Гавана, год нуля [Карла Суарес] (fb2) читать онлайн

Карла Суарес ГАВАНА, ГОД НУЛЯ

2022

Karla Suárez

Habana año cero

Перевод с испанского Елены Горбовой

Иллюстрация на обложке Натальи Занчевской

Издательство выражает благодарность Silvia Bastos, S. L., agencia literaria, за содействие в приобретении прав

© Karla Suarez, 2022

© Горбова E. В., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2022

* * *

Посвящается Александру Леону

Гавана, год нуля

До тех пор не удостоится оратор веры, пока не представит своим словам математическое доказательство.

Аристотель

Это не ты, это разнузданная обыденность, врата безумья, топкая реальность, наркотики, инфляция, решенья невпопад и боги павшие, бесплодные мечты, Берлин, Фидель, папа римский, Горбачев и Аллах. Это не ты, любовь моя… это другие.

Сантьяго Фелиу

Маргарита, я расскажу тебе сказку.

Рубен Дарио

1

Когда это случилось, шел 1993 год, для Кубы — нулевой. Год постоянных блэкаутов, когда Гавана вдруг заполнилась велосипедами, а кладовки опустели. Не было ничего. Транспорт — на нуле. Мясо — на нуле. Надежды — на нуле. У меня за душой было тридцать лет и тысячи проблем. Потому-то я и вляпалась в эту историю, хотя вначале и не подозревала, что для остальных она началась гораздо раньше, в апреле 1989 года, когда газета «Гранма» опубликовала заметку под заголовком «Телефон изобрели на Кубе», об итальянце Антонио Меуччи. Большинство мало-помалу скоро позабыло об этой статье, но только не они: они-то заметку вырезали и сохранили. Однако мне она тогда на глаза не попалась, и в 1993 году я ничего не знала об этом деле, пока, толком не сообразив, как так получилось, стала одной из них. Это было неизбежно. Университет я окончила по специальности «математика» и в силу своей профессии привыкла к логичности метода и мышления. Я знаю, что есть феномены, реализующиеся исключительно при сочетании сразу нескольких факторов, а в тот год мы оказались в такой заднице, что неизбежно должны были сойтись в одной точке. Мы оказались переменными в одном уравнении. В уравнении, которое останется нерешенным еще многие годы, и, уж конечно, решать его будут без нас.

Лично для меня все началось в доме одного моего друга, зовут которого… скажем, Эвклид. Да, я предпочла скрыть настоящие имена всех замешанных в этой истории, чтобы никого невзначай не обидеть. Согласны? Итак, Эвклид — первая переменная этого чертова уравнения.

В тот вечер, помнится, мы пришли к нему домой, и его старушка-мать встретила нас известием, что насос сломался и нам придется таскать воду ведрами, чтобы наполнить все емкости в доме. Друг мой недовольно скривился, и я предложила свою помощь. Этим мы и занимались, когда я вдруг вспомнила об одном разговоре за ужином несколько дней назад. Ну и спросила, не слышал ли он когда-нибудь о некоем Меуччи. Эвклид поставил ведро на пол, поднял на меня взгляд и переспросил: Антонио Меуччи? О да, судя по всему, это имя он уже слышал. Он поднял мое ведро, перелил в бочку и заявил матери, что продолжит позже, потому что устал. Старушка запротестовала, но Эвклид проигнорировал ее возражения, взял меня под руку и повел к себе в комнату, где тотчас же включил приемник, как делал всякий раз, когда не желал быть услышанным. Он настроился на радиостанцию с классической музыкой и только после этого попросил, чтобы я все подробно ему рассказала. Я сообщила ему то немногое, что мне было известно, и прибавила: все началось некоторое время назад, потому как один писатель пишет о Меуччи книгу. «Писатель? Какой писатель?» — спросил он серьезно, и тут уже встревожилась я: к чему эти вопросы? Эвклид полез в платяной шкаф. Вылез оттуда с папкой в руках и снова сел на кровать рядом со мной. «Меня уже несколько лет занимает эта история», — объявил он.

И стал рассказывать. Так я узнала, что Антонио Меуччи был итальянцем, что родился он во Флоренции в XIX веке, а в 1835 году поднялся на борт корабля, направлявшегося в Гавану. Меуччи собирался работать техником в театре «Такой», в ту пору — самом большом и красивом театре во всей Америке. Будучи ученым и страстным изобретателем, Меуччи среди прочего стал изучать электрические явления, или гальванизм, как тогда это называли, но вообще он занимался самыми разными вещами, в том числе и в области медицины. Именно для медицинских нужд и предназначались некоторые из его изобретений, и как раз в ходе одного из электротерапевтических экспериментов он услышал голос другого человека, проводником которого послужил созданный им аппарат. А это и есть суть телефона. Разве не так? Передавать голоса с помощью электричества.

И вот с этим, как он его назвал, «говорящим телеграфом» Меуччи отправился в Нью-Йорк, где занялся усовершенствованием своего изобретения. Через некоторое время ему удалось зарегистрировать что-то вроде временного патента, который полагалось обновлять каждый год. Однако у Меуччи не было ни гроша за душой, так что годы шли, и в один прекрасный день 1876 года на сцене возник Александр Грейам Белл, который от своего имени и зарегистрировал патент на телефон. У него деньги как раз водились. В конце концов Белл вошел в историю как великий изобретатель, а Меуччи умер в бедности, позабытый всеми, за исключением его родной страны, которая всегда признавала его первенство.

«Кругом ложь, и учебники истории тоже лгут», — сказал Эвклид, раскрывая папку и показывая мне ее содержимое. Ксерокопия статьи от 1941 года кубинского антрополога Фернандо Ортиса, где был упомянут Меуччи и то, что телефон, возможно, был изобретен в Гаване. Несколько листов с какими-то пометками, несколько старых статей из «Богемии» и «Мятежной молодежи», а самое свежее — экземпляр «Гранмы» от 1989 года, где была опубликована статья с заголовком «Телефон изобрели на Кубе».

Я была ошарашена. Несмотря на то что с тех событий прошла уйма времени, а я и по сей день не имела возможности оценить у себя дома преимущества, которые принесло с собой изобретение телефона, меня охватила гордость при одном лишь предположении, что изобретение это родилось в моей стране. Невероятно. Разве нет? Возможно ли, что телефон изобретен в этом городе, где телефоны почти никогда не работают? Это как если бы здесь открыли электричество, построили параболическую антенну или изобрели интернет. Ирония судьбы в науке и стечение всевозможных случайностей. Упущенный шанс, как у самого Меуччи — человека, более века спустя после своей смерти по-прежнему пребывающего в забвении, поскольку никому не удалось доказать, что его изобретение опередило творение Белла.

«Какая ужасная историческая несправедливость!» — что-то вроде этого вырвалось у меня, когда Эвклид завершил рассказ. Но в тот день мне предстояло узнать и еще кое-что. Эвклид встал с кровати, сделал несколько шагов и повернулся, чтобы сказать, глядя мне в глаза: «Несправедливость, да, но это дело поправимое». Я не поняла, и он вновь сел рядом, схватил меня за руки и, понизив голос, сказал: «Не существует ничего, что нельзя было бы доказать, дорогая моя, однако доказательство, а тем самым и восстановление первенства Меуччи существует, и я это точно знаю, поскольку видел его собственными глазами». Понятия не имею, что в тот момент выражало мое лицо, помню только, что я промолчала. Он отпустил мои руки, но взгляда не отвел. Подозреваю, что он ожидал другой реакции — что я подпрыгну или громко вскрикну, не знаю, но единственным моим чувством в тот момент было любопытство, так что произнесла я лишь одно слово: «Доказательство?» Мой друг вздохнул, снова встал и начал расхаживать по комнате. «Какое-то время назад, — сказал он, — я познакомился с удивительной женщиной, чья семья когда-то процветала, и поэтому у нее сохранились разные предметы, которые какой-нибудь невежда назвал бы старой рухлядью, однако интеллигентные люди способны оценить их художественную и историческую ценность. Кроме самых разных вещей, многие из которых являются настоящими реликвиями, у этой дамы сохранились и старые бумаги: всякие старинные свидетельства о рождении и сертификаты о праве собственности, взглянув на которые любой историк или коллекционер слюной бы подавился». И в этих бумагах Эвклид обнаружил листок с собственноручными записями Антонио Меуччи.

Я сначала подумала, что он шутит, но видели бы вы в тот момент его лицо! Он просто сиял. Кто-то из предков этой дамы пересекался с Меуччи здесь, в Гаване, и сохранил у себя документ с описанием того эксперимента итальянца. Но мне все это по-прежнему казалось несколько странным и, более того, слишком невероятным совпадением, но Эвклид поклялся, что держал документ в руках и уверен в его подлинности. «Ты представляешь себе, что такое оригинальный научный документ?» Он произнес это широко открыв глаза. Я напрягла воображение. Для любого ученого опубликовать, ввести нечто подобное в научный оборот — без всяких сомнений престижно. И естественно, Эвклид сделал все, что было в его силах, чтобы уговорить владелицу отдать ему документ, однако та уперлась. По ее словам, ее не интересовало содержание документа, но он имел для нее некую сентиментальную ценность.

В общем-то, Эвклид мог это понять: она стремилась сберечь для себя вещи и бумаги, которых касались руки ее родных и которые, в определенном смысле, еще хранили их следы. Это проявлялось в том, что некоторые из документов, в том числе и автограф Меуччи, она аккуратнейшим образом прикрепила к белым листам плотной бумаги, чтобы они не мялись, не рвались, не заламывали уголки и не рассыпались в прах от ветхости. Мучением для Эвклида стало другое: как бы трепетно ни относилась она к своей собственности, с некоторыми вещами она все же была вынуждена расстаться — кое-что из столового серебра, золотое распятие и тому подобное — в те времена, когда правительство решило поскрести граждан на наличие драгоценных металлов, которые выменивались у них на талоны, дающие право купить цветной телевизор или какую-нибудь брендовую тряпку в так называемых «Домах золота и серебра». Эвклид прекрасно понимал переживания этой дамы, которой не оставалось ничего иного, кроме как тратить накопленные в семье ценности ради того, чтобы выжить. Чего он не понимал, так это как человек, способный отдать серебряную пепельницу деда за кассетный стереомагнитофон, не может взять в толк, что этот документ обладает мировым научным значением. В приступе отчаяния он даже предложил ей деньги. Но нет, она твердо стояла на своем: дедушкина пепельница может катиться к чертям, но вот автограф Меуччи она Эвклиду не отдаст. Именно это его окончательно добило: после стольких просьб уступить ему эту несчастную бумагу она приняла решение в пользу совсем другого человека, хотя прекрасно знала, как сильно Эвклид заинтересован. Однако он не сдался и, хотя прошло уже немало времени, продолжал отслеживать документ. По этой причине он насторожился, увидев в 1989 году заметку в «Гранме»: это означало, что либо пришли в движение стоячие воды, либо зажглась некая сигнальная лампочка. И теперь, когда я упомянула кого-то, кто тоже интересуется Меуччи, он почувствовал, что сигнал тревоги зазвенел еще громче. Ведь если человек, в чьих руках находится документ, поймет всю его важность, вести с ним переговоры станет значительно труднее. Однако самая большая его проблема в том, что он не знает, кто этот человек.

Следя за тем, как он бегает кругами по комнате, я постепенно заразилась его возбуждением, и мне пришло в голову, что нужно что-то делать. Мы должны что-то предпринять. Настал момент, когда нам следует засучить рукава и заставить мир снова нас уважать, в чем в немалой степени нуждались мы оба.

Эвклид, как и я, был дипломированным математиком. Наша дружба скреплялась обоюдной страстью к науке и той немалой взаимной склонностью, что питается многолетними совместными интересами. Мы познакомились еще в восьмидесятых, когда я училась в университете. Сначала он был моим преподавателем, а затем — научным руководителем дипломного проекта. В те времена он завораживал студенток своей речью: говорил он медленно, негромко и сладко. Этих чар не избежала и я. И мне нравятся мужчины старше меня. Началось у нас прямо на кафедре в один дождливый день: лило тогда как из ведра. Мы были одни, и час стоял поздний. Мой диплом требовал недюжинных усилий, а на улице бушевал настоящий потоп. Консенсус мы нашли на поверхности стола. Эти отношения продолжались до конца учебного года. Он был женат, имел троих детей, но об этом мы с ним не говорили. А зачем? Мы стали любовниками, мой диплом продвигался. Все шло хорошо ровно до того момента, когда, в соответствии с теорией ошибок, он не допустил одну из них. Однажды он объявил, что ему скоро стукнет полтинник и хотелось бы отметить это событие в «Лас-Каньитас», баре при отеле «Свободная Гавана». Со мной. Меня это желание тронуло, я приняла приглашение, и мы провели чудесный вечер. Проблема возникла позже. Несколько недель я его не видела, а когда мы наконец пересеклись, он пребывал в самом эпицентре семейного кризиса. Кто-то увидел нас в баре и не преминул рассказать его жене. Катастрофа. Мы решили ограничиться исключительно деловыми встречами. Диплом я защитила в июле и до самого сентября, до своего возвращения в университет, ничего не знала об Эвклиде. К тому времени наша страсть успела остыть, однако мой дипломный проект имел успех, и я получила работу на кафедре математики. Так что мы с Эвклидом стали коллегами и просто друзьями.

Возможность работать с ним стала для меня большой удачей. Он находился на вершине своей карьеры и являл собой сочетание науки, страсти и метода. А я была его ученицей. Весьма интенсивный период в моей жизни. Жаль, что по прошествии двух лет моей волонтерской работы ассистентом вакансий на постоянную ставку не оказалось. С кафедрой пришлось попрощаться, и начиная с этого момента мы покатились под горку.

Я пошла работать в Политех при Технологическом университете имени Хосе Антонио Эчеверрия, но завела привычку наведываться в университет — пообщаться с другом. В один из таких визитов я застала его в чрезвычайно странном состоянии. Он сказал, что ему нужно проветриться. Мы вышли на Малекон, и, усевшись на городской стене, он сообщил, что жена требует развода, а он не знает, что теперь делать, что он чувствует себя старым и боится реакции детей, и вообще впал в отчаяние. Прошел еще месяц, и ему уже ничего не оставалось, кроме как согласиться на развод и переехать к матери. А куда еще? Здесь у нас вечные проблемы с жильем, и человек не может просто взять и переехать. У Эвклида не было вариантов. О причинах развода сам он не слишком распространялся, а я предпочла не спрашивать. Опасалась, что каким-то образом тот кризис, спровоцированный нашей интрижкой, повлиял на решение его жены, а при таких мутных вводных лучше не вдаваться в подробности. Я так думаю. Что же касается детей, то старшие приняли сторону матери. Эвклид считал, это всего лишь первая реакция и острота со временем сгладится, но на самом деле вышло по-другому: спустя несколько месяцев об отце вспоминал только младшенький. Остальные даже не звонили.

И вот наступил 1989 год. В «Гранме» уже вышла та заметка о Меуччи, которую я пропустила, а Эвклид на эту тему тогда со мной не заговаривал. И то сказать: нас тогда занимали проблемы куда более насущные, чем изобретение телефона. Помните падение Берлинской стены? Ну так вот, пыль от этого падения долетела и до нас. И обратила нас самих в пыль. Вся экономика Кубы, державшаяся за счет социалистического блока, ушла в глубокое пике, увлекая за собой все подряд. Последнее, чего не хватало Эвклиду в довесок к его внутреннему кризису, был полномасштабный внешний кризис, но этим его обеспечило государство. Какое-то время мы вообще не виделись, а когда я вновь появилась на кафедре, то просто не узнала своего друга — настолько он похудел. Поскольку с городским транспортом все стало очень сложно, ему не оставалось ничего иного, как ходить на работу пешком, а между университетом и домом матери был аж целый туннель на Малекон. В общем, я решила его проводить. Едва мы отошли от университета, как он обнял меня и заплакал. Прямо вот так, посреди улицы. Сначала я растерялась и не знала, что делать, пока наконец не схватила его за руку и не увела в парк, где он и поведал, что без малого три месяца назад его старшие дети уехали из страны. Причиной отъезда был, конечно, не он, а посыпавшееся государство, глубочайшая экономическая яма и общая безнадега. И несмотря на то, что младший остался на Кубе, отъезд старших был подобен разорвавшейся бомбе, и принять последствия этого взрыва Эвклид отказывался. В конце учебного года ему пришлось просить об отставке по причине депрессии. Он долго лечился, сидел на таблетках. Вот так постепенно я и потеряла своего учителя.

К 1993 году, когда Эвклид рассказывал мне о Меуччи, он смог выбраться из глубокой депрессии, но, клянусь, мне и в лучшие времена не приходилось видеть такого блеска в его глазах. Может, именно поэтому я и заразилась его энтузиазмом.

Что же касается меня, то настоящего своего имени я вам тоже не открою, так что будем считать, что зовут меня Хулия, в честь французского математика Гастона Жюлиа. История моего падения намного проще. С самых первых недель работы в Политехе я точно знала — свернула не туда. Я чувствовала себя не в своей тарелке. Мечтая всю жизнь посвятить исследованиям, науке, удовлетвориться преподавательской рутиной оказалось чем-то, что сложно принять, ведь преподавание само по себе внушало мне отвращение. Понимаете? Я должна была стать великим ученым, ездить по приглашениям на международные конференции, публиковаться в престижных журналах. Но все, чем я тогда могла заниматься, это без конца, до умопомрачения, повторять одни и те же формулы. Я точно знаю, что сначала я все силы бросила на то, чтобы совершить нечто значительное, но мало-помалу эти силы и эта энергия трансформировались в некое недомогание, понять природу которого у меня не получалось. Правильное определение нашел Эвклид. «Ты чувствуешь, что все было напрасно», — сказал он мне однажды. И попал в самую точку.

Вы не представляете, сколько раз я собиралась уйти из Политеха. Мне уже поперек горла были студенты, условия работы, поездки от дома до нее. Только вообразите: если город перечеркнуть из конца в конец прямой линией, то мой Аламар окажется на одном ее конце, а Политех аккурат на противоположном. Возможно, в других частях света это было бы просто долгой поездкой, но в Гаване тех лет это было равносильно экспедиции.

И вот в одно прекрасное утро 1991 года я решилась. Закончив занятие, я зашла в туалет и там, еще не выйдя из кабинки, услышала голоса двух своих учениц: они вошли и говорили обо мне — я услышала свое имя и затаилась, собираясь подслушать. Одна из них заявила, что у меня ужасный характер, а вторая — и тут я чуть не упала — в ответ сообщила, что это, как говорят у них в классе, от недотраха. Я вовсю крутила роман с преподавателем физики, однако для своих безмозглых студиозусов все равно была посмешищем. Вы, верно, скажете, что это ерунда, но меня настолько все достало, что показалось, будто сама жизнь решила надо мной посмеяться. Это и стало последней каплей. Не хватало еще тратить свои силы на этих тупиц! В тот день я приняла окончательное решение уйти из Политеха и после окончания учебного года уволилась. А где мне было искать работу, скажите, пожалуйста? Какого черта лысого может найти математик в стране, свалившейся в кризис? Никакого. Мне не оставалось ничего, кроме как взяться за любую работу, лишь бы поближе к дому. Один коллега подбросил мне вакансию в Технологическом техникуме в Ведадо, в самом центре города. Поработав преподавателем в университете, стать училкой в старшей школе — горький опыт; но времена были такие, что возможности почему-то с неба не сыпались и на лучшее рассчитывать не приходилось. Свою новую работу я рассматривала как временную. «Все наладится, — твердила я себе, — ситуация изменится, и я смогу вновь занять подобающее мне место».

И ситуация изменилась. К худшему. Поэтому в 1993 году я все еще работала в Технологическом — давясь желчью и стараясь объяснить элементарнейшие формулы подросткам, которым они были до лампочки. Так что еще и по этой причине в тот момент, когда Эвклид рассказал мне о Меуччи, о документе, который так и не увидел свет, передо мной внезапно раскрылся весь мир. Мой старый учитель мерил шагами комнату, посвящая меня в свою историю, а я не могла оторвать от него завороженного взгляда. Настоящий научный документ. Есть за что ухватиться — тот самый рычаг, которым можно перевернуть Землю, как сказал бы Архимед. Я была в таком состоянии, что даже не находила слов, и тогда стала размышлять вслух. Нельзя оставлять такое в неизвестно чьих руках, такой документ — часть научного наследия человечества. Но… Эвклид, ты уверен, что это настоящий автограф? Он сказал, что документ был подписан и его прежняя владелица располагала доказательствами того, что один из членов ее семьи работал в театре «Такой» в одно время не с кем-нибудь, а с самим Меуччи. «Документ настоящий, Хулия, мамой тебе клянусь. Ты хоть понимаешь, Хулия, что это значит?» Я включила воображение. Документ — вещь вполне конкретная, его можно потрогать, это кусок бумаги, обладающий определенными характеристиками. С его помощью можно извлечь на свет божий заплутавшую в дебрях истории правду и восстановить справедливость по отношению к великому изобретателю. Но помимо этого, можно войти в историю как первооткрыватель доселе никому не известной истины. Можно написать статью в какой-нибудь престижный научный журнал, или раздавать интервью разным иностранным телекомпаниям, или принимать участие в разных международных конференциях и добиться статуса в научном мире. Обычный клочок бумаги имел власть вытащить нас из безвестного прозябания и наполнить смыслом дни нулевого года в Гаване.

«Эвклид, нужно что-то делать», — выдала я наконец. Он улыбнулся, соглашаясь, — ну да, нужно что-то предпринять: окажись эта бумага в руках какого-нибудь недоумка, ее может ожидать самая плачевная судьба, особенно во времена нужды и нехватки всего. «Сейчас, Хулия, стоит отвернуться, как люди готовы родную мать продать». Он был прав, однако я не могла придумать, с чего начать поиски. Он сказал, что кое-какие мысли на этот счету него имеются, нужно только все обдумать, но самое главное сейчас — никому об этой истории не говорить. Чем меньше людей в нее посвящены, тем лучше для документа. Эвклид приложил к губам указательный палец, и я сделала то же самое. Мы улыбнулись. Нам снова предстояло разделить на двоих один секрет. Позже мы решим, что можем сделать, но в тот вечер я отчетливо поняла, что мы должны что-то сделать. Это наш долг как ученых.

2

Думаю, что в этой стране все без исключения помнят 1993 год, поскольку он оказался самым трудным из тех, что составили так называемый «особый период». Экономический кризис достиг дна. Как будто мы добрались до критически минимальной точки некой математической кривой. Видели параболу? Нижняя точка — ноль, дно, пропасть. Вот там мы и оказались. Велись разговоры об опции «зеро» — о возможности выживания в режиме minimum minimorum. Нулевой год. Жить в Гаване — словно встать в математический ряд, сходящийся в ничто. Последовательность минут, которые ничего не отсчитывают. Как будто каждое утро просыпаешься в одном и том же дне — дне, разделенном на маленькие частицы, каждая из которых повторяет целое. Часы без электричества. Почти без еды. Каждый день — рис с горохом. И соя. Соевый фарш. Соевое молоко. В Европе их сочли бы, наверное, диетической роскошью, но здесь это стало каждодневной пищей. И право на одну булочку в день. Кошмар. Страна разрывалась между долларом и национальной валютой. Ночь — пустыня, вместо машин — велосипеды, магазины закрыты, горы мусора. Этот год стал еще и годолм «векового шторма», когда море накрыло город, да так, что в некоторых районах люди ныряли с масками, вылавливая предметы, которые морская вода вымывала из кладовых гостиниц. Сущее безумие. А потом — штиль. Страна оказалась в еще большей разрухе, но в невозмутимом спокойствии. И снова чувство, что ты никуда не движешься. Неизменное, никогда не покидающее нас солнце, как наказание какое, лупит по спинам людей, продолжающих вставать с постели каждое утро, просто пытаясь жить.

И вот посреди всего этого история Меуччи вспыхнула для меня крохотным огоньком в полной мгле, и я, выйдя в тот вечер из дома Эвклида, принялась вертеть в голове и так и сяк все, что узнала. Мне показалось в высшей степени странным, что та женщина просто взяла и подарила кому-то вещь, прежде столь ревниво охраняемую. Очевидно же, когда ее прижало как следует, документ она продала, и продала за немалые деньги, — я больше чем уверена, что мой друг не имел возможности сделать ей щедрое предложение. И я ломала голову, что мы будем делать, если нам повезет и мы выйдем на нового владельца документа, с нашими-то пустыми карманами. Но с этим мы уж как-нибудь разберемся. Важнее было то, что я шагала, чувствуя себя по-другому. Смотрела на встречных и задавалась вопросом: нет ли среди них того, кто теперь хранит этот документ? Может, он даже лежит у кого-то из них в кармане. Интересно, этот человек догадывается о том, что мне теперь тоже об этом известно? Это были странные ощущения, клянусь вам. Приходилось видеть голограмму? Трехмерные образы, возникающие под воздействием лазерного луча. Когда я была любовницей преподавателя физики в Политехе, мы часто укрывались в его лаборатории, и как-то раз он продемонстрировал мне такую голограмму. Изображение возникло перед нами в трех измерениях, как и любое физическое тело, расположенное в пространстве. Это было так красиво, что я не смогла устоять перед искушением и попыталась потрогать образ рукой, однако нащупала лишь пустоту. Изображение стояло перед моими глазами, но его не было. Точно так же и я чувствовала себя в Гаване того года: как голограмма, проекция самой себя. Временами же меня и вовсе охватывал страх, что если кто-нибудь протянет ко мне руку, то немедленно обнаружит, что меня нет, что я не существую. Однако в тот день, когда я узнала о Меуччи, голограммами внезапно стали другие — те, кто вместе со мной двигался по улице.

Вы понимаете? Теперь я была посвящена в историю, которая представляет интерес для мира науки, для людей в других странах, и это возвращало мне существование, делало меня в некоторой степени значимой. Да. Еще неделю назад в моей жизни не происходило ничего интересного. Но все стало меняться именно в тот день, когда я впервые услышала имя Меуччи, прозвучавшее в том разговоре, который я пересказала Эвклиду. Как я попала на тот ужин? Сейчас я вам быстренько расскажу.

За некоторое время до этого я случайно познакомилась со второй переменной нашего уравнения. Его звали… скажем, Анхель. Да, именно это имя подойдет как нельзя лучше. С ним все всегда происходило по чистой случайности. В один прекрасный день, выйдя с работы, я шла пешком по Двадцать третьей улице, как вдруг какая-то пронесшаяся мимо сила швырнула меня на землю. Ошеломленная и растерянная, я только смотрела, как удаляется велосипедист, который на ходу вырвал у меня портфель. И тогда я услышала за спиной голос и, обернувшись, увидела своего ангела-спасителя: он помог мне подняться и любезно спросил, не желаю ли я промыть ссадины. Он живет совсем рядом.

Тот велосипедист никогда не узнает, как благодарна я ему за ту выходку. Я не была знакома с Анхелем, хотя уже тысячу раз встречала его на улице. А он был красив. Худой, с рельефной мускулатурой. Смуглый, но при этом светловолосый. И волосы у него были длинными. Не скрою, обожаю мужчин с длинными волосами. Я его встречала примерно в этих местах, и выглядел он всегда очень усталым, словно голова у него набита чем-то настолько тяжелым, что мешает ему ходить. Когда я была маленькой, мама говорила, что у Энтони Перкинса такая походка, словно он ступает по яйцам. Я никогда не понимала этой фразы, однако Перкинс с тех пор стал для меня человеком, ступающим по яйцам. И надо же, когда я задумалась об Анхеле, я поняла, что он тоже ходит так, будто наступает на яйца. Медленно. Осторожно. В тот день я пошла к нему домой. Там никого не было, так что я спокойно, не торопясь, вымыла руки и коленки. Перед уходом, чтобы навести мосты, я сказала ему, что он всегда может зайти ко мне на работу, и вообще я должна ему кофе. Он заверил, что я также могу заходить к нему. И — чао-чао.

Последующие несколько дней я ждала его визита. Эвклид развлекался, видя мое нетерпение, однако настаивал на том, что женщине не стоит навязываться. «Инициатива, — говорил он, — должна исходить от мужчины». Он повторял это до того самого дня, когда мы все трое столкнулись на улице. Мы с Эвклидом шли и разговаривали, а когда я подняла взгляд, то увидела Анхеля — он двигался нам навстречу, но времени предупредить друга у меня уже не было. Анхель узнал меня и улыбнулся. Я ответила ему тем же. И вот когда мы — нос к носу — остановились, меня ждал сюрприз. Анхель так и сказал: «Вот так сюрприз!» Чмокнул меня в щечку и протянул руку моему другу: «Привет, Эвклид, как дела?» Эвклид ответил на его приветствие. Я воззрилась на него в несказанном изумлении: «Вы что, знакомы?» Эвклид пояснил, что Анхель — друг одного из его сыновей, и тот кивнул, подтверждая. Прощаясь, Анхель пообещал заглянуть ко мне на работу.

Спустя несколько дней я увидела его: он ждал меня у ворот техникума. Так начался медленный — очень медленный — процесс нашего сближения. Эвклид уже успел мне рассказать, что Анхель бывал у них в доме в те времена, когда у Эвклида еще были дом и семья. Сказал, что Анхель — хороший парень, к тому же… Тут, как я помню, он выдержал паузу, поглядывая на меня с хитрой улыбочкой, а потом добавил, что тот живет один и, возможно, это вовсе не такая уж плохая идея — заглянуть к нему в гости. Эвклид прекрасно знал о моих жилищных проблемах, и хотя Анхель с самого начала пришелся мне по вкусу, не могу не признать, что эта деталь добавила ему шарма.

Анхель жил один, в квартале Ведадо. В чудесной квартире с балконом, выходившим на ту самую Двадцать третью улицу, которую я так люблю, с огромной гостиной, где были книги, картины, телевизор и видеомагнитофон. В этой стране и тем более в те времена обладание видеомагнитофоном сразу же помещало тебя в высший класс общества. Всеобщее равенство если к чему-то и приводит, так это к тому, что различия начинают проступать в мельчайших деталях. Уж поверьте мне.

Мои отношения с Анхелем, как я уже сказала, развивались чрезвычайно медленно. Он оказался непрост, о чем я вам непременно расскажу позже, однако в данный момент важнее другое — как я собрала все переменные. Именно в его доме я познакомилась еще с одной. Мы с Анхелем прошли уже через несколько свиданий, но, хотя он мне ужасно нравился, наши отношения пока не продвинулись дальше многозначительных взглядов и улыбок. Однажды вечером мы собирались прогуляться. Я сидела в гостиной с бокалом в руке и ждала, когда он закончит одеваться, ну или чем он там был занят. В общем, я была одна, когда в дверь позвонили. Я открыла, и передо мной предстал мулат в очках, которого звали, скажем, Леонардо. Да, точно, как Леонардо да Винчи.

Нужно признать, что, когда я увидела Леонардо в первый раз, он хоть и не показался смешным, однако смог меня насмешить. Этот парень первым делом сломал шаблон, извинившись за то, что явился как снег на голову — как будто в этой стране кто-то кого-то когда-нибудь предупреждает о визите. Но как только взгляд его упал на бутылку, стоявшую на столе, он заявил: «Ядрены кочерыжки, „Гавана Клуб“ — вкуснотища!» А когда я ему налила, он угнездился в кресле, чтобы смаковать напиток и нести всякую чушь про нектар богов и прочее в таком духе. Было ясно как день, что бедняга давным-давно не видел настоящего рома, потому как ром уже можно было купить только за доллары, а доллар все еще был под запретом. Тогда я и узнала, что он писатель и уже опубликовал несколько книг, а еще больше — задумал.

Анхель появился в гостиной, когда Леонардо опустошал уже вторую или третью рюмку. При виде хозяина он торопливо поднялся и принялся объяснять, что я была так любезна, а сам он пришел переговорить относительно одного дела, на что Анхель довольно сухо ответил, что сейчас никак не может. Я оставалась в раздумьях, не совершила ли чего-либо предосудительного, впустив Леонардо в дом. Судя по всему, Анхель заметил мои сомнения, потому что лицо его смягчилось, и он сказал Леонардо, что лучше будет поговорить в другой день. Они чокнулись, выпили, и когда писатель ушел, Анхель извинился, пояснив свое поведение тем, что его выводит из себя, когда люди вот так сваливаются тебе на голову и не уходят, не вылакав весь твой ром. Фразу он закончил, проведя пальцем по моей щеке, и тогда я ему поверила.

Писателя я не видела до того вечера, когда познакомилась со следующей переменной. Как будто одна переменная сразу же направляла меня к следующей. Понимаете? Анхель пригласил меня на вечеринку в дом одного своего приятеля, кустаря. Он там знал многих, а я — никого, поэтому я обрадовалась, когда заметила там Леонардо. Анхель разговаривал с хозяином вечеринки, когда чья-то рука опустилась на его плечо, и я увидела, что это писатель. Хоть какое-то знакомое лицо. Хозяин улыбнулся Леонардо и отсалютовал бутылкой, произнеся: «Вы — дома, безумцы сумерек». И оставил нас. И вот тогда Леонардо подвинулся, пропуская вперед женщину, и торжественно представил нам предпоследнюю переменную этой истории: Барбара Гатторно. Она произнесла «чао» с такой широкой улыбкой, которая не то чтобы растянулась до ушей, нет. Улыбка расползлась на всю ее голову и заодно оплела все ее тело. Такой вот змеей, много раз обвившись вокруг нее, улыбка, наверное, залезла в бюстгальтер, выпихнув оттуда груди, которые там больше не помещались. «Это моя подруга, она итальянка, но превосходно говорит по-испански», — прокомментировал Леонардо.

В ту ночь все пили, курили, болтали, танцевали. Анхель и Леонардо на какое-то время исчезли, и я осталась поддерживать беседу с Барбарой, которая явно была из тех женщин, которые ни в чем и никогда не сомневаются. Она сообщила мне, что на Кубе она в первый раз, что она журналистка и пишет о кубинской литературе, едва начала читать Леонардо, что это уже опыт, и Куба — опыт. Люди, запахи, манера смотреть и манера выражать себя. Что она страсть как любит читать рукописи и безумно жаждет пропустить через себя каждую историю. Она действительно прекрасно говорила по-испански — с очень смешным акцентом, но бегло.

Помню, что в какой-то момент я заменила ром водой, потому что много не пью. Помню, что Анхель и Барбара влезли в какую-то дискуссию об итальянском кино. Что я какое-то время разговаривала о чем-то с Леонардо и, когда было уже очень поздно, Анхель подошел ко мне и прошептал на ухо просьбу: я должна вытащить его отсюда, потому эта итальянка его вконец заболтала. Когда мы прощались, Барбара предложила поужинать завтра вчетвером в дегустационном ресторанчике. И уточнила, что она, естественно, приглашает.

Итак, мы уже подошли к тому знаменитому ужину, поменявшему мою жизнь, хотя тогда я об этом, конечно же, не догадывалась. Тогда все дегустационные залы были нелегальными, и по этой причине ресторан, в который мы отправились, был очень и очень скромным. Вечер удался на славу: мы вкусно поели, много смеялись да и пива выпили изрядно. В какой-то момент Леонардо заговорил о своем творчестве. Самый амбициозный его проект, по его же словам, — роман о Меуччи, изобретателе телефона. Я, конечно же, взялась его поправлять: мол, телефон-то изобрел Белл, Грейам Белл. Но тут уже Барбара меня перебила, утверждая, что телефон изобрел ее соотечественник, Меуччи. Писатель снова взял слово и сказал, что я, будучи математиком, должна знать, что всякая истина является таковой ровно до тех пор, пока не будет доказано обратное, а обратное сводится к тому, что именно Меуччи изобрел телефон, но мало этого — он изобрел его на Кубе. Я понятия не имела, что за бред они несут, но сделала скидку на количество выпитого. По всей видимости, Анхель придерживался одного со мной мнения, потому что молча слушал разглагольствования писателя, пока не решил, что с него хватит: он пару раз стукнул пустой пивной банкой по столу и сказал: «Барбара, ты в курсе, как долго я сижу без пива?» Она в ответ улыбнулась и в очередной раз заказала всем по пиву. Сменив таким образом тему, Анхель принялся посвящать Барбару в подробности бедственного положения нашей страны, однако имя Меуччи уже было произнесено. Вот так и я сама превратилась в последнюю переменную этой истории и начала, сама о том не подозревая, сплетаться с остальными в одну сеть, потому что в тот момент единственным объектом моего интереса был Анхель. Я размышляла, как же мне его, в конце-то концов, завоевать. Как же мне разорвать этот бесконечный круг разговоров и взглядов, которые ни к чему не ведут.

Когда мы вышли из ресторана, поднялся сильный ветер, предшественник ливня. Приятного мало. Барбара предложила продолжить вечеринку, но я больше не могла: на следующий день было нужно на работу. Анхель сказал, что проводит меня до такси. Леонардо взглянул на итальянку: «Раз уж ты так хочешь…» Мы распрощались. Днем я обычно ловила попутную тачку, а ночью предпочитала дойти до Капитолия, на стоянку такси, принимавших оплату в национальной валюте. Анхель вызвался меня сопровождать, так что маршрут выбирал он. И мы отправились в путь вверх по улице. Он смешил меня, то и дело останавливаясь и раскидывая в стороны руки — рубашка его надувалась пузырем, и он, похожий на воздушный шар, объявлял, что если я его не удержу, то он улетит. Улицы Гаваны в ветреную погоду — просто чудо, у них есть свое очарование. Анхель снова остановился с раскинутыми руками и закричал: «Больше не могу, улетаю!» Я рассмеялась и взяла его за руку, собираясь идти дальше, но он крепко обхватил мою руку своими и посмотрел мне прямо в глаза. Потом отпустил и очень медленно стал поднимать руки к моему лицу, пока его не коснулся; я ощутила тепло на своих щеках, а еще услышала его слова «больше не могу терпеть», повторенные шепотом, но очень серьезно. Я тоже стала серьезной. А ветер все так же продолжал задувать, и рубашка Анхеля все так же парусила, только теперь он приблизил свое лицо к моему и поцеловал меня. А я — его. Мы поцеловались. Ветер не утихал, и я погрузила наконец свои пальцы в его длинные волосы, а Анхель, обняв мое лицо ладонями, продолжал меня целовать, и я чувствовала во рту его язык, а на щеках и шее — его руки, и так все и было, пока у меня не выпала сережка. Да-да, именно в такой момент я почувствовала, что у меня выпала сережка, и это как раз тот случай, когда тебе вовсе не хочется чувствовать чего-то лишнего, но ты чувствуешь. И я сказала: «У меня выпала сережка». И тогда он, так послушно, наклонился и стал ее искать. Я говорила, что не нужно, ничего страшного, что это вовсе не драгоценность, а он говорил что да, нужно, как это можно, чтобы я потеряла сережку. А я не могла в это поверить. Я ведь уже больше месяца мечтала об этом поцелуе. Мне захотелось схватить его за шею и поднять, но вместо этого я заорала: «Это я больше не могу!» Тогда он поднялся, заулыбался, как дурачок, и сказал: «Ведь я идиот, правда?» И снова стал целовать, чтобы ветер меня не унес. Ливень хлынул, едва мы успели войти в его квартиру. Спать нам почти не пришлось, но на следующий день мои тупые ученики показались мне весьма симпатичными, и урок прошел прекрасно, оказавшись самым лучшим в текущем учебном году.

Эвклид чрезвычайно обрадовался, когда я сообщила, что наконец-то познала плоть ангелов. По правде говоря, я все еще не могла сказать, стали мы женихом и невестой, любовниками или чем-то еще, поскольку Анхель был очень и очень непростым типом. Я подозревала, что мы едва вступили в первую главу некой долгой истории, но самое главное — я была счастлива. Эвклид отпускал шуточки по поводу моих сияющих глаз и, разве что не лопаясь от смеха, заявил, что вынужден признать наличие у парня хорошего вкуса. И расхохотался, объявив, что теперь его и Анхеля привели к общему знаменателю. Замечание показалось мне остроумным, поэтому я его и запомнила. А тогда мне не оставалось ничего иного, как вместе с ним похихикать. Он был прав — я стала общим знаменателем для этих двух мужчин.

Этот разговор состоялся, когда мы вместе шагали по направлению к его дому. Чуть позже, после того как мы натаскали ведрами воды, Эвклид поведал мне историю Меуччи, и я узнала, что в Гаване живет человек, в руках которого находится оригинальный манускрипт, свидетельство изобретения телефона. Так что нет ничего странного в том, что, когда я от него вышла, весь мир показался мне другим. Как и моя жизнь. Внезапно все изменилось. Абсолютно все. Понимаете?

3

Хочу спросить: ничего, если мы перейдем на «ты»? Я говорю об очень личном, а «вы» создает некую дистанцию. Так что начиная с этого момента будем на «ты», ладно? Хорошо, тогда я продолжаю.

Я уже говорила тебе, что к тому времени Эвклид уже справился с депрессией, хотя вес так и не восстановил. Единственной его проблемой оказалась скука. После стольких лет кипучей деятельности ему, наверное, было непросто шататься по квартире, не зная, к чему приложить руки, и он поставил себе задачу — перечитать все книги по своей научной специальности и заняться исследованием новых предметных областей. По его же словам, прежняя работа в университете отнимала слишком много времени. Он считал, что научное познание насыщает душу, а когда душа сыта — и мозг работает лучше, и тело медленнее стареет. Понятно, что в 1993 году эту теорему ему пришлось несколько модифицировать, и как бы там научное познание ни насыщало душу, а желудок требует еды. И только хорошо насыщенные тело и душа обеспечивают должную работу мозга со всеми вытекающими из этого позитивными последствиями для всего остального. В стремлении насытить тело Эвклид вознамерился подыскать себе учеников, собираясь давать частные уроки математики и, таким образом обеспечить какую-никакую прибавку к пособию отставного профессора и к пенсии матери, которых им едва хватало на жизнь. Что же касается души, то у него возникла идея создать исследовательскую группу, в которую вошли мы с ним и еще двое наших коллег. Каждую субботу мысобирались в доме то одного, то другого и обсуждали самые разные научные проблемы. Мы влезали то во фрактальную геометрию, то в теорию хаоса, то в Мандельброта, то во множество Жюлиа — Гастона Жюлиа, у которого я позаимствовала псевдоним. В общем, лазали по разным математическим дебрям. Наша группа не ставила перед собой каких-то амбициозных целей, но как минимум в тот жуткий год способствовала выживаемости нейронов в наших мозгах. Эвклид немало веселил меня разнообразием идей. Послушать его, так он исключил для себя алкоголь, кроссворды и скамейки в парке, где можно поболтать с соседями-старичками. Он признавал исключительно то, что начиналось с буквы «м»: например, математика и мадемуазель.

Фамилия Меуччи также начиналась с «м». Через пару дней после моего первого знакомства с его историей я снова пришла к Эвклиду. В прошлый раз он наотрез отказался дать мне с собой записки из его папки, заявив, что за порог дома они ни за что на свете не выйдут. Так что мне пришлось читать их на месте. А прочесть их мне очень хотелось.

Когда я закончила изучать содержимое папки, Эвклид включил у себя в комнате радио, поймав музыкальную волну.

— Ты вот в прошлый раз упомянула писателя, а что, собственно, ты о нем знаешь? — спросил он.

По его мнению, Леонардо мог представлять собой интересную зацепку: если он работает над книгой о Меуччи, то весьма вероятно, что уже собрал некую информацию, которая может оказаться весьма полезной в его, Эвклида, изысканиях.

— Но это уже не только твои изыскания, Эвклид, это наши изыскания. Найти этот документ — наш долг, долг ученых, — заявила я.

Он поднял на меня вопрошающий взгляд: уверена ли я, что хочу влезть с ним в одну лодку? Понятное дело, уверена. Меня охватывал восторг при мысли, что капитаном этого корабля будет он и мы вновь окажемся в наших прежних ролях научного руководителя и его подопечной. Удовлетворившись ответом, мой друг улыбнулся и заявил, что нам следует действовать, как подобает ученым, не отбрасывая ни одной детали, ведь в этом деле важно все, даже то, что на первый взгляд кажется банальным.

— Писатель — важная отправная точка, но нам не хватает данных, — заявил он.

Как-то неожиданно его комната превратилась в нашу университетскую кафедру математики. Я встала, сказав, что нужно начать с нуля, и, меряя шагами комнату, начала излагать все, что мне известно о Леонардо. Внешность, манера одеваться, то немногое, что рассказал о нем Анхель. Однако важнее всего оказалось то, что я знала, где искать Леонардо. На вечеринке, пока Анхель и Барбара увлеченно спорили о путях развития итальянского кинематографа, Леонардо подошел ко мне поболтать. И упомянул, что работает в отделе кадров некоего учреждения в Старой Гаване, рядом с собором. Работа эта, по его словам, была не бог весть что, бюрократическая скучища, но она позволяла ему писать. Вот тогда-то он и обронил, что я всегда могу зайти, если вдруг окажусь поблизости. Что может быть более естественным с моей стороны, чем зайти поздороваться?

— Что скажешь? — спросила я Эвклида.

Он улыбнулся и заявил, что я всегда была его лучшей студенткой. Он и сам не прочь познакомиться с писателем, но у него нет для этого ни малейшего предлога. А моя встреча с Леонардо уже сервирована на блюдечке с голубой каемочкой.

После этого Эвклид развил тему. Я должна отправиться к Леонардо и постараться вывести разговор на Меуччи.

— Уверен, что ни один писатель не откажется поговорить о своей работе, — сказал он, усмехнувшись.

Мне следует завязать с Леонардо дружбу — постепенно, без спешки, так, чтобы в дальнейшем Эвклид тоже мог свести с ним знакомство, причем самым естественным образом, через общих друзей.

— Даже если он знает о документе, просто так, с бухты-бархты, он об этом не скажет. Хулия, нам следует запастись терпением.

Эвклид притягивал меня как магнит. Вдруг я увидела его, излагающего нашу стратегию, другими глазами: как будто он решал одно из тех дифференциальных уравнений, от которых в университете у нас закипали мозги. Нам следовало быть очень осторожными и не довольствоваться исключительно тем, что мог бы поведать нам Леонардо, но и попытаться выяснить, не скрывает ли он чего.

— Но это уже я смогу взять на себя чуть позже, — подытожил он. — А сейчас постарайся расположить его к себе, завоевать его доверие, что, я полагаю, ни малейшего труда для тебя не составит. — Тут Эвклид взглянул на меня с той улыбочкой, которая, признаюсь, перенесла меня на годы назад, прямиком на кафедру математики, где куда более молодой Эвклид улыбался вот так, расстегивая мне блузку.

— Труда не составит, профессор, — сказала я. И мы рассмеялись.

Отлично. Мы с Эвклидом заключили договор. Леонардо только что превратился в задачу, в тот самый лимон, сок из которого мы должны выжать до единой капли. Интересно, как бывает порой, когда обстоятельства видятся тебе в высшей степени хреновыми, внезапно возникнет крохотная деталька, меняющая все. Могу утверждать, что это связано с отсутствием или наличием поставленных целей. Отсутствие цели в жизни может сокрушить душу, а когда душа в руинах, тело долго не продержится. И тогда ты просто умираешь, распадаешься на мелкие части, исчезаешь. Я всегда боялась отсутствия цели. Однако в тот момент у меня их оказалось сразу две. С одной стороны, Анхель, а с другой — Меуччи. Понимаешь?

Когда поставлена конкретная задача, все остальные проблемы становятся бесконечно малыми. Моя работа в техникуме по-прежнему была мне неинтересна, но я перестала переживать по этому поводу. Ситуация в стране оставалась катастрофической, но меня не заботило. Отсутствие продуктов, отключение электричества стали неважны, ведь передо мной стояли конкретные цели. Блез Паскаль сказал как-то, что последнее, что человек понимает, — с чего же ему начать. Тем не менее единственным, что нам с Эвклидом было кристально ясно, так это откуда нам следует начать. Пифагор утверждал, что начало — половина дела. Если это так, то мы прошли уже добрый кусок пути. Началом был Леонардо.

Я отправилась к нему на той же неделе, а именно в тот день, когда занятия в техникуме у меня закончились довольно рано, а свидания с Анхелем в планах не стояло. Леонардо, увидев меня в дверях своего учреждения, не мог скрыть удивления. Я сказала, что оказалась в этих краях по делам, что мне нужно было зайти в министерство образования, но понадобилось кое-куда позвонить и тогда я вспомнила, что он где-то поблизости работает.

— Не вопрос, заходи. — Он проводил меня в свой кабинет, и там я действительно сделала пару звонков, на совершенно случайные номера, а потом горестно вздохнула: хлопоты оказались напрасными.

Было почти пять часов вечера, и застать в это время кого-то на рабочем месте — дело практически безнадежное.

— Это не день, а какая-то катастрофа, — сказала я. — Все идет вкривь и вкось, к тому же я валюсь с ног от усталости.

Может, он знает, где тут поблизости можно выпить чашечку кофе? Леонардо знал одно местечко: кафешка не то чтобы супер, но, если я не спешу и согласна его подождать, мы сможем выпить кофе вместе.

— Да, с делами на сегодня покончено, — сказала я, уселась возле его стола и стала ждать конца рабочего дня.

Именно тогда он спросил меня об Анхеле.

Было вполне естественно, что он задал этот вопрос, ведь познакомились мы с ним именно благодаря Анхелю, но, откровенно говоря, вопрос застал меня врасплох: о чем бы я в этот момент ни думала, но уж точно не о своей любви. Поэтому, прежде чем ответить, я секунду поколебалась:

— С ним все в порядке, но в последние дни я его не видела.

Леонардо в ответ сообщил, что сам он тоже не видел его с того вечера в ресторане, однако хорошо бы созвониться — Анхель ему нравится.

— А Барбара? — поинтересовалась я, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Все в порядке, но в последние дни я ее тоже не видел, — ответил он.

Пробило пять, мы вышли, Леонардо взял с паркинга свой велосипед, и мы отправились пешком в то самое местечко. Он купил мне кофе и, поскольку я никуда не торопилась, предложил пойти посидеть на Пласа-де-Армас — подышать свежим воздухом и поболтать.

Леонардо не из тех, из кого нужно клещами вытягивать слова, скорее, эти слова всегда теснятся у него во рту как в прихожей, готовые выскользнуть в малейшую щель. В тот вечер он наговорил с три короба. Я узнала, что он разведен и у него есть ребенок, видеться с которым по своему желанию он не может, потому что мальчик живет с матерью в Санта-Фе, то есть очень далеко, а сам он вернулся в Серро, в дом своих родителей, где в старом гараже оборудовал себе жилую каморку. Преодолевать такое расстояние на велосипеде непросто, поэтому сына он берет к себе как предписано: раз в две недели, и время от времени сам к нему ездит. Я узнала, что у него уже вышло в свет несколько книг — сборники рассказов и стихов; но с «особым периодом» пришел и издательский кризис, дефицит бумаги и сокращение публикаций, вследствие чего он уже довольно давно не видел своего имени на обложке. Узнав, что он пишет стихи, я порадовалась, потому что поэзию я люблю, и он тут же предложил дать мне почитать его сборники. «Они хорошие», — заверил он, по крайней мере, так в свое время отзывались о его творениях критики. Еще я узнала, что он перепробовал много разных рабочих мест, но в конце концов остановился на своей нынешней работе. Писатель, сказал он, это такое сложное существо, улавливающее нечто такое, незаметное для остальных, и обладает способностью углядеть красоту там, где другие видят только мерзость и свинство, поэтому-то писателю необходимо смешаться с миром, при этом не позволяя миру себя поглотить. «Понимаешь, что я хочу сказать?» — спросил он. И, не дожидаясь ответа, стал объяснять, что именно по этой причине работает там, где работает, ибо ему необходим ежедневный контакт с разными людьми, но он не может позволить себе работу, которая пожрет все его время. И вот тут-то я вставила свой вопрос по поводу его нового литературного проекта. Леонардо улыбнулся; потом вытащил из кармана пачку «Популар», предложил сигаретку мне, но я не курю. Тогда он устроился поудобнее на скамейке, глубоко затянулся, взглянул на меня и изрек:

— Мой новый проект — настоящая бомба.

Я улыбнулась в ответ и, естественно, захотела узнать подробности.

Это был его первый роман, замысел оказался весьма непростым и амбициозным. Роман, который можно назвать историческим — в кавычках. Умберто Эко рискнул ввести латынь в «Имя розы» и добился успеха. Леонардо же хотел ввести в роман науку, но несколько иначе. Он задумал произведение, в котором почти не останется места тому, что мы называем художественным вымыслом, потому что все в нем будет основано на реальных фактах.

— Конечно же, — пояснил он, — все, что пишется, абсолютно все, даже книги по истории, — художественный вымысел, поскольку все тексты проникнуты интерпретациями своих авторов. Хулия, понимаешь, о чем я?

Я кивнула, и он продолжил:

— Например, если спросить меня и вон его, по отдельности, что происходит сегодня вечером на площади, каждый из нас выдаст отдельную историю, не похожую друг на друга по той причине, что он и я — разные люди и у нас разные точки зрения. Мы не передаем реальность — никогда, — мы создаем фикцию, художественный вымысел.

— Интересно, — заметила я, но Леонардо был слишком погружен в себя, чтобы меня услышать. Кажется, он и смотрел-то вовсе не на меня, а вглядывался во что-то очень далекое, потустороннее.

— Самое сложное, — продолжил он, — сделать так, чтобы реальность читалась как вымысел, чтобы читатель устраивался поудобнее на своем диване в полном убеждении, что в очередной раз имеет дело с литературным обманом, но в один прекрасный момент — хлоп! — абсолютная реальность падает ему на голову: любая, даже самая мелкая деталь доказуема, подтверждена доступными читателю историческими данными, и тогда все пространство вымысла, в котором он уже успел комфортно расположиться, трещит по швам, и читатель внезапно прозревает и понимает, что он по самую макушку погружен в историю — Историю с большой буквы. Как оно тебе: разве это не нечто особенное, нечто из ряда вон выходящее? — вопросил он, и на этот раз взгляд его и вправду был обращен на меня.

Несколько секунд я размышляла, а потом пробормотала, что в любом случае, согласно его же словам, рассказанная история все равно окажется вымыслом, ведь она целиком зависит от рассказчика. Похоже, Леонардо мой комментарий не понравился — рот его как-то скривился, а потом он ответил:

— Нет, если то, о чем ты рассказываешь, стопроцентно доказано.

Я рассмеялась и заметила, что ему бы не литературой заниматься, а математикой: это область, в которой доказательство — штука основополагающая. Но и в математике то, что доказано сегодня, завтра может быть пересмотрено, поскольку сами доказательства зависят от имеющегося на данный момент знания. Например, продолжила я, загоревшись, евклидова геометрия (здесь я, конечно же, имела в виду древнегреческого Евклида, а не своего друга) никогда не могла бы справиться с теми проблемами, которые решаются геометрией фрактальной, потому что каждая из них соответствует своему уровню нашего знания о природе, а они различны. Леонардо широко раскрыл глаза, а я, к счастью, сделала паузу, поскольку стоило мне произнести «фрактальная», как я тут же вспомнила о своем Эвклиде и поняла, что у меня совершенно вылетела из головы моя миссия на сегодняшний вечер. Я должна выжать информацию из Леонардо. А я совсем позабыла про лимон, позволив писателю увлечь себя речами. Леонардо улыбнулся, сообщив, что математика — совсем не его стихия и что эта самая математика в школе заставила его пережить немало весьма неприятных моментов, что его дело — слова, и да, конечно, он просит его извинить, потому что иногда говорит очень много, это правда.

— Тут не за что извиняться, наоборот, — ответила я, — это было чрезвычайно интересно и… как там зовут этого итальянца? Ну, с телефоном, он же герой твоего романа, так?

Леонардо закурил еще одну сигарету и сказал:

— Антонио Меуччи, заруби ты уже на носу, лиценциат, и забудь про Белла… — И прибавил: — Перекусить не хочешь? Тут неподалеку есть у меня один знакомый, пиццей торгует; зайдем?

Пицца. Пицца — блюдо с родины Меуччи. Таким изящным образом Леонардо поставил точку в сегодняшней презентации своего романа. Я сама была виновата, знаю, ведь вместо того, чтобы направлять разговор в интересующую меня сторону, я отдала инициативу в его руки и позволила себе увлечься тем, о чем он говорил. Вечно со мной так: начинаю разговаривать с мужчиной — и совершенно теряюсь. Как ни крути, моя задача — завязать с ним дружбу, а истощение тем для разговора в первую встречу делает следующую маловероятной.

Леонардо привел меня в некое место, где сначала нам предстояло пройти по узкому коридору, а уж потом мы оказались перед окошком, куда он просунул голову и достал оттуда две пиццы. Сказал, что мне повезло, потому что я застала его в такой день, когда он при деньгах.

— Я только что получил Нобелевскую премию, — прибавил он и засмеялся. И пояснил, что скоро будет опубликован его рассказ в антологии, которая издается в Испании, и пришел гонорар — двадцать пять долларов, так что теперь он богат, но мне лучше не строить планы на эти деньги, потому как у него есть сын, а сына нужно содержать, и вообще эти деньги ему надо растянуть надолго. Двадцать пять долларов — не бог весть что, но ведь это доллары, и на них можно купить то, что продается только на доллары, в том числе и самые элементарные вещи — оливковое масло или шампунь. А так как зарплату Леонардо платили только в национальной валюте, то да, сегодня он ощущал себя богачом. Я откусила от своей пиццы, изогнувшись, чтобы жир не попал мне на платье, и прежде, чем я успела хоть что-то сказать, писатель пояснил, что он шутит и на самом деле ему страшно нравится угощать других — правда, ему редко выпадает такая возможность. Поэтому он очень рад, что я появилась как раз сегодня. Я улыбнулась:

— Спасибо, в следующий раз приглашаю я.

Долг — залог следующей встречи. А в тот вечер, съев пиццу, мы отправились пешком по направлению к набережной Малекон, где я собиралась поймать попутку, чтобы ехать домой. Неожиданно Леонардо попросил, чтобы я остановилась: он, дескать, хочет лучше меня рассмотреть. Я замерла, уставившись на него с удивлением. А он пояснил, что просто я ему кое-кого напоминаю. Сказал, что в тот день, когда я открыла перед ним дверь у Анхеля, он подумал, что перед ним девушка, с которой он когда-то познакомился в Барселоне; лицом она очень была на меня похожа, и моя манера двигаться заставила его вспомнить о ней.

