Age of Madness и Распадаясь: рассказы [Александр Назаров] (fb2) читать онлайн

Александр Назаров Age of Madness и Распадаясь: рассказы

Полуночные разговоры

В разное время моей жизни желание спокойствия и уединения, контрастирующее с банальной потребностью в деньгах, как средствах к существованию, толкало меня на необычные поступки, казалось бы, ничем не обоснованные. Одним из таких поступков был мой «побег» на маяк. Я бросил жизнь в городе, её суету и устремления, дабы провести время вдали от всех. Так я попал на почетную должность смотрителя маяка, требующую собранности, терпения, а порой даже храбрости. В те времена всего этого у меня было навалом. Однако время на маяке мне предстояло провести отнюдь не в одиночестве, как я сначала понадеялся.

На острове меня встретил некто Джозеф Вортекс, прожженный моряк, у которого даже фамилия напоминала о сине-зеленых глубинах моря. Увидел я его еще издалека, когда приближался к острову на шлюпке. Облаченный в видавший виды бушлат он стоял на краю утеса, а когда я приблизился, Джозеф окликнул меня в приветствии дружелюбным хрипловатым голосом. Ему было едва за сорок, выглядел он так, будто бы еще полвека мог бороздить просторы океана. Позже он объяснил мне, что продолжать путешествия Джозеф не мог из-за больного сердца. Общение наше задалось не сразу: мы были друг для друга пришельцами из иных миров. Из мира суши, монолитной, вечной и мира моря, бушующего, извивающегося и жаждущего убить, поглотить. Не только привычки, даже речь разделяла нас поначалу, моряцкий жаргон Вортекса казался мне чужим и непонятным языком. Порою он прикрикивал на меня и ругался, когда я не понимал его команд. И хотя тогда я был молод, во мне уже не было сил на конфликт, что сыграло свою роль; Джозеф Вортекс со временем смягчился и даже зауважал меня за самообладание. Но, как я думаю, в этом мне помогла и моя открытость.

Как-то раз Джозеф признался мне, что ожидал угрюмого напарника с туманным взглядом, темным прошлым и прочими странностями.

Временами я смотрел с вершины маяка в буйные морские дали, и из груди моей к голове поднималось чувство трепета. Нет, не огонь стихия Дьявола — вода! Она все время в движении. Море смертоносно, ему и топливо не нужно в отличие от огня. При всем этом вода остается холодной. Это беспощадная, неумолимая сила. Тем не менее, главная причина страха перед морем состоит в другом. Весь хаос, что мы видим, всего лишь поверхность моря. Мы видим лишь кромку совершенно иного мрачного, сине-зеленого мира. Но что скрывают его глубины? Остовы погибших кораблей, заросшие водорослями, левиафаны, создающие приливы, или города, исчезнувшие под толщей воды.

Ночами волны бились о скалы, создавая симфонию ночного океана. Долгое время я не мог спокойно заснуть. Что-то в этой мелодии было настойчивое, монотонное. Это был не гимн и не реквием, не песня и не вальс, нет, какой-то особый вид музыки. Именно в это полуночное время, когда хор бьющихся о скалы волн еще сильнее неизбежной усталости, дарившей забвение сна, и родилась наша привычка болтать по ночам. Мы ночевали в одной «каюте», как называл Джозеф комнату в маяке. Только представьте: мир погружен в абсолютную, беспредельную кромешную тьму; за относительно тонкими стенами маяка бушует стихия, а мы лежим в темноте в метрах двух-трех друг от друга и спокойными, уставшими голосами рассказываем истории. Говорили о разном: жизни, странствиях, былом. Мы рассказывали пугающие истории и травили байки.

— Помню, плыли мы тогда от берегов Хартфорта прямо мимо этого маяка, уже тогда его приметил, и дальше — под своды Подземного моря. Заказов от республики тогда мало было, и мы занимались единственным, чем могли, — рассказывал Джозеф Вортекс, — поиском наживы. Носовой фонарь освещал наш нелегкий путь на просторах моря, сокрытого под землей. Там, в одном из многочисленных гротов мы наткнулись на небольшую утзгардскую бухту, после чего устроили в ней нехилую такую заварушку. Северяне неплохо окопались, но у нас, как очевидно, было технологическое преимущество — огнестрел, технология-подарок дока Фрайдея, благослови его Милардас, бог морей и Грома, этого чертова сына. Помимо золота, рун, мехов и драгоценных камней унесли мы из утзгардского порта и карту, где на самом юге изведанного мира отмечен был ранее неведомый нам остров, куда мы и решили отправиться. В порту у дельты реки Скаймиррор мы наняли друида для безопасного путешествия по водам, охваченным великим штормом и продолжили путешествие. Трудное выдалось плавание: Гримхольские и Истрийские пираты, прочая шваль. Однажды нам пришлось буквально убегать от имперского флота.

И знаешь, что мы обнаружили на самом краю света, у черта на куличках?

— Просвети меня, — ответил я.

— Нет, ты угадай сначала, это ведь не вопрос в пустоту был.

— Ну ладно, великое сокровище?

— Неа…

— Засада? — продолжил отгадывать я.

— Тоже нет, ладно. На южной границе нашего мира, после которой Великий шторм, способный сокрушать города и топить острова, бушует сильнее всего, становясь непроходимым, мы обнаружили всего-навсего таверну. Таверну на краю света! Здание таверны, построенное из бамбука, находилось на крутом берегу тропического острова. Мы шли туда с чувством любопытства и одновременно, разочарования. Внутри был полумрак, пахло табаком и благовониями. Заправлял там всем опальный имперский капитан, который и построил на этом острове таверну много лет назад, после того как его судно, спасаясь от преследования со стороны родины, село недалеко отсюда на мель. По большей части посетители таверны разбились по углам отдельными группами, но прямо посередине главного зала шли активные танцы под веселую музыку местного барда между молодыми корсарами и загорелыми дамочками-островитянками, увешанными ожерельями из гальки и ракушек. Что же до постояльцев: по большей части выходцы из Империи и Вольных народов, но были и группировки из других стран. Например, банда утзгардов возглавляемая странным капитаном, которого все называли просто «Капитан», будто бы и имени у него не было. Бороду он не носил (что необычно для северянина). Капитан сидел за столом и в задумчивости курил трубку, смотря куда-то вдаль. Нам даже довелось поговорить с ним, он оказался на редкость спокойным и даже меланхоличным, говорил загадками и с большими паузами. От команды его мы узнали, что ведет он себя так, только пока не поднимется на борт своего корабля, там Капитан становится самым опасным и умелым моряком, что видели западные моря.

Были там и восточные моряки, носящие тюрбаны и золотые крашения. Они пили и бушевали, пожалуй, больше всех, но зато, если что-нибудь ломали, честно уплачивали хозяину таверны.

Тамошний бар располагал ромом и текилой (мы, привыкшие к слабому пуншу, с неё поплыли быстро). Наш навигатор, почти синий, быстро отправился на койку. Да, местечко интересное, хоть мы ничем там не поживились, не считая выигрыша в карты. Так бы это и оставалось всего лишь обычным путешествием, не случись кое-что. Внезапно в таверну ворвались необычные куэросские моряки: обычно смуглая кожа их казалась бледной, глаза были дикие, красные, бороды потрепанные. Их предводитель носил маску из серебра с удлиненным подбородком.

Все, в каких позах были, в таких и застыли: я с островитянкой на руках прямо посреди танца. Бледные, казавшиеся мертвыми моряки приблизились к смуглым восточным пиратам, носившим золотые побрякушки. Моряк в серебряной маске заговорил. Мой капитан, знавший немного куэроский язык, начал переводить нам шепотом (я успел поставить девушку, с которой танцевал на пол и подойти к своим).

— Возмездие явилось, Вазир, — замогильным голосом начал говорить человек в маске, — и ты познаешь участь тех, кто осмеливается красть сокровище Альмихфар («не знаю, что за слово»— прервался капитан) и перейти нам дорогу.

— Ты… живой, — недоумевал капитан из Куэроса, к которому обращался человек в маске, он лепетал, — моя команда, тогда… моя команда закончит начатое.

Человек в маске направил свой скимитар в его строну:

— Твоя команда сама сдаст тебя нам, как только увидит, с чем мы пришли, — он развернулся и пошел к выходу, но вдруг остановился, — ты сказал «живой»? С этим небольшая промашка.

Мрачные бойцы «серебряного человека», как мы его окрестили, вышли вслед за командиром. После этого хозяин таверны подошел к окну и ахнул:

— Храни нас Элеос!

Моряки всех мастей выбежали наружу, где застыли, как истуканы, мы в их числе. Перед нами предстал корабль нежданных гостей. Он покоился на спине невероятных размеров морского китообразного чудовища, буквально впившись ему в плоть. Монстр бил по воде плавниками и хвостом, создавая волны. На теле зверя были многочисленные рубцы и шрамы, виднелись открывшиеся ребра.

— Левиафан, — спокойно заключил утзгардский капитан.

Тип в маске не соврал, команда Вазира, увидав чудовище, схватила собственного капитана и отдала его в плен врагам. Вазир бился и метался, но в итоге просто поник. А когда мрачные корсары взошли на борт своего корабля, чудовищный левиафан погрузился под воду, и больше мы их не видели, — закончил Джозеф свой рассказ.

— А мораль в чем? — поинтересовался я.

— А нет здесь никакой морали, — ответил он, — в следующий раз рассказываешь ты.

— Ну и ладно, — ответил я, понимая, что вот-вот засну.

Благо у меня было, что рассказать Джозефу. Однако на следующий вечер я встал перед выбором, что именно. О войне рассказывать не было желания, про работу в строительной компании тоже. Думал рассказать про то, как был дозорным на Диком Севере, поучаствовал в перестрелке и встретил самого дока Фрайдея, которого так боготворил Джозеф Вортекс. Да уж, бывалый моряк любил восхвалять беглого имперского инженера. «Все люди разные», — говорил он, — бедные и богатые, здоровые и больные, но док Фрайдей нашел способ всех уравнять!». Решив, что Вортекс умрет от зависти из-за моей встречи с его кумиром, я понял, придется рассказывать что-нибудь другое. Выбор пал на те славные времена, когда мне довелось участвовать в экспедиции старателей к Мертвому озеру Сульфеос.

— Ты и старателем успел побывать? — дивился Джозеф, — что еще расскажешь, иль небось и в имперском ордене каком состоял?

— Боги упаси! — я смеялся, а потом рассказывал, — коллегия старателей тогда только-только появилась, им нужны были люди, вот я и предложил им свои услуги. Старатели всегда тесно сотрудничали с Республиканским фармацевтическим обществом, и им нужна была сера и редкие минералы, которые, по слухам, можно было найти только на дне Мертвого озера. За этим мы и направились на восток, в Дикие земли. В начале меня смутило, что прямо по соседству с нашей родной хартфортской тайгой расположилась каменистая пустыня без единого растения. Довольно быстро я понял, в чем причина. Там царила ужасная, непреодолимая засуха, к тому же, все Дикие земли находились много выше уровня моря. Горло пересыхало каждые несколько минут. Дикие земли — каменные пустоши, испещрённые каньонами и заставленные циклопическими столбами — причудливыми глыбами камня, некоторые из них достигали высоты Дворца демократии в столице. У нас было два пути выживания там: постоянно таскать с собой огромное количество воды, либо найти её источник. Мы выбрали второй вариант. Подходящее место нашли прямо на дне бывшего озера, рядом с обрывистым берегом. Каждый день мы отправлялись на небольшие вылазки, вооружившись до зубов оборудованием и огнестрелом. Главной задачей было рассчитать запас воды на дорогу туда и обратно. Дно Мертвого озера было испещрено разломами с огненно-оранжевой бурлящей серой внутри. Чтобы добыть редкие магические минералы, мы фильтровали серу. Был еще один способ, крайне опасный — убивать водящихся в округе монстров: гигантских насекомоподобных тварей с серными камнями в хитине, или саламандр, которые иногда выползали на камни погреться в лучах холодного северного солнца. Почти все твари, живущие на дне озера, были пропитаны солью или серой. То тут, то там виднелись синие огни в пустошах.

Не думаю, что тебе, Джозеф, покажется интересным подробное описание того, как мы неделями искали полезные ископаемые, задыхаясь от вони, промывали серу, забирались в самые опасные и глубокие расщелины, не всегда возвращаясь обратно в полном составе. Был случай, когда совсем молодой старатель, Джек Даймондфилд, пропал в пропасти, когда веревки, приходившиеся ему страховкой, оборвались. Мы успели похоронить его, когда неожиданно Джек, весь потрепанный, со сломанной ногой появился прямо у лагеря посреди ночи. Оказалось, что он попал в сеть пещер, где хватало влаги, чтобы выжить. Так он и полз по камням, цепляясь ободранными руками и опираясь единственной уцелевшей ногой. Как сказал нам сам Даймондфилд, его спас всеобъемлющий первобытный страх умереть там, внизу, в темноте, холоде и сырости. Повторяя слова «нет, никогда!» он полз и полз вслепую на слабые дуновения воздуха, облизывая влажные валуны и изредка отдыхая.

— Да, мальчонка теперь ни в жизнь не полезет больше в такие ходы, — заключил Джозеф.

— Если бы, — я вздохнул, — Наступил рассвет следующего дня, холодный северный рассвет, и мы поняли, что тяга увидеть солнце была единственным стержнем, поддерживающим Джека Даймондфилда. Лишь только лучи солнца коснулись его глаз, мальчик испустил дух, — я прервался.

Некоторое время мы просто лежали в тишине, прерываемой лишь грохотом безжалостных волн. Первым заговорил Вортекс:

— Как-то это неправильно, не честно…

— Что? — спросил я, задумавшись уже о другом.

— Как все закончилось. Салага еще и жизни не нюхал, а ему пришлось преодолеть ад только для того, чтобы умереть, увидев солнце?

— А где в жизни справедливость?

— В такие моменты начинаешь сомневаться в богах, — мрачно ответил Джозеф Вортекс.

— Однако, — продолжал я свой рассказ о Диких землях, — Это не совсем та история из Мертвого озера, которая запомнилась мне больше всего. Знаковым стал другой случай, который в свое время открыл мне глаза на вопрос, что объединяет людей. Государство, идеология, вера? Нет, они скорее разделяют. Другое дело стремление к благополучию.

Помнится, мы тогда заработались до самой ночи; в небе появилось северное сияние, но наша команда неудержимых старателей почти не обращала внимания на красоту ночного, морозного северного неба, заполненного магическим разноцветным огнем сияния. Дело было у соляных отложений в центральной части озера. Вдруг нас окрикнул часовой: с севера к нам приближались люди, что в Диких землях не сулило ничего хорошего. Помимо нас, старателей, пустоши населяют бандиты, кланы дикарей (включая людоедские) и прочий сброд. Затаив дыхание, сжав в руках мушкеты, мы стали ждать во мраке, потушив фонари. Нас было почти не видно за гигантскими соляными глыбами. Сердце мое бешено колотилось, в голове мелькали вопросы: «сколько их? Кто они? Как вооружены?». Слышал я, что дикарский клан «Скальподеры» шили себе одежду и шатры из срезанных скальпов врагов. И это был еще один из самых цивилизованных кланов Диких земель.

В свете северного сияния на место раскопок вышла группа людей в длинных белых одеждах, закрывающих все тело, лица также были закрыты белой тканью. Вооружены они были неплохо: на поясах, в ножнах, покоились кинжалы, с левой стороны почти у каждого был закреплен скимитар; у парочки были даже мушкеты. Пристальнее разглядеть их я не успел, так как мы должны были действовать.

Мы выдвинулись вперед с криками «бросайте оружие!» и мгновенно окружили их. Если бы не элемент неожиданности, нам пришлось бы туго. Послышались крики на непонятном нам языке. На сухую соленую землю попадали мечи, мушкеты и… кирки. Оказалось, это были такие же старатели, как и мы, только из иных земель, с востока, из Куэроса. Мы переговаривались жестами. Всеобщий язык, зародившийся во время Семилетней войны, до сих пор не получил распространения, на это, как мне кажется, уйдет не одна сотня лет. Тем более что многие просто отказываются его использовать, особенно своенравные жители востока.

Обстановка была наряженной, мы вот-вот были готовы сорваться и открыть огонь. Однако все обошлось, и мы разошлись мирно. Да, мы могли бы просто-напросто перестрелять конкурентов, но мы не знали, какие последствия могло повлечь за собой хладнокровное убийство. Это могла быть лишь небольшая группа разведчиков, и нам не хотелось становиться жертвой основного состава экспедиции восточных старателей.

С тех пор нам пришлось делить Мертвое озеро Сульфеос на двоих. И это не могло оставаться без последствий. Случались споры за найденные богатства и территорию, казалось, такую необъятную. Бывали и откровенные провокации, даже стычки, благо бескровные. Но и это продолжалось не долго: однажды с утра мы недосчитались одного старателя. Нашли мы его не скоро, его тело было аккуратно спрятано между камней. Умер он от того, что кто-то проломил ему голову. Вместе с этим в лагере наших потенциальных врагов схожим образом был убит человек. И мы, и они начали подготовку к бойне. За нами было большое количество огнестрельного оружия и пороха, за ними — животная кровожадность и умение владеть клинком.

На рассвете толпа куэросцев-старателей, вооруженных до зубов, была уже у нашего лагеря. Но мы были готовы: после войны очень много бывших солдат подались в старатели, диггеры, наемники и прочие солдаты удачи. Были возведены укрепления, мы заняли наилучшие для стрельбы позиции. Когда яростная толпа, выкрикивая имена своих богов, двинулась к нам, каждый второй из нас произвел предупредительный выстрел, что заставило толпу остановиться и даже отойти. Однако только они успели собраться с мыслями и возобновить атаку, вторая половина открыла огонь. И снова не по людям. За это время первая группа успела перезарядить мушкеты. Следующий залп будет на поражение. Эффект получился хорошим, они отступили, поняв, что даже не добежав до нас, потеряют много воинов. На случай, если бы они все-таки подошли вплотную, у нас были припасены ручные картечные снаряды. Тем временем куэросцы сгруппировались и начали что-то оживленно обсуждать, при этом громко крича и взмахивая руками к небу. Внезапно они ушли, просто ушли! Я впервые видел, чтобы воины востока отступали, не забрав с собой хоть кого-нибудь. День был на редкость жаркий, при этом царил мертвый штиль. Мы выжидали, время шло медленно и мучительно. И вот, на горизонте вновь показалась толпа людей в белых одеждах. Они остановились в метрах двухстах от лагеря. Один из куэросцев вышел вперед и приблизился к нам. В руках он держал некий предмет, завернутый в материю. Без сомнений, к нам вышел лидер старателей с востока. Глава нашей экспедиции в свою очередь тоже подошел к нему. Мы, готовые защищать лидера, стояли позади. Куэрос открыл лицо, оно было очень смуглым, глаза — большими и карими; он носил длинные черные как смоль усы. Несмотря на грозный вид, он смотрел на мир холодным взглядом, в котором угадывалась некая мудрость. Он молча развернул сверток и бросил под ноги нашему командиру отрубленную голову некого куэросца. Далее он словами из всеобщего, а также жестами стал объяснять, что это и есть убийца нашего соратника. Намек мы поняли. Вернувшись в лагерь, мы стали выяснять личность убийцы.

— Почему вы вообще им поверили, что это наши вальнули их собрата? — недоумевал молодой Янс, — и теперь вы просто собираетесь отдать одного из нас им на растерзание? Это же абсурд!

— Согласен, — вступил в диалог старатель Дюк, по прозвищу «Маршал», самый старый член экспедиции, — где это видано, чтобы гордые граждане республики Хартфорт выдавали своего собрата в угоду врагам? Мы должны просто-напросто перестрелять этих черномазых и дело с концом. И от конкурентов избавимся, и себя защитим.

— А наши суды в Хартфорте так же делают, убивают прокурора и семью жертвы, защищая убийцу? — тут в диалог вмешался я.

— Вы не понимаете, это же совсем другое, — ответил мне Янс, в то время как «Маршал» заметно смутился.

— Нет, это то же самое, — резко возразил я.

— Знаете, что, — снова заговорил «Маршал» Дюк, — со всеми этими революциями-конституциями и правами человека мы совсем забыли, что такое родная кровь и её защита.

— Родная кровь не оправдывает преступления, — ответил я.

— К тому же, — добавил глава экспедиции, — вы, сэр Дюк, ходите по очень тонкому льду, говоря такие вещи о Великой революции. Ну да ладно, пора с этим кончать… Янс.

Он резко повернулся к сильно побледневшему мальчишке Янсу.

— Это ты сделал, ведь так? — спокойно спросил у юнца глава хартфортской экспедиции.

Янс молчал, и десяти секунд его безмолвия нам хватило, чтобы счесть это за признание. Отрубать ему голову мы не стали, мы же не дикари — решили просто повесить. Он брыкался, умолял, да и просто молился, пока мы тащили его на улицу, к куэросцам.

— Но все же под конец ответь, зачем, Янс, зачем?

— Деньги, нажива, просто ненависть, — плакал он, — а сейчас уже не надо ничего. Все бы отдал, что есть. Лучше нищим, чем мертвым.

— Поздно метаться, коли руки в крови, — говорил ему суровым тоном начальник экспедиции.

Тут, видимо, сами боги отвели мой взгляд в сторону: из-за угла одного из укрытий, выстроенных нами накануне, выглядывал «Маршал» Дюк. В руках его я увидел кремневый пистолет, который Дюк и заряжал, а сам глазами высматривал себе цель из числа куэросцев. Счет шел на секунды, я так тихо как мог подобрался к нему, после чего ударом приклада выбил пистолет у него из рук. Началась нешуточная борьба, он вырвал мой мушкет в ответ. Старик Дюк оказался сильным не по годам и повалил меня на землю.

— Маленький паршивец! — кричал он.

— Ты все погубишь. У нас и так два трупа, а ты хочешь загнать в могилу нас всех! — орал я в ответ.

Одной рукой он прижимал меня к земле за горло, другой — тянулся за пистолетом. Я успел было подумать, что задохнусь, когда раздался выстрел и старик резко ослаб. Я сумел столкнуть его с себя, после чего увидел у него в боку кровавую рану. Мне помог глава экспедиции. Старик «Маршал» Дюк был мертв, Янс повешен. И знаешь, что, Джозеф? С тех пор мы учились уживаться вместе по-новому. Вместо животной первобытной вражды, верховенство взял негласный закон. Со временем мы даже сдружились и основали один большой совместный лагерь, который, возможно, до сих пор стоит там, в Диких землях. За строительными материалами мы вместе ходили закупаться на юг, на «Железный путь» — единственный более-менее безопасный торговый путь, соединяющий восток с западом. Сохранность пути обеспечивали многочисленные крепости. Кстати, именно на этой дороге, которая местами идет прямо по побережью, стоит небольшая имперская колония Истпорт, довольно двоякий город: с одной стороны, милый, а с другой какой-то странный. Ну да ладно. Остался у меня лишь один вопрос: почему нам, чтобы дойти до этого, нужно было столько смертей, неужели нам, людям, всегда нужна кровь для осознания вещей?

— Ты не первый, кто задает этот вопрос и, к счастью, далеко не последний.

После долгого рассказа уснули мы быстро. Время на маяке шло, вот пролетел месяц. Я уже почти привык к грохоту морских волн по ночам. Жили весело, Джозеф научил меня многим моряцким песенкам, и я даже начал понимать его жаргон. Мы жаждали отпраздновать месяц пребывания на острове, но возникла одна проблема: у нас не было выпивки. Да, это нас, конечно, подкосило. Даже обычно неунывающий Вортекс выглядел подавленным от этого. И вот веришь ли ты в проведение, мой читатель? После того, что случилось дальше, несложно и поверить. В стене здания маяка была трещина размером с человека. Внезапно, когда я проходил мимо, меня поразило жгучее, неодолимое желание залезть внутрь, что я и сделал. Зачем? Один Элеос знает. После того, как я какое-то время полз в темноте, я наткнулся на деревянный ящик. Вытащив его на солнечный свет, я обнаружил, что нашел не что иное, как ящик отборного рома. O Fortuna! И мы начали праздновать. Кто же знал, что ночью начнется шторм и на рифы рядом с островом выбросит корабль?

Шатаясь от хмеля, брел я по камням к лодке спасать утопающих. Только подумать, а ведь еще не так давно я не пил вовсе, но Дикие земли и дозор все изменили. Джозеф, который был пьян еще сильнее, чем я, остался на маяке поддерживать огонь и готовиться принимать пострадавших. Окатываемый солеными брызгами я подошел к лодке, освещая путь ручным фонарем. Несколько раз я падал и сильно царапался об острые камни, но боли я почти не чувствовал то ли от алкоголя, то ли от адреналина. До рифа было плыть недалеко.

До смерти перепуганные выжившие с корабля, в панике запрыгивали ко мне в шлюпку, едва не переворачивая её. Из экипажа и пассажиров судна, оказавшегося гражданским, выжило всего восемь человек, но и это неплохо для такого страшного события. Таким образом, мы обрели сожителей примерно на неделю. Один из выживших, пожилой человек, на вид джентльмен, постоянно твердил, будто бы духи моря взбесились и обрушились на людей за наши грехи и нашу ненависть.

— Дно Холодного моря усеяно человеческими костями, они — его ковер, — твердил он совершенно спокойным голосом. В этот поздний час нас было только трое: я, Джозеф, и старик. Он продолжал, — и только вдумайтесь, молодые люди: сотни скелетов, остовы погибших кораблей все еще лежат там, под толщей воды погребенные. Они кричат в моих снах, жаждут солнечного света, для них недосягаемого. Они сливаются в одну богомерзкую массу костей, ила, просоленных досок, неприкаянных душ. Они бьются, ворочаются под водой, создавая волны, порождая шторма.

— Ничего себе вы придумывали, — поразился я.

— Якорь тебе на язык, старик, — вдруг взбесился Вортекс, — оставь мертвых моряков в покое. То, что мертво должно оставаться мертвым, — окончил он нервно.

— Люди не дети моря, мы не можем упокоиться в воде, мы на уровне крови хотим вернуться в теплую землю. Гнить там, а не в пучине.

— Так, — я встал с места, — пора тебе спать, старик, нечего тебе больше пугать нас.

Через пару дней пришел корабль, который забрал бедолаг потерпевших кораблекрушение на большую землю. После того злополучного разговора с выжившим из ума стариком Джозеф Вортекс заметно помрачнел. А мне и не верилось, что такие рассуждения могли наложить свой отпечаток на бывалом моряке. Думалось мне, демагогия о мертвецах в морских глубинах вскрыла старую рану на душе Вортекса. Я часто стал видеть его задумчивым. Он стал говорить на весьма странные, почти экзистенциальные темы. Под конец второго месяца служения на маяке разразился шторм невиданной силы. По сравнению с тем, что был в начале месяца, это был бог всех ураганов. Если какой корабль и попадет в такой шторм, то ему не жить. Мы стали опасаться за целостность маяка и как могли его укрепили. От шторма день был темен как ночь, а ночь как забвение. В голову невольно приходили мысли о подводных абоминациях из слившихся мертвецов, что в немом гневе своем раскачивают волны. В иные мгновения раскаты грома походили на залпы артиллерийских орудий. Мы с Джозефом снова оказались на войне. Я слышал, как он яростно ворочался на соседней койке не в силах заснуть. Вдруг он словно застыл.

— Ты не думал, — заговорил он, — как там, в расщелине оказался ящик с ромом?

— Уверен, это наш предшественник его туда запрятал.

— Но почему ты обнаружил ящик именно тогда, и почему тебя туда повлекло некое сильное чувство?

— Не предполагаешь ли ты, что за всем этим стоит черная сила?

— Ладно, забудь, я не об этом сейчас думаю. Мы на островке вдали от берега, вокруг море, а в нем разверзнулся ад, готовый порвать любого. И вот представь, если сейчас, прямо в этот миг сюда, к нам, зайдет некто?

— Жутко, ничего не скажешь.

В это время остров окатила особо мощная волна, и мне послышалось, будто бы о стену маяка ударился массивный и упругий объект.

— Мне вот интересно, — лихорадочно продолжал Джозеф Вортекс, — какой пришелец был бы для тебя самым страшным?

— Даже не знаю, — отвечал я, — если вдуматься, обстановка такая, что я бы и Дьяволу не удивился. Другое дело встретить здесь какое-нибудь доброе существо, что ему делать в царстве теней? Если бы сюда сейчас зашла жрица Мара из Сильванграда, которую называют воплощением добра, тогда было бы жутко. Ну или старый знакомый, которого мне уже не суждено увидеть, например, Витольд Курц. Я тебе обязательно расскажу про него однажды.

Тут раздался вой ветра, похожий на дьявольский крик. Такой крик вряд ли могло издать живое существо, но у природы это получилось. По спине у меня пробежали мурашки.

— Есть и у меня, пожалуй, такой человек, которого я бы ни за что не пожелал здесь увидеть, — странным голосом проговорил Вортекс.

— И кто же это? — поинтересовался я.

— Знал я одного человека, но «знал» это еще мягко сказано. Его звали Оскар Шварцберг, истриец перебравшийся на север, в Хартфорт, который тогда был еще королевством. Мы общались с ним с юношеского возраста, оба любили море и путешествия. Но как это часто бывает, дружба наша покатилась ко всем чертям, когда на горизонте замаячила прелестная девчушка. Так получилось, что мы оба стали ухаживать за ней. Между нами росла неприязнь, которая вылилась в холодную ненависть. Апофеозом этой дрянной истории стал случай, когда Шварцберг, выпендриваясь перед этой маленькой заразой, столкнул меня с пирса. Я упал на камни (благо выжил) и потом еще несколько недель лежал в портовом госпитале. Когда я вышел, выяснилось, что Оскар с девушкой угнали обратно в Истрию. Как мне потом сказали, из-за опасений мести с моей стороны. Во время Семилетней войны мы со Шварцбергом оказались по разные стороны баррикад. Под самый конец боевых действий наши корабли встретились в бою прямо посреди этого моря, в котором мы сейчас находимся. Я управлял небольшим бригом. Нам удалось подбить корабль Шварцберга. Когда их судно шло ко дну, я узнал среди командного состава своего давнего приятеля, ставшего врагом. Да, я знаю, мы могли спасти их и получить выкуп, но я, признаться, смалодушничал, приказав потопить вражеский корабль вместе со всем экипажем. Я слышал, как истрийские моряки просили о помощи, кричали, но я был глух к ним. Слышны мне были только угрозы Оскара Шварцберга: «Будь ты проклят, Вортекс! Я найду тебя, вернусь из ада, я задушу тебя! Собственными руками!» С тех пор мне расхотелось быть капитаном, ведь я знал, что из-за собственных чувств могу обречь других на смерть. Нет, подонка Шварцберга мне не жалко, мне жалко матросов, умерших за него, — он прервался.

Меж завываний ветра и грохота волн мне послышались странные шаркающие звуки.

— Вот именно со Шварцбергом мне и не хотелось бы сейчас встретиться, — закончил он.

Мы уснули, но мое разыгравшееся воображение продолжило порождать у меня в голове шаркающие звуки, похожие на шаги. В один момент я услышал сквозь сон звук медленно открывающейся двери, но списал это на то, что Джозеф вышел справить нужду. Однако потом я слишком крепко заснул, чтобы услышать, как он вернулся.

Когда я проснулся, мне в нос ударил резкий запах затхлости. Протер глаза и огляделся: пол был сырой и забросан водорослями. Я обернулся к своему другу и увидел, что он лежит совершенно седой, на лице его застыла маска невыразимого ужаса. Я подошел ближе, после чего обнаружил следы рук на шее у бедного Джозефа Вортекса. Моряк был мертв.

После того случая я навсегда покинул маяк и стал избегать моря. До сих пор мне не дает покоя мысль о злобе, покоящейся на дне моря, злобе, что сильнее смерти.

Анахронист

Скажи мне, читатель, были ли у тебя мгновения, когда ты грустил о прошлом? Темные минуты осеннего дождя, когда единственным желанием твоим было вернуть ушедшее. Желание, рвущее грудь, создающее ком в горле и затуманивающее взор. Насколько сильным оно было? В ностальгической меланхолии доходил ли ты до черты забвения? За нею ты уже не принадлежишь своему времени, впрочем, как и себе. Одним глазом заглянув за эту черту, захочешь ли ты перейти через неё? Не думаю. Мне довелось увидеть этот мрак, но, к счастью, глазами другого человека. Барельефом в моей памяти вырезана та осень, во время которой я работал на человека по имени Витольд Курц.

Неспокойная жизнь бросала меня из стороны в сторону; как тряпичную куклу рвет ветер, так и жизнь рвала мою молодость. Рано оказавшись на улице, я вынужден был скитаться по миру в поисках средств к существованию. Мне много, где пришлось побывать, служить и работать. Истоптан мною и Дикий север, где служил я дозорным, и Восточная тайга, куда меня закинуло прямо в котел боевых действий. Долина мертвых озер и Утзгард, Правобережье Скар и Земли мертвых — всюду нарывался я на неприятности, грозившие отнять мою жизнь. И я устал. Устал от кровопролития, от войны и безумия. И вот она, родина — Хартфорт. Недавно только отгремели последние выстрелы, страна лежала в руинах. Справедливость восторжествовала, и республика была установлена. Вместе с этим появилась огромная потребность в рабочих руках. Нужно было восстанавливать разбитые улицы, все еще заваленные баррикадами, и строить новые дома, возделывать землю. Несколько месяцев я работал на крупную строительную компанию, владельца которой я в лицо ни разу не видел. До поры, до времени. Говорили, что это дряхлый старикашка, живущий в родовом поместье на улице Сент-Растиньяк. Зарплату платили исправно, так что проблем не возникало. Я и представить себе не мог, что мне придется пересекаться с этим старым человеком, владельцем компании. Как оказалось, дело ведет за него управляющий, сам он бизнесом даже не интересовался.

Время шло, и я дослужился до должности прораба на стройке нового района на другой стороне пролива от старой части города. Хартфорт разрастался с невероятной скоростью. Стройки наши подбирались к небольшим деревням. Мы должны были возводить очередной дом. Располагаться он должен был на холме, на котором рос старый дуб. Нежданно-негаданно к нам пришло письмо от самого Витольда Курца, в котором он строго запрещал нам вести стройку на этом холме. Признаться, письмо крайне удивило меня: во-первых, непонятно, почему запрещать стройку именно здесь, во-вторых, сам владелец компании, сам Витольд Курц, написал письмо. Мы бы так просто и удивлялись, если бы на это место не был заключен крайне выгодный контракт с государством. Я поговорил с управляющим, но тот разводил руки, говоря, что сам ничего не может добиться. Позже он просто свалил все на меня и отправил к Курцу поговорить лично.

Улица Сент-Растиньяк строилась в течение многих лет и была самой большой в городе. Родовое поместье Курцев, сначала дворян, а затем капиталистов, стояло одиноким, старым, покосившимся зданием, отгороженным от прочих построек полусгнившим забором из потемневшего от времени дерева. Пробравшись через заросший двор, я постучался в дверь. Спустя довольно долгое время дверь со скрипом отворилась, и передо мной предстал хозяин дома. Первыми чувствами, возникшими во мне, были жалость с оттенком отвращения. Из-под тяжелых век на меня глядели матовые ониксовые глаза: в центре их — чернота, рассеивающая свет, за серой, выцветшей радужкой — море белка с тускло-желтыми волнами, пронизанными редкими красными сосудами. Лицо покрывала неопрятная седая борода; волос на голове почти не осталось. Сюртук его был чем-то заляпан в районе предплечья правой руки. Под ногтями скопилась вопиющая грязь. Сам Курц представлял собою больше скелета в одежде, нежели человека. Поинтересовавшись целью визита, Витольд пустил меня в парадную. Мне уже говорили, что Курц не уделяет внимание дому, сам питается хлебом и водой, но куда-то тратит все деньги. «На хмель» — предположил я сразу. Войдя внутрь, я убедился, что рассказанное было правдой: парадная представляла собой большой пыльный коридор, на вешалках висела съеденная молью одежда. На полу лежал всякий мусор.

— Здесь не очень опрятно, — оправдывался старик, — лучше пойдем ко мне.

— Вы живете одни? — вырвался у меня вопрос.

Он ответил утвердительно и даже спросил, зачем ему еще кто-то? То ли жалкий вид Курца так на меня влиял, то ли обстановка его дома, но я в этот момент стал особенно прямолинейным и даже грубоватым, о чем пожалел через некоторое время. Сказал ему, что неплохо было бы нанять домоуправителя. Ответ меня немного ошарашил:

— Зачем, Уинслоу умер…

— Кто?

— Наш старый управитель.

Тон его был чрезвычайно мягок. Чувство жалости во мне все усиливалось. Но я вспомнил, что у моего визита была четкая цель, и сосредоточился на ней. Когда мы взбирались на второй этаж, лестница подо мной грозила обрушиться в любой момент. Я задыхался от затхлости воздуха. Через некоторое время мы дошли до комнаты, которая служила обиталищем Витольда Курца. Я был готов к худшему.

Во время разговора с хозяином дома в его комнате я подмечал все детали постепенно, но опишу тебе, мой читатель, все сразу: так у тебя появится полное, а не обрывистое впечатление. Стоит сказать, что во всем доме эта комната была самой поражающей и самой чистой. Все здесь было в порядке касательно чистоты. Убранство помещения составляли кровать, письменный стол и шкаф, заполненный книгами — всё сорокалетней давности. Так же был мольберт с большим количеством красок. Вот, что за пятна на сюртуке! У стены был камин, над которым висел рисунок молодой девушки в полный рост. Светловолосая красавица с нежно-розовой кожей в синем платье и васильковым венком на голове, добрым взглядом взирала с картины. Девушке на вид было от шестнадцати до восемнадцати лет. Я сразу догадался, кто был автором картины (иначе и быть не могло). Наибольший интерес представляли окна — все стекла были замазаны краской, на них был нарисован чудесный пейзаж. Оглядывая предметы быта, я пришел к выводу, что они больше подходят для юноши, а не для старика.

Курц тем временем сел за стол, а мне предложил сесть на кровать. Сразу перешли к делу. Я спросил его, почему он запрещает стройку в этом месте, она же принесет ему большие деньги.

— Это личное, — отвечал Витольд немного раздосадованным голосом, — не разрешаю и точка!

— Так если не мы, — протестовал я, — тогда другая кампания, да и все.

— Тогда, — он потускнел, — тогда это будет уже не моя вина…

— Боги! Вы о чем? — не выдержал я.

— Это личное.

И снова этот ответ. В нем скрылась от меня загадка. Мое любопытство подтолкнуло меня к тому, чтобы начать её разгадывать. В комнате стало душно, я встал со словами: «Надо бы открыть окно». Старик начал протестовать, но было уже поздно. В открытом окне передо мной предстал тот же пейзаж, что и на стекле, только застроенный домами. Тут я обратил на это внимание, на что Витольд, как будто оправдываясь, ответил:

— Таким я его запомнил и таким хотел бы видеть.

— Но когда это было? — интересовался я, зная, сколько лет существует улица.

— Сорок лет назад. Ровно.

— А это? — тут я указал на девушку над камином, — Ваша дочь?

— Дорогуша, у меня нет детей. Но вы, кажется, задержались. Построиться там, на холме, я вам не разрешаю. Вопрос исчерпан.

Я не был удовлетворён и не собирался сдаваться, поэтому я некоторое время упрашивал Витольда все мне рассказать. Могу предположить, что тогда мной двигало не только любопытство, хоть сам я того и не осознавал. Видя в глазах старика страдания, которые он тщательно скрывал, я понимал, что не хочу оставаться в стороне. Военное время сделало меня невероятно чутким к человеческим страданиям. Не думайте, что в войне есть какая-нибудь романтика — только безумие и страдания. Кого-то она сделала черствым, кого-то безумным, меня же в итоге война размягчила… но только через некоторое время. Ведь когда я только-только вернулся, места я себе не находил. Но это отступление. С большими усилиями мне удалось разговорить старика. Когда он начал говорить, казалось, он говорил с облегчением. Рассказ хорошо врезался мне в память, поэтому я смогу передать его дословно:

— Сорок лет… пустота. Я родился в этом доме, где родились, росли и умирали мои предки. Рос в любящей семье. Наш управляющий, Уинслоу, был для меня учителем в этой жизни. Азам наук обучился я именно благодаря ему. Детство, такое беззаботное и прекрасное время. Долгие часы гуляния по садам и полям. Такой чистый разум, без дум, без страданий.

Нам здесь принадлежали довольно обширные земли, их я обследовал вдоль и поперек. Эта природа, эти деревья, этот дуб на холме… как я их любил! Мой семнадцатый год был самым лучшим. Я любил и был любимым. Этот портрет. Её звали Анаис, моя первая и последняя любовь. Мы провели вместе много дней. Как две половинки мы подходили друг к другу. Но все закончилось. Отец Анаис забрал её, увез. Говорили, что нашли более подходящую партию! Мы даже не успели попрощаться, а больше я её не видел.

Скоро начал сдавать мой отец. Он скончался зимой, а за ним и мама. Я остался один и принял дело отца. Со мной остался только Уинслоу, да и тот погиб через несколько лет. Пока я занимался делом, которое совершенно для меня не интересно, года летели. Так и прошло сорок лет, — Курц подошел к шкафу и достал оттуда старую книжку, после чего с улыбкой сказал, — «Тысяча дней под палящим солнцем» — моя любимая. Не помню, сколько раз её перечитывал.

Он открыл дверь, которую я до этого не замечал. Одну за другой стад он доставать картины из глубин кладовки. Завороженный смотрел я на эти картины, как они были детально прорисованы! Вот, молодой Курц, крепкий и красивый юноша, а рядом — Анаис. Они плывут в маленькой лодке по глади пролива близ Хартфорта. Они же под тем самым дубом на второй, лежат рядом, взявшись за руки. Семейство Курцев на третьей. Если бы можно было заточить в картинах отдельно взятый год, то это было бы оно. Весь семнадцатый год жизни Витольда Курца был запечатан в красках. Каждая деталь, дуновение воздуха застыли на полотне.

— Все меняется, — рассуждал Витольд, пока показывал мне картины, — Тех видов уже нет. Революция. Война. Жизнь. Они уничтожили и уничтожают мою реальность. А я не хочу! Все, чему я радовался, осталось там, сорок лет назад.

И тогда я все понял, все его существо, почему он запрещал строиться на том холме с дубом — все. Потеряв все, что он когда-то давно любил, Курц заперся в том времени, воссоздал его в красках. Я покидал его дом с тяжестью на душе. Вот она — черта, роковая черта памяти. Мне хотелось как-нибудь помочь Витольду, вырвать его из картины сорокалетней давности. Но, как тогда мне казалось, это было не в моих силах.

Время шло, как бы мы ни старались, оно всегда идет. Лжет тот, кто говорит, будто время лечит. Лечит-лечит, а калечит. Как я не могу забыть убитых товарищей и ужас в глазах, так и Витольд Курц не мог забыть былое счастье. Мы продолжали стройку в другом месте, во время работы над очереднымобъектом я принял решение о смене рода деятельности. Как только мы закончили стройку очередного дома, я и в правду ушел, но перед этим произошла внезапная кульминация этой истории. У нас с работягами сложилась привычка после тяжелого дня отдыхать в «выпивойном» заведении. Наблюдая новомодный бурлеск, ребята выпивали горячительные напитки. Я же пил воду: привычка не употреблять спиртное возникла у меня еще во время службы в дозоре на Диком севере. Как раз во времена, когда там орудовали ганфайтеры. В привычке пить я был не одинок, там, в заведении, мне довелось общаться с человеком необыкновенной проницательности. Впервые общаясь с ним, человек испытывает по большей части страх. Он видел людей насквозь с первых секунд общения. Его звали Бэртрем. Сам охарактеризовал себя, как «старый и догадливый». Он был коренаст; несмотря на его возраст, Бэртрем имел удивительное телосложение, с которым он мог позировать скульпторам. Голова его была всегда гладко выбрита, а на подбородке сверкала ярко-рыжая борода. Все слухи города мгновенно до него доходили, он легко отделял правду от вымысла. И вот мы сидим за столом, на сцене представление, а Бэртрем рассказывает новости:

— …Ты слухам не верь. Никакой этот колодец не волшебный и желания не исполняет. А если бы исполнял, так я бы уже имел поместье где-нибудь в солнечной Викториации, — затем он решил сменить тему, — к нам, кстати, баронесса приехала. Так сказать, удостоила визитом нашу маленькую республику. Приехала, однако, инкогнито, но от меня не утаишь. Сам знаешь, как у нас поступают с роялистами. Тебе рассказываю, потому что знаю, плохого ты с этой информацией точно не сделаешь. Родные земли она навестить решила. Некая Анаис де Риверфал. С тобой чего? Глаза-то как загорелись! Не обольщайся, она хоть и вдова, но лет ей уже под шестьдесят. Да ты ей и не сдался.

— Мне этого и не надо, — отвечал я смущенно. Вот так каждый раз в красноту вводит, все видит. Однако интонация его подсказала мне, что он так говорил намеренно, чтоб позлить. Тут я сказал, — Но я все же хочу с ней встретиться, по делу. Поможешь?

— А что мне с этого будет?

— Услуга за услугу.

— Договорились. О смотри, — вдруг сказал он, — мое любимое!

— Что же?

— Богохульство.

На сцене началось представление, в котором девушки в костюмах ангелов исполняли энергичные и даже наглые танцы. Бэртрем сказал, что встречу назначит, и не обманул. Здесь я не буду описывать, какую помощь мне пришлось оказывать ему взамен. Скажу только, то он втянул меня в сплошные неприятности, от которых я чуть не испустил дух. Но история эта для другого рассказа. Место встречи меня так же удивило — тот самый холм. Мы встретились там, на холме под серыми небесами, холодный ветер трепал остатки травы, падал первый снег. Дуб к этому времени уже был спилен, остался только пень. Строительство здесь поручили другой компании. На пне сидела Анаис. Время её не пощадило, не сразу я узнал в ней девушку с картины над камином. Сразу после смерти мужа Анаис приняла решение вернуться на родину, хоть на немного. Её жизнь оказалась разрушенной не меньше, чем у Курца, но у неё были обязанности, от которых она не стала сбегать. Она не перешла черту памяти, но существование её смыслом от этого не наполнилось. Обязанности, долг, но никакого смысла. Я рассказал ей все, что видел и о чем узнал в дряхлом доме Витольда Курца. Она растрогалась. Две души такие похожие были разделены временем: сорока годами. Он не хотел идти дальше, сохраняя вокруг себя застывшие воспоминания, а она заставляла себя идти дальше, но без цели. Я попросил её зайти к Курцу. Вот уж не знаю, отчего тогда у меня случился такой приступ альтруизма. Анаис де Риверфал согласилась.

Я провел Анаис к дому. Там Курц открыл нам дверь, после чего чуть не умер на месте, увидев перед собой любовь своей жизни. В старых жилах как будто опять закипела энергия, и Витольд быстро и проворно провел Анаис в свою комнату, минуя упадок остального дома. Женщина застыла посреди комнаты, где само время остановилось; она бледнела, смотря на окна и на картины, изображенные на стеклах. Витольд радостно ходил вокруг неё, словно пытаясь понять, наяву это все или во сне. Я стоял в дверном проеме, когда происходила эта кратковременная сцена.

— О, Витольд, — промолвила постаревшая девушка с картины.

— Не надо слов, — сквозь слезы шептал Курц.

Тут он упал к ней в ноги и стал яростно их целовать.

— Анаис, моя Анаис, — кричал он в бреду, сжимая её все сильнее, — Почему ты не осталась такой, как на картине? Где та, которую я так любил?

Анаис вскрикнула от боли, после чего вырвалась из хватки старика. Она бросилась бежать прочь из дому, чуть не сбив меня с ног в дверном проеме. Курц помчался за ней, но, сделав лишь пару шагов, упал. Я подошел к бедняге и перенес на кровать. Его лихорадило. Прибывший через некоторое время доктор сказал, что Курцу осталось недолго. Я хотел обрадовать Витольда, но вместо этого стал причиной его гибели. Но чтобы умереть, нужно жить, можно ли назвать жизнью существование? Только встретившись с Анаис, он мог бы пожить. Мне казалось, что старика еще можно спасти, но в этом мне могла помочь только баронесса де Риверфал. В задумчивости стал я ходить по застрявшей во времени комнате. Стал рассматривать картины. Взгляд мой приковала одна с названием «Признание в любви». Там были Курц и Анаис (в том самом синем платье). Я узнал место: сейчас это глухой тупик, с трех сторон окруженный каменными стенами. В голове моей зрел план.

Первым делом я побежал к дому моего знакомого художника, Мольтена Дефо. Он снимал картину на улице Сент-Софи. Молодой парень подавал большие надежды в искусстве. Я кратко рассказал ему все историю и мой план. Тонкая душа творца сильно прониклась историей Курца. Мольтен дал согласие и обещал помочь. Свою работу он начал в скором времени. Сложнее было уговорить баронессу. Случившееся в доме Курца сильно задело её и испугало.

— Бедный безумец, — говорила она, — мне страшно будет встретиться с ним вновь: он одержим.

— Госпожа, он умирает, — убеждал её я, — только вы можете сделать его счастливым перед кончиной. Только с вами он будет снова живой.

— Но как? Не могу де я снова стать молодой как на картине. Пусть даже ради Курца.

— Можете.

* * *

Курц был еще в сознании и в состоянии ходить. Опираясь на меня, шел он к тому самому глухому тупику. Когда мы зашли внутрь, Витольд Курц, старый сумасброд, застрявший в своем прошлом, ожил. Зайдя в тупик, он попал в свою ожившую картину, туда на сорок лет назад. Талантливый Мольтен воплотил картину старика в жизнь, расписав каменные стены и дорогу. Те же зеленые холмы в дали, тот же лес, тот же пруд на мостовой. А еще, что самое главное, там ждала его Анаис в том же убранстве, что и на картине много лет назад. Я оставил их наедине, так будет лучше, как я подумал. Недалеко я нашел лавочку, где меня разморило, и я уснул.

Я проснулся от яркого света. Вскочив, я бросился к тупику, но не мог сделать и шага. Оттуда и разливался этот яркий свет. Навстречу мне оттуда вышли двое семнадцатилетних молодых людей: прекрасная девушка в синем платье и её молодой, полный сил кавалер. Они шли, держась за руки. Когда они ушли за угол, я смог рвануть за ними. Но там я их не увидел: только лишь пустая улица.

Инквизитор

Одним дождливым утром на разбитую мостовую провинциального городка из дилижанса вышел мужчина, облаченный в алую мантию. Лицо его было грубым, небритым; на голове располагалась широкополая шляпа в цвет мантии с украшением в виде черепа. Из-под шляпы спадала копна волос, черных вперемешку с седыми. На ногах его были черные кожаные ботфорты, на руках — такого же цвета перчатки. Правой рукой он опирался на трость из эбенового дерева с набалдашником из кости в виде все того же черепа. На поясе с левой стороны, в кобуре, покоился пистолет. Следом за ним из транспорта вышел второй мужчина. Он был на голову выше первого. Смуглое лицо его украшали великолепные усы. Одет он был проще: льняная рубаха да кожаные штаны, на голове — небольшая черная шляпа. Дилижанс высадил их прямо напротив небольшой покосившейся таверны. Инквизитор, кем являлся человек в алом, подал извозчику пару медяков и направился к зданию таверны, где все разговоры уже успели притихнуть, лишь только в окне показалась фигура в алой мантии. Роланд, так звали инквизитора, мог бы и не расплачиваться за проезд ввиду своего сана, но предпочитал поощрять хороших извозчиков. Получив комнату в таверне, он вновь ознакомился с донесением, пришедшим несколько недель назад и заставившим его прибыть в эту глухомань. В письме, написанным кривым почерком, сообщалось, что город утратил веру и катится в бездну. «Все чаще в лучах заката я вижу процессии, тянущиеся к кладбищу, все чаще слышу странный шепот за тонкими стенами домов. Прошу вас, герр инквизитор, спасите нас от тьмы! Я ощущаю на себе чей-то пристальный взгляд и боюсь, мне недолго осталось», — так говорилось в письме некого обеспокоенного викария по имени Густав.

— Старая Истрия, Северная Империя, — пробурчал Роланд, — если где-то и творятся темные дела, так непременно здесь. Ничего, и отсюда всю ересь выбьем.

— Викарий мог просто спятить, — предположил мужчина, зашедший вместе с инквизитором.

— Было бы хорошо, но мы должны проверить. Дитрих, отправляйся на разведку. Я же схожу пока в храм, поищу викария Густава.

Даже по меркам убогих городов этот был особенно убогим. Семилетняя война разорила Истрию. В городах подобных этому (кажется, сейчас его называют Эверморн) доживают свою жизнь те, у кого нет средств и надежды перебраться в город крупнее. Большинство домов здесь либо заброшены, либо разрушены. Эверморн был лишь одним из многих подобных городов. Казалось бы, зачем обращать внимание на то, что здесь творится? Долг инквизитора, однако, не позволил Роланду обойти вниманием Эверморн, ибо там, где нет бога, будет властвовать сатана.

Неестественно-черная церквушка предстала перед инквизитором. Она была двухэтажной, на крыше виднелся большой деревянный крест Элеоса из дерева. Зайдя внутрь, инквизитор испытал скорбь: первый этаж находился в полуразрушенном состоянии. Мужчина в альбе чинил потрепанный алтарь. Увидав Роланда, он поднялся и поклонился.

— Приветствую, святейший. Да здравствует…

— Да здравствует, да здравствует, — прервал его инквизитор, — что здесь стряслось? Почему это божий дом в таком плачевном состоянии?

— Неделя прошла уж с тех пор. Твари с чертами зверей напал на церковь ночью.

— Где настоятель Эверморна? — спросил инквизитор, вполуха слушая рассказ мужчины.

— Здешний настоятель стоит прямо перед вами, сэр.

— Вот как, — Роланд нахмурился: уж больно кривым и дерганным показалось ему лицо настоятеля, — мне нужно потолковать с вами.

— Тогда, давайте пойдем на второй этаж, там все выглядит приличнее. Пока внизу идет ремонт, мы ведем проповеди наверху. Места немного, но и прихожан так же мало, — рассказывал жрец, пока они с инквизитором поднимались наверх. На втором этаже и в самом деле было чище и лучше. Пока настоятель описывал жизнь и состояние городка, Роланд осматривал второй этаж. Внимание его привлекла деревянная дверь в комнате настоятеля. Когда инквизитор открыл эту дверь, которая должна, по обыкновению, вести к шпилю, пред ним разверзлась пропасть: внутренней части у шпиля просто не было. Глядя вниз, Роланд подумал, что если спрыгнуть туда, то можно долететь до самих Тартарар. Он вернулся в помещение, интерьер которого составляли пара скамеек, письменный стол, служивший алтарем, и один-два книжных шкафа.

— И вот еще что, настоятель, — обратился инквизитор, — мне надо встретиться с викарием Густавом.

Тут настоятель заметно занервничал и отвернулся к письменному столу, начав перебирать листы бумаги.

— Боюсь, святейший, этого никак не получится. Дело в том, что викарий пропал, и попытки отыскать его закончились неудачей.

— Ясно. Мне пора, — начал уходить инквизитор.

— Приходите к нам завтра на проповедь!

— Ничего не могу обещать.

Вечером того же дня инквизитор Роланд пытался насладиться местной выпивкой в таверне, но не смог: она была никудышная под стать городу. Тогда он достал свою флягу с виски и начал пить из неё. Инквизитор прислушивался и следил глазами. Он вслушивался не только в разговоры здешних гуляк, зашедших в таверну этим вечером, нет, тонкий слух инквизитора улавливал шаги на улицах, разговоры за стенами. И что-то совсем не нравилось его слуху. Но он не мог понять, что именно. В момент, когда разум почти вывел ответ, размышления Роланда были прерваны звуками громких шагов Дитриха, которые нельзя спутать с чьими-то ни было. Смуглый напарник Роланда уселся напротив него.

— Премерзкий городишко, — прошептал Дитрих, — он насквозь пропитался отчаянием минувшей войны.

— Поговорим у меня.

Они прошли в комнату инквизитора, где Дитрих завел свой отчет. Перед этим, однако, Инквизитор дважды проверил, нет ли кого в коридорах гостиницы, за окнами, и даже прислушался к полу.

— Люди здесь неприветливые, хотя где сейчас увидишь обратное? Но как-то странно все отворачиваются, словно в глаза смотреть боятся. На улицах полно нищих и попрошаек. Хотел я одному дать монетку, так тот взял, но с такой злобой в глазах, будто я плюнул в него, а не помог деньгой. Видел, как девочка играется с безногой собакой. Дрожь берет. В годы войны линия фронта остановилась на Эвервморне и держалась тут полгода. Люди по большей части спасаются сельским хозяйством, но истерзанная земля не дает им достаточного количества пищи. Голод и отчаяние.

— Есть что-то еще. Помнишь Клирвотер после войны? Он был и в худшем состоянии.

— Но Империя не забыла его в отличие от Эверморна.

— Никто не забыт, ничто не забыто! Я о другом. Дай подумать. Что-то я упускаю, Дитрих. Что-то на краю глаза или на самой тонкой струне уха. Слушай, — Роланд затих.

— Слушать что? Тишина гробовая…

— Именно. Вечером даже в проклятой Патрии шума больше. Знаешь, какие разговоры здесь ведут люди? «Как день? Как обычно. Жизненно».

— Обычные житейские разговоры.

— Даже слишком обычные. Подожди, ты слышишь?

Оба замолчали. В ночной тишине были слышны звуки шаркающих шагов с улицы, а вместе с ними звук, словно кого-то тащат по мостовой. Пригнувшись, инквизитор подошел к окну и взглянул на улицу ночного Эверморна. В темноте шла процессия из десятка человек. Тот, что шел впереди, тащил за собой предмет, подозрительно похожий на тело. Все это происходило в метрах ста от трактира, на самой окраине города.

— Готовь оружие, Дитрих. Мы идем за ними.

Вооруженные мечами Роланд и его спутник отправились за толпой. По полям они вышли к роще, где в овраге находился вход в пещеру, из которого исходил свет. Инквизитор затаился рядом с расщелиной и стал прислушиваться.

— Идиоты! — доносился грубый голос из пещеры, — в городе инквизитор, а вы не утерпели с новой жертвой.

— Бог надежды не ждет, не терпит. Новая жертва будет принесена сегодня! — отвечал тому гнусавый голос.

— Их должно быть человек двенадцать, — шептал Дитрих, считавший голоса.

— Кто-то идет. Они догадались выставить охрану, — ответил инквизитор.

Устроив засаду, поборники веры без труда обезвредили двух вышедших из пещеры людей.

— Ну, теперь их около десяти.

— Шансы почти равные, — усмехнулся Дитрих.

— С нами Бог. Вперед.

Они вошли в пещеру, которая начиналась извилистым тоннелем. Внутри стоял запах затхлости. За одним из поворотов на инквизитора сверху набросилась некая фигура ростом с ребенка. Правда, если бы это был ребенок, это был бы чертовски сильный и монструозный ребенок. Существо исторгло дикий крик: «Они здесь, они здесь!». В пещере началась суматоха. Роланду понадобилась пара секунд, чтобы избавиться от нападающего. В этом ему помог Дитрих. Когда напарники вошли в большой пещерный зал, там уже никого не было (в стенах было много проходов, куда, судя по всему, убежали остальные культисты), кроме одинокой горбатой фигуры, склонившейся над телом человека. Он стоял под знаменами из кожи (очевидно, человеческой), но которых были изображены языческие символы, богомерзкие фигуры. Горбун обернулся к инквизитору, явив свой полудемонический лик, искаженный злобой и безумием.

— Жертва должна быть принесена. Во имя Горбатого бога!

— Ты чудовище, — выпалил Дитрих, — у тебя нет ни стыда, ни совести!

— А у тебя они есть? — заметил горбун.

— Кончено же есть, — ответил сбитый с толку странным вопросом Дитрих.

— Тогда давай сюда! — закричал в безумии культист демонов, затем вытащил кривой кинжал и бросился к напарнику инквизитора.

Но Роланд в ответ достал и поднял над собой крест Элеоса, и тот, отразив свет факелов, освещающих пещеру, поразил противника как ментально, так и физически. Секунды агонии существа хватило, чтобы ловкий Дитрих одним взмахом меча отрубил тому голову. Искать остальных по тоннелям было бы бессмысленным занятием. Тем более, все что инквизитору Роланду было нужно, они уже достали. У них была голова врага. Спрятав голову и покинув противную пещеру, Роланд и Дитрих вернулись в таверну, в свою комнату.

— Вы уверены, что без этого не обойтись, лорд инквизитор?

— Напомнить условие, по которому ты был спасен от костра?

— Не нужно, покончим с этим побыстрее.

На стол была брошена голова горбуна, в смерти выглядевшая еще хуже. Вечность, кажется, не принесла этому существу покоя. Дитрих опустил руки на лоб убитого. Глаза спутника инквизитора закатились, а кожа побледнела, на веках выступили капли крови. Он начал вещать не своим голосом.

— Завтра. В волчий час. Настоятель совершит великое предательство и подарит весь Эверморн Горбатому богу. И все верные и неверные жители города станут одним целым — избранником Горбатого бога.

Он вышел из транса. Роланд какое-то время сидел в задумчивости, затем поднял глаза к Дитриху.

— Твои таланты не раз пригождались делу света. Спасибо тебе. Очевидно, что «великое предательство» произойдет завтра, во время проповеди. Мы должны быть готовы.

Культ Горбатого бога. Казалось, от этой заразы избавились еще до Семилетней войны. Но он вернулся вновь. Неудивительно, что бог, дающий надежду в отчаянии, явил себя именно сейчас, когда последствия войны убивают не хуже её самой. Инквизитор презирал тех, кто поддался соблазну Горбатого бога, ведь высшую надежду дает лишь Элеос, надежду на рай. Жрецы Горбатого утверждают, что слабость — сила, а уродство — дар. Одно дело, когда рок ниспослал человеку беду, и тот пытается бороться с нею, преодолевать трудности и оставаться при этом человеком. Но другое дело, когда он начинает превозносить уродство как дар божий. Так пораженный лепрой, что служит богу отчаяния, считает, будто бы проказа делает его выше остальных людей. С ней он ближе к богу. Высшее лицемерие. Роланд считал, надо стремиться к чистоте, а не прикрывать грязь её надуманной святостью. Но вызывал опасения тот факт, что за этим культом, как выяснила инквизиция, стоят темные силы. Это значит, культ Горбатого бога не просто собрание язычников, это враг, которого нужно уничтожать, не щадя.

— Никто не ожидает имперской инквизиции. И в этом их главная слабость, — говорил Роланд следующим днем, заходя в церковь за некоторое время до начала проповеди.

На втором этаже церквушки находилось десятка два человек, ожидающих проповеди. Настоятеля нигде не было видно.

— Может вы ошиблись, Роланд, и предательство произойдет не здесь? — прошептал, наклонившись к инквизитору его напарник.

— Пойдем, найдем его. У нас уже есть все основания прирезать паршивца.

Они начали обыскивать церквушку, но не было и следа настоятеля. Роланд уже пришел было к выводу, что проповедь — отвлекающий маневр, когда взгляд его привлек алтарь, задняя часть которого как бы выпирала. Инквизитор подошел к ней и дернул так сильно, что та отвалилась, обнажая проход в низ.

— Как вы догадались?

— В большинстве старых церквушек под алтарями есть проход в крипту. За мной.

Посреди древнего склепа стоял одинокий столик, на котором лежали, облокотившись, несколько тел, одно из которых принадлежало настоятелю. В руках жрец держал пустую склянку. Умерли они, как установил инквизитор, недавно, всего несколько минут назад. Дитрих вновь возложил руки на мертвую голову, принадлежащую настоятелю, но тут же отпрянул.

— Тут пусто, абсолютно!

— Попытайся вновь, напряги все свои силы, их души, возможно, еще рядом.

— Видит Элеос, я об этом пожалею.

Дитрих встал в полный рост и начал читать заклинание на древнем языке. Из глаз его вырвались две струйки крови, которые начали расползаться по его телу, оставляя за собой шрамы.

— Они здесь, их души, я их вижу и слышу. О, какие они поганые. Черт!

Преданный спутник упал на пол, но через несколько секунд, поддерживаемый инквизитором, поднялся. Роланд скинул трупы со стола и усадил Дитриха на один из стульев, стоящих рядом; сам же сел напротив.

— Теперь все ясно: они предусмотрели наш приход и скрылись за той чертой, откуда не возвращаются. Есть только один способ настигнуть их. Мы оба понимаем, какой. Иди, выведи людей, а сам подожги эту церковь. А, напоследок, властью лорда-инквизитора я снимаю с тебя обет. Ты свободен Дитрих.

Напарник поклонился и вышел. Инквизитор Роланд достал пистолет и зарядил его. «Не думал, что до этого дойдет, да и кто мог знать?» — думал он. Раздался выстрел, и мир исчез. Роланд очнулся — будто из омута вынырнул. Все вокруг стало черно-белым. Даже алая мантия инквизитора стала серой. Он выбрался на первый этаж, превратившийся в циклопический мрачный зал, по размерам (но явно не по красоте) превосходящий даже бальный зал Императорского дворца в Солистеррас. Эхом раздавались тяжелые шаги некого существа, что надвигалось на инквизитора в полумраке. Пред Роландом предстал человек два с половиной метров ростом, с рогами, горбом и бычьими чертами лица. В руках он держал гигантскую ржавую секиру. Фыркнув, тварь бросилась в сторону непрошенного гостя, размахивая секирой. Роланд еле-еле успел уклониться от первых ударов, совершить кувырок и подсечь мечом монстра под коленом. Горбатый минотавр повалился, при этом лягнув инквизитора так, что тот отлетел и сломал при падении ногу с открытым переломом, а также пару ребер. Зверь поднялся и начал медленно приближаться к Роланду, пока тот перезаряжал пистолет. Минотавр занес секиру над инквизитором, а тот в свою очередь произвел выстрел, которым попал прямо меж глаз чудовища. Тварь повалилась и успела сгнить в падении. Поднявшись, инквизитор понял, что перелом ноги совершенно не мешает ему двигаться, хотя выглядел он ужасно.

