Нобелевская лекция 1970 года по литературе [Александр Исаевич Солженицын] (pdf) читать онлайн

А. СОЛЖЕНИЦЫН

Нобелевская лекция
1970 года
по литературе

Из журнала «Грани» № 85

Впервые русский оригинал Лекции был опубликован вме­
сте с шведским и английским переводами в Ежегоднике Нобе­
левского комитета в августе 1972 года.
Les Prix Nobel en 1971
Stockholm 1972, Imprimerie Royale P. A. Norstedt & Soner
Читать лекцию А. Солженицын предполагал на церемонии
вручения Нобелевских диплома и медали в Москве — на Пас­
ху, 9 апреля 1972 года. Церемония не состоялась, так как было
отказано в визе председателю Нобелевского комитета Шведской
Академии, доктору Карлу Рагнеру Гиерову.

World Copyright © The Nobel Foundation 1972

А. СОЛЖЕНИЦЫН

Нобелевская лекция

1970 года

по литературе

ПОСЕВ
1972

Из журнала «Грани» №85

Впервые русский оригинал Лекции был опубликован вме­
сте с шведским и английским переводами в Ежегоднике Нобе­
левского комитета в августе 1972 года.
Les Prix Nobel en 1971
Stockholm 1972, Imprimerie Royale P. A. Norstedt & Sonet
Читать лекцию А. Солженицын предполагал на церемонии
вручения Нобелевских диплома и медали в Москве — на Пас­
ху, 9 апреля 1972 года. Церемония не состоялась, так как было
отказано в визе председателю Нобелевского комитета Шведской
Академии, доктору Карлу Рагнеру Гиерову.

Александр Солженицын

Нобелевская лекция 1970 года
по литературе
1

Как тот дикарь, в недоумении подобравший стран­
ный выброс ли океана? захоронок песков? или с неба
упавший непонятный предмет? — замысловатый в из­
гибах, отблескивающий то смутно, то ярким ударом лу­
ча, — вертит его так и сяк, вертит, ищет, как приспосо­
бить к делу, ищет ему доступной низшей службы, ни­
как не догадываясь о высшей.
Так и мы, держа в руках Искусство, самоуверен­
но почитаем себя хозяевами его, смело его направляем,
обновляем, реформируем, манифестируем, продаем за
деньги, угождаем сильным, обращаем то для развлече­
ния — до эстрадных песенок и ночного бара, то — за­
тычкою или палкою, как схватишь, — для политичес­
ких мимобежных нужд, для ограниченных социальных.
А Искусство — не оскверняется нашими попытками, не
теряет на том своего происхождения, всякий раз и во
всяком употреблении уделяя нам часть своего тайного
внутреннего света.
Но охватим ли весь тот свет? Кто осмелится
сказать, что определил Искусство? перечислил все сто­
роны его? А может быть, уже и понимал, и называл нам
в прошлые века, но мы недолго могли на том застоять­
ся: мы послушали и пренебрегли, и откинули тут же,
как всегда спеша сменить хоть и самое лучшее — а
World Copyright © The Nobel Foundation 1972

3

только бы на новое! И когда нам снова скажут старое,
мы уже и не вспомним, что это у нас было.
Один художник мнит себя творцом независимого
духовного мира и взваливает на свои плечи акт творе­
ния этого мира, населения его, объемлющей ответствен­
ности за него — но подламывается, ибо нагрузки такой
не способен выдержать смертный гений; как и вообще
человек, объявивший себя центром бытия, не сумел со­
здать уравновешенной духовной системы. И если овла­
девает им неудача — валят ее на извечную дисгармо­
ничность мира, на сложность современной разорванной
души или непонятливость публики.
Другой — знает над собой силу высшую и радост­
но работает маленьким подмастерьем под небом Бога,
хотя еще строже его ответственность за все написанное,
нарисованное, за воспринимающие души. Зато: не им
этот мир создан, не им управляется, нет сомненья в его
основах, художнику дано лишь острее других ощутить
гармонию мира, красоту и безобразие человеческого
вклада в него •— и остро передать это людям. И в неу­
дачах, и даже на дне существования — в нищете, в
тюрьме, в болезнях, •— ощущение устойчивой гармонии
не может покинуть его.
Однако вся иррациональность искусства, его осле­
пительные извивы, его непредсказуемые находки, его
сотрясающее воздействие на людей — слишком вол­
шебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художни­
ка, замыслом его или работой его недостойных пальцев.
Археологи не обнаруживают таких ранних стадий
человеческого существования, когда бы не было у нас
искусства. Еще в предутренних сумерках человечества
мы получили его из Рук, которых не успели разглядеть.
И не успели спросить: зачем нам этот дар? как об­
ращаться с ним?

И ошибались, и ошибутся все предсказатели, что
Искусство разложится, изживет свои формы, умрет.

