М. Горький и поэты «Знания» [Сборник] (pdf) читать онлайн

БИБЛИОТЕКА ПОЭТА
О С КОВАНА

М. ГОРЬКИ м

{Большая серия

ое издание

ЛЕНИНГРАД

*

19 5

8

М. ГОРЬКИЙ
ПОЭТЫ,.ЗНАНИЯ"

СОВЕТСКИЙ

ПИСАТЕЛЬ

Вступительная статья,
подготовка текста и примечания
С. В. Касторского

М. ГОРЬКИЙ И П0ЭТЫ-«31Ш1ЬЕВЦЫ»

I. стихотворения и. ГОРЬКОГО

1

«А я пишу стихи каждый день», — сказал М. Горький Всевоз
лоду Иванову в вечер под новый, 1933 год. Сказал это «не то.
шутя, не то серьезно».1
Из массы стихов, написанных Горьким, до нас дошло очень
мало. Юношеские стихотворения его погибли еще в годы стран­
ствований писателя, одна сохранившаяся тетрадь была уничто­
жена им незадолго до смерти. Наконец, многие стихотворения не>
предназначались автором для печати. Большинство их также утра­
чено.
;;
Горький не раз иронически отзывался о себе как о стихо­
творце. Но примечательно, что, несмотря на это, он не прекращал
писать стихи и писал их всю свою творческую жизнь.
Художник революционного пролетариата намеревался всту­
пить в литературу поэмой «Песнь старого дуба». Как известно,
В. Г. Короленко, на суд которого юный Горький в 1899 году отдал
свое произведение, решительно забраковал его. Горький уничтр;
жил свою поэму. «Разорвал стихи и рукопись, кинул их. в топив­
шуюся печь, — рассказывал он, вспоминая впоследствии об
этом. — ...Решил не писать больше ни стихов, ни прозы недей­
ствительно, все время жизни в Нижнем—почти два года—ничего не писал. А иногда очень хотелось».2

’Всеволод Иванов. Встреча с Максимом Горьким. -М;г
1947, стр. 74.
2 «Литературная учеба», 1941, № 6, стр. 77.
5

Но вскоре Горький вернулся к стихам. В рассказ «Макар
Чудра» он вставил свои стихи —песню Лойка Зобара.
В том же 1892 году им была написана поэма «Девушка и
Смерть» и сказка «О маленькой фее и молодом чабане», в текст
которой также вошло несколько стихотворений (песни феи и ча­
бана).
Трудно сейчас судить о том, насколько был прав Короленко
в своей оценке «Песни старого дуба». Несомненно, в этой «Песне»
было много художественно несовершенного, но в то же время в
ней было и нечто новое, горьковское. В очерке «Время Короленко»
Горький так рассказывает об этом несостоявшемся своем вступ­
лении в литературу:
«В котомке у меня лежала тетрадь стихов и превосходная
поэма в прозе и стихах «Песнь старого дуба». Я никогда не болел
самонадеянностью, да еще в то время чувствовал себя малогра­
мотным, но я искренне верил, что мною написана замечательная
вещь: я затискал в нее все, о чем думал на протяжении десяти
лет пестрой, нелегкой жизни. И был убежден, что грамотное чело­
вечество, прочитав мою поэму, благотворно изумится перед но­
визною всего, что я поведал ему, правда повести моей сотрясет
сердца всех живущих на земле, и тотчас же после этого взыграет
честная, чистая, веселая жизнь — кроме и больше этого я ничего
не ждал».1
Короленко много говорил Горькому о значении формы, но
«ни одного слова о сущности поэмы».2 А идейное содержание
поэмы как раз и свидетельствовало уже о типично горьковском,
действенном отношении к жизни. Из поэмы в памяти Горького
осталась фраза: «Я в мир пришел, чтобй не соглашаться...» Эта
фраза — одно из свидетельств того действенного, энергичного от­
ношения к жизни, с которым Горький вошел в русскую литера­
туру.
О характере гражданской направленности ранней поэзии
Горького, предшествовавшей вступлению его в литературу, гово­
рит одно из немногих, к счастью, дошедших до нас стихотворений,

1 М. Горький. Полное собрание сочинений в тридцати то­
1951, стр. 6. В дальнейшем все ссылки на сочине­
ния Горького, за исключением случаев, особо оговоренных, даются
по этому изданию (тт. 1—30, М., 1949—1955). Тексты художествен­
ных произведений Горького цитируются по этому же изданию
мах, т. 15. М.,

без ссылок.

* Там же.
в

в котором он, тогда еще. Пешков, декларировал свою позицию как
писателя:
Не браните вы музу мою,
Я другой и не знал, и не знаю,
Не минувшему песнь я слагаю,
А грядущему гимны пою.

Конечно, в юношеской поэзии Горького были и другие мо­
тивы: нотки горечи, разочарования, одиночества. В том же декла­
ративном стихотворении он заявлял:
Пусть порой моя песнь прозвучит
Тихой грустью, тоскою глубокой:
Может быть, вашу душу смягчит
Стон и ропот души одинокой...

Эти настроения в ранней поэзии Горького возникали вслед­
ствие столкновения юноши с окружавшей его в буржуазно-мещан­
ской среде ложью, злом, о чем он писал, например, в стихотворе­
нии «Тому на свете тяжело. ..»
Однако ведущим, определяющим началом в ранней поэзии
Горького был пафос радости жизни, протеста, борьбы.
Идейно близкие друг другу программные заявления Горькогопоэта: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться», «Я грядущему
гимны пою» — получили свое развитие, и с каждым разом на но­
вом, более высоком идейном уровне, в его поэтических произве­
дениях 1890-х годов: «Девушка и Смерть», «Песня о Соколе», а
также в стихотворных текстах сказок «О маленькой фее и моло­
дом чабане», «О Чиже, который лгал...» Следует отметить, что в
«Песне о Соколе», а затем в «Весенних мелодиях» (концом этого
произведения была знаменитая «Песня о Буревестнике») Горький
вернулся к жанру уничтоженной им поэмы «Песнь старого дуба»,
то есть к произведению, в котором сочетаются проза и стихи. При­
мечателен и другой момент, связанный с «Песней старого дуба»:
в названиях самых боевых, революционных стихотворений
Горького закрепляется слово «песня».
«Девушку и Смерть» обычно относят к группе романтиче­
ских произведений Горького, таких, как «Макар Чудра», «Старуха
Изергиль», характерных для первой половины 1890-х годов. Об­
щее в них — пафос свободолюбия, сильные, смелые люди. Но, в
отличие от названных произведений, в поэме «Девушка и Смерть»
высокий, героический стиль сочетается с низким, бытовым, гимноТ

логия — с сатирой. Этот принцип контраста затем обозначился в
рассказе «О Чиже, который лгал...», еще отчетливее — в «Песне о
Соколе*; проходит он и через «Песню о Буревестнике», приобретая
постепенно все более и более революционный характер. В сказке
«Девушка и Смерть» этот композиционно-тематический принцип
непосредственно вытекал из ее идейного замысла: Смерти проти­
вопоставлена Любовь.
Любовь горьковской героини возвышается до мужественного
и радостного самозабвения, до бесстрашия и героизма:

Милого от Смерти заслоня,
Отвечает ей Девица смело:
«Погоди-ко, не ругай меня!
Не шуми, не испугай беднягу,
Острою косою не звени!
Я сейчас приду, в могилу лягу,
А его — подольше сохрани!
Виновата, не пришла я к сроку,
Думала — до Смерти недалеко...

Девушка, ведущая себя независимо, бесстрашно перед деспо­
том-царем, девушка, которая «стоит пред Смертью смело», — этот
образ всепобеждающей Жизни содержит в себе тот исторический
оптимизм, который был органическим свойством Горького как ху­
дожника пролетариата.
«Девушка и Смерть» интересна и как первый опыт творческого
использования Горьким фольклора. В ней в духе сатирических на­
родных сказок нарисован образ царя, но Горький резче обозначил
в нем черты жестокого самодура. Особенно смелой и оригинальной
в горьковской сказке надо признать трактовку традиционного и в
фольклоре, и в литературе образа Смерти. Горький отказался от
мрачного и таинственного колорита, переведя этот образ в бытовой
план. В его изображении Смерть — это старуха, одетая в лапти,
она любит погреться на солнышке, рвет подсолнухи и т. д.
Трудно сказать, редактировал ли Горький эту раннюю свою
вещь перед публикацией ее в 1917 году. Некоторые шероховатости
стиля, отмеченные Н. К. Пиксановым,1 заставляют склоняться к
тому, что Горький не правил свою сказку в 1917 году, а печатал
ее в том виде, в каком она была написана в 1892 году.
Со сказкой «Девушка и Смерть» тесно связано стихотворение
1 Н. К. Пикса нов. Горький-поэт. Л., 1940, стр. 174.
8

Горького «Баллада о графине Эллен де Курси» (1896), в центре
которой также стоит тема любви и смерти. Однако в «Балладе»
эта тема развита в другом, противоположном направлении. В этом
произведении Горького разоблачается псевдолюбовь — низменное,
чисто животное, эгоистическое чувство. Любовь аристократки, гра­
фини Эллен де Курси, не имеет ничего общего с тем всепобеждаю­
щим, высоким, альтруистическим чувством, каким является любовь
Девушки. Любовь графини — это прихоть, игра, забава, развлече­
ние, сочетающееся с жестокостью, поэтому такая «любовь» несет
с собой смерть; любовь Девушки Горького — всепобеждающая
жизнь.
«Балладу о графине Эллен де Курси» надо отнести к наи­
более совершенным поэтическим творениям Горького. Опираясь на
опыт любимого им поэта Г. Гейне, Горький создал оригинальный
образец баллады, в которой повествование — драматическая исто­
рия прерывается авторскими отступлениями или сентенциями, со­
держащими тонкую иронию, издевку над религией, моралью гос­
под. Среди этих своеобразных лирических мест немало острых,
ярких афоризмов («Любовь возникает, как пламя, И мы, сгорая в
нем, Чудесно становимся сами Прекрасным и ярким огнем»
и т. п.).
Для такого стихотворения с постоянно прерывающейся нитью
рассказа удачно найден ритм, который условно можно назвать тоже
«прерывающимся». В основе ритмической структуры стихотворения
традиционный балладный метр — амфибрахий, чередующийся с
другими метрами — дактилем, анапестом.
Одновременно с поэмой «Девушка и Смерть» Горький напи­
сал «Валашскую сказку» — «О маленькой фее и молодом чабане»
(1892). Стихотворения в ней настолько гармонически слиты с по­
вествованием, с прозаическим текстом, что изъятие их неизбежно
привело бы к нарушению, ломке всей структуры произведения, в
котором и прозаический текст весьма лиричен, а местами пере­
ходит в ритмически организованную прозу.
Искусно создавая в тоне, настроении, в стиле песен феи и ча­
бана соответствие характеру этих героев, Горький в песнях ча­
бана особенно выделяет жажду воли, простора, света. Символом
силы, свободы выступает природа, степь, бескрайнее небо, ветер,
щедрое солнце. «Царство силы и свободы — степь могучая
моя.. > — восклицает чабан, и его взволнованность передается сла­
бой, робкой фее, привыкшей прятаться в чаще темного леса, за­
хватывает ее, и она в ответ на песни своего возлюбленного поет:
«Я воли хочу, солнца, степи!»
9

В понимании Горького жить — значило быть действенным, сме­
лым:

...Хочешь жить — будь смелей!
Поскорей!.. Страх и жалость отбрось!
Только сердце свое ты жалей,
Только с ним не пытайся жить врозь!

'Героической выглядит фигура чабана во время грозы: чабан
«твердо, как скала... стоял в степи, подставив грудь дождю и
порывам ветра.. .» Есть в настроении чабана, во всем его пове­
дении в бурю и в образе грозы нечто близкое образу Буревест­
ника. В противоположность слабой, робкой фее, чабан — оли­
цетворение силы, мужества. Во время грозы «чабан стоял и пел,
и в груди его все горело это могучее, смелое, что позволяло ему
одиноко стоять грудью к грозе и не бояться... >, «в его черных
очах горел... огонь такой же яркий, как сами молнии». Чабан,
как и Буревестник, радуется буре.
Описание бури в сказке многими чертами предвещает образ
бури в «Песне о Буревестнике», и выдержано оно в том же самом
ритмическом строе, что и «Песня о Буревестнике».
Среди песен чабана есть две баллады, в основу сюжета ко­
торых Горький положил фольклорные мотивы о русалках. В первой
говорится о фее и юноше Марко, во второй — о русалке и старом
казаке. В 1903 году легенду о рыбаке Марко и фее Горький выде­
лил в самостоятельное стихотворение,1 переработал его текст и
добавил заключительное четверостишие:
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют!
Новое четверостишие содержало в себе гневное обличение
мещанства, тех самых не в меру осторожных, эгоистичных люди­
шек, охранителей своего благополучия, стражей косности, застоя,
тех врагов освободительного движения, которых Горький нарисо­
вал в образе Ужа («Песня о Соколе»), Дятла («О Чиже, который
лгал...»), гагар («Песня о Буревестнике»).
Стихи из «Валашской сказки» позволительно рассматривать

1 В этом же году баллада была издана при нотах; музыка
была написана А. Спендиаровым.
10

как образцы лирической поэзии молодого писателя, дающие не­
которое представление о характере его пейзажной лирики, которая,
вероятно, занимала немалое место в творчестве раннего Горького.
Многие стихи этого рода являются вдохновенными гимнами при­
роде, проникнутыми жизнерадостным ощущением простора, света:
Песнь моя! громко звеня,
Лейся ты в небо прекрасное!
Солнце! ты песнь мою
Златом лучей облеки
И преврати в огоньки
Чистые, кроткие, ясные!

Аллегорический рассказ «О Чиже, который лгал...» (1893) на­
писан в духе сатирических сказок Щедрина. Об ориентации Горь­
кого на сатиру Щедрина свидетельствуют такие его аллегории, как
,
и которых малейшее лишение, пустяковая неприятность повергают
в пессимизм, заставляют рассматривать себя как трагическую
личность. В рассказе говорится, что одного такого поэта кусала
блоха, и он разразился скорбным стихотворением «Я жизнью же­
стоко обманут...», которое заканчивается такими словами: «Гос­
подь! Упокой мою душу! Она безнадежно больна!»
В рассказе «Неприятность» (1895) в образе поэта-эстета Миляева Горький разоблачил типическое явление в буржуазной поэ­
зии: пошлость, беспринципность, безыдейность, прикрывавшиеся
маской поэта «чистого искусства», страдальца, разочаровавшегося
в жизни.
В рассказах «Грустная история» и «Неприятность» Горький
уничтожающе пародирует в своих стихах «модную» антидемо­
кратическую поэзию 1880—1890 х годов, вроде лирики К. Фофа­
нова, М. Лохвицкой и т. п.
В пьесах «Дачники» (1904) и «Дети солнца» (1905) Горький
применяет иной прием развенчания декадентской поэзии. В образе
Калерии, героини «Дачников», и Лизы Протасовой из «Детей
солнца» Горький вывел незаурядных поэтесс-декаденток. Стихами
той и другой он показал декадентскую поэзию в ее наиболее силь­
ных сторонах и в то же время разоблачил ее как искусство пустое,
враждебное передовым силам эпохи, мешающее развитию револю­
ционных идей.
В пьесе «Дачники» Горький использовал пародийный прием,
в свое время блестяще осуществленный поэтом-«искровцем»
Д. Д. Минаевым, написавшим пародию на стихотворение Фета
«Шепот, робкое дыханье.. .» Сохраняя в своей пародии особен­
ности ритмико-мелодической и синтаксической структуры стихо­
творения Фета, Минаев наполняет свою пародию совершенно иным,
прямо противоположным содержанием, разоблачавшим эстетский
характер фетовской лирики.
В пьесе «Дачники» пародию сочиняет революционно настроен17

Httft lôHôüia Влас. Сохраняя ритмикб-мелодическую интонацион­
ную сторону стихов Калерий, стихи Власа одновременно являются
'едкой социальной сатирой» вскрывающей подлинное лицо поэтов- декадентов.
В пьесе «Дети солнца» жизнерадостные стихи Вагина про­
тивопоставлены пессимистическим стихам Лизы Протасовой. Но сле­
дует заметить, что Вагин читает не свои стихи. Сам он сторонник
теории «чистого» искусства и стихи читает, вероятно, из чувства
противоречия Лизе, но они вместе с тем обращены против де­
кадентской поэзии.
С пародиями Горького на декадентскую поэзию мы еще раз
встречаемся в его цикле новелл «Русские сказки» (начало
:19107x гг.). В состав этого цикла Горький включил две сказки,
направленные против модной в годы реакции «смертяшкинской»
поэзии.
В годы политической реакции, в эту «ночь после битвы» (слова
В. В. Воровского), все реакционные течения в литературе необы­
чайно активизировались. Ф. Сологуб, Л. Андреев, 3. Гиппиус,
М. Арцыбашев и другие «создавали» грязные, пасквильные произ­
ведения. Особенно модными стали темы ренегатства, предатель­
ства, смерти, культивировалась порнография.
Горький всеми средствами начал борьбу с реакцией, в том
числе с литературным декадансом. В этой борьбе он находил
поддержку у В. И. Ленина. Еще в начале 1908 года Ленин писал
Горькому: «Я тысячу раз согласен с Вами насчет необходимости
систематической борьбы с политическим упадничеством, ренегатхтвом, нытьем и проч.»1
В адрес ренегатской интеллигенции, реакционной литературы
Горьким были направлены гневные инвективы — статьи «Разру­
шение личности», «О цинизме» и другие. Горький использует и свое
испытанное боевое поэтическое оружие — пародию-сатиру.
: В первой сказке Горький высмеял поэта-обывателя, который
«вдохновился» валявшимся на дороге кнутом и написал мрачные
.стихи о Смерти-Змее. Редактор одобрил их: «Очень в тон на­
строению времени, очень! ..» — и определил гонорар — 16 копеек
строка. А один очень хороший юноша застрелился, ибо он не пред­
полагал, что такие «мрачные мысли продаются по 16-ти копеек».
Мотив и приемы обличения декадентской поэзии в этой сказке
перекликаются с рассказами Горького 1890-х годов («Неприят­
ность» и другие) и находятся в прямой связи с обличительным
1 В. И. Ленин. Сочинения, т. 34, стр. 330.
18

выступлением Горького в статье «Издалека» против «смертяшкинской» литературы.
Во второй сказке, написанной, как и весь цикл «Русские сказ­
ки», в духе сатиры Салтыкова-Щедрина, Горький вывел поэта
Евстигнея Закивакина, избравшего себе псевдоним Смертяшкин.
В прозаический текст сказки Горький включил десять стихотворе­
ний — «поэз» Смертяшкина, представляющих собою едкие пародии
на декадентскую поэзию. Заметим, что «певец смерти» Смертяшкии,
как обобщенный образ писателей-упадочников, этих, по выраже­
нию Горького, «клиентов мещанства», особенно расплодившихся
в годы реакции, появился у Горького еще в 1908 году, в статье
«Разрушение личности». В сказке Смертяшкин со своими «поэзами»
предстал, как яркий сатирический образ, образ-пародия, обобщив­
ший в себе наиболее типичные для упадочной поэзии черты. На­
столько они были метко схвачены Горьким, настолько они были
жизненно правдивы, что в образе Смертяшкина должны были
видеть и увидели себя Ф. Сологуб, 3. Гиппиус и другие. Сологуб
воспринял эту сказку как памфлет на себя и высказал свою обиду
в письме к Горькому. В ответном письме Сологубу Горький по­
яснил, что Смертяшкин — образ собирательный и не имеет в виду
лично его.
Горький связывал декадентскую литературу с контрреволю­
ционными «Вехами», с черносотенной политикой «Нового времени»
и прочими реакционными общественными явлениями. Горький ни­
сколько не преувеличивал пагубного влияния упадочной литера­
туры, когда в статье «О современности» писал, что «некоторые
явления в литературе должны были повысить число самоубийств». 1
Стихами Смертяшкина Горький развивал традиции литера­
турной пародии революционных демократов, в частности Н. А. До­
бролюбова.
В борьбе с антидемократической поэзией Добролюбов создал
своеобразный вид пародии — тип фельетона, сочетавшего в себе
прозаический текст со стихотворным. Такова, например, «публи­
кация» в «Свистке» стихотворений Аполлона Капелькина. Статья
носит такое ироническое заглавие: «Юное дарование, обещающее
поглотить всю современную поэзию». Она состоит из иронического
уведомления редакции и письма Аполлона Капелькина, в текст
которого вставлены его стихотворения. Характеризуя себя как
поэта, объясняя свой творческий процесс, Капелькин, по существу,
саморазоблачается, показывая всю свою пошлость и пустоту, по1 М.

Горький. Статьи 1905—1916 гг. Пг., 1918, стр. 96.
19

ступает в значительной степени так же, как Смертяшкин у Горь­
кого.
Пародия была лишь одним из жанров сатирической поэзии
Горького. Формы его стихотворной сатиры разнообразны: это и
сатирическое послание, и куплеты, и эпиграмма. В своих сатириче­
ских стихотворениях Горький едко высмеивал паразитические об­
щественные слои: буржуазию и прислужницу ее — буржуазную
интеллигенцию, полицейскую власть и т. д.
В рассказе «О писателе, который зазнался» имеются стихи
Горького, которые он приписал лавочнику Семену Ястребову.
Горький удачно стилизует в них мещанскую «поэзию» бездарных
и невежественных обывателей, писавших с претенциозностью.
В стихотворении «О вестник утра, красный петел!», которое
включено в «Русские сказки», Горький разоблачает либералов,
буржуазную интеллигенцию, их предательскую контрреволюцион­
ную политику.
Горький писал сатирические стихи-афоризмы с острым полити­
ческим смыслом. Таково, например, четверостишие в рассказе
«Тюрьма». Много сатирических стихотворений Горький ввел в
«Жизнь Клима Самгина». Интересны, например, «записи» Дмитрия
Самгина — сатира на купцов, мещан, полицейскую власть.

4

Среди литературных героев Горького довольно обширную
группу составляют образы поэтов-самоучек, выходцев из низов.
В русской литературе до Горького были попытки создания таких
образов. Так, например, образ поэта-самоучки был намечен Пуш­
киным в его незавершенной «Истории села Горюхина»: это кре­
постной крестьянин Архип Лысый, сочинявший сатирические стихо­
творения, одно из которых приводится Пушкиным. Приказчик
Митя в пьесе Островского «Бедность — не порок» сочиняет стихи
в стиле Кольцова. Однако характер поэта-самоучки со всем строем
его дум и настроений впервые в русской литературе появляется
именно у Горького. С таким образом мы прежде всего встречаемся
в повести Горького «Трое». Это сын кузнеца, рабочий парень Па­
вел Грачев. В «Рассказе Филиппа Васильевича» изображен юношапоэт, простолюдин Платон Багров, служащий дворником. Впечат­
ляющий образ поэта-самоучки Симы Девушкина выведен в повести
«Городок Окуров».
Вышедший из низов, прошедший жуткие «университеты» жизни
20

в царской России с ее волчьими законами, Горький глубоко по­
знал всю трагическую судьбу талантливых выходцев из народа,
лишенных возможности получить даже элементарное образование.
Горький знал и видел, что сотни и тысячи народных талантов
гибли, не успев созреть, в проклятых условиях помещичье-буржуазного государства. Горький видел и знал также, что народ
из недр своих выдвигает все новые и новые таланты, что народ —
неиссякаемый источник могучей духовной творческой силы.
Стихи Горького, приписанные им своим героям, поэтам-само­
учкам, характеризуют не только ту или иную степень одаренности
самоучек, они являются эффектным средством социальной и инди­
видуальной их характеристики. Больше того, эти стихи обрисовы­
вают существенные черты того общественного уклада, быта, в ко­
тором рождаются, растут и чаще всего, не созрев, гибнут поэты
из народа. Эти стихи — обвинительный акт против общественнополитического строя помещиков, купцов, фабрикантов.
Гибнет безвременно среди жестокого окуровского быта поэтсамородок Сима Девушкин. В этом образе Горький изобразил
одного из многочисленных и часто безымянных поэтов — выходцев
из низов, которые обычно слагали свои стихи устно. Не записы­
вает своих стихов и Сима, он сказывает их своим слушателям
Стихи Симы бытуют, подобно произведениям устной народной
словесности. Местные окуровские певцы подбирают к стихам
Симы песенные мелодии. Так, например, слободской певун Артюшка
Пистолет распевает стишок Симы:
Как живут у нас в Заречьи
Худы души человечьи...

Беда Симы в том, что он так же темен, невежествен, нераз­
вит, как и все окуровское мещанство. Сима — во власти религиоз­
ных предрассудков. Нередко в своих стихах он обращался за по­
мощью-милостью к богу, к богородице, перефразируя выражения
из церковных песнопений и молитв: «Господи, помилуй! Мы —
твои рабы!>, «Пресвятая богородица, мати господа всевышнего!»
Вывести в те годы на верный жизненный путь таких уездных
самоучек мог только революционный рабочий класс, могла только
революционная пропаганда. Это Горький убедительно показал в
образе поэта-самоучки Павла Грачева из повести «Трое».
Своей незавидной долей, своим мироощущением на первом
этапе своей жизни Павел Грачев близок к Симе Девушкину. Бед­
ность, нужда, грубость, жестокость мещанской жизни сопутствовали
21

Павлу в юности не меньше, чем Симе. Сетования на свою горь­
кую судьбу Павел изливал в таких стихах, как «Судьба меня
душит, она меня давит...» Как и Сима Девушкин, Грачев жа­
ловался в стихах на свое одиночество, убогость, скуку жизни.
Но только в революционной среде нашел Грачев истинных людей,
настоящее товарищество, получил моральную поддержку. Рево­
люционная пропаганда открывает рабочему парню Павлу Грачеву
глаза на единственно правильный путь в жизни — путь револю­
ционной борьбы. В стихотворении, посвященном пропагандистке,
Грачев писал:
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашел я друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
Образом Павла Грачева, его идейной и поэтической эволю­
цией, завершающейся политическим пробуждением героя, Горький
предсказывал приход в русскую литературу нового, пролетарского
писателя из среды рабочих-самоучек, что в действительности осу­
ществилось в начале 1910-х годов, в эпоху большевистских газет
«Звезда» и «Правда».
Личные жизненные наблюдения Горького неизменно пополня­
лись, обогащались интересными материалами, — многочисленными
письмами самоучек с приложением их незамысловатого творчества,
а также письмами о самоучках с подробными характеристиками
обстоятельств их жизни и деятельности. Знакомство Горького с
самоучками и одновременно работа с ними начались еще в
конце 1890-х годов, когда он стал получать от редакции журнала
«Жизнь» рукописи начинающих поэтов и прозаиков. Горький много
прочитал рукописей поэтов-самоучек в годы первой революции,
еще более — в каприйский период (1907—1913). Конечно, при чте­
нии многочисленных сочинений самоучек перед умственным взором
Горького проходили и Павлы Грачевы, и Платоны Багровы, про­
шел, наверное, не один Сима Девушкин.
О типичности, жизненной правдивости образов горьковских
поэтов-самоучек говорят, например, богатые материалы, собранные
в свое время А. И. Яцимирским для издания «Галереи русских са­
мородков».1 Стихи Горького, приписанные им Павлу Грачеву и

1 Хранится в архиве Института русской литературы Академии
наук СССР.
22

Симе Девушкину, весьма близки к поэзии многих реальных рус»
ских самоучек. Н. К. Пиксанов в своей книге «Горький-поэт» при-»
водит для сопоставления со стихами Симы Девушкина близкий к
последним по содержанию и по форме стихи самоучек из числа
опубликованных Горьким в статье «О писателях-самоучках» (1911}ч
Аналогичные параллели можно построить и на других материалах
поэтического творчества самоучек. Так, например, у А. Слюзова в
сборнике его стихотворений, изданном в Казани в 1882 году, есть
стихотворение «Мещанская жизнь», живо напоминающее и содер­
жание и форму стихов Симы, особенно его стихотворения «Позади
у нас — леса...»:

Так же идут дни за днями
Жизни скучной нашей,
Так же мы едим, как ели,
Те же щи и кашу!

Те же мелкие расчеты,
Убыли, наживы
Нас и радуют, и мучат,
Пока мы все живы!
И века еще продлятся,
Нас уже не будет,
А житье мещан все то же,
То же, то же будет! 1

Стихотворение Симы «Боже, мы твои люди...» очень близко
стихотворению поэта-самоучки. И. А. Назарова «Боже, ты, отец
небесный... »2
Примечательны отзывы о горьковских героях поэтах-самоуч­
ках самих русских самоучек в письмах к Горькому. Один из кор­
респондентов Горького в письмах к нему сравнивал с Симой Де*
вушкиным поэта-самородка сибиряка Ивана Тачалова, удивляясь
поразительному сходству их жизненных судеб.8
О горьковском поэтическом таланте, о многогранности поэти­
ческого творчества Горького говорят не только сочиненные им,
исключительные по своей жизненной правде стихи русских само1 Стихотворения А. Слюзова. Казань, 1882, стр. 18.
2 Архив А. И. Яцимирского в Институте русской литературы
Академии наук СССР.
3 См. «Ученые записки» Ленинградского государственного
педагогического института им. А. И. Герцена, т. 58, 1947, стр. 72v
23

учек, но и многочисленные стихотворения другого рода, создан­
ные и приписанные им своим героям — представителям разных
народностей России и зарубежных стран.
В уста цыгана Лойко Зобара («Макар Чудра>) Горький вло­
жил песню «Гей-гей! В груди горит огонь...», содержание и ритм
которой так гармонируют с пылкой, страстной натурой этого сво­
бодолюбивого, мужественного юноши.
В одной из «Сказок об Италии» в легенду о Тамерлане Горь­
кий ввел свое стихотворение, которое можно назвать гимном
«о сердце мира, о волшебном сердце той, кого мы, люди, Матерью
зовем!» Эту взволнованную, светлую песню о женщине-матери
Горький приписал «веселому поэту» Кермани. В другой сказке из
этого же цикла Горький изобразил итальянского поэта-самоучку:
это молодой рабочий, маляр Винченцо, поэт-лирик, с острым поэ­
тическим чувством природы. Ему Горький приписал свое стихо­
творение «На берег пустынный, на старые серые камни...»
К такому же роду произведений надо отнести стихотворения
Горького, вложенные в уста калеки, душевнобольной румынской
девушки, героини рассказа «На Чангуле», и веселую песенку
(типа «тасниф») «Я хочу делать хорошие дела...», которую поет
перс в рассказе Горького «Весельчак».
Произведения Горького насыщены также стихами фольк­
лорного характера. Эта поэтическая область творчества Горь­
кого тоже многообразна; диапазон ее — от стихотворных прибау­
ток, многочисленных вариантов раёшного стиха до былины, легенды.
Русский народ, создатель и хранитель богатейших сокровищ
художественного слова, был вдохновителем и учителем Горького.
Горький в детстве жил в атмосфере народной поэзии. Художе­
ственным наставником Горького была чудесная русская женщина,
его бабушка Акулина Ивановна. «В те годы я был на­
полнен стихами бабушки, как улей медом, — писал Горький,—
кажется, я и думал в форме ее стихов». Этот поэтический «улей»
Горького из года в год неизменно пополнялся новыми и новы­
ми народными стихами, творческой переработкой которых обога­
щались горьковские произведения. Художественной обработкой
фольклорных мотивов Горький преследовал цель как можно глуб­
же, вернее, жизненнее показать духовную силу своего народа, его
правду.
Художественная функция таких, условно назовем, фольклоризованных стихов в творчестве Горького в основном та же, что и
большинства других стихотворений, приписанных Горьким своим
героям. Фольклоризованные стихи являются также средством идей­
24

ной, психологической, социальной характеристики того или иного
героя. Стоит только удалить из повести «Детство» сказы бабушки
Акулины Ивановны, и утратит в значительной степени свою коло­
ритность этот замечательный образ русской женщины. Сказитель­
ница легенд, бывалыцин, она является в повести олицетворением
духовной творческой мощи русского народа, его гуманизма, его
высоких моральных качеств. Создавая в 1910-е годы образ своей
бабушки, Горький, конечно, воспользовался слышанными от нее
в детские годы замечательными песнями, поверьями, сказками. Но
многое, взятое для характеристики бабушки из ее же поэтической
сокровищницы, Горький должен был переосмыслить, творчески
переработать, ибо в «Детстве» он изображал не только свою ба­
бушку Акулину Ивановну, он создавал образ русской женщины.
Поэтому стихотворные произведения в повести «Детство», выдер­
жанные в духе народной словесности и приписанные бабушке, мы
можем рассматривать как часть поэтического наследства Горького.
О том, насколько владел Горький былинной поэтической тра­
дицией, говорит, например, монолог Васьки Буслаева для задуман­
ной им пьесы в стихах «Васька Буслаев». Образцом творческого
освоения Горьким фольклора может служить «еретический» духов­
ный стих-сказ вольнодумца-дьякона в книге «Жизнь Клима Сам­
гина».
В стихотворении о Ваське Буслаеве Горький идейно переосмы­
сляет былинный образ в духе основных вековых стремлений на­
рода— творца, создателя всех и всяческих ценностей. Горький
наградил Ваську идеей жизнестроительства: «Круг земли пошел
бы, — говорит Васька, — да всю распахал, век бы ходил — города
городил...».
Многие произведения Горького наполнены песенными стихами,
в которых трудно установить, что именно сочинено Горьким, а что
записано им от других лиц. Так, широко известная песня «Солнце
всходит и заходит...» из пьесы «На дне» долгое время приписы­
валась Горькому, хотя, как это недавно установлено, она была
известна до горьковской пьесы. Особенно распространены в произ­
ведениях Горького стихи раёшного склада, содержащие в себе
то веселую шутку, то насмешку, то острую сатиру. Таковы, на­
пример, прибауточные стихи арестанта Зазубрины из рассказа
того же названия, сатирические куплеты дьякона про барыню в
рассказе «Бывшие люди», своего рода частушки — лирические дву­
стишия Мальвы («Мальва»), шутливые и сатирические — Сережки
(герой того же рассказа), балагурно-иронические стишки Драного
жениха (в «Каине и Артеме») и т. д.
25

Горький не прекращал писать стихи до конца своей жизни.
всей вероятности, некоторые из своих стихотворений он вклю­
чил в «Дело Артамоновых» и в «Жизнь Клима Самгина».
И в 1920-е, и в 1930-е годы Горький писал лирические стихи и
стихи-шутки, но только не для широкого читателя. Часть стихо­
творений Горького 1920— 1930-х годов была опубликована лишь
после его смерти и включена нами в настоящий сборник.
В советские годы Горький много внимания уделял поэзии как
литературный критик и теоретик искусства. Это было связано с
тем, что он вел огромную культурно-воспитательную работу среди
молодых писателей. Велика была его работа с начинающими поэ­
тами.
В это время Горький писал статьи, затрагивавшие принци­
пиальные вопросы поэтического творчества, делясь своими впечат­
лениями о положении современной поэзии. Горький читал в боль­
шом количестве стихи начинающих поэтов, вступал с ними в пере­
писку, выступал на собраниях литераторов с обсуждением проблем
поэзии и т. д. Как известно, по инициативе Горького была орга­
низована «Библиотека поэта» — серийное издание, призванное, по
замыслу его основателя, обобщать опыт русской и мировой поэти­
ческой культуры в ее историческом развитии.
Таким образом, на развитие советской поэзии Горький оказы­
вал влияние и как поэт, и как теоретик поэтического творчества,
как тонкий и великолепно эрудированный знаток этой области
искусства. Естественно, что оба эти аспекта деятельности Горького
были неразрывно связаны друг с другом. Когда в статье о «Биб­
лиотеке поэта» (1931) Горький писал, что «жизнь требует героиче­
ской поэзии, поэзии углубления в смысл нарастающей трагедии»,
о том, что необходимо обновление поэзии другими темами, на­
пример, темой «борьбы коллективно организованного разума против
стихийных сил природы и вообще против «стихийности» воспитания
не классового, а всемирного Человека Человечества, творца «вто­
рой природы», создаваемой энергией его воли, разума, воображе­
ния», 1 то нетрудно узнать в этих словах автора «Песни о Буре­
вестнике» и поэмы «Человек». Когда Горький советовал поэту
Д. Н. Семеновскому создать пафосный очерк, в котором «проза
свободно и естественно перейдет в стихи»,2 то в его словах опятьтаки легко узнается автор «Песни о Соколе», новеллы «О маленьПо

1 М. Горький. Собрание сочинений, т. 26, стр. 182.
2 Дм. Семеновский. А. М. Горький. Письма и встречи.
М., 1938, стр. 100—101.
26

кой фее и молодом чабане» и других стихотворно-прозаических
произведений.
Наставническая, воспитательная работа Горького с молодыми
поэтами советской эпохи не была неожиданным явлением в его
литературно-общественной биографии.
Исследование некоторых малоизученных и вовсе неизвестных
материалов позволяет установить видную роль Горького в разви­
тии революционно-демократической поэзии 1900-х годов. Некоторые
явления этой поэзии находятся в русле тех традиций, которые по­
служили исходным пунктом в развитии советской поэзии.

П. ПОЭТЫ-«ЗНАНЬЕВЦЫ»

1

С деятельностью горьковского книгоиздательства — товарище­
ства «Знание» (1901—1912) связана большая и светлая полоса
жизни русской литературы первого десятилетия нашего века. Во­
круг «Знания» были объединены многие лучшие писатели-реали­
сты той же эпохи: А. Чехов и А. Куприн, И. Бунин и Н. Гарин-Ми­
хайловский, В. Вересаев и А. Серафимович, Л. Андреев и другие.
В центре их высилась могучая фигура М. Горького, который
за это десятилетие печатался почти исключительно в «Знании».
Лучшие образцы творчества «знаньевцев» публиковались в
сборниках товарищества «Знание»,1 что отмечал в письме к Горь­
кому и В. И. Ленин,2 который перед этим также весьма положи­
тельно отозвался о реалистической беллетристике в журнале
«Жизнь», где вокруг Горького собралось ядро будущих «знаньев­
цев». 3 Без организующей деятельности Горького все названные
писатели-реалисты едва ли могли бы оказать такое значительное
влияние на общественно-политическую жизнь, ибо они действова­
ли бы порознь, их сочинения не могли быть изданы таким боль­
шим тиражом, каким они вышли в «Знании», да многие, возможно,
и совсем не были бы изданы.
«Знаньевская» литература росла и формировалась в грозовой
атмосфере первой русской революции; а расцвет «Знания» с зако­
номерностью происходил в героические 1905—1907 годы. За это
1 Всего с 1901 по 1912 г. было издано 40 сборников.
2 В. И. Л е н и н. Сочинения, т. 34, стр. 380.
3 Там же, стр. 15.
27

время была издана половина (19) «знаньевских» сборников тира­
жом, иногда доходившим до 65 000 экземпляров (сборник № 3). На
эти годы приходится и основная масса изданных «Знанием» со­
браний сочинений писателей-реалистов: Л. Андреева, И. Бунина,
Д. Айзмана, Н. Гарина, С. Елеонского, С. Елпатьевского, А. Куп­
рина, А. Серафимовича, Скитальца, С. Найденова, Н. Телешова
и многих других.
В эпоху первой русской революции по-новому и со всей остро­
той встал вопрос об участии литературы в освободительном, ре­
волюционном движении народных масс.
Горький был одним из тех немногих писателей, который рань­
ше и сильнее других почувствовал и определил назначение лите­
ратора в это ответственное время: «работать в пользу родной
страны и нового читателя ее»; а новым читателем на рубеже двух
веков в глазах Горького был трудящийся человек, который «тре­
бует ответа на коренные вопросы жизни и духа, он хочет знать,
где правда, где справедливость, где искать друзей, кто враг».1
М. Горький — автор повестей «Фома Гордеев» и «Трое», пьесы
«Мещане» и «Песни о Буревестнике» — близко, если не вплотную,
подошел к великому принципу партийности литературы, сформули­
рованному Лениным в знаменитой программной статье «Партий­
ная организация и партийная литература» (1905), а в таких про­
изведениях, как «Товарищ», «Враги», «Мать», пролетарский пи­
сатель с успехом реализовал этот принцип.
Конечно, «знаньевская» литература была далека от последо­
вательно революционной идеологии, свойственной Горькому как
великому пролетарскому художнику. Конечно, литературные силы
«Знания» в массе своей были далеки от партийной литературы в
ленинском понимании. Но в то же время общая демократическая
направленность творчества писателей-«знаньевцев»
объективно
сыграла большую прогрессивную и даже революционную роль.
Это великолепно понимал Горький. По свидетельству А. С. Сера­
фимовича, Горький следующим образом определил задачу «знань­
евской» литературы: «Революция созревает, рабочий класс все
более и более революционизируется, и в этой атмосфере даже ле­
гальная (и потому охватывающая широкие массы), но честная
литература сыграет большую мобилизующую роль».2
Демократизм, гуманизм, реализм — на этой основе происходи1 «Нижегородский листок», 1899, № 329, 30 ноября.
2 А. Серафимович. Собрание сочинений, т. 10. М., 1948,
стр. 423.
28

Издан1е товарищества „3HAH1E“ (Спб., Невсюй, 92).