Роланд добрался до края зала, где была лестница на второй этаж. Там его ждало новое испытание. Лестница. Это была «та самая лестница» из кошмарных снов. Она ходила кругами, местами обрывалась, а кое-где даже переворачивалась с ног на голову. К тому времени, когда инквизитор все-таки добрался до второго этажа, там уже начиналась проповедь проклятых. За алтарем, воздвигнутом из костей, стоял настоятель. Правая половина лица его съехала вниз, превратив лицо в жуткую гримасу. Среди слушателей были все типичные представители слуг Горбатого бога: прокаженные, съеденные лепрой до костей, горбуны, безумцы, многоногие и многорукие. Дверь, за которой зияла бездна, была распахнута: из неё вылетали все новые демоны.

Если бы Роланд мог видеть в этот момент мир живых, то перед ним бы предстало сиреневое небо, орошающее землю маслянистым дождем. Инквизитор знал, что есть только одно оружие против этих тварей — вера. Инквизитор вновь поднял над собой крест. Тот был охвачен пламенем. Но горел не крест. Святость символа божьего выжигала богомерзкое пространство, куда попал ревнитель веры. Одной рукой инквизитор разил врагов мечом, другой он выжигал их при помощи пламени своей веры. Так он и приблизился к алтарю.

— Не ждал, сукин сын? — спросил он у настоятеля и всадил тому крест в искаженное лицо.

Существо, бывшее когда-то священником, взвыло.

— Ты и себя погубил тоже!

— Элеос спасет мою душу, — спокойно отвечал на предсмертный хрип инквизитор.

— Наивный. Ты там, где тебя видит и слышит только один бог. Ты еще присягнешь ему.

С этими словами предатель был обращен в прах. Со смертью последнего слуги Горбатого бога, пространство вокруг начало распадаться. Инквизитор Роланд встал на колени, сложил руки и стал молиться Элеосу, богу света.

Небо над старым городом Эверморн тем временем просветлело, а от старой церкви остались лишь угли. Это была просто страница в вечной книге порой незримой борьбы с разрушительными силами.

Сны на маяке

Город зла

И вижу я город, страшный, ужасный город. Он как будто построен внутри сферы из почерневшего дерева, что придает ему атмосферу гроба: город берет свое начало у земли, где сфера немного усечена, и возвышается до небес, закрывая эти самые небеса. Все здания расположены параллельно друг другу на окружностях по боковым сторонам сферы. Они построены из потемневшего гнилого дерева. Их тысячи, миллионы. Вот, одно не выдерживает груза времени и падает вниз, забирая с собой еще несколько домов. Другое буквально срастается с соседними. Они так и опираются на друг друга. Словно люди, построившие их, не жалели соседей в поисках места для дома. Прогнившие и свалившиеся дома образуют гигантские монструозные агломерации, замки упадка, храмы разложения. Улицы покрыты грязью, они поросли мхом и сорными растениями, паутину здесь не убирали вовек, пауков же не видно. Создается ощущение, что паутина здесь растет сама. В самом низу разлилось озеро мутной темной воды, от которой исходит неумолимый запах тлена и разложения, от него кружится голова, а сознание норовит покинуть тело. Эта вода — яд, и участь тех, кто упадет в неё, незавидная. Остается лишь гадать, что может жить на дне зловонного озера, ибо здесь нет ветра или течения, чтобы приводить воду в движение. Однако волны по нему все-таки идут. От этого появляются мысли, что под толщей темной воды живет нечто ужасное и монструозное.

Нету здесь и света солнца, улицы освящаются тусклыми желто-зелеными фонарями. Лишь когда временный правитель города разрешает включить свет, чаще всего это по праздникам, можно увидеть один край города, будучи на противоположном. Во всех остальных случаях он кажется изуродованным звездным небом.

Все люди здесь маленькие и пухлые. Такие неряшливые и уродливые! Все они обрюзгшие, небритые. В черных глазах светятся коварные желтые огоньки. Когда они улыбаются, открывается их рот полный испорченных зубов, от которых веет смертью и каким-то «ржавым» запахом, у иных вообще вместо зубов вколоченные в челюсть гвозди. Одеты они в черные грязные смокинги или фраки. Некоторые из них, возможно, когда-то были белыми, но то ли улицы города изменили их окраску, то ли чернота души носителей. Они горбаты. Горбаты от того, что с рождения не имели привычки расправлять спину.

Их любимое занятие — убивать, слоняясь по городку. Для этого у них всегда есть при себе кремневый пистолет. Им не жалко убивать собратьев: убьют одного, родится новый, буквально выползет из соседнего угла или подворотни, самозародится, если можно так выразиться, из злобы и грязи. Регулярно убивают и правителя города, на его место сразу ставится другой. И вот они, толпы кривых людей, идут, стреляют друг в друга и ржут. Тела гниют прямо на улицах, у них нет могилы — весь город их могила. Останки людей лишь дополнительные декорации этого места. В перерывах между бойней некоторые из них играют на кривых музыкальных инструментах: полуторострунных гитарах, водосточных трубах и барабанах из человеческой кожи. Музыку эту даже нельзя назвать музыкой — какофония.

Я знаю, что это сон, но я не могу проснуться. За что я здесь? Это ад?! Я бреду по убогим улицам в полусогнутом состоянии, настолько мне тут все противно. Неужели это плод моего воображения? Нет, это больше похоже на шутку безумного бога. Я чувствую, мое тело в реальном мире бьется, сопротивляется. Я падаю на пол, но сон продолжает сниться. Тело мое горит, а разум стонет. Образы города повторяются вновь и вновь.

Через силу вырываю себя из сна, открываю глаза, по ним плывут кровавые круги. Надрывно дышу, все никак не могу прийти в себя. За стенами бьются волны. Монотонно, спокойно. Исчезло адское беспокойство сна. Через секунду вижу, что надо мной склонился Джозеф Вортекс.

— Что с тобой, парень? Кошмары сняться? — он помогает мне подняться и сесть на кровать.

— Мне казалось, я умер и попал в ад. Нет, Джозеф. Ад — это отнюдь не адское пекло, не бескрайние льды. Это не многомильная толща воды, что станет тебе могилой. Нет. Ад — это вечный застой, вечное гниение и бессмысленное существование. Вот его я и увидел.

— Рано нам думать про ад. Хотя говоришь вещи интересные, — с этими словами он лег спать обратно.

А я так и лежал всю ночь с открытыми глазами, направив свой взор в потолок. Мне хотелось забыть увиденное, однако образы города зла вновь и вновь появлялись у меня в сознании, застилали взор. С тех пор минули годы, но и ныне меня терзает мысль, а не реален ли этот город?

Сумрак

Другой город, в котором я оказался, отличался от прошлого. Тот предстал для меня воплощением зла. От города, из которого я выбрался, меня тошнило, настолько гнилостным был его воздух, здесь же воздух не нес в себе запахов вообще. Тот город вызывал ненависть и отчаяние. Нынешний был другим. Он вызывал страх. Здесь не было ни дня, ни ночи — лишь вечные сумерки. Мир был окрашен в сине-серые тона. Солнца, казалось бы, не было совсем. Город был небольшой: несколько десятков каменных домов, большая часть из которых были руинами. За городом рос дремучий лес, между многовековыми деревьями которого, казалось, не было ни единого просвета. В душе моей возникло гнетущее чувство, будто поселения, где я оказался, находится в плену у леса. Древняя поросль не дает никому сбежать, а сама все ближе и ближе подкрадывается к городу, пожирая один дом за другим. Нет, это явно не город зла, это умирающий мир. Наверное, именно такие образы появлялись в моем воображении в раннем детстве, когда мама рассказывала мне страшные истории про мир вне больших городов. Во многом те возникшие в сознании картины были правдивы, как оказалось в итоге.

Я шел по разрушенной улице, по дороге, разбитой корнями, что выползли из земли. Вокруг рыскали тени. Все время на одной и той же дистанции, словно боясь подойти поближе, либо играя со мной. Тени всегда появлялись в краешке глаза, и как только я поворачивал голову, они перемещались быстрее света. Люди, что изредка попадались мне на пути шарахались и убегали прочь, крича в ужасе. Кого они испугались, неужели меня? А сами они потрепанные, худые, бледные. Глаза их глубокие и темные. Люди в городе зла вызывали отторжение, эти вызывали жалость. Я пришел на окраину города — дальше только лес. Тут по мне пробежали мурашки, я замер в предчувствии грядущего осознания чего-то страшного. И тут оно пришло, пробежало сквозь меня волной холода, словно ветер поднял вверх облако снега. Я стал узнавать расположение домов, сами постройки, стал узнавать местность. Мысль молнией сверкнула у меня в голове: “я нахожусь посреди родной улицы”. Место, где я провел свое детство, было разрушено, но узнаваемо. Неужели такая судьба ждет Хартфорт? Природа возьмет свое, поглотит нас всех? А мы, люди, что только начали осознавать свою силу, будем прятаться как крысы, жить в страхе и в осознании скорой кончины? Не такое будущее я бы хотел для человечества. Мы жили так века. Живем так и сейчас, только лишь в больших городах за высокими стенами можем мы чувствовать себя в полной безопасности. Непоколебимые стены рухнут, камень обратится в пыль, корни взорвут дороги и обрушат мосты. Вот, что говорил мне сон.

В желании найти родной дом, посмотреть, что с ним стало, я свернул в переулок. Вот тут была лавка башмачника, вот здесь — флорист. Я помнил эти улицы в зелени весны, помнил их заставленными баррикадами. Помнил в огне и во вьюге. Но сейчас, в этом странном сне, на Хартфорт обрушилось самое страшное бедствие — время.

В переулке я наткнулся на мужчину с ребенком. Сначала они попытались свернуть в сторону, однако по бокам были каменные стены, покрытые мхом. Идти им было не куда. О какой страх передо мной был в их глазах! Но почему? Тут отец ребенка пал на колени и начал умолять меня о пощаде. Я опешил и не знал, что делать. Я посмотрел на его сына и обомлел. Восьмилетний пацан начал подавать мне сигналы. Показывал на отца, затем проводил пальцем у горла. Я понял, что он просил меня убить его отца. Тут мужчина погружает свою руку вглубь плаща и достает оттуда сияющий кристалл невероятной чистоты. Казалось бы, такой светлый и яркий объект попросту невозможен в мире сумерек. Он кладет кристалл в мою руку. Вижу, что мужчина плачет. Я принимаю кристалл. В это время малец сзади мужчины берет булыжник с дороги и с размаху бьёт своего отца по голове, размозжив его мозги по мостовой. После этого ребенок начал рыдать и обвинять меня в бездействии. Обвинять в том, что ему пришлось самому это сделать.

На этом моменте я проснулся. Еще долгое время я размышлял о том, что хотел себе я сказать этим сном? В один момент, прямо перед тем, как снова заснуть меня посетил интересный вопрос: я видел других людей, но не видел себя, а люди меня боялись пуще смерти, так кем я был в этом сне? Если бы я был собой, я не напугал бы этих несчастных. Значит я предстал для них в неком ужасном, невообразимом облике. Не был ли я той самой неостановимой силой, что разрушила город? На мгновение я почувствовал себя самим временем.

То, чего никто не должен был видеть

Кто-то стучится в дверь на первом этаже. Стучится долго и настойчиво. А я не хочу идти и открывать ему дверь. Я хочу спать. Постель обнимает меня, убаюкивает. Какое мне дело до того, кто пришел ко мне? Да и кому вообще понадобилось приходить к смотрителю маяка?

Нет, подождите. Я же на маяке. Страх наполняет мое сердце. Кто-то попал на остров и сейчас стучится к нам. Вскакиваю с постели и ищу глазами Вортекса. Его нигде нет. Кроме того, комната не та. Я точно помню, что засыпал в круглой комнате на маяке. А тут просторная спальня, да и кровать одна, приличная такая. Из окна падают лучи солнца, проходящие сквозь пыль. На подоконнике благоухают цветы.

Я подхожу к окну и раскрываю шторы. Передо мной открывается красивый вид на горную долину. Я больше не на маяке. Мне требуется какое-то время, чтобы прийти в себя. Стук тем временем не прекращается. Одеваюсь и спускаюсь быстрыми шагами вниз. Пытаюсь аккуратно подсмотреть в окно, кто там ждет меня, но не получается, на крыльце никого не видно.

Осторожно подхожу к двери. Волосы встают дыбом, по спине пробегает холодок. Дыхание учащается, сердце бешено стучит. Что-то внутри меня кричит мне не открывать дверь. Не открывай, игнорируй. Если ты откроешь дверь, назад пути уже не будет. Ты увидишь то, что никому нельзя видеть. Это будет крах, конец. Один взгляд, и ты покойник.

— Да сколько можно спать! — раздается женский голос из-за двери, молодой женский голос, почти детский. Немного расстроенный, нетерпеливый, — Винсент, открывай.

Я не узнаю голоса, но все же мне он кажется знакомым. Внутренний страх тем временем все нарастает. С другой стороны, это всего лишь какая-то девчонка, что плохого она может мне сделать?

— Кто ты? — спрашиваю её я.

— А, проснулся. Что так долго игнорировал? Пошли гулять!

— Кто ты такая?

— Не притворяйся, Винсент, открой дверь. Или ты еще голый? Тогда не открывай, я подожду!

Всё, хватит открываю дверь. На пороге вижу девушку невысокого роста с длинными каштановыми волосами. Она мне мило улыбается. Никогда её в жизни не видел, но кажется, что я её знаю. При этом внутри появляется чувство чего-то неправильного. Словно её не должно быть здесь.

— Что ты тут делаешь? — спрашиваю её я, — такой красивой девушке не место на маяке.

— Маяке? Ты совсем рехнулся. Тебе каждую ночь стал сниться этот пресловутый мрачный маяк. Хватит жить затворничеством, пошли гулять, воздух сегодня свеж и душист.

И в правду. Какой же это маяк? Небольшой дом в предгорьях. Передо мной на сколько хватает взгляда простираются обрамленные горами зеленые холмы. Где-то на горизонте видны виноградники. А у самых гор видно небольшое поселение.

Как раз туда мы с девушкой и идём. И хотя погода освежает и поднимает мне настроение, чувство чего-то неправильного всё возрастает.

Где-то вдали я слышу церковный хор. Люди возносят хвалу Элеосу. Кажется, мы в Империи, но где именно?

К нам на встречу по узкой дороге идут еще два человека: парень и девушка. Высокий парень с вьющимися волосами, а рядом с ним девушка с уложенными желтыми волосами. Их появление как удар обухом по голове. Знаю ведь их, конечно же знаю. Знаю, но откуда? Я никогда их не встречал. Да и быть здесь их не должно.

— А вот и вы! — кричит парень, — наконец-то проснулся.

— Почти все в сборе, — говорит девушка рядом с ним, — остался только один, пойдемте.

Парень обнимает девушку, которая меня разбудила и дальше они идут, держась за руки. Иду рядом с ними, не понимая, что происходит.

Мы входим в небольшой городок. Ни одного жителя не видно. В центре стоит ратуша с большими часами. Около четырех часов. Прямо перед ратушей небольшой сад, куда мы и заходим. Там на одной из скамей сидит невысокий парень с короткими черными волосами, он с интересом читает какую-то книгу. Вот опять. Опять это странное чувство.

— Опять читаешь про звезды, не видя неба, а? — спрашивает у парня длинноволосый.

— До ночи еще не скоро. Пока я не могу видеть звезды, я буду читать о них, — отвечает тот, — как там твоя новая поэма?

— Примерно половину уже написал. Думаю, это будет нечто.

К парню на скамейке подсаживается златовласая девушка.

— Узнал что-нибудь новое? — спрашивает она.

— Да. Кажется, я наконец-то начал понимать в какой последовательности появляется луна хаоса. Мысль крутиться в голове, но не могу её сформулировать.

— Потом додумаешь, — сказала девушка с каштановыми волосами, — мы все в сборе.

— Да, уже? — спрашивает он и поднимает голову. Видя меня, он кивает, словно получил ответ на вопрос.

Он со златовласой встали и подошли ко мне. Понимаю, что они окружили меня. В городе по-прежнему никого кроме них нет.

— Наконец-то ты здесь, хорошо, что ты пришел, — сказал черноволосый юноша.

— Спасибо, — отвечаю я, — но я даже не знаю, кто вы, ребята.

— Шутишь?

— Не шутит.

— Забыл?

— Не знал.

Они подходят ближе, переглядываются, а затем странно улыбаются. Кровь стучит у меня в висках, сердце вот-вот разорвется. Нужно бежать, срочно бежать, но ноги не слушаются. Ты увидел, то, чего никто не должен был видеть, и сейчас ты услышишь ты услышишь то, чего никто не должен был слышать.

— Ну смотри. Меня зовут Гипнос. А их — Марк, Зефира и Агнесс.

Ноги мои подкашиваются, и я падаю на колени. На лицах этой четверки застыли безумные улыбки до ушей. Не могу сдвинуться с места, время словно застыло, даже часы на башне ратуши стоят. Застыли на 4:11. Неужели это время моей смерти? Четверо молодых друзей, которых не должно быть в этом месте и времени кружатся вокруг меня в хороводе. Кровь заливает мои глаза и больше я ничего не вижу.

Я просыпаюсь, все мое тело покрыто потом, кровать от него вся просырела. Ряжом стоит Джозеф Вортекс.

— Чего опять во сне кричишь? — спрашивает сонливо он.

— Сколько времени?

Он достает карманные часы, протирает глаза и смотрит на циферблат.

— Четыре одиннадцать ночи, — отвечает старый моряк, — но уже считай четыре двенадцать.

— Как совпало.

— Что совпало? Что тебе снилось-то?

— Самый страшный сон в моей жизни. Больше ничего сказать не могу. Я видел то, чего никто не должен был видеть, я услышал то, чего никто не должен был слышать.

— Заинтриговал и отмалчивается теперь.

— Ох, Джозеф, я бы с радостью забыл этот сон. Обещаю, следующее, что мне приснится, я тебе во всех подробностях расскажу.

— Ловлю на слове…

Бессмысленная бойня

«Некоторые дурные сны имеют свойство повторяться. Период, с которыми они возвращаются мне не ясен, но они неизменно приходят. Один из моих снов был именно таким. Жуткое воспоминание об убитой молодости. До войны я делил мир на черное и белое. Во время войны мне стала понятно, что мир скорее серый. Но после того дня я покрасил свое мировосприятие в чёрный.

Это был небольшой форпост на южной границе Хартфорта, рядом с Истрийскими горами. Там всего-то были небольшая крепость, да пара домов. Рядом протекала река. В это время шла война с Кригсгоффом, который был на стороне Империи.

Я сижу за опрокинутым столом, рядом со мной раненный солдат, ему пулей пробило голову, вряд ли он выживет. Конечно, не выживет, я же помню, чем все закончилось. Войска Кригсгоффа загнали нас в таверну, надо мной свистят пули. За барной стойкой я вижу мирных жителей, съежившихся от страха. Женщины, дети, старики. У всех страх в глазах, дети тихо плачут, прижавшись к матерям.

— Позвольте уйти мирным жителям! — кричу я, — откройте коридор. Позвольте и выйти!

Даже на войне бывает место человечности. Так думал я тогда. О проявлении сочувствия не раз писали в книгах, что читали нам матери по вечерам. Это была не такая война. За долгие годы все мы потеряли остатки человечности, озверели.

И, теме не менее, истрийцы согласились. Не помню, как оказываюсь на улице. Слово дальнейшее, что происходило в таверне, не имело никакого смысла. Вижу, как местные жители забираются в телегу, запряженную лошадьми, они отправляются в путь, в более тихое место, подальше от выстрелов и грохот разрывающихся снарядов.

Следующий образ, появившийся в моем сне и запомнившийся мне на всю жизнь, был истрийским магом. Его лицо было закрыто кольчужной маской, а на голове покоился ржавый пикельхельм. Он держал в руках армейский посох, что тогда выдавали магам в Истрии.

Я вижу, как спокойно, как уверенно он поворачивается в сторону телеги с людьми. Он направляет на них свой посох. Дальше реальность размывается и превращается в один сплошной кошмар. Даже формы и образы стали искажаться. Я кричу что-то, в телегу летит маленькая искра, что за секунду превращается в огненный шторм, в котором исчезает все: и женщины, и дети, и старики, и раненные. Лошади отчаянно брыкаются, не в силах спастись от пламени. Их крики смешиваются с криками людей, чья надежда в секунду превратилась в отчаяние и агонию. Рождается адская какофония, хор смерти.

Ничего не вижу, ничего не понимаю,моё тело уже не моё. Уже не в укрытия, уже рядом. В ярости, не помня себя подбегаю к истрийскому магу и вонзаю штык от мушкета прямо ему в живот, после чего проворачиваю. Вместе с магом падаю на землю, начинаю бить его так беспощадно, как только могу, чтоб руки в кровь. Я уже и не слышу, как он начинает шептать слова заклинания. Да и мог ли я их понять, ничего никогда не понимал в магии.

Внезапная боль в груди, и вот я уже в воздухе, ещё секунда, и я падаю в прибрежных заросли около реки. Не могу встать, не могу подняться, пытаюсь ползти наверх. А на верху слышны крики, выстрелы, звуки битвы. Я видел, как на берегу шла бойня. Хартфортцы убивали истрийцев, а истрийцы хартфортцев. Бой уже давно перешёл в штыковую. Стихи выстрелы. Ещё недавно они были мальчиками, которые и не знали о существовании огнестрельного оружия, что только недавно пришло к нам на север. А сейчас все они, что те, что эти, стали кровожадными монстрами.

Выползаю наверх, и вижу, как истрийский командир какой добивает моего друга, Мэтью Джонса, с которым мы на Эту проклятую войну и отправились. Изверг бил Мэтью по шее каской, пока та не разорвалась, окатив истрийца кровью. После того, как мой друг детства была убит, умер и сам командир врагов. Он просто осел рядом, я увидел нож, торчащий из его бока. По иронии смерти они мерли так близко друг к другу, что казалось, будто один обнимает другого.

Кроме меня из нашего отряда не выжил никто, враг также не пережил устроенную им же бойню. Ради чего все это было, ради чего вся кровь и весь смерти? Зачем тот истрийский маг заживо сжёг мирных жителей. Ответ в моей голове был только один: банальная человеческая злоба, доставшаяся нам от природы. Это нечто заложенное в нашей крови, нечто, от чего мы бежим всю историю нашего мира, но все равно не можем избавиться. Мы бесконечно много говорим о морали, но я почему-то уверен, что тот маг ликовал, глядя на сгорающих людей.

С тех пор я осознал, что мир не делится на чёрное и белое, он и серым не является. Он чёрный, подобно самой бездне. И что бы мы ни делали, мы только красим все вокруг нас в чёрное. Чтобы в конце не осталось ничего, кроме темноты».

— Ну вот я и рассказал тебе свой следующий сон, надеюсь. Ты доволен, Джозеф. С тех пор мне ещё долго пришлось восстанавливать краски в Этом мире. А Это было не просто. Был один человек, который настолько окружил себя яркими красками, что застрял в их плену. Его Витольд Курц звали, как-нибудь расскажу тебе его историю. Как ни странно, он вернул часть тонов в мою палитру.

— Надо тебе было во флот идти. В море много красок. Сине-зелёная пучина, желто-красный закат. Тьфу, совсем с тобой как поэт какой-то говорить начал. Не к лицу это бывалому моряку.

— Странный ты все же.

— Не меньше твоего. Никак тебя не пойму. Единственное, что я понял, гона в жизни ты видел не меньше моего. Поэтому уважаю тебя за то, что не сломался.

— Такие мы, дети пятнадцатого века, сломать не просто. А вот превратить нашу жизнь в чёрное полотно… с этим наша Эпоха справилась отлично.

Цементные пустыни, гранитные скалы

Далеко не всегда сняться мне люди или события. Один раз мне приснилось место, где не было ни одной живой души. И хотя кроме меня там никого не было, я всегда ощущал некое присутствие за свой спиной. Будто кто-то сверлил меня взглядом.

Это был один из тех снов, когда нельзя точно сказать, на каком моменте началось сновидение. Словно из одного сна ты попал в другой. Граница не ясна, обозначить ее не получится. Вот тебе снится одно, а вот уже другое. Не помню, каким именно был предыдущий сон, но вот этот мне хорошо запомнился.

Я оказался в странном месте. Это была пустыня из темно-серого песка. Нет, не песка, скорее пыли. Куда бы я ни посмотрел, везде были лишь бледные, серые дюны. Небо всегда было закрыто темно-бардовыми тучами. Очень хотелось пить. С каждым прорывом ветра пыль забивал нос, глаза и глотку, словно каменея. Дышать было все тяжелее. Я шёл, пытаясь найти хоть какую-то воду.

Иногда мне попадались некие “болота”, если их можно так назвать. Это были озера из все той же пыли в смеси с какой-то жидкостью, водой или еще чем-то. Они были вязкие. Кроме озер попадались и лужи из цемента. Если бы я упал в одну из них, вряд ли я смог бы выбраться. Так бы и остался там.

Кроме того, видел я там и другие интересные вещи, например эта пыль иногда образовывала некое подобие деревьев. Будто бы что-то взорвало дюну, а взрыв застыл. Один раз я попал в настоящий каменный лес из таких “деревьев”. Мне кажется, я провел в нем несколько дней, не меньше.

Так бы и умер я от жажды, если бы все-таки не нашел растительность. Это было небольшое деревце с сухой и твердой корой. Размером оно было мне по пояс. Из ствола торчало множество прямых твердых веточек, что напоминали трубочки. Когда я надломил одну из веточек, из неё потекла красная жидкость. Мне не очень-то хотелось её пробовать, но все же пришлось, иначе умер бы от жажды. Сладковатый дурманящий вкус. В глазах на пару минут сверкали блики после этой воды, но все же я справился и пошел дальше.

На горизонте я увидел каменные столбы и арки. Я пошел к ним, и, когда я подошел ближе, мне открылось все многообразие этих необычных каменных сооружений, которые, казалось бы, созданы самой природой. Необыкновенные каменные башни, спирали и арки.

Еще дальше виднелись гранитные скалы, которые шли вдоль горизонта сплошной отвесной стеной. Это был край мира, как мне тогда показалось. Придя к этим скалам, я пошел вдоль них по песчаным волнам, разбившимся об их стены. Долго шел я усталый, опираясь одной рукой на красный камень этой бесконечно стены.

И вот, в один момент я увидел расщелину в скале. Она была неприметной, шириной всего лишь в несколько метров. Она одновременно манила к себе и отпугивала. Словно странная темная энергия исходила изнутри. Во мне проснулся некий первобытный страх. И всё же я вошел внутрь, ибо там, возможно, меня ждал выход.

И я вошёл в пещеру, из которой дул колючий влажный воздух, пахнувший солью. По относительно узкому проходу я попал в большую пещеру, чьи своды были украшены сотней сталактитов. В гранитных стенах были высечены лестницы, мосты и давно заброшенные дома. Казалось, жизнь покинула Эти места в незапамятные времена. Люди ли жили здесь, или некие существа, что являются нашими предшественниками?

В центре зала возвышалась монструозных размеров каменная глыба. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять, это была статуя. Изваяние некого древнего божества. Время стерло очертания, но нечто ужасное все равно сохранилось в монструозном куске гранита.

И внезапно я снова оказался в древних временах, когда между ещё молодыми камнями бежали ручейки воды, а буйная зелень расползлась по стенам пещеры. Вокруг меня засияло множество факелов. Я узрел существ в чёрных мантия, чьи лица были закрыты балахонами. Руки, держащие факела были длинными, тонкими и серыми. Я услышал пени на неузнаваемом языке. Весёлый и безумный ритм. На многочисленных алтарях приносились жертвы животными, о которых мы могли слышать разве что в сказке.

И тут я бросил свой взгляд на центр пещеры, где стояла статуя. Ужас объял меня, мне захотелось кричать и убежать, забиться в какой-нибудь угол в пещере, остаться там и не выходить. Помять стёрла увиденную мной картину. О милосердная память! Запомнил я лишь одно. Много веков назад, когда в нынешней цементной пустыне еще кипела жизнь, а в гранитный скалах проходили древние религиозные обряды, статуя, стоящая в центре пещеры, ещё была живой.

В саду

Я сидел на полу небольшой гостиной. Она была мебелированной, но казалась мне абсолютно пустой. Я поднялся и огляделся: это место не было заброшенным, слишком уж чисто все было, ни пылинки на старинной мебели. В доме стояла тишина, до моих ушей доносился лишь шум ветра, гуляющего по комнатам. Взгляд мой упал на стол, где покоилась блюдо, на котором лежал букет. Былые хризантемы, тринадцать штук. Некоторое время я любовался этим букетом. Внезапно, между белых лепестков показался один красный, я убрал несколько цветком из букета и понял, что там был еще один, четырнадцатый, красный цветок хризантемы.

В тот же момент окно распахнулось, затрепетали шторы. На меня подул поток свежего влажного воздуха, несшего запах дождя и травы. На мгновение я увидел, как перед окном кто-то пробежал. Я высунулся из окна и увидел красивый сад невиданных размеров. Казалось, все пространство за окном было садом. В саду том было много статуй, по большей части, плачущие ангелы. Виднелись мне лабиринты живой изгороди, кусты розы. Горизонт терялся за раскидистыми ветвями плакучих ив.

Повинуясь странному чувству ожидания и любопытства, я вылез из окна и спрыгнул на сырую мягкую траву. Ноги сразу повели меня к лабиринту живой изгороди, меж стен которой я уловил резкое движение. Как только я вошел туда, раздался порыв ветра, что напомнил мне смех. Это был не добрый смех, скорее злорадный. Как только я поворачивал за угол, за следующим тут же скрывался человек, за которым я шел, влекомый чувством притяжения. Разглядеть мне удавалось лишь красное платье в цвет роз, растущих здесь. Изредка смех ветра повторялся, кроме того, сквозь него я слышал звук наподобие топота детских шагов. Как ни странно, я совершенно не испытывал при этом страха, просто не думал об этом. Мне хотелось лишь одного — узнать, что за женщину я преследую по лабиринту, зачем я вообще это делаю? Одно я понимал точно, я её знаю, и мне надо её увидеть. Еще раз увидеть, еще раз поговорить, еще раз обнять.

Внезапно — тупик. Красное платье прошелестело впереди меня, скрываясь за очередным поворотом, но там я увидел лишь сплошную изгородь колючих роз. Я оглянулся, начал бродить по извилистым тропинкам красно-зеленого лабиринта. Начал моросить мелкий дождь, на землю начал стелиться туман. Долго блуждал я в стенах этих, но, куда бы я ни пришел, везде натыкался на один и тот же тупик. И тогда я просто шагнул вперед, в ограду. Шипы вонзились мне кожу, забирались под ногти на руках, которым я закрывал глаза. Цеплялись за одежду и рвали её. Вот шип цепляется за губу, разрывая её. Чувствую металлический вкус крови.

Когда колючие поросли наконец-то заканчиваются, я попадаю в небольшое пространство, окруженное со всех сторон зеленой стеной. Посреди стоит раскидистая плакучая ива. Обхожу дерево по кругу. Кроме меня здесь, кажется, никого нет. Снова смех ветра. Проклятый смех. Меж тем дождь все усиливается. И вдруг вместо смеха я слышу тоненькие голоса.

— Нет. Неправильно, ты пришел сюда слишком рано. Мы еще не посмеялись как надо с твоих стенаний. Возвращайся потом.

Краем глаза я увидел маленькие фигуры, бледные как поганки. Словно какие-то дети играют со мной в прятки. Резко бегу в их сторону, снова огибая старое дерево. Но тут я понимаю, что уже не стою посреди ограждения. Лабиринт из роз остался позади. Передо мной я вижу столбы, между которых натянуты белые простыни. По ту сторону от них идет она, странная женщина, что влечет меня.

Я бегу параллельно с ней, но она идет быстрее, хотя шаг её спокоен. Я пытаюсь сорвать простыню, чтобы увидеть, кто скрывается за ней, но все тщетно: полотно выскальзывает из моих рук. Не могу бежать дальше, сбавляю тем. Девушка в красном платье словно это чувствует и тоже замедляется. Играет со мной. В очередной раз, когда рука моя касается простыни, я чувствую ладонь по ту сторону. Такая холодная…

Вдруг я чувствую удар и падаю на землю. Сам того не заметив, я врезался в двери оранжереи, заросшей сорной травой. Разбившееся дверное стекло порезало мне плечо, а крапива обожгла кожу. Вокруг меня лежали рассыпанные розы. Не знаю, почему, но повинуясь тому же чувству, что влекло меня к незнакомке, я начал бездумной собирать эти цветы, будто боясь потерять их. За стеклами оранжереи грохотал ливень.

Я поднял глаза и увидел её. Девушка в красном платье стояла надо мной. Лицо её было закрыто черной вуалью. В руках она держала букет из четырнадцати хризантем, среди которых одна — красная. Она опустилась на колени и протянула букет к моему лицу. Жадно втянул я носом запах сырых цветов. О, этот опьяняющий, дурманящий запах. Какой он был тяжелый, какой он был манящий. Я схватился руками за руки женщины, а лицом прислонился к букету, чьи лепестки начали щекотать мне кожу. Но вдруг они начали жечь меня, лицо моё загорелось от боли. Я отпрянул в сторону и увидел, что я лежал около статую ангела, что в руках держала букет из крапивы. Неужели я принял статую за ту девушку.

Холодное касание, её рука на моём плече. Она берет меня за руку и вместе мы выходим из оранжереи. И снова стою я у старой плакучей ивы, с которой как слезы льется дождевая вода. Женина в красном стоит под холодным проливным дождем, будто не двигаясь, не дыша. Вдруг из-за дерева начинают выбегать маленькие смеющиеся создания. Так это их смех я слышал раньше.

Это маленькие, размером с ребенка, бесполые существа. Они бледны как смерть. Вместо волос на головах их белая грибница в которой застряли опавшие листья. Глаза из большие, кошачьи, с красной радужкой. Они улыбаются во весь рот, обнажая перламутровые дудки. Босыми ногами бегают они вокруг, и с каждым мгновением их все больше. Кто-то играет на флейте из деревянной палки, кто-то ползает по дереву.

Дождь прошел, но вместо него с неба начал падать то ли снег, то ли пепел. В груди у меня закололо. Я устал от этой беготни, устал от непонимания.

— Отдохни, — словно угадав мое состояние, пропищало одно из существ.

Я присел у дерева и тяжело выдохнул. На секунду мне показалось, что стало спокойнее и легко. Но, когда я попытался вдохнуть воздух обратно, я понял, что не могу этого сделать. Дриады плясали вокруг меня, маршировали, парадируя солдат, дрались, вырывая друг у друга грибные волосы. Меня пробил кашель, забирая последние остатки воздуха из моих легких. Я чувствовал, как нечто поднимается из моего горла. С последним спазмом моих внутренностей из рта моего начал выползать чертополох, на стеблях которого блестела кровь. Корни ивы оплелись вокруг моих ног, и начали ломать их, дробя кости и проворачивая ноги по кругу. Мох пополз по моей коже, замещая её, становясь мне кожей, пожирая плоть, из которой начали всходить маленькие цветочки и грибы. По венам начала расползаться нитевидная грибница. И вот, сердце мое разорвалось, лопнуло. Сквозь истерзанную грудную клетку пророс прекрасный цветок красной хризантемы. В момент, когда жизнь почти покинула моё тело, женщина в красном платье наклонилась ко мне. И сквозь вуаль её я разглядел лицо. Что ей здесь делать? Такая была моя последняя мысль перед тем, как я стал единым целым с садом.

* * *

Тот сон я забыл давным-давно. Он не был чем-то шокирующим или необычным. Всего неделю я иногда в задумчивости пытался понять, к чему я его увидел? Лишь спустя месяцы, когда я уже вернулся с того маяка в родной Хартфорт я узнал, что моя давняя подруга, с которой я провел несколько лет своей жизни, Мерсади, мертва. Она умерла от чахотки в холодный вечер. Она была совсем одна в своем доме в ту ночь. Когда я пришел в дом, где она жила, я увидел на её столе засохший букет хризантем. Мерсади умерла в ночь, когда мне приснился сон про странный, жуткий сад. А ведь именно её я узрел под вуалью девушки в красном платье.

Странное чувство

“Вечерний Хартфорт, как ты красив! Закат окрашивает в яркие тона целые улицы. Дышится легко и свободно. В последние дни вечера особо красивы, а по ночам можно даже увидеть северное сияние, удивительнейшее явление. Как уроженец более южных районов, я был очень удивлен, перебравшись на север и увидев это чудо света. Слышал я, что многие люди впадают в панику, когда впервые видят северное сияние, начинают молиться, падать в обморок, а то и вовсе нападают на окружающих. Никогда не понимал, как такая красота способна наводить ужас на кого-либо.

Со мной под руку идет моя подруга Мерсади. Он прячет замерзшие руки в муфту. Кокетливо смотрит на меня. Улыбаюсь ей, самой своей сиятельной улыбкой. Мы идем неспеша меж суетящихся людей. Сегодня у нас все хорошо. Никаких переживаний, никаких недомолвок, только любовь.

Вдруг мой правый глаз задергался, странное чувство возникло внутри. Словно он взбесился и пытается смотреть не на красотку Мерсади, а куда-то еще, в толпу. Проклятый глаз, но не в такой же момент!

Мерсади прикладывает руку ко лбу. Взгляд её на секунду становится туманным.

— Что-то случилось? Все хорошо, солнце мое? — спрашиваю я у неё.

— Да. Не могу понять, что не так. Будто во лбу что-то пошевелилось. Странное чувство.

— Странное чувство. Хм. Не поверишь, но у меня оно тоже на секунду возникло.

Я огляделся. Вокруг были лишь зеваки. Рабочие, горожане, среди них какой-то потрепанный ребенок бегает. Пожимаю плечами, и мы идем дальше.

— Знаю я одно отличное заведение на Сант-Растиньяке. Не хочешь зайти туда? — предлагаю я своей любимой подруге.

Ну вот опять. Опять дергается. Это от холода что ли? Сейчас он словно вовнутрь заворачиваться стал, будто за спину мне хочет посмотреть. Подруга снова подносит руки ко лбу. Холодок пробегает по спине. Оборачиваюсь.

Позади нас вижу я того паренька, которого видел в толпе. Потрепанная старая одежда, дырявая обувь, лицо, замазанное грязью. Большие яркие глаза. Он машет мне рукой.

— Мистер, миледи, — окликает он нас, — вы, кажется, обронили.

С этими словами он достает из кармана золотое кольцо с рубином. Боги, это же кольцо, которое я недавно подарил Мерсади. Да оно же стоит гору денег. Несколько месяцев на него откладывал.

— Откуда оно у тебя? — спрашиваю я его.

— Когда вы проходили рядом, я услышал звон. Вот. Опустил глаза, увидел колечко на земле. Держите, миледи, — он подает его Мерсади.

— Спасибо большое, милый, — она гладит его по голове.

— Действительно, — благодарю его я, — спасибо, малец. На, держи в благодарность.

Даю ему пару гюнов и хлопаю по плечу. На секунду слышу странный шум в ушах, будто звон. Мальчик радостно улыбается. Смотрю на Мерсади, она тоже улыбается. Как мила её простоя и нежная улыбка. Но что это? Она плачет? Вижу, как две блестящие слезинки скатываются по её румяным щекам.

— Милая, ты плачешь? — недоуменно спрашиваю я.

— Что? Нет, все хорошо. Подожди, Винсент, это же ты плачешь.

Влага стекает по лицу из глаз. Касаюсь рукой и понимаю, что действительно плачу. Шум снова появляется в голове. В этот раз он не исчезает. Он похож на далекое церковное пение. Такое чудесное. Такое печальное.

Тем временем Мерсади еще сильнее стала плакать.

— Что происходит, почему я не могу себя контролировать, почему я плачу? — вопрошает она.

Я беру её руку, чувствую, как часто бьется её сердце. Секундная вспышка в глазах. Еще одна. Пение все ближе, красивое и пугающее. Теперь оно больше похоже на крики агонии, что соединились в песню. Ужас, рождающий красоту. Так, наверное, поют ангелы Элеоса.

Голову поражает боль, Мерсади начинает падать, ловлю её и держу у себя в объятьях. В её глазах читается ужас. В голове и перед глазами проносятся странные образы. В каждом из них мы видим мальчика, что только что вернул нам кольцо.

Лицо мальчика, чей рот раскрыт в ужасном крике, глаза его вылезают из орбит. Группа подростков кого-то запинывает, не видно, кого, но, кажется, я понимаю. Мальчик, плача, вешает собаку в каком-то пыльном амбаре.

Музыка сопровождает все это. Прекрасная, мерзкая, красивая, ужасающая музыка.

Мальчик тычет себя ножом в ладонь, лицо его бесстрастно. Он плачет над растоптанным цветком. Мальчик вырос. Лежит в подворотне. Глаза стеклянные, но все такие же светлые и выразительные. Рядом бутылка, рядом склянки с непонятным веществом. На руках видны гнойники. Хор достигает своего апогея. Что-то лопается в голове. Грязные канавы, тела, кровь. Нечто, похожее на человека без рук и ног, ползет в грязи. Храм, церковный хор, мальчик в нем. Выпученные глаза, рот, искривлённый ужасом. Сгоревшие руины храма. Адский звон.

Глубокий вдох, кричу, не могу не кричать. Жадно хватаю ртом воздух. Оглядываюсь и вижу предзакатные Хартфорт. Мы с Мерсади лежим на мостовой. Помогаю ей встать, она тяжело дышит, глаза её красные от слез. Мы смотрим вокруг, но не можем найти того мальчика.

— Что это было? Ты тоже все это видела?

— Кажется да. И в то же время, будто не могу вспомнить, что именно. Странное чувство. Как голова болит.

— Не могу отделаться от мысли, что увидел нечто ужасное. До сих пор в ушах звенит. Знаешь, как-то после этого не хочется дальше гулять. Давай лучше сразу ко мне, тут не далеко.

— Веди.”

Мне всегда было интересно, произошли ли события сна на самом деле. Я помню, как гулял с моей подругой Мерсади, но не помню, встречали ли мы того парня, что вернул ей кольцо. Наверное, звучит странно, но я был бы рад, если бы это был просто сон, и мы никогда бы его не встречали. Ведь, если мы правда стали свидетелями тех страшных ведений, то что они означают? Зачем мы узрели их? Это был очень тяжелый сон, не хотелось бы, чтобы это было тяжелое бытие.

Сон о полёте

Много снов снилось мне в холодных стенах старого маяка посреди моря. Были волнующие, были жуткие. Но все они проходили. Один за другим. Но иногда… иногда мне снились совершенно иные сны. В них я не убивал и не бывал убитым. Не страдал и не скитался. Это были сны, что делали меня по-настоящему счастливым. Это были сны о полете.

Окрыленный незримой силой парил я в воздухе, пролетая над бесчисленными хартфортскими улицами, между столбов дыма и церковными шпилями. Я облетал горы, заглядывал в таинственные пещеры и пропасти, таившее в себе древние тайны, бывал и на их чарующих заснеженных вершинах.

Однажды увидев сон о полете, я не мог уже думать о других снах, не мог мечтать о других снах. Это был совершенно иной уровень.

Однажды пролетая над северными горами Доэрпалм, я увидел живописную долину, скрытую от глаз людских. Кроны деревьев там переливались бронзовым и аметистовыми оттенками. На стволах были высечены руны. На вершинах холмов стояли древние монументы, чья каменная поверхность поросла слоем разноцветных игольчатых кристаллов.

В полете ты не думаешь о прошлом или будущем, ты живешь настоящем. Грудь твоя дышит свободно, а сердце бьется легко.

Я летал над зелеными полями и быстрыми реками. По бескрайним степям и раскаленным пустыням. Видел величественные города и забытые руины. Вижу непролазные леса, коварные джунгли. Все это пролетает вокруг меня, до всего я могу дотянуться.

Последний такой сон на маяке был особенно запоминающимся. Мне приснился берег, чей песок был красный. Красный, потому что состоял из множества кристалликов рубина. Это был легендарный Рубиновый берег. Говорят, он снился очень многим людям. Береговая линия от горизонта до горизонта омывалась буйными сине-зелеными волнами. Соленый ветер обволакивал меня. Небо там было закрыто черными тучами с оранжевыми прожилками. Далекий горизонт за морем сиял ярким желтым цветом. Долго я летал там, пока мне все это не наскучило.

Очутившись на рубиновом берегу, я сразу понял, что это сон. А оттого я решился на неожиданный поступок. Собрав свою смелость в кулак, я ринулся к сине-зеленой водной глади. Когда я нырнул в пучину, весь мир перевернулся. Тогда я понял, что все это время мы неправильно смотрели на мир. Вернее, просто упускали важную часть. Иногда, чтобы увидеть всю картину, достаточно сменить угол обзора.

Когда я пересек водную гладь, я понял, что у моря здесь нет дна. Есть только другой берег. Как бы отражение первого. Два рубиновых берега, соприкасающихся друг с другом, внезапно встали вертикально образовав рассыпчатый хребет, окруженный по обеим сторонам сияющим горизонтом. А над ним бушевало сине-зеленое небо. Увидел я еще и то, что ветер разносил красный песок подобно волнам. А в настоящем небе тучи обрушивались друг на друга валом. И тогда я понял, что оказался между трех морей. Никогда не видел я ничего прекраснее.

Интересно, какие здесь строят маяки?

Проснувшись, я вышел на улицу, где на старой деревянной скамье и маяка сидел Джозеф Вортекс и курил трубку. Я подсел рядом.

— Да весь сияешь. Неужели хорошо выспался, а, парень? — сказал он.

— Как думаешь, Джозеф, какие на небе маяки?

— Ммм… странный вопрос. Думаю, они стоят на облаках. Да и вообще, зачем на небе маяки?

— Ну, небо — это тоже своего рода море. А птицы, как корабли, бороздят его. Что-то ведь должно им там помогать.

— Опять тебе какой-то странный сон приснился. Вижу-вижу. Хотя бы не кошмар. Знаешь, Винсент, в твоих словах есть смысл. Тогда и земля своего рода море. А кроты — корабли.

— А кто знает? Может и так, — смеюсь я, — знаешь. Мне кажется, нам очень повезло, что мы видим сны. В них есть своя магия.

— Что ты имеешь в виду?

— Я родился на небольшой ферме в Хостфелте. Иногда она сниться мне. Старый покосившийся домик, поля, золотой закат. Я лежу и на заросшей мхом старой лодке. Сейчас той фермы уже нет, она была сожжена во время войны. Но приятно думать, что она все еще есть где-то в мире грез. А что, если ничто на свете не умирает, не уходит в никуда? Что если все, кого мы л. Били, все места, где мы были, все приключения и воспоминания будут жить после нас в мире грез? Приятно думать, что ничто не умирает полностью, покуда есть те, кто грезят. Я смотрю на то, как волны одна за другой бьются о стены маяка, и понимаю, что ничто на свете не мертво, а просто спит, витает в дымке грез, ждет своего часа, чтобы присниться какому-нибудь мечтателю.

Распадаясь

Часть 1. Пожиратель личности

1. Неоновый дракон

«Ужас! Новый смертельный вирус охватил восточные степи. Люди падают замертво прямо на улицах. Неужели это крах цивилизации, предсказанный пророками?»— апокалиптические увещевания радио прорывались сквозь раскаленный влажный воздух. Громкие слова, однако, не возымели эффекта на посетителей кафе «Неоновый дракон».

Само здание представляло собой нагромождение дерева и стекла: основное здание и бесчисленные пристройки. Над входом виднелась вывеска в виде мифического существа, подарившего название заведению. Вечером она загоралась оранжевым светом. Внутри кафе украшало множество трофеев и сувениров: большая рыбья голова, оленьи рога с ловцами снов, фотографии в сепии из дальних стран.

— Выключите уже шарманку, — воскликнул молодой человек, сидящий за барной стойкой, — у нас тут свой Рагнарек намечается, а они еще на мозги капают.

Сидящая рядом с ним невысокая темноволосая девушка слегка улыбнулась и опустила голову к столешнице — так сильно жара била по всем. Юноше ответила работница кафе, рыжеволосая кудрявая девица, сверстница возмущающегося:

— Ганс, нам не пришлось бы слушать новостную муть, если бы кто-то выполнил свое обещание и закончил сборку «лампового синтезатора», который, в свою очередь, подарил бы музыку Неоновому дракону.

При этом она кивнула головой на угол, где стояла машина, напоминающая рояль, его уменьшенную версию, если точнее. На крышке было около двух десятков ламп.

— Все будет, Альва…

— Но потом, — закончили они вместе.

Темноволосая подняла голову от стойки и тихонько засмеялась. Похоже, это устройство стало локальной шуткой.

Гнетущая атмосфера, царившая в Неоновом драконе несколько минут назад, развеялась, чтобы окончательно добить уныние, Альва сжалилась и выключила радио.

— Сама-то не жалеешь, что ушла после шестого? — Темненькая вернулась к теме одного из прошлых разговоров, прерванного восклицанием Ганса.

— Ох-хо! Что нет, то нет. Это подвергать себя такой пытке как у вас? Да вы почти седые!

— Будем надеяться, что окончательно не поседеем, — бойко ответил Ганс, — завтра последний бой — отстреляться и всё! — тут он изобразил в воздухе — пальцы-пистолеты.

— И что у вас? — поинтересовалась Альва.

— Физика!

— Не боитесь? Ганс, Лилиан?

— Я переживу что угодно. А Лилиан. Лилиан — машина со сто процентным КПД. Она разнесет экзамен.

— Не каркай, — перебила Ганса Лилиан, та самая низенькая темноволосая девчушка.

— Обязательно забегите, когда все кончится.

— Ввалимся и напьемся.

Через час подобных разговоров друзья стали собираться. Оплатив по две кронмарки, они вышли на свежий воздух, два таких непохожих человека. Высокий и чрезвычайно тощий блондин Ганс Шнайдер контрастировал с маленькой темноволосой Лилиан Рае. В местном городском институте они были своего рода легендой: друзья, для которых не существует преград. Оба учились хорошо, но Ганс немного хуже, так как ему не доставало концентрации.

С террасы у кафе открывался хороший вид на Город. День клонился к закату, и улицы одна за другой стали загораться огнями фонарей. От леса за пустырем на востоке поднимался туман, вдали, на севере, виднелась старая заброшенная церковь, где они так любили прятаться в детстве. Загадочно тихо стояли районы вокруг кольца благополучия Города. Друзья были готовы встретить ночь, а за ней день, полный испытаний.

В сумерках особо ярким столпом света был небоскреб «Иггдрасиль», своего рода город в Городе, а также резиденция правительства. У «подножий Иггдрасиля» разрослась великая торговая зона, где, в практически прямом смысле, текли реки кронмарок, валюты, которая является лицом союза двух наций, населяющих Город. Торговая зона переливалась оранжевыми и зеленовато-желтыми огнями фонарей с использованием благородных газов. Из самого центра торговой империи стволом дерева поднимался небоскреб. «Крону дерева» в свою очередь составляли десятки воздушных шаров вокруг шпиля Иггдрасиля — частные парящие дома правящего олигархата.

— Когда-нибудь мы покорим и его, — заявил Ганс, указывая на самое высокое здание города.

— Не сомневаюсь, — ответила Лилиан, чье лицо казалось необыкновенно спокойным в последних лучах уходящего дня.

Они шли узкими, плохо-освещенными улочками спальных районов к своим домам. Не спеша, почти жадно хватая ртами свежий сумеречный воздух, наполненный запахами пыльцы и смолы.

— Сложно завтра будет? Как думаешь? — неожиданно спросила девушка.

— Думаю? Нам сейчас вообще думать противопоказано, а то еще голову замкнет.

— Да. Просто странное чувство, знаешь… четыре года все вело к этому.

— А что дальше — неизвестно, туман! Старая песня, у всех сейчас так. Мы стоим на пороге новой жизни, и нам страшно. Но стоит лишь сделать один шаг, и все будет хорошо, поверь мне.

— Надеюсь, — она слегка улыбнулась.

2. Призраки домов

В то время, как Лилиан и Ганс распрощались, разошлись по домам и улеглись спать, в кафе Неоновый дракон вошла необычная компания. Их появление предвещали громкие рокоты смеха со стороны западных поселков, большого слаборазвитого района Города.

Двери заведения распахнулись и на пороге появился высокий мужчина с ирокезом на голове, в кожаном плаще, с амулетом в виде черепа ворона на шее. У него были пронзительные глаза, на лице виднелись следы перенесенной оспы. Следом за ним вошли еще два существа (конечно же, это были люди).

Одним из них была девушка, с ног до головы закутанная в плащ из серой ткани. На голове её красовалась целая гора непослушных черных волос. Верхняя половина её лица была досконально измазана углем. В этой черноте сверкала пара светлых хитрых глаз, напоминающих кошачьи.

Её напарником был коренастый мужчина с козлиной бородкой в крутых темных очках. У него были металлические наплечники, украшенные триодными лампами. И у мужчины, и у девушки на поясах были закреплены оленьи рога.

Уставшая Альва подняла лицо от барной стойки и протерла глаза, пытаясь понять, не снится ли ей всё это.

— Вина! — приказал зашедший мужчина с ирокезом на голове.

— Какого именно?! — спросила ошарашенная Альва.

— Без разницы, их все равно разливают из одной цистерны.

В это время в Неонового дракона зашел последний член компании: паренек в белой рубашке с галстуком-бабочкой, в черных брюках и с лакированными туфлями.

— А может не надо? — спросил он у главаря.

— Если хочешь стать одним из нас, придется пройти испытание этанолом, — резко ответила девушка, на что вошедший паренек только вздохнул.

Все они уселись за стол. Главарь достал из кармана три кожаных мешочка. Когда подали вино и разлили по стаканам, он раскрыл один из них и засыпал в каждый стакан немного порошка. В воздухе повис запах пряностей. Вино выпито.

— Коньяк! — тем же властным тоном приказал мужчина с ирокезом.

— Сначала оплатите вино, — вдруг осмелела Альва.

— Вот, — Он выложил на стол бумажки денег, — и поторопись, черт побери. Коньяк.

— А зачем коньяк-то? — осведомился пацан в рубашке.

— Трехчастно испытание, — мужик в очках и с лампами вознес руки к потолку, — три зелья, три пряности, три товарища.

— Катод дело говорит, — заметил главарь, а потом добавил, — и все идет по нарастающей.

Парень понимающе кивнул кружащейся головой. В это время Альва подошла к охраннику и попросила пристальней наблюдать за компанией: чтоб не дебоширили.

— Между прочим, — вмешалась девушка с измазанным лицом, — нам, чтобы дебоширить, надо осушить все погреба этой дыры.

— Неплохо сказано, Никс, — Ирокез похлопал её по плечу.

Принесли и коньяку, в который была засыпана очередная порция специй, уже из другого мешочка. Все оставшиеся посетители кафе теперь просто наблюдали за необычной компанией. Альва пристально следила за парнем, чей вид уж больно не подходил остальной компании.

— Погоди, — вдруг сказала она, — ты случайно не с одного института с Гансом Шнайдером?

— Угадали, — парень расплылся в пьяной улыбке, — только я с другого факультета.

— Не отвлекайте мальца, — спокойным, но властным тоном поправил Альву главарь.

— Прошу простить, — резко ответила она, примирительно подняв руки.

— Остался последний шаг, — Ирокез обратился к своим подопечным, — абсент.

Студент широко раскрыл глаза в неподдельном испуге. Когда все закончилось, и компания уволокла пьяного студента (сами они при этом даже не шатались), в кафе повисла зловещая тишина.

— Что это было, Альв, — спросил работницу хозяин заведения, также наблюдавший за сценой.

— Панки, сэр…

Банда шла по темным улицам на запад Города: Ирокез впереди, Никс и Катод сзади, они несли на плечах юного последователя, который крайне медленно приходил в себя.

— Теперь твои эзотерические потоки очищены и раскрыты, мы готовы продолжать. Как самочувствие?

— Все ваши ритуалы связаны с потреблением алкоголя?

— Ты его переоцениваешь. Этанол всего лишь полезный инструмент. Молекула. А люди превратили его в бога.

— А куда мы, кстати, идем? — спросил студент, после чего Никс повернулась к нему лицом и заулыбалась, глаза её прищурились.

— В «Красное здание», голубчик.

— Нет, стойте, сегодня же четное число!

— Когда придем на место, будет нечетное, — успокаивающим тоном пояснил Катод.

Тут стоит объяснить, что из себя представляет большое «Красное здание». Около полувека назад там должен был быть построен невообразимый комплекс. Бассейн, театр, библиотека, обсерватория и гигантский торговый центр — всего лишь малая часть задуманного там. «Красное здание» должно было стать культурно-экономическим центром не только Города, но и страны, если даже не мира, такими амбициозными были планы. Возможно, если бы все пошло по плану, там мог бы вырасти второй Иггдрасиль, а западные районы, наконец-то стали развиваться.

Лес, который разросся за западной чертой города, необходимо было расчистить. Для этого прибегли к контролируемым пожарам. Не самый экологичный и безопасный метод, но действенный. Поговаривают, что в ходе пожаров сгорело несколько человек. Это была первая монета в копилку слухов о жутком комплексе «Красного здания». Огонь расчистил местность, превратив лес в выжженный пустырь, не заросший до сих пор.

Строительство шло полным ходом, поток инвестиций вырастал и вырастал. Но в один момент на великой стройке разгорелся пожар — горькая усмешка судьбы. Предполагают, что начался он в крыле театра. После того случая еще раза четыре предпринимались попытки возобновить строительство, но все они по неизвестным причинам провалились. К тому же в здании начали пропадать люди. Еще одно поверье гласило, что пропажи случались только по четным числам.

— Всё духи леса, они решили отомстить, — заявила Никс.

— Дорогая, — перебил её Катод, — ты не права. Во время строительства такого разностороннего объекта здесь сталкивалось столько разных и непохожих друг на друга энергий, что они просто не могли не вспыхнуть.

— Ой! — вдруг вскрикнул студент.

— Что случилось, Ролан?

— Мне показалось, что дома справа от нас движутся…

— Не показалось, так и есть, — ответил Ирокез, — призраки домов. В них не живут даже крысы, вот дома их ходят от одиночества. Они безвредны, но лучше в них не заходить: не захотят тебя отпускать.

— Серьезно?

— А может быть ты просто перепил. В любом случае, сейчас мы идем прямо в чрево самого страшного дома-призрака.

Подошли к красному зданию, что напоминало умершего великана. Множество черных окон фасеточными глазами смотрели на улицу. Зрелище жуткое. Было бы еще страшнее, если бы в одном маленьком окошке горел свет. Что делать свету там? Для кого он? Но чрево здания оставалось темным.

— Пять минут первого, — объявил Катод, посмотрев на наручные часы, когда подошли к постройке.

Внутрь компания попала через разбитое окно гардероба, так как главный вход был надежно заперт. Поднялись на второй этаж — торговый центр. Осколки битого стекла сверкали в темноте как глаза, освещаемые светом луны, проходящим через недоделанную крышу. Просторное помещение напоминало железобетонную улицу, таким просторным оно было. Этаж был обставлен стеклянными витринами, по большей части, разбитыми, и манекенами чьи лица были либо разорваны, либо закрашены. На каждой из четырех стен были надписи, по одной строчке:

Черная страна

Пропитая судьба

Убитая свобода

Ненужная мечта.

Этакий лирический палиндром: читать можно в любой последовательности, смысл не изменится.

Компания прошла в центр зала и уселась кругом, каждый в позе лотоса.

— Красное здание, — заговорил Ирокез тихим, но твердым голосом, — вместило в себя столько надежд, иллюзий и разочарований, что их можно слышать.

— Не ушами, конечно, — продолжил за него Катод.

— Но антеннами и глазами, — закончила Никс.

Катод достал небольшой радиоприемник и поставил в центр круга. От радио отходило четыре пары проводов каждую из которых взял отдельный член банды. На конце каждого повода располагались разрезанные пополам резиновые шарики.

— Подставьте их к глазам, — скомандовал Ирокез.

— Бред, — стал перечить студент, — человеческий глаз не способен улавливать звуковые или радиоволны.

— А мы и не их ловим, — объяснила Никс.

Ирокез снял амулет с черепом ворона и нацепил его на радиоприемник.

— Можем начинать.

Сначала была видна лишь темнота, затем по глазам пошла рябь и поплыли блики. Было так тихо, что зазвенело в ушах, а звон, в свою очередь, перерос в монотонную мелодию, почти приятную слуху. Судя по всему, резиновые шарики слетели с глаз Ролана, так как он внезапно увидел зал. Он нагнулся вниз, чтобы поднять их, но не нашел.

— Ребят, кажется, я потерял устройство.

— Оно все еще на тебе.

Студент взглянул на своих друзей: на их глазах все еще располагались шарики. Он огляделся. И тут сердце Ролана чуть было не остановилось: все манекены оказались повернуты к ним, а по верх их искалеченных лиц проступали черты нормальных человеческих лиц. «Черт меня дернул заинтересоваться оккультизмом», — испугался про себя Ролан.

— Что ты видишь, юный послушник?

— Манекены… повернулись к нам. И, кажется, у них теперь есть лица.

— Все хорошо, это призрак здания наблюдает за тобой. Это всё одна сущность, но скоро зайдет и «гость».

— Г-гость?!

— Сейчас поймешь. Не бойся, все через это проходили. Утром угостим тебя вином, оно тебе понадобится.

На краю глаз началось движение. Студент повернул голову и увидел, как с лестницы, которой раньше не было, ведущей ни вверх, ни вниз, спускалось черное существо.

— Черный человек, черный человек…

Он был около двух-трех метров ростом (каждую секунду, казалось, он был разного роста). Необычайно тонок. Его руки были аномально длинными. На голове — оленьи рога. Из его лопаток, предплечий, правого и левого плеча росли крылья ворона. Все существо Ролана превратилось в одну до предела натянутую струну.

Черный человек обошел зал, а затем и друзей. Встав за спиной у Никс, он потрепал её волосы, Катода обнял за шею. Когда существо подошло к Ирокезу, который загадочно улыбался, оно встало у него за спиной в полный рост и раздвинуло руки, крылья его забились. Студент почувствовал поток ветра, а затем покалывание по всему позвоночнику. Электрический треск. Каждый дендрит отделился от тела, устремившись в пустоту. Внезапно, Ролан ощутил себя в каждой лампочке, в каждом радио. И вдруг молния ударила в позвоночник и все стало так темно, что плакать хочется. Странное чувство посетило молодого оккультиста. Словно в разуме его что-то открылось или, наоборот, исчезло.

— Все закончилось, можешь снимать проводники с глаз, — объявил Ирокез, — поздравляю, ты теперь один из нас, часть города.

Отдыхать пошли в недостроенный театральный комплекс. Устроились на сиденьях для зрителей.

— Что он делал? Ну, черный человек, — с любопытством ребенка интересовалась Никс.

— Ну, тебя, Никс, он потрепал по голове, — отвечал Ролан.

— Их-хи, — взвизгнула она, — думаю, я ему понравилась.

— А тебя, Катод, он обнял за шею.

Мужчина с триодными лампами на плечах заметно нахмурился, а затем сглотнул.

— Что такое? — удивился студент, — это означает что-нибудь плохое?

Катод молчал, но Ирокез ответил за него:

— Это значит, его скоро убьют.

3. Распад

День экзамена выдался необычайно жарким. Редкие городские тополя осыпали пухом, из-за чего глаза неимоверно слезились. Лишь иногда легкий бриз залива сглаживал ситуацию.

Здание института на самом деле являлось переоборудованной крепостью, которая уже несколько веков не участвовала в сражениях, хотя последние из них отгремели всего пару десятков лет назад. Форт просто не попал на территорию, где велось сражение. Так крепость Нордштадт оказалась на задворках истории.

— Наш институт-крепость можно назвать аллегорией на судьбу всего Города. Вроде и не последняя деревня, но всегда в стороне от истории, — любил рассуждать Ганс Шнайдер.

Но сегодня было не до истории. В аудитории царило напряжение, невидимое поле егопронизывало всех. Ганс расположился недалеко от Лилиан. Раздали работы. Вопросы были не слишком сложные, учитывая, что к ним весь год студенты и готовились.

Решив отдохнуть, Ганс отвлекся от заданий и поднял глаза. Он взглянул на свою подругу, а затем нахмурил брови: Лилиан была бледна как смерть. Она перебирала пальцами и нервно хваталась за голову. За девушкой такое замечали впервые. Она начала тяжело дышать.

— Фройлен Рае, всё в порядке? — спросил у неё наблюдающий за экзаменом учитель.

— Нет. Да. Простите, — она опустила голову к работе.

Теперь было видно, что её колотило.

— Лилиан, вам нужно к врачу, — сказал подошедший к ней смотритель.

— Нет, я допишу, — она чуть ли не плакала.

— Вот еще! Я не допущу, чтобы вы тут умерли прямо на месте.

— Но…

— Давайте, выходите, ничего страшного, допишите потом.

Пошатываясь, Лилиан Рае встала из-за стола. Большая часть студентов смотрели на нее, остальные просто продолжали работать.

— Я провожу её к медику, — вскочил Ганс.

— Не будь идиотом, — прошептала умирающим голосом Лилиан.

— Шнайдер! Садитесь и продолжайте работу.

— А я уже все, — Ганс сложил руки на груди, — хочу сдать.

Теперь у организаторов просто не оставалось выбора. Позже вечером их наставник хватался за голову, понимая, что два его лучших ученика не дописали работы.

Ганс и Лилиан шли по коридору, а затем спускались по лестнице, девушка цеплялась руками за перила. Ганс помогал ей идти.

— Дуралей, имбецил, — ругалась Рае, что опять было ей не свойственно, — у нас сопровождающие есть. Только себя подставил.

— Успокойся и не трать на ругательства силы.

Медик пожал плечами и отпустил студентку домой, когда двое студентов все же добрались до медкабинета.

— Не вздумай только провожать до дома.

— Не отвертишься. Может еще нести тебя придется.

