Трамвай в никуда [Андрей Мурашев] (fb2) читать онлайн

Андрей Мурашев Трамвай в никуда

«Ежели бы все воевали по своим убеждениям, войны бы не было»

Пьер Безухов

«Война и мир» Л.Н. Толстой

Прохладный августовский ветерок щекотал босые ноги солдат, заночевавших прямо в окопе. На востоке уже виднелось только-что проснувшееся солнце, а небо переливалось синими и светло-розовыми тонами, когда танки пошли в атаку. Мокрая, покрытая росою трава, укрываемая дымкою тумана, пригибалась под гусеницами машин, созданных для причинения боли. Шла война.

Уже который год 128-ой пехотный полк стоял, а если быть точнее, то лежал в окопах по этим полям. Смерть уже давно стала здесь обыденностью, и это было поистине ужасно. Снаряд ли оборвал чью-то жизнь, шальная ли пуля или же пневмония — это уже никого не волновало. Люди гибли как мухи.

Опустят простой солдатский гроб в сырую землю. Дадут залп над свежезасыпанной могилой и разойдутся по своим позициям. И ведь самое печальное, что никто не вспомнит об убитом ещё очень долго. Таковы люди, чья жизнь связана с войной. На этих полях, некогда бывших весьма живописными, теперь находились братские кладбища, причём с обеих сторон конфликта. Уже не хватало дерева на гробы, а потому в полк присылали прорезиненные мешки им взамен. В таких мешках мусор выносят, а тут в них люди лежат. Такова война.

В канавах, ранее бывших окопами, солдаты уже обустроили полноценный быт. Здесь они готовили, здесь же спали на гнилых досках, служивших полом, здесь же и ели. Повсюду сновали вши и крысы, а потому болезни косили людей пачками. Мыться солдаты ходили в близлежащий ручей, несмотря на нещадную пальбу с вражеской стороны. Бежать некуда. Война — грязное, кровавое дело, которое так просто не бросишь. Дезертировать тебе не дадут, даже если ты очень захочешь. А легально вернуться отсюда можно в большинстве случаев только в цинковом ящике, да и то если у тебя есть родственники. Бежать некуда.

Но у Алексея, такого же солдата, как и все, была надежда. Он верил, что рано или поздно война закончится, а значит он, если не погибнет, вернётся домой. Но куда же ему возвращаться. Если он — сирота? Дома у него нет, профессии он получить из-за войны не успел. Так куда же ему возвращаться?

Ответ прост. Там, в Южном городе у Алексея была возлюбленная, сестра его друга, Максима, который погиб на этой войне. И Алексей искренне любил прекрасную сестру своего товарища, красивую девушку с русыми волосами до плеч и голубовато-серыми глазами. Она была для него идеалом женской красоты, идеалом понятным и близким по характеру.

Он, не имея при себе ни одного её изображения, мог бы описать её подробнее и лучше любого художника, поскольку он любил её.

И порой, сидя в окопе, он мысленно рисовал её образ, и грохот орудий уже не казался ему таким страшным, а мрачная атмосфера окопной войны разбавлялась неким светлым огоньком, что зажигался в его душе каждый раз, когда он мысленно проживал все моменты своей жизни, связанные с ней.

Однажды, когда вражеская пехота прорвала оборону, когда взвод, в котором состоял Алексей, оказался в окружении, он, стреляя во вражескую сторону и пригибаясь от каждого звука, вдруг представил, что там, где-то далеко, его ждёт она. И он вдруг понял, что должен выжить.

И он выжил: под беспрерывным огнём, перебегая из окопа в окоп, из-под дерева в кусты, прижимаясь всем телом к грязи, смог-таки выйти из окружения. И тогда, запрокинув к синему небу голову, он смотрел на него, смотрел на поле и груды горелого металла, человеческих тел и воронки от снарядов, чувствуя запах пороха и гари, Алексей впервые по-настоящему радовался жизни.

Он лелеял в своём сердце память о мирной жизни, жизни, в которой была его любовь. Если бы не эта любовь, то кто знает, в какой бы могиле сейчас лежал Алексей.

Небольшая, чуть-чуть округлая голова, округлый, но не вросший в челюсть подбородок, короткие ресницы, розоватые от врождённого недуга щёки и маленький, а потому такой милый, ротик. Когда она говорила, то её губы иногда смешно искривлялись. И это особенно очаровывало Алексея.

Она всегда носила простую, однако оттого весьма красивую одежду: белую, чуть желтоватую блузку в горошек, коричневую юбку, постоянно слегка измятую. Она носила обычную одежду, никогда не одевалась вызывающе и была весьма миловидна. Однако многим парням нравились другие, одетые в широкие штаны военного покроя и носящие вызывающие, растрепанные прически. Они наносили тонны макияжа на свои лица, были дерзки в общении и постоянно что-то жевали.

Но как говорят некоторые люди, на каждый товар найдётся свой покупатель, а потому Алексей встретил её.