IX.

СБОРНИКЪ
ТОВАРИЩЕСТВА „3HAHIE" ЗА 1906 годъ.
КНИГА ДЕВЯТАЯ.
СОДЕРЖАНИЕ:

М. Горький. Варвары.
Ив Бунинъ. Ст их отворен) я.
Н. Телешовъ. Надзиратель.

А. Серафимовичъ. Среди ночи.
А. Серафимовичъ. Похоронный маршъ

Л Сулержицю'й. Путь.
Скиталецъ. Стихотворения.

Ц'Ьна 1 рубль.

С.-ПЕТЕРБУ РГЪ.

HOL

ла консолидация литературных сил в «Знании», и потому «знаньевская» литература была не только эхом, отражавшим мысли, на­
строения народных масс, их чаяния, но и одним из факторов, содей­
ствовавших развитию передового общественного движения.
Вот что писал о «знаньевских» сборниках А. С. Серафимович:
«Они стали выходить, когда революционные настроения закипали
все больше и больше. Сборники «Знания» помогали подыматься
этим настроениям. Помещаемые в них художественные произве­
дения, конечно, не были революционными в прямом значении это­
го слова, да это и невозможно было при тогдашней цензуре.
Но таково удивительное действие внутренне честной, правди­
вой художественной вещи, что она, не призывая прямо к револю­
ции, прокладывает к ней широкую дорогу в сердцах, в чувствах
людей».1
Накануне 1905 года многочисленные декадентские объедине­
ния (кружки, общества), редакции журналов («Новый путь»,
«Весы»), издательства («Скорпион», «Гриф») перешли в открытое
наступление на революционные традиции. Один из видных де­
кадентских критиков, Д. Философов, выступая против демократи­
ческой литературы, цинично заявлял: «В данное время имеет зна­
чение, в культурно-историческом смысле главным образом, эта
борьба «декадентов» с „босяками”».2
По замыслу Горького, «Знание» должно было организовать
идейный отпор воинствующей декадентско-символистской и прочей
реакционной литературе. И оно действительно успешно осуще­
ствляло эту важную историческую задачу.

2
В начале 1900-х годовобстановка для развития прогрессив­
ной реалистической поэзии была весьма сложной и трудной. Если
в художественной прозе и количественно и качественно главен­
ствовали реалисты, то в области поэзии на первый план выдвину­
лись символисты и другие декадентские писатели. Среди символи­
стов были многие талантливые поэты и такие выдающиеся, как
А. Блок, В. Брюсов. Нельзя было не считаться с влиянием этой
модной поэзии, во многих образцах своих отличавшейся высокой
культурой и мастерством формы. Декадентско-символистские поэ1 А. Серафимович. Собрание сочинений, т. 10. М., 1948,
стр. 423—424.
2 «Новый путь», 1904, X» 1, стр. 244.
30

тические круги вовлекали в сферу своего влияния талантливых
художников-реалистов. А это было тем более опасно, что к началу
XX века в истории развития реалистической поэзии образовалась
пауза. Собственно говоря, в ту пору реализм в поэзии представ­
лял лишь молодой, еще не окрепший талант И. Бунина. И он в
начале нового века начал поддаваться влиянию модернизма.
Принципиальность Горького в проведении «знаньевской» лите­
ратурной политики особенно проявилась в области поэзии. Каза­
лось, ввиду малочисленности поэтов-реалистов, к участию в «Зна­
нии» можно было бы привлечь кое-кого из видных символистов,
тем более что в творчестве некоторых из них под влиянием рево­
люционных событий наметились определенные сдвиги. Сочувствен­
ные отклики на революцию 1905 года содержались, например,

Л.

■

4( /b aÿdytb,
'У/пуг с/м^е

^c£

Æe

Из грязи выходец, я жил в болотной тине,
Я в муках возмужал.
Суровый рок меня от юных дней доныне
Давил и унижал.

О да! Судьба меня всю жизнь нещадно била;
Душа моя — в крови...
И в сердце, где теперь еще осталась сила,
Нет больше слов любви!
Я лишь суровые слова и мысли знаю,
Я весь, всегда — в огне...
И песнь моя — дика, и в слово «проклинаю!»
Слилося всё во мне!
1901
КУЗНЕЦ

Некрасива песнь моя —
Знаю я!
Не похож я на певца —
Я похож на кузнеца.
Я для кузницы рожден,
Я — силен!
Пышет горн в груди моей:
Не слова, а угли в ней!
Песню молотом кую,
Раздувает песнь мою
Грусть моя!
В искрах я!

Я хотел бы вас любить,
Но не в силах нежным быть:
Нет — я груб!
Ласки сумрачны мои:
Не идут слова любви
С жарких губ.
Кто-то в сердце шепчет мне:
«Слишком прям ты и суров —
Не скуешь ты нежных слов
На огне!
164

Лучше молот кузнеца
Подними в руке твоей
И в железные сердца —
Бей!»
1901
РУЧЕЙ

Серебристый ручей,
Меж лугов и полей
Я беспечно бежал
И на солнце играл.

Был свободен мой путь
Под сиянием дня,
Но сдавили мне грудь
И поймали меня.
В золотую волну
Не глядится трава:
За плотиной, в плену,
Я верчу жернова.

И дрожит целый дом
От работы моей:
Разметать бы кругом
Ухищренье людей!
Словно лев, я рычу,
Волны в слезы дроблю:
Я свободы хочу,
Я свободу люблю!
1901
♦ ♦ ♦

Я хочу веселья, радостного пенья,
Буйного разгула, смеха и острот —
Оттого что знал я лишь одни мученья,
Оттого что жил я под ярмом забот.
166

Воздуха, цветов мне, солнечной погоды!
Слишком долго шел я грязью, под дождем.
Я хочу веселья, я хочу свободы —
Оттого что был я скованным рабом!

Я хочу рубиться, мстить с безумной страстью —
Оттого что долго был покорен злым.
И хочу любви я, и хочу я счастья —
Оттого что не был счастлив и любим!

1901
АЛМАЗЫ

Нас давят! Лежим мы века,
Закованы в тяжкий гранит!..
Гнетут нас и тьма, и тоска,
Не знаем, как солнце горит...

Всегда мы тоскуем о нем...
Живит нас о солнце печаль.
Мы злым засверкали огнем
И сделались тверды, как сталь...

1901
♦ * •

Я упал с облаков в эту бездну мученья.
Мои крылья разбил грозной молнии луч,
И, прикован к скале в темноте заточенья,
Побежден я громами разгневанных туч.
Только песни поют надо мной ураганы,
Только вьюга шумит, холодна и дика,
Словно саваном душу одели туманы,
Да терзает мне сердце злой ворон — Тоска.

Но не жаль мне, что к солнцу я гордо стремился,
Что на крыльях орлиных недолго парил:
Пусть о твердые скалы я грудью разбился,
Только миг — но я жил!

1901
166

* * ♦

Ты бедна... Трудом, нуждою
Лишена любви...
Как исколоты иглою
Пальчики твои!

Но смеешься ты, бесстрастно
Молодость губя...
Весела ты и прекрасна —
Я люблю тебя!
Слышишь? Сердце, словно молот,
Бьется в грудь мою!
Что борьба нам? что нам голод?
Крепко я кую!

Дай мне бледненькую ручку,
Дай тебя обнять:
Я тебя, как солнце тучку,
Буду целовать!
Обниму тебя, как пламя
Сосенку в лесу!
Пусть нужда до гроба с нами —
Всё перенесу!.
Ждут страданья нас, как звери...
Мы пойдем, любя...
До могильной нашей двери —
Я люблю тебя!

1901
♦ * *

Колокольчики-бубенчики звенят.
Простодушную рассказывают быль.
Тройка мчится, комья снежные летят,
Обдает лицо серебряная пыль!
16Т

Нет ни звездочки на темных небесах,
Только видно, как мелькают огоньки.
Не смолкает звон малиновый в ушах,
В сердце нету ни заботы, ни тоски.

Эх1 лети, душа, отдайся вся мечте,
Потоните, хороводы бледных лиц!
Очи милые мне светят в темноте
Из-под черных, из-под бархатных ресниц...

Эй, вы, шире, сторонитесь, раздавлю!
Бесконечно, жадно хочется мне жить!
Я дороги никому не уступлю,
Я умею ненавидеть и любить...
Ручка нежная прижалась в рукаве...
Не пришлось бы мне лелеять той руки,
Да от снежной пыли мутно в голове,
Да баюкают бубенчики-звонки!

Простодушные бубенчики-друзья,
Говорливые союзники любви,
Замолчите вы, лукаво затая
Тайны нежные, заветные мои!
Ночь окутала нас бархатной тафтой,
Звезды спрятались, лучей своих не льют,
Да бубенчики под кованой дугой
Про любовь мою болтают и поют...

Пусть узнают люди хитрые про нас,
Догадаются о ласковых словах
По бубенчикам, по блеску черных глаз,
По растаявшим снежинкам на щеках.

Хорошо в ночи бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль...
Сквозь ресницы очи милые блестят,
Обдает лицо серебряная пыль!..

1901
168

ГУСЛЯР

Гусли звонкие рокочут и звенят,
Про веселье чистой трелью говорят.
Мысли-песни напеваю я струнам,
Вольный ветер их разносит по полям.
Гусли-мысли да веселых песен дар
Дал в наследство мне мой батюшка-гусляр.
Гусляром быть доля выпала и мне —
Веять песни по родимой стороне.
Я иду, накинув бедный мой наряд;
Гусли звонкие рокочут и звенят!
Прохожу по полям, по горам,
Напеваю я песни ветрам;
А как выйду на Волгу-реку —
Отдохнуть прихожу к кабаку.

Там по праздникам пьет и поет,
Веселится рабочий народ.
Как ударю я в струны мои—
Замолчат над рекой соловьи;
Разливается песня кругом —
Серебром!
Солнце выйдет, смеясь, из-за туч...
А народ-то, как солнце, могуч!
Целовальник мне цедит вина,
Да душа и без чарки полна!
Только медные струны звенят —
Говорят!
Коли пить — пей ковшом,
Бить — так бей кистенем:
Ведь всегда тому честь,
Кто во всем будет весь!

Эх! Как громко струны медные звенят...
Слышит их владелец каменных палат!
На душе его осенняя пора —
И зовет он молодого гусляра:
«Ты сыграй-ка, песню грустную запой,
Чтоб омыл я душу грешную слезой,
Успокой ты совесть нежную мою —
169

Я тебя и накормлю, и напою!
Пусть о том, что я народу — добрый брат,—
Гусли звонкие рокочут и звенят!»

Я вхожу во дворец к богачу
И ковры дорогие топчу,
Полны скуки, тоски и мольбы,
Там живут сытой жизни рабы.
Я пою им, шутя и смеясь:
«На душе у вас копоть и грязь!
Не спою я вам песни такой,
Чтобы вас очищала собой!
Пусть лежит у вас на сердце тень!
Песнь свободы не нравится вам,
Зазвенит она, словно кистень,
По пустым головам!»
Земля у нас истощена...
Чего просить у ней?
Бурьян сухой родит она
И ядовитых змей —

Вот я змеей вползаю к вам
И песней жалю вас:
И только яд и раны дам,
А муки — бог вам даст!

Я к вам явился возвестить:
Жизнь казни вашей ждет!
Жизнь хочет вам нещадно мстить:
Она за мной идет!
Ах! не кончил эту песенку гусляр(
Не приходит он на людный на базар,
Не видать его в царевом кабаке,
И не слышно звонких песен на реке.
Только видно: у тюремных у ворот
Каждый вечер собирается народ,
А из башни песни льются — говорят,
Гусли звонкие рокочут и звенят!

1901
1Т0

УЗНИК

Ржавый ключ, как будто зверь,
Мой замок грызет сурово,
И окованную дверь
Затворили на засовы.

В круглой башне я сижу!
Сверху — тусклое оконце;
Из потемок я гляжу,
Как сияет в небе солнце.
Серебрятся облака,
В синем небе тихо тают,
И орел издалека
Свой привет мне посылает.
Он клекочет... В облаках
Смело, гордо реет птица...
Я же брошен здесь во прах,
В эту мрачную темницу.

Я один в руках врагов!
Кто расскажет там, на воле,
Как за братьев и отцов
Честно пал я в чистом поле?
Как в плену окончил путь,
Как меня оковы точат,
Как жестоко ранен в грудь?
«Я скажу», — орел клекочет...
1901 (?)

• * •
Я оторван от жизни родимых полей,
Позабыт моим краем далеким,
Стал чужим для родных подъяремных людей
И отверженцем стал одиноким.
171

Но для тех, в чью страну я заброшен судьбой,
Я не сделался близким и другом:
Я их проклял проклятием злобы святой,
И отброшен я сытым их кругом.

Сытой пошлости я покориться не мог
И ушел, унося свою муку...
И тому, кто отвержен, как я, одинок,
Подаю мою сильную руку.

О, придите ко мне, кто душой изболел,
Кто судьбою своей не изнежен!
О, придите ко мне, кто озлоблен и смел!
О, придите, кто горд и мятежен!
Вы живете во мраке, в оковах, в аду...
Я вас к свету, к свободе, вперед поведу!..
Верьте — некуда больше идти!
Нет иного пути!
1902

* * *
Нет, я не с вами: своим напрасно
И лицемерно меня зовете.
Я ненавижу глубоко, страстно
Всех вас: вы — жабы в гнилом болоте!
Я появился из пены моря,
Волной к вам брошен со дна пучины:
Там кровь и слезы, там тьма и горе,
Но слезы — перлы, а. кровь — рубины!

На дно морское мне нет возврата,
Но в мире вашем я умираю,
И не найдете во мне вы брата —
Я между вами как враг блуждаю.
Вы все хотите, чтоб я был мирен,
Не отомщал бы за преступленья
172

И вместе с вами, в тени кумирен,
Молил у бога для вас прощенья.

Мой бог — не ваш бог: ваш бог прощает,
Он чужд и гневу, и укоризне;
К такому богу вас обращает
Страх наказанья за грех всей жизни.
А мой бог — мститель! Мой бог могучий!
Мой бог карает! И божьим домом
Не храмы служат — гроза и тучи,
И говорит он лишь только громом!
Я чужд вам, трупы! Певца устами
Мой бог предаст вас громам и карам,.
Господь мой грянет грозой над вами
И — оживит вас своим ударом!..

1902

♦ • t

Из добродетелей вы цепи мне сковали.
Из твердости моей вбздвигнули тюрьму.
И силу мощную, как воры, вы украли,
И душу ввергнули в безрадостную тьму.
Те цепи мрачные как змеи сердце гложут,
И в той тюрьме верчу я ваши жернова.
Унылый звон цепей вас больше не тревожит,
И вы бросаете мне дерзкие слова.

Но — чувствую — во мне растет и зреет сила.
Чем больше я терплю, тем хуже будет вам.
Пусть света я лишен, но праздник ваш — могила;
На вас и на себя я опрокину храм,
Где к богу тьмы вы все сберетесь для молений,
И разом отомщу за долгий путь лишений.


173

• • •
Там, впереди — лежит страна млека и меда.
Пустыня кончена, и ночь уже прошла!
Идите же вперед! Вперед, сыны народа!
Я вижу блеск зари, дорога вдаль — светла!

А я — печаль мою из сердца исторгаю:
Она — копье врагов, рассеянных в борьбе.
Обетованному я улыбаюсь краю:
Священная земля! Я шлю привет тебе...

Я умираю здесь, а вас, сыны народа,
Ждет впереди победа и свобода!

ПАМЯТИ ЧЕХОВА

Неумолимый рок унес его в могилу.
Болезнь тяжелая туда его свела.
Она была — в груди и всюду с ним ходила:
Вся жизнь страны родной — болезнь его была!

Пророки и вожди, кипя душой мятежной,
Могли быть гневными, могли, любя, карать.
А он любил людей такой любовью нежной,
Как любит женщина, как любит только мать.
Печали жгучей яд он выпил полной чашей,
Впитал в себя всю грусть, глубокий, как
родник.
И был отравлен он тоскою жизни нашей,
Терпением рабов и тупостью владык.

Дыханье пошлости ему дышать мешало,
До гроба мучила холодная вражда.
И, наконец, толпа любовью истязала.
Но был он одинок повсюду и всегда.
Он жил под темною, загадочною властью
Судьбы насмешливой, бесчувственной и злой.
И капля каждая им выпитого счастья
Была отравлена невидимой рукой.
1Т4

И, поздно понятый, судимый так напрасно,
Он умер оттого, что слишком жизнь бедна,
Что люди на земле и грубы, и несчастны,
Что стонет под ярмом родная сторона.
И, оставляя мир, он звал тебя, свобода!
Последний вздох его уже звучал тобой;
Он чувствовал, что даль таит лучи восхода,
А ночь еще сильна и давит край родной.

О родина моя, ты вознесешь моленья
И тень прекрасную благословишь, любя,
Но прокляни же ты проклятием презренья
Бездушных торгашей, что продают тебя!

Пусть смерть его падет на гадов дряхлой злобы,
Чьи руки черствые обагрены в крови,
Кто добивал его, а после был у гроба
И громче всех кричал о дружбе и любви!
Блесни над родиной, могучее светило,
Птиц ночи разгони, пронзи ночную тень.
И, возрождая жизнь над темною могилой,
Приди, торжественный, давно желанный день!
1904

* * *
Мы плыли с тобою навстречу заре.
Безбрежное море плескалось.
Прибой отдаленный белел в серебре,
И в море заря отражалась.
И брызги морские горели зарей...
Вал розово-синий вздымался.
Казалася наша ладья золотой,
И пурпурным парус казался.
Ко мне головой прилегла ты на грудь
И крепко меня обнимала.
Я правил, и прям был свободный наш путь
Всё дальше, где солнце вставало.
175

Пылала заря на щеках у тебя.
Я молча тебе улыбнулся.
«Не сон ли всё это?» — сказал я, любя,
И только сказал, как проснулся.

Опять я в тюрьме. Мне улыбку даря,
Вверху, сквозь решетку оконца,
В сырой каземат заглянула заря,
Предвестница пышного солнца.

1904
ВАЛЬКИРИИ

Окончена грозная битва,
Телами усеяно поле,
Холодная ночь наступила.
Стихает вдали канонада.
Горят, угасая, пожары,
Клубятся багровые тучи.
Уходит всё дальше, всё дальше
Могучая музыка битвы.
Под страшную музыку боя,
При свете горящих развалин,
Усопших борцов попирая,
Смерть весело пляшет над полем.

Танцует скелет исполинский —
И в такт уходящему бою
Стучат у него кастаньеты,
Сухие, могильные кости.
Уходит всё дальше, всё дальше
Могучая музыка боя.
Стихает вдали канонада.
Багряные гаснут пожары.
И Смерть в своем танце уходит
За звуками пушек далеких,
И вот тишина наступает
Над полем оконченной битвы.
1Т6

Тогда из-за туч темно-синих,
Рыдая, луна проглянула
И мост серебристый спустила
С небес на безмолвное поле.
В прозрачном серебряном свете
Прозрачною, легкой гирляндой
Спускаются светлые девы
С небес на безмолвное поле.
Крылатые девы сражений
Склоняются к мертвым героям,
Закрыли им тяжкие раны
И шепчут им тихо: «Вставайте!»

Дорога на небо трепещет,
Как струн серебристое пенье,
И слышится в воздухе лунном
Тень гимна, зовущего в битву.
И в ногу
С ружьем
Всё выше,
Погибшие

беззвучной колонной,
на плече, по дороге
всё выше и выше
воины идут.

Их лица — как будто из камня,
Могучи, бесстрастны и тверды.
Летят перед ними толпою
Валькирии, ангелы битвы!
Летят — и венками героев
Их путь устилают прозрачный...
И звезды дают им дорогу...
Так храбрые мир оставляют.

ЧЕТВЕРО

Как мать умирала, — детей созывала,
Своих четверых сыновей.
«Ну, дети, живите, меня схороните,
Да только живите дружней!
17Т

Отец и вы сами — все были крестьяне,
И все — не имели земли...
Добились бы, что ли, земельки да воли!..»
И мать на кладбище снесли.

Меж тем всё проснулось, вся Русь всколыхнулась,
Вся Русь задымилась в огне...
И всё сотрясалось и в узел свивалось,
Как в страшном, чудовищном сне...

Был старший поэтом... К народным заветам,
Гремя, его песни неслись...
Второй был суровым... жег огненным словом,
А двое — за ружья взялись.
Один был «замешан», судим и повешен,
Второй был заколот в бою.
А двое другие в морозы лихие
Погибли в далеком краю.

А мать и не знала — в могиле лежала,
В гробу, под тяжелой землей...
Не знала, что в поле за землю и волю
Зарыли их ранней зарей!

1905
» ♦ ♦

Телами нашими устлали мы дорогу
И кровью наших жил спаяли вам мосты.
Мы долго молча шли, взывая только к богу, —
И нам вослед легли могилы и кресты.
Порабощенные, мы с петлею на шее,
В цепях, во тьме брели — без песен боевых. ..
Погибло много нас, зато теперь — светлее,
И вот идете вы, рать новых, молодых.

Так много вас теперь, что дрогнуло всё злое.
Идет гроза небес, близка борьба громов...
И наша песнь звучит, как пред началом боя
В горящем городе набат колоколов.
178

Идите же смелей и пойте песнь свободы:
Ведь только для нее, страдая, гибли мы!
Лишь этих песен мы в былые дни невзгоды
Так страстно жаждали под сводами тюрьмы!

1906
* ♦ *

Шумит, ревет и пляшет море.
И стрелы молнии летучей
Через разорванные тучи
Летят, теряясь на просторе.
Полна печали, гнева, горя
И туч надвинутых темней,
Орлица медленно летает
И беспокойно созывает
Своих растерянных детей.
Так ты, страна моя родная,
Под мраком туч изнемогая,
Зовешь к себе своих сынов
И ждешь от них великих дел...
Но как печален их удел,
Твоих орлят, твоих борцов!
За вольность, родина, твою
В самонадеянном бою
Лилась бунтующая кровь!
Бойцов твоих там много было,
И велика была их сила,
И велика была любовь!
Их нет теперь, моя страна,
Их нет, отважных и могучих,
И ты уныния полна,
И над тобой нависли тучи.
Их нет, пророков и вождей:
Одни из них в честном бою
Сложили голову свою,
Иные кольцами цепей
Теперь закованы в темнице,
И не созвать тебе, орлица,
Твоих растерянных детей!
1906
179

ТИХО СТАЛО КРУГОМ...

Струны порваны! Песня, умолкни теперь!
Все слова мы до битвы сказали.
Снова ожил дракон, издыхающий зверь,
И мечи вместо струн зазвучали.
Потонули в крови города на земле!
Задымились и горы, и степи!
Ночь настала опять, притаилась во мгле
И кует еще новые цепи.
Тихо стало кругом: люди грудой костей
В темных ямах тихонько зарыты.
Люди в тюрьмах гниют, в кольцах крепких цепей,
Люди в каменных склепах укрыты.
Тихо стало кругом; в этой жуткой ночи
Нет ни звука из жизни бывалой.
Там — внизу — побежденные точат мечи,
Наверху — победитель усталый.

Одряхлел и иссох обожравшийся зверь!
Там, внизу, что-то видит он снова,
Там дрожит и шатается старая дверь,
Богатырь разбивает оковы.

Задохнется дракон под железной рукой,
Из когтей он уронит свободу.
С громким, радостным криком могучий герой
Смрадный труп его бросит народу.
1906

А. А. ЛУКЬЯНОВ

Александр Александрович Лукьянов родился 19 февраля 1871
года в Петербурге, в купеческой семье. На шестнадцатом году
жизни он окончил петербургскую Николаевскую школу для купе­
ческих сирот, после чего стал служить конторщиком и оставался
в этой должности многие годы. Юношей Лукьянов начал писать
стихи. Впервые в печати как поэт он выступил в 1890 году в
журнале «Живописное обозрение», который редактировал писатель
А. К. Шеллер-Михайлов. В 1892 году стихи Лукьянова появились
в «Наблюдателе», в 1893 году — в «Северном вестнике». С 1893 по
1898 год он жил в Саратове, где в газете «Саратовский дневник»
печатал рецензии под псевдонимом Лирик. С 1898 тода появляют­
ся рассказы Лукьянова в газете «Россия», в журналах «Иллюстра­
ция» и «Приднепровский край» (редактором его был М. К. Лемке).

Накануне первой революции Лукьянов становится сотрудни­
ком «Знания». К этому времени он уже известен как поэт и в
больших столичных журналах. С 1902 года печатается в «Русском
богатстве», «Мире божьем», «Русской мысли». Но он вынужден
все еще служить конторщиком. На творческие занятия у него ос­
тается мало времени. Больше пишет по ночам. В стихах, включен­
ных в письмо к Горькому (7 марта 1905 г.), Лукьянов следующим
образом описывает свою жизнь:
С рассветом дня, как раб гонимый,
С тоской в душевной глубине
Несу труд тяжкий, нелюбимый;
Но в час ночной отрадно мне
Стряхнуть, как пыль дороги знойной,
Заботы жизни беспокойной
И сознавать, мечты тая,
Что день прошел, и ночь моя!1
1 Архив А. М. Горького.

183

В сборниках «Знания» Лукьянов начинает печататься и как
переводчик (Верхарна, Марио Раприсарди). Горький положительно
отнесся к стихам Лукьянова, несмотря на их художественное не­
совершенство, ценил их, вероятно, за искренность, демократичность
настроения. В письме к Лукьянову от 14 марта 1905 года он обе­
щал печатать его стихи в «Знании», а затем издать отдельной
книгой.1 Но Лукьянов не связал прочно свою судьбу со «Знани­
ем». Его сотрудничество с Горьким прекратилось после 1906 года.
В 1908 году в издательстве «Литературное дело» вышел сборник
стихотворений А. Лукьянова.
В 1909 году Лукьянов задумал издавать еженедельный бес­
партийный журнал «Северные зори» для широкого круга читате­
лей. В письме к Горькому (19 ноября 1909 г.) Лукьянов заявлял,
что его журнал должен был противостоять порнографии и пинкер­
тоновщине меркантильной прессы. Сообщая о согласии участво­
вать в его журнале С. Гусева-Оренбургского, А. Серафимовича,
Н. Телешова, Ф. Батюшкова, Е. Ляцкого, Е. Тарле и других
известных литераторов, Лукьянов просил Горького поддержать
издание —дать небольшой рассказ.1
В годы политической реакции наметился отход Лукьянова ст
гражданской, политической поэзии. О падении Лукьянова как ху­
дожника слова свидетельствовали его шуточно-сатирические стихи
и драматические сценки, этюды, которые он писал в конце
1900 — начале 1910-х годов в целях заработка, приноравливаясь
к мещанскому вкусу.
Лучшим, хотя и кратким, периодом в жизни Лукьянова-поэта
были 1903—1906 годы, когда под влиянием революции он поднимался в своих стихах до смелых, дерзновенных мыслей, до рево­
люционного пафоса. Именно такого поэта печатал Горький в
«Знании».

1 Архив А. М. Горького.
1 Там же.

♦ » ♦

Не называй безумными мечты,
Когда они, как яркий блеск зарницы,
Пробудят мысль от праздной суеты,
Осветят жизнь, как душный мрак темницы!
Не называй безумными слова,
Когда они огнем негодованья
Карают нас за то, что жизнь мертва,
И нас зовут на подвиг и страданья!
Не называй безумными сердца
За их любовь горячую к отчизне, —
И, не боясь тернового венца,
Иди вперед — к сиянью новой жизни!
Между 1900 и 1903
ДРУЗЬЯМ

Пусть только для слабых останутся слезы
И молят пощады они у судьбы, —
Над нами бессильны суровые грозы,
И мы пред судьбою своей не рабы!

Но, сильные волей и жаркою верой,
Мы смело стремимся вперед и вперед —
От жизни, как осень, холодной и серой,
От жизни, что душу и разум гнетет!
185

Где мелкое счастье и жалкое горе,
Где рабское чувство сильнее цепей
И яркое солнце на вольном просторе
Из сумрака жизни не манит людей!

И нас предают эти люди злословью
За то, что пошли мы свободным путем
И краю родному с горячей любовью
Все силы и думы свои отдаем!
Когда всё в природе сковали морозы,
Один только ключ не смолкает и бьет,
Когда всех пугают суровые грозы,
Еще мы смелее стремимся вперед!
Между 1900 и 1903

В ЛЕСУ

Вокруг меня сумрачный лес
И веет тоской тишина...
От нежных вечерних небес
Мне только полоска видна.
Не встретив улыбки весны,
Зачах одинокий цветок,
И желтые иглы сосны
Лежат, как могильный песок.

Пусть сосны и льют аромат,
Мне душно в их тесном кругу!
А там еще светит закат —
На пышно цветущем лугу!
И жаждет увидеть мой взор
Сквозь жесткую зелень ветвей
Широкий, свободный простор
В сияньи вечерних лучей!

Между 1900 и 1903
186

♦ ♦ *

О, если б колокол раздался в тишине,
И пробудились вы от сладостной дремоты
С мучительным стыдом в душевной глубине
За ваши мысли и заботы!
За то, что вам покой приносит тишина,
Блаженства долгий путь рисуют ярко грезы,
Когда для многих жизнь, как мрачный склеп, темна,
Когда другие слышат грозы!

Нет, не встревожит вас призывный громкий звон,
И не поймете вы, что гибнут ваши братья:
На смену сладких грез ненарушимый сон
Откроет вам свои объятья!
Но, колокол, звони, — не все мертвы сердца,
Быть может, где-нибудь тревожно отзовутся...
Смелее пой, поэт, до грустного конца,
Когда все струны оборвутся!
Между 1900 и 1904

ПОЭТУ

Не надо нам скорби бесплодной!
Во тьме безысходных ночей
Пой только о жизни свободной,
О блеске весенних лучей.

Плачь сердцем, но силою властной
Скрой муки и слезы от всех, —
Пусть в песне могучей и страстной
Мы слышим ликующий смех.

Под эти победные звуки
Пробудятся силы в груди,
Пойдем мы на новые муки,
Но веря, что свет впереди!
Между 1900 и 1904
187

МАЯК

О, верьте, свет неугасим —
И ночь бессильна перед ним!
Пусть мрак чернеет в океане,
И на сиянье маяка
Летят седые облака
И волны в гневном урагане.

Спокойный, верный страж морей
В такую ночь еще светлей!
И кто, застигнут бурей черной,
Увидит свет на гребнях волн,
Тот устоит, отваги полн,
В борьбе тяжелой и упорной!
Между 1900 и 1904

♦ * *
Я ПОМНЮ этот шум — шум жизни молодой!
Распались цепи ледяные,
И звонкие ручьи, как слезы золотые,
Как слезы радости пред новою весной,
Струились по земле...
И там — в полупрозрачной мгле
Весенних облаков с их нежной красотой —
Я слышал тот же шум — шум жизни молодой!
И птицы вольные, и вешняя вода
Слились в один аккорд тогда:
Жить, жить!

Я слышу этот шум — шум жизни молодой!
Нет мертвых дней оцепененья,
И речи пылкие, и радостное пенье
Пахнули на меня живительной весной!
Я верю: жизнь идет
С могучей силою вперед,
И дрогнула стена преграды вековой
Под этот первый шум — шум жизни молодой!
О юность чудная! Ты манишь на простор,
В один аккорд слился твой хор:
Жить, жить!
Между 1900 и 1904
188

ИСТИНА

С венком тернистым на челе
Она идет рабой гонимой,
Но свет ее неугасимый
Горит всё ярче на земле!
Она закована цепями,
С кровавой раной на груди,
Идет и видит впереди
Свою победу над врагами.

Ее не в силах умертвить
Года неволи и гонений,
И будет крест ее мучений
Кровь неповинную хранить!
О, дайте ей дорогу, братья,
Ее вы слышите шаги
И как бессильные враги
Ей шлют последние проклятья!
Между 1901 и 1904

ПАМЯТИ А11Т П ЧЕХОВА

1

Последний вздох — аккорд печальный
Его души многострадальной
И угнетающий конец...
Недолго был он весел в жизни,
Ему любовь к родной отчизне
Дала страдальческий венец!

Он задыхался в жизни серой,
Но с грустно-радостною верой
Далекий свет боготворил...
И часто, скорбью утомленный,
О жизни светлой, обновленной
В последних грезах говорил.
189

Но сам он знал, что до рассвета
Не доживет душа поэта,
Как в тихом сумраке звезда...
И весть пришла с чужбины дальной:
В его душе многострадальной
Замолкли струны навсегда!
2

Он умирал в предутреннем тумане,
Когда зарей едва блеснула даль,—
Отозвалась в его глубокой ране
В последний миг последняя печаль.

Рисуя жизнь далекую прекрасной,
Он утешал, когда стояла ночь, —
Но пронеслось дыханье бури властной,
И он замолк, не в силах нам помочь...
Как он скорбел, что к жизни идеальной
Дороги нет без крови и могил —
И он не мог отдать стране печальной
Последних сил!

1904
ПАМЯТИ И. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО

Ты звал на подвиг и свободу
Порабощенную страну,
И за любовь свою к народу
Ты, как изменник, был в плену!
Но душный мрак тюрьмы холодной
Не погасил мечты борца,
Осталась мысль твоя свободной
И непреклонной до конца!
Когда, гонимый злобой черной,
С поднятой гордо головой
Ты встал на площади позорной,
Сияла Правда над тобой!
В толпе, предавшейся злословью,
Душа прекрасная одна
190

Зажглась божественной любовью,
Жестоким злом потрясена!
Как символ истины великой
К твоим ногам упал венок,
Чтоб ты забыл о злобе дикой
И знал, что здесь не одинок!
Свой крест понес ты в край изгнанья,
Где мрак, и холод, й снега,
Где было гордостью страданье
И неизменно дорога
Во тьме грядущая свобода...
Прошло так много долгих лет,
Как ты, великий сын народа,
Закрыл глаза, но свеж твой след...
Идут другие поколенья,
Твой гордый дух боготворя;
И близок день освобожденья,
Так долго жданная заря!
1904 (?)
РАБОЧЕМУ

Как сталь из жаркого горнила
Выходит твердою на свет,
Так и твоя окрепла сила
В живом огне и мук, и бед!
Поешь ты песню за работой,
И нет в ней стона деревень
Пред непосильною заботой:
Прожить еще голодный день!

Ты увидал источник муки
Сквозь вековую темноту,
Твои мозолистые руки
Сковали светлую мечту.

И с ней из сумрака неволи,
Где давят люди и нужда,
Стремишься ты к заветной доле —
Под сень свободного труда!
1905 (?)
191

КУЗНЕЦ

(По Верхарну)

Вблизи дороги, с пашней рядом,
Кузнец огромный с бодрым взглядом
Весь день проводит, закоптелый
От дыма едкого вокруг...
Он молот взял рукою смелой,
И у огня, забыв досуг,
Бьет, закаляет лезвия,
Терпенье гордое тая!

И жители из деревень,
Чья злоба гаснет от испуга,
Все знают, почему весь день
Кузнец не ведает досуга,
И никогда
В часы труда,
Хоть чужд ему их жалкий страх,
Нет злобы в стиснутых зубах!

И только те, чья речь всегда
Лишь лай в кустарнике бессильный,
При виде долгого труда
Свой взор то гневный, то умильный
Свести не могут с кузнеца:
Дрожат их слабые сердца!
В свой горн блестящий бросил он
И тяжкий стон,
И крики злобы вековой!
В свой горн, как солнце золотой,
Он, веря в силы, побросал
И возмущенье, и страданье,
Чтоб закалить их, как кинжал,
И дать им молнии сиянье!
Его чело
Спокойно, гордо и светло...
Он наклонился над огнем —
И вдруг всё вспыхнуло кругом!
192

Высок и молод,
С угрозой будущему он
Настойчиво вращает молот;
Он светлой мыслью озарен,
Что победит упорный труд,
И мускулы его растут!
Кузнец давно, давно узнал,
К чему ведет спор бесполезный,
И, гордый волею железной,
Он терпеливо замолчал.
Он тот упрямец, что без слов
Падет иль победит в сраженьи,
Но гордость не отдаст в мученьи
Из крепко стиснутых зубов!
Он знает цену твердой мочи,
Что волей камень разобьет,
И с нею в сумрак тихой ночи
Дробить преграды он пойдет!

Когда со всех сторон
Он слышит только стон,
Не видя стойкости своей,
Он верит: силою страстей
Сердца толпы, страданья крики
Откроют в жизни путь великий!
Не может мир не обновиться,
Живым огнем не озариться,
И золота руно, вращающее миром,
Не повернуться к ним — измученным и сирым!
И, этой верой озаренный,
Встречая проблеск отдаленный,
Кузнец огромный с бодрым взглядом
Вблизи дороги, с пашней рядом,
Объятый пламенем и жаром,
Стоит и твердым бьет ударом
Живую сталь сердец людских,
В терпеньи закаляя их!


193

МЕЧ ВРАГОВ

Грозный голод — меч врагов!
В темных избах и подвалах,
В духоте жилищ-гробов,
Он губил-разил усталых.. .
Враг жестокий, как палач,
Меч спускал над головами,
И под жалкий стон и плач
Окружал он мертвецами
Обессиленных живых,
Приближая к смерти их...
Черный голод — меч врагов!
Но над вечною печалью
Из-под сумрака веков
Месть блеснула острой сталью...
Мертвой ночью, в час глухой
Закалили месть страданья,
И за бледною зарей
Грозно вспыхнуло восстанье. . .
Вышли люди на врагов
Из своих жилищ-гробов! ..

Старый, ржавый меч веков
Задрожал в руке владыки...
Нет бессильных, нет рабов —
Все могучи и велики!
Все хотят быть впереди
Под горячим солнцем счастья;
Смело рвется из груди
Мощный голос самовластья...
И жестокий меч веков
Будет вырван у врагов!


♦ ♦ *

Слепцы и безумцы! Насильем владея,
Людей вы хотите в крови утопить,
Но ярко, как солнце, сияет идея —
И ей суждено победить!
194

Слепцы и безумцы! За ней миллионы
Восставших из мрака горящих сердец...
Не радуйтесь, слыша предсмертные стоны,
Не радуйтесь, видя кровавый венец!
Не скрыть вам мертвящего, жуткого страха,
Проникшего в души, как холод могил, —
Страшна палачам обагренная плаха:
Там головы пали, но дух победил!
Слепцы и безумцы! Копайте могилы,
Копайте глубокие ямы себе,
В крови зарождаются мстящие силы,
Они поразят вас в последней борьбе!
Что миру вы дали? И смерть, и насилье,
Жестокое, черное рабство веков;
И вам недоступны могучие крылья
Великой идеи — творенья рабов!
Слепцы и безумцы! Вам темя сжимает
Позорной победы кровавый венец,
И вас, победителей, в бездну толкает
Живой и мертвец!

