Последняя крестьянка [Валентина Гусева] (fb2) читать онлайн

Валентина Гусева Последняя крестьянка

От автора

К пенсионному возрасту у каждого человека накапливается очень много жизненных впечатлений, о которых иногда хочется рассказать другому поколению.

Появившееся к 70 годам жизни свободное время и, кроме того, случайно оказавшись в местном литературном объединении, помогло мне это сделать.

Этими впечатлениями я и делюсь на страницах книги.

Большинство рассказов о деревне и людях деревни. Почему так?

Вся моя жизнь прошла в сельской местности. Работая агрономом, затем учителем в сельской школе, я хорошо узнала все перипетии и проблемы села с советских времен и до настоящих дней, то есть до момента исчезновения крестьянства как такового.

Зло же, выпавшее на долю деревни за это время (включая войну), позволило один из разделов книги назвать «Добро и зло».

А в разделе «Чу´дны´е люди» я рассказываю не об обычных «правильных» гражданах, а о людях с отклонениями в ту или иную сторону. Эти отклонения произошли в результате свалившихся на них жизненных обстоятельств. Если человек побеждал в жизненной борьбе — отклонение — в положительную сторону, сдавался — в отрицательную. Такие люди интересны, они и чу´дные и чудны´е.

Любя природу и состоя в клубе «Экология», я не могла не осветить в книге экологические проблемы и написать стихи о природе.

Дружеские шаржи посвящены членам Пестовского литературного объединения «Лира».

Большинство рассказов имеет реальную основу.

В. Гусева

Добро и зло

В

одном селении жили два мальчика. Росли они в разных семьях. Мальчик в одной семье ни в чем не нуждался, ни в чем не встречал отказа, рос ленивым, жестоким эгоистом и не любил людей. В другой семье мальчик рос без отца. Он рано познал нужду, рос трудолюбивым, добрым, любящим свою мать и с уважением относился к людям.

— Сколько зла в его сердце, — говорили люди про первого мальчика.

— Какое доброе у него сердце, — говорили они о другом.

До злого мальчика дошли эти слова. Но что такое добро и зло он не понимал и решил получить ответ у мудреца. Мудрец выслушал мальчика и задал ему свой вопрос.

— Ты когда-нибудь плакал в своей жизни? — спросил его мудрец.

— Я видел, как плачут другие, но слезы никогда не лились из моих глаз, — ответил мальчик.

И тогда мудрец сказал:

— Я сейчас не могу ответить на твой вопрос, — ты меня не поймешь. Приходи, когда слезы прольются из твоих глаз.

Обиделся мальчик на мудреца и ушел.

Прошло какое-то время. В стране началась война. Отец ушел воевать и не вернулся. Только оставшись без отца, мальчик понял, как он счастлив был с ним, и как ему сейчас его не хватает. Запоздалое чувство любви поселилось в уголке его сердца, потеснив зло. А потом стала болеть мать. Она уже не могла готовить ему вкусную пищу и ухаживать за ним как прежде. Мальчик понял, сколько добра мать приносила ему. Он очень переживал и жалел мать и во всем старался помогать ей. Видя это, люди изменили отношение к мальчику и стали помогать ему. Чувство любви к родителям, чувство сострадания, а также доброта людей постепенно вытесняли зло из его сердца. Он становился трудолюбивым, внимательным к людям и всегда откликался на их просьбы. Но мать умерла. Отчаяние охватило мальчика. Он остался совсем один. Горькие слезы обильно полились из его глаз. И тут он вспомнил слова мудреца. Но ему уже не нужна была его помощь — он сам знал ответ на свой давний вопрос.

— Добро и зло познаются в беде, — понял мальчик. — Если бы я не познал зла, добро никогда бы не поселилось в моем сердце.

Но зло не сдавалось. Уйдя из сердца мальчика, оно не ушло из селения. Их местность охватила засуха и голод. Люди стали умирать. От несчастного случая погиб и мальчик из другой семьи. Заботы о его матери легли на плечи этого мальчика. Он стал сильным, выносливым, глаза его смотрели смело и открыто. Но одна мысль не давала ему покоя.

— Почему так много зла на земле? — спрашивал он себя и не находил ответа. Тогда он снова пошел к мудрецу.

— Я знаю, что такое добро и зло, — сказал мальчик мудрецу — но почему так много зла на земле и так мало добра? И неужели так будет всегда?

И ответил ему мудрец.

— Так будет по-разному, — сказал он, — иногда будет перевешивать добро, а иногда будет больше зла.

— Но почему так? — допытывался мальчик.

И ответил ему мудрец:

— Мир вокруг нас состоит из противоположностей. Холод — тепло, тьма — свет, электрон — протон, созидание и разрушение… Так и в мире людей. Любовь и ненависть, невежество и познание, лень и трудолюбие, мужество и малодушие, жизнь и смерть и так далее. Другими словами — добро и зло. И эти противоположности находятся в единстве. И познаются одно через другое. Как мы узнаем, что есть тепло, если не почувствовали холода? Мы не узнаем красоты света, не узнав ужаса темноты. Нам будет не дорог мир, если не узнаем войны. А будет ли нам дорога жизнь, если не будет смерти.

Мы можем забыть, что такое добро, если не будет зла. И боремся за добро, когда это зло приходит. Другими словами — эти две противоположности находятся в постоянной борьбе друг с другом.

— А может ли в этой борьбе одержать победу добро? — спросил мальчик.

— Может, — ответил мудрец, — да ты и сам наблюдал это. Победой заканчивается война, смелостью побеждается трусость, трудолюбие борется с ленью и побеждает его. Знания людей побеждают невежество, на смену эгоизму приходит сострадание, взаимопомощь и любовь. Да и в твоем сердце зло побеждено любовью.

— И эта победа добра над злом будет навсегда?

— К сожалению, нет. Зло всегда рядом, оно проверяет человека на прочность и может вернуться, стоит человеку проявить в чем-то слабость. Бывает, что человека охватывает страх, он проявляет малодушие. Иногда им овладевает лень, а иногда — зависть, излишняя гордость и хвастливость, ложь и эгоизм. Это зло прокрадывается в сердце человека и занимает место добра. И человеку снова придется с ним бороться. Жизнь — это вечная борьба добра со злом.

В этом смысл жизни человека. И в этом закон природы.

— Значит, всегда нужно думать о зле, — с горечью сказал мальчик.

— Как раз, наоборот, — ответил мудрец — всегда нужно думать о хорошем. И не только думать, но верить в него и совершать это хорошее. Только в этом случае плохое, то есть зло, отступит. Великая сила, поддерживающая добро, это любовь и взаимопонимание.

Там, где есть любовь, не может быть зла.

— Я теперь знаю, как мне жить дальше, — сказал мальчик. Я возвращаюсь в селение и буду помогать людям. Я не забыл, как они помогали мне, когда я попал в беду.

— Ты правильно понял смысл своей жизни, юноша. Ты становишься мудрым человеком, и я верю, что ты одержишь победу над злом.

9.11.2017 г.

Портрет из газеты

Р

астапливая печь старой газетой, я на секунду развернула ее и, пробежав глазами, уже хотела бросить ее в печь, но неожиданно мой взгляд остановила небольшая фотография женщины.

Женщина на фото пожилая, лицо и руки в морщинах, вокруг шеи повязана скромным белым платком, по виду деревенская. Но это я увидела потом, а сразу мое внимание остановило, прямо приковало лицо, вернее даже не лицо, а выражение лица, ее взгляд. В ее взгляде (и я не нашла других слов) была мудрость и простота. Большая мудрость много пожившего человека и такая простота, далекая от простоватости, которую хочется назвать великой. Она сродни той же мудрости и, наверное, тоже приходит с годами.

Я осторожно вырвала этот портрет из газеты. Меня поначалу (да и потом тоже) не заинтересовало — как зовут эту женщину, из какой она деревни, что о ней пишут. Все мое внимание и мои мысли были сосредоточены на ее лице, Лике, как мне хотелось назвать.

Как она жила в наш непростой двадцатый век с его революциями, войнами, многочисленными преобразованиями? Вероятно, она прожила трудную жизнь. Говорят, что жизнь оставляет следы на лице человека. Почему же эта трудная жизнь не отразилась на ее лице? Где следы тревоги, недосыпаний, жизненных невзгод, неизбежных утрат? Иногда мне казались следы страдания и печали в ее глазах, виднелась усталость. Но нет. Все это перекрывалось светом какого-то душевного спокойствия, и я опять видела в ее лице неизмеримую мудрость и духовную простоту.

Вглядываясь в портрет, я пыталась вспомнить, где же я еще видела такое же выражение лица. Что-то очень знакомое находила я в нем, но вспомнить не могла.

И вот однажды, перебирая стопку старых журналов, я наткнулась на статью, которую читала когда-то давно. К статье была приложена фотография. Фотография воспроизведенного с Плащаницы облика Иисуса Христа.

Может быть, кощунственно сравнивать лицо крестьянки и библейского богочеловека, но там и там, несмотря на неимоверную разницу черт лица, я видела одно и то же — мудрость и простоту, только мудрость и простоту. Считается изображение по Плащанице самым достоверным из всех, растиражированных временем, изображений легендарного Христа.

Как он жил на земле, подвиг его великого самоотречения во имя любви к людям известен каждому, будь то атеист или верующий человек. Иисус был мудр и прост. Это отражал его лик.

Вглядываясь в лицо пожилой женщины, напомнившей мне образ Христа, я спрашивала себя, а как жила она, добра ли, любит ли людей, способна ли к самопожертвованию. И на каждый вопрос я отвечала — да, она не могла жить по-другому.

Как же назвать ее жизнь и жизнь таких людей, как она? Настоящей, честной, правильной? Может быть, праведной?

Может быть, ведя праведную жизнь, человек к ее завершению становится способным превозмочь трудности, отделить себя от обыденности, суетности, мелочности жизни и обрести те два параметра, которые и определяют значимость и величие человеческой жизни. С величием мудрости трудно поспорить, а что касается простоты, то говорят же — все великое — просто.

Тем не менее, размышляя над портретом пожилой женщины и вглядываясь в ее лик, я не ухожу от вопроса, который хоть раз в жизни задает себе каждый человек Земли. В чем же смысл человеческого существования?

По христианской религии он вроде бы ясен — это несение Креста, чтобы приблизить Царство Божие. А если быть уверенным, что не Бог создал человека, а человек Бога в своем воображении, ведя трудную борьбу за существование с силами природы, в чем же тогда смысл человеческого существования?

Или человеку не дано найти ответ на этот вопрос?

2012 г.

На вокзале

И

снова закончилось лето, снова наступила нелюбимая мною осень, синоптики со дня на день обещали снег и, задувший с севера резкий ветер, безжалостно срывал со старой вишни под моим окном последние, никак не желающие расстаться с деревом, желто-оранжевые листья.

Вишня была старая с черным корявым стволом. Ее не сажали. Это был отпрыск от другой еще более старой вишни, которая уже много лет назад, отплодоносив положенное ей время, засохла, но оставила после себя потомство, и оно, это потомство, также дарило нам блестящие, почти черные, сладкие, сочные ягоды.

— Но года через два не будет и ее, — глядя на ее засохшие внизу сучья, — думала я, стоя у окна и с сожалением наблюдая последние угасающие краски осени.

Дерево уходит, выполнив свое предназначение. А человек? В чем предназначение человека? В отличие от растений ему еще дан разум. Для чего? Вот я, — перекинулась я на себя, — сколько лет, сколько осеней прошло на моем веку? Пожалуй, раза в три-четыре больше, чем у этой вишни. Тоже настало время уходить. А выполнила ли я свое предназначение?

Продолжая смотреть в окно, я увидела, как по дороге прошел, часто переступая ногами, старик с палочкой. Я частенько вижу его на нашей улице. Его жизнь тоже подходит к концу. А зачем жил он? С каким смыслом?

И снова в моей голове завертелся вопрос во все времена волнующий человека и так и не приведший к единому ответу на него. Вопрос о смысле жизни.

— Нет, не буду забивать им себе голову, — вздохнула я, отходя от окна. Знает ли вообще кто ответ на этот вопрос. А мне завтра предстоит решать другие, менее философские вопросы.

Но как раз завтра при совсем неожиданных обстоятельствах мне было суждено вернуться к вопросу о смысле жизни.

Предстояла поездка в другой город и вот я уже, сойдя с поезда, полусонно сижу в автовокзале промежуточной станции в ожидании автобуса. В зале ожидания тихо, пассажиров немного и только в дальнем конце звякала ведром и шаркала шваброй пожилая уборщица, старательно ликвидируя осенне-грязные следы пассажиров.

Через какое-то время тишину полупустого зала нарушила группа молодых людей, энергия молодости которых волной выплеснулась в зал, сорвав дремоту с пассажиров и приковав внимание к этим, вероятно, студентам-туристам. Скорее всего, они возвращались из какого-то тур-похода.

Шумно устроив довольно многочисленное снаряжение и разместившись, они азартно продолжили обсуждение ранее поднятого вопроса.

Речь шла о смысле жизни человека.

Я прислушалась.

Молодые люди были скорее всего студенты 1-го — 2-го курса и, может быть, даже уже «хватили» немного философских наук. Они довольно-таки уверенно щеголяли друг перед другом философскими понятиями, сыпали цитатами, вплетая в свою речь изречения то Ницше, то Гегеля. Тут фигурировали и Соловьев и Бердяев и Вольтер. И даже какой-то эрудит вспомнил Конфуция. Некоторые делали упор на Библию, заостряя внимание на несении Иисусом креста. Но верующие (а среди них такие очевидно были) и неверующие расходились между собой и друг с другом в мнениях, которые были очень разные, иногда сходные, иногда очень противоречивые, а порой настолько абсурдные, что вызывали смех не только у спорящих, но и улыбки у пассажиров, сидящих в зале и поневоле прислушивающихся к спору.

Конца спора не было видно, когда один веселый светловолосый в модной куртке студент, кивнув в сторону уборщицы, подметавшей неподалеку, насмешливо сказал своему оппоненту:

— А ты вот у нее спроси — зачем человек живет. Она знает.

И приятель светловолосого, длинный, тощий, в черной спортивной шапочке, принял его шутку, неторопливо допил из жестянки какой-то напиток, бросил пустую банку под стул, и весело крикнул в сторону уборщицы:

— Бабушка, а ты не скажешь мне, неучу, в чем смысл жизни человека?

Старая женщина подняла голову, поправила очки, не выпуская швабру, сделала несколько шагов к ним. Внимательно, серьезно и несколько устало посмотрела на улыбающуюся компанию и, глядя в смеющиеся глаза парня, спокойно сказала:

— А ты, сынок, делай добро, вот тебе и будет смысл.

И вернулась к своему ведру.

Ожидаемого смеха не последовало. Несколько минут в зале было тихо. Все молчали, только снова слышалось шарканье швабры.

— Кажется, нам пора выходить, — нерешительно сказал задавший вопрос парень. На лице его то ли раскаяние, то ли смущение. Он взялся было за рюкзак, снова поставил его на место, наклонился, поднял из-под стула брошенную им банку, отнес ее в мусорную урну. Ребята захлопотали у вещей.

— Чтоб мусора после себя не оставить, — громко и назидательно сказал один из них, видимо, старший. Несколько конфетных бумажек и еще одна банка также полетели в мусорку. Компания удалилась. Я вышла вслед за туристами. Они уже деловито толпились у подходившего автобуса. Через несколько минут подошел и мой автобус.

Октябрь 2014 г.

Карнаух

Рассказ

В

анька бежал, придерживая одной рукой пытавшегося вылезти у него из — под рубахи котенка, которого он должен сейчас закопать.

Закопать, чтобы доказать всем и в первую очередь этому долговязому Сереге, что он, Ванька, никакой не слабак, а если надо, то он может все. В том числе убить вот это шевелящееся у него на груди существо, которому и всего-то чуть больше месяца.

Но за это время Ванька так привязался к котенку, что таскал его за собой всюду, засовывая под рубаху. Мало того, котенка полюбили и его друзья, собиравшиеся почти ежедневно на пустыре, на окраине их небольшого города. Ребята назвали котенка Карнаух, потому что одно ухо у него было заломлено вверх, как ухо шапки у жившего недалеко знакомого сторожа. И как ребята ни пытались расправить ухо, оно принимало прежнее положение. Это придавало котенку такой залихватский вид, что смотреть на него без улыбки и симпатии было просто невозможно.

Друг Колька даже уговаривал отдать ему Карнауха и за это навязывал Ваньке свой старый футбольный мяч. Но Ванька даже не посмеялся над этим диким Колькиным предложением, потому что не отдал бы котенка не только за дрянной Колькин мяч, но и за новый и даже ни за что другое. И вот теперь он должен его закопать.

А все произошло так.

Их дружная мальчишеская компания, сложившаяся давным-давно и прежде мерялась силой. Ребята то боролись, то устраивали соревнование на подтягивание, или испытывали силу рук, ставя локти на широкий гладкий пень и стараясь прижать к нему руку противника. Побеждали с переменным успехом, и только Серегу, который был немного постарше остальных, еще никому не удавалось победить. Он из раза в раз, иногда с легкостью, а бывало, что и с трудом, припечатывал к пню руки товарищей. Да и не мудрено. Он собирался в будущем поступать в летное училище и хотя был еще шестиклассником, но здорово тренировался уже сейчас. Серега особенно не хвастался своей силой, но на Ваньку, Кольку и других ребят смотрел снисходительно и иногда, конечно в шутку называл их заморышами, на что ребята не особо и обижались. Они втайне надеялись в недалеком будущем снять с себя статус заморыша, для чего также много времени проводили на школьном стадионе или пустыре, граничащим со стадионом.

Большую часть этого лета Ванька жил у тетки в деревне.

— Чтоб не болтался, — сказала мама.

Тетя Таня держала корову, поросенка, кур, имела большой огород, так что работы ей хватало и Ванька, помня наказ матери, старался во всем ей помогать. Колол и убирал дрова, тетя научила его пилить, а когда начался сенокос, он вместе с деревенскими ребятами работал на сенокосе. Косить, конечно, ему не доверили, но ворошить сено, сгребать, укладывать в копны он научился. Правда, сначала он сильно уставал, с непривычки болели руки, ныла спина, да еще сильно пекло солнце. Но у Ваньки был дедов упрямый характер, как говорила мать, поэтому он не сдавался и от предложения сесть на недолго в тенек отказывался.

Зато как здорово было после работы искупаться в речке у омута. Он научился здесь нырять «ласточкой» с наклонившегося над водой дерева, плавать «саженками». Дома Ванька ходил в бассейн и плавал вроде бы не плохо, но здесь крепкие деревенские ребята сначала обгоняли его. И все же к концу своего пребывания в деревне Ванька к своему великому удовольствию сравнялся с ними.

Но еще большим удовольствием было для Ваньки заиметь маленького серого котенка, со смешно загнутым ухом, которого он выпросил у своей тетки перед отъездом. Котенка звали Васька, но потом он стал Карнаухом. За лето Ванька загорел, окреп, раздался в плечах и вроде бы даже подрос.

— Ванька-то твой как возмужал, — заметила матери соседка, увидев вернувшегося домой мальчика.

— Какое, возмужал, вон только с котенком и возится, как маленький, — ответила мать, но слова соседки видно были ей приятны.

Вот и в этот вечер Ванька, сунув котенка за пазуху, поспешил на пустырь. Пока играли в футбол, с Карнаухом возилась малышня. Затем опять решили померяться силой. И как-то так случилось, что Ванькина загорелая рука, упертая локтем в пень, медленно, но верно стала клонить Серегину руку и вдруг, к изумлению онемевшей публики, прижала ее к пню. Серега потребовал повтора. Ванька под дружный рев болельщиков победил снова.

— Ну, ты даешь! — загалдели ребята — так, значит, ты у нас теперь самый сильный.

Серега скривился. Сплюнул.

— Сила бывает разная, — сказал он.

— Я читал, что есть сила тела, то есть мышц, а есть сила духа. Для животных главная сила это сила тела. А у человека кроме силы тела должна быть еще сила духа. Она главнее. Поэтому, когда говорят, что человек сильный, имеют в виду обе эти силы.

Серега всегда говорил дело, поэтому его слушали, ему верили.

— А как проверить, есть ли у человека сила духа? — спросил кто-то.

И Серега ответил.

— Очень просто, — сказал он. — Человек должен быть способен на настоящий поступок. Например, расстаться с чем-то очень дорогим. Вот Ванька мог бы расстаться с Карнаухом.

Все посмотрели на Ваньку. Ванька молчал.

— Отдай мне Карнауха, — обернулся к нему Колька.

— Да нет, вы не так поняли, — сказал Серега.

— Расстаться, это значит… уничтожить. Вот если Ванька может уничтожить Карнауха, значит, он и вправду сильный.

— Как это — уничтожить? — ошалели ребята.

— Ну, например… закопать. Или… утопить.

Все оглянулись на котенка. С ним в стороне со смехом возились маленькие ребята. Ванька мгновенно отобрал у них котенка и сунул под рубаху. И сразу же с нежностью ощутил на груди теплое прикосновение маленького тельца и легкое поцарапывание его лапок.

— Ну вот, Ванюша, ты и доказал, что никакой ты не сильный, а — слабак.

Слюнтяй и слабак. По всему видно, — заключил Серега и снова мастерски сплюнул себе под ноги.

Надо сказать, что плевать он умел здорово, сквозь зубы и как ребята ни старались подражать ему, достичь такого же высокого мастерства они не могли.

Итак, Ваньку назвали слабаком, да еще слюнтяем и трусом, причем презрительно Ванюшей, как называла его только мама. И это мамино Ванюша было особенно оскорбительно в устах Сереги. Он хотел достойно ответить Сереге, но вдруг ощутил вокруг себя такую напряженную тишину, что не мог вымолвить ни слова. Он оглянулся на товарищей и похолодел. Они молчали. Ванька обвел их взглядом, и под этим взглядом его друзья, которых знал он как облупленных и они знали его так же, его друзья опускали глаза. И даже Колька, его закадычный друг Колька, виновато отвел взгляд в сторону. Ванька все понял. Они согласны с Серегой. Они считают его слабаком, слюнтяем и трусом. У Ваньки перехватило дыхание. Он рванул рубаху и поднял котенка над головой.

— Гады! — выкрикнул он каким-то не своим визгливым голосом.

— Я докажу вам, я убью его! Я его закопаю! Я вам докажу…у! — продолжал он кричать, но уже бежал, не разбирая дороги к дому Он уже не слышал, как что-то отчаянно кричал ему Колька, попытавшийся бежать следом, но прижатый крепкими Серегиными руками к земле. И не видел завязавшуюся на пустыре драку. Злость и обида душили Ваньку.

Дальнейшее он помнит не очень отчетливо. Он смутно помнит, как добежал до сарая, долго не мог попасть ключом в замок, как в сарае нашел лопату, как за огородами выбрал место для ямы… Вот он судорожно копает яму… А котенок в это время сидит рядом и, склонив голову на бок, доверчиво и с любопытством смотрит на то страшное, что делает его хозяин. Быстрей, быстрей, быстрей!.. — стучало в голове у Ваньки. Он взял котенка, положил его на дно ямы и поспешно дрожащими руками стал сгребать на него землю. Котенок заупирался, попытался вылезти, жалобно запищал, но Ванька, придерживая упирающегося котенка одной рукой, быстро набросал сверху земли, кусков дерна, схватил лопату и, стараясь не слышать глухой писк Карнауха, побежал к дому. Его трясло. Ванька хотел идти домой, но понял, что не сможет сейчас сидеть в комнате, и повернул к недалекому лесу. Он опять побежал. Он бежал, не зная куда, сворачивая на разные тропинки и стараясь подальше убежать от страшного места. Наконец, бросился на траву вниз лицом и замер. Затем повернулся на спину. На светлом еще небе бледными огоньками обозначились звезды. Какая-то серая птичка легко прыгала с ветки на ветку близстоящего дерева. Ванька вспомнил, как Карнаух недавно принес в зубах похожую птичку и смешно ворчал, когда мальчик пытался отобрать у него добычу. Он улыбнулся… И вдруг, будто молния пронзила измученное Ванькино сознание.

— А Карнауха-то нет и никогда не будет. Я только что убил его! За что? Чем он виноват? Зачем я это сделал?. Он вскочил. Он только сейчас понял, Что натворил.

— Я предал его! Я — фашист! Зачем я убил его!

А сам уже, не разбирая дороги, изо всех сил бежал к тому месту, где закопал котенка. Ветки хлестали его по лицу, он спотыкался, падал, вставал, снова падал…

— Только бы успеть, — шептал он, — только бы успеть…

Вот и яма. Откинув пласт дерна, Ванька снова услышал глухой отчаянный писк.

— Живой! Мгновенно разрыв землю, Ванька достал дрожащего, пищащего котенка, прижал его грязное худенькое тельце к лицу и, перемешивая свои слезы с грязью, зашептал:

— Прости… прости… прости…

И когда нес котенка домой, продолжал твердить уже более спокойно:

— Прости меня, дурака, Карнаух, прости.

Стемнело. В окно Ванькиной комнаты заглянула луна и осветила кровать, а на ней крепко спящего мальчика. Рядом с ним, постоянно вздрагивая, спал серый котенок.

На следующий день, вопреки обыкновению, за Ванькой никто не зашел. Он надел куртку, день был прохладный, посадил котенка за пазуху и пошел на пустырь.

— Меня сегодня назовут слабаком и трусом, — спокойно сказал он котенку.

— Будут издеваться, может и играть со мной не станут. А нам с тобой, Карнаух, плевать, главное — ты жив.

На пустыре первым Ванька увидел Серегу. Он сидел, прислонившись спиной к пню, и лениво строгал палку. При виде Ваньки Серега хмуро глянул на него и ничего не сказал. Ванька обратил внимание на исцарапанное лицо Сереги. Это — Колька, — екнуло в груди у Ваньки. С другой стороны пня на него с любопытством посмотрел Витька. Ванька с независимым видом прошел мимо. Остальные ребята сидели поодаль. Они явно ждали его и лениво перекидывались в карты. Ванька подошел к ним. Они сделали вид, что не заметили подошедшего.

— Предатель! — громко и многозначительно сказал один из них, с силой бросив карту в колоду.

— Дурак! — сказал другой, сделав то же самое. И довольно неумело сплюнул через разбитую губу.

— Фашист, — вставил третий и с презрением посмотрел на Ваньку. Все встали. Смотрели на него как на чужого. А Колька, осторожно трогая распухший нос, зло сказал:

— Ну что, живодер, закопал Карнауха? Вон морда какая довольная.

Ванька ответить не успел.

— Мяу… — послышалось из-под куртки. Ребята остолбенели. А когда Ванька рванул молнию и из куртки показалась знакомая мордаха с наполовину загнутым ухом, произошло что-то невероятное. То ли общее помешательство, то ли еще что-то, отчего ворона, сидевшая недалеко на дереве, испуганно сорвалась и улетела подальше. А на самом деле это просто, держась за животы, хохотали ребята. Колька подскочил и вытащил котенка из куртки. Кто-то дал Ваньке дружеского тумака, Ванька ответил тем же. И через минуту хохочущая и визжащая куча-мала мало что оставила от вчерашнего кажущегося разногласия в их дружной мальчишеской компании. Котенок переходил из рук в руки, а Ванька сидел рядом, смотрел на ребят и, не стесняясь их, размазывал по лицу уже начинающие высыхать счастливые слезы. Немного успокоившись, ребята увидели, как с пустыря уходил Серега. Позади шел Витька. Серега, почти завернув за угол, обернулся и громко крикнул: — Ванька, ты не слабак! Слышишь, Ванька, не слабак ты.

12.12.2012 г.

Баллада о котятах

Со временем все забываем,

Все гаснет в туманном краю,

Одна же картинка простая

Впечаталась в память мою.

Вот с внуком отец на скамейке,

Припомнился сердца толчок –

Не вижу котяток семейку,

Вцепился в лопату внучок.

И, глядя на эту лопату,

Я внука постигла беду –

Отец прошептал виновато –

Котят закопал я в саду.

И эту житейскую фразу

И взрослому трудно понять,

Но детский доверчивый разум

Не может, не хочет принять.

И чувствует внука сердечко –

Вот-вот совершится беда,

И все мироздание вечное

Обрушится вмиг навсегда.

На деда с отчаянной болью –

Отчетливо помню сейчас,

Смотрели с недетской мольбою

Озера огромные глаз.

В них все — изумленье и горе,

Надежда, тревога, мольба,

Как будто не мальчика Вовы,

А мира решалась судьба.

Секунды беду приближали –

Но вдруг еще можно вернуть.

Ну, дедушка, — губы шептали.

На внука не мог он взглянуть.

Но все ж неизбежно решенье,

Дед трогает внука плечо –

Сегодня и впрямь воскресенье,

Беги, может, живы еще.

Как будто плотину прорвало,

Нарушен житейский обряд,

Внук с ревом — а вдруг опоздал он –

Несется к могиле котят…

Лежала не нужной лопата,

О чем-то шептала лоза…

А рядом слепые котята

На мир открывали глаза.

И спрятались тучи куда-то,

И ветер внезапно утих…

Сидели дед, внук и котята,

Счастливее не было их.

Вовка

М

ного разных событий происходит в нашей жизни. Простых и сложных, важных и не очень, радостных и печальных, очень продолжительных и мгновенных. Большинство из них стирается в памяти, ветер времени равнодушно развеет их и превратит в ничто.

Но среди них есть такие, которые застревают, отпечатываются в человеческом мозге на всю жизнь и нет-нет да и всплывают по каким-то неведомым ассоциациям в нашей жизни, причем так отчетливо, как будто они случились только вчера.

Давным-давно, не менее полувека назад, когда еще были живы мои родители, я жила в родительском доме и там же в летнее время у бабушки с дедушкой гостил и их внук — сын моего старшего брата, а мой маленький пятилетний племянник Вовка. Это был обыкновенный живой любознательный мальчик и, как почти все дети, очень любил собак и кошек.

Конечно, и у нас была кошка, и время от времени и, как казалось моим родителям, довольно часто приносила котят. И всегда много — 4–5. Через некоторое, очень короткое время, котята, еще не успев открыть глаза, исчезали. Отец не афишировал причину исчезновения котят, да и так всем было ясно. Иногда по просьбе соседей или на радость детям оставляли одного самого красивого малыша.

В этот раз родившихся котят нашел мой племянник. Привлеченный каким-то незнакомым тоненьким писком под крыльцом, Вовка естественно заинтересовался, умудрился туда забраться и в укромном уголке, среди разнообразного хлама, обнаружил пять слепых шевелящихся комочков. Кошки, к счастью, не было и через несколько минут эти комочки были извлечены Вовкой из-под крыльца и водворены дома на диван.

Конечно, городскому мальчику, впервые увидевшему котят, было очень интересно с ними повозиться. Он с удивлением и восторгом смотрел на расползающихся по дивану котят, осторожно брал их и складывал снова в кучку, рассматривал мордочки, еще не полностью раскрывшиеся глазки, трогал их короткие дрожащие хвостики, счастливым взглядом приглашал и меня полюбоваться этими, еще не ставшими пушистыми, мышиного цвета существами.

А я любовалась Вовкой.

Если бы тогда меня спросили, что такое счастье, я показала бы на стоящего на коленях перед диваном Вовку. Глядя на увлеченного котятами племянника, я вспомнила слова Пушкина — «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

Но мгновенье, оно и есть мгновенье…

Прошел день или два, я вернулась с работы и на скамейке возле палисадника увидела следующее.

На этой скамейке какой-то, как мне показалось, потерянный, сидел мой отец. Рядом стояла лопата. И рядом же стоял Вовка. Вцепившись в колени деда, весь подавшись к нему и запрокинув к нему лицо, он каким-то вздрагивающим срывающимся голосом произносил только одно слово — «дедушка, ну, дедушка…»

И столько отчаяния, мольбы и ожидания было в его голосе, что у меня сжалось сердце.

Я поняла, что произошло что-то ужасное. На мой вопросительный взгляд отец как-то растерянно махнул мне рукой, что означало — «уйди».

Я вбежала в дом. Мать ходила из угла в угол, бесцельно переставляла что-то на столе.

— Что случилось? — спросила я. Она повернула ко мне расстроенное лицо и сказала:

— Отец котят закопал в саду. Только что. А Вовка случайно увидел. Вот плачет.

Я снова вышла.

Нет, Вовка не плакал. Разве можно назвать плачем это неописуемое состояние мальчика.

Увидев меня, Вовка повернул ко мне лицо. Его широко раскрытые глаза врезались в мою память. В них было и изумление, и боль, и мольба, и надежда, и ужас от того, что еще чуть-чуть и никто не сможет ему помочь.

Он не кричал, не требовал, не топал ногами. Он как будто догадывался, что есть в этом еще не познанном им до конца мире какой-то закон, правило, по которому и поступил его дед. И он просил нарушить это чудовищное, непонятное ему правило, умолял и надеялся. И эта надежда не давала вылиться слезам отчаяния из его глаз. И они, эти доверчивые, переполненные до краев слезами, детские глаза, превратились в озера, в озера нарастающего горя. Надежда убывала с каждой секундой и торопила его. Он подбежал к лопате, схватил ее тяжеленную, втащил на колени деду и, продолжая шептать «дедушка», искал его взгляда.

Отец посмотрел на меня, затем на внука и… слегка оттолкнул его от себя:

— Беги, может, успеешь…

И вот тут Вовка заревел. С этим ревом он понесся в сад. Это был плач. Плач и освобождающий его маленькое сердечко от боли и плач от страха, что он может не успеть и ужасное свершится.

Пробежав несколько шагов, Вовка с размаху упал, зацепившись за что-то, тут же вскочил и, не переставая реветь, скрылся в саду.

Я хотела бежать следом, но отец остановил меня — Пусть сам.

Я села на скамейку. Мы помолчали. — Успеет, — почувствовав мое беспокойство, сказал отец.

И вот, в моей памяти снова та же скамейка.

На скамейке сидит мой отец. Он со спокойной улыбкой смотрит на стоящего рядом внука. Внук тоже улыбается. Улыбка его смущенная и немного виноватая. Он как будто извиняется, что нарушил или отменил какое-то установленное людьми правило, плохое правило. Его большие серые глаза еще не высохли от слез. Одна нога — в башмаке, другая — босая. Вероятно, когда Вовка падал, башмак соскочил с его ноги. Колени и руки в земле, лицо — тоже. Вовка судорожно вздыхает, он еще не совсем отошел от потрясения. Завернутый подол его клетчатой рубашки тяжело отвис. Вовка придерживает его руками. Там — котята. Он осторожно выкладывает пищащих котят в неизвестно откуда взявшуюся старую зимнюю мужскую шапку. Встает на коленки перед скамейкой и смотрит на котят. Мы тоже смотрим, на котят и на Вовку. В лице этого немного робкого мальчика я замечаю самоуважение — он спас котят. Сам. С уважением смотрит на него и подошедшая детвора. Вовка снова судорожно и облегченно вздыхает.

Вечереет. В воздухе густо пахнет сиренью. Она над нами в палисаднике. Я поднимаюсь, срываю веточку, вдыхаю ее аромат, Рассматриваю сиреневую кисть и среди обычных четырехлепестковых цветков нахожу чашечку с пятью лепестками. Срываю и съедаю ее. Так принято.

Сейчас Вовки нет в России. Я не знаю, где он.

Где ты, Вовка?

11.12.2013 г.

Вниз по течению

Предисловие к рассказу

Д

ело было летом, я только что закончила рассказ и бездельничала, сидя у палисадника под сиренью и рассматривая сорванную сиреневую кисть. Вот если найду пятилепестковый цветок, — загадала я, — то в голову мне придет интересная тема для моего нового рассказа. И нашла. Только не пять лепестков было в цветке, а целых восемь. Значит, рассказ будет очень оригинальный, обрадовалась я, сжевала цветок и стала ждать тему.

Ждать мне пришлось не очень долго.

Вижу, по улице в мою сторону идут один за другим двое. И что-то несут. Когда первый поравнялся со мной, я увидела, что это был довольно-таки молодой бомжеватого вида мужчина с охапкой металлолома в руках. Он постоянно оглядывался на женщину, тащившуюся метрах в 20-и от него и, поджидая, орал на нее. Женщина сердито отвечала матом. Она тоже несла

какое-то вываливающееся у нее из рук железо. Она наклонялась, подбирала какие-то выпавшие железные трубки и детали, пыталась догнать мужчину, а у нее снова все падало и падало. Мужчина, наконец, зло выругался и, не оборачиваясь больше, быстро пошел в сторону приемного пункта, который был уже близко.

Перед моим домом у женщины рассыпалась вся охапка. Я пригласила ее отдохнуть. На мой громкий оклик «девушка», она как-то испуганно недоверчиво оглянулась на меня, вроде бы даже вздрогнула, выронила еще какую-то железку, бросила всю охапку на обочину и подошла. Ее действительно можно было бы назвать девушкой, если бы не неряшливая одежда, неприбранные волосы и испитое лицо алкоголички.

«Вынеси мне хлеба», — неожиданно и сразу сказала она мне.

Я вбежала в дом, побросала из холодильника в пакет что попало и отдала ей. Поблагодарив, она улыбнулась и сказала, что никто уже давно не окликал ее девушкой, все — «эй, тетка». А то еще и хуже. «А как хуже?», «Ну, шалава». «Потому что пьете», — сказала я ей.

«А как вас звать?»

Она сказала — Танька, потом поправилась — Таня. И сразу: «У тебя не будет 50 рублей на сигареты?» Я вынесла. Таня подобрала металлолом и, матерясь, потащила его дальше.

«А вот тебе и тема для рассказа», — глядя ей в след, вдруг подумала я. Почему бы мне не написать рассказ об этой Тане? Где и как она живет, отчего спилась, кто ей этот мужчина? Интересный же рассказ может получиться. Я стала ждать, когда они пройдут обратно, но они так и не прошли.

Тем не менее, меня не оставляла мысль узнать побольше об этой Тане и написать о ней рассказ. Самое сложное — узнать, где она живет. Но оказалось, что это не было самым сложным. Танька, оказывается, была знаменитостью в нашем районе и я без особого труда нашла дом этих двоих. Дом был на замке, но его внешние данные уже дали мне материал для характеристики героини. В одном окне вместо стекла — фанера, в палисаднике в нескольких местах выломан штакетник, в до предела запущенном огороде — часть забора упала. На веранде одна рама выломана, в остальных выбиты почти все стекла. Кроме того, довольно-таки ценный материал для рассказа мне предоставили соседи. Они поинтересовались, зачем мне нужна Танька, и, узнав, что я хочу отдать ей ненужные мне вещи, безнадежно осуждающе махнули рукой.

— Бесполезно, — сказала соседка, — сколько мы ей давали, она не берегла, все «спускала».

— Нам она во как надоела, — сказала другая, проведя рукой по шее. — Наглая попрошайка и пьяница. А работать не хотят. Видите, дрова год лежат не пилены. Пьют, дерутся. Танька-то не жена хозяину, сожительница. Жена ушла. А эту то примет, то выгонит. Так и живут.

Через несколько дней я снова пошла к этому дому, чтобы познакомиться с Танькой поближе, а заодно предложить ей кой какую одежду и обувь. Дверь открыл хозяин, но меня не впустил, а позвал Таню. Она, стоя на пороге, выслушала, а когда вспомнила меня, подошла и мы договорились о времени прихода ко мне. Когда я уходила, она попросила 50 рублей на сигареты. Я дала. На следующий день она пришла во-время. Я ее накормила (она была здорово голодна), кое что поспрашивала ее, но Танька была не очень разговорчива, вещи не стала рассматривать, решила забрать все и попросила веревку. «Зачем?» — спросила я. «Чтобы связать». Я дала ей два больших пакета, а шубу она надела на себя. Стоял жаркий июнь. Уходя, она попросила «хоть 20 рублей на сигареты». Я дала. Таким образом, материала у меня уже поднакопилось, но меня заинтересовало, почему они не пустили меня в дом. На следующий день я набрала еще кое-каких тряпок и снова пошла к моим новым знакомым. На этот раз дверь была нараспашку и я вошла. Я не буду описывать, что я там увидела, скажу только, что было хуже, чем я думала. Но меня встретили приветливо. Сесть было не на что, и я распрощалась. В дверях Таня попросила рублей 20 на сигареты. У меня с собой денег не было, и я сказала, чтобы зашла завтра. Мне хотелось узнать, как Таня дошла до такой жизни, с чего все началось. А чтобы она была более разговорчивой, я решила угостить ее вином. Я ее покормила, она была опять очень голодна. Но с вином я, вероятно, переборщила, потому что Таня стала заливать такое… В основном, она похвалялась мужчинами, которые ее любили. Уважаемые люди областного города вставали перед ней на колени в ресторане и просили ее руки, но она ни кого не любила и от их приставаний сбежала в наш маленький городок. И сейчас только свистни, сказала Танька, и они будут у ее ног. А вообще-то, кто знает, что-то симпатичное в ее лице еще проглядывало. Уходя, она попросила 50 рублей на сигареты и что-нибудь с собой. Я дала. В калитке Танька сказала, что теперь будем общаться, от чего сердце мое чуть дрогнуло. После ее посещения я долго проветривала комнату.

Знакомство с Танькой было мне не очень приятно. Она вызывала во мне сложные чувства. Порой омерзение. А порой и жалость. Неужели никто не может ей помочь. И я подумала — может, мне рассказ написать для нее. Написать так, чтобы она увидела как бы со стороны весь ужас своего существования. И, кто знает, может, задумалась бы. Ведь она как-то обмолвилась, что неплохо бы полечиться. А ведь ей еще только тридцать. И она далеко не дура. Мне кажется — в ней дремлет хороший психолог. Например, Танька сообразила, сколько у меня можно просить денег, чтобы я не отказала. Не 100 и не больше, а 50 или 20. И я не отказывала.

После того, как я узнала, что до бесчувствия пьяную Таньку периодически подбирает полиция и помещает в изолятор (камеру-одиночку), мне захотелось отразить эти моменты ее жизни в рассказе. Но, чтобы отразить это художественно, я должна была познакомиться с помещением и условиями содержания в нем. И я пошла в дежурную часть полиции. Я заглянула в окошечко дежурного помещения и изложила свою просьбу, честно сказав, что пишу рассказ о вашей подопечной, и мне нужны сведения о ней, а также посмотреть помещение, где ее содержат.

— Как же, знаем такую, — вздохнула женщина — участковый инспектор, — частый гость она у нас. А более подробно вот эти ребята о ней расскажут.

И она кивнула в сторону двух молодых полицейских. Увидев, как ребята понимающе ухмыльнулись друг другу и цинично захохотали, я перевела разговор на осмотр изолятора. Все сразу посерьезнели и сказали, что вход посторонним в камеры категорически запрещен. Эти помещения только для преступников. Я продолжала настаивать и, видя, что от меня не отвязаться, отправили к начальнику полиции. Пока я поднималась на второй этаж, начальнику, видимо сообщили по телефону о причине моего посещения, потому что он не удивился моей просьбе и заявил что — нельзя.

— Неужели ни при каких обстоятельствах нельзя, — разочарованно произнесла я.

