Свиньи не смотрят на звёзды [Андрей Ворон] (fb2) читать онлайн

Андрей Ворон Свиньи не смотрят на звёзды

Часть 1

Красное от солнца лицо сморщилось, когда рядом раздался шум. Дворник жутко шуршал метлой и кашлял от пыли, которую сам поднимал над землёй. Очень хотелось пить, ужасный скрип в голове не давал покоя. Пришлось подняться со скамейки и идти на поиски воды. Тело невыносимо болело. Река, рядом есть река.

Сухие губы с жадностью прильнули к мутной воде. Раздобыть бы теперь денег, купить чего-нибудь спиртного, тогда и голова перестанет ныть. Раннее утро, выходной: ни души вокруг, кроме дворника, который и сам бы не против опохмелиться. Но делать нечего, придётся кого-нибудь поискать.

Улицы были совершенно пусты. Тишину нарушало только щебетание птиц и шорох листьев, раздававшийся от редких порывов ветра. Утреннее солнце ослепляло, отражаясь в окнах домов. Он вспомнил, что в паре кварталов есть небольшая церквушка, а там уж не обидят и рублик другой подадут.

Облезлые стены храма, как и всегда, выражали скорбное спокойствие. Найдя пластиковый стаканчик в ближайшей мусорке, бродяга уселся спиной к стене почти у самого входа. Вокруг было всё так же тихо и спокойно, только из-за дверей доносилось стройное хоровое пение.

Тот мужчина, что сидел сгорбившись и ждал подаяния, выглядел, как, наверное, и любой бездомный. Страшные лохмотья, едва похожие на одежду, бесконтрольная растительность на лице, запах. В этом мире он был не нужен абсолютно никому, особенно самому себе.

Сидеть пришлось долго, снова клонило ко сну, но, наконец, какой-то парень вышел из храма, потом женщина и с ней ещё двое мужчин, а за ними медленно потянулись остальные прихожане. Кто-то не обращал внимания, кто-то, кинув взгляд полный отвращения, поскорей проходил мимо. Но вот из-за дверей показалась старушка. Это обнадежило. Бродяга обратился к ней с лёгким надрывом в голосе:

— Мама, не дайте умереть, помогите, чем можете.

Бабушка сначала неодобрительно прищурилась и тоже хотела пройти мимо, но сжалилась, достала из кармана небольшой кошелёк и извлекла оттуда купюру.

— Я на хлеб даю, а ведь ты пропьёшь, всё на водку спустишь.

— Не пропью, куплю хлеба, мягкого вкусного, ты дай, я ведь не ел уже сутки.

Сто рублей опустились в стаканчик, и через несколько минут радостный бездомный стоял с ними у ближайших магазинов. Первым делом, он, конечно, зашёл в аптеку. Там за прилавком стояла женщина, лет сорока, с сонным и совершенно равнодушным взглядом.

— Что-то нужно?

— Настойку боярышника и бутылку воды.

— Боярышника нет, есть лосьон для роста волос, в ваших целях подойдёт.

— А у меня внутри волосы-то не вырастут? — Бродяга глупо улыбнулся.

Продавщица не ответила, неодобрительно посмотрев, она забрала деньги и отдала заветный пузырёк. Выйдя из помещения, он смешал нехитрые компоненты и залпом осушил бутылку. Сморщился, но расходившись, широко улыбнулся. Решил купить чего-нибудь съестного, хотелось заглушить вкус принятого лекарства. Хватило только на пирожок из ближайшего ларька. И, растягивая удовольствие спонтанного завтрака, бродяга отправился в то место, которое сейчас называл домом. А именно в здание заброшенной больницы, на окраине города.

Там он жил с другими бездомными. Они держались особняком, стараясь помогать друг другу. Их относительно небольшая компания состояла всего из пяти человек. Первые двое — Сиплый и Иваныч. За главного был Иваныч — низкорослый сухой старик. Седовласый, а от того ещё более грязный и неухоженный, знаток городского подполья и неоспоримый лидер. Сиплый же, в далёком прошлом спортсмен, наоборот очень крупный и физически сильный человек, грубоватый и молчаливый. Затем к ним присоединился Алёшка, которого чаще звали Рыжим. Он был большим болтуном и воришкой. Воровал, в основном, продукты из магазинов, на остальное не хватало ни смелости, ни умений. Потом Рыжий непонятно откуда приволок полненькую женщину по имени Анжела, она тоже осталась с ними. Анжела, на великое удивление собравшейся публики, была очень предана Алёшке, и после череды неудачных приставаний, её оставили в покое. Последним прибился уже знакомый нам персонаж, имя его Афанасий. Хотя так его почти никто и никогда не называл. Афоня, просто Афоня.

Обосновались они в здании бывшего военного госпиталя. Место было пустынным: там бывали только бездомные и любопытные подростки. Да и то, последние почти перестали приходить после того, как стали часто натыкаться на новых хозяев. Больница, а точнее её руины, была старым трёхэтажным зданием с большими белыми колоннами на входе. На третий этаж, однако, было уже не подняться — лестница давно обвалилась. Ободранные стенгазеты и вездесущие надписи не давали забыть, что в госпитале когда-то царила жизнь. Коридор, полный дверных проёмов, за которыми пустые полуразрушенные комнаты, провода, торчащие из потолка вместо люстры, изрисованные баллончиком стены — это всё, что осталось от былых времён.

Для бездомных место было находкой. Уже хотя бы потому, что отсюда никто не мог выгнать, здание всецело принадлежало им. Выбрав большой зал на втором этаже, они, как сумели, обустроили его для жизни. Посреди зала из кирпичей было выложено кострище, костёр служил единственным источником света и тепла. Рядом стоял небольшой казан для приготовления пищи. А для сна были притащены диваны и матрасы.

***

Афоня поднялся по шатким кирпичикам ступенек и прошёл по коридору. В привычной разрухе, на диване, лежал Рыжий. Услышав шаги и треск пластиковых бутылок, которыми, к слову, было усеяно все здание, Рыжий проснулся. Он вскочил, пугливо огляделся, но признав Афоню, упал обратно на диван и загробным голосом протянул:

— Здорово, Фоня.

— Привет.

Афоня сел на табуретку рядом.

— Ну что, Рыжий, оформишь нам сегодня водочки?

Алёшка какое-то время молчал, а потом выдавил из себя сонным басом:

— Да, надо взять ещё что-нибудь пожрать.

Он продолжал лежать, собираясь с силами, но, наконец, встал и направился к выходу, потирая глаза темными от грязи пальцами.

Бродяги неспешным шагом двигались к местному супермаркету. Улицы потихоньку наполнялись людьми. Они пересекли пару дворов и увидели огромный торговый центр. Архитектура этого здания резко выделялась необычным «современным» стилем. По форме он был шестиугольным, как пчелиная сота, три этажа в высоту, с большими панорамными окнами, весь в вывесках и плакатах. На фоне блёклых пятиэтажек и едва живых деревянных бараков это здание выглядело как космический корабль, полный новых знаний и технологий.

Первый этаж, в основном, состоял из магазинов одежды и различных кафе, там же был единственный на всё здание продуктовый. Зато занимал он почти половину этажа, и его название — «Сладкая Жизнь» — крупным шрифтом красовалось над входом в торговый центр. Идя по длинному коридору, бродяги попутно разглядывали витрины с дорогими костюмами, оттеняя их своим мутным отражением в блестящем стекле. Голодными глазами они пробегались по столикам кафе, вдыхая аппетитный аромат выпечки и свежего кофе. Сытным, кажется, был уже сам этот запах. И вот, они оказались у супермаркета, взяли тележку и вошли в лабиринт из полок и стеллажей, забитых всевозможными упаковками.

Охранник, который в этот момент флиртовал с кассиршей, насторожился. Это был хилый паренёк в чёрной униформе, явно великоватой по размеру. Его беспокойные глаза теперь попятам следовали за бродягами. Они свернули за угол — он пошёл следом, они на другой отдел — он за ними. Рыжий заметил слежку и шепнул Афоне на ухо:

— Отвлеки этого мудака.

Афоня взглянул на охранника и уже хотел с ним заговорить, как вдруг заметил картонный стенд с мягкими игрушками. Бродяга подошел к стенду и как бы невзначай задел его рукой. Конструкция пошатнулась и с грохотом упала, плюшевые зверьки рассыпались по полу. Охранник тут же подскочил и стал злобно ворчать, пока Афоня с извинениями поднимал упавший товар.

Алёшка под шумок смылся и стал набивать портфель едой. Делать это нужно было осторожно и быстро. Он наскоро прошерстил пару отделов и переместился к кассе. Купив буханку хлеба для отвода глаз, бездомный вышел на улицу, где его уже ждал Афоня.

— Ну что? Показывай добычу.

Алёшка стянул с плеч потрёпанный рюкзак и раскрыл его перед Афоней. На дне лежали три бутылки дешёвой водки, безымянный коньяк, хлеб и несколько палок копчёной колбасы. Увидев небогатый ассортимент, Афоня нахмурился и недовольно протянул:

— Это что ещё такое? Ты же мог взять хорошего виски или, по крайней мере, нормальной водки. Такое удовольствие мы и купить могли.

— Не нравится? Иди, покупай себе и виски, и чёрную икру. Самому-то украсть кишка тонка.

— Да ладно тебе, пойдёт. На халяву и уксус сладкий.

Был уже самый разгар дня, парковка у ТЦ наполнялась машинами, люди со всего города съезжались за покупками. Подельники, кусая палку копчёной колбасы, лениво поплелись домой.

***

Почти весь тот день на улице моросил дождь. К вечеру он, наконец, закончился, оставив за собой вездесущие лужи и упоительно свежий осенний воздух. Всё говорило о том, что лето подходит к концу. Бродяги сидели у костра и пили водку. Костер привычно трещал, дым поднимался к высокому потолку и уходил сквозь трещины в стенах и разбитые стёкла. Рыжий травил анекдоты, сидевшая рядом Анжела звонко хохотала, Сиплый молча ухмылялся. Афоня с Иванычем тихо переговаривались между собой.

Вдруг внизу послышался треск, затем шаги по лестнице, кто-то поднимался. Шаги слышались всё отчётливее, на пороге появился человек. Это был молодой парень лет двадцати, невысокий, худой, волосы тёмные. Из одежды — ветровка, потёртые джинсы и старые кеды. За спиной тканевый гитарный чехол.

— Можно с вами погреться?

Иваныч поманил его жестом к костру — да, проходи.

Парень переместился к центру комнаты, стащил со спины чехол и уселся рядом с огнём. Сиплый протянул гостю бутылку. Парень сделал глоток, но с непривычки захрипел и закашлялся.

— Как звать то тебя?

— Виталик.

— Какими судьбами?

— Идти больше некуда. Вместо дома теперь притон…

— Да ну?

— Я с отцом и матерью жил. Мать умерла. У отца крыша поехала. Сначала пил, потом таблетки жрал, теперь по вене пускает. Последнюю мебель из дома выносит.

Бродяги достали ещё одну бутылку. Пили теперь вместе с Виталиком.

— И куда думаешь дальше?

— Уеду. Меня тут больше ничего не держит. А мир большой, посмотрим, куда судьба закинет.

Анжела всё это время с интересом поглядывала на чехол и, наконец, спросила:

— Ты же гитарист? Может, сыграешь нам?

— Это мать у меня играла, я не умею. Да и гитары-то нет, отец пропил. Только чехол остался. Я его просто как сумку ношу.

Тем временем ночь сгущалась, все потихоньку ложились спать. Виталик оделся потеплее, постелил сумку ближе к костру, подложил под голову свитер и тоже уснул.

***

На следующее утро Виталик проснулся от того, что кто-то хлопал его по плечу. Рядом стояла Анжела.

— Есть будешь?

Остальные бродяги сидели неподалёку, чистили и жевали картошку. Над огнём висел казан, извергающий густые клубы пара. Виталик взял табуретку и сел вместе со всеми, в полукруг у казана. Картошка была несолёная, но елась, всё равно, с аппетитом и даже некоторой жадностью.

Иваныч внимательно смотрел на Виталика, бледного, худого, в спешке уплетающего горячую картошку.

— Идти-то совсем некуда?

— Совсем.

— Оставайся пока с нами, а там решишь, куда дальше.

— Спасибо.

— Но у нас, смотри, бездельничать нельзя. Едим вместе — ищем еду тоже вместе. Тогда слушайте план на сегодня! Сиплый, пойди, узнай насчёт работы. Лёша с Анжелой пройдётесь по мусоркам. И вы, Афоня с новеньким, тоже. А мне нужно навестить старых знакомых, кое-что разузнать.

Позавтракав, все стали расходиться. Виталик с Афоней взяли магазинную тележку, припрятанную на первом этаже, и отправились по маршруту ближайших мусорок. Виталику не очень нравилась цель прогулки, рыться в мусоре совсем не хотелось.

— Чего хоть искать-то будем?

— В основном, стекло, металл, а вообще никогда не знаешь, что подвернётся. Да ты не робей, я тоже не фанат такой ходьбы. Так чё-нибудь накидаем и забьём. Не забывай, ты теперь тоже бездомный, нам выбирать не приходится.

В этот день мусора было немного. Бродяги брали пакеты, в которых гремело стекло, и аккуратно складывали содержимое в тележку. Так они бродили около часа — ничего примечательного не находилось. Однако, заглянув в очередной бачок, Афоня кое-что обнаружил.

— Эй, Виталик, иди ка сюда! Смотри, чё нашёл.

Бродяга вытащил из мусора некую металлическую конструкцию. Он раскрыл сложенные ножки, кое-что поправил, и перед бездомными оказалось инвалидное кресло. Оно было в сравнительно хорошем состоянии, довольно массивное, да ещё с электромотором, который, правда, не работал.

— И на что нам эта коляска?

— На что? Да ты, друг, ничего в этом не понимаешь. Вот у меня тётка инвалидом была. Так за похожее кресло отдала денег, как за машину. Эти штуки дорого стоят.

— Это когда новые. А тут уж и колёса-то еле крутятся.

— Ну, это да. Хотя я, кажется, знаю, куда его пристроить. Пошли, кое с кем познакомлю.

Афоня повёз перед собой кресло, а Виталик взял тележку. Бродяги отправились в самый центр своего небольшого городка. Просёлочная дорога стала превращаться в асфальт, деревянные дома скрывались из виду. Витрины магазинов, цветастые вывески, вездесущая реклама — вот, что теперь наполняло пространство. Из-за низеньких зданий уродливо выглядывал местный небоскрёб. Не то чтобы он был очень высоким, просто выше близстоящих домов этажей так на пять. Выбиваясь из общего стиля, эта постройка раздражающе бросалась в глаза. Это, наверное, был самый низкий и уродливый небоскрёб в мире. Не совсем понятно, зачем вообще его построили. Однако многим местным он нравился — и до нас, мол, прогресс дошёл.

Они шли по чистеньким людным улицам, где на бродяг поглядывали с явным раздражением. У входа одного из магазинов сидела девушка инвалид — у неё не было одной ноги, да и вообще выглядела она довольно потрёпано. Бездомный подошёл к ней и несколько раз демонстративно хлопнул по каталке.

— Пошли на пару слов.

Она собрала деньги, в основном мелочь, взяла костыли и поковыляла за бродягами в безлюдный двор. Это была невысокая темноволосая девушка в лёгкой курточке и широких шароварах, похожих на штаны «Алладина». Вместо левой ноги болталась ткань, связанная в узел. Она была одного возраста с Виталиком, может немного старше. Когда девушка убедилась, что во дворе никого нет — сразу развязала узел на штанине и достала вторую ногу. Здоровую и рабочую ногу, чем вызвала немалое удивление Виталика. Она стала разминаться: прыгала, ходила, приседала. Видно, роль инвалида девушке давалась нелегко.

— А на каталке можно очень даже удобно сидеть.

— Да, да, Афоня, я понимаю. Сейчас только позвоню начальству.

Девушка вязала в руки свой тоненький белый смартфон и набрала номер.

— Алё, Аркадий Сергеевич… нет, никаких проблем, я с предложением, тут один знакомый продаёт инвалидку, а у меня никаких сил уже нет на земле сидеть — вдруг она прикрывает мобильник рукой — Афонь, ещё раз, за сколько продаёшь?

— Тысяча рублей.

— Аркадий Сергеевич, всего за тысячу рублей… да… хорошо… спасибо, до свидания.

— Ну, Афоня, тогда я беру.

Она достала из внутреннего кармана стопку купюр, скреплённую резинкой, и отсчитала тысячу рублей. Затем подогнула ногу, связала штанину в узел и села на каталку.

— Удобно. Вези меня теперь назад, работа стоит.

Через минуту из-за угла появился счастливый Афоня. Он протянул товарищу четыреста рублей.

— Делю 60 на 40, думаю, не возражаешь.

— Да, конечно. Слушай, Афоня, а почему вы так не работаете? Деньги, смотрю, у неё водятся.

— Эге, куда хватил! Да ты разве не знаешь, что это мафия?

— В каком смысле?

— В прямом. Таких попрошаек по городу полно, за каждым углом. Но над всеми одна крыша. От денег они получают только небольшой процент, хотя деньги у них в руках бывают, и правда, хорошие. Вот загвоздка только есть, уйти от них просто так нельзя. Если что не так — убьют, и глазом не моргнут. Бездомных никто не хватится.

— Как у вас всё сложно.

— А ты думал! Потому же и на свалке не появляемся.

— А там что?

— Там просрочка. Что у магазинов не расхватали — всё туда едет. А там это собирают и в ларьки продают. Деньги тоже очень хорошие. А просрочку и попрошаек одни и те же люди держат. Так что если будут предлагать — отказывайся.

— Хорошо, запомню.

— И да, деньгами то особо не хвастай, мы ничего, кроме стеклотары, не находили. А сделку, кстати, стоит обмыть — на глаза Афони попался винный магазин.

Через минуту бродяга вышел из дверей, держа в руках гранёный стакан с крышкой. Внутри была жидкость коричневого цвета.

— Это что за гадость?

— Коньяк — с гордостью ответил Афоня, открывая крышку.

На этикетке, и правда, было написано «Коньяк пятизвёздочный». Афоня влил в себя содержимое в два залпа и закусил небольшим яблочком, сорванным по дороге. Явно довольный собой, он со звоном кинул в тележку опустошённый стакан.

— Ну, теперь и домой пора!

***

Так прошло несколько дней. Виталик вливался в разгульную бродяжную жизнь. Одновременно такую простую и такую сложную. Как-то под вечер они с Афоней возвращались в заброшку, на входе их поджидал Рыжий.

— Мужики, мне тут знакомая кассирша сказала, что у них в магазине сегодня просрочку спишут. Сейчас пойдём туда, только вас ждём.

К ним вышли Иваныч с Сиплым, и все вместе отправились к магазину. Виталик, идя рядом с Иванычем, спросил:

— А зачем нас так много-то?

— Потому что мы не одни такие умные, туда ещё кто-нибудь припрётся.

И Иваныч оказался прав. Уже издали было видно три силуэта, стоявших у заветного магазина. Первым к ним подошел Сиплый.

— Вам чё тут надо?

— За едой пришли.

— А не будет сегодня никакой еды, можете идти.

Это были такие же бродяги, тоже с грязными бородами, тоже в рванье, им было лет по 40–50. Тот, что говорил, явно был постарше.

— Да ладно, мужики, поделимся, неужели всем не хватит?!

— А мы ни с кем делиться не собираемся.

Тот, что был из трёх покрепче, неожиданно подскочил к Сиплому и ударил его в живот. Однако гигант как будто не заметил удара. Он ответил напавшему мощным хуком в лицо. Тот рухнул, немощно постанывая, и схватился за голову. Товарищи взяли его под руки и потащились прочь. Было понятно, что сегодня им ужин не светит.

Когда соперники скрылись, Рыжий пошёл в магазин, чтобы оповестить о своём приходе. Через пару минут из дверей вышла девушка с коробкой, а за ней рыжеволосый бродяга. Они подошли к остальным. Девушка приветливо улыбнулась.

— Здравствуйте, а вы не видели, тут мужчины стояли, тоже за едой.

— Нет, никого не видели — завторили голоса из толпы.

— Странно, ну да ладно, значит, не хотят. Вот держите, только ешьте скорее, пока совсем не стухло.

Она подала коробку Алёшке и вернулась обратно в магазин. Эта темноволосая низенькая девушка, чей возраст неуклонно шёл к тридцати, постоянно подкармливала бездомных просрочкой. Едва ли она могла считать это добродетелью, ведь такая же еда валялась и на помойках. Но она считала, что даёт бродягам нечто другое — каплю гордости. Подаёт еду в руки, не заставляя рыться в мусоре. А на самом деле, утоляла внутреннюю потребность помочь — жалкой подачкой, откупалась от совести тухлой колбасой. И была, конечно, очень горда собой, хотя давала не то что меньше, чем могла бы, но значительно меньше того, что было нужно.

В коробке оказалась не только колбаса, но и курица, а в придачу ещё и горбушка хлеба. День плавно переходил в вечер, в казане под чутким присмотром Анжелы варился цыплёнок, бродяги занимались своими делами. Вдруг в дверях появился Рыжий, державший в руках две бутылки водки.

— К хорошему ужину — хорошее вино!

Когда Алёшка стал с треском открывать бутылку, а Афоня в предвкушении потирал руки, их прервал Сиплый.

— Чуть не забыл. Афоня, Виталик, мы с вами не пьём. Завтра возвращаюсь на работу, слышал, там сейчас людей не хватает. Вас с собой возьму, попробую пристроить.

Виталик недоверчиво взглянул на Сиплого.

— Что хоть за работа?

— Стройка. Честная работа за честные деньги. Да завтра всё увидишь.

Не смотря на явное недовольство Афони, они не пили, а поужинав, пораньше легли спать.

***

На следующее утро Виталик проснулся от знакомого до боли звука. Возле лежанки Сиплого трезвонил серебристый механический будильник. Вскоре к звону будильника добавилось ворчание Рыжего. На Сиплого обрушилась тирада трёхэтажных матов, проговорённая злым сонным голосом.

Наконец, владелец трезвонящего механизма проснулся. Вдвоём с Виталиком они растолкали Афоню и собрались завтракать. Сиплый достал из кармана небольшой ножичек и нарезал бутербродов с колбасой. После завтрака здоровяк переоделся в рабочее. Плотный синий комбинезон выглядел куда приятнее повседневного наряда. Они спустились вниз и пошли вдоль просыпающихся дворов, через весь маленький уютный городок. Автобусные остановки были полны людей, раздражённо поглядывающих на часы. А дорога копила пробку из машин, которые, казалось, клаксоном пытались пробиться сквозь пространство и время.

Через дорогу от здания, окруженного лесами и забором, Афоня сел на скамейку и закурил.

— Сиплый, ты иди пока, спроси насчёт нас, а я тут докурю. Скоро подойдём.

Сиплый ушёл, оставив Афоню с Виталиком сидеть под утренним, ещё холодным солнцем. Сигарета уже подходила к концу, как вдруг к бродягам подошли трое подростков. Это были молодые парни, лет по 15–16. Они были одеты в спортивные треники, футболки и кроссовки. Один из них выпускал сладкие клубы пара, то и дело, затягиваясь электронной сигаретой. Тот, что был порешительнее, заговорил, обращаясь к Афоне.

— Привет, дружище. У меня есть предложение. Давай ты нам купишь пива, а мы тебе сотку на сиги.

Афоня оглядел ребят орлиным взглядом, немного подумал и согласился.

— Ну, давайте, понимаю, сам когда-то был молодым. Хотя в мою-то юность проблем с этим не было.

— Вон, за углом круглосуточный.

Афоня шёл с подростками, А Виталик, немного отстав, наблюдал издалека. Вскоре парни вышли из магазина с полторашками пива в руках. Несмотря на опасения Афони, обещанные сто рублей всё-таки отдали.

— Спасибо, Афоня.

— Не за что, ребятки, обращайтесь.

Когда они уже переходили дорогу, приближаясь к стройке, Виталик с иронией спросил:

— Продолжателей растишь? — Афоня не ответил.

Они нашли вход, небольшую дверь в заборе. Вошли и увидели местность, полную строительного мусора и засохшей грязи. Здесь возводили очередное здание под офисы. Чуть дальше от входа стояли вагончики, серые прямоугольные сооружения, обитые вагонкой. В таких переодевались рабочие, и хранился инструмент. Рядом с вагончиками стоял Сиплый и с кем-то разговаривал. Когда Афоня с Виталиком подошли, Сиплый представил их своему начальнику — Сергею Павловичу.

— Привет, мужики, мне вас сегодня деть некуда. Вот приходите завтра, я вам подберу объектик. Главное правило — приходите трезвыми, об остальном договоримся.

Бродяги поплелись обратно.

— Ну и нахера мы в такую рань вставали? Ты смотри, а ещё пить нельзя.

— Да ладно тебе, Афоня, Сиплый-то работает.

— А чё мне этот Сиплый, от него ни горячо, ни холодно.

Вдруг из-за спины послышался дерзкий возглас.

— Эээ, стоять!

Их звали очередные подростки, эти выглядели немного постарше. В сторону бродяг двигались пятеро коренастых парней.

— Вы нашим корешам пиво покупали. Давайте ка и нам смотайтесь.

— Ха-ха-ха, неужели и вам не продают, вот железная кассирша. Ну, гони сотку и куплю.

— А деньги у тебя уже есть. Иди, покупай.

— Да пошёл ты! Не будет денег — сидишь без пива.

Бездомные развернулись и пошли в свою сторону, как вдруг Афоня повалился на землю от удара ногой в спину. Это был их главный, у него был жестокий и удивительно тупой взгляд.

— Бей бомжей! — прокричал он со свирепой обидой.

Виталик, не раздумывая, влепил по челюсти неприятеля — завязалась потасовка. Афоня очень злой поднялся с земли и тут же влетел в драку. Виталик лежал на земле, прижимая руки к лицу, его пинали. Афоня без особых усилий раскидал пацанов точными сильными ударами. Каждый, кому прилетало, хватался за больное и, поскуливая, отходил. К главарю Афоня приложился посильнее, нанеся несколько ударов в лицо. Хулиганы разбежались, Афоня помог Виталику встать.

— Ты как, парень?

— Нормально.

— Точно нормально? В больницу не надо?

— Нет, просто помяли немного.

— Знаешь, есть одно хорошее место. Раз уж я не пьяный и пить не собираюсь, надо туда сходить.

— Куда это?

— В ночлежку. Там подлечат и накормят.

***

Спустя 20 минут пути, Афоня со скрипом открыл калитку витиеватого забора. За ней была небольшая территория, вмещавшая один автомобиль, ёлочку, пару клумб и широкую лестницу, кончавшуюся белой дверью.

За дверью был небольшой вестибюль, с серым линолеумом и белыми стенами. Там стояла пара гардеробных стоек и небольшой стол, за которым сидел пожилой мужчина. Мужчина был в рубашке с коротким рукавом, в чёрных брюках и толстенных очках, которые неохотно оторвал от журнала с кроссвордами.

