ну что же… Я все-таки попрошу вас выйти, Рада, пока я обсуждаю с моими офицерами военные вопросы. Но я обязан отметить, что кушать ваши пироги — для меня честь и особое удовольствие! С Себастьяном же вы сможете пообщаться чуть позже — просто дождитесь его на выходе.

Окрыленная похвалой Рада поспешно кивнула — и тотчас шмыгнула из шатра. И, несмотря на то, что никаких определенных новостей о судьбе супруга она не получила, у молодой женщины возникло стойкое ощущение, что с ним точно все хорошо…

Глава 9

Везение подвергает наш дух еще более суровым испытаниям, ибо в несчастьях мы закаляемся, а счастье нас расслабляет.

Корнелий Тацит.

…Я вынырнул из сна как из проруби, аж в висках закололо. Всю ночь меня преследовали неясные, какие-то мутные кошмары; их тяжело, да и не хочется вспоминать — но отдельные фрагменты сна, в которых была Виктория и окровавленный Ганс Вальдау, студиоз, погибший на дуэли фон Ронина… Они врезались в память.

Желая поскорее освободиться от сонной одури, я покинул шатер — и полной грудью вдохнул буквально звенящий от утреннего мороза воздух! Плохое настроение и дурные мысли мигом выдуло из головы — а сам я невольно залюбовался сиреневыми и багровыми красками на небе, приветствующим восходящее солнце… Но, залюбовавшись небом, я пропустил момент, когда над головой стремительно прошмыгнула неизвестная птица, заставив меня аж шарахнуться в сторону от неожиданности!

Между тем, лагерь сводного рейтарского полка уже живет своей жизнью — пока что размеренной и спокойной в отсутствии врагов. После нашего рейда по тылам активность разбойных банд лисовчиков сошла на нет, а решение выступать в поход — и на кого выступать — Михаил Васильевич должен озвучить сегодня, на совете офицеров. Так что наша мирная жизнь скоро закончится — но пока еще можно насладиться относительным затишьем и даже побездельничать! Впрочем, бездельничать — это не про меня; как-то не удосужившись обзавестись ординарцем, я занялся приготовлением завтрака «по орловски», по «старинному» рецепту нашего «стрельца»… Как он там, где он там?! Остается надеяться, что с другом под Смоленском все хорошо… Разведя два небольших костра, на каждый я поставил по котелку на треноге. Первый — для «чая», а вот второй уже под кулеш.

На дно последнего я кинул несколько мелко нарезанных кусочков копченого сала, без мясных прожилок. Как только оно растопилось, внутрь я засыпал также пару мер полбы, то есть крупной, никоим образом не дробленной пшеничной крупы — и дал ей обжарится в топленном сале, покуда я нарезаю остатки вчерашней зайчатины, обжаренной на углях. Кинув в котел и ее, а заодно и вяленого мяса для жирности и вкуса, я также густо забил котелок чистым талым снегом (благо, что намело его знатно!), густо посолил все сверху и принялся ждать… Жалко только, что под рукой нет никаких душистых трав!

Впрочем, и без них воздух вокруг вскоре наполнился аппетитным ароматом жирной похлебки с явным привкусом копчености и дыма — и как я и предполагал, мое ожидание окупилось с лихвой:

— Доброе утро, Себастьян! — сглатывая слюну, произнес подошедший Лермонт. Ноздри его жадно раздуваются.

— Ты в котел не заглядывай. — отстранил его я. — Еще рано. На вот, возьми.

Я протянул другу кусок хлеба прямо на палке, на которой он и готовился — хлеба, подсушенного на огне с тонким ломтиком уцелевшего сала, вкусно поджарившегося и пропитавшего хлеб ароматным жирком.

Бургер семнадцатого столетия…

— Мысли читаешь, фон Ронин! — горец широко улыбнулся.

— Да у тебя на лице все написано! — хохотнул я, зачерпнув кружкой из котелка с «чаем», заваренным на сухих листьях Иван-чая и смородины.

А ведь дома я Иван-чай терпеть не мог…

— Вот, возьми, всухомятку жевать не стоит.

Лермонт аппетитно захрустел бутербродом — а к костру, зябко кутаясь в теплый, шерстяной плащ, подоспел и Тапани.

— Присоединяйся, Степан! Чем Бог послал!

— Милостивый Господь послал нам что-то явно очень вкусное. — шумно втянул ноздрями воздух Йоло, принимая второй (увы, последний!) «бургер» и кружку с отваром.

— Как прошла ночь, фон Ронин? — Джок с улыбкой подмигнул мне, после чего добавил, — Снилась ли твоя любимая фрау?

Я угрюмо усмехнулся, протерев лицо руками:

— Снилась. В кошмарах.

В воздухе повисла тягучая, неприятная и неловкая пауза, первым которую прервал Тапани:

— Моя бабка всегда говорила, что сновидения хранят наши тревоги, а порой и предостерегают от опасности.

Лермонт усмехнулся:

— И ты ей, конечно же, веришь.

— Верю, не верю… А отношусь с осторожностью. Если есть после сна плохое предчувствие, лучше оставаться настороже!

Шотландец пожал плечами, после чего согласно кивнул:

— Не лишено смысла.

Я помешалкулеш ложкой, не позволяя пригореть полбе ко дну котелка, не вмешиваясь в разговор — при этом вновь попытавшись воскресить в памяти сновидение. Но подробности кошмара были словно в дымке, ускользая от моего разума… И в конце концов я оставил эту затею, приняв во внимание слова Тапани и решив, что сегодня действительно стоит быть настороже.

Как, впрочем, и завтра. И послезавтра…

— Ты возьмешь нас на совет с князем Михаилом? — пока я бродил в собственных мыслях, Лермонт уже подал собственную миску, сочтя, что солдатская каша полностью готова. — Точнее, великим князем… Он видимо, все для себя решил, и сегодня огласит собранию план кампании на ближайшие дни.

Я согласно мотнул головой:

— Почему бы и нет? Главное, чтобы в шатре кесаря нашлось место нам троим, наверняка ведь соберутся командиры всех полков, да со свитой! В противном случае мне придется присутствовать там одному… — вздохнул я, наполняя миску Джока кашей. Между тем, свою протянул уже и Тапани:

— А ты, Себастьян? Ты все для себя решил? Мы с горцем последуем туда, куда и ты, мы в этом решении тверды. Но все же интересно, какая судьба ждет нас по завершению кампании?

Вопрос далеко не праздный — и вчера я весь вечер ломал над ним голову… Но сейчас лишь пожал плечами:

— Не стоит забегать вперед, друзья — как говорят в Московии, «нечего делить шкуру неубитого медведя». Кесарю предстоит смертельная схватка и с самозванцем, и с ворами, и мятежными гетманами, и самим польским королем, что наверняка простит всех участников рокоша Зебжидовского — в настоящий момент главную ударную силу Тушинского вора. И поверьте мне, нашим рейтарам в этих боях предстоит сыграть не последнюю скрипку…

Лермонт согласно кивнул — но после все же не сдержался:

— Так-то оно так, господин полковник… А все же интересно — неужели ты не думал над предложением Скопина-Шуйского? Уж больно лакомый кусок для наемника — родовое боярство, земли… Да и для нас с Тапани обозначился такой куш! Где еще в Европе простой офицер наемников может на это рассчитывать?! Там далеко не каждому кондотьеру выпадает шанс стать сеньором…

Я не удержался от легкой насмешки:

— А как же вересковые пустоши Шотландии, а? А как же чистые, как девичьи слезы, озера Суоми?

Мгновением спустя я уже пожалел о замечания — наверняка ведь обидел друзей! Но, к моему удивлению, Тапани только усмехнулся:

— Озер хватает и на Руси. Особенно в землях Новгорода… Но и не только в них.

Финна поддержал и Лермонт — правда, заговорил он более серьезно, но без раздражения:

— Как ты думаешь, Себастьян — почему вересковые пустоши называются пустошами? От слова пусто, мой друг, от слова пусто… Любой шотландец любит свою родину всем сердцем — но жизнь хайлендеров в ней весьма скудна. И потом, сейчас Шотландией и Англией правит один король, Яков — так что земле нашей ничто не угрожает, и совесть моя чиста. Так что если ты решишься остаться в Московии…

Я тяжело вздохнул — а после неожиданно для самого себя принял решение, в мучительных поисках которого провел весь последний вечер:

— Друзья, до победы Скопина-Шуйского нужно дожить — как и самому Михаилу, выступающему гарантом исполнения его же обещаний. Но, если все сложится в нашу пользу… Я приму предложение кесаря, если он согласится отпустить меня в Германию, забрать Викторию. Если так, то я, конечно, соглашусь… И я был бы не против, если бы вы отправились в этот вояж вместе со мной. Готов даже заодно посетить и Шотландию, и Суоми по дороге, если у вас там есть зазнобы — заберете с собой! И да, я поставлю одним из обязательных условий, что по возвращению мы сформируем рейтарские роты под вашим началом, дабы все условия патентов на звание ротмистров для вас обоих были выполнены. Ровно, как и предоставление дворянства, и получение земельных наделов…

Оба моих друга аж просветлели лицами — но я осторожно закончил:

— Однако стоит понимать и справедливость требований Скопина-Шуйского в настоящее время. Ему нужны опытные офицеры во главе сотен уже здесь и сейчас — потому друзья, ваша задача как можно скорее выбрать из числа детей боярских самого толкового и способного командовать преемника, да всячески подготовить его. После я надеюсь увидеть вас подле себя… Ибо, друзья мои, на самом деле мне очень не хватает вас рядом, когда вы действуете каждый во главе собственных сотен.

Тапани и Лермонт переглянулись — после чего практически хором ответили:

— И нам тебя!

…Закончив утреннюю трапезу, мы с товарищами на время расстались. Шотландец и финн отправились каждый к своим людям, определяться с приемниками — я же направился на импровизированную конюшню. Лошадей я застал дремлющими на привязи — то есть стоящих, лишь изредка фыркающих и перебирающих ногами. Фаза так называемого неглубокого сна…

Или как-то так.

Я разбудил Хунда, начав чистить щеткой лоснящиеся бока верного жеребца, заодно гладя коня — и вообще, общаясь с животным, ставшим мне верным другом… Вот за этим занятием спустя примерно час меня и застал сияющий Джок:

— Себастьян, я выбрал преемника! Никита Каверин, о-о-о-чень способный молодой человек!

Я невольно нахмурился:

— Так он же не в твоей сотне служит.

Лермонт хохотнул:

— Служил, мой друг, служил! А теперь служит в моей, польстившись на звание ротмистра… В перспективе это звание будет повыше рядового сотника!

Я только покачал головой:

— Ротмистром он станет, только если его сотня вырастит в полноценную роту… Причем не путем объединения с другой сотней, а именно за счет обученного по всем правилам пополнения.

Шотландец легко согласился, весело кивнув:

— Пусть будет так! Ты не против его кандидатуры?

Я пожал плечами:

— Молод и зелен, но потенциал есть. Если хорошенько его натаскаешь, не против — но халтурить с этим нельзя, Джок. В грядущей большой битве именно Каверин поведет сотню, и возможно, именно от его умелых действий будут зависеть наши жизни… А то и судьба самого сражения.

Посерьезневший хайлендер согласно склонил голову:

— Да я все понимаю Себастьян, не переживай: я сделаю все, чтобы Каверин стал мне достойной заменой.

Я кивнул — после чего уточнил:

— А как там наш доблестный финн? Не знаешь, что с его поиском?

Шотландец по-доброму улыбнулся:

— Йоло серьезный парень, и к вопросу выбора приемника подойдет наверняка с большим пиететом. А значит, и без спешки… Ты же знаешь Тапани: своих людей он держит в ежовых рукавицах! Следит за внешним видом, чистотой тела, подковами лошадей, не отсырел ли порох… И каждую ночь лично проверяет дозоры — саам считает, что даже посреди княжеского лагеря нельзя пренебрегать безопасностью!

— Да уж… И что бы мы без него делали?

— Да по миру бы пошли. — хохотнул горец. — Себастьян, давай уже скорее с конем, хочется пройтись по лагерю, повидаться с офицерами из числа наемников, узнать последние новости, в конце-то концов!

— Ты меня не подгоняй. — отмахнулся я. — Я командир полка. А командир всегда готов вовремя, даже если опаздывает!

— Да ты не только солдат удачи, Себастьян, ты еще и философ! — картинно восхитился шотландец.

— Да ну тебя. — улыбнулся я, но с Хундом действительно решил закончить, напоследок погладив его по шее, да отдав несколько завядшее от холода яблоко, кое жеребец весело схрумкал.

— Пошли?

— Пошли…

В княжеском лагере пока что все спокойно и благодушно. Еще пахнет едой припозднившихся с трапезой солдат и дымом костров, слышатся мирные разговоры, шутки и смешки ратников. Да издали доносятся команды шведских и немецких инструкторов, обучающих очередной крестьянское пополнение приемам пикинерского боя… Даже выглянувшее из-за туч солнце начало прям припекать, отчего утренний мороз по ощущением стал заметно слабее… Правда, когда дует редкий ветерок, он тотчас проникает под одежду, заставляя зябко ежиться.

Неожиданно я заметил знакомые лица среди пятерых казаков и детей боярских, следующих нам навстречу. Последние также повеселили, заметив нас:

— Здрав буде, фон Ронин!

— И тебе не хворать, Василь Петрович.

Я крепко пожал протянутую мне ладонь казацкого сотника из числа людей Прокопия Ляпунова — как я посмотрю, зачастившего навещать кесаря в последнее время… Между тем, сотник широко улыбнулся в густую бороду, чуть поседевшую с нашей прошлой встречи.

— Говорят, тебя можно поздравить с повышением, Себастьян? Неплохо ты встретил татар под Ельцом, да и лисовчикам укорот дал — вроде и не шибко мудрена твоя хитрость, да никто до нее не додумался!

Я кивнул, молча принимая похвалы. Хотел, правда, ответить, что от обещанных Ляпуновым детей боярских фактически пришла только половина, но удержался от колкостей, вполне вежливо уточнив:

— Великий князь ждет?

— Да уже повидались… И я теперь состою при особе кесаря, как личный посол Прокопия Ляпунова! Кстати, для наемников хорошая новость: вечером всем выплатят обещанное жалование, церковь и купечество в очередной раз собрали обоз с золотом.

— Прекрасно! — я улыбнулся, оценив своевременность выплат, неизменно поднимающих боевой дух солдат. Чье название, собственно, и произошло от термина «сольдо», мелкой итальянской монеты для найма ландскнехтов… Лермонт также широко улыбнулся во все тридцать два зуба:

— Василий Петрович, дорогой, ты сделал наше утро еще более солнечным!

— Ваши рейтары и вы сами уж точно заслужили свою плату, ребятушки. — голубые глаза Петровича озорно заблестели, после чего он чуть виновато улыбнулся. — Ну да, заговорились мы, фон Ронин. Времени нет. Вечером, дай Бог, еще свидимся! И рад видеть в здравии вас обоих.

Казак дружески похлопал меня по плечу, и я уже вполне искренне ответил:

— Взаимно, Василь Петрович. Свидимся!

Посланцы Ляпунова удалились — и тут же налетел промозглый, колючий ветер, заставив меня в очередной раз поежится от холода.

— С хорошими новостями, а, Себастьян? — сияющему Джоку, услышавшему о выплатах, все нипочем: ни ветер, ни стужа. — Давненько от моего кошелька не было слышно веселого перезвона монет!

— Вознаграждение — это отлично. — согласился я. — Можешь сказать рейтарам. Предвкушение праздника даже важнее, чем сам праздник.

— Сомнительное утверждение. Но я сейчас же отправлюсь к Тапани!

— Ступай. Ветер поднялся, все одно лучше пересидеть в шатрах, чем коченеть на морозе…

Время до вечера пролетело в повседневной мороке — уход за лошадьми, обеденная трапеза, повседневная чистка оружия и брони от небольших крапинок ржавчины, да смазка его льняным маслом. Что поделать, до изобретения нержавеющей стали еще несколько столетий.

К вечеру же за мной зашли Тапани и Лермонт — оба в лучших своих костюмах, с подровненными бородами, причесанные! Впрочем, и я соответствую своим офицерам в черном дублете, перетянутым кожаной перевязью с верным рейтшвертом в ножнах. Да с трофейной дагой на поясе, соседствующей с единственным пистолем — конечно же, «отцовским»! Запрет на ношение оружия в присутствии князя покуда не действует, хотя, на мой взгляд, он был бы не лишним… Шляпа с орлиным пером и щегольские красные сапоги! Образ завершает теплый плащ, накинутый на плечи; был бы его цвет голубым, да с белым крестом как у мушкетеров, то я вполне бы сошел за французского дворянина из гвардии короля Людовика…

Хотя нет, не сошел бы. Все одно присутствующие на совете французские рейтары нас наверняка перещеголяют!

Мороз к вечеру придавил; и хотя ветер стих, мы добирались до княжеского шатра практически бегом — но все одно опоздали к началу собрания! Так что втиснуться в него втроем удалось уже с трудом — и наша троица заняла место за спинами присутствующих офицеров из числа наемников Делагарди и собственно русских командиров.

— Себастьян. Comme toujours, tu reviens victorieux. C'est comme ça qu'on devient César. — Прозвучал слева знакомый голос.

— Je peux me passer de la couronne de laurier, Шарль. — улыбнулся я, с легкой ностальгией вспомнив, как переманил на свою сторону ротмистра французских рейтар. — Хорошо выглядишь.

Легран, в бархатном камзоле и широкополой шляпе с куда как более роскошным, нежели чем у меня пером, действительно выглядит, словно прибыл сюда с королевского приема в Версале.

— Ты тоже Себастьян, ты тоже…. Грешен, но думал все будет удручающе. Хотя эта борода в московитском стиле… Портит образ!

— Лицо мерзнет. — признался я. — Да и привык уже. Как вы здесь?

— Скопин-Шуйский словно Ахиллес идет от победы к победе! Впрочем, не будем отвлекаться, кесарь взял слово…

Великий князь, уже успевший поприветствовать собравшихся, действительно приступил к изложению плана боевых действий на ближайшее будущее:

— …Мы не можем допустить объединения Сапеги и короля, как не можем и позволить гетману отступить от Москвы. Думаю, он все еще стоит под Дмитровом лишь только потому, что путь на смоленскую дорогу преграждает тушинский лагерь, воры которого без особой радости ожидают Сигизмунда… Но счет идет на дни, если не на часы. Сам самозванец уже бежал под Калугу, и все больше русских воров уходят в его новый лагерь вместе с казацкой вольницей. В Тушино заправляет гетман Ружинский — а ведь и он, и Сапега во время рокоша Зебжидовского воевали именно на стороне короля! Так что все их выжидание связано лишь с торгом — пытаются выклянчить у Вазы помилование бунтовщикам из польских и литовских хоругвей, лучшие условия для своей верной службы, да больше земель нашего русского царства в личное пользование! И если король не сглупит, то уже со дня на день мятежным шляхтичам будет обещано помилование, а обоим гетманам — богатые владения на Руси.

Кесарь сделал небольшую паузу, и все присутствующие важно закивали головами. Между тем, Скопин-Шуйский продолжил:

— Кроме того, не стоит забывать и о лисовчиках — те, правда, не смогут нанести тяжелого удара в случае сражения, но могут перерезать все восточные дороги, лишив нас подвоза пороха и продовольствия из-под Калязина. Как вы сами понимаете, для нас это смерти подобно… А потому прежде всего, я направлю под Калязин отряд Семена Головина из сотни стрельцов, трехсот ратников из ополчения, полусотни франских рейтар и смешанной сотни детей боярских да казаков. Кроме того, на помощь воеводам, перекрывшим дороги из Суздаля, необходимо отправить как минимум по сотне детей боярских каждому…

Вперед вышел невысокий, но широкоплечий мужчина в роскошной собольей шубе и с достоинством поклонился Михаилу Васильевичу:

— Все сделаем, великий князь!

Кесарь ответил легким поклоном:

— Не сомневаюсь в тебе, Семен Васильевич, потому и даю поручение, и столь мало воинов выделяю — знаю, что под твоим началом склады наши в Калязине не достанутся врагу.

Воевода отступил назад с очередным поклоном, а Скопин-Шуйский уже продолжил:

— Самое же важное сейчас — это перерезать дорогу между Дмитровым и Тушино, отрезав Сапеге путь к отступлению, да не позволив Ружинскому прийти на помощь соседу-гетману. С этой целью я уже завтра отправлю в поход лучших своих ратников, сибирских и архангельских стрельцов воеводы Давыда Жеребцова, следующих на лыжах, а также прочих лыжников-поморян. Кроме того, этот отряд усилит сводный рейтарский полк полковника Себастьяна фон Ронина, им же обученный и собранный… Себастьян фон Ронин присутствует на собрании?

Великий князь с некоторым неудовольствием окинул взглядом присутствующих в шатре, пока я с некоторым трудом проталкивался вперед:

— Господа, расступитесь… Прошу меня извинить… Послушайте, ну меня же зовут, дайте дорогу!

В конце концов, когда я сумел пробиться сквозь плотную толпу офицеров, воевода Давыд Жеребцов уже замер перед кесарем. Да, это действительно человек-легенда, действующий на самом острие… Немолодой, несколько грузный и рослый, с испещренным застарелыми шрамами и морщинами лицом, этот истинный воин облачен лишь в стрелецкий кафтан! Пусть и лучшего качества, чем у прочих воинов… Меня он смерил несколько презрительным взглядом, мол, щеголь какой немецкий — но я и не подумал обижаться на прочного и надежного, словно дуб, воеводу…

Этот честный и упрямый человек оставался верным присяге ни смотря ни на что; будучи верным воеводой еще при Борисе Годунове, Давыд был сослан Василием Шуйским аж в Мангазею, на крайний север. Там он отстроил кремль и церковь, основав также Туруханское зимовье. Когда же воевода Жеребцов прознал о Лжедмитрии Втором, то собрал тысячу с небольшим сибирских стрельцов (почитай, всех выгреб из края!) и двинулся на Москву, по пути увеличив свой отряд за счет шести сотен архангельских стрельцов.

В общей сложности Жеребцов прошел со своими воинами свыше двух с половиной тысяч километров! А когда он приблизился к театру военных действий, то как снег на голову обрушился на черкасов Лисовского у Костромы, где наголову разбил лисовчиков! Соединившись же с Михаилом Васильевичем под Калязиным, Давыд смело воевал под его началом и отличился в Калязинской битве, когда его отряд, преследующий Зборовского и Лисовского, с ходу захватил Переяславль-Залесский. После воевода Мангазеи продолжил честно воевать под знаменами Скопина-Шуйского, сражался на Каринском поле… А после, во главе своих стрельцов атаковал Сапегу у Троице-Сергеевой лавры вместе с отрядами Григория Валуева и Семена Головина; именно Жеребцов сумел прорваться в осажденный монастырь с несколькими сотнями воинов, окончательно похоронив надежды гетмана его захватить!

Наконец, именно сибирские и архангельские стрельцы Жеребцова сформировали первые отряды летучих лыжников великого князя — зимой они даже мобильнее конницы. В известном мне варианте истории эти лыжники сыграли ведущую роль в разгроме Сапеги под Дмитровом. А позже сам Давыд, отправленный на усиление под Калязин, обрел честную воинскую смерть в схватке у Троицкого Макарьева монастыря… Но покуда воевода жив и здравствует, и смотрит на меня с легким презрением — а я просто радуюсь тому, что этот честный и надежный человек жив!

И дай Бог, и еще поживет в новом варианте истории.

Между тем, кесарь принялся ставить нам боевую задачу:

— Общее командование осуществляет Давыд Васильевич. Я выделю десяток вертлюжных пушек под картечь — а сам бой в случае выступления Ружинского к Дмитрову вижу так: гусарские роты встречают рейтары фон Ронина. Возможно не весь полк, а две-три сотни, чтобы не столпились на дороге…

Я согласно кивнул, и великий князь продолжил свою речь:

— Залп в упор, разворот, отступление — как под Калязином; тогда вы, полковник блестяще исполнили этот прием! Ложное отступление продолжится, пока рейтары не подведут ляхов под залп картечи и огонь стрельцов — тут уже воеводе потребно выбрать удобное место на возвышенности. Срубить острожки вы, понятное дело, не успеете, обоза большого вам также не дам, гуляй-города не возвести. Но получите достаточно кованых железных репьев, рассыплете их по склону — и гусары не добрались до вас верхом… А после стрелецкого залпа в бой вступят оставшиеся сотни рейтар — и развернутся те всадники, что заманили врага в ловушку.

Михаил Васильевич сделал небольшую паузу, после чего продолжил:

— У казаков сей прием называется «вентерь» — и в самом начале славной битвы при Молодях русские воеводы сумели его исполнить. Тогда поместная конница Хворостинина заманила татар Девлет Гирея под залп пушек и стрельцов Воротынского, вставших гуляй-городом на холме… Верю я, что и вы сумеете повторить «вентерь» с гусарами Ружинского!

Мы с Жеребцовым практически одновременно поклонились, принимая волю кесаря, и попятились назад — в то время как Михаил Васильевич обратился к очередному офицеру:

— Воевода Григорий Леонтьевич Валуев останется в монастыре с тысячным отрядом ратников, будет прикрывать наши ближние тылы. С остальным же воинством, включая шведских наемников Якоба Понтуссона Делагарди мы без промедления, но по готовности выступим к Дмитрову и поспешим осадить его, покуда Сапега не оставил града. Долгой осады его войско не выдержит из-за отсутствия припасов — и тогда гетман будет вынужден принять полевое сражение, в коем мы не оставим литовцам и шанса на победу!

— Да!!!

— Ура-а-а-а!!!

— Виват!!!

Я только-только поравнялся с сияющими, разделившими общее ликование Джоком и Тапани — и лишь краем уха, можно сказать даже случайно уловил сквозь ор офицеров обрывок женского вскрика, да отголосок показавшегося знакомым голоса:

— Да отпусти ты, дурень!!!

— Рада?

Не понимая, что происходит, но, решив разобраться, я тотчас покинул великокняжеский шатер — благо, что мы с рейтарами итак заняли место у самого входа… И тут же моим глазам предстала совершенно нелицеприятная картина — супругу «Орла» крепко держит у локтя один из стрельцов княжеской охраны, тесня яростно сопротивляющуюся женщину прочь от шатра:

— Велено не пущать! Собрание у великого князя, дура!!!

— Сам дурак! Мне срочно нужно войти… Себастьян?!

Рада заметила меня — и ее круглые от возбуждения глаза радостно засверкали; я же, шагнув к стрельцу, требовательно приказал:

— Отпустите женщину. Или Бог свидетель, я тотчас вызову вас на дуэль!

Страж, несколько опешил от моего напора — и, не поняв смысла угрозы, но правильно уловив сам факт ее наличия, девушку все же отпустил. А Рада тотчас кинулась мне на грудь:

— Себастьян, беда! Глафиру убили!!!

— Убили?! Кто?! Какую Глафиру?!

Я несколько растерялся от напора молодой женщины — и не сразу смог вникнуть в ее слова. Но Рада, чуть успокоившись, тотчас пояснила:

— Глафира, старшая княжеской кухни! Сегодня днем отправилась на встречу с хахалем своим, фрязем Антонием — да запропала! До вечера ее и не искали, а после найти уже и не могли… Только случайно в сеннике на тело ее хладное наткнулись, сеном приваленное. Антоний ее придушил, фрязь!

— Фрязь? Антоний?

Картинка происходящего начала складываться в моей голове — а то, что складывается, мне очень сильно не нравится. Ведь фрязями на Руси именуют итальянцев — к тому же Антоний хотя и крестильное имя у православных, но популярностью в Московии никогда не пользовалось… Разве что в среде священников. Значит, итальянец Антоний… Убийство женщины, причем хладнокровное и в тоже время наспех совершенное, попытка спрятать тело и не оставить следов… По крайней мере удушение не предполагает истечения крови, что вскоре бы выдало положение тела. Эту смерть можно списать на бытовое изнасилование несговорчивой бабы, после которого выродок не захотел дать женщине и шанса его обличить — но ведь глупо убивать, когда ты УЖЕ известен как избранник жертвы!

Состояние аффекта, желание сбежать, пока не подняли шум?

Но тут очень важно положение несчастной — старшая кухарка княжеской кухни. Смерть. Фрязь, то есть итальянец… А Италия — это и Рим, и Ватикан, и папские агенты, и инквизиторы, и иезуиты…

И яды.

— Да, фрязь! И вот что удивительно: Глашу днем наши уже не видели, а вот сияющий как медный пятак Антоний на кухню заходил — и упредил, что до вечера Глафиры не будет. Однако же он распорядился от ее имени принести вина к великому князю!

— Твою же ж…

Я рванул обратно в шатер, мазнув злым взглядом по дебилу-стрельцу, едва не доведшему до катастрофы своим тупым служебным рвением! Тот аж шарахнулся в сторону — а я, забежав внутрь, во весь голос закричал:

— Измена!!! Княже, не пей вина!!!

Все присутствующие начали удивленно оборачиваться в мою сторону, и большинство офицеров расступилось, дав проход к столу столь же удивленно и вопросительно посмотревшего на меня кесаря. А я с облегчением разглядел, что нетронутый кувшин вина с парой кубков стоят в стороне, на самом краю стола…

Но прежде, чем я успел бы выдохнуть, один из стоящих подле самого Михаила офицеров вдруг стремительно рванулся к нему! Сбив в сторону стоящего на пути Делагарди, не успевшего среагировать… Незнакомый мне мужчина с яростно искаженным лицом попытался поразить Скопина-Шуйского ударом кинжала, направленным в его живот! Однако кесарь успел отвести выпад противника предплечьем, одновременно сместившись подшагом влево, с линии атаки врага…

А очередной удар убийца уже не успел нанести: действуя на одних лишь рефлексах фон Ронина, я тотчас вырвал из-за пояса «отцовский» пистоль — и выстрелил навскидку! Оглушительно грохнуло, руку привычно рвануло в сторону; когда же небольшое пороховое облачко развеялось, то я увидел лишь князя, ошарашено замершего над телом несостоявшегося «ассасина»…

Господи спаси! Пронесло…

— Убивец!

— Тать!!!

— Защитите князя!!!

— Cesar est blessé!

Последнее замечание не соответствует истине; лишь крохотный порез, точнее даже царапина украсила предплечье князя с внешней стороны. Это когда он выставил блок, дага убийцы вскользь задела руку, располосовав ткань кафтана… Михаил Васильевич, еще не до конца пришедший в себя, посмотрел мне прямо в глаза — после чего покачал головой, и неожиданно восхищенно воскликнул:

— Но каков выстрел! Прямо в голову!

И действительно, прямо в голову; я толкнул носком убийцу, перевернув его с бока на спину. Мне в какой-то степени повезло — пуля пистоля вошла в череп ворога сбоку, не ранив лица, и я тут же позвал друзей:

— Джок, Тапани! Приведите в шатер Раду, она стоит у самого входа! Прямо сюда подведите!

Внимание взволнованных офицеров и самого великого князя тотчас сконцентрировалось на невольно смутившейся женщине, в сопровождении моих рейтар проследовавшей через весь шатер. Ну ничего, пусть привыкает к вниманию — в конце концов, сегодня она спасла самого кесаря! И люди об этом не забудут; точно не в ближайшее время…

— Рада, посмотри — это тот самый Антоний?

Я рассчитывал на утвердительный ответ — но невольно побледневшая при виде мертвеца женщина лишь отрицательно махнула головой:

— Нет, этого впервые вижу… Ой, княже!

Я с захолодевшим сердцем проследил за испуганным взглядом Рады, обращенным на Михаила — а после едва успел подхватить резко побелевшего, словно простыня, кесаря, с закатившимися глазами рухнувшего мне на руки…

Идиот! Ну, конечно же, лезвие кинжала было отравлено!!!

— Лекаря!!!

Глава 10

…Я глубоко вдохнул, выдохнул, и снова вдохнул, рассматривая осадный польский лагерь — переметаемый метелью, рывками гонящей заряды снега и рвущей ткань шатров. Польско-литовский лагерь, если быть точнее… А стены мощного Смоленского кремля, словно кость в горле застрявшего в глотке ляхов, так и вовсе теряются в снежной дымке — лишь неясной, грозной тенью виднеющиеся где-то вдали.