— Ты неисправим.

Домой шли медленно, размеренно. Лилиан то и дело останавливалась и вздрагивала.

— И все же, что произошло? — спросил её в одни момент Ганс.

— Я не знаю. Я просто забыла, просто забыла, Ганс. Всю Физику, я ничего не помню. Кинематика, динамика, прочее… все пропало.

— Ты перенервничала.

— от этого не лучше. Что со мной происходит? — она выставила дрожащую руку перед своим лицом. Ганс обхватил её своей ладонью.

— Все будет хорошо, — сказал он, но девушка вырвала свою руку.

— Что со мной происходит? Еще вчера не волновалась ни капельки.

Многоквартирный дом, где жила Лилиан, находился на севере Города, ближе к предгорьям. Это был трехэтажный деревянный дом, довольно длинный, чердаками переходящий в соседние дома. Подниматься надо на третий этаж. Лилиан вновь цеплялась за перила и тряслась.

И вот они находились на маленькой лестничной площадке, плохо освещаемой светом из крошечного пыльного окна. Лилиан и Ганс встали напротив друг друга. Рядом была лестница, ведущая на открытый чердак. Их соседних квартир доносилась ругань. Гансу Шнайдеру не хотелось оставлять подругу одну, пускай это место и служит ей домом.

— Улыбнись, — попросил он.

Лилиан выдавила из себя улыбку.

— Ну, по крайней мере, мы знаем, что это не инсульт, — сделал вывод Ганс, на что Лилиан заулыбалась, на этот раз искренне, — Береги себя, — он обнял подругу и погладил по голове.

Впервые в своей жизни студент испытал такое чувство бессилия, невозможности помочь ближнему. На секунду это чувство полностью завладело им.

— Завтра сходи к врачу, а пока отдыхай. Что же, бывай.

— Пока.

Когда Ганс прощался с Лилиан, случилось нечто необычная. По-видимому, странная игра света создала впечатление, не ясное, но ощутимое, будто у Лилиан Рае было две тени.

4. На приеме

Больница доктора Ньюмана располагалась на границе двух миров: благополучного и не очень районов. Пятидесятилетний доктор принимал людей из обоих районов. Он славился изобретательностью и находчивостью. Однако далеко не все горели желанием обратится конкретно к этому врачу: нередко свои методики он изобретал прямо во время операции. Становиться подопытным с риском для жизни — такая себе перспектива.

Десять лет Ньюман работал в сельской местности, откуда привез с собою опыт работы во всех сферах медицины.

В тот день у него состоялся необычный прием. То были Лилиан и Август Рае. Август, отец Лилиан, владелец оружейной лавки, невысокий жилистый мужчина с седеющими волосами стоял в стороне, пока доктор осматривал его дочь. Снаружи кабинета ждал Ганс. Помимо того, что он хотел приглянуть за подругой, он так же был записан на прием: ему нужна была справка, что он психически здоров, чтобы получить лицензию на владение огнестрельным оружием. Ганс Шнайдер давно мечтал приобрести свой собственный револьвер — оружие, полное эстетики и эффективности.

— Так, с рефлексами все хорошо, констатировал доктор после первичного осмотра, — теперь пойдем тест на интеллект.

— Думаете, есть отклонения? — забеспокоился отец.

— Нет, но мне нужно знать, пострадал ли мозг и насколько сильно, если да, — после Ньюман обратился к Лилиан, — пройдемся по вопросам касательно разных тем. Итак, второй закон механики?

Лилиан покачала головой.

— Свет это…

Тот же ответ.

— Эмм, — сказал он через пару вопросов, — Квадрат гипотенузы…

— равен сумме квадратов катетов.

— Вы задаете школьные вопросы, — вмешался Август Рае.

— Если она не помнит основ, нечего говорить о сложностях. Физический смысл производной?

— Не помню.

— А геометрический?

— Тангенс угла наклона касательной.

— Найти площадь кривой трапеции?

— Проинтегрировать.

— Год свержения националистического режима в Городе?

— Девяносто восьмой.

— Очевидно, мозг и память функционируют прекрасно. Видимо, у вас произошла избирательная амнезия на фоне стресса.

— Это поправимо, доктор? — спросил отец Лилиан с волнением в голосе.

— Конечно, знания вернутся сами со временем или восстановятся после повторения. Самое главное сейчас не испытывать лишнего стресса.

— Спасибо, герр Ньюман.

— Заходите ко мне через неделю, там посмотрим. Пока что вам не надо ходить в Институт.

— Нет, — вмешалась Лилиан, — я буду сильнее волноваться, пропуская лекции.

— Как вам угодно. Если ваш организм будет получать меньше стресса при учебе, то так даже лучше. Знания восстановятся быстрее.

Когда прием окончился, Август Рае отправился в лавку, а его дочь и Ганс пошли гулять (Лилиан с отцом дождались окончания приема Ганса).

— Знаешь, Ганс, мне вчера такой жуткий сон приснился, — заговорила Лилиан, — Словно по нашему чердаку, да и по всему дому бегала какая-то тварь, похожая на человека. И все казалось таким привычным, но в то же время искаженным, неправильным. Словно крыша уходила в бесконечность. Повсюду пыль да запах затхлости. Тварь бегает, вынюхивает, высматривает, а потому, — тут её голос надломился, — а потом она наталкивается на зеркало… а там я.

— Дурной сон, но так твой мозг, наверное, справляется с произошедшим.

— Чушь. Обычная чушь.

В это время на встречу им из западного района вышел другой студент.

— Ролан, привет, — Ганс и Лилиан узнали сокурсника.

— Я слышал, что произошло, ты как, Лилиан?

— А сам-то как думаешь?

— Без понятия, — ответил он.

— Хреново мне, ясно? — Рае была раздражена.

— Банальный вопрос — банальный ответ, — усмехнулся Ганс.

— Что говорят врачи?

— Ничего не знают. Стресс, говорят.

— Послушайте, — резко сменил тон Ролан, — они, может быть, и не помогут, однако, я знаю тех, кто в разумах разбирается не хуже врачей.

— И кто же это? — со скепсисом в голосе спросил Ганс.

— Электрооккультисты.

Здесь стоит отметить, что в этой ситуации роль сыграли не только внезапный альтруизм Ролана, но и подсознательная страсть рекламировать все то, что понравилось самому.

С каких пор ты подался в мистику? — воскликнул Шнайдер.

— Ганс, — прервала его Лилиан, — давай послушаем, хуже не будет.

— И ты туда же, — он схватился рукой за голову, — демоны, живущие в проводах, радиодухи, вы в это верите?

— Лично я видел, — совершенно серьезно возразил Ролан.

Ганс начал сомневаться в психике студента, но все же уступил.

5. Пожиратель личности

Дневным пристанищем оккультистов служил ветхий деревянный дом в глухом переулке портового района. Окна были занавешены плотным темным материалом. Дом был полон различными необычными вещами оккультного предназначения: чучела птиц и животных, рога и прочие обереги. Было и радио, антенна которого торчала из черепа ворона. В углу, на кресле, как король, восседал Ирокез. Слева от него, на койке, сидела Никс и плела амулеты. Катод же усердно паял схемы, сидя за столом.

Ганс и Лилиан чувствовали себя не в своей тарелке, хотя Ролан по пути к дому вел себя увереннее, чем обычно. Внутри дома, однако, к нему вернулась прежняя застенчивость.

— Спешишь позвать к нам друзей? — насмешливо спросил Ирокез у Ролана, — заходите, заходите. Какая у вас переменчивая энергия, я чувствую.

Ганс недоверчиво сложил руки на груди. Друзья изложили суть дела. Никс и Катод обратили глаза к Ирокезу в ожидании его вердикта.

— И к докторам ходить не надо было. Все и так ясно, — он был готов поделиться своим авторитетным мнением, — тебя, фройлен, коснулся Пожиратель личности — древнее проклятие Города.

— Чушь, так и знал, — вмешался Ганс, — с самого начала было ясно, чем нас пичкать будут.

— Аа-а, скептик, — понимающим тоном заговорил Ирокез, — интересно послушать, что ты скажешь о пожирателе.

— Байка, легенда и универсалий перекладывания ответственности. Якобы некий демон, способный пожирать черты характера и разумы людей Города. Будто бы именно из-за него мы все со временем деградируем.

— И почему его не должно быть? — с легкостью в голосе спросил Ирокез. Все присутствующие наблюдали с интересом за разразившимся спором. Глава банды продолжил, — все последствия его деятельности на лицо.

— Алкоголь, нервы, разврат и прокрастинация — вот, что разрушает разумы.

— Разве не должно что-то умереть в человеке перед тем, как он заглянет в стакан, упадет на дно жизни? Маленькая смерть в разуме ведет за собой большую смерть в душе.

— Возможно, но виной тому явно не злые духи.

— Духи не бывают добрыми или злыми. Они… скажем так, своеобразны. И пожиратель личности тоже. Такова его суть.

— Нелепость.

— Ганс, — вмешался Ролан, — не знал, что ты такой скептик.

— Он шут, — улыбнулась Лилиан, — но, когда дело касается суеверий и религии, он — машина атеизма. Король скепсиса. Помнится, он своими аргументами превратил одного учителя в атеиста.

Гансу стало очень приятно от неожиданной похвалы. Пускай его и назвали перед этим шутом.

— Я и сам со скепсисом относился к мистике, — продолжал Ролан, — если бы сам не видел призраков домов и духа города.

— Уверен, — скептик не уступал, — ты и сам тогда был синий как дух, а может даже и под веществами.

— Есть способ проверить, — успокоил их Ирокез, — проведем ритуал.

— Вот только этого не хватало, — Ганс Шнайдер повернулся к выходу.

— Давай попробуем, — Лилиан схватила его за локоть, — хуже не будет.

— Как знать…

Ирокезу необходимо было подготовить все для ритуала, поэтому он вышел в соседнюю комнату.

— Интересную ты себе компанию нашел, Ролан, ничего не скажешь.

— Это очень интересные люди, Ганс, ты еще увидишь.

— А с ним что не так? — шепотом спросил Шнайдер, указывая на Катода, который после пайки просто смотрел в одну точку.

— Он узнал, что скоро умрет, — Ответила за студента Никс, обладающая, по-видимому, очень острым слухом.

— Болеет чем-то?

— Не совсем. В любом случае, сейчас он хочет завершить дело своей жизни — создать великое устройство.

— Великое сочетание технологии и энергии души, — оживился Катод.

Лилиан села рядом с Никс.

— А чем это ты занимаешься? — спросила она.

— Плету амулет против искрящихся змеев.

Рае недоуменно посмотрела в ответ.

— Помогает против коротких замыканий. Еще что-нибудь?

— Ну… это, — Лилиан замялась.

— Почему я так выгляжу? — догадалась Никс.

— Да, пожалуй. Да, — согласились одновременно Ганс и Лилиан.

— Это мой персональный образ, отражающий суть. По словам Ирокеза, я — феникс, которому еще предстоит возродиться из пепла.

— Большое влияние имеет на вас этот Ирокез, — заметил Шнайдер.

— Он мне как отец, — продолжила Никс, — подобрал меня, обучил всему. Дал мне занятие по созданию амулетов. А то пошла бы я на панель.

Еще через пару минут вернулся Ирокез. С собой он принес ступку с красной пастой. Он бережно усадил Лилиан в кресло, после чего нарисовал мазью спираль на её лбу. Далее он возложил ей на голову венок из изолированных проводов с маленькими круглыми лампочками. Той же красной пастой Ирокез провел у себя на лбу черту, после чего сделал это Никс, Катоду и Ролану. Он подошел и к Гансу.

— Юный скептик? — с намеком спросил он.

— Давайте, — глубоко выдохнул Ганс.

После окончания приготовлений главарь электрооккультистов встал напротив студентки и начал монотонно читать заклинание на языке, неизвестном нашим героям. Внезапно лампочки на голове Рае загорелись, их оранжевый свет упал на лица всех присутствующих. Ганс вздрогнул от неожиданности.

Затем вокруг головы бедной девочки начал проявляться красный ореол, подобный нимбу. Тень сзади Лилиан раздвоилась: одна скукожилась и сжалась, словно в страхе, вторая же, наоборот, стала разрастаться. Плоский, виртуальный объект стал обретать форму и объем. Существо имело тело сгорбленного человека с неестественно длинной как змея шеей, покрытой чешуей. Голова твари представляла собой череп стервятника. Помимо когтистых рук, у него было еще две пары членистых конечностей насекомого. Одну руку существо держало прямо над головой Лилиан.

— Узрите! — прокричал Ирокез, — не сам демон, но его глашатай.

— Мы его видим, — испугался Ролан, — А он нас?

— О чем вы? — недоумевал Шнайдер.

— Видит ли он нас — неясно, но нам и не должно быть дело до этого, ведь перед нами паразит, нашедший хозяина. Вопрос в другом: насытился ли он?

Видение растаяло. Лилиан вскочила с кресла.

— Так, я хочу знать, о чем это вы трындели?

— Лично я не знаю, — Ганс опять сложил руки на груди, — ничего не видел, кроме вспыхнувших лампочек. Дешевый фокус.

— Вот те на! — удивилась Никс, — непробиваемый.

— И такое бывает, — понимающе сказал Ирокез.

— Ладно, — вздохнула Лилиан, — и что нам теперь делать с этим пожирателем?

— Ждать и надеяться.

— Прекрасно! — разозлилась Лилиан, — это мне и врач сказал. Ты был прав, Ганс, пойдем!

— Я догоню, — сказал ей Ганс, который явно что-то задумал.

Резкой походкой Лилиан вышла. Ганс в свою очередь подошел к Катоду.

— Я слышал (да и видел), ты шаришь в электронике? Тебе случаем не интересна идея, — драматичная пауза, — лампового синтезатора?

6. Гости в Вальхалле

История, произошедшая на экзамене, взволновала преподавателей института, особенно тех, кто делал ставки на двух выдающихся студентов. Они находились в кабинете своего начальника на следующий день после посещения электрооккультистов. Все помещение было заставлено преподавательскими наградами и сувенирами. Друзья заметили в кабинете один из амулетов, увиденных раннее у Никс. Видимо, даже хороший электрик захочет уберечь себя от искрящихся змеев.

— Лилиан, мы все понимаем, не переживай, — говорил преподаватель, — дадим тебе шанс пересдать, — затем он обратился к Гансу, — но ваш поступок, Шнайдер, можно объяснить лишь крайней преданностью подруге и отсутствием всякой рациональности. Надеюсь, тройка вас устроит?

— Ну-да, — замялся Ганс, — переживу, — он улыбнулся.

— Как бы то ни было, планы поменялись не сильно. Вы зачислены в группу «гостей в Вальхалле» и отправитесь на самую вершину Иггдрасиля на встречу к олигархату. Вот, что значит четыре года прилежной работы. Первая ваша тройка после всех пятерок, да? Ваше прошлое вам помогает. Не подведите наш институт.

Хвастаться пошли в Неоновый дракон, где их ждал неожиданный гость. В одном углу заведения возился с ламповым синтезатором никто иной, как Катод, электроокультист. Ганс пригласил его закончить работу за него. Так как самому студенту было уже не до этого.

— Это будет мой шедевр, — сказал он вошедшим Лилиан и Гансу, — энергия электричества рождает энергию музыки, та порождает чувства, чувства — новую музыку. И так по кругу.

Тут к ним подошла Альва.

— Ганс нашел на кого спихнуть ответственность. Я и не знала, что вы знакомы. Устроила тут его компания кутеж на днях. Ну, ребята, чем порадуете?

— Мы отправляемся в Вальхаллу, — гордо объявил Ганс.

— Собираетесь умереть в бою, — подкольнула в ответ их бывшая одноклассница и, по совместительству, работница заведения.

— Обязательно, — ответила Лилиан, — но потом. А пока нас и других выдающихся студентов отправляют на встречу к правительству.

Тут Катод отвлекся и поднял голову от схем.

— Значит скоро вы увидите главных жертв Пожирателя личности, — объявил он.

— То есть, — Ганс опять недоверчиво нахмурил брови, — ты намекаешь, что власть извращена, потому что она — жертва?

— Отнюдь. Корысть и безнаказанность просто приоткрывают дверцу разума пожирателю. А еще, если жертвой был отец, к сыну прицепиться еще легче. Поколения у власти, и деградация накапливается снежным комом.

— У нас ведь не монархия.

— Нет, но, если проследишь родословную нынешнего олигархата, поймешь, что их дедушки были в верхах националистического правительства, а уже их предки приходятся родственниками монархов. Древо мира просто сменило листву, но суть не изменилась.

— Хватит политики в этом кафе! — прервала их Альва, — вы всем портите аппетит.

Тут она переключилась на Лилиан Рае.

— А ты как, дорогая? — спросила Альва с участием.

— Паршиво.

— Ничего, все пройдет, не переживай. Период такой.

— Нет, — Рае внезапно помрачнела, — Ничего не пройдет. Проходить нечему. Все только и говорят, что ждать. Я уже несколько дней перечитываю теорию по физике, но ничего не понимаю. Во мне словно часть мозга умерла, отвечающая за понимание науки. А теперь, кажется, я стала забывать и математику. Я деградирую, а вы говорите ждать!

Торговая зона поражала своими цветами и пестротой. Все звуки, образы и запахи создавали четкое впечатление: это место — рай. Кронмарки перемещались по частным заведениям, как эритроциты по капиллярам. По сравнению с торговой зоной весь город выглядел как разлагающийся мертвец.

Сопровождающий довел студентов до Иггдрасиля и предоставил их самим себе. Каждый «избранный» студент понимал, их задача — привлечь финансирование институту. К Вальхалле, последнему этажу и резиденции правительства, поднимались на лифте, большом и белоснежном.

— Лифт должен быть радужным, — вдруг заметил Ганс. Послышались смешки.

— Почему? — поинтересовались у него.

— Радужный мост к Асгарду, Биврёст, — без колебаний пояснил он.

В зале ожидания студенты выстроились в шеренгу. Невольно появлялась ассоциация с рынком рабов в древности. Некоторые из присутствующих стали поперек себя шире от счастья. Больше всего радовались будущие юристы и экономисты, алчные до власти.

На самом деле, понятие «правящий олигархат» не совсем верно. Помимо главных капиталистов Города, туда входили и персоны другого толка. Первым из них был герр Теодор Ольгерд Даврон, глава похоронного агентства. То был тощий и бледный старик с чрезвычайно широкой улыбкой. Особенностью его личности без сомнений было то, что он любил лично прибывать к близким усопшего, чтобы сразу принять заказ на гроб или памятник. Бывало, он прибывал так быстро, что поползли слухи, будто он чует приближающуюся смерть человека. Человек, верный профессии, так сказать. Он и к студентам прибыл первым, всех поприветствовал и уселся на крайнее кресло.

Вторым прибыл старый генерал Олаф, бородатый мужчина от усов до пяток в орденах. Он был главой сопротивления и лично приказал открыть артиллерийский огонь по Иггдрасилю положив конец националистической верхушке. Иронично, что теперь он сам — часть правительства Города. Студенты, интересующиеся военной историей, еле удержались от радостного писка при виде генерала Олафа. Перед ними была живая легенда.

Двух из трех олигархов буквально ввезли на тележках. Степень их ожирения превышала все допустимые пределы. Казалось, они почти не видели детей за заплывшими веками. Их компаниями уже давно руководили их дети вместо них самих. Они же просто наслаждались остатком своей жизни.

Последним был щуплый старичок небольшого роста. Он двигался куда проворнее прочих людей своего возраста. Движения его чем-то напоминали крысиные.

Вид правителей Города, почему-то, вызвал отторжение у наших героев. Они запомнили молодые, полные амбиций лица с учебников истории, а не потухшие и обвисшие перед ними. Да, тут без сомнений, злую шутку сыграло время.

Подали угощения. Студенты, как известно, вечно голодные существа, были счастливы такому стечению обстоятельств. У Лилиан аппетита не было, а сидящий рядом Ганс ел как в последний раз. Лилиан Рае казалось, что жевательный рефлекс — единственное, оставшееся у присутствующих.

Её глаза на секунду встретились с другой личностью, не прикасавшейся к еде, то был глава похоронного агентства. Он с интересом наблюдал за остальными. Теодор понимающе подмигнул Лилиан. Вдруг ей пришла в голову мысль, что из олигархата только Теодор Ольгерд Даврон сохранил разум, чья искра то и дело появлялась в его пронзительных глазах.

Начались диалоги. Представляя новаторские идеи, ученики пытались привлечь средства к институту. Олигархат, однако, мало был в этом заинтересован.

— Наш профессор, — убеждал их Ганс, когда очередь дошла до него, — близок к важному открытию. Он считает, что ядро атома способно делиться под внешним воздействием. И этим процессом можно будет управлять. Нужно лишь немного финансов на оборудование.

— А в чем практическое применение? — простой и незамысловатый вопрос обухом по голове пришелся Гансу.

— Ну как же, господа, — вступился за него Даврон, — это открытие, метафорически выражаясь, будет просто “бомбой”, я уверен.

Но трибунал не внял словам ни одного из них. Казалось, в него входили совершенно незаинтересованные люди, что буквально вызывало злость у Лилиан.

Обратный путь с небес на землю и домой был извилистым. Первым делом зашли в лавку Августа Рае. Ганс исполнил свою заветную мечту и получил револьвер. Владелец лавки помог с выбором и сделал персональную скидку.

— Спасибо, герр Рае, — Ганс Шнайдер сиял.

— Ну детишки, рассказывайте, как там, в «Раю»?

— Не рай, скорее свинарник, — резко ответила его дочь, чем сильно смутила отца.

Решили вернуться в Неоновый дракон. Шли медленно, размерено.

— Зачем мы туда ходили? — спрашивала Лилиан, — мерзость. Какие свиньи!

— Согласен, — настоящие предатели капитализма. Стяжатели капитала, который не используется, — непонятно было, в шутку ли он говорил.

— Ты начинаешь меня выбешивать. Не понимаешь. Они такие мерзкие и пустые, ученики тоже. Скот для бойни.

Ганс не узнавал подругу, которая всегда была такой спокойной и вполне доброжелательной. В этом он ей признался.

— Знаю, Ганс, знаю. Но что со мной? Мне все хуже. Все советуют сидеть и ждать, терпеть, и это приводит в ярость. Нельзя ждать, нельзя сидеть, так хочу просто бежать, неважно, куда.

Ганс обнял бедную подругу.

— Мне все снятся жуткие сны. А теперь и наяву мне видится монстр. Я вижу чудище по вечерам, когда в комнате горит свет, а я смотрю на темную улицу. Иду в никуда, Ганс. Впереди туман, — она снова задрожала.

Тут до них донеслись звуки музыки. Ганс выпустил Лилиан из объятий и оба они начали вслушиваться в поисках источника. То был Неоновый дракон. Судя по всему, синтезатор был готов. И вдруг раздался гром, первые капли оросили землю, а затем полило как из ведра. Лилиан обратила лицо к плачущему небу, облегченно вздохнула и начала тихо-тихо петь:

Это просто дождь, весенний дождь

Шум воды, бегущей по дворам

Скоро грянет гром, весенний вождь,

Разметав газеты тут и там.

Скоро вновь распустится листва

Снова позовет гулять сирень

А затем опять придет гроза

Укрывая мир, бросая тень…

Часть 2. Точка невозврата

7. Убийство

На земле валялось окровавленное тело. Вокруг сновали прохожие, раздавались крики. Убийца успел скрыться, но жертва была еще жива. Пока. Судя по всему, это был счастливый день (не считая покушения), ибо все произошло прямо напротив больницы доктора Ньюмана, куда жертву и перенесли.

Мужчину уложили на операционный стол, после чего доктор осмотрел тело: прямо в середину лба жертвы вонзили гигантский кукри. Лезвие вошло глубоко в мозг и плотно там засело, даже крови почти не было.

— Тут уже не помочь, доктор, — умоляющим тоном говорила сестра.

— Нет, будем оперировать, пока он еще жив. Камфары!

Операция продолжалась добрых двенадцать часов. Тяжелее всего было извлечь орудие без дальнейшего вреда мозгу пациента. На втором часу операции доктору показалось, что в здании резко похолодало.

Минутным перерывом врача воспользовался один из работников больницы.

— К вам господин Ольгерд Даврон, — отчитывался он, — сказал, что за телом.

— Передай ему, что пациент еще жив.

— На этот счет он сказал, подождет.

Двенадцать часов спустя уставший доктор Ньюман вышел на балкон и впервые за день закурил сигарету, которую поднес ко рту дрожащей рукой. Тут на балкон вошел Теодор Ольгерд Даврон. Он поклонился и подошел к доктору.

— Каждая сигарета приближает день, когда вы станете моим клиентом, доктор.

— Вы еще здесь? — недоумевая спросил Ньюман.

— Соболезную потере пациента, — он снова поклонился.

— Он выжил, — с усмешкой сказал доктор. В его голосе чувствовалась победа.

— Вот как, — удивился Даврон, — и меня бывает подводит чутьё. Вы действительно умелый доктор.

Небольшую паузу, возникшую после этого, прервал сам доктор Ньюман.

— Снизошли до простых смертных, герр Теодор Ольгерд Даврон?

— Люблю я свою работу. Слышали новости, док? С востока идет чума. И вам и мне она несет много новых клиентов.

— Или заберет нас сама.

— Знаете, мистер Ньюман, — вам могло показаться, что наши профессии слишком разные. На самом деле мы похожи, постоянно провожаем людей в последний путь. Лицедеи жизни и смерти.

— Раз уж вы один из олигархата, — сказал доктор, докурив сигарету, — да и такой добряк в придачу, введите карантин пока в городе нет зараженных.

— Меня не послушают. В случае чего правительство сядет на свои воздушные шары и улетят от людей подальше. К тому же мне просто не выгодно прервать будущий денежный поток, вы уж мне простите.

— Если город вымрет, у вас не останется клиентов.

— Нет, доктор. Я знаю, вы сделаете всё, чтобы не допустить этого, — сказал «повелитель мертвых» и вышел.

А доктор Герберт Ньюман еще несколько минут стоял на балконе и курил, размышляя о пациенте. Жертвой нападения был мужчина по имени Кристиан Од, работник местного завода электротехники. В свободное время он участвовал в сходках какой-то банды, где имел прозвище Катод.

8. Раздвоение

Его мир был разделен пополам холодной стальной стеной. Стена эта не имела физического воплощения, она скорее напоминала границу двух вселенных.

По одну сторону стены сверкали тысячи таких же холодных синих молний, они постоянно образовывались в полной темноте. Вместе молнии образовывали некий таинственный узор. Во всей картине угадывалось нечто систематическое и механическое. Если бы он только мог дольше всматриваться в пространство молний, но взор его привлекало и другое измерение.

То было измерение розового и фиолетового дыма, хаотично клубящегося и извивающегося. Здесь пахло цветами и травами; до ушей (которых у него, казалось бы, и нет) доносились приятные музыкальные звуки. Пространство розового дыма вдохновляло.

И все же оставался некий дискомфорт. Сначала он думал, что два измерения идеально контрастируют и должны быть разделены перегородкой холодного металла. Но потом она стала мешать. Словно не дает им соединится, а они так хотят, так бьются. Но теперь они сами по себе, пространствам придется учиться жить по-отдельности.

И вдруг все начало обращаться в темноту. Два бесконечных измерения стали сужаться, пока не оказались заперты в двух маленьких колбочках. Так тесно и так больно. И вдруг все как ножом прорезал белый свет.

В небольшой белой комнате, освещаемой светом дня, пахло карболкой. Катод не мог поднять голову от постели. Он ощупал её руками: вся в бинтах. В глазах все плыло.

Чувство времени утрачено полностью, он не понимал, как оказался здесь, сколько времени прошло и даже какой сейчас год. Некое чувство безвременья посетило его: пустота в том отделе головного мозга, которая отвечает за ощущение времени. Основание шеи болело, словно позвоночник, подходя к голове, разделялся пополам.

Он попытался окрикнуть кого-нибудь, позвать к себе, но ничего не получилось, воздух застыл в глотке. Единственное, что он сейчас мог, это дышать и наблюдать. Анализировать он мог лишь наполовину, он понимал, что видел, но не мог увязать друг с другом. Логические цепочки просто не выстраивались. Сколько времени он лежал так, открыв глаза? Неизвестно. Иногда приходили люди. Чаще всего это была девчушка в белом халате. А на секунду ему подумалось, что это, должно быть, медсестра, но эта связь оборвалась быстро. Чуть реже заходил старичок. Он внимательно осматривал Катода, что-то говорил. Приходили еще двое людей: мужчина и девушка. Он выглядели до боли знакомыми, он пытался, так пытался вспомнить, кто они. Кажется, друзья.

Спустя вечность к ему вернулась способность говорить. Сестра, которая была приставлена к нему, при этом отмечала: то он изрекался простыми предложениями, то начинал применять фантастические тропы. Примерно тогда же начало возвращаться чувство времени. Мир Катода восстанавливался постепенно. Связи заново образовывались, как если бы паук плел свою паутину. Когда же Катод снова мог поддержать беседу, к нему явился сам доктор Герберт Ньюман, его спаситель.

— Вам невероятно повезло, — сказал он с порога, — немногие переживают ранение такой силы. Шанс один к ста тысячам, я бы сказал.

— Да? — взгляд пациента казался отрешенным, — спасибо.

— Не за что. Мой долг. Теперь нам надо провести разговор и пару тестиков на интеллект, дорогуша.

— Конечно, сударь, — взгляд Катода прочистился и вдруг стал ясным, — касательно какой сферы будет разговор?

— Не вызывает ли речь у тебя затруднений? — спросил доктор в первую очередь.

— Почти нет. Единственное, я словно с задержкой понимаю смысл ваших слов, доктор.

Далее Ньюман попросил его прочитать вслух прозаический текст и стих. Катод неплохо справился прозой, но стих начал криво, однако примерно на середине, голос его неожиданно приобрел мелодичность и выразительность. Доктор удивленно наблюдал за ним и делал записи в своем блокноте. Ньюман решил провести небольшой письменный тест с простыми вопросами. Он принес бумагу и пару карандашей, которые положил на стол. Туда же он положил текст задания.

Катод взял карандаш в правую руку, но внезапно другая рука вырвала карандаш и стала писать тест за правую. Сам пациент этого не заметил, или не подал вида. Правая рука не захотела сдаваться и взяла еще один инструмент для письма и лист бумаги. Вместо того, чтобы решать тест, она стала рисовать.

— Поразительно. Поразительно, — только и говорил доктор. Он пришел к выводу и озвучил его Катоду, — У вас сильно повреждено мозолистое тело, соединяющее правое и левое полушария головного мозга. По чистой случайности, твой мозг пережил травму и продолжил функционировать. Но вот его полушария… скажем так, решили обособиться и начали жить собственной жизнью. Нет, это не раздвоение личности. Скорее автономия отдельных её половин.

— Как измерения молний и розового тумана!

— Без понятия, о чем ты, но, наверное, ты прав.

Со временем вернулась память. Вся прошлая жизнь. Единственное, что оставалось за завесой, кто напал на него тем днем. С одной стороны, Катод понимал, как ему не повезло, но с другой осознавал, как же сильно ему повезло. Несколько раз к нему заходили его друзья: Ирокез и Никс. Они рассказали ему про возмущения энергетических потоков города и тучах, сгущающихся на горизонте. Весь город, по словам электрооккультистов был пронзен напряжением перед каким-то событием. Некое затишье перед бурей.

— В порту активизировались мелкие кланы. Они стали набирать силы и объединяться, — рассказывал Ирокез, — мы чувствуем, что они несут за собой темную энергетику. Нам пора бежать из Города, как прискорбно бы это не звучало. Ждем, когда тебя выпишут, и валим. Может быть, порядочные жители торговой зоны и благополучных кварталов и отсидятся, но нам грозит гибель или чего похуже.

— Тени мелькают в свете немногих фонарей, — продолжила за Ирокеза Никс, — как крысы бегут по канавам, они бегут в тенях. Кто-то готовиться нанести удар, возможно, именно они напали на тебя.

— Ничего не понимаю. Много что произошло, пока я был в отключке?

— Да. Я еще несколько раз проводил обряд по обличению пожирателя. Но уже с другими людьми. Он, Пожиратель личности, так же активизировался. Мне кажется, та девчонка, Лилиан, в большой опасности. Угроза не столько жизни, сколько личности как таковой. Однако ни её саму, ни её друга, Ганса, мы не встречали пока что.

Они ушли. Катод долгое время прибывал в задумчивости. Он вышел на балкон и стал осматривать город, пыльный и грязный. В закате тени домов словно плясали, но танец их застыл. А на краешке глаза столпом света сиял Иггдрасиль. Сейчас он казался вечным и непоколебимым, хотя ещё несколько десятилетий назад пылал. Люди передвигались отдельными стайками, медленно, словно крадучись. Только один человек быстро сновал по улице. Катод пригляделся и увидел высокого тощего блондина.

— Ганс! Ганс, — позвал он, — Иди сюда, нужно поговорить!

— Катод? Ты ли это? — ответил ему Ганс, — что случилось, ты почему в больнице?

— Заходи быстрее, пока время приема не окончилось, все расскажу.

В палате Катод все рассказал зашедшему к нему юноше.

— Ничего себе. Ты теперь, пожалуй, уникальный человек, — сказал Ганс в конце рассказа.

— Это еще не все. У меня есть важное сообщение для Лилиан, где она?

Ганс замялся.

— Самому бы знать …

— Что? Как? — Катод был ошарашен.

— Она пропала. Понимаешь, все началось с того, как на тебя (оказывается, на тебя) напали. Все закружилось. События мелькали одно за другим. Следствие. Обыск. Обвинение. Слезы. Кукри, что достали из твоей головы — редкое, антикварное оружие. Пропажа обнаружилась быстро. За день до покушения нож-кукри пропал из оружейной лавки Августа Рае, отца Лилиан. Слова, что он — единственный, кто имел доступ к оружейной, стали веской причиной для задержания отца Лилиан на время следствия. Он никому его не продавал, да и кукри лежало далеко не на самом виду. Ты же не мог дать показания, так как был в отключке. Я надеялся, что, когда Кристиан Од (а твое прозвище созвучно с реальным именем) проснется, он поможет следствию, и Августа отпустят. Но, видно не судьба. Так вот, задержание отца стало сокрушительным ударом для Лилиан. Она заперлась у себя, никому не открывала. Даже мне, — в этих словах слышалась неподдельная боль, — а потом просто пропала. Сейчас я бегаю по городу и занимаюсь поиском. Больше за ней приглянуть некому.

— Ужас. Тогда не буду больше тебя у себя задерживать. Удачи в поисках. И учти, Пожиратель личности активизировался, девочке грозит непоправимое.

Ночь шла беспокойно. Левая сторона головы горела страстным желанием уснуть, в то время как правая металась и загоралась идеями творчества. Обособление полушарий сделало каждое из них более настойчивым и сильным, но при этом разрушило всякую связанность, из-за чего все образы, появляющиеся то и дело в сознании, оставались бессвязными. И это полуночное время, когда одна сторона сознания открывает двери в пустоши сна, а вторая мечется как ураган, достойно названия агонии. Сама личность же находилась в стороне от происходящего, вне пространства. И ей все это порядком надоело.

Катод встал с постели и подошел к окну. В комнате было довольно темно, единственный свет попадал сюда с улицы. Неосознанно он встал к окну так, что его лицо в отражении оказалось разделено оконной рамой, что делилось ровно на две половины. Правое полушарие воспринимало вид ночного города, как нечто прекрасное, раз в секунду выдавая по сто идей его запечатления. Шум в голове достиг невыносимого предела, радиопомехи мыслей грызли мозги. Лицо катода исказилось от боли, левую часть лица свело судорогой, она двигалась так, как если бы он говорил ею:

— Эй, тебе же надоел наш сосед по палате? — слушал он свои мысли, — уж больно он шумный, громкий и навязчивый. И знаешь, что? Мне тоже. Я предлагаю нам избавиться от него. Слушай план. Только тсс, никому не слова…

9. Последнее пристанище душ

Перед Гансом стояла следующая задача: обойти весь город, заглянуть под каждый камень, но найти Лилиан. Полиция начала её поиски, но Шнайдер не особо в неё верил, так как знал, что дальше кольца благополучных районов они заходить скорее всего не будут. Он и сам немного побаивался заходить туда в одиночку, но что поделать? Сердце подсказывало ему, что она жива, а мозг был напряжен полностью. Он использовал все свои силы, чтобы додуматься, где могла затеряться маленькая девочка в огромном монструозном городе.

Выйдя от Катода, Ганс встал посреди площади и закрыл глаза. Мысленный взор его поднялся в небеса и оглядел город. Но вот незадача, районы перемещались в его воображении, перетекали один в другой. Коварная нехватка концентрации — вечный враг молодого человека. Он сжал кулаки

— Да будь это все проклято. Даже сейчас не могу нормально думать. Почему я никогда не могу сосредоточиться? Дурень, — бормотал он себе под нос.

— Сигаретку, — спросил голос рядом с ним. Ганс огляделся.

— Здравствуйте, доктор. Не надо, не курю.

— Как доктор, я должен отговаривать людей от курения, но тебе, я вижу, оно сейчас нужно. Было бы виски, предложил его, — Герберт Ньюман улыбнулся и взглянул на небо, — первый раз за последние недели иду домой, а не в больнице ночую. Редкая возможность. Хотя… скорее всего через часик-другой вызовут.

— Как вы думаете, доктор, куда в Городе могла затеряться девушка на грани нервного срыва?

— Ты про Лилиан? — Он нахмурился и почесал подбородок, — она так и не пришла на второй прием. Из того, что я понял, она очень умная и сдержанная. Но вот, что меня интересует, у неё сильная воля к жизни?

— Вы намекаете…

— На суицид? Да, вполне возможно.

— Нет, она не такая. Лилиан по отвесной стене готова забраться при необходимости. Даже на экзамене, когда у неё пропала память, она какое-то время еще пыталась писать, отказывалась отступать, пришлось её выгонять, — он улыбнулся, — Она всегда ищет решение. Даже в такой ситуации как та, в которой она оказалась. Вы можете подумать, что я просто расхваливаю её. Но вы встретили Лилиан, когда она уже была в плачевном состоянии, а я прожил с ней всю жизнь. Для вас это лишь клочок. Понимаете, одно дело справиться с внешним врагом: трудностями, препятствиями, неудачами. Другое — с врагом внутренним. Она не знает, куда податься и что делать. Фух, надо же, вот это я речь загнул!

— Если она и правда такая, какой ты её описал, Ганс, то вряд ли ей что-то угрожает, — попытался утешить его доктор, но Гансу утешения были не нужны, он сам себя вдохновил своей репликой.

Но вдруг в сердце кольнуло дурное предчувствие, и ядовитая мысль червем забралась в голову.

— Если только… Знаете, док, я в последнее время её совершенно не узнаю.

— Человек меняется в тяжелой ситуации. Либо открывается с новой стороны. Если уж сигареты тебе ни к чему, попробуй зеленый чай, может помочь.

— Спасибо, док.

— Береги себя, — Ньюман пошел своей дорогой, Ганс пошел своей.

Ганс пришел к началу. К Неоновому дракону. Он сел на скамейку и стал наблюдать за городом, погружающимся в ночь. Ветер гулял по пустынным улицам. Ганс закрыл глаза. Свежий вечерний воздух дарил спокойствие. Сильный порыв ветра словно прошел сквозь плоть Ганса, обволакивая кости. В кафе нанятый музыкант играл мелодию, казавшуюся такой мистической и странной. Разыгралось воображение.

Снова перед глазами его выстроился город, но в немного другом смысле. Ветер, что проходил сейчас сквозь него, гулял повсюду, видел каждого человека, запомнил каждый дом и каждый шорох. Если бы у воздуха, сквозь который проходит тысяча звуковых волн, десятки тел, была память, то он бы мог ей поделиться. Ганс представил это. Ветер шептал в его воображении:

«Рано утром, когда солнечные лучи лишь слегка выглядывали из-за горизонта, девушка, запершая свою квартиру изнутри, спустилась вниз через окно. Она пошла на север, к предгорьям, шатаясь и страшась каждой тени. Она поднимается вверх по склону и идет туда, где провела детство…»

Ганс открыл глаза. Вдалеке виднелась тень старой заброшенной церкви, места, где они с Лилиан любили играть в прятки, будучи детьми. Место, которое он не учел в своих размышлениях.

— Так не далеко и в мистику поверить, — пробурчал Ганс и отправился в путь.

Темными дворами он быстрым шел шагом, все дальше удаляясь к границе города. Дома становились все кривее: ровные кирпичные дома центра города сменились старыми неказистыми деревянными домами, то просевшими, то наклонившимися. На небольших клочках земли у домов были расставлены пугала. словно мертвые стояли в темноте. В один момент, при переходе на новую улицу, холодок пробежал по шее Ганса. Он остановился и прислушался. Что-то не так. Пару секунд он стоял в задумчивости. А потом он понял и сердце его сжалось от осознания: когда он шел слышались шаги от двух пар ног, хоть и с совсем небольшим отставанием. Некто шел сзади него, причем достаточно близко.

Он начал поворачиваться и увидел, что на него летит чья-то фигура, в руке которой сверкает металл. Секунда, способная спасти жизнь. Ганс прыгнул вправо. Упав в лужу, он тут же потянулся рукой к кобуре револьвера. Нападающий, пролетевший на метра полтора вперед, повернулся и двинулся к нему. Пол и возраст егоопределить невозможно: все тело скрыто под одеждой, лицо закрыто маской, а глаза — очками. Он был одет в полностью черное, но на правой руке была повязка красного цвета с четырьмя черепами, исходящими из одной шеи. Он снова бросился к Гансу, но тот в свою очередь выстрелил из оружия. Не попал, зато сбил с толку и дал лишнюю секунду вскочить и разорвать дистанцию.

Ганс направил пистолет на нападающего:

— В следующий раз, я промахиваться не стану.

Они какое-тор время не отводили друг от друга глаз, ловя каждое движение. Пугала во дворах превратились в немых зрителей «гладиаторского» сражения нового времени. Ганс постепенно наращивал дистанцию, готовясь в случае нового нападения убегать, так как на деле он не был уверен, что попадет.

— Так, — Сказал Ганс, пытаясь придать своему голосу максимальную уверенность, — теперь ты отправишься со мной в полицию. Возьмут тебя под белые ручки.

— Жалкий пес оккультистов. Ваше время прошло, — послышался хриплый голос, — вас будут отлавливать по одному и вырезать.

— Оккультистов?! Психопат, я не с ними.

— Не ври. Нас не обмануть. Наши глаза повсюду. Наше время пришло. Ты замазан.

— А ты говоришь, как придурок, — передразнил его Ганс от возмущения.

Психопат хотел рвануться на него. Но Ганс нажал на курок. Нападающий сразу остановился.

— Ай-ай. Ты не в том состоянии, чтобы угрожать мне или нападать. Теперь отвечай, кто вы?

— Не дождешься, собака, — прохрипел тот.

— Да что тебе собаки сделали? Покусали в детстве что ли? — Ганс звучал все увереннее, — говори, давай. Это вы напали на Катода?

— Хе-хе, эту честь у нас украли.

— Кто? Ты знаешь? Говори немедленно!

Психопат замер, а потом резко рванул в сторону и скрылся с такой скоростью, что Ганс даже не успел среагировать. Дальнейший путь студент шел с невероятной осторожностью, опасаясь повторного нападения. Кто знает, чтобы чувствовал он, зная, что в ту ночь спасся от последователя кровавого культа, Алайсиаги, который еще много лет будет держать в страхе весь Город. Их называли первыми предвестниками «чумы крови». Именно о них говорил Ирокез, навещая Катода в больнице.

Путь в предгорья шел по тропе, усыпанной гигантскими валунами, которые, по легенде, были троллями, обращенными в камень и ждущими пробуждения. И вот перед Гансом предстало здание старой церкви. Верующих осталось не так много на свете, большая часть из них ходило ныне в небольшую церквушку в черте города. Некогда большой храм опустел. Для Ганса это был символ перемен: старые порядки, некогда казавшиеся незыблемыми, уходят в прошлое. Древесина, из которой была построена церковь, почернела от времени, из-за этого церковь напоминала черное пятно на реальности.

Ганс подошел ко входу и прислушался: в церкви было тихо, но вот со стороны гор доносились шаги и виднелся тусклый огонек фонаря. Ганс держал наготове свой револьвер на случай повторного нападения, хотя разум подсказывал ему, что убийца не стал бы идти на него с подсветкой, становясь отличной мишенью.

К церквушке, кряхтя и охая, вышел старичок, держащий в руке керосиновый фонарь. Ганс вышел к нему из укрытия: он прятался в портале церкви. Сначала он выставил вперед свое оружие, однако быстро смягчился и опустил его. Секунду и старик, и юноша молча смотрели на друг друга, стоя в полночной тиши, в которой раздавалась только песня сверчков. На юге неоновыми огнями пылал город, бросая немного дополнительного света на людей у церкви.

— Кто вы? — синхронно спросили они друг друга.

— Сначала вы, — настоял студент.

— Ладно-ладно. Успокойтесь молодой человек. Я местный смотритель.

— Смотритель? Чего? За чем здесь присматривать.

— Чтобы заблудшие души не сбегали из желтого городка.

— Тааа-а-ак, поясните. Что еще за желтый городок?

— Ох, давно вы газет не читали, юноша? Это старая усадьба, переделанная под дом душевнобольных. Там нашли себе последнее пристанище души, потерявшие путь. Всех больных перевели из городских больниц сюда.

— Это давно было-то?

— Полгода как.

— Ничего себе, я и не слышал. Послушайте, — одна мысль вдруг пришла ему в голову, — Отведите меня туда, пожалуйста. Я ищу одного человека.

— Все уже спят. Давайте с утра.

— Дело срочное. Если понадобится, я привлеку полицию.

— Ладно-ладно, пойдемте. Я разбужу для вас администратора.

Вдвоем они продолжили путь в предгорья, к желтому городку.

— А в чем вообще заключается ваша работа? — полюбопытствовал Ганс.

— Я смотритель. Слежу, чтобы больные не сбегали.

— А вы не боитесь их? Сумасшедшие бывают крайне агрессивными, а вы даже не вооружены.

— Меня они не трогают. Почему, не знаю. Есть у меня шарм особенный что ли. Тем более, агрессивные сбегают у нас не так часто, им и в городке хорошо. В любом случае, мне нравится гулять по ночам.

— Знаете, на меня только что напал психопат. Но не думаю, что он сбежал от вас…

Ганс рассказал ему про нападение, на что старик только пожал плечами. Подошли к усадьбе. Вокруг одного главного здания, где когда-то давно жили владельцы, находилось еще несколько маленьких домов. Все было выкрашено в желтый цвет. Юноша остался ждать в приемной. Через некоторая время пришла женщина преклонного возраста в белых одеждах. Ганс изложил ей суть дела. Женщина молча кивнула и ушла, оставив студента одного. Вскоре она вернулась. С ней была она. Лилиан. Девушка шла с широко распахнутыми глазами.

— Ганс. Что ты делаешь здесь? — спросила она.

— Пришел за тобой, — он подошел к Лилиан, после чего обратился к врачихе, — зачем было забирать её? Она совершенно нормальная.

— Я сама пришла, — перебила его подруга. Ганс уставился на её с недоуменным выражением лица. Она продолжала, — я надеялась найти помощь и покой, а попала в преисподнюю. Забери меня, прошу!

— Для этого я здесь. Пойдем.

Лилиан не была буйным или опасным пациентом, как сказала женщина. Девушку отпустили под расписку Ганса. Они стояли во дворе.

— Это был ад, — рассказывала Лилиан, — да, много людей спокойных, но остальные… При мне один пациент откусил пол ладони сестре. А как они воют по ночам, ты бы слышал.

— Не, сейчас тут довольно тихо.

— Это луна не видна просто.

Через несколько минут, словно в подтверждение ее слов, небо слегка расчистилось, и предгорья залил лунный свет. Сначала послышались первые слабые стоны, их было немного, но они нарастали, пока не превратились в крики, которые цепной реакцией пробуждали других душевнобольных и вызывали новые стенания. Так луна, вечный гость ночного неба влияет на человечество, не дает покоя. Даже самый здоровый разумом и сильный волей человек не в силах устоять перед её коварными чарами.

— Это их последний приют, но и здесь нет покоя душам. У многих луна разрывает некогда разбитое и сшитое заново сердце. Для кого-то минувшая война идет до сих пор. Тридцать лет спустя. Некоторых из них водят в церковь по воскресениям, но мало помогает.

— Неудивительно. Это все равно, что пытаться выбить одну выдумку другой. Разве принесет покой вера, которая обещает тебе вечные страдания после смерти в случае малейшей ошибки? Пойдем, дорогая.

Когда, идя по тропе к городу, они проходили мимо церкви, Лилиан неожиданно остановилась и повернулась к входу.

— Давай зайдем туда. Сто лет не были, — попросила она.

Ганс нехотя согласился. Благодаря тому, что сюда водили пациентов больницы, внутри стало чище. Латанный алтарь уже не валялся на полу, а был поставлен. Сквозь разбитые витражи внутрь проникал серебряный лунный свет. Они уселись на скамеечку.

— Все кажется таким мистическим, — дивилась Лилиан.

— Все работа нашего мозга. Мы не можем воспринимать мир чисто с реалистичной точки зрения. Придумываем себе несуществующих друзей и врагов.

— А мне после посещения оккультистов и больницы стало казаться, что люди, наоборот, всеми силами стараются игнорировать необычность вокруг нас. Пропажи людей в Красном здании. Огни на заброшенном маяке на острове. Призраки домов…

— И тем не менее, все это бредни. В нашей скучной жизни нам так не хватает чего-то необычного, что не остается ничего иного, как придумать монстра или духа, — спокойно рассуждал Ганс в привычной манере.

Лилиан резко повернулась к нему.

— Твой скептицизм меня уже достал, — выпалила она.

Она пригнулась и неожиданно бросилась на него, повалив на пол. Она встала над ним и вцепилась ногтями в плечи.

— Ты чего?! — прокричал Ганс, но Лилиан вместо ответа бросилась к его лицу с раскрытым ртом.

Он сумел вовремя отвернуть голову, чтобы не получить серьезного ранения, но взбесившаяся девушка успела до крови укусить его за ухо. От боли Ганс забыл про приличия и сбросил девушку с себя. После чего вскочил. Он оперся на алтарь и отдышался. На полу перед ним лежала, свернувшись в клубок, Лилиан, она плакала. Он подошел к ней, присел и стал гладить по голове.

— Все хорошо. Все хорошо. С кем не бывает? А за мое ухо не расстраивайся, не откусила, да у меня и второе осталось на всякий случай. Пойдем, мы все ждем тебя дома.

Он помог ей встать. Вместе он отправились в Город. К тому моменту, как они вошли в центральную часть города, уже занялся рассвет. Проходя мимо больницы доктора Ньюмана, они остановились, увидав там толпу людей.

— Что здесь происходит? — спросила успокоившаяся Лилиан.

— Ничего хорошо, думается мне, — ответил Ганс.

10. Захват больницы

Толпа людей окружила больницу со всех сторон, среди них были врачи, пациенты и просто прохожие. Было много полицейских. Повсюду стоял шум и гам. Позади всех, немного в стороне, стоял и сам доктор Герберт Ньюман. Он нервно курил, смотря на здание. К нему-то и подошли Ганс и Лилиан.

— Док, что происходит?

— А, вижу ты нашел Лилиан, Ганс, поздравляю. Как вы, фройлен?

— Наплевать. Говорите, что происходит.

— Ладно, успокойтесь. Стоило один раз отправится домой поспать. Какой-то псих захватил больницу и взял почти всех пациентов в заложники. Подвел к дверям и решеткам на окнах напряжение, чтобы не смогли к нему пробраться. Сам же он, как говорят, вооружился оголенным проводом. Что он там делает, непонятно.

Ганс окинул глазами толпу.

— Это все пациенты, которым удалось выбраться?

— Да, — ответил доктор.

— Там внутри должен был остаться Катод.

— Я вам скажу больше, — перебил его доктор, — подозреваю, что это он и устроил. Среди больных только Кристиан Од обладает достаточными знаниями для электрических ловушек. Полиция хочет проникнуть внутрь через подвал. Будем надеяться, что его он не подключил к напряжению.

Тут двери больницы распахнулись и наружу вышел сам виновник торжества. Катод нашел свою старую одежду, поверх которой теперь висело множество проводов. На голове его располагался металлический шлем с множеством лампочек и контактов. В руке он держал два оголенных провода. Он вышел с видом победителя.

— Это реально он. Ужас, — прошептала Лилиан, — ужас.

— А теперь слушайте все, дорогие зрители, — раскатистым голосом заговорил Катод, — сегодня, у больницы доктора Ньюмана, вас ждет интересное представление. Мне раскроили мозг пополам, и каждая половина, каждое полушарие теперь требует своей доли в руководстве. С одной стороны, в моей голове бьется тысяча молний, а с другой — клубится розовый туман, непрерывно кричащий, пахнущий корицей. Я уже не человек. А кто из нас может этим похвастаться? Я просто коробка для двух дурацких сущностей. Серое вещество. Белое вещество. А где человек, а где я? Неужто все, чем мы являемся — союз двух, а может и больше, структур? Признаюсь честно, сам я в этом ничего не понимаю. Но сегодня я положу этому конец. Хватит, надоело. Черный человек намекнул мне, что меня должны убить, но оплошал. Вместо этого мне просто сломали жизнь. Ни на чем не могу сконцентрироваться. Левая рука хочет паять схемы, а правая — писать стихи. Самая настоящая гражданская война, только место сражений ни город, ни страна — тело. И вот, во мне с ожесточенностью бьются две энергии. Но я — гордый оккультист — верю, что тут победить может только одна энергия — электрическая!

С этими словами он стал подносить один оголенный кабель к другому. Металл почти что прошел в соприкосновение, когда правая рука вдруг дернулась и отодвинулась от левой. Катод явно не ожидал этого. Он стал усиленно подносить левую руку, но другая, словно дразня, удалялась все дальше. Началось не шуточное противостояние.

— Отдай, — кричал Катод своей же руке, — хватит игр!

Во время конфронтации одна нога его соскользнула со ступеньки вниз, и безумец упал с крыльца. Провода оказались на земле. Пара полицейских подбежали к нему и стали пытаться заламывать. И им успешно удалось обездвижить ему одну руку — правую. Это была роковая ошибка. Катод использовал секунду в своих целях. Зубами он взял один провод, а левой рукой перехватил второй, после чего тут же соединил. Посыпались искры. Полицейские отпрыгнули в сторону.

Шлем на голове электроокультиста искрился и дымился, а тело билось в конвульсиях. Резкий хлопок, и все затихло. Катод встал и снял с себя шлем.

— Все кончено, он мертв, — сказал оккультист, — а всего-то надо было пропустить достаточно электричества через правое полушарие.

После этих слов он рухнул на землю. Доктор подошел к нему, осмотрел и покачал головой.

— Смело, но опрометчиво. Он сжег себе мозги.

Вдруг послышался голос со стороны.

— Всего один день. Неплохая точность, — старческий голос одновременно вмещал в себя горечь и некое злорадство.

Это был Теодор Ольгерд Даврон. Он подошел к телу, раскланиваясь всем присутствующим. Лилиан и Ганс не стали смотреть на то, что было дальше. Они молча пошли прочь. Оба были поражены произошедшим.

— А ведь он справедлив в своем вопросе, — заговорила Лилиан, — где человек? Когда-то я думала, что мои знания и умения — неотъемлемые мои части. Но они все пропали. Я забыла все и теперь как пустышка брожу по миру. Умерла часть меня, или знания никогда ею не были.

— Вполне возможно, что человек — пазл из черт характера. Каждая деталь нашего существа определяет нас. Наши воспоминания, умения, привычки и предпочтения — такой мы удивительный комплекс.

— Я не хочу быть комплексом обрывочных черт. Я хочу быть Лилиан Рае.

11. Во тьму

На следующий день они шли по почти пустой улице. Подошли к небольшому магазинчику, от которого веяло прохладой. Внутри в холодильниках виднелись лотки с мороженным.

— Тебе какое, Лиль? — спросил Ганс.

— Я не хочу, спасибо, — ответила она, как вообще можно наслаждаться чем-то после того, что мы увидели.

— Извини, я просто подумал, что тебе было бы неплохо развеяться. Надо жить дальше.

— Неужто нас всех так просто забудут. Надо жить дальше. Мы умрем, исчезнем. Все, что делало нас людьми просто растает? А люди продолжат жить, радоваться, есть мороженное. Никто даже не заметит, что мы были.

Пошли дальше. Далеко впереди уже виднелось привычное здание Неонового дракона

— В драконе теперь постоянно играет просто отпадная музыка, — тебе понравится.

— Не знаю. Пытаюсь вспомнить хоть одну мелодию, а в голове только шум. Радиопомехи.

— Все будет хорошо, ты вернешься к прежней жизни, вот увидишь.

Когда пришли в Неоновый дракон, там было совсем немного людей. Их встретила Альва, неукротимая работница заведения, любимица клиентов. Ганс с Лилиан уселись за барную стойку. То ли от усталости, то ли от еще чего-то девушка положила голову на столешницу.

— Рада видеть вас в живых, — сказала им Альва, — выглядите, как будто только что из боя. Ганс, ты бы себя видел. Это у тебя ухо кровоточит?

— Альв. Ничего сейчас не хочу рассказывать.

На это девушка капризно сжала губы. Тут голову от стола подняла Лилиан.

— Мы видели самоубийство человека. И не абы кого, а Катода, который сделал вам ваш дурацкий синтезатор.

Альва заметно расстроилась. Причем даже не столько известием, сколько совершенно отрешенным выражением лица Лилиан, её замутненным глазам.

— Тебе бы выспаться, милая, — посоветовала она.

— К черту. Все равно не усну, — ответила студентка и тут же отрубилась.

Ганс вышел на улицу, следом за ним вышла и работница заведения.

— Что вы собираетесь делать, Ганс? — Альва очень переживала.

— Пока не знаю. Как только ей станет лучше, поведу её к врачу. Она сама на себя теперь не похожа. Больно смотреть. Ты спрашивала про ухо? Это она меня укусила в припадке ярости. На ухо-то мне до лампочки, но Лилиан сейчас требуется особая поддержка. Мне пришлось забирать её из желтого городка, и, поверь мне, я не хочу, чтобы она туда возвращалась. Мне кажется, мы её теряем. Нужно как можно быстрее вести её к доктору…

— Никто никуда не пойдет, — послышался голос сзади них.

Ганс и Альва обернулись, перед ними стояла Лилиан. На лице её застыла ярость. В руке она держала кухонный нож. Из запасного выхода выбежал повар:

— Берегитесь. Я не успел среагировать, она ворвалась на кухню и схватила нож!

— Заткнись, — голос Лилиан звучал яростно и опьяненно, — На чем я остановилась? Да! Никто никуда не пойдет, ясно? Я теперь сама по себе. Мой мозг опустел, мой отец задержан, сама я как развалюха. Но я никуда не пойду, я не вернусь в психушку и не закончу как Катод. Слышите, — она обвела всех ножом, — шанс помочь, очевидно потерян. Да, видимо оккультисты были правы, ко мне прицепился дьявол и истаскал. Ну и что с того, они ничем не помогли, — она явно сдерживала ком в горле, — будьте вы прокляты, вы и весь Город с его духами и демонами. Я всего лишь хотела. Всего лишь хотела….

— Все хорошо, милая, — выступила вперед Альва, — никто никуда тебя не поведет. Мы твои друзья, мы любим тебя. Позволь нам помочь тебе.

Лилиан сжала нож и двинулась вперед. Альва вскрикнула от испуга.

Весь мир застыл перед глазами Ганса. Доли секунды превратились в вечность, которая ушла на то, чтобы детально оценить сложившуюся ситуацию. «Альва прикрывает лицо, у неё нет шансов». Лилиан пригнулась и собирается броситься на неё и пырнуть ножом в рывке. У неё нет шансов, — повторно рассудил он, — секунда, не больше, вот сколько у нас есть». Времени на мораль и совесть больше не было. Воздух стал густым и склизким.

Озверевшая Лилиан кинулась вперед. Её еще секунду назад потерянный взгляд запылал, губы скривились в перекошенной улыбке. В глазах Альвы, напротив, поселился страх и осознание неизбежной кончины. Сумасшедшая преодолела два метра, после чего неожиданно согнулась пополам. В воздухе повис звук выстрела. Альва, не веря, что спасена, застыла на месте. Все свидетели этого события стали оглядываться по сторонам, выискивая стрелка. Их взгляды остановились на Гансе Шнайдере, который и сам превратился в мраморную статую после выстрела.

В правой руке его был стиснут револьвер, от которого отходило маленькое и легкое облачко дыма, казалось, оно физически не способно быть предвестником убийства. Бесконечно долгая секунда минула, Ганс сделал шаг вперед и бросил оружие на землю. Он поволочил свинцовые ноги по земле в сторону Лилиан. Казалось, вот-вот и он сам рухнет замертво.

Девушка выпрямилась. Правой рукой она держалась за живот, меж пальцами сочилась кровь. Лилиан и Ганс на секунду пересеклись взглядами. Шнайдеру казалось, что глаза его подруги стали такими же чистыми как прежде. Однако мимолетный просвет окончился. Безумная улыбка вновь застыла на лице девчонки.

— Достал меня. Сукин ты сын, Ганс, — просмеялась она, после чего отхаркнула кровью, — из-за тебя помирать теперь. Забавно.

— Лилиан, — единственное, что он смог выдавить из себя в ответ. Он стоял всего в паре шагов от неё.

— И ради кого? Ради этой крашенной шлюхи! Она не стоит твоих усилий, — она шаталась, нож выпал из её руки, — поздравляю, победитель.

Она пошла к нему, направив вперед себя руки. Ганс перехватил их. Ладонь в ладонь. Он почувствовал её кровь. Темные волосы Лилиан спадали на глаза.

— Но ты же поможешь старой подруге перед её смертью? Дашь повеселиться? — разум окончательно покинул девушку, — Видишь, там идет ребенок, можно я его изобью? — она начала валиться набок, Ганс помог сохранить равновесие.

— Лилиан!

— А там собачка. Давай я вырву ей позвоночник?

— Лилиан, вернись к нам, верни свой разум, хотя бы сейчас, — Он сильнее сжал её руки.

— Так и знала, — с горечью ответила она, после чего резко подняла голову, — Тряпка! Баба! Архидевственник! — и упала прямо к нему в руки.

Все было кончено. Ганс полулежал на земле, обнимая Лилиан и качаясь от ужаса и боли. Кто-то подошел к нему сзади.

— Сожалею о вашей потере.

Ганс поднял полные боли и раскаяния глаза и увидел старика Теодора. Тот вручил ему свою визитную карточку с инициалами «Т.О.Д». Ганс не мог даже читать в этот момент. Мозг его кипел. «Как это случилось?! Как я мог, зачем? Почему я попал в живот? Это самая страшная рана. Её ведь теперь не спасти». Он припал лицом к лицу подруги детства, единственного человека, которого Ганс мог бы назвать любимым.

* * *

Те, кто знали Лилиан Рае и Ганс Шнайдера понимали, что последующий его запой и хроническая депрессия были вызваны именно последним кошмарным происшествием. На суде его оправдали благодаря показанием свидетелей, хотя сам он свою вину признал. Августа Рае, отца Лилиан так и не успели выпустить, он умер в тюрьме. Поговаривают, что его добило известие о смерти дочери. Старое сердце не выдержало.

В Городе в тот день произошло две ужасных смерти, погибли Кристиан Од, электрик, и юная выдающаяся студентка Лилиан Рае. Однако никто не придал внимания кончине двух людей. Этот день вошел в историю, как день начала кровавой чумы: первый заболевший в городе стал вестником дальнейшей эпидемии.

Глава электрооккультистов, Ирокез, заявлял, что Город обречен. Причем гибель ему несла не чума, а древний дух «Пожиратель личности», из-за которого якобы город начал деградировать на глазах.

Но город жил. Это был древний титан, который не видел смертей и страданий подобно тому, как организм не видит гибель клеток. Поколения меняются, а город стоит, меняется. Но здание Иггдрасиля так и возвышалось над ним, хотя власть менялась еще много раз после тех лет: Даврон ошибся, они не успели сесть на воздушные шары, чума дотянулась и до них. Сам же герр Т.О.Д, казалось имел иммунитет к чуме. Ну это логично, как может умереть тот, кто превратил смерть в бизнес и искусство?

Бессонные ночи

1 ночь

Не успел, не добежал. Буквально пару секунд не хватило. Вот так, теперь замерзну насмерть. А вокруг дома, там тепло, но мне нельзя, спешу. Ветер отгибает проржавевшие листы остановки, а затем врезается в плоть, заставляя кости внутри дрожать. Не так я бы хотел умереть. В такой смерти нет ничего интересного. Но я стою и замерзаю на тёмной остановке.

Ниже по течению Города искусственными огнями сияет гигант — Иггдрасиль, наш венец, наша гордость. Древо мира, воплощённое в небоскребе. В зеленом свете дирижабли, кружащие вокруг него, предстают широкой кроною. Даже само небо в центре города светиться зеленым светом. Если бы я сказал человеку прошлого, что в будущем небо будет светиться по ночам, да еще и зеленым, то меня бы приняли за сумасшедшего. Тем не менее, сейчас окрашенное ночное небо стало обыденностью. Свет придает Иггдрасилю некую необъятность.

А я тут, маленький, тонкий стебель, который от холода хочет кусаться. И умудрился же я на пару секунд опоздать на прошлый трамвай! Справа от меня стоит женщина на полторы головы выше меня в длинной пушистой шубе. Хочется с головой зарыться в неё и просто посидеть там, в тепле. Гоню от себя эту мысль. Из тьмы подворотни засверкали хищные кошачьи глаза нового трамвая. Людей внутри мало, большая часть уехала на прошлом. Хоть что-то радует, там бы пришлось ужиматься до такой степени, что под давлением тело бы превратилось в уголь, а он в свою очередь — в алмаз. Грохоча, трамвай двинулся в путь.