4

Умрем — мы, а оно — останется. И еще поймем ли мы
до нашей гибели все стороны и все назначенья его?
Не всё — называется. Иное влечет дальше слов.
Искусство растепляет даже захоложенную, затемнен­
ную душу к высокому духовному опыту. Посредством
искусства иногда посылаются нам — смутно, коротко, •—
такие откровения, каких не выработать рассудочному
мышлению.
Как то маленькое зеркальце сказок: в него гля­
нешь и увидишь — не себя — увидишь на миг Недо­
ступное, куда не доскакать, не долететь. И только ду­
ша занывает...

2

Достоевский загадочно обронил однажды: «Мир
спасёт красота». Что это? Мне долго казалось — про­
сто фраза. Как бы это возможно? Когда в кровожадной
истории, кого и от чего спасала красота? Облагоражи­
вала, возвышала — да, но кого спасла?
Однако есть такая особеность в сути красоты, осо­
бенность в положении искусства: убедительность ис­
тинно-художественного произведения совершенно не­
опровержима и подчиняет себе даже противящееся
сердце. Политическую речь, напористую публицистику,
программу социальной жизни, философскую систему
можно по видимости построить гладко, стройно и на
ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено — уви­
дится не сразу. А выйдет на спор противонаправленная
речь, публицистика, программа, иноструктурная фило­
софия — и всё опять так же стройно и гладко, и опять
сошлось. Оттого доверие к ним есть — и доверия нет.
Попусту твердится, что к сердцу не ложится.
Произведение же художественное свою проверку
несет само в себе: концепции придуманные, натянутые,
не выдерживают испытания на образах: разваливают­
ся и те и другие, оказываются хилы, бледны, никого не
5

убеждают. Произведения же, зачерпнувшие истины и
представившие нам ее сгущенно-живой, захватывают
нас, приобщают к себе властно •— и никто, никогда,
даже через века, не явится их опровергать.
Так, может быть, это старое триединство Истины,
Добра и Красоты — не просто парадная обветшалая
формула, как казалось нам в пору нашей самонадеян­
ной материалистической юности? Если вершины этих
трех дерев сходятся, как утверждали исследователи,
но слишком явные, слишком прямые поросли Истины
и Добра задавлены, срублены, не пропускаются, — то,
может быть, причудливые, непредсказуемые, неожидаемые поросли Красоты пробьются и взовьются в то же
самое место, и так выполнят работу за всех трех?
И тогда не обмолвкою, но пророчеством написано у
Достоевского: «Мир спасёт красота»? Ведь ему дано
было многое видеть, озаряло его удивительно.
И тогда искусство, литература могут на деле по­
мочь сегодняшнему миру?
То немногое, что удалось мне с годами в этой за­
даче разглядеть, я и попытаюсь изложить сегодня
здесь.
3
На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелев­
ская лекция, кафедру, предоставляемую далеко не вся­
кому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по
трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням
или даже тысячам их — неуступным, обрывистым, об­
мерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено
уцелеть, а другие — может быть, с большим даром,
сильнее меня — погибли. Из них лишь некоторых встре­
чал я сам на Архипелаге ГУЛаге, рассыпанном на дроб­
ное множество островов, да под жерновом слежки и не­
доверия не со всяким разговорился, об иных только слы­
шал, о третьих только догадывался. Те, кто канул в ту

6

пропасть уже с литературным именем, хотя бы извест­
ны — но сколько не узнанных, ни разу публично не на­
званных! и почти-почти никому не удалось вернуться.
Целая национальная литература осталась там, погре­
бенная не только без гроба, но даже без нижнего белья,
голая,с биркой на пальце ноги. Ни на миг не прерыва­
лась русская литература! -— а со стороны казалась пу­
стынею. Где мог бы расти дружный лес, осталось после
всех лесоповалов два-три случайно обойденных дерева.
И мне сегодня, сопровожденному тенями павших, и
со склонённой головой пропуская вперед себя на это ме­
сто других, достойных ранее, мне сегодня — как уга­
дать и выразить, что хотели бы сказать они?
Эта обязанность давно тяготела на нас, и мы ее по­
нимали. Словами Владимира Соловьева:

Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот круг, что боги очертили нам.

В томительных лагерных перебродах, в колонне за­
ключенных, во мгле вечерних морозов с просвечива­
ющими цепочками фонарей •— не раз подступало нам в
горло, что хотелось бы выкрикнуть на целый мир, если
бы мир мог услышать кого-нибудь из нас. Тогда каза­
лось это очень ясно: что скажет наш удачливый посла­
нец — и как сразу отзывно откликнется мир. Отчетли­
во был наполнен наш кругозор и телесными предмета­
ми и душевными движеньями, и в недвоящемся мире
им не виделось перевеса. Те мысли пришли не из книг
и не заимствованы для складности: в тюремных каме­
рах и у лесных костров они сложились в разговорах с
людьми, теперь умершими, тою жизнью проверены,
оттуда выросли.
Когда же послабилось внешнее давление — расши­
рился мой и наш кругозор, и постепенно, хотя бы в
щелочку, увиделся и узнался тот «весь мир». И пора­
зительно — для нас оказался «весь мир» совсем не та­
7