Трофейный конь, по наитию прозванный мной Сивкой, уже попривык к новому наезднику за последние пару дней — и сейчас он нервно перебирает копытами; умному, чуткому животному передалось мое настроение. Да и то, как не волноваться? Без своевременной помощи из крепости все, что задумано мной, обернется обыкновенным самоубийством! И ведь не только для меня и моих ближников — но и для нескольких сотен крестьян-ополченцев, этаких смоленских партизан, поднятых на борьбу с поляками воями Скопина-Шуйского.

Лишь бы Адам целым и невредимым добрался до крепости…

Прошло уже две полные седьмицы с тех пор, как я покинул Смоленск во главе небольшого отряда всего из семи стрельцов — своих собственных и ратников из числа гарнизона, выделенных мне Шеиным. Естественно, я не стал брать с собой никого из десятников — зато привлек к вылазке своих лучших рубак.

Как и задумал воевода, отвлекающим маневром стала дерзкая вылазка черкасов, отправленных за «дровами»; последним предстояло с одним лишь холодным оружием пробраться к частоколу и Молоховской башни и, раскачав бревна надолбов, перенести их в крепость, сколько получится. Не уверен я, конечно, что хоть кому-то из казаков удалось раздобыть столь ценное и необходимое для осажденных топливо… Как и в том, что выжила хотя бы половина черкасов! Но ведь их задача по замыслу воеводы и заключались лишь в отвлечение внимания от моей малой группы; благо, месяц на небе в ту ясную ночь показался лишь крошечной своей частью…

Мы со стрельцами покинули Смоленск тайным ходом башни-Веселухи (вот как они дают им названия?!), ведущим к Днепру. Собственно, этот относительно короткий ход предназначен не для вылазок, и даже не для того, чтобы безопасно покинуть осажденный град женщинам и детям, увы… Нет, выход к воде дает горожанам возможность обеспечить себя водой, если колодцы пересохнут или воды из нее будет недостаточно для нужд гарнизона и укрывшихся в Смоленске жителей.

Однако же просторный, облицованный красным кирпичом ход с высоким арчатым сводом (мы шли свободно, не опуская голов), выводит не только к воде, обрываясь у Днепра уже довольно узкой пещерой-лазом, но и к берегу — где вход в него прикрыт густо растущими ивами. Причем, чтобы выбраться к реке, мы миновали аж целых три прочных кованных решетки с узкими дверцами, одна из которых перекрывает ход уже у самого берега, а две другие защищают башню. Незамеченным да свободно здесь не пройти, а в тайнике башни лаз сторожат сменяющие друг друга стрельцы — очередной дозорный и проводил нас к берегу.

Кроме того, с момента нашего выхода Шеин распорядился выставить еще один дозорный пост у береговой дверцы — чтобы стрельцы в свое время смогли впустить моего посланника…

Скрытые ночной тьмой, к тому же облаченные в белые полушубки из светлого меха и такие же белые шапки, мы следовали вдоль берега Днепра практически до рассвета, оставив далеко позади границу польского осадного лагеря. Какое-то время оттуда доносились звуки боя — крики людей, звон железа, нечастые выстрелы, переросшие затем в слитные залпы; однако же еще прежде, чем расстояние скрыло бы все звуки, короткая, яростная сеча утихла. Осталось лишь только догадываться, какие потери понесли запорожцы из-за отвлекающего маневра…

Но сантименты сантиментами, а в крепости реально нечего жрать; покалеченные лошади лишь на время избавили осажденных от голода. Так что ненадежные черкасы должны были делом доказать свою верность и готовность драться за Смоленск! Ведь эта глупая со стороны вылазка не только отвлекла внимание литовцев, и не только принесла гарнизону несколько кольев на дрова — но также дала возможность всем сомневающимся и раскаивающимся казакам сдаться на милость ляхов…

А вот уцелевшие встанут в общий строй защитников града, заслужив право есть с ними из одного котла — и драться плечом к плечу на стенах крепости!

Мы же, в свою очередь, лишь в сереющих предрассветных сумерках добрались до пойменных лесов, растущих у самой реки (и вырубленных вблизи Смоленска), где нашли укрытие и позволили себе короткий отдых.

А после… После начался тягучий и долгое время бесплодный поиск тех отрядов местных партизан, кои сумели организовать посланные кесарем служивые.

Всего нас было порядка десяти «диверсионных групп». И каждая покинула лагерь Скопина-Шуйского по готовности — да своим маршрутом. Все для того, чтобы следующий на лыжах сводный отряд стрельцов и казаков в более, чем три сотни воев, не привлек внимания воров и не стал добычей лисовчиков, черкасов и прочего разбойного сброда, навалившегося бы на нас большей силой… Мелким группам, способным при случае здорово огрызнуться, но также и более маневренным, и скрытным, просочиться сквозь «слоеный пирог» охваченной Смутой России было куда как легче, чем единому войску!

Так вот, прозорливый Шеин отправил нас на поиски соратников, чтобы собрать их в единый кулак — и нанести по врагу удар извне, застав не готовых к такой атаке ляхов врасплох! В то время как гарнизон пошел бы на вылазку из крепости одновременно с нами… План, в общем-то, самый логичный в настоящих условиях.

Вот только его воплощение оказалось не столь простым и быстрым, как этого бы хотелось!

Иными словами, нам пришлось вести поиск практически вслепую. И удалившись на два десятка верст от града за один дневной переход, при этом не встретив ни единой живой души, далее мы условились разбиться на пары. В каждой из которых было по моему стрельцу — и стрельцу из числа смолян, хорошо знающих ближние к Смоленску волости и окрестные веси, где мы могли бы узнать хоть что-то о партизан. Так вот, распределившись на второй день, мы вновь начали поиск, надеясь встретить хоть кого-то — и договорившись вернуться к исходной точке три дня спустя…

И ведь лишь на четвертый день поисков, одна из групп (не моя), уже возвращаясь назад, встретила воев одного из «партизанских» отрядов!

Как позже выяснилось, после первых же удачных (или неудачных, у всех по разному) столкновений с литовцами и черкасами, «партизаны» были вынуждены искать спасения в заснеженных лесах. Естественно, в этот период нашим было не до нападений на вражеские обозы или засад на шляхтичей — им приходилось отбиваться от преследующих ворогов, пытаясь спасти крестьянские семьи… И в этих схватках погибло много опытных воинов из числа служивых людей — самые боеспособные, они оставались в прикрытие вместе с наспех обученными крестьянами. Так что, пожалуй, только поспешный уход коронного войска из-под Смоленска спас большую часть «партизан» от истребления — или же голодной гибели в мерзлых чащах…

Конечно, с уходом Сигизмунда ситуация сильно выправилась — ведь исчезла огромная орда черкасов, озорующих в окрестностях града в поисках фуража и провианта (по ходу грабящих всех подряд со всеми вытекающими). Исчезли и фуражирские отряды литовцев, целенаправленно обирающих крестьян… Возможно, гетман осадного отряда также отправил бы в свободный «поиск» пару хоругвей — но эти планы спутала наша первая вылазка из Смоленска, дорого обошедшаяся осаждающим… Таким образом, нам практически ничто не мешало собрать людей в единый кулак, разослав гонцов во все окрестные веси!

Разве что время и расстояние…

Но вот мы здесь, под стенами крепости — спустя две седьмицы. Чуть более полутора сотен стрельцов и казаков (в сущности, в плане вооружения и обеспечения сейчас они особо не различаются), да четыре сотни кое-как вооруженных крестьян… В открытом полевом бою ляхи (одни гусары!) стоптали бы нас за считанные минуты — учить «партизан» пикинерскому бою и перевооружить их пиками у меня не было ни времени, ни ресурсов, ни шведских или германских инструкторов под рукой. Но вот хорошенько ударить по спящему лагерю ворогов, так и не удосужившихся окружить его хоть какими-то внешними укреплениями…

Это мы вполне можем!

Однако же есть два «но». Первое: нужно бесшумно снять дозоры, чему, в теории, способствует разыгравшаяся вьюга. И второе — помощь из крепости. Если Шеин сумеет организовать вылазку, значит, шансы у нас очень хорошие. Если нет… Н-да, было бы неплохо дождаться возвращения Адама из Смоленска, чтобы знать уже наверняка, что Шеин в курсе нашего присутствия — и что готовит встречную атаку на ляхов.

Однако же есть сразу три вполне объективные причины, вследствие которых я не стал ждать возвращения посланника. Во-первых, вьюга, предсказанная старожилами-крестьянами в грядущую ночь — идеальные условия для внезапной атаки! Следующую же непогоду можно было ждать еще долго… Во-вторых, под моим началом собрался немалый отряд — и каждый дневной час промедления грозил нам даже случайным обнаружением «партизан» ляхами. С предсказуемыми последствиями в виде безрезультатной гибели большинства наших воев… И, в-третьих, посланника ждала опасность не только на пути в крепость, но и на обратной дороге.

А что, если Адам доставил бы мою весточку Шеину, но не сумел бы вернуться обратно?!

В общем, отправив стрельца к Михаилу Борисовичу с вечерними сумерками, ближе к утру я вывел свое невеликое войско на опушку леса, ближнюю к южной оконечности вражеского лагеря — и ведущей к нему дороге, дав людям отдохнуть пяток часов. Хорошо, что зимой ночи длинные… Как и обещали старожилы, метель нынче знатная, прямо пурга! В лесу деревья хоть какое-то укрытие давали, однако же на открытой местности…

Но вот, я уже оседлал Сивку (так и хочется добавить «Бурку»). А следом за мной четверо опытных стрельцов, лучших рубак моего отряда, забрались на трофейных лошадей, облачившись в трофейные же польские кафтаны (все, что удалось найти у «партизан»)! И нужно бы уже послать коня вперед, а сердце вдруг стиснуло в тревоге, накатили сомнения: а вдруг? Вдруг Адам все же не дошел? Вдруг Шеин не успеет собрать отряд на вылазку? Вдруг Адам попал в руки ляхов и выдал все под пытками, и теперь нас ждет засада?! Не стоило ли дождаться возвращения стрельца?!

Так ведь уже не вернется, не упреждал я его, чтобы возвращался… Поздно метаться; принял решение — действуй!

Широко перекрестившись, я обернулся назад, посмотрев в лица Дмитрия и Петра, замерших позади — и попытался ободряюще им улыбнуться в надежде, что соратники эту улыбку разглядят.

— С Богом братцы! Семи смертям не бывать — а одной все одно не миновать!

Блин, почему-то именно сейчас я впервые проникся глубиной столь простой и одновременно с тем гениальной народной мудрости…

Чуть пришпорив Сивку, неохотно двинувшегося в самую пургу, я принялся мысленно молиться — ведь если открыть рот, то лезущий в глаза и даже ноздри снег тотчас забьется и в него. Впрочем, главное в молитве ведь то, чтобы она шла от сердца, пусть даже и безмолвна… Тем более псалом «Живый в помощи» не подразумевает какого-либо домысливания — в нем все говорится прямо:

…Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих.…

Слова древнего псалма успокаивают, позволяют сохранить равновесие в чувствах; прочитаешь его, и «Да воскреснет Бог» — вот уже и время прошло, и расстояние до врага поменьше стало, и не так уже и тревожно сердце в груди бьется…

Окрик дозорного раздался внезапно — и только после неясные очертания человеческой фигуры проступили сквозь стену снега чуть впереди нас, в каких-то двадцати шагах! Хорошо хоть, что вместо окрика сразу не пальнули. Хотя… При таком-то ветре фитиль наверняка потухнет; а колесцовых самопалов у дорозных на дороге в лагерь может и не быть…

В любом случае, чуть приоткрыв рот, я издал лишь приглушенное:

— А-о, кхм, кхм… Кхах!

Пытаясь таким образом имитировать ответ человека, чьи слова унес, заглушил встречный ветер; увы, среди моих людей нет ни одного воина, кто мог бы чисто говорить на польском или литовском. Приходится импровизировать…

Часовой повторил свой окрик, раздавшийся теперь уже с явной угрозой. Слов я не разобрал, но смысл наверняка один и тот же у всех караульных: «стой, кто идет»! Между тем, мы приблизились уже на дюжину шагов; можно тотчас погнать коней вперед и порубать часовых — сквозь снег проступило уже четыре фигуры ляхов… Но если хотя бы у одного дозорного обнаружится готовый к выстрелу колесцовый самопал! Или рог, в который кто-то из часовых успеет протрубить…

Нет, мы должны действовать наверняка.

— Аа-а-а-а!!!

Ох, не знаю, насколько картинным вышел мой вскрик — уверен, что Станиславский не поверил бы. Но с коня я рухнул в снег вполне естественно — а мои спутники, следуя оговоренному заранее плану, тотчас тревожно завопили, и начали прыгать вниз, бросившись мне на выручку. К месту моего падения поспешили и встревоженные ляхи; наверняка простые боевые слуги кого из шляхтичей, с едва ли не вбитым в них раболепским преклонением перед господами… Неправильное поведение для часовых — но разве кто-то учил польский «почет» (незнатных воинов из числа панских слуг) уставу караульной службы? Тем более, поляков (а может, и литовцев) наверняка успокоила наша немногочисленность, расслабленность и неспешный ход коней…

Собственно, все то, на что я и строил расчет! Пусть и в дозоре, но мало кто решится до последнего проверять условных «своих» (возможно, старших по положению панов) там, где врагов увидеть не ожидаешь, и где служба из действительно боевой превратилась в обыденно-спокойную…

Я бы сказал, правда, в обманчиво-спокойную.

На подбежавшего первым ляха и его вопрос мои спутники демонстративно не обратили внимания; вчетвером они подхватили меня за полы плаща — и понесли вперед, к отставшим дозорным. Когда же прочие часовые, окончательно смутившись и не понимая, что же им делать, двинулись навстречу, Дмитрий словно бы подвернул ногу — и стрельцы без особого пиетета уронили меня на снег!

— О-о-о-о-о!!!

Участливые ляхи ринулись на помощь, и… Хищно свистнув, сабля Петра покинула ножны — чтобы мгновением спустя вспороть горло ближнего поляка; Дмитрий же буквально прыгнул с земли на второго ворога — с болтающимся на шее рогом! Молодец, сработал на упреждение по самому опасному для нас часовому, способному поднять тревогу; все, как я инструктировал…

Степан, дюжий и крепкий малый, единственный среди нас из смоленских стрельцов, чуть промедлил, так и не выпустив отворот моего плаща из рук. А вот плотный, широкоплечий Михаил, действительно схожий с медведем, одним тяжелым ударом пудового кулака отправил первого из дозорных на снег, мгновенно оборвав раздавшийся было вскрик! Последний из часовых рванул из-за пояса пистоль (все-таки один нашелся!); я уже вскочил было на ноги, рванувшись к ворогу, да потянув кылыч из ножен… Но опередивший меня Петро одним стремительным, резким ударом клинка наискось, через живот и грудину, оборвал жизнь дозорного… Мгновением спустя поднялся с земли и Дмитр, вытирая окровавленное лезвие засапожного ножа об одежду противника.

— Все… Кажись все.

Я с облегчением выдохнул, осознав, что впереди не раздалось ни единого возмущенного, настороженного или предупредительного крика — ровно, как и выстрела из самопала с колесцовым замком. Четыре окоченевших ляха в дозоре у потухшего на ветру костра, уже не совсем способных адекватно воспринимать ситуацию — и четыре всадника, в одночасье разобравшихся с ворогом! Как же я, однако, угадал с числом воев сопровождения…

А между тем, присмотревшись, сквозь снежную пелену уже можно рассмотреть первых лыжников из числа нескольких сотен воев, медленно и безмолвно следующих к польскому осадному лагерю. Они двинулись вперед практически вслед за нами… Темные тени, проступившие из мрака ночи — несущие ворогу воздаяние за несколько месяцев унижений, грабежей и убийств…

Так медленно и тихо, никуда не торопясь, к ляхам скользит на артах неотвратимая гибель.

Глава 11

Иван Ходырев сильно взопрел, спешно перебирая артами по чуть подмороженному насту, хрустящему на каждом его шаге. Но, несмотря на сбившееся дыхание и уже потяжелевшие, натруженные ноги,налившиеся свинцом, крестьянский сын упрямо прет к стоянке ляхов, вырвавшись вперед прочих ополченцев — крепко стиснув зубы, да практически зажмурив глаза, хоронясь от летящего прямо в них снега…

Ох, и какая же нелегкая привела людей литовских в Смоленские волости этой осенью! Конечно, земли эти не един раз становились полем боя между литовцами и московскими русичами — но уже сознательная юность Ивана и вступление в пору мужской зрелости пришлись на сравнительно спокойное, благополучное время…

Нет, Ходырев успел черпнуть лиха и познать горе на своем коротком веку. Был и голод, унесший мамку и младших сестер, и батя сгинул в лесу — когда на небольшой обоз всего из трех саней налетела озверевшая с голодухи волчья стая… Быстроногие кобылы соседей, впряженные в сани сельчан оказались порезвее, одна только отцовская Белуха еле-еле переступала ногами, из последних сил пытаясь оторваться от серых… Да куда там! Волки не хуже людей (а то и лучше!) понимают, какая жертва легче всего им достанется — а потому Белуху они задрали бы без шансов. Вот отец — отец мог спастись, особенно если бы соседские оказались посмелее! И взяв топоры в руки, помогли бате отбиться от налетевших волков… Но Никита Михалыч Ходырев не хотел бросать единственную уцелевшую кобылу, без которой поля по весне не вспахать — а мужики-селяне, собравшие с Никитой малый обоз, следующий в Смоленск, не только не подумали прийти на помощь, но не рискнули даже остановиться и дождаться отца Ивана…

Тогда же старший брат Мишка — случилось все три зимы назад — спешно собрался и подался в Смоленск, искать счастья на ратной службе. Давно хотел, да отец не пускал, ему сыновьи руки ой как нужны были в хозяйстве… С тех пор еще дважды отчаянно завидующий Михаилу Иван виделся со старшим братом — принарядившимся в стрелецкий кафтан да сапоги, перепоясанный кушаком с саблей на перевязи, тот изредка заглядывал покрасоваться в родную деревню! Но еще по весне большая часть смоленских служивых отправилась на соединение с ратью Михаила Скопина-Шуйского; под началом князя (говорят, теперь уже «Великого» князя!) и ратуется теперь с ворами Михаил…

Да, Смута, начавшаяся с выступления на Москву первого самозванца, здорово тряхнула Русь — но именно Смоленские волости она не особо-то и зацепила. До недавнего времени… Ведь оба самозванца следовали к столице кружными путями северских городов и южного порубежья — Чернигов, Путивль, Новгород-Северский… Здесь царскую власть недолюбливали еще со времен Бориса Годунова, здесь было крепко влияние казачества (и донского, и запорожского) — а казаки во множестве поддержали Лжедмитриев. Куда им было соваться под мощнейшую Смоленскую крепость с воровской голытьбой да горсткой ляхов!

Ну, а пока Смута собирала на Руси кровавую дань, Иван воспитывался в семье дядьки по материнской линии — благо, что мужские руки в хозяйстве всегда сгодятся! Погоревал Ванька, конечно, крепко — но жизнь понемногу налаживалась, брала свое, и крепкий парубок как-то незаметно вырос и возмужал, став единственным наследником отцовской избы и земельного надела семьи. Так что вскоре Ванька прослыл на деревне не самым последним женихом! Приглянулась ему на вечерних гуляниях парубков и девчат и девушка по сердце — Ульяна… И добрый молодец уже хотел было заслать сватов к ее родителям.

Но потом Смута пришла под Смоленск…

Началось все с налетов черкасов и литовцев на порубежные волости; дворянские заставы воеводы Шеины или просто разбегались, или были слишком малочисленны, чтобы сдержать натиск врага. Впрочем, деревня Ваньки Ходырева находилась далеко от границы с Литвой, и какое-то время война избегала его односельчан; однако земля полнилась слухами, что уже и сам король ляхов готовится к походу на Москву! А ближе к осени, когда неясные слухи стали получать пугающие подтверждения, крепкая семья Ульянки из еще относительно молодого отца и четверых работящих сыновей, да матери при трех дочерях, спешно собралась — и не дожидаясь ни большого обоза селян, ни сватов Ивана, отправились к Смоленску. Прохор, отец Ули (так Ходырев называл свою зазнобушку на гуляньях) вполне справедливо рассчитал, что когда обоз деревенских соберется, ляхи уже подступят к Смоленску — а если и нет, то множество крестьян могут и не впустить в переполненный беженцами град. В отличие от одной лишь семьи… Кроме того, чем больше обоз, тем выше шансы, что его захотят пограбить вороги; а уж от волков можно отбиться и с сыновьями!

Неглупый мужик Прохор… Был. Вроде бы и все рассчитал, да только люди могут лишь предполагать! Однако же складывается все порой совершенно иначе, как если бы мы того хотели…

Вот и Ванька Ходырев вместо долгожданной свадьбы да первой брачной ночи с любушкой, получил лишь быстрый, застенчивый поцелуй в небритую щеку — да твердое, горячее обещание любушки, что пойдет только за него; сам же Прохор наотрез отказался брать Ивана с собой… Думал, что в осажденном граде не прокормит со своих запасов лишний рот? Или боялся греха молодых, еще до свадьбы? А может, надеялся сосватать похорошевшую на глазах дочь за кого из служивых, иль ремесленников смоленских?! Может, и все вместе; так или иначе, прощание с Ульяной для Вани Ходырева стало последней встречей с зазнобой…

Седьмицу спустя с ухода их небольшого обоза, деревенские, возвращавшиеся с соседнего села, случайно нашли разбитые возы да порубленные тела всей семьи Прохора, сброшенные в овраг у дороги. Сердобольные сельчане похоронили зверски порубленных саблями несчастных, к тому же крепко погрызенных лисами да волками; но даже по числу павших можно было без сомнений сказать, что погибли все, без исключений…

Ох, и какой же неподъемной тяжестью свалилось на Ивана новое горе! Как же скрутило оно его сердце и душу, заставив на несколько дней забыть о еде, да искать спасенья в сонном иль хмельном забытье… Как же хотелось Ходыреву проснуться — и понять, что новости последних дней есть всего лишь ночной кошмар! Что сейчас, вот именно сейчас он проснется и осознает, что не было никаких черных вестей об Ули, что жива и невредима его любушка, что ждет его в Смоленске под охраной прочных стен крепости…

А все прочее было лишь страшным сном.

Увы, но проснувшись очередной раз, Иван смог осознать лишь, что топя свое горе в хмелю, он только бесцельно себя губит — в то время как погубившие Прохора и семью его тяти ходят по земле, да несут страдания и смерть прочим русичам! Поквитаться с черкасами иль литовцами, отомстить тятям! Вот, что стало теперь целью существования Ивана, смыслом, вновь наполнившим его жизнь…

Увы, большинство деревенских не спешило присоединиться к собираемой Ходыревым ватаге. Да и о чем говорить, коли в свое время мужики не помогли Ходыреву-старшему отбиться даже от волков! Ну, а большинство парубков, по молодости и глупости своей горящие схлестнуться с ворами, не имели ни оружия, ни ратной выучки, чтобы противостоять ворогу в поле! К тому же отцы непутевых сыновей вскоре крепко взгрели их батогами, обещая добраться и до Ивана — да поставить того на место, чтобы молодежь не губил вслед за собой, в брани-то с черкасами…

Воспоминания Ивана прервались внезапно — сквозь стену летящего навстречу снега вдруг проступили очертания шатра литовцев; до последнего осталось всего два десятка шагов! И Ходырев выдохнул с облегчением, даже каким-то восторгом: впервые за то время, как узнал он о гибели Ульяны, гранитная плита горя словно бы свалилась с плеч парня. Может, только на несколько кратких мгновений, а может быть, и навсегда… Просто пришло понимание, что сейчас он столкнется с врагом, и воздаст этому врагу за все — и как-то уже и не важно, эти ли литовские люди стали палачами семьи Прохора, или нет. Это враг, настоящий враг — для Вани ставший безликим, лишенным человеческого содержания, словно Змей-Горыныч с тысячами голов… Но сруби хотя бы одну голову — и новой уже не вырастит, и змей станет слабее!

Все головы не срубишь, конечно — но Ваня постарается, очень постарается воздать как можно большему числу литовцев! Ведь каждый из них может быть палачом Ульяны — или стать им для любой другой девушки, женщины, ребенка или старика на Руси, обязательно кем-то любимых…

Покрепче стиснув пальцы правой на рукояти увесистого плотницкого топора, левой Иван перехватил засапожный нож с чуть искривленным лезвием — и решительно двинулся к вражескому шатру. Спустя всего несколько кратких мгновений он добрался до входа и снял арты. Ненадолго замерев у полога (и мысленно побранив себя за то, что вырвался слишком далеко вперед, не дожидаясь соратников), Ходырев воскресил в памяти лицо Ульяны, вспомнил ее прощальный поцелуй — после чего решительно шагнул внутрь, откинув полог в сторону!

Лишь ближний ко входу литовец заворочался, приподнял голову, подняв на Ивана мутный взгляд заспанных глаз, после чего что-то бессвязно спросил… Ванька в нерешительности замер — беззащитный враг показался ему совершенно безобидным и не опасным, и чтобы представить, что именно он мог зарубить любушку… Ходырев сразу и не смог — а потому замер в нерешительности, не смея поднять топора. Но тут литовец (а может, и лях), продрал глаза — и уже более грозно, с вызовом и презрением вопросил:

— Kim jestes, smerd?

Ванька понял только про смерда — а когда противник еще что-то рявкнул, вслепую потянувшись к лежащей подле лавки сабли, Ходырев все же вскинул топор, с ненавистью процедив:

— Какой я тебе смерд, пес ляшский?!

Спустя еще удар сердца Иван, собрав всю волю в кулак, с размаху опустил топор на голову пронзительно вскрикнувшего ляха! Так, словно рубил им плашку на дрова… Последний уже нашарил пальцами рукоять сабли — и промедление могло бы обернуться гибелью самого Ходырева!

Впервые отняв жизнь, парень очумело пошатнулся, едва устояв на ногах; все же сохранив равновесие, он попытался было потянуть топор к себе… Но боек застрял в жуткой ране ляха — и Ваня, боясь посмотреть вниз, едва подавил рвотный позыв; после он все же шагнул ко второму литовцу, не проснувшемуся даже после крика товарища…

Упился перед сном? Или привык к крикам делящих с ним шатер людей, чьи души по ночам терзают кошмары содеянного? Так или иначе, Ходырев поравнялся с ним — а после, вновь напомнив себе об Уле, с размаху вогнал граненый клинок засапожного ножа в грудь отчаянно захрипевшего ворога, широко раскрывшего глаза от боли…

…- Открыть ворота!

Михаил Борисович Шеин, вовремя упрежденный посланником «Орла», первым миновал проход Молоховской башни, увлекая за собой четыре с половиной сотни детей боярских. Большинство их оседлали трофейных скакунов, да облачились в литовские пансыри — вооружившись также парными самопалами! А от Грановитой башни вперед уже пошли чуть ранее покинувшие крепость стрельцы, спешащие к линии надолбов, поредевшей напротив Молоховских ворот… Не зря запорожцы отдали столько жизней за топливо для смоленских печей, ох не зря! Даже после частичного восстановления, глубина рядов вкопанных в землю и заостренных кольев, склоненных к кремлю, сократилась вдвое. То ли ляхам не хватило рабочих рук восстановить заграждение, то ли вороги решили, что после понесенных потерь русичи не рискнут пойти на еще одну вылазку…

А вот это они зря.

…До рассвета еще далеко, и ночная тьма все так же непроглядна; хотя вьюга и стихла, но тучи по-прежнему закрывают небо, спрятав и месяц, и звезды от глаз людских… А между тем, с южной оконечности польского лагеря уже доносятся звуки все быстрее разгорающегося встречного боя! Пока гремят лишь одиночные выстрелы (ныне ветер уже не мешает использовать фитильные пищали), но гремят они все чаще — и все громче доносятся крики убивающих друг друга людей… Последние, впрочем, заглушаются тревожным ревом шляхетских рожков и горнов!

Когда же облаченный в прочный зерцальный доспех воевода завершил построение всадников, один за другим раздалось два залпа — один далекий, в том месте, где смоленское ополчение напало на польский лагерь. Как видно ляхи бросили в бой конницу — а стрельцы Орлова встретили ее единственным проверенным средством, пищальным огнем в упор… Ведь Тимофей наверняка держал самых опытных своих воев под рукой, собрав их в единый кулак!

А вот второй стрелецкий залп раздался куда как ближе — от самых надолбов, спешно разрубаемых бердышами. Смоленские ратники уже не таясь вступили в бой с вражескими дозорами — а теперь, как видно, встретили огнем пытающихся отбросить их от заграждения литовцев… После у надолбов грянул еще один залп и еще — это ряды стрельцов сменились, попеременно разряжая пищали по ворогу; наконец, раздался условный сигнал боевого рога, повторившийся трижды. И тогда Шеин, подняв над головой инкрустированный серебром пернач воеводы (не потерявший дробящее-рубящих свойств наточенных лопастей-«перьев»!), зычно воскликнул:

— За Русь, братцы! Не посрамим имени своего и наших предков, бивших ляхов и литовцев! Гойда-а-а-а!!!

— ГОЙДА-А-А-А-А!!!

Всякая необходимость в скрытности уже отпала — и воевода повел за собой четыре с половиной сотни закованных в трофейную броню всадников, стремительно приближаясь к расчищенным в надолбах проходам; расчищенным стрельцами как от кольев, так и от всякой охраны! Сами же стрельцы расступились, пропуская рысящих детей боярских, в считанные мгновения проскакавших сквозь заграждения пятью проходами… И ринувшиеся на подмогу дозорам пешие литовские роты, что должны были держать оборону у надолбов, в панике развернулись, да побежали от русских всадников, истребляемые в спину…

— ГОЙДА-А-А-А-А!!!

…Где-то впереди, у самых стен кремля, прогремел боевой клич пошедших на вылазку смолян, придав мне уверенности! Так что в очередной раз разрядив пищаль, я опустил ее наземь, ткнув прикладом в снег — и зычно воскликнул:

— Заряжай!!!

Сорвав с берендейки один из «двенадцати апостолов» (футляров со строго отмеренным зарядцем пороха), сам я спешно высыпаю его в пахнущее гарью дуло — надеясь, что все же успею перезарядить фитильную пищаль прежде, чем гусары к нам прорвутся!

Последние, впрочем, столкнулись с неожиданным для себя препятствием в виде кованых железных репьев (а если по-просту, то «чеснока»); не зря я заставил изготовить хоть малый запасец их из дефицитного для селян железа, покуда собирал воедино отряд! И именно «чеснок» спас нас, когда из ночной тьмы показались летящие во весь опор всадники с характерными «крыльями» за спинами…

Кипящий промеж польских шатров ночной бой до определенного момента не цеплял собранных подле меня опытных стрельцов; большинство литовцев, было ринувшихся на нас, мы попросту зарубили саблями, лишь изредка паля из самопалов. При этом, однако, я не мог бы ручаться, в чью сторону клониться ближняя, яростная сеча — зато с уверенностью могу сказать, что «партизаны» успели перерезать сотни три спящих ворогов, прежде, чем поднялся шум… Стрельцы шли вперед, покуда мы не прошли одну из стоянок лагеря насквозь, выйдя на относительно ровную площадку с притоптанным снегом. Как видно оставшуюся после ухода части коронного войска — или же служащую по осени местом выпаса лошадей, да так и не занятую после…

И именно здесь на нас буквально напоролись гусары, поднятые по тревоге! Я едва успел отвести стрельцов на пару десятков шагов — и пока мы со всех нег бежали, то не жалея бросали «репьи» за спину! А вот когда сзади вдруг бешено завизжали, вот буквально завизжали покалеченные шипами кони, я приказал остановиться, развернуться — и начать споро разжигать фитили… Слава Богу, бешеный ветер, до того со страшной силой трепавший шатры ляхов, поутих; первым умельцам удалось запалить фитили огнивом в считанные секунды — и подавая один другому, мы сумели вовремя изготовиться к бою!

А так и не прорвавшихся сквозь заграждение из «чеснока» ляхов в упор встретил залп полутора сотен пищалей…

Как кажется, шипы и наш огонь выбил итак поредевшую в прошлом бою гусарскую роту едва ли не наполовину; оставшиеся, впрочем, решили разумно обойти нас справа. Но того времени, что гусары потратили на маневр, нам хватило, чтобы перезарядиться, и вновь встретить поляков огнем! Ляхи вновь откатились — но несколько десятков всадников чуть ранее начали обходить нас уже слева…

От напряжения и адреналина мои руки буквально трясет; забив пулю шомполом и им же утрамбовав пыж, я судорожно поднял пищаль и открыл полку, понимая, что в спешке нарушил порядок зарядки…

И что очевидно, мы все же не успеем до того, как гусары доскачут до сгрудившихся в кучу и сломавших строй стрельцов!