Станция, остановка, станция. Остановка затянулась. Вижу, машинистка вышла куда-то наружу. Подхожу к ней:

— Почему мы остановились, что случилось?

— Впереди авария, — ответила машинистка, — там полиция, зафиксируют все и уедут. Подождите.

— А долго?

— Кто знает? Иногда минут две, иногда на полчаса затягивается. Скажите спасибо, что не на мосту. Тут, если хотите можете выйти, там бы надолго застряли.

Так, времени ждать у меня нет, делать нечего, пойду пешком. Выпрыгиваю в сугроб и дохожу до тротуара. Снег попадает ко мне в сапоги, и к ступням спускаются тонкие струйки талой воды. На ногах образуется обруч холода, который со временем начинает ощущаться как раскаленные кандалы. Скоро я оказываюсь прямо на месте аварии.

От вида места происшествия меня бросает в холодный пот. В трамвай с горки на полной скорости врезался грузовик, он превратил заполненный до отказа людьми трамвай в консервную банку с мясом, сам же он влетел в здание, где разрушил магазин и застрял внутри. Холодок пробегает у меня по спине. А ведь я мог ехать на этом трамвае. Буквально пять секунд отделило меня от того, чтобы превратиться в фарш. Десятки людей, у которых были свои жизни, свои дела нынче стали одной ужасающей кровавой массой. Сам трамвай неестественный образом перекосило, он стал напоминать странного хтонического монстра.

Так странно. Когда читаешь книгу или смотришь фильм, где смерти и убийства — это регулярные события, задаешься вопросом, а что ты будешь чувствовать, когда увидишь смерть вживую, как бы парадоксально это не звучало? Я думал, меня будет тошнить или я буду бояться. Но ничего из этого не просыпается в душе моей. Помню, в детстве я один раз шел в больницу с утра пораньше. Вижу, в траве у дороги что-то валяется. Это было тело мужчины: голова его была неестественно повернута, а на затылке виднелся кровавый пролом. Это была моя первая и единственная до сегодняшнего дня встреча со смертью. Но я просто смотрел на мертвого мужчину, ничего не чувствуя. Передо мной лежал уже не человек: лишь груда белков, натянутая на минеральный скелет. То, что когда-то жило, чувствовало, мыслило исчезло в неизвестном направлении.

То же происходило и сейчас, но с единственным отличием, осознанием, что я сам ныне мог быть частью безликого фарша. Мысль это не дает мне покоя на протяжении остального пути. Что прямо сейчас отличает меня от бездушного трупа? То, что мыслю? Машине с отказавшими тормозами было бы все равно. Мне кажется, для природы мы все одинаковы, что живые, что мертвые. В один момент привычная дискретность бытия пропадает из моего разума, я чувствую, что являюсь частью разбитого трамвая и людей в нем.

Сегодня в театральном кружке, расположенном в одном из бывших складов крепости Нордштадт, ныне института, читаем крайне утомительную пьесу. Автор решил не заморачиваться и не создавать красивых предложений. Он просто создал длиннейшие монологи, состоящие из не отличающихся друг от друга фраз. Пьеса таким образом превратилась в ужасающую по своей скукоте мантру:

— Вы должны понимать эту конструкцию. Конструкция эта необычная. Когда я впервые осознал эту конструкцию, я сначала даже не поверил, что такая КОНСТРУКЦИЯ возможно, — во мне было два желания в момент чтения: рыдать и смеяться, — всё я не могу. Автора заклинило что ли? Он не мог хоть одного синонима, черт его побери, подобрать?

— Ты не понимаешь, — говорит сидящая рядом со мной девушка, — так автор передает уникальный стиль речи и характер героев.

Я не понимаю, она сама прикалывается, или, не дай бог, говорит об этом в серьез. Вижу, что некоторые согласны со мной, а некоторые с ней. Вот она — малая гражданская война из-за ерунды.

— Ты шутишь? Тут все так говорят! Вот слушай: я не хочу, чтобы дети умирали с голоду, я не хочу, чтобы права человека ущемлялись, я не хочу, чтобы мой завтрак был холодным (как это связано?), я не хочу, чтобы мои дети чувствовали себя некомфортно на родине, я не хочу, чтобы…

Нарочно я читаю этот монолог на пол тысячи слов полностью. Под конец я начинаю читать каждую фразу с разной интонацией. Меня останавливают:

— Давай просто продолжим дальше, — предлагает наш преподаватель. Я уступаю, но оставшуюся часть занятия мне предстоит просто выживать, слушая и читая эту тягомотину.

После занятия ко мне подходит девушка, которая спорила со мной до этого:

— Вот теперь-то ты понял? Каждый из героев твердит безостановочно о своем. Да, все они обсуждают одну важную проблему, но одеяло перетягивают на себя.

— Зачем для этого многоэтажные монологи? Краткость сестра таланта. В историю входят авторы, что одним предложением, одной фразой способны разжечь сердца. А в воде этой пьесы можно утонуть.

— Тогда каждое произведение превратится в эпитафию. Как будто у автора есть всего пара секунд, чтобы сказать что-то умное, пока он не испустит дух. В любом случае, тебе нужно уметь втягиваться в любую роль, в любую пьесу, пускай она тебе не нравиться, — в последних словах её слышаться мне нотки упрека.

— Ты сомневаешься в моих способностях?

— Я такого не говорила, но сегодня ты был умирающим лебедем.

— А мог бы быть и вполне себе мертвым. В любо случае, если понадобится, я сыграю даже пророка выдуманной шизофреничной религии и даже найду последователей.

— Было бы интересно посмотреть, если хочешь, можем заключить пари, но да ладно, мне пора. Бывай

— Увидимся.

Прохожу мимо зеркала, смотрюсь в него и думаю, когда я стал таким ублюдком? В последнее время на каждый упрек реагирую болезненно. Чувствую себя до невозможности нервным, надо сбить стресс, развеяться что ли. А не сходить ли мне в бар? Выхожу на улицу и обнаруживаю, что ночь опустилась на город окончательно, а значит, он сейчас вспыхнет. Буквально через минуту, как по команде, улицы одна за другой загораются неоновыми огнями. Весь центр города заливает приятным оранжевым светом. Дальше так называемой зоны благополучия свет слабее и более прерывист. Он буквально образует лабиринты темноты в дворах. Еще через несколько улиц стоит стена мрака: деревни, где освещения не было и в помине. Там до сих пор абсолютная ночь, иногда я даже завитую той темноте. Здесь же небо пылает.

Неспешно иду по улице, глазами выискивая бар, в котором я еще не был. Тошно уже от привычных мест, видеть их не могу. Впереди меня идет мужчина в длинном черном пальто, голова его слегка наклонена вниз. Когда я проходу мимо него, по моем позвоночнику пробегает странное чувство, оно слабым потоком поднимается к голове и буквально говорит мне: “ты знаешь человека сзади”. Слегка вздрагиваю толи от этого ощущения, то ли от резкого порыва ветра. Оборачиваюсь. Мы с мужчиной пересекаемся взглядами, я узнаю его.

— Герр Бауэр, здравствуйте! Сто лет вас не видел, — говорю я своему бывшему учителю, которого я и правда не видал так много времени. Чувствую радость от встречи, мне сейчас действительно надо поговорить с понимающим человеком. Столько всего надо ему рассказать.

— Приветствую, Шольц, рад тебя видеть. Как вы?

— Знаете, меня только что чуть не сбил грузовик, трамвай передо мной попал в аварию, выживших нет.

— Что же, тебе повезло, я рад за тебя. Слышал про Иммермана? Он отправился в горы с геологической экспедицией. Я счастлив, что мой ученик стал заниматься научной деятельностью. Всегда им гордился. Только подумай, человек всегда был верен своему пути и всегда тянулся к знаниям.

Я хотел выговориться, а мне опять начинают рассказывать про моих успешных ровесников. Так каждый раз, столько всего хочешь сказать человеку, а он начинает тебе рассказывать совершенно про других людей, пускай даже твоих друзей. Неужто средние ученики для них вообще не существуют? Всегда так было. Раньше Бауэр только и болтал что о Шнайдере и Раэ, его “самых лучших учениках”, великих умах, которым суждено изменить мир. И что мы имеем в итоге: Лилиан Раэ мертва, а Ганс спился. Мне хочется в душе позлорадствовать, но как только мысль об этом мелькает у меня в голове, все нутро мое сворачивается, и привычная печаль заполняет его. Даже вспоминать не хочу, это было так давно.

— Мне налево, — вдруг говорит Бауэр, — мой дом буквально в двух шагах.

— Тогда до свидания, — говорю ему я и в задумчивости иду дальше.

Неожиданно сильный порыв ветра толкает меня вправо на перекрестке. Он буквально разворачивает меня. Что же, кто я такой, чтобы противится ветру? Пойду направо, вдруг что-то интересное увижу. На небольшом возвышении прямо перед входом в портовый район разместилось старое здание, похожее на монстра из дерева и затонированного стекла. Изнутри доносится монотонная музыка, что со временем превращается в белый шум в моей голове.

Зайти туда? Почему нет. Как только я открываю дверь, в нос мне врезается запах пота и духов. Освещения в баре почти нет, а все стены обклеены черными обоями. Мебель обшита черным бархатом. Кажется, люди здесь любят черный цвет. Обычно его ассоциируют с чем-то мрачным или зловещим, но здесь он неожиданно приобрел для меня странный смысл: во мне родилась ассоциация с покоем или забвением. Захожу и вещаю пальто на крючок.

Кажется, это было как раз тем, что нужно. Заказываю виски и жду. Через минуту передо мной появляется стакан, большую часть объема которого заполняет кубическая ледышка. Само виски где-то на дне, постепенно растворяет в себе лед. Делаю глоток. Ну и дрянь. Как люди пьют такое? Совсем отвык от алкоголя, закашлялся. Бью себя в грудь кулаком. Надо выйти и отдышаться, срочно.

На улице меня пронзает порыв ветра. Понимаю, что забыл пальто внутри. Но мне даже нравится это сейчас. Пару часов назад я был готов отправится в ад, лишь бы было потеплее, а сейчас наслаждаюсь холодом. Мозг мой пребывает в некой прострации. На душе все еще погано, но на мгновение мне становится все равно, словно ветер забрал часть разума. Поворачиваю взгляд и вижу следующую картину: какой-то громила с ножом прижал к стене мужчину. То, что я вижу, вводит меня в ступор, я замираю, не зная, что делать. До моих ушей доносится их спор:

— Ты за слова ответишь, предатель, — кричит громила. Кажется второй совершенно не боится.

— Только ножом и умеешь орудовать. Вот так всегда, начинаешь вполне обычный спор, а заканчивается все поножовщиной. Не умеют люди воспринимать критику.

— Сейчас языка лишишься. Ну, я дам тебе шанс спастись. На колени!

В друг, где-то на другой стороне моего черепа появляется желание, чтобы он меня прирезал, плоть захотела почувствовать в себе металл, почувствовать, как через дыру в теле уходит уныние. Усталость бывает и не к таким мыслям приходит. Делаю шаг вперед, другой, третий. Вот я уже впритык к ним, но они меня не видят. Кажется, между спорящими такое напряжение, что вот-вот заряд пробьет молнией, и оба мужчины вспыхнут. Два фонарика во тьме. На секунду я перестал себя контролировать.

— Пшел вон от него, — вырывается из моего рта не мой голос, такой спокойный. Спокойствие в голосе, вот, что может выбесить психов.

“Я не хочу умирать, не хочу ни за кого вступаться. Нет, зачем мне это делать” — думаю я про себя, но тут другая мысль перекрывает все мои панические размышления — “Ты должен был быть в том трамвае”.

— Еще один нацик, — оборачивается ко мне мужлан с ножом. Погодите, что, “нацик”? Я заступился за нациста?

— Я не нацист, — почему я оправдываюсь? Нахера?

— Так и я тоже, — вступается мужчина, до этого прижатый к стене.

Кажется, я перевел внимание психопата на себя. Он двигается в мою сторону, держа нож наготове. Вдруг моя рука выхватывает перчатку из кармана и бьёт по ножу, который вылетает от удара и падает где-то в сугробе. Вижу испуганное лицо нападающего и удивленное лицо другого мужчины. Да я и сам удивлен не меньше их. Кажется, мне повезло, и на моей стороне сейчас эффект неожиданности. Идем ва-банк, становимся психопатами!

— Ты вызываешь меня на дуэль?! — кричу я, — давай, нападай, посмотрим, на что ты способен.

— Да идите к черту! — он быстрыми движениями скрывается за углом дома. Кажется, он решил сбежать.

Подхожу к парню, на которого изначально было совершенно нападение.

— Ты как?

— Да ты псих, — говорит он с улыбкой, — мое уважение.

— Я сам не до конца осознал, что сделал, — говорю я и упираюсь спиной в стену, — словно выпал из реальности на секунду, будто больше не хотел жить. А потом рука сама дернулась и спасла меня. Не поверишь, сейчас такую эйфорию чувствую.

— Понимаю тебя прекрасно: жить осталось несколько секунд, а у тебя есть всего четыре слова перед вечностью. Если бы ты знал, что вот-вот умрешь, какие бы четыре слова ты сказал?

— Это какой-то мысленный эксперимент?

— Ни какой-то, а вполне конкретный, — улыбается он, — так какие?

— Не знаю, не нахожу таких слов. Мне бы хватило и трех, наверное, или даже двух.

— Нет, эксперимент состоит именно в том, чтобы слов было четыре.

— Пока не отвечу тебе, подумаю.

— Что же, ладно. В любом случае, спасибо за помощь. Спас, а сам не знаешь кого.

— Представься, буду знать.

— Конрад Ньюман. И знай, я не какой-нибудь там нацик. Просто, скажем так, лицо, не равнодушное к делам в государстве. Видишь, к чему приводит забота о родине?

— Извини, мне сейчас совершенно не до политики.

— Оно и понятно, тебя чуть не убили только что.

Когда Конрад произносит эти слова, меня пронзает поток холодного ветра. Растираю плечи руками.

— Ты бы хоть куртку надел, простудишься, — Ньюман говорит это в явно шутливой манере, пародируя родительские нотации.

— Переживу.

— Это ты сейчас такой смелый, бесстрашный “самоубийца”. А завтра у тебя будет болеть спина и горло, глаза будут слезиться, а нос потечет. Тебе оно надо?

— И то верно, рано умирать. Зайдем внутрь?

— Ты иди внутрь, а я пойду своей дорогой, — отвечает он, — мне надо спешить. Предлагаю встретиться здесь позже и отметить знакомство и спасение.

— Давай через недельку, у меня как раз время будет.

— Сойдет, — говорит он и быстрым шагом уходит. На секунду мне кажется, что я его уже где-то видел, но я не могу понять, где.

Оставшуюся ночь, вплоть до трех часов, когда бар закрывается, пью разные коктейли. Все никак не могу опьянеть. А может быть некоторые люди просто одинаковые в обоих ипостасях и даже не чувствуют, что пьяны? В один момент со мной чуть не происходит очередное приключение.

Играет музыка, люди танцуют. Смотрю на них и грущу: может тоже потанцевать? “Один? Ты дурак что ли?” — спрашиваю я у себя. Слева от меня сидит премилая девчушка, которая выглядит довольно веселой. Но не танцует. Может пригласить её на танец? Почему нет, это будет неплохо, да и вряд ли она откажется. Какое-то время ломаюсь, но в итоге решаюсь. Однако перед тем, как произнести первое слово, во мне неожиданно все внутри обвалилось. Некая сторона меня будто бы возопила, что не надо этого делать. Словно я пожалею о том, что скажу, причем очень сильно. Нет, не могу, не буду.

Ровно в тот момент, когда я решил для себя, что все же не буду звать её на танец, она встает на костыли и уходит из бара. Я сижу ни жив, ни мертв. Если бы я действительно пригласил её, то умер бы на месте, осознав, что сделал. Внутри меня холодеет. Еще немного бы и всё…

Ночь на удивление теплая. На улице никого. Не спеша возвращаюсь к себе домой под самое утро, после чего падаю лицом в постель. Заинтриговал меня этот Конрад Ньюман. Кто он и что несет за собой? Мне было плохо. Последние месяцы мне было очень плохо и скучно, скучно жить, скучно идти дальше. Хотелось просто некого покоя и забвения. Но сейчас, что-то заинтересовало меня. Боюсь. Как бы не разочароваться вновь. Мысли. Они текут через голову куда-то вниз, под землю, утягивая меня в темноту. Не могу думать. Спать.

2 ночь

Всю остальную неделю я провел на измене. Ходил по улицам и озирался, вглядывался в лица прохожих. Такое бывает, когда знакомишься с интересным человеком: тут же начинаешь искать его в толпе людей, ожидая случайной встречи на улице. Так и случилось с Конрадом. Однако встретить мне его не удалось. Сколько бы я ни напрягал зрение, сколько бы лиц ни осматривал, его не увидел. Мимо шли толпы, носились машины, создавая завесу выхлопных газов. Дни были серые. После случая с сумасшедшим, что чуть меня не зарезал, я начал опасаться. Сам не знаю чего. То ли того, что он меня подкараулит и зарежет, то ли того, что таких как он может быть много. Во внутреннем кармане пальто стал носить с собой кухонный нож. Так спокойнее. В груди моей билось чувство предвкушения заветных выходных, дабы вернуться в тот бар. С ним прошел я через всю эту неделю, не замечая ничего, пропуская информацию сквозь себя навылет. Но время пришло.

Воздух стал чуть теплее с прошлой пятницы. Ветер снова подгоняет меня к бару. Повинуясь ему, я словно плыву по течению невидимой реки, плыву, посылая взгляд в пустоту. На улице никого, лишь я. Быть может, вокруг меня сейчас идут люди, но я их не вижу и не слышу, что мне до них? Они, их мысли и устремления стали шепотом среди мертвых деревьев.

Небо разделено напополам. На востоке темно до невозможности, только блеклые звезды видны в небе. На западе облака стелются бордовым фронтом. В один момент мне кажется, что я пересекаю не пространство, а нечто большее, но уловить мысль или сформулировать её. Передать бы эту картину в фильме. А зачем? К черту, не выйдет нафига. Красивое небо. Любое небо красивое; зачем другим твой небосвод? Передай свои чувства. Они тоже никому не интересны, ты придаешь им слишком много весу. Ведь вся эта история была бы отличным сюжетом для киноленты, не зря же учился? А если зря? На кого я учусь и зачем? Ведь ты мог окончить свою карьеру в трамвае. Было бы забавно. Нет. Вот, передо мной дверь бара, и я спасен от мыслей.

Сегодня здесь меньше народу, чем в прошлый раз, так даже лучше для меня, не люблю переполненных мест. Сажусь за стойку. Разглядываю полки, уставленные бутылками, содержащими всевозможные виды алкоголя. Не могу выбрать.

— Налить что-нибудь? — вдруг спрашивает бармен.

— Не знаю… что у вас есть? — рассеяно отвечаю я, а сам обвожу бар взглядом в поисках Конрад, — давайте начнем наше паломничество с чего-нибудь полегче.

— Паломничество? Ни слова больше. Посмотрим, правильно ли я понимаю ваше настроение.

— Делаете коктейли под настроение?

— Именно, — говорит бармен с улыбкой и начинает свое таинство.

Первый пошел. Второй. Я — машина, работающая на алкоголе. Мое тело — реактор. Я — паломник городской бездны. Конрад все не идет и не идет. Выхожу на улицу, там его нет: ни тени, ни звука, лишь яростные огни Иггдрасился вдалеке. Вечный памятник человечества. В небоскреб стреляли из артиллерии, люди умирали прямо в офисах здания от чумы спустя несколько десятков лет после войны. А после у стен этогоздания были расстреляны люди, начавшие последнюю войну. Но Иггдрасиль все стоит. Нет, никогда не падет Иггдрасиль. Лишь вокруг будет вырастать груда трупов наших тел, покуда не проглотит его.

Возвращаюсь внутрь. Внутри растет странное настроение. Словно ком чувств поднимается от желудка, хочет быть извергнут, обратиться в слова. Но некому слушать. А зачем исторгать слова, придавать им форму, когда некому услышать? Сказать бармену? Нет, еще за сумасшедшего примет, выставят. Да и неинтересно ему это будет. Да в принципе никому. Все сидят тут, улыбаются, болтают ни о чем. А глаза-то пустые, без эмоций.

Вдруг на соседний стул садится девушка. Видимо, я был слишком погружен в свои мысли, что не заметил, как она вошла. Её светлые волосы растрепаны, одета она в черную рубашку и черное платье, одна рука перемотана бинтами. Я вижу, что глаза её заплаканы. На секунду наши взгляды пересекаются, и я поражаюсь тому, насколько глубоки её очи, насколько полны они печали. Если бы Бог увидел эти бы глаза… он бы повесился.

— Кто тебя обидел, душечка? — спрашивает у неё бармен, — Что приключилось в жизни твоей.

— Не жизнь это, а чан с дерьмом. Просто Ад, — коротко заявляет она.

Мне словно ударяет в живот кулаком. Чувство, что взращивалось во мне в последние минуты, чувство, что смешалось с актерским пари, заключенным на прошлой неделе, словно обрело тело, страшное, многорукое. Схватило меня за шею, за легкие, за сердце. Оно начинает водить меня, управлять словно марионеткой. Вот кто должен меня услышать. Она поймет меня, ведь она тоже страдает. Иначе и быть не может.

— Не Ад — Инферно. Техно Инферно, — вдруг оборачиваюсь к ней я и начинаю разговор. Она поворачивается ко мне. Во взгляде её я не вижу отторжения, лишь заинтересованность. Я продолжаю, — Наша реальность есть Техно Инферно. Мы живем в безжалостном мире техники, денег и музыки. Однако, у нас есть шанс сонастроиться с высшим измерением, подняться над этим миром, стать выше инферно. Через музыку и танцы, через образы и слова. Отойти от всего, что гнетет, сбросить это. Сплести тело и душу в одно кружево. Это искусство, в котором еще никто не достиг вершины, но это возможно, поверь мне. Ну, что хочешь узнать больше?

— В следующий раз, “пророк”, — говорит она со смешком, после чего залпом выпивает коктейль и встает, — сейчас я не в настроении, но и вряд ли буду.

— И не будешь, ведь ты сбросишь все это с себя и не освободишься, пока не начнешь сонастройку, — да что я такое несу? Идиот, безумец. Пора бежать. Нет, раз начал, продолжай, — как тебя зовут?

— Этель Мейер, — говорит она без энтузиазма и тут же уходит.

И вот я остался один. Снова. Сижу в баре, вокруг люди, рядом бармен, но я один. Такое чувство, что на меня только что светил прожектор, но я не смог сказать ни слова, просто что-то промямлил. Какой бред. Зачем я все это говорил? У девушки и так было все плохо, а тут ты со своим полурелигиозным музыкальным бредом. Молчание настолько неловкое, что хочется просто провалится в никуда. Нужно заполнить образовавшуюся внутри пустоту. Коктейль. Еще один. В один момент ко мне приходит осознание: ты просадил уже двести кронмарок. Пора заканчивать.

Выхожу из бара, мне жарко, мне душно. Зачем ты тратишь деньги в пустую? Тебе нужно жить, а не страдать фигней. У тебя много работы. Да, у меня много работы, я должен доделать проект. Доделать и послать все к чертям. Боже. Я ведь даже сценарий не дописал.

Иду по пустым улочкам. Этель, Этель, Этель. Имя не вылезает из головы. Какая она была грустная и одинокая. Когда я вижу грустных и одиноких людей, мне и самому становится грустно и одиноко. Боже, я просто хочу её обнять, успокоить, погладить по голове. Зачем столько много страданий в её взгляде? Что она пережила, что с ней случилось? Мог бы я ей помочь? Вряд ли, я себе-то помочь не могу. Или не хочу.

Вдруг я останавливаюсь на месте. Впереди меня драка. Какие-то алкаши бьют друг друга, кричат и угрожают расправой. Улица узкая, а свернуть некуда. Развернутся назад? Не выход, я просто не хочу. Остается только набраться сил и идти вперед. Как только я подхожу к месту сражения, происходит нечто странное. Завидев меня, участники драки внезапно остановились и отошли в стороны, образуя проход. Когда я начинаю проходить по нему, они кланяются со словом “пардон”. Стараясь не пересекаться взглядами, иду вперед.

Странно, но я чувствую некий подъем, смешанный со сметением. Словно внутри меня нечто говорит: “Вот они, “Великий пророк”, твои первые последователи. Сегодня ты зародил нечто новое. На голове твоей невидимая корона, а если оглянешься, увидишь, что у тебя две тени”.

Но зачем мне оглядываться? Просто продолжаю путь. Завтра много дел, нужно продолжить работу над фильмом. Надо всего-то снять небольшую историю, но сколько же с этим возни. Уже почти месяц прошел, а я не могу продолжить работу, застрял на этапе сценария, но уже набрал команду людей. Они еще не знаю, с чем им работать, ждут. На секунду меня одолевает чувство стыда. Нет, надо начать работать. Я чувствую, что в моей работе наступает точка бифуркации, но до нее осталось еще сделать пару шагов. Однако, я начиняю в кои-то веки получать вдохновение. Мне казалось, что я уже не смогу продолжать творить. Сердце мое начинает биться чаще.

3 ночь

Кабинет в Нордштадте. За окном вьюга, деревья содрогаются под натиском ветра. Сижу, ссутулившись, глаза мои отчаянно пытаются оставаться открытыми: я почти не спал. Домой вернулся поздно, часа в три ночи. Думал, засну мгновенно, но не смог. Я все прокручивал в голове ситуацию с Этель. Мне было стыдно за то, что я наговорил ей всякую чушь. Ведь я не такой, я не сумасшедший и не пророк. Мне хотелось только одного, чтобы я тогда промолчал в баре.

Параллельно с этим я вынашивал мысль, которую должен буду изложить прямо сейчас. Так и метался мой разум из стороны в сторону. Не мог понять, сплю я или брежу. Задумчивость моя вдруг проходит, и я вижу перед собой людей. Вдох. Сердце мое на секунду наполняется теплом от вида привычных, знакомых лиц. Но, как и ожидалось, через пару мгновений радостное чувство сменилось неизбежностью того, что мне надо заговорить, прервать приятную тишину. Прошло столько времени с тех пор, как я начал свой главный проект. Собрать людей оказалось на удивление легко.

В былые времена можно было представить готовую идею — всем наплевать. Тут же я просто изъявил желание создать нечто своё, а люди сами объявились. Видимо, чума нам всем мозги вправила. Но шли дни, недели, месяцы, а идея меня так и не озарила. До вчерашнего дня. Вернее, ночи. Выдох.

— Совместим техно и религию, — резко начинаю я, — молодой человек становится пророком новой религии, что посвящена технологиям, промышленности и торговле. Deus ex machina! Религия никуда не ушла от нашей жизни, но преобразилась. Триодные идолы, как души перекачивают энергию, направляют её, преображая. Наш пророк доходит до ручки в течение этой истории. Что думаете? Техноинферно: индустриальные некрополи и неоновые ангелы.

— Фред, скажи честно, ты это все только что выдумал? — спрашивает меня Ульрик Аттерсон, мой лучший друг, однокурсник и оператор будущего фильма, — Я даже подозреваю, что дело было так: ты вчера опять напился и сдуру это выдумал.

После этих слов он закинул ноги на стол, а руки убрал за голову. Буквально спустя одну секунду он, увидав грозный взгляд преподавателя, убирает ноги обратно под стол. Этот высокий парень с длинными кудрявыми волосами чёрного цвета, казалось бы, воплощает собой заносчивость. После того, как преподаватель успокоилась, он улыбнулся и достал из кармана черный очки, которые затем надел поверх своих обычных очков.

— Ты не далек от правды, — отвечаю я ему, — Однако, идея требует доработки. Которой я и буду заниматься в ближайшие дни, но начать мы можем уже сейчас.

— Фред, — Фрида Ларсен, мой преподаватель посмотрела на меня с жалостью и отчаянием в глазах, — у тебя был целый месяц. А сейчас у нас есть только неоформленная идея. Нам надо спешить. Сейчас нам уже нужен сценарий, а не мутные идеи.

— Ну не знаю, — вмешалась моя одногруппница, Клара Фейербах, — мне понравилось, только подумайте, сколько мы сможем идей осуществить в этом фильме. Что вы все прицепились?

Технобоги, благословите Клару, я был готов сейчас завыть от отчаяния, но хоть кто-то меня поддержал. Клара — красивая девушка, невысокого роста. В её почти кошачьих глазах почти всегда горят огоньки любопытства, что всегда мне в ней нравилось. Клара выступает актером в будущем фильме, а также дизайнером по костюмам. У неё есть некое природное чутьё на то, как должен выглядеть персонаж.

Эти двое: Клара и Ульрик, единственные с кем я более-менее общаюсь. Остальные в группе воспринимают меня скорее как деда, который решил вдруг покорить режиссуру. Даже наша речь немного розниться.

Тем временем Ульрик решил присоединиться к Кларе:

— Да я не цепляюсь, просто шучу. Нормальная идея, правда попахивает шизофренией. Но ты знаешь, за этим психом я пойду куда угодно, — говорит он, похлопывая меня по плечу.

— Я обещаю, сценарий будет готов в течение пары дней, — я поднимаю руки в знак примирения.

Далее пошли неинтересные вопросы про организацию. После окончания совещания мы с Ульриком пошли гулять по улицам.

— В общем, — говорю ему я, — я нашел просто прекрасный, потрясный бар. Мы обязаны туда сходить. Тебе понравится.

— В бар? Почему нет. Надо и отдыхать иногда.

— Да, да. Именно.

— Сегодня? — говорит он с воодушевлением.

— Да, давай в часов семь я зайду за тобой, а там пройду до бара.

Мы пожали руки в честь договоренности. В то же время, я чувствую, что немного опасаюсь идти в туда снова. Меня до сих пор гложет чувство вины за высказанные глупости. Пока жду вечера, начинаю писать сценарий. Идет вяло. Мне буквально приходится выжимать из себя каждое слово. Что я за режиссер-то такой, что не могу писать сценарий?

Работа, однако идет, и за ней я забываю о переживаниях. Весьма интересно: по сути, я буду писать сценарий в реальном времени, основываясь на собственных похождениях. Даже я не знаю, куда это меня заведет. Поразительно.

Наступает вечер, и я буквально вылетаю из дома на крыльях предвкушения. Через пару улиц показывается дом Аттерсона, откуда я и достаю своего друга. В баре сегодня совсем немного людей, что, в принципе и хорошо. Пара троек человек по углам, да две странные дамочки у барной стойки. Почему странные? — длинные кожаные куртки, странные амулеты, похожие на какие-то непонятые схемы из проводов и электроники, прически словно взрыв. Мы с Ульриком пропускаем пару стакашков. Мой друг принимается танцевать. От него это можно было ожидать и в трезвом состоянии. В это время дверь бара открывается. Я оборачиваюсь, после чего вскакиваю.

— Ты?!

На пороге стоит никто иной, как Конрад Ньюман собственной персоной. Я подбегаю к нему.

— Ну и где ты вчера был? — спрашиваю его я, пожимая ему руку, — я пришел, а тебя и не было весь вечер.

— Прости, — говорит он спокойным голосом, — скажем так, мне помещали непредвиденные обстоятельства. Но вот он я.

В это время к нам, пошатываясь, подходит Ульрик. Его разнесло куда быстрее, чем я предполагал.

— Кто тут у нас? — спросил он

Я представил их друг другу. Через минуту мы уже сидели за барной стойкой втроем. Мы с Конрадом решили рассказать Ульрику про то, как я чудесно спас Ньюмана от смерти.

— Я же говорил, что ты безумец, — начал Ульрик Аттерсон, — на тебя идут с ножом, а ты перчаткой отбиваешься.

Тут мой мозг зачем-то создал мерзкую шутку, которую мой пьяны рот решил изречь.

— Ну да, у Ганса в таком случае хотя бы пистолет был, — сказал я и тут же пожалел, — черт, простите. Зря я так. Мне как-то мерзко от того, что я сказал. Ребят. Предлагаю выпить за память Лилиан Рае!

Чокаюсь с Ульриком и Конрадом. Конрад спрашивает меня, про кого я говорю и просит меня рассказать ему эту историю. Но нет, не сейчас. Она слишком грустная и странная для такого вечера. Ульрик снова пускается в пляс, а Конрад уходит, куда-то, известно, куда.

Я остался сидеть за стойкой один, но тут ко мне обращается одна из тех двух девушек, что сидели здесь с самого начала. Вид её тут же вызывает неподдельный интерес. Одета она в гигантскую черную толстовку, которая на много размеров превышает подходящий ей. Причёска у неё ассиметричная: шевелюра тёмных волос зачесана на левый бок, правый же выбрит. На нём банданой закреплено что-то типа радиоприемника. Вверх над её головой поднимается антенна. Провод от портативного радио уходит куда-то под капюшон толстовки. Шнурки на капюшоне толстовки оканчиваются двумя керамическими черепами. На поясе у неё закреплен череп ворона.

— Парень, а ты что, знаешь Лилиан Рае и Ганса Шнайдера? — спрашивает она

— Ну да. Я так полагаю, ты тоже? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Бедные ребята. Это все проклятие. Пожиратель личности затронул её душу.

— Не понял. Ты про что вообще?

Девушка, которую, как оказалось, звали Никс. Когда-то она была оккультистом. Вернее, электрооккультистом, специалистом по созданию амулетов от коротких замыканий и “искрящихся демонов. Она рассказала мне о проклятии Пожирателя личности, которое, по её мнению, затронуло и Лилиан. Пожиратель личности властвует над всем Городом, постепенно пожирая наши черты характера, делая нас пустышками. Мне кажется, он коснулся и меня, забрав мою способность радоваться жизни. Шучу. В один момент вторая девушка потянула Никс за рукав:

— Нам пора в “Дракона”, — сказал она.

— Дракона? — осведомляюсь я.

— Ты не знаешь, что такое “Неоновый Дракон”? — Никс изумляется моей неосведомленности, — это лучший танцевальный клуб нашего города, там один из наших всем заправляет. Ты просто обязан сходить туда с нами.

— Пойдемте, я не против, — отвечаю я, загораясь энтузиазмом.

Мы уходим. Со стороны Конрада и Ульрика это, наверное, выглядело так: Я завожу разговор с двумя девушками и исчезаю в неизвестном направлении. Никс открывает дверь своей машины и приглашает меня внутрь на заднее сиденье.

— Не страшно ехать в одной машине с двумя незнакомками? — спрашивает Никс

— Меня зовут Фред, — я протягиваю им руку, — приятно познакомиться.

— Меня Никс, а это Кера, моя подруга.

— Вот видите, уже не страшно, — ободрительно говорю им я.

Мы поехали. На секунду я вспомнил, что оставил своих друзей в баре, но потом рассудил, что им там и без меня будет весело. В сущности, со мной им будет даже грустнее. Если сильно напьюсь, так потянет на грустное, начну ныть. Нет уж. Лучше попытаюсь повеселиться сам в клубе.

Подъезжаем к зданию, и я понимаю, что уже видел его раньше. Когда-то тут располагался небольшой ресторанчик. Пару раз я заходил сюда с друзьями… которых больше никогда не увижу. Внезапная волна грусти накатывает на меня. Мне хочется бежать отсюда как можно быстрее. Нервно глотаю воздух. Наваждение проходит, но горький осадочек остается. Я вспоминаю, как мы гуляли в здешних местах: Я, Ганс, Лилиан и… Нет. Все. Хватит.

Что было, то прошло. У меня сейчас уже другая жизнь. Я собираюсь тусить, танцевать и развлекаться, и никакая чертова память не отберет у меня эту ночь. Память — злая старуха, что читает страшные сказки на ночь. Сегодня мне не до неё. Еще на подходе к дверям клуба я слышу странную, непривычную электронную музыку. Местами монотонную, местами просто разрывную. Музыка вызывает во мне подъем странной энергии. Кажется, вот мое техно-инферно. В бой. Раскрываю двери клуба, девушки за мной.

Внутри довольно много людей. Все они совершенно разного вида. Признаться, я ожидал увидеть здесь сборище панков, но нет, тут не только они. Помимо ребят в косухах, здесь можно увидеть и мужчин в пиджаках и рубашках, а также женщин в классических платьях и костюмах. Здесь присутствуют представители всех поколений (которым дозволено сюда входить). На небольшом возвышению вижу музыкантов, вооруженных синтезаторами, электрогитарами и инструментами, которые мне будет крайне тяжело описать (некие коробки с кучей лампочек и проводов, которые издают ритмичные синтетические звуки.

По началу мне не уютно в такой большой компании. Танцую, но аккуратно. Со временем музыка все сильнее поглощает и завлекает меня. Пить не хочется, хотя алкоголь уже весь выветрился из меня. Мы танцуем еще некоторое время. Замечаю, что Никс хочет мне что-то сказать. Наклоняюсь к ней, она орет, но я не могу расслышать из-за громкости музыки. Отходим с ней подальше.

— Кера не важно себя чувствует, мы пошли, — говорит она, — удачи повеселиться и спасибо, что составил компанию.

Тут она раскрывает руки. Пару секунд стою, не понимая, что все это значит. А, так она что, обняться хочет? Обнимаю её, после чего прощаюсь с ней и с Керой. Они уходят. Тут я понимаю, что первый раз с кем-то обнимался за последние пару месяцев. Либо времени нет, всё в спешке, либо нет людей, с кем можно было бы обняться.

Одновременно по мне, как по проводам, проходят два чувства: душевное тепло и холодная горечь. Возвращаюсь в танцевальный зал. Пробую танцевать, но в одиночку это как-то глупо. Странно. Я посреди огромной толпы, но сейчас чувствую себя одиноко. Кажется, мне тоже пора идти. Уже направляюсь к выходу, как вдруг начинает играть песня, которая мне невероятно нравится. Что же, можно остаться еще на пару песен.

Я танцую и подпеваю песне. В один момент, я замечаю, что мне подпевает рядом стоячая дама. Поворачиваюсь к ней и чуть не умираю. Сердце мое решило на долю секунды остановиться, когда я увидел, что передо мной Этель. Вида я не подаю и продолжаю танцевать. Интересно, узнала ли она меня? Вдруг мне по ноге прилетает стакан и со звоном разбивается. Ничего себе, думаю я, благо не поранился. Жестами показываю Этель, что стоит отойти от осколков, она понимает, мы уходим в угол танцплощадки и продолжаем танцевать там. Как-то неправильно все это, без приветствий, без лишних слов, просто взяли и стали танцевать вместе. С другой стороны, я ничего не имею против.

Со временем пол зала равномерно заполняется мелким битым стеклом. Крупные осколки убирают, но мелкие остаются. Танцы заменяют диффузию, и стекло распространяется. Но это ничего. В таких танцах на битом стекле даже есть свой шарм. Этель уходит за барную стойку, а я выхожу на улицу отдышаться от долгих танцев. Кажется, я танцевал уже два часа без отдыха.

Вижу две знакомые фигуры, направляющейся по направлению к клубу. Машу им рукой и подзываю к себе.

— Ты куда пропал? — спрашивает меня подошедший Ульрик, — мы тебя обыскались. Только что сидел за стойкой, а потом раз, и испарился.

— Еле-еле смогли узнать, где-ты, — говорит Конрад

— И как вам это удалось?

— Мы прошерстили окрестность, а когда не нашли тебя, вернулись в бар. Туда через некоторое время вернулась одна из дамочек, с которыми ты укатил. Она забыла там свою сумочку. Нет худа без добра, она заодно поведала нам о твоем местонахождении, — объяснил Конрад.

— Ну как ты тут, навеселился? — спросил меня с улыбкой на устах Ульрик.

— А то! Заходите. Одно открытие за другим. Сначала бар, теперь “Неоновый дракон”. Отличный клуб. Пойдемте.

Какое-то время мы танцуем рядом. Временами поглядываю на Этель. Сидит у барной стойки, такая же грустная как вчера. Грустная и одинокая. Не могу я. Когда я вижу грустных и одиноких людей, я и сам становлюсь таким же. Хочу пригласить её на медленный танец. Обнять её, приласкать. Не могу решиться. Так, сейчас музыка подходит к концу. Если следующая песня будет романтическая и красивая, то обязательно приглашу её. Ей богу, приглашу.

И знаете что?! Сразу же заиграла именно такая композиция. Видимо это судьба. Проталкиваюсь меж людей к барной стойке. Замираю прямо позади неё. Не решаюсь. Нет. Должен решиться. Глубокий вдох. Осторожно касаюсь рукой её плеча. Зову её на танец, маню рукой за собой. Её грустное личико на секунду просияло.

— Танцевать? Со мной? — её лова прорвались сквозь шум музыки, словно не встретили никакого сопротивления.

Я киваю и беру её ладно в свои. Мы выходим почти в центр зала и начинаем танцевать. Я тихонько подпеваю песне:

<…>

Хоть не знаем имен

Но мы только вдвоем

Не нужны имена

Когда здесь только я

Когда здесь только ты

В танце черной весны

Мы растопим снега

Разобьем небеса

Мы пройдем сквозь года

И мы будем всегда

Помнить эти часы

Когда в танце мечты

Мы кружились с тобой

Под луной золотой.

<…>

И вот моя душа снова как струна: натянута до предела. Я уже не я. Моей стеснительности, моего страха не осталось и следа. Я крепко сжимаю Этель в объятиях и целую. Когда я осознаю, что сейчас натворил, мои руки холодеют.

— Давай встретимся еще? — спрашиваю я, — потом, как-нибудь.

— Давай, — тихо и застенчиво отвечает она, — а я послушаю еще твоих проповедей, пророк. И потанцуем.

— Послезавтра, в полночь.

— Где?

Мой мозг секунду перебирает самые странные места, которые я знаю. Тем временем, я осознаю, что прямо сейчас создаю сюжет своего бедующего сценария.

— Дерево распятых игрушек, — отвечаю я. Она кивает. Все любители погулять знают эту странную достопримечательность.

Песня кончается, я выпускаю Этель из своих объятий. Она уходит. Я возвращаюсь к парням. Ульрик пожимает мне руку:

— Уважаю. Давно тебе пора было пригласить какую-нибудь горячую девушку на танец, а то все один крутишься.

Пропускаю это мимо ушей. Однако что-то в моей душе эти слова задевают. Да. Обычно один все кручусь. Но это же не навсегда, в один день все будет по-другому?

Вдруг у нас образуется танцевальная компания из ребят нашего возраста: несколько парней и пара девчонок. Мы встали вкруг, взялись за плечи и запрыгали под музыку. Все это произошло так спонтанно, без договоренностей, без слов. Из всех в нашем кругу я знаю только двоих. А дольше пары дней знаю только Ульрика. Но странно: сейчас мне кажется, будто мы все знали друг друга всегда, всю жизнь, будто мы сейчас одна большая семья. В этом полупьяном угаре, в этом бешеном танце я на какую-то минуту нахожу спокойствие.

* * *

Шесть часов подряд. Ровно столько мы танцевали в ту ночь в “Неоновом драконе”. Теперь же мы идем по холодному ночному Городу, совершенно пустому и тем прекрасному. Мы идем кварталами “Кольца благополучия”, которые этой ночью представляются мне корнями Иггрдасиля. После недавних лютых заморозков сейчас устоялась весьма приятная погода.

— Лучшая ночь в моей жизни, — заявляю я, — бесподобно мы провели время. Кажется, я уже никогда этого не забуду.

— Да, повеселились на славу, — рассудил Ульрик, — вот оно, твое “Техно-инферно”, вот из каких мест ты берешь идеи для сценария, а?

— Для сценария? — вдруг удивляется Конрад, — ты пишешь сценарии?

— Ну да, я же режиссер, — отвечаю я, сам не менее удивленный таким вопросом, — а что?

— Извини, но я думал, что ты инженер. По крайней мере, у меня было такое чувство.

— Странно. Я когда-то действительно учился на инженера. Потом перевелся правда.

Я всматриваюсь в лицо Конрада. Оно кажется таким… знакомым. Видел прежде, сто процентов. Да нет, быть не может. Точно видел, только где? Пару секунд шестерни моего мозга скрипят, пытаясь выдать мысль.

— А как ты догадался? — спрашиваю я его, — мы случайно прежде не были знакомы?

— Возможно, Фред. Я и сам начинаю об этом задумываться. Только когда?

И тут молния воспоминаний сверкает у меня в мыслях. Точно. Не может быть.

— Военный госпиталь! — вскрикиваю я, — точно. Я поступил на инженера, но в то же время достиг призывного возраста. В первый же мой день на фронте меня ранили. Легкое пробили пулей. Остаток войны я провел в госпитале. Там меня чуть не избили солдаты из соседней палаты за какую-то шутку, сам уже не помню какую. Точно, ты тогда защитил меня, надавал одному из них, а остальных прогнал, — я жму ему руку, — еще раз спасибо за тот случай.

— Теперь и я вспомнил. Удивительно, но через несколько лет, ты вернул должок и спас меня, — он улыбнулся, — рад, что так случилось. И все же, почему ты не вернулся на инженера.

— Сам до конца не понимаю. Не захотел. Знаешь, после чумы, а затем и войны, началась новая жизнь. Казалось, все было отрезано, пути назад нет. Мне хотелось начать все сначала. Признаюсь, меня еще и гложило чувство вины тогда.

— Начинается, — шутливым тоном проговорил Ульрик. Ему не впервой слышать рассуждение, которое я сейчас вот-вот исторгну.

— Я не сделал ничего на войне, просто приехал и словил пулю. И все. Я был совершенно бесполезен. А ведь я занимал место в госпитале, тратил медикаменты. Не просто бесполезен получается. Даже вреден.

— Неправда, — вдруг прервал меня Ньюман, — Смотри. Будь на твоем месте другой солдат, который не словил бы пулю, он бы сам могу убить человека и не одного. Он бы мог продлить войну на несколько секунд. Ты же, по сути, приблизил её конец.

— Да, то есть, из-за меня мы быстрее проиграли?

— А мы и должны были проиграть, Фред. Это была безумная, ненужная и позорная война. Я думал, поражение что-то изменит в нашем обществе, но нет! Все осталось как прежде. Во истину, всегда стоит Иггдрасиль. И всегда на верхушке его сидят самые гнилые люди. Те же рожи. Из года в год. Мир рушится, а им — ничего. Нет, Фред. Ты был лучше, чем любой солдат на той войне. Прости, я распалился.

— Ничего страшного, — говорю я, — у всех у нас есть груз на душе. Бывает лучше иногда разделить его с другими.

— Однако, — вмешивается Аттерсон, — я бы предпочел сделать вид, что этого разговора не было.

Игнорирую друга.

— Конрад, а ты сам-то что на войне делал? Если ты так говоришь, и в то же время воевал за наших…

— Я все расскажу. Но позже, а сейчас не время. Лучше пойдем дальше.

Так мы гуляли до шести утра. Силы со временем покидают меня, и я вынужден вернуться домой. И снова я падаю лицом в кровать и почти мгновенно засыпаю. Какое блаженство. После стольких дней бессонницы, когда я говорил с сами собой о бесполезных, тупых вещах. Просто сон, без сновидений. Какое же блаженство вечного покоя тогда чувствуют мертвецы?

4 ночь

Снова театральный кружок. Все повторяется. Во время занятия чувствую себя хорошо, даже в приподнятом настроении. Сразу после чувствую пустоту внутри и грусть. Вот уже второй год после окончания ухожу домой пешком в полном одиночестве. Один по ночному городу. И каждый раз меня ждут одинаковые мысли: иду один и думаю о том, что иду в одиночку. Странно и бессмысленно.

Стоит ли мне туда ходить — вопрос, который каждый раз крутится у меня в голове. Зачем я там. Ощущаю себя не на своем месте, но я так чувствовал себя почти всю жизнь. На утро я снова пойму, что здесь мое место, что я люблю этих ребят всем сердцем и не покину их до конца. Но это утром. А сейчас вечер, за окном буран, темно.

Занятие закончилось пять секунд назад. Мы аплодируем друг другу за хорошо проведенное время. Стою в задумчивости и растерянности. Часть ребят уже ушла. Клара, которая тоже ходит в театральный, собирает вещи. Подхожу к ней, хочу начать разговор, но заминаюсь. Не могу придумать, с чего начать. Слова не приходят в голову. Как обычно, в прочем.

— Ну как там проходит твоя постановка? — не нахожу ничего лучше, кроме как спросить, как дела, — как успехи?

— Да все нормально, — она даже не оборачивается.

Смотрю в окно. Как с вами общаться люди? Я пытаюсь сблизиться, узнать получше, да и просто поговорить. Ничего в ответ. А она разве должна тебе? Нет. На стекле вижу свое отражение: угрюмое, унылое. А что с таким говорить впрочем? Странно, мне всегда казалось, что я являюсь человеком, с которым интересно общаться. Для того, чтобы таким стать я прошел долгий путь, читал, учился, развивался. Не такой уж и интересный в общении, как оказалось.

Но ведь оно и никогда не было самоцелью. Просто хочется иногда внимания, хочется поговорить, быть рядом с кем-нибудь. Да и чего таить, зачастую просто хочется быть кем-то любимым. Даже в уме тяжело это признавать. Тяжело признавать свое совершенное одиночество. Кажется, я никогда не смогу нормально общаться с противоположным полом. Да и как тебе смочь, словно говорит со мной моё отражение в зеркале, откуда тебе знать нормальные паттерны поведения, у тебя и примера-то не было.

Кроме того, ты для них всех как динозавр. Разрыв в возрасте небольшой. Разрыв в поколениях огромен. А ты все так же ведешь себя как подросток. Пытаешься, причем неудачно. Просрал ты свою молодость, теперь пытаешься наверстать упущенное. Хватит. Пора завязывать говорить с самим собой.

Иду домой. Зима скоро кончится, я чувствую это в воздухе. Хотя на редкость холодно, а ветер дует как бешенный. Сегодня я должен встретиться с Этель. Я уже сам этому не рад. Но нужно идти до конца. Как странно. Тогда, в ту ночь, в клубе я чувствовал такую радость, такое хорошее настроение. Возможно ли это повторить, или я уже никогда не испытаю тех же эмоций? Неужели я вкусил счастья, чтобы продолжить жить обыденно. Надо будет еще раз сходить туда, хотя бы попытаться. Словно наркоман, питающийся хорошими эмоциям. Так все люди такие, с другой стороны.

Эх, вот так каждый раз, когда иду один. Нельзя мне одному ходить, мысли самые поганые лезут в голову. Не все так плохо сейчас: по крайней мере, у меня есть цель, есть к чему идти. Пусть эта цель — это гребанный путь в никуда, на который я встал из-за спора, о котором я мог бы забыть давным-давно.

Подхожу к дверям своего дома. Смотрю наверх, проводя взглядом по зеленым окнам подъезда. На некоторых этажах горит слабый свет. Сверху падает снег, переливаясь в свете уличных фонарей. Все будет также: открываю подъезд, поднимаюсь по лестнице, вожусь с замком, который всё время клинит, прихожая, в кровать без сил. Каждый день один путь. Я уже и не помню, как идти к дому, не помню, где дом. Я просто иду. Все из раза в раз повторяется. В конце концов я проделаю такой же бездумный путь в могилу. Не хочу. Поворачиваю в сторону и иду дальше по улице. Пока не встречусь с Этель, не вернусь домой.

Старыми переулками иду к окраинам города, где в обычном, ничем не примечательном дворе стоит дерево распятых игрушек. Символ современности. Старый ствол с отпиленными ветками. Да и само дерево укороченно наполовину. К древесине гвоздями прибиты плюшевые игрушки. Приколочены за лапы и хвасты. С дерева на прохожих смотря не моргающие глаза игрушек. И они улыбаются. Они замерзают, их рвет ветер, заливает дождь, но они все равно улыбаются. Когда я вижу улыбку плюшевой игрушки на витринах магазинов, они кажутся радостными и дружелюбными. Но улыбка этих игрушек полна боли. Так улыбается человек, который потерял всё, который уже мёртв глубоко внутри, но продолжает притворяться счастливым и жизнерадостным.

Рядом с деревом стоит старый порванный диван. На него я и присаживаюсь, пока жду Этель. Проходит минута, пятнадцать. Начинаю ходить кругами. А снег все идет и идет. Крупные хлопья. Кажется, минул уже час.

— Конечно не придет, — бормочу я себе под нос, — конечно не придет. Глупо было думать.

Разворачиваюсь, чтобы уйти. Вдруг слышу позади себя хруст снега.

— Подожди, — слышу я знакомый голос.

Этель стоит передо мной. Она одета в длинное пальто, отороченное белым мехом. Шея её обвита шарфом на подобие петли. Она скрестила на груди замерзшие руки, на которых нет перчаток, чтобы их согреть. Такие тонкие руки. Этель достает сигарету и закуривает.

— Прости, что заставила тебя ждать, хотела убедиться, — тут она затянула сигаретный дым.

— Убедиться в чём?

— Что ты не опасен.

— А я вызывал подозрения? — говорю я, а сам чувствую внезапный укол совести.

— Ну знаешь. Место ты выбрал то ещё. Дерево, блять, распятых игрушек. Я сначала подумала, что ты маньяк. Приду сюда, а ты меня задушишь, а потом разделаешь на части, которые выбросишь прямо в залив. И буду я по кусочкам путешествовать по миру, — немного мечтательно произносит она, — а потом страх заместился любопытством: что ты за человек такой, что первое свидание назначаешь в старом, полузабытом дворе, у дерева с прибитыми на нём плюшевыми игрушками?

— Я не свидание назначал, — интересно, насколько я краснею, когда говорю эти слова.

— Ты приглашаешь девушку на танец, целуешь её, назначаешь встречу, а потом говоришь, будто это не свидание? Ты реально стрёмный… в хорошем смысле.

Хороший смысл слова стрёмный. Это что-то новенькое.

— Так что расскажешь? — говорит она, подойдя поближе, — кстати, может пойдем куда-нибудь. Я дико замёрзла тут стоять. Точнее, вот там, — она указала на арку одного из домов, — наблюдала оттуда, пытаясь понять, насколько ты всё-таки опасен. Ты меня не заметил?

— Нет. Честно сказать, зрение у меня не лучшее. А так да, можем пойти куда-нибудь.

— Давай ко мне тогда. А пока идём, расскажешь суть твоей идеи.

Наверное, мне стоило заранее подготовиться к этому, проработать убедительную речь, вернее, проповедь. Но, как всегда, я всё спустил на тормозах, понимая, что всё равно из-за прокрастинации ничего не успею. Приходиться придумывать на ходу. Как ни странно, получается весьма неплохо. Сказка моя состоит в следующем: наш мир несовершенен, он является своеобразным чистилищем для душ. Чтобы из этого “техно-инферно”, мира, который по сути своей абоминация плоти, души и металла, нужно добиться апофеоза объединения души и тела, то есть, дойти до состояния “сонастроенности” с высшей сферой.

— Веками люди пытались добиться этого через религию. Молитвами, постами и прочей лабудой. Но такая духовная практика была неискренней. Человек никогда не отдавался своей вере до конца. Многие просто превращали её в средство контроля или заработка. Они все упускали самое важное. Источником духа является музыка, так как ничто так сильно не задевает наши чувства, не манипулирует ими, как музыка. Она является потенциальным безграничным ключом к океану духа. Однако недостаточно просто слушать музыку. Нужно пропустить её через свое тело, наполнить ею каждую свою клетку. За этим и нужен танец.

— Почему же все танцоры не “возносятся”?

— Они превращают это в работу. Суть вознесения не в том, чтобы использовать заранее заданные движения, повторять их из раза в раз, а в том, чтобы плыть по реке мелодии, чтобы твое тело подчинялось нотам, что как пули прошивают твоё сознание. Есть и третий аспект этого нелегкого пути: атмосфера. Окружение должно идеально подходить к музыке и танцам, дабы мы могли вознестись.

Я даже удивлен, что Этель просто слушает этот бред. Кажется, она даже заинтересована в нём. Хотя мне просто кажется. Быть не может, что такая чушь действительно кого-то заинтересует. С другой стороны, приятно, когда тебя слушают, когда вникают в твои слова.

Меж тем мы пришли на северную окраину города, где располагаются очень старые дома. Они были старыми еще в моем детстве. Словно игла пронзает мое сердце, когда я понимаю, что мы заходим в дом, где когда-то давно жила ныне покойная Лилиан Раэ. Один дом, другой подъезд. Как странно. Говорят, что мир тесен, но, чтобы настолько…

— Ты знаешь Лилиан Раэ? — спрашиваю я у Этель.

— Никогда не слышала. Это кто, певица такая?

— Нет. Не важно.

Мы заходим в темную и холодную квартиру. Этель щелкает переключатель, после чего зажигается висящая на потолке лампочка, непрерывно жужжащая. Своим тусклым желтым светом она заливает помещение. На деревянном полу валяется старомодный вычурный ковёр. Небольшое помещение представляет собой одну комнатку с печкой (их часто можно встретить в старых домах, появившихся до создания центрального отопления), кроватью и парой шкафов. У окна стоит стол с одним стулом. На столешнице видна банка, приспособленная под пепельницу, заполненную окурками. Само помещение словно впитало в себя запах сигарет, перемешанный с запахом духов.

— Добро пожаловать, — говорит Этель, небрежно бросая пальто на кровать.

Облик её меня удивляет. Этель одета в серую футболку, поверх которой надета черная жилетка. Одна из пуговиц жилетки сломана, но еще держится на нитках. Сама жилетка при этом заправлена в бледно-желтую юбку, которая в свою очередь располагается поверх черных брюк. Сама юбка натянута неравномерно, как бы идя по диагонали вниз справа налево. Закрепляется все это большим кожаным ремнём на талии. Правое предплечье Этель перевязано бинтом, что тоже привлекает моё внимание. Что скрывается под ними?

В это время Этель снимает свой шарф-петлю, обнажая кожаный ремешок, который обхватывает её шею. Немного заторможенно Этель подходит к одному из шкафов.

— Тебе чай или кофе? Знаешь, я уже не могу без кофе. Могу десять чашек в день выпить. Однажды моё сердечко скажет мне “прощай” из-за этого. Ну и славно. Так что пить будешь?

— Я бы тоже от кофе не отказался на самом деле.

— Оно тоже помогает с сонастройкой? — не могу понять, сарказм это или нет.

— Да, ибо приводит сердце к более быстрому ритму.

— Надо же, а мне казалось, приводит к аритмии. Пророк, а ведь я даже не знаю, как тебя зовут.

— Фред. Меня зовут Фред, но это не имеет значения.

Этель ставит стол рядом с кроватью, на него же она ставит две кружки, после чего уходит на кухню, где ставит чайник. После она возвращается и садится на кровать, я сажусь рядом с ней. Не могу перестать пялиться на бинты на руке.

— А как ты сам дошел до своих идей? Прочитал где или просто придумал?

— Долгие часы и дни раздумий о жизни. Это был не легкий путь, — опять начинаю врать. Мне все более и более неловко это делать, да куда теперь деваться? — но я дошел до этого, хоть и не сразу. Теперь же мне нужно найти идеальное сочетание музыки и места. Я уже перепробовал множество вариантов. Теперь я прихожу к выводу, что это невозможно сделать в одиночку…

— А так вот оно что. Теперь в игру вступаю я?

— Зависит от тебя. Если ты поверишь мне, встанешь со мной на этот путь, то мы вознесемся вместе.

Она смотрит на меня, прямо в душу заглядывает своими глубокими глазами, полными тоски, красными от слез. Она слегка приоткрывает рот, словно собирается что-то сказать. Тут раздается свист чайника. Этель резко вскакивает, чтобы налить нам кипятка и заварить кофе.

— Ну как тебе мой дом? — спрашивает она

— Если честно, выглядит довольно грустно.

— Так и есть. Не знаю, зачем привела тебя сюда. Подумала, будет неплохая идея. А теперь мне снова тошно от этого места. Как обычно.

— Прекрасно понимаю, мне моё место жительство тоже осточертело.

— А меня оно просто убивает.

— В каком смысле?

— Этот дом, — говорит Этель, — с ним ничего хорошего никогда не было. Да и с моей семьей тоже. Еще задолго до моего рождения здесь уже творилось лютое дерьмо. Ты знаешь, а ведь у меня было два брата. Хех. Было. А потом не стало. Но то, как это произошло… у меня до сих пор кровь стынет в жилах. Ладно, не зачем мне тебя историями кормить.

— Но ведь тебе нужно выговориться, да? — понимающим тоном спрашиваю у неё я. Она молча кивает, и тогда я говорю ей, — ничего страшного, расскажи.

— Хорошо. Спасибо. Мне про тот случай соседка рассказала. Хорошая была женщина. Так вот. Отец мой был охотник. И на вот той вот стене у него обычно весело ружьё. В тот день отца не было дома, а мать ушла в магазин, который буквально в пяти минутах от дома. Из моих братьев старшему было пять лет, а младшему три года. Соседка говорила, что они оба были очень хорошими мальчиками, — она замолчала.

— Что случилось дальше? — спрашиваю её я, сам понимая, к чему всё идет.

— Они начали играться. Старший взял со стены ружье и в шутку направил на младшего, — её губы затряслись, — скажи мне, Фред, как ружье могло быть заряжено? Как?!

Минуту мы сидим в тишине. Этель выкуривает сигарету, после чего продолжает:

— С тех пор у нас в семье уже ничего не могло быть хорошего. Отец запил по-чёрному. Мать стала шляться по мужикам. Старший из братьев тогда отправился в детдом, и я никогда его не видела. Потом появилась я, да только дела до меня уже никому не было. Соседка, да, та самая, как-то зашла к нам зимой. В квартире было холодно, а я валялась у печки, завернутая в пеленки, почти синяя от холода. Она стала за мной присматривать.

Меж тем папа упился до цирроза и скончался. Мать нашла себе другого жениха и уехала, бросив меня, как ненужную игрушку. Но перед этим она еще и продала квартиру. Так бы и осталась я в детдоме, да только квартиру купила соседка. Наверное, луче бы я тогда попала в детдом. Может быть, с братом бы встретилась.

От былой семьи у меня осталась лишь фотография: я, мать и отец. На лицах их улыбки, но за ними все равно видны боль и отчаяние. Я сожгла эту фотографию, не могла смотреть на неё.

Взгляд Этель застывает, будто перед ним появляется что-то, привлекшее её внимание. Но уже через мгновение она продолжает:

— В общем вся квартира словно впитала в себя безнадегу и боль. А теперь порционно отдает её мне. Словно я положила грусть на счет в банке и теперь получаю проценты. Иногда мне кажется, что дома все помнят. Любое зло, любую несправедливость, любую печаль. А потом, когда они случайно сгорают, или их сносят, бродят по свету одинокими призраками.

— Призраки домов… звучит концептуально…

— И при этом идеально вписывается в твою картину мира, пророк, — улыбается она. Мне становиться не по себе: как быстро она переходит от улыбки к печали и наоборот!

Еще раз окидываю её взглядом. Такая худая и хрупкая. Светлые волосы её растрепаны. Щеки впавшие, под глазами мешки. Левой рукой она тихонько поглаживает перебинтованную правую.

— А что у тебя с рукой? Почему она в бинтах?

— Не важно.

— Как не важно? Расскажи.

— Брось. Это реально ерунда, — говорит она, отводя взгляд.

— Нет, — говорю я, а сам беру её ладони в свои, — это важно.

— Ладно. Смотри.

Она медленно начинает рассматривать бинт. Напряжение пробегает по моему телу. Плохое предчувствие нарастает. Сейчас ты увидишь там множество уколов и нагноений, говорит мне моя интуиция. Но нет. Вместо этого я вижу продольные порезы на предплечье. Вот чёрт, она пыталась покончить с собой.

— Я уже испугался, что ты колешься, — говорю я, пытаясь сбить создавшаяся напряжение.

— И это было. Ну, я не кололась, просто закидывалась. Но мне перестало помогать. Вот я и решила перерезать вены. Да затем сама испугалась, да побежала к врачу. Такая глупость. Теперь видишь, мне было стыдно показывать это. Надо было либо идти до конца, либо вообще не начинать. Ну, по крайней мере, я не колюсь.

— На деле всё еще хуже. Зачем это тебе? Почему? Откуда в тебе столько боли?

— Хомяк упал в пиво и утонул, — совершенно серьёзно сказала она, — знаешь, у меня была металлическая кружка. Так вот, мой хомяк сначала каким-то образом запихнул себе за щеку магнит, а потом свалился в кружку. Как ты понимаешь, у него не былошансов. А я ведь любила его.

— Правда? — у меня случился когнитивный диссонанс.

— Нет. Я просто решила посмотреть на выражение твоего лица. Смешно ведь получилось? Нет? Ну и ладно. В общем, пророк, готовься к дурацкой истории. Давно это было, хотя нет, совсем недавно — она улыбается ломанной улыбкой, после чего начинает свой рассказ, по мере развития которого взгляд Этель уходит все дальше в пустоту

— Был один парень… сука, надеюсь, что именно был. Я тогда была молодой и очень тупой, — сказала она, максимально растянув слово “очень”.

— Прям вообще королева дур. Наверное, сейчас не далеко ушла. В общем, влюбилась я в него по уши. Типичная история, да? Уже нравится? Думала, какой красавчик! Сейчас понимаю, что самый обычный мужлан. Души в нём не чаяла, а сама была ему не нужна. Вот только напрямую он это мне говорить не хотел. Вместо этого обходился как с половой тряпкой. Это я сейчас понимаю. Тогда же думала, что так и надо.

И вот однажды вечером я навязалась пойти с ним гулять. Какой тогда был красивый закат. Парень был более нервным, чем обычно. Странно на меня косился. Вдруг он предложил пойти под мостом. Тогда-то я и начала подозревать неладное. Надо было тогда бежать, да, черт возьми, я не могла. Сначала я всё еще не понимала опасности, а потом уже было слишком поздно. Он прижал меня к грязной, смердящей ссаниной стене. Приставил нож к горлу.

Голос её дрогнул. Взгляд её окончательно вылетает за пределы вселенной. Мори руки как металлические тиски сжали покрывало.

