Рыцари и Дамы Беларуси. Книга 2 - 2016 [Людмила Ивановна Рублевская] (fb2) читать онлайн

ЛЮДМИЛА РУБЛЕВСКАЯ РЫЦАРИ И ДАМЫ БЕЛАРУСИ Книга вторая Исторические очерки

СУД НАД КОРОЛЕВОЙ. СОФЬЯ ГОЛЬШАНСКАЯ (1405-1461)

Софье Гольшанской посвящены романы и пьесы, эссе и рассказы. Почему же ее имя не стало для нас таким же брендом, как имя Барбары Радзивилл?

Возможно, помеха тому — наше стереотипное восприятие, что героиня принадлежит не нам. Да, с ней происходило что-то интересное, но не у нас, а где-то там, у них...

Особенно обидно осознавать этот стереотип в Новогрудке, когда осматриваешь величественный храм Божьего Преображения, в котором в декабре 1421 года венчались король Польши Владислав Ягайло и княжна Софья Гольшанская из белорусского православного рода. Нет, Софью и связанные с ней легенды мы просто не имеем права отдавать и забывать!

Семнадцать и семьдесят один. Именно столько было молодоженам, над которыми держали венцы в Новогрудском костеле.

Сразу подчеркнем, что семнадцать лет — это был вполне изрядный возраст, совершеннолетней считалась девочка по достижении двенадцати.

Разница в возрасте венчающихся — да, сегодня впечатляет. Мы глядим на картину Пукирева «Неравный брак», на нежное заплаканное лицо несчастной невесты, которую выдают за престарелого чиновника, и горячо ей сочувствуем, и возмущаемся гадким стариком... Но, скорее всего, Софье и в голову не приходило горевать — наоборот, ликовала да расцветала под завистливыми взглядами. Ягайло был старым воином, держал себя в форме. Когда он в возрасте тридцати четырех лет женился на двенадцатилетней королеве Ядвиге, открывшей ему путь на польский трон, это тоже никого не смущало. Тогда противники этого союза пустили слух, что великий князь литовский Ягайло имеет страшное, израненное в боях тело и что он, дикарь, весь оброс шерстью. Будущий король придумал хитрый ход: отправился с доверенным посланником королевы в баню, и слухи были опровергнуты. А впоследствии сын Ягайло, шестнадцатилетний Владислав, отправится в Буду к тридцатилетней, да еще и беременной невесте — вдовствующей королеве Эльжбете. Политические интересы превыше всего!

Предыстория же брака короля с Софьей такова...

Ни королева Ядвига, ни последующие две жены не родили Ягайло сыновей. Кому передать трон? И вот двоюродный брат короля, великий князь литовский Витовт посватал немолодому монарху свою родственницу Софью Гольшанскую. Если уж разбираться в родословных, картина такая: дед Софьи, князь Иван Гольшанский, был женат на смоленской княжне Агриппине, а Витовт — муж сестры Агриппины, Анны Смоленской. Обычно в очерках о Софье, чтобы не усложнять, ее называют племянницей Витовта.

Племянниц было две.

После смерти отца девочки воспитывались у дяди по матери, князя Семена Друцкого. Старшая, Василиса, считалась красивее сестры. Но седоволосый жених приметил на верхней губе красавицы еле заметные усики, что считалось признаком особо страстного темперамента, усомнился в своих возможностях и выбрал Софью. Чтобы брак мог состояться без ущерба для чести семьи — младшая дочь не должна была выходить замуж раньше старшей,— Василису срочно просватали за Ивана Бельского.

Нет, о принуждении здесь речь не шла, и тем более не готовилась юная Софья к коварным изменам мужу. Во-первых, люди были верующие и решались на смертный грех разве что по безумной страсти. Это позже, в восемнадцатом веке, вольность нравов войдет в моду и во время балов перед королевским дворцом в Варшаве будут стоять кареты специально для того, чтобы изнывающие от страсти парочки могли на некоторое время уединиться. Во-вторых, во дворце, как известно, стены имеют уши, каждый шаг венценосных особ становится предметом обсуждения, все подчинено этикету. Не так-то легко завести интрижку.

Почему же сразу пошли слухи о неверности королевы Софьи, или, как звали ее в народе, Сонки?

Вместо Софьи многие хотели видеть на престоле вдову чешского короля Вацлава — Офку, на этот брак очень надеялся венгерский король Сигизмунд Люксембургский, которому необходим был союз с Польшей в борьбе с гуситами. К Сигизмунду даже был послан на переговоры Завиша Черный, да только попал в плен к гуситам — вот заминкой и воспользовался Витовт, чтобы предложить Ягайло свою племянницу. Люксембургская партия при дворе была достаточно сильной.

Другая партия хотела видеть на польском троне дочь Ягайло Ядвигу, обрученную с сыном магдебургского правителя Фредериком, — если бы у Ягайло не осталось наследника, эта пара могла претендовать на его трон.

А простые люди постоянно сравнивали чужачку Софью со своей любимицей, королевой Ядвигой, вот и роптали.

Король Ягайло имел свои основания быть настороже, один раз обжегшись, между прочим, благодаря благочестивой Ядвиге. Ее с детства просватали за венгерского королевича Вильгельма, росли молодые люди вместе. Но когда до двенадцатилетия Ядвиги, уже в силу государственной необходимости коронованной, оставалось совсем немного, шляхта все переиграла, сделала ставку на великого князя литовского. Ядвига была в отчаянии. Известно, что после разрыва помолвки она не раз виделась с Вильгельмом и шляхта, напуганная, что отношения между молодыми людьми зайдут слишком далеко, заперла королеву во дворце, когда та собралась на очередное свидание. Королева схватила топор и чуть не высадила двери, еле удалось разъяренную влюбленную девушку уговорить.

В общем, ходили упорные слухи, что Ядвига и Вильгельм состояли отнюдь не в платонических отношениях. Так что королю Ягайло пришлось отстаивать честь семьи, и придворного Гневаша, главного распространителя слухов, судили за клевету и принудили залезть под скамью и лаять в знак своей лживости.

Но осадок остался...

Потому и поверил престарелый король в измену жены после того, как Софья Гольшанская родила ему двоих сыновей.

Инициировал обвинение, между прочим, князь Витовт. Почему? Ведь сам же сватом был. Говорят, не ожидал, что племянница и в самом деле родит королю наследников, вот и задумал лишить их права на престол.

Но давайте рассмотрим факты. Наверняка Витовт рассчитывал, что Софья станет его верной союзницей в политических интригах. Однако она выбрала враждебную дяде люксембургскую партию. После смерти архиепископа Тромбы, очень значимой персоны в государстве, начались «кадровые перестановки». И благодаря молодой королеве важные посты заняли представители люксембургской партии во главе с секретарем королевской канцелярии Збигневом Олесницким, в свое время противившимся браку короля с Софьей. В марте 1423 года Ягайло даже встретился с Сигизмундом Люксембургским в Кежмарке, после чего отозвал из Чехии своего двоюродного брата Сигизмунда Карибутовича, посланного на помощь гуситам. Так что племянница стала политическим противником Витовта. А те, кому Софья помогла, в благодарность организовали ее отложенную на непонятный срок коронацию, которая прошла необычайно пышно. Князь Витовт на церемонию не явился. Правда, когда родился первенец Софьи, прислал в подарок младенцу серебряную колыбель.

Сразу оговоримся: союзники при королевских дворах меняются, как наряды, Збигнев Олесницкий и князь Витовт становились для Софьи по нескольку раз то врагами, то друзьями.

Итак, ситуация для суда над королевой благоприятная: претендентов на трон хватает. Даже бывший жених королевы Ядвиги стал в очередь. Сына Ягайло и Софьи, королевича Владислава, упорно не желали считать наследником трона. Когда по городам послали письмо — собирать подписи, что Владислава признают в будущем королем,— отправленный документ вернулся, иссеченный саблями. Особенно всех в Польше беспокоило, что после смерти старого короля регентами сделаются Софья и Витовт. Так что слух, что сыновья Софьи прижиты на стороне, пришелся очень кстати.

Наверное, Ягайло сам не рад был, что вынес сор из дворца на все государство, но поздно... Люд посполитый с азартом наблюдал за процессом. Под дознание попали все придворные. И не вежливыми беседами ограничивалось следствие, а происходило в духе времени: кнуты, раскаленное железо, вне зависимости от рангов. Две дамы, Катажина и Альжбета Щуковские, то ли чтобы прекратились пытки, то ли по наущению обвинили в связи с королевой Генрика из Рогова, сына подскарбия. Впрочем, назвали еще семь имен предполагаемых любовников, но Генрик стал главным фигурантом. Объект подходящий: молодой, красивый. Взялись за него всерьез — выбить признание любым способом.

И вот когда я слышу, что роль отдельной личности в истории — это иллюзия, все решает масса, я вспоминаю о таких личностях, как Генрик из Рогова. От его мужества зависела судьба королевства. Сломайся он, признай вину — и все пошло бы по-другому. Прервалась бы династия Ягеллонов, королевичи стали бы считаться бастардами, Ягайло, которому было уже около восьмидесяти, вряд ли успел бы завести другого наследника.

Но Генрик под самыми страшными пытками повторял одно: «Королева не изменяла королю», — и история пошла по известной нам колее.

Софья публично поклялась в своей невиновности, убедительных доказательств ее преступления не нашли. Дело завершилось оправданием. В конце концов, оба королевича были очень похожи на отца, особенно младший, Казимир, который даже получил прозвище Ягеллончик.

Ягайло вскоре умер, королева пережила его на двадцать семь лет. Кстати, скончался король от простуды, которую подхватил, слушая ночью в лесу соловья.

Генрик из Рогова всегда занимал доверенные места при королеве, которая после смерти завещала своему рыцарю неплохое наследство. А когда на польский трон сел младший сын Софьи Казимир, он тоже приблизил к себе человека, которого злопыхатели называли его отцом.

Королями стали два сына, четыре внука и два правнука Софьи Гольшанской. Согласитесь, этого достаточно, чтобы остаться в истории.

КНЯЗЬ БОГДАН, НАМЕСТНИК МЕНСКИЙ. БОГДАН ЗАСЛАВСКИЙ (?—1530)

На площади Свободы в Минске, возле ратуши, появились новые городские скульптуры. Фигура войта, держащего ключ, и композиция «Городские весы». Бронзовые местичи в старинных костюмах взвешивают товар...

Бытовая сценка?

Нет, очень важный символ!

В 1499 году городу было даровано магдебургское право. Среди прочих привилегий минчане могли хранить в ратуше эталоны единиц веса и объема и иметь городские весы. Но главное — город сам выбирал свое правление: магистрат из 12 человек во главе с войтом и 2 бургомистрами. До этого же главным здесь был наместник великого князя.

Первым войтом Менска, как теперь известно, стал Петр Шакола, бывший смоленский таможенник, управлявший магистратом до 1501 года. Хотя некоторые источники называют в этом качестве и Гаврилу Горностая.

А при чьем управлении город получил магдебургское право?

Оказывается, в 1499 году последним менским наместником был князь Богдан Иванович Заславский. Причем назначили его летом, а дарительную грамоту великого князя литовского и короля польского Александра на самоуправление по магдебургскому праву город получил еще в марте, то есть полномочий у нового наместника сразу оказалось меньше, чем у его предшественника Николая Ильинича. Владислав Сырокомля, в позапрошлом веке писавший об истории Менска, утверждал: «У 1513 годзе... князь Барыс Іванавіч Заслаўскі быў яшчэ тутэйшым намеснікам, але ужо з больш абмежаванаю ўладаю — падпарадкоўваўся велікакняскаму кіраўніцтву настолькі, што, калі ў тым жа годзе... даў базыльянам Вазнясенскай царквы месца для пабудовы прытулку, манахі вымушаны былі звяртацца да Кароны, каб пацвердзіць гэта права».

Он же дает и объяснение, почему князь Заславский занимал эту должность. Князья Заславские вели род от Евнута — двоюродного брата Ягайло и Витовта. Сырокомля считал, что «ажно да згасання мужчынскага роду заслаўскіх князёў, згаданых нашчадкаў Яўнута (у канцы першай паловы XIV стагоддзя) Мінск з ваколіцамі мог належаць да ix намесніцтва, маючы пэўную ўдзельную незалежнасць».

Познакомимся поближе с Богданом Заславским, потомком князя Гедимина в девятом колене.

Отец Богдана Иван Юрьевич Заславский тоже был наместником менским. Были у Богдана два старших брата — Михаил и Федор. Младших сыновей часто с детства отправляли служить при дворе, они становились пажами, оруженосцами, затем получали рыцарское звание, должности... Все зависело от милости монарха. В двадцать один год Богдан был придворным при короле польском и великом князе литовском Казимире Ягеллончике. Затем — при дворе его сына и наследника Александра Казимировича. Судя по всему, заслужил доверие сюзерена. Потому что в 1494 году был назначен сопровождать московское посольство, прибывшее с великой княжной Еленой Ивановной, дочерью московского царя Ивана III, невестой короля Александра. Брак русской царевны и польского короля в неспокойные годы давал надежду хотя бы на временное прекращение войны.

В 1495-м Богдан Заславский получил привилей от Александра Казимировича на 14 крепостных в Красносельском повете, а летом 1499-го был назначен наместником менским.

Время для наместничества князю Богдану выпало весьма сложное. В 1505 году на город напали войска перекопского хана Махмет-Гирея: «Он подышох под замок Менский, где стал кошем 15 августа». Замок городской был крепок, устоял... Ибо «Менский замок укреплен к этому времени уникальным по высоте (до 15 м) и ширине (20—30 м) земляным валом с навальными срубными надстройками высотой не менее 5 —6 м, обводным оборонительным рвом».

Тут же приключилась и эпидемия моровой язвы.

А спустя три года новая беда: город осадили войска под командованием Михаила Глинского. Об этой противоречивой, но весьма колоритной личности написано много: Глинский переходил на службу от одного монарха к другому, был блестящим военачальником, человеком образованным, но буйного нрава. На этот раз досталось Менску. Мятежный князь привел сюда полки русского воеводы Шемячича. Осада длилась две недели, но подоспевшие коронные войска «Глинского от Менска отстрашывшы, бо был вже Менск Глинский добывати почал». Владислав Сырокомля пишет, что спустя какое-то время «Мінск вітаў манарха Жыгімонта і ў свaix мурах, альбо, дакладней кажучы, на папялішчы, у якое яго ператварылі татары, а потым Глінскі».

Король Жигимонт I, сменивший на престоле Александра, тоже благоволил менскому наместнику, в 1508 году дал ему подтверждение на двор Прилуки. В 1526-м Заславский получил декрет, согласно которому отсудил у некоего Михаила Петровича «людей Бесапишичей, Ковшечей, Варгвошечей, Юрашевичей, Бортниковичей и Романовичей в Минском повете».

Правда, магдебургское право вносило свои коррективы. В 1509 году король разбирал претензии менских мещан к наместнику по поводу неправильного сбора налогов и вынес вердикт в пользу вольных горожан: «Обид им не чинить».

Были события при правлении Богдана Заславского и другого рода. Например, согласно легенде, утром 13 августа 1500 года горожане, проживавшие рядом со Свислочью в районе сегодняшнего Троицкого предместья, проснулись от яркого света. Любопытствующие обнаружили источник — лежавшую на берегу икону Пресвятой Богородицы. Икона эта якобы приплыла в Менск из захваченного татарами Киева, брошенная в Днепр, причем приплыла против течения. Написал ее, как считается, сам Святой апостол Лука. А перед этим, в 989 году, святыню вывез из византийского Херсонеса князь Владимир Святославович. И нынче икону Матери Божьей Минской можно увидеть в Свято-Духовом соборе города. Думается, наместник Богдан Заславский не мог обойти вниманием чудо явления святыни...

Открылся в Менске при наместничестве Заславского первый госпиталь для бедных. Гостил в городе в августе 1502 года король Александр. Часто приезжала королева Анна — навещала Воскресенскую церковь, подарила монахам-базилианам поместье Тростенец.

Семейные связи в эпоху феодализма — это вам не гражданский брак. От того, с кем породнишься, зависел твой статус. Конфликт внутри магнатской семьи оборачивался войной. Старший брат Богдана Михаил женился на княжне Юлиане Ивановне Мстиславской, стал владельцем Мстиславля и начал звать себя князем Мстиславским. Однажды с ним рассорился его сын Федор. Причина древняя — деньги. В 1525 году устранять конфликт король Жигимонт отправил к князю Мстиславскому его младшего брата Богдана. Тот должен был передать родственнику пожелание короля: назначить сыну содержание. Так и вспоминается пушкинский «Скупой рыцарь»... Не знаю, помог ли племяннику князь Заславский, но в июле 1526 года Федор бежал из страны и поступил на службу к великому князю московскому Василию III и даже женился на его племяннице Анастасии Петровне.

А Богдан Мстиславский в свое время женился на Аграфене Ивановне Ходкевич, дочери воеводы киевского. И было у них четыре дочери.

Для магната — катастрофа: род по мужской линии прерывался.

Старшая дочь Мария, овдовев, вышла замуж за Ивана Горностая. Сырокомля пишет, что, когда после смерти Богдана Заславского в Менске исчез титул наместника, Иван Горностай занял должность городского старосты. Правда, утверждает, что женой Горностая была сестра Богдана Ивановича.

Кстати, похоже, что Гаврила Горностай, сын Ивана Горностая от его второй жены Соломерецкой, стал войтом Менска.

Известен последний представитель рода князей Заславских-Мстиславских. Это живущий в Польше Анджей Цехановецкий, доктор искусствоведения, автор книги «Михал Казимир Огинский и его “усадьба муз” в Слониме». Интересно, что Анджей Цехановецкий — почетный гражданин Заславля. С последним менским наместником Цехановецкие породнились, когда в 1562 году представитель рода женился на вдове князя Андрея Сангушки Богдане Аграфене, княгине Мстиславской-Заславской, дочери князя Михаила и племяннице князя Богдана.

Стоит упомянуть, что дочь Федора Заславского Анна заполучила в свое владение Заславль и передала его сыну Яну Яновичу Глебовичу. Именно Яна Яновича в 1571 году король назначил каштеляном менским.

КОРРИДА В БЕЛОВЕЖСКОЙ ПУШЕ. МИКОЛА ГУСОВСКИЙ (1470?-1533?)

Знакомство с Миколой Гусовским состоялось у меня в раннем детстве, правда, не самым подобающим образом — в троллейбусе маршрута № 9. Подъезжаем к остановке «Молодежная» возле Кальварийского кладбища, на которой мы с мамой обычно выходили, и вдруг водитель объявляет: «Следующая остановка — Гусовского». Что за Гусовский, почему Гусовский? Люди завозмущались и долго не могли привыкнуть к новому «некрасивому» названию, говоря по-прежнему: «Молодежная». Теперь, кстати, так называется ближайшая станция метро.

Много позже, когда на доме в начале бывшей улицы Молодежной появился бронзовый барельеф, местные жители уточнили для себя, что название — в честь самого романтического героя, современника Скорины, поэта XVI века, автора поэмы «Песнь о зубре»...

Восстанавливают факты биографии Гусовского в основном по тексту его поэмы и предисловия к ней. Но вот загвоздка: поэма написана на латыни — и абсолютное большинство читателей знают ее только в переводах. И самый популярный весьма вольный...

Но об этом позже.

Первая гипотеза — Гусовский сын лесничего или ловчего, с детства бродивший по родной Беловежской пуще, не раз принимавший участие в охотах, меткий лучник и отважный воин.

В советское время считалось, что Гусовский — из семьи простолюдинов. Но ловчими в Великом Княжестве Литовском могли быть шляхтичи. Королевский ловчий не значило «безродный слуга».

Есть разные гипотезы о месте рождения поэта: Гусов недалеко от Перемышля, Усы, оно же Гусово, где-то на Беларуси. Воложинский краевед Георгий Корженевский утверждал, что Гусовский родился на Воложинщине, у истоков речки Уса, возле Налибокской, или Литовской, пущи, которая близко к Вильно, резиденции Витовта, — именно здесь и мог великий князь охотиться на зубров.

Еще известные факты: учился в кафедральной или церковноприходской школе, затем — в университетах Болоньи, Вильно, Кракова. А после 1518 года отправился в Рим с посольской миссией Эразма Вителия (он же — Эразм Тёлок).

Как сын ловчего попал в посольство? Писатель Владимир Орлов в повести «Час чумы» использовал эпизод из «Песни о зубре», сделав Гусовского героем своего произведения: якобы Микола во время охоты спас жизнь Эразма Вителия — и началась долгая дружба... В той же повести описывается, как сорокалетний Гусовский встретил в Риме любовь, красавицу Франческу.

Но в 1985 году польский историк Ежи Ахманьский нашел завещание королевы Софьи Гольшанской, составленное 29 июля 1518 года под Волковыском клириком перемышльской диоцезии Николаем Гусовским. Ахманьский посчитал, что это — именно тот Гусовский, написавший «Песнь о зубре». В таком случае, поэт-охотник, этакий варвар, влюбленный в красавицу-римлянку, оказывается образованным человеком духовного звания, и не выехал он в Рим с Эразмом Вителием, а отправился к нему позже... Впрочем, Гусовский-клирик вовсе не обязательно был тем самым поэтом.

По одной из версий, Гусовский был секретарем Вителия, но в списках посольства его нет. Перед Эразмом Вителием задача стаяла очень важная: уговорить Римского Папу инициировать крестовый поход, чтобы защитить земли Великого Княжества Литовского и Польского Королевства от набегов, создать альянс христианских стран против Османской империи и крымских татар. Папа Лев X был человеком образованным, и в завоевании его симпатии свою роль сыграл Микола Гусовский. Вот как он сам рассказывает об этом в посвящении королеве Боне:

«Калі я быў у Рыме... папа Леў X, прыгадваючы аднойчы паляванні на Поўначы i велічыню звяроў, пераканаў красамоўнымі словамі надзвычай шаноўнага пана плоцкага біскупа Эразма, пасла вашай Высокасці тады пры ім, каб чучала бізона, якога мы называем зубрам, яго набітая сенам шкура была дастаулена ў Рым.

Калі біскуп плоцкі паабяцаў гэту просьбу выканаць, ён адаслаў лісты Радзівілу, ваяводу віленскаму, просячы падшукаць шкуру найвялікшага звера гэтай пароды, а мне, у той час свайму дарадцу, загадаў напісаць што-небудзь аб прыродзе i паляванні на звера, жадаючы паказаць папу постаць зубра не толькі ў рэчах, але i ў словах».

Кстати, папа заинтересовался зубрами не просто так, а потому, что в Риме устраивалась коррида, среди зрителей которой были и он сам, и глава польского посольства, и Гусовский.

Поэму Гусовский написал на латыни — международном языке науки и искусства. Полностью она называлась «Песня пра постаць, дзікасць зубра i паляванне на яго». Получилось эпическое произведение о судьбе народа, где фигурирует князь Витовт, как образец мудрого государя, отстаиваются гуманистические ценности... Ну а образ зубра породил плеяду диссертаций — что же он символизирует.

Гусовский предвкушал славу и щедрое вознаграждение... Но все планы перечеркнула эпидемия чумы. Умерших было так много, что их тела бросали в Тибр. Среди жертв оказались и папа Лев X, и стоявший в одном шаге от кардинальской шапки Эразм Вителий.

«Застаецца толькі невялікі твор, напісаны тады мною спехам (мне не ставала ні часу, ні здольнасці)»,— скромно пишет Гусовский.

Пришлось возвращаться на родину. Белорусский литературовед Сергей Ковалев считает, что Гусовский нашел нового опекуна — перемышльского епископа Яна Карнковского, которому адресует свои следующие произведения. Но «Песнь о зубре» тоже надо пристроить! Гусовский снимает посвящение папе и вместо него пишет обращение к королеве Боне, в котором призывает обратить внимание на талантливых людей, прозябающих в ее владениях.

Именно на средства королевы и была в 1523 году издана книга, в которую вошла «Песнь о зубре». Кроме нее, Гусовский написал еще много произведений — в основном духовных: «Молитва к святой Анне», «К Святому Себастьяну», «О жизни и подвигах Святого Гиацинта». Примечательно «Стихотворение на жертвоприношение черного быка в Риме, учиненное неким греком для противостояния чуме»: поэт описывает то, что видел, и сурово осуждает возвращение отчаявшихся людей к язычеству.

А теперь о переводах, которые не зря называют «поцелуями через стекло». В случае с Гусовским это «стекло» оказалось целой стеклянной глыбой. Перевод, сделанный Язепом Семежоном с помощью латиниста Якова Порецкого превратил, как пишет Сергей Ковалев, забытого католического поэта-латиниста в народного поэта-рапсода, пущанского самородка. Известный исследователь творчества Миколы Гусовского Жанна Некрашевич-Короткая считает, что это не перевод, а скорее адаптация или воспроизведение. Переводчик изменил ритм, вписал целые строки, демократизируя сына ловчего:

В оригинале, оказывается, ничего подобного нет! Однако критики, даже маститые, часто принимали все за чистую монету, анализировали, делали выводы, не подозревая, что переводчик, в чем он сам признавался, по-своему расставлял акценты и «озвучивал мысли поэта», которые тот думал, да побоялся воплотить.

Более точным считается перевод Натальи Арсеньевой.

Любопытно, что, когда известный латинист Владимир Шатон, желая исправить вольности Семежона, перевел поэму максимально близко к оригиналу, его работа осталась мало востребованной. Потому что в литературе главнее фактов — художественная ценность. «Песнь...» в переложении Семежона — это шедевр, а работа Шатона, увы, поэтически куда ниже.

Каким был Николай Гусовский?

Изображают его обычно с печальным вытянутым лицом, пшеничными волосами и усами, как у Франциска Скорины. Но не так давно Жанна Некрашевич-Короткая обнаружила на последних страницах первого издания «Песни...» портрет неизвестного мужчины. И сделала вывод, что это портрет автора. Как по мне, изображение более похоже на какого-нибудь условного «гения», каких часто рисовали тогда. Но кто знает, может, это и правда Гусовский?

«Напісаная спехам» поэма, очень светская, в сравнении с духовнохристианским творчеством поэта, прославила его имя в веках и создала образ предка-белоруса, которым можно гордиться, человека европейского Возрождения, охотника, воина: «Хоць нам не ўласцівыя нi норавы, нi звычаі старажытных, аднак вечная сіла неба i мужнасць нашага воіна-ратніка не падвядуць, як справа дойдзе да збpoi, калі толькі мы, бяззбройныя, не будзем раздушаны нейкім наканаваным няшчасцем, ці, ясней кажучы, спрытным круцельствам некаторых i сваёй бяздзейнасцю — i гэта, як мне здаецца, нас i звязвае».

Последние годы жизни Гусовский провел в Кракове, разбитый параличом, забытый королевским двором. Сегодня он включен в перечень выдающихся деятелей мировой культуры ЮНЕСКО.

ВРАЖДА МАГНАТОВ. НИКОЛАЙ РАДЗИВИЛЛ (ок. 1470-1521). АЛЬБРЕХТ ГАШТОЛЬД (14877-1539)

Разборки аристократических родов в истории не новость. Кто не помнит о противостоянии Монтекки и Капулетти, в результате которого так трагически закончилась история Ромео и Джульетты? Соперничество за трон Йорков и Ланкастеров вылилось в войну Алой и Белой розы. В позапрошлом веке вражда Хаттфилдов и Маккоев, двух американских семей, проживавших на границах Западной Вирджинии и Кентукки, превратилась в настоящую войну.

На ту же тему — работа «Время магнатов» белорусского скульптора Алексея Сорокина. В белом камне выбито два суровых профиля, смотрящих в разные стороны, их разделяют мечи (!). Скульптура сделана в Островце в память о двухсотлетней вражде между семейными кланами Гаштольдов и Радзивиллов.

Как написал историк Лев Гунин: «Почти везде, где речь идет о Гаштольдах, можно встретить имя того или иного из Радзивиллов. Соперники, соседи, друзья, родственники — Гаштольды и Радзивиллы постоянно где-то рядом. Там, где Радзивиллы владели поместьем, угодьями, частновладельческим городом, замком и т. д., там же находились и владения Гаштольдов. Вражда сменялась приятельскими отношениями, последние — новой враждой, новая вражда — добрососедством».

Особенно обострились отношения в XVI веке между двумя представителями этих родов — Николаем Радзивиллом по прозвищу Amor Poloniae, Любимец Польши, и Альбрехтом Гаштольдом.

Никак не могли они разойтись... Когда король Жигимонт отправился на встречу с римским императором, Николай и Альбрехт вместе находились в свите как самые влиятельные люди страны. А сколько раз королю приходилось вмешиваться, чтобы помирить обоих магнатов, штрафы на них накладывал!

Даже на войне сказывалось их соперничество. Например, в 1519 году виленский воевода Николай Радзивилл специально задержал у себя королевские письма о созыве войска, которые надлежало разослать, и воевода трокский Альбрехт Гаштольд вынужден был, так и не дождавшись помощи от более многочисленной виленской шляхты, со своим небольшим отрядом защищать Крево.

А вот читаем, как королева Бона инспектировала королевские владения. В то время Гаштольды и Радзивиллы спорили за свои границы на Подляшье. Альбрехт Гаштольд, воспользовавшись случаем, донес, что Радзивиллы незаконно прихватили великокняжеские земли. В результате король пригрозил объявить «паспалітае рушэнне», чтобы отобрать у Радзивиллов часть земли, и отобрал-таки, хотя, вполне возможно, они владели ею законно.

Но резко разделил магнатов мятеж Михаила Глинского, который дружил с Альбрехтом Гаштольдом. Принимал ли участие Гаштольд в заговоре, мнения расходятся. Во всяком случае, с Глинским в Московию он не перебежал, в военных действиях не участвовал. Но спустя год король Жигимонт лично прибыл в Вильно, чтобы арестовать Альбрехта Гаштольда. Причем судить его были вынуждены его же союзники, отстаивавшие независимость Литвы от Польши, что ослабило их партию. Главным обвинителем стал Николай Радзивилл. Говорили, что и арест, и суд состоялись его стараниями.

Альбрехт отсидел в тюрьме полтора года. За это время он смог мобилизовать влиятельных сторонников. На Брестском сейме 18 мая 1511 года Гаштольд был полностью оправдан. Но, как говорится, осадок остался.

Вражду прервала смерть Николая Радзивилла в начале 1520-х. Освободившиеся должности сразу прибрал к рукам Альбрехт Гаштольд, став воеводой виленским и канцлером BKЛ. Причем за должности пришлось сражаться еще с одним влиятельным врагом — Константином Острожским. Говорят, король не хотел давать Гаштольду звание канцлера. Боялся, что слишком много власти получит амбициозный магнат. Но второй претендент, Константин Острожский, был православным, что не устраивало поляков.

Характеризуют, кстати, Альбрехта как человека крайне амбициозного, сварливого, жадного. Для нас важно, что он был покровителем Франциска Скорины и одним из создателей Статута BKЛ. Вот только историки подчеркивают: «К моменту вступления Альбрехта Гаштольда в должность канцлера 1-я версия Статута Великого Княжества Литовского уже была подготовлена под руководством Николая Николаевича Радзивилла. Однако доработка и подготовка публикации продлилась вплоть до 1529 г. Это связано со стремлением Альбрехта Гаштольда изменить правовую концепцию (или доктрину) Николая Николаевича Радзивилла, предшественника Гаштольда на посту канцлера».

А может, еще и с тем, что работа над Статутом очень хорошо оплачивалась?

Нельзя при этом сказать, что оба рода вели себя, как шекспировские Монтекки и Капулетти. Напротив, браки случались по тем же причинам, по которым польский король Александр женился на дочери русского царя Елене. Тот же Альбрехт Гаштольд в юности дружил с Яном Радзивиллом Бородатым, родственником своего лютого врага Николая. В 1492 году, в возрасте 18 лет, Радзивилл Бородатый женится на 16-летней Елизавете Гаштольд, родной сестре его друга Альбрехта.

Но и здесь возникали дрязги. И в 1503 году королю Жигимонту Старому пришлось с советниками королевского суда разбирать тяжбу между маршалком и новогрудским наместником Альбрехтом Гаштольдом и маршалком Яном Радзивиллом «аб скарбах, якія засталіся пасля смерці жонкі пана Яна, сястры Гаштольда». Вдовец на суд явился только с третьего раза и то лишь для того, чтобы заявить, что этот суд не признает и требует вердикта Папы Римского.

Но самая известная попытка посредством брака прекратить родовую вражду случилась уже после смерти Николая Радзивилла. У его брата Юрия, по прозвищу Геркулес, было две дочери, Анна и Барбара. У Альбрехта Гаштольда — сын Станислав. Вот и решили детей поженить. По обычаю, нареченными в магнатских семьях становились практически с рождения. Так что Станиславу Гаштольду с детства была предназначена старшая дочь Анна Радзивилл, а младшая Барбара должна была выйти за не менее родовитого Илью, сына великого гетмана Константина Острожского.

Однако вмешался случай. Точнее, чувства. Илья Острожский влюбился в юную придворную красавицу Беату Костелецкую. Судя по всему, девочка была незаконной дочерью короля Жигимонта Старого и воспитывалась как настоящая принцесса. Она ответила на пылкие чувства Ильи, и тот помчался к Юрию Радзивиллу с просьбой расторгнуть помолвку с Барбарой, хотя все уверяли, что Барбара куда красивее Беаты. Может быть, Радзивилл и согласился бы. Но в это же время потребовал расторгнуть помолвку с его старшей дочерью Анной Станислав Гаштольд. Дело в том, что до жениха дошли слухи, будто его невеста отнюдь не целомудренна и успела родить двоих незаконнорожденных детей. Причем даже имен отцов не могла назвать.

Расторгнуть сразу обе помолвки значило обречь род на позор, а дочерей, скорее всего, оставить старыми девами. Юрий Радзивилл отказал в желанной свободе обоим женихам и по старой доброй традиции рода подал на Альбрехта Гаштольда в суд.

Король предложил компромисс: поменять магнатам невест! Станислав Гаштольд пусть женится на Барбаре, о которой ничего плохого не говорилось, а Илья Острожский — возьмет в жены Анну. 20 октября 1536 года был издан специальный манифест Жигимонта I: «А што ся дотычет сына пана воеводина, пана Станислава, их милость оба, пан воевода и пан виленский, на том то межи собою зоставили и на то доброволне зволили и руки собе перед нами, господарем, тут же на том дали, иж сын пана воеводин пан Станислав мает поняти собе за малжонку меншую дочку пана виленского панну Барбару».

Гаштольд согласился, а вот Острожский, естественно, возмутился... К счастью, вмешалась мать Беаты и упросила короля посодействовать счастью их дочери. Король извинился перед Юрием Радзивиллом и объявил о расторжении помолвки Анны.

Вскоре Беата вышла замуж за Острожского, а Барбара — за Гаштольда.

Свадьба Барбары Радзивилл и Станислава Гаштольда была очень пышной. Молодым подарили «шестнадцать больших мис и блюдо, двенадцать тарелок, двадцать четыре ложки, двенадцать чашек, чашки для вина и пива» и так далее, все из серебра, весом около 24 килограммов. Кроме того, отец дал Барбаре в приданое парчовые одежды, горностаевые шкуры, золотой чепец, красный бархатный берет с золотом венецианской работы... В общем, все везли в имение жениха Геранены на двух возах. Станислав Гаштольд отдарился: по сорок соболей тестю и теще, 100 червонных золотых, золотая цепь...

Однако спустя несколько лет Гаштольд умер, оставив красавицу вдову бездетной. А спустя еще несколько лет ее увидел молодой король Жигимонт Август... И началась легенда о любви и печальная история Черной дамы Несвижа.

Кстати, говорят, сестру Барбары Анну с детьми также отравила королева Бона, желавшая заполучить земли, которыми та владела. Да и ранняя смерть другого счастливого молодожена, Ильи Острожского, спустя всего два года после женитьбы выглядит подозрительно. Может, королева и тут на всякий случай предостереглась? Все же Беата, хоть и незаконная, но дочь короля. У детей этого союза будет королевская кровь, а Острожские — род могущественный, имевший право, как и короли, запечатывать письма «червонным воском». Вдруг кому-то из них придет в голову претендовать на трон?

После описанных событий вражда сошла на нет... По линии Станислава Гаштольда род вымер. Родовая ветвь Николая Радзивилла тоже прекратилась в следующем поколении.

ЗАВЕЩАНИЕ КАНЦЛЕРА. ЕВСТАФИЙ ВОЛОВИЧ (1520-1587)

Начнем рассказ об этом герое мы с конца. А именно — с его могилы.

Не так давно прокатилась волна публикаций: действительно ли на Успенском кладбище в Могилеве найдена надмогильная плита знаменитого канцлера BKЛ Евстафия Воловича? Ведь до сих пор считалось, что он похоронен «в склепе мурованном» в своем имении Сидраны, которое ныне на территории Польши.

Могилевчане оживились: могила столь известного деятеля, которого считают своим не только белорусы, но и литовцы, поляки, украинцы,— хороший туристический объект! Волович с 1554 по 1556 год был старостой Могилева, пусть и умер гораздо позже, в 1587-м (по другим сведениям — в 1588-м), но высеченный на плите герб совпадает. На вопрос, почему же канцлер похоронен именно в Могилеве, отвечают: был кальвинистом, потому возникли проблемы с захоронением, а здесь, в Могилеве, в то время были более веротерпимы.

Впрочем, специалисты разочаровали: герб похож, но не совпадают ни инициалы на плите — A.H.W., ни исторические факты. Появились версии, что это плита либо «фундатарская», в память об основателе местного храма, либо здесь лежит подсудок вилькомирский Александр Григорьевич Волович, о котором мало что известно.

Единого мнения до сих пор нет, и многие верят, что Евстафий Волович похоронен в Могилеве.

Верят и в то, что рядом с Воловичем мог быть похоронен его приятель, староста оршанский Филон Кмита-Чернобыльский. Именно в «Вестовой отписке» Филона к Евстафию Воловичу, канцлеру и каштеляну трокскому, от 5 августа 1574 года и встречается первое письменное упоминание об Илье Муромце, Илии Муравленине.

Возраст города мы отсчитываем от первого упоминания в летописи, а это чаще всего связано с тем, что на поселение напали, захватили либо вовсе разрушили. То же касается и людей. О Евстафии Воловиче впервые упоминается в связи с судебным процессом, разбиравшим факт убийства его брата Василия. Возможно, тогда Волович и заинтересовался законодательством.

Известен род Воловичей с XV века. Первым, кто подписался этой фамилией, был Гриня Ходькович, сын боярина Ходзько. Его потомок Евстафий Волович герба «Багория» жил в эпоху Возрождения и усвоил ее идеалы. Учился в Европе, предположительно в Падуанском университете, откуда и привез ростки вольнодумия.

Вначале он работал секретарем у Виленского воеводы Яна Глебовича. Далее карьера развивалась стремительно. В 32 года выгодно женился — на вдове Адама Чижа Феодоре, дочке Павла Сапеги, Виленского воеводы и великого гетмана литовского.

Должность маршалка дворного, затем подканцлера дала Воловичу возможность заниматься политикой всерьез.

Служил наш герой при трех королях: Жигимонте Августе, Стефане Батории, Жигимонте III Вазе.

Жизнь при дворе — это лавирование корабля между скал в бурю. Королева Бона Сфорца, властная вдова, пытавшаяся управлять своим сыном, молодым Жигимонтом Августом, одарила Воловича Всесвятским и Езерищенским воеводствами за проведение земельной реформы, но, по свидетельствам, он старался лично встречаться с опасной дамой как можно реже. Довелось Евстафию познакомиться и с Иваном Грозным, когда несколько раз ездил послом в Москву. Самая памятная поездка состоялась в 1553 году, когда Волович отказался назвать московского князя новым титулом — «царь» — и признать его претензии на земли ВКЛ.

Кстати, Иван Грозный перед прибытием литовских послов наущал своих бояр: «А если посланник спросит вас: «Что такое опричнина?» — вы должны ответить, что такого заведения нет».

Когда царь овдовел, он отправил посольство под командой боярина Сукина вести переговоры о свадьбе с сестрой Жигимонта Августа. Послам надлежало выбрать, к которой сестре свататься, Анне или Катерине, чтобы покрасивее, нравом получше. Выбрали Катерину. В тайный совет для переговоров входил и Евстафий Волович, видевший в этом браке возможность для подписания «вечного мира».

Свадьба не состоялась, Грозный женился на черкесской княжне. А когда польский трон опустел, выдвинул на него свою кандидатуру. И сторонников было немало, говорили о русском царе: «Государь воинский и сильный, может от турецкого султана и ото всех земель оборону держать и прибавление государством своим чинит». Как альтернативный вариант хотели пригласить на трон сына Грозного. Даже собралась рада, принявшая соответствующее решение. Существует предположение, что помешал Евстафий Волович, добившийся, чтобы решение признали недействительным.

Люблинская уния стала трагедией для нашего героя. Волович был в числе тех, кто протестовал против нее. Дошло до того, что депутаты ВКЛ покинули сейм, о чем маршалок дворный Волович должен был доложить королю. Жигимонт Август, еще недавно благоволивший литвинам, его не принял.

За делегатами ВКЛ, покинувшими сейм, шла настоящая охота: их заставляли присягнуть королю. У Воловича отобрали подляшские владения и должность подканцлера. Магнаты ВКЛ смогли организовать сопротивление, Ходкевич выступил в Люблине перед королем с пламенной речью. Король пошел на некоторые уступки, унию подписали... Но ситуация была печальной. Николай Радзивилл Рыжий, не поставивший свою подпись, уходя, сказал: «Нават вораг падчас перамір'я не парушае ўласнасці, а нас, жывучых у вечным міры і братэрстве з вамі, вы, палякі, пазбавілі гэтага права».

В том, что ВКЛ сохранило приметы независимости, огромная заслуга Воловича. Кроме прочего, он вместе со Львом Сапегой подготовил один из лучших законодательных документов мира — Статут Великого Княжества Литовского 1588года. В него практически дословно вошел подписанный Воловичем акт Варшавской конфедерации 1573 года — первый в Европе документ, утверждавший равенство между людьми разной веры.

Утверждал Статут король Жигимонт Ваза, и произошло это уже после смерти Евстафия Воловича. Это была Конституция независимого государства, где даже не упоминалась уния. По ней страна жила полвека.

Для Воловича, человека Возрождения, было важно вести диалог и с кальвинистом Сымоном Будным, и с православным старцем Артемием, живущим в Слуцке. На деньги Воловича была основана первая в Беларуси кириллическая типография в Несвиже, где изданы книги на белорусском языке — «Катехизис» и «Об оправдании грешного человека перед Богом» Сымона Будного. Василь Тяпинский, напечатавший перевод Евангелия на белорусский язык, был мужем племянницы Воловича. Вместе с Григорием Ходасевичем Волович задумал издание в ВКЛ Священного Писания на понятном языке. Дьякон Исайя Каменчанин был командирован в Москву с целью приобретения списков славянской Библии, Евангельских речей Иоанна Златоуста и Жития Антония Печерского. Как мецената Воловича прославляли и католические, и реформационные, и православные поэты и мемуаристы.

Яркой характеристикой канцлера стало его завещание, в котором он приказывал отпустить на волю всех своих невольников, даже узников и должников, и содержать школы и госпитали.

Еще любопытная деталь: в дневнике одного реформационного деятеля, Генриха Вольфа из Цюриха, есть запись от 31 августа 1573 года: «3 панамі бацькам i сынам паехаў на двор берасцейскага ваяводы, дзе тады спыніўся пан Троцкі, які кіраваўся ў Кракаў з целам караля».

«Пан Троцкі» — это воевода трокский Евстафий Волович, сопровождавший тело Жигимонта Августа, своего бывшего господина, причинившего ему и его родине столько несчастий. Жигимонт умер в Тульчино в окружении колдунов и гадалок, в бесплодных попытках связаться с умершей возлюбленной Барбарой Радзивилл.

РЫЦАРЬ, ПОЭТ... И ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕСТОР. АНДРЕЙ РЫМША (ок. 1550-после 1595)

О нем написаны тома диссертаций и монографий в Польше, России, Украине, Беларуси. Группа «Стары Ольса» поет песни на его стихи. У нас выпущен конверт с его изображением. Но даже возле дат рождения и смерти — вопросительные знаки. И вообще, спросите любого: кто такой Андрей Рымша? В лучшем случае вспомнят персонажа белорусских сказок, благородного дерзкого разбойника Рымшу, безжалостно истреблявшего злобных панов.

Такова судьба многих ярких личностей белорусской истории. Так уж мы живем — средь белых пятен прошлого.

А между тем фигура — самая романтическая. Рыцарь и поэт, просветитель, философ, воин. Андрей Рымша подарил нам еще одно доказательство того, что в XVI веке на белорусском языке слагалась поэзия, и язык этот был полноценным, уважаемым. Вот как звучат строки панегирика (восхваления) на герб Льва Сапеги (ударения отличаются от современных, и некоторые особенности белорусского произношения не передаются буквами, хотя, как доказали татарские китабы, произношение это было такое же, как в современном белорусском языке):

Эпоха не предполагала уважения только за то, что ты имеешь славный герб или достиг вершин в науке. Европу раздирали войны, Беларусь, как водится, была на перекрестье сражений, и шляхтича, не умевшего сражаться, презирали.

Поэтому и князья, и поэты были воинами. Андрей Рымша, кстати, сам подчеркивал в своих произведениях, что он более воин, чем поэт. Впрочем, Микола Гусовский, автор «Песни о зубре», тоже не преминул сообщить читателю, что его рука более привычна иметь дело с копьем, нежели с пером.

«Продаваться — не продаваться» — нравственной борьбой на эту тему поэты XVI века вряд ли заморачивались. Это была эпоха, когда артистов в Великом Княжестве Литовском называли «глумцами» и сам по себе творческий человек значил не больше, чем любой ремесленник. Верным способом прославиться — и единственной достойной поэта из благородного сословия темой — было воспевание военных подвигов властителей. Именно этим занимался и Андрей Рымша. Он родился около 1550 года в деревне Пенчин под Новогрудком и был шляхтичем герба «Повкозич». Известно, что с 1572 года судьба Рымши связана с двором князя Криштофа Радзивилла, гетмана литовского по прозвищу Перун. Несложно подсчитать, что было поэту в то время чуть больше двадцати.

Радзивиллы — некоронованные короли Великого Княжества Литовского. Впрочем, прозвище свое Перун получил уже после Ливонской войны, в которой участвовал в качестве воина и поэт Андрей Рымша, прославивший своего опекуна знаменитой поэмой на польском языке «Десятилетняя повесть военных дел князя Криштофа Радзивилла». Все эти 10 лет поэт находился на полях многочисленных сражений, на которые был богат тот бурный век. Поэма написана в виде дневника сложным, торжественным размером. Главный герой обрисован весьма живо. Вот, например, эпизод возвращения гетмана в лагерь (в переводе на белорусский язык):

Не только ура-патриотизм, но и вникание в мрачные детали тяжелого солдатского быта, и ирония придавали поэме прелесть. Красочно удалось автору пространное описание перехода через некое Медвежье болото:

Можно представить, с каким чувством это читалось людьми, подобное пережившими. Впрочем, тут же переход через Медвежье болото сравнивается с переходом Ганнибала через Альпы.

Нужно сказать, что не один Рымша «разрабатывал» благодатную тему. Появились и другие произведения, среди которых наибольшей популярностью пользовалась поэма Ф. Градовского на латыни. Рымша же творил на польском, аргументируя это тем, что пишет «...па простаці сваёй, для ўсіх людзей; найбольш для тых, хто лепш навучаныя складваць сілагізмы шабляю, аргументаваць дзідаю, канфірмаваць кайданам, чым дыспутаваць на лаціне...».

Отличался ли Рымша от своих шляхтичей-ровесников, любителей буйных пиров и дуэлей, слагающих силлогизмы саблями? Есть сведения, что Рымша учился в Острожской школе на Волыни. А это было довольно серьезное учреждение. В Остроге действовала академия, где преподавали лучшие ученые и философы. Некоторые исследователи считают, что Рымша впоследствии сам преподавал в этой академии. Во всяком случае, образованность сквозит в каждой его строке. Он цитирует античных поэтов, населяет мифологическими божествами окрестности Московии, где происходили военные действия, сравнивает деяния своего гетмана с деяниями античных полководцев.