— А ты был в Барселоне? — спросила я, поразившись такому чуду.

Оказалось, да, Леонардо несколько лет назад там побывал. По его словам, прекрасное место, город, в котором кто угодно захочет остаться навсегда.

Я обнаружила, что у Леонардо особая манера говорить: слушая его, можно и глаз не закрывать, а ты уже как будто в том месте, о котором он рассказывает. Каждое его слово было словно кирпичиком города, который он строил у меня на глазах, и вот мало-помалу я оказалась в Барселоне. Мне не довелось путешествовать — я никогда никуда не выезжала с этого острова, но клянусь тебе, что у меня в памяти до сих пор живет город, возведенный для меня Леонардо, пока мы шли пешком по грязным улицам Гаваны, а он катил рядом свой «китайский велосипед».

Тем вечером, прежде чем распрощаться, Леонардо пригласил меня к себе на литературные посиделки. Когда отключали свет, он собирал друзей, и они вместе пережидали блэкаут, читая всякие тексты, выпивая, играя в домино и перемывая кости правительству. «У нас весело», — сказал он. Единственное условие, которое он ставил для участников этих сборищ, — каждый должен что-то принести с собой: свечу, бутылку, хлеб, коробку сигар, хоть что-нибудь, потому что сам он не мог предложить своим гостям ничего, кроме своей каморки. «Но дамы в общий котел кладут только свое очаровательное присутствие», — прибавил он.

Мне понравилось, что Леонардо видел меня как отдельного человека, а не как девушку, которая ходит куда-то только с Анхелем. Для моих целей было очень важно оставаться в его глазах женщиной, с которой он и сам может куда-то пойти. Так мы сможем установить некие отношения, исключительно между нами.

Я с благодарностью приняла его приглашение и напомнила ему, что еще одно приглашение осталось за мной. Мы обменялись номерами телефонов. Он дал мне свой рабочий и номер телефона соседки — на всякий случай. Я дала телефон техникума, пообещала позвонить, чтобы подтвердить участие в его посиделках, и, улыбнувшись, сказала: «Долг платежом красен». На этом мы расстались.

Когда я позвонила Эвклиду и обо всем ему доложила, он несказанно обрадовался дальнейшей перспективе наших с Леонардо встреч. Повесив трубку, я осталась стоять у телефона, играя с его диском. Это было в канцелярии техникума, но я вдруг почувствовала себя секретным агентом — 007 от науки. Меня это позабавило.

4

Постепенно у нас установился свой порядок: свиданию с Анхелем неизменно предшествовал мой звонок, и мы договаривались о встрече. Однажды мы условились, что он зайдет за мной в техникум, а потом мы пообедаем у него. Но когда мы пришли, на лестничной площадке нас встретила одетая во все черное девушка, она сидела напротив дверей в его квартиру. Увидев Анхеля, она вскочила и бросилась ему в объятия, всхлипывая и повторяя: «Анхелито, позволь мне жить с тобой, ну пожалуйста!» Он обнял ее и принялся целовать в макушку, нашептывая: «Успокойся, моя девочка», а сам между тем с трудом вытаскивал из кармана ключ от квартиры. Девица была совсем юной, наряд ее состоял из маечки, длинной юбки, берцев и огромного количества браслетов. Я на несколько шагов приотстала, не зная, что мне в такой ситуации делать, а он между тем все-таки смог открыть дверь и войти вместе с висящей у него на шее девицей. Она безостановочно рыдала, вновь и вновь повторяя одни и те же слова. Прошло несколько секунд, и я услышала голос Анхеля: «Хулия, заходи».

Я вошла — они так и стояли обнявшись. Я закрыла за собой дверь, но плавности мне явно не хватило — хлопок двери заставил девицу поднять голову. Лицо зареванное, прочерченное двумя черными линиями потекшей туши. Анхель протянул руку ко мне: «Это Хулия». Потом указал рукой на нее: «А это Дайани, моя сестра». Дайани вытерла нос, выговорила «привет», отделилась от Анхеля, бросила сумку на кресло и исчезла в конце коридора. А я словно приросла к полу, не в силах двинуться с места. Анхель подошел ко мне и сказал, что такое случается довольно часто. Его сестренке восемнадцать, и каждый раз, поссорившись с отцом, она сбегает к нему. Я молчала. Он дотронулся до моей щеки, а потом погладил: «Хулия, моя Хулия, а ты меня слышишь?» Я вздохнула и подняла на него глаза. Конечно, я его слышала; наверное, мне лучше оставить их вдвоем? Он печально кивнул, но попросил завтра ему позвонить. «Только не вздумай мне не позвонить», — повторил он.

Следующий день был Первым мая, и он запомнился мне прекрасно — из-за более поздних событий. Я-то позвонила, но все складывалось неудачно, увидеться мы не смогли. Анхель должен был везти сестру обратно к отцу. «Совсем замотался», — посетовал он. И в воскресенье захотел отдохнуть, побыть дома. «Может, придешь ко мне завтра, во второй половине дня, и останешься на ночь?» И прибавил, что уже почти совсем привык к моему присутствию. Я закусила губу и сказала, что приду.

Где-то мне попадалось высказывание Эйнштейна: сначала все мысли только о любви, однако потом вся любовь сводится к мыслям. В самую точку. Поначалу я была без ума от Анхеля, была им очарована. Он — хрупкий; думаю, ты знаешь, что хрупкость мужчины рождает в женщине безграничную нежность. Так, наверное, проявляется материнский инстинкт.

Только вот не знаю, далеко ли уедешь на этом инстинкте. Я, конечно, никогда об этом даже не заикалась, но Анхель явно страдал от того, что называется синдромом покинутости. Когда он был маленьким, его мать эмигрировала из страны, однако взять его с собой не смогла, потому что отец не дал своего согласия. Через какое-то время отец женился во второй раз и съехался с новой женой, которая родила ему Дайани. Анхель же оставался с бабушкой, маминой мамой, — это она его воспитала, и он жил с ней до самой ее смерти. И квартира ему досталась именно от нее.

Истории Анхеля увлекли меня сразу. Он уже был женат, и, судя по его рассказам, это была великая история любви. Такая великая, что отец его, который к тому времени уже занимал высокий пост в туристической сфере, похлопотал за обоих и добился для них работы в совместном кубинско-бразильском предприятии. Проблема же заключалась в том, что, получив эту работу, Маргарита — ее звали Маргаритой — смогла установить весьма тесные контакты с бразильской стороной корпорации. В результате, не прошло и двух лет после свадьбы, она уехала в Сан-Паулу, заключив бессрочный рабочий контракт. Мой ангел был сломлен. Спустя какое-то время его тоже ненадолго послали в Сан-Паулу на стажировку. Это путешествие дало ему шанс увидеть Маргариту и попытаться ее вернуть. Только она его уже не любила. Мало того, у нее уже был другой. Анхель вернулся из этой поездки разбитым на тысячу осколков и уже не смог заставить себя работать на том же месте. Он уволился по собственному желанию, бросив работу в совместном предприятии, о которой большинство людей могло только мечтать, и стал безработным. Если я ничего не путаю, эту историю он мне рассказал в тот день, когда я впервые увидела Леонардо. Да, точно: как раз в тот вечер, когда писатель ушел, Анхель стал извиняться за излишнюю резкость, он связал эту реакцию с тем, что на самом деле Леонардо вовсе не его друг, а друг его бывшей жены. Тогда-то он и рассказал мне о Маргарите. И о том, что после разрыва с ней в его жизни случались только кратковременные любовные приключения. Ему так и не удалось забыть ее, и постепенно она превратилась в призрак, разгуливающий по дому. По-моему, Анхелю нравилось видеть в себе, как поется в песне, «душу одинокую, вечно одинокую». Он нередко ее напевал: «Повстречать бы мне такую душу, как моя».

В общем, именно по этой причине начало наших отношений и было таким трудным. Улавливаешь? Из-за этого призрака.

Иногда я в шутку декламировала эти стихи, даже не догадываясь в те дни, до какой степени он их возненавидит.

Анхель был для меня одновременно ребенком, который нуждается в защите, и мужчиной, которого я хотела затащить в постель. Как математик, я знаю, что самые незначительные промежуточные результаты ведут к окончательному, поэтому я с самого начала поняла и приняла, что все это будет очень медленно. Около месяца ушло на то, чтобы добраться до постели, и я понятия не имела, сколько времени потребуется, чтобы сломать его панцирь холостяка. Порой я задавалась вопросом: кто из нас двоих математик? Кто просчитывает ходы?

В воскресенье я пришла к нему ровно в полдень. Попытала счастья с дверным звонком, но электричества не было, так что мне пришлось стучать в дверь. Он открыл мне, ради этого встав с постели. Волосы всклокочены, изо рта пахнет перегаром — ром определенно не тот напиток, что можно выпить без последствий. Я проследовала за Анхелем в кухню, где он занялся кофейником, рассказывая, как отвез сестренку домой, но так как отец работает даже Первого мая, пришлось задержаться. Тут он замер: при попытке зажечь конфорку выяснилось, что газа нет. Ни электричества, ни газа, а Анхель явно не принадлежал к числу тех находчивых кубинцев, которые обзаводятся керосинкой или другим каким-нибудь приспособлением для готовки. К счастью, отец дал ему денег и бутылку рома, и чтобы разжиться чем-нибудь на обед, мы отправились в одно место поблизости, где продавали еду навынос, в коробках.

Прошлым вечером Анхель с отцом вели долгие беседы под горячительные напитки, в ходе которых было практически решено, что он должен отвезти Дайани на выходные в Сьенфуэгос, к бабушке, матери отца, чтобы девушка слегка успокоилась и напряженность ее отношений с отцом несколько сгладилась.

Для Анхеля было странно и совершенно неожиданно оказаться в роли семейного миротворца. Своеобразная насмешка судьбы. После отъезда мамы его отец недолго проходил в холостяках. Мужик вообще был везунчиком — всю жизнь работал в туристической сфере и никогда не бедствовал, пользуясь всеми преимуществами своей профессии, а обе жены обеспечили его крышей над головой. Сначала мать Анхеля оставила ему квартиру в Ведадо, а вторая супруга обеспечила апартаментами в Мирамаре. Вот только для сына места в новой жизни не нашлось. Анхель рос, изредка проводя выходные у папы, а каникулы — на пляже. Сестра родилась, когда ему было уже тринадцать, в самый пик отрочества: буйство гормонов и подростковый бунт. Все, что положено этому возрасту, Анхель переживал в тройном размере из-за этой малявки, которая вытеснила его даже с второстепенного места, с которым он успел смириться, вообще на роль статиста. Он не мог не возненавидеть ее и ненавидел все годы ее младенчества и раннего детства, однако чувство это со временем растаяло под натиском огромной любви к этой девчушке, обожавшей брата до безумия.

Дайани была избалована донельзя. Когда вся семья отправлялась в отпуск в Варадеро, у нее всегда была лучшая комната, а еще ей позволялось встать и уйти из-за обеденного стола, если у нее не было аппетита. Анхелю — нет: он был мальчиком, к тому же старшим, и должен был неукоснительно соблюдать все установленные отцом правила. Но и Дайани подросла и вступила в подростковый возраст, как и все. Бурление гормонов, война с родителем, и вот тут-то возникли настоящие проблемы. Однажды, например, она покрасила волосы: полголовы в красный цвет, а другую половину — в зеленый, и в таком виде пошла в школу. Там девицу с разноцветной головой сразу же отправили к директору и далее — домой с требованием явиться в школу с отцом. И что же сделал отец, вернувшись после беседы с директрисой? Схватил дочку за руку и со словами, что раз она жаждет привлекать к себе внимание, так он ей это сейчас обеспечит, притащил в парикмахерскую, где потребовал обрить ей голову. Пока волосы отрастали, Дайани плакала — все время. Анхель и Маргарита, тогда еще женатые, служили ей жилеткой. Особенно Маргарита, подчеркнул он, потому что они прекрасно ладили.

Проблема заключалась в том, что, по его словам, борьба с родителем стала излюбленным видом спорта его сестры; но отец твердил, что это все издержки взросления. В любом случае, выходки девочки били по ней самой. Анхель подозревал, что она балуется наркотиками, потому что ей случалось ввалиться к нему совсем никакой с просьбой дать ей проспаться. Дайани прекрасно знала, что в таком состоянии лучше не попадаться папаше на глаза, но тут уже не пожелал терпеть Анхель. Он был категорически против, чтобы она причиняла вред и бунтовала против самой себя.

«Теперь она носится с новой идеей: раздобыть денег, чтобы уехать из страны», — сказал он, тяжко вздыхая и чувствуя свое бессилие.

При всем желании единственное, что он мог ей дать, — это любовь, потому что у него и у самого ничего не было, и уж денег — тем более. Он жил на спорадические поступления арендной платы, время от времени сдавая одну из комнат — неофициально, без лицензии. Ну и отец иногда подбрасывал ему деньжат или закупал продукты. Именно тогда он и пригласил меня разделить с ним «новогодний ужин», приготовленный собственноручно.

В тот вечер, как и во многие последующие, мы устроились на диванчике, потягивая ром имени «папина любезность». Я сидела, а он — лежал, положив голову мне на колени. Анхель и сверху выглядел красавцем. Он поднял руку, пригладив мне волосы, и спросил, не утомляют ли меня его россказни. Я сказала, что совсем нет. Слушая, я входила в его мир, начинала иметь к нему отношение, даже не являясь частью его прошлого. Он улыбнулся и спросил, как у меня прошли дни, когда мы не виделись.

— На неделе я встречалась с Леонардо, — сообщила я. Предпочла, чтобы он узнал об этом от меня, а не от разговорчивого писателя.

Анхель отвел руку от моих волос и спросил:

— С Леонардо?

Я улыбнулась и рассказала, что зашла к нему на работу позвонить. Анхель привстал и повернулся налить себе еще рома, между делом пробурчав, что этот тип никогда не вызывал у него доверия.

— А ты ему очень симпатичен, — сообщила я.

Он отхлебнул, снова положил голову мне на колени и, обхватив обеими руками стакан, поставил его себе на живот. Сказал, что мне стоит быть поосторожнее с Леонардо; они знакомы уже давно, но друзьями никогда не были, потому что в Леонардо есть что-то такое, что не позволяет полностью ему доверять. Он не знает, как бы мне объяснить, это всего лишь интуиция, так что он предпочитает поддерживать с ним отношения, но не хочет наделять его полным доверием и мне не советует.

Внезапно мне пришло в голову, что Анхель может ревновать своих женщин к друзьям. Моя встреча с писателем пробудила в нем ревность, и мне это даже понравилось.

— Ну, так вот, — продолжила я, — Леонардо пригласил меня к себе на литературные посиделки.

Анхель с досадой взглянул на меня, а через несколько секунд заявил, что Лео не устает его удивлять. Он тоже туда приглашен; на самом деле собирался мне об этом сказать, однако хозяин его, очевидно, опередил. Мне польстил еще один знак его ревности. То, что мы оба приглашены, превращало вечеринку просто в вечеринку, а не в удобный случай продвинуть мою дружбу с Леонардо, но это не страшно — будет и другая возможность. Так или иначе, то, что Леонардо — цель номер один в розысках автографа Меуччи, не помешает использовать его как фактор риска в деле окончательного завоевания Анхеля. Так что я склонилась к Анхелю, поцеловала его в губы и прошептала:

— А не потому ли он тебе не нравится, что он был приятелем Маргариты, «море все синей, ветра крылья…»?

Он улыбнулся, мгновенно высунул язык и провел им по моим губам, а потом сказал: «Ведьма…» И прибавил, что его бывшая и писатель приятельствовали еще до того, как сам он познакомился с Маргаритой, что Леонардо за ней ухаживал, но она предпочла его. Последние слова он произнес с явной гордостью, и я улыбнулась, приподнялась, отпила глоток рома и, не глотая, прижала свои губы к его губам, вливая напиток ему в рот, чтобы он смешался с моей слюной, стал вкусом меня. Мне захотелось спросить его, когда же он соберется изгнать призрак Маргариты из своего дома, но я ничего не сказала. Зачем? У меня сложилось впечатление, что история о ней — запутанная и неудобная, как неудачно уложенный ковер, о загибающийся уголок которого ты всякий раз спотыкаешься и думаешь: «Да, надо бы перенести его в другое место», а потом благополучно забываешь до следующего раза, когда неизбежно снова споткнешься.

— Ты знаешь, что Маргарита покидает эту квартиру? — произнес Анхель, когда мы закончили целоваться. Я просто помертвела: он будто бы прочел мои мысли. Я встала и выпила, чтобы скрыть свою заинтересованность. Еще он сказал, что мне следовало бы быть ей благодарной, потому что она нас кормит. Мои брови удивленно поползли вверх. «Распродаю ее шмотки», — пояснил он. И продолжил: она — еще не решенная проблема, нечто, прежде ускользавшее из его рук. Некий цикл, завершенный не в соответствии с внутренней логикой, но насильственно прерванный.

Когда Маргарита оставила Анхеля ради Бразилии, он все еще любил ее и не верил в окончательный разрыв. Он думал, что она переживает некий кризис и ей всего лишь нужно побыть одной. Чуть-чуть одиночества для восстановления душевного равновесия. Они всегда были очень близки, слишком близки. Маргарите, конечно же, необходимо попробовать независимости, и ничего лучше путешествия за границу для этого не придумано. Ты остаешься один, и все, что ты делаешь, зависит только от тебя, от твоих возможностей как человека и как профессионала. Так он себе объяснил. Но когда он нашел ее в Сан-Паулу, она заявила, что не имеет ни малейшего желания возвращаться и что она просто на седьмом небе от счастья, когда их разделяет столько морских миль. «Просто невероятно, как работает мозг», — сказал Анхель. И верно: несмотря на унижение, он все еще не был готов это осознать и не желал принять их разрыв. Для него все это было вопросом времени, Маргарита была его любовью, она не могла просто взять и таким нелепым образом испариться. Поэтому в Гавану он вернулся в страшной тоске, однако с надеждой получить от нее письмо, в котором она сообщит о возвращении.

Стоит ли говорить, что это письмо так никогда и не пришло. Маргарита не собиралась возвращаться — ни к Анхелю, ни в страну, которая неумолимо погружалась в глубокий кризис. У нее уже был бразильский парень, а это первый шаг к тому, чтобы остаться. Все произошло очень быстро. Однажды вечером в этой самой комнате они неожиданно заспорили. Спорили они частенько, но в тот вечер накал взаимных претензий перешел в полномасштабную ревизию всей совместной жизни. Дискуссия оборвалась неожиданно, когда Маргарита заявила, что уходит от него и к тому же вскоре отправляется в путешествие.

Анхель сделал паузу, чтобы налить еще рома. В тот вечер она ушла с одним маленьким чемоданчиком, как будто ненадолго. Поэтому он и хотел оставить квартиру в том самом виде, в каком она была при ней: с ее одеждой и туфлями в платяном шкафу, с ее книгами и даже зубной щеткой. Здесь все ждет ее возвращения. Он так прожил годы, пока время не заставило его осознать, что задолго до своего ухода Маргарита вынашивала планы покинуть страну.

Анхель с грустной улыбкой вздохнул и добавил, что недавно решил избавиться от ее вещей. Получалось неплохо — появились деньги, а Маргарита как будто начала понемногу отступать, возвращая ему покой. Но окончательно избавиться от призрака, положить конец этому циклу должен именно он. «У меня есть план, — сообщил он. — Рассказать?» Я кивнула: разве это могло меня не заинтересовать? Ну так вот, он начал с одежды и обуви, потом перейдет к книгам, затем на очереди — разные сувениры, напоминающие об их совместной жизни, а под конец останутся самые личные вещи, которые он собирается отослать ей в Бразилию вместе с письмом, в котором будет только одно слово: «Прощай». Пока он говорил, у меня в голове крутилась мысль: не лучше ли будет продать все, что можно продать, а остальное выбросить? Но у Анхеля был план, и мне следовало отнестись к нему с уважением. Я ограничилась улыбкой. Он принялся рассуждать о том, что весь процесс целиком — очень важен, потому что дело ведь не в том, чтобы обо всем забыть и сказать, что брак оказался неудачен. Нет, речь о том, чтобы завершить цикл, сохранив все прекрасное, что в нем было, осознать то, чему он научился, и отправить Маргариту в строго определенное, только для нее предназначенное место в его памяти. Слова эти мне понравились, как и его словно потерянный взгляд. Анхель поднялся с дивана, сел рядом со мной, одним глотком прикончил содержимое своего стакана и сказал, что это чрезвычайно важно — хранить историю, чтобы знать, откуда мы пришли и кем были.

«Хранить историю» — эта фраза мне тоже понравилась. Анхелю понадобилось завершить цикл своей собственной истории, чтобы ее сохранить. В тот день я поняла, что наши отношения по-настоящему не начнутся до тех самых пор, пока Маргарита целиком не окажется в предназначенном для нее месте его памяти. Так он сказал. И мне тоже следовало что-то сделать, чтобы так оно все и стало, хотя я не знала, что именно. Пока еще не знала.

5

На следующей неделе произошли события, значение которых я смогла оценить только спустя долгое время. Как мы и договаривались, я позвонила Леонардо, чтобы подтвердить участие в литературной вечеринке, и спросила, нельзя ли мне прийти немного раньше, потому что работа моя в этот день заканчивалась рано. Он ответил, что никаких проблем, свет отключают в восемь, тогда народ и начинает подтягиваться; а если я приду пораньше, то, считай, нам повезло, потому что он сможет пригласить меня на рис с горохом. «И я опять останусь перед тобой в долгу», — подытожила я. А он, прежде чем расхохотаться, посоветовал беспокоиться не по поводу долга, а лучше подумать о процентах. «Как мило, Лео». В тот день Анхель должен был навестить сестренку, так что мы с ним договорились встретиться на вечеринке писателя, и это позволило мне явиться туда одной. Леонардо обитал в гараже, в крошечном помещении, где размещались кровать, письменный стол с пишущей машинкой «Ремингтон», тумбочка, битком набитая виниловыми пластинками и кассетами с музыкой, несколько этажерок с книгами и керосинка. А в углу — микроскопических размеров туалет. Как только я пришла, он разогрел горох, разложил складной столик, поставил пару пластиковых стульев, тоже складных, и мы сели есть.

Леонардо рос в доме родителей, но во время учебы в университете, заметив, что гараж используется исключительно как склад для всякого хлама, решил его расчистить и превратить в свое логово. «Ты даже не представляешь, — сказал он мне, — чего только не повидали эти стены». Потом он женился и переехал с женой в Санта-Фе, где почти два года у него ушло на постройку домика во дворе у свекров. Там теперь рос его сын, но, в отличие от детских сказок, они с женой вовсе не жили-поживали там счастливо до самой смерти. Они развелись, и Леонардо вернулся в столичный квартал Серро. Простояв столько лет пустой, каморка в гараже пришла в плачевное состояние, но возраст уже не позволял ему жить под одной крышей с родителями. Не оставалось другого выхода, кроме как переоборудовать каморку. Он провел туда канализацию и электричество, добавил туалет, сколотил этажерки, раздобыл матрас, побелил стены — и готово, у него снова появилась собственная берлога. Готовкой обычно занималась его мать, а Лео оставалось только делать себе завтрак и разогревать обед. Единственной проблемой стало отсутствие холодильника, хотя, с другой стороны, зачем он нужен, если электричества почти никогда не оывает. «Живу я, конечно, не в палатах, — прибавил он, — зато берлогу себе сделал своими руками».

Я огляделась вокруг. Мне бы тоже, наверное, хотелось иметь подобное пристанище, но моя ситуация была совсем иной. Я выросла в Аламаре, окраинном районе, в пятнадцати километрах от центра города. Дома-коробки, все одинаковые. Наша квартира расположена на пятом этаже, без лифта. Балкон выходит на заднюю стену впередистоящего дома, а окна комнат — на балконы дома, стоящего позади. Самое неприятное — что моря не видно, хотя оно совсем рядом. Морем пахнет, но его не видно. Когда я была маленькой, меня как-то не очень беспокоило, что я там живу, но когда ты растешь год за годом, а краска со стен постепенно облезает, потому что ее не обновляли со дня постройки дома, то начинаешь видеть все в ином свете. Аламар похож на огромный пчелиный улей, который ничего не производит. Жизнь проходит в другом месте.

Когда я была совсем маленькой, родители развелись, внезапно обнаружив, что больше друг друга не любят и, кроме всего прочего, у каждого из них уже есть любовник. У них оставались довольно теплые чувства друг к другу, не говоря уже про двоих детей, поэтому они решили разбежаться наименее болезненным для всех способом. Папочка отправился жить к своей любовнице, а в мой дом въехал любовник мамы, то есть мой отчим, у которого получилось стать для меня вторым отцом. Честно говоря, ни мой брат, ни я не испытывали никакого дефицита отцовского внимания, скорее наоборот. Вскоре после развода для нас открылась новая вселенная. По выходным папочка имел обыкновение приходить к нам в гости вместе со своей новой женой и двумя ее дочками от первого брака. Женщины вместе занимались на кухне готовкой, мужчины потягивали ром, а мы, дети, все вместе играли, думая, как это классно — иметь такую большую семью, где сразу два папы. Клянусь тебе, я только раз видела, как мои отцы спорят, и то по поводу домино. В остальном царила полная гармония. До тошноты.

Итак, мое детство счастливо прошло в квартире с двумя спальнями. В детстве мы с братом спали в одной комнате, пока мама не объявила, что мы стали слишком большими и что теперь нам негоже делить одну комнату. Брат мой ничего не понял, но ему все равно пришлось переместиться в гостиную на диван. Так мы прожили несколько лет, пока он не женился. А где могла поселиться эта парочка? В родном доме, конечно же. И пришло время перераспределять пространство: одна комнатадосталась молодой супружеской паре, вторая — родительской, а я отправилась в гостиную на диван. Это случилось уже после развода Эвклида, я хорошо запомнила, потому что сначала его, вынужденного переехать обратно в дом матери, утешала я, а после истории с диваном — он меня. У Эвклида, по крайней мере, была комната и, естественно, телефон. А у меня и того не было: единственный телефонный аппарат, которым мы хотя бы иногда могли воспользоваться, принадлежал соседу со второго этажа и часто ломался. К счастью, в то время мне не попалась на глаза газетная заметка «Телефон изобрели на Кубе», а то я бы просто обделалась со смеху, и совершенно точно знаю, на что употребила бы ту газету. В общем, представь мои жилищные условия, и сразу поймешь, о чем я подумала, узнав, что Анхель живет один.

У Леонардо же была совсем другая история. Его берлога вызывала во мне белую зависть. И только. Он оказался человеком довольно организованным: за исключением заваленного бумагами стола, все остальное находилось на своем месте. Постель застелена, перед входом в крошечную ванную — коврик, на книжных полках — керамические украшения, афиша фильма «Воспоминания об отсталости» на стене, а вокруг — несколько детских рисунков. «Сын рисовал?» — спросила я. Он кивнул, поднимаясь из-за стола, чтобы собрать тарелки. Сказал, что лучше даже и не напоминать, ребенок — просто заноза в заднице, расслабиться никак не дает. Сын Леонардо, как и почти все дети в его возрасте, пристрастился к рисованию и каждый раз, когда мальчик оказывается у него, разрисовывает все, что попадется под руку. Тем вечером Леонардо хотел прочесть одно из своих последних стихотворений, но уже все перерыл, а чертовы стихи так и не обнаружились: скорее всего, малец прихватил листок для своих рисунков. «Если уж родной сын препятствует моей карьере, куда ж мы катимся?» — заключил он, ставя на керосинку ковшик с водой, чтобы приготовить чай из лимонного сорго.

Пространство гаража оказалось на удивление эластичным, вместив в тот вечер человек десять. Первые устроились на складных стульях — их было немного. Потом пришла Барбара, итальянка, вместе со своей оплетающей улыбкой и, самое главное, двумя бутылками рома «Гавана Клаб», встреченными бурными аплодисментами. Меня ее появление обрадовало, к тому же она тут же подсела ко мне: как у меня дела, какая приятная неожиданность — увидеть меня здесь и как это мило — собираться при свечах. Как будто на похоронах или тебя занесло куда-то в Средневековье, ей так нравится, ведь это, ко всему прочему, еще и очень романтично. «Это потому, что мы вообще большие романтики», — нехотя поддакнула я.

Когда пришел Анхель, Леонардо с друзьями уже довольно долго читали свои сочинения. Помимо свечей тут был еще и фонарик, переходивший из рук в руки — к очередному чтецу. «Если и дальше так пойдет, — подумала я, — то эти сочинители уподобятся Борхесу, хотя и не по литературной гениальности». Кто-то читал и в тот момент, когда на пороге возник Анхель. Поднял руку в знак общего приветствия и, дабы не перебивать читающего, аккуратно просочился между телами и сел на пол, как раз напротив нас с Барбарой.

Поочередное чтение длилось долго. В потоке читаемых вслух стихов и рассказов я, сказать по правде, несколько заскучала. Поэтому при появлении Анхеля отключила свою систему слухового восприятия и перевела все внимание на него. А он, очевидно, эту систему вообще отрубил. Все оставшееся время он сидел, потягивая ром и погрузившись в глубокие думы. Когда наконец чтение закончилось, двое гостей принялись вытаскивать из-под кровати и раскладывать стол, а еще один громко объявил, что сейчас во дворе начнется партия в домино. Этим-то моментом я и воспользовалась, чтобы подойти к Анхелю. «Как Дайани?» — поинтересовалась я. Он сказал, что ей по-прежнему нехорошо. Он и сам предпочел бы остаться дома, однако пришел, понимая, что я его жду. Но хотел бы вскоре уйти. Он мне подаст знак, когда именно, ведь прямо сейчас момент не самый подходящий. И действительно, в эту секунду подошла поздороваться Барбара — с бутылкой в руках. Поприветствовать Анхеля и получить немного рома от итальянки пожелали и другие. Она, улыбаясь, наполняла протянутые к ней стаканы. Анхель встретил еще одну порцию рома улыбкой. Я же предпочла еще одну чашку чая из лимонного сорго.

Спустя какое-то время ко мне подошел Леонардо: спросить, не играю ли я в домино — он остался без пары. Я с удовольствием приняла его приглашение и, воспользовавшись моментом, взяла его под руку и отвела в сторонку, чтобы сказать, как мне понравились его стихи. И заодно выказала заинтересованность в других его произведениях. Леонардо, явно польщенный, поблагодарил и выглянул во двор — попросить, чтобы его позвали, когда подойдет его очередь в игре. Затем взял свечу и подвел меня к одному из стеллажей. «Вот, держи», — и протянул мне книжку, сказав, что она была первой из опубликованных. Он даст прочесть мне все, но не сразу, а по очереди, чтобы я не умерла от скуки. А взамен он просит меня — просит официально и вполне серьезно — давать свою оценку каждой из прочитанных книг. Долги, долги и еще раз долги — это было ровно то, чего мне остро не хватало. Отлично.

Когда нас позвали играть в домино, Леонардо еще понятия не имел, что я — первоклассный игрок. Мои родители и отчим играли всю жизнь, так что я научилась играть чуть ли не с пеленок, и, без лишней скромности, я — настоящий ас. И если есть в этой игре хоть что-то, чего мужики не выносят, а меня забавляет, так это выигрыш женщины. В тот вечер я пошла с дубля 9–9, и все в один голос сказали «тяжелый дублет», но когда мы выиграли первую партию, один из вышедших из игры смерил меня недобрым взглядом. А я — ноль внимания. Это он терзал мое терпение своим бесконечным рассказом, должна же я с ним поквитаться. Мы всё выигрывали и выигрывали. Леонардо был вне себя от радости, а другие игроки глядели на нас все мрачнее и мрачнее и даже вступили в сговор с целью нас переиграть. «Гавана Клаб» давно закончился, и пили мы уже низкосортный самогон, но последний глоток настоящего рома припасли как премию для пары, которая сумеет вышибить нас из игры.

Не имею понятия, сколько времени мы играли, но снова дали свет, некоторые из гостей уже разошлись, и меня клонило ко сиу. Я взглянула на часы — было около часа ночи. С утра мне надо было на работу, так что я объявила, что выхожу из игры. Оставшиеся запротестовали, требуя реванша, а Леонардо гордо поднялся, звонко чмокнул меня в щеку и спокойно вылил в свой стакан остатки «Гаваны Клаба», предназначенного отметить наше поражение. Я посмотрела по сторонам и обнаружила, что мы остались одни.

В гараже кто-то спал на кровати. Барбара и Анхель разговаривали, сидя на полу. Завидев меня, Анхель улыбнулся: «Ну что, ты там всех разгромила или как?» И сказал, что он уже выходил, но я была так увлечена игрой, что его даже не заметила. У Анхеля покраснели глаза, а стакан, казалось, прирос к руке. Я сказала, что уже поздно и пора уходить. «А где ты живешь?» — осведомилась итальянка. Я ответила, что на самом краю света, и Анхель поднялся со словами, что ночевать я буду у него: уже очень поздно и надежды на транспорт почти никакой. Я протянула Барбаре руку, помогая ей встать, и она объявила, что раз так, то никаких проблем: она тоже живет в Ведадо и может заплатить за такси, так что поедем все вместе.

На обратном пути мы почти не разговаривали, Анхель клевал носом на переднем сиденье, а мы с Барбарой — на заднем. Машина довезла нас до ближайшего к дому Анхеля угла, я поцеловала Барбару на прощание, а он сказал ей «чао» уже с тротуара. Как только мы начали подниматься по лестнице, он обнял меня за плечи со словами, что смертельно устал, что уже давно хотел отчалить, но я все играла и играла, и ему ничего не оставалось, как лакать дерьмовую самогонку всех этих дерьмовых поэтов. И то сказать, изо рта у него несло так, как будто воздух выходил совсем не изо рта. Дома он просто рухнул на постель, и мне стоило немалых трудов снять с него одежду. Он обхватил меня, упрашивая, чтобы я легла спать рядом с ним, не оставляла его. Я обвила его руками и держала, пока не уснул, и только тогда я смогла наконец встать, раздеться, поставить будильник и снова лечь — спиной к нему и прикрывая нос. Утром я оставила ему записку, пожелав доброго дня, и отправилась на работу. Он видел уже, наверное, седьмой сон.

Похмелье Анхель лечил сном. В этой стране пьют все. Когда грустно — пьют оттого, что грустно, а когда чему-то радуются — потому что рады. А когда ни радости, ни грусти, пьют от непонимания, что же такое с ними творится. Если есть настоящий ром, то пьют настоящий ром, но если под рукой нет рома, то гонят самогон и пьют его. Главное — пить. Без остановки. Понимаешь? Все время, без остановки.

К счастью, Анхель хотя бы что-то помнил и все понимал, поскольку на следующий день он пришел ко мне в техникум извиняться. Мы решили прогуляться. Ситуация с сестрой огорчала его чрезвычайно. Дайани с отцом не разговаривала вовсе, а мать свою обвиняла в том, что она во всем с ним соглашается. Послушать ее, так только Анхель худо-бедно ее понимает, только вот не позволяет у него жить. Она, по ее словам, совсем одна, и поэтому единственное, чего хочет, — уехать из страны, слинять. Анхель сказал мне, что мог бы сделать над собой усилие и взять ее на несколько дней к себе, но это может повлечь за собой другую проблему: пустишь ее один раз — будет очень трудно отмотать назад.

Как он потом сможет выкурить ее из квартиры? Нет, это невозможно, нельзя ее пускать, и точка. И во всем этом клубке проблем больше всего его беспокоила зацикленность Дайани на идее уехать из страны. Он стремился выбросить эту мысль из ее головы и поэтому предложил ей подыскать где-нибудь съемную комнату, чтобы она пожила какое-то время одна, отдельно от семьи. Естественно, чтобы снимать комнату, нужны деньги, причем не какие-нибудь, а доллары, и где их взять, Анхель понятия не имел. Но сама идея Дайани понравилась. Отец их между тем заявил, что все это его не касается: дочь — совершеннолетняя и за стенами его дома вольна делать все, что захочет, но на его помощь пусть не рассчитывают, он не собирается платить за то, чтобы она жила черт знает как. Для начала Дайани пообещала брату, что раздобудет денег. Он со своей стороны тоже постарается, а чтобы хоть немного снять напряжение в отцовском доме, он решил на несколько дней съездить с сестрой в Сьенфуэгос. Сменить обстановку и насладиться бабушкиной заботой, — предполагалось, что это окажет благотворное влияние на девушку. «Моя Хулия, все это так сложно», — подвел он итог своей речи, и слово «моя» подвисло и завибрировало в воздухе — такое красивое.

А еще он сообщил, что на посиделках у Леонардо ему в голову пришла идея сдать одну из комнат в своей квартире Барбаре. Нет, она не ищет жилье, но, возможно, если он предложит ей выгодные условия, она согласится, и тогда часть этих денег пойдет Дайани, а остаток — ему. «Что ты об этом думаешь?» — спросил он. Слово «моя» порхало в воздухе, и, словно этого мало, мой ангел еще и привлекал меня к решению важных для него вопросов. Это было слишком замечательно — настолько, что я ответила, что мне это кажется хорошей идеей. Да, идея просто великолепна. Он поцеловал меня в щечку и сказал, что, как только вернется из Сьенфуэгоса, позвонит итальянке.

И больше мы не виделись — до его возвращения. Я скучала по нему, скучала по его коже. Дни без его тела казались длиннее, бесконечно длинными. Как будто они начинались на верхней точке склона, который идет вниз до полудня, а с полудня меняет направление: поднимается, поскольку как раз возле двенадцати расположена некая дыра, куда день просачивается и исчезает. Даже как-то странно.

Тогда я решила, что отсутствием Анхеля имеет смысл воспользоваться для того, чтобы сосредоточить усилия на Леонардо, которому я и позвонила, прилежно прочитав примерно половину его книжки. К моему изумлению, писатель заявил, что желает выслушать отчет о моих впечатлениях вживую, при личной встрече, и пригласил в театр. В тот год развлечений у нас было — кот наплакал. Энергетический кризис держал нас в потемках, поэтому театры и кинотеатры открывали двери публике только по выходным. Мне кажется, это было похоже на жизнь в стране, ведущей войну, только без бомбежек, поскольку бомба уже взорвалась, но где-то в другом месте, а нам достались потемки, отсутствие выбора, разорение. Поход в театр с Леонардо показался мне просто классной идеей, а уж про Эвклида я вообще молчу. В ту субботу после заседания нашей научной группы я отправилась в дом моего друга — помыться и чем-нибудь перекусить. Перед моим выходом из его дома он запечатлел на моем лбу поцелуй и пожелал мне удачи.

Когда мы вышли из театра, Леонардо предложил пойти на Малекон, прогуляться по набережной. Он снял с велосипеда три замка, предложил мне сесть на багажник и, усердно крутя педали, довез меня до стены, что служит границей этого города, отделяя его от других мест нашей планеты. Если бы городская стена Малекона могла говорить, я уверена, ей не хватило бы всего времени мира, чтобы рассказать свои истории, ведь повидала она предостаточно: как сходятся и расходятся пары, делаются признания, читаются стихи, разгораются скандалы, плетутся заговоры, совершаются попытки самоубийства, некоторые — успешно, происходят совокупления, звучат прощания, смех, слезы… Стена видела все. А в ту ночь она была свидетелем нашего с Леонардо разговора. Начался он со сборника стихов, который послужил мне предлогом для нашей встречи. А продолжился его будущим романом. что и было моей настоящей целью. Лео был лучшим из самых искусных собеседников, с какими мне до тех пор приходилось встречаться. Правда. Иногда он говорил, а очки его начинали сползать по запотевшему носу, но он все продолжал говорить, и вот уже я вижу его глаза не через стекла, а поверх них, но, дойдя до конца той фразы, после которой он начал бы новый абзац, в этот миг указательным пальцем он возвращал очки на прежнее место. Очень забавно.

Именно тем вечером он начал рассказывать мне о Меуччи — не о своей задумке написать роман, которому предназначено совершить революцию в целом жанре, а об историческом лице. И, как и подозревал Эвклид, Лео оказался настоящей библиотечной крысой: он потратил бездну времени на изучение документов. Литература — и это для меня оказалось открытием — в некоторых случаях весьма похожа на науку. Леонардо задумал написать роман, но сначала ему нужно было заняться исследованием, свести вместе полученные результаты, проанализировать гипотезы, верифицировать источники, представить доказательства. Отправной точкой для романа служит интуиция, но это всего лишь начало, особенно в этом конкретном случае, когда вся история напрямую связана с историческим персонажем. Для меня это прозвучало фантастически: интуиция — лишь отправная точка. Как писал Пуанкаре, открытия математиков никогда не рождаются спонтанно, они всегда строятся на прочной основе добытых ранее и прошедших проверку временем знаний. И нечто подобное происходило с романом Лео: прежде чем создать его, нужно было подготовить и выдержать факты, само знание. В тот вечер, пока он говорил, я задавалась вопросом — что доставляет ему большее удовольствие: само создание текста или исследование? Потому что глаза его — и напрямую, и сквозь стекла очков — метали искры чрезвычайного воодушевления.

То немногое, что я знала об итальянце, мне поведал Эвклид; однако Леонардо владел существенно большим объемом информации. Тем вечером мы говорили и говорили, и когда стало уже совсем поздно, Лео предложил отвезти меня на велосипеде к Капитолию, где можно взять такси. «Сейчас мы поедем, — вещал он, — мимо Большого театра, бывшего театра „Такой“, и кто знает, не встретится ли нам по дороге призрак Меуччи?» И он принялся рассказывать мне историю театра — со дня его основания до наших дней, и все на ходу, крутя педали, а я смотрела, как расползаются на его рубашке пятна пота. Леонардо излучал обаяние, поверь мне; и чем больше я его узнавала, тем проще казалась моя миссия — стать его другом. Он был из тех, кто при первой встрече может пройти незамеченным, однако дай такому человеку заговорить — и он завладеет твоим вниманием. У него был дар заклинателя змей. И конечно же, он знал об этом.

6

Несколько дней спустя я отправилась навестить Эвклида, намереваясь выложить ему полный отчет о разговоре с писателем, но мой друг оказался занят с учеником. Дверь мне открыл его сын, который немедленно объявил, что у них появился новый член семьи. И повел меня в ванную. Там я увидела старушку-мать Эвклида на коленях перед ванной, а внутри — несчастное существо, тощее, серое, мокрое, с огромными глазами. Сына Эвклида звали Чичи, и он подобрал псину на какой-то помойке, уверяя, что это пудель, которого выставили за порог, и что, как только собачка обсохнет и будет причесана, она сразу же явит миру свою истинную масть. В тот год улицы кишели брошенными собаками с испуганными мордами.

После купания Чичи посадил собаку на солнышко и начал вытирать. Собака выглядела вполне благодарной, отряхивалась, чесалась и изгибалась в самых немыслимых позах. У меня она вызывала одновременно жалость и смех. «Сейчас это бедное животное похоже на кого угодно: пуделя, левретку, болонку этсетера», — сказала я, и, словно по взмаху волшебной палочки, собачка подняла голову и залаяла — в первый раз с момента своего появления в доме. Парень с улыбкой взглянул на меня, положил руку на голову собаке и произнес приговор: «Будем звать тебя Этсетера». Так я оказалась крестной, и это имя — самое что ни на есть настоящее. По крайней мере, я на это надеюсь.

По идее, хозяином собаки стал Чичи, но поскольку у его матери, как выяснилось, аллергия на шерсть домашних животных, он решил поселить собаку в доме бабушки. Чичи знал, что Эвклид посопротивляется, но в конце концов собаку примет. Так оно и получилось. Чичи был младшим ребенком Эвклида и единственным из его детей, кто не уехал из страны. Так что, несмотря на периодически возникавшие разногласия, в конце концов отец его понимал. «Дети — это головная боль, от которой нет желания вылечиться», — приговаривал Эвклид. Чичи бросил университет, потому что захотел стать писателем, а университет, по его мнению, помочь ему в этом никак не мог. В общем, он занялся писательским трудом, а на жизнь зарабатывал, перепродавая продукты питания. Деятельность эту, конечно же нелегальную, он скрывал от Эвклида. Но однажды вечером все открылось, когда бабушка подала на ужин два говяжьих бифштекса. Говядина была деликатесом, и хотя Эвклид умял бифштекс со скоростью пережившего кораблекрушение, досады не скрывал. Подумать только: профессор в отставке, подрабатывающий частными уроками, чтобы как-то держаться с матерью на плаву, а сын занимается подпольной торговлей. И профессор вынужден быть благодарным мальчишке за еду. Послушать его мать, так бедный мальчик всего лишь хотел помочь папе. Однако Эвклид придерживался мнения, что мальчик уже не мальчик, а мужчина, при этом — безответственный шалопай. Мальчик на эту тему вообще никогда не высказывался, а просто приносил разные продукты, которые его отец со временем стал принимать без лишних возражений.

Так что в тот день, когда Чичи вместе с Этсетерой появился у него в доме, Эвклид, закончив занятия, нисколько не удивился, что сын уже ушел, а на диванной подушке мирно спит собака. «Да, дети — головная боль, от которой не захочешь избавиться», — повторил он, приглашая меня в свою комнату, чтобы спокойно поговорить о наших делах. Он знал, что мне есть что ему рассказать.

Когда мы уединились, я выложила все, что Леонардо рассказал мне о Меуччи. Кое-что Эвклид уже знал, однако в соответствии с нашим методом исследования детали опускать не следовало. Так что я приступила к истории с самого начала.

Антонио Меуччи родился в 1808 году во Флоренции и там же, в Академии изящных искусств, изучал общую и инженерную механику. Человек это был энергичный и с разносторонними интересами, поэтому он заодно погрузился в химию, физику, акустику, а также в науку об электричестве в том ее виде, в каком она на тот момент существовала. Эвклид кивал, подтверждая правильность излагаемых сведений. Получив такую подготовку, в еще весьма юном возрасте Меуччи начал работать машинистом сцены в театре «Пергола», где, среди прочего, он занимался изобретением всяких приспособлений, необходимых в повседневной работе. По словам Леонардо, в том театре до сих пор действует одно из его изобретений — некая акустическая трубка, соединяющая сцену с верхними ярусами, где размещались техники, обеспечивающие смену декораций. Сегодня устройство может показаться примитивным, но давай иметь в виду, что речь идет о начале XIX века. Гениальность изобретателя порой проявляется в том, чтобы необычным способом использовать самый обычный объект. Не так ли?

Меуччи прожил во Флоренции долгие годы, но все же уехал, потому что свойственная ему энергия не ограничивалась исключительно областью науки. Похоже, его либеральные и республиканские взгляды доставили ему немало проблем, вследствие чего он принял предложение работать в Гаване. Незадолго до этого он заключил брак с некой Эстер, костюмершей из «Перголы», и рука об руку с ней сошел на берег Кубы в 1835 году, прибыв вместе с итальянской оперной труппой. В то время театр «Такой» еще не открыл свои двери публике, хотя супружеская чета уже имела с ним контракт: она поступала на службу костюмером, а он — главным инженером театра, который станет самым большим театром Американского континента.

Я сделала паузу. Эвклид глубоко вздохнул, покрутил головой, издал пару еле слышных восклицаний, а потом сказал: «Какого хрена, откуда ж этот чувак раздобыл такую прорву информации?» Мой друг явно был удивлен и, по-моему, даже несколько раздосадован тем, что есть кто-то еще, увлеченный этой темой. Однако Леонардо — писатель, и его интерес к Меуччи не был в полной мере научным, его в первую очередь гипнотизировал сам персонаж и его жизнь: детство, любовь, жизненные обстоятельства, в которых он действовал. Поэтому совершенно естественно, что его поиски охватывали такое широкое поле. Когда он рассказывал мне о театре «Такой», крутя педали, а я любовалась растущими пятнами пота на его спине и постепенно переместилась в его историю, оказалась в интерьерах такой красоты и изящества, которые исторгли возглас восхищения и слова похвалы не у кого-нибудь, а у самой графини Мерлин, нашей первой писательницы. Я знала этот театр в его современной версии, но слова Леонардо были словно подернуты желтизной, оттенком старой бумаги. Понимаешь? Перед моими глазами вставал только что открытый театр с присущей ему роскошью девятнадцатого века, я любовалась сиянием люстры из чистейшего хрусталя над партером. Эта люстра, привезенная из Парижа, стала символом театра, но, к сожалению, спустя несколько лет разбилась по недосмотру при реставрации. Леонардо говорил о бале-маскараде, проходившем в театре во время карнавальных торжеств в 1838 году, как раз при его открытии, вкладывая в свои описания столько эмоций, что мне показалось, будто он и сам там побывал. Я не знала, чем занимался Меуччи и его жена до этой даты, зато узнала, что, едва «Такон» открылся, супруги поселились в апартаментах в самом театральном здании, где у них были и жилые помещения, и лаборатория. Именно там Меуччи усовершенствовал изобретения, связанные с улучшением акустики и машинерии сцены.

Слушая Леонардо, я побывала на постановках итальянской оперы, слышала Энрико Карузо, видела игру Сары Бернар, наслаждалась звуками скрипки Бриндиса де Саласа. Присутствовала на чествовании Хертрудис Гомес де Авельянеды, чуть ли не собственными руками увенчивая ее голову лавровым венком. Леонардо рассказывал, а я жалела, что никогда толком не следила за постановками Национального балета, не ходила даже смотреть, как танцует Алисия Алонсо — живая история театра, а вот писатель — дело другое, он видел ее выступления, а я почти слышала его аплодисменты после исполнения партии Жизели. И вот так, сидя на багажнике велосипеда, подпрыгивавшем на всех выбоинах в темном городе 1993 года, я узнавала о всех трансформациях, которым подвергся театр, его меняющихся именах, пока он не стал наконец Большим театром Гаваны. Целое путешествие во времени, и вот мы стоим прямо перед зданием, Леонардо остановил велосипед, и мы спешились: я — с попой, расчерченной на квадратики сеткой от багажника, а он — вытирая пот со лба рукавом. «Посмотри на него, Хулия, как же он прекрасен — прекрасен всегда», — произнес он. И правда, хотя слабый свет, доходивший откуда-то издалека, едва позволял угадать его архитектуру, театр «Такой» тем не менее был невообразимо прекрасен.

Эвклид почесал в затылке, когда я закончила рассказывать, и снова тяжко вздохнул, прежде чем изречь, что театр «Такой» интересует нас исключительно по той причине, что именно там Меуччи изобрел телефон. Его нимало не интересовала ни история театра, ни все те прибамбасы, которые пустил в ход литератор, стремясь произвести на меня впечатление. Важно было одно: именно там Меуччи создал документ, который нам нужно найти. Вся эта история и вся эта писательская риторика впечатляли меня, но не его: для него это были несущественные детали, реквизит, пенка на кофе. В сухом остатке: общедоступная информация. А вот подробности жизни итальянца — совсем другое дело, и понимание того, что Леонардо раздобыл гораздо больше информации, чем он сам, заставляло Эвклида лопаться от любопытства. «Он та еще библиотечная крыса», — сообщила я. Если верить Леонардо, он потратил на это исследование годы и сам не смог бы сказать, сколько часов провел в Национальной библиотеке за чтением газет того времени: «Гаванской ежедневной газеты», «Флотского ежедневника», «Эль-Нотисиосо» и «Люсеро», пока наконец не раскопал все упоминания о Меуччи. Благодаря старым газетам Леонардо смог составить себе некое представление о годах работы итальянца в театре «Такой» и о его отъезде из Гаваны, однако газетные заметки были слишком коротки — всего лишь маленькие жемчужины, свидетельствующие о том, что продолжать поиски стоило. Другие данные, по его словам, были добыты из самых разнообразных источников — как на Кубе, так и за границей. Эвклид перебил меня: «За границей?» Да, так и есть, Леонардо упоминал, что читал вот то и вот это, опубликованное за границей, и хотя я его и спросила, где именно, в ответ прозвучало: там и сям.

Там и сям. Я согласилась с Эвклидом, что ответ довольно-таки расплывчатый, но у меня не возникло впечатления, что Леонардо пытался что-то скрыть, скорее, он не хотел уходить в сторону от главной темы. Я так и сказала, но Эвклид посмотрел на меня и покачал головой, охарактеризовав мой способ рассуждений как неслыханную наивность.

То, что Леонардо имел доступ к информации из-за рубежа, Эвклид находил в высшей степени подозрительным. Это теперь все по-другому — туризм, путешественники, полно кубинцев, которые постоянно живут за пределами страны, а сюда приезжают только на каникулы, но тогда, в 1993 году, люди только-только начинали перемещаться оттуда сюда и обратно. Само слово «иностранный» то и значило: нечто иное, стороннее по отношению к нашей обычной жизни. Кроме того, еще было живо некое пугало, фантом, спускавшийся с самых верхних эшелонов власти до самых нижних слоев, и он вызывал в людях какую-то сдержанность, что ли, опаску при соприкосновении со всем, приходящим извне. А тем более в те годы, когда наши друзья, жившие далеко от наших берегов, — Советский Союз и почти весь социалистический лагерь — вдруг исчезли, оставив нас практически в одиночестве посреди синего моря и с Соединенными Штатами под самым боком, в девяноста милях от нас. То есть слово «иностранный» никогда не звучало нейтрально, хотя переливалось оттенками смысла и в зависимости от возраста того, кто его произносил. Для одних иностранец был дьяволом во плоти, а для других — спасением. Несомненно, для друга моего Эвклида понятие это было ближе к дьявольскому, чем к спасительному. За границу, в «иные страны», уехали его дети, и больше он их никогда не видел, «заграница» была неизведанной землей, недоступным местом, расположенным в неведомой точке планеты.

Все это я могла понять и была с ним совершенно согласна: в том, как Леонардо раздобыл информацию, было что-то странное и даже подозрительное. Но вот чего в тот момент я никак не могла стерпеть, так это намека Эвклида на наивность моих рассуждения, всего лишь на том основании, что у меня не возникло впечатления, будто писатель что-то скрывает от меня намеренно. Если бы он хотел скрыть информацию, то мог бы просто не упоминать зарубежные статьи. Разве не так? Тем не менее он об этом сказал, причем как о чем-то совершенно обыденном. Это значит, что и разговор со мной был для него тоже делом естественным, и я тем самым постепенно, шаг за шагом, но узнаю все детали и очень возможно — скоро узнаю, как он раздобыл эти статьи и известно ли ему хоть что-нибудь о нашем документе. Я нацелилась выжать лимон, но сделаю это по-своему. Клянусь, я многое могу стерпеть, но чего я не принимаю и не приму никогда — это сомнения в моих умственных способностях. Вот уж нет!

Тогда, помнится, я поднялась и, всем своим видом выражая неудовольствие, окинула друга взглядом, призванным выразить, что, если мой способ мышления кажется ему наивным, пусть поищет себе кого-нибудь другого, с более эффективным складом ума. Эвклид сначала смотрел на меня с серьезным выражением, но потом, очень медленно, на лице его стала проступать улыбка, зародившись в правом уголке губ, а затем растянувшая весь рот. «Я тебя просто обожаю, знаешь?» Он произнес это чуть позже, глядя мне прямо в глаза. И прибавил, что вовсе не хотел меня обидеть, хотя моя реакция умопомрачительно сексуальна; что он, конечно, стареет, но это вовсе не причина, чтобы перестать восхищаться моим умом и моей плотью. Так и сказал: твоей плотью. И если то, что он назвал меня наивной, обидело меня, то с его стороны — тысяча извинений.

Я улыбнулась, опуская голову, чтобы разорвать зрительный контакт. Есть на свете такое, в чем мы можем убедиться только с течением времени. Тело меняется, теряет гладкость, покрывается пятнами, стареет, но что поразительно: внутри него, по крайней мере внутри той части, которую мы называем головой, словно ничего не происходит, там ты все тот же, прежний. Думаю, не будь у нас зеркал, не было бы и слова «стареть». Конечно, быть может, кто-нибудь и заметил бы некие физические перемены, но без зеркал было бы намного труднее понять, в чем их причина. И тогда такой человек пошел бы к психологу и сказал: не понимаю, док, что со мной происходит, но что-то я быстро стал уставать. Психолог, которому тоже было бы неведомо понятие «стареть», посмотрел бы на своего пациента, которого чисто внешне нельзя было бы назвать двадцатилетним, и пришел бы к выводу, что проявившиеся объективные отличия в его внешности причиной своей, несомненно, имеют проблемы в эмоциональной жизни. Именно так — что-то разладилось в эмоциональной сфере пациента, отсюда и усталость. Ничего другого и быть не может. Пациент среднего возраста в полном удовлетворении отправился бы домой, растроганно размышляя, что, по сути, это полная ерунда, эмоциональные проблемы можно уладить, к чему и следует немедля приступить. Хотя бы попытаться, например, по дороге домой начать подкалывать юных девиц. Смешно ведь. Нет? Стареет тело, в котором живет разум. Риск в том, что порой, будучи заключенным в клетку тела, разум превращается в ловушку для самого себя, начинает подгнивать, и тогда, что логично, процесс меняет направление. Состарившийся разум овладевает телом. И это думаю я, и есть начало смерти.

Эвклид всегда был соблазнителем и не перестал им быть, в его мозгу и в его глазах продолжали жить плотские желания. Обида моя в тот день прошла очень быстро. Эвклид поглядывал на меня, и в сердце моем зарождалась какая-то… нежность, что ли. Как бы это объяснить? Я почувствовала волну, прокатившуюся по моей грудной клетке. Понимаешь меня? Уже довольно давно он перестал быть для меня «подходящим мужчиной», но дело здесь не в возрасте, дело в привычке, в той дружбе, которая нас соединяла; несмотря ни на что, я для него была не только подругой, но и «подходящей женщиной».

Я подняла глаза, увидела, что взгляд Эвклида устремлен на меня, и поняла, что он меня хочет, но увидела еще и то, что он в каком-то смысле очень одинок и что я для него важна. Многие из его ожиданий и мечтаний отправились к чертям: остался без семьи, ушел в отставку, живет с матерью — все как будто медленно и неуклонно соскальзывало к такому состоянию, в котором человек слышит приговор: нет места мечтам. Но Эвклид сопротивлялся. Мой Эвклид будет хвататься за стены, чтобы, насколько возможно, замедлить это скольжение. Для этого у него есть его ученые книги и его великая мечта: найти документ Меуччи. В тот день я поняла и еще одно: я нужна ему, потому что без меня он не сможет подобраться к Леонардо, я — главное, ключевое, звено в цепи между ним и писателем, и если он захочет узнать все, что известно Леонардо, без меня ему никак не обойтись.