— Он изнасиловал меня! Под мостом прямо у всех на виду. Это был вечер, почти никого не было на улице. Почти. Наверху шли люди, бросали свои резкие взгляды вниз, на меня, которую драли. Я видела призрение в их глазах. Не у всех, но у большинства. Некоторые бросали взгляд полный сочувствия, но как бы говорящий “очень жаль, но я никак не могу помочь, мне страшно, и я не хочу встревать не в своё дело”. Лишь один парень начал уже приближаться с явным намерением помочь. Да ему пригрозили ножом, после чего он тут же исчез. У меня-то надежда секундная появилась. А потом была растоптана.

Погруженная лицом в грязь, я ревела, кричала, но не могла выбраться. Он даже отрезал кусок моих волос. Себе на память по его словам. Потом по этому локону и доказали его вину в суде. Сейчас, наверное, он гниет в тюрьме, а мне-то что с того? Лучше от этого мне точно не станет. В общем, он насиловал меня, а потом прибежала полиция. Как оперативно.

Ему удалось сбежать, скрыться. Однако он успел оставить пару подарков напоследок. Пырнул меня ножом. Метил он явно в печень. Не попал, видимо, из-за спешки. Врачи подлатали моё тело, но психику мне подлатать им уже не получится.

Этель нервно сглотнула.

— Дальше было только хуже. Самое страшное. Я поняла это спустя пару недель. Я забеременела. Забеременела. От него. Какая ирония, а ведь я хотела от него ребеночка! Я тогда чувствовала себя так, будто в меня запихали ком грязи. Вот именно в этот момент во мне что-то и надломилось. Мне не хотелось этого ребёнка, просто не хотелось.

И я… я убила его. И себя. Напилась в три горла, а потом всадила себе кухонный нож в живот. Абортировала себя прямым способом. На крики и плач прибежали соседи. Меня еле-еле спасли. Я ужасно поступила, просто отвратительно. С одной стороны, я думаю, как бы я смотрела бы в глаза своему ребенку, зная, что сотворил со мной его отец.

А с другой, — тут её голос надорвался, — а чем ребёнок виноват в грехах отца? Я — убийца невинного дитя. Он даже родиться не успел. Он мог жить, дышать, наслаждаться жизнью, — последние слова она уже кричит сквозь слёзы.

У меня встает ком в горле. Я обнимаю Этель. Глажу её по голове. Она не в силах остановиться, продолжает реветь. Да кто бы был в силах? Через некоторое время она успокаивается.

— С каждым разом я плачу все меньше. Но разы, когда я плачу, все чаще. Интересно, что будет дальше?

В общем, как только я вышла из больницы, первым делом направилась в бар, пытаясь залить горе алкоголем, убить разум и память. Так я провела несколько лет. Днем продаю синякам алкоголь, а ночью сама синячу в барах. Недавно мне всё это надоело. Так достало, понимаешь, осточертело.

Я сидела в этой холодной квартире. Тихо было так, что хотелось уши проткнуть, лишь бы эту тишину не слушать. Ходила и запиналась об винные бутылки. А потом пошла в ванную и перерезала себе вены. Вот и всё, казалось бы. А потом мне так страшно стало. Я успела позвать на помощь и меня спасли. Зашили, подлатали. Я тогда так натерпелась страху, что подумала: всё, с завтрашнего дня начинаю новую жизнь.

Куда там. Вечером же пошла опять в бар. При этом сама-та понимала, что делаю. Настроение-говно, но я привыкла. Тогда мы с тобой и познакомились.

Сначала я правда подумала, что ты придурок конченный. Меньше всего мне хотелось тогда слушать чью-то сумасшедшую болтовню. А сейчас. Знаешь, мне кажется, не зря мы встретились. Быть может ты и прав. Я всю жизнь жила невпопад, словно не в ритм. А ты, кажется, знаешь путь. Когда я вышла из больницы после удара ножом в живот, думала, что не смогу больше даже видеть других людей, тем более мужчин. После бара я почувствовала, что тишина и пустота моего дома, моей жизни, сводит с ума. Я не хочу быть одна, но мне так страшно.

— Не бойся, не бойся, — успокаиваю я её, — все ужасы позади. Теперь ты не одна. Мы есть друг у друга. Мы выберемся из этого ада. Мы вознесемся, я обещаю. Мы больше не одни в этом черном мире…

5 ночь

Это было похоже на резкий перелом в жизни. Глоток свежего воздуха. Словно я был заперт в каюте тонущего корабля, но смог пробить себе путь на волю. Пробная версия сценария уже написана и даже одобрена фрау Ларсен, чему я несказанно рад. Началась работа над фильмом: подбор актеров, выбор мест съемки, подготовка костюмов и декораций. Вместе с этим мне все меньше дела до учебы, до фильма, до всего.

Поиск идеального сочетание с сонастройкой, которым я занимаюсь совместно с Этель, полностью мной завладел. При этом, с каждым днем во мне растет страх, что я сам поверю в свой обман, в мою несуществующую религию. Как было бы хорошо, если бы она была истина! Тогда мне бы уже ничего было бы не нужно. Я бы просто достиг вознесения. Вместе с Этель. Мы бы ушли, я не знаю, куда. Но там было бы куда лучше, чем здесь.

С чувством страха во мне соседствует и другое чувство. Чувство, которое я усилено подавляю день ото дня. Оно расцветает к ночи, пускает в меня шипы, выворачивает душу наизнанку. И это чувство — чувство вины. Я бегу от него всё дальше, погружаясь глубже в омут, мной же созданный. Есть ли у меня путь назад? Не знаю. Пока что у меня есть силы только на то, чтобы идти вперед.

Первой нашей попыткой была заброшенная церковь к северу от Города. Церковь была заброшена еще в моем детстве. Тогда мы любили бегать по развалинам древнего храма, лазать по балкам, которые могли в любой момент обвалиться. Странно, в детстве мы не думали об опасностях, да с нами особо ничего не случалось. Царапины, ссадины и ушибы, редкие переломы. Всё это ничто со сломами в нашей душе, что происходят во взрослой жизни. Сейчас мы только и думаем, что о своей безопасности, при этом всё сильнее страдая. Очередная ирония в их бесконечной череде.

Мы принесли с собой проигрыватель и поставили его прямо на алтарь. Раньше тут звучало хоровое пение, теперь тут звучит техно. Другие бы назвали это богохульством, но мы с Этель давно уже отринули всех богов, кроме танца. Я знал, что никакой сонастройки не получится, но не знал, как это объяснить. Вместо придумывания отмазки, я полностью отдался танцам с Этель. Я вот думаю, плохо, что я её обманываю, но впервые с момента нашей встречи я вижу огонь в её глазах. Это прекрасное хрупкое существо вновь ощутило на себе дыхание жизни. Видя это, я сам стал немного счастливее.

В итоге оправдание придумывать и не пришлось. Оно само пришло к нам. Внезапно двери заброшенной церкви распахнулись, и на пороге появилось двое полицейских. Они застали нас прямо посреди танца, прервали наш ритм. Тем самым они и помещали сонастройке.

— Молодые люди, — начал один из них, — вы не находите, что существуют более подходящие места для танцев? Например, клубы.

— Простите офицер, но клубы не обладают нужной нам атмосферой. Мы разве помещали тут кому-нибудь? Желтый городок тут куда ближе Города. Неужели на нас пожаловались психически больные?

— Жаль, что клубы не удовлетворяют вашим потребностям, но вам все же придется покинуть это место. Мало того, что вы, как выразились бы многие люди, оскверняете святыню, так вы еще и себя опасности подвергаете. Это здание в любой момент может разрушиться.

— Да бросьте, офицер. Давайте лучше к нам, — Сказал я в шутку, — готов поспорить, вы хороший танцор.

— Явно не здесь. Ладно. Хватит шуток. Пора уходить.

Я пожал плечами и повернулся к Этель. Мы собрали вещи и ушли. Какое-то время мы молча шли по ночным холмам в сторону сияющего Города. Снег начал постепенно сходить, начиналась весна. Воздух был наполнен особым морозом. Это была не сковывающая зимняя стужа, это был мокрый легкий мороз.

— Мы попробуем прийти сюда снова? — спросила меня Этель на обратном пути.

— Нет. Если нам в заброшенной церкви смогли помещать, значит это место уже на подходит для нашей цели. Мы должны поискать другое место. Со временем мы найдем то, что нам нужно, я обещаю тебе, Этель.

— Я верю тебе, пророк, — с этими словами Этель обняла меня, — спасибо тебе.

В тогда-то и случилось непоправимое. Я почувствовал, будто что-то во мне оборвалось, или, наоборот, появилось. Странное чувство начало прорастать во мне. Но оно не было мне незнакомо. И это приводило меня в ужас. С каждым днём я все больше понимал, что растет во мне с ужасной скоростью. Оно пробиралось в каждую клетку, меняя её подобно вирусу. Росло в заброшенных домах и заводах, разрасталось, пока мы танцевали в горной долине. Сонастройка с небесами не приближалась, зато приближалось что-то другое. Нечто, чего я очень боялся.

Первый приступ случился во время занятий в институте. Я сижу на паре, но не могу слушать, что мне говорит преподаватель. Да я и преподавателя толком не вижу. Перед глазами лишь Этель. Мысли только о ней. Я словно очутился в чудесном весеннем саду, вокруг деревья с распускающимися листьями, сквозь кроны деревьев проникают теплые лучи солнца. Мы с Этель идем рядом. Видны какие-то древние постройки, поросшие мхом. Конечно, это было не на самом деле, не было галлюцинацией, но образ этот так сверкал в моем воображении!

Внезапно грезы прервались, я снова оказался в аудитории. За окном крупными хлопьями падал снег. Все прошлые победы солнца оказались напрасными, мир снова был окутан белым покрывалом. Под ним же оказались погребены мои грезы. Грезы об Этель. Нет, нельзя. Хватит. Я знаю к чему ведут эти грёзы, это дорога без возврата. Она всегда приводит к краху. Надежды всё равно нет. Я уже смирился. Убил в себе способность чувствовать это. Но подобно монстру из старых романов, оно восстало вновь.

Я буквально выбежал из аудитории. Мои внутренности начали сворачиваться по золотому сечению. Ак будто между моими клетками поместились клетки другого человека. Одно тело, до отказа забитое двумя людьми, вот как оно ощущалось. Холод по позвоночнику, нож, приставленный к горлу. Выколотые глаза, связанные руки. Я готов вот-вот разорваться на части, разлететься на ошметки. Неужели я снова влюбился?

По пути я чуть не сталкиваюсь с Кларой.

— Фред, что с тобой, все в порядке? — спрашивает она испуганно.

— Да, всё отлично. Как никогда, — отвечаю я, пролетая мимо.

Умываю лицо холодной водой. Смотрю на себя в зеркале. Нет, так больше нельзя. Я занимаюсь лишь обманом этого прекрасного потерянного человека. Мне нельзя в неё влюбляться. Какая тут любовь? Она только-только начала отходить от прошлого. Нет. Не могу. Этому нет места в моем будущем сценарии. Я начал это чтобы поймать идеальный сюжет. Встал на кривую дорожку, опустился до пророчеств и эзотерики. В этой истории нет места для любви. Это чувство все еще можно похоронить в себе. Распилить по кускам, отнести в самые темные дали своей души и просто закопать там. Без креста, без памятника.

Холод приводит меня в чувство. Всегда приводил. Он выстраивает мысли, делает сознание собранным. Я не ношу слишком теплую одежду, предпочитая холод, хотя не так давно я чуть не умер от холода. Видимо, старею, уже не так легко его переношу. Мне говорят, что я могу подорвать здоровье, одеваясь так легко, но какое мне до этого дело? Я хочу дышать свободно, хочу думать свободно. Это для меня дороже.

День окончился. Клара, Аттерсон и я идем по коридорам Нортштадта, обсуждая наши сценарии.

— Мне тут сказали, — начала Клара, обращаясь ко мне, — что к первым наброскам твоего сценария появились вопросы. Говорят, что он уж больно странный.

— Ну, — пожимаю плечами, — мы живем в эпоху, когда странное не отделить от гениального.

— Высокого ты мнения о своем сценарии, — подкалывает меня Аттерсон, — не думаешь, что тебя могут закрыть за излишнюю жестокость? А, ну еще за “неправильные идеи”

— Никаких идей в сценарии у меня нет. Автор ничего не имел в виду, понимаете? Они себе сами напридумывают того, на что можно обидеться. Мы живем в тот век, когда само наличие смысла уже бессмысленно. Эх, надо было ставить экранизацию книги какой-нибудь, как вы сделали. Нет, мне надо придумать что-то своё!

— В этом весь Шольц! — восклицает Аттерсон.

— В любом случае, проблемы будем решать по мере поступления. Съемки уже начались. Первые минуты материала отсняты. Отступать нам некуда, — подбадриваю я своих друзей-коллег.

Двери института распахиваются, я вдыхаю морозный воздух полной грудью. В тот же момент я слышу голос рядом со мной.

— Привет, Фред, — голос, буквально вбивающий меня в землю. Тело пронзают сотни иголок, позвоночник начинает вибрировать. Что она здесь делает? Её же тут быть не должно. Я назначил встречу на шесть вечера.

— И тебе привет, Этель, — говорю я ей, набираясь сил, — что ты здесь делаешь?

— Я знаю, что встреча у нас только через пару часов, но я не хотела ждать. Мне было слишком холодно и одиноко. Я узнала, где ты учишься и решила прийти за тобой, пророк. Пойдем?

— Да, конечно. Пошли, Этель, — неуверенно отвечаю ей я, затем оборачиваюсь к озадаченным друзьям, — Ну ладно, пока ребята, увидимся.

Мы с Этель Мейер уходим на северо-запад, к окраинам Города. Мне удается расслышать позади себя вопрос Клары: “А это еще кто такая?”. Они, кажется, очень озадачены. Я бы хотел пойти с ними, но не могу бросить Этель, заставлять её больше ждать. Черт возьми, я не хотел, чтобы моя учебная жизнь пересекалась с моей… скажем так, “ночной” жизнью. Словно выдумка и реальность соприкоснулись. И я, кажется, перестаю понимать, где что.

— Куда мы пойдем на этот раз? — слышу я рядом с собой вопрос Этель.

— В давно заброшенное место. Я слышал о нём от друзей. Большое красное здание. Знаешь такое? Говорят, это место проклято. Я же скажу иначе. Это место чистейшей эмоциональной силы. Столько страданий, устремлений и надежд в одном месте! Возможно, там мы и найдем путь на небо.

— Я слышала о нём. Говорят, там много людей пропало без вести. Призраки, мистические твари, ползающие граффити…

— Предлагаю проверить, — говорю я в шутку.

Пытаюсь смотреть на дорогу, дома. Но как бы сильно я ни отводил взгляд от Этель, в конце концов он все равно оказывался на ней. Во мне всё бушует. Каждый позвонок словно начал вертеться вокруг своей оси. Так хочется просто снова обнять её, просто снова держать её в своих руках. Эта жажда сжигает меня изнутри. Давай, прямо сейчас, обними её, поцелуй. Вы оба — два потерянных создания, все, чего вам нужно — нежность. Не могу, это разрушит образ, разрушит всё.

Мы идём по мосту через реку Сонг, которая разделяет так называемое “Кольцо благополучия” Города от западных, бедных районов. Там, за мостом освещены только несколько улиц, всё остальное погружено во мрак. Уже стемнело за то время, пока мы шли от Нортштадта к мосту. Опять началась метель. Снег пролетает сквозь свет фонарей и окрашивается в золотой. Словно с неба падают частицы солнца.

— Постой, — вдруг говорит Этель, — посмотри, как красиво.

Свет от города отражается облаками на горизонте, у моря, создавая прекрасную картину. Сейчас, с высоты моста все кажется таким маленьким, таким спокойным и родным. Теплый свет фонарей контрастирует с кусачим холодом. Я смотрю на то, как колышутся воды незамерзающей реки, это наполняет моё сердце спокойствием на какой-то короткий момент. Этель закурила сигарету и в задумчивости уставилась куда-то вдаль.

— Знаешь, что это за мост, Фред? — вдруг говорит она.

— Неужели…

Нет, я же не мог привести её на тот самый мост. Мост, где с ней сделали это…

— Ага, — говорит она как будто без эмоций, — сейчас я вспоминаю это, будто это и не со мной было. С кем-то другим. В другой жизни. Как странно. Неужели я и не Этель Мейер вовсе? Или та глупая, бедная девчушка была не мной? Но если я не она, а она не я, т почему я всё еще чувствую прошедшую боль? Или там, под мостом, произошла моя первая маленькая смерть. Что тогда я успел сделать в жизни. Словно была рождена только для того, чтобы пострадать и умереть. Странное предназначение. Никчемное.

— Это не так. Никто из нас не предназначен лишь для страданий, — говорю ей я, а сам про себя думаю, что её слова — мои слова, но я должен её успокоить. Не могу видеть, как она начинает прикусывать губу, а её глаза наполняются слезами, — подумай, быть может, мы были рождены, чтобы встретить друг друга, чтобы достичь рая. Что люди понимают о целях в жизни? Заработать денег, славу — всё это чушь. Наш путь тернист и далёк, но мы идем к звездам. И это стоит того. Свет стоит того, чтобы идти сквозь тьму.

— Ты прав, как же ты прав, пророк, — говорит она, а по щекам начинают бежать слезы, размазывающие тушь по лицу, — просто так странно осознавать, что путь этот открылся мне после ада. Спасибо, пророк. Кажется, я теперь всё понимаю. Да, точно. Ты же видишь это?

— Вижу что?

— Мы так старались найти место для сонастройки, но чуть не прошли его. Вот она, лестница к небесам. Никогда бы не подумала, что нужно спуститься вниз, чтобы вознестись. Но теперь это очевидно, — по её лицу расползается странная улыбка, — Мы находимся очень высоко над водой, внизу — бездна, на кромке которой колышутся тёмные воды. Вокруг нас падает золото, что, достигнув воды, растает. Здесь, наверху, мы живем нашими ненавистными жизнями. Я вижу это в твоих глазах, ты тоже её ненавидишь, Шольц! А вот он — выход.

Она махнула рукой куда-то за перила моста.

— Танцуя на твёрдой земле, мы не вознесемся, но если мы полетим…

Этель вплотную подошла к перилам и начала перелезать через них. Сердце моё сжимается. Она собирается прыгать. Инстинктивно подскакиваю к ней и хватаю за руку.

— Этель, что с тобой? Не надо! Не делай этого, это не выход.

— Конечно, это не выход. Это вход! — при этих словах она хватает меня за руки и начинает тащить за собой.

Она полностью перестала держаться на мосту, пытаясь затащить меня за собой. Я пытаюсь встать в более устойчивую позицию, но вместо это проскальзываю ногами по льду и на скорости ударяюсь коленной чашечкой о прутья перегородки. Разряд боли проносится по телу, я на секунду теряю хватку. Еще немного, и я бы выпустил Этель. Что делать? Мысленно проклинаю себя за то, что никогда не уделял внимание спорту. От напряжения по телу словно начинают бегать насекомые.

— Мы будем танцевать, падая в свете фонарей. Вот она, высшая точка техно-инферно. Нас закружит с ветром, мы будет плясать в буре.

Это я довёл её до такого. Боже, я это моя вина. Я должен держать её. Только не отпустить, только не ослабить хватку. Спасти её от моего безумия. Мимо проезжают машины. Почему никто не остановится? Никто не поможет. Некоторые из них даже сигналят, когда проезжают мимо. Они что, издеваются? Вдруг одна машина останавливается рядом. Неужели мне помогут?

— Вы что здесь делаете? — спрашивает мужчина в деловом костюме, — а ну быстро пошли отсюда.

— Тогда помогите, она сейчас упадет.

— А что ты на меня переводишь, засранец, я вам сказал убираться отсюда, дальше — не мое дело.

— Ты издеваешься что ли, придурок?

— Как ты меня назвал? — сердито сказал он.

— Почему ты не прыгаешь со мной, пророк? Не бойся, прыгай вниз. Я верю тебе, поверь и ты мне! Это наш путь, не ты ли говорил об этом, — кричит снизу Этель Мейер.

— Нет, Этель. Ты просто умрешь, если спрыгнешь, — кричу я ей, а потом поворачиваюсь к вышедшему мужику, — либо помогай, либо затаскивай свою задницу обратно в машину.

— А чего этого бояться? — продолжает Этель, — Ты все равно когда-нибудь умрешь. Но разве это будет смерть? Ты же сам вещал мне про вознесение? Или ты врал мне?

— Я не врал тебе и дело не в страхе, — кричу я ей, а потом снова обращаюсь к ублюдку, вышедшему из машины, — Так, проваливай отсюда, потому что, когда я спасу Этель, а я сделаю это, я тебе устрою ад на земле. Не веришь мне? Хочешь проверить, сукин сын?

Мужик фыркает и садится в машину, после чего уезжает. Ну, хоть не столкнул. Вдруг прут ограды проскальзывает по коленной чашечке, и теперь я упираюсь в него своей промежностью. Повезло, что это произошло медленно, иначе, от боли я мог бы разжать руки. И все равно напряжение неописуемое, что моральное, что физическое. Чувствую, что по щекам моим от боли начинают течь слёзы. По горлу словно обухом топора ударили, а легкие готовы вот-вот разорваться.

— Ты ошибаешься, Этель. Но я прощаю тебе это, ибо путь наш обманчив Он сложен, очень сложен, но ведет к свету. Отдав жизнь, ты ничего не добьёшься. Рая достичь невозможно, не ценя свою жизнь, разбрасываясь ею!

Я смотрю её в лицо, с него сошла улыбка. Гляжу в её глубокие глаза, всегда полные печали. Они словно закутаны какой-то пеленой. Не дай мне тебя отпустить, Этель! Не дай мне потерять хватку! Я не брошу тебя. Никогда не брошу. Лучше самому потерять разум, ослепнуть от бредовых идей, которые зародились в глупом споре. Я довел тебя до такого, значит мне и нести ответственность.

— Ты прав, — вдруг кричит она, — Господи, что я делаю?! Что я делаю?

— Все будет хорошо, я вытяну тебя, но и ты должна мне помочь в этом!

Из всех сил тяну её наверх. После нескольких неловких попыток Этель зацепляется ногой за край моста. Последний рывок, тяну на себя, перетягивая Этель за перила. Валюсь на землю, а сверху на меня падает Этель.

— Прости, прости меня, — всхлипывает она, — я не знаю, что на меня нашло. Словно это и не я. Да, это та, другая Этель, плохая, жалкая, брошенная, никчемная. Но я не буду такой, обещаю. Я больше не буду той Этель, не буду слабой. Я обещаю. Не покидай меня, прошу. Прости меня, — он захлебывается в рыданиях.

— Всё хорошо, — говорю я, обнимая её, — все хорошо. Послушай, по секрету, я тоже когда-то был самоубийцей. Но оставил это в прошлом. Какая бы горечь ни переполняла меня теперь. О, поверь, она бывает очень сильной. Но я не сверну со своего пути. Знаешь почему, Этель? Посмотри наверх. Тучи рассеялась, взгляни на эти звезды. Мы стремимся не к темноте загробного мира, но к свету звёзд. В пасмурную погоду небо кажется нам черным, беспросветным, но за этой пеленой скрывается бесконечный свет вселенной. Разве это не мило, существа, чьё предназначение — копаться в грязи, стремятся к звёздам. Это грустно, но не так как то, что жители поднебесья всё больше стремятся зарыться в грязь. Я предпочту продираться сквозь грязь и корни к свету. Это наша красота, это наш путь.

— Как прекрасно. Кажется, я несколько лет не поднимала голову к небесам. Обычно они так обжигают глаза.

— Сегодня мы стали еще на шаг ближе к цели. Не стоит нам идти ни в какое “Большое красное здание”. От глупого перебора мест мы не приблизимся к цели. Но мы уже сделали шаг вперед. Просто взгляни на красоту вселенной. Мы открыли ей свои сердца. Звёзды водят по небу бесконечный прекрасный танец, мы же его повторим. А пока… Предлагаю встать с холодного асфальта и прогуляться по городу. Я знаю несколько красивых парков…

* * *

Ночь — поганое одинокое время. Никого рядом нет. Не с кем даже поговорить. Да, можно поговорить с самим собой, но и он хамит. Несколько минут назад я вернулся домой после того, как проводил Этель до её квартиры. Мы гуляли долго, до самой ночи. По пути домой, мои ноги заявили о себе, в особенности, ушибленное колено. Я шел, думая только о том, как бы побыстрее оказаться дома. Но вот я здесь, на едине со своими мыслями. Произошедшее сегодня никак не выходит из головы.

Если бы я не смог её удержать, если бы не смог вытянуть… Я довел Этель до такого состояния. Из одной крайности перевел в другую. Из-за своей дурацкой игры, из-за того тупого спора, я превратил её в фанатика. Я разрушаю жизнь другого человека. Я взял разбитого человека и сделал все только хуже. Если что-то пойдет не так, если с Этель снова случится припадок?

Я виноват. Это моя вина. Не могу спать, не могу дышать. Так душно от своих мыслей. Они словно скользкие руки оплетают меня, ползут по мне, подбираются к горлу и душат его. Молча сижу на кровати в темноте, встаю раскрываю окно нараспашку и впускаю внутрь поток холодного воздуха, но он не помогает. Даже холод не помогает.

Передо мной по стенам плывут картины возможных событий. Я вижу, как Этель падает с моста в ледяную воду, идет ко дну, задыхается, а я с ней же. Дерево на улице бросает тень на стену, и я вижу себя, повешенного на этом дереве. А тень от снега как падающие капли крови. Темной холодной крови. Это моя награда. В конце пути меня ждет смерть или вещь, куда хуже смерти — одиночество. Всегда ждало.

Но я бы мог влюбить Этель в себя. Она могла бы стать моей, раз я стал обладать над ней моральной властью. И кем я стану тогда? Это все равно, что изнасилование, но с прелюдией в виде продолжительного психологического насилия. Я не могу так с ней поступить. Она мне нравится, бесконечно нравится. Даже больше, вероятно, она единственный человек, который может понять меня. А я — единственный человек, который понимает её. И это еще один аргумент против этой паршивой мысли, что пришла мне только что.

Черт, да как я вообще мог подумать об этом. Я хватаюсь руками за голову и падаю на колени. Темнота бежит по телу ордой пауков.

— Как всё к этому пришло, как я вообще стал таким?

— Ты сам выбрал этот путь для себя!

Озираюсь. Чей это голос? Тут ведь никого нет. Тут никого никогда не было.

— Да, ты с превеликим удовольствием выбрал для себя этот путь. Всю жизнь пытался усидеть на всех стульях. Пытался выделиться, не быть таким как все. Прикрывался мечтой, но на самом деле, ты просто хотел быть выше других, не так ли? Зачем же теперь удивляться, что остался одиноким, что тебя никто не понимает. Ты выстроил каменную стену между собой и людьми.

— Неправда. Все те люди, что перестали со мной общаться… это они, они построили стену.

— Так думаешь? А как же Клара, Ульрик, Конрад? Они же хотят с тобой общаться, они никогда и слова плохого в твою сторону не сказали, они любят тебя. Так зачем же ты удаляешься от них. Укрываешься покрывалом вымышленных страданий, вымышленной истории. Ты бросаешь их. Ублюдок.

Что-то со всей силы ударяет меня в живот, выбивая весь воздух из легких.

— Ты привык видеть только черное. Ты красишь свою жизнь в этот цвет. Черт побери, да ты только черную одежду и носишь. Красишь небеса в черный, людей, машины. Знаешь почему? Ты любишь страдать. Это снимает с тебя ответственность за твою жизнь. Ты давно читал? Помнится, в школе ты читал очень много. Знаешь, на чем основана культура Экзайленда, нашей страны? Она основана на страдании. Оу, а ты был слишком приличным учеником. Ты хорошо освоил главную парадигму. Выстроил свою личность по архетипу лживых вымышленных персонажей.

— Я тот, кто я есть, я не списывал себя с других, я индивидуален, — слабым голосом отвечаю я себе.

— Да… Таких нытиков и страдальцев еще поискать. Ты мастер рефлексировать по каждому моменту в жизни. Вот только рефлексия эта бесполезна. Из-за неё ты слишком зациклен на самом себе. Не замечаешь ничего вокруг. Ты жалок. Размазня. Пока другие живут полной жизнью, ты ищешь себе новые причины для страдания.

— Почему я себя так ненавижу…

— Себя? Я? Это не только ты. Это стены, которые ты пропитал несбывшимися мечтами, заброшенными начинаниями и безответной любовью. Я — это Город, истоптанный твоими ногами.

Мое тело начинает плавиться на сквозняке.

— Я ночь и звёзды, которых тебе никогда не достичь. Я — вечность, что ждет тебя за порогом. Я живу в зеркале, в твоей тени, с другой стороны твоих зрачков, в твоем позвоночнике. Я родился с тобой, но не исчезну после твоей смерти. Я даже в могиле буду тебя доканывать.

— Тогда исчезни!

Я вскакиваю и начинают колотить по стенам своими кулаками, бить себя в ответ. Чувствую кровь на ободранных пальцах.

— Мы с тобой каждую ночь будем вместе. Я — твоя извечная супруга. Я — тоска.

Дикий звон обрушивает меня на пол. Я жадно хватаю ртом воздух. Кто-то из соседей стучит по трубе. Я мешаю кому-то спать. Я что, вслух кричал все это. Надо же. Даже сейчас, в момент крайнего одиночества и душевного напряжения, нашелся кто-то, кому я смог помешать, кто бы хотел, чтобы я делся куда-то подальше.

Мне всегда говорили, что меня слишком много. Но как меня может быть слишком много? Я ведь один. Родился на короткий миг, а затем умру. У меня нет иллюзий, загробной жизни не будет, будет только пустота. Мой разум, моя личность растворится в этой бесконечной пустоте. Вот я был. Вот меня нет. Как человека может быть слишком много? Не могу спать в этих стенах, не хочу в них жить. Одеваюсь и иду в темноту дворов. Надо развеяться. Кажется, единственный способ заглушить голос тоски — музыка и алкоголь. Благо, я знаю, где много и того, и другого.

6 ночь

Три стакана алкоголя низвергаются в мою глотку. Тепло растекается по тело. В голове начинает ощущаться музыка. Музыка звенит в моих ушах, залетает в голову, где множество раз ударяется об стенку черепа перед тем, как затихнуть. Пятна от мигающих фонариков какое-то время все еще висят перед глазами, затем исчезают. Я смотрю на дно стакана, думая о том, на каком дне оказался сам.

Ночной припадок прошел. Мне стало легче, хотя осадок на душе все равно остался. Я до сих пор без понятия, что это было. Кажется, я схожу с ума. Никогда не думал, что безумие настолько… реалистично. Эх, кажется, с меня хватит алкоголя. Пора домой, хоть немного поспать перед учебой. Когда я последний раз спал нормально? Хотелось бы хоть раз просто отрубиться и погрузиться в полную темноту.

Выхожу на улицу и вдыхаю полной грудью холодный воздух. Какая свежесть. На улице прохладно, но не мороз. Идеальная погода для ночной прогулки домой.

— Извините пожалуйста, — вдруг слышу я голос рядом с собой.

Поворачиваюсь и вижу рядом с собой ребёнка лет восьми. Он одет в потрепанную старую одежду. Сам он очень худой с впалыми щеками и глубокими глазами. Секунду я просто, недоумевая, смотрю на него.

— Что ты тут делаешь, парень? — спрашиваю я у него, а про себя думаю: “уж не словил ли я горячку?”

— Помогите мне добраться до дома.

— Ты потерялся что ли?

— Да, потерялся. Вы мне поможете.

Я так и не смог понять, была ли последняя фраза ребенка вопросом или нет. На его лице словно эмоций нет. Ни страха, ни переживаний. Словно он совершенно спокойно относится к своей ситуации. У меня появляется нехорошее предчувствие. Оно как спираль обвивает позвоночник, поднимается к шее и начинает пульсировать в затылке. Но ведь это просто ребенок. Ребенок, оказавшийся в беде. Быть может, страх парализовал его мимику, из-за чего я и не могу видеть эмоций на его лице.

— Да, конечно, я помогу, а куда…

Ребенок молча берет мою руку и начинает вести куда-то.

— Так ты знаешь путь?

— Только примерно. Я частично помню, как шел сюда.

— Хорошо, где твой дом?

— Набережная у проспекта рыбаков.

Это другая сторона города отсюда. Как она сумел сюда забраться, неужели его родители бросили?

— Мальчик, а мальчик, а где твои родители?

— Дома.

— Что значит, дома?

— Они дома, — все также безэмоционально отвечает он. Да что это за ребенок вообще?

— Они, наверное, ищут тебя, пацан.

— Нет, они сидят дома.

С каждым следующим шагом во мне нарастает напряжение и тревога. Странное чувство. Давно я его не ощущал. Чувство, когда читаешь старинную книгу или когда долго смотришь в темноту за городом. Странное чувство мистики. Тайны и загадки окружили меня сейчас. Как на зло, даже нет не единого прохожего на ночных улицах. Никого. Ни полицейского, ни алкаша. Я был бы рад сейчас увидеть хоть кого-то из живых людей.

Оглядываясь, замечаю несколько теней, которые мелькают в переулках. Это игра моего воображения? Или это ночные призраки, заблудшие души, охочие до наших жизней? Надо меньше пить по ночам. Зачем я вообще пошел в этот бар. Ребенку бы помогли и без меня. А если бы не помогли? Так. Довожу ребенка до дома и вызываю такси, чтобы доехать до дома самому.

В это время часы на Иггдрасиле отбивают двенадцать раз. Полночь. Звон часов небоскреба для меня как погребальный звон. Это звонят по мне. Я уже уверен. Что делать ребенку ночью у бара? Такой бледный, такой спокойный и уверенный. Он вообще живой? Меня прошибает холодный пот. Кажется, эту ночь я не переживу. Может, оно и к лучшему? Пацан время от времени бросает на меня взгляд, как бы проверяя, хочу ли я продолжать идти за ним. У него глаза работника скотобойни.

В это время на противоположной стороне улицы появляется старичок с ретривером. Славно, хоть одна живая душа. А можешь он тоже призрак, да и его собака тоже? Я не могу быть уверен ни в чём. Остается только идти вперёд. Когда мы с ребёнком проходим мимо старика с собакой, мальчик резко останавливается.

— Дяденька, а можно погладить собаку? — вдруг спрашивает мальчик. Впервые с его лица пропадает безразличное выражение, появляется заинтересованность. Однако, секундой позже он снова смотрит на меняя, приобретая былую холодную решимость.

— До, конечно, — ласково отвечает дедушка, а потом обращается ко мне, — гуляете с сыном на ночь глядя? Полезно для здоровья. Хотя я не стал бы слишком уж допоздна гулять, здоровый сон не менее важен. Да и зима нынче. Не простудитесь.

Заинтересованный собакой ребенок на секунду отпускает мою руку. Нет. Все-таки это обычный ребёнок. Зоря я так загнался по его поводу.

Не тут-то было.

Все происходит буквально за одну секунду. Вдруг ребенок резко смотрит куда-то в сторону, в переулок. Затем он еле заметно кому-то кивает. Бросаю взгляд туда же и вижу, как очередная тень скрывается за поворотом.

Сердце моё ёкает. Все как в тумане. Кажется, я себя уже не контролирую. В голове только одна мысль:” Спастись, бежать, спастись, спастись”. Ноги сами несут меня прочь. Что я делаю, я бросаю ребенка? Это не ребенок. Это смерть? Еще рано. Еще слишком рано. Но ведь жить так тяжело, быть может лучше принять руку смерти? Тогда кто останется с Этель.

Что это было? Что за мысль у меня в голове. Как давно я это не чувствовал. У меня есть ради кого жить.

Город проносится мимо меня, а холодный воздух рвет мне легкие. Я буквально запрыгиваю в бар, из которого вышел до этого.

— Мы тут скоро закрываемся, — говорит мне бармен, — сами знаете, после чумы мы ограничены по времени.

Я же просто прикован страхом к барной стойке. Он вернется за мной. Он придет и заберёт меня. Я не знаю, куда меня утащат, но я туда не хочу. Страшно даже смотреть на улицу, не то, что выходить туда.

— С тобой все в порядке? — спрашивает бармен.

— У тебя есть телефон? Дай мне позвонить.

Я прилипаю к трубке телефона и дрожащими пальцами набираю номер. Ответь, давай же, прошу тебя ответь. Гудки словно отбивают мне тот похоронный звон, что я услышал ранее на улице. В итоге она все-таки берет трубку.

— Забери меня. Прошу тебя забери меня.

— Кто это? Забрать откуда?

— Этель, это я, Фред. Мне нужна твоя помощь. Мне кажется, я сейчас умру. Умру точно, если ты мне не поможешь. Если не заберешь меня. Я только что бросил ребенка посреди улицы. Ночью. Но я боюсь этого ребенка, он хочет забрать меня в ад. Забери меня. Я в баре, где мы первый раз встретились. Я не могу идти один, он заберет меня.

Через полчаса двери бара открываются, на пороге появляется Этель. Я подхожу к ней. За эти тридцать минут я понял, насколько бредово и ужасно поступил. Бармен, благо, на улицу меня не выгнал, подождал со мной. Видимо, его смутило мое состояние. Подхожу и обнимаю Этель.

— Прости меня, я зря тебя потревожил. Но спасибо, что пришла.

Пока мы шли по улице я рассказал ей, что случилось.

— И правильно сделал, что убежал, — сказала она после моего рассказа.

— Что, почему? Я же ребенка бросил!

— Ага. А если бы не бросил, сейчас бы по кусочкам лежал в контейнерах. Я знаю, что это был за ребенок. Он из Алайсиаги.

— Это разве не миф? — удивляюсь я.

— Не думаю. Они появились в первые дни чумы и существуют до сих пор. Кровавые преступники, что разбирают людей на органы. Они используют детей. Подбирают сирот и выращивают, наставляя на их путь. Ну и не всегда сирот. Знаешь, иногда у матери рождаются “ненужные дети”, так вот, они и таких забирают. Если бы я родилась во времена чумы, я бы могла стать одной из них. Они учат детей заманивать людей в отдаленные части города, чтобы либо убить (в лучшем случае), либо распилить на органы.

— Ты уверена, что этот ребенок был из таких?

— Да. А если нет, то ему наверняка помог тот старик, у которого ребенок остановился. Считай, та собака, с которой старик шел, спасла тебе жизнь. Дети есть дети. Даже если они работают на хладнокровных убийц. В страшное время живем.

— Ага, а жили в еще более страшное. Война, чума и одновременно Алайсиаги. Хотя не сказал бы, что в то время я испытывал такой уж смертельный страх. Это сейчас, оглядываясь назад, мы понимаем, в какой тьме жили.

В это время впереди нас появляются две фигуры, что идут нам навстречу. Они кажутся мне знакомыми, а когда они приближаются, я узнаю в них Никс и Кера, электрооккультисты и умелые танцоры.

— Оу, привет, — говорю я им, — давно не виделись

— Ага. Гуляете?

— Ну да, а вы?

— Мы тоже, вы не спешите домой?

Я смотрю на Этель, он качает плечами, а затем отрицательно качает головой.

— Отлично, — восклицает Кера, — хотите погадать на картах?

— Узнать свою судьбу? Я в это не верю.

— А мы и не на судьбу гадаем, — прерывает меня Никс.

— Да, — поддерживает её Кера, — на самом деле мы гадаем на душу. Мы открываем душу человека. Её сущность, что думаете?

— Почему нет, — говорит Этель, — давно хотела узнать, что у меня за душа. Хотя мне кажется, что у меня её нет. Что ваши карты скажут тогда?

— Ты вытянешь пустую карту. Хорошо, что мы вас встретили. Мы давно хотели проверить одну вещь. Видите ли, пока что у нас ни разу не повторились карты. Их осталось всего несколько, но они ни разу не повторялись. Мне, — говорит Никс, — выпала колесница, а Кере — императрица. Еще одной нашей подруге, Хазард, выпал отшельник.

— Я слышал, что каждое гадание снижает продолжительность жизни на пять лет, — говорю я легенду, которую услышал от фрау Ларсен.

— Так это бред, который ничем не доказан, — отвечает Керра

— А, так действие карт таро доказано?

— Да, оно доказано науками, — серьёзно отвечает Никс.

— Какими?

— Оккультными, — в один голос говорят подружки.

Мы подошли к небольшому гаражу, вход в который завешан гирляндами из проводов и ламп накаливания. Над входом висит череп оленя. Внутри царит запах пыли, сырости и машинного масла. Столы внутри завалены электроникой и инструментами. Под потолком развешаны ловцы снов из проводов. Никс сметает груду бумажек, болтов и гаек с одного из столов, а затем кладет туда колоду карт. Перед началом гадания она ставит пластинку в старый проигрыватель, который начинает исторгать из себя немного хрипящую электронную музыку. Никс раскладывает карты на столе и предлагает нам взять по одной.

Моя рука тянется к одной из карт, но вдруг меня словно что-то торкает, и я беру соседнюю карту. Переворачиваю и вижу название “Повешенный”.

— Ну да, что же еще мне могло попасться. В этом весь я.

— Это не так уж и плохо. “Повешенный” это человек, который требует постоянных перемен. Он не может жить застоем, ему нужно непрерывное развитие. Причем, ему не важно, в плохую сторону идет развитие или нет. Для него любые перемены к лучшему.

— Эта карта уже кому-нибудь попадалась?

— Нет. Пока что наша теория работает. Эти карты действительно уникальные.

— Но когда проведете гадание на всех картах. Если к тому моменту не будет повторений, то они просто обязаны будут быть дальше.

— В том-то и дело, что мы не будем повторять гадание дальше. Каждый, кто получит карту — уникален. Его к нам привела судьба.

— А нас-то как судьба к вам привела? — спросила Этель.

— А вот тут начинается самое интересное, — Кера поднимает палец вверх, — мы шли с тусовки, как вдруг в нас чуть не врезался Шольц, который бежал куда-то не оглядываясь. Даже пятки сверкали (но этот от прилипшего к ним снега). Мы удивились, куда ты так спешишь, и решили пойти за тобой следом.

— Хорошо, — говорю я, — тогда еще один вопрос, — перед тем, как взять “повешенного”, я сначала тянулся к соседней карте. Что это за карта?

Никс переворачивает карту, на которую я оказал. Ею оказывается “Шут”.

— Его тоже еще не было. Он означает детское начало и любопытство.

— Ладно, давайте я попробую, — улыбается Этель и достает карту, — “Верховная жрица”. А это что значит.

— Верховная жрица мудра, разумна. Она обладает мягкостью и добротой характера. В ней заключено женское начало. Кстати, тебе не кажется, что ты очень сильно похожа на жрицу с карты?

— Разве? — удивляется Этель.

— А ведь и правда, — приглядевшись говорю я, — ничего себе совпадение. Где вы достали этот набор?

— Мы сами нарисовали, вернее нарисовала наша подруга Хазард. Её сейчас нет в городе, она тут редко бывает. Как вернется, можно спросить у неё. Может вы знакомы. Карты, кстати, можете себе оставить, Хазард их заново рисует.

Еще какое-то время мы просто болтали. Как оказалось, электроккультисты были в Городе уже давно, но вернулись в него не давно. До чумы они промышляли амулетами от коротких замыканий и различными чарами на технику.

В начале эпидемии они покинули город, так как за ними началась охота. Кто-то истреблял мелкие группировки и сообщества. До войны у нас в Городе были многочисленные мелкие бандитские группировки, которые обитали за кольцом благополучия, были и многочисленные религиозные группы, даже секты. За пару лет они всеисчезли. Не сказать, что я грущу из-за этого, но кровь стынет в жилах при мысли о том, как именно они исчезли.

Электрооккультисты выжили, потому что покинули город заранее, почувствовав приближение беды. Сейчас они вернулись. Их осталось всего четверо на весь Город. Сейчас они занимаются примерно тем же, чем и раньше, но чуть более приземленно.

— А что за “искрящиеся демоны”, от которых вы делаете амулеты? — спрашиваю я из любопытства.

— Это одни из тех духов, которые живут в проводах. Могут вызывать короткие замыкания и поломку техники. Это они шалят так. Вот иногда покупаешь новую лампочку, а она в первый же день перегорает, так вот, это они.

— Да может просто нить порвалась от напряжения.

— Подумай, Фред, нить-то из вольфраааама, — протягивает Никс, — нить твердая, прочная. Но искрящиеся демоны тоже на просты. Перекусывают. Падлы.

— Ну ладно. А еще кто есть?

— Ну, розеточные гончие. Страшные твари. Проникают в дома через сломанные розетки. Выглядят как собаки, связанные из проводов. Они могут съесть всю технику в доме, а если там нет техники, то и хозяев дома. А в конце еще пожар устроят.

— Да, ужас, — говорю я со скептическим сарказмом в голосе.

— Именно. Но есть и добрые духи, например, Черный человек, покровитель Города.

— А почему он черный?

— Какой город, такой и дух. Он, кстати, в Большом красном здании обитает.

— О. Всё-таки стоило туда сходить, — замечает Этель.

— Не думаю, — говорит Никс, — после прошлой встречи с духом города у меня друг умер.

Мы еще какое-то время болтали на разные темы. После разговора я провел Этель до её дома, а сам пошел к себе.

— Не знаю, — вдруг говорит Этель, ни капли я не похожа на эту “Верховную жрицу”, ты просто посмотри на неё. У неё такой властный холодный взгляд. Разве я такая? Женское начало. Хах. Это точно не про меня.

— Не волнуйся насчет этих карт. Это всего лишь баловство. Не думаю, что случайный выбор карты определяет твою судьбу. Помни, мы идем к сонастройке, а значит, мы становимся творцами своей судьбы. Не звезды сплетают нити нашей жизни, а мы меняем звездное веретено.

Было уже светло и все страхи минувшей ночи испарились вместе с темнотой. Все произошедшее сейчас кажется мне лихорадочным бредом, кошмарным безумным сном. За окном сейчас ясный безоблачный день. Мне скоро выходить на учёбу. Ну ничего. Я могу иногда себе позволить не спать пару суток. Помнится, мне еще на инженерке говорили, что до 24 организм все стерпит. Да, сейчас мне уже больше, чем 24, но тело терпеть продолжает. Когда-нибудь оно, наверное, возьмет своё. Собираю вещи и готовлюсь выходить на учебу.

Вдруг звонит телефон.

— Так, — говорю я со звенящим телефоном, — ты что звонишь? Кому я мог понадобиться?

Осторожно беру трубку. Из телефона раздается мужской голос:

— Алё? Это Фред Шольц?

— Да, это я. А кто говорит?

— Отлично! Привет, Фред. Это Франц Иммерман, давно не виделись. Я возвращаюсь в Город…

7 ночь

Уже достаточно много лет прошло с тех пор, как я закончил школу и учился на инженера. Франц Иммерман был моим одноклассником, он был одним из лучших в нашем классе. Наравне с ним были только Лилан Рае и Ганс Шнайдер. Я всегда поражался его уму и жизнерадостности. Казалось, это был человек, который всегда знал, куда он идет, к чему он стремится. В отличие от нас, он поступил на геологию, где с первого курса начал заниматься наукой. Идя к своим мечтам, он никогда не оступался. По крайней мере, мне так казалось. Я правда восхищался им. Интересно, какой он сейчас?

— Я возвращаюсь в Город, — говорит мне Франц в трубку, — Давай соберем всех из нашего класса и соберемся где-нибудь?

— Привет. Если честно, то желания нет видеть всех одноклассников. Слушай, у меня скоро учеба, сегодня всего две пары. Давай после них встретимся.

— Почему нет, отличная идея! Жду встречи.

День идет бодро. Пока я вечерами и ночами занимался проповедями и танцами, днем мы все вместе работали над съемками будущего фильма. Раньше я думал, что места для съемок искать тяжело. Но оказалось, что многие люди готовы выделить место, даже собственные квартиры, лишь бы стать частью процесса. Сам бы я вряд ли нашел таких людей, но мне в этом помогла Клара, которая всегда являлась для меня некой нитью связи с людьми, особенно с другой частью группы.

Сейчас мы находимся в полузаброшенном здании. Раньше здесь был небольшой театр, потом сюда попала бомба. Половину здания разнесло. Выжила лишь часть зала со сценой. Для фильма про техноинферно это место подошло идеально. Выжившая часть здания сейчас занята кафе, в которое мы ходим в перерывах от съемок. Удобно. Даже странно, что здания до сих пор не снесли окончательно или не отремонтировали. Видимо, оно осталось ненужным никому. До сего момента, когда к этому призраку пришли мы.

— Вы когда-нибудь общались с настоящим учёным? — спрашиваю я Ульрика и Клару, пока расставляю декорации.

— Неа, а ты?

— Доводилось. Мой одноклассник. Сейчас он возвращается из геологической экспедиции.

— И как? Что они там накопали?

— Без понятия. Я только узнал, что он приезжает к нам, вот и все. Представляете, он мне с утра позвонил, хочет собрать всех одноклассников, — говорю я, а потом на некоторое время впадаю в задумчивость, после чего мое настроение начинает падать, — Да только не выйдет ничего.

— Это почему? Недружный класс? — предполагает Клара.

— Да просто не осталось никого. В городе нас, наверное, трое осталось, не считая приехавшего Иммермана, — начинаю говорить себе под нос.

Почти никого нет. Никого. Ганс, да его и не найдешь, Альва, да ей с нами не интересно будет, она, наверное, с ребенком возится. Скольких уже нет с нами? На несколько секунд впадаю в глубокую задумчивость. Я словно снова держу перед собой фотографию нашего класса. Фотографию, где черным маркером перечеркнуты люди.

— Слушай, — вдруг говорит Аттерсон, — раз уж вам все равно компанию не собрать, может его с нами познакомишь? Квартира у меня сегодня свободная, можно собраться, выпить… поделиться опытом работы в таких разных сферах, как наука и искусство.

— А это идея, — говорю я ему, — было бы классно. После съемок позвоню ему. Ладно. Давайте пока займёмся делом.

Съемки идут славно. К моему удивлению, никто из актеров даже не запил. Мы отсняли около часа материала, из которого три минуты пойдут в фильм. Давненько у меня такого хорошего настроения не было. Кажется, все идет хорошо. Я так не привык испытывать уверенность в завтрашнем дне, что почти уже забыл, что это за чувство.

— Ну что, идем? — спрашивает нас Клара.

— Погоди, — говорю ей я. Мне хочется действа, хочется танцевать.

Навожу свет на сцену. Дергаю за переключатели так, чтобы свет начинал мигать всевозможными цветами. Ставлю пластинку в проигрыватель, после чего спринтом подбегаю к сцене и запрыгиваю на неё. Начинаю танцевать и подпевать мелодии. Пам, пам, пам…

Следом ко мне подпрыгивает Ульрик, поддерживает меня. Точно также как я начинает дрыгать телом.

— Мальчикам нечем заняться, — комментирует Клара.

Меня её замечание ничуть не колышет, я закрываю глаза, сквозь веки мерцает свет. Я кружусь, не смотря по сторонам. Вот в чем суть танцев. Их не надо уметь танцевать. Главное двигаться в конвульсиях под ритм. Музыка сама подскажет тебе, что делать.

— Танцевали ли вы когда-нибудь четверть суток на битом стекле, когда музыка акустическими волнами пронзала ваше тело, резонируя в горле, заставляя яростно подпевать? И вы танцуете в обнимку с людьми, которых видите первый раз в жизни, но знаете, сейчас они — ваша семья. Когда вы обнимаете женщину, понимая, что у вас есть только одна песня до конца света. И ты не знаешь, кто она, как её зовут, ты не слышал её голоса, но прямо сейчас ты в нее влюблен. Всего на несколько часов. Ты можешь искать её после, метаться по улицам, смотреть в ночную темноту, перетекать из трамвая в трамвай, но большее её не будет. Она только сейчас и здесь, в твоих объятиях. Вальс на битом стекле, под светом полной луны, под крики песни. Это и есть жизнь! — кричу я иступлено.

— Ты о чём? — интересуется Клара.

— Не спрашивай, не пытайся понять. Чувствуй. Танцуй!

Открываю глаза и вижу, что и она немного пританцовывает. Надо же. И зачем притворяться? Девчонки. Забираем всю аппаратуру. Иду вниз по лестнице, Клара пробегает мимо меня вниз. Думаю, может догнать, да пойти домой вместе с ней? Но вдруг по спине проходит холод.

Нет. Нельзя. Не преследуй, не гонись за ней. Погонишься, и тебе конец. Всё повториться вновь. Лучше идти своей дорогой, какая одинокая она ни была бы. Тем более, мы все равно увидимся вечером. Правильно. Пойду размеренным шагом, куда мне спешить? Надо дождаться Аттерсона. Проходит пять минут. Десять. А он не появляется. Видимо ушел, пока я не заметил. Мог бы и подождать.

Выхожу на полупустую улицу и иду в сторону трамвайной остановки. По пути решаю заскочить в небольшой магазинчик, купить бутылочку колы. Двери магазина распахиваются, и я чуть не сталкиваюсь с Кларой. Быть не может. Вот это совпадение.

— Ты сейчас сильно спешишь? — вдруг спрашивает она.

— Да нет. Хочешь прогуляться?

— У меня через час съемка, мне нужно где-то пошататься.

— С радостью пошатаюсь с тобой.

Выходим из магазина и идем по улице.

— Ты разве не хотел чего-то в магазине брать? — вдруг спрашивает меня Клара.

— Да не важно.

— Ладно. Просто получается, ты зашел в магазин и просто вышел…

Идем по парку между деревьями, на которых через какой-то месяц-полтора начнут появляться почки, а затем распустятся листья. Пробуждение природы уже началось, это еще не заметно, но уже чувствуется в воздухе. Мягкий сырой воздух. Солнце понемногу начинает греть сквозь тучи. Природа идет по кругу, а наши жизни — по спирали. И вдруг…

Небо в мгновение раскалывается, повсюду грохот, треск. Дождь. Первый весенний дождь. Холодный, жестокий серый дождь.

— У тебя есть зонт? — смеясь спрашивает Клара.

— Нет, а у тебя?

— Нет. Откуда? Все снег, да снег. А тут дождь!

— Природа умеет делать сюрпризы.

А дождь все барабанит по крышам. Поток воды несет тающий снег по улицам. Пока мы идем, я слышу, что Клара что-то тихо напевает. Прислушиваюсь и слышу слова:

И бежал по дворам вод поток словно змей,

И я снова услышал зов странный "скорей".

— Ничего себе, — говорю я, узнав строчки, — ты знаешь “Недостижимость”?

— Конечно, — отвечает она удивленно, словно это само собой разумеющееся, хотя произведение это малоизвестное.

— Круто! Помню его наизусть.

— Я тоже, — улыбается она.

И вот мы идем под дождем и поем. Просто идем и поем, улыбаясь, ни о чем не переживая.

А повсюду любовь и повсюду весна,

В небо бросишь свой взгляд, ты все также одна.

А глаза тяжелы, словно талый свинец,

Из искусственных роз на чело лёг венец.

Подключаешь свой голос к великой сети

И поёшь, чтобы душу родную найти.

А мы все идем и поем. Нам нет дела до того, что по нашему телу текут струи холодной воды. Наши волосы растрепаны, а на лицах улыбки. Кажется, я надолго запомню этот день, кажется, он мне еще долго будет сниться. С Кларой под дождём. Я пою песню, а голове моей рождаются строки стиха (как давно не приходило ко мне вдохновение на стихи):

После репетиции в театре

Шли неспешно ты да я вдвоем.

Словно романтическому спектакле

Оказались без зонтов мы под дождем.

Дождь, прогулка и стихи. Вечные спутники. После гулянки отправляюсь к себе домой с улыбкой на лице. Сразу по приходу домой звоню Иммерману и приглашаю его на встречу у Аттерсона. Сначала Франц был весьма смущен таким предложением, так как кроме меня из режиссеров он никого и не знает. Однако ломается он довольно быстро.

Встречу мы назначили у вокзала. Стою под зонтом, который в этот раз я не забыл взять и жду появление старого друга, вслушиваясь в стук колес проезжающих поездов и в перезвон дождя, который к вечеру смягчился. И вот на углу улицы появляется знакомая фигура, которую я узнаю по походке. Франц Иммерман собственной персоной. Последний раз я видел его еще до войны. Он сильно вырос с тех пор, отрастил волосы, отощал. Но в целом вид у него все тот же: улыбка во все лицо, резкие умные глаза, небольшая заносчивость, которая проявляется во всех движениях молодого ученого. Сразу как меня видит, начинает махать рукой.

— Фред, привет! Ты совсем не изменился, как я посмотрю, — говорит Франц, как подходит чуть ближе, — рад тебя видеть. За исключением родителей, ты первое знакомое лицо, что я вижу в Городе. Кажется, только вчера в школе учились.

— А мне кажется, тысяча лет прошла, если не больше.

— В этом вся суть нашего восприятия времени. То нам кажется, что оно ползет как улитка, то оно словно летит как ястреб на свою жертву. Все мы так или иначе жертвы времени. Время вообще понятие слегка надуманное. Я бы мог сказать, что время есть ничто иное, как степень увеличения энтропии. А как его иначе определить? Там уже все философия. А ты знаешь, как я отношусь к этой науке. Придумают себе загадок и проблем, сами же их и решают. А настоящие загадки у нас здесь, перед (или под смотря куда смотреть) нашими носами, а мы и не видим, не хотим их решать.

— Пожалуй. Дай угадаю, ты говоришь про загадки вселенной? Про возможность путешествовать между мирами, к звёздам?

— Именно. Рад, что ты меня понимаешь. И как сейчас про это не говорить? Скоро первый запуск. Наконец-то человечество покинет колыбель. На самом деле, я чувствую, что вопросы только удвоятся. Или утроятся. Удесятерятся. Хм. Что-то меня занесло.

— Знаешь, Франц, за эти годы мне стало казаться, что Вопросы вселенной далеко не самые важные для человека.

— Возможно. Вообще, зря я это сразу про космос. Вот так, не успев из поезда выпрыгнуть. Всегда говорил людям, чтобы останавливали меня от такого. Мы ведь даже не успели рассказать друг другу, как жили все эти годы. Вот моя главная загадка. Как поживаешь, Фред? Я слышал ты теперь режиссер. Это правда?

— Да, так и есть. Учусь снимать фильмы. Вот, готовлю своё первое полноценное кино.

— Вау. Это славно. А если не секрет, почему ты ушел с инженера?

— Ух…

Вот что мне тебе ответить, Франц? Что я не находил себе там места? Что моя душа стремилась в другое русло, что я больше уже не мог там учиться? Рассказать, что от наших уже никого и не осталось? Они умерли под пулями, их разорвало снарядами и противопехотными минами. Они утонули в крови и грязи.

— Я и сам до конца не знаю, Франц. Знаю, что мне здесь лучше, да и всё.

— Что могу сказать, если тебе здесь и правда больше нравится, то это прекрасно.

И вот мы сидим на квартире у Аттерсона. Признаться, я не ожидал, что Франц и ребята так быстро поладят. Сначала мой одноклассник заметно стеснялся незнакомой компании, но в итоге он быстро освоился. Далее началось то, чего я и ожидал. Иммерман начал рассказывать о науке.

— Знаете, какое самое захватывающее чувство? Это чувство, возникающее, когда две области знания сливаются в одну и всё для тебя встает на свои места. Когда мир для тебя перестает быть дискретным. И вот, как это случилось у меня на днях. Я читал книгу про чёрные дыры. “Дыры” эти рождаются в момент гравитационного коллапса звёзд. По сути, они проваливаются сами в себя, создавая дыру в пространстве-времени. В центре черной дыры находится сингулярность, своего рода точка бесконечной плотности. Это для нас. Так вот. Знаете теорию большого взрыва? Есть предположение, что большой взрыв произошел в результате взрыва сингулярности. Конечно, это может быть и не совсем та сингулярность, что возникает в черных дырах, но кто знает. А что, если каждый раз, когда звезда, умирая, превращается в чёрную дыру, она создает новую вселенную? Просто представьте, какая тогда выстраивается картина! Одна вселенная своими звездами порождает другие миры. Космическая непрерывность. Быть может, и мы возникли таким образом, и мы являемся детьми умершей звезды в другой вселенной. Дух захватывает! Теория о черных дырах и теория Большого взрыва сливаются в одно. Что думаете?

— Было бы хоть что-то понятно из того, что ты сказал, — отвечает ему Аттерсон, — но очень интересно. Поверь. Очень.

— А я, в принципе, поняла за исключением некоторых слов. Что значит “гравитационный коллапс”?

— Быстрое сжатие под действием гравитации. У звезды кончается топливо, его уже ничто не распирает изнутри, вот оно и падает в себя, — машинально поясняю ей.

— Именно, — улыбается Иммерман.

— Ты что ли тоже в этом шаришь, Фред? — спрашивает Аттерсон.

— Типа того.

— Ничего себе “тоже шарит”? — удивляется Франц, — да он вам многое о себе не рассказывает.

— А зачем рассказывать? — спрашиваю я, — это все равно уже не про меня. Зачем им знать про глупого подростка? Каким он был, чего хотел и что делал? Пустое.

— Опять начинает, — бурчит Ульрик, — тебе виски или коньяка? Сейчас сбегаю до магазина. Тебя надо спиртом видимо заливать, чтобы ты перестал про себя херню нести.

Иммерман вдруг поднимается с дивана и подходит ближе ко мне, после чего наклоняется и шепчет на ухо:

— Давай выйдем, поговорим? — спрашивает он, а я киваю в ответ. Он обращается к Ульрику, — Не против, если мы выйдем на балкон?

— Да пожалуйста.

Стоим на балконе, до боли вдыхаю ртом холодных воздух.

— Ты сильно изменился, Фред. Тебя не узнать. Куда пропала та жизнерадостность, та страсть к познаниям, которой ты когда-то пылал? — спрашивает меня Франц.

— Я думаю, они все еще во мне, похоронены где-то глубоко внутри.

— Что произошло? По какой причине ты не вернулся в инженерный? Только скажи правду. Мы столько знали друг друга. Думаю, ты можешь сказать.

— Всех причин не назову. Можно сказать, тут целый комплекс причин. Незадолго до войны у нас с тобой был разговор. Возможно, ты его помнишь. Мы говорили о том, что уровень образования в Нортдштадте нас не устраивает. Нам давали кастрированную программу! Мы — инженеры — получали школьные знания. Где это видано? В том разговоре мы пришли к заключению, что были обмануты институтом. Обмануты капитально. И вроде время шло, всё забылось. Но это все равно подтачивало.

Пару секунд молчу. Вижу взгляд Иммермана, который словно говорит: “Но?”.

— Но были причины и серьёзнее, — я сдаюсь под напором этого взгляда, — еще одна. Возвращаться было не куда. Лилиан погибла еще до войны, Ганс после этого сразу пропал. Роберт подорвался на мине. Глеб, тот невысокий, вечно весёлый пацан, был расстрелян при попытке дезертирства. До сих пор отказываюсь поверить, какой смертью умер Герри Саливан. Война уже кончилась, а он порезался об колючую проволоку, в кровь попала зараза, он так и не оправился. Ради чего они умерли? В общем, нас остались единицы. Я пришел обратно в университет, а меня посадили учиться рядом с детьми. Мы друг друга не понимали. Словно из разных стран приехали. Больше всего я не мог терпеть их взгляды на минувшую войну.

— А что с ними?

— Они ведь просто не понимали, что такое война. Наверное, это, потому что они в ней не участвовали. С другой стороны, я почти что тоже не принимал там участия. Насколько я знаю, ты тоже не воевал?

— Не довелось. И хорошо.

— Вот. А они… на словах они сами готовый пойти расстреливать врагов. Включая мирных жителей. Обвиняли всех вокруг в поражении. Вроде люди умные, а словно дерьмо вместо мозгов…

Что-то заболтался. Пора кончать с этим глупым разговором.

— Мне иногда кажется, что я должен был погибнуть вместе с одногруппниками. А я и войну не застал, Франц, я сразу получил несмертельную рану и попал в больницу! Это… это просто неправильно.

— Прошлое до сих пор мучает тебя? — понимающее говорит Франц.

— Временами. Днем чувствую себя хорошо, но ночью… Столько мыслей наваливается, реальность словно плавится и плывёт, а я вместе с ней. Будешь смеяться, но я как-то раз даже проверил, в какую сторону плывет реальность. Оказывается, она закручивается в спираль по часовой…

— Неужели ты отказался от своих мечтаний? А как же космос? Помнишь, ты тогда даже письмо написал в иностранное космическое агентство?

— Помню ли я это? Шутишь. Я и само письмо наизусть помню. “Здравствуйте, пишет студент Нортштадта, Город, Экзайленд. Я пишу вам с целью узнать, не нужны ли в космосе инженеры? Я с детства хотел побывать в космосе, участвовать в колонизации других планет. Когда я узнал, что вы будете запускать корабль, я понял, что не могу упустить такую возможность. Сейчас я все еще учусь, но к концу обучения моих знаний и умений будет хватать, чтобы принести пользу миссии. Тем более, что запуск будет как раз в то время, когда я уже закончу университет. Даже если я не смогу полететь, я бы все равно мог помогать. Если я могу видеть космос своими глазами, прикоснуться к нему своими руками, то я могу увидеть его телескопами, прикоснуться датчиками. Надеюсь, вы поможете мне в осуществлении моей мечты“. Каким я был наивным. Просидел тогда всю ночь со словарем, чтобы перевести письмо. А потом началась война. И мы забыли про космос.

— Да. Эта рана лежит и на моей душе, — Франц мигом изменился в лице, — Разве можно променять вселенную на войну? Звезды на грязь! Мы забыли про космос. Похоронили галактики и туманности. Это уже и не интересно никому. Главная обсерватория Города закрыта! Разве так можно? Разве можно не интересоваться миром вокруг нас?

— Можно, Франц, поверь мне, можно. Я это только сейчас начал понимать. Да, наш мир бесконечно прекрасен и глубок, таинственен. Но и окружающая нас действительность не хуже, наш внутренний мир. Мы можем находить красоту не только в мире вокруг нас, но и в мире, что внутри нас.