— Порох на полку!!!

В отчаянии я кричу, быть может, даже путая ратников, заряжавших пищали с соблюдением порядка; но нервы сегодня действительно сдали. При этом уже раздаются первые, одиночные выстрелы, встретившие практически доскакавших до нас гусар — но тут над рядами польских всадников в очередной раз запели рожки! И последние осадили лошадей… А после ляхи начали заворачивать назад, подчиняясь звуковой команде — как видно, до полковника их добрался посыльный с приказом развернуться и встретить смолян, ударивших из крепости…

Окрыленный столь счастливым исходом схватки, я в считанные мгновения закончил все манипуляции с пороховой полкой — и, вновь установив мушкет на сошки, бешено закричал, направив ствол пищали в спину удаляющимся гусарам:

— Пали-и-и-и!!!

Глава 12

«Я больше боюсь своих ошибок, чем козней врага».

Перикл.

Раскрыв глаза после недолгого, но глубокого сна, я понял, что не хочу вставать. Вот просто не хочу, и все! События последних дней вымотали меня до последнего предела — так что сейчас, когда все уже позади, я имею права на отдых! Хотя бы немного отдыха…

Я закрыл глаза, надеясь поспать еще немного — но перед внутренним взором словно наяву предстали роковые события, в корне изменившие нашу действительность. Причем отчего-то вспомнились те мгновения ужаса, что я испытал уже после покушения на Михаила.

…- Не толпитесь!

Мы с Делагарди и Валуевым первыми подскочили к князю, и подняв его на руки, с явным усилием уложили его на стол. Ну, здоров!

В голове со скоростью табуна арабских скакунов пронеслись тысячи мыслей. И самый главный вопрос — что же это был за яд?!

— Делать что? — пробасил Валуев. Вид у воеводы крайне растерянный, что резко контрастирует с его медведеподобной внешностью. В иной другой ситуации это позабавило бы меня, но сейчас…

— Не отвлекай, воевода!

Я припал к ране, пытаясь воскресить в памяти Себастьяна не такие уж и малые знания фон Ронина о ядах, перебирая один за другим. Если это яд гадюки, то не лишним будет быстро отсосать часть яда — но если это шпанская мушка, то я просто лягу рядом с князем. А-а-а-а, надо решаться!

Я рванул рукав тяжело дышащего, покрывшегося потом князя — и припал губами к порезу, высасывая из нее кровь… Сразу же ощутив ее металлический, солоноватый привкус.

— Легран!!! Вы отправили за лекарем? Если так, остальным оставаться на местах, никому не покидать шатер! — немного придя в себя, Якоб начал командовать на правах старшего из офицеров кесаря. Что же, разумно — возможно кто-то из группы отравителей (а на лицо именно группа, раз убийца некой Глафиры вовсе не тот человек, кто напал на князя) действительно остался в шатре…

Впрочем, меня сейчас волнуют чуть более приземленные вещи; отсосав крови на полноценный глоток, я сплюнул ее в сторону, надеясь не проглотить — и вновь присмотрелся к ране, заодно слушая собственные ощущения… Итак, если это кантарелла, любимый яд семейства Борджиа, перенятый иезуитами, то мне с князем осталось не более суток. Лежащее в основе его вещество, выделяемое шпанской мушкой, способно убить даже от простого прикосновения с кожей… Папа Александр Пятый прекрасно избавлялся от своих недругов с помощью этого идеального яда — идеального, потому что его состав спустя четыреста лет остался неизвестным!

Но пара секунд размышления дали понять, что к кантарелле этот яд не имеет отношения. Рана даже при первом на нее взгляде показалась мне чистой, а яд Борджиа в описании врача Паоло Джовио представлял собой порошок, напоминающий сахар. Да и описанные симптомы, если вдуматься, совершенно иные: рвота, диарея, и чрезмерное возбуждение… Некстати вспомнилось, что и сам Родриго Борджиа со своим сыном Чезаре стали жертвами кантареллы.

Нет, очевидно, это все же другой яд.

Слава Богу!

Я второй раз присосался к ране — после чего, сплюнув уже гораздо меньше крови, вновь присмотрелся к ране. Итак: края ее немного потемнели, и теперь уже совсем не кровоточат. Что еще можно сделать?!

Немного подумав, я протянул кинжал замершему вблизи воеводе:

— Нужно накалить!

— Будем прижигать?! — охнул Валуев.

— Вырезать. — коротко бросил я. Делагарди удивленно округлил глаза и покачал головой — но ничего не сказал, лишь отступив на полшага назад. Получилось весьма наглядно: генерал сомневается в моих действиях, но не препятствует — однако и не берет на себя ответственность за последствия моего лечения… В общем, «умыл руки». Но Григорий Леонтьевич все же принял кинжал:

— Подержите на огне хоть немного, чтобы не занести заразу!

Воевода согласно кивнул и, сдвинув на столе сразу три подсвечника, подержал клинок над пламенем с десяток секунд с каждой стороны; после он вернул его мне, стараясь при этом не коснуться лезвия.

— Благодарю! — я принял кинжал, после чего воскликнул, обращаясь к замершей позади Раде: — Нужно чистое белье! И прежде прокипятить!

— Поняла, Себастьян, бегу!

— Пропустите женщину!

Бросив короткий взгляд в спину покидающей шатер супруги Орла, я склонился над Михаилом, негромко прошептав:

— Господи помоги!

После чего приложил к ране нагретое, обожженное лезвие кинжала и аккуратно резанул в двух-трех миллиметрах от ее края. Михаил глухо застонал…

— Маслом бы… — послышалось из-за спин.

Страшно подумать — но в реалиях семнадцатого века лекари все еще пытаются стерилизовать раны кипящим маслом! И в упор не замечают, что подобное лечение лишь увеличивает смертность… Так что реплику я оставил без ответа.

— Потерпи кесарь, еще немного…

Великий князь вряд ли меня слышит — скорее я пытаюсь успокоить самого себя, не реагируя на чужие стоны; но вот, наконец, все окончено — и две крошечные полоски плоти падают на подставленную для них тарелку. Он Возможно, они пригодятся для идентификации яда…

У входа в шатер послышался какой-то шум — и тут же звенящую тишину, сопровождавшую все мои действия, пронзил оклик Лермонта:

— Себастьян! Я с лекарем!

— Вовремя!

Джок прорвался к столу в сопровождении с сухеньким старичком при аккуратной седой бороде.

— Зовут Сергием, сведущ в травах!

Я кивнул лекарю, тотчас указав на вновь закровоточившую рану:

— Вот здесь его ранили… Вроде неглубоко, но вскоре потерял сознание.

Старик согласно кивнул, приблизившись к Михаилу; он внимательно посмотрел на расширившийся порез, после понюхал его — а затем и отрезанные мной ткани, и порванный ворот кафтана.

— Часть яда осталась на рукаве; хорошо, что удар пришелся на ткань, она и стерла отраву с клинка… И ты молодец, немчура, вырезал гадость! Прямо по Амбруазу Паре. Хе-хе… — а старик обладает довольно молодым голосом для своей внешности. — Теперь уступи.

Я послушно отступил в сторону, не отрывая взгляда от Скопина-Шуйского; князя бьет крупная дрожь. Но как бы то ни было, я сделал все, чтобы не дать русскому Ахиллу погибнуть! Впрочем, если он умрет, последнее вряд ли послужит мне достойным утешением… Особенно в условиях грядущей катастрофы в войне!

Без Скопина-Шуйского Сигизмунд Ваза имеет все шансы утвердиться в Москве в ближайшем будущем… Постаравшись просто ни о чем не думать, я принялся пристально следить за действиями лекаря; между тем последний, растерев в руках какую-то зеленую кашицу, принялся густо втирать ее в рану Скопина-Шуйского. Князь поначалу дернулся в забытье и застонал чуть громче — но прошло совсем немного времени прежде, чем Михаила перестала бить дрожь, и он задышал ровнее. Словно прилег подремать после тяжелого дня!

— Теперь нужно наложить повязки.

— Я распорядился! Скоро принесут прокипяченное белье!

Лекарь кивнул:

— Хорошо… Все должно быть хорошо. — Сергий перекрестился, и вслед за ним перекрестился весь шатер. Позади послышались слова негромкой молитвы… Я же обратился к Делагарди:

— Генерал, пусть кесаря перенесут в избу кухарок, ему нужны тепло и покой; там лекарь его и перевяжет, как только все будет готово… И пока именно мои рейтары обеспечат его охрану; им я могу доверять, как самому себе.

Якоб Понтуссон, немного подумав, согласно кивнул:

— Можешь распорядиться.

Я согласно кивнул, после чего обратился к своим рейтарам:

— Тапани, Джок! Перенесите князя на своих плащах; Легран — прошу, помогите им, и отправьте посыльного в мою сотню, пусть в полном составе прибудет к дому лекарей!

Офицеры было двинулись к нам, но дорогу им преградили собравшиеся в шатре стрелецкие и казачьи головы:

— Это поштоже немчура будет князя нашего охранять? А вдруг подкупят их, или сами что учудят?!

Однако Делагарди, неплохо так освоивший русский, тотчас поднял руки и громко приказал:

— Отставить! Фон Ронин первым упредил князя о покушении и застрелил убийцу, он рискнул лично высосать яд — и даже лекарь похвалил его за то, что полковник обрезал края раны; я тому свидетель! Себастьян уже давно является доверенным лицом князя Михаила — а потому не стоит ему мешать. Кроме того, большинство его рейтар — это русские ратники… Так что пропустите уже его офицеров к кесарю! И Легран — возьми с собой хотя бы пару рейтар для безопасности; стрельцы же пусть держат вход, никого не выпуская за вами!

Командир французских рейтар согласно кивнул, жестом подозвав двоих сопровождающих, в то время как мои товарищи, пробившись все же к кесарю, очень аккуратно переложили его на совмещенные для прочности плащи.

— Ну, с Богом, братцы!

И только когда полог шатра захлопнулся за рейтарами, унесшими князя в сопровождение лекаря, я позволил себе облегченно выдохнуть — только теперь заметив, что мои руки трясутся; следом пришло осознание, что меня всего бьет нервной дрожью…

— Господа! А вот теперь пришло время узнать, кто привел в шатер убийцу. — Якоб обвел присутствующих грозным взглядом. — Чей это человек?!

Машинально я вновь посмотрел на несостоявшегося убийцу; довольно приятное к слову лицо его даже в посмертье исказила гримаса ярости… Между тем, повисшую было тишину прервал один из московских воевод, вышедший вперед:

— А ты кто такой, немчура, чтобы мы перед тобой ответ держали? Где был ты и твои немцы, когда мы под Калязином с литовцами ратовались?!

Вполне справедливое замечание — и Якоб Понтуссон всего мгновение промедлил с ответом. Однако прежде, чем генерал напомнил бы вздорному боярину, что его наемники прикрыли от воров дорогу на русский север, а корпус полковника Зомме (увы, раненого на Каринском поле и вынужденного вернуться в Швецию) как раз дрался под Калязином, обучив к тому же линейной тактике пикинеров русское ополчение… Все это сказать Якоб уже не успел — так как к строптивому воеводе (чье имя я хоть убей, не помню!) подскочил Давыд Жеребцов, схвативший боярина за грудки и буквально поднявший его в воздух!

— Не посмотрю на знатность рода и положение, придушу гадину! Своими руками придушу, коли твой человек! А ну отвечай!!!

Вид взбешенного Жеребцова реально пугает; даже у меня мурашки по спине поползли — а что говорить о бедном боярине, все еще беспомощно висящем в воздухе?!

— Богом клянусь, знать не знаю убивца! — собравшись с мыслями, выпалил воевода (или голова?), чей боевой задор куда-то испарился… Убедившись, что более никто из присутствующих не пытается опротестовать старшинство Делагарди, я возвысил голос:

— Господа! Сейчас настало время позабыть о гордости, знатности и прежних заслугах; было совершено покушение на великого князя — и тот, кто способствовал этому преступлению, однозначно понесет наказание. С другой стороны, повинную голову топор не сечет — это я к тому, что если кто по незнанию своему способствовал появлению убийцы на совете, то лучше тотчас в том признаться. Думаю, что генерал уж точно сумеет сохранить жизнь этому человеку?

Я обратился к Делагарди — и последний, перекликая поднявшийся было возмущенный вой, веско ответил:

— Да будет так! Мы не знаем обстоятельств покушения, и не имеем причин подозревать кого-то из вас. А потому, если кто по незнанию помог убийце — пусть честно в том признается, и суд мой будет мягок; ведь наша главная задача не покарать, а предотвратить новые покушения… И также я предлагаю назначить Себастьяна фон Ронина дознавателем с самыми широкими полномочиями.

— Добро!

Первым воскликнул, как не странно, Жеребцов — а следом раздались согласные возгласы остальных «голов»:

— Верно!

— Пусть будет!

А вот за это спасибо, генерал, отличное предложение. Избавит меня от многих проблем…

— Принимаю ваше предложение и прошу содействовать. — поклонился я. — Теперь каждый подойдет и посмотрит на убийцу. И если кто-то его узнает, прошу без промедления мне сообщить.

Сам я остался рядом, наблюдая за реакцией подходящих.

Кто-то смотрит с отвращением и ненавистью, кто-то пытается получше разглядеть лицо. Один из бояр равнодушно скользнул по заговорщику пустым взглядом и тут же отошел в сторону. Хм, возьмем на заметку… Следом подошел сотник детей боярских, внимательно присмотревшись к мертвому ассасину; он даже присел перед убитым.

— Так это ж Микитки Рябцева конник! — удивленно произнес он.

Предыдущий боярин было рванулся к выходу, но тут же выхватил встречный удар от Жеребцова (воевода его тоже приметил!) — и рухнул наземь с окровавленным носом!

А расследование приобретает стремительный характер…

— Ну-у-у скотина, сейчас я тебя за князя-то! — стоящий впереди незнакомый мне стрелецкий голова выхватил саблю из ножен — но я успел заступить ему дорогу:

— Очумел?! Или соратничка прибрать решил, покуда тот не заговорит?! Назад!!!

От моего рева стрелец обмяк и тотчас отступил назад — да запинаясь, ответил:

— Д-д-да ты что? К-к-какой такой соратник?!

— Вот и славно, раз никакой! Этот теперь, раз по-хорошему не признался, запоет в руках катов… Так что последний шанс для всех оставшихся — коли кто что знает, лучше рассказать о том сейчас!

Впрочем, как я и ожидал, никто вперед так и не вышел. Понятливо кивнув, я продолжил, обведя присутствующих пристальным взглядом:

— Да будет так! Пока все свободны — и надеюсь, вам не нужно объяснять, что о происшествии с князем распространяться нельзя. Дай Бог, кесарь будет здоров уже через пару дней, так что не стоит пугать ратников.

— Для войска Скопин-Шуйский срочно отбыл в Москву по приглашению царя-дяди. — вторит мне Делагарди.

Собравшиеся в шатре молчаливо закивали, но тут возвысил голос Жеребцов:

— А как же наказ князя о выступлении войска? Собирать ли мне моих ратников, чтобы на лыжах выйти наперерез Ружинскому?

Делагарди поколебался пару мгновений — после чего отрывисто махнул головой:

— Не стоит делать этого сейчас, до готовности выступить в поход всего войска. Иначе окажешься со своими стрельцами между армиями обоих гетманов, там-то твоих стрельцов и похоронят, воевода. Нет, за пару дней наверняка ничего не изменится — а мы будет знать о состоянии князя уже завтра. И как я надеюсь, он быстро пойдет на поправку… А если так, то Михаил или поведет войско, или, сославшись на болезнь, сам обратится к ратникам, назначив приемника. Кроме того, фон Ронин нужен здесь и сейчас — он спас кесаря, ему вести и дознание!

К моему удивлению, Давыд Васильевич противиться с решением генерала не стал, а лишь молча кивнул, соглашаясь с ним.

Ну вот и ладненько… Пожалуй, провести дознание как можно скорее и выйти на потенциальных убийц Скопина-Шуйского сейчас даже важнее, чем сами боевые действия!

…Офицеры принялись покидать шатер, в то время как вызванные Делагарди стрельцы уже подняли на ноги затравленно озирающегося Микитку, словно набравшего воды в рот. Ну, ничего, сейчас ты у меня запоешь!

— Фон Ронин, не успел поздравить тебя с полковником… И видно лучшего момента уже не будет, н-да… Сам с дознанием справишься, или мне прислать мастеров пыточного дела? — Якоб тряхнул львиной гривой, собранной лентой в хвост.

— Спасибо. — я через силу улыбнулся, понимая, что пленника возможно, действительно придется пытать именно мне. — Пожалуй, я начну сам… Ну а если крепкий орешек, и не боится вида своей крови, а заодно и не опасается за свои яйца — то пожалуй, что опытные каты мне все-таки потребуются.

Хм, а ведь Понтуссон не просто так обратился ко мне именно на русском! Микитка, смотрящий на нас обоих затравленным волком, едва дрожать не начал, в то время как Делагарди лишь незаметно усмехнулся краешком губ:

— Пусть будет так. Ну а если что, отправишь посыльного за катами…

Я благодарно кивнул, после чего нехорошо так, многообещающе уставился на пленника — и языка в одном лице. Тот же упрямо вздернул подбородок — ишь ты, храбрится! Ну, посмотрим, насколько ты крепкий орешек…

Однако прежде, чем я успел бы приступить к «дознанию», для чего медленно так, картинно достал из ножен кинжал — коим только что резал плоть Михаила — в шатер вошли Лермонт и Легран. Первым, увидев немой вопрос в моих глазах, заговорил Джок:

— Сергий перевязал князя и остался с ним; всех кухонных девок мы выпроводили, кроме Рады, она помогает. Вся сотня там, у каждого окна по караулу, у дверей двойные! Кроме того, своих рейтар я сюда пригнал, солдаты окружили шатер. Мышь не проскочит!

— Отлично, Джок! — с чувством ответил я другу. — Теперь же, прошу, вернись к кесарю. Если убийцы уже знают о первом, неудачном нападении, то велика вероятность, что именно сегодня они все же попытаются довести дело до конца, пробравшись к князю под видом посланников Делагарди, царя — или меня самого. Нет, лучше будь в доме вместе с Тапани и четверкой самых опытных рубак, так мне будет спокойнее.

Горец согласно кивнул и стремительно покинул шатер; вслед за ним повернулся было к выходу и Шарль:

— Пожалуй, и я пойду?

— Нет, мой друг, твоя помощь как раз может мне понадобится… Ты как вообще сам?

— О, да словно в своей родной Франции! — улыбнулся рейтар, но снова посерьезнел. — Je lutte contre l'envie de poignarder ce chien.

— Сhaque chose en son temps. Возможно, у тебя будет такая возможность. Но пока я должен его допросить — и надеюсь, ты не откажешь мне в помощи.

По моему знаку стрельцы усадили вздрогнувшего дворянина на стул, в то время как француз с плотоядной улыбкой двинулся к пленнику:

— Ну, раз уж ты просишь помочь…

Что же, судя по реакции, слухи о Легране правдивы. Не зря, выходит, рейтары судачили, что Шарль прежде, чем стать наемным кавалеристом и солдатом удачи, служил дознавателем у самого Генриха Четвертого Наваррского!

— Слышь, Микитка — вот этот человек когда-то был катом у французов. И катом далеко не последним. Да и мне, бывало, доводилось допрашивать языков… Знаешь, когда начинаешь резать мужику яйца, практически любой расскажет все, что знает, лишь бы остановились! И не то, что я хотел бы покромсать твои причиндалы или даже просто на них смотреть… Но для дела я могу зайти куда как дальше. Ну а этот парень… — многозначительный кивок в сторону Леграна — он знает об искусстве причинения боли куда как больше моего! Так что, будешь запираться, или начнем сразу с хозяйства?

Смертельно побледневший Микитка прошептал одними губами:

— Все одно он меня убьет… И не только меня, но и всех родных… Режьте, ничего не скажу!

Пленник буквально прокричал последние слова с решимостью обреченного, после чего сплюнул кровь на пол. Я от таких откровений аж весь захолодел — а после жестом остановил дернувшегося вперед француза:

— Микита. Послушай меня внимательно. Тебя признали, так? Значит, и узнать о твоей семье нам не составит труда. Так вот, кому бы ты не служил, кем бы ни был этот он, кто угрожает твоим родным — им угрожаю и я. Даю тебе слово, что мы не пощадим никого из них от мала до велика, если ты ничего не расскажешь… Но! Если откроешь правду, я даю слово, что мы тотчас же отправим за твоими родными и обеспечим им надежную защиту. И более того, о твоем постыдном поступке никто не узнает. И, наконец, при определенном содействии с твоей стороны, ты, быть может, даже сохранишь свою жизнь и свободу!

Не знаю, хватило бы мне решимости исполнить обещание — но, по крайней мере, пока говорил, верил, что сделаю, держа перед внутренним взором отравленного Михаила… И судя по всему, я был вполне убедителен: Микита побледнел еще сильнее — после чего, с трудом разлепив губы, ответил:

— Дмитрий Шуйский… Дмитрий Шуйский мой господин. Он отправил мою сотню детей боярских в лагерь Михаила Васильевича, поступить на службу кесарю, да передать его привет — все честь по чести!!!

Вот оно значит как, и вновь Дмитрий Шуйский… Решил действовать на опережение?!

На последних словах пленник выпучил напуганные глаза, закричав при этом так, что изо рта его полетели брызги слюней. Легран же, до которого долетели эти капли, коротко, практически без замаха врезал слуге царского брата под дых, отчего тот согнулся пополам… Мне осталось лишь подвести глаза — и ждать, когда Микитка продышится и сможет вновь заговорить. Ждать пришлось минуты три…

— Но как же получилось, что убийца, пытавшийся сегодня лишить князя живота, служил у тебя в конниках?

Последние слова я едва прошептал — но с явной угрозой в голосе, и пленник тотчас заговорил:

— Приказ был, приказ Дмитрия Иоанновича! Фрязей подле себя держать, вроде как боевых слуг! Да ни в чем им не перечить, не мешать, а если о чем попросят — так выполнить! И вопросов лишних не задавать, и язык не распускать — уж о том наказ князя был особый…

По спине у меня пробежали мурашки размером в кулак, а нутро похолодело. Между тем Микита, уже едва ли не плача, продолжил:

— Вот сегодня старшой их, Григорий, попросился пойти со мной на совет, да вырядился благородным. Ну, так я и выполнил его просьбу по княжескому наказу… А после смолчал, потому как расправы Дмитрия Шуйского над родными страшусь!

Я прервал пленника:

— Сколько всего слуг-фрязей было с вами?!

— Шестеро…

Вот ведь! Зараза…

— Если жить хочешь, с нами пойдешь в свою сотню, и фрязей тех головой выдашь!

Микита энергично закивал — и я тотчас приказал стрельцам:

— Поднять!

После чего обернулся к Леграну:

— Шарль! Прошу, скорее возьми своих солдат, перекройте дорогу на Москву — да вообще все дороги в сторону столицы! Отправь посыльного к Делагарди, пусть даст тебе еще людей! Нужно перехватывать всех, кто следует поодиночке или в группе до пяти всадников!

Француз серьезно кивнул, после чего спешно направился к выходу из шатра. Жестом приказав стрельцам, придерживающим Микиту с обеих сторон, следовать за мной, я также ринулся на выход из шатра…

— Рейтары, к оружию, за мной!

Лишь бы успеть! Лишь бы еще не утекли из лагеря!!!

Глава 13

«Должно быть быстрым на войне».

Силий Итальянский

Едва ли не бегом мы спешим к стоянке людей Шуйского. Время утекает очень быстро, я ощущаю это словно физически — что с каждой минутой враг может быть все ближе к князю… Ну, это если нам противостоят отчаянные фанатики, готовые пойти на смерть ради цели, типа одиозных ассасинов.

Или же наоборот, враг уже спешно покидает лагеря — наверняка ведь у фрязя, напавшего на Михаила, был хоть один товарищ в паре! А тот вполне мог стоять вблизи шатра и просто мониторить ситуацию — тот же «Антоний», к примеру… И слава Богу, что «парный» не заметил спешащей к шатру Рады, да не рискнул напасть на малый конвой князя при его транспортировке в дом кухарок! Один точный выстрел и… Аж холодок по спине побежал при этих мыслях…

— Себастьян! — подняв руку, наперерез к нам бежит «Степан».

А вот теперь внутри меня все натурально захолодело:

— Что-то с кесарем?!

Запыхавшийся финн замер в паре шагов — и, сделав два глубоких вдоха, отрицательно мотнул головой:

— Нет, великий князь спит под присмотром лекаря, в избе кухарок всем заправляет Джок. Так вот я и подумал, что шотландец справится со всем без моего участия — от рейтар внутри уже итак тесно. А вот тебе я мыслю, моя помощь будет куда как нужнее!

Поколебавшись всего пару мгновений, я согласно мотнул головой:

— Хорошо. Мы направляемся к стоянке детей боярских, что отправил в лагерь Дмитрий Шуйский; последние ни в чем не виновны, и служили лишь прикрытием для наемников, посланных убить князя. Один из них готов, осталось пятеро — если поспешим, успеем перехватить!

Финн с энтузиазмом откликнулся:

— Надеюсь, воины Шуйского окажутся достаточно благоразумны, чтобы не упорствовать — и выдадут нам татей!

Я кивнул в сторону стрельцов, ведущих Микитку под руки; а ведь дворянин, да и не самый захудалый — ну а мы с ним этак, по-простецки:

— Вон их «голова». Скажет, чтобы оружие сложили — надеюсь, послушаются…

Суеты в лагере пока что не наблюдается. Лошади мирно жуют припорошенное снегом сено, а в кострах весело трещит дерево; аппетитно пахнуло кулешом на сале. Повсюду слышатся расслабленные разговоры и смешки воев — замирающие, впрочем, при виде моих рейтар. В принципе, совершенно обычная жизнь воинской стоянки, когда враг далек и очередного сражения в ближайшие дни ждать не приходиться…

— Думаешь, они настолько глупы, чтобы остаться в лагере? — прервал молчание товарищ.

— Если убийцу в шатре князя никто не страховал… Впрочем, это вряд ли, конечно. Но все решает время — и их готовность рисковать. Микитку мы взяли — но могли и не взять, и не выпытать, что вместе с сотней его детей боярских Дмитрий Шуйский направил и убийц. А значит, если совсем рисковые да отчаянные, могут сегодня еще раз попытаться добраться до кесаря… Но тогда им нужен новый план — а значит и время! Так что повторюсь, время сейчас решает все.

Тапани с сомнением покачал головой:

— А сложить два и два и понять, что Микитка не вернулся к себе, когда все вернулись, они не смогут?

— Хм… Ну они же не за всеми офицерами на собрании следили — да и закончилось оно, по сути, совсем недавно. Кроме того парный — если он вообще был! — наверняка вернулся ксвоим, как только выяснилось, что покушение не удалось… Хотя в этом они также не могут быть наверняка уверены; лекарь мог не разобраться с раной, а яд — вполне способен прикончить Михаила даже сейчас. И это повод остаться в лагере, чтобы дождаться точный новостей… Ну и потом, Микитка вполне мог встретиться с кем из знакомых — и банально задержаться в пути.

Йоло кивнул:

— Резонно. Так что это за тати такие, кто решился напасть на горячо любимого всеми кесаря?

— Наверняка не знаю; могу лишь сказать, что и Рада, и Микитка называют их фрязями, то есть итальянцами. Но итальянцы или нет, на самом деле неизвестно… Если возьмем — узнаем наверняка.

Последние слова я произнес, ускоряя шаг. Стоянка Микиткиных конников уже близко; на ходу бегло проверил свои пистоли — лишним точно не будет!

— Рейтары! Обходим людей Шуйских, берем всех их в кольцо; пистоли к бою изготовить, но без особой нужды не палить. Но ежели кто попытается бежать, стреляйте по ногам!

Воины послушно кинулись окружать стоянку; сидящие подле костров дети боярские это заметили, и кто-то уже потянул сабельки из ножен… Понимая, что наемникам терять нечего, и что они наверняка попытаются спровоцировать конфликт — а после бежать в сумятице боя, я шагнул вперед, ведя за собой Микитку. Чуть позади нас следуют стрельцы князя, а за спиной «головы» держится понятливый Тапани, уперевший последнему дуло пистоля в спину — и тихо, сквозь зубы процедивший:

— Без глупостей!

Напряженный, бледный Микитка только кивнул в знак согласия — а я, выйдя в свет костров, громко воскликнул:

— Спокойно! По велению великого князя Михаила я, полковник рейтар Себастьян фон Ронин, имею поручения имать фрязей, скрывающихся среди вас. Эти фрязи — опасные тяти. И один из них, именем Антоний, сегодня убил старшую кухарку Глафиру… Ваш «голова» подтвердит мои слова.

Тапани слегка подтолкнул Микитку вперед — и последний, дав петуха голосом, едва ли не завопил:

— Немец говорит правду!!!

Тем не менее, дети боярские из числа воев Дмитрия Шуйского не спешат убирать оружие, угрюмо, с недоверием и настороженностью следя за своим «головой» — и моими рейтарами, взявшими московитов в кольцо. Спеша упредить возможную провокацию, я возвысил голос:

— Также эти тати совершили куда как худшее преступление — они отравили вино, желая сгубить наших офицеров. Потому укрывательство их наказуемо — а вот за помощь обещана награда, и награда немалая… Ну так что, есть ли среди вас фрязи?

В этот раз молчание прервалось быстро: от ближнего ко мне костра встал дюжий такой детина, чернявый, с кривым шрамом на правой щеке — тот придает воину этакий разбойный вид. Но заговорил он без всякого вызова, даже несколько подобострастно:

— Господин полковник, с татям мы не знались — а сами фрязи незадолго до вашего прибытия ушли конными.

Твою же ж… Эх, не успели!

— А двинулись куда? В сторону московской дороги?

Детина отрицательно мотнул головой, указав рукой противоположное направление:

— Да нет, вроде тудой…

Последнего единодушно поддержали сразу несколько ратников, немного успокоившихся и понявших, что никакого кровопролития с нашей стороны не планируется:

— Да, ушли в ту сторону!

— Игнат верно говорит…

— Вот фрязины, собаки поганые…

Я ненадолго замер, напряженно размышляя. Врут, укрывают? Если так, нужно проверить стоянку, что весьма проблематично — ведь никого из наемников в лицо я не знаю, а посылать за Радой — так потеря времени… Обернувшись к Микитке, кто всех фрязей как раз знает хорошо, я коротко спросил:

— Врут?!

Тот также тихо ответил мне:

— Не должны, господин полковник, мои люд…кха-кха…

Закончить «голова» не успел: не менее, чем со ста шагов — и именно с той стороны, куда указал рукой детина, — вдруг грохнул выстрел! И Микита, поперхнувшись кровью, начал оседать на колени — а на груди его расплывается красное пятно…

Первым успел среагировать Тапани — молниеносно ринувшись вперед, он свалил меня с ног — и вторая пуля, предназначенная уже мне, лишь вжикнула над головой… И я, как назло, без кирасы! Последняя на таком расстоянии могла бы и спасти…

— «Голову» убили!

— Немцы «голову» убили!

— Бей немцев!!!

Второй крик раздался из темноты — оттуда же, откуда стреляли. Впрочем, это поняли далеко не все — и сразу несколько детей боярских подхватили брошенный наемниками клич! Московские ратники вновь схватились за оружие — вскинули пистоли и рейтары, окружившие стоянку! Еще немного — и по глупости любого из воев прольется кровь, а уж там бой будет не остановить!

— СТОЯТЬ!!! Стоять, дурни, зашибу!!! Куда за сабли хватаетесь, фрязи же стреляли, из карабина пальнули!!! Рейтары — опустить пистоли!!!

Мой отчаянный, яростный крик (сам не ожидал от себя такого рева!) несколько отрезвил обе стороны — а впереди уже послышался торопливый перестук копыт сразу двух лошадей… Поднявшись с колен, я рванул к ближнему костру, где рядом с Игнатом (так, кажется, его назвали товарищи) разглядел новенький кавалерийский карабин.