Я глубоко вздохнула и наконец сказала, что если Леонардо что-то знает о документе, то он сам расскажет мне, это вопрос времени, и незачем переживать, я справлюсь. Эвклид улыбнулся, ничего не ответив, и тогда, поскольку он ничего не сказал, вернее, как раз по этой самой причине я потянулась к нему и коснулась своими губами его губ. Поцелуй получился кратким, но все же это был поцелуй. Когда я отстранилась, он опять промолчал, и тогда уже улыбнулась я и сказала: «Я тоже тебя обожаю, ты ведь знаешь?»

7

Анхеля я увидела только спустя несколько дней после его возвращения из Сьенфуэгоса, потому что на работе у меня случился завал. По телефону он сказал, что хочет меня видеть, и предложил провести у него ночь с пятницы на субботу, потому что в субботу он хочет свозить меня в одно чудесное, «мистическое» место. Я, конечно, согласилась. Анхель обладал даром создавать иную действительность — то роскошный ужин в разгар кризиса, то вечера валяния на полу, в общем, нечто такое, что позволяло сбежать от обычной рутины.

В субботу мы вышли из дома в несусветную рань, но как я ни пыталась вытянуть из него, куда мы направляемся, он ничего не говорил. Проехав полгорода в битком набитых автобусах, проклиная общественный транспорт и долгие часы ожидания, мы оказались наконец в японском саду, расположенном в саду ботаническом. Настоящее чудо, клянусь. Нечто совершенно не от мира сего, нечто мистическое, как он и обещал. Добрались мы туда почти к полудню, самое время, чтобы пообедать в экологическом ресторане. Ресторан для меня стал еще одним сюрпризом, потому что, когда Анхель сказал, что там подают только вегетарианские блюда, я засомневалась. Я-то всегда была вегетарианкой во втором поколении — по принципу корова ест траву, а я ем корову, — но в то время коров можно было обнаружить там же, где и динозавров: в книгах. А принимая во внимание, что мой обычный рацион состоял из гороха, фасоли, капусты и сои, специализация ресторана не вызвала у меня энтузиазма, однако со мной был мой ангел, и он быстренько мне растолковал, что вся эта скатерть-самобранка из вегетарианских блюд самых разных цветов — не какая-то там трава, а натуральная еда, калейдоскоп вкусов, без консервантов, в общем, само здоровье и идеальное равновесие.

Пообедав, мы пошли гулять по саду. Впечатление, как он и обещал, было такое, будто мы попали в сказку или некое пространство, созданное воображением другого человека, словно мы оказались фрагментом сна этого другого или двумя персонажами, живущими на страницах книги. Это мне понравилось. Когда идешь по тропинке, огибающей озеро, разглядываешь растения, слышишь журчание воды и вдыхаешь безмятежность, у тебя и в самом деле возникает впечатление, что ты где-то в иной вселенной, что город и переживаемый им кризис не существуют, а если и существуют, то очень далеко, например за границей, — что-то в этом роде.

Прогулку мы завершили, усевшись под соснами, и там Анхель принялся рассказывать о своей поездке в Сьенфуэгос. Все прошло как нельзя лучше — ему выпала прекрасная возможность пообщаться с сестренкой. Однако, и вот этого я никак не ожидала, вместо умиротворения мой ангел привез с собой тревогу. Дайани по-прежнему пребывала в печали, и эта печаль увлекала за собой все, что попадалось на ее пути, в том числе и ее брата. Единственным утешением было то, что она все еще рассматривает возможность подыскать себе жилье, чтобы жить одной. Но он все по-прежнему не понимал, что делать. Я высказала то, что пришло мне в голову: его сестре неплохо было бы обратиться к психологу. Я иначе не умею, я вообще практичная: если у тебя проблема — постарайся ее разрешить, не можешь — попроси помощи, психологи ведь для этого и существуют, не так ли? Дайани показалась мне девочкой потерянной — так, может, специалист укажет ей дорогу? Анхель расхохотался: чтобы отвести сестренку к психологу, ее придется связать, но даже если это и получится, то она скорее язык себе откусит, чем поговорит с кем-то. Единственным человеком, способным извлекать из нее слова, была Маргарита, которая — вот ведь совпадение — получила образование как раз в области психологии.

Откровенно говоря, я не была готова к возвращению призрака Маргариты в японском саду, так что откинулась назад, подперев голову руками, и продекламировала: «И принцесса молодая, и не злая, и простая, и красивая, как ты»^[2] — тоном, который трудно было оценить иначе как иронический, потому что Анхель смущенно взглянул на меня и прошептал, что вовсе не собирался о ней говорить. И тут же склонился ко мне и со странным выражением на лице начал просить у меня прощения, повторяя, что у него в душе такой сумбур, что ему хотелось попасть в этот сад именно со мной, потому что со мной ему хорошо, и что я оказываю на него благотворное влияние, и что со мной он может говорить обо всем, и я — единственный человек, который знает о его личной жизни. Я внимательно посмотрела на него, а потом притянула его к себе, обнимая. «Не волнуйся», — прошептала я ему, и так мы оставались довольно долго, не произнося ни слова и только прислушиваясь к журчанию воды и голосам птиц.

Потом мы снова заговорили. Японский сад, как я уже сказала, — место мистическое: он вызывает в душе экстаз и приглашает к откровениям. И в тот день именно откровение мне и явилось, только вовсе не Божественное. Но я все равно узнала кое-что очень важное. После пары-другой шуток и поцелуев я заверила, что меня не слишком беспокоят упоминания Маргариты. Наоборот, мне очень приятно, что Анхель впускает меня в свой внутренний мир. В ответ он сказал, что чувствует себя как-то глупо, однако ему было бы в высшей степени полезно иметь возможность спокойно поговорить хоть с кем-то о своей бывшей — это тоже поможет завершить цикл. Он прилег рядом, поставив локоть в траву, а подбородок оперев на кулак. «Знаешь, что мне больше всего нравилось в Маргарите?» — спросил он. Я, естественно, не знала. И тогда он, не сводя с травы распахнутых глаз, с видом то ли комичным, то ли растерянным заявил, что Маргарита очень хорошо знала свои истоки, носила с собой свою личную историю. При этом он имел в виду не только воспоминания — это было нечто, к чему можно было прикоснуться, нечто ощутимое. «Ощутимое», — повторил он.

Маргарита хранила историю семьи матери через традиции, которые передавались из поколения в поколение. Началом всему послужило рождение девочки, нареченной именем Маргарита, дочери испанской четы, прибывшей на Кубу в XIX веке. По словам Анхеля, рождение девочки повлекло за собой решение супругов остаться, пустить корни в эту землю. Так малышка Маргарита явилась началом, началом истории. Она стала первой кубинкой в семье, и родители пожелали придать что-то особенное ее появлению на свет, то, что будет иметь значение для всех их потомков. Так родилась традиция. Традиции складываются из повторений, иногда случайных, иногда обязательных, но, так или иначе, повторений. Так вот, когда та Маргарита выходила замуж, мать передала ей то, что стало семейной реликвией, — фотопортрет, то есть первое фото всей их семьи, некую особую семейную драгоценность и воспоминания родителей. Кроме этого, чтобы традиция укоренилась, новобрачная Маргарита обязалась назвать Маргаритой свою первую дочку. Это кажется невероятным, но, по словам Анхеля, обычай так хорошо укоренился в семье, что каждая Маргарита рожала дочь, продлевая самое себя. И вот так, из поколения в поколение, в день бракосочетания каждая Маргарита получала приданое, с годами увеличивавшееся в размерах, взращивала генеалогическое древо и множила число фотографий, отпечатков эпохи и сувениров, которые имели то или иное значение в жизни родителей. Именно по этой причине, выйдя за Анхеля, Маргарита получила в свои руки наследие своего рода: имена и изображения своих предков начиная с первой Маргариты, рожденной на Кубе, — карту всей семьи.

История эта показалась мне необычайно красивой, ведь зачастую максимум, что знаешь о предках, — имена бабушек с дедушками и прадедушек с прабабушками. А дальше след почти всегда теряется — наше прошлое простирается всего на три поколения, а потом — забвение, пустота и отсутствие даже подозрения, что в человеке, вызвавшем в тебе антипатию, есть, быть может, капля и твоей крови, что он из твоей семьи. Анхель вложил в свой рассказ столько эмоций, что теперь я действительно должна признаться: в тот момент я, так или иначе, позавидовала Маргарите.

«Женщина, имеющая свою собственную личную историю, не могла быть рядовой, — заявил он, — ведь она точно знала свое место, она владела своим прошлым — целиком и полностью, и без какой-либо возможности его изменить».

Это его очаровывало, притягивало. Понимаешь? Анхель был весьма неравнодушен к тем, кого сам он называл «женщины с историей». По крайней мере, тогда. Порой мне казалось, что он совсем слетел с катушек. Как-то раз, придя к нему, я обнаружила на полу гору видеокассет. Хотела помочь навести порядок, но он бросился к кассетам, заслонил их собой и даже не позволил мне к ним прикоснуться. Вместо этого выкатил мне рассказ о своей любимой незнакомке, заявив, что является стражем ее прошлого.

Перед своей поездкой в Бразилию Анхель пошел к матери Маргариты — забрать письма ее родных, которые они хотели ей отправить. Как видишь, все его истории обязательно тем или иным образом связаны с Маргаритой. А поскольку тогда он еще намеревался вернуть ее, вновь завоевать ее сердце, ему удалось записать почти все песни БенниМоре, которого она обожала. Письма и кассеты, вместе с немногими другими вещами, были упакованы в военный рюкзак FAPLA — из тех, что вошли в моду после войны в Анголе. Анхель закрыл его на замок и сдал в багаж. Уже в Сан-Паулу, приехав в отель и попытавшись открыть рюкзак, он понял, что произошла ошибка: в аэропорту он выудил с ленты такой же военный рюкзак FAPLA, но — чужой. Взломав замок, он нашел там женскую одежду, какие-то кустарные поделки и пакет с видеокассетами. Хуже всего было то, что в рюкзаке не нашлось абсолютно ничего, что позволило бы идентифицировать владелицу столь ценных вещей. И как Анхель ни извинялся, Маргарита так никогда и не поверила, что произошла ошибка, и уж тем более не поверила, что он взял на себя труд записать для нее всего Бенни Море.

Но и это было еще не все — она обвинила его в том, что он оказался неспособен даже привезти ей письма от родных. И была чрезвычайно раздосадована. В общем, Анхелю решительно не везло с Маргаритой. Он отделался от поделок и женской одежды из чужого рюкзака, но видеокассеты решил сохранить. На них была девочка, которая делала свои первые шаги, потом участвовала в церемонии приема в пионеры, отмечала дни рождения и отдыхала с семьей на каникулах. Анхель полагал, что в случайном обмене рюкзаками должен существовать некий тайный смысл, и уверил себя в том, что если встретит девочку из видео, которая, конечно же, уже стала женщиной, то что-то в его жизни непременно изменится. И довольно долго с этой идеей носился. Пленки он почти уже не смотрел, потому что выучил наизусть, но ему нравилось ставить их в минуты одиночества или, наоборот, чтобы отметить какой-нибудь успех. Его притягивали не сами по себе образы, а тот факт, что они — история некой женщины и что эта женщина отправилась в путешествие, везя с собой историю всей жизни, но не в голове, а в виде того, что ощутимо. Ощутимо.

Понимаешь теперь, какой безумец? В тот день я позавидовала — как Маргарите, так и той женщине с видеокассет. Я сказала ему об этом, естественно, и прекрасно помню блеск в его глазах: он встал и придвинулся ко мне еще ближе. Закусил нижнюю губу — его привычка — и объявил, что моя история написана на моей коже. Опустил взгляд на мой живот и прошептал: «Дай мне взглянуть, ну же…»

Несколько лет назад я перенесла операцию по удалению аппендицита. Сейчас после такой операции вообще почти ничего не остается, но меня оперировали давно, поэтому на животе у меня есть шрам, и Анхель от него в восторге. Случалось, когда я лежала, он водил по этому шраму пальцем: медленно, из конца в конец. И я ощущала движение его пальца, а потом — языка. Ему нравилось проводить языком по моему шраму. Говорил, что это — важный знак, что это совсем не то, что проколоть уши, набить тату или повесить на себя бусы и нацепить на пальцы кольца. Это — другое. Дверь вовнутрь. Нечто слишком личное. Чтобы появиться шраму, вовсе не нужно обладать временем или исключительным правом принять на этот счет решение. Он водил по нему языком и шептал разные слова. Спрашивал, понимаю ли я, что когда-то лежала нагая перед толпой людей. Я спала. Врачи взяли мое тело и открыли его, наверняка очень медленно, потом заглянули в мое нутро — сама я никогда этого сделать не смогу, — залезли туда руками, отрезали, вытащили и зашили. Когда я проснулась, тело мое на первый взгляд было прежним, только на нем остался шрам, шрам, который я пронесу до конца жизни. С точки зрения Анхеля, это как очнуться от глубокого сна, из тех, что кажутся тебе реальностью, и почувствовать смятение, сомнение в том, сон это был или реальность. Но мне достаточно поднести руку к животу, где шрам, чтобы понять: это был не сон. У моего тела была история, и она записана прямо на мне. Когда там, в японском саду, он попросил меня показать ему шрам, я поняла, что для Анхеля я — не рядовая женщина, а одна из тех, кто носит с собой свое прошлое. Ощутимое прошлое. Понимаешь? Я была как Маргарита или как та, с видео. Я была женщиной особенной.

На самом-то деле, как мне думается, именно в тот момент у меня и появилась привычка трогать шрам, когда мне плохо. Если что-то не складывается, если пришел один из тех дней, когда я смотрю в зеркало и кажусь себе толстой, седой и с морщинками, вдруг появившимися у меня на лице; если я вдруг понимаю, что не знаю, как надо ответить, если сталкиваюсь с чем-то непонятным, если нейроны мои начинают тупить, а ноги не находят твердой почвы; если со мной происходит все это, тогда мне нужно дотронуться до шрама — и все тут же встает на свои места, ответ в уравнениях оказывается со знаком плюс, а дважды два продолжает равняться четырем. Пока не явлено доказательств противного, конечно же.

Все это стало, скажем так, моим личным открытием, однако великое откровение того вечера состоялось позже. После того как Анхель вынул голову, засунутую мне под блузку с целью поцеловать шрам, он улегся на спину и снова заговорил. Сказал, что мне повезло, ведь что бы ни случилось, мое тело неизменно будет иметь этот шрам, так что мои шансы лишиться своей истории стремятся к нулю.

Его любимая незнакомка — совсем другое дело, потому что Анхель, в силу и благодаря простой случайности, стал хранителем ее прошлого, того прошлого, что принадлежит не ему, и он ждет, что в один прекрасный день, возможно, снова в силу и благодаря простой случайности он сможет вернуть его настоящей хозяйке. «Представляешь, как ее должна была расстроить эта потеря?» — спросил он, а потом добавил, что, конечно, это переживание было таким же сильным, как и переживание Маргариты, ведь она тоже потеряла свое прошлое. Да, именно так. Анхель сказал, что Маргарита больше не хранит семейную реликвию. Сам он узнал об этом при их последней встрече, когда, оказавшись в Сан-Паулу, пошел к ней, надеясь на примирение, но обнаружил ее в компании бразильского жениха и вполне счастливую. После очень долгого разговора, в ходе которого он пытался уверить ее в своей любви, однако закончившегося тем, что пришлось убедиться в отсутствии ее любви к нему, они все же смогли успокоиться настолько, чтобы поговорить о другом — о будущем и о прошлом, и тогда Маргарита расплакалась и стала говорить, что реликвия уже не у нее и что исключительно по ее вине будет сломана семейная традиция. Анхель воспользовался этими слезами, чтобы обнять ее, однако кроме удовольствия от физического контакта его тоже пронзило горе. «Помнишь план по изгнанию ее призрака из моей жизни?» — спросил он. Да, это правда: Анхель мечтал вновь обрести эту реликвию и в один прекрасный день собрать все в коробку, положить туда же записку со словом «прощай» и отправить посылкой в Бразилию, — только так они обретут в душе мир, в котором столь остро нуждаются.

Анхель и вправду был ангелом. Он сказал мне, что я определенно везунчик и мне повезло носить на себе историю, и не только свою, потому что личные истории — это истории прошлого. На видеопленках его незнакомки, например, которая была немного младше нас, зафиксированы прошлые годы: черно-белое детство, предметы, движения людей, их привычки. А в случае Маргариты все это оборачивалось ужасным разрывом, ведь речь идет сразу о нескольких поколениях.

— Я и вообразить не мог, — сказал он, — насколько она гордилась тем, что владеет реликвией. — И чтобы я лучше представила себе, о чем речь, стал перечислять: фотопортрет, сделанный в одном из первых городских фотоателье, том самом, где спустя несколько лет был снят всем известный фотопортрет Хосе Марти, когда тот был еще мальчиком. — А еще там была, — сказал он, — бумага, написанная, если верить семейной легенде, итальянцем, который, поговаривают, изобрел телефон.

Когда я услышала эту фразу, меня как будто что-то кольнуло в живот.

— Ты о Меуччи говоришь? — спросила я.

И он подтвердил, что да, именно о нем. В семье Маргариты рассказывали, что родители первой Маргариты работали вместе с ним в театре и что у них оказался документ, написанный его рукой. Анхель не знал точно, изобрел ли этот тип хоть что-нибудь, но важнее был документ, созданный в то время, ведь его бумага, чернила и сам текст были из другой эпохи.

Я чуть не умерла, клянусь. Анхель продолжал говорить, но я вдруг отключилась и перестала его слышать. Знаю, что он говорил, потому что я видела, как шевелятся его губы, но я ничего больше не воспринимала, кроме фразы «итальянец, который, поговаривают, изобрел телефон». Тогда мой мозг — я, как тебе известно, математик, а нейроны математика всегда бурлят, — мои нейроны пришли в движение, вступили во взаимодействие. Я припомнила слова Эвклида, историю владелицы документа, и перед моими глазами вновь встала картинка того дня, когда мы с Эвклидом встретились на тротуаре, и изумление (только в этот момент я поняла, что это было изумление) на лице Эвклида при виде Анхеля, ту поспешность, с которой он пояснил, что этот парень был другом его сына, и как он изменился в лице, узнав, что Анхель живет один.

Эвклида, Анхеля и документ Меуччи объединяла женщина — Маргарита. Я ясно увидела всю картину. Эвклид, мой большой друг Эвклид, обожатель женщин, имел связь с женой Анхеля. Она и есть «общий знаменатель». Когда мой друг улыбался, говоря, что между ним и Анхелем существует общий знаменатель, я подумала, что он имеет в виду меня, но нет — знаменателем была Маргарита. Итак, шлюха Маргарита и есть владелица документа Меуччи. Тебе это кажется невероятным, так? Еще более невероятным это показалось мне. Из двух миллионов жителей этого города я, лично я, знала двоих, кто своими глазами видел этот документ. Невероятно. Очевидно то, что Эвклид знал, кто такой Анхель, однако не совсем понятно, хорошо ли знает Анхель, какую роль играет здесь Эвклид. И об этом, подумалось мне в ту минуту, лучше его не спрашивать.

Японцы умеют создавать сады, и, несомненно, их сады — место для медитации. Но я больше не могла сидеть на одном месте. Мне хотелось зафиксировать на бумаге все элементы задачи, чтобы еще раз спокойно их проанализировать. Когда Анхель легонько толкнул меня, спрашивая, слушаю ли я его, я поцеловала его в губы и предложила прогуляться. Мне было необходимо размять ноги.

8

Полагаю, что «эйфория» — именно то слово, которое точно описывает мое состояние после откровения, сошедшего на меня в японском саду. Я чувствовала себя как Архимед — хотелось закричать «Эврика!», хотя я еще ничего не открыла, поскольку, откровенно говоря, то, что друг мой имел связь с женой Анхеля, не слишком-то продвинуло исследование, это всего лишь еще один факт в копилку.

Среди высказываний математика Пуанкаре мне особенно нравится следующее: мы доказываем с помощью логики, но открытия совершаем интуицией. Пока что у меня была только интуиция, а теперь предстояло применить логику. Воскресенье я провела не с Анхелем. После чудесного дня в ботаническом саду я ночевала в его квартире, а утром поехала к себе, в Аламар. Воскресенья вообще склонны быть крайне длинными и медленными, как будто у воскресенья от самого себя скулы сводит. К этому обстоятельству добавилось то, что в нашей квартире все были дома. То воскресенье оказалось, несомненно, классическим: брат мой возился в своей комнате с рыболовной сетью; отчим стучал молотком на балконе, что-то ремонтируя; мама готовила обед, то и дело выбегая из кухни в гостиную, чтобы посмотреть телевизор; жена брата перебирала рис перед телевизором возле своей подруги, нашей соседки, которая тоже времени даром не теряла: красила ногти на ногах. Скороварка с фасолью громко свистела, а в клетке в углу пищали десять цыплят, которых мама пыталась выращивать, несмотря на протесты отчима, возражавшего против превращения квартиры в курятник. С цыплятами или без, дом все равно был похож на курятник. Так что всякий раз, когда мне хотелось поработать, я была вынуждена закрываться в маминой комнате. Так что в тот день я ушла в ее комнату, включила Роберта Карлоса, одного из моих любимых исполнителей, взяла бумагу и ручку и принялась анализировать элементы, которыми я располагала.

То, что Эвклид никогда не упоминал при мне о своих отношениях с женой Анхеля, казалось, с одной стороны, странным, а с другой — логичным. Предположим вот что: Анхель приводит жену в гости к своему другу, там же живет Эвклид, отец друга — весьма симпатичный и словоохотливый, шутит и обстреливает девушку глазами. Я-то прекрасно знаю манеры своего друга. Маргарита очарована и мало-помалу начинает отвечать, адресуя ему взгляды, которых ни ее супруг, ни супруга Эвклида не замечают. В один прекрасный день, пока Анхель со своим другом были заняты чем-то своим, Эвклид и Маргарита назначили свидание; так началась интрижка, о которой Анхель так и не узнал.

Постулат номер раз: сообразив, что тип, о котором я рассказывала, это Анхель, Эвклид испытывает некоторую неловкость и даже стыд. И потому не решается рассказать мне свою историю с Маргаритой. Так он уходит от необходимости выставить Анхеля рогоносцем и заодно прикрывает собственную задницу. С другой стороны, я тогда еще ничего не знала о существовании документа. Так что все кажется вполне логичным и очевидным.

Постулат номер два: Эвклид, рассказывая мне о документе, сообщает, что владелица его отдала, вернее, продала другому лицу. Версия Анхеля совпадает с версией Эвклида: он говорит, что у нее уже не было документа, но Маргарита выехала из страны, не намереваясь возвращаться, то есть, скорее всего, документ она продала, чтобы раздобыть денег, естественно ничего не сказав мужу. Но почему ей было не продать документ Эвклиду? А потому, что Эвклид не мог дорого за него заплатить, это ясно. В этот момент я уже знаю о существовании документа, Эвклид знает о моих отношениях с Анхелем, но все же предпочитает умолчать о том, что владелицей документа была жена Анхеля. Почему? Потому что Анхель ничем не может помочь в наших поисках, так как он был обманут, и Эвклид об этом знает.

Постулат номер три: мы с Эвклидом хотим найти этот документ, но Анхель, даже не подозревая о его научной ценности, тоже хочет его заполучить, чтобы вернуть владелице и завершить свой цикл. Это может создать проблему, хотя я не думаю, что Анхель слишком усердно копает, его побуждения — это, скорее, романтизированное желание, и Эвклид не рассматривает его заинтересованную сторону, предпочитая исследовать другие горизонты, к примеру Леонардо.

Постулат номер четыре: со слов Анхеля, Леонардо — старинный друг Маргариты. Леонардо пишет роман о Меуччи, и этот роман, по его мнению, станет сенсацией, потому что будет основан на документально подтверждаемых исторических данных.

Ты думаешь о том же, о чем и я, верно? Леонардо может быть прекрасно осведомлен о существовании документа благодаря дружбе с Маргаритой и, кроме всего прочего, может оказаться именно тем, кто его купил. Эвклид лично с ним не знаком, но я, ни о чем не догадываясь, подтвердила, что писатель был другом бывшей жены Анхеля, так что его первоначальные подозрения оказались более чем обоснованными.

Вывод: все стрелки указывают на Леонардо. И тогда я решила: раз Эвклид предпочел утаить от меня историю с Маргаритой, я поступлю так же, а если и упомяну об этом, то позже, не сейчас. Потому что в данный момент в этом действительно нет необходимости, и мне не хочется вынуждать своего друга объясняться передо мной за дела, которые лично меня не касаются. Если Маргарита изменяла Анхелю, то это его проблема, и не мое это дело — ворошить прошлое. Глаза не видят, сердце не болит, как гласит пословица, так что пусть все остается на своих местах. Между тем, выяснив личность владелицы документа, я могу потихонечку прощупывать, не может ли Анхель дать мне некие новые сведения, а также дожать лимон по имени Леонардо.

На той же неделе я без предупреждения заявилась на работу к Леонардо. Сказала, что, как и в прошлый раз, оказалась здесь неподалеку — дела в министерстве — и воспользовалась случаем, чтобы зайти поздороваться. Он, казалось, ничуть не удивился моему появлению. Заверил меня, что страшно рад меня видеть и что я всегда появляюсь в наилучший момент. Я поинтересовалась, не получил ли он снова Нобелевскую премию, но он сказал, что нет, это другое, и если я хочу узнать подробности, то лучше мне пойти с ним, потому что сегодня он идет на собрание в дом одного знакомого литератора, где будут читать выдержки из разных текстов для Барбары, собирающей материал для своей исследовательской работы о кубинской литературе. Однако я, хотя вслух этого и не произнесла, не очень хотела снова слушать бесконечное чтение. Мне нужно было поговорить с ним, но, к счастью, до этого собрания у него оставались кое-какие дела. Что предоставляло нам возможность некоторое время провести вдвоем. «Ну что, пойдешь?» — спросил он. Я согласилась: да, конечно. Уж как-нибудь потом придумаю предлог, чтобы улизнуть от писателей.

Помнится, именно в тот день Леонардо заговорил о своем путешествии в Луанду. Да, точно, после нескольких километров под палящим солнцем на его велосипеде, он — крутя педали, а я — сидя на багажнике, когда мы добрались до первой нашей цели — дома одной его знакомой, аргентинки, писавшей для аргентинского театрального журнала. Ей Лео, эта библиотечная крыса, привез статью о гаванских театрах из ежегодного обозрения 1933 года, которую одна его близкая приятельница скопировала в Национальной библиотеке. Статья эта предназначалась аргентинке вовсе не в подарок, он, ясное дело, собирался ее продать — за скромную сумму в долларах. Ведь на что-то же нужно писателю жить? Когда сделка совершилась, мы вышли из квартиры и пошли посидеть на ступеньках университета, где Лео договорился встретиться с Барбарой. Там он мне и сообщил, что мужем аргентинки был кубинский военный, с которым он свел знакомство в Анголе. Леонардо работал когда-то военным корреспондентом, хотя и не хотел об этом говорить, сказав лишь, что это было худшее в его жизни путешествие, но прибавил, что даже из худших моментов можно высечь искры света, и принялся рассказывать о городе, который он предпочитал именовать Красавица-Луанда. Я уже тебе говорила, что мне безумно нравилось его слушать, — если б он не был писателем, уж и не знаю, чем другим стоило бы ему заниматься. Порой, когда он крутил педали своего «китайского» велосипеда и что-то рассказывал, я улыбалась ему в спину: это казалось таким странным, не знаю, чем-то за пределами нормы, что человек с его культурным багажом, поездивший по свету, исследователь с огромным опытом, готовый покорить мир, а вот, поди ж ты, из всех средств передвижения имеет только велик. Но такая у нас страна. И знаешь, что он мне ответил? Что велик — отличная штука для укрепления мускулатуры ног, а все остальное он возит в себе. Леонардо, без сомнения, человек в высшей степени позитивный.

Тем вечером он довольно долго говорил о своей Красавице-Луанде, и я заслушалась, как и всегда, очарованная его манерой рассказывать. Говорили мы о путешествиях, и я воспользовалась случаем и спросила, не приходилось ли ему бывать в Италии. Это был лучший из всех пришедших мне в голову способов подвести разговор к Меуччи, и, естественно, Леонардо сказал, что нет. Об Италии он знает много чего, но никогда там не был. Кстати об Италии: смотри, кто к нам идет… И встал как раз в тот момент, когда я подняла глаза на Барбару. Та, как всегда улыбаясь, уже шла по лестнице, так туго затянутая в блузку, что сиськи едва оставляли ее легким возможность дышать.

Барбара была мне симпатична, она всегда выглядела довольной, словно все вокруг работает и Гавана каждое утро встречает ее улыбкой. Так ведь Барбара была иностранкой. Жила в городе, расположенном в десяти сантиметрах от города, в котором жили мы, но ее Гавана и наша, хотя и занимали одно и то же пространство, мало в чем совпадали. Мы были разными видами в одном зоопарке. Ты меня понимаешь? Она — из редких животных, экзотических, из тех, перед клетками которых люди останавливаются; а мы — из тех, что были всегда, на которых никто уже и не смотрит, кому достаются объедки от лакомств редких зверей. Барбара, конечно, ни в чем не была виновата, она была милой и делала, что могла. В тот вечер, обменявшись с ней ласковыми поцелуями в щечку, Леонардо сказал, что у него есть несколько долларов и ему нужна ее помощь: ему надо кое-что купить. Напоминаю, что в те времена иметь доллары было незаконно, так что некоторые магазины для нас, кубинцев, оставались недоступными. Итальянка, конечно же, согласилась.

Тем вечером мы собрались в квартире одного писателя, приятеля Леонардо. Забавно, теперь я понимаю, что решила назвать его Леонардо в честь да Винчи, не подумав, что у нас есть замечательный кубинский автор, которого зовут Леонардо Падура, но с его творчеством я не знакома. Ну так вот, хозяин дома заварил лимонное сорго, которое принес Леонардо, и мы уселись на маленькой террасе, за которой располагала квартира. Там и начались чтения, которые я использовала для своих собственных размышлений. Писатели, как мне стало ясно после многочисленных чтений, нуждаются в глубочайшем внимании, в том, чтобы их слушали и без конца хвалили, словно детей, только больших. Мы, конечно, все нуждаемся в некотором одобрении, однако у писателей, мне кажется, эта потребность многократно превышает норму, а в отдельных случаях — гипертрофирована. Я заметила, что писателей и артистов считают уникальными созданиями, а их жизнь — совершенно исключительной, словно они только и делают, что встречают великих людей и ведут очень важные разговоры на самые высокие и глубокие темы, и каждое слово этих бесед начинается с прописной буквы. Ничего не имею против, но меня удивляет, что люди той же меркой не оценивают ученых. Люди очень мало думают об ученых; а ведь за каждой вещью, к которой ты прикасаешься, какой бы заурядной она ни казалась, стоят сотни нейронов, работавших над ее созданием, потому что наука — труд коллективный: кто-то откроет что-то одно, потом другой это открытие доработает, и так далее. Вот, например, сейчас, когда все с ума сходят по сотовым телефонам, думаешь, хоть кто-нибудь знает имя Антонио Меуччи? Ясное дело, нет. Я, конечно, не претендую на то, чтобы люди помнили о каждом изобретателе, но, по крайней мере, к ним можно было бы относиться так же, признавать их заслуги так же, как артистов или писателей. Тебе так не кажется?

Леонардо и его друзья были, конечно, из другого теста. В них была, скажем так, писательская суть, но вот все остальное отсутствовало. Кроме всего прочего, в те годы никого не публиковали, потому что бумаги попросту не было, так что все они были более чем убеждены в гениальности своих текстов и более чем обычно нуждались в публике, особенно если среди публики попадались экзотические итальянки, которые к тому же находились в поисках авторов для исследовательского проекта о кубинской литературе.

Не знаю, довелось ли Барбаре еще хоть раз за свою жизнь почувствовать себя такой значительной фигурой, но в тот вечер она явно была королевой. По прочтении каждого текста ее слов ждали с огромным вниманием, ее смех рождал целую волну смеха, ее скрещенные ноги привлекали к себе взгляды всех присутствующих, на ее вопросы следовали незамедлительные ответы, а ее жажда побудила хозяина дома отправиться к соседу снизу и прикупить бутылку домашнего апельсинового вина, дабы познакомить итальянку с национальным продуктом. Чтения подходили к концу, и я уж было собралась уходить, не подозревая, что именно этот момент Леонардо выбрал, чтобы поделиться с собравшимися новостью. Вернувшись с бутылкой, хозяин разделил вино на всех и попросил Лео, чтобы тот перестал уже играть в секретность и сказал то, что собирался сказать. Писатель вынул из рюкзака бумагу, встал, прочистил горло и начал читать: «Гаванская газета, шестнадцатое декабря тысяча восемьсот сорок четвертого…»

Это была ксерокопия заметки о гала-приеме в Большом театре «Такой», устроенном в честь сеньора Меуччи, которого автор всячески превозносит, называя «хитроумным инженером сцены». Заметка заканчивалась приблизительно следующими словами: гаванская публика всегда умела воздать должное и оценить по заслугам высококачественные и достойные зрелища. Когда Лео закончил читать, кто-то поинтересовался, откуда он это взял, и тот гордо ответил, что это ему стоило куска мыла и поцелуя в щечку его подруги, которая трудится в Национальной библиотеке. И вечер начал обретать для меня интерес.

По словам Леонардо, подруга его — истинное сокровище, потому что ей удается доставать для него то одну, то другую «книжонку», но выручить она, естественно, может далеко не всегда. Он и сам перелопатил в этой библиотеке горы газетных подшивок, и у него на руках целый список материалов, нуждающихся в ксерокопировании, и теперь остается только ждать, когда она сможет это сделать, после чего он вручит ей честно заслуженный подарочек. Тут встряла я и заметила, что будет фантастически классно, если эта заметка появится в его романе, и, как бы невзначай, поинтересовалась, нет ли в его распоряжении других документов подобного рода. Леонардо в ответ заявил, что у него есть только статьи, но очень важные, потому что с их помощью понемногу обнаруживаются следы, оставленные Меуччи в нашем городе. На том моя попытка что-то из него вытянуть увяла. Зато настежь открылись шлюзы его словесного доминирования, едва Лео успел убедиться, что итальянец представляет для публики некоторый интерес.

Именно Леонардо я обязана практически всей имеющейся у меня информацией о жизни Меуччи, а также интересом, которое пробудил во мне этот персонаж, ведь и то сказать: Меуччи — фигура невероятная. Он видится мне человеком чрезвычайно активным, настоящим живчиком, неспособным ни минуты посидеть спокойно, а еще любопытным и наблюдательным. Если б он жил в нашей нынешней Кубе, из него непременно получился бы отличный муж, из тех, что чинят все подряд, что бы ни сломалось в доме, как мой отчим, например, с тем лишь различием, что Антонио жить не мог без изобретательства. Когда, например, он работал в театре «Такой», то, помимо своих обычных обязанностей инженера сцены, по собственной инициативе занимался улучшением акустики зрительного зала и создал в подвалах театра водяное зеркало, отведя воду от подземной реки поблизости. Это улучшило звук, но не удовлетворило беспокойный дух Антонио, которого интересовало буквально все, что его окружало. Вплоть до того, что он взялся за разработку химического состава для бальзамирования трупов, что хотя и не увенчалось полным успехом, однако отчасти решило проблему консервации тел, которые нужно было транспортировать в Европу. Несколько лет спустя он совершил изобретательский набег в область гальванизации и стал использовать эту технику для предохранения оружия от ржавчины. На четыре года Меуччи заключил устный контракт с губернатором нашего острова и начал заниматься холодным и огнестрельным оружием для армии. А ради выполнения взятых на себя обязательств организовал гальваническую мастерскую, ставшую одной из первых на континенте. Примерно в это время театр «Такой» и устроил гала-прием в его честь, которому и была посвящена заметка, прочитанная Леонардо в тот вечер.

Затем случился ураган 1846 года — ужасный, смертоносный и разрушительный. Пострадал и театр «Такой», хотя ему повезло больше прочих зданий и разрушения оказались не столь значительны. После завершения неотложных восстановительных работ Меуччи был назначен директором по реставрации, и он воспользовался этим обстоятельством, чтобы создать в театре систему вентиляции. Памятуя о том, какой у нас тут климат, это нововведение, ясное дело, было встречено весьма благожелательно. Когда театр «Такой» вновь открыл свои двери публике, стало очевидно, что технические перемены и изменения в декоре существенно его улучшили.

За этим последовал период, когда, как кажется, все пошло не очень хорошо, и Панчо Марти, владелец театра, решил его закрыть. Работы у Меуччи оставалось немного, контракт на гальванизацию оружия закончился, и возникла необходимость занять свои нейроны новыми проектами. Именно тогда он и начал экспериментировать с электротерапией. В те времена лечение разных болезней с помощью электрических разрядов входило в моду, располагаясь в русле теорий о животном магнетизме. Антонио не остался в стороне от этих исследований и в своей театральной мастерской-лаборатории начал эксперименты в области электротерапии — сначала на своих служащих, а потом и на пациентах.

И вот наконец мы добрались до 1849 года и того исторического дня, когда в ходе одного из экспериментов Антонио Меуччи обнаружил, что человеческий голос передается при помощи электричества. Он, похоже, проводил терапевтический сеанс с одним пациентом, и там были медные провода, батарейки и электроды, причем оба — врач и пациент — находились в различных помещениях, и пациент держал во рту медный инструмент. У Антонио в руках был точно такой же, и вот после электрического разряда он услышал крик пациента, но это был не тот крик, который достигает слуха через открытое окно, а крик, пришедший по проводу. Эврика! Это и стало началом.

Мне это кажется абсолютно захватывающим. Наука — она такая: в один прекрасный день ты занят одним и неожиданно находишь совершенно другое. Как будто на секунду тебе открывается мир, и ты способен увидеть нечто такое, что всегда стояло перед глазами, но было словно прозрачным. Как искра, чтобы стать видимой, должна вспыхнуть перед кем-то, способным ее увидеть. Тебе дана ровно секунда — пшик! — и, если ты ее не заметил, могут пройти годы, десятки лет, пока кому-нибудь другому не удастся ее разглядеть и дать ей имя. Но Меуччи увидел и понял. Человеческую речь можно передавать на расстояние посредством электричества. И вот после этого своего первого озарения он посвящает свое время, логику и всех своих знания разработке того, что сам он назвал «говорящим телеграфом».

Схема проведения этих первых экспериментов и была отражена в документе, который видели своими глазами Эвклид и Анхель; документе, с которым, возможно, был знаком и Леонардо; документе, принадлежащем предкам Маргариты. Возможно, кто-то из ее родственников принимал участие в этих экспериментах, последовавших за тем первым криком, и, кто знает, может, именно кто-то из них и брал в рот медный инструмент, чтобы прокричать свое имя, будучи уверенным, что тем самым открывает новую эру в истории. Хотя пройдут еще долгие, слишком долгие годы, прежде чем это открытие признает мир.

9

После собрания писателей я несколько раз пыталась позвонить Эвклиду, спеша рассказать, что нового удалось мне узнать о Меуччи, а также что теперь я вполне уверена: Леонардо — верный след, который нас куда-нибудь да выведет, однако в телефонной трубке звучал один и тот же непрерывный гудок, и сколько бы раз я ни набирала номер, звук не менялся — ровная, неизменная, устремленная в бесконечность нота. Не смейся, все так и было: изобретенный в Гаване телефон в тот год в Гаване практически не работал.

Тогда я и решила нагрянуть к Эвклиду домой. Сначала я не собиралась говорить с ним о Маргарите, но тот факт, что Леонардо ксерокопирует разные статьи, открывал передо мной новые возможности. И пусть писатель отрицал обладание какими-либо другими бумагами помимо газетных статей, это могло, во-первых, не соответствовать действительности. Леонардо вполне мог владеть документом, но, понимая его значимость, не желал в этом признаваться. Во-вторых, если документа у него действительно нет, это не исключает, что ему известно о его существовании.

Но что было яснее всего, так это то, что связь Леонардо с Маргаритой становится невероятно важной и, вкупе с интересом писателя к Меуччи, становится элементом ключевым и подозрительным. И как же мне выложить Эвклиду эти выводы, не упомянув Маргариту? Это попросту невозможно. Понимаешь? Мой друг — профессор, он привык к теоремам и доказательствам, и если уж он заинтересовался Леонардо, то, как я только что поняла, именно по той причине, что знает о знакомстве писателя и Маргариты, и она-то и есть та самая переменная, которой мне так не хватало. И если я приду и заявлю, что я в чем-то уверена — просто потому что, без доказательств, — Эвклид мне не поверит, ибо наука не святым духом питается. В итоге я пришла к тому, что лучше нам все прояснить. Нет никакой необходимости останавливаться подробно на истории Маргариты, нужно просто сообщить, что она и была владелицей документа, поскольку только это и имеет отношение к нашей цели.

Однако, заявившись к Эвклиду домой, я застала только мать-старушку и Чичи. Постоянные перебои с электричеством постепенно выводили из строя все электроприборы, холодильник дышал на ладан, так что Эвклиду пришлось отправиться на поиски запчастей, необходимых для ремонта. Ждала я долго, это точно. Старушка, не умолкая, говорила про Этсетера: собачка, отъевшись и придя в себя, превратилась-таки в прекрасного белоснежного пуделя и уже пользовалась привилегией спать на хозяйкиной постели, устроившись в ногах. Чичи, со своей стороны, немало меня повеселил, усердствуя в чтении своих рассказов бабушке. Старушка при этом с удивлением поглядывала на меня и в конце концов заключила, что внук у нее — гений, хоть она и не понимает, о чем он там пишет. Рассказы сына большого восторга у Эвклида не вызывали, да и у меня тоже, если честно. Чичи писал о том, что творилось в стране: о проституции, кражах велосипедов, побегах с острова на плотах, деградации общества. Обо всем том, что мы видим каждый день и что, откровенно говоря, не вызывает интереса, особенно если речь идет о тексте, которому не светит быть опубликованным. Чичи немного смахивал на друзей Леонардо, только гораздо моложе, более прямолинеен и гораздо более практичен: мечтая стать писателем, он занимался продажей контрабандных продуктов. В тот вечер я начала слушать один из его рассказов, но поскольку свет отключили, а Эвклид все не возвращался, я решила ехать домой.

Даже не знаю, сколько дней я не могла ни с кем связаться из-за этого проклятого неработающего телефона в Технологическом. А когда он снова заработал, директриса решила ограничить его использование. Она заявила, что аппарат в ее кабинете является совершенно необходимым для обеспечения нормальной работы устройством, и, следовательно, преподаватели имеют право исключительно на один короткий личный звонок, два звонка в случае форс-мажора, но ни одного междугороднего. Тупая корова. Мне больше ничего не оставалось, кроме как выбирать между звонком Эвклиду или Анхелю, и, естественно, я выбрала Анхеля, поскольку хотела его видеть. С Эвклидом я поговорю в субботу, на наших еженедельных заседаниях.

И я договорилась о встрече с моим ангелом — кажется, на четверг. Да, точно, потому что в пятницу произошло другое событие. Итак, в четверг я пошла к нему на квартиру, где обнаружила его некоторым образом не в своей тарелке по той причине, что у него почти не было продуктов, чтобы приготовить обед, и денег тоже. Единственное, что у него оставалось хорошего, — остатки рома, но меня очевидно интересовал вовсе не ром, так что я улыбнулась и сказала, что сегодня угощаю. Меню вышло простым: ленивые голубцы — капуста, рис и лук, — совсем простое, но полезное и питательное, как будто мы снова в японском саду. Я могла бы сказать, что все мы с каждым днем становились все более тощими, но получится гораздо красивее, если я скажу так: «более стильными».

В тот день я первый раз в жизни готовила у Анхеля, и должна тебе признаться, что мне понравилось — как будто мы настоящая пара: я просто летаю по кухне, а он, положив ноги на стол, сидит в кресле со стаканом рома в руке. Обычная супружеская пара, разговаривающая о всякой всячине — об идиотских распоряжениях моей начальницы на работе или о психологических проблемах Дайани. И вдруг я вспомнила об идее Анхеля сдать комнату в этой квартире Барбаре. И я спросила его об этом. Он ответил, что звонил ей, предлагал комнату, но итальянка не захотела съезжать оттуда, где живет сейчас. Уверен, что платит она совсем ничего, сказал он, потому что сам он предложил цену ниже некуда, однако она поблагодарила, но предложение не приняла. И тогда я сказала, что видела ее на днях.

На самом деле мне хотелось поговорить о Маргарите, вернее, о ее семейной реликвии, частью которой был документ Меуччи, поэтому я упомянула Барбару, чтобы от нее перейти к Леонардо и далее — к Маргарите. Это весьма примечательно, потому что каждый раз, когда Анхель заговаривал о своей бывшей, я чувствовала явную неловкость. Тем не менее в тот день у меня возникло желание о ней поговорить, и именно я захотела вернуть его к истории о потерянной реликвии, желая понять, есть ли у него хоть какой-то кусочек интересной мне информации. Неважно, насколько маленький. Я никому не делала плохо — я просто пыталась собрать информацию, выжать лимон до последней капли, только и всего. Понимаешь?

И когда мы накрывали на стол, я принялась рассказывать о литературных чтениях. Анхель откликнулся ироничным комментарием: нетрудно заметить, что моя дружба с Леонардо растет как на дрожжах, после чего сложил губы в специальную гримасу, одну из тех, которые способны заставить меня заткнуться и начать мысленный отсчет — раз, два, три, — чтобы не броситься ему на шею и не начать его раздевать. Вместо этого я с улыбкой поинтересовалась, уж не ревнует ли он, а он сказал — нет, что ты, как же можно ревновать к такому типу, как Леонардо. Мы сели за стол, он разлил по стаканам воду и продолжил. Анхель считал, что писатель недостоин ничьей ревности: безобидный бедняга, хотя временами несколько странный, на его вкус. А дальше понес какую-то чушь, просто бред, да, настоящий бред. Сказал, что Леонардо — не совсем человек, что он принадлежит к расе новых кентавров. «Ты что, не заметила, что у него вместо ног — пара колес?» — вопросил он. Я рассмеялась. Анхель продолжил свою речь, утверждая, что в этой стране мы достигли высочайшего уровня технического прогресса и тестируем новых созданий будущего. Среди них и последнее изобретение — новые кентавры, которые живут на соевой похлебке, сваренной на воде с сахарком. Совершенные создания, которым не нужен бензин для передвижения и которым требуется минимум для восполнения энергетических затрат. И Леонардо — одно из таких созданий, которое не ходит, а колесит, плавненько так катится. И даже когда он садится на диван, сразу видно, что ему неудобно — непонятно, что делать с ногами. Ведь это уже не ноги, а некий орган, который эволюционировал до симбиотического сращения с педалями велосипеда и вряд ли помнит о своих прежних функциях.

«Я больше чем уверен, — заключил Анхель, — у кубинского человека будущего ног не будет вовсе, а будет малюсенький желудок и пара колес. А ты как думаешь?» — поинтересовался он, прежде чем положить в рот капусту и начать жевать с аппетитом дикаря.

Анхель фонтанировал идеями. Он заметил, что раз уж мы с ним колес не имеем, то, как это ни прискорбно, являемся представителями исчезающего вида. И расхохотался, приговаривая, что мне не стоит волноваться по этому поводу, потому что здесь у нас — страна мутантов, привычных к выживанию: если колес мы себе не отрастили, то, чтоб не сгинуть с лица земли, превратимся во что-нибудь иное. Самое удивительное, что он был прав. Думаю, что после того нулевого года все мы стали иными. Может, кому-то и тяжело это признать, но все мы изменились. Есть «до», и есть «после». Это как война, я тебе уже говорила, бомбардировок вроде не было, но живем мы словно в послевоенное время, выпустившее на волю самые примитивные инстинкты, в первую очередь — инстинкт самосохранения. Мы здесь, к счастью или несчастью, как тараканы, которые привыкают к отраве, чтобы выжить, и даже начинают ее любить. К счастью или несчастью. Не знаю.

Анхель продолжил говорить о Леонардо. Тем же презрительным тоном он заявил, что никогда не читал ни одного его текста и не собирается этого делать, что он, конечно же, не имеет никакого права указывать мне, с кем дружить, но ему с самого начала показался очень странным этот внезапный всплеск дружеских чувств Леонардо ко мне и эти его приглашения на литературные сборища.

«Хулия, моя Хулия, — сказал он, — сдается мне, единственное, чего хочет этот тип на самом деле, — подобраться к тебе».

Я его не поняла, и, видя выражение моего лица, Анхель улыбнулся, несколько раз потыкал вилкой в тарелку, так и не подцепив капусту. А затем изрек следующую мысль: мир слишком тесен.

«Леонардо знает, что он мне не нравится, — сказал он, — но при этом всеми доступными способами старается сблизиться, из чистого любопытства».

И он спросил, помню ли я историю с семейной реликвией Маргариты, и я ответила, что да. Ну так вот, оказалось, что, поскольку Маргарита была очень дружна с писателем, тот знал, что вместе с другими бумагами, входящими в эту фамильную реликвию, она хранит документ того самого итальянца, ну, с телефоном который, и, конечно же, очень этим документом интересовался для своего романчика. И что Леонардо думает, будто документ хранится у Анхеля. И тут вдруг разом, как будто что-то распахнулось — дверь, окно, не знаю, — хлынул поток света, ведь только что подтвердились мои догадки: писатель действительно знает о документе. Понимаешь? Я не произнесла ни звука, но сидела широко распахнув глаза и показывая, что история заинтересовала меня сама по себе. И Анхель продолжил. Сказал, что Леонардо утомил его звонками и просьбами показать документ и, ничего не добившись, кроме вежливого обращения и твердого отказа, теперь, очевидно, пытается использовать меня, имея в планах подобраться поближе за счет дружеских связей. Только хрен он чего получит, потому что документа у Анхеля сейчас нет. Этот клочок бумаги — часть наследия его бывшей жены, и в тот день, когда он сможет заполучить его обратно, он отдаст его вовсе не писателю, а законной владелице и закроет тем самым раз и навсегда главу своей жизни. Ангел мой был сердит, и я его понимала, но никак не могла упустить случая и поэтому спросила как бы между прочим:

— А где сейчас этот документ?

Он устало отмахнулся.

— У твоего приятеля Эвклида, — ответил он, нацеливая вилку на тарелку и намереваясь что-нибудь подцепить. И прежде, чем проглотить жалкий листик капусты, договорил: — Отца Маргариты.

К счастью, у меня в тот момент во рту ничего не было, иначе я точно подавилась бы. Отца Маргариты. Эвклид — отец Маргариты. Да, меня пронзила та же мысль, что и тебя: какого черта он ничего мне не сказал? Ярость моя была велика, хотя не такая оглушительная, как та, что нахлынула потом, но мне хватило: я не могла поверить своим ушам. Версия, в которой Эвклид был любовником жены Анхеля, казалась мне вполне адекватной, но — отец? Как это — отец? Именно это я и спросила, и Анхель, проглотив,подтвердил, что я все верно услышала: отец, родитель, тот мужик, который зачал его бывшую. Он также отец его друга, к которому Анхель часто ходил в гости, где познакомился с его сестрой, Маргаритой, из сестры друга превратившейся сначала в невесту, потом — жену, а после этого — бывшую жену, трансформируя тем самым отца друга в свекра, ставшего впоследствии бывшим свекром. И если Анхель мне не сказал об этом раньше, так это потому, что сам Эвклид через пару дней после того, как мы встретились посреди улицы, позвонил ему и попросил ничего не рассказывать мне о Маргарите, аргументируя свою просьбу моей с ним великой дружбой и тем, что вовсе не обязательно впутывать во все это его дочь — болезненную для него тему.

— Можешь представить, — сказал Анхель, — когда, обосновавшись в Бразилии, Маргарита потащила за собой и брата, каким это стало ударом для старика.

Я все еще не могла уложить все сказанное в голове, и Анхель, заметив мою растерянность, схватил меня за руку и сказал, что это чистая правда и что у Эвклида есть причины скрывать ее от меня.

— У Маргариты с отцом отношения были преотвратные, — пояснил он. — И задолго до своего отъезда она с ним уже не разговаривала.

Анхель был живым свидетелем этого многолетнего конфликта. Маргарита была очень близка с матерью, а Эвклид в те годы, откровенно говоря, не всегда вел себя пристойно, постоянно обманывая свою жену. Дочь этого терпеть не желала. Эвклид, по всей видимости, тип чрезвычайно интересный и пользовавшийся успехом у своих студентов, особенно студенток, ведь и Маргарита, и Анхель были в курсе сплетен о немалом количестве побед профессора в университете.

Я тоже была в курсе его побед, но предпочла, естественно, промолчать. Анхель смотрел на меня так, словно только что допустил непростительную оплошность и желал оправдаться. Сам-то он может понять Эвклида, заявил он, и, в определенной степени, даже может понять, почему тот просил не говорить мне о Маргарите: потому что в детстве она была его любимицей, светом его очей. «Сейчас покажу», — он встал, вышел в комнату и вернулся с обувной коробкой, где хранил вещи своей бывшей. Передо мной появилась фотография Эвклида с тремя детишками и еще одна — с девочкой Маргаритой, сидящей у него на плечах. Анхелю достало деликатности не показывать мне взрослую Маргариту, фото которой, вне всякого сомнения, лежали в одном из этих конвертов с фотокарточками.

Когда он познакомился с Маргаритой, продолжал он, ее отношения с отцом уже начали портиться. По словам Анхеля, Эвклид был слишком занят своей жизнью, университетом, интрижками и не заметил отчуждения дочери, которое начиналось скрытно и тихо, но вскоре стало выплескиваться на поверхность. Она стала его игнорировать, медленно выдавливая из своей жизни. Все происходило на глазах Анхеля: переживания Маргариты из-за матери, ее гневные филиппики, обращенные против отца, разговоры с братом. Именно поэтому, сказал он, между Маргаритой и Дайани и возникло такое понимание, они как будто узнали друг друга, словно каждая из них увидела в другой отражение себя: одна, более юная, увидела свое будущее, а вторая, более взрослая, — свое прошлое. Возможно, они подражали друг другу.

Однако последней каплей, тем, что окончательно привело к решению матери Маргариты потребовать развода, стало то, что однажды она неожиданно вернулась домой в неурочное время и застала мужа в постели с девушкой. Это все определило как для нее, так и для Маргариты, которая больше ни единого слова родителю не сказала. Конечно, продолжил Анхель, такое должно было стать последней каплей, тем более что свежи были последствия другого кризиса, случившегося несколько лет назад, когда Эвклиду стукнуло пятьдесят. Друг семьи увидел его в «Лас-Каньитас», баре в «Свободной Гаване», где тот пускал слюни подле какой-то девицы, видимо студентки, — маленькой шлюшки из тех, кто ухлестывает за преподавателями ради хороших оценок. Так и сказал, и мой желудок пронзила острая боль, от которой перехватило дыхание. Я еле булькнула:

— В «Лас-Каньитас»?

— Именно там. — кивнул Анхель и продолжал: — Маргарита, когда узнала, просто взбесилась, хотя тогда еще не решалась вступать с отцом в прямую конфронтацию.

Я думала, что прямо сейчас помру, клянусь. Я была шлюшкой из «Лас-Каньитас». Хотя я совсем не искала хороших оценок, потому что они у меня и так были, я искала… Ничего, я ничего не искала. Я просто была любовницей человека, который меня удовлетворял и был счастлив отпраздновать со мной свое пятидесятилетие, вот и все. А его семья в это время погружалась в хаос. В эту секунду я желала только одного: провалиться сквозь землю. Чтобы Анхель больше ничего не говорил, а я могла провалиться сквозь землю. Но Анхель продолжал.

Та история нанесла семье глубокую рану, и когда жена застала Эвклида с какой-то девушкой в супружеской постели, то, по ее мнению, мнению матери Маргариты, это была та же самая шлюха, что и в «Лас-Каньитас». Для Маргариты личность этой особы не представляла интереса. Проблемой был Эвклид, а не его пассия. Обманщик — ее отец. Я уж не знала, куда мне деваться. Не имея возможности хоть что-то сказать, я присутствовала в драме, от которой в свое время избавил меня Эвклид, и чувствовала себя виноватой. И пусть вина за тот окончательный разрыв лежала не на мне, чувствовала я себя ужасно, просто ужасно, меня охватило сильнейшее желание убраться отсюда, побежать к Эвклиду, обнять его, сказать, как это прекрасно, что наша дружба, несмотря ни на что, выжила. Мне хотелось только этого, но Анхель продолжал говорить.

Когда они с Маргаритой решили пожениться, она уже не разговаривала с отцом, но как-никак планировалась свадьба, так что она решила приити к нему с этой новостью и слегка сгладить углы. Похоже, после долгого разговора, когда стало казаться, что все мало-помалу налаживается, Эвклид спросил ее о семейной реликвии. Он знал, что его дочь — наследница этой реликвии, частью которой является документ итальянца, изобретателя телефона. Дело было в том, что Эвклида с давних пор интересовал этот документ, но пока он был женат на матери Маргариты, та ни разу не пожелала эту бумагу ему показать.

— Знаешь, что тогда придумал Эвклид? — спросил меня Анхель. — Не нашел ничего лучше, как предложить Маргарите продать ему этот документ. Она собиралась замуж, деньги ей были нужны, а он только что получил гонорар за статью, опубликованную в одном научном журнале в Колумбии. Для Маргариты это стало холодным душем — ведром ледяной воды на голову в три часа ночи зимой — и она снова послала его ко всем чертям, как всегда. Ясное дело, «всегда» — слово слишком долгое, добавил Анхель, потому что сердце у Маргариты было огромное, и через какое-то время она захотела с отцом помириться. Она с ним встретилась, потом он зашел ее навестить, и в одно из этих свиданий ему удалось заполучить этот документ.

— Он выкрал документ, Хулия, выкрал у нее эту реликвию, а она даже не заметила, понимаешь?

Это ему сказала Маргарита, рыдая в Сан-Паулу, и именно поэтому Анхель хотел получить документ обратно, потому что все это представлялось ему в высшей степени несправедливым — никто не имеет права красть жизнь у другого.

— Посмотри сюда, — произнес он, роясь в бумагах, лежавших в обувной коробке, — здесь только часть ее жизни: некоторые фотографии, школьные документы. Взгляни на это, — повторил он, вынимая из коробки вырванную из какого-то журнала страницу. — Она сохранила ее как доказательство оскорбления — это статья, опубликованная Эвклидом в Колумбии, та самая, за которую он получил гонорар, которым думал расплатиться за документ итальянца.

Я взяла в руки журнальную страницу, увидела цветную печать, заголовок статьи, имя друга моего Эвклида, набранное большими буквами, начала читать — и тут весь мир остановился. Да, планета Земля вдруг прекратила вращаться, и я почувствовала, что меня с ног до головы охватывает пламя, языками обвиваясь вокруг тела, пока я быстро, просто с невероятной скоростью, пробегала по строчкам: мне не требовалось зрение, с первых же строк я могла с закрытыми глазами повторить все постулаты статьи, подписанной именем Эвклида. Содержание этой статьи, мысли, изложенные именитым кубинским профессором, вся свежесть его аргументации, все математические доказательства, весь его небольшой вклад в универсальное научное знание, сама идея, разработанная столь тщательно, — все это была моя дипломная работа. Да, это было краткое изложение моего университетского дипломного проекта, стоившего мне стольких бессонных ночей, удостоенного похвал и поздравлений; проекта, за который мне присвоили степень магистра математики и который я нигде не публиковала — у меня осталась только кипа исписанных листов бумаги в ящике стола, у меня дома. Эвклид украл мой ум. А мой ум — это моя жизнь.

Понимаешь? Я мыслю, следовательно, я существую, а все остальное — к чертям собачьим.

10

Очень хорошо помню, что той ночью я почти не спала. Закрою глаза — слышу, как рядом похрапывает Анхель, а перед моим мысленным взором встает Эвклид. Его внимательное лицо, когда он слушает мои рассуждения и выкладки, его улыбка в «Лас-Каньитас», его рука, взявшая мою, чтобы запечатлеть на ней поцелуй, а потом его лицо укрупняется, губы ищут мои губы, его взгляды, его комплименты моему уму, его вопросы, его обнаженное тело. Везде, везде Эвклид — мой уважаемый профессор, мой любовник, мой близкий друг. Эвклид, обманщик, который наверняка спокойно дрыхнет сейчас в своей постели, пока я тут кручусь с боку на бок, прислушиваясь к храпу своего ангела. Эвклид, вор, обыкновенный вор, жалкий ворюга, и в этот момент меня совершенно не волновала достойная мыльной оперы драма отца и дочери, неверного мужа, обманутой жены, их детей, встающих на ту или иную сторону, развод, депрессии, слезы — все это было в моих глазах образцом благопристойности в сравнении с другим: он похитил мои идеи, он предал меня, опубликовав под своим именем то, что ему не принадлежит, он на мне заработал. Понимаешь меня? Стоит мне об этом вспомнить, как вспыхивает ярость. Короче, уснуть я не могла. Встала, налила себе стакан воды и вышла на балкон гостиной, откуда открывался вид на улицу, которая мне безумно нравится. Нужно было подумать.

В рассказе Анхеля кое-что оставалось непонятным, но расспрашивать его мне не хотелось: в тот момент это, пожалуй, было бы опрометчиво. Анхель — добрый малый, до мозга костей пропитанный любовью к женщине, и он привержен идее, что только после завершения цикла прошлых отношений ему удастся в достаточной степени очистить душу, чтобы начать другую историю. Другой историей была я, и, следовательно, в завершении этого его цикла я была кровно заинтересована. Но для этого совершенно необходимо, чтобы мой ангел заполучил обратно злосчастный документ Меуччи. Вернув реликвию, Анхель сможет перейти к финальной части своего плана — отправить все это Маргарите и почувствовать себя чистым, освобожденным, вольным обратить свой взор полностью на меня. После чего, несомненно, первым делом состоится мой переезд к нему в Ведадо и начало нового этапа в моей жизни — более интересного и многообещающего, чем тот, что я проживаю в данный момент. Судя по тому, что он говорил вечером, его тревожило то, что документом завладел Эвклид и расставаться явно не планировал. Анхель понятия не имел, какое применение бывший свекор ищет этим каракулям на ветхой бумаге, но в чем он был абсолютно уверен, так это в том, что Эвклид никогда не выпустит документ из своих рук, за которым охотился годами. Анхелю было весьма и весьма непросто придумать, каким образом заполучить назад реликвию.

Но мне раздобыть эту вещь тоже будет непросто. Но я, по крайней мере, знаю, для чего Эвклиду манускрипт. Человек, способный украсть идеи у студентки, чтобы потом опубликовать их под своим именем, получив признание и деньги, — что он мог сделать с оригинальным свидетельством об изобретении телефона? Здесь нужно иметь в виду, что в те времена, за исключением разве что Италии и пары-тройки знатоков этой темы, Меуччи был совершенно никому не известен, и в свое время находились журналисты, обозвавшие его безумным итальяшкой за попытки присвоить изобретение, которое, как всем прекрасно известно, принадлежит Грейаму Беллу, что зафиксировано в патентных бумагах и на скрижалях истории. В том, что Белл изобрел телефон, сомнений нет, беда только в том, что он изобрел его на несколько лет позже Меуччи. А именно в 1876 году Белл запатентовал свое изобретение и произнес ставшую исторической фразу, переданную по телефонному проводу: «Будьте добры, подойдите ко мне, мистер Уотсон, вы мне нужны». Но изобретателем телефона следовало считать Меуччи, потому что свой эксперимент итальянец провел уже в 1849 году. Однако этому не было никаких письменных свидетельств. Доказательством мог стать тот самый документ из семейного архива. Каракули, как выразился Анхель, представляли собой не что иное, как схему эксперимента, а тебе должно быть известно, что естественные науки словами не изъясняются, слова — это для искусства и философии, а наука говорит цифрами, формулами, графиками или схемами. Ученый, прежде чем раскроет рот, схватит карандаш и начнет что-то чертить, оставлять те самые каракули, которые для людей сведущих станут не каракулями, а доказательствами. И если Эвклид оказался способен украсть мою работу, то представь себе, что он может сделать с доказательством изобретения телефона. Я отдаю себе отчет, что это не первоочередная задача человечества на планете — установить первого изобретателя телефона. Это не самое необходимое знание. Однако не будем забывать Эйнштейна: все относительно. Когда у тебя нет ничего, даже самая малость может стать чем-то большим. Здесь, на Кубе, в год нуля, Эвклид мог стать важной фигурой и даже обрести известность в международных научных кругах, мог отправиться на какой-нибудь конгресс с докладами, читать лекции и в один прекрасный момент увидеть себя тем, кем всегда хотел быть: именитым ученым, а не неудачником, таскающим ведрами воду перед очередным отключением электричества. Или же, на худой конец, заработать деньжат на пропитание.

Цели его были предельно понятны, однако некоторые детали сбивали меня с толку. Маргарита сказала Анхелю, что семейная реликвия находится у ее отца. Поразмыслим: если документ у Эвклида, то зачем он разболтал мне о нем? Если документ у него, с его стороны было бы правильнее держать язык за зубами, чтобы никто ничего не знал. Разве нет? Однако, стоило мне упомянуть о моем разговоре с писателем и итальянкой, он тут же вытащил и показал мне папку, набитую информацией о Меуччи, а также вкратце изложил историю документа. Ведь именно от него я и узнала о его существовании. Это показалось мне очень и очень странным. И что мы имеем?

Постулат номер раз: Эвклид хочет сделать себе имя на этом документе, хотя у него нет надежных контактов за пределами Кубы. Стоило мне упомянуть интерес писателя к этой теме, Эвклид тут же навострил уши, сообразив, что не он один интересуется Меуччи, так что как только этот человек узнает о существовании документа, он непременно захочет его получить. К тому же Эвклид точно знает, что эта тема меня увлечет. Тогда он решает рассказать мне о манускрипте, чтобы я не заподозрила, что документ находится у него. А заодно использует меня, чтобы вытягивать информацию из писателя и пополнять тем самым свой архив Меуччи, что окажется весьма ценным в тот день, когда он наконец-то сможет явить миру документ, чтобы создать себе имя.

Постулат номер два: Эвклид не смог ничего сделать с документом, потому что у него нет нужных контактов. Он в данный момент находится в очень трудном финансовом положении, и его младший сын фарцовщик подкидывает ему на пропитание. Когда я упомянула об интересе писателя к Меуччи, Эвклид увидел возможное решение проблемы с выходом на нужный уровень. Сам он с писателем незнаком, но если тот работает над данной темой, то его наверняка заинтересует манускрипт, который Эвклид может ему продать, чтобы улучшить свое материальное положение, хотя бы и на короткий срок. Но только в том случае, конечно, если у писателя есть деньги. Зачем же он рассказал мне о документе? Ну, конечно, затем, чтобы возбудить научный интерес у меня, которая знакома с писателем и может, вольно или невольно, привести Эвклида к нему.

Однако оставалась еще одна немаловажная деталь: Анхель. Мой ангел был женат на дочери Эвклида, так что мой старый профессор прекрасно знал, что он своими глазами видел документ, потому что дочь унаследовала ее в день свадьбы. Логично предположить, что женщина, о которой говорил мне Эвклид и которую я представляла себе его очередной любовницей, была просто-напросто его супругой. Можно думать, что за годы брака он из кожи вон лез, стараясь заполучить документ, однако она его не отдала, поскольку бумага эта являлась частью реликвии, которая должна перейти законной наследнице — дочке Маргарите. Эвклид тогда решился предложить деньги родной дочери, но девушка не согласилась. В первый раз, когда мы говорили о манускрипте, Эвклид подчеркивал, насколько важно, чтобы я ни с кем на эту тему не заговаривала. Даже с Анхелем. Почему? Да потому, что документ хранится у Эвклида, и он не хотел вмешивать Анхеля в эту историю, и уж тем более не стремился случайно пробудить в нем интерес к этому документу. Эвклид понятия не имел ни о сентиментальной галиматье в голове моего любимого, ни о его очарованности женщинами с историей. Ничего этого он не знал. Следовательно, Анхель его ни в малейшей степени не интересовал. А интересовал его писатель, который годами по крупицам собирал сведения о Меуччи и владел такими подробностями, о каких сам Эвклид узнал только благодаря некой Хулии, которую использовал вслепую.

В общем, мне предназначалась роль шестерки, которую Эвклид использовал точно так же, как и тогда, когда я писала диплом. Вот дьявол!

Я вернулась в постель, но уснуть так и не смогла. В половине седьмого я уже была на кухне, полностью одетая, чтобы идти на работу, и варила кофе. Ощутив на спине облапившие меня руки, обернулась и обняла своего ангела с заспанным лицом и всклокоченными волосами. Меня удивило, что он проснулся в такую рань, но он сказал, что ему стало одиноко, кровать без меня слишком большая, что пришел, чтобы я его обняла — сильно-сильно, — прежде чем сбегу на работу. Я обняла его, и мы сели пить кофе. Сонный Анхель просто сводил меня с ума — такой нежный, такой медленный, такой красивый. Выходя из квартиры, я еще раз его обняла и сказала, что сегодня вечером прийти к нему не смогу и что мы сможем поговорить в выходные.

Весь день я была на взводе. Ученики казались мне гораздо наглее и тупее, чем обычно, так что я посадила их делать самостоятельную работу — пусть поработают сами, поучатся использовать свои мозги, мои мне самой нужны: в эти минуты я напряженно размышляла, задействовав свои нейроны на полную мощность. К концу рабочего дня, едва закончились уроки, я со страшной скоростью выскочила за ворота. Минувшие часы только разогрели мое негодование. Эвклиду предстояло выслушать все, что клокотало и рвалось из моей груди.

Когда я прибежала к нему, старушка-мать сидела, обмахиваясь веером и распахнув дверь настежь, однако пот лил с нее ручьями: с полудня в доме не было электричества, поэтому включить вентилятор она не могла. Эвклид только что вышел выгулять Этсетера, но я никуда не спешила и сказала, что могу подождать, и мы уселись поболтать. В тот вечер Чичи явился в дом отца со своими приятелями — я помню об этом потому, что, едва они появились, прозвучал голосок, обращенный ко мне: «профессор». Я перевела взгляд: какая-то девчушка, которую я, честно говоря, не помнила. Обычное дело: учитель — один, учеников — тысячи, но она сказала, что я была ее преподавателем в Политехе и что мой предмет очень ей нравился, спросила, как у меня дела и продолжаю ли я преподавать в университете. Я вежливо ответила, что сменила работу, без уточнений, а она, улыбнувшись, сказала, что работает инженером, хотя на самом деле ей хотелось бы стать писательницей. Тут Чичи приступил к официальной части: представил мне своих друзей и горделиво прибавил: «будущие писатели». Я окинула их взглядом. Один — тощий, с длинными волосами, во всем черном — дипломированный географ. Другой, тоже волосатый, смахивающий на Конана-варвара, — дипломированный биолог. У девушки с кудрявой головкой и светлыми глазами, в коротеньких шортиках, обладательницы тонких ног, диплом инженера-электронщика. По словам Чичи, все они — рокеры и авангардисты и все желают писать. И вот я ломаю голову: какого ж черта они тогда изучали точные науки? В этой стране кто угодно занимается чем угодно, имея в кармане диплом из совершенно другой оперы. Кроме меня, естественно, но ладно… этого говорить я не собиралась.

Я прислушивалась к разговору молодых людей, который вращался вокруг рок-концертов в «Патио-де-Мария» и их собственных литературных проектов, пока наконец на пороге не появилась Этсетера, а за собачкой — Эвклид, лицо которого расцвело улыбкой при виде компании, собравшейся в квартире. Я чмокнула его в щеку, дала ему возможность пообщаться с сыном, попрощалась с гостями, дождалась, когда он зажжет керосиновую лампу, и только тогда сказала, что нам нужно поговорить. Он, конечно же, подумал, что я принесла новости, потому что округлил глаза, зажег свечу и пригласил меня в свою комнату.

— Ты лгал мне, Эвклид, — вырвалось у меня, едва захлопнулась дверь.

Он с изумлением посмотрел на меня и, все еще держа в руках свечу, подошел ближе, спрашивая, что со мной случилось. Я повторила:

— Ты лгал, Эвклид, ты меня обманул.

Если бы в эту секунду ему пришло в голову попросить у меня прощения за то, что он взял для своей статьи мои идеи; если бы он начал извиняться, объяснять; если бы сказал о Маргарите… Не знаю, если бы он подал мне хоть малейший знак, все, возможно, пошло бы иначе, но он ничего этого не сделал, он ограничился лишь тем, что попросил меня успокоиться и снова поинтересовался, что со мной происходит. Тем самым он подтвердил, что обманывал меня много раз и не собирался совершить такую глупость, как раскаяться в грехах, не услышав конкретных обвинений. Эвклид всегда был очень умен. Я очень серьезно взглянула на него, вздохнула и сказала, что он знает Анхеля потому, что был его свекром, но предпочел скрыть от меня эту незначительную деталь. Мой бывший преподаватель криво улыбнулся и, ставя лампу на стол, проговорил:

— А, вот оно что.

И добавил, что, раз уж Анхель мне об этом сказал, волноваться не стоит — он, Эвклид, мне все объяснит; это очень печальная история, но, видимо, пришло время назвать все его печали своими именами. Я, Хулия, — та, кого он любит больше всего на свете, и он никогда не смог бы причинить мне хоть малейший вред, а уж тем более — мне соврать. На самом деле он уже давно собирался мне обо всем рассказать.

Тут меня вновь охватило бешенство, просто захлестнула гигантская волна ярости, потому что в ушах все еще звучала его первая фраза: «А, вот оно что». И в этих словах сквозило облегчение, что-то вроде «как хорошо, что это не про другое», что-то типа «а я-то испугался».

— А почему ты мне сразу не сказал? — спросила я.

В это мгновение дали электричество — вот так, совсем неожиданно, зажегся свет, а Эвклид улыбнулся, глядя мне в глаза, и произнес:

— Видишь, все не так страшно! Да будет свет!

Я проигнорировала его улыбку и снова повторила свой вопрос, но на этот раз — громче: почему он мне соврал? Мой старый преподаватель снова попросил меня успокоиться и открыл дверь — крикнуть матери, чтобы она погасила лампу и не мешала нам, потому что мы хотим поработать над научным проектом. Она ответила, что постучит в дверь, когда будет готов ужин. Я повторила тот же вопрос — почему он мне солгал? На этот раз он не улыбнулся и заявил, что, коль скоро я в таких расстроенных чувствах, лучше будет избавить его мать и соседей от прослушивания нашей беседы. И включил радиоприемник, все ту же волну.

По его версии выходило, что он ничего мне не сказал ровно потому, что не представилось удобного случая. С самого начала мой интерес к Анхелю был для него очевиден, и сообщение о том, что парень был мужем его дочери, могло, с одной стороны, пробудить во мне ненужное любопытство, а с другой — вынудило бы его говорить о Маргарите. А мне хорошо известно, вернее, только мне и известно, к каким тяжелым для него последствиям привел отъезд его детей, сначала Маргариты, а вслед за ней и Робертико.

— Я впал в депрессию, Хулия, помнишь?

И эта депрессия стоила ему работы в университете, заката карьеры, конца его социальной жизни. В тот день, когда мы с Анхелем случайно встретили его на улице, ему захотелось обо всем мне рассказать, но потом он подумал, что лучше этого не делать, потому что моя история не имеет ничего общего с его историей. Вообще-то, прибавил он, следовало бы признаться мне также и в том, что он звонил моему парню с просьбой об одолжении: ничего мне не говорить. Это был такой джентльменский пакт, но раз уж мой ангел его нарушил, значит, так тому и быть. Эвклид всего лишь хотел для меня самого лучшего, поэтому и решился ему позвонить, хотя, по правде сказать, они практически не общались. Когда Маргарита жила с Анхелем, она с Эвклидом не разговаривала, так что этот юноша был для него больше призраком, нежели зятем.

— А зачем населять призраками твои мечты, Хулия?

Он сказал, что предпочел видеть в Анхеле моего парня, нового персонажа в своей жизни, а не зятя, которого у него никогда, в сущности, и не было, не супруга дочери, которая с ним не разговаривала, потому что так и не простила отца.

— Хулия, я же не один раз изменил, — уточнил он.

И я поняла, что этой своей фразой он мимоходом дал понять, что я у него не была единственной. Хотя мне показалось это неуместным — по той простой причине, что я никогда и не претендовала на исключительность: любовники — это два тела, обладающие друг другом, лишь пока длится идиллия, оканчивающаяся либо забвением, либо соучастием.

В это мгновение повисла пауза. Мы молчали. Эвклид думал, какие истины еще мне открыть. А я затерялась в своих воспоминаниях о вечере в «Лас-Каньитас» и о том, что рассказал мне Анхель. Я думала о том, насколько непротиворечивы откровения Эвклида и что ему вовсе не обязательно было говорить мне о других своих любовницах и о том, что он понятия не имеет, о чем узнал Анхель от Маргариты. В общем, обо всем понемногу. Итак, я погрузилась в свои размышления, пока Эвклид не прервал их, сказав, что таковы были его резоны, и он надеется, что я пойму, и если теперь мне известны все подробности, он хотел бы кое-что мне рассказать.

— Раз уж пролился свет, пусть он осветит все, — прибавил он.

Я ничего не произнесла: наступила моя очередь слушать, и, надо сказать, я была в нетерпении. Дочь его носила то же имя, что и ее мать, имя, которое повторялось в семье, — традиция, ничего особенного. Самое важное, о чем Эвклид хотел мне поведать, было то, что именно его жена Маргарита была владелицей автографа Меуччи, о ней он мне и говорил в первый раз, когда зашла речь о Меуччи, и скрыл он от меня ее личность ровно по той же причине — дабы не примешивать к этой истории мои чувства. Но поскольку я об этом уже знаю, теперь нет никакого смысла хранить секреты.

— Документ я видел дома, Хулия, он принадлежал моей жене, так что я абсолютно уверен в его существовании, поскольку держал его в своих руках, — заявил Эвклид.

Становилось интересно. Я изобразила удивление и улыбнулась:

— Значит, он у твоей бывшей жены.

Однако Эвклид покачал головой. Руководствуясь семейной традицией, разного рода сентиментальными соображениями и тому подобными вещами, мать отдала его своей дочери.

— В таком случае документ у твоей дочери, в Бразилии, — весьма самоуверенно заявила я, а он снова возразил: документ здесь, на Кубе, его дочь знала, насколько Эвклид в нем заинтересован, но, желая наказать отца, перед отъездом отдала его другому человеку. В этой самой комнате, где мы с Эвклидом сейчас находились, Маргарита объявила о своем решении подарить документ тому, кто, по ее словам, мог найти ему лучшее применение.

— Он у этого писателя, Хулия, у твоего знакомого, друга моей дочери, — подытожил он.

Я расхохоталась, не сумев сдержаться, — он меня огорошил, клянусь. Кажется, я выдавила что-то вроде «Эвклид, пожалуйста!», пока хохотала, но он подошел ко мне, устремив на меня какой-то странный взгляд, и спросил, едва ли не крича, продолжаю ли я думать, что он мне лгал. Маргарита сказала тогда, что оставляет документ писателю и он торжественно мне клянется, что если и скрыл от меня этот факт, то исключительно по причине моих завязавшихся отношений с Анхелем. И более того, если уж говорить начистоту, то, столкнувшись тогда с нами на улице, он подумал, что именно Анхель и приведет нас к писателю, о котором упомянула Маргарита. Эвклид не был с ним знаком, но знал, что тот работает над романом о Меуччи и что он — друг его дочери и, следовательно, друг Анхеля. Эвклид не мог раскрыть мне все карты с самого начала, потому что не хотел, чтобы все перепуталось, но теперь между нами все выяснено.

Эвклид был страшно взволнован, он глубоко вздохнул, чтобы немного успокоиться, и, повернувшись ко мне спиной, сказал, что Леонардо — по-прежнему самая надежная зацепка, пока не будет доказано обратное, наша единственная зацепка, если мы все еще хотим считать ее «нашей». Тогда он повернулся, взглянул на меня и попросил: «Пожалуйста!» Он хотел, чтобы я простила ему умолчания, снова повторяя, что поступил так, не желая задеть меня, но он никогда мне не лгал. «Если кто-то и лжет, то они: моя дочь, писатель, книги по истории — они лгут, Хулия, а я — нет».

На этом и закончилась его исповедь в тот вечер. Никаких признаний об украденных у меня идеях, никакого яркого света — всего лишь тонкий луч, нацеленный в Леонардо, с намерением запутать меня с этой идиотской зацепкой. У меня не оставалось ни единого сомнения в том, что документ находится у Эвклида и что он хочет использовать меня для сбора дальнейшей информации. Как же я была зла! Как же мне хотелось бросить ему в лицо, что он вор и лжец! Но я этого не сделала. Время еще не пришло. Признание Эвклида только укрепило меня в моем негодовании и подтолкнуло к принятию решения. Стало совершенно ясно, что Эвклид не заслуживает владеть документом Меуччи. Этот автограф должен был попасть в другие руки, более чистые, человеку, который использует манускрипт его так, как он того заслуживает, но с этим я позже разберусь. Сейчас мое решение сводилось к следующему: забрать у Эвклида реликвию. Он был моим преподавателем, а я — его лучшей ученицей, так что я должна была оказаться на высоте и воспользоваться полученными от него знаниями. Скажи я сейчас, что знаю, как он использовал мой диплом, это привело бы только к тому, что Эвклид перестанет мне доверять, узнав, что я ему больше не верю. Нет. Мой любимый профессор должен думать, что я по-прежнему его преданная союзница, и не питать ни малейших подозрений по поводу нашей игры, которая только что перевернулась.

Я вздохнула и произнесла, что он может не волноваться: мы в одной лодке, он — капитан, а Леонардо — наша зацепка. Эвклид выдохнул, в глазах его засветилась надежда, и он улыбнулся:

— Так, значит, продолжим, моя Хулия.

Я ограничилась ответной улыбкой.

11

На следующее заседание научной группы я не пошла: если честно, мне не хотелось видеть Эвклида. Утром я позвонила ему из квартиры соседа и сказала, что у меня то ли менструальные боли, то ли какая-то другая напасть, в общем, прийти не смогу. Поверил он или нет — меня как-то не слишком волновало. Заодно я позвонила Анхелю, но он не ответил. Решив повторить попытку несколько позже, я вернулась к себе домой и вроде бы взялась за стирку — уже плохо помню, но знаю, что чувствовала себя не в своей тарелке и что в квартире было битком народу, впрочем, как всегда. В этом городе все разговаривают так, будто все вокруг глухие: кричат с балконов, призывая отпрысков домой, музыку почему-то непременно включают на всю катушку, а секреты оглашаются при широко открытых дверях. Причину такого поведения я вижу в самих Карибах — во всем виновато это море, такое теплое и бурное. Как тебе объяснение? В общем, когда мне явно не по себе, да еще до такой степени, что даже ощупывание шрама на животе не успокаивает, мне нужно увидеть море: пусть оно меня утешит и что-нибудь присоветует. По меньшей мере оно меня выслушает.

В тот день я пошла на берег прогуляться. Недостатка в поводах паршиво себя чувствовать у меня не было. Во-первых, то, как поступил со мной Эвклид, — этого, естественно, я никогда не смогу переварить. Далее, потому что… как бы тебе это объяснить? Мне тогда казалось, что жизнь моя словно поставлена на паузу. Смотри, Эвклид ведь был для меня лучшим другом, и только что я столкнулась с невероятным предательством с его стороны: да, все верно, совершённым в минуту слабости, и я ни капли не сомневалась, что он меня любит, однако меня просто выворачивало при мысли о том, что он оказался способен так со мной поступить и не способен — в этом признаться. Другими словами, мой единственный друг вовсе не был настоящим другом. Понимаешь? Я никогда не могла похвастать толпой друзей, с самого детства я была скорее одиночкой, но хоть один настоящий друг должен же быть. С другой стороны — Анхель. Что у нас за отношения? Мы любовники, вместе спим, это верно, но мы и не пара, и не жених с невестой, ни «познакомься, это моя девушка» — нет. Мы любовники, и известно об этом только нам двоим.

В ту пору мой братец не упускал случая подкатить ко мне с вопросом, с кем же это я сплю, когда не возвращаюсь ночевать в Аламар. Советовал соблюдать осторожность, не знаться с иностранцами и предлагал привести своего парня домой. Он совершенно ничего не знал о моей жизни, однако любил выступать в роли старшего брата, мужчины-защитника. Откровенно говоря, мне самой хотелось представить ему Анхеля, вот только Анхель не был моим женихом, у нас еще ничего не прояснилось. Понимаешь? Любовник — с одной стороны, как бы друг — с другой, и этого более чем достаточно, даже если не трогать профессиональную карьеру, а она-то уж точно последний гвоздь в крышку гроба. Сущий кошмар. Разве нет?

Бродила я долго, но мне так и не попался ни один телефон, чтобы позвонить Анхелю. И вот я, благо что шла мимо остановки как раз в тот момент, когда автобус открыл двери, недолго думая, в него села. Уж отыщется какой-никакой аппарат в рабочем состоянии, и если окажется, что мы можем увидеться, то я уже буду на той стороне бухты, ближе к его дому.

Данте Алигьери следовало бы включить в перечень адских мук автобусную поездку из Аламара в Гавану. Вот уж где близость к ближнему своему. Вы дышите друг другу в лицо, и еще чуть-чуть — станете единой плотью. Ты уже не понимаешь: прижавшаяся к тебе нога — твоя или твоего соседа, а рука в твоем кошельке — твоя или все того же соседа, и то, что впилось тебе в ягодицы, тебе нравится или вызывает отвращение. Ты не можешь понять, не можешь идентифицировать абсолютно ничего, за исключением той капли пота, что сползает по твоему позвоночнику практически с той же скоростью, с которой перемещается в пространстве под тропическим солнцем автобус — медленно и с напрягом.

У меня не было сил терпеть эту муку долго, и при первой же возможности я высадилась и дальше по Малекону пошла пешком, все так же — по берегу моря, теплого и бурного. Откровенно говоря, я бы с большим удовольствием подумала о чем-то другом, но мне было тяжеловато переключиться с размышлений о Меуччи и всем, что крутилось вокруг него, особенно теперь, когда я уже приняла решение изъять документ из рук Эвклида. Ну да, ведь Эвклида — как-то по-своему — я буду любить все равно, однако документа теперь он не заслуживает, это уже не обсуждается. В тот день я обдумывала, как бы мне заполучить реликвию, которую он наверняка прячет у себя в комнате. Например, можно притаиться где-нибудь возле его дома, дождаться, пока он выйдет — к примеру, выгуливать Этсетера, — и тут же подняться в квартиру и сказать старушке, что я подожду Эвклида в его комнате. Или можно, сидя у него в гостях, дождаться, пока он отлучится в туалет. Или притвориться, что мне стало плохо, и сделать так, чтобы он уступил мне на ночь свою комнату. Я могла придумать миллион разных способов, которые, вне всякого сомнения, сделают из меня воровку, но, как гласит пословица, вор, укравший у вора, на сто лет прощен. Разве не так?

Самым удивительным для меня оказалось то, что по чистой случайности я дошла ровно до той точки, вокруг которой уже довольно давно крутились многие. Ну да, все мы, хоть и по разным причинам, охотились за одним и тем же.

Чего я хотела от этого документа? Честно говоря, у меня не было никакого особого мотива. Сначала научное любопытство и желание совместной работы с другом, а теперь — желание этого друга наказать. Не знаю. Если подумать, то, наверное, мне просто нужна была цель — что-то такое, что помогло бы сохранить саму себя в пустоте того года. Интерес Анхеля лежал на поверхности: он хотел вернуть реликвию Маргарите. О мотивах Эвклида уже сказано. А что касается писателя, то я была совершенно уверена, что документ интересует его исключительно как подтверждение той истории, над которой он работал. Во время одного из наших первых разговоров он прямо об этом сказал: выдуманная история должна была оказаться в итоге реальностью чистой воды, Историей с большой буквы, и убедить в этом читателя он сможет, только имея манускрипт Меуччи.

Минуточку. По словам Анхеля, Маргарита говорила, что документ у Эвклида. И по его же словам, Леонардо полагает, что документ находится у Анхеля. Со своей стороны, лгунишка Эвклид сказал мне, что Маргарита отдала документ Леонардо. А что на эту тему говорил писатель? Ничего. И я решила сначала позвонить ему, а уж потом — Анхелю.

Чтобы найти работающий телефон, пришлось как следует прогуляться. Мне ответил Леонардо — любезный и обрадованный моим звонком. Сказал, что весь вечер будет дома, потому что сын сейчас у него, и если я свободна, то могу зайти; если в двух словах, то ребенок в доме — это пятибалльный ураган, и все равно ничего путного делать он не может, кроме как присматривать за стихийным бедствием. В ответ я сказала, пусть греет воду и заваривает лимонное сорго — скоро приду. И повесила трубку.

Придя к писателю, я нашла дверь гаража открытой, напиток — остывшим, а Леонардо — лежащим на кровати вместе с сыном, где он демонстрировал ребенку карту мира. Мальчишка мне понравился. Это был живая уменьшенная копия своего отца: маленький полукровка в очочках, с благожелательным взглядом. Едва увидев меня, он сразу же поднялся, ответил на мой «добрый день» кратким «добрый» и вопросительно взглянул на папу, желая знать, кто я. Невеста? Леонардо тоже поднялся и двинулся навстречу мне, заодно объясняя, что я — его подруга и, чтобы подруга не подумала, что они с ним — неряхи, было бы неплохо, если бы сын убрал с постели книги, а также все рисунки и карандаши, разбросанные по полу. Мальчик скорчил рожицу, поправил пальцем очочки на носу, но последовал совету отца. Наблюдать за ними было забавно: пока один собирал бумаги с пола, другой ставил на огонь ковшик с заваренным сорго, и было похоже, будто этот один человек, но в двух разных масштабах. Большой в эту секунду что-то мне говорил, а меньший, сидя на полу, время от времени быстро вскидывал голову, бросая на меня пытливые взгляды недоверчивого инспектора. Когда все было убрано, Леонардо предложил мальчику пойти в дом и навестить бабушку и дедушку. Мальцу, похоже, эта идея не понравилась, он покосился на меня, а потом поинтересовался у отца, почему тот хочет остаться со мной наедине, если я не его невеста. Отец скорчил страшную гримасу, поправил очки и рукой указал на дверь. Мальчик двинулся к выходу, недовольно ворча.

Как только он скрылся из виду, Леонардо тяжело вздохнул и сказал, что безумно хочет промочить горло, но не любит пить на глазах сынишки. Вытащил откуда-то из-за книг бутылку и, разбавив сорго в своей чашке, стал рассказывать, что утром ходил сдавать кровь. «Эта страна, — заявил он, — сошла с ума». А поскольку ситуация настолько аховая, что у людей не хватает еды, почти никто не желает добровольно сдавать кровь, ясное дело — сил на это нету. И что тогда придумали в его районе? Выдавать за сданную кровь бутылку рома. Безумие, но ведь ром тоже безумно дорог, а поскольку здоровье у Леонардо стальное, в такие моменты он чувствует себя просто отлично: его кровь, возможно, спасет кому-то жизнь, а взамен его организм получает немного ромчика, который очень любит. «Хочешь?» — спросил он. Я предпочла беспримесное лимонное сорго. Кроме всего прочего, если бы я согласилась влить в себя глоток из этой бутылки, то почувствовала бы себя настоящей вампиршей, честное слово.

В тот вечер он в первый для меня раз поставил Франка Дельгадо, своего любимого барда, которого раньше я не знала, а теперь просто обожаю, хотя, откровенно говоря, в тот вечер музыка эта шла для меня неким фоном к словам писателя. Лео обладал даром заставить предметы говорить, и каждый из них таил в себе целую историю. Мое внимание привлек стакан с карандашами и авторучками, откуда торчала русская деревянная ложка — из тех, что расписывают вручную, очень красивая, и Лео тут же рассказал мне о своем коротком визите в Москву. Сказал, что ложку эту ему подарили на бульваре по имени Арбат, в чудном месте, где много книжных развалов, сувениров и дешевых пластинок. Денег у него практически не было, но он просто прирос к месту перед расписными ложками цматрешками, которыми торговала некая сеньора, все — расписанные вручную, ею же и расписанные. Леонардо испытывал искреннее восхищение перед теми людьми, которые умели делать что-то собственными руками, чем, по-видимому, и объяснялись многие его навыки — он также стремился очень многое делать руками, хотя и не считал это чем-то значительным. А та женщина в его глазах была просто волшебницей, и он так нахваливал ее работу, что бедняжке ничего не оставалось, кроме как подарить ему одну ложку. И вот она здесь, в окружении карандашей и ручек, с помощью которых Леонардо создает свои произведения.

Таким произведением был роман об Антонио Меуччи, и мне не надо было подводить писателя к этой теме всяческими ухищрениями. Леонардо был настолько погружен в эту историю, что просто не мог о ней не говорить. Он поведал мне, что только что прочел несколько очень интересных статей, проливших свет на первые эксперименты Меуччи. По мнению автора этих статей — Базилио Катания,крупного итальянского ученого и исследователя, в телефонах, созданных в Гаване, несмотря на всю их примитивность, был уже учтен принцип переменного сопротивления — тот самый, что Томас Алва Эдисон применил много позже в своем угольном микрофоне. Другими словами, с самого начала творение Меуччи формулировало вопросы, которые возникнут в ближайшем будущем. Парень оказался первопроходцем. Пока Леонардо говорил, мне нравилось представлять себе Антонио в ту пору, когда закрылся театр «Такой», а он, запершись в лаборатории, придумывал схемы экспериментов, ставил опыты, совершал ошибки и вновь начинал с начала. Ведь в этом — вся суть дела: пробовать еще и еще раз, пробовать тысячи раз, пока у тебя не получится, пока не получишь тот результат, который тебя удовлетворит.

После того первого случая с криком пациента Меуччи решил продолжить эксперименты. А поскольку в намерения его, естественно, никак не входило терзать бедных пациентов, пропуская через них мощные электрические разряды, он придумал инструмент, в основном повторявший предшествующий, однако с картонным конусом. Теперь с одной стороны находился пациент с инструментом, и он говорил в конус, а с другой — исследователь, с точно таким же инструментом, который сидел и слушал выходящие из конуса звуки. Тем самым очень простое усовершенствование позволило Меуччи поставить себе на службу акустический потенциал конуса, сократило мощность используемого разряда, а кроме того, улучшило передачу звука. Представляю, как наш итальянец ворочался в постели, не имея возможности уснуть — от счастья.

В 1850 году театр «Такой» открылся вновь. Контракт четы Меуччи истекал, однако по какой конкретно причине они решили покинуть наш остров, Леонардо в точности не знал. Конечно, истекший контракт тоже логичная причина, но, судя по тем данным, которые смог собрать Леонардо, следовало принять во внимание и другие факторы. В те времена на Кубе стали раздаваться голоса, выступавшие за независимость от Испании. Антонио же был близким другом Гарибальди, неизменным сторонником разного рода освободительных движений и вообще человеком, склонным к восстаниям и независимости. И так как «ручьи зажурчали», то неудивительно, что итальянец этому журчанию симпатизировал. Это могло не понравиться многим и, возможно, создало проблемы для дальнейшего пребывания супругов Меуччи на острове. Кроме того, нужно учитывать и его потребности ученого. Антонио необходимо было сменить место работы, чтобы сосредоточиться на своем «говорящем телеграфе». Он, конечно же, знал, как важно оказаться в нужное время в нужном месте, а Гавана в те годы уж точно не была самым подходящим местом для такого рода изобретений. Честно говоря, Гавана в самые разные периоды своей истории не была подходящим местом для очень многих вещей, но это не та проблема, решать которую предстояло Меуччи: лично для него важно было устроиться там, где он мог продолжить работу. Для этого подходили Соединенные Штаты Америки, которые постепенно становились страной, благоприятствующей изобретателям в самых различных областях. И вот 23 апреля 1850 года Эстер и Антонио Меуччи поднимаются по трапу на борт парусника «Норма», машут на прощание прекрасной Гаване и отплывают к берегам своего будущего.

Оказавшись в Нью-Йорке, они решили поселиться в Статен-Айленде. Несколько месяцев спустя туда же в поисках убежища прибывает сам Джузеппе Гарибальди, и супруги принимают гостя у себя в доме, где он проживет целых четыре года. Именно по этой причине в том доме сейчас и работает Музей Гарибальди — Меуччи. Не знаю, какими деньгами располагали супруги Меуччи, чтобы обустроиться на новом месте, однако довольно скоро, почти сразу же по приезде, великий изобретатель Меуччи открывает свечной заводик, где сам и работал, причем вместе с Гарибальди и еще несколькими соотечественниками в изгнании. Можешь представить себе Гарибальди, который лепит свечи? Леонардо выяснил, что на этом производстве Меуччи экспериментировал с различными материалами — парафином и стеарином, которые до тех пор в производстве свечей никогда не использовались. Я же говорю — человек просто пылал страстью к изобретательству.

В свои первые годы в Штатах Антонио разрывался между свечным производством и экспериментами по передаче голоса на расстояние. И все вроде бы шло хорошо, пока на его голову не посыпались разнообразные несчастья. В 1853 году жена его серьезно заболела — крайне тяжелой формой ревматоидного артрита, который за считаные месяцы перешел в паралич, до конца жизни приковав ее к постели. В том же году Гарибальди вернулся в Италию, и вскоре после его отъезда Антонио был вынужден закрыть свечное производство по причине разного рода коммерческих и финансовых проблем. Другими словами, этот год стал для него поистине дерьмовым: он потерял бизнес, друг уехал, жена слегла. Но Меуччи был не из тех, кто при первых трудностях ложится помирать. Не дождетесь! Он решает усовершенствовать свою систему коммуникации и в конце концов устанавливает устойчивую телефонную связь между комнатой Эстер на третьем этаже и своей мастерской, которая располагалась за пределами жилого дома. Таким образом, жена его всегда имела возможность с ним связаться. Просто чудо!

Кое-что о жизни итальянца я уже знала из прежних рассказов Леонардо, кое-что оказалось новым. Именно так выстраивал он и роман. Некоторые куски у него уже были написаны: сцены, диалоги, что-то в этом роде. Книга развивалась, как живой организм, который растет, дышит и требует нового пространства. Тем вечером я спросила, есть ли у него некое представление, когда он закончит, и Лео улыбнулся. Сказал, что время у него еще есть, хотя и не слишком много, в данный момент ему недостает одной важной детали, а потом останется только дописать. То, что он создает, — великий труд, нечто столь же революционное, как и сам телефон, так что он ни в коей мере не собирается позволить этому труду оказаться несовершенным. Я поинтересовалась, как именно он собирается убедиться в его совершенстве, и Лео снова улыбнулся. «Когда все рот разинут», — ответил он. Я спросила, зависит ли это совершенство от той важной, пока отсутствующей детали, он подтвердил, и тогда мне захотелось задать ему еще один вопрос… но, видишь ли, дети обладают талантом появляться в самый неподходящий момент. Именно в этот момент в гараж на всей скорости ворвался Лео в миниатюре и, увидев меня, резко затормозил и выкрикнул: «Эй, ты что, все еще здесь?» Отец принялся ему выговаривать, но я сказала, чтобы не трудился: мне давно пора уходить. Так и есть, потому что я хотела еще раз позвонить Анхелю и вовсе не собиралась делать это с телефона соседки писателя. Отец с сыном проводили меня до ближайшего светофора, где можно было поймать попутку. Я досадовала, что не удалось продолжить наш разговор, ведь в той точке, до которой мы дошли, я была уже практически уверена, что деталь, о которой говорил Леонардо, это и есть автограф Меуччи. Однако он, конечно же, и понятия не имел, что мне что-то известно об этой истории. Выйдя на улицу, я попыталась возобновить разговор ровно с того места, на котором он был прерван, но сопровождавший нас чертенок оказался совершенно несносным. Я помахала им в окно пойманной машины, и Леонардо послал мне воздушный поцелуй. Очень мило!

Леонардо был мне симпатичен, и в тот день я даже испытала что-то вроде сожаления оттого, что он хочет написать великую книгу, однако ему не хватает документа Меуччи, где-то спрятанного Эвклидом. Теперь все это виделось мне исключительно невинным. Леонардо воображал, что, открыв неизвестную миру историю Меуччи и подкрепив ее документом, он совершит революционный переворот в литературе. Ты, возможно, скажешь, что документ еще не гарантия того, что автор напишет хороший роман. Это так. Но давай опять вспомним Эйнштейна и его теорию относительности. Леонардо, как и Эвклиду, нужна была мечта, и нужно было верить в свою мечту — ведь это именно то, что дает ему силы крутить педали под обжигающим солнцем. Именно поэтому он так захвачен своим замыслом, и именно поэтому ему нужен документ.

Ему нужен был именно тот документ, который решила заполучить я. Внезапно меня охватило приятное чувство: не знаю, как точнее описать: как будто я — кукловод или что-то в этом роде. Я могла раздобыть документ и отдать его Лео, чтобы он использовал его в своем творении и стал знаменитым писателем. Или же оставить его себе и стать уважаемым ученым, извлекшим Меуччи из пучины забвения, как намеревался поступить Эвклид. Или же отдать его Анхелю, чтобы тот вернул манускрипт Маргарите. В последнем случае не прославится никто, но, несомненно, будет красивый жест — восстанавливающий справедливость, что-то поистине человечное.

Доехав до Ведадо и найдя работающий уличный телефон, я подскочила от радости: Анхель мне ответил. Сказал, что весь день ждет моего звонка, а этот чертов аппарат все молчит и молчит, так что он даже удивился, когда наконец услышал трезвон. Анхель — мой ангел. Сказал, что ждет меня дома при свечах, потому что электричества нет.

Антонио, мой Антонио, поглядеть бы вам с другом Гарибальди сейчас на нас — при свечах и без телефона…

В тот вечер мы устроились на балконе — ловить ветерок: в квартире при такой жаре и комарах находиться было совершенно невозможно. Анхель был нежен. Мы сидели на полу: он — прислонившись к стене дома, а я — прислонившись к нему, чувствуя кожей его тело и слушая его голос, тихонько напевавший: «Душа, что молча смотрит на меня, скажет обо всем лишь взглядом». И я подумала, что, положа руку на сердце, хотя мне очень жаль Леонардо, его роман не станет совершенным. «Знаешь, о чем я подумала?» — спросила я. И Анхель ответил, нет, конечно, откуда ему знать, что за мысль постучалась в мою головку. «Наверное, я смогу помочь тебе вернуть реликвию, — сказала я. — Эвклид ведь мой друг, ты же знаешь, так что, быть может, я смогу что-то сделать». Анхель повернулся взглянуть на меня и задать вопрос: правда, я это для него сделаю? Я кивнула, и наши губы слились в поцелуе — долгом, бесконечно долгом.

12

Затем наступила череда дней прекрасных и в некотором смысле забавных. Я тебе уже говорила, что чувствовала себя кукловодом — тем, кто дергает за ниточки, но никому не вредя, а просто очень осторожно двигая фигурки, дабы извлечь из каждой наибольшую выгоду. Странное такое ощущение, весьма приятное. Понимаешь меня?

Отношения с Анхелем помчались на раздувшихся парусах. В тот вечер на балконе мы заключили соглашение: я вынесу реликвию из дома Эвклида, и он сможет вернуть ее Маргарите-море-все-синей, приложив записку со словом «прощай». Он так обрадовался, что без конца смеялся и обнимал меня, называя «моя богиня», «моя королева», «женщина с огромным сердцем». Сказал, что прекрасно понимает, как выглядят его намерения в моих глазах, — экстравагантная чушь, и я наверняка думаю, что правильнее было бы послать всех призраков к черту, но он так не может, такой уж он человек, и всегда был таким — ну да, набитым под завязку разными маниями и ритуалами, которые только осложняют ему жизнь. «Хотел бы я быть как ты, — заявил он, — и жить в чудном согласии с числами», но вот только он — полная мне противоположность. Это верно, мы с Анхелем были разными. Возможно, именно этим он меня и привлек. А еще нежностью, поднимавшейся в моей душе при виде его длинных взлохмаченных волос и этого его взгляда ребенка, которому только что подарили гигантскую плитку шоколада. Ему даже в голову не пришло поинтересоваться, почему я решила встать на его сторону вместо того, чтобы поддержать друга: в ту ночь он был настолько счастлив, что вопрос этот просто не пришел ему на ум, а я предпочла не напоминать о журнальной статье, подписанной именем Эвклида. Зачем? Это наше с Эвклидом дело, и останется оно между нами. Анхель тут совершенно ни при чем. Он просто улыбался и обнимал меня, и в ходе обнимашек уже начал меня раздевать, и все кончилось сексом. Как прекрасно заниматься любовью на балконе, когда солнце село, темно, электричества нет, а еще нет проезжающих по проспекту машин, включенных телевизоров, музыки, нет ни малейшего ветерка — только писк комаров и наши ночные движения.

Той ночью Анхель сделал мне подарок — приобщил к одному из своих ритуалов. Разве о таком позабудешь? После секса на балконе мы на четвереньках, умирая от смеха, ввалились в квартиру, словно дети в детском саду, что ползают голенькими на карачках и их совершенно это не стесняет. При свете одинокой свечи, исчерпав до капли последние запасы воды, мы помылись. А потом, уже одевшись, мы вернулись на балкон: любоваться ночью и смеяться над ней, пока не зажегся свет. Мой ангел по-прежнему пребывал в таком удовлетворении, что, взглянут на меня, заявил, что хочет мне кое-что показать, а потом взял меня за руку, повел в гостиную и попросил сесть на диван. Я так и сделала, а он пошел к шкафу. И сказал, что, наверное, мне это покажется глупостью, но ему хотелось бы представить мне его любимую незнакомку, владелицу видеокассет, лежавших рюкзаке, который по случайности попал в его руки в Сан-Паулу. Меня охватила безумная радость. Какое ребячество! Разве нет? Анхель подошел к видеомагнитофону, вставил кассету и сел со мной рядом. На пленке, честно говоря, не было ничего интересного, она, пожалуй, была даже скучной. Девочка в картонном колпаке задувает свечки на деньрожденном торте. Девочка держит в руке шнурок от пиньяты, а вокруг нее — другие дети, в таких же картонных колпаках и тоже со шнурками в руке. Фильм черно-белый. Немой. Кусочек жизни, лица, которые должны обладать некой значимостью для владелицы пленки, но мне, естественно, ни о чем не говорящие. Только размытые образы, которые со временем канули бы в забвение. Что действительно имело огромное значение — Анхель, который открывал передо мной эту дверь, усадил меня рядом с собой разделить с ним ритуал. Понимаешь? Тем самым я вошла в его самую интимную сферу: меня пригласили туда, куда никому не было доступа, и это дорогого стоило. Чрезвычайно дорогого.

Думаю, начиная с того вечера я более чем укрепилась в убеждении, что решение забрать у Эвклида реликвию и передать ее Анхелю — самое справедливое, какое только можно придумать. Хотя можешь себе представить, с какой страшной силой меня мучило любопытство, — столько всего узнав о Меуччи, я, конечно же, хотела собственными глазами увидеть документ. Но манускрипт я, так или иначе, все равно увижу, а как только я заполучу его, то там и посмотрим: может, я смогу убедить моего ангела в научной важности документа, и мы оставим его себе. В любом случае, подобное решение придется принимать уже потом, а сейчас самое важное — раздобыть реликвию целиком. Когда Анхель видел ее в последний раз, это была деревянная шкатулка, некогда принадлежавшая одному из предков Маргариты. Мы забавлялись, придумывая различные схемы, которые я должна буду осуществить в доме Эвклида. Анхель совсем не был знаком с его домом, так что я нарисовала план квартиры, и уже на этом чертеже мы двигали кнопки, долженствующие изображать каждого из действующих лиц: Эвклида, старушку-мать, Этсетера и меня. Мы словно планировали ограбление банка.

Отношения с Эвклидом, казалось, пришли в норму. Он сказал, что был крайне огорчен моим отсутствием на заседании нашей научной группы, ведь он меня знает и прекрасно понял, что история с менструальными болями — вранье. Женщины, сказал он, всегда используют одни и те же предлоги. Я сказала, что он угадал. Да, все так и есть: я не пришла на заседание, потому что мне было очень грустно, но все уже прошло. Было — и прошло. После этого я принялась понемногу увеличивать частоту визитов к нему, и, как мне кажется, это и стало решающим аргументом. Эвклид и вообразить не мог, что за его спиной я проверну сделку с кем-то еще, так что он твердо уверовал в мое прощение и крепость нашего с ним союза.

В его квартире мне было интересно, потому что теперь я снова почувствовала себя агентом 007. Сначала я решила провести общую рекогносцировку. И с самым невинным видом стала внимательно разглядывать каждый предмет обстановки. Квартира эта принадлежала не Эвклиду, а его матери, поэтому вещи по большей части отражали вкус хозяйки, и в определенном смысле в этом заключалось некое преимущество. Поясню: в гостиной, которая была одновременно столовой, вообще отсутствовали объемные предметы мебели, куда можно было бы засунуть подальше от чужих глаз какую-то вещь, только буфет с ящичками, в которые, как мне представлялось, было в высшей степени затруднительно хоть что-то запихнуть. В других местах общего пользования — кухне, ванной и коридоре — я тоже не увидела мест, где можно было бы спрятать такой ценный предмет. В комнату старушки мне не было доступа, но она и не показалась мне подходящим местом. Конечно, комната Эвклида была первой в очереди. Она в наибольшей степени и подходила на роль хранилища. Там можно было спрятать все что угодно. Там были шкафы: книжный и платяной, там была тумбочка и даже картонные коробки под кроватью. Откровенно говоря, обыскивать комнаты — не самое приятное для меня занятие. Ладно. Другого выхода не было. Я уже знала, что именно в платяном шкафу Эвклид хранит папку со всеми своими записками и газетными вырезками, посвященными Меуччи, ведь он сам мне ее показывал, сам доставал ее у меня на глазах, нисколько не скрываясь. Понятно, что, учитывая ценность документа и других бумаг из фамильной реликвии, имеются основания полагать, что он не держит их на виду, поэтому я решила, что коробки под кроватью представляют для меня первоочередной интерес. Но под каким благовидным предлогом можно извлечь коробки из-под кровати друга? Я долго ломала над этим голову, и у меня даже возникла идея устроить в квартире потоп. Потоп, как всем известно, может случиться всегда. Вода — то есть, то нет, а когда она есть, то наполняются все емкости в доме, и в такой день с самого утра старуха сует шланг в какую-нибудь бочку и держит краны открытыми. И в этой стране частенько воду дают неожиданно, емкости наполняются, а если в квартире никого нет, то вода переливается через край и все течет и течет. Я стала думать, как мне устроить так, чтобы всех отвлечь, например увести Эвклида гулять с Этсетерой, когда его мать, допустим, уйдет в магазин, а я подгадаю момент, когда дадут воду, и эта вода доберется до комнаты Эвклида и все зальет. Потом нужно будет, обнаружив эту катастрофу, броситься на помощь. И первым делом, естественно, надо спасать то, что лежит под кроватью. Вроде неплохой план. Разве нет? Однако я его отвергла, потому что успех такого плана был всецело завязан на случае, зависел от стечения обстоятельств. Кроме того, потоп мог запросто уничтожить документ, а этого допустить было никак нельзя.

И я принялась искать деревянную шкатулку сначала в самых доступных местах: в книжном шкафу, в платяном шкафу, в тумбочке возле кровати. И ничего не нашла. Тогда я начала продумывать детали. Эвклид интересовался исключительно одним-единственным документом из всего наследия Маргариты. Мог ли он оставить себе только его, а все остальное выкинуть на помойку? Мне представлялось, что это вполне возможно, но так же возможно и то, что он хранит эти вещи по отдельности. То есть мне нужно сосредоточиться на манускрипте Меуччи, а генеалогическое древо, фотографии и прочее подождут.

В те дни Меуччи стал для нас с Эвклидом практически единственной темой для разговоров. Все остальное, казалось, вызывало у нас только разногласия. Даже фракталы, которыми мы так увлеклись на заре существования нашей исследовательской группы, стали поводом для препирательств, поскольку Эвклид дочитал «Фрактальную геометрию природы» Мандельброта и кипел возражениями и сомнениями. Поэтому, стоило ему приступить к изложению своих комментариев, я сразу же переводила разговор на другую тему. Гармония наблюдалась только в теме изобретения телефона. А мне только об этом и хотелось говорить.

Эвклид, утверждая, что документ находится у писателя, выражал большое сомнение, что Леонарду хватит научных знаний и компетенций, чтобы верно интерпретировать схему эксперимента Меуччи. Нет, невозможно! Он полагал, что все, что известно Леонардо, он вычитал в этих его статьях, тех самых статьях, которые я должна была постараться раздобыть раньше, чем писатель допишет этот свой роман. Эвклид настаивал на том, что нам нужен не только документ, но и вся информация, которой располагает Леонардо. А я молчала, прекрасно понимая, насколько я Эвклиду необходима, как важна для него сама возможность использовать меня. В такие моменты я испытывала особенное удовольствие от своей роли кукловода. Только забавы ради я пообещала уговорить Лео показать мне эти статьи. Как же иначе! Более того, я заявила, что готова пошарить в письменном столе и на книжных полках писателя. Эвклида это удивило, он хмыкнул и заметил, что это называется воровством, хотя в нашем случае… Он спросил, неужели я пойду на это, и я улыбнулась: «А ты сам разве ты не смог бы украсть ради науки?» Знаю, что подоплеки вопроса он не уловил, да и не надо, оба мы сошлись в том, что, когда речь идет о том, чтобы воздать должное и восстановить справедливость по отношению к Антонио Меуччи, все средства хороши. Все что угодно — ради науки.

Что касается Лео, я продолжила свои встречи с ним. Теперь мне уже не нужно было каждый раз оправдываться визитами в министерство образования; полагаю, что мы оба начали получать удовольствие от общения. Главной темой наших бесед тоже был, разумеется, Меуччи. Лео говорил, что я постепенно превращаюсь в записную книжку его романа. Прежде всего, я — отличный слушатель. Какой смысл в истории, если ее никто не слушает? Никакого. А я слушала, но, более того, я задавала вопросы и хотела знать больше. Поэтому, рассказывая мне о Меуччи, Леонардо делал паузы, размышлял, сосредотачивался на деталях, оформлял идеи. «Рассказывать вслух, — говорил он, — это все равно что писать, только не заботясь о грамматике». Я ощутила свою значимость, клянусь, — я была не просто слушателем, а живой записной книжкой. Красиво. Ведь так?

Понятно, что его рассказы были бы интересны любому слушателю. Да и сама история гения с несчастливой судьбой. После закрытия свечного заводика Антонио, при финансовой помощи одного друга, некоторое время занимался изготовлением фортепиано и декоративных элементов интерьера, после чего основал компанию «Clifton Brewery» — первую пивоварню по производству светлого пива в Статен-Айленде. Из огня да в полымя, как говорится. Став жертвой мошенников и дурного адвоката, в 1859-м он был вынужден отказаться от руководства предприятием, которое перешло в другие руки, расширилось и наконец превратилось в знаменитого производителя пива «Bachman’s Clifton Brewery». Совершенно очевидно, что призванием Меуччи было изобретательство, неточно не коммерция. Он потерял не только фабрику, но и дом, который был пущен с молотка, однако, к счастью, новый домовладелец позволил Антонию с женой остаться в нем уже в качестве арендаторов.

Еще одним примером его несчастливой звезды и свидетельством того, как кое-кто отлично сумел воспользоваться невезучестью изобретателя, были свечи. Несмотря на то что он запатентовал свои изобретения в этой области, Меуччи приходилось за какие-то жалкие гроши ишачить на компанию, владельцу которой, некоему Вильяму Э. Ридеру, он переуступил патенты.