— Здравствуйте, вы по какому поводу?

— Здрасьте, нам бы подлечиться и покушать, мы бездомные.

— О, да вам повезло. Доктор как раз собиралась уходить. Раньше у нас бывали?

— Да.

— То есть знаете, что в нетрезвом состоянии мы сюда не пускаем?

— Да, конечно.

— Тогда будьте добры, подойдите, я проверю вас на алкотестере.

Бродяги подошли к вахтеру, подышали в трубочку и, когда формальности были опущены, прошли за дверь, которая находилась справа от дежурного столика. За ней был довольно длинный коридор, который вновь наполняли белые однотипные двери. На одной была надпись «Врач», на другой «Столовая», на третьей «Спальня» и так далее. Афоня сразу потащил Виталика к врачу.

Улыбчивая докторша обработала мелкие ссадины и приложила лёд к глазу Виталика.

— Не тошнит? Голова не кружится?

— Нет, всё в порядке.

— Хорошо, тогда идите, покушайте. Вы, ребята, наверняка, голодные.

Выйдя от доктора, бездомные пошли в столовую. Она находилась в большом светлом зале. Там стояло около пяти столов, которые располагались перпендикулярно стенам, образуя узкий проход между рядами. Этот проход вёл на кухню, к раздаточному окошку.

Когда вошли Афоня с Виталиком, в столовой было всего несколько человек: кухарка и две старушки, сидевшие у края стола и о чём-то тихонько говорившие. Виталик сел за пустой стол, недалеко от входа, а Афоня отправился к поварихе, спросить какой-нибудь еды.

Старушки бросили пару заинтересованных взглядов на бродяг и, кажется, стали их обсуждать. Честно говоря, старушкой можно было назвать лишь одну из них — седая, полная, в круглых очках, вся в морщинах. Она ещё все время поворачивала голову правым ухом к собеседнице, была глуховата на левое. Вторая же скорее женщина в годах: морщины ещё не полностью овладели её лицом, седина пряталась под слоем краски, да и в поведении она была более живой, более бодрой. Обе были одеты бедно: грубый прочный материал, цвета тёмные и блёклые.

За столик вернулся Афоня, на его подносе было две металлических миски с овсяной кашей, несколько ломтей хлеба, два стакана компота и столовые ложки.

— Ну как тебе тут?

— Неплохо, я раньше и о месте-то таком не знал.

— Я пока дома не лишился, тоже такими местами не интересовался.

Завтрак уже обещал пройти в тишине, но её нарушила женщина, вошедшая в столовую и подсевшая рядом. Она была темноволосая, лет тридцати, одета по-деловому.

— Здравствуйте, меня зовут Светлана. Вы здесь в первый раз?

— Я уже бывал, а молодой в первый раз.

— Давайте расскажу подробнее. Мы помогаем людям в тяжёлой жизненной ситуации. Помогаем с документами, с пропитанием, у нас можно помыться, обратиться к доктору. Ещё у нас можно временно пожить, но для этого два условия: всегда быть в трезвом состоянии и работать.

Эта информация Виталика явно обрадовала.

— Я, наверное, обратился бы к вам насчёт проживания.

— Поторопитесь, мест осталось совсем немного. Почему бы не начать с сегодняшнего дня? На поиск работы дадим неделю. Давайте я вас запишу, продиктуйте свои данные, и мне нужно вас сфотографировать.

Виталик обещал заселиться уже вечером. Бродяги доели и отправились в заброшку.

— Афоня, а почему вы тоже сюда не заселитесь?

— Условия не нравятся. А вообще, мы иной раз и едим получше, тут всё держится-то на пожертвованиях.

Виталик забрал свою сумку и обещал увидеться завтра, на стройке. Афоня пожелал товарищу удачи, сказав, что пойдёт искать Рыжего.

***

В коридоре ночлежки Виталик снова повстречался со Светланой.

— О, вы уже пришли?

— Да, я только забрал свои вещи.

— Замечательно, давайте проведу небольшую экскурсию. Кабинет врача и столовую вы уже видели.

Работница ночлежки показала туалет, душевую, кабинет, где раз в неделю бывает юрист, и ещё два помещения. Сначала они зашли в спальню. Это была продолговатая узкая комната, заполненная, до отказа, кроватями. Десять низких кроватей, с тумбочками у каждой, были накрыты коричневыми покрывалами. Виталику показали его место, которое оказалось шестым от входа, и он водрузил туда свою музыкальную сумку. Потом они посетили комнату отдыха. Это было достаточно большое помещение, уступающее в размерах только столовой. Там стояло несколько шкафов с книгами, висел тонкий телевизор, напротив стояли диваны и кресла, а у окна, на небольшом столе, располагался компьютер. Всё показав и рассказав, Светлана пожелала Виталику хорошо провести время и ушла заниматься своими делами.

Виталик, наконец, выдохнул. Насчёт переезда в ночлежку и раздумывать было нечего. Вообще, странно, почему бродяги сразу о ней не рассказали. Он ощущал себя так, словно вернулся из длинного путешествия. Сходил в душ, постирался и прилёг отдохнуть. Взял с полки какую-то книжку и валялся с ней на диване, ощущая, в полной мере, домашний уют.

К вечеру в ночлежку стали возвращаться постояльцы. Первым в комнату вошёл весёлый полный мужичок лет сорока. Он подошёл к новичку и протянул руку.

— Толик.

— Виталик.

— Такой молодой, какими судьбами сюда?

— Если коротко, то отец из квартиры притон сделал. А ты?

— А я женился удачно.

— Это как?

— Имущество всё на жену записал, а она налево пошла. Всё забрала. Новое, говорит, заработаешь. А меня, как назло, ещё и с работы выперли. Вот и гол как сокол.

Толик вальнулся в кресло и включил телевизор. За ним в течение часа подтянулись и все остальные жильцы. Не считая Виталика, их всего собралось пять человек. Пришли ещё три женщины и один мужчина. Это были дамы, которых Виталик видел в столовой, с ними длиннобородый дедушка и женщина среднего возраста. Все трезвые, чистые, опрятные. Встретив таких на улице, и не подумаешь, что бездомные, даже в толпе не заметишь. Приветливые добрые люди. Они знакомились с Виталиком, расспрашивая о нём и рассказывая о себе. Так странно было слышать, по каким причинам они остались без крова. Жертвы обмана, брошенные инвалиды, те, кто остался без документов, те, кого по различным причинам просто не берут на работу. Участники каких-то страшно смешных случайностей, которых не должно происходить. Случайностей, от которых никто не застрахован.

Тоже бездомные, тоже бродяги. Только руки не опускают. Стараются, строят планы, мечтают, что-то делают. Спят на кроватях, кушают свежую еду.

А почему бродяги из заброшки так не могут? Неужели только алкотестер на входе их останавливает? Наверное, и он тоже, но ведь, на самом деле, им просто нравится. Нравится ни перед кем и ни за что не отвечать, жить каждый день как последний. А если нет? Во всяком случае, они уже не представляют, что может быть по-другому.

***

На следующее утро Виталик встретил Афоню и Сиплого по пути на работу.

— Мужики, никаких проблем, что я ушёл?

— Да нет, ты чего. Наоборот, как я сказал, что ты устроился, так все только обрадовались. Ты молодой, тебе с нами терять нечего.

Воздух в то утро был свежим и чистым, шагалось очень легко, вскоре они зашли за уже знакомые ворота. Недалеко от входа стоял прораб.

— Здорово, мужички. Значит отвезу вас сейчас на другой объект, с мастером познакомлю, а дальше все вопросы уже к нему. Запрыгивайте в машину, через пять минут поедем.

Он указал пальцем на старенькую жёлтую Газель, с засохшим слоем грязи по периметру, потрёпанную. Они залезли в салон, закрыв за собой дверь с очень сильным хлопком — иначе она закрываться отказывалась. Прораб скоро подошёл, держа в руках большой отбойный молоток. Он открыл дверь в салон и закинул инструмент под одно из кресел.

— Вы тут попридержите, чтоб по ногам не прилетело.

Он хлопнул дверью, сел на водительское, и они поехали.

— Мужики, раньше на стройке работали?

— Да, бывало.

— Ну, добро, быстро вольётесь. Едем, кстати, за город, но не далеко, пятнадцать минут всего. С утра можете на то же место приходить, я вас буду возить.

Сергей был очень импульсивным человеком, и у него, как и у всех начальников на стройке, шалили нервишки. Едва тронувшись с места, он моментально подкурил сигарету и задымил ей в открытое окно. Педаль газа почти всегда была вжата в пол, а если на дороге становилось хоть немного свободнее, он обгонял машины, словно болиды на формуле 1. Тут же кто-то позвонил, видно, сообщив не лучшую новость. И вот на приличной скорости, держа в руке сигарету и прижимая к уху телефон, в который голосил отборным матом, он несся на объект. Иногда становилось непонятно, чем и как вообще он рулит, но, словно цезарь, прораб являл чудеса многозадачности, зажимая руль в коленях.

Скоро они свернули с трассы и заехали на территорию какой-то молочной фермы. Проехали мимо поста охраны и припарковались у ряда вагончиков. Место, куда они приехали, выглядело совсем по-деревенски. Дорога была не заасфальтирована и напоминала о недавно прошедших дождях. Повсюду стояли коровники со своими обитателями, они громко мычали и неприятно пахли. Рядом проезжали тракторы и другая рабочая техника.

— Так, мужики, сейчас переоденетесь и заходите в «прорабку» — это, вон тот, крайний вагончик.

Всего там стояло четыре вагончика. Два были для рабочих, по одному на бригаду, один под инструменты, а один вроде кабинета для мастера и прораба. Бродяги зашли в вагончик своей бригады. Это было небольшое помещение — продолговатый прямоугольник, обшитый плитами ДВП. По бокам, у входа, гардероб. По левую руку — чистая одежда, по правую — рабочая. Напротив двери небольшое окошко, рядом обеденный стол и пара лавочек.

Вообще, в рабочее переодевался только Виталик, Афоня пришёл в чём был. После, как и просил Сергей, они зашли в прорабку. Это был точно такой же вагончик, только в несколько раз чище. Там стоял очень длинный стол, на котором горел ноутбук, окружённый различными бумагами и чертежами. Рядом стоял стеллаж с множеством закрытых коробок и кое-какими инструментами. У стола сидел прораб и общался с молодым мужчиной в очках.

— Так, мужики, уже готовы? Это Евгений, мастер на вашем объекте, теперь ваш начальник, все вопросы к нему, деньги получаете тоже у него. Я поеду, а вы вливайтесь. До завтра.

Сергей Павлович погнал на своей жёлтой газели, а Евгений выдал новым работникам перчатки и повёл показывать фронт работ.

— Строим мы тут коровник. Как видите, начали недавно. Пока поставили стенки, вот делаем стойла. Вы сейчас будете тачками возить песок к Марку, он разровняет, пройдёте трамбовкой, и через пару дней будем заливать. Начинайте, по ходу ещё вам работы подкину.

***

Бродяги взяли тачку и лопаты, приступили к работе. Они возили песок к месту будущего стойла из огромной кучи, вываленной недалеко от вагончиков. С ними работал Марк — огромный рослый мужик лет тридцати. В рабочем комбинезоне и бейсболке, ни на секунду не выпускавший папиросу изо рта. Время тянулось безумно медленно. Афоня неохотно закидывал песок в тачку, а Виталик возил её к Марку и обратно. В воздухе ощущалось скорое приближение осени, солнце грело из последних сил. А когда тёплые лучи скрывались за облаками, тело и вовсе охватывала нарастающая прохлада.

Соседняя бригада в это время ставила металлические колонны, каркас для будущей крыши. Небольшой кран то влево, то вправо таскал полую квадратную трубу. Ему помогали двое, что придерживали и подталкивали, и двое, что вымеряли расстояние по осям.

Вторая половина бригады, в которой работали бродяги, находилась в другой стороне объекта. Они разгружали стройматериалы из подъезжающих машин. Когда закончили — направились к вагончику, зазывая Марка и новичков отдыхать. Незаметно наступило двенадцать часов — время обеда. Обе бригады оставили работу и забились в свои вагончики, наперебой закидывая в микроволновку пластиковые контейнеры с едой.

Помимо бродяг и Марка в бригаде было ещё три человека. Самый взрослый — Павел — мужчина сорока пяти лет, широкого телосложения, спокойного характера. Моложе его — Федя — язвительный мужичок лет двадцати восьми, низкого роста, полноватый, очень нервный и задиристый. На пару к Феде совсем молодой паренёк, которому только-только стукнуло семнадцать — Ярослав. Тонкий, как спичка, говорящий всегда какую-нибудь ерунду или гадость с удивительной уверенностью на лице. У него часто полярно менялось настроение: от возбуждённой любви к работе, до апатичной лени. За это на него без конца орал истеричный Федя, которого выводили из себя любые выходки Ярослава. Однако вне работы эти двое были дружными ребятами. За обедом они, например, обсуждали вчерашнюю пьянку. Как Ярик пришёл в гости к Феде, и они страшно накидались, не то водкой, не то самогоном. В это время Марк был всецело сосредоточен на еде, Павел сидел уткнувшись в телефон, Афоня вышел покурить, а Виталик слушал и за всеми наблюдал.

Они поели и снова разбрелись по местам. Мастер вышел из своего чистенького вагончика и распределил работу на остаток дня. Афоню и Марка оставили доделывать стойло, Виталика с Павлом отправили делать деревянные щиты для опалубки, а неразлучных Федю и Ярика — резать арматуру и таскать брус. Работа Виталику досталась непыльная, да и в напарники спокойный опытный дядька. Вся работа заключалась в том, чтобы ровно сложить три двухметровые доски вместе, поставить ещё пару маленьких поперёк и скрепить всё саморезами.

Время после обеда тянулось в два раза медленнее. Усталость исходила, скорее, не из тяжести труда, а из вязкого однообразия. Бесконечное повторение одних и тех же действий наедине с собой или на пару с молчаливым коллегой. Работа на стройке — наверное, отдельный вид медитации. Успеваешь подумать абсолютно обо всём, так что в какой-то момент в голове не остаётся никаких мыслей вообще. Если только крутится кусочек попсовой мелодии, случайно услышанной по дороге на работу. А ведь если стройка — действительно медитация, то опытные строители однозначно на голову выше шаолиньских монахов. Если не сходят с ума — достигают просветления, даже обучаются левитировать. А как иначе объяснить такую лёгкость движений на большой высоте, да ещё без страховки. Хотя большинство выбирают менее радикальный путь и просто спиваются.

Напротив Виталика, метрах в двадцати, стоял обшарпанный старый коровник. Через небольшие оконца в бетонных стенах виднелись бело-черные спины и равнодушные морды, слышалось протяжное мычание. Дважды оттуда выезжал трактор с прицепом-клеткой. В этой клетке теснились грязные худые коровы, едва державшиеся на ногах.

— Этих на убой — отозвался напарник, заметив пристальный взгляд Виталика.

Вскоре, после обеда, коров вывели на прогулку. Двое мужчин открыли большие металлические двери и из них повалили бурёнки, которых от свободы теперь отделял лишь невысокий железный заборчик. Они тоже радовались последним тёплым денькам, игриво бодались и грелись на солнышке. Через какое-то время их стали загонять обратно. Почти все сразу слушались и шли в стойла от пары лёгких шлепков палкой, все кроме одной. Видно, эта корова не надышалась свежим воздухом, недостаточно размяла копыта и совсем не хотела обратно, в душное тесное стойло. Она не обращала внимания на лёгкие шлепки, а после ударов посильнее — ринулась в бой. Тогда мужчина, на которого она напала, достал из-за пояса чёрный жезл-электрошокер и ткнул в неё с характерным треском. Корова со страшным воплем отшатнулась и потеряла боевой настрой. Ещё через пару ударов за ней закрывали дверь.

В это время Ярик, который тоже засмотрелся на корову, не заметил кучки мусора под ногами и запнулся, выронив из рук тяжелый брус. Тогда деревяшку не удержал и Федя, и она упала ему на ногу. С тупым лицом, полным ярости, таким, будто пришлось вспоминать, как ярость выглядит мимически, Федя захромал к Ярику в порыве его ударить. Ярик же под звонкий матерок стал от него убегать.

Как же шумно всё-таки было на стройке! Любой новый звук старался прозвучать громче остальных. Монотонное жужжание моторов, лязг металла, деревянный стук, работа различных инструментов, от шуруповёрта до отбойного молотка, бесконечная ругань рабочих и гул мычания из коровников поблизости. Наверное, если бы Эдвард Мунк писал свой легендарный «Крик» не между психушкой и скотобойней, а на стройке — картина получилась бы в десять раз лучше. Ведь нигде больше нельзя услышать такой богатой какофонии случайных и, зачастую, несовместимых звуков.

Рабочий день длился вечно, а кончился незаметно. Бригада забилась в вагончик переодеваться, Афоня стоял и курил у входа. Все устало и равнодушно скидывали рабочие комбинезоны, меняя их на джинсы и кофты. Только в неугомонном Ярике ещё оставались силы.

— Эй, Афоня, а ты чего не переодеваешься?

— А тебе, малой, какая разница? Дома переоденусь.

— Ага, и душ не забудь принять.

Этой репликой он вызвал наглый смех своего дружка Феди, Афоня пропустил её мимо ушей. Рабочие собрались, заперли дверь и полезли в серую «буханку», ждущую у входа. Мастер выдал деньги, со всеми попрощался и укатил домой на своей легковушке. Все уселись поудобнее и либо задремали, либо уставшими глазами вперились в окно. За рулём был Павел, он негромко включил радио, и они поехали.

Под гитарные баллады за окном неслись непроходимые стены леса, за которые скрывалось закатное солнце. Рычаг периодически постукивал в коробке передач, становилось все темнее и темнее, фары проезжающих мимо машин слепили глаза ярким светом. Бродяги возвращались в город, рабочие ехалидомой.

***

Бродяг высадили где-то в семь часов вечера. Они ещё немного прошлись и поболтали, попрощавшись где-то между ночлежкой и заброшкой. Виталик пошёл спать, а Афоня, так долго державшийся без капли во рту, решил прервать порочный круг трезвости.

Он направлялся к самой дешёвой городской пивнушке. В народе она была известна тем, что ни один охранник не держался там больше двух недель. Драки у входа были визитной карточкой заведения. И не удивительно, ведь оно собирало под своей крышей самых матёрых пьяниц города. Каждый любитель дешёвой выпивки хоть раз там бывал. Очередь пестрила кем угодно, там пили все: от студентов, до бездомных.

Пивнушка эта находилась буквально в самом центре города. Сегодня там было, на удивление, спокойно. Может, из-за того, что разгар рабочей недели, а может было ещё слишком рано. Афоня с предвкушением зашёл в знакомые двери. Там пахло деревом и перегаром, табаком и рыбой, был слышен негромкий гомон разговоров и стеклянный звон пивных кружек. Продавщица, с уже заранее усталым лицом, налила Афоне два литра темного и насыпала в блюдце чесночных сухариков.

На равнодушных посетителей глядел плоский экран телевизора. Показывали футбол, комментатор монотонным голосом рассказывал что-то, интересное лишь ему одному. Афоня потихоньку тянул пенный напиток, наслаждался заслуженным отдыхом.

В зал вошли двое мужчин и сели неподалёку. Обоим было лет по тридцать, одеты неброско, пострижены коротко. Шумные, навеселе, что-то горячо обсуждали. Заметили телевизор и закричали, чтоб сделали громче. Один из них сбегал к продавщице и раздобыл пульт. Теперь все услышали — это была игра «Спартака» против «Зенита», последние двадцать минут матча. Афоня старался не замечать нудного комментатора и друзей болельщиков, он вообще не интересовался футболом. Даже не обратил внимания на то, с каким счётом закончилась игра. Но в это время между друзьями разгорелся нешуточный спор. Кто же лучше «Зенит» или «Спартак»? Они долго спорили, не приходя к компромиссу, и, наконец, решили привлечь мнение со стороны.

— Мужик, вот ты как думаешь, кто прав?

— Я? Ну, думаю, что обе команды сильные. Для меня они равны.

— Тоже верно. Тебя как звать то?

— Афоня.

— Меня Серега, а кореш мой Кирюха.

Бродяга пожал друзьям руки.

— А ты чего такой потрёпанный то, Афоня?

Бродяга махнул рукой — Да так, в жизни проблемы небольшие. Не важно.

— А, понял, братан, Бывает. Да чего одному сидеть, давай к нам.

Причин отказаться Афоня не нашёл и сел вместе с новыми знакомыми. Серега с Кирюхой оказались душевными ребятами. Они без умолку рассказывали какие-то истории, вспоминая бурную молодость. Закончилась бутылка, за ней вторая, третья. Через несколько часов собутыльники неплохо напились, но им захотелось ещё чего-нибудь покрепче. Время было уже за полночь.

— Мужики, пора бы водочкой шлифануть, а то чё нам это пиво.

— Водочкой… А где мы возьмём то сейчас водочку?

— Как это где? Да её тут же из-под прилавка продают.

— Ну, давай…

Всё то же усталое лицо посмотрело куда-то вдаль, сквозь душу. На прилавке появились две бутылки подозрительной, никому не известной водки.

Устав сидеть на месте, мужчины высыпали на улицу и отправились шататься по городу. Тепло и тускло горели фонари в парках, на одиноких улицах — громкие голоса и невнятные походки, тени игриво отплясывали на асфальте, вечер распадался на кусочки, которые навсегда терялись из памяти. На середине второй бутылки, окончательно стало понятно, что водка палёная.

Собутыльники едва держались на ногах. Афоня с Кириллом клевали носом, докуривая сигареты, а Серегу уже тошнило неподалёку, в кустах.

— Мужик, приятно было познакомиться. Но нам с корешем уже пора. Как-нибудь ещё пересечёмся.

Кирюха говорил с трудом, делал большие паузы, бормотал и запинался. Однако Афоня его понял, мужчины пожали руки и разошлись. Кирилл потащил Серегу домой, а Афоня поплёлся на вокзал, который как раз был поблизости. Туда его повёл верный внутренний автопилот, сам он едва мог думать и буквально засыпал на ходу.

***

Это был типичный вокзал небольшого города, на котором обычно выходят покурить на остановке, а после навсегда забывают о существовании и этого вокзала, и этого города. Повсюду горели ларьки с шаурмой и сувенирами, изредка проходили люди с чемоданами и большими походными рюкзаками.

Афоня прошмыгнул мимо спящего охранника и улёгся на свободную лавочку. Люди на соседних скамейках смотрели на бездомного равнодушно. Они тоже были сонные, их утомлённые глаза бегали между часами и расписанием. Между рядами маячила цыганка, просящая милостыню. У неё на руках надрывно кричал ребёнок, замотанный в грязные тряпки. Женщина из громкоговорителя диктовала отправление рейсов, теряя в вокзальном шуме и малейшую надежду быть услышанной. На электронном табло летели надписи, колёса поездов всё быстрее маршировали вдалеке, на глазах смыкались усталые веки. Сладостная дрёма становилась крепким беспробудным сном. Однако проснуться всё-таки пришлось.

Удар дубинкой пробудил моментально. Перед глазами стояли полицейские, они даже не предприняли попытки спросить документы или билет. На поводке у одного из них лаяла немецкая овчарка. Было понятно, что пора уходить. Вот только Афоня почему-то не мог подняться. Уставшее тело отказывалось слушаться, мышцы ныли от боли. Последовал повторный удар — легче не стало. Бездомный закрывался рукой от яркого света и съёживался в клубок от холода и ударов. Полицейские ещё пару минут пытались привести бродягу в движение, но скоро поняли, что это бессмысленно. С явным отвращением они взяли Афоню под руки и потащили его к выходу, страшно пыхтя и ругаясь.

Оказавшись на улице, бродяга немного пришёл в себя и мог стоять на ногах, опираясь о стену. Полицейские его отпустили, а сами встали отдышаться. Афоня едва словил точку опоры и как мог сопротивлялся рвотным позывам. Вдруг один из полицейских яростно ударил бродягу по животу, целясь в солнечное сплетение. Афоня упал на землю с кашлем и одышкой.

— Чтоб нам тебя, сука, ещё на себе таскать. Только попадись ещё раз на глаза.

Он плюнул на землю, рядом с Афоней, и они с напарником неспешно удалились. Бродяга лежал без сил, боли он не чувствовал, но и подняться не мог, уже и не пытался. Голова кружилась, будто вертолётные лопасти, легче становилось, только если лежать на спине. Афоня сжался, пытаясь укрыться в свои лохмотья и как-то справиться с холодом. Но тело вскоре привыкло, и он снова погрузился в сон. Теперь было абсолютно наплевать на всё и всех. Мир пьяных снов разрешал отложить все дела и проблемы на завтра.

Однако у общества на Афоню были совершенно другие планы. Его снова разбудили. Не сразу, конечно, только через пару часов, у прохожих вызвал сожаление лежащий на улице человек. Светловолосая дама средних лет трясла Афоню за плечо.

— Мужчина! Мужчина! С вами всё в порядке? Может скорую вызвать?

Бродяга, даже не понявший что от него хотят, не выходя из своей глубокой дрёмы, смог выцедить только невнятный звук, являющийся как бы ответом на любой вопрос. Женщина в нерешительности ещё постояла минуту, растерянно оглядываясь и ища у окружающих поддержки. Но людей было мало, прохожие шли с сумками и чемоданами по своим делам, равнодушно отводя взгляд в сторону. Она всё-таки позвонила, сказала, что человеку на улице плохо, и решила дождаться врачей вместе с Афоней.

Как это нередко бывает, скорая помощь приехала только через час. Как бы не спеша, без мигалок и суеты. Женщина, простоявшая всё это время с бездомным, была явно возмущена. Она надрывно и отчаянно выговаривалась перед врачом.

— Как же так можно? Какая же вы скорая? Тут человек умирает, а вы плетётесь еле-еле.

— Да кто у вас умирает то? Очередной пьянчуга валяется. Вот мы из-за вас кому-нибудь жизнь сейчас не спасём, зато алкаш проведёт ночь с комфортом.

— Как вы можете так говорить? Вы же не знаете, что с человеком. Вы же клятву давали.

— Всё мы знаем, по десятку на неделе таких молодцев увозим. С вокзала, кстати, чаще всего.

Афоню всё же осмотрели, удостоверившись в своём предварительном диагнозе.

— Ну, видите? Что мы говорили? Давайте, ребят, увозим этого отсыпаться.

Всё это Афоня бессознательно слышал, представляя во сне карикатурных врачей с фонендоскопами. В его воображении всплывали картинки из детских книг, где добрый доктор лечил зверей и детишек. Затем он отрывками видел, как его затащили в машину, как укачивало по пути, как с носилок он перебирался на кровать. Только теперь можно было спокойно выспаться.