— Заряжен?!

Детина лишь утвердительно кивнул; подхватив чужое оружие, я по самое «не могу» упер его приклад в плечо, пытаясь поймать на «мушку» силуэт одного из всадников, все же подсвечиваемых попутными кострами… Для верности открыл оба глаза — так очень неудобно целиться, но выше шансы, что разглядишь саму цель; и ведь мне повезло! Я четко увидел лишь немного смазанную тень одного из всадников на фоне яркого костра! После чего, вынеся прицел на фигуру вперед, с поправкой на скорость движения, потянул спусковой крючок, паля скорее интуитивно, нежели прицельно…

Выстрел!

Чужое оружие здорово дернуло в руках и толкнуло в плечо, поведя корпус назад — но впереди раздался-таки вскрик боли!

— Тапани, за мной!

Я рванул вперед, прямо сквозь стоянку детей боярских, стараясь не врезаться в воинов Шуйского. Охотничий азарт погони, когда ты вот-вот настигнешь жертву и остро чувствуешь это, захлестнул меня с головой! А от переизбытка чувств я во все горло закричал:

— Слово и дело государево!!!

Формулировка войдет в обиход лет так сто спустя — но сейчас мои слова буквально ошарашили нерасторопных детей боярских, замерших на пути. Заслышав же мой крик, ратники все же шарахнулись в стороны, дав нам с Тапани дорогу…

Впрочем, не только мы с Йоло бросились в погоню; несколько толковых рейтар — увы, спешенных! — находящихся ближе к врагу, также ринулись вслед за наемниками. Неожиданно ночную темноту пронзила вспышка очередного, пистолетного выстрела — только направлен он был не в сторону преследователей, а к земле…

Добил!!! Своего же добил!!!

В отчаяние я вскинул пистолет и выстрелил почти вслепую. Замер на мгновение — но тут же увидел в свете очередного костра, что второй всадник беспрепятственно улепетывает верхами, грозясь уйти…

Выстрел!

Справа от моей головы громыхнул пистоль Йоло — и к моему вящему изумлению, тотчас завизжала лошадь фрязина! А мгновением спустя раненый то ли в круп, то ли в одну из задних ног конь завалился набок, придавив всадника… После чего, отчаянно молотя копытами по воздуху, сполз в сторону, попытался встать — и снова упал; кажется, на ногу вскрикнувшего от боли наемника…

— Брать живым!!!

Мы со «Степаном» вместе ринулись к поверженному всаднику, пытаясь опередить рейтар — но когда до врага осталось всего пятнадцать шагов, фрязь огрызнулся выстрелом. Точнее, мне показалось, что огрызнулся… Несколько растерявшиеся рейтары, памятуя мой приказ, замедлились в нерешительности — убивать-то нельзя, но и зазря лезть под пулю никому не хочется… В итоге первым с убийцей поравнялся чуть обогнавший меня Йоло — и ударом ноги вышиб пистоль из руки наемника.

Что впрочем, было совершенно излишне…

Я поспешил следом — но только поравнявшись с Тапани осознал, что руки фрязина чересчур безжизненно раскинулись. А после рассмотрел и кровавую лужу у его головы… Подоспевшие солдаты окружили нас плотным кольцом, закрыв труп фрязина от взглядов столпившихся было зевак. Набежали как дети боярские, так и прочие вои, свидетели нашей погони; один из них экономным ударом клинка добил мучающуюся лошадь… А между тем «Степан», опустившись на корточки к поверженному, негромко произнес:

— Конь ему не только ногу поломал, но кажись и ребра, и живот помял… Тать лишь оборвал свои мучения.

Я согласно, скорее даже неосознанно кивнул — увы, только теперь до меня окончательно дошло, что мы упустили практически стопроцентную нить, способную вывести и к Шуйским — обличив хотя бы Дмитрия! — и остальным «ассасинам». И осознание это очень удручает… Кроме того, меня нехорошо так впечатлила дерзость наемников — и их безжалостность по отношению к соратникам, и отчаянная решимость…

Между тем Тапани поднялся на ноги — после чего подхватил с земли карабин фрязина, выпавший из седельного чехла при падении коня. И немного покрутив его в руках, Йоло восхищённо воскликнул:

— Себастьян, ты только посмотри! Так это же штуцер с нарезным стволом!

По инерции я принял трофейное оружие — и только после осознал, что держу в руках средневековый аналог винтовки, в семнадцатом — да и восемнадцатом веке не очень популярный из-за продолжительной и сложной зарядки. Однако же укороченный штуцер, вполне способный послужить и всаднику, уже сейчас отличается точностью и кучностью боя пули, прошедшей по нарезному стволу… А еще и дальностью выстрела, и убойной мощью! Кроме того, сверху на оружие я разглядел диоптрический прицел — и вот тут-то меня проняло уже по-настоящему…

— Да, мой друг. Сегодня ты без преувеличения спас мою жизнь! Выродок прибил бы меня пулей из штуцера, будь я даже в кирасе… Это оружие не солдат — это оружие убийц.

В ответ Тапани разразился эмоциональной тирадой на родном финском:

— Perkele! Menkää helvettiin! Anna koirien ja karhujen pureskella luitasi!

В иное время я бы обязательно попросил перевод — но сейчас оторопь от того, насколько я был близок к смерти, а заодно и невольное восхищением «ассасинами», столь солидно экипированными и столь хладнокровно идущими на убийства и смерть… Короче да, я под впечатлением.

Большим впечатлением…

Сев на корточки и прихватив пригоршню чистого снега, я тщательно втер его в лицо, стараясь заставить себя думать в нужном направлении, без эмоций. Итак: у нас на руках попытка убийства, совершенная очень искушенными, отчаянными до безрассудства наемниками… Хотя наемниками ли? Можно ли называть человека, столь легко идущего на смерть ради цели, простым наемником?! Нет, тут попахивает изрядной долей фанатизма, присущей первым поколениям настоящих ассасинов из Аламута… Впрочем, закат исмаилитского ордена начался задолго до его падения под натиском монголов в тринадцатом веке, и вряд ли мифы о уцелевших в Европе членах ордена имеют под собой реальную основу.

Издалека послышался какой-то крик, его поддержали — но я не стал вслушиваться, сосредоточившись на своих мыслях.

Итак, кто тогда? Безусловно, не сами русичи — отравленное лезвие и «снайперская винтовка», серьезно?! В теории, конечно, все возможно — но на практике в моей версии прошлых событий жизнь Михаила унес яд, поданный супругой Дмитрия Шуйского в чаше с хмельным медом или вином (точно не помню)…

Нет, фряжский след во всей этой истории прослеживается неспроста, и он не отвлекает внимание от реальных исполнителей убийства — а дает четкий ориентир… Очевидно, верна именно первая моя догадка — за Михаила взялись иезуиты — правда, объединив усилия с Дмитрием Шуйским! Специалисты по ядам, оказывающие весьма значительное влияния на религиозную и политическую жизнь Европы, в настоящее время, весьма влиятельные… Да и с фанатизмом, думаю, у них все на должном уровне.

В их присутствии в России также нет ничего удивительного — еще первого Лжедмитрия к царскому трону вели именно иезуиты…

В подтверждение своих мыслей я приблизился к фрязину — и с трудом подавив брезгливость, запустил руку за ворот кафтана, нащупав тесемку крестика. Вряд ли же ассасин-исмаилит, пусть и европейского происхождения, будет носить крестик?!

Потянув за тесемку, я вытащил на грудь мертвеца крест; на ощупь явно не медь. Увы, в темноте практически не видно — разве что ясно, что именно крест; чуть покрутив его в пальцах, кончиками их я нащупал какую-то неровности — вроде гравировку.

— Факел!

Не прошло и минуты, как всполохи пламени осветили действительно серебряный крест.

Я приник к нему взглядом — и, как и предполагал, на задней стороне креста обнаружил гравировку с четырьмя буквами по граням креста: A, M, D, G.

— Что там, Себастьян? — склонился надо мной чуть успокоившийся саам.

— Смотри. — я указал ему на буквы. Тапани в удивление покачал головой:

— И что это значит?

— Ad majorem Dei gloriam. Хитроумный Лойола выбрал для своего детища прекрасный девиз: «К вящей славе Божьей»… Это иезуиты.

— Кто? — переспросил «Степан».

— Мы ищем тайных агентов папского престола, отправленных Римом. А может и самим черным папой, действующим на своё усмотрение…

Я сорвал с шеи заговорщика заветный крест.

— И что это нам дает? — спросил финн.

— Теперь мы точно знаем, что Дмитрий Шуйский, а то и сам царь сговорились с викарием! И на этом можно сыграть — ведь иезуиты не помогают просто так, а их убийц не купишь ни за какие деньги… Помогая первому Лжедмитрию в его походе на Москву, они требовали от самозванца церковной унии, как и у ляхов. А также открытия иезуитских коллегий, да чтобы новый царь разрешил католическим миссионерам открыто проповедовать на Руси… Самозванец, однако, сыграл с ними втемную, воспользовался помощью — а, захватив власть, выдворил из страны. Или поверил, что выдворил… И дело тут, возможно, даже не в твердости его в православной веке — просто царя, продвигающего унию, русский народ сам поднимет на колья! Ну, или уж точно отвернется от него…

Закончить свою мысль я не успел: ширящиеся со всех сторон крики стали звучать более отчетливо, оборвав мою речь. Причём в лагере, лишь недавно сонном и мирном, началось какое-то нездоровое, хаотичное движение… По спине так и повеяло предательским холодком: а что, если иезуиты смогли согласовать свое покушение с Сапегой?! И тот, получив подкрепления от Ружинского, решил внезапно атаковать нашу стоянку — пусть даже с одной лишь только кавалерией?!

Однако же очередной крик, прозвучавший совсем близко, мне все-таки удалось разобрать:

— Иноземцы взяли Михаила Васильевича в плен, собираются его убить! Делагарди хочет стать воеводой! Немецкие рейтары держат великого князя в избушке кухарок!

Твою же ж!!! Конечно, это не нападение литовцев — но ситуация не сильно лучше! Иезуиты не смогли поднять против нас сотню детей боярских — что же, теперь они поднимают всех русских ратных людей на шведских наемников…

И моих рейтар!

— Братцы, бегом к Джоку, к кухаркиной избушке!!! Игнат — бери своих детей боярских, идете с нами: всю правду откроете о подосланных убийцах-фрязях!!!

Глава 14

«Даже храбрейшие подвержены внезапному страху».

Тацит.

Мы было рванули вперед всей массой двух сотен — и я побежал впереди всех ратников, довольно плохо соображая из-за хаоса мыслей в голове. При этом в сердце пульсирует огромный комок страха — а в голову лезут откровенно пугающие вопросы, один страшней другого… Удастся ли усмирить уже раззадоренную толпу? Успеем ли мы добраться до Лермонта ранее, чем прольется кровь? Не пострадает ли Рада — да и в общем-то, вся сотня моих рейтар? И что еще сумеют выкинуть боевики иезуитов, покуда мы спешим к князю?

Особенно, если завяжется настоящий бой?!

Мысли, одна страшнее другой, приводят меня в бессильную ярость. Враг пока что на пару шагов опережает нас… А взволнованные воины, встающие от костров, с напряжение и недоверием посматривают в нашу сторону — правда, пока еще не решаясь преградить пусть столь значительному числу служивых.

Пока еще… И да — все вновь упирается во время.

Немножко осмыслив происходящее, я замер как вкопанный:

— Рейтары, стой! Дети боярские — вас тоже касается!!!

— Себастьян, что?! — встревоженный «Степан» замер рядом.

— Я делаю глупость. Бежим пешими, теряя время — и премся всей толпой, покуда в наших солдатах не опознали рейтар… Не успеем. Тапани, сейчас я обменяюсь верхней одеждой с любым из наших воинов, а ты распорядись привести мне коня подстреленного мной фрязя — он ведь вернулся к павшему… Ты, в свою очередь, веди солдат на нашу стоянку — берите лошадей, заодно поднимайте твою сотню. На провокации не ведитесь, драки старайтесь избежать до последнего!

Насупившийся Йоло, явно не желающий подчиняться новому приказу и оставлять меня одного, все же согласно кивнул — у финна с дисциплиной все как нужно.

— Воинов с кирасами старайтесь держать в глубине сотен так, чтобы внешне наши люди не отличались от прочих детей боярских… Веди всех к избе кухарок — и обязательно отправь посланников к Давыду Жеребцову и генералу Делагарди: первый пусть также ведет своих стрельцов к князю, сейчас на него вся надежда! А вот Якобу и шведам стоит сняться с места — и пока что отступить, хотя бы ненадолго покинуть лагерь. Сделаешь?!

Финн вновь кивнул и тотчас громко позвал рейтар, привести коня — а я уже подозвал к себе детину из числа воев Шуйского, коего я счел достаточно смелым, понятливым и вменяемым:

— Игнат! Определи старшего по сотне, пусть держит ратников на вашей стоянке, и чтобы не случилось — им ни во что не встревать! Сам же скорее возвращайся, бери коня — и со всех ног скачи к избе кухарок кесаря, там буду ждать тебя; расскажешь людям все, как было!

— Слушаюсь!

Разбойного вида детину как ветром сдуло; за последним, пусть и неохотно, но потянулись прочие дети боярские — похоже, что я не ошибся с выбором «исполняющего обязанности» сотенного головы!

Между тем, ко мне подскочил один из елецких ратников, схожих со мной по комплекции; кажись, зовут его Фролом. Последний скинул с себя стеганный тягиляй, подбитый мехом у воротника и ватный шлем-шапку, именуемый «бумажным шеломом». Вроде бы и броня — а вроде бы и верхняя, довольно теплая одежда… Впрочем, холода я особо не ощущаю — и также скинув с себя шляпу, плащ и дублет, я быстро натянул чужую броню. После чего разом взлетел в седло подведенного под уздцы коня, с удовлетворением отметив, что в седельных кобурах последнего все еще покоятся как штуцер, так и пара неразряженных кавалерийских пистолей.

— Все братцы, не поминайте лихом! Жду у вас у князя… Вперед!!!

Я пришпорил чужого коня — благо, что «родные» сапоги со шпорами не снимал, и скакун бодро рванул вперед, мгновенно почуяв на себе уверенного в себе наездника, не терпящего проволочек…

Лишь бы успеть!!!

— От немчура поганая князя нашего загубить решила!

— Ох и зададим мы немцам жару!

— Подкупили, значится ляхи свеев!

До моего слуха грозной разноголосицей доносятся крики ратников. И с какой же пугающей легкостью треклятым иезуитам удалось пустить подлый слух — да поднять лагерь, сыграв на недоверии московитов к шведам и прочим нерусям! И насколько же легче все было опровергнуть, коли Михаил находился бы в сознании…

Ох, не ждать вам от меня пощады! Отдам Леграну, пусть поупражняется в своем нелегком искусстве, вспомнит былой навык палача!

Н-да… Подобными мыслями я стараюсь заглушить животный страх, ширящийся в моей груди — вновь физически ощущая, как сквозь пальцы утекает драгоценное время… Но до единственной на весь лагерь избушки осталось уже недалече — и, к своему вящему изумлению, я смог разглядеть «полковое» знамя архангельских стрельцов с изображенным на нем двуглавым орлом и апостолом Петром! А после — и ровные ряды архангельских и мангазейских стрельцов, кои уже обступают избу, строясь вокруг княжеского убежища и моих рейтар удивительно четким квадратом.

Право слово, пехотное каре! А Дадыд-то, Давыд… Все сделал четко, не дожидаясь иных понуканий — выступил, как видно сразу, как только в лагере начались волнения! Собственно, все в его стиле — вон, и ратники слушаются беспрекословно, безмерно уважаю своего воеводу…

Ну, буду жив — жбаном лучшего хмельного меда проставлюсь, лучшего коня отдам, лучший клинок! Да все, что угодно отдам, кроме Хунда и отцовского пистоля фон Ронина!!! Ничего не жалко!!!

— Сто-о-о-й!!! Куды прешь?! Не видишь, нельзя сюда, остолоп?!

Не намереваясь пасовать перед стрелецким головой, вышедшим вперед своих ратников, я громогласно воскликнул:

— Вели звать воеводу, дурень, коли сотником желаешь остаться! Скажи, что от Сабастьяна фон Ронина, командующего русскими рейтарами волею великого князя!

Несколько опешивший стрелец отступил на шаг — но тотчас насупился, никоим образом не спеша выполнять мое поручение. Однако же из-за спин стрельцов уже послышался знакомый, зычный голос:

— Пропустить полковника!!!

Заслышав рев воеводы, стрелецкий сотник изменился в лице — и тотчас приказал своим ратникам дать мне дорогу; проследовав за ряды построившихся в каре воинов, я спрыгнул с коня, и с чувством обнял Давыда Васильевича:

— Братец, на таких как ты — земля русская держится!

Жеребцов смущенно хохотнул — после чего легонько так ткнул меня вбок пудовым кулачищем, коим можно и коня убить ударом в лоб:

— А ты вижу, скинул немецкое платье, да наконец-то одел нормальную одежду? Выглядишь, как заправский русак!

Теперь хохотнул уже я — нервно, но ощущая при этом, как слабеет груз страха и ответственности на моих плечах, немалую часть которой принял на себя Давыд:

— Боюсь, путешествуя по лагерю в немецком платье да в одиночку, сейчас я бы пал жертвой набирающей ярость толпы… Прошу тебя, не спеши пускать пищали в ход! Со стороны взбунтовавшихся может раздаться несколько выстрелов — но палить будут предатели-фрязи, надеясь, что тогда уже все стрельцы дадут ответный залп! И начнется бой между самих русичей, в ходе которого княжеское войско погибнет, не потерпев поражения в полевом бою… И не выходи вперед стрельцов, прошу тебя! Вороги вооружены укороченными штуцерами, те палят раз — но далеко и точно; есть и приспособа, позволяющая послать пулю в цель. Не рискуй собой попросту, сейчас твое влияние на простых воев куда как выше, чем у того же Делагарди…

Разом насупившийся, посерьезневший воевода злобно прохрипел:

— Вот ведь выродки поганые! Ну я их…

Я согласно кивнул:

— Желаю того в не меньшей степени, Давыд Василич, в не меньшей степени… Есть ли какие вести от князя, не пришел ли в сознание?

Жеребцов, чуть успокоившись, только мотнул головой.

— Вестей нет, вроде как спит… Ничто, с Божьей помощью встанет на ноги! Вон, личный лекарь Якоба Делагарди со учеником прибыли, вельми ученый человек! Дай Бог, поставит-то кесаря на ножки.

И снова по спине моей обдало могильным холодком…

— Лекарь? Личный?

Жеребцов как ни в чем не бывало кивнул:

— Да, лекарь — ученый человек, вроде как немец по виду; может, прибыл со свеями? В годах уже, по латыни шпарит — дай Бог каждому! За него больше ученик изъяснялся…

Я не дослушал воеводу — и одним прыжком вскочив в седло трофейного коня, отчаянно пришпорил скакуна.

Время!

Как же дорого время…

Дико заржавший конь (шпоры ранили бока животного, но сейчас нет возможности его беречь) рванул к виднеющейся всего в пятидесяти шагах избушке — и домчал меня за несколько секунд!

Не все мои рейтары успели узнать меня в новом обличье — и когда я резво соскочил с чужой лошади (попутно отметив еще двоих на коновязи) да рванул ко входу в избу, мне решительно заградил дорогу один из караульных:

— Стой! Велено не пущ…

— С дороги!!!

Прохор — так зовут старшего в паре караульного (уж солдат своей сотни я знаю в лицо поименно) шарахнулся в сторону, узнав голос:

— Господин полковник…

— Дверь!!!

Я рванулся вперед, в распахнутую дверь, уже достав первый пистоль, ввалился в сени — и, ругнувшись, ринулся вперед, едва не снеся еще двоих стражей, замерших у входа в горницу! Нет времени хоть что-то объяснять… Солдаты же схватились за рукояти сабель — да вовремя признали командира…

Еще один шаг — и я, едва ли не рыча от отчаяния и полного ощущения разверзнувшейся под ногами пропасти, ввалился в горницу, вскинув пистолет! Да тотчас замер, несколько удивленный происходящим — заметив вначале раскрытый деревянный короб с множеством колбочек со всякими микстурами, да уловив специфический запах средневековой аптеки… После чего я перевел взгляд на вполне мирно беседующего с лекарем Сергием седого немца — и его еще совсем юного ученика, покорно сидящего на лавке у ближней ко мне стенки. Последний с непритворным страхом уставился на направленный в его сторону пистолет… Удивленно вылупился на меня и Лермонт, и двое его рейтар, стоящие у ложа спящего Михаила, придвинутого ближе к печке — и Рада, протирающая лоб кесаря смоченным прохладной водой полотенцем.

— Сергий, это настоящий лекарь?!

Прервав повисшее было в горнице молчание, я обратился напрямую к травнику, единственному из нас способному распознать в немце лжеца — но тот несколько испуганно закивал:

— Да, конечно… Зовут Иоганном Штраусом — говорит, что учился в Салернской врачебной школе… Послан к Михаилу Васильевичу генералом Делагарди!

— А ты что, по латыни разумеешь? Или он с тобой по-русски изъяснялся?

— Да латынь немного разумею, батюшка…

Сергий ответил с некоторой опаской — а я с трудом подавил нервный смешок: шестидесятилетний старик называет меня батюшкой! Между тем сам я, ввалившись в избу, пугаю настоящего доктора… Ну вот никак не похожа пара врачевателей на злобных иезуитских убийц! И еще совпадение это дурацкое — Иоганн Штраус, тезка знаменитого австрийского композитора…

— Фух, ложная тревога.

Испытывая неимоверное облегчение, я опустил ствол пистолета, походя уточнив у травника:

— Ты понял, чем он предлагает лечить рану?

Наш лекарь охотно кивнул:

— Да, состав трав подобран грамотный, могу озвучить на латыни.

Я отрицательно мотнул головой:

— Не обязательно. Слава Богу…

Уже готовясь отступить назад, в сени — ну а чего мешать врачевателям, когда настоящие иезуиты подбивают толпу? — я ненароком бросил взгляд на ученика доктора. И что-то в глазах его промелькнуло этакое… Нет, не страх — скорее какая-то затаенная злоба, не совсем объяснимая даже тем испугом, что я мог вызвать, ввалившись в горницу…

— А ты, голубчик, по-русски разумеешь?

Худощавый юноша лет так восемнадцати аж вскочил с лавки — и, глубоко поклонившись, подобострастно воскликнул:

— Так точно, господине!

— Так точно, говоришь…

То ли события этой ночи так запугали меня, что я готов видеть иезуитских убийц едва ли не в каждой тени, то ли обострившееся ощущение тревоги действительно предупреждает меня об опасности. В любом случае, я решил не рисковать — и обратился к Лермонту:

— Джок, не своди глаз с немца, пусть повременит со своими лекарствами… Рейтары — а вы возьмите голубчика под белы ручки; нужно кое-что выяснить.

Удивленный шотландец выгнул брови — но ничего не сказав, молча кивнул, подав знак солдатам; те, впрочем, уже и сами двинулись к врачу, прибывшему от Делагарди. Якобы… Тут же подал голос и запинающийся от волнения ученик:

— Г-г-господине… Но зачем? Нас послал…

— Я знаю, кто вас послал. Генерал Якоб Делагарди мой близкий друг, если вдруг вы о том не знаете… А я, к слову, никогда не видел вашу пару среди лекарей корпуса. Так что… Покажи-ка свой крестик, добрый молодец.

От меня не укрылся быстрый взгляд мальца, брошенный в сторону своего «мастера»; возникло острое желание проследить за ним — но вместо этого я сосредоточил все внимание на ученике, вслух обратившись к хайлендеру:

— Джок, все внимание на медиуса! Можешь даже направить на него пистоль — и ни в коем случае не подпускай его к князю!

После чего негромко, но внушительно повторил свой приказ:

— А ты ученик, доставай, доставай крестик…

Юноша поспешно кивнул и излишне суетясь, натурально дрожащими руками расстегнул ворот и потянул тесемку нательного креста. Его неловкие, поспешные движения меня невольно успокоили — и, чуть опустив пистоль (дуло которого, впрочем, все еще направленно в живот студиоза), я вполне спокойно попросил:

— Переверни распятие на обратную сторону.

Юноша промедлил всего миг — но от меня не укрылось, что он довольно нервно и резко опустил правую руку вниз… Чувство опасности буквально обожгло мой загривок за мгновение до того, как малец вдруг рванул ко мне — и я непроизвольно нажал на спуск.

Выстрел!

Выстрел грохнул оглушительно — а тяжелая пистольная пуля швырнула паренька обратно на лавку; из левой руки его выпал не такой и длинный стилет, чье лезвие, однако, смазано какой-то дрянью. В широком же рукаве камзола виднеются кожаные ножны… Раненый точнехонько в солнечное сплетение иезуит, на кресте которого я успел разглядеть знакомую гравировку, забился в конвульсиях — а я ни своим голосом вскричал:

— Лекаря! Брать живым!!!

Однако мой крик уже заглушил второй выстрел…

Обернувшись, сквозь густой клубок порохового дыма я увидел лежащего у стенки рейтара, потирающего ушибленный затылок. Да второго солдата, изумленно пялящегося на распластавшего на спине лекаря, инстинктивно пытающегося зажать ладонью огнестрельную рану в животе… Избу заволокло дымом — а внутрь уже ворвались дежурившие в сенях солдаты:

— Назад! Не толпитесь! Джок, почему стрелял?!

Несколько изумленный моим вопросом Лермонт в недоумении воскликнул:

— Так ты же сам сказал, чтобы держал на прицеле! А он вдруг с такой силой оттолкнул Сашку к стенке, да было дернулся к князю… Ты пальнул — ну так и я…

— Так ведь надо же было в ногу!

Шотландец не нашелся, что ответить — хоть я и сам дурак, не упредил, куда стрелять! Да уж, все мы задним умом крепкие… Между тем, дым уже вполне рассеялся — так что я увидел направленный именно в мою сторону взгляд иезуита, оскалившего зубы в какой-то безумной ухмылке:

— Не жилец ты, полковник… Не жилец!

Однако же медиус, как оказывается, вполне себе чисто говорит по-русски! Н-да, неплохо они нас разыграли, едва не провели меня… Но кто бы ожидал от иезуитов такой лихости, ловкости и наглости, а? Сунуться к князю, когда вокруг его столько охраны!? Построив расчет на том, что во взбудораженном лагере никто не отправит посланца к Делагарди, проверить подлинность их личин… И что никому и в голову не придет подозревать в открыто приехавших лекарях, столь уверенно себя назвавших, подосланных убийц!

Тем более, что доктор, судя по всему, подлинный. Да и то — почему бы иезуиту не обучиться-то в Салерно, в Италии?! Орден славится своей образованностью, понастроив коллегий по всей Европе…

— Это Господь рассудит, кому жить, а кому уже пора отправиться на Его суд… Отче Сергий, как рана медиуса? Есть шансы?

Откровенно испуганный и ошарашенный травник ответил не сразу — и вместо него заговорил сам лже-доктор:

— Пуля перебила хребет, ногу уже не чувствую… Бесполезно все, полковник, отхожу… Но и тебе — тебе осталось недолго…

Последним усилием заставив себя криво улыбнуться окровавленным ртом, иезуит вдруг с силой откинулся на пол, громко стукнувшись затылком об струганные доски — и как видно, потерял сознание от удара. Невольно подивившись такой стойкости и упертости, я коротко обратился к Лермонту, указав на медиуса:

— Окажите последнюю милость, добейте… Да близко не подходите, а том может прикидывается — и полоснет по ноге отравленным клинком! Такая змея ужалит, даже будучи смертельно раненой… И никого больше не впускать кроме тех, кого знаешь лично, Джок! Это понятно?!

Насупившийся Лермонт, едва не проворонивший иезуитов, молча кивнул — а я обратился к супруге «Орла»:

— Рада, напомни — как выглядел Антоний?

Но обомлевшая девушка с остекленевшими от ужаса глазами только и смогла вымолвить:

— А-а-нтоний?

— Понятно…

Круто развернувшись, я покинул горницу, уже в сенях услышал удар клинка — и тихий вскрик. Добили… Остался последний вражина — увы, не менее опасный, чем все его «братья».

Между тем, ситуация за стенами избушки здорово накалилась — со стороны толпы, обступившей стрельцов Жеребцова, доносятся злые крики:

— Князя! Пусть князя покажут!

— Желаем видеть Михаила!

— Кесаря! Кесаря!!!

В ответ раздался зычный голос воеводы Давыда Жеребцова:

— Други! Братья по оружию!!! Все вы меня знаете, вместе кровь проливали еще под Калязином… Так вот я вам слово даю — и на том крест целовать буду, что нет заговора в немецком войске! А князь — великий князь жив!

— Так пусть выйдет к своим ратникам!

Среди несколько притихших русских воев раздался одинокий голос — и как мне кажется, слегка со странным говорком голос; я запомнил направление, где он раздался — но не рискнул лезть во вновь забушевавшую толпу:

— Что с князем! Отвечай, Давыд Васильевич!

— Покажите великого князя!

— Где князь?!

И снова все тот же голос из толпы:

— Убили князя, убили!!!

— Убили?!

— Отдайте нам тятей!!!

— Бей немцев! Они за стрельцами прячутся, рейтары-то!!!

— Бей!!!

Опять этот заводила; я уже понял, что последний из иезуитов близко — но тут толпа буквально поперла на стрельцов, а воевода, не удержавшись, ринулся навстречу ратникам:

— Ах вы псы! На дыбу зачинщиков!!! Землю у меня жрать будете!!!

Опережая кровопролитие, что начнется с минуты на минуту, я громогласно воскликнул:

— Вот он! Смотрите, вот он!!! Князь вот он!!!

— Князь?!

— Где князь?!

— Покажите князя!

— Слава Михаилу Васильевичу!!! Слава кесарю!!! СЛАВА-А-А!!!

Вновь надрывно ору я, подавая знак вставшим позади стрельцов рейтарам — и те, смекнув, что от них требуется, заголосили вместе со мной, а следом крик подхватили и стрельцы Жеребцов… Заслышав мой голос, воевода — знакомы всего одну ночь, а знаем друг друга словно всю жизнь! — замер, так и не добравшись до смутьянов. Да столь же громогласно закричал:

— Слава кесарю!!!

Такой клич ратники Скопина-Шуйского не могли не подхватить — и вскоре закричало все воинство, сотрясая окрестности громогласным ревом! Не смолкавшим минут пять, не меньше… Наконец, чуть образумившаяся толпа прокричалась и успокоилась — а я, заранее взяв у финского рейтара кирасу, да поддев ее под тягиляй, сам вышел вперед, за строй стрельцов:

— Други!!! Слово о кесаре желаю молвить!!!

— Говори!

— Пусть говорит!!!

Очередного клича провокатора разобрать в общем шуме я не смог — но вышел именно с той стороны, откуда доносился его голос… Вскинув руки, призывая людей замолчать, я дождался, когда все вопли, наконец, смолкнут:

— Братцы, князя сегодня ранили — и все ваши «головы» да старшины были в его шатре. Они все знают! Но князь жив!!!

— Молчат!!! Молчат!!!

— Никто не сказал!

— Жив?

— Жив!!!

— Так почему все молчат?!

— А молчат потому, что приказано было не распускать слух, покуда доподлинно не узнаем, кто убивцев послал!

Я вновь взял слово, невольно подавшись спиной к стрельцам, отступая от напирающей толпы — да пытаясь разглядеть среди ратников человека, активно пробивающегося вперед… Впрочем, на подобное теперь решится только самоубийца.

Или отчаянно храбрый провокатор, коий будет до последнего раскачивать конфликт…

— Вернитесь к своим «головам», спросите у них о том, что случилось в шатре князя — и кто убил татя, поранившего кесаря отравленным клинком! Но я уже сейчас вам все обскажу — это я убил! И уже изловил всех, кроме одного вора! Двух лихих людей, прикинувшихся лекарями, так и вовсе живьем взяли — уже сегодня запоют в руках катов, все выдадут!!!

Толпа вроде притихла — но я заметил какую-то возню среди обступивших меня ратников…

— Потому не верьте зачинщикам, не просто так кричат! Среди них — последний-то тать и есть!