ВОССТАНИЕ

(Из Верхарна)

Улица с шумом тревожных шагов,
С шорохом тел, и откуда-то дико
Тянутся руки к безумию снов...
Полная грез, озлобленья и крика,
Улица ужас таит
И, как на крыльях, летит...
Улица в золоте дня,
Вечером — в блеске багряном заката...
Смерть поднимается с громом набата,
В пламени ярком огня,
Смерть, будто в грезах, с мечами
И головами
На остриях,
Точно кто срезал цветы на полях...
Грохотом пушек тяжелых, больших,
Лязгом орудий глухих
196

Здесь исчисляется время стенаний,
Мук и рыданий...
В башнях часы, как глаза из орбит,
Выбиты злобно камнями;
Время обычной чредой не летит
Над непреклонными в гневе сердцами.
Гнев из земли изошел
К серым камням на могилах,
Гнев беспределен и зол,
С кровью кипучею в жилах,
Бледный и с воплем глухим
Смелым мгновеньем одним
Гнет разрушает столетий!
Всё, что сияло в мечтах
В будущем где-то далеком,
Всё, что горело в глазах,
В сердце таилось глубоком
И, что хранила в себе
Вся человечества сила,—
В этой кровавой борьбе
Гневом толпа возродила!
Праздник кровавый сквозь ужас встает,
Люди в крови, опьяненные, с криком
Бродят по трупам в безумии диком,
Радости знамя ведет их вперед.
Каски мелькают, как светлые волны,
Вяло атака идет на народ,
Но, ослепленный и гордостью полный,
Страстно он ждет, чтоб над ним наконец
Вспыхнул кровавый, победный венец1
Чтоб обновиться, — убить1
Точно природа, в стремленьи
Самозабвением жить...
В пылком, безумном мгновеньи:
Жертвою пасть иль убить, —
Жизни нить вечную вить!
Вот загорелись мосты и дома,
С кровью на стенах сливается тьма;
В мутных каналах нашло отраженье
Роскоши властной последнее тленье,
И золоченые башни строений
196

Город вдали окружают, как тени...
Огненно-черные руки мелькают,
В мрак головни золотые бросают,
Крыши горящие к небу летят,
Залпами там беспрерывно палят...
Смерть под сухой, несмолкаемый звук
Молча костлявыми пальцами рук
Валит тела, и они вдоль стены
В беге застывшем видны...
Трупы, 'изорванны пулями, всюду
Падают в груду, —
Отблеск на них фантастично горит,
Крик этих масок последний, ужасный
В злую улыбку кривит...
Колокол властный
Бьется, как сердце в борьбе, и гудит;
Вдруг замолкает,
Как задохнувшийся голос, со стоном глухим:
Башня под ним
Ярко пылает...

В замках старинных, с которых глядели
В город орлы золотые без слов
И отражали набег смельчаков,
Двери раскрылись, замки отлетели...
Входит толпа, разбивает шкапы,
Где сохранялись для этой толпы
Злые законы тайком,
Пламя их лижет своим языком,
Гибнет их прошлое, черное, злое...
Льется в подвалах вино дорогое,
С темных балконов бросают тела,
Воздух они разрезают бессильно...
Роскошь, сокровища — всё, что обильно
Жадность преступная в жизни взяла,
Блещет на голой земле ..
Город во мгле
Вспыхнул страной золотою, пурпурной,
Смотрит он к дали рокочущей, бурной,
Ярко пылает корона на нем...
Гнев и безумье горящим кольцом
197

Жизнь охватили и тесно сжимают,
Кажется — миг, и земля задрожит!
Мрачно пространство горит,
Ужас и дым к небесам подплывают...
Чтоб создавать, обновиться, — убить!
Или убить, чтобы пасть, всё равно!
Двери раскрыть или руки разбить...
Будет зеленой весна или красной,
Разве не всё в ней величья полно,
Силы клокочущей, вечно прекрасной!

♦ * *

Как звезд на темном небосводе,
Погибших жертв не сосчитать...
Стремились смелые к свободе,
Чтоб за свободу умирать!
С благоговением колени
Склонить пред ними мы должны,
Всходя на светлые ступени
Под знамя новое страны!

Сибири глубь, снегов пустыни,
Темницы, цепи, эшафот —
Для нас нетленные святыни,
В крови зардевшийся восход!

И будет там могучей силы
Источник вечный для сердец,
Где безымянные могилы
Хранят бессмертия венец!
1906 (?)
♦ ♦ ♦

Кровь... трупы... порвавшийся стон..
И где-то проклятья, рыданье...
Не жизнь, а мучительный сон,
Сдавил он и мысль, и дыханье!
198

Но люди нарядной толпой
Гуляют по улице шумной,
Не видят они пред собой
Ни крови, ни жизни безумной!

Идут они, духом мертвы,
Отдавшись со смехом злословью...
Мне хочется крикнуть: и вы
Забрызганы братскою кровью!
Не солнце, не радостный день —
Над вами висит преступленье,
Как мертвая, черная тень,
И вы не избегнете мщенья!

На жизнь вы закрыли глаза,
И вас не тревожат расстрелы,—
Но близится мести гроза,
Пронижут вас гневные стрелы!
1905 или 1906 (?)
СТРАДАЛИЦА СТРАНА

Страдалица страна, страна моя родная!
Ты детски верила, с улыбкой на устах,
Что цепи сброшены, что скрылась тьма ночная,
И новый чудный день зарделся в небесах!
Но светлый сон прошел. .. И ты опять в цепях,
Страдалица страна, страна моя родная!
Из свежих ран твоих струится кровь живая,
Мучение и скорбь слились в твоих очах...
И, точно хищных птиц слетевшаяся стая,
Сошлись твои враги, чтоб растерзать твой прах..
Но ты еще живешь и отгоняешь страх,
Страдалица страна, страна моя родная!

Как плачущая мать, к нам руки простирая,
Ты хочешь пробудить любовь в своих детях...
И мы идем к тебе, страдалица родная,
Чтобы спасти тебя иль пасть в твоих ногах!
199

Но много, много нас, как звезд на небесах,
Не все погибнем мы, — бессильна ночь глухая!

За нами свет зари — свобода молодая,
За нами новый день, сияющий в лучах!
И мы введем тебя, оковы разбивая,
В жизнь светлую, как храм, — ив солнце, и в
цветах...
И будешь ты опять с улыбкой на устах,
Страдалица страна, страна моя родная!
1905 или 1906 (?)

Е. М. ТАРАСОВ

Евгений Михайлович Тарасов родился в 1882 году в семье
бухгалтера. Еще будучи студентом, он включился в революцион­
ную работу среди петербургского пролетариата, за что вскоре
подвергся преследованиям. В 1902 году бежал за границу,
в Париж. В 1903 году, после возвращения на родину, был вторич­
но арестован и выслан на восемь лет в Печору. Вернулся по ам­
нистии в 1905 году и принял боевое, как дружинник, участие в
Московском декабрьском восстании, на Пресне. После поражения
революции отошел от революционной, а затем (после 1909 года) и
литературной деятельности.
Поэтическая деятельность Тарасова совпала с эпохой первой
революции, а лицо его как поэта-революционера наиболее отчет­
ливо выражено в первой книге стихов: «Стихи 1903—1905»
(СПб., 1906). В 1907 году этот сборник, по распоряжению Коми­
тета по делам печати, был уничтожен за «призыв к мятежническим
и бунтовщическим деяниям». Во втором сборнике — «Зеленые
дали» (СПб., 1908) —уже чувствуется отход поэта от недавних
боевых позиций.
В советские годы Е. М. Тарасов занимался исследовательской
работой в области экономических наук. Умер он в 1943 году.

НА ЛЕВОМ БЕРЕГУ

Там, где, холодом облиты,
Сопки высятся кругом...

п. я.

Там, где суд стоит окружный,
Есть огромный хмурый дом.
Уж давно семьею дружной
Мы томимся в доме том.
И к соседу от соседа
Там несется вечный стук:
Это мы ведем беседы
Монотонным тук-тук-тук...
Перед нами путь суровый,
Настоящее темно.
И вернуться к жизни новой
Далеко не всем дано.

И пока волна прилива
Сбросит путы с наших рук —
Мы стучим нетерпеливо,
Мы стучим лишь: тук да тук...

Ветра бурного дыханье
Увлекает стук с собой
И в упрек напоминанья
Превращает над землей.
204

Там не всё оцепенело,
Там услышат этот стук.
Бейте ж, братья, бейте смело,
Неустанно: тук-тук-тук!
1903 или 1904
ТВОИ ЦВЕТЫ

Сегодня ты вновь принесла мне цветы,
Сестренка моя дорогая.
А с ними — неслышно впорхнули мечты,
Волнуя, маня, увлекая.

Куда — я не знаю. Устало гляжу,
Не верю обманам видений.
Я — тихий и грустный. К цветам подхожу —
Над ними сгущаются тени.

И знаю, что скоро начнут умирать
Вспоенные волей и светом.
И будут сгибаться, и будут дрожать —
И молча умрут пред рассветом.
И знаю: в тот миг, как увянут цветы,
Не вынесши тусклого плена,
Погибнут и милые гостьи — мечты,
Разбившись о жесткие стены.

А всё же — спасибо... Задумалась ночь.
Цветы побледнели от боли.
Прощайте! Усните. Мне нечем помочь:Я — пленник. Я тоже в неволе.
1903 или 1904
♦ ♦ »

Ты говоришь, что мы устали,
Что и теперь, при свете дня,
В созданьях наших нет огня,
Что гибкий голос твердой стали
206

Обвит в них сумраком печали
И раздается, чуть звеня.
Но ведь для нас вся жизнь тревога...
Лишь для того, чтоб отдохнуть,
Мы коротаем песней путь.
И вот теперь, когда нас много, —
У заповедного порога
Нас в песнях сменит кто-нибудь.

Мы не поэты, мы предтечи
Пред тем, кого покамест нет.
Но он придет — и будет свет,
И будет радость бурной встречи,
И вспыхнут радостные речи,
И он нам скажет: «Я поэт!»
Он не пришел, но он меж нами.
Он в шахтах уголь достает,
Он тяжким молотом кует,
Он раздувает в горне пламя.
В его руках победы знамя —
Он не пришел, но он придет.

Ты прав, мой друг, и мы устали.
Мы — предрассветная звезда,
Мы в солнце гаснем без следа.
Но близок он. Из гибкой стали
Создаст он чуждые печали
Напевы воли и труда.

1905
♦ ♦ ♦

.. .Возникла в глухую январскую ночь
В сердцах, не дождавшихся чуда.
Шепнула: «Отбросьте терпение прочь —
Терпенье и вера не в силах помочь,
Не ждите чудес ниоткуда».
206

Шепнула и смолкла. И скрылась, и вновь
В сердцах появилась виденьем,
И в них разбудила горячую кровь,
И многие поняли слово «любовь» —
И тянутся руки к каменьям.
Ей имени нет. Но повсюду, куда
Заброшены бледные люди,
Где жизнь — только стон нищеты и труда,
Где высятся трубы, где есть города,
А в них истомленные груди, —

Повсюду она: то виденьем встает,
То канет в толпуметеором.
Возникнув на севере, всюду зовет,
И строит рядами, и кличет вперед,
И жжет загоревшимся взором.
И клич этот громкий, как звучный упрек,
До чутких сердец достигает.
Смолкают машины, смолкает станок,
И север, и запад, и юг, и восток
Могучими «здесь!» отвечают.

То — гром переклички гремит над страной,
То смотр всенародной дружине
Всё дальше, всё шире катится волной
«Мы здесь!» «Мы готовы!» — и близится бой,
И стелется дым по равнине.

1905

ДЕРЗОСТИ —СЛАВА!

Жить в потемках мы устали.
Мы проснулись, мы восстали —
Слишком долго боя ждали,
Жаждем жизни молодой.
Прочь беспомощные страхи,
Глубже взгляды, шире взмахи,
Больше дерзости святой!
207

Много надо рук упорных,
Чтоб из глыб, слепых и черных,
В наших домнах, в наших горнах
Полосой сверкнул металл.
Больше страсти, больше жару,
Подставляйте грудь пожару,
Чтоб металлу дать закал!
Выше факел подымайте,
В душах пламя зажигайте,
Ошибайтесь — но дерзайте:
Пролетит веков гряда —
Только то, что силой взято,
Будет живо, будет свято,
Будет взято навсегда!

1905

ВЕСЕННИЕ РУЧЬИ

Мы, как жаворонки, звонки,
Мы, как змейки, злы и тонки,
Мы стремимся вперегонки
И сплетаемся, журча.
В нашей зябнущей постели
Спать мы больше не хотели,
Дети воющих метелей
И весеннего луча.

Мы извилисты, не прямы,
Нам не страшны пни и ямы.
Мы впиваемся упрямо
В толщи сумрачных снегов.
Мы пророем в них проходы,
Оживим повсюду всходы,
Мы заставим выйти воды
Из угрюмых берегов.

Пусть мы встали слишком рано,
Пусть придут еще туманы —
208

В нашей песне нет обмана,
Верьте радостным ручьям.
Просыпайтесь все, кто молод,
Все, кто знал мертвящий холод,
Все, кого измучил голод:
Эта песня — вам!

1905

* ♦ •
Смеха не надо бояться.
Слишком мы долго молчали,
Слишком отвыкли смеяться,—
Смех благородней печали,
Смеха не надо бояться.

Смейтесь же радостным смехом,
Смейтесь и будьте как дети,
Будьте отзывчивым эхом,
Эхом в горах — на рассвете.
Смейтесь отзывчивым смехом.
Смейтесь в печалях — сквозь слезы:
Слезы желанными станут.
Если далекие грезы
Рано солгут и обманут —
Смейтесь, о, смейтесь сквозь слезы.

Смейтесь светло над врагами,
Смейтесь, в бою умирая,
Дрогнут враги перед вами,—
Трупы врагов попирая,
Смейтесь светло над врагами.
Смех ваш сердца им отравит
Жгучим и медленным ядом.
Смех ваш к земле их придавит.
Смейтесь словами и взглядом —
Смех ваш их ядом отравит.
209

Справьте поминки им — смехом
Будет с нас темной печали.
В путь по испытанным вехам!
Слишком мы долго молчали —
Смейтесь безоблачным смехом.
1905 (?)
КРЕПОСТЬ

День догорающий
Сказкой ласкающей
Смотрит на мир с высоты.
Краски закатные,
Сны невозвратные,
Светлое царство мечты...
Крепость гранитная,
Хмурая, скрытная,
Рада ли ты?
Кто ж там, за плитами,
Мохом покрытыми,
Долго и страшно молчит?
Кто там, покинутый,
В сумерки кинутый,
Ночью бессменною скрыт?
Крепость гранитная,
Хмурая, скрытная,
Тайну хранит.
Кто там, за башнями,
Темными, страшными,
Кто там под грудой камней?
Видят ли пленные
Эти мгновенные
Смены закатных огней?
Крепость гранитная,
Хмурая, скрытная,
Стала темней.

Тени раскинулись,
Выросли, двинулись,
Гонят всё светлое прочь.
210

Тем, кто за башнями,
Темными, страшными,
Как им, плененным, помочь?
Крепость гранитная,
Хмурая, скрытная,
Встретила ночь.
Крепостью скрытые,
Но не забытые,
Взятые ночью от нас,
Верьте: над плитами,
Мохом покрытыми,
Грянет полуденный час.
Крепость гранитная,
Хмурая, скрытная,
Выпустит вас...


ПРОКЛЯТИИ

Взяли всех, одного за другим.
Я с тревогой вокруг озирался,
Я бежал, беспокойством тяжелым томим,
И по улицам мрачным и жутко-глухим
День и ночь неустанно скитался.
Никого!
Даже воздух тлетворным дыханьем своим
Вы повсюду кругом отравили;
Вы за мною гнались по пятам,
Вы повсюду за мною следили,
Вы меня в западню заманили
И, цепями сковав по рукам и ногам,
Вы, как волка, меня затравили.
Вы средь ночи схватили меня.
Грудь тупыми ножами, смеясь, разорвали
И при трепетном свете огня
Вплоть до белого дня
Сладострастно ее глубины оскверняли.
Я глубоко под раненым сердцем своим
Схоронил дорогую мне тайну,
211

Но рукой похотливой — случайно —
Вы ее отыскали под ним...
Я рыдал. Будьте ж прокляты вечным проклятьем!
Пусть преследуют вас до последнего дня
Слезы гнева и скорби в глазах у меня!
Пусть сожмет вас объятьем,
Как объятьем огня,
Голос скорби моей, голос гнева, кляня:
«Будьте прокляты вечным проклятьем!»

ЗА РЕШЕТКОЙ

Смотрю сквозь рещетку в окно.
Пожаром горят облака.
И сердце пожаром полно.
И дума моя далека.
Рассеять бы ужасы тьмы,
Железо решетки разбить
И вырваться прочь из тюрьмы,
И вместе с любимою быть...

К любимой неслышно войти
И молча в глаза заглянуть,
И, вспомнив о долгом пути,
Свободною грудью вздохнуть...

.. .Чуть видно во мраке окно.
Погасли вдали облака.
И в сердце усталом темно.
И дума моя далека.


ПОД НОВЫЙ ГОД В ТЮРЬМЕ

В эту ночь где-то там, за стеной,
3$ 9теной, где мы были когда-то,
Лишь погасли пожары заката,
Люди праздник приветствуют свой.
212

Люди ждут темноты полуночи,
Люди встретят родившийся год.
Позабудут, что время как крот,
Что их жизнь стала на год короче...
Ускоряют во мраке шаги.
Будет праздник. Раскроют объятья. .
Губы скажут неверное: «братья».
Сердце тихо подскажет: «враги».

Где-то стон. Кто-то нож свой отточит.
Кто-то брошен в немую тюрьму.
Окна города смотрят во тьму,
И над городом вьюга хохочет.


НА ВОЛГЕ

За изгибом, над песками встали старые утесы.
Наклонились. Спят иль дремлют? Сказку видят или
быль?
Равнодушен тихий голос полусонного матроса.
Торопливые колеса сеют радужную пыль.
Вновь изгибы. Берег круче.
Нам навстречу мчатся тучи.
То доверчивый, то злрбный — громче дробный стук
колес:
«Буря близко. Ждать недолго.
Будет буре рада Волга.
Слишком много горя стало. Слишком много в Волге
слез».
Вьются чайки в темных тучах. Тише ход в опасном
месте.
Выше, сумрачней утесы на нагорном берегу.
Смотрят — хмурятся сурово: получили злые вести,
Или думают о мести вековечному врагу?
213

Солнце в тучах утонуло.
Злобно молния сверкнула.
То крикливый, то напевный — громче гневный стук
колес:
«Ждали бури слишком долго.
Будет буре рада Волга.
Слишком душно стало людям. Слишком много в Волге
слез».



ДУМА ПРОЛЕТАРИЯ

Если встречу угрюмых и бледных детей.
Утомленно глядящих в холодное небо, —
Эти дети мои без приюта, без хлеба,
Без надежды хоть раз улыбнуться светлей.
Если вижу, что небо родной стороны
Алым заревом вещих пожаров залито,—
Это близкие мне, это братья убиты,
И жилища убогие их сожжены.
Если слышу, что вот человек-полузверь
Овладел, как добычей, девическим телом,
Я, бледнея, шепчу: эту девушку в белом
Я невестою звал. Вижу трупом теперь.
И когда говорят мне, волнуясь, крича,

Что еще на кого-то надеты оковы,
Что еще чье-то сердце замолкнуть готово
Под неверной, трусливой рукой палача,—

Я молчу, я не знаю, где правда, где сон,
И душа неотвязным вопросом томится:

Эта казнь — надо мной иль над «им совершится?
Это я отомстил? Это я — или он?


214

ЧЕРПЫИ СУД
1

Пугливо вздрогнул мост подъемный.
Часы собора полночь бьют.
Во тьме окончен черный суд
И скрыт надежно ночью темной.
Минует ночь — рукой наемной
Святую женщину убьют.

Боязнь во взорах их чернела,
Над ними реял бледный страх,
Когда в ослепнувших стенах
Они свершили злое дело.
Она одна не побледнела —
Их обреченный на смерть враг.
Не надо слов — теперь бесплодных.
Упреки, просьбы, слезы? — Прочь!
Никто не в силах ей помочь,
Она вдали от всех свободных.
Она во власти стен холодных.
Пред нею — смерть и с нею — ночь.
2

Чернеет остров в дымке мутной,
Молчит молчаньем гробовым,
И тени носятся над ним,
И с ними бродит ужас смутный.
Но тих покой ее минутный
Перед покоем вековым.
Сейчас за сумрачной решеткой
Блеснут рассветные лучи.
Заплачут звонкие ключи.
Всё ближе, ближе. Миг короткий —
И к жертве медленной походкой
Войдут немые палачи.

На плитах ляжет свет заемный.
Река застынет в серебре.
215

На много видевшем дворе
Угрюмо встанет призрак темный.
Ее враги рукой наемной
Ее задушат на заре.


НЕДОСКАЗАННАЯ ПОЭМА

Жребий мой не мною вынут:
Я — безвольный, я — земной,
Я рожден своей страной,
Вместе с ней на праздник кинут
Побеждающей волной,
Вместе с нею встал до света,
Вместе с нею встретил свет,
Встретил солнце, встретил лето —
Провозвестником рассвета
Был отзывчивый поэт.

Я своей страной рожден,
Я рожден безлесной степью,
Вместе с нею побежден,
Вместе с нею скован цепью
И в метелях погребен.
Кто поведает нам, где мы?
Степь безлюдна и мертва,
Мы лежим, как трупы, немы —
Недосказанной поэмы
Заглушенные слова.
Жребий мой не мною вынут:
Я — безвольный, я — земной,
Я рожден своей страной,
Вместе с ней в потемки кинут
Побежденною волной.
Мрак не вечен. Будет свет.
Мы проснемся, мы воскреснем.
Над страной горит рассвет —
С солнцем встанет к светлым песням
К жизни призванный поэт.

1907
216

К РЕВОЛЮЦИИ

О мать моя, приди! У нас уже не плачут,
У нас уже молчат... Без граней гнев земли,
А на море — туман, в тумане чуть маячат
Твои обманутые ветром корабли.

О мать моя, скорей! Убей всё то, что нежит
Уставшие гореть и злобствовать сердца,
Пусть будет каждый пьян веселостью борца,
Пусть будет всюду ад, и пир чумы, и скрежет.
О мать моя, мы ждем, мы знаем, где враги,
Веди нас за собой, неси им хаос серый,
Они уже полны боязнью суеверной,
Над пропастью веков неверны их шаги.

Скорей, скорей, мы ждем, мы голодны и нищи.
И наших не сочтешь змеящихся рядов,
И пусть погибнем мы под прахом городов —
Воскреснет новый мир на сером пепелище.

Приди и пронесись по высохшим полям,
Как красный, дымный вихрь, — огнями и железом.
О, дай мне жесткости — да буду волнорезом
Твоим стремительно бегущим кораблям.
1907

И. К. ВОРОНОВ

О жизни Ивана Карповича Воронова почти ничего не известно.
На основании нескольких писем поэта к Горькому можно пред*
положить, что Воронов в 1900—1910-е годы занимался революцион­
ной деятельностью и жил в России временами на нелегальном
положении. В конце 1909 года он из Воронежа, где, видимо, жили
его близкие, перебрался в Петербург, а в середине июля 1910 года
уехал за границу и поселился в Лондоне. Во второй половине
1911 года Воронов вернулся из Лондона в Россию, в октябре он
снова в Воронеже.
Кочевая жизнь, по признанию поэта, очень мешала ему зани­
маться творчеством. Ничего не известно о первых литературных
шагах Воронова. В конце октября — начале ноября 1909 года Во­
ронов послал Горькому на Капри тетрадь своих стихов, которые
Горьким были одобрены и приняты к печати для 28-го и 29-го сбор­
ников «Знания».
В письме к Горькому (от 19 января 1910) Воронов признается,
что его учили мало, «может быть, и к лучшему, — писал он, — не
Еерю в книжно-школьное обучение...»1 Но он знал языки, англий­
ский настолько, что переводил английских поэтов.
Оптимизм — характерная черта поэзии Воронова — был, ви­
димо, органическим свойством его натуры. В одном из писем к
Горькому (начало 1911) Воронов признался, что его очень за­
нимает английский поэт Томсон (автор поэмы «Город ужасной
ночи»), которым, кстати сказать, интересовался и Горький. «Но,—
писал Воронов,— я не знаю, что делать с его пессимизмом».2 За
энергичность тона, за бодрость настроения ценил Горький стихи
Воронова.
1 Архив А. М. Горького.
2 Там же.

221

Переписка Воронова и Горького приходится на 1909 (конец) —
1911 (начало) годы. Горький не раз в письмах весьма сочувственно
отзывался о поэзии Воронова и в то же время как редактор твор­
чески вмешивался в его стихи. Воронов неоднократно благодарил
Горького за советы, наставления, за «сверхурочный редакторский
труд и исключительное внимание» (письмо от 12 июля 1910).
«Сердечное Вам спасибо, глубокоуважаемый Алексей Макси­
мович, за Ваши горячие пожелания, — писал он 19 января 1910
года. — Для меня они — как бы напутствие и даже больше —
завет, важный и ценный, независимо от того, буду я подвизаться
в качестве стихотворца или нет: вдохновение, любовь и бодрость
пригодятся и в иных случаях. Спасибо Вам!» 1
В начале 1911 года заканчивается переписка Воронова с
Горьким, а в конце этого года — с конторой товарищества «Зна­
ние». На этом обрываются и наши сведения о поэте.2

1 Архив А. М. Горького.
1 Есть основания предполагать, что Иван Карпович Воронов —
поэт и Иван Карпович Воронов — служащий Воронежской губерн­
ской земской управы, а также губернского статистического бюро —
одно и то же лицо. В справочнике «Весь Воронеж» на 1922—1923
год Иван Карпович Воронов значится заведующим секцией народ­
ного образования и преподавателем экономической географии на
факультете общественных наук Воронежского государственного
университета. Перу И. К. Воронова — статистика и деятеля в об­
ласти народного образования принадлежит ряд статистических
справочников и книг по вопросам народного образования в Воро­
нежской губернии.

ЗА РЕШЕТКОЙ
1

Поздно ночью привели.
По асфальту застучали..
Звуки жизни отзвучали,
Краски жизни отцвели.

Что-то охнуло вдали,—
Стены эхом отвечали,
Смутный ужас навели
И зловеще замолчали.

Дом томленья и печали,
Стыд поруганной земли;
Краски жизни отцвели,
Звуки жизни отзвучали!



Там, далеко, где я бывал когда-то,
Там красота беловершинных гор,
Цветы долин, и волны аромата,
И моря вольного простор,
И стелются леса зеленой щеткой
По склону гор, там зреет виноград...
А здесь — окно с железною решеткой,
Как разлинованный квадрат.
223

В нем сходство есть со школьною страницей:
Взгляну порой — красуется в окне
Фонарный столб огромной единицей —
За поведенье, видно, мне.


а
Лазурней неба глубина,
И даль прозрачнее и чище;
И видно мне вдали кладбище
Из одинокого окна.
Из-за обрушенной стены
Кресты виднеются и плиты.
Увы, там мертвые зарыты,
Живые здесь погребены.


4

Светлые весенние денечки!
И цветы, и счастье за стеной...
Но под сводом мрачной одиночки
Тяжелей становится весной.

К
К
И
И

свету манит... Вот она прильнула
переплету скудного oKHat
не слышит городского гула,
не слышит окрика она.

Луч надежды зажигают слабый
Это солнце, этот ветерок...
Губы шепчут: «О, туда, туда бы...»
Отойди! Прицелился стрелок...

Светлые весенние денечки!
Праздник мира, света и любви!
Только там, под сводом одиночки,
Теплый труп купается в крови...


224

МОИ СОСЕД

С тех пор как был он ночью взят,
Всё от стены к стене —
Вперед — назад, вперед — назад —
Он ходит в полусне.
Сто тысяч верст уж, говорят,
Он так успел пройти:
Вперед—назад, вперед — назад...
Но нет конца пути.

Всё тот же тесный каземат,
Окно, решетка, дверь.
Вперед — назад, вперед — назад...
Как в клетке гордый зверь.
Порой глаза его грозят,
На миг он пробужден.
Вперед—назад, вперед — назад...
Всё ходит, ходит он.

Но чаще боль, тоска сквозят
В чертах его лица...
Вперед — назад, вперед — назад...
Всё ходит без конца.
И меркнет утомленный взгляд
В каком-то полусне.
Впер.ед — назад, вперед — назад...
Всё от стены к стене.


В НОЧНОМ БЕЗМОЛВИИ

Пришли и вызвали троих.
Куда, зачем — не отвечали.
Простились мы в немой печали
И поглотила полночь их.
225

Тревожно вопрошая мглу,
В окно напрасно мы глядели.
И до рассвета просидели,
Осиротелые, в углу.

Но не обрадовал рассвет.
Никто не вымолвил ни слова,—
Мы ждали все чего-то злого,
И зрел мучительный ответ...

МАТЬ

Они убьют его... а он — светлей луча,
Ее любовь и жизнь... О, мука без исхода!
И жадно ждет она, чтоб поворот ключа
Скорее прозвучал у входа.

Увидит ли она его в последний раз?
Сумеет ли унять порыв своей печали,
Чтоб слезы невзначай не брызнули из глаз
И чтоб его не взволновали?
О нет! она его не станет обнимать;
Поддержит мужество борца и гражданина...
Сумеет всё она, истерзанная мать,
Обнять не смеющая сына!

НА ВОЛЮ

Острую пилку сжимаю в руке,
Пробую брусья решетки...
Только как будто опять вдалеке
Топот знакомой походки.
Сердце кипит и бунтует в груди,
Рвется свободой упиться.
Бедное сердце, постой, погоди,
Стоит ли нам торопиться?
22«

Если бы только решетка одна,—
Путь бы свободный и гладкий;
Нет, впереди еще будет стена,
Дальше — заставы, рогатки.
Если минуем широкую степь,
Лесом не встретим облавы,—
Будут опять — пограничная цепь,
Стены, решетки, заставы.

Ну, перескочим и их, например,—
Много ль найдем перемены?
Классов и партий, учений и вер
Снова высокие стены.
Стены, решетки — их целая тьма:
Всё загорожено в мире!
В жизни, на воле — всё та же тюрьма,
Только немного пошире...
Злое сомненье, раздумье берет...
Сердце стучит и хлопочет,
Руку с пилою толкает вперед,
Дальше и слушать не хочет.

Слышны ли, нет ли шаги вдалеке,
Топот знакомой походки,—
Движется острая пилка в руке,
Пилит железо решетки.

ЭТАП

Изувечен я и слаб;
Нетверд, неровен шаг.
Идет, идет этап,—
И стон, и звон в ушах.
Тяжелый стон оков
И легкий звон браслет.
Мелькание штыков
И гул толпы вослед.
227

Гудит злорадный вой,
Молчит товарищ-друг.
Вокруг меня конвой
И недруги вокруг.

Всё недруги... О нет!
Вот, не боясь штыка,
Мне подает букет
Отважная рука.

Букет из алых роз
Роскошен и пахуч...
И я во власти грез,
И снова я могуч!
Держу я высоко
Букет мой, на виду.
И мне легко-легко...
И бодро я иду.

ОБЫСК

«Обыскать!..» —
Жандарм ретиво
Принимается за дело.
Он глядит в глаза пытливо,
Он скользит рукой умелой.

Сверху вниз; в усердьи рьяном
Треплет каждую заплатку,
Ищет, шарит по карманам,
Проникает за подкладку.
Сапоги, белье и платье —
Всё обыскано до нитки.
Но бесплодны все объятья
И напрасны все попытки.

Парня глупая работа
И смущает, и тревожит:
228

Чует взрывчатое что-то,
Но сыскать никак не может.

Бедный малый, ты бессилен!
Здесь, в мозгу моем, сокрыта
В глубине его извилин
Мысль — опасней динамита.

И еще в груди, налево,
Есть диковина иная:
Вся из мести, вся из гнева —
Сердца бомба разрывная.

Но пойми, тебе, бедняге,
Не схватить рукой негодной
Сердца, полного отваги,
Мысли гордой и свободной.
Нет, от гневного порыва
И от мысли урагана,
От крушительного взрыва —
Не спасет твоя охрана!
1909 (?)
* * ♦

От стены твоей тюрьмы
Камня я кусок отбил
И берег его с тех пор —
Ненавидел и любил.

Был он дорог мне и мил:
В нем слились с тобою мы;
Ненавистен же за то,
Что он камень от тюрьмы.

Ты на воле уж давно;
Он же, друг и недруг мой,
Этот камень от тюрьмы —
Ныне стал моей тюрьмой.
1909 (?)
229

СВИДАНИЕ

Помнишь, прошлою весной,
После робкого признанья,
Ты тропинкою лесной
Приходила на свиданье?

Шелестел дремучий лес
Обновленною листвою;
Отливала глубь небес
Бирюзою, синевою.
До вечерней до росы
Мы, свободные, бродили;
И свидания часы,
Как минуты, проходили. . .

Приходи же и теперь,—
Назовись моей сестрою.
О, такое же, поверь,
Я свидание устрою!..
Строй жандармов — это лес,
Потемней дубов и пиний;
Нет синеющих небес,
Но зато мундиры сини.

Отвернись и не гляди!..
Встреча будет лишь минутной,—
И сожмется болью смутной
Сердце бедное в груди...
/909 (?)

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Не завязывайте глаз!
Я хочу, хоть на мгновенье,
Уловить в последний раз
Дня победное рожденье.
230

Жду, — бледнеющий восток
Заалеет свежей раной,
И лучей его поток
Разольется кровью рдяной.
Но, омытое в крови,
Вспыхнет огненное око
Солнца поавды и любви
И поднимется высоко.

И на землю с высоты
Свет любви его прольется...
Только этой красоты
Мне увидеть не придется.

Грянет выстрелов гроза,—
Грудь сплошною станет раной
И горячею, багряной
Кровью брызнет вам в глаза!
1909 (?)

НАД СВЕРКАЮЩЕЙ рекою

Над сверкающей репою
Наклонился лес угрюмый,
И ласкает отраженье
Шаловливая река;
А над лесом реют птицы,
И, как радужные думы,
Легкокрылой вереницей
Пробегают облака.

Я слежу за их побегом
С небывалою отрадой,
Потому что я такой же
Ныне странник и беглец.
Пошлость жизни окружила,
Будто каменной оградой,
Но в душе проснулась сила,
И бежал я наконец.
231

Я покинул душный город,
Смрадный, суетный и тесный,
Город камня и железа,
Где живут, едва дыша;
Город дыма и тумана,
Заслонивших свод небесный,
Город злобы и обмана,
Нищеты и барыша.

Я бежал от шума жизни
Бестолковой и угарной,
От кичливости богатства,
От забитости нужды,
От продажности и торга,
От культурности базарной,
От наивного восторга
И бессмысленной вражды.

Я ушел в лесную чащу,
Где, задумчиво-угрюмы,
Сосны старые толпятся,
Где ласкается река,
Где свободно реют птицы
И, как радужные думы,
Легкокрылой вереницей
Пробегают облака.
Здесь легко мне и привольно;
Здесь, мечте моей в угоду,
Лес задумчиво со мною
Речи тайные ведет;
Облака, реки теченье
Говорят мне про свободу,
Бесконечное движенье
И стремление вперед.
Здесь отрадно... Но порою,
Под напев струи журчащей,
Всё мерещатся мне люди,
Что живут, едва дыша;
И встает, как из тумана,
Всё настойчивей и чаще
232

Город злобы и обмана,
Нищеты и барыша.

Он зовет... И сосен шепот
С этим голосом согласен.
Лес кивает мне ветвями,
Властно шепчет мне: «Иди!
Расскажи о лучшей доле
И о том, как мир прекрасен,
И рассказами о воле
Сердце в людях разбуди. . .»


МУДРОСТЬ ДЕРЗАЮЩИХ
1

Расставались мы, и грустно
Говорила мне она:
«Нам солгали наши грезы,
Обманула нас весна.

Мимолетная улыбка,
Как детей, пленила нас;
Луч улыбки этой лживой
Только вспыхнул — и погас.
И опять без солнца небо,
Тот же холод, та же мгла;
Но суровей и больнее
Грусть на сердце налегла».

Я ответил: «Ведь природа
Так устроила сама:
За весной и летом — осень,
А за осенью — зима».
— «Нет, — она сказала строго, —
Не оправдывайся; нет,
Этот мрак и этот холод
Длятся много-много лет.
233

Помню, много ты об этом
Рассуждал и толковал;
А меж тем суровый холод
Ледяную цепь ковал,

Погружался ум в дремоту,
Холодела в сердце кровь.. .
Я должна тебя покинуть,
Чтоб спасти мою любовь».
Я взмолился: «Дорогая,
Как всегда бывало встарь,
За зимой весна настанет,—
Так пророчит календарь!»

— «Я должна тебя покинуть,—
Повторила мне она.—
Уж налгали мне довольно
Ты и лживая весна.

Я должна тебя покинуть,
Потому что слишком ты
В календарь премудрый веришь
Да в снотворные мечты;

Потому что для меня ты
Слишком мудр и терпелив,
И тебя не очарует
Страсти радостный прилив.
Нет, весны животворящей
Ты не жди и не зови:
Мрак и холод побеждает
Луч дерзающей любви!»
2

Будто саваном окутан,
Ты с порывом незнаком:
Ум сомненьями опутан,
Сердце сковано умом.
231

Роковых недоумений
Жалкий мученик и раб,
Для великих дерзновений
Ты беспомощен и слаб.

Неуверен и бессилен
Бродит твой холодный ум
Средь запутанных извилин,
По пути бесплодных дум.
Одолев свое сомненье,
Догадайся наконец,
Что великий ум — в биеньи
Дерзновеннейших сердец.

У МОРЯ

Буйный ветер, волны, скалы!
Полный братского доверья,
Но разбитый и усталый,
К вам пришел и ваш теперь я.

Я пришел не за ответом
На проклятые вопросы;
Вашим быть хочу поэтом,
Буря, волны и утесы!
Ваша
Бури
Волн
Скал

мощь меня пленила:
царственная гордость,
крушительная сила,
незыблемая твердость.

Пойте ж, волны! Буря, пой же!
О, расти, напев мятежный!
Загремит напев такой же
И по всей стране прибрежной.
Западут в сердца глубоко
Звуки мощного напева,
И поднимутся высоко
Волны праведного гнвва.
235

Пошатнутся и застонут
Жизни мрачные утесы;
В крике радости потонут
Все проклятые вопросы.

У ВОРОТ ТЮРЬМЫ

У тюрьмы губернской
Дед стучится осторожным стуком,
С молодицей деревенской,
С малолетним внуком.
Крепкие ворота
Их кормильца, радость их скрывают.
И томят им душу, надрывают
Горе и забота.
Хлеба — хоть бы малость, —
Всё-то этот дом проклятый слопал!
Голод, холод, а на сердце жалость:
Не вернется ненаглядный сокол!

Хоть бы только глазом
Глянуть на родного. Вот бумага
От начальства... — Эх, старик-бедняга,
Ты ударь-ка что есть мочи, разом!..

То-то вот, что мочи
Нет у деда; а парнишка — слабый,
А жена, невестка, — уж известно, — бабы. . .
Вот и жди до ночи!

ПОДКОП

Мы тридцать ночей не смыкали очей,
Лишь кое-как зорями спали;
Упорней, проворней подземных ключей
Засохшую землю копали.
236

Подкоп из неволи на волю вели,
Дорогу к свободе мы рыли,
И целую гору нарытой земли
Надежно под нарами скрыли.
Назавтра тяжелой работе конец.
Падет роковая завеса,—
Пошлют ли вдогонку горячий свинец,
Дадут ли добраться до леса?..


ДВА ПУТИ

Прозвонил и крикнул гулко —
«На прогулку!»—выводной.
Невеселая прогулка
За тюремною стеной.
Да на счастие — подводы:
Распахнулись ворота, —
Отделяет от свободы
Незаметная черта.
Здесь неволя — там свобода,
Здесь тюрьма — а там простор. . .
Вот последняя подвода
Тихо въехала во двор.
Жаждой воли сердце бьется,
Разорвется... сам не свой.
Попадет иль промахнется
Неподвижный часовой?

Промахнется — я в народе
Затеряюсь; попадет... —
Но — и этот путь к свободе
Неизбежно приведет!

237

ВИТЯЗИ
1

У ворот старинной башни
Двое витязей стоят,
Молчаливое решенье
Глубоко в душе таят.
Ручейком звенит из башни
Речь, печальна и нежна,—
Говорит из-за решетки
Полоненная княжна:

«Истомилась я в неволе,
Под замком у палачей...
Что ж вы, витязи, стоите,
Не поднимете мечей?
Истомилась, извелася,
Сон бежит моих очей...
Что ж вы, витязи, стоите
Без движенья, без речей?»
2

И промолвил старый витязь:
«Эх, беда, не верю я,
Что от крепкого удара
Пошатнется верея,

Что от крепкого удара
Распахнется пара створ
И что выйдешь ты свободно
Из неволи на простор.
Много ездил я по свету
И махал своим мечом;
Только злу, беде, насилью
Это было — нипочем.
238

Нет, домой решил направить
Я последний мой поход:
Ведь недаром был осмеян
Бестолковый Дон-Кихот».
з
И промолвил юный витязь:
«Он не верит — верю я!
О княжна, ворот дубовых
Пошатнется верея!

Есть закон такой на свете —
Удивительный закон —
Зло, неправду сокрушает
И ведет к свободе он.

И не только что ворота —
Перед ним не устоит
И твоя темница-башня,
Ни железо, ни гранит.
Верь, придет конец печали
И томленью твоему,—
Подниму ль я меч булатный
Иль его не подниму.