Между 1860 и 1871 годами Меуччи занимается всем, что под руку попадется. Он работал над усовершенствованием керосиновой лампы, создав специальное устройство поддержания горения, которое обеспечило ровное пламя без копоти; он запатентовал несколько изобретений, связанных с производством бумаги, а также занимался производством шляп, шнурков и канатов. Наконец, он запатентовал методику, связанную с переработкой нефти и других масел при производстве красок, а еще разработал процесс, позволивший производить масло из нефти и керосина. Производство масла было поставлено на промышленную основу — не Меуччи, естественно. Кем же? А все той же компанией «Rider & Clark», созданной неким Кларком и тем же Ридером, засветившимся в истории со свечами.

Что же касается интересующего нас изобретения, Меуччи продолжал над ним работать. В 1857–1858 годах ему удалось создать электромагнитный телефон оптимального качества, объединявший в себе практически все характеристики современных аппаратов, в том числе использование двух отдельных устройств: для приема и передачи. Эта модель была зафиксирована на рисунке тех времен, выполненном художником Нестором Корради. В 1860 году аппарат был улучшен настолько, что передача речи оказалась доведенной практически до совершенства. Тогда Меуччи принялся искать в Италии потенциальных инвесторов, однако его родина переживала довольно острый политический кризис, и телефоном никто не заинтересовался. Не падая духом, Меуччи продолжил работать над усовершенствованием своего изобретения.

Однако, судя по всему, невзгоды решили сделать его своей игрушкой. Тридцатого июля 1871 года взорвался паровой котел «Вестфилда», парома на паровой тяге, который ходил между Манхэттеном и Статен-Айлендом. С многочисленными жертвами — погибшими и ранеными. Среди пострадавших оказался и Меуччи — от обширных ожогов он едва не скончался. Месяцы его выздоровления оказались для супружеской четы особо тяжкими: финансовое положение и так было плачевным, а медицинские расходы поставили их на грань разорения. К счастью, у них была служанка, которая помогала бедняжке Эстер. Женщины, чтобы выжить, стали продавать вещи, среди которых оказалось немало образцов авторства Меуччи, в том числе и модель телефона. Не стоит и говорить, что после выздоровления Антонио так и не смог вернуть проданное. По иронии судьбы жизнь ему спас телефон.

В том же году, потихоньку выздоравливая, Меуччи вместе с тремя соотечественниками создал «Телеттрофоно Компани», намереваясь продолжить свои эксперименты по передаче голоса по проводам. И смог оформить предварительный патент на довольно совершенную модель телефона.

Причина, по которой не был оформлен окончательный патент, смехотворно проста: Антонио не хватало денег. Так что патент оказался временным, это было так называемое предуведомление: такой патент следует обновлять каждый год, а смысл его заключается в воспрепятствовании оформлению патента на аналогичное изобретение в течение этого года. При помощи такого патента Меуччи в прошлом уже удавалось решать в свою пользу некоторые проблемы с более поздними заявками изобретателей: оповещение о звонке, качество передачи сигнала по медным проводам и так называемый локальный эффект, в данном случае — эхо, которое накладывается на голоса собеседников. Кроме того, он предложил использовать телефон в изолированном от прочих звуков помещении. Всем этим Беллу тоже придется заняться, только начал он эти занятия не раньше 1877 года.

Бедняге Меуччи сопутствовал гений, но не удача. В продолжение череды его провалов, спустя всего несколько месяцев после основания «Телеттрофоно Компани», умирает один из основных акционеров. Последствия сего события: двое оставшихся принимают решение выйти из компании, причем один из них возвращается в Италию, а другой отъезжает еще куда-то. Так заканчивается это начинание, и Меуччи вновь остается со своим детищем один на один.

Во всем этом есть какая-то глубочайшая несправедливость. Разве нет? Тут любой скажет, что человеку везет как утопленнику, что его кто-то сглазил или проклял. Не знаю. Единственное, что можно сказать наверняка, так это что у бедняги не заканчивалась темная полоса. Леонардо говорил, что именно поэтому и захотел написать роман: этот персонаж должен выйти из тени на ярко освещенную сцену, чтобы гений его не пропал в пыли времени, попранный невеждами. Примерно в таких красках Лео и выражался, и слушать его мне нравилось. Нравилось. А еще чувствовала: чем больше я погружаюсь в историю изобретателя, чем дольше играю роль записной книжки писателя, тем больше нахожу общего между собой и Меуччи.

13

У тебя никогда не возникало желания убить? Я хочу сказать, не было ли у тебя желания схватить кого-нибудь за горло и свернуть ему шею, как цыпленку: раз — и конец? Сама я никогда этого не делала, этим у нас занимался мой отчим — я о цыплятах, естественно. Мне от этого жуть как не по себе, ведь если разобраться — что плохого сделали мне цыплята? Ничего, абсолютно, в отличие от некоторых людей. Поэтому желание убить у меня возникло. Один раз. Естественно, я этого не сделала. Границы приемлемого у меня далеко не бесконечны, я бы даже сказала, довольно узки. Мой максимум — произнести в сердцах «убила бы» — и приехали.

День, когда мне захотелось убить, был понедельником. Это я помню очень отчетливо. В субботу я почти весь день провела с Эвклидом: сначала на заседании нашей научной группы, потом — у него дома. В те выходные Анхель был занят, он должен был провести время в доме отца — семейный обед и всякое такое; так что встретиться у нас не получилось, и я решила, что посвящу субботу моему старому профессору. Мы подискутировали на темы фракталов и хаоса, сходили прогуляться с Этсетерой, послушали рассказы Чичи, поболтали со старухой и даже вместе поужинали. На ужин было подано вкуснейшее блюдо: рис с горохом и фальшивым мясным фаршем, изготовленным из банановой кожуры. Просто объеденье для тех лет. Когда пришло время удалиться в его комнату и за закрытыми дверями завести разговор на нашу любимую тему, Эвклид объявил, что у него для меня сюрприз. Надо сказать, ему удалось меня удивить. Он навел справки, и теперь у него в руках имеется адрес Музея Гарибальди — Меуччи, того самого дома на Статен-Айленде, куда мы немедленно отправимся, как только раздобудем документ. Я впала в состояние между изумлением и недоумением, а Эвклид пояснил, как после долгих размышлений пришел к заключению, что этот музей — единственное в мире место, где мы сможем найти собеседников, способных оценить значение нашей находки. Дом Меуччи, его музей. В любом другом месте нам пришлось бы начать с объяснений, кто такой Меуччи, и терпеть снисходительные улыбочки людей, принимающих нас за умалишенных. Только представь себе, сказал Эвклид, и я представила. Представила нас при входе в здание Академии наук, где мы объясняем вахтеру, что телефон был изобретен в Гаване неким итальянцем и у нас есть доказательство. Улыбочку, несомненно, сменит сочувственный взгляд на чуваков, слетевших с катушек от переизбытка гороха, солнца и затянувшегося «особого периода». После этого он очень вежливо попросит нас освободить помещение, и кончится все посиделками на городской стене, под палящим солнцем, с документом в руках и полным непониманием, что с ним делать. Так вот, Эвклид избавит нас от этой горькой чаши. Обретя документ, мы тут же свяжемся с музеем и только после этого начнем действовать наверняка. Конечно, уточнил он, мы не уподобимся недоразвитым простакам, что суют сокровище первому встречному-поперечному. Нет, конечно. Контакт с музеем будет лишь первым шагом к тому, чтобы обеспечить наше будущее, потому что наше будущее, подытожил Эвклид, это будущее ученых, вернувших Меуччи международное признание.

Откровенно говоря, до этого момента у меня в голове не было полной уверенности, как поступить с документом, заполучив его в руки. И в рамках моего первоначального пакта с Эвклидом, и в рамках соглашения с Анхелем я останавливалась на этапе обретения этой замечательной бумаги. Все остальное должно было определиться исключительно на этом рубеже, и, возможно, ровно по этой причине далее этого рубежа мысль моя пока не простиралась. Эвклид же, по всей видимости, все уже просчитал. Должна признать, план его был логичен. Действительно, самым подходящим местом, чтобы завести разговор о манускрипте, является музей в Статен-Айленде. Это элементарно. Но больше всего в тот момент меня поразила не мысль о том, что я чуть не опоздала, а то, что Эвклид посвящает меня в этот план и даже показывает бумажку с адресом музея, которую уже подшил в папку вместе с другими материалами по Меуччи. Ведь если документ хранится у Эвклида, то зачем он мне обо всем этом говорит? Что ему от меня нужно? Чтобы я продолжала тянуть из Леонардо информацию? Ладно. Но тогда я решительно не могу понять, зачем Эвклид дает мне адрес музея. Я поняла это несколько позже.

Понедельник я провела на работе, изнывая в ожидании конца рабочего дня, чтобы поскорей увидеть Анхеля. Директрисе я сказала, что у меня заболел отчим и время от времени я вынуждена звонить домой. И она разрешила мне пользоваться телефоном в ее кабинете. За утро я попыталась дозвониться тысячу раз, но треклятый аппарат в квартире Анхеля только странно гудел, однако никто не брал трубку. К черту! Закончив работу, я сказала себе, что телефон как пить дать просто не работает, чему в последнее время не приходится удивляться, и я не должна из-за этого упускать возможность повидаться с ним и заодно сообщить последние новости от Эвклида. Я вышла, вернее, почти выбежала из техникума и направилась прямиком к Анхелю, и вот я уже стучу в его дверь, и… Бац! Я лицом к лицу оказываюсь перед Барбарой, итальянкой.

Наверное, я остолбенела. Как в кино, когда киномеханик вдруг перепутал бобину и вместо продолжения ленты у тебя перед глазами внезапно встает сцена из другого фильма, о котором ты ни сном ни духом. Что-то в этом роде. Или когда долго работаешь за компьютером и внезапно отрубается электричество, а ты, не успев сохранить сделанное, сидишь и тупо смотришь в темный монитор, даже еще не осознав, что все твои труды отправились черту под хвост. Я просто остолбенела и не могла даже шелохнуться, зато невозможно описать, какой радостью заискрилась Барбара, увидев меня. Она заулыбалась, потом выразила свою радость вербально и пригласила меня заходить. Я перешагнула порог. Она сообщила, что Анхель пошел поискать что-нибудь на ужин, потому что она голодна, а еще — что она счастлива меня видеть, и что если мне хочется кофе, то она только что сварила его, и что кубинский кофе ей очень нравится, и что мы с ней можем выпить по чашечке, пока ожидаем Анхеля. Все это она произнесла, плывя королевой, а я плелась за ней на кухню, где потом наблюдала, как она вынимает из шкафчика чашки и разливает по ним кофе, словно у себя дома.

Кофе был хорош. Это был настоящий кофе, мы пили его в гостиной, а она говорила и говорила, потому что Барбара испытывала постоянную потребность в говорении, она говорила со смешным и странным акцентом, который каким-то неведомым образом казался мне удивительно знакомым и даже, не знаю, симпатичным, что ли. Если бы она не была настолько разговорчивой, мы бы, наверное, сидели там вдвоем, как две идиотки, ни одна из которых не может понять, что делает в этой гостиной вторая. Однако Барбара испытывала непрестанную потребность говорить, и вот, когда мы уже исчерпали все поверхностные темы, а Анхель, по всей видимости, ушел на край света в поисках еды и кофе закончился, она произнесла: может ли она кое о чем меня спросить? Я сказала, ну да, конечно. Она как-то глупо хихикнула и добавила, что хочет спросить меня как женщина женщину. Прям как в какой-нибудь песенке, из самых пошлых. И сразу же заявила, что ей прекрасно известно, что я — лучшая подруга Анхеля и что именно по этой причине она набралась смелости ко мне обратиться, потому что ей, вообще-то, не с кем об этом поговорить, а поговорить просто необходимо. Тут она вздохнула и сказала, что ей кажется, она влюбилась в Анхеля, и что с самого первого раза, когда они оказались вдвоем и он взял ее за руку на первомайской демонстрации, она ощутила нечто особенное. А затем… затем все пошло как-то странно, вплоть до их поездки в Сьенфуэгос, замечательный город на побережье бухты невозможной красоты — Перла-дель-Сур, «жемчужины юга», как, по словам Анхеля, ее называли… Так вот, там тоже все было довольно странно, они стояли лицом к морю, он обнял ее за плечи, шепча на ушко слова из песни Бенни Море: «Как же это случилось, я не смогу тебе рассказать, как это случилось, но о тебе…», и дальше Барбара уже не могла сопротивляться. Еще никто не знает, что они теперь вместе, знаю теперь только я, заверила она, и то лишь потому, что ей нужно было с кем-то поговорить. Она в замешательстве, поскольку наслышана о кубинцах, которые влюбляют в себя иностранок из корыстных побуждений, но она-то чувствовала совсем другое, нечто такое, что уходило далеко за пределы телесных желаний. Тут она спросила: capichi?^[3] И я автоматически кивнула. Тогда она добавила, что ей хотелось бы знать: может ли она доверять Анхелю; пожалуйста, она просит, чтобы я сказала ей правду, потому что мне она доверяет.

Барбара доверяет мне и хочет знать, можно ли ей доверять Анхелю. Шикарно. Скажешь, нет? Думаю, что именно в эту секунду меня и охватило желание убить. Не Барбару, естественно, ведь бедная итальяночка только смотрела на меня, ожидая ответа, который лучшая подруга Анхеля могла дать ей как женщина женщине. Я медленно и глубоко вздохнула, а потом выдала: «Лично мне он ничего о вас с ним не говорил, но если ты действительно хочешь знать правду… то я точно знаю, что он любит другую».

Барбара натянуто улыбнулась и опустила голову, закусив губу, потом подняла голову, устремив взгляд в небо, вздохнула, вернув голову в нормальное положение, и приложила по пальцу к каждому глазу, словно сдерживая готовые пролиться слезы. После чего сказала «спасибо» и поднялась. Я проследовала за ней на балкон, где она уже успела опереться на решетку, устремив взгляд на мой любимый проспект. Стоя перед балконной дверью, я произнесла «мне очень жаль», и она ответила, что все в порядке, что знать правду всегда лучше, даже если она и горькая. Повернувшись лицом ко мне, она заявила, что очень мне благодарна. Я спросила, что она собирается делать, и она ответила, что не знает пока: в конце концов, она же здесь не живет, она здесь только на каникулах, так что, скорей всего, ничего страшного не произошло — она с этим справится. Я кивнула, еще раз выразила сожаление и сказала, что мне нужно идти. Естественно, я не могла прямо сказать ей, что не имею ни малейшего желания видеться с Анхелем в таких обстоятельствах. Барбара проводила меня до порога и уже возле самых дверей положила руку мне на плечо, еще раз поблагодарила и сказала, что ей очень хотелось бы остаться моей подругой, «Мне так нужна подруга», — повторила она и прибавила, что слышала от Анхеля, что я — человек особенный. Она черкнула на обрывке бумаги номер телефона и спросила, не могу ли я дать ей свой. Но у меня телефона не было, так что я просто пообещала ей позвонить. Иногда не иметь телефона — это почти что не существовать.

В тот понедельник я шла по Двадцать третьей улице с весьма странным чувством. Город вдруг стал черно-белым: все цвета неожиданно исчезли, и я шла по улице из какой-то старой кинопленки. Люди вокруг двигались замедленно, велосипеды неспешно катились по асфальту, плавящемуся на солнце, но все это как-то устало, а голоса и гудки редких машин отзывались неторопливым эхом. Создавалось впечатление, что никто не хотел здесь быть — ни прохожие, ни я сама, с трудом переставлявшая ноги, словно с неподъемным грузом на плечах, стальной плитой, согнувшей меня. Вот так я шла. Будь это и вправду кинолента, ее музыкальным фоном была бы не «Моя душа» — любимая песня Анхеля, а другая, с того же диска, который он так любил слушать, со словами: «Счастье, прощай, мы почти незнакомы, ты прошло мимо, не заметив страданий и напрасных моих стремлений…» Быть может, именно мои стремления в тот печальный год и расцвечивали город разными красками, и когда они оборвались в тот день, все стало черно-белым. Знаю только, что я все шла и шла, быстрым шагом спустилась по проспекту, потом дальше, на Малекон. Я ощущала острую необходимость увидеть море, которое меня успокаивает, хотя и не могла позволить себе посидеть на городской стене, потому что, если честно, набранное ускорение просто не давало мне остановиться: блузка уже прилипла к потной спине, но потребность выплеснуть накопленную энергию оставалась. И я пошла дальше. Шла и думала, и это поддерживало ускорение.

Анхель, мой ангел, оказался сукиным сыном, кобелиной, козлом, последней сволочью. Самой большой сволочью из всех, кто мне до сего дня попадался. Понимаешь? Надо было видеть лицо Барбары в тот момент, когда она рассказывала мне о своих чувствах, о том, как он взял ее за руку на первомайской демонстрации. «Пролетарская любовь» — подходящее название для этой картины, или «О том, как дочь капитализма обретает классовое сознание под воздействием патриотического порыва трудящихся масс». Финальная сцена получилась бы особенно удачной, если бы ее снимали сверху, с самолета, с видом на площадь Революции, заполненную народом, а посреди народа — твердая рука молодого пролетария сжимает нежную ручку юной капиталистки. А вокруг победно плещутся на ветру знамена. Все в высшей степени прекрасно и замечательно, если б только этот козлина, этот долбаный пролетарий не сказал мне, что весь Первомай он провел у отца, врачуя душевные раны своей сестренки. И пока я воображала себе это его важное занятие, он подрабатывал экскурсоводом для иностранной туристки, знакомя ее с такой экзотикой, как революционное шествие в День всех трудящихся. Я так и видела его с кубинским флажком в руке. И еще лучше представляла, какое такое знамя взметнул Анхель перед итальянкой. Сукин сын. Еще и поездка в Сьенфуэгос. Это уж предел. То, что мне было представлено как поездка любящего брата, сопровождавшего бедную, психологически надломленную сестренку, на деле оказалось прогулкой тропического утешителя для утешения знойных итальянок. Я хотела покромсать его в мелкие кусочки! Клянусь, в тот день я со скоростью света переходила из состояния изумления в состояние крайнего бешенства.

До Аламара я дошла пешком. Шла быстро, почти бежала, но самый ужас был в том, что ярость моя постепенно обращалась в уныние. Домой я пришла как раз к началу сериала и застала маму с отчимом уютно устроившимися на диване: он приобнял ее за плечи, а она прильнула к нему. В другом углу в кресле сидел братец, и моя невестка подстригала ему волосы, пока он таращился в телик. Милая сценка, полная гармония, все рядышком, и как раз там, где я обычно сплю. Мы все поздоровались, и мама сказала, что обед в кастрюле на плите. Есть мне нисколечко не хотелось, но я отправилась в кухню, налила себе воды и вышла на балкон со стаканом в руке. В это время никто не торчит ни в окнах, ни на балконах — все смотрят сериал. Так что я осталась наедине со своей яростью, выродившейся в уныние. Плохо то, что мне тут же захотелось плакать. Да, мне ужасно захотелось плакать, меня охватиложгучее желание рыдать, затопить слезами весь квартал и весь город, чтобы слезы мои смешались с морской волной. Самое плохое в таких случаях даже не желание плакать и не сами слезы, потому что слезы — это хорошо, это здоровая реакция, ведь если не выплакаться, то остается только взорваться, а взрываться весьма неприятно, можно запросто забрызгать стены съеденным на обед горохом. Нет, самое ужасное в таких случаях — не иметь места, где поплакать. А у меня такого места не было. Если я спрячусь в комнате матери, туда смогут войти, и встревоженная мама непременно спросит: «Что с тобой, доченька?» — ау меня, откровенно говоря, не было никакого желания рассказывать ей о том, что я влюбилась в этакое сокровище. В комнату брата тоже запросто могут войти он или его жена, и он начнет обзываться, как в дни, когда мы были маленькими и я ревела над каким-нибудь фильмом, и станет дразнить меня плаксой-ваксой, и спрашивать, что случилось, и шла бы я из его комнаты со своими соплями. Оставалась еще возможность запереться в ванной и включить душ, заглушая рыдания плеском воды, только вот воды не было. Засада! Все это — одна сплошная засада, поэтому моя ярость, обратившаяся печалью, в свою очередь плавно переросшую в желание плакать, теперь снова переходила в ярость. И я возвращалась в исходную точку.

Той ночью я почти не спала, как бывает каждый раз, когда я нервничаю. Так я устроена: есть люди, которые при любых своих проблемах падают на кровать и проваливаются в сон, а я — нет. Мой мозг, похоже, просто не имеет программы отдыха, поскольку при наличии малейшего беспокойства он рассматривает это беспокойство как задачу и продолжает работать всю ночь.

Задолго до рассвета я уже приняла решение не идти на работу — не идти, и все: пусть мои ученики утрутся. Слишком скучать по моей математике они точно не станут. После восьми утра я позвонила директрисе и сказала, что моему отчиму по-прежнему очень нездоровится и мне нужно отвести его к врачу. Звонила я от соседки, а когда вернулась домой, все уже ушли на работу, так что квартира осталась в полном моем распоряжении. Тогда я разделась, влезла в домашний халатик, поставила на магнитофон кассету Роберто Карлоса, уселась на диван и разрыдалась. Я рыдала, приложив все силы и задействовав все нейроны, все свои мышцы и все свои кости, сжав кулаки, колотя ими по ногам, стуча пятками по полу, выкрикивая в стену имя Анхеля и вопрошая «почему». Рыдала до тех пор, пока слезы наконец иссякли, сопли кончились, а нос распух и начал болеть.

Во всей этой истории, поведанной мне Барбарой, было что-то комичное. Не знаю, но мне даже рисовался какой-то гротескный водевиль: представлялось, как Анхель медленно, как тигр, крадется за своей жертвой или же подходит, как вульгарный типчик из «Latin Lover», напевая «И как оно было?». Но бог ты мой, это же просто смешно! Ритуалы спаривания высших животных чрезвычайно разнообразны, тут все что угодно пойдет в ход. И много дней спустя я все еще спрашиваю себя: какого дьявола это было? Ради меня ему точно не пришлось выплясывать какие-то сложные антраша и уж тем более — водить меня на площадь Революции. Ясно, это все эти маневры понадобились потому, что добыча — продукт не местный. Однако отношения со мной растянулись у него на целые века. Я хочу сказать, что до того, как мы в первый раз переспали, прошло много дней, пролилось много дождей, и это притом, что я была к этому готова почти с первого момента нашего знакомства. Да перед этим-то его ангельским личиком, длинными светлыми волосами и взглядом невинного мальчика, полагаю, даже святая мать Тереза Калькутская не могла бы устоять. И при всем при этом мне пришлось дожидаться, когда он распогодится. А сколько ждала итальянка? С гулькин нос.

До этой минуты я полагала, что наши отношения с Анхелем особенные, потому что развивались медленно: и в ширину, и в глубину. Я постепенно входила в его жизнь, в самые интимные отношения его семьи, в историю Маргариты, даже в историю незнакомки. С большим скрипом и очень понемногу Анхель впускал меня в свою жизнь, поэтому мне было тяжело поверить, что такой трудный человек мог так легко спутаться с другой женщиной. Конечно, ведь Барбара сказала, что они были вместе, то есть что они переспали, но переспать с Анхелем вовсе не означает распахнуть настежь двери в его внутренний мир, но мне даже до его постели оказалось весьма непросто добраться. Со мной все было трудно и запутанно, а с ней — легко и просто. Как будто в насмешку.

Когда я чего-то не понимаю, когда не нахожу логики, я начинаю нервничать. Нет неразрешимых проблем, и если я не нахожу окончательного решения, то, во всяком случае, должна найти хоть какой-то подход, хоть что-то, некое промежуточное решение, потому что в противном случае мой замечательный мозг бунтует и начинает сходить с ума. Самое худшее — и это я вынуждена признать, — что если я чего-то в тот момент не понимала, то лишь потому, что в глубине души отказывалась видеть очевидное. Сравнивая Барбару и меня, нужно отметить одну деталь, которая делала нас совершенно разными: она была иностранкой.

В те годы любой иностранец был объектом темного коллективного желания, и, несмотря на боль, которую эта мысль мне причиняла, я в конце концов приняла во внимание следующее: возможно, Анхель вовсе не был таким, каким я его себе придумала, а был лишь рядовым кубинцем, которых пруд пруди, из тех, кто охотится на иностранок в целью элементарного товарообмена. И когда я представила его себе, предлагающего свое тропическое тело в обмен на вкусный ужин, одежду, подарки, все что угодно… Кто знает, может, те бутылки рома, что появлялись в его квартире, или один из наших с ним обедов были оплачены итальянкой. Вот дерьмо!

Проблема заключалась в том, что я его любила. Понимаешь? Он безумно мне нравился, и я была готова уехать из Аламара и жить с ним в Ведадо. Вот так, куда уж проще. История с Барбарой свалилась на меня ровно затем, чтобы разрушить мои планы и убить надежды, а этого я не могла допустить. Слишком большого труда стоило мне прийти туда, где я теперь нахожусь, чтобы какая-то итальянка с сиськами наружу разрушила мою жизнь.

К этому моменту ярость, печать и желание плакать уже полностью вытеснил невероятных размеров страх. Я любила Анхеля. Я любила его, и это смахивало на какое-то наваждение. И я никоим образом не готова была потерять его, и тем более из-за какой-то безмозглой туристки. Еще чего не хватало!

Именно тогда мне пришло в голову то, что сейчас я расцениваю как блистательный план. Если Анхель обманул меня, переспав с Барбарой, что ж, значит, она получит свой урок, когда придет время. Ей придется поискать себе другого кубинского мачо, чтобы развлекаться на каникулах, — в этой стране подобная задача трудностей не составит. А я тем временем продолжу двигаться к своим целям. Естественно, чтобы все получилось, мне понадобится поддержка, и есть только один человек, кто может мне помочь, особенно при хорошем стимуле с моей стороны, и сможет протянуть мне руку помощи. Стимул у меня был, так что я, не откладывая в долгий ящик, стала одеваться, чтобы отправиться к Леонардо.

14

Когда я сказала, что нам нужно переговорить о чем-то чрезвычайно важном, писатель улыбнулся, глядя на меня поверх очков. Он спросил, о какой тайне идет речь, а я ответила, что тайны никакой нет, но я все же предпочла бы поговорить где-нибудь еще, а не на его рабочем месте, слишком похожем на проходной двор. «И стены имеют уши», — прибавила я. Он снова улыбнулся. До конца его рабочего дня оставалось немного, но проблема заключалась в том, что потом Леонардо должен был срочно бежать или, вернее, бешено крутить педали, потому что ко дню рождения сына он заказал торт и торт этот нужно непременно забрать до шести. И он предложил мне поехать с ним, обещая после торта предложить мне чашку лимонного сорго у себя дома, где мы сможем спокойно поговорить. Замечательная идея.

Ехали мы быстро, поскольку Лео очень спешил, да к тому же небо почернело и где-то вдали громыхал гром. Кажется, в тот день я краем уха слышала метеосводку, которая обещала нам настоящий тропический шторм, и хотя его не случилось, воды действительно пролилось немало, а это не очень приятно, когда едешь на велосипеде. В доме, где нас ждал торт, пришлось подождать в подъезде, пока толстая сеньора спустится с заказом в руках. Первые капли упали, когда мы с Лео были уже в нескольких метрах от его двери.

Я точно знаю, что ему не терпелось узнать, о каком таком важном деле мне приспичило с ним поговорить, а я, честно говоря, даже не знала, с чего начать. Однако немедленно начать разговор мы не могли. Он убрал торт, потом подложил тряпку под дверь, чтобы дождевая вода не проникла внутрь, потом поставил на огонь лимонное сорго и закурил сигарету. И только после этого сел напротив меня и объявил, что весь внимание. А я все еще не знала, с чего начать. И спросила его, считает ли он себя другом Барбары, на что он ответил утвердительно. Тогда я призналась, что влюблена в Анхеля, что у нас с ним отношения — пока еще не очень устойчивые, но уже довольно продолжительные, и эти отношения для меня важны, да, пожалуй, очень важны, подчеркнула я. Леонардо воспринял эту новость с заинтересованной ухмылкой и, когда я договорила, спросил: «И?» Тогда я сказала, что только что узнала, что Анхель спит с Барбарой. Улыбочка сползла с лица Леонардо. Он пожелал узнать, кто мне об этом сказал, и я ответила, что сама Барбара и сказала, в ходе нашего женского разговора, хотя никаких деталей я, естественно, раскрывать не стала. Было видно, что новость Лео не понравилась, потому что он встал, отпуская самые нелестные комментарии. Что оба они — сукины дети и что от Барбары он такого не ожидал. На мгновение мне показалось, что с писателем происходит то же, что и со мной: он влюбился в итальянку, а она без зазрения совести наставила ему рога с другим. Однако Леонардо развеял эти подозрения, они с Барбарой — просто друзья, однако он полагал, что дружба у них настоящая, а друзья о таких вещах друг другу рассказывают. Кроме всего прочего, он оказался дураком-простофилей, потому что, откровенно говоря, она все же ему немного нравилась. Это, впрочем, дело житейское, все равно ничего путного у них не получилось бы, а в довершение всего он сам и познакомил ее с Анхелем.

Лео пошел разливать по чашкам лимонное сорго, а когда вернулся и сел на прежнее место, прибавил, что с его стороны — никаких проблем, но мне он искренне сочувствует. Он поинтересовался, так ли уж сильно мне нужен Анхель, и я сказала, что люблю его и не намерена его терять из-за какой-то там туристки. «Когда мне что-то втемяшится в голову, меня не остановить — я пойду до конца, пока не заполучу желанное», — заверила я, а желаю я Анхеля, причем целиком, поэтому и пришла просить Лео: пусть уберет Барбару куда подальше, а? Поскольку они с Анхелем друзья, он мог бы помочь мне устроить так, чтобы итальянка его позабыла, чтобы нашла себе другого тропического мачо, готового оказать ей соответствующие услуги, — как ни крути, а этого добра в стране с избытком. Сказанное о тропическом мачо вовсе не относится к нему самому, уточнила я, и Лео меня понял. А в обмен на его помощь я готова предложить ему свою. Леонардо взглянул на меня поверх очков, уверяя, что со всей душой окажет мне поддержку, хотя и не видит, в чем я могла бы помочь ему. «В том, чтобы твой роман стал совершенным», — ответила я. А он, судя по всему, не понял. Тогда я поднялась, ощущая свою важность. Сначала я напомнила ему о некой недостающей детали, без которой роман не сможет стать совершенным настолько, чтобы все разинули рот. Лео взглянул на меня с явным интересом, кивнув в подтверждение моих слов, а я оперлась руками на спинку стула, посмотрела на него взглядом человека, который собирается сбросить бомбу, и выпалила:

— Тебе недостает документа, собственноручно написанного Антонио Меуччи, который принадлежал Маргарите.

Писатель остолбенел так же, как я после откровений Барбары. Такого он явно не ожидал, нет, господи боже ты мой. Несколько секунд он сидел, уставившись в одну точку, а потом отреагировал:

— Вот уж сюрприз так сюрприз, иначе и не скажешь.

Потом схватил ведро и направился к двери, где, отжимая над ведром тряпку, успевшую насквозь пропитаться водой, заявил, что, судя по такому прологу, разговор ожидается длиннее и интереснее, чем он мог бы ожидать. А я ж предупреждала!

Когда он снова сел, я сказала, что имею шанс получить доступ к этому манускрипту и предлагаю ему сделку: я добываю документ, передаю ему, а он выкидывает итальянку из жизни Анхеля. Сделка справедливая. Я подумала, что таким образом отомщу Эвклиду, который утратит реликвию; Анхель вернет себе реликвию неполную — как возмездие за шашни с итальянкой; Леонардо получит документ и распорядится им самым правильным образом. А мне достанется Анхель. Торжество справедливости, как оно есть. С моей точки зрения. Вздохнув, писатель сказал, что ему эта сделка кажется вполне приемлемой, да, определенно, это хорошая сделка; единственная проблема — то, о чем я, по-видимому, не в курсе, а именно: итальянка тоже имеет отношение к этому документу.

Ба-бах-тара-рах! Бомба взорвалась рядом со мной. То есть милашка Барбара, которая носит бюстгальтеры на два номера меньше, чем нужно, и вечно выглядит такой довольной, тоже знает о существовании документа и тоже им интересуется. В этот момент, должна признаться, я стала подозревать в наличии интереса к рукописям Меуччи даже директрису своего Технологического техникума.

По всей видимости, моя реакция на этот сюрприз немало позабавила Лео, потому что из его уст вылетело: «Туше». И он стал устраиваться поудобнее со словами: теперь я, должно быть, вижу, что все гораздо сложнее, чем мне представлялось, поэтому хорошо бы все разложить по полочкам.

«Как ты узнала о документе?» — спросил он меня. И я ответила, что узнала от человека, который держал документ в руках, хотя и не назвала его имени, потому что мне было нужно оставить для себя эксклюзивный доступ к Эвклиду. Не стану же я трубить о человеке, в чьих руках то, что желают заполучить все. Правильно? Леонардо даже бровью не повел. «От Анхеля», — уточнил он. Я ответила, что нет, не от Анхеля, а от человека, у которого сейчас находится документ. Тут уже он воззрился на меня с нескрываемым изумлением, заявив, что именно у Анхеля этот документ и находится. И вот тут мы стали перебрасывать друг другу эту горячую картофелину. Я ему — «нет», а он мне — «да», и так до тех пор, пока он не задал мне вопрос: видела ли я документ своими глазами? Нет, я никогда его не видела. Я сказала, что один человек рассказал мне о его существовании, а потом не кто иной, как Анхель, сообщил, что документ находится именно в руках этого человека. Леонардо усмехнулся. Если я сама ничего не видела, заявил он, и если именно Анхелито (он так и сказал — «Анхелито») сообщил мне, что бумага в руках у кого-то другого, тогда все в порядке. «Мне жаль, Хулия, но Анхель бывает тем еще козлом», — резюмировал он, прежде чем начать свою историю.

Леонардо был очень хорошим другом Маргариты, и несколько лет назад она показала ему этот документ, бывший частью семейной реликвии. Именно в тот день Леонардо и пришла в голову мысль написать роман, и он начал собирать информацию. Подруга была в курсе этой задумки, подбадривала его и обещала, что, когда придет время, они найдут самое полезное применение этой старой бумаге. Маргарита решила уехать из страны раньше, чем роман был закончен, но еще до отъезда приняла решение, что, коль скоро документ обладает исторической ценностью, она оставит его Леонардо, потому что только он сможет правильно им распорядиться. Но случилось так, что из дома Анхеля она ушла несколько раньше, чем планировала. Лео был в курсе ее планов, он знал о рабочем контракте в Бразилии, о намерении не возвращаться и решении порвать с Анхелем. Но Маргарита не решалась поговорить со своим мужем и тянула до того самого вечера, когда в пылу спора все не выплеснулось наружу. Она ушла, чтобы больше не возвращаться, но, перенервничав, забыла реликвию в квартире Анхеля. Представь себе, какого накала достигла их ссора, чтобы она позабыла о реликвии! Когда же она позвонила и потребовала реликвию обратно, Анхель заявил, что если та ей нужна, то пусть возвращается к нему, на что Маргарита, конечно же, пойти не могла. В итоге реликвия осталась у Анхеля вместе с манускриптом Меуччи, который так никогда и не попал в руки того, кому был обещан. То есть в руки Лео.

Догадываешься, что эта история несказанно меня удивила. Анхель говорил, что Лео считал, что документ находится у него, так что в версии писателя и в самом деле была логика. Однако меня беспокоили две детали. Во-первых, если верить Эвклиду, дочь сказала ему, что документ хранится у писателя, и, по словам писателя, она собиралась оставить документ ему. Тут какой-то сбой. Две стрелки указывали на Леонардо как на правопреемника, назначенного Маргаритой, и вполне смахивало на правду то, что кто-нибудь, допустим покинутый и оскорбленный муж, решил вставить палки в колеса. Во-вторых, если документ у Анхеля, то зачем он выдумал всю эту историю и почему вешает всех собак на Эвклида? С какой целью?

Леонардо заметил мои сомнения и улыбнулся, дав понять, что считает нормальным мое недоверие, ведь я люблю Анхеля, а история Леонардо выставляет его в не самом благородном свете. «Люди иногда привирают, Хулия», — пояснил он, прежде чем напомнить мне о том, что мой ангел спал с Барбарой. Он прав: люди выдумывают небылицы или просто о чем-то умалчивают, как Анхель. Если он ни словом не обмолвился о своих отношениях с итальянкой, почему бы ему не соврать мне и о документе? Лео заметил, что у него за спиной уже годы охоты за этой несчастной бумагой: сначала он нажимал на то, что выполняет волю Маргариты, а потом банально хотел выкупить, раз уж уговоры не помогают. А Анхель только забавлялся, обещал, отпускал шуточки по поводу будущего романа, однако не собирался выпускать документ из рук — уж во всяком случае, не собирался отдать его писателю. Лео был уверен, что он Анхелю несимпатичен, что тот его терпит, но не жалует, и поэтому заполучить документ весьма проблематично. Я знала о неприязни Анхеля к Лео и захотела узнать, в чем ее причина, но сам Лео мог только догадываться. Сказал только, что это не является чем-то необычным для мужчин: на дух не переносить лучшего друга своей жены. Возможно, это как раз тот случай, но он не уверен. В любом случае, совершенно ясно, что Анхель никогда документ ему не отдаст, хотя бы из одного желания ему напакостить. Однако коль скоро на сцене появилась я, дело принимает иной оборот, предложенная мною сделка кажется ему более чем взаимовыгодной: я добываю документ, а он выводит Барбару из игры. Переживать, в общем-то, не о чем, потому что единственное, что ее интересует, подчеркнул он, это манускрипт Меуччи.

Сразу скажу, история итальянки ошеломила меня изрядно. В общем, году этак в девяностом, то есть где-то год спустя после отъезда Маргариты, Леонардо познакомился с одним итальянским журналистом, который работал для нескольких СМИ и живо интересовался происходившими на Острове свободы переменами. Они с Лео довольно плотно сошлись, стали близкими приятелями, и в конце концов писатель сделался его персональным гидом по Гаване. В одну из загульных ночей Лео упомянул о том, что работает над романом о жизни Меуччи, и у журналиста загорелись глаза. Он сказал, что тема его живо интересует, что в Италии недавно вышла книжка о жизни изобретателя, и как раз в этом году одному довольно известному ученому было поручено всерьез заняться изучением творчества Меуччи, включая обращения к архивам, а также посещение мест, где жил изобретатель. Так оно и случилось: незадолго до этого разговора исследователь посетил Гавану. Леонардо тогда подумал: какая жалость, что он с ним не встретился, ведь он, конечно, мог бы снабдить его немалым количеством сведений. Но это не так страшно, потому что он сам собирался обскакать всех, доказав то, что до сих пор никто доказать не мог. Так и сказал после очередной порции рома: мол, в Гаване существует неоспоримое доказательство, что телефон — изобретение Меуччи. Тогда-то он и рассказал приятелю о документе. Глаза журналиста загорелись так ярко, что ночь едва не превратилась в ясный день. Эти двое и так уже были друзьями, но с той ночи стали братьями и партнерами совместного проекта: создания книги. Журналист обещал непременно приехать еще раз, а вернувшись домой, в Италию, отправил Лео всю информацию, какую только нашел по данной теме. И вот однажды, уже в 1993 году, писателю позвонила некая итальянка, которая только что прибыла на Кубу и привезла ему весточку от друга. Она сообщила, что журналисту, который занимал довольно критичную позицию по отношению к кубинскому руководству, было отказано в визе, так что она приехала вместо него. Привезла ему статьи Базилио Катания, того самого ученого, который занимался исследованием творчества Меуччи, письмо от его друга-журналиста, деньги и твердое намерение приобрести документ. Лео все это пришлось более чем по сердцу, причем по разным соображениям.

Во-первых, ужасное экономическое положение давало надежду на то, что Анхеля не придется слишком долго уламывать. В-вторых, появились деньги для покупки, которых в карманах писателя водилось негусто. Ну и вишенкой на торте явился женский фактор, который всегда помогает смягчить мужское сердце. Барбара и Лео заключили сделку: она займется умасливанием Анхеля, чтобы купить у него документ, а Леонардо напишет книгу, однако же и она сама, и журналист получат эксклюзивные права на эту находку и некий процент от роялти при публикации книги. «Ты помнишь вечеринку в доме моего приятеля-кустаря?» — спросил он. Конечно, ведь именно там я и познакомилась с итальянкой. Леонардо продолжил, и я узнала, на что именно он пригласил тогда Анхеля, причем ровно с той целью, чтобы Барбара смогла с ним познакомиться и приступить к своей части миссии. Так возник и ужин в ресторане, на котором она и Лео заговорили о Меуччи, пока Анхель не перевел разговор на другую тему: как считал Лео — именно потому, что не хотел трепаться о таком на публике, и потому, что тогда еще не знал о заинтересованности Барбары в этом документе.

Прикинь только: я в тот раз впервые услышала имя Меуччи, когда остальные уже давно шли по его следу. Лео прервал свой рассказ и заявил, что я должна его извинить, но в самом начале они понятия не имели о наших с Анхелем отношениях, а это важно, потому что Барбара намеревалась опробовать на нем свои чары. И раз уж он все равно вынужден мне об этом рассказывать, то воспользуется случаем и пояснит, что на свои литературные посиделки он пригласил меня по двум причинам: я ему нравилась, а Барбара уже пригласила туда Анхеля. Он вообще-то думал, что это ошибка, но тут его осенило: ведь это шанс понять, пара мы или нет. И пришел к выводу, что, конечно же, нет, потому что я весь вечер резалась с ним в домино, в то время как Анхель болтал с итальянкой. Могу поклясться: пока Лео говорил, я все тверже убеждалась в своей непроходимой тупости. Понимаешь? Как шахматный конь, который думает, что он сам прыгает по клеткам, не подозревая, что его передвижения подчинены чужой воле, так и я оказалась марионеткой, вообразившей себя кукловодом.

Барбара поговорила с Анхелем о документе. Она и Лео полагали, что Анхель отфутболит ее, стремясь набить цену. Это они в свои планы включили, а вот чего не включили, так это того, что она с Анхелем переспит и даже не посчитает нужным сообщить об этом Лео.

«Это говорит о том, что Барбара что-то затевает за моей спиной», — сказал он с явной тревогой и поднялся.

Я воспользовалась паузой и сообщила, что спутались они в Сьенфуэгосе, а он улыбнулся, потому что знал про легковушку, которую Барбара взяла напрокат, чтобы отвезти туда Анхеля с сестрой. Но после поездки эта сукина дочь ни словом не обмолвилась ему об их шашнях. Она точно что-то затевает, или, еще хуже, они затеяли что-то на пару; возможно, уже сговорились, чтобы оставить его с носом. Леонардо снова выжал тряпку, и, глядя на движение его рук, я чуть не засмеялась, представив вместо тряпки в его руках — шею итальянки. Мне тоже очень хотелось свернуть шею Анхелю. Хотя известие о том, что поездка в Сьенфуэгос все же и впрямь оказалась поездкой брата и сестры, пусть и при весьма специфическом участии Барбары, принесло мне некоторое облегчение, но всего лишь некоторое, потому что в целом этот вояж продолжал меня беспокоить. Сильно беспокоить.

Лео снова сел, взял меня за руки и объявил, что нам надо действовать как можно скорее. Он займется отшиванием итальянки. Если при этом придется нарушить их договор, то и хрен с ним. Мы будем действовать сообща. Получив документ, он закончит роман, и вся слава достанется только ему; но он обещает упомянуть меня в благодарностях и выделить толику денег от продажи авторских прав. «Это все, что я могу сделать», — добавил он, но перед этим мне предстоит выманить у Анхеля документ, а это уже — мое дело.

Единственная проблема: Лео так и не удалось убедить меня в том, что документ находится именно у него. По его словам, Маргарита оставила реликвию у Анхеля, однако Анхель уверял, что она сама сказала ему, что реликвия находится у кого-то еще. И этот кто-то — тот, кто рассказал мне о манускрипте; значит, кто-то врет. Лео огорчился, услышав от меня эти соображения. С какой стати Маргарита стала бы его обманывать? И кто бы мог выкрасть документ из квартиры ее мужа? «Ее отец», — поразмыслив, сказала я. На лице писателя проступило выражение крайнего удивления. «Это профессор, что ли?» — поинтересовался он, а потом заявил, что, с его точки зрения, тот никак не мог этого сделать. Лео с ним не был лично знаком, но знал, что Маргарита не разговаривала с отцом довольно давно, это случилось задолго до ее отъезда.

— Анхель умеет рассказывать сказки, что верно, то верно, — заключил он.

Я улыбнулась. Может, оно и так, вот только я все еще не могла поверить, что Анхель на ходу сочинил, что документ находится у Эвклида.

— Зачем? — спросила я.

Лео, поправив очки, предложил возможное объяснение — простое, но вместе с тем очень разумное.

— Чтобы защититься, — сказал он. — Он соврал, просто чтобы защититься.

По его мнению, Анхель нырнул в постель с Барбарой из-за документа, а еще потому, что она — иностранка. Ну, ты понимаешь: ром, обеды-ужины, дорогие сигареты. У него к ней чисто утилитарный интерес, а вот я, Лео уверен, ему по-настоящему нравлюсь, и меня он терять не захочет. А что произойдет, если я об этой интрижке узнаю? Первый вариант: я захочу бросить Анхеля, и в этом случае он приложит все силы, чтоб меня вернуть. Второй вариант: я захочу как-то ему отомстить, нанести некий ущерб, а наибольшим ущербом была бы утрата им документа, потому что эта бумага — самое ценное, что у него есть. Вот поэтому он и решил подстраховаться, придумав, что документ не у него, а у кого-то другого.

— Я тоже мужчина и писатель, Хулия, поверь мне, я разбираюсь в психологии некоторых персонажей, — завершил свою речь Леонардо.

Внезапно все встало на свои места. С одной стороны, версия о подстраховке прекрасно объясняла, почему Анхель поведал мне историю фамильной реликвии сразу же после своего возвращения из Сьенфуэгоса, то есть в тот момент, когда у него завязались отношения с Барбарой. Я не должна была упускать из виду, что у моего ангела богатое воображение. С другой стороны, факты просто вопили о невиновности Эвклида. Ведь он первым заговорил со мной о Меуччи, он сам показал мне все, что у него было, он сообщил, что Маргарита отдала документ писателю, и он буквально только что дал мне адрес Музея Гарибальди — Меуччи, планируя наши совместные действия. Нет, Эвклид определенно не владел манускриптом. Да, он украл мою дипломную работу, это верно, но абсолютным, полным сукиным сыном он не был. Сукиным сыном сейчас был потерявший последнюю совесть Анхель, который спит с иностранкой и сочиняет затейливые сказки, чтобы запудрить мне мозги. И это мужчина, которого я люблю. Понимаешь? Почему любовь настолько неразумна?

Леонардо не сводил с меня глаз, ожидая хоть какой-то реакции с моей стороны. Я сказала, что если все так, как он предположил, тогда, вероятно, «Анхелито» прав и есть два варианта. Бросить его — но этого я делать не собираюсь. Или отомстить за себя, что гораздо более справедливо: отомстить, выкрав документ из его дома, и отдать достойному. Писатель заулыбался, сжимая мои руки. Я посмотрела в его глаза за стеклами очков и спросила себя: неужто и вправду Анхель переспал с Барбарой только из-за документа и нескольких банок пива?

— Определенно, я влюбилась в говнюка, — сказала я, после чего Лео опустился передо мной на колени.

— Анхель не так уж плох, — сказал он. — Маргарита говорила, что любострастие является самым распространенным грехом кубинцев, и Анхелю слишком нравятся женщины. Но в остальном он парень хороший.

Маргариту Анхель очень любил, но не был ей верен, провозгласил Лео и добавил, что я не должна принимать это слишком близко к сердцу, потому что как ни крути, а это такой общенациональный порок. Разве нет? Ему удалось меня насмешить. Я приблизила губы к его лицу и прошептала, что его роман станет совершенным. А он пообещал, что Анхель достанется мне, и провел по моей щеке тыльной стороной ладони. Улыбаясь, я закрыла глаза и вспомнила своего ангела и его обнаженное тело, лицо Барбары, когда она произносила «Сьенфуэгос», и день, когда я в первый раз увидела Леонардо.

— Какой, говоришь, наш общенациональный грех? — перепросила я.

Ответом был его язык у меня во рту. Дождь лил всю ночь.

15

Да, я переспала с Леонардо. Надеюсь, ты не составишь обо мне превратного мнения, потому что к любви это не имеет никакого отношения. Любовь и секс — разные вещи, каждая имеет свою область применения, и дело в том, что в тот момент оба мы в чем-то таком нуждались. Нас обоих предали. Понимаешь? С одной стороны, итальянка воспользовалась Леонардо, кормя его обещаниями: переводы, деньги, награды — все, что расчистит ей путь к документу. А приблизившись к цели, она не моргнув глазом порвала договор, и поди теперь узнай, что затевает она у писателя за спиной. С другой стороны — мой любимый Анхель, который, как полагал Лео, связался с Барбарой из-за документа и нескольких банок пива. Такое поведение смахивает на крысятничество. Ввиду такой корысти, вряд ли ему стоит доверять. Ладно, теперь я его знаю, и у меня только два варианта: принять его таким или нет. В этом и заключалась проблема, которая наверняка в свое время была и проблемой Маргариты — она, по всей видимости, довольно долго мирилась с изменами мужа. Для меня это стало полной неожиданностью — узнать, что Анхель ее обманывал. Еще бы, после его-то сказки об идеальном браке, не позволявшем ему понять причины ее ухода. Однако Леонардо знал их обоих довольно давно, и если Лео и в самом деле, как утверждал Анхель, неровно дышал к Маргарите, то вполне естественно, что его это задевало и, следовательно, ничто не останавливало — он запросто мог раскрыть мне на это глаза. Итак, сводя воедино последние новости: Анхель имел обыкновение обманывать свою бывшую жену, был лицом заинтересованным и, кроме всего прочего, у него находится манускрипт Меуччи. Бриллиант чистой воды. Верно?

Той ночью мы с Лео говорили очень долго. Занятия любовью, или сексом, как это ни назови, были всего лишь передышкой — вроде как расстегнуть ремень, который тебе жмет, или вынырнуть на поверхность после пребывания под водой. Я ощутила себя расслабленной, даже, не знаю, очищенной, что ли. Лежать голой в постели Леонардо было так естественно, словно это должно было случиться, словно это был следующий шаг. Мы уже столько часов проговорили, что, откровенно говоря, единственным новшеством в тот момент оказалось отсутствие на нас одежды. Думаю, что, не случись Анхеля, я вполне могла бы полюбить Лео, хотя, понятное дело, ему я об этом не сказала, а сказала только, что он никогда не был мне безразличен, и это было истинной правдой. Леонардо завораживал меня речами и привлекал манерами; а кроме этого, было еще одно, для меня неизбежное: мне страшно нравятся мулаты. Даже если тебе ничего не известно об их скрытых от глаз качествах, после той ночи… Сейчас, когда мы друг другу полностью доверяем, я могу признаться: этот мулат был просто броненосец «Потемкин». Матерь божья, если бы он олицетворял нашу национальную литературу, я могла бы поклясться, что наша словесность отличалась бы великолепным здоровьем. Что касается меня — это просто катастрофа, клянусь. С самых юных лет мой аналитический ум побуждал меня всесторонне исследовать маскулинность: тела мужчин, их повадки, их мании. В университете я даже в шутку занималась их классификацией. Так же, как числа, например, подразделяются на натуральные, целые, рациональные, сложные или действительные, мужчины в моей голове подлежали классификации. Единственное, что их на самом деле объединяет, — они все, абсолютно все, под одеждой голые, и здесь начинался мой поиск общих свойств, которые обеспечивали их принадлежность к одному и тому же множеству. Ключевым элементом оказался член. Члены бывают самыми разными и на любой вкус: большие и бессмысленные, как башня Биг-Бен, или маленькие, мультяшные, как хобот диснеевского слоненка; есть такие, что вздымаются, загибаясь то к небу, то к земле, и те, которые агрессивно нацелены всегда вперед; члены разнообразных политических уклонов: одни склоняются влево, а другие — вправо; есть среди них толстяки, как Санчо Панса, и долговязые жерди, как Дон Кихоты; есть ленивые, и есть гиперактивные, есть исследователи и обыватели, быстрые, что твой Спиди Гонзалес, или неторопливые, как мудрые черепахи. Но мало этого, существуют еще и всевозможные их комбинации: донкихотские биг-бены, крюкообразные черепахи, гиперактивные леваки, ленивые консерваторы, спиди-обыватели, санчо-диснеевские-исследователи. Найдется на любой вкус и на любое разочарование — я очень веселилась, классифицируя их. Обыкновенная профдеформация, не бери в голову: таковы уж мы, математики. Кстати, ты знаешь, почему нет Нобелевской премии по математике? Злые языки болтают, что Альфред Нобель так увлекся изобретением динамита, что его жена нашла себе математика, обеспечившего ей «взрывы» в постели. Стерпеть чего оскорбленный муж никак не мог, и в результате наша наука осталась без премии. Вывод: если бы один математик удержался от соблазна залезть в чужую постель, у нас тоже была бы премия. А если б удержалась я, то могла бы отвести от себя неприятности иного рода, но теперь уже поздно.

Мы едва ли спали в ту бесконечно дождливую ночь, и Лео несколько раз вставал, чтобы выжать лежащую под дверью тряпку. Я уже совершенно уверилась, что документ у Анхеля, и единственное, что заставило его указать на Эвклида, это самозащита на случай моих сомнений. Однако, откровенно говоря, я так и не поняла, зачем же в таком случае нужна была вся эта история про возвращение реликвии Маргарите. Сама по себе история, нужно признать, была красивой — романтичной и нежной, а лично мне романтичные истории всегда нравились, поэтому вся эта галиматья показалась мне вполне логичной, особенно когда речь шла о таком внешне хрупком человеке, как Анхель. Я пересказала весь этот сюжет Леонардо, хотя ни словом не обмолвилась о заключенном с Анхелем договоре, о том, что готова была выкрасть документ у Эвклида и отдать его Анхелю. Такое признание могло заронить подозрения в душу Лео, он мог перестать мне доверять. Понимаешь? Я всего лишь упомянула, что если полагаться на слова Анхеля, то он горит желанием отослать реликвию Маргарите, но не может, потому что ее похитил Эвклид. Леонардо высказал мнение, что все это выдумка, призванная усыпить мои сомнения и заодно предстать в моих глазах киногероем. Так Анхель одним выстрелом убивал двух зайцев. Анхель точно не хотел меня обидеть или как-то мне навредить, заверил меня Лео, он всего лишь пытался отвлечь мое внимание от документа и привлечь к самому себе. Ведь ему требовалось продемонстрировать свою значимость, он испытывал потребность в восхищении с моей стороны, хотел стать для меня принцем голубых кровей, что-то в этом духе. Это мне польстило. Голубой принц. Представляешь? Лео рассмеялся, а потом сказал, что мужчинам просто необходимо, чтобы ими восхищались. Анхель — хороший парень, но с тех пор, как бразильцы вышвырнули его из компании, у него нет ни работы, ни денег, ни будущего в близкой перспективе. Заслуги его состоят исключительно в том, что он живет один в квартире. «Ведь мы, мужчины, — что дети, которые без конца выступают на публике и жить не могут без аплодисментов, — пояснил он, — а ты женщина умная, как и Маргарита, и обязательно быстро заскучала бы, если бы Анхель не предпринял хоть что-то, чтобы тебя заинтересовать». А коль скоро сам он тоже далеко не дурак, то прилагает усилия, чтобы пробудить во мне восхищение и ухитриться раз и навсегда остаться моим голубым принцем.

Эта речь подняла в моей душе огромную волну нежности. Мне даже не захотелось тут же заняться прояснением очередного несовпадения в показаниях. Я только что услышала, что Анхель не сам ушел с работы, а его выгнали. «Бедняжка», — мне почти стало его жалко, когда я представила себе, как он сидит и придумывает разные фокусы, чтобы привлечь мое внимание. К счастью, ноги писателя коснулись моих, и это вернуло меня к реальности. Если я лежу голой в этой постели, так по той единственной причине, что мой голубой принц спит с другой. Так? Как бы то ни было, Леонардо попал в точку, хотя мне так и не представилось случая сказать ему об этом.

В ту ночь мне пришла в голову идея, как можно воспользоваться враньем Анхеля, чтобы отпугнуть от него итальянку. Поскольку достаточно полная версия событий — к тому же совершенно непротиворечивая — уже имеется, нет необходимости изобретать что-то еще. На этой же неделе Лео встретится с Барбарой и скажет ей, что связался с владелицей документа и она сообщила, что все, оказывается, не совсем так, как он думал, и документ сейчас вовсе не у Анхеля, а у отца девушки. Кроме того, он может сказать, что знает способ, как добраться до папаши. Эта идея показалась мне просто гениальной, и прежде всего потому, что сценарий подразумевал самое активное мое участие. И впрямь: Леонардо с Эвклидом незнаком, но он может сказать Барбаре, что у него есть возможность подобраться к этому человеку, а эта самая возможность — как раз я, близкая подруга профессора, ключевая часть головоломки. А итальянка сама мне заявила — как женщина женщине, — что хочет быть моей подругой.

Ну и вот, как подруга, я вполне могу ей позвонить, но только уже после того, как Леонардо распишет ей, какая я в этом деле важная птица. И мы можем быть уверены, что начиная с того момента Барбара захочет быть не то что моей подругой, а прямо-таки сестрой. И, принимая во внимание гипнотическое воздействие речей писателя, она начнет постепенно отдаляться от Анхеля и сближаться со мной. А я, подобно гамельнскому дудочнику, медленно поведу ее за собой к моему профессору. Это был, несомненно, великолепный план, который к тому же мог оказаться еще и забавным. Самым трудным в нем было то, что параллельно мне еще предстояло отыскать манускрипт Меуччи в квартире Анхеля. Сначала я подумала, что это будет непросто, ведь если в случае Эвклида радиус поисков ограничен его комнатой, то по новому сценарию мне предстояло обыскать целую квартиру, и немаленькую. С другой стороны, в этом случае у меня было преимущество: возлюбленный мой живет один, он довольно ленив, и, в конце концов, я просто могу предложить ему свою помощь в генеральной уборке. Конечно, прежде чем дойти до этого пункта, предстояло разобраться еще с одним небольшим обстоятельством.

Я была или, вернее сказать, мы с Лео были практически уверены в том, что Барбара уже успела рассказать Анхелю о моем визите в его отсутствие. Она ведь считала нас просто друзьями, так что у нее не было никакого резона скрывать от него мой визит. Мы не знали, рассказала ли она ему о своих собственных признаниях в режиме «женщина — женщине», но это, в общем-то, не так уж и важно. Анхель все равно знает, что мы с Барбарой пересеклись в его квартире и что я ушла, не дождавшись его, так что в любом случае он подозревает, что ситуация не выглядела для меня естественной, и более того — мне она явно не понравилась. Так? А поскольку он чувствует за собой вину, то его волнует, что я об этом подумала. В общем, этого было вполне достаточно, чтобы между нами возникло некое напряжение. Если мы все верно просчитали, то моей позицией должна стать позиция разобиженной любовницы, которая совершенно не обязана давать отчет о причинах своего недовольства. Так что при следующей нашей встрече мне всего лишь нужно выглядеть оскорбленной женщиной, выслушивая его объяснения и стараясь понять, до каких пределов он способен дойти. Если он не признается, то горькая моя обида будет объясняться ревностью к итальянке. А если он, наоборот, признается, причиной обиды станет его ветреность. В любом случае я его в конце концов прощу, это неизбежно: во-первых, потому что я хочу оставить его себе, а во-вторых, потому, что мне нужно вернуться в его дом, чтобы найти документ. Элементарно, Ватсон, просто элементарно.

Та ночь, ночь планирования, оказалась забавной. Леонардо высказал мнение, что я рассуждаю как романист; хотя, по-моему, как раз он мыслил как математик. Мы расхохотались и сошлись на том, что оба мы — два сапога пара. На заре истории человечества искусства и науки были неразделимым целым, и только значительно позже они стали расходиться, дробясь на специальности, но корень-то все равно один. Лео считал, что я творю с числами примерно то же самое, что он со словами. Числа — конструкты нашего разума, и, оперируя ими, математик стремится определить свойства и отношения между разными сущностями во Вселенной. Похожие задачи решает и писатель, только он для этого использует слова. Реальность — вокруг нас, она есть, она существует, хотя далеко не всегда ее можно потрогать руками, но математик предчувствует истину, он ее наблюдает, а потом уж берется ее описывать или кодировать. То же самое делает писатель: выражает одним общим кодом наши поступки и чувства. К примеру, слово «любовь», состоящее всего-то из шести букв, несет в себе огромный груз значений. Мы с Лео делаем одно и то же, и единственное различие между нами в том, что мы используем разные языки, я — язык чисел, а он — язык слов. Той ночью, уж не знаю, по какой причине — физической ли активности или дождя, сон к нам так и не пришел, и вскоре я осознала, что оба мы сидим на кровати, погруженные в хитросплетения то ли литературно-математической,то ли математико-литературной дискуссии. Говорить с Лео всегда значило узнавать о множестве самых разных вещей. Я, например, узнала, что под псевдонимом Льюис Кэрролл скрывается профессор математики, который задолго до публикации «Алисы в Стране чудес» был автором немалого количества профессиональных математических работ. Эрнесто Сабато тоже имел диплом физика и математика и занимался научной карьерой вплоть до того дня, как решил оставить университет, чтобы посвятить себя писательскому труду. То же самое произошло и со многими другими. Бертран Рассел, британский философ и математик, — лауреат Нобелевской премии по литературе. А непревзойденной вершиной в этом симбиозе можно считать группу УЛИПО, созданную в шестидесятых годах Раймоном Кено и Франсуа Ле Лионне, объединяющую математиков, увлеченных литературой, и литераторов, увлеченных математикой, как Итало Кальвино. Высшая точка. Внезапно меня охватила неимоверная гордость за свою профессию. Я, естественно, и не думала посвятить себя писательству, но мне льстило, что всемирная литература подпитывается такими, как я. Леонардо поведал, что члены УЛИПО сами себя называли «мышами, которые сами строят лабиринт, из которого намерены выбраться». Я тогда сказала, что это примерно то, чем занимается он сам: строит лабиринт своего романа, чтобы потом искать из него выход; и он улыбнулся, заверив меня, что лабиринт уже создан и теперь ему недостает только моей руки, чтобы в нем не заблудиться. Моя рука взяла его руку, чтобы запечатлеть на ней поцелуй — я сделала это, а потом улеглась и потребовала других историй. Определенно, у меня развивалась зависимость от речей Леонардо.

Писатель поднялся, сказав, что завтра нам будет трудно работать, но что уж теперь — зубы дракона уже посеяны. Когда льет дождь, а ты в хорошей компании — не стоит тратить время на сон. Единственное, чего не хватает, так это бутылки красного вина и мансарды; будь у нас это — и мы уже в Париже. Но коль скоро у нас всего лишь лимонное сорго и гараж, значит, место действия — Гавана. И добавил, что к компании у него никаких претензий нет, как раз наоборот. Он-то в Париже побывал, город — красотища, но рассказывать о нем он сегодня не будет, потому что его интересуют совсем другие красоты.

Леонардо в очередной раз отжал подоткнутую под дверь тряпку, которая уже не удерживала воду, и возле порога образовалась лужица; потом поставил на огонь очередную порцию сорго и пошел в туалет. Вернувшись, вытащил из-под груды бумаг на столе книгу, включил магнитофон, примостившийся на одной из книжных полок, и подсел ко мне. Негромко запел Франко Дельгадо. Лео раскрыл книгу, вынул из нее какую-то бумагу и протянул ее мне, спросив, приходилось ли мне видеть портрет Антонио Меуччи. Я приподнялась. Моему взору предстала черно-белая фотография некоего сеньора с усами и густой белой бородой, в темном костюме, чрезвычайно серьезно смотрящего куда-то вправо. На что смотрел Антонио? Понять невозможно, но мне показалось неимоверно важным то, что я его увидела. Заметив мое изумление, Лео улыбнулся: этот портрет прислал его итальянский друг, и когда он впервые его увидел, то разглядывал так долго, как будто собирался своим взглядом заставить Меуччи повернуться к нему и поздороваться.

— Когда документ будет у нас, я в последний раз попрошу тебя о маленьком одолжении, — произнес Лео.

Он уже видел этот документ и сказал, что там есть три схематических рисунка. Один из них представляет собой план квартиры Меуччи в театре «Такой», с разделением на комнаты, и именно там изображены два человечка, один — в лаборатории, и другой — в одной из комнат, и оба соединены проводом, проходящим через всю квартиру. Похоже на фотофиксацию эксперимента, так что эту картинку понять может каждый. Проблему представляют два других рисунка, вернее, схемы, которые дают технические пояснения этого соединения, то есть это схемы электрических цепей, которые, честно говоря, Леонардо толком понять не смог. А поскольку я человек науки, то уж точно смогу правильно интерпретировать эти схемы, и в этом заключается его просьба: перевести эти рисунки на самый простой язык, который был бы понятен в том числе писателю, чтобы потом он снова перекодировал его — на литературный язык. Эвклид в своих подозрениях оказался прав: писатель в этих рисунках ничего не понял, он всего лишь сознавал их значимость. Я ответила, что да, я согласна, хотя должна предупредить, что электрические цепи — не моя специальность, а поскольку сама я этот документ никогда не видела, то не имею ни малейшего понятия, что там может быть. Так что пусть Лео больших ожиданий на меня не возлагает. Он же с улыбкой сказал, что у меня на лбу написано «отличница» и что, конечно же, расшифровка никакого труда для меня не составит. Льстец. Но мне понравилось. И не потому, что я испытывала потребность в похвалах, чтобы нормально себя чувствовать. Нет. Просто это было частью игры, а играл Леонардо мастерски. Наш счет был кристально ясен. А это самое главное.

Той ночью, когда нас сопровождали пришедший ливнем холод и тепло, даруемое чаем из лимонного сорго, писатель продолжил свой рассказ о жизни Меуччи. «Мы остановились на гибели „Телеттрофоно Компани“. Верно?» Так вот, в последующие годы наш неутомимый изобретатель занимался самыми разными вещами. Выздоравливая после несчастного случая на пароме, он строго придерживался рекомендованной ему медиками диеты с большим количеством фруктов и жидкости. А поскольку сидеть без дела он не умел, то начал экспериментировать, пока не получил шипучий напиток на основе фруктового сока, рецепт которого и запатентовал. Затем он создал новый соус и разработал несколько полезных для домашнего хозяйства вещей: фильтры для кофе и чая и даже прибор, контролирующий чистоту молока. Сверх всего этого, он обдумывал проект специального судна для хождения по каналам и разработал модель телефона в непромокаемой капсуле, который мог бы использоваться под водой для переговоров водолаза с кораблем. Наш человек, гений.

Что же касается его главного детища, то именно 1876 год стал для изобретателя крайне тяжелым, потому что тогда произошло сразу несколько событий. Четырьмя годами ранее Меуччи представил свою модель телефона вице-президенту «American District Telegraph», некоему Эдварду Б. Гранту, чтобы этот человек провел испытания аппарата. Мистер Грант испытания пообещал провести, однако после двух лет разного рода извинений и оправданий наконец признался, что потерял всю полученную от Меуччи документацию, так что никаких испытаний реализовать не сможет. Не хочется рубить сгоряча, но в этой якобы потере документации уже можно увидеть некую черную точку, которая разрастется в огромную тучу несколько лет спустя. Увидишь. Антонию пережил также отказ со стороны «Western Union Telegraph», руководители которого оказались столь заняты, что не нашли времени даже на то, чтобы присутствовать при демонстрации его «говорящего телеграфа». А в довершение всего — временный патент на одну из моделей телефона, оформленный в 1871 году, спустя три года закончил действие, поскольку Антонио не смог его продлить — не было денег. Нужно было всего десять долларов, но у него и их не было.

Вот так обстояли дела, когда в один прекрасный день 1876 года Антонио за завтраком прочел новость о том, что некто запатентовал телефон. Случай был прелюбопытный: в два разных регистра, но в один день, 14 февраля, были поданы две патентные заявки на одно и то же изобретение. Одна — от Александра Грейама Белла, американца шведского происхождения, а через несколько часов — вторая, от американца же Илайши Грея. Эта ситуация вынудила Патентное бюро подробно изучать обе заявки, но в конце концов было принято решение все же выдать патент Беллу. Как и следовало ожидать, Грею это не понравилось, и он инициировал судебный процесс, завершившийся подтверждением приоритета Александра Грейама Белла, и этот вердикт превратил его в официального изобретателя телефона.

Бедный Антонио. Узнав эту новость, он взялся за трудное дело восстановления своих прав, однако опирался в своих притязаниях не на истекший патент, а на то, что его изобретение давно является общеизвестным. С этого дня начался его крестный путь: он приложил немалые усилия, чтобы добиться признания своих заслуг как изобретателя телефона, и, думаю я, изведал пучины отчаяния, понимая, что пришел туда же, куда и другие, но гораздо раньше и с более надежными и полновесными результатами. Бедный Антонио. Я вот последней вступила в гонку за его манускриптом и оказалась как раз на половине этого крестного пути, пытаясь добиться хотя бы чего-нибудь, ну, не знаю, переставляя переменные туда-сюда, сокращая какие-то иксы, — и то я уже прихожу в отчаяние. Но в отличие от Антонио, без какого-никакого видимого результата.

16

Как мы и предполагали, Барбара рассказала о моем визите Анхелю. Поэтому на следующий день после моей ночи, проведенной с писателем, он ждал меня на выходе из техникума. Я чуть не падала с ног от усталости, но, клянусь тебе, появление Анхеля было равносильно восходу солнца, возвращающему в черно-белый город краски. Мало того, он, помнится, еще и прекрасно выглядел: в сандалиях, джинсах и белой рубашке, верхние пуговицы которой были расстегнуты ровно настолько, чтобы взгляду открывались негустые волосы на его груди и цепочка, которую он носил довольно часто.

Завидев меня, он устремился мне навстречу. Если бы я не переспала с Леонардо, я бы, пожалуй, разрыдалась прямо в ту же секунду, честное слово, — порой я бываю весьма мелодраматичной. К счастью, мое литературное приключение придало мне сил, так что я остановилась, глубоко вдохнула, выдохнула и стала его ждать. Он сказал «привет», и я ответила — «привет» и ощутила весь жар его взгляда, направленный в мои глаза. Сказал, что вчера тоже приходил меня встречать, но на работе меня не было. В ответ я только кивнула. Тогда он продолжил: «Нам нужно поговорить». И вот тут, смотри-ка, я вдруг ощутила нечто очень странное. Эти слова, «нам нужно поговорить», всегда меня пугали, они для меня звучат все равно как «не знаю, как тебе об этом сказать» или «надеюсь, ты к этому готова». Такие фразы практически всегда предваряют дурные новости: разрыв отношений, завершение рабочего контракта — в общем, проблемы, и в это краткое мгновение, что оставалось между его словами и моим ответом, мое тело напряглось от ужаса. Строя планы, мы с Леонардо исходили из предпосылки, что Анхелю я нужна, но в то мгновение у меня в голове мелькнуло, что есть ведь и другая возможность: он решил со мной порвать, решил остаться с итальянкой, и при этой мысли я почувствовала, что тротуар под моими ногами превращается в желатин. Ты даже представить себе не можешь, как дурно я себя почувствовала, и единственные слова, которые пришли мне в голову, — «Пойдем в парк». Да, именно так, потому что мне нужно было оказаться в публичном месте, на нейтральной территории, где присутствие людей давило бы на меня, уберегая от закатывания сцен — с моей стороны. Поверь, я и вправду могу вести себя крайне мелодраматично. С другой стороны, мне было нужно, чтобы и Анхель оказался на нейтральной территории и не чувствовал себя слишком уж комфортно во время нашего разговора. Кроме того, мне не хотелось идти к нему домой, где свежи воспоминания о Барбаре, расхаживающей по его квартире, словно у себя дома. Мало того что шлюха, так еще и наглая.

Анхель сказал, что мы можем поговорить, где мне угодно, и, не произнося больше ни слова, мы направились к парку. Выглядел он довольно нервно и время от времени бросал на меня взгляды, словно просил слова, испытывая желание начать говорить, но я не могла дать ему этого слова — все зависело от него. Когда мы оказались в парке, то назло ему я выбрала скамейку прямо напротив дома кустаря, где проходила та самая вечеринка. Спросила, нормально ли ему здесь, и он ответил, что выбор за мной. И мы сели, рядышком, я — глядя прямо перед собой и снова чувствуя жар его взгляда. Умирая от страха ровно до той секунды, когда мой ангел сказал, что любит меня, — да-да, он заявил, что очень меня любит, любит так, как давно уже никого не любил, что я на него обижена, и есть за что, но он сейчас все объяснит, и я должна его понять, потому что «Хулия, я же правда тебя очень люблю, люблю всеми потрохами». Я взглянула на него и не смогла удержаться — на глазах выступили слезы. Как тогда у Барбары, когда я сказала, что Анхель любит другую. К счастью, мы были в парке, на виду, в общем, понимаешь, что за разумные пределы сцена не вышла. Я вздохнула и отвела взгляд, снова уставившись перед собой. Анхель тоже вздохнул и сказал, что ему легко представить, как непросто мне поверить ему после того, как я столкнулась с Барбарой в его доме. Стоило мне услышать это имя, как я ощутила, что мне как будто в солнечное сплетение врезали: я закрыла глаза, и по щеке покатилась предательская слезинка. Он упал на колени возле моих ног, умоляя о прощении, заверяя, что сам мне все расскажет.

— Хотел бы я знать, что она тебе наговорила, эта итальянка, — сказал он, но я должна выслушать его версию, потому что все совсем не так просто, как выглядит на первый взгляд.

— Ты же меня обманывал, Анхель, врал мне… — вот что выдавила я, выплюнула с яростью, которая вспыхнула там, где чуть раньше я почувствовала удар. И тогда я открыла глаза и увидела отчаяние на его лице и глаза, блестящие столь же подозрительно, как и мои. Голосом тоненьким, как ниточка, он попросил меня выслушать его. Анхель — в парке, на коленях перед женщиной и чуть не плачет. Представляешь? Ему, казалось, на всех остальных было просто плевать, однако я подумала, что, окажись кто-то из моих учеников рядом, мне бы не слишком понравилось, если бы он стал свидетелем такой сцены.

— Нам лучше немного успокоиться, — сказала я, чтобы иметь возможность выслушать то, что он собирался мне сказать. Он согласился, опять сел на скамейку и заговорил.

С самого момента их знакомства итальянка названивала ему не переставая. Звонила, чтобы поздороваться, чтобы спросить о какой-нибудь глупости, и даже пригласила его на литературную вечеринку в дом писателя. Сперва он туда даже и не собирался; однако, как только узнал, что писатель пригласил и меня, тут же решил, что ему тоже нужно там оказаться, и он не жалеет, даже несмотря на то, что я, к его неудовольствию, весь вечер играла в домино, а ему самому тем временем пришлось терпеть болтовню Барбары. Бедняжка, не правда ли? Выходило так, что я прямо-таки толкала его в ее объятия. Именно в тот вечер ему пришла в голову эта идея: сдать ей комнату и тем самым заработать немного деньжат, но она отвергла его предложение. Притом что и ему, и его сестренке так нужны деньги! Я бы предпочла не прерывать его, однако литературная вечеринка Лео имела место после Первого мая, так что я была вынуждена напомнить ему, что к тому дню он уже был в отношениях с Барбарой. Врасплох я его не застала: он как будто ожидал этого вопроса, уже имея заготовленный ответ, или же, наоборот, ничего не ожидал и просто сказал правду. Сказал, что все верно: Первого мая он ходил с Барбарой на демонстрацию. Случилось так, что, как мне уже известно, в те выходные Дайани заявилась к нему в квартиру со своим очередным кризисом, и он решил отвезти ее домой и поговорить с отцом, но отец в тот день должен был вернуться только к ночи. Дайани просидела весь день запершись в комнате и, как Анхель ни настаивал, не пожелала выйти даже к обеду. Он уже порядком устал от своей сестренки, а тут как раз позвонила Барбара — предложила пойти с ней на парад и демонстрацию, потому что она никогда в жизни не участвовала в демонстрации, а ее страсть как это интересует. А потом, если он не против, они смогут выпить по пиву. Ну и, поскольку в тот день его явно ожидал малоприятный вечер из-за выкрутасов сестры, идея освежиться пивком ему понравилась, хотя и предполагала, что сначала придется пожариться под солнцем на демонстрации, да еще и в роли экскурсовода для туристки. Он сказал, что и сам не знает, почему раньше ничего об этом мне не сказал: просто был глубоко погружен в семейные проблемы, в первый момент просто позабыл, потом — как-то к слову не приходилось, ведь это мелочь, ничего не значащий эпизод. Просто-напросто вылетело из головы, ведь Барбара его совершенно не интересовала. А вот то, что произошло потом, сказал он, было вызвано уже совершенно другими причинами.

Анхель к тому времени уже давно решил отвезти Дайани в Сьенфуэгос, и когда обмолвился об этом отцу, тот сказал, что постарается раздобыть им билеты. Такие поездки были непростым делом и в лучшие времена: требовалось потратить день в очереди за билетами; но в 1993 году поездка туда уже приравнивалась к путешествию к центру Земли или к некой космической одиссее. Дурдом. Оптимальным способом было выйти на шоссе и ловить там попутный грузовик, который куда-нибудь тебя да доставит — в общем, ровно то, что я делаю, добираясь до Аламара, с той разницей, что Сьенфуэгос отсюда в двухстах километрах с хвостиком. С помощью отца Анхель мог бы избавить себя от большей части этих неудобств, проблема была лишь в том, что он не хотел, чтобы папочка решал каждую его проблему, — Анхелю хотелось предстать в глазах Дайани настоящим старшим братом, чтобы ободрить ее и показать, что они и сами, без папиной помощи, могут устраивать свою жизнь. Понимаешь? Поэтому он не принял предложение отца и решил, что сможет свозить сестру в Сьенфуэгос за счет собственных ресурсов, даже если придется везти ее на собственном горбу. Вот он и раздумывал, как бы это устроить, когда ему позвонила… ну конечно Барбара. Очевидно, мой ангел был чрезвычайно озабочен трудностями организации путешествия, потому что упомянул о своих заботах даже в разговоре с ней, а она и рада услужить — поскольку сама она в Сьенфуэгосе побывать еще не успела, а иностранцам дают напрокат машину — услуга в те времена запретная для аборигенов здешних земель, — то она возьмет легковушку, чтобы свозить туда Анхеля и Дайани, а он за это покажет ей город. Прекрасное решение, с какой стороны ни глянь, и Анхель, разумеется, без всяких колебаний согласился. «Но я совершил одну ошибку», — признался он. Он должен был сказать мне, что повезет их Барбара, но тут ему пришло в голову, что, быть может, мне это не слишком понравится. Он не мог толком объяснить причину, но некое предчувствие у него возникло. На это я ничего не сказала: он был прав, мне и вправду присутствие Барбары показалось бы очень странным, хотя я тоже не могла бы в точности объяснить почему.

А теперь поездка в Сьенфуэгос. Она оказалась для него трудной во многих смыслах. Бабушка со стороны отца всегда больше любила внучку. Даже притом, что Анхель к этому уже привык, войти в тот дом означало для него вернуться в детство, вернуться в семью, где он всегда чувствовал себя лишним. И ситуация эта неизбежно заставила его вспомнить о другой бабушке, матери мамы, которая всегда, всю жизнь, была для него опорой и эмоциональной поддержкой. Это с одной стороны, а с другой — были еще и разговоры с Дайани, мучительные разговоры, вытягивающие из него все жилы. Стараясь помочь сестре восстановить силы, он обнаружил, что сам становится все более уязвимым, что жизнь его теряет всякий смысл, что эта страна — настоящая катастрофа, что у него ничего нет и что сам он не может даже свозить сестренку в путешествие.

Анхель говорил с бесконечной тоской, и, клянусь тебе, во мне проснулось желание тут же заключить его в объятия, прямо там, на глазах у всех, но я не могла. Мне нужно было услышать все до конца, а мы еще и не дошли до кульминационной точки этой поездки. Итак, по всем этим причинам Анхель находился в довольно-таки расстроенных чувствах, и именно на этом фоне он и узнал, что на самом деле интересует итальянку, и понял наконец, почему она ведет себя именно так, а не иначе. В общем, как и предполагалось, она потащила его на прогулку по городу, и они болтали о том и о сем, пока Барбара не заявила, что уже давно хотела кое-что ему сказать, но не решалась, однако теперь, когда они друг другу уже доверяют, пришло время поговорить. И вот тут-то она и вывалила все сразу: что она очень интересуется Меуччи, и что в Гаване находится собственноручно написанный им документ, напрямую относящийся к его изобретению, и что она готова его выкупить. А еще ей известно, что Анхель имеет к упомянутому документу некоторое отношение. Тут он, по собственным его словам, просто рот разинул, потому что итальянка говорила ни много ни мало о реликвии Маргариты. «Ты можешь это как-то понять, Хулия?» — спросил он удивленно. Я ответила жестом, выражавшим не меньшее удивление. Конечно, довольно скоро Анхель сообразил, что информацию Барбара получила от своего дружка Леонардо — а от кого же еще? И поди знай, не Леонардо ли и подослал ее к нему, потому что именно писатель носился с мыслью, что эта чертова бумага у него, и уже миллион раз подкатывал с просьбой отдать ему документ, нужный для этого его дерьмового романа.

Сначала Анхель, как он мне сказал, очень расстроился, потому что вообще-то никто не имеет права касаться того, что принадлежит Маргарите, и уж тем более — какая-то итальянка, черт знает откуда появившаяся, но потом, в ночной тишине, во дворике бабушкиного дома, он стал думать, что все это — дерьмо. Эвклид выкрал документ у собственной дочки, Леонардо хочет за его счет продвинуть свой роман. Барбара возжелала его купить, в то время как сам он всего лишь хотел вернуть его Маргарите.

— А если подумать, — рассудил он, — какого хрена я должен что-то отправлять Маргарите?

Никакого, ответил он сам себе и повторил: ни малейшего. Короче, той ночью в бабушкином дворике он и решил, что, если уж Барбаре захотелось иметь этот документ — для писателя или для чего-то еще, — ему ее хотелки до лампочки. И Маргарита тоже может идти к черту, когда мы сами сможем вернуть документ, продать его итальянке и радоваться жизни.

«Мы». Анхель сказал «мы», и тогда мне пришлось снова прервать его, потому что мы — это множественное число, и в данном случае множество включало и меня, а я при этом ровно ничего о его планах не знала. Для меня по-прежнему существовала романтическая история о возвращении реликвии, о конверте, который поедет в Бразилию, о последнем «прощай» и прочей галиматье. Анхель улыбнулся и, опустив голову, сказал, что я права и он мне ничего не сказал, но на этот раз не из-за забывчивости или некоего предчувствия, а согласно принятому решению. Он не хотел ни о чем мне говорить, потому что хотел возместить ущерб, который, к счастью, даже еще и не стал ущербом, но при всем при этом он все равно считает, что должен все исправить. «Потому что есть еще одна вещь, о которой ты должна знать, Хулия», — сказал он. И я содрогнулась.

В Сан-Паулу Анхель ехал с мыслью вернуть Маргариту и жить с ней. Но, как я уже знаю, у барышни были совсем другие планы. Маргарита была крайне расстроена тем, что между ними произошло. «Глупости между мужем и женой», по его словам, привели к новому спору, и в процессе препирательств вновь была поднята тема реликвии. Анхель, естественно, знал, что эта реликвия собой представляла, однако понятия не имел о ценности этого документа, пока в один прекрасный день не прочел в «Гранме» статью об открытии Меуччи. Именно тогда он вспомнил о манускрипте, и ему в голову пришла гениальная идея — он предложить Маргарите продать бумагу. Из всего содержимого реликвии этот документ был единственным, не имеющим прямого отношения к семейной истории, — так почему бы не превратить ее в деньги? Маргарита восприняла это предложение как оскорбление, и с этого момента это стало одним из ее постоянных поводов для укоров. Именно по этой причине, когда они вновь коснулись этой темы уже в Сан-Паулу, она продолжила стоять на своем, заявив, что, видимо, не кто иной, как ее собственный отец, такой же корыстный тип, как он, Анхель, и похитил реликвию. И тогда Анхель, которому гораздо важнее нескольких жалких песо была возможность показать, что он не такой монстр, каким его выставила бывшая жена, заявил, что раздобудет реликвию и пришлет ей. Маргарита, конечно, ему не поверила, однако в Гавану он вернулся именно с этим намерением. Понятно, что, оказавшись здесь, он не смог придумать никаких путей, чтобы подобраться к Эвклиду — они были едва знакомы. Потому время шло и шло, пока в один прекрасный момент… В один прекрасный момент он познакомился со мной, а потом встретил меня на улице в компании Эвклида, и тогда его осенило: возможно, я и есть та точка пересечения, которая была ему нужна, чтобы добраться до Эвклида и реликвии. Поэтому он и пришел ко мне в тот первый раз, поэтому все и завертелось. И поэтому в то мгновение чувства мои смешались, нахлынула какая-то серая хмарь, все вокруг снова стало черно-белым, снова перед глазами замелькали кадры какого-то фильма, снова возникло желание свернуть ему шею, хотя я этого и не сделала. Не глядя на него, я закрыла глаза, слыша его дыхание и его прерывающийся голос, говоривший, что благодаря этому его первому импульсу мы и познакомились. Но потом все изменилось, абсолютно все. Он и сам не понимает, как именно, но как-то незаметно из средства достижения некой цели я сама стала его целью. Он меня полюбил и чувствовал себя очень неудобно именно по той причине, что первое его ко мне приближение было продиктовано иным интересом. Этот ущерб, хотя он еще и не проявился, Анхель хотел возместить, исправить и поэтому не сказал мне о своем желании позабыть Маргариту и продать документ Барбаре. В глубине души, добавил он, ему очень больно, что история его отношений с Маргаритой не закончится так, как ему бы хотелось, и передача ей реликвии не ознаменует завершение цикла. Ему было больно оттого, что она была вынуждена уехать из страны, когда экономическая ситуация стала катастрофической, ему было больно оттого, что его мать уехала потому, что задыхалась в сложившейся политической ситуации, ему больно оттого, что его сестра хочет уехать, больно оттого, что некая бумага, столь бережно хранимая в течение стольких лет, потеряет сентиментальную ценность и перейдет в категорию ценности денежной; но так и должно быть, ведь мы живем в Гаване 1993 года, и он должен изменить свою жизнь, должен получить возможность хоть что-то мне предложить, потому что потерять меня он не хочет. «Ты не покинешь меня, Хулия», — произнес он, вновь глядя на меня увлажнившимися глазами. Я попыталась сглотнуть, но горло пересохло, попыталась что-то сказать, но он попросил дать ему закончить. Той ночью во дворе бабушкиного дома он принял решение: с моей помощью он вернет документ, затем мы продадим его Барбаре, часть вырученных денег пойдет Дайани, а остальное — нам, я перееду к нему, если захочу, конечно, а в голове у него останется мысль, что реликвия была возвращена Маргарите. Такой был план. Однако в него вкралась ошибка.

Когда он сказал итальянке, что готов раздобыть документ и продать его ей, она так обрадовалась, что предложила отметить заключенное соглашение. Появился ром, много рома, невообразимое количество рома, явный перебор с ромом, а закончилось все в постели. Это была чудовищная ошибка, повторил он, потому что после этого вся ситуация заиграла новыми гранями. Интерес Барбары теперь уже не был ограничен только документом, и он опасался, что если резко сдаст назад и откажет ей, то это приведет к срыву будущей сделки. Произошла ошибка, он это понимал, однако не знал, как теперь выпутываться из этой переделки, поскольку разрешить конфликт могла только продажа документа. Только этот чертов документ мог дать ему все, чего он желает, потому что он любит меня, клянется матерью, что любит меня всем сердцем, и не знает, что там наговорила мне Барбара, но я должна ему поверить. «Я тебе чистую правду говорю, Хулия, если кто-то и врет, то другие: итальянка, правительство, они все врут», — произнес он, устремив на меня безумный взгляд и сжав мою руку.

Можешь представить, что мне пришлось пережить? За считаные секунды Анхель сообщил, что использовал меня, чтобы подобраться к Эвклиду, что он хочет, чтобы я к нему переехала, что спит с итальянкой, потому что не знает, как этого не делать. Понимаешь? Так что я не знала, наброситься на него с поцелуями или с кулаками. Анхель всегда, с самого начала, приводил меня в замешательство, ему всегда это удавалось. Много раз спрашивала я себя, что такое эта моя мания по отношению к нему. Это мое желание реально, или, быть может, я попала в ловушку: страны, одинокого мужчины, квартиры в Ведадо, собственной фрустрации, отчаянных поисков точки опоры. И — нет. В конце концов ответ всегда был «нет», потому что чувства, которые я испытывала к нему, не были похожи ни на что известное мне раньше. Как бы это объяснить… Есть люди, которые производят странное воздействие на других, однако на каких-то низших уровнях — естественных и инстинктивных. Мне случалось иногда смотреть, как он говорит, и при этом я едва ли понимала его слова, я не слушала, а просто на него смотрела: следила за движением губ, за мимикой, любовалась волосами, ловила выражение глаз, а потом осознавала, что у меня в голове — ни малейшего понимания, о чем он говорил. Не то чтобы меня это совсем не интересовало, но штука была в том, что, глядя на него, можно было выпасть в какое-то иное пространство, словно вдруг выключают звуковую дорожку фильма, а ты продолжаешь смотреть и видишь, как главный герой шевелит губами, но из кинотеатра все словно внезапно исчезли, и в зале остались только двое: главный герой и я, которая на него смотрит. Но и этого мало: у Анхеля есть его чертова привычка трогать меня: то он положит руку мне на плечо, то на предплечье, то на запястье, то накроет мои пальцы — вроде как просто хочет подчеркнуть, акцентировать какие-то свои слова. Однако при этом все во мне начинает вибрировать, а дальше — цепная реакция, распространяющаяся по всему телу оттого кусочка кожи, к которому он прикоснулся. Я покрываюсь потом, чувствую, как колотится сердце, как меня словно бьет током, как встают дыбом волоски на коже и влажность, да, влажность тоже, что-то такое, не знаю, я не могу толком это объяснить, но едва я чувствую прикосновение его кожи, моя плоть начинает какой-то животный и яростный мятеж. Словно его тело посылает сигналы на волне, входящей в резонанс с моей частотой. Понимаешь? Когда система входит в резонанс, она может сломаться, и я именно так перед ним себя и ощущала: сломленной, распадающейся на кусочки.

Так было и в тот раз, когда он закончил говорить. Знаю, что я глубоко вздохнула и не хотела смотреть ему в лицо, — если бы я это сделала, то бог знает, что бы могло случиться. Все силы, которые, как мне казалось, я обрела после своего горизонтального свидания с Лео, в ту секунду растекались, разбегались от меня по парку, все дальше и дальше. Знаю, что я вздохнула еще раз, на этот раз — с намерением не дать очередным слезинкам выступить на моих глазах. Знаю, что Анхель смотрел на меня, ожидая моей реакции: слова, пощечины, объятия, крика — хоть чего-нибудь, что свидетельствовало бы о том, что я еще жива, но я была слишком растеряна, чтобы сказать нечто членораздельное и уместное в тех обстоятельствах.

Альберту Эйнштейну принадлежит высказывание, которое мне очень нравится: «Бессмысленно продолжать делать то же самое и ожидать другого результата». То же самое в моем случае было бы попытаться вместе с Анхелем осмыслить ситуацию, задать вопросы, понять и принять. Но в тот момент все это не имело никакого смысла. Я еще раз вздохнула и поднялась на ноги со словами, что лучше нам встретиться и поговорить в другой день, что я прошу его не беспокоиться, мне нужно немного прогуляться — одной, что я ему потом позвоню, обязательно позвоню, но сначала мне нужно прийти в себя и отдышаться. Одной. Анхель встал и приблизился ко мне. Я увидела его лицо. Все те же увлажненные блестящие глаза и печальная мина. «Я люблю тебя, Хулия», — повторил он. «Я тоже тебя люблю», — сказала я, а потом пошла прочь.

17

Классическую музыку я знаю плохо: кое-какие мелодии кажутся знакомыми, но при этом я вряд ли смогу сказать, что это и как называется. Узнаю только самые популярные — Пятую симфонию Бетховена и подобные вещи, но есть среди них одна, которую я не забуду никогда, поскольку она — из детства и связана со многими людьми на этом Острове. Концерт номер два для фортепиано Рахманинова, звуковой фон для одного из мультфильмов, который мы смотрели, когда были маленькими: история о скаредной свинье-копилке, лопнувшей при попытке впихнуть в себя монету больше прорези на спине, в то время как другие игрушки наблюдают за радугой под фортепианную музыку Рахманинова^[4]. Очень красивый концерт. Знаешь его? Именно эти звуки доносились из приемника, когда я, понурив голову, пришла к Эвклиду на следующий день после разговора в парке.

Эвклид чинил вентилятор у себя в комнате под звуки радио и, увидев мое лицо, тут же захотел узнать, что у меня случилось, только никакого желания говорить у меня не было. Откровенно говоря, я чувствовала себя так плохо, а музыка звучала так чудесно, что мне захотелось прилечь. Я устала. Ему это показалось странным, однако он смирился, и я растянулась на его кровати и закрыла глаза, слушая Рахманинова.

Анхель в прямом смысле слова меня опустошил. У меня был план действий, был проект, однако выход на сцену Барбары потянул за собой цепочку последствий, в считаные часы перевернувших мой мир. Знаю, что замешивать в дела эмоции — прямая дорога в хаос, однако знаю и то, что порой это неизбежно. А что я могла поделать? На столе передо мной оказался целый ворох карт, требовалось их разложить, навести порядок, но некоторые фрагменты откровенно противоречили друг другу. Слишком многие, честно говоря. К тому времени на руках у меня были сведения, полученные от Эвклида, Леонардо и Анхеля. Все они сходились в изложении истории реликвии, вопрос только в одном: у кого из них документ? Писателю удалось убедить меня в том, что не у Эвклида, однако, принимая на веру то, что первоначально к сближению со мной Анхеля подтолкнуло желание подобраться к Эвклиду, я снова вернулась к тому, что… Что ни черта не понимаю. Если документ у Анхеля, который клянется, что любит меня, уверяя, его связь с Барбарой случилась из-за намерения продать ей документ, то почему же он настаивает, что документ находится у Эвклида? Худшее я уже знаю: он спит с итальянкой, так зачем бы ему дальше разыгрывать этот фарс? Зачем?

Мешанина из случайностей и умысла. Наша с Эвклидом встреча с Анхелем на улице, сближение с Анхелем, появление итальянки, приглашение Леонардо на вечеринку. В данный момент я не могла определить, что из этого случайность, а что — заранее спланировано. Кроме того, существовала еще одна деталь, в высшей степени тревожившая меня в рассказах всех троих: Маргарита. Как тайная рука под игровой доской. По словам Эвклида, именно она сообщила ему, что документ у Леонардо; Леонардо утверждает, что документ в руках Анхеля; а по словам Анхеля — он у Эвклида. Совершенство замкнутого круга. Если все они говорят правду, именно Маргарита — тот демиург, кто создал лабиринт, внутри которого все мы и движемся, хотя сама она находится за тысячи километров отсюда. Я уже ничему не могла найти сколько-нибудь разумных объяснений, а ты знаешь, как меня это терзает. Потеря ориентиров приводит меня в отчаяние, ведь я знаю, что во всем имеется своя логика, даже если мне она неизвестна. Всегда есть теория, которая может все объяснить, даже непредсказуемое.

Если послушать детерминистов, так Вселенная целиком и полностью подчиняется законам природы и определяется причинно-следственной связью. Все, включая мышление человека и его поступки. А раз так, то случайностям места нет. Это значит, что, имея сведения о ситуации А и зная законы, определяющие процесс перехода от А к Б, ситуация Б может быть предсказана. Если чего-то предсказать мы не можем, то это исключительно в силу того, что нам неизвестны законы, обусловливающие данный процесс. Незнание, а не случайность — вот что порождает необъяснимость некоторых ситуаций. Так считают детерминисты.

А вот в соответствии с теорией хаоса Вселенная управляется одновременно и порядком, и его отсутствием, то есть далеко не всегда реализуется какая-то предсказуемая и строго определенная модель. Некоторые системы, как, например, орбита вращения Земли вокруг Солнца, отличаются довольно предсказуемым поведением, вследствие чего они называются стабильными. Однако таких систем — меньшинство, потому что на самом деле в природе преобладают системы нестабильные, проявления которых могут быть хаотичными, и причины их беспорядочных и нерегулярных флуктуаций неизвестны. Возьмем, к примеру, погоду: дать точный прогноз на несколько дней вперед практически невозможно. И вот эта нестабильность, эти совершенно непредсказуемые отклонения не определяются знанием или отсутствием каких-то законов; не незнание наблюдателем причин побуждает считать беспорядочностью то, чего мы не понимаем, а само по себе наличие беспорядочности и то, как она проявляется: просто наступает, и все, в самый неожиданный момент. Почему? Потому что зависит от кучи разнообразных и довольно смутных факторов, которые и определят то, что некое малозначительное изменение в какой-нибудь точке планеты повлечет за собой значительные последствия на противоположной стороне Земли. Это то, что известно под именем «эффект бабочки»: взмах крыльев бабочки в каком-то далеком уголке планеты спустя некоторое время породит ураган совсем в другом месте.

Что-то в этом роде происходит и с нами: Маргарита — бабочка, махнувшая крылышками несколько лет назад, и теперь все мы оказались внутри урагана.

Маргарита-море-все-синей, Маргарита-бабочка, Маргарита-дерьмо.

Так, и в чем же заключается эффект Маргариты? И тут у меня словно глаза открылись — меня осенило. Я ведь тебе уже говорила, что всегда найдется теория, объясняющая все, в том числе и непредсказуемое, а я, клянусь, совсем не из тех, кому необходимо, чтобы два плюс два давали четыре, вовсе нет. Нет ничего менее точного, чем точные науки, уж поверь мне. Бертран Рассел определял математику как материю, где никогда не знаешь ни о чем речь, ни верно ли утверждение, — вот тебе и весь сказ. Мне не требуется, да и тогда не требовалось, чтобы все расчеты оказались абсолютно прозрачными; мне всего лишь нужно было не потерять направление и найти систему, которая мне хоть как-то объяснила бы происходящее. Для этого теория хаоса подходила как нельзя лучше, ведь она — и мне это стало ясно как раз в тот вечер — единственная способна предложить интерпретацию происходящего вокруг. Того, что Анхель переспал с итальянкой, а я сделала то же самое с Леонардо, что Эвклид лжет, что Дайани вознамерилась уехать из страны, что я сплю на диванчике в гостиной, что Маргарита играет с нами из своего бразильского далека и что все мы хором помешались на Меуччи. Все это не более чем игры хаоса. Маргарита — всего лишь бабочка, которая взмахнула крылышками некоторое время назад, еще одна случайность в системе, которая и сама по себе хаотична. Потому что наша страна погружена не во что иное, как в хаос. Бабочка взмахнула крылышками — и по ту сторону Атлантики рухнула стена в прекрасном городе Берлине, и постепенно эффект стал проявляться и в этой части мира, на этом Острове, где система нестабильна. Понимаешь?

Будет понятнее, если я скажу, что в соответствии с теорией хаоса Вселенная живет циклами: вслед за порядком приходит стадия беспорядка, и так без конца. Чтобы что-то эволюционировало, требуется некоторая степень нестабильности, поэтому именно в периоды отсутствия порядка, хаотические периоды, в системе и происходят изменения. Следишь за мыслью? Ну так вот, хаос имеет склонность прогрессировать, я хочу сказать, что он постепенно разрастается. Иногда имеют место незначительные события, которые вроде как ничего не означают, и мы их даже и не замечаем, однако же впоследствии их эффект постепенно увеличивается и становится все более заметным. Система, которая эволюционирует именно таким образом — хаотично, становится все более и более чувствительной к воздействию своего окружения. То есть что угодно, происходящее за ее пределами, может повлиять на поведение системы. Падает Берлинская стена — и Кубу охватывает всесторонний кризис, и это само по себе является свидетельством нестабильности страны, что несложно продемонстрировать, просто глядя на наше экономическое состояние.

До сих пор, как видно, хаос с одной стороны развивался, а с другой — усиливалось внешнее воздействие, и вот мы подходим к кульминационному моменту. Ясное дело, стакан наполнился, и мы достигли той точки, которая называется точкой бифуркации. Чпок, бабах, тарарах, пиф-па-а-а-а-а-а-аф! Именно здесь система, как бы она ни называлась, должна измениться. Э-во-лю-цио-ни-ро-вать. С этого момента открываются две возможности. Первая: вернуться в состояние равновесия, предшествующего слому, амортизируя или исправляя те изменения, которые успели совершиться. Вторая: позволить увлечь себя хаосу, пока он сам не начнет выстраиваться в некий порядок и не изменит ситуацию, в результате чего возникнет новая структура и также начнет эволюционировать. Что, с твоего позволения, вовсе не обязательно означает, что новое состояние окажется более благоприятным, нет, это всего лишь значит, что система, как бы она ни называлась, преобразуется в новую структуру, отличную от предшествующей. Улавливаешь?

Принимая все это во внимание, я пришла к выводу, что Куба на этапе ее новейшей истории прошла через две точки бифуркации. Первая имела место в 1959 году, когда сам хаос, в котором жила страна, спровоцировал революцию, которая изменила существовавший режим и установила — постепенно, на протяжении двух последующих десятилетий, посредством разных притирок, чисток, законов и изменений в общественном сознании — новую систему и тем самым новое общество, обладавшее ценностями, полностью отличными от ценностей предшествующей системы. В этом обществе я и выросла. Вторая точка бифуркации случилась в 1989 году, совпав с началом конца социалистической системы, когда наше общество снова изменилось. В тот момент правительство предприняло усилия, чтобы вернуть страну в состояние равновесия, предшествующее 1989 году, но это было невозможно. Бабочка вспорхнула в Берлине, и ураган стал неизбежен. Хаос медленно прогрессировал, обволакивая нас, меняя ценности, нарушая балансировку. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. В 1987 году куриное яйцо было самым что ни на есть обычным делом, но в 1993-м мы имели право только на четыре яйца в месяц. Если до 1989 года диплом специалиста или инженера считался достижением и гордостью, то после 1993-го достижением и гордостьюстало место продавца в валютном магазине или на бензоколонке, отпускающей топливо за доллары. И если до 1989 года Эвклид огреб проблемы после того, как однажды пригласил меня в бар «Лас-Каньитас» отеля «Свободная Гавана», то в 1993-м проблемы такого рода просто не могло возникнуть, потому что как для Эвклида, так и для меня, а также для всех, кто родился на этом благородном Острове, вход в отели был уже под запретом. Понимаешь, что я хочу сказать? Точка бифуркации 1989 года подтолкнула к новому обществу с другими ценностями — ценностями, которые были совершенно отличны от знакомых нам. Это было общество, которое стало создаваться в девяностых и которое все еще находилось в процессе формирования. К счастью, некоторые вещи хаос сам некоторым образом упорядочивал: мы уже могли входить в отели и питаться лучше, чем в начале девяностых. Но во всем остальном мы оставались там же, все еще плавали в этом подобии лимба, переходного состояния, которое все никак не кончается. Единственное, что было ясно, по крайней мере для меня, это то, что у нас меняются ценности, что они становятся другими. Я уже упоминала детский мультик, историю о скаредной свинье-копилке, которая разбивается вдребезги, пытаясь втиснуть в свою прорезь слишком большую монету, пока другие игрушки любуются радугой под фортепианный концерт Рахманинова. А ведь если бы эта история случилась сегодня, свинка-копилка уж как-нибудь да расстаралась, чтобы засунуть в себя эту монету, а другие игрушки не пялились бы на радугу, а прилагали все усилия к тому, чтобы продать фортепиано Рахманинова, который, знамо дело, уже давно подсуетился и покинул страну. Вот так, все просто: новое общество, новые ценности. Как тебе?

Только не думай, что мне хоть как-то помогли эти выводы — вовсе нет, но они несколько успокоили раздрай в моей душе, потому что все, абсолютно все, приобрело целостность, раньше мной не замечаемую. Если вдуматься, то это коллективное помешательство на Меуччи тоже началось в 1989 году, в год столетия со дня его смерти, по каковому поводу «Гранма» и разместила заметку, о которой рассказал мне Эвклид, а теперь вот, оказывается, и Анхель был с ней знаком. Леонардо и спрашивать не нужно, потому что он-то собрал по теме вообще все, и было совершенно невозможно, чтобы эту статью он пропустил. Но немного позже он сам пришел ко мне с подтверждением, и тогда я узнала, что именно с подачи «Гранмы» и Маргарита заговорила с ним о документе Меуччи. Другими словами, в точке бифуркации 1989 года Леонардо берется писать роман о жизни Меуччи с идиотской уверенностью, что само наличие оригинального документа, которым владеет его подруга, сделает из этой книги шедевр. А Анхелю в преддверии надвигающихся экономических проблем приходит в голову предложить жене продать документ. В то же время Эвклид, который уже давно проявляет интерес к принадлежащей его дочери бумаге, начинает беспокоиться о том, что статья может привлечь внимание других людей. Ровно с того момента все начинает меняться, эволюционируя до того состояния, в котором мы сейчас оказались.

Тем вечером я и не заметила, когда Рахманинов умолк, зато я знаю, что в какой-то момент открыла глаза и обнаружила, что в комнате я одна, а вокруг — полная тишина. По всей видимости, я задремала, что ничуть не удивительно, поскольку всю прошлую ночь я вертелась с боку на бок в гостиной нашей квартиры. Стало быть, убаюканная звуками фортепиано и погруженная в свои размышления, я даже не заметила, когда Эвклид вышел из комнаты. Помню, что я села на кровати и огляделась по сторонам. Сколько времени прошло, я не знала, но друг мой вышел, оставив меня здесь, в своей комнате. Несколько дней назад, когда я еще думала, что реликвия хранится у него, я посчитала бы, что мне представился просто шикарный случай, но сейчас все это было просто смешно. Что может хранить Эвклид? Если уж мой бедный профессор оказался способен своровать часть моего чертова диплома, чтобы заработать несколько грошей, то чего бы он только не отдал за возможность получить в свои руки оригинальный документ, свидетельство изобретения телефона? Он бы стал знаменит. Разве нет? И к нему уже следовало бы обращаться исключительно на «вы».

Куда там! Определенно, у моего профессора ничего нет. Версия Анхеля, как увядающий цветок, теряла лепестки. Никогда еще мне не приходилось наблюдать столь быстротечный процесс преобразования материи. Анхелю, по большому счету, на Меуччи было плевать, поэтому сам по себе манускрипт не имел для него ценности. Он не стремился им обладать, а рассматривал лишь как необходимый этап в процессе получения желаемого. Именно по этой причине лепестки, облетавшие с его версии, превращались в избирательные бюллетени с голосами против него, потому что открывали мне, вернее, делали очевидным то, что сказал Лео: документ у Анхеля. Очень вероятно, что вначале он оставил документ у себя, полагая, что Маргарита за ним вернется, а когда этого не произошло, стал хранителем реликвии Маргариты точно так же, как является хранителем воспоминаний незнакомки с видеопленок. Анхель с его историями! И совершенно ясно, что вообще-то он не хотел продавать манусккрипт, несмотря на настойчивые просьбы Леонардо. Сам Анхель однажды сказал мне, что, даже будь документ у него, он бы ни за что не отдал его писателю. Нет, он хотел и дальше хранить реликвию у себя. Наверное, я покажусь тебе несколько недалекой, но, даже зная, что Анхель спит с итальянкой, я верила тому, что он наговорил мне в парке, верила, что он меня любит. Именно так. Если б он меня не любил, для него все было бы просто: он кувыркается с итальянкой, продает ей документ, и гори оно все синим пламенем. Ни единой причины оправдываться передо мной у него нет. Тем не менее, как и сказал Лео, Анхель не хочет меня потерять. Это факт. Поэтому я ему верила, как верила во все остальное: в его желание снова покорить Маргариту, в красивую историю о возвращении ей реликвии, чтобы она стала думать о нем лучше. Я верила в его любовь ко мне и в его решение продать манускрипт Барбаре. Во все это я верила, как и в то, что он не признается мне, что документ у него, чтобы защитить себя и вызвать мое восхищение собой или, как выразился Лео, стать для меня принцем голубых кровей.

Знаешь, в чем моя проблема? Большая проблема, которая, как и все на свете, зависит от того, под каким углом на нее смотреть. В одном научно-фантастическом рассказе, который я прочла много лет назад, была фраза: «Когда ты находишься на берегу, движется лодка, а когда ты находишься в лодке, движутся берега». Все относительно. Нет? Снова старик Эйнштейн. Моя проблема в том, что у меня нет психологических травм, полученных в семье. У меня было счастливое детство: никто меня не бросал, никто меня не разлюблял, у меня есть мама и папа, мачеха и отчим, и все они вместе, все взбалмошные, все счастливые. Все любят меня и друг друга. Они любят и нас с братом, и дочек моей мачехи. Полный отстой. Совершенная гармония. Я еще и росла без каких-либо серьезных проблем, что неудивительно, потому что, когда люди друг друга любят, все остальное можно пережить. Нет воды и света, бегают тараканы, кто-то сходит с ума — а мои: ну и что? Когда люди друг друга любят, все преодолимо. Жесть. Клянусь, родители меня просто достали. Как бы странно это ни прозвучало, но взросление в таких условиях может стать настоящей проблемой, потому что делает тебя излишне структурированной. Как бы тебе объяснить? Это делает тебя очень восприимчивой, но при этом и очень справедливой. У меня просто сердце разрывается при виде чужих страданий. Мое сердце разрывается, когда я вижу Анхеля и думаю о его синдроме покинутости. Его бросали дважды, и даже сейчас он боится, что и сестренка от него уедет. И я верила ему еще и поэтому, и даже поняла, почему он прячет от меня документ. На самом деле это его единственная ложь. А с другой стороны — чего хотела я? Быть с ним, жить с ним. Именно это он мне только что предложил. Так о чем же еще просить?

Ни о чем. Я больше ни о чем не собиралась просить. Я понимала моего ангела и не собиралась его терять, хотя понять еще не значит простить. Понять: итальянка не вечно будет на Кубе, так что я заключу мир с моим ангелом, скажу ему, что я его понимаю и останусь с ним. Простить: я продолжу следовать плану Леонардо, переориентировав Барбару на Эвклида и изъяв у Анхеля документ, чтобы отдать его писателю. Это справедливо. Нет?

Не делай ты такое лицо! Да, меня просто наизнанку выворачивало от перспективы делить Анхеля с Барбарой, но мне не хотелось его терять, и он должен был заплатить за свою ошибку. Я ведь уже говорила: я равным образом восприимчива и справедлива. Нельзя так ранить людей. Я никогда подобного не терпела. Вот, например, недавно я тебе рассказывала, что решила уйти из Политеха, когда две мои ученицы вошли в туалет, рассуждая о моем дурном характере, причиной которому сексуальная неудовлетворенность. Помнишь? Это меня ранило до глубины души. Ты что думаешь — я спустила им это с рук? Конечно же нет. Это было несправедливо, поэтому мне пришлось кое-что предпринять. Девицы эти не сдали у меня ни одного экзамена, за целый год. Умом они всяко не блистали, и это сыграло мне на руку — скажем, это был их личный вклад, а остальное — спасибо математике, которая умеет быть неточной наукой. Кончилось тем, что обе были вынуждены пересдавать экзамен в августе: бедняжки зубрили учебники, пока остальные гуляли на каникулах. Одна прошла на следующий курс, а второй пришлось из университета уйти, но я точно знаю, что они усвоили этот урок, потому что я не спустила на тормозах. Когда они явились на переэкзаменовку, я посоветовала им уделять больше внимания учебе, а не фантазиям о сексуальной жизни преподавателей. Тебе, наверное, это не понравится, но это и называется «воздать по заслугам». И с Анхелем будет то же самое. Я его понимала, но сидеть сложа руки не могла, нужно было что-то делать. Мы жили в хаосе. Барбара была внешним элементом системы, оказывающим воздействие на поведение Анхеля, а мне захотелось стать бабочкой, которая вызовет ураган.

Эвклид появился в комнате с лампадкой в руках и объявил, что электричество отключили, но мать готовит на керосинке, так что я могу с ними поужинать. Приглашение я приняла, и Эвклид подсел ко мне с расспросами, что у меня случилось. Помню, что я смотрела на его лицо, подсвеченное в темноте, и в сердце своем ощущала большое и теплое чувство к нему, однако было бы справедливо, в высшей степени справедливо, чтобы документ ему не достался. Эвклид тоже лгал и должен за это ответить. Разве не так? Если кто-то и достоин получить документ, так это Леонардо, потому что его роман восстановит справедливость по отношению к Меуччи, тут я была согласна с Маргаритой. Пути назад отрезаны, хаос должен следовать путем эволюции. «Покажи мне фото твоей дочери», — попросила я Эвклида. И хорошо помню выражение сильнейшего удивления в его глазах. И я в первый раз увидела лицо Маргариты.

«…Принцесса молодая, и не злая, и простая, и красивая, как ты».

18

И все стало ускоряться. Кажется, уже на следующий день на работу мне позвонил Леонардо и сообщил, что он уже поговорил с Барбарой. Как мы и условились, он сообщил ей, что документа у Анхеля нет, а поскольку он мастер сочинять истории, то он ей и наплел, что ему, дескать, позвонила из Бразилии Маргарита. Бедняжку явно мучили похмелье и ностальгия, побудившие ее позвонить своему лучшему другу, то есть Леонардо. И в ходе этого разговора внезапно выяснилось, что документ Меуччи вовсе не у Анхеля, а у отца Маргариты. Лео убедил меня, что у итальянки не было никаких оснований ему не поверить: она верила ему прежде, поверила и в версию, где хранителем документа оказывался Эвклид. Она проглотила эту сказку и тут же забеспокоилась, ведь ни Леонардо, ни она сама не были знакомы с отцом Маргариты. И тут последовал мастерский удар: Лео объявил, что вот уж кто действительно близко знает Эвклида, так это я. Другими словами, им нужно приложить максимум усилий, чтобы подружиться со мной. После этого, сказал Лео, Барбара на несколько минут глубоко задумалась, и он даже решил, что она вот-вот расскажет ему о своей связи с Анхелем, но нет, итальянка хорошо хранила свои секреты. Наконец она вынесла вердикт, что если все так, значит, Анхель уже не является ключевой фигурой, а я, наоборот, выхожу на первый план. «Туше!» — заорал Лео в телефонную трубку, и я испугалась, что его услышит директриса и лишит меня права впредь пользоваться изобретением Меуччи. К счастью, она не только ничего не услышала, но, когда я положила трубку, спросила, к несказанному моему удивлению, не смогу ли я посидеть некоторое время в ее кабинете, потому что ей необходимо отлучиться — сходить на примерку к портнихе, которая живет неподалеку. Оставить меня наедине с телефоном было как нельзя кстати, так что я проявила лояльность и согласилась.

Мы с Лео договорились встретиться в воскресенье и заняться актуализацией нашего плана. Оба мы придерживались того мнения, что действовать нужно как можно быстрее. Если Анхель до сих пор не показал Барбаре манускрипт, так это потому, что стремился набить ему цену. Однако время пребывания итальянки на Кубе с каждым днем становилось все короче, но Анхель, очевидно, не позволит ей уехать с пустыми руками. Так что нам следовало поторопиться. Я представила себе директрису на примерке у портнихи и тут же набрала номер итальянки.