Ну давай, давай — вот он я, твоя наживка, твой живец… Убийца твоих братьев по ордену! И последний шанс спровоцировать толпу, бросить на воев Жеребцова — пальнув в меня с криком «бей немцев», да толкнув пару ратников прямо под бердыши стрельцов … А уж там, коли зачнется бой, все еще можно улучшить момент, чтобы ворваться к Михаилу в избу!

Конечно, на такое решится только отчаянной смелости — и одновременно с тем фанатично настроенный человек. Но как я понял по событиям последней ночи — иезуитам не занимать ни того, ни другого… Нам еще повезло, что с «первого захода» они сделали ставку на отравленное вино, а в шатре «страховал» только один убийца. Видимо, не хотели привлекать к себе внимание и надеялись, что сработает именно яд…

Вот он!

Действительно смазливый, с высоким лбом и аккуратно постриженной бородкой иезуит (скорее всего, именно «Антоний») целеустремленно пробился сквозь толпу, следуя именно в мою сторону. В свете нескольких ярко пылающих костров, разведенных рейтарами, мне удалость рассмотреть его сосредоточенное лицо — да обещание скорой смерти, застывших в темных глазах…

Я рванул пистоль из-за пояса — и обступившие меня вои невольно шарахнулись назад, толкнув рвущегося ко мне «Антония»… Последний уже вскинул пистоль, опережая меня как минимум на пару секунд — но грохот выстрела иезуита заглушил его чересчур поспешный крик:

— Бей немцев!

Голос ассасина сорвался от напряжения — а пуля зацепила мой бок по касательной, лишь вырвав клок ткани из тягиляя, да звякнув о кирасу. Ведь в момент выстрела руку иезуита невольно отвели в сторону, едва не сбив его с ног… Вскрикнул раненый рикошетом стрелец — а я, опустив пистоль (Антоний уже рванул назад, пытаясь растолкать людей), насколько возможно громко завопил:

— Держи убивца! Это он, тать — уходит!!!

…Н-да, иезуит переоценил свои силы; спровоцированный моими откровениями, он действовал слишком рискованно, необдуманно, полагаясь лишь не везение. Впрочем, у него был шанс — по крайней мере, до выстрела точно был… Но и я недооценил то напряжение, что фрязи сумели закрутить в душах ратников — не дав «Антонию» пройти и десяток шагов, вои повалили его наземь, и начали ожесточенно топтать отчаянно закричавшую жертву!

Так что когда мы со стрельцами сумели пробиться сквозь толпу, чтобы растолкать вошедших в раж воев, моим глазам предстало лишь кровавое месиво из тела итальянца, буквально закатанного в толщу спрессованного снега…

Н-да… Прошло уже пять дней с тех пор, как состоялось покушение на Михаила Васильевича. Великий князь, слава Богу, идет на поправку; он пришел в сознание и начал отдавать приказы уже на второй день после покушения. И естественно ему доложили все подробности несостоявшегося убийства… А также о том, кто в Москве за всем стоит.

Впрочем, кесарь остался верен себе — вначале спасение Родины от воров и польских интервентов, а затем уже и «внутрисемейная» разборка… Так что пока о предательстве Дмитрия Шуйского в войске знает лишь очень малый круг близких к Михаилу офицеров.

Увы, но и в борьбе с интервентами и ворами не все так гладко, как хотелось бы. Сапега то ли узнал, что кесарь ранен, то ли кто предупредил его о плане Михаила скорым маршем выдвинуться к Дмитрову и осадить его, заодно перерезав дорогу из Тушино. И к сожалению, когда Делагарди еще только выступил под Дмитров с большей частью объединенной рати, город уже был оставлен литовцами. А брошенные наперерез врагу стрельцы Давыда Жеребцова и мои рейтары только и смогли, что обстрелять арьергард спешно уходящего гетмана…

Слава Богу, что генерал хоть успел отвести наемников в роковую ночь, избежав большой крови! В чем есть заслуга и вовремя предупредившего его Тапани…

Но хуже всего то, что гетманы Сапега и Ружинский, объединив силы, покинули Тушино, двинувшись на соединение с королем, следующим к Москве по смоленской дороге; в самом же лагере практически не осталось воров. Ведь второй самозванец успел покинуть его, окончательно разругавшись с наемниками — и тайком улизнув в Калугу… Где стал вновь собирать сторонников.

В свою очередь, заметно осунувшийся, и словно бы какой-то уставший Михаил ныне готовится к большой оборонительной битве, строя многочисленные полевые укрепления под Дмитровом. А в кремль его спешно свозят припасы и порох, пули и ядра, пушки. Много пушек… Один плюс во всем происходящем — это то, что осада с Москвы снята, и ряды воев кесаря уже пополнились значительным числом служивых людей, ранее оборонявших столицу.

Вот только кто знает, есть ли среди них очередные боевики иезуитов? И на что последние могут решится, стремясь убрать Михаила Васильевича с «шахматной доски»?

Последний уже с ума сходит от моей опеки! Но вынужденный согласиться с моими мерами предосторожности, теперь кесарь охраняется отдельной рейтарской сотней, собранной из лучших детей боярских. Последние, понятное дело, меняются по сменам — но днюют и ночуют в шатре князя. А коли тот следует по лагерю, то сопровождают его пешими и конными, закрывая своими телами от возможного выстрела из нарезного штуцера… Кухней заведует Рада, всех ее девок перепроверили — и также охраняют рейтары; кроме того, Михаил ныне пьет лишь чистую воду, никакого вина и меда!

А всю его еду заранее проверяет Сергий.

Так что пока все вроде спокойно… Но один вопрос меня сильно волнует — а вдруг кто из боевиков, понимая, что привычный яд, отравленные клинки и даже пули теперь не очень эффективны, додумается до тактики русских «бомбистов»?! В конце концов, малые фитильные гранаты уже используются в европейских армиях — хотя до создания отдельных гренадерских частей еще далеко…

Глава 15

…Весело трещат в огне, «стреляют» сосновые плашки — пока в установленном на треноге котелке уже закипает растопленный, девственно чистый снег. Сейчас в котёл полетит крупа, немного солонины для вкуса — и чуток соли. Никаких изысков — да собственно, и откуда эти самые «изыски» нам теперь взять?!

…Бой под Смоленском закончился на рассвете — закончился бегством остатков истребленной гусарской роты и горстки шляхтичей вдрызг разбитых нами литовских хоругвей… План Шеина ударить с двух сторон оправдался в полной мере; атака партизан на спящий польский лагерь оттянула на себя основные силы врага. И потому когда из крепости двинулись на вылазку дети боярские и стрельцы, встретить их и остановить на рубеже надолбов ляхам сил банально не хватило…

Кроме того, моим стрельцам удалось крепко потрепать гусарскую роту, ударный, элитный отряд противника. И когдаони рванули навстречу смоленским всадникам, надеюсь купировать их атаку, на стороне последних было уже как минимум двукратное преимущество в численности…

Сам Шеин, ведущий в бой детей боярских, на куширование гусар ответил залпом пистолей в упор, после чего бросил своих воинов в рукопашную — тем самым повторив излюбленный приём французских кирасир. И хотя в точке удара по центру врагу удалось опрокинуть смолян, с флангов на противника навалились озлобленные, многочисленные русичи — вскоре окружив и подчистую вырубив потерявших разгон и таранную мощь шляхтичей да боевых слуг их «почёта»… А без гусар дезорганизованные ляхи и литовцы, как видно, оставшиеся без вождя, откровенно запаниковали — и уже не пытаясь оказать организованного сопротивления, принялись разбегаться, надеясь спасти каждый свои жизни…

Что обернулось для врага полным разгромом.

Победа? Конечно победа. Но в известном мне варианте жертва защитников Смоленска в сущности, спасла Россию. И пусть не сразу, но город вернулся в состав Московского царства. Теперь же ситуация складывается абсолютно противоположной — Смоленск спасён, а вот Москве угрожает полноценное завоевание. И в отличие от известного мне варианта истории, в котором Москву также захватили, а царя пленили, ляхам вполне хватит сил удержать завоевание, а Сигизмунд Ваза может вполне официально взойти на престол…

И тогда Смоленск, рано или поздно, падёт.

К сожалению, после осады и двух кровопролитных вылазок численность смоленского гарнизона сократилась вдвое — даже с учётом «партизанского» пополнения, вошедшего в город с семьями. Шеин взял богатые потери и обязательство перерезать пути снабжения королевского войска, спешащего к Москве — перехватывая все обозы, идущие из Литвы. Кроме того, у воеводы теперь достаточно припасов и оружия, чтобы восстановить за счёт пополнения заметно поредевший стрелецкий приказ — и даже создать ещё один… Иными словами — у Шеина теперь достаточно сил, чтобы хорошенько ударить по польско-литовским тылам и закошмарить вражеских обозников! А также ещё раз сесть в осаду…

Но увы, после весенней отправки крупного корпуса смоленских служивых в помощь Скопину-Шуйскому (порядка трех тысяч стрельцов и детей боярских), у Михаила Борисовича уже не осталось воев, чтобы отправить их вместе с нами. Так что на соединение с кесарем под моим началом выступили лишь уцелевшие «скопинские» стрельцы, не получившие ран в последней схватке, всего чуть более сотни человек.

Тем более часть воев, изначально смоленских служивых, также упросили меня их оставить. В конце концов, здесь у них семьи, вся родня — а от пары десятков стрельцов исход грядущей большой битвы точно не изменится…

Большой битвы — это верно. Сколько раз уже думал об этом, и каждый, КАЖДЫЙ раз едва ли мог удержаться, чтобы не провалиться в пучину чёрной, непроглядной тоски.

В финальной битве с войском Скопина-Шуйского при Клушине Жолкевский вёл в атаку лишь гусарские хоругви при минимальной поддержке артиллерии — если мне не изменяет память, у поляков было всего лишь два лёгких фальконета. Теперь же у гетмана будет и полевая артиллерия, и немецкие наёмники, и пехота черкасов, также чего-то да стоящая в бою — даже с учётом воровской голытьбы в рядах запорожцев…

И увы, до нас уже дошёл слух, что Сапега и Ружинский выступили на соединение с королём — как я понимаю, потрепать их под Дмитровым кесарь не успел.

Да, русскую армию возглавит Скопин-Шуйский — но даже с учётом его военного гения Ходкевич может получить решающий перевес в количестве и качестве войска.

Хреново. Хреново, конечно, осознавать, что враг получил столь глобальное преимущество над Михаилом именно благодаря мне. Хреново. И конечно, хочется хоть что-то изменить. Хоть на что-то повлиять в этой ситуации, изменив ее в пользу Михаила!

Вот только как?!

На первый взгляд кажется, что точно никак. И что мне стоит постараться лишь ускорится со своими лыжниками, спеша по зимним дорогам Московской Руси, проходя за день раза в полтора, а то и два больше королевской армии, надеясь ее догнать — и перегнать. С учетом едва ли не трехнедельной форы у Сигизмунда… Весьма амбициозный план, н-да.

Ну, а на второй взгляд… Вот кружатся в голове неясные такие догадки, воспоминания пройденных исторических материалов, мысли и желания, пока еще не превратившиеся в четкие план и цель.

Допустим.

Допустим…

Допустим, враг получил серьезное подкрепление. Тут можно расценить двояко — то ли Сапега и далеко не бесталантливый полководец Ружинский (который по идее, уже скоро умрет) получили в помощь королевскую рать, чтобы переиграть историю их финальной встречи с Михаилом. То ли стоящий во главе польского войска блестящий воин Жолкевский усилен мощным корпусом гусар и шляхетского ополчения. От перестановки слагаемых…

Ну а если развернуть ситуацию — гипотетически, откуда Михаил Васильевич может получить подкрепление в настоящий момент? Такое подкрепление, что также кратно усилило бы его войско?!

Первым приходит на ум Прокопий Ляпунов. В «моем» варианте истории лидер рязанского дворянства не участвовал в сражение под Дмитровом, потому как, во-первых, у Скопина-Шуйского хватало собственных сил. А во-вторых, его отношения с опальным боярином после грамот, в коих Прокопий назвал Михаила царем, были весьма натянуты…

Теперь же Прокопий, получив весть о движение польской королевской рати от Смоленска к Москве наверняка собрал всех, кого смог, и так же выступил на соединение с Михаилом Васильевичем. Но против Ляпунова играет время и расстояние — а с численность наспех собранного им войска увы, вряд ли может быть достаточно большим, решающим для перелома в грядущем сражение…

Потому как, во-первых, все та же гражданская война в период восстания Болотникова, унесшая жизни очень многих рязанских служивых. Во-вторых, Прокопий не может оставить южный рубеж Руси совсем уж без защиты, иначе ратники просто не уйдут драться с ляхами, пока собственные дома их жгут крымские татары… В-третьих, значительное число рязанских служивых итак воюет в составе армия кесаря — или сидит в осаде в Москве. Впрочем, в осаде может, уже и не сидит… Ну, и в-четвертых, время. То самое время, которого у Ляпунова катастрофически мало — ведь он не только должен был успеть собрать рать, получив информацию о походе Сигизмунда, но и привести ее к столице.

Короче, дай Бог, чтобы Прокопий просто успел на поле боя — но даже если и успеет, его помощь, увы, решающей и переломной быть не может по определению.

Увы…

Однако.

Однако же, во всех этих раскладах, как ни странно, есть третья сила. Причем сила, куда как более близкая к Москве, нежели рязанская рать! И сила, как ни странно, довольно значительная — при этом полностью выпавшая из польской обоймы… Ибо если ляхи с литовцами и поддерживали обоих самозванцев на первых порах, то после выступления Сигизмунда на Москву ни о каком Лжедмитрие на царском престоле не может быть и речи. Ибо победив, король или посадит на трон королевича Владислава, имеющего хотя бы призрачные права на московский престол, так как его далекая прапрапрабабка является княжной-рюриковной (речь идет об Иулиании Тверской, матери Ягайло).

Или, что вернее, сядет на трон сам по праву завоевателя, не пытаясь соблюсти даже видимость «приличий», типа предка-рюриковича и принятая будущим царем православия. В моей истории боярская дума требовала от Владислава сменить веру, но так и не добилась своего…

А вот Лжедмитрий Второй… Хм, до недавнего времени царек-пустышка, вынужденный играть роль ширмы для грабящих Русь поляков и литовцев, не имеющий при этом никакой реальной власти и особого влияния. В Тушинском лагере рулил гетман Ружинский — в какой-то период обещавший заточить самозванца под стражу, а то и вовсе грозящийся ему расправой! Короче говоря, от такого «теплого» сотрудничества самозванец бежал в Калугу, спрятавшись в телеге…

Ничтожество, пустышка? Да, наверняка. Но — но после бегства в Калугу в самом конце прошлого года самозванец вдруг нащупал верный путь. Не желая раствориться на просторах России в качестве безымянного воришки, он сделал ставку на борьбу с поляками под эгидой спасения православия от подчинения папе римскому, и противостояния королю Сигизмунду. И… прокатило. Особенно после того, как Лжедмитрий приказал хватать всех ляхов и литовцев во все еще подконтрольных ему городках, и свозить все их имущество под Калугу. Так у него появились и деньги для воинов, и заложники для переговоров, и какая-никакая популярность… И эта популярность начала довольно быстро расти — потому как войско Лжедмитрия Второго начало реально воевать с интервентами. Дошло до того, что патриот Ляпунов в какой-то период наводил мосты к бывшему ставленнику литовцев, вел переговоры о возможном союзе…

Конечно слава Богу, что татары из охраны самозванца его же и порешили. Этот безумец уже клонился к союзу с Турцией и Крымом, и был готов призвать турецко-татарскую рать на помощь, едва ли не перейти под руку султана Порты… Но за время «патриотического» правления сэконд-димки его воры и казаки довольно сильно прониклись идеей борьбы с ляхами — так, что приняли участие в обоих выступлениях русских ополчений. И если Ляпунова казаки убили (по подлогу ляхов да из-за интриг своих лидеров), то в боях с Ходкевичем, прорывающимся к осажденной Пожарским столице, именно казаки нанесли по врагу решающий удар в самый нужный час…

Все это случилось во время битвы на Девичьем поле 22 августа 1612 года. Войско Минина и Пожарского, насчитывающее около восьми тысяч ратников, перекрыло доступ к Московскому кремлю, куда прорывалась двенадцатитысячная армия Ходкевича. В Москве сидел трехтысячный польский гарнизон — а «воровские» донцы «воровского» же князя Трубецкого стояли отдельным лагерем; последний обещал Пожарскому помощь в битве, заключил с ним союз, и ополченцы выделили князю пять сотен ратников дворянской конницы.

Фактически же Трубецкой на помощь не пришел — несмотря на то, что ополченцы терпели поражение на поле боя, а левый фланг их едва не бежал. И это на фоне вылазки осажденного гарнизона из крепости и ураганного огня польской артиллерии со стен Кремля… Но в решающий момент битвы конные сотни, приданные Трубецкому, бросились в бой — а за ними поспешили и четыре казачьих атамана; фланговый удар тысячного отряда русских изменил ход сражения в первый день битвы.

История донесла прозвище-фамилию только одного из этих славных атаманов — атамана Межакова…

Во второй же день битвы на Девичьем поле Хованский едва ли не разбил Пожарского! Не смотря на все мужество и героизм русской поместной конницы, в ходе пятичасовой схватки ее разгромили, заставив бежать с поля боя. Ничего удивительно, учитывая, что у наших по-прежнему нет тяжелой конницы… Также в ходе яростной сечи ляхам удалось захватить и обороняемый казаками Трубецкого Климентьевский острог. Правда, донцы не сражались за него до последнего — а оттянувшись назад, устроили засаду на Ордынке, по которой Ходкевич потянул огромный обоз в Кремль. Так казаки этот обоз перехватили, остановили, внесли сумятицу в польские ряды — а после с боем ворвались обратно в острог…

Подвиг донцов связывают также с именем Авраамия Палицына, келаря Троице-Сергиева монастыря — и талантливого агитатора, как видно; ибо ему удалось «увещеваниями» остановить отступление казаков после захвата острога противником, а потом и бросить их в успешную контратаку. Более того, возвращение Климентьевского острога лишь внесло паузу в сражение. А после Авраамий еще собирал прочих казаков и дезертиров прежде, чем уже вся русская рать сумела организовать контратаку — и разбить понесшего значительные потери Ходкевича!

Вот такая вот неоднозначная история тушинских, а после калужских «воров»… Правда, речь идет все же о «природных» донцах — то есть казаках, действительно пришедших с Дона, сплоченных и опытных, умелых воинах, оставшихся под Москвой с князем Трубецким. Другой же лидер воров, атаман Заруцкий, «унаследовавший» Марину Мнишек после обоих Лжедмитриев, на соединение с ратниками второго ополчения не пошел. Нет, он предпочел оставить Трубецкого, и увел две тысячи воровского сброда незадолго до прибытия Пожарского… Причем и на самого лидера второго ополчения Заруцкий пытался организовать покушение — слава Богу, безуспешное…

Но все это было в моем прошлом — что уже никак не воплотиться в настоящем. Повторюсь, все, абсолютно все расклады и исторические параллели сломало выступление короля на Москву со вполне свежим, не потрепанным под Смоленском войском. А с другой стороны… С другой именно присутствие короля в войске ляхов придает грядущему сражению статус решающего. И это понимают не только в Дмитрове, в Москве, в коронной армии — но и под Калугой! А это значит…

Ну, для Лжедмитрия Второго это ничего не значит. У самозванца просто нет выбора — даже если он, реально проникшись моментом, приведет свою рать на помощь Скопину-Шуйскому. Последний не присягнет вору — скорее уж решится дать бой в невыгодных для себя раскладах. До последнего полагаясь на набравшуюся опыта армию — да многочисленные острожки, что он обязательно нароет, вкопает, срубит, и так далее, максимально подготовив поле грядущей битвы под свой план. Шанс-то у него, безусловно, есть…

Вот только шанс этот не шибко велик.

С другой стороны, самозванец уж никак не может признаться в том, что он самозванец, или присягнуть Скопину-Шуйскому. Ну никак ему это нельзя сделать — свои просто не поймут, порубят или под лед пустят… И это еще не худшие варианты расправы.

Но… В конце концов, Лжедмитрий — это еще не все калужское войско. Есть донцы, есть служивые люди, есть те, кто успел реально возненавидеть ляхов. Тысяч пять таких, думаю, наберется — их бы только подбить, сплотить, да привести на помощь Михаилу Васильевичу… На руку мне играет то, что самозванец пока не успел толком раскрутить «патриотическую» карту, и даже арестованные по его приказу поляки и литовцы еще не доставлены в лагерь со всем своим имуществом, предназначенным для выплат воинам. Да и сами воины собрались подле Лжедмитрия скорее по инерции — не желая следовать с ляхами и присягать королю польскому, но не видя для себя будущего и на стороне «действующего» царя Василия Шуйского. Хотя теперь, с приближением королевской рати и грядущего РЕШАЮЩЕГО, повторюсь, сражения, многие думают о присоединение к Михаилу Васильевичу. По крайней мере те, кто реально готов драться с поляками до последнего…

Амнистия.

Общая амнистия, то есть прощение прошлого «воровства», обещанная доля с добычи… Это может сработать!

Только глупо думать, что самозванец и подобные Заруцкому вожди «воров» вот так вот просто, без боя, отступятся, отдадут воинов, позволять лишить себя власти. Нет, для них последнее подобно смерти!

Значит, придется убивать. Значит, придется драться, подкупать, пугать, даже лгать, раздавая обещания от имени кесаря, кои он еще не давал — и не факт, что подтвердит. Попробовать я обязан!

А уж победителей, как известно, не судят…

Глава 16

«Человек, который бежит, опять будет сражаться».

Менандер.

Поднявшись на довольно высокий — метров шесть, ну никак не меньше! — вал бывшего Димитровского кремля, я с невольно замершим сердцем устремил свой взгляд к раскинувшемуся внизу полю будущей битвы. Да, сражение ожидается масштабным — куда как масштабнее всех предыдущих…

И да, в настоящих условиях — битве, безусловно, быть!

Донские казачки, присоединившиеся к нашему войску и используемые Михаилом Васильевичем прежде всего в качестве диверсантов и разведчиков, дают отличные результаты. В настоящий момент нам известна практически точная численность королевской армии, следующей к Москве, армии действительно поражающей своим масштабом! Итак, с учетом выступивших на соединение с Вазой гетманов, итоговая численность его крылатых гусар составит не менее шести тысяч всадников, плюс полк реестровых панцирных казаков, это уже средняя, но также вполне себе ударная конница. Плюс двести уцелевших рейтар королевской гвардии… А также пять сотен легких венгерских гусар, столько же татар и конных запорожцев — полторы тысячи конницы легкой. И в общей сложности около трех тысяч конной шляхты, а там все подряд — и легкая конница с одними сабельками (боевые слуги, «почт» или «почет», но только совсем бедный), и вполне себе сильная панцирная, с хорошим огнестрельным оружием.

Итого — одиннадцать с лишним тысяч конницы, практически двенадцать. Из которых больше половины — тяжелая, ударная конница…

Но не одной лишь конницей сможет оперировать гетман Жолкевский в предстоящей битве. Тысяча немецких наемников, четыре тысячи отборной запорожской пехоты реестровых полков, пять тысяч казачьей голытьбы разной степени боеспособности… Итого порядка десяти тысяч пешцев — и все это при тридцати орудиях. Единственный плюс поспешного отступления Сапеги из-под Дмитрова — он оставил всю свою артиллерию, не имея возможности оперативно вывезти ее по зимнику. Ну как оставил — привел в полную негодность… Но пушки — пушки это единственное, чем Михаил Васильевич всерьез и кратно превосходит врага.

Само войско кесаря куда как скромнее. Пять тысяч пикинеров-крестьян, тысяча донских казаков, четыре тысячи стрельцов, две с половиной тысячи дворянской кавалерии и пятьсот моих рейтар. Последних за счет трофеев удалось неплохо вооружить и бронировать… И две с половиной тысячи наемников: еще полторы тысячи пикинеров, пять сотен мушкетеров — и столько же рейтар.

А вот благодаря отправки артиллерии из Троице-Сергиева монастыря и Москвы, число легких вертлюжных пушек и более серьезной полевой артиллерии достигает целой сотни орудий! Что неминуемо влияет на план грядущего сражения…

Сейчас поле перед сожженным Сапегой Димитровским кремлем — размерами, кстати, ну крайне маленьким, — представляет собой какую-то огромную стройку. Вои рубят, строгают дерево, вкапывая в землю надолбы по всей линии боевого соприкосновения — для верности обливая их водой, чтобы вморозить… Также ратники собирают сотни противоконных рогаток, роют снег, сгребают снег, и даже топят снег в больших чанах! Чтобы после вылить уже остывшую воду на те же надолбы — или снежные стенки трех вытянутых артиллерийских редутов… С одной стороны, лед делает их крепче, с другой — более неприступными для вражеский атаки, ведь вражеской пехоте по ледяному панцирю практически невозможно взобраться.

С одного фланга глубокий овраг, для верности усеянный противоконным чесноком и контролируемый казачьим дозором с вертлюжной пушкой, заряженной картечью. С другого — непроходимый зимой лес (сугробы по пояс!), но на всякий пожарный лесок-то мы укрепили засеками, выставили еще один дозор. Не обойти, не проехать… И четыре версты по фронту, полностью перекрытые тройной линией надолбов!

Вот только имеющимися числом пикинеров надолбы невозможно перекрыть от слова совсем. Даже с учетом того, что строй пикинеров не монолитен, что на каждого солдата по фронту приходится полтора метра, ибо справа и слева остаются небольшие просветы для нацеленных вперед пик стоящих позади товарищей… Даже с учетом этого в пятишеренговом строю шести с половиной тысяч пикинеров по фронту может встать только тысяча триста копейщиков. Перекрыв, таким образом, чуть менее двух километров…

А потому фланги нашего войска прикрывают казачьи таборы с укреплениями по типу «гуляй-город» — то есть нашитыми на телеги ростовыми стенками с бойницами. Слава Богу, донцам вряд ли придется держать круговую оборону, так что по четыре с лишним сотни казаков на каждую крепостцу — вполне себе солидный гарнизон. И три редута в центре; с учетом сложности строительства зимой и растущей нехваткой дерева, возвели не остроги с настилом для стрелков и пушкарей, а именно невысокие снежные укрепления, вморозив надолбы прямо в их стенки — а получившиеся рвы, пусть и не очень глубокие, также засыпали чесноком. Имеющиеся орудия Скопин-Шуйский распределил равным числом между всеми укреплениями, так, чтобы создать систему перекрестоного огня по всему полю; также в каждом редуте встало по стрелецкому приказу в пятьсот ратников. Еще пять сотен их встало на валах Димитровского кремля, прикрывая тыл войска и охраняя размещенные внутри склады. Оставшиеся же две тысячи, разбитые на четыре приказа, по плану Михаила будут до последнего вести огонь по врагу, укрывшись за надолбами, после чего отступят за спины пикинеров. Те же, в свою очередь, будут встречать на пики всякого, кто осмелится протиснуться сквозь них…

Кроме того, промеж каждого из укреплений остались проходы для всадников — последние прикрыты не вмороженными в снег кольями, а легко переставляемыми противоконными рогатками. Учитывая высокую ответственность и опасность, проходы защищают не русские крестьяне-новобранцы (хотя больше половины их уже получили солидный боевой опыт и неплохо натасканы шведскими инструкторами, все еще воюющими в рядах ополченцев), а наемники. Н-да, решение отчасти спорное — наемники могут изменить… Но, зная про битву у Клушино, где солдаты Делагарди сражались даже тогда, когда русское войско бежало, и отразили до десяти атак крылатых гусар… Нет, сейчас наемникам Якоба можно доверять всецело. Швеция и Речь Посполитая ведут собственную войну, и эта встреча будет вполне себе «принципиальной» — тем более, что основная масса воинов генерала, это уже не сборная солянка ландскнехтов со всей Европы (разбежавшихся после Твери), а именно ветераны-свеи.

Ну, за исключением рейтар и части мушкетеров…

Таким образом, Михаил Васильевич делает ставку на превосходство в огневой мощи (просто подавляющее в пушках) и большей численности своей пехоты, лишив врага всякой возможности ввести в бой тежелую конницу. Хотя… В то же время кесарь очевидно готовит теплый прием гусарам и рассчитывает на возможность их атак — как раз на наиболее простреливаемых нашими орудиями и стрельцами участках. Собственную кавалерию он, кстати, тоже не забывает — суля по всему, нам начинать битву; впрочем, на большем протяжении ее мы, очевидно, все же будем играть роль мобильного резерва, второго эшелона, так сказать. Ну а что? Слезший с коня ратник из числа детей боярских, это вполне себе универсальный боец, опытный рубака, к тому же вооруженный стрелковым оружием — когда луком со стрелами, когда карабином или пистолем.

Более того, врагу готовится особый «сюрпризец». Ибо из числа донцов, более привычных стрелять не только строем, но и одиночно-прицельно, мы отобрали сотню лучших стрелков, большинство которых вооружили нарезными штуцерами — иезуиты подарили мне отличную идею! Таким образом, в боевых порядках нашей рати будет действовать сотня снайперов с весьма дальнобойным оружием, по моему предложению выцеливающих именно вражеских командиров. Я даже предложил название для нового рода войск — егеря… Впрочем, в душе по привычке именуя собранный отряд пластунами.

А в целом — несмотря на серьезное численное превосходство польско-литовского войска, шансы на победы у нас весьма высоки. Даже если Жолкевский сумеет воспользоваться самой главной нашей слабостью — а именно статичностью обороны вытянутой в линию рати — и нанесет удар по любому из казачьих таборов… Число их защитников можно будет очень долго пополнять за счет резервов спешенных детей боярских, вообще не ослабляя пехоту на других участках, и лишь постепенно концентрируя артиллерию на направлении вражеского удара. Кроме того, за счет имеющихся вблизи проходов мы можем нанести и фланговый удар собственной кавалерии! Как раз во время очередного отхода противника, превратив его отступление в бегство… Плюс стрелецкий приказ в Дмитрове — это тоже своего рода резерв. Одним словом, мы готовы практически ко всему, наладив отличную оборону — и вынуждая врага принять бой на совершенно невыгодных для него условиях!

Вот идти в бой или не идти — до недавнего времени король обладал свободой маневра, и вполне мог позволить себе вернуться к «тушинской» тактике второго самозванца, начав осаду Москвы, не пытаясь атаковать в лоб позиции Скопина-Шуйского под Дмитровым. Нет, он мог отправить в нашу сторону заслоны и дозоры, выбрав для поля решающей схватки более ровную и гладкую местность с возможностью самого широкого маневра своей конницы! Вынуждая самого кесаря идти в бой с королем, отгоняя врага от столицы — гарнизон которой, к слову, все еще составляет пять тысяч стрельцов и прочих ратных людей.

Но… Но до нас также дошла весть, что Шеин сумел разбить под Смоленском осадный польский корпус — после чего энергичный воевода очень быстро перерезал все пути снабжения коронного войска. И последний наверняка бы повернул назад, если бы не успел так далеко углубиться в сторону Москвы… Пока что грабежи дают ляхам возможность себя прокормить — но в случае отступления польской армии Сигизмунда грозит катастрофа зимнего отступления Наполеона из России, по всей той же старой Смоленской дороге, окрестности которой разграблены до последнего предела. Значит, только вперед, только победа!

При этом Москву королю точно не взять, пока со стороны Дмитрова ее прикрывает рать кесаря — хотя бы потому, что в крайней для обороняющихся ситуации Михаил пойдет не в лобовую атаку на ляхов, а просто отступит в столицу со всем войском, многократно усилив ее гарнизон. Нет, теперь королю нужна победа над великим князем, победа громкая и решительная — чтобы лишить Русь самого боеспособного войска и ее лидера, или убив его, или развеяв по ветру славу его непобедимости, обратить в пустой миф… Только на фоне разгрома Скопина-Шуйского можно подорвать в москвичах волю к сопротивлению, спровоцировать выступления против Шуйских и принудить столицу к сдаче.

Но для этого Михаила нужно именно что разгромить!

Так что в лоб, только в лоб, не теряя времени… Ибо панам скоро будет нечего кушать — от слова совсем!