С этой верою глубокой
Я кончаю свой поход.
Ах, когда бы так же верил
Этот неуч, Дон-Кихот!»

4

«Дон-Кихот», — сказали оба...
Но, печальна и нежна,
Их не слушает уж больше
Полоненная княжна;
2- 9

Из-за кованой решетки
Смотрит в сумрачную даль,
И с лица ее надежда
Гонит смутную печаль.
А вдали — туман редеет,
Тает сумрачная муть.. .
Третий витязь прямо к башне
Богатырский держит путь.
Без меча он и
С непокрытой
Но в руке его
Тяжкий молот

кольчуги,
головой,
могучей
боевой.

Правит им не лицемерье,
Не вражда волнует кровь,
И не вера иль неверье —
А великая любовь!

СЛЕСАРЬ

Пришел рабочий к королю:
«Я — слесарь...» — «Наш привет! —
Король ответил. — Очень жаль,
Что королевы нет...»
— «Сойдет и так,— сказал бедняк,—
К тебе я: трудно жить! ..»
— «Кому легко! — вздохнул король.—
Но чем могу служить?»
— «Ломоть бы хлеба мне...» — «Ломзть
Ясней сказать изволь!»
— «Но что же может быть ясней:
Я голоден, король!»
— «Что значит — голоден, мой друг?
В таких делах я — пас!
Но канцлер мой — знаток большой;
За ним пошлю сейчас...» .
240

Немало времени прошло,
Пока скакал гонец;
Премудрый канцлер во дворец
Явился наконец.
«Послушай, канцлер, — как же так?
Вот — голоден бедняк.. .»
И был ответ учтив и быстр:
«Сейчас придет министр».
Пришел и он, отдал поклон
И, не подняв очей,
Сказал печально: «Государь,
Здесь нужен казначей».

И тот пришел, и тот нашел,
Что, правда, дело дрянь,
Но в этом деле не сильна
И казначея длань.

«От склада хлеба и муки
Я не храню ключей, —
За этим смотрит эконом»,—
Прибавил казначей.
На зов явился эконом
И, плача, уверял,
Что хлеб хранится под замком,—
А ключ он потерял.

«Но я за слесарем пошлю;
Как только приведут...
Постой, — воскликнул эконом, —
Да он ведь тут как тут!»

«Ура! ура! — вскричали все,
И каждый поднял нос. —
Как ловко разрешили мы
Запутанный вопрос!»
241

А слесарь им: «Спасибо вам.
В другой, однако, раз
Помочь себе сумею сам
И обойдусь — без вас!»


СВОБОДА

На мотив Джонса

«Где родилась ты, юная свобода?»
— «В могиле, где зарыт героя прах».

— «Где обитаешь, милая свобода?»
— «В горячем сердце, где неведом страх».

— «Во что ты веришь, светлая свобода?»
— «В победу: я — сильнее всех богов!»
— «А сила в чем твоя, о гордая свобода?»
— «В слепом безумии моих врагов!»
1910 (?)

* * ♦

У основания огромной пирамиды
Рабочий-каменщик ударил молотком,
И был ответный звук приветлив и знаком:
«Мы — основание огромной пирамиды;
Мы братья — ты и я — мы оба кирпичи.
Нам нелегко: лежи, поддерживай, молчи,
До срока затаив отмщенье за обиды...
Мы — основание огромной пирамиды!»
1910 (?)

242

^ш/>*

.

(j&t ^ivmumzz^,Au4ztJ^r'^Lo ГИА4
б/#
А старый эконом, сгибаясь от испугу,
«Помилуй, — говорит, — великий фараон.
Нам с нею сладу нет. Из рук Хавронья вон.
274

Ворует, пакостит, на всех бросаться стала,
Везде наделала немало
Дурного та свинья... Осмелюся сказать,
Что бесится Хавронья с жиру-с...»
Тут фараон, схватив папирус,
Иероглифами изволил начертать:
«Свинью немедленно убрать».
Ну, царские слова, известно, крепче стали:
Хавронью наглую убрали,
Хотели даже сбросить в Нил,
Но кто-то сжалился и жизнь ей сохранил...
Однако много лет свинья была в опале.
Прошли года. Хеопс умре.
Рамзес Второй на трон венчался разом...
И не успел моргнуть он глазом,
Глядит: свинья уж во дворе.

Читатель, вывод пусть тебе подскажет разум.
1907
КУПЧИНА

Неведомо, что за причина:
Убыток аль дурь в голове,—
Но только взбесился купчина
Осенней порой на Москве.
Рукой своей пухлой, как тесто,
С размаху купец ударял
Нещадно в то самое место,
Где толстый бумажник лежал.

«Ребята, — вопил он свирепо,
Скликая Охотный весь ряд,—
Ребята, ужли я — Мазепа?
Ужли я какой супостат?
Как, бывши давно прогрессистом,
Должон почитать я прогресс,
Но только чтоб стать анархистом,—
Какой же мне в том интерес?
275

Теперича нам с дефициту
Выходит — ложись-помирай,
: Насчет же, положим, кредиту,
То скажут, что «дальше играй».
Теперича бомбы да стачки,
Ломают, стреляют да жгут...
И дай им маленько потачки,
То эдак я выйду банкрут.

Решились купцы аппетиту.
Совсем подвело животы.
Молились угоднику Титу,
Да, видно, не впрок и титы...
Одно нам спасенье теперя:
Расстрельны военны суды...
Конечно, народу потеря,
Да разом — так меньше беды...

Конечно, расстрелы да петли...
Н-но... ежели сам архирей...
На небе осудят ли, нет ли,
А будет авэсь посмирней».
Он тихо поник головою,
От чувствий своих изнемог,
И холеной белой рукою
Батистовый вынул платок.

И сладостным запахом розы
Кругом понеслися духи,
И падали крупные слезы,
Как капли стерляжьей ухи...


ПЕСНЯ О БЕДНОМ МАКАРЕ

Ни витязей славных, ни знатных бояр
Для песни простой нам не надо!
Споем про тебя мы, убогий Макар...
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
276

Как жил да гулял ты, убогий Макар,
В исконном российском порядке,
От Белого моря до крымских татар,
От Польши до самой Камчатки.
Француза, и шведа, и турка побил,- ~
И жарил в китайца из пушки,
Почету и славы премного добыл,
Но жил себе в бедной избушке.

Насквозь продувала избушку метель,.
Морозец заглядывал в щели;
А возле стояла высокая ель:
На ели сидели Емели.

Как станет Макара мороз донимать
Аль голод закручивать кишки,—
Емели Макара давай утешать:
Бросают еловые шишки.

И так-то ли ладно Макар проживал!..
Да беса взяла, вишь, досада,
И бес искушенье Макару послал.. .
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
Оставил веселья Макар и пиры
От глупой своей от кручины;
Не хочет он больше дубовой коры,
Не хочет и вкусной мякины.

Далась же задача его простоте!
Всё пуше его забирает!
Не хочет Макар проживать в темноте,
Наукам учиться желает!
Емели с Макаром и эдак и так;
Сулят ему множество шишек.
Бормочет в ответ им упрямый чудак,
Что шишек давно, мол, излишек.
277

Бормочет-лопочет, ан глядь да поглядь
И вовсе почал упираться:
Не хочет языцей Макар покорять,
За Лидзы и Пудзы сражаться!
И столь помутилась его голова,
Что брешет Макар без пардону:
Нужны-де ему и суды, и права,
И жить, мол, пора по закону.

Надула ль те мысли Макару метель,
Сверчки ли в избушке напели? —
Загадка большая для умных Емель.
Слезают сердешные с ели:

«Макарушка-светик! На кой тебе черт
Сдалися крамольные речи?
Извечно ты был в послушании тверд,
За то и прославлен далече.
Народы и чуждых, и ближних земель
Честят тебя многою честью!
Послушай, кормилец, разумных Емель:
Опутан ты дьявольской лестью!
Смутили тебя — укуси их комар! —
Лихие враги — супостаты!
Ты — русский Макар, православный Макар,
Они же от бога прокляты.

Гони ты их в шею скорей от себя,
Куда не гонял свое стадо,
Не то — вот те крест!—одурачат тебя!
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
Без нас ты, убогий, вконец пропадешь,
Тебе во спасенье мы мелем!
Неужто ты веры теперь не даешь
Исконным российским Емелям?
278

Ведь мы-то, Емели, недаром всегда
Живем при тебе, при Макаре!
Нужны мы, нужны, как во ржи лебеда,
Нужны мы, как мыши в амбаре!

Твоей ради пользы на шею твою,
Как мельничный жернов, повисли!..
Ступай же, кормилец, в избушку свою,
Гони ты к нечистому мысли!
Начальству от бога здоровья проси,
Живи потихоньку, как надо:
Своих самобытных теляток паси!..
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!..»
На сладкие речи премудрых Емель,
На их на приятные песни
Ответа Макара не знаем досель,
Поведать не можем, — хоть тресни!

Вишь, тучи в ту пору по небу зашли,
И ветер от севера дунул...
Мы слова Макара слыхать не могли,
А только видали, что плюнул.
На землю аль в рожу кому из Емель —
Не знаем, — такая досада!..
Ой, люшеньки-люли! Ой, лель-диди-лель!
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!..

БАЛЛАДА О ГОРДОМ ГРАФЕ

Вернулся в замок гордый граф
Из долгого похода.
Потешил граф свирепый нрав,
Смирив мятеж народа.
На села, нивы и поля
Он ринулся, как лава,
Во имя бога, короля
И рыцарского права.
279

Рубил он бледных матерей
И старцев поседелых;
Топтал копытами коней
Детей осиротелых.
Вернулся. «Где же мой дурак?
Пускай нас позабавит!»
И шут, кривляясь так и сяк,
Победы графа славит.

«А где красавица моя?
Пускай меня потешит!»
И дева, слезы затая,
Герою кудри чешет.
Герой опять в ладоши — хлоп;
Весь двор пришел в движенье.
«А где же поп? Скорее, поп,
Давай мне отпущенье!»

И служит жирный духовник
Молебен покаянный,
И вторит сил небесных лик,
Весельем обуянный,

И херувимов светлый рой,
Надув усердно губы,
Трубит победно над землей
В серебряные трубы.

БЕЗМОЛВНЫЙ ГНЕВ

На трупах трупы. Слепая злоба
На пир кровавый ведет полки.
Орудий грохот — как голос гроба;
Как взоры смерти, горят штыки.
Их мучит голод. Они готовы,
Как змеи, впиться — сильней, сильней
280

И глубже, глубже!.. Для них не новы
Ни груди женщин, ни кровь детей...

Мятеж подавлен. В объятья гроба
За жертвой жертву несет палач.
На поле битвы пирует злоба,
И в бездны неба уходит плач...

И вдруг — затишье... И над гробами
Смолкают стоны, утих напев...
По грудам трупов, скрипя зубами,
Идет незрячий Безмолвный Гнев.
Из тихой дали, от мирных пашен
Его дорога лежит в огнях.
Святыни храмов, твердыни башен —
Он всё повергнет во тьму и прах.
И сердце славит его удары,
И сердце верит, что эта кровь,
Что это мщенье, что эти кары —
За Человека и за Любовь.


ИЗ ЦИКЛА «МОЛИТВЫ»
Д. А. Гохбауму
В ПУСТЫНЕ

Прощения!.. Одним безумным криком
Давно полны земля и небеса;
Давно слились в отчаяньи великом
Перед тобой людские голоса!
Прощения!.. Довольно мы терпели!
Тебя зовут сыны твоей земли!
Ты видишь ли: уста оледенели!..
Ты слышишь ли: сердца изнемогли!..
281

В ужасной тьме вражды и озлобленья
От наших глаз сокрылись все пути...
Прощения!.. Довольно искупленья!
Исполнен долг!.. Помилуй и прости! ..
Когда в грехе упал народ избранный
И поднял лик мятежного Тельца,
Ты путь сокрыл к земле обетованной
И поразил проклятием сердца.
Без радости, без неба и святыни
Народ твой шел в отчаяньи и зле.
Ты сорок лет томил его в пустыне,
Но вновь привел к святой твоей земле!..
О, будь и нам владыкой милосердным!..
Прости и нас, возлюбленный отец!
Воззри к земле: в раскаяньи усердном
К тебе летят молитвы всех сердец!
Тебя поем на арфах и кимвалах,
Тебе звучит торжественный орган...

О господи!.. Для путников усталых
Еще ль далек желанный Ханаан?!.


НА МОТИВ ИЗ ИОАННА ДАМАСКИНА

В скорбном чине погребения
Вспомним, братья, о Христе,
Вспомним смертные мучения
Агнца мира на кресте!
Ныне властью Зверя сильного
Нам затворены уста,—
Но из сумрака могильного
Молим господа Христа:
«Иисусе, вечной славою
Осиянный в небеси!
Ты стезею шедших правою,
Взятых смертию кровавою
К жизни вечной воскреси!
282

Обрати на души черные
Светлых ангелов мечи,
Потряси столпы позорные,
Силу ада расточи!
От земли к твоим обителям
Мы возносим скорбный стон:
Гнев яви земным властителям,
Гнев врагам и гнев губителям.
Сокрушившим твой закон!
Но сильнее слез и пения
Да ударит в твой чертог
Крик безумного мучения
И невинной крови ток.
Мы, от плача истомленные,
Предаем земле твоей
Трупы, кровью обагренные,
Жалом смерти уязвленные,
Падших братий и друзей.
Их уста земле поведали
Скорбь и ужас бытия,
Их Иуды тайно предали,
Им Пилат был судия.
Над могилой их кровавою
Не поет церковный клир:
Он бежит за тленной славою,
Дорожит земной державою,
Ценит блеск земных порфир.
Но лишенным отпевания
Не затворишь ты дверей!
На Голгофе в час страдания
Не молился иерей!
Внидут в горние селения
Все сраженные в борьбе,
Силу скорби и терпения
Возносящие к тебе.
Нас же, преданных рыданию,
Ты, владыко, не покинь
И спаси небесной дланию
Мир измученный!.. Аминь.


СИМОН КИРИНЕЙСКИЙ

Пилат умыл в молчаньи руки,
Неумолим синедрион,
И тихий стон великой муки
Безумным ревом заглушен.

Как разъяренные пантеры,
Толпятся, злобою горя,
Рабы, купцы, вожди, гетеры,
Жрецы святого алтаря.
Устами жадного удава
Иуда славит черный грех,
Ликует бешено Варавва,
И Каиафы слышен смех...
А он, усталый, одинокий,
Лежит под тяжестью креста,
И скорбью темной и глубокой
Дрожат прекрасные уста.

Исполнен мукою кончины,
В лазурь небес восходит стон,
И капли крови, как рубины,
С чела струятся на хитон.
Стоят смущенною толпою
Ученики его окрест,—
Но одному даны судьбою
Ужасный путь и тяжкий крест*
А там во мгле, вдали от шума,
Тоскуя тайно о кресте,
Голгофа высится угрюмо
В своей печальной наготе...



284

» * ♦

Пировать в горящем доме, спать у пасти крокодила,
На клокочущем вулкане затевать лихую пляску,—
Никому на ум, конечно, никогда не приходило,
Ибо все представить могут неизбежную развязку.

Но плясать и веселиться ® дни народного страданья,
Но не думать о голодных за роскошными столами
И средь ужасов и скорби жить в восторгах ликованья, —
Все грешили очень часто мы подобными делами.
И теперь сердца невольно дума черная тревожит,
Что на сытом нашем теле мы почувствуем удары
И страданья испытаем, пред которыми, быть может,
Побледнеют все вулканы, крокодилы и пожары.


КУЗНЕЦ

Чуть зорька в небе заиграет,
Едва пробьется первый свет,
Внизу работу начинает
Мой оглушительный сосед.
Ночные тени не сбежали,
А уж из кузницы давно
Удары молота по стали
Ко мне доносятся в окно.
Сосед-кузнец могуч и молод,
И грудь на зависть широка,
И, точно пух, тяжелый молот
Вздымает крепкая рука.
Всегда в труде, угрюм и черен,
А голос звучен, как труба,
А взгляд открыт и непокорен,
А речь правдива и груба.

На шумной площади недавно
Мы были рядом. Долгий час
285

Кипел, как лава, бой неравный,
Пока в бессильи не погас.
Трещали, лопаясь, гранаты,
И вихри пуль нам смерть несли...
Утомлены, разбиты, смяты,
Мы отступили, мы ушли...
Едва дыша, в изнеможеньи
Добрел я к вечеру домой.
Позор и ужас пораженья
Мне рисовал мой ум больной.
Всему конец! Напрасна трата
Трудов, и доблести, и сил!
Пришла кровавая расплата —
Мы пали, недруг победил!
Опять бессилье, скорбь и злоба,
И в мертвом царстве новых мук
Не прогремит для нас до гроба
Призывный клич, свободы звук...
И вдруг в ответ моей печали
Из черной кузницы ко мне
Удары молота по стали
Примчались мерно в тишине.
Вскочил. Смотрю. Она открыта,
И горн пылает вдалеке,
И молот мощно и сердито
Гремит в мозолистой руке!

В жестоком гневе, негодуя,
Кончал работу мой сосед...
И, весь дрожа и весь ликуя,
Ему послал я свой привет.
Привет ударам укоризны,
Что силы вновь дарят борцу,
Привет спасителю отчизны,
Привет святому кузнецу,
Кто не боится пораженья,
Кому потерь в борьбе не жаль,
Кого не сгубят ни сомненья,
Ни малодушная печаль.

286

ПЕСНЯ О КОРОЛЕ КУПОНЕ

Высоко над целым светом
Золотой вознесся трон,
И сидит на троне этом
Властелин король Купон.

А внизу над всейстраною
Мчится стонов ураган,
И кровавой пеленою
Густо стелется туман.
Там кошмарные виденья
Вьются в сумраке ночей,
Там сквозь жаркие моленья
Слышен хохот палачей.

В корчах гнева и боязни
Задыхается земля...
Страшны пытки, страшны казни
У Купона-короля.
Но, защитою победной
Окружив свой пышный трон,
День и ночь, как призрак бледный,
Молчалив король Купон...
Чутко-чутко ловит звуки
Он из грозной темноты,
И туманит ужас муки
Королевские черты.

Зоркий взгляд он устремляет
На кровавые поля...
Что же радость омрачает
У Купона-короля?
Там вдали, за океаном,
Блещет красная звезда:
Там стоят могучим станом
Дети Вольного Труда.
287

Их дружины боевые
С грозной песней подойдут,—
Дрогнут замки вековые,
Башни крепкие падут,

Трон разрушится на части,
И восставшая земля
Гневно вырвет скипетр власти
У Купона-короля.
1909 (?)

НОЧЬ В ОДЕССЕ

Южной ночи синяя завеса
Опустилась трепетно к земле.
Дремлет море. Шумная Одесса
Утонула в теплой полумгле.

Я один. Вдали, с туманом споря,
Чуть блестят ночные огоньки
И дрожат на черной глади моря
Ласковы, неверны, далеки...
Рев сирен то глуше, то звучнее,
Ночи мгла то реже, то плотней,
А кругом неспящая аллея
В паутине бликов и теней.

И кругом, до самой глади моря,
Где огни последние горят,
Всюду стонет жалоба и горе
И не дремлет сумрачный разврат.
Мукой боли, судорогой страсти
Вся дрожит полуночная мгла,
И дверей зияющие пасти
Жадно ловят женские тела...

288

КРЫМ

БАЙДАРЫ

Над Байдарами — буря, над Байдарами — тени,
Над Байдарами ветер тяжко ходит по скалам.
И несутся толпою мимолетных видений
Мутно-сизые тучи над крутым перевалом.
А на взморье под солнцем золотятся долины,
Рассыпаются волны бриллиантовой пылью,
И сверкают над пенным малахитом пучины
Разметавшихся чаек белоснежные крылья...


АЛУПКА

М. В. Дидерихс

Многозвучный, многоцветный,
Отснял весенний день,
И тропою неприметной
По горам спустилась тень.

Гаснут пламенные зори
Над горами в вышине,
Затуманенное море
Тихо плещет в полусне.
Точно белая голубка,
Притаившись за холмом,
Дремлет тихая Алупка
В светлом сумраке немом...
Лишь порой под рев сирены,
Подымая клубом пыль,
По дороге на Лимены
Пролетит автомобиль;
289

Да о прозрачном полусвете
Четко виден, одинок,
Муэдзин на минарете
Тихо плачет «а Восток...

ГОРНЫЙ ЛЕС

Над зеленым царством встали цепи гор...
Голубого моря искрится простор...
В ярком блеске солнца спит сосновый бор...

В воздухе клубится аромат смолы...
Высятся рядами желтые стволы...
Реют в синем небе горные орлы...
Радостен и светел, звонок и певуч
Вьется узкой лентой серебристый ключ,
Резвый сын тумана и холодных туч...

Вся трепещет светом голубая даль...
Веет над душою тихая печаль...
И о чем-то грустно, и чего-то жаль...

Солнце! Ты уходишь за лазурный свод!
Счастье! Как недолог легкий твой полет!
Сердце, сердце, сердце!.. Кто тебя зовет?

ПЕРЕД БУРЕЙ

С Черным морем, темнея, слились небеса,
Затуманилось Черное море.
Утонули турецких фелюг паруса
В необъятном воздушном просторе.
Беспокойная ночь ожиданьем полна.
Волны дремлют тревожно и чутко.
На пустом берегу тишина, тишина,
В тишине одиноко и жутко.
290

Точно дышит во тьме притаившийся враг;
Точно чьи-то незримые очи
Сторожат и следят каждый звук, каждый шаг,
Каждый трепет под сводами ночи.

Где-то чайка кричит. Надвигается мрак,
Ночь ползет по холмам молчаливым.
Бледно-желтым огнем засветился маяк
Над холодным и темным заливом.

Тишина, тишина. ..Ав туманной дали
Уж клокочут и пенятся воды,
И средь молний растет от небес до земли
Черный призрак морской непогоды.

ВЕЧЕР В МИСХОРЕ

Белоснежные чаши магнолий
Заалели в сияньи заката,
Теплый сумрак воздушных раздолий
Напояя волной аромата.

И синеют безгранные дали,
И померкли заливы и мысы,
И, как тени могильной печали,
Молчаливо стоят кипарисы.
А за ними далекие горы
Поднялись в очертаньях знакомых,
И тускнеющих красок узоры
Умирают на горных изломах.

ЗОРИ

Сияют закатные зори.
Безмолвная ночь подошла.
На взморье от темных предгорий
Спускается белая мгла.
291

На взморье от темных предгорий
В молчании полночь плывет...
Склони на плечо мне головку
И слушай, как море поет.
Склони на плечо мне головку,
Свободно и тихо вздохни.
В тревоге земного скитанья
Одни мы с тобою, одни...

В тревоге земного скитанья
Истерзаны сердце и грудь...
Как сладко забыть о минувшем
И как хорошо отдохнуть.

Как сладко забыть о минувшем,
Как сладко шепнуть: «Подожди!..»
Сияют закатные зори,
Последний покой—впереди.
Сияют закатные зори,
Кончаются трудные дни...
В иное, безбрежное море
Уйдем мы с тобою одни.


НОЧЬ В АЛУПКЕ

Посмотри: яснеет высь,
Волны в море улеглись,
Зачернели в полумгле
Кипарисы на скале.

Неба синего простор
Выступает из-за гор,
На угрюмый минарет
Робко льется бледный свет.
292

Всё яснее небосвод...
По равнине сонных вод,
Разливаясь и скользя.
Реет лунная стезя.

Тонет в чаще каждый звук,
Только сердца слышен стук.
Тише! Тише! Этот час
Создан вечностью для нас.
1910 (?)

АЙ-ПЕТРИ

Здравствуй, гордый сын Тавриды!
Я иду к тебе с приветом.
Здравствуй, мощный и безмолвный
Царь холодной вышины,
От вершины до подножья
Озаренный лунным светом,
Величавый, точно замок
Заколдованной страны!

В глубине твоих провалов
Спят кочующие тучи,
У твоих зеленых сосен,
У твоих орлиных гнезд,
И стоишь ты в южном небе,
Молчаливый и могучий,
В созерцаньи синей шири
И холодных, вечных звезд.
На полях моих далеких
Много тихого простора,
Много прелести убогой
На раздолье желтых нив,
Но тебя недоставало
Для тоскующего взора,
И томился я душою,
Очи к югу устремив...
293

Здравствуй, гордый сын Тавриды!
Я иду к твоим стремнинам
Затеряться и забыться
В вековых твоих лесах,
Где поет и стонет ветер,
Пробегая по вершинам,
И дрожат потоки света
В бирюзовых небесах.
1910 (?)

БЕЛОРУССИЯ

КОСОВИЦА

«Коси, коса, пока роса,
Роса долой — и мы домой!»
Шуршит трава, звенит коса,
И небо блещет синевой.

Едва на утренней заре
Зажглись алмазы белых рос,
Уж по лугам и на горе
Трепещут взмахи синих кос.

В прозрачной желтой полосе
Не видно солнца. День далек.
А ноги вымокли в росе,
И пробирает холодок.
Зато спорней идет коса
В траве холодной и сырой...
«Коси, коса, пока роса,
Роса долой — и мы домой!»


ЯМ

июль

Горит заря. Под лесом вдоль опушки,
Как белый дым, ползет ночная мгла.
За ближней рощей квакают лягушки,
И вперебой кричат перепела.

Куда ни глянь—с востока до заката
Лежит в полях туманная теплынь.
В густой траве сильнее пахнет мята,
Цветут шалфей, ромашка и полынь.

В глуши болот пронзительно и тонко
Звенит-поет ночная мошкара.
И крик совы, как жалкий плач ребенка,
Тревожит лес. Теперь ее пора.
Над гладью вод, недвижной и глубокой,
Дымится пар, прохладный и седой...
Там утки спят под свежею осокой,
Как поплавки, качаясь над водой.
Крик петуха пронесся от задворка.,
А ночь плывет, туманна и тепла....
За темной рощей светит, хлебозорка,1
И до зари кричат перепела.

В БОРУ

Дикий бор. Из темной чаши
Веет сыростью лесной.
Ароматнее и слэше
Пахнет свежею сосной.

Из трущобы перелеском
На открытые поля
В синем- небе с тихим плеском'
Протянули дупеля.
_________

И надолго тихо снова...
Вдруг раздастся легкий хруст,,

1 Июльская зарница.

296

И орешника густого
Шевельнется темный куст.
Тенью легкой и пушистой
Белка прыгнет на сосну
И дорогою смолистой
Унесется в вышину.

Между веток, как в оконце,
Смотрит книзу: «Не достать? ..»
Что за день! Какое солнце!
И какая благодать!

ДОРОГА

Тучи да ветер. На черной дороге
Гати, живые мосты.
Тускло блестит молодик круторогий,
Мрачно темнеют кусты.

«Эй, Капитон! Погоняй же ты, леший! . .»
— «Что там? Куда погоню?
Этаким шляхом не ходит и пеший,
Где ж тут проехать коню?
Что потащился ты, глядя-то на ночь?
Дал бы хоть людям покой!
К нашим дорогам приставлен Ульяныч,
Член, что ли, земский такой...

Ловкая шельма! Живет и не тужит...
Ну, а дороги — того...
Вот как под осень намокнет, разлужит,
Тут и вспомянешь его!
Маешься... Коней зарежешь до смерти,
Либо увязнешь, — хоть брось!..
Что за оказия? Стойте вы, черти!..
Вылазь, брат! Лопнула ось!»

296

БУДЬ БЛАГОСЛОВЕННА!

Все восторги прожиты, все огни потушены,
Отцвели и умерли радужные сказки.
Клятвы, обещания и слова нарушены,
И остыли жгучие, трепетные ласки.

Но лелеет прошлое память неустанная:
Пусть сердца изменчивы, пусть любовь
мгновенна...
О моя прекрасная, о моя желанная,
О моя далекая, будь благословенна!


ЮЖНОЕ МОРЕ

Ты помнишь южное море?
Там тени ложатся у скал,
И пенится в светлом просторе
Малахитовый вал.

Там песок золотой и горячий,
И как жемчуг — прибой,
И парус рыбачий
Там тонет в дали голубой.

А ночью в скалах пустынных
Отзываются всплески волны,
И крабы на отмелях длинных
Пробегают при свете луны.


ЭКСТАЗ

Мы бежали спастись, разойтись, отдохнуть,
Мы бросали свои баррикады...
Разрывая огнями туманную муть,
Грохотали и били снаряды.
297

Ты предстала/как смерть. Заградила наш путь,
Приковала смущенные взгляды,
Как тигрица, метнулась и бросила в грудь:
'«Оробели, трусливые гады?!»
И никто не узнал дорогого лица...
Но, сплотившись, под звуки напева,
Мы отхлынули прочь — умирать до конца...

Грозным словом могучего гнева
В пасть орудий ты бросила наши сердца,
О Валькирия, страшная дева!

ЮНОСТЬ

На взморье шум. Светло и жарко.
Крутой тропинкой по горе
' Сбегает юная татарка
В цветной узорчатой чадре.
Глядит пугливо в чащу парка:
Безлюден берег на заре.
Лишь море в пенном серебре
Звенит, поет и светит ярко...

Ах, хорошо в тени скалы
Раздеться, стать над пенной мутью,
'Смеяться морю и безлюдью,
Смотреть в завесу дальней мглы
И смело прянуть смуглой грудью
На бирюзовые валы!

БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК

Бредет проселочной дорогой
Зимой в опорках, летом бос,
Высокий, стройный, тонконогий,
С копной нечесаных*1 волос.
298

Смеются радостно и кротко
Большие, синие глаза.
Прямая русая бородка
Густа, как девичья коса.
До первых звезд по темным чащам
Бредет, не зная сам, куда,
Внимая весело звенящим
Напевам черного дрозда.
Идет звериною тропою,
Где дремлет сумрачная ель,
Где с яркой, овежею листвою
Переплелся кудрявый хмель,

Где крик гусей несется внятно,
Спускаясь с неба до земли,
И, нежась, солнечные пятна
На зелень влажную легли...

Весь день идет, поет припевки,
Берет грибы, плетет венки.
Встречаясь с ним, хохочут девки,
Над ним смеются мужики:
«Такую взял себе охоту!
Ленив, хоть бей его колом,
Весь век не ходит на работу!
Прямое дело, дуролом.

Молиться, — молится помногу,
Ребятам сказывает сны,
А в храм нейдет: «Забыл дорогу!»
Попов пугается: «Черны!»
Не вор, не пьяница. Чудачит,
А не обидит никого.
Поет, поет... А то заплачет.
Пускаем на ночь. Ничего!

Часок поспит. А день засветит —
Вскочил, и тягу из-села.
299

«Чего ты?» — спросишь. Он ответит:
«А но'нечь зорька весела!»

— «Куда пойдешь?» А он: «Не видно. —
Кричит, — отселе далеко!..»
И то сказать: порой завидно!
Живет он больно уж легко.
Ведь мы-то пашем, мы-то сеем,
А он шатается весь век.
Не зря крестили Алексеем!
Известно — божий человек.


УХАРЬ

Весел, шапка на затылке,
Красен, как индюк.
Смотрит горлышко бутылки
Из кармана брюк.
Пиджачок его короток.
Грязен и прожжен,
И штиблеты без подметок.
Да зато — фасон!
Где ни ступит, что ни скажет —
Дрянь и срамота!
Деревенским девкам мажет
Дегтем ворота;
Мать, убогую старушку,
Гонит со двора,
Тычет в шею, хлещет в ухо:
«В гроб тебе пора!»
Матерщиной поливает
Деда-старика;
Баб замужних зазывает
В двери кабака...
800

Год на воле, год в остроге.
Шляясь в деревнях,
Мерзнет пьяный на дороге,
Тонет в полыньях.

Лютой хворостью недужен,
Смертным боем бит,—
А живет! Чертям не нужен,
Богом позабыт.


ВЕДЬМА

Вышла в поле на заре.
Травы в росном серебре
■На пригорке просыпались.
У соседок во дворе
Петухи перекликались.

Нахлобучила платок,
Заплела плотней онучи
И тропой пошла в лесок,
Озираясь на восток,
Где в заре купались тучи.

С тайной, тихой ворожбой
Рвала мяту, зверобой,
И не чуяла старуха,
Как в кустах между собой
Мужики шептались глухо:
«Глянь-ка: травки и сума...
Вишь ты, чертова кума!
То-то озими невсхожи,
До Егорья вплоть зима,
А Петровки непогожи...

И опять же, скажем, хворь
Пятерых в селе скосила...
301

Всё от ведьмы, как ни спорь...
Вишь, колдует с первых зорь...
Эка дьявольская сила!»


КОНОКРАД

Без пояса, в драной рубахе,
С кровавым рубцом на щеке,
В предсмертном томительном страхе,
За ригой, на влажном песке,
Метался под взмахами палки,
Свивался, как серый паук,
И были бессильны и жалки
Движенья закрученных рук.

Пьянящее бешенство злости
Гудело над сонным селом.
«Попался!» — «Пожаловал в гости!»
— «Колом, лиходея, колом!»
Откинувши полы тулупа,
Живот подтянув кушаком,
Хозяин размеренно-тупо
Гвоздил беглеца каблуком.

А сын наклонился
Коленом уперся в
И молча тяжелой
Хватил конокрада

с оглядкой,
песок
свинчаткой
в висок.

И рухнул он мягко и вяло
И замер на взрытой земле.
Дыханье в груди клокотало,
Как влага в закрытом котле.
И только глаза не мигая
Смотрели в кровавую грязь,
Тускнея, в слезах застывая
И точно чему-то дивясь.


302

♦ ♦ ♦

Снилось мне, что в небе бледный месяц гас.
И дрожали звезды в предрассветный час,
И восточный ветер от пустых полей
Шелестел верхами темных тополей.
И спокойно спящей мне приснилась ты:
Ровное дыханье, бледные черты,
И ресниц сомкнутых трепетная тень,
И по стеклам окон крадущийся день...


ПОД ГРОЗОЙ

Душный вечер в июле
Стал внезапно темней,
И поля потонули
В серой дымке теней.
Низко реяли птицы,
Низко тучи ползли,
Трепетали зарницы
От небес до земли.
И в стремительной силе
Сквозь кусты и бурьян
Желтым облаком пыли
Налетел ураган.

От далекого гула
Потряслись небеса.
Ты, робея, взглянула
И закрыла глаза.

И бессильно склонилась
С первой дрожью стыда...
И навек сохранилось
Всё, как было тогда:
808

Прелесть ласки несмелой,
Трепет, жуткий до слез,
Шелест кофточки белой,
Тонкий запах волос,

Разметавшийся локон
На холодной щеке,
Ряд темнеющих окон,
Черный лес вдалеке,

Сумрак комнат огромных,
Крик встревоженных птиц,
И в глазах твоих темных
Отраженье зарниц.


ЖЕНЩИНЕ

Я люблю тебя загадочно и странно,
Я люблю тебя в таинственных мечтах,
Как мерцанье тихих звезд в дали туманной,
Как зарницу на холодных небесах.
Что-то светлое, минутное, родное
В красоте твоей таится для меня
И уходит, как видение ночное,
Перед взорами нахлынувшего дня.

И на смену вдохновенных откровений
Выползает, как уродливая тень,
Сладострастье и безумье наслаждений,
И усталая, томительная лень.
Силой страсти властно брошены в объятья,
Мы дрожим, как две натянутых струны,—
Но в душе у нас растут уже проклятья,
И — не знаю, чем — сердца разделены...

И не знаю я, зачем мечты ликуют,
И зачем растет в душе моей гроза,
304

И о чем так нежно просят и тоскуют
Побелевшие, глубокие глаза...

Я не знаю, и не верю, и не вижу,
Но ищу в тебе родную красоту...
Только женщину в мечте я ненавижу,
Только в женщине люблю мою мечту.


PIC COLA MARINAI

(Капри)

Над морем целый день проходят облака,
Сквозные, легкие, румяные от солнца.
Закатные лучи скользят издалека
И сыплют по волнам горячий блеск червонца.

Под камни бьет волна жемчужной чешуей,
На камнях стелется, как хризолит сквозистый,
А вниз сливается кипящею струей:
В ней золото горит, и брызжут аметисты.
И пена легкая, как нежный белый газ,
Течет по заводи над гладью малахита.
Оттенков — тысячи, но их не видит глаз:
Всё блещет, всё кипит, и всё чудесно слито.

Струится легкий бриз. Под гаснущим лучом
Ясней рисуется холмистая вершина,
Обрывы желтых скал, венчанные плющом,
И белые столбы на Villa Serafina.
Мелькают паруса. Песчаный берег пуст.
Горит и светит даль лазурью и опалом.
И веет свежестью дыханье мощных уст,
От пенистых валов бегущее по скалам.


1 Маленькая бухта (итал.). — Ред.
305

ДОРОГА НА АПАКАПРИ

Ущелья, скалы и кусты
Покрыл туман сквозистой мутью,
И веет холодом и жутью
От темной горной высоты.

Не видно звезд. Лежит кругом
Полночный мрак, сырой и сонный.
Едва горит в Скале Мадонны
Лампада тусклым огоньком.

И только дальний стук шагов
В молчаньи ночи ловит ухо,
Да волны сумрачно и глухо
Шумят у черных берегов.



МАРТ

На Алексея с гор потоки...
Сквозь тучи просини горят.
Мутны, игривы и глубоки,
Ручьи весенние звенят.
Уж по холмам на голых скатах
Темнеет бурая трава,
И ярче запад на закатах,
И глубже неба синева,

И зори ясны и багряны,
И на востоке поутру
Сквозные, бледные туманы
Ведут волшебную игру.
Дни тихи. Капают капели.
К полудню сыро и тепло.
Узор смолы на темной ели
Блестит, как желтое стекло.
306

Пушатся вербы: им не страшен
Мороз в безветренной ночи.
По мягким комьям черных пашен
Гуляют черные грачи.
Покинув зимние жилища,
Снуют голодные хорьки,
Звончей, и радостней, и чище
Поют-горланят петухи.

И всюду сладкое томленье,
И всюду светлая тоска,
И тайна вечного рожденья
Душе понятна и близка.



ЗЕМЛЯ ЦВЕТЕТ

Земля цветет. В зеленой пуще
Оделись влажные бугры.
Что ночь — туманнее и гуще
Плывут весенние пары.
И долго в солнечных объятьях
Ты не устанешь трепетать,
Неистощимая в зачатьях
Моя таинственная мать!

И долго в муках темной страсти
Я вешней ночью не усну:
Мой дух — в твоей всесильной власти,
В твоем томительном плену.
И в смене дней, в кругу явлений
Мне неразгаданно-близка
Твоих весенних вожделений
Неутолимая тоска.


307

БЕЛАЯ НОЧЬ

Ночь — не ночь... Луна в туманном мареве
Бледной тенью бродит в небесах.
Ясный запад мреет в ясном зареве,
Белый пар колышется в лесах.
Мирно спят трущобы непробудные.
А в полях алмазами росы
Серебрятся травы изумрудные
И блестят зеленые овсы.
Спать — не спишь, а сладко, жарко маешься...
К темным окнам молча подойдешь,
Тихой думе нежно улыбаешься
И чего-то радостного ждешь.

Ждешь, как прежде, праздника зеленого
На рассвете троицына дня.
В тайных недрах сердца истомленного
Чей-то шепот носится, звеня.
Небо веет радостными сказками,
Вечной тайной синей глубины,
А земля — девическими ласками
И прощальной прелестью весны...

Поглядишь: с востока загорается
Алый свет, яснеет и дрожит...
В эту ночь заря с зарей встречается,
Тихий вечер утро сторожит,
Ласки солнца ждет земля туманная,
С темным лесом шепчется вода...
Только нам с тобой, моя желанная,
Не встречаться больше никогда.



808

НА ВЕЧЕРПЕЙ ЗАРЕ

На заре догорающей
Выхожу на крыльцо:
Мне прохладой ласкающей
Веет сумрак в лицо.

Как лампады вечерние,
В небе звезды зажглись.
Всё синей и безмернее
Светозарная высь.

Ароматами росными
Напоенная мгла
Под высокими соснами
Неподвижно легла.
И тоскливая, странная
Надвигается тень
На равнины туманные,
На огни деревень.

Тихо травы колышутся
У крыльца моего...
Колокольчики слышатся...
Я не жду никого.


ОГОНЕК

Душен летний вечер. Даль небес объята
Мертвым, мутным светом бледного заката.
Вьется путь в туманах. Колокольчик плачет.
На лесной опушке огонек маячит.

Огонек дрожащий, огонек далекий...
Радость прожитая... Путь мой одинокий...
Кто тоску развеет? Только ветер в поле,
Только ночь да тучи... Погоняй же, что ли!