Нет сомнения, что Криштоф Радзивилл Перун покровительствовал Рымше. Этому, кроме спонсирования книг, есть и иные подтверждения. С 1582 по 1599 год поэт исполнял обязанности подстаросты в родовом имении Радзивиллов в Литве. А после 1599 года его следы теряются... Вспомним, что происходило с покровителем Рымши в это время: он готовился к войне — на этот раз внутренней, с бывшим другом Иеронимом Ходкевичем. Возник спор за наследство подопечной Ходкевича, самой богатой невесты княжества Софьи Алелькович, которая была просватана за сына Перуна Януша. К виленским владениям Ходкевичей стягивались все верные Радзивиллу силы. Принимал ли участие Рымша в этой усобице — мы не знаем, но это вполне вероятно.

В Острожской типографии Ивана Федорова в 1581 году, то есть в конце войны, Рымша издал календарь — «Которого ўся месяца што за старых веков дело короткое описание», известный под названием «Хронология». Это был стихотворный рассказ о названиях месяцев, написанный на старобелорусском языке. «Хронология» считается первым печатным календарем в Украине. Исследователи отмечают в его текстах народную поэтику, разговорные слова.

Что ж, Рымша был действительно видным поэтом. Другие литераторы того времени: придворный поэт Радзивилл ов С. Рысинский, Я. Казакович, Я. Радван,— относились к нему с большим пиететом. Казакович и Радван посвятили Рымше стихотворение, в котором воспевали его как великого поэта и чуть ли не своего наставника. Во всяком случае, слава Рымши позволила возникнуть одной необыкновенной версии...

Кто не слышал названия «Повесть временных лет»? В ней есть и история о гордой Рогнеде, полоцкой княгине, и о битве на Немиге. «Повесть...» — это часть Радзивилловской летописи, летописного свода начала XIII века, по содержанию близкого Лаврентьевской летописи. Радзивилловская летопись хранилась, сами понимаете, в чьей семье. Последний обладатель рукописной драгоценности Богуслав Радзивилл завещал ее Кенигсбергской библиотеке, откуда она попала в Россию.

О том, что Радзивилловская летопись фальсифицирована, если не полностью, то частично, говорили еще в XIX веке, но легендарный Нестор, которому приписывалось авторство «Повести временных лет», считался в России фигурой сакральной — и царским указом критиковать его запрещалось.

Сегодня опять раздаются голоса о возможной подделке. И среди кандидатов в фальсификаторы — наш Андрей Рымша, хотя авторы версии признают, что прямых доказательств этому нет. В подтверждение приводят и то, что он автор летописной «Десятилетней повести», а значит, мог осилить столь серьезный труд, и то, что его стихом на герб пана Евстафия Воловича начинается сборник произведений известных православных богословов, изданный в Вильно в 1585 году, то есть Рымша обладал богословскими знаниями и «славянской ориентацией». И наконец, Андрей Рымша был арианином, а автор Радзивилловской летописи в статье за 988 год из фразы «прокляша Ария безумного» выкинул слово «безумного».

То, что Рымша был приверженцем «арианской ереси», удивлять нас не должно. В ту бурную эпоху наряду с кострами инквизиции встречалось и вавилонское смешение верований. Те же Радзивиллы были и католиками, и протестантами, женились на православных, оставляя им право хранить свою веру (пример Софии Слуцкой). Криштоф Радзивилл был кальвинист. Строил в своих владениях кальвинистские храмы. И кстати, являлся сторонником независимости Великого Княжества Литовского от Польши. Мог ли он (или его сын) сделать Рымше заказ на написание (или переработку) летописи в нужном для себя направлении? Может быть, ученые со временем это узнают. А может, и нет — увы, в противоположность известной литературной цитате рукописи горят. Неизвестно, где находятся некоторые произведения Рымши, написанные на старобелорусском языке. Где дневник, который он вел много лет? И вообще, список его произведений достаточно примерный.

«Подавайте ж потомком, што маете з предков»,— призывал Андрей Рымша в одной из эпиграмм. Жаль, что мы во многом утратили ощущение себя как звена в цепи своего рода, в истории своей страны.

Но вместе с каждым возвращенным именем славных предшественников это ощущение возобновляется. Запомним же и рыцаря-поэта из-под Новогрудка.

ОХОТНИК НА ВЕДЬМ. ЯН САПЕГА (1589-1635)

Процессы о колдовстве породили немало сюжетов мировой литературы. Вспомнить хотя бы «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго или рассказ Куприна «Алеся», действие которого происходит на Полесье.

На белорусских землях колдунов истребляли гораздо менее ожесточенно, чем в той же Испании или Германии. «Неразработанность антиведовского законодательства свидетельствует об относительно скромных масштабах “охоты за ведьмами”»,— утверждает историк В. Быль. На сейме 1776 года король Станислав Август предложит отменить пытки, а кастелян Клюшевский — смертную кару за чародейство.

Однако свидетельств чародейских занятий и расправы над колдунами и у нас множество. Адам Мальдис рассказывает, как в XVIII веке добивались взаимной любви: «Найбольш дзейснымі лічыліся любчык, галубіныя сэрцы, кроў з пальца. Асветнікі дасціпна высмейвалі гэта шарлатанства. “Хочаш якую асобу прывязаць да сябе? — ipaнiчнa пытаў Я. Багамолец, ураджэнец Віцебшчыны, у 1775 годзе.— Тады нaci пры сабе мяса маладога жарабяці... высушанае у новым паліваным гаршку у печы, з якой толькі што хлеб вынялі,— калі да якой асобы прыкласці, любіць цябе будзе”». Историк Ольга Бобкова нашла в актовых книгах гродских судов XVI — XVII веков массу жалоб на колдовство. Например, земянин из Менска Валентий Понятовский обвинил соседку, татарку Жугру Московку, в том, что подложила некие тайные знаки между бревнами дома. А пан из усадьбы Исаевичи Николай Шостак 13 июня 1576 года просто приказал сжечь молодую женщину Ягнешку за чародейство.

Тяжело жить в эпоху суеверий... Стоило найти в доме «жолуд расскепеный», какую-нибудь грязную тряпочку, царапину непонятного происхождения — тут же подозревали сглаз. А уж если какой мор нападал... Обязательно ловили его живое воплощение, и уж не затем, чтобы дарить букеты. Вот пример из «Трудов этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край» 1877 года. В 1738-м в Подолье распространилась моровая язва. Во время крестного хода крестьяне обнаружили в поле дворянина Михаила Матковского из соседнего села, который искал сбежавших лошадей. Ага, значит, он и есть моровая язва и упырь! И как нм пытались друзья спасти беднягу — напрасно. Замазав ему глаза дегтем, набив рот навозом, вложив в уши камешки, Матковского сожгли на костре из сорока возов дров и двадцати возов соломы.

Но был в нашей истории и настоящий охотник на ведьм. Впрочем, он совсем не походил на романтичного Ван Хельсинга из современных блокбастеров. Звали его Ян Станислав Сапега — старший сын знаменитого Льва Сапеги, канцлера ВКЛ. Борьбой с колдовством занялся под конец жизни, когда, по уверениям историков, стал психически болен.

На портрете мы видим мужчину с узким хмурым лицом и подозрительным взглядом. В историю Ян Станислав вошел прежде всего благодаря позорному процессу против чародейки Раины Громычиной-Манковской. Об этом процессе Вячеслав Адамчик написал драму «Раіна Грамычына». По ней в 1991 году сняли советский фильм ужасов «Ятринская ведьма». События ленты весьма отдаленно напоминают исторические: сын воеводы влюбляется в жену священника и отказывается идти на войну, воевода считает, что сына приворожили...

Из фактов совпадает один: 17 декабря 1631 года ведунью Раину Громычину-Манковскую по обвинению Сапегов сожгли на костре.

Давайте же обратимся к фактам.

Итак, Ян Станислав был младшим сыном Льва Сапеги и его первой жены Дороты Фирлеевны (хотя кое-где встречается ошибочное упоминание, что его мать — Гальшка из Радзивиллов, вторая жена Льва Сапеги). Мать умерла, когда ему было два года.

Ян получил прекрасное образование: учился в Вильно, Браневе, Вюцбурге, Франкфурте, Париже. В сборнике панегирической поэзии 1600 года, изданной виленскими иезуитами, мы находим стихотворение «Даруначак Богу i галоўнаму святару Бенедзікту Войну». Автору было одиннадцать лет. Это не значит, что Ян Сапега — юный поэтический гений. Просто преподаватели не могли не включить в сборник произведение сына мецената.

Кстати, для юного Яна специально написали элементарный учебник по праву. Еще бы — его отец был так богат, что мог спонсировать войну со Швецией за Лифляндию!

В 1593 году Ян стал старостой Марково и Мяделя — то есть в четыре годика, в 1605-м — слонимским старостой. Понятно, что никто не ждал от ребенка исполнения каких-то государственных повинностей, должности были почетными. А вот когда в 1611 году король Жигимонт Ваза доверил сыну канцлера должность надворного маршалка литовского, это уже было хорошее начало карьеры.

Ян принимал участие в походе Жигимонта Вазы на Смоленск и в войне против Швеции, но военных способностей не проявил. Ездил в Италию как дипломат, в 1621-м стал великим маршалком литовским, но ничем великим не запомнился. Зато выгодно женился на дочери и наследнице Яна Кароля Ходкевича Анне Схоластике.

Процесс «адчароўвання» (очищения от чародейства) имений Яна Станислава Сапеги начался в 1630-х и был довольно масштабен. Историк Аркадиуш Чволек пишет о нескольких таких делах, дополняющих друг друга. Например, по приказу Яна Сапеги доверенные особы Кноф и Злоцкий проверяли, не занимался ли чарами некто Кудравец вместе с женой, дочкой и служанкой. К счастью, следователи проявили добросовестность и установили, что обвиняемых оговорил сосед Переволоцкий.

Но самое громкое дело началось, когда одна из женщин, подозреваемых в чародействе, назвала в качестве «коллеги» жену православного священника из деревни Ятра на Новогрудчине Раису Громыко (Раину Громычину). Доносчица уверяла, что Раина — могущественная колдунья и навела порчу на самого Яна Сапегу.

По версии историка Ирины Масленицыной, народную лекаршу Раину Громычину пригласили лечить пятилетнего единственного сына Яна Станислава. Причем посоветовал позвать знаменитую знахарку к своему внуку Лев Сапега. Но стоило молодой женщине прийти в дом магнатов, пациент умер. А после ухода Раины симптомы болезни почувствовал и сам Ян Станислав. Конечно, во всем обвинили «ведьму». Попадью схватили.

Следствие вел Адам Колонтай. Дознание длилось два года. Конечно, появлялись свидетели колдовства — особенно касаемо акушерской деятельности. Лекарша оправдывалась: «Не может мужчина принимать детей при родах, а только женщина»; «Детей малых окуривать умею и тоску отходить, это не колдовство, а дела женщин». Защитник Громычиной Юрий Море выступил с пламенной речью: «Что детей малых окуривать умеет, разве это колдовство? Окуривать женщин при родах бобровой струей, перьями живых куропаток, перестрелом, миррой и другими травами освященными, рог единорога пить дают, а также орлиный камень — разве это колдовство?.. На детей же, если чего-либо испугается, и если они еще малые, неразумные, то временами над ними выливают или воск, или олово, но не для колдовства. Этому тогда никакого доказательства не может господин судья привести, что это колдовство, только это, собственно, наука и умение лечения детей и приема родов женщинами».

Молодая красавица Раина оказалась тверда духом и вины не признавала. Палачи усердствовали. Адвокат возмущался обвинительным делом: «Тут жаднага ніякага праўнага досведу нямаш». Муж Раины, священник Мартин Громыко, лично окроплявший святой водой собранные ею травы, утверждал, что жена не ведьма, иначе разве жил бы он с ней?

После первого приговора, признававшего Громычину колдуньей, подали апелляцию в Менск, в Главный литовский трибунал. Юрий Море добился пересмотра дела...

Но трибунал подтвердил приговор. «Чернокнижницу» сожгли. На костре она проклинала своих погубителей и желала, «каб было iм, як мне».

О том проклятии узнали во всем княжестве.

Вскоре после казни Раины Громычиной Ян Станислав женился повторно, на Гризельде, приемной дочери магната Веселовского. Невеста, говорят, побаивалась проклятия. Свадьба состоялась в великолепном ружанском дворце, доставшемся Яну Станиславу после смерти младшего брата.

Но брак оказался бездетным. Как пишет Ирина Масленицына, «мистической силой недоброго слова мужчины этой семьи были обречены на безвременную кончину, а женщины — на бесплодие». Неудивительно, что Ян Сапега стал выискивать колдунов и ощущать во всем порчу.

Спустя пару лет после казни ведуньи умер Лев Сапега. Вскоре — его невестка, Гризельда Веселовская. Ян Сапега умер в 1635 году и похоронен в Вильно, в костеле Михаила Архангела. В 1655-м, во время военных действий, костел был разрушен, а останки Сапегов выброшены из металлических гробов.

Род Сапегов по этой линии прервался.

СТРАНСТВИЯ БЕЛОРУССКОГО МЕМУАРИСТА. ЯН ЦЕДРОВСКИЙ (1617-1682)

Историю пишут не только пытливые ученые Тациты либо летописцы Пимены, бесстрастно взирающие на суетный мир из своих келий.

Самое интересное иногда мы узнаем из частной переписки, из дневника, из записей на полях семейной Псалтыри.

Семнадцатый век, прошедшийся по нашим землям кровавыми войнами, тоже остался в записях и мемуарах вроде тех, что принадлежат перу подчашего новогородского Яна Цедровского. Напечатаны они были впервые в альманахе «Временник императорского московского общества истории и древностей российских» в 1855 году, сегодня их можно найти в хрестоматиях.

Давайте же вместе с паном Яном навестим семнадцатый век.

Цедровский имел брата-близнеца Стефана. Уже это было необычным: рождение близнецов наши предки трактовали как некое знамение, иногда хорошее, но чаще плохое. Случись это в крестьянской семье — неизвестно, как суеверия распорядились бы их судьбами, но родились братья в 1617 году в деревне Великий Погост под Слуцком в семье богатых шляхтичей Яна и Софьи Цедровских, исповедовавших протестантство.

Был в семье обычай давать детям достойное образование. Итак, в 1631 году четырнадцатилетние близнецы Цедровские отправляются в Королевец, он же — Кенигсберг, он же — современный Калининград, изучать немецкий язык и науки в местной академии.

Наука юному Яну впрок не пошла: вскоре по приезде он сломал голень правой ноги. Каким образом мраморный стол обрушился на ногу школяра, мемуарист скромно умалчивает. К докторам Ян не обращался, пролежал полгода, «сам сябе лечачы». Как после излечения учился, тоже не сообщает, но в 1635 году отец отправляет близнецов в Краковскую академию «для прадаўжэння навукі».

В 1637 году братья разлучаются. Отец определяет Яна на службу к известной особе, князю Богуславу Радзивиллу, владельцу Слуцка и прочих городов и земель, кальвинисту и приверженцу независимости Великого Княжества Литовского, отважному рыцарю и искусному фехтовальщику. В то время, когда при его дворе появился двадцатилетний Ян Цедровский, великому хорунжему ВКЛ князю Богуславу исполнилось всего семнадцать. Команда молодых шляхтичей набиралась не случайно: князь отправлялся в далекое путешествие, через всю Европу, где собирался предаваться полезным наукам.

Ян описывает, как ехали от Гданьска до Щецина, затем на Любек и Гамбург, побывали в Дании, где Цедровский видел короля Христиана IV. В Утрехтской академии недалеко от Амстердама Богуслав Радзивилл задержался, а потом продолжил путь во Францию: морем — до Кале, сушей — до Парижа. Здесь князь остался надолго, так что теоретически мог познакомиться со всеми героями романа «Три мушкетера».

Похоже, Радзивилл благоволил Цедровскому, потому что взял его в число избранных, с которыми колесил по всей Франции, а потом навестил Англию. То, что Богуслав доверял Цедровскому, подтверждает факт, что именно ему поручил сопровождать группу «золотой молодежи» из своей свиты, которую отсылал на родину.

Тем не менее Ян здорово намучился дорогой и вспоминает, как на подъезде к Кенигсбергу напившиеся подопечные, многие из которых были более родовиты, чем он, устроили потасовку «с местными». И Цедровского, пытавшегося унять буянов, ранил в голову писарь из Кенигсбергского замка.

Вернувшись, Цедровский успел поприсутствовать при кончине своего отца, но странствия его на службе у князя Богуслава не закончились. Яна отправляют назад в Голландию с очень важной миссией: передать Радзивиллу деньги. Когда посланец плыл на корабле некоего Петра Петерсона в караване с другими купеческими судами, начался сильный шторм. Судно, перегруженное зерном, начало тонуть — и морякам пришлось высыпать груз в море. Волны швыряли корабль, на мачте реял флаг бедствия... И тут, как будто беды мало, появились пираты. Пришлось опустить паруса и отдаться на волю ветра, свернув с нужного пути.

Два дня длилась погоня. Наконец, на третий день в подзорную трубу увидели берег. Корабль бился о скалы, моряки и пассажиры спешно высаживались... К счастью, пираты не стали причаливать к скалам. Потом был долгий путь по неприветливой суше. Самое примечательное, что в этой катавасии Ян Цедровский смог сохранить деньги сюзерена — вынес их на себе. Правда, пропали предназначенные князю «шатер турецкий, вино венгерское».

Преданность не осталась не отмеченной. Цедровский получил от Радзивилла земли и должность и в 1648 году женился на Марианне Швайковской, дочери новогрудского хорунжего. Свадьбу отпраздновали в Менске.

Если бы тогда существовала «желтая пресса», она могла бы поживиться на скандальных подробностях: дело в том, что практически одновременно с сыном выходила замуж за менского земского судью Филона Тышкевича вдовая мать жениха. А спустя пару недель новоиспеченный отчим Яна Цедровского уехал в свое имение Логойск и... смертельно ранил себя саблей, «пустившись в какую-то меланхолию», как пишет Цедровский.

Суицид судьи списали на колдовство. А всего через год умерла жена самого Яна.

Спустя несколько месяцев после смерти супруги Ян пошел под венец с паненкой Анной Мирской. Вскоре родился сын, названный в честь деда, стражника ВКЛ Григория Цедровского, затем — дочь Катерина, которая к горю отца в два года умерла от оспы. Вторая дочь, Теофилия, выжила. Записи о прибавлениях в семействе перемежаются иными — о неудачных беременностях, о недоношенных детях, которые умирали сразу после рождения.

Анна Мирская скончалась в 1660 году, «ледзь-ледзь жывую дачку скінуўшы».

Третий раз Ян Цедровский женился только через семь лет, уже пятидесятилетним, на Софье Римвидовне. Свадьбу справили в Вильно, где Ян жил как депутат главного трибунальского суда от Менского воеводства.

Судя по всему, Ян был человеком рассудительным, добропорядочным, авторитетным. И его все время старались втянуть в политические интриги. Что ж, бушевала война, Речь Посполитая воевала с московским царем, свой кусок пытались ухватить шведы... В 1656 году Менское воеводство отправило Цедровского, как он утверждает, против его воли, с челобитной к русскому царю Алексею Михайловичу, чей ставленник, воевода Федор Юрьевич Арсеньев, правил Менском. Минчане жаловались в челобитной на самоуправство воеводы: судил своим судом, не считаясь с местными традициями, заставлял шляхту строить замок в городе и насыпать оборонительные валы — не собственноручно, понятно, но деньги требовались немалые.

К царю удалось подойти в Друе, когда монарх сидел в карете, направляясь с войском под Ригу. Менского посланца царь выслушал милостиво, дал требуемые грамоты, и Цедровский с душевным облегчением вернулся домой. Правда, он вспоминает: «Не дало мне тады ваяводства нічога за маю працу апрача 60 злотых. Зборшчыкам той вызначанай мне платы быў брат мой пан Аляксандр Цадроўскі. Аб тым, што я перацярпеў i патраціў за гэту дарогу, вядома толькі самаму Богу i ад яго аднаго чакаю сабе ўзнагароды».

Пришлось пережить Яну и крестьянское восстание под предводительством Дениса Мурашки, и разгром царским воеводой войска Кароля Подоского... В результате Цедровскому, бывшему в войске Подоского, пришлось оставить все и поселиться в доме тестя в Слуцке. Но и там покоя не было. Выбирали депутатом, послом то к одному властителю, то к другому, терпеть насилие приходилось тоже то от одних, то от других.

Заканчиваются мемуары душераздирающим рассказом о том, как в Вильно 3 апреля 1682 года случилось что-то вроде Варфоломеевской ночи, когда толпа, подстрекаемая иезуитами, разрушала храмы и дома протестантов и убивала всех подряд. Виленский воевода Пац, допустивший подобное, увидев последствия, «засмуткаваў i амаль што раптоўна памёр».

Кровавое время глядит на нас сквозь зарешеченное окно строк. Мы читаем о нашествии полевых мышей, которое случилось в 1656 году в Менском воеводстве, и о приключившемся потом великом голоде в Беларуси и Лифляндии. «У тым годзе я не пасеяў нічога, толькі кварт 9 гароху, якога купіў у Мінску. Намалаціў яго больш за паўтары бочкі», — пишет Цедровский. Узнаем и о том, как пришло поветрие и «звер уволю напасвіўся людскімі трупамі»...

Умер Ян Цедровский после 1682 года. А мемуары писал он, чтобы оставить детям память, как «служыў свайму ваяводству i мілай Айчыне».

СВЕТОЧ ИЗ ПОЛОЦКА. СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ (1629-1680)

Симеону Полоцкому посвящают международные научные конференции, но в авторитетных источниках даже с отчеством великого просветителя эпохи барокко я обнаружила разнобой. Где-то его называют Самуилом Гавриловичем, где-то — Емельяновичем. А вспомните самый популярный его портрет: изможденный седобородый старец в монашеском клобуке, опирающийся сложенными ладонями на книгу. Между тем, просветитель умер в 51 год! Разве это старость?

Кстати, Симеон Полоцкий — монашеское имя нашего земляка и определение по месту рождения. А на самом деле звали его Самуил Петровский-Ситниянович. Есть утверждение, что вторую фамилию — Петровский — наш герой получил от отчима, зажиточного полоцкого купца.

Творчество Полоцкого можно приводить в качестве доказательства, что нет ничего нового в литературе. Ибо визуальные стихи, которыми сегодня удивляют поэты-постмодернисты, существовали в Беларуси еще в XVII веке. И автором их был Самуил Ситниянович. У него есть стихотворения, строки которых записаны в виде креста, звезды, гербового орла... Стихотворение в виде сердца Симеон написал на день рождения русского царевича Федора Алексеевича, брата Петра I, и преподнес его Алексею Тишайшему.

Царь ведь и пригласил молодого учителя Самуила Ситнияновича, запомнив во время встречи в Полоцке, когда тот прочитал приветственные «стиси краесогласные» русскому правителю, посетившему разграбленный город по дороге к своим войскам. Есть версия, что декламировал не поэт лично, а его ученики, и что вирши представляли собой перелицовку «метров», которыми полвека ранее приветствовали киевского митрополита.

Поэзия, да еще рифмованная, была для царя и русских гостей внове... Это в Европе умение слагать стихи входило в программу обучения. Симеон постигал его и в полоцкой школе, и в Киево-Могилянской академии, и в Виленской иезуитской академии. Писал на белорусском, польском, латинском, церковнославянском языках, затем выучил русский: «Писах в начале по языку тому, / Иже свойственный бе моему дому».

Некоторые считают, что именно ради того, чтобы свободно заниматься творчеством, Самуил и стал монахом Симеоном. В доказательство приводят его рассуждения о вреде семейной жизни для мыслителя и поэта:

А поэтом он был плодовитым. Ученик и друг Сильвестр Медведев утверждал: «На всякий же день име залог писати в пол-десть по полтетради, а писание его бе зело мелко и уписисто».

Осталось после полоцкого поэта творческое наследие, исчисляемое где-то в 50 тысяч строк. Из них можно почерпнуть сведения по истории, географии, зоологии, минералогии... Впрочем, анекдоты и притчи тоже встречаются в стихах новатора. Ну и собственные рефлексии... Во время пребывания в Полоцком Богоявленском монастыре поэт-монах изливался на бумаге с горьким скепсисом:

Симеон даже ненадолго попал в острог. По одной версии — за свою «промосковскость», переписку с царем. По другой — его невзлюбил российский «протеже», новоназначенный полоцкий епископ Каллист, который уловил спрятанную под славословием иронию в приветствии ему Симеона. Сразу определил поэта на работу в монастырский хлев, а потом приказал и в кандалы посадить.

Поэтому и принял Симеон приглашение переехать в Москву. С ним отправились в путь мать и племянник.

В России ему поручили создать при одном из монастырей латинскую школу для подготовки служащих Тайной канцелярии. Жил Симеон рядом с царскими палатами, был советчиком царя. На знаменитом Соборе, который осудил патриарха Никона, назначен секретарем и переводчиком митрополита и двоих вселенских патриархов. Основал типографию, первую независимую от патриархии и вторую в Москве, где издал «Буквар мовы словенскай»... Занялся организацией системы образования. Благодаря Симеону Полоцкому впоследствии возникла в России славяно-греко-латинская академия. Именно по его стихам учились писать Ломоносов, а также Державин и Сумароков.

При этом многие «западнику» и «латинисту» не доверяли и всячески интриговали против «засланца с Запада». Симеон Полоцкий ведь был какое-то время униатом... Кстати, подписывался он титулом базилианского монаха до конца жизни. Доходило до прямых угроз. Однажды был убит стрельцами брат Симеона, монах Трубчевского монастыря Исакий.

Упрочилось положение полочанина, когда царь поручил ему воспитание своих детей. Часто можно встретить утверждение, что Симеон Полоцкий взрастил прежде всего будущего Петра I. На самом деле у Алексея Михайловича было 12 детей, Петр — только один из тех, за кем Симеону поручили приглядывать. Воспитывал старец и царевичей Алексея и Феодора. С царевичем Иваном, у которого имелись проблемы с речью, занимался как дефектолог. Царевне Софье дарил литературные произведения.

В то время не существовало доктора или философа, не владевшего искусством читать по звездам. Был знатоком астрологии и наук эзотерических и Симеон Полоцкий. Исследователи Л. Звонарева и В. Конан утверждали, что он — последователь Альберта Великого. Написал стихотворение-гороскоп для Петра I, предсказав тому великое будущее, да и для других царских детей гороскопы составлял. Скорее всего, был знаком с произведениями Нострадамуса. Симеон Полоцкий собрал вокруг себя выдающихся ученых, приехавших с Запада, ибо таких профессионалов в России не было. Среди подопечных оказался белорус Андрей Белоблоцкий. В Москве Белоблоцкий написал трактат «Великая и предивная наука Богом преосвященного учителя Раймунда Люллия». Луллий — легендарный алхимик, умевший превращать простые металлы в золото. Разумеется, без ведома Симеона Полоцкого его ученик не взялся бы за такую тему. Достаточно прочитать стихотворение Симеона «Знаки планет и их влияние», чтобы убедиться в астрологической компетентности автора. Тем не менее с экстрасенсами и шарлатанами разного рода старец Симеон боролся. Написал проповедь «Поучение против суеверий». Не признавал шептания и заговоры, изобличал знахарей.

Представителю европейского барокко многое казалось в консервативной русской среде странным. Преследовались скоморохи, бродячие музыканты, народные гульбища, женщины сидели в теремах, даже изучение иностранных языков считалось греховным. В Великом Княжестве Литовском, откуда приехал Симеон Полоцкий, обычным делом были и балы, и карнавалы, и рыцарские турниры, и философские диспуты, и театры. Организовать первое театральное представление в России при царском дворе было поручено Симеону. Спектакли ставились на его родине в каждой школе. Симеон еще в 1658 году сочинил для учащихся братской школы в Полоцке рождественскую пастораль «Гутаркі пастуховыя», выступил и в качестве режиссера.

Встал вопрос, где взять артистов для представления, пусть и основанного на библейской истории, если скоморошество считается страшным грехом. Выход нашелся. Поскольку русский царь вывез с белорусских земель сотни мастеров, многие из которых поселились в Москве, в Мещанской слободе, решено было набрать труппу из них. Писатель Владимир Мехов написал интересный рассказ о представлении 1672 года: как тяжело приходилось белорусским подросткам, вынужденным быстро освоить актерское ремесло, как царица и ее родственницы наблюдали за представлением из-за специальной ширмы...

Искусствоведением наш герой тоже занимался. Он привез в Россию просвещенный взгляд на искусство. Например, признавал ценность античной мифологии, в то время как для многих это была ересь языческая. Написал трактат об иконописи — считается, что стимулом послужило сотрудничество Симеона с российским живописцем С. Ушаковым. Поэзию сравнивал с красивым садом, философию — с пчелой, собирающей мед мудрости. Считал, что рецепт счастливого общества — образование и воспитание.

Представитель европейской культуры, полочанин воспевал новые изобретения и открытия:

Тут упоминаются «палярыс» — магнит, «гіяк» — настой из гиацинтового дерева, употребляемый как противовоспалительное средство, «чарвячок ядвабны» — это, по всей видимости, шелкопряд, «варштат друкарскі» — печатный станок...

Симеон Полоцкий умер в 1680 году. Одни говорят: не жалел себя, вот и заболел... Другие: смерть была внезапной. Подозрительно внезапной. Ведь у великого просветителя и мыслителя были грандиозные планы: например, проект первого в России высшего учебного заведения, в котором бы изучались не только богословие и языки, но и естественные науки.

После Симеона Полоцкого осталась богатая библиотека. Но когда в 1698 году запорожские казаки написали московскому патриарху письмо с просьбой передать в их церковь сборники проповедей полочанина, то получили отказ. Эти проповеди уже были объявлены еретическими.

Похоронили просветителя в Заиконоспасском монастыре в Москве. Могила не сохранилась, а надмогильная плита с эпитафией авторства Сильвестра Медведева находится в Спасском соборе бывшего монастыря.

БИЗНЕС СТОЛЬНИКА ЯНА. ЯН ЖИЖЕМСКИЙ (?—ок. 1700)

Что всегда удивляет меня в мемуарах да летописях — как изменяется от эпохи к эпохе оценка происходящего. Что в одни времена — дикость, в другие — норма. Мартин Матушевич, мемуарист XVIII века, бесстрастно упоминает, что его мать приказала забить до смерти шляхтича-управляющего, заподозренного в воровстве. Адам Мальдис в книге «Беларусь у люстэрку мемуарнай літаратуры XVIII стагоддзя» замечает: «З жорсткасцю тагачасны чалавек сутыкаўся на кожным кроку» — и приводит пример: «Вядомыя на Міншчыне авантурысты Валадковічы не без ведама Радзівілаў загадвалі ў час судовага працэсу, каб сведак супрацьлеглага боку закопвалі ў зямлю».

Да, на белорусских землях с XVI века действовала самая прогрессивная в Европе Конституция — Статут Великого Княжества Литовского. Но в реальности люди далеко не всегда получали защиту закона. Притом для шляхтичей ВКЛ и Речи Посполитой суд становился иногда «домом родным» — судились годами, десятилетиями, передавая процессы в наследство потомкам. И благодаря «судовым кнігам» мы многое можем узнать об их жизни. Вот в начале лета 1600 года по замковому мосту Менска удирают бургомистры, советники и лавники от людей с обнаженными мечами: так закончился спор в судебной избе после «слов ущипливых и поличак» между менскими мещанами и земянами Новогрудского уезда. А другой раз встретились случайно у стен монастыря Святого Петра братья двух участников судебного процесса — Андрей Стаховский и Самуэль Есьман — и до канцелярии не дошли. Сцепились вначале на словах «неучстивых, доброй славе доткливых», а там и за саблю, обух да чекан взялись.

Любопытные сведения содержатся и в книге Федора Чернявского «Ураднікі Менскага ваяводства XVI — XVIII стст». Стольниками менскими какое-то время были представители рода Жижемских, происходящего от князя Смоленского Глеба Святославича, оставившего сыну имение Жижма на Лидчине.

Первый Жижемский — стольник менского воеводства — звался Ян Янович и получил эту престижную должность от короля Владислава Вазы в 1633 году за героизм, проявленный во время Стародубовской войны и похода в Валахию. Известно о нем, что был православным, основывал храмы. А в 1633-м пытался вместе с другими православными минчанами добиться передачи им церкви Святой Троицы. Управлял воеводством недолго, в 1635-м умер. А должность досталась Александру Жижемскому, судя по родословным — племяннику Яна.

Унаследовал Александр и имение Яна Яновича — Евтикеевичи. Но у Александра были двоюродные братья, Ян и Петр Ярошевичи, которые тоже претендовали на наследство... Начался судебный процесс, который усложнялся тем, что Александр был «королевским дворянином» и заручился поддержкой короля. К счастью, у Яна и Петра оказались кое-какие документы, так что им также досталась часть наследства.

В 1640 году Александра «отправили на повышение». Карьеру прервала смерть в 1645-м. Теперь в тяжбы впали его вдова Зося из Фульштына, трое сыновей и дочь Анна. Поначалу вся семья дружно судилась против кредиторов. Особо громкое дело случилось, когда Вацлав Горский и его жена Катерина Тышкевичевна попытались истребовать с Жижемских сумму в 2010 польских злотых. Суд-то встал на сторону истцов, но толку: воинственная вдова Зося, поддержанная сыновьями, укрылась в имении и не пустила туда судебных исполнителей. Что делать? «Шляхціц на загродзе роўны ваяводзе...» Все что мог Главный Трибунал — объявить Жижемским «баницию» — осудить на «выволанье», то есть изгнание за границы страны. Но, похоже, и пани Зося, и ее сыновья приговор проигнорировали.

Зато когда Зося повторно вышла замуж — за Михала Радзиминского,— тяжба началась уже внутри семьи Жижемских: дети требовали свою долю наследства от матери, прибравшей к рукам «усю спадчыну, грошы, маёмасць без подпісу сведкаў, толькі з подпісам рукі бацькі».

После Александра Жижемского должность менского стольника получил его двоюродный брат Ян Ярошевич. Причем, как считает Ф. Чернявский, не без протекции Александра, несмотря на былые недоразумения на почве наследства.

С этим персонажем связано еще больше судебных историй.

Впрочем, начнем с отца нового стольника, Яроша Жижемского. Он, будучи подкоморием мозырским, подал в суд жалобу за обиду своего слуги пана Яна Федоровича. Обижен Ян был следующим образом: слуга его соседа Быковского, некто Борис Славикович, утром накануне Купалья был замечен на поле Федоровича, где якобы творил чародейство — обвил осиновый кол вырванными колосьями и вкопал его над заброшенной могилой.

До сбора большого суда подозреваемого отдали под надзор пана Самуэля Славского. Но, когда суд собрался, Славский отказался выдать колдуна. Рассерженные судьи заочно приговорили Славиковича к сожжению. Тогдашний менский воевода Петр Тышкевичс подачи Яроша Жижемского приговор утвердил и приказал пану Славскому, который на суд не явился, колдуна выдать, в противном случае взять того силой и сжечь.

Итак, Ян Ярошевич Жижемский занял пост менского стольника. Для начала он помог своему тестю, менскому подчашему Есьману, отобрать у Пузыней имения Нестановичи и Двиноса. Бумаг, позволяющих это сделать, не имелось, но круговая порука — и менский стольник Жижемский с удовольствием ввел своего тестя во владение Нестановичами.

Жила дружная чета Анны Есьмановны и Яна Жижемского в доме у Менской ратуши. Вот только в 1641 году «пожар огнистый» основательно прошелся по городу. После этого, как пишет историк О. Бобкова, «вымушаны былі прадаваць свае пляцы многія людзі, што жылі на Верхнім горадзе. Гэтак стольнік Менскага ваяводства Ян Жыжэмскі з жонкай Ганнай Есманаўнай прадалі сужэнству Юрыю Гарабурдзе i Крысьціне Завішанцы пляц на рынку насупраць ратушы».

Для того чтобы пополнить личную казну, Жижемские придумали доходный и доступный им путь. Выбирали какого-нибудь шляхтича, не самого влиятельного, но достаточно богатого, и объявляли его не-шляхтичем. А простолюдин по закону не мог владеть земельными угодьями, кои конфисковывались.

Не каждый шляхтич мог подтвердить свой статус документально, а даже если мог — подозрение в неродовитости было позором. В свое время бедный шляхтич Витановский, получивший двести розог в имении Матушевичей за то, что якобы украл два серебряных подноса, пустил слух, что Мартин Матушевич — сын крепостной крестьянки. Для Матушевича это стало трагедией: к делу пришлось привлечь десятки свидетелей, в схватку с обеих сторон вступили магнаты, замирял стороны сам король. О. Бобкова описывает случай, когда пан Юрий Лавринович услышал разговор двух своих товарищей, сомневавшихся в его шляхетстве. Что в итоге? Отец молодого Юрия неотложно должен был подтвердить, что Юрий «учстивоею малжонкою его Барбароею Ленартовною спложоный и учстивым есть шляхтичом», и многочисленные свидетели на суде подтверждали, что пан Юрий «есть учстивым шляхтичом».

Так что бизнес был серьезный, семья стольника процветала. Правда, случались и накладки. Когда чета Жижемских попыталась отобрать три села у братьев Супрановских, записав тех в простолюдины, король решение суда не утвердил.

Впрочем, как говорится, носил волк, понесут и волка. Менским мещанам удалось отсудить у Жижемских известные и в сегодняшнем Минске районы — Сухарево и Петровщину. Хочется обратить внимание на яркие белорусские топонимы, имевшиеся в упомянутых в документах районах: урочища Бичижовые Камни, Москалихи, Друшляковщина, Поповка, Карпов Лог. Так что не правы те, кто, созерцая серые ряды многоэтажек «спальных» районов, считает, что здесь не было своей истории.

Ян Ярошевич умер, оставив троих сыновей. Вдова его вышла замуж за пана Эйсмонта и... снова стала судиться. Когда один из судов постановил, что бывшая пани стольникова должна вернуть истцам более трех тысяч золотых, пани Анна поступила, как и ее свояченица Зося: не пустила в имение судебного исполнителя. Далее сценарий тот же: за сопротивление суду — «баниция», «выволанье», которое пани Анна благополучно проигнорировала.

И все же существует справедливость в истории. Когда пересматривались права на дворянство у жителей присоединенных к Российской империи западных земель, Жижемским отказали в праве на титул князей и они остались просто дворянами, внесенными в VI часть родословной книги Минской губернии. А некоторые представители рода вообще лишились шляхетского звания.

Еще один эпизод на ту же тему. Как пишет историк В. Носевич, когда уже в XVIII веке Огинские судились с Радзивиллами за Белыничи, передать имение согласно приговору суда Михалу Казимиру Рыбоньке должен был судебный исполнитель Яцек Жижемский. «Аднак эканом Францішак Рабчыцкі папросту не пусціў яго ў маёнтак, а Жыжэмскі па мяккасці характару не здолеў настаяць на сваім».

БАЛЫ МИНСКОГО ВОЕВОДЫ. КРИШТОФ ЗАВИША (1666-1721)

«І была у гэтым уставанні i сяданні такая цяжкасць, што іншыя слабелі, яшчэ не напіўшыся».

Это слова из мемуарной литературы XVIII века, описывающей шляхетские застолья: за каждого гостя надлежало выпить, вставая. О, какие это были колоритные пиры! Вспомните хотя бы «Цыганского короля» Владимира Короткевича: «Падавалі піва чорнае i белае, настойку “тройчы дзевяць”, кюмель i мёд. Госці... елі мядзведжыя шынкі, хрыбтавіну асятровую, смажанага лебедзя i іншыя далікатэсы. Загонавая шляхта — боршч з cacicкaмi, разварную ялавічыну, палаткі, гарох са свінінай; сотнямі знішчалі гарачыя, як агонь, наперчаныя біткі. Нягледзячы на тлустую ежу, усе хутка ап'янелі, бо пілі так, як нават Яноўскаму не даводзілася бачыць. Ён звык да штодзённай нормы ўжывання віна шляхецкай вялікай сям'ёй — дванаццаць бутэлек... Дванаццаць апосталаў — дванаццаць бутэлек. А тут на стол усё цягнулі i цягнулі бутэлькі “мядзведзікі”, “удовы”, маленькія бочачкі».

Адам Мальдис описывает сложную систему тостов: только во время одного прощания с гостем следовало выпить «на штемпель» — «запечатать» дружбу, «адыходнае», «страмянное», «аглаблёвае»... Зачастую после этого собиравшийся уехать гость мог только одно — остаться до начала завтрашнего застолья. В виде бесчувственного тела, разумеется.

«Госць у дом — Бог у дом»,— говорили предки. Даже когда во время рождественских праздников устраивали кулиги — весьма докучающий обычай. Собиралась мелкая шляхта у одного из соседей — ела-пила, пока не объедала хозяина до мышиного писка. Тогда, прихватив объеденного бедолагу с семьей, все перебирались к другому... И так каждый праздник.

А уж если гостю что-нибудь приглянется — тут же следует вручить... Минский воевода Криштоф Завиша вспоминал, как дорогой случайно остановился у средней руки шляхтича Яна Хризостома Пасека: «Быў я ў Цісаве, у ягамосьці пана Паска, чалавека ганебна пачцівага, які гэтак мне рады быў, што немагчыма апісаць. Тры дні не ведалі мы, што дзень, што ноч — пілі й гулялі.. Падараваў мне прыгожую шкатулку келецкай работы, падараваў столік мармуравы, падараваў куфэрак шліфаваны ды яшчэ розныя, розныя рэчы...» Да и сам воевода в 1700 году, после застолья, «пры добрым гуморы» подарил капитану Мацкевичу коня ценой в тысячу злотых.

Упомянутый Криштоф Завиша — человек в истории примечательный. Находясь на площади Свободы в Минске, нельзя его не вспомнить: именно Завиши спонсировали постройку кафедрального католического собора и базилианского монастыря. Криштоф Завиша привез из Италии мощи Святого Фелициана для специальной часовни собора, в которой и сам впоследствии был похоронен. Вот отрывок из его мемуаров: «Рэліквію — мошчы Святога Філіцыяна-пакутніка,— дадзеную мне ў Рыме ў юбілейны 1700 год найвышэйшым пастырам Клеменсам XI, ахвяраваў касцёлу айцоў-езуітаў у Мінску... пры вялікай колькасці высакародных людзей і сходзе простага народу ў працэсіі з цэхамі, брацтвамі, музыкамі ад царквы Святога Духа ўніятаў айцоў-базыльянаў да згаданага касцёла. Труну, абабітую пунсовым аксамітам, з багатымі галунамі, усю ў шкле, несла ў калчане начальства ўсіх мінскіх манаскіх ордэнаў».

Криштоф Завиша был талантливым политиком, искусно лавировавшим между партиями (дружил со шведским королем Карлом XII и любезничал с Петром I, был сторонником Августа I, затем — его соперника Станислава Лещинского). Мог выступать на сейме пять часов подряд без бумажки. Хорошо играл на лютне, в Минске создал ансамбль местных музыкантов с цимбалами. Но главное, с чем вошел в историю, — мемуары.

Литературное признание не случайно.

Криштоф Завиша остался сиротой в раннем детстве, был воспитан дядей, канцлером Марцианом Огинским. Криштоф получил прекрасное образование: учился в Виленской академии, затем — в Кракове. Карьера складывалась удачно. После того как молодой Криштоф получил должность старосты минского, он женился на Терезе Тышкевич. Приданое невесты было столь значительным, что Завиша — а ему на момент свадьбы было всего двадцать лет — мог позволить себе жить в свое удовольствие и заниматься, чем хотелось. А это было литературное творчество!

Завиша не оставил политику. Он ездил послом в Москву, возглавлял сеймы в качестве маршалка... Но мог найти время и для писательства. Перевел, например, итальянский роман «Любовь без перемен». Есть сведения, что он написал шесть книг, о которых нам ничего не известно. А вот мемуары были недавно переведены на белорусский.

Из его воспоминаний мы узнаем и о событиях трагических: например, Завиша описывает странную эпидемию в Минске 1695 года. Болезнь «курчыла людзей, з-за чаго паміралі хутка, i ў якім доме пачыналася гэта, там усе паміралі». Ученые до сих пор спорят, что это была за хворь,— по свидетельству Завиши и других выходит что-то похожее на энцефалит.

Но пишет Завиша и о более приятных вещах. Шляхта, кроме застолий, придумывала и другие развлечения. Например, «карусели» — вид рыцарских турниров; маскарады и их разновидность — «редуты», на которых одетые в маски аристократы играли в карты, кокетничали и пытались друг друга опознать.

Завиша тоже не скучал. В 1700 году он записал: «Паўтары тыдні бесперапынна гуляў я ў Мінску на банкеціках». В 1709 году: «Вялікдзень прайшоў весела, пры сумленных гасцях; пілі, танцавалі i весела гулялі тры дні, прыдумваючы розныя ўцехі...»

Из мемуаров мы узнаем, что Дятлово паны называли Венецией, «бо там пачатак весялосці i людзі заўсёды, нібы венецыянцы, мокнуць у віне i мёдзе», Роготну — Парижем, «дзеля досціпу i вывучэння розных французскіх танцаў i манераў», имение Дворец — Испанией... И в своих владениях Завиша развлекался, как умел (в перерывах между войнами, эпидемиями и пожарами). В Смиловичах «усё трымалася на xaтнix забавах са сваякамі, на паляванні, прагулках, а калі ахвота была — на танцах са сваёй дружынай i на кілішку».

Оставил Завиша и описание охотничьих подвигов. Хотя, конечно, сегодня, когда многие звери и птицы в Беларуси исчезли, истребленные такими «охотничками», похвальбы вроде «3a6iў на аблаве двух ласёў... жывым капыты абразаў», «упаляваў лісіц дванаццаць, зайцаў каля сарака, барсукоў» нам читать неприятно.

Кроме мемуаров и переводов, Завиша прославился и как мастер искусства риторического. Его дочь Барбара Радзивилл после смерти отца старательно собрала его речи и издала книгой под названием «Отзвук приятных мелодий». Кстати, о дочери в мемуарах Завиша приводит пикантные подробности, как сватал ее князь Николай Фаустин Радзивилл: «Той бесперапынна налягаў на нас, каб мы аддалі дачку; нарэшце, на Св. Барбару прыехаў да нас на імяніны ў госці, у той жа дзень нас прымусіў, каб мы далі яму вячэру i на выкананне яго жаданняў дазволілі, каб прыемную зведаў пасцель, у прысутнасці бліжэйшых паноў-суседзяў; хаця ўсё гэта з вялікай сталася цяжкасцю, бо нам не хацелася так неспадзявана выдаваць замуж i спраўляць вяселле, але паколькі ўжо так здарылася, хай Бог iм благаславіць».

Можно только представить, насколько пышно справили магнатскую свадьбу! Ведь во время застолий устраивались не только соревнования, кто кого перепьет, но и экспериментировали с закуской. Во-первых, считалось, что чем богаче хозяин, тем жирнее должна быть еда. Так что с маслом употребляли даже чай и водку! Еще одна примета роскоши — побольше сладких блюд. Следующий пункт — изобилие специй. Экзотические пряности стоили дорого, так что чем обильнее посыпать блюдо перцем, имбирем, мускатным орехом и даже... шпанскими мушками — тем оно престижней. Мода требовала, чтобы вкушающий не мог сразу разобраться, что именно ест — рыбу, мясо, курицу, да еще чтобы сочетались необычные вкусы... В общем, Криштоф Завиша после свадьбы дочки признавался в дневнике: «У час таго вяселля, сапсаваўшы страўнік, я прапакутваў пяць дзён».

Николай Радзивилл, кстати, не прогадал, столь упорно домогаясь руки красавицы из Завишей. Барбара оказалась женщиной очень энергичной, способствовала карьере мужа, имея связи при Санкт-Петербургском дворе, и родила 15 детей. Среди них — чудаковатый писатель и поэт Удальрик, староста речицкий Альбрехт, воевода новогрудский Ежи, маршалок Трибунала ВКЛ Станислав...