— Ну, только, если совершите убийство, — сказал он.

— А если я напьюсь или раздерусь? — спросила я.

— Тогда только штраф.

— Почему Таньке можно, а мне нельзя?

— А она штраф не платит, не с чего. Поэтому и сажаем ее на двое суток.

— Тогдапридется мне описать помещение со слов Таньки, — вздохнула я.

— А вы мне принесите рассказик-то посмотреть.

На этом и расстались.

Когда я спустилась вниз, там был какой-то переполох, двери камер были раскрыты, из одной выбежал дежурный со шваброй и ведром. «Не разрешил», — вроде как с облегчением, кладя телефонную трубку, кивнула участковый инспектор дежурному. Тот досадливо сплюнул, кидая швабру и ведро в угол. «Выпусти ее», — кивнула инспектор на меня. Прежде чем выйти, я пообещала дать им почитать черновик рассказа. «Мне первой», — сказала инспектор. И меня почти вытолкали на улицу.

Рассказ подходил к концу, но перечитав его, я осталась им не довольна. У меня не получилось художественного образа Таньки. Я вспомнила, как пишут рассказы мои любимые писатели, Бунин, Чехов, Казаков. Они глубоко знают то, о чем пишут. Вот, например, Ю. Казаков. Почему его рассказы так глубоки, так любимы читателем, так близки ему, так трогают его душу? Да потому что он пишет в своих рассказах о том, что знал и пережил сам. Почему он так впечатляюще писал об охоте, о природе. Да потому, что сам был страстным охотником, и то, о чем он писал, он знал изнутри. То есть, он не только увидел, но и прочувствовал это. А я? Как могла я создать художественный образ пьяного, опустившегося человека, если я не знала его жизни изнутри, не прочувствовала его состояние. И я вдруг подумала. А не предложить ли мне написать рассказ о жизни Таньки самой Таньке. Может, это занятие заставит ее задуматься. А чтобы она не отказалась, я предложу ей деньги.

Нет, телепатия, видимо, действительно существует — только я об этом подумала, как в ворота постучали. Так стучала только Танька. Разговор с ней был жесткий и короткий. Я предложила ей письменно изложить историю ее жизни. Подробно и не врать. И принести мне.

— Пусть это будет художественный рассказ, — сказала я — ты умная, ты сможешь. И чтобы конец был трагический.

Поняла?

— Поняла, — сказала ошарашенная Танька.

— Возьми бумагу и ручку — показала ей на стол. Она взяла ручку и один лист бумаги.

— За каждый лист правды я плачу тебе по 100 рублей. Она взяла пять листов. Затем посмотрела на меня и взяла еще пять.

Танька пришла ко мне недели через две и молча положила передо мной тетрадку. Я открыла ее. Тетрадка была исписана от начала до конца. После этого между нами состоялся такой диалог.

— А где мои десять листов? — спросила я.

— Игорь сжег.

— Почему?

— Потому что там была правда.

— А тетрадку почему не сжег?

— Я ушла от него, писала у Гальки. Тут все — правда. Кроме конца.

Прочитав тетрадку, я дала ей две купюры по 500р. Она взяла одну. И сказала: «С получки верну».

— С какой получки, — удивилась я.

— Уже два дня работаю.

— Где?

— Неважно.

После ее ухода я, мало что меняя, перепечатала рассказ и переправила его в один престижный журнал. Обещали напечатать. Рассказ называется «Вниз по течению».

Вниз по течению

Не тот пропал, кто в беду попал,

а тот пропал, кто духом упал.

пословица

Глава 1

К

то-то бухает кулаком во входную дверь. Или это стучит у нее в голове. Любка с трудом открывает мутные глаза. Тяжело садится на кровать. Сильно болит голова. Стучит в висках. Стучат и в дверь, кажется, сапогом. Любка морщится, оглядывает неприбранную комнату, ищет одежду. Почему-то на стуле ее нет. Оказывается, она спала не раздеваясь. Со стороны неубранного стола доносится стон и ругань. Это просыпается перепивший вчера Игорь. Он сонно грозит кому-то, пытается подняться из-за стола, но снова тяжело шлепается на табуретку. Задетая его ногами бутылка катится из-под стола к входной двери. За ней уже никто не стучит. На звук катящейся бутылки из кухни неслышно появляется тощий полосатый котенок. Он провожает бутылку глазами, подходит к столу, запрыгивает на него. Обнюхивает чашки, фыркает, лижет пустую сковородку. Пищит, спрыгивает со стола, бежит к Любке. Любка гладит его, котенок начинает потихоньку мурлыкать. Любка вздыхает, кладет котенка на кровать, прикрывает своим трепаным одеялом, подходит к столу, берет большой чайник и долго жадно пьет. Снова садится на кровать. Долго сидит неподвижно, сжав голову руками. В голове мутные тоскливые мысли. Она опять напилась. Подружка Галя уже два месяца не пьет, нашла работу, жизнерадостная такая стала, хвасталась Любке, что запретила себе даже ругаться матом. Вот, говорит, еще курить бы бросить и тогда, может, осуществиться мечта выйти замуж за одного очень порядочного человека. Он не пьет и не курит. Но пока бросить курить не получается. Советует и Любке бросить пить, уйти от Игоря, ехать подлечиться в областной наркоцентр, коль сама не может справиться. «Да возьми ты себя в руки», — ругает она помрачневшую Любку. Не получается у Любки взять себя в руки. Несет ее куда-то все дальше и дальше, все глубже и глубже. Как тогда в детстве на речке.

Любке вспоминается случай из ее далекой детской жизни.

Среди ватаги таких же, как она, ребятишек Любка бежит на речку. Жарко палит солнце. Сбросив на ходу легкие сарафаны — рубашонки все с разбегу бултыхаются в воду. Любка еще не умеет плавать, но также вместе со всеми бежит в обжигающей тело холодной воде все дальше и дальше от берега. Все глубже и глубже. Ноги ее уже не чувствуют дна, а ей весело, легко, и быстрое течение несет ее вместе со всеми. Любка оглядывается: берег далеко, а вода тащит ее куда-то все быстрее и быстрее. Она пытается сопротивляться, ей становится страшно, не хватает воздуха, она захлебывается, кричит…

Очнулась Любка уже на берегу. Вокруг растерянные, нет, уже хохочущие друзья. Ругают ее: «Куда ты полезла, дура!»

В это лето она научилась плавать.

«Вот также и в моей сегодняшней бестолковой жизни, — глядя на неубранный стол и сопящего за ним Игоря, думает Любка, — тащит меня по легким волнам пьянки все дальше и дальше, все глубже и глубже и не видно уже берега, и нет уже сил сопротивляться. И никто не крикнет ей: «куда ты полезла, дура!»

Хотя как это никто не крикнет, а подруга Галя, а Татьяна Александровна, участковый инспектор. Сколько раз она с ней беседовала, выпуская ее из вытрезвителя. «Ты же умница, Люба, отличницей в школе была, бросишь пить, учиться заочно будешь, работу найдешь, большим человеком станешь».

Выслушивает всех Люба, соглашается со всеми, слово всем и себе дает, вроде бы и собирается воспрянуть духом. И не пьет несколько дней, хотя так хочется выпить, и так мучительно ходить трезвой. Какая там работа, о которой все твердят. Руки дрожат, глаза ни на что не смотрят и, в первую очередь, на Игоря, которого уговорила тоже не пить, но хватило его только на два дня, после чего так где-то набрался, что в ответ на Любкино замечание запустил в нее сапогом, а после этого последовала обычная брань с изысканными эпитетами в ее адрес и с пожеланием убраться из его «плохого» дома в свой «хороший».

Любка вспомнила свой дом, мимо которого недавно решилась пройти. Нет, она не остановилась, но и боковым зрением видела черные провалы окон с выбитыми стеклами, жалкие обломки заросшего бурьяном палисадника, страшный дверной проем со снятой кем-то дверью и полурухнувшую крышу. Со щемящей болью в сердце прошла она мимо дома не останавливаясь, да и стыдно было остановиться — вдруг, не дай бог, соседи увидят ее такую — в истрепанном пальто, из милости данном кем-то, которое она подпоясывала ремнем Игоря, потому что молния не застегивалась, в дырявых сапогах. Разве такую они знали ее.

Любкины воспоминания прерывает окрик проснувшегося Игоря: «Затопи печку, — крикнул он, — холодно!» «Дров принеси, лодырь», — ответила Любка. Но оба вспомнили, что дрова-то надо еще пилить. Как-то по осени по заказу матери Игоря привезли им машину пиленого горбыля. Да так он и лежит под снегом. Надо печку истопить, выйдут, счистят снег, попилят немного, на день — два хватит, и ладно. А чтобы все распилить, как-то не выходит. Как-то не выходит и выбитое, закрытое фанерой стекло вставить. «Ты выбила, ты и вставляй», — назидательно говорит Любке Игорь. «Драться будешь — и остальные выбью», — сердито отвечает Любка. Поспорят они, поругаются и дальше живут с разбитыми окнами, с заросшим огородом, с выломанными досками у палисадника, с осуждающими взглядами соседей.

У Игоря была семья, но год назад жена ушла от него, забрав детей и выделив ему комнату, в которую он и привел Любку. Недружно жили они с Любкой, то выгонит Игорь ее, то снова примет. Что-то все же держало их рядом, не давая расстаться. Может, что-то родственное чувствовали они друг в друге или просто вместе заглушали тревогу своей неразумной жизни, как заглушал ее дрянной спирт, на который они перешли. Хотя и принял ее Игорь, но пить они не перестали. Смутно представляемую трезвую жизнь они отложили на далекое потом. И она, эта жизнь, становилась все призрачней, все несбыточней, пожалуй, уж где-то в другом измерении. Жили на случайные заработки. Чаще всего это была колка и уборка дров. Иногда Любку звали помочь посадить картошку, поклеить обои, принести воды или дров, скосить траву у дома. Соседи уже знали, что она это делала быстро и умело, знали также — много ей можно не платить. А куда она денется. Поэтому чаще просто кормили и совали что-нибудь с собой — прокисшее варенье, вздувшуюся банку позапрошлогодних соленых огурцов, залежавшийся батон или черствую буханку хлеба. Иногда приходила мать Игоря, кидала на стол какой-нибудь еды, проходила на кухню, ахала, ругала за кавардак в квартире. Игорь просил денег, но денег она не давала, ругала его и Любку, умоляла жить как люди и, плача, уходила.

Сердобольные люди давали Любке кое-какую одежду и обувь, посылали в соцзащиту, куда горожане валом валили все ненужное. Любку одевали, читая ей наставления. Но она ничего не берегла, не стирала, как говорили, все «спускала» и снова появлялась на улице в таком виде, что проходящие мимо мужики презрительно сплевывали, а женщины брезгливо, осуждающе оборачивались и хихикали между собой.

Глава 2

Т

ак прошла полуголодная, полу-холодная зима. Весна принесла крупицу счастья в ее безалаберную ненадежную жизнь и наметила, было, поворот к другой, толковой жизни, которая еще чуть брезжила в Любкином затуманенном сознании. Приближалась пасха, в квартирах наводили порядок, и, бывало, что на свалку, образовавшуюся у гаражей, выбрасывали довольно-таки приличную утварь. Любке тоже хотелось навести порядок, да и Игорь матерился: «Что за бардак ты развела, в дом не войти». И Любка искала, не выбросил ли кто старый ковер или палас. Стульями-то они уже обзавелись, даже старое кресло со сломанными ножками приволокли. И Любка нет-нет да и пройдет мимо свалки.

Вот и в этот раз она свернула к гаражам и увидела там… котенка, маленького, тощего, костлявого. Котенок ожидающе смотрел на Любку с мусорной кучи и громко, жалобно пищал. Как она могла не взять его, пищащего, дрожащего, бегущего следом за ней. Она и посадила его к себе за пазуху. Правда, Игорь ругнулся — самим жрать нечего, тем не менее, котенок остался у них жить. Любка в нем души не чаяла. У нее даже как-то изменилось выражение лица, стали более спокойными недоверчивые пугливые глаза. Особенно, когда она гладила котенка, и он благодарно мурлыкал у нее на груди. Может, он заменил ей ребенка, которого она несколько лет назад оставила в роддоме. И Любка очень старалась не оставлять котенка голодным и вместо хлеба просила у знакомых молока. Мурыга — назвала она его. Одна женщина обещала давать Любке молоко, если та бросит пить. Любка пообещала и не пила, тем более, что работы по весне было много. То там, то там, на соседних улицах сгружали самосвалы дров, и Любка с Игорем нанимались их колоть и убирать. Работа была нелегкая, но платили хорошо, а кто знал их, кормили еще обедом. И они, изголодавшиеся за зиму, были почти счастливы. Накупали впрок продуктов, Любка делала свою любимую селедку «под шубой», а Игорь покупал водку. Любка возражать не смела. К водке всегда находились друзья. Такие же горемычные, неудачливые, опустившиеся. Каким-то чутьем узнавали они, что именно здесь сегодня можно поживиться. Да ведь и Любка с Игорем, бывало, ходили по друзьям, чтобы выпить на халяву.

В этот день Любка помогла молочнице убрать сено. Кроме молока она получила ведро картошки и в приподнятом настроении возвращалась домой. «Сейчас сварю картошки, — рассуждала дорогой Любка, — куплю селедки, может быть, даже сыра (в заначке у нее осталось немного денег) и накормлю злого со вчерашнего похмелья муженька. И еще раз попробую поговорить с ним о их будущей жизни, о том, что они оба перестанут пить». Еще не войдя в дверь, она услышала в комнате громкий пьяный говор. За голым столом, со сдвинутой на край немытой посудой сидел красный с посоловелыми глазами Игорь. А по другую сторону стола, стуча в грудь кулаком, что-то доказывал ему их давнишний собутыльник, худой, небритый Леха, приехавший недавно из туберкулезного диспансера. У Любки ослабли ноги, она спихнула с табуретки Лехину куртку, села у порога. «А заначка?» — вдруг спохватилась она, увидев уже пустую бутылку под столом, кусок колбасы на столе. Она кинулась к шкафу: карман праздничной кофты, подаренной ей молочницей, был расстегнут, денег там не было. Привычная тоска сдавила грудь. Напиться и мне что ли? Раньше Любка так и делала, и тоску сменяло тяжелое забытье. Но после встречи с тетей Шурой, которая хорошо поговорила с ней, подарила кофту, накормила и дала котенку молока, Любка не пила уже больше месяца и не хотела сдаваться. «Буду держаться, — сказала она себе. — Помою посуду, наведу порядок в комнате». Между тем, спор за столом не утихал, перерастая в ссору, в возможную драку. Что нередко и бывало. Голодный котенок вился у гостя под ногами, затем вскочил к нему на колени, перебрался на стол и, схватив кусок колбасы, хотел уже спрыгнуть со стола, но не успел. Игорь, ругнувшись, схватил его и со страшной силой швырнул в сторону печки. Котенок ударился об обитый железом угол печки, коротко вякнул, упал на пол и забился в судорогах. Когда Любка выбежала на писк котенка, он уже лежал неподвижно, только коротко и часто дергались его лапы. Схватив котенка и прижав его к груди, Любка завыла. У котенка откинулась голова, закатились глаза, через пару минут лишь слегка подрагивали лапы да судорога пробегала по телу. Любка положила котенка на кровать, схватила кочергу, размахнулась, вскрикнула и размозжила бы муженьку голову, но он перехватил кочергу, вскочил из-за стола и сильно толкнул Любку. Та упала. Леха, подхватив куртку, быстро ушел. За ним выбежал и Игорь. Любка тяжело поднялась с пола, посмотрела на мертвого котенка, подошла к столу и равнодушно выпила из стакана мутные остатки какой-то гадости, затем упала на кровать. Она долго и безнадежно плакала, проклиная свою неудавшуюся жизнь и не находя из нее выхода. Потом уснула.

Проснувшись на следующий день с сильной головной болью, она встала, завернула котенка в тряпочку, положила в полиэтиленовый пакет и пошла в сторону кладбища. В лесу, недалеко от могил нашла ямку, разрыла в ней мох, разгребла руками желтый песок, углубив ямку, положила в нее пакет с котенком, засыпала его песком, затем мхом, сравняла ямку с землей и уже хотела уходить, но вспомнила про собак. Долго искала камень. Найдя его, положила на ямку. Домой идти не хотелось. Стоял теплый августовский день. Любка сняла кофту, постелила ее рядом с зарытым котенком. Легла на спину. Над нею сквозь верхушки сосен голубело небо. Сосны тихо шумели.

И то ли от этой лесной тишины, или от этого высокого чистого голубого неба, а может быть, от умиротворяющей тихой жизни леса, Любка вдруг ощутила такое беспредельное одиночество, такую сдавливающую грудь тоску и жалость к себе, что слезы брызнули у нее из глаз. Она зарылась лицом в жесткую траву и зарыдала. Зарыдала горько и безутешно, сотрясаясь всем телом и хватая руками жесткую траву.

Наплакавшись, она встала, вытрясла кофту, судорожно вздохнула и не торопясь пошла домой. Игоря не было. Бесцельно походив по комнате, легла на кровать.

Глава 3

О

на лежала и думала.

О чем? Думала о многом. О детстве, о родителях. О своей неудавшейся жизни. Как она пришла к ней, с чего началось? Ведь все было как у всех. Она очень хорошо училась в школе. Родители гордились ее успехами. Правда, Любка не очень гордилась родителями. Мама не раз выходила замуж. Любкин отец был у нее уже третьим. И ревновал к тем первым, хотя и не знал их. Особенно, когда выпивал. А выпивали они оба. Иногда, будучи совсем маленькой, она просыпалась от громкого крика родителей. Любке становилось очень тоскливо и одиноко. Она брала из-под подушки свою плюшевую ворону-каркушу, обнимала ее и, гладя ее мягкие крылышки, шептала: «Сделай так, чтобы папа с мамой помирились. Тогда я возьму тебя с собой гулять, посажу высоко на дерево и отпущу полетать». Каркуша соглашалась и Любка, засыпая, уже не слышала грохота летящей в маму табуретки, засыпая, думала, почему у других на столе красивая скатерть, на полу такой пушистый ковер, и почему Наташкины родители, когда она приходила к Наташке, называли Любку «бедная девочка».

Любка любила школу, там ей было хорошо и спокойно, уроки учила в продленке, окончила школу без троек. Родители хотели, чтобы она шла по стопам матери учиться на ветеринарного фельдшера и жила бы во время учебы в областном городе у тетки. «Квартиру или общежитие, — сказала ей мать, — мы оплатить не можем. Сама знаешь, только на «клюкве» да на «корзинах» и держимся. Зарабатывали родители, действительно, немного. Мать не доработала до пенсии, она была уволена из ветлечебницы за частое появление на работе в нетрезвом виде. Отец ранее работал в деревне трактористом, но когда колхоз развалился, стал зарабатывать клюквой и плетением корзин. Корзины получались у него мастерские, отец обучил этому мастерству и дочь и обещал помогать ей в учебе. А Любка хоть и любила животных, но еще больше любила литературу, читала много, и хотелось ей поступить в институт на филологический. Но смолчала, чтобы мама не скандалила, и поехала, куда велели. И быть бы Любке ветеринаром, да было в ее характере какое-то своеволие или непредсказуемость в принятии решений и еще легкая их переменчивость. Это и провело ее мимо зоотехнического факультета и остановило у двери с надписью «филологический». Здесь дрогнуло ее сердце, она проскользнула в аудиторию вместе с другими оробелыми абитуриентами и облегченно вздохнула. Но так как летом не готовилась, надеясь на свои хорошие знания, то не прошла по конкурсу. Домой решила не ехать, а устроиться на работу и понемногу готовиться к поступлению на филолога на следующий год. Тетка не возражала. Любку взяли на работу горничной в гостиницу. Да и как ее не взять, симпатичную, застенчивую, не накрашенную, да еще из провинции, значит, не избалованную. А подружку ее, тоже не поступившую, взяли посудомойкой в гостиничный ресторан.

И началась у Любки новая жизнь.

Работа горничной оказалась не очень обременительной. Любка с ней легко справлялась. У нее оказались свободными вечера, которые она решила посвятить подготовке в вуз. Правда, это решение все откладывалось: то подружка придет, на танцы пригласит, или в «свой» ресторан, бесплатно ее обедом накормит, со своими дружками познакомит. Заметила подружка Света, что посетители гостиничного ресторана заглядываются на Любку. «Смотри, как вылупился на тебя вон тот со столика у окна», — говорит она Любке. И как на нее не вылупиться, если было в Любке, кроме скромности и тоненькой стройной фигуры, нечто, что привлекало к ней внимание мужчин. Это нечто были ее глаза, особенные, темные, широко распахнутые с голубыми, а не белыми, как у всех, белками. И еще застенчивые. Все девчонки в школе удивлялись этим глазам. И она это знала. И от нее не ускользали внимательные взгляды мужчин. И этот, что за столиком у окна, пригласил ее на танец. А затем попросил сесть за его столик: скучно ему, из другого города он, в командировке, никого здесь не знает. Любка и села. А угостил он ее вином с таким названием, которое запомнилось ей навсегда, и которым хвасталась она потом перед своими подругами. Мартини — было это вино. Про вкус она не помнит, но название-то какое — мартини. «А у вас мартини нет?» — предварительно узнав, что его нет, небрежно буднично спрашивала Любка у официанта в своей будущей ресторанной жизни.

Этот симпатичный с тихим приятным голосом дяденька оказался жильцом комнаты, где Любка убиралась. И очень обрадовался, узнав об этом. Попросил сменить полотенце. Любка сменила и… осталась у него ночевать. Потому что «ну куда же вы пойдете так поздно, да и тетку вашу тревожить нехорошо — спит уже». Да и то правда. Да к тому же так дурманяще пахло от него сигаретами, когда он доверительно наклонялся к ней, шепча на ушко комплименты и нежно поправляя ее волосы. У Любки голова кружилась от запаха этих явно дорогих сигарет. На следующую ночь Любка снова осталась у него. И еще на следующую, пока не закончилась у Виталия командировка. Договорились перезваниваться. Тетка очень не довольна была ночевками Любки у «подруги». Видимо, догадывалась. «Не по той дорожке пошла, племянница», — сурово говорила она ей. Но Любке не до теткиных слов было: телефон-то Виталия оказался «недоступен». И имени такого в гостиничном списке не оказалось. А фамилию не спросила. Подруга Света успокаивала ее: «Брось ты переживать из-за него, мне он сразу не понравился. Да и стар он для тебя. Не влюбилась же ты в него». А Любке казалось, что влюбилась. Но время шло, и образ интеллигентного Виталия стал стираться из памяти Любки. Она, было, решила уже сесть за учебники, да помешал дружок Светкиного дружка, который явно влюбился в Любку и буквально не давал ей прохода. На танцы в клуб вчетвером стали ходить. Здорово, оказывается, Дима танцует и до теткиной квартиры такую даль не ленится проводить. И постепенно привыкла к нему Любка. Пожалуй, полюбила. И все бы хорошо, да через какое-то время почувствовала она себя какой-то нездоровой. Тошнить ее от еды стало. «Так ты хоть не беременная ли?», — догадалась тетка. Так оно и оказалось. Димка сразу слинял — зачем я чужого ребенка буду воспитывать. «Да твой он, — пыталась урезонить Диму Светка, — мы точно знаем. Жениться тебе на ней надо». Но рассудительного Диму как ветром сдуло в другой город.

Осталась Любка одна. Аборт делать тетка отсоветовала, сказала, чтобы ехала домой — пусть твоя мама с малым нянчится. А то, я вижу, совсем они тебя забросили и от безделья спились. Наверное, действительно так, потому что через некоторое время после этого разговора позвонила мать чтобы приезжала — умер отец. Выпил что-то не то, и сердце не выдержало. Любка очень переживала смерть отца, хоть и выпивал он, но любила она его. Подолгу летом жила в его деревне. Подальше от крикливой матери. За ягодами, за грибами по лесам, по болотам много километров проходили. Лучше отца никто не знал местные леса. И Любка любила лес.

Глава 4

П

охоронив отца, она в областной город не вернулась, на работу устраиваться не стала, так как подходило время рожать. Договорились с мамой, что рожать она будет у тетки, ребенка оставит в роддоме. «Не хочу, чтоб с таких лет ты матерью — одиночкой стала. Кому ты будешь с ребенком нужна?» — сказала мама. Любка, уяснив, что мать с ребенком возиться не будет, согласилась. К тому же, она скучала в их захолустном городке и хотела еще пожить в большом городе. И не оставляла мысль об учебе. Родив Сашу и оставив его в роддоме, Любка хотела пожить у тетки, но та воспротивилась, и племянница вынуждена была вернуться домой. В институт поступить она опоздала, надо было устраиваться на работу. Но горничные в их городке не требовались, к другой работе ее не тянуло и в ожидании приличной работы жила пока у матери, а время проводила у подруги Гали, которая также не имела постоянной работы и жила на подвернувшиеся халтуры. Расставшись с гражданским мужем, Галя вела не очень серьезный образ жизни. Этот образ жизни напомнил Любке прежнюю ресторанную жизнь, о которой она часто вспоминала, скучая дома и выслушивая надоевшие нотации матери. Освободившись от сына, Любка почувствовала свободу и какую-то легкость, легкость стрекозы или бабочки, которая, выпорхнув из тесной темноты куколки и расправив красивые крылья, перелетает с цветка на цветок, не зная, где ей остановиться и какой цветок предпочесть. Таинственные соблазны ресторанной жизни привлекали Любку, и она, как та бабочка, стала перелетать с цветка на цветок, от одного к другому, из ресторана в ресторан, увязая тонкими лапками все глубже и глубже в этом ядовитом нектаре.

А время шло, проходил год за годом, одну временную работу Любка сменяла, другой, но и та ей не нравилась, она переходила на другую и все реже и реже думала об учебе. Когда она за столиком кафе познакомилась с Игорем, ее легкие изящные крылышки были уже не так легки и изящны, их, только ей присущий рисунок, потускнел, они потяжелели и стали бесцветными. Другие бабочки опережали ее в полете, мотыльки больше не оборачивались на нее с восхищением, и, попадая в стайку красивых бабочек, она уже ловила насмешливые взгляды и слышала презрительное «моль». Да еще с эпитетом «драная». Им с подругой надо было уже прилагать немало усилий, чтобы их пригласили за столик. Игорь пригласил. Месяца за два до этого Любка серьезно поссорилась с мамой.

Как-то вечером она вызвала такси, чтобы доехать до ресторана, где ожидал ее новый очень перспективный знакомый. И просил не опаздывать. Деньги на такси Любка выпросила у матери, та вынуждена была их дать, но с таким грязным напутствием в дверях, что дочь, выходя, ударила матушку замком по голове. «Замочек-то был маленький, алюминиевый», — убеждала полицейских потом дочка, ибо мать утром вызвала полицию. Дочь поместили на двое суток в изолятор, а мать стала оформлять документы в дом престарелых, причем в другой город, подальше от распустившей руки дочери.

До зимы она жила одна, а к зиме перешла к Игорю.

Глава 5

П

осле гибели котенка Любка резко изменилась. Она снова начала пить. Но пила не так как раньше — за столом, с закуской, с друзьями. Пила равнодушно, где придется, как придется — дома или у кафешек, где выпрашивала вино и курево у пьяных посетителей. Полиция не раз подбирала ее, лежащую пьяной на улице и доставляла в вытрезвитель, где держали ее по двое суток, и где ей даже нравилось — чистая постель, накормят, и даже добродушный дежурный милостиво даст ей покурить, и где нет Игоря, от участившихся побоев которого сильно болела голова и который заставлял ее работать. Но внаклонку работать она уже не могла. Когда поспели ягоды и они, как и раньше, уехали в деревню на заготовку клюквы, Любка не могла наклоняться за ягодой. Даже Игорь понял это и только ворчал, видя, как она неподвижно, равнодушно сидит на кочке с полупустой корзиной у пояса. Бесполезную в деревне, Игорь отправил ее домой, но равнодушие не оставляло ее и дома Она уже не боролась со страстью к алкоголю, уже не беспокоил ее беспорядок в доме, она жила как бы по привычке, ничего не хотела, кроме того, чтобы напиться и чтоб ее оставили в покое.

Кроме того, неразборчивость в выборе ресторанных, вернее, уже околокафешных партнеров не осталась безнаказанной и привела не только к головным болям от самосуда Игоря, но и ко все более ощутимому Любкой разложению тела, что было уже заметно на лице и вызывало брезгливое отвращение окружающих и захлопнутые двери сердобольных соседей, к которым она, уже ставшая беззастенчивой, нагло обращалась за солью, спичками, растительным маслом, стиральным порошком, хлебом, которые «забыла» купить.

Так прошло лето, а за ним и сентябрь.

В октябре Любка пропала.

На нее наткнулся в лесу грибник. Возвращаясь с корзиной грибов по заросшей лесной тропинке, что вилась вдоль городского кладбища, он увидел впереди себя что-то непонятное: то ли трухлявый обломок упавшего дерева, или развалившийся мешок с мусором, или кучу тряпья. Хотя солнце еще не село и освещало осенним неярким светом верхушки деревьев, в лесу уже стало темнеть, Близорукий грибник не сразу рассмотрел, что перед ним, и, ворча на нерадивых горожан, принесших мусор в лес, с негодованием пнул препятствие ногой. С удивлением ощутив что-то странное и уже почти догадавшись, что это, мужчина наклонился, всмотрелся, повернул ногой то, что лежало перед ним, смахнул с лица уже напавшие на труп осенние листья и… узнал Любку. Он знал ее, хотя и жил не очень близко от ее дома. Да и кто не знал Любку в этом районе. Из потревоженного тела исходил трупный запах, перебиваемый запахом спирта. Рядом у пня валялся облепленный муравьями, кусок белого хлеба, рядом же пустая бутылка.

Вечерний солнечный луч прорвался сквозь крону деревьев, на мгновение осветил серое, распухшее с провалившимся носом, мертвое лицо Любки, отразился желтым светом в ее остановившихся полуоткрытых глазах. По лицу прополз муравей. Вероятно, Любка очень замерзла перед смертью. Ее руки и ноги были прижаты к животу. То есть, она лежала в той позе, в какой лежат младенцы в утробе матери. Завершая свой неудачный жизненный цикл, она как бы вернулась в исходное состояние. Вернее, вернулось ее тело. А душа? Куда вернулась ее душа? К богу, в которого она не верила? Или так же страдает, ищет счастья, понимания, сочувствия, которых искала в своей бестолковой, побежденной зеленым змием, земной жизни слабая Любка, но так и не смогла найти? Кто знает?

Декабрь 2014 г.

Красная Шапочка и Серый Волк. Не сказка

«…в результате замены государственной системы здравоохранения на страховую… среди врачей часто встречается синдром «выгорания» — от принуждения делать бизнес на страданиях людей: проводить ненужные обследования, выполнять непоказанные операции, назначать излишне дорогие лекарства и т. д.»…

д. м. н. профессор Гундарев И.А.

Глава 1

П

о длинному ярко освещенному коридору областной клиники быстро и уверенно идет доктор. Полы его белого халата развеваются и почти касаются ожидающих его приема больных. Больные с робким почтением и надеждой провожают доктора глазами. Он распахивает одну из многочисленных дверей и скрывается за ней. На двери табличка — хирург-онколог Воронов Виктор Алексеевич.

Доктор подходит к столу, на мгновение задумывается, проходит к огромному, почти во всю стену окну, до предела раздвигает светлую штору. За окном внизу ему видна автобусная остановка, на которой толпа людей протискивается в утренний автобус. Проводив глазами переполненный отъезжающий автобус, доктор осматривает далеко видимый с третьего этажа пустырь. За пустырем на горизонте синяя полоска леса. Каждый раз, подходя к окну, доктор мечтает попасть туда. Он вздыхает, переводит взгляд на мужчину, ежедневно выгуливающего собаку, смотрит на северное утреннее небо и решительно возвращается к столу.

Сегодня прием больных. Воронов подвигает к себе телефон и через минуту вызванная медсестра кладет перед ним порядочную стопку медицинских карточек, садится за другой стол и вопросительно смотрит на доктора. Он кивает. Медсестра нажимает кнопку вызова больных. Начинается прием.

Область работы Воронова — хирургия щитовидной железы. У основной массы больных определяется зоб и узлы разной степени развитости, как показывает анализ — доброкачественные. Причин заболеваний щитовидной железы много, главной из них считают — малое содержание йода в их местности. Требуется лечение и наблюдение. Но встречаются и злокачественные новообразования, требующие операции.

Сегодня онкобольная только одна.

— Плохо… Или хорошо? Воронов усмехается, — конечно, хорошо. А для него — плохо. Меньше операций — меньше заработок. Вчера также одна операция, правда, на той неделе — четыре, причем одна сложная. Но он мог бы сделать и больше. Слава Богу, десять лет оперирует щитовидную железу, семь лет в этой клинике. Уже нет прежнего нервного напряжения, спокойная сосредоточенность, движения уверенные и быстрые без единого лишнего жеста, скальпель как будто сливается с рукой. Уверенность передается восхищенным ассистентам. Вот уже пора накладывать шов. Если обычный — быстро, редкими стежками. По заказу, — т. е. менее заметный — подольше, зато выгодно — за плату. Ассистент предварительно опрашивает больных, оговаривая цену. Но это, конечно, мизер. Другое дело, операция. Благодаря недавно вышедшему постановлению, согласно которому зарплата хирурга зависит от количества операций, это основной заработок.

Из задумчивости его выводит медсестра.

— В коридоре еще двое, — говорит она. Воронов еще раз открыл отложенные им после предварительного осмотра две карточки. Обе больные — женщины. Одна из города. Биопсия показала злокачественный характер ее опухоли. Вторая из района, Синицына А.П., узел средних размеров, доброкачественный… Но в его практике были случаи, когда доброкачественный узел превращался в злокачественный, следовательно, нужно лечить, наблюдать… Воронов листает ее карточку — пенсионерка, 68 лет… Смотрит на единственную отложенную карточку и… присоединяет карточку Синицыной к первой. Сердце здоровое, операцию выдержит… Итак, не одна, а две операции.

— Приготовьте корвалол, — обращается он к медсестре, — и все прочее, вдруг пригодится. И вызывайте больных.

Реакция на сообщение об онкозаболевании (Воронов преднамеренно не произносит слово «рак») у большинства больных стандартная — первоначальное неосознание того, что он им сообщил, своего рода шок. Доходит потом, в коридоре, или по пути домой, или через несколько дней. Поэтому эксцессов у него в кабинете почти не бывает и валерьянка и корвалол или успокаивающий укол требовались редко.

Вот и последняя больная.

Надо сказать, что доктор Воронов давно уже, принимая больных, привык не смотреть им в глаза. Да это и несложно. Все сведения о больном давала история болезни. Пол, возраст, место жительства, все находил он в этих пухлых карточках, и, разговаривая с больным, добавлял новые данные, назначал лекарства, консультации других врачей.

Он мельком взглянул на вошедшую женщину, задал ей несколько незначащих вопросов, сообщил диагноз, назначил время операции. Она переспросила, что с ней, поблагодарила доктора и торопливо вышла. Правда, через некоторое время, когда Воронов уже выходил, он столкнулся в двери с молодой женщиной, которая оказалась дочерью Синицыной. Доктор уверил ее в необходимости срочной операции матери, попросил медсестру накапать расстроенной женщине успокоительного и на этом рабочий день его завершился. Облегченно вздохнув, он спустился к машине.

По пути домой Воронов заехал в магазин — вечером к нему зайдет институтский товарищ, приехавший в город на региональную конференцию кардиологов. Работал Андрей в одном из районных городов севера. Не виделись несколько лет.

Андрей оказался точным. — Узнаю друга, — улыбнулся Виктор, открывая дверь.

После обоюдных расспросов о личной жизни друзья естественно перешли к разговору о работе, о проблемах мировой медицины. Не забыли поинтересоваться и зарплатой друг друга. У обоих не густо. Хохотнули.

— Надо взятки брать, — пошутил Андрей.

— А я и беру, — серьезно сказал Виктор. Только я воспринимаю это не как взятку, а как вознаграждение, как знак признания моего хирургического мастерства. И видя, как вдруг изменилось лицо Андрея, добавил:

— Я же не вымогаю, сами дают. Дают, значит, заслужил, значит, понимают, что не так просто хорошо сделать операцию. А я делаю хорошо, ко мне и другие хирурги учиться приезжают.

Но Андрей прервал его:

— Зачем ты говоришь о своем хирургическом мастерстве, я еще в институте понял, что ты будешь умелым хирургом. Но речь-то идет о наших моральных устоях. Ты же знаешь, что в нашей профессии важно не только — какой ты специалист, но и — какой ты человек. Только тогда тебя будут уважать люди, а, главное, ты сам будешь уважать себя.

— Я согласен с тобой, но, к примеру, вспомни нашу студенческую поездку в Египет. Помнишь, в каком красивейшем престижном районе Каира живут их врачи. А как изумила нас, будущих врачей, их зарплата, в разы превышающая зарплату наших врачей. Какие мысли возникают после этого?

— Ну и иди, например, в торговлю, там заработаешь больше. А я люблю свою хоть и низкооплачиваемую работу. Я считаю ее очень важной, очень нужной и почитаю за честь спасти или сохранить жизнь человека. Ты в институте так же считал.

— Я и сейчас так считаю. Но все же, все же, все же… Все же когда я выхожу из своего задрипанного «Жигуленка», приобретенного с помощью родителей жены и вижу, как он «блестяще» смотрится среди «Мерсов», БМВ и прочих иномарок моих больных, то как ты думаешь, что я, уважаемый доктор, при этом чувствую? А что чувствует моя жена? А мой сын Мишка, который заявляет — папа, давай купим машину «Лексус», как у папы Никиты.

Вот и приходится брать предлагаемые деньги, делать вместо одной — двух операций за смену три, а то и четыре. Иногда с операцией из осторожности можно бы и повременить, понаблюдать больную, а я, бывает, оперирую, так как зарплата наша зависит от количества операций.

— А ты здорово изменился, — сказал Андрей. — Видно, большой город испортил тебя.

И в голосе его Виктор Воронов почувствовал разочарование. Это его рассердило. Он допил стопку и зло сказал:

— У меня хоть «Жигули» есть, нынче мебель сменил — он обвел взглядом комнату, — а ты из своей тьму — таракани на поезде ехал, да и костюмчик пора бы сменить, — он насмешливо глянул на простецкий пиджак Андрея.

Андрей сразу посерьезнел, очень внимательно посмотрел на Виктора и тихо сказал:

— Я так низко никогда не упаду. А денег мне хватает, жене — тоже. А в отношении количества операций я напомню тебе латинское изречение, которое ты забыл: «Не тот хирург, кто сделал блестящую операцию, а тот, кто воздержался от ненужной операции».

Андрей ушел. Видимо, навсегда. Слова друга, теперь уже, вероятно, бывшего задели Виктора, особенно то уверенное достоинство, с которым они были сказаны. Настроение испортилось. Он налил в свою стопку водки, хотел выпить, но вдруг передумал. Вместо этого с силой стукнул кулаком по столу. Посуда вздрогнула.

— Я тоже уважаю себя, и меня уважают! Я — маэстро! А еще неизвестно, какой докторишка ты, — крикнул он в дверь вслед ушедшему другу, хотя понимал, что на региональные научные конференции с приглашением иностранных врачей плохоньких докторишек не посылают.

— И не я один… — попытался успокоить он себя. Но паршивая заноза в сердце осталась. Он посмотрел на свои длинные пальцы, пальцы хирурга, поиграл ими. Это его немного успокоило.

— Я тоже люблю свою работу, — продолжил Виктор Воронов свой мысленный разговор с другом, — и делаю ее добросовестно. А люди говорят — талантливо.

Он походил по комнате, зашел в спальню.

— Сейчас мне надо уснуть, завтра трудный день. Он позвонил жене, гостившей с сыном у своей матери, убрал со стола, принял душ, включил телевизор. Но телевизор не смотрелся, выключил его. Наконец, улегся и долго ворочался, вспоминая Андрея и его полный презрения взгляд. Поэтому утром, когда Воронова разбудил будильник, он не почувствовал себя выспавшимся и долго разминался на балконе.

После встречи с товарищем прошло несколько дней. Из прессы Воронов узнал, что конференция закончилась. Значит, Андрей перед отъездом не нашел нужным ему позвонить, не говоря уже о том, чтобы встретиться. Это задело Воронова, все же он надеялся на встречу и мысленно выстраивал доводы, которые позволят Андрею понять товарища, ведь понимали же они в институте друг друга.

А с другой стороны Воронов понимал, что ему пришлось бы оправдываться перед Андреем, значит, признать себя неправым. Так что, может, и к лучшему, что они больше не встретились. Но все же какие-то нехорошие чувства, похожие то на обиду, то на вину, то на зависть нет-нет да и возникали в душе Воронова при воспоминании об их разговоре.

А дни, наполненные обычными заботами врача, шли своим чередом. Завтра у него день операций. Накануне операции Воронов имел обыкновение навещать больных, подлежащих операции. Сейчас он вспомнил, как зайдя в палату Синицыной (он запомнил ее) поразился перемене, происшедшей с ней. Вместо моложавой, немного даже беззаботной женщины, какую он увидел на приеме неделю назад, на кровати сидела старуха со взглядом… Что-то знакомое напомнил ему ее взгляд. «Да, — вспомнил он, — это был взгляд старой подыхающей собаки, которую он видел утром на пустыре. Только усталая безысходность бездомного животного при виде доктора сменилась мгновенно тревожной надеждой и ожиданием. Ему не захотелось разговаривать с ней.

— Завтра с утра операция, — бодрым голосом сказал Воронов и вышел.

Перед нами операционная. Яркий свет сверху льется на покрытую простыней больную. Она спит. Подходит доктор. Он уже готов к операции. Операционная сестра откидывает простыню.

— Скальпель, — произносит доктор…

Через час с небольшим операция успешно завершена. Доктор снимает перчатки, дает последние распоряжения медсестре. Сегодня у него еще операция, сейчас отдых. Но вот закончена и вторая операция.

Хотя две операции были для Воронова немного и прошли они без осложнений, все же он ощутил большую усталость и, пройдя в кабинет, долго, задумавшись, сидел у окна, всматриваясь в синюю полоску леса на горизонте. Радости от успешно проведенных операций не было. Его мысли прервала осторожно открывшая дверь медсестра:

— Виктор Алексеевич, я свободна? Он посмотрел на часы… Пора и ему домой. Завтра выходной день. Он выходит из больницы. Надо заехать за сыном. Сын из-за вечной занятости родителей очень много времени проводит у бабушки, иногда и ночует у нее.

— Проведу выходной день с сыном, — решает Воронов и разворачивает машину. Захватив счастливого Мишку, он останавливает машину у книжного магазина — решили купить Мишке новую книжку. Мишка выбрал про «Красную Шапочку и Серого Волка». Перед сном почитаем, довольные выбором, решают они.

Читая вечером сказку, Воронов наблюдает реакцию сына, который слушает, затаив дыхание. Он переживает, волнуется, то хмурится, то улыбается. Отождествляет происходящее в сказке с действительностью, задает вопросы.