— Нет, я просто не могу принять этого. Я не спорю, искусство важно, обычная жизнь обычного человека важна. Но чтобы целые страны отворачивались от пути познания. Мне страшно за наш мир. Когда общество замыкается на себе, его очень легко одурачить, подчинить. Я смотрю на мир и вижу его будущее в руках глупцов.

— Ты слишком категоричен к людям.

— Возможно. Просто. Ох, даже не знаю, как объяснить. Странно мы как-то с тебя на меня перешли, если честно, должно быть, я всегда неосознанно перетягиваю одеяло. Мне правда не хочется этого делать. Но оно само так выходит. Так о чём я. Ладно, не важно. Не думаю, что мои переживания кто-нибудь поймет. Знаешь, я всю жизнь так, на самом деле. Чувствую, что для остальных я лишь попутчик.

— О, я каждую ночь думаю про себя то же самое. Кажется, мы с тобой оба “унылые одинокие старики”. Это я в шутку, забей. Но я тебя понимаю. Попутчики. Если честно, я чувствую себя попутчиком по отношению к Кларе и Ульрику. Они хорошие ребята, но кажется, нам никогда не достичь особого понимания. Да, Франц, мы попутчики. Но если это так, значит у нас есть путь. Значит, нам есть, куда двигаться. А это хорошо. Ты сам всегда говорил, что в движении жизнь. И знаешь, кажется, сейчас я начинаю обретать свой путь. Он странный, местами тёмный, но это мой путь.

— Это хорошо. Это главное. Нам есть куда идти. А значит, унывать рано. Понятно? Не унываем, шевелим ногами. Нам тяжело, но мы держимся. Такие мы, парни двадцатого века! Кстати, тебе не холодно? Я бы вернулся к ребятам.

— Ага. Давай.

За разговорами время идет незаметно. Ближе к десяти мы провожаем Клару до её дома, а после нас покидает и Франц. Аттерсон предлагает зайти к нему, так как, по его мнению, вечер закончился слишком быстро. Почему нет. Заходим к нему, и я плюхаюсь в кресло.

— Неважно выглядишь, — замечает Ульрик, — паршиво себя чувствуешь?

— Ага, типа того, — разговор на балконе оставил у меня на душе неприятный осадок. Вернее, он там и так был, просто разговор поднял осевшую пыль, превратив в взвесь.

— Чувствуешь слабость? Быстро утомляешься? Вижу, кожа у тебя бледная, может и раны плохо у тебя заживают? Фред, кажется, я знаю, что с тобой происходит.

— И что же?

Ульрик быстрыми шагами уходит на кухню, после чего возвращается, держа по мандарину между каждыми двумя пальцами. Удивительно, как у него пальцы так изогнулись, чтобы уместить их всех.

— У тебя явная нехватка витамина С, — он приставляет мандарины почти вплотную к моему лицу, — вот, в чём твоя беда, ты теряешь свой витамин С.

Я отодвигаю его руку от себя и слабо улыбаюсь.

— Не в этом дело, забей. Но спасибо за поддержку. Слушай, я, пожалуй, пойду. Неважно себя чувствую.

— А чувствуешь себя плохо, потому что вместо витаминов ты потребляешь только пиво. А это и не “вита”, и не “амин”. У тебя скоро зубы выпадут от жизни такой. А потом и облысеешь. Нахрен.

— Ты правда думаешь, что все наше самочувствие и настроение зависит только от того, что мы едим?

— Не только. Но зависит. Так ты понял меня?

— Да-да. Мне правда надо идти. Не хватало еще, чтоб я у тебя вырубился или блеванул.

— Оу. Ну как знаешь. Тебя хоть проводить до дома, чтоб по пути не помер?

— Не надо. Бывай, — оканчиваю разговор, на что Аттерсон просто пожимает плечами.

Иду по сырой улице. В голове мысли о прошедшем вечере. В один момент вечно позитивный Иммерман дал слабину. Мне кажется, я случайно вскрыл его внутреннюю боль. Неужели у каждого внутри гноится своя печаль? Столько людей просто копят её в себе. А если она вся разом вырвется?

В голове моей возникает картина как черная маслянистая жидкость переживаний заливает улицы, сметает дома и города, поглощает мир. Сколько сейчас людей на планете? Сколь многое мы таим внутри. О как я надеюсь, что это все просто информация, хранящаяся в нейронах. Ио если все мысли имеют более материальную природу, если они способны влиять на мир.

А что, если появится человек, полностью свободный от переживаний и тоски? Если он может существовать, то он будет сильнее духом, чем все остальные. Такой человек не будет сталкиваться с такими вещами как сожаление, а значит и совесть будет ему не помехой. Он будет играть на страданиях людей, как на безумной арфе. Повелитель следующего века. Великий шизоид, ибо я не представляю себе нормального человека, свободного от негативных эмоций. Если он появится, будущее наше будет омыто слезами тысяч людей.

Вдруг я чувствую странное елозанье в позвоночнике, будто позвонки начинают крутиться вокруг своей оси. Мне начинает казаться, что это сзади меня идет знакомый мне человек. Я не слышу шагов, но чувство в спине словно кричит: “Ты знаешь того, кто идет сзади”. Оборачиваюсь и, к своему удивлению, вижу, что за мной и правда идет какая-то фигура. Он скрывает свое лицо шарфом, но я узнаю взгляд. Да, этот взгляд…

8 ночь

Вглядываясь в глаза приближающегося человека, я узнаю его взгляд.

— Конрад? Это ты? — спрашиваю я у приближающейся ко мне фигуры.

Вижу, что он удивленно останавливается, после чего снимает шарф с лица и улыбается.

— Фред? Не узнал. Принял тебя за кой-кого другого.

— За кого это? — подозрительно спрашиваю я.

— Не важно, забей. В любом случае, кажется, он уже не появится. Пойдем. Ты как? Сто лет тебя не видел.

Меня настораживает его внезапное появление и необычное поведение. Он словно чего-то опасается и в то же время ждет. Постоянно озирается по сторонам. Говорит он резко и возбужденно.

— Со мной все нормально. Относительно. Знаешь, мне кажется, впервые с того момента, когда мы познакомились, еще тогда, в госпитале, я знаю, куда иду, знаю, к чему стремлюсь.

— Это замечательно. То-то я и погляжу, что взгляд у тебя стал более четкий и уверенный с момента нашей последней встречи. Не пойми меня неправильно, но мне тогда показалось, будто твои глаза смотрят куда-то в пустоту. Если не секрет, чем именно занимаешься?

Его дружелюбный тон смягчает меня, моя настороженность со временем пропадает.

— Наставляю одну особу, можно насказать, проповедую, наставляю на “путь истинный”

— И что же это за путь? Мне кажется, из ныне живущих людей вряд ли кто-то знает про него. Буду рад, если ты — исключение.

— На самом деле просто чушь и выдумки. Тяжело это признавать, особенно перед самим собой. По сути, пытаюсь строить из себя того, кем я не являюсь. Выпендриваюсь перед женщиной. Почему я вообще тебе это рассказываю?!

— Возможно у меня лицо такое честное, что люди мне начинают душу изливать. На самом деле, тебе просто нужно кому-то про это рассказать, так как это терзает тебя, если я правильно это понимаю.

Он прав. Встреча с Иммерманом разворошила старые воспоминания, которые мне вовсе сейчас не нужны. Они поднимаются со дна моей души, клубятся змеями. Смогу ли я сдержать их? Или мне будет легче выговориться. Но ведь я почти не знаю Конрада. Но это с одной стороны, а с другой, я его много лет как знаю.

— А насчет выпендрежа перед дамами, так этим мы все занимаемся. Я вот на днях познакомился с одной замечательной дамочкой. Кажется, ей мои идеи близки.

— Что за идеи, Конрад, ты о чем?

Вдруг Конрад Ньюман резко начинает оглядываться по сторонам.

— Не здесь Фред. Давай пройдемся до какой-нибудь более тихой улочки. Помнишь тот случай из бара, когда меня в национализме обвинили и чуть не пырнули. В общем, мои идеи часто трактуются не так. Люди переиначивают все, что слышат. В общем, потом. Сейчас лучше поговорим о чём-нибудь отстраненном. Раз уж заговорили о дамах. У тебя самого был кто-нибудь? Любовь всей жизни, ну или просто подружка.

— Да, была одна. Давно это было правда. Хотя, по правде сказать, это не были отношении, — тяжело вздыхаю, договаривая последние слова.

— Все прошло неудачно, разошлись?

— Нет. Мы и не встречались.

— А понятно, она просто захотела быть тебе подругой…

— Так, если тебе все и так понятно, то не надо и продолжать.

— Ладно, ладно, извини. Блин, Фред, что с тобой? Ты как побледнел.

— Не следовало мне вспоминать это…

— Что-то не так? Можем просто забыть об этом.

— Нет. Нет, все хорошо. Мне нужно выговориться, ты был прав. Я слишком долго все таскал в себе. Не против, если я расскажу тебе эту историю?

— Хорошо, давай. Ну, так как её звали?

— Дженни… Её звали Дженни. Я любил её, Конрад, так любил её! Никого так не любил, как её. Места себе не находил, пока Дженни не было рядом. Я готов был отдать ей душу.

— А она, любила тебя?

— Нет. Не знаю. В любом случае, противен я ей не был. К тому моменту, когда я в неё влюбился, она уже была занята. Это еще в школе было. Первое сентября… она зашла в класс, и вся сияла. Такая светлая, такая улыбчивая. Я сразу подумал: ангел во плоти. И это мы уже друг друга знали два года. Вот так и бывает, общаешься с человеком, а потом бац, и влюбляешься. Мог ли я, будучи еще совсем маленьким школьником знать, что эта девочка станет для меня всем? Умная и красивая, такое сочетание еще поискать надо. Дженни была первым человеком, который действительно понимал меня.

А я был от неё без ума. Постоянно звал гулять, писал ей стихи… А потом она позвонила мне. Одним морозным зимним вечером. Она напрямую спросила, нравлюсь ли я ей. Я и сказал “да”. Отвечать “нет” было бы лицемерием. А расписывать более красочно я не видел смысла. Вопрос-то был прямой.

В ответ минутное молчание в трубку. После она сказала, что у неё уже есть парень, что хочет, чтобы мы с ней остались друзьями. Какой я был идиот, в упор не заметил, что у неё есть парень. Я не стал дальше её добиваться, не стал пытаться их разлучить. Зачем мне ломать чужое счастье? Я понял, что полюбил Дженни еще больше после того разговора.

— И как? В итоге остыл к ней?

— Куда там. Неделю был на успокоительных. Потом были долгие годы. Конец школы, начало обучения… Я ей бредил все эти годы. Я пытался перестать испытывать к ней чувства, но не мог, просто не мог.

Это любовь. То слово, что так опошляется в наше время. Легко сказать, что это всего лишь игра гормонов. Нет. Если бы это действительно было на уровне биохимии, то я бы испытывал бы то же самое и к другим девушкам.

Я пробовал встречаться, но у меня ни черта не выходило. Рядом со мной другая девушка, а я думаю о Дженни. Мы учились в разных институтах, на разных направлениях. Я — инженер, она — врач. Мы виделись иногда, гуляли. Каждый раз мне хотелось сказать ей, как сильно люблю её. Но каждый раз меня что-то удерживало. Словно странный стопор. Непреодолимая преграда. Но все думал, в следующий раз точно скажу. А потом пришла чума…

— Оу. Я слышал, медикам тогда было не сладко.

— Еще как. Помню, где-то во втором месяце пандемии, мы с Дженни сидели в кафешеке, они тогда еще не закрылись. Она мне рассказала про то, как эта зараза убивает. До сих пор холодок по спине пробегает. Кровавая чума не просто так получила своё название. Бубоны возникали не на коже. Они возникали на стенках кровеносных сосудов. Смерть наступала в двух случаях: либо бубоны разрастались и закупоривали сосуды, либо лопались, впрыскивая гной и заразу дальше в кровь. А ведь, говорят, что чума от степного суслика переметнулась на людей. Кто бы мог подумать. Вымершие улицы, закрытые города…

Былые образы вспыхивают в памяти.

— Тогда, в кафе, мы тогда смеялись, шутили несмотря на ад, что захлестнул наши жизни. Разговаривали на самые разные темы. Про жизнь, про учебу, про космос. Дженни любила слушать про космос. Мог ли я тогда, глядя в её лучезарные глаза, знать, что будет дальше?

Немая тоска сдавливает всё внутри.

— Дженни стала санитаркой. День и ночь трудилась, помогала больным. Несколько раз она теряла сознание на работе от усталости после того, как по двое суток не спала. Чума добралась и до неё. Даже зная, что она больна, Дженни все еще присматривала за пациентами в красной зоне больницы. В конце у неё не было даже сил говорить. Когда я узнал, что она умирает, мной овладело невиданное безумие. Я ворвался к ней в палату.

— С ума сошел.

— Это и говорю. Меня пытались удержать, но, когда я был уже внутри, поняли, что все бесполезно. Назвали меня самоубийцей и сказали, чтобы неделю теперь сидел на карантине в больнице.

Я же не слушал. Припал к ней. Стал разговаривать, умолять жить, не покидать меня. Она, наверное, не могла слышать моих слов. Когда её сердце остановилось… скажем так, в тот день я совершил свою первую и единственную попытку самоубийства

Я начал целовать её и обнимать, прижимать к своей груди. Умолял заразить и меня, чтобы мне не пришлось жить в мире, где нет её. Смешно. Тысячи людей молились богу, чтобы тот защитил их от болезни, а они умерли в муках от чумы. Я же молил заразить меня. И выжил. Не единого симптома. Я не смог заразиться в тот вечер.

Я вышел из палаты и подошел к телефону. Набрал её родителей. Они даже не знали меня, ни разу меня не видели. “Вы знаете, что ваша дочь была ангелом? Ангелом. Не было человека прекраснее её. Скажите, неужто миру будет все равно? Облака все также будут летать над землей, а мы будем на ней копошиться. Никто не застрелиться, не удавится? Разве можно будет смотреть людям в глаза, зная, что они не любили её? Она была Ангелом. Как вы не понимаете, АНГЕЛОМ!”.

Я уперся об стену спиной и медленно сполз вниз, бросив трубку. Я начал биться затылком об бетонную стену, пытаясь как гвозди вбить себе в голову воспоминания о ней.

Потом я подошел к окну и распахнул его. Передо мной открылся ночной город. Тысячи огней. Город, как и я, бился в агонии. Я уже хотел сигануть, но один из врачей схватил меня сзади и затащил внутрь. Дали мне какие-то таблетки, и я уснул. Когда на утро проснулся, вскочил и позвонил Дженни, думая, что все это был сон. Нет, это не был сон. Она была похожа на ангела. И она умерла… на самом деле.

Через месяц пандемия закончилась. Если бы она прожила еще месяц… Когда закончилась чума, и началась война, я сразу пошел добровольцем. К тому моменту я уже окончательно перестал находить себе место в мире без Дженни. Но знаешь что? Сейчас я уже почти ничего не чувствую. Зато то, что я чувствую… словно отдаленная печаль, что навсегда поселилась во мне и уже никогда не уйдет.

— Соболезную тебе. Понимаю, в таких ситуация никакие слова не помогают. В любом случае, я вижу, что ты нашел в себе силы жить дальше, и это радует меня. А так, тяжелая, я посмотрю, у тебя жизнь.

— Жизнь как жизнь. Нормальная. У всех такая. Каждому тяжело, у каждого боль и потери. Я не герой трагедии. Вся тяжесть жизни размазана почти равномерно по всем людям. Со мной все хорошо.

Эх, да кого я обманываю? Она мне каждую ночь является. Я постоянно вижу её умирающей. Каждый раз я вынужден мысленно убивать её. Снова и снова. Я вынужден убивать её в себе, чтобы жить дальше, чтобы мечтать дальше, стремиться к чему-то. Почти каждую ночь я вижу её бледную кожу, её потухший взгляд, в котором читается смерть. Но если бы она продолжила жить в этих грезах, то я бы однажды не проснулся бы.

Мир окончательно погрузился в темноту, в редких окнах горит свет, но он был подобен свету звезд на ночном небе, хотя само небо и затянуто тучами. Суррогатные звезды. Мы проходим мимо старых многоэтажек, как вдруг из одного из домов раздается крик. Протяжный крик женщины. Мы переглядываемся, но через секунду идем дальше. Мы проходим еще несколько метров, и крик повторяется, в то же время на встречу нам попадается двое подростков.

— Слышали крик? — спрашивает тот, что постарше, — она там уже минут пятнадцать кричит.

Мы с Конрадом переглянулись, после чего развернулись и подошли поближе к дому, откуда слышался крик. Через секунду он раздался вновь, еще сильнее, чем раньше. Это был крик агонии или боли. Протяжное, монотонно возрастающее “аааАААА”. Крик возвышался по экспоненте. Без слов.

— Надо вызвать полицию, — говорю я. Конрад кивает.

Бежим до ближайшей полицейской будки. Конрад берет трубку и набирает номер.

— Але, полиция? Олафштрассе 72. Из окна дома слышны женские крики. Похожи на крики боли. Нет, без слов. НЕТ, ОНА ЯВНО НЕ ПЬЯНАЯ. Послушайте. Ей может быть плохо. Она уже минимум пятнадцать минут так кричит. Без слов, монотонно, — кладет трубку, поворачивается ко мне, — приедут, осталось ждать.

Мы идем ближе к дому, начинается дождь.

— Вы ребята идите домой лучше, — говорим мы подросткам, — будет не очень приятно, если к вам полиция задаст вопрос, почему вы после десяти гуляете на улице без родителей.

Взяли с них имена и адрес их дома, после чего отпустили. Стали ждать полицию под холодным дождем. Крики все продолжаются и продолжаются. По звуку мы определяем из какого подъезда и этажа раздаются крики. Ждем. Проходит полчаса, крики прекращаются. Наступает гробовая тишина, которую разрывает только грохот дождя. Мы переглядываемся.

— Думаешь, всё, — спрашиваю я?

— Не знаю. Ждем дальше.

Через пятнадцать минут крик раздается вновь. В этот раз он был не возрастающий, а затухающий. Еще через пятнадцать минут приезжает полиция. Больше часа. Больше часа мы ждали приезда полиции. Черт, когда мы с Этель были в церкви, они быстро нагрянули. Когда не надо они приезжают мгновенно.

В любом случае, их прибытие приносит мне облегчение. С ними мы заходим в подъезд и поднимаемся на нужный этаж. Дом выглядит очень старым, краска на стенах давно облупилась. Воздух пронизан запахом дешевых сигарет. За тоненькими стенками слышны семейные ссоры. Полицейский стучится в дверь, прислушивается, стучится вновь. После они берут с нас показания и уезжают. Крики больше не повторялись. Мы идем по сырой темной улице. Ни прохожих, ни животных. Начинает падать снег. Вода смешивается с ним, образуя леденистую кашу, взбалтываемую нашими сапогами.

— Почему они не вскрыли дверь и не вошли внутрь?

— Не имеют права, — говорит Конрад, безуспешно пытаясь зажечь сигарету, — ну, вломятся они. А представь, квартирой ошибутся? Их потом по судам затаскают. А если не ошибутся. Так и сама эта женщина может поступить также. Или нападет на них в припадке. В общем, им же дороже взламывать в таких случаях.

— Жесть. С врачами таже история. Помню, мне Дженни рассказывала, что они, младший медицинский персонал, не имеют права оказывать помощь без согласия пострадавшего. Могут и в тюрьму за это отправиться. Но меня даже не это смущает. Эта женщина… она пятнадцать минут минимум кричала перед тем, как пришли мы и вызвали полицию. А потом еще почти час. А сколько она могла так кричать на самом деле? И никто не позвонил в полицию до этого? Ни соседи, ни прохожие. А она там кричала. Послушай, Конрад. Пьяные так не кричат, не воют они как от адской боли.

— Мы живем в обществе безразличия. Ты можешь умирать, лежа на асфальте у всех на виду. Никто не подойдет, не вызовет скорую. Все боятся стать участниками событий. У всех свои дела. У всех свой собственный сладкий путь, непересекающийся с другими. Общество сволочей, одним словом, — он наконец-то смог зажечь сигарету и закурил.

— Конрад, — я собираюсь исторгнуть неприятную мысль. Это похоже на отхаркивание кома мокроты из горла, — мы ведь тоже сначала хотели пройти мимо. Если бы мы не встретили тех подростков….

Минуту-другую мы молча смотрим друг на друга, не решаясь сказать ни слова.

— Моя мать так чуть не умерла, — Конрад решил прервать тишину, — было жаркое летнее утро. Она просто шла на работу, но вдруг ей стало плохо. Так сильно и резко, что она просто не смогла ничего поделать. Рухнула прямо в газон рядом с дорогой. Так и лежала там полчаса. А главное, всё видела и слышала, но не могла сказать ни слова, не могла даже плакать. Она слышала, как прохожие называли её алкоголичкой. “Ранее утро, а уже бухая в стельку”. “И не стыдно женщине почтенного возраста так нажираться?”. Бляди. Никто не захотел помочь. В итоге боль отпустила её, она встала и пошла дальше. Вернувшись домой, она разрыдалась. Никогда не видел её настолько подавленной. Через год у неё случился инсульт…

— Мне очень жаль. Похожее было и с моим дедом. Он работал охранником. Сердце остановилось. С утра его начальник приходит на работу и видит труп. Знаешь что? Он начал его пинать с возгласами “вставай пьянь”. До него далеко не сразу дошло то, что перед ним мертвец.

— Как нелепо мы порою умираем. Я знаю, смерть может застигнуть нас в любой момент. Но смерть бывает разная. Мы, наверное, все хотели бы умереть по-театральному. Красиво. Сказать перед смертью какие-нибудь красивые слова, признаться в любви. А в итоге, валимся как мешки с картошкой. Но это пол беды. Ведь находятся те, кто делают из нашей смерти посмешище. Кстати, мы дошли.

— Удачи, Конрад, увидимся, — жму ему руку в прощании.

— Не хочешь такси поймать?

— Нет, вряд ли смогу. Лучше пешком пойду.

— Дурость не говори. Ладно, заходи ко мне. У меня бардак еще тот, но ночь потерпишь, надеюсь.

Я с улыбкой киваю, и мы оба заходим во тьму подъезда. Подъезд дома Конрада не сильно отличается от того, в котором мы были некоторое время назад. Все такой же запах курева в воздухе, разбитые окна, сотни надписей и хуев на стенах. Мы идем на самый последний этаж, где Конрад какое-то время возится с ключом в замочной скважине. Дверь со скрипом отпирается, иКонрад жестом приглашает внутрь. Мы вдвоем еле-еле помещаемся в прихожей, хотя из мебели там только небольшой шкаф, да тумбочка. У тумбочки стоит зеркало, на котором висит календарь с обведенными красным маркером датами. Кажется, они весьма случайны и понятны одному лишь Ньюману.

Квартира его до невозможности маленькая. Комната, которая больше похожа на маленький гроб, кухня, санузел. Стены комнаты обклеены вырезками из газет. Все на политические темы. Мебель комнаты составляет только письменный стол, заваленный бумагами, книгами и чертежными принадлежностями, стеллаж, забитый все теми же книгами, среди которых труды по философии и по техническим наукам. Помимо этого, была и тоненькая металлическая кровать. Конрад сбрасывает свой плащ на кровать, а затем садится за стол на кухне и закуривает очередную сигарету. Сколько он их уже выкурил, пока мы гуляли?

— Вот так и живем, — говорит он, поймав мой взгляд, — неуютно, тяжело. Но живем. Куда мы денемся?

Сажусь напротив него.

— Давно ты тут живёшь?

— Год как. Всяко лучше, чем в общежитии. Хотя стены, признаться, все также давят, — говорит Ньюман, смахивая пепел в бывшую банку из-под тушенки, — Хочешь прикол? Прошлый владелец квартиры совершил самоубийство. Сиганул из окна.

— Такой себе прикол. Хотя я, наверное, просто не понимаю шутки. Из-за чего он выбросился?

— Да черт его знает. Мне сказали, что с любовью ничего не вышло. Однако живя здесь, я начинаю понимать, что любовь тут могла быть ни при чем. Ну так, что будем пить?

Конрад подходит к холодильнику и открывает его. Большая часть его заставлена алкоголем. Еды внутри почти нет. Конрад достает наполовину опустошённую бутылку.

— Кальвадос?

— Давай.

Через минут двадцать у меня уде кружиться голова. Мысли падают дождем из макушки в горло. Там они собираются потоком и изливаются через рот.

— Знаешь, раз уж заговорили про любовь. Хочу сказать, что мои чувства всегда причиняли мне боль, любовь всегда оказывалась ловушкой. Да… любовь как тромб. Как гвозди, забитые в руки и ноги. Жидкий свинец под кожей. Она только сперва приносит радость. А потом, когда ты теряешь надежду, прежняя радость гниет и растекается по венам черным ядом.

— Фред, я знаю, мысль моя может показаться для тебя дикой. Но может тебе оно и не нужно? Когда мы делаем что-то супротив нашей природы, нам становится плохо. Быть может, тебе не нужны отношения и любовь, ведь ты просто создан для чего-то другого? Вот поэтому ты и пошел на войну. Ты искал себя. Разобраться в себе это все равно, что пройти войну. И каждому из нас бывает нужна такая старая добрая война.

— Я и сам частенько об этом задумывался. Хотел себя отдать науке: не получилось, я сам от неё сбежал. В итоге пробую себя в творчестве. Но где творчество, там и чувства. Не помогает ничего. Даже алкоголь. Тем более, алкоголь. Если под него танцевать, то еще все хорошо, а потом как нахлынет…

— Предлагаешь танцевать?

— Не, раз уж начали говорить о грустном, нужно идти до конца.

И мы пьем еще. В один момент Конрад резко вскакивает и со словами про тяжелую артиллерию достает бутыль в виде черепа с зеленой жидкостью внутри.

— Не, не, не, — говорю я, — только не абсент. Помрём же.

— Не надо тут мне. Нас уже ничто не убьет после тёмных годов, что мы прожили.

— Смотри сам, от него же глюканы.

— Зависит от воображения.

— Эх, ладно, помирать так с глюками. Выпускай “зеленую ведьму”.

Конрад ставит на стол два стакана. После он достает странную ложку с прорезями и ставит на неё кусочек холодную воду. Зеленый раствор мгновенно становится облачно-белым. Мы пьем пару стаканов.

Конрад опустился на стол и, кажется, заснул. Мне же не до сна. Встаю и начинаю осматривать комнату. Вижу, что одна из газетных вырезок отвалилась. Подхожу поближе и вижу, что за нею скрывалась стена с рисунком. Я слегка отгибаю соседние газеты. На стене в комнате Конрада Ньюмана нарисован пейзаж. Красивый рисунок, изображающий тихую и спокойную природу. Лес, река. Поразительно красиво.

— Я же говорил, что, живя здесь, становится понятно, что любовь не была причиной самоубийства, — Конрад подошел совершенно бесшумно.

— Какая красота.

— О да, красота! Сводящая с ума красота. Фред. Вот потому я и заклеил эти стены. Было невозможно смотреть на них и не хотеть ворваться в эту природу. Которой уже нет. Вокруг города не реки, а отстойники, не леса, а свалки мусора. Такая спокойная природа может нам только сниться. И то не может.

— Почему ты просто не закрасил её?

— Если бы я это сделал, я был бы хуже всех тех, кто засирает природу. Я бы безвозвратно бы уничтожил нечто прекрасное и уникальное, чего больше не осталось. Но смотреть на это я тоже не мог, понимаешь?

Молчу в ответ. Поворачиваюсь к книжной полке и начинаю внимательно осматривать полки. Взгляд мой приковывает тетрадь без названия, стоящая в дальнем углу стеллажа. Беру её и открываю, после чего застываю на месте.

– “Повар апокалипсиса”?! Ты серьезно? Не боишься держать такую книгу дома?

— Не капельки. Ты же не собираешься никому говорить, Фред? — на лице его играет странная нехорошая улыбка.

Я держу в руках запрещенную книгу. Книгу, которая передается из рук в руки и переписывается от руки в тетради. Внутри чертежи оружия, рецепты ядов и взрывчатки. Пособия, как взрывать мосты и сбивать поезда с рельс. Руки мои холодеют.

— Зачем это тебе, Конрад?

— Для будущего, конечно. Для светлого будущего и свободы для каждого.

— Ты террорист?

— Нет, конечно. Я просто хочу изменить мир. Вот о чем я хотел сказать тебе на улице, но не осмелился. Слишком много глаз, слишком много ушей. Меня не поймут. Люди пока не готовы к моим идеям. Но я знаю, я могу изменить этот чертов мир.

— Взрывчаткой и оружием. Изменишь мир, уничтожив государство?

— Я не противник ни нашего государство, ни какого-либо другого, Фред. Мой враг — сама жизнь, который мы существуем, — он слегка покачивается от выпитого алкоголя, — Жизнь, которая уничтожает в нас Людей. Если бы я мог набраться однажды сил, воспрянуть, выпрямиться во весь рост, я бы посмотрел в глаза жизни. И хочу, знать, что же я там увижу? Любовь, ненависть, презрение? Я не знаю, что нам ждать в её очах. Но знаю, что там быть должно.

Страх. Если бы природа смогла бы однажды осознать, что создала Человека, она бы содрогнулась. Ибо нет существа могущественнее, чем Человек, нет существа, более способного. Человечество способно щелчком пальцев уничтожить само явление жизни. Но только оно способно изменить саму реальность к лучшему. Еще несколько лет и вселенная окажется в руках всесильного существа, не бога, но Человека. И тогда всему нашему бытию придется ответить за то, что уничижало нас, ставило на колени, сводило с ума и растаптывала, стирая в пыль.

— Что за бред, — возмущаюсь я, — ты перепил абсента. Говорил же, что это плохая идея.

На секунду мне кажется, будто вокруг Конрада плывет зеленая дымка, образующая за его спиной силуэт улыбающейся женщины.

— Нет, Фред, меня алкоголь не берет. Хоть тонну выпью, но не одурею. Но понимаешь, мы стали биомассой, Фред. Студнем. Я не собираюсь это терпеть. Я, родившийся в трущобах, поднимусь до небес, чтобы низвергнуть их. Мы черным дождем прольемся по миру. И дома, прогнившие изнутри треснут, падут. В этом новом мире мы зашевелимся и начнем жить.

— Вот такое ты будущее готовишь? Ты уверен, что оно не будет хуже настоящего. А, Конрад?

Он лишь смеется в ответ.

— Наше настоящие мрачно. Ты говоришь, что я готовлю такое же будущее. Но, поверь мне, прошлое наше было еще хуже. И я, к сожалению, приложил к этому руку.

Он быстрыми и ловкими движения подбегает к кровати и достает из-под неё длинный сверток ткани. Далее он одним взмахом разворачивает его, после чего в руке его появляется катана. Я прижимаюсь к стене. Тот человек, что стоит передо мной сейчас не имеет ничего общего с холоднокровным Конрадом Ньмюманом, которого я знаю. Тут скорее одержимый фанатик. Алкоголь не берет? Ну-ну. Он с усмешкой рассматривает катану, после чего из того же свертка достает черно-красную маску, закрывающую нижнюю половину лица.

— Да, — протягивает он, — старые дни в Алайсиаги. Я шел туда за борьбой с застывшим обществом, а в итоге — попал в культ, где людей разбирают на органы.

— Они и меня чуть не разобрали, знаешь ли.

— Мои дни с ними закончились давным-давно. Я был разочарован. Но, как ты знаешь, алайсиаги просто так не отпускают, — пока Конрад говорит, он играется с катаной в руке, — Но мне улыбнулась удача: началась война. Я пошел добровольцем на фронт… чтобы сдаться в плен. Практически с самого начала войны на той стороне появились легионы из наших солдат, перебежавших на сторону “врага”.

Я думал, мы сможем изменить общество, свергнуть старую власть. Но легионы распались еще до окончания войны. Поражение, которое должно было заставить Город измениться, лишь привело к стагнации. Власть не сменилась, а по сути, только закрепилась. Я был разочарован во всем. Мне пришлось сменить имя, документы, жизнь. Но сдаваться я не намерен. Знаешь, зачем я говорю тебе это, Фред? Я увидел в тебе достойного человека, который поймет меня. Так что, Фред, что думаешь, присоединишься ли ты ко мне? Ты потерял в жизни очень многое, а жизнь тебе много чего задолжала. Так нагнем же эту суку! Поставим её на колени.

— Я не собираюсь становиться террористом.

— Ох, — он скидывает с себя маску, подходит к столу и осушает оставшуюся часть алкоголя в бутылке, — я же объяснял. Когда-то я хотел брать все силой. Но я кое-что понял. Усилия сотен человек бесполезны из-за бездействия тысяч. Пока мы все будем спать по своим норам, любить свои кучи мусора, ничто не изменится. Я хочу просвещать людей.

— Что?! — я потерял нить его рассуждений.

— Я долго искал причины. Долгие бессонные ночи. И вот я нашел её, главную причину застоя мира. Бесконечная тупость человечества. Пока большая часть населения не узнает наши истины, идеи свободы, ничего не изменится! Мы должны доставить до них эти идеи. Если они не смогут принять их, то мы вобьем эти идеи в головы как гвозди.

— И чем это будет лучше обычной пропаганды?

— Ничем. Фактически, это она и есть. Только направленная не на корыстные цели, а на благое дело. Мы должны передать людям идеи свободы и развития. Это всё, что мы сможем. Наши идеи — это все, что от нас останется. Когда мы умрём, останутся только они. Только воспоминания, что мы создадим, и идеи что мы привнесем в мир. Помоги мне сделать это, Фред, наши идеи будут жить вечно.

— Нет, Конрад. Общество работает не так, поверь мне. Я хочу уйти.

— Стоять! Я не могу тебя просто так отпустить после всего, что сказал тебе.

— Послушай, я никому ничего не скажу, просто дай мне уйти.

— Я не могу быть уверен в этом. Может ты сейчас побежишь к первой же полицейской будке и сдашь меня? Сюда-то они быстро приедут.

— И что ты, просто убьешь меня?

— Нет, все рассудит удача.

Блять. Зачем я вообще сюда пошел. Зачем я вообще пошел в тот бар. Почему я просто не мог разбиться насмерть в том трамвае? Заболеть чумой, обнимая Дженни, сигануть из окна. Все лучше, чем это дерьмо. Конрад идет на кухню и рукой манит меня туда. Резко подпрыгиваю к входной двери в надежде, что она не заперта. Сука. Конечно же она заперта! Слышу смешок Конрада. Подхожу к нему. Вижу на столе небольшой открытый ящичек. В нем револьвер. Час от часу не легче.

— Там три патрона. У того, кто выстрелит первым, будет шанс 50 процентов, что он выживает. Если ты умрешь, ты уже ничего не скажешь, если я умру, ты возьмешь ключи и уйдешь. Если умрем оба, что же, так тому и быть.

— А если оба выживем? — не могу не спросить я.

— Разойдемся. Словно никогда и не знали друг друга. Так, держи, — трясущейся рукой он подает мне револьвер, — ты первый.

— Почему?

— Потому что, если я буду первым и умру, то ты сможешь просто не участвовать.

— Так наоборот тоже можно.

— Ты мне не веришь?

Нет, Конрад, я тебе верю. Беру револьвер, кручу барабан, после чего приставляю револьвер к своему виску.

— Четыре слова. Помнишь, ты спросил меня, про четыре слова перед смертью? “Я не хочу уходить”. Правда. Но знаешь, что, Конрад Ньюман? Кажется, я понял тебя. Ты такой же как я. Убитый одиночеством, в квартире-гробу. Пропитанный тоской. Мы оба не можем жить спокойно, не можем жить счастливо. Каждый справляется по-своему. Я веду безумную игру в пророка, ты сражаешься с системой. Даже не с системой, нет, с самим мирозданием. Но твоим идеям не найти места в чужих головах. Ты как рыцарь. Рыцарь одиночества. Вечно скитающийся, вечно борющийся с тщетным бытием. Вот только рыцари сгинули давным-давно. Но знаешь что? Пожалуй, это было интересное знакомство, — я протягиваю ему руку, он жмет её, — Я его бы ни на что не променял, однако, сегодня, наше знакомство должно окончиться. Прощай.

Палец словно окаменел, так медленно он спускает курок. Мои мозги словно уже чувствуют, как через них проходит свинец. Щелчок. Тишина. Молча, дрожащими руками подаю пистолет человеку напротив. Чувствую, что по щеке моей течет слеза. Он без тени сомнения приставляет ствол к своему виску. Щелчок. Тишина. Конрад молча встает и подходит к входной двери и отпирает её. Последний раз посмотрев на него, выхожу в подъезд, чтобы никогда больше не увидеть этого человека.

9 ночь

Все, что я сделал бессмысленно. Все пустота. Из моей руки выпадает банка пива и грохается об пол. Вокруг таких еще раскидано около пяти. Алкоголь — херня! Он не помогает. Что алкаши в нём находят? Ну вот бухой я, и что дальше? Я продолжаю думать. Продолжаю мыслить. Реальность не меняется, сколько градусов я в себя не заливаю. Так глупо, так глупо, так бессмысленно. Сколько мне нужно выпить, чтобы сдохнуть? Еще литр, два? Но ведь все так хорошо начиналось. Почему сейчас, когда я натворил столько дел?

Сегодня днём после лекции фрау Ларсен попросила меня задержаться на минутку. Я зашел в её кабинет, она, как обычно, предложила чаю. Я сразу почувствовал, что-то не так. Атмосфера в кабинете резко изменилась. Если обычно тут всегда было солнечно, то сейчас будто сумрачно. Кабинет всегда был маленьким, но только сейчас он стал тесным.

— Что-то случилось? — спросил я, лукавя, ведь знал же, что что-то случилось.

— Да, Фред, — ответила Ларсен, — случилось. Нам нужно поговорить насчет твоего фильма.

— Что не так? Мы вроде бы все исправно делаем. Съемки идут, сценарий уже почти дописан. По крайней мере, для первой половины фильма все готово.

— И это хорошо, правда хорошо. Вот насчет сценария нам и нужно поговорить. Видишь ли, случилось нечто, что происходит крайне редко. Руководство института заинтересовалось деятельностью нашей кафедры. Они решили проверить всё, включая сценарии, предоставленные учащимися. И на твой они обратили особое внимание.

— И что сказали?

— Поверь, твой сценарий очень хороший, я сразу увидела в нем интересную мысль…

— А они-то что про него сказали? — от волнения я начал терять терпение.

— Прости, но тебе нельзя снимать фильм по этому сценарию.

— Что? — во мне словно что-то оторвалось внутри. Мир вокруг начал плыть. Я не верил, что слышу эти слова. Происходящее казалось мне странным кошмарным сном.

— Я знаю, что ты, будучи представителем молодого поколения, вкладываешь смысл в несколько иную форму. Но это же артхаус. Боюсь, такой сюжет для нашего институт просто неприемлем.

— Что в нём не так?

— Жестокость, безнадега, алкоголизм и мистика странного сорта.

— Вы словно нашу программу по литературе описали.

— Ну, пойми, Фред. Великим можно, а нам нельзя.

— А в чем измеряется это величие? Почему каким-то мужикам, жившим сто лет назад, можно писать про “жестокость, безнадегу и алкоголизм”, а мне нельзя? В чем измеряется величие? Можно сматериться?

— Разрешаю.

— Надуманная хуйня это ваше величие того или иного человека. Те, кого мы сейчас называем великими творцами, когда-то давно слали нахуй таких мудрецов, оценивающих, что можно привносить в творчество, а что нельзя. Они также бухали, снимали проституток, изменяли женам. Сейчас мы называем их эталоном нравственности! Это лицемерие. Тотальное лицемерие. Наше общество всю жизнь врет само себе. И это еще самая мягкая ложь! А те мудаки, что запретили мой фильм, они — самые главные лицемеры! Кто они вообще такие, чтобы судить об искусстве? За жизнь-то, наверное, всего пару книг прочитали!

— Вы слишком распыляетесь. Возьмите себе другой сюжет. Сделайте что-нибудь более… доброе.

— Доброе? Доброе? Да кому нужно доброе произведение?! Мне что кастрировать свой сюжет?!

— Не кричите на меня, Шольц. Не я это решала.

— Да я не на вас, фрау Ларсен, поймите. Мой сюжет столько для меня значит. Я не могу его просто так бросить.

— Я и не говорю вам бросать. Сохраните его, потом, когда станете великим режиссером, тогда и ставьте, что хотите.

— Не стать великим творцом, идя на поводу у тупых стариканов, которые искусства в жизни не видели. Ну не могу я от него просто так отказаться. Просто не могу. Через что я прошел, что я наделал? — Силы начали покидать меня. Метнув взгляд в зеркало на стене, я увидел, насколько бледным стал в этот момент.

— Вы о чем? — обеспокоенно спрашивает фрау Ларсен.

— Не важно. Я не собираюсь делать что-то другое.

— Так вас отчислят, вот и всё, — она явно провоцирует меня.

— Отчисляйте. Давайте.

— Глупости не говорите. Из-за одного отмененного фильма еще никто не умирал. Я знаю, что в вас сейчас играет юношеский максимализм, который, кстати, не должен быть свойственен вашему возрасту, Фред Шольц. Вы человек с жизненным опытом, а потому вы должны понимать, что это не конец вселенной, которая, кстати, не вокруг вашего сюжета вериться. Вы старше всех в группе, а ведете себя как школьник.

— Говорите, что хотите, я не изменю мнения.

— Да мне-то что? Это ваше дело. Просто я беспокоюсь за прилежного студента.

Я столько сделал для этого фильма, для этого сюжета. Создал тупую несуществующую религию, обратил в неё невинное прекрасное создание. Этель. Её и так жизнь измучила. А я. Я уничтожил её жизнь, совершил над ней психологическое насилие. Ради чего? До этого я тешил себя мыслью, что я всё делаю не зря. Что я иду к своему гениальному сюжету. Вот он, мой гениальный сюжет — нельзя! Иди, Шольц, выброси свои идеи и начинания в мусорку. И что мне теперь с ними делать? Если мне путь назад? Я не могу, мне так плохо. Так плохо…

— Ладно. Простите, что из себя вышел. Я пойду, пожалуй, — сказал я, не в силах продолжать этот разговор.

На выходе из института я встретил Ульрика и Клару.

— Фред, что случилось? — спросили они

— Ничего, — резко ответил имя я и прошел мимо. Ком подступил к моему горлу. Я боялся, что прямо при них расплачусь.

Я шел по улице и думал. Пожалуй, слишком много думал. Мысли мои метаются в сторону от отчаяния и самобичевания, до весьма странных размышлений.

Наше общество всю жизнь врет само себе. Мысль эта сковала мой разум на долгое время, отвлекла от дум о своей жизнь. Мы построили наш мир путем бесконечных проб и ошибок. А ошибки имеют свойство накапливаться. Они оседали, застывая подобно зубному камню или камню в почках. Не важно, в любом случае это неприятное скопление.

Как жить, если нас окружают ошибки прошлого, от которых нам почти не избавится? Можно ли сказать, что мы каждый день лжем. В первую очередь лжем сами себе, пытаясь скрыть от себя сталактиты ошибок, которые тянутся к нам своими каменными когтями.

Если думать о том, сколько зла совершило человечества, сколько безумия, можно и самому потерять рассудок. А особенно быстро сойти с ума можно, поняв, что ненависть, агрессия, непонимание сходят не от наших душ, а, в первую очередь от природы. Многие представляют природу, как гармоничную и добрую сущность, но это не так. В природе полно зла, но это еще ладно. Хуже всего осознание, что зло это оправдано. Оправдано в первую очередь выживанием.

И вот мы каждый день создаем себе новую прекрасную иллюзию. Вместо того, чтобы встретиться с проблемами и ошибками прошлого лицом к лицу, мы создаем себе сладкую ложь, говорящую нам, что этих ошибок нет. Это снежный ком лжи. Мы врем друг другу, мы врем себе.

Нам говорят, что первые религии возникли по причине того, что человек не мог объяснить мир вокруг себя. Брехня! Людям, в массе своей, не нужно объяснение мира вокруг. Им насрать на него. Человеку не интересны звезды, под которыми он ходит. Ему не хочется знать, что он возник из той же пыли, что и светило у нас над головой. Человеку не важна жизнь коровы, котлету из которой он ест.

Мы пожираем мир, пожираем себя, пожираем других, но при этом нам просто не интересно знать причины. Те люди, что ищут причины, являются главными противниками религии А потому, нет, религии возникли не из того, что люди пытались объяснить через них мир. Изначальная ложь, породившая веру, была совершенно другой.

Это была первая в истории попытка снять с себя ответственность. Наши жизни настолько коротки, настолько сумбурны, что, если попытаться осознать все это, сойдешь с ума. Куда идти по жизни? Что делать? Как выжить? А если ты ошибся. По незнанию, по другой причине. Ты начинаешь рефлексировать, и эта рефлексия сжигает тебя изнутри.

Человеку было не охота брать ответственность за свою судьбу. Именно тогда и появились боги, которые все решают за нас. Нам всего-то нужно, что им поклоняться. И всё будет хорошо. Но это не так. Хорошо уже не будет. Не важно, как прожил ты жизнь. Смерть есть забвение. Ничего нет за чертой смерти.

Почему многие атеисты перед смертью обращаются к богу? Да они просто боятся забвения смерти. Они начинают смотреть на свою жизнь и ужасаться. У любого человека будет точно также. Из-за всеобщей лжи самим себе мы не можем прожить жизнь так, как бы мы хотели. И вот, перед смертью мы осознаем это. И что? Вместо того, чтобы принять правду, мы кормим себя новой ложью. О, никто так не любит ложь, как человек.

Как же неприятно осознавать, что и я такой же. Я врал себе, когда из гордости пошел на спор и создал “религию”, я врал себе, когда все больше посвящал в неё Этель, ведь одному в этой религии было бы одиноко. Я врал Этель, врал друзьям. Где это видано? Насколько большой я источник лжи? Я лгал себе, думая, что я инженер. И лгал я себе, думая, что я режиссер? А кто я тогда? Груда мяса, наделенная сознанием. А я вообще человек, или это опять хитрая ложь? Человек ни является никем кроме человека. Нельзя ему давать другие мерила. Это лишь порождает новую ложь в её бесконечном потоке.

Как больно думать, как тяжело. Почему мне нужно думать каждую минуту, каждую секунду? Неужели все люди вокруг меня тоже каждую секунду думают. Как же им тяжело. Как же хочу хоть немного перестать мыслить. Отправить разум на небольшой отдых.

С этой целью я пошел в магазин и накупил там столько алкоголя, сколько с могу унести. И вот я здесь, посреди моей комнат. Вокруг меня куча банок. Я лежу один в полутьме. Я всегда в итоге один. Как сильно бы я не привязывался к людям, наши пути разные, а я — попутчик в их жизнях. Почему? Да все просто. Это опять ложь. Мы привыкли думать слишком книжными категориями.

Вот есть главный герой (для каждого человека главный герой — он сам). У главного героя есть друзья и враги. Мы подсознательно ищем их в своей жизни. На самом деле мы больше похожи на блуждающих рыб в океане судеб. Так вот, это своего рода комплекс протагониста. Попытка ощутить себя главным героем книги, дабы жизнь не казалась бессмысленной. Мы даже делим свою жизнь на главы, каждый год празднуя то свое рождение, то смену цикла. Кому-то только титров в жизни и не хватает.

Как хочется, чтобы все было совсем не так. Как так получилось, что мы, люди в самом рассвете сил теряем себя, умираем, сходим с ума. Как я хочу, чтобы Дженни была жива, чтобы Лилиан была жива. Как можно умирать таким молодым и прекрасным людям. Как бы я хотел, чтобы мои одногруппники были живы, чтобы Ганс Шнайдер снова нашел свой путь. Чтобы и я нашел свой. И чтобы с кем-то мне было по пути. Соединить нить своей жизни еще с чей-нибудь. Но что я сделал для этого?

А всё, что я сделал бессмысленно. Все пустота. Да что уж там, все, чем я занимаюсь свою жизнь, бессмысленно. Я не делаю мир лучше. Не меняю его. Да и сам не меняюсь. Что останется от меня, когда я умру? Ничего. Ничего не останется. А как тогда люди будут знать, что я вообще существовал. Все, кто меня знали, тоже умрут, некому будет рассказать. Так и случится, будто и не существовало меня.

А был ли я на самом деле? Смотрю на свои руки, а мне кажется, будто они и не мои вовсе. Некого другого человека. Другие руки писали сценарий, другие руки обнимали людей. Не мои. Что скажет мне, что я сам существую? Ночь. Темнота. Никого рядом нет. Я слоняюсь по пустой комнате, затем иду на кухню и беру нож. Разглядываю лезвие. Боль. Если я чувствую боль, значит, я существую. Что это за чувство, страх? Разве несуществующий человек может бояться? Конечно может, ему может показаться, что он боится, а страза и нет никакого, ведь нет и человека. Психологический зомби, имитация сознания.

Подбегаю к телефону с ножом в руках. Дрожащими пальцами набираю, номер. Гудки. Гудки. Затем тишина. Долгая, гнетущая тишина, длящаяся вечность. И вдруг голос.

— Алё… алё? Кто там? Что случилось, зачем звонить так поздно?

— Этель…

— Пророк, это ты?

— Я существую? Прости. Это прозвучит глупо, но я сейчас стою с ножом и готов начать отрезать себе пальцы, чтобы проверить. Но я решил, что сперва можно просто спросить у кого-нибудь. Ну так что?

— Конечно существуешь, — её голос кажется растерянным

— А ты существуешь?

— Да.

— А доказать можешь?

— Если меня не существует, то кому ты читаешь свои проповеди, кого поцеловал тогда на танцах? Я существую. А значит, ты тоже.

— Точно… прости. Не знаю, что на меня нашло.

— Ничего, пророк, я была готова к испытаниям. Помнишь, ты говорил мне, что тебя могут одолевать демоны Города, пытаясь помещать твоему вознесению? Так вот, я поняла. Они прямо сейчас пытаются сбить тебя с пути. Но я тут. Я рядом. Я не дам им тебя обидеть. До самого конца…

— Спокойной ночи, Этель. И спасибо…

Сползаю по стене на пол, отбрасываю нож в сторону и хватаюсь руками за лицо. Я существую, но от этого только хуже. Что я делаю?! Что я творю?! Я свожу с ума отчаявшуюся девушку, кормлю её своими бреднями. Нет человека хуже.

Всю свою жизнь я жил как последний мерзавец. Всё время кем-то притворялся. Прикрывался добротой и позитивом, скрывая свою гнилую натуру. Когда это началось, когда эта мерзость подобно кариесу проникла в меня, пустила корни, разъела до дырок. И вот так я и живу. Днем притворяюсь, что со мной всё хорошо, а ночью начинаю неистовое самобичевание. Зачем? Неужели мне становится легче от того, что я думаю про себя гадости?

А ведь в этом есть смысл. Будто я снимаю с себя ответственность за свою жизнь. Будто осыпая себя оскорблениями я смываю с себя грехи и мне становится легче. Под песню самоуничтожения так сладко засыпать. Я позволяю себе использовать свою жизнь как грязную проститутку взамен становления флагеллантом разума. В какую клетку я себя загнал? А может это лишь первый шаг к тому, чтобы творить любое зло без зазрения совести? Лживая совесть. Неужели я сам в один день стану тем самым великим шизоидом?

Так хочется с кем-нибудь поговорить, с кем-нибудь посоветоваться, исповедаться. Этель? Нет, нельзя, я рискую разбить маску, что я так тщательно создавал. Конрад? Нет с ним я дел больше не имею. Да и если бы я решился, это было бы странно, это было бы неправильно. Аттерсон? Нет он сейчас спит как убитый. Да и неприлично как-то его будить. Клара? Нет не решусь.

Должен же быть хоть кто-то… не хочу быть один. Только не быть один. Не в эту ночь. Ну а с кем? А не с кем. Словно в пустоте, словно погребен заживо. Тяжело дышать. Внезапно меня пробирает приступ кашля, который продолжается несколько минут. Боль телесная хорошо отвлекает от боли душевной. Вот бы выкашлять всю душу и весь разум. Чтобы на полу разлились ошметки личности. Нарисовать бы из них новую картину. Картину нормального человека.

Косой дождь бьет прямо в окно. Капли стекают словно краски. Я виду, как на окне, освещаемом уличными фонарями, вырисовывается образ. Нет, я этого не вижу. Мне бы хотелось видеть. Хотелось бы сойти с ума, чтобы увидеть этот образ. Я могу его только воображать, держать в уме, но ни за что не лицезреть в реальности. Иногда можно претвориться чуть более безумным, чем ты есть. Хотя бы перед собой. Чей же еще образ я могу рисовать, как не образ моей любимой Джении?

— Привет, Дженни. Просто, что тревожу в столь поздний час. Да, прости, пожалуйста. За столь многое стоит извиниться. Я тогда влетел в твою жизнь как незваный гость. У тебя всегда была моя любовь, которую ты не просила, которая тебе не была нужна, у меня была лишь тоска. Но сейчас у меня есть жизнь, а тебя есть смерть. Это не справедливо. Лучше бы было всё наоборот. Лучше бы я вообще в тебя не влюблялся. И зачем одинокие лезут к счастливым парам? Меня как-то спросили об этом. Наверное, хотят хотя бы погреться около очага счастья. Но это всё неправильно, я и сам понимаю.

Прости, я жил как последний мерзавец, как последний урод. Но я никак не пойму, как же так вышло. Я всегда думал, что иду правильным путем, путем который указало мне мое сердце. Как так получилось, что я на нём заблудился. Попал в черные удушливые топи. Я в чем-то себе очень сильно вру. Причем, постоянно. Но я во всём разберусь, обещаю, Дженни. Мне нужно убрать всё лишнее из своей жизни, все лживое. Провести уборку в комнатах. Начну с начала, стану новым чистым Фредом Шольцем. Обещаю!

Но ведь это невозможно, так ведь? Сколько бы я не обещал себе в полночной тиши, ничего не изменится. Каким мерзавцем заснул, таким же и проснусь. Замкнутая петля жизни, оборачивающаяся вокруг шеи. Не хочу продолжать. Но сон опять хватает меня своими теплыми мягкими руками, уносит во тьму, где уже ничего не важно, уже ничего не волнует.

Нет. Нет! Не спать. Я не должен проснуться тем же человеком, которым заснул. Черт возьми, лучше сойти с ума, чем просто начать все с начала, чем бросить свое дело. Путь оно бесполезное, но оно мое. Я его начал. Я создал эту безумную легенду о сонастройке. Её надо закончить. Пускай это всего лишь выдумка, я буду бороться, пока она не станет реальностью. Бегу к выходу из комнаты, но вдруг моя нога зацепляется за тень ветви дерева. Я падаю на пол. Что происходит?

Осматриваю комнату. Из банок пива вытекает бардовая жидкость, а в ней булькаются какие-то кружки. Подползаю ближе и беру один из них. Глаз? Что здесь делает человеческий глаз? От страха роняю его обратно. А зрачок словно смеется надо мной.

Пытаюсь подняться, но тень ветви снова роняет меня на пол. Начинают прижимать к холодным половым доскам. Ковер начинает шевелиться, из-под него начинают вылезать длинные тонкие создания, похожие на змей. Своими холодными склизкими телами он обвиваются вокруг моих рук и ног. Я чувствую биение их маленьких сердец.

Пытаясь выбраться, я хватаюсь рукой за край кровати и роняю на себя одеяло. А под ним уже кипит жизнь, по мне начинают ползти десятки тараканов, клопов, пауков. Моего лица касаются крылья бабочек и мотыльков. В один момент насекомые кажутся мне лишь лампочками с ножками из проводов.

Капли пота стекают по коже битым стеклом. Меня словно забрасывают землей. Неужели я утону между ковром и одеялом?! Под половицами вурдалаки скребут своими когтями. Я не вижу из, но чувствую. Они сожрут меня. Они разрывают доски и тянут меня за ноги. Я должен выбраться.

Я человек, я живой. А человек ли я? С диким ревом впиваюсь когтями в таз и начинают отрывать его, отгрызать кусочек за кусочком. Я уже не человек. Монстр. Мананангал! Отрываю себе ноги и, волоча кишками по полу вылезаю из-под проклятого одеяла. Доползти до двери, сбежать. Еще немного. И вот я у двери. Тяну руку к ручке двери, но внезапно проход в мою комнату открывается сам.

На пороге моей комнаты я вижу трех мертвецов: Роберт без нижней части тела и с разорванным лицом. Примерно так он выглядел, когда подорвался на мине. Глеб с кучей кровоточащих дыр на теле, которые остались у него после расстрела, еще одна дыра на лбу. В голову ему выстрелили, чтобы наверняка. Гниющий Герри Саливан, переполненный гноем и болезнью, с него заживо слезает кожа.

Они хотят забрать меня с собой. Забрать туда, где вечная война и смерть. Но мне еще рано идти с ними, я не хочу. Это не та смерть, которой я хотел бы умирать снова и снова. Не заметив того, что у меня снова появились ноги, я подбегаю к окну, в надежде хотя бы выброситься, но не тут-то было. Подбежав к стеклу, прикоснувшись к её холодной поверхности, я снова увидел перед собой лицо Дженни. Но это была уже другая Дженни. Это было бледная тень, покрытая кровоточащими бубонами. Вены её черны, а лицо её бледно, прямо как в день её смерти. Но глаза, глаза её сияют золотым светом. Словно огни маяка.

— О ангел мой, я буду счастлив принять смерть от тебя, — в бреду восклицаю я.

В это время на окне появляется третья мертвая рука, затем четвертая. Вижу, как по стене ко мне ползет умершая Лилиан Раэ с кровавой раной на животе. Она все такая же молодая как в её последние дни. Глаза её сияют, как и у Дженни.

Легкой рукой они касаются стекла, и окно мое разбивается, стекло превращается в снег, который обжигает мне лицо. Это снег или пепел? Стеклянный снег…

Кошмары окружают меня. Мир становится бесконечно узким. Вот они уже под моей кожей, вот они уже у меня в голове, в глазах., в костях. Разрывают меня изнутри, поглощают, влекут в вечную тьму. Но во тьме этой не блаженство покоя, а вечные муки. Реальность звенит, раскалываясь.

Нет, не реальность. Домофон.

Я лежу посреди разгромленной комнаты. Одеяло почти что равномерно перемещалось с ковром. Бутылки пива разорваны, липкий напиток разлит по полу. Окна открыты нараспашку, ветер задувает в них большие хлопья снега. Полки сорваны, трехногая табуретка превратилась в двуногого инвалида. Под потолком летает один единственный мотылек. Звонок домофона трещит, разбивая мою голову, пронизанную болью.

Медленно встаю и подхожу к входной двери, снимаю трубку.

— Фред Шольц? Это Фред Шольц? — слышу я знакомый голос в трубке.

— Да, это я. Кто это?

— Этель.

Почему она здесь, зачем она пришла? Она спасла меня, она развеяла кошмар. Мой ангел. Открываю ей дверь. Заходи скорее. Она стоит на пороге в своем старом пальто, отороченном жестким мехом, в своем милом шарфе-петле. Стоит и улыбается.

— Ты говорил, что тьма нашего мира будет пытаться сбить тебя с пути. Я поняла, что ты в беде. Решила найти тебя и помочь.

— Спасибо тебе, — говорю я, — сейчас со мной все хорошо, можно сказать, ты действительно спасла меня, Этель. Проходи. Рад тебя видеть.

Мы проходим в мою развороченную комнату. Этель садится на кровать, единственное место, где здесь вообще сейчас можно присесть.

— Что здесь произошло?

— Безумная и суровая битва. Битва с внутренней тьмой. Я спокойно мог проиграть, если бы не ты.

— Ай да я, — шутливо говорит он, поднимая с полки уцелевшую бутылку пива, — я возьму?

Киваю. Этель делает несколько глотков, обводя комнату взглядом.

— Знаешь, вот я прям знала, что увижу это, когда приду к тебе, — Этель указывает на книжный шкаф, который единственный остался нетронутый. Заполненный десятками книжек, он стоит все также гордо, как и раньше.

Сажусь рядом.

— Ха, подзапылился этот шкаф в последнее время.

— Ты просто перенес эти книги на хранение в свой разум. Зачем им дальше телесные оболочки на полках. Теперь это просто могилки. Милые могилки историй.

— Ты любишь читать?

— Не очень. В детстве много читала. Мне соседка книжки приносила. Святая была женщина, я уже это говорила? Эти истории про мореплавание! Оу, словно я сама отправлялась путешествовать на корабле с отважными капитанами. Сейчас я разве что могу отправиться в путешествие ко дну бутылки.

Долго смотрю на её тонкое лицо в свете уличного фонаря.

— Этель, — начинаю я неуверенно, — скажи мне пожалуйста. Только честно. Ты веришь в то, о чем я говорю? Ты веришь мне?

— Честно, Фред, я не знаю верить ли тебе или нет. Но предпочитаю верить. С одной стороны, ты несешь полный бред. А с другой. А с другой, что мне осталось. Продавщица в магазине, ничего не умею, никому не нужна. А тут ты. Тогда, в рок клубе, ты подошел ко мне и позвал на танец. А сам весь светился. Будто голова твоя стала дискошаром. Если я нужна, значит это всё не просто так. Значит, в твоих словах есть правда. И я готов идти за тобой. Пускай, мы словно и не от мира сего, зато у нас есть свой мир. Честно, я хотела бы раствориться в созданном тобой безумии. Поэтому я тебе верю.

Слова Этель вводят меня в глубокую задумчивость. Снова в голове просыпаются мысли минувшего дня. В раздумьях ложусь на кровать рядом с Этелью.

— А может мы и правду не от мира сего, не из этой реальности? Иначе почему мы так далеки ото всех? Мы разговариваем на одном языке, но не понимаем друг друга. Мы выросли вместе, но мы чужие. Мы дышим одной смесью газов, но в мире нет воздуха, что насытит наши легкие. Наши идеи чужды остальным, нас не то, чтобы не понимают, не то, чтобы призирают. Мы словно говорим тишиной. Мы — параллельные прямые.

Мне иногда кажется, что я посеял частицу себя где-то в другом месте. Там, где мне положено быть. В мире есть только отголоски, проекции тех мест и тех времен. Иногда я чувствую это, но не вполне осознаю. Ветер колышет траву, в сумерках ночной степи мелькают блуждающие огоньки. На сколько хватает взгляда — свобода. Чистые реки бегут через те земли, не разрезая континенты, подобно рекам нашего мира. На мгновения я чувствую это, а потом возвращаюсь сюда. Тоска съедает меня. Тоска по дням, которые я не прожил, по местам, которых не существует. Мы лишились того, чего никогда не было. Знакомо ли тебе это чувство? Это дни весны, когда снега уже нет, но трава еще не проклюнулась: ветер дышит надеждой на жизнь. Это май, когда солнце еще не выжигает, а жизнь господствует, когда все вокруг свежо. Это осень, когда природа покрывается цветами бронзы, меди и золота. Это мгновения, таких дней мало, но нам хочется жить в них. Словно бывают континенты, где вечная весна… А может они и есть, но мы их потеряли когда-то давно. И нам нужно быть там, а не здесь? Но, с другой стороны, я люблю чем-то и этот мир. Я хочу ступать по асфальту, стирать об него в кровь ноги, видеть, как небо горит неестественными огнями, хочу, чтобы выбросы из заводских труб сжигали мне легкие. Мое тело чувствует, что является частью этого мира, оно любит его. Мои уши ласкает грохот трамваев и шум радиопомех. Мое тело ни на что не променяло бы это.

— Ты так устал, мой пророк, так замучался. Теперь я понимаю, тебе действительно нужен кто-то, чтобы вместе идти к свету. Я хочу идти с тобой дальше, — при этих словах она наклоняется ко мне и целует меня в лоб. И этот легкий, крохотный поцелуй для меня теплее любого огня, милее любого рассвета. Пускай мой обман, моя любовь сотрет меня в порошок, но я не сойду с этого пути.

— Этель, — начал шептать я ей на ухо, прислонившись к ней лицом к лицу, — наш путь близок к завершению. Завтра вечером я приду к тебе и укажу место, где мы вознесемся.

— Тогда я буду с нетерпением ждать завтрашний вечер, — с этими словами Этель стала подниматься с кровати.

— Постой, — я беру её за руку, — не уходи. У меня никого нет. У тебя никого нет. Давай же хоть одну ночь мы не будем одинокими.

— Ты что? — она вдруг меняется в лице. На нем появляется маска испуга и отторжения, — секса что ли хочешь? Я думала. Я думала мы….

— Нет, нет. Ты не поняла. О бедная Этель. Ты так привыкла, что мир тебя использует как куклу, так отвыкла от человеческого тепла. Я просто предлагаю провести ночь рядом. Провести ночь в объятиях друг друга. Где здесь грех? Где здесь пошлость? Только человеческое тепло и единение.

По щекам Этель катятся слезы. Она закрывает лицо руками и падает на колени.

— Да. Да, привыкла. И это хуже всего. Хуже всего, привыкнуть к боли. До меня постоянно домогаются на работе. Алкаши, бомжи. Пристают, пытаются полапать. Я уже давно решила, что видят меня только как куклу для ебли. А я театр люблю, сказки. Детские, добрые. Путешествия по морю. Я танцевать люблю.

— С последним я могу тебе помочь, — говорю я, помогая ей встать, — а ведь я никогда не умел танцевать. Но в последние годы такая любовь к танцам проснулась. И к музыке. Сам не знаю откуда. Вот и танцую, как умею. Трясу телом, стараясь попадать в ритм. А нам большего и не надо, мы танцуем для себя, а не на показ. Только так можно вознестись.

Мы начинаем медленный танец в разгромленной комнате. Окруженные медленно падающим на пол снегом мы кружимся. Чувствую, что у каждого из нас сейчас играет своя музыка в головах. И танцуем так долго, долго, не замечая времени. Полчаса, час мы кружимся в молчаливом танце посреди тишины.

А когда наконец усталость подкашивает наши ноги, мы падаем на узкую старую кровать. Прямо так, в одежде. Мы лежим в теплых объятиях друг друга. Такая человеческая чистота души. Такое умиротворение. Да и не нужен мне никакой фильм. Исключат? Да и пусть. Что мне до этого. Что мне до всего мира? Сейчас у меня есть только Этель и бесконечность ночи.