309

У ОКНА

Летний вечер ясен, тих и долог.
Призрак ночи прячется в лесах,
И зари пурпурно-желтый полог
Высоко раскинут в небесах.

Сад застыл в таинственном покое...
Холодеют росы. Под окном
Пряно пахнут бледные левкои
И кусты, обвеянные сном...
О, как ясно небо! Как чудесен
Светлый сон! До утренних часов
Буду ждать рассветных птичьих песен
И людских веселых голосов.
И под шелест листьев полусонных
Буду грезить ярко и светло
О весне, о девушках влюбленных,
Обо всем, что в сердце зацвело.


* « *

Нынче в поле мутно, влажно.
След чуть виден по росе.
Стонут совы, и протяжно
Коростель скрипит в овсе.

Светом тусклым и зеленым
Задремавший дол облит.
И круги над темным кленом
Мышь летучая чертит.
Лес таинственно чернеет,
И высоко над селом
В мутном небе полночь реет
Мягким, трепетным крылом.


310

ЗАРНИЦЫ

Темнеет даль на севере.
Туманы налегли.
В сыром душистом клевере
Кричат коростели.
Под яркими Стожарами,
За мглой лесных границ,
Широкими пожарами
Горят огни зарниц.
Сквозь тучи льется струями
Огнистая волна,
И неба поцелуями
Вся ночь обожжена.
Не бог ли там, за тучами,
В надвинувшейся мгле
С объятьями могучими
Склоняется к земле?

Сверкает и проносится
Далекая гроза,
И песня к сердцу просится,
А слезы — на глаза.


РАССВЕТ

Девушка стояла на высокой башне...
В небе угасала бледная звезда...
Спали в белой дымке и луга и пашни...
Тихо колыхалась сонная вода...

Крыльями звенели голуби на крыше...
Звучно крикнул коршун, в воздухе паря...
Алые туманы поднимались выше...
Ярче разгоралась алая заря...
311

В небе трепетали тающие звуки,
Точно где-то пела звонкая струна...
Девушка к востоку протянула руки...
Солнце! Солнце! Солнце! Ночь побеждена.


СВЕТЛЫЙ ЗНОЙ

В неподвижном, светлом зное
Спят зеленые луга,
Спит и озеро лесное,
Отражая берега.
Над песчаным косогором
Четко сосны поднялись,
Уходя резным узором
В голубеющую высь.
Заводь сонная трепещет,
Точно зыбкое стекло,
В светлой влаге тихо плещет
И купается весло.

В неге сладкого бессилья
Над зеркальной глубиной
Я плыву, и чьи-то крылья
Мягко веют надо мной.
И журчит волна, далеко
Расплываясь за кормой,
И бежит-бежит осока
Изумрудною каймой.

Вот навес ее зеленый
Раздвигается, шурша...
И в объятья грезы сонной
Опускается душа.

Светлый зной течет дремотно...
Лягу. Весла уроню.
И отдамся безотчетно
Солнцу, воздуху и дню.


812

БЕРЕЗЫ

Любите вы север, белые березы:
Вешние разливы, зимнюю метель,
Радужные зори, утренние росы,
Жаворонка трель,

Теплые туманы, свежий, сочный клевер —
Всё, что сердцу снится здесь, в чужом краю...
Белые березы, любите вы север,
Родину мою.

БОР

За черным бором пели петухи.
Осенний ветер плыл по перелескам,
И влажные, серебряные мхи
В глуши болот дрожали тусклым блеском.
Зловещая, багровая луна
Всходила ввысь. Прогалины светлели.
Как сквозь узор литого чугуна,
Огромный диск краснел сквозь ветви ели.
И просека широкая вела
Куда-то вдаль — загадочно и прямо.
И сумрачно дышала полумгла
Величием неведомого храма.

БАБЬЕ ЛЕТО

Тихо в чаще. Ласковая осень
Золотит берез поблекший лист.
Даль прозрачна. Воздух свеж и чист,
Но бледна задумчивая просинь.
Каждый звук, родившийся в тиши,
Точно призрак, тает без ответа...
В эти дни в таинственной глуши
Умирает царственное лето.
313

От болота сонного кругом
Веет хвоей, сыростью и гнилью...
Дождевик, задетый сапогом,
Обдает сухой, зеленой пылью...
Грустно блекнут травы и цветы...
И вокруг ни трепета, ни зноя —
Лишь одно сиянье красоты,
Красоты последнего покоя.


ПОГОСТ

Сумрачные ели, да кресты погоста,
Да курган песчаный, да дорога в поле.
Всё вокруг безмолвно, всё убого, просто...
Но как много грусти и как много боли!
Или скорбь земная и в могилах снится?
Оттого, быть может, в тягостном покое
Воздух цепенеет, и едва струится
Ладан смол еловых в мертвой, темной хвое.


СЕВЕРНЫЕ СНЫ

По лазури потемнелой
Тенью тусклой и несмелой
Проплывают облака.
В вышине над синей бездной
Тихо стелет полог звездный
Ночи темная рука.
Реки спящие облиты,
Дали мутные повиты,
И холмы озарены,
Точно кружевом волшебным,
Светом бледным и враждебным
Затуманенной луны.
314

Весь наполнен грезой ложной
Темный час тоски тревожной,
Чуждый небу и земле...
Где-то мерно, однозвучно,
Одиноко и докучно
Стонет колокол во мгле.
Точно жалобой унылой
Над неведомой могилой
Льется долгою волной
Звон протяжный, погребальный,
Звон полночный, звон печальный,
Безответный и больной.

На заснувшие курганы
Лезут белые туманы
Из дымящихся болот.
И проснувшиеся травы
Пьют болотные отравы.
Меркнут зори. Ночь идет.


МАТЕРИ-ЗЕМЛЕ

В часы бесцельных вожделений
На утре юношеских дней
Я знал заветный край видений,
Влекущих звуков и огней.

И мне в мистическом тумане
Сквозь тонкий радужный покров
Сияли призрачные грани
Недосягаемых миров.
К их красоте, немой и лживой,
От дольных радостей и слез
Я убегал, как раб ленивый
От невозделанных полос...

Но вот глаза мои прозрели;
Виденья скрылись в пустоту,
815

И я познал иные цели,
Иных стремлений красоту.

Томясь в поту, в полдневном зное,
Влачась во прахе и в пыли,
Я весь земной, люблю земное
И славлю радости земли!
Земля!.. Кто в силах мне ответить:
Когда я смертным сном усну? ..
Но дай, о мать, восторгом встретить
Мою последнюю весну!

Небесный свод в лучистых звездах
Раскинь над сумраком полей!
Взрасти цветы, и вешний воздух
Благоуханием налей!
Его целительным причастьем
Меня, больного, причасти
И освети последним счастьем
Мои последние пути!

И у преддверия могилы,
У зева Вечности немой
Пошли мне, гаснущему, силы
Идти дорогою прямой:
Следить восторженно и чутко,
Как первый гриб в бору растет,
Как зацветает незабудка
На свежей зелени болот;

Как голубеет и трепещет
Небес широкий кругозор,
Алмазной зыбью ярко блещет
Живая гладь лесных озер,

Луга цветут, а над лугами,
Как одинокая свирель,
Плывет незримыми кругами
Степного жаворонка трель.


И. А. БУНИН

Выдающийся русский писатель (поэт и беллетрист) Иван Але­
ксеевич Бунин происходил из обедневшего старинного дворянского
рода.
Родился он 10 октября 1870 года в Воронеже. Детство, отро­
чество, да отчасти и юность Бунин провел в небогатом отцовском
поместье Бутырки, Елецкого уезда, нынешней Орловской области.
Одиннадцати лет будущий писатель начал учиться в гимназии,
в Ельце, по окончании которой четыре года прожил в имении
бабки Озерки, в том же Елецком уезде.
В 1887 году в журнале «Родина», в одном из майских номе­
ров, появилось первое (в печати) стихотворение Бунина — «Дере­
венский нищий». С сентября 1888 года стихи его начали печа­
таться в книжках «Недели» П. А. Гайдебурова. С осени 1889 года
он работает в «Орловском вестнике» и в то же время стран­
ствует по России. «Жил в Орле, Харькове, Полтаве — и все в радикальских кружках, — учился, немного работал в провинциаль­
ных газетах, странствовал по югу России, года два служил
в полтавском губернском земстве статистиком, библиотекарем,
временами порядочно нуждался.. .» 1
В 1891 году в Орле вышел первый сборник стихов Бунина
«Стихотворения 1887—1891 гг.» В апрельской книге «Русского
богатства» за 1894 год был напечатан его первый рассказ «Дере­
венский эскиз». В то же время он начал печататься в «Вестнике
Европы».
В январе 1895 года Бунин впервые в Петербурге. В том же
году в Москве он знакомится с Чеховым, Бальмонтом, Брюсовым.
В октябре 1895 года в «Новом слове» появился рассказ «На край
1 Так писал Бунин в автобиографической заметке для книжки
Ф. Ф. Фидлера «Первые литературные шаги». СПб., 1911, стр. 264.
319

света», а в январе 1897 года в Петербурге вышла первая книга
рассказов Бунина. После этого он снова в течение двух лет много
путешествует по родине (Орловская губерния, Украина, Крым).
С конца 1890-х годов и на долгое время Бунин — ближайший участ­
ник московского кружка писателей-реалистов «Среда». В конце
1896 года издан бунинский перевод «Песни о Гайавате». С 1902
по 1911 год Бунин — сотрудник «Знания». В 1902 году «Знание»
издает первый том его сочинений, за которым последовали дру­
гие. В 1909 году Бунин избран в число почетных академиков,
в 1912 году — почетным членом Общества любителей российской
словесности. В 1915 году книгоиздательство А. Ф. Маркса выпу­
стило приложением к «Ниве» собрание сочинений Бунина в шести
томах. Годы 1906—1916 — лучшая пора в творчестве Бунина. Близ­
кий к Горькому, соратник его по «Знанию», Бунин в эти годы со­
здает свои лучшие стихи, рассказы и повести в духе критического
реализма, среди которых такие шедевры, как «Деревня», «Суходол»,
«Господин из Сан-Франциско».
После Великой Октябрьской социалистической революции на­
чинается другая жизнь Бунина. Классовая ограниченность писателя
не только помешала ему понять великий социальный переворот —
рождение новой России, но и отбросила в стан злейших врагов ра­
бочего класса и его партии. В 1920 году Бунин эмигрировал и
вскоре поселился во Франции.
За многие годы эмигрантской жизни Бунин создал целый ряд
новых произведений. Он оставался тонким художником, первокласс­
ным стилистом. Но оскудела его тематика. Бунин варьировал ста­
рые темы и мотивы.
Умер он в Париже 8 ноября 1953 года.

МОРОЗ

Так ярко звезд горит узор,
Так ясно Млечный Путь струится,
Что занесенный снегом двор
Весь и блестит, и фосфорится.

Свет серебристо-голубой,
Свет от алмазов Ориона,
Как в сказке, льется над тобой
На снег морозный с небосклона.
И фосфором дымится снег,
И -видно, как мерцает нежно
Твой ледяной, душистый мех,
На плечи кинутый небрежно,
Как серьги длинные блестят,
И потемневшие зеницы
С восторгом жадности глядят
Сквозь серебристые ресницы.
21 июля 1903
ДИЗА

Вечернее зимнее солнце
И ветер меж сосен играют,
Алеют снега, а в светлице
Янтарные пятна мелькают.
321

Узорные тени от сосен,
Играя, сквозят позолотой
И по столу ходят, но тихо
Склонилась она за работой.
На бронзу волос, на ланиты,
На пяльцы и руки широко
Вечернее льется сиянье,
А думы далеко, далеко!

Тяжелое, зимнее море
Грохочет за фьордом в утесах,
И стелется по ветру пена
И стынет на снежных откосах;

Качаются с криками чайки
И падают в пену и тают,
Но звонкой весенней слюдою
Давно уж откосы блистают!
Пусть ночи пожарами светят
И рдеют закаты, как раны,
Пусть ветер бушует, — он с юга,
Он гонит на север туманы!
Пусть милый далеко, — он верен..
И вот на вечернее солнце,
На снег, на зеленые ветви
Она загляделась в оконце.

Забыты узоры цветные,
Забыты точеные пяльцы,
И тихо косою играют
Прозрачные, тонкие пальцы,

И тихо алеют ланиты,
Сияя, как снег, белизною,
И взоры так мягки и ярки,
Как синее небо весною.
21 июля 1903
322

ТЛЕН

В гостиную, сквозь сад и пыльные гардины,
Струится из окна веселый летний свет,
Хрустальным золотом ложась на клавесины,
На ветхие ковры и выцветший паркет.
Вкруг дома — глушь и дичь. Там клены и осины,
Приюты горлинок, шиповник, бересклет...
А в доме — рухлядь, тлен: повсюду паутины,
Все двери заперты... И так уж много лет.

В глубокой тишине, таинственно сверкая,
Как мелкий перламутр, беззвучно моль плывет.
По стеклам радужным, как бархатка сухая,
Тревожно бабочка лиловая снует...
Но фортки нет в окне, и рама в нем — глухая...
Тут даже моль недолго наживет!
29 июля 1903

ХРИЗАНТЕМЫ

На окне, серебряном от инея,
Точно хризантемы расцвели.
В верхних стеклах — небо ярко-синее
И застреха в снеговой пыли.

Всходит солнце, бодрое от холода,
Золотится отблеском окно:
Утро тихо, радостно и молодо,
Белым снегом всё запушено.
И всё утро яркие и чистые
Буду видеть краски в вышине,
И до полдня будут серебристые
Хризантемы на моем окне.
Август 1903
323

ДОМА

Ночь тепла, светла и золотиста,
Месяц встал и замер над гумном,
Всё уснуло. Темен тихий флигель...
Степь и небо видны за окном.

За окном по лопухам чернеет
Тень от крыши; дальше, на кусты
И на жнивье, лунный свет ложится,
Как льняные белые холсты.
Далеко на севере Капелла
Блещет семицветным огоньком,
И оттуда, с поля, тянет ровным,
Ласковым полуночным теплом.

Сладко этой лаской упиваться,
Сладок отдых ночью... Ночь светла,
Всё вокруг как прежде: хутор, поле...
Всё как было... Только жизнь прошла!

/903
ЖИЗНЬ

Набегает впотьмах,
И узорною пеною светится,
И лазурным сиянием реет у скал на песке...
О, божественный отблеск таинственной жизни,
мерцающей
В мириадах незримых существ!

Ночь была бы темна,
Но всё море насыщено тонкою
Пылью света, и звезды над морем горят.
В полусвете всё видно: и рифы, и взморье зеркальное,
И обрывы прибрежных холмов.

В полусвете ночном
Под обрывами волны качаются —
Переполнено зыбкое, звездное зеркало волн!
324

Но, колеблясь упруго, лишь изредка складки
тяжелые
Набегают на влажный песок.
И тогда, фосфорясь,
Загораясь мистическим пламенем,
Рассыпаясь на гравий мирьядами бледных огней,
Море светит сквозь сумрак таинственно, тонко
и трепетно,
Озаряя песчаное дно.

И тогда вся душа
меня загорается радостью:
Я в пригоршню ловлю закипевшую пену волны,
И сквозь пальцы течет не вода, а сапфиры —
несметные
Искры синего пламени — Жизнь.
У

О божественный свет!
О великое зеркало водное!
Переполнено ты, — переполнена жизнью Земля.
Всё мгновенно, всё — искры, но искры Единого,
Вечного,
И во всем — Красота, Красота!
1904
ПЕРЕД БУРЕЙ

Тьма затопляет лунный блеск,
За тучу входит месяц полный,
Холодным ветром дышат волны,
И всё растет их шумный плеск.
Вот на мгновенье расступился
Зловещий мрак, и, точно ртуть,
По гребням волн засеребрился
Дрожащий отблеск — лунный путь.
Но как за ним сгустились тучи!
Как черный небосклон велик!..
О ночь! Сокрой во тьме свой лик,
Свой взор тревожный и могучий!

326

СУМЕРКИ

Как дым, седая мгла мороза
Застыла в сумраке ночном.
Как привидение, береза
Стоит, серея за окном.
Таинственно в углах стемнело,
Чуть светит печь, и, точно тень,
Над всем простерлася несмело
Грусть, провожающая день,

Грусть, что разлита на закате
В полупомеркнувшей золе,
И в тонком, теплом аромате
Сгоревших дров, и в полумгле,
И в тишине — такой угрюмой,
Как будто бледный призрак дня
С какою-то глубокой думой
Глядит сквозь сумрак на меня.



КОЛЬЦО

В белом песке золотое блеснуло кольцо...
Я задремал над Днепром у широкого плеса,
Знойною ласкою ветер повеял в лицо,
Легкой прохладой и запахом свежего теса, —
Ярко в воде золотое блеснуло кольцо.
Как его
Точно к
Видел я
Слышал
Жадной

вымыли волны на отмели белой! —
венчанию... Искрился солнечный блеск,
плахты, сорочки и смуглое тело,
я говор, веселые крики и плеск...
толпою сошлись они к отмели белой.

Жадно дыша, одевались они на песке,
Лоснились косы, и карие очи смеялись...
С звонкими песнями скрылись они вдалеке,
826

Звонко о берег прозрачные волны плескались...
Чье-то кольцо золотится в горячем песке.
О, красота, тишина и раздолье Днепра!
Помню, как ветер в лугах серебрил верболозы,
Помню, как реяла дальних миражей игра,
Помню о счастье безумные, сладкие грезы...
Знойные полдни на белых прибрежьях Днепра!

В ЕВПАТОРИЙСКИХ СТЕПЯХ

Синеет снеговой простор,
Померкла степь. Белее снега
Мерцает девственная Вега
Над дальним станом крымских гор.

Уж сумрак пал, как пепел сизый,
Как дым угасшего костра;
Лишь светится багряной ризой
Престол Аллы — Шатер-гора.

НАД ОКОИ

Домой я шел по скату вдоль Оки,
По перелескам, берегом нагорным,
Любуясь сталью вьющейся реки
И горизонтом, низким и просторным.
Был теплый, тихий, серенький денек.
Среди берез желтел осинник редкий,
И даль лугов за их прозрачной сеткой
Синела чуть заметно — как намек.
Уже давно в лесу замолкли птицы,
Свистели и шуршали лишь синицы.

Я уставал, — кругом всё лес пестрел,
Но вот на перевале за лощиной
Фруктовый сад листвою закраснел,
И глянул флигель серою руиной.
827

Глеб отворил мне двери на балкон,
Поговорил со мною в позе чинной,
Принес мне самовар — и по гостиной
Полился нежный и печальный стон.
Я сбросил патронташ и, отдыхая,
Следил, как замолкал он, потухая.

В тиши звенел он чистым серебром,
А я глядел на клены в дверь балкона,
На вишенник, красневший под бугром...
Вдали синели тучки небосклона,
И умирал спокойный, серый день,
Меж тем как в доме, тихом, как могила,
Неслышно Одиночество бродило
И реяла задумчивая тень.
Пел самовар, а комната беззвучно
Мне говорила: «Пусто, брат, и скучно!»
В соломе возле печки, на полу,
Лежала груда яблок; паутины
Под образом качалися в углу,
А у стены темнели клавесины.
Я тронул их — и жалобно в тиши
Раздался звук. Дрожащий, романтичный,
Он жалок был, но я душой привычной
В нем уловил напев родной души:
На этот лад, исполненный печали,
Когда-то наши бабушки певали.
Чтоб мрак спугнуть, я две свечи зажег,
И весело огни их заблестели,
И побежали тени в потолок,
А стекла окон сразу посинели...
Но отчего мой домик при огне
Стал и бедней, и меньше? О, я знаю —
Он слишком стар... Пора родному краю
Сменить хозяев в нашей стороне.
Нам жутко здесь. Мы все в тоске, в тревоге...
Пора подбить последние итоги.
Печален долгий вечер в октябре!
Любил я осень в тишине России,
328

Любил лесок багряный на горе,
Простор полей и сумерки глухие;
Любил холодно-серую Оку,
Когда она, теряясь лентой длинной
В дали лугов, широкой и пустынной,
Мне навевала русскую тоску...
Но дни идут, — наскучило ненастье,
И сердце жаждет блеска дня и счастья!
Томит меня немая тишина,
Томит гнезда родного запустенье...
Я вырос здесь... Но смотрит из окна
Заглохший сад... Над домом реет тленье,
И скупо в нем мерцает огонек...
Уж свечи нагорели и темнеют,
И комнаты в молчаньи цепенеют,
А ночь долга, и новый день далек.
Часы стучат, и старый дом беззвучно
Мне говорит: «Да, без хозяев скучно!

Мне на покой давно, давно пора...
Поля, леса — всё глохнет без заботы...
Я жду веселых звуков топора,
Жду разрушенья дерзостной работы,
Могучих рук и смелых голосов!
Я жду, чтоб жизнь — пусть даже в грубой
силе —
Вновь расцвела из праха на могиле,
Я стар, я дряхл, и мертвый стук часов
Мне самому внимать нет больше мочи
В молчании осенней долгой ночи!..»

♦ • »

Леса, скалистые теснины,
И целый день, в конце теснин,
Громада снеговой вершины
Из-за лесных глядит вершин.

Селений нет, ущелья дики,
Леса синеют и молчат,
82Ö

И серых скал нагие пики
На скатах из лесов торчат.

Но целый день, куда ни кину
Вдоль по горам смущенный взор,
Лишь эту белую вершину
Повсюду вижу из-за гор.
Она полнеба заступила,
За облака ушла венцом,—
И всё смирилось, всё застыло
Пред этим льдистым мертвецом.


♦ ♦ *

В открытом море — только небо,
Вода, да ветер. Тяжело
Идет волна, и низко кренит
Фелюка серое крыло.
В открытом море ветер гонит
То cBei, то тень — и в облака
Сквозит лазурь... А ты забыта,
Ты бесконечно далека!
Но волны, пенясь и качаясь,
Идут, бегут навстречу мне —
И кто-то синими глазами
Глядит в мелькающей волне.
И что-то вольное, живое,
Как эта синяя вода,
Опять, опять напоминает
О том, что я искал всегда,

О том, что сердце не забудет,—
О том, что я люблю в тебе
Наперекор вражде, разлуке,
Наперекор самой судьбе.

SSO

♦ * •

Нет ничего грустней ночного
Костра, забытого в бору.
Как он дрожит, то потухая,
То разгораясь на ветру!

Ночной холодный ветер с моря
Внезапно залетает в бор;
Он, бешено кружась, бросает
В костер истлевший хвойный сор —
И пламя вспыхивает жадно,
И тьма, висевшая шатром,
Вдруг затрепещет, открывая
Стволы и ветви над костром.

Но ветер пролетает мимо,
Теряясь где-то в высоте,
И ветру отвечает гулом
Весь бор, незримый в темноте,
И снова затопляет тьмою
Свет замирающий... О да!
Еще порыв, еще усилье —
И он исчезнет без следа,
И явственней во мраке станет
Звон сонной хвои, скрип стволов
И этот жуткий, всё растущий,
Протяжный гул морских валов.


* « «

Древнюю чашу нашел он у шумного синего моря,
В древней могиле, на диком песчаном прибрежье.
Долго трудился он; долго слагал воедино
То, что гробница хранила три тысячи лет, как
святыню,
831

И прочитал он на чаше
Строгую повесть безмолвных могил и гробниц:
«Вечно лишь море, безбрежное море и небо,
Вечно лишь солнце, земля и ее красота,
Вечно лишь то, что связует таинственной связью
Душу и сердце живых с темной душою могил».


ВОСТОК
ТАЙНА
Элиф. Лам. Мим.

Коран

Он на клинок дохнул — и жало
Его сирийского кинжала
Померкло в дымке голубой:
Под дымкой ярче заблистали
Узоры золота на стали
Своей червонною резьбой.

«Во имя бога и пророка.
Прочти, слуга небес и рока,
Свой бранный клич: скажи, каким
Девизом твой клинок украшен?»
И он сказал: «Девиз мой страшен.
Он — тайна тайн: Элиф. Лам. Мим».
— «Элиф, Лам, Мим? Но эти знаки
Темны, как путь в загробном мраке:
Сокрыл их тайну Мохаммед...»
— «Молчи, гяур! — сказал он строго. —
Нет в мире бога, кроме бога,
Сильнее тайны — силы нет».
Сказал, коснулся ятаганом
Чела под шелковым тюрбаном,
932

Окинул знойный Атмейдан
Ленивым взглядом хищной птицы —
И тихо синие ресницы
Опять склонил на ятаган.


тэмджид
Он не спит, не дремлет.
Коран

В тихом, старом городе Скутари,
Каждый раз, как только надлежит
Быть средине ночи, — раздается
Грустный и задумчивый Тэмджид.
На средине между ранним утром
И вечерним сумраком встают
Дервиши Джелвети и на башне
Древний гимн, святой Тэмджид поют.
Спят сады, и спят гробницы в полночь,
Спит Скутари... Всё, что спит, молчит...
Но под звездным небом, с темной башни
Не дляспящих этот гимн звучит:

Есть глаза, чей скорбный взгляд с тревогой,
С тайной мукой в сумрак устремлен,
Есть уста, что страстно и напрасно
Призывают благодатный сон.
И для них-то, страждущих во мраке —
Для больных, для старцев, для сирот,
Сна лишенных, — песню утешенья
Братский голос ласково поет:
«Темен мир, трудна стезя земная...
Но зачтется в небе каждый вздох:
Спите, спите! Он не спит, не дремлет,
Он нас помнит, милосердный бог».

333

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ

Он драгоценной яшмой был когда-то,
Он был неизреченной белизны —
Как цвет садов блаженного Джинната,
Как горный снег в дни солнца и весны.

Дух Гавриил для старца Авраама
Его нашел среди песков и скал,
И гении хранили двери храма,
Где он жемчужной грудою сверкал.

Но шли века — со всех концов вселенной
К нему неслись молитвы, и рекой
Текли во храм, далекий и священный,
Сердца, обремененные тоской...
Аллах! Аллах! Померк твой дар бесценный —
Померк от слез и горести людской!


ЗА ИЗМЕНУ

Их господь истребил за измену несчастной отчизне,
Он костями их тел, черепами усеял поля.
Воскресил их пророк: он просил им у господа жизни.
Но позора Земли никогда не прощает Земля.
Две легенды о них прочитал я в легендах Востока.
Милосердна одна: воскрешенные пали в бою.
Но другая жестока: до гроба, по слову пророка,
Воскрешенные жили в пустынном и диком краю.

В день восстанья из мертвых одежды их черными стали
В знак того, что на них — замогильного тления след,
И до гроба их лица, склоненные долу в печали,
Сохранили свинцовый, холодный, безжизненный цвет.

834

МИРАЖ

Мы дали тебе Ковсерь.
Коран

Здесь царство снов. На сотни верст безлюдны
Солончаков нагие берега.
Но воды в них небесно-изумрудны,
А шелк песков белее, чем снега.

В шелках песков лишь сизые полыни
Растит аллах для кочевых отар.
Но небеса здесь несказанно сини,
И солнце в них — как адский огнь, Сакар.
И в знойный час, когда мираж зеркальный
Сольет весь мир в один великий сон,
В безбрежный блеск, за грань земли печальной,
В сады Джиннат уносит душу он.

А там течет, там льется за туманом
Река всех рек, лазурная Ковсерь,
И всей земле, всем племенам и странам
Сулит покой. Терпи, молись — и верь.
1903

ДЖИНЫ

Стынут пески в тишине и молчании ночи...
Вдруг зашумело сухим и холодным песком,
Пыль заклубилась, сверкнули несметные очи,
Ветром пахнуло — и снова затихло кругом.
Звезды горят над безлюдною, мертвой землею,
Царственно блещет святое созвездие Пса...
Вдруг потемнело — и огненно-красной змеею
Кто-то прорезал над темной землей небеса.

Путник, не бойся! В пустыне чудесного много:
Это не вихри, а джины тревожат ее,
335

Это архангел, слуга милосердного бога,
В демонов ночи метнул золотое копье.
Демоны всюду преграды куют человеку —
Им ненавистна святая дорога во храм.
Но не страшись: на рассвете увидишь ты Мекку
И облечешься в Ирам.


ГРОБНИЦА САФИИ

Горный ключ по скалам и оврагам,
Полусонный, убегает вниз.
Как чернец, над белым саркофагом
В синем небе замер кипарис.
Нежные, как девушки, мимозы
Льют под ним узор своих ветвей,
И цветут, благоухают розы
По кустам, где плачет соловей.

Ниже — дикий берег и туманный,
Еле уловимый горизонт:
Там простор воздушный и безгранный,
Голубая бездна — Геллеспонт.
Мир тебе, о юная! Смиренно
Я целую белое тюрбэ:
Пять веков бессмертна и нетленна
На Востоке память о тебе.

Счастлив тот, кто жизнью мир пленяет.
Но стократ счастливей тот, чей прах
Веру в жизнь бессмертную вселяет
И цветет легендами в веках!


336

ЕГИПЕТ

Ра-Озирис, владыка дня и света,
Хвала тебе! Я, бог пустыни Сет,
Горжусь врагом: ты, побеждая Сета,
В его стране царил пять тысяч лет.

Ты славен был, твоя ладья воспета
Была стократ. Но за ладьей вослед
Шел бог пустынь, бог древнего завета —
И вот, о Ра, плоды твоих побед:
Безносый сфинкс среди полей Гизеха,
Ленивый Нил да глыбы пирамид,
Руины Фив, где гулко бродит эхо,
Да письмена в куски разбитых плит,

Да обелиск в блестящей политуре,
Да пыль песков на пламенной лазури.

1905

ДЕТСКАЯ

От пихт и елей в горнице темней,
Скучней, старинней. Древнее есть что-то
В уборе их. И вечером красней
Сквозь них зари морозной позолота.

Узорно-легкой, мягкой бахромой
Лежит их тень на рдеющих обоях —
И грустны, грустны сумерки зимой
В заброшенных помещичьих покоях!

Сидишь и смотришь в окна из угла
И думаешь о жизни старосветской...
Увы! Ведь эта горница была
Когда-то нашей детской!


887

ПЕЧАЛЬ

На диких скалах, среди развалин —
Рать кипарисов. Она гудит
Под ветром с моря. Угрюм, печален
Пустынный остров, нагой гранит.

Уж берег темен — заходят тучи.
Как крылья чаек, среди камней
Мелькает пена. Прибой всё круче,
Порывы ветра — всё холодней.
И кто-то скорбный, в одежде темной,
Стоит над морем... Вдали — печаль
И сумрак ночи... Мы все бездомны,
Все бесприютны, но смотрим — в даль.


ПЕСНЯ

Я — простая девка на баштане,
Он — рыбак, веселый человек...
Тонет белый парус на лимане —
Много видел он морей и рек.
Говорят, гречанки на Босфоре
Хороши... А я черна, худа.
Утопает белый парус в море —
Может, не вернется никогда!
Буду ждать в погоду, в непогоду...
Не дождусь —с баштана разочтусь,
Выйду к морю, брошу перстень в воду
И косою черной удавлюсь.


ЭСХИЛ

Я содрогаюсь, глядя на твои
Черты немые, полные могучей
И строгой мысли. С древней простотой
Изваян ты, о старец. Бесконечно
Далеки дни, когда ты жил, и мифом
Теперь те дни нам кажутся. Ты страшен
Их древностью. Ты страшен тем, что ты,
Незримый в мире двадцать пять столетий,
Незримо в нем присутствуешь доныне,
И пред твоею славой легендарной
Бессильно время: рок неотвратим,
Всё в мире предначертано судьбою,
И благо поклоняющимся ей,
Всесильной, осудившей на забвенье
Дела всех дел. Но ты пред Адрастеей
Склонил чело суровое с таким
Величием, с такою мощью духа,
Какая подобает лишь богам
Да смертному, дерзнувшему впервые
Восславить дух и дерзновенье смертных!

КАМЕННАЯ БАБА

От зноя травы сухи и мертвы.
Степь — без границ, но даль синеет слабо...
Вот остов лошадиной головы.
Вот снова — каменная баба.
.Как сонны эти плоские черты!
Как первобытно-грубо это тело!
Но я стою, боюсь тебя... А ты
Мне улыбаешься несмело.
О дикое исчадье древней тьмы!
Не ты ль когда-то было громовержцем?
О да, не бог нас создал. Это мы
Богов творили рабским сердцем.

339

АЙЯ-СОФИЯ

Светильники горели, непонятный
Звучал язык: великий шейх читал
Святой Коран, — и купол необъятный
В угрюмом мраке пропадал.
Кривую саблю вскинув над толпою,
Шейх поднял лик, закрыл глаза — и страх
Царил в толпе — и мертвою, слепою
Она лежала на коврах...

А утром храм был светел. Всё молчало
В смиренной, христианской тишине,
И солнце ярко купол озаряло
В непостижимой вышине.
И голуби в нем, рея, ворковали,
И с вышины, из каждого окна,
Простор небес и воздух сладко звали
К тебе, Любовь, к тебе, Весна!


У СЕВЕРНЫХ БЕРЕГОВ МАЛОЙ АЗИИ

Здесь царство амазонок. Были дики
Их буйные забавы. Много дней
Звучали здесь их радостные клики
И ржание купавшихся коней.

Но век наш — миг. И кто укажет ныне,
Где на пески ступала их нога?
Не ветер ли среди морской пустыни?
Не эти ли нагие берега?
Давно унес, развеял ветер южный
Их голоса от этих берегов...
Давно слизал, размыл прибой жемчужный
С сырых песков следы подков...


840

АТЛАНТ

.. .И долго, долго шли мы плоскогорьем,
Меж диких скал — всё выше, выше, к небу,
По камням и кустарникам, в тумане,
То закрывавшем солнце, то, как дым,
По ветру проносившемся пред нами,—
И вдруг обрыв, бездонное пространство
И глубоко в пространстве — необъятный,
Туманно восходящий к горизонту
Своей воздушно-зыбкою равниной
Лилово-синий южный океан!..
И Сатана спросил, остановившись:
«Ты веришь ли в предания, в легенды?»
Еще был март, и только что мы вышли
На высший из утесов над обрывом,
Навстречу нам пахнуло зимней бурей,
И увидал я с горной высоты,
Что пышность южных красок в океане
Ее дыханьем мглистым смягчена,
И что в горах, к востоку уходящих
Излучиной хребтов своих, белеют
Сквозь тусклость отдаления снега —
Заоблачные царственные кряжи
В холодных, вечных саванах своих.
И Дух спросил: «Ты веришь ли в Атланта?»

Крепясь, стоял я на скале, а ветер
Сорвать меня пытался, проносясь
С звенящим завываньем в низкорослых,
Измятых, искривлённых бурей соснах,
И доносил из глубины глухой
Широкий шум — шум вечности — протяжный
Шум дальних волн... И, как орел, впервые
Взмахнувший из родимого гнезда
Над ширью океана, был я счастлив
И упоен твоею первозданной
Непостижимой силою, Атлант!
— О да, Титан, — я верил, жадно верил.


841

ОДИНОЧЕСТВО

П. А. Нилусу
И «ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой...
Что ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один — без жены.

Сегодня идут без конца
Те же тучи — гряда за грядой.
Твой след под дождем у крыльца
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.

Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила — и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить.

ПУГАЧ

Он сел в глуши, в шатре столетней ели,
На яркий свет сквозь ветки и сучки
С безумным изумлением глядели
Сверкающие золотом зрачки.
Я выстрелил. Он вздрогнул — и бесшумно
Сорвался вниз, на мох корней витых.
342

Но и во мху блестят, глядят безумно
Круги зрачков лучисто-золотых.
Раскинулись изломанные крылья,
Но хищный взгляд всё так же дик и зол.
И сталь когтей с отчаяньем бессилья
Вонзается в ружейный скользкий ствол.

ДЖОРДАПО БРУНО

«Ковчег под предводительством осла —
Вот мир людей. Живите во Вселенной.
Земля — вертеп обмана, лжи и зла.
Живите красотою неизменной.

Ты, мать-земля, душе моей близка —
И далека. Люблю я смех и радость,
Но в радости моей — всегда тоска,
В тоске всегда — таинственная сладость!»
И вот он посох странника берет.
«Открой забрало, sancta asinita!1
Готовься в бой!» — Мечта зовет вперед,
И келья монастырская забыта.

«В дни детства, у Везувия, весь свет
Кончался там... за древним валом в Ноле.
В дни юности ему предела нет, —
Предела нет для знания и воли.
Вы все — рабы. Царь вашей веры — зверь.
Я свергну трон слепой и мрачной веры.
Вы в капище: я распахну вам дверь
На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы.

Ни бездне бездн, ни жизни грани нет.
Мы остановим солнце Птоломея —
И тьмы миров, горящий вихрь планет,
Пред нами развернется, пламенея!»
1 Святая глупость (итальянск.). — Ред.
343

И он дерзнул на всё — вплоть до небес.
Но разрушенье — жажда созиданья,
И, разрушая, жаждал он чудес —
Божественной гармонии Созданья.
Глаза сияют, дерзкая мечта
В мир откровений радостных уносит.
Лишь в истине — и цель и красота.
Но тем сильнее сердце жизни просит.

«Ты, девочка! ты, с ангельским лицом,
Поющая над старой звонкой лютней!
Я мог твоим быть другом и отцом...
Но я один. Нет в мире бесприютней!
Высоко нес я стяг своей любви.
Но есть другие радости, другие:
Оледенив желания свои,
Я только твой, познание, София!»

И вот опять он странник. И опять
Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго
Его лицо. Враги, вам не понять,
Что бог есть свет. И он умрет за бога.
«Мир — бездна бездн. И каждый атом в нем
Проникнут светом, жизнью, красотою.
И овет есть бог. И в боге том живем
Единою, всемирною душою.

Ты, с лютнею! Мечты твоих очей
Не эту ль Жизнь и Радость отражали?
Ты, солнце! вы, созвездия ночей!
Вы только этой Радостью дышали».

И маленький тревожный человек
С блестящим взглядом, ярким и холодным,
Идет в огонь. «Умерший в рабский век
Бессмертием венчается — в свободном!
844

Я умираю — ибо так хочу.
Развей, палач, развей мой прах, презренный!
Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! —
Он 'Мысль мою развеет по Вселенной!»


УТРО

И скрип, и визг над бухтой, наводненной
Буграми влаги пенисто-зеленой:
Как в забытьи, шатаются над ней
Кресты нагих запутанных снастей,
А чайки с криком падают меж ними,
Сверкая в реях крыльями тугими,
Иль белою яичной скорлупой
Скользят в волне зелено-голубой.
Еще бегут поспешно и высоко
Лохмотья туч, но ветер от востока
Уж дал горам лиловые цвета,
Чеканит грани снежного хребта
На синем небе, свежем и блестящем,
И сыплет в море золотом кипящим.

1906
СТАРИННЫЕ СТИХИ

«Мимо острова в полночь фрегат проходил:
Слева месяц над морем светил,
Справа остров темнел — пропадали вдали
Дюны скудной родимой земли.

Старый дом рыбака голубою стеной
Там мерцал над кипящей волной...
Но в заветном окне не видал я огня:
Ты забыла, забыла меня!»
— «Мимо острова в полночь фрегат проходил:
Поздний месяц над морем светил,
Золотая текла по волнам полоса —
И, как в сказке, неслись паруса.
846

Лебединою грудью белели они,
И мерцали на мачтах огни...
Но в светлице своей не зажгла я огня:
Ты забудешь, забудешь меня!»
1906

МАГОМЕТ В ИЗГНАНИИ

Джины близ Тайифа пролетали
В сумерки долиной каменистой.
Чу! Пророк! — Его слова звучали,
Как источник сладостный и чистый.
На камнях, среди кустов дзарига,
Он сидел и говорил, тоскуя:
«Я один. Мне тяжко божье иго.
Я вдали от тех, кого люблю я!»
И сказали джины: «Недостойно
Быть Пророку слабым и усталым!»
И Пророк печально и спокойно
Отвечал: «Я жаловался скалам».
1906

ЦВЕТНЫЕ СТЕКЛА
ЦВЕТНЫЕ СТЕКЛА

Люблю цветные стекла окон
,И сумрак от столетних лип,
Звенящей люстры серый кокон
И половиц прогнивших скрип.

.Люблю неясный винный запах
Из шифоньерок и от книг
В стеклянных невысоких шкапах
Где рядом Сю и Патерик.
346

Люблю их
Их четкий
И серебро
И в горке

синие странички,
шрифт, простой набор,
икон в божничке,
матовый фарфор.