Барбара просто растаяла от удовольствия, услышав мой голос. Я поинтересовалась, как у там у нее складывается с Анхелем, и отодвинула трубку от уха, не желая слышать ответ. Но моего слуха все же достиг ее голосок, вещавший о том, что она прилагает все свои силы, дабы покорить его по-настоящему, хотя ее несколько беспокоит, что в прошлые выходные он объявил, что в квартире у него поживет сестренка, так что встречаться они пока не могут. «А ты как думаешь, Хулия, это правда?» У меня возникло сильнейшее желание просунуть руку в одно из круглых отверстий телефонной трубки, дотянуться до противоположного конца соединения, двумя пальцами — средним и большим — щелкнуть ее, точно и сильно, прямо по кончику носа. Я ответила, что это вполне может быть правдой, его сестра действительно иногда остается пожить в его квартире, и Барбаре не стоит сильно беспокоиться, пусть лучше расскажет мне, как там продвигается другой ее проект — ну тот, что по национальной литературе. Ясное дело, меня это ни в малейшей степени не интересовало, но это был неплохой заход, и когда я выслушала ее ответ, то более чем к месту пришлись мои слова, что я знаю одного юного автора, который мог бы ее заинтересовать, и добавила: «Он сын Эвклида, моего лучшего друга». Выслушав это, Барбара умолкла, но всего на секунду, а потом сказала: «Ага». А затем спросила, есть ли у этого парня публикации, а я совершенно честно ответила, что мне кажется, что нет — он еще очень молод, лет двадцати. «Что ж, мне это интересно, это поколение меня весьма интересует», — заявила она так решительно, что ей бы кто угодно поверил, а я на другом конце провода только улыбнулась. Волшебное слово «Эвклид» сработало на отлично. Я сказала, что в субботу увижу своего друга, и снова повторила его имя, естественно, так что если она пожелает, то мы могли бы встретиться, а потом вместе пойти к нему домой: сын навещает отца довольно часто, к тому же иногда приводит с собой целую толпу других молодых авторов. Слушай, клянусь, тогда у меня возникло впечатление, что Барбара вознамерилась стать Христофором Колумбом литературного поколения девяностых, честное слово, как будто перед ней внезапно распахнулись ворота к самым вершинам скрытого от чужих глаз литературного мира Гаваны. Так все это и прозвучало, но я-то знала, в чем ее истинный интерес. И знала, в чем состоит мой интерес, как без этого. Так что мы договорились встретиться в субботу на углу парка Коппелия: я подойду туда с Эвклидом после заседания математического общества, и потом мы все вместе отправимся к нему домой. На десерт я добавила, что мой друг — само очарование, пусть не сомневается.

Директриса, по моим прикидкам, все еще примеряла свои наряды, так что я коротала время, поглаживая диск телефона. Это была довольно старая модель — из тех черных, что вечно собирали под диском пыль, обладали мелодичным звонком и представляли собой тяжелый тупой предмет, идеально подходящий для того, чтобы проломить кому-нибудь голову. Раздумывая об этом, я набрала номер, который помнила лучше всех остальных, и голос Анхеля произнес: «Слушаю». И что мне тебе сказать? Да ничего, не буду я больше докучать тебе своей абсурдной любовью и тем, как сладко мне было слушать о твоей. Я сказала «привет», а он — «моя Хулия», и сразу заговорил о том, как он хочет меня видеть, но прямо сейчас не может долго разговаривать, потому что рядом — Дайани. Почему бы мне не зайти к нему после работы? Я ответила, что зайду, и повесила трубку. Не знаю, удовлетворилась ли директриса новыми нарядами, однако я к ее возвращению была весьма довольной.

На этот раз дверь мне открыла Дайани. Выглядела она точно так же, как и в тот раз, когда я впервые ее увидела: вся в черном, лицо — маска трагедии, хотя встретила она меня довольно любезно. Пригласила в гостиную, сообщив, что брат в ванной. Мы с ней сели на диван. Она закинула ноги на журнальный столик и продолжила смотреть по видику кассету с музыкальными клипами, а я обратила внимание, что, как и в первую нашу встречу, на ногах у нее — армейские берцы. Когда заиграла следующая композиция, Дайани глубоко вздохнула, а потом сказала, что это ее любимая группа — Extreme, и ее любимая песня — «More Than Words», и ее любимый мужчина — Нуно Беттанкур. И посетовала, что в этой стране таких мужчин не сыщешь, поэтому ей придется уехать куда подальше. Я, честно, даже не знала, что на это ответить. Кроме того, Дайани на меня и не смотрела. Я перевела взгляд на экран: два длинноволосых парня, один из них — тот самый Нуно, красавец естественно, да и песня под стать. Знавала я подобных мужчин — Анхель, например, с его длинными волосами и ангельской улыбкой. Хотелось бы знать: эти парни с экрана способны делать то, что делал брат Дайани? Ну да ладно, я вовсе не обязана говорить о таких вещах с девушкой, что не сводит взгляда с экрана, тихонько подпевая. Идиллия рассыпалась под грохот голоса Анхеля: «Ну что за дерьмо, Дайани, а ну-ка быстро убрала свои копыта со стола!» Девчонка спустила ноги на пол с недовольным видом, а я одновременно с этим ее движением поднялась, чтобы Анхель меня увидел. Он улыбнулся. Я улыбнулась — слегка, наполовину. А Дайани стала подпевать парням с экрана: «I love you-u-u-u-u-u-u».

Брат сказал ей, что мы выйдем погулять и чтобы она выключила из сети холодильник, если вырубится свет. И чтобы всегда снимала обувь, прежде чем задирать куда-то ноги. Я махнула его сестренке рукой на прощание и быстро направилась к выходу. Нам нужно было поговорить, и именно к этому мы и приступили: разговор почти без прикосновений, разговор на ходу. Он сказал, что Дайани пробудет у него все выходные, что он ждал моего звонка, что он в отчаянии от всего, что случилось, потому что любит меня, бла-бла-бла. Наговорил воз и маленькую тележку, но я все равно уже приняла решение, так что, наслушавшись, просто перебила его и спросила, когда, как ему кажется, он сможет продать документ Барбаре и тем самым от нее отделаться. Он поднял на меня изумленные глаза и сказал, что это зависит от меня — ведь это я должна найти бумагу. «Да, но когда уезжает Барбара?» — спросила я. И он ответил, что толком не знает, что вроде бы ей осталось не так много, это верно, и поэтому чем быстрее мы возьмемся за это дело, тем скорее с ним и разделаемся. Помнится, мы дошли до парка Дон Кихота, где на дорожках было, как всегда, не протолкнуться, и я свернула к невысокой ограде возле статуи, чтобы там посидеть. «Как же мне поверить тебе, Анхель?» Он схватил меня за руки, посмотрел в глаза, сложив губы так, что сердце у меня тут же начало таять, и сказал: «Выходи за меня».

Вот так он попросил меня выйти за него замуж. Прямо там, среди толпы, ожидавшей автобус, в шаге от какого-то разносчика, торгующего арахисом в тени хитроумного идальго, Анхель попросил моей руки, и поскольку я, как и следовало ожидать, остолбенела, будто разом проглотив и язык, и аршин. А он продолжил говорить. Сказал, что не видит иного способа доказать мне свою любовь, что вся история с итальянкой — некое стечение обстоятельств, шанс, который судьба подбросила нам на дорогу, и мы не можем его упустить, что эта достославная бумажка способна изменить жизнь нам и Дайани, что если мы будем сильными и умными, то пройдем этот период без потерь, что потом мы сами будем надо всем этим смеяться, потому что мы будем вместе — он и я. «Потому что я люблю тебя», — закончил он, повышая голос. Я оглянулась и убедилась, что торговец арахисом разглядывает нас с глупой улыбочкой, а потом, словно провозглашая тост, поднимает руку с букетов кульков и заводит свою волынку: «Авотдлявасорешки!» Я вновь перевела взгляд на Анхеля. Мы посмотрели друг другу в глаза. Мне показалось, что он совершенно безумен, но при этом сказочно красив.

Меня еще ни разу не просили стать чьей-то женой, и я не могу сказать, что это для меня как-то запредельно важно. Здесь у нас, сказать по правде, люди вообще не особенно женятся: сошлись, съехались — и все дела, к чему усложнять. Хотя, конечно, официальный брак и дает некоторые преимущества: покупать упаковки пива по сниженным ценам, например, а в то время это было настоящей роскошью. Да и развод в случае чего — штука нехитрая: приходишь, ставишь подпись и на следующий день можешь уже снова вступать в брак — с другим. Все просто. Но, откровенно говоря, слова «выходи за меня замуж» что-то у меня внутри перевернули. Словно мой романтичный дух воспарил в небеса под звуки песни Роберто Карлоса. Странная штука, внезапно я увидела себя под длинной белой фатой, а люди на автобусной остановке как будто кричат: «Да здравствуют жених и невеста!», Дон Кихот благословляет нас, объявляя мужем и женой, а этот тип с арахисом обсыпает нас зернами. Нет, Анхель определенно спятил, да и я тоже. Поэтому я улыбнулась и сказала: «Да, ладно». А он спросил: «В каком смысле „да, ладно“?» И я подтвердила, что ладно, я согласна пожениться. Если он и в самом деле этого хочет, что ж, я согласна. Анхель тут же набросился на меня и сгреб своими ручищами, яростно шепча мне на ухо, что любит меня, а я — клянусь — на долю секунды ощутила себя совершенно счастливой. Это может выглядеть страшно глупо, но в то мгновение мой мозг полностью опустел: я забыла и о своих планах отобрать у него документ Меуччи, и о его вранье, и о том, что документ вовсе не у него, забыла о Барбаре и ее планах наступления, забыла Леонардо с его романом, забыла обо всем, потому что для меня не существовало ничего, просто ничегошеньки, кроме Анхеля и его объятий у ног Дон Кихота Ламанчского.

В тот день мы еще какое-то время погуляли, но ему уже нужно было возвращаться домой — нянчиться с депрессивной сестрицей. Мы не могли увидеться все выходные, так что условились: я ему позвоню, естественно, и в понедельник, как только он освободится от Дайани, мы возьмемся за организацию нашего брака. Счастье мое было так велико, что я ворвалась домой, громогласно объявляя новость. Наверное, несколько преждевременное объявление, но я была просто вне себя от радости, мне требовалось с кем-то ее разделить. Помню, что мама вышла из кухни узнать, что у меня случилось, а я, как Джек Леммон в фильме «Некоторые любят погорячее», пустилась в пляс, повторяя: «А я выхожу замуж, я выхожу замуж». Брат и отчим, словно под воздействием какой-то неведомой силы, оба вдруг выросли как из-под земли; один спросил: «За кого?», а второй заявил, что, кем бы он ни был, пусть-ка сперва придет с семьей познакомиться. Моя невестка только улыбнулась: дескать, какая хитрая, а нам — ни гу-гу. Я все кружилась и кружилась, попутно информируя публику, что выхожу замуж за ангела и буду жить в Ведадо. Теперь реакция стала другой. Мама спросила: «Как же так, доченька?» Невестка вскрикнула: «В Ведадо? Батюшки!» Брат нахмурился и возопил, что не хватало еще, чтоб я спуталась с каким-нибудь иностранцем. Отчим тоже внес свою лепту: заявил, что я просто обязана представить им этого типа, и как можно быстрее. А я: да, конечно, я вам его представлю, и папе тоже, естественно, но в свое время, когда уже не отвертишься, а не в те мгновения, когда единственное, что я могла делать, — танцевать, кружиться от счастья, которое щекоткой растеклось по всему телу. Впрочем, зачем я буду и дальше тебя утомлять описанием? Проще говоря, пределы моего счастья уходили в бесконечность Вселенной. Угрожая взрывом сверхновой.

О проблемах я не вспоминала до следующего дня, на который у меня была запланирована встреча с Барбарой, а она — трудный орешек. Честно говоря, меня распирало желание поставить ее перед фактом, ткнуть мордой в то, что мы с Анхелем любим друг друга, собираемся пожениться и съехаться, и она в эту картину никак не вписывается, она — лишняя фигура на доске, которую нужно помножить на ноль. Мне очень хотелось вывалить на нее все и сразу, но это явно не было бы самым адекватным поступком, и я подумала, что лучше предварительно обговорить это с Анхелем. В тот день, когда он предложил пожениться, мы о Барбаре, само собой, даже не вспоминали, но теперь нам нужно трезво и спокойно обсудить положение. Передо мной стояла задача передать ее в руки Эвклида, да там и оставить — как можно дальше от нас, вплоть до самого дня ее отъезда. Документ находится у Анхеля, и черта с два итальянка его получит. Ни в коем случае. Так что я решила, что завтра о своем замужестве ни словечка не скажу и Эвклиду, иначе это сразу же станет главной темой. А поскольку он знать ничего не знает о Барбаре, ему ничто не помешает сболтнуть об этом при ней, спровоцировав крайне неудобную ситуацию — ни богу свечка, ни черту кочерга.

Как мы и договаривались, после заседания нашей группы мы с Эвклидом отправились на свидание с итальянкой. По дороге я взяла на себя труд очень кратко ввести его в тему. Она — журналистка, сейчас занимается кубинской литературой, сама я познакомилась с ней через Леонардо. Стоило мне назвать его имя, друг мой вытаращил на меня глаза. Я стала его успокаивать. «Волноваться не стоит, — сказала я, — на свете живут миллионы итальянцев и миллионы писателей, и то, что сблизило Лео и Барбару, — это, без всякого сомнения, литература, как раз на этой почве мы с ней и встречаемся: она хочет познакомиться с Чичи». Поскольку кризис сократил издание кубинских книг до минимума, узнавать новых авторов по их публикациям стало крайне затруднительно, вот почему Барбара разыскивает их лично. Потом она сама ему во всех подробностях расскажет о своем проекте, но, с моей точки зрения, для Чичи такой контакт может оказаться довольно интересным, и кто знает, не выльется ли это в публикацию его работ в Италии. Эвклид со мной согласился. Как ни крути, гораздо более предпочтительно получать деньги благородным трудом писателя, чем торговать жратвой на черном рынке.

Барбара уже ждала нас на углу Коппелии и, по своему обыкновению, едва нас завидела, заулыбалась всем телом, расцеловала меня в обе щеки, подняла пальчик, направив его на моего друга, произнесла «Эвклид» и подскочила к нему, чтобы запечатлеть и на его щеках традиционную пару поцелуев. Друг мой благосклонно принял лобзания, Не сумев избежать соблазна посвятить несколько секунд изучению декольте итальянки.

Признаюсь, это знакомство я устроила не без задней мысли, преследуя шкурный интерес, но правда и то, что есть такие знакомства, ценные сами по себе, и для Эвклида именно эта встреча стала лучом солнца посреди скучной рутины. Так что я уверена, что поступила правильно, и это греет мне душу.

В тот день мать-старушка сварила нам кофе, и мы долго беседовали, ожидая Чичи, писателя то есть. Барбара рассказывала о своем проекте, сообщила, что на родине у нее есть контакты с издательствами, заинтересованными в издании кубинской литературы. Европейские издатели, добавила она, прекрасно знают, что этот Остров богат на культуру, и желают познакомиться с творчеством нового поколения, рожденного после 1959-го, особенно в нынешние нелегкие для нас времена. В общем, удобный момент, чтобы открыть рынок для кубинцев. Ее описание ситуации Эвклиду не слишком понравилось, поскольку он отозвался комментарием, что всегда найдутся кошельки, готовые наполниться за счет чужих страданий. Но Барбара ничем не показала, что приняла это замечание на свой счет, склонилась к моему другу и заявила, что это — quid pro quo^[5], что писатели, с которыми она уже успела поговорить, безумно желают публиковаться, где — неважно, а она — всего лишь посредник, дающий шанс. И с улыбкой подытожила: «Я — Христофор Колумб, а не испанская корона». Эвклид улыбнулся в ответ, не знаю уж, оттого ли, что его взору открылся поистине идеальный ракурс обзора на вырез ее блузки, или потому, что он с ней согласился. Как бы то ни было, тем вечером оба они усердно улыбались, а когда мы собрались уходить, так и не дождавшись Чичи, Барбара сообщила Эвклиду на прощание, что зайдет к нему в другой раз. Прекрасно. Ветер изо всех сил дул в паруса моих ожиданий, как в паруса кораблей Колумба. Когда мы оказались на улице, Барбара заявила, что если у меня нет других планов, то она приглашает пойти в ресторан. И приглашение я приняла, как же мне было его не принять? Должна признать, что итальянка неплохо знала этот город, потому что привела она меня в один из лучших дегустационных ресторанчиков, и после первой же кружки пива меня разобрал смех. Только представь себе: я как ни в чем не бывало сижу за одним столиком с женщиной, которая спит с моим любимым мужчиной. Бред какой-то. Не думаешь? Но чего уж тут, это было необходимо — так я обеспечивала себе уверенность, что Анхель сейчас дома с Дайани, и гарантировала, что Барбара не свалится ему на голову, к тому же я подпитывала свой организм вкуснейшей комедией.

Наш разговор в ресторане стал нежданным подарком, потому что, кроме всего прочего, я узнала дату отъезда итальянки — очень важную для наших с Лео планов дату. Барбаре оставалось совсем недолго пребывать на Кубе, и я задумалась ровно о том, что у тебя сейчас крутится в голове. Самый простой путь — договориться с Анхелем и дать им обоим несколько дней на то, чтобы документ перешел из рук в руки за некую денежную сумму, а потом зажить вместе с ним на полученные денежки. Не так ли? Такой путь, наверное, был самым логичным, но он предполагал отказ от моего договора с Леонардо, от справедливого возмездия Анхелю, и, самое главное, он предполагал предательство Антонио Меуччи. Отмечу, что, если до сих пор я и отказывалась от заключенных соглашений — сначала с Эвклидом, а потом и с Анхелем, — это было вынужденно. Я, вообще-то, человек слова, это они солгали и заслужили, чтобы им было отчасти отплачено той же монетой. Ты так не думаешь? Продать документ итальянке было бы ошибкой еще и потому, что лично меня деньги не интересовали, хотя и были нужны, лично меня привлекала возможность воздать должное ученому, обойденному историей. А справиться с этой задачей мог только писатель. Это ему по силам возродить гения, дать ему вторую жизнь, именно он может закрепить память о его изобретении, а не какие-то ушлые журналюги, что схватят горячую новость да и попользуются несколько дней, пока поток новостей опять не смоет все, увлекая за собой Меуччи и его манускрипт, хороня их в прежнем забвении.

К моему изумлению, Анхеля в тот вечер мы практически не упоминали. Быть может, разговор с Эвклидом как-то зацепил Барбару, дал повод задуматься, но факт тот, что она наживку проглотила и говорила преимущественно о Кубе. Сказала, что ей нравится наша страна, потому что здесь все пахнет несколько по-другому: землей, дождем и чем-то, что ей трудно определить, но чего, совершенно точно, в Европе не найдешь. «Здесь, — добавила она, — даже вонь настоящая». Мне стало одновременно смешно и гадко, когда я вспомнила о сточных канавах, об автобусах, битком набитых потеющими под жарким карибским солнцем пассажирами, о дефиците моющих средств, но Барбара продолжила словами о том, что запахи здесь отличаются совершенно уникальной естественностью. Подмышки, например, натурально воняют потом, а не рвотной смесью дурных запахов и парфюма, и даже сексуальное возбуждение можно унюхать, и никто этих ароматов не скрывает. «Люди здесь, — заявила она, — естественны, и пахнут они тоже естественно». Поэтому мы касаемся друг друга, смотрим друг другу в глаза, рассказываем всю свою жизнь при первой же встрече и, нимало не стесняясь, хохочем и рыдаем. В Европе делать это с каждым разом все сложнее: слишком много искусственных ароматов, за которыми можно укрыться, слишком много кремов, белья и самой разной одежды. Слишком много макияжа. Забавно: Барбара жаловалась на избыток того, чего мне не хватало, но ей отчетливо не хватало того, что, надеюсь, имелось у меня: человеческого тепла. Я выяснила это именно в тот вечер, ведь она пела дифирамбы нашей способности довольствоваться малым, восхищаясь тем, что я презирала, расхваливала громкий смех и физические контакты, пока вокруг нас не начала расползаться тоска. Я накрыла своей рукой ее руку и попросила перестать валять дурочку: если у нее слишком много духов и дезодорантов, пусть подарит их мне, вместе с баночкой крема и еще одним пивом — а почему нет? Она расхохоталась, и, кажется мне, именно в тот момент, чего мы даже не заметили, мы и начали становиться подругами. Знаю, тебе это покажется диким, но так и есть. Я тогда почти ничего о ней не знала, кроме того, что она спит с моим ангелом, и по этой причине испытывала острое желание стиснуть покрепче ее италийскую шейку. И все же тем вечером я вдруг ее… пожалела, что ли. Не знаю. На какой-то миг она выпала из образа сильной и решительной дамочки, какой я увидела ее поначалу, и превратилась в терзаемое тысячей сомнений существо, уверявшее, что эта страна просто выворачивает ее наизнанку.

— Да ладно тебе, Барбара, эта страна всех нас выворачивает наизнанку, — сказала я.

Она улыбнулась:

— Но есть и те, кого на лицевую сторону уже не вернешь.

Истинный смысл этой фразы открылся мне значительно позже.

19

В доме Леонардо я снова появилась во второй половине воскресенья. Он открыл мне дверь со своей обычной улыбкой, притянул меня к себе и поцеловал в губы. А мне не пришло в голову ничего лучшего, кроме как огорошить его, сообщив, что мы с Анхелем женимся. Его брови поползли вверх. «Что ж, рассказывай», — сказал он. И, к моему удивлению, снова поцеловал меня в губы, после чего провозгласил: «Здоровья молодым!» Лео совершенно неисправим, но губы у него очень мягкие, уж поверь. После моего рассказа о последних событиях он извлек откуда-то бутылку и заявил, что такое дело следует непременно отметить. Однако, поскольку спиртное у него всегда просто отвратное, я предпочла подождать, пока заварится лимонное сорго.

Новость о том, что Барбара уже познакомилась с Эвклидом, Лео счел просто великолепной. «Эта итальянка прекрасно знает, чего хочет, к тому же она не из тех, кто долго раздумывает, — сразу берет быка за рога». Считай, что она уже взяла в оборот моего профессора и быстренько отлипнет от моего будущего супруга, — и мы чокнулись: сорго с самогоном. После чего он пытливо взглянул на меня поверх очков и спросил: раз для меня все так счастливо разрешилось, Анхель вот-вот на мне женится, а Барбара уже в контакте с Эвклидом, то что же тогда с нашим договором — он все еще в силе или уже нет? Я улыбнулась, поцеловала его в губы и объявила, что мой единственный интерес — восстановить справедливость по отношению к Меуччи. Так что наш договор — в силе, но с поправкой, что скоро я буду жить у Анхеля и все станет еще проще. Леонардо улыбнулся, поправил очки и сказал, что у него есть свежие новости о нашем приятеле Меуччи.

В городском музее Лео познакомился с парнем, который помогал итальянскому исследователю Базилио Катания во время работы на Кубе, и, помимо прочего, парень этот отксерил для него одну статью Хосе Марти.

У меня есть один знакомый, который утверждает, что мы, кубинцы, — народ мартиризованный, как в силу исторических причин, так и потому, что у нас на все случаи жизни есть какое-нибудь высказывание Марти. Кроме шуток, этот человек писал практически обо всем. В статье, которую показал мне Лео, опубликованной в 1886 году, Марти утверждал, что существуют весомые основания полагать, что Белл получил патент обманным путем. И правительство Соединенных Штатов обязано провести расследование.

В 1886 году Хосе Марти было тридцать три, а Антонио Меуччи — семьдесят восемь. Оба жили в Нью-Йорке. Леонардо задавался вопросом, не захаживал ли молодой журналист и писатель в домик на Статен-Айленд, не был ли знаком с Антонио, изобретателем и другом Гарибальди, которым Марти так восхищался? Эту вероятность нельзя исключать, но пока это тайна, покрытая мраком: было это или нет — узнаем когда-нибудь потом, в будущем. В любом случае, сказал Лео, он видит одну тонкую связующую нить, имя которой — Маргарита. Один из ее предков работал некогда в театре «Такой» вместе с Меуччи, и каким-то образом ему в руки попали рисунки итальянца. И этот же господин с женой и дочуркой позировал для первого семейного портрета, сделанного в фотостудии Эстебана Местре, где какое-то время спустя сфотографировали и мальчика Марти. Подумать только, как причудливо порой переплетаются пути! Не правда ли? История с большой буквы почти всегда творится у нас под носом и только и делает, что нас затрагивает, вот только мы зачастую не можем ее разглядеть.

В тот день мы с Леонардо еще долго крутили и вертели подобного рода соображения, воодушевленные тем, что наш национальный герой высказался по поводу патента на изобретение телефона. Как ты уже знаешь, тогда в нашем распоряжении были далеко не все детали, — кое о чем Лео смутно догадывался, но понять, что конкретно там случилось и что именно имел в виду Марти, было достаточно сложно. Только благодаря скрупулезному исследованию Базилио Катания девяностых годов удалось вытащить на поверхность детали, похороненные под пылью истории, и лишь тогда мы узнали о скорбном и мучительном пути Меуччи, достойном мыльного сериала. Сейчас я вкратце все тебе расскажу.

Белл получил патент в 1876 году и решил создать свою собственную компанию. У него возникли трения с «Western Union Telegraph», компанией, владевшей большей частью телеграфной сети страны; и тогда же появился филиал компании, в чьих планах было заняться телефонией. Состоялся процесс, и «Вестерн» суд проиграл, но они договорились поделить рынок: телефон — компании «American Bell Telephone», а телеграф — «Вестерну». Совсем неплохо, не так ли? И еще одна деталь: есть подозрения, что «Вестерн» был знаком с творением Меуччи благодаря мистеру Гранту — помнишь это имя? — тому самому типу, которому Антонио передал документацию «говорящего телеграфа» за несколько лет до этих событий и который заявил, что он попросту потерял документы. Вот она, та самая черная тучка.

Со временем начались претензии к качеству услуг, предоставляемых компанией «Американ Белл», возникли другие компании, такие как, например, нью-йоркский «Globe Telephone», и эти новые компании собирались извлекать прибыль из альтернативных систем телефонной связи.

Меуччи прекрасно понимал, что ему будет очень трудно доказать, что он изобрел телефон раньше Белла. И в самом деле, он потратил несколько лет на то, чтобы собрать сведения, которые доказали бы его первенство. Кроме этого, на взятые в долг деньги ему удалось воссоздать прототипы телефона — те, которые он создал много лет назад и которые его жена вынуждена была продать. Все это Антонио собрал и отнес в адвокатский кабинет «Лемми & Бертолино», где и подписал доверенность на представление его интересов. Ситуация стала накаляться с того момента, когда «Лемми & Бертолино» опубликовали заявление, в котором Меуччи был назван единственным настоящим изобретателем телефона. К Антонио поступило несколько предложений, и он остановился на том, чтобы передать свои права «Глоуб», где получил должность технического директора компании. С одной стороны, он был счастлив, потому что благодаря поднятой в прессе шумихе приобрел некоторую известность. С другой стороны, радоваться особо не приходилось, потому что ровно тогда, когда дела стали выправляться, скончалась его жена Эстер.

Тысяча восемьсот восемьдесят пятый год стал точкой бифуркации, началом падения в хаос. Некоторые компании предприняли известные маневры, призванные втянуть правительство в борьбу против монополии Белла. И наконец в министерстве внутренних дел было принято решение расследовать заявления об обмане и неправомерной выдаче патента на телефон, а также свидетельства того, что первенство в изобретении принадлежит Меуччи.

Естественно, компания Белла не осталась сидеть сложа руки. Они уже давно готовились к неизбежной атаке и даже наняли детективное агентство собирать информацию о Меуччи и «Глоуб». Представляешь? Итак, компания Белла потащила в суд Меуччи с «Глоуб», обвинив их в нарушении патентных прав. Нападение — лучшая защита, не так ли? Но одновременно и правительство подало в суд на компанию Белла с целью аннулировать патент. Именно тогда Хосе Марти и написал свою статью.

Судебные тяжбы всегда заковыристы, да и адвокаты Белла оказались настолько ушлыми, что им удалось отсрочить начало процесса против компании, в то время как затеянный ими процесс против Меуччи и «Глоуб» шел своим чередом. И в этом процессе судья не желал принимать во внимание многие из доказательств Меуччи, да и техническая экспертиза была поручена некоему профессору физики, который оказался другом Белла. Ну и вот: 19 июля 1887 года судья вынес вердикт не в пользу «Глоуба», в котором было сказано, что Меуччи создал устройство для передачи речи на расстояние, но механическое, а не электрическое. Компания Белла выиграла, процесс завершился, судебное решение было опубликовано, и именно эти документы и остались в истории.

Но было ведь два процесса, верно? Процесс, инициированный правительством, даже еще и не начинался. Тем не менее Меуччи и «Глоуб» пребывали в полной уверенности, что они его выиграют, и не подали апелляцию на решение проигранного суда. Роковая ошибка. Как верно замечено в песне Пабло Миланеса: «Время идет, и мы понемногу стареем». В пятницу, 18 октября 1889 года, в Клифтоне, Статен-Айленд, Антонио Меуччи умирает в возрасте восьмидесяти одного года.

И на поверхности — только пена.

В том же году наконец-то начинается суд, инициированный правительством. В 1893 году истекал срок патента Белла, и его компания выступила с предложением в связи с этим процесс закрыть,однако Уитмен от лица правительства ответил отказом, аргументируя его тем, что однозначный вердикт суда важен для страны. Когда умер Уитмен, тогдашний министр юстиции внес рекомендацию закончить тяжбу, дабы избежать дальнейших судебных издержек. Тридцатого ноября 1897 года судебный процесс правительства против компании «Американ Белл» был закрыт, и в нем не оказалось ни победителей, ни побежденных. И поскольку в этом деле никто не выиграл и не проиграл, то ни решения этого суда, ни рассмотренные в его ходе доказательства так никогда и не были опубликованы. А без документов нет истории, остается лишь пыль. И под этой пылью более чем на столетие был погребен Меуччи, пока не пришел тот день, когда новая точка бифуркации заставила историю измениться.

Каждый раз, когда я об этом думаю, мне становится грустно. А когда я думаю о нас, в сердце моем рождается дикая смесь насмешки и нежности. Нами овладела глупейшая идея, что документ, бережно хранившийся в семье Маргариты, может изменить историю и превратить 1993 год в точку бифуркации как в биографии Меуччи, так и в наших собственных судьбах. Мечты, мечты.

В тот вечер Леонардо был так взволнован статьей Марти и разговором с парнем из музея, что ему захотелось прочесть мне фрагменты своего романа. Включив музыку, он уселся на пол, а я потягивала свое сорго, сидя на его кровати. Любопытно, как рождаются ритуалы: в его доме я завела себе привычку пить лимонное сорго и слушать разных бардов: Франка Дельгадо, Сантьяго Фелиу, Херардо Альфонсо, Карлоса Варела и многих других. У меня и в мыслях не было остаться у Лео, поверь, но он начал читать, потом говорить, и наступила ночь. Не думала я и о том, что повторится ночь любви, но он оплел меня своими речами, и когда ко мне вернулось чувство реальности, наши тела уже снова были переплетены. Тебе должно показаться странным, что я, такая влюбленная, да еще на пороге свадьбы, снова упала в объятия другого мужчины, — да, твоя правда, это странно. А хуже всего то, что на следующий день у меня было назначено свидание с Анхелем, и это притом, что одно из моих жизненных правил гласит: никогда не ложиться в постель с двумя разными мужчинами в один и тот же день, если, конечно, это не происходит одновременно — однако это уже совсем другое дело. Проблема в том, что я никак не рассчитывала, что та ночь окончится именно так. Вот же дьявольщина!

Наутро, помнится, я пребывала в явном смущении и что-то на эту тему лепетала, однако Лео изобразил руками щит у себя перед лицом и торжественно пообещал, что больше и пальцем меня не тронет, если только, конечно, прибавил он, я сама не возжелаю его потрогать — тогда без ограничений. Я расхохоталась, и очень может быть, что именно в силу данного им обещания не вспоминала о нем весь рабочий день.

После работы я отправилась к Анхелю и застала его выжатым как лимон, но чрезвычайно деликатным — как и всегда, когда он проводил время с Дайани. В прошедшие выходные девица завалилась в его квартиру, рыдая в три ручья. Причиной на этот раз был не отец, с которым она практически не разговаривала, а ссора с ее новым парнем. К счастью, в воскресенье тот явился к ней с повинной головой. Анхель ушел из квартиры, намеренно оставив их наедине, а когда вернулся, Дайани, светясь от счастья, заявила, что ее жених, сын дипломатов, пообещал ей, что, как только у его родителей закончится отпуск и они вернутся в страну, где в данный момент работают, она от Анхеля съедет и будет жить у своего парня. Анхель счел новость потрясающей: представь себе, пока Дайани улаживает свои любовные дела, живя подальше от отца, у него самого появится время, чтобы найти денег на будущую аренду. Кроме того, ее идея уехать из страны на какое-то время ставится на паузу. Я была рада, что малышка решила свою проблему и благодаря своему парню временно слезет с Анхеля. Единственный минус заключается в том, что ему хотелось бы, чтобы я переехала к нему после того, как Дайани водворится в доме своего жениха, потому что, коль скоро она не желает жить с отцом, Анхелю по-прежнему придется терпеть ее у себя. Другими словами, чтобы начать жить с Анхелем, мне придется ждать, пока не уедут эти дипломаты, и молиться, чтобы девчонка не рассорилась со своим женихом. С этого самого момента Дайани стала меня несколько раздражать, но я ничего не сказала, потому что Анхель обнял меня, приговаривая, что просто умирает от желания просыпаться со мной рядом каждое утро.

— Я уже сказал сестренке, что ты выходишь за меня, — прибавил он.

— И что она сказала? — поинтересовалась я.

— «Мои поздравления», — ответил он, улыбаясь. Дайани сказала только это: «Мои поздравления».

Когда сюжет «любимая сестренка» был исчерпан, настал мой черед рассказать о том, как я провела выходные. И вот тут-то я и объявила, что хоть это может показаться ему странным, но в субботу я ужинала с Барбарой. Анхелю это и в самом деле показалось странным. Мне пришлось рассказать, что Барбара интересуется начинающими литераторами и ради этого мы пошли к гости к Эвклиду — ей приспичило познакомиться с его сыном.

— А познакомилась она с Эвклидом… — произнес Анхель, и я это подтвердила.

Скрывать это обстоятельство от него не имело никакого смысла: если не скажу я сама, то расскажет она. Анхель посмотрел на меня с выражением полной растерянности и сказал, что я ведь знаю, что итальянка охотится за документом Меуччи, но, несмотря на это, повела ее в дом к человеку, у которого хранится документ.

— Ты с ума сошла или как? — вопросил он.

И продолжил: да ведь этот документ может изменить всю нашу жизнь, да ведь эта дамочка узнает, что бумага у Эвклида, а Эвклид — что документ ей нужен, и тогда они ударят по рукам, заключат сделку века, а мы останемся с носом, потому что эта итальянка — черт в юбке. Меня это как-то резануло. Мне не понравился его тон, и я отреагировала заявлением, что ему ничто не помешало с дьяволицей переспать. Анхель попытался меня успокоить, но я не могла успокоиться и сказала ему, что если мы собираемся пожениться, то мне бы не хотелось, чтобы он продолжал встречаться с Барбарой, потому что мне от этого больно. Мы с ним сидели на диване в гостиной, и Анхель стал перебирать мои волосы, как делал всякий раз, когда в чем-то хотел меня убедить. И стал говорить, что я — любовь всей его жизни, что он прекрасно понимает мое беспокойство, но Барбара может изменить нашу жизнь к лучшему, поэтому очень важно, чтобы она была на нашей стороне. И если нам не удастся продать документ до ее отъезда, он будет вынужден поддерживать с ней контакт, чтобы держать покупателя в состоянии ожидания на тот момент, когда мы завладеем документом. И что мы не упустим деньги, которые нам ой как нужны.

Другими словами, он сказал мне о том, что, даже когда итальянки уже не будет на территории нашего государства, они продолжат поддерживать связь. Знаешь, в ту секунду я просто захлебнулась яростью: откуда-то из недр меня вырвался утробный вопль, что с меня уже хватит, говори правду, в конце концов, что ты хочешь с ее помощью свалить из страны. Он, естественно, стал все отрицать — да как это вообще могло прийти мне в голову — и снова завел старую песню о манускрипте, сделке и нашем будущем. А я всерьез взорвалась, прям как скороварка, которой снесло крышку, и снова начала орать, но на этот раз о том, что уже по горло сыта его враньем и что документ находится у него.

Анхель вдруг растерялся, не зная, что сказать, и взглянул на меня так странно, словно я сказала нечто такое, ну, не знаю, что-то на незнакомом ему языке, и спросил, то я такое говорю и откуда я это взяла. И я, уже спокойнее, заявила, что документ принадлежал его супруге, стало быть, находился в его квартире. Он снова посмотрел на меня как-то странно и сказал, что это было так, но документ у него выкрал Эвклид, и это ему сообщила сама Маргарита. И тут он улыбнулся, покачав головой, и прибавил, что если бы манускрипт у него был, то он уже продал бы его Барбаре и мы бы сейчас лакомились лангустами, а не ругались.

— И откуда ты только взяла эту историю? — спросил он.

— Мне сказал Леонардо.

Мой ответ оказался подобен запалу: теперь уже Анхель взорвался от ярости — из глаз у него чуть ли не искры посыпались. Какого дьявола? Откуда Леонардо вытащил эту историю? А я, ангельским таким голоском, сообщила, что Маргарита рассказала Леонардо, что вся ее реликвия, вся целиком, осталась у бывшего мужа. Анхель вдарил кулаком по дивану и вскочил со словами, что ему страшно интересно было узнать, что мы с писателем, оказывается, ведем беседы о нем, о Маргарите, о реликвии, о документе.

— И когда же это моя жена сболтнула такое твоему дружку? — спросил он с гримасой на лице, а потом заявил, что даже не сомневается, что Маргарита выложила это все в постели, после траха, потому что этот сукин сын Леонардо спал с ней еще до ее отъезда. И будто этого ему показалось мало, теперь он еще и разные сказки придумывает. Сначала ее настроил против, а теперь за меня взялся. «А ты поверила, Хулия, ты ему веришь…» Под конец этой речи взгляд его стал печальным и растерянным, но и я несколько стушевалась. Я сказала, что ничего не знаю про отношения Лео и Маргариты, и Анхель тяжело, с какой-то вековой усталостью, вздохнул. Его ничуть не удивило, что Леонардо скрыл от меня эту деталь, да и сам он тоже не стремился мне об этом докладывать, хотя и по другой причине: для него это по-прежнему больная тема. С самого начала, продолжил он, он пытался предупредить меня, чтобы я вела себя с Лео поосторожнее, что между ними всегда существовало некое соперничество: они порхали над одними и теми же цветами. «Обычное мужское соперничество», — прибавил он. Но с Маргаритой все было иначе — Лео она действительно нравилась, и тот так и не смог принять, что она выбрала Анхеля, и поэтому неизменно ее обхаживал, приманивал, надеясь, что она не устоит. И эта дурочка угодила-таки в эту ловушку и переспала с писателем. Ну и в конце концов Леонардо посчитал, скольких очков не хватает ему в этой игре, и выкатил эту выдумку, что реликвия вроде как осталась у него.

— Единственное, чего хочет этот тип, — заявил Анхель, — это настроить тебя против меня. А переспать с тобой — всего лишь очередной раунд старого соперничества. Он уже выиграл один, с Маргаритой, но — не с тобой, Хулия, не с тобой. — Анхель договорил, оперся рукой о балконную дверь да так и остался стоять, глядя на улицу, спиной ко мне.

Я почувствовала себя настоящим куском дерьма, и ты даже не можешь представить себе, насколько остро. Я уже попала в ту ловушку, хотя, естественно, должна была это скрыть. Тяжело вздохнув, я подошла и положила руку на плечо моего поверженного ангела, шепотом прося прощения. Он повернулся ко мне. Не имея сколько-нибудь точного представления о глубине моего раскаяния, он обхватил обеими руками мое лицо и еще раз сказал, что если бы документ был у него, то все давно уже закончилось бы, потому что единственное, чего он хочет, это счастья — нашего и своей сестры. Он обнял меня, повторяя, что любит, а я поцеловала его, твердя, что обожаю. Мы попятились обратно к дивану и сразу же занялись любовью.

Как здорово заниматься любовью. Особенно когда ситуация неясна, а думать неохота. В точности мой случай: я запуталась и не имела ни малейшего желания думать, особенно о том, что ровно этим утром я проснулась в постели Леонардо. Нет, лучше уж не думать, лучше позволить телу застопорить прозрение. Или же ускорить его. Кто знает, как правильнее? А тело — оно мудрое. Когда тело Анхеля и мое собственное закончили, мы остались лежать на диване, лаская друг друга и ни слова не говоря. Не знаю, что уж там носилось у него в голове, но я просто не хотела думать, и все. По крайней мере, не о том, что со мной происходит. Единственное, чего я хотела, так это воспрепятствовать тому, чтобы в голове у Анхеля засела эта мысль, чтобы он не заподозрил чего-нибудь между мной и Леонардо, не почуял связь, причем более сильную, чем между нами двоими, чтобы он не пожалел о том, что распахнул мне двери в свой внутренний мир. Поэтому я подобралась к его уху и еще раз прошептала просьбу о прощении, заверяя, что я не обсуждаю с Лео Маргариту. Анхель вздрогнул, почувствовав мое дыхание возле уха, и предложил больше не вспоминать об этом уроде, но я продолжила говорить и сказала, что имя Маргариты всплыло в одном из комментариев по поводу его романа, что на самом деле Леонардо всего лишь рассказывал о своем романе и своих путешествиях.

— Путешествиях, каких еще путешествиях?

И я, с некоторой долей умолчания, ответила, что речь идет о путешествиях по миру. Анхель сел, устремив на меня насмешливый взгляд, а потом заявил, что этого быть не может, потому что Леонардо вообще никогда не выезжал за пределы Кубы. В подобный момент сам писатель воскликнул бы «туше», однако я этого сказать не могла, потому что укол шпагой поразил не кого-нибудь, а меня саму, причем уже дважды за этот день. Итак, приложив огромные усилия, чтобы не выглядеть смешной, я сделала растерянное лицо и сказала, что нет, конечно же, не он сам, он рассказывал мне о путешествиях какого-то своего приятеля, только я не запомнила кого. «Просто этот писатель так много всего говорит», — подытожила я. С этим Анхель согласился: да, говорит он много, а кто много говорит, в конце концов начинает метать дерьмо. Он поцеловал меня в лоб и поднялся, заявив, что пойдет отлить. А направляясь в туалет, громко расхохотался и воскликнул, что самое длинное путешествие Леонардо — до Пинар-дель-Рио, когда был в пионерском лагере; с ума сойти, подумать только — путешествия! И этого он тоже не может простить Анхелю, который однажды выезжал за пределы Кубы. По мере того как Анхель уходил по коридору, голос его звучал все тише. Я-то думала, что во время войны с Анголой Лео служил срочную, ну или вроде того, но… «Да нет же, он тогда заболел, даже в самолет не сумел по трапу вскарабкаться». До меня донесся хохот и сразу после — крик: «Этот тип — просто размазня!» После чего — журчание струи и тишина. И желание, чтобы мир проглотил меня с потрохами.

В ту ночь я осталась ночевать у него, хотя заснуть, естественно, не смогла. После обеда Анхель заявил, что нам нужно договориться по поводу Барбары. Если меня это так сильно беспокоит, то нет проблем — он больше не станет с ней видеться. В общем-то, на кой хрен она ему сдалась? Единственное, чего он хотел, так это продать документ, но если для нас это превращается в некую проблему, к дьяволу вообще все, уж придумаем, как денег раздобыть. Самое важное — это мы и наши отношения. Можешь представить? Чем хреновее чувствовала себя я, тем божественнее становился он. Невероятно. Я весь вечер сдерживала слезы, потом мы легли в постель, переспали, обнялись, но, едва заслышав его храп, я потихоньку встала. Он спокойно спал. Голый. Взъерошенные волосы упали на лицо. Как ребенок — прекрасный ребенок. Спящий Анхель — один из самых прекрасных образов в моей жизни. Мне вообще нравится смотреть на мужчин, когда они спят в глубоком покое, когда им ничего и никому не нужно демонстрировать, лишенные защитной брони. Иногда храпят, иногда дышат ритмично, но всегда какие-то легкие, беззаботные, словно ничего не происходит. Кажется, есть только два состояния, когда мы, люди, абсолютно равны: когда мы спим и когда уже умерли. И тут не важен ни возраст, ни родной язык, ни пол, ни религия, ни политические предпочтения, ни уровень благосостояния — все это неважно: сон и смерть уравнивают нас. Спящий человек, будь он президент или последний бедняк, всего лишь спящий человек. Тот, кто спит. И никому не причиняет вреда.

Той ночью я взяла «уокман» Анхеля и вышла на балкон. Поставила кассету, подаренную бедолагой Лео, и вставила в уши наушники. Я была голой, а Гавана — пустынной. Я глядела сверху на проспект, который мне так нравится. Все спали — Анхель, Леонардо, город. А я бодрствовала, и в уши мне лилась песня Полито Ибаньеса: «С мнимой любовью во взгляде — без условностей, без соглядатаев, до утра мы любили друг друга, но поняли на заре, что это была ошибка». Ошибка. В чем ошибка? Где вкралась ошибка? Кто понял? Лучше всего в таких случаях — не думать, а заниматься любовью, отдаться телу, телу, телу, до устали, до той черты, когда больше не можешь и падаешь в полном изнеможении, а на следующий день — отдаешься другому телу, лишь бы не думать, не думать, не думать. Закапал дождик. Реденький. И поняли это только мы — Гавана и я, а весь остальной мир спал, и только Гавана да я, когда нас никто не видел, голые плакали в ночи.

20

На следующий день Анхель попросил, чтобы после работы я опять пришла к нему, но я сказала, что мне нужно вернуться в Аламар, забрать кое-какие бумаги. Не могла же я сказать, что последний раз ночевала дома позапозавчера. И тем более не могла открыть ему, что чувствую себя совершенно одинокой в омуте бесконечной неопределенности и что он ничем не может мне помочь. У кого же документ Меуччи? Я уже ничего не понимала, но хуже всего — я начинала подозревать, что прав был Эвклид, с самого начала утверждавший, что документ — в руках Леонардо.

Весь день я чувствовала себя каким-то автоматом и, стиснув зубы, терпела своих студентов. Это математический закон: тупость твоих учеников прямо пропорциональна твоему настроению: чем хуже ты себя чувствуешь, тем большими идиотами выглядят они. Пару раз я звонила Леонардо, но, судя по всему, телефон на его рабочем месте сломался. Еще один закон математики: твоя потребность позвонить обратно пропорциональна твоей возможности: чем больше твоя потребность с кем-то связаться, тем хуже функционируют телефоны. После работы я отправилась прямиком к Эвклиду — мне нужно было поговорить. Он был единственным человеком, с которым мне просто можно было о чем-то поговорить. И даже притом, что я, естественно, не стала бы посвящать его в причины моего более чем хренового состояния, мы, по крайней мере, могли бы поболтать о чем-то еще. Ну, не знаю, о геометрии, например, о фракталах, о хаосе, о чем-то таком, что позволило бы мне не ощущать себя на самом дне отчаяния. Однако, в полном соответствии с Божественными законами математики, Эвклида дома не оказалось. Мать его сказала, что к нему приходила — догадываешься? — итальянка, которую совсем недавно я привела к ним домой. И теперь они оба куда-то ушли, но она уверена, что скоро вернутся. Я сдержала взрыв хохота — старушка бы меня точно не поняла. Вместо этого я согласилась выпить с ней чашечку кофе, а потом, в ожидании хозяина, принялась играть с Этсетера.

Сколько я прождала? Не знаю — в тот день все было окрашено каким-то просто невероятным абсурдом. Когда же появился Чичи, тут же объявивший бабушке, что он принес рассказы для итальянки, папиной подруги, бабуля в ответ сообщила, что папаша его как раз с этой итальянкой пошел прогуляться, а я подумала, что на этот раз сдержаться и правда не смогу — взорвусь от хохота. Но нет, я таки сдержалась. Этсетера уже успела задремать, и тогда я стала прислушиваться к болтовне юного литератора, который оказался не на шутку взволнован возможностью познакомиться со своим будущим издателем, как ему наплел отец. Чичи принес папку со своими произведениями и опусами всех своих друзей, ведь послушать его, так эта дама — тот самый шанс, которого все они так долго ждали: она откроет им дверь на международный рынок. Наивность его подкупала, рождая во мне нежность. Чичи принялся рассыпаться передо мной в благодарностях, так как уже знал, что я и есть тот самый контакт, и выразил надежду, что я не побрезгую принять от него в знак его признательности дюжину яиц в картонной упаковке. «Добрые намерения, — сказал он, — должны вознаграждаться». Если бы в тот момент я могла выбирать, однозначно предпочла бы оказаться в шкуре Этсетера, клянусь. Но меня никто не спрашивал о моих предпочтениях. Этсетера мирно посапывала, а я продолжала чувствовать себя последним куском дерьма. Время шло, стало уже поздно. Чичи нужно было идти в больницу, кого-то там проведать. И он ушел. Отсутствие Эвклида и Барбары уже просто зияло. Свет тоже отсутствовал. Старушка-мать принялась стенать, как ей не нравится, что сыночек бродит где-то по улицам впотьмах. Прошло еще какое-то время. Я решила уйти. Чмокнула в щечку старушку, почесала за ухом собаку. «День, помноженный на ноль», — думала я, отлавливая попутку до Аламара.

Тогда у меня возникло такое чувство, будто я покатилась под горку, да еще и с немалым ускорением: события с того момента стали раскручиваться очень быстро. На следующий день я опять попыталась связаться с Лео по телефону, но снова безрезультатно. К счастью, мне удалось застать на месте Эвклида, и он, напустив на себя самый таинственный вид, провел меня к себе в комнату и включил радио.

От матери он уже знал, сколько времени я его дожидалась. Я уже знала, и тоже от его матери, что накануне он вместе с Барбарой где-то пропадал. Таким образом, ему осталось посвятить меня в детали. «Эта итальянка — весьма симпатичная особа» — так он начал. После своего первого визита она пару раз ему звонила. Ну и в конце концов они отправились выпить по пиву, а за первым стаканом последовал второй, потом еще один и еще. Эвклид давненько уже не пил пива, «даже и вкус его уже успел позабыть», — прибавил он с улыбкой. И так классно проводили они время, что она предложила зайти в ресторан. Мой друг уже забыл, когда посещал рестораны, и, по его словам, там все было невероятно вкусно, да и вообще… а его любезная подруга не поскупилась купить одно блюдо навынос — угостить его мать. Эвклид рассказывал, а в глазах его будто искорки плясали. Я искоса рассматривала его. «Вижу, она тебе приглянулась», — заметила я. А он засмеялся, сквозь смех поясняя, что он уже далеко не в том возрасте, но что, конечно же, как ей было не приглянуться, жаль, правда, что теперь он — всего лишь старый драный петух, к тому же сам он ее не слишком интересует.

«Я очень беспокоюсь, Хулия, беспокоюсь за нас, за тебя», — произнес он уже вполне серьезно. Барбара долго чесала языком о своем литературном проекте, но это далеко не единственное, что привело ее в Гавану. Она здесь еще и потому, что разыскивает некий оригинальный документ, который Антонио Меуччи создал, работая в театре «Такой», и ей нужен этот документ для исследования. Когда он услышал от нее эти слова, то чуть было пивом не захлебнулся, хотя ему и удалось скрыть свое замешательство. Я-то ничего не пила, когда Эвклид мне об этом сказал, но даже если бы и пила, то ничего бы не случилось, потому что Лео прав: Барбара — человек прямой, вокруг да около не ходит и времени не теряет. Эвклид выразил заинтересованность и был готов слушать дальше, и вот тут-то я и показала ему, что он и понятия не имеет, сколько всего мне известно. Барбара выложила ему, что готова приобрести документ, только не знает, в чьих он руках. Эвклид широко открыл глаза, изображая отчаяние. «Итальянка знакома с писателем, — сказал он, — и если она узнает, что документ у него, то весь наш проект — коту под хвост, потому что этот тип уж точно его продаст. Нужно спасать документ, Хулия!» — издал он приглушенный крик. В глазах моих все помутилось. Эвклид был уверен, что документ у Леонардо, потому что так ему сказала Маргарита. Маргарита злилась на Эвклида, да и на Анхеля тоже, и прекрасно знала, что оба они мечтают завладеть этой бумагой. Так что отдать документ своему другу-писателю было с ее стороны более чем логичным шагом — хотя бы в пику этим двоим. С другой стороны, я сама сказала Леонардо, что Барбара переспала с Анхелем. Анхель и Леонардо — давние самцы-соперники. Более чем логично, что Лео попытается отвадить Барбару от Анхеля, а сам переспит со мной — тоже в пику, лишь бы досадить. И вот из-за меня, из-за моей идиотской слабости, Леонардо убивал сразу двух зайцев: отваживал итальянку от Анхеля и спал со мной. Если правда, что документ у него, то он может продать его Барбаре в любой момент, когда захочет, я уже видела своими глазами, как он продавал статью аргентинке из театрального журнала, а это означает, что такого рода продажами он не брезгует. Кроме того, он может использовать Барбару, чтобы выехать из страны или чего-то в этом роде. Вот ведь сукин сын! Все, что он наговорил мне об Анхеле, с тем же успехом могло относиться к нему самому.

Эта цепочка рассуждений раскручивалась в моей голове с головокружительной скоростью, ведь я все еще сидела напротив Эвклида, ожидавшего моего ответа. Наконец я сказала, что он прав: ситуация опасная. Я не знала, насколько тесная дружба у Барбары и Леонардо, но зато знала, что на Кубе ей оставаться совсем недолго, поэтому действовать следует незамедлительно. Эвклиду надо озаботиться тем, чтобы ее отвлекать — занятие, которое, кроме всего прочего, обещает ему немало приятного. А я со своей стороны плотнее займусь писателем. Моему другу такой расклад понравился, и он даже придумал подкинуть итальянке несколько ложных зацепок. «Все упирается в вопрос времени», — заявил он. Как только она окажется на борту самолета, мы снова возьмемся за наш собственный проект. И мы ударили по рукам и с видом победителей заулыбались. После чего Эвклид вздохнул, сжал мои ладони и, сделав серьезное лицо, объявил, что есть и еще одна чрезвычайно важная вещь. Итальянка знает, что документ раньше принадлежал бывшей жене ее кубинского жениха, и когда Эвклид, как бы между прочим, рискнул расспросить ее об этом самом женихе, она его описала, а потом и назвала имя — Анхель.

Я высвободила руки и встала. Барбара и впрямь была потрясной. Понимаешь? Вот уж кто ничего не носит за пазухой — она сама столь же очевидна, как размер ее бюстгальтеров. Меня поразило, что она выболтала это Эвклиду, и, естественно, меня это тоже резануло, но прежде, чем я нашла верные слова для моего друга, он тоже встал, уверяя, что не хотел сделать мне больно, однако считал, что я должна быть в курсе. У него самого не было возможности хорошо узнать Анхеля, но мать Маргариты тем не менее кое-что о нем рассказывала. Он несколько раз обманывал их дочь, что в конечном счете и стало причиной их развода. Эвклид не говорил мне об этом раньше, потому что каждая история — это другая история, но когда он услышал от Барбары, что Анхель — ее жених, у него действительно появилось острое желание влепить пару затрещин этому типу: одну за дочку и еще одну — за меня. Эти слова меня очень тронули. Понимаешь? В моих глазах это выглядело явным свидетельством любви и дружбы, ведь Эвклид хотел защитить меня. Какая прелесть. Разве нет? Я могла бы ему обо всем рассказать, но тогда мне пришлось бы действительно открыть ему все-все, а случай был не самый подходящий. Эвклид не должен узнать, что появление Барбары в его доме было частью нашего с писателем плана, так что мне пришлось бы как-то модифицировать всю версию событий. Вывернув все наизнанку, я заявила, что мне это известно: у Анхеля с Барбарой были отношения, но еще до того, как начались наши, только она не хочет от него отстать — ходит за ним тенью и названивает ему, несмотря на то что он не обращает на нее никакого внимания. Конечно, она понятия не имеет, что Анхель теперь со мной, но это объясняется тем, что, с одной стороны, он терпеть ее не может и почти с ней не разговаривает, а с другой — она же мне не подруга. И если мы и пришли к Эвклиду вдвоем, то это обусловлено исключительно ее профессиональными интересами. Эвклид изобразил некий понимающий жест, но ничего не сказал. А я продолжила и сказала, что я знаю о неверности Анхеля по отношению к Маргарите, что мне очень жаль, но, как сказал и сам Эвклид, каждая история — другая история. Своего друга я чмокнула в щечку и сказала спасибо за то, что он позаботился мне об этом рассказать, но поводов для беспокойства нет, заверила я, все под контролем. Он с облегчением улыбнулся. «Знаешь, — сказала я ему, — у Анхеля тоже чесались руки от желания отвесить тебе пару оплеух, когда он смотрел, как плачет Маргарита, когда ты обманывал ее мать, и это тоже стало причиной твоего развода, разве нет?» Он рассмеялся и в ответ заявил, что очень хочет надеяться, что все и в самом деле под контролем и что я буду очень-очень счастлива. Этот момент я и использовала, чтобы сообщить ему новость о том, что выхожу замуж, потому что раньше сказать об этом у меня как-то не получалось. Эвклид отказывался этому верить: я — и замужем? Нет, это просто не укладывается в голове, хотя он очень рад, чудесная новость. Мы условились, что Барбаре он ничего об этом не скажет: это касается только меня, поэтому и объявлять эту новость предстоит мне. Тем вечером Эвклид меня крепко обнял в знак своих наилучших пожеланий, сопроводив объятие словами, которые меня совершенно очаровали. Что-то вроде: когда город и все, что тебя окружает, лежит в руинах, самое лучшее — построить что-то самому, и пусть это будет нечто крошечное, но такое, что возродит для тебя смысл слова «будущее». Красиво сказано. Тебе так не кажется?

Теперь мне предстоял разговор с Леонардо. На следующий день телефон его все еще пребывал в нерабочем состоянии, но ждать я уже больше не могла — терпение мое иссякло, и после работы я пулей вылетела в направлении его дома с намерением ждать его там столько, сколько потребуется. Ждать на самом деле мне пришлось перед его гаражом, и я разве только чудом не вытоптала ему там траншею, топчась на одной линии туда-обратно, пока наконец вдали не показался велосипедист, и я наконец остановилась. И вот уже писатель стоит передо мной со своей широкой улыбкой и ручейками пота, струящимися по лицу. Он сказал: «Вот это сюрприз’», а я оборвала его решительным «Нам нужно поговорить». Он слез с велосипеда, открыл дверь гаража, завел туда велик, вслед за которым как сумасшедшая ворвалась и я, прямиком устремившись к его письменному столу. И, бормоча: «Где он, где же ты его прячешь?», я взялась перебирать на этом столе бумаги — отпечатанные на печатной машинке листы, детские рисунки, рукописные заметки, счета. Леонардо подошел, спрашивая, что случилось, и тогда я заявила, что ищу документ Меуччи, и куда он его запрятал, и что все это до чертиков мне надоело. Судя по всему, мои слова и действия страшно его удивили, но для меня все это отдавало каким-то дежавю. Все постоянно только и делают, что удивляются, заметил? Меня уже все достало. Он начал собирать бумаги, которые я расшвыривала во все стороны, и только спрашивал, не сошла ли я с ума — с какой стати документ должен оказаться у него? А я все не унималась и продолжала раскидывать вещи, пока Лео не крикнул: «Да чтоб тебя!» И я остановилась. Он вырвал у меня из рук бумаги и стал аккуратно складывать, прося, чтобы я не смешивала рисунки сына с его работой, да и вообще — какая муха меня укусила? Тогда уже заорала я: «Ты врал, Леонардо, ты же мне врал!» Это он все это время держал у себя документ Меуччи и использовал меня, потому что на самом деле его интересовала Барбара, но он не мог вытерпеть, что она спуталась с Анхелем, и поэтому решил использовать меня, чтобы отвадить ее от его вечного соперника. Леонардо смотрел на меня широко открытыми глазами, а я тем временем продолжала голосить, что вранье его теперь ни черта не стоит, потому что я все знаю: если он и уверял меня, что документ у Анхеля, так это только чтобы сбить меня с толку. Тогда Лео заговорил: да я просто рехнулась, ведь если б документ был у него, его роман давно был бы закончен, чтобы я успокоилась и рассказала, как вся эта хрень пришла мне в голову. И я выкрикивала по второму кругу все те же аргументы. Он пробовал защищаться, опровергать мои слова, но я не слушала и перебивала его, потому что взяла основательный разгон и уже не могла остановиться. Наконец я выпалила: «Потому что ты, Лео, ты спал с Маргаритой!»

Леонардо помолчал буквально секунду, а потом заявил, что, судя по всему, Анхель заморочил мне голову всякой брехней, хотя последнее — правда: он действительно переспал с Маргаритой, и что с того? Он любил ее, она любила его, а полюбил он ее еще до того, как нарисовался этот Анхель с его улыбочкой, и она пошла за ним — чтобы хлебать потом полной ложкой все дерьмо, которое предстоит выхлебать и мне, потому что Анхель вообще ни на что не годится. «А со мной ты почему переспал?» — заорала я, слегка его толкнув. В ответ он тоже заорал, заявив, что я просто ему нравлюсь и это не он собрался к алтарю, так что совершенно свободен спать с кем угодно — лишь бы стояло. И чертов козел был как нельзя более прав, понимаешь? Это ведь я полезла туда, куда меня никто не приглашал, и меня охватило такое бешенство, что я обозвала его козлом и лжецом, после чего слезы навернулись мне на глаза, и я снова стала повторять, что он меня использовал, только чтобы нарисовать еще одну звездочку на фюзеляже, и что именно он волочится за Барбарой, потому что она — иностранка, и что документ-то именно у него, потому как Маргарита отдала ему бумагу после того, как он ее попользовал, и что он — самый большой враль из всех, что я знаю, и что он усыпил меня своими сказками, а сам-то никогда в жизни не выезжал за пределы этой страны, ни разу не путешествовал. И тут Лео словно обезумел, клянусь тебе: окинул меня взглядом дикого зверя, которому только что нанесли глубокую рану, и произнес: «Это я-то никогда не путешествовал? Я никогда не путешествовал?..» И тут он снимает с полки какую-то книгу и сует ее мне под нос со словами: «А это что?» Это были «Отверженные». Снял еще одну и снова: «А это?» «Игра в классики». И швырнул их на кровать, провозгласив: «Париж». Снова обернулся к стеллажу, выхватил еще две книги и бросил их туда же со словами: «И ты будешь говорить мне, что я никогда не был в Санкт-Петербурге?» Я едва успела заметить фамилию автора: Достоевский. В приступе охватившего его безумия Леонардо одну за другой швырял на постель книги. В Барселоне он побывал благодаря Эдуардо Мендозе, в Нью-Йорке — вместе с Джоном Дос Пассосом и Полом Остером, в Буэнос-Айресе — с Борхесом, а все Карибы облазил при помощи Карпентьера и Антонио Бенитеса Рохо. Не скажу точно, сколько именно книг он сбросил на кровать, однако, утомившись, он вновь уставился на меня безумным взглядом и заявил, что для путешествий физическое перемещение вовсе не обязательно: весь мир у него в голове, и он способен этот мир описывать. «Если кто и лжет, так это они, Хулия: лгут книги, а не я», — подытожил он, а потом повернулся ко мне спиной и вышел из гаража, оставив меня стоять столбом, как идиотку, которая понятия не имеет, что теперь делать. Мне пришло в голову, что Леонардо следовало бы взять на должность в министерство миграции, и когда люди будут приходить за разрешением на выезд, он станет дарить им книги, утоляя неуемную жажду к перемене мест. Меня это позабавило, и смех помог сбросить напряжение, накопившееся в ходе ссоры.

Через какое-то время я вышла. Леонардо сидел на оградке при входе в гараж и курил. Я села рядом, но он на меня даже не посмотрел. Я тоже не смотрела на него. Докурив, он бросил окурок на мостовую и только тогда заговорил, по-прежнему на меня не глядя. Сказал, что очень сильно любил Маргариту, но она влюбилась в Анхеля, и они с ней остались только друзьями. Что Барбара сначала ему нравилась, но не так чтобы слишком, и они ни разу не переспали: она многое обещала — публикации, путешествия, но, честно говоря, ему не слишком-то и хотелось ехать в Италию и выводить свое с ней знакомство за пределы книжных полок. Что я ему нравилась, и что именно поэтому он со мной и переспал, и да, его задевало, что я предпочла Анхеля, и что, конечно же, он переспал со мной еще и по этой причине. Что еще ребенком он побывал в центре Земли и путешествовал на «Наутилусе» с капитаном Немо, из-за чего и решил стать писателем. Но у него нет документа Меуччи. Маргарита говорила, что он у Анхеля. И Лео поднял на меня взгляд: «Сыном тебе клянусь, Хулия». Я тоже посмотрела на него, глубоко вздохнула и поднялась. Снизу до меня долетел его голос, спрашивающий, что, как он понимает, на этом наш с ним договор окончен? «Ты слышал об эффекте бабочки?» — спросила я, и он отрицательно покачал головой. Я сказала, что у Анхеля документа нет, что, по всей видимости, Маргарите захотелось позабавиться и ему она тоже сказала, что отдала документ другому. «Маргарита-бабочка», — подвела я черту и пошла прочь, бросив напоследок «чао». Лео спросил, не хочу ли я, чтобы он подвез меня на велосипеде до ближайшего светофора, где можно словить попутку, но я, не останавливаясь и не оборачиваясь, изобразила «нет» рукой. Тогда он крикнул, можно ли ему позвонить мне завтра. Тут я остановилась и с улыбкой посмотрела ему в лицо: он может звонить мне, когда захочет, сказала я, в любом случае, телефоны в Гаване почти не работают, особенно когда они нужны. И ушла.

Пуанкаре говорил, что есть вопросы, которые ты ставишь перед собой, а есть те, которые встают сами собой. В данный момент передо мной встал вопрос: у кого, черт подери, документ? Когда я той ночью добралась до дома, в квартире было уже темно. С одной стороны доносился храп отчима, а с другой — скрипела пружинами кровать моего брата и его жены. Мне постелили на диване. На кухне меня ждала мамина записка, что ужин в холодильнике. Я попыталась поесть, но острый запах куриного помета, который шел от клетки в углу, и мое глубокое расстройство напрочь отбили аппетит, так что я налила себе стакан воды и вышла с ним на балкон. Там моему взору, как обычно, предстали веревки с бельем на доме напротив.

Я ничего уже не понимала. Если документ действительно был у Леонардо, но он до сих пор не продал его Барбаре, то, вероятно, потому, что он и в самом деле рассчитывал на поездку в Италию или на публикацию за границей. Не знаю, в любом случае документ служил гарантией, разменной монетой. Сукин сын.

Если документ у Эвклида, то я только что сама вложила его в руки Барбары — идеального покупателя, и Эвклид вполне способен обтяпать это дело в одиночку: как ни крути, однажды он уже вонзил нож мне в спину, опубликовав под своим именем мою работу. Сукин сын.

Если же манускрипт у Анхеля, значит, мой суженый настаивал на необходимости поддерживать контакт с Барбарой, планируя получить с нее деньги; потому что на самом деле ему нужна я, а итальянка всего лишь вероятный кошелек. Сукин сын.

Я уже ничего не понимала. Единственное, что мне было совершенно ясно, так это то, что как ни крути, но и Барбару, и меня — нас обеих использовали. Понимаешь? Внезапно во мне проснулся какой-то странный инстинкт женской солидарности или бог его знает чего еще, но что-то странное. Барбара, с ее улыбочкой, неудержимыми сиськами и приглашениями в рестораны, превратилась в курицу, несущую золотые яйца. Понятно, что она охотится за документом, но верно и то, что она втюрилась в Анхеля, а он этим воспользовался. Нехорошо. Нет, мне это совершенно не нравилось. Что ж, я приняла решение: теперь все изменится.

Барбара не знала о моих отношениях с Анхелем, так как он вряд ли взял на себя труд рассказать ей об этом, но ведь и я тоже. И хотя он уже пообещал мне, что встречаться с ней больше не будет, этого недостаточно, по крайней мере, мне это не казалось достаточным, потому что Барбара продолжает считать его своим женихом. Таким образом, ничего сверхъестественного не случится, если я скажу ей, чтобы она выкинула из головы этого мужика, потому что мы с ним собираемся пожениться и она совершенно не вписывается в эту картину, ну совсем никак. Анхель мог сказать ей обо мне, а мог и не сказать, но когда одна женщина говорит другой, это мое, не трожь, то эффект, как правило, незамедлительный. С другой стороны, мне было немного совестно: она же доверилась мне, раскрыв свои отношения с Анхелем, а я — несмотря на то что звонила ей по телефону, здоровалась, привела ее в дом Эвклида, принимала от нее ужины и поездки на такси — так и не смогла открыть ей правду. Как будто я тоже ее использовала. Какой ужас! Как будто я тоже извлекала выгоду из курицы, несущей золотые яйца.

Говорю тебе, я столь же чувствительная, сколь и справедливая, и в первую очередь по этой причине внезапный всплеск женской солидарности, охвативший меня в ту ночь, впоследствии воздал мне сторицей — нашей с Барбарой дружбой. Дружбой, которая родилась из совпадения наших вкусов, сошедшихся на одном мужчине, однако затем эта дружба стала преображаться и крепнуть. Есть у меня одна странность, ты знаешь? Я не из тех, у кого есть подруги; откровенно говоря, я вообще предпочитаю общаться с мужчинами, и не только потому, что они мне нравятся, а потому, что в женщинах я всегда видела соперниц. Скукота. Среди них много таких, у кого все, на что они ни посмотрят, обретает некое значение только по отношению к ним самим. Одежда, которую она носит, лишние килограммы, соленые шуточки на улице — все-все. Ты думаешь, что она — твоя подруга, что она интересуется твоей жизнью, а на самом деле она интересуется исключительно тем, что происходит лично с ней. Какая тоска! Но есть еще и такие, кому вечно плохо, у кого на каждом ребре впечатано, что она — слабый пол. Эти вцепляются в тебя, как в равную, в одну из своих, но проблема в том, что они не терпят — причем не по злобе, а оттого, что это просто выше их сил, — просто не терпят, чтобы другой женщине — мне. например — было хорошо. Если тебе хорошо, то они тебя просто перестают замечать, считать представительницей их племени, стремясь отвергнуть и превратить тебя в ту, кого следует бесконечно мучить и казнить. Это как если бы, например, кто-то тонул, а ты вместо того, чтобы подать руку, вцепился бы в волосы и топил, топил изо всех сил, вот та-а-а-ак… Если я сижу в заднице, то и ты тоже должна там сидеть. Жуткая тоска. Но в случае с Барбарой то, что вполне могло обернуться жесточайшей и глупейшей сварой за мужика, переросло в нечто совершенно иное. И в конце концов, Барбара дала такую фору варварам, что я и вообразить не могла.

Той ночью, сидя у себя на балконе, опершись спиной на ограду, я решила с поговорить с итальянкой, открыть ей свои отношения с Анхелем и, конечно, показать, кто в доме хозяин. А еще мне хотелось избавить ее от роли курицы, несущей золотые яйца. Я почти допила воду и, набрав в рот остаток, изобразила фонтан, выплюнув жидкость вниз с пятого этажа. В любом случае, в это время внизу все уже вымерло.

21

На мой телефонный звонок Барбара ответила очень весело. Сказала, что весь день работала и хотела пойти в кино, но не смогла ни с кем связаться, поэтому мой звонок ее чрезвычайно обрадовал. Помнится, была пятница, и я должна была ночевать у Анхеля, но после обеда он пришел ко мне на работу — сказать, что Дайани у него и лучше бы нам увидеться в другой день. И я сразу же стала звонить итальянке, на всякий случай, и, к своему огромному облегчению, убедилась в том, что версия Анхеля — не уловка ради свидания с ней.

Мы договорились встретиться на углу парка Коппелия, чтобы до кино быстренько съесть по мороженому. Представь себе: в том году в знаменитом кафе-мороженом вместо всех тех чудес, что можно было увидеть в фильме «Клубничное ишоколадное»^[6], подавали только один сорт — «мороженое тропическое», но связь этого продукта с тропиками заключалась исключительно в избытке воды и явной нехватке вкуса. После кино Барбара купила пиццу с пивом, и мы пошли посидеть на набережную Малекон. Неподалеку от нас расположилась компания подростков, они пели под гитару, и итальянка нашла, что это просто супер. Без всякого сомнения, по мере приближения даты ее отъезда в ней нарастала меланхолия и влюбленность в эти места. Она заявила, что уже давно не видела ничего подобного, что будет сильно скучать по Гаване, что Италия — прекраснейшая страна, но уже давно потихоньку подгнивает. Деньги, добавила она, деньги в конце концов портят все. Я предпочла не комментировать, потому мне, неиспорченной деньгами, оставалось только смотреть на море и слушать ее. Конечно же, Италия представлялась мне чудесной страной — всемирно признанным отечеством людей искусства и родиной выдающихся ученых. Она дала миру Галилея, Вольту, Гальвани, Маркони и — Меуччи. Какая страна! Однако итальянку с головой накрывала ностальгия по нашему Острову, и она продолжала говорить о необычном свете, который есть только на Карибах, об уличном шуме, о людях, о том, как здесь запросто можно подойти к кому-нибудь и заговорить. Она будет скучать по всему этому, заверила она, и по Анхелю тоже — ей будет не хватать Анхеля. В эту секунду с меня слетело мечтательное выражение созерцательницы моря, я воспользовалась ее паузой и объявила, что должна кое-что ей сказать. Она с любопытством взглянула на меня, а я продолжила. В тот раз, когда она спросила меня об Анхеле, я ей ответила, что он влюблен в другую. Ну так вот, сказала я, он и сейчас влюблен в другую. Как тебе уже известно, Барбара — человек прямолинейный, так что она, нисколечко не меняясь в лице, сказала: «В тебя, да?»

Должна признать, что этого я никак не ожидала, но прежде чем я успела что-то ответить, она улыбнулась, подтверждая таким образом, что и в тот раз сообразила, о ком идет речь. Сущая ведьма! Мне стало неловко, и я сказала, что не хочу ее обижать, однако Анхель сблизился с ней в тот самый момент, когда между нами возникла некоторая напряженка, но что теперь все уже пришло в норму и мы собираемся пожениться, что он меня любит и на самом деле был с ней только потому, что хотел отомстить Леонардо. Это очень запутанная история, но поскольку Лео заинтересован в Барбаре, а между этими мужчинами всегда существовало своеобразное соперничество, то Анхель положил на нее глаз, как на трофей, чтобы досадить другому. Итальянка слушала не перебивая, но, стоило мне договорить, спросила: «А почему ты мне об этом рассказываешь?» Я, наверное, расплылась в глупейшей улыбке, отвечая, что делаю это, вне всякого сомнения, из женской солидарности. Барбара же, напротив, улыбнулась с хитринкой в глазах, заявив, что, вне всякого сомнения, из солидарности, а еще — чтобы избавиться от нее, смахнуть с доски в силу того же соперничества, только женского. Мне не оставалось ничего другого, как признать ее правоту: ну да, не без этого. Она поблагодарила меня за солидарность, да и за соперничество тоже — в общем, за все. И, неспешно открывая банку пива, сказала, что мне совершенно незачем беспокоиться: она скоро уедет, и Анхель, судя по всему, любит именно меня; наконец-то ей стало понятно, почему в последнее время он ее избегает. Хотя, если следовать логике солидарности — а она намерена ей следовать, — то она порекомендовала бы мне с большим вниманием отнестись к собственным делам, потому как что бы там ни говорилось, а с Анхелем они пару раз еще встречались.

Оба-на! Что я тебе говорила? Что ж, на войне как на войне. Этот кинжальный удар отозвался во мне такой болью, что я взбеленилась и, тоже открыв себе банку пива, сказала, что на самом-то деле интересовал ее вовсе не Анхель, я в курсе, что гоняется она за документом Меуччи. Я застала ее врасплох. Да, этого она точно не ожидала и вытаращила на меня глаза. Но прежде чем Барбара успела что-то мне на это ответить, я прибавила, что раз уж мы тут разоткровенничались, то пусть знает: никакого документа у Эвклида нет, а Леонардо сказал ей это только затем, чтобы отдалить ее от Анхеля, потому что Лео знает, что они с Анхелем переспали. Барбара воззрилась на меня с таким ошеломленным выражением, которое я даже и описать тебе не берусь, и только спросила: «А у кого же тогда документ?» — «А мне-то почем знать?» — ответила я.

Единственное, что можно было сказать с уверенностью, так это что саму Барбару использовали все подряд, что она превратилась в курицу, несущую золотые яйца, потому что она иностранка. Неужели она не понимает? Мы переживаем сейчас абсолютно дерьмовые времена, сейчас «иностранец» означает «деньги», ну и разные другие возможности. И не мне кого-то судить, но вполне возможно, что и Анхель, и Лео надеялись что-то от нее получить: выезд за границу, брак, европейское гражданство или еще что-нибудь — она и сама в состоянии подчеркнуть нужное. Но если я сейчас ей об этом говорю, то исключительно из соображений чистейшей женской солидарности. Лицо Барбары начало медленно трансформироваться, напряжение уступало место расслабленности, перешедшей в улыбку, потом она закусила губу и встряхнула головой, как бы говоря «нет», после чего наконец открыла рот и подвела черту: «Как говаривала моя бабушка, когда припрет, так и зеленая гуава не спасет».

Совершенно точно прошло несколько секунд, не меньше, потому что моим мозгам, обычно соображающим весьма оперативно, понадобилось какое-то время, чтобы дойти до сути этой таинственной фразы. Понять-то я ее поняла сразу, а вот чего мои мозги переварить никак не могли, так это сам образ итальянской бабушки, произносящей такую фразу. «Есть ли в Италии гуава?» — мучительно бился над вопросом мой мозг, пока Барбара не пришла ему на помощь: «Я же не итальянка, Хулия». Все, конец сомнениям.

Не знаю, что случилось, но внезапно лицо мое, до того момента весьма напряженное, как-то обмякло, и меня рассмешило выражение лица Барбары, уставившейся на меня, а ее, без всякого сомнения, позабавила моя мина, потому что мы стали хохотать, как сумасшедшие, как будто пиво произвело на нас некий апокалиптический эффект, будто бы море достало нас щекоткой. Не знаю, что это было, но хохотали мы до икоты, а когда отсмеялись, она поведала мне свою историю.

Барбара Гатторно Мартинес родилась в деревне в одном из центральных районов Кубы, вблизи Санта-Клары, но — в семье выходцев из Италии, это правда. Ее прадедушка прибыл на остров в конце XIX века с группой молодых итальянцев. Эти парни, воодушевленные призывами итальянского комитета «За свободу Кубы», приехали сражаться — ага, за свободу Кубы, в войне 1895 года. Представляешь? После окончания войны этот человек решил остаться, здесь женился, и много лет спустя здесь же родилась его правнучка Барбара, которая в начале восьмидесятых влюбилась в итальянца, вышла за него замуж и решила проделать путь в обратном направлении. Барбара поселилась в Милане, благодаря замужеству получила итальянское гражданство и потеряла фамилию Мартинес. После развода она ездила по Италии из города в город, работая в малоизвестных журналах, и пыталась найти в журналистике свою нишу. Когда мы с ней познакомились, в девяносто третьем, она была невестой одного итальянского журналиста, приятеля Лео, но, как она мне сказала, ей уже поперек горла стояли и этот тип, и ее эмоциональные и профессиональные неудачи, поскольку ей так и не удалось стать уважаемым в журналистике профессионалом. Ровно по этим причинам, когда она узнала об истории с документом Меуччи, ей и пришло в голову заняться этим делом. Все, казалось, складывалось одно к одному: жениху отказали в визе, сама она была по рождению кубинкой и уже десять лет не возвращалась на родину. Жених думал, что она едет на Кубу из желания ему помочь, и по этой причине снабдил ее статьями, предназначенными писателю, и деньгами на путешествие. Однако планы у девушки были совсем другими: ее расчет строился на документе и на том, что Лео допишет книгу. Вот так. Но эксклюзивные права на эту находку будут только у нее. А поскольку у нее имелось представление, насколько проще быть иностранкой на Кубе, она и придумала себе роль «итальянки», в которую вжилась вплоть до того, что отправилась как туристка на первомайскую демонстрацию. Как будто никогда в жизни не ходила на демонстрации!

Слушать ее было забавно, потому что если раньше она была для меня итальянкой, хорошо говорившей по-испански, то теперь она предстала передо мной кубинкой с неважнецким испанским. Она говорила с какой-то странной мелодикой, путая слова и комбинируя фразы. На самом деле ей и не нужно было что-то там имитировать: она так долго жила в Италии, что итальянский неслабо прошелся наждачком по ее родному кубинскому говору. Десять лет — немалый срок. Так мне кажется.

Барбара, естественно, ни слова не сказала об эмоциональной стороне своего приключения, а она ведь никак не ожидала застать страну в таком хреновом положении, равно как не ожидала встретиться с Анхелем и того, что внутри у нее столько всего перевернется — столько воспоминаний и столько запахов. Она не ожидала, что вдруг всплывет все, что осталось в прошлом под фамилией Мартинес. Остановилась она у своей тетушки, жившей в Ведадо, но ей все равно пришлось потратить чертову уйму денег на предметы первой необходимости: мыло, зубную пасту, дезодоранты, продукты — в общем, все то, что в тот год являлось жизненно необходимым. «А денег-то у меня и нет, Хулия», — обронила она. То есть у курицы с золотыми яйцами не было ни золота, ни яиц, и, если присмотреться, она оказалась тощее цыплят в моем доме. Тех, что мама разводит. А разве нет? В тот вечер я пообещала, что никому ничего не скажу. Что каждый продолжит играть свою игру. Она пообещала оставить Анхеля в покое и даже пыталась передо мной извиниться, но в чем мне было ее извинять? Барбара тоже врала, врала всем, но, к счастью, не мне.

Ну и что ты на это скажешь? Можешь посмеяться, конечно, без проблем, мне ведь тоже хотелось смеяться — просто хохотать, безудержно хохотать над нами. Все это было смешно — настоящий хаос, причем вышедший на запредельную мощность и усиливающийся вплоть до точки бифуркации.

В субботу я отправилась на заседание нашей научной группы, и мы долго ждали Эвклида, который все не появлялся. Наконец я решила ему позвонить. Он сказал, что не может сегодня прийти, но просит меня после заседания зайти к нему домой, и тогда он мне объяснит, что происходит. Разумеется, я обеспокоилась и, как только мы закончили, пулей полетела к нему. Эвклид встретил меня с ужасно печальным видом. Мы сели в гостиной, пользуясь тем, что старушка отдыхала в своей комнате, и там он мне и поведал, что погиб друг его сына, двадцатилетний парень. Глаза Эвклида немедленно увлажнились, когда он сказал, что хорошо его знал, что тот был старым другом Чичи и хорошим парнем. «Очень хорошим парнем», — повторил он, из тех друзей, кто не одобрил решение Чичи бросить университет, из тех, кто всегда был рядом, оставался на ночь, когда у него самого еще была семья, и он сам готовил завтрак и будил всех громовым возгласом: «Эдак можно всю жизнь проспать!» И вот теперь жизнь покинула этого мальчика — из-за какой-то абсурдной болезни. Эвклид помолчал, а потом сказал, что Чичи разбит, просто на куски разваливается и по этой причине почти все утро ему пришлось провести у него, а вечером еще предстоит пойти на бдение у гроба, чтобы поддержать сына. Его мать эта новость тоже очень опечалила, хотя она и не так уж близко знала этого парня, но новость и для нее все равно ужасающая. Поэтому Эвклид дал лекарства, чтобы она успокоилась и немного поспала. Как только она проснется, он отправится в похоронное агентство попрощаться, хотя и вынужден мне признаться — и здесь голос у него снова надломился, — что он тоже разбит. «Ведь мальчик, двадцатилетний мальчик, Хулия, понимаешь?» — договорил он.

Я взяла руки моего друга в свои, чтобы он не плакал один, и вызвалась пойти вместе с ним. Он должен был поддержать своего сына, а я — поддержать его самого. Ведь для этого друзья и существуют, разве нет? Чтобы быть всегда рядом — всегда, всегда, всегда. Эвклид обнял меня, бормоча слова благодарности. Когда мать его встала, мы перекусили, и она приготовила нам липовый отвар, и мы перелили его в термос, чтобы взять с собой на бдение.

Не знаю, приходилось ли тебе хоть раз в жизни участвовать в бдении у гроба. Это довольно странное мероприятие. С одной стороны, это убитые горем люди, а с другой — те, кто пришел в силу какого-то обязательства. Я пришла в силу обязательства, и, естественно, это создало для меня некую дистанцию, которая позволила мне за всем наблюдать и ко всему приглядываться. Когда мы туда пришли, из осторожности я осталась несколько в стороне, Эвклид же пошел обнять сына и друзей сына, а также семью покойного и всех своих знакомых. Я же чувствовала себя там не более чем посохом, на который можно опереться, и стояла в отдалении от всех, рассматривая медленно, вверх и вниз, колышущиеся кресла-качалки, в ритме с танцующими телами тех двадцатилетних, что провожали друга. Кто бы сомневался, бдение — это всегда печально. Но бдение у гроба человека молодого еще более трагично. Никто не должен умирать в таком возрасте. Ни у кого не должно быть такого права — ни ради себя самого, ни ради других людей. Меня охватила такая тоска, что я и выразить-то не берусь. Правда, что-то словно сжалось вот здесь, прямо в груди, и внезапно, когда мои раздумья погрузили меня почти в состояние гипноза, до меня словно издалека донесся голос, обращавшийся ко мне: «Профессор». Я обернулась — передо мной стояла та самая бывшая моя студентка из Политеха, кудрявая, которую я как-то раз встретила в доме Эвклида. Ты же помнишь, я о ней упоминала? Подружка Чичи, из их кружка, где все стремились стать писателями. Заплаканная, она тихим, словно иссякшим голоском спросила, знала ли я ее друга. Я только покачала головой, и она, стоя рядом со мной, посмотрела вперед и сказала, что благодарит меня, от всего сердца благодарит за то, что я пришла. «Ему нравятся праздники, — сообщила она, — ему нравится, когда вокруг много людей, у него всегда найдется, что интересного рассказать, он просто обожает общаться, классный парень». И тут девушка снова взглянула на меня своими странными глазами — большими, почти желтыми, потерянными, полными то ли ненависти, то ли бессилия, уж и не знаю, как описать. Как у того, кто несется по длиннющему тобогану и понятия не имеет, что встретит его внизу: вода, песок или пустота. Да, вот нужное слово — она подняла на меня наполненный пустотой и ужасом взгляд и процедила сквозь зубы: «Они говорят, что он умер, но они лгут». И пошла прочь. К креслам-качалкам, где села рядом с Чичи и остальной молодежью и снова принялась раскачиваться: вперед — назад, вперед — назад, вперед — назад. Я должна была выйти. Мне требовалось больше воздуха.

Помню, что я вышла за дверь, и тут же в лицо мне ударило солнце, влепив горячую пощечину, которая меня одновременно ослепила и остановила. От улицы меня отделяла лестница. Я стала медленно спускаться по ступеням, но солнце упорствовало в своем стремлении ослепить, лишить зрения. Как будто в тот день оно жгло гораздо сильнее, чем обычно. Что-то странное не давало мне продолжить путь. И я остановилась. Села на ступеньку и как раз в то мгновение решила послать все к дьяволу. Все к са-мо-му на-сто-я-ще-му дья-во-лу.

«Они лгут», — сказала та девушка, и впервые фраза эта словно обрела полноту смысла. Я спросила себя, как живется после того, как ты увидел мертвое тело своего двадцатилетнего друга. Могу себе представить, что жизнь продолжается, как продолжают раскачиваться кресла-качалки, но что произойдет, если кресло-качалка опрокинется? Не знаю. Перестанешь ли ты когда-нибудь плакать? Этого я не знаю. Единственное, что я могу сказать: в тот день, сидя на ступенях похоронного агентства «Кальсада и Ко», мне все показалось абсурдом. Внутри — разбитые жизни. Снаружи, в нескольких шагах от этого места, — Консульский отдел Соединенных Штатов с огромными очередями за визой. И повсюду — Гавана 1993 года, года нуля. Ночью начнется настоящий шабаш, но меня там уже не будет. Я была там только в тот момент, когда меня ослепило солнце, а у меня, само собой, не было очков, и я не могла защитить себя ни от солнца, ни от полного ужаса взгляда моей бывшей студентки, ни от полных надежды лиц людей в очереди, ни от того, насколько комичной предстала история с документом Меуччи.

Мы искали бумагу, которую кто-то когда-то видел. Какую-то бумажку, всего ничего, бумажку, на которую мы возложили все наши надежды. Понимаешь? Мы жили в стране, движущейся как в замедленной съемке, а иногда еще и в черно-белой гамме, в стране, где единственным, что не стоило тебе тысяч неслабых усилий, было улыбаться, заниматься любовью и мечтать. И мы, жители этой страны, все время улыбаемся, занимаемся любовью и мечтаем. Мечтаем о чем угодно. И я уже знаю, что не так уж и важно выяснить, кто именно изобрел телефон, или заполучить документ, который послужит тому подтверждением, важно другое: дай мне кризисную ситуацию, и я скажу тебе, за какую мечту зацепиться. Вот чем стал для нас документ Меуччи: мечта, в самом чистом виде мечта. Вся наша жизнь закрутилась вокруг него, потому что больше не было ничего — это был год зеро. Пустота. Улыбаться, заниматься любовью, мечтать. И воспроизводить, подобно фракталам, худшее в нас самих.

Утром в нашей научной группе мы обсуждали одну очень интересную статью об обществе и фракталах. О фракталах я, кажется, тебе еще не рассказывала. Так ведь? Сейчас я все просто объясню — в общих чертах. Фракталы — это такие геометрические объекты, габариты которых не укладываются в классические представления: они и не одно-, и не двух- и не трехмерные, они — нечто иное. Вспомни, например, об облаках, о береговой линии, о деревьях — все это природные объекты, которые могут быть описаны с помощью фрактальной теории. Однако чуть ли не самое обычное для фракталов свойство — то, что они воспроизводят идентичные самим себе или подобные себе структуры самых разных размеров. Вспомни папоротник: даже самый маленький листочек папоротника, отходящий от стебля, имеет форму целого папоротника. Малюсенький кусочек в точности такой же, как малый кусок, который точно такой же, как и большой. Видишь? Благодаря этому своему свойству фракталы применяются в музыке, в пластических искусствах, в финансах и даже в науках об обществе.

В тот день мы обсуждали идею о том, что отрицательные эмоции в обществе распространяются путем фрактального расширения. Как если бы они ветвились, воспроизводя сами себя, при этом разрастаясь и увеличиваясь. Просыпаешься ты утром — а электричества нет, и ты завтракаешь подслащенной водичкой, в хмуром настроении выходишь на улицу, толкаешь меня, бегущую, чтобы успеть на автобус, орешь на меня, когда я возмущаюсь тем, что ты меня толкнул, и сама толкаю сеньору, попавшую под горячую руку. Мне удается выбраться из автобуса на нужной остановке, я вхожу в школу, заранее ненавидя своих учеников, говорю с ними на повышенных тонах, очень резко, все они кажутся мне грубиянами и дураками, а потом заканчивается учебный день, и они уходят из школы, дома один из них ссорится с матерью, кричит на нее, обижает, и она, ничего не понимая, начинает плакать. Она не понимает, что тебе хреново, и мне тоже, а еще — ему, и еще кому-то, и еще. Она не понимает, что мы, как фракталы, воспроизводим худшее в нас самих и даже не осознаем этого, мы всего лишь плывем по течению. Мы в это превратились. Видишь, как оно работает? В каждом из нас заключено неблагополучие общества, и каждый его реплицирует, воспроизводит. Клянусь, меня охватило желание вскочить на ноги и крикнуть: «Вот дерьмо!» Очень громко, чтоб услышали все, но я находилась на лестнице похоронного агентства, и внутри него царила печаль. Внутри находилась всесокрушающая жизнь, настоящая.

Именно поэтому я и решила выйти из этой истории: я не видела документа Меуччи и не знала, в чьих руках он находится, и, в общем, он мне был до лампочки. Единственное, чего я на самом деле хотела, так это жить с Анхелем. Он с самого начала являлся моей целью, а сейчас я практически уже была у цели, так что мне совершенно не нужны ни новые проблемы, ни новое вранье. Вопрос для меня закрыт.

Оставалась только одна проблема: я чувствовала, что должна что-то предпринять, ну, не знаю, сделать некое легкое движение, которое могло бы каким-то образом противостоять распространению стольких отрицательных эмоций. На секунду я подумала, что по примеру призрака Маргариты я могла бы превратиться в Хулию-бабочку и поменять переменные, сказав Леонардо, что документ у Эвклида, а Эвклиду — что он у Анхеля, ну а Анхелю сообщить, что им владеет Леонардо. Как игра — неплохо, в особенности для кукловода. Только штука в том, что я уже не хотела быть кукловодом. Замена переменных приведет лишь к тому, что игра продлится до бесконечности, пушки поменяют позиции, чтобы вновь пойти в наступление, и распространение отрицательных эмоций продолжится. Нет. Все это не имеет никакого смысла. Кроме того, и Лео, и Анхель продолжают считать Барбару вероятной покупательницей, которую они не захотят терять, а Эвклид будет видеть в ней угрозу, которую он хотел бы устранить. Все это — абсурд. Понимаешь? У Барбары нет денег, она не собирается никого приглашать в Италию, она сама оказалась блефом — и продолжает служить источником надежды. Смех, да и только. Однако что-то нужно было делать. В споре с Лео я напоследок сказала ему, что никакого документа у Анхеля нет. И я же сказала Барбаре, что нет его у Эвклида. Все верно. Не менять переменные, а раскрыть их — так гораздо лучше. Я решила сказать Эвклиду, что документ вовсе не у писателя, и сказать Анхелю, что его нет у Эвклида. Так негативные эмоции начнут рассеиваться, и я буду довольна тем, что сделала нечто разумное, и не ради Меуччи, а по меньшей мере ради нашего блага. Такое решение я приняла тогда, и не раскаиваюсь. Наше уравнение можно считать решенным. Для решения уравнения Меуччи оставалось совсем немного, но там были свои переменные.

22

Так и закончилась наша история. Мне удалось убедить всех в том, что Маргарита просто позабавилась за их спиной, снабдив их выдумкой. И если у кого-то еще оставалось желание упорствовать в поисках, то, без сомнения, ему пришлось бы начинать сначала, но уже без меня, потому что я выхожу из игры.

Барбара вернулась в Италию спустя несколько дней. Я сходила к ее тете — попрощаться, и та встретила меня с распростертыми объятиями, поскольку я оказалась первой подругой ее племянницы, переступившей их порог. Ясное дело, ведь Барбара тщательно заботилась о том, чтобы не приводить домой никого, потому что ее тетушка родом из Вилья-Клара уж точно не поддержала бы весь этот балаган. Ее племянница — и строит из себя итальянку! В тот вечер Барбара подарила мне все свои кремы и почти всю одежду — полагаю, что себе она оставила только тесные бюстгальтеры. Когда Анхель увидел меня в ее одежде, ему это показалось довольно-таки странным, но я придумала для него какую-то сказку, и он в нее поверил. Ну, он тоже подарил мне пару платьев Маргариты, и все это в совокупности очень меня выручило в текстильно-дефицитные времена. На самом деле, насколько я знаю, больше всего его удивляло, что Барбара так внезапно исчезла и позвонила только на прощание, в самый последний момент. Но эту тему мы с ним никогда не обсуждали.

Любопытно, но вскоре после отъезда Барбары Анхель объявил, что сестра его перебралась жить к сыну дипломатов. Так что я сказала последнее «прощай» дивану в Аламаре и превратилась в настоящую барышню из Ведадо. В тот день, когда я привела Анхеля знакомиться со своей семьей, отчим свернул шеи двум цыплятам, и мы поужинали всей семьей — никто не упустил этой возможности. В том же году мы поженились. Эвклид стал моим свидетелем. В общем, я решила не говорить ему, что мне известно, как он обошелся с моей работой: к тому времени и от моего диплома, и от денег за статью не осталось и воспоминаний. Так для чего портить себе жизнь? В браке я лучше узнала Анхеля, и мы оба, словно по молчаливому уговору, никогда больше не говорили о Маргарите, он, во всяком случае, при мне о ней не заговаривал. С Леонардо, напротив, мои отношения сделались более трудными и напряженными, так что мои визиты к нему стали чрезвычайно редки. Однажды мы встретились с ним на перекресте, у светофора. Я ловила попутку, а он ждал зеленого сигнала. На багажнике его велосипеда сидела девушка, а на дополнительном багажнике на переднем колесе — мальчик, окинувший меня взглядом, неизменно вызывавшим во мне беспокойство. Я лишь успела сообщить новость, что вышла замуж, и Лео пожелал мне счастливой совместной жизни, после чего покатил на зеленый. В голове у меня мелькнуло, что больше я никогда его не увижу, однако нам предстояла еще одна, последняя, встреча.

Не раз и не два выпало мне столкнуться с закидонами Дайани. Когда она поругалась со своим дружком, сыном дипломатов, и на целую неделю водворилась в нашем доме; когда помирилась с отцом; когда встретила новую любовь; когда снова поругалась с отцом. Кончилось тем, что моя невестка со своим новым женихом решили уплыть с Кубы на плоту — во время известного исхода на плотах, в девяносто четвертом, когда правительство открыло дорогу через море, чтобы все те, кто хотел, убрались с Острова. Единственной проблемой стало то, что решились они слишком поздно, уже когда другое правительство, Соединенных Штатов, приняло меры для прекращения массовой эмиграции с Кубы, отправляя всех доплывших на военно-морскую базу в Гуантанамо. Туда и попала Дайани, и это был довольно тяжелый период для всей семьи, особенно для бедного моего Анхеля, совершенно убитого этой ситуацией. К счастью, у жениха в Штатах нашлись какие-то родственники, они приехали за этой парочкой, и те оказались в Майами. Анхель продолжать чувствовать себя разбитым, но, по крайней мере, теперь он знал, что его сестра хоть куда-то, да добралась.

Что касается Меуччи, то история его еще не окончена. После поездки в Гавану Барбара, даже зная, что сделать она ничего уже не может, все же не перестала интересоваться этой темой и каждый раз, когда находила какую-то связанную с ней заметку, даже самую незначительную, аккуратно вырезала ее и письмом высылала мне. Именно так в 1995 году до меня дошла статья всем известного Базилио Катания, в которой он сообщил, что годом раньше обнаружил в архиве Вашингтона один неизданный документ, с помощью которого он наконец сможет доказать первенство Антонио Меуччи в изобретении телефона. Барбара взяла на себя труд перевести мне эту статью. Понимаешь, что это значило? Они нашли ранее не опубликованный документ Меуччи. Нас как будто ведром холодной воды окатило.

А дело было вот в чем: помнишь, там было два судебных процесса? В одном компания Белла вышла победителем в споре с Меуччи и «Глоуб». Вердикт был опубликован, и тем самым поражение Меуччи вошло в историю. А в другом процессе против Белла выступало правительство, и этот процесс закончился без победителей и проигравших, в силу чего его акты и декларации не публиковались, так что детали процесса так и не стали достоянием общественности. Но именно среди этих судебных документов нашелся тот, который в 1994 году обнаружил Базилио Катания, тот самый ранее не опубликованный документ.

Доказательства, представленные в рамках обоих процессов, были практически одинаковы, однако имелось и небольшое отличие: тетрадь с записками Меуччи. Оригинальные заметки, записанные Меуччи собственноручно — его собственные каракули и схемы, — не были приняты к рассмотрению, поскольку текст в них был на итальянском. В обоих случаях рассматривалась их копия, переведенная на английский. Так вот, в процессе Белла против Меуччи англоязычная версия записей в этой тетрадке содержала только пояснительный текст с описанием экспериментов, а вместо рисунков и схем стояло только одно слово: «Рисунок». Поскольку содержимое этой тетрадки было опубликовано в рамках документации первого процесса, оно было доступно всем. Однако в судебном процессе правительства Соединенных Штатов против Белла представлено было не что иное, как заявление в суде адвоката Мишеля Лемми. Припоминаешь название — «Лемми & Бертолино»? Лемми представил в суд заявление за подписью Меуччи, в котором содержался полный перевод на английский язык содержимого тетрадки с текстовыми фрагментами и со всеми схемами, которые Меуччи нарисовал еще задолго до того, как Беллу вообще пришла в голову мысль что-то там изобретать. И этот документ так никогда и не был опубликован, он остался в кипах других бумаг, наполнявших архивы, а между тем он и был тем свидетельством, которое переворачивало всю историю. Некоторое время назад я тебе говорила, что наука оперирует не словами, слова — это для искусств и философии, а в науке в расчет принимаются цифры, формулы, схемы или дизайн экспериментов. Ученый, прежде чем начать говорить, хватает авторучку и что-то рисует. Именно в этом и заключается интересная подробность. Без рисунков Меуччи все пояснения — всего лишь слова, пена, дым, ничто. Уже Аристотель говорил, что веры оратору не будет, если он не представит математическое доказательство своим словам. Слова Меуччи унес ветер, а его каракули спустя сто лет после его смерти восстановили справедливость. Понимаешь?

Как пишет Катания в своих работах, которые я смогла прочесть благодаря переводам Барбары, этот документ оказался сюрпризом, потому как продемонстрировал, что Меуччи использовал настолько передовые технологии, что значительно опередил свою эпоху. Но исследователя ожидал еще больший сюрприз, когда он потянул за эту ниточку и на свет божий стали появляться подробности позабытого судебного процесса, инициированного правительством против Белла. Базилио Катания начал свои изыскания в юбилейном 1989 году, в год столетия со дня смерти Меуччи, он поработал в архивах Флоренции, Гаваны и Соединенных Штатов. Обнаружение ранее неопубликованного документа, а потом и других доказательств, ничуть не меньшей значимости, позволило ему обратиться с этим делом в Верховный суд Нью-Йорка, а вслед за тем уже не куда-нибудь, а в сам Конгресс Соединенных Штатов. На этом этапе к делу подключились уже и многочисленные итало-американские ассоциации. в особенности OSIA^[7] — та самая, которая занимается Музеем Гарибальди — Меуччи в Статен-Айленде, та самая, которая в специальном пресс-релизе официально признала заслуги Базилио Катания в этом расследовании.

Одиннадцатого июня 2002 года битва была выиграна: Конгресс Соединенных Штатов Америки одобрил резолюцию номер 269, которая официально признала Антонио Меуччи изобретателем телефона.

Аплодисменты.

Стоит мне об этом подумать, как хочется аплодировать, и я представляю себе, как усмехается в усы Антонио, а Грейам Белл приглашает его на кружку пива. Оба — великие ученые, да, сеньор. Но Антонио пришел к финишу первым. Вот так — все очень просто. Он первым изобрел телефон и опоздал с признанием своего изобретения. Справедливость порой едет на велосипеде, но лучше поздно, чем никогда. Разве не так?

Мне, конечно же, захотелось разделить ведро холодной воды, которое вылилось мне на голову после обнаружения неизданного документа. Леонардо изумился, увидев меня у себя на работе, но мой визит так его обрадовал, что он пригласил меня на чашечку кофе, а потом мы сели посидеть на Пласа-де-Армас. Когда я показала ему статью, он спросил, известно ли мне, что Барбара — кубинка. Сам он узнал об этом от своего друга-журналиста. «Деваха нас всех обвела вокруг пальца», — изрек он. Я кивнула, а он забрал у меня из рук бумагу. Закончив чтение, он глубоко вздохнул и закурил сигарету. «В любом случае я напишу этот роман, — заявил он, — с документом Маргариты или без него». Для меня это прозвучало логично, самое важное — чтобы он его написал. Еще я сказала, что он может отксерить эту статью и что я буду делиться с ним всей информацией, которая до меня дойдет. Леонардо взглянул на меня поверх очков с комичной гримасой. «А как поживает Анхелито?» — спросил он, улыбаясь. Я ответила, что хорошо, и поняла, что нам практически уже нечего сказать друг другу. Тот разговор стал последним. Издали я видела его еще один раз в 1999 году, когда открывали мемориальную доску Меуччи на стене Большого театра Гаваны в ознаменование 150-летия его первых экспериментов. Там же я видела, в первый и последний раз в жизни, Базилио Катания, человека, воплотившего в жизнь мечту Эвклида. Знаю, что позже Леонардо кое-что публиковал, но до сих пор мне не приходилось слышать о его романе, посвященном Меуччи.

Эвклид, узнав о неопубликованном документе, найденном в Нью-Йорке, поднял шум до небес. «Да это ж настоящая трагедия, — изрек он, — нас опередили! Но мы все еще можем кое-что предпринять». Он написал очень серьезное письмо Маргарите в надежде смягчить это каменное сердце, упирая на то, что его дочь не сможет так с ним поступить: он слишком долго ждет этой бумаги. Я слушала, как он говорит, расхаживая из угла в угол по комнате, как делал на своих лекциях, и он мне нравился таким, а с другой стороны — мне было его жаль, ведь как ни крути, мы уже ничего не могли сделать. Ничего. Эта история уже завершилась, а мой любимый профессор отказывается это признать — он упрям, как настоящий ученый. И он по-прежнему такой: упрямый и ученый, по-прежнему ухаживает за матерью, совсем уже древней старушкой, по-прежнему гуляет с собакой, которая заняла место Этсетера, и даже больше, чем прежде, привязан к своим научным книгам. Чичи, ставший уже писателем и даже успевший опубликоваться за границей, по-прежнему помогает отцу. Да и Барбара время от времени посылает ему деньги и подарки. Эвклид по-прежнему пребывает в уверенности, что она итальянка, и у меня нет ни малейшего желания его в этом разубеждать. Зачем? Анхель же, как только я показала ему статью, первое, что сделал, — отпустил некое двусмысленное замечание о моей переписке с Барбарой, но едва увидел заголовок статьи, тут же улегся на диван ее читать. А я краешком глаза следила за ним. Закончив, он отбросил бумагу со словами, что уже давно об этом и думать забыл. «Пивка хочешь?» — поинтересовался он, поднимаясь. К тому времени у него уже начал отрастать животик благодаря пиву, которое он стал позволять себе в избытке, благодаря деньгам, которые присылала ему мать. Дайани смогла разыскать ее в Соединенных Штатах.

В конечном счете Лео оказался прав в тот раз, когда сказал, что я женщина умная и непременно заскучаю рядом с Анхелем, если тот чего-нибудь не предпримет, чтобы этому воспрепятствовать. Анхель ничего и не предпринял, он просто не препятствовал своему брюху расти и пристрастился смотреть фильмы на DVD, поскольку видеомагнитофон к тому времени уже сломался и даже видеокассеты с его любимой незнакомкой были отправлены в самый дальний ящик. Наша супружеская идиллия медленно подгнивала, и в конце концов мой ангел наскучил мне. Да, именно так. К счастью для нас обоих, два года назад он выиграл грин-кард. Ты, полагаю, знаешь об этой лотерее, в которой разыгрываются въездные визы в Штаты. И теперь он живет в Майами. Время от времени мне звонит, пьяный и терзаемый ностальгией, и уверяет, что вернется, но, честно говоря, я от всей души надеюсь, что он этого не сделает. Мне уже пришлось выдержать неслабые споры с его отцом по поводу квартиры. Ясное дело, папаша не желает мириться с тем, что дом в Ведадо достанется не ему, но тут он промахнулся: у меня есть поддержка Анхеля, поскольку квартира эта досталась ему от бабушки со стороны матери, и, если Анхелито отсутствует, значит, она моя.

И в ней я и живу. Несколько лет назад я ушла из Технологического. Теперь я даю частные уроки математики, а еще сдаю одну комнату, однако все положенные налоги я плачу. Понятно? Барбара присылает ко мне разных итальянцев, так я и перебиваюсь. А еще у меня есть жених, иногда он у меня ночует, но только иногда, а то я знаю, какими они бывают: начинается с оставленной в ванной зубной щетки, а потом и оглянуться не успеешь, как он у тебя уже живет. Нет уж, фигушки. Эта квартира — моя.

Ты уже выходил на балкон? Хотя я никогда никуда отсюда не уезжала, я знаю, что этот проспект нравится мне больше всех проспектов в мире — с его деревьями, его фонарями и его тенями. Он и в темноте прекрасен. Прекрасен всегда. Главная артерия этого города. По ночам мне нравится сидеть на балконе — дышать прохладой и мечтать. Я же говорила, что здесь мы все большие мечтатели. Много всего изменилось по сравнению с тем 1993 годом. И хотя мы до сих пор плаваем в этом подобии лимба, который никогда не кончается, но если выйдешь на балкон, то увидишь, что по Двадцать третьей улице проходит и прошлое, и настоящее, что теперь по нему проезжают редкие велосипеды, но есть и автомобили — и старые, и современные, и уже не так часто отключают электричество, и у нас даже появились мобильные телефоны. Да, без всякого сомнения, теперь мы живем лучше — все так же улыбаясь, занимаясь любовью и мечтая, хотя мечты теперь иные. Кризис девяностых помог нам хотя бы в том, что окончательно убедил: мы не все одинаковые, и люди делятся на тех, у кого деньги есть и тех, у кого их нет. И так было всегда. И везде. Разве не так? Мало-помалу мы становимся все более похожи на нормальные страны: тому, у кого деньги есть, живется хорошо, а тому, у кого их нет, — хреново. Это и есть та чертова нормальность, которая никого не удивляет. Удивляют как раз изменения, неопределенность точки бифуркации. Тебе так не кажется? Сколько раз задавалась я вопросом: как бы все повернулось в 1874 году, если бы Антонио Меуччи имел в кармане десять долларов — стоимость пролонгации его временного патента? История была бы совсем другой. А что бы случилось в 1993-м, если бы кто-то из нас нашел документ, принадлежавший Маргарите? Ничего. Совершенно точно, не произошло бы абсолютно ничего. Мы жили в каком-то бреду, в очередной мечте, в состоянии хаоса, и хаос был водоворотом, втягивающим в себя все.

Но лучше поздно, чем никогда. Верно? Я расскажу тебе о том единственном, что случилось. Когда Анхель уехал из страны, я взялась обустраивать жизнь в Ведадо на свой лад, под себя. У меня был целый склад коробок со старыми рабочими бумагами, и я принялась за эти коробки, перебирая бумаги и выкидывая то, что уже не нужно. Новый дом — новая жизнь. В одной из коробок были вещи из того периода, когда я работала в Технологическом, и там среди прочих бумаг я нашла папку с рассказами, которые когда-то дал мне Чичи, чтобы я передала их итальянке. Помнишь? Это было в тот день, когда Эвклид отправился по барам с Барбарой, и пока я их ждала, явился его сын с папкой под мышкой. Эвклид и Барбара все не возвращались, Чичи уж надо было уходить, да и мне тоже.

Папка с рассказами оказалась похоронена среди моих бумаг в квартире в Аламаре, а потом осела в одной из коробок, переехавших со мной в Ведадо. Сказать по правде, мне никогда не нравились рассказы Чичи, однако в тот вечер уборки в квартире и преобразования жизни я открыла эту папку и начала читать один из рассказов — из чистого любопытства, желая обнаружить что-нибудь чудесное. Именно чудо я и нашла. Рассказы были написаны на оборотной стороне бог знает где собранных листов бумаги: на телефонных счетах, школьных контрольных работах, дипломах. Ведь с бумагой тогда было туго. Девяносто третий был годом нуля, ты помнишь?

Последняя страница рассказа оказалась необычно толстой, потому что к листу был подклеен другой лист — пожелтевший. Рассказ оказался халтурой. Я еле смогла это дочитать. На оборотной стороне последней страницы обнаружились какие-то каракули. Знаки. Схемы. Мне так хотелось расхохотаться, что я ничего не смогла, кроме как заплакать. Клянусь. Я проплакала всю ночь. Плакала несколько месяцев подряд. Плакала, пока не встретила тебя. Что было бы, если бы Эвклид и Барбара вернулись в тот вечер пораньше? Даже не хочу об этом думать. Как попал манускрипт Меуччи в руки Чичи? Этого я не знаю, и меня это даже не интересует; скорее всего, документ просто никогда не выходил за стены дома, где осталась жить мать Маргариты с детьми. Хотя Эвклид, вне всякого сомнения, об этом не догадывался, а Чичи, в свою очередь, понятия не имел о важности этих каракуль. Для него важнее было написать рассказ, а для этого нужна бумага. Да здравствуют творческие натуры!

Вот теперь я действительно рассказала тебе все. В этой папке — вон она, лежит на тумбочке и слушает наш разговор — и находится документ с рисунками и схемами, которые набросал Меуччи в 1849 году в Гаване, в этой чудесной стране, где мы продолжаем улыбаться, заниматься любовью и мечтать. Но, как ни крути, жить на что-то нужно, так что выключай-ка ты свой диктофон, и перейдем к делу. Конечно, я понимаю, что сейчас эта бумага уже не стоит того, что стоила бы в девяносто третьем, но ты же не будешь возражать, если мы теперь поговорим о деньгах?

Благодарности

В первую очередь особую благодарность я хочу выразить доктору Базилио Катания. Именно его упорство и его скрупулезный труд исследователя сделали возможным признание, которое Антонио Меуччи обрел в 2002 году, признание, в котором ему было отказано при жизни. И исключительно благодаря благородству и любезности исследователя обязана я возможностью получить в свое распоряжение исчерпывающе полный набор документов о жизни Меуччи, положенный в основу этого романа. За всю информацию, которую вы мне предоставили, за ваши дружественные имейлы и за вашу книгу — «Антонио Меуччи. Изобретатель и его время» — огромное спасибо, Катания.

Я также благодарю всех тех, кто мне так или иначе помогал. Моих родителей, сестру и тетю Хосефину Суарес. Армандо Леона Вьера. Патрисию Перес — спасибо, профессор. Леонардо Падура. Парижский национальный книжный центр — за поддержку и доверие. Анну-Мари Метэйе. Николь Витт и команду Агентства Рей-Гуде Мертин. Гильермо Шавельзона. Амира Валье, Хосе Овехеро, Антонио Сарабиа, Альфредо Рейя, Рафаэля Кеведо, Пьерпаоло Марчетти, Барбару Бертони, Лаурен Мендинуету и Хуана Педро Эргера. Хосе Мануэля Фахардо. И моих друзей — всех, потому что они всегда со мной, где бы ни находились.

Выходные данные

Литературно-художественное издание

Карла Суарес

ГАВАНА, ГОД НУЛЯ

Ответственный редактор Юлия Надпорожская

Литературный редактор Екатерина Дубянская

Художественный редактор Татьяна Перминова

Корректор Людмила Виноградова

Верстка Елены Падалки

Подписано в печать 01.06.2022.

Формат издания84 × 108 ¹/₃₂.

Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 2970/22.

ООО «Поляндрия Ноу Эйдж».

197342, Санкт-Петербург, ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422. www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № ЗА, www.pareto-print.ru

В соответствии с Федеральным законом № 436-ФЗ «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» маркируется знаком 18+.

Примечания

1

Из стихотворения никарагуанского поэта Рубена Дарио «Маргарите Дебайль» (пер. О. Савича).

(обратно)

2

Рубен Дарио «Маргарите Дебайль» (пер. О. Савича).

(обратно)

3

Capichi? (ит.) — Понимаешь?

(обратно)

4

«Свинья-копилка» по мотивам сказок Х.-К. Андерсена (реж. Лев Мильчин, «Союзмультфильм», 1963).

(обратно)

5

Quid pro quo (англ.) — букв. что-то за что-то, услуга за услугу (схожий латинский «qui pro quo» («квипрокво») имеет значение «перепутать, принять за кого-то другого»).

(обратно)

6

Полнометражная кубинская мелодрама (1994), снятая режиссерами Хуаном Карлосом Табио и Томасом Гутьерресом Алеа; лауреат премии «Гойя» за лучший испаноязычный фильм.

(обратно)

7

Ассоциация «Order Sons and Daughters of Italy in America» (см. https://www.osia.org/)

(обратно)

Оглавление

Гавана, год нуля

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

Благодарности

Выходные данные

*** Примечания ***