***

Едва Афоня открыл глаза, прошедший вечер спрессовался и разом ударил по голове вместе с мигренью и жуткой сухостью во рту. Просыпаться в таком состоянии было, в общем, привычно. А вот просыпаться в больничной палате, пока, в новинку. Он лежал в чистой постели, переодетый в белый халат. За окном печально накрапывал дождик. На койках рядом лежали соседи по палате. Кто-то спал, кто-то равнодушно залипал в телефон. Мужчина со сломанной ногой пожелал доброго утра. Кивнув в ответ, Афоня откинулся на подушку и попытался опять уснуть. В палату зашла медсестра и сказала, что скоро придёт доктор, Афоня сможет получить назад свои вещи и выписаться. Она принесла стакан воды и таблетку аспирина.

В дверях появился доктор. Он был молодой, высокий, темноволосый, на носу очки в толстой чёрной оправе.

— Какие-то жалобы есть? Или выписываем?

Афоне не хотелось пока возвращаться в заброшку. Он решил ещё, по возможности, полежать в больнице.

— Я бездомный, в больницах не часто бываю. Если можно, доктор, я бы сдал анализы и вообще проверился.

Доктору не часто поступали такие просьбы от ночных гостей. Они обычно сразу выписывались.

— Хм, ну вообще я должен бы вас выписать, чтоб не занимать место даром. Но, хорошо, в качестве исключения. Знаю, без документов-то особо не полечишься. Да и мест вроде пока хватает.

Доктор ушёл. Афоня выпил ещё стакан воды и продолжал бороться с головной болью, которая, к счастью, начала проходить. Тут не опохмелишься.

Как и было обещано, в этот день Афоню проверили мимо бумаг, про медицинский полис никто не спрашивал, это делали как бы в подарок, из сострадания и по настоятельной просьбе темноволосого доктора. Бродяга сдал анализы, сфотографировался на рентгене и прошёл общий осмотр. Особых нареканий к нему не было, на первый взгляд Афоня был здоров. Бродягу накормили горячим супом, и, лежа вечером в палате, он был вполне доволен прошедшим днём.

К вечеру палата оживилась, все переговаривались, пили чай, шутили и жаловались друг другу на здоровье. Помимо Афони, в палате лежали ещё трое мужчин. Двое с переломами и один с сотрясением. Тот, что с утра поздоровался с Афоней — Толик. Он был самым весёлым и разговорчивым. Толик очень хотел сыграть в шахматы, но все почему-то отказывались.

— Афоня, может, с тобой сыграем?

— Ну, давай сыграем, только я играю неважно.

Расставили фигуры, Афоне выпало играть белыми. Вообще, он соврал, сказав, что плохо играет. Когда-то давно, ещё в прошлой жизни, он ходил в шахматный кружок и даже участвовал в турнирах. Вот только не брал в руки шахмат уже страшное количество времени. Первый ход был сделан, за ним второй, третий. Афоня решил разыграть что-то хорошо знакомое. За несколько лет алкогольной диеты мозг впервые всерьёз заработал. Заскрипел и залязгал, как давно не смазанный механизм. Непривычным, но приятным напряжением отзывалась каждая клеточка. Афоня улыбался и, на удивление себе, захватывал игровое поле. Однако первую игру он всё-таки проиграл, увлёкся и не заметил мат.

— Хорошо играешь. Может до двух побед?

Они вновь расставили фигуры, мозг ориентировался всё лучше. В пыльных архивах нашлась папочка под названием «шахматы». Это как езда на велосипеде, рука сама тянулась переставить фигуру. В этой битве Афоня смог победить, медленно, но верно зажав соперника. Толик уже не так часто улыбался, напротив, ушёл в себя и сосредоточился. Впереди была решающая игра. Ход за ходом, Толик всё больше думал, тянул бесконечное время больничных шахмат. Афоня неплохо разыгрался и окончил игру уверенным матом.

— Ты чертовски хорошо играешь. Сколько я тебе должен, мы забыли это обговорить. В такой игре должны быть призы.

— Что ты! Ничего не должен, спасибо за игру! Разве что не откажусь от сигареты, если найдётся.

Толик протянул пять папирос и с уважением в глазах крепко пожал руку оппонента. Афоня одолжил ещё зажигалку и отправился на крыльцо наслаждаться дымом победного табака.

Неужели завтра придётся возвращаться. Перед глазами пролетели обрывки памяти последних лет. Даже здесь, в старенькой больнице с незнакомыми людьми, было в сто раз приятнее. Приятно быть чистым, приятно общаться, играть в шахматы, приятно, когда о тебе хоть кто-то заботится. Уличные скитания должны ведь когда-нибудь закончиться. Лучше, если возвращением в нормальную жизнь, чем смертью в луже под забором. Да и можно ли сравнить что-нибудь с зимовкой бездомных в России? Ведь если ничего не изменить, то и с ней придётся снова встретиться. Очередная зима, которую треть его знакомых не переживёт, замёрзнут пьяные в сугробах, потеряются в бесконечном снегопаде. Жизнь перебежек от теплотрассы к павильонам магазинов, перепалок с охранниками, временных подработок и вечной ангины от ледяного пойла. Когда-то ведь всё было по-другому. Жизнь ещё ведь не кончена? Остался ещё шанс? Ещё один точно есть.

С этими мыслями он выстрелил окурком в мусорку и отправился обратно в палату.

***

На следующее утро были готовы результаты анализов. Доктор с серьёзным видом пробежал глазами по бумагам. Сказал, что пока всё относительно в порядке, но если продолжать бродяжничать, то, рано или поздно, можно сломаться так, что уже не починят. Афоня поблагодарил доктора, попрощался с соседями по палате, нацепил постиранную одежду и ушёл.

Не знал, куда теперь податься, обратно в заброшку не хотелось, но и на ум пока ничего не шло. Подумал о ночлежке, но там он был в чёрном списке, хоть иногда и пускали, если старым знакомым на глаза не попадаться. С мыслью о ночлежке вспомнился Виталик. Хорошо ему, молодой, ещё успеет схватить удачу за хвост. Вроде ведь собирался уезжать. Афоня подкурил последнюю сигарету, сел на скамейку и задумчиво втянул тяжёлый дым. Было холодное облачное утро, асфальт покрывали грязные мутные лужи. А что если тоже уехать? Куда-нибудь к морю, где тепло. Там и сезонной работы навалом и жить можно в палатке, зима тёплая, лето жаркое. За столько лет выживания в снегах можно ведь, наконец, позволить себе солнечный курорт. Идея хорошая, и почему раньше так не сделал… Может вместе поехать? Так и проще и надёжнее. Терять то уже нечего. Он докурил, сунул руки в карманы и поплёлся в ночлежку в надежде, что Виталик ещё не ушёл.

Афоне повезло перехватить товарища, как раз по пути на работу.

— Афоня! Ты где пропадал? На работе не был, Сиплый тебя тоже не видел.

— Да так, попал в одну передрягу. Мне с тобой поговорить нужно. Ты же ещё не раздумал уезжать?

— Нет, не передумал. А что?

— Да что-то всё осточертело. Тоже хочу уехать, и чем быстрее, тем лучше. Поехали вместе?

Виталик заметно повеселел.

— Да, конечно, поехали. Слушай, давай вечером встретимся у ночлежки, я приеду с работы и тогда всё обсудим. Распланируем и будем собираться. Мне тоже всё надоело.

Они разошлись, Афоня вновь остался один. Теперь «жгло трубы», очень хотелось выпить. После разгульной ночи в кармане осталась помятая сотка и немного мелочи. Афоня отыскал магазин и купил две полторашки самого дешёвого пива. Вернулся на скамейку, сделал несколько глотков, успокоился.

Теперь из головы не лезли южные картинки: пляжи, море, солнце, купальники, парки. С каждым глотком тело расслаблялось всё больше, и скамейка в разыгравшемся воображении становилась пляжным шезлонгом. Даже когда тучи затмили небо, и по телу ударил холодный пронизывающий ветер, воображение не утихало. Наоборот, в этот момент было особенно приятно представлять себя под пальмой, на каком-нибудь далёком-далёком острове.

Он допил пиво и до вечера шатался по городу. Как бы прощался с родными улицами, с тоской вспоминал жизнь, прошедшую под этими крышами, с надеждой представлял будущее.

С Виталиком они увиделись сразу после работы. Под тихим светом фонарей сели на скамейку вблизи ночлежки.

— Для начала, стоит определиться, куда едем.

— Однозначно к морю, туда, где тепло.

На этом бродяги, как ни странно, сошлись. Решили, что там им нужна будет палатка, которую они разложат на берегу, немного денег для начала, походная еда, одежда.

— А как добираться то будем?

— Зацепом, на товарняках.

— Чего?

— Ну, залезем в пустой вагон и покатимся.

— Ты уверен? Звучит ненадёжно, может чего другое придумаешь?

— Ничего я думать не буду. Мы так с друганами постоянно до соседних городов катались. А тут, то же самое, только подальше.

— Ну, хорошо, если ты знаешь, покажешь что к чему.

— Тогда давай, для начала, найдём палатку. Ты же знаешь разных барахольщиков, так вот и займись поисками, а деньги тогда на мне, пока буду работать. Потом затаримся едой и в путь.

На этом порешили и разошлись. Афоня вернулся к своим, в заброшку. Там никто не спрашивал, куда он пропал, вернулся живой и ладно.

***

Было задание — найти палатку. Первым, у кого Афоня решил спросить — старожил городских окраин Иваныч.

— А на кой хрен тебе палатка?

— Устал я, Иваныч. Уехать хочу, в тепло, к морю. Хочу попробовать жизнь наладить. А в палатке спать буду.

— А, вот чего ты, решил уехать. Ну, ты меня помоложе, может чего и получится. Нужна, значит, хорошая крепкая палатка? Такие были только в нашей молодости. Есть у меня один старинный друг, он для меня — чего угодно. У него точно должна быть. Давай-ка мы с тобой завтра к нему заглянем.

На следующее утро Афоня с Иванычем шагали по городским проспектам. Иваныч по дороге объяснил, что идут они к его сослуживцу Ильюхе. Тот раньше любил ходить в походы, а теперь здоровье не позволяет. Они шли через весь город, с одних окраин — на другие. Всю ночь накрапывал дождик, заполняя собой неровные ландшафты улиц. Бродяги обходили огромные моря луж, вдыхая свежий прохладный воздух. С деревьев падали листья, застилая тёмные улицы ярким разноцветным ковром.

Сослуживец Илья жил в безликой серой пятиэтажке, где в подъездах всегда пахло старостью и стряпнёй. Во дворе стояли скамейки, на которых испарялось недопитое пиво, висели ржавые скрипучие качели без сидушки, а ещё была песочница, служившая, скорее, пепельницей и кошачьим лотком. В остальном двор заполняли несколько старых машин, пара деревьев и пустовавшие бельевые верёвки, крепившиеся к железным покосившимся столбикам.

На хриплый вопрос «кто?» Иваныч проурчал в домофон «свои». Дверь открылась и бродяги зашли в подъезд. Свет едва пробивался через маленькие мутные окошки и сквозь облако пыли мягко ложился на лестничную площадку. Щёлкнул замок, в проходе появился лысый мужчина в потёртых спортивках, домашних тапочках и майке «алкашке».

— Иваныч, сколько лет сколько зим!? Неужели не забыл ещё старого друга?

Илья с Иванычем обнялись, и хозяин позвал бродяг в дом. С первых шагов узнавалась холостяцкая берлога. Кругом чувствовалась небрежность, помимо вещей, к которым сам хозяин относился трепетно. Например, в квартире были голые грязные стены и потолки, лампочки висели просто на проводах без люстры или абажура. Зато малочисленная обувь была вычищена до блеска, а полка с инструментами — образец педантичной аккуратности.

Едва разулся, Иваныч достал из кармана бутылку водки и протянул другу.

— Это, Илюша, к столу. Ты же знаешь, я с пустыми руками не хожу.

Илья подмигнул и отнёс бутылку охлаждаться. Владения были небольшие — маленькая однокомнатная квартира. Дизайн в стиле минимализм: раскладной диван, платяной шкаф и широкий плазменный телевизор — очевидно, главная вещь в доме. На кухне обеденный стол, с давно не мытой и липкой скатертью, плита, низенький холодильник, кухонные шкафчики и ещё один телевизор, только поменьше и потолще. Ящик бормотал на фоне, показывая бесконечные новости.

На стол были выставлены хрустальные рюмки — ещё одна гордость хозяина. Они были до блеска чистые и наверняка не стояли без дела. Вместе с водкой из холодильника переместились ещё огурцы и помидоры в закатанных банках. Все сели за стол, выпили «за встречу», конечно, не закусывая после первой. Затем, как и положено, с небольшим отрывом выпили по второй. Только тогда огурцы заскрипели на зубах, и начался разговор.

— Ну, как живёшь то, Ильюха? Чё нового?

— Да вот, на пенсию вышел, сижу, скучаю. С женой то я развёлся, это я тебе рассказывал. Лежу на диване, смотрю телевизор, короче говоря, заслуженный отдых. А ты всё скитаешься? Как здоровья-то хватает? Я же давно тебе говорю, переезжай ко мне, места хватит.

— Не начинай, Илья, ты же знаешь, я в долг жить не буду. Да и не нагулялся я ещё, видишь какая штука, люблю я вольную жизнь. Никакой бюрократ тебя в своих бумажках не найдёт, никому ничего не обязан. Делай что хочешь, какой с тебя спрос.

Илья в ответ только покачал головой и поднял рюмку. Выпили.

— К слову, Ильюха, у нас с другом к тебе есть просьба. Помнишь, у тебя была походная палатка, старая такая, добротная. Тебе она вроде больше не нужна, а вот Афоне, очень даже.

— Не вопрос.

Хозяин удалился, какое-то время рылся в вещах, что-то ронял, ругался, но зелёный брезентовый мешок с палаткой притащил.

— Хорошо, что такая вещь без дела не будет лежать. Я то с рыбалкой, с охотой завязал. Здоровье уже не то.

Подарок незамедлительно обмыли. Видя, что водка тает на глазах, хозяин достал ещё бутылку из личных запасов. Спустя какое-то количество водки, Афоня тоже решил влиться в разговор.

— Иваныч, Илья, а как вы подружились?

Илья будто ждал этого вопроса.

— О! Это хорошая история. Мы же служили вместе. Оба по малолетке отсидели, а после тюрьмы только стройбат. Это место жестокое было. Нам на присяге даже оружия не выдавали, у нас девиз был «с топором на танк». Ну и дедовщина, конечно, была. Но там законы другие, не как в обычной армии. Деды были теми ещё сволочами. Так наш призыв и решил дать отпор. Мы дедов хорошенько в ответку месили. Там и лопаты в ход шли, дашь разок по голове — человек успокоится. И ничего, отслужили. А с Иванычем-то мы первые там и закорешились, нас все уважали. Давай-ка, брат, за молодость!

С особенной гордостью на лицах они выпили ещё по одной. Водка заканчивалась, но в закромах нашлась ещё бутылка самогона. Компания всё больше пьянела, сослуживцы вспоминали былое, Афоня молча пил и слушал. Когда Иваныч отошёл в туалет, Илья сделал телевизор погромче, посиделки отвлекали его от любимого шоу. В Афоне он увидел свою благодарную публику и стал что-то декларировать, совсем как кумиры телеэкрана. Ящик опять рассказывал о войне, ненависти ко всем врагам и любви ко всем своим. Вообще, Илья, судя по всему, не сильно разбирался в политике, но считал себя, конечно, экспертом. Он не имел какой-то определённой позиции или политических предпочтений, просто поддакивал злобным рылам из передачи. Как они скажут, так он и думал. Ему просто хотелось причаститься вселенской злобы, легче переносить тяготы жизни. Хотелось почувствовать себя деталькой в огромной машине, которая может перемолоть кого угодно, любых несогласных, а если так хочется зрителям, то и весь мир.

Но Иваныч вернулся, допили самогон и стали прощаться. Пошатывающиеся мужчины обнимались и обещали встретиться в самых ближайших числах. Дверь захлопнулась, бродяги ушли.

***

Афоня с Виталиком встретились на следующий день. Решено было запастись провиантом, вещами, нужными в походе и уезжать. Отчалить хотелось до холодов, а приехать до конца «бархатного сезона». Это они точно должны были успевать, ведь отправляться собрались налегке и как можно скорее, пока решимость и энтузиазм их не покинули.

Они набили два рюкзака консервами, водой и сухарями. Ещё купили ножик, непромокаемые спички, фонарик, компас и прочее, по мелочам. Затем занялись тёплыми вещами и внешним видом Афони, это было улажено при помощи всё той же ночлежки. Афоня был буквально ходячей приманкой для работников вокзала. У него были длинные волосы и борода, что то, что другое, не мылось страшное количество времени, всё в колтунах и грязи. Одет был в старые, рваненькие олимпийку и штаны тускло-чёрного цвета.

На просторах ночлежки можно было найти небольшой гардероб с бесплатной одеждой. Порывшись там, он нашёл себе ботинки, потёртый джинсовый костюм и пару чёрных футболок. Афоня побрился, тщательно вымылся, повязал длинные волосы в хвост. И когда он, после этих нехитрых манипуляций, предстал перед Виталиком, то и поверить было сложно, человек будто лет двадцать скинул. А выглядел теперь совсем как рок-н-рольщик из былого русского подполья, только гитары в руках не хватало.

В той же куче одежды они набрали свитеров, нашли одну тёплую куртку и лёгкий плед. К этому моменту за их спинами уже скопился приличный груз и так, пожалуй, излишний для путешествия «налегке». Напоследок, Афоня достал свой паспорт из-под заветного кирпичика в заброшке, и на этом приготовления были закончены. Выехать решили утром следующего же дня, почти в самом конце этого судьбоносного лета.

***

Афоня с Виталиком щурились от солнца, сидя на скамейке железнодорожного вокзала. Виталик показывал карту путей, которую распечатал в ночлежке. Чёрно-белая картинка на тонком альбомном листе изображала запутанную сетку железных дорог. Карандашом на схеме были сделаны пометки, Виталик объяснял, как они поедут, и где будут пересаживаться. Афоня делал вид, что слушает, хотя мысли его были только о том, что скоро придётся на ходу запрыгивать в грузовой вагон.

— Скоро уже? Я что-то нервничаю.

— Да ты расслабься, понимаю, в первый раз особенно страшно. Но мы тут ещё долго проторчим. Во-первых, я не знаю, когда поезд приедет, а во-вторых, первый мы пропустим, хочу посмотреть, где он притормозит, чтоб легче было запрыгнуть.

Часы показывали раннее утро, Виталик в полусне ждал состав, а Афоня всё не мог успокоиться и нервно барабанил пальцами по скамейке. Вроде, такая встряска была даже приятна, но очень уж выводила из себя.

Где-то через час в нужную сторону, наконец, промчался товарняк. Он ехал довольно быстро, но метрах в двухстах от станции притормаживал на повороте. Виталик это заметил, они с Афоней подошли к нужному месту и стали ждать там, кинули сумки на щебёнку, а сами уселись рядом. Виталик погрузился в молчаливую дремоту, а Афоня медленно ходил кругами неподалёку. На сей раз ждать пришлось долго, нужный состав подошёл только часа через три. Он с грохотом приближался, и вот, наконец, завернул. Пустые вагоны проносились в полуметре от бродяг. Поезд начал понемногу скидывать скорость.

— Афоня! Этот вагон, побежали!

Бродяги набрали скорость и сравнялись с составом, Виталик схватился за поручень и запрыгнул на небольшую платформу. Афоня решался чуть дольше и бежал трусцой рядом, но когда поезд стал вновь набирать ход — выдохнул и запрыгнул на подножку почти так же ловко, как и Виталик. Затем уже по вертикальной боковой лесенке они забрались внутрь. По виду это чем-то напоминало кузов грузовика, только очень большого. Афоня вальнулся в угол и, отдышавшись, восторженно пробубнил:

— Как же это круто!

Виталик в ответ усмехнулся — да…

Стенки вагона были высокие, чтоб выглянуть, нужно было забраться наверх, к самому краю борта. Пока Афоня сидел, Виталик наслаждался видами.

— Эй, Афоня, ты только посмотри, иди сюда.

Он спрыгнул и уступил место Афоне, который стал неуверенно подниматься. Афоня огляделся и на какое-то время словно унёсся из этого мира, заворожено вглядываясь вдаль. Он летел среди залитых прохладным солнцем городских окраин, которые так скоро превращались в широкие луга и длинные перелески. Это чувство сравнить можно было, действительно, только с полётом. Ни крыши, ни пола, ни стен, только руки, держащиеся за облезлую перекладину, и ветер раздувавший, как парашют, незастёгнутую куртку. Впереди бежал длинный состав, и, при взгляде на него, было ощущение, будто ты древний торговец из несчётного каравана или маленькая птичка, летящая в тёплые края со своей огромной стаей.

***

Так пронеслись сутки и, судя по карте, пора было пересаживаться. Они поели сухарей перед дорогой и, как только состав остановился, мягко спрыгнули на землю и, как ни в чём не бывало, зашагали по тропинке вдоль путей. Дорожный завтрак придавал сил, идти было легко и приятно. В поезде всегда вкусно есть, что бы ты ни ел, а в вагоне под открытым небом — особенно. Они сошли вблизи какой-то мелкой забытой станции, поросшей мхом и травой. Населённых пунктов было не видно, они шли вблизи леса, зловеще тихого и тёмного. Солнце скрывалось за удивительно высоким ельником.

Ориентироваться по карте было сложно, но довольно скоро стало понятно, что высадились они рановато. Судя по всему, надо было подождать до следующей станции. Идти было ещё далеко, по распечатке Виталика даже не сказать насколько.

Пока они брели, успело стемнеть. Было решено остановиться и разбить палатку. Зайдя вглубь перелеска, тянувшегося у тропинки, они нашли лужайку, окружённую деревьями и защищённую от ветра. Афоня занялся палаткой, а Виталика отправил за хворостом. В ловких опытных руках металлический скелет очень скоро оброс брезентовой кожей. Рядом запылали сухие ветки костра, над огнём повисли консервные банки с тушёнкой. Усталые путники сидели возле, натягивая тёплую одежду. Уже практически наступила осень, прохладно было даже днём, а ночью, и вовсе, примораживало.

— Бывал ты раньше в походах, Виталик?

— Да, но не в таких масштабных. Так, на пару дней с ночёвкой.

— Я вот раньше частенько за город с рюкзаком выбирался. Весь мир хотел посмотреть.

Они поужинали и отправились спать. Легли в палатке «валетом» и почти сразу отключились. Это всегда так после целого дня пути, усталость скоро берёт своё. А в помощь ей шелест ветра, треск костра да монотонный стук изредка проезжающих составов.

***

Проснулись бродяги рано и, следуя своей непутёвой карте, продолжили путь по утренней студёной росе. Непутёвой уже хотя бы потому, что к нужному повороту они пришли буквально через полчаса.

— Ну вот, могли время не тратить. Сейчас бы уже ехали…

— Ничего, может, мы в темноте-то и под поезд бы угодили.

Снова остановка, снова томительное ожидание. Казалось, сидеть придётся ещё целый день, но вдалеке застучали колёса. Вот только радовались бродяги недолго. На них шёл почти одинокий локомотив, за которым тянулось всего несколько вагонов. Сложно сказать ехал, скорее, полз навстречу. А подкатив к бродягам, и вовсе остановился. Из дверцы высунулся дядька, с большими седыми усами и папиросой в зубах.

— Чего сидите, хлопцы? Вас, может, подкинуть?

Бродяги не поверили ушам.

— Да, было бы здорово.

Двое улыбающихся до ушей мужчин полезли в открытую дверцу со своим немалым багажом. А места внутри было немного, сумки едва влезали. Всего в кабине и было: три кресла, рычаги с показателями да один усатый весельчак машинист.

— Куды ребята путь держите?

Виталик посмотрел на свою карту и сказал, задумчиво проведя по ней пальцем:

— Нам бы до «Полевой», а там, в деревню к бабке.

— Это дело хорошее, стариков забывать нельзя. Я вот сам скоро на пенсию, можно сказать, последние дни катаюсь.

— И как работа? Нравилась?

Хорошая работа. Не скажу простая или шибко интересная. Зарплата не гроши, но и не большая. Люблю я, просто, поезда, люблю дорогу. Коли не машинистом, так водителем бы стал. Люблю эту свободу, несущуюся за окном. В такой большой стране ничего и не придумаешь лучше, чем куда-нибудь ехать. Смотреть за стекло, на родную землю, встречать людей, самых разных, жить в этом беспрерывном движении. А заместо стука сердца у меня стук колёс. И лучше жизни не знаю. Что угодно взамен дай — откажусь. Свобода дороже.

— Это, вы, красиво сказали.

— Вы уж поверьте, ничего на свете нет дороже свободы.

Они тогда много говорили. И о серьёзном, и о ерунде. Но за несколько часов болтовни темы кончились. Какое-то время ехали в тишине. Машинист предложил включить музыку. На приборной панели стоял небольшой магнитофончик, от прикосновения он встрепенулся и с хрипотцой запел старую бардовскую песню. Что ни появлялось за огромным лобовым стеклом — тут же исчезало, не давая глазу надёжно зацепиться и рассмотреть. Мимо летели реки, мосты, луга, леса, старые домики, люди, попусту лающие собаки и синее-синее небо, неспешно зарастающее тусклым налётом вечера. Поезд, как и всегда, убаюкивал, бродяги не заметили, как уснули.

Разбудил их тихий и протяжный бархатный голос. Словно дедушка в детстве будил на рыбалку.

— Эй, хлопцы! Ваша остановочка.

Было уже темно, по стеклу барабанил мелкий дождик, контуры его косых линий были подчёркнуты слепящим светом фар. Бродяги поблагодарили доброго машиниста и вышли в холодную ночную темень. Уезжая, состав дал прощальный гудок и скрылся из виду. Они высадились у глухой станции, где-то в самом сердце России. Её обозначала остановка с небольшой бетонной коробочкой, вмещавшей скамейку и вывеску с названием — «Станция Полевая». Туда они незамедлительно спрятались от дождя. Снова натянули тёплые вещи, которые, к слову, не сильно спасали, включили фонарик и, стуча зубами от холода, стали ужинать. После ужина Виталик прилёг на скамейку. Сначала немного дрожал, потом перестал — уснул. А вот Афоне не спалось. Он вглядывался в тёмную пустоту, слушал, как капли дождя гулко стучат по бетонной поверхности.

Когда он сообщил бродягам из заброшки, что уезжает, они устроили прощальный вечер. Добыли выпивки, сготовили мяса. А ещё Рыжий подарил три бутылки премиальной водки, стыренной, как он сказал, с большим риском. Афоня решил, что одну можно открыть и сейчас, не дожидаться приезда, как планировал изначально. Ночь длинная, скоротать её нечем. Открутил с треском крышку, выпил, поморщился. За что только такие цены ломят? Водка как водка, вся на вкус одинаковая, разве что от этой не ослепнешь.