И вас, и вас, дагерротипы,
Черты давно поблекших лиц!
И сумрак от столетней липы,
И скрип прогнивших половиц.
1906

* * •
Проснусь, проснусь—за окнами, в саду,
Всё тот же снег, всё тот же блеск полярный!
А в зале—сумрак... Слушаю и жду:
И вот опять — таинственный, коварный,
Чуть слышный треск... Конечно, пол иль мышь..
Но как насторожишься, как следишь
За кем-то притаившимся у двери
В повисшей без движения портьере!
Но он молчит, он замер... Тюль гардин
Сквозит в голубоватом лунном блеске,
Да чуть мерцают — искорками льдин —
Под люстрою стеклянные подвески.
1906

» ♦ *

За окнами — снега, степная гладь и ширь,
На переплетах рам — следы ночной пурги...
Как тих и скучен дом! Как съежился снегирь
От стужи за окном!.. Но вот слуга. Шаги.

По комнатам идет седой, костлявый дед,
Несет вечерний чай... «Опять глядишь в углы?
Небось всё писем ждешь, депеш да эстафет?
Не жди. Ей не до нас. Теперь в Москве — балы».
347

Смутясь, глядит барчук на строгие очки,
На седину бровей, на розовую плешь...
«Да нет, старик, я так... Сыграем в дурачки,
Пораньше ляжем спать... Каких уж там—депеш!»


СЛЕПОЙ

Вот он идет проселочной дорогой,
Без шапки, рослый, думающий, строгий,
С мешками, с палкой, в рваном армячишке,
Держась рукой за плечико мальчишки.

Мальчишке беззаботно в чистом поле —
На васильки, на нежный цвет куколи
Глазеет он, скучающий ребенок...
Но показался хутор. «Пой, чертенок!»

И звонким альтом, жалобным и страстным,
Затягивает мальчик о прекрасном,
Об Алексее, божьем человеке,
Под загрубевший, мрачный бас калеки.
«Вы пожалейте, — плачет альт, — бездомных!
Вы пожалейте, люди, сирых, темных!»
И бас грозит: «В аду, в огне сгорите!
На пропитанье бедным сотворите».

И, угрожая, властным, мерным шагом
Идет к избушке ветхой над оврагом,
Над скучной балкой вдоль иссохшей речки,
А там одна старуха на крылечке.
И крестится старуха и дрожащей
Рукою ищет грошик завалящий,
И жалко плачет, сморщивая брови,
Об окаянной грешнице Прасковье.

1907
348

ПУГАЛО

«Страх — батюшка».
Пословица

На задворках, за ригами
Богатых мужиков,
Стоит оно, родимое,
Одиннадцать веков.
Под шапкою лохматою —
Дубинка-голова.
Крестом по ветру треплются
Пустые рукава.

Старновкой — чистым золотом! —
Набит его чекмень,
На зависть на великую
Соседних деревень...
Он, огород-то, выпахан, —
Уж есть и лебеда,
И глинка означается, —
Да это не беда!
Не много дел и пугалу...
Да разве огород
Такое уж сокровище? —
Пугался бы народ!
1907

ИСТАРА

Луна, бог Син, ее зарей встречает.
Она свой путь свершает на быке,
Ее тиара звездная венчает,
Стрела и лук лежат в ее руке.

Царица битв, она решает битвы,
Судья царей, она неправым мстит —
849

И уж ни дым, ни фимиам молитвы
Ее очей тогда не обольстит.

Но вот весна. Среди речного пара
Свой бледный лик подъемлет Син, луна, —
И как нежна становится Истара!
Откинув лук, до чресл обнажена,
Таинственна и сладостна, как чара,
С какой мольбой ждет страстных ласк она!

ОДИН

Он на запад глядит — солнце к морю спускается,
Светит по морю красным огнем.
Он застыл на скале — ветхий плащ развевается
От холодного ветра на нем.
Опираясь на меч, он глядит на багровую
Чешую беспредельных зыбей.
Но не видит он волн — только думу суровую
Означают изгибы бровей.
Древен мир,—он древней. Плащ Одина как вретище,
Ржа веков — на железном мече...
Черный ворон Хугин, скорбной Памяти детище,
У него на плече.

РОЗЫ ШИРАЗА

Пой, соловей! Они томятся
В шатрах узорчатых мимоз,
На их ресницах серебрятся
Алмазы томных крупных слез.

Сад в эту ночь — как сад Ирема.
И сладострастна, и бледна,
Как в шакнизир, тайник гарема,
В узор ветвей глядит луна.
350

Белеет мел стены неясно.
Но там, где свет, его атлас
Горит так зелено и страстно,
Как изумруд змеиных глаз.

Пой, соловей! Томят желанья.
Цветы молчат — нет слов у них:
Их сладкий зов — благоуханья,
Алмазы слез — покорность их.


БЕССМЕРТНЫЙ

Ангел Смерти в судный день умрет:
Истребит живущих — и со стоном
Прилетит к аллаху — и прострет,
Бездыханный, крылья перед троном.

Ангел Мести, грозный судия!
На твоем стальном клинке иссечен
Грозный клич: «Бессмертен только Я.
Трепещите! Ангел Мести вечен».


РАССКАЗЫ В СТИХАХ
С ОБЕЗЬЯНОЙ

Ай, тяжела турецкая шарманка!
Бредет худой, согнувшийся хорват
По дачам утром. В юбке обезьянка
Бежит за ним, смешно поднявши зад.

И детское, и старческое что-то
В ее глазах печальных. Как цыган,
Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота...
Далеко от Одессы на Фонтан!
361

Ограды дач еще в живом узоре —
В тени акаций. Солнце из-за дач
Глядит в листву. В аллеях блещет море...
День будет долог, светел и горяч.

И будет сонно, сонно. Черепицы
Стеклом светиться будут. Промелькнет
Велосипед бесшумным махом птицы,
Да прогремит в немецкой фуре лед.

Ай, хорошо напиться! Есть копейка,
А вон киоск: большой стакан воды
Даст с томною улыбкою еврейка...
Но путь далек... Сады, сады, сады...
Зверок устал, — взор старичка-ребенка
Томит тоской. Хорват от жажды пьян.
Но пьет зверок: лиловая ладонка
Хватает жадно пенистый стакан.

Поднявши брови, тянет обезьяна,
А он жует засохший белый хлеб
И медленно отходит в тень платана...
Ай, далеко, далёко ты, Загреб!

1907
ТРОН СОЛОМОНА

На письмена исчезнувших народов
Похожи руны Времени — значки
Вдоль старых стен и полутемных сводов,
Где завелись точильщики-жучки.

Царь Соломон повелевал ветрами,
Был маг, мудрец... «Недаром сеял я, —
Сказал господь. — Какими же дарами
Венчать тебя, царь, маг и судия?»
— «Сев славных дел венчает солнце славы, —
Ответил царь. — Вот гении пустынь
Покорны мне. Но гении лукавы,
Они не чтят ни долга, ни святынь.
362

Трон Мудрости я им велел построить,
Но я умру — и, бросив труд, в Геджас
Уйдут они. Ты мог мне жизнь утроить:
Сокрой от них моей кончины чао.

— «Да будет так», — сказал господь. И годы
Текли в труде. И был окончен трон —
Из яшмы древней царственной породы,
Из белой яшмы был изваян он.
Под троном — львы, над троном — коршун
горный,
На троне — царь. И ты сокрыл, творец,
Что на копье склоняется в упорной,
Глубокой думе — высохший мертвец.

Но рухнет он! Древко копья — из кедра,
Оно как сталь, но уж стучат жучки:
Стучат, стучат и рассыпают щедро
Могильные зловещие значки!


РУСЬ
В РОЩЕ

Там иволга, как флейта, распевала,
Там утреннее солнце пригревало
Труд муравьев — живые бугорки.
Вдруг пегая легавая собака,
Тропинкой добежав до буерака,
Залаяла. Я быстро взвел курки.
Змея? Барсук? — Плетенка с костяникой!
А на березе девочка — и дикий
Испуг в лице и глазках. Над ручьем
Дугой береза белая склонилась —
И вот она вскарабкалась, схватилась
За ствол и закачалася на нем.
353

Поспешно повернулся я, поспешно
Пошел назад... Младенчески-безгрешно
И радостно откликнулась душа
На этот ужас милый... Вся пестрела
Березовая роща, флейта пела —
И жизнь была, как утро, хороша.
1907
СИРОТКА

Шла сиротка пыльною дорогой,
На степи боялась заблудиться.
Встретился прохожий, глянул строго,
К мачехе велел ей воротиться.

Долгими лугами шла сиротка,
Плакала, боялась темной ночи.
Повстречался ангел, глянул кротко
И потупил ангельские очи.

По пригоркам шла сиротка, стала
Подниматься тропочкой неровной.
Встретился господь у перевала,
Глянул милосердно и любовно.

«Не трудись, — сказал он, — не разбудишь
Матери в ее могиле тесной:
Ты моей, сиротка, дочкой будешь», —
И увел сиротку в рай небесный.

ПУСТОШЬ

Мир вам, в земле почившие! За садом
Погост рабов, погост дворовых наших:
Две десятины пустоши, волнистой
От бугорков могильных. Ни креста,
Ни деревца. Местами уцелели
Лишь каменные плиты, да и то
Изъеденные временем, как оспой.
364

Теперь их скоро выберут — и будут
Выпахивать то пористые кости,
То суздальские черные иконки...

Мир вам, давно забытые! Кто знает
Их имена простые? Жили в страхе,
В безвестности почили. Иногда
В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Но стихал
Однообразный бабий плач — и снова
Шли дни труда, покорности и страха.
Теперь от этой жизни уцелели
Лишь каменные плиты. А пройдет
Железный плуг — и пустошь всколосится
Густою рожью. Кости удобряют...
Мир вам, неотомщенные! Свидетель
Великого и подлого, бессильный
Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,
Я, чье чело отмечено навеки
Клеймом раба, невольника, холопа,
Я говорю почившим: «Спите, спите!
Не вы одни страдали: внуки ваших
Владык и повелителей испили
Не меньше вас из горькой чаши рабства!»
1907

БУДНИ

Бегут, бегут листы раскрытой книги,
Бегут, струятся к небу тополя,
Гул молотилки слышится из риги —
Дохнули в шторы вольные поля.
Помещик встал и, окна закрывая,
Глядит на юг. Но туча дождевая
Уже прошла. Опять покой и лень.
В горячем свете весело и сухо
Вокруг террасы лоснится сирень.
Зажглась река, как зеркало. Старуха
Несет сажать махотки на плетень.
365

Кричит петух. В крапиву за наседкой
Спешит десяток желтеньких цыплят.
И тени штор узорно-легкой сеткой
По конскому лечебнику пестрят.
1905
КРУЖЕВО

Весь день метель. За дверью, у соседа,
Стучат часы и каплет с окон лед.
У барышни-соседки с мясоеда
Поет щегол. А барышня плетет.

Сидит, выводит крестики и мушки —
Бела, как снег, скромна, как лен в степи...
Темно в уездной крохотной избушке,
Наскучили гремучие коклюшки,
Весна идет... Да как же быть? Терпи!
Синеет дым метели, вьются галки
Над отарой колокольней... День прошел,
А толку что? — Текут с окна мочалки,
И о весне поет дурак щегол.


СОНЕТЫ
ПОСЛЕДНИЕ СЛЕЗЫ

Изнемогла, в качалке задремала
Под дачный смех. Синели небеса,
Зажглась звезда... Потом свежее стало.
Взошла луна — и смолкли голоса.

Текла и млела в море полоса.
Стекло балконной двери заблистало.
И вот она проснулась и устало
Поправила сухие волоса.
866

Подумала. Полюбовалась далью.
Взяла ручное зеркальце с окна —
И зеркальце сверкнуло синей сталью.

Ну да, виски белеют: седина.
Бровь поднята, измучена печалью...
Светло глядит холодная луна.

РЫБАЧКА

«Нет, не стучи. Не встану. Не открою
Намокшей двери в хижине моей.
Тревожна ночь осеннею порою,
Рассвет еще тревожней и шумней».

— «Тебя пугает гул среди камней
И скрежет мелкой гальки под горою?»
— «Нет, я больна. И свежестью сырою
По одеялу дует из сеней».
— «Я буду ждать, когда угомонится
От бури охмелевшая волна
И станет блеклым золотом струиться
Осенний день на лавку из окна».
— «Уйди! Я ночевала не одна.
Он был смелей. Он бури не боится».

ГОРНЫЙ ЛЕО

Тих горный лес. В долину тень сползла.
Сосною пахнет. Чисто и глубоко
Зарею небо. Млечный змей потока
Шуршит слышней вдоль белого русла.

Слышней звенит далекий плач козла.
Острей стрекочет легкая сорока.
Гора, весь день глядевшая с востока,
Свой алый пик высоко унесла.
857

На ней молились волчьему Зевесу.
Не раз, не раз с вершины этих скал
И дым вставал, и пели гимны лесу,
И медный нож в руках жреца сверкал.
Я тихо поднял древнюю завесу.
Я в храм отцов забытый путь искал.
14 августа 1908
В АРХИПЕЛАГЕ

Осенний день в лиловой крупной зыби
Блистал, как медь. Эол и Посейдон
Вели в снастях певучий, долгий стон,
И наш корабль нырял подобно рыбе.

Вдали был мыс. Высоко на изгибе,
Сквозя, вставал чуть желтый ряд колонн.
Но песня рей меня клонила в сон —
Корабль нырял в лиловой крупной зыби.
И что мне в том, что это старый храм,
Что на мысу — забытый портик Феба?
Запомнил я лишь ряд колонн да небо.

Дым облаков курился по горам,
Пустынный мыс был схож с ковригой хлеба...
Я жил во сне. Богов творил я сам.
12 августа 1908

ИУДЕЯ
Сонеты
КАРАВАН

Звон за оградой, нежный, полусонный,
Звон бубенцов подобен роднику:
Течет, течет... Листва и цвет лимонный,
Чуть золотясь, склонились к гамаку.
358

Давно затих базар неугомонный.
Луна сквозь сад сияет по песку...
Они идут под лепет монотонный.
Вожак прилег на жесткую луку.

Вот потянуло ветром — и свежее
Вздохнула ночь... Как сладко спать в седле,
Прильнув лицом к верблюжьей теплой шее!
Луна зашла. Поет петух в Рамлэ.
синью горы Иудеи
Свой зыбкий кряж означили во мгле.

И млечной

15 августа 1908
ИЕРИХОН

Скользят, текут огни зеленых мух.
Над Мертвым морем знойно и туманно
От блеска звезд. Песок вдали — как манна.
И смутный гул, дрожа, колдует слух.
То ропот жаб. Он длится неустанно,
Зовет, томит... Но час полночный глух.
Внимает им, быть может, только дух
Среди камней в пустыне Иоанна.
Там, между звезд, чернеет острый пик
Горы Соблазна. Теплится лампадка.
Внизу — истома. Приторно и сладко

Мимозы пахнут. Сахарный тростник
Горит от мух... И дремлет лихорадка,
Под жабий бред откинув бледный лик.
14 августа 1908
БЕДУИН

За Мертвым морем — пепельные грани
Чуть видных гор. Полдневный час, обед.
Он выкупал кобылу в Иордани
И сел под куст. Песок, как медь, нагрет.
369

За Мертвым морем, в солнечном тумане,
Течет мираж. В долине — зной и свет,
Воркует дикий голубь. На герани,
На олеандрах — вешний алый цвет.
И он дремотно ноет, воспевая
Зной, олеандр, герань и тамариск.
Сидит, как ястреб. Пегая абайя
Сползает с плеч... Поэт, разбойник, гике!

Вон закурил — и рад, что с тонким дымом
Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.
20 августа 1908

В ДЕТСТВЕ

Я помню сумрак каменных аркад,
В средине свет — и красный блеск атласа
В сквозном узоре старых царских врат,
Под золотой стеной иконостаса.

Я помню купол грубо-голубой:
Там Саваоф с простертыми руками
Над скудною старушечьей толпой
Царил меж звезд, повитых облаками.
Был вечер, март, сияла синева
Из узких окон, в куполе пробитых,
Мертво звучали древние слова.

Весенний отблеск был на скользких плитах —
И грозная седая голова
Текла меж звезд, туманами повитых.

28 июля 1908
360

СЕНОКОС

Среди двора, в батистовой рубашке,
Стоял барчук и, щурясь, звал: «Корней!..»
Корней молчал. Две пегие дворняжки,
Щенки, катались в сене. Всё синей
Над крышами и садом небо млело,
Как сказочная сонная река,
Всё горячей палило зноем тело,
Всё радостней белели облака,
И всё душней благоухало сено...
«Корней, седлай!» — Но и Корней в лесу:
Остались только скотница Елена
Да пчельник Дрон... Вот фокс замял осу
И сено взрыл. Вот снежный голубь комом
Упал на крышу скотного варка...
Везде открыты окна. А над домом
Так серебрится тополь, так ярка
Листва вверху, как будто из металла,
И воробьи шныряют то из зала
В тенистый палисадник, в бересклет,
То снова в зал... Покой, лазурь и свет.

В конюшне полусумрак и прохладно;
Навозом пахнет, сбруей, лошадьми,
Касаточки щебечут... И Ами,
Соскучившись, тихонько ржет и жадно
Косит свой глаз лилово-золотой
В решетчатую дверку. Стременами
Звенит барчук, подняв седло с уздой,
Кладет, подпруги ловит. — и ушами
Прядет кобылка, делаясь стройней
И выходя на солнце. Там к кадушке
Склоняется: блеск, небо видит в ней
И долго пьет... И солнце жжет подушки,
Луку, потник, играя в серебре...
А через час заходят побирушки,
Слепой с поводырем, и на дворе
Сидят как дома. Мальчик босоногий
Заглядывает в окна, на пороге
Стоит и медлит... робко входит в зал.
361

С восторгом смотрит в светлый мир зеркал,
Касается до клавиш фортепьяно —
И, вздрогнув, замирает: звонко, странно
И весело в хоромах!.. На балкон
Открыта дверь — и солнце жарким светом
Зажгло паркет, и глубоко паркетом
Зеркальный отблеск двери отражен,
И воробьи крикливою станицей
Проносятся у самого стекла
За золотой, сверкающею птицей —
За иволгой, скользящей, как стрела.
3 июля 1909
СОБАКА

Мечтай, мечтай. Всё уже и тусклей
Ты смотришь золотистыми глазами
На вихри вьюги, стонущие в раме,
На метлы гулких, дымных тополей.

Вздыхая, ты свернулся потеплей
У ног моих — и думаешь... Мы сами
Томим себя — тоской иных полей,
Иных пустынь... за пермскими горами.
Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:
Седое небо, тундры, льды и чумы
В твоей студеной дикой стороне.

Но я всегда делю с тобою думы:
Я человек; как бог, я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен.
4 августа 1909
МОГИЛА В СКАЛЕ

То было в полдень, в Нубии, на Ниле.
Пробили вход, затеплили огни —
И на полу преддверия, в тени,
На голубом и тонком слое пыли
Нашли живой и четкий след ступни...
362

Я, пилигрим, был с ними. Я в могиле
Дышал теплом сухих камней: они
Тот древний шаг пять тысяч лет хранили!

Хранили день, — быть может, только час,
Иль даже миг! — когда в последний раз
Вздохнул здесь тот, кто узкою стопою
В атласный прах вдавил свой узкий след...
Тот миг воскрес. И на пять тысяч лет
Умножил жизнь, мне данную судьбою.
6 августа 1909

ПОЛДЕНЬ

Горит хрусталь, горит рубин в вине,
Звездой дрожит на скатерти в салоне...
Последний остров тонет в небосклоне,
Где зной и блеск слились в горячем сне.
На баке бриз. Там, на носу, на фоне
Сухих небес, на жуткой крутизне,
Сидит ливиец в белом балахоне,
Глядит на снег, кипящий в глубине.

И влажный шум над этой влажной бездной
Клонит в дрему. И острый ржавый нос,
Как в забытьи, своей броней железной
В снегу взрезает синий купорос.

Сквозь купорос, сквозь радугу от пыли,
Струясь, краснеет киноварь на киле.
14 августа 1909

ЦИКАДЫ

Прибрежный хрящ и голые обрывы
Степных равнин луной озарены.
Хрустальный звон сливает с небом нивы.
863

Как светлый дождь, кропит он бурьяны,
Стоит в цветах, колосьях — и не будит
Бесстрастной предрассветной тишины.
Ночь стелет тень и влажный берег студит,
Ночь тянет вдаль свой невод золотой —
И скоро блеск померкнет и убудет.

Но степь цветет. Как колос налитой,
Полна душа. Земля зовет: спешите
Любить, творить, пьянить себя мечтой!
От бледных звезд, раскинутых в зените,
И до земли, где стынет лунный сон,
Текут хрустально-трепетные нити...

Из сонма жизней соткан этот звон.
10 сентября 1910

ПРИМЕЧАНИЯ

Стихотворения А. М. Горького в настоящем издании сгруппи­
рованы по двум разделам. В первый раздел вошли самостоятель­
ные стихотворные произведения писателя. Первую половину этого
раздела составляют стихотворения, опубликованные Горьким. Все
они приходятся на 1890-е и 1900-е годы. Вторая половина раздела
объединяет стихотворения, которые создавались Горьким в тече­
ние всей его творческой жизни, но никогда не публиковались им.
В этой группе — интимно-лирические стихотворения, сатира, шу­
точные стихи.
Второй раздел содержит многочисленные стихотворения Горь­
кого, которые он приписал героям своих произведений и которые,
без особого ущерба для восприятия их читателями или при на­
личии соответствующих комментариев, можно публиковать вне
контекста. В тексте рассказов, повестей, романов, пьес Горького
эти стихотворения служат главным образом средством для харак­
теристики персонажей.
Заголовки к стихотворениям этого отдела принадлежат соста­
вителю; им же введена нумерация стихов, извлеченных из тех или
иных произведений Горького. Стихи, извлеченные из текста какоголибо произведения писателя, публикуются в той последовательно­
сти, в какой они расположены в нем (за исключением стихов Ка­
лерии из пьесы «Дачники»: это отступление вызвано тесной связью
стихов поэтессы с пародией на них Власа, поэтому удобнее сти­
хотворение в прозе «Эдельвейс» поместить первым). В данное
издание не включена широко известная песня из пьесы «На дне»
(«Солнце всходит и заходит...»), так как в настоящее время уста­
новлено, что она не принадлежит Горькому.
Внутри всех отделов стихотворения расположены хронологи­
чески.
Тексты подавляющего большинства стихотворений Горького
даны по последнему, тридцатитомному собранию его сочинений
(Гослитиздат, М., 1949—1955), что специально в примечаниях не
оговаривается. Стихотворения, не вошедшие в это издание, печата­
ются по первым публикациям или по другим источникам, специаль­
но указанным в примечаниях. В комментариях отмечены все слу­
367

чаи, когда стихотворные произведения Горького при его жизни
не включались в собрания его сочинений и отдельные сборники.
Рукописи подавляющего большинства публикуемых в данном
издании стихотворных произведений Горького хранятся в Архиве
А. М. Горького (в Москве). Неизвестны в настоящее время авто­
графы лишь следующих стихотворных текстов: «Прощай!*, «В Черноморье», «Легенда о Марко», «Как странники на большой до­
роге. ..», стихи из рассказов «Грустная история», «Неприятность»,
«Воробьишко», из фельетонов «Между прочим», песнь Рагнара из
«Возвращения норманнов в Англию».

Вторая часть настоящего сборника объединяет стихотворения
поэтов, печатавшихся в горьковском книгоиздательстве «Товари­
щество „Знание“» (1903—1912): в серийных выпусках «Дешевой
библиотеки т-ва „Знание“», в отдельных сборниках стихотворений
того или иного поэта, выпущенных „Знанием“, и, главным образом,
в «Сборниках т-ва „Знание“».
Цель данного издания — представить поэзию «Знания» в ка­
честве целостного исторического явления (см. вступит, статью),
сыгравшего заметную роль в передовом литературном движении
1900-х гг., возглавлявшемся Горьким. Этим определяется основной
принцип публикации стихотворений поэтов-«знаньевцев», тексты
которых даются по изданиям «Знания», а не по последним автор­
ским редакциям (если они, конечно, не совпадают с «знаньевским» периодом творчества того или иного поэта).
Поэты-«знаньевцы», особенно И. А. Бунин, впоследствии не
раз исправляли некоторые свои стихотворения, опубликованные в
«Знании». Во многих случаях творческий просмотр приводил к
совершенствованию стиля произведений, но иногда редактирование
вело к изменению идейного содержания стихотворений. Подобного
рода явления можно наблюдать у Скитальца и А. С. Черемнова,
то есть у главных поэтов-«знаньевцев».
Таким образом, если бы в составлении данного сборника,
отличающегося своим заданием от других книг «Библиотеки
поэта», мы руководствовались принципом публикации последних
прижизненных редакций, то не смогли бы представить исторически
правдиво такое литературное явление, как поэзия «Знания».
Принцип отбора стихотворных текстов для настоящего изда­
ния также полностью определяется его целью. Из стихотворений
Бунина, опубликованных «Знанием», здесь приводятся только те,
которые были напечатаны в сборниках «Знания». Из стихотворе­
ний Скитальца мы публикуем почти исключительно те, которые
в 1902—1906 гг. в0шли в «знаньевских» изданиях. Ввиду того,
что стихотворения А. Лукьянова и Е. Тарасова публиковались в
«Знании» в небольшом количестве, разделы, посвященные этим
поэтам, для полноты картины дополнены стихами, взятыми из
сборников их стихотворений «знаньевской» поры. В разделы сти­
хотворений И. Воронова и А. Черемнова включены их неопубли­
кованные стихотворения, которые были приняты «Знанием» к пуб­
ликации, одобрены Горьким, но не были напечатаны в силу неко­
368

торых обстоятельств, главным образом по цензурным соображе­
ниям. Раздел стихотворений Черемнова также дополнен несколь­
кими стихотворениями из его сборника 1913 г., идейно-эстетически
близкими к циклам, опубликованным в «знаньевских» сборниках.
В тех случаях, когда в примечаниях к произведениям поэтов«знаньевцев» отсутствуют специальные ссылки на источник текста,
по которому публикуется данное стихотворение, следует иметь в
виду, что оно печатается по тексту первой публикации.
В перечне первых публикаций возможны отдельные неточности,
так как полного обследования громадной по объему периодической
печати 1900-х гг. осуществить не удалось.
Примечания содержат сведения о включении стихотворений в
те или иные прижизненные издания сочинений поэта; проводятся
наиболее существенные разночтения поздних редакций.
Ввиду того, что некоторые сборники «Знания» выходили позд­
нее указанного на их титульном листе года (например, «Сборник
т-ва „Знание”» за 1903 г. вышел в 1904 г.), за основу при опреде­
лении датировок берется год фактического выхода сборника в
свет.
Даты в угловых скобках означают год, не позднее которого на­
писано данное стихотворение; часто эта дата совпадает со вре­
менем публикации произведения. Даты с вопросительным знаком
являются предположительными.

Условные сокращения, принятые в примечаниях

АГ —Архив А. М. Горького (в Москве, при Институте мировой
литературы им. Горького АН СССР).
Архив — Архив А. М. Горького, т. 6. М., 1957. Серийное издание
Архива А. М. Горького.
3. кн. — «Сборники т-ва „Знание”». Книги 1—40. СПб., 1904—1912.
Изд. 1902 г. — Скиталец. Рассказы и песни. Книга 1. СПб.,
изд. «Знание», 1902.
Изд. 1906 г. кн. — С к и т а л е ц. Стихотворения. Книга 1-я и 2-я.
СПб., 1906. «Дешевая библиотека т-ва „Знание”».
Изд. 1913 г.— А. Черемнов. Стихотворения. Том первый. М.,
1913.
Изд. 1915 г. — Полное собрание сочинений И. А. Бунина в шести
томах. Пг., 1915.
Изд. 1919 г.— Скиталец. Песни Скитальца. М., 1919.
Изд. 1936 г.— Скиталец. Избранные стихи и песни. М., 1936.
Сб. 1906 г. — Ев г. Тарасов. Стихи 1903—1905. СПб., 1906.
Сб. 1908 г. — А. Лукьянов. Стихи. СПб., 1908.
Сб. 1919 г.— Ев г. Тарасов. Стихотворения. Пб., 1919.
ССБ — Собрание сочинений И. А. Бунина в одиннадцати томах.
Берлин, 1934—1936.
ССГ — М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах. М.,
1949—1955.
369

М. ГОРЬКИЙ

I
Стихотворения, опубликованные М. Горьким

Девушка и Смерть (стр. 63). Впервые — «Новая жизнь»,
1917, № 82, 23 июля. С подзаголовком «Сказка» — М. Горький.
Ералаш и другие рассказы. Пг., 1918, стр. 217—226. В письме к
И. Груздеву, в 1928 г., Горький писал: «Девушка и Смерть» напи­
сана в Тифлисе, значит в 92 г. Напечатал «Д и
С» в 15 или 16 г., кажется, в книжке «Ералаш» и с на­
мерением услышать: что скажут? Никто ничего не сказал» (Илья
Груздев. Горький и его время. Л., 1948, стр. 417). В письме к
И. Груздеву, в 1926 г., Горький сообщал о том, как он тотчас по
написании сказки пытался ее напечатать в казанской газете «Волж­
ский вестник», но неудачно — редактор газеты Рейнгардт «нашел ее
нецензурной». 11 октября 1931 г. Горький прочитал посетившим его
И. В. Сталину и К. Е. Ворошилову свою сказку. На 56-й странице
экземпляра 1 тома Сочинений Горького (М., 1928), там, где напе­
чатан конец сказки, И. В. Сталин написал: «Эта штука сильнее,
чем «Фауст» Гете (Любовь побеждает смерть). И. Сталин.
11.Х—31 г.» К. Е. Ворошилов сделал надпись на 57-й странице
книги: «Я люблю М. Горького, как моего и моего класса писа­
теля, который духовно определил наше поступательное движение».
Каин — по библейской легенде, сын первого человека на земле,
Адама, убивший своего брата Авеля. Искариот — Иуда Искариот
(из селения Кариот) — один из 12 учеников Иисуса Христа, пре­
давший своего учителя.
Песня о Соколе (стр. 70). Впервые — «Самарская газета»,
1895, № 50, 5 марта, под названием «В Черноморье (Песня)», в
серии: «Теневые картинки. III». Рассказ старика чабана имел под­
заголовок «О Соколе и Уже». С небольшими стилистическими ис­
правлениями произведение вошло в 1-й том «Очерков и расска­
зов» Горького (СПб., 1898, стр. 50—54) под названием «Песня о
Соколе». Во второе издание тех же «Очерков и рассказов» (СПб.,
1899, стр. 52—55) «Песня о Соколе» вошла в значительно перерабо­
танном виде. Окончательный текст, имеющий незначительные ис­
правления, опубликован в изд.: М. Горький. Собрание сочинений,
т. 1. Берлин, 1923, стр. 182—186. Приводим наиболее существенные
разночтения.1 В первой части «Песни», в 3-м абзаце: «.. .поток стре­
мился навстречу морю, [скача чрез камни] гремя камнями. .в
10-м: «.. .Я славно пожил! .. [Я много прожил! ..] Я знаю сча­
стье! .17-й первоначально заключал в себе только такую фразу:

1 Здесь и в дальнейшем в квадратные скобкизаключен текст,
исключенный автором при исправлении стихотворений; курсивом
набран текст, вновь введенный автором.
370

«О, если б в небо хоть раз подняться! . .», Горький дополнил ее
следующими словами Сокола: «Врага прижал бы я к ранам груди
и. . . захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!.в 21-м:
«И дрогнул Сокол, и, [слабо] гордо крикнув...»; в 23-м: «И сам, как
камень, скользя по [камням] скалам...»; в 25-м (последнем):
«.. .И трупа птицы не видно было в морском [просторе] простран­
стве. ..» Во второй части коренным образом была изменена кон­
цовка— со слов: «Блестело море всё...» (8-й абзац): «Блестело
море всё в [южном солнце] ярком свете и [с шумом] грозно волны о
берег бились.
В их [тихом шуме] львином реве [звучала] гремела песня о
[смелой] гордой птице, [любившей небо]. Первоначально этот аб­
зац и заканчивался словами: «любившей небо». Исключив их,
Горький вставил знаменательный текст: «дрожали скалы от их
ударов, дрожало небо от грозной песни:
Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых — вот мудрость жизни!»

В первоначальном тексте после слов «любившей небо» было:
[«О смелый сокол! Ты, живший в небе, бескрайнем небе, любимец
солнца!
О смелый сокол, нашедший в море, безмерном море, себе мо­
гилу!»]. Горький вместо этого текста дал другой, содержащий в
себе героические пророческие слова: «О смелый Сокол! В бою с
врагами истек ты кровью... Но будет время — и капли крови твоей
горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых
сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!» Решительно были
изменены и заключительные строки «Песни»: «Пускай ты умер!..
Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь [купаться
в небе, свободном небе, где нет помехи размаху крыльев свобод­
ной птицы, летящей кверху! . .] живым примером, призывом гор­
дым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!. .» Таким образом, пере­
работкой «Песни» Горький значительно усилил революционное зву­
чание образа Сокола, приблизив его к образу Буревестника.
Образ волн в новой редакции стал символом революции.

Прощай! (стр. 72). Впервые — «Самарская газета», 1895,
№ 50, 5 марта. Есть основания связывать возникновение стихо­
творения с личными мотивами в биографии молодого Горького
(см. рассказ «О первой любви»). В прижизненные издания сочине­
ний не включалось.
В Чер поморье (стр. 73). Впервые — «Самарская газета»,
1895, № 71, 2 апреля. В газетном тексте в стихе 40-м явная опе­
чатка: «Между камня выползали». Печатаем эту строку с конъек­
турой: «Между камней выползали». В прижизненные издания сочи­
нений не включалось. Азалии (или рододендрон)—декоративное
растение из семейства вересковых.
Баллада о графине Эллен де Курси, украшен­
ная различными сентенциями, среди которых
371

есть весьма забавные (стр. 75). Впервые — «Летопись*,
1917, № 7—8, стр. 81—84. В последнее время установлено, что
«Баллада* написана Горьким в 1896 г. По свидетельству Е. П. Пеш­
ковой, Горький эту «Балладу» читал своим близким в конце
1896 г. В годы первой мировой войны Горький, видимо, отредак­
тировал первоначальный текст, снабдив его название подзаголов­
ком: «Приписывается Гюгу де Брюн, труверу доброго короля Рене,
властителя Прованса». Бретань — область во Франции.
Песня о Буревестнике (стр. 80). Впервые — «Жизнь»,
1901, № 4, стр. 322—323. Первоначально стихотворение являлось по­
следней частью аллегории «Весенние мелодии», написанной в марте
1901 г. и предназначавшейся для апрельской книжки журнала
«Жизнь». Цензура, усмотрев в образах птиц сатиру на правящие
круги России, запретила «Весенние мелодии». Вот что доносил на­
чальству один из цензоров по поводу «Весенних мелодий»:
«В апрельской книжке «Жизнь» предназначался к напечатанию рас­
сказ Пешкова «Весна» , в коем характе­
ризуется современный момент — момент возрождения сознания в
обществе. Действие происходит в пернатом царстве, которое раз­
деляется как бы на два поколения, одно — консервативное, старое,
а другое — молодое, стремящееся к свободе. Представитель моло­
дого поколения — Чиж — поет крайне «возбуждающую песнь „О Бу­
ревестнике”» (сб. «Революционный путь Горького». М.—Л., 1933,
стр. 49—50). Но как раз эту-то «крайне возбуждающую песнь»,
которая была концом «Весенних мелодий», и удалось напечатать
в № 4 журнала «Жизнь». «Песня о Буревестнике», эта, по выра­
жению Е. Ярославского, «боевая песня революции», имела огром­
ное пропагандистское революционное значение. «Вряд ли в нашей
литературе, — писал Е. Ярославский, — можно найти произведение,
которое выдержало бы столько изданий, как «Буревестник» Горь­
кого. Его перепечатывали в каждом городе, он распространялся
в экземплярах, отпечатанных на гектографе и на пишущей машинке,
его переписывали от руки, его читали и перечитывали в рабочих
кружках и в кружках учащихся. Вероятно, тираж «Буревестника»
в те годы равнялся нескольким миллионам» (там же, стр. 8—9).
В собрание своих сочинений Горький включал только «Песню о
Буревестнике». Однако «Весенние мелодии», несмотря на запрет,
были хорошо известны среди широких передовых общественных
слоев, так как в том же 1901 г. они были опубликованы в неле­
гальном издании, кроме того, в огромном количестве размножа­
лись на гектографе, от руки и т. д. Революционизирующая роль
«Песен» Горького, конечно, не была ограничена эпохой первой рус­
ской революции. Вот что, например, заметил о горьковском «Буре­
вестнике» Андрей Упит: «В трудные годы, когда над Латвией сгу­
стились тучи фашистского режима, я вспомнил свое первое зна­
комство с Максимом Горьким и перевел на латышский язык «Песню
о Буревестнике», «Песню о Соколе». Тупоголовые цензоры не заме­
тили «явной крамолы», — книги вышли в свет, читатели буквально
расхватали их. Думается, что горьковский «Буревестник» сыграл
свою революционную роль в подготовке незабываемых июньских
событий 1940 г.» («Литературная газета», 1951, 28 апреля).
372

Легенда о Марко (стр. 82). Впервые в тексте сказки
«О маленькой фее и молодом чабане. Валашская сказка» — «Са­
марская газета», 1895, № 98, 11 мая. Как самостоятельное произве­
дение и в переработанном виде под заглавием «Легенда о Мапко» —
в изд.: М. Горький. Песня о Соколе. Песня о Буревестнике.
Легенда о Марко. СПб., 1906, стр. 8 (№ 1 «Дешевой библио­
теки т-ва „Знание”»). Для этого издания Горький сократил перво­
начальный текст, внес в него поправки и добавил четыре новых
заключительных стиха. В дальнейшем при жизни Горького «Ле­
генда о Марко» как самостоятельное произведение не перепеча­
тывалась. Текст произведения был положен на музыку композито­
ром А. Спендиаровым («Рыбак и фея». Баллада, 1903). Вслед за
ним на этот текст была написана музыка С. Волковым-Давыдовым
(«Рыбак и фея». Мелодекламация, 1907), Базилевским («Фея»,
1907), А. Туренковым («Фея», 1917).

Стихотворения, не 'публиковавшиеся №. Горьким*

«Не браните вы музу мою...» (стр. 84). Впервые —
Н. К. Пикса но в. Горький — поэт. Л., 1940, стр. 51—52, где
опубликовано по автографу из АГ. Печ. этот текст.
«Я плыву, за мною следом...» (стр. 84). Впервые —
там же, стр. 81—82, по автографу из АГ. Печ. этот текст.
«Тому на свете тяжело...» (стр. 85). Впервые —
М. Горький. Стихотворения. Л., 1947, стр. 21—22, где опубли­
ковано по автографу из АГ. Печ. этот текст.

«Нет! Там бессильна голова...» (стр. 85). Впервые —
«Ленинская смена». Горький, 1934, № 198, где опубликовано по
автографу из АГ. Печ. этот текст. Эти стихи были написаны Горь­
ким на обороте его фотокарточки, подаренной Марии Ивановне
Метлиной, в семье которой (в Нижнем Новгороде) он однажды
жил. Стихи подписаны: «Максим. 5 апреля 1891 года».

«Как странники по большой дороге...» (стр. 86).
Впервые — И. А. Груздев. Горький и его время, т. 1. Л., 1938,
стр. 507. Печ. этот текст. Написано в Тифлисе.
«Это дивная рамка была!...» (стр. 86). Впервые —
там же, 1938, стр. 507, где опубликовано по автографу из АГ.
Печ. этот текст. Последнее четверостишие в автографе перечерк­
нуто,— вероятно, Горьким.

«Живу я на Вэре без веры...» (стр. 87). Впервые —
там же, стр. 585—586. Печ. этот текст. Стихи входили в тиф­
лисскую тетрадь, которая была найдена в 1933 г., но Горький ее
уничтожил. По счастливой случайности, из этой тетради сохра­
нилось несколько стихотворений. Один листок из нее Горький
переслал И. А. Груздеву с такой припиской: «И еще — куриоза
ради — прилагаю неоспоримо подлинные и постыдные стишки Горь­
кого». На листке и были эти шутливые стихи. Двустишие датиро
373

вано: август, 1892; первое четверостишие написано лиловыми чер­
нилами и датировано: сентябрь, 1892, второе четверостишие напи­
сано черными чернилами с датой: октябрь; слова «очень» и «я»
поставлены Горьким в скобки в 1933 г. Стихи были написаны в
Тифлисе. Вэра — район в Тифлисе.
Рассвет (стр. 87). Впервые — «Октябрь», 1941, № 6, стр.
17—18, где опубликовано по автографу из АГ. Печ. этот текст.
5-я строфа («Но готов поклясться даже...» и т. д.) вписана между
строк и, если судить по почерку, — значительно позднее. Вероятно,
написано в Тифлисе в 1892 г. и входило в тифлисскую тетрадь с
юношескими стихами.