10 ночь. Часть 1

Этель ушла незаметно. Когда я проснулся, её уже не было. Оглядываю комнату и прихожу в ужас от того, что наворотил вчера. У письменного стола валяется разбитая табуретка. Третья её ножка лежит на столешнице. Пол липкий от алкоголя, чей запах сейчас висит в воздухе. Одеяло на полу, скомкано. На нём останется пятно от пива.

Выхожу на улицу. Снег, выпавший ночью растаял в теплых лучах весеннего утра. Чувствую, что ночной снегопад — последний в этом году. За долгую зиму бескрайняя белизна успела мне надоесть. Да, это была долгая и тяжелая зима. Ощущение, будто проехался на адской карусели. Меня бросало то вниз, то вверх. Сейчас я всё еще чувствую слабость в ногах, но понимаю, что с каждым шагом буду лишь увереннее. Иду вдоль побережья, вдыхая бриз. Кричат чайки, в порт города заходят небольшие рыбацкие суда.

Всего-то нужно придумать место. Окончательное место. Ведь я обещал назвать его уже сегодня вечером. Я начал этот путь со лжи. Но что, если, погрузившись в пучину обмана, мне удалось показать себе правду? Быть может, сумасшедшая, полурелигиозная теория окажется верной. Такое уже случалось в истории человечества. Почему бы этому не случится снова.

Значит, мне нужно место с неимоверной энергетикой. Место, где в течение много лет скапливались эмоции и переживания. Таких в городе должно быть много, но из них вряд ли что-то подойдет. Чёрт, это было так легко, когда я просто придумывал бред на ходу. А когда задумался об этомвсерьез, то, внезапно, все стало трудней. И совета спросить не у кого!

А точно ли, что не у кого? Мне ведь уже встречались люди, связанные с оккультизмом. Точно. Срываюсь с места и бегу по сырым улицам города прямо на окраины, к гаражам. Мимо сонных прохожих, спешащих на работу, мимо бродячих собак, по трамвайным линиям, через перекрестки. Бегу, словно боясь опоздать.

Еще весь день впереди, но ног я не жалею. Словно невидимая сила толкает меня вперед. Я буквально готов ощутить, как она толкает меня в спину, пролезает в мои ноги, заставляя их бежать быстрее.

Пролетая по лабиринту из сотни-другой гаражей, я оказываюсь у двери, в которую стучу. Нет ответа, стучу снова. Тут маленькая дверь гаража резко открывается и из неё выглядывает какой-то мужик.

— Что надо? Что такое? — удивленно спрашивает он.

— Фред, не сюда, — доносится голос справа от меня. Поворачиваю голову и вижу улыбающееся лицо Никс.

— Ошибся, извините, — быстро говорю я, после чего захожу обитель электрооккультистов.

— Что тебя привело. Нужен амулет от замыкания? Или глушитель помех?

— У вас есть глушители помех? Так, не важно. Нет, Никс, я не за этим. Хочу спросить, знаешь ли ты места с… эм… большой… концентрацией ментальной энергии, эмоций и всего такого? Вы просто в таких делах разбираетесь, поэтому и решил к вам заглянуть.

— Дерево распятых игрушек подойдет?

— Самое первое пробывал, не очень.

— Послушай, Фред. А тебе это зачем? — недоверчиво говорит Никс, прищуривая глаза, — Ты же у нас “повешенный”, так? Жизнь в тупике, необходимость перемен? Хм. Возможно, я знаю, как тебе помочь. Ну, вернее, не знаю. Но могу указать тебе на человека, который знает. Ты же еще не знаком с Хазард?

— Та, кто рисует ваши карты?

— Да. И не только. Можно сказать, она наш теперешний лидер. Черт знает, сколько у неё ума. В Городе её правда не найдешь. Хазард в предгорьях живет. У неё дом к западу от Желтого городка.

— Недалеко от дурки что ли? — удивленно спрашиваю я.

— Ага, так и есть. Но он достаточно далеко, чтобы не слышать их криков по ночам. Думаю, она сможет тебе помочь, а ты нам.

— Что ты имеешь в виду, Никс?

— Узнаешь на месте.

Сказать, что Хазард Текно поселилась на отшибе, значит ничего не сказать. Пока Никс описывала мне путь до неё, я несколько раз забывал всё, что она сказала. “К западу” в понимании Никс означало: к западу, вниз по холму, через речку, на север, по горной тропе, три раза чередовать лево и право. Дойти туда это отдельное испытание. Пока я шел по предгорьям к главе электорооккльтистов, успел стереть себе все ноги до состояния, когда они захотели совершить самоубийство.

Домик Хазард Текно представляет собой небольшую одноэтажную хижину, заросшую сухим плющом. На обиталище электрооккултиста это совсем не похоже. Я ожидал увидеть гирлянды и тысячи фонариков. А может быть и двигатель рядом с домом. Крыльцо завешано ловцами снов самой разнообразной стилистики, но и в них нет ни одного электронного элемента. А туда ли я вообще попал? Неуверенно стучу в дверь, которая тут же открывается.

На пороге появляется женщина лет тридцати внешности не менее выделяющейся, чем у её коллег. На голове её красуется копна черных волос, которые вьются, словно попали в турбулентность. Её уши утыканы десятками серёжек-колец. Губы её накрашены золотой помадой, этот же цвет и у теней, которые переходят в рисунок, тянущийся от глаз к мочкам уха. Длинные ногти её повторяют цвет косметики. Одета она в чёрный свитер, платье такого же цвета и высокие сапоги.

Она недоверчиво наклоняет голову и пристально смотрит на меня.

— Что такое? Чего тебе надо? — спрашивает она совершенно спокойно, но словно с небольшой опаской.

— Меня прислала Никс, она…

— Погадать что ли? Они уже все карты раздали? Теория не подтвердилась? — не дала она мне закончить предложение.

— Нет. Не из-за этого. Мне нужна твоя помощь. Никс сказала, что ты можешь помочь мне, а я могу тебе.

— Тогда заходи. Только одно. Оставь на входе всю технику: часы, фонарики, рации, радио, переносные калькуляторы.

— Зачем мне приносить сюда калькулятор?

— Не знаю. Если бы у меня был калькулятор, я бы только и делала, что ходила бы и хвасталась им. Сейчас вроде как даже есть калькуляторы, которые интегралы считают.

— Были бы у меня такие калькуляторы, пока я учился на инженера….

— Ты бы не бросил учебу?

— Откуда ты?

— Знаю? Нет, просто предположила. Если бы отучился на инженера и пошел работать, тебе бы такой калькулятор понадобился. Вот я и подумала.

— Ладно. Не важно. В любом случае у меня ничего нет с собой из техники.

Кивком головы Хазард указала мне заходить внутрь. В хижине я увидел еще больше ловцов снов. Кроме них тут несколько книжных шкафов, забитых под завязку, рабочий стол, уставленный кистями, баночками с краской и бумагой. Внутри пахнет благовониями. Тут и там горят свечки, которые, кажется, являются единственным источником освещения здесь.

— А почему надо оставлять технику? — спрашиваю у неё я.

— Всё просто: с техникой я не дружу, — в шутливом тоне отвечает Хазард Текно, — это для твоей же безопасности, поверь мне. Ты ведь не хочешь, чтоб у тебя часы внезапно загорелись на руке?

Странная женщина. Вроде бы шутит, а словно недоговаривает чего-то. Неловко мне рядом с ней.

— Действительно. А калькулятор может бунт поднять и перестать считать правильно, на ноль делить еще начнёт? — шучу я.

— Нет, но может начать кусаться, — Она говорит это, а лицо её становится совершенно серьёзным.

Начинаю сомневаться в целостности её рассудка. Хотя мне ли об этом говорить, если я вообще пришел сюда? Да еще и за советом!

— Хазард (Хазард, ведь, верно?), знаешь, ты не сильно похожа на своих коллег. Ну, на электрооккультистов, — говорю я, обводя взглядом хижину.

— А. Это. Всё просто, они больше “электро”, а я больше “оккультист”. Знаешь, почему мы вообще так называемся? Последний век технологии очень быстро развивались, а мы должны идти в ногу со временем. Ведь, если человечество принесло в мир что-то новое, вместе с этим придет и новая энергетика, новые сущности. Вот мы и занимаемся “новыми сущностями”. Всю историю цивилизации нас окружала мистика. Сейчас же из наших страхов и надежд родилась техномистика, что пришла на смену старым гномам и эльфам. Но даже при изучении чего-то нового, не стоит забывать про развитие старого. Эта работа уже на мне.

— Понял. Но, кажется, мы отвлеклись. В общем, мне нужен совет.

— Какого рода?

— Я ищу место, в котором сосредоточено как можно больше эмоций и энергии. Место для вознесения. Необычное место с уникальной атмосферой. Может это поможет, Никс отправила меня к тебе, когда вспомнила, что у меня карта “повешенного”.

— Повешенного? Ищешь уникальное место? Да. Да. Я знаю, что тебе нужно, знаю, куда тебе идти. Но лучше показать, чем сказать. В путь, — протараторила Хазард, после чего накинула на себя кожаную куртку с большим капюшоном из желтого меха и выпрыгнула на улицу, — пошли, поспешим.

Быстрым шагом мы проходим обратный путь по предгорьям. По пути Хазард рассказывает мне про оккультизм.

— Готовься. Объяснение будет странным и долгим. Тебе придется поверить в вещи, в которые люди обычно не верят, а если и верят, то им грозит Желтый городок. И так, готов. Город — место не простое, не самое доброе и хорошее. Мой предшественник, оккультист по кличке Ирокез, давно установил, что над нашим домом нависло проклятие. Никс и Кера уже рассказывали что-нибудь про Пожирателя Личности?

— Нет. Возможно, кажется, да. Не знаю, я тогда был пьяным.

— Это эфемерный монстр, что по ниткам распутывает наше сознание, а потом пожирает его. Он забирает у тебя одну черту характера за другой, пока ты, распадаясь, не становишься пустой оболочкой.

— Не верится. Бред какой-то, — странно, словно на автомате я открещиваюсь от всего мистического, хотя сам уже с головой в этой самой техномистике.

— Тебе нужно доказательство? Пустые оболочки людей? Пройдись по улицам, вглядываясь в лица прохожих. Зайди в офис, торговый центр. В нас всё меньше от людей. Мы теряем нашу индивидуальность. Сосуды для пустоты. Я слышала историю про девочку, которая умерла под действием проклятия, Лилиан Раэ, так её звали. Она сошла с ума, осознавая, что распадается. В бешенстве она напала на кого-то с ножом, и её застрелил её же лучший друг. Уверенна, если бы они поверили теории о Пожирателе, всё закончилось бы по-другому.

— Хватит. Я не хочу вспоминать это, Хазард.

— Так ты их знал?

— Да. Нам говорили, что всё это произошло на фоне нервного срыва и развившегося на фоне этого психоза. Если всё так, как ты говоришь, ответь мне на вопрос: почему, если существует такое легкое объяснение в виде мистического дьявола, то почему люди не признают его существование и не видят доказательств?

— Потому что мы живем в ловушке. Люди так часто наступали на одни и те же грабли мистицизма и религии, что, когда она подступает к ним в плотную, отказываются верить в её существование, но то лишь первая причина. Тут можно срезать кстати.

Она указывает на небольшой лесок, растущий на холмах у города. Послушавшись её совета, иду с ней туда. Как только мы заходим в него, выясняется, что снег там по колено. Медленно пробираемся дальше, так как ноги уже сырые, и терять нам нечего.

— Извини, что так вышло, — говорит она, — я хоть и промышляю гаданием, но такого предсказать не смогла. Надо было взять с собой карты. Так вот, о чем это я. Вторая причина. Люди отказываются признавать, что деградируют. Ну вот смотри, вчера ты был любознательным, а теперь тебе ничего в этом мире не интересно. И ведь замечаешь за собой, а говорить не охота, ибо через гордость переступать надо. Странно, но Пожиратель личности жрет гордость в последнюю очередь.

— Мне кажется это намеренно. Если этот твой дух действительно обладает волей, то он может понять, что есть гордость людей будет ему не выгодно.

— Ты прав. Иначе не объяснить. Видишь, сделаем мы из тебя оккультиста ещё.

— Знаешь, я уже занял свою нишу во всякой мистической фигне.

— И чем промышляешь? — спрашивает Хазард с, казалось бы, неподдельным интересом.

— Религией про танцы.

— Звучит не плохо. Танцевать я тоже люблю. Хотя пока танцорам не молилась. И много у тебя последователей?

— Полтора, — честно отвечаю я. Затем, увидя её вопрошающий взгляд, дополняю: одна девушка, Этель. И еще я. Та самая часть, которая ноль целых пять десятых, это я. Так как я сам в это начинаю верить только сейчас. И, боюсь, вера эта либо от отчаяния, либо от прогрессирующей шизы.

Хазард остановилась. Путь преграждала небольшая река, по берегам которой весели крупные глыбы льда.

— Странно, — говорит она. Тут раньше маленький ручеек был. Перешагнуть и всё. А тут…

— Попробуем обойти?

— Долго. Короче. У нас есть два варианта. Либо лед на той стороне достаточно прочный, и мы сможем на него запрыгнуть, либо эти глыбы обвалятся, и мы измочимся еще сильнее. Ну что?

— Мне-то что терять? — говорю я уже в полете.

Падаю на той стороне в паре сантиметров от края. Встаю и принимаю Хазард. Делаю пару шагов дальше и проваливаюсь по пояс. Чувствую, что путь этот будет дольше, чем дорога, по которой я пришел к Текно.

— Знаешь, в чем третья причина? — спрашивает Хазард, когда мы наконец выходим из леса, — это просто. Она наступает в последний момент. Когда ты уже почти полностью опустошён как личность, тебе просто становится наплевать. Три эти фактора и привели к тому, что Город стал фермой, на которой разводят людей с целью прокормить бесконечно голодное зло.

— Невероятно. Как думаешь, этот Пожиратель, он и меня коснулся?

— Возможно. Для того, чтобы узнать надо проводить ритуал, а у нас на это времени нет. Сейчас нужно заскочить к Никс и взять карты. А потом отправимся на место.

И вот, город предстал перед нами. Мы прошли к гаражам, где находится убежище электроокккультистов.

— Ну всё, — говорит Хазард, — заходи, бери карты и пойдем.

— А ты почему не зайдешь?

— Я же сказала, с техникой не дружу. Если войду, то всему, что там делает Никс, конец. Я не хочу, чтобы кого-то из нас задушили провода её амулетов.

С самого моего начала общения с Хазард, во мне росло недоверие. Казалось, она что-то скрывает. Сейчас недоверие мое выросло настолько, что готово выплеснуться. Почему я вообще слушаю каких-то чудиков? Да я и сам такой же. До конца не могу принять, что погружаюсь в мистицизм с головой. До вчерашней ночи всё было обманом. Но сегодня лжи придет конец.

— Мне кажется, ты что-то не договариваешь. Отшучиваешься про поломку техники. Почему ты хочешь, чтобы карты забрал именно я? Боишься контактировать с остальными оккультистами?

— Нет, это не так, — напряженно отвечает Хазард.

— Тогда в чём дело? Пойми, если ты хочешь, чтобы я пошел помогать вам, я должен знать всё.

— Я могу доказать тебе, что мне опасно туда заходить, но даже само доказательство может подвергнуть нас риску. Ты должен довериться мне.

Это всё начинает меня раздражать.

— Так. Всё, хватит с меня обмана. Я пошел. Ищите кого-нибудь другого, а нужное мне место я и сам найду.

— Эх. Я подозревала, что "Повешенный” будет твердолобом. Ладно. Я покажу тебе. Только береги голову.

С этими словами она подошла к старой брошенной машине, у которой не было пары колес. Она слегка прикоснулась рукой к остову и затем резко отошла. Пару секунд в молчании мы просто смотрим на друг друга. Всё понятно, она сумасшедшая. Разворачиваюсь, чтобы уйти. Внутри меня растет чувство разочарования. Кажется, я просто захотел променять одну ложь на другую. Блуждаю по кругу. Как глупо.

— Берегись! — доносится окрик Хазард позади меня.

Поворачиваю голову и еле успеваю отпрыгнуть в сторону. Падаю в сырой сугроб. В гараж рядом со мной врезается машина. Та самая ржавая брошенная машина без колес! Какого черта? В ней ревет мотор, стекла трескаются и вылетают, словно разбрызгиваясь по улице. В итоге из-под капота начинает вылетать черный дым, и с жутким хлопком машина умирает окончательно. Я сошел с ума, не она. Хазард просто не могла бы взять и метнуть в меня машину. Текно подходит ко мне и помогает встать.

— Никому ни слова, понял? — говорит она, — а теперь пошли.

— Но что это было?

— То, о чем я тебе и говорила, дурачок мой повешенный. Опасно мне жить в Городе, вернее, ему опасно, чтобы я в нём жила.

И вот мы на месте, на набережной. Хазард в задумчивости смотрит на морскую гладь и вдыхает морской ветер.

— Люблю море, — говорит она, — всегда мечтала отправится в долгое плаванье. Жаль, не сошлось. Я бы потопила любой корабль, на борт которого взошла.

— Это и есть то место, куда ты хотела меня привести, набережная? Я понимаю, моряки приносят с собой из странствий множество эмоций и переживаний. В порту собирается энергетика со всего мира…

— Да нет, — прерывает меня Текно, — не в порт я тебя вела. Просто от сюда хорошо видно, — с этими словами она приняла из моих рук колоду карт и начала перебирать их, — Знаешь ли ты, что такое башня? Нет, это не просто здание, не просто карта таро. Башня есть центр притяжения. В скольких историях фигурирует башня, в скольких книгах? Образ, повторяющийся почти в каждом сюжете. И не просто так. Это путь, это испытание, это перемены. Ты должен подниматься выше и выше. Башня — точка бифуркации мира сего. Так говорится в древней книге Альмадатхад, старинном трактате об оккультизме. Башня и повешенный всегда связаны! Твоя дорога — путь к небу!

С этими словами она достает из колоды карту башни, поднимет вверх, а затем бросает в воздух. Карта порхает какое-то время, а потом падает на мостовую рисунком вверх. Нарисованная башня указывает куда-то в море. В туже сторону указывает и Хазард.

— Твой путь лежит туда, — говорит она, — на остров, где стоит заброшенный маяк. Много лет на нём по ночам зажигались огни, хотя нога человека там не ступала очень давно. Маяк давно заброшен, но всё же по ночам светит. Я думаю, пожиратель личности обитает именно там. Там ты его и уничтожишь.

— Уничтожу? Как?

— Я дам тебе инструмент, — говорит Хазард, запуская руку в карман куртки, — то, что я делала очень долгое время…

— Погоди, почему остров? Ведь это просто так карта упала. Она и по-другому могла упасть. И рубашкой к верху, например.

— Повторим? — с насмешкой спросила глава электрооккультистов.

Хазард подобрала карту и снова запустила её в полет. Снова и снова. Так раз пять. Карта падала по-разному, но всегда лицом вверх, и всегда вершина башни указывала на остров на горизонте. Сердце мое бьется чаще. Желудок мерзнет. Я чувствую страх. Страх того, что я столкнулся с неизвестным.

— Шести раз достаточно? — спрашивает Хазард, — какой шанс того, что на игральных костях шесть раз подряд выпадет шестерка? Один к шестерке в шестой степени! 46 656. Это шанс почти что ноль для обычных явлений. Что влияет на бросок карты? Её масса, скорость, с которой я её кинула, ветер, форма карты, гравитация. Сколько граней на кости судьбы? Возведи это количество в шестую степень! Вот и скажи, какой был шанс, что карты все шесть раз выпадут таким образом? В мире даже самое простое явление зависит от десятков факторов. Но когда эти факторы не в силах изменить результат, мы зовем это судьбой.

— Значит, моя судьба отправится на тот остров? Это опасно?

— Очень. Для тебя очень.

— А не для меня? Я собираюсь отправиться туда с другим человеком.

— Скорее всего, Пожиратель почувствует амулет и примет тебя за главную опасность. Другому человеку ничего не будет угрожать. Фред, утоли мое любопытство, зачем тебе туда?

— Я хочу дотанцеваться до небес.

— Благородная цель. Нечего сказать. Возьми этот амулет. Я всю жизнь положила на его создание.

— Что мне с ним делать? Да и как вообще я пойму, как она выглядит, этот Пожиратель личности?

— Я не знаю, какую форму принимает зло, засевшее на маяке, но ты поймешь, почувствуешь. Фред Шольц, проложи свой путь к небесам, низвергнув тьму.

Я стою на набережной и держу в руке странный предмет из переплетённых ниток, камней и перьев. Хазард указала мне место. Быть может, это мои врата рая. Быть может это просто ложь. Если все это окажется лишь безумной выдумкой, ничего не изменится. Это будет последняя боль, которую мне нужно будет проглотить. Последняя горькая пилюля. Как я буду жить после этого? Не знаю. Но если все бредни окажутся правдой, то я могу помочь родному Городу. Хотя, какое мне дело до Города, которому я совершенно не нужен, которому наплевать на меня и на мои идеи?

Нет, дело есть. Этель, Клара, Ульрик, Франц… Конрад. Я вас всех люблю. Очень люблю. Вы создавали мою последнюю жизнь. Без вас я стал бы безликим ничем. Я никогда не мог выразить свою любовь, не мог донести её. Внутри меня пылает чувство, а уста отказываются излагать их, уж больно боятся чувства быть отвергнутыми. Мне никогда не хватало сил, никогда не хватало времени. Так всегда. Не успеваю донести свои чувства, а люди уже принимают их от других, отдают их другим. Уходят. А твои гниют где-то внутри.

Так было и с Дженни. Я так долго собирался с силами, чтобы признаться в чувствах, что упустил момент. Как рвалось мое сердце. Я помню теплый летник вечер. На улице полно гуляк, в Городе праздник. Легкий ветерок щекочет, освежает.

Мы стоим у твоего подъезда. Смотрим друг другу в глаза. Я опираюсь на маленький заборчик у дома, ты стоишь, пряча руки за спиной. У нас обоих болят ноги от долгой гулянки, но оба мы улыбаемся. Ты уже давно знаешь, что нравишься мне, но еще ни разу я не говорил тебе “люблю".

Сейчас. Сказать сейчас. Мои зрачки испаряются, по мышцам моим проходит дрожь, а сердце так горит, обугливает внутренности. Люблю. Так люблю. Скажи. Скажи сейчас. Нет. Нет. Да.

Завтра будет поздно, ты уедешь и не вернешься еще полгода. Я скажу, приму её в объятия. А она оттолкнет меня. Бросит грустный взгляд. Моя любовь — твоя обуза. Идти рядом, разговаривать. Не любить, барьер не разбить между двумя душами. Ты её попутчик. Но скажи. Не могу, ноги тают, глаза вытекают из глазниц, мозг закручивается.

— Ну лан, мне пора: завтра экзамен. Всю ночь просижу, чувствую, но подготовлюсь, — говорила Дженни.

Нет. Если скажу ей сейчас, она же наверняка будет волноваться. Не может быть, что её это не затронет. Нельзя, у неё завтра экзамен, мне не следует волновать её. Мы обнялись и распрощались.

Поступил я тогда так от чистого сердца, или это всего лишь было оправдание трусости? Я и сам до сих пор не знаю. Но чувствую, что я совершил тогда двойной обман. Первый обман был самому себе. А второй был обман в сторону Дженни. Обман молчанием. Иногда молчание — главный обманщик.

Я стою, держа в руках амулет, смотрю вдаль на остров, где возвышается мрачный маяк, о котором уже давно ходят зловещие легенды и слухи. Сегодня я окончу свой странный путь, построенный из обмана и танцев. А потом покончу с любой ложью, ибо ложь моя станет правдой. В голове моей крутятся мысли об Этель, раскаляя мое сердце. Я всё ей скажу без страха. Я чувствую, чувствую, что люблю её.

Пускай меня эта любовь сотрёт в порошок, в пепел, не оставит и следа от былого Шольца. Я потерял себя в бесконечном лабиринте лжи, что сами построил. Но в этом мраке я нашел другого потерянного человека, Этель. И она стала для меня светилом, а я стал её надеждой. Кому мы еще нужны, кроме как друг другу. А больше и не надо. А зачем мне больше?

* * *

Я дышу в темноте. Я стою в тишине. Перегоревшая лампочка не освещает старый тесный подъезд, пахнущий пылью. Я стою перед дверью, покрашенной в чёрный цвет. Глазок смотрит на меня, как адский страж. Его взгляд бездонен. Чувство, что плитка на лестничном пролете тает, затягивает меня. Закрытая дверь предстает бесконечным коридором. Шагну вперед и кану в никуда. Меня словно удерживает некая темная сила. А может и действительно удерживает. Впивается тоненькими когтями-проводами в плоть, щекочет нервы изнутри, выпивает витамины из организма.

Дверь. Каждый раз дверь. И либо надо постучать, либо проводить кого-то за неё. Двери обладают страшной силой. Этот страх, откуда он исходит? Я больше не имею на него права. Не лгу ли я себе в очередной раз, испытывая чувство страха? Нет времени над этим думать. Я стучусь.

Бесконечно долгий промежуток времени проходит перед тем, как дверь открывается.

На пороге меня уже ждет Этель Мейер. На неё накинуто пальто, под которым виднеется красивое зеленое платьице. Она выглядит в нем куда моложе, чем есть на самом деле. Просто выпускница. А глазки блестят. Я уже замечал это за ней, когда она действительно увлекалась моими россказнями, Этель словно сразу же молодела. Тем она становилась мне лишь милее.

— Этель… куда это ты так красиво разоделась? — спрашиваю у неё я, улыбаясь.

— В рай, конечно. Ты же пришел сюда за мной, чтобы мы могли окончательно сонастроиться?

— Да. Просто путь не самый чистый, возможно, попачкаемся. Нам не близко. Нам на заброшенный маяк.

— Тот самый, где еще огни сами загораются? Пойдем.

— Подожди, Этель, — останавливаю её я, — перед тем как мы уйдем… ух, это будет не легко. Я хочу, чтобы ты мне рассказала о том, что гложет тебя, что тебя терзало. Полностью, чтобы ничего не осталось в тайне. Потом и я скажу тебе кое-что важное.

Мы проходим внутрь и садимся на кровать. Я обнимаю Этель одной рукою.

— Скажи пророк, зачем тебе все это знать.

— Все просто. Наше дело требует истинности и искренности. Как можно сонастроиться через танцы, когда твое тело сковано тысячей внутренних зажимов лжи?

Вновь окидываю глазами комнату Этель, замечаю то, что при первом посещении этого места не бросалось в глаза. Стол подперт книжкой, на корешке которой нарисован маленький белый корабль. У подушки лежит небольшая вязанная жабка. Вижу обрывок бумаги на стене. Приглядевшись, вижу очертание побережья Экзайленда. Когда-то на этой стене висела карта мира.

— Ты прав. Ты прав, — говорит Этель, — просто не говори потом, что я на тебя вывалила кучу ментального говна. Но большую часть ты уже знаешь. Смешно правда, я не то, чтобы много про себя рассказывала, а почти всё уже и рассказала. Всё, что я могу про себя рассказать, это то, что я продавщица и была изнасилована.

Ну, сейчас еще занимаюсь религиозными танцами. Прости, может прозвучать, что я грубо и пренебрежительно отношусь к нашему делу. Просто у меня такая манера, настолько привыкла я разочаровываться во всем на свете, что уже заранее начинаю пренебрежительно относиться к вещам. Лучше заранее критиковать, чем потом разочаровываться. А то я уже наразачаровывалась в жизни.

Сначала думала, что мои родители классные. Да нет, совершенно обычные уебки, ничего не понимающие ни в жизни, ни в отношениях. Хотя, в целом-то они хорошие люди, просто не повезло по жизни. Но суть ты уловил. Учеба, отношения, весь этот мир. Может во мне дело? Если все вокруг кажется говном, может я не способна видеть большего?

Видишь, тут еще одна проблема. Знаешь ли, Фред, я пустое место, а только и думаю, что о себе. Ничего не знача, ничего не умея, я умудряюсь днями напролет думать только о своем месте в этом мире и о своих отношениях с этой жизнью.

— Это не правда, ты не пустое место.

— Хуйню-то не неси. Говоришь, без обмана хочешь? А сам пытаешься меня обмануть. Или себя. Два слова связать без мата не могу, о мире знаю лишь крупицы, да и те — параша. Интерес я представляю лишь для озабоченных алкашей. Без обид, пророк. Вот, все по фактам. Я честно хватаюсь за тебя, как за последнюю соломинку. Если есть хоть малюсенький шанс выбраться из этой трясины…

— И ты говоришь, что ничто не значишь? Нет, Этель, ты врешь сама себе. Ты делаешь это от тяжести своего пути. Ты просто не знала, где твое призвание. Не зная пути, ты вряд ли придешь туда, куда тебе надо, особенно, если идти нужно через дремучий лес жизни. Когда ты заблудилась в этом лесу, тебе было легче объявить себя ничтожеством перед собой, чтобы выжить. Но я вижу тебя. Не как продавщицу, не как растоптанную жизнью девушку. Я вижу твою сияющую душу, тянущуюся к свету. Мы оба прогрызаем себе путь наружу зубами. Но от того лишь слаще будет свобода.

— Я хочу тебе верить. И какая-то часть меня верит тебе. Большая часть, поверь мне. И с каждой нашей встречей эта часть становится все больше. Но другая часть, мерзкая, поганая, она отказывается. Она как червь в голове. Проклятый паразит. Извивается, пускает свои отростки по всем нервам. Заставляет сомневаться и в себе, и в тебе, пророк. Гадкая сволочь. Твои слова согревают, но паразит охлаждает их, превращая в адский иней. Чем лучше мне с тобой, тем хуже мне, пока тебя нет.

— Ты не поверишь, насколько наши ситуации похожи. Пока мы вместе, наши души поддерживают друг друга, питают друг друга энергией. И мы увядаем, пока мы одни. Поэтому к сонастройке стремиться мы должны вместе.

— Мне кажется, до конца я тебе поверю только когда окажусь на небесах. Наверное, поэтому нам это не удастся. Ибо “Вера должна быть чиста”.

— Возможно, ты в одном шаге от абсолютной веры. Не даром я затеял этот разговор. Теперь моя очередь. Мне нужно сказать тебе нечто очень важное. Дело в молчании. Если я буду молчать, то совершу большую ложь, а это приведет к нашему поражению. Должен сказать, что за время нашего знакомства я очень сильно привязался к тебе, честно, я мало сейчас представляю жизнь без тебя, Этель. Я оставил всё прошлое позади, а в будущее я хочу идти только рядом с тобой.

— Ты имеешь в виду…

— Ты мне нравишься, я люблю тебя. Я никогда не успевал сказать этих слов, никогда не находил время. Теперь же, в шаге от вознесения не должно быть неискренности. Хочешь ли ты быть со мной и идти со мной до конца, Этель?

По щекам Этель катятся две слезы, тушь размазывается по лицу. Она смотрит на меня своими лучезарными глазами. Глазами, полными нескончаемой боли. Сейчас эта боль контрастирует с неким другим чувством. Что это? Никогда не видел, чтобы на меня смотрели такими глазами. Этель запускает руку в мои волосы наклоняет мою голову к её лицу. Мгновение. Поцелуй. Большой взрыв, тепло расходится по моему телу, чистая энергия. Энергия разделяется на материю, образующую звезды и галактики внутри меня.

На одну секунду, на одно короткое мгновение мы становимся единым целым. Разве может быть что-то чище, что-то лучше этого кратковременного поцелуя? Я думал, это я сумасшедший, или весь мир? Кажется, все-таки мир. Разве можно совершать безумства и злодеяния, когда есть любовь. А может миру этой любви и не хватает? Так как её никогда не хватало мне. Поцелуй стал ответом на заданный мной вопрос.

— Тогда отправляемся в путь. Сегодня ночью мы вознесемся.

10 ночь. Часть 2

Не так сложно было арендовать моторную лодку, как научиться ею управлять. Сняв лодку в городском порту, мы отчалили и тут же чуть не врезались в соседние суда. До этого я всего пару раз в жизни управлял моторной лодкой.

Хорошим это никогда не заканчивалось. По крайней мере, последний раз нам приходилось выбираться из кустов. Это еще до войны было. Теперь же мы плывем всё ближе к острову маяком.

Далеко позади остался сияющий город, в центре которого возвышается вечный Иггдрасиль с крутящимися вокруг дирижаблями. Город. Я почти никогда не покидал это нагромождение домов, редко бывал в других городах. А о других странах даже не мечтал. Ну как, не мечтал. Всегда мечтал. Никогда не находил ни времени, ни денег. Теперь я покидаю его, чтобы уйти не знаю, куда. Но это должно было случиться в итоге, слишком уж долго я настаивался в привычном месте. Думаю, частично моё постоянно упадническое настроение связано именно с этим.

Я смотрю по сторонам: бескрайняя тьма ночного моря. Дальний свет нового рабочего маяка. Тусклый свет проклятого острова, где меня ждет Пожиратель личности. Ветер яростно дует на море. И хотя в Городе ночи стали теплее, здесь, на воде, до сих пор зимняя стужа. Вижу, как Этель старательно кутается в свое пальто. Пытаясь согреться, она дышит в свои тонкие красные ладони. Снимаю с себя своё пальто и накидываю его на Этель.

— Нет, не надо, — говорит она, — мне не холодно. А ты не простудись. Я себя не прощу, если ты заболеешь.

— Не беспокойся, меня ничто уже не убьет. Меня согревает пылающее сердце, — смеюсь я, — предвкушение вознесения. А ты вся дрожишь, тебе нужно тепло. Так что не противься.

— Ну смотри, пророк. Пламенное сердце, — она улыбается, — а что хоть там будет, на острове?

— Честно, не знаю. Я вижу цель, но путь к ней все еще в тумане. Но я знаю, что нас ждет испытание. По крайней мере, меня. Мне сказали, что на острове обитает древня тёмная сила, именуемая Пожирателем личности. Я должен попробовать справиться с ней. В этом ведь действительно есть смысл. Чтобы вознестись к свету, мне нужно будет встретиться лицом к лицу с тьмой.

— Значит, встретимся с ней вместе.

— Нет, я не хочу подвергать тебя опасности.

— Мы плывем ночью по морю сквозь ледяной ветер на остров с заброшенным маяком. Не находишь, что мы уже подвергаем себя опасности? — говорит Этель с легкой насмешкой.

— И то верно. Но здесь опасность другая. Это зло не просто так зовется Пожирателем личности. Тебя не ранят физически. Самое страшное, ты можешь потерять частицу себя. Мы все есть сборник отдельных кусочков личности, отдельных черт. Как музыкальный альбом. Так. Погоди. Мы же взяли проигрыватель?! — резко вспоминаю я.

— Да, Фред, вот он лежит, — успокаивает меня Этель.

— Фух. Так о чем это я? Мы — пазлы. Человека нельзя описать одной чертой. Кто мы, умные, добрые, покинутые, заблудшие? Выкинь одну черту, и ты уже не ты. Именно поэтому я боюсь подпускать тебя близко к Пожирателю. Больше всего на свете я боюсь сейчас потерять тебя, даже частичку тебя. Я только-только обрел человека, ради которого стоит жить.

— А за себя ты не боишься?

— Если я и дам откусить частичку себя, то только свою тоску. Её у меня, признаться много накопилось. Пусть подавиться.

Из тьмы возникает громада острова. Над которым возвышается далекое здание маяка, где на вершине горит бледный желтый свет. С острова в море впадает маленькая речка, вдоль которой мы движем, вглубь этой странной мрачной земли.

Берега реки поросли голыми кустами, чьи ветки так и тянутся к нам, подобно костлявым лапам. Старые пыльные ветви. Как давно на них уже ничего не растет? Мы высаживаемся на берег недалеко от маяка. Снег здесь причудливо образовал колючки, смотрящие во все стороны. Они резко хрустят под ногами. Морской ветер приносит сюда много влаги, которая замерзает, продолжая рост белоснежных шипов. Если бы они выросли еще больше, то это выглядело бы угрожающее.

Стены маяка также покрылись белоснежной коркой отдельных кристаллов, Ощетинившийся остров, так бы я мог его назвать. Когда-то давно у него действительно было имя, говорят, что на другой стороне острова даже было небольшое поселение, давно пропавшее. Но башня осталась. О, древний страж веков… Мрачный жрец наших душ, стоящий за нашими спинами…

Мы подходим к старым ржавым дверям.

— Как думаешь, что внутри? — спрашиваю я.

— Старые пыльные помещения, заваленные хламом. Всё как мы любим. У меня другой вопрос, как внутрь-то попадем?

— Возможно придется взламывать, либо искать другой вход. Но я чувствую, что…

Толкаю дверь. Не поддается. Ладно, пафосно не получилось. Тяну ручку на себя и дверь со скрипом открывается, открывая нам свою тёмную пасть.

— Кажется, нас здесь ждут, — в шутку говорю я. Во мне, однако, растет подозрение, что это нефига не шутка.

Мы попадаем в темное помещение, которое освещают только фонарики, которые мы взяли с собой. Ржавая винтовая лестница ведет наверх. Кроме того, тут есть пара дверей в подсобные помещения.

— Ну что, сразу на верх? — спрашивает Этель.

— Нет. Давай осмотримся. Только подумай, сколько всего мы можем здесь найти. Зарядимся этой энергией. Ты ведь уже её чувствуешь? Я — да. Мертвые года питают нас своей энергетикой.

Я открываю дверь ближайшей подсобки, и моё дыхание замирает. Вся комната состоит из фанерного шкафа и стола. В центре комнаты, у металлического стола лежат два тела. Абсолютно иссохшие, почти что мумифицированные. На лицах совершенно нет никакого выражения. Этель вскрикивает, когда видит эту картину. Она отворачивается и уходить подальше.

— Интересно, — говорю я, подойдя ближе, — отчего они умерли? Я не вижу следов насильственной смерти. Они не были убиты. Может замерзли, умерли с голоду?

В руки одного из трупов я вижу ничто иное, как револьвер. Открываю барабан и обнаруживаю, что все шесть пуль на месте. Из него не стреляли. Даю револьвер Этель, которая решилась подойти поближе.

— Что думаешь?

— Там под столом книга есть. Я её только сейчас заметила. Думаю, там есть кое-какие ответы.

Оказывается, это записная книжка. Кривым почерком на ней накарябаны отдельные обрывистые фразы: “Нужно поесть. Не хочу есть. Я помню, что нужно есть, но не знаю, зачем мне это. Я не хочу. Смотрю на еду, а это просто предметы. Кажется, когда-то я испытывал голод. Не могу заставить себя есть. Нужно продолжать писать. Продолжать писать. Я теряю себя. Лучше смерть. О чем я пишу. Зачем я пишу. Меня зовут Гилберт. Кажется, меня звали Гилберт. Здесь написано, что кого-то зовут Гилберт, интересно, чьи это записи? Не хочу больше писать. Ничего не хочу. Пока”.

Неужели это жертвы проклятия? С ужасом я понимаю, каким именно образом умерли эти люди. Они потеряли всё: память, эмоции, желания. В конце их покинули даже инстинкты. А когда исчезли рефлексы, их было уже не спасти. Они просто лежали здесь, ничего не делая. Бедные пустые оболочки.

Когда именно умер разум? Когда вообще умирает человек? Если сердце всё еще бьется, но личность утеряна безвозвратно, можно ли это тело назвать человеком? Биологически да. Но, думается мне, все мы понимаем, что человек без личности уже не человек. Странные думы. Гоню их от себя прочь. Вспоминается разбитый трамвай, заполненный трупами. Те люди умирали одновременно телами и душами. А здесь процесс синхронным не был.

— Этель. Можешь подождать меня снаружи, у лестницы. Тебе, наверное, не приятно видеть эти трупы.

— Угадал. Не задерживайся, пророк.

Этель выходит в коридор, где начинает курить. Я же еще раз оглядываю комнату. Уже собираюсь выходить, как что-то со звоном падает на пол. Оборачиваюсь в сторону звука. Кажется, звон был у шкафа. На полу ничего нет, однако, я вижу небольшой след в пыли, который ведет под шкаф.

Сердце мое начинает бешено колотиться, по шее стекает холодный пот. Чувство, словно кто-то пальцами прошелся по затылку. С опаской заглядываю под шкаф и вижу там следующее: люк с навесным замком и ключ, лежащий на окончании пылевого следа. Странно как-то ключ упал, что аж проскользил в пыли несколько сантиметров.

Аккуратно отодвигаю шкаф в сторону. Интересно, ключ подходит к замку от люка? Кого я обманываю? Конечно же подходит! Иначе и быть не может. Снимаю крышку люка. На меня выходит поток затхлого воздуха. Какое-то время жду перед тем, как спуститься внутрь. Что-то манит меня туда, и я это чувствую. Словно нить, вплетенная в сердце. Уже через пару метров кладка сменяется промерзшей землей, а та — камнем. Я попадаю в пещеру.

Буквально сразу меня поражает обилие амулетов, вывешенных под сводами пещеры. Они не похожи на ловцов снов или амулеты от замыканий, которые делали электрооккультисты. В здешних амулетах частым элементом являются кости. Чьи это кости, животных, человека? Может быть, мне лучше не знать ответа. На стенах высечены старые руны, которыми пользовались коренные жители Экзайленда. Кажется, эта пещера очень древняя. В то же время, в некоторых амулетах я начинаю замечать лампочки и провода.

В конце пещеры я вижу то, зачем пришел сюда. Это двухметровое чучело, сшитое из мешковины и шкур животных, обвитое проводами, колючей проволокой и гирляндами. На голове чучела висит большая маска в виде черепа ворона, в глазницы которого вставлены лампы накаливания.

Кажется, мне плохо, так как пространство вокруг чучела словно закручивается по спиралям. Тени вокруг становятся длиннее и словно извиваются. Желтый свет фонарика словно бесконечно отражается от лампочек в глазах маски. Мне кажется, будто эта жуткая воронья маска криво улыбается мне.

— Так вот ты какой, Пожиратель личности. Это ведь ты, так? Кем же еще ты можешь быть. Ты вел меня сюда, хотел сожрать, но не тут-то было. Я подготовился, — говорю я, доставая из кармана амулет, — а ты не больше чем пугало, оказывается. Паразит на теле человечества.

Я начинаю подходить ближе к Пожирателю Личности, как вдруг слышу сверху грозный смех. Поднимаю глаза и замираю. Сверху на проводе ко мне опускается фигура. Одна нога его выставлена вверх, а другая идет перпендикулярно первой. Руки сложены за спиной, образуя два треугольника. В этой позе я узнаю повешенного с карт таро. Его черное равное пальто свисает вверх почти до земли. Но что больше всего меня ужасает, так это лицо с застывшей ухмылкой. Меня страшит то, что я узнаю это лицо. Где я его видел? Какое лицо доставляет мне больше всего боли, какое лицо содержит для меня больше всего грусти и отчаяния? Конечно же это лицо принадлежит мне…

Что я здесь делаю, это я или бред? Я бы не сказал, что это и есть я, хотя и очень похож. Свисающая с потолка фигура куда тощее меня. Горло его обмотано колючей проволокой, а вместо глаз у него светящиеся желтым лампочки. Резким движением он прыгает вверх на проводах и с сальто приземляется на четвереньки. Смоляно-черный волосы спадают на бледное лицо.

— Это какой-то бред, — в страхе говорю я, — не реально. Мне все это чудится.

— Ты так думаешь? — спрашивает повешенный, встав в полный рост, — о поверь, это вполне реально. Ведь это реальность, который ты создал для себя сам.

Я понимаю, что не могу пошевелиться.

— Реальность тотальной лжи и ненависти к себе. Это порочный круг, что ты не способен разорвать, но так жаждешь. Ты — машина сожалений, создающая себе страдания. Ты всю свою жизнь построил так, чтобы как можно больше сожалеть, как можно больше страдать. Наверное, это самое сильное чувство, на которое ты способен.

Повешенный подходит ко мне сзади и кладет руки мне на плечи.

— Ты привел сюда Этель, зная, что вознестись вам не получится. Ты уже предвкушаешь эту горечь разочарования. Твой желудок радостно вибрирует, зная об этом. Ты хочешь, чтобы Этель тебя возненавидела, так? О, Фред Шольц, ты не в силах разорвать цикл. Зато в силах я!

С этими словами он накидывает мне на горло колючую проволоку. И мои руки… мои руки начинают связывать из неё петлю. Мои руки начинают сдавливать её на шее. Чувствую, как ржавые шипы начинают впиваться в мою плоть. Из всех сил я пытаюсь хватать ртом воздух.

— Я знал, что ты придешь сюда. Я был готов к этому. Обещанная пища. Смотри, Фред, смотри, как твой маленький мирок растворяется в небытии.

Нет, я не должен проиграть ему. Не должен проиграть себе. Я прошел весь этот путь не ради того, чтобы сгинуть в старой пещере под маяком. Как вообще вышло, что я здесь оказался? Меня сюда словно с самого начала манило. И тут до меня дошло. Если бы я не встретил Конрада в баре с черными стенами, я бы не встретил и Этель. Я помню, как меня буквально бросило в направлении этого бара порывом ветра. Когда Этель чуть не спрыгнула с моста, она долго смотрела куда-то вдаль, на горизонт. Сейчас я начинаю понимать, что взгляд её неосознанно был прикован к маяку. Вся так интуиция, которая вела меня все это время… была ли она моей собственной? Быть может, я опять попался в ловушку лжи. Должен выбраться. Должен разорвать цикл лжи.

Собрав все силы, я хватаю повешенного за руки и перекидываю через спину. При этом спина моя хрустит и начинает болеть, сказывается отсутствие тренировок. Срываю с себя колючую проволоку, с щипов которой начинает капать моя кровь. Вроде как, ничего важного задето не было. Разве что гордость.

Только-только я успеваю отдышаться как повешенный я набрасывается на меня и валит на землю. Полы его пальто раскрываются и из-под них вылазят две сросшиеся вороньи головы с рогами. В глазницах их также сверкают лампы накаливания. На клювах рунами высечены изображения электронных схем. Острое лезвие клюва вонзается мне в живот и начинает пожирать меня. Вот уже оно достает из меня кишки, которые оказываются проводами. Я что, андроид? Андроид. Это ведь машина. Нет. Не помню. Как же так, я ведь только что знал? Провода. Они разве так должны быть подключены? Не знаю.

Черт, да он же уже выгрызает мой разум. Я забываю себя. Кто я? Что я здесь делаю. Моя память разбита. Я даже своё имя забыл. Ведь я тут не один. Я ведь никогда не был абсолютно одиноким. Но я не могу вспомнить, с кем я шел по жизни. Или я просто попутчик. Проклятая идея. Её ты сожрать немог, глупый демон? Почему ты не мог сожрать тоску? А ты хитрый, съедаешь все самое необходимое. Только бы он не добрался Этель…

Этель! Нет, не позволю. Это единственное, что я знаю точно. Я чувствую, как нитка за ниткой расплетается пряжа памяти о ней. Только не любовь, я не позволю пожрать её. Не позволю. Быть я может я и не заслуживаю любви, но я не позволю её сожрать! Подавись! Выхватываю амулет и сую ему прямо в глотку. Моя рука пылает, но я чувствую, что и Пожиратель личности находится в агонии. Повешенный хватает меня за голову и начинает пальцами выдавливать глаза. Кто из нас первый сдастся? Хватит ли у меня сил добить демона?

Я что-то чувствую там, внутри. Моя рука на что-то наткнулась. Меня зовут Фред! Фред Шольц! Вспомнил, андроид — робот-гуманоид или синтетический организм, предназначенный для того, чтобы выглядеть и действовать наподобие человека. Я начинаю вспоминать. Память возможно вернуть, черты характера возможно вернуть! Значит, даже самый заблудший человек не потерян. Не потерян, пока он жив. Пока есть жизнь, есть надежда.

Ты ведь уже нападал на меня до этого? Я потерял нечто большее, чем знание имени и андроидов? Чувствую это все сильней. Забыл нечто очень важное, нечто прекрасное. Память с запахом нектара…

Глаза вот-вот лопнут. Не могу удерживать его, не могу забрать большего. Вдруг раздается грохот, я сворачиваюсь калачиком на каменном полу, держусь за голову. Чувствую, что кто-то подошел ко мне, кто-то коснулся моей головы. Я открываю глаза, это Этель.

— Фред, ты в порядке? — спрашивает она меня, — я услышала твой крик. Еле нашла тебя.

В руках её я вижу пистолет.

— Куда ты стреляла? Ты его видела? Видела его?! — лихорадочно бормочу я.

— Да, я видела, смотри. Честно сказать, никогда раньше не стреляла.

Я встаю и оборачиваюсь к чучелу, в его туловище появилась небольшая дырка от пули.

— Хороший выстрел, — говорю я ей.

— Да, вот только я в голову целилась.

— Не важно, куда ты целилась, и как попала. Ты вывела меня из состояния кошмара, а это главное. Еще немного и я бы погиб. Спасибо тебе, — говорю я, обнимая Этель, — теперь осталось лишь покончить с этой голодной тенью.

Подхожу к чучелу Пожирателя личности и запихиваю амулет прямо в пасть жуткой маски. Пора умирать, древний идол, проклятые паразит. Интересно, вернутся ли ко мне утерянные куски сознания? Я ничего не чувствую. Быть может, на это уйдет время, но теперь мы вновь обретём себя. Интересно, вспомнят ли себя мертвые, опустошенные оболочки в своих могилах? Хотя. Быть может прошлого уже не вернуть. Надо двигаться дальше. Я ведь даже не знаю, что потерял, а значит, и горевать уже нет смысла.

— Ну что? — прерываю я тишину, — а теперь на вершину маяка, танцевать?

* * *

Холодные ветра омывают вершину маяка. Звезды сияют на чистом небе. Мы стоим на вершине маяка близ его призрачного сияния. Мы так и не знаем, что именно создает этот свет, хотя и стоим прямо перед ним. Нам это и не важно. Могу лишь предположить, что это была наживка для путников, которым суждено было стать пищей для зла, обитающего под маяком. Сейчас же свет маяка лишь диско-шар, что светом своим на небе создает ступени, по которым мы взойдём в рай.

Ставлю кассету в проигрыватель, тот начинает медленно скрипеть. Скрип постепенно переходит в звуки музыки. У нас с собой около десятка кассет, чтобы подобрать идеальную музыку.

— Слишком медленная, — говорит Этель, услышав первую песню.

— Слишком красивая, слишком правильная, — говорю я про вторую, — не для нас она.

— А вот эта, кажется, ничего. Немного дерганая, зато как заводит!

Припадаю ухом к проигрывателю. Чувствую, как звуковые волны бьются об мою барабанную перепонку, пуская мне молнию в голову. Электричество, порожденное звуком, волной расходится по моему телу, меняя ритм сердца. На мгновения я чувствую себя не человеком, а сгустком молний, ритмично бьющихся внутри. Смотрю на море, на его черный холодные воды. По позвоночнику пробегает холодок. Морские волны. Что отличает вас от звуковых? Да ничто практически. Звук — продольные, море — поперечные. Но суть одна, энергия, распространяющаяся в пространстве. А значит, море — таже песня. Вслушиваюсь внимательнее, одновременно всматриваясь в море. И вот, мои глаза начинают слышать море, а море звучит также, как песня на кассете.

— Что это за песня? — спрашиваю я у Этель.

— Не знаю, на ней не было названия. Взяла её из дома вместе с остальными.

— Значит, судьба. Само море танцует сегодня с нами. А значит, и весь мир. Это она, наша песня.

Я последний раз кидаю взгляд на Город, сияющий разноцветными огнями. Прощай, моё Техно-инферно.

Мы с Этель стоим напротив друг друга. Я закрываю глаза. Разве нужны они нам? Аккуратно я начинают переставлять ноги на скользкой от небольшого слоя льда. железной решётке, которая служит здесь полом. Маленькие шажки со временем сменяются более уверенными движениями. Мы танцуем, а вместе с нами наши души, но они уже на два шажка выше. Чувствую, как танцует скелет внутри моего тела, как в ритм музыки вибрирует воздух в моих легких. Мое сердце — барабан, грохотом своим сотрясающий вселенную. Вся моя нервная система — танцующая шаровая молния.

Мои ноги двигаются в такт песни, и, кажется, будто их у меня теперь четыре или даже больше. Они словно слились в единое облако. Позвонки хаотично вертятся вокруг своей оси. Веки мои срастаются, я ощущаю, как свозь них начинается медленно просачиваться мягкий белый свет.

В ладони мои ложатся ладони Этель. Я чувствую, как сливается и перемащивается наша энергия. Этот шторм, этот поток, этот огонь. Не остановить! Мы шагаем по ступеням лучей, волны ударяют маяк, пытаясь подбросить к небу или разрушить до основания! Движения мои расслаиваются, словно я одновременно чувствую, как я двигался до и как буду двигаться через секунду.

Чувствую биение сердца Этель. Её пульс проходит через мои руки и попадает в моё сердце, мое сердце бьётся в ответ. И вот наши грудные барабаны синхронизированы. Такие слабые, хрупкие, но прекрасные сердца, я чувствую на них каждую заплатку. На крыльях боли мы поднимаемся все ближе к звездам. Всё проносится перед глазами.

Странная пора детства, почти мной не запомнившаяся. Она манит меня в памяти как странная легенда, как сказка. Факты и обрывочные воспоминания.

Кажется, самым первым моим воспоминанием было, как меня зимой везли на машине куда-то. Я тогда не умел даже ходить. Помню реку и цветущий зеленый луг, запах пыльцы. Запах грозы.

Первые дни в школе. Я так стремился туда почему-то. День за днем в зелёных стенах. Это уже не тот летний луг. Чего я ожидал от школы, не понимаю. Первые годы прошли как пытка. Словно я все время шел по граблям. Мало что получалось. Не умел так хорошо учится, чтобы быть отличником, не умел разговаривать с одноклассниками, что сейчас вспоминаются, как масса слившихся лиц.

Потом стало легче. Казалось бы, полюбил науку и учебы, но почему-то уже тогда начал зарождаться странный осадок горечи. Все время не хватало чего-то, чтобы дойти до целей, дожать их. Духа, силы, удачи?

Сейчас все кажется таким неважным. Вижу скитания по странным улицам. Пустым улицам. Коридорам Нордштадта. Я был так уверен, что хочу быть инженером, какая дурацкая уверенность, какая наглая ложь, я вообще никогда не знал, чего хочу. Вижу грязь, вижу взорванную землю, чувствую вкус крови во рту. Чувствую запах карболки. Я был так уверен, что хочу стать режиссером. Опять ложь.

Вижу заснеженный Город. Реки алкоголя, что впадают в бездну моего чрева. Огни техно музыки, брыкающиеся вокруг тела. С кем потанцевать? Никто со мной танцевать не хочет. Жаль, жаль, что я не умею танцевать. Вся жизнь, будто странный сон. Сон наркомана, сон глупца, сон обманщика. Стольким людям было больнее меня, тяжелее меня, зачем же я копил боль на сердце, разве не должен был я быть счастливее, зная, что может быть хуже. Но разве можно на таком знании построить счастье?

Вижу сквозь веки сияющее лицо Этель. Брошенная, использованная, растоптанная. С ранами на теле и на душе. Ты такая же как я, такая же одинокая. Но такая прекрасная. Знаешь, Этель. Я стал по-другому тебя видеть. Если бы мне показать твою фотографию в момент первой нашей встречи, то я бы видел тебя как сейчас.

Но тогда я смотрел иначе. Веришь нет, но люди начинают выглядеть для нас совершенно по-другому, когда мы их любим. Мы словно уже не на внешность смотрим, а прямо в душу. И так я сейчас смотрю на тебя, любимая. Вижу тебя маленькую, в холодной квартире. Вижу тебя молодую в разорванном платье, в грязи под мостом. Слезы заполняют мои глаза. Вижу тебя в окровавленной ванне с ножом в руках. Вижу тебя перед собой на маяке.

О, хоть бы раз всё получилось, ложь оказалось бы правдой, мир перевернулся, все закрутиться, завертится в бесконечную спираль. И мы уйдем к звездам, в другой мир, где нет тоски и боли. Нет серых тонов. Где вечная цветущая весна, где ветер теплый, но не обжигающий. Где мы можем танцевать сколько угодно. Хоть бы раз все было правдой. Если бы я только раз не соврал…

И мир закручивается в спираль. Все, что когда-то было, кода-то будет. Все мечты и устремления скатились в одну бесконечно малую точку. Даже небесный свет не в силах вырваться из золотого сечения. И вот они мы посреди бездны, по среди вселенского течения. Лишь мы одни способны двигаться по лопастям спирали. Всё дальше и дальше. Что нам до всего человеческого, что нам до космоса, до вселенной. На проклятом маяке маленького темного острова танцуют два продрогших тела. А мы уже не здесь, мы далеко. Мы ушли. Солнце с утра взойдет, а нас уже нет…

11 Ночь

— Так вот, что такое рай, вот что ты имел в виду, — говорит Этель, пока я растапливаю старую печку на первом этаже маяка, — все это время мы должны были сонастроиться сами с собой. Ведь это ты имел в виду, пророк?

Молча целую Этель в ответ, после чего продолжаю запихивать старые бумажки в печку. В начале огонь никак не хочет разгораться. Однако, приложив некоторые усилия, мне его все-таки удается расшевелить. Тепло постепенно наполняет окоченевшую комнату. Согреваю красные продрогшие пальцы у пламени.

— Это же чудесно. Это место и станет нашим маленьким раем, нашим приютом, убежищем от остального мира, — продолжает она.

Молчу. Тепло от печки согревает мое тело, но по душе расходится страшный холод. Я ничего не чувствую. Ничего. Ничегошеньки. Ничего. Хочу кричать, хочу орать, а рот словно закрыт. Ничего не чувствую. Этель чувствует, она счастлива, а я нет. Ничего не изменилось. Как у нас могло ничего не получиться? Я ведь осязал это во время танца. Значит, это был лишь бред? Хотя, может я еще просто не привык, может чувство рая пробудится во мне чуть позже, чем в Этель.

— Мы будем жить здесь вместе. До конца дней. А когда дни закончатся, снова придем сюда. Ведь не такое это место и страшное. Слушай, Фред, а может, детей заведем? Я сейчас думаю, это будет так прекрасно.

Да что вообще происходит? Сниться ли мне всё это? Как я здесь оказался? Ничего не чувствую, правда, пытаюсь, но не могу! Сердце страшно колотится. Смотрю на Этель и не узнаю её лица. Нет, это точно её лицо, оно не изменилось. Будто бы я раньше видел в ней лицо другого человека. Не может быть.

— Да хотя зачем нам дети. Наши души бессмертны в этом ковчеге. Я буду счастлива и так. Вечно держать друг друга в объятиях. Вечно кружиться в танце. С ночи и до утра. Эта песня, песня волн нам никогда не надоест.

Я не вижу в Этель той тоски и отрешенности от мира. Что я вижу сейчас? Фанатизм! Да она одержима. И одержима мной. Я сделал это с ней. Я снова сделал это, снова соврал. Иначе не может быть. Снова ложь, проклятая ложь. Новый виток. И вот результат. Я сломал человеку жизнь. Кажется, в глазах начинают лопаться сосуды.

Когда эта одержимость пройдет? День, месяц. Чем мы тут будем жить, что мы тут будем есть. Маяк, маленький мирок. Ничего нет кроме нас. Не так давно, во время танца, я думал, что большего мне и не надо. Но сейчас я уже вижу, что это не так. А через сколько времени и она поймет? Через сколько начнет задавать вопросы?

Ложь по любому вскроется. Как гнойник. Чем дольше я вру, чем дольше поддерживаю эту глупую игру, тем больнее будет рана. Не легче ли покончить совсем сейчас? Нужно начать всё сначала. Я ведь люблю эту девушку. А она любит меня. В отношениях ведь должна быть искренность. Иначе мы будет всё дальше тонуть во лжи. Мне тяжело дышать, боль так жжет грудь. Сердце вот-вот разорвется. Ну и пусть. Умру, но скажу правду. И концы в воду.

— Этель, послушай, — начинаю я говорить и ласково кладу свои руки на её плечи, — Этель. Ты знаешь, где мы?

— В раю.

— Нет, Этель, мы на маяке, на проклятом маяке на острове близ Города.

— Нет, глупыш, мы на небесах. Я знаю, — улыбаясь говорит она, — ты просто шутишь, просто проверяешь меня.

— Это не так. Прости Этель, — с этими словами я опускаю руки и отхожу на пару шагов от неё, — я устал тонуть в ложи. Прости меня. Я скажу тебе всю правду. Это была ложь. Выдумка. Вся эта религия, все эти танцы до небес и сонастройка.

У меня встает ком в горле. Каждое слово разрывает меня на части. Чувствую, как вплавляюсь в пол. Идти до конца.

— Но чувства. Чувства мои были настоящими. Правда. Я действительно люблю тебя, Этель. Ты единственный человек, который мне нужен, единственный, кто принес свет в мою тёмную жизнь. Я обманул тебя, обратил в эту ложную веру. И сейчас я это признаю.

— Нет, нет, нет. Что за чушь. Этого же быть не может. Ты испытываешь меня ведь так, — бормочет Этель. А в глазах её читается растерянность. На начинает перебирать волосы одной рукой.

— Но ведь нам ведь и не нужна эта выдумка, чтобы быть счастливыми. Давай покинем этот остров, уедем из Города. В другие города, другие страны. Будет тяжело, но все получится, если будем вместе.

— Но ведь это бред. Мы. Мы же достигли рая. Мы так танцевали, так любили. Неужели, это была ложь, — дрожащим голосом говорит она, чувствую, что еще миг и она заплачет. Как больно мне продолжать говорить.

— Это не была ложь. Те чувства, те эмоции, которые мы испытывали, они были настоящими. Не было только вымышленного эфемерного рая. Пойдем со мной. Уйдем отсюда.

— Нет.

Вдруг Этель достает пистолет. Тот пистолет, что я ей дал, которым она меня защитила от Пожирателя личности. Она заряжает его и приставляет к своему виску.

— Этель, не надо!

— Мы остаемся здесь, Фред. Или я стреляю! Здесь, вдвоем, на нашем маленьком острове, на нашем милом маяке. Я ведь не кукла, с которой можно так просто играть, обманывать, а потом выбросить. Вот увидишь, я вышибу себе мозги!

— Этель. Ты же выше того, чтобы в истерике стрелять в себя. Не стоит.

Я подхожу и опускаю её руку с пистолетом. Заглядываю в её глаза, что словно расколоты слезами. Глажу на её милое лицо. И тут я чувствую, как что-то упирается мне в живот. Опускаю взгляд и вижу пистолет.

— Я ведь с самого начала понимала, что всё это брехня, — хриплым надломанным голосом шепчет мне Этель, — но ведь всё равно пошла за тобой. Что-то подкупило меня. Я думала, это была твоя искренность. А ты лгал мне. Развлекся за счет моих страданий. Я ведь правда начала верить, правда верила тебе. В свободное время искала музыку, находила кассеты. Я не могу. Неужели все вы, люди такие. Уходи.

Она начинает тыкать мне в живот пистолетом, как бы приказывая отойти. Осторожно ретируюсь.

— Пойдем со мной, Этель. То, что я говорил про любовь к тебе — не ложь!

— Уходи. Оставь меня. Мне не нужен мир, где ко мне нет другого отношения, кроме как к игрушке. Мне не нужны люди, что так относятся ко мне.

Этель открывает двери маяка и жестом говорит выходить. Под дулом пистолета я иду прямо к лодке, на которой мы сюда приплыли.

— Уходи. Забирай лодку и оставь меня одну.

Реальность двоится перед глазами. Мозг переворачивается. Ком в горле вот-вот взорвется.

— Послушай меня…

Раздается выстрел. Ничего не чувствую. осматриваю себя. Кажется, не задело. Этель падает на колени в колючий снег и начинает рыдать. Подхожу к ней, опускаюсь и обнимаю.

— Прости меня. Прости меня. Я не заслуживаю прощения, но всё равно это говорю. Я люблю тебя…

Этель резко и с невнятным криком отталкивает меня. Раздаётся повторный выстрел. И еще один. Всё мое нутро заполняет жгучая боль. Отшатываюсь. Чувствую, как по руке моей течет что-то теплое, липкое. Отшатываюсь. Машинально делаю пару шагов назад и спотыкаюсь. Падаю и оказываюсь на дне лодки. Звезды на до мной кружатся, образуя кольца на ночном небе. Кашляю, не могу перестать кашлять. Боль раздирает легкие. Что это? Почему я слышу шум мотора? Куда всё летит? Это ведь не правда, я не завожу мотор. Я не могу бросить Этель. Нет, она же там на острове одна. Куда меня несёт?

Я плыву по черным волнам, по волнам своей лжи, своей жизни. Голова моя свешивается за борт, и я вижу перевернутый Город. Светящиеся столбы небоскребов, на которые опирается земля-небо. Заводы выплескивают свой дым прямо в бескрайний океан, который раньше был небом. И в том бездонном океане мерцают маленькие звезды, жители нового подводного мира. И люди ходят пешком по небу, небесные корабли рассекают музыкальные дали небесного моря. И в этой перевернутой картине Города я вижу то, что так долго искал. Вижу свой рай. Своё техно-инферно, что уже не может быть различено с раем. Наша жизнь — перевернутый рай.

* * *

Лодка ударяется носом об берег. Удар разносится по моему телу, выводя из состояния оцепенения. С трудом выползаю. Всё плывет передо мной. Покачиваясь, иду по улицам города. Мимо меня идут люди, такие живые, такие безразличные. С моей руки на мостовую капает кровь. Ловлю на себе косые взгляды. Нужно добраться до телефонной будки, вызвать полицию. Этель осталась там одна на острове. Нужно её вытащить, она там умрёт. Должен спасти. Я виноват. Худший из людей, худший из людей. Через улицу должна быть будка. В глазах темнеет. С неба начинает капать дождь. Черные потоки бегут по улицам. Только бы дойти. Не достигнуть. Черный поток, он как змея.