Конечно, Василий писал Михаилу, чтобы тот выступил на встречу ляхам и встретил бы их где-нибудь на подходах к столице, и вовсе не допустив ее осады. Однако же кесарь отказал, исходя сразу из нескольких причин: во-первых, при движении на юг нашим тылам будут угрожать воры из Калужского лагеря самозванца — последний, хоть и провозгласил о борьбе с поляками, на контакт с царским правительством не пойдет и пойти не может. Ну и ладно, пускай лучше его воры и казаки орудуют в тылу поляков и литовцев, промеж них особой любви нынче нет… Во-вторых, время. Передислоцировавшись под Дмитров, великий князь организовал грандиозное строительство укреплений, имея солидный запас времени на их возведение. Выступи мы на юг — и пока нашли бы подходящее поле, пока начали бы возводить «острожки»… А между тем, и ляхи бы до южной «точки» дойдут быстрее.

В-третьих, плечо доставок пороха, боеприпасов и продовольствия с армейских складов из Калязина куда как короче до Дмитрова, чем до Тушина, или еще куда… Короче, Дмитров так Дмитров — и тыловая позиция, и какие-никакие запасы строительного дерева, использованного нами для возведения укреплений, и подходящее поле битвы, и выигрыш во времени — и стратегически удобное положение…

— Себастьян, тебя ведь ждет Михаил.

Я отвернулся от поля, устремив взгляд на Тапани, до того молчаливо стоящего позади:

— Зараза… Задумался, извини. Поспешим…

Степан вновь последовал за мной; уже спустившись с вала, он невольно восхитился:

— И все-таки, как московиты делают их столь высокими? Не бояться, что оползут?

— Ну, так они и оползают постепенно… Но крепостные валы насыпаются на деревянные клети-срубы, которые забиваются камнем либо также землей. Оттого и прочность, и устойчивость, и сохраняются они много десятилетий…

Вспомнив про крепостные валы Старой Рязани — а потом и вполне себе дожившие до нас валы того же Димитрова, я поправился:

— А то и веков…

Тапани только покачал головой:

— Н-да… Как думаешь, чего кесарь сегодня тебя вызвал?

Я только пожал плечами — после чего с усмешкой ответил:

— Не иначе наградить.

Йоло аж поперхнулся:

— Да куда еще-то?! Пернач воеводы, инкрустированный золотом и самоцветами, украшенный серебром панцирь-зерцало, сабля из чистого дамасского булата — черного булата! Владения под Калязином, уже переписанные на тебя…

Я на мгновение остановился, и хитро подмигнул Тапани:

— Ну, так вас с Лермонтом кесарь вроде бы не забыл? И потом, вроде как сабля из черного булата с крупным рубином в рукояти досталась в итоге не тебе ли?

Но нисколько не смущенный финн (я действительно тотчас отдал понравившийся Тапани клинок в благодарность за спасение от иезуитской пули) только мотнул головой:

— Все одно. Если будет награждать тебя, пусть и про нас с шотландцем не забывает…

Коротко хохотнув, я ответил другу:

— Даже если забудет, я обязательно напомню!

…Просторную терем-избу Михаила, отстроенную рядом с Успенским собором, уцелевшим после пожара, охраняет целая сотня моих рейтар, разбивших подле нее бивуак. Непосредственно же вокруг дома несет охрану два десятка солдат при одном фальконете; они радостно поприветствовали нас с Тапани. В свою очередь, на ведущей к сеням лестнице я раскланялся со служивым из окружения Василия Петровича. Старый знакомец-то мой после отравления князя спешно отбыл в Рязань…

Ну что же — выходит, есть уже новости и от Прокопия.

У двери меня встретил осунувшийся Лермонт, временно исполняющий обязанность командира телохранителей кесаря; впрочем, он уже вроде как подыскал себе замену — и вовремя: горцу явно нужен отдых.

— Ты как, Себастьян? — он устало улыбнулся.

— Да уж получше, чем ты! Иди, хоть немного отдохни, Тапани тебя сменит.

Горец отвесил глубокий поклон.

— Премного благодарен! А то с позором вырублюсь на посту…

Я понимающе кивнул:

— Как великий князь?

— Лучше — кажется, к кесарю вернулась прежняя энергия… Кстати, он вызвал Давыда Жеребцова, вместе тебя дожидаются.

Я кивнул, вспомнив свое заминку на валу, после чего хлопнул товарища по плечу:

— Отдыхай, Джок. Вечером поговорим.

Тот вновь устало улыбнулся, после чего шутливым поклоном пригласил Тапани к своему посту — я же двинулся вперед, сквозь сени; в них мало света, но приятно пахнет восковыми свечами и лесными травами.

— Себастьян? Ну наконец-то мой спаситель соизволил явиться! — голос князя действительно звучит бодро, даже несколько неожиданно бодро. Войдя в горницу, и глубоко поклонившись вначале кесарю, а затем и стоящему чуть поодаль воеводе, я с интересом спросил:

— Так что же, Прокопий все же успевает?

Князь радостно улыбнулся:

— Да. Боярин Ляпунов наспех собрал три с половиной тысячи детей боярских и казаков, его усилил пятисотенный отряд служивых Зарайского воеводы Димитрия Пожарского. Теперь они вместе спешно следует к Москве и уверяют, что успеют присоединиться к нам прежде, нежели круль Жигижмонт пойдет на нас бранью…

— Пожарский?

Кесарь утвердительно кивнул, а я невольно улыбнулся. Вот и ты, Дмитрий Михайлович…

Пока что военный лидер «второго ополчения» и герой Смуты, князь Пожарский еще не успел покрыть себя лаврами неувядаемой славы. Он успел разбить лишь несколько отрядов тушинского самозванца, включая воровских казаков атамана Ивана Салкова на речке Пехорки — и спасти Коломну от ляхов, лихой ночной атакой разгромив крупный польской отряд в селе Высоком!

Однако в известной мне версии истории князь Пожарский проявил себя подлинным героем в боях за Москву. То есть во время польской резни городского населения — и одновременного штурма столицы ратниками первого ополчения, ведомого как раз Ляпуновым. Тогда Пожарский крепко потрепал ляхов, но был тяжело ранен — а уже после излечения его и пригласили стать военным лидером второго ополчения, так как князь был лучшим из оставшихся в строю кандидатов. Но все же стоит упомянуть, что в решающей битве с Ходкевичем на Девичьем поле Дмитрий Михайлович впервые командовал столь значительным войском — чуть более, чем в десять тысяч ратников…

От «воспоминаний» меня отвлек вопрос Давыда Жеребцова:

— А что же наши посланцы в Калужский лагерь? Есть ли от них какие вести?

Тут кесарь впервые помрачнел:

— Вестей пока нет. Мы отправили нескольких казаков и келарей Троице-Сергиевского монастыря к воинам самозванца, но пока что от них ни слуха, ни духа. Боюсь, что…

Великий князь сделал красноречивую паузу, после чего продолжил, внимательно посмотрев в мою сторону:

— Мы неплохо укрепились под Дмитровым и вроде как держим все дороги, ведущие как в Калязин, так и в Москву. Но… Один раз отряды Лисовского уже сумели просочиться сквозь наши заставы. И пусть не столь и велико его войско — но ежели ударит в самый тяжелый момент боя, да в спину, много бед сотворит… Кроме того стрельцы, вставшие в заставах на пути из Суздаля, здорово бы пригодились нам здесь и сейчас.

Я кивнул, прекрасно понимая, куда клонит Михаил Васильевич.

— Полностью согласен.

Кесарь с одобрением посмотрел и на меня, и на Давыда Васильевича, после чего деловым тоном отдал боевой приказ:

— Тогда, братцы, вот вам моя воля: воевода Жеребцов берет примерно половину своих лыжников, семь сотен стрельцов. Ты же, полковник, весь свой рейтарский полк — за исключением, конечно, моей охраны.

Последние слова прозвучали после моего недоуменного взгляда, обращенного на князя — и тот вскинул руки в жесте притворного испуга, невольно вызвав мою улыбку.

— Общее командование осуществляет Давыд Васильевич; по дороге соберете ту тысячу стрельцов, что стоит сейчас на кордонах. Насколько мне известно, в Суздали заперлось не более двух тысяч лисовчиков, может, и того меньше… Вокруг Суздаля леса, в некоторых местах дубрава едва ли не к стенам подходят. Так что пред очами разбойников только часть вашего войска покажется, пусть рейтары да местные стрельцы. Лыжники Давыда Васильевича же в засаде встанут… Остановитесь на ночь, напротив двух ворот разобьете лагеря. Не стерпит Юзеф — или на рывок пойдет оставшимся проходом, или же нападет на один из лагерей.

— А сколько всего ворот в Суздале? — уточнил я.

— Трое. Северные, точнее уж северно-восточные, но они практически на северной оконечности кремля расположены. И двое южных — юго-восточные и юго-западные. У последних, перекрыв мост через Каменку, встанет фон Ронин с рейтарами, на лесной же дороге, ведущей к восточным, устроит засаду Давыд Васильевич. Северные перекроют стрельцы; они же начнут копать подкоп… На всякий случай я отправлю с вами немецкого осадного мастера и требуемый запас пороха. Если вдруг Лисовский не клюнет и не пойдет на вылазку, то можно и подкоп вырыть, коли земля не совсем промерзла… А если и клюнет — Давыд Василевич успеет прийти на помощь ратникам обоих лагерей; вы только окружите их телегами на манер казачьего табора. Особых, для гуляй-города, у меня уже не осталось… Ну, а коли Лисовский пойдет на рывок по восточной дороге, то ты, Давыд Васильевич, уже перекрой ему путь не далее, чем за версту от ворот вот этим, чтобы конные лисовчики далеко не ушли…

Михаил вытянул руку с железной рогулькой, состоящей из звездообразно соединённых острых штырей, направленных в разные стороны. Так-то «чеснок» использовался еще в битве с македонцами при Гавгамелах, но конкретно этот экземпляр удивил меня искусной выделкой — так, на остриях рогулины имеются зазубрины, словно на гарпуне.

— Монахи лавры его нередко использовали во время последней осады. Знаете, как называют?

Я отрицательно мотнул головой, и князь улыбнулся:

— Троицала. Вот эту красоту вы и рассыплете на восточной дорожке; наши умельцы так наточили их острия, что и сапожки пеших воров не уберегут, что говорить о лошадках. Да ты не морщись, фон Ронин! Жалко коней, но это война. Тут и людей никто не жалеет…

— Я вас понял. — согласно кивнул я. — Сколько времени на сборы?

— Выдвинуться нужно на рассвете, времени у вас обрез. Остаток текущего дня — на сборы.

— Мои люди будут готовы еще до зари. — расправил плечи Давыд Васильевич.

— Мои также — не сомневайся, воевода. Выходит, все-таки повоюем плечом к плечу!

Кесарь согласно кивнул:

— Именно так, братцы. Ну, с Богом!

…Покинув сени, я тотчас столкнулся с Тапани, поймав его вопросительный взгляд Степана. Я сделал знак рукой. Позже.

— Ну, что, Себастьян. — протянул мне ладонь Жеребцов. — Собирай своих молодцов, увидимся завтра.

— Не подведем, Давыд Васильевич, сам знаешь. — улыбнулся я.

— Знаю. — серьезно кивнул воевода и перекрестился. — С Богом!

— С Богом. — эхом повторил я уже в спину удаляющемуся Давыду.

— Опять в поход. — Тапани дождался-таки своего часа.

Я серьезно кивнул:

— Охота на Лисовского. Будем освобождать Суздаль и кончать лисовчиков.

Финн расцвел, словно нидерландский тюльпан.

— Вот это дело по мне! Славный бой с очевидным врагом! А не все эти тайные убийства и заговоры…

— Так мы не знаем, на какие уловки пойдут заговорщики. Кто-то из нас должен остаться с князем.

— Не-е-ет! Что хочешь делай, а я с тобой еду! Ну, не могу я на месте сидеть!

Я тотчас представил несчастное лицо Лермонта — но тут же вспомнил, как финн в последний миг сбил меня с ног, спасая от пролетевшей над самой головой пули… После чего, зябко поежившись, утвердительно кивнул:

— Хорошо. Сдашь дежурство — и возвращайся к нашим, собирай все свободные сотни рейтар. Джок останется с князем, будет меняться сменами с Никитой Кавериным — он ведь его прочил в княжескую охрану? Сейчас пусть отдыхает, а ты зови Никиту, да еще раз все подробно ему объясни.

Финн просиял:

— Будет сделано!

…Зажегши свечи и невесело усмехнувшись — как говорится, из огня, да в полымя! — я с легким вздохом уселся за стол. После чего, немного посидев в безмолвии, достал из-за пояса пистоль, подарок отца Себастьяна, и немного покрутил его в руках, внимательно разглядывая… Дуло украшает узор с плющом, а на рукояти красуется родовой герб семьи фон Рониных — ворон со сложенными крыльями. Искусная работа…

Решив подлечиться от безделья, я заботливо протер его и смазал — а потом и каждый из набора своих пистолей. Как ни крути, надежный колесцовый механизм крайне дорог, причем свою дороговизну он оправдывает отсутствием страха перед дождем. Но в тоже время взводящийся замок категорически не выносит грязи…

Постепенно я погрузился в текущие дела, готовясь к будущему походу — переключившись с пистолей на кирасу, с кирасы на прочую броню, затем на клинки и Хунда, а потом и запасную кобылу-Зайку. За этими повседневными делами я не сразу обратил внимание, что начало смеркаться, разгорелись костры, аппетитно потянуло солдатским кулешем.

Хорошо, когда есть надежные и исполнительные заместители, на которых можно переложить ответственность за подготовку воинов к выходу, не чувствую при этом никаких угрызений совести и страхов. Кстати, о нем…

— Все готово, Себастьян. Люди собраны, лошади, оружие и броня — все проверено. Также я приказал им лечь пораньше, пусть наберутся сил!

Белоглазый Тапани предстал передо мной в прекрасном расположении духа.

— Это хорошо. Молодец. — улыбнулся я. — Джок не проснулся?

— Спит мертвецким сном.

— Пусть отдыхает… Если повезет, успеем уйти без объяснений! Иначе может и покалечить…

Тапани коротко хохотнул над шуткой, после чего неожиданно серьезно произнес:

— Мы не подведем, Себастьян.

— Я знаю.

Я действительно это знаю…

Глава 17

«Vae victis»

Бренн Галльский.

Александр Юзеф Лисовский — литовский дворянин без грамма чести. Этот выродок с ежом на гербе предавал равно также легко, как и дышал, а его фамилия стала синонимом терминам «палач» и «каратель»…

Его карьера стартовала в войске валашского господаря Михая Храброго, но сразу же после вторжения войск Речи Посполитой в Валахию в 1600 году, он перешел на сторону врага. Натура предателя берет свое и далее: послужив литовскому каштеляну Янушу Раздзивиллу, Лисовский активно участвует в Рокоше, используя его для бесчисленных грабежей и убийств — за что и объявлен в Польше вне закона. Но Юзеф нисколько не растерялся — ведь грабить можно было везде! Особенно у соседей, на чьей земле находилась развернулась Смута… Собрав сброд таких же выродков, как и он сам, Лисовский направился на службу к Лжедмитрию Второму.

Воины Лисовского… Хотя какие воины? Отпетые душегубы, тати, разбойники, грабители, насильники и убийцы — вот называют его «Батько Лисовчик», а сами прослыли «лисовчиками». Но произведенный в полковники Юзеф хорошо понимает, кого ведет за собой — потому он крайне суров со своим сбродом, а любое неподчинение, словом или делом, карает смертью. Удивительно — но его отряды хорошо спаяны, в них царит железная дисциплина и даже взаимовыручка! А благодаря скорости и скрытности передвижений (чтобы сберечь их втайне, лисовчики не щадят никого из встреченных ими путников) банды Лисовского порой побеждают даже более сильного врага, внезапно атаковав! Александр Юзев не признает обозы, пушки и тяжелую амуницию, и его легкая кавалерия способна на фантастические марш-броски. А тактика партизанских боевых действий, с внезапными налетами на противника и столь же быстрым отходом в случае неудачи, вселяет ужас в обозников и простых крестьян… В тоже время лисовчики неохотно вступают в открытый бой с полноценным войском (готовым к схватке) — зато они весьма преуспели в грабеже городов и монастырей, да «битвах» с крестьянами.

На Руси отряды Юзефа пополнились остатками самых отмороженных, недобитых болотниковцев да воровскими казаками всех мастей — зачастую простыми разбойниками. После резни в Угличе, где только из-за предательства враг и зашел в город, Лисовский занял в Суздаль, где и был блокирован отрядами Скопина-Шуйского. Но блокирован — вовсе не значит, что осажден…

Остается добавить, что люди, знающие Юзефа лично или ставшие свидетелями его злодеяний, отмечают особую жестокость литовца, не дающего пощады ни женщинам, ни детям, и оставляющего после себя выжженную пустыню…

Так вот, окрестности Суздаля, коими мы следовали к древнему городу, некогда бывшему столицей Ростово-Суздальского княжества, как раз напоминают пустыню. Пустыню после эпидемии чумы — сплошные пепелища,да вмерзшие в снег обезображенные трупы, поклеванные вороньем да порванные лесным зверьем, в основном волками… Последние настолько уже обнаглели, что не сразу покидали пепелища при нашем появлении, а реагировали только на выстрелы… Признать жертв лисовчиков по полу уже невозможно, только по размерам останков можно предположить, был ли это взрослый мужчина, женщина или подросток, ребенок… Но лучше в них не всматриваться — иначе недолго и с ума сойти.

…Сама Суздаль встретила нас оглушительной тишиной. Вот правда, при приближении к городу первым возникло ощущение, что он просто мертв. Те же пожарища, черные пепелища на посаде, наглухо закрытые ворота — и практически сплошное безмолвие. Ни людских голосов, ни лая собак, ни рева каких животных… Только огромная стая ворон взлетела над небольшим деревянным кремлем, когда из надвратной башни вдруг ударила пушка, пославшая в сторону моих рейтар, неосторожно приблизившихся к крепости, первое ядро!

— Назад, все назад! Лагерь разбиваем!!!

— У них же вроде бы нет пушек…

Тапани, замерший за моим правым плечом, кажется неприятно удивленным.

— Ну, все правильно. Лисовский в поход с собой пушки не тащит… Но в городе-то они были. Чего бы не использовать трофеи…

Тапани понятливо кивнул — а я тотчас добавил:

— Нам бы обе наши вертлюжные пушки направить на ворота. Одну зарядить ядром, вторую сразу картечью; что-то мне подсказывает, что если пойдут на вылазку, ударят именно по нам!

Йоло согласно кивнул, и принялся отдавать приказы рейтарам, уже отхлынувшим от крепости, да принявшимся возводить табор. Ну посмотрим, что ты будешь делать, Лисовский…

Первая осадная ночь встретила нас метелью, рвущей стенки шатров, да самым беспокойным дежурством за все время моей «службы». Уверенный в том, что враг обязательно рискнет ударить, воспользовавшись снежной завесой, я ежечасно проверял караулы, ожидая, что лисовчики вот-вот откроют ворота и пойдут на вылазку — или раздастся грохот пищалей со стороны засады Давыда Жеребцова.

Но нет, не пошли. Ни на вылазку, ни бежать из града восточной дорогой, справедливо рассудив, что оставили мы этот путь свободным вовсе не просто так… Так что уже утром все три старших командира встретились в северном стрелецком лагере, где заправляет голова Михаил Кретов, а подкопом ведает швед Свен Стрюгвассон:

— Ну что, братцы, не купился Юзеф на нашу обманку. Может, еще рискнет пойти на вылазку, но слишком очевидным получилось наше приглашение с «мышеловкой». Что по подкопу?

Явно озадаченный Свен коротко ответил:

— Зэмля… Ощень холедно. Трудно.

Стрелецкий голова Кретов хмуро расшифровал:

— Земля мерзлая, киркам-лопатам не поддается, приходится костры жечь ежечасно, чтобы вгрызться поглубже!

— Н-да… Похоже фокус с подкопом не пройдет. Не дурнее нашего Лисовский, понимает, что в мерзлой земле ничего не нароем…

Однако закончить мысль мне не дал коротко хохотнувший Жеребцов:

— Свен небось привык, что у них земля где-нибудь в Готланде промерзает на три косых сажени — но у нас-то всего на пару аршин! Неужто не докопаетесь до рыхлой землицы, стрельцы?! Ежели так, Михаил, давай сменимся этой ночью — твоим куковать в ледяном лесу, на лапнике у костров, а мои будут в шатрах греться, да рыть подкоп!

Я прикинул обозначения русских мер длинны, вспомнив, что аршин — это шаг и равен примерно семидесяти сантиметров, а косая сажень — это расстояние по диагонали от носка ноги, до кончиков пальцев вытянутой в сторону руки, то есть чуть более двух метров. Ну если так, то копать до легкой землицы действительно неглубоко…

— Погоди, Давыд. Твои вои что же, костры жгут?

В этот раз Жеребцов посмотрел на меня так, словно увидел перед собой скорбного умом:

— А как еще-то?! Ты видел, какая пурга ночью шла? Хочешь, чтобы мои стрельцы замерзли насмерть?! Без костров не выжить, тут шкуры-то, накинутые сверху, не спасают… Да не бойся, фон Ронин, со стен костров наших не увидать, за версту же засаду разбили.

Я согласно кивнул, в душе все же засомневавшись: зимний лес хорошо просматривается, а огонек костра в ночи порой виден и за версту, особенно со стен. Конечно, пурга закрывала всякий обзор, но… Да ладно. Даже если и из-за костров Лисовский отменил бегство по восточной дороге, ничего уже не попишешь, Жеребцов прав — без огня в зимнем лесу вообще не выжить.

— Давыд Васильевич, ты бы хоть палатки малые разбил, шалаши какие для воев сгородил — все какая-никакая защита от холода. А то ведь действительно померзнете!

Воевода только отмахнулся:

— Не глупей тебя, немец, ставим.

После чего, хищно так втянув воздух носом — словно хищник какой, почуявший добычу, добавил:

— Чую, надолго задержимся под Суздалю…

— Надолго нельзя! У кесаря итак мало воинов, должны успеть! Так, Михаил, посты тебе нужно удвоить — а прочим стрельцам хоть в три, хоть в четыре, хоть в пять смен рыть гребанный подкоп! Без него нам крепость не взять!

Кретов хмуро кивнул, Свен удалился вместе с ним, несколько приободрившись; мы с Жеребцовым уже засобирались покинуть северный лагерь, удалившись кружным путем через лес каждый к своей стоянке, как вдруг с ближней надвратной башни бахнула пушка — а со стен прозвучало несколько выстрелов. После чего раздались грязные ругательства на польском и ломанном русском, а затем последовали и «приглашение» на переговоры:

— Эй, псы московитские! Хочу с главным говорить! — донесся гнусавый голос с хорошо различимым акцентом.

— А ты кто таков будешь? Не иначе, свинья литовская? — ответил со смехом кто-то из стрельцов.

Со стены раздался выстрел, а затем яростный крик, на последних словах сорвавшийся на визг.

— Я Александр Юзеф Лисовский, и я тебе язык вырву!

— Так ты спустись вначале, дятел гнусавый, а ужо потом поговорим…

Словесная перепалка вызвала у меня определенное любопытство; последовав вперед, к кричащим (но благоразумно держась в стороне от надвратной башни) я пригляделся к ворогу, высунувшемуся из бойницы надвратного облама — и с легким вздохом покачал головой.

Н-да уж… В моем представление Лисовский, начавший свою карьеру на службе у валашского господаря, отчего-то походил на Влада Цепеша с видимых мной картин: узкое, худое лицо, высокий лоб, расчесанные, длинные волосы и аккуратные вислые усы. Но нет! Со стены в нашу сторону смотрит полноватое, с рябым лицом и обвисшими усами страшилище, подстриженные под котелок волосы которого торчали в разные стороны! А от других татей тушинского полковника отличает разве что дорогой, расшитый золотом и серебром кафтан.

И ведь этот человек уходил от всех засад, да разгромил царскую рать в Зарайской битве! Н-да уж, внешность действительно обманчива…

— Ну, так кто из вас главный?!

Разбойный главарь все еще надрывается со стены — и, решившись, я сделал шаг вперед:

— Эй, выродок! Смотри сюда! Я — полковник Себастьян фон Ронин, командир рейтарского полка, вставшего у южных ворот кремля! Слышал про ложные обозы? Это когда твои воры хотели пощупать телеги, да нарвались на засаду?! Так то был я и мои люди! И да, под Калязином твоих всадников я тоже гонял и в хвост, и в гриву! Так вот, чучело — коли ты чего-то стоишь, давай сразимся; одолеешь — слово даю, что пропустим тебя и твоих воинов! Ну а если нет… Сговорюсь с твоими под мое полковничье слово, что помилуем в плену!

Однако же со стены в ответ раздался лишь издевательский хохот — после чего в бойницах показалось сразу несколько коротких ружейных стволов. Не иначе штуцеры?! Мгновением спустя грохнул залп — и я едва успел прыгнуть на землю, в то время как стоящие подле меня стрельцы попадали, пробитые пулями воров…

Выродок!!!

…Вернувшись в свой лагерь, я принялся спешно готовить рейтар к бою, уверенный, что в этот раз Лисовский точно решится повторить свой успех в Зарайской битве — ведь тогда именно внезапная вылазка из осажденного кремля подарила ему победу. По моей просьбе оба лагеря были также усилены по сотне стрельцов Жеребцова; приблизившись к нам на лыжах в пределах леса, позже ратники вошли в мой табор под покровом ночи.

Однако Лисовский не рискнул пойти на вылазку — вместо этого на дозор моих рейтар набрел перебежчик…

Приведенный моими людьми человек крайне худ и истощен. Глаза его смотрят словно сквозь нас, одежду заменяет какое-то рубище, а ноги обмотаны лишь грязными тряпками; никакой обуви просто нет.

— Кто это? — я невольно содрогнулся.

— Перебежчик из-за стен. — доложил солдат. — Говорит, что монах Спасо-Евфимиевого монастыря.

— Так и есть. Инок Александр я. — голос пришедшего глух, он попытался поклониться, но едва не упал.

— Оставь, брат, присядь у костра! Ты верно, хочешь есть? — я обернулся к солдату. — Принеси нормальную одежду и валенки.

Солдат тотчас ринулся выполнять поручение. Я же, немного поколебавшись, приблизил к незнакомцу котелок с кулешом, приготовленном на сале, с вяленым мясом.

— Не побрезгуешь из одного котелка с нами?

Монах изобразил некое подобие улыбки, после чего отрицательно покачал головой:

— Прости, добрый человек, не могу принять твоего угощения, ни ем мяса.

Я согласно кивнул, убедившись, что перебежчик действительно является монахом — ведь запрещено употреблять в пищу любые мясные продукты.

— Прости брат, не знал. Сейчас рыбы вяленой достанут, подварим ее чуток, чтобы мягче отделялась, да чтобы жижку горячую можно было пить… А ты пока сказывай, как из крепости ушел, да с чем к нам явился?

— Да с чем, чем… Нехристь лисовская не дает людям житья. Женщин ироды насилуют, не взирая на замужество и возраст. Стариков всех под корень вырубили, чтобы еду на них не тратить… Мужиков, кто роптал да за баб своих заступался, порубили — а кто уцелел, так теперь служат литовцам, не поднимая голов. Даже деток малых не жалеют, окаянные… — плечи монаха задергались в беззвучных рыданиях.

Я до белых пальцев сжал рукоять сабли. Рядом скрежетнул зубами Тапани…

— Большинство монахов повесил перед монастырем, Царство им Небесное. — гость перекрестился. — Только недавно тела дозволил снять, ирод! А всех остальных в домовую епископскую церковь согнал; издеваясь, велел молитвы читать за себя и свое «воинство»! Коли же ослушаемся, обещал на глазах наших младенцам главы сечь… Так сдержал же слово, поганый. Теперь вот, молимся…

К горлу моему подкатил комок — но тут в разговор включился Тапани, осторожно уточнивший:

— Как же ты выбрался к нам, отче? Ворота ведь наверняка хорошо охраняются, на стенах караулы…

Инок, однако, ответил без всякого смущения:

— Церковь примыкает к архиерейским палатам — а те возведены на месте княжьего терема. В подвале, куда нас сгоняют на ночь, сегодня днем обнаружился тайный лаз в подземный ход, ведущий за стену; в той дубраве, где натолкнулся я на дозор, он и кончается.

Я почуял, как сильно бьется мое сердце, после чего уточнил:

— И сколько же человек может пройти ходом?

Александр пожал плечами:

— Один, но свободно.

— Ага… Ну и последний вопрос: к каким воротам ваша церковь ближе всего находится?

— К вашим воротам и примыкает. Только дело вот в чем: наш подвал невелик, всего на несколько человек его и хватает. Тайных ход же кончается в подвале архиерейских палат, кои занял Лисовский с преданными ему ближниками; сотен пять там литовцев, не меньше… Но сам ход ироды не обнаружили и в подвале они не ночуют, пусто там ночью.

Я почувствовал, как участилось мое сердцебиение; вот он наш шанс! Архиерейские палаты ведь — каменная крепость в крепости, стали бы естественным опорным узлом лисовчиков во время штурма. Теперь же у нас есть возможность проникнуть в них — и, вырезав спящих литовцев, лишить их лидера! После чего, открыв ворота…

Н-да, интересно все страсть. Один минус — монах мог появится в нашем лагере не просто так. Я сегодня разговаривал с Лисовским — и вот, тотчас обнаружился тайный лаз! Правда, на месте полковника я послал бы не монаха, пытаться заманить нас в ловушку — ибо сложно представить, что меня считают полным идиотом, не способным предварительно отправить разведку… Нет, я послал бы этим ходом крупный отряд своих стрелков, одновременно с тем приготовив всадников на вылазку. Тогда бы, одновременным ударом из крепости и леса, враг мог бы выбить нас из табора…

— Хорошо, Александр, поступим так: пока ты кушаешь, я соберу пяток рейтар, они пройдут твоим ходом. Ежели ловушка — прости брат, но тебя порешить точно успеют… Ежели нет, отправят гонца, и тогда уже мы всем полком пройдем твоим ходом — и сполна за вас с лисовчиками поквитаемся!

Александр с нескрываемой радостью закивал головой; кивнув ему на прощание, я отошел в сторону, переговорить с Тапани.

— Друг мой, подбери пятерых ребят. Рискую они очень сильно — потому обещай им любую возможную награду, что позаботимся о семьях, коли сгинут. И нужно отправить гонца к Жеребцову, ему со своими стрельцами нужно войти в наш лагерь — если все выгорит, успеем открыть южные ворота!

— А если лисовчики ринутся на пролом с восточных ворот? — резонно возразил Степан.

— Ну… Пусть Давыд пошлет гонца к Кретову, а последний сотни три своих стрельцов направит в лес — с теми лыжниками, что сам Жеребцов уже выделил в помощь голове. Итого четыре сотни стрельцов — вполне достаточно, чтобы разгромить на узкой, заснеженной дороге колонну всадников, что упрется в заграждение из чеснока!

…Пара часов ожидания тянулись так долго, что казалось, будто прошла вся ночь. За это время успели вернуться разведчики, разведавшие ход и подвал малой епископской церкви, где запертые монахи (оставшиеся внутри, чтобы литовцы при случае не прознали о тайном ходе по их исчезновению) единодушно подтвердили слова инока Александра. Кроме того, наши сумели проникнуть в подвал самих архиерейских палат, действительно пустующих ночью… Прибыл также гонец и от Жеребцова: Давыд, попеняв на мою несообразительность, двинул своих стрельцов напрямую ко входу в подземелье, расположенном в лесу — дабы не терять время на переход до моего лагеря и уже собственно наше выдвижение из табора… Что к тому же могло запросто насторожить лисовчиков, дежурящих на надвратной башне. В принципе, все логично и обоснованно…

Проникшись доводами воеводы, я оставил рейтар на Петра Ушакова, пророчимого мной в командиры полка. Последний, коли стрелецкий отряд сумеет скрытно пробиться к южным воротам и открыть их, одним рывком ворвется в крепость на лошадях — что опять же логичнее, ведь на короткой дистанции и следуя по притоптанному снегу всадник куда как быстрее лыжника!

На том и порешили; сам я выдвинулся к подземному ходу вместе с Тапани и дюжиной финских рейтар, ветеранов нашего эскадрона. Последних мы недавно сняли с командирских должностей, заменив наиболее способными русаками… Ну а что, все согласно княжеского распоряжения — русскими рейтарами должны командовать русские командиры, из наемников остаются только те, кто принимают православие и переходят на русскую службу.

Справедливо же.