Когда проснулся Виталик, в Афоне было уже две бутылки. Правда, с таким опытом, он почти и виду не подавал, только из глотки пахло. Сели завтракать. Виталик всё же спросил, хотя ответ был очевиден.

— Чего это от тебя перегаром несёт?

— Да я так, пригубил немного.

— Нам ещё в вагон сегодня запрыгивать. Точно справишься?

— Да, всё отлично.

Часть 2

В прозрачную воду небольшой лужицы падали густые капли крови. Красные ручейки бежали из подбитого носа, сочились из несчётных ссадин и царапин. Афоня сорвался с поезда. Из уезжающего состава что-то кричал растерянный Виталик, он спрыгнуть уже не мог. Бродяга упал на каменную насыпь, все его тело превратилось в ушиб. Хорошо — ничего не сломал. Хотя на тот момент Афоня не мог сказать, чего он там сломал, чего нет. Было тяжело, встать не хватало сил. От головы до ног пронизывала сильнейшая боль. Такая, словно прыгал в речку с огромной высоты и шлёпнулся о воду пластом. Вот только упал Афоня не в воду, а на камни. Две бутылки водки, отсутствие сна и мокрые перила объединились, так и не дав ему добраться до солнечной мечты. Несчастный лежал и громко стонал, слёзы вперемешку с кровью безотчётно ползли по щекам.

Окончательно своё положение он осознал только к вечеру, когда с трудом смог приподняться и сесть. Один среди нескончаемых рельс и бескрайнего поля. За спиной палатка и рюкзак с едой, Виталику остались тёплые вещи, деньги и небольшая часть консервных запасов. Афоня достал последнюю бутылку водки, отпил глоток и лёг обратно на щебёнку — путешествие, кажется, кончилось. От водки боль утихла, немного прояснилась голова. По крайней мере, жив, а до цели и один дойдёт, мир клином на юнце не сошёлся. Он отполз от путей, еле-еле разложил палатку и залез внутрь с остатками водки в руке. Добил бутылку и вырубился.

На следующий день проснулся от того, что рядом грохотал гудящий поезд. Тело как после пыток, каждое движение давалось с трудом. За ночь ещё и простудился, тёплая одежда сейчас была где-то в сутках пути от него. Выпил воды и снова лёг, сил не было, голова раскалывалась, опохмелки не осталось. Промелькнула мысль, что это, наверное, худшее похмелье в жизни.

Только через полдня стало хоть немного легче. Афоня позавтракал холодными консервами, стал думать, что делать дальше. Запрыгивать на поезд одному — не вариант, не знает, куда ехать и где пересаживаться. Назад вернуться тоже проблематично. Вдруг бродяга вспомнил, что где-то недалеко стоит деревня «Полевая». Надо с местными поговорить, а уж там видно будет. Хорошо, хоть палатка осталась, а Виталик парень находчивый, сам разберётся.

***

Погода ни холодная, ни тёплая, облачно. Ветер колыхал траву, волосы, листья. От лета оставалось только эхо, гулко звучащее в осеннем пространстве. Афоня свернул на тропинку, и через пять минут перед ним появилась деревня. На вид довольно большая, она уходила далеко за горизонт. Первые два дома оказались заброшенными — один сгоревший, а другой наполовину разобранный. Затем несколько домов целых, ухоженных, но пустых. И вот, наконец, хоть один, где в окошке горел свет. Афоня подошёл ближе. Окна занавешены, вокруг тишина. Он осторожно открыл калитку, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. За дверью послышался детский голос, никто не открывал. Афоня постучал снова. За дверью — тяжёлые шаркающие шаги. На пороге появилась бабушка, полная седая женщина в простеньком летнем платье. Она вперила в Афоню удивлённый вопрошающий взгляд.

— Здравствуйте, меня Афоня зовут. Я мимо ехал, по пути небольшие трудности приключились. Можно у вас переночевать, пожалуйста?

— Конечно-конечно, проходите. Да у вас всё лицо в крови, давайте я помогу. Что случилось то?

Бабушка провела Афоню в гостиную, усадила на диван и пошла рыться в аптечке.

Дом был бедный, это бросалось в глаза, почти пустой. Но несмотря на это очень уютный и опрятный. Гостиную составляли: диван, столик и книжный шкаф — всё самое простое и старенькое. В дверном косяке, меньше чем на минуту, появилось лицо ребёнка — маленького светловолосого мальчишки. Он с интересом и некоторым страхом смотрел на гостя. Но когда бродяга с ним поздоровался, засмущался и убежал. Вернулась бабушка, которая тоже плохо скрывала тревогу, принялась обрабатывать раны. Сначала тёплой водой смыла кровь, затем обмакнула ватную палочку в зелёнку и прошлась по всем отголоскам падения.

— Кто ж это тебя так?

— Да вот, повздорил с одним нехорошим человеком. Ограбили меня.

— Ужас какой, так это у нас в «Полевой» что ли?

— Нет-нет не у вас, до сюда я потом дошёл. Да ничего страшного, с кем не бывает. Я у вас переночую только.

Бабушка снова засуетилась — пошла готовить гостю кровать. Потом на кухню, ещё минут двадцать гремела посудой. Когда закончила — позвала Афоню ужинать.

Кухня была чуть больше наполнена вещами, но сохраняла на себе отпечаток бедности — шкафчики, тумбочки, стол со стульями, электроплитка с чайником, печка. Если приглядеться, можно было увидеть ещё небольшую полочку с иконами, детские рисунки, хаотично развешанные по стенам, старенькие часы с кукушкой.

На столе — почти ресторанный обед из двух блюд. На первое миска борща, на второе макароны с колбасой, к чаю карамельки. Афоня без вопросов налетел на еду, не думая, что бабушка, может, и за целый день меньше съедает. Всё-таки она сама предложила, а на одних консервах долго не просидишь. Хозяйка села напротив, глаза её теперь излучали жалость и любопытство, страха в них больше не было.

— Меня Зинаидой звать. А ты, Афоня, сам откуда? Куда едешь?

— Сам из глубинки, отсюда не близко. Если честно, погорелец я, бездомный, так что считай ниоткуда. А еду и сам не знаю, думал, на юга, к морю, да видишь, не получилось. Кто знает, куда меня теперь занесёт. А у вас что за жизнь? Это дом, или так, дача?

— Да если бы дача — это всё, что есть. А жизнь теперь у всех паршивая. Доченька вот у меня была, внука родила, с мужем они жили, ведь и не ссорились ни разу. Авария — погибли.

Бабушка задумалась, на какое-то время повисла тишина.

— Так я Серёженьку одна и воспитываю. А у меня, сам видишь, дом — голые стены. Сложно старухе одной то. Тебе если идти некуда — ты оставайся у меня. Я еду состряпаю, бельё обстираю, а ты со своей мужской силой на работу навалишься — огород, да дров наколоть, да по дому чего. На всех и хватит, а то силы меня оставляют, не могу одна хозяйство тащить.

Афоня слегка нахмурился.

— Ну, давай так. Но смотри, я зиму пересижу, а потом не знаю. Может и уеду.

— Хорошо, ты оставайся, а там жизнь покажет.

Хозяйка показала спальню, бродяга пожелал «спокойной ночи» и выключил свет. Бабушка Зина какое-то время ещё убиралась на кухне, мыла посуду, затем со скрипом разложила диван и легла спать.

Несчастная, отчаявшаяся. Первого же встречного бродягу позвать жить… Афоня лежал на кровати и размышлял. Кругом дух затхлого дома и старости, из форточки ночная прохладная свежесть. Эти запахи сливались воедино и оживляли в памяти кусочки забытого детства. Уставшее Афонино тело, ещё не отошедшее от падения, расслабилось, будто расплылось по кровати, бродяга уснул. В эту ночь он был удивительно спокоен. Всё было хорошо.

***

На следующий день Афоня проснулся позже всех. Когда он оделся и вышел на кухню, там завтракал Серёжа, бабушка что-то стряпала у плиты. Хотя просто плитой это сложно назвать, она была чем-то единым с печкой, была в неё встроена. Бабушка пожелала Афоне доброго утра и представила его внуку.

— Это, Серёженька, дядя Афанасий. Наш родственник. Теперь он будет с нами жить.

Тут же Афоне поступило задание: до завтрака принести воды и дров из поленницы. Для воды большие жестяные ведра и объяснение, как найти колодец.

На улице влажный и лёгкий воздух, ночью был небольшой дождь. Он вышел на главную дорогу и, пройдя немного, увидел колодец. Там набирал воду один из соседей. Широкий темноволосый мужик, слегка полноватый, с короткой аккуратной бородой. Заметив Афоню, он присмотрелся, но понял, что лицо незнакомое.

— Доброе утро, меня Юра звать.

— Доброе, я Афоня, новый сосед ваш.

Пожали руки.

— Сосед значит? Из какого дома?

— Да вон, у бабы Зины живу, родственник её дальний, приехал вот.

— Это хорошо, что приехал, а то ей тяжело одной. Ну, ещё увидимся. — Юра улыбнулся и пошёл домой.

«Люди здесь всё-таки есть», думал Афоня, опуская и поднимая вёдра в колодце. Принеся воды, он сходил за полешками и только тогда сел завтракать.

Настоле Афоню ждали яичница и овощной салат, на десерт всё те же карамельки. Напротив сидел мальчуган — спокойный и серьёзный ребёнок. У него были светлые волосы, аккуратный небольшой нос и очень внимательный взгляд, всегда с небольшой прищурой. Одет был в серую футболочку, тёмные немаркие шорты и синие шлёпанцы. А говорил так редко, что иногда казалось, и вовсе не умеет разговаривать. Серёжа мечтательно возюкал ложкой по тарелке и, видимо, хотел покончить со своим салатом только к вечеру. Этим он очень раздражал бабушку.

— Ты хоть того дольше копошись, а пока не доешь — из-за стола не выйдешь.

— Ну, бабушка…

— Нужно хорошо кушать, чтоб вырасти большим и сильным, как дядя Афоня.

После завтрака Афоня попросил ещё работы, сидеть трезвым и без дела было очень скучно. Баба Зина отправила его колоть дрова. Делалось это там же, где они хранились — в небольшой пристройке, находившейся немного правее от основного входа. Это было помещение типа сарая. Там был низкий потолок, свет проникал из маленького мутного окошечка, а под ногами голая земля, от которой веяло прохладой.

На чурбан одно за другим ставились поленья и разрубались четкими сильными ударами. Резкие движения откликались лёгкой болью в местах ушибов. Афоня вошёл во вкус, работал всё быстрее и усерднее.

Алкогольная тяга на какое-то время притихла. Хотя, само собой, никуда не делась. На этот счёт Афоня не беспокоился, знал — находится в деревне, а тут не бывает такого, чтобы никто не пил.

К вечеру, когда все дела были сделаны и Афоня, погрузившись в мысли, сидел на кухне — раздался стук в дверь. На пороге стоял сосед Юра.

— Добрый вечер, не отвлекаю?

— Нет, проходи.

— Я вообще зашёл тебя в гости позвать. А то сижу, выпиваю, одному-то скучно.

— Да, скучный вечер. Ну, пошли, пропустим по стопочке.

Дом Юры оказался совсем недалеко, он был зажиточным, особенно изнутри. Повсюду висели ружья, стояли удочки, было даже чучело лосиной головы. Словом, весь интерьер кричал, что хозяин дома заядлый охотник. Они прошли за стол.

— За знакомство!

Чокнулись, выдохнули, выпили. На столе лежали тарелки с овощами и орешками — закусили.

— Ну, Афоня, рассказывай, чем в жизни занимаешься? Да и вообще, о себе.

Афоня начал активно шевелить мозгами, заранее не продумал, что будет врать по этому поводу.

— Да так, ничего особенного, на стройке работаю. Не женат. Вот решил от городской суеты отдохнуть — пожить в деревне. А ты, как вижу, охотник.

— Да, есть такое. Тоже люблю на природу убегать. Вообще-то я токарь, разряд у меня высокий — деньги получаю неплохие. А сам вдовец, детей нет, вот и стараюсь жить в своё удовольствие.

Ещё налили, выпили. Пили водку, но водку хорошую, такая не в каждом магазине продаётся. Настояна была на каких-то травах — имела приятное послевкусие. Видно, холостяк Юра опытный, всё у него заточено под себя, даже водка.

— А ты как к охоте? Не любитель?

— К охоте равнодушен, но рыбалку уважаю.

— О! Так давай с утреца как-нибудь махнём, у меня и лодка есть. Да вот завтра, например, я как раз собирался.

— Завтра? Ну, давай завтра. Только, чур, на твои удочки.

— Вот и забились. Завтра в пять за тобой зайду.

Они ещё немного посидели, Юра пробовал говорить о футболе, Афоня кое-как поддержал тему. Затем хозяин налил по последней и сказал, что завтра им рано вставать, а значит «спокойной ночи». Афоня вышел от Юры в смешанных чувствах: с одной стороны, вроде, хороший мужик, может даже подружатся, а с другой, алкогольный демон просил продолжения. Бродяга успокоил себя тем, что завтра на рыбалке они точно «нормально» выпьют.

Афоня зашёл в дом, тихо прошёл мимо бабушки, стоявшей у икон со свечкой, и лёг спать. Почти сразу уснул от невесомого деревенского воздуха и приятной усталости.

***

На следующее утро Афоня проснулся от стука в окно. За стеклом стоял Юра, в камуфляже и с удочками. Афонино тело максимально сопротивлялось и хотело остаться в тёплой кровати, к которой толком не усело привыкнуть. Но бродяга взял себя в руки и, по-армейски быстро собравшись, вышел во двор. Свернув с главной дороги, они отправились по тропинке к озеру. Утро было прохладное, ясное. Деревья скидывали листья, образуя под ногами жёлтый хрустящий слой. Воздух наполняла смесь запахов, мягкая и чистая, каждый вдох навевал какое-нибудь воспоминание, наполнял душу едва ощутимой тоской. Пройдя через небольшую рощицу, они оказались на холме и могли почти полностью видеть озеро. Оно было спокойным и словно зеркало отражало в себе редкие облака. При взгляде с высокого берега на небо, которое было и сверху, и снизу, возникало ощущение, будто стоишь на самом краю мира, и вот-вот прыгнешь, полетев куда-то далеко-далеко.

Чуть дальше, снизу, находился деревянный пирс, к которому было привязано несколько лодок. Они отвязали Юрину, взяли вёсла и погребли куда-то ближе к середине. Афоня ещё толком не расходился, и окружающее казалось продолжением какого-то удивительно красивого сна. Вёсла, словно, искажали реальность, приводя нижнее небо в движение, закручивая его и заставляя уходить вдаль мелкой рябью. Где-то кричали птицы, ветер раскачивал ветви деревьев, и они, повинуясь порыву, сбрасывали на воду своих маленьких парашютистов. Афоня уже давно не обращал внимания на то, что происходит вокруг, а теперь ненадолго обо всём забыл. Лишь теперь задумался, при каких странных обстоятельствах он здесь очутился и как тут хорошо. Но в его разуме был и второй голос, который напоминал, что пора бы «заправиться» перед началом рыбалки.

— Юра, ты же взял топлива?

— В смысле? — недоумевающе посмотрел Юра.

— Ну, выпить у тебя есть? А то рыбалка как-никак…

— А… Нет, я с утра не пью. Да и не понимаю, какое удовольствие на пьяную голову рыбачить. Либо уснёшь, а либо и вовсе на эту рыбалку плюнешь.

Афонины планы лопнули, и он ещё какое-то время обижался, думая, что лучше было остаться спать. Но насчёт рыбалки бродяга не соврал, и очень скоро она его затянула. Занятие, на первый взгляд, скучное и нудное, но это до первой пойманной рыбы. Ведь даже лучшие казино мира не могут сравниться с тем азартом, что возникает, иной раз, на рыбалке. А в моменты затишья наоборот. Сбивчивые повседневные мысли превращаются во что-то бесформенное, в бесконечный поток сознания, растворяющийся в утренней тишине.

К обеду Афоня вернулся домой с хорошим уловом. Позавтракав, он решил прогуляться и подробнее осмотреть места, в которых теперь живёт. Для начала захотел полностью обойти деревню, узнать, что за люди рядом живут, много ли домов и каких. Он медленно пошёл по главной дороге, которая таковой являлась лишь из-за размеров — в остальном были только тропинки — конечно, никакого асфальта не было и в помине. Все дома были деревянные и небольшие, какие-то победней, какие-то побогаче, но, в общем, очень похожие друг на друга. Безусловно, это касалось тех домов, в которых ещё кто-то жил, а таких, к великому Афониному удивлению, оказалось чуть ли не меньшинство. Где-то участки настолько запущены, что борщевик растёт выше дома, где-то заколочены окна, где-то дома разобраны и разграблены. А часть — сгорели, оставив за собой лишь кучки почерневших досок. Деревня была большой, но почти опустевшей. За всё время прогулки Афоня встретил лишь паренька-подростка на велосипеде и пожилую женщину, копавшуюся в своём огородике. Но дойдя до конца дороги, он увидел одно крупное исключение среди местных построек. За большими железными воротами стоял высокий коттедж из красного кирпича. По виду, стоил такой домик, как добрая половина деревни.

Придя домой, Афоня застал бабу Зину за ушивкой одежды, он подсел на диван рядом.

— Слушайте, а чего у вас деревня полузаброшенная, все дома или заросли, или сгорели?

— Далеко мы от города-то. До ближайшего крупного — шесть часов. Когда тут колхоз был, так и деревня куда больше была. А сейчас работы нет, больницы нет, детского садика нет, школы нет, магазин только раз в неделю приезжает. И как тут не запустеть? Остались-то только дачники, которые на выходные да на лето, или те, кто огородом, охотой живёт. Мы с Серёжкой тоже уезжать хотим, а то ведь ему на следующий год в школу. Да вот, никак дом не могу продать, не знаю, что и делать будем.

— А что за дворец в конце дороги?

— А, так это Москвичи приехали. Забабахали себе домище — рабочие два года шумели. А они и знаться ни с кем не хотят, на своём джипище чёрном приезжают да ворота запирают. Только ночами светомузыки больше, чем на сельской дискотеке. Мы ведь и общаться с ними пробовали, и на общие посиделки звали, а они ни в какую. Скажут только «нет, мол, спасибо», да рожу скорчат кислую. Ну, дело-то хозяйское, мы отдельно — Москва отдельно.

***

Однажды вечером, Афоня, как обычно, лежал на кровати и о чём-то размышлял. С улицы послышался шум мотора, чья-то машина медленно проезжала мимо. Баба Зина пошуршала к окну своими старыми тапками — водитель заметил её и бибикнул в приветствие.

— Зорины приехали.

Где-то через полчаса постучали. Баба Зина очень бодро ковыляла к двери — «а вот и Людка пришла».

— Здравствуйте, Зинаида Николаевна! Как поживаете?

— Неплохо поживаю, неплохо.

Они крепко обнялись.

— Я вам тут и гостинчиков привезла! А где Серёжка? Серёжа, иди сюда!

Гостья подала бабе Зине пакет, а прибежавшему Серёже вручила цветастую коробку с игрушечной машиной.

— Баб Зин! Давайте я Вадика позову, он вам сразу и дров наколет, а то у вас, неверное, закончились?

— А вот и не нужно, у меня, Люда, радость — очень дальний родственник меня разыскал. Теперь тут живёт и с хозяйством помогает. Афоней звать.

— Да ну?! Серьёзно?! Баб Зин, как я за вас рада!

Афоне стало нестерпимо интересно, и он решил выйти познакомиться. Рядом с бабушкой стояла ухоженная симпатичная женщина. Темноволосая, тридцати с небольшим лет, одета в спортивный костюм, очень радостная и приветливая.

— Здравствуйте, я Афоня.

— Очень приятно, я Люда, соседка ваша. Мы с мужем сюда отдыхать приезжаем. Ну и бабе Зине вот помогаем немного, а то ей одной-то тяжело очень, хорошо хоть вы нашлись. Мы, кстати, завтра посиделки у себя устраиваем, вы приходите, поближе познакомимся.

Люда ещё раз спросила, точно ли ничего не нужно, затем попрощалась и ушла, повторив, что завтра ждёт в гости. Баба Зина заперла за ней дверь и предложила Афоне выпить чаю. Она достала из подарочного пакета печенье, фрукты, конфеты. Бабушка была в очень приподнятом настроении.

— Это Люда, соседка. Хорошая девочка. Как узнала, что я одна не справляюсь, так помогать стала. И муж у неё очень хороший. Да вот, приезжают они только редко. Я сама-то Серёженьке ни конфетку лишнюю, ни игрушечку купить не могу. А вот, есть ещё добрые люди, не перевелись.

На лице у бабушки проскочила пара слезинок. Но она быстро отогнала грусть и стала заваривать чай.

— Баба Зина, я вот спросить тебя всё хотел. А чего ты меня так сразу жить к себе позвала? Откуда знала, что я не плохой человек?

— Ну, ты спросил, я ведь жизнь прожила, всякого повидала. Плохого человека сразу видно. А ты несчастный, потерянный. Да и примета у меня была. Я последнее время всё молилась, чтоб Бог мне помощь какую послал, чтобы не одной всё тащить. А тут ты стучишься побитый, потрёпанный. Ну, я и решила, что не бывает совпадений-то таких. Тебя мне Бог послал.

Они выпили чаю и Афоня снова ушёл в комнату валяться на кровати. Он лёг, расслабился и внимал всему, что происходит вокруг. Слушал, как за окном стучит дождь, как местные что-то кричат вдалеке, как бабушка хлопочет на кухне, зовёт Сержу ужинать, затем укладывает, тихо и ласково рассказывает что-то перед сном. Потом снова на кухню, слегка прихрамывая — моет посуду. Света в доме становится всё меньше и меньше, пока не остаётся лишь тусклый огонёк лампадной свечи. Маленький огонёк освещает икону и беспокойное бабушкино лицо, пускает по тёмному дому едва заметные лучики. Бабушка стоит у иконы, изредка вздыхает, тяжело и глубоко, шепчет молитвы. Шепчет так же тихо и ласково, как укладывает спать единственного внука. А затем и этот последний огонёк затухает — дом погружается в сон.

***

Афоня и сам не замечал, как быстро привыкает к сельской жизни. Таскал воду, работал в огороде, копал, колол, мебель в доме починил. Но вся эта новая жизнь давалась так легко лишь потому, что было всё равно где ложиться спать, что есть и чем заниматься. У него не было цели в жизни, не было ничего, что толкало бы вперёд. Особенно ярко и отчётливо он это ощутил, когда из рациона стал пропадать алкоголь. А работал Афоня так охотно лишь по одной причине — пытался заткнуть своих внутренних демонов. Когда он чем-то занимался — забывал об остальном мире, полностью погружался в себя и ничего не замечал. Та удушающая тоска, которую он глушил годами, снова выходила наружу. Она пожирала Афонин разум, заставляя воскрешать в памяти всю его жизнь, заставляя искать в ней смысл, причины вставать по утрам. Он этих причин найти не мог.

Сегодня Афоня думал только о походе в гости, он хотел напиться. И как бы долго ни тянулся тот день, вечер всё-таки наступил. Около шести часов зашла Люда и сказала приходить к восьми. А когда Афоня и баба Зина уже стояли на пороге, к ним ещё постучался Юра.

— О, так вы готовы. Хорошо. Я подумал, не забыла ли вас Людка. Ты, Афоня, ведь не знаешь ещё, каждый раз, как Зорины приезжают, мы у них всеми деревенскими собираемся — это уже традиция.

Все в этот вечер были навеселе, неспешно двигались в сторону музыки и аромата шашлыков. На участке Зориных был накрыт большой стол, рядом хлопотала Люда. У мангала стоял сам хозяин — Вадик. Он отвлёкся, только заметил гостей, подошёл здороваться. Это был атлетично сложенный, коротко стриженный молодой мужчина, очень весёлый и приветливый. Сказал, что скоро начнут и что гости могут чувствовать себя как дома, а сам скорее побежал обратно, к шипящему над огнем мясу.

Афоня с Юрой нашли местечко с краю стола и сели там. Они болтали о всяком, а когда приходили новые гости, Юра рассказывал, кто есть кто. Почти сразу за ними прошмыгнул седовласый мужичок в зелёной куртке. Не успели Юра с Афоней его заметить, а он уже руку протягивал. Юра обрадовался, похлопал его по плечу.

— Это Паша, рыбак. Масштабов, правда, покрупнее — на сеть ловит.

— А тут можно на сеть-то?

Ответил Паша, с лёгкой досадой в голосе. А голос у него был под стать внешности. Сам худой, высокий, с длинной седой бородой, и голос у него высокий, с хрипотцой.

— Нельзя на сеть, да что поделаешь. Я живу- то тут, в деревне, а тут работы никакой другой нет. Бывает, рыбнадзор словит, штраф выпишет. А мне чего, я штраф уплачу и дальше рыбачить. Деньги-то ерунда, и надзорщики тут гости нечастые. А рыбу какую сам съем, какую продам — на хлеб хватает.

— Ты бы, дядь Паш, не пил, так и не только бы на хлеб хватало.

Паша засмеялся, махнул на Юру рукой — да что мне ещё нужно то!?

Люда попросила одного из мужчин в помощь, вызвался Паша и ушёл в дом помогать хозяйке. После пришла пара в обнимку, обоим лет по сорок. Она в спортивном костюме, с короткой стрижкой «под мальчика». Он с небольшой бородой, в джинсах и лёгкой рубашке с узором, рукава закатаны по локоть, за спиной гитара.

— А это кто?

— Это Витя и Женя. Отдыхать приезжают. По лесу слоняются, в походы ходят, спортом заниматься. Романтики, короче.

Они подошли поздороваться и сели напротив. Витя болтал без умолку, много шутил, спросил у Афони, откуда он и чем занимается. Бродяга отвечал всем одинаково, уже почти прирос к своему альтер-эго дальнего родственника.

Следующим пришёл невысокий дядя армянской внешности, с большими чёрными усами, в красной бейсбольной кепке. В руках он нёс бутылку с белой мутной жидкостью. Юра сразу его заметил и небрежным тоном пояснил:

— А, это Гога — самогонщик местный. Сам каждый день бухает и других спаивает.

Гога был неразговорчивый, со всеми кратко поздоровался, каждый раз натягивая на лице явно вымученную улыбку. Когда он жал руку, ощущалось, что его немного потряхивает. Видно, не похмелялся, терпел до посиделок.