ким, как мы надеялись: «не тем» живущии, «не туда»
идущий, на болотную топь восклицающий: «Что за оча­
ровательная лужайка!», на бетонные шейные колодки:
«Какое утонченное ожерелье!», а где катятся у одних
неотирные слезы, там другие приплясывают беспеч­
ному мьюзиклу.
Как же это случилось? Отчего же зинула эта про­
пасть? Бесчувственн ли были мы? Бесчуственен ли
мир? Или это — от разницы языков? Отчего не всякую
внятную речь люди способны расслышать друг от дру­
га? Слова отзвучивают и утекают как вода — без вку­
са, без цвета, без запаха. Без следа.
По мере того, как я это понимал, менялся и менял­
ся с годами состав, смысл и тон моей возможной речи.
Моей сегодняшней речи.
И уже мало она похожа на ту, первоначально заду­
манную в морозные лагерные вечера.

4
Человек извечно устроен так, что его мировоззре­
ние, когда оно не внушено гипнозом, его мотивировки
и шкала оценок, его действия и намерения определяют­
ся его личным и групповым жизненным опытом. Как
говорит русская пословица: «Не верь брату родному,
верь своему глазу кривому». И это — самая здоровая
основа для понимания окружающего и поведения в нем.
И долгие века, пока наш мир был глухо, загадочно рас­
кинут, пока не пронизался он едиными линиями связи,
не обратился в единый судорожно бьющийся ком, —
люди безошибочно руководились своим жизненным
опытом в своей ограниченной местности, в своей общи­
не, в своем обществе, наконец, и на своей националь­
ной территории. Тогда была возможность отдельным
человеческим глазам видеть и принимать некую общую
шкалу оценок: что признаётся средним, что невероят­

8

ным; что жестоким, что за гранью злодейства; что чест­
ностью, что обманом. И хотя очень по-разному жили
разбросанные народы, и шкалы их общественных оце­
нок могли разительно не совпадать, как не совпадали
их системы мер, эти расхождения удивляли только ред­
ких путешественников, да попадали диковинками в
журналы, не неся никакой опасности человечеству, еще
не единому.
Но вот за последние десятилетия человечество не­
заметно, внезапно стало единым — обнадёжно единым
и опасно единым, так что сотрясенья и воспаленья
одной его части почти мгновенно передаются другим,
иногда не имеющим к тому никакого иммунитета. Чело­
вечество стало единым — но не так, как прежде быва­
ли устойчиво едиными община или даже нация: не че­
рез постепенный жизненный опыт, не через собствен­
ный глаз, добродушно названный кривым, даже не
через родной понятный язык, — а, поверх всех барье­
ров, через международное радио и печать. На нас ва­
лит накат событий, полмира в одну минуту узнаёт об их
выплеске, но мерок — измерять те события и оцени­
вать по законам неизвестных нам частей мира, — не
доносят и не могут донести по эфиру и в газетных ли­
стах: эти мерки слишком долго и особенно устаивались
и усваивались в особной жизни отдельных стран и об­
ществ, они не переносимы на лету. В разных краях к
событиям прикладывают собственную, выстраданную
шкалу оценок — и неуступчиво, самоуверенно судят
только по своей шкале, а не по какой чужой.
И таких разных шкал в мире если не множество, то,
во всяком случае, несколько: шкала для ближних со­
бытий и шкала для дальних; шкала старых обществ и
шкала молодых; шкала благополучных и неблагополуч­
ных. Деления шкал кричаще не совпадают, пестрят, ре­
жут нам глаза, и чтоб не было нам больно, мы отмахи­
ваемся ото всех чужих шкал, как от безумия, от заб­
луждения, — и весь мир уверенно судим по своей до­

9

машней шкале. Оттого кажется нам крупней, больней и
невыносимей не то, что на самом деле крупней, боль­
ней и невыносимей, а то, что ближе к нам. Всё же даль­
нее, не грозящее прямо сегодня докатиться до порога
нашего дома, признаётся нами — со всеми его стонами,
задушенными криками, погубленными жизнями, хотя
б миллионами жертв — в общем, вполне терпимым и
сносных размеров.
В одной стороне под гоненьями, не уступающими
древнеримским, не так давно отдали жизнь за веру в
Бога сотни тысяч беззвучных христиан. В другом по­
лушарии некий безумец (и, наверно, он не одинок) мчи­
тся через океан, чтоб ударом стали в первосвященника
освободить нас от религии! По своей шкале он так рас­
считал за всех за нас!
То, что по одной шкале представляется издали за­
видной благоденственной свободой, то по другой шкале
вблизи ощущается досадным принуждением, зовущим
к переворачиванию автобусов. То, что в одном краю
мечталось бы как неправдоподобное благополучие, то в
другом краю возмущает как дикая эксплуатация, тре­
бующая немедленной забастовки. Разные шкалы для
стихийных бедствий: наводнение в двести тысяч жертв
кажется мельче нашего городского случая. Разные шка­
лы для оскорбления личности: где унижает даже иро­
ническая улыбка и отстраняющее движение, где и же­
стокие побои простительны как неудачная шутка. Раз­
ные шкалы для наказаний, для злодеяний. По одной
шкале месячный арест, или ссылка в деревню, или
«карцер», где кормят белыми булочками да молоком,
— потрясают воображение, заливают газетные полосы
гневом. А по другой шкале привычны и прощены — и
тюремные сроки по двадцать пять лет, и карцеры, где
на стенах лёд, но раздевают до белья, и сумасшедшие
дома для здоровых, и пограничные расстрелы бесчис­
ленных неразумных, всё почему-то куда-то бегущих
людей. А особенно спокойно сердце за тот экзотический
10