…Узкий, не особо широкий лаз встретил нас теплым спертым воздухом и сыростью; прочные дубовые блоки неплохо держат потолок и стены хода, но сквозь них свисают склизкие корни и густые пуки старой паутины. Ощущение времени теряется мгновенно… Под ногами что-то хрустит — нередко кости каких-то мелких грызунов. Создается полное ощущение, что мы забрались в логово какого-то чудовища, гигантского паука, и теперь следуем прямо в его обиталище…

Что в принципе, не так и далеко от истины!

Мы с Тапани явились с некоторым опозданием — Давыд уже начал движение и успел переправить за стены сотни полторы стрельцов, возглавив головной отряд. Я несколько опасался, что такое большое число людей ну никак уже не поместиться в подвалах палат — и, выбравшись из тайного лаза, убедился в своей правоте. Стрельцов внутри набилось, как сельдей в бочке, разглядеть возможно лишь створчатые своды потолка…

С трудом пробившись к воеводе, я, откровенно волнуясь, уточнил:

— Ну что, когда начинаем?

Непривычно серьёзный Давыд негромко ответил:

— Два десятка ратников отправил к воротам, больше нельзя — заметят… И наверх стрельцы уже пошли. Лисовчики покуда спят, так что…

Под этим «так что» можно понимать лишь одно: спящих литовцев и черкасов сейчас без всякой жалости кончают выверенными ударами клинков.

Ну и поделом выродкам!

Я было открыл рот, чтобы задать очередной вопрос… Но тут над головами у нас оглушительно грохнул выстрел пистоля, раздался чей-то отчаянный крик! А потом громыхнул полноценный залп не менее, чем десятка стволов…

— Началось… — одними губами прошептал я, а Жеребцов трубно заревел, подобно настоящему медведю:

— Вперёд, братцы! Иродам пощады не давать!!!

— Бе-е-ей!!!

Вся масса стрельцов в подвале пришла в движение, рванув сразу к трём лестница, ведущим наверх — подвальное помещение-то довольно протяженное… Кто-то и вовсе рванул во внутренний двор палат.

На лестницах возникла лёгкая давка, но без затаптывания упавших; чуть поотстав, дожидаясь своих финнов, после я возглавил, проведя через три помещения, забитых трупами лисовчиков. Неплохо! Литовцы спали вплотную друг к другу, так что даже удивительно, что раньше никто не успел проснуться; однако же число их на самом деле в значительной степени превосходит численность успевших пройти подземным ходом стрельцов.

И это как-раз проблема…

Впереди по широкому, длинному коридору идёт бой. Опомнившиеся вороги начали отстреливаться с дальнего конца, от лестниц, ведущих наверх. Рядом со мной вжикнула пуля, свалив следующего позади финна, а быстроногий Тапани вырывается вперёд, закрыв меня своим телом…

Йоло словно таран врезается в ближнего ко мне противника, после чего разряжает сразу два пистоля в массу ринувшихся нам навстречу воров. Стреляя из-за спины товарища, я палю в тех, кто спускается по лестнице вниз, на помощь соратникам; первый выстрел, второй, третий… Я чересчур увлёкся стрельбой — и пропустил колющий удар в район сердца! Слава Богу, враг не разглядел в пороховом дыму мою кирасу, а то кольнул бы в лицо… Швырнув разряженный пистоль в лицо лисовчика, выхватываю собственный кацбальгер, ударом снизу-вверх достав запястье врага. Вскрикнув, тот выронил собственный клинок… В то время как второй мой удар рассек усатое лицо литовца наискось.

Четвёртый выстрел — в вора, зашедшему к Тапани со спины и уже вскинувшему саблю для удара… Выстрел сбивает лисовчика с ног и тот молча валится наземь. Один один, друже! Сам Йоло бьется с двумя противниками разом; райтшверт в его руке вьет невероятные кружева.

— Хаккаа пяялля! — только и повторяет финн…

Я успеваю принять на блок рубящий удар очередного противника — и сместившись вперёд, рассекаю тому шею. Сабля в ближней схватке оружие не шибко удобное, так что кацбальгер я прихватил весьма кстати! Но между тем, из-за частых выстрелов моих рейтар, весь коридор уже затянуло дымовой завесой — и благодаря им же стрельцам удалось потеснить врага к стене. В свою очередь, свежие стрельцы успели построиться за нашими спинами, нацелив пищали на лестницу; за спиной прогремел рев десятника:

— Пали!!!

И оглушительный залп двух десятков мушкетов заглушил прочие звуки боя…

Общими усилиями мы выдавливаем лисовчиков наверх; ведя за собой рейтар, я поднялся на второй этаж вслед за ратниками Жеребцова, где сеча вспыхивает с новой силой… Тапани лезет вперёд, вонзив острие кацбальгера в грудь ближнего к нам литовца. Я пробиваюсь сквозь воров следом за другом, на ходу блокировав удар слева; тут же рублю сам! И отсеченная кисть ляха падает на пол… А нового противника встречаю уколом по нисходящей, в живот.

— Лисовский!!! — неистовый рев разрывает мои легкие.

Разряжаю последний пистоль в казака, только что вскинувшего мушкет к плечу; последний перед успевает нажать на спуск, но моя пуля дернула его в момент выстрела. Горячий свинец, летящий в мою сторону, режет воздух выше головы.

— Где ты, Лисовский?!

Сегодня я свершу правосудие для тебя, батько «лисовчик»…

Тапани сшибает очередного противника ударом кулака, прикрытого эфесом; я же с широко распахнутыми от изумлениями глазами вижу, как Александр Юзеф Лисовский, облаченный в кольчужный пансырь и латные наплечники, спешно сближается с нашей группой — ведя за за собой два десятка черкасов с заряженными пищалями! Прямо пред моим изумленным взглядом те замирают в проходе, построившись двумя рядами (первый упал на одно колено). Еще секунда и…

— Падай! — я прыгаю на спину Тапани, сбивая его с ног; позади моему приказу следует часть рейтаров и стрельцов — но остальных сносит оглушительный залп черкасов, ударивший в упор!

— Искал меня, полковник? Что, готов помериться силами?!

Поспешно поднявшись на ноги, я подхватил чужую саблю — и сделал шаг вперед:

— Удивлен, что твои портки еще чистые, и что ты все еще здесь… Прежде, чем снесу тебе голову, успеешь прочесть покаянную молитву?

Лисовский зло усмехнулся.

— С сабелькой на меня вздумал, смертничек? Это даже забавно…

Тушинский полковник шагнул навстречу ко мне, вскинув шамшир — и наши клинки скрестились. Шаг вперед, еще удар! Я блокировал первую атаку — и тут же перевел верхний блок во встречный выпад, отбитый разбойником; мой кылыч оказался внизу. Развернув кисть к к себе, я полоснул саблей снизу-вверх, целя в выставленную вперед ногу — а вот мой противник рубанул по классике, сверху-вниз, по диагонали… Удар! Я аж присел, отступил назад, оглушенный тяжестью рухнувшего сверху клинка — Лисовский действительно умеет рубиться! Но бургиньот выдержал, хоть кожаные ремни пребольно впились в подбородок; еще один удар, полетевший мне в шею, едва успеваю блокировать плоскостью клинка, сделав второй шаг назад…

Пан Юзеф замер, тяжело дыша, смахнул с бровей набежавший пот. Воины с обеих сторон окружили нас, не спеша вступать в схватку; казаки спешно перезаряжают мушкеты, а по лестнице наверх поднимается все больше стрельцов…

— Ну что, рейтар, не по зубам оказался полковник Лисовский?!

Тянет время, устал. Ну еще бы…

— Вор и лживый тать «лисовчик» уже мертв; последним ударом я рассек тебе бедренную артерию — важную жилу. Ты истечешь кровью за несколько десятков секунд… Короче очень быстро. Смотри — у тебя вся штанина кровью пропиталась.

Я спокоен — потому что Лисовский действительно уже мертв, спасибо «Орлу» за науку! Хотя Юзеф и не поверит в это, пока не потеряет сознание. Ему бы жгут… Но вряд ли кто из казаков способен грамотно его наложить — а если и способен, время, как я думаю, уже упущено…

Вот! Вот этого момента я ждал всю ночь! Резко побелевшее лицо разбойника исказила гримаса животного ужаса; развернувшись, тот с криком ринулся назад:

— Задержать!!!

Но одновременно с тем позади раздался рев Жеребцова:

— Фон Ронин, пригнись!!!

Я инстинктивно упал, слыша, как падают позади Тапани и уцелевшие рейтары; мгновением спустя от лестницы грянул ответный залп! И тут же стрельцы ринулись в атаку с оглушительным ревом:

— Бе-е-е-ей!!!

…Не сразу я поднялся, чувствуя нарастающую боль в бицепсе правой руке. Лисовский дотянулся? Или ранее пропустил удар, а после просто не чувствовал глубокого пореза, увлеченный схваткой?! Кровь идет густым потоком, но не толчками — венозная… Нужна давящая повязка и антисептик, и по-хорошему проверить, есть ли в ране куски ткани, чтобы не воспалялась…

Обеспокоенный Тапани помог встать, подойти к окну, чтобы я дышал свежим ночным воздухом. Обеспокоенный финн тотчас принялся меня перевязывать — благо, что отрезы прокипяченной ткани в моем отряде носит каждый ратник… А сам я обратил взгляд в сторону южных врат, откуда уже летят, весело гикая, и наводя на воров ужас, русские рейтары! Целый полк, мое детище…

Глава 18

Михаил Васильеич глубоко вдохнул свежий, морозный воздух, подставив лицо мягко падающим с неба, пока еще редким снежинкам. Тихо так… Тихий, мягкий день сегодня подарил Господь людям — и даже как-то не по себе становится, когда думаешь, что именно в этот день придется проливать людскую кровь.

Очень много крови…

— Дерзай князь Михаил, и не устрашись! Бог тебе поможет…

Словно эхом повторил великий князь слова старца Иринарха затворника, чудотворца, передавшему ему свое благословение, просфору и честной крест Господень. Сей крест Михаил сегодня повесил себе на шею — и теперь прижал его к губам, давя всякое волнение и страх, подспудно подтачивающий душевные силы кесаря…

Нет, сегодня нельзя бояться. Нельзя поддаваться порывам чувств — каких бы то ни было чувств: гневу, страху, жалости, раскаянию… В грядущей сече Михаилу Васильевичу предстоит хранить разум в спокойствие, руководствуясь лишь трезвым расчетом, а вот сердце придется укротить… Даже не допуская мыслей о смертях ратников, кому предстоит пасть в бою, не ярясь на противника, не поддаваясь азарту боя — да просто не ошибаясь. Ведь ошибками великого князя тотчас воспользуется многоопытный противник — гетман Жолкевский…

Последний уже выводит свое многочисленное воинство на поле перед Димитровым: крылатые гусары, панцерии, легкая шляхетская и казачья кавалерия, венгры и татары, даже собственные рейтары есть… Великий князь опасался, что вперед гетман двинет именной рейтар — и прочих татар да легких венгерских гусар, по большей части легко-стрелковую кавалерию. Но нет — против порядков московской рати ровными шеренгами строится тяжелая польская гусария… Вот кто бы мог подумать, да?!

Михаил Васильевич невольно усмехнулся, после чего подал знак рукой:

— Начинайте!

Держащийся чуть в стороне от финнов горнист тотчас протрубил сигнал атаки, что повторился в рядах рейтарских полков, построившихся перед самыми острожками. Русского полка — под командованием Петра Ушакова, и французских наемников под командованием полковника Де Лавиля. Бывший же командир московских рейтар Себастьян фон Ронин, раненый в Суздале в рубке с лисовчиками, решил сложить с себя командование, взамен попросив должность начальника телохранителей кесаря… Против чего сам Михаил был совершенно не против — ибо Себастьян уже зарекомендовал себя не только опытным офицером и храбрым солдатом, но и с лучшей стороны проявил себя в борьбе с иезуитами! Да и потом, Петру Ушакову, как и прочим русским рейтарским командирам, есть куда расти — вот пусть и растут, покажут себя в бою… Тем более, с учетом понесенных в Суздале потерь, сотню телохранителей князя пришлось вернуть в полк — потому-то фон Ронин и забрал два десятка прошедших огонь и воду финнов в свой личный эскадрон княжеских телохранителей. Теперь вон, зорко смотрит по сторонам с правой рукой на перевязи, в компании неразлучных с ним Тапани Йоло и Джока Лермонта…

Между тем, вытянувшиеся в линию рейтары обоих полков неторопливо тронулись с места, пока еще шагом следуя навстречу ляхам. Построение для рейтар, обычно караколирующих несколькими шеренгами, отнюдь не типичное — все всадники построились одним разреженным рядом, перекрыв поле грядущего боя едва ли не целиком! В то время как гусары строятся в две линии, по три шеренги в каждой — и в каждой насчитывается не менее тысячи всадников. Еще сколько-то крылатых гусар сведены в отдельную хоругвь телохранителей короля… Пока ляхи стоят на месте, даже не склонив пики к врагу — но сколько им требуется времени для разгона? Всего ничего…

Кесарь почувствовал, как невольно сильнее, чаще забилось его сердце. Маневр московским всадникам предстоит сложный, и хотя однажды рейтары уже провели его под Калязином — но лишь только часть ветеранов из состава русского полка. Французам же подобное и вовсе в новинку…

— Господи, помоги им…

Короткая молитва князя — а его всадники уже постепенно набирают ход, все быстрее сближаясь с противником. Вот перешли на легкую рысь… И тотчас ощутимо вздрогнула земля — в тот самый миг, когда тысячи жеребцов крылатых гусар тронулись с места в едином порыве! И устремились вперед, грозясь одним тараном опрокинуть московских и французских рейтар…

Михаил Васильевич замер, неотрывно следя за тем, как самоубийственно сближаются с гусарией его воины, также перешедшие на галоп — и считая шаги, разделяющие обе линии всадников. Семьдесят… Пятьдесят… Тридцать…

Двадцать.

С двадцати шагов рейтары, заранее склонившие пистоли в сторону врага и уже замедлившие коней, дали залп — оглушительный, громкий залп, пронзивший все поле боя громовым раскатом! А затем, круто развернув коней, огрызнулись и вторым залпом — прямо во время разворота… Впрочем, этот прием отрабатывается рейтарами регулярно — с той лишь разницей, что в европейских армиях они палят на развороте по неподвижным пикинерам! А не летящим на них с чудовищной скоростью гусарам, набравшим разгон перед кушированием…

Но если первыми выстрелами рейтары целили во вражеских всадников, то на развороте они палили уже по скакунам ляхов, выбивая коней первой линии гусар, вооруженных исключительно пиками! А ведь когда в плотном строю конных (ляхи перед тараном предпочитают скакать плотно, стремя к стремени) наземь кубарем летит наездник из первого ряда, да вместе со скакуном… Что неминуемо приводит к тяжелым переломам и даже смерти человека! Тогда всадник из второго ряда, следующий позади, неминуемо врезается во внезапно возникшее на пути препятствие…

И нередко летит наземь следом! Ход теряет так уж точно…

Беспроигрышный прием, безусловно — если точно попасть в ничем не защищенную грудь польского жеребца, поразив сердце или просто тяжело ранив коня. Тогда тот наверняка полетит наземь… Ну а если промахнешься — то столкновения с пикой шляхтича увы, уже не избежать…

Визг раненых жеребцов и отчаянный крик покалеченных людей встал над полем боя! Но два залпа рейтар дали достаточно дыма, чтобы на несколько мгновений закрыть от глаз кесаря линию столкновения всадников… Наконец, его взгляду предстали быстро уходящие рейтары — в линии которых, увы, появились разрывы. Причем заметно сильнее пострадали, как ни странно, французы… За спинами же рейтар держатся несколько отдельных, не очень больших отрядов гусар, сумевших не потерять хода. В то время как львиная доля ляхов или вынужденно остановила коней — или полетела на землю, практически по всей линии столкновения образовав кучу малу из сваленных в кучу людей и животных…

Навскидку оба русских полка в общей сложности потеряли чуть более сотни воинов — потери же врага явно перевалили за тысячу гусар!

Восторженно вскричали офицеры фон Ронина, хотя сам полковник наоборот, не сумел сдержать горестного стона при виде поредевших рейтар… Но сам Михаил, старательно закрывающийся от эмоций, лишь только удовлетворенно кивнул: потери десять к одному — это отличный результат в начале боя; горевать же по павшим будем после.

После победы…

Впрочем, рейтары еще не отыграли свою роль до конца. Не имея возможности толком развернуться в седле и произвести «скифский выстрел» назад, московские всадники теперь спешат к проходам в линии «острожек». В то время как преследующие их гусары, чьи жеребцы постепенно устают скакать с бронированными всадниками в седле, постепенно замедляют ход… Но и вовсе отказаться от преследования, не нанеся врагу должного урона, ляхи не могут! И примерно сотен пять шляхтичей и их боевых слуг все еще продолжают преследование, пусть скорее и по инерции…

Вновь усмехнувшись — пока все идет в точности, как задумано — князь Михаил вновь подал жест горнисту. И последний тотчас отыграл приказ для наемных пикинеров! Дисциплинированно следуя ему, шведы и немцы принялись поспешно растаскивать противоконные рогатки в стороны, освобождая дорогу для рейтар. Но те все одно вынужденно замедлились, не имея возможности проскакать сквозь проходы галопом…

В свою очередь гусарам, уже практически остановившим преследование, вдруг предстал тыл сразу четырех рейтарских колонн. Колонн, перешедших практически на шаг уже у самой линии русских полевых укреплений!

И вновь момент выбора — рискнуть и протаранить врага, полностью расквитавшись за потери соратников?! Или же не рисковать в столь опасной близости от позиций пехоты московитов… Но даже сам князь не уверен в том, что он отказался бы от столь удобной возможности покончить с вражескими рейтарами одним ударом! Что уж говорить о крылатых гусарах, имеющих на вооружение пистоли, но неизменно предпочитающих действовать в бою пикой, саблей или кончаром? О тех самых отборных отрядах польских шляхтичей, на полном скаку таранивших ряды шведских пикинеров под Тверью?!

Конечно, они вновь бросили уставших жеребцов вперед, разгоняясь для повторной попытки тарана…

Именно, что «попытки»! Кесарь поднял руку, в очередной раз ощущая, как участилось его сердцебиение — и принялся в нетерпение ждать, когда же враг, наконец, достаточно приблизится к рейтарам… Очень ответственный момент — ведь ошибка даже в несколько секунд обернется гибелью десятков рейтар! И, решив не рисковать жизнями своих ратников, Михаил чуть раньше, чем следовало бы, дал отмашку…

Вновь условленный и обговоренный заранее сигнал горниста — и только что перешедшие на шаг, сгрудившиеся у проходов рейтары, подставившие спину под копейный таран, вдруг ускорились, значительно быстрее втягиваясь внутрь укреплений! Но и гусары летят, летят, выжимая из жеребцов все силы, рассчитывая одним ударом поквитаться за столь обидное для них начало боя… Вот, вот уже спины московитов! Еще немного, и пики шляхтичей вонзятся в людскую плоть, проломив броню кирас или бахтерцов…

Залп!!!

От выстрелов десятков орудий, одновременно грянувших картечью, вновь дрогнула земля — причем заметно ощутимее, чем во время гусарского галопа! И грохот русских пушек был подобен тяжеловесному раскату грома — когда молния бьет над самой головой, и вонзается в земную твердь в считанных саженях…

Все пространство у проходов — ровно, как и снежные редуты, и казачьи острожки — на несколько мгновений заволокло пороховым дымом. Князь ожидал вновь услышать дикий, режущий слух визг увечных людей и животных, но его неприятно поразила какая-то мертвая тишина… А когда дым рассеялся — одновременно восхищенный и пораженный открывшимся ему зрелищем кесарь невольно прикрыл глаза. Дабы не видеть кровавого месива из останков людей и животных, посеченных залпом ударившей в упор картечи…

Но ведь мы вас не звали, ляхи, сами пришли на Русскую землю. А кто к нам с мечом…

— Потери?!

Станислав Жолкевский недовольно дернул седым усом, в душе кляня себя за то, что поставил вперед крылатых гусар. Хотя ранее это решение казалось немолодому гетману вполне оправданным — гусары под его началом разгромили венгров эрцгерцога Максимилиана Австрийского при Бычине, отлично показали себя под Гузовом, где Жолкевский командовал левым флангом королевского войска. А под Ревелем его гусары разбили уже шведов…

Но теперь…

— Полторы тысячи раненых и убитых.

Ответ Михая, старого боевого товарища, прозвучал глухо и скорбно — и польный коронный гетман не смог удержать горестного возгласа:

— Матка Боска!

Позади же раздался негромкий смешок, и поляк тотчас обернулся, ожег злым взглядом литовца Сапегу, двоюродного брата Льва Сапеги — великого канцлера литовского и покровителя сего выскочки! Выскочки, самопровозгласившего себя гетманом, а на самом деле — простого ротмистра. Ну, или полковника, максимум! Впрочем, точного офицерского звания Сапеги-младшего Жолкевский наверняка не знал…

Однако же Ян Петр спокойно выдержал взгляд ляха — после чего так же спокойно ответил:

— Ясновельможный пан польный коронный гетман не захотел меня слушать — а между тем я предупреждал, что кесарь Скопин-Шуйский полководец опытный и очень хитрый, любит измыслить всякую подлость… И потом, атаковать гусарией надолбы?!

Злая усмешка под конец короткой речи исказила губы Яна. Н-да… Несмотря на всю свою показушную верноподданность королю Сигизмунду и покровительство канцлера, младший Сапега не получил для себя ни особых денег, ни славы, ни какой-либо иной милости круля. Ваза, пожалуй, был щедрее и радушнее даже к тем шляхтичам, кто открыто бунтовал против него во время рокоша Зебжидовского, чем к Сапеге! А ведь последний привел королю одну гусарскую и одну казачью хоругви, сражавшиеся с мятежниками под Гузовом…

В общем-то, действительно несправедливо. Однако Сигизмунд с распростертыми объятьями принял вчерашних бунтарей, но неожиданно холодно встретил Сапегу и ныне больного Ружинского, гетманов самозванца. Хотя быть может, как раз именно потому, что они были лидерами шляхты, служившей Лжедмитрию — коего королю теперь невместно признавать?! Так или иначе, оставшемуся не у дел Яну, чьи воины были переданы в полное подчинение Жолкевскому, не осталось ничего более, кроме как острить и всячески издеваться над неудачами польного коронного гетмана.

Вот только разглядеть надолбы за спинами рейтар, построившихся впереди укреплений московитов, Сапега-младший все одно не мог. Жалит исподтишка, подлец, словно какой шакал кусает раненого льва…

— У тебя был шанс разбить Скопина-Шуйского под Калязином, на Каринском поле и под Тверью. Но ты не смог взять даже крошечного монастыря, обороняемого горсткой стрельцов и чернецов! Впрочем, воевать языком всяко легче…

Пан Станислав даже немного повеселел при виде смертельно побледневшего и закашлявшегося Сапеги, буквально подавившегося ответом о прочных стенах Троице-Сергиевой лавры, многочисленности артиллерии обороняющихся и сильном гарнизоне защитников (по крайней мере, в самом начале осады). Но Жолкевский уже не стал его слушать, отдавая новый приказ по войску:

— Послать вперед хлопов!

И верный Михай, отлично понявший приказ гетмана, тотчас отправил посыльного к «гетману» Богдана Олевченко — пора бы уже разбойной вольнице, по недоразумению именующей себя казаками, кровью своей послужить королю! Именно кровью, ага — чем больше хлопов сгинет в бою, тем лучше для власти круля Сигизмунда, тем легче будет подчинить оставшихся православных да обратить их в униатство… Под Смоленском вон, бунтовать вздумали! Вот пусть теперь предательство свое и искупают в бою…

Жаль только, сразу их на московитов не бросили! Чем больше русинов друг друга в бою с обеих сторон положат, тем легче и слаще будет победа панов…

В польском стане гулко ударили барабаны — и крылатые гусары потянулись назад, пропуская плотные колонны пытающейся маршировать, не сбивая шага, запорожцев… Последнее, впрочем, воровским казакам удается не очень хорошо — слишком много среди них беглых крестьян, не прошедших боевого пути сечевой «сиромы». Ветераны-то познали в бою и турок, и татар… Нет, эти только дубиной огреть и горазды!

Хотя с другой стороны, разве все казаки приходят на Сечь искушенными бойцами?

Князь Михаил вновь глубоко вдохнул свежий морозный воздух — порыв ветра отогнал густой, тяжелый запах крови и нутряных нечистот, что заполонил все вокруг после картечного залпа. Ну да, вот она, неприглядная сторона войны, манящая какой-то особенной романтикой искателей приключений, а после являющая им истинное свое лицо… Кесарь обернулся назад, на всадников, построившихся за позициями пехоты — и несколько нетерпеливо ожидающих свой черед… После чего удовлетворенно кивнул. Это хорошо, что ждут, не трусят.

Так пусть подождут еще немного…

Казачьи колонны окончательно развалились на линии столкновения гусар и рейтар, где ушлые запорожцы принялись спешно барахлиться — кто-то взял себе добрую польскую саблю, кому-то повезло найти в седельной кобуре цельный, исправный пистоль, а кто-то не побрезговал взять и уцелевшую половину гусарской пики — пусть и полую, но с граненым жалом-наконечником. Иные же принялись спешно срывать брони с павших — но это окончательно перевесило чашу терпения польских панов и гетмана Жолкевского лично! Со стороны королевской армии раздался рев труб — а оставшиеся позади гусары вновь принялись разворачиваться перед атакой! Что же, намек был весьма красноречив — мертвых не трогать. А то, что прочные гусарские кирасы могли бы спасти жизнь не одного казака, так кто о том думает?! Нет, жизни хлопов для панов ценности не имеют, пусть спасибо скажут, что позволили дреколье на нормальное оружие сменить!

Впрочем, и кесарю Михаилу не к чему жалеть воров — в польской броне их боеспособность стала бы еще выше! Оно и эту остановку со сменой оружия великий князь не учел — так что воровскую голытьбу запорожцев со счетов так просто не скинешь…

Так и есть. Казаки, держась подальше от пристрелянных проходов и собственно полевых укреплений врага, вновь построились несколькими колоннами — и двинулись к надолбам. За которыми встали русские пикинеры… Впрочем, на подходе воров все одно подковали пушки с редутов и казачьих острожков! Однако же не картечью, ибо не достала бы, а ядрами… Так же на подходе по черкасам густо ударил залп стрельцов, начисто выкосив первый ряд голытьбы, а заодно подковав и второй! Но более опытные казаки из настоящих запорожцев все одно держались ближе к центру колонн… И именно из глубины их сразу в нескольких местах раздался отчаянный рев:

— Бей москалей!

— Бей!!!

— Зубами рви тварей!!!

Ох, с какой же отчаянной яростью ринулись вперед воры! Они пошли к ляхам на службу, надеясь побольше грабить да насиловать, выслуживая реестр у короля — или милостей у самозванца… Но теперь воля панов погнала казаков вперед — и не пикнешь, не встанешь против господ! Вот и ярятся черкасы, вот и храбрятся из последних сил, заменяя напускной злостью настоящее мужество воинов, стоящих за родную землю…

Надолбы — преграда против конницы, но не пехоты. Пешему можно пролезть между склоненными кольями, можно вцепиться в них, пытаясь расшатать их, вырвать с корнем… Можно даже срубить какой кол, коли есть добрый плотницкий топор!

Ну так черкасы и принялись это делать — все одновременно… Однако же запорожцев, кто сумел протиснуться за надолбы, встретили умелые, точные уколы пик, с легкостью пронзающие тела зачастую бездоспешных казаков. А хитроумных воров, кто повис было на первом ряду кольев, пытаясь вырвать их из земли да льда, снес второй залп перезарядившихся стрельцов!

На позициях пикинеров вынужденно вытянутых в один ряд…

Впрочем, те запорожцы, кто поопытней, под пики да на колья лезть не пытаются. Большинство их замерло у последнего ряда надолбов, прикрывшись им от копий московитов! Кто побогачеили везучее, тот с добрым самопалом, а кто победнее — тот с луком и стрелами. Впрочем, лук-то всяко скорострельнее — а на большинстве московских пешцев даже в первом ряду нет никакой брони! Редко у кого встретится трофейный литовский пансырь или стеганный тегиляй.

Хотя последний стрелу держит получше кольчужных колец…

Первые потери несут московские ратники — кто от пушенной в упор стрелы, кто от вражеской пули. Особо горячие головы ринулись было к самим надолбам, врукопашную выбить засевших там черкасов… И вскоре сложили голову под саблями умелых запорожских рубак, только того и ждавших! Кроме того, с оглушительным треском рухнуло на снег сразу несколько десятков кольев; какие подрубленные — а какие просто не выдержали веса облепивших их воров.

Кесарь шумно выдохнул — после чего, обернувшись к горнисту, коротко приказал:

— Труби.

И горнист затрубил — раз, другой, третий! Тотчас заколебались, зашевелились ряды наемников, пикинеров и мушкетеров, расступающихся в стороны от проходов — да растаскивающих рогатки. Одновременно с тем пришла в движение и вся масса детей боярских, принявшихся стекаться к проходам четырьмя колоннами, ускоряясь с каждым шагом…

И вот уже ринулись они вперед, перешли на бодрую рысь, окружая отряды черкасов и с флангов, и с тыла! Самые трусливые тотчас подались назад — но большинство воров терпело, покуда со стороны русских всадников не раздались первые выстрелы, не стегнул по головам запорожцев густой ливень стрел! Каждая из которых находит цель в густо стоящих колоннах казачьей голытьбы…

Черкасы могли бы еще ответить огнем собственных самопалов и стрел, если бы ядро «сиромахи» не собралось у надолбов — а так… На выставленные черкасами колья дети боярские дуром не поперли — а принялись кружить, выбивая воров каждой стрелой и пулей, пущенной в их сторону… Не замыкая, впрочем, кольца окружения. И казаки, видя эту лазейку, едва ли не всей массой ринулись в нее, надеясь спастись! Причем каждый из них в этом бегстве искал спасение только для себя — надеясь, что именно до него не дотянется сабля московита…

На что, в общем-то, и строился расчет кесаря, бросившего детей боярских в контратаку… И по очередному сигналу горниста, передавшего приказ Скопина-Шуйского, дети боярские наконец-то ринулись на бегущих черкасов — сломавших всякий строй и потерявших всякую боеспособность!

Теперь, когда нет больше войска, связанного единой целью и волей атаманов, а есть лишь толпа спасающихся бегством воров, истребить их не составит никакого труда…

Лишь бы не увлекаться — и не подставиться под встречный удар гусарии.

Глава 19

Гетман Жолкевский, внимательно следящий за избиением запорожцев, коротко подозвал Михая:

— Посылайте конных черкасов, пусть выручают товарищей. А заодно и татар с венграми — пора бы им уже отработать свои деньги!

Михай, поспешно кивнув, ринулся выполнять приказ польного коронного гетмана. Со Станиславом же поравнялся Сапега-младший, чье узкое, вытянутое лицо как побледнело после отповеди Жолкевского, так и сохранило неприятный землистый цвет:

— Не слишком ли расточительно терять столь много казаков в обреченной на провал атаке? Почему бы сразу не прикрыть их хотя бы легкой кавалерией?!

Польный коронный гетман недолго пожевал губами — после чего нехотя ответил:

— Один из черкасских таборов взбунтовался под Смоленском и перешел на сторону москалей. Притом, что казаков в нашей армии было практически столько же, сколько и людей в кварцяном войске круля Сигизмунда, эта измена была весьма опасна… Особенно после недавнего восстания Наливайко, что мне выпала честь подавлять! Но опасна лишь до сего часа — теперь же между московитами и черкасами пролита целая река казачьей крови; отныне они будут драться с русинами предельной жесткостью и стойкостью. Так что не жалко… Крови хлопов не жалко, это допустимая жертва. Зато отборные реестровые полки уже не задумаются об измене…

Ян Петр, выслушав польного коронного гетмана, лишь плотно сжал губы. План Жолкевского нельзя было назвать безумным или даже просто глупым. Действительно, жизни хлопов взамен на верность реестровых казаков, во время восстания Наливайко изменивших королю…

Не такая, в сущности, и высокая цена.

Михаил приказал горнисту играть сигнал к отступлению — но увлекшиеся преследованием и рубкой черкасов дети боярские в большинстве своем его не услышали, удалившись от позиций московской рати на приличное расстояние… Или же просто не пожелали подчиниться. Так или иначе, отступать вскоре стало поздно: легкие венгерские гусары вполне могли догнать детей боярских — ровно, как и татарские конные лучники.