Не хватало теперь только семьи Березиных, они задерживались. Но когда появились, сразу стало видно, кто до посиделок не ждал. Они шли громко, что-то напевали, в руках и у отца, и у матери, и даже у сына подростка было по банке пива. Выглядели все трое не очень свежо, у супругов отёчные подглазники, а мальчик худой и бледный. Глава семейства шёл в шортах по колено и майке тельняшке, из которой тянулись мускулистые руки в синих наколках. Жена в летнем платье, а сын в чёрном спортивном костюме. Несмотря на угрожающий вид, они были просто шумными весельчаками, любители гульнуть на широкую ногу. Возмущал только их паренёк, который, как видно, не воспитывался, от слова совсем. Речь у него была не просто как у сапожника, но как у сапожника, который только-только «откинулся» из тюрьмы. Он запанибрата обращался абсолютно ко всем, периодически прихлёбывая пиво из банки. Но на паренька уже никто не обращал внимания, знали, что бесполезно. И мелкий бормотал себе под нос всякие гадости, граничащие с оскорблениями, нагло чувствуя себя безнаказанным.

Хозяйка выставила последние угощения, Вадик сделал музыку потише. Все, наконец, уселись за стол. Вечер по осенним меркам был тёплый. В воздухе витали манящие ароматы мяса, они смешивались со свежим мягким ветром, который нёс в себе испарину с озера и хруст пожухлых листьев из леса. Весёлые и счастливые люди что-то дружно обсуждали, словно вместе собрались не просто соседи, а одна большая семья. И вот прозвучал первый тост, не меняющийся годами, символ, традиция и несокрушимая аксиома любых посиделок: «давайте, ребята, за встречу!».

Афоня, наконец, дорвался до алкоголя и находился в своём любимом состоянии — ещё не пьяный, но уже весёлый и обо всём забывший. Он очень легко сошёлся с присутствующими, был сегодня душой компании. Следующий тост Люда произнесла в его честь. С бокалом в руках, навеселе, на щеках лёгкий румянец:

— Друзья, как вы уже знаете, у нашей бабы Зины большая радость, у неё нашёлся очень дальний родственник. Это, как вы знаете, Афоня. Я хочу выпить за этого замечательного человека и за чудесное воссоединение семьи.

Все были очень рады, желали Афоне и бабе Зине здоровья и счастья. Бабушка оказалась замечательной актрисой, она и малейшего вида не подавала, что всё это выдумка. Возможно, она уже и сама в неё поверила, действительно считала, что Афоня её родственник. За столом, к слову, бабушка, отнюдь не скучала. Старушка пила исключительно самогонку и ни капли не хмелела, закусывая при этом только хлебом и солёным огурцом.

Ещё через пару тостов кто-то вспомнил, что у Вити с собой гитара, все дружно стали просить его что-нибудь сыграть. Он немного размял пальцы и стал играть знакомые всем песни, а хор не очень стройных, но душевных хмельных голосов ему подпевал. Следующий час звучали грустные и умные тексты, горланящиеся надрывными, почти слёзными голосами. Кто-то из женщин это заметил, и Витя предложил спеть частушки. Тогда матерные песенки и гогочущий хохот сменили собой начавшуюся было тоску.

Всех шедевров народного творчества и не упомнишь, но одна почему-то врезалась в память. «На горе стоит козёл — золотые рожки, парень девушку ебёт за кило картошки». Вроде, глупая и бессмысленная, как и большинство из них, но странным образом описывает ту страшную и пошлую бедность, которая мрачным фоном всегда прячется где-то рядом. А главное, поёт её и смеётся тот самый народ, который вот-вот и пойдёт уже торговать собой ради килограмма картошки.

Под шумок сына Берёзиных стошнило прямо на стол. Понахватался, наверное, из рюмок, пока никто не видел. За это он получил подзатыльник от отца, и они, всей семьёй извинившись, пошли домой. За ними потихоньку стали расходиться и остальные, вечер посиделок закончился.

***

Афоня с Юрой огорчились, что всё так быстро закончилось. Решили ещё немного посидеть у Юры и продолжить. Они болтали весь вечер, так что нить диалога не прерывалась. На момент, когда они пришли к Юре, разговор шёл о старом кино. Они выпили, и Юра вдруг резко сменил тему.

— Слушай, Афоня, а серьёзно, как ты сюда попал? Какой, нахрен, дальний родственник, я ещё с дочкой бабы Зины был знаком, нет там ни дальних, ни ближних. Вообще никого из их семьи, кроме Зины и внука, не осталось.

Афоня напрягся, даже немного протрезвел. В хмельном разуме с трудом начался мыслительный процесс.

— Да ладно тебе, я же не скажу никому, чё ты там убил что ли кого, рассказывай, я могила.

Афоня ещё пару секунд смотрел на Юру, горящего интересом, и решил, что действительно никого не убивал и рассказать можно.

— Ну, хорошо, Нострадамус, наливай — расскажу.

Юра звонко хлопнул в ладоши с возгласом «так и знал», они ещё выпили.

— Наверное, нет смысла просто сказать, как оно есть, нужна предыстория. Ну, и начну тогда с самого начала. Я родился около сорока лет назад, меня назвали Афоней. До сих пор не знаю, почему мои родители выбрали это странное имя. Они сказали, что ради интереса наугад ткнули в книжку с именами. Они ткнули, а я так и стал жить: наугад, на ощупь. И вечной моей проблемой стало то, что я ничем не интересовался, совсем. Я любил своих родителей, старался их не расстраивать, делал всё, чтобы они были счастливы. Я хорошо учился, но на оценки мне было плевать, хоть и совсем бы из школы выперли, родителям это было важно. Ради матери играл на фортепьяно, музыка была мне безразлична. Ради отца занимался каратэ. Чёрт возьми, я даже стал чемпионом. Я победил, но когда мне на шею вешали медаль, было абсолютно всё равно. Подумал только об отце, который плакал на трибунах. Конечно, плакал и болел не сколько за меня, сколько за себя. У него не получилось, вот и радовался, будто своим победам. Хотя, они и были-то только для него. Я не имел вкуса к жизни с самого рождения, покончил бы с собой, если бы не знал, что убью этим в придачу и родителей.

Потом я поступил в институт, на филолога, мама так захотела. И я не знаю, как эта вымученная жизнь привела меня к ней. Я встретил любовь всей своей жалкой и никчёмной жизни, всё изменилось. Она была невесома, неосязаема, просто невероятна. Её нельзя было увидеть обычным взглядом, во всём мире её видел только я, и только она смогла разглядеть меня. Я сам себя не понимал и не чувствовал, а она смогла. Она принесла в мою жизнь счастье, которого я не знал прежде. Она могла в любую мелочь вселить сотни и сотни смыслов. Она стала для меня вселенной. Только благодаря ей я смог пережить смерть родителей.

Но однажды, мыльный пузырь моего существования лопнул. Я был на работе, она сидела дома одна. Что-то случилось с проводкой — вспыхнул пожар. Когда я вернулся, от моей любви и от моего дома ничего не осталось. Тогда понял, что я беспомощный и бесполезный трус — не смог прыгнуть с крыши. Дальше просто шёл куда-то и пил, не знаю, где был, чем занимался, как долго. Однажды, меня у помойки, где я искал еду, увидели бомжи. Они огрызнулись, и я им слегка вмазал — двум мужикам. Они офигели, спросили кто я, ещё что-то, не помню, в общем, хотели чего-то. А я тогда сел просто и заплакал навзрыд. Они отвели меня в свою домушку, накормили. Это был тот самый момент, когда я осознал, что стал бездомным.

Потом лет пять, а может и шесть, скитался с новыми товарищами, пил сколько влезет. Но в один момент поуспокоился и понял, что если уж продолжать жить, то жизнь нужно менять. Захотелось к морю, к теплу. Я рванул на товарняках с одним пареньком, да один раз в вагон не смог запрыгнуть, упал аккурат у вашей деревни. Баба Зина меня приютила, на условиях, что буду всю тяжёлую работу выполнять. Ну и вот, я тут.

Афоня взял в руки бутылку, налил полную стопку и хлопнул зараз без закуски.

— Ты, наверное, не это хотел услышать?

— Честно говоря, я думал, ты действительно какой-нибудь четвероюродный племянник.

Афоня засмеялся.

— Ну что ж, будешь первым человеком, который знает всё полностью. Раньше я рассказывал о себе только вкратце, отрывками. Сил не хватало на исповедь. Теперь хватило, но не знаю, стало ли мне легче. Внутри пустота и, сколько о ней ни говори, ничего нового там не появится.

Они допили бутылку и разошлись спать. Теперь Юра знал настоящую историю Афони. Бродяга, наконец, хоть перед кем-то выговорился. Они, наверное, могли бы стать хорошими друзьями, если бы Афоня этого захотел. Если бы он вообще хоть чего-нибудь хотел.

Следующее утро захлестнуло с головой. Казалось, если не говорить о чём-то вслух — всё исчезнет. А он сказал, да настолько искренне, что стало так противно и так страшно. Не хотелось открывать глаза, вставать с кровати, смотреть в зеркало, видеть того самого бродягу, вспоминать, что он и есть Афоня. Было невыносимо ощущать себя собой.

Но с кровати он всё-таки встал, помогло ему не что иное, как похмелье. Афоня влил в себя кувшинчик воды и пошёл к Юре за опохмелкой. Сам Юра не похмелялся, но для Афони нашёл. Даже не стал ничего говорить, да и что тут скажешь. Вообще, после того, как кто-нибудь раскроет перед тобой душу, да ещё так глубоко и болезненно, невольно ощущаешь себя должником.

***

Афоня кое-как выполнил домашние обязанности и лежал, уткнувшись лицом в подушку, ему было очень плохо. Вдруг он вспомнил, что весь прошлый вечер его звали в гости Берёзины. Бродяга сорвался с кровати и пошёл к ним. Когда Афоня зашёл в дом, выпивка и закуски были уже наготове, радушные хозяева приглашали к столу. Помимо хозяев был ещё Гога — самогонщик. Как оказалось, подобные застолья у них практически каждый день.

Дом, конечно, простенький — из развлечений только водка и пузатый телевизор. По нему младший Берёзин смотрел мультики в соседней комнате. Постоянно делал громче или подсаживался ближе, чтобы слышать хоть что-нибудь, помимо блатной музыки и застольных разговоров.

Афоня снова выпил, снова успокоился. Под градусом он становился веселее. По крайней мере, так казалось со стороны. Он становился лёгким, разговорчивым. Кто же знал, что за этим пьянчужкой болтуном горой стояла неутолимая печаль, что от обрыва его отделяла всего пара шагов. Правда, в процессе попойки весёлость иногда всё-таки перетекала в привычную тоску, только всегда пряталась под соусом хмельной развязанности.

Пили Берёзины много, и пили исключительно крепкое. Тут, конечно, помогал Гога. Усатый самогонщик, обычно скрытный и молчаливый, раскрывался в общении с этой семьёй. С главой семьи — Петей — они, видно, были хорошими друзьями. Петя постоянно рассказывал какие-то глупости, а Гога отвечал частым отрывистым смехом. Афоня лучше сдружился с Алёной — женой Пети. Она была неоправданно высокомерной и довольно резкой, но очень искренней и весёлой. Хотя будь они даже глухонемыми, Афоня всё равно сидел бы с ними — они угощали.

Чем дальше пили, тем веселей было, Афоня вернулся домой только глубоко ночью. На следующий вечер он, конечно, снова был приглашён. Так и стали тянуться дни: бродяга вставал, через силу открывал глаза, похмелялся чем-нибудь, кое-как делал, что был должен, и летел на попойку к Берёзиным. Гога обеспечивал посиделки самогоном, Алёна и Петя закуской, а Афоня просто приятной компанией. Жизнь превращалась в один большой пьяный вечер, прерывавшийся только на сон и домашнюю работу. Несколько раз они приходили ещё на посиделки к Зориным, пили там, потом снова сидели у Берёзиных. Казалось, что всё это будет продолжаться вечно.

Но у разгульной семейки начали заканчиваться деньги. И телефон, голосом школьной учительницы, сообщил, что сын Берёзиных — Боренька — почему-то не появляется в школе. Тут, конечно, вспомнилось, что к первому сентября они не уехали из-за школьного карантина, который, очевидно, прошёл. Пора было сворачиваться и ехать домой, в город, но Петя с этим не спешил. Глава семьи всё отговаривался, мол, приедут на день позже, ничего страшного. Но пьянка не заканчивалась, и никто никуда ехать не собирался.

***

В начале одной из попоек Алёна пыталась достучаться до мужа, просила его не пить, чтобы на следующий день вернуться в город. Он, конечно, отправил её куда подальше, сказав, что она ему не указ. Пусть сама едет, если хочет, а его сын останется с ним и в школу может хоть вовсе больше не ходить. Тогда Алёна совсем вышла из себя. Гневным голосом переспросив — «твой сын?» — она начала громко ругаться и бить посуду. На этом моменте зашли Гога с Афоней, не совсем понимая, что происходит. Яростная Алёна выхватила у Гоги большую бутылку самогона и со всей силы швырнула об пол, разбив вдребезги. Лицо Пети налилось безумием, он, со страшными воплями ругательств, подскочил к жене и сбил её с ног сильным ударом наотмашь. Тогда, в долю секунды, на отца накинулся истерично плакавший Боренька, но и он отлетел от грубого удара, со словами «не лезь, щенок». Мать с сыном отползли в угол, с лицами полными страха и боли. Тогда Афоня и сам не заметил, как под градом ударов Петя свалился на пол. И как град продолжался ещё какое-то время, оставляя на лице ссадины и кровоподтёки.

Афоня взял со стола бутылку водки и направился к выходу. На пороге, с трясущимися коленками и опущенными глазами стоял бледный Гога.

— Я всё видел, я свидетель, ты за Петьку ответишь.

Афоня в ответ промолчал и ушёл прочь. Стало как-то особенно грустно и тоскливо. Он пошёл на пирс, у озера, и открыл водку. Глоток, за ним ещё и ещё. Осознал, что даже на середине бутылки не стало легче. Думал, что мало, но с каждым глотком становилось только хуже. Был тёмный прохладный вечер, на небосводе горели тусклые звёзды. Афоня сидел и тупо смотрел перед собой, пустота его пожирала.

Придя домой, он без ужина вальнулся спать. Баба Зина не задавала вопросов, но каждый раз смотрела всё мрачнее и мрачнее.

***

На следующий день Афоня не нашёл в себе сил встать с кровати. Сказал, что болеет и просто лежал, смотря в потолок. Баба Зина то и дело заглядывала в комнату и печально кивала головой, мерила температуру, дала какую-то таблетку от гриппа. А днём, освободившись от дел, поставила у кровати стул, села, помолчала с минуту.

— Как себя чувствуешь?

Афоня в ответ молчал, даже не взглянул в её сторону.

— Понимаю, плохо. Я вот чего пришла, хотела поговорить. Смотрю, ты до вина уж очень большой охотник. Так вот, я помочь могу, заговор знаю хороший, вмиг тебя на ноги поставим.

— Заговор? — Афоня спросил очень тихо и отрешённо.

— Да, я от бабки узнала, та от своей. Сильный очень заговор, рабочий. Ну, так что, давай заговорю?

Афоня повернул голову к бабе Зине и какое-то время смотрел сквозь неё.

— Ну, сделай, если хочешь.

— Воду надо заговорить и перед сном выпить. Я всё сделаю и вечером принесу. Ты лежи пока, отдыхай.

Только когда стемнело, Афоня понял, на что подписался. Баба Зина накормила внука и, отправив спать, занялась приготовлениями. Тёмная немаркая скатерть на кухонном столе сменилась белоснежной и праздничной, там же появились икона и пиала с водой. В руки бабушка взяла церковную свечку, зажгла её и выключила свет. Дом погрузился в таинственный полумрак. Баба Зина в полголоса стала что-то бормотать, медленно перекрещивая воду свечой. Когда закончила, принесла заговорённую воду Афоне. Он внимательно посмотрел в её горящие глаза, полные страшной уверенности и интереса, взял пиалку и выпил до дна. Баба Зина сказала теперь спать и затушила свечу. Афоня ещё какое-то время лежал в тишине, но и сам не заметил, как закрылись его глаза. Бродяга действительно уснул.

***

На следующий день не то чтобы стало легче, но Афоня смог заставить себя встать и начать чем-нибудь заниматься. Баба Зина, конечно, смотрел на него с гордостью, веря в исключительную силу своего заговора.

Афоня отправился за водой и стоял, смотря в тёмную глубь колодца, когда его окликнул рыбак дядя Паша.

— Привет, Афоня, я вот услышал, что у тебя с Берёзиными приключилось. Хотел сказать, что ты молодец, всё правильно сделал. Я бы так же поступил. Заходи вечером, самогонки выпьем, поговорим.

— Да, спасибо, обязательно зайду.

Дядя Паша ушёл, а Афонино настроение резко подскочило, сердце забилось быстрее. Лёгкая гордость и ожидание вечера заполнили его мысли.

— Ну, вот и проверим, бабка, твой волшебный заговор.

Дядя Паша жил в стареньком ссутуленном доме, на другом краю деревни. Он поджидал гостя и, завидев Афоню из окна, вышел ему навстречу. Дом у него оказался самым бедным из всех. Помимо печки только стол, два стула, кровать и шкаф. В шкафу лежало буквально всё, начиная от посуды и одежды, заканчивая рыболовными снастями, которых, к слову, и по остальному дому было раскидано немало. Ещё, в качестве экскурсии, дядя Паша показал небольшую каморку, в которой стояли самогонный аппарат и высокие бутылки, полные самогона. Хозяин игриво подмигнул: «никто не знает, это для себя, не на продажу».

Они сели за стол, на закуску была, само собой, рыба. Для начала, без лишних разговоров, ударили по стопарю. Кажется, они понимали друг друга без слов, чокнулись и почти синхронно влили в себя мутную жидкость. Афоня спросил покурить и дядя Паша пошёл к шкафу. Бродяга подумал, что за пачкой, но не тут-то было. Хозяин достал небольшую коробку махорки. К ней он вывалил стопку газет и сделал им по самокрутке. Это оказался чрезвычайно крепкий и ядрёный, даже для опытного курильщика, самосад. Афоня сперва закашлялся, а дядя Паша задымил, словно паровоз, издавая при этом звуки типа гудка.

— Давно пора, чтобы кто-нибудь Петьку проучил, а то он по синей лавке женушку-то не щадит.

— А чего она терпит, если бьёт?

— А кто этих баб разберёт, деваться, может, некуда. Я это всё к тому, что правильно ты ему вмазал. А к Берёзиным больше не суйся, ну их нахрен. Выпить хочешь — заходи ко мне, буду рад. Я только на рыбалке, бывает, неделями пропадаю.

Они выпили ещё, Афоня с усмешкой вспомнил вчерашний заговор: «не работает, баба Зина, твоя магия, со мной уже ничего не работает».

Вечер закончился, а Афонина жизнь вернулась в привычное русло. Утренняя натужная работа — последующая за ней ночная пьянка. Баба Зина, конечно, расстроилась, увидев, что Афоня снова пьёт, но не унывала. Говорила, что нужно терпение, мол, заговор не сразу действует.

Тут же, на днях, бродяга столкнулся с Алёной, лицо у неё было заплаканным.

— Алёна, привет, всё нормально у вас?

В ответ она немного шуганулась, видно, хотела избежать этой встречи.

— Привет, да, всё хорошо.

— И часто у вас такое?

— Нет, нет, что ты! Он у меня так-то добрый, и мухи не обидит. И любит меня очень сильно и Бореньку тоже. Просто его злить не нужно, сама виновата, тут бы любой сорвался. Я его из себя вывела. Получила, что заслужила.

— Да что ты за ерунду говоришь? Ничего ты не заслужила! И что значит «злить не нужно»?

— Говорю так, значит так, я знаю. Он справедливый, а если побил, значит за дело. Ты ему только на глаза не попадайся, пока совсем не успокоится, а то опять сорвётся, уж больно мы его разозлили. Он ведь редко так злится, но если злится, то под руку лучше не попадать. Ну, давай, пока, как-нибудь ещё увидимся.

Алёна ушмыгнула, по-воровски оглядываясь, не видел ли кто, что она общалась с очередным врагом мужа.

***

Афоня теперь каждый вечер проводил у дяди Паши. Они пили. Дядя Паша постоянно что-то рассказывал. О себе, о молодости, об армии, о бывших жёнах и Бог весть, о чём ещё. Он говорил тихо и медленно, так что приходилось вслушиваться. А говорил без конца, единым беспрерывным потоком слов. Поначалу Афоня старался вникать, но мозг закипал и отказывался расшифровывать эти тонны бесполезной информации. Через какое-то время разговора он понимал, что просто смотрит на дядю Пашу, думая о чём-то своём. Афоня только кивал и сильнее налегал на самогон, а старый одинокий рыбак всё что-то рассказывал и рассказывал. Он тоже не обращал внимания на собеседника. Дяди Паши, на самом деле, не было в душной прокуренной комнате. Он был далеко. Бродил по счастливым мирам своей юности.

Но вдвоём им было всё же лучше. Даже если бы оба молчали. В воздухе витала какая-то общность, безмолвное понимание.

Они каждый день собирались всё раньше, расходились всё позже. Так Афоня делал всё меньше и меньше домашней работы, пока не стал приходить только на ночёвку, затем и вовсе перестал появляться. Они с дядей Пашей ушли в беспощадный и беспросветный запой, напрочь потеряв чувство времени и меры.

Просыпались и пили, а засыпали от того, что больше пить уже не могли. Занавески большую часть времени были задёрнуты, глаза не хотели воспринимать любой другой свет, кроме тусклой лампочки «Ильича». В какой-то момент кончилась еда, но Паша достал с антресолей банки маринованных огурцов и помидоров. За водой, за всё время, сходили всего несколько раз, тянули жребий. В свою вылазку Афоня чуть не заблудился, вышел ночью и только под утро вернулся назад. Чудом не упал в колодец и не ушёл в лес. Мир вокруг переставал казаться реальным, они потихоньку сходили с ума. Часы, дни, недели — всё сливалось в одну нескончаемую ночь. Мозг превращался в плазму.

Первым из игры вышел более опытный боец — дядя Паша — он не смог встать с кровати, совсем не чувствовал ног. Для него это был верный маячок во тьме, говорящий «с тебя, брат, хватит». Афоня добивал остатки самогона, а Паша лежал рядом, на кровати — трясся и пил воду. Бродяга в совершенном бреду, в одиночку пил мутную гадость и в слезах мычал под нос что-то безумное.

За три дня Паша оклемался и смог подняться на ноги. Ему было очень плохо — по болезненным ощущениям в теле можно было изучать анатомию — но он был в разуме и хотел как можно скорее всё закончить. Уже ничего не соображающему Афоне он вручил последнюю бутылку и кое-как отвёл домой, к бабе Зине. Старушка не рассердилась, пустила без скандала, даже помогла дойти до кровати. Дядя Паша удостоверился, что с собутыльником всё хорошо, и, денёк отлежавшись, отправился на рыбалку. Заведомо заготовил ещё самогона, с пугающим стоицизмом и полным осознанием неизбежности.

***

Афоня заснул, как только дотащился до кровати. Заснул, правда, ненадолго, привели его днём, а в тот же день, вечером, он открыл глаза. Хриплый голос как мог громко повторял «воды». Баба Зина принесла кувшинчик — Афоня залпом его осушил. Затем полушёпотом выдавил, что хочет опохмелиться. Бабушка беспрекословно поставила на тумбочку, у кровати, стакан и отданную Пашей бутылку. Она только всё тихонько повторяла: «ничего, скоро станет легче, потерпи, всё будет хорошо». Афоня попробовал налить сам, но руки так тряслись, что он чуть не выронил и не разбил бутылку. Баба Зина и тут помогла, налила полный стакан, даже поднесла к губам и помогла выпить. «Ничего, опохмелишься, и станет полегче». Какое-то время она ещё подежурила у кровати, но у Афони всё было хорошо, бабушка пошла заниматься своими делами. От ужина бродяга отказался, и она, уложив внука, отправилась спать.

На следующее утро во всём доме пахло перегаром, бутылка самогона была совершенно пуста, Афоня спал. Бродяга всю ночь пил — оставлять у кровати самогон оказалось большой ошибкой. Он снова проснулся поздно вечером, выпивки для него уже не было. Похмелья хуже Афоня не испытывал никогда.

Начиналось всё как обычно — попросил пить, от еды отказался наотрез. Незаметная, поначалу, дрожь в руках стала усиливаться и, вскоре, он трясся уже всем телом. Сильно поднялась температура. Затем Афоню начало тошнить. Тошнило его какой-то смесью воды и желудочного сока, в последние дни он совсем ничего не ел. Единственное, что смогла сделать бабушка — дала воды с аспирином и сгоняла температуру холодными компрессами. В течение часа тошнота, вроде, отступила, температура немного спала. Афоня стал ненадолго засыпать, минут на пять-десять, но тут же просыпался, вздрагивая, а иногда и вскрикивая, ему снились кошмары. Сквозь сон он выкрикивал ругательства и угрозы. Так прошла ночь.

Утром стало немного легче, он уже не пытался уснуть, просто лежал с красными открытыми глазами, иногда просил пить. Так прошли утро и день, дав бабе Зине небольшую передышку. Вечером всё стало повторяться. Но прерывистый беспокойный сон с кошмарами в какой-то момент перерос в галлюцинации. Поначалу, это были мелкие глюки. Афоня видел, как пробегала собака, слышал музыку, голоса. Потом ему стал мерещиться допрос: кричал бабе Зине, что ничего не знает, просил его не бить, судорожно умолял не трогать семью. Но уже через несколько часов клялся сказать всё, что нужно, и сдать кого угодно, только бы прекратить мучения. Так прошла вторая ночь. Было видно, как Афоня тает на глазах, силы его покидали.

***

Вечером в гости зашёл Юра. Бродяга в это время лежал, бормоча что-то несвязное, и пугливо озирался по сторонам.

— Чего это с ним?

— Кажись, белая горячка хватила, третий день уж так лежит.

— Третий день? Надо звонить, врачей вызвать, капельница нужна. А то он у нас тут кони двинет. Дайте пару минут, я мигом.

Юра побежал домой, а вернувшись, сказал, что доктора уже выехали. Он сменил бабу Зину, сев подле Афони, который, кажется, уже совсем ничего не понимал. Бродяга протяжно мычал, вперившись глазами в пустоту.

— Это они с дядей Пашей так? Я-то думал, кто по ночам чертей гоняет.

Относительно огромного расстояния до ближайшего города врачи приехали быстро, даже очень. Видно, Юра точно знал, куда и кому звонить. Вообще, врач был только один, а с ним медсестра и водитель. Доктор — мужчина лет пятидесяти, с умным пристальным взглядом, сестра — полная веселушка с чемоданчиком в руке. Они мимолётом поздоровались с хозяйкой и сразу пошли к больному. Доктор пытался заговорить с Афоней, но всё без толку. Когда он его осмотрел, понял, что случай запущенный. Стал с серьёзным видом что-то диктовать сестре, недовольно смотря на показатели давления.

— Сколько дней он в таком состоянии?

— Так, третьи сутки пошли.