— Я услышал тебя между шума дождя, — бормочу знакомые строки, — и пытался увидеть… залитого светом… понял, она. И бежал по дворам вод поток словно змей. Скорей. Скорей.

Что же там было дальше? Только что же помнил. Нет, всё не то, должен дойти. Не потерять сознание. Дойти…

Странный шум, кто-то кричит. Поворачиваюсь и вижу яркий желтый свет, что приближается ко мне. Словно ночью взошло солнце. Что-то грядет ко мне. Так страшно. Так хорошо. Так манит. Иди. Иди, не бойся. Этель, это ты? Этель. Иди. Нет. Нельзя. Не бойся. Моя жизнь была напрасной. Я всего лишь хотел быть любимым. Врешь. Я сам не знаю, чего я хотел. Иди. Не бойся. Иди. Этель? Нет… Дженни. Я иду. Четыре слова. Четыре слова перед смертью. Вот они. Сейчас эта загадка такая простая.

— Я так скучал, любимая!

Удар.

Темнота.

Цветочный луг. Ветер сладкий, но не терпкий. Теплый, но не опаляющий. Солнце греет, но не сжигает. Мы лежим под березой в теньке. Рядом она. Девушка, которую я всегда любил, который так и не сказал о своих чувствах, которая никогда не любила меня, которой я никогда не был нужен. Девушка, которая умерла. Я смотрю на неё с улыбкой, а она отвечает мне не менее искренней.

— Вот она, высшая точка любви, моя дорогая, вечной любви. Между нами, уже никогда не будет ни ссор, ни подозрений, ни ненависти. Между нами теперь только вечная любовь. Не будет и страсти, но кому она нужна, когда у нас есть вечное счастье быть рядом. Мы понимаем друг друга почти без слов. Мы всегда идем нога в ногу. Прикосновение не будоражит, но согревает. Улыбка исцеляет душу. И никогда не будет больше лжи, цикл разорван. Только правда, искренняя, прекрасная. Вот она, высшая точка любви…

Я лежу на мокром асфальте, сверху меня поливает дождь. Небо плачет. Надо мной ли? Вокруг кто-то бегает, что-то кричат. Зачем? К чему эта суета. Я только что увидел истинное счастье. Совсем рядом со мной стоит машина. Мужчина разговаривает с кем-то и яростно курит сигарету. Поднимаюсь и пытаюсь встать. Не могу. Смотрю вниз и вижу, что из моей правой ноги торчит кость. Так интересно. Протягиваю руку и дотрагиваюсь до неё.

— Моя кость. Моя собственная плоть. Как странно. Я словно трогаю себя изнутри.

Пытаюсь пошевелить ногами, но не получается. Не получается, я их не чувствую. Осознание приходит медленно и очень болезненно. Ко мне подбегает женщина, садиться рядом.

— Мы вам поможем, спокойно. Лежите. Всё хорошо, это скорая помощь, мы вам поможем.

— Вызовите полицию! Там на острове осталась девушка. Остров с маяком. На котором еще огни загораются. Проклятый остров. Этель. Она там одна. Ей нужна помощь. Вызовите полицию.

— Спокойно, всё хорошо. Мы вызовем. Лежите спокойно. Он теряет сознание!

Что дальше я не помню. Только невероятная, адская боль. На какое-то время она полностью заполняет собой всю вселенную, словно пульсирующие красные нити. Постоянный бред. Голова горит.

Снова маяк, снова Этель, снова те же слова. Танец превращается в драку, бой на смерть. Маяк растет внутрь. И снова, и снова, день за днём, ночь за ночью. Я словно сплю, но при этом нахожусь в сознании. Время в этой темноте тянется бесконечно долго. Какие-то тёмные фигуры склоняются надо мной. Шепчут что-то на ухо.

Одна как человек в черной мантии, а вместо головы — уличный фонарь. У второго же морда словно искорёженный трамвай, из фар которого медленно сочится то ли масло, то ли кровь. У третьего голова представляет собой череп без нижней челюсти, изо рта его тянутся провода, оканчивающиеся скальпелями, щипцами и сверлами.

Это страшный суд? Я его заслужил. Мне не важен приговор, надеюсь, он будет справедливым. Тени берут в руки какие-то инструменты, режут меня, препарируют. Тело или душу? Вытаскивают на свет мои самые темные грехи, словно куски чёрной плоти. Кидают их на пол, где те либо растекаются, как мазут, либо застывают, превращаясь в подобие битума. И внезапно…

Белая комната, тусклый свет. Надо мной склонилась фигура в белом халате. Мужчина вводит мне под кожу какой-то препарат при помощи шприца. У входа стоят еще двое мужчин.

— Больной очнулся. Обычно он приходит в сознание на минуту, не более. Мне кажется, вам следует прийти позже, — говорит мужчина в белом халате.

— Что происходит? — шепчу я слабым голосом.

— Он говорит. Вопрос-то осмысленный. Кажется, — говорит фигура у двери. Смотрю на неё, полицейский.

Полицейский! Пытаюсь подняться на кровати, не получается.

— Этель. Этель! На острове с маяком девушка, вы должны забрать её!

— Мужчина, — обращается ко мне полицейский, подходя ближе, — успокойтесь, всё хорошо. Мы уже позаботились. Больше не нежно об этом волноваться.

— Спасибо, но… в каком это смысле позаботились?

— В бреду вы много раз повторяли про девушку на маяке. Поисковая группа уже давно отправилась туда.

— И как?

— А дальше это уже не моё дело. К вам я пришел по иному поводу.

— И по какому же, офицер?

— Так как вы, кажется, окончательно пришли в сознание, нам с вами надо поговорить о том, что вы кричали в бреду, пока находились в полусознательном состоянии.

— Хорошо. Хорошо. Я готов ответить на любые вопросы.

— Так, — говорит доктор, — я, пожалуй, вас оставлю. Если что-то случиться с больным, кричите, я в соседнем помещении.

Полицейский молча кивает. Доктор уходит, и я впервые обращаю внимание на мужчину, с которым пришел полицейский. Высокий тощий парень в свитере. На лице его сидят большие круглые очки. Он стоит, опершись спиной на стену. Когда доктор выходит, он встает со своего места и подходит ближе.

— Вести диалог с вами буду не я, — говорит полицейский, кивая в сторону парня, — вы будете разговаривать с уполномоченным лицом, доктором Паулем Ларкиным.

Парень, которого звали Пауль подошел ближе, присел на стул и начал пристально смотреть мне в глаза. На секунду мне показалось, что глаза у него немного крутятся вокруг оси, проходящей через зрачок.

— С пробуждением, рад, что с вами всё хорошо, — начинает разговор Пауль Ларкин, — я должен поговорить с вами, Фред. Фред Шольц, так ведь?

Киваю.

— Рад знакомству. Возможно, наш разговор будет для вас эмоционально тяжелым, но вы должны рассказать всё, что с вами произошло. Ваши фразы в бреду записывались, но мы всё еще не имеем полной картины, ведь не можем понять, что было правдой, а что — ложью.

— Хорошо. Я расскажу вам правду. Тошнит от лжи.

— Да? Да, я вам верю. Знаете, а ведь это довольно редкое свойство, очень нечасто вижу его в людях.

— Но вряд ли вы поверите во всё, что я расскажу. Вы примите меня за безумца, но я и так безумен.

— Это нам и надо выяснить. Не переживайте, не бойтесь напутать меня, я — психолог с, скажем так, неплохим стажем. Люди говорят, что у меня злые глаза. Надеюсь, они вас не смущают.

На секунду мне кажется, что вокруг моего отражения в его глазах мерцает желтый цвет. Наверное, показалось.

— Всё в порядке, доктор Ларкин. Я не вижу ничего плохого в ваших глазах.

— Отлично. Тогда будет лучше если мы начнём.

Я начинаю рассказывать ему всю историю с того самого момента, когда я затеял спор, про который уже успел и забыть. Ни разу за время рассказа Пауль не перебил меня и не остановил. Иногда он с полицейским молча переглядывались. Когда я закончил, он покачал головой и сказал:

— Это печальная история. Очень печальная. Мне очень жаль Этель. И вас жалко. Вы многое потеряли. Сейчас вы даже скорее всего не осознаете, насколько много. Простите, я отвлекся. Итак…

— Погодите, герр Ларкин, вы верите в этот бред? — спрашивает полицейский.

— Да, верю. В людях я разбираюсь. Фред Шольц говорит правду, или, по крайней мере, искренне, — отвечает Пауль, а затем снова обращается ко мне, — итак. Должен вам сообщить, что, если ваша история окажется правдой, вас ждет суд. Вы совершили преступление против Этель Мейер.

— Да. Я признаю это.

— Подождите. Вас будут судить, но до суда вам еще далеко. Сначала вас должны будут выписать отсюда. Вам еще долго лечиться. Честно признать, если бы я был верующим, я бы предположил, что сами небеса попытались вас убить. Огнестрельное ранение в плечо, пневмония, перелом ноги и… буду откровенен, позвоночника. Вы стойкий человек, раз смогли выкарабкаться из такого состояния. Но до полного выздоровления еще далеко. Кроме того, после того, как вас выпишут, нужно будет еще доказать, что вы вменяемы. Возможно, вас ждут визиты в желтый городок, есть вероятность, что вы там задержитесь. Несмотря ни на что, сохраняйте стойкость, которая помогла вам выбраться с того света. Не дайте пристанищу душевнобольных вас сломать. Было приятно с вами познакомиться, — с этими словами он пожимает мне руку и уходит. Полицейский уходит следом.

Остаюсь лежать один. Смотрю на белый потолок. Заходит доктор, спрашивает про самочувствие, осматривает, уходит и выключает свет. Остаюсь лежать в темноте. Глаза не смыкаются. С улицы внутрь падают лучи свет от проезжающих под окнами машин. Если не спится, есть время подумать. Вот я всегда думал, что разум выделяет нас, что он позволяет человеку достигать невиданных вершин. И где я со своим разумом. Хочется подняться, побежать из больницы, бежать не знаю, куда. Пытаюсь подняться на постели, но снова не получается. Что мне сказал Ларкин, перелом позвоночника? Я что, теперь даже подняться не могу? Пусть так. Теперь от себя мне точно не убежать. Придется думать. Как всё так получилось.

Долгие часы проходят в безмолвном молчании. Вокруг темнота, но начинаю всё так ясно видеть. Я настоящий — продукт вереницы ошибок, лжи, устремлений, побуждений, эмоций. По мере становления, человек не становится некой стройной конструкцией. Его личность не является красивой библиотекой, где все черты разложены по полочкам. Нет, это скорее свалка. Мы редко следим за тем, что впускаем в свой разум. Быть может, если сейчас я это осознаю, тогда я смогу изменить это? Провести свою уборку в комнатах. Выбросить всё лишнее, оставить всё нужное, всё хорошее и прекрасное. Да, да. Это звучит так хорошо, уборка в комнатах!

Я и не заметил, как уснул. солнце освещает палату, где я лежу. Пытаюсь встать, снова ничего. Значит, не приснилось. Прикован к постели? Больше не потанцевать. Внезапно, меня заливает грусть. Я ведь был у ворот рая, танцевал с любимой девушкой. С родственной душой. Но всё пошло на дно вместе со мной. Оказалось, что всё время я шел к своему краху. Но в глубине души я с самого начала знал, что так будет. Что самое страшное, мне это нравилось. Такой подлец как я заслужил свою судьбу. Но всё же, как грустно. В какой момент я стал таким человеком? Но вчера уже исчезло в никуда. В одиночестве белой комнаты я начну новую жизнь.

Вдруг я слышу шаги за стеной. Дверь открывается, на пороге появляется доктор.

— Герр Шольц, уже проснулись? К вам посетители.

— Кто? — спрашиваю я с недоверием, — полиция?

— Нет, ваши друзья.

— Что?! — только и успеваю воскликнуть я.

Сердце мое чуть не останавливается. В палату врываются трое: Франц Иммерман, Ульрик Аттерсон и Клара Фейербах. У всех на устах волнительная улыбка.

— Вот ты где, небесный танцор! — восклицает Аттерсон.

— Вы что здесь делаете, зачем вы здесь? — недоумеваю я.

— Мы к тебе пришли, Фред, — отвечает Клара.

— Почему. Не надо вам тут быть. Пришли к безумцу, к преступнику.

— Так, а вот этого не надо, — говорит Франц, — ты наш друг. Мы не можем тебя оставить. Какие бы трудности тебе не выпали, в какую бы пучину ты не нырнул с головой.

— Как ты, Фред? — спрашивает взволнованная Клара.

— Паршиво, если честно. Уже не потанцую, да, док? — обращаюсь я с вопросом к врачу.

— Мне честно вам отвечать?

— Давайте. Мне уже все равно. Только. Давайте, когда будем на едине.

— Мы уже знаем, — говорит Аттерсон.

— Тогда говорите смело, доктор.

— Мне очень жаль, но ваша нижняя часть тела была парализована. Вы вряд ли когда снова сможете ходить.

— Да, точно не потанцевать.

— Мне так жаль, — говорит Клара и заключает меня в объятия.

— Не жалейте. Это шанс, — говорю я, пытаясь сохранять спокойный голос, но в конце не получается и голос мой надрывается, — это шанс изменить себя. Будет не легко, но настанет день, и вы увидите во мне совершенно другого человека. Лучше, добрее. А пока что я должен встретить это в одиночку.

— Ну уж нет, теперь мы точно тебя одного не оставим, — говорит Аттерсон, — опять напридумываешь себе чуши какой. Пустишься танцевать под машины. Извини, не пустишься. Грубовато прозвучало…

— Да забей, не извиняйся, — говорю ему я, заметив смущение на лице.

— В любом случае, ты меня понял. Ты дурак от того, что умный. Твой друг Франц, кстати, такой же.

— Эй! Ладно, не важно. Ульрик хочет сказать, что думать надо с умом. Не даром люди проводят четкую грань между интеллектом и мудростью. Одно без другого приведет к краху.

— Я скучал по всему этому, ребята, — весело отвечаю я на нотации.

Аттерсон хлопает меня по плечу, Франц пожимает руку, а Клара чмокает в щечку. Неужели я заслужил таких хороших друзей? Не могу, не могу держаться. Чувствую ком в горле. По щекам начинают течь слезы. Я так давно не плакал, так давно искренне не рыдал.

Но сейчас уже просто не могу сдерживать слёз. Не важно, в тюрьму или психушку я попаду. В любом случае, я должен понести ответственность. Единственное, что я знаю точно, это буду уже другой я. Здесь, в больничной палате, в кругу друзей я начинаю долгий и тяжелый путь. Словно открываю новый-новый мир. Не знаю, что ждет меня в нём, но уже никогда я не позволю себе оказаться во власти обмана и страха. Ну привет, новый я. Привет, новый мир!

Эпилог

Это было теплое майское утро. Оно было особенно тихим и спокойным. Казалось, весь мир дремал, нежась в лучах зари. Даже чайки, что обычно начинали кричать с первыми лучами, молчали в то утро. Набережная была пустой. Почти. У старой скамейки, смотрящей на море, стояло инвалидное кресло, на котором сидел человек. Он настороженно смотрел на горизонт, где в ярких лучах солнца темнела далекая точка острова. Мужчина смотрел на остров, на котором стоит давно заброшенный маяк. По каким-то неведанным обстоятельствам, на этом маяке уже почти сотню лет зажигались огни по ночам. Многочисленные экспедиции на остров не давали никаких ответов. Вокруг маяка образовалась атмосфера мистики. Чем больше мужчина смотрел в сторону маяка, тем больше он хмурился.

Вдруг воздух разрезали звуки каблуков, цокающих по мостовой. Мужчина на коляске даже не обернулся на эти звуки. Через минуту рядом с ним на скамейку села девушка в черной одежде.

— Ты искал встречи со мной, Фред? — спросила она.

— Да, Хазард. Меня беспокоит маяк.

— Ты так и не рассказал мне, что случилось там, на острове.

— И не расскажу, но твою просьбу я выполнил, хоть и с трудом. Скажу то, что я так до конца и не отошел от произошедшего там. Бывает, по ночам я смотрю в сторону маяка. Я и вчера смотрел. Смотрел и увидел, как свет маяка погас.

— Но ведь это прекрасно! — воскликнула Хазард и заключила Фреда в объятия, — это значит, у нас получилось! Ты молодец. Ты мой герой!

— Нет, Хазард, подожди. Ты уверена, что я справился? Если так, то почему огни погасли только вчера? Я установил амулет почти месяц назад.

— Все просто. На это понадобилось время. Но давай проверим.

С этими словами она достала из кармана карту. Легким движением руки она отправила её в полет.

— Если она упадет рубашкой вверх, значит, Пожиратель личности действительно повержен.

Вдруг ветер подхватил карту и унёс её в сторону. Карта “Башни” упала лицом вверх в совершенно другом направлении от маяка.

— Должно быть, случайность, — смутилась Хазард, — повторим.

И снова карта легла в том же самом направлении лицом вверх. Девушка резко побледнела. Подняв карту, она еще несколько раз бросала её с тем же результатом.

— Но это значит, — начал Фред Шольц.

— Ничто не кончено. О технобоги… Все только начинается.

— Она указывает…

— На Иггдрасиль, — дрожащим голосом закончила за него Хазард.

Впереди, в направлении карты “Башни”, в самом центре Города возвышался величественный небоскреб Иггдрасиль. Самая большая башня в мире. Башня, вокруг которой и вырос Город. Сколько раз она горела, сколько войн она видела. Но все же она стояла. И сейчас двое, Фред и Хазард, увидели её совершенно с другой стороны. Теперь перед ними возвышался древний мрачный титан, что тенью закрывает мир. И тогда они двое поняли, бессонные ночи кончились, начались ночи кошмаров.

Танго с дельтапланом

По синему майскому небу летели белые клочки ваты, обрамленные ало-сиреневым светом уходящего за горизонт солнца. Куда плывешь ты, душа движенья? Куда же уплывают облака, в какие далекие страны? Наверное, туда, где теплей. А может, в страны, чьи деревья растут вверх корнями, пьющими воду этих облаков, вот же безмолвные ангельские водовозы. А может, в садах там растут не ягодки, а драгоценные камни, как прекрасно! Сорвал вишенку, заплел в кольцо, которое потом подарил даме сердца, а она уже и довольна. И русалки там выходят на берег танцевать с мужичьем пьяные танцы. А мысли, как ангелы-водовозы, все плыли по гаснущему небу над большим городом, чьи белокаменные стены всегда подражали закату в своей окраске. Шпили тысячи церквей Солистеррас яростно цеплялись за небо, видимо, чтобы не упасть на город, или испить ангельской воды, но будут ли ангелы поить мертвые деревья? А ведь страшно, если действительно упадут: под ними город, разложенный словно домино; упадет шпиль, домино посыплется, и нет ни города, ни церквей, ни борделей. Над всем этим домино, как отец над детьми, возвышался величайший дворец в мире, на создание которого пришлось сравнять с землей целую мраморную гору. Он сам был как гора или даже город по размеру. Лишь боязливое солнце (а боится оно своей сестрицы луны) убежало, нырнув в ночной океан, на крыше таверны поднялся молодой человек, наблюдавший за всем этим театром.

Посмотришь на него — точно не имперец, улыбается чего-то, дурной: голова светлая и кудрявая, глаза, что соли меди, но скорее ацетат, чем купорос, хотя нормальный человек не будет искать здесь отличие в оттенках. Сам он тонкий, жилистый, одним словом — пугало. Ты зачем на крышу залез? “Любоваться” — говорит. Сразу видно, молодой. Человек поживший прекрасно понимает, что смотреть надо вниз, под ноги, а не на небо любоваться. А на небо можно глянуть и на зеркалах луж.

Через люк в крыше человек-пугало залез обратно в таверну, которая носила длинное и красивое название «Под орлиным крылом», она находилась в самой южной части города, то есть, в самой нижней, рядом с торговой площадью. Наш герой, которого, кстати, звали Джендри, осушил залпом глиняную кружку самого крепкого сока в империи и пошел на работу. Вы спросите, где же работает наш весельчак-сорвиголова, любящий смотреть не туда, куда надо, куда же он прилагает свою энергию, что переполняет его клетки, течет по венам и горит разрядами медных молний в глазах? О, ответ вас не разочарует. Наш друг Джендри работал нигде иначе, как в главной Солистерраской тюрьме! Как так-то?! Это пугало-подсолнух, что, надзиратель, охранник, палач? О нет! Неужто пыточных дел мастер?! Нет, нет и еще раз нет, Джендри был свечкарем. Что значит, никогда не слышали? В любой порядочной тюрьме всегда должен быть свечкарь, в обязанности которого входят поддерживать свет в коридорах и менять уже использованные свечи. Представьте: захотел чиновник объявить заключённому смертный приговор (ну не о помиловании же), а тут темно. Здесь-то и выходит на свою мрачную сцену Джендри-свечкарь. Тюрьма, где и служил наш герой, была очень внушительной каменной громадой, глубоко уходящей под землю. Жил Джендри в каморке под главной лестницей тюрьмы, самой главной лестницей. Несмотря на то место, где свечкарь работал, он не видел смысла в тюрьмах. «А зачем они нужны, какой толк? Можно было просто дать им комнату в таверне и работу в доках. Усложняют все», — так рассуждал свечкарь-пугало. Заключенных он любил, особенно тех, кто сидел по особо страшным преступлениям: «инакомыслие», «попытка побега», «распространение вредной литературы» и так далее. Они часто общались, заключенные рассказывали ему много интересного; один, например, поведал о землях за морем, где повсюду пески, а воды почти нет, другой про лес с серебряной листвой, что питается светом луны, а не солнца, третий про острова, где горы извергали жидкий камень. Джендри слушал их и не мог надивиться, как люди, сидящие в клетках, могут столько знать о мире за стенами столичного города. Так, болтая с заключенными, свечкарь все больше прельщался внешним миром. Каждую ночь ему снилось, как он танцует с гигантской птицей, наверное, с чайкой. Вот уже пять лет Джендри планировал сбежать. О, как он мечтал повидать весь мир: горы, реки, леса и пустыни. А во время мечтаний глаза его становились малахитовыми. На востоке протянулись бескрайние степи, где всегда тепло и где всегда весна. Там жили люди, находившиеся все время в движении. Эти степи и стали первой целью, заветной мечтой Джендри. Но как поступать, как сбежать? Очевидным выходом стало море, постоянно ревущее, постоянно бушующее. Но стоило нашему герою один раз пересечься глазами с ураганом на море, он тут же понял, что идея сбежать по воде не самая лучшая. Уйти пешком? Да кто его отпустит! Эх, быть бы птицей! Как они все же свободны. Летать в небесах, чувствовать ветер в перьях- нет ничего прекраснее. Человек не птица, крыльями одарен не был.

Долгие бессонные ночи провел он, придумывая то, что поможет ему улететь. Окончательную идею Джендри подсказала его верная соратница, Лара, вместе с которой он разработал идею летательного устройства, дельтаплана. Название было выбрано из-за того, что конструкция напоминала букву «дельта». Стоп, стоп, стоп. А что же Лара? Откуда и кто она? Лара, с волосами цвета кленовой меди, девушка милой, наружности малого роста и серых глаз, была одной из первых воспитанниц университета имени святой Софии. С Джендри она познакомилась случайно в таверне, когда очень долго выполняла задание и случайно пролила чернила на свою замечательную работу, над которой страдала весь день. Вопли были слышны на луне. Наш герой прибежал спасать девушку, которую, судя по крикам, убивали. Увидав, в чем именно состояла трагедия бедной Лары, он предложил девушке свою помощь. Всю ночь они провели, восстанавливая работу горе-ученицы; Джендри оказался талантливым каллиграфом и художником. С тех пор и началось их общение, объединяло их то, что оба они пылали жаждой свободы и приключений с путешествиями. Невероятно чуткая и гениальная Лара подсказала идею, которую Джендри успешно превратил в полноценный план. Далее его ждало испытание посложнее: воплотить все в жизнь. Проблема состояла в том, что каморку свечкаря постоянно проверяли, все имущество учитывалось. Одна стена его обиталища настолько прогнила, что в ней образовался полноценный лаз, куда Джендри прятал инструменты и материалы для своего заветного дельтаплана. Ввиду нескольких грошей его зарплаты, свечкарь очень медленно продвигался в создании деревянного крыла. Каркас их старого забора, кожа от ботинок, которые ему приходилось регулярно менять (как только появлялись деньги). У Джендри была сначала идея сдирать кожи с бродячих животных, которая тут же была отброшена, так как Джендри знал, что не сможет обидеть братьев своих меньших. Полгода тому назад работа была торжественно завершена. Для испытания был взят маленький бумажный прототип, с которым Джендри вечером бегал по улице и запускал, в то время как прохожие и жители домов просто крутили пальцем у виска.

Но что же случилось, почему пугало все еще вкопано в землю, почему он не летит на пару с Ларой? Дело как раз в последнем вопросе, Джендри обещал юной Ларе не улетать без неё, в этом и беда. Незадолго до завершения работы над спасительным дельтапланом, у мамы Лары началась серьёзная болезнь. Девушка не отходила от больного родителя. Свечкарь не торопил девушку и даже помогал ей ухаживать за мамой. Но день побега настал, и он был так полон событий! Как же Джендри понял, что пора улетать? Рано утром, когда испуганное солнце только-только поднималось, раздался мелодичный стук в дверь каморки юного свечкаря. На пороге стояла Лара в одной ночной сорочке. «Пойдем», — сказала она и вышла. Пока они шли по улице, девушка испугано озиралась и дрожала, ступая босыми ногами по лужам.

— У нас много работы, так много дел, — быстро шептала она, — мы должны избавить мир от зла!

— Что ты имеешь ввиду? — испугано спросил в ответ Джендри. Он волновался, да так, что глаза его приобрели, казалось, в тот момент цвет перманганата меди, вместо её ацетата. О, бедна, бедная Лара!

— Мы должны изгнать зло из этого мира, у меня даже списокуродов есть. Дядю я уже зарубила, прямо топором, дальше император. Ты шестой в списке.

Тут-то герой наш и понял, что случилось нечто непоправимое. Он отвел дрожащую Лару к дому её матери, где их встретил доктор и вполне себе живой дядя Лары. Её мать скончалась в полночь, сама девушка сбежала из дому. Доктор забрал Лару, Джендри же остался один, совсем один; в этом городе ему больше было делать нечего. Прощай, прекрасная Лара, талантливая ученица факультета алхимии! Он должен был улететь, чтобы идея девы не пропала зря.

Он забежал к себе в родную тюрьму, где достал свой дельтаплан из тайного лаза, после чего побежал по грязным серым улицам, взрывая экраны застоявшихся луж, заставляя прохожих шарахаться, а бродячих животных отпрыгивать в сторону, да подальше. Он чувствовал себя чудесным танцором в паре с легким, воздушным заменителем крыльев. Он знал, что танго не позволит ему набрать высоту, и так добраться до солнца, зато существенно отдалит неминуемый шлепок, ну и смягчит его. Поэтому солнечный танцор искал самую высокую точку в городе, чтобы с неё прыгнуть. Шпили церквей? Нет, как-то по-детски, надо брать выше! Вот оно, величественный Имперский дворец. Самое большое, высокое, величественное и, что не менее важно, самое охраняемое здание в городе. Был ли у него шанс? Ясное дело, что нет. Главным оружием его был эффект неожиданности: стражники даже опомнится не успели, когда рядом с ними пробежал их знакомый свечкарь с гигантской палочной конструкцией. Этот трюк сработал несколько раз, но после за Дженжри бежала толпа из стражников, вояк, кровожадных жрецов и поборников веры, инквизиторов. Наше дорогое пугало пробегало один мраморный обставленный золотыми статуями коридор за другим. И вот терраса — самое высокое из доступных мест в Солитеррас. Самое лучшее, что выходила эта терраса на восток, откуда каждое утро солнце всплывало. «Вот ты и попался, — думали инквизиторы, — Сейчас мы тебя как следует попытаем». И уже стали мысленно подбирать инструменты для пытки. Но не тут-то было, проклятые людоеды-инквизиторы! Подавитесь злобой. Прямо на бегу Джендри раскрыл свой дельтаплан, а мимо просвистели пули, начиная песнь, с которой бывший свечкарь-пугало прыгнул за перила и полетел вдаль от своего темного мрака, в котором жил до этого. Не увидите его теперь в городе тысячи церквей. Он не с вами. Джендри гуляет по траве и пьет чай с ангелами-водовозами. За свободу! За Лару! Летим на восток.

Но у него же не было шансов?! Ну, шансов у него действительно не было, а то, что случилось, нельзя назвать никак иначе, как чудом. Лети же. О, какой же это все-таки красивый танец, танго с дельтапланом.

Сладкий дым

от день невероятная жара сжигала небольшой городок. Отчетливо были видны струи горячего воздуха, поднимающиеся от асфальта, который почти плавился под действием яростного солнца. Все в городе суетилось и бегало как при пожаре, но это была всего лишь самая обычная жизнь провинциального города: взрослые спешили на работы, дети — погулять. Музыку его улицы составляла смесь людских криков, рева моторов и галдежа животных. Картина эта повторялась день за днем и имела название «Рутина». День этот был обычным для всех, всех, кроме двух человек. Их ждало сегодня нечто особенное и даже знаменательное. Вся жизнь их шла к этому дню. Хотя, для справедливости нужно отметить, что события стали развиваться только к вечеру, когда ушла адская жара, а расплавленный город начал застывать и утихать.

Вернувшись с работы, поужинав и обнявшись с женой, Адам заперся в гараже, где работал до позднего вечера. В обычный день жена уже бы начала ревновать его к старому форду, но сегодня к ней забежали подружки и весь вечер вели с ней разговоры. Весь чумазый Адам вышел из гаража, после чего умылся и объявил жене, что у него запланирована важная встреча с начальством сегодня вечером. Жена, сидящая за столом в белом домашнем халате, с бигуди на голове и сигаретой в руке, с недоверием смотрела на Адама, после чего отпустила его, попросив вернуться до рассвета. Адам оделся в стильные темные брюки, белую рубашку и черный пиджак. Накинув на себя летнее пальто и натянув на голову шляпу, которую его жена всегда называла «дурацкой», он поспешно выбежал в подъезд. Стены были достаточно тонкими для того, чтобы Адам мог слышать, о чем его супруга разговаривала с подругами:

— Ушел, — на этом месте она, судя по всему, затянулась сигаретным дымом, — пусть только попробует не вернуться к рассвету, или поехать в другую сторону — отведает сковородки. Как бы к путанам своим не удрал.

Далее шел длинный разговор о том, как Адам все-таки плохой, но как жена его при этом любит. Муж молча улыбнулся и вышел во двор. Там он открыл гараж, откуда выехал на стареньком форде прямо по направлению к предместьям, хотя работал он в центре города. Жена, которая наблюдала за этим из окна, вздохнула, после чего пошла на кухню, где открыла новую бутылку вина. Её и подружек ждал долгий разговор, полный интересных подробностей об Адаме. Но сам этот разговор не представляет интереса в контексте этой истории. Скоро Адам должен был встретиться с одним человеком.

Весь этот день Лилит провела в беспокойстве у себя на квартире. Спасаясь от жары, она бродила по комнате, махала веером и ставила пластинку с прохладной музыкой. От беспокойства она пила особый коктейль, состоящий из лучших успокоительных средств тех лет: героин, морфий и опиум в водке. Такой коктейль обычно давали детям, чтобы успокоились, но Лилит считала, что взрослым такая смесь помогает не меньше. Зависимости от составляющих коктейля у девушки не появлялось, хотя её много раз предупреждали о возможности появления. Быть может, Лилит просто не замечала зависимость, ведь пить данное средство ей приходилось довольно часто.

Принятые меры помогли Лилит дожить до судьбоносного вечера. Перед тем, как отправится в путь, ей предстояло еще одно дело. Входная дверь опять открылась с ноги, а в квартиру ввалилась пьяная туша её мужа. Все прошло быстро: об пол разбилась бутылка виски, об стену — любимая виниловая пластинка Лилит, муж упал лицом вниз на диван, мгновенно заснув. Лилит накинула на спящего мужа одеяло, пошла в ванную, накрасилась, надела на себя белый плащ и большую белую шляпку и покинула квартиру своего мужа.

Адам ждал во дворе. Он стоял, опершись на капот машины. Лилит застенчиво, опустив глаза, подошла и села в машину. Адам за ней. Они тронулись, покидая город тусклых, осуждающих огней. Пока они были в пути ни Лилит, ни Адам не посмотрели друг на друга. Он сжимал-разжимал руки на руле, она усердно ломала себе руки. Обоим им было двадцать семь лет, оба состояли в браке. Адам был высоким, широкоплечим мужчиной с короткими светлыми волосами. Глаза его были темно-зеленого цвета. Лилит была куда ниже Адама ростом, волосы её были темными и длинными, а глаза — голубыми. Когда она вышла, волосы её были заправлены в строгую прическу, но в машине Лилит распустила их, обнажив водопад черного шелка.

— Думаешь, они видели? — застенчиво спросила Лилит, — я видела тени в окнах…

— Видели, наверняка видели, но это уже не важно.

— Не важно, — кротко повторила она вслед за ним, — наконец-то.

Их машина плыла по ночному шоссе, унося Адама и Лелит все дальше. Они свернули на проселочную дорогу, после чего заехали в лес. В итоге они прибыли на берег ночного озера, в котором отчетливо отражались луна и звезды. Оба уселись на капот форда, взявшись за руки. Они любовались ночным озером.

— Ты все приготовил?

— Да, но сейчас не до этого, просто посмотри, какая красота, — отвечал Адам, оставляя загадку в своем голосе. Они молчали.

— Эх, улететь бы на Марс, — вдруг проговорила Лилит.

— Мы бы сбежали туда…

— Не раздумывая.

— Прошлись бы под яблонями Марса, взобрались бы на Олимп.

— Босиком по красным пескам.

Они молчали, а звезды кружили на небе, созвездия танцевали вальс.

— А ведь мы как Тимин с Аденином, — смеясь, Адам прервал тишину.

— Хи-хи, или Гуанин с Цитазином, — отвечала Лилит.

— Эх, думалось мне, что стану известным врачом, буду побеждать смерть.

— А я — хорошей медсестрой.

— Что же стало с нашими мечтами? — механик и секретарша.

— Души наши устали, а тела износились…

— Ныне я понимаю, что наши устремления — ничто. Сейчас мне просто хочется путешествовать.

— Столько мест: пирамиды, Колизей, Эйфелева башня, Гранд-каньон, Амазонка, Байкал. Слышал о Байкал? Это озеро в России, такое чистое!

— Хочу в Японию…

Диалог их был долог, они мечтали, пока слезы текли по щекам, контрастируя с улыбками. Мысленно Адам и Лилит облетели весь земной шар. Они затронули почти все темы в этом разговоре. Кроме одной. Небо на востоке начало светлеть. Тогда Лилит села в машину. Через некоторое время к ней присоединился и Адам.

— Все. Установил. В путь.

Они поцеловались и взялись за руки. Адам завел мотор и в герметичный салон машины от выхлопной трубы через шланг пошел сладкий дым.

Без названия

1.

— Почему?! Почему? Как все это могло повториться? — мужчина номер 37 был в истерике. Все время пребывания в Цис-лагере он терпел, вел себя тихо и сносно, но теперь, когда его приговорили к «трансплантации терпимости», он не выдержал, — Как мы не видели, то грядет? Об этом нам писали великие! Вспомните Солженицына, Ремарка, Кенилли. Всё сказано, всё написано, но человечество осталось слепо!

В старом кирпичном здании, превращенным в барак, находилась пара сотен заключенных. Конкретно в этом помещении — тридцать четыре, ровно столько, сколько могло поместиться. Большинство из их сейчас сидели вокруг Тридцать седьмого, некогда имевшего имя Георг. Мало кто пытался его утешить, ведь все знали, что означает пойти на операцию «трансплантации терпимости». Для Георга это равносильно концу.

— И вот оно, — продолжал тридцать седьмой, — вот он, наш идеальный мир, «мир толерантности и согласия»! Я бы скорее сказал мир, созданный по Оруэлу.

Кто-то кивал, кто-то молча смотрел в пол, думая о своем. Георг покричал еще немного, а затем затих, впавши в глубокую задумчивость. В цис-лагерях нового мира содержались по большей части только один тип людей — белые цисгендерные мужчины. Лагерь Нью-Либервиль был самым большим на континенте и одним из немногих с придаточным лагерем для «предательниц», неугодных женщин. Мужские и женские лагеря разделялись стеной.

В замочной скважине камеры начал поворачиваться ключ. Железная дверь темно-бурого цвета начала со скрипом открываться. При этом от неё отлетали кусочки «краски», обнажая изначальные шесть цветов двери, так ненавистные сидящим здесь узникам. Заключенные, у кого хватало сил, специально ранили себя и замазывали дверь своей кровью. Пестрым смотрителям было на это плевать, они вообще заходили сюда редко. Даже сейчас вместо них пришли другие узники, чтобы убрать парашу. У каждого отсутствовал взгляд, а движения были медленными. Колонна их нескольких трупов забрала то, зачем пришла, и покинула помещение, так же безмолвно и бесшумно, как вошла.

— Вы посмотрите на них, — Шестьсот сорок третий поднял голову, — уже не люди…

— И мы такими когда-нибудь станем, — отвечает ему Кеплер, сорвавший с одежды свой номер, — если не сдадимся раньше.

— Если сдаться, все будет зря, — замечает Тридцать седьмой.

— Думаете им уже того… Ну, сделали операцию, — тут Шестьсот сорок третий осекся, когда пересекся взглядом с Тридцать седьмым.

— Неа, те с улыбками ходят, а эти просто мертвые, — отвечает Кеплер.

Еще двадцать лет назад эти узники могли не понимать друг друга и даже ненавидеть, сейчас же все смешалось: обеспеченность, политические и религиозные взгляды. Здесь они все были угнетателями, по славам угнетаемых смотрителей. Георг был выдающимся биологом, пока на него не написали донос, в котором говорилось, что его исследования принижают значения небелых рас. Биологи уже давно работали в тайне и свои исследования не публиковали. Скорее всего донос написал один из коллег, или даже сестра Тридцать седьмого, в этот вариант он, правда, отказывался верить.

Кеплер держал студию по созданию компьютерных игр, но коэффициент «стандартных» рабочих оказался выше критического значения. В один из налетов Кеплер был задержан.

Подруга детства Шестьсот сорок третьего обвинила его в домогательствах. Как было на самом деле, неизвестно: сам Шестьсот сорок третий никогда не говорил об этом.

За пару часов до рабочей смены дверь снова начала открываться.

— Может, наконец, жратва? — предположил Уилбур, который до сих пор отмалчивался.

На пороге стоял мужчина в цепях. Черный. Все смотрели на него в изумлении. Он вошел и присел рядом с остальными. За ним зашел надзиратель с розовыми волосами:

— Жмурики есть?

— Натаниэль…

— Насрать на имя — номер?

— Двадцать первый.

Тело забрали. Дверь заперли и оставили заключенных в полу тьме, свет сюда не подавали.

— А не ослышался, двадцать первый? — спросил чернокожий, — это значит…

— Один из первых: десять лет, — мрачно закончил за него Георг Тридцать Седьмой.

— Как?

— Он был веселым… по большей части. Вчера на Натаниэля нахлынули воспоминания. Он долго не мог заснуть, а когда заснул, просто не проснулся.

— А ты-то как здесь оказался? Вас же не трогают.

— Нас? — он начал смеяться — Они сказали, что я уже не негр.

— Вот те на…

— Вы понимаете, что это значит? — оживился Тридцать седьмой, — Мятник качнулся!

— Что? Какой маятник? — спросил Кеплер.

— Маятник истории. Система начала пожирать саму себя.

2.

По осенним улицам, присыпанным желтой листвой, шел мужчина в длинном меховом пальто. В руках он держал телефон и листал ленту новостей. «За 9.11.2048 операцию трансплантации терпимости прошли еще 226 человек. Мы еще на один шаг ближе к обществу абсолютного взаимопонимания», — гласила первая статья. Мужчина поморщился: ему приходилось видеть людей, которых оперировали.

Его звали Джеси Смит, он был владельцем металлургического завода, что редкость для белого мужчины в это время. Во время налетов он сам чуть не попал в цис-лагерь. Ему помогло то, что во время расследования (в его время они еще проводились) всплыло, что у него есть фетиши. Сей факт резко изменил отношение к Джеси: теперь он не угнетатель, а сам угнетенный.

Если говорить правду, то фетиш его не определял сам характер Джеси, а просто лежал где-то в глубине его характера. Однако Смит сумел им воспользоваться. Он думал: «Если введут инквизицию — стану епископом, если коммунизм — марксистом. Главное — выжить и преуспеть». Такая позиция отнюдь не редкая.

Джеси тем временем проходил мимо площади. На ней пылал огонь. Обугленные страницы патриархальных книг отлетали одна за друой. Смит остановился. Несколько карателей (он сам так их называл) бросали книги в костер. С каждой зажжённой книгой сердце его надрывалось. Вот тлеет Мартин, вот полыхает Лавкрафт. Подростки водят хороводы вокруг костра, радуясь, что сюда же попал Булгаков, которого теперь не придется изучать в школе.

— Почему я вспоминаю Брэдбери? Он-то сгорел первым, — прошептал Джеси и пошел дальше.

На заводах работали только заключенные лагерей. «В этом их единственная польза и их единственное искупление», — гласила доктрина партии «Интернационал-феминизм». На всех тяжелых производствах и стройках было так же.

На конкретно этом производстве занимались переработкой металла. Сегодня прибыл грузовик с разбитыми бронзовыми памятниками. В плавильных печах уничтожалась история, также как и на улицах, когда сжигались книги. Джеси подошел к конвейеру, на который заключенные скидывали куски металла. Он несколько раз оглянулся, потом взял в руки отколовшуюся голову Уинстона Черчилля.

— Прости, Уинстон, — сказал Смит, однако положил голову обратно на конвейер, на котором она отправилась в печь.

Все это время на него смотрел и улыбался Георг Тридцать Седьмой. Увидав его, Джесси подошел ближе. Он открыл свою сумку и достал оттуда сверток, который тут же передал Георгу.

— Спрячь. Боюсь, это последний раз.

— Что?! Почему?

— А вот почему, — Джеси показал ему небольшой листочек.

— Это…

— Продуктовая карточка, еда теперь только по ним. Во флаге о шести цветах красный начал преобладать.

— Perkele! А что в мире, есть новости?

— Все отношения с востоком (ну, кроме Китая) прервали. Усилили санкции против России.

— Я слышал, русских не притесняют.

— У них свои проблемы с вечным царем. Русских у нас вообще белыми не считают. Еще кстати темпы проведения операций увеличили. Через неделю еще одна плановая волна.

— Меня туда приговорили…

— Вот дерьмо. Что-нибудь придумаем. Удачи и постарайся выжить.

Смит уже два года поддерживал лагерное подполье извне. Как Оскар Шиндлер спасал евреев в прошлом веке, так Джеси помогал заключенным. И хотя ему приходилось скрываться под личиной «война за социальную справедливость», Джеси был совершенно против этих сил.

По пути домой он решил зайти в магазин за продуктами. Там уже была очередь длиной в сто метров. В то время, как он стоял в очереди, вооруженная женщина осматривала её. Она подошла к Джеси.

— Паспорт, гражданин.

Ничего не сказав, Смит достал партийный билет и сунул в лицо проверяющей. Она кивнула и пошла дальше, а Джеси показал ей в спину средний палец.

3.

Дождавшись, когда шаги смотрителя за дверьми стихнут, Георг достал сверток.

— Сегодня у нас… Сушеные овощи! — удивил всех он.

— Ты как это умудрился спрятать при обыске? — Удивился Кеплер.

— Опыт, друг мой, опыт.

Делили поровну. Досталось всем, но совсем немного. Видно было, как тяжело приходилось Уилбуру: толстый, он имел солидный аппетит. Но он держался и старался не показывать. В свое время он раскритиковал радикальных бодипозитившиков, за что получил статус «Иуды» и «худшего из предателей». Здесь он похудел, но не сильно, хотя сидел уже не первый год. Георг предполагал, что это у него от проблем с щитовидкой. Уилбур был одним из многих людей, отличающихся от «типичного белого мужчины», который сидит на зоне, потому что не согласен с радикальными СЖВ движениями. Геев тут было едва ли меньше натуралов.

В Нью-Либервиле давно уже привыкли называть СЖВ фашистами.

— У меня тоже кое что есть, — сказал Шестьсот сорок третий и показал остальным кусок шерстяной материи, которого хватило бы только на то, чтобы закрыть кому-то ноги.

— Отлично, когда начнутся холода, нам это пригодится. Не хотелось бы откинуться зимой.

— В смысле? — Спросил Майк, чернокожий заключенный.

— Отопления-то нет, — Кеплер снизил голос до полушепота, — зимой обычно половина замерзает.

Управлением лагеря это было сделано для того, чтобы в попытках согреться узники прижимались друг другу, что вызывало бы, по их плану, «правильные» мысли. Сами же пленные относились к этому как к простому инструменту выживания. В особо холодные зимы отопление иногда подключали, дабы не уничтожить всю рабочую силу.

— Скажи, Георг, ты правда думаешь, что все скоро измениться?

— Я бы не стал тешить себя надеждой: только хуже будет, — вставил слово Кеплер.

— Может быть и стоит, — возразил Тридцать седьмой, — история всегда представляла собой маятник. Я чувствую, он качнулся.

— Неужто так будет всегда? — Встрепенулся Майк, — неужто всегда мы будем колебаться от одного зла к другому? И никогда не научимся на ошибках прошлого?

— Когда начинается день, редко думаешь о ночи, — заключил Уилбур.

Следующим утром был «парад ненависти», как окрестили его заключенные. Дело состояло в том, что женский лагерь был скорее лагерем реабилитации, целью которого было наставление заблудившихся девушек. Им пропагандировали ненависть к патриархальным угнетателям. На параде девушки должны были вымещать злобу на заключенных. Те, кто это делал, вскоре выходили на свободу, остальные оставались на зоне.

И вот узников построили друг перед другом — женщин напротив мужчин. Кеплер молча, без выражения оглядывал противоположный ряд. Новенькие узницы выглядели еще свежо, но те, кто пробыл в лагере довольно долгое время выглядели ничем не лучше узников мужчин, только одежда была поприличнее. Тут его взгляд остановился, судя по всему, на ветеранке лагеря. Раньше он её здесь не видел, наверное, перевели из другого женского лагеря. Кто знает, сколько их появилось за все это время.

Девушка выглядела усталой и истощенной. Что-то знакомое было в ней для Кеплера. И тут он понял. Он вспомнил, как много лет назад учился вместе с ней, как она рассуждала о патриархате и о том, что «все мужики козлы», с юмором конечно.

Двое они смотрели друг на друга, не отрывая взгляд. «Парад» начался. Узники-мужчины должны были идти, а девушки кидать в них камнями или бить нагайками. Некоторые и кидали. К Астрид, школьной подруге Кеплера подошла надзирательница:

— А ты что стоишь? Это же угнетатели. Веками они притесняли нас и не давали права.

Астрид посмотрела на неё испытывающим взглядом:

— Нет.

— Что значит, нет?

— Нет, они этого не делали. Нас не угнетали уже много лет, потомок не должен отвечать за действия предков. Тем более то, что делаете вы — еще хуже.

— Так, — рассудительно сказала надзирательница, — давай отойдем, юная леди.

Они ушли подальше, туда, где их никто не увидит. Надзирательница усмехнулась… А затем со всех силы ударила Астрид ладонью по лицу. Удар был такой силы, что бедная девушка свалилась на землю. Удар ногой пришелся ей в живот, а под конец её ударили лицом о твердую землю.

— Паскуда, предательница. Ты ничем не лучше их. Погоди, мы и до вас доберемся. Вставай, всем скажешь, что поскользнулась и упала.

Падал первый снег, смешиваясь с кровью на земле. Надзирательница улыбалась ему, возвращаясь к строю. Дома её ждали любимые кот и собака, которых она будет ласково гладить, а так же небольшой садик на балконе.

За нею тащилась избитая, еле сдерживающая слезы узница.

4.

Квартира Джеси была обставлена по-старинному: деревянная мебель, кресло, обитое мягкой тканью, буфет, красивая люстра на потолке. Сильно выделялись заставленные книгами стеллажи. Человек, впервые зашедший в эту квартиру, мог подумать, будто попал в дом дворянина 19-го века. За круглым столом сидели три человека. Они занимались совершенно обычными взрослыми делами: настольными играми.

— Кидай кость д-двадцать, — сказал Джеси.

— Двадцать! Ха-ха! — сидящая напротив него женщина вскинула руки вверх, — критический удар!

— Везучая ты, — прокомментировал это мужчина рядом, — приятно все-таки иногда собраться вживую.

— Да, — протянул Смит, — но у нас есть и дела…

Лица гостей мгновенно стали серьёзными. Каждый из них знал, на какой риск идет, участвуя в подполье, но они не могли по-другому. Все они застали другую эпоху, не идеальную, но и не ужасную, как сейчас. Вера была психологом в женском отделении Нью-Либервиля и могла доносить до заключенных информацию. Райан работал в Литкоме, литературном комитете. Основной его задачей было спасение книг, подлежащих сожжению.

— Тут такое дело, — начал Райан, — скоро будет большой фестиваль, где участники должны представить максимально правильное произведение: стихи там, книги, фильмы и так далее. В это время каратели будут расслаблены, ну, понимаете: веселье, выпивка. Короче, можно будет проворачивать почти любые махинации. Ответим пропагандой на пропаганду. Напечатаем листовки и анонимно распространим.

— Не слишком ли это опасно?

— То, что подполье существует, они уже давно знают. Однако никаких зацепок нет. Тем более, что мы умеем заметать следы.

— Боже, — вдруг заговорила Вера, — до чего мы дожили? Почему все должно было случиться так плохо? Ведь идея-то хорошая: равные права и свободы для всех.

— Все просто, — спокойно отвечал Джеси, — те, кто якобы боролся за равенство, на деле не хотели никакого равенства, они хотели привилегий для себя. Действительно, мы не видели угрозы в представителях ЛГБТ и прочих сообществ, но угроза исходила и не от них, а от тех, кто за ними стоял. От тех, кому нужна была власть и влияние. Не было никакой расовой и половой войн, был только передел влияния. И вот результат — в правительстве каждой страны появляются нужные им люди, власть постепенно переходит руки новым силам. Все это под оберткой из толерантности и извинений.

— Дело говоришь, — Подтвердил Райан, — Надо бы твои слова занести в листовки, но перед этим немного оформить.

— Тут еще одно дело, — прервал его Джеси, — одному нашему человеку из лагеря грозит «трансплантация терпимости». Это надо как-нибудь предотвратить. Ни у кого из вас, господа, нет связей с хирургическим отделением?

— Есть один врач оттуда, — Отвечала Вера, — он не согласен с линией партии «Интернационал-феминизм». Боюсь, я не имею возможности с ним связаться. Но если у тебя, Джеси, будет свободное время, можешь заглянуть к нему, он живет на Роулинг 60. Его зовут Пол Уотерфилд.

Через два дня Смит все же нашел время сходить к хирургу. Когда Джеси отправился в путь, он уже был на взводе: На последнем «параде ненависти» были забиты до смерти пять отличных ребят. Еще парочка умерла прямо на производстве. Тридцать Седьмой с каждым днем был все неспокойнее. Джеси боялся, что у него случится нервный срыв и Георг выдаст всех.

На улицах царила слякоть. На одной улице его взгляду предстала весьма неприятная картина. У подъезда старенького дома стояла группа людей: мужчины и женщины. Их сторожила пара охранников неопределенного гендера с собаками на поводках. «Обыск. Бедняги», — подумал Джеси и хотел уж было идти дальше, если бы не случилось следующее: один мужчина из группы задержанных бросился бежать. На него тут же спустили собак. Мужчина пробежал несколько метров, собаки повалили его на землю прямо у ног Смита, который только-только успел отскочить в сторону. Джеси встал как вкопанный и не мог пошевелиться от ужаса и даже отвести взгляд. Псы немилосердно драли человека. Нос и уши были отгрызены первыми, потом псы вцепились в шею и перегрызли её, оборвав всякую надежду на выживание. Все это время мужчина дико верещал. Собаки, докончив с беднягой, повернулись к Джеси и зарычали, однако охранники быстро их успокоили. Джеси был бледен как труп. Он всегда боялся собак и вида таких увечий.

Смит пошел дальше. Его колотило, единственный раздражитель мог сейчас повергнуть Джеси в безумие. И такой раздражитель нашелся.

На проспекте играла группа уличных музыкантов в ярких нарядах На флагах были все те же шесть цветов. Исполнялась старая и известная песня:

…

A little lovin’, a little givin’

To build a dream for the world we live in

A little patience and understanding

For our tomorrow, a little peace

A little sunshine, a sea of gladness

To wash away all the tears of sadness

A little hoping, a little praying

For our tomorrow, a little peace

…

Чаша была переполнена. Джеси бросился на ошарашенных музыкантов и начал ломать инструменты. О, как он любил эту песню, песню о любви и понимании.

— Как смеете вы, фашисты, петь эту прекрасную песню? Вы опорочили все, а теперь решили взяться за то, что осталось. Изверги! Вы… Вы…

В это время Смит получил сильный удар по голове сзади, и мир погрузился во тьму.

5.

Астрид сидела в кабинете психолога и языком ощупывала место во рту, где недоставало нескольких зубов. Напротив, в мягком кресле сидела Вера и читала по методичке. За плечом у неё — надзирательница. Она вышла через какое-то время, так как лекция обещала быть долгой, а ей было скучно и не интересно: зачем слушать еще раз слова, услышанные уже сто раз?

Вера, продолжая говорить то, что нужно, достала планшет. Тут стоит упомянуть, что со времен революции технологии практически не развивались. Психолог открыла приложение для рисования и начала писать стилусом слова. Вера показывала их Астрид, а та кивала в ответ.

Когда беседа кончилась, и Астрид была отведена в барак, надзирательница, которая, конечно, видела по камерам все, кроме изображения на планшете, пошла в кабинет Веры.

— Планшет, быстро.

Дрожащей рукой Вера подала ей планшет.

— А, мотивирующие картинки, хорошо, — сказала надзирательница, не найдя ничего предосудительного. Вера успела удалить все, что могло её дискредитировать, — как все прошло?

— Она не спорила, только слушала и кивала, да вы и сами знаете.

— Вера, ты должна понимать, как важно выявлять опасные элементы и, либо перевоспитывать их, либо устранять. Это вопрос государственного значения.

— Астрид еще можно перевоспитать, я уверена.

— Посмотрим.

В женском бараке еще одно пополнение. Людей стали привозить все больше и больше. Все ветеранки других лагерей, как и сама Астрид. Новенькие уже все ушли, их спокойно освободили после «парада». Заключенные окружили вошедшую.

— Девочки, о нас не забыли, — объявила она первым делом, — ответная волна растет. В стране кризис и люди начинают понимать, из-за чего. Сейчас главное — выжить. Паек вскоре сократят, но парням здесь придется хуже, чем нам.

— Так у нас есть связь с миром? Супер, — вышла из толпы ветеранка другого лагеря и подала Астрид руку, — значит, здесь тоже есть подполье.

— Из какого вы лагеря? — спросила их Астрид

— Биркенау.

— Иронично.

— Женский Биркенау расформировали: новеньких выпустили, а нас, идеологических и политических, отправили сюда.

— Нас тоже, — сказала другая, — Сант-Д’арк расформирован.

— Что-то начинается, — заключила Астрид, — может что-то плохое, может хорошее. Но начинается.

…

Надзирательница и начальник Нью-Либервиля сидели и пили кофе.

— Согласитесь, наш реабилитационный центр делал все, что мог, и предоставлял лучшие условия для заблудших душ, — начал начальник.

— Так точно, все наши выходцы заметно похорошели.

— Однако, — тут начальник достал несколько скрепленных листов бумаги, — мы не можем позволить себе содержать дам, приказ правительства, видите ли. К концу недели, цитата: «Все содержанки Нью-Либервиля должны покинуть лагерь».

— Поняла.

…

Надзирательница стояла в дверях женского барака:

— Пора прогуляться, дорогие воспитанницы.

На улице готовился новый «парад». Распорядитель парадов нервничал и переступал с ноги на ногу. «Почему не приводят женщин? Куда они все там подевались?». Мужчины тем временем стояли на плацу. В ряду узников тоже было неспокойно. Вышедшая с девушками надзирательница оторопела:

— Вы что тут забыли, приказ не видели? Живо уведите мужланов!

Когда мужчин заталкивали в бараки, Кеплер обернулся: девушек вели к небольшому каменному зданию с несколькими трубами, из которых уже валил черный дым.

— Нет! Нет! — закричал Кеплер и рванулся вперед, но его все равно затолкали внутрь.

Астрид была далеко от него, но он, казалось, четко видел её глубокие синие глаза. Глаза, наполненные слезами.

6.

В этот день в Литкоме произошел крупный скандал, спровоцированный Райаном. Бывший школьный актовый зал был переделан под зал совета Литкома. На стенах висели шести цветные влаги, а так же флаги партии: красное полотно с черным зеркалом Венеры, внутри которого был черный кулак, в середине белого круга. На сцене полукругом располагались кресла, в которых сидели члены совета.

Обсуждали, каких авторов нужно запретить, каких разрешить и каких продвигать в школьной программе. Райан долго искал автора, который посеет хаос. После бессонной ночи чтения биографий на википедии (того, что от неё осталось), он таки нашел идеальный вариант. Когда ему дали слово, он спросил, не нужно ли запретить Пушкина.

— Конечно, — заявила председатель Литкома, — Он был угнетателем, а женщина в его произведениях была как вещь!

На этом моменте чернокожий председатель вскочил со своего места:

— Да как вы смеете?! Это был великий поэт эфиопского происхождения! Своими словами вы притесняете наследие нашего народа.

— Ага, то есть вы хотите, чтоб наши дети думали, будто женщина слаба? Что она ничего не может и являться лишь предметом интереса мужчин? Это же сексизм.

— Запрещать Пушкина — расизм!

Дошло до драки. В итоге совет было решено прервать. В суматохе все забыли про того, кто задал провокационный вопрос.

7.

— Они убили её, убили, сожгли в печке! — Кеплер третий день болел и бился в истерике. Крики и изречения его сменялись диким кашлем такой силы, будто у него сейчас вывалятся легкие.

— Успокойся, Кеплер, — пытался утешить его Шестьсот сорок третий, — еще ничего не ясно, их могли увести на работу.

— Ты сам в это не веришь.

— Как он, Георг? — обратился Шестьсот сорок третий к Тридцать седьмому, отойдя в другой край барака.

— Плохо, если не перестанет рвать глотку, точно плохо кончит.

— Идут, прячьте, — сказал стоящий на стреме Уилбур.

На Кеплера навалились, скрутили и закрыли рот. Его прятали все эти дни, зная, что с ним сделают, когда найдут в состоянии истерики. В барак вошел доктор в белом халате и круглых очках.

— Так-так, дорогуши, есть у кого недомогания? — спросил врач с напускной добротой в голосе.

Некоторые новички, замерзшие, голодные и травмированные, встали и подошли к доктору. Тридцать седьмой знал, что видит их в последний раз. Майк, сильно растянувший на днях лодыжку, хотел было встать, но его силой поставили на место другие заключенные.

— Смотрю у вас тут хорошее самочувствие, ну смотрите. Идем дальше, — тут доктор достал листочек, — тридцать седьмой, пятьсот двенадцатый, тысяча четыреста восемьдесят восьмой и две тысячи двадцатый, за мной!

Номера встали. Тридцать седьмой обратился к Шестьсот сорок третьему: «Когда выйдешь, передай моей сестре, что я её люблю. И запомните, вы все, запомните! Не дайте истории повториться вновь». Ему казалось, что если кто-то и должен пережить это все, то это обязательно Шестьсот сорок третий.

Больных вели в крематорий, некоторых политических заключенных убивали прямо на улице. Тридцать седьмой шел на встречу ужаснейшей из операций. Он, биолог, знал, что шансов выздороветь после неё у него немного.

Его привязали ремнями к креслу в большой белой комнате. Лампа светила прямо в глаза. Доктор, как белый ангел смерти, как Азраил, приближался к Тридцать седьмому. В одной руке он держал нож для колки льда, в другой — молоток.

— Будет не больно. Завтра ты проснешься приличным человеком.

8.

С тех пор минуло две недели. С каждым днем заключенных становилось все меньше и меньше. Кто-то умирал, кого-то расстреливали. Близилась холодная, голодная зима. Кеплер держался из последних сил: жизнь в нем угасала.

В этот день к ним, чтобы попрощаться зашел Тридцать седьмой, вернее, существо, что когда-то им было. Невидящий взгляд, тупая улыбка на лице. Был ли он теперь человеком? Хирург безжалостно вторгся в самый святой и важный человеческий орган — мозг.

Теперь он был «правильный». Теперь он был «мертв». На следующий день скончался и Кеплер. Тело его, как и тела других умерших, растворилось в огне крематория. Как будто и не было никогда человека. Легко ли было сторонникам режима отправлять людей в лагеря? Легко ли им было уничтожать их? Наверное, да. Идеология затмевает совесть.

Каждый может клеймить настоящее время, утверждая, что люди стали подлее, что раньше было лучше. Люди, которые мыслят в подобном направлении, лишь усугубляют ситуацию. Обратившись к прошлому, реальному прошлому, без возвеличивания и пафоса, мы увидим ужасы. Ужасы, которые и представить тяжело. Людей убивали во имя бога, за расовую принадлежность, за классовую принадлежность. Неужто ненависть у нас в крови? В наших генах? Неужто так будет всегда?

Весеннее утро разорвалось грохотом взрыва и гулом стрельбы. Город горел. Партийные флаги лежали в грязи. Маятник истории качнулся и смел со своего пути прошлое. Неумолимо, неостановимо. Охранники и руководство лагеря Нью-Либервиль сбежали, оставив горстку выживших заключенных на произвол судьбы. Шестьсот сорок третий и Майк вышли во двор. В свете горящего города они выглядели как тени. Безмолвно смотрели они на ход истории, зима слишком истощила их. Они уже и не понимали, что происходит. За ними на свет вышли остальные. Едва ли их теперь наберется хоть сотня, а вначале они были обреченным легионом.

Тем временем к воротам лагеря приблизились люди. Они сломали замки и вошли внутрь. За ними въехали машины с продовольствием и медицинской помощью. Среди освободителей были мужчины и женщины, белые и чернокожие — ничто так не объединяет, как жажда перемен и свободы.

9.

В центре города стояла толпа. Вокруг были руины зданий: здесь шла самая ожесточенная борьба. Но теперь огонь погашен, и надо принять окончательное решение, как жить дальше? Люди в растерянности и это нормально. Шли дебаты. Опять спорили между собой демократы и социалисты, а так же сторонники других режимов. В это время из толпы вышла фигура, она сразу привлекла к себе внимание, так как отличалась от остальных: бледная, тощая, полумертвая. Это был Шестьсот сорок третий.

— Итак, мы вновь стоим на распутье. Ни книги, ни интернет не помогут нам найти ответ, куда идти и что делать? Мы прошли через ад. Опять. В который раз человечество оступилось. Сможем ли мы предотвратить подобное в будущем? Не думаю. Ужасы забываются, память стирается с поколениями. История кажется нам лишь страшной сказкой. Но человечество, не смотря на постоянные ошибки, движется вперед. Движение это не прямое, и путь наш представляет спираль. Мы совершали ошибки в прошлом, будем совершать и в будущем. Это ли наша природа? — Нет.

Когда мы находились в заточении, с нами был человек. Сейчас его уже нет. Его убили, причем самым жестоким способом — стерли личность. Выдающийся ученый, генетик ответил нам на множество вопросов. Человек не просто животное. Века эволюции дали нам величайший инструмент — разум. И только разум победит животную сущность и уничтожит в нас ненависть друг к другу.

Он говорил нам, а мы внимали: ненависть рождается тьмой разума. Только через мышление мы победим спираль истории, её маятник! Люди, вы должны думать своей головой, а не руководствоваться слепой идеологией! Да, легко заучить постулаты своей веры, как учебник и пользовать ими в любой ситуации. Но мир неоднозначен, человек должен рассуждать и сомневаться. Слепое повиновение даже самой лучшей идеологии приведет к насилию. У нас есть множество примеров этому: Фанатичная вера, коммунизм, фашизм, а теперь и толерантизм. И последнее, люди, не забывайте, что все вы — люди.

Он ушел. Была ли его речь услышана, или она просто растворилась в суматохе того дня — неизвестно. Быть может, она породила рябь в истории, которая переродится в волну, в волну перемен. Волна станет цунами, цунами великим штормом. Мы можем только мечтать. В конце концов, что значит одна маленькая речь в хоре голосов, каждый из которых считает себя правым и хочет доказать свое единственно правильное мнение, заглушив при этом остальных.

Да, человечество, твой дуализм колоссален. С одной стороны, ты создаешь красоту, меняешь облик вселенной, всегда движешься вперед, не останавливаясь. С другой ты творишь деяния, от которых кровь стынет в жилах. Но ты еще дитя. Казалось бы, сколько поколений кануло в Лету, сколько книг было написано, сколько слов сказано? Нам есть, куда расти. Есть еще вопросы, требующие ответа.

Твой путь, человечество, тернист, как и путь каждого человека. И вся наша жизнь состоит из ошибок и их исправлений. И как каждый человек должен думать своей головой за себя, так и ты, человечество, должно это делать.

Слова эти были сказаны уже миллионы раз, будут сказаны и миллиарды. Призывая к разуму и просвещению, каждый наш голос создает рябь. Слабые волны движутся в пустоте. Но когда волны соприкасаются, происходит интерференция, амплитуда увеличивается, и волна становится заметнее. Кто знает, может так и будет…

Оглавление

Полуночные разговоры

Анахронист

Инквизитор

Сны на маяке

Распадаясь

Бессонные ночи

Танго с дельтапланом

Сладкий дым

Без названия