С другой стороны — легких всадников, бросившихся на помощь запорожцам, оказалось не так и много. Так чего показывать спину?! Потому обменявшись с татарами и конными черкасами градом стрел, дети боярские (чьи бахтерцы и стеганные тегиляи лучше всего подходят именно для защиты от обстрела), сошлись с ворогом накоротке… Полетели наземь срубленные ловкими ударами московских ратников татары и запорожцы — если «сирома» последних отлично воюет в пешем строю, то конными чего-то стоят лишь реестровые панцерии…

Однако схватка с венграми сложилась для детей боярских совсем иначе.

Чем отличается венгерский гусар от польского? Полным отсутствием брони, а заодно и «крыльев» (впервые появившихся у турецких всадников-дели). Мадьяры облачены лишь в полурасстегнутые на груди кафтаны, оставляющие свободной правую руку — а защищены только легким, но довольно широким щитом-тарчем… Зато роднит ляхов и венгров наличие копья как обязательной составляющей воинской зброи!

Вот в копье мадьярские гусары и ударили…

К этому моменту дети боярские успели разрядить все свои пистоли, уже не успев их перезарядить; венгерских гусар бросились встречать немногие всадники, имеющие собственные копья — остальные же приняли натиск мадьяр с одним лишь клинком в руках… Умелый наездник способен встретить конного копейщика, послав коня влево — и ударом сабли по древку отклонить наконечник пики в сторону! Чтобы после, крутанув клинок кистью, полоснуть им уже по шее ворога, вдогонку… Вот только если конные копейщики летят навстречу плотным кулаком, стремя к стремени, от вражеской пики деться просто некуда.

Что и успели прочувствовать на себе дети боярские, попавшие под удар мадьяр — и опрокинутые ими практически на всей линии вражеской атаки…

Впрочем, успех мадьяр был временным; атакуя в центре, они потеснили русичей — но в тоже время крылья их угодили под плотный обстрел конных лучников. А после, когда венгерские гусары неминуемо замедлились, потеряв разгон, с обоих флангов на врага навалились жаждущие мщения дети боярские, избежавшие вражеского тарана! В ближней же схватке сабля на саблю русичи оказались куда как искуснее королевских наемников…

Но не успела еще завершится схватка легких всадников по центру поля боя, как гетман Жолкевский бросил в атаку многочисленную, хорошо вооруженную, а главное — весьма искушенную в рубке шляхетскую кавалерию! Словно опытных игрок в шахматы, шаг за шагом, он надеялся уничтожить кавалерию кесаря, лишив его значительной части войска — при этом уже не подставляя под удар элиту польской армии, крылатых гусар.

Однако же вновь отчаянно взревели трубы в тылу детей боярских — и на сей раз московские ратники подчинились приказу кесаря, выйдя из схватки с гусарами, да оттянувшись к проходам в линии острожек. А уставшие от рубки венгры, потерявшие более половины воинов, ровно, как и чуть опоздавшие к сече шляхтичи бросаться вдогонку московитам не рискнули.

Пример неудачной атаки крылатых гусар еще стоял перед глазами ляхов…

Гетман Жолкевский вошел в королевский шатер, после чего с легким поклоном поклонился Сигизмунду. Еще бы ему, ветерану войн самого Батория, гнуть спину перед этим шведом! Впрочем, последний был рассержен отнюдь не сухим приветствием своего польного коронного гетмана — и сразу же, с неудовольствием вопросил:

— Пан Станислав Жолкевский уже разбил московитов Скопина-Шуйского?

Польный гетман же, разглядев у подножия походного переносного трона круля Сапегу-младшего, понятливо усмехнулся:

— Нет. Но завтра, уверен, я добуду победу.

Ваза окатил своего полководца ледяным взглядом:

— И каким же образом? Вновь угробив полторы тысячи крылатых гусар? Или еще больше? В конце концов, легкой кавалерии и большей части черкасов у нас отныне нет! Кем собрались жертвовать для очередной «победы», пан Станислав?!

На последних словах Сигизмунд едва ли не сорвался на крик, но Жолкевский ответил с невозмутимым лицом — и столь же невозмутимым, спокойным тоном:

— Ваше величество, завтра в бой пойдут полки реестровых казаков. Они жаждут мщения за соратников и более не допускают мыслей о тайных переговорах с московитами. Еще под покровом ночи мы подтянем к острожку, прикрывающему правый фланг армии московитов, всю нашу артиллерию, а с рассветом начнем обстрел укреплений. Одновременно с этим среди деревьев вблизи острога расположатся лучшие стрелки из числа реестровых казаков со штуцерами — они будут выбивать орудийную обслугу московитов… Когда в стенах острога образуются достаточно широкие бреши, в бой пойдет один из казачьих полков. Как все мы знаем, реестровые казаки — отличные, умелые в бою пешцы! Их натиск будет достаточно сильным, чтобы враг бросил в острог подкрепление — и тогда уже мы введем в бой второй полк реестровых.

Жолкевский прервался, чтобы перевести дух — и гетман остался вполне доволен тем, какое впечатление произвела на короля и сановник его речь, после чего продолжил:

— Безусловно, это будет тяжелая сеча, и быть может, мы и не добьемся победы на этом участке атаки. Но главное — казаки оттянут на себя все резервы московитов, в то время как еще два полка реестровых черкасов нанесут удар по острогу на левом крыле войска кесаря! Мы не сможем так быстро перебросить артиллерию на противоположный фланг, а потому уже сегодня займемся подготовкой должного числа штурмовых лестниц. Кроме того, запорожцам мы передадим весь имеющийся запас ручных фитильных гранат, что позволит запорожцам быстро занять укрепление противника… Там, где быстрее всего мы добьемся успеха, там введем в бой и оставшийся резерв пехоты — уцелевших хлопов и немецких наемников. Их атака позволит не только закрепиться в захваченных острожках, но и ударить по вражеской пехоте, контролирующий ближний проход… Наконец, когда он будет расчищен, мы сможем бросить в атаку реестровую панцирную кавалерию, и в последнюю очередь — гусар. Когда прорыв обороны войска Скопина-Шуйского станет очевиден, и противнику останется лишь спасаться бегством… Так или иначе, наши шансы на успех весьма высоки.

В конце своей речи Жолкевский уже гораздо более учтиво склонился перед крулем — и последний, весьма впечатленный планом гетмана, только и нашелся, что сдержанно похвалить его план:

— Что же… Весьма разумно, пан польный коронный гетман… Дайте войску отдых — после чего добудьте, наконец, победу!!!

…Второй день битвы начался для Михаила Васильевича задолго до рассвета — с доклада взволнованного Джока Лермонта, дежурного офицера его телохранителей, не побоявшегося прервать беспокойный сон кесаря:

— Ваша милость! Казачий дозор заметил приближение врага к засеке на правом крыле. Запорожцы — реестровые, и в большом числе! Сближаются с острогом донцов; кроме того, замечено движение и иных сил врага по направлению к острожку.

Михаил, еще не успевший даже толком раскрыть глаза, поспешно выпалил:

— Коня! И сотню детей боярских на разведку!

Сказано, сделано: для быстро облачившегося в доспех кесаря привели вороного жеребца, в то время как дежурная сотня детей боярских уже выдвинулась на разведку… Встреча русской кавалерии и польских пушкарей, следующих под охраной запорожцев, оказалась неожиданной для обеих сторон — казаки чересчур близко подпустили к себе московских ратников, прежде, чем отогнать их дружным залпом! Но и последние успели разрядить во врага имеющиеся пистоли… Главное же — что обе стороны обозначили себя плотным огнем, дав трем бодрствующим расчетам донцов целеуказатель. После чего последние принялись довольно точно класть первые ядра по только-только разворачивающим свои орудия польским артиллеристам…

Первые же громовые раскаты пушечных выстрелов разбудили, как кажется, оба лагеря противоборствующих сторон — и уж точно острожек донцов! В котором против трех десятков орудий противника нашлось два десятка «девятипядных пищалей»… Вначале донцы и приданные им пушкари открыли огонь железными ядрами. Но получив первый ответный залп, начали быстро нагревать свои снаряды — дабы стрелять уже калеными ядрами, более всего опасными для пороховых запасов врага…

Одновременно с тем казаки ударили из острога — ударили в сторону леса, потому как дозор сообщил о значительном отряде черкасов, занимающих дубраву у засеки. И тут же зачалась яростная сеча между донцами и реестровыми запорожцами — да не на жизнь, на смерть! Но последовавшие на вылазку обороняющиеся вооружились саблями да пистолями — в то время как черкасы с их винтовальными пищалями пропустили приближение донцов в густых, едва сереющих предрассветных сумерках… А потому не сумели и воспользоваться преимуществом точного и дальнобойного оружия, что должно было пригодится им лишь при свете солнца! В итоге же казаки из острога получили ощутимое преимущество в ближнем бою, расстреливая запорожцев в упор из пистолей… И в рубку они полезли с явным остервенением, зная за собой правду ратников, защищающих Родную землю и Православную веру!

Вскоре же самые опытные стрелки черкасов, вооруженные дальнобойными штуцерами, откатились к опушке леса, не получив своевременной помощи — в то время как донцы, собрав богатые трофеи, а заодно и тела своих павших, оттянулись обратно к острогу. К Михаилу Васильевичу был отправлен гонец с донесением — но кесарь, разгадав план противника, сам использовал против гетмана его же задумку. И вскоре к донцам из числа защитников острога, вооружившихся трофейными винтовальными пищалями присоединился и отряд казаков со штуцерами, заранее подготовленный великим князем.

А уж отстреливать вражеских пушкарей точными выстрелами со стен острога куда как сподручнее…

Противостояние пушкарей было недолгим — и длилось не более двух часов в общей сложности. За это время ляхи успели пробить лишь две небольшие бреши в кольях острога… И потерять более половины обслуги артиллерийских нарядов от точных выстрелов из трофейных же польских штуцеров!

В конце же схватки азартно пристрелявшиеся по врагу московские пушкари вложили каленое ядро в бочонок с порохом, мгновенно подорвав его — а заодно и пару-тройку других бочек, лежащих совсем рядом! Бахнуло знатно, выбив свыше дюжины ляхов из обслуги, да разбив еще три орудия…

Гетману Жолкевскому оставалось лишь кусать локти от отчаяния, когда его неплохой с виду план пошел прахом — но все же, стараясь держать марку, он отдал приказ второму корпусу пеших реестровых казаков атаковать на левом фланге московского войска… Надеясь просто на чудо.

И ведь в какой-то момент боя казалось, что чудо реально возможно…

Приближающихся к острогу запорожцев встретил вал огня — по черкасам залпами палили сотни донцов, открыл плотный огонь артиллерийский наряд защитников, по мере приближения противника перешедший с ядер на картечь. И все же — все же казаки, ведомые то ли ненавистью к москалям (не отличая донцов от москвичей или, скажем, новгородцев), то ли желанием отомстить за потери, то ли демонстрируя свою удаль… Короче, несмотря на огромные потери еще на подходе к острогу, запорожцы добрались до его рва, протиснувшись сквозь надолбы!

Штурмовые лестницы черкасы приставили к стенам прямо через ров — надо сказать, все же не очень широкий… А по защитникам острога накоротке открыли плотный залповый огонь реестровые стрельцы противника. Наконец, на стены полетели и фитильные гранаты — собравшие среди донцов самую кровавую жертву… В какой-то момент большая часть южной стены острога осталась и вовсе без защитников, что позволило черкасам даже ворваться в укрепление!

Но кесарь Михаил не был бы столь славен, как полководец, если бы позволил врагу развить успех. Пятьсот стрельцов из резервного приказа Давыда Жеребцова, ведомые лично воеводой, ворвались в острог — и смели первыми же залпами всех запорожцев, кто успел проникнуть внутрь! После чего воспрянули духом и уцелевшие донцы, вновь поднявшись на южную стену вместе со стрельцами… К тому моменту гранаты у врага уже кончились, и развивать столь успешно начавшуюся атаку они не могли. Окончательно же черкасов сломал картечный залп десятка вертлюжных пушек из ближнего редута, кои поставили на сани и подкатили к самым надолбам у стены острожка…

Запорожцы беспорядочно покатились назад, и… Никто не пытался атаковать их кавалерией — ибо в этот раз гетман вывел вперед и панцериев, и крылатых гусар в надежде, что кесарь попытается отогнать реестровых казаков контратакой детей боярских или рейтар. Нет, кесарь не попытался… Совершенно отчаявшийся Жолкевский, коему изменила выдержка, был готов послать в самоубийственную атаку гусарию, в надежде, что она опрокинет наемников у противоконных рогаток! Видимо подзабыв, что именно проходы в линии заграждений московитов наиболее пристреляны…

Но польный коронный гетман не успел отдать рокового приказа: его срочно вызвали в королевский шатер на военный совет. Уверенный, что на совете его подвергнут критике и снимут с должности командующего, Станислав ворвался внутрь, разъяренно взъерошив усы — но дерзкие, обличительные речи в сторону интригующего против него Сапеги-младшего застыли в горле, когда он увидел скорбные лица собравшихся.

— Что случилось?!

Все молчали несколько мгновений, прежде, чем Ян Петр негромко заговорил:

— Прокопий Ляпунов, следующий с юга с рязанскими служивыми людьми, в последний момент обошел Москву не с востока, а с запада. Теперь его отряд находится в нашем тылу.

Станислав удивленно поднял брови — но прежде, чем он что-либо успел сказать, Сапега продолжил. Еще более глухим и надтреснутым голосом…

— Увы, это не все. Самозванец…

Тут голос тушинского «гетмана» дрогнул — видно вспомнил, что еще недавно величал этого самого самозванца «царем»!

— Самозванец, покинув Калугу при нашем приближении, вновь вернулся в нее, выбив гарнизон полковника Лещинского. Однако же, как только объявился Ляпунов, часть донских казаков и ратников лжедмитрия пошли против «царька». Говорят, что Скопин-Шуйский послал в стан самозванца своих лазутчиков, надеясь переманить колеблющихся на свою сторону, обещая помилование. Их якобы схватили и хотели казнить — но тут под Калугу явился отряд какого-то стрелецкого сотника, вначале заявившего готовность служить «царевичу Дмитрию»… Но после гласно назвавшего себя посланником кесаря — лично видевшим, как Дмитрия убили в Москве четыре года назад! Также он гласно заявил, что от лица Скопина-Шуйского дарует прощение всему прежнему воровству, коли кто из раскаявшихся готов послужить Отечеству и помочь Ляпунову разбить нас… Короче, у Прокопия теперь не менее семи тысяч детей боярских и казаков, и он уже заходит к нам в тыл.

— Что польный коронный гетман предложит, исходя из указанных обстоятельств?

Впервые голос подал король Сигизмунд — и Жолкевский, уже успевший немного прийти в себя и остыть, с непритворной горечью ответил:

— Ваше величество, да простятся мне эти слова… Я не могу победить Скопина-Шуйского на столь сильной позиции, как и выманить его за надолбы. Притворное отступление… Этот полководец не позволит себя обмануть. Пока я не вижу возможности победить и не имею в голове плана, как прорваться за надолбы и опрокинуть московитов, не потеряв при этом все наше войско. И если кто готов принять на себя командование, я тотчас уступлю свое место этому человеку…

Как и ожидал Станислав, никто из присутствующих не вызвался предложить свою кандидатуру — что невольно придало гетману уверенности.

— Однако у нас по-прежнему остается в строю шляхетская кавалерия, четыре с половиной тысячи крылатых гусар, целый полк панцериев! Этот кулак прорвется сквозь войско Ляпунова, не заметив сопротивления его казаков — конечно, если рязанцу хватит глупости встать у нас на пути. В чем я все же сомневаюсь… Таким образом, наше войско сумеет отступить, сохранив в строю большую часть всадников — и в принципе сохранив армию для войны со Швецией в принципе.

На мгновение прервавшись, Жолкевский закончил свою речь:

— С московитами же… Я напомню о своем прошение и предупреждению к вашему величеству об опасности этой войны, ее отрицательном значение для Речи Посполитой. Если будет угодно все же меня услышать — то я предлагаю заключить с Шуйскими мир. И оставить наконец, игру с поддержкой самозванцев…

Побледневший круль промолчал. Ответом униженного Сигизмунда, в полной мере осознавшего опасность положения войска, со всех сторон окруженного врагом и отрезанного от баз снабжения, стал едва заметный кивок.

Как бы то ни было, это означало согласие!

Великий князь Михаил наблюдал с невысокого пригорка за тем, как удаляется с поля проигранного боя польская рать — с гордо развивающимися над головами шляхтичей знамёнами! Ну и пусть покажут гонор напоследок, пусть сохранят лицо… Два дня бесплодной для противника битвы — и спешное отступление, кое иначе как бегством на деле назвать нельзя. Так что…

Так что он это сделал. Прогнал опасного ворога. Защитил Русь! Сегодня ей уже никто не угрожает. А завтра…

Завтра Господь управит, как быть.

Кесарь Михаил вновь коснулся Креста, коим благословил его на битву старец Иринарх. Видно, пришло время наконец-то вернуть его в Борисоглебскую обитель…

Эпилог

Вот, братцы, и подошла к концу история «Орла и Ворона», вот и закончились приключения бравого ротмистра (да уже полковника!) и стрелецкого головы… Закончились ли, спросите вы? Ведь история обоих офицеров армии Скопина-Шуйского, ровно, как и его самого, вроде и не оборвалась, и последнюю главу можно расценивать как запятую, а не жирную точку…

Ну, значит, точку я поставлю в эпилоге.

И начну с того, что книга должна была закончится иначе. С точки зрения моего соавтора Сергея — «упругостью временного потока», то есть согласно теории, по которой любое изменение исторических событий обратимо. И если условные попаданцы спасли Мишу от отравления в Москве, то смерть все одно забрала бы его — ядом или пулей убийц, или случайно нашедшей кесаря Михаила вражеской пулей на поле боя, или даже артиллерийским ядром. Ага, как адмирала Корнилова в Севастополе… Или застреленного там же снайпером адмирала Нахимова. Или адмирала Макарова, чей корабль подорвался на мине! Генерала Кондратенко, бывшего душой обороны Порт-Артура, генерала Ватутина, попавшего в засаду бандеровцев…

Даже ничем не выдающегося адмирала Витгефта, чья смерть, однако, полностью изменила ход морского боя в Жёлтом море и серьёзно повлияла на события Русско-японской войны! Короче, список можно продолжать и продолжать — но да, смерть вождя на поле боя, явление далеко не единочное в нашей истории.

И собственно говоря, эта версия развития событий уже нашла отражение в серии: так «Орёл» своими на первый взгляд, успешными действиями под Смоленском подталкивает короля к походу на Москву — и враги объединяются, получив значительное преимущество на поле боя. А Дмитрий Шуйский, не имея возможности тихо отравить племянника на одном из пиров, заключает союз с иезуитами и посылает за головой Михаила Васильевича боевиков ордена…

С моей же точкой зрения на все исторические события, как предопределенные нашими поступками, нашим ежедневным выбором между добром и злом, благодетелью и грехом, вы итак все отлично знакомы.

Правда, гораздо легче обсуждать Первую Мировую и Гражданскую войны с той точки зрения, что люди утратили веру и отошли от Бога, что христианское учение перестало быть их духовным стержнем — достаточно почитать «Жизнь Арсеньева» и «Тёмные аллеи» Бунина. За что, в итоге, и получили искупительные скорби… Ещё легче рассуждать о том, что Великая Отечественная стала величайшей искупительной скорбью для русского народа. Народа не просто отвернувшегося от Господа, но и молчаливо поддержавшего гонения на священство и монашество, на верующих. Поддержавшего, наконец, разрушение храмов, осквернение святынь…

И последствия нашествия Батыя можно объяснить тем, что до 1237 года Русь уже утопала в крови междоусобиц, в коих принимал участие едва ли не весь народ русской земли… И наоборот, татарское иго удалось сбросить лишь тогда, когда народ стал полностью един.

И даже скорби дней настоящих, причём скорби ещё только предстоящие, объяснить вполне легко. И я говорю не о голых вечеринках псевдоэлиты, бесящейся с жиру, нет. Я говорю о простых людях, каждый день делающих выбор между добром и злом, между грехом и благодетелью. Например, выругаться матом или нет (грех сквернословия), нахамить коллеге, наругаться на детей/родителей/супруга(у) или нет (грех гнева), переспать ли с понравившейся девушкой, на которой не женат (грех блуда), сделать ли аборт (грех детоубийства)… У нас пока ещё (пока ещё!) остаётся возможность прийти в храм, исповедать свои грехи, причаститься Святых Христовых Тайн. Но мы не идём, ведь священники же лицемеры/воруют/курят/матерятся/дерутся или что-то там ещё. И мы все эти случаи знаем лично, обязательно лично! А не с разговоров/интернет статей/сплетен… Н-да. А я вот недавно был на службе, и попал на такую пламенную проповедь! До печенок проняло словами «каждая наша молитва — это пуля, не попавшая в нашего воина»! Да вот ещё, для размышлений: «у нас мобилизовано 400 тысяч воинов. А в храмах стало на 400 тысяч молящихся больше? Где их мамы, папы, жёны — молятся? Нет, жена вон в кафе с подругами сидит, и хорошо, если с подругами»… Да, неплохо так порой прийти в храм на службу, послушать священника. И задуматься о том, что если война настоящая не вправит людям мозги, то все выйдет как с Первой Мировой. Когда общество расслоилось на патриотов, изо всех сил помогающих фронту и тех, кто текущую войну просто не замечал.

Да собственно, все уже повторяется…

Но надеюсь все же, нас не ждёт в конце концов очередное предательство на самом верху (даже двойное предательство от либералов и военных, как было с Николаем II), с последующим развалом государства и хаосом очередной гражданской войны…

Ладно, обо всем этом я писал ранее и в блогах, и в книгах, поэтому не вижу смысла опять все разжевывать. Как говорится, «Кто имеет уши слышать, да слышит».

Но вот если мы коснёмся Смутного времени, то лично для меня духовные причины его не очевидны — по крайней мере, в самом начале. Хотя кто я такой, чтобы пытаться мне постичь Божий промысел?! Как говорится, пути Господни неисповедимы… Но если смотреть в общем, то да, явно выделяется в нашей истории тот факт, что Московская Русь жестоко страдала, пока не было единства.

Иными словами, пока одни восставали против непопулярных в народе царей Годунова и Шуйского, а другие хранили им присягу, третьи просто грабили всех подряд, пользуясь удобной возможностью творить беззакония — параличом власти и привычных всем «силовых структур». Разгул воровской вольницы был просто лютым, страшным — а бунты против действующих царей… Тут очень красноречива судьба Суздаля, жители которого отказались от присяги Шуйскому и сами впустили лисовчиков в свой город. О зверствах Лисовского и его воров доподлинно известно — как и о том, что городу от литовцев был причинение огромный ущерб. Так, на посаде уцелело всего семьдесят восемь дворов из более, чем четырёхсот… Так что если эпизод со штурмом Суздаля и описанием зверств лисовчиков мы и приукрасили, то вряд ли уж сильно погрешили против истины…

Смутное время проявило многих ярких лидеров и полководцев. Прокопий Ляпунов, гений обороны Михаил Шеин, истинный реформатор от армии Скопин-Шуйский… Да тот же Давыд Жеребцов, своим маршем из Сибири явно посрамивший «дроздовцев» с их знаменитым переходом от Ясс до Дона! Но в итоге Москву освобождал рядовой герой Дмитрий Пожарский, для которого первым крупным сражением как раз и стала битва на Девичьем поле.

И дело тут прежде всего не в масштабе личности князя Пожарского — дело в том, что во втором ополчение народ наконец-то объединился. Обманутые самозванцами донские казаки, искупившие «воровство» кровью в сече за Климентьевский острог, крестьяне, коих готовили ещё шведские инструкторы Христиера Зомме, служившие под началом Скопина-Шуйского. Служивые люди всех мастей, от детей боярских до стрельцов и пушкарей, дворянство и купечество, давшее денег на поход, духовенство, всю Смуту державшееся на высоте. Церковь также давала деньги, помогала лекарями, пушками, оружием, её служители благословляли воинов на бой и порой даже вдохновляли их вернуться в сражение в самый ответственный момент. Вспомним келаря Авраамия Палицина и второй день Московской битвы… Второе ополчение объединило все сословия одной простой идеей: нужно постоять за свою землю, изгнать врага самим — не обманываясь речами всяких самозванцев.

Да, очевидно, второму народному ополчению должно было случится. Должно было подняться русскому народу и объединиться в столь грозный час, когда вопрос встал ребром: если не мы — то уже никто! Очевидно, люди должны были отказаться от самой мысли поддерживать кого-либо из самозванцев, бунтовать против действующей власти законных, помазанных царей. В конце концов, ведь именно с бунтов все и началось…

А за время Смуты, реально закончившейся лишь в 1618 году, успели пострадать все города, в свое время поддержавшие самозванцев, тут история Суздаля далеко не единична. Взят штурмом и разграблен Елец, некогда бывший важнейшим центром восстания Болотникова, Путивль, единственный город с каменным кремлём, давший укрытие Лжедмитрию Первому. За стенами Путивля тот и пересидел царскую осаду…

Наверное, именно поэтому Михаилу Васильевичу и суждено было умереть на пороге триумфа. Да так обидно и необычно для столь искушенного воина — от яда, принятого из рук пусть и дальней, но родственницы…

Я много думал, почему так? Почему тот же старец Иринарх, обладающий даром прозорливости, его не предупредил? Или почему Господь не открыл старцу именно этот столь важный момент, не отвёл руку отравителя?!

И вот, крепко все обдумав, я нахожу ответ — хотя бы для самого себя… Просто так было нужно. Нужно для людей, чтобы состоялось объединение в сердцах воинов второго ополчения на поле Московской битвы. Так нужно было для восцарения новой династии, вначале подарившей Руси мир и сумевшей навести порядок на истерзанной Смутой земле — а после накопившей силы для собственного сокрушительного удара!

Останься же Скопин-Шуйский в живых, какая история ждала бы нас, коли за Василием на престол вступил бы его брат-посредственность Дмитрий? Ведь Михаил, будучи гениальным полководцем, оставался безмерно верен трону, грамоты Ляпунова, величавшего его царём, он порвал. И в Москву князь отправился несмотря на предостережения Делагарди — не верил, что дядья причинят ему вред… И да, за Василием наследовать трон должен был именно Дмитрий, никакого иного завещания царь Шуйский не оставлял.

Можно, конечно, попытаться порассуждать и далее, что было бы, если бы, да кабы… Но история не терпит сослагательного наклонения. И повторюсь, пути Господни неисповедимы — я для себя ответ нашёл, устроит ли он вас… Как знать.

И все-таки, все-таки мы с соавтором решили подарить Михаилу Васильевичу тот триумф, коего он был достоин, победу над врагом, что он мог бы одержать на поле боя! Реконструкция финальной битвы написана, исходя из существующих раскладов по численности русской и польской армий. А также с учётом тактики Скопина-Шуйского, большинство своих побед одержавшего в «игре» от активной обороны…

Повторюсь, по изначальному авторскому замыслу князь должен был пасть на поле боя, уже узнав, что победил — а наши попаданцы вернуться домой, проснуться все в той же квартире и узнать, что никаких изменений в историю они не внесли. Что все это был лишь вещий сон… Но в конце концов, мы с соавтором решили подарить вам хэппи-энд в конце этой истории, что уже точно не получит продолжения. И если Сергей и рискнет писать о приключениях Себастьяна фон Ронина и его верных друзей, то это будет история немецкого наёмника, раненого под Калязином и вернувшегося домой с увесистым кошелем золота — подобно Христиеру Зомме. История подлинного Себастьяна, а не попаданца-Стаса…

Также я считаю справедливым рассказать читателю о создании серии «Орел и Ворон», истинных причинах появления этой истории… Итак, был безмятежный такой для меня день, 6 ноября 2022 года. Я недавно закончил писать роман «Злая Русь. Царство» и брал небольшой отдых от средневековой Руси и татарского нашествия, хотел немного отвлечься.

Правда, не просто отдыхать, а немного переключиться в своём творчестве. Хотел удариться писать конъюктурный роман о попаданце в СССР с уклоном в спорт — тогда казалось, что без проблем потяну историю обаятельного повесы и его восхождения в секции карате, заодно зацепив и тему буллинга в школе, и дворовую романтику… Я, кстати, позже пытался вернуться к этой идее, но ни фига. Каждый раз все мои попытки разбивались об абсолютное незнание тонкостей и деталей эпохи, в которой я уже не жил, отсутствию какой-то глобальной идеи и морали, необходимости писать очень много именно про быт. А писать выдуманное из головы СССР для тех, кто в этом самом СССР жил и хорошо его помнит… Ну такое себе.

Но вернёмся в 6 ноября, когда я был уверен, что все получится, преисполнился вдохновения и успел даже написать пролог своей версии «Назад в СССР». Вышел я от тёщи — вдруг сообщение от брата. Букв много, смысл ускользает, глазами пробежал, отложил. Некоторое время спустя — звонок: «братан, ты прочёл»?! Ну… Сергей объяснил все ещё раз, объяснение свелось к следуюшему: прошлой ночью был ему сон — он ротмистр чёрных рейтар вместе со мной, стрелецким головой, по заданию Михаила Скопина-Шуйского отправился к некоему старцу. По дороге приключения — те, что он запомнил во сне, все изложены в первой части «Орла и Ворона»… Старец в веригах благословил его ровно теми же словами, коими передал благословение и для Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. После чего с фразой «А вы напишите о нем, Господь поможет. Пусть люди помнят…» возложил на Сергея крест… И тот проснулся!

К сожалению, сообщения с оригинальным текстом Сергея увы, не сохранилось, цитирую последние слова Святого по памяти… Так вот, Сергей бросился читать о Михаиле Васильевиче, о благословении от старца, прочёл о святом чудотворце Иринархе (про которого раньше и слышать не слышал!), и тут-то его проняло… Как никак, приснилось все после праздника иконы Божьей Матери Казанская! Написал мне, потом позвонил. И опять-таки я не все сразу понял, предложил идею оставить на потом. Но уже призадумался, после вчитался в сообщение брательника… И вот тут-то меня самого проняло по настоящему! Я понял для себя две вещи: первая — меня уже благословили, ведь святой Иринарх во сне Сергея обратился к нам обоим. Во-вторых, как же сам я загорелся идеей совместного романа! Ну, что и говорить, уже вечером мы оба засели с ноутбуками, начав писать каждый свой пролог первого романа по снам, этакого роуд-муви в реалиях Смуты и пока ещё только налётом попаданства…

Да, безусловно, соавторство — труд нелёгкий, иногда оно радует, иногда доводит до конфликтов, и их было немало, хах! Потому что у Сергея нередко было свое видение, я же старался внести правки в его главы так, чтобы текст не терялся на фоне других моих книг. Наверное, не все мои правки были уместны, в четвёртой книге у меня уже возникло ощущение, что из Себастьяна-Стаса я леплю своего героя, стирая ту индивидуальность, что сумел привнести герою соавтор… Или же обрезая роль некоторых его персонажей. Но вставки-воспоминания, так полно раскрывающие Себастьяна фон Ронина, я поддержал и решил оставить в книгах, несмотря на читательскую критику: «без них стало лучше», «эти ставки сбивают с повествования», «главы для набора текста». Нет, друзья, они были нужны, хотя, быть может, и не в таком количестве… Но они действительно позволили раскрыть одного из двух главных героев. И да — в конечном итоге серия получилась очень необычной, нелинейной, но я считаю это её плюсом, а не минусом.

Ну что же… Вот и конец? Ну, может и конец — а может, и новое начало. Сергей может продолжить приключения Себастьяна фон Ронина, или начнёт писать/публиковать иной роман, но уже сам. Я, в свою очередь, приступаю к работе над книгой о князе Фёдоре Елецком, оборонявшим Елец от Тамерлана и сражавшимся на Куликовом поле. И собственно говоря, как раз с битвы на Куликовом поле и начнётся мой новый роман…

Ещё буквально пара слов о работе над романом — но уже в блоге: https://author.today/post/455464 (пост открыт для друзей и подписчиков).

P.S. Если Сергей рискнет писать сольник о Себастьяне, размещу инфу прямо в тексте книге, отдельной главой-объявлением. У кого роман в библиотеках, увидит обновление)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Эпилог