А вот сын Криштофа Завиши Игнаций получил титул графа, женился на дочке воеводы виленского Казимира Огинского Марцибеле, но наследников не оставил.

Что ж, пышные балы шляхты галантного века ушли в прошлое... Осталась память. Впервые воспоминания своего предка издал в 1862 году Ян Завиша, а его дочь Магдалена вышедшая за одного из Радзивиллов, стала меценаткой белорусского Возрождения. Именно на ее деньги был издан «Вянок» Максима Богдановича.

МЕЛЬПОМЕНА И ЕЕ СЕМЬЯ. УРШУЛЯ РАДЗИВИЛЛ (1705-1753)

Собственно говоря, даже современники, преклонявшиеся перед ней, вряд ли в душе называли ее прекрасной дамой. Да и на портретах видно: как ни льстили художники, эта женщина не была совершенной красавицей... Тем не менее именно ее называли белорусской Мельпоменой и музой Несвижа, нашего Версаля, резиденции магнатов Радзивиллов. Ее звали Франтишка Уршуля Радзивилл.

Всмотримся в ее обличье. Может, особой красоты и нет. Особенно на поздних портретах, на которых формы Уршули явно не соответствуют канонам красоты. Зато интеллект на лице виден даже с расстояния в века. Высокий лоб, умный пристальный взгляд...

По меркам XVIII века замуж Уршуля вышла поздно — в двадцать лет. Хотя и принадлежала к известному роду Вишневецких, была дочерью краковского воеводы. Зато ее мужем стал красавец рыцарь Михаил Казимир Радзивилл, в будущем — знаменитый великий гетман, военачальник, государственный деятель...

То, что Уршуля влюбилась с первого взгляда, она сама подчеркивала не раз. Да и Михаил Казимир так описывал свое сватовство: «Уваходзім, князёўна ў нагах свайго ложку кленчыць i моліцца. Усхамянулася, слічная як Дыяна; я, з ёю мовячы, узяў у яе кніжку французскую i, адкрыўшы, прачытаў: “Скончы, што пачаў, я табе дапамагу”; зараз жа паказаў той тэкст князёўне i запытаў: “Азалі, вашамосць дабрадзейка, дазволіш адпаведна таго тэксту паступіць?” Адказала: “На волі Вашай Княжай Мосці”. Я руку ёй пацалаваў i ад таго моманту кахаць страшна пачаў, i розныя дыскурсы мелі мы праміж сабою. Пайшлі мы на абед, я не дужа еў, насычаў сябе толькі мілай асобаю князёўны».

Перед вами типичный образчик мемуарной литературы той эпохи. XVIII век — век авантюристов. Куртуазность, «эпикуреизм и феминизм»... Веера, шпаги, парики, маскарады... В моде особый тип женственности — барочного образца. Девушка должна быть блондинкой с черными глазами, с невероятно тонкой талией, алебастровой кожей и карминовым румянцем. В моде — флирты и страстные романы с обязательными элегиями и дуэлями.

Михаил Казимир Радзивилл в этот мир вписывался как нельзя лучше. Ведь даже его прозвище — Рыбонька — имело «куртуазное» происхождение, поскольку именно так он любил обращаться ко всем, особенно к женщинам. Рыбонька объездил Европу, участвовал в коронации Людовика XV, дружил и с самим Людовиком, и с португальским королевичем Эммануэлем, был завсегдатаем балов и охот, щеголем и известным дуэлянтом... Даже не располагая фактами, можно было бы утверждать, что женским вниманием обделен не был.

А Уршуля... Уршуля была умной и талантливой. Есть такой патриархальный рецепт: чтобы привязать к себе неверного любимого, нужно, чтобы в тебе он находил то, что не найдет в другой... Кто берет красотой, кто — умением печь пироги. Уршуля сочиняла стихи. Мужу она писала каждый день, буквально засыпала его посланиями. Вот одно из ее писем в переводе Натальи Русецкой:

И сегодня, согласитесь, получив такое письмо, даже малосентиментальный мужчина способен растрогаться... А в ту эпоху сентиментальность ценилась высоко.

Борьбу за внимание мужа Уршуля вела всю свою замужнюю жизнь. Возможно, у кого-то, почитав ее стихотворные послания, сложится впечатление, что с супругом ей вообще приходилось бывать нечасто. Тем не менее, хотя Рыбонька и отлучался регулярно из Несвижа, Уршуля Радзивилл за свою жизнь беременела 34 (!) раза. Мы знаем об этом, потому что каждую женину беременность Рыбонька тщательно протоколировал в дневнике.

Детей же родилось всего четверо... Двое сыновей-первенцев умерло. Когда родилась дочь, Уршуля сама оказалась при смерти. Поэтому написала для дочери, которая могла остаться сиротой, завещание в стихах — своеобразное наставление, «як яна паводзіць сябе павінна ў далейшым бегу жыцця свайго, калі я сама не змагу даць ёй павучанні».

Единственный выживший сын Кароль Станислав изведал на себе все прелести «свободного воспитания».

Можно представить, как носились с наследником всемогущего магната и «несвижской Мельпомены». Неудивительно, что ребенок рос болезненным. Говорят, даже король, когда гостил в Несвиже, был неприятно удивлен тем, как баловали малыша и что мать называла своего отпрыска «король».

Из опасения за здоровье драгоценного ребенка, перенесшего оспу, врачи запретили нагружать его учебой (о, мечта каждого школяра!). В результате в 15 лет недоросль был практически неграмотным, и только остроумная придумка одного из воспитателей помогла кое-как обучить его читать. Поскольку юноша любил стрелять (самое популярное шляхетское развлечение), то перед ним ставили мишени с изображением букв.

Было и еще одно действенное средство для воспитания, причем обоих капризных мужчин Уршули: мужа и сына. Театр. Именно Несвижский театр, основанный Уршулей, навсегда вошел в историю отечественной культуры.

Вначале там давались спектакли гастролеров... Потом модные переводные сочинения Мольера, Вольтера. И наконец начали ставиться пьесы основательницы. Иногда она играла в них сама. Премьеру первой своей пьесы «Остроумная любовь» Уршуля приурочила ко дню рождения мужа.

Театр «Консоляция», который находился в Несвиже за замковым рвом, где на пригорке со зрительскими местами могла разместиться тысяча человек, стал первым стационарным театром Беларуси.

Героини пьес Уршули Радзивилл, умные и изобретательные женщины, изменяли к лучшему своих несовершенных и неверных возлюбленных. Последним внушалось, что нужно хранить супружескую верность, ценить внутренние качества, а не внешность своих избранниц. Любить за таланты, а не за красивое лицо.

А вот образчик пьесы, призванной воздействовать на разбалованного Кароля, под названием «Любовь — идеальная мастерица». Младший сын философа Демокрита (действие происходит, как это было модно, в Древней Греции) не любит науки. Разгневанный отец отсылает неуча в деревню в качестве пастуха. Но юному минималисту и это «по барабану». И вдруг он встречает прекрасную умную девушку, в которую влюбляется. А та поднимает на смех неуклюжего невежу... Как вы догадываетесь, юноша тут же начинает интенсивно учиться и завоевывает любовь красавицы.

Любопытно сравнить плоды воспитания Кароля и его сестры Теофилии. Знаете, как госпожа драматургесса женила своего обожаемого сына — после всех своих пьес о романтической любви, о том, что спутника или спутницу жизни выбирать надо не по богатству, а по духовным достоинствам и зову сердца?

Невесту сыну она подобрала сама. Кароль не хотел на ней жениться. Говорят, он был влюблен в девушку низкого происхождения, чуть ли не крепостную. А поскольку привык делать только то, что хочется, опасения родителей понять можно. И вот однажды мать попросила Кароля одеться к субботней мессе понаряднее. Тот покапризничал, но согласился. И когда ничего не подозревающий юноша пришел на службу, оказалось, что он попал на собственную свадьбу.

Брак, кстати, оказался не только не романтическим, но и неудачным.

А дочь Уршули, которая самозабвенно играла главные роли в пьесах матери, попыталась осуществить их сюжеты в жизни. В 1764 году ее брат Кароль Станислав Радзивилл, ставший главой семьи после смерти родителей и получивший прозвище Пане Каханку и славу белорусского Мюнхгаузена и самодура, командовал войском, которое дало бой под Слонимом российским войскам. Присутствовала, а похоже, даже принимала участие в битве и Теофилия. Особым мужеством в бою отличился бедный корнет Игнацы Моравский. Романтически настроенная Теофилия влюбилась в него и через восемь дней согласилась стать его женой.

Теофилия бросилась в ноги к брату, прося дать согласие на брак. Тот был категорически против. Тогда влюбленные уехали во Львов. Кароль шлет сестре витиеватые письма с упреками, что «гэты нешчаслівы момант заблытаў неабдумана пачуцці пані. Апаганіў каштоўныя скарбы майго дома, прынёс такім подлым спалучэннем вечную ганьбу i пляму, якую ніколі не сцерці; кожны ўспамін пра яе выціскае мне з вачэй слёзы i суровай крыўдай сэрца з грудзей вырывае».

Теофилия же напоминает братцу, как он сам пошел однажды за чувством и страстью, собравшись в Несвиже венчаться с придворной дамой.

В общем, великий гетман Михаил Казимир Радзивилл Рыбонька вряд ли был бы доволен, узнав, что спустя два с половиной века о его наследнике напишут «дэспат i п'яніца, распуснік i авантурыст, фантаст i дзівак».

Франтишка Уршуля Радзивилл умерла, не дожив до пятидесяти. Ее творческое наследие постепенно доходит до нас, переводится на белорусский язык. Уршулю называют первой белорусской феминисткой, первой белорусской женщиной-драматургом...

А для меня она навсегда останется поэтессой, которая, умирая, диктовала:

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ. ИГНАЦИЙ ГЕЛГУД (?-1807)

Пока оскорбление принято было смывать кровью, прогрессивные умы с дуэлями боролись: пережиток прошлого, мол, дикарство...

Что ж, прогресс победил, стреляются и бьются на шпагах теперь только в кино. Но в позапрошлом веке отказаться от дуэли значило обречь себя на гражданскую смерть. Вспомнить хотя бы рассказ Достоевского «Кроткая» — какие бы оправдания ни находил для себя герой, жить с клеймом труса невыносимо.

Хотя были персонажи в истории, которым и это клеймо было как с гуся вода. Упоминание об одной несостоявшейся дуэли можно найти в материале о последнем фаворите российской царицы Екатерины II Платоне Зубове, он же и будет героем нашей истории, а другой ее герой — шляхтич Игнаций Гелгуд, стражник BKЛ, участник восстания под предводительством Костюшко.

Гелгуд — представитель древнего шляхетского рода герба «Делоша», в основном имевшего владения на территории современной Литвы, но Игнаций был землевладельцем и на белорусских землях. Один эпизод вырисовался из истории бывшего Казимировского Успенского мужского монастыря, который находился в Бобруйском уезде, в местечке Казимирово. Основал его в 1713 году речицкий подкоморий Казимир Юдицкий, в честь которого и было названо местечко. Говорится следующее: «На содержание сего монастыря Казимир Юдицкий записал деревню Косаги, состоявшую из 26 дворов крестьян и заключавшую в себе до 100 ревизских душ обоего пола. Но имением сим монастырь владел только до 1794 года, в котором владелец местечка Казимирова Игнатий Гелгуд, стражник Великого Княжества Литовского, обманув тогдашнего настоятеля Мартиниана Видзинского, сначала внес село Косаги в свой инвентарь, а потом насильно овладел им».

Как оно было на самом деле, неизвестно — в имущественных тяжбах у каждой стороны своя правда, да только в 1796 году «за поступлением имения Гелгудова в казну» Казимирово и село Косаги императором Павлом I подарены генералу Дурову.

Почему Гелгуд лишился имений, поговорим позже. А пока еще один любопытный эпизод, касающийся имения Плиосово, или Плесовичи, в Бобруйском уезде. В ревизской сказке о шляхте Бобруйского уезда за 1795 год указано: «Бобруйскаго повета Владения Генерала Игнатия Гелгуды в селе Плиосове». Ранее Плесовичи принадлежали тем же Юдицким. Но в 1765-м Антон Юдицкий за неимением наследников отписал имение своей сестре Барбаре. Была она тогда замужем за Казимиром Тизенгаузеном. А вот второй раз вышла замуж за Антония Гелгуда — отца Игнация. Остались сведения, как арендаторы Плесович Богуши судились с Гелгудами, которые в нарушение контракта пытались их выселить из своего нового владения. Обратились в суд арендаторы в 1794 году...

Опять всплывает эта дата в биографии нашего героя. Вспомним еще один документ — «Акт паўстання правінцыі Вялікага Княства Літоўскага» от 24 апреля 1794 года. С возвещения этого акта на Краковской площади началось восстание под предводительством Костюшко. Среди фигурировавших в акте членов нового правительства значился «Игнатий Гелгуд, экс-стражник литовский». «Экс-стражник» — потому что Игнаций покинул свой пост в связи с распадом Речи Посполитой. Участие он принимал в восстании самое активное, был в новом правительстве и именно в это время, как вы, наверное, уже заметили, и забрал село Косаги, а также отсудил Плесовичи.

После поражения восстания результат предсказуем: конфискация имений, эмиграция.

А теперь познакомимся с другой стороной несостоявшейся дуэли, а именно с Платоном Зубовым. Персонаж этот литераторами и историками нелюбим, только ленивый не высмеял «последний каприз стареющей императрицы». Вспомнить хотя бы Зощенко, пересказавшего историю, как императрице приглянулся младший брат нового фаворита Валериан — и Платоша от греха подальше услал родственника на первую подвернувшуюся горячую точку, где тому изуродовали лицо, и бывший красавчик автоматически устранился из конкурентов.

Любопытно, что о Платоне Зубове написала книгу Нина Молева, известный искусствовед, которую мы знаем как прототип героини романа Владимира Короткевича «Нельга забыць» Ирины Горевой.

Итак, Зубов, статный красавец, обхаживающий немолодую монархиню, был жаден, неумен и, похоже, труслив. Известно, что его вызывал на поединок Суворов, но дуэль не состоялась.

После смерти Екатерины Зубов впал в ужас и депрессию. Он всячески пытался завоевать расположение нового императора Павла, но в конце концов... принял участие в его убийстве. Надеялся, что внук Екатерины Александр, воцарившись, приветит. Просчитался. Император весьма прохладно отнесся к лицам, причастным к убийству отца. И Платон Зубов в 1802 году отправился от греха подальше в Вену.

По пути в Австрию, в Варшаве, коляску фаворита покойной императрицы забросали камнями — Зубова здесь очень не любили. К тому же ему перепали огромные имения в присоединенных землях. Вот тогда Игнаций Гелгуд, выражая общее настроение, и послал ему свой вызов. Платон тут же объявил, что не может ответить, ибо плохо себя чувствует, а кроме того... едет на другую дуэль, к которой привел конфликт изрядного срока давности.

Началась история, на которую Зубов намекал, еще когда была жива Екатерина II. В Петербург из революционной Франции эмигрировал некий шевалье де Сакс, побочный сын принца Ксавье, дяди саксонского короля. Как-то на гулянье в Екатерингофе де Сакс невежливо ответил на вопрос о самочувствии 17-летнему унтер-офицеру гвардии князю Николаю Щербатову. Юный гвардеец вызвал де Сакса на дуэль, тот отказался — мол, разница в чинах. Князь, естественно, продолжал добиваться сатисфакции, кончилось вульгарной потасовкой на выходе из театра. Причем щуплый унтер-офицер в ответ на оплеуху врезал мощному французу по голове тростью. В результате на гауптвахту посадили нелюбимого многими за заносчивость де Сакса, тот обвинил в этой несправедливости всесильного Платона Зубова, за что был вообще выслан из России. И начал слать Зубову письменные вызовы на дуэль, попутно оскорбляя в газетах. Тот отмалчивался, радуясь, что между ним и опасным противником сотни верст.

И вот теперь пришлось уехать из России и стать доступным для дуэлянта.

В литературе встречается мнение, будто Зубов действительно ехал в Вену ради поединка с де Саксом, что весьма сомнительно: конечно, это был хороший предлог, но биться бывший фаворит никакого желания не имел. Есть и подтверждение: когда шевалье де Сакс явился к нему в Вену, Зубов долго пытался разойтись мирно. Не вышло. Во время поединка он повел себя «как слабая женщина, приговоренная к мучительной операции». Оцарапав руку о клинок соперника, тут же объявил, что далее сражаться не может. А вскоре де Сакс был убит Николаем Щербатовым, специально приехавшим в Австрию.

Таким образом, с де Саксом дело решилось, оставался Игнаций Гелгуд.

Бывший стражник Виленский явился в Вену и настойчиво напоминал о предполагаемом поединке. Зубов не мог открыто отказаться, в письмах юлил, обещал, что дуэль состоится «как только, так сразу». Но сам-то биться ни за что не хотел! Решился даже написать российскому императору, умоляя разрешить вернуться домой, дабы избежать поединка. Александр ответил холодно: «Ваше возвращение в Россию неминуемо даст повод думать, что вы уклоняетесь от окончательного решения дела с Гелгудом, тем более что слово ваше дано... в письме к нему, которое всем сделалось известно. Я уверен, что вы сами почувствуете это в полной мере».

И что же? Несмотря на недвусмысленный совет императора, Платон Зубов под охраной полиции сбегает из Вены. Дорогой поменял экипажи, запутал следы, а после живой и здоровый вернулся домой.

Так и не пришлось Игнацию Гелгуду скрестить шпагу с Зубовым. Игнаций командовал польской дивизией в составе наполеоновских войск, имел чин генерал-лейтенанта. Умер он 13 мая 1807 года.

Платон Зубов доживал свои дни в имении Янишки Шавельского уезда Виленской губернии. Был невероятно богат, еще более невероятно скуп (поговаривали, что именно с него Пушкин писал «Скупого рыцаря»). В пятьдесят влюбился в девятнадцатилетнюю дочь бедного виленского шляхтича Теклу Валентинович, женился на ней и спустя пять лет умер. Вдова бывшего фаворита императрицы какое-то время блистала в Вене, где ее покойный муж изведал такой позор.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛИОНСКОГО ДОКТОРА. ЖАН ЭММАНУЭЛЬ ЖИЛИБЕР (1741-1814)

1783 год. Из Вильно выезжает дорожная карета. Господин, сидящий в ней, не выглядит счастливым. В свои сорок два года он разочарован в жизни, потому что позади — предательство близких людей, крах дела, которому отдал десять лет, болезнь, а с собой — никаких обещанных за тяжелую работу богатств, только уверенность, что поработал на совесть... Рядом с ним — родившийся на чужбине маленький сын Станислав, крестник короля.

Жан Эммануэль Жилибер, создавший в Гродно акушерскую и ветеринарную школы, клинический госпиталь и ботанический сад, профессор Виленской академии, возвращался в Лион, во Францию, где кипели предреволюционные бури. Он не знал, что ему предстоят еще приключения, которые могли бы составить целый роман.

А здесь, в покидаемом им Великом Княжестве Литовском, его тоже никогда не забудут, и спустя два столетия он, бронзовый, станет смотреть на город Гродно и на остатки созданного им когда-то великолепного ботанического сада.

Маленькому Жану Эммануэлю Жилиберу, родившемуся в деревне близ Лиона 21 июня 1741 года, родители прочили судьбу священника. И дядюшка писал духовные стихи. А мальчишка пристрастился к естественным наукам. Причем фанатично! Собирал коллекции минералов и растений, втайне от родителей покупал научную литературу... Среда была соответствующая: в Лионе действовала известная на всю Европу медицинская школа, неподалеку, в Монпелье,— университет. Отсюда родом были Нострадамус и Франсуа Рабле, по профессии, кстати, оба врачи. Здесь был центр медицинской науки.

Подростком Жан попал на вскрытие трупа в анатомическом амфитеатре. В эпоху Просвещения — популярное зрелище. Юный Жан... пришел в восхищение. Как мудро, как дивно устроен внутри организм!

После этого с избранного пути его было не столкнуть. Отец смирился, и в 1760 году Жан поступил на медицинский факультет университета Монпелье, по окончании получил практику в Лионе. Энергия, талант, преданность делу — и вот Жилибер уже молодой профессор анатомии, хирургии и натуральной истории. За свой счет разбил ботанический сад в Лионе. Составлял коллекции растений и минералов, опровергая устоявшуюся систему классификации Линнея. А еще — собирал фольклор.

Жан Жилибер дружил с французскими просветителями Вольтером, Дидро, Руссо. Были поклонники Просвещения и в Речи Посполитой. Один из них — князь Антоний Тизенгауз, королевский подкоморий, то бишь министр финансов, который даже звал Руссо переехать в Беларусь. Тизенгауз был близким другом короля Станислава Понятовского, вот и получил возможность проводить реформы. К ним, разумеется, относились неоднозначно, ибо князь Антоний был энергичен, властен, упрям и ставил перед собой грандиозные цели. Он приглашал лучших мастеров изо всех стран с условием, что каждый возьмет себе местных учеников.

Так пригласили в Гродно для создания медицинской и ветеринарной школ и Жана Жилибера. На решение ученого уехать повлияли неприятности. Он конфликтовал с коллегами-консерваторами, ибо предпочитал лечить диетами и здоровым образом жизни, избегая сильных химических веществ, тем более вошедшего в моду опиума. Имел обычай брать с пациентов плату за лечение только после их выздоровления, а бедняков и вовсе лечил бесплатно.

Скандальному доктору не вернули деньги за создание ботанического сада, и он оказался фактически банкротом.

Ученый отправился в Речь Посполитую с гербарием из 300 растений и обширной библиотекой. Контракт на 10 лет с Тизенгаузом был подписан 9 мая 1776 года.

Правда, не все было так радужно. Шляхтичи с подозрением относились к профессии врача и не спешили отдавать отпрысков в созданную медицинскую академию: не будет ли урона шляхетской чести? Тогда Антоний Тизенгауз решает принимать на учебу детей крестьян и служащих из управляемых им имений. С большим трудом удалось отобрать 15 учеников, которые были зачислены на казенное содержание. Из них только 2 немного знали латинский язык. Да и содержание их было не слишком шикарным: на одежду и пропитание выдавалось 40—50 злотых в год на человека. В 1779 году Жилибер писал Тизенгаузу: «Гэтая сума такая малая, што дзеці праз паўгода амаль голыя ходзяць, не маюць нi ботаў, нi кашулі».

Теперь мы можем только с удивлением перечислять, сколько успел сделать для нашего народа этот человек. В письме к коллеге Жилибер сообщал: «Два года прошло с момента моего прибытия. Среди прочего, я заложил ботанический сад, который соперничает по выбору растений и их количеству с тем, что в Монпелье... Собрание минералов является наиболее полным. Вызывает зависть собрание окаменелостей. Анатомический амфитеатр представляет коллекцию из более чем ста частей тела, монстров, плодов и пр. Библиотека медицинской академии все еще содержит три тысячи томов, но у нас есть лучшие труды по ботанике, зоологии и анатомии».

Впоследствии в библиотеке будет 10000 томов.

Кстати, над входом в анатомический театр красовалась надпись: «Здесь сама смерть должна приносить пользу человеку».

Считается, что именно Жилибер первым вырастил на территории Беларуси грецкий орех. Его неуемная натура не знала отдыха. Например, говорят, что он пытался скрестить зубра с коровой и что по городу за ученым ходила зубрица и ела сено из его шляпы.

Не изменил он и своим взглядам, не раз заявляя, что в Речи Посполитой нет ни законности, ни порядка. Когда Антоний Тизенгауз свел его с королем, резкий и правдолюбивый Жилибер высказал все, что думал,— и давай предлагать свои реформы... К счастью, король был довольно либерален, и энтузиазм француза ему понравился. Когда у Жилибера родился сын, король стал его крестным отцом. Ребенка, разумеется, назвали в честь крестного Станиславом.

Но ничто не длится вечно. Антоний Тизенгауз впал в немилость. Опала подкосила все его нововведения... В том числе и медицинскую академию.

Жилибер перебирается в Вильно, ще на основе Гродненской медицинской академии в университете создает медицинский факультет. Вот только в иезуитском учебном заведении косо смотрят на вольнодумного француза и на «кощунственный» анатомический театр... Да что там — подрывом нравственности считается определение половой принадлежности цветков! Лекции Жилибера запрещают, из университетской библиотеки изымают его сочинения...

А тут еще и трагедия в личной жизни. Жилибер зазвал в Гродно и Вильно многих знакомых ученых из Европы. Среди них — друг-земляк, якобинец де Берлюк. Понятно, что земляк стал часто бывать в доме... Кончилось это, как в дешевом романе: влюбился в жену своего покровителя. Та, судя по всему, ответила взаимностью...

Нет сведений о том, как повел себя Жилибер, но точно известно, что де Берлюк попытался его отравить. Ученого спас его лучший ученик Ануфрий Орловский. То, что это не слухи, подтверждает факт, приведенный польским исследователем Петром Дашкевичем. Когда уже после смерти Жилибера разбирали его вещи, нашли в деревянной шкатулке, украшенной слоновой костью, специальную серебряную медаль, отлитую по велению Станислава Понятовского в честь счастливого спасения ученого. На ней было изображение короля и две символические фигуры, девиз «Что хитрость скрывает, дружба обнаруживает», и надпись: «Память о спасении жизни Ж. Жилибера».

Итак, Жилибер вернулся на родину вместе с маленьким сыном. Из некролога нашего героя, написанного в 1814 году в Лионе, понятно, что он не особо афишировал семейную драму. Там упоминается только, что жена осталась в Польше, а сам он уехал оттуда из-за тоски по родине.

Зато из того же некролога мы можем узнать о его следующих приключениях... В 1793 году на фоне революционных перемен знаменитого доктора избирают мэром Лиона. Но революция, как известно, пожирает своих детей, и после казни Робеспьера Жилибер по обвинению в принадлежности к жирондистам брошен в тюрьму. К счастью, заключение долго не продлилось. Но в следующий раз, при очередной смене власти, ученому пришлось скрыться. «Вынужденный бежать, разлученный с семьей, обездоленный, кочующий от убежища к убежищу, ночует, где придется, иногда устраивая себе шалаш в чаще; чтобы избежать больших дорог, в декабре переходит реки по пояс в ледяной воде, все перенося со спокойствием великой души».

Однажды в деревне Жилибер встретил пьяных солдат, которым показались подозрительными его отросшая борода и обтрепанная одежда. Бродягу отвели в суд. Жилибер, полагая, что его ждет казнь или тюрьма, принял две унции жидкого опиума, которые всегда носил с собой. Однако он смог ответить на придирчивые вопросы судьи — и его отпустили. Вот только яд уже начал действовать. Ученый упал в лесу под деревом и приготовился встретить свой смертный час. Но глубокий сон, вызванный опиумом, сменился судорогами, рвотой, страшными болями... И это оказалось спасительным. Наутро доктор уже смог, шатаясь, добрести до ближайшей таверны, где, как говорится в некрологе, выпил полбутылки ликера, чтобы окончательно рассеять действие наркотика.

Изгнание длилось восемнадцать месяцев. Политический поворот — и Жилибер вернулся на родину и снова стал профессором.

Умер Жан Жилибер в 1814 году. Его сын Станислав по семейной традиции получил медицинское образование в Монпелье, хотя был у молодого человека порыв пойти на морскую службу, не одобренный отцом. Затем преподавал естественные науки. Станислав продолжил исследование флоры бывшего Великого Княжества Литовского, начатое Жилибером-старшим. Принял участие в революции 1830 года, а когда ему, как и отцу, предложили стать мэром Лиона, отказался.

НЕВЕРОЯТНЫЕ АВАНТЮРЫ БЕЛОРУССКОГО ШУЛЕРА. ИГНАТИЙ ХАЦКЕВИЧ (1760-1823)

Авантюристов в нашей истории хватало. Игнатий Хацкевич, он же Ходькевич, Гацкевич, граф Денгоф и генерал Ледоиско, прекрасно дополняет эту компанию. О нем, впрочем, написано не так много материалов, наиболее обстоятельный — эссе историка Андрея Шпунта.

Первая известная авантюра Хацкевича — подделка собственной метрики с целью добавить лет и вступить в наследство. Семья жила на Мстиславщине, отец Игната Людвиг был земским судьей — не магнаты, но принадлежали к уважаемому гербу «Костеша». После смерти отца Игнат тут же распустил имущество за игорным столом. Что ж, в конце XVIII века азартные игры были эпидемией. Забегая вперед, расскажу: однажды наш герой в отсутствие карт прямо в пути предложит заскучавшему графу Потоцкому состязание на соломинках и выиграет кучу золота.

А пока юному Игнатию пришлось срочно жениться ради приданого. Катерина Вильстоговская родила ему двоих сыновей, но мужа дома не удержала. Хацкевич отправляется за шулерским мастерством — и за славой.

Высокий, сильный, ловкий, бесстрашный... Для таких прямой путь был в Коронную гвардию — польский «иностранный легион». Впрочем, вскоре молодой Хацкевич сделал ставку на карьеру в России и отправился на войну с турками в составе Сибирского гренадерского полка князя Дашкова. Штурм Очакова принес нашему герою орден, звание капитана и похвалу Суворова. В перерывах между боями он не переставал совершенствовать игорное мастерство, безжалостно обдирая боевых товарищей.

Затем Хацкевич попадает в Париж, где возглавляет отряд, участвующий в штурме Бастилии. Возвращается на родину, разводится с женой и открывает в Вильно игорный дом.

Именно заведение Хацкевича посчитали самым подходящим местом для сборов заговорщики, мечтающие о возвращении Польше независимости. Хацкевич становится близким другом их предводителя, пылкого патриота Якуба Ясинского. В 1794 году начинается восстание...

В чем историки сходятся, так это в том, что роль Хацкевича в этих событиях темная. С одной стороны, его назначают полковником, и Ясинский именно его отправляет к Костюшко сообщить о казни последнего гетмана ВКЛ Шимона Коссаковского. С другой стороны, как пишет историк Владимир Емельянчик: «Ужо пасля паражэння паўстання ўзнікла версія, што правакатарам быў Ігнат Хадзькевіч (Хацкевіч), “тайны” ад'ютант палкоўніка Я. Ясінскага, блізкі яго сябар... I. Хадзькевіч абвінавачваўся ў сувязях з расійскай паліцыяй, тайным агентам якой ён нібыта быў». Но прямых фактов, подтверждающих это, нет, а храбрость нашего героя не подлежит сомнению. Вот как, по словам Емельянчика, маленькийотряд повстанцев атаковал ставку генерала Арсеньева во дворце Паца: «З уласцівым сабе спрытам Хадзькевіч, уводзячы ў зман варту, пачаў голасна аддаваць каманды нібыта цэламу батальёну. Пасля залпу па вокнах палаца, ледзь прахапіўшыся са сну i, відаць, усё ж здэмаралізаваны камандамі Хадзькевіча, палічыўшы супраціўленне невялікай аховы цэламу батальёну бессэнсоўным, генерал Арсеньеў аддаў загад варце скласці зброю».

После разгрома восстания Хацкевич, пережив кратковременный арест, от греха подальше отправляется в Молдавию, затем — в Константинополь. К сожалению, турки прохладно относятся к азартным играм. А вот европейские дипломаты очень даже не против развлечься!

Когда прошли слухи, что Костюшко и другие повстанцы прощены, Хацкевич уезжает на родину и увозит с собой жену португальского посла мадам Лабраш и золото других послов.

Во Франции Хацкевич присоединяется к Польским легионам Домбровского. Но он не согласен быть на вторых ролях. Крови Домбровскому и другим генералам интригами за командные посты Хацкевич попортил изрядно.

Военные действия приводят Игнатия в Рим. Он открывает там игорный дом. Эскадрон отважного шулера сыт, одет и упакован награбленным добром. Военная фортуна переменчива, но во время отступления из Рима Хацкевичу удается спасти генерал-аншефа Шампинье, отрубив голову дюжему драгуну. И когда в 1799 году французские войска взяли Неаполь, Хацкевича назначают там шефом полиции.

Пан Игнатий взял себе издевательский псевдоним Генерал Ледоиско — так звали воинственную даму из романа Луве де Кувре — и развернулся. Игры, балы, оргии, грабежи... Патриоты возмущались, что «феноменальный польский головорез» за полгода деморализовал и польских, и французских легионеров.

За участие в неаполитанской кампании Хацкевич стал генералом и кавалером ордена Почетного легиона.

В Париже Хацкевича заставили взять на себя распространение фальшивых австрийских денег. Это было излюбленным средством подрыва экономики вражеского государства. Генерал взял с собой мадам Лабраш и отправился в Германию под именем графа Денгофа. Во Франкфурте задержались из-за беременности мадам — и чуть не попались. Хацкевич поступил не по-джентльменски: бросил находившуюся в положении подругу и уехал в Париж.

А между тем восходила звезда Наполеона... Как при всякой смене власти, тех, кто служил прежней, подвергают ревизии. Хацкевича на два года отправили в тюрьму Тампль. Но сговорчивый и безбашенный авантюрист и из этой воды вышел сухим: со всеми званиями и даже с пенсией. Мадам Лабраш за это время нашла нового любовника. Во Франции стало неуютно, наш герой официально вышел в отставку и отправился в Санкт-Петербург.

При Хацкевиче — только его харизма и шулерские способности. Когда обыгранный им в Санкт-Петербурге юноша попытался покончить с собой, авантюриста арестовали. Ему удалось разжалобить судей своим бедственным положением и даже получить пособие, но из северной Пальмиры лучше было уносить ноги.

И тогда Хацкевич открыл для себя Тульчин, имение магнатов Потоцких на Волыни. Когда хозяином стал молодой Ежи Щенсный Потоцкий, Тульчин превратился в сплошное казино. Предсказуемо, что Игнатий Хацкевич стал здесь звездой и близким другом азартного Ежи. Отсюда Хацкевич делал набеги на европейские города. Услышав о непобедимом голландском шулере, не поленился организовать с помощью легендарного старого взломщика Хольма подмену карточных колод прямо в сундуке голландца, затем поехал на встречу и обобрал конкурента до рубахи. Выигрыш составил 65 килограммов золотых монет.

Кончился и тульчинский рай... Потоцкий разорился и вскоре умер. Хацкевич перебирается в Вильно, где на выигранные миллионы живет на широкую ногу. Он женат второй раз, впрочем, ему приписывают целый гарем — мало кто из дам мог устоять перед литвинским казановой. Об устраиваемых в его доме «райских ночах» рассказывают шепотом. У пана Игнатия своя команда головорезов, которых он называет «плетками».

Все ему было нипочем... Говорят, когда во время карточной игры в камин ударила молния и убила слугу, Хацкевич даже бровью не повел. Одна из виленских аристократок, Габриела Пузыня, вспоминала: «Таксама адна з характарыстычных постацяў Вільні... быў Хацкевіч, вядомы пад мянушкаю “гульца”, а нават “шулера”, у чым сам першы прызнаваўся, як бы шукаючы гонару з таго, што было яму ганьбаю. Дасціпнасць яго патыхала цынізмам, i можна было б скласці цэлую кніжачку з анекдотаў пра яго ды ягоных адказаў, запраўленых атычнаю соллю, хаця й бессаромных. Як, напрыклад, пра магнатаў, што мелі вялікія маёнткі, казаў ён, што “былі яны паны над халопамі, а ён пан над панамі, бо абыгрываючы ix, багацее”. Як на віншаванні яму, што патаўсцеў, “чаму не”, адказваў з усмешкаю, “двух Патоцкіх з'еў”. Калі хацеў прадставіць камусьці свайго сына, казаў: “Гэта маладзён прыстойны, толькі два недахопы мае — ёсць мaiм сынам i называецца Хацкевіч”».

Когда мать Габриелы Пузыни пожаловалась, что не дает спать шум из соседней корчмы, Хацкевич успокоил: «Ничего, это мои люди, будет тихо». Так и случилось.

Игнатий мог отсыпать нищему жменю золота, никогда не нагибался поднять оброненное, пусть это и усыпанная драгоценностями табакерка, но мог он быть и бессердечно скупым. Мог прибежать к любовнице с криком, что за ним гонится полиция, — и испуганная женщина тут же платила за спасение возлюбленного явившимся полицейским, то есть переодетым «плеткам». Одной из пассий Хацкевича была вице-губернаторша Бобятинская. Как-то ввела она обычай не впускать в дом гостей, пока лакеи не почистят им обувь. Хацкевич с дружками перед визитом к аккуратистке хорошо выпачкали сапоги в грязи. Лакеи трудились долго, а когда обувь заблестела, гость заявил, что время визита вышло. Больше лакеев не утруждали.

Везение Хацкевича кончилось, когда он вернулся на Волынь и обаял юного сына Ежи Потоцкого Александра.

Вся родня наследника объединилась против рокового злодея, для расправы нужен был только предлог. И после того как в Киеве чиновник рассчитался с «королем циников» за проигрыш казенными деньгами, Хацкевича арестовали и сослали в Вятку.

Говорят, и здесь он нашел себе преданную пассию — крепостную девчонку Сойку, которую выменял на английскую кобылу. Девушка так старалась помочь любимому господину, что ей удалось упасть в ноги лично царю Александру I.

По легенде, фельдъегерь уже вез помилование бывшему генералу. Но Хацкевич в это время умер — на маленькой придорожной станции, по дороге к находящемуся при смерти другу.

ДОКТОР И МОЛНИЯ. АВГУСТ БЕКЮ (1771-1824)

Во время очередного странствия по Вильнюсу нам показали дом светло-бирюзового цвета с белым бюстом в нише.

— Здесь жил профессор Виленского университета Август Бекю, его убило молнией прямо в спальне. Говорят — Божья кара... Даже серебряные монеты, полученные за предательство, которые он хранил в постели, расплавились...

Голос экскурсовода был таинственно тих, как и положено при рассказе мистических историй.

Но у всякой мистической истории есть фактическая подоплека.

Доктор Август Бекю оказался фигурой известной и весьма противоречивой. Как характерно для многих деятелей нашего прошлого, его называют ученым белорусским, польским, литовским... Предки Бекю когда-то эмигрировали из Франции в Померанию и затем — на наши земли. Дворянские права получил отец Августа Бекю Людвиг — при Станиславе Августе Понятовском приобрести патент на нобилитацию было не сложно.

Именно Август Бекю первым в Беларуси и Литве начал вакцинацию против оспы, переняв опыт во время научной поездки в Шотландию. Эти прививки были делом новым и даже опасным для самих врачей, поскольку люди необразованные почитали сие кто за колдовство, кто за попытку заражения.

Август Бекю учился в Гродно, затем — в Вильно, Кенигсберге, стал дважды доктором — философии и медицины. В Виленском университете читал курсы по патологии, терапии, фармацевтике, стал первым заведующим кафедрой физиологии, реорганизовывал больницы, пропагандировал гигиену, писал монографии... Основал вместе с доктором Юзефом Франком курсы для обучения вакцинации.

Как видите — заслуги неоспоримы... Но вошел в историю доктор не только своими медицинскими достижениями. Судьба его оказалась связанной с величайшими поэтами — Юлиушем Словацким и Адамом Мицкевичем.

Юлиуш Словацкий родился в Кременце Подольской губернии, его отцом был поэт Эвзебиуш Словацкий, профессор польской литературы местного лицея, матерью — красавица Саломея Янушевская. В Вильно семья Словацких попала, когда Эвзебий выиграл конкурс на замещение должности преподавателя кафедры литературы Виленского университета. Но в 1814 году, спустя три года, молодой профессор умирает от чахотки, оставив вдову и пятилетнего сына. Несколько лет те живут в Кременце, на родине Саломеи. Но ум и красота урожденной Янушевской в свое время произвели неизгладимое впечатление на коллегу Эвзебиуша Словацкого по университету, доктора медицины Августа Бекю, тоже вдового... И в 1818-м Саломея становится мадам Бекю и мачехой двух дочерей доктора от первого брака — Герсилии и Александры.

Как бы впоследствии ни ненавидели многие Августа Бекю, никто не отрицал, что семья из дома по улице Замковой, 22 города Вильно была дружной и жила счастливо. Саломея стала хозяйкой салона, в котором собирался цвет творческой интеллигенции. Маленький Юлиуш, общий любимец, с детства приобщался к искусству. А пребывание в поместье отчима Мицкунай — просто символ счастливого детства: «Мы лежали на копнах свежескошенного сена, не думая ни о чем, одурманенные запахом свежескошенной травы, отодвигая в сторонку мысли о том, что человек сам бренен, словно трава и полевой цветок».

Именно белый бюст Юлиуша Словацкого и красуется в нише дома на Замковой. Здесь поэт встретил и свою безответную любовь — Людвику, дочь профессора Анджея Снядецкого, жившего в том же здании.

Вряд ли очаровательная Саломея связала бы жизнь с человеком недостойным. Но в каждом из нас столько всего намешано, и переломные события эпохи выявляют те либо иные качества. Настало время, когда посетители салона Саломеи Бекю, еще недавно вместе горячо обсуждавшие новую поэму или научное открытие, были разделены политическими событиями. Раскол прошел даже через семьи. Грянул процесс филоматов и филаретов — тайных студенческих обществ. Арестованные юноши и подростки стали в глазах общества героями. Дело ведь было неприглядное — сенатор Новосильцев, любитель балов, в карьерных целях действовал жестко, стараясь представить молодых людей, почти детей, ставивших просветительские цели, опасными бунтовщиками. Арестовывались не только студенты, но и гимназисты. Методы следствия были бесчеловечными, а приговоры — жестокими. Каторга, ссылка... В результате потенциал края распылился по свету, закрылся Виленский университет, «рассадник вольнодумия».

Разумеется, причастные к расправе над патриотической молодежью стали объектами ненависти и презрения. Среди таковых оказался и профессор Август Бекю, занимавший пост попечителя и ревизора школ, такой прогрессивный в медицине, но консервативный в других сферах. Какую именно лепту внес доктор в разгром студенческих обществ — сложно сказать. Как писали современники, «повел себя недостойно». Обвиняли профессора и в том, что за помощь властям он получил большие деньги.

А между тем многие из арестованных были посетителями салона Саломеи Бекю! Например, Адам Мицкевич, который питал возвышенные чувства к матери своего поэтического соперника. Она-то по-прежнему продолжала поддерживать опальных студентов, помогала арестованным, в том числе — самому Мицкевичу, просидевшему полгода в заключении в здании бывшего Базилианского монастыря. Приговор огласили в августе 1824-го — поэт должен был отправиться в ссылку.

В день перед отъездом Адам Мицкевич пришел в дом к Саломее Бекю и записал в ее альбом три трогательных четверостишия. Хозяйка и поэт попрощались со слезами на глазах, предвидя, что больше никогда не увидятся.

Спустя десятилетие Мицкевич написал третью часть поэмы «Дзяды», в которой изобразил процесс филоматов и филаретов. Героизировал арестованных друзей и воздал по заслугам врагам и предателям. В одном отвратительном персонаже — Докторе — все безошибочно узнавали уже покойного Августа Бекю.

Мицкевич не назвал этого героя по фамилии, видимо, из уважения к Юлиушу Словацкому, горячо любившему отчима. Но Юлиуш был оскорблен и навсегда разорвал отношения с Мицкевичем. В свете того, что Бекю выведен предателем, антипатриотом, ставилось под сомнение полученное самим Юлиушем воспитание, да и салон пани Саломеи с его посетителями выглядел подозрительно. После выхода поэмы «Дзяды» Словацкий о «виленском периоде» своей жизни почти не вспоминал.

В одном из красочных эпизодов третьей части «Дзядов» изображается наказание предателей. Август Бекю действительно был убит молнией, причем вскоре после отъезда из Вильно Адама Мицкевича. Тот уехал в конце августа, а 7 сентября случилась мистика. Привожу рассказ П. Кукольника, назначенного в декабре 1824 года по рекомендации Новосильцева в Виленский университет профессором всеобщей истории и статистики: «Собравшаяся густая туча прошла над высокою башнею и костелом Св. Иоанна и всеми высшими зданиями и разразилась над самым низким строением на дворе коллегиума, где находилась квартира Августа Бекю. Гром ударов в эту часть коллегиума убил профессор Бекю, не причинив более вреда ни зданию, ни живущим в нем. Происшествие это сделало большую тревогу в городе и привело в уныние жителей его».

О том, что это Божья кара, свидетельствовала внезапная смерть еще одного из главных преследователей филоматов — государственного советника Л. Байкова. В марте 1829-го он умер прямо на улице в Вильно недалеко от базилианского монастыря, где не так давно сидели заключенные филоматы.

Слухи обрастали подробностями. Якобы в час смерти Бекю в тучах слышался дьявольский смех и что погибший доктор хранил в постели серебряные монеты, полученные от Новосильцева, и удар молнии сплавил их в один слиток. Другие утверждали, что сплавились серебряные рубли в кармане самого доктора.

Адам Мицкевич эту деталь подхватил... Правда, как-то сомнительно, что доктор-гигиенист хранил деньги в постели... Кстати, где впоследствии оказался тот мистический слиток? И вообще эта деталь слишком уж ассоциативна со сребрениками Иуды.

Сам Мицкевич в предисловии к поэме писал: «...В деле виленских студентов есть нечто мистическое и таинственное. Склонный к мистицизму, кроткий, но непоколебимый Томаш Зан, руководитель этой молодежи, высокое самоотречение, братская любовь и согласие, связывавшие молодых узников, всем явная Божья кара, постигшая притеснителей,— все это глубоко запечатлелось в умах всех, кто был свидетелем или участником этих событий... Все, кому хорошо известны события, о которых идет речь, могут засвидетельствовать, что историческая обстановка и характеры действующих лиц в моей поэме очерчены добросовестно».

Увы, наши представления о тех либо иных личностях зависят от того, что яркого и запоминающегося мы прочитали или услышали, а поэты и мемуаристы руководствуются собственными пристрастиями... Так и возникает образ зловещего короля-убийцы Ричарда III, который, на самом деле, как уверяют многие историки, не убивал ни брата, ни племянников и был человеком образованным и кротким. А в поэме «Дзяды» обрисован как герой один из филоматов, В. Янковский, отнюдь не героически проявивший себя во время следствия. А вот профессор Бекю получил сполна.

Похоронен доктор на кладбище Роса в Вильнюсе. Останки Адама Мицкевича и Юлиуша Словацкого нынче находятся в кафедральном костеле Кракова на Вавеле — двух великих поэтов примирила вечность.

ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ПЕСЕН И КУРГАНОВ. ЗОРИАН ДОЛЕНГО-ХОДАКОВСКИЙ (1784-1825)

В письме от 9 ноября 1833 года Николай Гоголь написал украинскому фольклористу Михаилу Максимовичу: «Я очень порадовался, услышав от вас о богатом присовокуплении песен и собрании Зориана Доленго-Ходаковского (Адама Черноцкого). Как бы я желал теперь быть с вами и пересмотреть их вместе, при трепетной свече, между стенами, убитыми книгами и книжной пылью... Сделайте милость и пришлите этот экземпляр мне...»

В 1836 году в неоконченной сатирической поэме «Езерский» Александр Пушкин пишет:

Как видите, фольклорист Доленго-Ходаковский был фигурой в литературной российской среде того времени знаменитой, чуть ли не нарицательной. Гоголь и Пушкин его прекрасно знали и ценили...

А современные белорусы?

Доленго-Ходаковский — не просто наш земляк. Его считают основателем исторической географии в Беларуси. Его исследования пробудили интерес к собиранию белорусского фольклора у целого поколения. Во влиянии на молодежь его сравнивали с Адамом Мицкевичем. Именно после знакомства с работой Ходаковского «Славянщина до христианства» многие начали собирать белорусские песни, присказки, обряды, обычаи... Исследовательница творчества Доленго-Ходаковского Леонида Малаш называет его «першым беларускім мовазнаўцам, фалькларыстам, археолагам i этнографам». Сам он величал себя «тутэйшым, або случчаком». Так что, когда его называют польским исследователем, это, мягко говоря, некорректно.

Впрочем, об этом человеке и современники не знали всего.

Он сам создал себе «двойную» биографию — точнее, к этому вынудило время.

Начнем с того, что звали его на самом деле Адам Черноцкий.