край, о котором и вовсе ничего не известно, откуда и
события до нас не доходят никакие, а только поздние
плоские догадки малочисленных коресспондентов.
И за это двоенье, за это остолбенелое непонимание
чужого дальнего горя нельзя упрекать человеческое
зрение: уж так устроен человек. Но для целого чело­
вечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное не­
понимание грозит близкой и бурной гибелью. При ше­
сти, четырех, даже при двух шкалах не может быть
единого мира, единого человечества: нас разорвёт эта
разница ритма, разница колебаний. Мы не уживём на
одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами.

5
Но кто же и как совместит эти шкалы? Кто создаст
человечеству единую систему отсчёта — для злодеяний
и благодеяний, для нетерпимого и терпимого, как они
разграничиваются сегодня? Кто прояснит человечест­
ву, что действительно тяжко и невыносимо, а что толь­
ко по близости натирает нам кожу, — и направит гнев
в тому, что страшней, а не к тому, что ближе? Кто су­
мел бы перенести такое понимание через рубеж соб­
ственного человеческого опыта? Кто сумел бы косному
упрямому человеческому существу внушить чужие
дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуж­
дений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут
и пропаганда, и принуждение, и научные доказатель­
ства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это —
Искусство. Это — литература.
Доступно им такое чудо: преодолеть ущербную осо­
бенность человека учиться только на собственном опы­
те, так что втуне ему проходит опыт других. От чело­
века к человеку, восполняя его куцое земное время, ис­
кусство переносит целиком груз чужого долгого жиз­
ненного опыта со всеми его тяготами, красками, сока­
11

ми, во плоти воссоздаёт опыт, пережитый другими, —
и дает усвоить как собственный.

И даже больше, гораздо больше того: и страны, и
целые континенты повторяют ошибки друг друга с
опозданием, бывает, и на века, когда, кажется, так всё
наглядно видно! а нет: то, что одними народами уже
пережито, обдумано и отвергнуто, вдруг обнаруживает­
ся другими как самое новейшее слово. И здесь тоже:
единственный заменитель не пережитого нами опыта —
Искусство, литература. Дана им чудесная способность:
через различия языков, обычаев, общественного укла­
да переносить жизненный опыт от целой нации к це­
лой нации — никогда не пережитый этою второю труд­
ный многодесятилетний национальный опыт, в счаст­
ливом случае оберегая целую нацию от избыточного,
или ошибочного, или даже губительного пути, тем со­
кращая извилины человеческой истории.

Об этом великом благословенном свойстве Искус­
ства я настойчиво напоминаю сегодня с нобелевской
трибуны.
И еще в одном бесценном направлении переносит
литература неопровержимый сгущенный опыт: от по­
коления к поколению. Так она становится живою па­
мятью нации. Так она теплит в себе и хранит ее утра­
ченную историю — в виде, не поддающемся искажению
и оболганию. Тем самым литература вместе с языком
сберегает национальную душу.
(За последнее время модно говорить о нивелировке
наций, об исчезновении народов в котле современной
цивилизации. Я не согласен с тем, но обсуждение того
— вопрос отдельный, здесь же уместно только сказать:
исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем
если бы все люди уподобились, в один характер, в одно
лицо. Нации — это богатство человечества, это обобщен­
ные личности его; самая малая из них несет свои осо­
бые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла.)