Это было до начала войны, когда Алексей ещё был жизнерадостным, веселым и общительным человеком. Тогда они часто гуляли вместе с Максимом по скверу Королевского семейства. Они веселились как могли, благо погода позволяла. Они бесцельно бродили по чистым, подметенным и и свежеубранным улицам, поджигали урны с мусором и со смехам убегали от старушек, кричавших на них из окон. Светлые, покрашенные в желтый и красный дома и дворы, благоустроенные и озеленённые, были для них не беспорядочным лабиринтом, а простым и понятным ареалом их обитания. Здорово тогда жилось Лёхе и Максу, так как они были очень молоды и энергичны. Одно время они ходили в Рыбацкое, где задирали модников, как они говорили — «газовали», а затем с весёлым гоготом убегали. Это была весёлое, беззаботная пора их жизни, и Алексей был весьма счастлив, однако любви в его жизни не было.

Однажды, когда они, как и всегда бродили по скверу Королевского семейства под ярким весенним солнцем. Природа цвела и пела: птицы щебетали, клумбы пестрели от цветов, выметенные дорожки в парке блестели на солнце, свежепокрашенные скамейки прогибались под всеми желающими, яблони цвели и собирали море пчёл и прочих насекомых вокруг себя. Максим и Алексей планировали гулять до утра, однако вдруг Максу неожиданно стало плохо. Пришлось идти к тому домой, так как Лёху ещё не заселили в общежитие.

Там Алексей впервые увидел её. Она открыла им дверь и дала Максиму жаропонижающее, но оно не помогло, а потому пришлось набирать гиперграмму в скорую. Перед тем, как врачи забрали его, Макс успел сообщить Лёхе имя своей сестры.

У Максима оказался грипп. Того положили в больницу на две недели, и таким образом сестра его оставалась совершенно одна в квартире. Казалось бы, чего страшного для девушки шестнадцати лет побыть одной две недельки, но вот только родители Максима, находясь в отъезде, очень переживали по этому поводу. И потому пришлось Максу попросить Алексея присмотреть за квартирой и сестрой.

И надо сказать, что за эти две недели, две недели лучшие в его жизни Алексей сильно поменялся. Если ранее он был весьма импульсивным человеком, то теперь он чувствовал на своих плечах ответственность за другого человека. Человека, которого он полюбил.

Он не мог сдерживать свой взор, и потому подолгу любовался своей новой знакомой. А та, в свою очередь, сильно смущалась от этого и краснела, опуская глаза. Она сначала была для него просто красивой сестрой друга, за которой приходиться присматривать, провожать до музыкальной школы и помогать ей по дому. Но уже по истечению первой недели Алексей вдруг заметил за собой некую странность: стоило только сестре Максима оказаться рядом, как Лёха чувствовал странное тепло в груди, руки начинали немного дрожать, а глаза, что ни делай, стремились повернуться в её сторону. Именно тогда Алексей понял, что влюбился, влюбился искренне и сильно.

Эта симпатия, судя по всему, была взаимна. Одним теплым майским днём, когда из-за Дня города отменили занятия в музыкальной школе, сестра Максима предложила нашему старому знакомому погулять по городу. Сделала она это робким, неловким и смущенным голосом, при этом глядя в пол и неловко поправляя волосы. Разумеется, Алексей согласился.

Сперва они пошли на Центральный проспект, по которому как раз проходили парадом гвардейцы. Шумная толпа ликующего народа кидала им цветы, военный оркестр играл марш Белых Отрядов Енского. Под эту музыку по улицам проходила военная техника: танки, артиллерийские орудия и бронетранспортёры. Все солдаты в золоте, с орденами, с аксельбантами и эполетами, в штанах с красными лампасами, под великолепно громкую музыку проходили по улицам. Тогда Алексей искренне любовался этим великолепным и роскошным шествием солдат, тогда он и подумать не мог, что вся эта свежепокрашенная техника и все эти разряженные в парадные мундиры солдаты через полгода пойдут на войну, и там будут убивать, что все эти радостные люди вскоре с грустной ностальгией будут вспоминать эти теплые майские деньки и мирное, беззаботное время.

Но Алексей тогда не знал ужасов войны, а потому весело приветствовал идущих по улицам гвардейцев. Потом он со своей новой красивой знакомой пошел гулять в сквер Королевского семейства. Дорога туда лежала по украшенным флагами улицам, на которых предусмотрительные коммунальные работники выставили вазы с белыми и красными цветами. Помниться, Алексей тогда взял одну их этих роз и, смеясь, подарил её своей новой подруге. Она, смущённо улыбаясь, приняла этот подарок, и тогда Алексей, смеясь, обнял её. Они, смеясь, гуляли по чистым дорожкам в парке, смотрели на птиц, а потом катались на трамвае номер 25. Он как раз ходил по кругу, а потому после двух кругов по историческому центру он вышли прямо рядом с домом Максима.

С этого момента закончилась их дружба. Началась любовь.

Они могли подолгу сидеть на кухне, и пока сестра Максима заучивала аккорды, Алексей любовался ею и был весьма и весьма счастлив от одной только возможности сидеть с ней рядом. Когда же она заканчивала свои занятия, то они просто молча сидели в мягком свете люстры. Алексей гладил её руки, а она со смущенной улыбкой отводила в сторону свои глаза. Он любил её, любил так, как никогда никого не любил. Она же, в свою очередь смущалась, однако не бегала его внимания. И так они молча сидели до позднего вечера, все держа сжатыми свои руки и чувствую тепло ладоней друг друга.

Одним поздним майским вечером, когда дождь лил как из ведра, Алексей уже собирался идти ночевать в общежитие, но тут его остановила сестра Максима. И она поступила правильно, ибо холодный ветер на улице продувал насквозь даже самую теплую одежду, а ливень лил с огромной силою. Алексей было сопротивлялся, аргументируя это тем, что ничего страшного в дожде нет, а ветер не ураган — не сдует. Однако, осознав необходимость данной меры, а главное — поняв, что его подругой движет искренняя забота, и будет неправильно не принять её помощь, он согласился.

Алексей постелил себе на старом диване, и уже хотел было ложится спать, но тут вспомнил, что оставил после себя бардак на кухне и не помыл посуду. Решив исправить это досадное недоразумение, он встал с дивана и пошёл на кухню, откуда доносился звук воды.

Войдя на кухню, Алексей тихо позвал её, дабы сказать ей, что он сам помоет посуду за собой. Она повернулась в его сторону, не отпуская из рук тарелку и губку, и тогда Алексей замер как вкопанный, разглядывая её.

Она была прекрасна. Русые её волосы свисали на узенькие плечи, а лицо, покрытое легкой тенью усталости, было несколько детским и наивным. Её милый носик вдыхал запахи кухни и оттого красиво раздувался. И эти голубоватые глаза… Они смотрели Алексею в глаза, смотрели со смущением, со стыдливостью и любопытством.

Тогда Алексей подошёл к ней и обнял её. Сперва она опешила, но затем также обняла его. И тогда он поцеловал её маленькие, смешные и неловкие губы. Она, видимо, по-началу хотела было оттолкнуть его от себя, но вскоре перестала пытаться и прильнула к его губам. Казалось, что этот поцелуй длился вечность, вечность, которой так не хватало теперь Алексею, когда за каждый миг своей короткой жизни приходится бороться.

На следующее утро после этого Алексей и его возлюбленная пошли гулять по городу. Они прошлись по проспекту, дошли до окраин и вернулись обратно примерно к девяти вечера. Всю эту прогулку они обсуждали что угодно, но никак ни тот поцелуй. Казалось, что они вдвоём забыли об этом, как о страшном сне. Однако это было в крайней степени не так, поскольку им просто было нужно время, дабы обдумать всё случившееся и объясниться.

Когда они зашли в пустой подъезд, то вдруг как по команде обняли друг-друга.

«Я люблю тебя, люблю больше чем что-либо», — сказал ей на ухо Алексей и поцеловал ее в волосы.

«Лёша, я тоже люблю тебя! Ты единственный, кто для меня более, чем друг, и я даже не знаю, была ли я когда-либо так счастлива, как сейчас!», — ответила она ему, крепко прижавшись к его груди.

И тогда всё для них стало ясно. Больше не нужны были слова, не нужны были и поступки, ибо всё уже понятно и не требует объяснений.

А затем вдруг началась война. Патриотизм тогда витал в воздухе в наибольшей своей концентрации, все королевские журналы печатали статьи и репортажи о бравых солдатах Королевской армии. Особенно запомнился Алексею короткий репортаж с веселым, бравым названием — «Похождения ефрейтора Сошкина или как республиканцы пятками сверкали». Оглядываясь назад, Алексей понимал, что это не более чем выдумка, приукрашенная и нацеленная на неопытных юнцов, что ещё не нюхали пороха. Война в газетах изображалась как бесконечные успехи, новые и новые взятые города с посёлками и бравые гвардейцы, позирующие с трофейной техникой. Противник же всегда был представлен в виде небритых, неграмотных и вечно пьяных, тянущих всё, что плохо лежит солдатиков, причём обязательно некрасивых. Идеи их высмеивались в прессе, а ценности республиканцев именовали не иначе как «пьяный бред голодранцев и бомжей, захотевших перекроить под себя мир и устроить победоносную революцию».

Разумеется, Алексей и Максим тоже пропитались этим патриотизмом, идеей защиты Родины. И теперь, сидя в окопе, Лёха с ужасом вспоминал себя, глупого и доверчивого юнца и задавался вопросом: «Почему я в это поверил? Это же не соответствовало моим убеждениям, понятиям о добре и зле. Как я вообще повёлся на это? Как?». И действительно, многие тогда были охвачены сильным чувством патриотизма и гражданского долга, многие поверили в заявления пропаганды, и многие пошли волонтёрами на войну, не зная, что их там ожидает.

Помнится, Алексей, Максим и его сестра пришли на площадь послушать речь министра иностранных дел Королевства, что выступал там с целью «повышения политической грамотности молодёжи». И помнится, сказал он тогда фразу, от которой у Алексея появилось необъяснимое желание пойти прямиком на фронт: «…И сегодня мы должны признать, что только от нас зависит будущее нашего Королевства, нашего народа. Так давайте же покажем, что мы верны своему Королю! И пусть те, кто против наших идей знают, что мы едины! Мы все как один поможем нашим солдатам и нашему королю победить республиканскую заразу! Один народ, одно Королевство, один Король!». И тут толпа стала скандировать, повторяя вслед за министром: «Один народ, одно Королевство, один Король!».

А затем Алексей и Максим записались волонтерами в 25-ый мотострелковый полк ВВ(Вспомогательные Войска). Попали они туда по счастливой, как им тогда казалось, случайности, и были весьма горды тем, что на их левых рукавах красовались черные повязки, а темно-серые мундиры их резко выделялись на фоне зелёных шинелей обычных солдат.

И тогда, стоя на перроне вокзала, Алексей целовал волосы сестры Максима, а она только плакала и повторяла: «Я буду тебя ждать, хорошо? Я буду ждать тебя, Лёша, мой милый! Только вернись, вернись, прошу тебя!». И Алексей ей отвечал, также с лёгкими слезами на глазах: «Я обязательно вернусь, и Максим вернётся, мы вернёмся героями. И я обязательно женюсь на тебе, как только вернусь!». И они поцеловались, и этот поцелуй стал последним воспоминанием Лёши о счастливой мирной жизни. Дальше была только война.

«Война, война никогда не меняется»

Серия видеоигр Fallout

Небо уже заволокло кровавое зарево рассвета, а бой только начинался. Громадные консервные банки, оснащённые орудиями и пулемётами, не спеша двигались в сторону окопов армии Королевства.

Эту атаку можно было бы отбить, если бы не острый снарядный голод. Грузовики, посланные вечером за боеприпасами, попали под обстрел, а потому отстреливаться было нечем.

Ничуть не лучше дела обстояли у пехоты, что держала натиск врага. Уже смертельно уставшие, не евшие с самого начала боя(а было это утром прошлого дня), солдаты с угрюмыми лицами бегали из окопа в окоп. Тела их убитых товарищей уже успели смешаться с землёй, настолько жестокий шёл бой.

Давно замолчали пулемёты передовой линии обороны, а крики солдат противника становились всё громче и громче. Там, где ещё вчера росла мокрая трава, сегодня уже была коричневая вязкая гряз вперемешку с горелым железом и кровью. Шла война.

Алексей уже плохо слышал свои собственные мысли из-за грохота орудий. Одной рукой он заряжал винтовку, а другой судорожно пытался стряхнуть с себя землю, уже, казалось, сросшеюся с его одеждой, промокшей до нитки из-за дождя, затопившего окопы. Между тем офицер дал приказ отступать с боем ввиду риска попасть в окружение.

Лёха с товарищами уже было выскочили из окопа, как вдруг резко отпрянул назад от увиденного.

По отходившим назад войскам стреляли свои же, скорее всего из-за тумана войны принявшие отступавших солдат за атакующею вражескую пехоту.

—

Вот как вы так могёте, уроды! Вот твари! — кричал ефрейтор из взвода Алексея, — Чтоб вам всем передохнуть, слепыши! Мы же свои!

Он хотел ещё что-то выкрикнуть, но его оборвала пуля. Он, словно мешок с картошкой, грохнулся лицом в окопное месиво.

Алексей хотел было подать своим знак, что не надо стрелять, как пуля, просвистев, отрезвила его. Он свалился в грязь и принялся глотать воздух, словно астматик. И такая мерзопакостная, липкая боль струилась по его телу.

«Неужели это конец? — подумал Алексей, — Нет! Я не могу так… Здесь… Я же…».

Тут неподалёку разорвалась гранат, и обер-фельдфебеля в соседнем окопе, убило. Но смерть его была ужасна: взрывом ему оторвало голову, мозг его разлетелся по кусочкам, а тело рухнуло в грязь.

«Воистину — ужаснулся Алексей, — Неужто и меня ждёт его участь? А как же там она? Она же не сможет без… Или сможет?». В голове его зазвенело.

И тогда, собрав последние силы, он решился. Алексей бросился вместе со всеми со своего взвода в сторону тыловой полосы окопов. По ним стреляли, стреляли пусть и по ошибке, но свои. Но Алексей не пытался уже никого образумить. Да, по мере приближения к своим те удивлённо прекращали огонь, но некоторые новобранцы, в приступе страха быть убитыми продолжали стрелять.

Окопы были уже близко, да и огонь со своей стороны уже ослабевал, как вдруг прямо под носом у Алексея, словно из-под земли, выскочил солдатик. Совсем молодой мальчишка с помятой кепи на голове и с винтовкой в руках. Он направил её на Алексея и и крикнул что-то. Но тот не слышал.

Алексей видел в глазах этого мальчонки страх, видел удивление тому, что «враги» вдруг оказались своими. И тогда Алексей мог просто объяснить, что стрелять не надо, что всё в порядке, но это бы отняло его время и передало вражеской пуле. А он хотел как можно быстрее спастись.

И тогда Алексей со всей силы ударил солдатика прикладом, а затем дважды выстрелил в него. Тот было закричал, но со вторым выстрелом этот пронзительный, детский крик, крик, зовущий на помощь, умолк.

Как только Алексей запрыгнул в окоп, то кровопотеря дала о себе знать, и он упал на землю, теряя силы. И темнота.

Очнулся он в палатке, после переливания крови. Серое, пасмурное небо, которое он видел сквозь дыру в потолке. Вокруг слышалась возня медсестёр и других раненых, вдалеке громыхали орудия и слышался треск пулемётов.

«Слава Богу, всё обошлось» — подумал было Алексей, но осёкся. В голове зазвенело, а дыхание затруднилось. Он вспомнил того солдатика, что погиб от его рук. Он, Алексей, убил, убил человека. Да, до этого он тоже стрелял по людям, но это были не более чем силуэты на горизонте, абстрактные враги, чьих лиц ему не было суждено увидеть, чьих криков он бы никогда не услышал из-за грохота орудий. А тут он убил, убил жестоко, при этом имея возможности не делать этого. Он мог просто всё объяснить, и его бы поняли, стрельбы бы не произошло. Но Алексей же хотел побыстрее в окоп, к своим, и ради этого убил своего же. Он переступил ту незримую черту, что отделяет солдата от убийцы. Алексей — убийца.

И он закричал своим слабым, дрожащим голосом, и этот крик выражал всю боль и осознание того, что ошибка, совершённая им, непоправима. На этот крик прибежала медсестра со шприцем. Она ввела Алексею в вену лекарство и одновременно с этим пыталась хоть как-то успокоить его. Крики в палате были серой повседневностью, а потому измученная бессоницей и вечной тревогой девушка лишь негромким и хриплым голосом сказала: «Всё будет хорошо, ты обязательно поправишься. Всё будет хорошо.». Между тем успокоительное подействовало, и Алексей заснул, но всё ещё вертелась в его голове мысль о том, как же бессмысленны были слова медсестры.

Полк маршировал по длинной просёлочной дороге, которой не было ни конца, ни края. Ботинки солдат пропитались этой дорожной грязью, и теперь представляли из себя рваную, стертую обувную кожу вперемешку с грязью. Техника вязла в грязи, и её приходилось вытаскивать с помощью уже давно прогнившей лебедки.

Однако, не было слышно ни единого голоса, что выражал бы своё недовольство тем, что привала уже давно не было, что новой обуви взамен старой поношенной не выдали, что солнце невыносимо печёт и, наконец, что этим полям не видно конца. Напротив, все были несказанно счастливы. Ещё бы им не радоваться, ведь 128-ой пехотный полк возвращался домой.

Сегодня утром, 25 июля **87-ого года, Его Величество подписал мирный договор с президентом Республики в городке Пруськи. Война закончилась.

Прошло четыре года, четыре года кровопролитных боёв, сидения в окопах, самоубийственных атак и невыносимого страха смерти, война всё же закончилась. Да, у каждой победы есть цена, и цена эта в данном случае была весьма велика, но всё же войне пришёл конец. И теперь солдаты были вне себя от счастья, так как они наконец-то увидят свой дом, своих родных и близких, сходивших с ума от переживаний. Но как бы это не было печально, многие не вернуться. Да, тела погибших отправят домой, но это если найдут и опознают, однако труп — неодушевлённое тело, предмет. И будут убиваться от горя родственники убитых, и будет ещё одна колонка в некрологе, колонка с фотографией ещё мальчишки, что так и не успел пожить.

Но с этим нельзя ничего поделать: такова жизнь, жестокая и ужасная, но жизнь.

Поезд прибывал на станцию «Южный город». Время было около часу ночи, в вагонах пахло рыбой и соленьями. Состав, на который посадили 128-ой пехотный полк, до этого перевозил морепродукты, солдаты же, по иронии судьбы чувствовали себя как сельдь в бочке, будто бы и задача состава не поменялась вовсе. В каждом вагоне сидело порядка тридцати человек, грязных и голодных, а также смертельно уставших. Окна были лишь в офицерском вагоне, а потому сориентироваться, где именно сейчас находится поезд не представлялось возможным.

Одинокая лампочка под потолком, досчатый, дрожащий от каждого шороха пол и неестественные для лета холода. Жутко хотелось есть. Алексей хотел было разогреть консервированную свинину, но лейтенант с оторванной рукой, ехавший с ними лишь потому, что в офицерском вагоне не было места, запретил что-либо жечь.

«Ещё спалите, черти, вагон», — сказал он и продолжил чтение газеты.

Солдаты травили байки, обсуждали политику. Но заметьте, никто из них не говорил о войне, о погибших товарищах или о службе. Это было своего рода негласное правило, что не следовало нарушать.

Алексей сидел молча и слушал, как ефрейтор без уха рассказывал о вычислительных машинах.

«Я вот до войны в институте столичном практику проходил, — с неким упоением рассказывал ефрейтор, — по теме, значится, логические элементы… И был там профессор один, лысый такой, и вот однажды он как…».

Говорил ефрейтор теперь уже громко, активно размахивая рукой, а также непроизвольно кривляясь. «И показал он мне машину ЭВМ, которая… Ну с два вагона!». И тут он сильно взмахнул рукой, задев лейтенанта. Тот выронил книгу и зычным голосом заматерился: «Тварь ты тупая, ну ежели сказано было тебе, что не шуметь, так и шуметь тебе, да рукою махать, черт, не стоит!».

Ефрейтор опустил глаза и замолчал, однако, стоило только лейтенанту отвернуться, тотчас продолжил шёпотом. «И может эта машина ну всё! Не верите? Да я вот тоже не поверил. И тогда старый хрен, царство ему небесное, — тут рассказчик перекрестился, — подвёл меня к терминалу и ну там всякие кнопочки нажимать. И стала эта эвээма циферки перемножать, складывать и делить, да всё так ловко, без запинки! Вот если б в нашем королевстве в каждом доме стояла бы такая машина, то глядишь, и без нас, людей, обошлись бы!»

—

А вот вы, батенька, брешите! — выкрикнул вдруг басом фельдфебель, — Где же это видано, чтобы машина похлёбку варила?

—

Я вам про арифметику, а вы мне про похлёбку! — обиделся ефрейтор, — Вот ежели бы вы слушали, отец родной, то понимали бы, что я вам про разумную замену говорю, а не про трудовую.

Тут в спор вмешался лейтенант с оторванной рукой, который уже порядком заскучал за чтением газеты. И едва до его слуха донеслись слова спорящих, так он сразу же оторвался от чтива и влетел в разговор, как случайный прохожий влетает в драку: быстро, с азартом, но без понимания ситуации.

—

Именно! Машина есть машина! И не дано человека заменить, ибо как сказано в Писании. — тут лейтенант покраснел от натуги, но, видимо так и не припомнив нужного отрывка, продолжил, — Впрочем, что в Писании сказано не моя служба разбирать. А ваша служба слушать, что прикажут, да не перечить начальству!

Спор во всю разгорячил солдат, прежде сидевших в тишине и бездействии. Началась возня, кто-то откупорил бутылки вонючей сивухи, вот уже почувствовался в воздухе запах махорки и варёных яиц. Кто-то разбил лампочку, и вагон погрузился в темноту.

Алексей сидел и лишь тупо смотрел в одну точку. Ему всё это было противно, ибо он хотел поскорее домой, к ней. Он думал о ней не переставая, а посторонний шум заставлял его отвлекаться от её образа. «Поскорее бы к ней», — думал он.

«Гуляю, я один гуляю

Что дальше делать, я не знаю

Нет дома, никого нет дома

Я лишний, словно куча лома»

Виктор Цой

Поезд прибыл на станцию ровно в полночь. Мирная жизнь встретила Алексея холодным осенним воздухом, что разом развеял все противные запахи. Тёмное, чернеющее небо было слегка прикрыто облаками, сквозь которые виднелся убывающий месяц. Холодный, бодрящий ветерок прошуршал вдоль перрона, и спина Алексея покрылась мурашками, мурашками холода, но не страха.

На перроне, несмотря на столь поздний час, было полно людей. Инвалиды, торговки, нищие и родственники солдат столпились и молча ждали. И как только открылись двери вагонов, как только первый солдат ступил на родную землю, так тотчас начали раздаваться крики и плач родных, говор торговок и скромный шёпот нищих. Но над всем шумом вокруг преобладал плач, плач радости и глубокой скорби. Кто-то дождался, а вот кто-то нет.

Алексей вышел из здания вокзала и пошёл по площади, усыпанной лавками и ларьками. Здесь продавали всё: от варёных яиц до солдатской амуниции, что, между прочим, было незаконно. Ларьки, сооружённые из всего, что было под рукой, осветил месяц. Смуглые торговцы овощами в пёстрых заплатанных халатах, грузные торговки вонючей рыбою и мясной требухой, нищие в пиджаках и мятых картузах и солдаты, спешащие по домам. А за площадью, за площадью простирался малоэтажный ночной город. Вдали виднелась башня Старого замка, освещённая месяцём и купола старинного собора, который уже какой год на реставрации. Где-то слышен лай откормленных квартирных собак, звонок трамвая, шум автомобилей, но главное, что отличало площадь и весь город в целом ночью от его дневного облика, так это тишина. Несмотря на говор, крики и ругань, на рынке было как-то тихо, спокойно.

Начинал моросить дождик, а потому Алексей поспешил в сторону трамвайной остановки, как вдруг взгляд нашего знакомого вдруг остановился на нищем. Это был не простой попрошайка, каких полным-полно на рынках и вокзалах. Нет, это был человек, в чьих грустных глазах голубых глазах явно читалась боль и утрата. Небритый, однако с вымытым лицом, он стоял, укутавшись в солдатскую шинель, прислонившись спиною к стене общественной бани, что сгорела в прошлом году. В руках солдат держал каску, в которой где-то на дне лежало несколько монет. На ногах бедолаги были изодранные в мясо сапоги, обмотанные кусками ткани и перевязанные верёвкой. По этому человеку было видно, что испытал он жизнь по полной программе. Холодный ветер, такой приятный в здании вокзала, и такой холодный на улице, пронизывал всё тело бедолаги, так же как и Алексея.

Он остановился подле нищего и полез рукой в карман. Как он и ожидал, в кармане было пусто. «Прости, ничего ни имею при себе, — подавленно и тихо сказал он. А затем, опустив свой взор, и, желая было уйти, вдруг подметил, что хоть у Алексея и была пусть и плохая обувь, но всё же получше, чем у нищего. «Давай я тебе обувь свою отдам, раз уж денег нет», — обратился он к солдату. Тот лишь молча кивнул.

Быстро обменявшись обувью, Алексей столь же быстрым шагом поспешил в сторону только что прибывшего трамвая. От солдата, что теперь пойдёт в его обуви, Алексей не услышал слов благодарности, но главное было то, что живая, подлинная благодарность виднелась в глазах нищего. А глаза — зеркало души.

Трамвай быстро приехал на нужную остановку. Алексей проехал зайцем, так как государство не выписало бесплатного проезда ветеранам войны, аргументирую это отсутствием у большинства орденов или иных государственных наград.

Пустынный двор встретил его лаем домашних собак и запахом горелых покрышек. Плитка, до войны бывшая поразительно чистой, теперь потрескалась и покрылась грязью. Старая груша, ранее росшая под окнами дома, уже сгнила и была срублена под самый корень. Некогда жёлтые стены дома теперь позеленели, потрескались. Скамейки, ранее собиравшие по вечерам группы активных интеллигентов и молодежь по вечерам, теперь пустовали. И солнце, оно было другое. До войны солнце светило ярко, жизнерадостно. А теперь, теперь оно светило тускло и безжизненно, словно лампочка. Хотя, возможно, в этом есть вина высокой облачности. Темный двор, тёмные окна, и лишь на душе у Алексея было светло, ибо он с нетерпением ждал встречи с нею.

Он прошёл мимо покосившихся ржавых качелей и приблизился к двери подъезда. Облупившаяся краска покрывала дверь, а на информационном щитке у входа гордо красовался порванный плакат «Очистим дворы от мусора!».

Тогда наш солдат открыл тяжёлую скрипучую дверь и вошёл в тёмный, грязный подъезд. Недавно подметённые ступеньки лестницы были в некоторых местах укрыты рваным ковриком. Алексей поднялся на второй этаж и постучал в дверь, с которой уже давно осыпалась краска. Никто не открыл, но оно и понятно: час ночи на дворе, люди спать хотят. Тогда он постучал второй раз.

За дверью послышались тихие шаги, а затем дверь открыл уставший мужчина лет сорока, одетый в домашние тапочки, короткие мятые брюки и наспех накинутый бомбер, из-под которого выглядывала белая майка. Лицо его было округлым, с большим носом и неявно выраженным подбородком, без растительности. Широкие искренние глаза посмотрели на Алексея где-то с половину минуты, а затем мужчина вдруг широко раскрыл глаза, лицо его исказилось в гримасе доброго удивления. Это был отец возлюбленной Алексея.

—

Алексей, ты ли это? Господи, как это чудесно! А мы то думали, что ты… погиб. Проходи скорее на кухню.

Алексей прошёл вслед за Сергеем Петровичем Мягкотеловым, который суетливо затворил вслед за ними дверь и, не раздеваясь, зажёг на кухне свет. Те самые голубоватые стены, та самая керамическая белая раковина, и тот самый стол, за которым Алексей сидел подолгу с ней. Воспоминания нахлынули на него, и наш старый знакомый грустно, мечтательно улыбнулся, мысленно проживая те славные деньки. Старые обои, казалось, помнили его и радовались встрече. Между тем Сергей Петрович поставил пузатый чайник, а затем присел напротив Алексея. Завязался разговор.

—

Это, конечно, необычайно хорошо и чудесно, что ты вернулся! Мы то думали, что ты погиб вместе с, — тут собеседник нашего героя всплакнул, и маленькие слёзы упали на клеёнку на столе, — вместе с Максимом.

Да, Алексей помнил тот бой за высоту, названия которой уже и не припомнить. Тогда 25-ый полк ВВ пошёл в атаку на возвышенность, обороняемую артиллеристами. Взвод Макса и Лёхи тогда одним из первых дошёл до вражеских позиций. Но там они столкнулись не с артиллеристами, а с хорошо подготовленным отрядом 46-ого Конногвардейского полка, впрочем, какая конная гвардия на современной войне. Это были хорошо обученные и натренированные бойцы, которых выставили против ещё совсем сырых новобранцев, что и пороха совсем не нюхали. В той самоубийственной атаке погиб весь взвод Алексея, в том числе и Макс. Очнулся Лёха в госпитали, раненный, но без каких-либо документов. Его записали в 128-ой пехотный полк, так как бывшее его подразделение практически полностью уничтожено. И, возможно, потому Алексея и посчитали убитым: ведь в 128-ом полку в 5-ой роте, 8-ий взвод отделение «В» никакого Алексея Евгеньевича Одинокова не было в момент составления списка погибших и живых. Но, в то же время, в 25-ом полку ВВ, 4-ом взводе 1-ой роты никакого Алексея также уже не числилось. Туман войны сделал своё дело: человек стал простой статистической единицей, а потому и разницы

—

Наверное, ошибка, — проговорил тихо он.

—

Возможно, возможно. А мы то так убивались по тебе и Максиму. Эх, жалко его конечно, — тяжело выдохнув сказал Мягкотелов, и слёзы покатились из его глаз, — А сын мой как погиб?

—

Ваш сын, Максим, — пытаясь побороть дрожь и чувствуя ком в горле, сказал Алексей, — погиб как герой, как и должно солдату ВВ. Он олицетворение девиза всех Вспомогательных Войск — «Честь и доблесть». Максим до последнего держал оборону на высоте, до последнего стрелял. Он — герой.

—

Слава Богу, — со слезами на глазах ответил ему Сергей Петрович.

Алексей не сказал ему, что Максим погиб ещё до атаки. Он отошёл справить нужду в кусты и попал под огонь снайпера. Какая прозаичная смерть, ужасная смерть. Быть убитым на войне, так и не повоевав. Но таким ли «героем» хотели видеть Макса родители? Ложь во спасение родительского сердца — не ложь, а скорее сокрытие горькой и некому не нужной правды.

Между тем закипел чайник, и Алексей снял его с плиты, ибо Сергей Петрович был в плохом состоянии. Чай был разлит в алюминиевые кружки, разговор продолжился, но теперь уже как-то медленно, неохотно.

—

Я спросить хотел, а как там она, — Лёха медленно, прощупывая почву.

—

Она? А её здесь нет, — тихим голосом ответил ему Мягкотелов, глядя в кружку. Чай был горячим, легко было обжечься, а потому никто его не пил, не смотря на вкусный запах.

—

Она в отъезде?

—

Вышла замуж, — тяжело вздохнув сказал Сергей Петрович, стараясь не смотреть на Алексея, будто бы это могло как-то оскорбить того, — и переехала на Центральный проспект. Но ты должен понимать, что она не разлюбила тебя, нет! Если бы ты видел, как она рыдала, когда ей ответили в военкомате, что ты живым не числишься. Она не спала ночами, только плакала. Моё сердце кровью обливалось, когда я видел её разбитой и несчастной. Всё вокруг, в этой квартире напоминало ей о тебе, и она хотела бежать, бежать отсюда куда угодно, лишь бы забыть свою боль, лишь бы забыться. Она могла наложить на себя руки, если бы не встретила Ивана. Он был добрым, заботливым человеком, который помог ей не совершить непоправимое, дал ей некий смысл жизни. А для меня главное, чтобы моя дочка была счастлива, понимаешь?

—

Для меня тоже важно её счастье, — опустив глаза и чувствуя холодок в груди, пробормотал Алексей.

—

И потому, ты понимаешь, я не мешал ей. Ты для нас тогда был погибшим, а потому я, понимая, что ей необходима забота и поддержка, был только за. И это помогло.

—

Спасибо, что позаботились о ней. Большое вам спасибо, — тихим голосом, в котором чувствовалась горечь утраты, сказал Алексей, пожав Сергею Петровичу руку и медленно направился к двери, по дороге небрежно накинув шинель.

Мягкотелов открыл ему дверь, и когда тот уже переступил порог, вдруг остановил его легким хлопком по плечу. «Ты, это, заходи если что», — неловко сказал Сергей Петрович.

«Всё хорошо», — ответил, обернувшись, Алексей, и от этой улыбки Мягкотелову стало как-то не по себе.

Алексей шёл по улице, и его голову наполняли мрачные мысли. «Отчего, отчего одни люди всегда одиноки, а других никогда не оставят в беде? Может, это всё судьба? Хотя какая же судьба, когда только моя вина в том, что она испытала такое сильное горе. Она чуть с собой не покончила, а кто тому виной? Виной тому я — глупый мальчишка, который с дури решил, что он — герой, который обязательно вернётся с кучей орденов, и от одного только вида которого все девушки будут без ума! Но жизнь, жизнь расставила всё на свои места. Бравые ребята, которым только жить да жить, лежат в земле. Их подруги либо убиваются по ним, либо уже давно гуляют с другими. А ордена, звания, да всё это никому не сдалось без самого человека, владеющего ими. Жизнь жестока, очень жестока к нему, к Алексею.», всё думал он, ожидая трамвай на остановке. Из глаз его текли слёзы утраты, слёзы обиды, которые всё капали и капали на мокрый асфальт. Дождь уже лил как из ведра, обувь Лёхи промокла насквозь, но ему было не до этого. Ветер пронизывал его тело до костей, но и к этому Алексей был равнодушен. И тут неподалёку раздался звонок трамвая. «Двадцать пятый», — подумал Алексей, — нам по пути». И действительно, это был трамвай номер 25, красные бока которого изрядно выцвели.

Лёша вошел в пустой темный трамвай, где помимо него была ещё девушка-контроллёр, которая со скучающим видом читала какой-то бульварный роман. Алексей сел.

Между тем начинало светать, и в лужах на городской мостовой отражались дома вперемешку с первыми лучами солнца, играющими в воде, словно малые дети. Небо покраснело на востоке, словно свежая рана, месяц уже побледнел, а звёзды понемногу затухали. Трамвай всё шёл и шёл по пустынным улицам Южного города, изредка лишь останавливаясь и подбирая пассажиров, что ни свет ни заря собрались ехать по своим делам. Куда теперь ему ехать, Алексей не знал. Да и надо ли было ему это? Он разглядывал дома, палисадники и редкие автомобили, ползущие по мостовой своим пустым и равнодушным взором. Лёша одинок, он, по-правде сказать, никому не нужен, он словно иголка в сене среди всех этих людей, спешащих куда-то. Он никуда не спешит. Их счастье в деньгах, в вещах, в семье или в образе жизни, они лишь выбирают дорогу, ведущую к благоденствию и престижу, они хотят казаться успешными в глазах большинства, они готовы на любую подлость ради этого мнимого успеха и легко позволят другим решать за них ради им обещанных будущих благ, а Алексей сам кузнец своего счастья, но вот только ничего у него выковать то не получилось. И было ему так тоскливо, что и плакать не хотелось. Да и что изменят его слёзы? Всё надо было менять раньше, а теперь он, пожиная плоды своих деяний, едет на этом трамвае, едет в никуда.

2024 год, Санкт-Петербург