— Папа, а в нашем лесу бывают Волки?

— Да, сынок, — усмехается папа, — бывают. Бывают хитрые голодные Волки и доверчивые Красные Шапочки. И говорит это доктор Воронов больше себе.

— А есть другой лес, без Волков? — с надеждой спрашивает сын.

— Конечно, есть, — со вздохом отвечает папа и перед его глазами снова встает загадочная полоска леса, наблюдаемая Вороновым из широкого окна кабинета.

— А почему Волк съел Красную Шапочку, ведь она емуничего плохого не сделала?

— А он был очень голодный, вот и съел.

— А если волка накормить, он не съест Красную Шапочку?

— Спи, Мишенька, не съест.

— Значит, волк не плохой, — решает сын.

— Да, нет, сынок, Волк он и есть Волк, он всегда найдет, кого съесть.

— Тогда я вырасту и убью Волка!

— Мы вместе его убьем, Миша. Спи.

Миша закрывает глаза. Отец укрывает сына одеялом, подходит к окну, открывает его. Тугая струя воздуха врывается в комнату. Воронов вдыхает свежий воздух, долго стоит у окна. На душе неспокойно.

— Что за ерунда, — усмехается он, — даже в Мишкиной сказке я чувствую себя виноватым. Он снова подходит к кроватке сына, поправляет одеяло, всматривается в его спокойное лицо, осторожно целует. «Расти, Мишка, честным человеком», — шепчет он и проходит в свою комнату.

Глава 2

Р

езкая боль в правой нижней стороне живота распрямила Анну Петровну, отвлекла от копки картошки. Что это со мной? — с неудовольствием подумала она — вроде ничего такого за обедом не ела. Она отставила ведро, с трудом доплелась до скамейки. Села. Но схваткообразная боль не утихала. Анна Петровна глянула на соседний огород, где за забором мелькал белый платок ее соседки тетки Тани, бывшей медсестры. Тетка Таня, выслушав ее и отругав — надорвалась видно — предложила вызвать «Скорую», а пока принесла ей но-шпу. Выпив но-шпу и посидев некоторое время на скамейке, она почувствовала себя лучше, поэтому «Скорую» вызывать не стала, тем более, что нужно было взять из садика внучку Машу. Анна Петровна жила одна, а когда у дочери семейная жизнь разладилась, то дочь с внучкой переехали к ней. Дочь продолжала работать в магазине канцелярских товаров, а вечером ходила на компьютерные курсы.

— Теперь без этого нельзя, — пояснила она матери, обеспокоенной постоянным отсутствием дочери дома. Воспитание внучки легло на плечи бабушки, что ее как бывшую учительницу начальных классов, не очень-то и волновало. Наоборот, она с усердием взялась исправлять изъяны в воспитании издерганного семейными неурядицами ребенка.

Сейчас она должна привести внучку из садика. Глухая боль в боку не помешала ей сходить за Машей, приготовить ужин и поработать еще чуть-чуть на огороде. Сейчас боль вернулась, стала нестерпимой. Анна Петровна с трудом дождалась дочь, которая и вызвала скорую.

— Потерпи, все будет хорошо, — сказала ей дочь, сажая в машину, — к Сергею Павловичу едешь. И мать успокоилась.

Сергей Павлович, известный врач не только их поселка, но и всей области, имел две особенности. Первая — он ходил слегка прихрамывая. О происхождении его хромоты рассказывают следующее. В юности, катаясь на лыжах, он сломал ногу. В больнице ему ногу срастили, но неправильно. Родители отказались повторно ломать ногу, и мальчик заканчивал школу на костылях. После школы вместо института Лесгафта, о котором мечтал, поступил в медицинский и стал хирургом. Еще будучи студентом, он каким-то известным только ему да преподавателю, которому он помогал, способом разработал ногу, забросил костыли и, к удивлению медиков, ходил, лишь слегка прихрамывая. Таким он и приехал в их поселок. Вторая особенность Сергея Павловича состояла в том, что он совершенно не терпел подношений, ни в каком виде. Как ни хочется иногда какой-нибудь старушке в знак благодарности всучить ему, например, баночку меда или десяток яиц, но с тем же обескураженная и уйдет она домой, очень вежливо, но безоговорочно выведенная Сергеем Павловичем из кабинета. Любили люди этого врача не только за мастерство хирурга, но и за его человечность, отзывчивость к чужому горю, за его благородное доброе сердце.

Вот у такого доктора и оказалась Анна Петровна. Осмотрев ее, Сергей Павлович установил, что в почке был камешек, теперь выходит.

— Скоро выйдет, не прозевай, — успокоил он встревоженную женщину. И, действительно, к утру в туалете камешек величиной с неровную горошину звонко стукнулся в подставленную кружку и, удивленная точным диагнозом врача, и, успокоенная, что все обошлось, Анна Петровна могла уже готовиться к выписке. Сергей Павлович при выписке объяснил, что она, раз уж ей угораздило попасть к нему в лапы, как он выразился, была обследована полностью, здоровье ее, несмотря на почтенный возраст, признано отменным, только вот «узи» щитовидной железы показало в правой ее половине небольшой узелок. Скорее всего, доброкачественный, но все же он рекомендует провериться в областной клинике. Для порядка.

— Я уверен, что все будет хорошо, — успокоил Сергей Павлович расстроенную было женщину.

Прошло несколько дней. Внучку Анна Петровна доверила соседке, и они с дочкой выехали в город и вот уже ожидают приема в длинном коридоре областной клиники. Очередь к врачу продвигалась медленно, и они имели возможность получить богатейшую информацию от ожидающих приема больных о многом. Большей частью ненужную, но некоторые, выслушанные ими разговоры, оказались интересны. Например, они узнали, что доктор Воронов Виктор Алексеевич, к которому их направили, очень опытный врач, онколог и хирург, блестяще делает операции.

— Так что вам повезло, — подытожила характеристику доктора очень общительная соседка по очереди, которой, как она доложила, год назад была удалена «щитовидка» и вот сейчас она «сидит» на таблетках и периодически наблюдается у врача.

— Смотрите, какой незаметный шов у меня, — похвасталась больная, задрав голову и показывая действительно мало заметный разрез на шее.

— Правда, за такой шов надо дополнительно платить. Я платила, — добавила она.

— Нам это все не нужно, — хмуро заявила ей дочь Анны Петровны, мы на консультацию.

— Все мы сначала на консультацию, — отпарировала ей женщина, — а потом оказывается — рак.

Экология у нас плохая, йода мало в воде, — просветила она наших провинциалок, — поэтому кругом — рак. Посмотрите, сколько народу к онкологу и все по «щитовидке».

Анна Петровна и сама знала, что в их местности мало содержится йода, поэтому вместо обычной соли часто покупала йодированную, заботясь скорее не о себе, а о дочери и внучке. Но причем тут рак? Поэтому она сидела в очереди спокойно, даже, пожалуй, беспечно и думала не о болезнях, а о домашних делах, о внучке, о не докопанной картошке, не забудет ли тетка Таня кота накормить и о прочих повседневных делах их провинциальной жизни.

После прохождения биопсии Анну Петровну попросили еще некоторое время подождать в коридоре.

— Вас вызовут, — сказала медсестра.

Очередь шла, доктор входил и выходил, а ее все не вызывали. Так и на автобус опоздаем, — начала волноваться Анна Петровна. Ее вызвали последней. Доктор ей понравился. Невысокого роста, подвижный, с короткой стрижкой, довольно молодой, но, как сказали, уже много лет работает здесь, специализируется по болезням щитовидной железы.

— Синицына, — открыв дверь кабинета, позвал ее сам доктор, — садитесь.

Он мельком взглянул на нее, полистал ее медицинскую карточку, задал, как ей показалось, несколько ненужных вопросов. Ее насторожил вопрос о родственниках — были ли среди них онкозаболевания.

— Бог миловал, уверенно ответила вдруг атеистка Анна Петровна. Она не вспомнила ни одного ближайшего родственника с подобными болезнями, но что-то заставило дрогнуть ее сердце. Продолжая смотреть в медицинскую карточку, доктор сказал:

— У Вас, Анна Петровна, злокачественный узел в правой части щитовидной железы, требует срочной операции. Как соберете необходимые анализы, снова сразу ко мне. И протянул ошеломленной женщине листок с перечнем необходимых анализов для предстоящей операции.

Анна Петровна взяла листок, спросила что-то, потом пыталась вспомнить — что, но не вспомнила, попрощалась с доктором и вышла в коридор. Все услышанное как-то прошло мимо ее сознания. Выходя из кабинета, она заметила бутылочку корвалола на столе медсестры.

— А вот мне и не надо, — подумала она. В голове была какая-то легкая пустота и небольшое кружение. Дочь ждала внизу в гардеробе. На ее вопросительный взгляд назвала диагноз.

— Что ты сказала? — замерла дочь.

— Рак у меня, — повторила глухо мать. Они уже выходили из клиники, как дочь остановилась:

— Жди меня здесь, — и рванула обратно.

— Зачем она, — равнодушно подумала Анна Петровна, — теперь ничего не изменить. И потихоньку стала осознавать свой диагноз.

Жизнь ее как-то сразу переменилась. То, что было до… отошло далеко назад. Как все было хорошо и просто. А теперь началось что-то другое, непонятное и нехорошее. Дочь вернулась бледная и решительная. Сегодня на автобус, завтра будем сдавать анализы. Все будет хорошо, врача хвалят.

В беготне по врачам прошла неделя. За это время мать успела, несмотря на ворчание дочери, докопать картошку, навести порядок дома, договориться с тетей Таней, чтобы та присмотрела за детьми, торопила время — побыстрей бы все это кончилось.

И вот пройдя кое-какие формальности в регистратуре и у доктора, который, кстати, встретил ее очень приветливо, Анна Петровна оказалась в палате областной клиники. В четырехместной палате занята была только одна койка. Пожилая женщина из города готовилась к операции на желудке, Анне Петровне операция назначена на завтра. Женщина в разговоре с Анной Петровной тоже дала хорошую характеристику доктору, но все же она волновалась и хотела, чтобы все прошло побыстрей.

И вот она уже на столе в светлой операционной, над ней яркие круглые лампы, такие она не раз видела в фильмах. Подошла медсестра со шприцем…

Когда Анна Петровна открыла глаза, и посмотрела вверх, потолок был уже другой, без ламп и она, дотронувшись до забинтованной шеи, поняла, что операция позади. Через какое-то время ее снова привезли в палату, где ее уже ждала заплаканная дочь.

На следующий день доктор, делая ей перевязку, сказал, что дня через три она может уже выписаться домой.

Итак, все складывалось удачно, операция позади, осталось только собрать деньги для доктора. Они с дочерью и не подумали бы об этом, если бы их не просветили больные. И на возражение Анны Петровны, что это не частная клиника, сказали, что так принято, что платят все, кто больше, кто меньше. А вы, наверное, сегодня родились — добавили они нашим непросвещенным провинциалкам.

— Так наш Сергей Павлович из кабинета бы вышвырнул, — ответила удивленная Анна Петровна.

— Ну, он у вас еще с советских времен остался, своего рода пережиток социализма, — засмеялась соседка по кровати.

— Да не расстраивайтесь вы так. Это дело добровольное Можно и не платить. Вот она не будет. Говорившая кивнула на лежащую у окна пожилую женщину и головы не повернувшую на это замечание.

— А мы как все, — сказала Анна Петровна, взглянув на дочь, — заплатим.

Так или иначе, деньги за операцию матери дочь привезла и при выписке Анна Петровна смущенно положила конверт перед доктором. Правда, тут же облегченно вздохнула, увидев, как Воронов не глядя смахнул конверт в стол, хотя тоже почему-то вздохнул. Выписав необходимые лекарства и снабдив рекомендациями, доктор отправил ее домой.

Дома было все в порядке, и у нее началась жизнь после операции.

Как-то при посещении местного кардиолога (начались проблемы с сердцем), она случайно встретила Сергея Павловича, обнаружившего полгода назад у нее камешек в почке. Врач ее признал, остановил и поинтересовался результатом ее поездки в областную клинику. Он очень удивился, даже изумился, узнав об операции.

— Значит, теперь без железы жить будете, Анна Петровна, — огорчился Сергей Павлович.

— Так ведь гормоны принимаю, Сергей Павлович, какая разница.

— Ну, ну, — сказал врач, махнул рукой, и не попрощавшись, своей уникальной прихрамывающей походкой побежал, вечно торопясь, дальше по коридору. Потом резко остановился, оглянулся, снова сокрушенно махнул рукой и, бормоча что-то, скрылся в глубине коридора.

— Чего это он так расстроился, хуже меня, — недоумевала Анна Петровна, выходя из клиники.

Но она быстро забыла о встрече с доктором. Внимание ее переключилось на домашние дела — зайти в магазин, приготовить ужин, взять внучку из садика.

К вечеру она так устала, что не стала перед сном рассказывать Маше ее любимую сказку про Красную Шапочку и Серого Волка.

— Ты теперь, Машенька, сама можешь ее рассказать. Расскажи, а я послушаю. Но от вопросов уставшей бабушке уйти не удалось.

— Бабушка, а Волк очень хитрый?

— Хитрый, Машенька, очень хитрый.

— А тебя бы он обманул?

— Думаю, что обманул бы, старая я уже стала, доверчивая.

— А меня бы он не обманул. Вот вырасту и перехитрю Волка. И в зоопарк отправлю. Пусть в клетке сидит. И не будет в нашем лесу злых и хитрых Волков.

— Так и будет, Машенька, спи.

Маша закрыла глаза, голова бабушки склонилась, и она тоже задремала.

И снился им далекий предалекий синий лес без Волков, Медведей и других Хищников…

Январь 2014 г.

Среди людей

Эссе

М

ного разных людей встречается в нашей жизни. Но каждый по-своему. Одни проскользнут мимолётно и след их навсегда затеряется в далеком тумане прошедших дней. Другие же задерживаются в памяти. Их судьбы порой переплетаются с твоей судьбой и оказывают они на твою жизнь то или иное влияние. Одни коснутся тебя как обыденный, ни чем не примечательный день, как однообразный шум ветра, как силуэты проносящихся в разных направлениях машин на твоей дороге или как мало замечаемое тобой чириканье воробьев.

Неглубокое бледное впечатление от таких людей, вызвав улыбку сожаления или легкий вздох, так же сотрется в твоей памяти, вытеснится более яркими, глубокими образами, но и они потускнеют поочередно в зависимости от того, какое влияние в свое время оказали на тебя. И проходит твоя жизнь среди разных людей, как среди многообразных деревьев в большом неизведанном лесу и ты лишь изредка обращаешь взгляд на что-то неординарное. Цветущий куст, необычное дерево или оглянешься с неудовольствием, когда хлестнет тебя по щеке какая-то жесткая ветка, или, споткнувшись, ударишься о какой-нибудь ствол и долго, пока не утихнет боль, будешь потирать ушибленное место. Но боль утихнет, и человек-дерево уйдет из твоей жизни и лишь иногда проглянет вдруг в памяти неясным малозначащим пятном.

Но иногда, хотя и не очень часто, блеснет вдруг в твоей тусклой однообразной жизни яркий солнечный луч и, озарив нежным золотистым цветом обыденный день, заполнит твою сонную душу бодростью, какой-то неизъяснимой радостью. И вот твоя сонливость исчезает, потускневшие глаза оживают и ты даже не замечаешь, что твое хмурое лицо разглаживается, его озаряет улыбка, а в душе поселяется спокойное тепло или негромкая музыка.

Иногда же в эти моменты слышится тебе веселое журчание какого-то ручейка среди тихой лесной природы, а кругом уже не косматые с колючими шипами деревья, а нежно-белые, излучающие свет, стволы стройных берез и дуновение откуда-то прилетевшего свежего ветерка радует сердце тончайшим ароматом и ласковым лепетом нежно-зеленых листьев.

Что же случилось?

А просто ты встретила человека, который непонятно чем, то ли добротой своих глаз и ясной жизнеутверждающей улыбкой, или спокойным глубоким голосом и отсутствием манерности, или удивительной непосредственностью и простотой общения, а, может, открытой миру душой вызывает невольное уважение и производит на твою душу впечатление, какое бывает от выглянувшего в холодный осенний день лучистого солнца.

Проходит время, и образ этого, пленившего тебя человека не изглаживается из твоей памяти и вспыхивает время от времени, давая энергию и настроение и озаряя твою жизнь, как озаряет ее и помогает жить ясный теплый свет дневного светила.

Май 2017 г.

История про курочку. Быль

У

одной хозяйки жили петушок да курочка. Сначала курочек было много, но прошло время и остались они вдвоем — петушок да курочка. Ночевали они в просторном курятнике, удобно устроившись на насесте, а летом гуляли по огороду; копошились в прошлогодней листве, в жаркие же дни нежились на солнце, купаясь в горячем песке. Жили они очень дружно и всегда заботились друг о друге. Петушок, найдя червячка, никогда не клевал его сам, а настойчиво подзывал курочку, а она благодарно ощипывала его перышки. И они были счастливы. Каждое наступившее утро петушок встречал голосистым кукареканьем. Приходила хозяйка, насыпала птицам зерна, наливала свежей водицы и открывала курятник. Шумно слетев с насеста, поклевав зерна и попив водицы, Петушок и Курочка выбегали на солнышко.

Проходили дни. Однажды хозяйка пришла в курятник с большой, тяжелой корзиной и вытряхнула из нее к изумлению наших обитателей двух больших белых кур. Куры были ослепительно белые, с большими красными гребнями и толстыми желтыми ногами. Они быстро оправились от бесцеремонного обращения с ними хозяйки и поспешили занять место у кормушки. По-видимому, они считали себя очень красивыми.

Петушок вежливо посторонился и приветливо пригласил гостей на прогулку. Наш Петушок не уступал по красоте новым курам — серебристо-серый, с огромными изогнутыми перьями в хвосте, с большущим гребнем и красивой длинной бородкой он был великолепен. А Курочка была желтенькая с белыми перышками на грудке. Она очень нравилась Петушку.

В этот день Петушок был очень оживлен, он усердно раскапывал лапами рыхлую землю, отыскивал жирных червячков и букашек и с удовольствием скармливал их своим новым гостям. Желтенькая Курочка тоже подбегала на призыв Петуха, но червячка ей уже не доставалось. Белые куры были очень проворны и склевывали предлагаемое лакомство прямо из-под носа. Правда, один раз ей удалось опередить белых нахалок, но зато одна из них больно клюнула курочку в голову. В этот день она больше не подбегала к Петушку, а добывала корм самостоятельно, устроившись под большим кустом черноплодной рябины. Червячков там было предостаточно.

Вечером, как всегда, Курочка взлетела на насест, чтобы удобно устроиться под бочком Петушка, но увидела, что место с ним было уже занято — большая белая курица ласково поглаживала клювом серые блестящие перышки петуха. Увидев свою желтенькую подружку, Петушок встрепенулся, повертелся немного на насесте, как бы соображая, куда же пристроить желтенькую. Но, ничего не придумав, успокоился. Желтенькая уселась отдельно на неудобной тонкой жердочке у окна. Где-то шуршали мыши, из окна дуло и она долго не могла заснуть. А когда заснула, увидела себя гуляющей со своим Петушком.

На следующее утро, проснувшись, она услышала, как довольно переговаривались с Петушком вчерашние гостьи. Корм в кормушке был склеван и голодная Курочка, попив водицы, тоже вышла во двор. Петушок виновато подбежал к ней, приглашая гулять, но одна из новых кур опять больно клюнула ее и, вскрикнув, желтенькая кинулась под свой рябиновый куст. Через некоторое время сюда переселились и остальные и Желтенькой пришлось перебраться в густой малинник, где она и просидела до вечера.

Вечером она уже не пыталась устроиться рядом с Петушком, а села на вчерашнее неудобное место. Утром она снова услышала во дворе веселый говор кур и беспечный голос своего друга. Почему-то ей не хотелось выходить из курятника, но в окно светило солнце и она решила погреть косточки в теплом песочке у старого забора. Но место там было уже занято — обе белые курицы, распустив крылья, грелись в песке. Петушок стоял рядом. Сегодня он не подозвал Желтенькую, будто совсем забыл про нее. И она целый день гуляла одна. Иногда она задумывалась над чем-то, низко опустив голову и полузакрыв глаза. Даже веселое «кукареку» не приводило ее в себя.

Прошло несколько дней. Как всегда хозяйка пришла в курятник забрать три свежих яичка. Но яиц было всего два и оба белых. Обнаружив забившуюся в угол желтенькую курицу и, поругав ее, хозяйка выгнала ее из курятника. Но на следующий день курочка снова не снесла яйцо и даже не слетела с насеста. А через два дня, войдя в курятник, хозяйка нашла ее мертвой.

Был теплый солнечный день. Ласково светило солнце. Говорливый серый петух важно расхаживал между двумя красивыми большими белыми курами.

Лето 2003 г.

Окно

Что за этим окном,

Запорошенным хлопьями снега,

В этом ветхом домишке,

Откуда и след не всегда.

Мимо низких ворот

Пробегаем привычным мы бегом,

Равнодушный наш взгляд

По старухе скользнет иногда.

Что за этим окном,

О которое бьется рябина,

И трепещущей веткою

Что-то нам хочет сказать,

Ну а нам недосуг,

И сегодня по прежнему мимо

Знак тревожной рябины

Мы в спешке не можем понять.

Что за этим окном?

Мир какой мог бы нам отвориться,

Если выйти могли бы на миг

Из мирской суеты…

Но… дела. Дни меж тем

продолжали катиться…

И теперь на могилу

Несем мы старухе цветы.

22.10.2002 г.

Дума Создателя

Задумался однажды наш создатель –

Мне мнилось, что я не плохой ваятель,

Что я создал хорошую систему –

Планеты движутся и бесконечно время.

В далеком Космосе гармония, порядок,

Но что-то беспокоит меня рядом,

На этой, как ее, на третьей на планете,

Где поселил людей на белом свете.

У них есть все, и пища и вода,

Но почему меж ними все вражда?

И не любовь в глазах, а ненависти пламя

И зрю — у всех за пазухою камень.

И не цветы ведь дарят, а свинец,

Зачем терплю я это, наконец!

И думает сейчас Творец — как быть?

Простить людей мне, иль перелепить

Во что-то более приемлемое глазу,

Иль уничтожить к черту всех и сразу!

Летит галактика, куда-то мчится время,

Все как всегда, порядок и покой,

И только где-то в солнечной системе

Опять готовится смертельный, жуткий бой.

И иссякает уж терпение Творца,

И видно мало нам осталось до Конца…

Март 2015 г.

Деревня

Посвящается

деревне Терентьево

День клонился к закату. Деревья

Вечер выкрасил цветом зари.

Предо мною открылась деревня,

Только в ней не горят фонари.

У домов отрешенные лица

И бурьяном зарос палисад,

Опустелые окон глазницы

На дорогу печально глядят.

И ни звука… Ни плача ребенка,

Ни возни деревенских ребят…

Может вдруг рассмеется девчонка,

Иль коровы в хлеву замычат.

Тишина… Нет в деревне ребенка,

По утрам не поют петухи.

В покосившихся ветхих избенках

Доживают свой век старики.

Им теперь только снится: работа,

Запах свежего сена в стогах,

Видят ворох зерна с обмолота,

Слышат трактора гул на полях.

Как живется вам — спросит их кто-то

— Нынче пенсия Вам хороша!

— Деньги есть, только жить неохота –

У деревни исчезла душа.

День клонился к закату. С деревьев

Листья падали тихо шурша.

Предо мною стояла деревня,

У которой изъята душа…

2010 г.

Здесь время пронеслось быстрее ветра,

где жизнь была, осталась кучка пепла

Какой простор открылся впереди,

простор кругом, но тесно так в груди…

По дороге в Богослово

Я полями родимой России

Как и в детстве, хотела пройти,

Но под прежним лазорево-синим

Небом прежних полей не найти.

Там, где спелая рожь колосилась,

Поселился не просто сорняк,

Ива там свои корни пустила,

Самозваный растет березняк…

Помню поле таинственной сини, –

Это лен торопился цвести.

Рожь и лен! Где ж вы, символ России?

На каком вы пропали пути?

Ценят лен иностранные лица,

Ну, а мы что, рассудком больны?

Что привозим аж из-за границы

В край льноводства льняные штаны?!

Ну, а там что? Смотрю с интересом

И со страхом — неужто мираж, –

От дороги до самого леса

Марсианский я вижу пейзаж!

Борщевик то разросся колючий,

Так разросся, ну, просто беда!

Помню, с ним мы хотели, как лучше;

Не хочу, чтоб так было всегда!

Я иду по родимой сторонке

И ищу безнадежно поля…

Прозвените-ка мне, жаворонки, –

Почему наша гибнет Земля?

Объясните мне, люди России:

Что? Земля не нужна нам уже?

Может быть, у меня ностальгия.

А у вас не тревожно в душе?

Вспоминают же бабушки наши –

Все земля нам давала с лихвой,

А теперь мы не сеем, не пашем,

Что же будет, Россия, с тобой?

Я не знаю, куда мы причалим,

Если сном заколдованным спим,

Раньше все от земли получали,

А теперь все на Запад глядим…

Июль 2012 г.

* * *

В суете городов и тиши поределых селений

Снова маковки храмов златя освещают лучи

И запретный столетье чистый звук колокольных мгновений

В сердце русской крестьянки опять величаво звучит.

И под звук колокольный вспоминает печально старуха,

Как топтали их веру и правда сменялась другой,

Как разруха в селеньи сменялась душевной разрухой,

И зачахли крестьяне, прижатые горькой судьбой.

А хозяева их, проведя через все круги ада,

И не в силах свободу и счастье, и веру им дать,

Как еще одну правду явили, что лучше бы надо,

Им на Господа Бога смиренно сейчас уповать.

Но теплеет душа под гармонией праведных звуков,

И не страшен закат, только все же тревожит одно,

И трясется рука, ставя свечки за здравие внуков –

— Неужели и им круги ада пройти суждено…

2015 г.

Дети войны

Спросил как-то внучек в начале весны:

— Бабушка, кто они, дети войны?

Такие, как мы они, или же нет?

И вот что сказала бабуся в ответ.

— Они и такие и все-таки нет.

Я тоже дитя тех злопамятных лет.

Наверно, другие — мы дети войны,

Мы многое помним о страшном страны.

Мы жили под звуки глухих канонад,

У многих отцы не вернулись назад.

Вот ты к папе с мамой приходишь домой,

А дети войны только к маме одной.

Ты с радостью смотришь на птичек полет,

А мы с жутким страхом — на тот самолет,

Что в небе летал, чтобы нас разбомбить,

Такого те дети не смогут забыть.

Тебе вот колбаску никак не доесть,

А детям войны было нечего есть.

И в городе голод и голод в селе.

Мы хлебные крошки искали в столе.

Ты в школьной столовой не съел бутерброд,

А мальчик войны — он дуранду грызет.

Калябыш, дуранду и хлеб из травы

Мы ели, а что это, знаете вы?

— А вкусная, бабушка, эта еда?

— Да лучше б не пробовал ты никогда!

Мальчишка войны, он бы видеть не смог,

Как булку сегодня пинает сапог.

Вчера ты вот мячик на поле гонял,

А мальчик войны — он окопы копал.

С кроссовками, бутсами был не знаком,

И лето, и осень ходил босиком.

Со взрослыми вместе работали мы,

Такие вот, внучек, мы, дети войны.

Глаза у внучонка раздумьем полны:

— А больше, бабуся, не будет войны?

Бабуся вздохнула: — Помилует бог.

Уснул, успокоенный бабкой внучок.

__________

Задумчиво бабка стоит у окна –

Неужто на бога надежда одна?

22.06.2014 г.

После встречи с выпускниками

Вы пришли и ушли, но остался ваш след,

Из семи алых роз мной нежданный букет.

В холод темного, мрачного, зимнего дня

Эти дивные розы согреют меня.

Сквозь букет вижу я «ненормальный» свой класс,

20 разных и ставших мне близкими лиц,

20 пар так далеких доверчивых глаз,

Сколько жизненных пройдено с вами страниц.

Я на розы смотрю, когда мрак за окном

Аромат их вдохну, когда сердце болит,

В дом с надеждой войду, когда холодно в нем,

Прикоснусь к лепесткам и тоска улетит.

Пусть завянут цветы и замерзнет окно,

Что забудут нас дети — нелепая чушь,

30 лет пронеслось, ну а я все равно

Ощущаю тепло ученических душ.

Предо мною волшебные чудо — цветы –

Символ Памяти, Чуткости и Доброты.

Январь 2015 г.

Несостоявшаяся фотография

Памяти Е. Русакова

На взгорке, посреди природы,

Вблизи от Быстрицы реки

Поэт — пастух, что из народа,

Читал для школьников стихи.

Он встал у пня, и так красиво

Смотрелся этот русский бард

Среди полей, я торопливо

Открыла фотоаппарат…

Открыть-то, помню, я открыла,

Держу его в своих руках,

Да так вот с ним я и застыла,

Сраженной магией стиха.

Он стал читать, и окружение

Тотчас ушло куда-то вспять,

И лишь стихов завороженье

Тогда могла я ощущать,

И пел его негромкий голос

Среди негромкой красоты

О том, как вырос в поле колос,

О людях дивной простоты.

О том, чем жил, дышал, терзался,

Воспел природы дивный цвет…

И сам с природою сливался

Крестьянский истинный поэт.

И смолк. У пня качались травы…

Присел он в школьников отряд,

И я очнулась — боже правый,

А как же фотоаппарат?

Душа фотографа рыдала –

Себе простить я не могла –

Какой же кадр я потеряла,

На кой я камеру брала!

Прошли года, и помня встречу,

Потерю я пережила…

И так теперь себе отвечу –

Как много я приобрела!

25.07.1915 г.

Памяти Е. Русакова

Солнце в Коровкине дом осветило,

Но смотрят резные окошки уныло…

Темные окна, дайте ответ –

Где же теперь самобытный поэт.

С поля вдруг свежий подул ветерок,

А от костра потянулся дымок,

Лютик качнулся от чьих-то шагов…

Знаю — ты здесь, Евдоким Русаков.

В звоне кузнечиков, в плеске ручья,

В песне далекой коростеля,

В шепоте трав, тихом шелесте веток

Слышу негромкий я голос поэта…

В вольных лугах, где пасутся коровы,

Там обитает душа Русакова…

Солнце уходит за лес не спеша,

Слита с природой поэта душа.

Август 2017 г.

Разбитое сердце

На улице домик опрятный,

В нем тихо старушка жила,

Любила цветы безоглядно,

Сирень под окошком цвела.

Мимозы и розы садила,

Разбитое сердце и мак,

Цветы те старушка дарила

И всем говорила: за так.

Но как-то поникли мимозы –

Не стало старушки, и вот,

Где были пионы и розы,

Там лук на продажу растет.

На грядках с капустою чисто –

Хозяйка усердной была,

И, выдрав горошек душистый,

Горох посевной завела.

Нигде ни цветочка, ни сора –

Ненужное здесь не растет,

И только вдали под забором

Разбитое сердце цветет.

2012 г.

Домик

Среди будней праздных и унылых,

В думах о родимой стороне

Вспоминаю домик под рябиной

С солнечной геранью на окне.

Как давно я этот дом покинул,

В мир шагнув шумящею весной,

Ждешь ли ты меня мой домик милый

Домик моей юности босой.

Ты уже не тот, стоишь уныло

На краю деревни над рекой.

Покосилась крыша, нет рябины

И уста залеплены доской.

Вряд ли я открою твои двери,

Вряд ли распахну твое окно.

Домик мой, как трудно мне поверить,

Что к тебе придти не суждено.

От тебя я нахожусь далеко,

Дни влача унылой чередой,

Сгину на чужбине одиноко,

Так и не увидевшись с тобой.

Сентябрь 2015 г.

Отшельник

Рассказ

Е

го звали Санька, а за глаза — по прозвищу — Косоротый. Он был не совсем такой, как все, вернее, совсем не такой. Высокий, тощий, ходил он, немного боком, приволакивая ноги и дергаясь всем телом. Руки со скрюченными пальцами не помогали при ходьбе, а висели вдоль туловища. Лицо Саньки, когда он хотел сказать что-то, искажалось, рот перекашивался и вместо слов он издавал гортанные звуки. Санька был немым. Конечно, родители понимали его прекрасно, а с остальными Саньке приходилось помалкивать или с помощью рук говорить «да» и «нет». Он родился с болезнью «церебральный паралич», которая возникла в результате несовместимости крови отца и матери. Обращения к разным врачам не помогли и родители, оформив Саньке инвалидность, вынуждены были смириться с бедой, выпавшей на долю их единственного сына.

Так шли месяцы и годы. Санька взрослел. В какое-то время он понял свою физическую неполноценность, поэтому был неуверенным, недоверчивым и напряженным. Ребята, его ровесники, сторонились Саньку, он это видел, и поэтому почти всегда был один. Взрослые бесцеремонно рассматривали его, жалели или относились неприязненно, особенно после того, как однажды, помогая малышам в песочнице, в ответ на недовольное заявление девочки: «Не так делаешь, Косоротый», — Санька бросился ей в лицо песком. Был большой скандал. Санька ненавидел свое прозвище, и когда слышал его, то такая боль и тоска охватывали его, что хотелось бежать, куда глаза глядят. Куда бежал Санька? Чаще всего домой, где он забывался за музыкой, включая свои многочисленные кассеты, покупаемые им на городском рынке. Или шел к отцу в гараж, копался вместе с ним в машине, перебирал инструменты. А чаще всего в построенную им при мизерной помощи отца из старых серых досок будку, что примыкала к их гаражу. Санька брал из укромного местечка семечки, насыпал их в кормушку, повешенную отцом на ветку старой, корявой ивы, что росла рядом, и наблюдал за прилетающими птичками.

А еще он любил ходить к реке. Санька жил в небольшом провинциальном городке, его район с несколькими пятиэтажными домами расположился вдоль берега реки. У Саньки на крутом песчаном откосе было облюбовано местечко, и он подолгу мог сидеть там, смотреть на быстрые воды реки, плавающих в воде уток, или наблюдал за суетой ласточек-береговушек, устроивших в песчаном откосе свои гнезда. А еще он думал о себе. Правда, этим печальными размышлениями Санька предавался чаще ночью. В окно светили уличные фонари, слышался стук колес проезжающих невдалеке товарных составов, в соседней комнате бормотал опять подвыпивший отец, а Санька не спал. Он думал. С горечью думал о том, почему он не такой, как остальные ребята. Думал о том, что не бегать ему так же быстро, как другие, не ловить мяч, не прыгать, не выкрикивать звонко разные слова, как это с легкостью делали уже малыши в песочнице. Тоска наполняла грудь, ему хотелось плакать, но он не плакал, а, глядя в темноту комнаты с горечью думал о том, почему это произошло именно с ним. Иногда Санька надеялся, что пройдет время и все изменится. Он перестанет гримасничать, силясь объяснить что-то, будет ходить ровно, а руки его станут сильными и ловкими. И он старался. В гараже у него были гантели, он, хоть и не очень успешно, но висел на перекладине. А недавно сумел же выломать в близлежащем лесу длинную, толстую суковатую палку, сумел обстругать ее своим перочинным ножом, сделать гладкой и использовать, спускаясь по крутой кочковатой тропинке к реке.

Эта палка сыграла важную роль в жизни Саньки. Делал он ее своими плохо гнущимися пальцами долго. Сначала сидя под ивой у гаража, а затем до позднего вечера дома, старательно обглаживая ножом и отмахиваясь от отца, предлагающему ему свою помощь. Оставшись довольным своей работой, облегченно вздохнул и поставил новенькую палку у двери в прихожей. На завтра. Встав утром, в первую очередь проверил палку, спешно позавтракал и стал торопливо одеваться. Так как пуговицы на куртке плохо слушались его пальцев, то, как всегда, помогла ему одеться мама. «Сегодня холодно, — застегивая куртку, сказала она ему, — мороз на улице, долго не гуляй». Санька согласно махнул рукой, взял палку и выбежал во двор. И зажмурился от яркого утреннего солнца. Вдохнув холодный морозный воздух, конечно же поковылял к реке на свое место за косогором. Он любил это место на берегу реки и, хотя ему довольно трудно было спускаться по крутой неровной тропинке, он спускался. А в самых трудных местах просто съезжал. А сейчас у него была палка! Палка поддерживала равновесие, и сегодня он спускался намного увереннее. «Да, с палкой и правда, легче, — с удовлетворением понял Санька, опираясь на нее». А вот уже рядом и река. Санька глянул на реку и обомлел — она замерзла… Блестящий лед покрывал ее почти всю и только середина чернела и бурлила неспокойной холодной водой. Еще чуть-чуть и Санька на берегу. Но тут произошло неожиданное. Он вдруг…споткнулся, упал и палка, вырвавшись из его рук, быстро покатилась вниз. Вот она уже на льду, катится по нему все дальше и дальше от берега. И вот, к ужасу Саньки, уже лежит на тонком, гладком льду довольно далеко от берега… Санька в отчаянии. Как? Его длинная красивая палка! И он ее потерял! Нет, такого не может быть… Санька попробовал лед ногой… он и несколько дней назад, ступая на ледяные закраины, там, где было мелко, проверял лед на прочность. Но и на закраинах лед был еще очень тонок, он трещал, ломался под Санькиными сапогами и Санька проваливался.

Но ведь теперь почти вся река замерзла! Санька осторожно, неуверенно ступил на гладкий лед… Он его выдержал. Ступил дальше, еще дальше, еще шаг… Лед вдруг слегка треснул и стал прогибаться под его ногами. Санька отпрянул. Постоял…

«Не вздумай доставать, или утонуть хочешь. Не будь дураком», — услышал он с берега. Это ребята, проходя мимо и заметив его на льду, останавливали его от опрометчивого поступка. А когда через несколько минут оглянулись, то изумленно остановились — они увидели следующую страшноватую картину. Санька, лежа на животе и изгибаясь всем телом, скользил по льду к палке. Лед держит его. Палка все ближе… Еще чуть-чуть… еще немного… Саньке страшно — палка близко. Но холодная, быстро несущаяся вода тоже рядом. А лед так тонок. Санька вытянул руку — не достать. Подтянулся еще… и, наконец, изо всей силы вытянув руку, он дотянулся до палки, сумел захватить ее и, скользя по поверхности льда, стал поворачиваться в обратную сторону.

Вот, наконец, и берег! Победный крик вырвался из его горла — он достал палку! Но как же он устал! Теперь домой, домой… Подняв глаза, Санька увидел еще стоящих на откосе ребят. «Дурак, потонуть бы мог», — сказали они ему. Но Санька с независимым видом проковылял мимо. «Что-то ты сегодня проголодался, — сказала ему дома мать, увидев, с каким аппетитом он расправляется с тарелкой щей, — ты где гулял? Сынок, ты только на реку не ходи — говорят, она замерзла, но лед тоненький-тоненький. Так ведь и потонуть не долго». «Угу», — согласно промычал в ответ Санька, опустив взгляд в тарелку.

Санька уже почти свыкся со своей одинокой однообразной жизнью, но один случай наполнил её другим содержанием. А произошло это через несколько дней после того, как, победив страх, он достал с неокрепшего льда реки свою палку. Погода установилась солнечная, с небольшими ночными морозами. Река почти полностью затянулась льдом, но кое-где, особенно на середине, оставались свободные ото льда тёмные протоки, в которых иногда плавали утки, не улетевшие по каким-то причинам в южные края. Санька спускался к реке, с удовольствием используя свою крепкую палку, но на лед выходить не рисковал, хотя видел, как ребята его двора, несмотря на строжайшее запреты родителей, не выдерживали, и падая и визжа бегали по льду. Правда, далеко не заходили.

Вот и в этот день, когда Санька стоял на берегу, наблюдая за утками, стайка мальчишек весело скатилась на лёд. Лед был ещё так тонок, гладок и так прозрачен, что через него можно было рассмотреть воду и даже дно. А при некотором терпении и скользящих в воде рыбок. Конечно, если лежать на животе и долго всматриваться в бегущую подо льдом воду. Некоторые так и делали и радостно взвизгивали, завидя подплывающих к поверхности льда рыбешек.

Но вот Сашка заметил, что некоторые ребята, увлекшись, стали понемногу удаляться от берега. Лед слегка пружинил под их ногами, но выдерживал, и ребята всё увереннее бегали по нему, не обращая внимания на грозные окрики двух мужчин, стоящих у домов на высоком берегу, и приказывающих ребятам вернуться на берег. Но вот наказанием стали грозить и женские голоса, и ребята заскользили ближе к дому.

И вдруг за их спиной послышался хруст льда, громкий вскрик и плеск воды. Это один из мальчишек упал и по инерции быстро прокатился к незамерзшей протоке. Тонкий лёд у протоки треснул, откололся, и все с ужасом увидели, как Димка (это был он) не удержавшись, уже барахтается в ледяной воде. Он судорожно цепляется за края отколовшейся льдины, но выбраться не может. Ребята врассыпную бросились к берегу.

Кричат на берегу, кричит Димка, а течение уже тащит его, отрывает от льдины. Димка пытается выброситься на лед, но лед слишком тонок и ломается, крошится под тяжестью Димкиного тела и он снова оказывается в воде. На берегу растерянность, паника…

И вдруг все увидели, как с берега кто-то выскакивает на лед и, издавая непонятные звуки, неуклюже бежит к протоке, падает и лежа, по пластунски, начинает довольно быстро приближаться к Димке. Это — Санька. «Куда, Санька, потонешь!» — кричат с берега. Но Санька не слушает, в руках у него палка. Вот он уже у протоки, ему удается протянуть палку кричащему, цепляющемуся за ломающийся лед Димке, тот хватается за ее конец, с плачем тащит к себе, но ужас — под тяжестью Димки тащится к воде и Санька. Он тоже по своему кричит и все приближается к воде. Люди на берегу замирают — сейчас в воде окажутся двое… Палка вырывается из больных рук Саньки и Димка снова в воде.

Но с берега, толкая впереди себя длинную лестницу, уже ползут к ним двое мужчин. В момент лестница касается протоки. Димка из последних сил пытается ухватиться за лестницу… Вот это ему, наконец удается и он не отпускает ее, пока мужчины, что-то объясняя, не вытаскивают его на лед. Лежащего рядом Саньку тоже заставляют ухватиться за лестницу и… вздох облегчения на берегу.

Мама Димки бросается к сыну, бросается к мужикам. вытягивающим лестницу на берег, плача благодарит их. «Ему спасибо скажите, — указывая на Саньку, говорят мужики, — если бы не он, не видать бы тебе твоего сына. Молодец, парень».

С возгласами одобрения Саньку ведут домой. Он отмахивается от похлопываний по плечу и поспешно ковыляет к дому.

Конечно, и Димке и Саньке от родителей крепко досталось. Ни Санька, ни Димка несколько дней на улице не появлялись. Димка простудился, а Санька за свой бесшабашный (как говорили родители) поступок был наказан, и скучал у телевизора или проигрывал свои кассеты.

Когда же Димка, наконец, поправился и вышел на улицу, первым делом он сказал ребятам: если кто назовет Саньку косоротым — изобью. А вообще-то у ребят и не повернулся бы язык называть Саньку по прозвищу. Похоже, что они его зауважали. Изменилась не только отношение к Саньке ребят, но и взрослые более приветливо смотрели на него, здоровались, а некоторые старушки, сидящие в подъезде, называли Саньку «сынок». Санька вообще-то, возможно, и не придавал особого значения своему поступку, но добрые слова в его адрес, разговоры о нём, которые он слышал, вызывали приятные чувства, и на душе у него была радостно испокойно.

«Айда с нами», — как-то подойдя к Саньке, сказали ему ребята. Среди них был и Димка, он тронул его за рукав: «Пойдём?» Санька в это время стоял у будки и смотрел, как воробьи и синицы копошатся в кормушке, куда он только что насыпал семечек. И они повели его за гаражи, в укромное местечко, где, оказывается, покуривали. Сигарету передавали по очереди друг другу. Предложили и Саньке. Санька засмущался и замахал руками, отказываясь. Ребята заулыбались: «Если захочешь — дай знать».

А в это время наступила зима с крепкими морозами. Двор опустел. Дни были короткими, взрослые и школьники вечера больше проводили дома. Так же и Санька. С Димкой они подружились. В Димке он души не чаял, ведь это был его спасённый. А Димка как-то сказал Саньке: «Если кто обидит, скажи мне». Он иногда приходил к Саньке, и они слушали любимую Санькину музыку, обменивались кассетами. Но вот наступила весна, а за ней и лето. Двор снова наполнился детскими голосами, а пенсионерки заново обжили скамейки подъезда.

За гаражами в конце двора было что-то вроде пустыря, и ребята уходили туда играть в футбол. Санька тоже шёл с ними. Правда, бегать за мячом он не мог, но брал с собой магнитофон и, сидя на бревнах, слушал музыку или наблюдал за игрой.

Иногда Санька подбрасывал ребятам мяч, укатившийся в его сторону.

Наблюдая за играющими Санька заметил, что никто не хотел стоять в воротах. Всем нравилось забивать мяч. Вот и в этот день разгорелся спор — кому быть вратарем. Никто не хотел, а в пустые ворота забивать мяч было неинтересно. И тут кто-то обратил внимание на скучающего Саньку. Посомневались, даже хихикнули, но все же окликнули его. Санька сначала удивленно отмахнулся, но ему так надоело сидеть на бревнах и он затрусил с ребятами к воротам.

Ему дали перчатки и началась игра. Один раз Санька пропустил мяч в ворота, второй раз, неуклюже упав, пропустил. И еще — пропустил. Вот снова игроки близятся к его воротам. Юрка нацелился явно на левый угол — смекнул Санька, бросился в этот угол и… прижал мяч своим телом. Разочарованные было в нем игроки, восторженно заорали. И хотя больше в этот день Санька мяч не задержал, в следующий раз его снова сделали вратарем. У Саньки еще от той игры не зажило плечо, но он согласился.

Так и пошло. Конечно, быть вратарем Саньке было нелегко. Домой он приходил очень усталый, с ушибами и синяками от многократных падений, но все же довольный. Ведь в это время он был как все.

Близился сентябрь. Некоторые ровесники Саньки, закончив школу, разъезжались по разным учебным заведениям. Должен был уехать и Димка. И в конце августа решено было провести последнюю игру. Очень ответственную. Капитаном был опять Димка. Но выяснилось, что опытный вратарь Димкиной команды накануне игры уехал. Что делать? Поставить Саньку, это равносильно проигрышу. Но выхода не было и, надеясь на чудо, взяли его, правда долго отнекивающегося — он же понимал важность игры и свои возможности. Но ведь Саньке сказали — выручай!

На бревнах устроилось немало ребятни, даже некоторые взрослые пришли поболеть за своих детей. И началась игра. Санька волновался.

Первый мяч оказался в воротах минуты через две после начала игры. Санька даже не успел собраться. Когда он неудачно бросился на второй мяч, то сильная боль пронзила его левый локоть. Он пропустил мяч, с трудом поднялся и на реплику подбежавшего игрока «Эх, ты!» безнадежно махнул рукой. Он с тревогой понял, что не может ловить мяч.

А между тем страсти накалялись, шумели болельщики, что-то кричали Саньке игроки. А он не взял и третий мяч. И это был конец. Он увидел, как к нему бежит Димка и услышал от него то, что не слышал уже давно и боялся услышать. «Что ты делаешь, Косоротый, вон с поля!» — злобно выкрикнул в лицо Саньке его друг. Санька замер, изумленно глянул на Димку и через мгновение, плохо соображая, что делает, своей неловкой напряженной походкой уже быстро трусил с пустыря. Он не видел, что игра была приостановлена, не видел, как удивленно и неодобрительно посматривали ребята на своего капитана. Санька бежал, бежал мимо своей будки, мимо своего дома, все дальше и дальше по тропинке вдоль реки к лесу. Лес находился недалеко от их города, и Санька частенько туда наведывался, собирал грибы, следил за дятлом, за белками, а иногда просто сидел на мягкой лесной подстилке под огромной елкой, закрытый со всех сторон широкими, густыми лапами и ему было спокойно в таинственной тишине леса. Один раз даже заснул под монотонный шум деревьев.

Вот и сейчас он забрался было под елку, но сидеть не смог Обида, боль и удивление от неожидаемого Санькой оскорбления его друга заставили его выбраться из-под ели и снова идти.

А между тем в лесу вдруг внезапно потемнело, небо заволокло огромной тучей, и… пошел дождь. Да такой сильный… Санька прислонился к дереву, сполз под него, подставил лицо под холодные струи дождя и так сидел промокший, уничтоженный, бессмысленно глядя перед собой. По мокрому лицу стекали… нет, не слезы, стекали капли дождя. Санька ведь почти никогда не плакал. Не плакал он и сейчас. А дождь все лил и лил. Может, за него плакало небо…

На следующий день Димка попытался увидеться с Санькой, но родители его сказали, что Санька почему-то не хочет его видеть. А через несколько дней Димка и еще несколько ребят уехали в другой город учиться.

Санька проводил время или с отцом в гараже, или в своей будке, а иногда заходил в гараж к дяде Васе, который очень по доброму относился к Саньке, жалел его, так как часто видел его одного, сидящего или в будке, или на бугорке под ивой. Он здоровался с Санькой и называл его отшельником. «Как дела, отшельник? — бывало, открывая гараж и завидя Саньку кричит он ему, — что, папа опять в запое?» Санька безнадежно машет рукой.

Так прошла осень, а за ней и зима. Весной Санька повадился ходить на свалку — вдруг найдется что-нибудь интересное. Один раз он подобрал фонарик, но, как потом оказалось, неработающий. А однажды принес в свою будку табуретку.

И вот как-то, проходя мимо огромной кучи мусора, увидел он… собаку. Черная, грязная, худая, с выпирающими ребрами она лежала на боку, приподнимала голову, устало смотрела на Саньку, но встать почему-то не могла. Когда Санька подошел ближе, то содрогнулся. Он увидел, что у собаки были крепко связаны веревкой передние ноги. От ужаса Санька побежал прочь, но остановился, оглянулся и стал снова подходить к ней. Собака заворчала, рванулась, попыталась подняться, но снова беспомощно упала на бок. Как собака попала сюда, кто ее хозяин и за что он казнил ее таким чудовищным способом, Санька мог только догадываться. По ее глазам видно было, как она страдала. Похоже, что не одни сутки она лежит здесь.

Санька любил животных. Как-то он бегал с палкой за ребятишками, которые вздумали стрелять из рогаток по воробьям и синицам, прилетающим на Санькину кормушку. Понятно, что он не мог оставить собаку так, с содроганием смотрел на беспомощное животное и отчаянно соображал, что же делать. Ласково поманив ее, он приблизился еще поближе, но вынужден был отступить в ответ на ее угрожающее рычание. Тогда он побежал домой. Взяв на кухне хлеба, из холодильника кусок колбасы, и, отмахиваясь от расспросов удивленной матери, рассовал все по карманам и побежал снова к собаке. Когда Санька протянул собаке кусок колбасы, она настороженно, недоверчиво посмотрела на него, но уже не ворчала. Санька бросил ей колбасы. Собаке стоило больших усилий продвинуться к лакомству. Она сделала это и с жадностью проглотила колбасу. Санька подошел еще ближе, собака снова заворчала, но увидев кусок хлеба, взяла его прямо из Санькиных рук.

Что же делать дальше? Развязать веревку, которой были связаны передние лапы, Санька знал, что не сможет и… побежал за отцом.

Не сразу, с большими трудностями, прикармливая угрюмую недоверчивую собаку колбасой, Саньке с отцом удалось освободить собаку. Когда они, уходя, обернулись, она уже стояла на ногах и смотрела им вслед.

Спал эту ночь Санька плохо, а утром снова побежал на свалку. Он нашел ее, правда, в другом месте. Собака поднялась, завидев Саньку, и неуверенно, махнула хвостом. Кончилось все тем, что

Санька, несмотря на протесты отца, поселил собаку в своей будке. Одобрил же Санькино решение шофер дядя Вася. «Ну что, отшельник? — сказал он ему, — ты теперь ее хозяин, заботься о ней. Только не хорошо, что она по двору болтается. Характер у нее, видно, не простой, людей к себе не подпускает, как бы не покусала кого. Люди-то ее, заметил, побаиваются, недолюбливают. Води ее на веревке, а на ночь привязывай к своей иве или держи в будке». Так и сделали.

Димки не было в городе почти год. На зимних каникулах он участвовал в соревнованиях, и не мог приехать домой. Но он часто думал о своем друге и представлял себе, как они встретятся. Он покается перед Санькой за свой глупый поступок. Он же понимал, что очень сильно обидел его. «Санька простит, он добрый, и они снова станут друзьями», — так думал Димка, когда, сойдя с междугородного автобуса, шагал по знакомым улицам своего города к дому. Дома он и узнал потрясшую его страшную историю.

«Я не звонила тебе, сынок, чтобы не расстраивать. Вот уже месяца два, как Саньки нет», — в ответ на Димкин вопрос: «Как Санька?» — ошеломила его мама. И она рассказала о тех ужасных событиях, которые произошли в их городе этой весной.

«Все началось с собаки, — начала мама. Санька притащил в свою будку какого-то больного, бродячего пса. Вот и стал он его выхаживать. Отец Саньки не одобрил эту его затею и раза два отвозил пса куда-то на своей машине. А пес видно привязался к Саньке и через какое-то время снова появлялся в его будке. Кормили собаку они вдвоем с дядькой Василием — знаешь его. Уж очень Василий парня жалел. Отца-то Саньки беда в семье сломала. Пить стал, когда понял, что сын инвалидом растет. Вот когда отец запьет, Санька-то у Василия в гараже и ошивается. Собаку Санька видно привязывал к дереву, но ты же знаешь, какие руки у парня — отвязывалась собака-то и бегала с веревкой по двору без присмотра. И вот, говорят, как-то ребятня решила поиграть с ней. Бегали за собакой и наступали на веревку — интересно, видите-ли это им было. А собака-то с характером была. Огрызалась, огрызалась да и набросилась на Витьку из крайнего дома. Уронила она его, да и давай по земле катать, одежду на нем рвать. Витька орал здорово. Но, слава Богу, не искусала. Люди отогнать успели.

А дальше случилось вот что. Вскоре собаку-то у Санькиной будки всю избитую нашли, полуживую, одним словом. Сдохла собака. Саньке-то и подумалось, что это Витькиных рук дело. Якобы грозился Саньке, что убьет собаку. Ну и решил он Витьке отомстить. Нашел он парнишку среди ребятни, да и давай лупить. Хоть и инвалид, а откуда и силы взялись. Остервенел, говорят, смотреть на него страшно было. Морду Витьке расквасил, ногами пинал — еле оттащили. Не понял парень, что не Витька, а вроде бы его отец собаку-то покалечил. Ну, а дальше — родители рассорились, полицией друг другу грозить стали. Но чтобы так все закончилось, никто и подумать не мог. Нашли вскоре Саньку в будке без сознания. По голове его ударили. Свезли парня в больницу, там он, не приходя в сознание и умер. Жалели все Саньку. И родителей его жалели. Неплохие люди были, за что им это… На похоронах Сани весь двор собрался. Только поплакать не успели. Вынесли гроб, а тут такая гроза началась. Гром гремит, молния, за молнией. Страх-то какой! И дождь пошел. Да такой! Люди и разбежались… Гроб быстрей в машину, да и на кладбище. И я поехала. Так под дождем и хоронили. Покажу я тебе, сынок, где могилка-то его».

Мать замолчала. Слезы обиды, боли и раскаяния душили Димку.

На следующий день мать привела Димку к Санькиной могиле. Венки после похорон еще не убрали. Димка наклонился и осторожно положил на край могилы свои цветы. «Ты иди, мама, я еще побуду». Мать ушла. Был конец июня. Тихо на кладбище, чуть шелестели листочки стоящей рядом березки, как будто шептал кто-то. Стоял теплый июньский день. Светило солнце… А Димка стоял и плакал…

Февраль 2020 г.

Последняя крестьянка

Н

а следующий день после похорон матери Катя провожала свою старшую сестру с мужем, живущих уже давно в далекой Вологде, и сына, который приехал на похороны бабушки из районного центра, что в 30 км от деревни. Теперь она оставалась в деревне одна. Прощаясь у уже работавшей «Шкоды», сестра крепко обняла Катю и, заплакав, не стала читать ей нотации, как всегда при прощании, а только прошептала на ухо: «Не пей, погибнешь, уезжай к сыну» — и села в машину. И вот уже машина вологжан скрылась за поворотом. Катя повернулась к сыну. Стоя у мотоцикла и поспешно докуривая сигарету, он взглядывал на окаменевшее лицо матери. «Может, мне уехать завтра, мама, — сказал он». «Уезжай сегодня, Леша, так мне будет легче, да и на работу тебе надо». Она обняла сына. Черный платок сбился с ее головы, и сын гладил ее рано поседевшие волосы. «Переезжай к нам совсем, ты же теперь одна осталась. А внучка-то как будет рада». «Пока поживу дома», — сказала мать. Слезы сдерживала.

И вот мотоцикл вырулил на дорогу и быстро стал удаляться, спускаясь с горки к лесу. Мать повернулась к дому, но поняла, что не может сейчас сидеть дома. И раньше тяжело ей было провожать родственников, но тогда их оставалось трое, она да отец с матерью. Два года назад умер отец. Жизнь сразу круто изменилась. Пришлось отказаться от пасеки, продать лошадку. Оставили корову, но затем по настоянию Катерины продали и ее. Остались куры, собака Черныш да кошка с котятами. После смерти отца и, лишившись коровы, мать резко сдала, но все еще была главной по хозяйству и умерла совсем неожиданно, как говорят, в одночасье. Катя, придя с колодца, нашла ее уткнувшейся в ткацкий станок, так и не успевшей доткать половичок, обещанный кому-то из дальней деревни. И вот теперь Катя осталась одна, одна во всей деревне. В деревне, когда-то большой сохранились только четыре дома — их жилой да еще три брошенных, наводящих тоску черными дырами окон и полу-рухнувшими крышами. Правда, на другом конце деревни стоял еще один крепкий дом, в нем еще год назад жил дядя Миша, бывший механизатор и его жена — учительница. Но колхоз развалился, школу в соседней деревне закрыли, дядя Миша умер, и Елена Ивановна навсегда уехала к дочери. Напротив Катиного дома умирал дом дяди Яши, будучи когда-то еще до рождения Кати очень многолюдным. Мать рассказывала, что в семье дяди Яши было пять сыновей, с войны из пятерых вернулся только старший. Он вернулся без ноги, по праздникам сильно напивался, буянил и, размахивая костылем, пугал всех, кричал и плакал — почему он не с братьями. «Мы боялись его» — говорила мама. Катя не любила этот дом напротив. Утром он закрывал встающее солнце, и зубчатая тень его решетчатой крыши щупальцами тянулась к Катиному дому. Вечером же в черной тишине оконных проемов Кате чудилось что-то притаившееся, какая-то таинственная неведомая жизнь, что-то шуршало, постукивало, попискивало, поэтому она не любила проходить мимо, а также сидеть у окна и смотреть на дом дяди Яши.

Проводив сестру и сына, Катя не пошла в дом. Дошла до дороги, которая пересекала деревню поперек. Это было самое высокое место стоящей на взгорке деревни. Катя посмотрела на пустую дорогу, на свой дом, на жалкие остатки обезлюдевшей деревни и, оглянувшись по сторонам, сейчас со всей ужасающей ясностью вдруг поняла, что она осталась одна, она — последний житель деревни и вокруг никого нет и не будет. У Катерины забилось сердце. Она подняла руки, как бы обращаясь ко всем, к небу, лесу, лугам к деревне и закричала, закричала громко, неистово, отчаянно: «Где вы, люди, почему вы меня бросили, я не могу без вас, вы слышите? Не могу..! Не могу..!» Она рыдала и кричала, зовя отца, мать, жителей, называя их по именам, поворачиваясь к их домам или тем, заросшим чертополохом пустым местам, где когда-то стояли их избы. Затем упала ничком на обочину и стала биться о твердую землю лбом, хватать руками пожухлую траву и кричать, кричать, кричать…

И, обессилев, затихла… Никто не услышал ее, ни те, кто уехал за лучшей жизнью в другие края, ни те, кто был совсем близко, как отец с матерью, но также уже никогда не услышат. А вокруг равнодушно пошумливали на осеннем ветру зарастающие поля да молча за ними стоял лес.

Наплакавшись, Катя поднялась и пошла к дому. Закрыла за собой ворота, села около привязанной на цепь собаки, погладила ее: «Вот мы и одни остались, Черныш». Собака заскулила, ткнулась мордой в ее колени, понимающе заглянула в глаза… Посидев и поговорив с собакой, Катя вошла в дом. Села на кухне. Долго неподвижно смотрела в кухонное окно. На душе щемило. Как жить дальше? И что впереди? Ничего. За окном заморосил дождь. Тяжело вздохнув, она поднялась, дотянулась до верхней полки шкафчика, достала из укромного уголка бутылку, налила в кружку и выпила. Закусывать не хотелось. Еще раз хлебнув из бутылки и, по привычке убрав ее в потаенный уголок, она легла на диван и, опьянев, стала разговаривать с сестрой. Вслух. «Вот ты говоришь, не пей, — внушала она на расстоянии сестре, — тебе говорить просто, а побудь-ка на моем месте, поживи хоть несколько деньков. Одно развлечение — сходить в магазин за 3 км, с продавщицей Танькой поболтать… да с бабами у магазина… А у них ко мне один вопрос — как ты там живешь, скучно ведь. Да не скучно, говорю, то с собакой поговорю, то с кошками, то с мамкой поругаюсь. Да ведь и телевизор есть. Правда, осточертел мне этот телевизор, — продолжала она виртуальный разговор с сестрой. — Уж лучше на огороде работать или дрова колоть… Летом хоть вы приезжаете… А зимой? Куда зимой-то пойдешь? Только разве снег расчистить, чтобы автолавку на дороге встретить. Другого дела нет. Мать половики ткет, весь сундук половиками забит. А я? Ты говоришь — читай… Читала бы ты столько, сколько я… Сама у меня книжечки-то забираешь — Это, говоришь, не читала и это не читала… А я — читала… Общения мне не хватает, понимаешь, общения… Вот и общаюсь с бутылкой… на горе матери да и себе тоже. Легче мне становится от водки… понимаешь, легче. Вот сейчас выпила и легче стало. А если бы не выпила? Вот вы уехали, а я хотела снова на кладбище бежать…

Катя глянула в окно — уже стемнело. Она поговорила с кошками, которые не терлись о ее ноги и не просили есть — сегодня они были хорошо накормлены. Включила телевизор, забралась под одеяло и… отключилась.

Ее разбудили звуки выстрелов. Разлепив глаза, Катя с трудом сообразила, что стрельба шла в телевизоре. Не слезая с кровати, она дотянулась до розетки, вытащила шнур. За окном та же чернота. Значит, часа 2–3 ночи — определила она, до рассвета еще долго. Но спать не хотелось. Она прислушалась. К звенящей тишине примешивались какие-то странные звуки — не пей, не пей, не пей… — постукивал в голове голос, похожий на голос сестры. В ногах зашевелились, зазевали кошки. Катя села, погладила своего любимого Маркизона… А в ушах или в голове — не пей, не пей… Но в горле-то пересохло. «Водицы-то можно, сестрица, — проворчала Катя, встала, подошла к бидону с водой. А рядом совсем отчетливо — не пей… То капала вода из старого умывальника. Не пей, не пей — капал умывальник. Катя выпустила из него остатки воды, зачерпнула ковшиком из бидона, роняя холодные капли на босые ноги, напилась. Подошла к окну — ни звездочки. Снова защемило сердце — мамы нет. Если не будет дождя, пойду на весь день за солонухами, чтоб к бутылке не тянуло. Снова легла, столкнув занявшего ее место кота. Но не спалось. Она почти протрезвела, поэтому думалось. Не буду думать о себе, буду думать о сыне, о внучке, о племянницах. Но думалось о себе. Как же так получилось, что она осталась здесь совершенно одна, одна-одинешенька во всей деревне, да которой, по сути уже и не было. Но была она, Катя, ее последний житель. Почему она не уехала, как уехали другие, ибо знали, что пропадают деревни, пропадают в них люди в эти смутные ненадежные времена. И все искали чего-то лучшего, более надежного. И постепенно пустели деревни, рушились заборы, зарастали крапивой и лопухами брошенные дома, наводя на оставшихся тоску и тревогу. И Катя уезжала. Окончив среднюю школу, что в 7 км от их деревни и неплохо окончив, Катя поехала поступать в областной технологический техникум. Поступила, жила в общежитии. В техникуме и познакомилась она с мальчиком на год младше ее. И влюбилась она в него, как потом говорила, до беспамятства. И забеременела от него. Он бы и женился на ней, ибо тоже любил ее, да родители Паши воспротивились: «Рано еще Паше папой быть», — сказали они. Видно, Паша и сдался, потому что очень деликатно, но все же предложил ей сделать аборт. А потом что? «Доучимся, а потом видно будет», — неуверенно сказал Паша. И сестра была за аборт. Катя аборт делать не стала, хотела она иметь от Паши ребенка и… уехала домой. Втайне она надеялась, что когда-нибудь Паша опомнится и заберет ее с сыном. Но он… не забрал.

Вот и стала она в деревне вместе с бабушкой и дедушкой растить Лешу. И с ужасом думала иногда — а сделай она тогда аборт, и не было бы у нее ее дорогого мальчика, который рос не по дням, а по часам, ходил в начальную школу за 2 км, а когда ее закрыли, жил в интернате в 7 км от деревни. По пятницам он приходил домой, в понедельник рано утром дед будил его в школу. Правда, бабушка ворчала — довез бы Лешку на лошади, такую даль парню топать. Но дед с внуком понимающе переглядывались — сильным вырастил дед Лешу и пробежать утром 7 км для внука — спортсмена не составляло особого труда. Закончив школу, Леша устроился в райцентре строителем, окончил курсы и как-то неожиданно быстро женился. Мама против невесты не возражала. Семья ее Кате понравилась. Живут сейчас в однокомнатной квартире и мечтают заработать на «двушку».

Пока Кате думалось о сыне, за окном рассвело, во дворе пропел горластый петух. Утро вернуло Катю к тяжелой действительности. Пора топить печь, кормить живность — больше некому. И истопив печь, она пошла не за грибами, хотя дождя не было, а… снова на кладбище.

Кладбище находилось далеко, ближе к другой, еще существующей деревне. Оно было старое, заросшее березами и огромными соснами. Под одной из сосен покоился отец, а теперь вот и мать. Стояла холодная поздняя осень. День был серый, тоскливый, хмурый. Такое же было настроение у Кати. Она поправила венки, затем опустилась на землю рядом со свежей могилой матери. Плакала, просила прощения у родителей за свою непутевую жизнь. Вспоминала, как жалели ее родители, видя ее одиночество. А достаточно ли она думала о них? Еще раз пережила свою ошибку с продажей коровы. Только потом Катерина поняла, что значила для матери корова. Жизнь ее без Рыжухи потеряла смысл, не говоря уже о том, что кормила их корова да еще давала какой-то доход от продажи молока в соседнюю деревню. Сутки пролежала Настасья на кровати, отвернувшись к стене. А дочери со строгой печалью, покачав головой, сказала тогда: «Не крестьянка ты, Катерина, избаловали мы тебя».

Поплакав и изрядно замерзнув, Катя пошла домой. Шла и думала — как же она теперь будет жить.

После отъезда и женитьбы сына у Кати нет-нет да и возникала мысль уехать из деревни, состоящей теперь из одного их дома. Но, во-первых, куда? Навещая мать, Леша всегда предлагал ей пожить у них, понянчиться с внучкой. Катя приезжала, но, привыкнув к просторам своего большого деревенского дома, к лугам и лесам сразу за порогом, к огромному куполу неба прямо над собой, она задыхалась в их тесной однушке на 5-м этаже, смотрящей окнами в окна похожего дома напротив. Не любила неуютный, заполненный гаражами и машинами асфальтовый без зелени двор. Тесно и одиноко ей было. Да и надоело спать на узком диванчике их маленькой кухни. Чувствовала Катя, несмотря на доброе отношение к ней невестки, что мешает она им. Поэтому, погостив недельку, она собирала свой рюкзак и с облегчением возвращалась к родителям. А на лето она забирала и внучку. Но главное, Катя не могла бросить старых родителей — пропадут же без нее. Хотя и говорила мать: «Проживем как-нибудь, уезжай, устраивай свою жизнь, а то смотри, сопьешься здесь».

Да, Катя уже давненько начала прикладываться к бутылке, вернее к кружке. К» Илье» и другим праздникам в деревне по старому обычаю всегда варили пиво, позднее пиво стали заменять на брагу. В юности не терпела Катя эти праздничные напитки, а сейчас поняла, что выпьет она бражки и как — то спокойнее на душе, да и сон крепче. И, несмотря на неодобрение и слезы матери, стала она ставить бражку к каким-то несуществующим праздникам.

Уныло и однообразно протекали ее дни в обезлюдевшей деревне, особенно в темные дождливые осенние и такие короткие бездеятельные зимние дни. Про лето она молчит. Приезжала из Вологды сестра с ребятишками, сын с семьей наведывался. Шумно становилось в их доме, весело. То на огороде все трудятся, то за земляникой в лес бегают, а потом — за грибами. И на речку всем семейством наперегонки купаться. А сенокос! Как любила Катя сенокосную пору. Иногда в длинные бессонные ночи она видит себя маленькой девочкой, то едущей на телеге-одре с до небес уложенным душистым сеном, с повизгиванием вместе с Танькой и Колькой на колдобинах, с восторженным страхом — не свалиться бы. То бегущей по колкому скошенному лугу с бидончиком воды для родителей. То — спрятавшейся от друзей в огромном стогу. Позднее отец научил ее косить и она старалась не отставать от взрослых и не ныть, когда пот заливал глаза, а руки с трудом удерживали непослушную косу. Знала она, как много надо сена корове с теленком да еще лошади, поэтому во-всю помогала родителям.

Иногда Катя видит себя подпаском, пасущим с дядей Ваней большое деревенское стадо. Она любила быть подпаском, хотя коров немного побаивалась, особенно рогатую Дочку тетки Аксиньи.

— Ну-ка заверни, Катюша, вот эту Дарьину корову, — кричит ей бывало дядя Ваня, — видишь, в овес пошла.

И бежит Катя с прутиком к овсяному полю, еще до коровы не добежала, а та уже поняла, что от нее хотят и, тряхнув головой, ходко заворачивает к стаду. А как любила Катя вечером гнать стадо по деревне. Идет сзади коров, важно покрикивает: «Ночка, куда пошла, а ты, Белянка, домой, домой!» И слушаются ее коровы, и разбирают их хозяйки, нахваливают маленькую помощницу пастуха.

Но проходило время, редела деревня, редело стадо коров. Умер дядя Ваня, а больше и не нужно было пастуха. Не для кого, да и некому было косить луга, исчезло для их деревни само понятие «сенокос». И стоят луга некошеные, шумят, ропщут травы на ветру, не нужны они людям. А поля? Где они — золотые поля ржи с любимыми Катиными васильками, голубые поля льна? Нет их. И зарастают не сеяные поля сорняками — таволгой, дудником, чертополохом. И пустеют дома, исчезают деревни. Природа, почувствовав слабину в человеческой цивилизации, и получив от нее согласие на уничтожение заброшенного, ненужного ей, быстро и уничтожает. И вот уже на месте некогда стоящих домов чертополох, лопухи, крапива, а еще через какое-

то время и подумать трудно, что в этом месте когда-то… радовался, страдал, трудился, боролся и любил человек. В минуты таких раздумий Катя задает себе вопрос — почему люди бегут в города, почему исчезают деревни, ведь именно деревня кормит город. Хлеб, мясо, молоко, овощи — это же все из деревни. Деревня не только кормит, но и одевает, обувает людей. Как ценятся сейчас льняные ткани, а льняное масло, а натуральная шерсть, кожа. Катя вспоминает, как однажды летом приехавшая из города молодая дачница выпрашивала у матери вытканное ею и отбеленное на мартовском снегу льняное полотенце. Большие деньги предлагала. Мать подарила его дачнице. Не в силах разрешить волнующие ее вопросы, юная Катя обращается к родителям. Родители вздыхают и, вспоминая старые времена, жизнь своих родителей, светлеют лицом и за подробностями их молодой жизни забывают Катин вопрос. Или поругивают колхозы. В них вся причина, — говорят.

— Почему же в колхозах причина? — допытывается девочка.

— А потому что все, что выращивают колхозы, сдают государству. А колхозникам остаются пустые трудодни.

— Какие пустые?

— А ты видела, сколько мы этой осенью на трудодни зерна получили? Можно на это большой семье прожить? Вот послушай:

«Я работала в колхозе от солнышка до солнышка,

заработала за лето 53 зернышка…»

Так наша молодежь распевала. Смеется Катя, возражает:

— Но у нас же есть 30 соток, там картошка, овес, овощи разные…

— Вот за счет этой земли семья и держится, — говорит мать, — а за ней тоже уход нужен. Бывало, придешь с колхозного поля, с жатвы, еле ноги тащишь. Где бы отдохнуть, а надо идти свою картошку копать, огород прополоть, полить, корову подоить, сена на нее накосить. Да разве все перечислишь… Поэтому и вас с малолетства к труду приучали. Не простая работа в деревне. В деревне, сама видишь, люди работают много, а живут бедно. А потом еще — школа — далеко, магазин — далеко, больница еще дальше, церковь разбита, про Дом Культуры и не слышали. Кому такая жизнь понравится. Вот и бегут люди от нее, ищут, где получше, поинтереснее. Только не все находят.

Кое-как прожила Катерина осень. Ходила в лес за волнухами, на болото за клюквой. Свезла грибочков и ягод сыну. И сын приезжал, как всегда, привез книги, отремонтировал матери телефон, сам звонил и ее просил звонить почаще. А затем настала зима. Зимой Катя ложилась рано, запиралась на все крючки и запоры, просыпалась от лая собаки, от малейшего шума на улице. Вот и этой ночью ее разбудило громкое кудахтанье кур. Опять лиса, догадывается Катя. Она встает, включает свет и, надев валенки и накинув полушубок, с фонариком выходит на крыльцо. Да, следы на снегу свежие. «Опять пришла, негодяйка» — ворчит Катя. Но сейчас не достать ей кур. А вот летом… Нынешним летом ополовинила лиса выводок. Да еще петуха утащила. Видно, встал он на защиту своих кур вот и поплатился. «А как не держать птицу, — стоя на холодном крыльце, рассуждает Катя. Гости приедут, свежими яичками кормить буду. Вкус-то не тот, что у магазинных. Придется Лешу просить капкан поставить». С этими мыслями Катя снова ложится, но видно не уснуть ей больше, да и светает, пора затопить печь. И встает она ни свет ни заря, а с нею все четверо кошек вскакивают с дивана, трутся о ее ноги — надо кормить.

Зимняя жизнь Катерины так и проходит в поддержании тепла в доме да заботах о четырех кошках, собаке да курах. На телефонные звонки она отвечала, когда была трезвая. Но теперь это было далеко не всегда. Хоть и давала она сестре и сыну обещание не пить, все равно ставила бражку и в особо тоскливые минуты зачерпывала кружкой браги, брала кусок хлеба, садилась на кухне за стол и пила, разговаривая с кошками, то поругивая их, то похваливая. Затем включала телевизор, ложилась на диван и, комментируя события еле ворочающимся языком, впадала в тяжелый хмельной сон.

В такие дни вставала поздно, опохмелялась, выходила во двор. Проверяла — цел ли запор у калитки, кидала кусок хлеба скулящему голодному псу. Иногда выходила за ворота и с беспокойством осматривала снег — нет ли следов чужих.

Еще при жизни с матерью они побаивались не столько зверей, хотя кругом леса, сколько незнакомых людей, поэтому калитку держали всегда на крепком запоре и при стуке в ворота долго не открывали, переспрашивая, кому и зачем они нужны. Разные к ним стучались люди, то заготовители леса, то охотники, то грибники, а однажды постучались покупатели старинных икон. Да, были у них иконы и не только в переднем углу. Несколько икон хранилось в сундуке в кладовке. Это были иконы деревенских стариков, уехавших навсегда к своим детям. Старики не хотели оставлять иконы в пустых домах и со слезами несли их матери Кати. Верующая мать, конечно, не могла продать эти иконы, хотя они всегда нуждались в деньгах. В общем, иконы и деньги для крестьянской души Настасьи были понятия несовместимые, и она отказала покупателям, а за излишнюю настойчивость пригрозила спустить собаку. Вспоминая этот случай, Катерина вдруг подумала — а как бы сейчас поступила она, Катя, в такой же ситуации. И, ощутив в душе какое-то смущение, прошептала: «прости меня, мама…».

А зима все тянулась и тянулась. В зимние дни, когда особенно донимали Катерину невеселые мысли, она выходила из дома, расчищала дорогу к автобусной остановке, но автобус ходил не каждый день, и она пешком уходила в соседнюю деревню в магазин. Однажды в магазине она услышала страшную историю, повлиявшую на ее дальнейшую жизнь. По осени в одной из деревень, тоже из обезлюдевших, не выдержала одиночества и покончила с собой старая женщина, оставшись после смерти мужа во всей деревне одна. Родственников у нее не было. Катя содрогнулась. Ведь однажды и ей в минуту отчаяния в голову пришла мысль — а не свести ли ей счеты с жизнью, потому что разве это жизнь, жизнь в каком-то бесчеловечном вакууме. Не уйти ли ей из этой жизни? Но она тут же ужаснулась такой мысли. А сын, а сестра, а внуки? Как же они? Куда же они приедут летом, к кому? И как они отнесутся к моей слабости? Нет, сказала она тогда себе, я сильная. Я буду жить для них. Придет лето, нас будет много. И пока мы есть, моя деревня есть тоже. А добровольно ушедшую из жизни женщину осуждали потом люди. Да, говорят, не деревенская она была, из города взята, слабая. Где вы слышали, чтобы деревенская с собой такое сотворила. Не было такого. И Катерина тоже никогда не слышала подобных страшных историй. В эту ночь ей снова снилось лето, снилась ее семья.

Прошло несколько лет.

На взгорке, где стоял один жилой дом, и несколько брошенных, остановился автобус. Двери автобуса открылись, и из него вышла женщина. Она взвалила на плечо тяжелую котомку, покачнулась, но удержалась на ногах и не торопясь пошла к одиноко стоящему дому. Пассажиры автобуса молча провожали ее глазами. Старушка на переднем сидении шепча молитву, осеняла ее крестом.

Шофер дождался, когда женщина откроет калитку, и поехал дальше.

— Последняя крестьянка, — задумчиво сказал кто-то.

Автобус спустился к лесу, и Катина деревня скрылась за поворотом…

Декабрь 2015 г.

Осенний день

В

этот осенний сентябрьский день бабка Анна навсегда покидала свою деревню. Рано утром после тревожной бессонной ночи она открыла глаза и долго вспоминала — что же она должна еще сделать. Вроде бы все было подготовлено к отъезду, но осталось еще что-то. Важное. Но что? И вспомнила. Как я могла забыть, я же с березами не попрощалась. И пока гости, дочь с зятем, спали, Анна потихоньку оделась и вышла на крыльцо. Погода стояла не по-осеннему теплая, в высоком голубом небе светились в утреннем свете бело-розовые облачка. Анна глубоко вдохнула свежий утренний воздух, спустилась с крыльца. Зажмурилась от яркого восходящего солнца. Пройдя уже пустой огород и яблони, остановилась перед низкой изгородью. За ней стояли освещенные солнцем три высоченные красивые березы. Сняв верхнюю жердь, Анна перелезла через изгородь и оказалась под березами. Эти березы посадил ее Петр. Сажал в разное время по очереди в честь рождения детей. Родилась дочь Нина и за огородом на высоком склоне у ручья стала расти тонконогая, под стать дочери березка. Родилась Мария и вот рядом вторая березка зашелестела листочками. А еще через год — третья. Это в честь рождения Александры. И стоят березки в ряд над ручьем, а под ними скамеечка, на которой любила проводить время семья Анны — здесь и веники вязали и грибы, принесенные из леса, чистили, да и просто отдыхали теплым летним вечером. Анна подняла голову к уже начавшей желтеть кроне деревьев. — Березки — то стоят, — вздохнула она, — а вот дети разлетелись в разные стороны. Нина в областном центре обосновалась, семьей обзавелась, Марию же завез муж — сибиряк за Урал, туда и Александру перетянули, живут, сказывают, хорошо, но мать навещают редко. Анна по очереди прикоснулась щекой к прохладной гладкой коре берез, провела рукой по еще влажноватым от утренней росы стволам и, вздохнув, огляделась. Солнце уже оторвалось от леса и желтым золотом освещало окружающие, поросшие ивняком поля, опушку леса и деревню.

Ее, некогда большая деревня, состояла теперь из пяти жилых домов. Остальные стояли пустые. Горько было смотреть на их просевшие крыши, черные слепые окна, упавшие изгороди, заросшие бурьяном палисадники. Хозяева домов покинули их по-разному. Некоторые доживают остаток жизни у уехавших из деревни детей. Ну а другие, а их большинство, покоятся на кладбище, что совсем недалеко от деревни. И теперь в этом, казалось, забытом Богом уголке мира, под просторным высоким небом теплилась жизнь пяти одиноких старух. А сегодня одна из них — Анна тоже покидает родную деревню, уезжая к дочери в большой город.

Анна бы и не уехала, до недавнего времени она чувствовала себя достаточно крепкой и, несмотря на мучавшую ее одышку, весной одна вскопала и посадила огород. Правда, слышать стала плохо и, если нужно было пообщаться с дочерями, бежала к Настасье, что жила наискосок от ее дома. Та по мобильнику и передавала все просьбы и проблемы Анны. На уговоры дочери переехать к ней отвечала категорическим отказом: здесь родилась, здесь и помру. Но вот сразила ее под осень болезнь. То ли оттого, что собирая в лесу морошку, вымокла под дождем, или по какой другой причине, только слегла внезапно Анна и пролежала долгонько, думала, что уже и не встанет. Но выходили ее деревенские бабы, травами да заботами подлечили. Поднялась Анна, но все же ослабла сильно и после того, как упала во дворе, наклонившись за дровами, (в глазах потемнело), стала подумывать над предложением дочери. И что я тут одна буду зиму куковать, не лучше ли в тепле да у родной дочери. Да, пожалуй, и дров на зиму не хватит, зима-то уж больно холодная была, много сожгла.

Так рассуждала Анна за несколько дней до приезда дочери, греясь на вечернем солнышке на скамейке у палисадника.

Тут Настасья подошла. Настасья была крепкая, энергичная женщина, на здоровье не жаловалась, ходила по деревне чуть ли не бегом. Раньше колхозным бригадиром была. Уважали ее деревенские бабы. Чуть что случись, к кому за советом и помощью бежать — к Настасье. Вот и Анне потребовался сейчас совет Настасьи.

— Ехать тебе, Анна, к Нинке надо, там доживать, — сказала Настасья, — дров, говоришь, на зиму не хватит, печка разваливается, в голове кружение. Упадешь где-нибудь на огороде, кто тебя подымет. На меня не смотри — у меня сын рядом, навещает часто. Да и я, чуть что, до большака три километра протопаю, а там автобус в райцентр ходит. Я и у сына. А летом внуки у меня долго гостят. А ты поезжай.

Тут и Зинаида подошла, высокая костлявая старуха. Эту зиму она жила у дочери в городе. Правда, не долго. Уже к масленице вернулась домой. Устала, говорит, в скворечнике жить, к земле потянуло. Зинаида покачала головой на слова Настасьи:

— Не торопись, подумай, — сказала она Анне, — как бы не пожалеть. Деревенские мы, простор любим, в земле копаться любим, лес любим. С тоски в четырех стенах помрешь. А потом, всегда там гостьей будешь, не хозяйкой. Что скажут, то и будешь делать. Не привыкнешь ты к городской квартире. Это, скажут, не включай, это — не трогай, к этому не подходи, а к этому сама побоишься подойти. А дома ты сама себе хозяйка — что хочу то и ворочу. Так что крепко подумай.

Опираясь на палку, присеменила, согнувшись почти пополам, бабка Колиха. Еду Анниному коту принесла.

— А я бы поехала, да вот не к кому, — присаживаясь на скамейку, подала она голос.

Да, Анна знала, что не к кому бабке Колихе ехать. Муж с войны не пришел, а много лет назад ее единственного сына убили в праздник в пьяной драке в соседней деревне. Доживает одна в ветхой лачуге на краю деревни.

— Не реви, Анна, — сурово заключила Настасья, видя, как та стала прикладывать к глазам концы платка, вытирая слезы, — живешь здесь, только дочку мучаешь. Такую даль заставляешь сюда ездить.

Не могла не остановиться у дома Анны и шедшая за водой также одинокая Антонина. Подошла, поставила ведра, прислушалась к разговору.

— Поезжай, раз зовут, — согласилась с Настасьей Антонина, — я бы тоже уехала, да знаешь, какой у меня зять — пьяница, с дочкой плохо живут, квартира маленькая, из одной комнаты. На кой я им. Да и не гласят они меня. А у тебя зять хороший, не обидит. Поезжай.

Женщины разошлись, когда на небе высыпали звезды. Анна вошла в дом и, взволнованная разговором, долго ходила по комнате, стараясь унять встревоженное, гулко бьющееся сердце. — Поеду, — ложась спать, — решила она. — Поживу под конец в семье. А, главное, дочерям будет спокойнее.

Решить-то она решила, но что-то тревожило ее в глубине души, сопротивлялось ее решению, не давало уснуть. А когда все же задремала, то увиденный ею сон не внес в ее сердце успокоения. Видит Анна, как открылась калитка и в ней встал ее Петр. Не идет в дом Петр, стоит, загородил калитку, улыбается, а глаза печальные.

— Эх, Анна, Анна, — покачав головой, тихо сказал Петр и пропал.

Долго лежала Анна, открыв глаза и всматриваясь в темноту.

Дочь с зятем должны были приехать помочь выкопать картошку и убрать овощи. Они еще не знали о болезни матери. Но Настасья, видя состояние Анны, решила ускорить приезд Нины и в телефонном разговоре изложила сложившуюся ситуацию. Обеспокоенная дочь к выходным обещала приехать.

Анна тоже стала готовиться к отъезду. Дел обнаружилось много. С утра покопаю картошку, — решила она, — детям поменьше работы оставлю. Но сил хватило только на одну борозду. Снова прихватило сердце. Когда после таблетки и отдыхе на диване стало получше (вроде отлегло), она решила выполнить главное дело — посетить дорогие могилы. Что-то глубоко внутри подсказывало Анне, что с этим медлить нельзя.

Кладбище было старое, заросшее березняком, пышной травой. В беспорядке стояли серые кресты. Кое-где могилы окаймляли деревянные ограды. Вот и могильные холмики родителей и ее Петра. Могила мужа была без оградки.

— Не надо папу огораживать, — сказала Анна дочерям — Он свободу любил, простор. А меня рядом положите — место не займут — меня знают.

Анна перекрестилась, поклонилась могилам родителей. Подошла к большому деревянному кресту с овальной фотографией, наклонилась, приложилась губами к холодной эмали. Тут подкосились ноги Анны, упала она на заросший земляникой холмик и дала волю долго сдерживаемым слезам.

— Простите, что бросаю вас, — плакала она, — но думаю, что ненадолго. Скоро и я около вас лягу.

Долго сидела Анна, закрыв глаза, сбоку креста. Вспоминала. Перед ее мысленным взором проносились картины ее долгой жизни. То ее мысли тонули в далеком беззаботном детстве, вспоминалась безоблачная жизнь с родителями или вдруг всплывали в памяти счастливые годы ее знакомства с Петром; «светлые вечера», которые устраивала молодежь поочередно в деревнях к деревенским праздникам, да и нетолько. В каждой деревне всегда отмечали свой праздник. В их деревне широко гуляли на «Илью». Варили пиво, собирались родственники за столом, приходила молодежь из других деревень, и долго неустанно отплясывали под гармонь и пели задорные, порой придуманные на ходу, частушки. А к концу праздника выбирали парни понравившихся девчонок и провожали их до дома уже ночью или долго сидели на завалинке или крылечке чужого дома, стараясь продлить счастливые мгновения.

Вот на таком празднике и выбрал Петр свою сероглазую с длинной русой косой, статную Анну. Да она и не возражала, так как давно, почти с детства, нравился ей этот рослый веселый парень, выучившийся потом на механизатора.

Всплывали в памяти и голодные военные годы, щи из дудок, калябыши из мороженой картошки, не выкопанной по осени из-за отсутствия людей.

Жизнь Анны плавно перетекала из одного русла в другое, от одного жизненного этапа в другой, но одним непрерывным потоком, в одной деревне, среди одних и тех же людей, соединенных одним временем, похожими радостями и горями, одной тихой деревенской природой, одним небом над головой. А теперь надо перейти к другой, чужой ей жизни, жить в другом, незнакомом мире, среди других людей. И навсегда оставить то, чем она жила до сих пор.

Тревожно и зябко стало на душе у Анны. — Но я уже решила, — успокаивала она себя, — и назад хода нет. Значит, надо собраться, пересилить эту томящую меня тяжесть. Да ведь и не я одна. Анна стала вспоминать жителей, уехавших из деревни к детям. Живут же они, смогу и я.

Она пошевелилась, почувствовала, что замерзла. Поднялась, размяла затекшие ноги. Уже вечерело. Тихо вокруг. Где-то далеко стучал дятел, прошмыгнула белка с дерева на дерево, уронив рядом засохшую ветку. Пора домой.

Анна глубоко поклонилась могилам и с печалью в сердце побрела к дому. Шла через поле по тропинке, чтобы сократить путь. Над нею в еще светлом небе уже проглядывали первые зеленоватые звезды. Ушедшее за лес солнце золотило верхушки деревьев, крыши родной умирающей деревни.

От быстрой ходьбы вновь заколотилось сердце. Отдышавшись, взошла на крыльцо. Ступеньки показались ей сегодня очень высокими.

Дома сумрачно. Помолившись и поужинав, легла на кровать. Мысли метались в ее встревоженной голове, не давали уснуть. То ей представлялась ее новая жизнь у дочери, то виделась уже покинутая ею ее изба, пустая, с заколоченными старыми досками окнами.

— Боже, за что мне все это, — шептала она и торопила утро.

Дочь с зятем приехали к полудню. Машина была с прицепом — так посоветовала Настасья — Картошка у Анны хорошая уродилась и овощей много, яблоки тоже, в городе лишнее не будет, внушала она по телефону. — Да и Анны пожитки надо забрать.

Анна суетилась, плакала, всплакнула и дочь Нина, невысокая полноватая, уже не молодая женщина. Муж Николай успокаивал обоих, шутил, советовал на завтра слезы оставить. Энергичный, неунывающий Николай нравился Анне. Правильно в деревне говорили — повезло Нинке с мужем.

Вечером гости хотели сходить на кладбище, но Анна отсоветовала — вечером на могилки не ходят, лучше завтра с утра. Так и сделали. Наступивший день прошел в предотъездных хлопотах.

У Анны все валилось из рук. Растерянно схватывалась то за одно, то за другое. То она не знала, что делать с оконными цветами, то ее волновала судьба остающегося здесь кота.

Когда ее Нина энергично — небрежно начала стаскивать оконные занавески, уничтожая уют комнаты, Анна вдруг поняла всю безвозвратность своего поступка. Поняла, что больше не войдет в свою светлую комнату, уютную, с теплой русской печкой, тюлевыми занавесками, иконой Богоматери в красном углу, которой молилась она каждое утро, прося здоровья и благополучия родным, черпая в молитве душевную силу и настроение. Поняла Анна, что последний раз, идя с кладбища, видела она бездонное небо над головой, ощущала запахи леса, трав, последний раз шла по родной деревне. Не будет этого в ее жизни никогда. Сегодня увезут ее от оставшихся четырех старух, одиночество которых сблизило их друг с другом и, несмотря на отдельные иногда перебранки (всегда по пустякам), стали они своими и не было у них друг от друга секретов. Да какие там секреты, вся жизнь с самого начала на виду.

И было в ее душе еще что-то очень важное, как бы независимое от ее сознания, что протестовало против ее, вроде бы обдуманного решения, уехать. И по мере того, как приближалось время отъезда, это таинственное тревожное чувство в глубине ее души нарастало и нарастало, как будто кто-то неведомый говорил ей: не то ты делаешь, Анна, не то… И именно ЭТО, не совсем понятное ей и преобладающее сейчас над всем остальным вдруг дало ей какую-то уверенность и решимость.

Оглянувшись на гостей, Анна увидела, что они собираются снимать иконы.

— Не надо этого делать, — сказала она. Подошла и, обняв дочь, прошептала:

— Прости меня, доченька. Повернулась к зятю — Прости меня, Коля. Простите меня, дети, не поеду я. Дома останусь.

— Да ты что, мама, — встревожилась дочь, — мы же с тобой все обдумали. Тебе у нас будет хорошо, мы с Колей приготовили тебе Светкину комнату. Ты же не забыла, что твоя внучка в Питере учится и только на каникулы домой приезжает. Если хочешь, не отдавай кота Ваську бабке Колихе, возьмем его с собой, пусть на балконе прогуливается.

— Да вон и бабка Колиха у дома стоит, — глянула в окно Нина, — нет, ты посмотри, посмотри, — повернула она мать к окну, — все провожать тебя пришли. Пойдем, выйдем.

И правда, у ее дома стояли все четыре жительницы

деревни.

— Вот ехать не хочет, — заплакала Нина, обращаясь к женщинам, — урезоньте ее.

Старухи угрюмо молчали. Бабка Колиха концом платка вытирала слезы. Заплакала и Анна.

— Не поеду я, бабоньки, дома останусь. Пусть простят меня дети, взбаламутила я их, не продумала все как следует. Чует мое сердце, не надо мне ехать.

Женщины заохали, окружили Анну. Настасья же, обняв ее, сказала:

— Подожди, не реви. Думала я, что тебе вся стать у дочери доживать, да, видно, ошиблась. Видно, ты, как и Зинаида, к земле приросла.

— Может, и вправду ей остаться, свое сердце послушать, — обратилась она к Нине, — сердце, оно не обманет. Пусть остается. И ты, Нина, не плачь. Не одна она здесь, что надо, поможем. Что нам лишнее ведро воды из колодца не достать.

Женщины оживились, кинулись успокаивать плачущую, целующую мать Нину.

Обстановку неожиданно разрядила в бытность певунья и плясунья Антонина. Невысокая, смешливая, она встала вдруг перед Анной, руки в боки, притопнула ногой в старом подшитом валенке (она и летом ходила в валенках — ноги болели) и, как в молодости, своим, еще довольно звонким голосом пропела:

Мой миленок городской звал меня в хоромы,

я сказала — не поеду, мне тепло и дома.

Все повеселели, рассмеялись, а зять Николай, к изумлению всех, встал вдруг в позу перед Антониной и в ответ пробасил:

Не пойму тебя, милашка, что тебе не нравится,

вот возьму к себе другую, то-то будешь каяться.

Смеялись уже все, улыбалась, вытирая слезы, и дочка Анны.

Старухи загалдели:

— Оставьте ее нам еще на годик. А мы посмотрим, как вести себя будет, а то мобильник у Настасьи под рукой — быстро спровадим. А вам уже ехать пора, дорога-то не близкая. Вон солнце-то уже где.

Гости уехали. Женщины, еще немного посудачив, разошлись, а Анна долго еще сидела на скамейке, Вдали за деревней над лесом уже алела заря. Тихо было вокруг. Тихо и на душе у Анны. Она ощущала себя частью этого окружающего ее мира с увядающими полями, осенним лесом с краснеющими рябинами и золотыми осинами, с бесконечным небом над головой. И разве можно было оторвать ее от этого мира. Она облегченно вздохнула, поднялась и вошла в дом.

Май 2017 г.

Ласточка в клетке

Деревенская ласточка, в клетку влетев,

Что висела в открытом окне,

Оглянулась и вылететь вон не успев,

Поняла, что она в западне.

Но о чем ей, казалось,

Теперь горевать –

Можно мошек с ладони клевать…

Почему бы не петь

Среди добрых людей,

Где ни тьмы, ни зимы, ни дождей.

Но, увы, в тесной клетке

Она не поет,

Этой птицы стихия не та.

Ей по нраву стремительный

В небе полет

И просторных небес высота.

И, прижавшись в углу

Лишь беспомощно ждет,

Что откроется клетка в ночи,

Но на помощь касатке

Никто не идет,

И отчаянно сердце стучит.

Ей уж в высях небесных

Теперь не скользить,

Для нее это время ушло…

Деревенская ласточка

В клетке лежит

На боку, распростерши крыло…

Сенсация на лыжных соревнованиях

«Зимы не вижу, но зрею лыжи».

(заголовок в газете)

Посвящается газете «Наша жизнь»

Д

аже слухи о строительстве ЦБК не настолько в свое время взволновали пестовчан, как событие, происшедшее 17 марта 2012 года. В этот субботний день проходили ежегодные лыжные соревнования «Пестовская лыжня», и прошли бы они как обычно, и через несколько дней о них помнили бы разве что их участники, если бы ни одно обстоятельство.

Дело в том, что корректор районной газеты, просматривая объявление о лыжных соревнованиях, то ли от усталости, то ли его кто-то отвлек в эту роковую минуту. Не исключено, что это была не предвещавшая никаких нежелательных последствий шутка, только он не заметил ошибки и вместо «…номинация 1932 г. и младше» накануне соревнований пестовчане прочли: «…номинация 1932 г. и старше». Дальше все шло правильно: «…женщины, старт в 12 час 20 мин, дистанции 1 км».

Лыжницы юбилейного возраста и старше, обрадованные неожиданной заботой и глубиной мысли устроителей соревнований, с лыжами и без них, как только рассвело, доверительно двинулись в сторону лыжной базы Русского Пестова.

Нельзя сказать, что их набралось слишком много, но ровно в 12 час около десятка отважных спортсменок судейская коллегия торжественно проводила на старт.

Не очень юные лыжницы, давно не участвовавшие в таких необычных для них мероприятиях, заметно волновались, хотели получить ответ у судьи на внезапно возникшие вопросы, делились опытом, жадно впитывали последние наставления.

Так как впоследствии выяснилось, что рядом был установлен микрофон, то предстартовые разговоры женщин мы имеем возможность воспроизвести полностью.

— А если вдруг устану, можно снять лыжи и пешком

добежать?

Судья:

— Если с лыжами, тогда можно.

— А у меня лыжи не снимаются, тогда как?

— Если упадешь и пока встаешь, это время засчитывается?

— А у меня муж на лыжах зарубки сделал, чтоб не очень быстро ехали.

— А мне лыжи сам чемпион района проехать дал. Вот только размер не мой. Но он говорит, тебе-то не все равно.

Кроме того они очень боялись заблудиться и о чем-то шепотом уговаривали судью. Потом судья признался, что лыжницы предлагали ему взятку, чтобы выпустил их со старта на 1 мин раньше отсчета таймера. Судья отказался, и секунда в секунду в 12:20:00 взмахнул флажком. Марафон начался под бурные аплодисменты многочисленных зрителей. Ничто не предвещало плохого. Стояла солнечная мартовская погода. Небо было чистое и только далеко на севере у самого горизонта некоторые заметили небольшое белое облачко, как потом утверждали, очень странной формы. Лыжницы хоть и не очень дружно, но все же все покинули старт. Правда, через несколько метров одна из них, словно предчувствуя что-то, внезапно резко развернулась и направилась обратно, но судья снова развернул ее в нужном направлении и спортсменка удалилась. Волна зрителей перетекла в сторону финиша. Приготовили фотоаппараты, работала кинокамера. Прошло полчаса. Наконец, нетерпение зрителей было вознаграждено. К финишу приближалась первая спортсменка. Но что это? Дойдя до финиша, она отказалась от предложенной ей шоколадки, не хотела принимать поздравления и что-то торопливо и взволнованно стала объяснять судейской коллегии.

Из ее сбивчивого рассказа выяснилось, что лыжницы, дойдя до развилки, уже хотели повернуть влево, что было бы правильно, но прямо на горе они увидели дежурную, которая им махала, чтобы они ехали к ней. Женщины недоумевали. На гору лыжня была занесена снегом, и никто из соревнующихся по ней сегодня не шел. Решили не спешить и одну из спортсменок отправить обратно за сопровождающим. Вот все, что могла рассказать вернувшаяся. Но почему, идя в обратном направлении, она пришла к финишу, то есть сделала полный круг, объяснить не могла.

— Я ехала все назад, — утверждала она, — и очень удивилась, что эти 500 м она ехала больше получаса. Быстро послали сопровождающих. Между тем соревнования подходили к концу. Продавцы свертывали палатки, зрители не спеша покидали стадион, а спортсменок все не было. Через некоторое время вернулись усталые и сердитые сопровождающие. Они рассказали следующее:

— Эти несчастные ветеранки решили над нами пошутить. Дежурная сказала, что на горе они ее видеть не могли, потому что она не сдвигалась с места и ни на какую гору не лазила. Она видела, как на развилке, метрах в 15 от нее остановилась группа лыжниц. Они что-то долго обсуждал, указывая на гору. Затем одна поехала назад, а остальные долго спорили, затем выстроились в цепочку, и не обращая на нее внимания, стали карабкаться на гору. На горе опять-таки долго стояли, затем скрылись в неизвестном направлении.

На всякий случай посланные лыжники проверили 2, 3 и 10 км дистанции и, не обнаружив женщин, поняли, что они их развели, уехав домой, т. е. решили пошутить. Обиженные этой злой шуткой оставшиеся зрители разъехались по домам. Но уже через час телефоны полицейского отделения стали сотрясаться от телефонных звонков. Звонили вернувшиеся домой родственники и не обнаружив спортсменок, просили помощи полиции. Поиски возобновились.

Как впоследствии показали полицейские протоколы, произошло что-то странное и необъяснимое.

Но все по порядку.

Поисковая группа, составленная из самых опытных лыжников, включая чемпиона района и двух следователей, поднявшись на гору, за которой скрылись женщины, и, идя дальше по их следу, обнаружила следующее. Спустившись с горы, женщины игнорировали 10 км-ую лыжню слева, лыжню справа, ведущую в Пестово и направились по давно нечищеной лыжне прямо на север. Лыжня вела по просеке к железной дороге. Поднявшись по железнодорожной насыпи лесенкой след в след и таким же образом спустившись с нее, лыжницы направились в сторону аэродромного поля. Когда поисковики также достигли взлетной полосы, то тут они и увидели то, от чего шедший первым буквально остолбенел, и только молча показывал палкой на снег впереди себя. Следователь, шедший за ним, пытался что-то сказать, но только раскрывал рот и озирался по сторонам. Молча остановились и остальные.

Что же они увидели? А не увидели ничего. Лыжный след внезапно резко закончился. Ни разворота назад, ни следов человека или зверей не было нигде. Впереди и вокруг чистое, ровное, без единого следочка, заснеженное поле. Ошарашенная группа понемногу приходила в себя. Начинали думать. Сначала догадались не затаптывать конец лыжни и окружающее пространство. Появились некоторые предположения. Самое разумное, что можно было предположить, это то, что женщины повернули назад. Но где следы поворота? На всем протяжении пути след шел только в одном направлении. Один из лыжников даже попытался одним движением повернуть свои лыжи на 180 градусов. Это ему удалось, но след разворота от лыж и палок все-таки остался. Пришлось от этого предположения отказаться. Высказали менее вероятную версию — лыжницы, не разворачиваясь поехали задом наперед, чтобы подурачить тех, кто будет их искать. Но во 1-ых, не слишком ли сложно для 80-90-летних женщин ехать в таком направлении. И кроме того, чего это им взбрело в голову так жестоко шутить. Все же попробовали походить задом наперед и сразу же отмели и эту версию. После того, как некоторые стали многозначительно поглядывать на небо, следователь принял решение связаться с начальником полиции. Смысл и характер ответа начальника поняли по побелевшему лицу подчиненного. Сказал, чтобы не возвращались, пока не найдем, сократил он ответ начальника.

Вернувшись на лыжную базу и не обнаружив пропавших, на что уже и не рассчитывали, решили разделиться и, на всякий случай, пройти главные маршруты еще раз. Уже затемно вернулись ни с чем. Звонки встревоженных родственников не прекращались.

На следующий день на экстренном совещании сотрудников полиции было принято решение расширить ареал поисков, обзвонить ближайшие деревни и послать запросы в Боровичи и Новгород на случай, если женщины, выехав на трассу, каким-то образом оказались за пределами района.

Весть о происшедшем быстро разнеслась по городу. Жители строили самые разные предположения от более-менее приемлемых до совершенно абсурдных. Вспомнили про облачко, которое, по мнению видевших его, имело форму тарелки. А старожилы утверждали, что когда-то давно в этой местности был захоронен привезенный из Питера вагон радиоактивных отходов. Даже наличие старой свалки у поля и то расценивали как косвенную причину возникшего происшествия. Пользовался вниманием рассказ женщины, услышанный ею по радио на следующий день после соревнований. Якобы передавали, что в Австралии родились 5 близняшек — девочек, почему-то не похожих на аборигенок, а чертами лица очень напоминали русскую нацию. Девочки родились 17 марта

в 13 ч 20 мин. Женщина намекала на путешествие в прошлое. Или в будущее. Космическая версия исчезновения престарелых женщин витала в мозгах пестовчан.

Нашли гостившего у родственников московского уфолога. Тщательно исследовав место исчезновения лыжниц, правда, уже порядком затоптанное добровольцами-поисковиками, уфолог сделал сенсационное заявление, повергнув в шок видавших виды пестовчан и намного переплюнув их фантастические догадки. По его авторитетному мнению, по некоторым, неизвестным пока причинам, в районе аэропорта вероятно произошло какое-то перемещение пространства и открылось окно в параллельный мир, который и поглотил лыжниц. Смогут ли когда женщины вернуться из этого параллельного мира неизвестно. Может, они сейчас рядом, но невидимы, а может быть, уже в туманности Андромеды. Так подытожил уфолог. Говорили, что на днях приезжает в Пестово телевизионная группа из передачи «Таинственная Россия»

Так прошла неделя. К концу ее бесследно исчез возглавлявший поиски сотрудник полиции. Пестово замерло в тревожном ожидании…

(продолжение следует)

ОТ РЕДАКЦИИ: Очевидцев, наблюдавших последнее время что-либо необычное в районе лыжных соревнований или имеющих что-то сказать об исчезновении 5 лыжниц старше 80 лет, просим звонить дежурному полиции в любое время суток.

Глава вторая и последняя

Д

альнейший ход событий мы восстановим по отчету оперуполномоченного Пестовского отделения полиции. Он был сметливым и инициативным сотрудником и его не оставляло ощущение какой-то недоделанности работы. Поэтому отстраненный от поисков он решил продолжить их самостоятельно. Многократно возвращаясь мыслью к первому дню поисков, он нашел ряд сделанных группой ошибок и составил план дальнейших действий. Он вспомнил, что исследуя территорию соревнований, поисковая группа пропустила лыжню, шедшую в сторону д. Афимцево. Идя по ней, недалеко от автобусной остановки опер-уполномоченный увидел в снегу нагрудный номер лыжника № 548 и, достав блокнот с записям определил, что одна из лыжниц шла под этим номером. Поняв, что он на верном пути, следователь решил не спешить и задержаться в деревне подольше. В одном из близлежащих к остановке домов, где жила одинокая бабушка, следователь в сенях обнаружил 5 пар лыж, которые, по словам хозяйки, оставили до завтра пожилые женщины. Сами они уехали в Пестово на легковой машине. Бабушка вышла их проводить. Она сказала, что с лыжами их шофер не брал. Машина была темно-синего цвета. В марках бабушка не разбиралась, только услышала слово «Устюжна». Следователю стало ясно, в каком направлении следует продолжить поиск и не теряя времени, на попутке выехал в г. Устюжна. Не будем подробно излагать двухдневные приключения следователя в Устюжне, сообщим только, что шофера темно-синей машины он нашел, а через него и наших многострадальных бабушек. Правда можно ли назвать их многострадальными, решит сам читатель, а мы переходим к изложению событий устами самих бабушек.

Исход их соревнований решило то, что горе-лыжницы оказались подслеповаты и только одна из них взяла очки, через которые, как заявила впоследствии сама, почти ничего не видела. Дежурную, стоящую со стороны солнца от них, женщины не заметили. Зато на горе прямо перед собой увидели машущего им человека. Послав для страховки одну из них обратно за сопровождающим, они после долгих размышлений полезли на гору, где и рассмотрели в машущем человеке небольшую сосенку. Через какое-то время они поняли, что возвращаться на соревнования уже поздно и по предложению одной из них решили проехать на автобусную остановку в Афимцево, а оттуда домой. Сползя с горы с левой стороны старухи (лыжницами их назвать уже сложно) нашли лыжню в Афимцево и, вконец выбившись из сил, доехали до остановки. И как раз в этот момент на их счастье (так они выразились) недалеко от них остановилась какая-то маршрутка, в которую они и попросились. Шофер, оценив состояние женщин, согласился подвести их до Пестова, только сказал, что лыжи не поместятся. Измученные бабки в момент пристроили лыжи в близстоящей избушке и расслабленно расположились в маршрутке. Так бы обыденно и закончился для них этот, начавшийся так необычно день, если бы не чистоплюйство одной 90-летней старухи, бывшего врача. Назвав шофера сынком, она сочла необходимым ехидно сделать ему замечание по поводу непорядка в салоне. Форма замечания также уставшему от длинной дороги шоферу не понравилась. Он обиделся, даже оскорбился и когда пришла пора выходить чистоплюйной старухе, он провез ее квартала на два подальше. Забыв, что машина не ее и вероятно привыкнув дома командовать, старуха потребовала развернуть машину. Это решило исход дня. Постояв и не дождавшись выхода упрямицы, шофер поехал дальше и, не слушая возмущенных криков за спиной, довез непрошенных пассажирок до конца Пестова, остановив машину за мостом. Принципиальные старухи взбунтовались и отказались выйти. Шофер повез их дальше.

Не будем описывать создавшуюся атмосферу в машине, это сделать почти невозможно, скажем только, что уже при подъезде к границе с Вологодской областью буря в салоне почти улеглась, бабки, а также и шофер выдохлись и после недолгого зловещего молчания, стали разговаривать человеческими голосами. А при въезде в Устюжну уже довольно миролюбиво обсуждали детали ночлега. Шофер отвез их на свою просторную дачу, где гостьи (так будем их теперь называть) хоть и без лишней роскоши, но с достаточным комфортом устроились переночевать. Утром Владимир, так звали шофера, обещал отвезти их домой, т. к. его деловой маршрут проходил через Пестово. Но неожиданности не переставали преследовать старушек. Утром выяснилось, что деловая поездка не по вине шофера откладывалась ровно на неделю. Владимир предложил ошеломленным женщинам недельку отдохнуть. Гробовое молчание нарушила все та же чистоплюйка. Она спокойно сказала:

— Живем только раз, будем расширять свой кругозор. Посетим музей, действующую церковь. Может Володя проведет с нами экскурсию по городу и свезет нас в музей-усадьбу Батюшкова в Даниловское. Обрадованный таким мирным решением достаточно сложного вопроса, шофер согласился. Старухи… тоже.

Надо ли описывать времяпрепровождение женщин в Устюжне. Дни, насыщенные событиями, шли один за другим. И вот в один прекрасный день Володя привез на дачу оперуполномоченного пестовского отделения полиции. Еще через день старушки переступили пороги своих пестовских квартир.

О подробностях встречи с земляками, пожалуй, стоит умолчать. В конце концов, важно не то, как встретили прозаическое появление злополучных спортсменок разочарованные пестовчане, а то, что все они живы и можно сказать, здоровы и понемногу, правда, пока в темное время суток, стали выходить из дома.

Что же касается исчезновения лыжни на взлетном поле аэродрома, то объяснение ему метеорологи дали также далекое от фантастики. Из похожей на летающую тарелку тучки выпал снег и ветерком на открытом поле аэродрома нанесло полоску шириной метров 100. В ельнике след возобновился. Лыжников этой таинственной трассы также нашли. Но не будем о них. Повосхищаемся лучше тем, как удивительно может шутить природа. Жизнь в Пестове постепенно входит в свою обычную колею.

В суете обыденных дней пестовчанин иногда вспомнит нашумевшую историю, улыбнется и задумчиво скажет:

— Жизнь полна неожиданностей, особенно в преддверии 1-го апреля. Может, это не так уж и плохо…

ОТ РЕДАКЦИИ: «В конце марта 2013 г. на лыжной базе Р. Пестова состоятся традиционные лыжные соревнования «Пестовская лыжня». Примем активное участие в соревнованиях! Возраст соревнующихся не ограничен. 1 апреля 2013 г.»

КОНЕЦ

1 апреля 2014 г.

В Год литературы

«…иногда приходит мысль… сесть у рынка с шапкой-ушанкой, рядом пристроить плакат и просить у простого народа помощи».

Из статьи «Как выживает писательское сообщество Новг. обл.»

Посвящается Молоканову А.

В

маленьком кабинете у окна, выходящего на шумную улицу города, одиноко сидел главный редактор и, сжав голову руками, бездумно смотрел на мелькающих за окном прохожих. Нет, он думал. Думал глубоко, мрачно и безнадежно. Думы его были связаны с выпуском журнала «Город литературный». Денег на выпуск очередного номера не было. Спонсорской помощи не хватило. Он еще раз просмотрел лежащий перед ним список спонсоров, на помощи которых держался журнал. Звонить больше было некому. Да и, как всегда, клянчить деньги было стыдно.

Вздохнув, он поднялся со стула, и медленно подошел к незапертому сейфу. Открыв его жалобно скрипнувшую дверцу, редактор долго смотрел на серый холодный металл пустой полки.

— Осталось одно, — вдруг решительно произнес он, с силой захлопнул сейф, так что ключ, выпав из замочной скважины, звонко звякнул об пол, оделся, почему-то внимательно осмотрел свою зимнюю немодную шапку, плотно нахлобучил ее на голову и, заперев кабинет, быстро зашагал к центру города.

Он шел уверенной походкой человека, знающего, чего он хочет и знающего также, что то, чего он хочет, он обязательно получит.

Главный редактор шел просить милостыню у народа.

Но по мере приближения к месту решения своей проблемы, уверенность его стала заметно ослабевать. Все-таки предстоящая сфера деятельности была для него совершенно неизведанной областью. И замедливший шаг редактор решил проконсультироваться у знающего человека. Поэтому он свернул на оживленную улочку, ведущую к главной площади, и остановился около сидящего у тротуара плохо одетого старика, в снятой шапке которого поблескивало несколько монет. Он сел рядом и тоже снял шапку.

— Проваливай, место занято, — неприязненно посмотрев на редактора, резко сказал нищий.

— Не гони, а послушай меня, — миролюбиво сказал редактор, достал журнал и рассказал оторопевшему нищему всю историю своей беды. Нищий, польщенный доверием редактора, оживился.

— Я тебе помогу, — сказал он.

— У храма, куда ты идешь, много не заработаешь. Садись у памятника, — и он кивнул в сторону главной площади.

— Там много иностранцев. Долларов нахапаешь.

— Сам-то чего там не сел, — спросил редактор.

— Гоняют, — удрученно ответил нищий. Тебя не тронут, у тебя прикид другой. И он оценивающе осмотрел добротное пальто редактора. Хотя это может быть и минусом, — со знанием дела дополнил он. Во всяком случае, я — бомж, а ты — редактор, выкрутишься. Да ты не переживай, я тебе помогать буду. Журнал-то твой я читывал — стоящий. Когда-то и я статейки в него посылал. Печатали.

— О! Да ты не простой нищий, — удивился редактор.

— Все мы с непростой историей, — задумчиво сказал старик. — Вот и ты тоже.

— Я надеюсь на лучшее, — вздохнул редактор.

— Подожди, — остановил бомж поднявшегося было редактора. — На, для начала, давай шапку.

Бомж полез за пазуху, вытащил пакетик и бросил его в шапку обескураженного редактора. Это была дневная выручка нищего. Редактор не стал отнекиваться, растроганно поблагодарил старика и пошел к памятнику.

— Да ты журнал-то рядом положи, поможет, — услышал он еще одно наставление нового товарища.

Приблизившись к памятнику, редактор дождался, когда экскурсовод уведет группу китайских туристов, выбрал местечко, положил шапку, рядом журнал и, преодолев явившуюся откуда-то робость, сел на дипломат и огляделся. Недалеко на фоне серого осеннего неба вырисовывались золотые купола храма.

— Помоги, Господи, — глядя на храм, прошептал неверующий редактор.

А к памятнику уже приближалась новая группа иностранных туристов. Вроде японцы (или корейцы). Редактор подвинул журнал и шапку поближе и смиренно опустил глаза на каменную мостовую. В поле зрения показались модные на толстых подошвах ботинки. Подняв глаза, он встретился с недовольным взглядом экскурсовода.

— Здесь нельзя, — сказал тот.

— Можно, — ответил редактор, — даже нужно.

Между тем японцы (или корейцы) окружили, но не памятник, а редактора. И вопросительно глядя на экскурсовода, что-то спрашивая его и потихоньку разговаривая между собой, стали рыться в сумочках.

— Нет, нет, — озабоченно увещевал их экскурсовод по-английски, — это алкоголик, пьяница, — и презрительно кивал в сторону редактора.

От слов экскурсовода, возникшая было робость редактора, мгновенно испарилась. Указав пальцем на журнал, затем на шапку, он убедительно заговорил:

— Спонсор, журнал, помощь, — и, тыкая в свою грудь, — я есть редактор. Он не решился говорить по-английски, опасаясь ненужных расспросов. От оживившихся иностранцев в шапку посыпались монеты и долларовые бумажки. Экскурсовод с кем-то раздраженно разговаривал по телефону. Затем стал спешно уводить группу. Уходя, японцы (или корейцы) дружелюбно хлопали редактора по плечу, улыбались, фотографировали его, сочувственно говорили.

— Писатель, Россия, плохо. Качали головами.

Оставшись один, главный редактор разложил выручку по карманам.

— А хорошо, и налог платить не надо, — повеселел он.

И он замурлыкал пришедшую ему на ум песенку бродяги Р. Стивенсона: «Вот как жить хотел бы я, надо мне немного, небеса над головой да еще дорога»…

— Ну, дорога-то ему обеспечена, — услышал он чей-то голос — Да и небеса тоже, — дополнил другой, — только в клеточку.

Мимо него со смехом прошли двое.

Между тем день клонился к вечеру, иностранцы больше не появлялись, а немногочисленные соотечественники недоуменно смотрели на хорошо одетого нищего и демонстративно-презрительно проходили мимо, почти задевая ногами пустую шапку. Со стороны здания областной Думы дул холодный, ничего хорошего не обещающий ветер. Чтобы не замерзнуть, редактор поднялся, обошел вокруг памятника и сел лицом к храму. Здесь было потеплее. Он уютно прижался к стальной решетке памятника, зевнул и, устав ждать, задремал было, но вдруг кто-то грубо хлопает его по плечу.

Вздрогнув, редактор открывает сонные глаза. В лицо бьет свет электрического фонарика. Фонарик в руках человека в форме полицейского.

— Веди его в машину, — оборачивается он к стоящему поодаль другому полицейскому.

Редактора грубо хватают и, не обращая внимания на заверения, что он трезвый, не бомж и сейчас все объяснит, его не слушают, тащат к машине, заталкивают в нее, кидают следом дипломат и захлопывают дверцу.

Через несколько минут машина останавливается, дверь открывают и полицейские, не взирая на активное сопротивление редактора, кричащего, что это недоразумение и он будет жаловаться, еще более активно водворяют его в камеру. Редактор обводит взглядом помещение, садится на нары, начинает обдумывать ситуацию.

— Да, придется переквалифицироваться в управдомы, — с горькой иронией вспоминает он финальный этап похождений Остапа Бендера.

Но судьба приготовила редактору иной, совершенно неожиданный поворот в его не менее важном, чем у Бендера предприятии. Под утро ему удалось уснуть. Его разбудил лязг открываемой металлической двери.

— На выход, — объявил стоящий у входа полицейский.

И вот он перед сидящим за столом участковым уполномоченным, который довольно-таки неприязненно смотрит на задержанного.

— Ваши документы, — говорит участковый.

— Давно бы так, — хочет сказать редактор, но сдерживается, кладет на стол паспорт и членский билет Союза писателей. По мере того как участковый знакомится с документами, лицо его начинает меняться от скучно — неприязненного к недоуменному, затем удивленному и, наконец, извиняющемуся.

— Как же вы оказались у памятника? — доброжелательно спрашивает он.

И редактор, измученный обстоятельствами, бессонной ночью и неудавшимся предприятием, а также чувствуя к нему расположение работника полиции, рассказывает ему все от начала до конца, т. е. делится с ним своей бедой. Участковый задумывается, затем встает, просит подождать и быстро выходит из помещения. Через некоторое время он возвращается и, как показалось редактору, довольно загадочно просит его подняться к начальнику. У начальника полный кабинет сотрудников.

— Зачем это? — пугается редактор.

А дальше все происходит как в сказке. Начальник полиции поднимается ему навстречу, пожимает руку, называя по имени-отчеству, и произносит короткую речь.

— Мы, сотрудники нашего отделения, — говорит он — всегда с интересом читаем журнал «Город литературный». Он показывает на лежащий перед ним журнал. — И не желаем, — продолжает он, — чтобы выпуск его прекратился. Поэтому предлагаем Вам спонсорскую помощь. Кладите шапку на стол.

Ошеломленный редактор кладет шапку и в нее со всех сторон сыплются деньги сотрудников. Он растерянно благодарит улыбающихся неожиданных спонсоров.

— Это самый счастливый день в моей жизни, — растроганно говорит он. Теперь выпуск журнала состоится.

И вот он уже видит себя на презентации нового номера журнала. Его аплодисментами вызывают на сцену, он подходит к микрофону…

А где-то рядом настойчиво звонит телефон. Редактор поднимает голову, открывает глаза. Перед ним редакторский стол, окно, за которым снуют прохожие, слева открытый пустой сейф, на столе журнал и рядом список спонсоров. Около подставки для авторучек лежит десятирублевая монета. Он берет монету, слегка подбрасывает ее.

— Решка, — обреченно произносит редактор. Кладет монету в карман. Снова звонит телефон.

— Налоговая инспекция, — слышит он в трубке, — срочно заплатите налоги.

Редактор кладет трубку, надевает пальто, снимает с вешалки шапку, внимательно рассматривает ее, вздыхая, надевает и выходит из кабинета. Он идет домой.

Сильный холодный ветер дует в лицо, срывает с уже почти голых деревьев последние листья, сметает их к поребрику. Проходя улочкой мимо часто сидящего здесь нищего, редактор останавливается, достает из кармана монету и, наклонясь, опускает ее в пустую шапку. Стоит поздняя осень. Заканчивается Год литературы.

Октябрь 2015 г.

Пестово — Устюжна — Пестово

Путевые заметки

К

огда и путешествовать, как ни в пенсионном возрасте. Вот и мы две пенсионерки — Анохина Наташа и я, решили совершить небольшое пешее путешествие в старинный город Устюжна. Для меня главная цель такого путешествия была следующая. Мы, родственники устюженского поэта, моего брата Анатолия Гусева (1932–1964 гг.) переиздали книги его стихов и я решила доставить несколько экземпляров на его родину — в Устюженский краеведческий музей, библиотеку, в музей Батюшковых — Куприна, что в селе Даниловское, где мы немного жили, а так же нашим родственникам в д. Малое Восное, что на полпути в Устюжну.

Но почему пешком? Дело в том, что я издавна люблю путешествовать не автобусом или машиной, а пешком. Еще в далеком детстве мы во главе с Анатолием (он тоже был заядлый путешественник) совершили пешее путешествие в Устюжну берегом реки Молога, и я решила в какой-то мере его повторить. Пройти по тем краям, где когда-то более полувека назад мы жили, посмотреть деревни, реки, поля тех мест, пройти по тем дорогам, по которым я ходила когда-то в детстве, поговорить с местными людьми. Это была вторая цель моего путешествия.

Ко мне присоединилась Наташа.

С Наташей я познакомилась недавно. Я знала ее мать. Она увлеченно и очень успешно занималась флористикой. Ее выставляемые на разных выставках картины из природного материала (засушенных листьев, цветов) мне очень нравились. Я хотела у нее научиться этому искусству, но не успела — ее не стало. Ее дочь жила в Санкт-Петербурге, на лето с мужем приезжала в дом матери и я с Наташей познакомилась. Однажды они пригласили меня в деревню Устье, их заинтересовали древние курганы в той местности. Из поездки я узнала, что Наташа — эколог, очень любознательный человек, ее интересует природа, окружающая местность, древние поселения, старинные города, то есть она любит путешествовать.

Узнав, что я иногда совершаю пешие путешествия и мечтаю не поездить или полетать, а походить по стране, загорелась таким же желанием.

Правда, мою давнюю мечту — дойти до Тихого океана, мы оставили на потом, а для начала остановились на Устюжне, о чем и уведомили своих родственников. Полнейшее непонимание и насмешки последних упрочили наше решение, и мы стали готовиться к походу. Обсудили снаряжение, маршрут, добыли подробную карту Пестовского района.

Я была сторонницей аскетических путешествий — без вещей, продуктов и денег. Взять только фотоаппарат и блокнот для записи, ну и естественно, паспорт. И, может быть, мобильник, чтобы не волновать родственников.

Почему такое скудное снаряжение? Дело в том, что одной из целей задумываемых мною путешествий было желание познать русского человека, убедиться в его доброте, широте его души. Я верила, что если вдруг попаду в трудную ситуацию, то люди не оставят меня в беде, приютят и накормят. И благодаря их человечности я выживу, благополучно вернусь домой и окончательно уверую, что среди людей, особенно русских я не пропаду и докажу ухмыляющимся неверующим, что несмотря на пропагандируемый сейчас культ денег в нашей современной системе, несмотря на калечащий душу телевизор, на убогую систему образования, душа русского человека осталась прежней.

Это, можно сказать, была третья цель путешествия в Устюжну. Наташа была в этом плане более осторожный человек, о чем свидетельствовал ее внушительный рюкзак, который из-за плеч она вынуждена была вскоре переместить на раму велосипеда. Да — велосипеда, потому что мы все-таки не пошли, а поехали… на велосипедах. И вот почему.

За 60 лет многое изменилось в местности, когда-то знакомой мне и по которой я предполагала идти. Исчезли некоторые деревни, исчезли и дороги, соединяющие их. Даже лесные тропы, как сказали очевидцы, далеко не все знают.

— Заблудиться можете, или на медведей нарветесь, — не пошутили они.

И мы благоразумно решили идти по машинному тракту. А раз по тракту, то почему бы не на велосипедах, — вдруг осенило нас. Быстрее, да и ноги не сотрем. И мне вспомнилось мое пешеходное путешествие в Пикалево, из которого я вынуждена была вернуться через 40 км пути из-за стертых до водяных мозолей ног. А все потому, что тракт состоял из крупного песка, который и насыпался в мои, тщательно подобранные кроссовки с узором из дырочек. И мы поехали на велосипедах. Сейчас, через месяц после путешествия, я говорю, что мы очень пожалели об этом.

Итак, 15 сентября в 9 часов утра мы встретились с Наташей у пожарного депо. Поехали. Уже метров через 15 состоялась наша первая остановка. У Наташи из кармана рюкзака выпали запасные кроссовки. Хорошо, что я ехала сзади. Итак, мы в пути. Уже за пределами Пестова. Дорога сначала радовала нас, хотя встречных и попутных машин было многовато. Тут я заметила, что Наташа побаивается машин немного больше, чем я, и частенько свертывает на обочину. Я же надеялась на профессионализм шоферов, но правил дорожного движения старалась не нарушать. Потом-то я поняла, что шоферы побаивались нас ничуть не меньше, а может быть, даже больше, чем мы их. Видимо они не надеялись на наш профессионализм и, обгоняя, старались держаться от нас подальше. Встречные также жались к обочине. То есть было полное взаимопонимание.

Вот проехали Заручевье, затем Мирово, Погорелово, два Раменья, Елкино… Дорога шла то в горку, то под горку. В горку мы иногда шли пешком — берегли силы, зато как легко было скатываться под горку. Тут мы отдыхали. Иногда останавливались, чтобы сфотографироваться в каком-либо живописном месте. Дорога Пестово — Устюжна пролегала среди разнообразных лесов. Мелькали уже тронутые сентябрем золотые березы, красные рябины и осины, которые неожиданно сменялись великолепными сосновыми борами или густым ельником.

По обочинам дороги, а иногда и на полях встречались заросли борщевика Сосновского. Я попросила Наташу сфотографировать меня под таким великаном. Что-то неземное виделось мне в его облике — величине, огромных шапках соцветий, раскидистых лапах листьев. Да и судьба его оказалась необычной. Созданный не природой, а человеком для его нужд, борщевик оказался не нужен человеку. Но и природе — тоже. И вот неприкаянный, но очень жгучий и живучий, он заселяет опушки лесов, обочины дорог, пустующие колхозные поля, подступая вплотную к оставшимся деревням, вызывая удивление своим инопланетным видом и наводя на грустные мысли. Вот и решила я на фотографии противопоставить слабого земного человечка этому марсианскому гиганту.

Но это отступление. А дорога по мере продвижения к Устюжне менялась. Она становилась все хуже и хуже, и перед Катешевым стала такой, что ее можно было описать двумя словами — яма на яме или кочка на кочке. Скорость нашего транспорта сильно упала. Мы уже не ехали, а ползли, причем, постоянно виляя, трясясь и подпрыгивая. Иногда свертывали на песчаную обочину — все-таки чуть поглаже. Не ехали, а тоже ползли редкие теперь машины. Один большегруз, переваливаясь с боку на бок на ямах, полз почти со скоростью наших велосипедов и очень долго к нашему неудовольствию никак не мог нас обогнать, и нам уже надоело на него оборачиваться. Мы очень сочувствовали шоферам и их машинам. Когда же песчаная ухабистая дорога стала сменяться чем-топохожей на асфальт (из прикатанного щебня или бетонных плит), машинам стало легче, а нам — нет. Вместо виляния среди ям началась настоящая трясучка на неровной щебенке и многочисленных широких трещинах плит. Тут уж наши велосипеды вместе с нами завидовали машинам.

Доехав до реки Кать, что сразу за Катешевым, решили немного отдохнуть. Спустились к речке, перекусили, купаться не стали из-за топких, заросших высокой травой берегов. Двинулись дальше. Подустали. Скорей бы поворот на Малое Восное, где нас должна ожидать моя родственница Валя. Наконец, вот он долгожданный указатель — «До Малого Восного 3 км.» Ура, ура! Этот на удивление гладкий отремонтированный 3 км-й отрезок до деревни мы проехали на одном дыхании — неужели местные власти занимаются здесь и дорогами.

И вот показались резные окошки уютного зеленого домика Вали. Она нас уже поджидала. Мы были накормлены, чуть отдохнули, навестили могилки моих М-Восновских родственников и от кладбища поехали в д. Терентьево, где когда-то в далеком детстве жила я и где была родина моего брата Анатолия, воспевшего эту деревню в своих стихах. Сейчас деревни по сути нет, остался один дом, а в нем живет одна женщина — 58-летняя Надя.

На наш стук долго не открывали, но так как из дома слышался лай собачонки, то мы упорствовали и, наконец, запор калитки звякнул и перед нами предстал сказочный облик последней жительницы деревни. Она была под хмельком (не буду осуждать ее). Я знала ее родителей, это были сильные духом, работящие крестьяне, держали пасеку, лошадь, корову, не говоря уже о мелких домашних животных Мать Нади, Нина была искусной рукодельницей — пряла, ткала, вязала и вышивала. На память у меня хранится вытканное ею полотенце и коврик. Уважали ее люди окрестных деревень. Надя в дом нас не повела, а усадила за столиком во дворе и вынесла арбуз, который навязали ей в проезжающей мимо деревни автолавке. Сказали — бери, это последний. Арбуз оказался не очень. Мы побеседовали с Надей, спросили — не тоскливо ли здесь одной. Сказала — привыкла. Сфотографировав ее у дома вместе с собачонкой, расстались. Сфотографировали деревню, вернее, то, что осталось от нее. Дорога от Терентьева также не радовала взгляд. Вместо расстилающихся когда-то полей по сторонам заросли ивы, уже порядочного березняка, то есть почти настоящий лес, и только перед самой деревней открылось обработанное поле из-под картофеля.

Малое Восное не гибло. Наоборот, чувствовалось, что деревня возрождается. Об этом говорили добротные обновленные дома, отсутствие брошенных, много цветов, красивая площадь с домом культуры и сельсоветом. Рядом магазин, медпункт, школа. Люди, с которыми мы беседовали, говорили, что большую роль в возрождении деревни сыграл молодой предприниматель Сергей Марков, занимающийся картофелеводством. Собирается наладить и животноводство. Я подумала — как много в жизни людей может зависеть от одного человека, если этот человек волевой, деятельный, неравнодушный. Побольше бы таких людей в терпеливой крестьянской Руси. В Малом Восном мы заночевали. Усталые от длинной дороги, без сновидений спали на мягких пружинных, старинных кроватях. Утром, после вкусного Валиного завтрака, снова двинулись в путь.

Впереди, в 20 км от нас Устюжна. И снова разбитая машинами бетонка. Где было можно, ехали по песчаным обочинам. В стороне оказалось Большое Восное, куда из Терентьева за 7 км мой брат Анатолий ходил в школу. Затем Давыдовское, Степачево. На повороте в Степачево мы не смогли не остановить свои велосипеды, чтобы сфотографироваться на фоне красивой, возможно, рукотворной, березовой аллеи, ведущей в деревню через широкое зеленое поле. Сфотографировали также петляющую среди полей, заросшую речку Ижину. И вот Самойлово и, наконец, знаменитый, воспетый Гоголем старинный город Устюжна. Я в нем заканчивала 8-й и 9-й классы, когда мои родители жили в Даниловском. В Даниловском мне запомнилась красивая, состоящая из огромных деревьев, роща и усадьба Батюшковых, а также река Ижина, где мои братья ловили рыбу. Музея в Даниловском еще не было.

В Устюжне в первую очередь поехали в библиотеку, она разместилась в центре города в старинном особняке знаменитых Поздеевых. Я уже говорила, что главной целью моей поездки в Устюжну было желание передать землякам переизданную нами книгу стихов моего брата Анатолия, которого не стало в 1964 г. и его книги не переиздавались. Поэтому я сомневалась, что его имя в библиотеке известно. Каково же было мое удивление, когда в ответ на май робкий лепет о поэте А. Гусеве, молодая библиотекарь с улыбкой подвела меня к книжным полкам и указала на книги стихов моего брата. Было очень приятно, что устюжане бережно хранят память о поэте-земляке А. Гусеве.

Нас напоили чаем, посоветовали, где можно хорошо переночевать и мы отправились в музей, расположенный неподалеку в Богородице-Рождественском Соборе. Там мое удивление повторилось, едва мы подошли к массивным кованым дверям музея. На плакате «Устюжна в лицах» среди десяти портретов я увидела портрет моего брата. Плакат приглашал на выставку, посвященную 765-летию Устюжны. А, войдя в музей и едва заговорив с его директором о цели нашего посещения, Новак Фаина Николаевна, тут же у входа (она уже уходила) наизусть прочла одно из стихотворений А. Гусева. Затем вернулась и подвела к стенду с фотографиями моего брата. Это были фото с разных симпозиумов и конференций членов Союза писателей СССР. Фаина Николаевна, побеседовав с нами, попросила прислать другие фото брата и воспоминания о нем, затем предложила экскурсию по музею, чему мы с огромным удовольствием и последовали. В музее запомнилась выставка картин одного художника-священника, фамилию его я, к сожалению, не запомнила, а картины стоят перед глазами. Что-то очень похожее на мои акварели я увидела в некоторых его работах. Только у него маслом и более талантливо написаны, например, маки в поле или букет васильков и ромашек, или подсолнухи. В одном из помещений музея шла служба, и Наташа осталась слушать Батюшку, а я продолжила слушать экскурсовода. Наташа договорилась также с работниками музея о выставке флористики ее матери.

Подписав книгу для музея, а также для музея Батюшковых-Куприна, что в Даниловском, мы пошли искать и вскоре нашли гостиницу.

— Не называйте вы мое заведение гостиницей, — сказала нам при встрече очень приятная хозяйка гостевого дома на улице Батюшкова.

С удобством расположившись в двухместной комнатке с душем, ванной, холодильником и микроволновкой и чуть отдохнув, пошли гулять по городу. Купили сувениры.

На следующий день мы должны были возвратиться домой. Ночью через раскрытое окно я слышала громовые раскаты и шум дождя, но к утру дождь прекратился. Пришла Людмила наша хозяйка, принесла нам на завтрак вкусную овсянку в глиняных горшочках, пакет сливок и кофе с печеньем. Затем, к нашему удивлению, попросила, чтобы мы после завтрака дали интервью ее сыну, корреспонденту устюжнской газеты, заинтересовавшемуся великовозрастными велосипедистками из Пестова. Мы рассмеялись и… согласились.

Между тем, небо заволокло серыми дождевыми облаками, и снова пошел дождь, чувствовалось, что надолго. Но нам надо было прибыть в Пестово сегодня и мы поехали.

Эта обратная дорога нам запомнилась надолго — дождь шел весь день и порядком ее усложнил. В спасительных от тряски песчаных обочинах, сильно пропитанных дождевой водой, теперь увязали колеса наших велосипедов, и мы вынуждены были подпрыгивать по сплошным ужасным выбоинам старой бетонки. Вот, наконец, проехали первую от Устюжны деревню — Самойлово. Боже, только 5 км! А дождь льет и льет… Постепенно наши непромокаемые куртки промокли насквозь. Теперь, сходя иногда с велосипедов, мы уже не опасались ступать в лужи — кроссовки хлюпали от воды, дорожные ямы становились еще коварнее, заполненные до краев водой, они были непредсказуемы и мы иногда, ожидая мелкую лужицу, ухали в глубокую яму. Или наоборот. Доехали до поворота на Малое Восное, где мы могли бы обсушиться и переночевать и наверняка избежать тех неприятностей, которые нас ждали впереди. Но Наташа, ехавшая сзади, молчала и я тоже молча проехала поворот. А дождь усилился, в мокрой одежде стало холодновато, и я остановила велосипед на следующем повороте. Возгриха 0,2 км — призывно возвещал указатель.

Деревня Возгриха была родиной моего отца. Оглянулась на Наташу. Также промокшая до нитки, она уже не сопротивлялась, и мы въехали в деревню.

— Интуиция подсказывает, что в этом доме живут добрые люди, — указала я на первый дом.

Интуиция не обманула меня. В доме жила дачница из Санкт-Петербурга, еще в юности покинувшая деревню. Нас обогрели, напоив чаем, пораспросили. Нашлись даже общие знакомые. Оказывается, мама Каретиных дружила с мамой моей родственницы Вали, у которой мы ночевали в Малом Восном. Да и немудрено — деревни отделяли друг от друга несколько километров.

Переодевшись в сухое (кое-что у нас было в рюкзаках), мы с благодарностью к приютившим нас людям (Каретиным) покинули Возгриху. Сейчас я думаю, что в любом доме деревни нас встретили бы так же.

В общем, за два дня общения с людьми Устюженского края плохих людей мы не встретили. Спасибо Вам, Устюжане! На дорогу мне в Возгрихе дали платок, а Наташе клеенчатый плащ, и вот мы снова виляем и подпрыгиваем среди сплошных выбоин этой страшной для шоферов и губительной для их машин дороги.

Дорога шла спуск — подъем, спуск — подъем. И вот на очередном спуске я вдруг почувствовала мощный толчок в бок. И, ударившись головой об асфальт, уже лежу на дороге. Это Наташа задела меня, неудачно свернув от догоняющей нас машины. Сильная боль в виске и бедре, сжимаю голову руками — неужели сотрясение. Подбегает плачущая Наташа, поднимает меня. Шофер останавливает машину, подходит, спрашивает, чем помочь. В виске сильное гудение, бедро болит, но вроде цело. Поднимаюсь, благодарю шофера и ложусь на траву. Наташа плачет и кричит, что нужно останавливать грузовик и срочно ехать домой. Встаю, сильно шумит и стучит в голове, но тошноты и рвоты нет, кружит меньше. Говорю Наташе, что пока поедем, а там видно будет.

И вот мы снова в пути. Наташа едет сзади (мало ли что со мной), но я ее немного побаиваюсь, особенно, когда спускаемся с горки. Дождь не прекращается. Дорога до Катешева самая плохая, а дума у меня об одном, только бы не было сотрясения.

И тут звонит телефон — это мой брат. Валерий предлагает встретить на машине. Но проблема с велосипедами. Наташа хочет отправить меня одну, а самой добираться до дома по-прежнему. Отказываюсь от услуг Валерия. Въезжаю в Катешево, жду отставшую Наташу. Снова предлагает помощь Валерий. Измученная не меньше меня Наташа уже согласна бросить велосипеды. Едем до встречи с Валерием. И вот я вижу стоящую на обочине его машину и рядом согнувшегося пополам Валерия. Кашляет что ли? Да нет, оказывается, завидя нас, он держится за живот от смеха. Да, видок у нас был еще тот! Оставляем свой транспорт в Елкине у симпатичной приветливой С-Петербургской дачницы. Воспрянувшую духом Наташу не оторвать от цветов у дома хозяйки. Действительно, было что посмотреть. Хозяйка провела нас по пышному многоцветью роскошных ухоженных георгинов, хризантем, астр и только после этого мы оказались в машине. Оставшиеся 14 км промелькнули быстро. Завозим Наташу, и вот я уже дома греюсь у затопленной печки. Путешествие закончено.

На следующий день два звонка. Один из Малого Восного от Вали — беспокоится — куда мы пропали. Оказывается, она нас поджидала, а мы… проехали мимо. Второй звонок от хозяйки гостевого дома, Людмилы. Тоже беспокоится — как вы доехали в такой дождь. Сообщила, что статья о нас уже готова к публикации. Вот такие неравнодушные люди — устюжане. А вы говорите!

Прошел почти месяц. Наше путешествие в Устюжну отдалилось от нас во времени и можно теперь трезво осмыслить его, подвести итоги, сделать правильные выводы и, может быть, высказать пожелания тем, кто тоже не хочет сидеть дома.

Что же мне запомнилось больше всего, удивило?

Главное, что я вынесла из поездки, это то, что устюжане бережно хранят память о поэте-земляке Анатолии Гусеве. Запомнилось теплое отношение всех без исключения встреченных нами людей. И, к сожалению, надолго запомнится плохая дорога, соединяющая Пестово с Устюжной.

Что бы я изменила сейчас в путешествии?

Пошла бы пешком, а не на «стэлсах», и не по тракту, а по лесным дорогам, тропам, заходя в исчезающие деревни, как и планировали сначала.

Не поехала бы в дождь и обязательно бы свернула в Малое Восное.

Навестила бы в Устюжне могилы дорогих мне людей, что планировала, но не сделала.

Съездила бы в Даниловское и лично передала книгу «Россиянин я» в музей Батюшковых-Куприна.

Жалею ли о проделанном путешествии? — спрашиваю я себя. Нисколько, так как впечатлений получила очень много. А падение? Конечно, дома сидеть безопаснее, но ведь и дома можно с печки упасть, или с дивана.

Вывод. На следующее лето, если буду жива, надо еще куда-нибудь… Но… пешком.

17.10.2017 г.

Рожок для обуви

Глава 1

Г

ости расходились. Так-как стало уже темнеть, то оделись и обулись быстро и нетерпеливо посматривали на Руфу, которая никак не могла натянуть на пятки свои новые туфли.

— Валя, дай рожок, — попросила она меня, — задники такие высокие, я не могу обуться.

Я поискала рожок в обувной тумбочке, но среди тапок его не было. Значит, он среди летней обуви на крыльце, догадалась я. Но и на крыльце, ни в обувной тумбочке, ни на прилегающей территории рожка я не нашла. Дело в том, что я всегда обходилась без рожка, поэтому не помнила, где он мог быть. Я стала предлагать Руфе разные подручные средства в виде ложки, линейки и прочее, но Руфа отвергла всю эту замену и под сочувственные наставления ожидающих с помощью полиэтиленового пакета, наконец, надела туфли и мы распрощались.

Поискав еще немного рожок после ухода гостей и не найдя его, я решила завтра же купить новый, что незамедлительно и сделала. Рожок я купила не такой как у меня — короткий пластмассовый, а удобный длинный, чтоб не наклоняться, и металлический с дырочкой в ручке. Стоил он 33 руб. 90 коп. Я положила рожок в обувную тумбочку и перестала о нем думать.

Но не надолго.

Этим же вечером позвонила Рита.

— Будь дома, — сказала она, — я тебе кое-что принесу.

— Кочергу принесет, — догадалась я. Рита заканчивала подготовку к отъезду и, как каждую осень, приносила мне кочергу на хранение. Кочерга была очень удобной, и я с удовольствием ею пользовалась. Улыбка на лице Риты свидетельствовала о том, что сейчас доставит мне удовольствие. Я тоже заулыбалась. Дело в том, что мы немного потешались над ежегодной кочевкой этого незаменимого в деревенском доме предмета. Но улыбка быстро сползла с моего лица, ибо Рита раскрыла пакет и протянула мне вместо кочерги… рожок для обуви. Длинный, металлический. Наклеенный ярлычок свидетельствовал, что стоил он 33 руб. 90 коп. Разочаровывать Риту мне не хотелось, и я с натянутой улыбкой поблагодарила ее за подарок.

Итак, у меня стало два рожка, да где-то валялся и третий.

Глава 2

П

рошло несколько дней. В Новгород уезжал мой сын Денис, а вместе с ним и мы с Ритой. Но сначала мы должны были заехать на Чапаевку к Лиде, чтобы забрать у нее гостинцы для её дочери Лены. У Лиды были уже вынесены на садовую скамейку коробки с гостинцами, и на одной из коробок лежал… длинный, металлический

за 33 руб. 90 коп. рожок для обуви.

— Видно, не только у меня нет рожка, у Лены тоже, — подумала я с удовлетворением.

— Это тебе, — сказала мне Лида. Я поблагодарила ее и сунула рожок в сумку. Дома присоединила его к двум предыдущим.

Затем заехали за Ритой. Погрузили ее многочисленные вещи. Под занавес она вынесла кочергу и предложила завезти ее ко мне. Я отказалась — возвращаться — пути не будет. Дом Рита уже закрыла и кочерга оказалась в багажнике.

Всю дорогу они с Денисом потешались над путешествием кочерги, а я думала о рожках для обуви. В Новгороде выгрузили Риту и поехали к Лене. По дороге Денис остановил машину у обувного магазина.

— Я на минутку, — сказал он. Действительно, через пару минут вышел он из магазина с каким-то длинным свертком. — Подержи, — сказал он мне.

Дорогой я развернула сверток. Там был… рожок для обуви. Длинный, металлический за 30 руб., о чем свидетельствовала этикетка. В Новгороде рожки были дешевле.

— А это еще зачем? — спросила я с неудовольствием.

— Понимаешь, — сказал мне Денис, — сейчас мы разгружали Ритины вещи и я не увидел в машине Лидиного рожка, наверное, впопыхах мы оставили его у Лиды на скамейке. Вот я и купил.

Я поняла, что занятый погрузкой вещей Денис не слышал нашего с Лидой разговора и решил, что рожок предназначался не мне, а Лене. Я с облегчением вздохнула.

Принимая пестовские гостинцы, Лена с удивлением спросила:

— А зачем рожок? У меня же он есть.

Мы пожали плечами.

Дальше события развивались следующим образом.

Лена в телефонном разговоре с мамой, поблагодарив ее за гостинцы спросила:

— Зачем ты прислала рожок?

Результат этого разговора был такой. Лена созвонилась с Денисом и передала ему рожок для меня. Через некоторое время рожок из Новгорода перекочевал в Пестово.

— Лучше бы кочергу привез, — вздохнула я.

Я присоединила рожок к предыдущим. У меня стало их четыре. Я уложила их в коробку из-под сапог и задвинула на крыльце под кровать, рядом с обувной тумбочкой.

Глава 3

П

рошло еще какое-то время. Сентябрь сменился октябрем. Начались дожди, люди вспомнили про зонтики, сменили одежду и естественно, обувь. Рожки для обуви были в ходу.

В один из таких ненастных дней раздался телефонный звонок. Я узнала голос Руфы.

— Валя, сказала она — я случайно оказалась рядом с твоим домом. Если ты дома и не возражаешь, я зайду к тебе. — Я всего на минутку, — сказала деликатная Руфа.

Естественно, я не возражала, я обрадовалась — сейчас она придет и я выложу перед ней все приобретенные за этот месяц рожки. Выбирай любой. Вошла Руфа и еще не раздевшись, сказала:

— Я сейчас шла мимо хозяйственного магазина и знаешь, что я тебе купила?

Сердце мое екнуло от страшной догадки. Руфа раскрыла сумку и вынула из нее… рожок для обуви. Я узнала его. Он был длинный металлический и стоил не очень дорого, всего 33 руб. 90 к., о чем свидетельствовала еще не сорванная с него этикетка. В это время я несла кастрюлю с водой. Я ее поставила мимо стола.

— Валя, ты так плохо видишь, — удивилась Руфа.

— Да нет, Руфа, — ответила я, — я очень хорошо вижу. Вижу, что ты купила мне рожок для обуви, большое тебе спасибо.

В общем, пока мы с Руфой подтирали пол, я мысленно пыталась подсчитать, сколько же у меня теперь рожков. Я насчитала пять новых да еще, наводя недавно порядок в крыльце, я нашла за обувной тумбочкой свой старый коротенький пластмассовый. Итак, у меня стало 6 обувных рожков. Руфа, выполнив свою благотворительную функцию, быстро ушла. Она даже не разулась. А я еще долго сидела в прихожей с рожком в руках и думала о том, какие у меня внимательные друзья и ещё о том, как может пошутить случай над человеком.

Я еще тогда и не подозревала, как он на самом деле может пошутить.

Глава 4

В

ремя шло своим чередом. Октябрь сменился ноябрем. Стало холодно. Люди сменили одежду и обувь. В один прекрасный ноябрьский день мне позвонила Лида.

— Валя, — сказала она, — мы с Руфой собираемся к тебе в гости. Вари картошку.

Моя картошка была ее любимым блюдом, к ней она приносила все остальное. Я сказала, чтоб приходили, буду рада.

Чистя картошку, я представила себе, как я их повеселю, выложив перед ними уникальную коллекцию рожков, хранящихся у меня в коробке на крыльце под кроватью. Пришли гости, стали разуваться. Я с тайным удовольствием наблюдала за этой процедурой.

Беседа шла обычным чередом, но я была немного рассеяна и нетерпеливо ерзала на стуле, выжидая подходящее время для преподнесения им сюрприза. Наконец, гости поднялись.

— Сегодня, Руфа, ты обуешься без проблем, — выходя в прихожую, сказала Лида, — рожок у Валентины есть.

— Да я знаю, — ответила Руфа.

Я пошла за рожками. Опустившись на колени, пошарила под кроватью, но до коробки не дотянулась. Кто же ее так глубоко задвинул? Я сходила за своей короткой кочергой, пошарила ею под кроватью, но, почему-то за коробку не зацепила. Тогда я взяла на кухне фонарик, посветила под кроватью и… похолодела — коробки с обувными рожками под кроватью не было. Я заметалась по крыльцу, по коридору, посветила по всем углам в кладовке… коробки нигде не было. Я в растерянности остановилась перед дверью. Руфа с Лидой ждут рожок, что я им сейчас скажу.

В дверь выглянула Лида.

— Ну куда ты запропастилась, неси рожок, Руфе опять не обуться. Я вошла. И видно от страха перед ситуацией и от волнения память моя несколько освежилась и я вспомнила, что какие-то коробки с инструментом забирал с крыльца Денис перед своим очередным отъездом в Новгород. Может быть, по ошибке он прихватил и коробку с рожками. Я извинилась перед гостями и сказала, что рожки, наверное, куда-то засунул Денис, я ему сейчас позвоню. Руфа и Лида сидели в прихожей и с ехидной усмешкой следили за моими метаниями. Звонок в Новгород не разрешил ситуацию. Денис сказал, что рожков, ни обувных, ни каких других у него нет. Причем он сделал ударение на первом «о».

— Пока, — хохотнув, добавил он и предложил поискать на чердаке.

— Вот что, — решительно сказала тогда Лида, — как видишь, мы уже обулись. На чердаке будешь искать, когда мы уже уйдем. А сейчас мы сделаем так. Ты даешь нам молоток и большой гвоздь, мы вколачиваем его вот сюда.

Она показала на дверной косяк. Как только найдешь рожок (рожки — поправила ее Руфа), в нем есть дырочка и ты повесишь его на гвоздь. Тогда ты не будешь носиться по всему дому и его искать. Давай молоток.

— Молоток тоже надо искать — залепетала я. — Как рожки найду, так сразу же вам позвоню.

— Обязательно позвонишь, — строго сказала Лида, — и даем тебе сроку 3 дня. Если за 3 дня ты не позвонишь, значит, ты рожки не нашла. Тогда мы с Руфой идем в магазин и покупаем тебе новый рожок. Так, Руфа?

Руфа согласно кивнула головой. Все это время она улыбалась, ее забавлял мой диалог с Лидой.

Глава 5 и последняя

Г

ости ушли. Я с облегчением вздохнула. Надо включить свет, уже стемнело. Я щелкнула выключателем и о, Боже, час от часу не легче — перегорела лампочка! Слава богу, хоть лампочку искать не надо. Запасные лампочки лежали у меня в коридоре на шкафу в коробке из-под торта. Я подставила табуретку, дотянулась до коробки с лампочками и заметила, что за ней лежит еще одна коробка. О, Боже милостивый! Это была коробка с рожками! Все шесть рожков, пять больших и один маленький были в наличии. Сейчас буду звонить Руфе и Лиде. Я подошла к телефону. Села. Положила руку на трубку… Какая-то неясная, возникшая в моем мозгу мысль не давала мне снять трубку.

И тут я все поняла. Я поняла, что не буду звонить все эти три дня. И вот почему.

У меня сейчас шесть рожков. Цифру 6 я никогда не любила. Я ее всегда связывала с тремя шестерками, сатанинским числом — 666. Мое любимое число — 7. И я подумала. Если я не позвоню, то через три дня ко мне снова придут Руфа и Лида. (Они люди обязательные.) И тогда у меня будет 7 рожков. К тому же я с ними пообщаюсь и наконец-то покажу свою уникальную коллекцию: 7 обувных рожков — 6 больших и один маленький.

И я сняла руку с трубки.

Ноябрь2013 г.

Маркизова лужа

Как я сдавала плавание

Посвящаю своим сокурсникам

К

ак-то мне позвонила моя подруга по институту и пригласила меня в гости. По городу погуляем, по Пушкинским паркам. Маркизову лужу посетим. Ведь ты не забыла Маркизову лужу? — со смехом спросила она меня. Как мне забыть Маркизову лужу, если столько с ней связано. В ней мы купались. На берегу загорали, а также сдавали плавание. Как я сдавала в Маркизовой луже плавание, мне институтские друзья напоминают до сих пор. Да я и сама помню. До мельчайших подробностей. Не знаю, сдают ли сейчас в вузах зачет по физкультуре, но в мои времена на агрофаке ЛСХИ такой зачет был. Сдавали бег, лыжи и даже плавание. Если не сдашь, то не получишь стипендию. А так как стипендия нужна была всем, то и зачет сдавали все независимо от умений. Студент, он умел найти выход из самых разнообразных, даже безвыходных ситуаций. Сдача плавания была не очень сложной ситуацией в его жизни. Просто, умеющие плавать плавали за тех, кто плавать не умел. И кто там будет разбирать при массовой сдаче зачета, почему входящая в воду Соколова так здорово напоминает недавно вышедшую из воды Стольникову, а Стольникова как две капли воды похожа на только что сдавшую зачет Сухову.

Мы сдавали плавание на знаменитой «Маркизовой луже». Так называлось небольшое озеро в Екатерининском парке города Пушкин, где я училась. Я плавать не умела, но не хотела, чтобы кто-то плавал за меня, собиралась научиться сама, но так и не собралась, и вспомнила про это, когда староста группы, тоже не умеющая плавать, объявила мне, что надо получать стипендию, а зачет по плаванию у меня не сдан и выгораживать меня в деканате она не будет.

— Ты одна осталась, — недовольно сказала она мне, — иди, сдавай. А то скоро снег выпадет.

Я и пошла. Задача моя заключалась в том, чтобы честно признаться, что плавать я не умею, каким-то образом разжалобить преподавателя и покаянно просить поставить мне зачет. Ну, хотя бы авансом. И дорогой я обдумывала предстоящий жалостливый свой монолог.

Преподаватель была на месте и на мое появление, назвав, к моему удивлению, меня по имени, приветливо и даже как-то по дружески спросила

— А, плавание пришли сдать? А не холодно?

— Нет, — машинально сказала я, удивленная таким приемом.

— Ну, тогда быстренько, а то я тороплюсь, — сказала она, подхватила со стола секундомер и термометр и вот я, не успев опомниться, уже быстро иду рядом с ней в сторону Маркизовой лужи, находящейся в полукилометре от спортивного зала.

По дороге преподаватель завела разговор о последних достижениях знаменитых пловцов, приглашая и меня к обсуждению. Хотя мне было не до достижений знаменитых пловцов, я кое-что знала о них и умело поддерживала разговор, загоняя себя все дальше в какой-то безвылазный тупик. У меня возникло ощущение, что преподаватель принимает меня за кого-то другого. Но ведь она назвала меня по имени. Когда же она поинтересовалась спортивными успехами моих соседок по комнате, участниц соревнований по разным видам спорта и разрядниц по плаванию, сердце мое дрогнуло. А не приняла ли она меня за спортсменку, так как, вероятно, часто видела меня с ними.

Живя в одной комнате со спортсменками, я иногда ездила с ними на соревнования как болельщица, хуже того, иногда они просили меня заменить заболевшего члена институтской команды, уверяя, что им важен не мой результат, а их участие. И я, выручая их, бегала, прибегая последней, играла в волейбол, не зная правил, и уверенно проигрывала на последней доске в шахматы.

Мои подозрения подтвердились, когда преподаватель, прервав беседу, вдруг спросила:

— А каким Вы стилем плаваете?

— Да я… так… — закашлявшись, неопределенно махнула я рукой.

Между тем, Маркизова лужа неотвратимо приближалась. И вот мы уже на месте сдачи зачета.

— Подождите раздеваться, — сказала мне преподаватель, — увидев, что я приготовилась снять одежду, — все-таки холодно. Я принимаю плавание при температуре воды не ниже 16 градусов, ну, для Вас, так и быть, снижу до 14-и…

И она опустила термометр в воду. Нет, боги в тот день были не на моей стороне. Они издевались надо мной. Термометр показал ровно 14 градусов.

— Может, не пойдете? — спросила меня преподаватель.

— Да ну, — сказала я.

— Тогда быстренько туда и обратно, — и она махнула рукой на тот берег, где величественно и равнодушно стоял, отражаясь в холодной воде Екатерининский дворец.

Я тоже похолодела. Все сдавали плавание вдоль берега от дерева до дерева, а я… А вообще-то какая мне была разница… Я быстро разделась и пошла к воде… Вошла в воду… Я не почувствовала температуры воды. Заходила все глубже и глубже. Вот по пояс… Оглянулась на преподавательницу и как можно равнодушнее:

— Может, вдоль берега?

— Не смешите! — ответила она.

И я пошла дальше. Вот по грудь… Пора было что-то делать. Я снова оглянулась. Преподаватель нажала на секундомер и махнула рукой

— Плыви!

Я оттолкнулась от дна и беспорядочно заколотила по воде руками и ногами… И тут же услышала с берега.

— Вылезай!

Вот и все. Так быстро плавание еще никто не сдавал. Я вышла на берег… Оделась. Ни разу не взглянула на преподавателя. Обратно шли молча. Она только спросила:

— Что же Света с Милой не научили тебя плавать?

Я промолчала. Какими невыносимо длинными показались мне эти 500 м обратного пути. Не дойдя метров 200, я распрощалась, свернув в подвернувшийся переулок.

— Ну, сдала? — встретили меня в комнате.

— Не знаю, — мрачно ответила я, ложась на кровать.

— Как это не знаешь?

И тогда я рассказала им все от начала до конца. Их хохот был слышен в коридоре, потому что в дверь заглядывали и спрашивали:

— Что у вас тут?

Хозяева комнаты, вытирая слезы, и, указывая на меня, рассказывали, заостряя внимание на стиле моего плавания. Хохот возобновлялся и от него оцепенение мое постепенно спадало, мне становилось все легче и легче и, когда комната порядком заполнилась людьми, я уже стала улыбаться и даже вспоминать новые подробности сдачи мною зачета, и с юмором отвечать на их коварные, прерываемые хохотом, вопросы.

Стипендию я получила. А следующим летом я уже легко преодолевала назначенное мне на злополучном зачете расстояние. Очень легко!

Маркизова лужа! Как давно я тебя не видела. Посетить бы. Хотя бы посмотреть.

2015 г.

Преступление и наказание

По волнам моей памяти

В

то далекое время я училась в одном из классов начальной школы. Собственно, преступления совершенного мной я не помню, (их же было не одно), но судя по нестандартному наказанию, отложившемуся в моей памяти на всю жизнь, преступление было скорее всего из ряда вон выходящее. С точки зрения моих родителей. Я думаю, что нет на свете человека, который бы в своей длинной, как тогда казалось, насыщенной богатейшими событиями детской жизни не выходил бы за рамки установленных взрослыми правил поведения.

Детская любознательность и неистощимая энергия требовали выхода и раздвигали эти узкие рамки. А так как мы, дети, в те далёкие послевоенные годы не были заперты в детские садики, а находились на свободно-выгульном содержании, то рамки примерного поведения распадались сами собой, и перед нами открывалось неистощимое поле деятельности, то есть свобода в самом непосредственном значении этого слова. И мы на наше счастье и несчастье во-всю пользовались этой свободой и совершали помимо нормальных заурядных поступков другие, иногда глупые, фантастические, порой безрассудные, опасные для себя и окружающих, даже жестокие поступки.

И безнаказанными они за редкими исключениями не оставались.

Надо сказать, что меня родители никогда не пороли, то есть не наказывали физически, хотя отцовский ремень всегда висел у нас на гвозде. Но он предназначался для моих братьев, двоих постарше меня и одного помладше. А меня, как девчонку, родители предпочитали воспитывать словесно. Правда, иногда, мама потаскивала меня за волосы, причитая и досадуя, какая непутевая у нее растет дочь. Но ремня не применяла. А вот Жене, который хотя и был младше меня на два года, воспитательное действие ремня познавать приходилось.

Но, говорят, всякое действие предполагает противодействие и, согласно этому закону, Женя, умудренный горьким опытом, изобрел способ, хотя и не избежать наказания, но в определенной мере смягчить его. И в тот день, когда я ожидала торжества правосудия, он поделился со мной этим способом.

Он заключался в следующем: прежде чем отец снимет ремень с гвоздя (а интуиция подсказывала наступление этого момента) надо встать в угол.

«Если папа начнет тебя бить, встань в угол» — сказал он мне в тот злопамятный день. А в том, что отец меня будет бить, ни у брата, ни у меня не было никакого сомнения. Только зачем надо заранее встать в угол, я не поняла, но запомнила и в нужный момент вбежала в него. Лучше бы я этого не делала.

Отец не очень долго объяснял мне смысл моего поступка, а быстро снял ремень с гвоздя и, подойдя ко мне, махнул им. И вот тут-то, после первых взмахов, я и поняла всю мудрость Жениного изобретения. Как отец ни пытался достать меня ремнем, это ему не удавалось. Я вжалась в угол, и ремень хлестал стены, а до меня не доставал. Угол оказался спасительным!

Сейчас-то я понимаю, что отец с самого начала раскусил маневр своего смышленого ребенка, то-есть Жени, и получив от него необходимое раскаяние в виде всхлипываний и заверений — папа, я больше так не буду, — удовлетворялся этим, и вешал ремень на стену.

Но не в моем случае.

Я повела себя не как Женя, а совершенно неадекватно данной ситуации.

Сердитое лицо отца и недостающие цели взмахи ремня вдруг развеселили меня. Я начала потихоньку хихикать, хотя понимала, что этого делать нельзя. Но всем известно, что когда смеяться нельзя, то становится еще смешнее и хочется смеяться еще больше. И я, к своему ужасу, от сдерживаемого хихиканья перешла к открытому хохотанию. Отец сердито хлестал по углу, пытаясь достать меня, но ремень лишь слегка и совсем не больно задевал меня и я, ощущая всю комичность ситуации, хохотала и хохотала. Хохотала до слез. И все накопившееся во мне, и требующее выхода напряжение выходило из меня в виде этого неудержимого хохота.

Было ли мне еще когда-нибудь так смешно?

Так или иначе, мой смех свел на нет все Женино изобретение. Отец увидев, что я не плачу, то-есть не раскаиваюсь в содеянном, а нагло хохочу, выдернул меня из угла и, прогулявшись по доступной уже заднице, добился необходимого раскаяния. Женя боязливо смотрел на экзекуцию из другого угла комнаты.

Закончив порку, отец выставил меня в другую комнату и закрыл дверь. Плакать мне не очень хотелось. Но нарастала обида, жалость к себе, и я, не раздеваясь, легла на кровать, забралась с головой под одеяло и стала горько и долго оплакивать свою несчастную жизнь. Меня звали ужинать, но я не пошла, решила умереть с голода и пусть тогда им всем будет хуже.

Так я была выпорота отцом в первый и последний раз в жизни.

А вообще-то мой отец был очень добрый человек, любил нас, многочисленных своих детей, очень редко нас наказывал в отличие от мамы. И мы его тоже очень любили. А в тот день, как говорила потом мама, у него были неприятности на работе. А тут еще жалоба на меня. И это вывело отца из себя.

И было мне в ту пору около десяти лет от роду.

Март 2014 г.

Путешествие во Вьетнам без знания языка

Б

ез знания языка, хотя бы английского, за границу лучше не ездить, ибо можно попасть в очень нежелательные ситуации, даже такие, из которых трудно потом выбраться.

Ситуация первая, самая безобидная.

— Учи английский, — говорил мне мой сын перед нашим путешествием во Вьетнам.

— Так обойдусь, — отвечала я.

Поселились мы в тихом курортном районе на берегу моря в 4-х часах езды от Хошимина, куда прилетели после длительного с пересадкой перелета из Пулкова. С одной стороны этого курортного района было море, с другой — цепь красивых высоких, поросших зеленым лесом гор, куда мы сразу же загорелись желанием сходить. Но сначала надо было разобраться с питанием. Завтраки в нашей поездке входили в стоимость путевки, то есть были бесплатные и мы с удовольствием пользовались шведским столом гостиничного ресторана. А вот об обеде и ужине должны были побеспокоиться сами. Правда, особо беспокоиться было нечего, так как ресторанов вдоль прилегающей к отелям дороги было много.

Другими словами, по одну сторону дороги были сплошные отели, по другую — сплошные рестораны. Надо сказать, что слово «ресторан» вьетнамцы понимают несколько по-другому, чем в Европе и в России. Вьетнамские курортные рестораны — это маленькие забегаловки с рекламными зазывающими щитами у входа. На ресторане «Жемчужина», который мы облюбовали, была огромная рекламная вывеска «Россия, вперед!».

Мы и вошли. «Жемчужина» представляла собой темноватую нишу с односкатной крышей из тростника и сплетенными из циновок боковыми стенами. В задней стене ниши находилась кухня. В зале в три ряда стояли шесть столиков. В одном углу аквариум, в другом телевизор. Не успели мы сесть за ближайший столик, как к нам поспешила милая черноволосая вьетнамочка. Она с улыбкой протянула каждому из нас внушительное меню. Мы полистали. Блюд было много. Почти все они сопровождались цветной фотографией. Нам хотелось испробовать вьетнамскую кухню и мы выбрали морепродукты.

Так как мы запланировали побывать в горах, то пока готовилась наша еда, решили расспросить официантку, нет ли в горах ядовитых змей.

— Спик инглиш, ноу рашн, — спросил сын подозванную официантку.

— Я говорю по-русски, — на ломаном русском удивила нас молоденькая вьетнамочка. — Меня зовут Нина.

Я обрадовалась — за границей обычно общаются на английском, который знают в той или иной степени почти все, а я знала по-английски только два слова «сэнкью» и «ноу», поэтому с удовольствием на своем родном вступила с Ниной в разговор. Сын, хорошо владевший английским, уткнулся в электронную книгу и не мешал нам общаться.

— Мы хотим сходить в горы, — начала я, махнув рукой в сторону гор, которые начинались сразу за рестораном, — но боимся змей. В горах есть змеи?

Нина, вероятно, не настолько хорошо знала русский язык, чтобы сразу понять меня. Она вопросительно и немного удивленно посмотрела на нас, что-то пробормотала на своем вьетнамском. Я снова показала в сторону гор, которые были за кухней.

— Змеи. Змеи, змеи, ядовитые? — внушала я ей, щипая свою руку и отдергивая ее, имитируя укус.

— А-а-а, — обрадованно сказала Нина, — кобра?

— Да, кобра, — подтвердила я.

Нина закивала головой:

— Есть, есть, маленькие. Она раздвинула руки см на 15–20.

— А большие? — допытывалась я, разведя руки до предела и кивая в сторону гор.

Видно, Нина опять меня не поняла, потому что снова удивилась, сказала мне по русски «сейчас» и отошла к другой официантке. Они, поглядывая на меня, о чем-то переговорили. Подошли обе.

— Большие? — переспросила вторая официантка.

— Йес, — закивала я, внезапно вспомнив третье английское слово.

— Сейчас, — сказали они и ушли.

— Странно, — обернулась я к своему сыну, — живут в горах и не знают, есть ли там змеи. Пошли узнавать.

— Хватит их доставать, — ответил он мне, — пусть лучше морепродукты несут.

Через несколько минут перед ним поставили большую порцию креветок с овощами. А я еще долго ждала свое блюдо и ворчала — как они медленно выполняют заказ. И почему предпочтение отдают мужчинам. Наконец, принесли и мне. На большом блюде, которое Нина почтительно поставила передо мной, лежал окруженный помидорами, большой кусок какой-то неизвестной рыбы. Но заказывали-то мы одно и то же. Я с недоумением посмотрела на улыбающуюся Нину.

— Кобра, — сказала она, — большая.

— Змея! — изумилась я, отшатываясь от стола и отталкивая блюдо. — Нет! Не надо! Не хочу кобры. Мне принесли змею, — пожаловалась я сыну, — зачем?

— Как зачем? — сказал он, ухмыляясь, — ты же полчаса выпрашивала у них большую кобру. Ешь.

Я посмотрела на расстроенную Нину и все поняла. Махая рукой в сторону гор и повторяя «змея», «змея», да еще большая, я указывала на кухню, где, оказывается, готовили и змею. Вот я и заказала большой кусок кобры. Надо было как-то исправлять ситуацию. Отодвинув подальше блюдо с жареной коброй, я извинилась перед Ниной и несколько раз медленно сказала:

— Живая. В горах — и снова кивнула на горы.

Видно, Нина не поняла меня снова. Она как-то испуганно проговорила «сейчас, босс» и торопливо ушла.

— Пошла узнавать у босса, — сказала я сыну.

Босс, маленький пожилой вьетнамец, пришел быстро.

— Большая живая кобра? — с улыбкой уточнил у меня босс по-русски.

— Да, да — обрадовалась я, — живая в горах есть?

— Завтра, — сказал мне босс, — живая кобра завтра.

— Но почему завтра, скажите сегодня — не сдавалась я.

В это время я заметила, что посетители ресторана очень заинтересованно прислушиваются к нашему разговору. Надо было его заканчивать. Да и так было ясно, что кобры в горах есть.

— Объясни боссу по-английски, что мне надо, — обратилась я к сыну.

А сын, оказывается похохатывал, уткнувшись в свою книгу. Он встал, отозвал босса в сторонку и что-то стал объяснять ему по-английски. К столу они подошли, хохоча оба. Босс раскрыл меню, полистал его и, смеясь, показал мне фотографию. Сфотографирована была живая кобра на блюде, притом в угрожающей позе. Рядом написано: Кобра, 1штука, 800 донгов. Я снова отшатнулась. Оказывается, здесь можно было заказать живую кобру! Через несколько минут смеялись все в ресторане. Придя в себя, я спросила, как же ее едят. Оказывается, очень редко, но все же находятся гурманы, которые заказывают живую кобру. У нее отрезают голову, как-то добывают кровь и употребляют ее с пивом или рисовой водкой. В этот день вместо кобры мне принесли салат из свежих русских овощей. Бывая в других ресторанах и листая меню, мы видели блюда из кобры. Разные — кобра на гриле, хвост кобры фаршированный, печень кобры, колбаса из кобры и другие. Но живой кобры больше нигде не подавали. Тем не менее, я подумала — не начать ли мне учить английский язык. Или… так обойдусь.

Ноябрь 2014 г. Вьетнам

Море

Стою я у южного моря,

Величьем его сражена,

У берега в пенном узоре

Мне ноги ласкает волна.

Смотрю я в безбрежные дали,

Ныряю в бездонную глубь,

И слушаю в мощном хорале

Звучание таинственных труб.

Как все, очарована морем,

Но все же должна я признать –

Ты море, мне как-то чужое,

И я не смогу променять

На силу твою и безбрежность

И ласковость теплой волны

Речушки холодную нежность

Под северным небом страны.

Ноябрь 2014 г. Вьетнам

Разговор на скамейке

Посвящается активным пенсионеркам!

Жизнь стала как-то постылой, худой, –

Бабка сказала старухе другой.

— Ну, если хочешь по-новому жить,

С пенсии можешь компьютер купить.

Утром тогда пробудишься чуть свет,

Мы — на скамейку, а ты — в интернет.

Бабка недолговоду мутила,

Да и взаправду компьютер купила.

Далее боле — старухам призналась –

Девки, на курсы ведь я записалась,

С преподавателем мне повезло –

Молвят, научит он даже бревно.

Вот месяц проходит, проходит другой,

Бабка к скамейке уже ни ногой.

Я, говорит, скоро выйду в Контакт,

Вот только учитель мой учит не так.

Мне бы Знакомство, твержу я, создать,

На «хайлы» и «яндексы», мне наплевать.

Он же пристанет — откройте окно…

А говорили — научит бревно.

Ну, побегу я окно открывать,

Он мне во след про какую-то мать…

Ему все не эдак, ему все не так…

В общем, еще я не вышла в Контакт…

Клавиши нонче пока изучаю,

Есть и успехи, но… замечаю –

Что-то с учителем энтим не то…

Вот он вчера убежал без пальто…

Тут на меня как-то странно глядел…

И что-то за месяц он так похудел…

Стал валидол принимать он украдкой,

Нервы его что ли все не в порядке?

Отдых с недельку дала я ему…

Что с ним такое — никак не пойму…

Бабки сказали, улыбку тая,

— Видно, Компьютер — стезя не твоя!

Истина тут, дорогая, одна –

Просто ты, бабка, круглее бревна!

_______________

А время проходит, время бежит,

Радостно бабка к скамейке летит –

— Девки, учитель-то мой не дурак –

Седни с друзьями вошла я в Контакт,

Сейчас я по скайпу друзей разыщу,

Потом уж в психушке его навещу…

Март 2016 г.

Кардиограмма души

Крылову А.

Уверена — впадет читатель в шок

Читая внове творчество Крылова…

Ну, кто, скажите мне, здесь встретить мог

Все жанры от Эзопа до Пруткова…

Подумайге — в его талмудах есть

Раздумья, парадоксы, факты, стансы.

Есть эпиграммы, реплики, романсы,

Ассоциации, экспромты, анекдоты,

Гротески, притчи, басни, еще что-то,

Естественно, там есть стихотворения

И философские сложнейши обобщения.

Есть очень много смелых афоризмов,

Такая вот у автора харизма.

В серьезное он юмор вдруг вплетет,

Бывает, что совсем наоборот…

Где шуткой рассмешит, а где серьезный тон,

Вот тут он как Сократ или Платон,

Тут признается сам — сморозил что-то

Тут снова призадуматься охота…

И думаю — как мозг его вместил

Все эти мысли, чувства и слова,

Моя же вся распухла голова.

Не все по нраву мне в его трудах,

Ту реплику писал он впопыхах,

От анекдота было не смешно –

Он длинный, нудный и с большим изъяном,

Такие помещать в талмуд грешно,

Возможно, что писал его он пьяный.

А здесь вот мысль как космос глубока,

Как будто Бог помог ему советом,

А тут коснулся истины слегка,

Тут снова мысль блеснула звездным светом…

Все ж очарована я и удивлена,

И думаю — какая глубина,

Какой талант в Пестове не отрыт,

Служить бы нам, а он в талмуде спит.

Талмуда не осилила всего,

И хоть прочла из тонны килограммы,

Сказать осмелюсь — творчество его –

Сложнейшая души кардиограмма.

Пессимисту. Шутка

Посвящается Скрипачеву

Что-то жизнь не весела стала у страны,

Я решил повеситься на суку сосны…

Посмотрел на дерево, да и сам не рад –

Здесь зима развесила целый зоосад.

На суку намеченном белый спит медведь,

На соседнем — зайцы — где петлю надеть?

На березе светятся бусы, как блесны,

Негде тут повеситься, буду ждать весны…

Вот пригрело солнышко, снова в лес прибыл,

Взял веревку крепкую, мыло не забыл.

На сучок березовый я петлю надел,

Но услышал иволгу и под древо сел.

Долго слушал песню я, эх и благодать!

Так и не повесился, буду лета ждать.

Вот и лето светится. Выросли грибы,

Что хотел повеситься, вовсе не забыл.

Со слезой прощальною я к стволу приник.

Глянул вниз нечаянно, вижу — боровик!

Тут веревку бросил я, стал грибы искать…

Лучше поздней осенью в лес приду опять.

Вот уж больше месяца в тучах небосклон,

Наконец, повеситься мне сейчас резон!

Взял я снаряжение, вышел на крыльцо…

Сделал лишь движение — дождь хлестнул в лицо…

Постоял на лестнице… Что я, дурачок? –

В дождь такой повеситься — буду, как сморчок…

В дом пришел не весел я, как мне не тужить,

Так хотел повеситься!.. А придется жить…

2011 г.

Бесполезно. Фельетон

Баба Катя внукам сказывала.

В

некотором царстве, в некотором государстве беда приключилась. Да и не беда вовсе, а так — неприятность для народа. Да и то, как посмотреть. А если посмотреть с точки зрения властителей местных, то и не неприятность это, а чистая выгода для того же народа. А случилось вот что. Недалече от города, лет этак десять назад свалку, то есть полигон для мусора по чьему-то недосмотру устроили. В зеленой зоне тот полигончик расположился, на берегу реки, что является притоком самой матушки — Волги. И со всей округи мусор туда возить стали. Возить и сжигать, возить и сжигать! И невдомек тем властителям, а, может, и вдомек, да наплевать, что мусор-то ноне не такой уж безобидный, как в стародавние времена. Все бутыли да пленка, пластмасса да полимеры. А сжигать-то их ох как опасно! От дыма этого и рак случается и дети, говорят, уродцами рождаются да и иммунитет начисто теряется. То есть, лучше сказать и не дым это, а чисто дьявольское отродье. Сначала дымок-то и не очень в городе ощущался, так иногда намахнет, да болеть люди побольше стали. Так бы и жили горожане беспечно, да окружающие леса их подвели. Углядели их леса финны и попросили разрешения эти леса попилить. Говорят, сам Прусак и разрешил. Не успели люди опомниться, глядь, стоит посеред их города безотходное финское производство, а с него отходы то в реку текут, то на их свалку поступают. И все это с разрешения местных властителей.

А к тому времени свалка-то уж не горела. Местные экологи добились ее запрещения и уже на другое место подальше от города ее переносить хотели. Да не тут-то было! Выгоден чем-то финский мусор властителям оказался, и стала свалка расти не по дням, а по часам. Но не до небес же ей расти. Вот и стали жечь снова. Тут и почуяли беду горожане, потому что пошел на город не дым, а дымище. Особенно по ночам допекал. Проснутся ночью, а кругом туман, соседних домов не видно. Откроют окно, а это и не туман вовсе, а гарь со свалки в окна забирается, дышать не дает. Заволновались горожане, бабки за мобильники схватились, давай в другие города внукам названивать, от приезда их на каникулы отговаривать — нет теперь здесь райского уголка, гарь одна. А те, что посмелее, челом бить пошли по разным властителям. Да только понапрасну. Не знали они, что от главного властителя приказ своим холопам был. Всего из одного слова приказ-то: Жечь! Поутихли все. Астматики в больницы поползли за лекарствами, другие на бога — громовержца уповать стали — вдруг дождем зальет, а некоторые про экологов вспомнили: Эй, зеленые. Спасайте снова, задыхаемся!

И предложили экологи народу подписи ставить и к своим избранникам — депутатам их нести. Пусть защитят.

Вот тут-то и случилось то, от чего одна горожанка вроде как умом тронулась.

А произошло это таким образом. Взялась эта пенсионерка подписи собирать, уж очень ее дым донимал, да и другим помочь хотелось. Идет она по местному туманному Альбиону, интересуется, кто не желает диоксинами дышать. Это такие яды, всем ядам яды, в мусорном дыме содержатся. Все страдают от дыма, да не все подписи ставят. Побаиваются люди чего-то.

— А не уволят, — спрашивают, — нам еще детей растить надо. И стыдливо листок обратно суют.

Но немало и отчаянных:

— Пусть увольняют — мне здоровье детей важнее престижной работы. И даже помощь в сборе подписей предлагают. Ставят люди подписи и адресок, хотя и с опаской, указывают. Все бы ничего, да подписав листочек, люди не молча его отдают, а одним словом снабжают. И слово это как ножом режет старухе по сердцу, в голове молотком отдает, и ноги от него слабнут. А слово это — «бесполезно». Кто не подписывает листок, говорят — а бесполезно это, кто подписывает, тоже так говорят. И веет такой непроходимой безысходностью от этого слова. А еще спрашивают люди, куда подписи-то пойдут.

— К депутатам, — отвечает, — к тем, кого вы своим доверием законы над нами вершить поставили. В городскую думу понесу. Только почему-то вытягиваются лица у людей. Сомнение в глазах проступает и опять это слово с языка слетает — бесполезно… И предлагают нести прямо к главному властителю. А услыхав, что свалка горит по приказу главного властителя, сникают и с тоской протягивают: ну тогда совсем бесполезно. Убеждает пенсионерка-подписчица верить думе. Говорит, что экологи добились внеочередного созыва городской думы и именно по задымлению города. Все депутаты единогласно «за» проголосовали, своими глазами видела. Своими ушами слышала. Три недели потерпеть просили. Надо же все обдумать, обсудить, спланировать, взвесить и решить, хорошо это или плохо диоксинами дышать. А главное, разрешения, простите, совета спросить надо.

Долго ли, коротко ли сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но вот и три недели прошло. Дума свое заседание открыла. На заседание кроме экологов все неравнодушные горожане пришли. Вот и повестку дня огласили. Но что такое? Али с ушами у всех что приключилось? Вопроса о свалке-то никто не услышал! Заволновались изумленные горожане, зароптали, даже депутаты запереглядывались, на председательницу вопросительно смотрят, люди объяснения требуют. Председатель им и объяснила:

— Ошибочка вышла. Тогда мы думали, что можем вопрос о дыме над городом решить, а сейчас поняли, что не можем. Дым-то идет со свалки. А свалка-то за чертой города. Так что не взыщите. Обращайтесь в другую думу, районную. Да не забудьте заявление написать, устно вас и там не услышат. А заявление рассмотрят в течение месяца. Возмущаться стали горожане своими избранниками: мы вас выбирали, а вы нас не защищаете. Подписные листы показывают — а подписалось-то больше 1000 — письмами пострадавших трясут. Но думцы уже стали решать более важные, чем здоровье людей, вопросы.

Вот тут-то и зашептала пенсионерка ненавистное ей слово «бесполезно», ибо знала она, что не надо идти им в районную думу, была она у самого ее властителя и свалку гасить он не собирается.

— Дорого, — объяснил он представителю областного комитета охраны окружающей среды, специально приехавшему по вопросу задымления города. Разгорелась сильно. Да еще про выгоду какую-то от сгорания финского мусора толковал. Даже штраф заплатил его подчиненный, аж две тысячи рубликов, сам-то он наказанию не подлежит — депутат все-таки.

Так и вышвырнули депутаты своих избирателей, разошлись они по домам. Правда, самые неугомонные остались. Решили они к самому главному властителю на прием записаться. Только уже в приемной послали их подальше в МЧС звонить, а оттуда к пожарникам, а оттуда…

Но никого вопрос человеческого здоровья не заинтересовал. После этого пенсионерка-то наша и тронулась. Все слова начисто забыла, одно твердит — «бесполезно». И бояться чего-то стала. Скажет слово и оглянется, а вдруг уволят, хотя уже сто лет как на пенсии.

А свалку-то погасили. Недавно, говорят, семинар по чистоте города проходил, гости приезжали, вот к гостям-то и погасили. Скоро снова зажгут, гости-то уехали. БЕСПОЛЕЗНО…

Лето 2000 г.

* * *

А

время идет своим чередом. 15 лет минуло. Давно уже нет бабы Кати. Внуки ее выросли. И свалка выросла. До небес выросла. Господствует над городом как Змей Горыныч, слизывает своим ядовитым языком здоровье людей. Задумалось и начальство местное (оно уже не раз сменилось за это время). Как ни горит свалка, а мусор-то уже не помещается. Поэтому пришлось распорядиться новый мусорный полигон поодаль строить. И деньги на него выделили. А что со старой горящей свалкой делать, никто решить не берется. И надо, говорят, по закону законсервировать, да дорого. Наверное, дороже здоровья людей, ибо идет время, продолжают задыхаться горожане в ядовитом смоге и не борются уже за чистый воздух. БЕСПОЛЕЗНО!

Лето 2015 г.

Баллада о свалке

Жара, но не эта причина

Волнует, тревожит народ –

Вдыхает он вновь диоксины,

Что ветер со свалки несет.

В опасном дыму задыхаясь,

Давно пестовчанин живет.

Терпел, но однажды отчаясь,

Он смело к начальству идет.

Вопрос его краток и ясен,

Забота всего лишь одна:

Когда же нам свалку погасят,

Ведь свалка гореть не должна?

Обратно идет туповатый,

Пожалуй, и сам уж не рад,

Что выслушал витиеватый

О деньгах он длинный доклад.

Идет и понять он не может,

(Да кто же такое поймет)

Он думал — здоровье дороже –

Сказали, что наоборот.

Сказали, что деньги важнее

И нечего ими сорить

Сказали — начальству виднее

И дорого свалку гасить.

И все ж не понять пестовчанам

Как в дымной завесе им жить,

Закон ведь гласит изначально –

Немедленно надо гасить.

Так кто же разумно ответит,

Что будет со свалкою впредь

Со свалкой? Читайте в газете:

Горела и будет гореть!

Купил «Жигуль» водила

Много мусора в лес привозят

на частных машинах.

Купил «Жигуль» водила, как господин зажил

На все деньжат хватило,

А мусор в лес возил.

У дома всем на диво цветочки насадил,

На грязь смотрел брезгливо,

А мусор в лес возил.

Чтоб жить совсем красиво, он выбился из сил,

При галстуке ходил он.

А мусор в лес возил.

Проехать свалки мимо резон у дяди был –

На мусоре водила

Полтинник сохранил.

Что, будем жить красиво, как этот вот водила?

2005 г.

Экология души

Я сегодня устал, наводя чистоту возле дома.

Скоро праздник Христов — в чистый дом вербу я принесу,

А пока надо в лес отвезти на тележке полтонны

И свалить этот хлам под деревьями в ближнем лесу.

Хорошо, что темно, я тележку везу воровато,

Чтоб никто не узнал, что такой я поганый в душе,

Чтоб никто не сказал: «Ты — Свинья!», как мне крикнул когда-то

За окурок мужик из окна на втором этаже.

Мусор вывалил я у тропы под высокой березой…

Вздрогнул лес… прошумел, прошуршал…

А с березы потек… нет, не сок, а березовы слезы,

Чей-то жалобный крик… леса то простонала душа.

И внезапно прозрев, я пред лесом упал на колени

И прощенья просил у деревьев и звездных небес,

Но печально и холодно звезды мне в душу глядели

И стоял, не откликнувшись с горьким презрением лес…

Март 2016 г.

Памятник. Исповедь грешника

Э

ту историю я услышал от своего друга, с которым мы вместе работали в НИИ в Твери. До этого Владимир Николаевич (я его звал просто Владимир) жил в небольшом городке Новгородской области и часто ездил в Тверь по своей прежней работе.

Он много рассказывал о своей малой родине, о замечательной природе, красоте ее лесов, уникальных грибных и ягодных местах и особенно о рыбалке, благо озер на его родине было предостаточно, а рыбы… и он проводил рукой по горлу.

Я, также заядлый рыболов, однажды не выдержал и на его предложение порыбачить в его родных местах, ответил согласием. И не пожалел.

Разве есть еще какое другое наслаждение и отдохновение от работы сравнимое с ужением рыбы на каком — нибудь глухом озере, созерцанием дымящегося костра, тихой русской природы, дающих ощущение необыкновенного отдыха и полнейшего отрешения от забот прозаической городской жизни.

А еще разговоры у вечернего костра, которые почти всегда сводятся к воспоминаниям и различным случаям из жизни рыболова.

Вот у такого костерка я и услышал эту удивительную историю.

А причина для этого интересного, затянувшегося до ночных звезд, разговора была на первый взгляд очень малозначительная. Всего-то навсего старая покоробленная пивная бутылка из зеленой пластмассы, коих валяется превеликое множество на обочинах наших многострадальных дорог. Эту бутылку я увидел у Владимира в багажнике, куда сунулся за какой-то нужной мне вещицей. Как хлам, я выбросил ее в кучку остального мусора, чтобы потом его уничтожить.

Надо сказать, что мы никогда не мусорили на природе и при отъезде всегда оглядывали оставляемое нами пространство, чтобы убедиться — не нарушили ли мы природную целостность какими-нибудь атрибутами городской цивилизации в виде бутылок, пакетов и прочее. Так привыкли. Да и характер работы, ее экологическая направленность, исключала другие варианты. Особенно ревностно относился к порядку в лесу Владимир.

Поэтому, когда он поднял выброшенную мною бутылку и бросил ее снова в багажник, я подумал, что он заботится о чистоте берега, и заметил ему, что зря он беспокоится — мусора после себя мы здесь не оставим.

— Это бутылка особая, — сказал Владимир, — вот уже много лет я вожу ее с собой. То жена ее выкинет, теперь ты. Чего это она всем мешает? — недовольно пробурчал он.

— Зачем она тебе? — засмеялся я.

— Это длинная история, — задумчиво и очень серьезно сказал Владимир. — Я никому ее не рассказывал. Но тебе расскажу. Ты меня поймешь.

После ужина, вороша угольки угасающего костра, Владимир поведал мне удивительную историю, которую я не только понял, но какое-то воздействие она оказала и на мое, казалось бы сложившееся мировоззрение, на мое отношение к окружающему миру, к природе, да и к самому человеку.

— Когда я пришел из армии, — начал Владимир, — встретил хорошую девушку, женился, родилась дочь. Образования я тогда не имел, поступил учиться заочно, а работать устроился шофером в одну местную организацию. Работа была связана с периодическими выездами в Тверь.

Как-то с помощью родителей нам удалось купить небольшой частный домик (уж очень надоело жить в тесной однокомнатной квартире). Дом был старый, захламленный и мы принялись наводить в нем и на прилегающей территории порядок. Набралось хлама на целый мой КАМАЗ, который я и свез на городскую свалку. Приехав, я облегченно вздохнул, с удовольствием наблюдая, как жена и дочь сажают цветы в избавленном от бурьяна палисаднике. На следующее утро я должен был ехать в Тверь. И надо было так случиться, что вечером я случайно развалил старую поленницу, а за ней у забора обнаружил еще кучу мусора. Я выволок на свет божий рваные кирзовые сапоги, ржавое ведро без дна, какие-то полуистлевшие тряпки и много стеклянных и пластмассовых пивных бутылок. Видно прежний хозяин дома любил побаловаться пивком, забрасывая бутылки за поленницу. Я собрал мусор в мешки и, так как двор сиял чистотой, забросил их в Камаз. Рано утром выехал в Тверь.

Постоянно встречающиеся по обочинам дороги дары цивилизации в виде полиэтиленовых пакетов и тех же бутылок напомнили мне о моем грузе. Заметив недалеко от дороги неглубокую яму, недолго думая, остановил Камаз и высыпал в эту яму содержимое мешков. Сел в машину и поехал в Тверь. Вечером возвращался обратно.

Я не терплю выражение «был в шоке», которое любят употреблять сейчас люди, но когда я поравнялся с местом, где высыпал мусор, то действительно испытал что-то вроде шока. В этом месте лес несколько отступал от дороги, образуя небольшую уютную полянку. И вот на этой полянке в свете яркого вечернего солнца мерзко красовалась, блестела зелеными боками бутылок, не поместившаяся в ямку, моя мусорная куча. Я поразился, насколько неприятно преобразил мой бездумно высыпанный мусор эту, окруженную деревьями, полянку, насколько он был чужеродным элементом и не вписывался в окружающее пространство, как он нагло нарушил тихую гармонию природы. А вокруг оскорблённо стояли гордые высокие сосны. Молча стояли и никак не могли противостоять человеческой глупости.

С чем сравнить это созданное мною безобразие?

Я сел на обочину, тупо смотрел на свое творение. В голове зашевелились строчки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Почему нерукотворный? — подумалось мне — еще какой рукотворный!

«К нему не зарастет народная тропа…» — вспоминалось мне дальше стихотворение Пушкина. Да вот и тропинка, уходящая с дороги в лес, моим мусором прерванная. Все как у Пушкина, только наоборот, заключил я, сел в кабину и рванул с места.

Весь настрой хорошего дня был испорчен. Дома меня все раздражало. Жену упрекнул за медлительность с подачей ужина, за что-то накричал на дочку.

— Какие-то неприятности на работе? — попыталась понять меня жена.

— Оставьте меня в покое! — рявкнул я и, не посмотрев, как обычно, телевизор, отправился спать.

На следующий день, который был у меня выходным, я постарался успокоиться и держал себя в руках, работая в гараже. Но выброшенный мусор не выходил у меня из головы. Вечером я почему-то подошел к книжной полке, нашел томик Пушкина и прочитал стихотворение до конца.

— И долго буду тем любезен я народу… — съехидничал я в свой адрес, захлопывая книгу.

С тех пор это мусорное сооружение я стал называть памятником.

Дни до следующей поездки прошли в семье во взаимном молчании. Обиженная жена молча подавала на стол, подчеркнуто кратко отвечала на мои вопросы, а к вечеру вообще ушла к соседке.

Прошло два дня. На следующий день я снова поехал в Тверь. На предельной скорости проскочил это чертово место.

— Хотя, почему чертово? Это мое место! Место Чистякова Владимира. Так и надо указать его на карте. Только вот фамилию мне надо сменить. Грязновым назваться что ли, Дураковым, или Заср…цевым.

С такими размышлениями я доехал до Твери.

На обратном пути я взял пассажира, пожилого мужчину, моего земляка. Иногда я подвозил попутчиков, денег с них не брал, а за разговорами, особенно, если пассажир интересный попадался, время в пути проходило быстрее. И завел этот пассажир разговор о красотах местного края. Места мы действительно проезжали красивые. Березовые колки сменялись дремучим ельником, островерхие конуса елок красновато-охристыми массивами роскошных сосновых боров.

— Еще не все успели вырубить, — заметил мой пассажир, — ну, ничего, — с насмешливым оптимизмом успокоил он себя — скоро вырубят. Человек наступает на природу со всех сторон. Где вырубят, где нагадят. И незаметно перешел к больной для меня теме, к проблеме мусора.

— Во что превратились наши леса, продолжил он, — сплошные свалки. Что за люди, что за люди!? Руки бы оборвать этим людям! Ты посмотри, как загажены обочины, — обернулся он ко мне. — Бутылки, пакеты, колеса! Тебе не противно каждый раз на это смотреть!? А это же все дело рук вашего брата — шофера!

Мне уже порядком стал надоедать этот въедливый мужик. А ведь мы еще не доехали до «памятника». Я решил проскочить «мое место» на большой скорости, но мой попутчик, как назло, именно в этом месте попросил остановиться.

— Давай выйдем на пять минут, разомнем ноги.

Я выходить не стал. Пассажир продолжал разглагольствовать, приглашая и меня к беседе.

— Вот за этим осинником, — сказал он, — березовая роща, мое любимое грибное место. А в бору, — показал он подальше, — белых!.. Мешками сушили. А вот на этой стороне, — он перешел на «мою» сторону дороги, хотел продолжить и… осекся. Он увидел мой «памятник». Сверкали бутылки, победно смотрело на нас нахлобученное ведро, издевательски скалилась рваная пасть кирзового сапога.

— Кто их воспитал этих уродов, такое место испоганить! Поехали, Володя…

Какое-то время пассажир сокрушенно молчал, затем снова стал чехвостить «уродов». В выражениях он не стеснялся.

— Выбросить бы тебя у той же кучи, вот там бы и разглагольствовал, — мрачно подумал я. Мужик настолько разозлил меня, что при въезде в город я раздраженно потребовал с него плату. Мужчина удивился, но деньги отдал.

— Нервы сдавать стали, — подумал я, захлопывая дверцу кабины — зачем хорошего человека обидел?

Домой я приехал опять злой.

Ночью не спалось. Не выходил из головы мой попутчик. Боль его души за наплевательское отношение к природе как то задевала меня, не давала покоя.

Рано утром, пока все спали, я завел КАМАЗ и поехал убирать мусор. Настроение было великолепное, на душе легко, я ехал и мурлыкал свою любимую песенку.

Но, еще не доехав несколько метров до места, заподозрил что-то неладное. Остановился и обомлел. Где же мои бутылки, тряпки и сапоги? На месте моей кучки высилась гора каких-то непонятных отходов.

Выйдя из машины, я все понял. Вероятно, вечером приехал самосвал и вывалил здесь сгнившие в каком-то овощном складе фрукты и овощи. Разбитые арбузы, сгнившие помидоры, капуста, свекла и еще какое-то месиво, вывалившись из разломанных ящиков и развалившихся коробок, образовали огромную дурно пахнущую кучу. А вокруг уже жужжали мухи, слепни, пчелы.

Я обошел вокруг этой горы, сел на обочину, покурил и… поехал домой… Наверное, ехал я с идиотской ухмылкой, осваиваясь с новым вариантом моего памятника.

Ночью проснулся от кошмара. Снилось мне, как я пытался выбраться из бесконечного мусорного лабиринта. Я взбирался на горы мусора, всматривался в горизонт в поисках своего города, по шею проваливался в омерзительные отходы, выкарабкивался из них. Снова проваливался… А кругом дымились костры, у которых спокойно сидели люди и пекли картошку. Только от костров пахло не печеной картошкой, а удушливой гарью горящего мусора. «Где город, где город? — с отчаянием взывал я к людям.

Город под тобой. Уже давно. — спокойно отвечали мне люди.

— Нет! — с ужасом кричал я.

Проснувшись, продолжал ощущать запах гари. Вспомнил, что с вечера не закрыл окно. Пахло горящей за рекой городской свалкой.

Я вышел во двор. Было еще очень рано. Привычно спал в диоксиновом чаду мой город…

Через несколько дней я опять ехал в Тверь.

Так и пошло. Я не мог равнодушно проехать мимо загаженной полянки. Настроение мое портилось, я стал раздражительным. От этого страдали жена и дочь. Они не могли понять, что со мной происходит, а я почему-то не мог рассказать им об этом. И еще у меня появилась одна черта. Я стал очень нетерпимо относиться к любому проявлению грязи в городе, на дороге, в лесу, где бы то ни было. Груды мусора на лесных дорогах, брошенная бутылка в парке, окурок приводили меня в бешенство. От этого страдала семья. Однажды я устроил родным грандиозный скандал по поводу выброшенного дочерью огрызка яблока на парковый газон. Я не только заставил дочь подобрать огрызок, но не пустил ее вместе с матерью в машину и отправил через весь город домой пешком. А девочка просто хотела, чтобы из этого огрызка в парке выросла яблонька.

Прошло лето, наступила зима и заботливо прикрыла следы моей безголовой деятельности чистейшим снежным покрывалом, которое радовало глаз и не удваивало, как летом скорость моей машины в этом месте.

Но вот снова весна.

После отпуска я впервые ехал по знакомой дороге, с тревогой приближаясь к злополучному месту. Я, конечно, не ожидал, что мой «памятник» исчез, хотя втайне хотел этого невозможного. Но чтобы куча мусора еще выросла, даже не мыслил. Но она выросла.

Оказалось, что кто-то еще выбросил здесь разный домашний хлам. А кругом густо цвели подснежники. Я вышел. Как могли пробиться эти нежные на тоненьких стебельках создания сквозь плотный прошлогодний слой листвы? Но они пробились. Окружили со всех сторон мусор. Природа обновляясь, как бы пыталась противостоять грубой силе разрушения, старалась залечить раны, нанесенные ей человеком, скрыть возникшее безобразие.

Но здесь победил гомо сапиенс (человек разумный).

Итак, памятник человеческому бескультурью все более утверждался.

Прошло несколько лет. Я окончил институт, переехал с семьей в Тверь, получил интересную работу, и вот как-то мне снова довелось посетить места моей молодости. Изменилось ли что в этих местах?

Оказывается, изменилось. Прошел капитальный ремонт дороги, в связи с этим углубили придорожные канавы и под слоем песка был погребен мой рукотворный памятник. Я походил по песчаной насыпи, пнул ногой какой-то полузасыпанный предмет… Это оказалась зеленая пивная бутылка. Я взял ее и пошел к машине. С тех пор эта бутылка лежит в моем багажнике.

Владимир помолчал.

Стояла тихая звездная ночь. Полная луна освещала пустую палатку, отражалась в спокойной озерной воде. Таинственно шумел вековой сосновый бор. Костер давно погас.

— Ты, наверное, понял, почему я не расстаюсь с этой бутылкой, — после некоторого молчания продолжил мой друг.

— Почти понял, — сказал я. Думаю, что это вечное напоминание о твоем глупом поступке, своего рода крест, который ты решил нести.

— Я знал, что ты меня поймешь, — сказал Владимир, — поэтому я и рассказал тебе эту историю. Но ведь согласись, что я поступил неправильно. Надо было убрать мусор. Сейчас бы я убрал.

— Сейчас бы ты его и не выкинул, — сказал я.

На следующее утро мы уезжали. Укладывая вещи в Володин багажник, я посмотрел на бутылку, взял ее и засунул в свой рюкзак. Владимир заметил это и вопросительно посмотрел на меня.

— Тебе она больше не нужна, — сказал я, — тебе уже скоро настоящий памятник за твою работу надо ставить. А мне не мешало бы некоторое время повозить ее в своем багажнике.

— Ну, если надо, вози, — улыбнулся Владимир.

Всю обратную дорогу у меня не выходила из головы история моего друга. Владимир оступился один раз и решил запомнить это на всю жизнь. А какое множество наших людей не задумываются над своими поступками. Я продолжаю думать о вопиющей замусоренности наших лесов, придорожных канав, берегов рек и озер.

Апрель 2013

Человек России не может без земли, или Путешествие в сказку

И

открылся передо мной сад красоты несказанной, а в саду том деревья диковинные, цветы чудные, ароматом благоухающие… А среди красоты этой терема стоят добротные, с окошками узорчатыми, наличниками резными, в разные цвета крашеными…

Нет, не в сказку «Аленький цветочек» я попала, а посетила дачное садоводческое хозяйство, что на берегу нашей реки Мологи расположено. Но красотой своей, благоустроенностью напомнило оно мне эту известную всем аксаковскую сказку.

Чем же конкретно заворожил меня этот дачный мини — поселочек, так заворожил, что захотелось рассказать о нем людям?

Приятное удивление началось с самого въезда в поселок. Я моментально оказалась среди такого многообразия и обилия цветов, плодовых деревьев и кустарников, какого абсолютно не ожидала здесь встретить. Многоцветные астры, пышные георгины, фиолетовые флоксы, яркие и другие, порой неизвестные мне цветы окружили меня на узкой, не знающей заборов, улочке. А за деревьями и ягодными кустарниками тут и там виднелись дачные домики, которые за их красивый внешний вид действительно хотелось назвать теремками. А за теремками овощные грядки, парнички, теплицы, колодцы, баньки, беседки…

Фасад вот этого домика плотно обступили ждущие обмолота, снопики ржи. А здесь снова хочется вспомнить сказку — вокруг большого раскидистого дуба устроен стол так что ствол дуба оказался внутри стола. У стола стулья — пеньки со спинками. Приятно пообедать под этой природной зеленой крышей, отдохнуть, почитать, подумать.

И вот на что невольно обращаешь внимание. Все, что здесь есть, сруб ли колодца, форма ли беседки или узор оконных наличников выполнены с душой и любовью. Как будто запрятанная глубоко городской суетой православная русская душа, трудолюбивая и изобретательная, вырвалась среди природной среды на свободу и проявила себя, ничем не стесненная, во всю широту и мощь, на которые способна душа русского человека.

А еще я заметила, что человек на даче какой-то другой, нежели в городе — добрее, чище, честнее, прямее, проще и вроде бы даже культурнее. По крайней мере, с такими я встретилась.

Вот идут навстречу мне две женщины с тяжеленными корзинами грибов. Здороваются первыми. Лепечу ответное «здравствуйте» — мне бы надо первой поздороваться. Останавливаются. Видя мое восторженное удивление, объясняют, где грибов можно столько же набрать. Доброжелательность, простота, приветливость приятно удивляют.

А у нас здесь все здороваются, даже если не знают друг друга — говорит потом моя хозяйка. Иду дальше. Вот выскочила ко мне страшненная собака. Видя мой испуг, женщина, перекапывающая рядом грядки, успокаивает: «Она не кусается, привыкла, что все ее подкармливают, вот и подбежала».

Удивило отсутствие заборов. Нет ни каких, ни высоких, ни низких. Поэтому создается впечатление, что все здесь общее, и яблони, и кусты шиповника и цветы. И вид поселочка из-за отсутствия заборов намного красивее.

Идем в лес за грибами. Он начинается сразу же, шагнул и — в лесу.

— За велосипед не беспокойся, не украдут, — увидев мою озабоченность, говорит хозяйка, — Я и дом не закрываю.

— Как в сказке, — опять подумала я. В лесу встречаем мужчину.

— Да не наберете вы здесь, — останавливает он нас, — здесь уж человек сорок прошли, дальше идти надо. Но мы и здесь немного набрали. Вышли на берег Мологи, полюбовались открывшимися красотами.

И вот снова в поселочке. Время обеда. На обед борщ, котлеты, пшенная каша.

— По крестьянски обедаете, как в старину, — заметила я.

— И вина не будет, — улыбнулась хозяйка. И правильно. Чуждым элементом здесь было бы вино, как и пригорюнившийся в углу телевизор, вниманием которого видно очень редко здесь пользуются. Да и зачем? Не смотрится здесь бездуховная телевизионная развлекаловка. Куда лучше выйти на берег Мологи да и полюбоваться спокойным течением реки, извилистыми ее берегами, красками осеннего леса на той стороне да и просто подышать чистым лесным воздухом. А чем не отдых работа на грядках?

Правда, я предпочла отдохнуть под зеленым сказочным дубом, подумать, поразмышлять об увиденном.

А увиденное в этом садоводческом хозяйстве поставило передо мной некоторые вопросы, на которые мне хотелось ответить.

Например, мне хотелось бы узнать, как влияет на человека, его здоровье, состояние, на его душу работа на природе. Почему человек сейчас (да и раньше) рвется из города в деревню, почему он поет в поле и вряд ли запоет у станка? Что же дает человеку соприкосновение с землей и природой? Вероятно, кроме неизбежной усталости, близость к земле и природе одухотворяет человека, приносит радость и успокоение, дает какую-то таинственную духовную энергию, которая формирует душу человека и даже определяет его характер, русский характер.

Не под влиянием ли обширных русских полей и лесов, а также крестьянского труда русские люди, выросшие в основном на природе, душевнее, спокойнее, скромнее, открытее, мудрее. Не исчезают ли в какой-то степени эти прекрасные человеческие качества после многолетнего проживания в оторванных от земли, природы и других людей, изолированных клетках каменных многоэтажек. Чего-то не хватает русскому человеку в этих сугубо благоустроенных квартирах, в которых есть все. Видимо, не хватает, если отрывается он, петербуржец, москвич, пестовчанин от своих городских удобств и едет на все лето «вкалывать» на заросшей земле своих предков и жить в неблагоустроенных деревенских домах с русской печкой и удобствами во дворе.

И с каждым годом все большее число горожан уезжает летом на дачи. А некоторые уезжают насовсем. Думаю, что каждый из нас знает такие примеры.

В чем же причина такой тяги людей к природе, тоски по земле? Наверное, причина и простая и сложная.

Несомненно, человек, как нераздельная часть природы, возвращаясь к ней, черпает в природе свои физические и духовные силы.

Выйду в поле позднее

Да силы наберусь,

Здесь дышится привольнее —

Развею сердца грусть.

— пишет в своей книге «Качели памяти» истинно русский человек, наш земляк, поэт Владимир Скворцов.

Комментарии здесь не нужны.

Набирались от родной земли творческих, духовных и физических сил, рождались на ней многие великие люди земли русской — Пушкин, Толстой, Бунин, Шмелев, Куприн, Рубцов, Ломоносов, Репин, Циолковский и т. д. и т. д., до бесконечности. Какой же великой и таинственной силой обладает наша природа, наша земля, что потеря связи с ней иногда приводит к трагедии. Об этом свидетельствуют печальные факты из биографий многих русских людей, оказавшихся волею судеб за границей.

* * *

К

аким-то непостижимым образом меняется даже язык, речь человека. Вспоминаю, что за все время, что я была на даче, из уст обитателей этого поселка, с которыми я общалась, ни разу не вылетели современные засорители русского языка — модные жаргонизмы, обильно обогащающие речь наших горожан. Да и я вроде бы ни разу не чертыхнулась, а дома — бывало. А какая образная речь деревенских людей. Точная, порой ироничная, остроумная, мудрая, изысканная.

Когда-то, живя в деревне, я заносила в записную книжку понравившиеся мне образные выражения сельчан. Помню сенокосную пору, идет уборка сена. И вдруг — дождь! Как быть?

— Подопри небо вилами! — советует растерявшемуся парню другой. Иронично, изысканно, остроумно! Нет, Эллочка-людоедка, знаменитая героиня романа Ильфа и Петрова, словарный запас которой едва набирал 30 слов, могла родиться только в городской квартире.

* * *

Н

о возвратимся к родимой земле, рождающей Человека. Что же с ней сегодня? Все мы видим, что! Видные экологи мира утверждают, что пройдет еще немного лет и превратится наша родная земля во всемирную смердящую свалку, рождающую кого?..

Свои записки я показала хозяйке дачи, у которой гостила. Она прочитала и сказала вздохнув:

— Ты показала только одну сторону нашего поселка — светлую. А темную сторону ты не заметила? Не заметила, сколько дач заброшено, не заметила, что возраст дачников пожилой, что не хотят заводить дачи молодые. И есть еще много других проблем в нашем дачном поселке, — сказала она.

Кое-какие проблемы я заметила, но пусть об этом напишет кто-то другой, а мне хотелось показать светлую сторону жизни людей на даче. Другими словами — роль природы в жизни человека.

Август 2012 г.

Березка

К березке на полянку мы ходили

За земляникой, просто посидеть.

В деревне это место все любили,

На красоту ведь хочется смотреть.

Березка летом так была красива,

В зеленом платье, с длинною косой,

Желтела осенью она неторопливо,

Зимой спала под снежною фатой.

А уж полянка как была прекрасна,

Ну, словно разрисованный ковер.

Нет, мы ее любили не напрасно,

Но и на красоту нашелся вор.

Срубили деревце и сразу все погасло,

Кругом сучки, измятая трава,

Гнездо искала иволга, напрасно

— Разрублена береза на дрова.

О, человек, тебе тепло у печки,

А больше и не надо ничего?

Ни неба, леса, ни цветов, ни речки?

Какое ж ты природы божество?

Нет, не прожить тебе без птичек звона,

Без шума листьев, капельки росы…

Меж тем, береза, падая со стоном,

Качнула равновесия весы.

1990 г.

Дискуссия

Б

ыла весна. Погода, испытав нас продолжительными холодными апрельскими днями, решила побаловать теплом, и в один из таких дней мы с сыном решили отдохнуть на природе. Много красивых мест имеется вокруг нашего городка, но то, что окружает берега реки Мологи, притягивает удивительным своеобразием и очарованием. Сын остановил машину на опушке леса и мы, пройдя небольшое поле, поднялись на крутой обрыв, поросший редкими огромными соснами с причудливо обнаженными корнями, и огляделись. И обнаружили, что это красивое место облюбовали до нас многие. Об этом свидетельствовали следы костерка, длинные столики и скамейки, заботливо сделанные кем-то, а еще… бутылки, бумажные стаканчики, пакеты… То есть люди сюда приходили разные. Нельзя сказать, что мусора оказалось здесь много, но разве даже один бумажный стаканчик не может нарушить целостность природы, ее тихую гармонию, вызвать неприятные чувства и вопрос — что за люди здесь отдыхали, почему они не убрали за собой? Вот подобный вопрос и задал мне мой сын, когда я, стоя на обрыве, любовалась открывшимся передо мной красивым видом. Вдали темнел лес, а внизу перед нами расстилалась обширная равнина, по которой петляла небольшая речка, фривольный ход течения которой придавал неповторимую прелесть пейзажу. Справа вдали темнела Молога, в которую и впадала речка. Я с удовольствием глубоко вдохнула свежий, пахнущий сосной воздух и с улыбкой обернулась к сыну. А он… стоял серьезный и какой-то озабоченный.

— А почему люди здесь не убирают за собой? — вдруг неожиданно спросил он. Видно мысли его были еще у места расположения загрязненной стоянки. Я засмеялась:

— Что, сам не знаешь? Такие уж они люди.

— Какие такие? — допытывался он, — ведь это так естественно — посидели, отдохнули, убрали за собой и поехали домой. Не понимаю. Я глянула на его серьезное лицо и вдруг увидела, что мой великовозрастный сын действительно не понимает, почему можно покинуть место отдыха, оставив после себя, например, бутылку или пакет… И он хотел от меня объяснения.

В это время невдалеке остановилась машина и из нее высыпали ребятишки, двое мужчин и женщина. Семья расположилась у столиков.

— А пойдем, спросим у них, — кивнула я на приехавших. Мы подошли.

— Красивые места здесь, — поздоровавшись, начала я разговор с молодой женщиной, присевшей на скамейку.

— Места-то красивые, да видите, подзагаженные, — словно догадавшись, о чем пойдет речь, огорченно ответила она. Видно и ее волновало то, что и нас и вместо ожидаемого чувства отдохновения в окружении природы она испытывала сейчас огорчение и мысли ее были об этом.

— Кому же это лень было за собой убрать? — спросила я.

— Да это, наверное, приезжие здесь отдыхали, гости Пестова. Для них здесь все чужое. Погуляли, помусорили и уехали. Какой пестовчанин будет у себя гадить? — уверенно ответила она.

— Не скажи, — вмешался в разговор ее спутник, мужчина в очках, — и у нас много таких придурков, особенно среди молодежи. Им, что чисто, что грязно, лишь бы погулять. Не понимают они красоты природы, вот и гадят. Но ему возразил копавшийся у машины юноша в черной вязаной шапочке. Услышал разговор, подошел.

— Не согласен я с тобой, — сказал он. — Если бы они не понимали красоты природы, то есть не было бы у них эстетического чувства, то и не шли бы на природу, не искали бы красивое место, а сели бы где-нибудь у дороги и отдыхали. Причина в другом. Я думаю, просто перепили, трезвые наверняка убрали бы.

— Узко мыслишь, сынок, — сказал вдруг незаметно подошедший пожилой мужчина, державший за руку малыша. — Так ты считаешь, что вся грязь в наших лесах только от пьяных. А ты пройди по этой вот тропинкеметров 200, — махнул он рукой, — знаешь, какую свалку увидишь, да не одну. Что, это пьяный шофер привез или красоты не понимают? Души убогие у таких людей и все тут.

— Дед, а может они дураки? — дернул за рукав деда внучек.

— Может и дураки, — улыбнулся дед, — как вон те шалопаи, — кивнул он на троих парней, проходивших мимо. Ребята приостановились,

— Почему это мы дураки, — обиженно сказал один из них.

— Да вы не обижайтесь, — ответил дед. — Вот мой внук считает, что только дураки мусор после себя оставляют. Не понимают, что это плохо. Пожалуй, и я с ним согласен.

А ребята ответили:

— Мы хоть и дураки и часто тут бываем, а после себя всегда убираем.

Постояли, а потом один и говорит вполголоса своим товарищам:

— Выходит, в нашем классе Мишка-то — дурак. Но он ведь отличник, на олимпиады по математике ездит, а где посидит, там и… — сказал парень неприличное слово и добавил, — сожрет, к примеру, мороженое, что бы бумажку до урны донести, так нет — тут и швырнет.

Ребята похохотали.

— Так что тут думаем дело не в уме, — сказал он уже нам.

— А в чем же? — спросили мы его.

— А не знаю… Может, как дома приучили… — ответил парень.

Между тем компания вокруг столов неожиданно разрослась. Сзади нас стояли юноша с девушкой и слушали разговор. Подошедшие люди не только слушали, но и вступали в возникшую дискуссию. Вступила в разговор и присевшая на лавочку старушка, державшая в руках букет молодых сосновых побегов.

— Дурак он или умный, пьяный или трезвый, — убежденно заявила она, — а я думаю, ответ простой. Пакостит тот, кто в Бога не верит. Верующий мусор в лес не понесет.

Но старушке возразили:

— Верующие тоже всякие бывают. Посмотрите, что сейчас вокруг кладбища творится. Не только в лес со своих могил мусор несут, а и с могилы к другой мусор перекидывают. Мою могилу в свалку превратили. Что, это одни неверующие творят? Вряд ли.

— А я бы таких людей назвала — свиньи, — вступила в разговор еще одна женщина. — И надо говорить им об этом. Знаете, как на нашей улице многолетняя свалка была уничтожена. Кто-то рядом на дереве прибил плакат — «Здесь не свалка, но если ты свинья — клади!» И свалка исчезла — никто не хотел быть свиньей.

— Про свиней Вы правильно сказали, — поддержал кто-то женщину. Наверное, свинство — национальная черта русских, за рубежом люди другие, — и говоривший рассказал следующее: — Ехали мы как-то из Финляндии. Там вдоль дорог чистота и порядок, а не успели границу пересечь, как везде по обочинам мусор. Такие уж мы русские люди.

— Люди везде одинаковые, — возразил молодой человек, стоявший за моей спиной. — Я вам другую историю расскажу. К удивлению, на той же дороге происшедшую. Ехали мы в Санкт-Петербург на такси с финнами. И вот один из них, переехав границу, швырнул на обочину пустую пачку из-под сигарет. «Что же у себя не бросил?» — сказал я ему. «Попробуй, у нас брось, — засмеялся финн, — знаешь, какой штраф получишь?» «Значит, по Вашему все люди свиньи и держит их в рамках порядка только страх наказания?»

— Не оскорбляйте свиней! — выкрикнул кто-то. Мужчина продолжал утверждать, что причину замусоренности наших лесов, берегов рек и т. д. надо искать в организации работы властей, т. е. на государственном уровне: — Я так считаю, — сказал он. — Я не отрицаю большой роли экологических организаций, волонтерства, воспитательной работы в школе, но решить проблему с мусором может только власть. — И мужчина привел нам довольно-таки убедительный пример.

А между тем дискуссия продолжалась. Гуляющих в сосновом парке в этот солнечный день было много и к столикам на обрыве подходили все новые люди. Узнав о чем речь, уходить не спешили. Значит экологическая проблема в стране (а именно в нее перерос вопрос об оставленном мусоре на стоянке) интересовала многих. Подошедшие включались в обсуждение. Приводили разные случаи, высказывали свои соображения о причинах данной проблемы и путях ее решения. Вспомнили, что человек все-таки не свинья (и правда, зачем животное оскорблять), ученые называют человека Гомо сапиенс (человек разумный), поэтому надо взывать к его разуму. Но по разному, в зависимости от того, на каком этапе развития человек как личность находится. Есть люди, которых и воспитывать не надо. Не мусорить — для них норма жизни. Ими руководит чувство ответственности, самодисциплина и самоуважение. Кто-то из присутствующих, говоря о таких людях, сказал, что они лучше застрелятся, чем совершат низкий поступок. Но таких пока мало, много же гомо сапиенсов, которые понимают только наказание. Поэтому в стране для успешного решения экологической проблемы должна быть разработана система воспитания и система наказания. Мы говорили об отношении людей к природе, но очень много нареканий было в адрес ответственных за работу по мусору. Она далеко не на уровне других государств. Таким образом, если всего этого нет, то мы и видим то, что видим.

Развивая экологическую дискуссию, мы и не заметили, что дети, играющие вокруг нас устали и запросились домой. И многие собравшиеся оживленно и весело стали наводить чистоту на обрыве. А дети, увлекшись, приносили бутылки и прочий мусор даже издалека.

Уходя с обрыва, я спросила сына:

— Так какие же люди оставляют мусор в лесу?

И сын ответил:

— Вероятно те, которые от обезьяны отошли, а к человеку еще не пришли.

А я добавила:

— А чтобы они пришли к человеку, то правильному отношению к природе людей надо учить с младенчества, как мы учим ходить, говорить читать и т. д…

5 июня — Всемирный День охраны окружающей среды. Интересно, как он пройдет в Пестове…

Май 2020 г.

Апрель

На щеки легонько снежинки

Садятся и колкие льдинки

Весенней апрельской порой

Безгрустною тают слезой.

Вот так бы и горе людское

Холодной безгрешной слезою

В росу превращенной рассветом,

Стекало б в незримую Лету.

Иначе задумано Богом –

Всю голову снежным сугробом

Покроет и в сердце мороз,

И нет облегчающих слез.

Апрель 2011

Рассвет

Я открыла окно, за окном тишина,

Ветви сонной березы повисли…

Отдыхает природа и светит луна

Сквозь недвижное кружево листьев.

Как прекрасен рассвет, воздух ясен и чист

Льется в легкие хладной струёю,

И отчетлив в тиши соловьиный посвист,

И клубится туман над водою…

Скоро солнце взойдет и померкнет луна,

И погаснет звезда небосвода,

И от утренних звуков уйдет тишина…

А пока… отдыхает природа.

Осеннее

Давно ли ласкала речная вода,

Но вот уж октябрь и опять холода,

Пустынно и тихо на том берегу

И смотрится ива уныло в реку.

На дубе нахохлясь ворона сидит

Да ветер пожухлой листвой шелестит.

Как быстро сменяется тьмою рассвет,

Лишь света дождешься, а дня уже нет.

Погасли последние солнца лучи,

Опять я в холодной и длинной ночи.

Октябрь и осенняя дума моя

О чем среди ночи… о смысле житья.

Октябрь 2002 г.

Зимой в лесу

Когда зима метелью вдруг завьюжит,

Под снежной шапкой спрячутся кусты,

Я достаю скучающие лыжи

И в лес бегу от мира суеты.

Легко скользят мои по снегу лыжи,

Искристый снег чуть сыплется с небес,

И вот уж шума города не слышу,

Вхожу как в сказку в белый зимний лес.

Смотрю вокруг, дивлюсь: на неба просинь,

Нетронутую снега белизну,

Остановлюсь среди уснувших сосен

И буду слушать леса тишину.

Что может быть в природе леса лучше,

Кивает мне знакомая сосна.

И тишина мою врачует душу,

Таинственная леса тишина.

Январь 2015

Вятский лес

Осень, месяц сентябрь на исходе,

В вятский лес я пошла погулять –

Надоело мне быть на народе,

Потянуло в природу опять.

Лес чарует, трепещут осинки,

Горделивые сосны стоят,

Вижу — белый! У самой тропинки.

А подальше — цепочка маслят.

А вот в чаще, где ель зеленеет,

Принакрытая веткой — крылом,

Мухоморов семейка алеет

В мху зеленом под черным стволом.

Постою, помолчу под осинкой,

Повдыхаю лесной аромат,

Полюбуюсь осенней рябинкой,

Что надела свой яркий наряд.

Выйду в луг, где не скошены травы,

Где река небольшая блестит,

А за ней средь красивой дубравы

Деревенька пустая стоит…

И, вздохнув, повернусь снова к лесу,

Где спокойный, задумчивый вид,

На сосну посмотрю с интересом –

Там на дереве дятел стучит.

Солнце ласково лес освещает,

А кругом — тишина… тишина…

И в душе тишина нарастает,

Мысли грустные гонит она.

Лес осенний, пора золотая,

Я тебя описать не берусь,

Я иду и душой ощущаю

Вятский край, терпеливую Русь.

Дождь

Вот и кончилось лето,

За окошком с рассвета

По сирени зеленой

Хлещет дождь монотонный.

В дверь открытую слышно,

Как стучит он по крыше,

И по раме оконной

Льет и льет монотонно.

Еще солнышку где бы,

Но нахмурилось небо,

И весь день с небосклона

Плещет дождь монотонный.

Льет и льет, может, это

Уходя плачет лето.

2014 г.

Дуб

Стоит у пруда над водою

Дуб, полный таинственных сил,

Когда-то далекой весною

Отец этот дуб посадил.

Я к дубу сияющим маем

Пройду сквозь запущенный сад

И, кажется мне, понимаю

О чем его листья шумят.

И в летнюю пору цветенья,

Когда вечера так тихи,

Я в дубе найду вдохновенье,

Под дубом слагаю стихи.

Когда же тревожные мысли

Настойчиво бьются в висок,

Дуб скинет мне с солнечной выси

Надежды зеленый листок.

И снова на сердце затишье,

И снова беспечен мой взгляд,

И сидя под деревом слышу,

Как весело листья шумят.

11.11.2015

На кладбище

На кладбище утром гроза отшумела

И тучу прогнал ветерок,

Какая-то птица в березе запела,

Зарей осветился восток.

Лишь нежное солнце погост осветило,

В лучах засверкали кресты,

Вот женщина дверцу ограды открыла,

У мраморной села плиты.

И долго недвижно у камня сидела,

В жизнь прошлую взор устремив,

И стало так тихо и птица не пела,

И ветер внезапно утих.

Что видела женщина в том незабытом,

В какие смотрела глаза,

А с ветки березы, грозою омытой,

На мрамор стекала слеза.

2012 г.

В лесу

Лишь чуть затенькает синица

И обнажится синь небес,

Как потревоженную птицу

Меня потянет в дальний лес.

Мне здесь знакомы все тропинки

Известен каждый уголок.

Вон там, у старенькой осинки

Найду я ландыша цветок.

А там всегда растут опята

В низинке, что сейчас в снегу.

Дышу лесным я ароматом

И надышаться не могу.

Проходит лето, лес редеет,

Снимает летнюю красу,

Уже калины куст краснеет…

Люблю быть осенью в лесу.

Когда дожди еще не близко

И тихо, тихо все вокруг,

Лишь шорох падающих листьев

Да где-то дятла дальний стук.

Лес напоен осенней грустью,

В душе покой и благодать,

И хочется прилечь под кустик

И в теплых листьях подремать.

2011 г.

Море

С глубин веков, с времен далеких

Громады волн несет вода,

Как зверь плененный одинокий,

Стремится море все туда,

Где берег высится, но тщетно –

Не может море берег взять

И, не поддержанное ветром,

Обратно катится опять.

Шумит устало, равнодушно

Несет тяжелые валы.

Чьей воле следует послушно,

Иль Бога или сатаны?

17. 12. 14 г. Вьетнам

Двое

Беляевым

Есть домик с склоненной рябиной,

В нем двое согласно живут,

Войдите в спокойный уют,

Когда вы проходите мимо.

Все было в том доме — сомненья,

Тревоги и радость и труд,

И много счастливых мгновений,

И очень нелегких минут.

Но в час, когда сердце болит,

Тоска одиночества гложет,

Взгляд рану ЕГО заживит,

Рука ЕЙ подняться поможет.

И даже, когда в доме грустно,

И в раме замерзло стекло,

Поверьте — им вместе тепло,

Их греет взаимное чувство.

Запомним же домик с рябиной,

Где в окнах герани цветут,

Там двое достойно живут,

Его не пройдете вы мимо.

Декабрь 2014 г.

Жене от бабушки

К 20-летию

В день рождения без всякой бравады

Ты, как в детстве, меня рассмеши –

На вопрос — что дарить тебе надо –

У меня есть все! — снова скажи.

Верю я, есть характер, здоровье,

И неплохо варит голова,

Есть и сердце с горячею кровью

И в момент ты находишь слова.

А еще есть надежные крылья,

Ты на мир с оптимизмом глядишь,

И мечты уж становятся былью,

Верю я — небеса покоришь

Так желаю я, кроме здоровья

Чтоб заветное сбыться могло,

Чтобы жизнь освещалась любовью

Чтоб во всем тебе просто везло.

08.06.2015

Полезно-вредные советы выпускнику

Наконец-то ты дождался –

Выпускник, тебя назвали

Знай, к тебе пришла свобода,

Та, которой был лишен,

И теперь ты независим,

Будешь жить не по указке,

Только так, как сам захочешь

Ты по правилам своим.

Вот идет училка мимо,

Проходи ее ты смело,

Не здоровайся, не надо –

Ты теперь не ученик.

И родителей не слушай –

В самом деле, сколько можно

Слушать то, что знаешь сам!

Предположим, не поступишь

Ты туда, куда мечтаешь,

Ну и что, зато ты дома

В интернете посидишь.

Правда, предки затрендычат

Про какую-то работу,

Так напомни им, что скоро

Надо в армию идти.

А когда придет повестка

И служить тебе придется,

Откосить-ка ты попробуй.

К папе с мамой подвали.

К психиатру их направь ты,

Им напомни — ненормальным

Называли же тебя.

У виска крутили пальцем,

Ну и пусть идут за справкой,

Да скажи, что без валюты

И не вздумали идти.

Если предки туповаты,

И служить тебе придется,

То служи все время честно

И начальству угождай.

Если видишь, что проступок

Совершил вдруг твой товарищ,

Ты тогда ему ни слова,

А начальству на ушко.

Сам увидишь, как начальник

Долго, долго с интересом

На тебя будет смотреть…

В общем, что-нибудь заслужишь

И не важно, от кого.

А когда работать будешь,

В коллектив смелее влейся,

Поступай, как все привыкли.

Для начала закури.

Наплевать, что не согласен,

Что свои имеешь взгляды,

Наливают, значит, пей.

А то белою вороной

Прослывешь на белом свете,

Белый цвет, он так заметен,

Серым будь, таким, как все!

Ну, а если дни проходят,

Даже годы пролетают,

А работа надоела,

Оказалась не твоя,

Так менять ее не надо,

Это так ведь хлопотливо,

Ты скажи — не повезло мне,

И работу ненавидя,

Так уж лямку и тяни.

Будут трудности, конечно.

Жизнь, она такая штука,

Что ж, тогда тебе совет мой –

Лапки кверху и лежи.

Да лежи с лицом унылым,

Пусть тебя все пожалеют,

Может, кто-нибудь проблемы

На себя твои возьмет.

Ну, а если ты совсем уж

С головой своей не дружишь,

Так ведь можно и напиться,

А ведь есть еще наркотик,

Сдуру взять да и принять.

И тогда твои проблемы

Улетят с тобою вместе,

Наплевать, что сам проблемой

Станешь тяжкой для других.

А когда совсем свихнешься –

Наркота привычкой станет,

Так ведь есть хороший выход –

Психбольницы-то зачем?

Никакой тебе работы,

Никакой тебе заботы,

Ты лежи в своей психушке,

Глядь, а жизнь уже прошла.

Ну, а если все советы

Не пришлись тебе по нраву,

Так ведь можно и не слушать –

Ты свободен, сам решай!

Только с юмором, пожалуй,

Никогда не расставайся,

Он в хорошую минуту,

Да ведь даже и в плохую,

Никогда не подведет!

22 июня 2013 года

Сыну

Ты жизнь ощущал, как сраженье,

Тебя похвалить мне не грех,

Там, где у одних поражение,

Тебя ждал законный успех.

Ошибки встречал ты не плача,

И лишь усмехался во след,

Расценивал ты неудачи,

Как знак предстоящих побед.

Так что ж, победителя марку

Держи, будь уверен всегда,

Смотри, как надежно и ярко

Твой путь освещает звезда.

3.04.2017

Гале

Родилась, когда яблони зрели в саду

И алела в лесу вологодском рябина,

И судьба написала тебе на роду –

Ты во всем на себя полагайся, Галина!

Так она и живет в этой жизни крутой,

Свой характер и дух не ленясь закаляет,

И невзгоды обходят ее стороной,

И сбывается все, что она пожелает.

Вот захочет Галина — не ест и не пьет,

Хоть и адское надо на это терпенье,

Но фигурой потом удивляет народ,

Вызывая у всех лишь одно восхищенье.

Эгоизма у женщины нет и в помине,

Не дано забывать ей о муже и сыне –

По глазам их проблемы и мысли поймет,

Эмчеэсом на помощь тотчас же придет.

Так желаю, чтоб сбылись любые мечты,

Чтоб вокруг было счастье и счастлива ты,

Чтобы близкие люди ценили

И почаще цветы приносили.

А еще, чтоб звенел, не смолкая для всех

Твой открытый и чистый целительный смех.

23.08.2017 г.

* * *

Один обычай люди свято чтут –

Лишь только человек на свет появится,

Его уже по имени зовут.

Какие ж имена в России славятся?

Со всех ты стран собрала имена,

По разному зовут, но тем не менее

Ты, Русь, одна Иванами славна

От Дурака Ивана и до Гения.

Брату

Кого-то, бывает, хвалят,

А этот всегда в тени.

В газете того прославят,

А этого же ни-ни.

Тот трудиться умеет,

Работа его видна,

И этот себя не жалеет,

Профессия же скромна.

Но если случиться что-то,

Возникнут проблемы, то тут,

Не будут искать кого-то,

К тому, что в тени бегут.

Знают — поймет, успокоит

Того, кто попал в беду.

Сердце его такое,

А СЕРДЦЕ ведь не на виду.

2014 г.

Одноклассникам

Вот и еще один из многих лет

Прошел и мы продвинулись к финалу

И ужасаемся, притронувшись к бокалу –

Неужто нам уже так много лет.

Ведь кажется, как будто лишь вчера

Кружились в вальсе в парке неустанно,

Что жизнь кратка — и думать было странно,

Гуляли беззаботно до утра.

Но время шло, и шел за годом год,

И в беге жизни кто из нас помыслил,

Что я не та и он уже не тот,

Но оглянуться зеркало зовет.

Что видим мы — дряхлеющее тело,

Седые клочья реденьких волос,

Та похудела, эта потолстела,

У той суставы и у всех склероз!

Трепала жизнь не только наше тело,

Был тяжек груз немыслимых потерь,

Казалось, что душа заледенела,

Во тьму, казалось, распахнулась дверь.

Но видно дух не стал у нас другой

И мы не ждем прихода нашей тризны.

Помянем тех, кто выбыл в мир иной

И будем верить в благосклонность жизни.

Мы видим мир, мы чувствуем, живем,

И что нам Паркинсон, Альцгеймер, Боткин,

Мы будем собираться за столом,

Друзья мои, налейте в рюмки водки!

За жизнь мы выпьем и еще нальем,

Не надо знать, сколь нам осталось буден,

А будем жить, любить, пока живем,

А как умрем, то знать о том не будем.

июль 2014 г.

Поэт и букашка Басня

Гуляя в парке под дубами

Поэт, от Музы поустав,

Споткнулся и, очки достав,

Узрел букашку под ногами.

Поэт букашкой восхитился.

Пред ней на корточки присев,

Ее получше рассмотрев,

Такой тирадой разразился:

Какое чудное созданье!

Какая форма! А окраска!

Как тонки крылья, бисер глазки,

И как изящны очертанья!

Создать ее Господь лишь смог.

Такой подвел Поэт итог.

Затем… ступил что было сил

И вмиг Букашку раздавил.

Как часто Красоту мы славим,

Используем и… давим!

* * *

Жизнь становится убогой,

Всполошился белый свет –

Все рванули верить в Бога,

На себя надежды нет.

Не пойму такой картины,

Может это и грешно,

Но если молится партиец –

Мне становится смешно.

На меня у бабок злоба,

Что сказать мне им в ответ –

Не судите меня строго –

Просто в сердце веры нет.

Ропщут — как же ты без веры,

Так скажу вам без затей –

Я, друзья, не в Бога верю,

А в порядочных людей.

* * *

Что-то черная долго идет полоса,

И когда же в ней сменится цвет,

Я спросила у бога, которого нет –

Где же белая, бог, полоса?

И ответил мне бог — дам простой я совет –

Ты с улыбкой живи и любя,

Не надейся на бога, которого нет,

А надейся всегда на себя.

Тот ответ виртуальный творит чудеса –

Уж белая в жизни идет полоса.

2012

Телефонная книжка

Я бездумно смотрю за окошко –

Снег ложится листа белей,

Все как раньше, та же пороша,

То же небо, но нет уж друзей.

Телефонную трубку сниму я,

Но в ответ только слышу одну

Оглушающую, немую,

Безответную тишину.

Равнодушное время неслышно

Оборвало незримую нить

На столе телефонная книжка,

Только не кому мне позвонить.

* * *

Вот уж осень, листва облетает,

В свете кратких и пасмурных дней

Я все чаще тебя вспоминаю

Утро жизни ушедшей моей.

Беззаботность твою вспоминаю,

Вспоминаю далеких друзей,

Только вот почему-то не знаю,

Не ценила тех радостных дней.

А теперь у окна одиноко

Вспоминаю с щемящей тоской

Свою юность, но как ты далеко,

Не достать тебя дряхлой рукой.

То, что было так юно и мило,

Годы шли незаметно и вот,

Все куда-то пропало, уплыло,

Лишь старуха с косой у ворот…

* * *

Кто-то вдруг тихо молвил:

— Приподнимись с дивана,

И наблюдать довольно

Звездную жизнь с экрана

Хватит все ниже падать

И в суете метаться,

Надо ж, когда-то, надо

Жизнью своей заняться.

Противень с пирогами

Выброси вон тем галкам,

Тапки смени сапогами,

В руки возьми две палки.

Выйди-ка в лес шумящий,

Голову выше к небу,

Воздух вдохни бодрящий

И по тропе побегай.

Встретится вдруг прохожий,

Ты одари улыбкой,

Слышишь — вдали, похоже,

Кто-то взял в руки скрипку.

В дом ты вернись с отвагой,

Все же идет отлично,

Ручку возьми с бумагой –

Сложится стих приличный.

Если же совесть точит,

Выйди во двор к беседке,

Доброй скажи всем ночи

И помирись с соседкой…

18.11.2020 г.

Ленинград

Гнезда стоящих столбом небоскребов,

Серого камня коробки домов,

Петли развязок в разомкнутых ребрах,

Дым, что из труб заводских корпусов…

Грязного снега на улицах груды,

Скользкий асфальт, сбитый джип, автокран,

Ленты ползущих машин отовсюду,

Тени снующих меж них горожан…

Низко висят облака серой ваты,

Вот — вот посыплет из них снег иль град…

Бледным пятном солнце движет к закату…

Вот как увидела я Ленинград…

Ах, поскорей, поскорей бы назад…

_________________

Так бывает — кажется награда

Наказанием, темным светлый путь

Вот и на оценку Ленинграда

Я хочу попристальней взглянуть…

Как под хмурым небом безразличным

Открывалось солнце не спеша,

Так под серым города обличьем

Открывалась горожан душа…

С удивлением здесь я ощущала

Близость и доверие людей..

В городах других я — как чужая,

В Ленинграде — как среди друзей…

Вот устала от машин и звуков,

Вот я оступилась на бегу…

И тебе тотчас протянут руку,

Или скажут — я вам помогу…

Говорят, их изучать не надо –

Ленинградцев видишь за версту,

Почему же житель Ленинграда

На особом у людей счету?

Может, их генетика такая,

Или слишком много он страдал…

Мелочность и суетность теряя,

Простоту и мудрость обретал…

Я хочу сюда приехать снова,

К людям, что с открытою душой,

И в раздумьи — не писать ли слово

«Ленинградец» с буквы нам большой…

Март

Ушел февраль, унес с собой метели,

Открылось небо, солнышком лучась,

Еще мороз, но первые капели

Струятся с крыш, в сосульки превратясь..

Стал ярче лес, в нем светятся березы,

Они взметнули ветки в неба синь

И нежатся, почувствовав теплынь,

И в снег роняют радостные слезы.

Пригрело солнце сосны на опушке,

А в чаще ель очнулась ото сна,

И с плеч стряхнула снежные подушки,

Еще лишь март, но в воздухе весна…

Под ярким солнцем снег блестит, искрится,

И где-то уж затенькала синица.

11.03.2018 г.

Медсестре Лене

Если ты оказался в палате,

Если в тело прокралась беда,

То немедля с больничной кровати

Имя Лена услышишь тогда.

Слышишь: «Лена…а» — кричит уже кто-то,

Слышишь: «Леночка…а», — кто-то зовет,

Значит, нужная Лены работа,

Значит, помощь от Лены идет.

Хоть устала за долгую смену,

Но не хмурится и не кричит,

Осторожно иголочкой в вену

И в другую палату помчит.

Вот с улыбкой приносит лекарство,

Вот к другому больному спешит,

Но не ценит ее государство,

Удивляет зарплата, смешит.

С болью в сердце сказать нам охота –

Разве столько ей надо платить

Эту нужную людям работу

Справедливо же надо ценить.

Вот опять Лена вышла на смену,

Ей спасибо хотим мы сказать –

Ещё хочется девушку Лену

Нам Еленой Прекрасной назвать.

Январь 2019 г.

* * *

Мысли, мысли, тревожные мысли,

Не роитесь в моей голове,

Я устала от фокусов жизни,

Мне б уснуть на зеленой траве,

Отдохнуть и проснуться другою,

Что тревожило, напрочь забыть,

И со свежей, свободной главою

Радость жизни опять ощутить.

Октябрь 2020 г.

Опасный недуг

Сидели соседки за круглым столом,

Как водится, речь шла у них об одном.

О чем у больных чаще может быть речь –

Как бы подольше здоровье сберечь.

Сказала одна — все решает судьба,

Да нет, скандинавская лечит ходьба –

Сказала другая из этих подруг

А ты, что, ходила? — Да все недосуг…

Ходьба-то ходьба, надо мяса не есть,

На овощи нам не мешало бы сесть…

Сказала им 3-я соседка. Но вот

Достала из сумки мясной бутерброд…

— Ты чай-то без сахара пей, дорогая, –

Вступила в дискуссию тетка другая…

Профессор по телеку молвил, поверь,

А то тебе скоро не втиснуться в дверь…

А ты на себя-то сперва посмотри –

Сосешь леденцы от зари до зари…

Вчера ты соседа за тортом послала,

Вдогонку кричала — купи еще сала…

— А что же вы, тетушки, все про еду,

Я способ леченья другой приведу –

Поменьше таблеток, побольше движений,

Я знаю — есть комплекс простых упражнений…

Бубновский, так он без таблеток всех лечит,

— Да знаем, таблетки нас только калечат…

— Зарядка еще по утрам хороша,

Здоровое тело — здорова душа,

Так полный мужчина вступил в разговор –

— Не делать зарядку, ну, это позор…

А я, тетки, знаю, что есть на Тибете

Гимнастика — мигом больного излечит…

— Да, много ты знаешь. А я вот читала,

От душа холодного пользы не мало…

Советую я тебе душ принимать.

Не будешь ни кашлять, ни насморка знать…

— А я знаю, как излечить геморой,

Тут надо готовить особый настой…

Страдаю я этим уже лет 15,

Да вот все за травкой никак не собраться…

Вот вечер настал и старушки домой,

И тут разговор стал немного иной.

— Пойду — ка колбаски поем, лифт открой,

Тебе что ль на 3-й. а мне — на 2-й.

Сосед сейчас с 5-го будет сбегать,

Мне выпечки надо ему заказать…

Не хочется мне в магазин-то идти.

А он любит бегать — ему по пути…

— И мне, тетки, надо с скамейки вставать,

Таблетку принять, да чуть-чуть полежать…

А то, как и вас — одолела одышка,

Вчера, видно, с зятем мы выпили лишку.

— А мне завтра к доктору надо бежать,

Запоры замучили бабку опять…

Так женщины, сидя за круглым столом,

Судили о главном — здоровье своем.

И надо сказать, знали тетки не мало,

Но что-то, но что-то им все ж не хватало…

Здоровье-то тетушек все убывало…

Вот инсульт одну в 50 лет свалил,

А этой спуститься уж не было сил,

Другая вдруг стала болеть диабетом.

А 3-ей с 4-й уж нету — с приветом,

Какой же недуг просвещенных косил,

И справиться с ним у них не было сил?

Не будем искать глубоко мы причину.

Недуг тот имеет простую личину.

Я думаю, видим мы женщин насквозь –

Недуг их не сложен, то ЛЕНЬ и АВОСЬ!

Март 2019 г.

Деревня Воскресенское

Погодиным

Привычно шла жизнь городская

Но все меняется порой –

В деревне женщина больная

Ждала сыночка в край родной.

И их деревня умирала,

Лишь мамин домик выжить смог,

И мать, прощаясь, прошептала:

Не покидай наш дом, сынок…

Он слово дал, но что-то ныло

В душе — жене мой край чужой,

Но сердце женское в ней было,

Сказала: В глушь? Так я ж с тобой!

О, Воскресенское! Ты было

Одно из крупных сел, но вот

Куда-то это все уплыло,

И клуб, и школа, и завод…

И нет людей на всю округу,

Лишь только небо и земля…

Как нет людей? А ты? А я?

И, улыбнувшися друг другу,

Они пошли к себе домой,

Вдыхая запах луговой.

Так и живут здесь год от года,

Жизнь не всегда была простой,

Но всемогущая природа

Им помогала красотой.

И незаметно отвыкали

От всех соблазнов городских,

И с удивленьем узнавали –

Здесь много прелестей других.

Как мог прожить я без рыбалки?

Без огорода как могла,

Без трав, без запаха фиалки,

Без речки, что вдали текла?

Без Чарли, что нетерпеливо

Ждал их похода в чудный лес,

Без щебетанья птиц пугливых,

И без распахнутых небес?

Пел соловей им вместо джаза,

Сирень с черемухой цвели,

И как — то поняли (не сразу),

Что здесь покой души нашли.

Спит под луною мир безлюдный,

И Воскресенская спит глушь,

Но где-то слышен голос чудный

Открытых миру светлых душ….

________________

По-разному расценит свет

Их удивительную повесть,

Но как сказал один поэт,

Тому судья лишь Бог и Совесть.

Сказание о смартфоне

Это быль, а не сказочный сон –

За хорошие в школе отметки

Подарили мне милые предки

Долгожданный заветный смартфон

В радостях я в автобус вскочил

Чтоб смартфоном похвастаться Вовке

Всю дорогу в Контакте пробыл,

И проехал свою остановку.

Изменилась теперь жизнь моя,

В этом мире ничто мне не нужно,

Ни футбол, ни хоккей, ни друзья –

Я завел виртуальную дружбу.

Я походам в музеи не рад,

Что смотреть мне на древнюю фреску,

Открываю свой черный квадрат –

Надо Вовке послать СМС-ку.

Мне погода теперь не страшна,

Целый день я сижу в помещении,

А Наташке кричу из окна,

Что люблю цифровое общение.

От меня баба с дедом в слезах,

Мне внушают общение другое,

Мол, мы раньше смотрели в глаза,

Ощущали друг друга душою.

А ты в черное зеркало зришь,

Только в нем и находишь общение,

С нами ты постоянно молчишь

Не понять нам твое настроение.

От друзей и от светлого дня

Ты бежишь в интернета болото,

И уж горестно шепчет родня –

Внук растет цифровым идиотом.

Книги бросил? Ну что тут такого,

Вариант я получше нашел –

За 1 час трехтомник Толстого

В цифровом изложении прочел.

Я в смартфоне так долго торчу,

Что, наверное, стал полиглотом,

А меня посылают к врачу

И зовут цифровым идиотом.

Правда, в школе неважно учусь,

Класс 10-й закончу едва ли,

И теперь одного я боюсь –

Как бы предки смартфон не забрали…

11.01.2019 г.

Страшный сон

С работы усталая тетка пришла,

Про пенсию новость в газете прочла.

Вздохнула, всплакнула, лекарства глотнула

И в сон погрузилась тревожный она.

И снится той тетке чудовищный сон,

Как будто для старых издали закон,

Про молодость третью закон тот гласит

И старым вступать в нее строго велит.

Выходит, что те, кто все силы отдал

За матушку Русь, тот в закон и попал.

Неважно, кто ты — машинист иль строитель,

Хирург ли, пилот или может учитель,

Иль дряхлый ученый с седой бородой,

Но раз долго жил — в третий раз молодой.

А пенсия будет теперь только сниться,

Устал, говоришь, а придется трудиться.

Вот старый хирург, ему тяжко стоять,

Ему же кричат — погоди помирать.

Могила твоя никуда не уйдет,

Работа тебя еще дедушка ждет.

«Я скальпель роняю, и ноет плечо», –

Ему же кричат — «Да ты молод еще!».

Мужик дальнобойщик устало шепнул –

«На днях за рулем я чуть-чуть не уснул.

Жена говорит, что пора отдохнуть,

Нельзя — завтра снова в томительный путь.

До пенсии ох как теперь далеко»,

Да, старым шоферам в пути не легко.

Учитель-словесник вступил в разговор,

«Вчера пережил небывалый позор –

Слабеть стала память, все стал забывать,

Забыл на уроке как Пушкина звать.»

Прервал шум в воротах учителя нить

Скончался старик, так везли хоронить,

Вдруг стража кричит — «заверни катафалк,

А ну вылезай-ка из гроба, нахал.

Хотел от работы хитрец улизнуть,

Тебе еще лямку тянуть и тянуть».

Ворчат старики — «Как баз пенсии жить,

Неужто ее не смогли заслужить».

Ведь Русь богатейшая в мире страна,

Страна-то богата, да пуста казна.

И поняли люди сей правды резон –

Казна разворована — вот и закон…

Работать, работать, работать без слов

Как старая лошадь, как стадо ослов.

Но если работы Вам вдруг не найти,

То по миру можно с сумою пойти.

Как встарь, как в войну, как в голодные годы

Никто не лишит вас подобной свободы.

А пенсию кто-то дождется свою,

Но лишь у могилы на самом краю.

Проснулася тетка — так это же сон,

Приснился же сдуру кошмарный закон.

Взглянула в окошко, а там… свят, свят, свят!

Единороссы с кнутами стоят…

__________________

Что? Сон этот страшен? Тогда не молчи!

А выйди на улицу, гневно кричи.

Добейся, чтоб этот закон был изъят,

Ведь кто-то ворует, а ты виноват!

Баба Катя

Улыбнись

Пессимистам

Если выпало много безрадостных дней,

Если жизнь тебя просто достала,

Изменить ее можно улыбкой своей,

Знай, она новой жизни начало.

Если хочешь надежду на счастье вернуть,

Если в радости хочешь проснуться,

Оптимизмом наполни усталую грудь,

А еще не забудь улыбнуться.

И улыбка укажет тебе светлый путь,

Тучи синих небес разойдутся,

Ты поверишь, что многое можешь вернуть,

Только надо тебе улыбнуться.

И тогда расцветет для тебя хмурый день,

Звуки музыки сердца коснуться,

И покинет тебя дум унылая тень,

Только ты не забудь улыбнуться…

2018

Фея

Врачу Санкт-Петербургского

медицинского института

Инне Семеновне

У постели больного

Терпеливо стоит

И волшебное слово

Ему говорит.

И в момент высыхает

Больного слеза,

И уже расцветают

Надеждой глаза.

Или руку положит

На плечо ему вдруг,

Или шуткой поможет,

И светлеет вокруг

И усталое сердце

перестанет стучать

В нем мелодия скерцо

Начинает звучать.

С виду — хрупкая фея,

Только это обман –

Она силу имеет,

Не подвластную нам.

Ее сила и царство

У феи в душе –

Не давала лекарство –

А легче уже.

Неуклюже и длинно

Я о ком говорю?

Я об Инне Семеновне

Песню пою.

2018

* * *

Посерело, заплакало небо,

И пожухли деревья в лесу…

А ты смеешься — подумаешь невидаль,

Про не вечер горланишь вовсю.

Солнце скрылось за сонной рекою,

На поля опустился туман,

Птичий крик наполняет тоскою,

А ты поешь про любовь и обман.

Наша жизнь, как стрела пролетела,

И обратно ее не вернешь,

И твоя голова поседела,

А ты все про не вечер поешь.

Вдруг на небе весенняя просинь,

Вот и солнце за лесом встает,

Только в сердце холодная осень –

Что не вечер, никто не споет.

2012 г.

Еще не вечер

Вот скрылось солнце за рекой

И летний день уже далече,

И клен — с опавшею листвой,

А ты поешь — еще не вечер.

Уже к финалу путь земной

И давит груз годов на плечи,

Пора бы свыкнуться с судьбой,

А ты поешь — еще не вечер.

Ты веришь — будет день другой,

И солнце встанет нам навстречу,

Пройдет зима, пахнет весной,

А ну-ка спой — еще не вечер.

Октябрь 2002

* * *

Посвящаю Мурашевой

Любови Александровне

«А на меня шаржик

Сделать ты сможешь?

Чтоб на Героя

Была я похожа».

Я ей сказала:

«Конечно, смогу –

Будешь похожа

На Бабу Ягу

Образ бессмертный,

Знакомый, простой.

Самый любимый

народный Герой!»

Кто-то стал бы

Ныть и ныть –

Сколько мне

осталось жить …

А Любовь совсем не ныла,

С датой вот как поступила:

Покрутивши ноль рукою

Его в космос запустила,

А восьмерку, пнув ногою,

В бесконечность превратила…

Что же нам

Осталось –

Вновь повторять –

Вечна Любовь!

Резюме

Посвящается Васильеву В.

Да, ты писатель и кинолог,

Но критик взял уже размах.

То знаешь сам, что путь твой долог

Прорваться в Невский альманах.

Портрет Cельского алкоголика

Опохмелиться бы пивом

Деревенским из ведра,

«Я не вашего разлива,

Я крестьянский был с утра».

* * *

Посвящается Лаптевой А.

Творческие блуждания

В «Лире» шаржами хотела

Посмешить,

Но герои собрались

Меня побить.

Захотела стать поэтом,

Но Скворцов

Обозвал меня старухой

Без мозгов.

Говорят — имела в прозе

Я успех,

Замаратский же разделал

Под орех.

Наплевала я на прозу

И на стих.

Пародировать решила

Я других.

Мне не надо долго думать

Над строкой,

Издеваюсь я, а пишет

Пусть другой.

Но и это вышло боком мне

Опять,

Я тогда цветочки стала

Рисовать.

Я рисую и дарю своим

Друзьям,

А вот эти подарю, Читатель,

Вам.

Оглавление

От автора

Добро и зло

Портрет из газеты

На вокзале

Карнаух

Вниз по течению

Вниз по течению

Красная Шапочка и Серый Волк. Не сказка

Среди людей

История про курочку. Быль

Окно

Дума Создателя

Деревня

По дороге в Богослово

Дети войны

После встречи с выпускниками

Несостоявшаяся фотография

Памяти Е. Русакова

Разбитое сердце

Домик

Отшельник

Последняя крестьянка

Осенний день

Сенсация на лыжных соревнованиях

Глава вторая и последняя

В Год литературы

Пестово — Устюжна — Пестово

Рожок для обуви

Маркизова лужа

Преступление и наказание

Путешествие во Вьетнам без знания языка

Разговор на скамейке

Кардиограмма души

Пессимисту. Шутка

Бесполезно. Фельетон

Баллада о свалке

Купил «Жигуль» водила

Экология души

Памятник. Исповедь грешника

Человек России не может без земли, или Путешествие в сказку

Березка

Дискуссия

Апрель

Рассвет

Осеннее

Зимой в лесу

Вятский лес

Дождь

Дуб

На кладбище

В лесу

Море

Двое

Жене от бабушки

Полезно-вредные советы выпускнику

Сыну

Гале

Брату

Одноклассникам

Поэт и букашка Басня

Телефонная книжка

Ленинград

Март

Медсестре Лене

Опасный недуг

Деревня Воскресенское

Сказание о смартфоне

Страшный сон

Улыбнись

Еще не вечер

Резюме

Портрет Cельского алкоголика

Творческие блуждания