12

Но горе той нации, у которой литература прерыва­
ется вмешательством силы: это — не просто наруше­
ние «свободы печати», это — замкнутие национального
сердца, иссечение национальной памяти. Нация не пом­
нит сама себя, нация лишается духовного единства —
и при общем как будто языке соотечественники вдруг
перестают понимать друг друга. Отживают и умирают
немые поколения, не рассказавшие о себе ни сами себе,
ни потомкам. Если такие мастера, как Ахматова или
Замятин, на всю жизнь замурованы заживо, осужде­
ны до гроба творить молча, не слыша отзвука своему
написанному, — это не только их личная беда, но горе
всей нации, но опасность для всей нации.
А в иных случаях — и для всего человечества:
когда от такого молчания перестает пониматься и вся
целиком история.
6

В разное время в разных странах горячо, и серди­
то, и изящно спорили о том, должны ли искусство и
художник жить сами для себя или вечно помнить свой
долг перед обществом и служить ему, хотя и непредвзя­
то. Для меня здесь нет спора, но я не стану снова подни­
мать вереницы доводов. Одним из самых блестящих вы­
ступлений на эту тему была Нобелевская же лекция
Альбера Камю — и к выводам ее я с радостью присое­
диняюсь. Да, русская литература десятилетиями имела
этот крен — не заглядываться слишком сама на себя,
не порхать слишком беспечно, и я не стыжусь эту тра­
дицию продолжать по мере сил. В русской литературе
издавна вроднились нам представления, что писатель
может многое в своем народе — и должен.
Не будем попирать права художника выражать ис­
ключительно собственные переживания и самонаблю­
дения, пренебрегая всем, что делается в остальном ми­
ре. Не будем требовать от художника, — но укорить,
13

но попросить, но позвать и поманить дозволено будет
нам. Ведь только отчасти он развивает свое дарование
сам, в большей доле оно вдунуто в него с рожденья го­
товым — и вместе с талантом положена ответствен­
ность на его свободную волю. Допустим, художник ни­
кому ничего не должен, но больно видеть, как может
он, уходя в своесозданные миры или в пространства
субъективных капризов, отдавать реальный мир в ру­
ки людей корыстных, а то и ничтожных, а то и безум­
ных.

Оказался наш XX век жесточе предыдущих, и пер­
вой его половиной не кончилось всё страшное в нем.
Те же старые пещерные чувства — жадность, зависть,
необузданность, взаимное недоброжелательство, — на
ходу принимая приличные псевдонимы вроде классо­
вой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы, рвут и
разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромис­
сов введено в теоретический принцип и считается доб­
родетелью ортодоксальности. Оно требует миллионных
жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно нагуживает в душу нам, что нет общечеловеческих устой­
чивых понятий добра и справедливости, что все они те­
кучи, меняются, а значит, всегда должно посту­
пать так, как выгодно твоей партии. Любая про­
фессиональная группа, как только находит удобный
момент вырвать кусок, хотя б и не заработанный, хо­
тя б и избыточный, — тут же вырывает его, а там хоть
всё общество развались. Амплитуда швыряний запад­
ного общества, как видится со стороны, приближается к
тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться. Все меньше стесняясь
рамками многовековой законности, нагло и победно ша­
гает по всему миру насилие, не заботясь, что его бес­
плодность уже много раз проявлена и доказана в исто­
рии. Торжествует даже не просто грубая сила, но ее
трубное оправдание: заливает мир наглая уверенность,
что сила может всё, а правота — ничего. Бесы Досто­
14

евского •— казалось, провинциальная кошмарная фан­
тазия прошлого века — на наших глазах расползаются
по всему миру, в такие страны, где и вообразить их не
могли — и вот, угонами самолетов, захватами заложни­
ков, взрывами и пожарами последних лет сигналят о
своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию!
И это вполне может удаться им. Молодежь — в том
возрасте, когда еще нет другого опыта, кроме сексуаль­
ного, когда за плечами еще нет годов собственных стра­
даний и собственного понимания, — восторженно по­
вторяет наши русские опороченные зады XIX века, а
кажется ей, что открывает новое что-то. Новоявленная
хунвейбиновская деградация до ничтожества принима­
ется ею за радостный образец. Верхоглядное непонима­
ние извечной человеческой сути, наивная уверенность
непоживших сердец: вот этих лютых, жадных при­
теснителей, правителей прогоним, а следующие (мы!),
отложив гранаты и автоматы, будут справедливые и
сочувственные. Как бы не так!.. А кто пожил и понима­
ет, кто мог бы этой молодежи возразить — многие не
смеют возражать, даже заискивают, только бы не по­
казаться «консерваторами», — снова явление русское,
XIX века, Достоевский называл его рабством у передо­
вых идеек.
Дух Мюнхена — нисколько не ушел в прошлое, он
не был коротким эпизодом. Я осмелюсь даже сказать,
что дух Мюнхена преобладает в XX веке. Оробелый ци­
вилизованный мир перед натиском внезапно воротив­
шегося оскаленного варварства не нашел ничего дру­
гого противопоставить ему, как уступки и улыбки. Дух
Мюнхена есть болезнь воли благополучных людей, он
есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде
благоденствия во что бы то ни стало, материальному
благосостоянию как главной цели земного бытия. Та­
кие люди — а множество их в сегодняшнем мире —
избирают пассивность и отступления лишь дальше по­
тянулась бы привычная жизнь, лишь не сегодня бы пе­