Доктор покачал головой, саркастически улыбаясь.

— А чего же вы медлите? Вы же знаете, что от белой горячки можно умереть? Так вот, он, буквально, на пороге.

Сестра принесла из машины ещё один чемоданчик. Доктор продиктовал ей дозировки, а сам начал что-то записывать. Быстро и без лишних вопросов была поставлена капельница и сделана пара уколов, сестра не теряла улыбки и обаятельности. Афоне явно стало лучше, он успокоился и минут через двадцать уснул. Доктор ещё раз смерил показатели и, убедившись, что всё в порядке, принёс за подписью листок. На нём перечень оказанных услуг и окончательная цена, которая оказалась совсем не маленькой.

Юра сбегал домой, но раздражаясь и сетуя, что взял с собой мало денег, смог оплатить только половину. Остальное легло на плечи бабы Зины. Она разрыла книжную полку, достав заначки из старых томиков, и едва-едва набрала нужную сумму. Конечно, сквозь суматоху Юра обещал помочь и отдать ей эти деньги, когда приедет в следующий раз. Но это не отменяло факта того, что в один момент она осталась безединой копейки под одной крышей с едва знакомым пьяницей.

Врачи ушли, баба Зина легла спать, Юра остался дежурить. Всё, наконец, успокоилось, дом вновь наполнила деревенская тишина.

***

Юра в полусне сидел на стуле, у кровати. Его окликнул проснувшийся Афоня и попросил воды.

— Ну, как ты?

— Херово. Нормально меня прихватило. Сколько я вообще в запое был? Какой сейчас месяц?

— Ноябрь. Чувствуешь, как холодом веет?

— Да…

Афоня выпил воду и плотней укутался в тёплое одеяло. Его движения оставались слабыми, в них сохранялась дрожь. На вид, он скинул около трети своего веса — глаза впали, сильно выступили скулы. Отросли волосы на голове и борода. Бродяга смахивал на оживший труп, он, словно, вышел из многолетней комы.

Пока Афоня был слишком слаб, чтобы хоть чем-нибудь заниматься. По большей мере, он лежал, смотря на первый снег, идущий за окном, и думал. Думал о себе, о будущем, о дяде Паше. Старик особенно не шёл из мыслей. Его печаль была настолько фундаментальна, что, кажется, на ней он и построил всю свою жизнь. Настолько одинокий, что даже в собственных мыслях не может с собой побеседовать. Этот тоскливый рыбак постепенно и сам превращался в рыбу. Молчаливую, окружённую лишь давящей толщей воды и глубинной тьмой. Духовно Паша был очень близок Афоне. Встречая таких людей, бродяга всё пристальнее вглядывался в бездну, всё чаще видя там своё отражение.

***

Когда начало легчать, Афоня стал больше сидеть на кухне, там было куда уютнее, чем одному в тёмной комнате. С бабой Зиной он почти не разговаривал, просто сидел, уткнув голову в ладони, и уходил в себя. Так, однажды утром, Афоня торчал на кухне, проснувшись раньше всех, и о чём-то бесплодно думал. Вдруг, тишину внезапно нарушил Серёженька, подбежавший с радостными криками и прилипший в объятиях к руке бродяги.

— Дядя Афоня! Дядя Афоня! День рождения сегодня у меня, семь лет мне!

Эта новость абсолютно сбила с толку и заставила забыть о самотерзаниях.

— Да? Ты молодец, большой вырос, поздравляю! С днём рождения!

Радостный Серёжа вприпрыжку побежал будить бабушку, которая проснулась, явно, не с той ноги. Она усадила Серёжу за стол и стала готовить завтрак. Она, как и Афоня, была молчаливой и грустной. Единственный, кто восторженно лепетал, еле усиживая на месте, был Серёжа. Он радовался знаменательной дате, предвкушая надвигающуюся школу.

После завтрака баба Зина объявила, что пора поздравить именинника. К великому удивлению Афони, на стол были выставлены семь яблок, в каждом из которых воткнуто по церковной свече.

— Сколько лет — столько и свечек. Надо задуть, чтоб желания исполнились. А подарок, ты уж извини, запаздывает. Потом подарок.

Этим Афонино равнодушное молчание было окончательно прервано.

— В смысле? А торт? И как подарка не будет? Что ж это за день рождения?

Впервые бродяга услышал, каким нервным может быть голос бабы Зины.

— А ты что думал, голубчик? Может, капельницы тебе забесплатно ставим? Где я денег возьму?

— Ну, давайте хотя бы к Зориным пойдём, у них наверняка стол побогаче!

— К каким Зориным? Ты посмотри за окно — снег идёт! Все уехали давно! Ты слишком долго спал.

Ощущение совершенной беспомощности охватило Афоню — он понимал, что виноват, но сделать ничего не мог. Ещё сильнее разрывало изнутри от того, что Серёженька был неподдельно рад яблокам и тёмным церковным свечам. Он, словно взрослый, всё понимал и ничего не требовал. От обиды из глаз бродяги потекли слёзы.

— Извини, Серёжка, ты извини меня!

Малыш снова подбежал и крепко обнял Афоню.

— Ничего, дядя Фоня, главное, что ты здоров! А подарок у меня потом будет!

Афоня тоже обнял малыша. Так странно: одновременно было очень хорошо и очень плохо. Бродяга, словно, получил прощение не только за неудачный день рождения, но и за всю свою жизнь, за все ошибки. Он заглянул в серые бабушкины глаза.

— Обещаю, обещаю больше не пить, извините меня, пожалуйста, я больше не буду.

Баба Зина подошла, обняв сразу и внука, и бродягу, и тихо промолвила «хорошо». Афоня не знал, сможет ли выполнить обещание, но это нужно было сказать, и он сказал.

***

После долгого и мучительного внутреннего спора Афоня всерьёз решил бросить пить. В прошлых своих сумбурных попытках он, скорее, просто делал передышку, слишком легко с собой договаривался. Теперь же неотступно отгонял мятежные мысли.

Душащие грусть и тоска никуда, впрочем, не делись. Внутренний демон, как мог, цеплялся за это, пытаясь напомнить, как всё глупо, тяжело и бессмысленно. Говорил, что помочь может только алкоголь. Афоня боролся с собой, боролся каждый день.

Работы в доме стало очень мало, наступило сонное время запасов. От скуки Афоня взялся за книжную полку, читал всё подряд, что бабушка успела накопить. Но книги, как и что угодно другое, не давали отвлечься. Иной раз, после красочного описания шампанского или фруктовой наливки хотелось сорваться и со всех ног побежать к соседям за самогонкой.

Взамен алкоголю Афоня стал больше курить, бывало, даже просто дымил невзатяжку. Высадил свою махорку, взяв ростки у дяди Паши, у него же, на первое время, запасся табаком. Сам, правда, к нему не ходил, отправил бабу Зину — боялся остаться на дегустацию самогона.

И в целом, всё было неплохо, но такая жизнь приедалась, нарастала скука, внутри ныла жгучая пустота. Афоня прожил так почти два месяца — приближался Новый год. Хотя бы праздник и участие в радостной суматохе должны были разбавить серую повседневность.

***

Новый год действительно обещал быть весёлым, деревня вновь наполнялась людьми. Через главную дорогу, в лес, была протоптана лыжня, по холмам с весёлым треском пролетали снегоходы, на участках стояли ёлочки и снеговики. Приехали Зорины с гостинцами и звали к себе на Новогоднюю ночь. Все с нетерпением ждали праздника.

Принесённая совсем недавно из лесу, в доме красовалась ёлка. Её завесили старыми хрупкими игрушками и серебристой мишурой. Баба Зина нарядилась в своё самое красивое платье. Шёл невероятно долгий суетливый вечер перед походом в гости. Серёжа пытался быстрее спровадить домашних, хотел скорее лечь спать и проснуться уже утром, стремглав побежать под ёлку, едва открыв глаза.

И вот, наконец, они вышли из дому. На улице было тепло. В воздухе кружились и таяли крупные хлопья снега. Почти в каждом окне цветными лампочками переливалась гирлянда. Любой свет казался уютным и мягким. В душе воцарились спокойствие и лёгкая тоска. Радость ждала чуда, а печаль знала, что ничего не изменится. Но эта волшебная ночь, этот вечер так ясно и легко ощущались. Словно глоток воздуха на тёмном и холодном речном дне.

За столом сидели нарядные гости. У Зориных, за некоторыми исключениями, собралась всё та же компания. К личному удовольствию Афони не было Берёзиных. Зато вместо них пришёл новый сосед Антон, это он всё маячил перед окнами на лыжах.

Играла весёлая музыка, на тарелку положили вкусного салата, и все, кроме Афони, выпивали. Его, как ни странно, даже не уговаривали. Поначалу Афоня и сам удивился — пить совершенно не хотелось. Но, спустя некоторое время, проснулась тёмная сторона. Она обрела особую силу, с того момента, как он решился бросать. Стала вторым голосом сознания, бесом с левого плеча. Этот второй Афоня, в основном, молчал, выжидая удобного момента. А нападал, завидев слабое неприкрытое место, всё чаще вечером или ночью. И вот, он снова говорил.

— Какой смысл, что ты сейчас не пьёшь? Ты же понимаешь, что это не навсегда… Вспомни, сколько было попыток… Зло ведь не в алкоголе, а в тебе. С этой дрянью просто легче оставаться на плаву, легче не повеситься. Здоровье? Да нет, тебе наплевать на здоровье. Ради кого-то? Таких людей не осталось. Ты ведь можешь сдерживаться. Можешь, наверное, всю оставшуюся жизнь. Но зачем? Теперь можно пить и в меру, больше так не напиваться. Ну, может, посидишь ещё пару месяцев, удостоверишься, что бросил, и будем потихоньку, по-культурному.

Настоящий Афоня терпел, как мог, стараясь игнорировать этот голос. Понимая, что в нём говорит зависимость, что с ней нет смысла спорить. Да и ответить, если честно, ей было нечего.

Бродяга подкладывал салата и наблюдал за гостями, которые постепенно пьянели. Кто-то танцевал, кто-то рассказывал соседу по столу что-нибудь сокровенное, кто-то всем подливал и громко смеялся. Сидеть там трезвым было очень скучно, окружающие казались нелепыми и предсказуемыми, словно дети. Загадочные женщины становились до мерзости просты, а умные мужчины — поверхностны. Был там и одинокий печальный дядя Паша, потерянно смотрящий сквозь всех и пьющий без закуски.

Вдруг, кто-то вспомнил про время, музыка резко оборвалась, был включён телевизор. Афоня столько времени не смотрел телевизор, а там всё то же. Всё то же, что и раньше. Словно, где-то в телебашне заело кассету с записью — годы идут, а она всё крутится и крутится. Те же нехитрые истины, те же бородатые шутки, те же забытые песни. Звучат поздравления, тикают Кремлёвские часы. Все думают, что для счастья этого достаточно. Поднимаются тосты — «с Новым годом!».

Афоня выпил бокал лимонада и вышел покурить на улицу. Было волшебно тихо. Дым струился из сигареты, словно из трубы уютного маленького домика. Хотелось всё бросить и идти туда, вглубь лесов, идти и не останавливаться. Убежать, пока из воздуха не пропало волшебство, пока не испарилось и не потерялось среди орущих хмельных голосов.

Внезапно Афоню озарила визжащая вспышка света — соседи из коттеджа запускали салют. Вскоре весь дом высыпал на улицу посмотреть. У Антона родилась какая-то мысль, он подозвал к себе Юру, Вадика, гитариста Витю, они пошептались и на какое-то время исчезли. Фейерверки закончились, гости возвращались за стол, но вдруг прибежал Антон и позвал всех на «наш собственный» салют. Он повёл на заброшенный соседний участок, через дорогу. Там стоял старый ржавый трактор, а рядом ждали сообщники, с болгарками в руках. Все четверо влезли на крышу трактора и почти синхронно впились в неё жужжащим инструментом. Под общий гогот во все стороны полетели фонтаны искр. Это, действительно, было не хуже фейерверка — струи крохотных огоньков уносились вдаль, плавая в воздухе, будто крылья летящего феникса.

Гости вдоволь налюбовались и побрели обратно. Афоня обратно уже не хотел. Бродяга сделал пару кругов по деревне и пошёл домой, спать. Он закрывал глаза с улыбкой на лице, всюду ощущалось приближение чуда.

***

Следующее утро было, и правда, чудесным. За окном — сказочный пейзаж, запах чего-то вкусного по всему дому и радостные крики Серёженьки, открывающего новогодний подарок. Наверное, этот год всё-таки станет особенным.

Афоня пошёл на кухню, там хозяйничала баба Зина, рядом Серёжа играл большим игрушечным роботом. Бабушка улыбнулась и протянула бродяге маленькую коробочку — «с Новым годом!». В коробочке лежала блестящая бензиновая зажигалка серебристого цвета. Афоня обнял бабу Зину.

— Спасибо, мне только в ответ подарить нечего.

— А как же — трезвость.

Афоня засмеялся и сел завтракать.

В доме воцарился уют, дни тянулись в идиллическом спокойствии. Афоня постоянно сидел у окна с книжкой и думал о будущем, о том, что в жизни делать дальше. Только на ум ничего не шло. Подсказку ему дала сама жизнь, как и всегда неожиданно, пробивая до костей холодом своего решения. Умерла баба Зина.

Ушла в гости к Зориным и пропала. Казалось, просто задерживается, но вместо неё постучал сильно взволнованный Юра. Он срочно вытащил Афоню на улицу.

— Баба Зина умерла.

— Чего?

— Пойдём.

Афоня в этот момент совсем не понимал слов, не придавал им никакого значения, просто пошёл за Юрой. Там, у дороги, он увидел синее заледеневшее лицо, припорошенное снегом. Оно выражало ужас и боль, но вместе с тем и какое-то особое спокойствие, присущее, наверное, только мертвецам. Глаза и рот у неё были открыты, руки неестественно вывернуты, пальцы скрючены. Это было так неожиданно и больно, что Афоню словно оглушило. Он на какое-то время совсем лишился эмоций и с равнодушным автоматизмом отвечал на вопросы, не вникая даже в их суть.

Серёженьку отвели к Зориным, пока ничего не говоря. Вызвали полицию и скорую. Для бродяги всё шло фоном, словно во сне. Он погрузился в свою внутреннюю тьму, а на внешние раздражители отвечал рефлекторно. Благо, приехавшие всё понимали. Видели, что бабушка умерла от старости, не затягивали.

Афоня вернулся домой, он был совсем один. Бродил по едва освещённому дому и курил, нервно щёлкая крышечкой новой зажигалки. Он жалел себя, собирал воедино все худшие моменты жизни и добавлял к ним смерть бабы Зины. В тот момент её смерть воспринималась, как издёвка жизни, вновь выдёргивавшей землю из-под ног. Бродяга истерично смеялся над собой, повторяя что-то вроде: «Не будет тебе, Афоня, счастья, нигде не будет, ни в чём. А почему? Да просто так». Баба Зина была для него шансом начать всё заново. Она умерла. Афоня ощущал себя проклятым, обречённым на жалкое, бессмысленное и одинокое существование. Снова пустота, снова мрак.

За ночь так и не уснул. Хотелось выпить, но не сильнее, чем повеситься. Он уже привык бороть в себе это чувство, только поэтому не сорвался. Был зол на себя и, себе же в наказание, не хотел облегчать боль. Бродить по дому кругами надоело, и он упал в кресло с горящей самокруткой в руках. Стряхивал пепел прямо на пол, попадая на бороду и одежду. Был страшно утомлён бесцельной, беспощадной жалостью к себе. В изнывающей от боли голове зудел вопрос: «что дальше?». В воспалённом мозгу размытой картинкой пейзаж — волны, песчаный берег, пальмы, слепящее глаза солнце.

Афоня скидал вещи в портфель, достал палатку, и теперь оставалось только занять денег на билет. Он решил дождаться утра. Бродяга заварил чаю и полностью собранный, с портфелем на коленях сидел в кресле. Безнадёжно смотрел в пустоту, цедил кипяток из чашки, беспрерывно курил.

За попытками побороть мигрень крепким чаем, он дождался утра и усталым шагом отправился к Юре. Тот выглядел помятым, наверное, тоже не спал.

— А, Афоня, заходи…

— Извини, некогда. Хотел взаймы попросить. Я сейчас уезжаю, когда вернусь не знаю, может, не вернусь.

— Да, конечно, я как раз бабе Зине был должен, отдам тебе. Ты не теряйся, тут тебе рады, ты приезжай обратно.

— Спасибо большое, Юра, за всё спасибо. Может, ещё свидимся.

Афоня крепко пожал Юре руку и пошёл. Прямо по дороге, прочь из Полевой.

***

По сторонам росли плотные ряды елей, почти не было ветра, в воздухе витала пряная зимняя свежесть. На душе стало немного легче. Афоня чувствовал, что не выдержит похорон, воющих надрывных плачей и горькой водки. Он шёл, скрипя снегом под ногами, и задумчиво смотрел вперёд, ощущал себя так, словно прожил ещё одну жизнь.

Прошло несколько часов, Афоня шагал уже по трассе, пытаясь выловить попутку. Машин ехало очень мало, никто не останавливался. Над бродягой повисла усталость, отсутствие сна делало движения и мысли нервными, он стал замерзать. Наконец, какой-то мужичок на старенькой серой легковушке притормозил рядом.

— Куда тебе?

— До города.

— Садись.

Водителю было лет сорок, гладко выбритый, одет во всё чёрное, кроме синих джинсов. На вопрос, куда и откуда, Афоня отвечал, что из деревни домой — машина сломалась. Затем минут двадцать монолога про автомобили и личную жизнь водителя. В какой-то момент Афоня уснул. Он проспал до самого города, там водитель его разбудил и спросил, куда именно надо. За пару минут они доехали до вокзала, и бродяге пришлось выйти на стужу из мягкого тёплого салона.

На кассе он, не раздумывая, попросил ближайший билет куда-нибудь к морю, всё равно куда. Ещё час ожидания, приехал поезд. Перед посадкой Афоня выкурил самокрутку, их почти уже не осталось, покосился на провожающих и устало забрался в вагон.

***

Беспрерывный стук колес надёжно хранил Афонин сон. Он открыл глаза только ночью, на какой-то большой остановке. Первым делом вышел покурить. Стояли где-то у крупного города, вдалеке был слышен вокзальный шум. Холодные фонари ослепляли, отражаясь от огромной паутины железных дорог.

Афоня вернулся и сел за стол. Снег в окне пропускал через себя яркие лучи, освещая белым бархатом опустевший вагон. Только сейчас по голове ударило тяжестью и страхом произошедшего. Только сейчас Афоня понял, что Серёженьке теперь светит детдом. Понял, как, на самом деле, много сделала покойная старушка для случайного бродяги. Он уткнулся головой в холодный стол и заплакал. Теперь хотелось только одного — лечь на пустой песчаный берег и забыть всё — всё, что было в жизни. Забыть себя и всех, кто был когда-то рядом, начать сначала. Не хотелось пить, хотелось никогда не рождаться.

***

Через какое-то время чувства улеглись — одолевал страшный голод. Афоня купил у сонной проводницы несколько коробочек с заварной лапшой. За окном тянулась единая нескончаемая белизна, переходящая в ночное звёздное небо. Из коробочки валил густой бульонный пар.

И всё-таки, поезда хороши со всех сторон, едешь ты в вагоне товарняка, в кабине машиниста или на боковушке в плацкарте. Всегда сопутствует тебе неуловимое волшебство, пьянящее чувство свободы.

Постепенно становилось всё теплее и теплее, за окном всё меньше снега, пока он не исчез совсем.

Часть 3

Афоня вышел на перрон. Накрапывал мелкий моросящий дождик, дул прохладный осенний ветер. По сравнению со снежной морозной зимой, в нескольких сутках пути, погода была роскошная. Он закурил и, первым делом, отправился к морю.

Бесконечное, сильное, чёрное, словно ночь. Бушующее каждой капелькой, но при этом такое гибкое и внутренне спокойное. Афоня сидел один на огромном пляже, обдуваемый резким холодным ветром. Он был умиротворён, теперь только море имело значение. Руки, словно струны, перебирали гладкие камушки, последний табак догорал в самокрутке.

Время летело незаметно, но пора было найти место для ночлега и какую-нибудь работу. Афоня взвалил рюкзак на плечи и пошёл. К нему вернулись тоска и безнадёжность, гнетущее чувство реальности.

Он запасся папиросами, водой и консервами, деньги пока были, их точно должно было хватить до первой зарплаты. Отправился искать место для палатки. Лагерь на пляже, как Афоня представлял себе изначально, сделать проблематично: продувной ветер и ни единой хворостинки для костра. По невнятным советам людей бродяга забрёл в самый край города, по длинному подъёму из наклонных дорог и ступенек. Только там нашлось что-то вроде лесопарка.

Гористая местность отзывалась одышкой и ноющей усталостью в ногах. Вдали виднелись холмы, покрытые лесом, и небольшой кусочек моря. Место было хорошее. Стволы деревьев защищали от резкого ветра, ветви и листья от дождя, а валежник для костра был всюду, под ногами.

Афоня нашёл место посвободнее, разложил палатку и стал разводить костёр. Было тепло — в его родном городе, иногда, август бывает холоднее, чем здесь зима. Огонь приятным жаром обнимал тело, закалённое вьюгами, и согревал землю вокруг костра. На раскалённом камне стояла консервная банка, источавшая аппетитный мясной дух.

Ночью бродяга долго не мог заснуть, отвык уже от бродячей жизни. А ещё в голове всё крутилась деревня, баба Зина и соседи. Наверное, Серёже должны были сказать.

***

Проснулся Афоня помятый. Развёл огонь, перекусил и, сложив палатку, пошёл в город. Всё кругом было по-осеннему тоскливо. Наверное, это всё же лучше, чем по-зимнему мрачно. Он зашёл в киоск и купил там газету с объявлениями. Нашёл скамейку, где потише, закурил и начал листать. Грузчик, разнорабочий, помощник где-то на производстве и прочее, в этом духе. Он выписал номера отдельно, на полях, и отправился на поиски телефона.

Нашёл телефон в небольшой забегаловке неподалёку, купил там кофе и стал звонить. Лучшим казалось предложение работы грузчиком в одном из городских магазинов. Сначала он позвонил туда. Голос в трубке обрадовался, жалуясь на нехватку людей, и пригласил завтра же приходить на работу. Довольный собой Афоня допил кофе и отправился шататься по городу — в запасе был ещё целый свободный день.

Ради интереса он решил посмотреть, где будет работать, и пришёл по назначенному адресу. Бродяга закрыл лицо руками и громко рассмеялся. Магазин назывался «Винная Галактика». От судьбы, кажется, не убежишь. А ведь в последнее время он о спиртном даже не думал. Ну, что ж, странно было бы делать вид, что алкоголя теперь не существует, не отказываться же от работы.

Афоня ещё немного погулял и вернулся назад на вчерашнее место. Проводил взглядом застенчивое солнце, уходящее за горизонт, поужинал и вполне счастливый лёг спать.

Рядом, у изголовья, стояли маленькие часы будильник, купленные на городской барахолке. Они уже многое повидали, все в царапинах и вмятинах, однако трезвонили добротно и честно разбудили рано утром. Афоня наскоро поел, быстренько спустился к морю, развёл там костёр и нехотя пару раз окунулся. Другого способа вымыться не было, так что выбирать не приходилось. И вот, он свежий и бодрый отправился на работу, гремя своими пожитками, которые всегда были за спиной.

На месте Афоню встретил весёлый и очень подвижный администратор Лёха. Высокий, худой, темноволосый парень лет двадцати пяти. Он поприветствовал новобранца, завёл в небольшой кабинетик и сказал, что сейчас они оформят нужные бумаги. Тут Афоню по голове ударило мыслью, что из документов у него только паспорт.

— Слушай, Алексей, я, конечно, всё понимаю, но я здесь не очень надолго, а вам всё равно людей не хватает. Давай неофициально, так проще будет.

Лёха немного подумал, бегая глазами по комнате.

— Хорошо, так действительно проще будет, особенно на первое время, а там посмотрим. Ну-с… Можешь тогда приступать.

Работа была ожидаемо незамысловатой: разгружать машины, таская ящики бутылок, на складе эти ящики разбирать и выставлять продукцию на полки.

С улицы казалось, что это маленький винный магазинчик. Но изнутри тянулся длинный зал разной всячины, от безалкогольного пива до абсента. Магазин находился в центре большого спального района, на окраине. И в курортный сезон, видимо, приносил такие сверхприбыли, что зимой мог позволить себе пару людей персонала и пустой зал без единого покупателя. Хотя, когда Афоня это заметил, ему с усмешкой ответили «ничего, подожди выходных».

***

Так потихонечку и потянулась новая жизнь. С утра — работа, вечером — палатка и костёр. На какое-то время это заполнило все Афонины мысли, вытеснив прежнюю тяжесть. Он быстро освоился и влился в коллектив. Помимо неугомонного Лёхи, который никогда не мог усидеть на месте, были ещё продавцы Марина и Серёжа. По возрасту примерно как Лёха, по характеру весёлые, любители выпить. По крайней мере, Серёжа каждый день покупал себе пиво, а Марина частенько приходила с похмелья. Большая дежурная бутылка минералки всегда обязательно стояла у кассовых аппаратов. Для своих магазин делал скидку и, кажется, грех было ей не пользоваться.

Афоня больше общался с Лёхой, неистощимым источником невероятных историй и глупых анекдотов. Однажды, ближе к концу рабочего дня, они разговорились, и болтливый администратор рассказал, что устраивает у себя, на днях вечеринку. Он пригласил Афоню, а заодно попросил подсобить, нужно было донести пару ящиков пива. От вечеринки Афоня, конечно, отказался, но с ящиками обещал помочь.

И вот, когда в павильоне погас свет, и был заперт последний замок, они отправились в путь. С неба лил холодный мелкий дождик, резкие порывы ветра норовили сорвать с головы капюшон. Они шли по спальным районам, которые, наверное, по всей стране одинаковые. Унылые серые хрущовки, и не менее унылый новострой. Иногда на глаза попадались улочки частных домов. Они были так плотно и близко построены, что, казалось, стояли в утренней автобусной давке. Каждый дом на свой манер, кто во что горазд. Тут и действительно шикарные дворцы, стоящие целые состояния, и наскоро возведённые бараки, для сдачи тем туристам, что победнее.

Лёха выдал гостю тапочки и позвал немного посидеть. Афоне спешить было некуда, и он вальнулся на мягкий кожаный диванчик в гостиной. Квартира — довольно просторная двушка, обставленная не так чтобы дорого, но со вкусом. Хозяин включил какую-то музыку и ушёл переодеваться в другую комнату. Он вернулся с небольшой жестяной коробочкой в руках, в таких хозяйки обычно хранят нитки с иголками.

— Мяу будешь?

— Чего?

— Мефедрон, говорю, будешь? Давай по дорожке.

— Это что? Наркотики что ли? Не-не-не, извиняй, не любитель.

— Даже травки не хочешь? Смотри, у меня уже и косячок свернут.

Он достал из коробочки пакетик порошка и толстую самокрутку, раскачивая их в руках, словно на чашах весов.

— Нет, я же говорю, не любитель…

Лёха рассмеялся:

— ЗОЖник что ли? На, хоть пивка выпей. А я вот, пожалуй, дуну, меф в одного не люблю.

Афоне в руки прилетела банка пива. Лёха уселся рядом и подкурился, распространяя по комнате белый дым, по запаху напоминающий что-то древесное. Бродяга неловко покрутил в руках банку и, сам не зная почему, решил выпить. Может, на контрасте с вонючей коробочкой пиво показалось ерундой, которой не стоит опасаться, а может, не хотел обижать Лёху. Но что бы то ни было, он с характерным щелчком открыл банку и с первым же глотком забыл все зароки и обещания. Афоня сорвался. За тот вечер, правда, выпил только одну банку и ушёл. Лёха был уже не способен к беседе, он надолго залипал в одну точку и беспричинно смеялся.

Бродяга шёл по улице с чётким ощущением того, что обманул систему. Что выпил и больше не хочет, что выпил и идёт делать свои дела. Прекрасно соображает, а не валяется избитый на вокзале.

***

На следующий день Лёха встретил Афоню довольным смехом.

— Убийственная вещь, зря ты вчера отказался.

Афоня тоже внутри усмехнулся, знал, что не зря, он чувствовал себя полным хозяином ситуации. С этим чувством прошёл весь день. Таская ящики винных бутылок, он думал, что выпивают почти все люди в мире, что можно делать это аккуратно и культурно. Зачем пить запоями и спать на скамейках? Полный отказ от алкоголя — признание поражения, признание того, что ты не справляешься. А Афоня не собирался проигрывать. У него теперь была новая цель — разумное потребление. Он знал, что алкоголь не властен над ним, потому что вчера он выпил только одно пиво. Выпил и не ушёл в запой, выпил и с утра на работе.

Всю неделю он думал об этом и в пятницу снова разрешил себе банку пива. Снова только одну.

Вскоре у Серёжи был день рождения. Он проставлялся — организовал закуску и хорошее виски. Всем коллективом они распили бутылку и разошлись. Афоня, конечно, тоже был с ними — его самоуверенность росла. Может, и не было никакой зависимости, а стоило просто меньше пить?

Раз не ушёл в запой даже после крепкой выпивки, то в пятницу и пива взял побольше. За пятницей настали выходные, долгие и скучные. Деньги в кармане ещё не перевелись, и бродяга решил продолжать эксперименты с алкоголем. Он отправился в бар. Афоня подумал, что раз уж пить по-культурному, то и делать это в специальных местах. Нашёл недорогой бар, на окраине, который назывался то ли «Ракушка», то ли «Волна». Он был сколочен в нарочито пляжном стиле, несмотря на то, что до ближайшего пляжа было сорок минут езды.

Афоня пришёл рано, сейчас там пили в основном кофе, играла спокойная музыка. Бродяга сел за столик и наобум выбрал из списка коктейль. Невероятно долго тянул через трубочку что-то вишнёво-карамельное. Уходить не хотелось, Афоня решил продегустировать ещё парочку. Ну, чтобы точно не ошибиться в следующий раз. Так к вечеру он перепробовал, наверное, всю коктейльную карту.

Обстановка в баре сменилась: музыка заиграла танцевальная и бодрая, танцпол подсветили разноцветными прожекторами. Зал потихоньку наполнялся весёлыми шумными компаниями. Афоня вошёл в кураж и переместился к бару, заказывая уже напитки покрепче. Потом захотелось «вспомнить молодость» и он отправился на танцпол. Отплясав пару песен, запыхался и пошёл в курилку. Там стояла компания из трёх друзей, один из них попросил подкуриться. Как-то невероятно легко завязался разговор и они позвали Афоню к себе за столик. Сидели и о чём-то говорили, много смеялись. Всё было хорошо, но какое-то количество тостов спустя память стала пропадать. События сохранились только урывками. Вот они пьют, вот Афоня улыбается себе в зеркало, в туалете, вот о чем-то спорят в курилке, садятся в машину, куда-то едут.

***

Афоня проснулся. Он лежал посреди комнаты на голом матрасе. Находился непонятно где, на чьей-то пустой квартире. Пол — словно склад бутылок на ликероводочном заводе. Ничего не понимая, встал осмотреться. Во второй комнате обнаружил собутыльников. Один спал на вонючем заблёванном полу, а другой по-королевски развалился на диване. Кроме дивана в комнате не было совершенно ничего. В голове ничего, кроме боли, нащупал в кармане сигареты и пошёл на балкон. Потерял свою серебристую зажигалку — вместо неё коробок спичек. Афоня закурил. Всё болело, словно крутили в узел или швыряли об стенку. Первой мыслью было что-то вроде: «Ну, да. А чего я ждал? Всё правильно. Рано или поздно это должно было случиться».

Отвратительно. И не от того что проснулся в какой-то дыре, и не от того что ничего не помнил и уж точно не от мерзкого запаха, который просочился даже на балкон. Афоня всё осознал, взглянул на жизнь ещё раз. Почувствовал предрешённость поражения, что он ничего не может изменить, что все его начинания заканчивались и впредь будут заканчиваться крахом, что ни в чём нет смысла. Хотелось обрубить всё раз и навсегда, прыгнуть с балкона. Останавливал страх, сковывал, держал в тюрьме бесполезной и тупой жизни. Трясущаяся похмельная рука через раз попадала сигаретой в рот. На улице было, как и на душе — темно, холодно, одиноко и безнадёжно. Афоня выкинул сигарету, которой уже раз пять в подряд не смог прицелить в губы. Со злости пнул по бортику балкона.

В квартире что-то зашевелилось, на звук вышел один из собутыльников. Встал рядом с Афоней и молча закурил. Собутыльник был лысый, ему, кажется, ещё не было тридцати. Это тот, что лежал на диване.

— Ну, чё, Афоня, как ты?

— Херово, я вообще ничего не помню, сколько хоть времени-то прошло.

— Ну, с момента как вы ко мне приехали, уже третьи сутки идут.

Оказалось, что из бара Афоня уезжал только с одним из той компании, он отвез его сюда, где они почти беспрерывно пили, пока не закончились деньги и водка.

Афоня ещё постоял на балконе, попрощался с лысым, оделся и ушёл. Никуда идти не хотелось, а тем более, не хотелось оставаться, и он, совершенно опустошённый, медленно брёл в сырой темноте. На автомате развёл костёр, нашёл припрятанный рюкзак, где даже оставались какие-то деньги, достал спальный мешок и просто лёг в нём у огня. Ни готовить, ни раскладывать палатку не было сил. Он лежал и смотрел на чёрное зимнее небо. Всё было безразлично. Тело зачем-то поддерживало жизнедеятельность, ещё дышало и потряхивало сердцем. Завёл будильник на работу — не знал зачем, руки сами тянулись к часам и крутили заводной механизм. Сами по себе, наравне с дыханием и биением сердца.

***

С утра было тяжело и холодно. Он пошёл в магазин. С полной уверенностью, что уволят, и даже безразличием на этот счёт.

На работе Лёха пытался сделать строгое лицо, но не удерживал взгляд в одной точке и так часто моргал, что выглядел, скорее, нелепо.

— Где был?

— Забухал.

После этих слов Лёхе почему-то стало весело, он заулыбался во весь рот, чуть даже не засмеялся.

— Ну, ладно, иди, работай, чтоб больше не повторялось.

Афоня пожал плечами и отправился таскать ящики.

В конце рабочего дня взял бутылку. Азарт куда-то пропал, он не вливал в себя глоток за глотком. Приготовил на костре консервы, сел в палатку, и не спеша пил. Внутри была чёрная сосущая грусть. Он смотрел пустым взглядом, куда-то далеко вперёд, куда-то сквозь мир. Гулял в закоулках памяти и снова давил на старые раны. Так он провёл несколько дней: с утра работал, а вечером в одиночку пил, пока деньги совсем не закончились. Потом то же, но без водки. Сидел в палатке, смотря в пустоту, или тщетно пытался уснуть.

Было плохо, но он знал только одно лекарство. Поэтому, как только получил зарплату, сразу отправился её пропивать. Слонялся по городу, от магазина к магазину. На работу ходить перестал — не видел смысла — как, впрочем, ни в чём. Не напивался до беспамятства, просто держал то состояние, когда на всё наплевать и туман в голове не даёт просочиться тупой безнадёге. Ходил со своим огромным туристическим портфелем за спиной и периодически делал глотки. Ночлег устраивал, где хотел, иногда не думая о тепле и просыпаясь простуженным. Афоня не мог сказать ни который день, ни который час, наверняка не мог сказать даже, жив он или мёртв. Стал похож на призрака, чья беспокойная тень всё бродит и бродит по пустынным городским закоулкам.

Однажды, он проснулся на скамейке. Просто лежал посреди города, а рюкзак с палаткой валялись под ногами. Никого вокруг, были ещё сумерки, солнце только собиралось показаться на горизонте. От одной только мысли о спиртном воротило наизнанку. Афоня не знал, что делать дальше, он плакал. Плакал и бился головой о перекладины скамейки. Внутри был вакуум, до жжения вяжущая пустота.

Когда Бродяга поутих, сел и закурил, на глаза попалось море. Небосвод над ним был мрачным, поднимались волны. Оно, словно, тянуло к себе, манило песней красавиц сирен. И он пошёл, поплёлся со своим неотлучным грузом за спиной.

Дул ветер, волны с шумным разбегом ныряли в гальку, на берег. Странно, но именно это бушующее надрывное море его успокаивало. Он смотрел заворожённый — глаз не мог оторвать. Афоня любил море, ради него, наверное, сюда и приехал.

Умереть можно в любой момент. С этим трудно опоздать. Но жить… Как жить дальше? Как он вообще умудрился забыть самое простое, самое важное. Как он смог разучиться жить?

***

От зарплаты оставались деньги, он немного успел потратить, ел и пил только самую дешёвую гадость. Пора было найти хоть какую-нибудь крышу над головой. Афоня немного оклемался, купил еды, выпил кофе и по старой схеме отправился за газетой с объявлениями. Трубку взяла пожилая женщина, сдававшая однушку на окраине. Просила сущие гроши, пару тысяч сверх коммуналки. Сказала, что надолго уедет и не хочет, чтобы квартира стояла зря, а за деньгами, в её отсутствие, будет приходить сын. Афоня записал адрес и сразу отправился туда.

Квартира была маленькая, но уютная, с мебелью и чисто прибранная. Бабушка владелица, несмотря на возраст, выглядела стильно и современно. Открыв дверь, она осмотрела Афоню с ног до головы очень неприятным взглядом, но всё-таки пустила и квартиру показала. А когда Афоня объявил, что ему всё нравится, она ещё раз пробежала по нему глазами и аккуратно спросила:

— Вы, молодой человек, наверное, хиппи?

Она улыбалась и с интересом ждала ответа. Афоня только сейчас понял, что не видел себя в зеркало уже страшное количество времени.

— Да, мир и любовь — он показал два пальца, сложенные в букву «V» — надоело жить в дороге, вот решил вспомнить удобства.

Старушка рассмеялась в ответ.

— Знаю-знаю — тоже когда-то молодой была.

Но вдруг она встрепенулась, будто что-то вспомнила, и, строго посмотрев Афоне в глаза, добавила:

— Только траву тут не курить и таблетки не есть, у меня тут не Вудсток.

Афоня дал ей предоплату, старушка протянула ключи, они попрощались. Бродягу захлестнуло чувство свободы и радости, ощущение перемен. Его настроение, словно маятник, качнулось из одной крайности в другую.

Он обошёл новые владения, будто крупный помещик, и всё внимательно осмотрел. Сбегал в магазин за едой и бытовой химией и, в первую очередь, помылся.

За прошедшее время Афоня страшно оброс, из зеркала на него смотрел совсем дикий первобытный человек. Волосы заполстились и скатались, их было уже не расчесать. А ещё он только сейчас заметил, что начал седеть. Афоня отыскал ножницы, взял бритву и избавился от длинной грязной бороды и копны неразделимых волос.

Из зеркала теперь смотрел кто-то чужой, он был моложе и чуточку счастливее. Но только у этого «другого» был шанс всё изменить, исправить. У него было будущее, которого у прежнего Афони быть не могло.

***

На следующий день он проснулся на мягком диване, в непривычно хорошем настроении. Выпил кофе, сходил в туалет, наконец, по-человечески, и решил заняться поиском работы. Газета объявлений была его неотлучным спутником. На странице «работа» ничего не изменилось. В квартире был телефон. Где-то не брали трубку, где-то отказывали, но грузчик на склад всё ещё требовался, Афоню позвали приходить завтра. Остаток дня бродяга провёл дома, смотря телевизор, он был счастлив, словно ребёнок. Это, определённо, был один из лучших дней за долгое-долгое время.

Склад находился на самом краю города, почти за его пределами. Там у Афони никаких документов не спрашивали и подписать ничего не просили. Посмотрели на телосложение, спросили, работал ли грузчиком раньше, и сказали, что берут.

Здесь было явно сложнее, чем в винном — склад принадлежал сети строительных магазинов. Без работы сидеть не приходилось. То и дело подъезжали машины, которые нужно было разгружать или загружать. И таскать не ящики пива, а строительные материалы типа бруса и арматуры.

Коллектив был большой, но не сказать, что дружный. Хмурые мужчины разных возрастов делали свою работу и расходились, кто куда. Кто-то домой, к семье, кто-то с друзьями в пивнушку.

К работе Афоня привык, вновь потянулись трудовые будни. С утра на автобус — вечером на диван. Сейчас бродяге такая схема вполне нравилась. Пить не хотелось, всё потихоньку налаживалось.

***

Так он прожил несколько недель. Уже успел заплатить за квартиру, выучил мужиков в курилке по именам, знал, где в округе какие магазины, наизусть помнил расписание любимых каналов. И как-то вдруг, едва заметно, он стал скучать. Да, пожалуй, скука была первым чувством.

Он постоянно чего-то хотел, это прямо-таки грудь жгло, вот только не знал чего. Открывал мысленно список всего, что может и что должен сделать, но желаемого там не находил. Тогда Афоня шёл на компромисс и просто включал телевизор, он здорово отвлекал, в первое время. Там, казалось, знали, чего ты хочешь, даже у тебя не спрашивая. Сейчас новости, потом фильм, потом передача про поваров, а потом и сам не заметишь, как заснёшь. И с утра, вроде, легче, думаешь, вчера просто не с той ноги встал. Но всё повторяется. Снова опустошённый засыпаешь под рецепт запечённого цыплёнка.

Стало тянуть в винный, особенно, если в курилке обсуждали пьянку или по телевизору шла реклама пива. Алкоголь снился. Снилось, как Афоня сидит и с кем-то выпивает, чётко ощущая, что ему очень-очень хорошо, так хорошо, как никогда в жизни ещё не было. Он просыпался под треск будильника и, хоть локти грызи, хотелось сходить за бутылкой. Но Афоня не шёл — держался. Пытался себе втолковать, мол, только сон, ничего там такого невероятного нет. Но сам же себе не верил — сорваться, действительно, очень хотелось.

***

За скукой последовала слабость. Она выражалась во всём — от серьёзных дел, до несущественных мелочей. Всё началось с ненависти к будильнику. Всю ночь Афоня, бывало, ворочался, засыпая только под утро. И тут этот мерзкий звон. А бывало, спать ляжет вовремя, даже немного раньше. Но только откроет глаза и уже ощущает усталость.

Это было не только утром, в остальное время его одолевала лень. Еда попроще, чтоб недолго готовить, есть поменьше, чтобы не идти в магазин. Доходило до того, что когда он валялся и смотрел телевизор, а ему хотелось в туалет, он терпел до последнего. Пока мог сдерживать — лежал — было трудно заставить себя встать.

***

Дни текли. Пришло чувство печали. Внутри катился снежный ком, собирающий всё больше тяжести и усталости. Афоня осознал, что находится в ловушке, когда сбился со счёта дней; когда телевизор стал ненавистен; когда в утренней толкучке автобуса с ним начал здороваться контролёр. Жизнь, её старания, плоды перестали приносить удовольствие. Появилась тоска. По другой жизни, по лучшему себе, по былой любви, по чувству свободы, беззаботности. Тоска по той жизни, которую ещё ребёнком представляешь в своей маленькой лёгкой голове. Представляешь вместо той, жестокой и до тошноты однообразной, которая идёт за окном. Идёт каждый день.

***

Следом за печалью к Афоне пришла апатия. Он и сам не понял, как всё началось. Наверное, он впервые остался один. Без родителей, девушки, алкоголя, знакомых, друзей, собутыльников, сожителей. Вообще один. Быстро ушли интерес переезда и вкус к работе. Афоня перестал замечать мир вокруг. Его настигло то, от чего он всю жизнь прятался и бежал. Это был он сам. Афоня понял, что не знает себя. Никогда не знал. Сначала он отражал желания родителей, потом жил лишь своей девушкой, забыв себя как существо, как личность. Он будто не ощущал своего физического тела, не понимал, что значит самому чего-то хотеть. Казалось, он не герой, только сторонний наблюдатель. Будто смотрит кино. Влюблён в главную героиню, понимает, как всё началось и как должно закончиться. Смотрит в кинотеатре, не помня себя, полностью погрузившись в тот мир. И вдруг — свет гаснет, экран тухнет. Он понимает, что сидит один в пустом зале. Но кто он, как тут оказался, куда идти дальше, что делать — он не знает. Он надломлен, опустошён, обескуражен. Словно глухой от рождения вдруг обрёл слух, и первое, что услышал, было то, как на него грубо ругаются и кричат. Когда всё исчезло, рядом не было людей, которые знали бы всё за него. Тогда он пошёл пить — вино знало что делать. Вино всегда хочет только одного: ещё и ещё вина. А когда и оно исчезло, он снова остался один, в огромном-огромном мире. Словно неожиданно повзрослевший ребёнок. Словно последний человек на земле.

***

И вот он ощущал апатию. А значит не хотел ничего и не испытывал чувств, кроме ноющей неутолимой тоски. Шёл вперёд, но двигался по кругу. Снова пытался сесть на кресло в кинотеатре и продолжить просмотр. Ведь этим он занимался всю жизнь, больше ничего не знал и не умел. Проблема была лишь в том, что кино закончилось. Но умеющий лишь наблюдать не пошёл создавать жизнь. Он продолжил наблюдать. Поставил на карте точки: дом, работа, магазин. И, уйдя, спрятавшись куда-то глубоко в себя, подглядывал, как его тело устало и бессмысленно мечется между ними. Так казалось лучше, правильнее, привычнее. Смотреть, как течение носит его по кругу. А начать жить самому, понять и определиться, чего хочет, выбрать направление — он был не в силах. Не умел и боялся, не верил, что так можно. Цеплялся за призраков прошлого, спрашивая у них: «что дальше?». Но они молчали, а он всё глубжезарывался в себя и всё хуже видел, что происходит снаружи.

Только внутри, в глубине сознания, было не легче. Все силы и всё внимание теперь были направлены туда, на мысли и самокопания. Отвлекала, пожалуй, только работа.

Внешне же всё было по-старому: ездил на автобусе, стоял в очереди, смотрел телевизор. Хотя, на самом деле, уже не смотрел, просто ящик трещал на фоне, чтоб совсем не сойти с ума, чтобы было не так одиноко.

***

Афоня мог часами сидеть или лежать и смотреть в одну точку. В эти моменты он не хотел признавать, что всё взаправду, что всё действительно происходит наяву. Хотелось думать, что когда-то давно он просто уснул и попал в затянувшийся кошмар. Будто в большом спектакле жизни на него больше не написано реплик. Он сидит за кулисами и смотрит, как играют другие. Ждёт, когда всё закончится. На бис не позовут, да он бы и не пошёл. Совсем скоро будут кланяться актеры, зрители разойдутся, всё опустеет. Всё как всегда. И ему плевать, что роль эпизодическая, главной и не хотелось. Хотелось просто уйти, улизнуть пораньше, куда не важно, только бы не сидеть за этими проклятыми кулисами и не выходить больше на сцену. Исчезнуть, обнулиться, уволиться. Шанс на счастье уже был — не получилось. Может, и не один был, всё равно, не получилось.

И как же надоели слова всяких глупцов, которые всю жизнь витают где-то радом. Сделай то, сделай там, тебе легче будет, всё изменится, мне и хуже было. Ну и что? Какая теперь разница? Тебе не противно выходить на вшивую сцену к неблагодарному зрителю — поздравляю.

Все ведь верят, что они особенные, что талантливые или гениальные. Чем меньше сделали, тем сильнее верят. Мол, жизнь не дала, вокруг враги, завистники. Они находят себе это утешение и другим пытаются навязать. Легче же станет — полюби себя. Полюби себя, даже если ты последний неудачник и подлец, если ты идиот, если ты предатель. Закинь в голову росток высокомерия или придумай какую-нибудь отговорку, найди, чем глушить или как не замечать свою мерзость. Ведь ты прекрасен и мир прекрасен, и никак иначе. А смысла не видишь, потому что плохо искал. Все находят, а ты и не искал. Сам хочешь страдать и придумывать, чтоб тебя пожалели. А он такой простой — полюби себя и займись делом. Полюби себя за то, какой ты жалкий, и иди, займись своей тяжёлой ненавистной работой, перестань думать и не возникай. Или полюби себя за то, какой ты жестокий, и иди, убивай одиноких прохожих в вечернем парке. Не важно, рецепт единый для всех. Делай что хочешь, только не забивай голову мыслями. Продолжай механические движения, не выбивайся из системы. Зачем страдать, когда можно работать. Можно уставать до такой степени, что сесть на стул уже будет великим наслаждением. Зачем нужен рай, ведь после ада всё покажется блаженством. Не дай мыслям просочиться в сознание, забей день делами и доживи, наконец, эту жизнь. Но зачем? Зачем так жить? Чтобы предсмертные муки принесли наибольшее в жизни наслаждение? Но если смысл в том, что что-то закончится, тогда зачем это что-то начинать? Терпеть ради того, чтоб терпение прервала смерть? А главное, при этом выдумать какую-нибудь жвачку для мозгов и другим её советовать, чтобы ерундой не занимались, а страдать перестали: «на вот, пожуй, легче станет».

***

Когда Афоня шёл на работу или с работы, глаз невольно цеплялся за фигуры симпатичных девушек. Их милые, но страшно пустые и глупые лица не выражали ничего, кроме непринуждённой улыбочки. В последнее время, он всё чаще вспоминал её, свою вселенную, свою жизнь и любовь. В ней можно было найти абсолютно всё. Он до сих пор любил её. Само существование других женщин казалось оскорблением в её адрес, пародией, жалким подражанием. Он до сих пор любил её и до сих пор ненавидел себя. Пусть даже понимал, что не виноват в её смерти: он не знал, ничего сделать не мог. Но без неё — уже не существовало его. Он ненавидел себя за своё одиночество. Презирал себя за то, что без неё он не умеет и не хочет жить.

***

Хоть Афоня и замкнулся в себе, общаться ему всё-таки приходилось. С коллегами на работе, с кассиршей в магазине, отвечать на приветствия соседей. Но с каждым днём, после того как он бросил пить, люди вокруг становились всё ненавистнее и отвратительнее. Казались глупыми, грубыми, однотипными. Словно дешёвые роботы они каждый день говорили и делали одно и то же. Круг их тем был узок и зациклен на них самих. Каждый день повторяли одинаковые ритуалы, выполняли одну и ту же работу, смотрели всё те же бессмысленные телешоу. И каждый день, снова и снова, они это обсуждали. Но когда люди особенно раздражали Афоню, он оглядывался на себя. Вспоминал свою жизнь, что ему совсем нечего и не с кем обсудить, что у него не осталось даже бытовых ритуалов. Тогда ненависть к себе побеждала ненависть к окружающим, и он с каким-то особенным рвением растворялся в коллективе. Как можно внимательнее слушал безыдейную болтовню, пытался поддержать разговор. Изо всех сил старался найти мелочи, подтверждающие, что они действительно отличные ребята. Что, на самом деле, умные и интересные, что они лучше жалкого высокомерного бродяги.

***

Будни сменяются выходными, выходные буднями. В свободное время становится только хуже. Отдохнуть совсем не получается. Какая-то моральная усталость постоянно шумит фоном. Всю неделю кажется, что работаешь ради выходных, считаешь дни до пятницы. А потом понимаешь, что делать в это свободное время нечего. Выходные — лишь тяжёлый промежуток между ненавистной работой. Всё, чем ни займёшься на выходных, кажется как бы иллюзорным. Кажется, что нет смысла заниматься чем-либо, помимо работы. Да и чего стоит дело, которому можешь уделить лишь пару немощных часов, втиснутых в график между сном и тасканием тяжестей. Когда привыкаешь тратить на себя только шестую часть суток, выходные кажутся обманом, в который не хочется верить, к которому не хочется привыкать.

Делать что-нибудь — лень, не делать ничего — оскорбление этих единственных свободных часов жизни. Всегда заранее рисуется утро понедельника. Оно требует от выходных чего-то интересного и приятного и, в то же время, их обесценивает. Напоминает, что жалкие два дня, так и не начавшись — закончатся, исчезнут, даже не вспомнятся. Выходные, словно, не идут и даже не проходят — они уже прошли. На протяжении двух дней тянется беспощадное ожидание, одёргивая несчастный разум, пытающийся хоть немного забыться.

***

И вот, как раз, в один из таких выходных, когда Афоня был в магазине, его рука соскользнула. В тележке с продуктами, помимо хлеба и колбасы, оказалась бутылка водки. Он пришёл домой и стал пить.

О, как же сильно она сгустила мрак в голове. Теперь спасения не было даже в алкоголе. Он, словно, принял лекарство и обнаружил, что симптомы болезни не исчезли, а обострились. Водка так ему опротивела: этот вкус, этот запах, эти толчки опьянения в голову. Афоня швырнул бутылку в стену — по кухне разлетелись осколки.

Снова попался на это лживое чувство. Будто туман в голове сделает легче. Будто тот мир, мир вещества, лучше и радостнее этого. Будто там нет печалей и тревог. Но ведь эта жгучая пустота остаётся, и ты остаёшься. Боль просто видится немного хуже, но вот она, по-прежнему перед глазами. А на следующее утро, когда ещё и похмелье делает всё в несколько раз острее, кажется, что туман действительно помогал. И замкнутый круг поедает тебя с головой. Ты своё плохо превращаешь во что-то худшее и, возвращаясь от сильной боли к обычной, создаёшь иллюзию облегчения. Бьёшь по стене головой, когда болит нога. Ненавидишь и обычное состояние, и состояние опьянения, но продолжаешь раскачивать качели, чтобы смутно ощущать избавление от собою же созданного ада. И ни во что уже не веришь, заживо сгорая в собственной печали. С каждым глотком приближая к смерти ненавистную жизнь.