Хотя любил говорить, что он из простых крестьян, Адам родился в шляхетской семье. Черноцкие — известный дворянский род. Впрочем, семья Адама была бедной — отец работал экономом и арендатором по имениям. А тут еще арендовали фольварок Черкасы у помещика Ваньковича — и пан оказался не очень порядочным, присвоил деньги арендатора... Беды одна за другой обрушивались на семью Черноцких. Умерла мать Секундина Бородич. Ее приданое должно было пойти на обучение рано проявившего блестящие способности Адама, но пришлось судиться с Ваньковичем, потом — с его сыновьями... А суд, как известно, съедает денег немерено. Отец уезжает на заработки... И маленький Адам оказывается в доме своего родственника Ксаверия Черноцкого, витебского подстолия. Там получает образование. Вначале у домашнего учителя, потом — в слуцком католическом училище. Доминик Ходька, тоже там учившийся, пишет, что Адам с детства отличался необычными умственными способностями и сообразительностью, но при этом и упрямством и непокорностью, доставал наставников вопросами и высказыванием собственного мнения. После очередного скандала забрался в сад и сутки просидел на дереве... Пока не нашли.

Оставил Ходзько и словестный портрет нашего героя: «Быў Адам Чарноцкі сярэдняга росту, акруглага шырокага твару, не зусім прыгожага, моцна пабітага воспай. Валасы былі ў яго чорныя, блішчастыя, нібы аблітыя вадой, заўсёды прыгладжаныя, яны густа акрывалі галаву. Вочы меў шэраватыя, малыя, пранізлівыя, але ад доўгага карпення над старымі рукапісамі яго павекі былі чырвоныя i прыпухлыя».

Горек хлеб бедного родственника на попечении богатых. Особенно ощутил это Адам, когда остался круглым сиротой. Да еще и пришлось помогать маленьким детям отца от второго брака. И довелось ему осваивать частным образом необходимую на тот момент профессию — юриста. Через несколько лет сдал экзамены и попытался вернуть семье отцовский дом в Минске, на Волоцкой улице. И представьте себе — отсудил! Более того — отказался от всяких прав на него, отдав в пожизненное владение сводным брату и сестре.

Удивительно? Да нет, вполне в его характере. Адам как-то написал сам о себе в письме: «Не знаю, найдете ли в нашем славянском племени подобного стоика и упрямца, который бы, отказавшись от всех светских приличий, погрузился, подобно мне, в своем предмете!»

Предметом этим было изучение топонимов, курганов, фольклора, рукописей... Ради этого Адам Черноцкий готов был жертвовать всем. Причем исследовал он все это, как делал сербский ученый Вук Караджич,— расспрашивая простых людей, исхаживая дороги и бездорожья... Как пишет польский фольклорист Вацлав Залесский: «...Ён у кароткім кажушку з маленькай торбай за плячамі i бутэлькай гарэлкі пад пахай хадзіў з вёскі да вёскі, ад аднаго ксяндза да другога, ад арганіста да арганіста, ад дзяка да дзяка i як усюды, просячы, пераконваючы, дагаджаючы, частуючы i сам падпяваючы, збipaў усё, што тычылася славянства».

Не зря Доленго-Ходаковского представляли чудаком и оригиналом. Недоброжелатели вообще выписывали образ этакого Диогена, киника, который пренебрегает всеми условностями, бродит по полям, просясь на случайный ночлег и заставляя хозяев в отплату выслушивать теории насчет общеславянского прошлого, таскается по кабакам и рынкам, расспрашивая мужиков, как называется в их местности речка или курган, а те сдают его на съезжую, как подозрительную личность. Случалось и такое... Но не зря же Ходаковского сравнивали с Карамзиным, не зря очень требовательный к источникам знаменитый фольклорист Киреевский использовал его записи без поправки, да, впрочем, он и пришел в фольклористику под воздействием Ходаковского.

Но как же Черноцкий стал Ходаковским?

Молодой Адам Черноцкий подружился с племянником новоградского воеводы графа Неселовского, у которого служил управляющим. Антоний Неселовский был горячим патриотом Польши, перешел границу и вступил в войско Наполеона, на которого недовольные российской властью смотрели как на освободителя. Друзья вели переписку. Неселовский, разумеется, звал друга присоединиться... И Черноцкий пишет ему неосторожное письмо, в котором называет Наполеона «великим героем Европы», а российские власти изобличает в издевательствах над людьми. Цензура существует столько, сколько и почтовая связь... Вскоре Черноцкого арестовывают и как особо опасного злоумышленника перевозят в Петербург, в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.

Адам просидел в одиночной камере семь месяцев. «Самотнасць, няпэўнасць майго лёсу, харч i ўсё ўтрыманне, якое выдавалася на 20 капеек у дзень, узбудзіла ў мяне смутак, тугу, i пры паслабленні здароўя ў цяжкім паветры яны яшчэ больш павялічыліся», — писал впоследствии Адам, пытаясь добиться отмены приговора. Ведь, несмотря на то что он еще и не делал попытки побега за границу империи, его осудили как беглеца: лишили дворянства и отправили солдатом в Сибирь...

Неизвестно, как бы сложилась его судьба: в Сибири сгинуло много наших талантов. Но приближалась война с Наполеоном. Дивизия Глазенапа, в которой служил Адам Черноцкий, была переброшена в Бобруйск. И Черноцкий решается: как-то раз он отправляется якобы купаться, оставляет одежду на берегу Березины и исчезает. Разумеется, солдата посчитали утонувшим.

Стоит ли удивляться, если через какое-то время в войсках Наполеона становится на одного воина больше?

Черноцкий — в действующей армии. С французами он входит в Москву. Потом — отступление...

Разумеется, бывший наполеоновский офицер не мог спокойно жить в России. Переждав у родственников, переезжает на Волынь. Живет у сочувствующих друзей... Но теперь он уже не Черноцкий, а Зориан Доленго-Ходаковский.

Смыслом его жизни становятся фольклорные исследования. В 1818 году Ходаковский пишет программную работу «Славянщина до христианства», обобщая свои находки. Его идеи находят много приверженцев. Автор утверждает, что у славян была общая история, что она жива, ее нужно только найти: «Трэба пайсці i знізіцца пад страху селяніна ў розных далёкіх краях, трэба спяшацца на яго частаванні, гулянні й розныя прыгоды. Там, у дыме, што узносіцца над галавамі, жывуць яшчэ старыя абрады, спяваюцца даўнія песні, i сярод простых скокаў чутны імёны забытых багоў».

Работа Ходаковского произвела такой фурор, что сторонники представили ее в Петербург, чтобы добиться денег для дальнейших исследований, как говорил сам Ходаковский, «золотых или серебряных весел для дальнейшего плавания». А заодно обратились в Варшаву и Вильно — с той же целью.

Но Ходаковский был фигурой несподручной. Фактически самоучка, он легко отвергал авторитеты и выдвигал крамольные идеи. То, что писали о малороссийском диалекте, например, называл «вартым смеху». А еще взялся за критику «Истории государства Российского» Карамзина. А Карамзин считался живым классиком, столпом науки, к тому же был обласкан властью. Но он-то не ходил, как Ходаковский, по славянским землям, не проверял однажды найденные сведения на натуре! «Ён адрэзаў напалавіну Старажытную Русь, разам з плямёнамі, расселенымі ў ёй. Усю поунач падараваў фінам, а поўдзень уступіў хазарам. Літве падараваў сённяшнія літоўскія губерніі, дзе паміж Вільняй i Гародняй народ гаворыць на беларускай мове». Зориан сделал неслыханное: переправил карту Древней Руси, составленную именитым академиком, на основе найденных фактов, уточнил расселение древних племен, происхождение их названий. Карту Ходаковского переслали Карамзину, но тот, как и следовало ожидать, ее проигнорировал.

Ходаковский отправился в Петербург. Пока ожидал деньги мецената на дорогу, пока ехал — собирал материалы, делал находки, вроде издания «Статута Вялікага Княства Літоўскага 1588 года». Но главная его находка... жена. Между Полоцком и Псковом Ходаковский повстречал Констанцию Флеминг. Констанция была образованна и начитанна, хотя и не соответствовала признанным канонам красоты. А главное — готова была разделить увлечение Ходаковского. Ездила вместе с ним по окрестным деревням, помогала в сборе материалов... В Пскове Зориан и Констанция обвенчались. Ходаковский так шутливо объяснял свой брак: «Вельмі цяжка ўдавалася мне здабываць ад вясковых жанчын народныя паданні i песні. Не раз думаў я пра тое, што тут добра магла б памагчы жонка. З гэтай прычыны я ўзяў i ажаніўся. I цяпер чую сябе шчаслівым».

Ходаковский приехал в Петербург. Десять лет прошло с тех пор, как он был тут узником Александровского равелина. Теперь его принимали именитые академики и чиновники. Журнал «Вестник Европы» опубликовал работу Ходаковского, исследователь вошел в моду... Даже Карамзин замолвил при случае слово... И фольклористу-самоучке дали полторы тысячи рублей серебром на путешествие.

Ученый пустился в путь. Верная Кастуся отправилась вместе с мужем, несмотря на беременность. В Ладоге она родила сына, которого решили назвать древним славянским именем Алесь. Но через месяц младенец умер. А вскоре скончалась от простуды «мая добрая Кастуся, якая шмат у чым памагала мне i ва ўсім выручала». Ее похоронили в Твери, и Ходаковский горько шутил, что взамен поврежденных им чужих курганов пришлось насыпать еще один, свой...

Ездя по России, Ходаковский проделывает огромную работу — от раскопок курганов до собирания народных песен. Казалось бы, его должна ждать заслуженная награда... Но его идеи по-прежнему вызывают вражду. Особенно в сочетании с привычкой критиковать именитых. Появляются разгромные статьи, в которых говорится, что экспедиция ученого была бесполезной, что Ходаковский — дилетант и бездельник... И финансирование прекращается. Теперь уже — навсегда. В отчаянии Ходаковский хочет сжечь архив... Друзья отговаривают. Предлагают достойное прибежище в Вильно. Но над Зорианом висит судьба Адама Черноцкого: а вдруг в родных местах в ученом Доленго-Ходаковском узнают беглого солдата?

Ходаковский вспоминает свою первую специальность и устраивается управляющим имением к помещику Тверской губернии. Продолжает исследования. Но на 41 году жизни, оставив второй жене Василевской огромный сундук с рукописями, умирает. Зориан успел сказать супруге, что этот сундук дорогого стоит, что он должен принести ей доход...

Но бедная женщина не слишком разбиралась в науке. Она обратилась к издателю М. Полевому, и тот сразу же предложил ей привезти бумаги в Москву, обещая золотые горы. Однако, получив в свое распоряжение сундук и ящик с бумагами и книгами, Полевой разочаровался. Все это надо было систематизировать, разбирать... Многое Ходаковский написал на латинице. К тому же записи народного творчества были не на литературном языке.

Публиковать рукопись, которая не принесет дохода? Полевой решил не рисковать. Друзья Ходаковского тоже не проявили энтузиазма. Пришли, почитали записи народных песен, посмеялись над грубоватым юмором...

Некрасивое вышло дело. О том, что сундук с бесценными записями, с богатейшим в мире собранием славянских песен застрял у Полевого и потихоньку стал «расходиться по рукам», начали говорить в обществе. Пушкин и Вяземский даже упрашивали земляка вдовы Ходаковского Глинку, чтобы тот добился у нее бумаги о передаче им заветного сундука. Но Глинка не стал вмешиваться. Вдова обратилась к властям. В результате ей вернули... несколько запачканых и помятых бумаг с уверением Полевого, что больше ничего и не было.

Вдова умерла в богадельне.

Ту часть наследия, которую удалось спасти, напечатал в «Русском историческом сборнике» Погодин. И это тоже стало сенсацией. Материалы о водных путях Киевской Руси, о курганах, статья «Историческая система Ходаковского», «Сравнительный словарь географических названий, забытых либо тех, которые вышли из употребления и могут быть объяснены только с помощью старых рукописей и местных диалектов».

А сколько пропало!

Рукописи гуляли по рукам... Часть попала к Гоголю, который, видимо, не подозревая, что это оригиналы, делал на них заметки. Часть поместил в своих сборниках украинский исследователь Максимович, делали публикации и другие фольклористы... Большая часть рукописей оказалась в Праге. Именно там спустя век их и обнаружила исследовательница творчества Ходаковского Леонила Малаш.

СИЗИФ БЕЛОРУССКОЙ СЛАВИСТИКИ. МИХАИЛ БОБРОВСКИЙ (1784-1848)

«Зноў няма мне тут месца. Скарынаў шлях выгнання паўтарыць...»

«Агонь знішчыў увесь літаратурны запас...»

Почерк у выводившего эти строки в письмах разных лет очень красивый, четкий... Почерк человека, который годами всматривался в тщательно выписанные буквицы древних летописцев. Но, наверное, на отдельных фразах вздрагивало его перо... Менее сильную личность обстоятельства жизни и сломали бы. Этот человек напоминает античного Сизифа-героя, обреченного в царстве Аида бесконечно вкатывать на гору огромный камень, вновь и вновь срывающийся с вершины.

Тяжелее всего первопроходцам. А Михаил Бобровский во многом стал первым. Именно он открыл Супрасльскую рукопись. Первым начал изучать творчество Франциска Скорины. Одним из первых попытался сформулировать белорусскую национальную идею.

Одни прочили ему карьеру епископа, другие — академика... А он выбрал служение своему народу — и, как многие, попал между жерновами, став опасным и для правых, и для левых.

А теперь перенесемся в XVIII век, последние годы существования Речи Посполитой. В семье униатского священника Кириллы Бобровского из деревни Волька Выгановская на Подляшье родилось пятеро сыновей. Выжило двое — старший Язеп и младший Михаил. Родившийся в 1784-м Михаил, наверное, и предназначался отцом для духовного поприща, поскольку имел феноменальную память и способность к языкам. Не было для него ничего интереснее, чем листать пожелтевшие страницы старых книг — особенно в библиотеке Супрасльского монастыря, ведущей родословную с XVI века. А еще любил... разводить цветы.

Книги и цветы — две его страсти по жизни.

После Клещелевской церковной школы, Дрогичинского пиарского училища, Белостокской гимназии Михаил поступил в Главную духовную семинарию при Виленском университете. В 1811-м он — магистр филологии, в 1812-м — магистр богословия, в 1814-м — магистр философии, в 1815-м — уже профессор. Знал 17 языков, о его эрудиции рассказывают легенды.

В Виленском университете появилась группа преподавателей, которые мечтали о возрождении ВКЛ и не ощущали себя ни поляками, ни русскими. Это Михаил Бобровский, Игнат Данилович, Теодор Нарбут, Антон Мартиновский и другие. Бобровский считал, что нужно возродить язык, на котором были написаны Статуты Великого Княжества Литовского, то есть старобелорусский: «Увядзенне ў школы i семінарыі гэтай першапачатковай мовы без сумневу ўваскрэша гэтую старажытную мову». Именно Бобровский настоял на том, чтобы публикация Статутов состоялась на кириллице, как в оригинале,— коллега Игнат Данилович собирался переводить тексты латинкой.

Как свидетельствовал Евхим Карский, «універсітэцкая моладзь, на чале якой стаяў М. Баброўскі, збірала беларускія матэрыялы паводле праграмы, складзенай iм самім».

В 1817 году Бобровский отправляется за границу. За пять лет он посетил Вену, Прагу, Венецию, Падую, Болонью, Париж, города Германии, Далмацию. В библиотеках Ватикана сделал описание находящихся там кириллических памятников. Познакомился с коллегами — в том числе легендарным чешским ученым Вацлавом Ганкой, о котором писал и Владимир Короткевич в романе «Нельга забыць». Чтобы пробудить интерес к чешской культуре, которая считалась менее развитой, чем немецкая, Ганка пошел на подлог: в 1817 году объявил, что обнаружил рукописи с великолепными образцами древней чешской литературы. Как пишет Короткевич: «I гэта былі кнігі такой паэтычнай сілы, што ўся Чэхія ажыла духам... Дзе iм было цяпер слухаць немцаў, якія пераконвалi ix у тым, што чэxi толькі вечныя пазычальнікі чужога!.. Паэты пачалі пісаць вершы, музыкі — ствараць сваю музыку, вучоныя — шукаць другія старажытныя кнігі. I выявілася, што варта было ўзяцца за справу ўсім — i адразу знойдуцца сотні і тысячы прыгожых старых кніг... I Чэxiя стала Чэхіяй».

То, что рукописи Ганки — подделка, подтвердили только в XX веке. А когда Бобровский встретился с этим ученым, находки только что совершили переворот в умах. Разумеется, Михаил Бобровский не мог не захотеть того же для своей родины и по возвращении с жаром принялся за поиски. И в 1822 году он обнаружил знаменитую Супрасльскую рукопись — крупнейший и самый древний памятник кириллического старославянского письма XI века.

Изучать ее он будет до конца жизни.

Находка вызвала сенсацию. Сохранилось письмо графа Румянцева известному языковеду Александру Востокову: «Я чрезвычайно вам благодарен, что так скоро дали мне знать о двух самых древних памятниках славянской письменности, открытых ксендзом Бобровским. Сделайте мне одолжение, поручите г. Кеппену или кому иному, не теряя ни мало времени, наведаться у г. Бобровского, не могу ли я куплею приобрести обе сии древние рукописи за какую цену».

Насколько известно, Бобровский рукописи не продал.

Там же, в Супрасльском монастыре, Бобровский обнаружил книги Франциска Скорины. В то время о великом первопечатнике мало кто знал. Михаил Бобровский жизнь положил на то, чтобы исправить это — искал Скориновские книги, изучал его биографию... И, похоже, иногда себя самого сравнивал со Скориной. Также приобрел блестящее образование, также пытался сделать язык своего народа языком науки и книг...

И также потерпел крах.

Начался процесс филоматов и филаретов — тайных студенческих обществ. Разумеется, идейным руководителем считали Михаила Бобровского. Он к тому же еще дал повод для преследований: «На Св. Іосіфа Абручніка (19 сакавіка 1823 г.) Баброўскі, як уніяцкі святар, чытаў казанне, у якім, кажучы пра шлюбныя росшукі, згадаў, што “енчаць у кайданах пасаджаныя за правіннасці, ад якіх сам узрост ix апраўдвае”».

Михаил Бобровский был сослан в Жировичский монастырь, который тогда принадлежал базилианам.

Беда не ходит одна... Из-за переживаний у слависта начала развиваться тяжелая нервная болезнь. Она сказалась прежде всего на его феноменальной памяти.

Однако в Жировичском монастыре Бобровский продолжил писать, с нетерпением ожидая, пока доставят из Вильно его уникальную библиотеку: перед отъездом распорядился ее упаковать и отправить на новое место пребывания.

Любопытно, что с собой Бобровский взял только коллекцию цветов. И вот читаем письмо: «Мною падрыхтавана было апісанне некаторых славянскіх рукапісаў. Але калі я напісаў заключныя радкі, то па сваёй уласнай віне я яшчэ ў Жыровіцах страціў яго разам з іншымі гадавымі сваімі літаратурнымі працамі».

А когда наконец прибыла из Вильно драгоценная библиотека, Бобровский даже не стал ее распаковывать. Говорят, сказалась болезнь.

Тем не менее благодаря заступничеству графа Румянцева на пару лет Бобровский вернулся к преподаванию. Позиция ученого не изменилась. Сразу по возвращении из ссылки на торжественном открытии занятий в Главной духовной семинарии в Вильно он произнес: «Калісьці ў Літве гаспадарыла беларуская мова, на ёй друкаваліся кніжкі, павучэнні, катэхізісы і іншыя духоўныя творы, на гэтую мову Скарына пераклаў Св. Пісанне, потым, калі Польшча перамагла Літву, пачалася перавага польскай мовы...»

Разумеется, это не могло понравиться ни русским, ни полякам патриотам.

Гайки в империи все закручивались. В 1830 — 1831 годах грянуло очередное восстание. Бобровский его не принял, по-видимому, в силу того, что был против полонизации и латинизации унии и в убеждениях инсургентов видел прежде всего пропольскость. Тем не менее в 1833-м профессора-скориноведа уволили и сослали в деревню Шерешево. Получил здесь он свой приход... Когда уния была ликвидирована, стал православным священником, прокомментировав свое отступничество: Бог рассудит, кто прав. Причем службы проводил на белорусском языке. Разумеется, это был язык с местными особенностями (интересно, что украинцы считают, будто Бобровский обращался к прихожанам на украинском).

Михаил Бобровский утверждал, что человек должен обращаться к Богу на родном языке. «Калі молішся на іншай мове, дух моліцца, а розум застаецца без плоду». В этом он был последователем Франциска Скорины. Бобровский даже составил Катехизис на белорусском языке для юношей, но тот был запрещен цензурой.

У Бобровского не было своей семьи, и он воспитывал осиротевшего племянника Павла. По всей видимости, воспитывал хорошо — Павел Бобровский стал известным историком и этнографом и продолжил дело дяди по исследованию Супрасльской рукописи. Возле их дома, наверное, был великолепный цветник, устроенный Михаилом Бобровским. А еще батюшка делал замечательный напиток — киршвасер, из вишни и меда, рецепт которого привез из Германии, и угощал им гостей.

Судьба работ Бобровского трагична. Фундаментальный труд об истории славянских печатен в Литве утерян. Адам Станкевич век назад писал: «Вядома, што М. Баброўскі напісаў працу “Аб характерных моўных зваротах люду беларускага”, але лес гэтага рукапісу невядомы». А сколько еще всего исчезло!

Утративший свою феноменальную память, измученный болезнью и несправедливостью, ученый умер от холеры в 1848 году и похоронен в Шерешево, возле Петропавловской церкви. На могиле его — скромный деревянный крест.

Библиотека Бобровского после его смерти была выкуплена соседом Владиславом Трембицким и впоследствии оказалась разбросанной. Та же судьба — у Супрасльской рукописи, части которой хранятся в Люблине, Варшаве и Санкт-Петербурге.

КНЯЗЬ С ФОЛЬКЛОРНЫМ УКЛОНОМ. КОНСТАНТИН РАДЗИВИЛЛ (1793-1869)

Да, магнаты чаще простолюдинов остаются в истории, но вопрос — как именно. В качестве местной Синей Бороды, подобно Герониму Радзивиллу, или в образе мецената, издателя и основателя храмов, как благоверный князь Константин Острожский?

Константин Радзивилл вошел в историю Беларуси как один из первых, кто изучал национальный фольклор. В архиве Российской академии наук в Санкт-Петербурге хранится его рукопись «Этнографические сведения о жителях Новогрудского уезда», составленная в середине позапрошлого века. На 32 страницах приводятся тексты белорусских купальских и свадебных песен, описание «Дзядов» и прочее.

Странное занятие для князя — записывать «мужицкие» песни в то время, как само существование белорусской культуры на присоединенных к империи землях отрицалось. Но если знать обстоятельства биографии нашего героя, это выглядит закономерно.

Константин Радзивилл родился в вечном городе Риме в апреле 1793-го. Год знаковый: именно тогда появился манифест «О присоединении к России от Польши некоторых областей и об учреждении из оных губерний: Минской, Изяславской и Браславской». Земли Речи Посполитой вошли в состав Российской империи. В этом же году во Франции ввели «революционный календарь» и отправили на гильотину короля, а в США Джордж Вашингтон обнародовал декларацию о нейтралитете США в войне европейских стран против революционной Франции.

Отец Константина Матей Радзивилл не был равнодушным созерцателем бурлящей эпохи. Матей — младший сын Леона Михаила Радзивилла и дочки познанского каштеляна Анны Людвики Мытельской, то есть от родового богатства ему не достался бы главный кусок. К тому же отец умер, когда Матею было всего два года. И вот тут мать сделала очень выгодную партию: сразу по окончании траура вышла замуж за овдовевшего великого гетмана литовского Михаила Казимира Радзивилла Рыбоньку. Таким образом Матей вырос в роскошном Несвиже и подружился со своим сводным братом Каролем Радзивиллом по прозвищу Пане Коханку. Вместе с ним участвовал в политической борьбе, в восстании против владычества России.

Но прежде всего Матей Радзивилл известен нам как талантливый композитор и поэт. Когда в 1784 году в Несвиж приехал король Станислав Понятовский, ему показали оперу «Агатка, або Прыезд пана» на музыку Голанда и либретто Матея Радзивилла. Спустя пару лет к именинам Пане Коханку поставили еще одно сочинение князя Константина — оперу «Войт альбанскага сялення».

Матей Радзивилл писал стихи, серенады, полонезы, собирал библиотеку в своем имении Полонечка. В 1777 году там гостил известный русский сатирик Денис Фонвизин с женой: «29 августа приехали обедать в местечко Полонечко к Радзивиллам. Тут мы приняты были очень хорошо в доме самого хозяина. Обед хороший, на серебре, и вина лучшие».

Матей Радзивилл умер в 1800 году, когда сыну было всего семь лет, но любовь отца к музам Константин успел перенять.

Была и другая традиция в семье — инсургентская. Когда родился маленький Константин, его отец был занят подготовкой восстания Костюшко, входил в состав Наивысшего литовского совета. Позже онотпустит на свободу своих крестьян, которые участвовали в восстании...

Правда, одно дело — писать о правах низшего сословия, другое — видеть революцию. В 1794 году Матей Радзивилл, которому не понравился радикальный поворот событий в Европе, уехал в свои владения на Галиччине.

Неудивительно, что молодой Константин Радзивилл, родившийся, кстати, в один год с Пестелем, разделил взгляды будущих декабристов. Хотя ко времени его взросления местная шляхта нашла свое место в новом государственном образовании и Константин Радзивилл получил должность камергера императорского двора, в 1820 году он вступил в тайное политическое общество «Национальное масонство», затем — в Патриотическое общество.

После трагедии на Сенатской площади в 1825 году Константина Радзивилла арестовали. Впрочем, с магнатами отношения у властей особые... Говорят, доход Константина Радзивилла в полтора раза превышал поступления в государственную казну. Поэтому его не сослали, он просто уединился в родовом имении Полонечка.

Еще немного генеалогии и персонажей... Юный Доминик Радзивилл был единственным наследником несвижской линии Радзивиллов, племянником Пана Коханку. Его опекуном стал Матей Радзивилл, и все огромные финансовые возможности подопечного, арсенал, вооруженные части предоставил в пользование повстанцев, за что ему объявил благодарность четырехлетний сейм. Но после поражения Костюшко Матея лишили права опеки.

Впрочем, Доминик Радзивилл сам был нрава горячего и вольнодумного. С российскими властями отношения у него были сложные. Умер в изгнании, оставив двоих детей, Александра и Стефанию.

Александр считался бастардом. Доминик Радзивилл, будучи две недели как женат, увез двоюродную сестру Теофилию от ее мужа (по одной из версий — выиграл прелестницу у супруга в карты). Разводов и разрешения на брак пришлось добиваться долго, заплатить немыслимые деньги... Так что первенец скандальной пары появился на свет до того, как все утряслось. А Стефания, наследница огромного состояния, была во всех отношениях уважаемой особой, любимицей российской императрицы. Ее опекуном был назначен Константин Радзивилл.

Стефания блистала на придворных балах, будучи завидной невестой, и в конце концов решила принять предложение графа Льва Витгенштейна — сына того самого Петра Витгенштейна, который за расправу над декабристами получил звание генерал-фельдмаршала. Отца жениха весьма смущало, что опекун невесты — бунтовщик, встречавшийся в Вильно с Бестужевым-Рюминым, входивший в Патриотическое общество, собиравшееся строить независимое от России государство. Тем не менее брак состоялся, однако Стефания прожила недолго...

Князь Константин дожил до восстания Калиновского. Вряд ли он при всех своих либеральных взглядах мог разделить идеалы новых инсургентов, но точно известно, что именно его заступничество перед генералом Муравьевым спасло жизнь его земляку по Полонечке, одному из лидеров восстания Зыгмунду Чеховичу.

Чехович отправился на 12 лет в сибирскую ссылку. Вернувшись, поселился в имении Малые Беседы Вилейского уезда на положении изгоя в собственной семье. Неподалеку жили бедные шляхтичи Луцевичи. Их сын-подросток Иван стал частым гостем у старого повстанца. Не было бы их долгих разговоров, совместно обсуждаемых запрещенных книг — не было бы, возможно, у нас классика Янки Купалы. О дружбе Чеховича и юного поэта Владимир Короткевич написал в пьесе «Калыска чатырох чараўніц».

И еще одна легенда белорусской литературы косвенно связана с Константином Радзивиллом. Его отец владел имением Крошин, которое передал в качестве приданого дочери Антонине, сестре Константина. Та вышла замуж за Станислава Гедройца-Юрагу, представителя обедневшего шляхетского рода.

Вот этот Юрага, в отличие от «добрых панов» Матея, Константина и Антонины, признававших крестьян Крошина вольными людьми, после смерти жены стал наводить порядок и спровоцировал восстание, во время которого и возникла легенда о поэте Павлюке Багриме, отданном в солдаты.

Если бы Крошин достался Константину, а не его сестре, события были бы совсем иными.

Став полноправным хозяином в Полонечке, Константин Радзивилл перестроил дворец в модном стиле ампир, разбил французский парк, собрал библиотеку из четырех тысяч томов, коллекцию произведений искусства... Тогда он и прислал в Русское географическое общество «Статистический очерк Новогрудского повета» и «Этнографические сведения о жителях Новогрудского повета». Кстати, писал Константин и о белорусском языке, который называл «кривицким наречием», составил его словарь. Полонечка стала настоящим культурным центром. В дневнике Владислава Сырокомли есть запись: «Если из Мира ехать по улице Жуховицкой, то дальше мы бы прибыли в прекрасную Полонечку — владение князя Константина Радзивилла, где увидели бы чудный сад, красивый и интересный во многих отношениях дворец. Встретившись же с хозяином, легко убедиться в знаменитой радзивилловской гостеприимности».

Женат Константин Радзивилл был три раза. Первой женой стала Мария из Грабовских, умершая бездетной, второй — Целестина из Сулистровских, оставившая дочь Ядвигу. А вот Аделя из Краницких родила мужу пятерых сыновей и четырех дочерей.

В Полонечке потомки Радзивиллов жили до 1939 года. Бесценные коллекции дворца сын Константина Матей после смерти отца в 1869 году перевез в Варшаву.

Остается надеяться, что когда-нибудь дворец будет восстановлен в своем величии.

ОДИН ИЗ РОДА ХОДЗЬКО. ИГНАТ ХОДЗЬКО (1794-1861)

В романе «Каласы пад сярпом тваім» Владимир Короткевич описывает виленский светский салон Адама Киркора. Здесь и композитор Монюшко, и вышедший из мужиков секретарь Сырокомли Винцесь Коротынский, и сам Сырокомля, и Винцент Дунин-Марцинкевич, которого высмеивают за использование «мужицкого наречия», и некий богач Игнаций Ходзько, «паэтаў цёзка па прозвішчы», но человек неприятный. Именно с ним герои главным образом и дискутируют по поводу судьбы белорусского народа.

А кто же тот поэт, тезка персонажа?

В энциклопедическом словаре «Мысліцелі i асветнікі Беларусі» обладателей фамилии Ходзько из XIX века целых пять — поэт и фольклорист Александр, литератор и этнограф Доминик, историк и издатель Леонард, писатель Ян. А вот и наш Игнат Ходзько, писатель и мемуарист, племянник упомянутого Яна и двоюродный брат Александра. Целая династия! Сборник белорусской польскоязычной поэзии XIX века «Раса нябёсаў на зямлі тутэйшай» тоже на Ходзьков щедр: кроме упомянутых Александра и Яна здесь есть и еще один — кузен Михаил Ходзько. Сам Игнат представлен в сборнике анакреотическим стихотворением «Зося, дзяўчына-свавольніца».

Родился Игнат Ходзько в селе Заблощина Вилейского района и 60 лет прожил на Вилейщине. Кстати, во всех энциклопедиях значится, что родился он 29 сентября 1794 года. Но краевед Анатоль Рогач нашел документы, которые «молодят» писателя на один год.

Неизвестно, сочинял ли Игнат Ходзько на белорусском языке. Что ж, такова наша история: поскольку национальной культуре отказывалось в праве на существование, писали на польском, русском, латыни. Впрочем, самые прогрессивные собирали белорусский фольклор, изучали язык, сами писали на нем — как филоматы и филареты из Виленского университета, как тот же Дунин-Марцинкевич или Артем Вериго-Даревский. Белорусские рукописи последнего утрачены, но сохранился альбом и его стихотворение, посвященное тем, кто в альбоме расписался.

Есть там за 28 октября 1858 года и автограф Игната Ходзько. Адам Мальдис отмечает, что в отличие от других, комплиментарных, запись Ходзько очень сдержанна. Он оставил автограф в тот день последним, семнадцатым. Но, как замечает литературовед Геннадий Киселев о стихотворении «Ліцвінам, запісаўшымся ў мой альбом на пажагнанне»: «Пачынае Вярыга-Дарэўскі з людзей старшага пакалення, найбольш заслужаных i паважаных. Перш за ўсё пісьменнік звяртаецца да “Адварда-Антолькі” (гэта значыць Адынца), “Мікалайкі” (Маліноўскага), “Ігната” (Ходзькі)».

Есть и загадка: стихотворение датировано 27 октября, а Ходзько отметился 28 октября. Киселев предположил, что обращение к известному писателю могло быть специально внесено в стихотворение Вериго-Даревского позднее.

Игнат рано осиротел. Воспитывал его дед со стороны матери Матей Видмонт. Он был мастером гавенд — устных историй, помогающих коротать вечера у камина или печки. В повести «Домік майго дзядулі» Игнат впоследствии напишет про деда: «Яго патрыярхальныя цноты i простыя норавы могуць скласціся ў надзвычай цікавы вобраз». Дед со стороны отца Михаил Ходзько из усадьбы Девятня тоже считался умелым «гавэндарам». Другим человеком, оказавшим влияние на сироту, был его дядя Ян Ходзько, драматург и масон.

В десятилетнем возрасте Игнат был отдан на учебу в базилианскую школу в Барунах. Один из выпускников школы, поэт Эдвард Одынец, утверждал, что она готовила «самых добрасумленных i высокамаральных студэнтаў». Сырокомля, тоже учившийся у базилиан, хотя и не в Барунах, писал: «Нашых дзядоў сцябалі старыя езуіты, нашых бацькоў секлі айцы піяры, а мы паспыталі базыльянскія розгі. Але няхай за гэтыя розгі ўшануюць ix нябёсы. Так здорава яны лупцавалі, калі было за што, але i кахалі яны дзяцей сардэчна i шчыра, старанна настаўлялі ix у навуцы i веры i строга пільнавалі мараль — шмат каго дала нашаму краю ix уважлівая апека».

Игнат Ходзько увековечил школьные годы в рассказе «Баруны». Жили ученики в домах мещан возле рынка. В 6:30 утра они должны были присутствовать на службе в храме. В классе назначался «император» — ученик, к которому сходились мнения об успеваемости сотоварищей от «аудиторов» — наиболее способных учеников. Император подавал доклад учителю. Ходзько вспоминал, что жизнь в Барунах была не слишком веселой. «У царкве гімны i песні, паўтараемыя гучным хорам, мілыя сэрцу i вуху студента, <...> у школе штодзённы плач i архіплач кожную суботу» — по субботам подводились «итоги» с помощью розг. Изображение снопа на школьной хоругви школяры объясняли таким слоганом: «Вучыся, асёл, добра — будзеш мець хлеб».

В 1810 году юный Ходзько попадает в Виленский университет, с подачи дяди становится масоном Минской ложи. А главное — пробует писать. И вскоре входит в виленское литературное общество шубровцев, то бишь «бездельников». Это было полушуточное молодежное товарищество, члены которого, однако, ставили вполне серьезные цели: просвещение народа, свобода личности, борьба против пьянства и тунеядства. Кстати, среди шубровцев оказались даже известные нам Фаддей Булгарин и Александр Греч. Ходзько имел там прозвища «рыфмаплёт» и «Виршайтес» — по имени литовского божества.

Потихоньку Игнат освободился от канонов классицизма, проникся идеями романтиков: сказались слышанные от дедов гавенды... Хотя сам Ходзько на портретах не очень-то похож на романтика: простоватое, нервное, немного угрюмое лицо, небрежная прическа.

Первая повесть «Подданный» вызвала похвалу Адама Мицкевича. А «Записки квестора» из цикла «Литвинские образы» определили появление нового жанра — гавенд в литературной обработке. «Записки» — это стилизованные под XVIII век мемуары бывшего маршалка полоцкого воеводы. В «Варшавском иллюстрированном еженедельнике» утверждалось, что их герой Михаил Лавринович — реальный персонаж, друг деда Игната Ходзько.

Ходзьки не были в стороне от бурь эпохи. Дядя Игната Ян в 1826 году арестовывался по делу филоматов, а в 1830-м за участие в восстании был сослан на Урал. Двоюродный брат Михаил, инсургент, уехал в эмиграцию. О репрессиях в отношении Игната неизвестно. Он женился на Людвике Мацкевич, поступил на службу — управлял радзивилловскими имениями, был назначен почетным попечителем училищ. Кстати, в альбом Людвики Адам Мицкевич за несколько дней до ссылки в Россию в 1824 году записал стихотворение «Незнаёмай, далёкай, незнаёмы, далёкі...»

Из статьи в варшавском «Иллюстрированном еженедельнике» за 2 мая 1860 года, посвященной Игнату Ходзько, мы узнаем, что в тридцатилетнем возрасте он «осел» в имении, Бог наградил его дочкой, и, «спокойный и счастливый», со свободными мыслями, он посвятил себя творчеству.

Польские критики выискивали в произведениях Ходзько лояльность к российским властям. Особенно усилились нападки после того, как писатель принял участие в создании верноподданического «Альбома», подаренного российскому царю Александру II во время его визита в Вильно в 1858 году. Кроме того, Ходзько выставляли угнетателем-крепостником. Сырокомля, защищая приятеля, утверждал, что «довад даверу да яго народа — абранне ў 1861 годзе міравым пасярэднікам у Свянцянскім павеце».

Усадьба Девятні стала настоящим приютом муз. Она не сохранилась, но благодаря зарисовкам Наполеона Орды мы можем ее представить. Дом под четырехскатной черепичной крышей, крыльцо с колоннами. Кабинет писателя — в пристройке слева от дома. Здесь бывали двоюродные братья Игната — Александр, ставший переводчиком с персидского, и Юзеф, геодезист. Приезжали Адам Мицкевич, Владислав Сырокомля, Юлиан Корсак, Адам Киркор. Друг Игната Эдвард Одынец посвятил стихотворение беседке, находившейся в саду возле усадьбы. Ее величали «Геликоном» (так называется гора в Греции, обиталище Аполлона и муз): в беседке у Девятни собирались местные поэты.

Известно, что Игнат Ходзько помогал графине Габриэле Пузыне в издании ее первой книги стихов. Но мать Габриэли, Александра из Тизенгаузов, резко выступила против, ибо «кабета найшчаслівейшая, калі пра яе людзі не ведаюць i не гавораць». С трудом Ходзько убедил пани, что ущерба чести рода книжечка религиозных стихов не нанесет.

Безоблачных судеб не бывает... Из той же статьи в Варшавском иллюстрированном еженедельнике мы узнаем, как страдал писатель, когда его единственная дочь, уже замужняя, безвременно скончалась. После смерти любимой дочери Ходзько не написал ничего, но в библиографии значится элегия 1858 года «Гадавіна» в память умершей дочери.

Писатель умер в 1861-м. Он похоронен в фамильном склепе на кладбище деревни Войстам Сморгонского района, рядом с женой Людвикой, дочкой Станиславой и внуком Леонидом. Когда уже в наше время вилейские краеведы Анатолий Рогач и Александр Зайцев приехали на кладбище, то еле нашли склеп, заросший травой. На надгробье — эпитафия авторства Эдварда Одинца:

ВОЗВРАЩЕНИЕ УЗНИКА. АДОЛЬФ ЯНУШКЕВИЧ (1803-1857)

Мне не единожды доводилось бывать в деревне Дягильно Дзержинского района: река, живописная запруда, лес... Для отдыха — прекрасное место! Знала я и о том, что это родина легендарного повстанца, героя поэмы Адама Мицкевича «Дзяды» Адольфа Янушкевича, что он где-то тут и похоронен. Но могилу увидеть не доводилось.

Только когда в Дзержинске прошли II Койдановские чтения, посвященные Адольфу Янушкевичу, я попала на кладбище в Дягильно — когда-то оно называлось Панским. Там был открыт памятник Янушкевичу, освящена каплица на могиле его матери Текли... Почтить память земляка собралось много людей, праздник получился международный — с представительной делегацией из Казахстана, где чтят Адольфа Янушкевича, изучавшего казахскую культуру.

Адольф Янушкевич родился в Несвиже, резиденции Радзивиллов, которым служил его род. А в 1821 году Янушкевичи приобретают у Радзивиллов в вечную собственность имение Дягильно. В семье Михаила и Текли Янушкевичей трое сыновей и две дочери. Текля из Соколовских — родственница легендарного Костюшко, внучка его сестры Анны.

Маленький Адольф какое-то время занимается в училище доминиканцев в Несвиже, затем живет на Подолье у своего бездетного крестного Михаила Янушкевича, бывшего участника восстания под предводительством Костюшко. Михаил устраивает крестника учиться в Винницкую гимназию. Затем Адольф попадает в Виленский университет, из стен которого вышли поэты, мыслители, ученые, внесшие вклад не только в польскую, но и белорусскую культуру. В уставе возникшего там тайного студенческого общества филаретов значилось: собирать фольклор народа, содействовать его просвещению, учить его язык. Адольф входит в общество, похожее на филоматское, пробует себя как поэт в модной тогда сентиментальной манере.

Юноша занимается и общественной деятельностью, становится депутатом гражданской палаты в Главном суде. Но уже тогда у него проявляется болезнь эпохи — чахотка. В 1829 году Адольф оставляет службу и отправляется на лечение в Карлсбад, путешествует по Европе, встречается с Адамом Мицкевичем, Юлиушем Словацким, Иоганном Гете... В путешествии его сопровождают и романтические мечтания: перед отъездом Адольф признался в любви прекрасной Стефании Гиновской и даже написал посвященный ей сонет «Отъезд».

Но по возвращении на родину было не до любовных дел и не до карьеры. Адольф сразу присоединился к восстанию. Он пожертвовал на нужды повстанцев тысячу злотых, а от имени матери — ценный перстень с бриллиантом, вдохновил Юлиуша Словацкого на написание «Марша Літоўскага Легіёна». А когда дошло до вооруженных схваток, стал боевым командиром.

В марте 1830 года во время боя под Матеевицами Адольф получил семь ран — в голову, руки, ноги,— упал с коня и попал в плен.

Началось следствие.

То, как мужественно держался Адольф, произвело глубокое впечатление даже на следователей. Твердил, будто все, что сделал,— сделал по своему убеждению, ни в чем не раскаивается.

Пленных погнали по этапу через Брест, Москву и Вятку в Сибирь, затем Адольфа вернули в Киев, где должен был состояться суд. Мать Текля поехала туда, чтобы увидеться с сыном, и это ей удалось. Ведь речь шла о том, чтобы попрощаться.

Упрямого узника приговорили к смертной казни через повешение. Но стойкость же его и спасла: император, которому доложили об обстоятельствах следствия, заменил казнь бессрочной ссылкой.

Адольфа Янушкевича лишили всех прав, дворянства и отправили в Сибирь, в тобольский острог.

Стефания Гиновская не собиралась оставлять своего возлюбленного, наоборот,— в письмах договаривалась, чтобы при первой возможности переехать к нему в Сибирь, обвенчаться. Даже прислала обручальное кольцо. Поэтому у Адольфа даже в сибирской глуши оставалась надежда.

Но в 1833 году среди сосланных повстанцев готовится заговор: поднять восстание вместе с казаками, затем уйти в Персию или Индию. Заговор, известный как «Омский мятеж», был раскрыт. Аукнулось всем ссыльным. Янушкевича услали в глушь, в деревню Желаково возле Ишима. Появились и новые указы, касающиеся имущества мятежников и их семей. Если бы у Адольфа родились дети, они были бы приписаны к низшему сословию. В Желаково жизнь была предельно аскетична, как приглашать сюда молодую жену? Янушкевич возвратил Стефании кольцо и написал, что их пути должны разойтись: он не может обречь своих близких на столь тяжелую участь.

В 1834 году Адольф получает разрешение поселиться в Ишиме. Здесь он знакомится с отбывающим наказание декабристом, поэтом Александром Одоевским. У двух изгнанников много общего. Адольф даже дарит Одоевскому кипарисовую веточку, которую во время своих путешествий по Европе сорвал с дерева у могилы Лауры, возлюбленной Петрарки. Такой подарок вдохновляет Одоевского на стихотворение.

Человек деятельный и талантливый, Янушкевич не может сидеть без дела. В похожих обстоятельствах сосланный белорус Иван Черский стал исследователем Байкала, Эдуард Пекарский — составителем словаря якутского языка. Адольф переводит монографию «История захвата Англии норманнами» французского историка Августа Тьери, активно переписывается с друзьями, в том числе с Адамом Мицкевичем, составляет библиотеку для ссыльных. Но подлинное свое призвание он находит, когда его принимают на службу в канцелярию пограничного начальника «сибирских киргизов» (так в то время называли казахов). Янушкевич отправляется в экспедицию и получает возможность для изучения казахской культуры.

Большинство чиновников, назначенных управлять местным населением, смотрели на казахов свысока, даже не пытаясь познакомиться с их уникальной древней культурой. Адольф Янушкевич представлял противоположный подход. В письмах домой он говорил: «мои любимые киргизы».

Адольф изучает язык, песни, традиции, быт... Его записи необычайно интересно читать. Поначалу Янушкевич тоскует по привычным пейзажам, ему не хватает деревьев. Но потом заявляет, что юрта стала для него привычным жильем. Султана, потомка Чингисхана, Янушкевич называет «степным Геркулесом», встречается с отцом казахского народного поэта Абая Абаем Кунанбаевым, с музыкантом, умевшим своей игрой вызывать дождь, описывает, как готовят кумыс, предсказывает, что столицей Казахстана со временем станет Астана.

«Некалькі дзён назад я быў сведкам паядынку двух заузятых груповак i са здзіўленнем апладараваў прамоўцам, якія ніколі не чулі пра Дэмасфена i Цыцэрона, а сёння перада мной выступаюць паэты, якая не ўмеюць нi чытаць, нi пісаць, аднак я захапляюся ix талентам, бо песні іх так многа кажуць маёй душы i сэрцу. Няўжо гэта дзікія варвары? Няўжо гэта народ, які назаўжды пазбаўлены лепшай будучыні, чым вечная пастушыная нішчымнасць?.. О, не! Народ, які надзелены такімі здольнасцямі, не можа заставацца чужым цывілізацыі: дух яе калі-небудзь пранікне ў кіргізскія пустыні, распаліць тут іскру святла, i прыйдзе час, калі сённяшні вандроўнік зойме пачэснае месца сярод народаў, што цяпер глядзяць на яго высакамерна, бы вышэйшыя касты Індыі на няшчасных парыяў».

И, конечно, Янушкевич, как может, защищает казахов от произвола колониальных властей.

Но дает о себе знать болезнь. Янушкевич уходит в отставку — в то время он уже получил чин коллежского регистратора, самый низкий в табели о рангах. И все же это означало возвращение в «цивилизованное общество». Янушкевич живет в Омске, в своем доме создает восточный музей.

О судьбе сосланного не забывали. Братья Евстафий и Ромуальд, тоже повстанцы, оказались в эмиграции. Евстафий встретился в Карлсбаде с заводчиком Демидовым, рассказал о судьбе брата. Демидов добился перевода Адольфа в Нижний Тагил и устроил смотрителем сада в своей резиденции. Вот в это время Янушкевич и взялся за свои «казахские записки».

Но окончательное его освобождение пришло только после смерти Николая I.

Адольф Янушкевич вернулся в любимое Дягильно в 1856 году, спустя 24 года ссылки. Можно представить, как его ждали, как встречали! В переписке с родными Адольф даже в шутку предлагал племяннице для торжественной встречи выучить какой-нибудь гимн...