15

решагнуть в суровость, а завтра, глядишь, обойдется...
(Но никогда не обойдется! — расплата за трусость бу­
дет только злей. Мужество и одоление приходят к нам,
лишь когда мы решаемся на жертвы).
А еще нам грозит гибелью, что физически сжатому
стесненному миру не дают слиться духовно, не дают
молекулам знания и сочувствия перескакивать из од­
ной половины в другую. Это лютая опасность: пресече­
ние информации между частями планеты. Современная
наука знает, что пресечение информации есть путь эн­
тропии, всеобщего разрушения. Пресечение информа­
ции делает призрачными международные подписи и
договоры: внутри оглушенной зоны любой договор
ничего не стоит перетолковать, а еще проще — за­
быть, он как бы и не существовал никогда (это Ору­
элл прекрасно понял). Внутри оглушенной зоны живут
как бы не жители Земли, а марсианский экспедицион­
ный корпус, они толком ничего не знают об остальной
Земле, и готовы пойти топтать ее в святой уверенности,
что «освобождают».
Четверть века назад в великих надеждах челове­
чества родилась Организация Объединенных Наций.
Увы, в безнравственном мире выросла безнравствен­
ной и она. Это не Организация Объединенных Наций,
но Организация Объединенных Правительств, где урав­
нены и свободно избранные, и насильственно навязан­
ные, и оружием захватившие власть. Корыстным при­
страстием большинства ООН ревниво заботится о сво­
боде одних народов и в небрежении оставляет свободу
других. Угодливым голосованием она отвергла рассмот­
рение частных жалоб — стонов, криков и умолений
единичных маленьких просто людей — слишком мел­
ких букашек для такой великой организации. Свой луч­
ший за 25 лет документ — Декларацию Прав челове­
ка — ООН не посилилась сделать обязательным для
правительств условием их членства — и так предала
маленьких людей воле не избранных ими правительств.
16

Казалось бы: облик современного мира весь в ру­
ках ученых, все технические шаги человечества реша­
ются ими. Казалось бы: именно от всемирного содру­
жества ученых, а не от политиков, должно зависеть,
куда миру идти. Тем более, что пример единиц пока­
зывает, как много могли бы они сдвинуть все вместе.
Но нет, ученые не явили яркой попытки стать важной
самостоятельно действующей силой человечества. Це­
лыми конгрессами отшатываются они от чужих стра­
даний: уютней остаться в границах науки. Всё тот же
дух Мюнхена развесил над ними свои расслабляющие
крыла.
Каковы ж в этом жестоком, динамичном мире, на
черте его десяти гибелей — место и роль писателя? Уж
мы и вовсе не шлем ракет, не катим даже последней
подсобной тележки, мы и вовсе в презренье у тех, кто
уважает одну материальную мощь. Не естественно ли
нам тоже отступить, разувериться в неколебимости доб­
ра, в недробимости правды и лишь поведывать миру
свои горькие сторонние наблюдения, как безнадежно
исковеркано человечество, как измельчали люди и как
трудно средь них одиноким тонким красивым душам?
Но и этого бегства — нет у нас. Однажды взявшись
за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель —
не посторонний судья своим соотечественникам и совре­
менникам, он — совиновник во всем зле, совершенном
у него на родине или его народом. И если танки его оте­
чества залили кровью асфальт чужой столицы, — то
бурые пятна навек зашлепали лицо писателя. И если
в роковую ночь удушили спящего доверчивого Друга, —
то на ладонях писателя синяки от той веревки. И если
юные его сограждане развязно декларируют превос­
ходство разврата над скромным трудом, отдаются нар­
котикам или хватают заложников, — то перемешивает­
ся это зловоние с дыханием писателя.
Найдем ли мы дерзость заявить, что не ответчики
мы за язвы сегодняшнего мира?

17

7
Однако ободряет меня живое ощущение мировой
литературы как единого большого сердца, колотяще­
гося о заботах и бедах нашего мира, хотя по-своему
представленных и видимых во всяком его углу.

Помимо исконных национальных литератур, суще­
ствовало и в прежние века понятие мировой литерату­
ры — как огибающей по вершинам национальных и как
совокупности литературных взаимовлияний. Но случа­
лась задержка во времени: читатели и писатели узна­
вали писателей иноязычных с опозданием, иногда ве­
ковым, так что и взаимные влияния опаздывали, и оги­
бающая национальных литературных вершин просту­
пала уже в глазах потомков, не современников.

А сегодня между писателями одной страны и писа­
телями и читателями другой есть взаимодействие, если
не мгновенное, то близкое к тому, я сам на себе испы­
тываю это. Не напечатанные, увы, на родине, мои кни­
ги, несмотря на поспешные и часто дурные переводы,
быстро нашли себе отзывчивого мирового читателя.
Кртическим разбором их занялись такие выдающиеся
писатели Запада, как Генрих Бёлль. Все эти последние
годы, когда моя работа и свобода не рухнули, держа­
лись против законов тяжести как будто в воздухе, как
будто ни на чем — на невидимом, немом натяге сочув­
ственной общественной плёнки, — яс благодарною
теплотой, совсем неожиданно для себя узнал поддерж­
ку и мирового братства писателей. В день моего 50-ле­
тия я изумлен был, получив поздравления от извест­
ных европейских писателей. Никакое давление на ме­
ня не стало проходить незамеченным. В опасные для
меня недели исключения из писательского союза стена
защиты, выдвинутая видными писателями мира, пре­
18

дохранила меня от худших гонений, а норвежские пи­
сатели и художники на случай грозившего мне изгна­
ния с родины гостеприимно готовили мне кров. Наконец,
и само выдвижение меня на Нобелевскую премию воз­
буждено не в той стране, где я живу и пишу, но —
Франсуа Мориаком и его коллегами. И, еще позже то­
го, целые национальные писательские объединения вы­
разили поддержку мне.
Так я понял и ощутил на себе: мировая литерату­
ра — уже не отвлеченная огибающая, уже не обобще­
ние, созданное литературоведами, но некое общее тело
и общий дух, живое сердечное единство, в котором от­
ражается растущее духовное единство человечества.
Еще багровеют государственные границы, накаленные
проволокою под током и автоматными очередями, еще
иные министерства внутренних дел полагают, что и ли­
тература — «внутреннее дело» подведомственных им
стран еще выставляются газетные заголовки: «не их
право вмешиваться в наши внутренние дела!», — а
между тем внутренних дел вообще не осталось на на­
шей тесной Земле! И спасение человечества только в
том, чтобы всем было дело до всего: людям Востока бы­
ло бы сплошь небезразлично, что думают на Западе;
людям Запада — сплошь небезразлично, что соверша­
ется на Востоке. И художественная литература — из
тончайших, отзывчивейших инструментов человеческо­
го существа — одна из первых уже переняла, усвоила,
подхватила это чувство растущего единства человече­
ства. И вот я уверенно обращаюсь к мировой литерату­
ре сегодняшнего дня — к сотням друзей, которых ни
разу не встретил вьявь и, может быть, никогда не
увижу.

Друзья! А попробуем пособить мы, если мы чегонибудь стоим! В своих странах, раздираемых разного­
19

лосицей партий, движений, каст и групп, кто же иско­
ни был силою не разъединяющей, но объединяющей?
Таково по самой сути положение писателей: выразите­
лей национального языка — главной скрепы нации, и
самой земли, занимаемой народом, а в счастливых слу­
чаях и национальной души.
Я думаю, что мировой литературе под силу в эти
тревожные часы человечества помочь ему верно узнать
самого себя вопреки тому, что внушается пристрастны­
ми людьми и партиями; перенести сгущенный опыт од­
них краев в другие, так, чтобы перестало у нас двоить­
ся и рябить в глазах, совместились бы деления шкал,
и одни народы узнали бы верно и сжато истинную исто­
рию других с тою силой узнавания и болевого ощуще­
ния, как будто пережили ее сами, — и тем обережены
были бы от запоздалых ошибок. А сами мы при этом,
быть может, сумеем развить в себе и мировое зрение:
центром глаза, как и каждый человек, видя близкое,
краями глаза начнем вбирать и то, что делается в ос­
тальном мире. И соотнесем, и соблюдем мировые про­
порции.
И кому же, как не писателям, высказать порица­
ние не только своим неудачным правителям (в иных
государствах это самый легкий хлеб, этим занят всякий,
кому не лень), но — и своему обществу, в его ли трус­
ливом унижении или в самодовольной слабости, но —
и легковесным броскам молодежи, и юным пиратам с
замахнутыми ножами?
Скажут нам: что ж может литература против без­
жалостного натиска открытого насилия? А — не забу­
дем, что насилие не живет одно и неспособно жить одно:
оно непременно сплетено с ложью Между ними самая
родственная, самая природная глубокая связь: насилию
нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержать­
20

ся, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провоз­
гласил насилие своим методом, неумолимо должен из­
брать ложь своим принципом. Рождаясь, насилие дей­
ствует открыто и даже гордится собой. Но едва оно ук­
репится, утвердится, — оно ощущает разрежение воз­
духа вокруг себя и не может существовать дальше ина­
че, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь ее сладкоречием. Оно уже не всегда, не обязательно прямо ду­
шит глотку, чаще оно требует от подданных только
присяги лжи, только соучастия во лжи.

И простой шаг простого мужественного человека:
не участвовать во лжи, не поддерживать ложных дей­
ствий! Пусть это приходит в мир и даже царит в
мире — но не через меня. Писателям же и художни­
кам доступно большее: победить ложь! Уж в борьбето с ложью Искусство всегда побеждало, всегда побеж­
дает! — зримо, неопровержимо для всех! Против мно­
гого в мире может выстоять ложь — но только не
против Искусства.

А едва развеяна будет ложь •— отвратительно от­
кроется нагота насилия — и насилие дряхлое падет.
Вот почему я думаю, друзья, что мы способны
помочь миру в его раскаленный час. Не отнекиваться
безоружностью, не отдаваться беспечной жизни, — но
выйти на бой!

В русском языке излюблены пословицы о правде.
Они настойчиво выражают немалый тяжелый народный
опыт, и иногда поразительно:
Одно слово правды весь мир перетянет.

Вот на таком мнимо-фантастическом нарушении
закона сохранения масс энергий основана и моя собст­
венная деятельность, и мой призыв к писателям всего
мира.
21

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПОСЕВ»

Александр Солженицын
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ШЕСТИ ТОМАХ
Цветная художественная суперобложка, твердый переплет,
тисненный золотом, работы художника А. Русака.
Фотография автора и его портрет работы московского
художника В. С и д у р а
ТОМ ПЕРВЫЙ
ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА
РАССКАЗЫ
Матренин двор. Случай на станции Кречетовка. Для поль­
зы дела. Захар Калита. В томе 308 страниц и фотография
А. И. Солженицына на меловой бумаге.
Цена в твердом переплете 18.— н. м., в мягком — 15.— н. м.
В США и Канаде 6.— ам. дол. и 5.— ам. дол.
ТОМ ВТОРОЙ
РАКОВЫЙ КОРПУС
600 страниц
Цена в твердом переплете 24.— н. м., в мягком —21.— н. м.
В США и Канаде 8.— ам. дол. и 7.— ам. дол.
ТОМА ТРЕТИЙ И ЧЕТВЕРТЫЙ
В КРУГЕ ПЕРВОМ
Цена каждого тома в твердом переплете 18.— н. м. В США
и Канаде 6.— ам. дол. Цена каждого тома в мягком пере­
плете 15.— н. м. В США и Канаде 5.— ам. дол.

ТОМ ПЯТЫЙ
ПЬЕСЫ, РАССКАЗЫ, СТАТЬИ
Олень и шалашовка. Свеча на ветру. Правая кисть. Кро­
хотки. Пасхальный крестный ход. Как читают Ивана Де­
нисовича. Не обычай дегтем щи белить, на то сметана.
Ответ трем студентам. В томе 270 стр.
Цена в твердом переплете 15.— н. м., в мягком — 12.— н. м.
В США и Канаде 5.— ам. дол. и 4.— ам. дол.
ТОМ ШЕСТОЙ
«ДЕЛО СОЛЖЕНИЦЫНА». КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ
Письма, записки заседаний и др. материалы, показываю­
щие отношение А. Солженицына к СП, к вопросам цен­
зуры, к судьбам отечественной литературы. Наиболее пол­
ный сборник документов, начиная с письма IV съезду СП.
Цена в твердом переплете 18.— н. м., в мягком — 15.— н. м.
В США и Канаде 6.— ам. дол. и 5.— ам. дол.
Possev-Verlag • 6230 Frankfurt am Main 80 • Flurscheideweg 15

КАРМАННОЕ ИЗДАНИЕ
Специальная тонкая, сатинированная бумага, по­
лутвердый переплет «Скай», золотое тиснение.

Александр Солженицын
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В 6-ти ТОМАХ
Цена всех томов — 89,00 н. м.
В США и Канаде — 29,70 дол.
ТОМ ПЕРВЫЙ
ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА • РАССКАЗЫ:
Матренин двор. Случай на станции Кречетовка. Для
пользы дела. Захар Калита.
308 стр. Цена — 14,00 н. м. В США — 4,70 дол.

ТОМ ВТОРОЙ

РАКОВЫЙ КОРПУС
600 стр. Цена — 19,00 н. м. В США — 6,30 дол.

ТОМА ТРЕТИЙ И ЧЕТВЕРТЫЙ
В КРУГЕ ПЕРВОМ
806 стр. Цена каждого тома — 14,00 н. м.
В США и Канаде — 4,70 дол.
ТОМ ПЯТЫЙ
ПЬЕСЫ • РАССКАЗЫ • СТАТЬИ
Олень и шалашовка • Свеча на ветру • Правая кисть •
Крохотные рассказы • Пасхальный крестный ход • Чи­
тают «Ивана Денисовича» • Не обычай дегтем щи белить,
на то сметана • Ответ трем студентам
Цена — 12,00 н. м. В США и Канаде — 4,00 дол.

ТОМ ШЕСТОЙ ГОТОВИТСЯ К ПЕЧАТИ
«ДЕЛО СОЛЖЕНИЦИНА» • О ТВОРЧЕСТВЕ
А. СОЛЖЕНИЦЫНА
Содержание: Документы по «Делу Солженицына», начи­
ная с его открытого письма IV съезду писателей СССР.
Критические статьи о творчестве А. Солженицына. Биб­
лиография его произведений. Нобелевская премия.
Цена — 16,00 н. м. В США и Канаде — 5,30 дол.
Possev-Verlag • 6230 Frankfurt am Main 80 • Fluracheideweg 15