(стр. 88).
Впервые — альм. «Волга», № 15, 1957, стр. 235, 238, публикация
В. П. Скобелева. Печ. этот текст. Написаны эпиграммы (в период
между 1892—1896 гг.) на страницах книги Д. Мережковского «Сим­
волы», которая вышла в свет в 1892 г. Первое стихотворение идет
непосредственно после поэмы Мережковского «Смерть» и как бы
продолжает ее: последняя строфа поэмы имела порядковый номер:
LXVIII (68). Горький пометил первую строфу своего стихотворе­
ния номером 69, а вторую — 70 и выдержал структуру строфики
Мережковского, так что с этой стороны его стихи имеют паро­
дийный характер. Однако оба стихотворения Горького, по существу,
являются злыми сатирами на одного из первых декадентовсимволистов. Во второй эпиграмме Горький имел в виду поэму
Мережковского «Вера», о чем говорит его стих — «С фрегатом и
локомотивом». В поэме есть такие стихи:
У нас культуру многие бранят
(Что, в сущности, остаток романтизма),
Но иногда мне душу веселят
Локомотив и царственный фрегат
Изяществом стального механизма.

Горький подчеркнул слова локомотив и фрегат, а около слова
локомотив поставил: N. В. (см. В. Скобелев. Неизвестная ру­
копись А. М. Горького. Альм. «Волга», стр. 234—238). Книгу
Мережковского со своими пометами и стихами в ней Горький
подарил журналисту и театральному критику А. А. Смирнову (он
же А. Треплев), с которым работал в «Самарской газете». Пан­
теизм — религиозно-философское учение, отождествляющее бога с
природой, которая будто бы является воплощением божества.
«Как медведь в железной клетке...» (стр. 89).
Впервые — ССГ, т. 28, стр. 160. Этим стихотворением Горький за­
кончил письмо к своей жене Е. П. Пешковой из тюрьмы, от 1 или
2 мая 1901 г. В башне № 3-й — камера в нижегородской тюрьме,
в которой был заключен Горький.

«Поутру штору подымая...» (стр. 90). Впервые —
ССГ, т. 28, стр. 342. Стихотворение включено в письмо Горького
374

к А. А. Дивильковскому (1873—1932), большевистскому публи­
цисту, критику, автору работы «Максим Горький» (см. «Правда»,
1905, № 2—4). В письме Горький, находившийся тогда в Риге,
негодует по поводу антиреволюционного отношения проживавшей
в Прибалтийском крае немецкой буржуазии к начинающейся в Рос­
сии революции. В связи с этим родилось и стихотворение Горь­
кого. «Такая непоколебимо идиотская лойяльность у этих чертовых
немцев, — писал Горький в этом письме, — прямо беда. Но ла­
тыши — великолепный народ во всех отношениях».

«На страницы Вашего альбома...» (стр. 90). Впер­
вые — Архив, стр. 170. Печ. по этому тексту. В 1904 г., 25 или 26 фев­
раля, Горький писал жене — Е. П. Пешковой: «Прошу тебя —
возьми из стола тетрадку моих стихов, вырви оттуда листы, на ко­
торых написано стихотворение
«На страницы Вашего альбома
Я смотрел в смущении немом. . .» —

и со всеми поправками пришли мне заказным письмом.
Пожалуйста, скорее — мне нужно это для пьесы. Я ее кончил
и — начинаю всю писать с начала, с первой до последней строки.
Теперь в ней куча стихов» (ССГ, т. 28, стр. 304). Имелась в виду
пьеса «Дачники». Можно высказать предположение, что эти стихи
предназначались для Власа. В пьесу они все же не вошли.
«Сим докладываю Вам...»
(стр. 91). Впервые —
Архив, стр. 169. Печ. по этому тексту. На обороте автографа за-,
пись Горького: «Перепиши и пошли ему сейчас же». Возможно,
это — шутливое послание в стихах, адресованное редактору какогото издания. Написано, вероятно, в конце 1890-х или в 1900-е годы.

«День сгоревший хороня...» (стр. 91). Впервые —
ССГ, т. 14, стр. 203—204. Строфы 4-я и 5-я (от слов: «Вот глядит
в мое окно») в рукописи заключены в скобки синим карандашом.
Латания — декоративное комнатное растение с веерообразными
листьями, из семейства пальм.

«Нравится мне вся земля...» (стр. 92). Впервые —
Архив, стр. 172—173. Печ. по этому тексту. На автографе есть
пометка Горького о Художественной комиссии Петроградского
Совета, в работе которой он участвовал в 1917 г., что и дает нам
основание датировать стихи этим годом. Последнее четверостишие
было написано Горьким раньше, так как в виде «Песенки пчел» оно
включено в рассказ «Утро» (1910).
«Уважаемые покупатели!..» (стр. 93). Впервые на­
чальные 12 стихов — «Новый мир», 1940, № 8, стр. 204; пол­
ностью— Архив, стр. 204. Печ. по тексту Архива.

«Рыжая, как ржавое железо...» (стр. 93). Впервые
в отрывках — «Новый мир», 1940, № 8, стр. 203; полностью —
375

Архив, стр. 174. Печ. по тексту Архива. В Финляндии Горький
был в 1904—1906 и 1914—1917 гг. Стихотворение, принимая во
внимание орфографию рукописи, написано после 1918 г.

«Под медным оком злой луны...» (стр. 94).
Впервые — Архив, стр. 174—175. Печ. по этому тексту. Если су­
дить по орфографии рукописи, стихотворение написано после
1918 г. Но оно могло быть написано и раньше, в 1914—1915 гг.,
а потом пересмотрено и переписано. В стихотворении нарисован
пейзаж, типичный для Карельского перешейка, и ассоциирован он
с войной, с полем битвы. В 1914—1915 гг. Горький жил около
станции Мустамяки на Карельском перешейке.
«Иду межой среди овса...» (стр. 95). Впервые —
ССГ, т. 14, стр. 205—206. Стихи написаны, вероятно, одновре­
менно с очерком «Пожары», включенным в цикл: «Заметки из
дневника. Воспоминания», который создавался в начале 1920-х гг.
И в очерке, и в стихотворении отражены впечатления Горького
от виденного им в 1893 или 1894 г. лесного пожара за Волгой.
В очерке и стихах есть сходные зарисовки и образные выражения:
«В дыму висело оранжевое солнце» (очерк) — «Л солнце — точно
апельсин, Совсем оранжевого цвета» (стихотворение); «По земле,
под ногами у меня, темной кружевной полостью ползли муравьи,
обегая навозного жука, он поспешно катил свой шарик» (очерк) —
«Ползут ватагой муравьи И гибнут на земле горячей, В пыли до­
рожной колеи Навозный жук свой шарик прячет» (стихотворение).
Неопалимая купина — по библейской легенде, чудесный куст тер­
новника, который горел не сгорая.

«О, сколь разнородны...»
(стр. 96). Впервые —
«Октябрь», 1941, № 6, стр. 18, где опубликовано по автографу из
АГ. Печ. этот текст. Датируется приблизительно 1931—1933 гг.

II
Песня Дойка Зобара. Из рассказа «Макар Чудра»
(стр. 99). Впервые — «Кавказ», 1892, № 242, 12 сентября. По всей
вероятности, в этой песне Горький использовал мотивы цыганской
песни.

Песни феи и чабана. Из сказки «О маленькой фее
молодом чабане» (стр. 99). Впервые — «Самарская газета», 1895,
№ 98, 11 мая; № 100, 14 мая; № Ю5, 20 мая; № 106, 21 мая;
№ 107, 24 мая. В прижизненные издания сочинений сказка не
включалась. В мемуарном очерке «В. Г. Короленко» Горький
отмечает, что сказка эта была написана им в Тифлисе. Короленко
отверг «Валашскую сказку». Но стихи в ней, видимо, ему понра­
вились. «Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они
оригинальны, это я вам напечатаю...»—сказал он Горькому, и
все же не напечатал (ССГ, т. 15, стр. 37).
и

376

Песни ворон и чижа. Из рассказа «О Чиже, который
лгал, и о Дятле — любителе истины» (стр. 108). Впервые — «Волж­
ский вестник», 1893, № 226,4 сентября. В первоначальном тексте рас­
сказа были сделаны цензурные изъятия, однако они не затронули
стихотворного текста. В рассказе иносказательно говорится о мрач­
ной полосе политической реакции, наступившей в 1880-е годы после
разгрома революционного народничества и породившей среди из­
вестной части интеллигенции, и в частности среди писателей, песси­
мистические настроения. Упадочничество этой интеллигенции Горь­
кий зло высмеял в образе унылых, каркающих ворон. Им противо­
поставлен Чиж, решивший бороться с унынием и покорностью.

Стихи Порока. Из рассказа «Разговор по душе» (стр.
ПО). Впервые — «Волжский вестник», 1893, № 233, 12 сентября. Рас­
сказ был опубликован с цензурными изъятиями в прозаическом
тексте. Впоследствии цензурный экземпляр газеты был найден в ка­
занском архиве. В ССГ опубликован текст с восстановленными
цензурными изъятиями. Сохранилась также черновая рукопись
рассказа с несколькими различными концами спора между Поро­
ком и Добродетелью — героями произведения. В прижизненные
издания сочинений рассказ не включался.

Стихи одного поэта. Из рассказа «Грустная история»
(стр. ПО). Впервые — «Самарская газета»», 1895, № 193, 8 сен­
тября; № 194, 10 сентября. В прижизненные издания сочинений
рассказ не включался. В рассказе повествуется о том, как одного
поэта, автора этого стихотворения, в момент его вдохновения
кусала блоха. На другой день утром, после чая, поэт «сел за
стол, охваченный тоскливым вдохновением, с холодом в сердце
и с огнем отчаяния в голове, сел за стол и написал эти стихи».
Стихи поэта Миляева. Из рассказа «Неприятность»
(стр. 111). Впервые — «Самарская газета», 1895, № 246, 14 ноября.
В прижизненные издания сочинений рассказ не включался. Поэт
Миляев, развращенный обыватель, разыграл пепед наивной гим­
назисткой Верочкой роль глубоко разочарованного страдальца, на­
мереваясь использовать доверчивость и искреннее чувство девочки
для очередной любовной интрижки.
Песнь Рагнара. Из рассказа «Возвращение норманнов из
Англии» (стр. 112). Впервые — «Самарская газета», 1895, № 185,
27 августа. Печ. по тексту «Самарской газеты». В прижизненные
издания сочинений рассказ не включался. Это стихотворение —
вольный перевод песни корсара Раньяра Лодброга (стилизация
скандинавской саги) из книги О. Тьерри «История завоевания
Англии норманнами». В нем Горький дал яркую характеристику
норманнских викингов — этих «волков моря», отличавшихся разбой­
ничьими нравами. В рассказе Горького «Песнь Рагнара» норманны
поют, возвращаясь в Скандинавию после разгрома Англии. В 1917—
1919 гг., предположительно, Горький работал над пьесой «Нор­
манны». До нас дошли наброски драмы, в них есть начало «Песни
Рагнара», но с некоторыми изменениями:
377

Мы рубились мечами
В пятьдесят одной битве,
Много пролито нами
Крови храбрых врагов.
Мы на копьях служили
Рыжим скоттам обедни,
Много мы положили
В землю мощных бойцов...
(Архив, стр. 145). «Мы на крыльях служили скоттам, бриттам
обедню.. .» (в варианте из пьесы «Норманны»: «на копьях», и это
правильнее, ибо, по преданию, язычники-варяги или норманны,
разграбив и спалив жителей христианской страны, издевательски
заявляли: «Мы им пропели обедню на копьях». Одйн (скандии,
миф.) — бог войны и победы. Эрин, Зеленый Эрин — Британские
острова. Валгала (правильнее Валгалла) — дворец бога Одина.

Стихи Иегудиила Хламиды. Из фельетонов «Между
прочим» (стр. 113). Впервые — «Самарская газета», 1895, № 226
и 277, 20 октября и 25 декабря. В прижизненные издания сочи­
нений не включались. Фельетоны «Между прочим» Горький печа­
тал в «Самарской газете» в 1895—1896 гг. под псевдонимом:
«Иегудиил Хламида». Они носили обличительный характер: Са­
мара 1890-х гг. поразила Горького своим бескультурьем и дикостью
нравов.

Стихи Семена Ястребова. Из рассказа «О писателе,
который зазнался» (стр. 114). Впервые — «Русский Туркестан»,
1901, № 211, 215, 31 октября и 4 ноября. В прижизненные издания
сочинений не включался. Рассказ был написан в ноябре 1900 г.
После публикации он был цензурой запрещен и распространялся
нелегально в гектографированном виде. В 1902 г. вышел за гра­
ницей отдельной книжкой.
Монолог Васьки Буслаева. Фрагмент неосуществлен­
ной пьесы «Васька Буслаев» (стр. 115). Впервые—«Беседа», 1923,
№ 2, в тексте заметок «Из дневника»; затем включен в очерк
«А. П. Чехов» (последней редакции), который впервые был опу­
бликован в книге: М. Горький. Воспоминания. Берлин, 1923,
стр. 37. Монолог сочинен в конце 1890-х гг., когда Горький заду­
мал пьесу «Васька Буслаев». Вот что он писал О. Д. Форш:
«О Василии Буслаеве могу сообщить нижеследующее: в 97 году
Х1Х-го века аз, многогрешный, соблазнен был картинками худож­
ника Рябушкина и тотчас же начал сочинять «плачевную траге­
дию, полную милой веселости... Живя на Капри, снова взялся
за этот сюжет и многажды говорил о нем.. .» (ССГ, т. 30, стр. 171).
В очерке «А. П. Чехов» Горький заметил, что, задумав писать
пьесу «Васька Буслаев», он в одну из встреч с Чеховым прочитал
ему хвастливый Васькин монолог.
Стихи Павла Грачева. Из повести «Трое» (стр. 115).
Впервые — «Жизнь», 1900, № 12, стр. 3—4; 1901, № 1, стр. 17—18.
С дополнениями и исправлениями — М. Горький. Собрание со378

чинений, т. 5. СПб., 1903, стр. 130—131, 132, 358—359. Готовя но­
вое издание повести в 1902 г., Горький не только ввел новые стихи
Павла Грачева, но и радикально переработал стихотворение
«Прежде и теперь», опубликованное в первой редакции повести.
В ней относительно этого стихотворения было сказано: «Однажды
в воскресенье, развернув газету, Илья увидел на первой ее стра­
нице стихотворение «Прежде и теперь», подписанное «Г1. Грачев».

Раньше, бывало, как черные вороны,
Думы клевали мне сердце усталое.. .
Были надежды от сердца оторваны,
Горя и муки изведал немало я!

.. .В стихах своих Павел рассказывал о том, как будто бы бродил
он, оборванный и одинокий, по чужому городу и не видел ни от
кого ни ласки, ни привета. И вот, почти умирая с тоски и го­
лода, он встретил добрых людей, а они пригрели его, обласкали,
и он «ожил от слова, любовью согретого», которое запало в сердце
ему горячей искрой.

И загорелося сердце надеждами,
Думы поют ему песни отрадные. ..»
В новой редакции (1902—1903) получилось,, в сущности говоря,
новое стихотворение. Появился и характерный подзаголовок: «По­
свящается С. Н. М-ой», то есть Софье Николаевне Медведевой,
девушке-пропагандистке, которой Павел был многим обязан в
своем политическом пробуждении. На образах трех товарищей
Горький показал три пути в жизни молодежи в условиях капи­
тализма: два ложных — путь индивидуализма (Илья Лунев) и
путь непротивленчества (Яков Филимонов) и настоящий — путь
революционной борьбы. К этому пути пришел сын кузнеца Павел
Грачев. Стихи Павла освещают этапы в развитии сознания этого
рабочего парня, который наконец увидел, кто его друг и кто враг.

Стихи Калерии. 44з пьесы «Дачники» (стр. 117). Впер­
вые—3. кн. 3, 1904, стр. 93—94, 218. В «Дачниках» Горький вы­
ступил против буржуазной интеллигенции разных рангов и про­
фессий, которая в недалеком прошлом была демократиче­
ской, но быстро эволюционировала в сторону от народа.
Реакционно настроенные врачи, юристы, литераторы и прочие —
все они, по определению Горького, были лишь «временно испол­
няющие должности». В одном из писем 1904 г. Горький писал по
поводу «Дачников»: «Я хотел изобразить ту часть русской интел­
лигенции, которая вышла из демократических слоев и, достигнув
известной высоты социального положения, потеряла связь с на­
родом — родным ей по крови, забыла о его интересах, о необхо­
димости расширить жизнь для него.. . И многие из интеллигенции
идут за мещанами в темные углы мистической или иной фило­
софии — все равно куда, лишь бы спрятаться» (ССГ, т. 6, 552,
553). Поэтесса Калерия Басова — представительница буржуазного
упадочного искусства. Для ее поэзии характерны мотивы песси­
379

мизма, одиночества, обреченности. Стихотворение в прозе «Эдель­
вейс» надо отнести тоже к весьма удачной стилизации Горького
под декадентскую поэзию. Стихотворение «Осени дыханием го­
нимы. ..» было положено на музыку И. Соколовым, Р. Глиэром,
Ф. Бобровым, Н. Волковым.
Стихи Власа. Из пьесы «Дачники» (стр. 118). Впервые —
там же, стр. 219. Влас — молодой человек, служит письмоводите­
лем у адвоката. Влас протестует против обывательщины, мещан­
ства окружающей его интеллигенции. Он обличает ее и в своих
сатирических стихах, которые в то же время являются пародией
на декадентскую поэзию — стихи Калерии.

Стихи из рассказа «Тюрьма» (стр. 119). Впервые —
3. кн. 4, 1904, стр. 340. История этих стихов такова: Горький, на­
ходясь в 1901 г. в нижегородской тюрьме, написал своей жене
Е. П. Пешковой письмо, в котором есть такие строчки: «А знаешь,
довольно-таки мудреная штука письмо из тюрьмы. Хочешь нечто
вроде двустишия?
Получи.
Сквозь железную решетку с неба грустно смотрят звезды...
Ах, в России даже звезды смотрят людям сквозь решетку...»
(ССГ, т. 28, стр. 163). Слегка исправив это двустишие, Горький
вставил его в в рассказ «Тюрьма» и приписал заключенному Мише.
Стихи Платона Багрова. Из рассказа «Рассказ Фи­
липпа Васильевича» (стр. 119). Впервые — 3. кн. 5, 1905, стр. 298—
299. Второе стихотворение — «Прощай! Я поднял паруса...»
является вариантом стихотворения «Прощай!» 1895 г. Горький
коренным образом переработал его для «Рассказа Филиппа Ва­
сильевича»: сократил вдвое — исключил. три центральных строфы,
которые не соответствовали образу Платона. 1-ю строфу Горький
написал заново. Остальные (2-я и 3-я) строфы новой редакции —
это переработанные 1-я и 2-я строфы первоначального текста.
Стихи Лизы. Из пьесы «Дети солнца» (стр. 120). Впер­
вые— 3. кн. 7, стр. 84—85, 191. В черновой редакции (АГ) вто­
рое стихотворение Лизы («Милый мой идет среди пустыни...»)
было иным:
Он идет один среди пустыни,
А вокруг горит песок,
А над ним свод неба темно-синий
Нестерпимо зноен и высок.

Я пойду и встану с милым рядом
Для того, чтоб вместе с ним идти,
Чтоб порой хоть только нежным взглядом
Я могла помочь ему в пути...

В «Детях солнца» показана оторванность буржуазной интеллиген­
ции от народа, вся бесплодность, ненужность интеллектуальной
380

работы этих «детей солнца», если эта работа не направлена на
интересы трудящихся. Эту бесплодность усилий и выражают
стихи Лизы Протасовой, сестры ученого Протасова. Стихи Лизы
своими упадочническими настроениями близки к стихам Калерии
Басовой из пьесы «Дачники».

Стихи Вагина. Из пьесы «Дети солнца» (стр. 121).
Впервые — там же, стр. 85. Декадентским стихам Лизы противо­
поставлено революционно-оптимистическое стихотворение, которое
читает художник Вагин. Первые четыре стиха из этого стихотво­
рения в виде самостоятельного четверостишия Горький послал в
письме к итальянскому социалисту Цапелли с надписью: «Моему
дорогому другу Луиджи Цапелли» (см. К. 3 л и н ч е н к о. Из
воспоминаний о Горьком. «Красная новь», 1928, № 6, стр. 174—175).

Стихи Симы Девушкина. Из повести «Городок Окуров»
(стр. 122). Впервые— 3. кн. 28—29, 1909, стр.: в кн. 28—12, 21,
51—52, 58—59, 63, 64, 65, 67—68; в кн. 29—11. Сима Девушкин —
окуровский поэт-самоучка. По поводу его первого стихотворения
в повести говорится: «Слободской поэт Сима Девушкин однажды
изобразил строй души заречных жителей такими стихами». 3-е,
5-е, 6-е, 7-е, 9-е стихотворения развивают тему окуровского быта.
Сима Девушкин изображает в них реальные факты окружающей
его жизни. Так, например, 3-е стихотворение написано Симой по
поводу смерти девочки в одной слободской семье. 4-е стихотворе­
ние («Правду рассказать про вас я никак не смею...») — одна из
робких попыток Симы сочинять обличительные, сатирические стихи.
Пьяница, развратник чиновник Жуков велел Симе сочинить гряз­
ные, скверные стишки. Сима не мог сдержать своей ненависти
к чиновнику и сочинил про него обличительное стихотворение,
которое он, преодолев свою робость, начал читать Жукову. Стихо­
творение обрывается, так как рассвирепевший Жуков бросился на
Симу, и тот в страхе убежал. 7-е и 8-е стихотворения отражают
один из значительных эпизодов в короткой жизни Симы. Однажды
ночью он оказался за городом вместе с «первой головой Заре­
чья»— так звали слобожане старого Тиунова за его ум, знания.
Во время этой случайной встречи Тиунов советует поэту писать не
о горе, нужде, несчастьях, а о радости. В назидание Симе Тиу­
нов и произносит свое слово: «Хорош есть на земле русский на­
род. ..» Под говор-наставления Тиунова у Симы сами собой со­
чиняются стихи «Полем идут двое...»
Песня извозчика Карло Бамболо. Из «Сказок
об Италии» (стр. 125). Впервые — «Одесские новости», 1910, 29 де­
кабря, в тексте новеллы под заглавием «Праздник» (21-я сказка).

Стихи поэта Керман и. Из «Сказок об Италии» (стр.
125). Впервые — «Киевская мысль», 1911, № 301, 31 октября. Стихи
включены в 9-ю сказку.
Стихи рабочего Винченцо. Из «Сказок об Италии»
(стр. 126). Впервые — «Звезда», 1912, № 6, 2 февраля. Стихи вклю­
чены в 14-ю сказку.
381

Стихи воробушка Пудика. Из рассказа «Воробьишко»
(стр. 126). Впервые —сб. «Голубая книжка». СПб., 1912, стр. 5—14.
В прижизненные издания сочинений рассказ не включался.
Песенки рыб. Из рассказа «Случай с Евсейкой» (стр. 127).
Впервые — «День», 1912, № 82, 25 декабря. В прижизненные изда­
ния сочинений рассказ не включался.
Стихи одного поэта-декадента. Из «Русских ска­
зок» (стр. 127). Впервые — «Современный мир», 1912, № 9, стр.
3—4. Стихи включены во 2-ю сказку.

Стихи поэта Смертяшкина. Из «Русских сказок»
(стр. 128). Впервые — «Русское слово», 1912, № 790, 16 декабря.
Стихи включены в 3-ю сказку. Стихи 2-й и 3-й сказок созданы
Горьким в целях борьбы с дакадентской поэзией, особенно акти­
визировавшейся после разгрома первой революции. Поэты-дека­
денты начали воспевать смерть и тем самым весьма содействовали
усилению пессимистических настроений, особенно среди молодежи.
Таких поэтов Горький и высмеивал в своих пародиях. В письме
(7 января 1933 г.) А. Л. Дымшицу Горький заметил, что в сказке
о поэте Смертяшкине «не пародируются стихи Сологуба, но есть
пародия на стихи 3. Гиппиус — «О, ночному часу не верьте» . Вероятно, когда я писал
Смертяшкина, то — «в числе драки» — имел в виду пессимизм Со­
логуба» (ССГ, т. 30, стр. 275). В числе «поэз» Смертяшкина, по­
мимо пародии на стихи 3. Гиппиус, есть и пародия на «поэзу»
И. Северянина «В парке плакала девочка...» (в сказке Горького —
«Маленькая девочка ходит среди сада...»).
Стихи Егорки. Из «Русских сказок» (стр. 131). Впер­
вые— «Современный мир», 1912, № 9, стр. 14. Стихи включены в
6-ю сказку. Сатира на ренегатов-либералов. Стихи приписаны
Егорке, обслуживающему одного барина; в соответствии с переме­
нами в политической обстановке Егорка легко меняет свои взгляды.
Стихи Егорка печатает под псевдонимом: П. Б., что значит «по­
бежденный борец». Петел — петух.
Стихи проходящего. Из рассказа «Женщина» (стр.
132). Впервые — «Вестник Европы», 1913, кн. 1, стр. 17. Рассказ
в «Вестнике Европы» имел заглавие «По Руси» с подзаголовком
«Из впечатлений проходящего». Затем в 1915 г. рассказ получил
название «Женщина» и вошел в цикл «По Руси». В нем отражены
впечатления, вынесенные юным Горьким из его путешествий по
просторам родины. В рассказе этим стихам предшествуют такие
слова проходящего: «Хочется сказать людям какие-то слова, ко­
торые подняли бы головы им, и, сами собою, слагаются юношеские
стихи...»

Стихи бабушки Акулины Ивановны. Из повести
«Детство» (стр. 132). Впервые — «Русское слово», 1913, № 266,
295, 299, 17 ноября, 22 и 29 декабря. В повести рассказывается о
том, какое сильное впечатление произвели на жильца Кашириных,
382

известного по кличке «Хорошее дело», стихи бабушки про Иванавоина и Мирона-отшельника. Он «говорил долго, яростно, под­
визгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни и те же слова:
,.Нельзя жить чужой совестью, да да!”» Стихи про дьяка Евстигнея бабушка рассказывала в связи с полученным известием о ра­
зорении дедушки Каширина, косвенным образом высмеивала его
самодурство. Стихам предшествуют такие слова бабушки: «Ах,
дедушка, дедушка, малая ты пылинка в божьем глазу! Ленька,
ты только молчи про это! — разорился ведь дедушка-то дотла!
Дал барину большущие деньги — тысячи, а барин-то обанкрутился. ..» Закончив стихи, бабушка заметила: «Не сдался Евстигней-то, крепко на своем стоит, упрям, вроде бы дедушка наш!»,
Град Китеж — легендарный город, который при нашествии татар­
ских полчищ опустился на дно озера. Пырин — павлин. Сирин —
в древнерусской письменности и народных сказках фантастическая
птица с женским лицом.

Стихи бабушки Акулины Ивановны. Из повести
«В людях» (стр. 137). Впервые — «Летопись», 1916, № 4, стр. 10.
Возможно, что стихи-сказы бабушки, героини повестей «Детство»
и «В людях», являются произведениями Акулины Ивановны Ка­
шириной, реальной бабушки Горького. С другой стороны, песни
А. И. Кашириной могли быть импровизациями бытовавших в ее
среде фольклорных произведений. Не исключена возможность, что
некоторые почерпнутые Горьким из других источников народные
песни также были им включены в автобиографические повести и
приписаны бабушке Кашириной. Учитывая все эти возможные
обстоятельства, трудно, однако, допустить, что Горький механи­
чески воспроизвел эти песни: скорее всего они были им творчески
обработаны.
Стихи Алеши Пешкова. Из повести «В людях» (стр.
138). Впервые — «Летопись», 1916, № 2, стр. 32—33.
Самовар. Рассказ для детей (стр. 139). Впервые — альм.
«Радуга». Пг., 1915. В прижизненные издания сочинений не вклю­
чался.

Песни молдавской девушки. Из рассказа «На Чангуле» (стр. 143). Впервые—М. Горький. Ералаш и другие
рассказы. Пг., 1918, стр. 201, 205. Рассказ затем вошел в цикл
«По Руси». В рассказе повествуется о том, как проходящий —
лицо, от имени которого ведется повествование, — подслушал по­
разившие его песни безумной румынской девушки-поэтессы. Содер­
жание песен коротко пересказал работник девушки. Он сообщил
страшную историю ее жизни: разбойники убили жениха девушки,
а над ней совершили насилие.
Песенка перса. Из рассказа «Весельчак» (стр. 145).
Впервые — там же, стр. 214—215. Рассказ вошел в цикл «По
Руси». В рассказе говорится, как проходящему — лицу, от имени
которого ведется повествование, — один перс пересказал по-русски
содержание забавной песенки. «Смешные слова» перса сложились
383

в «незатейливую песню». Фарсистан — провинция в южном Иране.
Джин (правильнее — джинн) — злой дух в арабских и персидских
сказках.

Стихи рассказчика. Из рассказа «О первой любви»
(стр. 146). Впервые — «Красная новь», 1923, № 6, стр. 13. В рас­
сказе стихи обращены к героине произведения, прототипом кото­
рой была О. Ю. Каминская. С ней Горький снова встретился в
Тифлисе осенью 1892 г. после двух лет разлуки.
Стихи Фомина. Из «Рассказа об одном романе» (стр. 146).
Впервые — «Беседа», 1924, № 4, стр. 117—147, под псевдонимом
«Василий Сизов».

Стихи Иноков а. Из романа «Жизнь Клима Самгина»
(стр. 147). Впервые — М. Горький. Собрание сочинений, т. 21.
Берлин, 1928, стр. 18. Стихи перекликаются со стихами рассказ­
чика из рассказа «О первой любви».

Стихи дьякона. Из романа «Жизнь Клима Самгина»
(стр. 148). Впервые — М. Горький. Собрание сочинений, т. 20.
Берлин, 1927, стр. 395. В образе дьякона-стихотворца Егора Ипать­
евского Горький изобразил характерное явление в жизни духовен­
ства в годы первой революции: своеобразный бунт, протест неко­
торой части духовенства против догматов, канонов церкви, завер­
шавшийся иногда снятием сана. Гусев-Оренбургский вывел такого
бунтаря в романе «Страна отцов» (1904) в образе снявшего с себя
сан священника Ивана Гонибесова. Дьякон у Горького человек ре­
лигиозный, но еретик. Под суд он попал за то, что «у него, в сти­
хах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты пре­
дал меня слабому Адаму, когда я была Евой,— зачем? Ведь, с то­
бой живя, я бы землю ангелами заселила!» Николай, епископ Мирликийский — архиепископ в г. Мир в Ликии (область Малой Азии) ;
православная церковь считала его святым.
СКИТАЛЕЦ

Многие из публикуемых нами стихотворений Скитальца напи­
саны до 1902 г. и вошли в первый сборник его сочинений, издан­
ный «Знанием»: Скиталец. Рассказы и песни. Книга 1-я. СПб.,
1902 (сокращенно: изд. 1902 г.). Эта книга была составлена Горь­
ким, им же были отредактированы и все произведения, вошедшие
в нее. Особенно тщательно правил Горький стихотворения Ски­
тальца.
Из 40 стихотворений, представленных Скитальцем, он отобрал 22
и не оставил ни одного без своих исправлений. Горький устранял
длинноты — исключал целые стихи и строфы, слабые в художе­
ственном отношении, исправлял бесцветные и тяжеловесные строки
или заменял их своими. В стихотворении «Муза» Горький зачерк­
нул всю вторую часть из 12 стихов. В стихотворении «К ней» он
исключил последнее четверостишие:
384

Ждут страданья нас, как звери, —
Всё снесу, любя!
Пусть нас ждут могилы двери —
Я люблю тебя!

В стихотворении «Волновалась в сердце кровь... (оно не во­
шло в данный сб.) в этом начальном стихе Горький слово «вол­
новалась» заменил словом: «закипела». В стихотворении «Волнами
мощными я выброшен вперед...» 6-й стих первоначально читался:
«Где мрак простер свои широкие объятья». После правки Горького
стало: «Где властно мрак простер тяжелые объятья».
В стихотворении «Посвящение» 4-й стих с конца — «Как бо­
гатырь, из трупа оживленный» Горький заменил таким: «И му­
жественно вновь иду вперед». В стихотворении «Там впереди —
лежит страна млека и меда...» во 2-й (последней) строфе Горь­
кий добавил 6-й, заключительный стих: «Ждет впереди победа и
свобода». Иногда он заменял целые строфы Скитальца, сочинял
свои заключительные четверостишия, например в стихотворениях:
«Я оторван от жизни родимых полей...», «Алмазы», «Узник».
Многие стихотворения («Колокол», «Певчие», «Кузнец» и др.)
Горький после тщательной правки собственноручно переписывал
набело и в таком виде возвращал Скитальцу. Над некоторыми
стихотворениями, интересными по замыслу, но плохо исполненными,
Горький так много поработал, что они становились почти наполо­
вину горьковскими. Таковы: «Алмазы», «Колокол», «Кузнец»,
«Я оторван от жизни родимых полей...». Но иногда и после
весьма значительной переработки стихи не удовлетворяли Горького,
и они по его совету в изд. 1902 г. не были включены. Так им были
забракованы стихотворения «К ней» и «Словно божии старушки...»
Относительно последнего Горький сделал такое примечание: «Я счи­
таю стихи очень важными для психологии автора. Но думаю, что
все же не надо помещать их в книжку. Плохо!» (АГ).
Скиталец сознавал «неотделанность», «неказистую и неизящ­
ную внешность» своих стихов. «Стихи поправлял сколько мог, —
писал он Горькому, — но пришел в отчаяние от их неотделанности
и плюнул: больше не могу, как хотите» (АГ). Перепечатав стихи
на машинке, Скиталец вернул их Горькому, и Горький снова ре­
дактировал текст, но на этот раз в большинстве случаев дело
ограничилось отдельными, мелкими поправками. Скиталец принял
большинство исправлений, сделанных Горьким, и потому мы печа­
таем многие стихотворения поэта с горьковской правкой. Все 22
стихотворения Скитальца, включенные Горьким в изд. 1902 г.,
затем вместе с новыми были изданы «Знанием» в 1906 г. двумя
отдельными книжками в серии «Дешевая библиотека т-ва „Зна­
ние”» (сокращенно: изд. 1906 г.).
В дальнейшем Скиталец не раз переиздавал свои стихотворе­
ния. Наиболее полный сборник их был издан в Москве в 1919 г.
под названием «Песни Скитальца». При переиздании автор делал
новые поправки. Иногда он исправлял текст, в свое время отре­
дактированный Горьким, но не публиковавшийся в «Знании»,
например стихотворение «Посвящение». Объяснялось это, вероятно,
тем, что под руками у Скитальца текста, правленного Горьким, не
386

Оказалось. Наиболее значительно Скиталец редактировал свой
стихи для последнего прижизненного издания их: Скиталец.
Избранные стихи и песни. М., 1936 (сокращенно: изд. 1936 г.).
В настоящем сборнике все стихотворения Скитальца публику­
ются по текстам, относящимся к «знаньевскому» периоду его
поэтической деятельности, то есть к 1901—1906 гг. Если на протя­
жении этого периода текст одного и того же произведения ис­
правлялся Скитальцем, то публикуется последняя редакция. Отдель­
ные стихи поэта, хронологически относящиеся к «знаньевской»
эпохе, но ставшие известными много позднее, печатаются по
изд. 1919 г.
Из рукописного наследия Скитальца известны автографы всех
стихотворений, вошедших в изд. 1902 г. (они хранятся ныне
в АГ). Автографы других произведений указаны в примечаниях.

Волжские легенды (стр. 155). Впервые —изд. 1936 г.,
стр. 67—74, с датой: 1898. Чуркин — легендарный разбойник, герой
песен («Среди лесов дремучих...» и др.). Ширяй — легендарный
волжский разбойник. Уса — правый приток Волги, впадает в нее
в районе Жигулей.
«Вы сказались, бессонные ночи!..» (стр. 159). Впер­
вые — изд. 1902 г., стр. 144.

Посвящение (стр. 160). Впервые — изд. 1919 г., стр. 9—10.
Первоначально стихотворение называлось «Из сказки», но Горький,
редактируя его для книги сочинений Скитальца в 1901 г. (см. также
стр. 385), это заглавие зачеркнул. Однако в изд. 1902 г. стихотворе­
ние не вошло. Новое название поэт ввел для изд. 1919 г., где дан
текст без исправлений Горького. В изд. 1936 г. значительные раз­
ночтения:
Ст. 11-й:
Любовью к близким скованный, как цепью
Вместо ст. 12—13 Скиталец вставил следующий текст:
Я первым шел, дорогу пролагая,
Шагая вброд, нес на плечах широких
Всех маленьких, беспомощных и слабых,
Еще не выросших, но жарко мной любимых.
И с ношей этою дошедши до болота,
Меж берегов его свое простер я тело,
Служа для них спасительною гатью,
Ст. 25-й:

Стучался в хижины — нигде не отворили
Ст. 29-й:
Стал покорившимся и тупо-равнодушным.

Стихотворение, несомненно, посвящено Горькому, образ его отчет­
ливо очерчен в заключительной части. О том, кем был в ту пору
для Скитальца Горький, и что поэт в стихотворении имеет в виду
386

именно Горького, свидетельствуютписьма Скитальца tek лет к
Алексею Максимовичу. В них он называет Горького своим «лите­
ратурным отцом», а отношение Горького к нему «чисто отеческим».
В письме к Горькому от 22 мая 1900 г. Скиталец писал: «Моя душа
дрожит перед сказочным дворцом литературы, у крыльца которого
лежат на цепях ее львы. Но вы берете меня за руку и ведете мимо
их, и я войду в роскошные чертоги и не буду растерзан. Вы бук­
вально хотите «водворить босяка в литературе», то есть меня» (АГ).
Колокол (стр. 161). Впервые — изд. 1902 г., стр. 1. Горь­
кий тщательно отредактировал это стихотворение. Воспроизводим
его исправления.1

Ст. 1—13-й:
Я — [мрачный львиный] гулкий, медный рев,
рожденный жизни бездной.
[Как звук] Злой крик набата — я!
[Густ] Груб твердый голос мой, тяжел язык железный,
Из меди грудь моя.
И с вашим пением не может слиться вместе
[Напев] Мой голос, — он поет
Обиду кровную, а сердце — песню мести
В груди моей кует.
Из [ада] грязи выходец, я жил в болотной тине,
Я в [бездне] муках возмужал.
[Где злобный] Суровый рок от [утра] юных дней доныне
Давил и унижал.
О [как] да! Судьба меня всю жизнь нещадно била!
Ст. 18-й:
[В душе горят ойи] Я весь, всегда — в огне. ..
Снимок с рукописи с правкой Горького и текст «Колокола», пере­
писанный его рукой, см. на стр. 162—163.
Кузнец (стр. 164). Впервые —изд. 1902 г., стр. 272—273.
После правки Горького значительно изменилась начальная часть
стихотворения:

Текст Скитальца

Текст, отредактиро­
ванный Горьким:

Не похож я на певца:
Я похож на кузнеца!
Эта крепкая рука
Любит молот и крепка,
Я для кузницы рожден,
Я — силен!
Пышет горн в груди моей:
Не слова, а угли в ней!

Некрасива песнь моя —
Знаю я!
Не похож я на певца —
Я похож на кузнеца,
Я для кузницы рожден,
Я — силен!
Горн горит в груди моей
Не слова, а — угли в ней!

1 Условные обозначения: слова, взятые в квадратные скобки,—
текст Скитальца, исключенный или замененный Горьким; слова,
набранные курсивом, — текст Горького.
387

Следующая, 3-я строфа была по совету Горького исключена:

Гнев —мой молот —он кует!
Гром — мой голос — он поет!
Я не рад,
Что в груди моей живет
Целый ад!

«Гром — мой голос и т. д.»— писал Горький, — вон! Глупо и крик­
ливо. Пожалуйста, исправьте!» И рекомендовал дальше продол­
жать так:
Я хотел бы вас любить,
Но — не в силах нежным быть.
Нет! Я — груб!
У Скитальца же было:
Я хотел бы вас любить,
Но не в силах нежным быть —
Так я груб!