Радость была недолгой. Уже в следующем году Адольф умер.

Но судьба словно не закончила свою страшную игру с этим человеком. Придя с похорон, родные обнаружили умершей племянницу Адольфа, дочку его брата Януария Касильду. Ее похоронили рядом с дядей.

Мать Адольфа Текля дожила до 82 лет и умерла в 1860 году.

На могиле Янушкевича была стихотворная надпись авторства поэта Эдварда Одинца, товарища Адольфа по Виленскому университету, и слова: «Хаця i цярпеў мукі перад вачыма людскімі, аднак поўніцца надзея на яго бессмяротнасць».

МЕЖДУ ДВУМЯ ОГНЯМИ. АДАМ КИРКОР (1812-1886)

В романе Владимира Короткевича «Каласы пад сярпом тваім» есть эпизод: будущий повстанец Калиновского, виленский гимназист Алесь Загорский вместе с другом идет в светский салон Адама Гонория Киркора, редактора газеты «Курьер Виленский», потому что «у яго збipaлася цікавае таварыства, i можна было гаварыць аб жыцці. Бывала i музыка, а ўжо спрэчкі — заўсёды. Гаспадар быў з ліберальных, асветнік i не больш, ды яшчэ з памяркоўных».

Характеристика хозяина салона двойственна: с одной стороны, он собирает в своем доме людей горячих, талантливых, герои встречаются там с Дуниным-Марцинкевичем, Монюшко, Сырокомлей; с другой стороны, не революционер, живет, «абы ціха», с царскими властями сотрудничает...

Это двойственное отношение преследовало Адама Киркора всю жизнь. А он просто хотел делать свое дело, возвращать родному краю историю и культуру. Одних только курганов и городищ он раскопал более тысячи! А сколько сделал как издатель, редактор, этнограф, собиратель фольклора! И все — между двух огней... Польские патриоты не любили Киркора за сотрудничество с российскими властями, за то, что говорил о самобытности белорусской культуры и называл себя «не прыродным палякам, а беларусам», литвином, имея в виду летописную Литву-Беларусь, а для российских властей он был потенциальным бунтовщиком.

В работе «Этнографический взгляд на Виленскую губернию» Киркор привел более 100 белорусских песен, 200 пословиц, словарь белорусского языка. Он основал белорусский археологический музей в Вильно. Его альманах «Виленский сборник» был запрещен за публикацию письма известного историка Лелевеля. В своей типографии Киркор напечатал Крашевского и Сырокомлю.

Но когда в 1858 году Адам принимает участие в так называемом «Виленском альбоме», предназначенном в дар царю Александру II, его ждут только обструкция и ненависть. Хотя в альбом помещено даже стихотворение на белорусском языке Винцеся Коротынского «Уставайма, братцы, да дзела, да дзела» и цель подарка важна — добиться открытия в Вильно университета... Но нет — патриоты не унимаются, Киркор для них — предатель.

Однако самая яркая история, связанная с именем Адама Киркора, не политического рода, а романтического. Подробно ее описал Адам Мальдис в повести «Восень пасярод вясны».

В начале 1840-х в Вильно приехали из Варшавы две актрисы — Гелена Маевская и Эмилия Марковская,— их приняли в театр. Особенно полюбилась публике темпераментная красавица Гелена. Цветы, подарки от поклонников, аплодисменты... И вдруг — сенсационная новость: восходящая звезда покидает сцену и выходит замуж за этнографа и издателя Адама Киркора.

Ничего хорошего этому браку не предрекали. Хотя все же первые годы неравная во всех отношениях пара жила дружно, правда, детей не было. Однако молодую жену начинали раздражать вечные отлучки мужа то на раскопки, то в фольклорные экспедиции. Да и, по мнению пылкой Гелены, Киркору не хватало «революционного огня». И когда Адам Гонорий отправился в Петербург получить разрешение на издание в Вильно литературного ежегодника, то не только вернулся с пустыми руками, но и не застал дома жену. Она ушла с другом семьи, известным поэтом Владиславом Сырокомлей, сразу после успешной премьеры его пьесы «Хатка ў лесе», в которой играла главную роль.

Страсть в обоих кипела давно. Когда Сырокомля во время работы над пьесой, заснув на траве, сильно простудился и заработал чахотку, верный друг Адам Киркор забрал его к себе домой, а Гелена ухаживала за «виленским соловьем»... Поэт, конечно, был куда романтичнее и моложе Киркора. При том, что у Сырокомли (он же Людвик Кондратович) имелась жена Павлина и было двое детей. Жена, кстати, приезжала к Киркорам, пыталась забрать больного мужа. Сырокомля ехать домой отказался.

И вот теперь общество вцепилось в скандал, как бультерьер в перчатку. Прелюбодеям перемывали кости во всех салонах. В приличных домах отказывались их принимать. Родители запрещали дочкам читать поэму Сырокомли «Стелла Форнарина», посвященную прекрасной булочнице, любовнице Рафаэля, написанную автором, разумеется, с целью обелить свою любовь с помощью исторических параллелей. А как-то раз виленские благочестивые дамы даже забросали Гелену грязью.

Пришлось уезжать. Сырокомля, используя все свое влияние, устраивает возлюбленную на сцену краковского театра Пфайфера, на последние деньги едет вместе с труппой на гастроли в Познань. Но отношения между влюбленными далеко не безоблачны. Актриса начинает разочаровываться: театр не самый блестящий, денег нет, перспективы тусклые... Расставание затянул только несчастный случай: во время последнего спектакля в Познани Гелена, чья героиня закалывает себя кинжалом, случайно (а может, и нет) поранила себя всерьез. Поэт, разумеется, остался ухаживать.

Но затем последние иллюзии растаяли. Маевская уезжает в Варшаву, Сырокомля возвращается домой, к жене.

А Адам Киркор?

По слухам, у него с Людвиком Кондратовичем чуть не случилась дуэль... Но шло время, и стало понятно, что роковая красотка разбила сердце обоим.

Киркор посылает жене по 50 рублей в месяц. Предавшего друга по-прежнему издает, поддерживает... Устраивает его сына на учебу за свой счет. Сам же Адам Гонорий тоже находит сердечную подругу: вдову издателя Корейво поэтессу Галвию.

Впрочем, бесследно связь с роковой красавицей Геленой не проходит. Маевская принимает активное участие в восстании, и Киркора, чьей женой она все еще считается, упекают под следствие. К счастью, улик против него нет.

Между тем Киркор — отнюдь не из богатой семьи, хотя и с древними корнями. Особенно семейство обеднело после того, как два родных брата отца Адама выехали в Италию. Да не просто выехали — оба были полоцкими иезуитами, а деятельность ордена в России запретили. В результате дядья затребовали свою часть наследства, и пришлось продавать усадьбу Конюхово в Мстиславском уезде. Студентом Киркор подрабатывал в качестве репетитора. За успехи в изучении русского языка и литературы — это считалось особенно важным в подготовке местных кадров — был переведен из Могилевской гимназии в Виленский шляхетский институт. Коща это учебное заведение навещал министр народного просвещения Уваров, ему показали самодельную студенческую газету, одним из авторов которой был Киркор. Газета министру очень понравилась, он даже взял ее показать императору... Так и началась карьера небогатого шляхтича, по окончании института принятого на службу в Казенную палату. С другой стороны, в тот же год в Вильно состоялся публичный расстрел повстанца Конарского, это тоже не могло не впечатлить юношу.

Чтобы понять мировоззрение Киркора, нужно знать о популярном в то время «валленродизме», возникшем после публикации поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод». Поэма о том, как рыцарский орден был погублен возглавившим его глубоко замаскировавшимся врагом из покоренных Орденом народов.

Киркор очень любил поэму Мицкевича. Получивший за 20 лет достаточно чинов и наград, он писал другу: «Я не стыжусь моей службы и того, что она мне дает. Наконец, странно, что не понимаешь того, что в России без мундира и крестов я вынужден был бы часами ждать в приемных генералов Врангеля и подобных ему и что без такого официального фундамента не был бы в состоянии принести столько пользы, сколько ее приношу сейчас».

О таланте Киркора свидетельствует хотя бы такой факт: число подписчиков редактируемого им журнала «Виленский вестник» выросло с 400 до 3000. Это и по нашим временам немало. Генерал-губернатор Муравьев, прозванный Вешателем за жестокое подавление восстания, какое-то время благоволил к Киркору... Но за благоволение властей нужно платить. По указанию Муравьева «Виленский вестник» с 1864 года стал выходить только на русском языке и печатать официальные заявления. Многие подписчики отвернулись от издания, и Киркор был объявлен банкротом. На типографию наложили арест, с редактором расторгли контракт. Киркор подал ответный иск. До суда власти решили дело не доводить, потому что оно приобрело бы явную политическую окраску. Адам Гонорий пишет своему другу Котляревскому: «1 декабря 1865 года меня, наконец, освободят от редакции; я разорен окончательно, ума не приложу, что делать и как быть».

В итоге Киркор оказывается в Санкт-Петербурге на должности редактора «Нового времени» — это, как полагают некоторые, было компенсацией со стороны властей. Но материального положения редактор не поправил, для одних оставаясь «польским интриганом», для других — «царским наемником». Киркор вновь объявлен банкротом, ему грозит долговая тюрьма.

С 1871 года Адам Гонорий поселяется в Кракове. Там он продолжает издавать литературно-научные альманахи, вести раскопки, читать лекции. И становится автором третьего тома объемного проекта «Живописная Россия», в котором рассказывалось о белорусских и литовских землях.

Последние годы жизни член-корреспондент Императорского археологического и Русского географического обществ и Краковской академии бедствовал. В письме Котляревскому он признавался: «Скверно, добрейший Александр Алексеевич! Скверно живется. Ничего не поделаешь с литовской натурой, везде мне будет скверно, кроме Вильно. И убивает мысль, что никогда уже не увижу моей Литвы, да и косточки придется здесь положить, а у меня там, в Вильно, припасено такое славное местечко на Росе».

Умер Адам Гонорий 23 ноября 1886 года, похоронен в Кракове.

ВОСТОК И ЗАПАД. КАЭТАН КОССОВИЧ (1814-1883)

«Он удивляет Москву своим языкознанием: он изучил, кроме новых языков, греческий, латынь, еврейский, арабский и, наконец, санскритский, — человек, которых мало рождает скупая ныне почва человечества... Живостью он очень похож на нашего Пушкина».

Так писал М. Коншин, директор училищ Тверской губернии, своему школьному товарищу П. А. Плетневу о «юноше-друге, чудесном явлении», который «изучает языки, как едят калачи». Этого юношу, выпускника Московского университета, прислали учительствовать в Тверскую гимназию — он должен был отработать пять лет за то, что обучался за «казенный кошт». Звали его Каэтан Коссович, и был он нашим земляком.

Каэтан Коссович родился 14 мая 1814 года в семье униатского священника.

После войны с французами на территории Беларуси — пепелища, голод, болезни... Каэтан попал в «конвикт» — отделение для сирот Полоцкого училища. Там «...выдержал он много, и очень много, как физически от холода и голода, так и морально от пренебрежительного равнодушия, так вместе с тем физически и морально от сумасшедшей, дикарской и зверской педагогической рутины того времени». «Префект» училища, некто Генрих Бринк, нещадно порол неспособного к математике мальчишку... Мало что по всем остальным предметам пятерки!

Кстати, забегая вперед, скажем, что Каэтан на всю жизнь сохранил ненависть к математике — в его доме даже это слово никогда не произносили. В лавках расплачивался так: высыпал все имеющиеся деньги и просил отсчитать нужное, поскольку сам к цифрам был неспособен.

Потом была униатская школа пиаров — но ее закрывают. Каэтан, босой и голодный, отправляется в Витебск проситься в гимназию... Но — непреодолимое препятствие: у него нет школьной формы.

Когда знакомишься со сведениями из биографии Коссовича, весьма отрывочными, создается впечатление, что жизненный путь его определялся цепью случайностей. И вот одна из них... Друзьям Каэтана удается купить у пьяницы студента за две бутылки цимлянского старый мундир — и Коссович становится гимназистом.

Далее — еще одна счастливая случайность. Каэтан снимает угол у витебского трактирщика-еврея. В каморке стоит старый шкаф с книгами на древнееврейском. И вскоре Коссович самостоятельно изучает этот язык. Слухи идут по всему Витебску. Белорусский подросток читает Талмуд! Каэтана приводят на экзамен к раввину, все в изумлении. Весть о лингвисте-самородке доходит до попечителя учебного округа — и Коссовича направляют в Московский университет.

1832 год... Университет был государством в государстве, со своими законами и традициями. Нелюбимым профессорам-реакционерам устраивали обструкции. Тех, кто доносил, угодничал перед начальством или кичился богатством и происхождением, презирали. Действовали негласные студенческие суды... Поэтому строптивых студентов нередко сажали в карцер, «забривали в солдаты»...

Несмотря на «зверское обучение», уровень знаний выпускников белорусских училищ был очень высок. К. С. Аксаков вспоминает: «На первый курс поступили к нам студенты, присланные, кажется, из Витебской гимназии, все они были очень хорошо приготовлены... В числе их был Коссович. Он хорошо знал требуемые в университете языки, но филологическое его призвание еще не определялось тогда ясно. Он был неловок; его речь, его приемы были оригинальны, ходил он как будто запинаясь, говорил скоро, спешил и часто вместо одного слова приводил несколько синонимов».

Вскоре Коссович поражает всех своими способностями к языкам. Осваивает их самостоятельно. Почти не появляется на лекциях, постоянно читает, по коридорам тоже ходит с книгой, натыкаясь на встречных. В конце концов даже становится «второгодником»... Но период накопления знаний дает результат: далее Каэтан легко справляется с программой, становится кандидатом...

И вот — очередной случай. Друзья купили для Каэтана на книжном «развале» старую рукопись. Никто из них не мог ее прочитать. Да и никто в России, как впоследствии оказалось, не смог бы. Эго были Пураны — памятник древнеиндийской литературы, написанный на санскрите. И по этой единственной книге Коссович изучает санскрит, древний священный язык, ставший главной страстью его жизни. А между тем считалось, что санскрит можно изучить только в Индии, с помощью брахманов-пандитов. Так же легко Каэтан впоследствии расшифрует клинопись.

Со стороны, наверное, казалось, что этот бедный студент — чудаковатый зубрила, который ничем, кроме языков, не интересуется.

Немногие знали правду. Коссович входил в тайное студенческое общество своих земляков, в котором был один из первых собирателей белорусского фольклора Тадеуш Лада-Заблоцкий. Вскоре участников общества арестовали, начался судебный процесс. Лада-Заблоцкого отправили в Витебскую тюрьму, потом его ждала ссылка, Кавказ... Опасность нависла и над Коссовичем. Пропасть было несложно — как-то Каэтан поссорился с деканом Давыдовым. Дело было не в политике — Коссович написал по просьбе декана статью о «шляхетской литературе», а Давыдов дал рукопись на правку своему племяннику, студенту Лондовскому. Тот так «отредактировал», что добряк Каэтан вспылил, наговорил дерзостей... Вечером за слишком умным студентом явилась полиция. Обвинение — пел нелегальные песни. Никто никогда не слышал, чтобы Коссович вообще пел. Но на Каэтана успели надеть солдатскую шапку и шинель... Тогда друзья: студенты-аристократы граф Толстой, князья Оболенский, Голицын и Лобанов-Ростовский — встретили Лондовского на коридоре и надавали ему пощечин. И предупредили Давыдова, что будут так поступать с его племянником, пока Коссовича не освободят.

Вскоре Каэтан вышел из карцера, неприятный инцидент «замяли».

Был и более серьезный «проступок». В 1835 году Коссович опубликовал в журнале «Молва», издаваемом известным лингвистом Надеждиным, несколько белорусских народных песен, записанных на Витебщине. Публикация сопровождалась комментарием: «Замечу, кстати, что белорусский диалект вовсе не литовский, как многие ошибочно утверждают, и не тот, который был в письменном употреблении в XVI столетии. Потому что белорусский язык есть нечто иное, чем польский язык с русскими формами... Равным образом его нельзя считать и русским, как его называет господин Греч в своем “Опыте”».

Незадолго до этого на Западных землях расправились с восстанием, поэтому подобные публикации были неслыханно смелы. Под материалом стояла подпись: «Белорусс К. К.», что впоследствии дало повод некоторым ученым оспаривать авторство.

Нет, Коссович не был «оторванным от жизни», как его стараются изобразить. Друзья-земляки в тюрьмах, ссылках... Он сближается с Белинским, Чернышевским, Добролюбовым, входит в прогрессивный кружок Станкевича...

«Главный его недостаток в том, что у него нет ученого педантизма, шутит и смеется языком либерала над потом и кровью педантов-профессоров, учит как бы играючи и удивляет наблюдателей успехами своих учеников. К стыду ученого мира, этот человек — обыкновенный учитель гимназии, хотя нет в Москве образованного и интересующегося дома, где б его имя не звучало чудесно, а с университетских кафедр с уважением говорят о его научных трудах», — так рекомендовал Каэтана Коссовича, учителя Тверской гимназии, директор оной.

В конце концов редкий специалист понадобился в Москве.

Коссовича охотно приглашают наставничать — он учит поэтов М. М. Языкова и А. Н. Майкова, языковеда Ф. И. Буслаева, известного славянофила А. С. Хомякова.

Насколько наш земляк вызывал доверие, можно судить по любопытному факту: однажды Хомяков вручил санскритисту 5 тысяч рублей и поручил запатентовать в Англии свое изобретение — паровую машину. Каэтан поручение выполнил, правда, чудо-машина так и осталась невостребованной.

Учеников много, на санскрит и древние языки — мода. Это ново, специалистов — единицы во всем мире. Вот тому свидетельство: когда Каэтан Коссович был послан в Лондон, то обнаружил, что клинописные таблицы в Британском музее висят вверх ногами.

Вскоре Каэтан получает блестящее предложение: стать домашним учителем во дворце Е. В. Дашковой, вдовы министра юстиции.

Эго значило — роскошная жизнь, экипажи, званые обеды, много денег... Коссович переезжает в Петербург. Но, хоть и золотая, все же это была клетка. Тем более младший из знатных учеников отличался «необузданным характером».

Друг Коссовича М. В. Берг предупреждает: «Он забыл, что люди, наделяя его этой ерундой, забирают у него ничем не заменимое сокровище — свободу, а вместе с ней и его Махабхарату и санскритский язык, и все...»

К счастью, ученый ценит свободу творчества дороже роскоши. Через какое-то время он отказывается от учительства и становится редактором научных работ при Императорской публичной библиотеке.

Коссович много переводит, ему наконец позволяют читать лекции... Он профессор, член научных обществ, кавалер орденов... У него верная, любящая жена Елизавета Николаевна, преданные ученики. Он усыновляет маленького сына египетского шейха Ат-Тантави: шейха пригласили для преподавания в Петербургский университет, но он и его супруга умерли, не выдержав сурового климата.

Под конец жизни Коссович расхворался, кабинетное существование не шло на пользу. А принудить тайного советника — именно в таком чине Коссович вышел в отставку — к прогулкам было невозможно. Домашние, чтобы заставить ученого побольше двигаться, поселили в комнате рядом с его кабинетом живность: птичку, зайчика,— устроили огород, посадили деревца... Как же не поухаживать за цветочками, не покормитьБожьи создания? Вот вам старинный рецепт «офисного фитнеса»...

Все труды Каэтана Коссовича и не перечислить. Еврейская община, кстати, еще при жизни ученого пообещала поставить ему памятник: перевел столько ценных текстов, составил «Еврейскую грамматику»... Коссович, разумеется, поскромничал, заявил, что лучше он сам поставит памятник тому витебскому еврею, в доме которого нашел Талмуд.

Каэтан Коссович умер в 1883 году и похоронен на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

ЗЛАЯ ЗВЕЗДА БЕЛОРУССКОГО ДОКТОРА. ФРАНЦ САВИЧ (ок. 1815-1845)

1839 год. Военно-полевой суд над бунтовщиками-студентами, создавшими в Виленской медико-хирургической академии тайную организацию, подходит к концу. Два десятка молодых людей, изможденных долгим, 18-месячным следствием, допросами с пристрастием, нечеловеческими условиями заключения, выслушивают приговоры с мужеством людей, жертвующих собой во имя высшей идеи. Один из них, известный революционер Канарский, приговаривается к смертной казни, другие — к ссылке рядовыми на Кавказ без права выслуги. Приговор выслушан, осужденные начинают прощаться друг с другом... И прежде всего все стараются выказать свою любовь и уважение скромному бледному юноше. На вопрос главного следователя, известного садиста князя Трубецкого, почему именно этому заключенному достается столько знаков дружеского внимания, один из жандармов отвечает:

— Наверное, он этого заслуживает.

И действительно, мало кто, как этот человек, заслуживает столько уважения и памяти... Но словно злая звезда светила над его благородным и мучительным путем — перечитывая страницы его воспоминаний, можно только поражаться числу несчастий и удивляться воле к жизни. Недаром одну незаконченную рукопись он назвал «Исповедь мученика».

Франц Савич родился в семье униатского священника в деревне Велятичи Пинского уезда. В 18 лет он становится «казеннокоштным» студентом Виленской медико-хирургической академии.

Только что разгромлено восстание... Царские власти ожесточенно истребляют в западных губерниях свободомыслие и «польщизну». Образ мыслей юного Франца можно проиллюстрировать цитатой из его «Воспоминаний»: «С малых лет, как помню себя, мои мысли были о свободе и Отечестве, про наше бесправие и нашу бедность».

Франц Савич попадает в академию не в лучшее ее время. При попустительстве начальства там царят пьянство, безделье, распущенность — пусть молодежь лучше пьянствует, нежели задумывается над проблемами бытия. Серьезные, думающие студенты вызывают подозрение. Франц Савич и его друзья как раз и принадлежат к последним. Франц возглавляет тайную организацию «Демократическое общество». В уставе — пункты: воспитание гражданской ответственности, сочувствие обездоленным независимо от их национальной либо конфессиональной принадлежности. Вступивший в общество должен вести скромный и умеренный образ жизни, старательно учиться... Судя по отзывам современников, Франц Савич вполне отвечал вышеупомянутым качествам, но при этом он был из тех, что способны вести за собой, способны во имя высшей цели жертвовать всем. Во всяком случае, известен такой факт: когда Савичу нужно было отправиться на Волынь, чтобы связаться с известным революционером Канарским, для получения разрешения на отпуск он написал инспектору письмо от имени матери, которая якобы находилась при смерти.

В каждой тайной организации рано или поздно находится предатель. На станции Крыжовка под Минском арестовали Канарского. Вскоре за решеткой оказались практически все члены организации...

За бунтовщиков взялись всерьез. Морили голодом, не давали спать, били палками. Возглавлял следствие князь Трубецкой, присланный из Санкт-Петербурга самим царем. Со звериным криком врывался князь в камеры, набрасывался на заключенных и избивал, пока узник не терял сознания. Однажды Савич, не выдержав, ударил сановного палача по лицу... За это Трубецкой приказал избить дерзкого палками так, что тот неделю не мог подняться. Измученный допросами, Савич решил покончить с собой. Но для этого в камере не нашлось никаких приспособлений, кроме... кувшина с водой. Савич попытался, перевязав горло платком, залить гортань водой. Ему помешал сделать это Трубецкой, случайно зашедший в камеру ради очередного «вразумления» упрямого узника.

Юноши держались на удивление твердо. Так случилось, что отец самого младшего из заговорщиков служил офицером жандармерии и вынужден был принимать участие в следствии, допрашивать собственного сына. «Молил его на коленях, плакал, целовал его ноги, обещал, что будет свободным, если только признает свою вину и выдаст друзей».

Юный Ясь никого не выдал и погиб в кавказской ссылке.

Савич просидел месяц в карцере — мокрой каменной яме. «От кандалов открылись мои раны, одежда сгнила и почти висела на мне, порванная на лохмотья. Высохший, почерневший, худой, с распухшими от укусов насекомых лицом и телом, я был похож более на привидение, чем на человека».

Суд был для узников скорее радостным событием после полутора лет «дикой тюрьмы». Савичу предстояло всю жизнь провести в качестве рядового солдата на Кавказе. «Я должен был стрелять черкесов, которые моему отечеству и мне не сделали ничего плохого, должен был защищать дело, которое противоречило моим убеждениям».

Мысли о побеге появились сразу же. За попытку бегства Савича отправили на передовую, а потом — в крепость на Каспии, Кизляр. Франца всегда выручал талант врача: у него появлялось много пациентов-друзей в самых разных прослойках — и среди криминальных авторитетов, и среди аристократии. В Кизляре он познакомился с семьей богатого армянского купца. Тот и помог подневольному доктору. Ведь бежать стало необходимо. У одного из арестованных в Одессе нашли компрометирующие Савича документы, рукописи его стихов. Царь приказал доставить Франца с Кавказа... Савич оставил на берегу реки свою одежду и прощальную записку, чтобы подумали, будто он утонул. Так и получилось.

Беглецу довелось пройти через степь. Он направлялся в Молдову, чтобы оттуда попасть в Румынию... И вот — граница... Сколько пережито, выстрадано дорогой... Но словно злой рок преследовал его. Савича задержали крестьяне и отвезли в город Тирасполь, где он попал в тюрьму за бродяжничество. Полтора года просидел повстанец с бродягами, нищими и ворами в каталажке, а потом, согласно приказу Николая I, как человек неизвестного происхождения был отдан в солдаты. Опять маршировка на плацу, опять казарменный быт... В очередной раз выручили лекарские способности. Савич взялся помогать военному лекарю, не особо смыслившему в медицине. В благодарность тот и помог Францу бежать.

Савич нанял возчика до Киева. И — опять злая звезда его судьбы! Возчик обокрал и бросил клиента. Пришлось идти пешком. В Киеве удалось найти помощь и двинуться дальше, в сторону Галиции, но возле местечка Янишполь Савич вывихнул ногу. Беглец поселился там под именем доктора Гельгега. Слава о добром докторе пошла по всей округе. Францу Савичу удалось раздобыть заграничный паспорт, но началась эпидемия холеры. Доктор мог уехать, но остался спасать людей. Как же иначе, ведь еще в Вильно они, юные романтики, написали в уставе своей организации, что посвятят себя беззаветному служению обездоленным. Франц заразился холерой и умер. Был ему всего 31 год.

Перед смертью Савич передал свои мемуары польскому поэту Александру Грозе, а то, что не успел записать, рассказал устно. Мемуары написаны на польском языке, но не подлежит сомнению, что Савич осознавал себя белорусом. Сохранились его письма на белорусском языке. А ведь в то время, если образованный человек пользовался «мужицким наречием», это была смелость! Сохранилось и стихотворение на белорусском языке о восстании 1830 года «Там блізко Піньска на шыроком полю...».

«Будущее наше будет светлым. Я до него не доживу, но умирать буду с этой мыслью, потому что столько жертв и терпения нужно только ради отпущения прошлых грехов. На весы вечности ложится история всех народов, справедливость Творца рассудит», — так писал Франц Савич.

ВИНО, КАССЕТЫ И ФАЛЬШИВЫЕ БАНКНОТЫ. ВЛАДИСЛАВ МАЛАХОВСКИЙ (1827-1900)

В хитросплетениях родословных разобраться труднее, чем в структуре ДНК. Вот, например, в истории много людей по фамилии Малаховские. Но как они связаны? Разные гербы («Наленч», «Гржимала», «Гриф», «Прус»), разные сословия... На Варшавском великом сейме, который проходил с октября 1788 года по май 1792-го, был избран маршалком от Королевства Польского Станислав Малаховский — граф, сын великого канцлера коронного.

А вот мемуарист XVIII века Мартин Матушевич описывает, как во время стычки с мужиками соседнего пана «мой слуга Малахоўскі, якога наравісты конь занёс сярод церабунёўскага мужыцтва, забіў з пісталета аднаго хлопца, іншых мужыкоў патаптаў i першы прымусіў ix уцякаць».

Был в XVIII веке и крайчий по фамилии Малаховский. Польский мемуарист Анджей Китович писал: «Трэцім п'яніцай Рэчы Паспалітай, пасля надворнага літоўскага маршалка Януша Сангушкі i кароннага крайчага Адама Малахоўскага, быў віленскі ваявода князь Кароль Радзівіл». В «Очерках старинного быта Польши» Евгения Карновича, опубликованных в журнале «Современник» в 1860-х, мы тоже встречаем коронного крайчего Адама Малаховского, «этот образец благородства и рыцарства», который «поставил себе в обязанность упаивать своих гостей, но он упаивал их до того, что все, наконец, стали объезжать радушного хозяина. Несколько гостей стали жертвою его дружеского приема и улеглись на кладбище в имении Малаховского. Если нужно было кому-нибудь непременно видеть Малаховского, то они предварительно вступали с ним в переговоры о количестве, которое должно быть выпито в его доме, и брали от него особые в этом случае подписки. Малаховский был честен, и, следовательно, на него можно было положиться, но только трудно было добыть от него такое обязательство. Притом слуги, которые посылались к Малаховскому для подобных переговоров, были опаиваемы им в течение нескольких дней, и поэтому паны, желавшие видеть Малаховского, должны были жить в его соседстве иногда очень долго, поджидая возвращения своих загулявших посланцев».

В XIX веке Виленский уголовный суд рассматривал дело об ограблении часовых дел мастера пана Малаховского, причем упоминается, что «абрабаваны стары Малахоўскі, найлепшы ў нас тут майстар сваёй справы». Троих грабителей нашли и отправили в Сибирь. Но что самое любопытное: интересы жертвы в суде представлял присяжный адвокат пан Богушевич. Да-да, тот самый литературный классик Франтишек Богушевич, который был еще и практикующим юристом!

Еще одного Малаховского можно встретить в статье конца XIX века, посвященной... инопланетным летательным аппаратам! Оказывается, в 1892 году подозрительные шары, испускающие лучи, были замечены и над Угличем, и над Гродно, и над Минском, и над Витебском... Конечно, стали подозревать, что это немцы запускают какие-то шпионские аппараты. Комментарий взяли у известного воздухоплавателя Адама Малаховского, который заявил: «Можете поверить мне, что в настоящее время, хотя мы и живем в “век электричества”, все-таки оно не в состоянии испускать долго такие сильные снопы света с таких громадных высот». Кстати, Адам Сигизмундович Малаховский написал книгу «На воздушном корабле. Из заоблачных экскурсий» о полете, совершенном 4 сентября 1889 года из Петербурга в Царское Село. Он был действительным членом Императорского русского технического общества VII воздухоплавательного отдела. А в 1907 году спас четырех человек, провалившихся под лед на реке Кутум, за что награжден серебряной медалью.

А теперь познакомимся с Владиславом Малаховским. Родился он в имении Мацы неподалеку от Кобрина в семье полковника Теофила Малаховского. После домашнего обучения был отправлен в гимназию местечка Свислочь, а потом поступил в Петербургский институт инженеров путей сообщения. Эго сегодня, может, звучит заурядно, а в XIX веке железная дорога считалась последним словом техники. Институт был закрытым учреждением военного типа, принимали туда только потомственных дворян. Тем не менее стал рассадником вольнодумия — просто потому, что там собралась мыслящая молодежь. Именно в Петербурге Малаховский с головой ушел в революционно-демократические дела — тем более что рядом был друг Кастусь Калиновский, тоже выпускник Свислочской гимназии.

Наш герой окончил институт в 1859 году третьим по успеваемости, и новоиспеченного инженера-поручика отправили служить под Динабург. Его убеждения демонстрирует отрывок из письма: «Пусть хотя бы один угнетатель крестьян захрипит на виселице перед прежними своими неграми за донос, за невыполнение приказа и долга, за неизгладимые и невознаградимые обиды, принесенные народу».

В восстании 1863 года Малаховский был рядом с Калиновским. Стал начальником повстанцев в Вильно: «Сам адважны да бестурботнасці, ён патрабаваў ад падначаленых дысцыпліны i энергіі». Владиславу была поручена весьма непростая миссия — карать наиболее провинившихся угнетателей. Летом 1863 года он отдал приказ казнить предводителя дворянства Вильно Дамейко. Покушение не удалось, а молодой инженер попал под подозрение. Хотя обеспечил себе алиби: был на приеме у генерал-губернатора, которому его даже представили. Начальство отослало подозрительного инженера в Петербург, и он использовал это, чтобы выполнить еще одно поручение товарищей — связался с известной организацией «Земля и воля». Но вот после этого пришлось скрываться. За голову Владислава объявили награду аж 10 тысяч рублей и заочно приговорили к смертной казни. Малаховский уехал в Кенигсберг, где добывал для повстанцев оружие. А после разгрома восстания отправился в Англию. Каким образом в его документах оказалось имя непонятной национальности — Леон Варнерке, неизвестно.

В Лондоне из белорусов инсургентов Владислав Малаховский оказался не первым. В 1846 году в Англию приехал Александр Рыпинский, участник восстания 1831 года, изобретатель буквы белорусского алфавита «ў». Он стал зарабатывать себе на жизнь как фотограф. Объявление его выглядело так: «Alex Rypinski, Esquire. Делает портреты по своему собственному и новому методу на стекле, бумаге etc». Владислав Малаховский, он же Леон Варнерке, нашел себя в Англии в той же области — более того, создал собственную фотографическую фирму. В Лондоне она находилась на вилле в фешенебельном районе Чемпин Холл, и название виллы «Сильверхолл» светилось в темноте, что считалось шиком. Малаховский оказался талантливым инженером и изобретателем. Именно он придумал использовать вместо хрупкой фотопластинки пленку, покрытую бромсеребром, и «сенситометр Варнерке» — приспособление для измерения светочувствительности фотоматериалов. А еще изобрел фотокассету и катушечный фотоаппарат. Благодаря этому изобретению спустя десять лет возникла и расцвела знаменитая фирма «Кодак».

Интересно, что, когда беглый повстанец стал объезжать со своим изобретением разные страны, не пропустил и Российскую империю, где был в свое время заочно приговорен к смертной казни. В Петербурге в доме № 31 на Вознесенском проспекте процветала фотографическая лаборатория «Варнерке и К», в 1882 году в Москве на Всероссийской выставке владельцу лаборатории даже вручили медаль... Владислав Малаховский вел беседы с самим Дмитрием Менделеевым, который предложил ему основать секцию фотографии при Российском императорском техническом обществе (том самом, где в воздухоплавательном отделе состоял Адам Малаховский!). Впрочем, Владислав для России исчез, а вот Леон Варнерке был уважаем и известен и активно печатался в русских журналах.

Но кроме фотокассеты, прославился в мировой истории Леон Варнерке и иным образом... А именно — как фальшивомонетчик. Хотя многие горячо это отрицают, заступаясь за честь изобретателя фотокассеты.

Тем не менее в одном из филиалов лаборатории Леона Варнерке обнаружили фальшивые российские деньги. Возможно, это был проект английских спецслужб: вполне вероятно, что Малаховский согласился работать против империи, раздавившей восстание. Или то была провокация, наоборот, российских спецслужб, «доставших» политического преступника. Однако известно, что фальшивые деньги из лабораторий Варнерке великолепны: их почти невозможно отличить от настоящих — и сегодня коллекционеры всего мира за ними охотятся.

Суд не смог доказать причастность Владислава Малаховского к печатанию фальшивок. Но осадок, как говорится, остался. 7 октября 1900 года Малаховский покончил с собой — застрелился в одном из отелей Женевы. Вот только сам ли?

Прах нашего земляка, создавшего прототип фотоаппарата «Кодак», покоится в Женеве. Печально, что в Беларуси на месте усадьбы Мацы ничего не сохранилось.

ПУТЕШЕСТВИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ. ПАВЕЛ ШПИЛЕВСКИЙ (1827-1861)

Интересно сопоставлять два описания Минска из путевой прозы позапрошлого века: поэта Владислава Сырокомли и этнографа Павла Шпилевского. Сырокомля, например, когда подъезжал к Кальварийскому кладбищу — а это была самая окраина города,— увидел тенистые березовые аллеи и колосящиеся хлеба. А Павел Шпилевский — «ореховый лес», изобилующий грибами и ягодами.

Сравнивать занимательно, потому что авторы — с типичными судьбами талантливых белорусов прошлого, вынужденных выбирать, где реализовать свой талант — на Западе или на Востоке. И католик Сырокомля, он же Людвик Кондратович, и православный Павел Шпилевский родились в Беларуси, белорусский язык был для них родным (впоследствии оба будут избавляться от «провинциализмов»). Сырокомля творил по-польски, оставив совсем немного белорусскоязычных произведений, Павел Шпилевский получил образование в России и писал по-русски. При этом оба любили свою Родину, доказывали самобытность ее культуры и красоту белорусского языка и искренне любовались родными пейзажами. Вот, например, описание провинциального тогда Минска, сделанное Сырокомлей в 1857 году: «Унутраны выгляд горада вызначаецца акуратнасцю i парадкам. Вуліцы шырокія i прамыя, дамы не заціснутыя, паветра чыстае... Муры i бярвёны дамоў, пафарбаваныя ў белае, выглядаюць лепей, чым у Вільні». А вот каким видит Минск Павел Шпилевский несколькими годами ранее: «Пред вами раскидывается панорама нескольких гор, пригорков и крутых обрывов, устланных искусственными и натуральными газонами, большими садами, оранжереями, роскошными цветниками и обмываемых водами вьющейся, как змейка, Свислочи... По горам, по пригоркам красуются здания то высокие и широкие, то узкие и продолговатые, с черепичными крышами во вкусе средних веков, то, наконец, чистенькие, опрятненькие, зеленые или желтые домики с красными кровлями, узорчатыми ставнями и решетчатой оградой».

Согласитесь, равнодушные люди так написать не могли.

Давайте поближе познакомимся с этнографом Павлом Шпилевским.

Биография его долго оставалась неизвестной, пока за исследование не взялся белорусский ученый Геннадий Киселев. Во время поисков автора анонимной белорусской поэмы «Тарас на Парнасе» в качестве возможного кандидата всплыл и Шпилевский. Именно Киселев нашел в ленинградской библиотеке в «Метрической книге Бобруйского повета за 1823 год» запись о том, что 31 октября «у шипиловицкого священника Михаила Шпилевского и его жены Евдокии Васильевны родился сын Павел». То есть, если брать по новому стилю, наш герой родился 12 ноября 1823 года в деревне Шипиловичи Бобруйского уезда.

Семья большая — семеро детей, Павел был третьим. Смотрела за ребятней крепостная крестьянка Слуцкого Троицкого монастыря Агата Касьминова. Разумеется, маленький Павел слушал в исполнении няни чудесные белорусские сказки и страшные легенды, знал песни и танцы и разговаривал на том языке, что и все в деревне. С другой стороны, воспитание в семье священнослужителя накладывало свой отпечаток, в доме следили за новинками русской литературы, молодого человека ждала духовная стезя. Сначала учился в духовной семинарии в Минске и Слуцке, затем — в Петербургской духовной академии, которую окончил кандидатом богословия.

Павла отправили в Варшавское уездное училище учителем словесности. Здесь он проработал пять лет.

Еще в студенческие годы двадцатитрехлетний Павел напечатал первую статью «Белорусские народные поверья» и передал в российскую Академию наук рукопись словаря белорусского языка с «краткой грамматикой белорусского наречия». Пришлось выбирать между духовным поприщем и наукой. Павел подал прошение и уволился из Минской консистории «в светское звание». Теперь нужно было перебираться поближе к центру научной и литературной жизни, а именно — в Петербург. Кстати, Геннадий Киселев делает интересное замечание: «Вельмі старанна “ўтойваў” сваю біяграфію Павел Шпілеўскі, нідзе ў шматлікіх публікацыях не прагаварыўшыся, што быў сынам вясковага святара з Мінскай губерніі (відаць, гэта лічылася не асабліва рэспектабельным). I толькі кароткая згадка М. Дабралюбава пра службу Шпілеўскага ў Галоўным педагагічным інстытуце ў Пецярбургу i наступныя архіўныя пошукі дазволілі раскрыць таямніцу яго жыцця».

Будущий известный критик Добролюбов учился в Главном педагогическом институте, куда был назначен комнатным надзирателем Шпилевский. В обязанности надзирателя входило упражняться в польском языке со студентами института, которых готовили для Варшавского учебного округа.

«Кроме того, определен у нас новый надзиратель комнатный, некто г. Шпилевский. Он... учился в здешней духовной академии, кончил кандидатом, был где-то уездным учителем и теперь вышел в светское звание и определился к нам. Он известен немножко в литературе. Довольно его статей можно найти в “Современнике” и “Московитянине” 1850—1853 годов»,— писал Добролюбов и замечал, что Шпилевский был простым и доступным, рассказывал студентам о литературных новинках.

Шпилевский сочинил ряд рассказов, повесть для детей «Цыганенок», пьесу «Дожинки». О повести упоминал сам Чернышевский в статье о детской литературе, правда, не совсем благосклонно. Критик отметил в повести ряд «здравых мыслей», но упрекнул автора в неправдоподобии, поскольку тот заставил «помещика не только дать приют цыганенку, но и ухаживать за ним, будто за знатным приемышем». Собственно говоря, именно благодаря этому отзыву мы и знаем что-то о повести.

Но дело жизни Павла Шпилевского — этнографические исследования.

В 1846 — 1860 годах он под псевдонимом П. Древлянский опубликовал очерки, этнографические статьи, исторические и филологические работы: «Белорусские народные поверья», «Описание посольства Льва Сапеги в Москву в 1600 году», «Народные пословицы с объяснением происхождения и значения их», «Исследование о вовколаках на основании белорусских поверий», «Белорусские пословицы» и так далее. Киселев отмечает: «Я разыскивал и комментировал его труды, удивляясь его трудолюбию и плодовитости». За свои неполные 38 лет успел Шпилевский оставить обширное наследие. Самый известный его труд — «Путешествие по Полесью и Белорусскому краю», которое начинается в Варшаве и заканчивается в Греске Слуцкого района. Это серия очерков, опубликованных в некрасовском «Современнике». Шпилевский обращался к читателям: «Нас интересуют верования древних греков и римлян, мы пишем об их нравах, мифологии, языке, даже пиршествах и обедах; отчего же не писать о родной Беларуси, которая так богата своими самобытными нравами, мифологией, языком и, наконец, игрищами и празднествами?»

Тексты Шпилевского увлекательно читать и сегодня. В них много красочных деталей. Например, что в Минске на Нижнем рынке торговали сбитнем, «но сбитнем белорусским, минским, приготовляемым из березовых листьев, аеру, липового цвета и патоки; сбитень кипятится в огромных не очень красивых самоварах и разливается в чашки с блюдечками». В Свислочи водились бобры, район Комаровка славился горами, густым сосновым лесом, швейцарскими домиками и маслобойнями. Шпилевский цитирует предания, легенды, рассказывает об исторических событиях, с симпатией описывает быт не только белорусов, но и евреев, татар, цыган.

А вы знаете, кто такие Вазила и Кумельган? Нет, это не фамилии. Вазила обладает лошадиными ушами и копытами, носит человеческую одежду, живет в хлеву и заботится о благополучии лошадей. Кумельган, наоборот, так и норовит напустить на них болезни. Кумельгана белорусские пастухи в ночном отгоняли с помощью лошадиного черепа на шесте, который символизировал собой Вазилу. И два мифологических духа вступали в схватку на белорусской поляне, как Тор и Локи из голливудского комикса.

К трудам Шпилевского по народной мифологии ученые предъявляют много претензий. Так, А. Потебня утверждал, что Древлянский «смешивает свои и чужие фантазии с народными поверьями, выдает какие-то варварские вирши за народные песни и потому авторитетом... бьггь не может», а И. Носович доказал, что «Древлянский создавал образы богов на основе неверно понятых слов и пословиц», например, слово «ваструха» — в смысле, «вострая», бойкая женщина — сопоставил с именем античной богини правды и целомудрия Астреи. Раздражение демократов вызывали и попытки описать белорусского мужика как довольное всем, кроткое, высоконравственное существо. Но отрицать достоинства «Путешествия», ставшего классикой путевой прозы, нельзя.

Павел Шпилевский умер в Санкт-Петербурге 29 октября 1861 года. Его смерть прошла незаметно для общественности, только спустя время появился короткий некролог без подписи в «Месяцеслове на 1863 г.».

Это был год восстания на белорусской земле.

Отец Павла Михаил, который тогда был священником в Дукорах, подал заявление в Петербургский гражданский суд об отыскании имущества, оставшегося после смерти сына. Но не нашли ничего, видимо, не накопил богатств земных этнограф Шпилевский. Но самое обидное — не был найден и его архив, в котором не могло не содержаться уникальных материалов.

Именем Павла Шпилевского названа улица в Минске.

НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ЖИЗНЕННОГО ПУТИ. ВИНЦЕСЬ КОРОТЫНСКИЙ (1831-1891)

Когда-то белорусский писатель Максим Горецкий создал образ белоруса с «двойной душой», чье сознание разрывается между Востоком и Западом, городом и деревней, шляхтой и мужиками. Личность поэта XIX века Винцеся Коротынского, наверное, лучшая иллюстрация этого определения. Скажите честно, уважаемые читатели, много ли вы знаете об этом поэте, уроженце Новогрудского уезда, стоявшего у истоков белорусской литературы, из коих мы все испивали согласно предписаниям школьной программы? А между тем жизненно-творческий путь Винцеся Коротынского весьма любопытен. Как всякий путь, изобилующий перекрестками, развилками, странными «петлями»...

Перекресток первый. Крепостной и шляхтянка

Противоречия начались с самого рождения: семья-то получилась уникальная. Отец — Александр Коротай, крепостной крестьянин из деревни Селищи, принадлежавшей Яну Залесскому. Мать — шляхтянка Юзафата из рода Далидовичей. Шляхтянка бедная — из так называемых однодворцев, то есть крепостных не имеющих. К тому же сирота, воспитанная в семье некоего Марка Татаровского — то ли дальнего родственника, то ли сердобольного соседа. Но мезальянс все же был страшный. По тогдашним законам титулованная женщина, выйдя замуж за крепостного, сама становилась рабыней. Но, видимо, существовало предварительное «соглашение заинтересованных сторон», потому что перед свадьбой помещик Ян Залесский дает своему крепостному вольную и тот получает облагороженную фамилию — Коротынский вместо Коротай.

В молодой семье один за другим рождаются дети. Винцесь, будущий поэт, затем — Ян и Михаил. Любопытно, что в новогрудском костеле не сохранилось записи о крещении первенца Коротынских — тоже факт вопиющий, поскольку такая запись была важным и часто единственным подтверждением личности. И когда спустя 27 лет Винцесь Коротынский захотел жениться, ему пришлось эту запись то ли восстанавливать, то ли подтверждать ее существование задним числом. Кстати, крестным Винцеся был уже упоминавшийся владелец Селищ Ян Залесский. Все это дает пищу для предположений в духе сентиментальных романов.

Однако вряд ли погоду в доме бывшего крепостного и пани можно назвать безоблачной. Их семейная жизнь закончилась тем, что однажды Александр Коротынский утопился в Немане. Тоже по тем временам поступок исключительный, ведь каждый верил, что самоубийством обрекает себя на вечные муки в мире ином.

Через какое-то время Юзафата вышла замуж за своего бывшего опекуна Марка Татаровского.

Перекресток второй. Самоучка и ученый

Не обучался Винцесь Коротынский ни в гимназиях, ни в университетах. Первое время его наставником был местный органист, потом Винцесь сам стал домашним учителем — вначале для младших братьев, потом по всей округе разошлась слава об ученом пареньке. Так странствовал он из усадьбы в усадьбу, от одной случайной библиотеки к другой — книги тогда были редкостью, даже в панских усадьбах библиотека могла насчитывать всего пару десятков томов. Коротынский переписывал книги от руки; известно, что переписал таким образом «Историю Полыни» Лелевеля и «Демона» Лермонтова. А после по рекомендации одного из случайных знакомых, бывшего униатского священника Давидовича, он попал на должность секретаря поэта Владислава Сырокомли, «лірніка вясковага». Библиотека Сырокомли в фольварке Залучье насчитывала почти 400 книг. Богатство неслыханное.

Вот, собственно, и все университеты Коротынского.

Между тем современники свидетельствуют, что знал он из языков белорусский, польский, русский, чешский, французский, немецкий. Плюс освоил латынь. Играл на скрипке. Работал редактором и корреспондентом варшавских и виленских изданий, входил в состав Виленской археологической комиссии и Статистического комитета, редактировал «Словарь польского языка»...

Перекресток третий. Поэт и секретарь

Коротынский стал секретарем Сырокомли, уже имея на своем счету первые поэтические пробы. Разумеется, личность известного, опытного литератора не могла не повлиять на молодого секретаря. Собственно говоря, так он и вошел в историю — как приближенный и последователь... Первая публикация Коротынского сопровождалась отеческим предисловием Сырокомли. И впоследствии «лірнік вясковы» не оставляет такого тона, отзываясь о подопечном: «Надзелены ад нараджэння здольнасцю, ад нас, можа, пераняў ён ахвоту да песні. Пры нас, можа, развіў яе, але развіў самабытна». Хотелось ли Коротынскому когда-нибудь сбросить с себя звание литературного подмастерья? Кто знает... После смерти наставника в 1862 году Коротынский составил десятитомное собрание его поэзии. Труд, как вы понимаете, немалый и свидетельствующий об искреннем уважении.

Любопытно, что век спустя другой поэт, Александр Коротай («исходная» фамилия Коротынского!), известный под псевдонимом Максим Лужанин, стал секретарем другого «лірніка вясковага» — Якуба Коласа.

Перекресток четвертый. Литвин и белорус

Это был самый больной вопрос для талантов нашего Отечества — понять, кто ты. Простого ответа не существовало, поскольку не существовало Беларуси как таковой. Были «крэсы ўсходнія» Польши либо «Северо-Западный край» России. Лучшие из поколения понимали несправедливость происходящего. Они слышали вокруг себя «мужицкую» речь, прекрасные поэтические песни и легенды... «Несуществующий» язык жил... Известны три стихотворения Винцеся Коротынского на белорусском языке. Причем одно из них написано к приезду российского царя Александра II и содержит призывы к торжественной встрече. Вот только дар царю предназначен какой-то странный: «жоўценькі пясочак». Не тот ли, из одноименного рассказа Василя Быкова, в который легли рядом расстрелянные белорус и русский, коммунист и белогвардеец, предатель и герой?.. Да и обращение к царю на запрещенном языке тоже необязательно было простодушием провинциала.

Винцесь Коротынский, как и Адам Мицкевич, называл себя литвином. Однако в альбом Целины Киркор он записал пропольское патриотическое стихотворение. В альбом Вериги-Даревского — белорусское. В стихотворении, посвященном русскому царю, усматривали верноподданические мотивы. При этом поэту приписывается авторство двух антиправительственных произведений на белорусском языке — «Гутарка старога дзеда» и «Гутарка двух суседзяў». По свидетельству сына поэта, таких произведений имелся целый цикл. Да и оригинал самого крупного произведения Коротынского, поэмы «Тамила», возможно, был белорусский.

Разгром восстания 1863 года стал для Коротынского крахом надежд. Друзья, в том числе Вериго-Даревский, — на каторге, в тюрьмах. Самому Коротынскому удалось уцелеть. Он уехал в Варшаву и жил там до смерти, работая в местных изданиях. В 1864 году он написал белорусское стихотворение «Туга на чужой старане»:

Это стихотворение стало песней, популярной в среде белорусской демократической интеллигенции.

Более того, Коротынский был одним из отцов-основателей «аплакваючай плыні» нашей литературы, то есть вечной тоски о бедных нивах, хатках, крестьянах, которая заставила в свое время Вацлава Ластовского развязать дискуссию о праве искусства на «чыстую красу», а молодого Максима Богдановича воскликнуть: «Кінь вечны плач свой па старонцы!»

Каким же он был на самом деле? А был он, надо полагать, типичным белорусом. И стоит ли сейчас спорить, какая культура более имеет права на него — польская, белорусская? Тот, кто жил на своей земле, думал о ней, страдал ее печалями, достоин называться ее сыном.

КОНСТАНТИН, КОТОРЫЙ ХОДИЛ НА ПАРНАС. КОНСТАНТИН ВЕРЕНИЦЫН (1834-1904)

Сегодня поэма «Тарас на Парнасе» включается в хрестоматии и школьные программы. А в позапрошлом веке ее переписывали от руки и зачитывали только проверенным людям. Впервые она была опубликована в 1889 году, уже после некоторых демократических сдвигов в Российской империи, в газете «Минский листок». Через год — в № 87 «Смоленского вестника». В 1896-м в Витебске поэма впервые вышла брошюрой в 15 страниц. Тираж по тем временам солидный: тысяча экземпляров. Неудивительно: поэма стала такой популярной, что была переиздана в Гродно, правда, тиражом поменьше, затем — два раза в Могилеве, в 1904-м — опять в Витебске. И снова тысячным тиражом. И еще раз — в 1910 году, с помощью известного витебского издателя И. Абморшева.

Люди потешались над приключениями «палясоўшчыка Тараса», который попал в гости к античным богам, а заодно подсмотрел, как писатели, покойные и живущие, карабкаются на Парнас.

Имя автора оставалось неизвестным. Восторженные читатели приписывали поэму Винценту Дунину-Марцинкевичу, Александру Рыпинскому, Франтишку Богушевичу, Артему Вериге-Даревскому, Викентию Ровинскому, Феликсу Топчевскому... Они и не подозревали, что поэт живет себе спокойно в Петербурге, по адресу Поварской переулок, 12. Этакий почтенный статский советник, чиновник Министерства путей сообщения в канцелярии министра, никому не признающийся, что в молодости грешил стихами, да еще на языке, который считался «испорченным русским».

И мало кто, наверное, знал, что статский чиновник Константин Васильевич Вереницын был по происхождению крепостным.

Впервые это имя открыл литературовед Геннадий Киселев. В 1973 году ему удалось благодаря писателю Максиму Лужанину познакомиться с опубликованным за границей свидетельством бывшего студента Белорусского государственного университета, а ныне эмигранта Антона Адамовича. Там рассказывалось, как в 1929—1930-х годах профессор Пиотухович показывал студентам рукописи белорусского писателя XIX века Александра Рыпинского, среди них — переписанную от руки тетрадку с поэмой «Тарас на Парнасе». В ней значились дата написания — 1856 год — и имя автора — Канстанцін Вераніцын. Имелась там и еще одна поэма того же автора под названием «Два д'яўлы».

Было выдвинуто предположение, что Вераницын — это псевдоним. Киселев взялся за дело и в результате поисков в архивах Минска, Вильнюса, Москвы и Ленинграда нашел реального Константина Вереницына.

А в 1986 году известный историк и архивист Виталь Скалабан обнаружил в московских архивах неопубликованную статью М. Пиотуховича с подробным описанием одного из вариантов поэмы и конкретным указанием автора — К. Вереницын, а также текст поэмы «Два д'яулы».

Так кто же был автор самой популярной белорусской поэмы XIX века?

Константин родился в 1834 году в деревне Островляны Витебского уезда и был из так называемых «дворовых». Изначально он имел фамилию Васильев, совпадающую с отчеством. А в одиннадцатилетнем возрасте получил вольную от своего помещика Василия Бондырева.

Напрашивается вывод, что Константин был незаконным сыном пана, прижитым от крепостной прислуги. Этому есть и другие подтверждения: уже наследник владельца Островлян, полковник в отставке Михаил Бондарев 28 июня 1845 года просит директора Витебской губернской гимназии принять на учебу Константина Васильева — «в тот класс, в который по экзамене достойным покажется». Если полковник был сводным братом маленького Константина, такая забота вполне оправдана. И в дальнейшем Бондыревы помогали незаконнорожденному родственнику.

Итак, Константин Васильев окончил Городоцкую приходскую школу и уже вольным человеком поступил в Витебскую гимназию. В 17 лет приписался к мещанскому сословию под фамилией Вереницын.

Затем была Петербургская медико-хирургическая академия. Именно там, в вольнодумной студенческой среде, и получил автор «Тараса на Парнасе» знания о русском литературном процессе. Мы легко можем представить этого молодого разночинца, с жаждой знаний и справедливости, каких описывали Достоевский и Тургенев.

Почему в медико-хирургической академии Вереницын проучился только пару лет, сведений нет. Геннадий Киселев пишет: «У 1854 г. яго, па невядомых нам прычынах, з акадэміі выключылі». Однако в 1857-м Вереницын поступил в Горы-Горецкий земледельческий институт, сразу на третий курс. Это легендарное высшее учебное заведение одно время даже было единственным на белорусских землях, где закрыли вузы как рассадник вольнодумия и сепаратизма.

Написал свою знаменитую поэму Вереницын в 21 год — это почти что образчик студенческого капустника. Автору мог помогать его соученик и земляк Вуль, он же Карафа-Корбут. Можно представить, как зачитывались бурлескные строки в студенческой компании, как дружно смеялись слушатели...

Вереницын блестяще заканчивает институт, защитив диссертацию «О белорусском хозяйстве». Затем устраивается управляющим имением, какое-то время занимается в Могилеве крестьянской реформой.

Где был Вереницын во время восстания 1863—1864 годов? Понятно, что «не опорочился» в глазах властей, потому что с февраля 1863-го по март 1865-го служил в Петербургском губернском по крестьянским делам присутствии. С 1865-го по 1874-й был помощником начальника, а затем — заведующим отделом по отчуждению земель Главного товарищества Российских железных дорог. И это в то время, когда арестовывали по любому доносу и сотни тысяч семей повстанцев высылали в Сибирь.

Но все же чиновническая карьера не задалась, в 1874 —1879 годах Вереницын преподавал географию и естествознание в учительской семинарии в Молодечно. Однако случились серьезные проблемы со здоровьем — тиф и воспаление легких. Вереницын уволился и перебрался в Петербург.

Здесь он попал на службу в Министерство путей сообщения в канцелярии министра. К тому времени обзавелся семьей — женился на вдове губернского секретаря Елизавете Алексеевне Поль. Детей, похоже, не было. Вышел в отставку в 1900 году, умер в 1904-м, точная дата смерти неизвестна, как и место, где похоронен.

В последние годы жизни Вереницына его поэма уже выдавалась и переиздавалась, но он никак не заявлял о своем авторстве. Вообще, все, что он писал, было создано до восстания 1863-го.

Поэма «Тарас на Парнасе» вся пронизана духом вольнодумства, который характерен для либерального общества в годы после смерти Николая I. Вот герой видит, как литераторы карабкаются на Парнас, — и сатирически описывает Булгарина и Греча, официозных, ненавидимых либералами писак. С другой стороны, восхищается опальными классиками:

Автор бурлескных поэм не мог не обладать чувством юмора. Не зря поэма «Тарас на Парнасе» давно растаскана на цитаты: «Як тараканы каля хлеба, багі паселі ўкруг стала»; «Узяўшы хустачку, Венера пайшла “Мяцеліцу” скакаць»; «Ну, словам, многа тут народу сабралась лезці на Парнас: былі паны, было i зброду, як часам i на свеце ў нас».

В то время античные сюжеты глазами простолюдина стали популярными. Известный пример — еще одна анонимная белорусская поэма «Энеіда навыварат» и «Энеіда» украинского поэта Котляревского.

Примечательно, что поэма «Тарас на Парнасе» написана на белорусском языке. Кстати, исследователи сходятся на том, что на Константина Вереницына оказал большое влияние Тарас Шевченко. Хотя в поэме он и не упоминается, впечатляет уже само сходство судеб: крепостное прошлое, талант, стремление получить образование. Как и Шевченко, Вереницын творит на языке своего народа. Александр Рыпинский, переписывая «Тараса на Парнасе» в свои тетради, утверждал: «Притча эта написана по поводу неожиданного появления в русской литературе поэзии простого малороссийского казака Тараса Шевченко с его народной речью. Много наделал он голоса». Не случайно и имя главного героя поэмы.

Можно только предполагать, сколько смог бы создать Вереницын, если бы не оставил занятия литературой и если бы для национальных писателей существовала возможность легальной публикации. Но счастье, что он успел что-то сказать в эпоху немоты. И подарил узнаваемый образ белорусской литературы — простодушного лесника Тараса.

В 2001 году на родине Вереницына в Островлянах и Городке установлены мемориальныезнаки в честь поэмы «Тарас на Парнасе» и ее автора. А в 2009 году в издательстве «Мастацкая літаратура» вышла книга с поэмами «Тарас на Парнасе» и «Два д'яўлы» уже с именем автора на обложке.

СОБИРАТЕЛЬ ИЗ ДУДУТОК. АЛЕКСАНДР ЕЛЬСКИЙ (1834-1916)

Один из псевдонимов Александра Ельского — Літвін-грамадзянін.

В сказочной повести Алеся Карлюкевича «Крыніца паноў Ельскіх» интрига построена на том, что на кубинской марке изображено имение Александра Ельского в Замостье и криница усадьбы Ельских в Дудичах. В постмодернистском романе Сергея Балахонова «Імя грушы» одна из частей представляет собой стилизованное под позапрошлый век письмо «Ліст Камілы Свентажэцкай да Аляксандра Ельскага».

Дед Александра Ельского Станислав был пятигорским полковником во времена Станислава Августа (пятигорцами называлась «средняя кавалерия» в Великом Княжестве Литовском). Полковник женился на Розе Прозор, дочке витебского воеводы. Сын Розы и Станислава Кароль получил в свои владения усадьбы Дудичи и Замостье. Но его выбор спутницы жизни, наверное, многих озадачил: Кароль Ельский женился на собственной гувернантке Людвике Штайбух. Подобные союзы случаются не по расчету, как вы понимаете. У дружной четы появилось четверо детей. Михаил стал известным скрипачом и композитором, Александр — этнографом и литератором. А вот Юзеф умер молодым в Сибири во время службы в российском войске. Станислава вышла замуж за композитора Михаила Грушвицкого.

Как видите, натуры творческие. Неудивительно: их отец Кароль Ельский сам был музыкантом, учился у Кифелинга и Дащинского, написал несколько произведений для скрипки — например, «Полонез 1837 года».

Итак, маленький Александр Ельский, сын шляхтича и гувернантки, поучившись в немецкой школе в Лейсдене, был отдан в Минскую классическую гимназию.

Здание это и нынче находится на площади Свободы. Учились там многие знаменитые люди: поэт Янка Лучина, писатель Ядвигин Ш., зоолог, врач Бенедикт Дыбовский. Жили гимназисты в специальном интернате. Расписание такое... Побудка в пять утра. Утренняя молитва. Затем занятия — с 8 до 11 и с 13 до 17. Подготовка к завтрашним урокам, вечерняя молитва, отход ко сну в 9 вечера... Свободного времени — два часа в день. Учили латинский и греческий, историю и географию, математику и естественные науки. За нарушения сажали в карцер или не отпускали домой в воскресные и праздничные дни. Зато образование давалось блестящее.

Сразу после гимназии Александр Ельский попал на военную службу, участвовал в Крымской войне. В 1856-м вышел в отставку в чине подпоручика и поселился в имении Замостье, которое ему осталось после смерти отца. К этому времени было нашему герою двадцать два года. Помещик, землевладелец... Но в душе — иные идеалы. Племянник Ельского Владислав вспоминал, что после женитьбы Александра на Елене Каленчицкой «распачалася вялікая інтэлектуальная праца дзядзькі, які перш за усё імкнуўся ўдасканаліць свае веды, бо не меў вышэйшай адукацыі».

Александр Ельский собрал великолепную библиотеку. Племянник упоминал, что в ней среди прочего имелся том Плутарха из личной библиотеки Наполеона, утерянный императором во время отступления, с обложкой, продырявленной казацкой пикой.

Постепенно в Замостье образовался музей, где было «каля 20000 аўтографаў i дакументаў, 7000 кніг, больш за 1000 гравюраў, карціны, манеты, археалагічныя знаходкі, у т. л. старадрукі, амаль усе польскія i літоўска-беларускія хронікі, дыярыюшы, бібліяграфічныя даведнікі, энцыклапедыі, атласы, вопісы apxiвaў i інш.». Имелись и уникальные музыкальные инструменты, в том числе виолончель работы Альбани. Ведь Александр, как его отец и брат Константин, сочинял музыку и музицировал. Его пьесы для фортепиано «Мазурку» и «Звон-польку» играют и сегодня.

Талантливый самоучка взялся за написание статей и литературных произведений. Творил на русском, польском, белорусском. Да с каким энтузиазмом! Около десяти тысяч историко-краеведческих статей для «Большой всеобщей иллюстрированной энциклопедии» и «Географического словаря Королевства Польского и других славянских земель»! Среди белорусских книг, изданных Ельским при жизни,— перевод первой части поэмы Адама Мицкевича «Пан Тадэвуш», «Сынок. Расказ з праўдзівага здарэння. Уciм бацькам i дзецям для перасцярогi», «Выбіраемся ўпрочкі! Скарэй у Томск!», «1000 прыказак, загадак, прыдумак i гавэндаў для пажытку беларускага (крывіцкага) народу». Ельский составил даже «Словарь нищенского говора на Белой Руси». А написанная на русском языке брошюра «Насколько развитие чувства жалости к животным обеспечивает нравственность человечества, его умственные и социальные интересы» получила серебряную медаль Российского общества попечительства над животными. Владислав Ельский вспоминал: «Калі расійскі ўрад забараніў друкаваць па-беларуску лацінскім алфавітам, дзядзька спрабаваў ужываць адпаведную гэтай мове “грамадзянку” з пэўнымі значкамі. А калі i гэта не ўдалося, ён ўручную адліваў шрыфты для капіравання ў маёнтках i такім чынам пашыраў свае творы на вёсках».

В предисловии к переводу поэмы Мицкевича Александр Ельский писал: «Чытаючы “Пана Тадэвуша”, дарагія беларусы, палюбіце ж yciм сэрцам сваю родную, занядбаную, святую беларускую мову, каторая спрадвеку не толькі была вашаю ў сёлах, но яе ўжывалі самыя даўнейшыя манархі краю i ix вяльможы».

Первые публикации Ельского в 1860-х в «Виленском вестнике» касаются освобождения крестьян. Неудивительно, что во время восстания 1863—1864 годов этнограф находился под надзором полиции. Поэт Виктор Шнип так описал его настроение:

Александр Ельский был человеком добродушным, при этом очень активным. Исполнял обязанности мирового судьи. А еще взял на себя тяжелейшую роль посредника между хозяевами имений и служащими при найме. К каждой заявке подходил обстоятельно. За один только год пришлось написать без малого три тысячи писем. А параллельно составлялись энциклопедические статьи о Минщине!

«Як мог адзін чалавек адолець такую працу? Сакрэт у тым, што дзядзька працаваў за пісьмовым сталом часта па дванаццаць гадзін у суткі з кароткімі перапынкамі на сілкаванне і ў сваёй працы дасягнуў выключнай дасканаласці», — вспоминает племянник Владислав.

Поддержал в свое время Ельский молодого ученого Митрофана Довнар-Запольского. Заметив, что тот бедствует, решил оказать материальную помощь «обходными путями»: ведь тот «здатнай i амбітнай pyкі не працягне, а знаходзіцца ў страшэннай бядзе i слабы».

Довнар-Запольский записал в книге посетителей музея в Замостье: «1892 року 14 іюля. Прабыў я колькі днёў у шаноўнейшага свайго земляка пана Аляксандра Ельскага, i тая мая пабытка аставіла на ўсю жызнь мае самае лепшае ўспамінанне».

Именно Ельский передал молодому исследователю рукопись поэмы «Тарас на Парнасе». Сам Ельский считал, что автор поэмы — его родственник Дунин-Марцинкевич, от которого ему и достался экземпляр. Только недавно выяснилось, что подлинный автор «Тараса на Парнасе» — Кастусь Вереницын.

В наследии пана из Замостья достаточно дидактических произведений, направленных на борьбу с пьянством. Особо популярным стало «Слова аб праклятай гарэлцы i аб жыцці i смерці п'яніцы. Добраму беларускаму народу на пакрапленне яго душы i розуму». В 1903 году фольклорист Михаил Федоровский записал сатиру от сельчан и только спустя какое-то время узнал, «што гэта твор асвечанага грамадзяніна i літаратара, i прытым вялікага аматара беларусчыны, пана Аляксандра Ельскага з Замосця».

И еще любопытна цитата из некролога, написанного Антоном Луцкевичем: «Ельскі за апошнія некалькі дзясяткаў гадоў звяртаўся да народу з гарачым прызывам пазбыцца благіх наклоннасцей, асабліва ж найгоршага ворага нашага — п'янства... Заўсёды стараўся апірацца на хрысціянскую навуку, i гэта давала яму магчымасць крытычным вокам глядзець на свой уласны стан, каторы Ельскі пазнаў быў лішне добра i даволі цёмнымі фарбамі адмаляваў у сваей "Гісторыі шляхты"».

Часто в отношении к Літвіну-грамадзяніну звучит обозначение «первый»: первый белорусский энциклопедист; одним из первых стал изучать слуцкие пояса; был первым биографом Дунина-Марцинкевича; первый сонет на белорусском языке — переведенный Александром Ельским для «Календаря Северо-Западного края на 1889 год» сонет Адама Мицкевича «Бура на моры» (хотя в календаре его не напечатали).

Александр Ельский умер в 1916 году. Замостье перешло в руки сына Яна, который против воли родителей женился на Марыле Похмевской. Впрочем, вскоре развелся. Его единственный сын Генрик тоже против воли отца женился на Анне Донимирской, наследников не оставил.

Увы, огромные собрания музея разбросаны: кое-что оказалось в Варшаве, Кракове и Вильно. А были среди них и рукописи из сундука Винцента Дунина-Марцинкевича.

На том месте, где находилась усадьба Ельских Дудичи, теперь этнографический музей «Дудутки». Усадьба в Замостье не сохранилась.

Белорусские исследователи до сих пор ищут по свету экспонаты из музея Александра Ельского.

ТАЙНА ПРОПАВШЕГО СЛОВАРЯ. ЯЗЕП ТИХИНСКИЙ (1842-1921?)

1921 год. Разруха, голод, революционный энтузиазм. Взамен старых культурных ценностей спешно создаются новые, народ получает доступ к образованию. В молодой Советской Социалистической Республике Белоруссия открываются издательства, пишутся учебники и словари...

7 декабря в Совнарком ССРБ направлен доклад Академического центра Наркомата образования (этот документ обнаружил в Национальном историческом архиве известный архивист Виталь Скалабан): «Есть два великих для каждого белорусса (здесь и далее орфография оригинала. — Л. Р.) имени Романов и Цехинский, отдавшие всю свою жизнь культурному возрождению своего народа, и к концу своей жизни очутившиеся в самых тяжелых условиях: выбитые из колеи жизни эти маститые старцы обречены буквально на голодную смерть. <...> Цехинский всю свою жизнь употребил на составление Белорусского словаря, в результате своей 30-летней работы он создал колоссальный с точки зрения науки классический словарь в 50 тысяч слов, одна рукопись которого весит 1 пуд. Работая над ним, Цехинский лишился зрения и доживает остатки своих дней на станции Талька в крайней нужде и беспомощности. Рукопись этого словаря передана его родственниками в Академический центр. Было бы преступлением оставить погибать от голода лучших сынов Белоруссии. Помощь должна быть оказана немедленно».

Для Цехинского автор доклада просил 3 млн рублей. Сумму сократили втрое, но неизвестно, успел ли ученый получить эти деньги, поскольку умер в том же году.

Если о фольклористе Евдокиме Романове говорят, что его работы невозможно обойти стороной, когда обращаешься к белорусскому фольклору, то кто такой Цехинский, написавший словарь в 1 пуд, сразу и не вспомнишь.

Нельзя сказать, что к личности этого ученого никогда не обращались. Его биографию исследовали историки Сергей Астанкович и Ирина Будько, о нем писали литературовед Степан Александрович и известный краевед Алесь Карлюкевич. В энциклопедическом словаре «Мысліцелі i асветнікі Беларусі» читаем: «Язэп Ціхінскі (? — 1921?). Лексікограф. Жыў i працаваў у маёнтку Прусін на Магілёўшчыне. Амаль 40 гадоу свайго жыцця прысвяціў распрацоўцы i ўкладанню 16-томнага “Беларуска-польска-рускага слоўніка”, які так i застаўся нявыдадзеным».

Как видите, далее стоит этого героя называть Тихинским, а не Цехинским. И еще отличие: работу над словарем исчисляют в 40 лет, а не в 30. Печалят и два вопросительных знака: точные даты рождения и смерти неизвестны.

Также в энциклопедии говорится, что в 1909—1912 годах Язеп Тихинский печатал свои статьи в газете «Наша №ва», подписываясь как Язэп Бурачок. Ничего не напоминает? Мацей Бурачок — это же псевдоним Франтишка Богушевича!

Существует интересное объяснение, почему у наших писателей-возрожденцев был популярен сей овощ — бурак, он же свекла. В выдолбленную свеклу крестьяне вставляли свечу или лучину. А образ «народного светоча» был кстати. Вспомним «светящиеся» псевдонимы других литераторов конца XIX века: Карусь Каганец, Янка Лучина.

Притом Язеп Тихинский (как и Богушевич, и Дунин-Марцинкевич) был шляхтичем. Его род известен с XVI века, имел собственный вариант герба «Сякера».

Родился Язеп Тихинский в 1843 году (в других источниках — в 1842-м) на Рогачевщине, родители — Флориан и Антонина. Где учился, точно неизвестно, однако специального филологического образования не имел. В 1862—1864 годах служил в хозяйственном отделе Могилевской палаты государственного имущества в чине коллежского регистратора. Этот чин нам знаком по рассказу Пушкина «Станционный смотритель»: он был низший, 14-й, в табели о рангах. Чтобы получить следующий, губернского секретаря, следовало прослужить три года или полтора — при безупречной службе. Но как только Тихинский стал секретарем, подал в отставку. Есть версия, что был вынужден уйти в связи с причастностью к восстанию 1863 года. Прямых доказательств этому нет — иначе попал бы под следствие, но «неблагонадежность» проступает везде. Вот пара фактов. В своем словаре слово «акрутник», «тиран» Тихинский иллюстрирует следующим примером: «Муравьев Виленский быль мучитель Белой Руси и Литвы». На свадьбе лексикографа присутствовал Фелициан Сурин, этнограф и активный участник восстания на Могилевщине.

В 1867 году Тихинский еще делает попытку продолжить карьеру. Могилевскому губернатору поступает прошение допустить отставного губернского секретаря Тихинского «к занятиям по найму», но служить тот не пошел. Возможно, потому, что решил жениться.

Избранницей 25-летнего Язепа Тихинского стала юная Людмила Яновская из имения Прусин Чериковского района. Прусин принадлежал Шемиотам, предкам невесты по линии матери, вот в этом имении и шла основная работа над словарем.

Почему помещик вдруг занялся составлением словаря языка народа, которого для имперской политики как бы не существовало? Этот язык, древний, певучий, лишили возможности бытования в литературной форме. Но лучшие люди понимали необходимость поддерживать народную культуру. Словари белорусского языка составляли тоже. Но такого грандиозного труда, как Тихинский, не проделал никто. Рукопись в 636 авторских листов содержала около 200 тысяч общеупотребительных слов.

Согласитесь, даже учитывая неизбежные недостатки этой работы, ее ценность неоспорима. «Гэта таксама мова славяна-крывічан, якая дагэтуль жыве ў вуснах люду, так доўга ўжываная ў судах, мова, на якой складзены першы Статут i на якой напісаў свой палемічны твор Мялецій Сматрыцкі, яна не мае слядоў ніякай апрацоўкі, i зусім невядома, каб яна была органам i адлюстраваннем думкі адукаваных людзей. Найбольш ёй не хапае абстрактных паняццяў, назваў для элегантных, вытанчаных рэчаў, i як Сматрыцкі, так i ўкладальнікі статутаў усе гэтыя назвы i паняцці перадавалі польскімі выразамі i цэлымі фразамі», — отмечает Язеп Тихинский.

Семья поддерживала Тихинского в его тяжелом деле. Это ведь не только писать приходилось, но и по селам-хуторам ходить. Так что ему повезло больше, чем этнографу Федоровскому, которого жена выгоняла из дому за то, что якобы занимался непонятно чем.

У Язепа и Людмилы было двое детей — Ядвига и Казимир. Казимир окончил Московское техническое училище, а Ядвига — Бестужевские курсы. То есть сын стал инженером — это вполне в народническом духе, инженерами были белорусские поэты Янка Лучина и Адам Гуринович. А то, что дочь стала «бестужевкой»,— лучший показатель умонастроений семьи. Эти курсы были в империи первой возможностью для женщин получить высшее образование, настроения там складывались революционные. Сохранились письма Ядвиги Тихинской, которые она посылала из Прусина известному этнографу Александру Ельскому в 1905 году: «Шаноўны пане! Пара было б сёння ўзяцца за складанне беларускага лемантара, калі б вы падумалі аб гэтым. З той пары, калі можна стала адчыняць прыватныя школы (мы ўжо таксама пачынаем будаваць i збіраць на гэта грошы), трэба даць падручнікі, лемантары i беларускія кніжкі. Ведаю, што вы пішаце па-беларуску. Мой бацька таксама складае беларуска-польска-рускі слоўнік, i гэта даказвае, што ён беларускі патрыёт».

Сама Ядвига признавалась, что пишет в основном по-польски, но сочинила и несколько белорусских сказок. В том же году она отослала часть работы отца на рецензию Михаилу Федоровскому, который высоко оценил труд Тихинского.

Конечно, Язеп Флорианович мечтал опубликовать свою работу. Но денег все не находилось... Это ведь не тоненькая брошюрка! Белорусские издательства не обладали нужными средствами. Сам Тихинский тоже. Надеялся на помощь детей. Когда сын стал инженером в Москве, выслал ему чистовой вариант рукописи. Но началась Первая мировая война, затем — революция. Казимир Тихинский, как пишут С. Астанкович и И. Будько, «трагічна загінуў падчас страшэннага голаду ў расійскай сталіцы».

Язеп Флорианович вернулся в Белоруссию. Оставленная в Москве рукопись была передана кем-то из родственников лексикографа в Наркомат образования ССРБ.

Остальное мы уже знаем. Жил Тихинский на станции Талька у брата. Потерял зрение. Умер в 1921 году, не дождавшись публикации труда всей своей жизни.

Когда образовался Институт белорусской культуры, рукопись словаря передали туда. Черновой вариант попал в Музей имени Ивана Луцкевича в Вильно.

Почему же не печатали словарь уже при советской власти?

Если в императорской России не могли простить выпады против царизма, то в советском государстве не могли пройти злободневные примеры о большевиках и о самом Ленине, упреки, что позволили оккупировать Беларусь.

Материалы рукописи использовали известные языковеды Николай Байков и Степан Некрашевич — авторы «Расійска-беларускага слоўніка». В 1930-х труд Язепа Тихинского стали готовить к печати — что-то вымарывали, правили... Но дело затянулось. А во время войны подготовленная копия пропала вместе с чистовой рукописью. Между тем, как подсчитали исследователи, если в словаре Тихинского было 200 тысяч лексем, то картотека должна занимать приблизительно сто ящиков!

Только в конце 1957 года часть «виленского варианта» нашлась в рукописном отделе библиотеки Академии наук Литвы. Это тоже немало — 7 тысяч страниц из 10 тысяч.

Но словарь Тихинского не издан до сих пор.

СТРАНСТВУЮЩИЙ НИГИЛИСТ. ВОЙНИСЛАВ САВИЧ-ЗАБЛОЦКИЙ (1850-1893)

Однажды в Центральном историческом архиве УССР во Львове были обнаружены любопытные письма. Адресовались они известному украинскому ученому XIX века Драгоманову. Имя их автора звучало очень аристократично: Войнислав Савич-Заблоцкий. А любопытны письма тем, что написаны в 1886—1887 годах на белорусском языке.

И сегодня можно найти статьи, которые начинаются с печального: «О В. К. Савич-Заблоцком известно немного». Называют его польским литератором и знают в основном по переписке — не только с Драгомановым, но и с этнографом Пыпиным, композитором Кюи, писательницей Марией Конопницкой.

Но прочитайте перечень его псевдонимов: Грамадзянін з Белай Pyci, Граф Суліма з Белай Pyci, Павел Завіша, Гаврила Полоцкий. Согласитесь, даже не зная, о ком речь, можно предположить, что человек имел прямое отношение к Беларуси.

Его называют первым нашим нигилистом. А еще сравнивают с авантюристами XVIII века — во всяком случае, по характеру был он именно такой, мятежный любитель приключений и путешествий.

Интересно, что в истории белорусской литературы есть еще два персонажа с похожими именами: Франц Савич, осужденный повстанец, и поэт Тадеуш Лада-Заблоцкий. Наш герой как бы объединил их имена.

Впрочем, сам он называл себя еще более торжественно: Войнислав Казимир Константинович Сулима-Савич-Заблоцкий. Не зря историк Геннадий Киселев писал: «Любіў ахутаць свой жыццяпіс вэлюмам фантазіі i шматзначнасці В. Савіч-Заблоцкі. Ён называў свой род графскім, паводле яго слоў, маці яго паходзіла з княжацкага роду. Гэта не знаходзіць пакуль пацвярджэння ў архіўных дакументах, звязаных з яго дзяцінствам. У аўтабіяграфічнай нататцы пісьменнік падае, здаецца, дакладную дату нараджэння — 3 сакавіка 1850 г., але паводле іншых матэрыялаў можна меркаваць, што ён быў, прынамсі, на год старэйшы».

Итак, Войнислав родился в имении Панчаны Дисненского уезда Виленской губернии. Он утверждал, что мать происходила из рода князей Святополк-Мирских, хотя в документах называлась просто Станиславой Ивановной Мирской. Отец Константин Викентьевич слыл среди соседей опасным вольнодумцем — даже составлял планы по освобождению крепостных. Но помешала ранняя смерть.

Маленький Войнислав попал на воспитание к деду Викентию Заблоцкому в имение Николаево Городокского уезда. И все его детство прошло под знаком тяжб между матерью и дедом. Предметом раздора стал и сам мальчик — видимо, опекунство над ним было связано с имущественными правами. Борьба между родственниками шла с переменным успехом. И до воспитания малыша дела не было никому. Так что он рос, общаясь в основном с простыми людьми, дворней. О белорусах Савич-Заблоцкий потом напишет в письме к Драгоманову: «Чорны люд наш, гэтая душа нашага цела, да самасвядомства прыходзіць, што гэты люд дзелаецца ўжо сілай, што дзвіне мёртвую датоля масу нашу...».

Савич-Заблоцкий отправляется на учебу в Виленскую гимназию. А потом становится «вольным студентом», ездит по Европе. Конечно, красиво звучит перечисление городов: Прага, Лейпциг, Страсбург,— но речь идет лишь о кратковременном обучении в статусе вольного слушателя: скорее всего, у юноши просто не было средств оплатить нормальную учебу.

Мы знаем, что в 1868 году, то есть в восемнадцатилетнем возрасте, Савич-Заблоцкий оказывается в Санкт-Петербурге. С этим фактом связан важный эпизод истории белорусской литературы. Известен он со слов самого Заблоцкого. Тогда в Санкт-Петербурге был создан культурно-просветительский кружок «Крывіцкі вязок». В него входил, а возможно, был его создателем юный Войнислав. Цель кружка — издание книг, собирание фольклора, подготовка словаря белорусского языка.

Но в Российской империи, да еще после подавления нескольких восстаний, отношение к культурам «окраинных народов» было определенное... «Крывіцкі вязок» запретили, участников обвинили в «социализме и пропольских симпатиях».

За подобное могла последовать самая суровая кара. Но с Савич-Заблоцким обошлись довольно мягко. Он оказался в Варшаве, под наблюдением полиции. Видимо, «Крывіцкі вязок» просто не успел проявить себя какими-то существенными проектами.

До конца жизни Савич-Заблоцкий пытается заработать литературной деятельностью.

Но для нас самое важное, что он пишет на белорусском языке. Савич-Заблоцкий отправил в редакцию петербургского журнала «Вестник Европы» три стихотворения: «3 чужбіны», «У роднай зямлі» и «Да перапёлкі». «О брацця! Як смутна мне. Скажыце, прашу вас, ці гэта страна ёсць Русь наша Бела, ці не?» — вопрошает автор в одном из стихотворений. К поэзии прилагалась статья, в которой доказывалось, что белорусский язык имеет древнюю историю, что его нужно разрабатывать, придавать ему литературную форму.

К тому времени мать Савич-Заблоцкого растратила имущество, Войнислав остался без копейки...

В духе авантюристов XVIII века он отправился странствовать по Европе. Поначалу отъехал недалеко — во Львов, где свел знакомство с революционерами Б. Лимановским и А. Гилером, потом в Тарнуве редактировал польскую газету «Звезда»... Видимо, молодой человек просто не мог не нарываться на неприятности, потому что в 1876 году его уже высылают из Кракова «за социалистические происки».

Савич-Заблоцкий отправляется далее. Живет в Германии, во Франции, на Корсике, даже в Египте. Он, как велось у аристократов, свободно владел несколькими языками, поэтому хватается за любую журналистскую работу, читает лекции по истории славянских языков. А еще — пишет. В Праге — поэму «Аповесць пра мае часы», в которой обрисовывает Беларусь накануне восстания 1863 года. В Париже дарит поэту Б. Залесскому стихотворение «Беларуская пея» (то есть песня). В Познани печатает повесть «Арлалёты i Падканвойны, або Полацкая шляхта».

А вот что Савич-Заблоцкий сочиняет в Египте: «О Дзвіна, Дунай маёй Айчыны, самая дарагая рака на свеце! Табе я ўдзячны за рытмы маіх песняў!»

Но к 1887 году поэт, который в то время жил в Брюсселе, устал скитаться и нищенствовать. И Савич-Заблоцкий принял решение: покаяться перед властями и вернуться на родину. Видимо, первым шагом стала брошюра под красноречивым названием «Еще Польша не погибла, пока жива Россия». Польская эмиграция была возмущена. Но Савич-Заблоцкому разрешили вернуться. Разумеется, под тайное наблюдение полиции.

Поначалу он даже получил работу — помощника редактора иностранного отдела газеты «Виленский вестник». Но если Савич и надеялся обустроиться на родине, то ошибся. Через год пришлось перебраться в имение тетки в Губно Лепельского уезда. Заблоцкий ведет активную переписку с учеными и чиновниками. Но характер у нашего героя по-прежнему нигилистический. Известно, что Савич-Заблоцкий гостил у белорусского ученого Наркевича-Йодко в имении Наднеман. Наркевич-Йодко имел прозвище Ловец молний. Он изучал электричество, проводил уникальные и масштабные эксперименты, был, можно сказать, белорусским Николой Теслой. Савич-Заблоцкий с интересом осмотрел его метеорологическую станцию... Но общение кончилось крупной ссорой гостя и хозяина, сведения о чем даже попали в газету «Минский листок» за 11 октября 1891 года.

В 1891-м Савич-Заблоцкий перебирается в Петербург. Поселяется по адресу: Невский проспект, дом 51, квартира 503. Входит в Славянское благотворительное общество, сводит знакомство с историками К. Бестужевым-Рюминым, В. Бильбасовым, П. Батюшковым, редактором журнала «Русская старина» М. Семевским. И наконец, переходит в православие, как он сам пишет, «з намерам далучыцца да праваслаўнай царквы, веравызнання яго беларускіх продкаў». Но и это не дает благополучия. В одном из писем, адресованных его покровителю, товарищу министра просвещения, бывшему попечителю Виленского учебного округа И. Корнилову, Савич-Заблоцкий пишет: «До сих пор у меня нет еще занятия, в котором я, лишенный материальных средств, нуждаюсь». Бывший диссидент начинает распродавать собранные им уникальные рукописи и документы, в том числе мемуары Тизделя, английского мореплавателя, служившего при Екатерине II. Журналистика особо не кормит.

В 1892 году в журнале «Благовест» напечатали очерк Заблоцкого «Шчаслівейшая Марыся» из серии «Белорусские очерки». Но в «Биржевых ведомостях» переведенный с польского языка текст «Петруша» печатать отказались — из-за нелитературности языка. Именно этот документ — письмо редактора «Биржевых новостей» М. Коншина от 3 февраля 1893 года — и служит ориентировочной датой смерти Войнислава Савич-Заблоцкого.

СТРАННИК С БЛОКНОТОМ. МИХАИЛ ФЕДОРОВСКИЙ (1853-1923)

Его называли «собирателем жемчуга». Михаил Федоровский (в некоторых источниках — Федеровский) навсегда вошел в историю науки и белорусского фольклора. А между тем он родился в Варшаве в семье Адольфа Федоровского и Элеоноры из Тонсовичей, кашубов по происхождению, и мог никогда не попасть в Беларусь и не стать тем, кем он стал для нас...

«Адна дзяўчына ішла на вяселле прасіць сваіх сваякоў, дарога ёй была праз могілкі, забачыла — ляжыць костка, аж пазнала, што то чалавечая, так пакланілася ёй i кажа: “I ты прыйдзі да мяне на вяселле”. У час вяселля сабраліся ўсе людзі, аж прыходзіць мерляк!»

Голос рассказчицы старчески дрожит, потрескивает лучина, воздух в избе спертый, наполненный дымом, и кажется, в нем извиваются призрачные фигуры и вот-вот схватит за плечо «мерляк».

Сколько таких сказок, быличек, песен живет в бедных избах нашей земли! Сколько их доведется услышать...

Маленький Михаил Федоровский мало прожил с отцом. Тот рано уехал в эмиграцию, а в 1870 году погиб в битве под Орлеаном как вольнонаемный солдат французской армии.

Мальчик рос очень болезненным, первое образование получал дома, слушал рассказы деда-инсургента о восстании 1830-го.

Каким представлялось его будущее? Вряд ли радужным. Уже в 13 лет Михаилу поставили страшный диагноз — туберкулез. Он еле окончил четвертый класс Варшавской мужской прогимназии с русским языком обучения.

В 1870-м, незадолго до смерти, с Михаилом связался отец — хотел видеть сына. Юноша пытается выехать в революционную Францию, но на границе его арестовывают. А когда он возвращается, в Варшаве за юным бунтарем устанавливают полицейский надзор.

Шестнадцатилетний Федоровский увлекается философией и прогрессивными идеями. Под влиянием последних решает: надо быть ближе к народу! И записывается на агрономический факультет Петровско-Разумовской академии под Москвой.

Но и тут подводит здоровье. Удалось прозаниматься всего пять месяцев: воспаление легких — и вновь необходимость возвращаться домой. Всю жизнь Федоровскому придется заниматься самообразованием.

Но мог ли посвятить себя спокойной домашней жизни человек, который писал о себе: «Ад нараджэння я быў i ёсць заўсёды тыповы халерык. Сапраўдны Везувій палымнеў ва мне ў маладосці, нешта ўнутранае штурхала вечна да дзеяння, на адным месцы не мог доўга ўседзець, заўсёды несла мяне далей i далей».

Федоровский впервые попадает в Беларусь, когда проходит сельскохозяйственную практику в Дроздово под Ломжей, затем — в имении Швыковских, друзей матери. В Вильно знакомится с собирателями белорусского фольклора Евстафием Тышкевичем, Вандалином Шукевичем, Люцианом Морочевским. Вместе с польским этнографом Зигмунтом Глогером участвует в экспедициях. Становится управляющим имением Здов Михаила Полесского, где была огромная библиотека и лаборатории, где собиралась творческая элита Кракова. На юношу блеск богемы производит понятное впечатление: хочется приключений! И в 1875 году Михаил Федоровский, наслушавшись красочных рассказов офицеров голландской колониальной армии, решает отправиться на Суматру. Все уже было подготовлено к отъезду. Но! Опять вмешался случай. А именно — увиденная на столе книжечка в тринадцать страниц Яна Карловича «Советы собирателям народного творчества».

«Калі зараз жа ва ўступе трапілі на вочы словы пра тое, што плады народнай творчасці штодзень гінуць, што ix трэба як найхутчэй, як найлепш фіксаваць, у галаве адразу прасвятлілася i адразу прыйшла думка: якога д'ябла таўчыся па суматрах, калі тут такое велізарнае поле для дзейнасці, столькі працы...»

И юноша со всем пылом берется за дело. Уже через два года он подготавливает двухтомник «Люд ваколіц Жарак, Севежжа i Піліцы, яго звычаі, лад жыцця, абрады, паданні, чары, забабоны, песні, забавы, прыказкі, загадкі і ўласцівасці мовы».

Несмотря на скверное здоровье, Федоровскому приходится полгода отслужить в армии. А потом он попадает в Беларусь, где агроному-этнографу доводится прожить почти три десятка лет.

Первым делом Михаил изучает белорусский язык и общается с местными на нем. Начинается грандиозная работа по собиранию фольклора. Молодой исследователь ходит на свадьбы и крестины, участвует в традиционных праздниках. В Волковысском повете он делает полную запись свадебного обряда. А это ни много ни мало — рукопись в 144 страницы, включающая 208 песен. Как отзывался Зигмунт Глогер: «Федоровский — человек очень гостеприимный и имеет дар объединять вокруг себя людей. На каждое приглашение окружает себя чередой молодых и старых певиц». Несколько десятков тысяч одних только песен остается в записных книжках! На какое-то время для ученого «неотступным товарищем в погоне через леса, чащи и поля Беларуси за белорусской песней, что убегает в страну забвения», становится талантливый музыкант-самоучка Иоахим Трачик.

Сколько открытий! Вот вдруг деревенская бабушка поет «Англеза шагам праменада» — о старинном английском танце. Откуда такое попало в курную хату? Сегодня, кстати, эту песню по записям Федоровского исполняют фолк-группы.

Федоровский приобретает известность как ученый, становится сотрудником физиологической и антропологической комиссий Академии наук, представителем Краковского общества охраны памятников культуры и искусства в Беларуси. На исследования он тратит все доходы от своего небогатого хозяйства. И наконец, в 1891 году сдает в издательство Академии наук в Кракове первый том фундаментального труда «Люд беларускі»: «Уяўленні беларускага народу запоўнены цэлым светам цудаў i дзіваў».

Каким бы увлеченным человек ни был, он хочет любить и быть любимым. В 1892 году Михаил Федоровский женится на Стефании Битнер, дочке помещика из Келецкого воеводства. Семья образованная, брат Стефании Адольф Битнер — известный хирург. Но фольклорные занятия Федоровского его новым родственникам чужды, а к увлечению именно белорусской культурой они вообще относятся враждебно. Однако оставить дело, которому отданы 15 лет жизни, ученый не может. Он переселяется на Слонимщину. Раскапывает курганы, записывает песни, фотографирует «народные типы», печатает статьи. Признание есть, но как помещик он оказывается на грани разорения. А тут еще и страшная беда: трое из четверых его детей — дочери Альдона, Данута и сын Адам — умирают. Сама природа проверяет человека на прочность... Поля и сенокосы затоплены. Жена оставляет одержимого непонятными ей занятиями мужа и уезжает к родителям.

Что остается? Работа. Федоровский составляет следующие тома «Люду беларускага». Но ради семьи нужно уезжать в Варшаву.

Впрочем, ученый уверяет друга в письме: «Если судьба не поскупится мне на жизнь, монография будет окончена: это идея, к которой я привязался больше, чем к жизни... Наоборот, расставшись с этим адом без огня, я смогу с большим напряжением работать в милой сердцу области».

Чтобы прожить в Варшаве, Федоровский распродает свои коллекции, причем, как говорят, за гроши. Не теряет связи и с Беларусью, переписывается с редакцией газеты «Наша Hiвa». В 1909 году получает оттуда послание: «Шаноўны пане Федароўскі! Сабраўшыся грамадой i спрауляючы юбілей 3-гадзічны “Нашай Hівы”, успомнілі Вашу шматгадовую працу над этнаграфіяй Беларушчыны, шчыра вітаем Вас». И подписи Янки Купалы, Ядвигина Ш., Сергея Полуяна, Вацлава Ластовского, Ивана Луцкевича.

Федоровский планирует издать не менее десяти томов. Но рукопись приходится много раз перерабатывать, сокращать.

Что двигало этим человеком? В 1910 году в предисловии к мемуарам князя Л. Потоцкого «Успаміны пра Свіслач, Дзярэчын i Ружану» он с искренней болью описывает состояние нашей исторической памяти: «З ліхаманкавай паспешнасцю, не задумваючыся i не спыняючыся, нішчылі ўсё: прадзедаўскую зброю, нацыянальныя помнікі, святыні, а найперш помнікі пісьменства; першыя найчасцей паглынала вада, другія знішчаў агонь. I што найсумнейшае, што з таго стогадовага паглынання літоўскіх печаў, камінаў, нават самавараў (так!), у чалавечых галовах амаль нічога не засталося. Вострыя нажніцы паслярэвалюцыйных і пасляпаўстанчых гадоў перарэзалі моцныя да таго часу ніткі айчынных традыцый, i тое, што мясцілася ў выгнанчай памяці, прыкрыла плесень затхлых астрогаў ці засыпалі снягі ciбipcкaй тайгі...»

Михаил Федоровский умер в 1923 году. Похоронен на Повонзковском кладбище Варшавы.

Четвертый том «Люду беларускага» вышел уже после смерти автора, в 1935 году, пятый и шестой тома — в 1958-м и 1960-м. Многие рукописи остаются ненапечатанными.

КУХМЕЙСТЕР, ЛЕСНИК, ПОЭТ. ВЛАДИСЛАВ СИВЫ-СИВИЦКИЙ (1865-1939)

«Яго творы цэнны для нас i арыгінальны тым, што паказваюць, як творыць сам народ. Нічога інтэлігенцкага ў ix няма, яны й не вельмі часам складны, але чуецца ў ix сіла самое зямлі, беспасрэдны павеў самога жыцця беларускай вёскі»,— так писал Максим Горецкий про одного из постоянных авторов «Нашай нівы».

А Янка Купала хотел быть редактором книги автора «неінтэлігенцкіх твораў». Вот только вышла та книга, когда поэта уже давно не было в живых.

Звали его Владислав Сивы-Сивицкий, а в истории белорусской литературы он известен как Старый Влас.

В городе Воложин, на улице Советской, можно увидеть обычный старый деревянный дом с крышей, крытой шифером. Мемориальная табличка свидетельствует: «Здесь с 1895 до 1914 г. жил известный белорусский собиратель фольклора, поэт и публицист Старый Влас». И дом, кстати, он построил сам...

Владислав Петрович Сивы-Сивицкий. Фамилия, согласитесь, звучит аристократично. Но родители его были простые воложинские крестьяне Петр и Людвика. Земли было мало, Петр нанялся поваром к графу Михаилу Тышкевичу. А когда Владиславу было девять лет, он остался круглым сиротой. Вначале мальчика воспитывала тетка, затем он поступил на кухню того же графа Тышкевича поваренком. Что ж, классическое место бедного поэта — на графской кухне... Затем паренек подрос до повара. По сему поводу звучат сетования: отчего же Старый Влас не оставил рецептов, не записал, что ели графья! Ну, видимо, не было для него счастьем прислуживать на панской кухне и не сильно вдохновляла готовка изысканных блюд. Не случайно при первой возможности Владислав сменил занятие и стал объездчиком, а затем лесником.

Сивы-Сивицкий бороздил просторы родной Налибокской пущи, высматривая браконьеров и самовольных порубщиков, совсем как отец Якуба Коласа. Ездил — и сочинял стихи. Вначале на польском языке, для красавицы-невесты Антонины Войцеховской. А затем произошла встреча с белорусскими газетами «Наша доля» и «Наша Ніва».

Вскоре молодой лесник под псевдонимом Стары Улас стал постоянным корреспондентом «Нашай нівы». Присылал зарисовки, например: «У чацвер 11 июня ў нас была вялікая навальніца з грымотамі, і быў па каліву град; паводка папсавала гароды і пожні, а на полі, дзе крыху па ўзгорках, пазносіла пасевы і вельмі паразмывала нівы». Но в довесок к погоде шли весьма острые, опасные вещи: «Наш беларускі народ мае добрае сэрца, але нямашака добрага даводу: ён прывыкшы, каб яго папхнуць, панукаць, а тады ён возьмецца з усяе сілы... Калі ў нас задумалі адкрыць гарадское вучылішча і на гэта патрэбна было 500 рублёў грошай, дык ix збіралі, збіралі дый далі пакой, а як быў у нас у Валожыне на Пранцішка кірмаш, дык нашы дзве казённыя манаполькі ўтаргавалі чуць не паўтары тысячы рублёў у адзін дзень».

Печатал Старый Влас и стихи — про то, как «мужык бедны у цямноцце», и про то, что «Вясна хароша для паэта, / Ці, як там кажуць — песняра. / Для хлебароба будзе гэта / несамавітая пара». Некоторые стихотворения напоминают народные песни: «Свеціць месяц, а аблокі / Хмарка засланяе, / А бежанец адзінокі / думаньку думае». Особое внимание поэт уделял теме пьянства, всячески укоряя земляков за вредную привычку.

Владислав раз и навсегда понял, что он — белорус, что нельзя стесняться своей культуры и своего языка. Но получался тот же конфликт, что и у других национальных интеллигентов. Лесник воспринимался практически как пан, тем более выглядел Сивы-Сивицкий очень презентабельно: высокий, красивый, с усами и небольшой бородкой, в форменной одежде. И когда он говорил на белорусском языке, мужикам это казалось смешным, недостойным. Пан — и «папросту».

С другой стороны, у местных аристократов это тоже вызывало презрение и насмешку. Даже в семье его считали чудаком. Владислав женился на Антонине Войцеховской, которая считала себя полькой. Тем не менее семья жила дружно, воспитывала восьмерых детей. Как вспоминает внук Старого Власа Герард Сивицкий, ставший генерал-майором МВД: «Добра памятаю сваю бабулю Антаніну, жонку майго дзеда Ўласа — менавіта яна настаяла на тым, каб мяне назваць Герардам. З дому яна была Вайцяхоўская (шляхцянка, казалі), і Стары Ўлас так закахаўся ў яе, што ўпотай свае пачуцці выклаў вершам на паперы... Граф Тышкевіч блаславіў іх шлюб. Паколькі я быў у яе адзіны ўнук у Валожыне, яна часта прыязджала з Вільнюса адведваць мяне, вельмі адметная была жанчына, усім цікавілася, была надзвычай дапытлівая, з шырокім колам інтарэсаў».

Сочинял же Старый Влас каждый день. По воспоминаниям родных, писал, когда все спали, на рассвете. В праздничные дни творил дольше, сочинял во время объездов. К началу 1930-х у него скопилось более тысячи стихов — он аккуратно переписывал их в общие тетрадки. К тому времени Сивы-Сивицкий осел на хозяйстве, кончились переезды. Старый Влас всю жизнь самообразовывался, много читал, обладал каллиграфическим почерком. В своем доме устроил частную школу — пригласил учительницу, которая занималась с местными детьми на белорусском языке. Когда об этом узнали власти, заставили перевести обучение на русский язык под угрозой закрытия. Дети Старого Власа — четыре дочери и четыре сына — все получили образование...

Но почему сам он не сделал литераторскую карьеру?

Дело в том, что со времен первых выпусков «Нашай нівы» белорусская литература сильно изменилась. Уже прошла дискуссия о «сплачванні доўгу» и «чыстай красе», уже Максим Богданович написал свои гениальные апокрифы, появились «Гусляр» Купалы и «Сымон-музыка» Коласа, в Вильно собирал в кафе восторженных слушателей юный Максим Танк, в Беларуси сотни талантливых юношей и девушек из «Маладняка» и «Узвышша» ориентировались на Маяковского и Есенина, Брюсова и Верлена... Экспериментировали белорусские футуристы под предводительством Павлюка Шукайло... А Старый Влас писал все те же простые, немного неуклюжие стихи о природе и сельскохозяйственных работах. Изобличал пьянство, пересказывал в рифму анекдоты... На его веку сменилось десять властей, но в строках это мало отразилось. Главным произведением Старого Власа считается поэма «Год беларуса», написанная в 1909 году:

Почему же его не «раскручивали» в советское время? Персона подходящая, «паэт з мазольнай рукою». Но он не писал о революции, не призывал бить панов... В его стихах — просто любовь к Беларуси, общечеловеческие ценности...

Тем не менее есть нечто завораживающее в неспешной исповеди этого человека. В богатстве языка, народной мудрости... Интересно перечитывать его заметки: «Каля нас ходзяць чуткі, што сёлета будзе канец свету. Кажуць, што будзе ісці нейкая “камета з хвастом”, каторая зачэпіць нашузямлю і сатрэ яе ў парашок. Людзі старыя так кажуць: “Усім стала нягодна, цяжка жыць — хіба прыйдзе ўжо нейкі канец!“ І праўда: няма дабра на свеце. Пайшла нейкая нянавісць: адзін аднаго ў лыжцы вады ўтапіў бы, адзін аднаго паляць, забіваюць; людзі парабіліся горш звяроў. Даўней гэтага не бывала, а цяпер дзень у дзень пачуеш: то на дарозе чалавека затаўклі, то на полі, то сам на сябе рукі налажыў. І канца няма — ажно неяк страшна робіцца...»

Как относились к нему в литераторской среде? Конечно, с симпатией. Но в то же время снисходительно. Существует утверждение, что Сивицкого хвалил Максим Богданович. Однако судите сами: он упомянул его имя среди авторов, которые «далі некалькі дужа няхітрых, але верных і таму цікавых малюнкаў нашай вёскі».

А Янка Купала считал Сивы-Сивицкого сватом, говорил, что именно он познакомил его в Вильно с будущей женой Владиславой Францевной Станкевич.

Правда, сама Владислава предлагала другую версию. Однажды, проводя экскурсию в музее покойного мужа, обмолвилась, что их с Яночкой познакомила Тётка. Ошиблась? А может, просто имя Тётки звучит более значительно, чем Старого Власа?

Умер он в 1939 году, в 74-летнем возрасте. О судьбе многочисленных потомков внук Герард Сивицкий рассказал так: «Бацьку майго ў 1943 годзе немцы расстралялі ў Валожыне, а мы, дзеці, засталіся сіротамі. У пасляваенныя гады жылося цяжкавата. Наколькі я ведаю, ніхто ў нашай сям'і больш літаратурай не займаўся. Старэйшы сын Старога Ўласа, адзін з маіх дзядзькоў, жыў у Вільнюсе, яшчэ адзін сын пайшоў па вайсковай частцы, здаецца, быў ваенным лётчыкам. Астатнія ж паабзаводзіліся сем'ямі і раз'ехаліся хто куды».

Наследие Старого Власа исследовал известный литературовед Вячеслав Рагойша, он и составил сборник поэта, который вышел в 1990-м, к 125-летию Сивы-Сивицкого. Сегодня в Воложине есть улица его имени, хотелось бы, чтобы был и музей.

«БЕЛЫЙ» ЖЕНИХ ДЛЯ ЧУЖОЙ РОЗЫ. ΑДΑМ ГУРИНОВИЧ (1869-1894)

Он прожил всего 25 лет. Шляхтич герба «Правдиц», молодой, умный, красивый... Одно только его имя сегодня пробивает на романтическую ностальгию: Адам Гиляри Калликстович Гуринович.

Литературовед Олег Лойка называл его «больш прадвесцем, чым з'явай».

Но он все же был явлением...

«Я могу быть и поэтом, / Хоть не признан я злым светом»,— написал он в одном из своих русскоязычных стихотворений. Писал, кстати, и на польском, и на белорусском. Много переводил.

При жизни ни одно из его произведений напечатано не было.

А заслуживает ли внимания его судьба — судите сами.

Адам родился в семье шляхтича Калликста Гуриновича, ведущего род от татар по фамилии Гурины, которые осели на территории Беларуси где-тο в XVI веке. Мать его — Элеонора из гетманского рода Сенявских.

Вот только большим богатством родовитая семья не обладала. К тому же и Калликст, и его брат Абдон поддерживали восстание 1863 года, то есть на государственную карьеру рассчитывать не приходилось.

В семье было шестеро детей. Всех надлежало выучить... Старшего, Юзефа, отдали в юнкерскую школу, Адама и Яна определили в реальное училище в Вильно. Там же семья купила небольшой домик. Вокруг него разбили чудесный сад...

Но Калликст умер, оставив 28-летнюю вдову.

Реальное училище в Вильно — звучит красиво... Но, как свидетельствуют историки, в среде шляхты это училище с механико-техническим уклоном и русским языком обучения особой популярностью не пользовалось. Да и потом, когда Адам Гуринович поступил в Петербургский технологический институт, это тоже выглядело немного странно... В этом университете ковались кадры для работы на таких важных объектах, как железная дорога. Поэтому учащихся проверяли на лояльность. С другой стороны, именно в таких «режимных» заведениях и возникали наиболее мощные очаги сопротивления. Достаточно вспомнить, что в том же институте учился Игнат Гриневицкий, осуществивший смертный приговор царю.

Адам Гуринович блестяще сдал экзамены. Правда, не мог позволить себе даже новые ботинки, безуспешно просил у матери, чтобы выслала деньги. Простыл, попал в больницу. Пришлось вернуться домой, год пропустить. А потом снова за учебу...

Чтобы понять умонастроения Адама в это время, нужно знать, что он восторгался поэмой Адама Мицкевича «Конрад Валленрод». Даже перевел ее на белорусский язык.

Напомню сюжет поэмы: магистр могущественного Тевтонского ордена Конрад Валленрод — на самом деле глубоко внедрившийся в стан врага литвин, желающий погубить орден, что ему и удается.

Адам Гуринович упорно осваивал учебный курс, экспериментировал с устройствами паровозов — ученые уверяют, что он был на пути к значительным изобретениям. А параллельно руководил «Кружком молодежи польско-литовско-белорусской и малорусской». И писал историю восстания Кастуся Калиновского, особое внимание уделяя «валленродизму» его предводителей.

Можно, наверное, предположить, что Адам не собирался уходить в подполье, хотел строить карьеру — научную, творческую, — дабы обратить ее в пользу революционных перемен.

А еще для него открылась культура его народа.

Он штудировал работы фольклористов Ивана Носовича и Петра Штейна. Увлекался творчеством Франтишка Богушевича, с которым позже познакомился лично. Ему посвятил ставшее классическим стихотворение:

Интересовала Адама и этнография. Он записывал в окрестностях родительской усадьбы Кристинополь белорусские народные песни. Свои собрания отсылал знакомому этнографу Яну Карловичу в Варшаву. «Я сабраў яшчэ каля 200 розных песень, якія хацеў, калі тое яшчэ мажліва, надрукаваць разам з раней надасланымі. Дзе, як і на якіх ўмовах — усё роўна, бо мне, як неафіту, першая апублікаваная праца дадала б болей энергіі і ахвоты да наступнай працы, якая, можа, вялікай карысці нікому не прынясе, але і шкоды, з пэўнасцю, не зробіць. За найлепшыя лічу амаль усе песенькі, запісаныя ад пакаёўкі Кацярыны Смаленскай з вескі Золькі, прыпеўкі ад Аляксандра Шляпы з Дзям'янавіч».

Карлович передал присланное в Краковскую академию, и через три года записи Гуриновича были опубликованы.

В том же году молодого поэта арестовали.

Архиву Адама повезло: племянница поэта, доктор медицины Янина Гуринович, родившаяся в год смерти дяди, собрала уцелевшие рукописи. Кое-что пропало, будучи конфискованным. Рукописи были на белорусском языке, жандармы попытались найти переводчика, но не нашли. Потому доклад начальника Минского губернского жандармского управления в Петербург звучал так: «З 8 сшыткаў на беларускай гаворцы, адабраных у Гурыновіча, уважліва разгледжаны толькі чатыры, якія пры гэтым і прадстаўляюцца. У адным з ix, пазначаным мною № 1, змешчаны артыкулы яўна рэвалюцыйнага зместу ў сэнсе польскага паўстання...»

Судьба упомянутых 8 тетрадей неизвестна. Кое-что уничтожили сами родственники, боявшиеся хранить крамолу. Но в Варшаве профессор Адам Мальдис обнаружил многое из архива Адама Гуриновича, в том числе его личную переписку.

На ее основе можно снимать сериал.

В жизни Адама было две девушки. Одну звали Станислава. Точнее, Станислава-Мария-Агата Владиславовна Петкевич. Дочь коллежского асессора. Пламенная революционерка. Познакомились они, видимо, в Вильно. Станислава помогала с нелегальной литературой, вела разъяснительную работу среди виленских рабочих. «Больше всего меня волнует, наверное, как и вас, то дело, ради которого, если мне хватит сил, я буду работать всю жизнь». Ради этого дела Станислава и согласилась стать фиктивной невестой Адама. На то время — обычная практика среди революционеров. Это называлось — «белый» жених. Разумеется, молодые люди не могли остаться друг к другу равнодушными. «Если бы я верила в Бога, я молилась о счастье для вас!» — писала Станислава своему «белому» жениху.

Именно письмо к Станиславе в Цюрих, в котором Адам просил ее организовать доставку большой партии нелегальной литературы, и попало в руки полиции.

А вторую девушку звали Роза. И она была невестой родного брата Адама — Казимира.

Роза Швайницкая... Она подписывала свои послания к Адаму как Чужая Роза. Вот она-то рассуждала в письмах, что хочет полюбить так, чтобы «аж шалець».

Адам Мальдис отмечает, что письма ее — на каких-то обрывках, писанные среди ночи... И вообще: «Першыя пісьмы Розы Швайніцкай мне не спадабаліся. Называе Гурыновіча грызіпёркам, “паэтам, які ашуквае правінцыяльных гусак”, папракае, што ён не прыслаў абяцаныя вершы, просіць, каб апісаў ёй сваю кашулю, бо яна хоча такую ж вышыць нейкаму ненагляднаму хлопцу...»

Но постепенно из писем возникает образ экспансивной и глубокой натуры. Роза была сиротой, закончила курсы в Варшаве, вынуждена была жить у чужих людей.

Конечно же, она тоже была революционеркой. Ее идеал — варшавянка Ядюня, которая отправилась в Сибирь за своим нареченным. В духе времени Роза рассуждает о гибнущих бедняках и бессердечных богатых, просит Адама сочинить ей эпитафию... Как-никак умирать за правое дело собралась!

А ведь был и официальный жених, Казимир Гуринович. Роза сравнивает его с Адамом, боится, что лет через десять Казимир превратится в местечкового обывателя, начнет играть в карты...

В Петропавловскую крепость Розу и Адама посадили одновременно.

Адама Гуриновича арестовали в Вильно — после перехваченного письма к Петкевич за обоими была установлена слежка. А нелегальную литературу, которую при обыске 16 июня нашли на квартире у Адама, помогала доставать Роза Швайницкая.

Преступников переправили из Вильно в Петербург.

Итак, в Петропавловской крепости — мрачной цитадели, в которой умерла княжна Тараканова и был убит сын Петра I царевич Алексей, где как раз отсиживала свой срок в одиночке легендарная народоволка Вера Фигнер, — заключены Адам Гуринович, его брат Казимир и Роза Швайницкая.

У политзаключенных — свои способы общения и провождения времени. Роза читала книги, учила революционные песни, познакомилась со многими интересными людьми... Иногда слышала на допросах из-за стены голос Адама. И сравнивала, сравнивала двух братьев и пыталась разобраться в своих чувствах...

В одном из отправленных из тюрьмы писем она цитирует Франтишка Богушевича... То есть белорусские убеждения Адама Гуриновича перестали быть ей чужими.

А он сам? В письмах Чужая Роза начинает называть брата жениха на «ты».

Через полгода Розу Швайницкую выпускают под надзор полиции. Отпускают и Адама Гуриновича. Но не потому, что оправдан: в старой цитадели Адам заболевает неизлечимой болезнью — черной оспой.

Его привозят в Кристинополь. Узнав об этом, Роза пишет Адаму отчаянное письмо: она не боится заразы, не боится, что осудит родня жениха, — она выбрала. Поняла, что по-настоящему любит только Адама. Она готова приехать — и остаться...

«Каб ты толькі мог зразумець, што я цяпер думаю, што дзеецца ў душы...»

Пусть только ответит, что хочет ее видеть...

Но пока письмо дошло до Кристинополя, Адам умер.

Могила Адама Гуриновича какое-то время считалась утерянной. В 1997 году группа краеведов Вилейщины, в том числе Анатоль Рогач, написавший о поэте биографическую книгу, обследовала кладбище деревни Зольки, где находятся могилы рода Гуриновичей. Кто-то из старожилов и указал возможное место захоронения — рядом с могилой бабушки Адама по материнской линии. Теперь там памятный знак.

Впервые творческое наследие Адама Гуриновича донес до читателей Бронислав Тарашкевич в газете «Беларуси звон» — через три десятка лет после смерти поэта.

ЛЕГЕНДЫ УЧИТЕЛЯ КУПАЛЫ. ВЛАДИМИР САМОЙЛО (1878-1941)

Путешественник XVI века Сигизмунд Герберштейн оставил воспоминания о белорусских цмоках — больших черных ящерицах, которые водились в реках Свислочь и Немига, а минчане их вылавливали и держали в домах вместо собачек. Причем еще в начале XX века такой местный дракончик украшал кабинет директора одного из минских реальных училищ.

Стояло училище на углу Захарьевской и Полицейской (это теперь на перекрестке проспекта Независимости и улицы Янки Купалы, по диагонали от цирка, где находится гастроном). Его директором был Иван Иванович Самойло, руководитель Минского общества изящных искусств и председатель Совета первой городской публичной библиотеки имени Пушкина. Он и оставил воспоминания, как татарские дети принесли ему из Немиги огромных ящериц. Одну такую, длиной более полуметра, Иван Иванович заспиртовал. И его сын, Владимир Самойло, наверное, не раз заходил в кабинет отца и любовался легендарным чудищем.

Так Владимир еще в детстве прикоснулся к одной из белорусских легенд.

К сотворению еще одной он станет причастен уже студентом. И это не просто легенда, а величайшая фигура нашей культуры, гений, становлению которого посодействовал Самойло.

Кстати, и самого Владимира можно было назвать вундеркиндом: он знал семь языков, играл на фортепиано, рисовал...

Бывает такое в истории — ученик настолько превосходит учителя, что наставника чаще всего вспоминают в связи с его бывшим подопечным. Так случилось и с Самойло.

Каждые каникулы он приезжал в родительский фольварк Казимировка под Минском. Неподалеку находился хутор Мачаны, куда к родственникам приходил юный Иван Луцевич, сын бедного шляхтича-однодворца. Подросток мечтал учиться в Минском реальном училище, и логично, что Владимира Самойло попросили подготовить его к поступлению.

Идея с училищем не удалась, однако молодые люди подружились. А главное, Владимир Самойло разглядел в младшем друге — разница между ними была в четыре года — большой поэтический талант. Именно благодаря Самойло спустя годы в газете «Северо-Западный край» появилось первое стихотворение Ивана Луцевича «Мужык», подписанное хорошо известным нам псевдонимом: Янка Купала.

«Калі я жыў на вёсцы, многа напісанага я перадаваў Самойлу»,— вспоминал Купала. Трудно переоценить, насколько важна для начинающего поэта возможность поговорить с близким по духу! Как писала жена Купалы Владислава Францевна: «Уладзімір Самойла асцярожна і ўважліва ставіўся да творчых пачынанняў Янкі Купалы. Ён, можа, першы зразумеў, што яго малады сябар — чалавек з вялікім паэтычным талентам, і акружаў яго ўвагай, імкнуўся стварыць яму ўмовы для росквіту яго здольнасцей».

Кто же такой был Владимир Самойло, известный прежде всего как учитель Купалы?

В своей программной работе «Гэтым пераможам. Нарысы крытычнага аптымізму» он писал:

У сусвеце існуе толькі адно «абсалютнае зло». «Радыкальнае зло», паводле выражэння Канта...

Гэта - «ленасць волі», як кажа Фіхтэ.

Гэтае радыкальнае зло - адсутнасць у нас не толькі сілы, але і жадання быць тварцамі самых сябе, свайго духу і свайго лёсу на свеце, - нашая неахвота быць супрацоўнікамі Бога ў сусвеце...

Владимир не страдал леностью воли.

Он получил образование в двух университетах — Московском и Петербургском, — много писал и печатался. Появляются его статьи о Достоевском и Толстом, Метерлинке и Ибсене, Словацком и Гофманстале. Одним из первых Самойло увидел талант великого режиссера Мейерхольда. Восхищался он и Блоком, с которым вел дружескую переписку. Блоку очень понравилась рецензия Владимира Самойло на его стихи в минском альманахе «Туманы», поэт считал, что она не хуже тех, что писали Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов.

Так, в письме к Блоку от 1 июня 1911 года Самойло пишет: «Последние два года были для меня исключительно тяжелыми... и многие из моих планов — навсегда или временно, не знаю,— в завесе из траурной тафты».

Почему — понятно. Одно за другим закрываются либеральные издания, в которых печатался Самойло, в частности, газета «Минский курьер». Он создает белорусское книжное общество «Минчук». Одним из первых проектов «Минчука» должно было стать издание сборника Янки Купалы. Но денег на предприятие нет. Владимир занимает скромную должность библиотекаря Минского реального училища, которым руководит отец. В 1912-м отец умирает, и Самойло, какое-то время посидев «на хозяйстве» в Казимировке, переезжает в Вильно.

Благодаря бывшему учителю Купала тоже ненадолго попадает в Вильно — на работу в газету «Наша Ніва». Более того, Самойло похлопотал перед белорусским издателем Брониславом Эпимах-Шипилой — и вышел сборник Янки Купалы «Жалейка». Владимир Самойло откликнулся на него двумя рецензиями.

Лучшим доказательством жизнеспособности нашей культуры является то, что ее хранителями и популяризаторами становятся люди, имевшие возможность выбора. Владимир Самойло, без сомнения, мог вписаться в русский литературный процесс. Но выбрал служение своему народу, а это не обещало легкого пути.

Поселившись в Вильно, Самойло оказывается со своим бывшим учеником в разных государствах. Он публикует статьи в газетах «Виленская речь», «Виленские новости», «Виленское слово», «Виленская мысль», в которых критикует политику Польши и отстаивает право белорусов на национальную самобытность. Параллельно пишет о Короленко, Блоке, Достоевском, создает творческие портреты Николая Рериха и Федора Шаляпина, участвует в дискуссиях литературно-артистической секции Виленского русского общества, сотрудничает с польскими и немецкими изданиями.

Но главное для публициста — белорусское дело. Философское эссе «Гэтым пераможам» расходится по рукам. Впрочем, революции Самойло не признавал, осуждая «нягодны метад Францыі фізічна зніштожыць і рэвалюцыйна “выкараніць”... зло». Отошел и от политической борьбы, в которой для него было много неприемлемого. В БССР начиналась кампания против «нацдемов», по ту сторону границы белорусское движение тоже разрывали подозрительность, склоки, борьба за руководящие посты. 5 октября 1927 года Самойло даже опубликовал в издании «Беларускі дзень» открытое письмо, озаглавленное редакцией «Крык роспачы». В нем заявлял, что не может участвовать в движении, «дзе амбіцыйныя канфлікты губяць здаровую думку», белорусы разделяются и воюют между собой, перетягивая его каждый на свою сторону. «Даволі гэтай маральнай атруты, узаемнага нігілізавання», — призывал автор, объявляя, что выходит изо всех официальных структур, потому что не может делить национальную культуру, науку, литературу согласно чьим-то амбициям.

Последняя его должность — библиотекарь знаменитого виленского Белорусского музея.

На последних фотографиях Самойло мы видим интеллигента, даже аскета с грустным взглядом. Поступь истории тяжела. Под ее шагами превращаются в осколки и пыль судьбы и мечты. Когда Вильно стал советским городом, вместе с другими белорусскими деятелями арестовали и Владимира Самойло, которому было уже за шестьдесят. Вначале он попал в знаменитые Лукишки — здесь сидели Максим Танк и Янка Купала — после своего недолгого редакторства в «Нашай Ніве». Тогда поэта вызволил издатель Александр Власов: узнав о ЧП, среди ночи приехал к тюрьме и, колотя ногой в ворота, потребовал, чтобы вместо Купалы посадили его как истинного виновника крамолы.

Самойло вызволить было некому.

Начался путь уже немолодого философа по тюрьмам. Расстреляли Владимира в начале войны, когда спешно избавлялись от политических заключенных, — вероятно, в минской внутренней тюрьме НКВД.

В новелле «На чужыне» Владимир Самойло писал:

Хутка мяшаюся з таўпою ды іду далей, агорнуты рытмам вялікага места...

Зноў ліхтары і рэкламы мазоляць мне вочы, а родныя вобразы знікаюць у імгле...

He! Не знікаюць, а хаваюцца на дне душы, каб кожную хвіліну прыпамінаць, што мы жывём не толькі для сябе! Што нас чакае Бацькаўшчына, браты!..

СЛОВАРЬ ТРАГИЧЕСКОЙ СУДЬБЫ. СТЕПАН НЕКРАШЕВИЧ (1883-1937)

Говорят, наш энциклопедист Некрашевич мог стать белорусским Далем... Однако имя его было на десятилетия вычеркнуто из истории.

Степан Некрашевич родился в 1883 году в деревне Даниловка теперешнего Светлогорского района. В анкетах советского времени говорилось: в крестьянской семье. Но она происходила из старинного шляхетского рода герба «Любич».

Отец Михаил магнатом не был, но надел земли 334 десятины имел. Начальное образование Степан получил таким же образом, как Якуб Колас,— от «дарэктара», сельского приходящего учителя. Затем — Паневежская учительская семинария, работа в школах, учеба в Виленском учительском институте.

Неизвестно, как сложилась бы карьера молодого учителя, если бы не Первая мировая война. Степан попадает на фронт рядовым... Четыре года ада на передовой. Февральская революция ломает ход истории, и образованный солдат приезжает в Одессу на конференцию в качестве представителя армейского комитета 6-й армии Румынского фронта. Здесь Некрашевич остается на несколько лет, работает в Белорусском народном комиссариате, а когда появляется БНР — становится ее представителем.

Самое удивительное — работая в губернском отделе народного просвещения, Некрашевич смог открыть 30 начальных белорусских школ и смешанную гимназию! Учеников хватало — было много беженцев из Белоруссии.

В 1920 году Степан Михайлович вернулся на родину, в молодую советскую республику, полный энтузиазма. Именно он стал инициатором создания и первым директором Института белорусской культуры. Правда, есть документ, что приглашал на пост директора Инбелкульта профессора Ефима Карского, но тот отказался. В 1925 году Некрашевич на какое-то время отправился в Ленинград — повышать научную квалификацию под руководством Карского.

Когда возникшую на базе Инбелкульта Академию наук возглавил Всеволод Игнатовский, Некрашевич стал его заместителем. Это было его золотое время. Степан Михайлович публикует более 30 научных работ, 4 монографии, в соавторстве с Николаем Байковым составляет ныне раритетные «Беларуска-расійскі слоўнік» и «Руска-беларускі слоўнік»... Пишет первый белорусский послереволюционный букварь, школьную «Чытанку». А еще преподает, возглавляет научные комиссии. Его фамилию можно встретить во многих архивных документах. Вот протокол № 6 собрания литературно-научной коллегии:

«5. Слухали: «Лемантар беларускі» Некрашэвіча.

Пастанавілі: Лемантар вельмі добры, багаты зместам па адозвам знаўцаў. Набыць і аддрукаваць у ліку 25000 экз., а калі дапусціць тэхніка, то і болей. Даручана аўтару зрабіць адпаведныя папраўкі подлуг экспертаў».

Да, старые спецы были нужны. Им, профессорам, академикам, «осколкам старого режима», создавали условия. В воспоминаниях родственника академика Игнатовского И. Ридевского говорится: «Зусім у іншых умовах жылі Лёсікі, Некрашэвічы, Купала і шмат іншых. Гэта былі “багатыя”, калі можна так сказаць, дамы з добрай мэбляй і наладжаным дабрабытам».

Но от «осколков прошлого» должны были избавиться. Первый секретарь ЦК КП(б)Б Я. Гамарник саркастично замечает: «Атакует марксист, ленинец кого-нибудь из “ученых” за всякую буржуазную труху или сорвет маску “марксизма” с архибуржуазной физиономии — и начинает такой “обиженный” выть, что, де, мол, “обижают интеллигенцию”... Пусть себе хнычет тот, кому это нравится, нас это мало интересует».

Особенные издевки вызвала монография Некрашевича «Мова кнігі Касьяна Рымляніна Ераміты «О уставах манастирских». Характерно в этом смысле выступление секретаря партячейки газеты «Звязда» Я. Челядинского (орфография оригинала.— Л. Р.): «І вось адзін з адказных працаўнікоў акадэміі, савецкасць якога амаль не марксісцкая, Некрашэвіч апублікаваў свой апошні твор — кнігу прэпадобнага Святога Касьяна, айца нашага, рымляніна. Гэта напісана на белай паперы. Газета “Звязда” хоча выпускаць сваю газету на шасці старонках, але ёй не даюць, бо крызіс з паперай. Але тут, у гэтай кнізе, губяцца цэлыя лісты на творы аб святым айцы рымскім XVII веку: як ён пісаў, якімі значкамі, як ён выводзіў гукі, дзе ён рабіў націск, чаму тут крэсцік пастаўлены, чаму ён друкаваў у друкарні чырвонымі чарніламі, а не чорнымі, і г. д.».

В духе Шариковых докладчик заявляет, что «ученую ценность» книги оценить не может, но прочитал ее несколько раз: «I, па майму развіццю, не магу зразумець, для якіх мэтаў яна выпушчана ў сэнсе марксізму... чым дапаможа тут гэты Святы Касьян?»

Далее Челядинский предлагает выгнать из академии «черносотенцев», а взамен... мобилизовать туда хотя б сто коммунистов «для культурнага ідэалагічнага фронту».

Обстановка нагнеталась не случайно — готовился масштабный процесс по вымышленному делу «Саюза вызвалення беларускага народа». В «Сельскохозяйственной газете» от 27 сентября 1929 года Некрашевич называется «агентом Пилсудского», 20 октября его снимают с должности вице-президента Академии наук БССР «за надрукаваныя ў выданнях Акадэміі навук шэрагу працаў паасобных аўтараў, якія праводзяць погляды, зусім несумяшчальныя з палітыкай Савецкай улады».

Умные люди не могли не понимать, что их ждет. Степан Некрашевич вместе с Вацлавом Ластовским фактически напросились в командировку в Томскую область — для изучения быта белорусских переселенцев. Их арестовали 21 июля 1930 года, сняв с палубы парохода «Тобольск», который плыл по реке Обь. По этому поводу существует любопытная версия, что академики собирались бежать из Советского Союза. Во всяком случае, то, что они хотели спрятаться от репрессий в дальнем краю, не подлежит сомнению.

По делу о СВБ Некрашевич был среди первых фигурантов. Какими методами добывались показания — известно. Репрессивная машина заставляла людей доносить друг на друга. Вот отрывок из стенограммы допроса Всеволода Игнатовского. Следователь очень хотел получить сведения о неформальных интеллигентских застольях.

Р е в и н с к и й. А за чьи средства это все устраивалось?

И г н а т о в с к и й. За счет того, кто собирает. Больше всего собирались у Купало (орфография оригинала.- Л. Р.) и Некрашевича. Я вспоминаю такой маленький случай, раньше я об этом не думал, а вот теперь я об этом думаю. Жена моя как-то мне сказала, что когда ни пойдешь на базар, то жена Некрашевича всегда покупает съедобные припасы. Жена моя спрашивает жену Некрашевича: «Зачем Вам так много этого надо? Ведь вас двое». Она отвечает: «Ну как же, у нас ведь всегда очень много бывает приглашенных». Как видно, меня они приглашали как свадебного генерала. Если, скажем, собирались к 10 часам, то меня приглашали к 11 и т. д.

Р е в и н с к и й. А выпивка была?

И г н а т о в с к и й. Я вам скажу откровенно, я там не особенно старался пить, но вообще было разливное море.

Можно заметить, как Игнатовский пытается выгородить себя. И еще «жизненный штрих»: опасные интеллигентские тусовки — в домах, где нет детей, у Купалы и Некрашевича.

Подобные же показания дал и еще один академик, Лесик, их даже процитировал в своем выступлении первый секретарь ЦК КП(б)Б К. Гей как доказательство шпионской деятельности: «Асабліва выдатнае значэнне мелі сходы — госці ў кватэры Янкі Купалы і часткова ў кватэрах Якуба Коласа і Некрашэвіча. Туды прыходзілі пагаварыць, выпіць і закусіць камуністы, прадстаўнікі ўлады, беларусы, а часта і не беларусы. У гутарках з імі мы даставалі патрэбную нам партыйную і ўрадавую інфармацыю».

Органам необходимо было найти достойную кандидатуру на место руководителя СВБ, чтобы придать значительность делу. Всеволод Игнатовский, не выдержав давления, застрелился. Янка Купала, написав отчаянное письмо, совершил попытку самоубийства. Якуб Колас, которому также грозил арест, вынужден был опубликовать в газете «Звязда» за 30 ноября 1930 года статью «Знішчым драпежныя шчупальцы інтэрвентаў у нашай краіне!», где упоминается «С. Некрашэвіч, былы агент генерала Бертэле».

Хочется думать, что текст был составлен не Якубом Коласом. Это компетентные органы знали и эсеровское прошлое Некрашевича, и что, будучи в Одессе, он контактировал с генералом Антанты Бертеле.

Можно представить, в какой кошмарной обстановке ставились подписи под такими документами. Заявление академика Игнатовского в ЦК КП(б)Б пестрит грамматическими ошибками и русизмами: «Я ўвесь час працаваў сярод інтэлегенцыі, у тым ліку сярод арганізаваных у контррэвалюцыйную арганізацыю нацдэмаў. Некаторыя з іх, асабліва Некрашэвіч, увайшлі ў маё даверые, і не толькі маё... Я, напрыклад, так распаясаўся, што выбалбатаў Некрашэвічу пастанову Палітбюро аб тым, што яшчэ несвоечасова адчыняць Акадэмію навук».

Дело СВБ разваливалось: на предварительном следствии полностью виноватыми признали себя из 86 человек только 24. Тем не менее 10 апреля 1931 года всем арестованным вынесли приговоры. Степан Некрашевич выслан на пять лет в Сарапул, в Удмуртию.

О семье Степана Михайловича Некрашевича известно мало. На снимке 1929 года он вместе с женой Марией Тимоньковой — красавицей с роскошными распущенными волосами ниже пояса... Исследователь Стецкевич-Чебоганов пишет, что Мария Сергеевна не вынесла обрушившегося на мужа несчастья и рано ушла из жизни.

В ссылке Некрашевич работал плановиком-экономистом кооперативной артели инвалидов, бухгалтером «Заготзерна».

Повторно академика арестовали в ноябре 1937 года, в наручниках доставили в Минск. 19 декабря Военная коллегия Верховного Суда БССР приговорила его к расстрелу.

ВЕЧНЫЙ СТРАННИК. ЯЗЕП ДРОЗДОВИЧ (1888-1954)

Мало в белорусской истории персон, которые так соответствовали бы романтическому архетипу, как Язеп Дроздович. Услышав его имя, сразу представляешь одинокую фигуру на фоне полей-лесов, плащ на плечах, развеваемый ветром, посох в руке, мечтательный взгляд вдаль, в космические просторы... Таинственность, приобщенность к знаниям, недоступным простым смертным, неустроенность жизни... Архетип поэта, мудреца, лирника.

Так Язеп Дроздович как бы проговорил свою формулу жизни. Подобные герои встречаются у Яна Барщевского — типичные романтические персонажи, чья добровольно взятая на себя мука бесприютности олицетворяет не только извечное несовпадение личности поэта и профанического мира, но и боль за утраченную, порабощенную родину, «забраны край». Сын Бури, Плачка, другие персонажи Яна Барщевского — носители национального самосознания, независимости Отечества, символы бессмертия народного, национального духа и одновременно тоски по утраченному золотому веку. Это оплакивание золотого века, характерное для сарматизма, наблюдается и у Язепа Дроздовича, который, с одной стороны, имеет видения о Сатурне и Марсе, а с другой — углубляется в прошлое Беларуси, где все было иначе и лучше:

Поэма «Трызна мінуўшчыны» кажется написанной в XIX веке в старом поместье одним из тех поэтов, которых Владимир Короткевич называл создателями «проклятого белорусского романтизма». В1937 году Дроздович отослал поэму в журнал «Беларускі летапіс», где ее жестко раскритиковал Максим Танк. Почему — понятно. Произведение будто пришло из другого времени, так же, как и его создатель, живший и в космическом будущем, и в золотом веке Великого Княжества Литовского, а никак не в советскую эпоху. (Правда, на территории Западной Белорусси существование такой личности было все же более возможным и оправданным, чем в БССР.) Но при всей своей вольности во временно-пространственных координатах Язеп Дроздович удивительным образом сочетает в себе и белорусскую местечковость, является полноценным носителем национального менталитета с его достоинствами и недостатками.

В наиболее полном собрании материалов о нем, книге «Язэп Драздовіч. Праз церні да зорак», значится: «Мастак, скульптар, разьбяр, фалькларыст, вандроўнік, археолаг, пісьменнік, педагог, паэт». Можно ли назвать его гениальным дилетантом?

Во всяком случае, художественные работы Дроздовича вполне профессиональны: он учился в 1906 — 1910 годах в Виленской рисовальной школе И. Трутнева. Что касается литературного творчества, довольно часто можно услышать, что оно «не пережило испытания временем». Когда учитель Купалы Владимир Самойло написал в свое время хвалебную рецензию на повесть Дроздовича «Вялікая шышка», многие говорили — «перехвалил». Однако, думается, Самойло, чьи рецензии на свои стихи Блок считал одними из лучших, знал, о чем пишет.

Повесть, во многом автобиографическую, о двух молодых художниках, Альфуке и Гапуке, Дроздович подписал псевдонимом Язэп Нарцызаў, по своему отчеству.

Родился Язеп Нарцизович в обедневшей шляхетской семье на хуторе Пуньки Глубокского района. Там, в живописном лесном уголке, он и получил представление о прекрасном, там в нем соединилась любовь к родной земле и любовь к звездам.

Дроздовича не зря Арсений Лис назвал «мастаком-вандроўнікам». Долгое время Дроздович зарабатывал на жизнь, блуждая от деревни к деревне и беря заказы на расписные коврики в стиле Алены Киш. Коврики, кстати, напоминают средневековые миниатюры — их символику можно долго разгадывать... Еще для заработка художник вырезал из дерева необыкновенные трости, которые у него покупал Виленский белорусский музей.

В годы Первой мировой войны Дроздович служил в царской армии. После революции оказался в Минске, но, узнав, что тяжело заболела мать, вернулся домой... И оказался в Западной Белоруссии. Что ж, говорят, это и к лучшему: во время репрессий чудаковатый художник, патриот, рисовавший «Погоню», стал бы выгодной мишенью для охотников на «нацдемов».

Довелось Язепу Нарцизовичу и преподавать в гимназиях — в Вильно, Радошковичах, Минске...

Умер Дроздович в 1954 году, забытый всеми, в сельской больнице от рака. Ни родных, ни друзей... На вопрос, почему он не создал семью, краевед Михась Козловский ответил так: «Мне известно о двух случаях, когда он пытался завести серьезные отношения. Один раз в конце 1920-х. Ему было в то время под сорок, преподавал в Виленской белорусской гимназии рисование. Влюбился в свою ученицу Женю Козловскую. Может, ни Женя, ни ее мать и не были бы против — на разницу в возрасте в то время не обращали внимания, а Дроздович был видным мужчиной, статным, красивым. Но материальное положение его было таково, что мать Жени испугалась: как сможет содержать жену? И отказала. От той истории остался портрет Жени Козловской, в берете с эмблемой гимназии. Портрет, как мне известно, находится у Арсения Лиса, основного исследователя жизни и творчества художника. Второй роковой случай был в 1925 году, когда Дроздович работал учителем рисования в Радошковичской белорусской гимназии имени Франциска Скорины. Там он создал первый в истории белорусского изобразительного искусства портрет Скорины. Польские власти закрыли гимназию в конце 1928 года, но Дроздович уволился еще раньше, в 1926-м. Почему? В то время в Радошковичах жила необычайно красивая женщина Вера Андреевна Снитка. Она была женой Бронислава Тарашкевича, автора первой белорусской грамматики и руководителя Белорусской крестьянско-рабочей громады, самой массовой партии во всей Западной Европе, в которой насчитывалось около 120 тысяч человек. Вера Андреевна была выпускницей последнего, 1918 года, выпуска Института благородных девиц в Смольном. Я застал ее еще живой, она умерла под сто лет. Так вот, Язеп Дроздович без памяти влюбился в Веру Андреевну. Хотя та была замужем за его другом и имела сына Радослава. Все ухаживания она категорически отвергала. Дроздович был по-своему мстителен, он нарисовал на ее мужа злой шарж: Бронислав Тарашкевич галопирует на коне, сидя лицом к хвосту. А у Тарашкевича тогда в Западной Белоруссии — пик популярности, его называли белорусским Ганди... И тут такой шарж! Вера Андреевна обратилась к своему дяде, основателю Радошковичской гимназии Александру Власову, сенатору польского сейма, одному из первых редакторов газеты «Наша Ніва», с жалобой. Власов попросил Дроздовича уехать. Существует и вторая версия этой истории. Дроздович влюбился в Веру Андреевну, когда та была еще студенткой Виленского университета. Но она отдала предпочтение Брониславу Тарашкевичу. Шарж тоже фигурирует, но на нем оба героя: Вера Снитка, наследница богатой семьи, в виде крупной дамы и Тарашкевич возле нее — беспомощный карлик».

Тема «Дроздович и Космос» весьма богата. Ведь художник не умозрительно описывал просторы Вселенной — он уверял, что видит их во время своих «самнамбулічных тэлевізій». В его дневниках то и дело встречаешь подобные фрагменты:

Кароткабеглыя запісы таго, што бачыў, аглядаў у сваім духовым падарожжы на ветаховым астральным акрайцу Месяца з 20-га на 21 грудня (з чацвярга на пятніцу) па новому стылю перад сном, познім вечарам у в. Летніках пры месяцовым з вакон святле:

...Тускласветная папялятая ноч. Ляту і аглядаю з вышыні птушынага палёту.

Пада мной рассцілаецца шырачэзная голая ад усялякай расліннасці бледна-пясочнага колеру раўніна.

2. Ляту далей. У напрамку бледна-тусклага земнасвету з юга-ўсходу на севера-захад. На бледна-пясочным фоне раўніны час ад часу праяўляюцца ўсё гусцей і буйней малапрыкметныя, цьмяныя чорныя акруглястыя пункты, прыпамінаючы нашыя скуднарастучыя кусцікі ядлаўцу.

Когда Максим Танк встретился с Язепом Дроздовичем, то оставил запись в своих «Лістках календара» о чудаке, который видит звезды «цераз рыльца бутэлькі». Однако, когда недавно брошюру Дроздовича «Нябесныя бегі», изданную мизерным тиражом в 1931 году в Вильно за счет автора, исследователь Юрась Малаш отправил, переведя на русский язык, в Российскую академию наук, пришел ответ, что, если бы эта брошюра получила известность в свое время, сегодня ее автора ставили бы в один ряд с Циолковским.

Кстати, в «Нябесных бегах» Дроздович доказывает, что на Сатурне существует жизнь, подобная земной.

Его Марс и Сатурн удивительно белорусские, домашние, сарматские, изображенные в такой же инситной, наивно-искренней манере, что и здешние пейзажи. Ракета, на которой Дроздович предлагает лететь на освоение других планет, странным образом уподобляется огромным, добротным каретам и бричкам, на которых белорусские шляхтичи отправлялись в путешествия, нагружая их булками и салом. Дроздович с такой же хозяйственной заботой советует грузить на «шматнабойную касьмічную тарпеду», на которой земные туристы полетят на Луну, живых кур и другие припасы.

Белорусу, как известно, свойственна привязанность к родному «куту». Именно к «куту», углу, локальному месту в пространстве, к собственной земле. Бездомные личности, при определенной сакрализации,— Лирник, старцы, паломники — все-таки считались в деревнях маргинальными, подозрительно чужими. Архетип белорусского пространства — это земельный надел для семьи лесника в поэме «Новая зямля» Якуба Коласа, кусок бесплодной почвы, который нужно осушить, в романе «Людзі на балоце» Ивана Мележа, заброшенная усадьба и бедная деревушка возле нее в повести «Дзікае паляванне караля Стаха» Владимира Короткевича. В отличие от русской «шири лесов, полей и рек», от степной горизонтали, так же, как и от польской «вертикали» — причастности к истории, роду, предкам,— типичное белорусское пространство локально, замкнуто, непрочно, так как его могут отобрать. Эта локальность, расплывчатость исторической «вертикали» и пространственной «горизонтали» имеет оборотную сторону — непрочность национального самосознания. Белорус, попавший на чужбину, чаще всего ассимилировался, борясь за свой «кут зямлі», в другом месте. Известно, что белорусская диаспора во всем мире не является сильной, а белорусам свойственно становиться донорами чужих культур, растворяться в них. То, что во вселенной Дроздовича присутствует архетип родного угла, можно подтвердить фактами биографии: его семья, рано лишившись отца-кормильца, арендовала чужую землю, как и семья Константина Мицкевича, и в доме не могли не звучать мечты о собственном наделе. Уникальность Язепа Дроздовича в том, что он экстраполирует «родны кут», белорусское пространство на всю сферу своих мечтательных блужданий, его космос также делается белорусским, частью «роднага кута». Одинаково загадочны и красивы реальная гора Гараватка и Лунный город. Персонажи «Встречи весны на Сатурне» напоминают и купаловского Гусляра, и жрецов из поэмы «Трызна мінуўшчыны» — этакие древние, немного деформированные друиды в длинных белых рубахах, с седыми волосами. Если сравнить картины Дроздовича, например, с произведениями Николая Рериха, разница очевидна. Рерих изображает инаковость, экзотику, а Дроздович — «свойскасць» экзотического пространства и экзотику здешних пейзажей. Если же сопоставлять картины Дроздовича с произведениями Чюрлениса, что делают довольно часто, также есть различие. У Чюрлениса — эзотерические, символические мотивы переплетаются с национальными. Дроздович никогда не уходит в глубины эзотерики, она у него поверхностная, аксессуарная. Его картины, как и изображения Алены Киш либо Нико Пиросмани, отражают знакомый ему мир. К тому же вспомним, где происходили реальные путешествия «архетыповага» белорусского путешественника. Они ограничены Беларусью, Россией, Литвой, Польшей. Это не скитания по миру Игнатия Домейко, национального героя Чили, или белоруса Гашкевича, первого российского консула в Японии, или Яна Черского, который исследовал Сибирь. Конечно, чтобы описывать дальние страны, не обязательно побывать там, чему свидетельством творчество Янки Мавра. Но Язеп Дроздович ищет не экзотику. Если в своих «астральных путешествиях» он описывает, скажем, Лунидов, то это условные персонажи, лишенные облика: плосколицые, безносые, без подбородков и губ, при этом — «бадай што нічым ня розніліся ад нашых беласкурых паўночных жыхароў Эўропы». Это компьютерные персонажи, юниты, которым можно рисовать лица согласно своим представлениям. И лица эти, возможно, будут лицами белорусских крестьян.

Часто можно слышать нарекания, что Дроздовича, уездного Леонардо да Винчи, белорусы не знают, не ценят, не любят так, как он того заслуживает. Вон в Каунасе существует большой музей Чюрлениса, куда едут туристысо всего мира. Редкие же картины Дроздовича теряются в больших экспозициях, литературные произведения не напечатаны. Действительно, личность Язепа Дроздовича можно превратить в узнаваемый бренд, для этого есть все составляющие. Но эти составляющие нужно воспринимать именно в совокупности, потому что поодиночке его наработки в разных жанрах, сферах общественной деятельности, науки не дадут такого эффекта. Изданные произведения, скажем, станут интересным артефактом, но не актуальной литературой. Уникальность личности Дроздовича именно в его универсальности, «жыццятворчасці». «Наогул, я зменная натура: праз кожныя тры гады што-небудзь новае пачну. Праз усё жыццё маё так. Тры гады быў пастухом у падурослыя леты, тры гады патраціў на мастацкую школу і агульнае развіццё, тры гады служыў у салдатах, тры гады аддаваўся грамадскай працы ды пісаў як пісьменнік. I вось ужо трэці год як вандроўны народны мастак...» — признавался сам Язеп Нарцизович. На известном автопортрете 1943 года художник даже изобразил себя с тремя ликами, пытаясь символически передать эту свою разносторонность, если не сказать — разбросанность. Делает его фигуру целостной именно «тутэйшасць», она же, наверное, и мешает видеть в его фигуре величие мирового размера. Потому что есть укоренившаяся в белорусах на протяжении столетий этноцида позорная привычка считать свое — национальное — худшим, мелким, провинциальным. В этом плане показательным является памятник Язепу Дроздовичу в Троицком предместье Минска. Замысел глобально-романтический: странник несет над собой собственно созданную вселенную, но при этом масштаб скульптуры несоразмерно мал, просто игрушечный на фоне зданий.

У вечного странника Язепа Дроздовича никогда не было собственного «роднага кута» — и он сделал им всю Вселенную, как герой рассказа Александра Грина, который сам построил в джунглях обещанный ему и не найденный город.

ЖИЗНЬ И СУДЬБА ПАННЫ ЛЮДВИКИ. ЗОСЬКА ВЕРАС (1892-1991)

В нашей истории у нее две ипостаси: юная красавица, в которую влюблен Максим Богданович, и почти столетняя ослепшая женщина, в дом которой съезжаются белорусы со всего света.

Она не дожила до векового юбилея всего месяц.

Целый век! Мало кому из наших писателей удалось прожить столько...

И мало о ком существует столько мифов и легенд, как об этой даме с поэтичным псевдонимом Зоська Верас.

Красавица с большими выразительными глазами и пухлыми упрямыми губами, изящного сложения, но — энергичная, с деловой хваткой... Еще будучи гимназисткой, активисткой Гродненского кружка белорусской молодежи, она играла в любительских спектаклях, была библиотекарем и редактором альманаха кружковцев. Редактор «Нашай Нівы» Власов, когда она впервые пришла в редакцию, изумился: «Мы думалі, што гэта салідная асоба, а гэта дзяўчо...»

В действительности Зоську Верас звали Людвикой Сивицкой. Родилась она в интеллигентной шляхетской семье, где говорили на польском. Впрочем, дед, Игнат Кулаковский, был собирателем белорусских древностей и даже написал письмо министру просвещения, что образование в Беларуси должно проводиться «с учетом национальной самобытности здешних людей». Отец говорил с крестьянами по-белорусски, дома хранились тома Сырокомли и Мицкевича... Так что истоки пассионарности есть. Юная Людвика Сивицкая участвовала в похоронах Элизы Ожешко, когда все гимназистки Гродно в форменных платьях стояли с цветами в руках от дома писательницы до фарного костела.

С началом Первой мировой войны Людвика с мамой Эмилией Сивицкой перебрались в Минск. Людвика работала в Комитете помощи беженцам. Здесь и встретилась с Максимом Богдановичем, который на некоторое время стал ее сотрудником. Зоська Верас оставила о поэте воспоминания «Пять месяцаў у Мінску», очень живые, увлекательно написанные. Например, как Максим пил чай без сахара в знак солидарности с голодающими детьми, а потом принес целую наволочку сахара, накопленного из своего пайка,— для беженцев. Как «найчасцей забываўся прыняць лякарствы, не прыносіў іх з сабой... Тады ўмяшалася мая маці. Угаварыла яго аддаць ёй усе лякарствы і сама яму ix давала ў адпаведны час». И о совместных прогулках...

О том, что Максим был влюблен в Зоську Верас, говорят многие. Впрочем, некоторые считают, что Людвика Антоновна сама поддерживала этот миф. Известно, что Богданович, отправляясь в Минск, ждал встречи с другой девушкой — своей давней подругой по переписке Вандой Левицкой, дочкой писателя Ядвигина Ш. Но, как и у сегодняшних молодых, которые знакомятся в чатах и на форумах, при «развиртуализации» случилось разочарование: Ванда Максиму не понравилась, он очень переживал, что не может ответить на ее чувства.

А вот Людвика была красавицей. На выставке, посвященной Максиму Богдановичу и Зоське Верас, среди прочего экспонировалась маленькая записочка, которую поэт отправил во время игры в почту юной Людвике: «Сягоньня я пачуў, што “мая нешчасліва дзевачка”, і думаю ўвесь вечар аб гэтым, але жывем мы, як чужыя людзі, і ні да чаго дадумацца не можна».

Взаимная симпатия, интерес между молодыми людьми, единомышленниками — что тут невероятного? Но нужно учитывать, что Максим Богданович был смертельно болен, все боялись заразиться, сам поэт старался не подвергать опасности окружающих... Какая уж тут любовь!

Во время работы в Комитете помощи беженцам Людвика Сивицкая встретилась с Фабианом Шантырем — пламенным революционером и публицистом... Об этой романтической и трагической истории мы с покойным Виталием Скалабаном написали документальную пьесу «Людвика и Фабиан». Фабиан обрушил на девушку намного младше себя море страстных романтических слов. «То мне хацелася схапіць Вас і ляцець з Вамі з шалёным пэндам у даль снежнай пустыні і там, тулячы да сваіх грудзей, як дзіця, калыхаць і песціць, і змагацца за Вас з ураганамі, уюгамі і зверам з усёй дзікасцю галоднага звера; то хацелася ўтуліць у Вашы рукі сваю атуманеную галаву і плакаць усёй сілай душы, крывавымі слязьмі сэрца, і скаржыцца без слоў стамлённым тугаю адзінокім чуццём; то хацелася стаць грозна ў абароне чагосьці блізкага, дарагога, даражэйшага над уласны быт, і гнаць, і руйнаваць усё навокал...»

Людвика не смогла устоять перед этим напором... Но она и сама была не слабого характера. Между влюбленными все время происходили стычки: они по-разному смотрели на многое. Фабиан Шантырь, например, гневался по поводу выступления батлейки и цимбалиста, которое организовал белорусский кружок. Шантырь считал это «балаганщиною». Нападал на Максима Богдановича: тот не упомянул его в своей обзорной статье белоруской литературы. Тем не менее уже было договорено о венчании, но один из знакомых оговорил перед Фабианом Людвику. Тот пришел выяснять отношения, заявляя, что готов простить... Но девушка почувствовала себя оскорбленной. Они расстались.

Когда же в 1919 году они столкнулись в Минске, встреча была для обоих волнующей... А потом оба снова разъехались. Фабиан так и не узнал, что Людвика впоследствии родила сына Антона, который носил его фамилию. Потому что в 1920 году Шантыря, ставшего к тому времени комиссаром по национальным делам Временного рабоче-крестьянского правительства Белоруссии, расстреляли — тогда многие литературные и политические дискуссии заканчивались пулей в затылок. Людвика вышла замуж в 1926 году, у них с мужем Антоном Войтиком родилась дочь Галина. Виталий Скалабан вспоминал, что Зоська Верас до последнего беспокоилась, куда передать на хранение оставшийся у нее портрет Фабиана Шантыря. А последними словами умирающей девяностодевятилетней Людвики Антоновны были: «Фабиан! Фабиан!»

Антон Шантырь никогда не видел своего отца. Но были они очень похожи.

В Вильно за белорусское слово, за подозрение в симпатии к Советам можно было попасть в польскую тюрьму, как юный Максим Танк. Зоська Верас, однако, не оставила своей деятельности. Любопытно, что она не признавала черновиков, ее рукописи — без единой правки. Издавала белорусский отрывной календарь, редактировала детские журналы «Заранка» и «Пралеска». А еще заботилась об узниках тюрьмы Лукишки. Она переписывалась с одним из них — начинающим поэтом Михасем Машарой, тот отправлял ей стихи... Людвика издала за свой счет его сборник «Малюнкі».

Жить становилось все труднее, белорусское культурное пространство в Вильно сужалось. Войтики продали дом и купили гектар земли под Вильно, в Нижних Панарах, построили дом, посадили сад... Этот дом стал легендарной «Лясной хаткай», где Зоська Верас прожила 70 лет и где собиралась белорусская интеллигенция.

После 1939 года — новые проблемы... Теперь уже вылавливали врагов советской власти... Арестованы многие друзья. А потом — война. Спасались тем, что Людвика занималась садом, выращивала лекарственные растения. В 1946 году арестовали Антона. Приговорили к расстрелу, затем изменили на 25 лет исправительно-трудового лагеря. Антон прошел весь ад северных лагерей, вернулся в 1956 году... Но здоровье было подорвано — он умер в 1958-м. Десятью годами раньше не стало его отчима. Людвика осталась одна.

Владимир Короткевич в переписке как-то назвал Людвику Антоновну «паважаны наш батанічны бог». Эго не случайно. Дед Зоськи Верас по матери был известным пчеловодом и садоводом. Ботаникой Людвика увлеклась еще в гимназии, а в 1914-м окончила курсы «Огородничество, садоводство и пчеловодство», получила звание инструктора, начала составлять «Батанічны зельнік». Был и комический случай в истории «ботанического бога». Когда во время Первой мировой войны Зоська Верас работала в Комитете помощи беженцам, Александр Власов, который в то время занимался общественной деятельностью в Минске, поручил ей организовать под Минском выращивание капусты. Девушка все просчитала, но, когда выехала на назначенное место, оказалось, что там — сплошная глина, а воды нет. Людвика Антоновна называла это неудавшееся начинание «Капусныя праекты Аляксандра Ўласава».

В Беларуси о Зоське Верас вспомнили только в 1961 году благодаря историку Арсению Лису. В 1982-м 90-летнюю Людвику Антоновну приняли в Союз писателей, в 1985-м вышел сборник ее стихов и рассказов для детей «Каласкі». До последнего она была деятельной. В одном из писем признавалась: «Цяпер у самым-самым канцы жыцця стараюся перадаць маладым тое, што маю ў памяці з часоў працы ў Гродна, Менску, Вільні... Таму мушу шмат пісаць, шмат адказваць на лісты, расказваць пры сустрэчах. Ці ўдаецца ўсе перадаць? Усё прыпомніць? Не ведаю... Але стараюся...»

А в 1990 году, когда Людвику Антоновну забрали к себе дочь с зятем, сгорела ее «Лясная хатка».

КОНТРАБАНДИСТ, ШПИОН, РОМАНИСТ. СЕРГЕЙ ПЕСЕЦКИЙ (1901-1964)

В камере достаточно света, чтобы писать. Зато в помещении размером пять на шесть метров — восемнадцать заключенных. Единственная тетрадь, которую после использования нужно отдать тюремщикам, химический карандаш... Ситуация почти трагикомическая: контрабандист с «крэсаў усходніх», уголовник и бывший разведчик, плохо знающий польский язык, пытается написать роман для участия в польском литературном конкурсе!

Но узник, оставляя без внимания суету, упрямо выводит в тетради, положенной на нары или прямо на бетонный пол, строку за строкой, а в голове закручиваются фантастические сюжеты, которые на самом деле имеют вполне реальную основу. Похождения веселых контрабандистов, бандитские дела, шпионские будни...

«Мы жылі, як каралі. Гарэлку пілі шклянкамі. Кахалі нас ладныя дзяўчыны. Хадзілі мы па залатым дне. Расплачваліся золатам, срэбрам і далярамі. Плацілі за ўcë: за гарэлку і за музыку. За каханне плацілі каханнем, за нянавісць — нянавісцю».

Этот узник всегда был непокорным. Вместе с ним из тюрьмы в тюрьму следует его личная карточка с дважды подчеркнутым красным карандашом словом «опасен».

Он поднимал восстания заключенных, устраивал голодовки. Ожесточенно боролся за то, что всегда ценил больше всего: свободу, достоинство...

Узник написал свой первый роман «Пятый этап» за 28 дней. Но рукопись из-за тюремной цензуры не попала на конкурс.

Следующий роман, написанный за полтора месяца, ждала более удачная судьба.

...Владелец популярного варшавского издательства после прочтения откладывает рукопись с неровными, не слишком грамотными строками: а ведь здорово написано! Это будут читать запоем! И вновь пробегает взглядом по титульной странице: «Сергей Песецкий. Любовник Большой Медведицы».

Родился Сергей в Ляховичах в 1901 году. Мать — служащая, белоруска Клавдия Кукалович, отец — обрусевший польский шляхтич Михаил Песецкий. Как впоследствии Сергей напишет в автобиографии: «У майго татуся была надзвычай дзіўная прафесія: як загадчык паштовага аддзялення, ён высылаў чужыя лісты й тэлеграмы. Гэта быў страшэнна нудны занятак, і я, як добры сыночак, каб зраўнаважыць гэта, ладзіў розныя авантуры».

Родители не состояли в официальном браке, и, возможно, это наложило отпечаток на характер нашего героя. Сергей учился из рук вон плохо. «Хутчэй, зусім не вучыўся. Паводзіў сябе яшчэ горш. Татусь заўсёды казаў, што я скончу вельмі дрэнна. А паколькі татусь і старыя цеткі не маглі не мець рацыі, дык усё склалася так, як яны й прадказвалі: я зрабіўся пісьменнікам».

Еще хуже стало, когда с началом Первой мировой войны Сергей попал во Владимир-на-Клязьме, затем — в Покров. Здесь в школе он был совсем чужим, дразнили его «полячишкой», хотя Песецкий поляком себя не считал и польского языка не знал: «Камедыя маёй адукацыі скончылася трагедыяй. Сапраўднай трагедыяй. Проста са школы, у светлым гімназійным паліто і гранатавай шапцы з пальмамі, я трапіў за краты. Справа была незвычайная. Я зрабіў узброены замах на інспектара гімназіі і гаспадара класа».

А затем он в первый раз убегает из тюрьмы.

В революционном 1917-м Песецкий находится в Москве, водится с бандитами. Пришедшее к власти большевистское правительство юного авантюриста совершенно не вдохновляет — более того, он на всю жизнь остается противником новой власти.

Песецкий перебирается в Беларусь. В Минске политическая чехарда: власти сменяют друг друга, белорусы пытаются построить национальное государство. Сергей оставляет уголовную среду и примыкает к белорусской антисоветской организации «Зялёны дуб». Затем попадает в Литовско-Белорусскую дивизию, на польско-советский фронт. В 1919 году юный авантюрист получает ранение, после чего его отправляют в Варшавскую школу хорунжих. Теперь Сергей не бандит, а профессиональный военный.

Но война окончена... Беларусь разорвана пополам. И оказалось, что молодой ветеран никому не нужен. Демобилизованный Сергей год блуждает по Вильно, пытаясь найти себе занятие. И в конце концов соглашается работать на польскую разведку.

Восточное представительство Второго отдела Генштаба вскоре оценило свое приобретение в лице Песецкого. Тот прекрасно знал границу между Западной Белоруссией и СССР, его родными языками были белорусский и русский, к тому же парень из Ляховичей отличался бесстрашием.

Контраст по обе стороны межи становился все более впечатляющим: «Тут у буфеце абед, апельсіны, шакалад. Там — каляровая гарбата з содай, салодкая вада. Тут — парфума, шоўк, панчохі на жаночых ножках. Там — смурод ад брудных, палатаных кажухоў, лапці ці “апоркі” на нагах».

Разумеется, из-за такой разницы контрабанда процветала. Одним из ее центров на западе стал Раков — сегодня маленькое местечко за 30 километров от Минска. А тогда, в 1920-е, там действовали казино и публичные дома, гостиницы и многочисленные магазины, можно было приобрести все: от парижских духов и шляпок до отрезов китайского шелка.

Контрабанда стала для Песецкого и призванием, и прикрытием, поскольку за нее можно было получить наказание гораздо меньшее, чем за шпионаж. Но и разведку наш герой не оставлял. Как-то за один месяц он 30 раз пересек туда и обратно границу, а однажды, чтобы спасти друга, раненый, прошел 130 километров болотами. За отвагу разведчика наградили званием подпоручика. Сам Песецкий был убежден, что его хранит созвездие Большой Медведицы — он считал, что именно под этими звездами родился.

Контрабандист-шпион носил с собой большие суммы денег, но к рукам его, похоже, ничего не прилипало: что оставалось — прогуливал. А вот поставки кокаина высокопоставленным чинам ГПУ стали для нашего героя фатальными: он подсел на наркотики.

Отчаянного шпиона уволили. Песецкий оказался без работы, без денег, с револьвером в руках и остатками кокаина в кармане.

Все кончилось банальными грабежами. Деньги тратил на кокаин, «гарэлку, жанчын і спевы».

Песецкого арестовали. Смертную казнь с учетом заслуг заменили 15 годами тюрьмы.

Впрочем, за свою жизнь он попадал в тюрьму шесть раз. Последний оказался самым долгим. Бунт, карцер, снова бунт... Опасный заключенный оказывается в самом суровом узилище — тюрьме «Святой Крест».

И тогда неуемная энергия Песецкого находит выход в творчестве. Найденный клочок варшавской газеты с объявлением о литературном конкурсе дает новую цель.

Еще в гимназии Сергей пробовал писать — на русском языке, отец собирал его тексты, хвалил... Теперь же трудность — в плохом знании польского, которого до 17 лет он почти и не слышал. Песецкий изучает его по газетам, пытается добыть учебники.

Тем не менее роман «Любовник Большой Медведицы» занимает на конкурсе первое место.

Сразу же заговорили, что такому таланту не место за решеткой. Судьбой Песецкого занимается его издатель Мельхиор Ванькович. В газете «Литературные ведомости» за 30 мая 1937 года появляется репортаж «Большая Медведица светит из-за решетки». Но на свободу новоиспеченный романист, несмотря на то что болен туберкулезом, выходит не сразу. Еще бы — с такой репутацией...

Зато, когда приказ об освобождении был подписан, за уникальным узником прислали автомобиль начальника тюрьмы «Святой Крест».

Впрочем, на этом проблемы тюремщиков не закончились. Узнав о чудесном освобождении товарища, зеки кинулись творить. Постоянно пополняющиеся кипы графоманских рукописей надолго стали головной болью тюремного начальства.

Песецкий узнает вкус славы. Особенно любит посещать виленские литературные салоны. Впрочем, для польских интеллектуалов он все же остается лидером «литературы категории Б» и человеком другой культуры.

Во время немецкой оккупации польские контрразведчики вспоминают о безбашенном сотруднике. Песецкий вновь берется за рискованную работу — возглавляет ликвидационный отряд, выполняя вынесенные подпольщиками приговоры нацистам и их литовским прихвостням.

Песецкий спасает немало людей. Однажды ему приходится выкрасть архив из здания гестапо. Награжден... Однако после войны он в Польше не остается. Перебирается в Италию, затем — в Лондон, ибо советскую власть ненавидит по-прежнему. Об этом свидетельствует его блестящее произведение «Запіскі афіцэра Чырвонай Арміі» в виде дневника русского парня Мишки Зубова, который в 1939-м впервые попал в Западную Белоруссию и никак не может понять, почему его, освободителя, не носят на руках и как это в лавках продается без карточек белый хлеб.

В Англии Песецкий живет очень скромно, зарабатывает черной работой, но чувства юмора не теряет: «Тут жывуць ангельцы, паліцыянты ды я. Падобна, што ангельцы размаўляюць па-ангельску, бо я іх зусім не разумею і падазраю, што яны й самі сябе не разумеюць. Напрыклад, з адным з іх я «размаўляў» дзве гадзіны, пры дапамозе гэтых адзіна вядомых мне выразаў — “так”, “не” й “вох!”. Гэтага мне хапіла».

У эмигранта не складываются отношения ни с социалистическим правительством Польши, ни с эмиграционными кругами — Песецкий, не признающий компромиссов, обрушивает гнев на уехавшего на Запад авторитетнейшего Чеслава Милоша, обвиняя в недавнем сотрудничестве с коммунистами.

Любимца Большой Медведицы почти забывают. Да и здоровье бывшего узника сдало. Он лечится в госпиталях, а в 1964-м умирает от рака. Похоронен Песецкий в Уэльсе, на могильном камне выбито изображение Большой Медведицы.

Сегодня проза Сергея Песецкого возвращается к читателю. Его романы переводят на белорусский и русский. И остается только предполагать, сколько бы приобрела наша литература, если бы Песецкий писал на родном белорусском языке.

10 НЕОБЫЧНЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕСТ МИНСКА. ОТ ВСЕСЛАВА ЧАРОДЕЯ ΔΟ БАРМАЛЕЯ

Для москвичей вполне реальна «нехорошая квартира» из романа Михаила Булгакова, для лондонцев — дом Шерлока Холмса, для стокгольмцев — крыша, на которой обитал Карлсон, для веронцев — гробница Джульетты. Есть и в белорусской столице места, описанные в известных классических произведениях.

1. «Слово о полку Игореве». Немига

По старшинству десятку должно открыть «Слово о полку Игореве». Вот только главный герой, новгород-северский князь Игорь, в Минске не побывал. Зато побывал другой герой — полоцкий князь Всеслав Чародей, очень живо описанный в поэме (перевод Рыгора Бородулина.— Л. Р.):

Вещий Всеслав Чародей появляется в эпизоде о разборках между Рюриковичами и о битве на Немиге, в которой его войско было разбито вооруженными силами двоюродных дядьев, сыновей Ярослава Мудрого.

Река Немига ныне бежит под землей, в своем бетонном саркофаге. Но можно привести гостей к Свислочи, к мосту у Троицкого предместья. Где-то там подземная полонянка вливает свои воды в главную городскую реку. Где-то там произошла легендарная битва и отчаянно рубился мечом князь-оборотень Всеслав Чародей.

2. Игнат Ходзько. «Успаміны квестара». Минская ратуша

Самый, пожалуй, колоритный литературный персонаж Минска — это Михаил Володкович, любимец князя Радзивилла Пане Коханку. Он какое-то время входил в правление Минска, но был схвачен горожанами и расстрелян в подвалах ратуши за многолетнее невыносимое буянство и нападение на трибунал. О Володковиче писали Юзеф Крашевский и Генрик Жевусский, а мы с вами полистаем историческую повесть писателя XIX века Игната Ходзько «Успаміны квестара». Старый пан Белевич, бывший придворный Володковича, вспоминает, как пан «палюбіў сабе часта напівацца ў дугу. Тады ён станавіўся такім вар'ятам, што трэба было альбо яму дапамагаць, альбо ўцякаць... няраз лятаў уночы, як шалёны, з голаю шабляю па палях, па балотах, па могілках ды выклікаў упыроў і д'яблаў на двубой...»

Сцена ареста Володковича выписана очень ярко. Пан Михаил был недоволен решением минского трибунала, ставшего на сторону его врага. После целой ночи пьянства он ринулся в ратушу, несмотря на то что друзья «стрымлівалі яго, як маглі, і за палы, і за рукі, і за пас».

Ледзь зачыніў за сабой Валадковіч дзверы, як пачаўся там шалёны шум, потым звон шабляў, урэшце нечакана адчыніліся дзверы і крыкнулі: «Варта! Варта!»

Мы ўбачылі нашага пана, прыпёртага да сцяны; у яго адабралі шаблю, а ён тузаўся з усімі і стараўся дабрацца да дзвярэй...

— Крымінал! — крычалі з усіх бакоў. Кроў цякла з рукі пана Длускага, лідскага дэпутата, а горш за ўсё — адсечаны кавалак рукі крыцыфіксу срэбранага Пана Езуса ляжаў на стале.

Схапіў Краеўскі са сваімі Валадковіча, але з цяжкасцю, бо гэта быў чалавек малады, моцны і рашучы... Пасек бы і жаўнераў, каб Швыкоўскі, дэпутат і слаўны асілак, не вырваў у яго з рук шаблю. Калі ужо яго схапілі абвалаю і вялі ці то неслі гвалтам, дык ён рукамі ўпёрся ў дзвярах, аж вушакі зрушыў, і са злосці пеніўся і хрыпеў, пагражаючы д'ябламі так, што вушы сохлі...

Пан Белевич бросился к Пане Коханку, но, пока добрался, пока встревоженный князь приехал с войском, Володковича расстреляли. Сцена расстрела дана по радзивилловской версии — в отличие от тех, кто утверждал, что буян, закованный в цепи, до последнего ругался, у Ходзько он умирает с покаянием, с внезапной грозой и тремя пулями, отскочившими от серебряного медальона с образом Богородицы...

Призрак Михаила Володковича, по легенде, живет в Минской ратуше.

3. Леся Украинка. «Одержимая». Ул. Куйбышева, 10

Еще одну литературную легенду города мы найдем на углу бывших улиц Михайловская и Широкая, в доме госпожи Нарейко,— сегодня на том месте стоит дом по адресу: ул. Куйбышева, 10. В 1901 году сюда приехала украинская поэтесса Леся Украинка ухаживать за смертельно больным Сергеем Мержинским. Для обывателей Сергей был скромным служащим Либаво-Роменской железной дороги, но Леся знала, что он — известный революционер и журналист. Оба были больны чахоткой и познакомились в Крыму. Леся страстно любила Сергея, а он относился к ней как к другу. Два месяца — с 7 января по 5 марта, пока любимый не умер у нее на руках,— Леся не отходила от его кровати... И писала под его диктовку письма сопернице. В ночь с 18 на 19 февраля, когда Мержинский уже не мог говорить, Леся сочинила поэму «Одержимая». Эго поэма-крик, поэма-боль, героиня которой, Мириам, становится свидетельницей страстей Христовых. Мириам так преданно любит Господа, что готова проклясть весь мир и отказаться от собственного спасения, лишь бы избавить Его от мук.

Сергей Мержинский был похоронен на Строжевском кладбище, впоследствии уничтоженном, возле церкви Марии Магдалины. На доме по ул. Куйбышева, 10 висит мемориальная доска.

4. Якуб Колас. «На ростанях». Пищаловский замок

Якуб Колас в Минске прожил долгие годы, здесь находится его дом-музей... А вот герой его автобиографической трилогии «На ростанях» Андрей Лобанович близко познакомился с нашим городом с неприглядной стороны. Его, как участника нелегального учительского съезда, в 1908-м приговорили к трем годам заключения в знаменитом Пищаловском замке. Говорят, за 200 лет из этой «белорусской Бастилии» удалось бежать только одному узнику — Феликсу Дзержинскому.

Высоченные железные ворота снизу метра на два с половиной были сделаны из сплошного железа, а дальше шли толстые металлические штакетины с узкими просветами. Они отгораживали здание острога и контору от внешнего мира.

...Мрачный острог тускло освещался керосиновыми лампочками, от этого окна казались слепыми. На железных прутьях висели торбы, сумочки с арестантским скарбом. Мелькали в окнах и лица обитателей этого жуткого дома, однако казалось, будто это снуют не люди, а их тени.

Якуб Колас описывал и развлечения заключенных. Интеллигенты из народа учили латынь и математику, лепили из хлеба, играли в шахматы, а еще, «находясь в одной камере, они начали писать друг другу письма, словно их разделяли целые сотни верст». Однажды Лобанович летом в жаркий день увидел: падает снег! Это цвели тополя. И он написал другу: «Дарагі Сымоне! Я пакажу табе цікавую з'яву. У ясны летні дзень ты ўбачыш, як у паветры кружацца сняжынкі. Упаўшы дзе-небудзь каля сцяны на зямлю, яны не растаюць на гарачым сонцы... Моцна абнімаю цябе, цалую. Мой адрас: 7-я камера. Паштовая скрынка — чамаданчык пад нарамі».

Попасть в Пищаловский замок, построенный в 1825 году на горе в Романовском предместье архитектором Казимиром Хрщановичем по заказу помещика Рудольфа Пищалло, вы не сможете, ибо он и теперь используется по прямому назначению. Но живописные башни «белорусской Бастилии», находящейся на улице Володарского (одна в 2008 году обрушилась), видны хорошо.

5. Владимир Короткевич. «Чорны замак Альшанскі». Сторожевский рынок

Герой романа историк Антон Космич со вкусом описывает свой дом с «подъездом холостяков», в котором живет, кстати, и злой гений, психиатр Лыгановский, он же — последний князь Ольшанский. Отмечает, что неподалеку — Сторожевский рынок, на котором продавали всякую живность.

Нават мне немагчыма ўседзець на месцы кожную нядзелю, калі цераз тракт ад майго дома адкрываецца рынак худобы: коні, каровы, свінні, залатыя рыбкі, авечкі, галубы, трусы, лясное звяр'ё, птушкі, сабакі і ўсё жывое...

Да таго як агарадзілі квартал — дзядзькі з вазамі стаялі сабе на тратуарах, а здаравушчыя мацёры, адваліўшы саскі, ляжалі, мілыя, на газоне.

Аднойчы мой сябар Алесь Гудас (а ён жыве на першым паверсе) у нядзелю сядзеў за пісьмовым сталом, а проста пад акном яго кабінета спыніўся воз. Дзядзькі нешта прадалі і вырашылі замачыць куплю-продаж. З рыльца. Убачылі яго і пачалі круціць пальцамі каля лоба. І сапраўды, дурань нямочаны: людзі весяліцца збіраюцца, нядзеля, а ён працуе. Алесь пакруціў пальцам у адказ, принёс і падаў ім у акно шклянку. Тады яны першую налілі яму. Жонка пасля ледзь з глузду не з'ехала: адкуль выпіўшы? У хатніх туфлях, не выходзіў, у хаце ані кроплі спіртнога, а ён глядзіць і не дужа разумна ўсміхаецца.

Эпизод имеет точные адреса и реальных прототипов. Сторожевский рынок находился между улицей Червякова и Старовиленским трактом, сейчас там мемориальный комплекс жертвам Первой мировой войны. Владимир Короткевич жил по адресу: Веры Хоружей, 48, а его друг, известный историк и писатель Адам Мальдис,— в доме через улицу, на Червякова, 18. Алесь Гудас — это и есть Адам Иосифович Мальдис, и история с угощением через окно произошла на самом деле.

6. Иван Шамякин. «Гандлярка і паэт». Комаровка

История любви минской торговки Ольги Ленович и выкупленного ею из плена красноармейца, интеллигентного юноши Алеся, увлекает до сих пор.

Комаровка — это был не только рынок, но и городской район со своим укладом.

Дом Ляновічаў у ціхім завулку, вельмі гразным вясной і ўвосень, знешне не выглядаў лепшым за іншыя дамы раёна даўняй прыватнай забудовы — звычайны камароўскі драўляны дом яшчэ бадай вясковага стылю. Але ў доме было поўна... Пры доме быў добры гарод, соток дваццаць. Камароўскія гароды ўвогуле славіліся не толькі да войны, але доўгі час і пасля вайны ўжо, пакуль замест драўляных хацін не пачалі вырастаць шматпавярховыя камяніцы — новы город.

Вот как описывается хозяйство матери Ольги:

Гаспадарку цётка Хрысця вяла на ўзроўні вышэйшых агранамічных дасягненняў. Мала хто ў той час меў цяпліцы, а ў яе былі. Самыя раннія радыска і салата на рынку з'яўляліся на пастаянным прылаўку Ляновічыхі, і пакупнікі ў яе былі пастаянныя, сам Якуб Колас купляў, чым яна часта хвалілася.

Впечатляют в романе и те страницы, в которых описывается начало немецкой оккупации, когда было место не только подвигам, но и растерянности, и мародерству.

Пачалося з таго, што хлапчукі крыкнулі на ўсю вуліцу:

— На Камароўцы лаўкі грабяць! — і пабеглі туды, на рынак, за імі сыпанулі дарослыя....

Безумоўна, пасля такога паведамлення Вольга не магла ўседзець дома. Занесла малую да суседкі, кульгавай цёткі Марылі, і кінулася туды ж, на рыначную плошчу, якую абкружылі розныя крамкі, ларкі, латкі — «торговые точки», як іх называли Але да таго, як яна прибегла, усё ўжо разрабавалі, давяршаўся разгром крамы жалезных тавараў.

Любовь к поэту преобразила Ольгу, превратив из практичной мещанки в отважную подпольщицу.

Кстати, говорят, что прототипом героини послужила реальная комаровская торговка Ольга, бывшая подпольщица, которую приметил на базаре Иван Шамякин.

7. Артур Конан Дойл. «Приключения бригадира Жерара». Площадь Свободы

Еще один литературный персонаж, побывавший в Минске, родился под пером «отца» Шерлока Холмса. Есть у Конан Дойла магистральный персонаж — бригадир Жерар, воевавший в войске Наполеона. Шестая глава «Приключений бригадира Жерара» так и называется: «Как бригадир побывал в Минске».

Маршал дает бравому вояке задание:

— Вот здесь, к югу от нас, — сказал он, — город Минск. Русский перебежчик сообщил, что в городской ратуше хранятся большие запасы зерна. Берите людей, сколько считаете нужным, отправляйтесь в Минск, захватите зерно, погрузите его на повозки, какие найдете в городе, и присоединитесь к нам на Смоленской дороге.

Жерар отправился в путь.

На горизонте виднелся большой город, над которым во множестве сверкали купола церквей. Видимо, это и был Минск.

У домика на окраине французы перехватили капитана гродненских драгун Алексиса Баракова, «смуглого красавца с орлиными глазами». У него отобрали секретную депешу, но никто в отряде не смог ее перевести. Попросили это сделать дочь священника из местной деревни. Красавица Софи поставила условием освобождение пленного. Согласно ее переводу, в записке говорилось, что, если французы придут в Минск, все погибло. Обрадованный Жерар повел отряд в наступление.

Когда солнце уже начало клониться к западу, мы очутились на широкой главной улице и поскакали по ней под крики мужиков и визг испуганных женщин, пока не оказались перед ратушей.

И тут, на площади, французов ждала засада.

Правда, пленного Жерара впоследствии освободил тот молодой офицер Алексис, которого бригадир отпустил по просьбе красавицы Софи. Последняя, как сами понимаете, была в сговоре с соотечественником.

8. Винцент Дунин-Марцинкевич. Поэма «Вечарніцы». Низкий рынок

Один из самых известных минчан — Винцент Дунин-Марцинкевич. Его дом находился на берегу Свислочи, там, где сейчас служебные помещения Национального выставочного центра. Естественно, в его творчестве много городских реалий. Как, например, в поэме «Вечарніцы», где дед Ананий рассказывает о Низком рынке, где «лакацей пропасць! Не раз палкнеш слінку!», то бишь много лотков и лавок. Рынок возник возле Минского замка (от которого, увы, не осталось и следа), где сегодня — Торговая набережная, по правому берегу Свислочи. Площадь Низкого рынка впоследствии стала площадью 8 Марта, сейчас прямо под ней — станция метро «Немига».

Итак, были в Минске «некалькі паноў — добрых ілгуноў». Один звался пан Лисовский, другой — пан Гриневский, третий — ксендз Шишковский, четвертый — пан Кот, пятый — Кобылевский, король лгунов. Приехал дед Ананий на Низкий рынок и видит: его знакомец Змитер с лошицкой дороги продает петуха.

Естественно, Змитер начал уверять, что продает не зайца, а петуха. Затем к жертве розыгрыша подошел пан Лисовский, который тоже стал прицениваться к «зайцу», затем — третий шутник. Окончательно бедняга Змитер «сломался» на ксендзе Шишковском:

И Змитер начал уверенно продавать... зайца. Следующие покупатели, однако, избили «вруна» и чуть не сдали в полицию.

9. Янка Купала. «Тутэйшыя». Ул. Революционная

В Минске происходят события пьесы Янки Купалы «Тутэйшыя». Микита Зносак, коллежский регистратор, воплощает приспособленчество, пытаясь угодить любой власти, которые сменялись в Минске в 1918—1920 годах несколько раз. Место второго действия пьесы обозначено так:

Кусок Катэдральнага пляца, называнага іначай мянчанамі «Брахалка», — бліжэй ад Койданаўскай вуліцы, з відам насупраць — вежа з гадзіннікам. Па пляцы колькі дрэў без лісцяў, некалькі садовых лавак... Йграе наперамену лера і шарманка.

Здесь горожане продавали свои пожитки. Мать Микиты Зносака — бусы и дамский несессер, сам Микита — немецкие марки, да только спроса нет, ведь немцы из города отступают. Здесь же положительный герой Янка Здольник произносит речь для любимой девушки:

Зірні, Аленка, на Менск! Тут калісь, — як сказана ў нашай песні аб паходзе Ігара, - продкаў нашых галовы снапамі на таку слаліся, душу ім ад цела веялі, а чырвоныя берагі Нямігі не зернем былі пасеяныя, а касцямі гэных жа продкаў нашых. З гэтага бачым, што яны за нешта змагаліся, каб пад сценамі роднага гнязда косці свае пасеялі... А ўміралі, відаць, са славай, бо ў песні іхняе ўміранне засталося вечна жыць. А ці ж увекавечыць песня змаганне і ўміранне патомкаў? Не! Бо мы змагаемся і ўміраем за чужое.

Заканчивается действие тем, что у Микиты Зносака оборванец с «Брехалки» крадет портмоне с немецкими марками. Находилась та «Брехалка» на месте сквера — в районе нынешней площади Свободы до начала Республиканской улицы.

10. Корней Чуковский. «Бармалей». Ул. Энгельса

Представьте себе, из Минска родом и страшный разбойник Бармалей! Более того, именно здесь находилась Африка.

22 апреля 1912 года в квартире минского хирурга и титулярного советника Якова Шабада в доме № 16 по улице Губернаторской появился высокий худой молодой человек, оказавшийся поэтом Корнеем Чуковским, приехавшим в город читать лекцию. Прислал его брат минского хирурга, доктор из Вильно Цемах Шабад. Именно он послужил прототипом доктора Айболита.

Но и Яков Шабад в Минске начала прошлого века пользовался доброй славой. Когда его вызвали к больному ребенку, гость загорелся сопроводить хозяина и спросил, далеко ли больница. «Неподалеку, в Африке», — ответил доктор.

Оказывается, в то время участок между улицами Петропавловской и Губернаторской называли «Африкой». Место дикое, с пустырем, работяги грязные живут,— криминальный район, короче говоря. По другой версии, здесь, на пустыре возле Нижней Ляховки, находился передвижной зверинец, вот и... «В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы».

Чуковский посетил вместе с доктором Шабадом «африканскую» больницу. И если поэма о добром докторе Айболите появилась в 1929-м, то о злом разбойнике из Африки Бармалее — четырьмя годами ранее. И уж, конечно, не обошлось здесь без минских аллюзий.

Сегодня от района сохранились несколько зданий из темного кирпича вниз от ТЮЗа по улице Энгельса и корпуса 3-й городской больницы на Ленина.

Оглавление

СУД НАД КОРОЛЕВОЙ. СОФЬЯ ГОЛЬШАНСКАЯ (1405-1461)

КНЯЗЬ БОГДАН, НАМЕСТНИК МЕНСКИЙ. БОГДАН ЗАСЛАВСКИЙ (?—1530)

КОРРИДА В БЕЛОВЕЖСКОЙ ПУШЕ. МИКОЛА ГУСОВСКИЙ (1470?-1533?)

ВРАЖДА МАГНАТОВ. НИКОЛАЙ РАДЗИВИЛЛ (ок. 1470-1521). АЛЬБРЕХТ ГАШТОЛЬД (14877-1539)

ЗАВЕЩАНИЕ КАНЦЛЕРА. ЕВСТАФИЙ ВОЛОВИЧ (1520-1587)

РЫЦАРЬ, ПОЭТ... И ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕСТОР. АНДРЕЙ РЫМША (ок. 1550-после 1595)

ОХОТНИК НА ВЕДЬМ. ЯН САПЕГА (1589-1635)

СТРАНСТВИЯ БЕЛОРУССКОГО МЕМУАРИСТА. ЯН ЦЕДРОВСКИЙ (1617-1682)

СВЕТОЧ ИЗ ПОЛОЦКА. СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ (1629-1680)

БИЗНЕС СТОЛЬНИКА ЯНА. ЯН ЖИЖЕМСКИЙ (?—ок. 1700)

БАЛЫ МИНСКОГО ВОЕВОДЫ. КРИШТОФ ЗАВИША (1666-1721)

МЕЛЬПОМЕНА И ЕЕ СЕМЬЯ. УРШУЛЯ РАДЗИВИЛЛ (1705-1753)

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ. ИГНАЦИЙ ГЕЛГУД (?-1807)

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛИОНСКОГО ДОКТОРА. ЖАН ЭММАНУЭЛЬ ЖИЛИБЕР (1741-1814)

НЕВЕРОЯТНЫЕ АВАНТЮРЫ БЕЛОРУССКОГО ШУЛЕРА. ИГНАТИЙ ХАЦКЕВИЧ (1760-1823)

ДОКТОР И МОЛНИЯ. АВГУСТ БЕКЮ (1771-1824)

ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ПЕСЕН И КУРГАНОВ. ЗОРИАН ДОЛЕНГО-ХОДАКОВСКИЙ (1784-1825)

СИЗИФ БЕЛОРУССКОЙ СЛАВИСТИКИ. МИХАИЛ БОБРОВСКИЙ (1784-1848)

КНЯЗЬ С ФОЛЬКЛОРНЫМ УКЛОНОМ. КОНСТАНТИН РАДЗИВИЛЛ (1793-1869)

ОДИН ИЗ РОДА ХОДЗЬКО. ИГНАТ ХОДЗЬКО (1794-1861)

ВОЗВРАЩЕНИЕ УЗНИКА. АДОЛЬФ ЯНУШКЕВИЧ (1803-1857)

МЕЖДУ ДВУМЯ ОГНЯМИ. АДАМ КИРКОР (1812-1886)

ВОСТОК И ЗАПАД. КАЭТАН КОССОВИЧ (1814-1883)

ЗЛАЯ ЗВЕЗДА БЕЛОРУССКОГО ДОКТОРА. ФРАНЦ САВИЧ (ок. 1815-1845)

ВИНО, КАССЕТЫ И ФАЛЬШИВЫЕ БАНКНОТЫ. ВЛАДИСЛАВ МАЛАХОВСКИЙ (1827-1900)

ПУТЕШЕСТВИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ. ПАВЕЛ ШПИЛЕВСКИЙ (1827-1861)

НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ЖИЗНЕННОГО ПУТИ. ВИНЦЕСЬ КОРОТЫНСКИЙ (1831-1891)

КОНСТАНТИН, КОТОРЫЙ ХОДИЛ НА ПАРНАС. КОНСТАНТИН ВЕРЕНИЦЫН (1834-1904)

СОБИРАТЕЛЬ ИЗ ДУДУТОК. АЛЕКСАНДР ЕЛЬСКИЙ (1834-1916)

ТАЙНА ПРОПАВШЕГО СЛОВАРЯ. ЯЗЕП ТИХИНСКИЙ (1842-1921?)

СТРАНСТВУЮЩИЙ НИГИЛИСТ. ВОЙНИСЛАВ САВИЧ-ЗАБЛОЦКИЙ (1850-1893)

СТРАННИК С БЛОКНОТОМ. МИХАИЛ ФЕДОРОВСКИЙ (1853-1923)

КУХМЕЙСТЕР, ЛЕСНИК, ПОЭТ. ВЛАДИСЛАВ СИВЫ-СИВИЦКИЙ (1865-1939)

«БЕЛЫЙ» ЖЕНИХ ДЛЯ ЧУЖОЙ РОЗЫ. ΑДΑМ ГУРИНОВИЧ (1869-1894)

ЛЕГЕНДЫ УЧИТЕЛЯ КУПАЛЫ. ВЛАДИМИР САМОЙЛО (1878-1941)

СЛОВАРЬ ТРАГИЧЕСКОЙ СУДЬБЫ. СТЕПАН НЕКРАШЕВИЧ (1883-1937)

ВЕЧНЫЙ СТРАННИК. ЯЗЕП ДРОЗДОВИЧ (1888-1954)

ЖИЗНЬ И СУДЬБА ПАННЫ ЛЮДВИКИ. ЗОСЬКА ВЕРАС (1892-1991)

КОНТРАБАНДИСТ, ШПИОН, РОМАНИСТ. СЕРГЕЙ ПЕСЕЦКИЙ (1901-1964)

10 НЕОБЫЧНЫХ ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕСТ МИНСКА. ОТ ВСЕСЛАВА ЧАРОДЕЯ ΔΟ БАРМАЛЕЯ