Диверсант из рода Нетшиных (СИ) [Андрей Владимирович Смирнов] (fb2) читать онлайн

Annotation

Вряд ли законченный скептик и майор Российской армии Андрей Внуков мог просто вообразить, что не только окажется перенесенным неведомыми силами вглубь веков в центральную часть южного балтийского побережья, но и примет самое деятельное участие в делах Северо-западной окраины Руси, Жемайтии, Польши и Ливонского ордена. Тем не менее, теперь Андрею предстоят новые дороги и встречи, отдельные стычки и целые военные кампании, в которых офицеру придется продемонстрировать все свое мастерство. Наш современник близко познакомится с первыми представителями своего древнего рода и познает великую любовь, с которой почему-то разминулся в своей прежней жизни.

Диверсант из рода Нетшиных

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Диверсант из рода Нетшиных

Глава 1

«... Минули веки искушенья, Забыты страшные дела — И даже мерзость запустеньяЗдесь райским крином расцвела.Преданье ожило святоеПервоначальных лучших дней,И только позднее былоеЗдесь в царство отошло теней.Оттуда смутным сновиденьемЕще дано ему поройПеред всеобщим пробужденьемЖивых тревожить здесь покой.В тот час, как неба месяц сходит,В холодной, ранней полумгле,Еще какой-то призрак бродитПо оживающей земле».ФедорТютчев, «Над русской Вильной стародавной...»ПРОЛОГНекто по имени Оккопирмос, именовавшийся иногда Предвечным,беззвучно парил в Ничто, что располагалось в Нигде. Наблюдателю со стороны могло показаться, что он взмахивает длинными и тонкими кожистыми крылами, если бы наблюдатель мог проникнуть взглядом в Никогда.— Опять нечего делать, Брат? — спросил Оккопирмос Пустоту.Откуда-то с дальних окраин Нигде донесся долгий печальный вздох бога судьбы Промжимаса.— А когда тебе нечего делать, ты скучаешь и считаешь, что надо развлечься, — продолжал Оккопирмос. — Помню, как от скуки ты возлюбил людей и стал постоянно заботиться о них. Но когда узнал, что между ними воцарилось зло, что происходили разбои и различные злодейства, ты решил примерно наказать и их, и особенно тех злых исполинов, что подбивали людей на зло. Ты следишь за моей речью?— Да-а-а... — выдохнула Пустота.— И ты отправил к ним двух своих подручных — духа воды Ванду и духа ветра Вейю, за сорок дней они затопили землю и истребили почти всех живущих на ней. Только небольшой горстке людей и животныхудалось укрыться на одинокой высокой скале, они теснились там и дрожали от страха. Ты засмеялся и пожалел их, ты начал щелкать орехи и бросать вниз с неба скорлупу. Люди и звери вскочили в нее и долго носились по бушующим волнам, пока вода не спала. Они высадились на берег и разбежались по всему миру парами. На месте осталась только одна дряхлая человеческая чета, от которой уже нельзя было ждать потомства. Ты вновь сжалился над этими людьми и приказал им скакать через кости земли. Старик перескочил через камни девять раз, и возниклидевять юношей; старуха сделала то же самое — явились девять девушек. Я ничего не путаю, Брат?— Ничего, — Промжимаснеспешносоткался в том, что в Нигде могло бы считаться воздухом, прямо перед Оккопирмосом.— Люди рассказывают миф, что от этих молодых пар и пошли девять литовских племен...— Что мне с того? — бесцветно произнес Промжимас. — Теперь ты, Брат, собрался что-то сделать?— Пожалуй, да, — Оккопирмос в упор посмотрел на собеседника. — Мне стало скучно, Брат. И я решил развлечься. ГЛАВА 1в которой вся Жемайтия предвкушает скорую пышную свадьбу, а сговоренная к замужеству Вайва отправляется навстречу своему суженому, княжичу Федору Сладкие сплетни о грядущей великойсвадебной ярмарке с шумом поползли по всему Литовскому краю. Дочка старейшины Йонаса Кесгайлы шла замуж за сына самого князя Полоцкого Константина Безрукого — ликуй, Жемайтия, такому возвышению, радуйся и славься! И — что из обычая старинного, родового совсем не выбивалось — жених с невестою, Федор и Вайва, действительно любили друга, не был этот брак придуман кем-то из бездушной родни с дальним прозорливым расчетом.Поговаривали между собой языкастые женщины, что сговор состоялся не без участия князя Товтивила, который хоть и был вроде как племянником знаменитого Миндовга, но давно находился в опале у владетеля Литовского края. Рассказывали — уже мужчины, — что Товтивил за тринадцать лет скитаний после неудачного похода на Смоленск, в котором был разбит у Зубцова князем Святославом Всеволодовичем, впал у своего великого родственника в немилость.Пришлось бежать поначалу в Галич к князю-шурину Даниилу Романовичу, сходить с ним и волынским князем Василько Романовичем разок на Миндовга. Много позже съездил Товтивил в Ригу за поиском помощи от немцев, где принял от местного архиепископа святое крещение под именем Готлиба, примерно тогда же вроде бы и состоялся свадебный сговор. А многосильный Миндовг, как узнали потом, почти одновременно засылал к магистру Ливонского ордена Андреасу Штирланду посулов, чтоб Товтивила-Готлиба убрали из жизни по тихому, но успеха то литовское посольство не имело.Сговор же брачный, хоть и было тогда нынешней невесте всего одиннадцать годков, жениху, правда, — восемнадцать, полный, годный для грядущей свадьбы возраст, — сговор тот оказался куда удачнее. Ливонский орден уже после того не просто окончательно вроде бы замирился с Миндовгом, крепко воссевшем в Новогрудке, но и обещал литовскому владетелю настоящую королевскую корону, с полной папской буллой впридачу. Товтивил вновь выступил против дяди Миндовга, успел осадить Воруту, был разбит, укрылся у своего другого дяди, Викинта, в замке Тверимет, а когда Викинт умер, опять вернулся в Галич.И вот теперь Жемайтия ждала Товтивила на великую свадьбу. Потому что хоть и удалось разбить вместе с русичами в свое время рыцарей из Ордена меченосцев, отправленных повелением святейшего папы Римского на Литовский край Крестовым походом, но набирал теперь силу новый Орден — Ливонский, да и датчане в покоренной ими Эстляндии вели себя не очень спокойно. И была надежда, что именно он, Товтивил, очень невзлюбивший после известных событий Ригу, скажет на празднестве те слова, что ждали все жемайты, от мала до велика.Ждали, что Товтивил объявит о новом, не только родственной кровью скрепленном союзе с друзьями псковскими и галицкими. И что вместе с ними побьет он наконец Миндовга. А там уже можно будет и за псов-рыцарей из Ливонского Ордена, что пытались свой мерзкий крест насадить в Литовском крае огнем и мечом, всерьез приняться. Ну и попить-погулять вволю тоже очень хотелось перед тяжкой ратной бранью — тем более что свадьба обещала стать такой, что и через сто, и через триста лет ее вспоминать будут!Вайва сразу после свадебного сговора заперлась дома и принялась за устройство приданого — все строго по обычаю, три воза разного всякого барахла на вывоз. Жениху тоже бы по жмудским («жмудь» — так русичи величали жемайтов) правилам домашними делами заняться, но все же Федор — он сын княжий, так что все больше по границам отцовых земель с малой дружиной пришлось ему путешествовать — дань собирал, да порядок блюл. За два года со дня сговора виделись молодые раза три или четыре, на более частые встречи времени просто не доставало, по подолгу, дней по несколько.И вдруг — скок-поскок часы, да вдругорядь — а свадьба уже завтра! Тринадцать лет исполнилось заневестившейся девушке — самое время княжичу сына, а старому князю внука понести.Пришли к Вайве домой самые близкие подруги, сели за стол и завели заунывные песни. Плакали в них девушки, что потеряет на следующую ночь невеста самое дорогое — девичество свое. Спрашивали в них девушки, как и многими годами ранее их матери, бабки и прабабки, у вещей и животных в доме, кто же после ухода Вайвы будет за ними ухаживать? И последнюю песню уже даже не пропели, а провыли, подобно стылому зимнему ветру, обращаясь к очагу — кто же, если не Вайва, будет поддерживать в нем огонь, чтобы могли отогреть свою дряхлеющую старость батюшка Йонас Кесгайла и матушка Аутра Кесгайлувен.Федор Константинович ждал свою «Радугу» (так переводилось имя Вайва со жмудского) назавтра на месте свадьбы у летнего полевого стана, но выезжать к жениху невесте было положено по обычаю в ночь. За полчаса до полуночи подружки довыли оставшуюся прощальную песню, девушка в последний раз вышла из отчего дома и подняла голову. На четверть неба сияла полная луна. Вайва тихонько вздохнула, незаметно коснулась висевшего у нее на груди оберега и очень медленно пошла в сторону заранее приготовленной повозки. Тронулись.Но вскоре свадебный поезд остановился. На границе селения его уже ждал с горящей головней в левой руке — чтоб заодно отпугивать и нечисть всякую болотную, в нижнем течении речки Невежис ставшую вполне обыденной, — посланец Федора боярин Данило. В другой руке он крепко сжимал кубок с пивом. Данило Терентьевич разглядел повозку, где сидела Вайва, трижды обошел ее противусолонь, низко поклонился и вытянул к невесте обе занятие припасами руки:— Здрава буди, свет наш Вайвушка! Не плачь, милая, вот он, тот священный огонь — как ты берегла его дома, так теперь беречь будешь и у нас!Подружки умело и споро прибрали пылающую головню в специально припасенную загодя жаровню, сама же Вайва также поклонилась встречающему и приняла у него из руки кубок. В голове немного кружило, с раннего утра невесте есть было не положено накануне свадьбы. С удовольствием выпив до дна пиво — странно, даже горьким оно не показалось, правда, девочки? — Вайва уселась на свое место. А Данило Терентьевич наметом уже мчал коня к Федору Константиновичу с благой вестью — мол, едут!Лихо ворвавшись на полевой стан, боярин поднял своего вороного на дыбы, затем кошкой соскользнул у него со спины и опрометью бросился к поставленному третьего дня специально для праздника просторному дому. Вбежав в горницу, Данило (хватит его уже по отчеству, хоть и положено боярину — но молоденек еще, одногодок как-никак жениху!) взлетел одним махом на табурет, поставленный посреди комнаты. Получилось удачно: и устоять сумел так, что накрывавшее табурет полотенце почти не шелохнулось, и лицом оказался как раз к красному углу, где чинно восседали жениховы родичи. Усмехнулся в густые не по возрасту усы незаметно — бить точно не будут.А ведь бывало всякое. То женихов посланец чересчур на свою удаль понадеется, да силушки богатырской не рассчитает — помнили случаи, когда просто рассыпался на части табурет под дружкой! А вдругорядь родня новобрачного, что была супротив его выбора, ножку подпиливала или пиво под полотенце свежее под стук уже копыт дружкиного коня наливала. И грохался к своему стыду посланец оземь, и били его долго, умело и со вкусом, как дурного вестника, и свадьба чаще всего после такого расстраивалась. Что тогда дружке — разве что бечь с позором за порог, да и прочь, вон из жизни своего недавнего лучшего товарища, всяко подальше от считавшегося родным дома.Данилу не били и в дверь не выбрасывали, наоборот — торжественно вручили то самое полотенце, на которое он так лихо вознесся. Тем временем поставленный доглядать за путем подъезда невестина поезда дружинник Игнат тенью возник за плечом князя Константина и что-то шепнул тому на ухо. Безрукий молча поднялся с лавки и кивнул сыну в сторону двери: встречай, мол, суженую, пора, можно не спеша выходить.Княжич без суеты покинул горницу и вышел на двор. Восток начинал понемногу алеть — лето еще не домчалось до своей середины. С подъехавшей вскоре в повозке невестой только-только раскланялся, даже пальцем не коснулся, руки не протянул — а как мечталось вот именно в такую ясную июльскую ночь почувствовать, на что способны ее жаркие девичьи губы!Но совсем скоро-скоро свадьба и все, что после нее положено молодым друг в дружке понять и познать, а пока — продолжение обряда старинного, будь он трижды неладен своей неторопливостью! — повели Вайву в дом, откуда все родичи жениха степенно вышли, да и замерли невдалеке на пригорке.Уговор в тех краях между жемайтами и русичами всегда был дороже денег. Вот и порешили в очередной раз, что местную часть праздника проведут по местному обычаю. А уж потом в Полоцке окрестят Вайву княжной Варварой Ивановной в православии, сразу же повенчают молодых в Божьем храме уже по обряду русичей. Вторая за неделю свадьба — только крепче брак будет. Да и от второго застолья отказываться — грех по случаю.Пока же все шло заведенным исстари чередом. Невесту ввели в горницу, усадили на недавно испытанный дружкой жениха табурет и начали готовить к совершению пострига. Подружки окружили Вайву плотным кольцом, вновь запели песни, оплакивая переход ее из чистого, непорочного и беззаботного девичества, из состояния детской еще свободы в другую ипостась — в подчиненность супругу, в труды и тяготы, в постоянные заботы о муже, детях и хозяйстве. Сняли с головы невесты венок из руты, что несколько дней до того тщательно сами и выплетали, любимые в Жемайтии желтые цветочки от века считались символом невинности.— Дочка моя, милая моя!Иди в рутяной садок.Там себе нарвешь,Там себе сплетешьВеночек из зеленой руты... — пели девушки от лица матери Вайвы — Аутры.— Веночек мой,Зеленый мой!Нет уж тебя на голове...Снимут веночек,Наденут шапочку.Это бремя для девичьей головки,Горесть для сердцаНа всякие заботы.Веночек мой,Зеленый мой,Легок на голове,Веселись, сердце,Нет пока никаких забот...Затем подружки взяли Вайву под руки и перевели в дальнюю полутемную комнату. Здесь ее посадили на перевернутую, опрокинутую вверх дном квашню, еще раз расчесали длинные волосы. Посаженная мать Вайвы — соседка Юрате — взяла локон над левым ухом, продела его в одно из поданных подружками колец. Посаженный отец — сосед с другой стороны деревни — Китундас — поджег конец локона восковой свечой. Затем то же самое они совершили с правой стороны головы Вайвы, после спереди надо лбом и сзади на затылке. Мать невесты Аутра бережно приняла из рук отца, Йонаса, большую деревянную тарелку с куском хлеба и кубок пива и поставила их Вайве на колени. Последняя еда из дома, так-то, дочка!Юрате взяла Китундаса за руку и пошла противусолонь сидящей невесты, за ними попарно двинулись все находившиеся в комнате гости. Обходя вокруг Вайвы, мужчины бросали в кубок по монете, а женщины накрыли новобрачную куском белого полотна — чтоб построила наутро для будущего мужа рубаху летнюю без рукавов. Шествие завершилось, Вайва поднялась с квашни, обнесла ее посолонь тарелкой и кубком, затем положила хлеб на стол — на завтрак мужу, а пиво вылила на порог — чтоб не переступало оно более порога, проклятущее! Хотя и показалось каких-то пару часов назад Вайве оно очень вкусным...До начала самого свадебного обряда оставалось еще часа три, как казалось Федору с Вайвой, — целая вечность. Но Лукоте Валимантайтис, жрец-швальгон, приглашенный для совершения свадебного обряда, отчего-то куда-то заторопился. Незаметно выскользнув за ограду полевого стана, он поправил на себе одежду, перехватил поудобнее длинный вычурный посох и скорым шагом направился, постоянно оглядываясь — не заметит ли кто — в сторону неприметного, на первый взгляд, болотистого леска неподалеку от тракта, что вел к деревне Кесгайлы.У Лукоте была еще одна забота, решать которую следовало немедленно и лучше бы до свадьбы.

Глава 2

ГЛАВА 2

в которой некто Пелюша поначалу просыпается с похмелья, а в конце концов именуется не просто «паном», а целым «герцогом литовским»

— Господин! Господин! Да чтоб Лайма* от тебя совсем отвернулась и отпрыгнула!

Голос во сне казался Пелюше знакомым, но чересчур далеким и тоскливым. Нынешняя ночь выдалась, пожалуй, чересчур бурной даже для знатного здоровья мелкого литовского князька, к множеству которых прямым образом принадлежал вышепоименованный. Пелюша попытался освободиться от непривычно тяжкого и какого-то откровенно муторного сновидения, в котором его зачем-то оседлал некто донельзя страшный, своею препротивной личиной напоминавший... Велняс его знает, кого он напоминал, может, и самого Велняса?!

Несмотря на свою достаточно бурную жизнь, лично повидаться с Велнясом Пелюше доселе не доводилось — а может быть, и к лучшему, что так. По крайней мере, князьку этого никоим образом не хотелось, и свидания такого рода он никогда не добивался. Доставало на его не такой уж длинный пока век разнообразных прелестниц, не хватало еще особами пола мужеского увлечься — спаси от такого греха Перкунас! Вот и вчера подцепил Пелюша, кажется, в одном из трактиров славного города Новогрудка молоденькую дочку бортника. Как там ее звали забавно? А, Юманте, что значит «проницательная»!

И впрямь, молодая женщина как-то подозрительно быстро поняла, что деньги у Пелюши есть, и что со значительной частью их он предстоящим и явно переходящим в ночь вечером с легкостью готов расстаться. Потому и начала пить с князьком крепкое темное пиво, сваренное из растущего в соседней, поближе к Неману долине ячменя, задолго до объявления часа ночной стражи. Причем пить с Пелюшей наравне, чему тот изумился куда больше, так как помнил за собой приятную особенность не пьянеть дольше собутыльников. Но вчера, похоже, Юманте его и в этом обошла. Да. А деньги-то, деньги?

Резким рывком Пелюша попытался сесть на кровати, но его голова внезапно наткнулась на какую-то неодолимо твердую преграду, и князек с долгим протяжным стоном рухнул обратно. Минуты через полторы Пелюша с трудом разомкнул правый глаз и сквозь обморочно-багровый блик увидел прямо перед собой лицо Янека, прислуживавшего литовцу последние две недели. Именно с ним лоб в лоб и встретился Пелюша, когда вознамерился сесть. Бледно-серые навыкате глаза Янека были тревожны.

— Ах, господин! Вы совсем себя не бережете... — прошептал служка совсем уже замогильным голосом. — Только посмотрите на себя...

Пелюша огляделся, с трудом поворачивая голову, тотчас же налившуюся тяжестью, как полное воды ведро на коромысле. Посмотреть было и впрямь на что. Комната, которую предусмотрительный князек нанял в том же трактире сразу по приезду в стольный ныне град Новогрудок, выглядела так, словно до самой побудки Пелюши в ней резвилось стадо каких-то загулявших каукасов. Обозрев одним глазом форменный разор, сотворенный непонятно кем, князек удосужился все же открыть и левый глаз.

— А-а-гр-кх-м... Тьфу! — Пелюша наконец-то скатал во рту и выплюнул вместе со сгустком какой-то провонявшей кошками желчи первое за утро более-менее внятное слово. — Что? Где? Кто? По какому праву?

— Так это... Вы сами, господин. Полночи внизу с этой Юманте куролесили. А потом сюда поднялись весь белый от злости и... — Янек с таким видом повел по комнате глазами, словно приглашал в свидетели непотребному поведению своего недавнего хозяина обоих братцев-близнецев Ашвьяняй вместе с мрачноликой Дейве Валдитоей. Да, разор и разгром царили в комнате действительно, как родные братья.

И тут Пелюша вспомнил все. Словно сорвали с окон закрывавшую их пыльную тяжелую драпировку, и в комнату хлынул ярко божественный свет Сауле. Князек вздрогнул и словно окаменел, как застигнутый врасплох дух озер, которыми так кичилась Жемайтия, Ежеринис. Плохо. Очень плохо. Хуже и быть не могло! А все эта клятая Юманте — так завела своим поведением Пелюшу. А ведь приехал-то он в Новогрудок по действительно важной надобности...

Второй год Пелюша пытался добиться перехода под свою руку одной захудалой деревеньки, вполне искренне считая, что ею много лет до того владели его предки из славного рода Рамонтасов. Правда, каким боком он сам относился к Рамонтасам, Пелюша Сквайбутис вспомнить или объяснить не мог, по крайней мере, письменных свидетельств родства с Рамонтасами ни у него самого, ни у кого из многочисленных домочадчев не было и в помине.

И в Новогрудок князек поехал ради того, чтоб предстать перед владетелем Литовского края Миндовгом и умолить того подтвердить наследственные права Пелюши и его прямую родственную связь с угасшим ныне, но знатным ранее родом. Надеялся Сквайбутис, что найдут в своих бумагах хронисты князя запись, что троюродная прабабка Пелюши то ли когда-то с век назад вышла замуж за кого-то из младшей ветви Рамонтасов, то ли просто с ним хотя бы путалась.

И вот надо ж было такому случиться, что все как-то сложилось удачно почти сразу по приезду в город! С тем поздоровался на улице, с этим перебросился парой вроде как не значащих ничего слов, тому сунул тощий на вид кошелек с серебром, потом польстил близкому к Миндовгу человечку... И вот, когда Пелюша заканчивал обедать, явился со двора владетеля богато (много богаче самого Пелюши!) разодетый слуга, да и сообщил громко и при всех, что Миндовг изволит принять просителя по делу послезавтра, задержав на день намеченную ранее загонную охоту. Как возликовало в тот миг сердце князька!

Оттого и несколько позже, чуть оправившись в своей комнате от столь удачного пока течения дела, вернулся Пелюша вниз в общую залу таверны и приказал хозяину подать самого лучшего и крепкого земгальского темного пива из ячменя последнего урожая. И тут откуда-то появилась эта... А, Юманте! И понеслось, и закрутилось.

Часа через три бурного застолья в таверну заглянули двое незнакомцев. Что-то им в поведении Пелюши сильно не понравилось, слово за слово, да поначалу кулаком по столу, а потом и не по столу, а прямо Пелюше между глаз. Сквайбутис тут же начал царапать у бедра татарскую саблю, да забыл, что перед пьяным застольем намеренно оставил ее наверху в комнате, чтоб не бряцала лишний раз попусту, да не портила заплесневелой изнутри перевязью кожу под изрядной дырой в кафтане на левом боку.

Короче, бит был Пелюша, крепко бит. И что самое противное в этой истории, бит незнамо кем. Надо бы как-нибудь повыспрашивать осторожно у хозяина, кто таковы были, подумал уже вполне осмысленно князек, но тут в комнату тихонько поскреблись. Пелюша кивнул Янеку, и тот бросился к двери, прочно запертой изнутри на задвижку. «Ага! Значит, Юманте хоть сюда не добралась!» — только успел злорадно подумать Сквайбутис, как услышал позади себя мучительный стон.

Медленно, очень медленно, опасаясь расплескать переполнявшую голову похмельную боль-тоску, Пелюша обернулся. На него смотрели ярко-синие, с солнечной поволокой, так зацепившей его вчера, глаза Юманте. Выглядела бортникова дочка куда хуже Пелюши, чем тот немедленно возгордился — уж больно крепкой на выпитое даже ближе к вечеру показалась ему намедни эта вздорная, но симпатичная девица.

— Дай ей воды, Янек. Холодной, — проскрипел Сквайбутис и так же медленно и осторожно вернулся в прежнее положение лицом к двери. А от нее уже шествовал хозяин таверны — «Как его? А, Сунгайла!» — вспомнил Пелюша. Сунгайла именно шествовал и ничем не напоминал самого себя вчерашнего, забитого и заискивающего перед сорящим серебром заезжим загулявшим постояльцем, себя, не желающего упускать очевидной выгоды торговца — видимо, не часто такие «дорогие гости» у него случались, благо, имелись в поднимающемся нагора Новогрудке трактиры и постоялые дворы побогаче.

— В чем дело, господин Сунгайла? — голос Пелюши постепенно начинал возвращаться в норму, хотя глотать то, что почему-то все еще оставалось во рту, было донельзя противно, а подать хозяину корчагу той же холодной воды клятая тварь Янек так и не удосужился. Позади литвина раздался подозрительно хрусткий шорох женской верхней юбки — похоже, не только в рот лилось накануне пиво — и тихий бранный шепот Юманте. Сквайбутис попытался принять горделивую позу, но вдруг поймал взгляд хозяина таверны и понял, что все, что случилось с ним с момента въезда в новогрудские ворота — это так, чистой воды детские забавы и шалости.

— Владетельный князь Миндовг прислал объявить господину Пелюше, — в любой другой ситуации постоялец решил бы, что речь Сунгайлы звучит даже велеречиво и торжественно, — что он отказывает ему в приеме, так как его загонщики подняли небывалой величины кабана, и охота началась уже сегодня на рассвете, — трактирщик попытался заглянуть гостю за спину, но Сквайбутис умудрился как-то преувеличенно манерно повести плечами, и хозяин даже сделал шаг назад, но продолжил свою вполне погребальную для гостя речь:

— Еще владетельный князь Миндовг прислал объявить просителю, — по слогам произнес последнее слово Сунгайла, и точно явным замогильным злорадством повеяло на Пелюшу от этого «про-си-те-лю», отчеканенного бесцветным жестким голосом, — что сможет принять его не ранее последнего дня зимы. А до того владетельный князь Миндовг, — Сунгайла, казалось, искренне упивается титулованием хозяина края, — настоятельно рекомендовал просителю (вновь по слогам!) в срочном порядке покинуть город Новогрудок и до дня приема в нем не появляться!

Вот так и оказался Пелюша к полудню одвуконь на нешироком тракте к северу от Новогрудка. На заводном коне восседала, бесстыдно пристроив прямо на широком седле полные икры, давешняя Юманте, каким-то чудом умудрившаяся привести себя почти в полный порядок. С тяжелой тоской размышлял Сквайбутис, куда ехать, и кому теперь жаловаться. В ровный цокот копыт и мерный звук шагов вышагивавшего у левого стремени князькова коня Янека диссонансом ворвался чуть визгливый девичий голос:

— Ну что мы так плетемся, пане Пелюша! За удачей надо поспешать на крыльях, как стремится Ауштарас вернуться к своей сестре Аустре!

«Ну что вот за баба! — с раздражением подумал Сквайбутис. — Нет бы сидела тихо, голову не морочила. Впрочем... Какая-то мысль ведь мелькнула, а? А что у нас на северо-востоке, где и должен стоять Ауштарас? Правильно, Кенигсберг! А кто в Кенигсберге? Немцы. Орден. Вот к ним, к немцам за судом, так сказать, праведным — в том числе и против Миндовга, будь он трижды клят, — мы и отправимся, говорят, не сильно жалуют там ныне владетеля. Только как же представиться мне — не паном же Пелюшей из захудалого рода! Что-то нужно такое, чтобы комтур Орденский сразу внимание на меня обратил... Эх, была-не была, рискнем: как, звучит — Пелюша, герцог литовский?!»

Внезапная тишина несказанно изумила Сквайбутиса. Он завертел головой, обнаружил замерших позади себя шагах в пяти и практически онемевших от неожиданности Янека с Юманте. И только тут осознал, что последние пять слов из своего глубокомысленного рассуждения на самом деле он выкрикнул в полный голос.

__________________________

*Перечень упоминающихся в книге литовских богов и мифических персонажей приведен в справочном материале после основного текста.в которой княжич Федор берет в жены Вайву по жмудскому обряду, но на великой свадебной ярмарке так и не появляется долгожданный ТовтивилОбряд пострига был завершен вовремя, да и Лукоте вполне успел обернуться со своими надобностями. Никому, правда, не сказал жрец-швальгон ни слова о том, что его тревожило. А тревога эта совсем не казалась напрасной: священный неугасимый огонь в местном Зиниче, святилище бога Перкунаса, в последнюю неделю начал вести себя странно — то вдруг внезапно и по непонятной причине резко на две-три секунды резко вспыхивал, то начинал часами медленно, казалось бы, умирать. Ничего подобного за сорок с большим гаком лет свой жизни Лукоте, считавшийся опытным зинисом, не наблюдал ни разу.

О случившемся надо было бы срочно донести до сведения Верховного судьи судей Жемайтии Криве-Кривейто и генерального старосты Лиздейки, но отправиться сам к нему долженствующий отправлять свадьбу швальгон не мог никак, а кому иному такие сведения доверить? Нельзя, чтобы хоть слово о происходящем просочилось за пределы жреческого круга; нельзя возбудить в простом народе не то чтобы любопытство, но даже допустить, чтоб сомнение мелкое возникло в том, что все правильно и вовремя делают и Эварт-криве, и нижестоящие по иерархии судьи, давно заменившие жрецов.

А народ меж тем продолжал прибывать на ярмарку. К свадебному торжеству (пусть для русичей, да и для ближней невестиной родни это была только первая и во многом далеко не самая важная его часть) съезжались и жители соседних деревень, и местные князьки, общее число которых ожидалось за сотню, да и просто любопытные, желающие разнести молву о событиях везде, где согласны будут послушать новости и угостить прилично за них.

К составленным еще накануне посередь летнего стана длинным приземистым столам катили бочки с пивом и несли сготовленное угощение — на княжеский верх получше, для простецов — то, чем и никштукас не побрезгует. Впрочем, стряпухи не спали уже вторые сутки, и свадьба должна была запомниться на долгие годы хотя бы этим как бы и небывалым доселе в тех краях пиром.

По толпам собравшихся прокатился легкий шорох, и все стихло. Сотни глаз внимательно следили за тем, как швальгон Лукоте, тяжко опираясь на посох, шествовал к дому, где должна была вершиться свадьба. Вся ближняя родня молодых уже находилась внутри.

Войдя в горницу, Валимантайтис взял в руки большую чашу пива и протянул ее Федору и Вайве. Они отпили по очереди по три глотка из полного до краев сосуда. Затем Лукоте усадил княжича за стол, а невесту три раза обвел противусолонь вокруг жаровни, в которой намедни ночью подружки сохранили привезенную боярином Данилой головню. Огонь пылал ровно и ярко.

Швальгон принял от посаженной матери странной формы темного стекла флакон, в который самолично набрал поутру в Зиниче священную воду, откупорил туго притертую крышку и окропил Вайву, Федора и приготовленное им на вечер брачное ложе. После того Лукоте полез в висящую обочь объемистую суму, достал оттуда цветной платок, крепко завязал невесте глаза. Губы Вайве Валимантайтис намазал лесным медом, что уготовили как раз под свадьбу дикие пчелы, взятым также поутру из борти возле Зиниче.

Одновременно с этим Лукоте вполне разборчивой и понятной собравшейся в горнице ближней родне молодых скороговоркой произносил недлинное наставление о том, что два несноснейших порока в жене — это любопытство и болтливость, потому она должна воспринимать все поступки мужа с закрытыми глазами, особенно те, что совсем до нее не касаются. А речи она должна говорить короткие, как жизнь пчелы, и сладкие, как мед.

Со все еще завязанными глазами швальгон не спеша провел Вайву через все двери дома, поминутно осыпая ее мелкими зернами и маком:

— Наши боги благословят тебя на все и всем, если ты будешь хранить веру, в которой ранее скончались твои предки, и если ты заботливо и рачительно будешь смотреть за общим теперь с твоим мужем хозяйством...

Русичи особо не возражали против этой части старинного родового обряда жемайтов, несмотря на его откровенно языческий уклон и как бы упор на сохранение прежней веры, потому что после принятия святого крещения в Полоцке с княжичем Федором венчалась уже не дочь жмудского старейшины Вайва Кейсгалуне, а владетельная княжна Варвара Ивановна. Наконец процессия вернулась в горницу, откуда и начинала свой путь.

Лукоте развязал невесте глаза и вновь поднес молодым чашу с пивом. Те вновь отпили по три глотка, швальгон отобрал у них посудину и со всего размаха швырнул ее на пол. Пока Федор с Вайвой тщательно растаптывали осколки на самые мелкие частички, Валимантайтис приговаривал:

— Вот такова она, жертва любви преступной! Пусть же уделом вашим будет любовь крепкая, постоянная, верная, истинная и взаимная!

Следом за жрецом эти слова повторяли громко все присутствовавшие в горнице гости. Наконец, Лукоте произнес последнюю по обряду молитву литовским богам, разменял новобрачным кольца и... Собственно сама процедура совершения жемайтского брака была закончена, но настоящая свадьба только начиналась.

Теперь уже полноценными мужем и женою, обрученными по жмудскому обычаю, Федор с Вайвою вышли наружу, толпы жемайтов загомонили и притиснулись поначалу поближе. Таким счастьем были полны новобрачные, такой тихой радостью светились их лица, что каждый старался коснуться молодоженов хоть кончиком пальца, чтобы частица этого счастья перекочевала и к нему. Перешли к застолью, понеслись здравицы, зашумело, зареготало море людское полной мерой.

Наконец, день неумолимо начал падать к вечеру. Федор и Вайва отошли от стола, рядом с которым живописными группками уже валялись вусмерть упившиеся счастливцы, которые назавтра же будут по всем углам за ковш пива врать неизбывное про невиданную никем другим доселе свадебную ярмарку. Сегодня они впервые находились на пиру по-семейному, как муж и жена.

Справа от Вайвы за столом стояли мужнины родители, чтобы прикрыть и оборонить новообретенную дочь в случае явной надобности или же скрытой тревоги. Слева от Федора расположились родители жены, и он готов был и мог защитить их в случае нужды. И пусть не положены были за свадебным пиршеством ни кольчуги, ни мечи, даже ножи для лесной свежатины подавали затупленные — руками порвут мясо, не дети малые! — но присутствовала в двадцатилетнем княжиче постоянная сторожкость, обретенная за годы воинского воспитания и приграничных походов, что не убоялся бы в тот миг он никакого злого ворога.

Больше того — увеличь тот же (как его?) Перкунас кольца, обменялись которыми он с Вайвой во время жмудского обряда, и вставь их в небо и землю — так схватился бы сейчас же Федор за те кольца, да и поменял бы местами небо и землю, такую силушку в ту минуту он в себе чувствовал.

Снова направились к дому. Перед ним подружки в последний раз окружили Вайву. Песен уже не пели, молча и быстро остригли сожженные посаженными отцом и матерью кончики локонов — негоже, чтобы в первую общую ночь в постели пахло паленой шерстью, сняли с них кольца, заново расчесали волосы и надели на голову теперь уже мужней жене обглей (у русичей он именовался завой), своеобразный род чепчика — привыкай, Вайва, больше не ходить тебе простоволосой!

В горнице на столе стояло большое деревянное блюдо с жареными куропатками, павшими еще одной жертвой старинного обычая. В тех краях куропатка — самая плодовитая птица, вот и полагалось новобрачным перед тем, как впервые вместе взойти на общее ложе отведать их мяса, чтобы в новосозданной семье родилось как можно больше детей, особенно сыновей, что будут родителям в старости опорой и подмогой.

Гости в дом в этот раз уже не заходили — на то нужно было от теперь пусть и временных, но хозяев его особое приглашение, которого следовало ждать только наутро, перед отъездом в Полоцк. Князь же Константин намеревался отправиться в путь-дорогу в ночь, чтобы прибыть на место второй части свадьбы загодя и проверить, все ли там приуготовлено по уже русичским правилам и обычаям.

С Безруким отправлялась бóльшая часть малой княжеской дружины, приехавшей вместе с ним и сыном на ярмарку. С Федором и Вайвой оставались только доверенный боярин и друг с детства Данило Терентьевич и трое воев. Как считал князь, для безопасности в пути этого было вполне достаточно. Ни с кем войны об эту пору из соседей не было, вот-вот сенокос начнется — это раз. Да и сопровождать молодых в Полоцк намеревалась едва ли не четверть тех, кто собрался в полевом стане — это два.

Не все, конечно, удостоятся и там приглашения за богатый княжий стол на повторное пиршество, что должно было ничем не уступить, а то и превзойти жмудское. Но попутешествовать по прекрасной летней погоде, когда не наступила еще изнуряющая июльская жара с немилосердно жалящими и лошадей, и людей оводами, пока не настала пора отправляться вдругорядь в поля — кому за травами, а кому и первый ранний урожай брать, так чего же себе в том отказывать!

Выйдя из сеней и аккуратно притворив за собой дверь, князь поманил к себе дружинника Игната:

— Ну что, как там?

— Пьет жмудь, как не в себя, — усмехнулся воин.

— А наши что?

— Наши порядок помнят. В начале пира по чаше пива, по две, не больше. Потом поменял из-за стола людей на послухов, что по разным местам за станом сторожу блюли. Все тихо там, княже. Послухи тоже перед молодыми отметились, да пошли сбрую да лошадей проверять. Можем хоть сейчас отправиться.

— Товтивила или его воев?

— Нет. Никто не видел.

— Хорошо, собирай людей, через восточную сторону выедем.

И князь двинулся в начинающем темнеть воздухе к своему коню, размышляя, почему на сговоренную им же свадьбу не приехал Товтивил. Что (или кто) ему помешало?

....На восточной же стороне от полевого стана на краю небольшой рощицы лежали в высокой траве двое и молча наблюдали за тем, как разворачивалась перед ними картинка пышного праздненства.

— Ну что там? Не пора? — нетерпеливо спросил мужской голос.

— Нет, русичи еще не выехали. Или ты и с ними хочешь заодно поссориться и здоровьем помериться? — ответил ему слегка визгливый женский.

— С этими клятыми оружными дружинниками? Нет уж, Юманте, не в тех мы сейчас силах, — пробормотал Пелюша.

Да, это были именно они, Сквайбутис и бортникова дочка из славного города Новогрудка. К знакомой уже нам парочке бесшумно приблизилась из рощицы третья фигура в высоком черном кожаном панцире.

— Русичи вот-вот отправятся, — с легким иностранным акцентом произнес незнакомец. — И почти сразу упадут сумерки. Через час можно будет спокойно начать, через два — кончить.

— Так и сделаем, Конрад. Так и сделаем...

Глава 3

В которой Пелюше гадают на соли и пиве, а потом новоявленный «герцог литовский» получает желанную помощь от комтура Кенигсбергского замка За пять дней до намечавшейся великой свадьбы Федора и Вайвы Пелюша остановился ближе к ночи на большом постоялом дворе практически в виду Кенигсбергского замка. Время было позднее, ворота наверняка уже закрыли, рисковать было незачем, да и кошель у Сквайбутиса весил все еще прилично. Пока хозяин неспешно собирал на стол — неугомонная Юманте опять заказала так понравившееся ей в Новогрудке темное пиво из последнего урожая ячменя, — князек успел перемолвиться с Зундисом Сапегой о важном.И вот сейчас, когда Янек впервые повторно наполнял чаши Пелюши и Юманте, за стол в дальний угол трапезной проскользнул невысокий скромно одетый человек. Хозяин взглядом подтвердил, что это тот, кого рассчитывал найти Сквайбутис. «Герцог литовский» поманил к себе Сапегу (ну и придумают же жмудины такую клятую фамилию!) и уточнил:— Тот ли это, о ком ты мне сказывал?— Да, господин. Этот тот самый Вайдотас из настоящих Кайну-Раугис. Он, как и все они, вещает по соли и по пиву. К нему могут обратиться все желающие, на моей памяти он никому не отказал.По пути к Кенингсбергу Пелюше удалось вызнать у бортниковой дочки, кем оказались его обидчики. Юманте, как выяснилось, была в курсе абсолютно всех дел, что невозбранно творились как в самом Новогрудке, так и в его окрестностях, ближних и дальних. Первым в лоб князьку залепил Вебра Клаусгайла, дальний родственник того самого Йонаса Кейсгайлы, что выдавал на пышной летней ярмарке свою дочь Вайву замуж за Федора, сына полоцкого князя. Второй тоже был жмудином.План мести сложился в голове Сквайбутиса мгновенно: надо лестью ли, каким ли другим подкупом уговорить немцев ударить по торжеству и наказать наконец эту клятую жмудь! А там, глядишь, может и в Ордене поймут, насколько полезен может оказаться крестоносцам Пелюша в освоении земель не только коренных прусских, но и тех, где издавна обитали жемайты. А так-то и до Полоцка, а то и до самого Смоленска ливонцы смогут дотянуться.Как награждает папа Римский своих верных слуг (в подлинном устройстве отношений между католической церковью и учрежденными с ее помощью Орденами князек разбирался плохо; вернее говоря, совсем не разбирался), Пелюша где-то от кого-то когда-то слышал. И услышанное ему понравилось. И Сквайбутису тоже хотелось оказаться в числе причастных к успехам крестоносцев. Но до того, как попасть на прием к Альбрехту Мейсенскому, надо было кое-что дополнительно уточнить.Этому, как предполагал князек, и должен был помочь ведун. Сразу после того, как вьюки были сняты с коней и занесены в комнату, Пелюша потребовал к себе хозяина постоялого двора, а пока тот добирался до постояльца, наказал Янеку потереться середь прислуги и вызнать хоть что-то про местных вещунов. После разговора с Сапегой Сквайбутис расспросил своего слугу и, сравнив услышанное, остался в общем-то доволен.Кайну-Раугиса Вайдотаса все характеризовали как человека, понимающего пожелания заказчика ведования, но, в то же время, отнюдь не старавшегося тому любой ценой угодить. Деньги за свою ворожбу вещун брал небольшие. Странным оказалось только то, что никто не мог даже приблизительно назвать место его обитания. Обычно такие люди не скрывали, где живут, чтобы не создавать дополнительных трудностей тем, кто захотел бы к ним обратиться.Вайдотас приблизился к столу, за которым сидели Пелюша с Юманте. Вернее, князек-то действительно довольно скромно — что было для него крайне необычно — уместился спиной к стене на длинной тяжелой лавке, под которой глухо ворчал в ожидании костей кудлатый хозяйский пес. Дочка же бортника вновь вознамериласьизобразить из себя не иначе как пресловутую Рагутене — коварную жрицу бога всех пьяниц Рагутиса.Сквабуйтис молчал, пристально и внимательно рассматривая вещуна, а сам лихорадочно проговаривал в голове возможные варианты вопросов, на которые хотел получить пусть не подробные и не обстоятельные, но хотя бы четко однозначные ответы. В искусство Кайну-Раугисов Пелюша веровал искренне, в чем-то справедливо почитая их бóльшими искусниками, нежели чем те же чернокнижники Юодокнигиникасы, не говоря уже обо всем давно надоевшим «благодеющим» Лаббдаррисам, которых повсеместно не принимали теперь иначе, как фокусников, плутов и обманщиков. Хотя многие из простонародья им по-прежнему верили.— Как твое имя, путник? — Вайдотас первым разорвал пустоту, повисшую как камень в воздухе.— Пелюша, — ответил князек и почувствовал, что начинает непроизвольно густо краснеть: ну чем, но ровно не головой думал его клятый папаша, когда с пьяных глаз придумал некому не веданое ранее имя для новорожденного младенца мужеска пола из рода Сквайбутисов! Чтобы хоть как-то скрыть ярко проступающую краску, князек сделал вид, что отхлебнул из кубка и нарочито громко закашлялся, прикрывая лицо рукавом.— Ты не первый, кто встречается мне на Пути с таким именем, — внезапно объявил вещун. И вновь замолчал. Заинтересовавшийся Пелюша теперь практически в открытую разглядывал вещуна. Был тот невысок ростом, складен телом, на вид лет сорока, не более. Русые волосы на голове были коротко острижены, усы и бородка на лице, уходившие далее в рыжину, аккуратно подровнены. Наконец, Сквайбутис решился.— Что нужно, чтобы ты показал нам свое мастерство?— Хорошее свежее пиво вместо этой ослиной мочи, — Вайдотас медленно вылил то, что было в его кубке, прямо на пол. — Две чары? — вещун вопросительно посмотрел в сторону раскрасневшейся совсем по другой причине Юманте.— Нет, — понял не заданный до конца вопрос собеседника Пелюша. — Госпожу не интересует ведовство.На этих словах клятая бортникова дочка подчеркнуто обиженно надула свои полные красивые губки и отвернулась, а господин Зундис уже спешил от своей стойки с полным кубком пива и берестяным коробом с крупно помолотой солью. Сквайбутис катнул по столу в сторону Вайдотаса два серебряных кругляша:— Что-то еще? Нет? Так приступай! Денег достаточно?Вещун молча поклонился, принял от Сапеги принесенное, поставил на соседний стол и внезапно усмехнулся:— Не для зарабатывания денег мое мастерство, господин путник Пелюша (показалось ли князьку, или действительно как-то особо выделил Вайдотас интонацией его имя, что прозвучало неожиданно гулко, как будто в бочку сказано!). Люди спрашивают, пиво и соль отвечают, я лишь трактую то, что услышу от них и увижу. Деньги возьму. Нам с тобой надо остаться за тем столом вдвоем.Вещун коротко поклонился Юманте и Сапеге, и они со Сквайбутисом перешли к дальнему от входной двери столу, упиравшемуся торцем в бревенчатую дубовую стену.— Каковы будут вопросы? Их должно быть не больше трех.Князек быстро и четко огласил вполголоса требуемое, Вайдотас кивнул, медленно, одним длинным глотком выпил пиво, встряхнул кубок и сел за стол спиной к Пелюше, так что тот не мог видеть, что показывали и говорили вещуну предметы его ведовства. Но когда Вайдотас через десять минут обернулся, Сквайбутис обомлел — не лицо, маска какая-то, личина. И выглядел вещун одновременно каким-то растерянным и... Испуганным, что ли? Да, внезапно понял князек, что-то о-очень плохое увидел в его будущем Вайдотас.— Говори. Как есть, говори!— Высшие запретили мне, — вещун вдруг поднял на Пелюшу ставшие абсолютно черными и бездонными серо-голубые ранее глаза. — Скажу лишь, что видел я клыки и когти, видел звериный страшный оскал. Давно не слышал я таких ответов, господин Пелюша (и снова как-то странно, на этот раз жалобно прозвучало имя Сквайбутиса). Перемени дорогу...Всю оставшуюся ночь «герцог литовский» провел в своей постели, рано поднявшись в свою комнату. Где-то рядом с ним временами то всхрапывала, то начинала что-то бормотать сквозь беспокойный сон вновь загулявшая до поздней ночи Юманте. Не мог понять Пелюша, что могло в его вопросах вызвать столь неожиданные ответы, что потом чуть подробнее растолковал ему вещун. Всего-то хотел знать Сквайбутис — приедет ли на полевой стан беглый князь Товтивил, будет ли там же некто жмудин по имени Вебра Клаусгайла и останется ли князь Полоцкий Константин до утра, до конца ярмарки?Короче говоря, ко входу в Кенигсбергский замок Пелюша попал хоть и вовремя к началу приемных часов, но не выспавшийся — всю ночь ворочался, не мог уснуть с расстройства. Комтур Альбрехт Мейсенский настроение просителю тем не менее изрядно поднял: не стал мариновать того в приемной, это раз. И два: практически с порога поименовал Сквайбутиса «герцогом литовским». Откуда же знать Пелюше, что незадолго до его приезда орденский начальник как раз намеревался держать совет, как покрепче насолить негоднику Миндовгу — а тут такая оказия!Приосанившийся князек подкрутил усы и уже более уверенным голосом изложил свою жалобу на обиду от жемайтов, опустив, естественно, некоторые деликатные подробности, и просьбу о выделении в его распоряжение двух десятков всадников, на что Альбрехт ответил чуть ли не медовым тоном, мешая с литовскими немецкие и латинские слова:— Многоуважаемый друг мой,Ducem Litvaniae (да-да, «герцог литовский», Пелюше не почудилось!), я понимаю, что вы были ukrzywdzony этими наглецами практически на своих родовых землях, — сердце князька на этих словах провалилось куда-то вниз от восторга: а вдруг! — и Новогрудок тоже под себя прибрать удастся? Вот это было бы неслыханной удачей! Но ведь прямо намекнул комтур на это! — И потому я выделяю тебе двадцать конных немцев, rejterow. Командовать ими поставлю Мартина Голина и Конрада по прозвищу Tuwil. Но начальствовать над походом на эту богомерзкую свадьбу, — Мейсенский брезгливо поморщился, — поручаю тебе, друг мой.«Ого, сам Конрад Дьявол, это очень здорово, и целых двадцать рейтеров, а это, с учетом их оружных людей, уже целое войско», — успел стремительно подумать Пелюша и чудом, неимоверным усилием удержался, чтобы не бухнуться перед комтуром на колени, что никак не подобало «герцогу литовскому». Только смиренно и почтительно наклонил голову — дескать, «Покорнейше благодарю, друг мой»! А Альбрехт тем временем продолжил:— Надеюсь, ты примерно покараешь своих обидчиков. И это станет добрым и полезным уроком на будущее не только для жмудских селений, но и для всего Литовского края... Которому, может, и пора уже найти себе нового властителя!А вот при этих словах Пелюша зябко вздрогнул, потому что словно наяву услышал вновь последнее напутствие вещуна с постоялого двора, что прошептал тот неслышно для всех, кроме Сквайбутиса:— Не верил бы ты посулам да обещаниям немецким, князек... Целее голова будет...в которой великая свадьба сулит обернуться не менее великим побоищем, а Пелюша, кажется, все ближе к обретению желаемогоНикакого плана предстоящей схватки ни Конрад Дьявол, ни тем более Пелюша, конечно, не составляли. Что может быть проще, как напасть на перепившихся вполне мирных внешне поселян, подавляющее большинство которых не имели при себе никакого оружия, кроме разве что засапожных ножей? В принципе, некоторые из них были силы изрядной и даже во хмелю (скорее, именно во хмелю!) могли бы нанести существенный урон нападающим. Но ничего сколько-нибудь пригодного к деятельной обороне на полевом стане не было, разве что бочонки из-под пива.Конечно, надо было принимать во внимание княжеских воев — дружинники Безрукого откровенно расслабляться даже в такой веселой обстановке себе не позволили. Если и выпивали — то крайне умеренно, да и по сторонам посматривали периодически. И были те взоры сторожки и внимательны. Впрочем, уехавший князь оставил сыну своему только троих из дружины, понадеялся, видать, на мирное время да на пору начинающегося сенокоса и сбора первого урожая, когда редкостью считались в Литовском крае даже мелкие стычки. не говоря уже о серьезных воинских или же разбойных столкновениях.«Расслабилась жмудь! Пообвыкла к относительно сытной и спокойной жизни. Пора, давно пора встряхнуть ее, пополоскать вдосталь в кровушке, — злорадно думал Пелюша, отсчитывая про себя последние минуты до сигнала к началу атаки. — А людишек у меня более чем для задуманного: аж двадцать хорошо обученных рейтеров во главе с самим Дьяволом, — то, что Сквайбутис сам повеление комтура Кенигсбергского являлся фактическим руководителем этого показательного похода, ровно нисколько Пелюшу не возбуждала. — Да при каждом из рейтеров еще человек по пять-семь их оруженосцев и оружной челяди, тоже неплохих и в добром бою, а не в этой бойне...»«Герцог литовский», ощущавший себя в эти мгновения и впрямь чуть ли не будущим хозяином края, сладко прижмурился, как гладкий кот, вдоволь нажравшийся бесхозной хозяйской сметаны, только что сбитой из коровьего молока. Но вернулся в мир из страны грез и резко одернул пусть и прекрасные, но пока лишь мечтания. Со времени отъезда полоцкого князя точно прошло более часа — теперь, даже если и доберется до Безрукого какой-то чудом уцелевший на полевом стане вестник, не успеют русичи вернуться, чтоб примерно наказать злодеев!Про «злодеев», применяя определение это, впрочем, не к себе, а конкретно, как ни странно, к сопровождавшим его бранным немцам, Пелюша подумал совсем уже мимоходом, потому что видел, как напрягся рядом с ним Конрад, ожидающий последней команды — орденская дисциплина славилась по всей Европе, а командовать походом Альбрехт Мейсенский поручил именно Сквайбутису.Хотя Дьявол и относился к князьку, как к мелкому отпрыску-недоростку, правда, при людях своих намеренно того не показывая. Осторожен был немец, несмотря на свое страшное прозвище, а может, как раз и в полном согласии с ним — мало ли как дело может в конце обернуться? А так-то что — за все этот Пелюша в ответе!Сам же Сквайбутис медлил с началом мести скорее из-за недалекого пока отъезда князя — мало ли что помстится в пути этому клятому русичу! — а из-за обилия народа, что стекся на эту веселую летнюю ярмарку. Стольких убивать ранее одновременно Пелюше никогда не приходилось, мало того, он и при больших сражениях, где гибли десятками и сотнями, ни разу не присутствовать, не то, чтобы участвовал лично. И — словно прямо перед собой увидел вновь князек то страшное лицо, те страшные, провалившиеся в себя глаза Вайдотаса.И что-то в тот момент внезапно толкнуло его так, что Пелюша вздрогнул всем телом, как собака, вылезшая чудом из проруби, вздрагивает, прежде чем отряхнуть с себя стылую воду. Но это всего лишь Конрад — вот уж и впрямь Дьявол, в такой-то момент! — тихонько коснулся руки Сквайбутиса:— Пора за дело, герцог!Пелюша мрачно усмехнулся — и этот туда же! Всю дорогу от Кенигсбергского замка до летнего полевого стана оба старших над остальными немца почтительно обращались к князьку не иначе, как «господин герцог» или, для краткости, Ducem. Но Сквайбутис чувствовал внутренне, что относятся к нему и «господин Мален», и особенно «господин Конрад» без какого либо почета и уважения, скорее, с плохо скрываемым презрением.— Тронулись, — одними губами двинул свой отряд вперед Пелюша, и Конрад, безусловно услышавший его и понявший правильно, тут же махнул указующим жестом на полевой стан своим стоящим поодаль оружным. Немцы поднялись в седла минут за десять до того, и теперь не спеша, не горяча коней, а наоборот, сохраняя их силы для последнего страшного рывка, двинулись вверх по холму, сохраняя все же некое подобие загонного строя. Ровно до того момента, как звук горна пригласит их в стремительную, веселую, сокрушающую всех и вся на пути конную атаку.....Игнат увидел темную конную массу, движущуюся к стану от недалекого леска, первым и даже успел подумать, что это князь зачем-то вернулся, али приключилось в пути что-то, что возвращения потребовало. Но тут же стремительно обожгло: дружина в любом случае возвращалась бы в колонном строю, а эти поднимались, выстраиваясь выгнутым наружу от центра серпом, как загонщики на охоте.Дружинник нашел глазами своих товарищей, Степана и Илью, те тоже уже зорко всматривались в сумерек — перестук сотен копыт ясно был слышен во влажном вечернем воздухе, по сравнению с летней дневной жарой заметно похолодало. «К утру роса выпадет, пожалуй, — решил Игнат. — Только будет эта роса кровавой». Легким привычным движением потянул из ножен тяжелый боевой меч — отказалась дружина брать в свадебный поход парадное воинское оружие, и не зря, оказалось! И показал взглядом княжьим воям, чтобы хоть с десяток поменьше пьяных, да покрепче видом вокруг себя в чувство привели, да внимание их на восток обратили......Федор в доме скорее почувствовал, чем услышал приближение отряда Пелюши — полтора десятка лет граничного служения многому научили. Первое познание тел друг друга вышло у молодых жарким, стремительным, но недлинным — а куда спешить, впереди ведь целая жизнь, правда? Так что вскоре уснула Вайва-красавица, разметав по пуховой подушке длинные спутавшиеся волосы и доверчиво уткнувшись лицом куда-то подмышку княжичу. Федор поднялся с кровати, осторожно сняв с плеча и погладив нежно руку жены, умаявшейся и оголодавшей за два дня свадьбы — то нельзя, а то ноаые родичи не так посмотрят, да? И потопал тихо босиком к оконцу, выходившему на восток.Распахнул прикрытые от погляда ставни и слепо уставился в сгущающуюся темень, сам не веря виденному: это кто же в здешних краях такой дерзкий, что решил сразу же после отбытия княжеского поезда великой свадьбой поживиться? Судя по по повадкам и строю, поднимавшемуся по холму к стану, были то явно не разбойники. Федор зябко дернул плечами — была за ним такая приобретенная где-то в дальних походах привычка, так всегда случалось с ним перед хорошим боем — и неслышным шагом двинулся к оружию, сложенному на лавке в дальнем углу. Эх, жаль, что не успеет он вздеть толком кольчугу! Княжич осторожно двинул лежавший поверху щит и — замер, потому что за спиной раздалось тихое, почти шепотом:— Что делается, Феденька?Медленно обернулся к родным распахнутым чистой голубизной глазам, мысленно коря себя, что не встал достаточно осторожно, потревожил, видать, все же любушку-любаву, что нежилась в счастливом сне где-то далеко от этого летнего стана, где-то в небесных чудных полях гуляла наособь, поди. Нет, не наособь, вместе с ним, с Федором, конечно же...— Лихие люди, Варенька, — заранее договорились молодые меж собой, что сразу после свадьбы величать Вайву будут новым именем — зачем ждать святого крещения. — Кто они — не знаемо. Надо поглядеть, может, и обойдется.— Нет, любый, не обойдется......Пелюша ехал почти в середине строя и никуда особо не торопился. В конце концов, тот, кто разделывает и раскладывает мясо в общем котле, тот и пальцы облизывает — не переживал нисколько «герцог литовский» за свою законную часть добычи. Пусть немецкие оружные и припрячут под пяток монет из сорванных с женщин тяжелых парадных монист и красочных — к свадьбе же ж! — головных уборов, из мужских ли кошелей, все равно соберут практически всё отобранное, найденное, поднятое в один кошт рейтеры, откуда уже и будет делиться добро.Важнее сейчас было другое, куда более трудное, на взгляд Пелюши. Предстояло ему еще до начала схватки — да чего там, какой схватки, просто бойни, не ври себе, «герцог литовский»! — определить, где находится его первый обидчик, тот самый Вебра Клаусгайла, и самому, обязательно самому довести месть до разумного, с точки зрения Пелюши, исхода. Потому что если этого клятого Вебру прибьет кто-то из немцев или их оружных, так позором и страшным унижением до конца дней его станет этот поход на летний стан для Сквайбутиса! Пошел за шерстью, а вернулся без нее и еще и стриженым.Конрад несколько ускорил коня, то же сделали и его рейтеры. До вольно раскинувшегося на вершине холма свадебного лагеря оставались считанные десятки метров, вот-вот начнется потеха! Недовыпивших среди гостей было мало, а пьяная удаль, вопреки бродящим по миру легендам, крайне редко подкрепляется столь же безусловной воинской, да и просто бойцовой выучкой.Это только в смешных по своей бессмысленности пересказах какой-то изрядно приложившийся к пиву или к браге мужичок вряд разметывает толпы супротивников голыми руками. Скорее наоборот, после второго-третьего шага слепо спьяну споткнется, тут его и затопчут. Да и то, что выпивка якобы силушку в разы увеличивает — не знал доподлинно ни одного такого случая в жизни Пелюша.Другое дело — русичи. Вот с кем даже хваленым орденским немцам придется изрядно повозиться! Мало того, что не пили, скорее, усы в пиве мочили из уважения к молодым, да и всей свадьбе в целом, так еще и оставались, несмотря на праздник, в полном доспехе, которому, как уверенно знал Сквайбутис, полной завистью завидовали даже далеко к западу от берегов Вислы и Одера. Мечтал о таком оружии, знал это Пелюша, и Орден, пытался сам такое выделывать, каких только кузнецов не пробовал, да только никак не выходило требуемого — то ли знали русичи на самом деле какое-то особенное Слово, то ли и впрямь их мастера были просто познатнее хваленых немецких.Да и по воинской выучке один княжий дружинник стоил едва ли не троих рейтеров, которые хоть и кичились тем, что воевали якобы за веру, но продавали свое умение только и исключительно за деньги и часть вероятной добычи. У русичей воя начинали воспитывать лет с пяти, когда знающие старики определяли, на что тот или иной малец в будущей взрослой жизни пригоден станет. С девочками куда проще было старухам — тем всем практически замуж выходить, рожать детей, да хозяйство вести исправно.Впереди и слева вдруг гулко и одновременно пронзительно прозвучала оружная сталь. То Конрад, как успел увидеть в стремительно темнеющем воздухе Пелюша, схватился с внезапно выросшим из густой травы рослым русичем. Что изумило князька, вопреки обычаю, был противник немца без щита, что нечастый случай, — «Позабыл вздеть, что ли?», — мелькнуло в голове у Сквайбутиса, — и держал в правой руке меч, а в левой какую-то странную, хитро изогнутую сулицу.А уже через несколько секунд почти одновременно и впереди, и слева, и справа зареготало, завыло, завизжало, заголосило на всем протяжении летнего стана. Бойня началась...

Глава 4

ИНТЕРМЕДИЯ 1 Ничто колебалось, готовясь принять в себя Нечто. Оккопирмос величаво выплыл из Никуда, когда навстречу ему раздался вопрос Промжимаса:— Как тебе развлекается, Брат?Был бы Предвечный кем-то осязаемым не втуне в сущем смертными, могло бы показаться, что усмехнулся он и пожал при этом плечами. Но о теперешней его реакции судить можно было только по интонациям не совсем бесцветного голоса, в котором явно чувствовались нотки легкого удовлетворения:— Знаешь, мне действительно становится немного интереснее находиться здесь, подпитываясь известиями из низшего тварного мира. А там, похоже, затевается какая-то, пусть и мелкая, но интрига. И, пожалуй, я даже в ней слегка поучаствую. Разумеется, с твоей помощью, Брат.— Чего же хочешь ты от меня, Брат? — слегка громыхнуло где-то, кажется, слева. Впрочем, направления, как и расстояния в Нигде во все времена никакого осмысленного значения не имели. Хотя бы потому, что вмешивалось Никогда.— Хочу — это слишком сильно для той мелочи, о которой я буду просить тебя, Брат, — будь Оккопирмос собакой, его собеседник наверняка услышал бы легкое постукивание хвоста по полу. — Мне нужен человек из другого времени, но почти из того же места, где затевается мое представление. Тот, кто смешает уже сданные карты и перетасует колоду вновь.— А ты шулер, Брат! — в голосе Промжимаса чувствовалось легкое недоумение. — Я думал, ты будешь развлекаться честно...— Не тебе говорить о честности, Брат. Как и мне не пристало бы, конечно, просить о такой мелочи. Хорошо, я все устрою сам, Брат.— Не думал я, что в Ничто в тебе, Брат сохранится способность обижаться. — Нет, это не обида, Брат. Это тоже развлечение в моей скуке. А к разговору о твоей честности, — последние два слова, как могло показаться, Предвечный все же выделил интонацией, — так вот, к этому разговору мы вернемся позже. Мне пора вернуться и совершить самому то, о чем я просил тебя, Брат.Это не было даже предвестием ссоры — да и как таковая может возникнуть и развиться в Нигде, даже когда Никогда спало? Впрочем, откуда знать про то простым смертным! Их удел — куда ниже.И считать ли легким последствием незначительной размолвки между братьями-богами то, что над полевым станом в ту памятную ночь пролился мелкий летний дождик? * * *

«Москва, и град Петров, и Константинов град —Вот царства русского заветные столицы...Но где предел ему? и где его границы —На север, на восток, на юг и на закат?Грядущим временам их судьбы обличат...Семь внутренних морей и семь великих рек...От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...Вот царство русское... и не прейдет вовек,Как то провидел Дух и Даниил предрек».Федор Тютчев, «Русская география» в которой мы знакомимся с отдаленным потомком некоторых уже действующих лиц и узнаем, куда он отправляется в очередную командировку Места, куда предстояла очередная боевая командировка, были майору из отдельного специального подразделения ГУ (теперь, ранее ГРУ) русского Генштаба Андрею Внукову неплохо знакомы не только в связи с актуальными интересами его нынешней конторы. Сувалкинский коридор в Литве, по сути, кратчайший сухопутный маршрут из Белоруссии в эксклавную Калининградскую область, некоторые сведения о котором необходимо было привести в надлежащий вид, располагался совсем рядом с Полоцком. А именно оттуда, да из Смоленска, как подсказывали не только летописи и рукописные своды, но и некоторые иноземные хроники, а главное — Бархатная книга и Государев родословец, — шла от пращуров Внукова его родовая линия.Нет, ни майор, ни кто-то из его многочисленной родни не были из тех идиотиков, ушибленных на голову девизом, внезапно родившимся в 90-е годы прошлого уже тысячелетия, что дескать, надо до чуть ли осьмнадцатого колена знать наизусть свою родословную. Да, много действительно светлых голов реально поломалось тогда на этом поприще! Просто дед Внукова Ярослав Олегович преподавал в свое время историю русского государства в Московском государственном университете — в том числе и будущему легендарному декану журфака МГУ имени Ломоносова Якову Засурскому. И в полной мере попользовался своим служебным положением, в частности, допуском в спецхран.Так что с детства Андрей знал, что Внуковы принадлежат к известному роду Нетшиных (из Рюриковичей, тех самых, между прочим!), как и Мамоновы, Дмитриевы, Даниловы, а основателем именно этой славной фамилии полагают известного воеводу Семена Григорьевича Внука. И не видел в этом знании ничего особенного — кто же удивляется тому, что человеку, к примеру, хорошо знакомы окрестности его дома? Так и тут, не было чего-то такого скрытого, потаенного, чем надо было бы непременно гордиться. А вот с ответственностью перед знаменитыми предками получалось сложнее — вроде как и жить надо так, что подвести их память нельзя.Впрочем, со служебной карьерой тоже все складывалось достаточно прилично. Сразу после школы по примеру зацепившего не только Афганистан, но до этого еще и Анголу отца, Александра Яковлевича (любил батя приговаривать — «Не Невский я, но — Нетшин!»), Андрей поступил без особых проблем в офицерское сословие — в Новосибирское высшее военное училище на факультет разведки, с отличием окончил его, год оттрубил в паре дальних гарнизонов на двух разных границах в Красной армии (так тогда уже вновь начали называть войска те, кто суть Вооруженных сил действительно понимал).А потом, когда Андрея Александровича, к тому времени юным старлеем (всего-то через год по выпуску!) пригласили поработать по специальности именно в сердце военной разведки, в ГРУ, вот там началась настоящая служба. Много воды с тех пор утекло, и майорские погоны к готовящемуся разменять тридцатник Внукову шли, по выражению одного из коллег, как козе баян. Матерым волком-диверсантом стал к моменту командировки в Сувалки Андрей, но в разведке свой порядок прохождения табели о рангах. Здесь за честь выйти на пенсию полковником. Если дослужишь до пенсии.Внукова дважды представляли к высокому званию Героя России за операции, столь малозаметные в общем пространстве, что были именно в том какие-то особые шик и соль, поскольку результаты их чрезвычайно вдохновляли людей понимающих. Но оба раза документы возвращались с визами лиц, к военной разведке ровно никакого отношения не имевших, но, как принято говорить, «близким к кругам, где принимаются самые важные решения».А так-то парадный китель Андрея украшали всего две медальки по имени «заебись» — ЗБЗ, «За боевые заслуги», которые в армии Советской откровенно презирали (вручали их, когда вроде как и положено наградить, а вот жаль на представленного употребить хоть что-то настоящее!), но истинную цену им в те времена, когда у России собственных военных наград практически еще не было, в ГРУ, теперь ГУ, знали более чем хорошо.Да недавний орден Мужества, так сказать, «в компенсацию» пробитый руководством за те две так и не полученные Золотые Звезды. Неравный размен, да, но хоть что-то в признание того вклада, что внес Внуков, как было написано в сопроводительных документах, «в укрепление обороны и безопасности Российской Федерации».В общем, получалось, совсем как в популярной еще во время первой чеченской кампании в армейских частях песни:«Служил я не за звания и не за ордена —Не по душе мне звездочки по блату,Но звезды капитанские я выслужил сполна.Аты-баты, аты-баты».Впрочем, были в той песне и такие строчки:«Жена моя красавица оставила меня.Она была ни в чем не виновата.Ни дома, ни пристанища — какая тут семья»...Так вот, случилась в жизни Андрея и мимолетная свадьба, ровно такой же мимолетной оказалась и короткая семейная история. С будущей супругой Галиной Внуков познакомился на третьем курсе НВВОКУ, как водится, на танцах в местном военном Доме культуры, которые все в городе называли «ярмаркой невест». Ибо ходили на них из особ женского пола только представительницы востребованных в дальних и удаленных гарнизонах профессий: будущие учительницы и медички.Настоящей офицерской жены из Галины не вышло, не все озамужненные дамы осознают по молодости, что лейтенантш много, а вот генеральш — не очень. Но то, что генеральские супруги со своими мужьями, как правило, с первых двух маленьких звездочек, и во многом благодаря их пониманию и поддержке строится настоящая офицерская карьера, так это для преподавательницы английского языка Галины Внуковой (Шмыгаль в девичестве) осталось великой и так и не постигнутой тайной.Разошлись мирно и быстро через четыре года. Андрей уже числился в Москве, потому оставил жене не только годовалую дочку Марию («Нетшины в неволе не размножаются! Потому и не наградил нас Господь наследником, того бы сам воспитал», — мог и так сказать в компаниях), но и не сильно разъеденную временем двухкомнатную квартиру в Черемушках, которую успел прикупить по случаю на очередные внезапные «боевые» во времена гайдаровской «шоковой терапии» и не менее шокового развития отечественных истории с географией. Сам переехал сначала в казарму к личному составу, потом в офицерское общежитие. Один черт постоянно в разъездах. В дом на Котельниковой набережной, где жили родители, возвращаться не стал, хоть и зазывали долго.Дворянством, которое род Андрея получил в столь древние и пыльные времена, что в тех темных закоулках мало кто теперь ориентировался, сам Внуков не кичился и разговоров на эту тему подчеркнуто избегал. По его мнению, дворянин — кто, в первую очередь? Правильно, человек, службу государеву исполяющий достойно, ну так а чем иным Андрей всю жизнь занимался?К православной церкви относился спокойно и без того отчасти намеренно показного фанатизма, что стал в последние годы свойственен высоким российским чинам, большей частию гражданским, хотя и носили некогда некоторые из них погоны. Да, был крещен еще в детстве, но до настоящего воцерковления так и не дошло, хоть и знал многие молитвы — правду говорят, что на войне не верующих нет...Так вот, оказавшись в очередной раз в Литве — Андрей частенько бывал в этих краях еще мальцом во времена СССР, а детские воспоминания не только самые яркие, но и самые прочные, потому что слишком многое связано с действительно важными тогда, на взгляд ребенка, событиями, — Внуков уверенно двигался по привычной местности и почти добрался до высотки, обозначенной на карте в компактном армейском планшете индексом 124,7. Там майору предстояло определиться с одним из двух предполагаемых направлений дальнейшего маршрута. Оба были равно «вкусными», и Андрей предполагал, что поутру его ждет непростой выбор.Потому с мыслью, что утро и впрямь вечера мудренее, разведчик начал устраиваться на ночлег. Дело привычное, да и летняя пора особых трудностей с организацией бивака не обещала. Внуков даже не стал отстегивать от камуфлированного в расцветку остальной одежды рюкзака почти невесомый спальный мешок, хотя сырость в этой рощице говорила не только о том, что где-то совсем рядом наличествовало скромное по сравнению со своими белорусскими сродственниками болотце, но и о весьма вероятном изменении барометра с «ведро» на «облачно, небольшой дождь». Костерка разводить тоже не стал, наскоро перекусил всухомятку галетами с сыром, запил съеденное набранной неподалеку во фляжку вкусной ключевой водицей и пристроился под разлапистым вековым дубом.Ближе к утру небо и впрямь слегка заволокло облачками, начался мелкий скудный дождик из категории тех, что как-то издавна невзлюбил Внуков. Нет бы сразу весь намеченный объем вылился вниз, так — отставить! — мокни медленно, но весь день! Все-таки с большей частью врожденным, хотя кое-где и с благоприобретенным оптимизмом Андрей посмотрел вверх, огляделся по сторонам, потом скомандовал себе — подъем! И легким шагом двинулся к высотке 124,7, лавируя между деревьями.Наверх Внуков смотрел не зря. Какое-то смутное беспокойство внушала ему вяло бредущая в его направлении с восточной стороны неожиданно темная тучка, резко выделявшаяся своей мрачной расцветкой среди окружающей небесной серости. А интуиции своей, многократно проявившей себя во всей красе за годы армейской жизни, Андрей привык доверять безусловно. Интуиция же подсказывала, что не бывает таких одиноких туч при именно такой погоде, было в этом нечто аномальное.Аномальщины в целом Внуков не боялся, зная, что рано или поздно, но отыщется для любой небывальщины вполне сносное, основанное на давно известных человечеству законах мироздания объяснение, даже специально чуть ли не на спор ездил в свое время (и за свой счет, заметим, в отличие от своих визави!) в некоторые так называемые «паранормальные зоны», после чего количество легенд и мифов про в них якобы происходящее резко сократилось, а вот авторитет Андрея в среде сослуживцев заметно поднялся.Хорошую фантастику разведчик тем не менее любил. И не понимал потому резкий перекос в последнее время произведений отечественных, в первую очередь, сочинителей в сторону так называемого «попаданчества». Окончательно добил Внукова буквально на днях прочитанный им рассказ известного русского фэнтезийщика про то, как «попаданец» в лице пионера Вити Солнышкина оказывается на приеме у товарища Сталина. Над некоторыми эпизодами Андрей даже поржал тихонько, но в голос — так хорошо излагал обстоятельства как бы происходившего Лукьяненко.По своему армейскому опыту майор четко понимал, что в предлагаемых сочинителями условиях 99,9 процента этих «попаданцев» прожили бы в объявленных условиях от одной минуты до — максимум, кому повезет, — недели. Деятельность этих персонажей в значительной степени была схожа с работой зафронтовых разведчиков, а полный спецкурс по теме Андрей прослушал внимательно дважды. Первый раз еще в училище, а второй раз совсем недавно, как раз когда готовился к этой вот командировке — надо было кое-что из возможно актуального освежить в памяти, да и посмотреть, насколько изменилась за последние годы методика военного преподавания в сравнении с общегражданским.Как раз по возвращении Внуков и готовился изложить сослуживцам свои развернутые соображения по поводу способности «попаданцев» к реальному выживанию в предлагаемых авторами (по Станиславскому) обстоятельствах. Любопытная должна была получиться лекция, Андрея давно уже подбивали на то, чтобы записать на том же Ю-Тьюбе целый цикл бесед — хоть и денег дополнительных к окладу заработать. Но успешно сопротивлялся пока майор жаждущим продвинуть его в стяжатели, крепил пока оборону, рассчитывая использовать и так невеликое свободное от службы время совершенно другим образом.Что-то настораживало тем временем и на земле. Почва под ногами начала ощутимо мягчеть — похоже, начиналось то самое болотце. Внуков вывернул из-за двух особо кряжистых берез и замер: буквально в пяти метрах от него лицом к лицу стоял невиданный им никогда и ни в каких местах (а попутешествовать довелось изрядно) истукан. Тяжелое даже на вид высокое тулово заканчивалось не по размеру огромной рогатой головой. Какие-то черты на этой — иначе не скажешь! — морде удавалось только угадать, что-то точно разглядеть было невозможно.Тем не менее, что сразу заинтересовало Андрея, в открытой перед грудью ладони истукана било какое-то мерцание. «Ну что, поиграем в кладоискатели? В Индиану Джонса какого-нибудь? — успел подумать Внуков, сделал первый шаг в нужном направлении и... Тут же провалился поояс! — Ничего страшного. Веревка рядом, зацеплюсь за березу и вылезу»......А за примерно восемьсот пятьдесят лет до происходящего в современной Литве, но ровно в тех же географических координатах к идолу Перкунаса в маленькой болотисой рощице осторожно и аккуратно, цепко взглядываясь, куда дальше шагнуть, пробирался жрец Валимантайтис. Те звуки, что слышал за своей спиной Лукоте, заставляли его непроизвольно ускорять шаги — злодеи, что напали на летний стан, никогда не должны были не то, чтобы получить, но хотя бы и увидеть негасимый огонь в Зиниче!По случаю свадьбы швальгон, по жизни постоянной — зинис, Лукоте вышел наконец на полянку, где должен был найти вырезанного из старого дерева многие времена назад Перкунаса, и замерши на мгновение, опрометью тотчас бросился назад под защиту леса. Бывшая еще вчера украшенной желтеющей под пробивающимися через негустую листву лучами солнца рутой полянка перед идолом превратилась за время отсутствия жреца в чавкающее жижей болото. И прямо посередине трясины ворочался и бултыхался кто-то совсем чужой...

Глава 5

в которой на веселой великой свадьбе разворачивается настоящая кровавая бойня, княжич Федор сражается, а Вайва пытается укрыться в лесу

План — не то, чтобы предстоящей битвы, но точно кровавой бойни — «герцог литовский» заранее никак не продумывал, так тем более не обсуждал даже с Конрадом Дьяволом. Собственно, какой отпор могли оказать перепившиеся поселяне — пусть и затесалось среди них несколько десятков таких же мелких, как сам Пелюша, князьков — полутора сотням обученных и изрядно оружных воев?

Это был по сути самый настоящий разбойничий набег, по крайней мере, по его предполагаемым результатам: убитых точно ограбят и снимут все сколько-нибудь ценное, а вот намечавшийся довольно жирный полон следовало как можно скорее сбыть с рук на располагавшихся заметно южнее невольничьих рынках, откуда точно не докатятся до Жемайтии жалкие вопли и стоны угоняемых в позорное рабство.

И хотя Сквайбутис наметил для себя вполне понятную и точно очерченную им самим долю в предполагаемой добыче, но поступаться даже лишним медяком из ожидаемого солидного барыша было выше его слабых сил. Пелюша знал, что двоих пленников из рук он точно не выпустит: Вайву, молва о красоте которой гуляла по всему Литовскому краю, и княжича — как его там, Федора? — пусть клятые русичи платят за них богатый выкуп, неча, как там у них говорится, варежку разевать!

Какой-либо особо долгой или утонченно-изощренной мести со стороны подольского князя Пелюша почему-то не боялся совершенно. Ну, случилась напасть-несчастие, так вернутся вскоре потом молодые супруги домой целы-целехоньки, пусть и изрядно напуганы. А если что, так чья вина — все выжившие и уцелевшие согласно покажут, что били великую свадьбу немцы. Кто вспомнит в такой суматохе про мелькавшего где-то на периферии побоища заштатного князька?!

...Прозвучавший горн изрядно скостил течение времени. Секунды понеслись вскачь едва ли не резвее коней. И вот уже брызнула неправдоподобно алая быстрая кровь, чтобы вмиг разбежаться во все стороны ручьями. Что несколько удивило нападавших — так это практически полное отсутствие заполошных воплей. Впрочем, слишком много было поднято чар и кубков с пивом и вином на веселой свадьбе, оттого и чересчур изрядным случилось скорое жестокое похмелье!

Конрад Дьявол, вырвавшийся вперед на два корпуса коня, послал своего гнедого в длинный прыжок через некстати возникшую прямо на пути повозку — едва ли не ту, в которой ночью привезли невесту — и небрежным, как казалось, но в то же время изящным взмахом клинка отделил от тулова голову посаженного отца Вайвы Китундаса. И не останавливаясь, чуть склонился с широкого седла влево и свободной рукой легко вырвал из мочки уха посаженной матери невесты Юрате, только-только поднявшейся с травы, блеснувшую в закатном солнце серебром сережку. И захохотал, высоко поднимая вверх свою первую окровавленную добычу — головы соберут позже.

Следовавшие слева и справа за предводителем оружные тоже не замедлили пустить в ход мечи — злой посвист стали мало походил на ласковый шелест косы, которую так ждала высокая густая трава. Конрад обернулся, наскоро оценивая ровность строя, и остался вполне доволен выучкой своих бойцов. Словно широкими портновскими ножницами резал его отряд лоскутную материю толпы готовившихся отойти, а большей частью отошедших к праздному сну поселян. Где-то по правую руку бесчинствовали рейтеры и оружные под общим началом Мартина Голина, разглядеть их в наступавшей из низин полутьме Дьявол не мог, но хорошо слышал их продвижение.

Бросив вновь взгляд вперед, немец увидел стоящую прямо у него на пути высокую фигуру. Это был дружинник Игнат, в правой руке он сжимал длинный узкий меч, левая слегка поигрывала тяжелой даже на вид булавой. У ног смотрели в небо древки полудюжины сулиц. Русич смотрел прямо на Конрада, и этот взгляд Дьяволу очень не понравился. Коротко пролаяв приказ, орденский убийца направил бег коня по правую сторону от противника.

Но Игнат молниеносно понял нехитрую уловку: отвлекшись на маневр немца, он пропустил бы стремительный и смертоносный выпад его подручных сбоку и с тыла. Дружинник чуть согнул ноги и — внезапный оглушительный свист пронесся над полевым станом, гнедой Конрада от неожиданности сбился с шага, испуганно присел и даже прянул в сторону. Наездник выругался по немецки длинно, но без злобы на животное, и вдруг легко выскочил из седла прямо навстречу поджидавшему его русичу. Клинки сошлись.

Игнату уже приходилось сталкиваться в бою с орденскими рейтерами, но школа боя Конрада была совершенно иной. После первой схватки русич отпрянул и быстрым движением метнул влево палицу — один из оружных упал с лошади и грузно заворочался в траве. Тут же левой рукой дружинник подхватил первую сулицу — и та отправилась прямиком в лицо упавшему, отбить столь резкую атаку подручный Дьявола не успел. Встретившись, мечи зазвенели вновь, казалось, с удвоенной силой.

В горячке поединка противники сошлись буквально лицо в лицо, впившись друг в друга горящими глазами. И тут же прянули врозь, пошли посолонь, осторожно приминая мягкими сапогами неподатливую мураву и осторожно выверяя каждый шаг, чтобы не наступить ненароком на чье-нибудь тело — не суть важно уже, пьяное или мертвое. Споткнешься или оскользнешься, и не будет враг красивым жестом предлагать вдругорядь встать и продолжить бой — не до великодушия ныне на полевом стане. Нет, много еще мрачных дел и грязных делишек осталось здесь переделать.

Боковым зрением Игнат увидел, как рванули к нему слева сразу два конных — ни о каком честном поединке не могло быть и речи. Русич рванулся вперед и — вниз, прямо под лошадиные копыта. Та животина, что была, видимо, моложе и неопытней, взвилась на дыбы, сидевший на ней оружный не удержался и грянул оземь. Тут бы дружиннику и уравнять количество противников, так и метнулся он было к упавшему, но сзади черной ночной тенью материализовался из сумерек Конрад.

— Вот дьявол... — успел прошептать русич, когда кровавая пена выступила у него на губах.

— Да, это я, — очень серьезно произнес немец, выдернул из спины Игната меч и окровавленным лезвием плашмя больно приложил оскоромившегося оружного, одновременно направляя его в сторону, где начинало намечаться нечто похожее на организованное сопротивление. Сам склонился над дружинником, разжал живые еще пальцы и, невысоко подбросив русский клинок, тут же попробовал его себе под руку парой коротких махов, свой же меч вбросил в ножны и приладил за спину.

Степан с Ильей то ли сумели растормошить нескольких князьков, то ли так и не были те настолько пьяны до изумления, как им казалось должным в глазах хозяев великой свадьбы. Но правду, видимо, не зря говорят про пир и похмелье — мрачной предсмертной тоской налились их взгляды, пусть и поделились с ними русичи тем оружием, что смогли отдать невозбранно. И — встали в круг, спиной к спинам, готовясь подороже продать свои жизни.

Как оказалось, расчетливый Мартин Голин предусмотрел и такой поворот событий. Слитно загудели тетивы трех или четырех тугих татарских луков — не брезговали орденские слуги перенимать что-то полезное и у бесноватых кочевников, сорвались с них и полетели в кучку обороняющихся белооперенные стрелы с коваными наконечниками. Степан увидел, как вздрогнул Илья и попытался переломить у самого тулова торчащее из него древко, да неведомый мастер заблаговременно обвил его полоской тонкого литого железа.

Пелюша тем временем уже успелпозабавиться со своим обидчиком и даже был несколько раздосадован чрезмерной скоростью мести и той легкостью, с которой она свершилась. У вьюков его коня, притороченная за продетый сквозь уши длинный кожаный ремешок, билась о конский круп криво отрезанная голова Вебры Клаусгайлы — криво, потому что и тут поспешил Сквайбутис. Князек стремился теперь к дому, в который, как он видел, накануне препроводили жениха с невестой к их первому в совместной жизни брачному ложу.

Еще издали Пелюша разглядел две фигурки, вокруг которых сгрудилась дюжина орденских оружных и пара рейтеров. Судя по доносившимся звукам, то ли шли переговоры, то ли у дома просто негромко меж собой бранились. «Герцог литовский» спрыгнул с седла, похлопал коня по шее и ровным шагом направился к сборищу. Подвинув рукой оказавшегося у него на пути немца, Сквайбутис оказался лицом к лицу с княжичем. Тот увидел еще одного незнакомца и недобро усмехнулся:

— О, какая честь! Так гляди, Вайва, — не рискнул при посторонних Федор использовать одно из тех домашних, заветных имен, что дал он своей нареченной. — Похоже набольший над этой разбойничьей шайкой на разговор пришел!

Князек сморщился, словно крепко глотнул прокисшего пива, — ну зачем здесь, в такой откровенно безнадежной ситуации, так глупо и так высокомерно себя вести. Нет, совсем не хотел Пелюша, чтобы русич ползал у него в коленях и униженно вымаливал себе и жене прощение и откуп, но все имеет пределы и такие беспардонность и непоказное бесстрашие Федора начали понемногу выводить Сквайбутиса из себя.

— Исполать тебе, Федор Константинович! — тем не менее поясно поклонился княжичу, разогнулся и — вот тут уже подпустил в голос издевки. — Что гостей дорогих в дом не приглашаешь? Сели бы рядком, как у вас говорится, да потолковали бы ладком. Заодно и за здоровье и счастье молодых, — вот уж тут Пелюша подпустил в голос ехидцы изрядно при словах «здоровье и счастье»! — по чаше вина бы подняли.

— Да кто ты таков, тать, чтоб я с тобой хлеб преломил, да чару выпил? — вопросил Федор негромко, но для «герцога литовского» словно гром небесный прогремел. — На мирной веселой свадьбе вон что учинили! — левой рукой княжич прятал за спину жену, поэтому обводящий полевой стан жест пришлось сделать правой, в которой был зажат меч. — И откуда меня знаешь? Что, на пир честной не только добрые люди, но и воронье пожаловало?!

Федор на несколько секунд обернулся к Варваре-Вайве и горячечно зашептал ей:

— Любая, только ни слова, молчи, не перебивай! Сейчас я свяжу их боем — хотя какой тут бой против полутора десятков, собачья свадьба, — княжич едва не сплюнул с досады, но сдержался и быстро продолжил. — А ты беги вон к тому лесочку, беги как можешь быстро и не оборачиваясь, туда, я видел, ваш жрец недавно утек, там с ним и укроешься. Если поняла, ничего не отвечай вслух, кивни только.

Вайва молча резко кивнула, на мгновение прильнула к мужу и тут же отпрянула, одновременно отталкивая его и разворачивая лицом к противникам. Федор мечом очертил широкий полукруг и чуть присел в боевой стойке, не заметив, следя боковым взглядом за легкой поступью устремившейся прочь жены, что и Пелюша опрометью метнулся к своему коню.

«Эх, надо было на левую руку хоть полотенце намотать!» — запоздало подумал Константинович. По лицам оружных мелькнули гнусные усмешки. Княжич чуть подбросил клинок, поймал его обратным хватом левой рукой, — обоерук в бою был Федор, да мало кто о том ведал, — и вовремя: один из одетых в черное попытался подкатиться к нему сбоку ловким перекатом. Прием этот был давно и хорошо знаком русичам по многочисленным коротким схваткам с татарами. Лезвие и здесь окрасилось первой кровью.

Вайва бежала к перелеску, казавшемуся сейчас одновременно и совсем близким, и таким далеким! Летела, словно впотьмах, мало что разбирая на своем пути, закусив до боли губу и жалея, что не успела толком прибрать волосы — так и неслись они за ней пушистым светлым облаком. Даже услышав сзади слева приближающийся топот копыт, не позволила себе обернуться, как не сделала этого в самом начале бега, когда у нее за спиной противно и по-болотному склизко скрежетнуло и заныло столкнутое боем железо...

Лукоте и его новообретенный спутник находились от спешащей в лесок Вайвы буквально в нескольких шагах, когда ее ударил чем-то тяжелым, но по виду мягким по голове и подхватил поперек седла налетевший сзади всадник, заметно отличавшийся от остальных налетчиков: те все, как один, были одеты в черное. Внуков — а вместе с зинисом в подлеске прятался именно он — рванулся было наружу, чтобы оборонить, спасти... Да куда там — сил на борьбу с внезапно обнаружившей себя трясиной ушло чересчур много, рухнул Андрей обратно в листья папоротника и почувствовал, как утаскивает его назад в лесок за за перепачканные болотной жижей ноги Лукоте.

— Да как так-то? — взвился было майор, — Да неужто мы? Что, так вот и будем лежать? — и вдруг почувствовал, как рот ему плотно зажимает мягкая, но в то же время очень крепкая ладонь, хватка у зиниса, несмотря на его кажущуюся тщедушность, была железной. Да как тащил он неведомого гостя из трясины, любой силач позавидовал бы!

— Подожди, не горячись. Это только молодой и глупый лезет поутру на самую высокую ломкую ветку за самым румяным плодом. А с возрастом, мудрея, начинаешь больше понимать вкус в падалице, когда яблоки сами к твоим ногам прикатываются...в которой несколько проясняются обстоятельства побоища, равно как и степень участия в нем отдельных действующих лиц

...Они лежали рядом спинами на траве и пытались отдышаться — пока это получалось не очень. После некоторого раздумья зинис все же пришел на помощь невесть взявшемуся в болотце рядом с идолом Перкунаса незнакомцу, подхватил от того конец брошенной тонкой и почти невесомой веревки с непонятно как закрепленным на нем замысловатого вида грузиком, потянул на себя, выбрал слабину и затянул вокруг комля крепкой на вид среднего роста березы, закрепив сложным по исполнению особого рода узлом. Медленно подтягиваясь по шелковому с изрядной добавкой синтетики тросу, Андрей — а это был именно он, — через несколько минут оказался на безопасном отдалении от трясины. Зинис со своей стороны тоже изо всех сил тянул веревку.

— У вас т-так всег-гда г-гостей встр-речают? — казалось, что вполголоса, и слегка заикаясь пробормотал он, перекатываясь по мшистой делянке на спину, но Лукоте, оказалось, все прекрасно расслышал и даже позволил себе ехидно усмехнуться. Внукова аж передернуло от собственной глупости — надо же, следопыт-кладоискатель хренов, польстился, придурок, на какой-то там загадочный камешек! Утоп бы — и поделом, только жаль, что даром утоп бы, некому рассказать было б о столь бездарной кончине великого воина (тут к Андрею начала возвращаться самоирония, что было оценено, взвешено и отброшено пока за ненадобностью; неактуальным, проще говоря, определено)!

— Прошу прощения за столь необычные обстоятельства нашего знакомства, — наконец выдавил из себя, прикрыв глаза, Внуков и услышал слева какое-то непонятное то ли бульканье, то ли хрюканье. Веки упорно не хотели подыматься, но Андрей все же разлепил их — боже, какие же они тяжелые! — и перекинул взгляд в направлении вызывавшего недоумение звука. Спаситель майора, оказывается, так смеялся, одновременно постепенно сползая по стволу березы, на котором была закреплена веревка, и занимая горизонтальное положение рядом со спасенным.

— Ничего необычного, слава богам, — Андрей впервые услышал голос зиниса, звучавший в эту минуту, казалось бы, вполне буднично и одновременно чуть торжественно, теперь уже совсем рядом. — И их же следует поблагодарить, что не оставили тебя без моей помощи, — Лукоте как-то замысловато улыбнулся. — Меня не должно было быть здесь сейчас, никак не должно. Но — нам надо узнать, что происходит там, наверху, на полевом стане.

Невольные собеседники переглянулись, перекатились на животы и сноровисто — чего от зиниса Внуков явно не ожидал, впрочем, кто их тут знает, дети леса какие-нибудь, может? — поползли к видневшемуся не так далеко среди деревьев просвету. Прикрывшись растущими перед открывающейся прогалиной зарослями папоротника, принялись изучать открывшуюся им картину. И увиденное очень Андрею не понравилось, скосив глаза, он увидел, что зинис от напряжения даже приоткрыл рот и часто смаргивал.

— Что это? — вопрос Внукова был непраздным: мечущиеся по недалекому полевому стану всадники в черном — убивали всерьез. Смертей за свою службу майор насмотрелся достаточно, и сомнений картина событий, развертывавшихся перед ними, не вызывала. — Какой-то набег, налет? Кто эти люди? — последнее слово выговорилось у Андрея с трудом: то, что он видел, на нормальные межчеловеческие взаимоотношения походило крайне мало.

— Лю-ю-юди? — протянул Лукоте, правильно поняв заминку в речи гостя. — Нет, не люди. По виду — слуги Ордена, — майор в это время лихорадочно принялся вспоминать мировую военную историю — Тевтонского? Нет, этот уже кончился, несите новый — Ливонский, значит. Все равно, все те же псы-рыцари.

— По повадкам — они же. Но кто надоумил их сюда явиться? Кому эта великая свадьба помешать могла? Или кто-то прознал, что Товтивил... — на имени беглого племянника владетеля Литовского края разговорившийся было зинис осекся, но Внуков не заметил его оплошности. А Лукоте тем временем как-то внимательнее вгляделся в лицо Андрея. Уж больно тот напоминал ему кого-то, совсем недавно вблизи виденного, но уж больно болотом перемазан...

Тем временем княжич, почти прислонившись спиной к стене дома, вполне уверенно отбивался от нападавших на него черных оружных. Пользуясь тем, что схватку против него одновременно могут вести только двое, не более, Федор успевал блокировать и отражать удары справа-слева, Мартин Голин со своими лучниками был далеко, да и то дело, что главной задачей немцев, как успел понять Константинович, было не истыкать тело одного из основных персонажей веселой свадьбы злыми стрелами, а скорее наоборот — взять его в полон хотя бы относительно невредимым.

Потому, хоть и старались вовсю оружные достать княжича клинками, но чувствовалась в их действиях некоторая осторожность — не то чтобы в пол-силы били, но видно было, что стараются заметно сдерживать удары. Наконец к месту схватки подъехал Конрад и еще издали разглядел в его правой руке Федор меч Игната, знакомый особой формой рукояти, которую известный полоцкий кузнец выделывал специально под чутким руководством дружинника. «Бывшего теперь уже, видать, дружинника, — успел подумать полочанин. — Ничего, друже Игнат, вспомянем мы тебя вскоре изрядною тризной».

Устав ждать исхода боя, немцы измыслили, похоже, новую каверзу. Тот ряд оружных, что стоял сразу за наступавшей на Федора парой, в любую секунду готовясь их заменить, буде устанут те или ранены будут, подался назад, а на освободившееся место выступили трое иначе снаряженных немецких слуг. В руках они держали длинные конопляные веревки, готовясь набрасывать их на княжича, как минимум, мешая тому сражаться, а при удаче могли эти арканы оказаться для русича и ловчей снастью. Константинович досадливо крякнул, но отступать ему было некуда — сзади уверенно подпирала стена дома.

— Что, немчура, слабы вы в честном бою? И так дюжиной на одного, а теперь и вервие принесли меня пеленать? Может, отважен окажется хоть один из вас на настоящий поединок? — голос полочанина был звонок, и в нем не чувствовалось ни толики усталости. Смотрел в эти минуты Федор прямо в лицо застывшего, как изваяние, в седле Конрада, смотрел и не мог ничего прочитать в чуть сузившихся недобрых глазах. Впрочем, и не рассчитывал княжич нимало хоть как-то смутить или — тем более — усовестить налетчиков, не той породы они, чтобы внимать разумной человеческой речи, свое у них на уме.

А что Дьявол? По прежнему сохраняя маску безразличия, Конрад тихонько тронул коня, развернул его наособь от схватки и — вдруг резко поднял животное в свечку так, что конь продолжал понемногу поворачиваться, мелко переступая задними ногами, а всадник изловчился и метнул взятый — пусть и бесчестным, но боем! — меч в направлении Федора. Клинок лихо свистнул, рассек воздух и вонзился, чуть трепеща, в стену дома совсем близко от головы княжича.

Полочанин вздрогнул — нет, не успел он испугаться, слишком неожидан и стремителен был немецкий бросок, в иную пору Константинович на очередном дружинном пиру даже с восхищением эту историю друзьям пересказывал бы, ибо свидетелем сам лично был! — и пропустил сразу две взвившиеся над плечами атакующих веревки.

Что ж тут поделаешь — хоть и теплилась в сердце Федора после вчерашнего веселья и бурной новобрачной ночи слепая надежда в то, что все вмиг образумится, что вот-вот раздастся близкий и легкий перестук копыт отцовой дружины, той, что многажды водительствовал княжич в порубежье, что раздадутся совсем рядом до хрипа знакомые с детских лет голоса русичских воев, что канет наконец прочь этот дьявольский морок! — ан нет, понял Константинович, что это его последний бой.

И рубанул, что оставалось сил по одной из летящих к нему веревок, казалось, послушно дал запутать себя второй. И внезапно, не дожидаясь рывка со стороны осклабившегося в гнусной ухмылке немца, сам бросился вперед, прямо на клинки замерших от неожиданности оружных. В последний миг стояли перед взором умирающего на чужих мечах Федора — красна такая смерть, ой красна, не только славой своей, но и кровью пролитой! — бездонные глаза его любушки, Вайвы-Варвары-Радуги...

Этой части полевого стана с наблюдательного пункта Андрея видно не было, кровавого зрелища, впрочем, хватало в избытке и без того. Но, надо заметить, что Внуков уже подобрался, незаметно для товарища по лесному приключению успел проверить свое тело на предмет переломов-повреждений — нет, все в норме, еще пара-тройка минут, и можно попробовать поработать, как умеет.

«А для начала, товарищ майор, — как нас учили? — надо собрать предварительные разведданные, провести их хотя бы первичные обработку и анализ, и только потом переходить к выработке и принятию хоть какого-то маломальски приемлемого в такой ситуации решения. Итак, что мы имеем? — размышлял Внуков. — Примерно знакомое и по координатам, и по опыту предыдущему место. И обстоятельства, в нем происходящие, совершенно с моей эпохой — вернее, временами, в которые я живу, вернее, жил что ли уже? — принялся поправлять сам себя, но тут же бросил это бессмысленное занятие. — Ну, даже приблизительно они между собой не связаны. Потому что никакой это не пикничок заигравшихся реконструкторов. Бойня это, бойня, причем, настоящая, взаправдашняя. И надо для начала попытаться определить, в какое хоть примерно время меня, так сказать, затянуло. И кто здесь, так сказать, „наши“, а кто — нет».

Чуть скосив глаза, Андрей приметил, как напрягся и замер вдруг его сосед по наблюдательной позиции. Проследил за его взглядом, и сам обмер, увидев, как раззявился в неслышном отсюда из-за расстояния безумном крике рот совсем молодой еще — едва ли четырнадцатилетней! — девчушки, которой проскакавший мимо нее черный всадник ловким лихим ударом кривой, сильно напоминающей слегка разогнутый наружу серп сабли снес не только кисти рук, но и то, что они прикрывали — уже вполне оформившиеся тугие груди.

А сознание зиниса — не двоилось уже, скорее, троилось. Одна часть его по-прежнему зорко следила за всем происходящим на полевом стане, отмечая и фиксируя даже мельчайшие подробности. Другая напряженно пыталась сопоставить наконец-то личину явившегося из болота незнакомца с другим, точно знакомым обликом, чуть ушедшим куда-то в сторону из-за густоты совершавшихся чуть ранее и прямо здесь событий. А третья — третья мучительно пыталась понять, почему же не прибыл на засватанную им свадьбу князь Товтивил. Небось, появись жданный беглец со своими воями на великом празднике, точно уж не случилось бы обрушившейся непонятно откуда страшной беды.

Внезапно в голову Лукоте толкнулся и четвертый слой размышлений, что было, пожалуй, даже для жреца и поопытней чересчур. Вспомнил зинис о случившемся с идолом Перкунаса, вспомнил, что еще с утра пытался разгадать эту загадку, да дела свадебные, да и возникший явно не в срок смертный переполох отодвинули важнейшее, по сути, дело. А ведь точно придется тяжелый ответ держать за события в священной роще перед самим Криве-Кривейто! Мрачные это были думы у Валимантайтиса, и да и день в целом, надо сказать, явно не задался. Это точно был не день Лукоте.

Тем временем кровавая жатва на вершине холма близилась к завершению. Часть оружных споро сгоняла намеченных в полон в общий пока гурт наподобие овечьего, часть, спешившись, склонялась то и дело над трупами, обшаривая их в поисках добычи. А урожай на этом смертном поле обещал быть знатным! В лучшее наряжались отправлявшиеся на свадьбу, хотели щегольнуть перед соседями да знакомыми и старыми украшениями, на которое те давно завидовали, и новинами, специально приобретенными или выделанными ради великого праздника. И с деньгами были все без исключения гости великого застолья. С хорошими по местным меркам деньгами.

Конрад приподнялся в стременах и звучно крикнул своим людям:

— Вязать полон попарно, сводить в одну колонну, впереди ставить самых на вид крепких. Пойдем быстро, к утру нам надо оказаться верстах в десяти отсюда, как минимум. То, что не додобрано с мертвых — оставить, пусть местные тати порезвятся, с них и первый спрос за содеянное будет. Быстрее, быстрее все! Не позже, чем через десять минут нас здесь быть не должно...

Пелюше надо было бы гордиться собой, да как-то не получалось. Впрочем, радовался он и свершившейся как бы мести, хотя — ну кто ж знал, что эти клятые немцы устроят из свадебного полевого стана кровавую баню? — и в то же время понимал, что оплошал сильно: не получилось у него при всем полученном от комтура кенигсбергского Альбрехта Мейсенского крепком отряде пленить полоцкого княжича, мертвым лежал, незряче глядя в огромные по лету звезды Федор Константинович.

Меч его Сквайбутис приторочил к седлу, как и один из мечей дружинников, два других пришлось отдать в приз Конраду и Мартину Голину. И только сейчас начал всерьез задумываться «герцог литовский», как и перед кем объясняться придется и за клинки эти — слишком заметные, чтобы легко с рук сбыть, — и, главное, за смерть русичей. Перебитая на холме жмудь Пелюшу занимала мало — хватает вокруг по окрестным деревням да селам плодовитых женщин, еще нарожают...

Боярину Даниле Терентьевича продолжало в этот летний день везти: не замеченным налетчиками добрался до видневшегося на западной стороне под холмом леска. Теперь доверенный друг убитого — вроде как своими глазами видел то Данило — княжича пробирался тишком по темным кустам, как вдруг сначала услышал поодаль приглушенные голоса, а вскоре заметил и краткий красный, как чересчур многое этим вечером, отблеск небольшого костерка, разведенного между трех приметных размерами и формой камней.

Боярин подобрался поближе и углядел в одном, протянувшем ладони к пламени, светлому и чистому, руководившего обрядами на свадьбе швальгона Лукоте. Лицо второго рассмотреть не удавалось до той поры, пока сидящий человек не поднял, наконец, опущенную голову. Данило ахнул и не помня себя бросился вперед, не разбирая пути:

— Княжич, Федор Константинович... Так ты жив!..

Глава 6

в которой Пелюша в необычной компании останавливается по дороге в Кенигсбергский замок на постоялом дворе, а Вайва придумывает имя для сына

Вайва выходила из муторного забытья долго. Очень долго и трудно. Сначала ей мерещилось, что любый Федор, что был так ласков и нежен с ней прошлым уже вечером, вдруг превратился в какое-то злобное чудовище с головой крысы, что вдруг подхватило молодую женщину на передние лапы и начало неравномерно — то голова выше, то ноги, — подбрасывать ее перед собой в воздух.

Но багровых оттенков пелена постепенно исчезла, и Вайва обнаружила себя лежащей на животе поперек чужого седла со спеленутыми тугой веревкой руками и ногами за спиной какого-то всадника. А помстившееся в слепом мороке подбрасывание — то лошадь переступала несколько неровно, словно слетела у нее с одного из копыт подкова, оттого так и потряхивало.

Впрочем, трясло ее не только оттого! Вайва внезапно вспомнила все-все, что произошло намедни, завершившееся внезапным ударом и полной чернотой. Чуть повернув тяжелую голову, вчерашняя — явно занималось утро, ночь миновала, — невеста вдруг уперлась взглядом в невидящий уже ничего чужой зрачок, испуганно постаралась отодвинуться дальше и разглядела, что прямо перед ней неровно колышется в такт движениям лошади абсолютно мертвое лицо ее дальнего родственника, Вебры Клаусгайлы.

— И что ты там ерзаешь? — раздавшийся хрипловатый мужской голос вряд ли мог в таких обстоятельствах принадлежать другу, и Вайва уже была готова ответить стремительно и дерзко, но обнаружила, что рот у нее заткнут какой-то видавшей виды тряпкой. — Лежи спокойно... Не то сверзишься, подымай тебя потом, отряхивай, чтобы не замараться. Часа через два будет постоялый двор, вот там развяжем тебя, да потолкуем про будущее.

«Будущее? А таким ли виделось мне оно вчера? Что встречу утро после свадьбы, лежа поперек конской спины лицом к лицу с отрезанной родичской головой? — горько подумала про себя Вайва. — Впрочем, что сейчас гадать, кто были эти поганые налетчики, ясно же, что не простые разбойники, тати — то и по оружью было видимо, и по тому, как себя вели». Из вроде бы начальников бывшая невеста разглядела разве что того разодетого в пестрое, а не в черное всадника, что дерзнул с дрянными словами обратиться к ее мужу. И судя по всему, тряслась сейчас от ужаса и от неровной конской походки Вайва именно на его седле.

Наконец, небольшая процессия — судя по звукам конского топота, лошадей было две, да кто-то один идущий рядом время от времени шаркал по дороге подошвой сапога, или чего там у него на ноги надето было, — остановилась, второй конь всхрапнул и тихо заржал. Звук чуть визгливого женского голоса оказался для Вайвы полной неожиданностью, как и несколько развязный тон заговорившей:

— Пелюша, надеюсь, мы здесь только позавтракаем и тут же отправимся дальше в сторону замка? Мне не хотелось бы задерживаться в этом вонючем сарае!

— Юманте, я не давал тебе права называть меня в дороге по имени, в пути зови меня просто «господин герцог», — князек заметно нервничал, гадая, видимо, как поведет себя освобожденная от пут Вайва.

— Простите, господин герцог! Не изволите ли отдать своим слугам необходимые распоряжения, в которых ваши слуги, господин герцог, так нуждаются?! — голос женщины звучал с явно заметной издевкой и в то же время так стервозно, что Вайва даже готова была зачислить его хозяйку в свои подруги, даже еще ее не увидев — просто за именно такое отношение к своему пленителю.

— Дражайшая моя Юманте, — мужчина явно попытался передразнить интонацию собеседницы. — Позволь заметить тебе, что в слугах ты у меня не состоишь, ты моя спутница в этом, с позволения сказать, путешествии — будь оно клято трижды! А мой слуга Янек достаточно хорошо знает все мои требования к постоялым дворам. Кстати, Янек, где ты там? Сразу же после того, как нам подадут завтрак, найди кузнеца — моего клятого коня надо перековать. Даже не так, отправляйся тотчас, с хозяином я сам объяснюсь.

Вайва только усмехнулась про себя: ее утренняя догадка полностью подтвердилась. Горькой, конечно, была та усмешка — не в ее положении теперь шутки шутить. Только вот услышанные речи были темны и непонятны. Что за герцог литовский? — родившаяся в семье деревенского старшины девушка никогда о таком не слышала, да и про какой замок толковала спутница этого... Пелюши, кажется... боги, какая же тяжелая у меня голова!

Пора была ранняя, день вроде как воскресный. И другими мимохожими и мимоезжими путниками тракт совсем не изобиловал, некому было броситься на выручку плененной дочке деревенского старосты, а теперь уже фактически и мужней княжне. Но Вайва нисколько не унывала, даже зарделась слегка и глаза прикрыла вновь, вспоминая вчерашний жаркий вечер и крепкие объятия Федора — нет, придет он, обязательно придет и найдет ее любый, освободит из позорного полона, а заодно и примерно покарает Вайвиных обидчиков! — не могла не верить в такую судьбу свою юная женщина. Потому что — как же может иначе быть? Нет, никак не может быть иначе, крепко решила она и окончательно успокоилась.

Из мира сладких грез Вайву внезапно вырвали другие мужские руки, снявшие ее с седла и поставившие оземь. Пелюша оказался примерно одного с ней роста, то есть невысок, довольно статен. О пригожести лица почти княжна своих выводов делать не стала — просто потому, что не пристало замужней серьезной женщине рассматривать пристально каких-то там сторонних мужчин, баловство это стыдное, бесовским отродьем навеянное.

— Ну что, оклемалась слегка, девка? Если рот освобожу, крик-вой поднимать не станешь? Ты уж извини, что приложить тебя намедни пришлось, так мешочек мой заветный с речным чистым песком был, а не с каменным крошевом и не со свинцовой гирькой, таковым и убить бы мог невзначай, — «герцог литовский» просто болтал первое, что на ум приходило, а сам, развязывая полонянке руки, кивнул Янеку на ноги — сними, мол, петлю, недосуг господину твоему еще и мелкой придорожной пыли кланяться.

Вайва кивнула согласно в ответ, Пелюша аккуратно вытащил кляп и бросил тряпку своему слуге. А жемайтка, растирая занемевшие под веревкой запястья, принялась разглядывать слышанную уже ранее попутчицу, звали которую, как слышала Вайва, не иначе как Юманте. Поймав взгляд, та хмыкнула недовольно и отвернулась.

Внутрь постоялого двора так и зашли втроем, привязав обоих коней у длинной коновязи видимо, совсем не опасался Сквайбутис какого-либо скандала. Скорее всего придумал изворотливый князек сто и одну причину объяснить вздорное — буде такое случится — поведение пленницы. Но Вайва буквально излучала смирение и покорность и Пелюша вдруг по-настоящему залюбовался ее чистым и юным лицом, но которое природа вернула полагающиеся возрасту естественные краски, но тут же получил от бортниковой дочки неожиданный и крайне чувствительный щипок, чуть не подпрыгнул от него.

— Хозяин, что есть готового из еды, давай на стол сразу, да и в дорогу на четверых с собой собери. Пошли кого-нибудь задать коням травы или сена, если овса не найдешь, тотчас после завтра мы уезжаем. Подай еще кувшин хорошего вина и два кувшина холодной воды. Не стой столбом, давай пошевеливайся! — князек распоряжался громко и уверенно, словно и впрямь ощутил себя после вчерашней разбойной победы не иначе, как владетельным герцогом литовским.

На длинном дубовом столе, обнесенном не менее крепкими на вид лавками, первыми появились кувшины с питьем и почти целый, зажаренный накануне холодный поросенок, у которого были откромсаны ножом только задние ноги. Хозяин принес на чистом полотенце и краюху только что испеченного горячего хлеба, небрежно порубленную на устрашающего размера ломти. Вайва тут же принялась восстанавливать в памяти вчерашних куропаток — а есть после двух голодных дней хотелось очень, сама удивилась своему голоду жемайтка. Юманте же попыталась сразу облапить кувшин с вином и знатно к нему присосаться.

Но Пелюша этим утром был беспощаден. Он отобрал у дочки бортника емкость, напомнил на треть кубки и долил до верха водой. Юманте выглядела кошкой, которую в последний момент лишили жирной, только что сбитой сметаны, но Сквайбутис мгновенно пресек устремившийся к завтраку раздор и объявил, что до самого Кенигсберга пить — именно ради пьянства и веселия! — они не будут. Вот отчитается сиятельный «герцог литовский» Пелюша о делах своих перед не менее сиятельным вроде как другом-комтуром, а уж там и погулять можно, самый срок.

Вайва засмотрелась было на серую пушистую кошку, что, осторожно ступая на мягких лапах, аккуратно перемещалась мимо их лавки в направлении темного дальнего угла трапезной, где остроухой, видимо, сблазнился какой-то неведомый тайный дух. Кошке не было ровным счетом никакого дела до окружавших ее людишек, ее мир был вполне самодостаточен и по-своему совершенен — кто сказал, что это тварный мир?

Раздосадованная внезапной трезвостью Юманте проследила направление взгляда княжичской жены, осторожно и почти неслышно подобрала вечно хрустящую в других обстоятельствах юбку и — подцепила животное носком ботинка прямо под стелющееся по-над полом брюхо. Перехватив кошку под передние лапы руками, она глянула прямо в немигающие ошарашенные от неожиданности зеленые глаза, переместила остроухую себе на колени и начала почесывать за ушами. Почти тут же послышалось довольное урчание.

— Что, девочка, хочешь ее на руки потетешкаться? — словно завороженная происходящим Вайва не вдруг поняла, что эти слова обращены именно к ней. — Своих-то теперь долго нянчить, видать, не придется. Если только не обрюхатит новый хозяин, — чем-то очень гадким и одновременно беспощадным повеяло в сумрачном зале от последнего произнесенного слова, равно как и от короткого взгляда, который Юманте исподтишка бросила на Пелюшу.

Вайва молча приняла протянутую ей кошку и постаралась как можно уютнее устроить ее у себя на коленях. Медленно поглаживая животное по спине, она вдруг как бы со стороны увидела — нет, не себя, а точно так же сидящую на лавке начавшую чуть седеть маму. Сжалось сердечко у тринадцатилетней жены полоцкого княжича, испуганно забилось в груди от недобрых слов вынужденной попутчицы.

Сквайбутис с усмешкой наблюдал за происходим на женской части стола. После того, как кошка переселилась от Юманте к Вайве на руки, князек отхлебнул из стоящего перед ним кубка, отломил приличный кус холодной поросятины, зажевал его с хлебом, вытер тыльной стороной ладони рот, прокашлялся и негромко спросил:

— Так ты и есть та, что Вайвой прозывают?

Молодая женщина молча кивнула и опустила глаза на кошку. Именно та занимала сейчас все внимание Вайвы, а робкие растерянные мысли метались, сталкиваясь друг с другом внутри головы, и словно стремились вырваться на волю. «С чего Эта, — полоцкая княжна (а можно ее теперь так величать, пусть и не случилось — пока! — обещанного церковного венчания в стольном граде, но по жемайтской традиции она полноправная жена Федору Константиновичу!) почему-то решила для себя впредь именовать Юманте безликим именем „Эта“, — решила, что у меня не скоро будут дети?»

Вайва знала доподлинно — и матушка ее в том уверяла, что понести она должна сразу же с первой брачной ночи. И пусть не ночь то была у нее с Федором, а короткий и так страшно завершившийся вечер, но много успели за это время молодые, не одними лишь разговорами да страстными объятиями обошлись. Рассталась Вайва с девичеством и по любви, как виделось, великой, и как-то совсем не так больно и стыдно, как нашептывали ей вечерами перед свадьбой у нее дома более старшие и опытные подруги.

«Знаю, что сын у меня будет первым! — решила твердо княжна Варвара (это имя, пока другим, кроме Федора, не ведомое, употребим разок) — А вот как назвать его? — задумалась. Потом резко тряхнула головой, так что волосы взлетели и опали медленно, чем изумила сотрапезников, подумала секунду-другую и незаметно улыбнулась. — Помню, любый рассказывал мне как-то про новогородского князя Александра, который недавно, еще до татар каких-то шведов да немцев знатно побил. Не станет Феденька спорить о таком же имени сыну».

Так решила, бережно отпустила кошку на земляной пол, повернулась к столу и принялась за еду. Судя по поведению Пелюши, «герцога литовского», задерживаться на этом постоялом дворе они не будут...

в которой Андрей Александрович постепенно начинает «превращаться» в Федора Константиновича и встречается-таки с Товтивилом

Нельзя сказать, что Андрею Александровичу легко далось понимание, что вот именно сейчас и именно он сам стал одним из тех пресловутых «попаданцев», которых так любил ранее высмеивать в частных разговорах. А тут вот как оно: одно дело в книжках про них читать и ерничать, а другое — вокруг тебя самого неизвестная и мало тебе понятная пока эпоха, даже год очень приблизительно из беседы с Лукоте определить не выходило. «Вот тебе и получение первичной разведывательной информации путем опроса местного населения», — поиронизировал над собой в очередной раз майор.

Оставалась надежда еще и на ошалевшего от неожиданности и разговорчивого оттого до невозможности «друга-боярина», благо событийный ряд тех лет по материалам военной истории Внуков помнил изрядно. К примеру, раз жив пока Миндовг и владеет он все еще Литовским краем, так значит, это точно ранее 1270-х годов, но по крайней мере, точно вторая половина злого для Русской земли XIII века.

Теперь нужно как-то ненавязчиво вызнать у «наперсника с детства», «компаньона» по всем заметным делам последних лет о некоторых последних событиях Полоцкой земли. Впрочем, уже полученных сведений для начального анализа набиралось и так вроде бы вполне достаточно, можно было приступать.

Вопреки ожиданием, каких-либо особых проблем не возникло и с языком, как любил приговаривать когда-то дед Андрея Ярослав Олегович, «межчеловеческого общения». Все эти «паки», «зело», «вельми понеже», памятные, в частности, благодаря любимой многим кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию», были, во-первых, совершенно из других времен, а во-вторых, употреблялись чаще и больше все-таки в обороте, куда более близком к официальному. Простой же люд изъяснялся заметно проще и понятнее даже отдаленному, так сказать, потомку.

Другое дело, что как выяснилось, погибший на полевом стане княжич Федор Константинович, потрясающее сходство с которым и стало причиной того, что Данило Терентьевич принял за него Андрея, так вот именно этот полоцкий княжич должен был стать отцом Александра Нетши, от которого впоследствии весь род Нетшиных (а также природных рюриковичей Мамоновых, Дмитриевых, Даниловых, как и самих Внуковых) и произошел. То есть, теперь Андрею-Федору, буде его таковым и остальные признают, предстояло, получается, ни много ни мало, а стать основателем собственной родовой линии? Парадокс, да и только!

Конечно, эту, как и ряд других проблем, проще всего было бы поручить всегда находившимся в подчинении и полном распоряжении военной разведки специальным научным подразделениям, а по некоторым вопросам даже и целым исследовательским институтам. Но не существовало сейчас у Внукова такой простой, казалось бы, возможности — обратиться по инстанции, а там начальство, мол, все успешно и главное результативно порешает.

Одновременно вспомнил Андрей, что практиковались изредка пятничные «чайные посиделки» со стариками-ветеранами службы, вот там, конечно, примечательные рассказы лились иногда рекой. Майор предельно скептично воспринимал их якобы достоверность — откровенной ненаучной совсем фантастикой от многих из них попахивало, — но вот красотой изложения и замечательным языком рассказчиков восхищался неприкрыто.

Вот лишь один из примеров: дескать, автомат Калашникова родился вовсе не благодаря неожиданно проявленной чудовищной пробивной мощи гениального на самом деле, но не знакомого никому из серьезных конструкторов-оружейников сержанта, а просто потому, что военной разведке понадобились вдруг две каких-то совершенно особенных и немыслимых свойств гайки, вот и создали под это дело узкоспециализированный НИИ, который в процессе работы над заказом ГРУ неожиданно выдал в качестве побочного, так сказать, продукта первый известный АК-47. Ну не бред ли?! Хотя кто знает, что затаилось там, в неведомых тайных закромах Родины., какие еще невиданные открытия...

Главной же виделась в текущий момент Внукову следующая проблема: он ровно ничего или крайне мало знал как о биографии и делах самого княжича, о его пристрастиях и антипатиях, так и о привычках, языковых особенностях и многих других мелочах, касающихся единственной и неповторимой личности убиенного Федора. И как добиться максимального соответствия, понимал пока не очень.

Телосложением «подменыш» очень походил на оригинал, а вот что касалось шрамов, так их хватало и у Андрея, и до ближайшей бани (хотя искупаться хотя бы в неприметном лесном озерке совсем не помешало бы уже сейчас) объяснение «переползания» некоторых из заработанных покойным княжичем на новые неожиданные места можно было успеть хорошенько продумать. О вопросах же, скажем так, сексуального характера Внуков думать просто себе запретил — до времени. «Проинтуичу что-нибудь», — решил он.

Имитировать человека в состоянии амнезии майор умел. Но в данном конкретном случае этот вариант не виделся Андрею возможным к применению: да, понятно, княжич каким-то неведомым образом якобы спасся от неминучей гибели, и случилось это, видимо, — тут Внуков уже проигрывал ситуацию за Данилу — в таких обстоятельствах и таким чудесным образом, что как бы Федор пережил колоссальное потрясение, что неизбежно должно было сказаться («И непременно скажется, да еще как скажется! Ужо я вам!», — злорадно подумал про себя майор) и на поведении, и на психике настоящего княжича, буде такое с ним произошло бы на самом деле. «В принципе, карты сданы, играем!» — решил Андрей, за всю свою предыдущую жизнь разложивший едва ли пару простеньких пасьянсов, и тут же мысленно отругал себя за ненужную и абсолютно излишнюю браваду.

Задача была предельно проста, так это виделось на первый и даже на второй взгляд. Что поделаешь, придется подменять собой погибшего совсем рядом княжича. И нет рядом Станиславского — другие люди и совершенно другими, куда более варварскими способами будут в случае чего объяснять Андрею, что они ему не верят. Так что надо сделать так, чтобы этот случай не наступал как можно дольше, а в идеале — и вовсе не наступил.

Потому что это не маленькая роль-однодневка из разряда одной реплики «Чего изволите?» в глубоко провинциальном любительском театре. И даже не главная — с большой афишей и громкими именами партнеров по сцене — в столичном, допустим, МХАТе, раз про режиссера-основателя метода вспомнилось. Это реальная жизнь.

«И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно», — в нужном месте оборвал знакомую с детства цитату Внуков. К смерти, как и большинство коллег-военных, он относился, скажем так, философски. Но как хороший разведчик — а таковой всегда неплохо знаком с азами, как минимум, психологии — знал, что любой живой организм в окружающей природе всегда максимально старается продлить свое существование, пусть даже, как у тараканов, и такое же тварное. «А я, наверное, все же поумнее таракана буду», — окончательно решил Андрей и постановил единоличным голосованием перейти уже к делам насущным.

Основным из них виделось и легкое вроде, и одновременно очень сложное — тело настоящего Федора должно было бесследно и незаметно для окружающих исчезнуть с холма. А вот его воинский доспех, по крайней мере, в части сохранившейся, должен был оказаться у «подменыша» на руках как можно скорее. Свидетелей у такой операции не могло быть по определению, вот и первая проверка — насколько будет Андрей убедителен перед Данилой, что тот не будет перечить распоряжениям якобы выжившего княжича?

— Терентьевич! — негромко молвил Внуков, и боярин тут же вырос перед ним, словно из-под земли выскочил. То, что настоящий Федор обращался, и часто, к наперснику именно так, Андрей вычислил легко и достаточно быстро — в именовании близких ровно ничего за века не поменялось. Но вот та легкость и отсутствие малейшего шума, с которыми Данило перемещался по лесу, несколько смущала, впрочем, «подменыш» не сомневался, что сумеет сбросить и такой умелый, а главное, безмерно преданный «хвост».

— Мне нужно туда, наверх, — перстом указующим обозначил примерное направление.

— Наверное, нам нужно, так, княжич? — мгновенно подхватился молодой боярин.

— Нет, ты останешься здесь с зинисом, — на секунду лицо Данилы омрачилось гримасой непонимания, но потом сообразил-таки, что «зинис» — жрец это, значит, который на свадьбе швальгоном был. Да еще удивиться успел боярин, что насколько толкова жена Федора, раз умудрилась за короткое время любовных утех еще и некоторым жмудским словам Федора выучить! — Я пойду один. Бояться уже некого, иначе что мертвяков. Волки отсюда разве что в дне хорошего конного хода. Да и ты же помнишь, я и раньше на границе в трудные места один хаживал?

Вот здесь Андрей «интуичил», что называется, в черную, но угадал. Данило усмехнулся солнечно, тронул пальцем роскошные усы и кивнул согласно.

— Через сколько ждать, княже?

Андрей изумился несколько такой вольности, но практически машинально — и похвалив себя за скорость реакции, — поправил, видя, как с радостной готовностью кивает ему согласно боярин:

—Княжич пока еще, Терентьич, княжич. Жив отец, дай бог ему жизни долгой. А вернусь... — глянул на безоблачное теперь, полное крупных летних звезд небо. — Вернусь за час до рассвета, пожалуй.

Три часа короткой ночи определил себе Андрей на непростую, надо сказать работу. Похоронить, во-первых, настоящего Федора так, чтоб ни одна живая душа не смогла хотя бы года два сыскать той могилы — а там поди разберись, кто в нее положен; но и так, чтобы не стыдиться, что бросил, мол в болото, в котором сам чуть не утоп, мертвое тело далекого пращура. Во-вторых, снять все, что может пригодиться в дальнейшем, не забыть про доспех, оставшийся в доме — черные оружные, как видели разведчик со жрецом, туда не заглядывали.

...С первой задачей получилось справиться достаточно быстро — обнаружился неподалеку от дома небольшой буерак, края которого густо поросле высоким бурьяном. Андрей аккуратно уместил там Федора, машинально перекрестился, притоптал землю на могиле, чтоб до весны не провалилась, сапожком, снятым с мертвой ноги. Потому что к тому времени Внуков и вторую задачу успешно решил и был переодет теперь в княжичье, разве что длинную пропоротую на груди и спине рубаху оставил — не нагишом же хоронить покойника? Себе выбрал в доме другую, но примерно той же расцветки и фасона. Уложил на место снятую загодя ножом дернину, подровнял руками. Поднялся, огляделся — тихо, в заутренней предрассветной заре едва начинает пробиваться сияние грозящего буйствовать днем солнца.

И приметное обручное кольцо красовалось теперь у Андрея-Федора на пальце — радовался, что ни зинис, ни боярин его отсутствия не заметили. Свою же неброскую одежу прикопал рядом с могилой, авось, да пригодится по какому случаю. Глянул на часы, что переместил удобно за пояс, хмыкнул — до срока, назначенного Даниле, оставалось еще почти час. Перехватил чуть удобнее вздетый на левую руку щит, взял в правую руку котоку с нехитрым скарбом и крадучись двинулся в сторону с памятным вовек болотцем, решив, что выйдет к месту встречи с другой стороны и немного на своих спутников посмотрит и послушает, что говорят.

Вот уже и первые деревья позади остались, как почувствовал Внуков слева впереди кого-то чужого. Остановился. Шепнул так, чтоб звук только в одну сторону шел, к укрывшемуся:

— Кто там есть? Выходи!

Навстречу шагнул среднего роста крепкий воин. Вгляделся и — распахнул объятья:

— Ну, здрав буди, Федор, не чаял тебя живым увидеть! Вижу, не признаешь меня после двух лет разлуки. Я князь Товтивил, тот, кто твою свадьбу с Вайвой-Радугой сговорил. Опоздал я и здесь, как вижу...

Глава 7

— И чем вы тут занимаетесь, старые греховодники? — если женский голос и звучал в Нигде, то это было совершенно не часто, почти Никогда. — Опять потянуло на развлечения?— Нет, Лайма, за развлечения у нас обычно отвечаешь ты, — прозвучал Промжимас вновь почти бесплотно. — Разве не помнишь ты, Сестра, как влюбилась в одного молодого человека? И почему вошла тогда в тебя такая блажь, что ты стала приходить к нему каждую ночь и зачем-то душить его?— Бедняге пришлось обратиться к знахарю за советом и посулить богатую награду, — продолжил повествование Оккопирмос. — Тот предложил юноше в глухую полночь под пятницу отправиться в чащу леса, срубить молодой дубок, вытесать из него деревянный гвоздь и заткнуть им дыру в стене дома, через которую ты влезала, Сестра.— Что же ты сделала со знахарем, Сестра? — в Промжимасе внезапно проснулся неприкрытый интерес.— Так, ничего особенного, — небрежно, как могло показаться, отмахнулась от вопроса морская Владычица. — Просто отрезала ему яйца и прикрепила под носом вместо усов, Братья.— Гм. Однако... — пробормотал негромко владыка Судьбы.— Молодой человек так и сделал, Сестра, — Предвечный мог бы олицетворять в этот момент богиню Терпения, ежели бы та решила осчастливить своим появлением Ничто. — На следующую ночь ты, как обычно явилась, а он и заткнул дырку в стене деревянным гвоздем. Потом до утра он лежал и слушал, как в том углу, где дыра, что-возилось и царапало — ты пыталась, как нашкодившая кошка, выдернуть гвоздь, сбежать и замести следы. А когда рассвело, юноша проснулся, увидел девицу редкой красоты, влюбился и женился на ней. Так, Сестра?

Лайма молчала.— Ты прожила с ним несколько лет, Сестра. Тебе не было скучно? — поинтересовался Промжимас.Лайма молчала.— Я завершу, — произнес Оккопирмос. — У тебя было от него несколько прекрасных детей, Сестра. — Понравилось заниматься этим с человеком, Сестра? — спросил бог Судьбы.Лайма молчала.— Ты была на диво кротка, тиха и послушна в браке, Сестра. Но приключилась единственная странность: ты не могла ни начать, ни закончить ни одного дела: кому-то следовало его начать, ты будешь прекрасно работать, но и закончить дело должен кто-то другой. Твой муж, Сестра, долго хлопотал, чтобы прекратить эту странность. «Отверзи дыру», — говорила ты ему...— Да, я говорила ему, Брат. Я ему говорила... — Дайму буквально прорвало.— «Отверзи дыру, — говорила ты ему, — перебив собеседницу и как ни в чем не бывало продолжал рассказ Предвечный. — И может быть тогда и я смогу начать и закончить дело?» Ты упросила его, Сестра, вынуть-таки гвоздь. И на следующую же ночь ты ушла от своего мужа.— Ты забыл, Брат, что после того я каждый вечер по четвергам приходила к нему незамеченной и приносила нашим милым деткам по новой беленькой рубашке каждому! — богиня вот-вот готова была, казалось, расплакаться.Но этого не могло быть Никогда, это просто казалось.— Но ни ему, ни своим детям ты так и не показалась более ни разу, Сестра? — тихо подал голос Промжимас.Лайма молчала.— Только твое появление, Сестра, заставило нас вспомнить про эту давнюю историю, — Оккопирмос стал неожиданно мягок, но ненадолго даже по меркам Никогда. — Впрочем, у нас с Братом есть теперь свое новое развлечение, — слова «свое» и «новое» Предвечный выделил интонацией. — И мы неплохо проводим время, а не только ведем, как сейчас с тобой, умные и церемонные разговоры. Если хочешь, ты можешь присоединиться к нам, Сестра...Лайма молчала.

* * *

« Из переполненной Господним гневом чашиКровь льется через край, и Запад тонет в ней —Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши —‎Славянский мир, сомкнись тесней...„Единство, — возвестил оракул наших дней, —Быть может спаяно железом лишь и кровью...“Но мы попробуем спаять его любовью —‎А там увидим, что прочней...»

Федор Тютчев, «Два единства»в которой Пелюша с Конрадом докладывают кенигсбергскому комтуру о своей «победе» и "герцог литовский«присягает на верность Тевтонскому ОрденуВ зал Кенигсбергского замка, где их должен был принять с докладом об итогах похода Альбрехт Мейсенский, вошли вдвоем — почти у самых ворот Пелюшу догнал Конрад. Немец, как видно, точно не сходил с коня с вечера, но не выглядел измученным или даже запыхавшимся, так что князек не просто изумился, а еще и обзавидовался. Но виду не показал, пожал протянутую спешившимся Дьяволом руку, кивнул в ответ приветливо — «Понятно, мол, не до расспросов сейчас, как там с полоном, у комтура все сам услышу». Обе женщины остались ждать исхода дела у ворот под присмотром Янека.

Альбрехт сидел в невысоком и на удивление скромном для своего высокого положения кресле на небольшом возвышении против украшенного мозаичным витражом высокого окна. За ним ярко сияло разгулявшееся летнее солнце, отчего по лицу комтура временами пробегали разноцветные блики, отчего трудно было угадать настроение коменданта замка. Пелюша и Конрад приблизились и низко склонили головы, князек украдкой исподтишка подглядывал за немцем, опасаясь хоть в чем-то попасть впросак и стараясь как можно лучше соответствовать манерам «герцога литовского», какими он их сам себе представлял.

— Вы вернулись, — по сухому тону комтура сложно было понять, вопрос это или утверждение. — и каковы результаты вашего непродолжительного похода против этой языческой жмуди?

Сквайбутис искоса глянул на Конрада, словно предлагая тому говорить первым. Немец не стал чиниться и начал недлинный, в общем-то, рассказ. Сначала Дьявол повествовал о некоторых особенностях пути к полевому стану, где была организована пышная свадьба литовской невесты с женихом-русичем, — при последнем известии Мейсенский слегка помрачнел и, казалось, о чем-то ненадолго задумался.

Далее Конрад перешел к описанию собственно боя — нет, в пересказе беспощадной бойней произошедшее никак не выглядело. Пелюша изумленно вслушивался в глухо звучавшие слова и — учился... Да, откровенно и в то же время очень изощренно, так что не подкопаешься, врать, — вот наиболее точное слово! А Альбрехт воспринимал услышанное вполне вроде бы благосклонно.

— Мы подступили к месту, где намеревались вступить в схватку, уже с наступлением сумерек и не останавливаясь перестроились из походного порядка в боевой, — соловьем разливался Конрад, так что Пелюша аж заслушался и вдруг поймал себя на мысли, что рот у него непроизвольно приоткрылся. Сквайбутис крепко поджал губы и стер с лица довольно глупую гримасу, немец тем временем продолжал. — Благодаря нашей выучке и стремительности натиска, противник не сумел организовать достаточной крепости оборону, и мы легко вскрыли ее. Я со своими рейтерами и их людьми атаковал с левой руки, Мартин Голин — с правой, а Ducem, — Дьявол слегка поклонился в сторону вконец опешившего от услышанного Пелюши, — обеспечивал продвижение в центре.

Вот какова, оказывается, она — истинная и исключительно высокая роль Сквайбутиса в этой кровавой бойне: он, дескать, «обеспечивал продвижение»! С кем, с какими такими силами — с Юманте что ли, с этой клятой бортниковой дочкой?! А Альбрехт кивал вполне благосклонно и даже слегка улыбался в негустую аккуратно подстриженную седую бороду, казалось, что был комтур доволен рассказом Конрада.

— Сквозь неплотное построение противустоящей нам жмуди мы с двух сторон с боем поднялись на вершину холма, к выстроенному там для свадьбы временному полевому стану. Я рекомендовал бы господину комтуру обратить особое внимание на брата Вальтера и на брата Гельмута Магдебургского. Эти оружные люди показали высокие воинские навыки и хорошее владение мечом, — Пелюша вздрогнул, вспомнив, как лихо один из названных снес какой-то девчушке кисти рук вместе с уже начавшими формироваться грудями, что та прикрывала.

— Мне кажется, — не обращая внимания на терзания князька, докладывал тем временем немец, — что обоих можно было бы поднять в нашей воинской иерархии до уровня рейтеров. Они вполне достойны этого и могут уже сами обучать оружных.

— Насколько крепки они в вере Христовой, брат Конрад? — чуть подался вперед Альбрехт, чувствовалось, что Мейсенский и впрямь заинтересовался предложением, тем более, что Кенигсбургский замок не мог пока похвастаться достаточным для проведения политики Ордена числом вооруженных воинов. — Могу ли я положиться на твои рекомендации, чтобы возвести братьев Вальтера и Гельмута в рейтеры?

— Они веруют в наше дело, господин комтур, — как-то очень просто ответил Конрад. — Могу ли я поведать вашей милости о доблестном поведении в бою господина герцога или вы хотите, чтобы он сам поведал вам о своих подвигах? — показалось Пелюше или действительно мелькнула на узких немецких губах при этих словах едва заметная усмешка? — а впрочем, не важно это, важно то, что ответит Мейсенский!

— Господина герцога я послушаю позже и наедине, — комтур кивнул каким-то своим соображениям. — Продолжай.

— Ducem мужественно ворвался в самую середину вражеского строя, где узрел своего обидчика, некоего жмудина Вебру Клаусгайлу, — голос Конрада вновь звучал тоном обычного военного доклада. — После короткой схватки, в которой оба поединщика были достойны высокого мастерства друг друга, господин герцог отсек своему противнику голову.

Да уж, поистине «высокого мастерства»! Злосчастный Клаусгайла едва смог продрать похмельные глаза, когда к нему подскакал Пелюша и сбил конем с ног, впрочем, этого клятого жмудина достаточно было в тот момент пальцем толкнуть, повалился бы точно так же. И все же сопротивлялся он Сквайбутису, уже на земле лежа, но удалось князьку извернуться лаской, да полоснуть из-за спины обидчика ножом по горлу. Криво полоснуть, да. Оттого и не получилось потом по-нормальному голову отрезать...

— Что с русичами и с этим князем... Федором, кажется? — заметно было, что Альбрехта эта часть доклада интересовала особо.

— Княжичем, господин комтур. Да, Федором. Он мертв.

— Как?! — неподдельно изумился Мейсенский. — Вы же планировали взять его живым?

— Мои оружные оттеснили его от дружинников-русичей и прижали к дому, где завершалась свадьба, — Конрад усмехнулся. — Подоспевший господин герцог предложил полоцкому княжичу честный поединок один на один, но этот русич, видимо, совсем ополоумел среди язычников, — немец перекрестился. — Он отбросил свой меч, выхватил из-за голенища сапога нож и бросился в господину герцогу, явно намереваясь зарезать его как свинью...

Пелюшу аж передернуло от такого сравнения! Но виду не подал, продолжал вместе с Мейсенским слушать, благонравно склонив голову к левому плечу.

— И вот тут как раз проявили себя в очередной раз братья Вальтер и Гельмут Магдебургский. Они успели заслонить господина герцога и приняли этого сумасшедшего русича на мечи. Федор мертв, господин комтур. Обезглавливать тело мы не стали — опасались мести со стороны отца, полоцкого князя Константина.

— Отмщения он все равно потребует, равно как и выдать ему убийц сына, — задумчиво произнес Альбрехт, поглаживая бороду. — Да, имеет смысл произвести названных тобой оружных в рейтеры. По крайней мере, если не удастся списать разгром этой свадьбы на местных разбойников... — комтур прищурил глаза, словно пытаясь разглядеть грядущее. — Вальтер и Гельмут будут отправлены нашим решением в другой замок Ордена, где и продолжат службу. Пусть князь ищет их за Лабой или в Магдебургской крепости! Это хорошая мысль, брат Конрад. Что с остальными русичами?

Испросив взглядом разрешения, Дьявол отошел к входной двери и вернулся с объемным свертком, которого — Пелюша готов был поклясться любыми богами! — в руках у немца при входе в замок точно не было. Развернув толстую кожу, Конрад вынул два дружинных меча и рукоятями вперед проянул их Альбрехту. Комтур довольно осклабился, принял подношение и несколько минут внимательно рассматривал клинки, чуть не на зуб пробовал.

— Отличное оружие. Достойный трофей, брат Конрад. За это ты будешь поощрен особо. Как ты их добыл? — Пелюша внезапно понял, что развернувшееся перед ним действо явно было заранее сговорено, по крайней мере, его подлинная роль и действительное участие в этой бойне комтуру были хорошо понятны. Но что же нужно Мейсенскому от князька, с жестокого, не иначе, похмелья поименовавшего себя герцогом литовским? «А, недолго ждать, — решил Сквайбутис. — Скоро все и выясним».

— Каковы иные потери у противника и велики ли наши трофеи? — вновь попытался вернуться к оставленной на время форме доклада Альбрехт, в голосе послышалась властная требовательность. — Ты знаешь, что совсем недавно казне замка пришлось крупно потратиться на выплату жалованья.

— Да, господин комтур. — Конрад склонил голову. — Конечно. Общие потери противника я исчисляю приблизительно в двести пятьдесят убитыми. Все, что положено казне из взятого с тел, будет внесено в казну замка. Нам удалось взять приблизительно полторы сотни пленных, их я с Мартином Голиным направил к югу. Говорят, что там появились купцы, которые ищут на продажу невольников. Сразу после совершения сделки Мартин с той частью людей, что я ему оставил, вернется в Кенигсберг и привезет выручку и другие трофеи.

— Ты сказал, с частью людей? — слегка поднял бровь комтур.

— Верно. Другую часть я отослал приблизительно по нашему же следу, сегодня они почти точно повторят наш вчерашний путь, расспрашивая по дороге про некую банду разбойников, которую они якобы преследуют. Это может помочь сбить русичей со следа.

— Недурно, — улыбнулся одними губами Альбрехт. — А еще одна часть?

— Она оставлена мной в лесах вдоль дороги, что ведет в полоцкие земли и по которой ушел с дружиной князь Константин. Перехватят гонцов, если те будут отправлены к русичам коротким путем. Заодно и посмотрят, как себя поведут полочане, думаю, такие сведения нам лишними не будут.

— Хорошо, Конрад. Я утверждаю все тобой содеянное, пусть послужат дела твои на благо и на величие Ордена. Теперь тебе надлежит отправиться к моему хронисту — ты не забыл, где его комнаты? Пусть Генрих запишет твой рассказ, А мы тут побеседуем еще наедине с господином герцогом. Слуги, подайте вина!

Конрад вышел, мечи убрали, вино принесли. Комтур поднял налитый гранатного цвета жидкостью кубок и посмотрел поверх него на мозаичное окно. Потом медленно повернулся к Пелюше:

— Итак, за вашу и нашу победу, герцог! Вас не затруднит ответить мне, что вы собираетесь делать с этой невестой, как ее... Вайвой, кажется, Кесгайлювен?

— Оставлю пока при себе, господин комтур, — до панибратского «господин Альбрехт», как в прошлый раз, точно не хватало еще пяти-шести выпитых кубков. Видя, что Мейсенский пожал плечами недоуменно, добавил скромно. — Надеюсь все же сговориться с Безруким о достойном выкупе.

— Допустим, — комтур цедил вино сквозь зубы, никуда не спеша. — Но у меня есть к тебе, Пелюша, — с «вы» на «ты» перескочил мгновенно, ясно давая понять, кто здесь хозяин. — Есть у меня предложение. Не желаешь ли ты и впредь служить делам Ордена? Но уже официально? — и видя, как напрягся собеседник, сделал успокаивающий жест свободной рукой. — Нет-нет-нет, дорогойDucem, никаких бумаг и свидетелей! Просто принесешь мне личную клятву.

Пелюша, которого при значимых словах комтура едва не пробил пот, облегченно и незаметно, как ему показалось, выдохнул, — мечты сбывались! Что эта личная присяга? Кто узнает о произошедшем между двумя мужчинами — да никто! Сквайбутис положил правую руку на затылок, левой коснулся дубового, как он знал, стола и медленно произнес:

— Да почернею я как уголь, да рассыплюсь я как прах земной! Да отвердею я как камень!

И улыбнулся торжественно Пелюша Мейсенскому после сказанной клятвы...

Глава 8

в которой говорится о действующей в Литовском крае жреческой иерархии и принимается первоначальное решение, что Федору-Андрею делать дальше «Военный совет», как определил для себя предстоящее мероприятие Внуков, решили держать вчетвером, хоть и пытался зинис уклониться от участия, но вынужден был согласиться, скрепя сердце, — никто из остальных не знал лучше него местные нравы и обычаи, да и саму местность Литовского края. Надеяться на запоздавшего к свадьбе Товтивила было, скорее, бесполезно, так как влиятельный и обильный родней князь за последние полтора десятка лет очень редко бывал на родине, да и то короткими наездами или же — как приведет — не менее стремительными воинскими набегами.Роль Лукоте выпадала вообще особенной. Андрей успел перемолвиться всерьез с Валимантайтисом и понял, что зинис далеко не так прост, каковым предпочитал казаться. Во-первых, никакой он не зинис, судя по обилию функций, на нем возлежащих, а скорее, целый Эварт-криве, по факту второй после судьи судей Литовского края человек в местной жреческой иерархии, один из подлинных первых помощников и заместителей Криве-Кривейто.Во-вторых, из разговора Внуков уяснил, что Лукоте придерживается в общем и целом, скажем так, теории о возможности переселения душ умерших людей. Для зиниса, или как вернее называть его впредь, Эварт-криве в новину было разве то, что душа убитого Федора переселилась не в новорожденного неподалеку младенца и не в какое-то из животных, а во взрослого человека, к тому же вместе с ней одновременно каким-то волшебным образом сохранился и внешний телесный облик полоцкого княжича! Впрочем, Андрей не удивился, когда Валимантайтис объяснил это вполне философически — на все, мол, воля богов, и вся тут недолга.В-третьих, Лукоте вкратце объяснил майору суть проблемы, возникшей с местным идолом Перкунаса, о чем ему следовало бы немедленно и во всех подробностях донести до сведения действующего Криве-Кривейто Лиздейко, о личности которого, как и о его предшественнике Андрей почему-то некоторые подробности из рассказов деда Ярослава помнил. Впрочем, перепады с мерцанием священного огня после того, как Внукова вытащили из болота, почти сразу прекратились, — что Лукоте опять же почел свидетельством, что боги благоволят происходящему, — да и та сумрачная, почти грозовая туча, что наблюдал Внуков перел тем, как провалиться, в буквальном смысле, в прошлое, куда-то давно рассосалась.Но к судье судей обратиться все равно следовало. Еще совсем недавно чин Криве-Кривейто в Литовском крае занимал прославленный Аллепс, и находился на этом месте до поры вполне заслуженно. Его почитали едва ли не выше, чем католики своего папу Римского, его приказаниям повиновались не только пруссаки, литва или жемайты, но и все остальные народности, жившие в Ливонии. Авторитет Аллепса был настолько значим, что и старейшины, и простой народ в любом округе выказывали величайшее почтение не только ему лично или членам его семейства, но даже и всякому посланному с его жезлом или каким-либо другим знаком.Считалось, что Криве-Кривейто состоит в непосредственных сношениях с Перкунасом, оттого каждое слово первосвященника и судьи судей во всех общественных делах полагалось непреложной истиной. Сама особа Аллепса была обставлена глубокой таинственностью — народу, в общем-то лично он показывался редко, и те, кому посчастливилось лицезреть его, мог считать, что находится под особым покровительством богов.Но случилось так, что Аллепс, видя, как немецкие Ордена одолевают жителей Литовского края, собрал народ и объявил во всеуслышанье — победы рыцарей удостоверяют его в том, что бог христиан сильнее все-таки богов литовских, посему, мол, следует всем принимать христианство. Однако против таких слов Криве-Кривейто возмутился не только народ, ближайшее к Аллепсу окружение тоже было им, естественно, недовольно. Почти в открытую готовилось убийство первосвященника, но благодаря нескольким оставшимся верным друзьям Алеепс сумел-таки убежать к рыцарям и там, как рассказывают, принял христианство, предпочтя благостную смерть в компании Иисуса традиционной для Криве-Кривейто в старости добровольной кончине на костре в ходе очистительной жертвы богам за весь народ.Смущенные изменой старинному вероучению и бегством Аллепса вайделоты — самая, пожалуй, многочисленная в жреческом сословии Литовского края группа, которая наставляла народ, лечила больных, конечно, совершала жертвоприношения, — решили собраться и избрать из достойнейших Эварт-криве нового Криве-Кривейто. Они надели свои длинные, отороченные белой полотняной тесьмой рубахи (низ их был обшит клочьями волос животных), застегнутые на три пуговицы, прикрепленные к двум белым-же шнурам, белые с металлической пряжкой полотняные пояса, вздели на головы венки из листьев священных дубов и — явились во всем своем множестве на сход.Два дня продолжались споры и уговоры, случались даже, как говорят, драки, впрочем, редкие и бескровные, пока подавляющее большинство не сошлось, что новым судьей судей надлежит быть на всю оставшуюся жизнь Лиздейке. Народная молва гласила, что найден был Лиздейко во младенчестве в орлином гнезде и с малолетства воспитывался среди вайделотов. Андрею было знакомо это имя не только потому, что по летописям, цитировавшим литовские предания, именно Лиздейко посоветовал в свое время еще не родившемуся пока Гедимину построить Вильну. Показалось тогда Внукову имя такое совершенно необычным для Литовского края и — чего греха таить! — даже каким-то немного смешным.Так что в любом случае после совещания вчетвером у костра кому-то — понятно было, будет этим кем-то Лукоте — предстояло совершить недолгое путешествие в Ромове, где в окружении коллегии из некоторых Эварт-криве сидел одетый в положенную по чину остроконечную шапку с усыпанным дорогими каменьями золотым шаром, в перевязи с изображением Перкунаса Лиздейко. Там-то и должно быть принято окончательное решение — как вести себя в связи с понесенными обидами и кровавым разором жемайтам, как следует поступить русичам, чтобы не обидеть древних богов Литовского края.Ситуация несколько осложнялась еще и тем, что среди убитых на кровавой бойне, которой завершилась веселая поначалу великая свадьба, был и отец Вайвы Йонас. Старший Кесгайла был в своем селении на положении кривуле, старейшины, символ своего значения — палку с о сдним загнутым концом — он получил из рук еще самого находившегося тогда на вершине величия Аллепса. Мало того, что некому стало в тех местах проводить народные собрания, при созыве которых кривуле отдавал свою палку ближайшему соседу, тот передавал другому жителю и так далее; когда палка обходила известное количество домов и снова возвращалась к жрецу, начинался сход, ни один человек не смел оставаться дома, да и узнать волю богов хотели все.Так вот, как понял Андрей, дерзкое убийство кривуле на свадьбе дочери Криве-Кривейто мог расценить и как в определенной степени покушение не только на конкретного представителя жреческой иерархии, но и на саму власть в целом. Каковы могли быть реальные и видимые последствия такого исхода, Внуков не представлял себе вовсе, но серьезных волнений в народе избежать было практически невозможно. И вот в какую сторону гнев этот направлен будет, как раз у Криве-Кривейто и должно быть решено.Пока же следовало определиться с действиями на более низком уровне. Понятно, что Андрею-Федору в сопровождении Данилы Терентьевича (или без, или одному Даниле) надлежало как можно скорее ежели не явиться самому живым-здоровым пред светлые очи батюшки с матушкой, так подать о себе весть через гонцов. Товтивил тут же отрядил нескольких воинов из своей свиты в ближайшее селение — заодно и людей покрепче духом, чтоб не сомлели перед увиденным, соберут, чтоб начали подготовку к предстоящим похоронам — дабы привели в его распоряжение в гонцы в разные стороны с десяток парней помоложе, да попроворнее.Еще в любом случае Внукову нужно было некоторое время, чтобы соотнести свое здесь существование совершенно с иными ритмами жизни. На то, что в XXI веке почти мгновенно решалось набором короткого сообщения на смартфоне и нажатием кнопки «отправить», следовало четко понять — в здешних реалиях для того же потребуются часы, дни, недели. Ладно не месяцы — Андрей и мысленно отлично представлял себе географию предстоящего театра военных действий (а как иначе грядущие события можно было бы назвать?), не настолько большим было необходимое окружающее пространство, да и в рабочем планшете кое-какие материалы завалялись, главное не забывать, что электричество, нужное для освежения рабочих аккумуляторов, в местном мире изобретут еще не скоро.Одному все-таки майор конкретно порадовался — что кроме пары безусловно пригодных и в теперешних условиях ножей захватил с собой в эту командировку практически вечный карманный фонарик, для подзарядки которого надо было просто покрутить ручку, срок работы зависел теперь только от того, когда соизволит сдохнуть недавно поменянная лампочка. Попавшими сюда из иного времени вещами светить Андрей направо-налево не собирался, но и в потайную захоронку рядом с могилой Федора отправлять их не стал — пусть поближе будут. Мало ли.Первым слово на совете взял по своему княжескому старшинству Товтивил, Эварт-криве предпочитал пока помалкивать, хотя Внуков не сомневался, что сказать тому есть что. Племянника Миндовга вряд ли кто мог упрекнуть в красноречии, но по мысли, казалось, все было правильно:— Так, давайте кое о чем условимся сразу, други, — сжатые кулаки беглого князя лежали на коленях, было видно, что он с трудом сдерживает клокотавшую ярость. Тем не менее, говорил Товтивил вполне спокойным голосом и с каждым произнесенным пунктом отгибал один палец на левой руке. — Первое: нас никого при сем событии, — поморщился, — не было. Что до вашего участия, которое никак не скрыть — не надо пока Федору, — кивнул на Андрея, — на люди казаться. Пусть все так и думают, что убит или полонен княжич.Помолчал Товтивил, продолжил спустя долгую минуту:— Второе. Думаю, немцы по пути в Полоцк засады расставили. Не на тебя, — положил правую руку на плечо Внукову, успокаивая, — тебя они и впрямь мертвым видели сами, а вот гонцов перехватывать попытаются. Но есть в здешних лесах и болотах разные тропы. Некоторые укромные дорожки я и сам знаю, а с другими, потаенными, нам Лукоте поможет. Потому что вести надо слать не только князю Константину. Третье, — Андрей почувствовал, как напряглась Товтивилова рука. — Третье — ты видел, кто Вайву увез. Кто он?— Мне он не ведом, — Внуков был абсолютно честен. Очень многое в этом мире было ему пока не ведомо. — Одет был отлично ото всех. Те, остальные, были все в черном. А этот... Не разряжен, как петух, конечно, но нарядный. И не воинский доспех на нем был, хотя и оружный, — Лукоте качнул головой, подтверждая слова княжича.— Так вот, третье: Вайва — дева приметная, надо пару человек по следу послать, понять, куда этот... — повторил интонацию Андрея, — ее повез. Так думаю, что в Кенигсберг, в замок орденский, в этом деле все немецким духом пропахло, но проверить следует, может, совсем в другую сторону, а может, есть у него какая захоронка где-то поблизости. Если так, так куда меньше шуму случится, когда мы их найдем.Андрей отметил про себя, что Товтивил сказал не «если», а «когда найдем», впрочем, и сам он был уверен, что даже в этом сонном патриархальном мирке спрятать человека так, чтоб не найти, достаточно сложно. Тем более, с его навыками, да при наличии таких спутников — просто помощниками Внуков назвать их никак не мог: как-никак целый князь, пусть и без княжества, доверенный боярин и видный жрец. Да и Федор тоже — не с бугра шишка, второй сын владетеля полоцкого.Даже какая-то странная аллюзия появилась — вот тебе, ага, Д’Артаньян, аж целых три мушкетера в подмогу, чтобы выручить Вайву-Констанцию: Атос-Товтивил, со своими темными историями в прошлом; Арамис-Лакоте — лицо, как-никак, духовного звания; единственное, что не тянул, кажется, Терентьевич на Портоса в части физической мощи, зато — не сомневался в том Андрей — в честолюбии да чревоугодии навряд ли этому герою Дюма уступит. Так что — давай, дерзай, Д’Андрей, так сказать, как там в исполнении Боярского — «тысяча чертей»! Хотя правильнее в сложившихся обстоятельствах называться придется, скорее, «де Федором», да и не чертей тысяча, а каких-нибудь мелких местных велнясов...

Глава 9

в которой Вайва остается в плену в Кенигсбергском замке, а Пелюша раздумывает, как и куда ловчее потратить полученное после бойни серебро

Вайву оставили все-таки действительно в Кенигсбергском замке — Пелюша получил за нее недурные отступные, которые, впрочем, как поспешил заверить его в отдельном разговоре Альбрехт Мейсенский, имеют характер сугубо временный. Только, мол, на тот период, пока госпожа Кесгайлювен — комтур предпочитал именовать пленницу по ее девичьей фамилии — будет находиться здесь «на правах его гостьи». Что имел в виду под этими словами орденский начальник, Сквайбутис понимал, надо сказать, не очень; но и перспектива таскать за собой еще одну девицу, которую к тому же придется где-то прятать...

«Нет, пусть этот клятый немец укрывает ее у себя, так всем будет проще. Как он тут с ней намерен забавляться, мне знать не следует», — решил князек, взвесил на руке тугой кошель с серебром и направился к выходу, заранее прикидывая, куда отправиться, потому что путь обратно в Новогрудок распоряжением самого владетельного Миндовга ему был точно заказан. А деньги — комтур ясно дал понять, что тратить их можно невозбранно, отчета никто требовать не намеревался.

«Герцог литовский» невольно приосанился и постарался придать походке величавость, но миновав у входных ворот охрану, припустил к маявшимся у коновязи Юманте с Янеком едва ли не вприпрыжку. Но лицу все же успел придать выражение скорее похоронное, чем возбужденно-радостное, что — ой, как просилось! Бортникова дочка, выписывавшая носком высокого ботинка какие-то вычурные вензеля в пыли, подняла на приближавшегося князька загоревшиеся алчностью глаза, у Янека же вид после всех дорожных приключений был донельзя сонным.

Пелюша удачно с первого раза вскочил в седло и почти скомандовал — «едем, мол...», как вдруг задумался, а куда путь держать теперь с этим сокровищем? Вернее, сразу с двумя сокровищами, ежели полагать за второе Юманте. И тут же следующая мысль осенила — да, точно! Надо вернуться на тот клятый постоялый двор, где Сквайбутису гадали по соли и пиву, разыскать того клятого... как его там? А, Вайдотаса! Да и вызнать у вещуна, что за намеки он наговаривал Пелюше в дорогу, и кого с таким же именем, как у самого князька, встречал ранее.

Сквайбутис объявил вслух о своем решении и почти тут же тронул коня, Янек привычно пристроился рядом с седлом, лошадь Юманте неспешно потрусила следом. Вообще-то князек рассчитывал погостить в замке дней с десяток и дождаться именно здесь вестей о судьбе угнанного на продажу полона, но судьба в лице кенигсберского комтура распорядилась иначе. «Герцог литовский» внезапно понял, что за последние дни ему уже второй раз дают от ворот поворот! Причем отказывали Пелюше как раз наиболее, пожалуй, значимые и влиятельные для Литовского края люди, если не считать немецких церковников, да служителей местных каких-то там клятых божков.

Ни в Перкунаса, ни в остальной пантеон Сквайбутис не верил с детства, что-то тогда такое произошло, что надолго, если не навсегда отвратило его от дел, с религиями связанных. Разве что кто-то деньги большие посулит, либо увидит князек в обстоятельствах вокруг иную выгоду, а так — только мараться без толку. И спокойно было все эти годы на душе у Пелюши, не гуляли по ней вопреки рассказам и поучениям этих клятых — как их там, криве и кривуле вроде? — черные драные кошки и не гадили по всем потаенным углам.

Позади раздался нагоняющий конский топот, князек обернулся и угадал — так и есть, Конрад. Неужто комтур решил переменить свое решение отослать Пелюшу и намерен пригласить его обратно в замок, было что обсудить с Мейсенским Сквайбутису. Но для начала — продолжить дегустацию привезенных откуда-то с юга густых и сладких почти черных по цвету вин, чей вкус и крепость удивительно напоминал любимые «герцогом литовским» ореховые местные настойки и взвары. Да и пиво в Кенигсберге варить умели доброе, в меру было в нем и хмеля, и солода.

Конрад поравнялся с медленно двигающейся троицей и поднял приветственно руку — «Здоровается, Дьявол, как будто не с утра только и расстались, — подумал Пелюша, отвечая примерно таким же жестом. — Ну, не тяни, говори быстрее, нечего коням зазря копыта бить!». Немец тем временем задумчиво смотрел вперед, словно готовясь принять какое-то сложное решение, но вдруг встряхнулся и спросил:

— Ведает ли уже Ducem, где проведет ближайшие три-четыре недели? Я спешу получить известия об отправленном к купцам полоне и хотел бы знать, где моим людям искать тебя, чтобы порадовать твоей немалой, надо сказать, с того долей. — немец усмехнулся. — И возможно, что примерно к тому же сроку мы узнаем о том, чем собираются ответить нам русичи и жмудь. Потому что история про неких неожиданно свалившихся на голову татях вряд ли покажется им правдивой.

«Вот! Вот оно и начинается! — тоскливо решил про себя Сквайбутис. — Я-то хотел лишь прилюдно отомстить обидчику, да слегка покуражиться перед народом в облике „герцога“, которому сам комтур Кенигсбергского замка дал в сопровождение немалые силы. А эти клятые немцы устроили из вполне невинного развлечения настоящую бойню, кровавую баню на свадьбе, о которой гудел весь Литовский край, а теперь — вон, видишь, и ответ вместе с ними, глядишь, держать придется»...

Конечно, не думал сейчас и не помнил уже Пелюша, что сам требовал от комтура злой расправы и карательного, по сути, рейда во владения жмуди. В настоящий момент он просто упивался своею якобы невинностью, но надо было что-то отвечать ожидающему немцу. После услышанного в замке доклада Конрада врал теперь «герцог литовский» вдохновенно, легко и не краснея:

— Я рассчитываю находиться в это время в принадлежащем мне селении, что верстах в пятнадцати к северу, окрестные жители подскажут дорогу, — Пелюша увидел, как Юманте изумленно подняла бровь, но оставался внешне непроницаемым. — Буду рад, господин Конрад, получить от тебя самые свежие новости о результатах нашей сделки, которая, как надеюсь, окажется выгодна нам обоим. Надеюсь, что гонцы твои будут одеты не так приметно, как у полевого стана? — не удержался-таки Сквайбутис от легкой издевки, но тут же прикусил себе язык — мало как этот клятый немец на непростые намеки отреагирует — а вдруг обидится? Тогда и заключенный недавно с Мейсенским ряд, и принесенная ему клятва могут не успеть ничего решить: насколько скор Конрад в бою, Пелюша помнил.

Дьявол кивнул и молча устремился вперед по тракту. «Герцог литовский» шумно и не стесняясь окружающих, выдохнул полной грудью. Юманте смотрела на него по-прежнему с подозрением, и вопрос ее был вполне понятен и обоснован:

— Неужели господин герцог решил навестить свое родовое имение? — вот же клятая баба, что ей все неймется? Могла бы хоть в такой сложный момент без своих язв обойтись! Впрочем, что с нее взять — дочка бортника, одно слово... — Насколько понимаю, уже на следующем перекрестке нам надо будет свернуть на северо-западную дорогу, а потом еще несколько раз забирать ближе к северу?

— Нет, Юманте, — Пелюша вознамерился обойтись без каких-либо объяснений только что сказанным Конраду словам. — Нет. Туда мы не поедем. И сворачивать потому никуда не будем. Немецкие гонцы все одно не минуют постоялый двор этого, как его? Ах да, этого клятого Сапеги, где мы останавливались по дороге в замок. Там мы и будем ждать, что и когда изменится. И в зависимости от того решим, как будем дальше действовать.

Сквайбутис потянулся в седле, ущипнул бортникову дочку за довольно аппетитный-таки бочок и вдруг вспомнил оставленную попечению комтура Альбрехта Вайву. Глаза, конечно, у той поинтереснее, зеленые, как у лесной ведьмы, но у этой тоже не подкачали, только синего цвета. А что до всего остального — та клятая жемайтка моложе, конечно, да больно худа! А Пелюша в последнее время предпочитал — нет, не толстушек, — но свободного нрава спутниц из девиц, пропустивших сроки замужества, да молодых вдовушек со, скажем так, приятной полнотой. Чтоб, как говорится, было, и за что глазу зацепиться, и на чем руке с удовольствием задержаться. Да и ночью бока себе ни обо что не отобьешь.

Князек бросил еще один задумчивый взгляд на Юманте, потянулся и чуть поторопил коня пятками. До постоялого двора, где хозяйничал Сапега, было еще ехать и ехать...

...Вайве же отвели небольшую комнатку на одном из верхних этажей каменной громады замка. Окружающее постоянно давило на нее, временами ей казалось, что внутри пепельно-серых стен буквально не хватает воздуха для дыхания. Молодая жена полоцкого княжича привыкла к невеликим, но все же светлым просторам родного края, ей нравилось гулять и по лесу, и по полю, заговаривать с людьми и животными, разглядывать разнообразные растения и гонять мелких пташек — хотя бы и куропаток в траве спугивать.

Фигурка у Вайвы-Варвары была стройной — на зависть некоторым из «отъевшихся», как шутили в их кругу, подруг. И вся она казалась такой ладной, такой во всем уместной, во всех делах и заботах пригодной. Особенно удались во внешнем облике девушки глаза — в бабушку Аглаю, не иначе, что носила в себе и жемайтскую, и русичкую кровь — огромные, светло-зеленые, они сразу же вызывали мысли о родстве еще и с лесными духами. К тринадцатилетию матушка Аутра лишь несколько раз подстригала дочери кончики пышных волос, что в распущенном виде закрывали ее ниже пояса.

За таким богатством следовало ухаживать особо, дома Вайва и в период предсвадебных забот, когда корпела над приданым, о том не забывала. А как здесь будет, в этом каменном чудовище? Мыло у Йонаса Кесгайлы не переводилось, за домом была выстроена даже баня, перенятый у русичей обычай мыться всем в пару и горячей водой каждую седьмицу односельчане поначалу встретили настороженно, но как-то позже и сами, особенностями процедуры поинтесовавшись у кривуле, тоже начали возводить близ текущего рядом ручейка небольшие мыльные домики — так их стали называть.

Впрочем, не те мысли занимали сейчас больше Вайву — думала и печались она о муже своем Федоре. Как он, сдюжил ли против немцев? Нет, не мог не сдюжить, ведь он лучший и — вообще единственный! Но вот если лежит сейчас где-то в ближайшей деревне у кого-то дома раненым? Да и ухаживает за ним лежачим сейчас какая-нибудь местная девушка, ласково раны трогает, пить-есть подносит? Мужняя княжичья жена вдруг почувствовала, что заливается гневливым ярким румянцем, это чувство — да-да, вполне обычная ревность! — было ей внове.

Встряхнулась Вайва и приступила, наконец, к обходу и осмотру того помещения, куда ее поселили, как надеялась девушка, совсем ненадолго.Из окошка выглянуть наружу так и не получилось — слишком высоко оно располагалось, да и было настолько узким, что едва руку, не то что голову просунуть можно. Но света давало днем достаточно — просто потому, что освещать было особо нечего. В длину комнатка была шесть Вайвиных шагов, в ширину — четыре. В угле поместилась низкая лежанка, на которую вповалку бросили шкуры каких-то зверей. Прямо под окном расположился тоже невысокий столик, на нем стоял увесистый канделябр с тремя свечами, в мешочке рядом, судя по всему, огневой припас.

Два боковые стены были завешены тяжелыми на вид коврами — не знала Вайва, что немцы именуют их «гобеленами», — с изображенными на них неведомыми ткачами сценами охоты. Перед дверью, замыкавшейся, судя по всему, только снаружи — изнутри на деревянном, крепко сбитом из досок полотне никаких следов задвижки или запора не обнаружилось — лежал простой коврик из мешковины без какой-либо выделки. Убранство дополняли висевшее обочь двери зеркало с темным, возможно из-за недостатка света, стеклом и уместного остальным вещам размера крепкий на вид табурет.

Немного побродив еще по комнате — да и что в ней, собственно, рассматривать и изучать дальше? — Вайва присела наконец на лежанку, скрестила на коленях руки и постаралась привести в порядок продолжавшиеся метаться по сторонам путаные мысли. «Найдет меня Федор, обязательно найдет — ведь муж он мне! — начала уговаривать себя она. — А будет нужно, и войско приведет полоцкое — ведь он княжич! Главное сейчас, это понять, чего хочет от меня этот с каркающим голосом немец, понятно, что сейчас я полонянка обычная... Впрочем, какая обычная?»

Тут настроение Вайвы переменилось, она откинулась, как была, на спину и принялась с подробностями вспоминать то, что происходило между нею и ее любым Федором всего считанные часы назад...

в которой рассказывается о похоронах по жемайтскому обычаю, а Андрей-Федор начинает переговоры о предстоящем воинском союзе с визита к епископу Симеону

Переговоры с псковскими князь Константин намеревался вести лично, да успел отговорить его от такого неразумного во многих отношениях действа Внуков. Сначала надо было обсудить положение с полоцким епископом, тем более, что тела погибших русичей — Игната, Степана и Ильи — доставили уже на родную землю и покоились они пока в божьем храме под неусыпными заботами прежде всего попадьи Евпраксии, что приходилась сестрой старшему воину.

В Литовском же крае подготовились и совершили свою, освященную древним обычаем тризну. Тут услуг одного Лакоте явно не доставало, и Криве-Кривейто Лиздейко прислал другого судью-жреца, которому полагалось исполнить обязанности распорядителя на тризне, тилуссона Жвалгениса.

Надо сказать, что и жемайты, и аукшайты, и прочие племена Литовского края, все без исключения, верили в бессмертие души человеческой и ожидали в загробной жизни наказания или награды. Последняя ожидала того, утверждали вайделоты, кто покоряется судьбе без ропота, наказывать же следовало тех, кто ей дерзал противиться. Самой страшной карой полагали осуждение души на ничтожество (угасание в Пустоте), в других случаях считалось, что душа человека улетала на небо или оставалась невидимой на земле, не переставая при этом быть вечной.

Однако умерший примерно за полвека до событий епископ краковский Викентий Кадлубек в написанной им хронике по истории Польши утверждал, что литовские племена веруют в переселение одних душ в тела нерожденных еще детей, а иных — в тела животных (как мы видели ранее, вроде как не чурался таких верований даже Эварт-криве Лукоте). Интересно было бы узнать, в кого же переродился таким образом сам покойный ныне польский священник?

Жемайты же веровали на самом деле в день судный, который обязательно придет в загробной жизни. Происходить все будет на высокой горе, на которой воссядут боги и призовут к себе всех-всех умерших для полного и беспристрастного отчета о проведенной ими на земле жизни. Призванным придется карабкаться на гору, и кто из них скорее вползет на нее, тот и попадет раньше других в назначенную для праведников блаженную страну.

Как и положено по стародавнему обычаю, тела убитых на полевом стане решено было сжечь, хотя беднота, может, и предпочла бы просто зарыть их в землю. Но считалось, что похороненных таким образом и на том свете будут точить черви, жалить пчелы, мучить разные гады, а вот сожженые пребывают в загробном мире в сладком сне, словно нежатся в уютной матушкиной колыбельке.

Костер пришлось разложить большой, почти триста людей разного звания предстояло проводить. Надо было б, конечно, чтоб не нарушать традицию, отправить в огонь и все те вещи и предметы, что любили покойные при жизни, но Криве-Кривейто распорядился сократить обряд в этой части, ладно хоть поблизости нашлись пара лесков с сухостоем.

А так-то воина обычно снаряжали в дорогу в один конец вместе с боевым конем, клали на дрова саблю, пику, щит, лук со стрелами и прочий ратный доспех. Порой на костер отправлялись т жена, и некоторые слуги, дабы убитый, когда воскреснет со временем, мог вновь вступить в то общественное и семейное положение, что занимал при жизни. Но не в этот, да и не было почти среди гостей этой великой свадьбы воинов, разве что десятка три мелких князьков...

Но чтобы легче было б потом похороненным в судный день карабкаться на высокую гору, где восседали строгие боги, чтобы добрались они до вершины среди первых, щедро положили среди дров заготовленных заранее и впрок к таким случаям медвежьих когтей и когтей барса.

Как и заведено, похороны вершили на третий день, вели обряд из-за обилия погибших сразу многие тилуссоны и лингуссоны, старшим над которыми Криве-Кривейто назначил Жвалгениса. Жрецы перенесли к погребальному костру покойных, пели все это время молитвы, рассказывали поучения, прославляя дела убитых. Наконец, поднесли огонь, и взвился он высоко-высоко, так что из ближайших деревень точно было видно поминальное зарево.

Прах по сожжении рассыпали в горшки числом по количеству покойных, часть их них родня унесла к домам своим поближе, где закопала в родовые курганы, часть выставили у ведущих к полевому стану дорог, рядом с ним разложили подарки — что поесть-попить умершим в дальней дороге, немного денег. И никто, даже тати разбойные, на те подарки не покушались.

Все это приехавшему неделю назад окольной тайной дорогой в Полоцк в сопровождении Данилы Терентьевича и пятерых воинов Товтивали Андрею-Федору рассказал порученец от опечаленного неслыханными за последние годы по масштабам похоронами Лукоте.

Поминки же, как знал из хроник Внуков, устраивались на шестой, девятый и сороковой дни. На них ели и пили молча, ножей не употребляли. Тилуссон в начале читал молитву и своей рукой часть пищи бросал под стол, так же поступал и с напитками, веруя, что этими дарами воспользуются души умерших.

Если же стола что-то падало случайно, то тоже не подымали, оставляя для душ, у которых не было на этой пирушке ни друзей, ни родственников. По окончании жрец обметал дом и просил: «Души, вы ели и пили, теперь удалитесь!» И сразу после этого начинали новую пирушку, завершавшуюся уже далеко за полночь, на ней в первую очередь не ели, а пили, и пили допьяна...

И надо же такому случиться, что почти сразу после получения последних вестей из Литовского края состоялся у Андрея разговор с самым сложным пока из видимых участников предстоящего союза — с двоюродным дедом Федора, а одновременно епископом Полоцким Симеоном. Войдя в его покои, Внуков быстро понял, что именно родственной души обнаружит здесь едва ли: смотрел на него святитель строго и с хитрым каким-то прищуром.

«А, где наша не пропадала, — решил про себя. — Как там говорил не родившийся еще товарищ Буонапарте — сначала надо ввязаться в бой, а там посмотрим? Вижу, что не прост ты, старик, ой непрост! Ну да и мы тоже не пальцем деланы. Да и кое-что наперед про эту эпоху знаем!».

Низко, даже ниже положенного поклонился, кося глазом исподлобья, как воспримет такое подчеркнутое чинопочитание Симеон. Тот, однако, виду не подал, что узрел нечто необычное, жестом пригласил внука — «Вот ведь ирония какая с моем фамилией! — успел бесшабашно-весело подумать Андрей. — А и Нетшиным здесь не назовешься, ежели что — не еще начальника рода даже, судя по всему, так сказать, в проекте...» — присесть поближе к себе. Поманил пальцем стоявшего поодаль мальчишку, указал тому на стоявший поблизости стол, парень понятливо кивнул и опрометью бросился вон из горницы.

«Да, ладно у тебя здесь служба поставлена, дедушка, — мысленно усмехнулся Внуков. — Посмотрим, как все будет бурлить после моего ухода». Надо было с чего-то начинать, потому Андрей подошел сначала под епископское благословение и поцеловал совсем не старческого вида руку — «Впрочем, сколько же ему лет сейчас? Рожали рано, вряд больше пяти десятков. Хотя — здешних пятьдесят за наши полтораста, поди, сойти могут...». Склонил голову напряженно-улыбчиво и присел, ожидая все же от Симеона первого слова.

Тот ждать себя не заставил. Тут уже совсем по-стариковски пожевал губами и молвил:

— Ну, рассказывай, внучек, как свадьба прошла, много ли гостей было? Красива ли невеста, вернее, уже жена мужняя Варвара? — внезапно Андрей понял, что до священнослужителя новости по учиненное на месте торжища побоище еще просто не дошли. Что ж, это несколько упрощало ему задачу. Внуков выдохнул, набрал в грудь воздуха заново и принялся за свое повествование.

— Как знаешь, владыко, сговор на свадьбу у нас с Вайвой, — имя своей (вернее, Федора, Федора!) любимой произнес все-таки в жмудском варианте, пока не крещена она святым причастием в храме Божием, — состоялся еще два года назад благодаря племяннику сиятельного хозяина Литовского края Миндовга князю Товтивилу. И вот заневестилась она окончательно, решили праздник играть. Да только печалью великой завершилась та веселая свадьба, владыко, — Андрей видел, как в изумлении расширяются зрачки в глазах Симеона, тот даже привстал и пристукнул посохом.

— Говорил я отцу твоему, что не след нам с теми жумдинами-нехристями родниться, не слушал меня он, как и во многом ином не слушает! — епископ припомнил, видимо, былые распри и начинал не на шутку распаляться. — Что там? Осквернил ли кто-то крест святой? Повел ли себя невозбранно? Или невеста, не приведи Господь наш Иисус Христе, не чиста оказалась?

— Нет, владыко, ничего из тобой сказанного, — и Андрей начал долгий рассказ, как отправил за Вайвой доверенного боярина, как прибыл на полевой стан поезд невесты, как проводился швальгоном Лукоте — тут Симеон заметно поморщился — свадебный обряд по стародавнему жемайтскому обычаю, как сели за стол веселие продолжать, как оставили, наконец, гости молодых в покое. И тут же продолжил, не давая мыслям слушателя обратиться к скоромному, — уже про начавшуюся вроде как ни с того, ни сего в сумерках резню, учиненную немцами. Чуть про свой бой — без финала его, печального для настоящего Федора, о котором знал со слов Данилы Терентьевича — про неудачную попытку Вайвы убежать и спрятаться...

— По ходу рассказа видел Внуков, как постепенно все более мрачнеет Симеон, и в то же время как-то внутренне собирается, что ли. Когда дошел до встречи с Данилой после боя и с князем Товтивилом, а заодно и о коротком совете, что состоялся у них на четверых у костра, епископ жестом остановил его и на несколько минут задумался. Казалось, сгустил и без того изрядно лохматые брови, вновь пожевал губами — в привычку, видимо, это уже начало обращаться, — и наконец изрек, начав едва слышно, но возвысив потом голос до нежданной от мирного священнослужителя ярости:

— Мыслю так, внучок. Что вы порешили поначалу — правильно. Немцев наказать надо за содеянное. Совершенное ими — грех тяжкий! И не волнуйся так, вижу все твои помыслы, что взбалмошный старик-епископ, постоянно в распрях с отцом твоим пребывающий, воспретит тебе задуманное. Нет! И еще три раза нет! Обида великая нанесена не только тебе и князю Полоцкому, всей земле нашей она нанесена. Не будут немцы здесь гадить, злодействовать и свои порядки разбойные устанавливать. Даю добро на тот поход и благословляю тебя сим! — Симеон размашисто положил крест на Андрея. Передохнул, чуть отдышался и продолжил уже спокойнее:

— Вот что еще. Службы все потребные отслужим, не впервой. Трех иноков дам с собой тебе, оружному делу обученных, будут они тебе опорой и подмогой. Но только на церковь Божию уповать не могу я в таком деле, только для всех, кроме нас с тобой, должно это остаться в секрете. За грехи свои перед Господом нашим все одно отвечать, возьму на себя еще один. Ведомо мне, где стародавние волхвы в лесах к северу от Полоцка обитают. Пошлю к ним, не будет их помощь лишней. А ты ступай пока. Тебе, Федор, до зимы надо еще не одно посольство изъездить, пока будешь сторонников уговаривать.

Вместе пошли к дверям, как вдруг примерно на середине пути Симеон резко остановил Андрея и повернул его лицом к широкому окну, выходившую на залитую ярким полуденным летним солнцем торговую площадь.

— То ли слеп становлюсь, то ли в глаз что попало, но что-то переменилось в облике твоем, Федор... — Андрей обмер, почувствовав, что холодеет — вот прямо сейчас и вызнается подмена. — Да ты никак седеть начал! Ну что ж, немудрено после такого пережитого...

Глава 10

ИНТЕРЛЮДИЯ 3

— Ну и что вы тут учудили? — новый прозвучавший в Нигде голос был вроде незнакомым и в то же время знакомым, словно хозяин его уже неоднократно бывал здесь.— Мы просто решили немного развлечься, — Промжимас, казалось, оправдывается, хотя — что или кто могли угрожать чем-либо в Ничто высшим литовским богам?— И ты с ними, Лайма? После того, что один из них совершил с тобою, Сестра?Лайма молчала.— Хорошо, я напомню вам, пока еще Братья, — говоривший был спокоен как камень. — Но знаете ли вы, кто я?— Конечно, Перкунас, знаем, — ответствовал Предвечный. — Хоть и нечастый ты гость здесь, Брат.— Именно, что гость. Хозяевами здесь привыкли считать себя вы, Братья. На самом деле Перкунасом меня именуют только на территориях Литовского края, а в краях, по размеру куда бóльших, к востоку и югу от него я известен под именем Перуна — так прошу и впредь величать и здесь. Я продолжу, Сестра?

Лайма молчала.— Так вот. Помнится, твой дворец с великолепным садом находился некогда на небе, ты, Сестра, любила выходить на балкон и сидеть там в золотом креслице. Однажды, разглядывая от нечего делать землю, ты вдруг увидела стройного прекрасного юношу, воспылала к нему любовью и немедленно сошла вниз. От этого смертного, Сестра, у вас родился сын, которого вы назвали Мейтусом, сразу после родов ты скрыла его в потайном месте.Лайма чуть шевельнулась, но продолжала молчать.— Но один из этих, — Перкунас-Перун небрежно кивнул в сторону также притихших Братьев, — узнал о твоем проступке, о том, что ты вступила в преступную связь со смертным. И что ты сделал, Оккопирмос? Я к тебе обращаюсь, Брат!Оккопирмос молчал.Лайма молча встала.

— Сына ты, схватив за ноги, забросил в самое далекое небесное созвездие. А у тебя, Сестра, твой Брат отрезал сосцы, искрошил их на мелкие части и рассеял по земле, чтобы больше не выкормила ни одного своего ребенка. И после этого, Сестра, ты участвуешь в их... развлечениях? — последнее слово прозвучало как грубое ругательство.— Ты готов сразиться за этих... людей? — в словах Предвечного тоже можно было, наверное, услышать пренебрежение, но какое значение это имеет в Никогда?— Мне не потребна какая-либо подмога со стороны моих родичей и прямых потомков против возомнивших невесть что о себе отщепенцев! Сам справлюсь, — Перкунас-Перун лишь слегка повысил голос, но в Пустоте и это послышалось громовым раскатом. — А вы, пока еще Братья, кого к себе на помощь призовете, буде что? Тех, кого за Лабой у немцев почитают? Не забывай, что я Сварожич и прекрасно помню, как ты переполошился однажды, что отец мой, Сварог, намеревается прибыть сюда и просто посмотреть, что тут творится, и какие из вас Творцы. Не для того он заканчивал миротворение, бился с рожденным Мировой Уточкой Великим Черным Змеем и после победы над ним, хозяином темных сил, демонов-дасуней, вместе с братом своим Семарглом ухватили Змея за язык раскаленными клещами в небесной кузнице, впрягли его в плуг и распахали землю надвое, разделив ее на царство Яви и на царство Нави! А именно Навь заправляет сейчас вашими помыслами, Братья! — Перун уже по-настоящему громыхал так, что казалось, само Ничто съеживается.

Лайма молчала покинула Нигде.— Вам это покажется странным, пока еще Братья, я не мечтаю о битве с вами, — как послышалось, грустно и тихо произнес Перун. — Но поверну по-своему ваше... развлечение!

* * *

«Иль нам с Европой спорить ново?Иль русский от побед отвык?Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,От финских хладных скал до пламенной Колхиды,От потрясенного КремляДо стен недвижного Китая,Стальной щетиною сверкая,Не встанет русская земля?..»

Александр Пушкин, «Клеветникам России»

в которой Андрей-Федор не только начинает первую военную кампанию, но и обманывает в Витебске рижского купца Ильбранта на целых тринадцать изроев

Андрей привстал на стременах и обернулся, оглядывая следовавшее за ним по льду реки войско. Конными шел только он с избранной дружиной, остальные передвигались совершенно непривычным для здешних мест и времен способом. Когда стало понятно, что «поход возмездия» — как окрестил предстоящую военную кампанию про себя Внуков, — состоится не ранее начала зимы, надо было и урожай собрать и на сохранение уложить, и необходимый запас на холодную пору года сделать; пришла ему в голову одна совершенно безумная идея.

По снегу здесь вполне привычно уже пробирались на лыжах. Вот и решил Андрей, что в ЕГО мире — а понятно, что с появлением Внукова здесь история поменялась кардинально, — отнюдь не голландцы с их изрытым дамбами и каналами бывшим морским дном станут создателями коньков. Чем хуже обитатели этих изнеженных ко временам Андрея европейцев обитатели побережья Варяжского моря и насельцы окрестных рек и болот?! По первым холодам еще в октябре, как только покрепче замерзла ближайшая неглубокая лужа, отправился Внуков в кузницу и принялся рыться в металлическом хламе.

Выбрав две подходящие, на первый взгляд полосы, так и не ставшие мечом или кинжалом, примерился к ним, обозрел со всех сторон, хорошенько нагрел потом одну сторону и чуть подправил, придав похожую на нужную форму, несколько изумив при этом своим мастерством кузнеца. Корявенько получилось, конечно, честно сказать, но с чего-то простейшего начинать надо было. Зашел в терем, покрепче примотал к лаптям изготовленные полозья, прихватил их подмышку. Дело было уже к сумеркам, как и рассчитывал Андрей, желая избежать по-первости излишнего стороннего интереса. Да и впредь имело смысл особо не афишировать придумку, незачем врагам — и явным, и потенциальным, — про нее знать.

Сам про себя посмеивался — мол, если выгорит, то ЦСКА* в этом мире образуется из Общества любителей спорта не лыжного, как принято считать, а конькобежного. К слову, и прозвище «кони» будет как-то обоснованнее. И не в началеXX века, а лет на семьсот-восемьсот ранее. Хотя бы потому, что намеревался Внуков применить задуманное в первую очередь, понятно, для нужд армейских.

Осторожно попробовал сначала лед сапогом — вроде не ломкий уже. Переобулся в обнову и попробовал сначала просто встать на ноги — держит. Аккуратно оттолкнулся и — покатил небыстро, но вполне уверенно. По юности Андрей, надо сказать, много спортивных секций перепробовал, но вот с коньками отношения сложились, пожалуй, особенные.

Дело в том, что дед Внукова Ярослав в 50-е годы (ХХ века, понятно) весьма прилично играл в хоккей с мячом, даже в сборную Москвы — которая по рангу тогда считалась едва ли не сильнее сборной Союза — неоднократно зазывали, да некогда и незачем тогда было будущему светилу мировой исторической науки любимое дело бросать. Но вот коньки вошли в жизнь Андрея лет с четырех, поначалу отдали его в школу фигурного катания, чтоб разучил азы. Потом уже Ярослав Олегович показывал внуку хитрые финты и приемы, оставшиеся в далеком — усмехнулся Внуков про себя, сравнивая ту и эту дальность — прошлом оттого, что начали подзабывать славу русского хоккея. Нет, совсем не бенди он тогда именовался!

И первые клюшки для игры в мяч на льду, как отчетливо помнил Андрей, делал ему отец из подготовленных на выброс новогодних елок, уже высохших и оттого невесомо-легких. Убирались как ненужные все ветки, чуть подрезалась верхушка, легко даже слабой мальчишеской рукой загибалась, потом обматывалась тонкой алюминиевой (лучше медной) проволокой, поверх нее дефицитной тогда синей (лучше черной) изолентой. Ствол в паре мест, где предполагался хват руками, окоровывался и тоже шла в ход изолента. Почему лучше медная проволока — при сравнимой толщине заметно прочнее ломкой алюминиевой. Почему лучше черная изолента — ее сложнее было тогда достать. А уж если появлялась красная или белая — все, предмет долгой соседской зависти!

В детстве Андрея еще проводились Всесоюзные соревнования на призы клуба «Оранжевый мяч — цвет этот ассоциировался тогда исключительно с русским хоккеем, а не заморским, хоть и любимым тоже баскетболом; Внуков-младший даже ездил в составе команды своего двора на грандиозный финальный турнир. А на блюжней к дому соседней хоккейной коробке, когда выходил на лед — с настоящей уже, разве что в юниорском исполнении, немного покороче, да полегче прихотливо изогнутой клюшкой, совсем не такой, как «шайбовая», — и высыпал из авоськи с десяток настоящих плетеных мячиков, из тех, какими играли два десятка лет назад мастера, начиналась потеха. Игра начиналась...

Все эти воспоминания вихрем мелькнули в голове Внукова, но он быстро переключился на современную теперь ему эпоху. Катили коньки не быстро, но уверенно, в изготовление «изобретения» из далекого будущего было совсем не трудным. А уж обучить местных ратников сносно передвигаться на них — дело тоже не хитрое. Так что один важный вопрос, связанный со скоростью похода и внезапностью появления там, где быть никак не должны, казалось, решен.

Данило Тереньевич минут двадцать следил за эволюциями на льду своего товарища с детства в немалом изумлении, потом не выдержал, хватанул с размаху об снег шапку и бросился к Андрею:

— Ой и ловок ты, княжич! Ай да придума! А это трудно — так бежать? И насколько быстро? И как далеко возможно? — смекалистый боярин сразу же правильно воспринял увиденную новину, оценил ее практическую пользу и засыпал теперь друга градом вопросов, неожиданно и вместе с тем ожидаемо закончив просительным — нет, умоляющим тоном!

— Свет Федор Константинович! Дай же и мне попробовать! — быстро переобулись, благо и дел-то привычных — из лаптей выпрыгнуть, да в них же и впрыгнуть, да шнур поверх штанины портов закрепить, так что скоро и Данило чувствовал себя на коньках довольно уверенно. А это только подтверждало предыдущие самоедские рассуждения Внукова о простоте обучения, к слову, вот и будущий учитель для нового рода войск сам буквально на должность напросился.

— С завтрашнего утра будешь каждый день на этих коньках, — Андрей видел, что новое слово боярину понравилось, что катал он его уже мысленно на языке, — ездить. Только место выбери, чтоб не подглядел никто. И через неделю должен не хуже меня уметь!

По дороге потемну к терему вновь зашли в кузню, видимую издалека благодаря пробивающемуся окрест из распахнутой настежь двери света от жарко растопленного горна. «Княжич» выложил перед кузнецом заранее отвязанные от лаптей коньки.

— Можешь такие же изготовить, Иване? Сколько на то времени потребно будет? И как много таких один сделаешь, скажем, за седьмицу? Только смотри, вот здесь и здесь обушки надо немного побольше выковать, ровную сторону сильно не оковывай, лишняя острота не нужна, чай не мечи.

Кузнец недоуменно повертел в руках некогда забракованные им же для оружейного промысла металлические полосы:

— Дело-то нехитрое. Понимаю так, что нужны те поделки тебе одинаковыми парами? Ну, на одну... За полчаса управлюсь, пожалуй. Сколько за день — сам считай, поесть-попить и мне тоже захочется. Дашь помощников, будет больше выход. Да заготовок придется по соседям поискать...

С изготовлением коньков и обучением передвижению на них вроде бы решили. Теперь нужна была подробная рекогносцировка. И доверить ее кому-либо Андрей никак не мог, следовало отправляться самому, а это, почитай, три недели, если не месяц времени! Часть предстоящей дороги к Юрьеву — туда решили ударить по-первости — была изучена в принципе неплохо, но надо было своими глазами увидеть и оценить крепость, продумать план штурма ее, поскольку долгая осада исключалась по определению — налет должен быть стремительным и неожиданно дерзким, на такие ни русичи, ни их нынешние союзники не отваживались никогда.

Но на длительную подготовку рассчитывать не приходилось, не было на нее просто достаточного времени, как ни крути. Да и станешь готовить войско так же, как обычно, так молва о том до Дерпта достигнет за неделю. А ежели все пойдет по его, Андрея, уточняющемуся почти каждый час плану — то за ту неделю он успеет и весь поход провести, и с добычей назад вернуться.

Редко бывает в жизни так, что все идет строго по намеченному — всегда мешается в важный момент какая-то нелепая прихоть. Но в этот раз шло как по маслу, Внуков не уставал дивиться. И нужные две тысячи справных воинов быстро отобрали, причем были то в основном привычные к местной зиме кривичи, на коньки встали все русичи споро, словно всю жизнь ездой на них промышляли. Задачу поставленную знали все, желанием поквитаться с немцами из Ордена, а заодно и с датчанами горели.

Придумал Андрей и еще одну новину сугубо для воев. Ну как придумал? Творчески переложил знаемое уже из прошлой, так сказать, жизни в новую, вяловато пока текущую. На руку ратнику крепилась особого рода петля, использую которую можно было метнуть юркую сулицу едва ли не в два раза дальше привычного смертного броска. Это новшество тоже хранили в категорической тайне.

В поход выступили строго в обусловленный срок — ни днем позже. Места встречи с союзниками из Жемайтии оговорили заранее особо, как и число, и вооружение тех, кто должен был к Андрея-Федора рати присоединиться. Обоз составляли тоже по-особому, поскольку из Дерпта-Юрьева большую добычу везти не следовало, вышло на ряд всего-то полтораста возов, что нагрузили далеко не под верх провизией для войска и фуражом для коней.

Выловленного больше месяца назад Пелюшу Данило предлагал тоже сунуть к обозным, но у Андрея были на сей счет иные планы. А взяли князька предельно легко. Как только Товтивиловы прознатчики принесли в Полоцк вести о том, где скрывается злодей, тут же начали готовить экспедицию. Внуков решил обойтись всего четырьмя попутчиками — помянутым только Терентьевичем, да тремя присланными Симеоном неразговорчивыми молодыми иноками. В три дня достигли постояло двора Сапеги, где Сквайбутис вовсе не скрывался, а вел достаточно открытый образ жизни. К вечеру посмотрели, что к чему, заодно Андрей удостоверился, что — да, тот самый «разноцветный», не ошиблись.

По первой практически темноте боярин с иноками остались на страже возле коней, а Внуков, прихватив специально выделанный под случай кое-какой припасец, двинулся было внутрь, готовый мгновенно и бесшумно нейтрализовать любого, кто по пути встретится, да тут Пелюша сам пошел наружу, видимо, по нужде перед тем, как в сон провалиться. Был он изрядно навеселе, потому Андрей поначалу просто широко распахнул объятия, а спустя пару секунд они вместе не спеша пересекли двор и вышли к ожидавшей четверке, причем со стороны никто не заметил бы, что шел Сквайбутис, не находясь уже в сознании, поскольку коснулся пары нужных точек на шее у него, когда обнял, Внуков.

По возвращению в Полоцк учинили допрос — впрочем, какой допрос, сам все стремился выложить Пелюша похитителям, что знал и что нет. Вызнав главное, что Вайву держат в Кенигсбергском замке, Андрей тут же послал за теми, кто бывал в крепости Орденской и мог бы рассказать ему хоть малость про внутреннее ее устройство, оставил пленника на попечение и усмотрение Данилы и отправился в свою горницу. Там принял найденных о замке рассказчиков, внимательно, много раз переспрашивая, заслушал их доклады, что-то рисуя тем временем острым ножичком на небольшой дощечке.

Терентьевич тогда же сгоряча предлагал казнить Пелюшу лютой смертью, что издавна полагалась предателям: свести вместе у земли верхушки двух стоящих в относительной близости берез, привязать к ним злодея за ноги, а потом перерезать удерживающую согнутые вниз деревья веревку. Но, как уже было сказано, Андрей решил по отношению к «герцогу литовскому» иное.

И, к слову, показания допрашиваемого, к удивлению того, были подробнейше записаны специально присланным епископом Симеоном монахом, потом Внуков сам составил отдельное письмо владетельному Миндовгу, где ничем не обмолвился о грядущих своих военных приготовлениях, зато достаточно подробно, целыми кусками цитировал показанное Пелюшей. По крайней мере, со стороны властителя Литовского края неприятностей можно было в ближайшее время не ждать, как, впрочем, и какого-либо прямого и явного содействия...

________________________

*) Футбольный клуб ЦСКА (Центральный спортивный клуб армии), как считается, был создан в свое время на основе ОЛЛС (Общества любителей лыжного спорта), образованного еще в царской России в 1911 году.

Глава 11

в которой Товтивил тоже собирается на рать и участвует в жертвоприношении; также мы узнаем о подвигах княжича Федора в Витебске и татарских кознях

Примерно одновременно с русичами стал собираться в воинскую дорогу и Товтивил. С собой он должен был привести небольшой отряд всего человек в пятьдесят конных, ускоренный переход которого из Ливонского края в Эстляндию вряд ли мог вызвать серьезный переполох среди орденских людей, буде даже они о том прознают. Не решаются большие дела настолько малой ратью, не те еще времена, не та выучка и не то оружие! Впрочем, про другие эпохи здесь знали только разве что в другую сторону. Отчасти и потому — по установленному издревле обычаю, полагалось пред началом столь важного в нынешних обстоятельствах деяния принести богам богатую очистительную жертву.

Жертвоприношения племена, населявшие эти земли, любили. Были среди подобных празднеств разные. Так, к концу года традиционно приносили в очистительную жертву козла, но и человеческие жертвы были в Литовском крае в ходу, почитаясь более угодными богам, нежели козлиные. При них присутствовало всегда громадное количество народу, обстановка создавалась предельно торжественной. Причем была еще и такая градация: на добровольные и насильственные. Стоит ли заметить, что преступники, уличенные в своих деяниях, равно как и иноверцы, к участию в этих обрядах хотя бы и в качестве наблюдателей не допускались — под страхом немедленной смерти, между прочим!

К добровольным очистительным жертвоприношениям обрекали себя, как правило, больные, увечные или совсем глубокие старики — так, к примеру, сжигали себя в конце жизни Криве-Кривейто, а родители приносили в жертву богу Потримосу своих детей. Случалось приношение насильственных жертв и из военнопленных, происходило это обычно после удачного воинского похода, когда первосвященнику на руки отдавали до трети всей полученной добычи, а знатнейших пленных не назначали под выкуп, а торжественно сжигали.

Так несколько лет назад после одержанной пруссами победы над крестоносцами многих из побежденных взяли в полон, а одного решили принести в благодарственную жертву. Для этой цели бросили между пленными жребий, выбор пал на гражданина города Магдебурга некоего Гирцгальса. Но тот, считавшийся в своей местности человеком богатым и благородным, обратился с просьбой о спасении от жуткого обряда к одному из прусских старейшин, именуемому Генрихом Монте.

Тут надо сказать, что сам Монте ранее был в Магдебурге именно в качестве пленного. И именно по свидетельству Генриха, бывшего в своем селении виршайтосом — что ниже кривуле, но все-таки старейшиной — Гирцгальса освободили-таки от кажущегося неизбежным принесения в жертву. По существующему положению жребий был брошен заново, и снова выбор пал на того же магдебургского немца. Тут опять вступился за него Монте. Пришлось бросать жребий в третий раз. Надо же, но вновь выпал Гирцгальс! Он сам после такого не стал просить для себя помилования, взошел добровольно на костер, на котором и был сожжен во всем своем всеоружии...

И на сей раз действо обещало быть торжественным, но не настолько же пышным и необычным. Поначалу вышел вперед один из вайделотов, изложил действующие правила жизни. Привели козла, тут в дело вступил уже и сам Криве-Кривейто. Лиздейко возложил на животное руки и стал громко читать молитвы, окружающие при том массово каялись в совершенных ими грехах.. Придерживая свое пышное убранство и не снимая левой руки с перевязи, где был изображен Перкунас, первосвященник ступил на шаг назад.

Впереди оказался начавший жертвоприношение вайделот. Он подошел к назначенному жертвою козлю, убил его специальным ножом, кровью животного окропил всех присутствующих — Лиздейко болезненно поморщился, когда красные капли упали на перевязь с изображением Перкунаса. Другую скотину, как то — быков, свиней, гусей, кур, равно как и лошадей, предпочтительно белых, — в тот день в жертву не приносили, ограничившись лишь традиционным для Литовского края козлом.

Вайделот же, выступивший жертводателем, по завершении этого, собственно, процесса вышел в толпу окружавшего народа и позволил каждому поочередно подойти к себе и взять за волосы, потрясти из стороны в сторону, как бы грехи свои из жреца вытряхивая. Сразу, как отошел от вайделота последний, бросились к нему вновь окружающие и стали заново трепать его за волосы. Жрец об ту пору кричал, что было сил, по местным верованиям считалось, что чем громче крик, тем полнее будут отпущены богами грехи всем тем, кто в жертвоприношении участвовал!

А завершал все, конечно, вполне традиционный для здешнего мироустроения роскошный пир...

...Товтивил встал из-за стола и направился к временно разбитому для него неподалеку от праздничной поляны шатру. Князь знал, что должны были прибыть уже к тому времени послухи с восточных земель Литовского края, потому и не досидел опричь первосвященника Лиздейко, пусть и считалось это место за столом особо почетным.

«Горазда пить и гулять литва, — думал внутри себя по дороге беглый племянник владетельного Миндовга. — Не оттого ли и многие мои неустройства, что когда воевать уже пора — им бы только петь да праздновать?! Ладно, послушаем, как заратились на эту пору русичи, срок оговорен был, успевает ли Федор?».

Полоцкий княжич, судя по донесенным из пограничных мест сообщениям, успевал вполне, и даже с избытком. Товтивил даже подивился — того ли ждал он от русичей? Впрочем, те, как известно — долго запрягают, да потом едут так быстро, что не угонишься! Князь помнил, как удивился, когда полочанин предложил поначалу идти на Дерпт-Юрьев. Да, действительно, говорил Константинович что-то в оправдание такому именно решению, что подождет Кенигсберг другого случая. А Товтивил дивился только — тот ли это Федор, которого он встретил сразу после разгрома великой свадьбы, и тот ли, которого узнал впервые два долгих года назад?

И что удивительно было литвину, так то, что ни тогда, ни после княжич не вспоминал ни словом про свою суженую, как называли нареченных подруг русичи. Как будто не существовало для него после свадьбы Вайвы в природе — не мог же он разлюбить ту, ради которой сам Товтивил рискнул пойти на небывалый досель великий сговор, ту, с которой был готов Федор провести оставшийся век жизни? Не знал уже, что и думать, но от досужих по случаю размышлений его оторвал гонец с южного порубежья.

— Худо дело, князь, — с порога дома заговорил посланник, не дожидаясь вопроса. — Озоруют очень татарове, пытавшиеся в Мазовию да к мадьярам проникнуть. Войско у них было невеликое, числом едва человек тысячи в две, понятно, что проверить вышли, как их встретить готовы — и готовы ли вовсе. Но на обратном пути, — гонец скорбно склонил голову.

— Говори, — властно молвил Товтивил. — Как есть, сказывай.

— Случайно, можно сказать, прознали мы про то, князь. Татарове на обратном пути осенью, проходя мимо владений русичских, — пусть и считают тех своими данниками и товарищами — беду для них организовали. Вынимали поганые у убитых ими поляков сердца, обмакивали в сильный яд и втыкали на колья, что расставляли под водой по озерам и рекам. Рассказывали нам, что не брезговали при том степняки и чернокнижными услугами — даже из нашего Литовского края вытребовали себе юодокнигиникасов. И оттого много людей потом, в основном среди русичей, что отравленной и заговоренной ядовитой воды той испило либо в приготовлении пищи пользовало, заболевали неведомыми в тех местах болезнями и умирали в муках, пока не проведали про эту мерзость отравную.

— Так, с этим понятно, — молвил Товтивил. — Будем думать, как еще и эту напасть обойти. А что слышно про княжича Федора? Знаю я про его планы, важно, что в народе про его деяния нынешние слышно? Да и как старый князь Константин — здоров ли и силен по-прежнему бык Безрукий? Придет ли под Дерпт тверской князь Ярослав Ярославович?

— Начну, с тверичей, князь, — отвечал гонец. — Войско от Ярослава Ярославича ожидается в пределах, оговоренных меж вами. Придут ли новогородцы, пока неведомо. Смолян точно не будет. Княжич Федор решил обойтись в основном своими силами.

— Это я уже понял, надеюсь, в Кенигсберге нам достанется больше воинской славы, — нетерпеливо перебил гонца Товтивил. — Что сам-то Константинович поделывает?

— Послухи донесли из Витебска, что после того, как княжич там погостил, некий немецкий купец Ильбрант направил на него в рижский магистрат жалобу, что обманут полочанином на целых тринадцать изроев*. И говорят, что архиепископ рижский, преосвященный Иоанн принимает в решении по тому делу самое живое участие.

— Ну да, деньги приличные, — согласился князь. — Но это не наше дело, хотя после взятия Дерпта Федор может долг и погасить, если его признает. Ожидают ли, кстати, в Датской Эстляндии нашего выступления?

— Как нам удалось вызнать, мирной жизнью по-прежнему живут там. После битвы при Раковоре убедились вроде бы датчане, что русичи без осадного припаса на стены не пойдут. А в онемеченном Дорпате и вовсе покойны, ведь целых три стены вокруг города!.. Вот, смотри сам, князь, что пишет оттуда послух: «бяше град тверд Гюргев в 3 стены и множество людии в нем всякых, и бяше пристроиле собе брань на граде крепку», — гонец развернул перед Товтивилом небольшой пергамент.

— Хорошо, я доволен тобой, ступай. И скажи там, чтобы нашли и позвали ко мне Треняту. Если нет его в доме или во дворе, пусть пошлют в трактир, что держит Келпса, он наверняка пробует у него здешнее пиво и сравнивает его с новогрудским.

Гонец поклонился и вышел, а Товтивил глубоко и надолго задумался. Все только что услышанное им никаким образом не могло изменить намеченных заранее и твердо по срокам планов, беглый князь прекрасно понимал, что от правильного их исполнения зависит успех не только одного передового похода на Юрьев, некогда исконно русичский город, основанный, как говорят, больше двухсот лет назад Ярославом Мудрым и взятый относительно недавно на меч немецкими рыцарями, но и всей предполагавшейся на зиму войны.

Не было пока никакого ответа от Миндовга, писать которому должен был княжич Федор — хотя бы и на правах обиженного мужа, — от Товтивила владетель Литовского края, так и не утвердивший за собой предложенную папой Римским королевскую корону, равно как и вернувшийся из католичества в привычную дедову языческую веру, никаких посланий читать просто не стал бы, порвал бы и выбросил. А ведь уже более пяти месяцев прошло с того утра, когда сидели они у покрытого тонкой коркой золы вчерашнего костровища вчетвером и решали, как поступать дальше!

Надо заметить, что Федор тех, самого начала июля, договоренностей придерживался строго — все, что обещал, исполнил, и не сомневался Товтивил, что немало открытий таит в себе еще княжич после своего чудесного воскрешения из мертвых. Князь подвиг к себе по полу ведерную корчагу с холодным квасом, зачерпнул из нее висевшим обочь емкости ковшиком и с удовольствием напился.

Встал, прошелся по комнате, пожал плечами. Тут-то и хлопнула ожидаемо входная дверь — сквозь нее протиснулся внутрь званый Товтивилом Тренята Жемайтский, исполинского вида литвинский рыцарь лет тридцати, неизменносопровождавший князя более чем в десятке последних походов.

— Готовы ли на рать назначенные вои? — спросил негромко вошедшего великана.

— Только молви, и через час станут у стремени со всем нужным припасом.

— Хорошо. Проверь оружие и конскую справу. Послезавтра с рассветом выступаем...

______________________

*) Изрой — в те времена литовская гривна, выглядевшая как серебряный слиток пальчиковой формы, примерно равнялась по стоимости одному русичскому рублю.

в которой после осмотра вайделотки Бируте выясняется, что Вайва беременна, и что условия содержания в Кенигсбергском замке подходят ей мало

О том, что его пленница в тягости комтур узнал примерно в конце сентября, когда в его личные покои бурей ворвалась приставленная смотреть — и присматривать! — за Вайвой немка Магда. Было видно, что новость эту вынашивала она в себе явно не первый день, оттого и речь ее была несколько возбужденной — по крайней мере, Альбрехт решил считать так, сделав вид, что не замечает густого и застарелого винного запаха, что исходил от перезрелой женщины.

— Господин мой! Моя подопечная находится под моим приглядом уже три, почитай, месяца, и за это время у нее ни разу не было нечистых дней. Наверное, приглашать к ней господина Якоба, — ученый мейстер Якоб Готтфрид ведал в замке и всей врачебной практикой, и одновременно фармацевтикой — сиречь, изготовлением разнообразных лечебных порошков, пилюль и снадобий, — еще слишком рано, сама она, кажется еще ничего не подозревает. Лекарского осмотра ей пока не потребно, кажется. Ту жмудскую породу, конечно, еще поди пойми. Но у меня-то глаз наметанный! — Магда гордо, как ей показалось, подбоченилась и неожиданно для себя громко икнула. Явно смутилась, укрылась лицом в поднятом белом переднике.

Мейсенский встал со своего кресла, обошел вокруг Магды, внимательно ее разглядывая, обернулся к стоящим чуть поодаль личным слугам и кивнул одному из них:

— Ты, Зигфрид! Спустись вниз и приведи ко мне ту вайделотку, что взяли мы неделю назад на постоялом дворе у Сапеги. Хоть и дают эти жрицы при поступлении в свое сословие, как мне рассказывали, обет девственности, — комтур усмехнулся, — но лечить женские болезни ее должны были уже обучить, и определить, понесла ли дитя на самом деле наша гостья, — тут комендант замка долгим взглядом ожег запунцовевшую Магду. — она должна быть способна. А уж от того, каков жрица сделает вывод, и мы будем принимать решение, как поступать дальше.

Альбрехт сделал еще несколько шагов по комнате, подошел к приоткрытому оконцу, скорее, бойнице, выглянул наружу. На плацу перед высокой башней донжона двумя ровными шеренгами выстроилась полусотня копейщиков, несшая постоянную охранную службу на замковых стенах. Комтур несколько минут любовался увиденной картиной и выправкой своих подчиненных, потом обернулся и поманил к себе Магду.

— Сколько времени ты служишь у меня? Третий десяток? Скажи, я хотя бы раз запрещал тебе пить? Нет. Но я дважды просил тебя делать это умереннее. В третий раз просить я не буду. Я приказываю тебе прекратить свои возлияния вовсе. По крайне мере, до перелома зимы, — при этих словах лицо Магды сначала приняло нормальный цвет, а потом начало постепенно бледнеть. — И смотри мне, не вздумай еще тут при этой жмуди в обморок грохнуться!

Развернулся, пошел к своему креслу. Но вдруг остановился перед ним, не дойдя буквально пары шагов, развернулся и на каблуках и быстро направился к двери, что-то насвистывая. Кинувшимся за ним слугам бросил коротко через плечо:

— Вайделотку привести в комнату к нашей гостье. Там и узнаем результат...

Так толпой и двинулись по мрачным длинным переходам, постепенно поднимаясь с этажа на этаж и обрастая по пути новыми слугами, стремившимся поднести лишний факел или как-то по-иному угодить хозяину замка. Альбрехт был задумчив и казалось, что не обращает на суету вокруг никакого внимания. Несмотря на кажущуюся близость расстояния — всего-то со второго яруса на пятый — по-прежнему пунцовая Магда изрядно запыхалась и то и дело сбивалась с шага.

Когда весь этот кагал, где каждый старался протиснуться к Мейсенскому поближе, ввалился в комнату к пленнице — ну какая из нее гостья! — Вайва сидела на своей лежанке, скрестив на коленях худые руки. Настроение было и так хуже некуда, а тут — такое многолюдье в ставшую сразу очень тесной небольшую комнатку шесть на четыре мелких Вайвиных шага.

Гулять жене (вдове ли?) полоцкого княжича дозволялось лишь раз в седьмицу, да и то только во внутреннем дворе замка, гда за вездесущем камнем нельзя было углядеть ни одного живого листика, ни одной травинки, ни цветка, да и из живности Вайве за все время попадались разве что мелькнувшие пару раз своими горящими в полутемных коридорах глазами кошки, да ютившие где под кровлей высоких башен голуби — этих бесцеремонно-наглых и стремившихся повсюду нагадить птиц Вайва терпеть не могла с детства.

Кормили вроде бы обильно, но как казалось пленнице, однообразно и невкусно. Много мяса — окрестности замка слыли прекрасными охотничьими угодьями, свежая дичина была всегда — много хлеба, много разбавленного для Вайвы и неразбавленного для смотрительницы вина. А вот со свежей зеленью даже летом были перебои, да и овощей иногда хотелось побольше. В результате Магда частенько выносила из комнаты почти полные миски, что-то глухо бормоча себе под нос на родном немецком о зажравшихся жмудинках.

Как следствие, Вайва — и так не без оснований гордившаяся с малых лет стройной фигуркой, — довольно сильно похудела, и без того тонкие руки сделались почти прозрачными, лицо выглядело бледным и нездоровым, даже при легких работах типа обычного вышивания на пяльцах быстро наваливалась усталость. Пышные волосы — тоже предмет когда-то немалой гордости! — начали сечься и ломаться на концах, лишились былого блеска, даже цвет их, казалось, потускнел. Молодая женщина казалась на вид серьезно больной. Она все реже вставала днем со своей лежанки и покидала комнату только ради коротких внутризамковых прогулок.

Комтур увидел висевшее рядом с дверью зеркало, подошел к нему и приосанился. Спустя несколько минут Зигфрид привел вайделотку, которую звали, как помнил Мейсенский, Бируте, была она третьей дочерью одного из видных сподвижников самого Миндовга, то есть относилась — и по местным меркам, и на немецкий взгляд, — к высшему сословию. При переходе в жречество она, как и другие ее товарки, приняла на себя обет девственности. Служить ей предполагалось в одном из капищ богини Пра-уримы — поддерживать неугасимый огонь, что горел перед идолом.

Казалось бы, довольно простая служба, но на вайделоток налагались жесточайшие ограничения. Если они нарушали обет девства, их — на выбор старших жриц — или вешали провинившуюся нагой на высоком дереве, или закапывали живой в землю, или же зашивали в кожаный мешок, в который помещались также камни, собака, кошка и змея, отвозили к Неману на двух черных коровах и бросали в реку. Если же по небрежности вайделотки потухал священный огонь, то ее сжигали. Новое же негасимое пламя возжигали с помощью кремня, находившегося в руке идола Перкунаса в Ромове, и старшие жрицы ползли с ним до алтаря своего капища на коленях.

Альбрехт поманил Бируте к себе пальцем, на котором красовался крупный орденский перстень, та послушно подошла ближе. Комтур сильной кистью поднял ее лицо повыше и уставился прямо в глаза молодой вайделотке. Жрица не смогла бы отвести взгляд, даже если бы очень захотела. Наконец немец резко отпустил хватку, словно удовлетворившись увиденным, Бируте чуть отшатнулась, как от удара, и облегченно выдохнула.

— Мне рассказывали, что девушек твоего жреческого сословия учат лекарскому и акушерскому делу, а также всяким иным премудростям, — Мейсенский не спрашивал, а утверждал. — И потому мне нужно все твое умение, чтобы ты посмотрела нашу гостью, — он повернулся к Вайве, одновременно правой рукой разворачивая к ней же лицом вайделотку, — поговорила бы с ней, а потом поведала мне, действительно ли находится она в тягости.

При последних словах своего тюремщика — а как иначе можно было именовать роль коменданта Кенигсбергского замка в этой истории? — Вайва вздрогнула, затуманившиеся было привычно в чужом человеческом присутствии глаза вдруг ярко вспыхнули изумрудным огнем. «Я в тягости? — ошалелая мысль бился внутри головы, словно пойманная на лугу в силки куропатка. — Ну конечно же, я в тягости! Я не могла не оказаться в тягости после того, что случилось у нас после свадьбы с Федором!».

И комтур, и вайделотка, и все находившиеся в комнате заметили резкую перемену в поведении молодой женщины. На щеках Вайвы вдруг заиграл привычный легкий румянец, высокая и уже начинающая тяжелеть грудь вздымалась во взволнованном чуть неровном дыхании, осанка выправилась — вайделотка понятливо потупила взгляд и шагнула в сторону пленницы. Но на полдороге обернула и искательно заглянула в лицо Альбрехту:

— Надеюсь, господин комтур понимает, что при нашем дальнейшем разговоре с... — «Вайвой!» — громко, даже излишне громко брякнула заторопившаяся с подсказкой Магда. — Да, Вайвой. Так вот при моем осмотре и дальнейшем нашем разговоре посторонние мужчины, за исключением разве что законного мужа, присутствовать не могут? Всем вам, — обернулась она к толпившимся ближе к двери слугам, — придется выйти.

— Хорошо, мы так и сделаем, — Мейсенский не стал спорить с очевидным и приказал присутствовавшим. — Все вон из комнаты! — и пока засуетившиеся челядинцы стали протискиваться в неширокий дверной проем, кивнул вайделотке на ожидавшую под окном Магду. — А вот она непременно останется. И проследит, чтобы не было в разговорах меж вами ничего лишнего. Сколько времени потребно тебе на все необходимое, жрица?

— Обычно это занимает около часа, — ответствовала та.

— Хорошо. Через час с четвертью я вернусь. И хочу слышать твое слово. Молись своим богам, чтобы было оно правдивым и вполне определенным.

Комтур повернулся и в полтора шага достиг освободившейся от слуг двери, вышел, притворил тяжелое дубовое полотно, подозвал:

— Зигфрид! Останешься здесь на страже до моего возвращения.

Внутри же комнаты Бируте уселась рядом с Вайвой на лежанку и взяла в свои ее разгорячившиеся после слов тюремщика руки. Долгим пристальным взглядом — жемайтка глаз не отвела — прошлась по всему облику осматриваемой, затем на несколько секунд словно бы ушла в себя, потом резко встряхнула обрезанными выше плеч каштаново-рыжеватыми кудрями, по-доброму улыбнулась и заговорила:

— Так значит, ты — Вайва? А меня зовут Бируте. Вот и познакомились, вот и славно, — и вдруг резко обернулась к Магде и тон ее стал властным, было видно, что привыкла она в прошлой жизни своей повелевать и приказывать, как минимум, слугам: — А ты отойди подальше к двери, нечего на самом деле тебе слушать, о чем мы здесь шептаться будем.

Минута в минуту, ровно через час с четвертью Альбрехт миновал промаявшегося у двери Зигфрида, толкнул от себя створку, чуть не прижав к стене запищавшую от испуга Магду, и оглядел комнату. Увиденное ему понравилось не очень, но комтур сам затеял этот чертов осмотр, потому на отдельные шероховатости — вроде той, что жрица и пленница сидели лицом друг к другу, пальцы их рук крепко переплелись, — решил особого внимания не обращать. Важен был результат, из которого предстояло решать, как вести себя дальше с Вайвой, и в каких условиях ее дальше держать.

«Как бы не пришлось отправлять ее из замка в Магдебург, вослед братьям Вальтеру и Гельмуту», — подумал Мейсенский и произнес уже вслух: — Ну что, Бируте, готова ли ты огласить мне итог своих наблюдений? Что ты можешь сказать о состоянии нашей гостьи, Вайвой именуемой?

Вайделотка подняла на комтура мечтательный взгляд вечной девушки, лишенной навсегда счастливого материнского удела:

— Так я скажу тебе, сиятельный господин, и пусть все боги вместе и богиня Пра-урима, как мать многих из них и мать всей земли сразу отдельно, свидетельствуют, что отвечаю я искренне — состояние твоей гостьи плохое, но не безнадежное. Ей надо больше гулять, двигаться и лучше питаться. Хорошо бы ее посмотрел также и твой лекарь, надеюсь, в замке таковой присутствует. Потому что могла я какие-то мелочи пропустить, а его ученый глаз мои невольные — молодая я пока еще служительница Пра-уримы, — оплошлности и промахи выявить сможет и дело поправит.

Бурите осторожно расплела свои пальцы из Вайвиных, ласково погладила жемайтку по щеке и легко встала. Сделала к Альбрехту пару недлинных шажков, подняла голову:

— И на твой главный вопрос отвечу я, сиятельный господин. И будет мой ответ таков — да, в тягости твоя пленница, — сделал вид Мейсенский, что не заметил этой оплошки, что не гостьей назвала Вайву молодая жрица, — носит она мужнее дитя. И думаю, что не позднее середины весны огласится твой замок криком новорожденного...

Глава 12

в которой Андрей-Федор приводит свою рать под Юрьев и встречается там с Товтивилом; в деле впервые опробуются придуманные Внуковым приспособления

Малый конный отряд Товтивила поджидал Федора-Андрея в условленном месте сразу за очередной излучиной покрытой сейчас ледяным панцирем реки Эмайыги, Матери-реки на местном наречии — скорее, даже не реки, а широкой протоки, соединявшей место истока в озере Выртсъярв с Чудским озером, впрочем, негоциантские ладьи ходили по ней в теплое время достаточно бодро. Княжич подскакал, не спешиваясь, коротко обнялись. Литвин только хотел поинтересоваться, далеко ли войско, как из-за невысокого мыска, окаймленного названной излучиной, показались первые темные и пока еще очень маленькие фигурки.

Беглый князь вгляделся и — глазам своим не поверил! Приближающие пешцы — а сомневаться, что это именно пешие воины, не приходилось — скользили, казалось, не по льду, а над самой его поверхностью. И выходило это у них так споро и так ладно, что Товтивил даже залюбовался увиденным. Но минуту спустя встряхнулся и несколько растерянно повернулся к улыбающемуся во весь рот полочанину.

— Что, не ждал такого? Теперь за моими пешцами по льду не всякий конный угонится! — Федор явно хотел поделиться своей чистой радостью от такого успеха. — Да и поди в него с коня попади, больно он на коньках увертлив может быть. — При незнакомом слове «коньках» князь недоуменно поднял было бровь, но потом понял, что собеседник называет так прикрученные, видимо, к лаптям полозья, благодаря которым приближающиеся все ближе ратники передвигались по льду, пожалуй, что и заметно быстрее конного хода!

— Вот на таком же изумлении и испуге будем и град Юрьев брать, — Федор был даже немного, на взгляд Товтивила, и излишне весел. Но присмотревшись, князь понял, что излучает русич твердую уверенность и в своих силах, и в том, что все им задуманное будет четко и строго выполнено. Спросил скорее так, для порядка:

— И за сколько ты сюда добрался со всем многолюдьем? Помню, на обычный ход от Полоцка до Дерпта на санях четыре или пять дней потребно?

— Так, да. Обоз я отправил загодя за два дня до выхода рати, обогнали мы его вчера утром, почитай к вечеру, к началу приступа санные должны быть здесь. Идут, почитай, налегке, груза немного, не опоздают. Так что, почитай, за два дня добрались, вдвое быстрее обычного. И сразу, как возьмем добычу, грузим обоз и — ходу. Завтра вроде метель ожидается, пусть немцы гадают, куда мы делись!

— Что с приступом? Успел ты стены понять, пока сюда ездил? Придумал, как без обложения, изгоном город взять?

Андрей и впрямь успел пару раз побывать в Юрьеве. Переодевшись попроще да поплоше, исходил город вдоль и поперек, а на обратном пути тщательно занес всю собранную информацию в прихваченный с собой планшет. Впрочем, увиденное и так крепко сидело в памяти, так что Внуков вынул из-за пазухи полушубка — видел княжич, как косится с недоумением еще и на эту обнову литвин, — скрепленные меж собой книжицей покрытые тонким слоем воска дощечки, достал острое стило, принялся набрасывать рисунок.

— Смотри, вот он, Юрьев, стоит на высоком берегу протоки. И именно с этой стороны город защищен мало. Да, три ряда укреплений, но все — с поля, не от Эмайыги. Так что мы на скорости врываемся вот здесь и здесь, — отчеркнул на дошечке нужные места, — а вот здесь устроим ложный приступ и выманим защитников, буде они соберутся к тому времени, за собой под стрелы запасной дружины, да и твои конные порезвятся.

Основанный за два с половиной века до того Ярославом Мудрым русичский град Юрьев — по крестильному имени князя (хотя в веке XXI-м озабоченные отсутствием сколько-нибудь внятного героического в истории прошлого эстонцы на полном серьезе утверждали, что славянский князь всего лишь захватил существовавшую здесь эстонскую (!) крепость (!!) Тарбата, что в вольном переводе звучало бы по-русски как Турово или Быково), — относительно недавно, при другом князе-владетеле, Вячко Борисовиче, взяли немцы из Ливонского еще Ордена.

Можно было бы, наверное, соединиться полочанам со смолянами да тверичами, новогородцев позвать также с набиравшим уже силу князем Александром, будущим Невским, да и отбить обратно. Но дочка Вячко Борисовича Софья вдруг вышла замуж за орденского рыцаря Дитриха фон Тизенгаузена, так что и сам Юрьев, и земли вокруг стали по факту ее приданым.

С тех пор город — немцы и датчане стали именовать его Дорпат, — существенно укрепили, система обороны заметно усложнилась. Со всех сторон, помимо выходившей к реке, выстроили три ряда стен. Невысокая первая, сразу за десятиметровым рвом, имела боевой ход поверху вдвое шире, по ней спокойно можно было скакать конным лучникам.

Вторая была даже пониже первой, чтобы всадник мог спокойно ее перескочить, именовалась «оплот», ров перед ней был уже в четырнадцать метров, а вот боевой ход поуже, метров шесть от силы. Третью, опоясывавшую кром, уже можно было полагать настоящей стеной за десятиметровый рост дубовых бревен, установленных между дубовыми же башнями, что называли тут кострами и вежами.

Поверх третьей стены на всем ее междубашенном протяжении был установлен немного выступающий наружу бруствер с бойницами для стрельбы лучников и огнеметцев, его называли в здешних краях «забороло», покрытый двускатной крышей-обломом. В четырех из сложенных срубами башен устроены были примерно пятиметровой стены ворота — как для торговых гостей, так и для воев, и для прочего люда. Для бесперебойного водного снабжения, несмотря на близость реки, вели к колодцам под стенами специальные тайники — крытые бревнами и грунтом с камнями подземные галереи.

Серьезная крепостица, да и сам град богател с годами на торговле между Варяжским морем и остальными литовскими, русичскими и иными землями, а также и далее, на юг и юго-восток, в далекие отсель Византию и Персию. Негоциантов и купцов здесь привечали, недаром поговаривали, что вступит вот-вот Дорпат в Ганзейский союз вольных торговых городов. Взять его, как делали встарь, «с изгона», то есть быстрым лихим налетом, — было теперь едва ли возможно.

А садиться в правильную осаду, то есть «в облежание», не было у союзников ни времени, ни потребного снаряжения — метальных машин-пороков и бараноголовых таранов для бреширования стен; ладно, что вязанки хвороста для заваливания рвов и приставные под стены лестницы можно. было вымастерить в ближайших лесах.

Да и рать по такому случаю надо было собирать большую, звать новогородцев, псковичей и тверичан, просить Литву о крепкой подмоге, поскольку Дорпат мог выставить только орденских защитников человек далеко за тысячу, плюс воины из Датской Эстляндии, ближайших замков — того же Феллина, или по-другому Вильянди — и горожане, сумевшие бы хотя и лук поднять, — еще тысячи три оружных, это много. Взяли б, конечно, на копье. Но провозились бы до начала весны точно, а там уже и хлябь, и замерзшие болота и протоки вскроются — пробирайся потом до дому звериными тропами, теряй на них последние остатки осадного войска.

А что до богатств юрьевских — так хранилась основная казна-сокровищница в соборе Петра и Павла, что возвели крестоносцы на Домской горке, все же был Дерпт столицей одноименного католического епископства. От реки Эмайыги к храму надо было подниматься по относительно пологой улочке, заставленной с обеих сторон двух- и трехэтажными богатыми домами, представлявшими из себя отдельные самостоятельные укрепления, — опять же, ежели б шла речь о правильной осаде. Но Андрей, тщательно изучив всю выстроенную вокруг и внутри города систему «охраны и обороны объекта», решил предлагаемые ему обстоятельства использовать против самих обороняющихся.

Но рассчитанные им маневры ратных отрядов требовали железной точности и исключительной согласованности по времени, в буквальном смысле поминутной. Поэтому для управления войском Внуков решил применить некий прототип оптического — в отдаленном будущем — телеграфа. Собрать нехитрую даже для конца XIII века деревянную вышку с рядом поперечных перекладин не составило труда, разработали и намертво заучили с начальствующими над отрядами, что означают каждый из поднимаемых на башне знаков, их различные сочетания и последовательности.

Это было уже третье «изобретение», очевидная и очередная новина из неведомого никому, кроме Андрея, будущего. Пригодилась вполне, впрочем, и четвертая. Внуков буквально на пальцах объяснил полоцким скорнякам, что от них хочет, и за осенние месяцы они успели построить для двухтысячного — с запасом! — войска очень похожие на современные прежним сослуживцам майора армейские полушубки здешней выделки аккуратные тулупчики. Именно в таковых щеголяла сейчас вся Андреева рать, именно в такие были одеты сам княжич и его ближние.

Внуков не глядя протянул руку назад, ему тут же передали удивительно легкий для кажущегося безусловно тяжелым содержимого мешок, удивительно напоминающий стандартный армейский же «сидор» из конца XIX века — пятая новина. Собственно, для самого штурма Андрей подготовил кое-что еще, но о том — в свое время. А пока — княжич протянул переданную амуницию недоуменно разглядывающему его одеяние литвину.

— Это тебе, князь. Примерь, понравится. Извини, мерку снять возможности не было, нашли похожего на тебя по стати воина.

Товтивил казался немного растерянным, но тем не менее вполне довольным увиденным и узнанным. Переданное принял с благодарностью, тут же начал расстегивать надетую поверх брони длинную медвежью шубу, отороченную на плечах когтями. Переоделся, поежился, подгоняя под себя обнову изнутри. Спустя минут пять удивленно — прямо посреди обсуждения некоторых деталей предстоящего штурма — вскинул брови и усмехнулся вдруг:

— Подожди, Федор, к этому мы сейчас вернемся. Про другое хочу прямо сейчас сказать. А ведь греет твоя одежа даже получше моей старой шубы! Знатно придумано... И легкая какая — прямо на изумление, я ее вес на себе вовсе не чую! Спасибо тебе, княжич, за такой подарок. Пришли мне пару мастеров, что это чудо шили, пусть моих научат иглу держать с того конца, что надо.

Вернулись к плану штурма. Андрей уже полностью объяснил свою задумку, на что литвин только качал головой, радостно похлопывая себя по плечам в новом полушубке:

— Значит, говоришь, сначала сделаем вид, что главная рать подошла по правому берегу Омовжи, — так называли Мать-реку Эмайыги и жемайты, и литва, и — главное — русичи, — вот отсюда и сразу же с похода решилась на приступ? — Товтивил ткнул пальцем в рисунок Внукова. — А как только к этому месту соберутся все орденские, ударим главной силой снизу от реки? Дельно. И должно на немцев сработать. Они бы из-за предстоящей завтра перемены погоды именно так и сделали. Ой, хитер не по годам ты, княжич! Ох, вижу я, натерпятся еще от тебя вороги...

Тут надо сказать, что сам Андрей в этом не сомневался. Мало того, что он приблизительно знал и, конечно же, много лучше понимал существующую на этот момент в Северо-Западных землях геополитическую, как говорили в XXI веке, обстановку, так еще и владел многими знаниями и умениями в части военного искусства, для нынешнего мира просто не знакомыми и просто не существующими пока. Это, понятно, давало ему огромное преимущество перед любым местным, пусть даже очень сильным, если не гениальным, и тактиком, и стратегом...

...Андрей приподнялся в седле, зорко вглядываясь в расположившийся прямо перед ним Юрьев, опустился обратно, снял с головы островерхий кованый шелом, перекрестился. Затем водрузил броню на место и принял осторожно — как и предупреждал заранее! — поданный ему тяжелый сверток. Достал из него первый припас и чиркнул спичкой, задействуя шестую и седьмую новины. Запал разгорелся с веселым треском и вот уже, глуховато негромко ухнув, в сторону внешней стены городских укреплений полетела, разбрасывая вокруг себя яркие разноцветные искры, первая из трех назначенных для начала штурма ракет.

А окружающие услышали, что пробормотал княжич Федор не до конца понятную им фразу, навеянную, видимо, воспоминанием об афганском опыте Внукова-отца:

— Ну, вперед! Чай, не дворец Амина брать...

в которой в Полоцке празднуют победу, одержанную княжичем Федором при Юрьев-граде, и обсуждают планы предстоящей далее зимней военной кампании

Победу под столицей эстляндской земли Унганнии и одновременно Дерптского епископства Юрьевом, или как называли его немцы, Дорпатом, праздновала, казалось, вся земля полоцкая. К возвращавшейся вместе с Федором Константиновичем (Андреем Александровичем, конечно, но кто ж про то ведает?) рати вывалил, пожалуй, весь десятитысячный почти город, включая стариков и совсем малышню, что, почитай, только осенью ходить толком выучилась. Не обошлось, конечно, и без женских криков, воя и плача по убиенным — не бывает войны всерьез вовсе без потерь, но оказалось их — потерь, в смысле, — много меньше, чем Внуков изначально рассчитывал.

Да, всегда надо помнить, что настоящие профессиональные военные во все времена — люди, циничные донельзя. Еще на этапе первоначального предварительного планирования любых из сколько-нибудь значимых и способных быть реализованными операций или же сражений тщательнейшим образом обсчитываются практически до человека и планируются предполагаемые различным развитием ситуации потери, как убитыми, так и ранеными, — да-да, мы не оговорились, используя слово «планируются»!

Именно в результате такого планирования определяются заранее потребные к любому случаю логистические пути и необходимые возможности эвакуации раненых, равно как и погибших, — не след оставлять врагу даже мертвые тела своих воинов, должны быть они захоронены в родной с детства землице.

Вот и на этот раз предполагал Внуков, что при штурме Юрьева — да еще с ощутимо сильным и отвлекающим внимание противника от основных сил вспомогательным ударом, — по примерно знакомым ему на такой случай нормативу потери составят от восьми до десяти процентов из отправившихся в поход пешцев. То есть, при общем числе рати без малого в две тысячи, как максимум, двумстам из них обратный путь придется проделать не на коньках самостоятельно, а на санях — кому нуждающимся в трудном лечении и последующей заботе, кому уже ни в чем не нуждающимся. На деле же вышло сорок два убитых врагами, да девяносто три раненых, почитай, что почти в два раза меньше запланированного.

И про заботу сказано не зря было еще до похода. Постановил для себя Андрей, что пора вводить хотя бы в тех русичских краях, что может охватить он своим вниманием, относительно новый подход к заработавшим на войне увечия. Что будут получать они до конца жизни специально установленное довольствие из княжеской казны. Ратный труд, как предельно важный для существовавших тогда прото-, конечно, государств, должен и щедро вознаграждаться, пока и состоит человек в воинской обязанности, так и в усложнившихся по несчастию обстоятельствах.

Когда знает заведомо и твердо воин, что в случае тяжкого ранения или же — не приведи Господь! — смерти, не будет оставлена его семья, близкие ему люди без государева призрения и попечения, совершенно по-иному относится он к исполнению возложенного на него ратного долга. Более устойчивым становится он и в бою, охотнее занимается в мирное время совершенствованием своего воинского мастерства, навыков своих и умений, на войне или в дальнем походе требуемых...

...Андрей ехал примерно в середине торжественной процессии, впереди шествовали пешцы-победители, принимая на себя основные волны неподдельного восторга и общей радости. Сразу за Внуковым — он же княжич Федор по прозвищу теперь Чудской (и в пику несколько предку по матери Невскому получилось вроде бы, и одновременно смущало, что собственно до озера с таким именем так и не дошли по факту верст сорок) — следовал обоз с ранеными и, увы, мертвыми. Но и богатая добыча ехала в тех санях, взятая на копье в Домском соборе Петра и Павла. Много было там серебра и золота, опричь еще прихватили и украшения с другоценными каменьями. Брали только самое ценное и самое легкое — потому что мало кто помнит и знает, сколько на самом деле весит золото.

Замыкали импровизированный воинский парад союзники из Литовского края, предводительствуемые самим Товтивилом, которого хорошо знали в Полоцке. Не так давно он княжил здесь в течение пары лет и оставил по себе в целом добрую память. Торжественных криков и чествований им доставалось уже поменьше — основной запал уходил на первые ряды, но литвины не показывали видом даже кажущегося недовольства, радостно отвечали полочанам, целовали бросавшихся к ним раскрасневшихся девиц, подбрасывали в воздух весело щебечущих детей.

Внуков же раз за разом прокручивал в памяти события вечера сражения под Юрьевом и сам поражался, насколько четко и легко все задуманное получилось. Конечно, при желании можно было часть заслуженного успеха отнести на везение — но не привык Андрей и в прежней своей жизни мыслить в требовательном военном деле такими, как повезет/не повезет, категориями, так и здесь к тому привыкать не собирался. Ну и понимал, конечно же, майор, что не заслужил он пока производства в очередной чин, не совершил никакого приметного чуда, хоть и получил созвучное прозвище...

...Бой под Юрьевом начался, как и планировал Андрей, с ложного отвлекающего удара по наружной стене вдоль речного берега. Выскочившая из заканчивающегося метрах в ста от рва леса пехота быстро двинулась к первой линии обороны, подбадривая себя криками. Предшествовал неожиданной, в общем-то атаке полет к стене последовательно трех неизвестного происхождения огненных снарядов, которые, впрочем, из-за малости своей не могли причинить сколь-нибудь серьезных повреждений.

Защитники внешнего ряда дорпатских укреплений с недоумением взирали на непонятное сооружение, которое приняли сначала за изготовленный, видимо, в большой спешке — настолько он до веселого изумления уродливо внешне выглядел — тур, то есть осадную башню. Но конструкция эта никуда, похоже, двигаться дальше не собиралась, разве что только на укрепленных поверх центрального на удивление высокого шеста горизонтальных и косых перекладинах мелькали, меняясь то и дело, странные комбинации из каких-то разного цвета мешков.

На вторую и третью линию стен к местам предполагаемой атаки пришлыми пока незнакомцами из города неширокими, но уверенно плотными, в общем, потоками текли подкрепления, все пока шло, как и задумывалось. Пешцы одолели наконец поле, забросали внешний ров принесенными на плечах фашинами — вязанками набранного в лесу хвороста — и принялись под летевшими навстречу прямо в лицо стрелами бодро карабкаться на первый из трех валов.

На первый взгляд, эта внезапная для дорпатцев атака могла бы иметь дальнейшее развитие и достичь определенного успеха, но Андрей поднял руку, и на башне телеграфа — надо придумать, как же теперь его именовать, по-кривичски, что ли, или просто «вестник», что тоже хорошо, запоздало подумал только сейчас, уже в Полоцке Внуков — началось движение. Новый сигнал предназначался сейчас для находившегося на другом берегу реки Товтивила.

И почти ту же по льду Эмайыги, или Омовжи — кому как ближе — стремительно бросились к вмерзшим у самого берега лодкам и ладьям основные силы Андреевой рати. Следом за ними выскочила из леса конная литовская полусотня во главе с возвышавшимся над окружающими на голову исполином Тырнятой Жемайтским — беглого князя Внуков сумел-таки убедить держаться от боя подальше, хоть и рвался тот привычно в самое пекло!

Скованные на первой линии стен начальной атакой защитники развернуться к новой угрозе явно не поспевали, но в дело вмешались спешившие из расположенного по другую сторону города замка Тевтонского Ордена под названием Феллин — или Вильянди — датские рыцари. Впрочем, было их слишком мало, чтобы хоть как-то задержать выплеснувшуюся уже на покатый берег волну кривичей, да и вмешались литвины, с ходу врубившиеся сбоку в датчан и смешавшие попытавшихся выстроить хоть какой-то оборонительный порядок противников.

А атакующие, сметая то и дело возникающие на пути малочисленные заслоны из горожан, стремились к собору, возвышавшемуся на горке над Юрьевом. Еще не настолько стемнело, и можно было вполне различить, что не успевают служки закрыть тяжелые храмовые ворота. Вот первые ратники ворвались внутрь, вот как-то вдруг кончились снаружи церковники. А вот и показались на льду катящие в сторону пристани многочисленные сани. На месте руководителя обороны в тот миг Внуков просто взвыл бы от собственного бессилия что-то изменить — полностью переиграл его замыслом атаки Андрей, раздробив на отдельные куски оборону и не давая собрать хоть сколь-нибудь значимые силы в кулак!

Вскоре пришла пора нового сигнала, находившимся в башне майор продемонстрировал поднятую пятерню, и на перекладинах положение мешков вновь поменялось. Теперь волны только что атакующих споро были направлены от и вон из города. Внуков представил себе унылое выражение лица Товтивила, так меч и не обнажившего, и невольно рассмеялся.

Примерно через полтора часа, когда все силы Андреевой рати собрались воедино верстах в восьми от Юрьева, княжич нимало не удивился, узрев гримасу на лице литвина воочию — впечатление было таким, словно беглому князю вырвали без наркоза сразу зубов с пяток, причем коренных! Но одержанная победа была важна еще и тем, что была одержана с некоторым опережением намеченного заранее графика по времени — помогло внезапно то, что двое из священников в соборе не стали чиниться и строить из себя мучеников, к чему специально обученные люди из особого рода команды были бы вполне готовы, а быстренько указали местоположение сокровищниц, благодаря чему и остались живы.

Быстро проверили отдельные отряды на отсутствие отставшихся или залутавших где-то, расхватали лапти с коньками, и уже через четверть часа подкравшаяся ночная мгла и начинавшаяся также с опережением метель начали скрывать хоть какие-то значимые для возможных преследователей следы...

...Импровизированный военный парад — не собирался никак Андрей подобного действа устраивать, планировал заметно скромнее все провести, но как пошло в нынешнем случае, так и пошло — завершился на торговой площади перед домом епископа Полоцкого. Сам Симеон в парадном облачении поджидал вернувшихся на крыльце с высоко поднятым в правой руке богато украшенным крестом.

Поравнявшись с перилами, Внуков легко выскочил из седла, встал перед святителем на одно колено и припал к протянутой навстречь левой руке. Спустя мгновение он оказался в крепких объятиях двоюродного деда. У двери, ведущей внутрь в покои, виднелась фигура самого князя Константина, который, как и договаривались, не стал выезжать навстречу победителям, оставив им одним всю прелесть народного почитания. Перейдя из одних рук в другие, Андрей наконец уже вместе с догнавшим его Товтивилом поднялся в епископскую горницу, хотя и полагалось вроде как немедленно отслужить благодарственный молебен, но возможно майор что-то путал.

За накрытым заранее столом — вестники об успехе были отправлены в Полоцк сразу из-под Юрьева, да и с дороги Андрей успел отрядить еще в разных местах тройку гонцов, что возвращение рати идет правильным порядком — подняли по чаре с крепким медом. Внуков коротко отчитался о походе, помянул потери, поведал о приблизительном пока — не в снегу же на бегу считать точно — подсчете взятой с города добычи. Выходило складно, да и Товтивил в нужный момент сумел вставить несколько хвалебных мастерству княжича Федора — величаемого теперь также Чудским — слов.

Несколько позже заговорили про дальнейшие планы. Понятно было, что война с немцами и — возможно — датчанами началась и надо определить направление и силу следующего удара, а лучше сразу двух-трех. Товтивил рвался в дело, обещая выставить несметные полчища литвин, жемайтов и аукшайтов, вероятно, что и пруссы могут подключиться, но Внукова смущало то, что не было пока ответа на письмо, отправленное им совместно с Симеоном Миндовгу.

Наконец, Андрей решился. Отодвинул от себя подсунутую было услужливым дьячком чару с епископским медом, напомнил первым делом князю Константину про данное тем обещание не оставить попечением семьи погибших и раненых ратников. Потом поднялся из-за стола, повернулся к висевшим в красном углу горницы иконам, перекрестился, помолчил минуту. И молвил, пристукнув ладонью по столу и облизнув пересохшие в одну секунду потрескавшиеся-таки от морозца губы:

— Юрьев, считай что, пал и не скоро поднимется вновь после такого. Теперь очередь Кенигсбергского замка. Пора вызволять жену мою, Вайву-Варвару. Негоже семье в разлуке быть...

Глава 13

ИНТЕРЛЮДИЯ 4 Перун сумел найти в Ничто два соразмерных камня — бог все-таки! — и стдел сейчас на одном из них, используя второй как подставку для могучих ног. Если бы сюда, в Нигде, мог был пробраться неведомым образом сторонний наблюдатель, то он мог бы сказать себе, что Перун явно недоволен и собой, и происходящим вокруг.Лохматые кустистый брови Громовержца были сердито сдвинуты к переносице, в полуприкрытых глазах бурлила ярость. Наконец, он заговорил, но смысл слов его казался не конца понятен. Собеседники — а как их иначе назвать? — внимали.— Когда-то земля была пустынна и нага, и ничто живое не осверняло ее — тому вас учили, Братья, не так ли? Мне, по крайней мере, рассказывали именно это. Да, я принимал услышанное за непреложную истину, ведь учитель не может обманывать — этому нас всех учили тоже, и особо...Перун вздохнул, и где-то в глубинах Пустоны колыхнулось едва слышное эхо, отдаленно напоминающее сдавленный женский плач.— Еще нас учили, что мы — боги. И что мы вправе поступать так, как нам заблагорассудится, исходя только из наших мыслей и устремлений. И что должны быть мы строги в деяниях своих, но равнодушны к тем, кого они коснутся, — пусть даже и принесет содеянное нами им лишь пепел и разрушения. Главное — учили нас — чтобы не множилось зло. Замысел должен быть основан исключительно на созидании.Перун переменил позу и помассировал шею открытой ладонью. Вслушался.— Это плачет Лайма, Братья. Ваша и моя Сестра не забыла и не забудет нанесенную ей обиду, и никогда — странно, что я говорю об этом именно здесь, правда? — слышите и слушайте: никогда не простит вам ее.Оккас намеревался что-то сказать, но Громовержец остановил его властным жестом:— Мне ведомы твои слова, Брат. Мне вообще многое ведомо, и как уверяли нас учителя, когда0нибудь мы познаем все. Но они ошибались.В легком тумане, который начинал периодически — надо было бы сказать «время от времени», но что такое время для Пустоты? — сгущался вокруг, произошло робкое движение, словно мимолетная рябь пробежала.— Даже нам, богам, Братья, не дано во всей полноте ведать все. И в людском мире, в Яви, мы могучи, но не всесильны. Да, мы можем в определенный момент подтолкнуть событие — или человека — в ту или иную сторону, чуть направить его, но как развернется и сложится впоследствии грядущее, предугадать нам не суждено. Вот в этом и заключается подлинное развлечение, Братья. А то, чем вы тут...И Перун очень по-человечески смачно харкнул куда-то в туман.

Они кричат, они грозятся:«Вот к стенке мы славян прижмём!»Ну, как бы им не оборватьсяВ задорном натиске своем!

Да, стенка есть — стена большая,-И вас не трудно к ней прижать.Да польза-то для них какая?Вот, вот что трудно угадать.

Ужасно та стена упруга,Хоть и гранитная скала,-Шестую часть земного кругаОна давно уж обошла...Её не раз и штурмовали —Кой-где сорвали камня три,Но напоследок отступалиС разбитым лбом богатыри... Стоит она, как и стояла,Твердыней смотрит боевой:Она не то чтоб угрожала,Но... каждый камень в ней живой.Так пусть же бешеным напоромТеснят вас немцы и прижмутК её бойницам изатворам,-Посмотрим, что они возьмут!Как ни бесись вражда слепая,Как ни грози вам буйство их,-Не выдаст вас стена родная,Не оттолкнёт она своих.Она расступится пред вамиИ, как живой для вас оплот,Меж вами станет и врагамиИ к ним поближе подойдет.______________________________* Славян должно прижать к стене (нем.)Федор Тютчев, «Славянам (Они кричат, они грозятся)».в которой в Кенигсберг приходят вести о событиях под Юрьевом, а надсмотрщица Магда меняет свое отношение к Вайве на почти прямо противоположное В Кенигсбергском замке о случившемся в Дорпате (он же Юрьев-Дерпт) узнали, надо же было так совпасть, на девятый день. О поступившем комтуру неприятном известии Вайва догадалась, как случалось и ранее, по внезапно усилившимся и прямо-таки раздраженным хлопкам дверей внутри крепости, по заметно изменившимся в тоне разговорам слуг, да по странным намекам Магды. Та ближе к вечеру вдруг заговорила про Федора, про прошедший слух о его чудесном во всех отношениях якобы воскрешении. Жемайтка навострила было уши, но надзирательница внезапно оборвала столь интересующую пленницу беседу, отговорившись занятостью, и деланно поспешила на кухню.Спустя каких-то пару часов, хотя бег время ощутимо замедлился, Вайву пригласил к себе — ну как пригласил, правильнее было бы сказать, вызвал, — комтур Мейсенский. По невыразительному и так лицу Альбрехта прочитать что-то тайное и сокрытое нельзя было никак, потому княжна просто тихо вошла и стала ждать, что ей скажут. А Альбрехт молчал, и было в той долгой паузе нечто пугающее и одновременно завораживающее.Наконец комендант замка сделал вид, что только что углядел вошедшую, дернул краешком рта и начал свою речь наставительным, почти отеческим тоном:— Смотри же, гостья моя, — от звуков этого фальшиво-медового немецкого голоса Вайву всегда мучительно передергивало, трудно было скрывать это ощущение, комтуру не хватало для вящей полноты впечатлений, пожалуй, только обращения «дочь моя» с обязательным добавлением прилагательного «заблудшая», — что сообщают нам из Восточных земель нашего Ордена! Некто, именующий себя княжичем полоцким Федором, во главе многочисленной и непривычно для нашего братства обученной рати напал на столицу Дерптского епископата город Дорпат.Вайва постаралась опустить свои ясные зеленые глаза как можно ниже, чтобы тюремщик не заметил мелькнувшей в них радости, сердечко готово было выскочить из груди. А тот, не подавая вида, что что-то переменилось между ними, продолжил:— Меж тем, по полученному ранее донесению члена нашего Ордена, досточтимого и уважаемого брата Конрада, подтвержденного также и свидетельствами братьев Вальтера и Гельмута Магдебургского, означенный княжич был убит в славном поединке, состоявшемся сразу твоей свадьбы с ним, — Вайва вздрогнула, об этом она слышала впервые — какой там поединок, когда против ее любого, она сама видела, встали, как минимум, семь или восемь, а то и больше немцев! И муж попытался дать ей шанс убежать, да только... У жемайтки вдруг тянуче заныл на голове, казалось, давно заживленный вроде бы ушиб от удара Пелюши тяжелым мешочком с просеянным речным песком.А Мейсенский тем временем повысил голос. — Доподлинно установлено, что Федор погиб от меча брата Гельмута...Вайва машинально запомнила про себя имя вроде как убийцы мужа, отчего-то вдруг воскрешенного... Кем?! Вот для чего — понятно, ее спасти, конечно! Но кто же из богов Литовского края, в которых жемайтка продолжала истово верить — ну, ведь не совершено же еще святое православное крещение, правда, девочка? — дерзнул вмешаться в ткань судьбы княжича Полоцкого? Кто?! Неужто сам Перкунас?!Пленница совсем теперь не слушала Альбрехта, тем более что комтур пустился далее в какие-то совершенно непонятные ей теософские рассуждения, пробуя и так и эдак на язык различные эпизоды из священной книги христиан — Библии. А Вайва вроде как бы и делала вид, что внимательно слушает его, но вовсе не слышала, вновь отдавшись мечтам о лютом к врагам муже-освободителе. Грезы жемайтки прервал прямой вопрос немца, заданный не в пример предыдущим словам много более жестким тоном:— Слушала ли ли ты, что я только что говорил тебе? А-а, что взять с обрюхаченной этой русичской сволочью малолетней литовской девки... Ступай к себе в комнату и смотри...За чем смотреть, опрометью выскочившая вон жемайтка так и не узнала, бросилась в сторону своей комнаты, не обращая внимания на сердито пыхтящего позади слугу — поскорее надо бы обсудить услышанное от Мейсенского с Бируте, может, та что дополнительно выведает, поскольку больше у нее в замке свободы?...После того, как молодая вайделотка подтвердила, что Вайва действительно тяжела от княжича Федора (а от кого же еще?), жемайтка каждое утро, когда Магда выходила на замковую кухню, быстренько выскакивала из платья и тщательно осматривала себя в зеркале, фиксируя любые видимые ей изменения. Сначала Вайва заметила, что постепенно начала полнеть в талии, примерно в это же время и даже, наверное, раньше стали увеличиваться в размерах и становиться более тугими груди, коричневые пятнышки вокруг сосков тоже принялись расползаться в стороны.«Стану скоро как бочка без обручей железных, — подумала про себя она и мысленно тихо посмеялась, представив себе воочию такой образ. — А что? Низенькая — так так и есть. А то что стану в ширину такая, что даже широкие объятия любого не охватят, так...» — пригорюнилась. И еще Вайва частенько стала ловить себя на ощущении, что ей слишком часто хочется есть, чего раньше точно не было.Рвоты и других неприятных состояний, которые иногда наблюдаются у беременных, как рассказывала вайделотка, ставшая теперь ежедневной гостьей в комнате пленницы — на этом настояла сама мужняя княжна — Вайва счастливым образом пока избегала, что совсем не говорило о том, что такового не может случиться впредь. С Бируте они теперь частенько вели продолжительные беседы обо всем и ни о чем одновременно, сидя на лежанке и взявшись за руки. Стоит заметить, что изменилось и отношение к поднадзорной также и со стороны надзирающей за пленницей Магды.Любившая ранее побрюзжать как по любому значимому хоть сколько-нибудь поводу, так и при полном отсутствии оного, немка вдруг подобрела и временами выглядела в своем поведении с Вайвой, можно сказать, даже предупредительной, что ли. Секрет неожиданно легко раскрыла Бируте, которой как-то крепко нагрузившая под вечер дармовой выпивкой Магда рассказала недлинную в общем-то историю своей жизни. Оказалось, что когда-то у нее было трое детей, и все они погибли в малолетстве от набега какой-то пришлой польской разбойной шайки — обитала немка тогда с семьей где-то под Краковом.Магде тогда стукнуло только-только двадцать годков, муж тоже был убит, безуспешно защищая дом, жену и детей; сейчас она даже лица его вспомнить не могла. С той поры пристрастилась к спиртному, заново замуж так и не вышла — сначала сама от мужчин шарахалась, потом уже и не брал никто. Хорошо, хоть умом не тронулась.На ее счастье, встретил ее как-то в дороге на одном из постоялых дворов уэе в низовьях Лабы — пришлось Магде по разным краям десять лет попутешествовать, — где мыла она за еду и кров посуду, господин Альбрехт, тогда еще далеко не комтур, и проникшись постигшей одноплеменницу бедой, взял ее к себе в услужение. С тех пор и были они, как иголка с ниткой — куда Мейсенский, туда и Магда.После того разговора и Вайва заметно смягчилась в чувствах к своей надзирательнице, но ни в присутствии других слуг, ни, тем более, при господине комтуре, старалась, как, впрочем, и немка, видимых перемен не показывать...Вихрем ворвавшись в свою комнатушку, взволнованная полученными новостями жемайтка с размаху бросилась на свою ставшую уже привычной лежанку. Мысли роились в головке, поверх других постоянно пыталась выбиться какая-то одна, считавшая себя самой важной. Вайва вслушалась в себя — там заполошно заверещало: надо же срочно что-то делать, немедленно! Невесело усмехнулась: а то я этого не знаю... Внезапно успокоилась, села на заметно округлившейся попе ровно.«Наверное, надо бежать туда, навстречу Федору, — подумала сразу, потом начала перебирать все те сумасшедшие до безумия планы побега, что успели по они на пару с Бируте за прошедшие два месяца — все те два или даже три десятка. — Но куда „туда“, как я определю за стенами, в каком направлении это „навстречу Федору“? Не отправит же на самом деле этот Мейсенский из замка куда-то, куда он послал через неделю после свадьбы, — крепко зажмурилась, вспоминая ужанское окончание того счастливого вечера, — этих Вальтера с Гельмутом! А раз так, надо сидеть здесь и ждать, когда придет любый мой и вызволит из плена!».Итак, решено, и быть по сему. Вайва села на лежанке поровнее, выправила спину, коснулась рукой волос — не растрепались ли в суматохе? И принялась ждать мужа уже вот прямо сейчас, немного удивляясь, что же он так долго? Мог бы уже и придти, ведь она — да вот, сидит, как послушная жена, и ждет-пождет. Вдруг подхватилась — надо бы что-то вкусненькое к появлению Федора сготовить, побаловать любого! И вот уже на этой мысли пришла в себя. Тихонько ойкнула, засмеялась — хорошо, мол, Бируте всех этих ее метаний не видела, а то стыда потом не оберешься — запела тихонько песенку, что разучивалакогда-то так давно с мамой...Магда появилась уже почти в сумерки. И была она на удивление кристально трезва. Поставила рядом с лежанкой тяжелую корзину со съестным — брала с кухни еду на двоих, а то и почитай, на троих, если считатьвместе с приходящей регулярно Бируте, сразу на день, — затеплила свечу, глянула молча на ожидавшую ее в темноте Вайву. И — а может, только померещилось это утомленной неволей, да еще в неверных сумрачных тенях жемайтке? — вроде бы полузаметно подмигнула весело: мол, не бойся, скоро все кончится!Жемайтка оторвалась от работы, поскольку заниматься ей при свете свечи было непросто. Узнав, что тяжела, Вайва немного загодя привычно занялась рукодельем, именно в нем практически полностью прошли последние два года ее жизни, пока она строила приданое к свадьбе с Федором. Только вот совсем не пригодилось оно, осталось на полевом стане в виде части разграбленного и оскверненного налетчиками поезда невесты.Теперь забота была о другом — нужно было начинать заботиться и о том, во что поначалу положить и завернуть, а потом и приодеть, чтобы и красиво, и нестыдно было, маленького Александра — княжна окончательно уверила себя, что обязательно родит сына. Поэтому один угол комнатушки был отведен исключительно под летское, каждодневной обновы, конечно, не получалось, но Вайва упорно трудилась посветлу, чтобы успеть сделать побольше. За дверь она и раньше практически почти не выходила — не пускали особо, так что на недостаток времени на работу жаловаться было грех.Внешне же ничего, казалось бы, не поменялось в ее жизни и вокруг нее после того разговора у Альбрехта. Все так жезанимали в положенный час своипосты на стенах замка и у ворот хмурые орденские воины, по ночам перекрикивались между собой вглядывавшиеся в непроглядную темень часовые. Внадлежащее время открывался доступ внутрь, приходили и уходили обозы, появлялись и пропадали торговые и мастеровые люди, понемного теряющее летний жар солнце тоже, по примеру остальных, вело себя совсем, как обычно, — то есть всходило каждый день и заходило.Так и текла бы и дальше — долго ли, коротко? — в каменной твердыне размеренная, устоявшаяся, казалось, за последний век жизнь. Как вдруг еще через седьмицупосле мрачныъ дорпатских известий запели тревожно на стенах Кенигсбергского замка немецкие трубы: княжич Полоцкий Федор с ратью за женой Вайвой явился...Мог бы предметно поговорить Внуков с разносчиками таких слухов о чистоте родного языка: любому военному с курсантских времен, так как он человек здравомыслящий и мыслящий строго научно — то есть по уставу, строго известно: являются только черти. А вот военнослужащие — таковым себя Андрей считал по-прежнему, просто обстоятельства несколько изменились у его командировки — так вот военнослужащие являются .К чертям же майор явно точно не относился, хотя и готовился явиться в Кенигсбергский замок в дыму и пламени...

Глава 14

в которой наконец-то кончается хитрым и неожиданным образом жизнь Пелюши, «герцога литовского», а в Кенигсбергском замке происходит короткая кровавая развязка

Вот и настал для истомившегося в неволе Пелюши последний день жизни, впрочем, сам «герцог литовский» о том пока не ведал. Надо сказать, что содержали его после захвата и пленения, которых князек не помнил совершенно, как ни бейся, в условиях, пожалуй что и получше Вайвиных. Местом пребывания для него был выбран один из стоящих поблизости от Полоцка монастырей, а в сторожа определена тройка-троица выделенных епископом Симеоном иноков. Были они со Сквайбутисом строги, но претензий на них узник высказывать и не думал: во-первых, некому, во-вторых... Хватало, впрочем, и пункта предыдущего, первого.

Сейчас Пелюша трясся на санях в ближайших окрестностях Кенигсбергского замка, этими местами он уже ранее проезжал. С трех сторон от князька сидели молчаливые фигуры в черных рясах, между ними от самого Полоцка стоял непривычного вида — благодаря незнакомым завязкам — мешок, который при отъезде княжич запретил трогать, тем более перевертывать, ронять или бросать категорически.

Андрей перед тем в очередной раз послушалпредложения Данилы и решил поступить по-своему. Он уготовил князьку последнюю в его беспутной и нелепой в общем жизни шутку — должен был стать Пелюша своеобразным ключом-отмычкой для Орденской твердыни. Ради такого Внуков вспомнил как давно вызубренные пособия по минно-взрывному делу, так и гулявшую когда-то по Интернету «Поваренную книгу анархиста», где при общей одиозности встречались отдельные очень даже полезные страницы.

Приготовить взрывчатый состав из природных компонентов даже в малознакомой местности в силах любой подготовленный диверсант. Андрей был прошлой жизнью не просто подготовлен, он был Мастером. Оттого и появилось на свет после двух дней поисков по окрестным болотам и по дворам полоцких обитателей вполне оригинальное взрывное устройство, за которое сам Внуков, если б принимал экзамен, поставил бы твердую пятерку с маленьким минусом; минус конкретно за то, что не понадобилось сочинять из подручных материалов также и пригодный для специфической придумки запал.

Просто когда Андрей переодевался впервые в действительно княжичью одежду на могиле только что схороненного настоящего Федора, то нашел, опустошая свои вполне бездонные карманы, кармашки и тайнички, достойную пару из миниатюрных передатчика и приемника, что мог послужить и нужным в моменте детонатором, завалившуюся туда — ну кто уже усмехается с ироничным видом? совершенно, конечно, случайно, никаких вам тут роялей в кустах, — кто бы сомневался!

Теперь задуманное оставалось только достойно исполнить. О том, что замок возьмут, в принципе, легко — не переживал нисколько, благо еще до похода к Юрьеву начал готовить особо по своей методике и составленным — пусть и на коленке в буквальном смысле — крокам внутреннего устройства твердыни Тевтонского Ордена три десятка отобранных по понятным только ему критериям молодых парней, отсеяв их от остальной рати.

Отдельная роль отводилась в плане Андрея Товтивилу, который собрал в условленном месте обещанную из Литовского края подмогу, способную в нужное Внукову время выполнить свое основное предназначение — рассеять внимание противника и отвлечь его от вероятного направления действительно главного удара...

...Пелюша не верил своему счастью, когда — свободный, абсолютно свободный, если не считать объемистого свертка, засунутому ему княжичем за пазуху в последний момент, послание, мол, комтуру! — стучал в окно будки караульной стражи возле закрытых по поводу известий о приближении враждебных ратей и хорошо знакомых ему по прошлым визитам въездных ворот в Кенингсбергский замок. Ну, Федор Константинович, ну удивил! Век бы с такими тетехами воевал-не нарадовался!

Выглянувший, наконец, орденский служака не удивился немногозатрапезному виду требовальщика (хоть и прихорашивал Андрей Пелюшу в последний раз почти как родного), отвык удивляться за двадцать лет службы, и потянул за шнур, ведущий в комнату дежурного офицера. Задребезжал колоколец.

Тот даже и не спал после бессонной ночи, согретой молодой повторной женой лавочника из зеленного ряда, который в те же поры отдыхал в холодной возле кордегардии по случаю слишком буйного накануне в местном трактире поведения — перебрал недавно справивший новую свадьбу пожилой мужчина и ранее вдовец, было что и кем праздновать до вчерашнего вечера.

Офицер подтянулся, оправился, вернул на положенное местороденских цветов перевязь и пошел разбираться с припоздавшим в замок гостем. Впрочем, как раз «герцога литовского» и оказанный ему Мейсенским прием он запомнил, так что почти запертые на ночь ворота приоткрылись буквальнопервоначально на толщину Пелюшиной фигуры, затем щель — из-за инерции тяжелых створок — начала медленно, но неотвратимо расти.

— И раз, и два, и три, и четыре, — вслух отсчитал следивший за князьком метров с тридцати из канавы Андрей — только бы не заторопился бегом к комтуру засланец, датолько бы прошел сквозь толщу камня нужный сигнал к детектору! — и крепко выжал кнопку передатчика. Отечественная техника не подвела.

За воротами в глубине ведущего внутрь прохода негромко, казалось, громыхнуло, но обрадованный кажущимся освобождением Сквайбутис услышать этого звука точноуже не мог, так как в виде вырвавшегося наружу огненного шара принялся пожирать и ворота, и спешащих рядом с ним орденских...

Внуков воздел вверх правую руку, и ко входу в замок метнулись с десяток поджарых молодых фигур. Словно не заметив пытавшегося что-то в отчаянии крикнуть караульного, просто пройдя сквозь него, — будто слабый хриплый клекот, вырывавшийся из его сожженной раскаленными парами взрыва гортани мог оказаться громче других сразу обрушенных со всех, казалось, сторон на замок звуков.

Справараздался мощный взрыв и тут же запели горны Товтивилова войска, слева тоже громыхнуло, там сработал второй заложенный Андреем загодя в просмоленной бочке припас со взрывателем замедленно-натяжного действия. О плане штурма стоит сказать несколько слов, поскольку Внуков хорошо помнил и рассказы очевидцев и непосредственных участников, и специализированную литературу почитывал, и потому четко представлял себе, с какими трудностями столкнулись весной 1945 года советские войска при взятии фортов и укреплений Кенигсберга.

Конечно, не та эпоха, здесь и стены пониже, и оборонительные возможности защитников пониже, но Андрей не собирался гнобить свое войско в зубодробительном натиске по приставным лестницам под градом стрел и разного припаса, на стенах для атакующих уготовленного. Потому в замок он решил входить строго по земле и с трех направлений практически одновременно.

Для этой цели кроме мощного заряда за пазуху Пелюше были изготовлены еще два. Первый должен был сработать, брешируя стену насквозь прямо напротив Товтивиловой рати, которой отводилась роль основной — для обороняющих твердыню, в прочности которой следовало сильно усомниться. Потому вдоль каменной преграды еще днем была отправлена телега со сгруженным на нее каким-то торговым припасом.

Напротив нужного места у повозки отлетело колесо, хозяин не спеша выпряг коня и отправился, ведя того в поводу искать кузнеца для починки. Для срабатывания заряда Внуков изготовил простейший шнур типа бикфордова, тот в точно назначенное время подпалили прямо под стеной, и теперь вдоль нее бежал, весело попыхивая, неяркий огонек, сверху из бойниц абсолютно никем не увиденный.

С противоположной же стороны должен был вступить в дело Данило Терентьевич, возглавивший, как женихов дружка, отряд из не назначенных на главные ворота «ударников», как решил называть обученных им бойцов Андрей. Здесь припас был попроще. Пользуясь тем, что о минно-взрывном деле здесь не знали толком даже и понаслышке, заряд упаковали в бочку, предыдущей ночью закатили ее в определенное место и замаскировали. Теперь буквально пара ударов по кремню — и понесласьсразу с трех концовбуйная скоротечная, но оттого не менее кровавая потеха.

Застигнутые врасплох защитники замка пытались оказывать сопротивление, но боеваянаука, преподанная два раза не получившим звание Героя России майором молодым полочанам, оказалась на практике реально убийственно-смертоносной. Внуков воспитал за полтора месяца подготовки из пятнадцати-шестнадцатилетних парней почти идеальных для такого случая исполнителей — знающих, в какие места бить пусть даже и одоспешенных противников, и не ведающих к ним ни малейшей жалости, не вспоминая даже про какое-то там сочувствие.Да и литвины прекрасно знали, с какой стороны браться за меч.

Всего лишь спустя четверть часа можно было уверенно говорить, что атакующие взяли орденскую твердыню под первоначальный контроль — «Не бывает неприступных укреплений, бывает лишь никудышный план штурма», эти слова своего первого преподавателя по тактике Внуков помнил, — добивая последние очаги кое-где продолжающегося пока сопротивления, но никто из плененных так и не мог с достаточно точностью указать, где находится в данный момент сам господин Альбрехт Мейсенский. Андрей, опросив коротко, но эффективно начальника замковой стражи, ринулся внутрь, следом неслышными тенями поспешали прорвавшиеся к нему с разных сторон Товтивил и Данило Терентьевич.

Выскочив во внутренний двор твердыни, Внуков огляделся. Так — вот, кажется именно тот вход на ярус, где содержится его жена, именно через эту дверь выводили ее на короткие прогулки. Вот она распахивается и...

...Комтур злобно ощерился и двинулся, поднимая меч в боевую позицию, влево от вайделотки. Взмах холодно блеснувшего лезвия, Бируте инстинктивно заслонилась рукой, и клинок пропел — коротко и чуть изменил в последний момент направление удара, — намеренно или нет, кто знает, — Мейсенский. Бесшумно практически и как-то очень медленно упала на камни отсеченная ровно по локоть часть руки Бируте. Жемайтка бросилась было к подруге, чтобы помочь, но зацепилась за что-то и рухнула совсем рядом с истекающей кровью конечностью.

Словно во сне увидела Вайва, как вновь поднимается меч и свернулась калачиком, сжалась в комочек, стараясь стать такой же маленькой-маленькой, как увиденный ею в далеком детстве на жертвоприношении вынутый из женского живота нерожденный ребеночек. Закрыла глаза и подумала, как жаль, что не увидит она больше любого своего Федора, что не родит ему обещанного в первый их брачный вечер сына!

Не случилось тогда меж ними никакого разговора про сына — совсем не до того было в те счастливые и такие короткие до малости минутки двум молодым и любящим искренне друг друга, но готова была Вайва в эту секунду сочинить себе сколь угодно не правдивую сказку, лишь бы протянуть последнее мгновение дольше и дольше.

Услышала непонятного происхождения грохот, приоткрыла наполовину один глаз — прямо перед ней лежал комтур Мейсенский, а над ним, держась за глиняную ручку — и это все, что осталось от ночного горшка, — стояла с полубезумным взглядом Магда. Когда она успела проскользнуть в дверь и опустить на голову соплеменнику почти полный нечистот сосуд, жемайтка не понимала.

Вдвоем с немкой начавшая приходить в себя Вайва — одна под руку, забросив себе на шею, вторая просто ухватив где-то подмышкой — подхватили полубесчувственную Бируте и поволокли прочь из комнаты, подальше от распластавшегося на холодном каменном полу в луже нечистот Альбрехта. Выскочив во внутренний дворик, троица остановилась, не зная пока, куда бежать дальше.

Вдруг жемайтка увидела у противоположной внутренней стены замка смотрящего ей прямо в лицо Федора. Задохнулась от счастья, выпустила остаток левой руки Бируте — именно она подхватила ее, оказывается, с пораженной стороны — и полетела, словно крылья расправив, прямо к мужу. Дальнейшее каждый из участников событий видел, наверное, как в замедленной рапидной съемке...

...Для Андрея это мгновение замерло и потянулось, отсчитывая доли свои в звенящей, казалось, тишине одним долгим слитным видением — он буквально тонул медленно в распахнутых навстречу ярко-зеленых глазах, полных любви и какой-то прорвавшейся вдруг женской яростной нежности; устремленную ему навстречу Вайву при этом видел одновременно целиком.

Боковым зрением уловил, как стоявший справа вверху на третьем ярусе стены орденский стрелок медленно поднял лук и начал тянуть к себе тетиву. Попытался что-то крикнуть, предостеречь любимую и — никак не успевал.

Видел в следующие секунды, как сошла стрела с тетивы, как летела она, чуть покачивая длинным жутким стальным жалом и поворачиваясь вокруг оси, даже звук шелестящего оперения слышал, даже цвет запомнить успел — белый. Как возобновился вдруг привычный бег времени, что-то цветастое тенью мелькнуло позади жены, услышал глухой стон, успел заметить, как позади лучника выросла знакомая фигура Товтивила и...

Гаревой беговой дорожкой ускользнуло куда-то время, упорхнув неслышно прямо не за привычного кирпичного цвета, а за кроваво-красную черту безумного финишного коридора. Упала Вайва прямо ему в руки. Одновременно услышал он звук падения еще трех, как минимум, тел. Огляделся. Увидел.

...На пути стрелы к телу жемайтки лежала Магда, успевшая все-таки каким-то образом пересечь траекторию выстрела и поймать смертоносный подарок своей давно не целованной постаревшей грудью.

Шагах в трех от нее упала брошенная обеими женщинами Бируте, прижимавшая к себе искалеченную и обильно росящую красным руку.

А наверху Товтивил поднял приветственно вверх окровавленный короткий нож и пинком отправил вниз тело убитого им орденского стрелка.

Вайва обернулась, расширенными глазами увидела сразу все, выскользнула вперед из объятий мужа. Склонилась над немкой и успела услышать, как прошептали последние слова мертвеющие губы:

— Ганс, Иоганн, Берта, дети мои... Дитрих, муж мой... Я Магда, мать и жена ваша... Я Магда, я иду к вам... Я уже ясно различаю ваши лица, Берта, девочка моя...

...Суд над комтуром вершили в комнатке, где обитала практически полгода Вайва. Жена Фелора лежала сейчас на своем привычном месте и крепко спала, зябко временами вздрагивая и ничего вокруг не слыша. Внуков бережно держал ее за руку и глядел на ее спокойное и такое родное лицо, пытался понять, чему улыбаются тонкие губы. И слушал одновременно своих соратников.

Товтивил предлагал затравить Мейсенского собаками. Данило, конечно же, настаивал на своем любимом варианте с двумя березами. Рождались и тут же выносились на окончательную волю княжича и другие, не менее любопытные решения. «Все это не то, не так, и вообще мы поступим по-иному. Главное, получается неожиданно, узнают все и уж точно все надолго запомнят», — наконец-то решился Внуков.

Андрей отпустил руку ены, неспешно повернулся и посмотрел в упор на стоявшего перед ним с понурой головой Альбрехта. И несмотря на то, что от немца до сих пор заметно пованивало, видно был, что внутри он уже приготовился к любой, самой страшной для себя участи, и был готов принять ее легко и не споря.

— Выбросьте это обгаженное животное за ворота, — приказал коротко и вновь повернулся к жене — его ли?! Безусловно и исключительно — его, и только его...

в которой рассказывается об обстановке в краях, где и развиваются события, а молодые супруги укрываются от постороннего внимания в лесной избушке

Тревога бродила с началом нового года по всему южному берегу Варяжского моря и далее вглубь среди пришлых сюда относительно недавно — с целью и новые земли под свою руку повоевать и единственно правильную власть папы Римского на них тут же распространить навечно, крестив местные племена по католическому обряду, — и немцев, и датчан. Распространившиеся со скоростью лесного пожара известия о том, что вроде бы убитый насмерть на своей свадьбе княжич Полоцкий Федор в срок менее трех недель взял на копье свое сразу две твердыни, пугали всерьез.

Просто слишком много сложного и непонятного в тех известиях было. Начать с того, что действительно мертвый — по крепкому свидетельству многих, ранее лжой не отмеченных — Константинович внезапно обнаружился живым-живехоньким не просто в Полоцке, где сидел бы сиднем и после пережитого высунулся бы лишь спросить у комтура Кенигсбергского замка, какой величины выкуп нести ему за украденную прямо с торжества молодую жену-жемайтку.

Так нет, замечен был княжич после своей смерти вполне живым и здоровым впервые только уже под Дорпатом, недавно доведенной по уровню обороны первоклассной крепостицей. И просто взял, да и не заметил этой обороны, удалившись оттуда, правда, вроде как и в видимом налегке, зато с очень дорогим прибытком и заработанным этим боем прозвищем Чудской.

Но этого скоротечного и довольно громкого, надо признать, успеха воскресшему непонятным образом Федору показалось маловато, и не менее стремительным броском, как на Дорпат-Юрьев (как-то сразу все в округе вспомнили старое, русичское наименование города!), он уже оказался перед великолепно укрепленным Кенигсбергским замком.

Здесь показания очевидцев расходились, но несущественно: одни утверждали, что навесь штурм у русичей с литвой ушло полтора часа, другие готовы были поклясться илипобожиться — кто во что верил, — мол, уже через полчаса над донжоном развевался стяг Товтивила, и тут выступившего сторонником и союзником обезумевшего к врагам от своей украденной любви полочанина.

Как бы то ни было, но если вид отпущенного Федором на все четыре стороны облитого собственной прислугой в бою нечистотами комтура Кенигсбергской, как считалось, твердыни Альбрехта Мейсенского мог вызвать поначалу улыбку, то сменялась она немедленно и неотвратимо каким-то иррациональным по своей природе страхом. Ну не может так вроде бы везти обычному человеку, не бывает столько подряд удачи за удивительно короткое время. И тут же заползала в сознание обсуждавших новая гаденькая мыслишка — а кто сказал, что этот Чудской обычный человек?

Все обстоятельства, начиная с вечера веселой свадьбы на полевом стане, которую наведенные из обиды неким мелким князьком (Пелюше и после пусть даже и впечатляющей, в огне и дыму смерти нечем было гордиться — никто толком не запомнил и имени «герцога литовского» на час!) немцы из Тевтонского Ордена превратили за считанные минуты в кровавую кашу, рекли обратное.

Нет, совсем не может быть Федор обычным, от мира сего, коли вернул кто-то его, пустив только заглянуть чуть за край небытия, и вот этот кто-то человеком явно быть не мог, что называется, по определению. Конечно, католические попы уже радостно потирали руки и почесывали висевшие у поясов кошели, представляя ошеломительный успех своих проповедей на соответствующие темы среди своей немалой числом паствы, но это были так, мелкие радости. А вот хлопоты за последними событиями вокруг внезапно возвысившейся фигуры Чудского виделись великие.

Тяжелая бюрократическая машина Тевтонского Ордена медленно начала ход, разбрызгивая десятки гонцов по разным направлениям. К папе Римскому и европейским, гм, королям, правящим западнее стихийно (стихийно ли?) образовавшегося театра военных действий (как сказал бы Внуков), отправились целые посольства, запрашивая не только незамедлительную и крепкую подмогу, но и за советом, что и как в принципе можно делать с этой внезапно возникшей на болотах и в лесах Северо-Западной Руси новой силой, обладающей к тому же, судя по всему, невиданным по прежним временам духом.

В моменте здешние подразделения Ордена могли выставить до пяти тысяч тяжеловооруженных рыцарей (с их оружными, считай, около тридцати тысяч войска), датчане в Эстляндии располагали примерно тем же числом, если выбрать всех до ближнего к новогородцам и псковичам поста. Силы немалые, даже по местным масштабам огромные! Но сразу же возникали вопросы — где искать реченного выше княжича, в Полоцке или еще где, да и удастся ли еще навязать Чудскому генеральное сражение?

А ну как тот, пользуясь удивительной — и не разгаданной никем пока! — скоростью перемещения своей рати, начнет бить отдельные, только движущиеся к месту общего сбора войска союзников поодиночке, по частям? Не лучше ли тогда закрыться в оставшихся пока без русичского пригляда — а оставшихся ли таковымина деле? — укреплениях и городах в силах тяжких и ждать, уповая на Господа нашего Иисуса Христа, своей участи?

Так бурлила та местность, которую назовут много позже Прибалтикой, да и назовут ли теперь, учитывая, в какую сторону начала поворачивать история! А Андрей-Федор с Вайвой уже месяц обитали на затерянной среди лесных болот старой отцовой охотничьей заимке, куда отправились сразу после возвращения в Полоцк, православного венчания и так отставшего по времени окончания свадебных торжеств, совпавших на этот раз еще и с величанием воинских побед Чудского (нет, не добавили к прозвищу славному пока еще и «Кенигсбергского», хотя вроде как все и намекало!), получив в дорогу особое благословение епископа Полоцкого Симеона.

Теперь только самому святителю, да родителям Федора было известно, где искать княжича в случае крайней нужды — а в том, что такая нужда нагрянет, и очень скоро, не сомневался никто ни на земле Полоцкой, ни среди литовских племен. Лишь Миндовг все еще продолжал хранить загадочное молчание, но хорошо знавший повадки дяди Товтивил рассудил, что нужен хотя бы один новый успешный шаг, чтобы владетель Литовского края окончательно убедился, что та сторона, к которой его пока по-доброму пригласили деятельно прислониться, выбрана правильно.

В сопровождение Внуков взял лишь доверенного Данилу Терентьевича, ставшую в одночасье однорукой Бируте, трех рекомендованных Симеоном иноков, пару девок в услужение Варваре-Вайве, да с десяток новообученных молодцов из числа тех, кто Кенигсберг брал. Вот у Андрея, к слову, начались некоторые небольшие проблемы когнитивной, скажем так, природы.

Просто воспитан он был на уже сформировавшейся в его обществе истории. А в ней были и все эти «Спасибо деду за Победу!», «Если надо, повторим!» и многое другое, а среди родственников из числа старших поколений присутствовали и те, кто лично участвовал во время Великой Отечественной войны в штурмовых операциях в Восточной Пруссии. Так что, кто с кого теперь должен брать пример?

Другая проблема была схожей и, по сути дела решенной, но все-таки имела формальнохарактер не только морально-этический, но и представляла, возможно, для кого-то сугубо практический научный интерес. Потому что Варвара-Вайва, в любовь к которой Андрей провалился с того памятного мига, когда впервые увидел ее стремительно несущейся с вершины холма в облаке развевающихся вокруг головы пышных волос, приходилась ему как-никак — да-да, бабкой с непонятным (но можно посчитать) количеством приставок «пра».

А некрофилом Внуков вроде бы как никогда не был, да и Вайва-Радуга таковой — юной и радужно в правильном понимании слова прелестной, — в жизни обыденной и оказалась. Слава Богу, вопрос с сыном и основателем рода Нетшиных Александром можно было считать закрытым — ребенку нужно было только появиться на свет. А остальные дети — почему-то Андрей не сомневался, что их у них с Вайвой будет много детей — ну что же, они тоже будут Нетшиными, а ни в коем случае не Внуковыми, никакого тут вам противоречия.

Тихая жизнь фактически вдвоем в маленьком затерянном в лесу домике — вся свита расселилась отдельно, места на заимке вполне хватало; даже общительная Бируте, заглянув в счастливые глаза подруги, внезапно решила, что ей следует немедленно заняться — тщательно и надолго! — обучением жизни с одной рукой, в чем ей вызвался деятельно помогать Данило.

Кое-кто в Полоцке удивлялся, в том числе и людно, зачем молодому боярину такая обуза, — вон, мол, сколько заневестившихся девушек-красавиц все глаза проглядели в ожидании сватов от знатного жениха! Да только как-то вот не мыслил себя с малолетства Терентьевич мимо княжича Федора и его судьбы, да и проявленная во время сражения в замке отвага Бируте явно произвела на него известное впечатление. Впрочем, что-то загадывать тут было рано, оставим события между этой парой идти своим чередом.

Андрей же почти сразу по заселении на заимку вспомнил из ранее читанного про одного из родоначальников, скажем так, трубадуров Южной Франции — те же примерно времена, те же, не надо придираться! — герцога Вильгельма IXАквитанского,который вроде как на своем щите поместил портрет любовницы и надпись: «По собственному желанию ношу ее на себе во время битвы, как она носит меня на себе в постели».До постели-то пока, впрочем, не доходило, хотя и пыталась Вайва несколько раз уговорить мужа своего богоданного повторить, пусть и в несколько иной форме то, что совершилось с ними вечером после жемайтского свадебного обряда. Но Внуков подсчитал, что жена его находиласьпри заезде на заимку на шестом месяце беременности, теперь всяко на седьмом, и как он помнил, в «прошлой» жизни «тамошней» супруге егоГалине при этом сроке чересчур, назовем их так, близкие контакты доктора в достаточно строгой форме уже запрещали.Вдобавок к тому — ну никак не мог поверить и осознать окончательно Андрей, что вот эта вот тринадцатилетняя сопля (как говорили в детстве про малолетних девочек у них во дворе многоэтажки в мальчуковой компании) мало того, что полагает его, тридцатилетнего по факту мужика своим венчанным мужем, так и носит дитя от него! Ну, пусть и не от него, конечно, но при всей своей неземной абсолютно и совсем не подростковой, а серьезной, взрослой влюбленности в Варвару-Вайву — настоящей любовью Внуков свое чувство называться пока все же остерегался — как исполнять в предложенных судьбой обстоятельствах супружеский долг... Пока Андрей представлял себе этослабо.Другое дело, несколько иного рода, менее интимного (хотя в чем-то, может, и поболее!) характера касания и прикосновения, ставшими повседневно-обыденными, и в то же время пугающе праздничными даже в казалось бы повседневной обыденности. Так, приблизительно раз в три дня молодые отправлялись в баню — Вайве очень полюбились эти процедуры. Топили печку, исполненную по-черному, — Андрей порывался было поначалу переделать под белый выход дыма, да оставил, как есть. — на первый пар шли княжич с женой, следом в мыльную заходили Данило с Бируте, затем уже парились из оставших на заимке, кто хотел.Так вот своей наготы перед мужем Вайва нисколько не стеснялась, разве что все еще привыкала и не могла привыкнутьникак к обновляющемуся день за днем телу, такому для Андрея уже родному и милому, и надо сказать, беременностью совершенно не испорченному, как иногда случается.Причем если любовь жемайтки была еще по-юношески яркой и самоотверженной, как учила уже матушка, то Внуков испытывал совершенно иные, куда более взрослые чувства, осознавая иногда, что относится к жене не как к любимой женщине, а как к дочери. После бани обычно вели долгие разговоры — обо всем и ни о чем одновременно, что-то друг другу рассказывая даже из заветного, потаенного.Андрейкак-торазпостарался улучить подходящий момент и в несколько запутанной и туманной форме, конечно, объяснить любимой, что неведомым образом прибыл в их краяиз совершенно других времен и «вселился», что ли, в тело погибшего Федора, но Варвара-Вайва, послушав его полусвязную речь минут десять, вмиг все решила и объяснила просто и по-своему — женская логика в действии:— Не тревожься, любый, все хорошо, я все сразу поняла, как увидела тебя в замке. Да, тебя убили немцы на полевом стане. Но кто-то — не знаю, были ли то наши боги, жемайтские, или ваши, кривичские, или вообще твой Христос — подумал, что нашу с тобой семью и нашу любовь разрушать нельзя. И потому и вернул тебя обратно с небес на землю. Иначе, кто будет воспитывать и растить нашего с тобой сына, который, я знаю, будет таким же сильным и умным, как его отец! — Вайва при этих словах смешно сморщилась, словно собиралась чихнуть, и Андрей вдруг решил наплевать на все эти сложные объяснения всяческих заумных пространственно-временных континиумов — ну, раз боги, значит, боги, нечего тут заниматься ерундистикой. И свободно и легко рассмеялся. А жена его еще на несколько секунд хадумалась и негромко произнесла, посверкивая зелеными глазищами:— Знаешь, наверное, это был сам Перкунас. Дело в том, что наш брак к тому времени, как тебя убили, совершил только наш, жемайтский жрец. А в вашей крестной церкви твой дед Симеон повенчал нас только, почитай, через полгода. Так что не стал бы Христос вмешиваться, он меня за свою еще не считал. Да и эти злодеи-немцы, они ведь тоже святому кресту служат, так? — тут Внукову ничего не оставалось,кроме как подивиться только разумению своей нареченной..

Глава 15

в которой на лесную заимку приходят дурные вести, княжичу приходится готовиться к новой битве, а владыко Симеон затевает интригу с волхвами

Всему, даже самому хорошему и радостному, приходит однажды конец. Вот и благостная жизнь на охотничьей заимке была нарушена прибытием бешено гнавшего гонца от князя Полоцкого Константина. Отец срочно извещал Федора-Андрея, что по донесениям послухов немцы заручились молчанием Миндовга — говорили, что ему вновьпредложили корону, на этот раз причем не только над Литовским краем, но и над Польшей до самой Мазовии, да обещали не поминать отхода от католичества — и тронулись ратью немалой в восточную сторону.Короче говоря, присутствие княжича требовалось насущно.

Понятно, оставлять Вайву — пусть даже и в тайном лесном укрывище, пусть даже и в компании боевой, но все же однорукой Бируте — было нельзя никак, потому без суеты, но поспешая, тут же принялись за сборы в дорогу. Невеликий поезд состоял из одного санного возка, в котором расположились четыре особы женского пола, мужчины двинулись верхами. Хотя ихотелось очень Андрею нырнуть туда, к жене, под теплый медвежий полок, прижаться и согревать ее если не дыханием своим, то хотя бы присутствием.

Княжич Чудской — как бы не пошла в грядущее другая, не Нетшин, за его сыном фамилия, мельком подумал, да сразу отбросил, ведь за тем же Невским вон, не пошла, хоть и был дед Федора Полоцкого точно познаменитей потомка — ехал шагом конь в конь с Данило в голове поезда, проверяя петляющую по лесу неторную дорогу, почти что широкую звериную тропу, скорее. Рядом держались иноки, следом шел возок, замыкали «ударники».. Андрей думал, что из новин на этот раз готовить.

По уму, пора было уже вводить в здешний обиход обыкновенные, так называемые «шведские» спички, покрытые составом, загорающимся при чиркании о практически любую шероховатую поверхность. Организовать их достаточно массовое — в расчете на прибыльную в будущем торговлю — производство следовало не мешкая, а пока срочно обучить ратников обращению с новоделом, да начать еще изготовление ограниченных партий простенький ручных гранат.

Ограниченных потому, что боялся Внуков преждевременного широкого распространения своих «изобретений». Если секрет смеси для спичечной головки удастся удержать в секрете хотя бы лет десять — впрочем, при нынешнем информационном обеспечении, скажем так, местного общества срок можно было смело увеличивать до полувека — то вот, проведав про тайну гранат, мало ли что смогут внезапно учудить тутошние умельцы: даже просто представлять себе некоторые вероятные последствия Андрей побаивался.

Так что насыщать XIIIвек придуманным человеком несколькими столетиями позже следовало крайне осторожно. И всегда думать, как обосновать появление очередной новины; ну, в случае, грубо говоря, с порохом, — хотя даже близко гремучий состав, сочиненный Внуковым, к настоящему пороху не стоял, — можно и имело смысл сослаться на условных китайских купцов, поставляющих придуманный в далеких восточных землях боевой порошок в крайне ограниченном количестве, да и везущих его издалеко, чуть не из самой Монголии. А вот появление на местном рынке именно что на продажу спичек кривичского производства — Андрей мысленно представил себе берестяной ладный коробок с надписью «Полоцкая спичечная мастерская» и чуть не заржал в голос... Да, надо не забывать еще, что спички детям — не игрушка!Заржал конь Внукова, учуяв впереди собрата.Следом за гонцом Безрукий отправил на всякий случай часть ближней дружины — опасными становились даже внутренние и скрытые от постороннего догляда пути. Андрей такому сопровождению даже обрадовался, благо появилась возможность обсудить по дороге с опытными воинами кое-что из придуманного на лесной заимке заветного, что собирался в предстоящем бою использовать полной мерой. Прошла пора редких отдельных набегов да наскоков полуслучайных друг на друга. Надо было брать всю эту землю под свою, русичскую руку, нечего в природных славянских краях делать датчанам да земцам.За месяц в лесу Внуков иногда, когда Вайва ложилась отдохнуть, оставлял ее на попечение Бируте, а сам с Данилой ухрдил в соседнюю избушку, где прямо на столе была прибита чистая холстина с нанесенными на ней углем по памяти контурами здешних краев. Тут Андрей иногда тыкал в то или иное место на чертеже и вопрошал боярина, что за земли, какие племена живут, кто правит, и прочие важные для себя сведения. Задумывался время от времени в мерцающем отсвете пары свечей, встряхивал головой, отгоняя мысли про любимую и начинал рассуждать вслух, так легче было.В той же избе, надо сказать, поместился и изготовленный майором простенький самогонный аппарат, который, конечно, не мог дать конечный продукт высокой степени очистки, но все усовершенствования Внуков отложил на потом, главное, что сам процесс выгонки из браги, сброженной с подзимних запасов моченой морошки, которой обнаружилось в погребе несколько бочек, пошел. Полученный самогон-сырец Андрей намеревался использовать, в первую очередь, в сугубо и трегубо медицинских целях, но пробу снять полагалось.Себе Внуков налил в кубок, не разбавляя, Даниле плеснул граммов с полста на взгляд и развел в ровном количестве родниковой водицей — для самовара у Вайвы воду топили из чистого, нанесенного на лесной опушке снега, из родника брали воду, в основном, для бани и других помывочно-постирочных дел. Стукнулись краями, выпили. Боярин гулко крякнул и пошел по лицу красным, а сам Андрей пожалел, что не ввел пока в местный обычай соленые огурцы. Впрочем, грибочки под рукой имелись всякие, закусили хрустко с лучком репчатым да чесночком.Продышавшийся Данило вопросительно глянул на княжича, но тот отрицательно повел ладонью — нечего уже в эти времена пьяные гульбища по всему краю устраивать, хватит пока с кривичей варимых медов разных, да пива. Объяснив накоротко все это боярину, вернулся к столу, вернее, к застилавшей его холстине, углем разрисованной.— Вот погляди, Терентьич, говоришь ты, что тут болота топкие, не пройдет по ним тяжелая дружина орденская. Тут чаща, тоже путь закрыт. Так как они двинутся, если решат к Полоцку напрямую выгрести? Вот отсюда, похоже?— Ну да, Константиныч, так выходит. Мы ведь не в лоб их передовым полком встречать станем?— Да нет, мыслю я, что вообще можно обойтись на сей раз и без передового, и без большого полка. В походе будут немцы оружном, в краях чужих, следовательно, часть доспеха и снаряжения на себе держать придется. Если достать их под конец дневного перехода уставшими, да малыми дружинами с разных сторон щипать начать — вот что они будут делать в таком разе?— Это ты у татар такое подсмотрел, княжич? — уважительно пробасил после разбавленного самогона Данило. — Дельно. Только встанут они свиньей, пехоту в круг собьют, как их тогда подловишь?— А вот думаю, нам и надо, чтобы немцы в кучу сбились! Не говорил я тебе, но перед выездом из Полоцка наставил сродника твоего Бориса, коего намерен над «ударниками» старшим поставить, умно вдете себя в бою, команды слышит и понимает правильно, люди за ним идти готовы, — углядел, что встрепенулся было боярин, успокоил: — Не ропщи, все одно под тобой Борис ходить будет, не завидуй сроднику. Он в бой, а ты мне при себе рядом нужнее. Так что поступим мы вот как, слушай, что я Брису поручил до нашего возвращения разучить с «ударниками»......Самовар — хотя на привычное нам с детства устройство для получения чая это походило пока мало — Андрей привез из Полоцка, успев объснить накоротко кунецу требуемуе и получив готовый заказ уже в самую дорогу. Получившееся клепаное чудовище пыхтело и свистело знатно, но исправно, тем не менее, выдавало как полноценный кипяток, которым заваривали различные травы, получая при том вкуснейшие и полезные напитки, так и просто подогревали требуюемую для разных бытовых нужд горячую не до пара воду.Вайве эта новина понравилась очень, она даже решала уже, кого из своих давних подруг позовет к себе в гости в их с мужем новый, строящийся пока дом, чтобы и рассказать друг дружке то, что случилось с каждой с того памятного свадебного дня — все ли уцелели они, между прочим? — да похвалиться и удачным своим замужеством, и скорым рождением сына, как и всеми-всеми мужниными придумками, уж больно они хороши!Внукова поройподмывалоприодеть любимую с Бируте в нарядные сарафаны, усадить за стол с самоваром, да пригласить какого-нибудь местного Кустодиева, не все, чай, толстых купчих изображать. Правда и жена лишилась, надо сказать, прежней девичьей легкости, раздобрела хорошенько в талии, но все же разительным виделся Андрею предполагаемый контраст. Сам он, к слову, тоже любил отведать свежезаваренных травок, тем более, что мог порекомендовать чаегонцам с пару десятков не только вкусных, но и полезных на разные случаи сборов...Еще размечтался в лесу Внуков о постройке воздушного шара — пусть плохонького, но все-таки чтобы подымался вверх к небу и мог находиться там определенное количество времени. В местных реалиях — то есть «в труднодоступной болотисто-лесистой местности», как написали бы в соответствующем случаю наставлении — вещь исключительно ценная. Но самым сложным в изготовлении аппарата виделось даже не устройство какой-то примитивной, но способной достаточно долго проработать горелки — с этим-то худо-бедно, но справились бы с помощью, как здесь повелось, кузнеца и какой-то там матери! Проблема была с материалами для оболочки. Так что и ее следовало в блищие недели тщательно обдумать и по возможности решить., а пока никому, даже жене и ближнему боярину о том — ни словечка.А уж когда представлял себе, как вознесет к парящим в небесах облакам Вайву, так чуть не задохнулся от радостного предчувствия такого простого и в то же время очень человеческого счастья, когда весь окружающий бескрайний простор принадлежал бы только им двоим — потому что уж точно никому не доверил бы пилотировать такой полет Андрей! Но мысленно — нет не видел, угадывал скорее — как расширятся от восторга еще и без того, казалось, огромные глазащи жены, как прильнет она к нему доверчиво,как...— Послушай, княжич, — голос старшóго над дружиной, заступившего место Игната Юрия звучал приглушенно, хотя кроме их небольшого отряда в настороженной лесной тишине точно никого не было и быть не могло. — Поговорил я со своими про твои гранаты, — покатал на языке незнакомое ранее слово воин. — Думаем, будет толк. Рассказывали нам твои «ударники», как разметывал ты силой своих огневых припасов стены немецкого замка, изрядная штука получилась.Андрей слушал, медленно и мерно покачиваясь в седле в такт разговору. С облепленной снегом ветки ели впереди взлетела сонная на вид ворона, нарушив зимнее лесное убранство, мерзко каркнула и отправилась куда-то по своим вороньим делам.— Только напрасно ты с нами этот совет не держал, прежде чем своим «ударникам» обучение этим гранатам ставить, — продолжил Юрий, и сквозила через его правильные по сути, конечно же, слова какая-то прямо по-детски наивная обида. Внуков уже понимал, чем намерен закончить старшóй, ответ на это был давно готов. — Мы все-такие с тобой не в один поход в порубежье хаживали, ты нас получше знаешь. Да иопыту у нас, нежели у этих мальцов еще, всяко поболе будет.— Дело вроде бы говоришь, воин, да только прелестны* слова твои, льющиеся мне в уши. Помнишь ли ты, сколько лет жене моей княжне Варваре? А она под сердцем сына моего уже носит, и скоро мне отцом становиться. — поднялась в груди теплая волна — неужто про себя говорит те слова — «отцом становиться»? Не чувствовал ничего и близко подобногов себе Андрей, даже когда отправлял уже в родильный дом в «прошлой» жизни Галину. — Так что возраст тому учению не помеха. А что касаемо опыта — так скажу: молодежь всегда новое лучше стариков познает, в ином ты меня не переубедишь никогда. Так что давай так — по приезду в Полоцк дам твоим людям, кого сам выберешь, две седьмицы, больше не могу, поход на носу. А по их окончании проведем потешный бой между вами и этими мальцами, как ты повеличал. Спор судить попросим князя Константина, ко мне он пристрастен не будет.Дружинник согласно склонил голову, в Внуков вспоминал свое общение с ветеранами спецподразделений, которые рассказывали ему тогда про Камбоджу и «красных кхмеров», армию из которых благополучный со-диктатор страны Пол Пот набрал из детей до 14 лет — дескать те, кто старше, уже прониклись тлетворным влиянием капитализма западного образца; то есть самые взрослые были по факту ровесниками его Вайвы. Так вот одного из собеседников майора познакомили на месте с двенадцатилетним на момент событий «чемпионом», на личном счету которого было около двадцати тысяч забитых мотыгой соотечественников.Понятно, что Андрей не предполагал для своих «ударников» такой участи, просто четко помнил, что детская психика — предельно пластичная и легко обрабатываемая штука, лишенная к тому практически всех приобретаемых позже в процессе взросления комплексов.Ведь говорят, дети — как глина, что вылепишь, то и получится..._____________________________* употреблено в старом значении слова — «обольщающий», «прельщающий» и даже «искушающий»

в которой все к чему-то готовятся; земля Полоцкая, а также весь Литовский край и их окрестности — к большой войне, а Вайва — к родам

Владетель Литовского края Миндовг не вступал в переписку с получившим вдруг всеобщее внимание княжичем Федором Чудским из того чувства, что веков восемь спустя с полным правом могли бы поименовать спортивным интересом. Азартен был влиятельный князь, и в то же время умел принимать решения не спеша, тщательно продумывая вероятные из них исходы. Так и тут: никто из ближних к литвину советников не рисковал угадать, чем обернется в итоге бесшабашная на вид удаль полочанина — да, действительно пару (и каких!) побед меньше чем за месяц отпраздновавшего. Миндовг же знал, как в нужный момент поспешать, не торопясь.

Несколько лет назад, окончательно для окружающих разорвав вроде бы с католическим папой (но письма от него продолжал получать и сам отправлял), властитель мирской призвал к себе Криве-Кривейто Лиздейко и держал с ним долгую, на несколько часов беседу с глазу на глаз. После чего в столичном Новогрудке начали периодически появляться неброские с виду молодые женщины, обязательно в первый же по приезду день посещавшие дом Миндовга.

Сначала судачили по этому поводу кумушки всякое, потом как-то пообвыкли и примечать в том какую-то необычность перестали. А мудрый литвин затеял для тех времен и мест небывалое: удостоверившись со слов самого римского первосвященника в подлинности истории создания многих рыцарских орденов, порешил Миндовг учредить несколько иного рода организацию, состояющую, вопреки обычаям, исключительно из лиц женского пола.

Предстояло неофиткам заняться не только доглядом в нужных местах за нужными людьми — не просто так предпочтение отдавалось молодым и симпатичным вдовам или просто одиноким женщинам, — равно как и разнообразным послухом. Замыслил князь заиметь и свою особую службу для решения многих дел тайных, где могли бы его новобраницы проявить себя полной мерой — ведь кто подумает на слабую и милую внешне особу, что спустя минуту она с чарующей улыбкой вонзит в твое сердце кинжал, или за общей чарой подсыплет в твою сонного или ядовитого зелья, или найдут после проведенной вместе с ней бурной ночи мужчину неожиданно повесившимся на собственных подштанниках.

На знатность, равно как и на племенную принадлежность, внимания обращалось при вербовке мало, критериями выступало другое, и на первом месте среди подписываемых (нет, не кровью!) при заключении условий кондиций стояла безусловнаяличная преданность — упаси боги, никак не влюбленность! — самому Миндовгу. Впрочем, и платил влиятельный литвин щедро, не скупясь, и не пересчитывая лишний раз выдаваемые серебряные кругляши.

Порученицы владетеля Литовского края могли позволить себе многое, но, как правило, селились тихо и удаленно где-то в нелюдных местах с сокрытыми от постороннего лишнего взгляда тайными подходами, одевались добротно, но неброско. То есть из общего ряда окружающих выделялись не очень-то.

Юманте, расставшаяся с Пелюшей в день его изъятия Андреем с постоялого двора Сапеги, и даже толком так и не понявшая, куда же подевался ее давний к той поре собутыльник, допускавшийся ночью иногда и под теплый бочок погреться, несколько месяцев провела в напряженных поисках. Нет, конечно, не это клятого, как сам любил выражаться, Сквайбутиса. Попрощавшись с урядившимся на работу с хозяином двора Янеком, дочка бортника забрала коня, которого вполне искренне считала своим, и отправилась южнее, в ту сторону, куда ушел полон, набранный немцами после бойни у полевого стана.

Молодая женщина справедливо полагала, что Миндовгу захочется распутать некоторые не видимые пока концы этой истории, и любая крупица дополнительного знания могла тому только поспособствовать. Но после странствий, продлившихся чуть более трех седьмиц, совершенно свежая, будто и не провела почти все это время в седле,Юманте соскочила у невысокого ладного домика в одной из полабских деревушек и постучала рукоятью плетки в переплет затянутого бычьим пузырем окна.

Здесь обитала одна из ее товарок по службе литовскому владетелю, носившая странное и частенько полагавшееся мужским имя Кнепа. Бортникова дочка зорко огляделась по сторонам и спросила полсе приветствия у вышедшей навстречу хозяйки:

— Все ли спокойно в твоих краях? Что слыхать об ушедшем к югу с литовским полоном немецком обозе?

Та почесала туго обтягивающие крепкую задницу потертые мужские штаны и зевнула, прикрываясь от недоброго догляда ладонью.

— Две седьмицы назад протопали вверх по Лабе. Не шумно шли, видимо устали, гнали их немцы быстро, задержек лишних не позволяя. Да и не знаю даже, как они свой товар будут купцам сбывать, глаза у литвы были совсем мертвые, плохие из них теперь работники выйдут.

Юманте вспомнила весь ужас того, что творилось вокруг полевого стана в тот вечер и внутренне содрогнулась — не приведи боги самой испытать такое! Обменялись коротко другими новостями, каждая своими и пустилась бортникова дочка дальше в дорогу дальнюю. За следующие четыре с лишком месяца она исколесила весь север Польши, добралась до восточных окраин Литовских земель, почти доехала аккурат перед приходом русичей в Дорпат. Теперь Юманте приближалась с каждым лошадиным шагом к Новогрудку и гадалапро себя — о чем в первую руку захочет узнать подробнее Миндовг? До его дома в городе оставалось едва ли более получаса легкой рыси...

...Андрей, уложив спать жену, по ночам постоянно рассматривал прихваченную из лесного домика холстину с нанесенными на нее условными значками доступных его силам земель южного берега Варяжского моря. Пусть казались со стороны его рати не слишком великими, зато были они отлично обучены за более чем полгода по его специальным методикам и невероятно по здешним временам мобильны. Теперь зимнее преимущество, достигнутое благодаря применению коньков, надо бы каким-то образом превратить в летнее.

Поначалу Внуков вознамерился пересадить массово своих воинов на некое подобие самокатов, но быстро от этой мысли отказался и радовался теперь, что даже Даниле Терентьевичу о том ни словом не обмолвился. Дело в том, что сами аппараты построить при местном развитии кузнечного дела было возможно вполне — только с массовостью выпуска колес возникли бы трудности, впрочем при нужном приложении ума преодолимые. Другая в этом направлении беда подстерегала.

Для того, чтобы колесо катилось ровно и быстро, нужна под ним относительно твердая хотя бы поверхность. А здесь были не дороги, а скорее направления, по которым даже легко груженые повозки передвигались крайне медленно — чуть намеченные колеи, никаких вам тут наезженных или тем более мощеных камнем трактов. А по песку и по болотистой почве не сильно-то и разгонишься! Либо надо было увеличивать размер колеса до практически чудовищного,практически тележного,а много таких исполиновмассово для войска не произведешь.

Потому тренировал Андрей со своими ратниками, особо из молодых, новую привычку к совершению стремительных марш-бросков, во время которых бег сменялся скорым шаом и наоборот. Когда получилось трехдневный путь одолеть практически вдвое быстрее — и это еще с обычным, а не облегченным припасом! — Внуков понял, что движется, в принципе, в верном направлении.

Были нереализованные пока задумки и по совершенствованию оружия, а пока что провели-таки потешную схватку при большом скоплении собравшегося поглазеть на потеху сию народа между «ударниками» и старшей дружиной. И по крайнему удивлению которой по окончании можно легко было понять, кто в итоге победил. Юрий подошел после боя к княжичу, вынул из ножен меч и, опустившись на колено, подал его Внукову со склоненной головой молча.

Андрей меч принял, коротко махнул им в теплом воздухе крест-накрест и возвратил старшóму над дружиной, потянув того в сторону от остальных.

— И что я тебе говорил?

— Прости, княжич, что усомнился в твоих удальцах. Вижу теперь, что кругом неправ был, вина на мне. Но дай ты и нам тех наставников, что новому бою научали «ударников»! Думай, дай срок, и ручаюсь, что мои не хуже биться с этими гранатами будут...

Внуков кивнул согласно, а дело-то, собственно, было в чем. Против назначенных Юрием полутора дюжин дружинников предводительствовавший «ударниками» боярин Данило выставил лишь десяток вооруженных гранатами — не настоящими, конечно, удачной по свету и шуму имитацией, — своих «ударников». Результат оказался в буквальном смысле ошеломляющим.

Сгрудившиеся в круг спиной к спине матерые рубаки с минуту озирались, ища глазами мелькающие фигуры атакующих их юнцов. А потом, под хохот и веселое улюлюканье толпы, те метнули в сторону людей Юрия какие-то продолговатые свертки, засвиристело-загрохотало, и спустя каких-то пару секунд обнаружили себя дружинники в самых разных положениях, но со сбитыми почти поголовно шишаками и доспехами. Вместе с остальными смеялся и Андрей.

Впрочем, не ратные потехи и не воинское обучение занимали сейчас в первуюочередь его мысли. Думал Внуков о том, что называлось в его мире геополитикой, и частенько жалел, что нет рядом хотя бы парочки действующих операторов Генерального штаба из числа тех, что и выводили его на направление последней командировки. Потому что драчка намечалась изрядная, а драться могли практически все против всех.

Взять, к примеру, датчан, что закрепились на севере Эстляндии, постепенно ведя дело к созданию вполне себе герцогства. В эти земли они начали прибывать еще при знаменитом короле Вальдемаре IВеликом, который, на минуточку, был внуком Мономаха и назван в честь деда, а само имя Владимир-Вальдемар с той поры стало для скандинавской династии каноническим!Правили сейчас в Дании прямые потомки сего замечательного мужа, правда, с изрядной примесью в последних поколениях португальской крови, сейчас на престоле находился Эрик VКлиппинг, проведший значительную часть своей молодости, между прочим, в плену вместе со своей матушкой у немцев поначалу в Гольштейне, а потом в Бранденбурге.И пусть из-за людского малолюдства в метрополии селиться в Эстляндию от Ревеля через Везенберг до самой Нарвызвали в основном все тех женемцев, преимущество отдавалось выходцам из Вестфалии, но на таком очевидном противоречии между недавними распрями и давним родством с русичами — грех не сыграть было, но надо только хорошенько подумать, как правильно карты сдать.Продолжая про немцев: Ливонский Орден, получив статус ландмейстерства Ордена Тевтонского, старался опираться на архиепископа Рижского Альберта IIЗуэрбера, который в свое время крестил в католичество под именем Готлиба не кого иного, а самого Товтивила. И тут не все ладно было между двумя силами, да постоянно вмешивалась еще и третья — рижские горожане, хотевшие бóльших вольностей вроде как и купеческому, торговому по наличии морского порта городу. Тут надо заметить, что единственной серьезной военной мощью обладал в Варяжском море в то время лишь опять же датский флот, только тревожили периодическими набегами местные пираты. Да и коренное население этих земель — все эти селы, земгалы, курши, латгалы — тоже вело свой ряд с остальными. Причем били пленные рати немцев неоднократно, и крепко били — так, что и высшее руководство Орденаоставалось на ратном поле, а до Риги добирались считанные рыцари.Хорошо, южнее и восточнее находились русичи. Но и тут не все так было просто. На влияние в Новгороде и Пскове претендовала — пусть и потрепанная изрядно татарами, но все еще достаточно сильная — Северо-Восточная Русь, возглавляемая великими князьями Владимиро-Суздальскими (туда, к слову говоря, перебрался ближе к концу жизни и поближе к Орде и князь Александр Ярославович по прозванию Невский). Доходило до того, что на вечевой северо-запад перекрывалидаже подвоз продовольствия. А кто помогал тогда новогородцам? Вот летописное свидетельство, выцеженноепрактически случайно из крайне редко включаемого Андреем планшета:

«Того же лѣта откры богъ милосердие свое на нас грѣшныхъ, створи милость свою въскорѣ: прибѣгоша Нѣмьци и-замория съ житомь и мукою, и створиша много добра; а уже бяше при конци городъ сии».

Так что раскинутым по столу современной — в смысле века XIII-го — истории лежало перед Андреем исчерканное углем холстяное, а вернее, лоскутное полотно, скроенное так, что впору было ставить рядом с ним как минимум четверть выгнанного благодаря хитрой конструкции самогону, без которой в ситуации явно не разберешься...

Глава 16

ИНТЕРЛЮДИЯ 5Молочных оттенков цвет, как казалось, наполнил в этот раз Ничто. В Пустоте по-прежнему присутствовали трое. И это были все те же.— Я достаточно ведаю людскую природу, чтобы сказать, что окончание этого развлечения вряд ли будет вас радовать, Братья, — произнес один из них.— А ведь так любопытно все начиналось, — задумчиво прошелестел другой.Третий пока молчал. -Слышал я, что намеревались вы снестись со скандинавскими Братьями. Вот что скажу на это: великий Один все чаще удаляется, как рассказывают, от дел. И всем все чаще заправляет Локи — знаю, чем отведено ему заниматься, нонапомню —выступает он как бог коварства, обмана и нескончаемого плутовства, — в глухо звучавшем голосе не было раздражения, он просто перечислял известное.— Вы уверены, что Ничто и Никогда не умеют смеяться, и глубоко ошибаетесь, Братья. По природе своей им иногда тоже надоедает скучать. И пошутить они могут жестоко.-Так что же делать, Брат? — наконец-то прервал свое молчание третий.— Наверное, мне и хотелось бы подсказать вам, но нет у меня ответа на этот вопрос. И я не знаю даже — «пока нет» или «нет вовсе».— Что же делать? — повторил свой вопрос третий.— Только ждать... * * *Вековать ли нам в разлуке?Не пора ль очнуться намИ подать друг другу руки,Нашим кровным и друзьям?

Веки мы слепцами были,И, как жалкие слепцы,Мы блуждали, мы бродили,Разбрелись во все концы.

А случалось ли пороюНам столкнуться как-нибудь, —Кровь не раз лилась рекою,Меч терзал родную грудь.

И вражды безумной семяПлод старинный принесло:Не одно погибло племяИль в чужбину отошло.

Федор Тютчев, «К Ганке» ГЛАВА 26,в которой Андрей решает заняться промыслом янтаря, Вайва отъедается впрок после кенигсбергских волнений, а все вокруг готовятся к войне При очередной встрече, когда Лакоте зашел проведать все увеличивающуюся в талии Варвару-Вайву, Андрей выведал у Эварт-криве подробности мифа о морской богине Юрате. Как рассказывали, в древности в самой глубине Варяжского моря был возведен великолепный дворец из чистейшего янтаря. В нем и жила Владычица, питаясь особого рода рыбой, пока люди не начали эту рыбу ловить. На совете с придворными Юрате было решено заманивать рыбаков на морское дно и умерщвлять их там.Но не прошло и года, как сама богиня влюбилась в одного из рыбаков и постоянно виделась с ним на морском берегу. Это продолжалось долго ли, коротко ли, пока о преступной связи со смертным не узнал Перкунас (другие говорили, что Промжимас, третьи и вовсе видели здесь явное участие любящего карать по поводу и без Предвечного Оккопирмоса). Янтарный дворец Юрате был разнесен вдребезги, сама же она должна была вечно оплакивать свое грехопадение, прикованная на дне моря рядом с трупом своего возлюбленного.Согласно мифу, что подтверждал и Лакоте, пловцы и мореходы частенько слышат из-под воды стоны богини, а морская вода регулярно выносит на берег обломки ее янтарных чертогов. Вот именно об этом-то янтаре, пользовавшимся по настоящему времени достаточно устойчивым уже и довольно большим спросом, думал сейчас Внуков.Дело в том, что немцы наложили в приморских землях толстую лапу на промысел окаменевшей древней смолы.Тевтонцы существенно ограничили, а кое-где и вовсе запретили свободную продажу и мену как янтаря, так и разнообразных изделий и поделок из него, особенно тяжко пришлось прусскому племени, которому к тому времени и так изрядно досталось от рыцарей Ордена.Все торговые операции следовало вести теперь только при непосредственном участии немецких представителей, бравших к тому же за свои услуги приличную мзду. И вот здесь Андрей видел особого рода приманку для укрепления, скажем так, дружбы, а там, глядишь, и сотрудничества с прибрежными пруссами.С Тевтонским Орденом и его восточным подразделением — Орденом Ливонским, принявшим ныне статус ландмейстерства, — по крайней мере, с авторитетом и влиянием его в землях Северо-Западной Руси и у соседних к западу племен надо было вообщеесли не кончать вовсев самом ближайшем времени, то существенно его ограничивать. Сложность была в первую очередь в том, что Орденские территории, в том числе ив Пруссии, ив Литовском крае, и также в Ливонии и Эстляндии числились по факту как Папская область. А это означало не только особое и повышенное внимание ко всему, что здесь происходило, со стороны римской курии, но и незамедлительное принятие всех потребных, даже самых сложных и затратных финансово решений.Впрочем, расстояния оставались большими, средства передвижения медленными, бюрократическая машина куда неповоротливее, нежели чем через восемь столетий. Так что каких-то действительно стремительных реакций со стороны аппаратапапы Римского привыкшему к совершенно иным скоростям Андрею опасаться приходилось вряд ли, поскольку на самый быстрый ответ, считавшийся по местным меркам «незамедлительным», потребовались бы месяцы, в лучшем случае недели. И все же чрезмерно расслабляться совершенноне стоило.А стоило думать как раз о том, чем заниматься в первую руку в период как раз этойдовольно скорой и достаточно долгой передышки. С военным строительством и внедрением необходимых для ратного развития новин и улучшений было все относительно понятно, вот с частью, скажем так, экономической, вопросов оставалось вагон и маленькая тележка. А без развития в городах и крупных поселениях помимо торговли еще и производств, и ремесел ни о каком реальном развитии иречи быть не могло.Янтарные промыслы как раз могли сыграть роль своеобразного локомотива, который уверенно потащил бы сначала торговлю — на Востоке и на Юге крепко интересовались «солнечным камнем» и изделиями из него, там просматривались вполне определенные и вполне радужные перспективы (Андрей внутренне вздрогнул, про любимую слово напомнило!), — а потом и соответствующиемастерские и цеха,которые только предстояло сформировать и обустроить,в направлении светлого будущего.Вторым, как справедливо полагал Внуков, чрезвычайно любопытным для купцов, наезжающих морем со всех концов Европы, и особенно для прибывающих из Азии караванов товаром должны были стать производимые в Полоцке спички. Их неоспоримые преимущества перед используемыми традиционно средствами добывания огня — кремнем, кресалом и трутом — были очевидны любому, кому довелось хоть раз самому чиркнуть серной головкой о любую шершавую поверхность. И поскольку товар был по нынешним временам даже не уникальным, а действительно исключительным, ни у кого такого не былои быть не могло по определению, то и о разумной, не отпугивающей потенциальных покупателей, но в то же время достаточно высокой цене стоило поразмыслить особо.Наконец, рядом взрывчатых припасов, рекламируя их как дорогие игрушки для увеселения праздненств, вполне также можно бы поторговать, все равно шила в мешке не утаишь, о полоцком огневом зелье узнали многие, и слух про него должен был уже проникнуть и на просторы Западной Европы. Тут стоило особо позаботиться, как исполнять предлагаемое к продаже, поскольку громыхать должно было громко и цветисто, но в то же время безобидно для окружающих, и даже при совместном использовании нескольких зарядов одновременно не удалось бы даже в первом приближении достичь сколько-нибудь разрушительного эффекта.Короче, забот хватало с избытком даже на первый, весьма поверхностный взгляд. Впрочем, все необходимые первоначальные распоряжения отданы были, ятжелый воз дел постепенно начинал уверенно движение, а уж как разгонится он до потребной скорости, так прости, дорогая «просвещенная Европа», что обгоняем в развитии, не замечая твоего движения за боковым стеклом, просто проносимся мимо, разбрызгивая мелкие цивилизационные лужи и не поджидая нимало отстающих — если, конечно, они нам не близки, не дороги, либо чем-то по настоящему важным интересны!Что касается предполагаемых строительных работ, то мыслились они достаточно масштабными, чтобы уже сейчас задуматься, где в потребном немалом, надо сказать, количестве взять и камень, и хороший сухой лес. И если проблему с каменными зданиями и сооружениями можно было попробовать решить собственным производством обожженного кирпича из глины, которой вокруг было, в общем-то, в достатке.Это позволяло впоследствии, если возводить кирпичные мастерские с заделом, потом также включать в торговый реестр и эту продукцию, пользующуюся, между прочим, заметным спросом и в ближней, и дальней округе. Те же немцы в поисках камня для строительства своих замков использовали текущую удачно как раз в нужных местностях реку Вислу и ее наиболее крупные притоки.С лесом было немного сложнее, тут надо бы поставить отдельного человека, а лучше целую группу людей на организацию сплава древесины плотами по весне более из южных краев, где материал был просто лучшего, чем в кривичских землях, качества. То, что получалась такая заготовка сезонной — не беда, при желании можно было делать запас из стволов впрок, заодно к моменту начала собственно строительных работ, дерево хотя бы частично сохло.Сельское хозяйство Андрей удачно, как сам он считал, «спихнул» на владыку Симеона. Благо в его епархии имелось несколько монастрей, в которых можно и имело абсолютно точно смысл опробовать ряд новин, которые и тут решился предложить княжич Чудской — как по части неведомых пока здесь приспособлений и инструментов,так и методов обработки земли, — сулившие в самом ближайшем будущем не только заметную прибавку урожаев, что гарантировало Полоцким землям продовольственную безопасность, но и продавать по умеренной цене зерно, муку и хлеб на языческий север, частенько стоящий на пороге голода.Не отказались бы и от резервного канала снабжения провиантом и новогородцы с псковитянами, которым периодически прерывали подвоз из Владимро-Суздальских земель из-за княжеских распрей. Так мог возникнуть еще один достаточно крепкий союз, замешанный, в первую очередь, начисто экономических интересах. То есть после победы над тевтонцами, в которой Андрей не сомневался нисколько, в будущем неизбежном противостоянии с католиками у Полоцких земель оказывались надежно обеспечеными, почитай, и оба фланга, южный и северный, и тыл.Интенсивное, а не экстенсивное, как ранее, развитие сельского хозяйства при монастырях имело еще один пласт, не видимый, вероятно, сразу. То, что во внедрении новых инструментов и новых приемов при работе с землей активно участвует Церковь божия, почти автоматически легализовывало как эти, так и все иные новины, что уже предложил и намеревался продолжать предлагать Внуков. Раз занялись этим монахи да иноки, значит, дело богоугодное, нет в том никакой скверны и греха нет тем паче. По нынешним временам и это было важным, избежать хоть каких-либо обвинений в излишнем вольнодумстве, а то и в неприкрытой ереси — немецким миссионерам только дай повод!Правда, в отношениях с Симеоном, все более привечавшим двоюродного внука, да так, что уже и с отцом Федора-Андрея замирился окончательно, сняв меж собой и Безруким все разногласия и раздоры, так вот, в отношениях этих была одна деталь, заметно Внукова тревожившая, а именно: епископ вступил в довольно сложные, но тем не менее постоянные отношения с волхвами. Напрямую православная Церковь, впрочем, такое общение на запрещала, но призывала, почитая себя самое за единственно верное учение, к означенным персонам и их верованиям относиться сторожко.Княжичу пришлось присутствовать на нескольких таких встречах — уж слишком настаивал на этом Симеон, принимавший гостей тайно, но все же на своем большом подворье. Те имен своих подлинных, природных не раскрывали, много молчали при этих разговорах, обдумывая многократно и минимум трижды взвешивая каждое произнесенное слово. Общее впечатление о волхвах себе Андрей составил, и было оно скорее в их пользу, нежели против.В любом случае, представляли они, судя по всему, вполне реальную, и, да, — силу!Пусть всего лишь еще одну в этом пока еще не сходящем окончательно с ума мире, может, и потому, что остается кто-то, что все происходящее щдесь каким-то непонятным и непостижимым образом балансирует......А пока муж ее занимался делами государственными, Вайва, после церковного обряда все более становившаяся Варварой Ивановной, наконец могла если не объесться вволю, чего требовал юный и растущий сейчас за двоих организм, то по крайней мере затребовать и получить к столу все желаемое — и сохраняемый с осени лесной мед, сочащийся янтарными слезами из ломких пчелиных сот, и хрусткую посоленную загодя капусту, и моченые по урожаю невиданного давно в здешних краях размера моченые яблоки...

Глава 17

ГЛАВА 27,

в которой архиепископ Рижский получает письмо от владетельного Миндовга, и доказывается полезность некоторой определенного содержания корреспонденции

Неслыханное дело — архиепископу рижскому доставили письмо! Нет, корреспонденцию самую разнообразную и от самых разных адресатов на подворье у католического архиерея принимали неоднократно и регулярно, можно сказать. Но мало того, что послание само по себе смотрелось необычно, так и способ его доставки привычным назвать тоже было нельзя. Когда буквально выпавшего из седла от усталости личного — небывалый случай! — гонца владетеля Литовского края князя Миндовга внесли внутрь и растерли крепкой аптекарской водкой виски, Альберт IIЗуэрбер уже был поднят с постели.Пока гонца приводили в относительный порядок и полоскали ему глотку свежим крепким пивом, чтобы мог хотя бы стоять на ногах прямо перед его высокопреосвященством и произносить слова разборчиво, а не клекотать натужно, словно подбитый меткой стрелой на охоте во время токования глухарь, господина Альберта IIуспели умыть, причесать и соответствующим случаю образом одеть в парадное облачение. Все-таки властитель одной немалой по размеру и населению земли обращается к другому, не менее, а в собственных глазах более значимому властителю!Наконец, Зуэрбер был полностью готов, личный гонец (не устанем это подчеркивать!) Миндовга тоже выглядел вполне сносно, прибывшего наконец проводили в архиерейские покои. Перед высоким креслом, на котором восседал хозяин, стоял небольшой столик, куда поместили для гонца еще пива — вдруг да что-то еще на словах передать он должен, тогда речь посланника должна быть не только слышнаглавномурижскому священнику, но и вполне разборчива. В принципе, при заслушивании столь важных писем — а послание Миндовга иным быть просто не могло — полагалось собрать еще и малый капитул Ливонского ландмейстерства, но на заведенные его предшественником порядки — тем более, что был тот всего лишь епископом, — Альберт IIпросто махнул рукой. Наконец, к столу подали гонца.Архиепископ важно наклонил в немом приветствии голову, прибывший изобразил встречный поклон, шаркнул обутой в малиновый — цветов Миндовга — высокийсапог. Развязал крепко притороченный с левого боку тяжелый на вид кошель с вычурным рисунком, изображавшим похожего на разъяренного быка животное, достал свиток, низко склонился в поясе, протянул привезенное хозяину.Но в руки Альберта IIписьмо попало не сразу. Перво-наперво его принял у гонца стоявший обочь викарий, внимательно оглядел послание, особо оглядев свясавшие на длинных витых шнурах массивные на вид печати. Затем положил его на золотой поднос, которые держал руками в белых тонкой кожи перчатках слуга. И уже только тот — минуты полторы-две, наверное, заняли все предварительные процедуры, не спешил, видимо, никуда — конечно, впереди же жизнь вечная, так в Писании священном говорится! — хозяин дома и всего архиепископства Рижского.Сорвав печати и развернув свиток, Альберт II,казалось, целиком был поглощен чтением документа. По установленному порядку, если какие-то места заслуживали особого внимания присутствующих, их зачитывали вслух, но Зуэбер продолжал знакомиться с письмом молча, окружающим его свитским показалось, что архиепископ взволнован. Внешних видимых подтверждений тому не было, поэтому все терпеливо ожидали, когда же закончится чтение.Дойдя до конца письма, до самого низа свитка, архиепископ еще подержал его перед глазами, потом вернулся к некоторым местам в тексте и перечитал их вновь, одно, кажется, даже и не один раз. Наконец, затянувшее и начинавшее тяготить всех молчание было прервано банальным по сути вопросом, за которым, между тем, скрывалось много существенно важной дополнительной информации:— Как тебя зовут, гонец, и долог ли был твой путь?— Эдгард, ваше высокопреосвященство. Я доехал от Новогрудка до Риги за одни сутки и пять с половиной часов. Быстрее меня не добирался никто.Тут надопояснить, отчего на подворье архиепископа Рижского возникла такая суматоха. Было доподлинно известно, что за последние восемь месяцев влиятельный Миндовг не вступал в переписку ни с кем. Да, письма в его доме принимались, и князь, наверное, дажеих прочитывал или, по карйней мере, знакомился с их содержанием. Но за все это время из Новогрудка не вышло ни одного послания за подписью владетеля Литовского края, которому, между прочим, вновь прочили в подарок от папы Римского королевскую корону.Впрочем, католическому первосвященнику гордый литвин, насколько было известно о том в Риге, также не написал пока ни строчки. Ждал ответа от Миндовга и этот непонятный русич, прозванный по примеру своего предка по названию водоема Чудским — по крайней мере, так рассказывали послухи. И вдруг — неожиданное письмо сюда, в Ригу. Что эе это значит, и к каким последствиям может привести? А послание было и впрямь, как минимум, примечательным. И наиболее важные части его следует пересказать особо.После традиционных долгих приветствий и уверений в преданности и вечных дружеских расположениях к архиепископу Риги адресат неожиданно резко менял тон письма с велеречиво-приторного на конкретный, сухой и действительно деловой. Если краткость — сестра таланта, то таковым Миндовг не блистал, потому что повествование его было тем не менее довольно длинным и путаным, но дочитав до конца и перечтя некоторые периоды, Альберт IIвполне понимал, с чем это связано.В первой части литвин напоминал о некоторых обстоятельствах состовшейся в конце первой трети прошлого лета пышной свадьбы между сыном князя Полоцкого Федором и дочкой жемайтского кривуле Вайвой. В те поры из Кенигсберга в Ригу — не по подчиненности, просто для вящей информированности — привозили копию исполненной неким братом Конрадом докладной записки, в которой описывалось, как утверждал автор, все происходившее.Уже тогда у Альберта IIвозникли некоторые вопросы — явные нестыковки в изложенном видны были слишком отчетливо: разгромить напрочькакую-то там свадьбу, перебить толпу ни в чем не повинных людей, еще одну толпу обратить по факту в рабство — и все это из-за какой-то грошовой обиды мелкого литовского князька на такого же оборванца? Вот и Миндовг в услышанном на людях сильно усомнился — не могло такого быть, существовала за всем произошедшим какая-то скрытая, тайная для окружающих подоплека!Только вот в отличие от свего теперешнего рижского абонента владетель Литовского края решил учинить собственное расследование. Его послухи буквально чуть ли не рыли землю в самых разных местах, и общая картина для сиятельного литвина, равно как и теперь для господина Зуэрбера, начала немного проясняться. То, что Конрад врал, можно было установить, даже не читая копии его доклада, недаром за этим действительным братом Ордена закрепилось довольно неожиданное для освященных именем Христовым рыцарей прозвище «Дьявол».Доподлинно Миндовгу удалось установить следующее:Княжич из Полоцка действительно погиб почти сразу по окончании свадебного пира при нападении немцев, причем, чтобы не быть захваченным в плен, сам бросился на мечи.Нареченная жена его, Вайва, была-таки пленена и отвезена силой в Кенигсбергский замок, где и содержалась продолжительное время под присмотром комтура Мейсенского.Спустя буквально три дня мертвый по всем свидетельствам — в том числе данным и под присягой — Федор Константинович объявился в Полоцке живым и здоровым.По неподтвержденным никем сведениям, так рассказывали, но никаких следов от орденских мечей на теле княжича не обнаружено, хотя пронзен насквозь он, минимум, дважды.Вслед за этим чудесным возвращением Федора в Полоцке начинается спешная и скрытая от посторонних глаз подготовка какой-то особенной воинской рати. Спустя менее, чем через полгода, княжич без каких-то видимых трудностей вдруг неожиданным броском берет на изгон, не садясь в обложение, крепость Дорпат.К этому месту в письме Альберт IIвернулся и перечел его дважды; слишком хорошо запомнил он свой страх тогда, что этот безумный русич может точно также внезапно объвиться и под стенами Риги, а защищена она куда слабее, нежели Дорпат, зато казна куда богаче, богаче, чем была у Дерптского епископа! Но далее, читаем Миндовга.Еще через три седьмицы Федор захватывает коротким штурмом, совершенным каким-то непостижимым образом Кенигсбергский замок и освобождает свою жену.Наконец, княжич Чудскойищет уже довольно долго союза с ним, Миндовгом,чтобы совместным походом разбить войско Тевтонского Ордена, что литвины, между прочим, как и русичи, делали и ранее, и освободить окрестные земли от католического угнетения.После изложения всего этого, как сказали бы в веке XXI-м, фактажа владетель Литовского края прямо предупреждал — исключительно из братских чувств любви и сострадания, не иначе! — уважаемого архиепископа Рижского, чтобы не поддавался тот на посулы и обманы тевтонцев (даже несмотря на какое-то в некоторой степени формальное им если не подчинение, то обязательство сотрудничать). И сулил — пусть даже и за простой нейтралитет — немалые выгоды. К тому прилагал Миндовг секретную записку на немецком языке, что отправляет особым обозом в распоряжение АльбертаII некоторое количество отборного янтаря, по весу для удобства счета дополненного серебряными монетами.Господин Зуэбер, архиепископ Рижский, крепко задумался. Нет, явно не так прост этот Федор Чудской — вон как печется о нем владетельный литвин! «Что-то и впрямь странное, как минимум, связано с этой историей про смерть и воскрешение, где-то совсем недавно я про это читал», — размышлял Альберт II.И тут взгляд его упал на лежащую на особом бюро у окошка Библию...

ГЛАВА 28,

в которой происходит новое великое сражение с привычным уже исходом, Андрей вспоминает фроновын стихи, а Вайва отдыхает от замковой «диеты»

Разведка сработала отлично — тут Андрей мог действительно гордиться своими местными воспитанниками. Был известен не только полный, но чуть не поименный состав рыцарского войска, полностью за те трое суток, что пластуны — решил Внуков не мудрить, а использовать давно и хорошо знакомое наименование, — сопровождали немцев, удалось не только вскрыть всю систему организации именно этой Орденской рати, порядок прохождения приказов, расположение отдельных частей и отрядов, вызнать и четко определить командиров.

Но самое важное, стал известен не примерный, — он и так не являлся для княжича тайной, слишком ограничено было самой местностью количество годных для перемещений такой солидной армии войсковых дорог, — а совершенно точный маршрут, по которому предстояло пройти немцам в ближайшие сутки-двое, конкретно тот, что назначило руководство походом на кривичские земли. Куда Андрей противникапускать не хотел вовсе, от слова «совсем».

Вообще, с точки зрения и простого человека, а тем более, специалиста из XXIвека, воевали здесь дико, да и с поддержанием дисциплины и воинского порядка было, мягко говоря, не очень. «Страна непуганных идиотов», — как-то бросил Внуков на ежевечернем совещании, после чего пришлось наглядно объяснять присутствующим, что означает понятие «идиот». Как-то даже разочаровали немцы Андрея, почему-то думал он, что уже и тогда существовал ordnung,знаменитый порядок.Итак, назавтра все должно было решиться. Орденское войско располагалось на ночлег, обильно освещая окружающие перелески кострами, часовых и караульных выставили, конечно, но просто потому, что так было заведено. Внуков мог легко в одиночку пробежаться вдоль всей довольно длинной сторожевой линии, обращенной в сторону Полоцка, и максимум за час, как минимум, обездвижить абсолютно всех сторожей.Но к забавам такого рода решили не прибегать, не то, чтобы не насторожить противника, скорее даже — не спугнуть практически подготовленную к завидной охоте дичь. И пусть рядилась она пока в сверкающие на солнце доспехи, грозно потрясала мечами, копьями и другим оружием, издавала время от времени воинственные кличи — она была обречена, просто не догадывалась об этом. Ближе к утру Андрей приказал подвинуть поближе отсечные заставы, нацеленные на то, чтобы ловить разбегающихся после боя — а что таковых будет изрядно, никто почему-то не сомневался. Русичская рать истово поверила в княжича Федора Чудского как в полководца, и теперь неясно было, что или кто смогут когда-либо сбить или хотя бы поколебать этот настрой. Уже перед самым рассветом Внуков отдал приказ на выдвижение летучих отрядов и заманных групп, а сам отправился проверить размещение «ударников», определенных по секретам и засадам.Увиденным остался доволен — все пока шло четко и строго сугубо по намеченному им заранее плану, еще тогда, как отправился он с Данилой и Товтивилом на рекогносцировку, и выбрал для решающего на ближайшие годы исход войны сражения имнно этой участок, густо покрытый лесами, перемежающимися с уже вскрывающимися болотами. Место было практически идеальным, и что удивительно, оно определенно входило в тот маршрут, по которому намеревалась следовать армия Ордена.

С первыми лучами весеннего солнца, когда в орденском лагере началось заметное шевеление, Андрей собрал на последний перед боем совет своих ближних соратников. Следовало кое-что уточнить, хотя с диспозицией предстоящего сражения все, понятно, были ознакомлены заранее, поскольку необходимо было, как и в предыдущих походах — к Юрьеву-Дорпату и в Кенигсбергский замок — действовать, не только строго придерживаясь намеченного плана, но и не забывать зорко следить за передаваемые Вестником (название это закрепилось за оптическим телеграфом вполне уже официально) сигналами.

— Начнем, как и планировали, не забывайте — немецкая колонная должна втянуться вот в этот лес, что сейчас перед нами почти полностью. Займет это у них часа два, не меньше. Как только услышите первые взрывы, действуйте, как вам назначено...

Вопреки известному присловью Андрей решил на этот раз бить по врагу как бы не растопыренной пятерней, впрочем предлагаемые предбоевой обстановкой обстоятельства, данные разведки, подкрепленные развитой интуицией — именно и предполагали такой, а не иной вариант.

Немцы снаряжены были тяжко, для боя конным строем в поле, в лесу от длинных мечей и копий одна только помеха. Пешая рать, судя по узнанному, была неплохо, в принципе, выучена, но уж точно не могла идти ни в какое сравнение даже со старшей дружиной, не говоря уже ничего о бойцах, тренировками которых Внуков занимался еще с лета прошлого года постоянно и едва ли не круглосуточно.

Выждали отведенный на то срок. Немцы — молодцы, в него вполне уложились и вышли точно под расставленные загодя Андреем «пальцы».

— Дерни за веревочку, дверца-то и откроется, — пробормотал княжич памятную по детским сказкам фразу и — дернул-таки за веревочку. Земля в голове колонны вздыбилась и поперла наружу неведомым чудовищем, сминая все на пути как выброшенными в качестве поражающих элементов каменьями и грунтом, так и неслабой ударной волной. Сказать, что немцы были ошарашены — значит, не сказать ничего.

Эхо от взрыва еще гулко гуляло между деревьями, а с них в назначенных местах полетели вниз гранаты — принялись за свою часть работы на это время боя «ударники». Чиркнув одной из запасенных спичек — кто о холщовую свободную рубаху, кто о лапоть, кто вообще просто о ветку или ствол дерева, на котором разместились — поджигали нехитрые снаряды, произносили вслух, как учили, «и раз, и два, и три» и отправляли вниз.

Спустя примерно пять минут после окончания первого этапа огневого боя — такая пауза нужна была, потому что мог кто-то из «ударников» допустить невольный огрех и запоздать с броском, а то и просто залюбоваться невольно открывающейся ему сверху картиной, а припас-то использовался не учебный, как в памятном потешном бое, а боевой, он и убивать, и калечить назначен, так не своих же — из окружающего место боя кустарника появилась старшая дружина, бессменно возглавляемая теперь Юрием.

Когда-то Андрея буквально потрясло стихотворение, написанное полной мерой заставшим Великую Отечественную фронтовиком Семеном Гудзенко. Там были, в частности, такие строки:

«Был бой коротким, а потом

Мы пили водку ледяную.

И выковыривал ножом

Из-под ногтей я кровь чужую».

Здесь и сегодня до такого лютого ожесточения не дошло, просто в один прекрасный момент немцы кончились. Вроде бы шла на рать грозная сильно-могучая армия во главе с опытными начальниками, а потом — бац! — и наступил такой момент, что вот нет просто ее, кончилась, как уже было сказано. Как в старых фильмах, когда с помощью чисто аппаратных методов пытались изобразить внезапное исчезновение героя или героини: дескать, вот он/она только что тут, а вот уже и нет...

Это было хорошо, и это было славно. Просто потому, что некому, судя по всему, кроме русичей и их союзников рассказывать об этом сражении на правах очевидцев. Те немцы, что могли бы, наверное, о чем-то свидетельствовать, лежали на земле, в седлах, вповалку друг на дружке — как только не лежали. Главным и общим для всех их было одно — смотрели на окружающее они теперь мертвыми глазами. И неизвестно, что при этом видели...

Свои потери, вновь до удивления невеликие, немедля сочли тут же. И даже спор возник среди начальников похода — не стоит ли немного их преувеличить, а то не поверят ведь! Одним конных оружных более пяти тысяч, из них более сотни одоспешенных крепко рыцарей Тевтонского Ордена — Внуков с зубовной тоской представил, сколько жеэто надо будет людей и подвод, чтобы всю эту кучу совершенно ненужного больше прежним хозяевам железа из того леса вывезти. Выставив надлежащее случаю сторожевое охранение из рвавшихся все еще в бой, который давно прекратился «ударников», бъявил короткую дневку — только чтоб перекусить набыстро, да обработать и перевязать, кому потребно, раны.

Андрей спешил домой в Полоцк. На следующей седьмице жена его Вайва-Варвара должна была наконец разрешиться от бремени...

Глава 18

ГЛАВА 29,

в которой происходит самая страшная для Андрея потеря; тело умершей Варвары-Вайвы решают сжечь, Внуков остается один с младенцем на руках

Княжна полоцкая Варвара Ивановна умерла родами по завершении положенного ей на тягость срока, который истек, как и было в свое время строго определено Бируте, в самой середине апреля. Единственное, в чем серьезно ошиблась тогда вайделотка, — так родился сын Федора и Вайвы не за стенами Кенигсбергского замка, а в славном граде Полоцке в настоящем, специально выстроенном к его появлению на свет отчем доме.

В глубоких лесных оврагах еще оставался кое-где посеревший от весеннего тепла некогда девственно чистый белый снег, а дочь девять месяцев как мертвого жемайтского кривуле Йонаса Кесгайлы с таким же посеревшим лицомприлегла в ожидании проводов в последний земной путь в верхней горнице достроенного всего три недели назад рядом с епископским деревянного здания с высокими, украшенными причудливой резьбой по закраинам окнами, светлыми своей новодельной чистотой помещениями и длинной укрытой, выходящей в сторону соснового бора галереей.

Когда строение еще только закладывалось и возводились первые тяжелые, как казалось, даже на вид своими неподъемными концами венцы кряжистых окорованных дубовых бревен, радующаяся проклюнувшемуся весеннему солнышку жена Федора-Андрея настояла на возведении этой части величавого даже в в своей незавершенности сооружения именно в таком виде. Она рассказывала по вечерам мужу, как их сын Александр будет, подрастая, все быстрее бегать, шлепая босыми ногами по скрипучим от ранней усадки — не до конца строевой лес был высушен! — светлым янтарно-желтым сосновым и темным бордово-красным вишневым половицам, уложенным в ряд в задуманном ею сложном рисунке и устланным тонкими ткаными полотнами.

Внуков, горестно стоя в верхней горнице между широкой кроватью, на которой упокоилась временно Варвара-Вайва, и подвешенной к потолку люлькой, где пускал первые пузыри недавно появившийся на свет младенец, их — да-да, теперь и его, а не какого-то там погибшего великой действительно смертью некоего Федора, подлинного княжича полоцкого! — сын Александр, Сашка, припоминал читанное в такой далекой от него «прошлой жизни», что обитатели Литовского края среди богинь высшего разряда почитали и так называемых парок, держащих в своих руках человеческие жизни.

Всего их было семь сестер. По старшинству первой по роду считалась Верпея. Сразу по рождении человека она принималась прясть нить его жизни, на конце каждой такой нити находилась звезда. Второй шла Метантея, сматывающая эти нити в особые клубки. Третья — Аудетоя — забирала клубки себе и ткала из этих нитей особое полотно.

Расположившаяся прямо посреди семерки четвертая парка, Гадютая, все время старалась усыпить сестер с помощью песен и красочных рассказов, а сама той порой стремилась испортить им работу. Ежели ткань чьей-то жизни попадала ей в руки, то постигали того человека различные бедствия и несчастья.

На то, чтобы препятствовать Гадютае творить зло, была поставлена пятая парка — Саргетая, ведшая с сестрой беспрестанную и непрерывную борьбу. В обязанности шестой, звавшейся Нукиритая, входило пересекать ножницами ткани человеческих жизней, тогда звезды, прикрепленные к нитям этих тканей, срывались и гасли в воздухе, а человек, к которому относилась каждая конкретная ткань, неизбежно умирал.

Наконец, седьмая и последняя парка, Ишкалетая, брала в свои руки отрезанную ткань, отмывала ее набело и шила каждому умершему рубашку для ношения в загробной жизни.

Всем этим богиням посвящали специальные камни, установленные на берегах рек. У каждого человека был свой отдельный камень, на котором он приносил паркам дары. В Литовском крае верили, что каждую лунную ночь парки собираются на речном берегу, садятся на камни и принимаются за свою работу.

Андрей не знал, где расположен был камень Варвары-Вайвы — как-то не зашла у них речь о таких, казалось, пустяковых вполне мелочах, не удосужилась жена открыть ему сокровенную до поры тайну. Но точно понимал, где поставит камень Александра Федоровича — аккурат на мысу в реке Омовже, смотрящем прямо на стольный для бывшего — Внуков четко осознавал: сделает все возможное и от него зависящее, а даже и нет, но впредь будет так — Дерптского епископства град Юрьев. И вся окружная земля до скончания веков останется русичской, не будут править ей пришлые иноземцы — датчане да немцы.

Слева от себя, там, где стоял святитель Симеон, Андрей услышал тихий вздох. Православный епископ перекрестился, глядя на устроенные по-над кроватью образа, глубоко поклонился усопшей и вышел из горницы, по дороге запалив одной из выложенных рядом спичек фитиль новой толстой сальной свечи. «Пора бы уже и на восковой свечный припас дело переводить», — мелькнуло было, но отогнал Внуков от себя эту пугливо-робкую и столь уместную по времени мысль, твердо приказав ей вернуться тремя днями позже, когда завершатся похоронные и первые поминальные хлопоты...

...Того, что любовь его великая может не пережить роды, впервые в разговоре один на один сказала Андрею еще Бируте, освобожденная вместе с Варварой-Вайвой из Кенигсбергского замка. Она детально и в красках расписала содержание пленницы в неволе у Орденского комтура, и Внуков даже как-то пожалел, что пренебрег при расставании с ним полезным рецептом окончания жизни, который в качестве одного из любимых для такого рода людишек предлагал другу своему Данило Терентьевич. Сейчас майор с жуткой и какой-то отчаянной радостью точно вернулся бы к тому разговору.

Впрочем, все, казалось, шло к тихому и счастливому разрешению от бремени, Организм выросшей в благословенном Литовском крае жемайтки вроде бы со всеми выпавшими на его долю тяготами справлялся вез видимых снаружи потрясений, Внуков даже решил в одно время для себя, что попросту переборщила со своими мрачными предчувствиями вайделотка, что все обернутся в итоге хорошо.

Водыв назначенный деньотошли к вечеру, а уже около полуночи верхнюю горницу терема Андрея и Вайвы, превращенную, как здесь водилось, в родильную палату, огласил первый крик новорожденного младенца. Измученная недолгими, но яростными почти схватками жемайтка приоткрыла глаза, слабо и устало улыбнулась и потянула ослабевшие ручонки к сыну, которого ухватисто держала проверенная бабка, принимавшая в эту жизнь еще и самого Федора.

Как раз в ту минуту внутрь вошел Внуков, ждавший все эти часы под дверью, и успел увидеть мгновенно, словно сфотографировать в памяти открывшее ему. Вайва, приняв с помощью бабки ребенка, внимательно, как могла, оглядела его и положила обочь к себе, пытаясь тут же покормить впервые,тыкаясь сыну в губы ияжелым, сочашимся молоком сосцом, но уже через пару минут сомлела и забылась сном, снова расцветив лицо свое довольной на этот раз улыбкой.

А еще через полчаса княжна отошла тихо и даже незаметно. Только внезапно забилась, как в падучей, приставленная следить за ней девка, заполошно заорали сразу несколько женских голосов, Андрей бросился на колени перед все еще измазанной кровью постелью — не успели даже белье поменять на чистую холстину — и принялся растирать любимой руки, тормошить за плечи, целовать исступленно.

Эх, была бы при майоре знаменитая спецназовская мини-аптечка, да кто ж берет такой слишком специфического характера припас в мирную вполне внешне командировку, почти что загородную, почитай, прогулку! Спустя еще пять минут все было кончено, хоть и подносили к губам Вайвы несколько раз протертое чистой сухой тряпицей зеркало, пытаясь поймать хоть какую-то частицу ушедшего навек дыхания, и спешно поднявшийся за это время по лестнице, громко стуча по ступенямпосохом, епископ Симеон застыл на несколько минут в тягостном изумлении и —закрыл отошедшей роженице глаза.

Не вмешались на сей раз в происходящее ни старые литовские или русичские боги, не молвил ни слова и дошедший от Чермного через Греческое море до Руси Иисус, хотя и была у Андрея до поры какая-то истовая надежда, что — а вдруг? Но не попадает в таких случаях в жизни человеческой, как и на другой, но тоже настоящей войне снаряд в одну и ту же воронку, видать...

Хоронить Вайву, дочь Йонаса, природную жемайтку, в православном крещении Варвару Ивановну, княжну Полоцкую, хотели было по местному обычаю, уж и готовился владыко Симеон отдать приказ найти пригожее сухое место на взгорке с красивым видом окрест под глубокую могилку, выделать большую пышную домовину для усопшей, чтоб не тесно ей там было, да вдруг воспротивился категорически Андрей.

И сумел настоять на своем — устроить большой поминальный костер, а горячий пепел, собранный после любимой, зашить в полотняный мешочек, выложенный изнутри неведомым здесь долго еще полиэтиленом, — оставались у Внукова кое-какие запасы. Чтобы впредь носить всегда памятную ладанку у сердца, чтобы и была Радуга его всегда рядом с ним, и согревал бы по-прежнему он — пусть и жалкое то, что осталось при нем от Вайвы — до самогоконца дней своих.

Впрочем, нет, не так. И совсем не так! От союза жемайтки и кривичского княжича явился на свет крепкий потомок, Андрей даже удивился, переведя здешние меры в современные себе по веку XXI-му: на 54 сантиметра и без самой малости четыре килограмма потянул родившийся в середине апреля мальчик, настоящий для тщедушной, в общем-то, Вайвы богатырь — как только справилась с такой большой, но сладкой обузой вчерашняя робкая девочка!Теперь в нем, в Сашке, и только на нем непосредственно сосредоточились для безутешного Внукова и великие любовь и нежность к безвременно ушедшей жене, да и жизнь сама дальнейшая ужалась для него в эти дни до совсем крохотного в большом мире, такого родного — хоть и не был Александр Андрею подлинным сыном, а вот был ли настоящим предком, вот в чем вопрос! — человечка.Утром в день прощания Бируте отвела Внукова за угол длинного слепого коридора — хоть и вымершим казался весь большой новый дом, отбурлили в нем уже почти все последние хлопоты — и рассказала об одном древнем среди литовских племен обычае. При рождении сына матери полагалось выйти в поле в первую же лунную ночь, вырыть из земли корень полынной травы и принести домой. Там клала она добытое между двумя серыми камнями и выжимала из корня сок. Сок этот смешивали с коровьим молоком и давали пить мальчику. Считалось, что такое питье укрепляет его силы для борьбы с предстоящими в жизни невзгодами.Живой матери у Александра Федоровича теперь никогда не будет, но вайделотка ручалась, что может при нужде найти искомое место,главное в том обычае, чтобы конечный обряд вел человек с родной кровью. И вот вновь вставали для Внукова проклятые вопросы — как быть с тем, что родился сын от настоящего княжича Федора, Андрей ему, почитай, в этом мире никто? Но в то же время — может, можно считать с кровью-то по-другому, представляет майор как-никак род Нетшиных, значит, и малая капелька от того только что рожденного мальчонки, которому только предстоит в будущем заслужить прозванье «Нетша», есть-таки во Внукове? Голова кружилась, а скоро надо было выходить на площадь.Порешили так в итоге, чтобы соблюсти обряд. Луна только-только на небе народилась, как и сын Вайвы и Федора на земле, так что через седьмицу отправится Бируте в луга, найдет нужное, а уж выкапывать корень предстояло все же Федору, которого и в этот раз заменял бы Андрей. Приготовить потребное зелье вайделотка могла даже и с одной рукой, добавлять прикормку к молоку, каковым поила несколько раз в сутки приставленная Симеоном кормилица, решили, начиная со второй седьмицы.Приглушенный разговор высох в общей тишине коридора. Пора — Андрей тронул пальцами непослушныеволосы Бируте, нагнулся и поцеловал ее благодарно в лоб. Повернулся прочь, толкнуллегко подавшиеся двери и вышел наружу вон в присмиревшее людское море...

ГЛАВА 30,

в которой все неожиданно коротко, но с надеждой на будущее

Гордо реяла перед походной колонной оружных воинов невиданная никогда и никем ранее в здешних землях хоругвь. Изображены на ней ыбли лик Божией Матери, склонившейся над младенцем, а на голове у нее солцем сиял вместо нимба венок из растущей по окрестным болотам руты, желтенького цветочка, символизирующего для жемайтов чистоту и девство. Удивленный парсунописец, которому заказали выполнить сей неожиданный воинский стяг, смог, тем не менее — по настойчивому пожеланию Андрея, придать Богоматери внешнее сходство с виденной им только на портрете немецкой работы Вайвой-Варварой.

Свершенное было неожиданным не только потому, что нарушало многие каноны, каковых придерживались давно не только екиспоские, но и княжьи рати: на хоругвях помещали обычно лик самого Иисуса Христа, ибо, как заповедано нам — что есть Церковь? Церковь и есть Он. Иногда исполняли стяги с изображениями архангела победоносного Гавриила, либо же архистратига Михаила, Богоматерь почитали, но не как персону, к ратным делам и воинской славе отношение имеющую.

Потому, когда Андрей пришел к Симеону с просьбой об изготовлении таковой хоругви, то ожидал наткнуться на достаточно жесткий отпор и даже, возможно, прямой запрет. Но святитель глянул на двоюродного из-под бровей остро и внимательно, покачал в раздумии головой, а потом сказал, что дозволяет работу именно в том виде, как мечтал Внуков. Чуть позже Симеон дополнительно пояснил свое разрешение, и ответ его удивил княжича Чудского, открыв в епископе союзника грядущим великим делам совершенно с нежданной стороны.

Оказалось, что Матерь Божью более привечали в католичестве, ставя пресвятую Деву Марию практически вровень с самим Иисусом. Это в значительной мере касалось и сторонников Тевтонского Ордена, с которым у полочан как раз и начиналась большая, явно не на один год война. Православная же традиция была, скажем так, много патриархальней — не забывая про Богоматерь, Христу отволи все же безусловное первенство.

И появление на русичской православного образа хоругви с портретом Матери Божией, выносимой в первые ряды выходящей на битву рати, оказывалось для тех христиан, что были крещены западнее по католическому обряду не только категорически непривычным. По сути, выражаясь в терминахXXI века, это становился в том числе и мощнейшим пропагандистским оружием, что сумел четко понять своим умом святителя Симеон, и что пришлось разжевывать Внукову — все же не той эпохи человек изначально.

Андрей с полоцкой частью общего союзного войска возвращался из очередного похода, и вновь с победой. Разгром основных сил Ордена давал ему передышку, как минимум, на год, если, конечно, не осмелеют внезапно другие противники, а их хватало. Тевтонцам же теперь надо было потратить уйму времени и — заметим отдельно! — денег, чтобы попасть ко двору привечавшего их пока папы Римского, выторговать там соответствующую буллу или, на худой конец, энциклику и вернуться в земли Северо-Западной Руси с очередным Крестовым походом с неизвестным, естественно, до поры названием.

Потому и был Внуков внешне заранее мрачен, новстречавшихся по дороге и желающих поздравить привечал тем не менее. Молва, как обычно, бежала далеко впереди рати, что неудивительно — слишком много того, как решатся в дальнейшем судьбы очень многих провинций, городов и отдельных людей, зависело иногда от исхода всего лишь одного сражения.

Время, полученное на передышку, — нисколько не сомневался Андрей, вот буквально ни секунды на то не потратил, что не оставят его кто-нибудь избеспокойных соседей в покое, — княжич Чудской намеревался использовать предельно рационально и эффективно. План основных мероприятий был расписан далеко наперед, теперь следовало уточнить графики и сроки, проверить, не нужна ли где замена исполнителей, вообще порыться лишний раз в деталях — для дела это всегда только на пользу.

Радовало, что с подбором нужных людей все обстояло на удивление прилично. Известия о том, как успешно в последние месяцы Полоцкое княжество, разнеслись быстро и достаточно далеко, что привлечь тех, кто умением своим, либо сметкой могу углядеть в происходящем очевидные для себя выгоды.Прибывали со всех сторон — и ратники, уже умелые, и только желающие добыть воинской славы; и разных работ мастера, угадавшие в полочанине родственную душу. Вот такие были Андрею особенно потребны.

Хватало, конечно, и всякой накипи, что всегда кружит вокруг в водовороте истории. Самозванцы, авантюристы различных пошибов, просто мошенники, лже-пророки и мнимые святые, безумные от своей гениальности изобретатели и ученые, наемники, готовые служить тому, кто заплатит больше — короче, и таких было довольно. Старались, распознав, дать им поворот от самых дальних от княжича ворот, кое-кто все же просачивался ближе, но доставало пока у Внукова собственного житейского опыта, а выработанная за годы службы в военной разведке привычка не верить ничему на слово или на глазок оказалась очень своевременной и полезной.

Вдалеке, почти на пределе видимости, у леса по дороге маячила какая-то черная точка. Данило, глянув вопросительно на княжича, махнул повелительно рукой, и тут же вперед метнулись скорой рысью двое конных. Вернулись, доложили:

— Бывший комтур Кенигсбергский ожидает тебя, княжич, и твоего суда.

Андрей приподнялся на стременах, отгоняя прошлые думы, тронул своего коня вперед, чуть ускорился. Обочь трусил Данило. Надобное расстояние миновали быстро, но неспешно. Не торопясь, подъехал к стоявшему на коленях Альбрехту, внимательно рассмотрел его самого и воткнутый в землю тяжелый меч — явно нет, что был при Мейсенском в замке.

Внукову бы сейчас в баньку! Так захотелось остро вдруг почувствовать плечами тугой березовый веник, распаренный в бадейке с обжигающим квасом, поддать еще пару, выскочить из двери в клубах дыма красным как вареный рак и бултыхнуться с разбегу в речку! Он потянулся было к рыцарю левой рукой, но передумал.

Первым молчание нарушил Альбрехт. Он глухо откашлялся и выдохнул:

— Прости, если сможешь... Прежде чем казнишь, княжич.

Андрей улыбнулся вдруг необыкновенно для самого себя легко, широко и светло. И высказал сокровенное в душе негромко, но услышали все, стоявшие окрест и сидевшие чуть поодаль конно — дана ему на этот раз была такая сила:говорить одновременно со многими так, чтобы все его сразу слышали.

— Так не будет, некогда комтур Кенигсбергский, бывший уже мучитель жены моей покойницы. Простить тебя не смогу никогда, не хватит на то моей силы, но знай — себя положу, а будет Русь восходной, а твои края закатными, как самой природой земли-матушки от века велено. И потомки мои и родичей наших бить будут твоих всегда, коли к нам сунетесь и попытаетесь наш мир собой, порчеными, по своему примеру портить. К вам не полезем — сами себя сожрете. Так что иди с глаз моих прочь, и не встречайся мне боле. Не то не сдержусь в третий раз, и возьму-таки грех на душу...

Услышал, как тяжко вздохнул за плечом Данило Терентьевич, но развернул все же опричь коня и самогó приближенного боярина вместе с собой в сторону Новограда Великого. Пора было определяться и с родственниками, и с теми, кто будет строить что-то новое вместе с ним, равно как и с теми, кто останется строго против него. Всплыли откуда-то из памяти вновь давно читанные в «прежней» жизни строки:

«Мятеж не может кончиться удачей.

В противном случае его зовут иначе».

Андрей даже и в обличие Федора, впрочем, как и всегда ранее, не мог быть мятежником по определению. Хотя ломать и разрушать обучен был, и делать умел это великолепно. Строить и организовывать что-то получалось до того пока похуже — но да какие наши годы?! Впрочем, земли эти были во многих местах человеком ни разу не целованными, отбирать что-то из них в ущерб кому-то из окружных князей, что практически все приходились полочанину родственниками, Андрей не хотел нисколько.

Другое задумал Внуков — много более тяжкое и грандиозное, без лжи говоря: строить свой, новый дом, непривычный для Северо-Западной Руси удел, свое собственное княжество — не сидеть же сиднем за спиной могучего по сию пору отца и не ждать его смерти! Расстилались перед Андреем огромные по здешним меркам земли, в большом коробе, притороченном к седлу на коне Данилы, колыхалось объемное лукошко, в котором попискивал сын Александр; наконец, доставало у майоракак и идей по предстоящему в ближнем времени практическому княжествостроению, так и людей, готовых довериться ему и пойти за ним — и именно вот это полагал Внуков главным. Улыбнулся вдруг широко и свободно, залихватся с удалью присвистнул громко, развернулся к заходящему за дальний лес солнцу и — тронул легко в ту сторону коня.

И пошло, покатило колесо известной нам истории мира сего в новом, неведомом, как и положено от века, никому направлении...

Глава 19

ЭПИЛОГПерун-Перкунас спал, и Ничто, казалось, до основания содрогается от его громового храпа — хотя как такое могло происходить в Пустоте? На лице сына Сварога застыла по-детски глупая улыбка, руки и ноги периодически совершали какие-то движения, словно и во сне бог продолжал усердно заниматься делами людскими Яви. Впрочем, так оно и было. И осталось. И будет впредь. Знал Перун одно, и помнил о том даже во сне, — ничто в этом мире не вечно.Ибоги тоже иногда кончаются...11 января — 14 февраля 2024 года, г. ДонецкПЕРЕЧЕНЬ УПОМИНАЕМЫХ БОГОВ, ДУХОВ, МИФИЧЕСКИХ ГЕРОЕВ И ПРОЧИХ В ЛИТОВСКОМ КРАЕАУШРИНЕ (иначе АУСТРА) — богиня утренней зари, двоюродная сестра АуштарасаАУШТАРАС — бог северо-восточного ветра; считалось, что именно он не только стоит на дороге в рай, но и освещает ееАШВЬЯНЯЙ — божественные братья-близнецы, которые правят повозкой Солнца-СаулеБРУТАНИК — бард, воспевающий павших в битвах героев, а также возбуждающий дух воинов в сражениях; свои песни сопровождает игрой на лютне или цитреБУРТА — певица и ворожеяВАНДА — дух водыВЕЙЯ — дух ветраВЕЛНЯС — противник Перкунаса, проще говоря, некто вроде чертаДЕЙВЕ ВАЛДИТОЯ — богиня, которая плетет нить человеческих жизнейЕЖЕРИНИС — озерный духЗИНИС — жрец, поддерживающий священный огонь в заповедных рощах ЗиничеЗИНИЧЕ — священные рощи, в которых располагались идолы Перкунаса с горящим перед ними огнемКАУКАС — низший дух, напоминающий скандинавского тролляКРИВЕ-КРИВЕЙТО — первосвященник и судья судей Литовского края, также и генеральный старостаЛАЙМА — высшая богиня, ведающая судьбой и удачей, одновременно морская ВладычицаЛИНГУССОН — жрец, совершающий погребение умершихНИКШТУКАС — гномОККОПИРМОС (иначеОККАС) — Предвечный, полагается за Высшего бога и Создателя Вселенной, празднование ему отмечалось около 25 днкабря; однако, многие племена Литовского края его не знали, большой популярностью Оккопирмос не пользовалсяПЕРКУНАС — сын Верховного бога Диеваса, хозяин грома, Громовержец, самый популярный бог литовского пантеона; жертвы ему приносились каждый день, а первосвященник Криве-Кривейто носил его изображение на своем одеянии; Перкунасу была посвящена пятницаПОМИНИКОС — жрецы бога РагутисаПРОМЖИМАС (иначе ПРОКОРИМОС) — бог судьбы людей на земле и судеб богов на небеРАГУТЕНЕ — жрица бога всех пьяниц Рагутиса, отличающаяся, как правило, дурной нравственностьюРАГУТИС — бог веселия и пьянства, пиры устраивали в его честь; главное капище до XIV века находилось в Вильне, на том месте позднее построили Пятницкую православную церковьРОМÓВЕ — главное святилище литовских язычниковСАУЛЕ — богиня Солнца, иногда само СолнцеТИЛУССОН — жрец, ответственный за проведение похорон и поминокШВАЛЬГОН — жрец, совершающий браки и решает дела, когда возникает подозрение, что новобрачная потеряла девственность до свадьбыЭВАРТ-КРИВЕ — следующий в иерархии жреческий чин после Криве-Кривейто; об их деятельности почти ничего не известноЮОДОКНИГИНИКАС — чернокнижникБоги, которых в те времена продолжали почитать русичи, хоть уже и принявшие официально христианство, хорошо известны и в наши дни.