***

Но жизнь продолжается. Снова работа, снова дом, снова давка в автобусе. В прошлом ведь тоже не было никакого смысла, так зачем притворяться, что раньше было лучше. Было лишь предчувствие. Мол, ещё чуть-чуть и наступит счастье, во всём. Говорил себе: вот сделаю, пройдёт время, наступит день, совсем немного и, наконец, будет хорошо. Только это «потом» никогда не наступало. Лучшим было предчувствие, но и оно было призрачным. Жизнь всегда закидывала приманку, чтобы ты продолжал стараться, надеяться. Может, никто, на самом деле, не счастлив. А те, кто ходят с довольными лицами, просто думают, что вот-вот поймают удачу за хвост. А что делать, если уже точно знаешь, что нет? Терпеть? Забыться? Продолжать?

Кроме смерти, кажется, выхода нет. Но есть какой-то клапан в мозгу, инстинкт, который не то чтобы запрещает, скорее, вечно откладывает, навевает страха. Как вообще можно жить в мире, где единственным выходом кажется самоубийство, на которое попросту не хватает духу?

***

Курилка, магазин, диван. Приветствия за руку, работа, обед. Новости по телевизору, оплата коммуналки, зарплата. Афоня лишился своего места. Дом не был домом, знакомые не были друзьями. Один, на съёмной квартире, он до конца не мог привыкнуть даже к кровати. Всё было чужим. Ощущал себя так, словно проживает не свою жизнь. Но он не знал, какая теперь его. Сколько бы их не прожил — всюду был лишним.

Смотрел в зеркало и не узнавал себя. Даже тело, казалось, ему не принадлежало. Всё вокруг было иллюзорным, не верилось ни в одно прикосновение, ни в один предмет. Может, он лишь сон или чья-то игрушка. Душа, случайно попавшая не в тот мир. А какой был тот? Может, его душа самая одинокая во вселенной. Она всегда плыла в пустоту среди чёрного холодного космоса. Нет, он не чувствовал себя чужим. Он постепенно переставал чувствовать что-либо вообще. Был лишь сгустком энергии, бесцельно переходящей из действия в действие, попусту рассеивающейся в пространстве.

***

Единственным приятным был момент между окончанием работы и приходом домой. Появлялось какое-то обманчивое предчувствие счастья, улица становилась красивее, спадала рабочая усталость.

А затем пустота. Одинокая мрачная квартира, словно, забирала силы. Афоня садился на стул, в коридоре, и просто сидел. Одетый, потный, усталый. Не находилось мотивации даже встать и раздеться. Пропадало всякое желание, к чему бы то ни было. Ни есть, ни думать, ни шевелиться. Иногда казалось, что это дома плохо, что на улице снова станет легко и хорошо. Но выбравшись на улицу, он сознавал, что идти некуда, не к кому, незачем. Насилу тащился пару кварталов, возвращался. Или садился на какую-нибудь скамейку и сидел так же беспомощно и обессилено, как и в коридоре, на стуле. Смотрел на прохожих или просто под ноги, внимательно разглядывал трещины на асфальте. И только когда уже очень хотелось есть и спать, приходилось идти домой. Лежать иногда по пол-ночи, ожидая момента, когда тело, наконец, отключится. Погружаться в безумные беспощадные сны.

***

Афоня всё глубже уходил в себя, в свои воспоминания. Юность, взросление, раннее детство, первые урывки сознания. Дворы, дороги, старая квартира, где он жил с родителями. Всё представлялось в сумраке — ночью, вечером. Совершенно опустелое, грустное, тоскливое. Одинокий мрачный двор, на окраине, где никого нет, только большая ива тихо шелестит листьями. Темная дорога, он на остановке, ждёт автобуса. Но автобус то ли задерживается, то ли совсем перестал ходить. И как он идёт маленький, откуда-то из гостей. Идёт, наверное, с родителями. Их лиц он не помнит. Видит перед глазами только тёмные силуэты и жёлтые фонари, едва освещающие дорогу.

Почему-то эти фрагменты всё кружились в сознании. Он представлял, что вернулся туда, бродит по этим одиноким мрачным местам. Без цели, без смысла. На их фоне окружающая реальность теряла краски. Не становилась светлее, оставалась такой же невыносимо печальной, но более тусклой. Словно не пригодной даже для страданий. Становилось тошно, но не было сил выйти из вязкого гипноза детской ностальгии. Он бродил по закоулкам сознания, пока не уснёт и не потеряет нить своей мысли. Растворялся в тысячах других не менее безрадостных вещей.

***

В какой-то момент Афоня почти перестал есть. Не то чтоб совсем, он ел очень мало. Во-первых, не было аппетита, во-вторых, сил и желания готовить. Ел, только когда уже стонал и болел желудок. Ел только то, что могло приготовиться в кипятке, желательно в течение пары минут. Крупы, лапшу, супы, пюре — всё быстрого приготовления. Пил в основном воду, так было проще. Да к тому же, ни чая, ни кофе не хотелось. Как ни странно, не хотелось даже умирать. Покончить с собой, казалось, слишком долго и сложно. Организм окончательно выходил на звериные инстинкты. Хотелось, чтобы мышцы не болели и живот не урчал, и снова ничего не хотелось до следующих усталости и голода.

***

В мыслях летели прошлое и настоящее. Абсолютно каждый фрагмент памяти был отвратителен. От раннего детства, до настоящего момента. Даже то, что когда-то казалось счастьем. Память неслась тёмным фоном, вновь и вновь протаскивая перед глазами всю Афонину жизнь. Словно он был Иудой, смотрящим в прошлое и понимающим, что ему никогда не стоило рождаться. Вспоминал мать и с немым вопросом вглядывался вглубь себя, спрашивая: «зачем?». Зачем несчастные люди рождают несчастных людей? Зачем продолжают этот страшный бессмысленный круговорот? Почему ещё не договорились и в один момент не прекратили человеческий род, не остановили размножение? Почему не перестали плодить существ, что могут лишь причинять и терпеть боль; посвящать жизнь гормонам и калориям; бояться, основывая на страхе целые цивилизации; плакать и умирать. Пытающихся романтизировать свои внутренние животные потребности. Больше всего любящих трогать друг друга и смотреть на яркое. А если увидели себя со стороны, романтизировать и это, свою потерянность и бессмыслицу. Валяться в грязи, вылезая из неё, только чтобы продолжать жрать, размножаться и работать. Или посчитать себя особенным и смеяться, и показывать копытцем на других, в сущности, таких же как и ты. Думая, что увидеть, заметить, сказать вслух — значит изменить.

***

Каждый день был похож на похмелье. Нескончаемое ощущение усталости и печали. Всё раздражало: каждый звук, каждый детский крик за окном, каждое лишнее движение. Афоня стал много лежать, ему постоянно хотелось спать. Но уснуть он не мог. Параноидальная тревога сменялась бессильной ленью и наоборот. А если уснуть всё-таки удавалось, то просыпаться было так отвратительно, хотелось, чтобы сон наполнял всю жизнь и никогда не кончался. Этого хотелось, пока сны не стали превращаться в кошмары. Абстрактные мрачные пятна, погружающие на новый уровень депрессии. Спасения не было. Пожирающее себя сознание во всём находило отрицание жизни. Афоня разрушал себя каждым действием, каждой мыслью. Он был, словно, гранатой без чеки, мог в любую секунду взорваться.

***

А что дальше? Чего добиваться? Денег? Деньги ему не нужны, в этом он давно убедился. Любовь? Где-то в глубине она до сих пор живёт: одинокая, безнадёжная, рвущая на части. Подкопить, уйти на «заслуженный» отдых? Но отдых навевает ещё большую пустоту и скуку. Мрак безделья и одиночества поглощает с головой. Никого видеть нет ни сил, ни желания. Делать, что бы то ни было, кажется совершенно бессмысленным.

Жизнь — это поглощение пищи; хождение в туалет; ожидание в очереди; телевизор на фоне; сон, полный кошмаров; стояние под душем; звон утреннего будильника; работа; боль в голове и спине; бесцельное обсуждение всего этого с коллегами и, кажется, всё. Остальное забывается, остального слишком мало, ничего больше не существует.

А потом? А потом смерть. Так может жизнь — это уравнение, где бесцельное существование нужно сократить? Но как же икс? Должно же быть что-то ещё. Наверное, нужно найти неизвестное. Зачем-то ведь этот пример существует. А другие, те кто счастливы, его просто решили? А может, они гуманитарии, и счастливы как раз потому, что никаких уравнений в глаза не видели. Или это всё бред и, что ни говори, суть вещей останется прежней, под каким углом не посмотришь. И жизнь не изменится, и смысла не появится. Никогда.

***

Видел, как они листают ленту в телефонах. Везде: в кафе, на улице, на работе. Нет, не пишут сообщения, не читают книги, не слушают музыку. Равнодушно листают ленту, иногда улыбаются. Бесконечная и бессмысленная, она не отложиться в памяти, не принесёт пользы. Да что там пользы, она ведь даже удовольствия почти не приносит. Её листают между делом, как бы заполняют пустоту. Лента тешит иллюзией действия, призраком удовольствия. Если не знаешь, чего хочешь — листай ленту. Вместо того чтобы подумать и решить или честно ничего не делать.

Так и в жизни. Не знаешь, чего, на самом деле, хочешь, или не хочешь ничего — листай что-нибудь. Найди работёнку, на которую будешь вставать по утрам. Найди пару, чтобы делала часть домашней работы, занималась с тобой сексом. Придумай, как от этого отдыхать. Желательно, что-то вроде телевизора или спортзала, что-то, где не нужно ничего выбирать. Садишься на диван и смотришь или берёшь гирю в руки и тягаешь. А кто ты такой, что, на самом деле, любишь, чего, на самом деле, хочешь? Какая разница? Пока заполняешь жизнь иллюзиями, перестаёшь верить, что возможно по-другому. Иллюзия работы, чтобы чувствовать, что на тебе держится общество. Семья, как на картинке, в учебнике, чтобы понимать, как много ты сделал для человечества. А иллюзия хобби, чтобы притворяться, что такую жизнь тебе кто-то навязал. Главное найти побольше утешений, а другим говорить, что не от чего страдать, что хватит притворяться.

Люди постоянно друг друга учат, хотя, на самом деле, совершенно потеряны, никто ничего толком не знает. Все тянут лямку. А если кто-то из неё вырвется — обрушатся на него. Потому что завидуют, хоть это и отрицают.

Совсем как с пятёрочником в школе. С тем, что не даёт списать. Казалось бы, от него не убудет. А ему завидно. Завидно тем, кто не тянул лямку, но остаётся в выигрыше. Ведь такой пятёрочник ненавидит уроки больше любого прогульщика. Но он терпит, и терпит, и терпит. Он и от вымученной пятерки не получает удовольствия — ищет его на лицах двоечников. Те, кто несчастен и чувствуют боль, дают этому пятёрочнику энергии, создают иллюзию его превосходства. А те, кто нагло смеются двойкам наперекор, взывают зависть — у него нет такой свободы.

Всегда любил тех отличников, что давали списать. Они не тянули лямку, им действительно нравилось учиться. Они не радовались чужим неудачам, им хотелось, чтобы и окружающие были счастливы. Им не нужно было казаться лучше остальных, не нужно было придумывать отговорок, они были пьяны от самого процесса. В этом, наверное, суть. Чтобы быть счастливым, нужно действительно кайфовать от процесса. Нужно, наверное, знать, чего хочешь, и просто делать. Или, как минимум, понять, чего точно не хочешь, и больше не делать никогда.

***

Эта мысль встряхнула Афоню. Он был удивлён, что его тонущее во тьме сознание выдало что-то вроде формулы счастья. Захотелось подышать свежим воздухом. Он встал с дивана, отправился в парк. Нашёл место в тени, сел на лавочку и закурил. Задумался, с чего всё началось, почему его разум стал себя разрушать. В парке играла гитара, пели что-то про любовь. После пожара, конечно. Он сидел и курил, смотря вдаль, не знал, что делать с этой мыслью дальше. Гитарист продолжал петь, Афоня стал вслушиваться:

Люди не зря говорят,

Что любят до гроба.

Ведь если один умрёт,

То любят уже другого.

И вдруг в Афоне что-то переломилось. А что вообще значит смерть? Любовь то живёт и никогда не умирала. Настоящая любовь бессмертна. И разве может жестокая и нелепая жизнь, со всеми её случайностями, любовь убить? Но ведь любовь — это лишь связь, её не может быть в пустоте. А значит, все, кто связан настоящей бессмертной любовью, тоже бессмертны. Любовь делает их такими.

Музыкант берёт последний аккорд, звук плавно угасает. Афоня подбегает к нему, крепко обнимает, бросает в шапку все деньги, что находит в карманах.

— Спасибо! Спасибо…

В этот момент Афоня словно просыпается ото сна. Только сейчас он понимает, что наступило лето, стоит опаляющая южная жара. Город полон туристов. И он, не думая больше ни минуты, отправляется к морю.

Каждая капелька необозримой бездонной толщи, казалось, хотела быть похожей на солнце, блистая в его лучах. Афоня скинул одежду, нырнул в теплые соленые волны. Вода, будто, смывала с него тяжесть, вымывала из него страх.

***

На следующее утро было паршиво, но определённо лучше, чем пару дней тому назад. Это было воскресенье, на работу только завтра. Пока валялся в постели, снова надвигалась апатия. Тогда Афоня встал, умылся, покурил и решил чем-нибудь заняться. Давно пора было сделать уборку. Он вымыл полы, посуду, вынес скопившийся мусор, принял душ.

К вечеру проголодался и решил что-нибудь приготовить. Именно приготовить, а не кинуть кружок колбасы на кусок хлеба. В старом буфете нашёл поваренную книгу, выбрал какой-то незнакомый салат и отправился в магазин. Придя домой, поставил что-то вариться, а что-то стал резать на досочке. Рука работала старательными, но пока неуклюжими, движениями. Из кастрюльки шёл пар, окна на кухне запотели. Афоня, словно в детстве, подошёл к мутному стеклу и стал рисовать пальцем. Нарисовал пальму и солнце над морскими волнами. Душа наполнилась спокойствием, он улыбался.

Еда была готова — Афоня порядком устал. Но это была приятная усталость. Эта усталость была куда лучше любой поддельной радости, типа опьянения. Получилось, на удивление, хорошо. Он поужинал и лёг спать, заснул быстро и крепко. Сегодня было, определённо, лучше.

***

Будильник. Работа. Тоска и тяжесть. Афоня ощущал бессмысленность своего пребывания там. Дома, вроде, тоже было пусто и одиноко. Но на работе жизнь невероятно сужалась и упрощалась. Казалось, то, что там делаешь, и есть твой предел. Простая физическая работа унижала его. И не из-за высокомерия или нежелания трудиться. Просто она растрачивала весь невероятный человеческий потенциал на вещи, пугающе простые и не требующие ничего, кроме пары отработанных движений рук и ног.

Автобус. Улица. Отличная погода. Ощущение лёгкости, предчувствие чего-то хорошего. Афоня отправился шататься по городу. Ближе к ночи одолела необъяснимая тревога — поплелся спать. Всё по новой.

С утра неожиданно пришла мысль, что хочется супа. Просто, вот, хочется и всё. Пока ехал в автобусе, выбирал, какого именно. Решил сварить «Госпачо», который видел недавно в поваренной книге. Весь день об этом думал, а после работы отправился в магазин, забежав домой только уточнить состав по книжечке.

Из кастрюльки манящий аромат, телевизор негромко поёт бархатистым голосом. Снова спокойствие. Снова крепкий здоровый сон.

***

Готовка нравилась ему всё больше и больше. Одновременно и простая, и сложная. Она — искусство, а в нём никогда не будет предела совершенству.

Афоня решил попробовать все блюда из поваренной книги. Почти всё свободное время он проводил на кухне. Прикупил посуды и готовил, готовил. Странно, он никогда не думал, что ему может понравиться стряпание пищи. А теперь оно стало как для других охота или рыбалка.

***

Готовка очень похожа на музыку, на игру слаженного оркестра.

На пюпитре лежит открытая поваренная книга. Кухня затихает. На столе — продукты и посуда, всё ждёт начала. И вот, тишину нарушает первый звук — щелчок газовой конфорки — словно взмах дирижёра. Затем не спеша вступают инструменты. Ритм отбивает нож, режущий овощи; басом на огонь встаёт чугунная сковорода; восходящим легато трещит кипящее масло; печальным фальцетом звенит ария — маэстро репчатый лук. Всё в темп друг другу, строго по нотам, но, всё равно, по-своему. Звуки в удивительной гармонии сливается в контрапункт — симфонию готового блюда. После небольшого затишья — аплодисменты — вилка с ножом. На душе торжественный покой. Концерт удался.

***

Когда каждый день возвращаешься к раковине грязной посуды, то понимаешь, что на земле ничего не бывает навсегда. Результаты трудов призрачны и мимолётны. Блистающие и скрипящие от чистоты приборы не больше чем через час станут жирными и грязными.

Раньше Афоня ненавидел мыть посуду. А теперь это воспринималось, как неотъемлемая часть готовки. Чтобы приступить всегда приходилось себя заставлять, а в процессе всегда оказывалось, что это не так уж сложно и неприятно. Со временем получалось всё легче и быстрее. Даже начало нравиться. Была в этом какая-то медитативность. Разум расслаблялся, руки делали всё сами, привычными плавными движениями. Афоня, когда мыл посуду, чувствовал что-то вроде гармонии со всем миром. Мыть, чтобы пачкать, пачкать, чтобы снова мыть. Инь, за которым всегда следует Ян.

Он ощущал себя художником, который рисует исключительно для себя. Так, что никто никогда не узнает и не увидит творения, кроме него самого. Словно он рисует на земле, зная, что всё исчезнет с первым же дождём. Или представлял, что он музыкант, играющий в полном одиночестве, сидя у тихого летнего озера. Музыка льётся, но слышит её только он. Музыка теплого мирного вечера, она посвящена лишь этому короткому моменту.

Всё потому, что суть в процессе. Ведь любой результат и есть лишь тусклое отражение процесса. Лишь повод начать что-то новое. А получать удовольствие от процесса — это то, что касается всей жизни и абсолютно всех её моментов. Ведь и мытьё посуды, и уборка в квартире, и стирка, как и тысячи других дел, могут приносить удовольствие.

***

Он стал как бы учиться всему заново. Учился дружить с самим собой. Пытался понять, почему его душа разъедает себя изнутри. Ведь печаль, как и радость, не может появиться просто так. Всегда есть причина. И Афоня пришёл к тому, что у него, на протяжении, наверное, всей жизни была довольно веская причина. Он очень боялся смерти. От того смерти близких ломали его так сильно, от того он сам хотел умереть. Да, боялся и хотел. Потому что ждать смерть, каждый день оглядываться, знать, что она неотступна — это наказание, пожалуй, даже большее, чем просто умереть. Поэтому он так хотел найти жизни смысл. Ведь если жизнь — это лишь краткий промежуток перед вечной пустотой, то надо сделать что-то, что всем понравится, что назовут важным. Нужно верить, что будешь жив, пока память о тебе жива. Нужно чувствовать себя полезным и любимым. Перед пустотой. Совершенной.

Но теперь он перестал бояться. Почувствовал, что жизнь никогда не закончится. И любовь тоже. Пока не знал, почему, но точно знал, что по-другому быть не может.

Он рылся в себе, избавлялся потихоньку от грусти. Радости пока тоже не было. Но Афоня нашёл для себя новое и теперь любимое состояние. Он нашёл спокойствие и умиротворение, равновесие в самом себе.

***

Нельзя сказать, что теперь совсем не становилось грустно. К Афоне по-прежнему подступала тоска. Но он учился с ней бороться. И только когда перестал сдаваться без боя — начал побеждать. Афоня понял, что сейчас его сознание — едва начатый, недостроенный дом, в котором пока не очень-то уютно жить. И он стал достраивать, не спеша подкладывать по кирпичику интересы, размышления, желания, мечты — всё, что хотел бы видеть и чувствовать в своём внутреннем мире.

Помимо уже привычной готовки он, например, снова вернулся к книгам. А книги, конечно, подтолкнули к кино. По некоторым каналам почти всегда крутили какие-то фильмы. Афоня любил вечерами, перед сном, приготовить что-нибудь вкусное; усесться на диван перед мягким светом старенького телевизора; погрузиться в этот удивительный мир кино. Потом кино затянуло в театр, а вкусная еда — на пробежку.

Он стал, словно ребёнок, впитывать в себя новое, старался всему найти место внутри. Ещё недавно невыносимая и отвратительная жизнь снова становилась интересной.

***

С утра всё так же на автобус, на склад. Но кое-что изменилось. Афоня перестал торопиться домой. Просто работал. Эти незамысловатые действия стали теперь только фоном. Словно физическая разминка. Он делал всё на автомате, а голову наполняли собственные мысли и рассуждения. Мог думать о чём угодно, начиная с недавно посмотренного кино и заканчивая бескрайним космосом. Создавал собственный мир внутри, а это позволяло выбирать, что туда попадёт извне. И если на пути встречалось что-то трудное и неприятное, то становилось только временным фоном, а не причиной самоубийственной тоски.

Но, тем не менее, он ушёл. Всё равно ушёл с этой работы. Ему попросту надоело. Афоня хотел готовить. Подыскал место в небольшом летнем ресторанчике недалеко от пляжа. Там он целый день стоял у мангала и готовил шашлык. Ему нравилось. Возможно, первый раз в жизни Афоне действительно нравилась собственная работа.

***

К тому моменту наступил «бархатный» сезон. Лето закончилось, ему на смену пришёл ласковый печальный сентябрь. Большинство туристов уезжали, улицы и пляжи постепенно пустели. Афоне хорошо было жить в этом городе, но он чувствовал, что засиделся. Дорога тихим шёпотом звала и манила куда-то, пока он и сам не понимал куда.

В один из тёплых южных вечеров, когда солнце уже близилось к закату, Афоня заканчивал смену и собирался уходить. Угли в мангале неспешно тлели, сытный аромат мяса распространялся по округе. Вдруг на глаза попалась до боли знакомая фигура. Молодой парень, с гитарным чехлом за спиной.

— Эй, Виталик!?

Парень удивлённо обернулся. Это был действительно он.

— Афоня!?

Афоня подошёл к нему, и они обнялись.

— Как же я рад тебя видеть. Ты как тут? А хотя, подожди, пойдём прогуляемся.

Афоня позвал сменщика и жестом показал, что уходит. Они с Виталиком пошли в направлении моря.

— Я ведь думал, ты умер тогда.

— Жив, как видишь. Даже досюда кое-как добрался. А ты? Я же тогда и палатку, и рюкзак с едой утащил. Как ты жил?

— После того, как разминулись, я в ближайшем городе вылез. Куда податься не знал. Стал работать, спал, где получится. Потом с ребятами хорошими познакомился, подучили на гитаре играть. Стал на улицах и в переходах тренькать. Так до сих пор по городам и езжу: тут поиграю, там поиграю. Путешествую, мир смотрю.

Город погружался в сумерки. В неисчислимых забегаловках играла музыка, ярко горели разноцветные вывески. Они пришли на пляж, сели на белый тёплый песок. Афоня закурил.

— Получается, ты в этой сумке теперь гитару носишь?

Виталик в ответ усмехнулся — даже сыграть могу. Пиво, кстати, будешь? — Он достал из рюкзака банку и протянул Афоне.

Афоня улыбнулся — нет, спасибо.

— Неужели бросил?

— Разлюбил. Раньше это казалось лекарством, убежищем. Но это не так.

— Тяжело, наверное, было.

— Ты знаешь, нельзя бросить что-то насильно. Это как насильно бросить девушку. Не получится, не выкинешь из головы. Можно только разлюбить. Но, вообще да, непросто. Дело в том, что я за алкоголем от себя прятался. А себя я ненавидел, ненавидел свою жизнь, весь мир ненавидел.

— А теперь что? Любишь?

— Пока нет. Но, по крайней мере, больше не презираю. Нельзя себя полюбить, если любить не за что. Нужно что-нибудь делать, чего-нибудь хотеть.

Всю жизнь я себя жалел. Думал, будто все мне должны, а мои неудачи от того, что окружающие свой долг не исполняют, не делают меня счастливым. Жалость — способ получить удовлетворение. Тебе плохо, ты себя жалеешь, становится легче, а, по итогу, ничего не меняешь. Оглянись вокруг — культура построена на жалости. Люди любят грустить. Делают культом своё бездействие, свою беспросветную тоску. Несчастная любовь, маленький человек, собственные слабости, болезни. Они не берут жизнь в свои руки — они жалеют. Писатель, певец, диктор из программы новостей. Везде жалость. А жизнь — она остаётся прежней.

Ведь самоубийцы не хотят умирать — хотят быть счастливыми. Но они сдаются. Все кругом сдаются. Сдаваться это модно. Сдаваться и себя жалеть. Строить свой мир из утешений, а не добиваться желаемого. Одни говорят, что всё плохо, другие соглашаются, все вместе жалеют друг друга и живут дальше. Но с ощущением какого-то благородства, красоты, одобрения. Единства в этом самом «плохо».

А иные вместо жалости выбирают жестокость, ненависть. Это почти то же самое, только для более импульсивных. И мир делится на жалость и жестокость. Но остаётся прежним. А те, кто что-то делают, о чём-то мечтают, чего-то хотят. В этом мире их не понимают, их либо жалеют, либо ненавидят

Вместо того, чтобы лечиться, мы воспитываем в себе мазохизм. Ещё до боя жалеем о проигрыше. Но если мир разучится бороться — проиграют все. Если бы врачи вместо лечения просто жалели пациентов, то пациенты бы умирали. Вот и в жизни, если мы видим недуг, то жалости недостаточно. Да, лечение бывает сложным. Но у любого тяжелобольного только два варианта — борьба или смерть. И пока люди выбирают смерть и жалость вместо лечения, пока сдаются вместо борьбы; в то время, как окружающие это поддерживают, тоже жалеют, тоже умирают; нам не видать жизни, не видать счастья, не видать мира. Страх отвратителен. Жалость, особенно к себе, не приносит плодов.

***

В воздухе повисла тишина. Каждый задумался о чём-то своём. Афоня достал из пачки ещё одну сигарету. Виталик смотрел вдаль, на море, вертел в руках банку пива.

— А что дальше? Чем займёшься?

— Уеду. Здесь, всё-таки, слишком жарко.

— Так поехали вместе?

Афоня засмеялся — поехали, почему бы и нет. Я, кстати, неплохо пишу стихи, может, напишу тебе пару песен.

— Получается, снова бродяги?

— Да… Наверное, от этого не убежишь. Помнишь, что нам говорил машинист? Ничего на свете нет дороже свободы.