В стихе «Слишком тверд ты
«тверд» словом «прям».

и суров» Горький заменил слово

Ручей (стр. 165). Впервые —изд. 1902 г., стр. 158.
«Я хочу веселья, радостного пенья...» (стр. 165).
Впервые — «Жизнь», 1901, № 3, стр. 266. Вошло в изд. 1902 г.,
стр. 118.
Алмазы (стр. 166). Впервые — «Мир божий», 1902, № 3,
стр. 278. Печ. по изд. 1902 г., стр. 271, где текст стихотворения
дан с поправками Горького. Приводим полностью его редактуру:

Нас давят, [нас тяжко гнетут!]
лежим мы века
[Над нами слои вековые]
Закованы в тяжкий гранит.
[И гребнями горы идут,]
Гнетет нас и тьма, и тоска
[Вершины блестят снеговые.]
Не знаем —как солнце горит!

Холодные головы гор
Хотят раздавить нас гранитом
[Мы звездный не видим узор,]
Не видим мы неба убор,
Нам темно [в могиле] во мраке зарытым!
И твердыми сделались мы
[И вечным огнем засверкали]
От гнева, тоски и печали
И мрачным огнем засверкали
388

[От мрака и тяжкой тюрьмы,
От гнева, тоски и печали]
На дне нашей тесной тюрьмы.
При повторном редактировании Горьким была исключена
2-я строфа, а последняя — целиком переработана (см. стр. 385).

«Я упал с облаков в эту бездну мученья...»
(стр. 166). Впервые —сб. «Литературное дело». СПб., 1902, стр. 32.
Вошло в изд. 1902 г., стр. 243. В стихотворении варьируются два
древнегреческих мифологических мотива: легенда об Икаре, взду­
мавшем летать на крыльях из воска, которые от солнечных лучей
растаяли, и миф о Прометее, похитившем для людей у Зевса
огонь и за это прикованном к скале.
«Ты бедна... Трудом, нуждою...» (стр. 167). Впер­
вые— изд. 1906 г., кн. 2, стр. 7. В изд. 1902 г. стихотворение не
вошло, хотя Горький тщательно его отредактировал. В изд. 1906 г.
оно напечатано без исправлений Горького. Видимо, на сей раз
Скиталец не согласился с поправками Горького или у него в руках
не было текста, исправленного им. Возможно также, что стихо­
творение в 1906 г. печаталось К. П. Пятницким без ведома Горь­
кого. Горький предлагал первые два стиха заменить следующими*

Вот я весь перед тобою!
Я прошу любви!

Едва ли это был более удачный вариант. Но Горький был прав,
предлагая Скитальцу исключить последнюю строфу (см. стр. 385);
она лишняя, ибо фактически повторяет предыдущую.

«Колокольчики-бубенчики звенят...» (стр. 167).
Впервые — «Жизнь», 1901, № 1, стр. 225—226. Печ. по изд. 1902 г.,
стр. 116—117. Первоначально в 6-й строфе ст. 3-й: «Не болтайте
вы, лукаво затая». В изд. 1919 г. ст. 25-й: «Ночь окутдд# нас
бархатной фатой».
Гусляр (стр. 169). Впервые — «Курьер», 1902, № 344, 13 де­
кабря. Замысел «Гусляра» возник у Скитальца в нижегородской
тюрьме (1901). За публикацию «Гусляра» газета «Курьер» была
закрыта. По цензурным соображениям «Гусляр» не был включен
в «знаньевские» издания 1902 и 1906 гг. Один из фрагментов этого
стихотворения, начиная со слов: «Земля у нас истощена» и кончая:
«Таков и я вам дан», Скиталец выделил в самостоятельное про­
изведение и под названием «Поэт» опубликовал в 3. кн. 12 за
1906 г. Полный текст «Гусляра» вошел в изд. 1919 г., стр. 13—15,
с некоторыми исправлениями; после ст. «Я вхожу во дворец к бо­
гачу» были исправлены три стиха:

И ковры дорогие топчу:
Полны скуки, тоски и мольбы,
Там живут сытой жизни рабы,—
389

Ст. «Песнь моя не нравится вам» был изменен: «Песнь свободы не
нравится вам». Были сделаны и некоторые другие мелкие испра­
вления. Фрагмент, опубликованный Скитальцем под названием
«Поэт», составлял часть текста «Гусляра». В этой редакции «Гус­
ляр» затем вошел в изд. 1936 г. Незадолго до смерти, в 1941 г.,
Скиталец создал новую редакцию «Гусляра». Приводим ее. После
ст. 4 строки 5—9 переставлены следующим образом:

Я иду, накинув бедный мой наряд, —
Гусли звонкие рокочут и звенят!
Гусли-мысли да веселых песен дар
Дал в наследство мне мой батюшка-гусляр.
Гусляром быть доля выпала и мне —
Веять песни по родимой стороне.
Ст. 11-й:
Я иду по полям, по горам —

После ст. 16-го строки 17—22 переставлены:
Солнце выйдет, смеясь, из-за туч. ..
И народ-то, как солнце, — могуч!
Как ударю я в струны мои —
Замолчат над рекой соловьи;
Разливаются песни кругом —
Серебром!
Ст. 25-й:

Только длинные струны звенят —

После ст. 30-го новый текст:
По наследью
Струны — юны —
Позолочены,
Только сверху звонкой медью
Околочены,
Не линяла б позолота!
Прочь, забота!
Пей, голота —
Деньги плочены!
Наша плата —
Силы трата!
Кавардак и трепак:
Веселится кабак
И вот эдак,
И вот так!
Ст. 31-й:
Ах! и звонко ж гусли медные звенят. . .
Ст. 39-й:
Пусть о том, что я народу — друг и брат,

Ст. 41—51-й:
И пропеть ему песню хочу:
Я пою ему, звонко смеясь:
390

«На душе твоей копоть и грязь;
Не спою тебе песни такой,
Что б тебя очищала собой;
Пусть лежит на душе твоей тень!
Песнь моя не понравится вам,
Ведь звенит она, словно кистень...
После ст. 60-го новый текст:

Смеетесь вы, твердя: «Он лжет»,
Колючий, как бурьян!
О нет! Каков теперь народ,
Таков и я вам дан!
Последние 8 стихов в новой редакции были исключены Скитальцем.
Этот текст опубликован в статье П. Бейсова «Заметки о Скитальце»
(«Ученые записки» Ульяновского гос. педагогического института,
вып. 7, 1955, стр. 228—230). «Гусляр» был любимым стихотворением
Скитальца. Поэт чаще других исполнял его на литературных вече­
рах в канун и в дни первой революции. Декламация «Гусляра»
всегда имела большой успех, иногда выливавшийся в революцион­
ные волнения: так было и в декабре 1902 г. в Москве в Колонном
зале бывшего Благородного собрания (см. Н. Телешов. За­
писки писателя. М., 1948, стр. 46—48) и в Симбирске в начале
1905 г. в здании Городской думы (см. П. Бейсов, указ, статья,
стр. 218—220).

Узник (стр. 171). Впервые —изд. 1902 г., стр. 241—242.
Горький следующим образом исправил это стихотворение. Он
устранил заглавие «Заключевные песни». Предпоследние четыре
стиха:
Ржавый ключ, как дикий зверь,
Мой замок грызет сурово,
И окованную дверь
Затворили на засовы —
сделал началом стихотворения. На полях рукописи заметил: «По­
лагаю — этим начать». Концовку — последние четыре стиха:

Мрачно в башне. Воздух — яд.
Видно, буду умирать я. . .
А со стен кругом гремят
Молчаливые проклятья. —
Горький переделал так: сохранил первые два стиха, а два послед­
ние заменил своими:
А вокруг — в тюрьме — гремят
Песни, крики и проклятья.

Но, видимо, концовка и в исправленном виде его не удовлетворила,
так как на полях он написал: «Как будто — лучше закончить сло­
вами орла». Скиталец так и сделал.
391

«Я оторван от жизни родимых полей...» (стр. 171).
Впервые — изд. 1902 г., стр. 240. Редакторская работа Горького
над стихотворением:

Ст. 6-й:
Я не сделался [ласковым] близким и другом:
Ст. 8-й:
И [отвержен] отброшен я [шумным] сытым их кругом.
Ст. 9-й:
[Я всей жизни людской] Сытой пошлости я
покориться не мог.
Ст. 14-й:
[Кто истерзан в пути, не изнежен] Кто судьбою
своей не изнежен...

Последнюю строфу Горький забраковал,
плохо». У Скитальца она была такой:

написав:

«Это —

Моя песня — вина искрометный бокал!
Пейте! Сердце согреется жаром;
Тех отвергнем и мы, кто нас всех отвергал,
На удары ответим ударом!

Горький предложил свою концовку:
так, — писал он:

«Хорошо бы это закончить

Я —не вождь, я — певец — боевая труба,
Но — я чувствую веянье жизни —
Зреет буря в отчизне!
И реву я родному народу:
„Собирайся на бой! Скоро грянет борьба
За свободу!”»

«Это, — писал далее Горький, — и по ритму похоже на ту мело­
дию, которую поют трубы перед атакой — боевой. Но что скажет
цензор? И — Скиталец?» Горький затем предложил такой вариант
концовки. «Или закончить так, — пометил он на рукописи, —

Вы живете во мраке, в оковах, в аду. ..
Я вас к свету, к свободе, к победе — вперед!
— поведу!
Верьте — некуда больше идти,
Нет иного пути!»
Затем Горький переписал все стихотворение и концовкой сделал
свой второй вариант. Скиталец принял правку Горького.
«Нет, я не с вами: своим напрасно... (стр. 172).
Впервые —изд. 1902 г., стр. 166—167. В изд. 1936 г. ст. 3-й по­
следней строфы: «Он грянет тяжкой грозой над вами...»

«Из добродетелей вы цепи мне сковали...»
(стр. 173). Впервые — 3. кн. 2, 1904, стр. 24. Печ. по изд. 1906 г.
392

(ч. 2), стр. 23. В кн. «Знания» стихотворение состояло из двух по­
следних строф и начиналось так: «Я чувствую — во мне растет и
зреет сила.. .> Полностью (то есть из 4-х строф) — в изд. 1906 г.
В первоначальной публикации первые две строфы были опущены,
вероятно, под давлением цензуры.
«Там, впереди, лежит страна млека и меда...»
(стр. 174). Впервые —3. кн. 2, 1904, стр. 25. В изд. 1919 г. ст. 8-й:
«Священная земля! Привет, привет тебе...» Использованный в
стихотворении библейский мотив о стремлении евреев найти обето­
ванную землю содержит в себе аллегорический смысл: призыв к
революции, к борьбе за свободу.

Памяти Чехова (стр. 174).
стр. 1—2. В изд. 1906 г. не вошло.

Впервые —3. кн. 3, 1905,

«Мы плыли с тобою навстречу заре...» (стр. 175).
Впервые—3. кн. 6, 1905, стр. 315. В изд. 1906 г. ст. 2-й: «Могучее
море плескалось». В изд. 1919 г. — под заглавием «Заря». В изд.
1936 г. исключена последняя строфа, начинающаяся стихом:
«Опять я в тюрьме. Мне улыбку даря...». В конце стихотворения
появилась помета: 1904 г. Таганская тюрьма.

Валькирии
(стр.
176).
Впервые — 3. кн. 9, 1906,
стр. 321—322. В изд. 1906 г. не вошло. В изд. 1919 г. — с посвяще­
нием финскому художнику А. Галлену. Валькирии (скандии,
миф.) — воинственные богини, участвовавшие в сражениях и уно­
сившие души убитых воинов в валгаллу, жилище бога Одина (см.
стр. 378).
Четверо (стр. 177). Впервые—3. кн. 16, 1907, стр. 225—226.
В изд. 1906 г. не вошло. В новой редакции — С к и т а л е ц. Рас­
сказы и стихи. СПб., 1912, стр. 201—202.

Исправления:
Ст. 4-й:

Ст. 5-й:

А сами живите дружней!

Отец и вы сами — ведь были крестьяне.
Ст. 9—10-й:
Меж тем всё проснулось, земля всколыхнулась,
Страна запылала в огне. . .
Ст. 15-й:
Второй за собою вел к жаркому бою

5-я строфа была полностью изменена:
Певец перед боем спел песню героям
И сгинул в неравном бою. . .
Второго казнили, а двух присудили
Угаснуть в полночном краю.
393

Ô-я (последняя) строфа стала такой:

А мать и не знала — в могиле лежала,
В объятьях желанной земли...
Не знала, что в поле за землю и волю
Все четверо в землю легли!
«Телами нашими устлали мы дорогу...» (стр. 178).
Впервые—изд. 1906 г., ч. 2, стр. 20.

«Шумит, ревет и пляшет море...» (стр. 179).
вые — изд. 1919 г., стр. 38—39.

Впер­

Тихо стало кругом... (стр. 180). Впервые—3. кн. 9,
1906, стр. 320. В изд. 1936 г. — без заглавия. В изд. 1906 г. не во­
шло. См. вступит, статью, стр. 37.
А. А. ЛУКЬЯНОВ

Все публикуемые здесь стихотворения поэта, за исключением
одного, вошли в его сборник: А. Лукьянов. Стихи. СПб., 1908
(сокращенно: сб. 1908 г.).

«Не называй безумными мечты...» (стр. 185). Впер­
вые— сб. 1908 г., стр. 77.

Друзьям (стр. 185). Впервые — там же, стр. 80.
В лесу (стр. 186). Впервые — «Мир божий», 1903, № 4, стр. 43.

«О, если б колокол раздался
(стр. 187)\ Впервые — сб. 1908 г., стр. 54.

в

тишине...»

Поэту (стр. 187). Впервые — там же, стр. 62.
Маяк (стр. 188). Впервые — там же, стр. 65.
«Я помню этот шум—шум
(стр. 188). Впервые — там же, стр. 67.

жизни

молодой!..»

Истина (стр. 189). Впервые — там же, стр. 76.
Памяти
Ант
П
Чехова
(стр. 189). Впервые—«Мир божий», 1904, № 8, стр. 1.

Памяти Н. Г. Чернышевского (стр. 190). Впервые —
Избранные произведения русской поэзии. СПб., 1905. Печ. по
сб. 1908 г., стр. 128. Написано, вероятно, в 1904 г., в связи с
пятнадцатилетней годовщиной смерти Чернышевского, что под­
тверждается первой публикацией в сб. «Избранные произведения
русской поэзии», составленном В. Бонч-Бруевичем и выпущенном
издательством «Знание». Сборник этот выдержал пять изданий
(последнее в 1909 г.) и во всех ст. 7-й с конца читался так: «Про­
394

шло пятнадцать лет...» (Чернышевский умер в 1889 г.). Пересма­
тривая в 1908 г. свои стихи для сб. 1908 г., Лукьянов слово пят.
надцать заменил выражением — «так много», ибо в 1908 г. исполни­
лось уже девятнадцать лет со дня смерти Чернышевского.

Рабочему (стр. 191). Впервые — сб. 1908 г., стр. 134.
Кузнец (стр. 192). Вольный перевод стихотворения Э. Верхарна «Le forgeron»». Впервые — 3. кн. 4, 1905, стр. 321—325. Печ.
по сб. 1908 г., стр. 135—137, где в ст. 12-м от конца исправление:
«не обновиться» (первоначально: «не оживиться»). По поводу этого
стихотворения Лукьянов писал (7 марта 1905 г.) Горькому: «Ко­
гда я ознакомился с содержанием «Кузнеца», то стихотворная
форма почти невольно сложилась, и думаю, что это далеко не
точный перевод, но это мой перевод, в стихотворении этом и мое
чувство» (АГ). Горький подчеркнул не удовлетворившие его слова
и даже целые стихи, например в последней строфе ст. 6-й («Как
пытку будущую, он...») и два последних стиха («Как будто сталь
сердец живых, В терпеньи закаляя их!»). Лукьянов согласился
с замечаниями Горького. На полях своей рукописи он написал:
«Все подчеркнутые места мною изменены, но конец четвертого
куплета мне хотелось бы оставить в первой редакции, так как
фраза — «Чтоб дать им лезвия закал» — мне кажется правильной.
Я пробовал закончить так:

Чтоб закалить их, как кинжал,
И дать им молнии сиянье, —

но не будет ли тогда хуже?» (АГ). Лукьянов избрал последний ва­
риант.
Меч врагов (стр. 194). Впервые — 3. кн. 8,
165—168.

1906,

стр.

«Слепцы и
безумцы!
Насильем
владея...»
(стр. 194). Впервые —3. кн. 10, 1906, стр. 167. В сб. 1908 г. не во­
шло.

Восстание (стр. 195). Перевод стихотворения
«La révolte». Впервые — 3. кн. 10, 1906, стр. 129—134.

«Как звезд на темном
Впервые—сб. 1908 г., стр. 141.

небосводе...»

«Кровь...
трупы...
порвавшийся
(стр. 198). Впервые — там же, стр. 144.

Верхарна

(стр.

198).

стон...»

Страдалица страна (стр. 199). Впервые —там же,
стр. 145. Это и два предшествующих стихотворения отражают
конкретные события из истории героической борьбы русского на­
рода в годы первой революции.
395

Е. А. ТАРАСОВ

Кроме ееми стихотворений Тарасова, опубликованных в
«Сборниках т-ва „Знание”» за 1906 г., в состав настоящего издания
включено еще восемь, взятых из прижизненных сборников поэта
и относящихся ко второй половине 1900-х гг. Е в г. Тарасов.
Стихи. 1903—1905. СПб., (сокращенно: сб. 1906 г.); Е в г. Та­
расов. Стихотворения. Пб., 1919 (сокращенно: сб. 1919 г.).

На левом берегу (стр. 204). Впервые — сб. 1906 г., стр. 5.
П. Я. — псевдоним поэта-народовольца Петра Филипповича Яку­
бовича (Медицина) (1860—1911). Эпиграф — из его стихотворения
«Песня рубильщиков».
Твои цветы (стр. 205). Впервые — там же, стр. 20.

«Ты говоришь, что мы устали...» (стр.
вые — там же, стр. 94—95.

205).

Впер­

«...Возникла в глухую январскую
ночь...»
(стр. 206). Впервые—там же, стр. 78—79. В глухую январскую
ночь — имеется в виду «кровавое воскресенье» — 9 января 1905 г.

Дерзости — слава! (стр. 207). Впервые — там же, стр. 82.
Весенние ручьи (стр. 208). Впервые — там же, стр. 103.

«Смеха не надо бояться...» (стр. 209). Впервые — сб.
1919 г., стр. 25—26.

Крепость
291—292.

(стр.

210).

Впервые—3.

кн.

12.

1906,

стр.

Проклятие (стр. 211). Впервые — там же, стр. 293.

За решеткой (стр. 212). Впервые —там же, стр. 294.
Под Новый год в тюрьме (стр. 212). Впервые — там
же, стр. 295.
На Волге (стр. 213). Впервые —там же, стр. 296—297.

Дума пролетария (стр. 214). Впервые — там же, стр. 298.

Черный суд (стр. 215). Впервые—3. кн. 14, 1906, стр.
215—216. Вероятно, описана одна из кровавых расправ царских
палачей в Петропавловской крепости, о чем свидетельствуют такие
характерные детали: «мост подъемный», «часы собора», «чернеет
остров».
Недосказанная поэма (стр. 216). Впервые — сб. 1919 г.,
стр. 5—6.
К революции (стр. 217). Впервые — сб. 1919 г., стр. 41—42.
396

й. к. йойойой
В октябре—ноябре 1909 г. Воронов послал Горькому на о. Ка­
при рукописный сборник своих стихотворений «От безмятежности
к борьбе». Ознакомившись с ним, Горький написал на титульном
листе рукописи: «Стихи считаю принятыми» (АГ), а Воронову
сообщил (23 ноября 1909 г.), что они будут напечатаны в 28-й и
29-й книгах «Знания», и просил его прислать стихи для 30-й. Но из
рукописного сборника Воронова лишь в 29-й книге «Знания» были
опубликованы цикл «За решеткой» (4 стихотворения) и 5 других
стихотворений. Произошло это, вероятно, вопреки воле Горь­
кого: К. П. Пятницкий и В. С. Миролюбов не раз игнорировали
его мнения в последние годы существования «Знания». В дальней­
шем несколько стихотворений Воронова было опубликовано в
книгах «Знания» за 1910—1911 гг. Однако отдельным сборником
стихи поэта не публиковались. Рукописи всех произведений Воро­
нова, вошедших в данное издание, хранятся в АГ.

За решеткой
1. «Поздно ночью привели...» (стр. 223). Впервые —
3. кн. 29, 1909, стр. 3.
2. «Там, далеко, где я бывал когда-то...» (стр. 223).
Впервые — там же, стр. 4.
3. «Лазурней неба глубина...» (стр. 224). Впервые —
там же, стр. 5.
4. «Светлые весенние денечки...» (стр. 224). Впер­
вые — там же, стр. 6.
Мой сосед (стр. 225). Впервые — там же, стр. 7.
В ночном безмолвии
стр. 8.

(стр. 225).

Впервые—там

же,

Мать (стр. 226). Впервые — там же, стр. 9.
На волю (стр. 226). Впервые — там же, стр. 10—11.
Этап (стр. 227). Впервые — там же, стр. 12.

Обыск (стр. 228). Печ. впервые по автографу.
«От стены твоей тюрьмы...»
по автографу.

(стр. 229). Печ. впервые

Свидание (стр. 230). Печ. впервые по автографу.
Последние слова (стр. 230). Печ. впервые по автографу.

Над сверкающей рекою (стр. 231). Впервые — 3. кн.
30, 1910, стр. 1—5.

Мудрость
стр. 6—9.

дерзающих (стр. 233). Впервые — там же,
307

У моря (стр. 235). Впервые — там же, стр. 1Ô.

У ворот тюрьмы (стр. 236). Впервые — 3. кн. 32, 1910,
стр. 3—4.

Подкоп (стр. 236). Впервые —там же, стр. 5.
Два пути (стр. 237). Впервые — там же, стр. 6—7.
Витязи (стр. 238). Впервые — там же, стр. 8—11.

Слесарь (стр. 240). Впервые —3. кн. 37, 1911, стр. 3—5.
Разыскать английский подлинник этого стихотворения Карпентера
не удалось. К письму Горькому (21 ноября 1910 г.) Воронов при­
ложил три стихотворения, которые он назвал попыткой «передать
по-своему мотивы английских поэтов — Карпентера («Слесарь»),
Аллингэма («Оценка») и Джонса («Свобода»); «это не пере­
воды, — заметил Воронов, — а то, что называется ,,на мотив таксго-то”» (АГ).
Свобода (стр. 242). Печ. впервые по автографу. Подзаго­
ловок: «На мотив Джонса» — вписан в оригинал Горьким. Англий­
ский подлинник обнаружить не удалось.

«У основания огромной пирамиды...»
Печ. впервые по автографу.

(стр.

242).

Цепь (стр. 244). Печ. впервые по автографу.
Тому, кто молод (стр. 244). Печ. впервые по автографу.
А. С. ЧЕРЕМНОВ

Многие из публикуемых стихотворений Черемнова впервые
были напечатаны в «Сборниках т-ва „Знание"» и печатаются нами
по этому изданию, что в примечаниях особо не оговаривается.
Часть стихотворений, написанных в 1906—1907 годы, когда поэт
был уже сотрудником «Знания», публикуется впервые по авто­
графам из АГ. Остальные стихотворения взяты из прижизненного
издания стихов поэта: А. Черемнов. Стихотворения, т. 1. М.,
1913 (сокращенно: изд. 1913 г.). Так как работа над этим изда­
нием была закончена автором в 1912 г., а большинство стихотво­
рений, «включенных в него, написано, несомненно, раньше, то не­
которые из них, наиболее близкие к стихам, опубликованным в
сборниках «Знания», включаем в настоящий сборник.
В том же 1912 г. рукопись книги Черемнова была отослана
автором Горькому и была им одобрена.
Красный корабль (стр. 252). Печ. впервые по авто­
графу, хранящемуся в АГ. Окончив поэму 10 июня 1906 г. в Петер­
бурге, Черемнов передал ее К. Г1. Пятницкому. Но через некото­
398

рое время он взялся за переработку произведения и
сентября за­
кончил его, создав вторую редакцию. Она значительно отличается
от первой большим художественным совершенством, а также
единством идейного замысла. Кроме того, Черемнов написал к
поэме «Вступление». Эта редакция и была высоко оценена Горь­
ким. Он только вычеркнул конец поэмы со слов: «Так я познал
могущество насилья», но предоставил окончательное решение Черемнову. Поэма из-за цензурных условий не могла быть напеча­
тана. Черемнов очень огорчался. «Конечно, «Красный корабль» ни­
когда не увидит света! — писал он Горькому 16 марта 1910 г.—
Переделать его для цензуры невозможно. Это все равно что нари­
совать крокодила и подписать под ним: „епископ Гермоген”» (АГ).
Черемнову удалось опубликовать в изд. 1913 г. только «Вступление»
и еще небольшой отрывок — «Рассвет в океане». Ваал — древне­
восточное языческое божество (в Финикии, Сирии, Палестине).
Ирод — царь Иудеи (40—4 гг. н. э.), отличавшийся крайней распу­
щенностью и жестокостью; имя его стало нарицательным.

Ода на пришествие зимы (стр. 271). Печ. впервые по
автографу. Седой Борей — (греч. миф) — бог, олицетворяющий се­
верный ветер. Меньшиков Михаил Осипович (1859—1919) —крайне
реакционный журналист, вдохновитель черносотенства, расстре­
лян за активную контрреволюционную деятельность в 1919 г.
Эфиальт (V в. до н. э.) — вождь рабовладельческой демократии в
Афинах. Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912) — реакционный
журналист, издатель черносотенной газеты «Новое время». Гучков
Александр Иванович (1862—1935)—основатель реакционной пар­
тии «Союз 17 октября», военный и морской министр Временного
правительства, белоэмигрант, злейший враг советской власти. Грингмут Владимир Андреевич (1851—1907) — реакционный публицист,
идеолог черносотенства и организатор «Русской монархической
партии» (впоследствии — «Союз русского народа»). Пихно Дми­
трий Иванович (род. 1853) — реакционный профессор, экономист,
главарь киевской организации «Союза русского народа» и редак­
тор черносотенной газеты «Киевлянин». Кронштадтский Иоанн —
протоиерей Сергиев, реакционный церковный деятель и писатель.
Стратиги — военачальники.
Фараон и свинья (стр. 274). Печ. впервые по автографу.
Купчина (стр. 275). Печ. впервые по автографу.

Песня о бедном Макаре
(стр. 276).
кн. 17, 1907, стр. 69—73. В изд. 1913 г. не вошла.

Впервые — 3.

Баллада о гордом графе (стр. 279). Впервые — 3. кн.
17, 1907, стр. 74—75. В изд. 1913 г. не вошла. Горький вернул
Черемнову балладу для исправления, ибо его не удовлетворяла по­
следняя строфа. «Обратите внимание на последнюю строфу! — писал
Горький. — «Поп на трех листах» — немножко неуклюже, «ангел в
небесах» и т. д. — до конца — не сильно ударено! М. б. возможна
еще строфа?» (АГ) Все отмеченное Горьким Черемнов исправил.
899

Безмолвный гнев (стр. 28Ô). Впервые — 3. кн. 17, 1907,
стр. 76—77. В изд. 1913 г. не вошло. Стихотворение—гневный от­
клик на злодейскую расправу царских палачей с восставшим в
1905 г. народом.
Из цикла «М о л и т в ы»
Цикл был посвящен Гохбауму Дмитрию Абрамовичу. В изд.
1913 г. название цикла отсутствует, а посвящение Д. А. Гохбауму
отнесено только к стихотворению «В пустыне». В этот цикл вхо­
дило еще стихотворение «Бог», но Горький отнесся к нему критиче­
ски. «Не находите ли Вы, что «Бог» удался вам меньше других,—
писал он Черемнову, — и что как заключительный аккорд он спо­
собен понизить настроение и гармонию предыдущих стихов?»
Отмечая, что в стихотворении есть неудачные строки, Горький вы­
делил заключительный — «Но разве ты не одинок?» — и по по­
воду его спрашивал поэта: «Как я, читатель, истолкую ее ? Как злорадство, иронию? Как человечью жалость к одино­
кому богу и состраданье к нему?» (АГ). Черемнов исключил это
стихотворение из цикла. В изд. 1913 г. оно вошло под заглавием
«Иегова».

В пустыне (стр. 281). Впервые — 3. кн. 31, 1910, стр. 3—4.
Излагается библейская легенда о странствии евреев в поисках Ха­
наана (древнейшее название Палестины), или Обетованной земли,
своего рода земного рая, якобы обещанного богом. За измену богу,
которому израильтяне предпочли золотого тельца, то есть идола,
они были наказаны: много лет скитались в пустыне. В форме биб­
лейской легенды, то есть своеобразным эзоповским языком, Черем­
нов бичевал в этом стихотворении изменников революции. Ким­
вал — древний еврейский музыкальный инструмент, состоящий из
медных тарелок, которыми ударяли друг о друга; употреблялся
при богослужении.
На мотив из Иоанна Дамаскина (стр. 282). Впер­
вые— там же, стр. 5—6. В изд. 1913 г. — под названием «Плач по
убиенным». Стихотворение представляет собой траурную песнь па­
мяти борцов за свободу, погибших в революционных битвах
1905 г. В этом издании стихотворение ослаблено исключением из
него гневных стихов (начиная — «Над могилой их кровавою...» и
кончая — «Не молился иерей»), содержащих обличение церкви.
Пришлось исключить, вероятно, ввиду давления цензуры. Иоанн
Дамаскин (вторая пол. VII в.) — византийский богослов, философ и
поэт; одно время жил при дворе калифа (светского и духовного
властелина) в Дамаске, отсюда и прозвище. Сочинил много рели­
гиозных стихотворений, вошедших в культ христианской церкви.
Черемнов в годы реакции использует некоторые мотивы поэзии
Дамаскина в качестве эзоповского языка. Пилат — Понтий Пилат,
бывший в 23—36 гг. наместником римского императора в Иудее.

Симон Киринейский (стр. 284). Впервые — там же,
стр. 10—11. Излагается евангельская легенда о шествии Христа на
400

Голгофу. Измученный, он не мог нести кресФ, на котором érô дол­
жны были распять, и крест этот понес один простой человек по
имени Симон из местечка Киринея. Как и в двух предыдущих
стихотворениях, евангельская легенда выполняет у Черемнова фун­
кцию эзоповского языка: страдания Христа — муки народа, рево­
люционеров в годы реакции. Пилат умыл в молчаньи руки. По
евангельской легенде, наместник римского императора в Иудее Пи­
лат разрешил иудейским властям распять Христа, зная, что отдает
на смерть невинного. В знак того, что он снимает с себя ответст­
венность за убийство Христа, Пилат умыл руки. Синедрион — в
древней Иудее совет старейшин, вершивший политические и судеб­
ные дела. Варавва — по евангельской легенде, злодей, осужденный
на смерть, но иудеи потребовали у Пилата, чтобы вместо Вараввы
был распят Христос. Каиафа — иудейский первосвященник (архи­
ерей), осудивший Христа на смерть. Голгофа — холм в окрестностях
Иерусалима, на котором, по преданию, был распят Христос.
«Пировать в горящем доме, спать у пасти кро­
кодила...» (стр. 285). Впервые — 3. кн. 32, 1910, стр. 3. В изд.
1913 г. не вошло. Стихотворение — инвектива в адрес интеллиген­
ции, безучастной в годы реакции к страданиям народа.
Кузнец (стр. 285). Впервые — 3. кн. 32,
В изд. 1913 г. не вошло.

Песня о Короле Купоне
1913 г., стр. 147.

(стр.

1910, стр. 6—8.

287).

Впервые — изд.

Ночь в Одессе (стр. 288). Впервые — 3. кн. 32, 1910,
стр. 4—5. В переработанном виде вошло в изд. 1913 г. под назва­
нием «Набережная». Черемнов отбросил первые две строфы «Ночи
в Одессе», а исправленную третью сделал первой строфой стихо­
творения «Набережная»:

Рев сирен то глуше, то звучнее,
Ночи мрак то реже, то плотней, —
А вдали не спящая аллея
В паутине бликов и теней.

Второй (последней) строфой стала последняя из стихотворе­
ния «Ночь в Одессе».

Крым
Байдары (стр. 289). Впервые — 3. кн. 33, 1910, стр. 3.
Байдары — перевал в Крыму чеоез главную гряду гор на пути Се­
вастополь — Ялта, а также — поселок на южном берегу Крыма.
Алупка (стр. 289). Впервые — там же, стр. 4. Л имени — ме­
стечко в Крыму. Муэдзин на минарете—служитель культа у му­
сульман, обязанность которого выкриками с минарета (башня
мечети) оповещать верующих о часе молитвы.
401

Горный лес (стр. 290). Впервые — там же, стр. 5. Стихо­
творение было написано в марте 1910 г. в Алупке, где Черемнов
лечился от туберкулеза. Он вписал эти стихи в письмо Горькому
(от 16 марта 1910 г.). Им предшествуют такие строчки: «В теплые
дни катаюсь в Симеиз, Мисхор и к подножью Ай-Петри. Там сос­
новые леса и очень-очень хорошо. По этому случаю вот Вам
вирши...» (АГ).
Перед бурей (стр. 290). Впервые — там же, стр. 6. В изд.
1913 г. исключена 3-я строфа: «Точно дышит во тьме притаившийся
враг...» Фелюга (или иначе фелука) — небольшое парусное суд­
но на Черном и Средиземном морях.
Вечер в Мисхоре (стр. 291). Впервые — там же, стр. 7.
Мисхор — курортное место на Южном берегу Крыма.

Зори (стр. 291). Впервые—там же, стр. 8—9.
Ночь в Алупке
стр. 84.

(стр.

292).

Впервые — изд.

1913

г.,

Ай-Петри (стр. 293). Впервые — там же, стр. 86. Ай-Петри — одна из вершин Крымских гор (1233 м.) на Южном берегу.

Белоруссия
Идущие вслед за данным циклом четыре стихотворения — «Бо­
жий человек», «Ухарь», «Ведьма», «Конокрад», по всей вероятно­
сти, относятся к той же теме и написаны одновременно с циклом.
Косовица (стр. 294). Впервые—3. кн.

34,

1911, стр. 3.

Июль (стр. 295). Впервые — там же, стр. 4.
В бору (стр. 295). Впервые — там же, стр. 5. В изд. 1913 г.
1-й ст. 4-й строфы исправлен: «Тенью желтой и пушистой»; цели­
ком перерабртана 5-я строфа:
И засохшие остинки
Густо сыплются с ветвей
Вдоль протоптанной тропинки
У извилистых корней.

Переделка этой строфы, возможно, была вызвана тем, что сравне­
ние «Между веток, как в оконце...» очень напоминало аналогичный
бунинский образ в поэме «Листопад».
Дорога (стр. 296). Впервые — там же, стр. 6. В изд. 1913 г.
под заглавием: «Белорусская дорога». В 3-м ст. 3-й строфы стало:
«приставлен Степаныч». Молодик круторогий — молодая луна или
месяц.

402

Будь благословенна (стр. 297). Впервые — 3. кн. 37,
1911, стр. 4. В изд. 1913 г. исправления; 2-й ст. 1-й строфы: «От­
цвели и умерли радостные сказки»; 1-й ст. 2-й строфы: «Но царит
по-прежнему память неустанная...»
Южное море (стр. 297). Впервые — изд. 1913 г., стр. 90.

Экстаз (стр. 297). Впервые — 3. кн. 35, 1911, стр. 9. В изд.
1913 г. 1-й ст. последней строфы изменен: «Грозным криком вели­
кого гнева».

Юность (стр. 298). Впервые —там же, стр. 10.
Божий человек (стр. 298). Впервые — изд. 1913 г.,
стр. 138. Алексей, божий человек — христианский святой, который
оставил жену, богатство, почет и скитался нищим. Образ его был
популярен благодаря известному в свое время «духовному» стиху.

Ухарь (стр. 300). Впервые —изд. 1913 г., стр. 141.
Ведьма (стр. 301). Впервые — изд. 1913 г., стр. 143. До
Егорья — по народному календарю—конец апреля. 23 апреля по
старому стилю отмечался день Егория, или Георгия-Победоносца —
покровителя скота. А Петровки непогожи. Петровки, иначе Петров
пост, — по церковному календарю начинается через неделю после
троицына дня, или Пятидесятницы (церковный праздник на пяти­
десятый день после пасхи) и продолжается до 29 июня по ста­
рому стилю, когда церковь отмечает память апостолов Петра и
Павла.

Конокрад (стр. 302). Впервые — изд. 1913 г., стр. 145.
«Снилось мне, что в небе бледный месяц гас...»
(стр. 303). Впервые — изд. 1913 г., стр. 39.

Под грозой (стр. 303). Впервые — изд. 1913 г., стр. 45.
Женщине (стр. 304). Впервые —3. кн. 39, 1912, стр. 3—4.
В изд. 1913 г. 3-й ст. 4-й строфы: «Но в душе у нас кипят уже
проклятья. ..»
Piccola marina (стр. 305). Впервые—изд. 1913 г.,
стр. 92. Хризолит — драгоценный камень золотисто-зеленоватого
цвета. Villa Serafina — дом на острове Капри, в котором жил Горь­
кий. Черемнов в конце 1911 г. приехал по приглашению Горького
на Капри и пробыл там около трех месяцев.

Дорога на Анакапри (стр. 306). Впервые—изд. 1913 г.,
стр. 94. Анакапри — верхняя часть острова Капри. Мадонна —
итальянское название богоматери.
408

Март (стр. 306). Впервые — изд. 1913 г., стр. 104. На Алек­
сея— 17 марта по старому стилю, когда отмечался церковью день
святого Алексея, человека божия.
Земля цветет (стр. 307). Впервые — изд. 1913 г., стр. 108.

Белая ночь (стр. 308). Впервые — 3. кн. 38, 1912, стр. 3—4.
В изд. 1913 г. 3-й ст. 1-й строфы, 2-й ст. 3-й и 1-й ст. 6-й строфы
исправлены: «Ясный запад мреет в алом зареве»; «К светлым окнам
молча подойдешь»; «Поглядишь: с восхода загорается».
На вечерней заре (стр. 309). Впервые — изд. 1913 г.,
стр. 111.
Огонек (стр. 309). Впервые—3. кн. 38, 1912, стр. 6.
У окна (стр. 310). Впервые —изд. 1913 г., стр. 114.

«Нынче в поле мутно, влажно...» (стр. 310). Впер­
вые— там же, стр. 120.
Зарницы (стр. 311). Впервые — 3. кн. 38, 1912, стр. 5. Сто­
жары — народное название звездного скопления плеяд.

Рассвет (стр. 311). Впервые — там же, стр. 9. В изд. 1913 г.,
исправлены: 1-й ст. 1-й строфы: «Левушка стояла на восточной
башне...»; 3-й ст. 2-й строфы: «Дымные туманы подымались
выше.. .»; 2-й ст. 3-й строфы: «Дрогнула, пылая, неба глубина. . .»

Светлый зной (стр. 312). Впервые —изд. 1913 г., стр. 123.
Березы (стр. 313). Впервые — 3. кн. 38, 1912, стр. 8.
Бор (стр. 313). Впервые —изд. 1913 г., стр. 125.
Бабье лето (стр. 313). Впервые — 3. кн. 38, 1912, стр. 7.
В изд. 1913 г. исключена 2-я строфа.

Погост (стр. 314). Впервые — изд. 1913 г., стр. 128. По­
гост— церковь с прилегающими к ней постройками и домами цер­
ковнослужителей; в данном случае — прицерковное кладбище.
Северные сны (стр. 314). Впервые — изд. 1913 г., стр. 109.
Матери-земле (стр. 315) Впервые — изд. 1913 г., стр. 100.
И. А. БУ ПИП

Ввиду того что публикуемые нами стихотворения Бунина,
впервые печатавшиеся в «Сборниках т-ва ,,Знание”», целиком во­
шли в собрание сочинений поэта, изданное в 1915 г. т-ом
А. Ф. Маркса, приводим в первую очередь разночтения между
«знаньевским» текстом и текстом этого издания (сокращенно: изд.
1915 г.). Что касается собрания сочинений Бунина, выпущенного
404

«Знанием» (тт. 1-5. СПб., 1902—1909), то ссылки на него в приме­
чаниях отсутствуют: в этом издании, объединившем группу стихов
из «знаньевских» сборников, исправлены тексты лишь шести сти­
хотворений: