Чужак из ниоткуда 2 [Алексей Анатольевич Евтушенко] (fb2) читать онлайн

Чужак из ниоткуда 2

Глава первая Код восемь. Ташкент, ул. Ленина Генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич

— Хотя… — капитан Петров ещё раз задумчиво оглядел комнату. — С выездом, пожалуй, погодим, не будем горячку пороть. А, как считаешь, Тимур?

— Считаю, нам всем… — коротко и ёмко выразился старший лейтенант Боширов. — Но бежать из республики и впрямь не выход. Во-первых, нас по любому перехватят. Во-вторых,… — он покачал головой. — Не выход, короче.

— Согласен, — сказал Петров. — Тогда остаётся один вариант.

— Застрелиться из табельного оружия? — догадался старший лейтенант.

— За что я тебя люблю, так это за здоровое чувство юмора и неизменный оптимизм.

— Ага, — сказал Боширов. — Я такой. Так что за вариант?

— Пекарь, — сказал Петров. — Звоним прямо ему по защищённой линии. Код восемь. Примет, я уверен. Он в городе сейчас и на рабочем месте.

— Допустим. И что мы ему скажем?

— Всё, — уверенно произнёс Петров. — Всё скажем, расскажем и предъявим. Начиная от мальчика Серёжи, — он бросил на меня взгляд, словно желая убедиться, не исчез ли я, — и заканчивая антигравом и записями всего, что здесь, случилось. А девушка Наташа украсит нашу повесть, — он подмигнул Наташе.

Та спокойно улыбнулась в ответ — украшу, мол, не сомневайтесь. Я в очередной раз подумал, что с Наташей мне повезло. Ещё, вроде, и не было ничего серьёзного между нами, а она уже демонстрировала лучшие человеческие качества в самых непростых ситуациях. Собранная, спокойная, готовая ко всему. Чем не жена для межзвёздного бродяги, потерявшего родину? Ещё и красивая, и сексуальная… Так, отставить про жену, не до этого сейчас.

— Хм… Рискованно. А вдруг Пекарь в курсе всех этих дел?

— Уверен, не в курсе. Что до риска… Из республики когти рвать ещё рискованнее. Перехватят — всем точно хана. А так шанс есть. И шанс хороший. Пекарь — справедливый мужик. Суровый, но справедливый. Если узнает, что под него копали… Короче, есть маза не только вывернуться, но ещё и по новой красивой звезде на погоны словить. Как вам такая перспектива, товарищ капитан?

— Неплохая, товарищ майор. А что, может, ты и прав. Стоит рискнуть.

— Кто такой Пекарь? — спросил я.

— Бесчастнов Алексей Дмитриевич, — сказал Петров. — Генерал-лейтенант и начальник Комитета государственной безопасности Узбекской ССР.

— Хороший человек?

Петров и Боширов рассмеялись.

— Кому как, — сказал товарищ капитан. — Надеемся, для нас будет хорошим. Наше дело же правое?

— Правее только Гарринча^[1], — сказал я. — Да и то вряд ли.

Перед тем, как покинуть партийную резиденцию узбекских товарищей, я привёл в чувство охрану, а затем, приказав всё забыть, усыпил. Это оказалось совсем просто, — Шавкат и Рустам обладали всего лишь неплохими рефлексами и навыками, но в плане психической и психологической защиты были абсолютно беспомощны. Что и понятно. С одной стороны, никто их этому не учил, в отличие от тех же товарищей офицеров Петрова и Боширова, а с другой были они весьма неразвиты интеллектуально и натасканы на беспрекословное подчинение. Чем слабее личность, тем легче ею управлять.

То же самое проделали и с охранником на въезде, забрав также плёнку с камер наблюдения.

Наш шофёр, которого, как выяснилось, звали Игнат и который отличался эталонной невозмутимостью, домчал нас до центра Ташкента за каких-то полчаса.

Пока ехали, товарищ капитан снял трубку телефона в машине, набрал несколько цифр и поставил телефон на громкую связь.

— Бесчастнов слушает, — раздался глуховатый мужской голос.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. Капитан Петров, Пятый отдел. У нас код восемь.

— У нас?

— Со мной старший лейтенант Боширов, шофёр Игнат Авдеенко и двое гражданских. Сергей Ермолов, тринадцать лет и Наталья Черняева, восемнадцать лет.

— Код восемь. Ты уверен, капитан?

— Как бог свят, товарищ генерал-лейтенант. Дело сверхважное. Иначе я не стал бы звонить, вы же понимаете.

— Бога нет, капитан. Ладно. Когда будете на месте?

— Пятнадцать-двадцать минут.

— Хорошо, сразу ко мне. Пропуска на Ермолова и Черняеву будут внизу.

— Есть.

Петров положил трубку и перевёл дух.

— Всё, — сказал он. — Назад дороги нет.

Комитет госбезопасности республики Узбекистан располагался в мощном четырёхэтажном классическом здании в центре Ташкента на улице Ленина. Игнат поставил машину на служебной стоянке, и мы, немедля направились к главному входу, нагруженные антигравом, двигателем с пропеллером и парапланом в сумке и деньгами. Поднялись по широкой лестнице на крыльцо, окунулись в прохладу здания. У нас с Наташей не было документов, удостоверяющих личность, и нас чуть было не тормознули на турникете, но обошлось.

— Сам ждёт, — сказал охране Петров. — Хочешь, чтобы я ему позвонил?

— Под вашу ответственность, — буркнул охранник.

— Ещё бы. Конечно, под мою.

Служебный лифт поднял нас на третий этаж. Мы прошагали до нужного кабинета (начищенный паркет сиял под ногами), вошли. Секретарша — женщина средних лет в строгих очках, с русыми волосами, собранными на затылке в тугой пучок, подняла глаза от пишущей машинки, молча кивнула на дверь.

Петров постучал.

— Входите! — уверенно раздалось из-за двери.

Мы вошли.

Кабинет председателя КГБ Узбекистана генерал-лейтенанта Бесчастного Алексея Дмитриевича был обширен, но не чрезмерно и обставлен, скорее, по-спартански. Рабочий стол с несколькими телефонами. К нему под прямым углом примыкает стол для заседаний со стульями по обе стороны. На столе — классический графин с водой на подносе и стаканы. Ещё один стол, на котором громоздится магнитофон и колонки. Стандартный застеклённый книжный шкаф с работами классиков марксизма-ленинизма. Шкаф для одежды. Вешалка. Большой несгораемый шкаф-сейф. Ещё одна дверь, ведущая, скорее всего, в личную комнату отдыха. Три портрета на стене над рабочим столом: слева — Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев; справа — председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов; посередине — председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, народный комиссар внутренних дел Феликс Эдмундович Дзержинский.

Человек за столом, лет шестидесяти, в форме с погонами генерала-лейтенанта и орденскими планками на груди, поднял от бумаг голову.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — рявкнул Петров. — Разрешите войти!

— Уже разрешил, — едва заметно усмехнулся хозяин кабинета. — Проходите, садитесь. Что это вы притащили?

— Сейчас доложим, товарищ генерал-лейтенант. Это очень важно. Но сначала, если позволите, всё-таки код восемь.

— Да, разумеется. Кто?

— Полковник Усманов Ибрагим Хикматович.

— Начальник Пятого отдела?

— Так точно. Наш с товарищем старшим лейтенантом Бошировым непосредственный начальник.

— Доказательства есть, капитан? Железобетонные доказательства?

— Так точно. Наши показания и магнитофонная запись.

— Рассказывай. Только без лирики, по делу.

— Слушаюсь.

Докладывать Петров умел. Коротко и ясно он рассказал обо мне, антиграве, и как некоторые высокопоставленные представители компартии Узбекистана вкупе с начальником Пятого отдела КГБ Узбекистана полковником Усмановым намеревались использовать это поистине революционное изобретение в своих корыстных целях.

Генерал-лейтенант слушал, бросая на меня время от времени короткие внимательные взгляды.

— Ставь запись, — потребовал он, когда капитан закончил.

Петров достал катушку, поставил, включил магнитофон.

Лёгкий шорох. Тишина.

«Здравствуйте», — услышал я свой голос и следом Наташин: «Здрассьте». «Здравствуйте, здравствуйте, молодые люди, — это уже товарищ Шаниязов. — Проходите, присаживайтесь…. Меня зовут Акил Ровшанович…»

Запись вышла на удивление чёткой. Умеет работать Комитет госбезопасности, умеет.

Бесчастнов слушал внимательно, с непроницаемым лицом, чуть склонив голову набок. Только в одном месте, когда Шаниязов упомянул полковника Усманова, на мгновение сузил глаза.

Пока генерал-лейтенант слушал, я вошёл в орно, чтобы оценить его ауру.

Быстрый и глубокий ум. Мгновенно оценивает ситуацию, просчитывает на несколько ходов вперед. При этом осторожен и в меру честолюбив. Не предаст. И другим предательства не простит. Здоровье… Давление повышено, лишний вес, возраст. Сосуды, сердце. Не критично пока, но… Курит, понятно. Что ж за беда у них у всех на Земле с этим курением, просто повальная какая-то беда. Курят все, как подорванные, начиная от детей моего возраста и даже младше и заканчивая стариками, которым скоро в могилу. Потому и скоро, что курят.

Запись кончилась.

Я прямо видел, как поднимается давление у генерала-лейтенанта. Э, а вот этого не надо, сигарета вообще ни к чему сейчас.

Вышел из орно.

Бесчастнов уже сунул в рот сигарету и собирался прикурить от зажигалки.

— Не нужно, товарищ генерал-лейтененат, — сказал я.

— Что?

— Не нужно сейчас курить. Минут через пять-десять можно, не сейчас. У вас давление скакнуло от неприятных известий. Сигарета сейчас только хуже сделает.

— Ты-то откуда знаешь? — серо-голубые глаза Бесчастного, казалось, готовы были пробурить меня насквозь.

— Разрешите доложить, — сказал Петров. — По неподтверждённым данным этот юноша не только антиграв изобрёл и построил. Он умеет лечить руками и каким-то образом видит, чем болен человек.

— Как это — видит?

— Глазами, Алексей Дмитриевич, — сказал я. — Позвольте? Не нравится мне ваше давление.

Встал со стула, подошёл к генералу:

— Повернитесь ко мне лицом, пожалуйста.

Он развернул кресло.

— Я коснусь ваших висков пальцами, это не больно и не долго. Закройте глаза и попробуйте расслабиться. Представьте, что вы сидите на берегу лесной речки. Вода журчит. Солнышко. Облака. Птицы в лесу перекликаются…

— Ширенка, — улыбка тронула полные губы генерала. — Речка моего детства. Подойдёт?

— Лучше не бывает, — заверил я.

Понятия не имею об этой речке, но уверен, что для моего пациента сейчас и впрямь лучше не бывает.

Мне хватило трёх с половиной минут, чтобы снизить хозяину кабинета давление до нормального. Ещё две — закрепить успех, чуток поработав с сосудами и сердцем (никакого серьёзного вмешательства — так, лёгкая настройка энергетических полей, которые имеются не только у всякого живого существа, но и у всякого живого органа).

Убрал руки, вышел из орно.

— Можете открыть глаза.

Генерал-лейтенант открыл глаза, поморгал, прислушиваясь к себе.

— А ведь хорошо! — воскликнул радостно-удивлённо. — Прямо сил прибавилось, — он повёл широкими крестьянскими плечами. — И курить не хочется. Чудеса. Как ты это делаешь?

— Могу объяснить. Но, первое, — это долго. И второе — получается не со всеми, не всегда и не со всякой болезнью. Это к тому, что не стоит на меня в этом плане серьёзно рассчитывать. Чуть помочь — да. Но не более того.

Мы встретились с генералом глазами. По-моему, он всё понял быстро и правильно.

— Хорошо, — сказал Бесчастнов. — С этим потом. Сначала — Усманов.

Вызванный немедленно полковник Усманов Ибрагим Хикматович поначалу талантливо сделал вид, что он совершенно не понимает, о чём речь. Однако под давлением неопровержимых доказательств, в конце концов, признался во всём. Мне даже не пришлось помогать. Ну, разве что самую малость и совершенно незаметно.

— Погоны, конечно, придётся снять, — сказал ему Бесчастнов.

— Если я сниму погоны, долго не проживу, — криво усмехнулся Усманов.

— Ничего. Я позабочусь, чтобы прожил. Семью тоже не тронут. Но при одном условии. Мне нужны все. Абсолютно все.

— Хорошо, записывайте…

Когда через час Усманова увели, я понял, что голоден. О чём и сообщил присутствующим.

— Я тоже хочу есть, — сказала Наташа. — И ещё очень беспокоюсь, как там наши родители и твои дедушка с бабушкой. Сейчас уже шесть вечера. Мы должны были давным-давно быть дома, они, наверное, с ума сходят.

Бесчастнов ткнул клавишу селекторной связи:

— Татьяна Владимировна, бутерброды с хорошей колбасой и чай на всех. И хлеб, пожалуйста, режьте потолще, как я люблю, а не как вам мой врач шепчет.

— Перекусим, — сообщил он. — Нормально потом поедим, сейчас времени нет. Телефон у вас дома есть, Наташа? Должен быть, если папа такую должность занимает.

— Да, есть.

— Диктуйте номер, — генерал-лейтенант снял трубку.

— Алло, — произнёс он через минуту. — Добрый вечер. Это квартира Черняевых? Илья Захарович? Вас беспокоит генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич. Председатель Комитета госбезопасности Узбекистана. Нет, не шутка. Слушайте меня внимательно…

— Ну вот, — сказал он через пять минут, кладя трубку на рычаги. — Через два — два с половиной часа твои, Наташа, родители и твои, Серёжа, дедушка с бабушкой и прабабушка будут здесь. Поживут в Ташкенте день-два, пока мы разные дела не уладим. На всякий случай.

— Где поживут? — спросил я.

— Имеется у нас для подобных случаев специальное жильё, — сообщил Бесчастнов. — Не волнуйся. За ними присмотрят.

— Есть ещё одна семья, которую нужно привезти в Ташкент, — сказал я.

— Кто?

— Кофманы. Муж и жена. Иосиф Давидович и Эсфирь Соломоновна. Там же, на Металлургов живут, в Алмалыке. Адрес я скажу. Телефона нет.

— Евреи, — утвердительно произнёс генерал-лейтенант. — Куда ж без них… Это с помощью Кофмана золото достали, я правильно понимаю?

— Так точно, — сказал Петров.

— Без Кофманов вообще бы ничего не вышло, — сказал я. — Вопрос был не только в золоте, а в его техническом использовании. Иосиф Давидович ювелир и проделал сложнейшую ювелирную работу. Не знаю, кто бы сумел сделать так же.

— Ага, так он ювелир?

— И ветеран войны. Танкист. На окраине Будапешта его танк подбили, а мой дед его спас. Дядю Юзика, не танк. Танк сгорел.

— Я понял, — кивнул Бесчастнов. — В Будапеште, значит. Надо же, как мир тесно устроен. Сколько живу, столько удивляюсь. У нас с Юрием Владимировичем, — он покосился на портрет Андропова, — тоже в Будапеште было дело в пятьдесят шестом… — по его лицу пробежала и пропала короткая тень воспоминания, — Ладно, и Кофманов привезём. Что-нибудь ещё?

Прошло время, и я узнал, что Ювелиром звали иногда председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова коллеги, поскольку его дед по матери был евреем, родом из Финляндии, и до революции владел на Москве магазином, торговавшем ювелирными изделиями. Совсем недалеко от нынешнего здания Комитета госбезопасности на Лубянке, к слову.

Но это было позже. А пока я просто догадался, что товарищ генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич не только умён, но и вполне доверяет совей интуиции и «знакам свыше», если можно так назвать мелкие случайности и совпадения, которые большинству кажутся таковыми, но на самом деле ими не являются. Или не всегда являются.

— Это всё, — сказал я. — Пока.

— Отрадно слышать. Ответь мне на один вопрос, Серёжа.

— Только на один?

— Пока на один.

— Давайте, — сказал я. — Хотя лучше бы после бутербродов. Жрать охота — сил нет.

Генерал-лейтенант весело рассмеялся.

— Знакомо! Сам по молодости вечно голодный был. Тебе тринадцать?

— Ага. С половиной.

— Я в твои годы в пекарне работал. Отсюда и кличка — Пекарь, они думают, я не знаю, — он кивнул на Петрова и Боширова, которые одновременно сделали искренне непонимающие лица. — Только это и спасало. Бывало, зимой стянешь пару свежих бубликов с лотка… Горячих! Пахучих! На улице мороз, в подсобку нырнёшь, в уголке присядешь, слопаешь этот бублик в четыре укуса, да так, чтобы ни крошки не упало, второй — за пазуху, и снова жить можно… да.

Открылась дверь, и Татьяна Владимировна внесла большой поднос, на котором стояли чашки с чаем блюдо с толстыми бутербродами и сахарница.

Какое-то время все с аппетитом уплетали бутерброды, запивая их вкуснейшим горячим сладким чаем (за один только чай можно полюбить Землю, нет у нас, на Гараде такого напитка даже близко).

— Я умер, товарищ генерал-лейтенант, — сообщил я после второго бутерброда.

— Что? — от неожиданности Бесчастнов чуть не поперхнулся.

— Семнадцатого февраля сего года я умер, — повторил я. — Клиническая смерть. Меня сбила машина. Случилось это в городе Кушка — самой южной точке Советского Союза. Врачи отчаянно боролись за мою молодую жизнь, и всё-таки победили. Хотя я думаю, что здесь не обошлось без какого-то редчайшего стечения обстоятельств, которые иначе можно назвать чудом. Во всяком случае, мои врачи считают, что произошло медицинское чудо. Я умер, но воскрес.

— Какие именно врачи?

— Например, начальник Кушкинского госпиталя, подполковник медицинской службы Алиев Ильдар Хамзатович.

Бесчастнов кивнул.

— Дальше.

— Дальше начались и вовсе непонятные вещи. Я быстро встал на ноги, всё зажило быстрее, чем на собаке. Более того, после выздоровления, точнее, ещё в процессе, я почувствовал, что во мне проснулись новые способности. Скажем так… не совсем обычные.

— Например, умение лечить руками?

— Например. Но не только. Я вижу в темноте. Различаю слова, сказанные тихим шёпотом, за тридцать, а то и пятьдесят шагов. Моя реакция быстрее реакции самого тренированного человека, а память практически абсолютна.

— Он семьдесят пять метров под водой проплывает спокойно, — сказала Наташа. — Без маски, трубки и ласт. И я думаю, что это не предел.

— Не предел, — подтвердил я.

— Это ладно, — сказал генерал-лейтенант. — Впечатляюще, но, в принципе, объяснимо. Прямо в этом здании имеются люди, способные за несколько секунд запомнить массу информации и даже проплыть сотню метров под водой. Да и людей с необъяснимыми с точки зрения марксистской науки способностями я встречал. Вот эта штука, — он показал пальцем, — Гравигенератор твой. Антиграв. Экранирует силу тяжести, так?

— Да, нейтрализует воздействие гравитационного поля.

— Как тринадцатилетний мальчишка, пусть и получивший чудесные способности после клинической смерти, смог это придумать?

— Честно? — спросил я.

— Будь любезен.

— Не знаю. То есть, вообще понятия не имею. Сунул руку в ящик и вытянул антиграв. Как отец Кабани.

Глава вторая Демонстрация. Хороший самолет Ту-154 Председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов

— Кто? — спросил Бесчастнов.

— Литературный персонаж, — сказал Петров. — Из повести братьев Стругацких «Трудно быть богом». Гениальный изобретатель-самоучка. «Ящик… — повторил отец Кабани упавшим голосом. — процитировал он по памяти. — Это мы говорим, будто мы выдумываем. На самом деле все давным-давно выдумано. Кто-то давным-давно всё выдумал, сложил всё в ящик, провертел в крышке дыру и ушел… Ушел спать… Тогда что? Приходит отец Кабани, закрывает глаза, с-сует руку в дыру… Х-хвать! Выдумал! Я, говорит, это вот самое и выдумывал!.. А кто не верит, тот дурак… Сую руку — р-раз! Что? Проволока с колючками. Зачем? Скотный двор от волков… Молодец!»

— Спасибо, капитан, — поблагодарил Бесчастнов. — Слышал, но не читал.

— Прочтите, товарищ генерал-лейтенант, — посоветовал я. — Хорошая книжка.

— Может быть и прочту, — задумчиво произнёс Бесчастнов. — И вот что, хватит уже генеральничать. Зови меня Алексей Дмитриевич. Я тебе в деды гожусь.

— Слушаюсь, Алексей Дмитриевич, — сказал я. — Мой дед, кстати, девятьсот десятого года рождения.

— Вот видишь, а я тринадцатого. Воевал дед, говоришь?

— Воевал. В разведке.

— Почти коллеги, значит. Ладно, интересно будет познакомиться с твоим дедом… По всему видать, не робкого десятка человек. Так что же, можешь прямо сейчас мне продемонстрировать, как твой антиграв работает?

— Не вижу препятствий, — сказал я. — Медицинские или любые другие весы в этом доме найдутся?

— Пошли.

Бесчастнов открыл вторую дверь в стене. Как я и предполагал, там имелась небольшая комната отдыха. Диван, кресло, телевизор, полка с книгами (я отметил «Три мушкетёра» Дюма, «Остров сокровищ» Стивенсона и «Пётр Первый» Алексея Толстого), журнальный столик с газетами и настольной лампой. Уже хорошо знакомые мне белые медицинские весы стояли в углу, у окна с задёрнутой шторой.

— Врач говорит, надо за весом следить, — сообщил Бесчастнов. — И физические упражнения. А когда? Времени нет совершенно.

— Врач прав, — сказал я. — На самом деле физические упражнения дадут вам время, которого сейчас не хватает. А вес… Сладкое любите? Пирожные там всякие, конфеты?

— Нет. Но чай с сахаром пью.

— Пейте и дальше. А также ешьте побольше мяса, можно жирного, и поменьше хлеба. Больше белков и животных жиров, меньше углеводов.

— И масло сливочное можно?

— Нужно. Жарить тоже на сливочном масле. И яйца куриные, и сало ешьте много и смело. Лучший завтрак — яичница на сале.

— Правда? — в голосе председателя КГБ Узбекистана послышалась какая-то детская надежда. — Обожаю яичницу по утрам.

— Вот и ешьте на здоровье. Только хлеб пусть вам жена и Татьяна Владимировна всё-таки потоньше режет. Крупы и макароны тоже ограничьте.

— Но врач говорит…

— Врачи тоже люди, а люди ошибаются, — всё это я рассказывал, надевая на себя сбрую с антигравом. — Попробуйте, Алексей Дмитриевич. На месяц хотя бы. Лучше на два. Хуже точно не будет, а вот лучше почти наверняка. Так, я готов. Наташа, взвесишь?

— Конечно.

Тот же самый эксперимент, который я совсем недавно проводил во дворе дедушкиного дома, дал те же результаты.

На глазах присутствующих мой вес плавно изменился с шестидесяти восьми килограмм до шести килограмм и восьмисот грамм при десятикратном напряжении антигравитационного поля.

— Ещё раз, — потребовал Бесчастнов. — Только теперь я буду взвешивать.

— Считаете, подвох, товарищ генерал-лейтенант? — ехидно осведомилась Наташа.

— Считаю, что важные вещи необходимо проверять лично, — ответил Бесчастнов. — А по возможности и делать. Во избежание.

Я повторил.

Шестьдесят восемь (оказывается, почти четыреста грамм я прибавил. Наверное, бутерброды и чай. Ну и расту, конечно). Включаю антиграв, поворачиваю верньер реостата, меняя напряжение.

— Тридцать килограмм, — лично фиксирует Бесчастнов. — Теперь восемнадцать… Есть. Шесть восемьсот.

— Это максимум, — сообщил я.

— Хорошо, — сказал товарищ генерал-лейтенант. — Теперь снимай, я попробую.

— Во избежание? — спросил я.

— Именно, — буркнул генерал-лейтенант. — А то знаю я вас, архаровцев. Нет уж, принял решение — выполняй до конца. До самого донышка. Тогда и краснеть не придётся. Запомните это, молодой человек.

— Знаю, — сказал я. — Это как в футболе. Если нападающий выскакивает с вратарём один на один, то вратарь в долю секунды должен принять решение: или бросаться нападающему в ноги, или оставаться на месте, надеясь, что защита выручит или он сам промажет. Первое предпочтительней, но дело не в этом. Приняв решение, нужно его выполнять. Задёргался, передумал на середине, сдал назад — гарантированная плюха.

— Интересное сравнение, — сказал Алексей Дмитриевич. — Играешь в футбол?

— Играю. Вообще, дружу со спортом.

— Надо же. Прямо какой-то пионер из светлого коммунистического завтра, — заметил Бесчастнов, даже не подозревая, насколько он близок к истине.

Хорошо, что бабушка соорудила сбрую с большим запасом — таким, что подогнать её можно было практически под любой размер. Во всяком случае, на весьма крупного пожилого мужчину, каковым являлся председатель КГБ Узбекской ССР товарищ Бесчастнов Алексей Дмитриевич, она налезла.

— Ну, попробуем, — бодро сказал генерал и влез на весы. — Наташа, будь добра…

— Ага, значит, опять доверяете, товарищ генерал-лейтенант?

— Язва, — добродушно заметил Бесчастнов. — Взвешивай давай.

— Сто двадцать четыре килограмма, — сообщила Наташа, передвинув гирьки весов. — Неплохо.

— Да уж… Где тут поворачивать? Здесь? — Алексей Дмитриевич взялся за верньер.

— Здесь, — подтвердил я. — Только плавно.

— А в нашем непростом деле только плавность и нужна. Плавно спустимся с горы… — он медленно повернул верньер сначала на «два», потом, чуть помедлив, на «три».

— Ого, — сообщил. — Легко как стало! Словно килограмм тридцать сбросил!

— Больше, — сказала Наташа. — Ваш вес сейчас — восемьдесят семь килограмм.

Радуясь, как ребёнок, товарищ генерал-лейтенант испытал антиграв полностью, доведя напряжение антигравитационного поля до максимума и чуть ли не прыгая от ощущения лёгкости во всём теле. Однако прыгать не стал. В особенности, когда я объяснил ему, что масса тела при этом остаётся прежней. По-моему, он не сильно понял, чем вес отличается от массы, но уяснил, что вести себя следует осторожно.

— Что ж, — сказал Бесчастнов, разоблачаясь. — Думаю, пора звонить в Москву. Звонить и лететь.

— Что, прямо сейчас? — спросила Наташа.

— Нам — да, прямо сейчас. А вот тебе, думаю, лучше пока остаться. Встретишь родителей, дедушку Серёжи с бабушками, Кофманов, введёшь их в курс дела, побудешь с ними, пока мы не вернёмся. Хорошо?

— Как скажете, — сказала Наташа.

— Так и скажу. А вот папу твоего я бы прихватил на всякий случай. Но это мы скоро решим.

Затем последовал звонок в Москву непосредственно Юрию Владимировичу Андропову — прямому начальнику генерал-лейтенанта.

Я не особо разбирался в иерархии властей в Советском Союзе. Часть моей памяти, принадлежащая мальчику Сергею Ермолову, не имела на сей счёт каких-то исключительных сведений. По вполне понятным причинам — тринадцатилетний советский пионер знал обо всём этом ровно столько, сколько ему официально позволялось знать. Да и не стремился мальчишка к подобным знаниям. Зачем? Партия — наш рулевой! Так сказано в песне и начертано на плакатах. А из песни, как известно, слов не выкинешь. С плаката — тем более. Ещё — советы. Рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, как написано в учебниках и энциклопедиях. Сейчас — просто трудящихся. Профсоюзы — об этом вообще краем уха. Равно как и о судебной системе, все знание о которой укладывалось в одну реплику из ужасно смешного фильма «Кавказская пленница»: «Да здравствует наш суд, самый гуманный суд в мире!»

Что ещё?

Армия? Это не власть — это инструмент власти, о чём прекрасно известно сыну советского офицера. Остаётся только одна организация — Комитет государственной безопасности. Легендарная в самом прямом смысле слова. Прямая наследница НКВД и ВЧК. Всесильная, всезнающая и во многом таинственная.

Что касается знаний взрослого человека, инопланетянина Кемрара Гели, то он родился и вырос в совершенно другом обществе. В обществе, которое нынешнее советское посчитало бы идеалом. Да и то, уверен, не всё, а лишь его наиболее пытливая и развитая часть, не утратившая пассионарности. В этом обществе не было (или почти не было) соперничества властей, постыдных или страшных тайн и, уж тем более, организации, целью которой являлся поиск и обезвреживание врагов — сиречь инакомыслящих. Потому что мыслить иначе позволялось всем. И даже высказывать свои мысли публично. При одном условии, — если эти мысли не были откровенно человеконенавистническими и не трансформировались в призывы к насильственному свержению существующего общественного строя. Хотя организация, в чьи обязанности вменялась защита общества, существовала. Но выявляла она не врагов, а угрозы (в том числе, кстати, исходящие из космоса), и продуктивность её работы оценивалась не по количеству выявленных угроз, а по фактическому отсутствию оных.

Так что, в общем и целом, я мало что знал о КГБ. Хотя и был уже награждён медалью Комитета. А уж о взаимоотношении КГБ с партийными и советскими органами — и того меньше. Одно было понятно после последних событий: были эти отношения отнюдь не простыми и кристально ясными. Особенно в национальных республиках, где сильны были прежние, ещё дореволюционные традиции.

Если совсем честно, разбираться во всех этих властных интригах и хитросплетениях мне не особо хотелось. Но я уже понимал, что без этого не обойтись. В особенности теперь, когда действующий антиграв — вот он! — был собран. Чтобы без большой оглядки и достаточно свободно действовать дальше, надо было прислониться к сильному, и лучше Комитета и комитетчиков я вряд ли бы кого-то нашёл. Главное было — выбрать среди них правильных и честных. Уж что-то, а эти качества в людях разглядеть я умел.

Не было бы счастья, да несчастье помогло — эта русская пословица лучше всего описывала текущую ситуацию. Я-то рассчитывал на долгий и трудный путь, преодоление массы препятствий, косности, бюрократизма, зависти и даже прямых угроз, но тут судьба подбросила историю с золотом, и появилась возможность сразу прыгнуть в дамки.

На время телефонного разговора с Андроповым генерал-лейтенант оставил нас в комнате отдыха. Звукоизоляция здесь была на высшем уровне, даже мне не удалось расслышать ни слова.

— Значит так, — сообщил Бесчастнов, заглянув в комнату через пятнадцать минут. — Я был прав. Сейчас у нас ровно девятнадцать часов. Через четыре с половиной часа мы должны быть в Москве. Наташа, ты остаёшься здесь. Все нужные распоряжения я отдам, ни о чём не беспокойся. По коням.

— Папу не ждёте? — спросила Наташа.

— Никого не ждём.

— Один вопрос, Алексей Дмитриевич, — сказал я.

— Зубную щётку и всё, что потребуется, тебе дадут.

— Другой. У меня деньги, что с ними делать? — я показал на невзрачную сумку из синего кожзама с белой надписью «Спорт» на боку.

— Ах да, деньги узбекских товарищей, нажитые нечестным путём. Хотя какие они нам товарищи… Волк тамбовский им теперь товарищ. Сколько там, напомни?

— Тридцать две тысячи.

— Неплохо. Давай-ка возьмём их с собой. На всякий случай.

Через пять минут две белые волги с включёнными спецсигналами (за рулём одной сидел наш шофёр Игнат, которого тоже решено было оставить в Ташкенте), прыгнули с места и, мгновенно набрав скорость, понеслись по ташкентским улицам к аэропорту.

Реактивный самолёт Ту-154– красивый, стремительных очертаний, ждал нас на лётном поле. Даже трап уже подогнали, и две приветливые стюардессы в синей униформе и пилотках на тщательно уложенных причёсках, словно сошедшие с рекламного плаката Аэрофлота, встречали нас наверху трапа при входе в нутро летающей машины.

— Добрый вечер! — одинаково белозубо улыбнулись они.

— Добро пожаловать на борт, — добавила та, что ростом повыше.

— Добрый, — поздоровался Бесчастнов, поднявшийся по трапу первым (я шёл вторым, следом капитан Петров и старший лейтенант Боширов, нагруженные сумками с антигравом и остальным снаряжением). — Девушки, ужином накормите? Не успели на земле.

— Не сомневайтесь, товарищ генерал-лейтенант. Жаренная курица, картофельное пюре, салат из огурцов и помидоров устроят? Чай, кофе, сок, вода — на выбор. При желании можем предложить коньяк. Хороший, армянский.

— Коньяк отставить, остальное принимается, — благосклонно кивнул генерал-лейтенант и, пригнув голову, шагнул в салон.

После взлёта и ужина я уснул. День выдался непростой, и моему растущему организму требовался отдых.

Проснулся сам, за десять минут до посадки. Полюбовался в иллюминатор огнями Москвы, раскинувшейся внизу, под крылом. Сон явно пошёл на пользу. Чувствовал себя отдохнувшим и спокойным. Ещё по дороге в аэропорт и в самолёте думал о том, как держать себя с высоким начальством. Что говорить? Были некоторые сомнения. Остались они и теперь. Но сейчас я отчётливо понимал — одной легендой о необычайных способностях и фантастических знаниях, вдруг открывшихся и появившихся после травмы у тринадцатилетнего советского мальчишки, не отделаешься. Рано или поздно придётся открыть всю правду. Главное — выбрать для этого нужное время.

Нас встречали. Две белые «Волги» с мигалками — близнецы ташкентских — ожидали внизу, у трапа.

— Мы с тобой в первую, — махнул мне рукой Бесчастнов, — капитан и старший лейтенант во вторую.

Сели, поехали.

За окнами машины было уже совсем темно. Мы летели по дороге с редкими электрическими фонарями, за которыми угадывался то сплошной лесной массив, то мелькали какие-то слабо освещённые постройки. Поначалу я думал, что мы едем в город, но оказалось не так. Нас привезли в какую-то загородную резиденцию, поначалу напомнившую мне недоброй памяти резиденцию товарища Шаниязова.

«Привыкай, — сказал я себе. — Скорее всего, теперь так будет часто».

В Москве было десять вечера. Мы вышли из машины. Я полной грудью вдохнул прохладный, свежий, пахнущий травой и цветами воздух, поглядел на небо, на котором слабо догорала вечерняя заря и неожиданно понял, что мне здесь нравится. По-настоящему нравится. Пожалуй, впервые с того дня, как я осознал себя на Земле. Нет, я не могу сказать, что в Кушке мне было плохо. Наоборот. Там была моя нынешняя семья. Дом. Но я прекрасно понимал, что дом этот временный. Не только потому, что у меня были свои, далеко идущие планы, с выполнением которых Кушка была плохо совместима. В любой момент отца могли перевести служить в другое место необъятного Советского Союза (или даже за границу, в одну из стран Варшавского договора), и семья, как это уже было неоднократно, поехала бы за ним. Про Алмалык и вовсе речи нет, — если бы не дед с бабушкой и прабабушкой, а теперь ещё и Наташа, вряд ли я добровольно согласился бы жить в таком месте. Но здесь, под Москвой… Я стоял, вдыхал этот воздух, любовался небом и чувствовал, что не хочу отсюда уезжать. Всё-таки юг — не для гарадца. Мы люди северные. Как и русские. А может быть, мне хорошо здесь именно потому, что это Россия? подумал я. Русские похожи на гарадцев. Такие же бесшабашные внутри и неулыбчивые снаружи. Так же выше всего ставят справедливость. Им бы чуток свободы дать, убрать дурацкие искусственные зажимы, они бы горы свернули…

Уехать, однако, пришлось.

Но обо всём по порядку.

Андропов мне не поверил. Вернее, не совсем так. Мы встретились тем же вечером, и я успел продемонстрировать действие антиграва на весах и рассказать уже привычную легенду об удивительных способностях, которые ощутил в себе после клинической смерти. Хватило ума не рассказывать всю правду. Выручила привычка сначала оценивать человека через его ауру. Так вот, аура Юрия Владимировича Андропова, председателя Комитета государственной безопасности СССР, мне не понравилась.

Во-первых, это человек был болен. Почки. И болезнь прогрессировала. Наверное, можно было попробовать вылечить, но для это мне требовалось, как минимум, доверие пациента. А вот с доверием как раз и были большие проблемы. По ауре человека полностью не узнать, читать мысли я тем более не умел, но основные черты характера проследить можно. Я и проследил. Почти сразу понял, что Юрий Владимирович полностью доверяет только себе, а окружающих воспринимает, в первую очередь, как средство для достижения собственных целей. На первый взгляд, ничего странного для политика такого уровня. Но только на первый. Если цель — построение справедливого общества для всех, то без понимания и, более того, сочувствия человеческой природе не обойтись. Проще говоря, любить нужно человека. Не жалеть и не считать за винтик, которым легко можно пожертвовать, а именно любить. Иначе ничего не выйдет. А вот с любовью у товарища Андропова явно были сложности. Мешала она ему. Плюс к этому какие-то семейные тайны, которые его беспокоили. Что-то было в прошлом Юрия Владимировича, чего он явно опасался, хотел бы забыть, но не мог. При этом, он был весьма умён, образован и обладал многими талантами.

— Всё это весьма интересно, — сообщил он, побарабанив пальцами по столу. — Весьма, — повторил он. — Однако сейчас уже одиннадцать часов вечера. Время позднее, все устали. Вас, Алексей Дмитриевич, я попрошу остаться, а остальные свободны. Спокойной ночи. Завтра на свежую голову решим, что с этим всем делать.

Глава третья Быть или не быть Казалось бы, при чем здесь Наполеон? Пора домой

— Ничего не будет, — сказал мне капитан Петров тем же вечером.

Я вышел подышать перед сном, они с Бошировым курили, сидя на лавочке неподалёку.

— Ничего не будет, — повторил он ровным голосом, когда я сел рядом. — Облом. И тебе облом, и нам со старшим лейтенантом.

— Как ты говорил, по красивой звезде на погоны? — с коротким смешком осведомился Боширов. — Я вот сижу теперь и думаю — на погоны или с погон?

— Ну, это ты загнул, — сказал капитан. — С чего бы тогда спецрейс гонять туда-сюда? Полюбоваться на наши рожи? Нет. Останемся при своих, я думаю.

— Ох, не знаю…

— Что случилось? — спросил я. — С чего такой пессимизм?

— А ты не понял? Впрочем, тебе простительно, это не твоя кухня. Да и мал ты для этого, уж извини. Короче, положит под сукно Юрий Владимирович твоё гениальное изобретение.

— Что значит — под сукно? — Не понял я.

— Значит, не даст ему хода, — объяснил Боширов.

— Почему? — искренне удивился я.

— Наклонись поближе, — попросил капитан.

Я придвинулся.

— Потому что это козырь, — шепнул мне Петров. — Очень сильный. А козыри берегут.

— А почему шёпотом? — тихо спросил я.

— Пиво холодное было, — ответил капитан нормальным голосом.

Боширов засмеялся.

— Анекдот, — догадался я. — Не знаю такого.

— Отец, мать и сын примерно твоего возраста, из России, едут в такси на Кавказе, — принялся рассказывать Петров. — Таксист поворачивается к главе семьи и шёпотом говорит: «Проезжаем грузинско-армянскую границу». Отец поворачивается к жене и тоже шёпотом: «Проезжаем грузинско-армянскую границу». Жена — сыну то же самое и тоже шёпотом. Сын: «Понял. А почему шёпотом?». Таксист: «Пиво холодное было».

— Ага, — сказал я. — Но разве таксисту можно пиво, он же за рулём?

Боширов опять засмеялся.

— Это был грузинский таксист, — сказал Петров. — Им можно.

— Ясно, — сказал я. — Смешной анекдот. Надеюсь, когда-нибудь, пойму. Что до козыря… Наверное, это хорошо.

— Ты серьёзно? — Петров в одну затяжку докурил сигарету, загасил окурок, бросил в урну.

— Конечно. Люди такого уровня, как Юрий Владимирович Андропов и не должны сходу верить подобным вещам. А если я просто-напросто талантливый шарлатан, фокусник, который морочит людям головы в своих личных корыстных интересах? Молодой да ранний, как говорится. Да что там говорить, я и есть фокусник в его понимании!

— Вот чёрт, — сказал Петров. — Верно. Ты же Шаниязову вместе с его охраной память стёр. По щелчку пальцев, можно сказать. Где гарантия, что и эта штука с весами… Хотя, нет, не может быть. Да и зачем тебе это? Легко же проверить.

— Именно, — сказал я. — Проверить. Вот он и станет проверять. Долго и скрупулёзно. Лично я — только «за». Обеими руками. Мне спешить некуда.

— А ты не прост, парень, — сказал капитан Петров, помолчав. — Ох, не прост.

— Это дубли у нас простые^[2], — сказал я.

— Один-один, — засмеялся капитан. — Хотя, нет, вру. Пожалуй, ты ведёшь.

Всё вышло практически в точности, как думали мы с Петровым. Наутро за завтраком генерал-лейтенант сообщил, что мы сегодня же возвращаемся в Ташкент.

— Скоро сказка сказывается да нескоро дело делается, — продолжил он в ответ на мой вопросительный взгляд. — А ты как думал, — сразу в дамки?

Я хотел сказать, что такая мысль была, но не сказал.

— Так не бывает, — продолжал Бесчастный и мне показалось, что за словами он хочет скрыть некоторую свою растерянность. Ладно, растерянность — громко сказано. Неуверенность. Сомнения. Видимо, тоже надеялся на стремительный проход в дамки. — О родственниках своих и Кофманах не беспокойся — поможем им переехать в Россию от греха подальше. Юрий Владимирович дал добро. Тут и деньги неучтённые пригодятся, кстати, — он выбрал на тарелке маленький бутерброд с красной икрой, целиком отправил его в рот, прожевал, запил кофе.

— А родители Наташи? — спросил я. — И сама она?

— Да, конечно, — кивнул Бесчастнов. — Насколько я понял, отец Наташи прекрасный специалист, такие нам и в России нужны.

— Я вас прошу, Алексей Дмитриевич, проследите лично. Очень буду вам обязан.

— Иногда мне кажется, — задумчиво промолвил генерал, что тебе не тринадцать лет, а все сорок.

— Иногда мне тоже так кажется, — сказал я. — Травма головы, как выяснилось, оборачивается очень странными вещами.

— Это правда, — согласился Бесчастнов. — Знавал я человека, который после серьёзной контузии вдруг понял, что знает французский. Причём в совершенстве. Но не современный, а тот, на котором говорили во времена Наполеона.

— Да ладно, товарищ генерал, — сделал большие глаза старший лейтенант Боширов.

— Вот тебе и «да ладно», — передразнил Бесчастнов, чьё настроение по неведомой мне причине вдруг улучшилось. — Говорил, понимал, читал и писал. При этом! — он поднял вверх палец. — У него изменился почерк. До этого писал, как курица лапой, а тут — каллиграф, да и только. Стали мы копать. На всякий случай. И знаете, что выяснилось? — генерал сделал эффектную паузу.

— Что? — подались вперёд Петров и Боширов.

— Какой-то его пра-пра-прадед, француз, был в армии Наполеона в тысяча восемьсот двенадцатом. Попал в плен, остался в России. Чудеса? Чудеса. Наукой необъяснимо. Тем не менее, — факт.

— А что с ним потом стало? — поинтересовался старший лейтенант. — Имею в виду потомка этого француза.

— Убили бандеровцы. На Западной Украине, в сорок девятом.

Помолчали.

— Мой прапрадед по матери, Евсей Акимович Климченко, был деревенским колдуном, — сказал я. — Владел гипнозом, лечил людей без всякого медицинского образования, умел разговаривать с животными.

— Как это — разговаривать? — заинтересовался Бесчастнов.

Я рассказал про случай с собакой и пачкой папирос.

— Вот видишь, — сказал генерал. — Это многое объясняет, — он посмотрел на часы. — Ладно, пора собираться. Ты вот что, Серёжа. Перед отъездом в Кушку — кстати, один не поедешь, тебя проводят, мало ли что, а в самой Кушке ты уже под защитой будешь — нашей и армейской — так вот, перед отъездом будь добр, изложи на бумаге теоретическое обоснование работы гравигенератора. Как ты это понимаешь. Ящик ящиком, но должны же у тебя быть мысли по этому поводу?

— Есть мысли, как не быть, — сказал я. — Всё уже написано и даже отпечатано на машинке. Там не только по поводу антиграва, есть и другие идеи. Какчувствовал, что понадобится, в Кушке ещё записи сделал и с собой прихватил.

— Это очень удачно, — сказал Бесчастнов. — Ты очень предусмотрительный молодой человек, Серёжа Ермолов. С тобой приятно иметь дело.

— С вами тоже, Алексей Дмитриевич.

Я действительно сделал записи, когда в моих руках оказалась пишущая машинка. Как раз имея в виду подобный случай, и что записи могут понадобиться не в одном экземпляре. Сделал три через копирку. Один — третий — взял с собой в Алмалык. Первый и второй лежали дома в Кушке.

Кемрар Гели, инженер-пилот экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо», был, в первую очередь практиком, но и теории, на которых зиждется работа гравигенератора, кваркового реактора и Дальней квантовой связи, знал. В общих чертах, но тем не менее. Подробное математическое обоснование этих теорий с кучей сложных формул я, разумеется, писать не стал. Не потому, что не захотел, а потому, что не смог. Для этого мало было знать оные обоснования досконально, но ещё и суметь перевести их на земной математический язык, что для меня было уже чересчур. Чтобы собрать работающий электродвигатель, нужно, в первую очередь знать, как он устроен. То же самое относится к радиоприёмнику и даже, по большому счёту, к атомному ректору. Ну и теория, конечно, необходима. В общем и целом. Подробно пусть гарадские учёные расписывают. С формулами и всем прочим. Потом, когда и если мы с ними свяжемся.

Записки мои состояли из трёх разделов.

Первый — гравигенератор, он же антиграв АНГ-1. Принцип работы основан на создании антигравитационного поля, которое в свою очередь возникает при когерентном взаимодействии двух электромагнитных полей, одно из которых получено с помощью сверхпроводящих материалов, и одного лазерного электромагнитного излучения, пропущенного через кристаллы горного хрусталя определённых размеров и формы. Далее — общее техническое описание, основываясь на котором собрать такой же антиграв вряд ли получится. Автор нужен, то есть, я. Есть нюансы. Сюда же, в качестве подраздела, внес и записи по сверхпроводящим при комнатной температуре материалам, что само по себе давало громадный рывок в технологическом развитии.

Второй — приёмник и передатчик Дальней связи. Дальняя связь позволяет практически мгновенно передать и получить сигнал с пакетом информации на любое расстояние. Вплоть до межзвёздных, галактических. В теории. На практике успешно используется гарадцами в родной системе Крайто-Гройто. Основана на квантовой запутанности и других эффектах квантового мира, многие из которых человечеству ещё предстоит узнать. Очень энергозатратна. Техническое описание с тем же эффектом, — без автора собрать не выйдет. К тому же Дальняя связь корректно работает только в вакууме, поэтому антенны нужно располагать или на космических кораблях, обладающих мощнейшей энергетической установкой, или на Луне. Второе предпочтительней, поскольку при существующих земных технологиях добраться до Луны и построить там базу со всем необходимым и станцию Дальней связи проще и дешевле, чем создать с нуля соответствующий космический корабль.

Наконец, самое трудное. Кварковый реактор. Принцип действия основан на взаимодействии кварков — элементарных частиц, за которыми материя уже переходит в сознание. Тут, признаться, Кемрар Гели плавает и довольно сильно. Уж очень сложная и трудоёмкая штука, требующая отработки массы технологий, напрямую с ней не связанных. Технологий, которых пока ещё нет на Земле. Да там одних только новых уникальных материалов столько, что мама не горюй, как здесь любят некоторые говорить. Причём углерит и пластмонолит, которые на Гараде используются буквально повсюду, — самые простые из них. Поэтому он стоит в самом конце. На потом. Проще для начала термоядерный реактор построить на той же Луне для получения нужного количества энергии. Схема надёжной магнитной ловушки, похожей на ту, которая используется и в кварковом реакторе, прилагается.

Итого: сто пятьдесят две страницы машинописного текста. Плюс полтора десятка схем и чертежей общего характера. Вполне достаточно для знающего свободно мыслящего человека, чтобы понять, что перед ним не бред сумасшедшего, а работа, достойная пристального изучения. Как минимум.

Все эти записи я и передал через капитана Петрова и старшего лейтенанта Боширова генералу Бесчастному уже в Ташкенте.

Но чуть позже. Сначала состоялась встреча с родственниками, Кофманами, Наташей и её родителями. Подробно её описывать нет смысла. Было довольно много женских «ахов» и «охов», а также мужских сомнений. Последние, в основном, высказывали дядя Юзик и Илья Захарович, папа Наташи. Сомнения, однако, равно, как и «охи» с «азами», были развеяны с помощью веских аргументов, не последнюю роль в которых сыграли суммы, которые предлагались для переезда в качестве подъёмных. Естественно, выделенные из тех неожиданных денег, которые достались мне при экспроприации золотой узбекской мафии.

Проще всех отнёсся к предстоящему переезду дед Лёша.

— Вот и слава богу! — воскликнул он. — Честно скажу, надоел мне опять Алмалык хуже горькой редьки. Дышать тут нечем. Пока был молодой, — куда ни шло, а теперь прямо невмоготу. А, Зина? — он толкнул локтем бабушку. — Поехали?

— Вот неугомонный, — пробурчала бабушка. — Лысый уже весь, на пенсию давно пора, а всё на месте не сидится. Куда теперь?

— А давай на родину, — сказал дед радостно. — В Краснодарский край, станицу Каменомостскую!

— Это твоя родина, — проворчала бабушка. — Моя — Новосибирск.

— Эй, мы там уже были и долго. Холодно там, помнишь?

— Да, — вздохнула бабушка. — Тут ты прав. Что холодно, то холодно. Не для наших костей уже.

— Что, Петя, правда в Каменомостскую поедем? — обрадовалась прабабушка, чьи предки и сама она были родом из тех мест.

— Поедем, мама, — пообещал дед. — Почему нет? Видишь, как удачно всё складывается!

— Слава тебе, Господи! — сказала прабабушка Дуня и чуть было не перекрестилась на портрет Дзержинского, но вовремя одумалась и выбрала для этого крестообразную раму в окне. — Хоть помру дома.

— И не думай, мама, — радостно сказал дед. — Только жизнь начинается!

— Давай, заканчивай школу, поступай в вуз и ни о чём не беспокойся, — сказал Бесчастнов на прощанье. — Мы с тобой свяжемся, когда придёт время. Пока же…Надеюсь, ты понимаешь, что обо всём, что случилось, включая твой антиграв, нужно крепко помалкивать? Или объяснить?

— Понимаю, Алексей Дмитриевич, — сказал я. — Только родителям в любом случае рассказать придётся. А то они потом дедушке с бабушкой этого не простят.

— Родителям — само собой. Отец твой — военный человек, советский офицер, командир полка, знает, что такое государственная тайна. Мама — жена офицера и дочь ветерана войны. Тоже знает. Ну и мы, конечно, проведём с ними профилактическую беседу. На всякий случай.

В Кушку в качестве сопровождающих со мной отправились капитан Петров и старший лейтенант Боширов, чему я обрадовался, поскольку успел проникнуться симпатией к этим «конторским» ребятам и даже подружиться с ними. Они и в самом деле были интересными людьми. Совершенно разные по характеру, но удачно дополнявшие друг друга. Словно Арлекин и Пьеро в комедии дель арте или их прямые наследники — Рыжий и Белый клоуны. Рыжий Арлекин — весёлый насмешник и оптимист — это, конечно, Петров. Белый Пьеро — печальный, обладающий мрачноватым юмором пессимист, — Боширов. И хотя в то время я ещё не разбирался в комедии дель арте, похожие персонажи были и средневековом ярмарочном искусстве Гарада. Правда, цвета немного другие — ярко-красный и светло-голубой.

— Были сборы недолги от Кубани до Волги мы конец собирали в поход, — напевал я любимую песню бабушки, собирая вещи.

Отъезд был назначен на завтра. На этот раз маршрут решили немного изменить: из Ташкента самолётом до Мары, а оттуда до Кушки поездом.

— На всякий случай, — выдал своё любимое присловье Бесчастнов, но какой именно случай подразумевал и чего опасался, объяснять не стал. А я не стал спрашивать — поездом так поездом. Даже интересно, на земных поездах Кемрар Гели ещё не ездил, а воспоминания Серёжи Ермолова в этой области были довольно смазанными, хорошо бы обновить.

Перед отъездом я заехал попрощаться к Толику Краснову, ещё раз поблагодарил за лазер и пообещал связаться с ним, когда придёт время.

— Ну, давай, — неуверенно сказал Толик. — А зачем?

— Есть у меня предчувствие, что ты ещё можешь мне пригодиться. Для нашей обоюдной пользы.

— Понятно. То есть не понятно, но ладно. Так ты на бассейн не придёшь завтра?

— Нет, завтра я уезжаю. Ваську привет передавай.

— А Славе?

— А Славке скажи от меня, что стучать для нормального пацана — западло. У нас в Кушке за такие дела морду бьют. Больно.

— Не понял, — сказал Толик. — Кому он настучал? Это по поводу антиграва, что ли?

— Да. В общем, передай, что теперь следят не за мной, а за ним. И если он попробует ещё кому-нибудь стукнуть или даже просто в компании языком потрепать, с ним будет другой разговор.

— Так всё серьёзно?

— Предельно. Ты тоже учти. На всякий случай. И Ваську скажи. Ладно, бывай, увидимся.

После Толика я отправился к Наташе. Я прямо чувствовал во рту шероховатый привкус после слов, сказанных Толику по поводу Славки и антиграва. Но их нужно было сказать. Потому что я точно знал, что именно Славка стукнул в органы — об этом мне рассказал товарищ капитан Петров. Пусть парни знают, с кем и с чем имеют дело.

Наташа была дома одна.

Прощание вышло нежным, но не страстным. Наташе по-женски не здоровилось, и это было заметно. К тому же моя подруга ещё не пришла в себя после всех событий последних дней, которые обрушились на её семью.

— Идёшь себе такая по цветущему лугу в летнем сарафане, и вдруг — бах! трах! молния с громом, сизая брюхатая туча и ливень как из ведра, — пояснила она свои ощущения. — Три секунды, и ты уже мокрая насквозь, а спрятаться негде. И что делать?

— Чуток подождать, — сказал я. — Очень скоро туча уйдёт, опять выглянет солнце, и всё будет хорошо. К тому же, думаю, мне приятно будет смотреть на тебя в мокром насквозь сарафане. Это так сексуально!

— Да ну тебя, — засмеялась она. — Сексуально ему. Сексуалка не выросла ещё.

— Вот тут можно поспорить, — сказал я. — Опять же, смотря что называть сексуалкой.

Наташа очаровательно зарделась и постаралась перевести разговор на другую тему:

— Слушай! У меня же для тебя подарок!

— У меня тоже.

— Кто первый?

— Давай ты.

— Нет, ты, ты первая сказала.

— Хорошо, — согласилась она. — Я помню, ты говорил, у вас есть магнитофон?

— Да, «Яуза-5».

— Тогда держи, — она протянула мне магнитофонную катушку в коробке. — Здесь все лучшие альбомы Битлз и Криденс. Хэлп, Револьвер, Сержант Пепперс… даже Космос Фэктори Криденс есть, совсем новый! Ребята знакомые в консерватории сделали запись.

— Офигеть, — сказал я. — Спасибо громадное. Буду слушать и тебя вспоминать.

Мне действительно нравилась земная рок-музыка в её западном изводе. Умели все эти ребята выдать энергетику. В СССР рок был под фактическим запретом, как музыка идеологически вредная. Но мы, конечно, слушали всё равно. В Кушке транзисторные приёмники неплохо ловили забугорное «Радио Монте-Карло», где часто крутили западный рок. Пробивались и другие радиостанции.

— Слушай почаще.

— Каждый день, — заверил я. — Теперь моя очередь.

Глава четвертая Мары. Спасение утопающих дело рук… Дорога. Здравствуй, Кушка!

Подарком Наташе я озаботился заранее. Это было не сложно. Особенно при наличии золота и великолепного ювелира в лице дяди Юзика. Размер я ему дал (при моём глазомере и памяти это не составило труда), а всё остальное, включая подбор камня он сделал сам. Да как сделал! На что я равнодушен к ювелирным украшениям, но этим золотым, увитым растительным орнаментом в стиле модерн с чистейшей воды каплевидным изумрудом — под цвет глаз Наташи — кольцом любовался от души.

А уж в какой восторг пришла Наташа!

Думаю, случись подарок чуть раньше или позже мальчик Серёжа стал бы мужчиной в тот же день. Но и так было хорошо — волшебное сияние этих глаз я запомню надолго.

Что ещё мне понравилось, Наташа не стала делать вид, что такой дорогой подарок она принять не может. Приняла и с радостью! Люблю честных людей. В первую очередь честных перед самим собой. Действительно, уж кому-кому, а ей прекрасно было известно о золоте, дяде Юзике и, конечно, деньгах, у меня имеющихся. Что там золотое колечко с изумрудом — не особо напрягаясь я мог бы подарить ей машину или кооперативную квартиру в любом городе Советского Союза, на выбор.

Однако во все времена, и даже у нас, на Гараде, если мужчина дарит женщине дорогое кольцо, это, чаще всего, не просто знак внимания. Нечто большее. Даже если мужчина — пока мальчик. Это Наташа тоже правильно поняла. Так мне во всяком случае показалось. Мы договорились писать друг другу не реже одного раза в неделю. При отсутствии личных коммуникаторов и компьютеров, а также слабой телефонной сети (в Кушке не было пункта междугородной телефонной связи), бумажные письма были единственным надёжным средством общения на расстоянии. Пусть и очень медленным.

До аэропорта доехали с шиком. Впереди белая конторская «волга» ГАЗ-24, а сразу за ней, свежевымытый по такому случаю, сверкающий на ярком южном солнце, трофейный BMW-326 деда.

Рейс на Мары не задерживался. Объявили регистрацию, затем посадку. Уже привычно я сдал чемодан в багаж, попрощался с дедом и бабушкой (бабушка, как водится, всплакнула), пообещал писать, и мы с Петровым и Бошировым отправились на посадку. Капитан и старший лейтенант багажом себя не обременять не стали — у каждого на плече болталась небольшая спортивная сумка. В одной из них, а именно у капитана Боширова, лежали мои деньги. Не все — десять тысяч — остальные я оставил деду и бабушке, которым вместе с Кофманами предстояли большие траты, связанные с переездом. Но тоже не все — ту же сумму в десять тысяч.

— Этого за глаза хватит, — уверили меня дед Лёша и дядя Юзик, — к тому же у нас и свои сбережения имеются.

— Правильно, — поддержала бабушка и добавила по-польски. — Co zanadto to nie zdrowo^[3].

Ещё двенадцать тысяч я отдал генералу Бесчастнову Алексею Дмитриевичу.

— Пусть у вас будут, — попросил. — Так надёжнее.

— Пусть, — согласился генерал. — Будем считать, что это твой фонд.

— Наш, — сказал я.

— Э, нет, — возразил Алексей Дмитриевич. — Твой. Я только его хранитель. И то лишь потому, что так и впрямь надёжнее. Но ты не думай, что дяденька генерал такой добрый. Просто я делаю на тебя ставку. Так что будь добр, не подведи.

Я пообещал и с лёгким сердцем попрощался с Алексеем Дмитриевичем. Но говорить, что тоже делаю на него ставку, не стал. Генералы панибратства не любят и правильно делают. Иначе какие они генералы? У нас, на Гараде, при всём равноправии и отсутствии каких бы то ни было сословий, каст, кланов и ярко выраженных классов с субординацией было всё, как надо. Люди, облечённые властью, пользовались неизменным уважением, и никому бы в голову не пришло ставить на одну доску генерала (армия у нас была, а, значит, имелись и звания, соответствующие) и, допустим, ландшафтного дизайнера. Труд второго не менее важен, но вот ответственность разная. Хотя бы потому, что первый напрямую отвечает за жизни людей, а второй лишь за их эстетическое чувство.

Долетели без приключений. В аэропорту города Мары задерживаться не стали — получили мой чемодан, взяли такси и через двадцать минут были на вокзале. В кассах приобрели билеты до Кушки (обычный плацкарт, чтобы не выделяться, но все три в одном купе: Петрову и Боширову нижние места, мне — верхнее); я сдал чемодан в камеру хранения.

До поезда оставалось ещё почти четыре часа, делать было решительно нечего, и мы пошли бродить по городу.

Мары был значительно больше Кушки, областной центр, как-никак. Но меньше Алмалыка и, уж конечно, Ташкента. Однако древнее всех их вместе взятых. Мерв — так он назывался когда-то. Его стены, если бы они сохранились, помнили воинов Александра Македонского, а население ещё каких-то семьсот-восемьсот лет назад достигало полумиллиона человек. Невероятно большой, богатый и культурный город для того времени. Одних библиотек не меньше десяти. Обсерватория, в которой, говорят, несколько лет проработал сам Омар Хайям… Куда всё делось, спрашивается? Впрочем, и на Земле, и на Гараде хватает городов, некогда переживших высочайший расцвет, а ныне вполне себе тихих и провинциальных. Бывает.

Неподалёку от вокзала мы набрели на ресторан с необычным названием «Гигант» и вкусно там пообедали вкуснейшим горячим пловом с помидорным салатом и зелёным чаем с пахлавой на десерт. В высоком, с узорчатыми деревянными колоннами и сводчатым потолком зале ресторана было по дневному времени малолюдно и довольно прохладно, хотя кондиционерами здесь и не пахло. Задерживаться, тем не менее, не стали — поели, попили чаю, расплатились и пошли дальше.

Почти сразу же вышли к реке Мургаб, прошли вниз по течению и вскоре оказались возле моста. Сразу за мостом марыйские пацаны устроили себе место для купания, а мост использовали в качестве вышки, сигая с него в зеленоватую и довольно быструю воду.

Мы остановились посмотреть. Было жарко.

Вот какой-то мальчишка, по виду мой ровесник, залез на перила, поднял руку вверх.

— Выступает Дзампано! — разнёсся над Мургабом его радостный крик.

Надо же, подумал я, и здесь то же самое.

Так провозглашали кушкинские пацаны, когда собирались совершить нечто особенное на глазах товарищей.

— Выступает Дзампано! — и прыгали в воду с пятиметровой вышки.

Чаще всего «солдатиком», но некоторые отваживались и «ласточкой».

— Выступает Дзампано! — и шли по узкой доске на трёхметровой высоте в спортгородке танкового полка.

— Выступает Дзампано! — стойка на руках.

— Выступает Дзампано! — кувырок через голову или «колесо».

— Выступает Дзампано! — соскок с турника из виса вниз головой.

На глазах товарищей — это обязательно. Ещё лучше, чтобы и девчонки смотрели. А иначе зачем вообще что-то провозглашать? Останься один и кувыркайся, сколько душе угодно. Оттачивай технику. Молча. Нет, без зрителей, не интересно.

Но почему Дзампано?! Кто он такой — Дзампано?! Этого я довольно долго не мог понять, а спрашивать напрямую не хотелось. Из ложного самолюбия, да, но всё равно не хотелось. Проще крикнуть самому и подтянуться пять раз на одной руке, хе-хе. Или крутануть на турнике «солнце».

А потом в Кушку привезли старый чёрно-белый фильм итальянского режиссёра Федерико Феллини «Дорога», вышедшего на экраны ещё до рождения Серёжи Ермолова, в тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году. Дзампано оказался главным героем фильма. Циркач-силач, разрывающий ни груди цепи — вот кто такой Дзампано! Сыграл его прекрасный фактурный актёр Энтони Куинн, а его подругу Джельсомину — Джульетта Мазина. Отличная история, между прочим, запала мне в сердце, Феллини и впрямь очень хорош.

Мальчишка, раскинув руки, ласточкой кинулся вниз.

Всплеск! Ушёл под воду.

Три секунды. Пять.

Пацан не выныривал.

Десять.

Ладно, я сам люблю пошутить.

Хотя, нет, так — не люблю.

Тринадцать секунд.

Его товарищи, загоравшие на другом берегу, тревожно поднялись на ноги. Среди них были и две девчонки — самые отчаянные, пацанки, как их называли взрослые, такие бывают в любой мальчишеской компании.

— Вадик! — крикнула одна из них. — Вадик!!

Кажется, ситуация начинает выходить из-под контроля.

Я прикрыл глаза, вошёл в орно.

Открыл, посмотрел в толщу реки. Разноцветные ауры рыб, мальков. Несколько раков, засевших в норах под берегом… Вот он! Сначала ударился обо что-то головой — вон кровь сочится тонкой струйкой, исчезает, растворяется… Потерял сознание, нахлебался воды. Или сначала нахлебался, а потом потерял. Неважно. Зацепился под водой трусами за корягу, поэтому на месте. Это хорошо, иначе утащило бы вниз по течению.

Секунда — тенниска долой.

Сую её в руки Боширову вместе с офицерским планшетом:

— Подержите!

— Ты куда собрался? — спросил Петров.

— Всё нормально, товарищ капитан, не бздите.

— Да я…

Штаны — вслед за тенниской. Наклонился, сбросил сандалии.

— На тот берег! — показал. — Туда вытащу!

Вскакиваю на парапет, ныряю. Тут же выныриваю. Десяток максимально энергичных гребков против течения, и я у моста. Здесь.

Набираю воздуха, ныряю с открытыми глазами. Вода мутноватая, но я в орни.

Вижу мальчишку. Не слишком глубоко, метра три. Пока жив, но надо действовать быстро. В таких случаях всегда надо действовать быстро.

Отцепляю трусы от коряги, хватаю пацана под подбородок, тяну за собой вверх.

Выныриваю.

Берег рядом и через несколько секунд я уже стою на илистом дне.

— Помогите!

Товарищи Вадика помогают мне вытащить его из воды.

С моста к нам спешат Петров и Боширов.

— Я вызвал скорую! — кричит Петров. — Уже едет!

Ждать нельзя.

Пульс?

Два пальца, сонная артерия.

Нет пульса.

Вадик худощавый, метр шестьдесят два-шестьдесят три. Да, моего возраста примерно. Возможно, на полгода-год младше. Кладу его животом на своё колено, товарищи помогают. Никто не суетится, не кричит, не бьётся в истерике. Молодцы.

— Ты знаешь, что делать? — строго спрашивает черноволосая девчонка с тёмно-карими пронзительными глазами.

— Знаю.

Давлю ему на спину ладонями снизу-вверх, чтобы вода вышла из лёгких. Что-то выходит, но мало. Вадик по-прежнему не дышит.

Петров и Боширов уже здесь.

— Помощь нужна? — присаживаются рядом.

— Давите ему на спину. Вот так, снизу-вверх.

Петров давит ладонями.

Изо рта мальчишки течёт вода пополам с пеной. Ага, уже лучше.

— Сильнее! — командую.

Петров давит.

Снова вода с пеной, но уже меньше. Ещё раз… Всё, не течёт.

Пора.

Кладу Вадика на спину, кладу ладонь левой руки на солнечное сплетение, кулаком правой бью ему в центр груди — туда, где сходятся рёбра — выше моей ладони^[4].

Дважды.

Пульс? Есть! Ну?

— Ах-ррр! — Вадик широко открывает глаза, делает резкий, со всхлипом вдох, хрипит, кашляет, держась за грудь.

Петров поддерживает его за спину.

Слышна приближающаяся сирена «скорой».

— Ты где этому научился? — спрашивает Петров. — Спас пацана. Даже искусственное дыхание делать не пришлось.

— В школе были уроки по оказанию первой помощи в разных случаях, — соврал я. Такие уроки были, но у старших классов. Однако Кемрар Гели умел оказывать первую помощь. Как практически всякий житель Гарада. — Но без вас я бы не справился, спасибо.

— Да что я, — говорит Петров. — Сбоку припёку, — но видно, что ему приятно.

Наверху слышен скрип тормозов, хлопают дверцы. Раз и два.

— А вот и скорая, — сообщил Боширов. — И родная милиция вместе с ней.

— Зачем милиция? — удивился я, глядя как к нам спускаются молодой врач с двумя санитарами и носилками и двумя милиционерами в форме.

— Порядок должен быть, — сказал Петров. — На всякий случай.

«Корочки» товарища капитана и старшего лейтенанта оказали поистине волшебное действие. Пока врач осматривал потерпевшего, а санитары курили в сторонке, милиция делала свою работу быстро и чётко. Русский сержант опросил Вадика и компанию. Ни о каком криминале, разумеется, не было и речи. Банальный несчастный случай на воде.

— Сколько раз было говорено, уже и по школам работу проводили профилактическую, рассказывали, что нельзя с моста прыгать, опасно это! — говорил сержант. — Когда уже до вас дойдёт? Когда насмерть кто-нибудь убьётся? Утонет? Скажите спасибо этому парню и взрослым. А если бы не они?

— Я сам виноват, — сказал Вадик. — Слишком глубоко в воду ушёл. Надо было сразу выныривать, а я… — он посмотрел на меня, протянул руку. — Спасибо, ты меня спас, не забуду. Как тебя зовут?

— Серёга. Серёга из Кушки. Проездом я здесь.

— Спасибо, Серёга. Я — Вадька Карпенко. Считай, должник твой теперь.

— Брось, ничего ты мне не должен. Больше так не делай, и будем считать, что мы в расчёте.

Тем временем туркмен лейтенант, выяснил обстоятельства дела у Петрова, записал в блокнот мои данные: фамилию, имя-отчество и адрес.

— Будем ходатайствовать о награждении тебя медалью «За спасение утопающих», — пояснил мне. — Молодец, смелый поступок. Твой отец может тобой гордиться.

— Спасибо, — сказал я.

Медаль так медаль, я не против. Вообще, чем больше наград, тем лучше. В Советском Союзе государственные награды и их обладателей уважают, а мне уважение, особенно взрослых людей, ох как нужно.

К тому времени, когда покончили со всеми формальностями, на мне почти высохли трусы, и до поезда оставалось сорок две минуты.

— Давайте-ка на вокзал, — скомандовал Петров. — Хватит с нас приключений. Лучше там подождём.

Поезд тронулся от станции Мары точно по расписанию — в семнадцать часов по-местному времени.

Мы отдали проводнице билеты, получили у неё чуть влажное на ощупь сероватое бельё, заплатив за три комплекта три рубля, заправили койки, разместились. Вместе с нами в купе ехала математичка из нашей школы Любовь Михайловна Королёва, я узнал её — молодая симпатичная худощавая женщина со строгими глазами и милой улыбкой. Кроме преподавания математики в старших классах, она была женой Короля — Володи Королёва, капитана сборной Кушки по футболу.

Узнала меня и она. Мы поздоровались, поболтали. Она рассказала, что возвращается из отпуска; были с мужем у её родителей, на Волге. Муж уехал раньше — работа, а ей пришлось задержаться.

— А вы?.. — она вопросительно окинула взглядом моих сопровождающих.

— У нас служебная командировка в Кушку, — пояснил Петров. — А Серёжу мы знаем, читали в «Комсомолке» про их с одноклассником подвиг на границе. Оказалось, ещё и места у нас в одном купе. Очень удачно, мы же с ним теперь почти коллеги, — он широко улыбнулся. — Любовь Михайловна, как насчёт поужинать с нами? Вагон-ресторан тут рядом, приглашаем вас.

— Нет, спасибо, — вежливо улыбнулась в ответ Любовь Михайловна и посмотрела на меня строгими глазами. — Я не голодна. Вы идите, я тут посижу.

— Как знаете, — с оттенком разочарования вздохнул капитан.

Поужинали под перестук колёс и песни советских композиторов из репродуктора (всё довольно средненько, но там была моя любимая песня про весёлый ветер из старого, ещё довоенного кинофильма «Дети капитана Гранта», которая всегда поднимала мне настроение. Я даже поймал себя на том, что с недавних пор напеваю её иногда по утрам).

К восьми часам за окном стемнело, в вагоне зажгли свет. Хотелось спать. Я подумал, что последние дни выдались трудными, и мой растущий организм требует отдыха. Не будем ему противиться.

— Я — спать, — объявил спутникам. — Устал что-то.

— За Тахта-Базаром пограничный контроль, — сообщила Любовь Михайловна. — Проверка документов.

— Проснёмся, — сказал Петров.

Меня разбудил протяжный и какой-то печальный гудок поезда. Почти сразу вслед за этим появились трое пограничников: офицер, двое солдат автоматами и овчаркой на поводке.

— Проверка документов, граждане, проверка документов! Пожалуйста, приготовьте ваши паспорта!

Я взял из сетчатого кармашка заранее приготовленное свидетельство о рождении и справку из милиции, — протянул офицеру.

— Сергей Ермолов, — прочитал он, — профессионально взглянул на меня. — Кушкинец?

— Сейчас — да, а кем буду завтра — не знаю.

— Отец офицер? — догадался пограничник.

— Так точно.

— Фамилия знакомая. Ты, часом, не тот Ермолов, который нашего пограничника спас во время «афганца»? Про вас с товарищем ещё «Комсомолка» писала.

— Это он, — сказал Петров.

— Что ж, — козырнул офицер, возвращая документы. — Прими мою благодарность и счастливого пути.

— Спасибо, — сказал я.

Наряд пошёл дальше по вагону.

— А что за гудок был недавно? — спросил я. — Длинный такой. Разбудил меня.

— Не знаю, — пожал плечами Петров.

— И я не знаю, — сказал Боширов.

— На этом месте в шестьдесят четвёртом году крушение поезда было, — объяснила Любовь Михайловна. — Речка Кушка размыла по весне насыпь… Машинисты вовремя заметили, экстренно затормозили. Сами погибли, но людей спасли. С тех пор каждый раз здесь дают гудок.

— Достойно, — сказал Петров.

Я проснулся в пять утра. Оделся, слез с полки, сходи в туалет, умылся и почистил зубы. За окном уже рассвело. Поезд, не торопясь, шёл вдоль шоссейной дороги. За дорогой тянулись уже знакомые рыжие сопки. Справа, вдали, показались первые строения. За ними, на сопках, я различил «Алёшу» — памятник советскому воину и, чуть дальше, Крест. Это была Кушка.

Сладкое чувство возвращения домой медленно заполнило моё сердце.

Глава пятая Дела кушкинские. Силы и возраст

Кушка встретила нас ясным голубым небом и горячим южным ветерком со стороны Афганистана. Не пыльной бурей и на том спасибо. А к среднеазиатской жаре за этот год я как-то даже уже привык. Впрочем, утро было раннее, и жара ещё не началась.

Такси в Кушке не было. Вообще, здесь было очень мало личных автомобилей.

Я уже давно понял эту особенность Советского Союза: всё для людей на словах, но на деле — выборочно. Да, бесплатная медицина, образование и жильё. Но всё, что касается личного комфорта и удобства почему-то в загоне. Та же бытовая техника — примитивна и убога, даже с учётом уровня развития здешней цивилизации. То же относится и к личным средствам передвижения. Начиная от тяжёлых неповоротливых велосипедов и заканчивая малосильными корявыми авто типа «москвич» или, не приведи Создатель, «запорожец». Только недавно на новом автозаводе в Тольятти начали собирать относительно приличную машину ВАЗ-2101 «Жигули». Ну и ГАЗ-24 «Волга», на которой я уже поездил, тоже была ничего. Однако купить что первую, что вторую для обычного советского человека представляло практически неразрешимую проблему. Не потому, что денег не было — были у людей деньги на сберкнижках. Машин производилось мало, не хватало их. Поэтому — или ходи пешком, или пользуйся общественным транспортом.

Общественный транспорт в Кушке тоже отсутствовал, поэтому мы, пройдя ещё раз пограничный контроль, отправились пешком.

Через привокзальную площадь вышли к стадиону, пересекли футбольное поле, поднялись к улице Октябрьской. Дальше — мимо строящейся гостиницы и школы до второго перекрёстка, потом срезать через двор и — вот он дом, милый дом. Подумать не мог, что буду так рад встрече. Не только с домом, с Кушкой. Соскучился, оказывается, надо же.

Часы показывали шесть тридцать пять. Ключи у меня были, но я позвонил. За дверью раздались шаги, дверь открылась. Папа! В бриджах с подтяжками, ослепительно белой майке и тапочках.

— Доброе утро, папа! А вот и я.

— Серёжка! — отец затащил меня в квартиру, обнял, поцеловал. — Приехал! Ты почему телеграмму не дал, что сегодня приезжаешь? Я бы встретил.

— Прости, пап, как-то не подумал… Да чего там встречать, я сам добрался прекрасно, чемодан не тяжёлый. Тем более, мне помогли. Заходите, товарищ капитан, товарищ старший лейтенант!

— Здравия желаем! — синхронно поздоровались Петров и Боширов. — Разрешите?

— Здравия желаю, товарищи, — несколько удивлённо промолвил отец. — Прошу. Вы ко мне?

— В том числе, товарищ подполковник, — мои сопровождающие вошли в прихожую. — Разрешите представиться. Капитан Петров.

— Старший лейтенант Боширов.

— Подполковник Ермолов, — сказал папа. — Мне волноваться?

— Никак нет, товарищ подполковник, — доложил Петров. — Гордиться и радоваться. Сын у вас замечательный.

— Я знаю, — папа потрепал меня по голове. — Проходите на кухню, товарищи, я сейчас. Мама с Леной ещё не вернулись, — обратился он ко мне. — Послезавтра жду. Давай, иди, ухаживай за гостями. Чай, там, кофе, бутерброды… Я сейчас.

Он скрылся в ванной.

— Ну, рассказывайте, — потребовал отец после завтрака.

— Пап, ты, главное, не волнуйся, — сказал я. — Дело в том, что я внезапно изобрёл генератор, вырабатывающий антигравитационное поле. Проще говоря — антиграв.

— Не только изобрёл, но и построил действующую модель, — добавил Петров. — Мы свидетели. Я сразу не сказал… Вот, прошу, Комитет государственной безопасности, — он достал и показал раскрытое удостоверение.

Боширов проделал то же самое.

— Что в таких случаях положено говорить, — ущипните меня? — отец потянулся к сигаретам, закурил. — Давайте ещё раз. Антиграв. Он что, убирает силу тяжести?

— Экранирует, пап, — сказал я. — Создаёт антигравитационное поле вокруг себя. Оно сложной формы, но для простоты можно сказать, что это геоид. Шар такой, но сплюснутый немного и не совсем ровный, как бы бугристый местами, — я показал руками. — Земля тоже ведь не идеальный шар, а геоид. Ты знал?

— Геоид, значит, — сказал папа. — Для простоты. Ну-ну. Дальше.

— Так вот. Прототип, который мы с дедушкой построили…

— С дедушкой?!

— Ну да. С дедушкой и другом его фронтовым, дядей Юзиком, он танкист, как и ты…

— Я знаю дядю Юзика. Он-то здесь каким боком?

— Он же ювелир. А мне нужна была золотая проволока разного сечения. Много. Ещё редкоземельные элементы и лазер, но тут уже другие люди помогли… Ты, главное, не перебивай, пап, а то я долго рассказывать буду. Эх, жаль, мамы нет, послезавтра ей всё это повторять.

— Ничего, — сказал папа. — Повторишь. Давай. Я очень внимательно слушаю.

Я рассказал всё, стараясь упоминать только главное. Главного, однако, набралось немало. Тётя Фира и её рак; Толик и лазер; перстень мёртвого американца с рубином; Наташа со своим папой; поход в горы за золотом; столкновение с уголовниками; работа над антигравом; дед Лёша, дядя Юзик и параплан; капитан Петров и старший лейтенант Боширов; компартия Узбекистана в лице товарища Шаниязова Акила Ровшановича; генерал-лейтенант КГБ Бесчастнов Алексей Дмитриевич; арестованный полковник КГБ Узбекистана Усманов и, наконец, спецрейс на Ту-154; город Москва и Андропов Юрий Владимирович — председатель Комитета госбезопасности СССР собственной персоной. Ну и про деньги, конечно, упомянул.

— Голова кругом, — отец потряс головой. — Так, надо ещё кофе бахнуть. Хотя под такие новости стоило бы и коньяка. Но это вечером. Сколько денег, говоришь?

Я повторил.

— С ума сойти. И они наши?

— Ваши, товарищ подполковник, не сомневайтесь, они безотчётные. Можете тратить, как вам заблагорассудится. С учётом интересов нашего изобретателя, конечно. Они в приоритете.

— Хватит, капитан, давай без чинов. Зовите меня Пётр Алексеевич.

— Слушаюсь, Пётр Алексеевич. Запоминающееся у вас имя-отчество.

— Всю жизнь это слышу, — вздохнул отец. — Значит теперь мой сын под негласным надзором Комитета, я правильно понял?

— Не только он, Пётр Алексеевич. Вся ваша семья. Но это не тот надзор, который может повредить вашей карьере. Скорее, наоборот.

— Прости, но этого в точности ты знать не можешь. Пока.

— Соглашусь, — кивнул Петров. — Нужно время.

— Как всегда, — сказал папа и посмотрел на меня. — Антиграв… Как такое тебе в голову упало? Откуда?! Ты же только-только в седьмой класс перешёл. Фантастика какая-то. Про излечение тёти Фиры я вообще молчу.

— Пап, я сам не знаю, — сказал я. — Есть предположения, но это так, на уровне ненаучных гипотез. Ты знал, например, что мамин прадед, Евсей Акимович, был самым настоящим деревенским колдуном? Гипнозом владел и прочее в том же духе. Вот тебе и способности, есть в кого. Кстати, насчёт седьмого класса. Я собираюсь в этом году закончить седьмой и восьмой. Экстерном.

— Час от часу не легче, — сказал папа и посмотрел на часы. — Так, ладно, мне на службу пора. Еда в холодильнике, придумай что-нибудь на обед себе — яичницу там, или сосиски свари с картошкой. Я вечером приду, соорудим ужин. Мамы нет, придётся холостяковать. Вам же командировку надо отметить, вероятно? — посмотрел он на Петрова с Бошировым. — Могу подбросить до штаба дивизии. Хотя тут рядом совсем.

— Не откажемся, — сказал Петров. — Начальник особого отдела у вас подполковник Полуботко?

— Он самый.

— Как, нормальный мужик?

— Нормальный, — сказал папа. — Вроде бы.

— Тогда поехали, — сказал Петров. — Нам потом ещё в гостиницу офицерскую бы устроится. Серёжа, с тобой у школы встречаемся, скажем… — он посмотрел на часы. — В одиннадцать тридцать. К директору школы сходим, — пояснил он папе. — Убедим поспособствовать в сдаче экзаменов экстерном. Мы в этом тоже заинтересованы. Ну и вообще, — он пошевелил в воздухе пальцами.

Два дня до приезда мамы и сестры Ленки пролетели быстро. Оказалось, что у папы тоже есть новости. Главная из которых — машина! Пока я был в Алмалыке, подошла его очередь, и теперь в гараже, во дворе нашего дома, сверкали тёмно-синей краской новенькие «Жигули» ВАЗ −2101.

Я знал, что отец давно ждал машину, с начала года; он был заядлым автомобилистом, а прежнюю нашу машину — белый с бирюзовой полосой на боку Москвич-403 в экспортном исполнении продал до переезда в Кушку. «Жигулями» он прямо гордился.

— Пятьдесят девять лошадиных сил! — вдохновенно показывал он машину вечером. — На четырнадцать больше, чем у нашего «москвича». Разгон до сотни — двадцать две секунды! Ракета. Я на ней до ста шестидесяти уже спокойно разгонялся, представляешь?

— Ты бы всё-таки поаккуратнее, пап, — сказал я. — Сто шестьдесят в час. Сумасшедшая скорость.

— Нормально, — махнул рукой папа. — Не в Кушке же, за городом, на нашей бетонке. Машин здесь почти нет, дорога хорошая, тормоза хватают намертво. Экстра-класс машина, просто экстра-класс, — он любовно провёл ладонью по капоту.

— Рад за тебя. Дашь поводить?

— Обязательно. Хочешь завтра?

— Давай. А то потом мама приедет и начнёт волноваться.

Отец понимающе рассмеялся.

До показа машины я успел побывать в школе и вместе с Петровым и Бошировым встретиться с нашим директором Георгием Михайловичем Марковым и договориться о его содействии моим планам.

— Одного не пойму, товарищи, — высказал удивление наш директор. — Серёжа, конечно, мальчик способный, учится отлично, но при чём здесь Комитет госбезопасности?

— Комитет госбезопасности, дорогой Георгий Михайлович, всегда при чём, — наставительно заметил Петров. — У Комитета есть все основания считать, что скорейшее получение Сергеем Ермоловым среднего, а затем и высшего образования будет способствовать укреплению обороноспособности и безопасности нашей страны. Подробности, извините, предоставить не могу. Государственная тайна.

— Понимаю, — сказал Георгий Михайлович и посмотрел на меня взглядом, полным любопытства и некоторой опаски. — Что ж сделаем всё возможное. Серёжа, завтра зайди за учебниками.

— Спасибо, Георгий Михайлович.

— Благодарю, — Петров пожал директору руку. — Со своей стороны заверяю, что Комитет держит это дело на контроле.

Оставшиеся до первого сентября дни пролетели быстро.

Петров и Боширов завершили командировку, дождавшись приезда мамы и Ленки. Им, как и мне, пришлось ещё раз всё рассказывать. Только на этот раз гораздо подробнее. Рассказ не предназначался для маленьких Ленкиных ушей, поэтому сестричку отправили гулять.

Мама восприняла новости спокойно и практично. Больше всего её волновали моя безопасность, безопасность дедушки с бабушкой и карьера мужа.

— Ваши свёкр со свекровью, бабушка Петра Алексеевича, а также семья Кофманов и Черняевых находятся под защитой Комитета госбезопасности Узбекистана, — ещё раз объяснил Петров. — Эту защиту курирует лично председатель Комитета генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич. Выше защиты в нашей стране просто быть не может.

— Это прекрасно, — сказала мама. — Вот только и у всесильного КГБ, как выяснилось, бывают проколы. Вы можете мне дать гарантию, что с моей семьёй всё будет в порядке?

— Надежда Викторовна, — мягко сказал Петров. — Я могу дать гарантию, что Комитет сделает всё возможное для защиты вашей семьи. Это, поверьте, в интересах государства. Но и вы со своей стороны не должны терять бдительности. Понимаете?

— Я жена советского офицера, — сказала мама. — Мне про бдительность можете не рассказывать.

— Вот и хорошо. Что касается карьеры вашего мужа, то это вне нашей компетенции. Но я уверен, что ей ничего не угрожает. Вообще, по мнению Комитета, Кушка сейчас лучшее место для всех вас. Закрытый город, куда без нашего ведома попасть невозможно. Поэтому спокойно живите, учитесь, работайте.

— И ждите, — сказал я.

— Да, — сказал Петров, — и ждите.

— Главное, чтобы не три года, как у нас на Руси принято, — проворчал я.

— Напоминаю вам, Сергей Петрович, что вы пока ещё даже школу не закончили, — подал голос Боширов. — Не торопись, Серёжа, всё будет.

На этом и расстались.

Ближе к осени жара в Кушке немного спала. Отец, у которого не получилось в этом году вырваться в отпуск (краткосрочный, когда он ездил за машиной, можно не считать) рассказал, что в июле термометр показывал пятьдесят в тени.

— Оказалось правда, что в танке на солнце за шестьдесят. На себе испытал. Только зимние комбинезоны и спасали.

Теперь, в конце августа, было всего-то тридцать пять в тени, а вечером и ночью температура опускалась до тридцати, а то и двадцати восьми. Прохлада!

Я глотал учебники, писал письма Наташе и получал ответные (оказалось, что писать бумажные письма, довольно увлекательное занятие, а читать их — особое удовольствие), ходил вместе с друзьями-товарищами купаться в бассейн автомобильного батальона, в кино и библиотеку в Дом офицеров (кино привозили ещё в клуб железнодорожников, куда мы тоже ходили иногда).

Отдельно занимался английским.

То, что без хорошего знания английского в этом мире не обойтись, я понял с самого начала своего здесь появления. Выучить незнакомый язык самостоятельно, вне языкового общения, задача практически невозможная. Ты можешь выучить грамматику и словарь, но без разговорной практики от всего этого будет мало толку.

Прежняя наша учительница английского была не настоящей «англичанкой», без профильного образования, а потому и дать крепкие знания не могла. Но тут оказалось, что с нового учебного года два бывших шестых класса объединяют в один седьмой, в связи с чем у нас будет новая классная руководительница и она же «англичанка».

Цимбалистова Надежда Александровна, так её звали. Высокая крашеная блондинка схудыми ногами и крупной грудью, которую она несла перед собой как знамя. Совершенно не в моём вкусе, но, как выяснилось, дело своё знала прекрасно.

Мы познакомились с ней ещё до начала занятий, в кабинете директора, когда я забирал учебники для седьмого и восьмого классов. Вернее, познакомил нас Георгий Михайлович, соответственно представив друг другу.

— Надежда Александровна только месяц, как приехала к нам в Кушку, но уже успела привести в порядок кабинет английского языка, — похвастался он. — Там снова работает магнитофон, и она привезла свежие учебные записи. За это ей громадное спасибо.

— Отлично! — обрадовался я. — Надежда Александровна, у меня для вас серьёзное предложение. Займитесь со мной английским индивидуально, пожалуйста. Хочу выучить язык как можно лучше, а без хорошего преподавателя здесь не обойтись. За дополнительные уроки я, разумеется, заплачу.

— Серёжа! — воскликнула «англичанка» и покосилась на директора.

— Георгий Михайлович, — обратился я к Примусу. — Скажите, пожалуйста, ваше веское слово. В смысле, что стесняться нечего, предложение абсолютно честное, а всякий труд должен быть оплачен.

— Подтверждаю, Надежда Александровна, — солидно кивнул директор. — Серёжа у нас парень серьёзный. Соглашайтесь. Если хотите, разумеется.

— Ну раз так… — Надежда Александровна стрельнула светло-голубыми, чуть на выкате, глазами с густо накрашенными ресницами. — Почему бы и нет?

Ещё, разумеется, собственные тренировки и футбол.

За лето я вырос на четыре сантиметра — так, что пришлось покупать новую одежду и обувь (благо, с этим особых проблем не было, Кушка неплохо снабжалась), но главное не в этом. Благодаря постоянным тренировкам и естественному росту организма я, наконец, окреп физически до относительно приемлемого состояния. Займись я сейчас плотно любым видом спорта, уверен, очень быстро дорос бы до самых высоких показателей и не только в своей возрастной категории.

Теперь я легко подтягивался на одной руке пять раз (ещё парочку оставлял в запасе, чтобы не перенапрягаться).

Делал выход силой на две руки двенадцать раз подряд.

Крутил на турнике «солнышко».

Пробегал стометровку за десять целых три десятых секунды, километр за две минуты двадцать секунд, а три километра за семь минут пятьдесят семь секунд.

В длину прыгал на семь метров двадцать сантиметров (в высоту на рекорд не прыгал, не любил, хотя метр пятьдесят перелетал без особых затруднений).

Про плаванье под водой уже рассказывал — сто метров не предел.

В Южном море родного Гарада Кемрар Гели спокойно нырял на пятьдесят метров в глубину без ласт и акваланга. Здесь, на Земле, я пока не успел побывать на море, но думаю, что нырнул бы примерно на столько же.

Реакция.

Была у нас с кушкинскими пацанами такая игра на реакцию. Один стоит, согнувшись в поясе под углом девяносто градусов. Другой стоит сзади и тихо-тихо бросает ему мимо уха спичечный коробок. Тот, кто должен коробок поймать, не знает мимо какого уха — левого или правого — тот пролетит. Поэтому поймать можно только обладая отменной концентрацией внимания и кошачьей реакцией. Говорят, кто-то до меня ловил пять раз из десяти. Я ловил десять раз из десяти, и скоро со мной перестали играть — не интересно.

Всё это, разумеется, без входа в орно, на обычных резервах организма.

Кроме этого, я начал меняться внешне. Похудел. Чуть сутулая спина мальчика Серёжи Ермолова выпрямилась. Мышцы энергично перекатывались под кожей, на животе красиво и рельефно выступали «кубики», — было, на что посмотреть в большом ростовом зеркале, которое я установил в нашей, редко используемой по назначению гостиной, приспособив её под спортзал на случай непогоды, которая в Кушке иногда случалась.

Шаг пружинил. Исчезла детская припухлость щёк. Над верхней губой начал пробиваться и темнеть пушок — будущие усы. Волосы тоже потемнели и стали жёстче. Конечно, ещё не мужчина, но уже и не совсем ребёнок. Четырнадцать мне должно было исполниться двадцать пятого декабря этого, семьдесят первого года, но уже сейчас, в конце августа одна тысяча девятьсот семьдесят первого, я выглядел на этот возраст и даже старше.

Глава шестая Верблюжья колючка Мои записи. Качать вратаря!

С первого сентября жизнь постепенно вошла в накатанную колею. Школа. Дом. Библиотека. Спорт. Английский. Заготовка верблюжьей колючки.

Этот важный пищевой ресурс для верблюдов, которые вовсю использовались как в Кушке, так и во всём Туркменистане, рос повсюду. Его нужно было осенью заготавливать, чтобы горбатым животинам было что пожевать зимой. А кто лучший во всём мире заготовщик верблюжьей колючки? Правильно, советский школьник! Пионер и комсомолец. К слову, не только верблюжьей колючки. Специально этим вопросом не интересовался, но память Серёжи Ермолова хранила воспоминания о том, как до переезда в Кушку, на Украине, в селе Лугины Житомирской области, школьники заготавливали хмель. Начиная с пятого класса и старше. Наш пятый класс участвовал в полном составе. При этом везде писалось и говорилось, что детский труд в СССР не используется.

Оказывается, используется вовсю. И хмель на Украине, и верблюжью колючку здесь, в Кушке, мы заготавливали, во-первых, за счёт занятий в школе (то есть на это время занятия отменялись), а во-вторых, совершенно бесплатно.

Справедливости ради следует заметить, что эта работа была нам, скорее, на пользу. Большинство ребят и девчонок относились к школе как к нудной обязанности, которая надоела за годы хуже горькой редьки. Поэтому «колючка» (так мы эту обязаловку коротко называли) воспринималась своего рода развлечением, — что бы ни делать, лишь бы в школу не ходить. Опять же, труд этот не был слишком уж тяжёлым, и перенапрягаться никто никого не заставлял.

Главные инструменты — хорошо наточенная лопата и грабли. Пацаны рубят лопатами под корень зелёные невысокие кусты, а девчонки сгребают их в кучи. Потом приедет машина и всё заберёт. Обед — бутерброды, хлеб, котлеты, сало, огурчики и чай в термосах — с собой. Развели костерок из обломков саксаула, пообедали, поболтали и снова за работу. Ещё пару часов — и по домам. С чувством выполненного долга.

Опять же, когда б я ещё научился так хорошо затачивать лопату напильником?

Из развлечений, не требующих физических усилий, — кино и книги, художественная литература.

Ещё — общение с друзьями-товарищами. Однако я чувствовал, что наши интересы расходятся всё больше. Поначалу, когда я только-только осознал себя в чужом мальчишеском теле, мне было интересно вернуться в детство. Мальчишеские игры. Свежесть ощущений. Другой, новый мир — такой похожий и одновременно непохожий на Гарад. Другое время, в конце концов! По сути, я словно воспользовался машиной времени, описанной, кстати, не только в фантастических романах земных писателей, но и гарадских. Даром что в реальности машину времени построить невозможно. Во всяком случае, гарадская наука такой возможности не видит. А я сумел. Да, способ оказался абсолютно фантастическим и от меня ничего не зависело, но тем не менее. Так вот. Поначалу всё это будоражило. Но постепенно стало понятно, что взрослый человек в теле мальчика всё равно остаётся взрослым человеком. У меня были взрослые интересы и потребности, удовлетворить которые моё здешнее детское существование не могло.

Не скажу, что мне было скучно, но, если честно, я всё ждал, когда со мной свяжутся и вызовут в Москву для настоящей работы над антигравом и другими проектами, которые давно были мной разработаны, описаны на бумаге и на всякий случай лежали в рабочем сейфе отца, в его кабинете в танковом полку. Помню наш разговор по этому поводу.

— Вот, пап, — я потянул ему толстую картонную папку, внутри которой лежало около двухсот пятидесяти машинописных страниц и несколько десятков чертежей и схем. — Можешь спрятать надёжно?

— Что это?

— Мои изобретения. Начну разрабатывать подробно и внедрять, когда антиграв получит признание.

— Однако. Значит, антиграв — это не всё?

— Не всё.

— А что ещё, если не секрет? Хотя бы вкратце.

— Персональная ЭВМ — компьютер, доступный каждой семье среднего достатка, а в перспективе каждому советскому человеку. Коммуникативная сеть из этих компьютеров, основанная для начала на уже существующих телефонных сетях, а затем и на специально проложенных.

— Сеть? Для чего?

— Представь свой полк на учениях или, не дай бог, на войне. Как тебе возможность практически мгновенно получать информацию о противнике и столь же мгновенно обрабатывать её и доводить приказы до командиров батальонов, рот, взводов? Как тебе компьютер в каждом танке, который, на основе полученной информации, мгновенно вычисляет расстояние до цели и сам наводит танковую пушку?

— Скажу, что это фантастика.

— Сейчас — да. При наличии компактных компьютеров и компьютерной сети, о которой я говорю, — уже нет. Там множество трудностей и нюансов, но, если такую сеть создать… Танковый полк на войне — ладно, это нетипичный случай, хотя, как военный, можешь задуматься, что это даст на уровне батальона, роды и даже взвода. Не говоря уже о дивизии, армии, фронте и всех родах войск, — война станет совсем другой. Возьмём повседневность, быт. Что сейчас делает советский и не только советский человек, когда ему нужна какая-то информация?

— Книги, словари, газеты, журналы, библиотеки, архивы, — сказал папа. — Ну, ещё позвонить можно куда-нибудь. Хотя и не факт, что там ответят.

— Вот. А теперь представь, что нужную информацию можно получить практически мгновенно, прямо из дома, не сходя с места.

— Скажу, что это революция, — чуть подумав сказал папа. — А, погоди, о чём-то таком я читал. Кажется, у тех же твоих любимых Стругацких. Большой Всемирный Информаторий, — вспомнил он. — БВИ, да?

— Не совсем. Всё проще и одновременно сложнее. Но главное — быстрее и лучше. Если хочешь, можешь ознакомиться подробнее, — я показал глазами на папку.

— Обязательно. Должен же я знать, что лежит у меня в сейфе. Но сначала всё-таки расскажи.

— Хорошо. Ещё — кварковый реактор, который способен дать практически неисчерпаемую энергию; станция Дальней связи на Луне, с помощью которой можно посылать сигнал на любое расстояние и принимать тоже; ядерная двигательная установка для космического корабля-планетолёта и, до кучи, парочка новых сверхпрочных, недорогих и лёгких материалов, чтобы всё это сделать: углерит и пластмонолит.

— Всё? — спросил папа.

— Пока — да. Позже, возможно, появятся ещё.

Наступило молчание. Папа явно переваривал информацию и мучительно подбирал слова.

— Сынок, — промолвил он, наконец, посмотрев на меня глазами, полными любви и тревоги. — Ты ничего не хочешь мне рассказать? Если это важно, обещаю, что всё останется между нами, и я… мы с мамой, не станем предпринимать никаких мер.

— Ты, наверное, имеешь в виду помещение меня в психиатрическую лечебницу или, говоря простыми словами, сумасшедший дом? — напрямик спросил я.

— Никаких мер, — твёрдо повторил отец. — Но ты не сумасшедший, я вижу.

— Слава богу, что ты это видишь, — сказал я. — Пап, я понимаю, что всё это выглядит совершенно невероятно и фантастически, но я, правда, не знаю, откуда всё берётся в моей голове. Сначала мне самому казалось, что я схожу с ума. Но после того, как я залечил бабушке порез, а до этого фактически заставил пацанов отдать мне перстень утопленника и забыть об этом, а потом вылечил тётю Фиру… Я, конечно, не врач, но, по-моему, сумасшедшие так не могут. Просто потому, что они сумасшедшие. Психически больные люди. А уж когда удалось собрать работающий прототип антиграва… — я покачал головой изо-всех сил стараясь выглядеть растерянным. — Пап, я правда не знаю, откуда это всё берётся. Такое впечатление, что, пока я был в коме после аварии, эти знания и способности кто-то просто вложил мне в голову.

Последние слова мне было очень легко произнести, поскольку они были чистейшей правдой.

— Самое главное, — сказал папа, чуть подумав, — что этого не может знать никто. При всей нашей вере во всемогущество науки — это не так. Нет никакого всемогущества даже близко. Мы всех людей на планете досыта накормить не можем, какое уж тут всемогущество… Про болезни и вовсе молчу.

Всё-таки умный мой папа, прямо гордость берёт. Даром, что военный.

Последнее замечание хоть и кажется в какой-то мере оскорбительным, но таковым не является. Правда вообще не может быть оскорбительной. Оскорбительная правда. Чувствуете? Фальшиво звучит. Просто каждое занятие человеческое накладывает свой неизменный отпечаток. Военные — люди, для которых подчинение приказу заложено в подкорке, а Устав — священная книга. Военный, как никто, знает, что инициатива наказуема и наказуема жёстко. Поэтому они и ведут себя соответственно. На первом месте — исполнительность. Ум и глубокий анализ — на втором. А рефлексии и вовсе места нет. Какая рефлексия? Родина приказала — вот и вся рефлексия.

То же и профессиональные спортсмены. Я уже упоминал, что в СССР официально профессионального спорта нет, но на самом деле, фактически, есть. Чтобы достичь высочайших результатов, нужно отдаваться тренировкам и соревнованиям полностью. Без остатка. На другие занятия времени и, главное, желания не остаётся. Опять же, развиваешь мышцы — страдает мозг. И наоборот. Исключения есть, но они только подтверждают здешние правила. Типичный образ учёного — лысый задохлик в очках и мятом костюме с пальцами, испачканными чернилами и мелом. Спортсмена — мускулистый здоровенный парень с одной мыслью в голове: быстрее, выше, сильнее.

Гармонии в развитии — вот чего не хватает советскому обществу в целом и отдельным людям в частности. На словах мы к ней стремимся, а вот на деле…

Про гармонию в развитии индивида и общества следовало написать ещё одну папку (возможно, и не одну), но с этим я пока решил повременить, — справиться бы с тем, что уже есть.

— Хорошо, — сказал папа. — Спрячу у себя. Но ты уверен, что не нужно это отдать комитетчикам?

— У комитетчиков есть, — сказал я. — Меньше этой, но есть. И вообще. Пусть сначала по антиграву решение примут.

Маме, после некоторого размышления, я тоже сообщил о папке с записями. В конце концов, мы семья, а в семье всё должно быть общим — и радости, и победы, и трудности, и повседневный быт. Сестре Ленке, конечно, говорить не стал. Довольно её гениальной детской интуиции, которая подсказывает, что её брат — не обычный человек. Подрастёт — всё узнает.

Суперматч со сборной дивизии всё-таки состоялся. Фактически это был товарищеский матч, они ничего не решал, мы были чемпионами Кушки этого года, и официально отнять у нас это звание можно было только в следующем году.

— Но ты же понимаешь, что так это оставить мы не можем? — спросил меня папа.

— Реванш? — ответил я вопросом на вопрос. — Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался.

— Ха-ха, — сказал папа. — Мы вас порвём. Дивизия — это сила. Настоящая.

— Не сомневаюсь, — сказал я. — На поле боя. На футбольном, к счастью, другая игра.

— Я не поняла, — вмешалась мама. — Вы за кого болеть собрались, товарищ подполковник, — за любимого сына или свою дивизию?

— Э…

— Мама, — примиряюще сказал я. — Ты же знаешь, папа вообще не болельщик.

Это была правда. До Кушки у нас был телевизор, но я не помню случая, чтобы отец смотрел футбольные матчи или слушал репортажи по радио. Ни футбольные, ни хоккейные. Видимо, тут он пошёл в своего отца, деда Лёшу, который тоже был абсолютно равнодушен к футболу. При этом спортсменом отец был отличным, форму держал, и до сих пор мог сделать на полу «уголок», а потом спокойно выйти из него в стойку на руках.

— Я тоже не болельщица, — заявила мама. — Но тут дело принципа!

— Я болею за Серёжу! — заявила сестра Ленка.

Обе сверлили отца взглядами.

— Ладно-ладно, — поднял руки папа. — Накинулись. Конечно, за сына, как иначе! Однако довожу до вашего сведения, что наш комдив, полковник Копылов, отдал неофициальный приказ.

— Разве приказ может быть неофициальным? — удивился я.

— В армии — может, — сказал папа.

— И не только в армии, — добавила мама.

— Так что за приказ? — спросил я.

— Победить, — сказал папа. — Во что бы то ни стало.

Суперматч был назначен на воскресенье, семнадцатое октября. Как раз к этому времени летняя кушкинская жара окончательно спадала, и устанавливалась ровная тёплая сухая погода. Самое то для футбола.

К матчу готовились серьёзно. Король, наш капитан, назначил тренировки два раза в неделю, и объявил, что нарушителям спортивного режима пощады не будет.

— Лучше сейчас покидайте команду, чем подвести её в последний момент, — сказал он, глядя на Пушкина. — Незаменимых у нас нет, как говорил товарищ Сталин.

— И где он теперь?

— Сталин? У Кремлёвской стены лежит. А люди ему до сих пор цветы несут. Сам видел в этом году.

— Я не понял, — сказал Пушкин. — У нас теперь сталинские методы руководства, или как? Король, ты вообще-то капитан, не тренер.

— Это правда, — сказал я. — Поэтому я и предлагаю выбрать нам играющего тренера. Чтобы его слово было законом. Без этого нам дивизию не победить.

— Между прочим, — сказал нападающий Сарпек Джанмухамедов, — в следующем году, весной, у нас матчи на первенство Среднеазиатской железной дороги. Если хотим хоть что-то показать, надо завязывать с бухлом.

— Вот ты и завязывай, — буркнул Пушкин.

— Я не пью, — спокойно ответил Сарпек. — И не курю. Ты знаешь.

— Да твою ж мать… — не выдержал самый старший из братьев Юрасовых — Юрий. — Ты задолбал, Олег, воду мутить. Давайте меня играющим тренером выберем, я быстро порядок наведу. — Вон, молодые, Сашка Ковальджи и Валера Лопатин в команду просятся. Нормально играют, и не пьют ни капли.

— Да пошли вы, — зло сощурил глаза Пушкин, дёрнул тонким, изъеденным пендинкой носом, и поднялся с травы стадиона. — Это вы задолбали. Не пей, не кури… Мы что, корову выигрывать или проигрывать собрались? Чемпионат железной дороги! Да идёт он на хрен, этот чемпионат. Мары нам всё равно не обыграть, там в команде два мастера спорта, остальные разрядники.

— Вот ты и иди, — сказал Юра. — Без тебя обойдёмся. Нечего тут команду разлагать. Бухай дальше с Рваным. Лопатина на твоё место поставлю. А Ковальджи подстрахует.

Пушкин — руки в брюки — ушёл. Команда молча проводила его глазами и занялась насущными делами. Для начала единогласно избрали играющим тренером Юру Юрасова.

— Мы, конечно, не «Спартак», а братья Юрасовы не братья Старостины, но что-то общее у нас есть, — пошутил по этому поводу Король.

— Конечно, есть, — сказал я. — Нацеленность на победу.

— Слушайте моё первое распоряжение, как играющего тренера, — сказал старший Юрасов. — Моим помощником назначается…наш голкипер. Сергей Ермолов. Тем, кто скажет, что он слишком молод, я напомню, как его советы помогли нам выиграть у пехоты.

— Никто не против, — сказал Сарпек. — У нас умный вратарь. Даром, что молодой.

— Что скажешь, Серёжа? — посмотрел на меня Юрий.

— Скажу, что для победы над дивизией нам нужно серьёзно подтянуть физику. Выносливость и скорость прежде всего. Помните тактику с пехотой? Игра на опережение. Не давать противнику владеть мячом больше трёх секунд. Ну и про расстановку четыре два четыре пора забыть. Это вчерашний день. Трёх нападающих вполне достаточно. И то при условии, что они будут оттягиваться в полузащиту. Хавбеки решают. Хавбеки. Выносливость и скорость. Игра на опережение. Комбинации. Стандартные положения. Учимся бить штрафные, угловые и создавать искусственное положение вне игры.

— А техника? — спросил Сарпек?

— Тут я плохой советчик, — сказал я. — Мне бы свою вратарскую подтянуть. Кстати, о технике. Мячей нам нужно больше.

— Значит, скинемся и купим, — сказал тренер. — Все слышали моего помощника? Айда на поле. Хватит болтать, пора работать.

«Матч состоится при любой погоде» — так, говорят, писали на афишах до войны и сразу после. У нас афиш не было, все и так знали, когда назначен суперматч — на одиннадцать часов утра воскресенья. Календарь показывал семнадцатое октября, и погода выдалась та, что надо — лёгкий прохладный ветерок, синее небо с редкими облаками, яркое тёплое солнце.

Стадион по воскресному дню, хорошей погоде и давно ожидаемому футбольному развлечению был заполнен до отказа.

Зрители, болельщики — важная часть игры. Стадион — не театральная сцена и не арена цирка, можно играть просто для того, чтобы играть, чтобы выяснить, кто лучше, но со зрителями веселее. Особенно, когда на трибуне родные люди.

На матч я вышел в новых перчатках. Вернее, в старых кожаных отцовских, но улучшенных. Потратил пару вечеров, нашил на них резиновые вставки, вырезанные из старого, опять же отцовского, эспандера, которым он уже не пользовался. Перчатки были чёрные, а вставки красного цвета. Стильно вышло. Ну и удобно. Резина, в отличие от кожи, хорошо «прилипала» к мячу, и руки были защищены.

— Команде пятой гвардейской мотострелковой дивизии физкульт-привет!

— Команде города Кушка физкульт-привет!

Судья бросил монету, право выбора досталось сопернику. Они выбрали ворота, я пошёл в свои, южные. Привычно похлопал обе штанги на удачу. Подпрыгнув, коснулся верхней. Всё-таки хорошо, что подрос за лето — другое дело. Почти Анзор Кавазашвили. Ещё бы пяток сантиметров, и совсем нормально будет.

Судья свистнул, матч начался.

С первых минут стало понятно, что соперник нам попался сильный. Команды полков тоже были не слабые, но здесь собрали лучших игроков дивизии. Через отца я узнал, что командир дивизии полковник Копылов приказал — кровь из носа! — найти хорошего тренера, которого, разумеется, нашли. В армии всегда находится тот, кто нужен, был бы приказ и мотивация. Мотивация, как выяснилось, тоже была: в случае победы комдив пообещал отпуска на родину всем игрокам. Да с такой мотивацией советский солдат выложится по полной. Вот они и выкладывались. Даже наша тактика игры на опережение поначалу не срабатывала, уж очень сильный был натиск.

В первом тайме я пропустил с углового. Перехватить не удалось, — меня оттолкнули с нарушением правил (судья не заметил или сделал вид, что не заметил), и высокий нападающий-мотострелок пробил головой. Удар вышел коварный — с отскоком от земли, а я был в невыгодной позиции. Ноль-один, мы проигрываем. С таким счётом и ушли на перерыв.

— Всё правильно делаем, — сказал я в перерыве. — С таким темпом во втором тайме они выдохнутся. Не давайте им играть, перехватывайте. Тотальный футбол!

— Как ты сказал? — переспросил Король.

— Тотальный футбол, — повторил я. — Давление на соперника на каждом участке поля.

— Первый раз слышу такое выражение, — сказал наш играющий тренер.

— Я тоже, — сказал я. — Только что придумал.

— Ладно, — сказал старший Юрасов. — Тотальный так тотальный. Главное, чтобы физики хватило.

Физики хватило, тренировки не прошли зря. Соперник ещё несколько раз опасно атаковал (трижды выручила защита, и дважды я), а потом начал замедляться. Мы всё чаще перехватывали инициативу, прижали дивизию к воротам и дважды чуть не забили (один раз спасла штанга, другой — защитник, выбивший мяч из пустых ворот). До конца матча оставалось семь минут. Я уж было подумал, что госпожа удача сегодня не на нашей стороне, но тут отличился капитан. В блестящем силе он принял на грудь мяч, посланный ему Борей Юрасовым и мощно пробил с разворота, находясь метрах в пятнадцати-семнадцати от чужих ворот. Вратарь соперников поздно среагировал, защитники только проводили мяч глазами, и тот влетел точно в нижний угол, всколыхнув сетку.

— Го-ол!! — заорали трибуны.

Один-один. Соперник начал с центра поля, но оставшегося времени ему не хватило. Ничья в основное время.

Ещё перед матчем было договорено, что играем только на победу. То есть, в случае ничьей, по недавно утверждённым ФИФА новым правилам, два дополнительных тайма по пятнадцать минут и серия пенальти.

Дополнительное время ничего не решило — все слишком устали, и мяч решительно отказывался идти в ворота.

Значит, пенальти.

Выходить в орно было бы нечестно, поэтому я решил сыграть чисто на мастерстве и обычной реакции.

Первые три мяча, пробитые нами и соперником, взять было нельзя — сильно и в притирочку к штанге. Такие и лучший вратарь мира Лев Яшин бы не взял. Четыре-четыре. Осталось по два удара. Если и они не выявят победителя, то бьют все. Пока кто-то не промахнётся, или всё-таки не выручит голкипер.

Я занял место в воротах на четвёртый удар. Трибуны затихли.

Так. Сосредоточился. Собрался. Колени чуть согнуты, плечи приподняты, руки на уровне пояса. Всё внимание — на соперника. Как он ставит мяч на одиннадцатиметровую отметку. Как отходит назад. Как разбегается…

Удар!

В этот момент время замедлилось.

Я не перешёл в орно, клянусь, но было так, словно перешёл.

Я видел, как медленно-медленно мяч оторвался от поля и отправился в полёт, в правый от меня угол. Как практически замер, с поднятой после удара ногой, соперник. Как застыла птица в небе. Как мяч, в плотной, какой-то ватной тишине, медленно крутясь, приближался к створу ворот примерно в метре от земли. Я сам, словно повис в воздухе, в отчаянном броске, вытянув руку как можно дальше.

Вот оно, отличие от орно! — находясь в нём, ты чувствуешь себя таким же быстрым, как всегда, это остальной мир замедляется, а тут ты сам будто в муха в патоке…

Ну, ещё чуточку!! Хотя бы один сантиметр!

Мои пальцы и половина ладони коснулись мяча, я увидел, как он изменил траекторию и, словно протискиваясь сквозь воздух, ушёл за стойку ворот.

И тут же время пошло с прежней скоростью.

Я упал, перекатился через плечо, вскочил на ноги. Команда и трибуны радостно орали. Соперник угрюмо молчал. Следующий мяч я тоже взял, хоть уже и не так красиво (удар был точным, но слабым, в тот же, правый от меня угол). А мы забили дважды и одержали победу с общим счётом шесть-четыре.

— Качать вратаря! — крикнул самый младший из братьев Юрасовых — Женька.

Качать? Такой традиции у нас на Гараде не было, поэтому я даже как-то растерялся и не сопротивлялся, когда сильные руки товарищей схватили меня, перевернули на спину и подбросили вверх…

Глава седьмая Мне четырнадцать лет Как научиться бриться и стрелять. Танк Т-62. Снежная зима

После Нового года и зимних каникул я пошёл в восьмой класс. Но сначала отметил своё четырнадцатилетие — возраст, когда подростковый организм на всех парах спешит ко взрослому состоянию. Половое созревание и всё такое прочее. Пушок над верхней губой потемнел и сгустился. Эротические сны, главным действующим лицом которых чаще всего выступала Наташа, участились и приобрели отчётливо волнующий и даже где-то реалистичный характер.

С настойчиво пробивающимися усами и бородой я поступал просто — начал сбривать. Как раз утром двадцать пятого декабря, в день своего рождения, и начал делать это регулярно. Благо, появилось чем. Ещё будучи в Алмалыке, я как-то завёл с дедом разговор насчёт бритья. Тогда бриться было ещё рановато, но я понимал, что скоро этот момент настанет.

Дед каждое утро, перед работой и завтраком, брился опасной бритвой, правя её на оборотной стороне старого кожаного ремня, взбивая помазком мыльную пену в специальном алюминиевом стаканчике и глядя в маленькое прямоугольное зеркало, висящее над раковиной. Сам процесс бритья выглядел эдаким суровым мужским ритуалом, освящённым столетиями, и одна мысль, чтобы использовать для этого какую-нибудь электробритву «Харьков», которую предпочитал отец, казалось мне если и не кощунственной, то не стоящей дальнейшего рассмотрения. Только опасная бритва! К тому же Кемрар Гели в бытность свою взрослым космическим инженером-пилотом, пользовался похожей.

Это была традиция, которая тянулась с тех далёких времён, когда первые гарадские космонавты, которые, к слову, как и земные, в большинстве своём были военными лётчиками, отправлялись к месту старта. По легенде, первым, кто начал бриться перед стартом опасной бритвой, был первый космонавт Гарада Сентан Ирм. Полёт прошёл удачно, Сентан, как и здешний Гагарин, мгновенно стал героем всего Гарада, и уже через пару лет после начала космических полётов выйти на старт, не побрившись опасной бритвой, начало считаться плохой приметой. Я говорил, что гарадские космонавты суеверны до смешного? Теперь говорю (земные тоже, но об этом я узнал позже). Так вот — бритьё. Традиция крепла и ширилась, и к тому времени, когда силгурды приступили к освоению своей двойной звёздной системы (начали, естественно, со спутника Гарада — Сшивы), бритьё опасной бритвой стало отличительной особенностью всех, кто причислял себя к космонавтам.

— Деда, — помнится, спросил я, в очередной раз наблюдая за его бритьём. — Меня научишь пользоваться такой бритвой?

Не говорить же было, что я умею.

— Научить можно, — ответил дед. — Да только оно тебе надо? Сейчас всё проще. Электробритвы, станки. Это нас, стариков-фронтовиков, уже не переделать, а молодёжь… — он артистично снял пену с верхней губы, подперев её изнутри языком.

— Надо, — сказал я. — Хочу бриться так же, когда время придёт.

Вот оно и пришло. Вместе с немецкой бритвой Solingen, которую подарил мне дед на четырнадцатилетие, прислав её заказной бандеролью по почте. Вместе с бритвой в чёрной фирменной коробке из плотного картона он прислал письмо, в котором сообщал, что они с бабушкой и прабабушкой уже переехали в станицу Каменомостскую, что недалеко от города Майкопа, которая теперь считается посёлком городского типа. Купили хороший кирпичный четырёхкомнатный дом с десятью сотками земли; есть баня, сад, два сарая (дровяной и для всякого барахла), и вообще все необходимое для жизни. Ждут в гости. Кофманы тоже переехали в соседний Краснодар, у них всё хорошо, передают привет. Бритва же — трофейная, с военных времён. «У меня их две штуки было, — писал дед, — на всякий случай. Одной до сих пор пользуюсь, всё как новая, а вторую куда девать? Пусть внуку будет, решил. Не волнуйтесь, ей никто вообще никогда не брился. Я эти бритвы в разбомбленном магазине нашёл, в сорок пятом, в городе Веймар, что в Тюрингии. На полу валялись, среди битого кирпича, оставалось только подобрать. Там много чего было, но я взял только бритвы и зажигалку…»

— Ну, дед Лёша, молодец! — воскликнула мама, прочитав письмо. — Отличный подарок внуку, прямо уважаю. Мой отец вообще ничего из Германии не привёз. Мы, помнится, так ждали, так ждали… Бедно ведь жили, босые летом ходили, обувку берегли… Мать, помню, даже всплакнула. «Ты бы, — говорит, хоть отрез ткани какой привёз, — пошили бы рубашки детям».

— А он что? — спросил я.

— А он говорит, — я солдат, а не грабитель. Не мог, говорит, взять ничего, рука не поднималась.

— А дед Лёша, значит, не постеснялся, — сказал я. — У него и машина трофейная, немецкая. Отличная машина, кстати, очень нас выручила.

— Характеры разные, — пожала мама плечами. — Я деда Лёшу только похвалить за это могу. В конце концов, мы победили. А немцы… Они столько горя нашей стране принесли, что оно долго ещё не забудется. Но и своего отца не осуждаю. Характеры разные, — повторила она.

Вот так решился вопрос с бритьём (бритва, к слову, оказалась великолепной, у меня такой и на Гараде не было). Что до эротических снов, то с этим ничего сделать было нельзя, да и не нужно. Снятся — и хорошо. Будем надеяться, что Наташа меня не забудет, и когда-нибудь (не слишком долго, пожалуйста) они станут реальностью.

Чем ещё запомнился ушедший тысяча девятьсот семьдесят первый?

Я научился стрелять и водить танк.

Кемрар Гели за всю свою жизнь не стрелял ни разу. Так уж вышло. Стрелковое огнестрельное оружие, разумеется, на Гараде имелось, но использовали его только в армии, куда мужчины попадали исключительно по контракту, добровольно. Ещё и конкурс нужно было выдержать бешеный, поскольку сама армия была относительно небольшой (не с кем воевать, всех победили), а желающих послужить много. Мне, однако, никогда в армию не хотелось. Военная подготовка, которую я проходил в Космической Академии, касалась только обучения лётному делу на универсальном истребителе «Охотник-42М», способном уничтожать врага как на земле и в космосе, так и почти в любой атмосфере (до определённой плотности и температуры, разумеется). В космосе нам тоже воевать было не с кем, но истребители были созданы на всякий случай. Вдруг прилетят злые инопланетяне-захватчики? Когда люди, они же силгурды, воюют на протяжение всей своей истории, им трудно представить, что кто-то разумный за пределами их звездной системы (если таковой вообще имеется) может вести себя иначе. Нет, мы, конечно, все из себя такие гуманисты, что дальше некуда, но наш бронепоезд, как поётся в одной советской песне, стоит на запасном пути. И это правильно.

Что до охоты на животных, то она на Гараде была запрещена. После ядерной войны, которая чуть было не уничтожила всё живое, восстановление биосферы ещё продолжалось, а многие виды приходилось возрождать буквально из пробирки. Какая уж тут охота.

Здесь же, на Земле, как я понял, огнестрельное оружие было распространено не только в многочисленных армиях (у каждой страны — своя армия, безумно расточительно с моей точки зрения). Среди охотников — само собой. Однако были страны, и не мало, где оружие свободно продавалось гражданам! Те же Соединённые Штаты Америки, Канада, Израиль, Швейцария…

В Советском Союзе оружие гражданам продавали только охотничье. Пятизарядная малокалиберная винтовка, которую я обнаружил у нас в доме в самые первые дни своего пребывания в новом теле, как раз и считалась таковым. Отец никогда с ней не охотился, но любил брать на пикники, чтобы там пострелять по пустым банкам и бутылкам.

На таком пикнике я стрелять и научился. Сначала на пикнике, а затем и на военном стрельбище, из настоящего боевого оружия — пистолета Макарова, автомата АКМ и РПК — ручного пулемёта Калашникова.

— Как это — забыл? — помнится, удивился папа, когда впервые протянул мне винтовку.

Дело было в воскресенье, через неделю после нашей победы над сборной дивизии. Мы всей семьёй загрузились в новую машину и поехали на север, за Кушку. Потом свернули направо, в сопки, на грунтовую дорогу. Через некоторое время справа показалась довольно широкая удобная и красивая лощина, с разбросанными там и сям фисташковыми деревьями, и скальными гранитными выходами.

Воды здесь не было, но мы взяли её с собой в двадцатилитровой канистре. Расстелили покрывало, собрали походный столик и четыре табуретки… Вкусная еда, горячий чай из термоса, чистый воздух, ясное небо и пока ещё тёплое солнце. Любимая семья, в конце концов. Да, да, уже любимая, не так давно я неожиданно понял, что мне не нужно играть в сына, брата и внука. Я уже и есть сын, брат и внук. Настоящий, любящий и любимый, без дураков.

Что ещё нужно для счастья?

Только научиться стрелять.

Четыре пустые консервные банки и три пустые же бутылки (одна из-под пива, две из-под лимонада) отец расставил метрах в тридцати, на длинном скальном выступе, торчащем из земли наподобие хребта какого-то сказочного животного. Расставил, достал из машины винтовку, протянул мне.

— Давай.

Оп-па. Это что же, Серёжа Ермолов умеет стрелять? Логично. Как-никак сын советского офицера… Вот только нынешний Серёжа Ермолов совершенно не помнит, как это делать. Пришлось срочно выкручиваться.

— Пап, я забыл.

Вот тогда папа и удивился.

Какая всё-таки оказалась удобна штука — моя травма головы. Всегда можно сослаться. Я и сослался.

— Совсем забыл? — спросил отец.

— Совсем, пап, — виновато сказал я. — Как будто первый раз в руках держу.

— Что ж, вздохнул отец. — Придётся учить заново. Смотри. Вот это — прицельная планка, а это — мушка. Надо совместить прорезь прицела так, чтобы мушка оказалась точно посередине прорези, а верхний её край — на уровне воображаемой линии, проходящей поверху. Смотри, — он вытащил из бардачка машины шариковую ручку и нарисовал на полупустой пачке сигарет схему. — Вот это ты должен увидеть. Понятно?

— Вроде, да.

— Наводишь мушку на цель и стреляешь. После выдоха, на паузе. Хорошие стрелки вообще стреляют между двумя ударами сердца. Но это уже высший пилотаж.

Через пять минут вторым выстрелом я сшиб консервную банку. А ещё через минуту выстрелил от бедра, как в фильмах про ковбоев и индейцев с югославским актёром Гойко Митичем в роли главного индейца всего социалистического лагеря.

Вторая банка, глухо звякнув, улетела в траву.

Передёрнул затвор.

Выстрел!

Есть.

— Классно получилось, — сказал папа с нотками ревности в голосе. — А говоришь — забыл. Ну-ка дай я попробую…

Папа выстрелил от бедра и промазал. Снова выстрелил и снова промазал.

— Как это у тебя получается? — спросил он, вытаскивая пустой магазин и протягивая мне. — Заряди, патроны в бардачке.

— Главное, не целиться, пап, — сказал я, доставая патроны. — Э… а как?

— Вставил с краю, надавил, задвинул. Дай покажу, — он забрал у меня магазин, взял патрон, вставил, отдал магазин мне. — Понял? Дальше сам. Что значит, не целиться?

— Целиться, но по-другому, — сказал я, снаряжая магазин. — Просто мысленно продолжай линию ствола и упирай её в цель.

— По горизонтали, может, и сработает, — сказал папа. — А по вертикали?

— По вертикали — интуитивно, — сказал я.

В тот раз мы расстреляли коробку патронов (пятьдесят штук). Поучаствовала даже мама с сестрой Ленкой. У меня лучше всего получалось с бедра, а вот обычным способом, я дал отцу себя перестрелять, и он прямо светился от радости и гордости, дважды подряд, стоя, попав в пятикопеечную монету на пятидесяти шагах.

— Учись, сынок, — сказал покровительственно. — Ничего, попрошу кого-нибудь из ротных взять тебя на стрельбище в ближайшие дни, снова поучишься из настоящего боевого оружия стрелять, если забыл.

Отец сдержал слово, и уже в конце недели я знал, как больно бьёт в плечо приклад советского автомата АКМ и ручного пулемёта Калашникова калибра 7,62 мм., и как можно точно попасть в цель на двадцати пяти метрах из пистолета Макарова.

Но всё равно впечатления от стрельбы из боевого оружия не шли ни в какое сравнение с теми, что я получил от вождения танка.

— Машину умеешь водить? — спросил меня невысокий младший сержант в лихо сдвинутом на затылок шлемофоне.

— Умею, — ответил я.

Это было правдой. Если бы Кемрар Гели не умел водить антикварную машину, он сейчас спокойно готовился бы к первому в истории Гарада межзвёздному полёту, а не собирался сесть за рычаги танка на Богом забытой планете где-то на окраине Галактики. Впрочем, весьма симпатичной планеты, следует признать. И люди здесь хорошие, несмотря на техническую и социальную отсталость. Да, на Гараде машины были другие. Но и мальчик Серёжа Ермолов тоже умел водить. Первой машиной, за руль которой он сел, был уже упомянутый Москвич-403. Затем были служебный ГАЗ-69 отца и, наконец, новенькая «копейка» — ВАЗ-2101.

— Здесь то же самое. Только вместо руля — рычаги. Два положения. Первое — для поворота, второе — для разворота. Левый — налево. Правый — направо. Давай, садись. Только шлемофон надень, без него нельзя.

Я натянул на голову шлемофон и уселся за рычаги. Роста вполне хватало, чтобы глядеть из люка на пыльную, разбитую и перемолотую гусеницами, трассу танкового полигона, расположенного в сопках за Кушкой.

Младший сержант сам завёл двигатель, и тот громко зарычал сзади, в бронированном нутре машины.

— Сцепление, первая, и вперёд! — скомандовал сержант.

Я выжал сцепление и попытался включить первую передачу.

Не получилось.

— Смелее! — крикнул сержант, расположившийся позади меня, в башне танка. — Это тебе не легковушка. Силу приложи!

Я приложил. Передача воткнулась.

Медленно отпускаем сцепление, прибавляем газу…

Сорокатонная боевая машина лязгнула гусеницами и рывком тронулась с места. Можно было и плавнее, но я только учусь.

— Газку и вторую! — скомандовал сержант.

Это был восторг. Танк ревел и рвался вперёд, вздымая за собой тучу пыли. Я прямо ощущал под педалью газа все его пятьсот восемьдесят лошадиных сил. Однако перейти на третью и четвёртую передачи инструктор не дал. Так, на второй, я сделал круг по полигону и остановил машину по его приказу там, откуда начал.

— Для первого раза достаточно, — сказал младший сержант, заглушив двигатель. — Нормально проехал, молодец, танкист из тебя выйдет.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Не уверен, что хочу стать танкистом, но было классно.

Было и впрямь классно. Возможно, это покажется странным, но я ощутил нечто общее между этим советским танком Т-62 и гарадским космическим истребителем «Охотник-42М». Грозная мощь боевой техники, созданной для войны и победы. Мощь, будящая в сердце настоящего мужчины особые древние чувства. Нет, не жажду убивать, мы не маньяки. Готовность защитить дом и родину от любого врага. Да, именно так. Готовность защитить.

На день рождения я пригласил пацанов и девчонок из пока ещё своего седьмого класса. Мама наготовила вкусного. Ели, пили компот, в который было добавлено чуть-чуть сухого вина, слушали на магнитофоне записи Битлз и Криденс, которые мне подарила Наташа и которые я уже чуть ли не выучил наизусть, — эта ритмичная музыка и впрямь была великолепной. Танцевали.

Ирка Шувалова, которая за лето и осень тоже подросла и похорошела, делала явные попытки наладить прежние отношения и, возможно, пойти дальше, но я не повёлся. Слишком ясно представлял, чем это кончится. Нет уж, не будем множить лишние сложности, и так впереди их намечается немало. Опять же, по сравнению с Наташей Ирка явно проигрывала. Не потому, что тринадцатилетняя всегда проиграет восемнадцатилетней при прочих равных (обе были красивы, но разной красотой). Просто Ирка была изначально выбором мальчика Серёжи Ермолова, а Наташа — мужчины Кемрара Гели.

В восьмой класс я перешёл легко. Директор школы сдержал слово, данное Петрову и Боширову, и поспособствовал, чтобы мне специально не чинили препятствий. Хотя, думаю, их бы и так не чинили. Учителя относились ко мне хорошо и даже очень хорошо. Учителям всегда нравится, когда ученик открыто и настойчиво стремится к знаниям. Значит, думают они, наш труд не напрасен. Я их не разочаровывал и на экзаменах показал блестящие результаты, сдав всё на «пятёрки».

Восьмой класс хоть и был для меня новым, но я там практически всех знал и до этого. Кушка маленький город,школа одна, а год — не большая разница. К тому же Серёжа Ермолов был тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения, а значит при нормальных обстоятельствах должен был пойти в школу в шестьдесят четвёртом. Но пошёл в шестьдесят пятом.

— Ты часто болел ангиной, — рассказывала мама. — Прямо беда. Поэтому решили с шести лет тебя не отдавать. Врачи посоветовали сначала удалить гланды, от них, мол, все эти ангины.

— Удалили? — спросил я.

— А ты разве не помнишь? — удивилась мама.

— Смутно, — соврал я, поскольку не помнил совершенно, а у Кемрара Гели миндалины были на месте.

— Удалили и помогло. Болеть ты стал значительно меньше.

Так что получалось, что я просто наверстал упущенное из-за болезней время. Однако, как уже было сказано, останавливаться на этом не собирался и уже на зимних каникулах приступил к подготовке, чтобы в следующем учебном году закончить школу.

Зима семьдесят первого-семьдесят второго года выдалась в Кушке необычайно снежной и холодной. Морозы доходили до минус двадцати градусов, а по краям улиц и во дворах высились настоящие сугробы.

Мне, подростку с памятью гарадца, это было только в радость, — я скучал по снежным и морозным зимам Гарада. Остальные кушкинские мальчишки и девчонки тоже особо не печалились. Многие из них приехали в Кушку из таких мест Советского Союза, где настоящая зима в порядке вещей, а некоторые даже привезли с собой лыжи, коньки и санки, которые тут же нашли себе применение.

Глава восьмая Весна. Думы и тревоги Первенство Среднеазиатской железной дороги по футболу. Команда мастеров

Долго, однако, зима не продлилась. Уже в начале февраля подули южные тёплые ветры, снег сошёл, пролились дожди, а затем всё чаще начало выглядывать и пригревать всепобеждающее кушкинское солнце. Очень скоро окрестные сопки покрылись сочной зелёной травой, в которой замелькали алые и жёлтые бутоны тюльпанов (жёлтые росли, в основном, за речкой), а затем и маков. Весна в Кушке быстрая и тёплая. Не успеешь оглянуться, про зиму все забыли и ходят днём в одних рубашках и теннисках, хотя по вечерам ещё натягивают лёгкие куртки и свитерки.

Казалось, всё прекрасно. Я легко учился в восьмом классе, готовился в конце года сдать экзамены, перейти в девятый, а в следующем, семьдесят третьем году, закончить школу. Мог бы и раньше, но от первоначального плана сначала хоть немного повзрослеть и окрепнуть решил не отступать. Работы впереди, как я надеялся, предстояло очень много и перегружать подростковый организм не хотелось. Да, его возможности были неизмеримо выше возможностей обычного земного подростка и, тем не менее, природу не обманешь. Одно дело уметь включать время от времени скрытые резервы и совсем другое — искусственно ускорять взросление. Первое бывает даже полезно. Второе не стоит делать категорически — плохо закончится.

Однако пока всю работу я придумывал себе сам. Начиная от тренировок и учёбы и заканчивая поглощением книг (в обеих кушкинских библиотеках всё меньше оставалось книг, которые я не прочитал). Чем жарче пригревало солнце, тем чаще я задумывался над тем, как можно ускорить процесс продвижения антиграва и стоит ли это делать.

С моей, гарадской, точки зрения всё шло слишком медленно. Это же не взросление! Какого чёрта, в конце концов? Полгода прошло с тех пор, как я оставил действующую модель антиграва вместе с его описанием, а также описанием других, фантастических для цивилизации землян, технологий одному из самых влиятельных людей Советского Союза — председателю Комитета государственной безопасности СССР Юрию Владимировичу Андропову. И что? И ничего. Ждите, вас вызовут. Или не вызовут. Нет, я всё понимаю. Убедиться, что это не ловкий фокус, косность и зависть заслуженных деятелей науки, козыри в рукаве, министерская и прочая бюрократия, подковёрные игры и всё такое прочее. Но сколько это будет ещё продолжаться? Эдак можно доиграться до весьма неприятных вещей. Потому что всё тайное обязательно рано или поздно становится явным. В особенности это касается информации, имеющей решающее значение для всей цивилизации Земли, а не только Советского Союза. Антиграв — шутка ли! Да за такую технологию ведущие разведки мира никаких денег и усилий не пожалеют. Достаточно малой утечки, пойдут слухи, а там… Понятно, что я бесконечно далёк от того, чтобы учить местные спецслужбы методам работы, но хотелось бы большей определённости. В конце концов, я не только гениальный советский подросток Серёжа Ермолов, а космический инженер-пилот Кемрар Гели. Человек из будущего. Их светлого будущего, чёрт возьми, о котором мечтают они сами в книгах и фильмах! Да, они об этом не знают и не должны знать. Достаточно, что я об этом знаю. И, если комсомолец Серёжа Ермолов (в этом году я вступил в комсомол, и теперь вместо пионерского галстука носил на груди комсомольский значок) мог и должен был ждать, когда его позовут старшие, то Кемрар Гели ждать не хотел.

Начальник особого отдела дивизии подполковник Полуботко Игорь Сергеевич жил в нашем доме, в соседнем подъезде, на первом этаже. Его дочь Ира была моей одноклассницей (ещё в прошлом году мы учились в одном классе), поэтому как-то вечером я встретил его, когда он шёл домой со службы. Как бы случайно.

— Здравствуйте, Игорь Сергеевич!

— Здравствуй, Серёжа!

Он хотел пройти мимо, но я его остановил.

— Игорь Сергеевич, можно от вас завтра или в ближайшее время сделать звонок?

— От меня?

— Ну да, от вас, из штаба дивизии. Из дома я позвонить не могу, из штаба танкового полка звонить бы не хотелось, хотя, наверное, можно, а у вас должна быть защищённая прямая связь.

— Ну допустим, — сказал Полуботко. — Кому ты собрался звонить?

— Хотел бы сразу в Москву, Андропову Юрию Владимировичу. Но для начала всё-таки товарищу Бесчастнову Алексею Дмитриевичу.

— Вот так вот сразу Бесчастнову?

— Ага.

— Однако. А что случилось?

— В том-то и дело, что ничего. Ничего не случилось и не случается. А время идёт. Я бы даже сказал, утекает.

— Наверное так надо. Не думал об этом?

— Кому надо?

— Нам всем. Я насчёт тебя никаких дополнительный указаний не получал. Значит, всё должно идти так, как идёт. Не стоит беспокоить такого человека, как генерал-лейтенант Бесчастнов по пустякам.

— Понятно. Значит, не дадите позвонить?

— Не дам. Поверь мне, ты услышишь то же самое, что услышал от меня. Ждать. Всё решится в своё время.

Очень захотелось показать характер. Но я сдержался.

— Тогда хотя бы передайте товарищам Петрову и Боширову, что я начинаю беспокоиться. По своим каналам. Можете?

— Это могу. Кстати, Петров недавно получил майора, а Боширов капитана.

— Очень рад за них, — сказал я искренне. — Заодно и поздравления от меня передайте.

— Хорошо, передам, — пообещал Полуботко.

Не могу сказать, что разговор с подполковником Полуботко меня как-то утешил. Скорее, наоборот, разозлил. И этот туда же, думал я. Ждать! С вами, пожалуй, дождёшься. У моря погоды, как здесь говорят. Петров и Боширов тоже хороши. Товарищи называются. Даже о повышении в званиях не сообщили. Не говоря уже о прочем. Могли бы отцу в полк позвонить, сообщить, что всё в порядке, обо мне помнят, всё идёт своим чередом, беспокоиться не о чем. Письмо написать, в конце концов! Обычное письмо, посланное обычной почтой. Нет, тоже молчат. Кто они, спрашивается, после этого?

От беспокойных мыслей меня отвлёк начавшийся чемпионат Среднеазиатской железной дороги по футболу.

В футбол в наших краях лучше всего играть весной и осенью. Потому что летом слишком жарко. Когда градусник показывает плюс сорок пять в тени и выше, нужно сидеть-лежать за дастарханом в той же тени (желательно, раскидистой чинары) и неспешно, маленькими глоточками, пить из пиалы зелёный чай, а не гонять под палящим солнцем кожаный мяч.

А вот весной и осенью — самое то.

Чемпионат предполагал разъезды. С моей учёбой только на «отлично» не составило никакого труда договориться в школе на нужные дни. Другие школьники тоже договаривались, но таких в команде было не много: Валерка Лопатин, пришедший на смену Олегу Турычеву и Сашка Кочетуров — мой дублёр в воротах, который появился в команде совсем недавно и был ещё совсем необстрелянный. Остальные все уже работали, поэтому в крайнем случае брали отгулы, которые им легко давали, поскольку все относились с пониманием к столь ответственному и важному делу как чемпионат по футболу. В особенности, если это чемпионат Среднеазиатской железной дороги, на которой многие наши игроки трудились целыми рабочими династиями в течение десятков лет (и отцы на ней работали, и деды). Как, например, братья Юрасовы. Впрочем, календарь был составлен таким образом, что большинство матчей приходились на выходные дни, поэтому и отпрашиваться особо не пришлось.

Мы легко выиграли у Тахта-Базара на их поле, которое запомнилось мне почти полным отсутствием травы, затем победили Иолотань на своём и сыграли вничью с Байрам-Али на выезде. Следующий матч был самым трудным — с городской командой областного Мары, в которой, как мы знали, играли даже двое мастеров спорта, не говоря уже о разрядниках. Да, это были мастера уже на излёте спортивной карьеры, в возрасте, но — мастера. Как я уже понял, звание мастер спорта в СССР было заработать очень и очень непросто, и те, кто его добивался, действительно были мастерами своего дела.

Матч был назначен на одиннадцать часов утра шестнадцатого апреля. Это был воскресный день. В Мары мы приехали накануне вечером. Устроились в гостинице (номера были забронированы заранее) и даже успели провести тренировку на местном стадионе, где завтра нам предстояло играть. Футбольное поле порадовало нас неплохим качеством. Да, трава во вратарских площадках была вытоптана. Но она была вытоптана практически на всех футбольных полях Советского Союза, включая те, на которых играли команды высшей лиги. В большей или меньшей степени, но вытоптана. Зато само поле ровное, без кочек, и трава на большей его части была густой и даже постриженной.

— Да, — высказался Король, разминаясь, — на таком поле играть одно удовольствие.

— Что нам мешает сделать не хуже? — спросил я.

— Каким образом?

— У нас в Кушке что, трактора нет с бульдозерным ножом? Договориться, пригнать трактор, срезать кочки и неровности. Там работы часа на два, не больше. Скинуться деньгами, если надо.

— Самый богатый, что ли? — буркнул Сашка Кочетуров. — Он в прошлом году закончил восемь классов, никуда не поступил и устроился чернорабочим на стройке гостиницы неподалёку от нашей школы на улице Октябрьской. Стройка эта тянулась уже не первый год, и конца ей было не видно. Много на такой не заработаешь.

— Дело абсолютно добровольное, Саш, — сказал я. — Да и дела-то ещё нет. Так, разговариваем.

— А трава? — поинтересовался Сарпек Джанмухаммедов.

— И траву можно посеять. Но для начала хотя бы выровнять — уже легче будет.

— Разве этим не город должен заниматься? — спросил Валерка Лопатин.

— Наверное. Но, как видишь, не занимается. Ты готов искать концы? Я — нет. По-моему, проще самим всё сделать.

— Мысль интересная, — положил конец дискуссии наш играющий тренер Юра Юрасов. — Я знаю, где найти трактор.

— Я тоже, — сказал Сарпек.

— Отлично, дома всё решим, а сейчас — работать, пока не стемнело. Серый — в ворота, будем штрафные и угловые отрабатывать. Кочетуров, ты — на вторые ворота, Лопатин и Ковальджи, постучите ему…

После тренировки поужинали, посмотрели в гостиничном холле телевизор и легли спать.

Утро выдалось солнечным, но не жарким. Градусов двадцать в тени — идеально для футбола. Народу на трибунах было мало. Оно и понятно, команда из Кушки никому не интересна. Вот если бы приехал ашхабадский «Строитель»…

Команда города Мары называлась «Кара-Кум» — по названию знаменитой пустыни, занимающей три четверти Туркменистана. «Чёрный песок» в переводе на русский. До недавнего времени они даже выступали в чемпионате СССР в классе «Б». Чемпионат Среднеазиатской железной дороги был для них малозначащим турниром, в котором они рассчитывали без труда победить и вплотную заняться играми на первенство Туркменской ССР.

На поле марыйцы вышли вразвалочку, словно нехотя. Ещё бы. Какая-то несчастная сборная Кушки. Кто это такие вообще? Они что, в футбол играть умеют? Детский сад, честное слово.

Я словно прочитал эти мысли во взглядах игроков соперника. Как выяснилось буквально через несколько минут, правильно прочитал. Капитан «Кара-Кум» — плотный черноволосый мужик годами под сорок с кривоватыми ногами профессионального футболиста громко спросил у судьи, кивая на меня:

— У них что, ребёнок в воротах, товарищ судья? Зашибём ведь ненароком. Отвечай потом.

— Ему четырнадцать, — буркнул судья. — Правилами разрешено.

— Это мы ещё поглядим, кто кого зашибёт, — сказал я тоже в голос и широко улыбнулся.

— Ну-ну, — буркнул плотный, метнув на меня острый взгляд тёмных глаз.

Готовься, подумал я. Кажется, ты его слегка разозлил.

Разозлил или не разозлил, но с первых минут игры нас прочно прижали к воротам. Сказывалась разница в классе и физической подготовке. Мы просто не успевали. Тотальный футбол хорош, когда ты с соперником примерно на одном уровне. В этом случае он проигрывает тактически, потому что в каждый игровой момент на важном участке поля твоих игроков больше, и они играют на опережение.

Но как играть на опережение, если соперник быстрее тебя, техничнее, и отлично умеет импровизировать или использовать наработанные схемы, которые ничем от импровизации не отличаются, поскольку тебе не знакомы?

Особенно был опасен тот самый плотный и черноволосый мужик, капитан команды, который выразил сомнение в правомерности моего места в воротах. На спине его жёлтой футболки красовалась цифра «10» — номер, под которым играет единственный и неповторимый король футбола — Пеле.

Игру Пеле я не видел, а вот эта «десятка», доставляла мне немало проблем. За первые пятнадцать минут матча десятый номер умудрился дважды точно пробить по моим воротам и трижды отдать опаснейшие передачи.

Бил он не только точно, но и сильно, так что я в очередной раз порадовался своим самодельным перчаткам — они отлично выручали, и я даже на расстоянии сотни метров чувствовал заинтересованный и где-то даже завистливый взгляд чужого голкипера, который играл с голыми руками.

В середине первого тайма «Кара-Кум» заработала штрафной в опасной близости от наших ворот. Наши встали в «стенку». Я подвинул её вправо на метр, перекрывая угол ворот, сам сместился левее, готовый перехватить мяч в левом углу. Классика.

Била всё та же «десятка». Я заметил, что он уже не так быстр, как в начале матча, но понимал, что сил у этого нападающего ещё много. А посему был предельно собран. Как оказалось, не зря. Капитан соперников и впрямь был мастером. Он пробил в правый верхний от меня угол, обводя стенку сложнейшим кручёным ударом. Такой и у ведущих мировых мастеров не всегда получается.

У этого мастера спорта СССР получился.

Мяч перелетел через «стенку» и, словно живой, нырнул ниже, устремившись точно в «девятку».

Хорошо, что я заранее держал в голове возможность именно такого удара.

Быстрый шаг вправо. Толчок левой ногой. Бросок с вытянутой правой рукой. Красиво, как по телевизору.

Мяч касается моих пальцев и уходит на угловой.

Взял!

Падаю, мгновенно перекатываюсь через плечо и снова оказываюсь на ногах. Краем глаза вижу, как «десятка» подзывает троих своих товарищей по команде, показывая рукой на нашу штрафную. На мгновение встречаюсь с «десяткой» глазами. А взгляд-то злой у человека. Ну ясное дело, с чего бы ему быть добрым, не в первый раз кайф обламываю…

Подача углового. Подаёт всё та же «десятка».

Чуть подкрученный мяч навесом летит точно в центр штрафной. Я уже вижу, что легко перехватываю его в нужной точке. Выбегаю с линии ворот, прыгаю вверх, вытянув руки. Хватаю мяч. Есть!

В футболе и цвинте это называется «коробочка». Когда игрока с двух сторон зажимают игроки соперника. Хуже всего, если на лету, как в моём случае. Считается грубым нарушением правил. Вот они и нарушили. Грубо. Когда ты в воздухе, всё внимание на мяч, а с двух сторон в тебя врезаются двое взрослых здоровенных дядек, ничего приятного не жди.

— Хех… — воздух толчком вылетел из лёгких.

Я просто-таки услышал, как хрустнуло ребро внизу и слева, а острая боль подтвердила, что это не просто ушиб. Вот же суки…

Падаю, прижимая мяч к груди. Судья свистит. Братья Юрасовы кидаются в драку. Крики, мат. Отползаю в сторонку, не выпуская мяч. Больно, чёрт. Сажусь, пытаясь унять боль. Судья гасит драку в зародыше, сразу удаляя с поля двоих — одного нашего и одного каракумца. И ещё четверым — жёлтые карточки. Но мы теряем больше, потому что играть со сломанным ребром я не могу.

Врача в команде у нас нет. Меня отводят на скамейку запасных, аккуратно усаживают.

— Кочетуров, — в ворота, — командует Юра Юрасов, смотрит на меня. — Ты как? Давай, ребята в травму тебя отвезут?

— Всё нормально, — уверяю я. — Просто надо немного прийти в себя. Дай мне минут тридцать-сорок.

Играющий тренер с сомнением смотрит на меня. Я его понимаю, на нём ответственность. Но в травмпункт я не хочу — не вижу смысла. Да и ребро, как я уже понимаю, не сломано. Треснуло, да. Но не сломалось. Заращу.

— Саня, десятому — особое внимание, — говорю я нашему второму вратарю. — Он самый опасный. Юра, это всех касается, — обращаюсь к Юрасову. — Нейтрализуйте «десятку», пусть двое его держат постоянно. И не давайте им играть. Они техничнее, а вы не давайте.

Юрасов только вздыхает. Он видит, что команда и так делает всё, что может, и на большее вряд ли способна.

На перерыв мы уходим, проигрывая ноль-один. «Десятка» всё-таки забивает нам свой мяч, и Сашка Кочетуров ничего не может сделать. Слабоват он всё-таки, Сашка, рано ему на поле выходить в таком матче. Но деваться некуда — вышел.

Вышел, и в начале второго тайма пропустил второй. А потом, сразу, и третий.

Глава девятая Команда мастеров (продолжение) «Мальчик, как проехать к Зеленому базару?» Сны и реальность

— Юра, Король, замена! — крикнул я с кромки, когда судья свистнул и показал на центр поля.

— Ты уверен? — подбежал Король.

— Абсолютно. Могу играть.

— Ох, смотри. Может, ну его? Здоровье дороже.

— Здоровье в порядке. Зуб даю, — я попрыгал на месте, демонстрирую подвижность, сделал несколько резких поворотов туловищем вправо-влево.

— Ладно, — Король повернулся в поле. — Судья! У нас замена! — он покрутил пальцами перед собой.

Судья кивнул.

Я дождался Сашку, хлопнул его по плечу.

— Ничего, — сказал одобряюще. — Ты хорошо держался. В следующий раз будет лучше.

Мы начали с центра поля, но тут же откатились назад, и Валерка Лопатин, чтобы не рисковать, отдал мяч мне.

— Идите вперёд! — крикнул я. — Лёзя, Валерка, — в защите. Остальные — вперёд!

Разбежался по штрафной и сильным ударом выбил мяч на чужую половину поля. Ребро не болело. С момента получения травмы прошло ровно тридцать две минуты. Наверное, можно было зарастить трещину и быстрее, но я и так потратил довольно много сил на это, хотелось оставить ещё и на игру.

Один мяч сквитал Сарпек Джанмухаммедов — наш лучший бомбардир. Получил пас от Короля, красиво, по-бразильски, обвёл двух защитников и пробил точно в угол.

Второй, за пятнадцать минут до конца матча, забил младший из братьев Юрасовых — Женька. В толчее у чужих ворот удачно подставил ногу, и мяч закатился в сетку.

«Кара-Кум» опомнился, прибавил обороты и снова прижал нас к штрафной, желая наказать побольнее. Мы отбивались, как могли, я несколько раз взял мёртвые мячи, но понимал, что выше головы не прыгнешь, — команда проигрывала, и сил даже на то, чтобы сравнять счёт, не было решительно.

— Не пропустить бы ещё, и на этом хорош, — прохрипел мне Король во время очередного углового у наших ворот. — Две минуты до конца. Держись, молодой!

— Переднюю штангу возьми, — сказал я ему.

Вся команда соперника была на нашей половине поля. На другой оставался только их кипер, да и тот вышел далеко из ворот, за штрафную, желая получше разглядеть, что происходит в чужой штрафной.

Подача!

Решение пришло в тот миг, когда я перехватил мяч, поданный с углового. Отдавать было некому, все здесь. И бежать к воротам соперника уже никто не может — сил нет.

Минута до конца.

И несколько шагов до края штрафной.

Я пробежал эти несколько шагов, широко размахнулся, швырнул мяч вперёд, на свободное пространство, и рванул к нему, как на стометровку.

Десять и три десятых секунды, помните?

Но главное — я был свеж, а все остальные устали. Даже соперник.

Я мгновенно оставил за спиной всех игроков, добежал до мяча и погнал его к чужим воротам со всей скоростью, на которую был способен.

Даже не оборачиваясь, чувствовал, что меня уже не догоняет никто. Хотя пытаются.

— Врёшь, не возьмёшь! — пробормотал я полюбившуюся мне фразу из великолепного, ещё довоенного, чёрно-белого советского фильма «Чапаев» и обвёл вратаря соперников, когда тот, наконец, сообразил, что нужно что-то делать и попытался кинуться мне в ноги.

Вот и всё.

Выпендриваться не стал. Метров с восьми, аккуратно, «щёчкой», отправил мяч в сетку, дождался, когда он пересечёт линию ворот и, победно вскинув руки вверх, пробежал обратно.

Трибуны безмолвствовали.

Соперник матерился.

Команда чуть не задушила меня в объятиях.

— Ну ты даёшь, — только и сказал наш играющий тренер. — Охренеть можно. Никогда такого не видел.

— Не расслабляемся, — посоветовал я. — Ещё сорок секунд играть, и судья может прибавить.

Судья прибавил полторы минуты, но мы выдержали, и счёт остался прежним. Три-три. Это была серьёзная заявка на победу в чемпионате.

— Слышь, пацан, — подошёл ко мне после матча «десятка» соперника. — тебя как зовут?

— Серега, — сказал я.

— Классно сыграл, Серёга, поздравляю. Я — Виталий, — он протянул руку.

— Спасибо. Вы тоже, — я протянул руку в ответ. Пожатие было быстрым, крепким.

— Давно играешь?

— С год.

— В школе учишься?

— Ну да.

— Серьёзно футболом не думал заняться? Талант у тебя.

— Нет, спасибо, другие планы после школы.

— Ну смотри. Если что — помогу, у меня связи в «Пахтакоре». Знаешь «Пахтакор»?

— Ага, — сказал я. — Но предпочитаю «Спартак».

Он засмеялся.

— Губа не дура. Найдутся и в «Спартаке», если что.

— Эй, «десятка», — подошёл Король. — А ну харэ наших парней переманивать. Самим нужны. Всё нормально, Серый?

— Всё нормально, капитан. Он не переманивает, просто разговариваем.

— Ну-ну, — сказал Король и отошёл.

— Давай так, — сказал «десятка», — Надумаешь серьёзно играть, приходи в футбольную школу «Пахтакора». Это в Ташкенте. Скажешь — от меня. Байлиев моя фамилия. Виталий Байлиев, мастер спорта. Записать или запомнишь?

— Запомню, — сказал я. — Спасибо.

Ничью мы отпраздновали в знакомом уже ресторане «Гигант». Заодно и пообедали. Взрослые вошли в кураж и принялись отмечать всерьёз, а мне, как непьющему, быстро стало скучно и я решил прогуляться. Благо, до поезда ещё оставалось больше трёх часов времени. Договорился воссоединиться с командой на вокзале и покинул гостеприимный зал ресторана.

— Смотри, не опоздай! — решил сыграть в строгого наставника Юра Юрасов. — Поезд ждать не будет. Мы — тоже.

— Главное — сами не опоздайте, — сказал я. — Пива и водки поменьше, лимонада и чая побольше.

— Иди уже, герой матча, — усмехнулся наш играющий тренер и расслабленно махнул рукой.

А что, героем матча я себя и ощущал. Прекрасное ощущение, доложу я вам. Спасти заведомо проигранный матч — это, знаете ли, не бабушку через дорогу перевести. Хотя, конечно, бабушке помочь тоже приятно и нужно.

Вон, кстати, стоит на обочине и боится. Классический вариант. Длинная мешковатая юбка, какая-то бесформенная неопределённого цвета кофта, платок и клюка в руке. Смотрит на дорогу и явно боится переходить, хотя машин не много. Правильно боится, переход-то дальше. Вот и дело доброе нарисовалось, откуда ни возьмись.

— Бабушка, вам помочь на ту сторону перейти?

— Ох, внучек, бог тебя послал, помоги, родной, — запричитала старушка, вцепившись мне в руку с недюжинной силой. — Ездют, проклятые, того и гляди собьют! А глаза мои уже не те, не вижу, где тут можно дорогу переходить, где нельзя, чтоб ему. Раньше, помню, молодая была — переходила, где хотела и горя не знала. А теперь — старость не радость…

Старушка не умолкала ни на секунду. Пока я переводил её на другую сторону улицы, она успела мне рассказать чуть ли не всю свою жизнь, и добилась бы успеха, не оставь я её решительно возле хлебного, куда ей, по её словам, было нужно.

— Всё, бабушка, вот ваш магазин, а мне пора, — я развернулся и, ускоряя шаг, направился прочь.

Уф. Ну надо же, какая разговорчивая попалась…

Москвич-412 цвета весенней травы тормознул у обочины рядом со мной. Стекло опустилось.

— Молодой человек! — мужчина средних лет неуловимо иностранной наружности высунулся из окна и обаятельно улыбнулся. — Здравствуйте!

— Здравствуйте, — вежливо остановился я.

— Не подскажете, как проехать к Зелёному базару? Что-то мы заплутали.

Я знал, где находится Зелёный базар. Это было сравнительно недалеко.

— Доедете до первого перекрёстка и повернёте налево, — начал объяснять я. — Потом прямо один квартал…

Видимо, сказалась усталость после матча и регенерации ребра. Иначе я не могу объяснить, почему не почувствовал опасности. Дёрнулся, когда меня сильно — не вырваться — обхватили сзади за шею и я почувствовал укол. Туда же, в шею. Не знаю, что мне вкололи, но эта штука мгновенно затормозила все мои рефлексы и подавила волю до такой степени, что я стал похож на тряпичную куклу. Которую быстро затолкали на заднее сиденье, плотно зажали с двух сторон, и машина, взревев двигателем, рванула вперёд.

А ещё через несколько секунд свет померк, и я исчез из этого мира.

— Кемрар, проверь отсек отражателя. Третье и пятое кольцо.

— А что с ними? На схеме всё нормально.

— Я вижу, что нормально, поэтому и говорю — слетай, проверь, — я поймал спокойный взгляд капитана. — Чуйка у меня.

— Есть проверить третье и пятое кольцо отражателя, — молодцевато ответил я и вылетел из рубки.

Чуйка капитана — дело серьёзное, надо проверить. Хотя всё там в порядке, я знаю.

Первый в истории Гарада экспериментальный нуль-звездолёт «Горное эхо» висел на орбите Сшивы, готовясь к старту. Кварковый реактор выдавал не более полутора процентов мощности. Этого хватало на работу всех систем, включая бортовой компьютер и габаритные огни, однако искусственная гравитация была выключена, и на корабле царила невесомость. Что делать — традиция. Говорят, когда на первый планетолёт, отправляющийся к Цейсану, был установлен гравигенератор и перед стартом его включили, то в каюте капитана упала и разбилась древняя керамическая фигурка монашка с рогом вина — талисман, который капитан то ли забыл закрепить, то ли тот таинственным образом выскользнул из зажима. Как бы то ни было, капитан расстроился всерьёз, рейс не заладился (живыми домой вернулись каким-то чудом), и с тех пор все космические старты производились исключительно при выключенном гравигенераторе.

Я летел в хвостовую часть корабля, время от времени хватаясь за специальные скобы, и думал о том, что в этой традиции есть свой смысл. Отними невесомость, и сразу пропадает вся романтика космических полётов. Ладно, не вся, но значительная её часть. А что за космический полёт без романтики? Всё равно, что еда без соли.

В кают-компании, оборудованной системой круговых иллюминаторов, я задержался, чтобы полюбоваться чёрно-пепельной, испещрённой ударными кратерами поверхностью Сшивы и бело-голубым с фиолетовым отливом красавцем Гарадом над ней — зрелищем неизменно прекрасным, смотреть на которое можно бесконечно. Скоро, уже очень скоро оно останется только в нашей памяти и памяти бортового компьютера в виде записи, а в иллюминаторы кают-компании будет проникать свет другого солнца, и поверхность другой, незнакомой пока планеты, будет расстилаться далеко внизу и притягивать взгляд…

Картинка перед глазами задрожала и пропала, как не было. Вместе с ней пропала и невесомость. Я лежал на чём-то мягком, всем телом ощущая силу тяжести, и пялился в белый потолок.

Так, первым делом надо оценить состояние организма. Но сначала — в туалет.

Отбросил одеяло, котором был укрыт, поднялся. Трусы мои, майка тоже моя. Одежда… Вот она, на стуле. Ага, вот и тапочки.

Сунул ноги в тапочки, огляделся. Комната без окон, метров двенадцать квадратных, освещение искусственное — лампы дневного света под потолком. Стены светло-песочного цвета, потолок белый. Две двери. Одна — пошире — коричневая. Вторая, белая. Судя по всему, мне туда.

Подошёл, открыл, точно — за дверью обнаружился унитаз и душ. Странный, правда, унитаз какой-то — наполненный водой чуть ли не на половину. Засорился, что ли? Ладно, по фиг, писать очень хочется.

Опустошил мочевой пузырь, спустил воду. К моему удивлению, всё сработало. Та вода, что была в унитазе, ушла вниз, а на её место набралась новая, чистая. Ага, значит, не сломан, просто система какая-то другая.

В зеркале над раковиной отразился я — подросток Серёжа Ермолов четырнадцати лет с растрёпанными густыми тёмно-русыми волосами (они сильно потемнели за последние полгода) и слегка встревоженным взглядом серо-зелёных глаз. Провёл рукой по подбородку — бриться было рано, ничего вырасти не успело. А вот принять душ — неплохо бы. Интересно, где я и какое сегодня число? Поесть, кстати, тоже было бы неплохо. Ладно, это потом. Сначала душ, раз есть такая возможность. Потому что, будет ли она ещё — неизвестно. Меня явно похитили, а я не люблю, когда надо мной совершаются действия против моей воли. В особенности столь радикальные. Значит, с похитителями придётся расстаться. Кто бы они ни были.

На душевой полочке стояла белая пластиковая бутылка с длинным горлышком. Я взял её в руки, разглядывая. Head Shoulders синим по белому. И ниже: SHAMPOO.

Надо же, шампунь. Редкая птица в СССР. За всё время в Кушке только раз маме удалось купить в Военторге парочку тюбиков яблочного шампуня болгарского производства, а так обычным мылом волосы мыли. В Алмалыке я и вовсе никакого шампуня не видел. А этот… Made in USA, прочёл я, написанное мелкими буквами на обратной стороне, компания Procter Gamble. О как, американский шампунь. Я что же, в Америке? Вот и унитаз явно не советский. Ну-ка…

Я встал на унитаз, осмотрел белый фаянсовый бачок, прикреплённый над ним, и почти сразу же обнаружил название компании: American Standard. В два слова, чуть наискось, словно рукописным шрифтом. Тоже синим по белому. Любят они тут синий цвет, смотрю. Ну а что, приятный для глаз цвет, с пониманием. Американ, значит, Стандарт. Американский стандарт. Ладно, поглядим на ваши стандарты.

Я принял душ, щедро тратя вкусно пахнущий шампунь, вытерся, причесался найденной здесь же расчёской, вышел из душа и оделся. Почти сразу же распахнулась коричневая дверь, и в комнату вошла самая настоящая негритянка. Лет сорока с лишним, полноватая, облачённая в тёмно-синюю униформу с ослепительно белым фартуком, она вкатила металлическую тележку на колёсиках, покрытую белой скатертью.

— Hi, how are you? — сказал я.

— Hi, — отозвалась она мягким грудным голосом. — Lunch, please.

Сняла скатерть и удалилась. Щёлкнул замок.

Я не стал её останавливать. Зачем? Всё выяснится со временем. Голодом меня явно не собирались морить, и это хорошо, потому что силы мне вскоре явно понадобятся. Пока мои предположения о Штатах подтверждались. Это наводило на определённые размышления, но данных всё равно было маловато. В любом случае сначала — еда.

Ланч был хорош. Ну вот прямо хорош! Сочный стейк, от одного запаха которого сладко кружилась голова. Жареная золотистая картошка. Зелёный консервированный горошек. Свежий белый вкуснейший хлеб и сливочное масло в маслёнке. Кусок яблочного пирога на отдельной тарелке и горячий кофе в никелированном кофейнике. Сахар в сахарнице.

Я съел всё, запил двумя чашками кофе и потянулся. Вот теперь — отлично. Силы возвращаются прямо на глазах. Ну, где вы там, похитители хреновы? Я готов разговаривать.

Снова щёлкнул замок и дверь открылась. На этот раз в комнату вошёл довольно молодой человек лет двадцати пяти. Гладко выбритый, с идеально постриженными русыми волосами, облачённый в чёрный костюм-двойку и в чёрных же, начищенных до зеркального блеска туфлях.

— Здравствуй! — сказал он по-русски. Чисто, но с едва уловимым акцентом.

— И тебе не хворать, — ответил я, неожиданно развеселившись. А чего не веселиться? Я был жив, здоров (последствия укола, ввергшего меня в беспамятство, исчезли безвозвратно), полон сил и желания наказать своих похитителей побольнее. Только пока не знал, как.

— Как ты себя чувствуешь?

— А ты как думаешь?

Кажется, мой вопрос поставил его в тупик.

— Э… не знаю, — вымолвил он, наконец. — Надеюсь, неплохо.

— Надежды юношей питают, — сказал я. — Короче, Склифосовский, чего тебе надо?

— Я не Склифософский, — с некоторым сомнением в голосе произнёс молодой человек. Фильм «Кавказская пленница» он явно не смотрел.

— А кто же ты? — спросил я.

— Меня зовут Майкл, и я твой переводчик.

— Ну наконец-то догадался представиться. Я — Серый. А чего Майкл, не русский, что ли?

— Я американец. Но мои предки приехали в США из России. Поэтому можно сказать, что я русский. Русский американец.

— Прелестно! — воскликнул я. — Так я в Америке, что ли? В США?

— Да.

— Слава богу! — я перекрестился. — А то я подумал, вдруг в Израиле! Этого бы я не перенёс. Зачем они, гады, мирных арабов убивают, а?

Майкл пошёл красными пятнами.

Ага, достал я тебя, поц. То ли ещё будет.

— Можешь не отвечать, — разрешил я. — Ладно, давай о другом. Напомню, ты не ответил на мой первый вопрос. Который звучал так: чего тебе надо, Майкл?

— С тобой хотят поговорить.

— Кто? Заместитель директора ЦРУ?

Глаза Майкла натурально выпучились. Нет, ну как дети, ей богу. Попал случайно, а он уже готов поверить, что я телепат. Хреново их как-то натаскивают. Или он внештатник какой-нибудь, взяли только потому, что русский хорошо знает?

— Веди, — вздохнул я, поднимаясь со стула (всё это время Майкл стоял, а я сидел). — Горе ты моё луковое.

Глава десятая Центральное разведывательное управление Заместители директора. Побег

Мы вышли в коридор, освещённый такими же, как в комнате, люминесцентными лампами, прошли мимо нескольких одинаковых дверей, остановились возле лифта. Майкл ткнул пальцем в кнопку вызова, едва слышно загудело.

— Горе луковое, — негромко повторил Майкл. — Моя бабушка так говорила. Но я забыл, что это значит.

— Это значит фальшивое горе. Ненастоящее.

— Почему?

— От горя плачут. От лука, когда его режут, тоже. Слёзы в обоих случаях.

— Но первые искренние, от чувств, — кивнул Майкл. — Понятно. Спасибо.

— Обращайся. Кстати, какой сегодня день?

— Утро восемнадцатого апреля. Вторник.

— Спасибо. Можешь быть человеком, когда захочешь.

Вторник, значит, размышлял я. Меня похитили в воскресенье, в обед. Быстро, однако. Значит, запихнули в какой-то самолёт. Интересно, как через границу протащили. Дипломатический груз? Ладно, неважно, когда-нибудь узнаю.

Приехал лифт. Мы вошли. Мой спутник нажал кнопку с цифрой «4». После чего засветилась изнутри кнопка с цифрой «-3», и лифт двинулся вверх. Значит, мы на минус третьем этаже, сделал я вывод, разглядывая панель управления. Всего кнопок с обозначением «—» было четыре. И семь обычных. Из чего я сделал вывод, что всего этажей в здании одиннадцать: семь надземных и четыре подземных. Информацией о Центральном разведывательном управлении США я почти не располагал — только то, что было написано об этой организации в Большой Советской Энциклопедии, а также обрывки фактов, почерпнутых из советских газет. В том, что меня похитило ЦРУ, я уже почти не сомневался. Только у них хватило бы денег, возможностей и наглости на такую операцию. А главное, только ЦРУ с его разветвлённой по всему миру агентурной сетью могло выйти на мой антиграв и, как следствие, на меня самого. Другим разведкам мира такое вряд ли было под силу. Ну что ж, ответ близок, — вон уже кнопка «3» загорелась… едем… стоп, приехали.

Двери автоматически разошлись в стороны, мы вышли.

Здесь были окна. Сразу, как только мы вышли из лифта, я их заметил и тут же, замедлив шаг, впился глазами в пейзаж за ними. Взгляд успел выхватить верхнюю часть какого-то купола, дорогу и лес за дорогой, покрытый зелёной апрельской дымкой. Было солнечно. По синему небу плыли пухлые белые клочья облаков.

— Сюда, — позвал Майкл. — Не отставай.

— А то что? — спросил я.

Кабинет, в котором мы оказались через несколько минут, отличался от тех высоких кабинетов, в которых я успел побывать за свою недолгую жизнь на Земле. Но не слишком. Мебель и телефонные аппараты выглядят немного иначе, окна шире, жалюзи вместо занавесок, англоязычные корешки книг в книжном шкафу и отсутствие фотографических портретов важных персон прошлого и настоящего. Зато имелся синий круг с жёлтой окантовкой на торцевой стене. Посредине круга — белый щит с красной шестнадцатилучевой звездой. Сверху над щитом — орёл. Выше надпись белым по синему: Central Intelligence Agency. Ниже, красным на жёлтом поле: United States of America.

Эмблема ЦРУ.

Что и требовалось доказать.

За Т-образным столом в кабинете сидели двое. Оба в костюмах и галстуках. Один постарше, лет шестидесяти, с очками в чёрной пластмассовой оправе на крупном мясистом носу, с коротко стриженными чёрными кудрявыми волосами и посеребренными сединой висками. Кого-то он мне напоминал… Ба! Да это же вылитый товарищ подполковник Алиев Ильдар Хамзатович, начальник кушкинского госпиталя. Только старше лет на пятнадцать. Второй моложе, около пятидесяти, без очков, лысоватый со лба. Умные серые глаза, худощавое лицо.

Полковник и Умник, определил я. Так и буду их звать про себя.

— Здравствуйте, Сергей, — поздоровался по-английски Полковник. — Добро пожаловать в США. Проходите, садитесь, разговор у нас будет долгий.

Майкл перевёл, но я всё понял и без перевода. Постоянные занятия с нашей «англичанкой» не прошли даром. Осталось приноровиться к местному «жёваному» выговору, но это быстро, не так уж он и отличается от классического английского из записей в школьной фонотеке.

— Добром гостей жалуют, — сказал я по-русски, не садясь. — А вы меня выкрали, словно тати ночные. Скандала дипломатического не боитесь? Миша, переведи. Да смотри, точно переводи, я прослежу.

— Что такое тати? — спросил переводчик.

— Разбойники, — пояснил я. — Бандиты.

— Мы не бандиты! — протестующе приподнял над столешницей руку Умник.

— Ну да, вы уважаемые люди, которые по чистому недоразумению выкрали из Советского Союза несовершеннолетнего, ребёнка. Комсомольца и сына советского офицера, между прочим. Переводи, Майкл, переводи, не стой столбом.

Майкл перевёл.

— Уверен, когда мы всё объясним, то найдём общий язык, — сказал Полковник. К слову, должен заметить, что на ребёнка вы, Сергей, не похожи. Внешне — да, подросток. Но ведёте себя и разговариваете, как взрослый уверенный в себе человек.

Я прошёл вперёд, отодвинул стул, уселся и забросил нога за ногу.

— Это потому что я нахальный, — сообщил. — Прикрываю нахальством свой страх. Психологический приём такой. Вам, как профессионалам психологического давления, должно быть знакомо.

— Знакомо, знакомо, — улыбнулся Полковник. — Так что, продолжим?

— Продолжайте, — разрешил я. — Только представьтесь для начала, пожалуйста. А то вы меня знаете, а я вас — нет.

— Справедливо, — согласился Полковник. — Меня зовут Томас Карамессинес, я заместитель директора ЦРУ. Вы ведь, как я понимаю, уже догадались, что находитесь в штаб-квартире ЦРУ?

— Трудно не догадаться, — я кивнул на стену, где висела эмблема. — Если это, конечно, не бутафория.

— Не бутафория, — заверил меня Полковник. Он же Томас. Как его? Карамессинес. Грек, что ли? Запоминай, Серёжа, запоминай, чтобы было что рассказать потом нашим, они наверняка знают, кто такой этот замдиректора.

— А вы? — я посмотрел на Умника.

— Карл Даккет, — сказал он. — Радиолюбитель.

— Карл скромничает, — усмехнулся Томас. — Он тоже заместитель директора. По науке и технике. Ваш непосредственный руководитель, Сергей, он будет курировать вашу работу.

— Мою работу? Разве я на вас уже работаю?

— Будете, — уверенно сказал Томас и приступил к охмурёжу.

В следующие полчаса я услышал много интересного. Во-первых, конечно, что зла мне никто не желает. Наоборот. Соединённые Штаты Америки являются защитниками добра и демократии по всему миру. Более того. Во времена Второй мировой войны, память о которой священна, как для американского, так и для советского народа, США и Советский Союз были союзниками и вместе победили величайшее зло на земле — фашизм.

— Не кажется ли вам, Сергей, что с союзниками нужно делиться таким важным открытием, которое сделали вы? — вопрошал Томас. — Не может одна страна, пусть даже такая могущественная как СССР, обладать подобным знанием. Это нарушает равновесие. А только равновесие, паритет, является тем фактором, который удерживает наши страны от перехода из состояния «холодной войны» в её горячую фазу.

— Вы противоречите сами себе, — сказал я. — То мы союзники, то в состоянии «холодной войны». Определитесь уже.

— Никакого противоречия. В отношениях между государствами это обычное дело. Союзники становятся противниками и наоборот. Главное, сохранять хотя бы видимость мира. А залог этого, повторю, — равновесие. В том числе и научно-техническое.

— И вы решили, что лучший способ такого равновесия достичь — это выкрасть автора изобретения. Хотя, подождите, о каком изобретении мы говорим? У меня их несколько.

Томас и Карл переглянулись. При этом Томас поправил указательным пальцем очки.

Ага, подумал я. Не знают про остальное. Только про антиграв. Уже хорошо, не так уж они всемогущи. Хватанули по верхам… Но про антиграв знают совершенно точно. Иначе, не стали бы рисковать. Узнали, тут же испугались чуть не до обморока и решили выкрасть автора. Радикально решить вопрос, так сказать. О чём это нам говорит? Об испуге и говорит. Тот же научно-технический отдел, которыйвозглавляет Умник, он же Карл Даккет, сел, прикинул перспективы, составил докладную записку и положил на стол начальству. Начальство прочитало и покрылось холодным потом. И я его понимаю. Случись война, и страна, у которой есть антиграв, разделает страну, у которой антиграва нет, как бог черепаху. При прочих равных. Да и без войны разделает, чисто экономически. Одно резкое удешевление электроэнергии и всего промышленного производства чего стоит. А продовольствие? Накрой антигравитационным куполом пшеничное поле, только засеянное, и поставь хотя бы на трёхкратное уменьшение силы тяжести. Сколько соберёшь на выходе? Я не агроном, но, думаю, двукратно по сравнению с нынешними средними значениями. То бишь, сорок центнеров с гектара, как минимум. А на самом деле гораздо больше. И это без всяких дополнительных удобрений, и только пшеница. Вот и обосрались от ужаса. О чём это ещё нам говорит? Скорее всего они не знают, что изобретение лежит «под сукном». Думают, небось, что уже готова техническая документация, созданная в строжайшей секретности; где-нибудь в сибирской тайге построен завод, который пропустили их спутники; и вот-вот начнётся массовое производство антигравов. Для начала ими оснастят танки, самолёты и баллистические ракеты, что увеличит мощь советской армии в разы, а потом русские вплотную примутся за промышленность, сельское хозяйство и освоение космоса. И вот тогда-то останется только поднять лапки кверху, признав своё поражение. Потому что тот, кто контролирует космос, контролирует и всё, что находится на земле. Это, как говорится, ясно даже и ежу. Мне сверху видно всё, ты так и знай, как поётся в старой хорошей советской песне.

— Гравитационный генератор, — сказал, наконец, заветное слово Карл. — Или антиграв, как ты его называешь. Прибор, нейтрализующий гравитационное поле.

В английском языке нет специального обращения на «вы», как в русском или французском. Но по интонации я понял, что Умник-Радиолюбитель обращается ко мне именно на «ты». В отличие от Полковника-Грека. Интересно. Игра в «доброго» и «злого» следователя? Ладно, неважно, всё равно вам, ребятки, меня не переиграть.

— А! — воскликнул я. — Антиграв! Так бы сразу и сказали. И вообще, стоило ради этого огород городить?

— Огород городить? — Майкл умоляюще посмотрел на меня.

— Это идиома, — пояснил я. — Означает «прилагать много ненужных усилий». Учи русский, Майкл, а то останешься без работы. Таких не берут в космонавты. Шутка.

— Так мы договорились? — удивлённо приподнял брови Томас.

— Конечно, — сказал я. — Попросили бы нормально, я бы согласился. Равновесие, действительно, великая вещь, сам так думаю. И знаете, что ещё… Я тут посидел у вас, подумал, остыл слегка и понял, что даже вам благодарен.

— Вот как? — теперь удивился Умник-Радиолюбитель.

— Конечно. У нас же из Союза хрен выедешь, вы в курсе. Железный занавес и всё такое. А я всегда мечтал путешествовать. И в вашей стране тоже мечтал побывать. Вот мечта и сбылась. Вы же покажете мне страну, правда?

— Конечно, — улыбнулся Томас. — Статую Свободы, Великий Каньон, мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. Всё, что захотите.

— Захочу, — сказал я. — Обязательно захочу.

— Можете даже остаться насовсем, — сделал щедрое предложение Томас. — Думаю, с получением гражданства проблем не возникнет.

— Я подумаю, — пообещал я. — Хотя это вряд ли. Предателей никто не любит, не мне вам рассказывать. Как союзникам в борьбе с фашизмом.

— Что ж, похвально, — одобрил Томас. — Но что-то вы же хотите за сотрудничество с нами?

— Наверняка хочу. Но точно пока не решил.

— Деньги?

— Чтобы пользоваться вашими деньгами, нужно жить у вас, а я этого не хочу. О, знаю. Только скажите сначала, как вы собираетесь меня возвращать домой?

— Хм. Будет идеально, если вы подпишете бумагу, что согласились с нами сотрудничать добровольно.

— Два завода, — сказал я.

— Что?

— Нет, передумал. Три завода. Вы построите нам за свои деньги три завода с нуля. Станкостроительный, радиоэлектроники и машиностроительный. Это моя цена за антиграв. Детали по заводам уточним позже.

Томас и Карл засмеялись — искренне, от души.

Я даже не улыбнулся. Сидел, покачивал ногой, разглядывал их спокойно и прикидывал, в какой момент лучше уйти. Прямо сейчас? А что, хороший момент. Камер здесь нет. Охраны тоже. Секретарша в «предбаннике»? Отдохнёт вместе с ними. Думаю, полчаса-сорок минут мне хватит, чтобы выбраться с территории Лэнгли. А там — ищи ветра в поле.

Фактор неожиданности срабатывает всегда.

Полковник и Умник ещё смеялись (Томас даже очки снял, вытирая слёзы), когда я перешёл в орно и начал двигаться. Трое в кабинете замерли, словно под воздействием какого-то магического заклинания. На самом деле мы теперь существовали как бы в разных мирах. Мой был быстрее. Намного быстрее.

Я знал, как это выглядит со стороны. Только что на стуле перед ними сидел советский подросток по имени Серёжа, и вдруг исчез. Кажется, мелькнула какая-то размытая тень, но это не точно. Больше всех, как и следовало ожидать, растерялся переводчик Майкл. Я сразу понял, что он тот ещё тормоз. Самый молодой, а стоит посреди кабинета, раскрыв рот и вообще не шевелится. Нет, таким точно в ЦРУ делать нечего, реакция на нуле. А вот Полковник хорош, — уже тянется к тревожной кнопке под столом. Врёшь, дорогуша, не успеешь.

Три удара по нервным точкам, и заместитель директора Центрального разведывательного управления США Томас Карамессинес обмяк в кресле. Час примерно будет в отрубе, этого более чем достаточно.

Теперь вы, господин заместитель по науке и технике. Умник, который считает себя умником. Н-на.

Три удара, и Карл Даккет отправляется в отруб вслед за коллегой.

Извини, Майкл, и ты отдохни.

Укладываю переводчика на пол. Обыскиваю всех троих, забирая наличку из бумажников. Самым богатым оказывается Даккет — от него ко мне в карман переходят триста двадцать пять долларов. За ним бумажник Томаса Карамессинеса пополняет сумму до пятисот семидесяти баксов. Наконец, у Майкла я забираю пятьдесят долларов вместе с бумажником, пропуск с фотографией и ключи от машины. Быстро стаскиваю его костюм и рубашку, переодеваюсь, цепляю галстук. Мы примерно одного роста, так что костюм сидит более-менее нормально. На первое время сойдёт. Туфли тоже подходят. Чуть великоваты, но с ноги не спадают. Ничего, мне их долго не таскать. Свою одежду бросаю здесь же, на полу, она мне больше не понадобится. Служебные собаки? Ну да, возможно, но к тому времени, когда им дадут её обнюхать, я надеюсь быть далеко отсюда.

Выхожу из кабинета. Секретарша (лет сорок пять ягодка опять, крашеная блондинка с зависшими над пишущей машинкой пальцами и замершими в одной точке светло-карими глазами.

Catrin Claeson, читаю я на бейджике, лежащем на высокой груди.

Извини, Катя, так надо.

Три удара, и секретарша отправляется туда, где её ждут остальные трое.

Женщин мы не грабим. На самом деле мы никого не грабим, а то, что я освободил от денег бумажники господ цэрэушников, — не грабёж, а честная экспроприация. По-нашему, по-пролетарски. К тому же не фиг похищать людей. Взяли моду. Обнаглели в край. Придётся платить, господа хорошие, и платить по полной. Это только начало, хе-хе, обещаю. Но женщин мы всё равно не грабим. Так что радуйся, Катя, в сумочку твою я не полезу.

Нашёл в верхнем ящике стола ключи и здесь же обнаружил очень правильную белую табличку с красной надписью: «DO NOT DISTURB!»^[5], вышел из кабинета, запер его на ключ, повесил табличку на дверную ручку и пошёл к выходу, размышляя о свободе нравов в ЦРУ.

Мы не были похожи с временно утратившим связь с реальностью переводчиком Майклом. Разве что цветом волос. Но я и не собирался до поры до времени выдавать себя за него. Просто, не выходя из орни, быстро спустился вниз и без всяких препятствий покинул здание, окунувшись в тёплое солнечное утро штата Вирджиния. Выскочил на крыльцо, огляделся, увидел справа громадную автостоянку и направился к ней, обгоняя, словно стоящих на месте, людей.

Вот и стоянка. Да, воистину США — страна автомобилей. Здесь их было, вероятно, несколько сотен. Десятки марок и моделей. Чёрные, белые, красные… Где же твоя, Миша, на чём ты ездишь? Надо было спросить, потом вырубать. А теперь что делать? Хотя…

Я вышел из орни и принялся наблюдать. Тут же заметил несколько сотрудников в таких же, как у меня, чёрных костюмах, которые, подходя к стоянке, доставали ключи и жали на кнопки, расположенные на брелоках от ключей. В ответ на это то тут, то там, машины издавали характерные сигналы и мигали фарами — мол, тут мы^[6].

Ага, догадался я, сигнализация. Очень удобно.

Снова вошёл в орно, прошвырнулся по рядам, нажимая на кнопку. С третьего раза неподалёку отозвался, мигнув фарами, салатового цвета с белой полосой на боку автомобиль. Я подошёл.

Чем-то машина напоминала наш ГАЗ-21 Волгу. Однако явно больше размером. Хромированная решётка радиатора местами покрыта ржавыми пятнами, правый бок слегка помят. Сзади, у багажника, характерные «крылья». Пятидесятых годов машина.

DESOTO, — прочёл я надпись хромированными буквами над радиаторной решёткой. Не знаю такой марки. Впрочем, неважно. Десото так десото.

Переключатель передач был у неё под рулём, справа. Так. На себя и вверх — первая, вниз — вторая. Снова вверх — третья и снова вниз — четвёртая. От себя и вниз — пятая. Проще простого.

Я завёл двигатель (он заурчал низко и утробно), нацепил на нос солнечные очки Майкла, которые обнаружил над приборной панелью, включил первую передачу, тронулся, перешёл на вторую и медленно выехал со стоянки. На повороте у шоссе притормозил, пропуская машины слева и справа, включил левый поворотник и через секунду-другую уже катил по шоссе прочь от здания ЦРУ.

Глава одиннадцатая Главное — вовремя переодеться Беспечные люди. Дорога на Запад

Впереди показалась старая водонапорная башня, переоборудованная в пост охраны. Я уж было приготовился стать на какое-то время Майклом, внушив охране, что она видит именно его (это не слишком сложно, когда имеешь дело с внушаемыми людьми, а охранники обычно не слишком развиты и внушить им можно что угодно), но обошлось. Шлагбаум и проверка документов осуществлялись только на въезд, а выезд был свободен. То есть шлагбаум на выезде тоже имелся, но он был открыт, и рядом с ним не было даже охранника, которому можно было бы приветливо козырнуть, прощаясь. Нет, ну как дети, ей-богу, КГБ на вас нет.

Солнце светило мне прямо в глаза. Значит, там юг. Ну, примерно. Вашингтон вместе с Лэнгли находится на востоке США. Здесь же, на востоке, и Нью-Йорк. А мне на запад. То есть, направо. Потому что рвать сразу в консульство или посольство СССР заманчиво, но — нет. Во-первых, я не знаю, где именно это всё находится. Пока найду, орлы-цэрэушники придут в себя и поднимут такую тревогу, что мама не горюй. Тут же поймут, что я угнал машину Майкла и объявят её в розыск. Часа не пройдёт. И ждать меня будут именно возле посольства и консульства в первую очередь. Да, вероятно, я смогу проскользнуть мимо агентов. Но где гарантия, что родное посольство меня примет и укроет? Никаких доказательств, что я тот, за кого себя выдаю, у меня нет. Врывается в посольство какой-то пацан и утверждает, что его похитили… Кстати, ворваться тоже будет не так уж просто, там наверняка охрана почище этой, что я только что миновал. Надеяться на то, что на Родине уже всех, кого надо и не надо КГБ поднял на уши? Хм, наверняка меня уже ищут, это несомненно. Но догадаются ли они, что меня похитили американцы? Ох, боюсь, не сразу. Во всяком случае, точно не сегодня. А когда? Положим, на это уйдёт неделя. Это самый оптимистичный прогноз. Значит, всё это время, пока информацию доведут до посольства-консульства, нужно где-то прятаться. Где? Страну я не знаю. Все мои основные сведения о США получены из книги Ильфа и Петрова «Одноэтажная Америка». Хорошая книга, довольно информативная, но написана ещё до войны. Опять же, книга — это книга. Как бы ни была она информативна, а живой опыт ничто не заменит. Что нам подсказывает опыт? Избегать больших городов, так я думаю. Это только кажется, что в большом городе проще затеряться. Взрослому — да, наверное, проще. А вот подростку… В конце концов, нужно где-то ночевать, а из документов у меня только пропуск и водительские права Майкла, которые оказались в бумажнике. Но они не годятся, по ним ориентировку в первую очередь дадут. Поучается, мне нужны маленькие городки и придорожные мотели, где любые документы заменяют наличные деньги. То есть, та самая одноэтажная Америка, описанная Ильфом и Петровым. Великие равнины Среднего Запада, чёрт возьми! Да. На Запад — вот моя дорога. Заодно и страну узнаю получше, а там поглядим как карта ляжет.

Размышляя обо всём этом, я катил по двухрядному шоссе VA 193, держась в пятидесяти метрах за каким-то синим «фордом». Не выделяться — вот лучший способ остаться незамеченным. Будь, как все, и на тебя не обратят внимания. Чёрный костюм, галстук и начищенные туфли для этого точно не подходят.

Я был всё ещё в черте города. Во всяком случае, мне так казалось, поскольку и справа и слева видел явно жилые дома, прячущиеся в тени деревьев. На некоторых развивались звёздно-полосатые флаги, лишний раз напоминая мне, где я нахожусь.

Минут через десять впереди справа показался съезд. Я сбавил скорость, вглядываясь в указатель. Ага, торговый центр WAL-MART. То, что нужно.

Свернул, поставил машину на стоянке, вышел и направился в магазин.

Как хорошо, что я не постеснялся обзавестись деньгами! Шестьсот двадцать долларов наличными греют карман гораздо лучше, чем пустота. Можно спокойно осуществлять задуманное.

Здесь было всё, что нужно.

Помня, что времени мало, я быстро отобрал трусы, майки и носки; нашёл пару джинсов по своему размеру и со скидкой, выбрав фирмы Levi Strauss и Wrangler; две плотные хлопчатобумажные рубашки в красно-чёрную клетку; удобные походные ботинки; тёмно-коричневую демисезонную куртку с капюшоном; чёрную бейсболку с белой надписью CHICAGO; дорожную сумку; два полотенца; зубную щётку и зубную же пасту (бритву не стал брать, пусть всё растёт). После этого переоделся в кабинке и пошёл на кассу.

Всё вместе облегчило мои карманы на девяносто семь долларов и тридцать шесть центов. Зато я теперь был нормально одет и с удобной сумкой, которую легко можно было носить на плече.

Костюм Майкла, рубашку, галстук и туфли я оставил на заднем сиденье. Посмотрел на часы. С момента моего выхода из здания ЦРУ прошло сорок три минуты. Дальше ехать на DESOTO было опасно, — перехват уже могли объявить или вот-вот объявят. Угнать другую машину? На стоянке торгового центра их было несколько десятков, но я не угонщик. Ходить и дёргать подряд за все дверцы, в надежде, что кто-то забыл поставить машину на сигнализацию, и внутри остались ключи? Так себе план.

Однако сегодня удача была явно на моей стороне.

Когда я уже совсем было решил выходить на трассу и ловить попутку, слева от меня, через машину, на свободное парковочное место въехал о остановился светло-коричневый PLYMOUTH — седан. Мои окна были открыты, у седана тоже, и я сразу услышал живой диалог, который вели в «плимуте» мужчина и женщина, — судя по всему, муж и жена.

— И не спорь со мной, Джон, мне совершенно необходима новая сумочка!

— Дорогая, я не спорю, я только хотел сказать…

— А тебе я хочу купить новую трубку! В подарок!

— Но у меня есть трубки…

— Не спорь со мной! Ещё нам нужен стиральный порошок и бумажные полотенца.

— О, господи…

— Не поминай всуе имя Господа, Джон, сколько раз я тебе говорила. А потом мы перекусим, здесь отлично кормят.

— Но я не хочу есть.

— Не спорь со мной! Захочешь. Ну, пошли уже, на улице будешь курить свою противную старую трубку. Пошли, пошли, мне в туалет нужно.

Хлопнули дверцы машины.

Он и она (лет за шестьдесят обоим, он — в костюме, шляпе и дымящейся трубкой в зубах, она в лёгком светлом плаще, застёгнутом на все пуговицы, и не умолкающая ни на секунду) прошли мимо, направляясь к торговому центру и не обратив на меня ни малейшего внимания.

Сквозь открытое окно до меня донёсся запах дорогого табака и затихающий с расстоянием бодрый голос женщины:

— … и напомни мне, чтобы я не забыла средство для мытья окон…

Это надолго, подумал я. Бедный мужик. Или не бедный, кто его знает. Может, он давно привык и ему это даже нравится. Но то, что эта парочка будет отсутствовать долго, ясно даже ежу. А двери он на ключ не закрыл, и сигнализацию тоже не включил. То ли забыл, то ли жена отвлекла. Если она вообще есть, сигнализация. Интересно, ключи в замке зажигания он тоже забыл?

Я дождался, когда парочка скрылась в дверях торгового центра, взял сумку, вышел из машины и огляделся. Никого.

Подошёл к «плимуту», нажал на кнопку и потянул на себя дверцу с водительской стороны.

Есть, открылась.

Сел, положил сумку на соседнее сиденье, осмотрелся. Ключей в замке не было. Порылся в «бардачке». Фонарик, старые батарейки, карта автомобильных дорог США (очень кстати!), какие-то старые квитанции, пачка жвачки SPEARMINT CHEWING GUM, салфетки, три монеты (пять, десять и двадцать пять центов), ключей нет.

Вот же, зараза, неужто облом?

Поднял голову, увидел поднятый солнцезащитный козырёк. Ну-ка…

Опустил козырёк.

Оп-па! А вот и запасные ключи в сетчатом кармашке! Чуяло моё сердце. Спасибо вам, товарищи американцы. Постараюсь, чтобы с вашей красивой машиной ничего не случилось. Уверен, полиция её обнаружит и вернёт вам в целости и сохранности. Если, конечно, никто другой не воспользуется.

Это только в кино автомобиль не заводится в самый ответственный момент. Для нагнетания, так сказать. У нас не кино, поэтому машины заводятся сразу. Я покосился на вход в торговый центр (всё нормально, никто не выскакивает с криком: «Стой, куда, это моя машина!»), включил первую передачу и тронулся с места. На выезде притормозил, включил поворотник, пропустил парочку машин, повернул направо и прибавил газу. Теперь желательно не останавливаться до вечера. Что у нас с бензином? Почти полный бак. Замечательно!

Никуда не сворачивая и не снижая скорости (разрешённые шестьдесят пять миль в час, не больше), проехал городок Грейт Фаллз. Через несколько километров двухрядное шоссе VA 193 влилось в широкую четырёхрядную автостраду VA7. Здесь уже ограничение скорости было до восьмидесяти миль в час, и я прибавил.

За городом Лисбург, который шоссе обходило с юга, я включил радио, нашёл какую-то музыкальную волну и под чуть хрипловатый приятный голос кантри-певца Вилли Нельсона направился почти точно на запад.

Берривиль, Винчестер… Гладкое ровное шоссе летело под колёса; ровно гудел двигатель; мурлыкало радио. В открытое окно залетал прохладный весенний ветерок. Хорошо! Не поймай меня, пожалуйста, полиция, я хороший и никому не желаю зла… А вот и граница штата Вирджиния. «Вы покидаете Вирджинию. Счастливого пути!» — прочёл я на придорожном щите. И тут же следом: «Добро пожаловать в Западную Вирджинию!».

Уже легче. Я в США впервые, но читал, что здесь в каждом штате свои законы, и полиция одного штата обычно не лезет в дела другого. Конечно, ЦРУ стоит над полицией и вполне может объявить меня в поиск по всей стране. Но станет ли это делать? Вопрос. Они меня выкрали в нарушение любых писаных и неписаных международных норм, и правил. Я даже не уверен, в курсе ли их правительство и президент. Кто там у них сейчас, Ричард Никсон? Между прочим, если я правильно помню, на носу президентские выборы, и подобный скандал ему сейчас совсем ни к чему. А скандал точно будет, если об этом пронюхает пресса. Она в Штатах, насколько мне известно, всё-таки имеет определённую независимость, и газетчики не упустят такую сенсацию.

«ЦРУ похищает советского ребёнка!»

«Чудовищный скандал накануне выборов президента США!»

«Советский подросток бросает обвинение ЦРУ!»

Я прямо видел эти и подобные заголовки, набранные крупным шрифтом на первых страницах ведущих американских газет. Мечты, конечно. Основанные на кино и книгах. Как на самом деле будет, я не знаю. Очень может быть, что меня попытаются убить, прежде чем я выйду на газетчиков, готовых опубликовать мою историю. Оно, конечно, руки коротки, но, если возьмутся всерьёз… Один человек, даже с моими способностями, против целой системы не потянет. Рано или поздно меня возьмут в кольцо и пристрелят. Обязательно пристрелят. Нет человека и трупа — нет проблемы. Не знаем, чего вы там себе напридумывали, а мы совершенно ни при чём. Какой ещё Сергей Ермолов? Не знаем никакого Сергея Ермолова. Следите лучше за своими гражданами, если они вам так дороги. Особенно за подростками. Подростки, знаете ли, такие непредсказуемые бывают, что прямо беда.

Это они нашим скажут.

А своих журналистов и вовсе пошлют. Тех же, кто попытается копать, или купят или запугают. А самых настырных — убьют. Как в кино.

Только мне уже будет всё это по фигу, потому что меня не будет на этом свете. Один раз повезло переместиться в чужое тело, второй вряд ли получится.

Нет уж, не хочу. Хотя сама по себе идея обратиться к газетчикам не так уж плоха, — надо будет обдумать получше на досуге, и пусть лежит в запасе. Авось пригодится.

Я посмотрел на часы.

От торгового центра я отъехал в десять часов пятьдесят две минуты. Сейчас было двенадцать часов четырнадцать минут. Американцы, вроде бы, считают время не так, как мы — до полудня и после полудня, но сейчас я этим озадачиваться не намерен. Главное, я уже в другом штате, и впереди у меня почти целый день.

Что с бензином? Я бросил взгляд на приборную панель. Нормально, ещё и полбака не ушло. Есть пока тоже не хочу. Так что вперёд, на запад. Главное, не выезжать на крупные федеральные трассы, ехать по второстепенным. А для этого что нужно? Правильно, наметить маршрут.

Справа впереди я заметил съезд на грунтовую дорогу, ведущую в лес. Свернул, проехал пару сотен метров, свернул на лужайку между кустами и деревьями, остановился, заглушил двигатель. Можно размяться, отлить и спокойно заняться картой.

Сходил в кустики, услышал журчание ручья неподалёку. Вот он, красавец. Неширокий — впору перешагнуть — чистенький на вид. То, что надо.

Я наклонился над ручьём, прикрыл глаза, понюхал воду. Чистая, пить можно. Напился холодной вкусной воды, вытер рот рукавом. Надо бы набрать с собой, чтобы лишний раз не останавливаться. Вернулся к машине. В багажнике, кроме сумки с маленьким огнетушителем, буксировочным тросом и парой гаечных ключей, было пусто, а вот на резиновом коврике у задних сидений обнаружилась пустая пластиковая бутылка с завинчивающейся крышкой. Объёмом примерно с литр (одна кварта), с красно-белой этикеткой «Coca-Cola». Удобная штука, в СССР мне такие не попадались.

— Не ходите, дети, в школу, пейте, дети «Кока-Колу»! — продекламировал я.

Отвинтил крышку, понюхал. Пахло каким-то сладким напитком типа лимонада, но не лимонадом. На дне оставалось несколько коричневатых капель. Я помыл бутылку в ручье, наполнил её водой, отнёс в машину. После чего достал карту и прикинул свой дальнейший маршрут.

Точного места назначения у меня не было. Я просто собирался ехать на запад, пока не стемнеет. Потом где-нибудь поесть, выпить той же колы — надо же попробовать! — съехать с дороги, вот как сейчас, переночевать в машине, потом бросить её в каком-нибудь городе и пересесть в автобус на Запад. К этому времени я буду достаточно далеко от Лэнгли, и шансы, что меня поймают, резко уменьшатся. Добраться до любимого города Джека Лондона — Сан-Франциско, прошвырнуться по Западному побережью, поглазеть на Лос-Анджелес и убедиться, что Голливуд существует на самом деле… А дальше посмотрим.

Значит, так. Сейчас я на пятидесятом шоссе, в Западной Вирджинии. Хорошее ровное шоссе, меня устраивает, те же разрешённые восемьдесят миль в час можно держать спокойно. Машин сравнительно мало, и за всё время мне не попался ни один полицейский патруль. Ну-ка прикинем. Допустим я буду ехать часов до шести вечера, никуда с этого шоссе не сворачивая. Это около пятисот километров. Где окажусь? Так, пятидесятое тянется через всю Западную Вирджинию, потом через Огайо… Эге, да оно вообще через все Штаты тянется с востока на запад! Запомним этот факт. Значит, пятьсот километров, плюс минус. Примерно здесь. Городок Хилсборо, в Огайо. Дальше — Цинциннати на границе с Кентукки. Это уже большой город. Не уверен, что мне туда нужно. А вот Хилсборо и окрестности, пожалуй, для остановки подойдут. Решено, погнали в Хилсборо. Эй, Огайо, жди, я еду.

Всё-таки американские дороги — это вещь. Я мчался на запад под музыку кантри, выставив локоть в открытое окно, и любовался окружающими видами. Красивая страна. Холмы, леса, просторы… Почти как Россия. Наверное. Сейчас, пересекая США, я сообразил, что Россию практически и не знаю. Один раз был в Подмосковье, утром улетел обратно в Среднюю Азию. Узбекистан с Туркменией лучше знаю, чем Россию. А ведь я русский человек. Или советский? Или я всё-таки гарадец? Вот же мать честная курица лесная, как любит говорить дед Лёша. Кто я? Всё вместе, наверное. И русский, и советский, и гарадский. Так уж вышло. Но не американец — точно. Хотя побыть какое-то время американцем можно. Для общего развития.

В три часа пополудни я остановился на окраине городка Вест-Юнион. Типичный маленький американский городок на несколько сотен жителей, таких я уже проехал немало, и все они были похожи один на другой, как братья-близнецы. Заправился и там же, в придорожном кафе, пообедал вместе с двумя дальнобойщиками, гнавшими свои грузовики-монстры через всю страну, и одной семьёй невзрачного тихого вида: муж, жена и двое детей — мальчик и девочка, погодки. На дальнобоях были такие же, как у меня, рубашки в красно-чёрную клетку, а на одном даже похожая бейсболка с надписью CHICAGO, из-под которой выбивались огненные кудри, так что я сразу почувствовал себя в этой кафешке своим в доску.

Что ещё хорошо в Америке — за рулём здесь вся страна, причём с самого юного возраста. Опять же, каждый волен делать, что хочет. В пределах закона, разумеется. В свои четырнадцать при своём росте и комплекции я вполне мог сойти за шестнадцатилетнего, и никто, как я опасался поначалу, не требовал у меня показать водительские права и не спрашивал: «Мальчик, а где твои родители?». Едет парень куда-то и пусть едет. Не наше дело.

Подошедшей официантке (старше меня на несколько лет, во рту жвачка, в глазах полное равнодушие) я заказал яичницу с беконом из пяти яиц, бутылку кока-колы, большую чашку кофе и кусок уже привычного яблочного пирога.

Наелся, напился (кока-кола — отличный напиток, а вот кофе здесь так себе), расплатился, поднялся и совсем уж было собрался выходить, как посмотрел в окно и увидел возле своей машины полицейского. Неподалёку стоял полицейский автомобиль, и служитель закона неторопливо обходил мой «плимут», поглядывая в записную книжку.

Глава двенадцатая Дальнобойщик Сэмюэль Кушнир Хрен вам, а не Сережу Ермолова! Город Хилсборо. Цирковое представление

Так, подумал я, приехали. Сейчас он поймёт, что видит перед собой, угнанный неподалёку от Лэнгли «плимут», на который пару часов назад пришла ориентировка, и начнёт искать водителя. То есть, меня. Спросит у заправщика, куда я делся, заглянет в кафе…Или не начнёт? Может, он вообще не меня ищет? Ага, мечтай.

Видимо, сохранить невозмутимость мне не удалось. Дальнобой — тот самый, почти в моей бейсболке и с огненно-рыжими кудрями, проследил за моим взглядом, после чего посмотрел на меня и едва заметно показал головой: «Присядь».

Я присел за его столик. Он тоже уже заканчивал свой обед или ланч или просто дорожный перекус, неважно, допивал кофе.

— Всё плохо? — спросил вполголоса.

— Дальше некуда, — ответил я честно.

— Слышал ориентировку на полицейской волне. Светло-коричневый «плимут» шестьдесят пятого года с вирджинскими номерами. За рулём, скорее всего, молодой парень, подросток.

— Ф-фак, — сказал я.

— Жизнь — дерьмо, — он чуть наклонился ко мне. — Сейчас иди в туалет. Подними окно и вылазь. Увидишь на парковке грузовик Mack B75 шестьдесят четвёртого года. Жёлтый, с серебряной мордой. На прицепе — трактор Caterpillar, тоже жёлтый. Кабина «мака» открыта. Залазь и прячься. С моей стороны садись, чтобы копы не заметили. Тихо, как мышь. Понял?

— Понял.

— Удачи.

Я встретился с васильковыми глазами дальнобоя и не обнаружил там никакой подлянки. Он верил в то, что говорил. А что мне оставалось делать? Включать орно и уходить в окрестные леса? Можно и так, конечно, но уж больно хлопотно.

Я улыбнулся, встал, направился к дверям, потом остановился, сморщился, прижал руку к животу, развернулся и через три секунды скрылся за дверью туалета.

Вот и окно с замазанным белой краской стеклом. Потянул за ручку внизу, поднял. Всё правильно, и у Ильфа см Петровым в «Одноэтажной Америке», помнится, написано, что окна здесь вверх открываются. А вот про унитазы, заполненные водой наполовину, — не написано. Хотя кто его знает, какие здесь были унитазы в тридцатых годах… Не о том думаю. Вот он — жёлтый Mack с серебряным бульдогом на капоте и жёлтым трактором Caterpillar на прицепе.

Сначала я выбросил сумку, которая мягко и почти бесшумно упала в траву, потом выбрался сам. Пока всё удачно. Включая не оставленную в «плимуте» сумку.

Водила и впрямь не соврал, — кабина была открыта. Я тихонько забрался внутрь и полулёг на пассажирское сиденье — так, чтобы меня не было заметно снаружи.

Через некоторое время послышались неторопливые шаги одного человека. Дверь со стороны водителя открылась, и в кабину забрался рыжий дальнобой.

— Копы всё ещё толкутся возле твоего «плимута», прикинь, — сообщил. — Ну не идиоты?

Mack взревел двигателем, тронулся с места, и через короткое время кафе, заправка, мой «плимут», полицейские и сам городок Вест-Юнион остались далеко позади.

— Меня Сэм зовут, — сообщил дальнобой, протягивая руку. — Сэмюэль Кушнир, таково моё полное имя. Я — еврей.

— Сергей Ермолов, — неожиданно признался я, пожимая его крепкую горячую руку. — Можно звать Серый или Серёжа. Русский.

— Ни хрена себе! — воскликнул Сэм. Было ему на вид лет за тридцать, роста примерно моего, или даже чуть ниже; подвижный, как ртуть, разговорчивый, с быстрой улыбкой, чуть горбатым носом и открытым веснушчатым лицом. — Мои предки из России! Дед из Одессы, уехал, когда у вас революция началась. Привьет! Спасибо! Хрен вам, а не Серьёжу Ермолова, — сказал он по-русски почти чисто и ухмыльнулся. — Правильно?

Надо же, уже второй американец мне попадается, чьи предки из России, подумал я. Воистину страна иммигрантов.

— Прекрасно, Сэм. Немного над акцентом поработать, и можно возвращаться в Одессу.

— Нет уж, спасибо, — он снова перешёл на английский. — Я американец и никуда отсюда не уеду. Но о корнях своих помню! — он поднял вверх палец.

— Это правильно, — поддержал я разговор и посмотрел в зеркало заднего вида. — Корни — наше всё.

— Беспокоишься, как бы копы не догнали? Не догонят.

— Почему? А если официантка проболтается, что видела, как мы разговаривали? Сложат два и два…

— Во-первых, Дженни не проболтается. У неё к копам особый счёт, они её парня упекли ни за что на полтора года, и меня она хорошо знает. Во-вторых, чтобы сложить два и два, нужно уметь это делать. И хотеть. Здешние копы ленивы и напрягаться лишний раз не станут. Машину нашли — уже хорошо. Ну, разве что ты что-то совсем уже гнилое отмочил. Убил кого-нибудь, ограбил с особым цинизмом. Но — нет, не похож ты на грабителя. На убийцу — тем более. Будь так, я бы не стал тебе помогать.

— Спасибо тебе, Сэм, — сказал я. — Я не убийца и не грабитель. Единственное моё преступление — угон машины. Даже двух, «плимут» вторая. Но это была вынужденная мера. Человек, которому угрожает опасность, имеет право защищаться любыми, доступными ему методами. Вот я и защищаюсь.

— Так кто тебя ищет-то, парень?

— Ты уверен, что хочешь это знать?

— А то. Я вообще любопытный, — он засмеялся. — Всю жизнь от этого страдаю и всё равно вечно сую свой нос, куда не надо. Такой уж характер.

— Ага, — сказал я. — Говорят, любопытство — чуть ли не главная отличительная черта всех одесситов.

— Серьёзно? Слушай, а ведь верно! Как-то я об этом раньше не думал. Дед мой Кушнир Лев Исаакович, тоже любопытный был, это его и сгубило, кстати, в конце концов… Сунул нос в профсоюзные разборки. Так кто?

— Кто ищет?

— Ну да.

— ЦРУ, — ответил я честно. — Долбанное Central Intelligence Agency. У них нос подлиннее твоего будет. Тоже суют, куда ни попадя. Поэтому сразу предупреждаю тебя, Сэмюэль Кушнир. Помогая мне, ты подвергаешь себя опасности.

— И большой опасности? — осведомился Сэм.

— Ты у меня спрашиваешь?

— У кого же ещё мне спрашивать!

— Ты американец.

— Ты что, думаешь, мы, американцы, с агентами ЦРУ каждый день на улице здороваемся? Да я первый раз вы жизни вижу человека, который с ними дело имел, и тот оказывается русским.

— Не знаю, Сэм. Одно знаю — я им нужен живой. Пока во всяком случае.

— Уже легче. Хотя стрёмно, не скрою.

— Хрен вам, а не Серёжу Ермолова, — сказал я.

— Запомнил? — он стрельнул в меня своими васильковыми глазами. — Я от своих слов не отказываюсь. Взялся помогать — значит, помогу. И даже спрашивать не стану, зачем ЦРУ понадобился русский мальчишка. Что он может знать?

— Спасибо, — сказал я. — Ты не спрашивай, а я говорить не стану. Всё равно не поверишь. Но когда-нибудь всё равно узнаешь, обещаю. И вот когда узнаешь, тогда я тебя найду и отблагодарю. Не пожалеешь.

— Эй, я не за деньги! — возмутился Сэм.

— А кто говорит о деньгах? Отблагодарить можно по-разному. Но тебе понравится, уж поверь.

— Да я только и делаю, что тебе верю, — пробормотал Сэм. — Странный ты всё-таки. Сколько тебе лет, говоришь?

— Я не говорил. Четырнадцать.

— Четырнадцать, — повторил Сэм и покачал головой. — Если бы я тебя не видел, а только слышал, то сказал бы, что мы, как минимум, ровесники. А мне, между прочим, тридцать два…

— Один наш известный писатель, Аркадий Гайдар, во времена гражданской войны полком командовал в четырнадцать лет.

— За Север или за Юг? — деловито осведомился Сэм и не выдержал, засмеялся.

— Главная отличительная черта одесситов — чувство юмора, — сказал я.

Так мы и болтали о разном всю дорогу до Хилсборо. Мне повезло, — конечный пункт назначения Сэма был Цинциннати, так что через Хилсборо он по любому проезжать собирался. Сэм рассказал мне про городок Уокиган под Чикаго, на берегу озера Мичиган, где он жил, а я ему — про Кушку.

— Десятиметровый каменный Крест над городом? — удивлялся Сэм. — Класс, впечатляет.

— И жара летом — плюс пятьдесят в тени. По Цельсию.

— Это сколько же по Фаренгейту?

— Сто двадцать два градуса, — сообщил я, припомнив формулу.

— Жарко, — уважительно заметил Сэм. — Зато у нас енот может запросто в дом войти и украсть еду со стола. А зимой — морозы и даже метели бывают, не хуже, чем в России!

— Еноты, — фыркнул я. — К нам скорпионы заползают. Однажды проснулся, гляжу — сидит прямо над моей головой, на ковре. Жёлто-зелёный такой, с хвостом, — я показал пальцем загнутый хвост скорпиона.

— Брр, — сказал Сэм. — А ты?

— Я его поймал и в банку посадил, он у меня месяц жил, потом выпустил.

— А кормил чем?

— Ночными бабочками. Бросишь ему такую, размером с него почти, он её убьёт и жрёт неделю, вгрызаясь постепенно.

Мы поговорили о диких и домашних животных, потом о спорте, и я рассказал, что играю в футбол.

— Да ладно, — не поверил Сэм. — Разве в России играют в настоящий футбол? Это американская игра!

— Ваш американский футбол — это переделанное английское регби. А наш, в который ногами играют, как раз настоящий.

— Ваш называется соккер, а наш — футбол.

— Ну да, ну да, у нас лапта, у вас — бейсбол, и вообще всё, что американское — настоящее, а не американское и пяти центов не стоит.

— Так это правда. Всё лучшее — в Америке. И вообще у нас всего больше. Вот скажи, у вас Белый дом есть?

— Ты прямо как не русский, Сэм. Какой Белый дом? У нас Кремль московский есть. С мавзолеем Ленина и собором Василия Блаженного рядом.

— Трупы закапывать надо, а не в мавзолеях держать, — наставительно заметил Сэм. — Ну ладно, а дороги такие у вас есть? — он кивнул на трассу, ровно летящую нам под колёса.

— Таких нет, — вспомнил я анекдот. — Лучше — да. Вот скажи, ты можешь руль бросить и, например, спать лечь?

— Как это? — не понял Сэм.

— А у нас — запросто. Врубаешь вторую передачу, монтировку на педаль газа, а сам спать ложишься. Или водку пьёшь с напарником.

— Не понял. А… машина?

— Да куда она из колеи денется!

Сэм секунду молчал, а потом захохотал. Да так, что едва не выскочил на встречку.

— Да ну тебя к чёрту, — сказал, выравнивая руль и утирая слёзы. — Куда она из колеи денется… Рассмешил. Это я запомню.

В Хилсборо мы приехали в шесть часов вечера.

— Смотри, — сказал Сэм, показав куда-то направо. — Цирк! Надо же. С детства бродячего цирка не видел.

Я посмотрел.

На обширной лужайке между деревьями промелькнул большой полосатый бело-синий шатёр, украшенный зелёными и жёлтыми звёздами. Горели первые электрические огни.

Circus Smirkus^[7], — прочёл я неоновую надпись, выгнувшуюся дугой над входом. Смеющийся цирк, перевёл про себя. Точнее, ухмыляющийся.

Справа и слева от названия были намалёваны клоуны. Рыжий и Белый. Арлекин и Пьеро. Петров и Боширов.

Сэм затормозил у автостанции на окраине города. Как раз почти напротив цирка.

— Ну, удачи тебе, Серый, — протянул руку. — Интересный ты парень, приятно было с тобой познакомиться.

— Взаимно, Сэм. Так как тебя найти, если что?

— Чикаго, Уокиган, Север-Парк авеню, дом тридцать четыре. Это мой адрес. Записать?

— Я запомню, спасибо.

— Тогда телефон запиши.

— И телефон запомню, диктуй.

Он продиктовал. Я пожал его руку, хлопнул по плечу, вылез из машины.

Сэм коротко просигналил, тронулся с места, и вскоре его жёлтый с серебряной мордой Mack B75 шестьдесят четвёртого года исчез за поворотом.

Я поводил его глазами и поёжился. Солнце садилось, температура падала и в одной рубашке было уже прохладно. Так ведь и не лето, апрель только. Я достал из сумки куртку, надел и пошёл к одноэтажному зданию автовокзала, больше похожему на слегка облагороженный сарай.

За окошком кассы дремал пожилой негр с толстыми очками на носу.

— Привет! — поздоровался я.

Негр вздрогнул и открыл глаза.

— Когда ближайший автобус до Сан-Франциско?

— Прямого нет. Можешь доехать до Денвера и там пересесть.

— Годится. Когда до Денвера?

— В одиннадцать десять будет проходящий.

Я посмотрел на часы. Пять часов ещё ждать. Ладно, подождём.

— Дайте один билет.

— Тридцать два доллара.

— Я заплатил, получил и спрятал билет.

— Не опаздывай, — сказал негр. — Борзая ждать не будет. А следующий только утром.

— Спасибо, — сказал я и вышел на улицу.

Борзая? Ну да, Greyhound же — название знаменитой американской фирмы-перевозчика, попадались мне их автобусы на трассе. Серые, с изображением бегущей борзой собаки на морде.

Однако пять часов до автобуса. Надо как-то убить время. Справа, в глубине лужайки, уже вовсю сияли цирковые огни. Доносилась музыка. Я перехватил поудобнее сумку и пошёл на свет и звук.

Представление, как гласило объявление на кассе, начиналось через полтора часа. В ближайшей палатке я купил горячий хот-дог и отправился бродить по окрестностям. На обширной лужайке, помимо шатра, располагался целый городок с трейлерами, в которых, надо понимать, жили цирковые. Где-то слышался смех, работал телевизор, тренькало банджо, выводя незатейливую ритмичную мелодию. Окна трейлеров уже светились, хотя темнота пока не наступила, — солнце зависло над крышами домов на западной стороне, словно раздумывая опускаться дальше или ну его на фиг. Обычно так бывает на севере, а здесь, вроде бы юг… Наверное, всё дело в моём восприятии. Никакого орно, просто стою и впитываю все эти незнакомые звуки, запахи и виды в этой незнакомой стране. Хотя не такой уже и незнакомой.

С шумом отворилась дверь ближайшего трейлера и оттуда выскочил небритый молодой парень в ковбойской шляпе, джинсовом костюме и ковбойских же сапогах. На плече парня висела дорожная сумка, похожая на мою.

— Стой, Кевин! — донёсся до меня сиплый низкий голос. — Остановись, или, клянусь богом, ты пожалеешь!

— Пошёл ты на хрен, Мэт! — крикнул парень, обернувшись на дверь. — Я ухожу, и никто меня не остановит!

— Чёрт с тобой, сто пятьдесят в неделю! — на пороге появился грузный мужик лет пятидесяти в штанах на подтяжках поверх шерстяной серой рубашки с закатанными рукавами. В углу рта тлел окурок сигары.

— Ха-ха. Триста, и ни цента меньше.

— Даже я не зарабатываю столько!

— Это твои проблемы.

— Слушай, представление через час. Отработай номер и катись. Это будет честно.

— Честно? Кто тут говорит о честности? Мэт Раймонд — человек, который за лишний бакс удавится. Я не верю тебе, Мэт. Всё, ухожу, кончилось моё терпение. Делай, что хочешь!

Парень развернулся и решительно зашагал прочь от трейлера.

— Твою мать, — выругался мужик с сигарой и тут заметил меня. — Эй, а ты кто? Чего шастаешь, здесь нельзя находиться посторонним!

Я откусил от хот-дога, прожевал, проглотил.

— Разве эта ваша земля? — спросил. — Вы заплатили городу за аренду, только и всего. У нас свободная страна, хожу где хочу.

— Умный, да?

— Умный, — согласился я. — А ещё наблюдательный. Вижу, у вас проблема. Могу помочь.

Решение пришло секунду назад, когда я провожал Кевина глазами. Пристать к бродячему цирку! Отличный ход. Считай, растворился для агентов и полицейских. Немного грима и не слишком высокие требования… Как там Кевин говорил, Мэт Раймонд — человек, который за лишний бакс удавится. Вот на этом и сыграем.

— Ты? Помочь?

— Ага, — я поставил сумку в траву и без подготовки, не снимая куртки, сделал заднее сальто. — Оп-ля. Спорим, я сумею повторить всё, что делал этот ваш Кевин.

— Неплохо, — кивнул Мэт. — Но гимнастов у меня хватает. Кевин был стрелком. И хорошим стрелком, чёрт возьми! Хочешь сказать, что умеешь стрелять?

— В тридцати шагах промаха в карту не дам, — процитировал я Пушкина и братьев Стругацких. — Разумеется, из знакомых пистолетов.

— Врёшь.

— Во те крест, — я перекрестился. Слева направо, как принято у католиков.

— Ну, это, положим, не аргумент… Как звать?

— Том Смит.

— Ну да.Ты такой же Том Смит, как я Джонни Кэш^[8].

— Так вам Джонни Кэш нужен или стрелок?

Какое-то время Мэт задумчиво разглядывал меня, перебрасывая из одного угла рта в другой и обратно потухший окурок сигары.

— Кольт в руках держал?

— Нет. Но если дадите, попробую. Я хорошо стреляю из винтовки, с одной руки, не целясь. Послушайте, Мэт, испытайте меня. Прямо сейчас. Сколько до начала представления, говорите, час? Этого времени хватит. Что вы теряете? В худшем случае я просто уйду. А в лучшем — останусь.

— Хм, — Мэт перекатил в другой угол рта погасший окурок сигары. — Ладно, пошли. Покажешь, на что способен.

Глава тринадцатая Как стрелять из револьвера. Мое сценическое имя Сто двадцать долларов. Мама Рэйчел. Представление

По дороге Мэт зашёл в другой трейлер, попросил меня обождать, и вскоре вышел, держа в руках пояс-патронташ с двумя кобурами на нём, из которых выглядывали рукояти револьверов.

Мы вошли в шатёр через задний служебный вход и оказались за кулисами. Здесь вовсю шла подготовка к вечернему представлению. Стучали молотки. Суетились рабочие. Пахло свежеструганным деревом, человеческим потом, табачным дымом и почему-то женскими духами. Мимо нас танцующей походкой пробежала девушка с волнующими формами, прикрытая в самых интересных местах двумя полосками искрящейся ткани.

— Привет, Мэт!

— Привет, Венди. Готова?

— Луше всех. Что это за сладенький птенчик с тобой?

— Обломайся. Он несовершеннолетний.

— Если попал в наш курятник, автоматом становишься совершеннолетним, — сказала Венди и жарко мне подмигнула. — Пока, сладкий, надеюсь, ещё увидимся.

— Пока, — сказал я.

Мы вышли на сцену, залитую ярким электрическим светом.

— Видишь щит? — кивнул Мэт.

У левой кулисы располагался, сбитый из толстых досок, щит высотой около трёх с половиной метров.

— Стрелять будешь с другого края сцены, — сказал он. — С бедра. Здесь расстояние сорок футов.

Чуть больше двенадцати метров, перевёл я про себя. Ерунда.

— Иди сюда, я покажу.

Мы отошли к противоположному краю сцены.

— Надевай, — он протянул мне пояс-патронташ.

Я взял, осмотрел. Жёлтые блестящие патроны держались сзади — каждый в своём гнезде. Две кобуры с револьверами по бокам. Килограмма два с лишним всё вместе.

Надел пояс на бёдра — так, как видел в кино про индейцев и ковбоев с Гойко Митичем в главной роли, застегнул на предпоследнюю дырку.

— Так?

Мэт осмотрел меня, подёргал за пояс.

— Вроде нормально. Теперь смотри, — он вытащил из кобуры револьвер. — Это современная реплика знаменитого «Peacemaker» образца тысяча восемьсот семьдесят третьего года. Кавалерийский вариант с длиной ствола семь с половиной дюймов. Сорок четвёртый калибр. Вес — два с лишним фунта. На, подержи.

Я взял. Оружие легло в руку, как там родилось. Отличная эргономика, даже не ожидал.

— Какие два основных правила обращения с оружием?

Я вспомнил науку отца и сказал:

— Первое: всегда помнить, что раз в год стреляет даже незаряженное ружьё. Второе: никогда не направлять оружие на человека. Даже незаряженное. Исключение — враг. Есть ещё третье — всегда чистить оружие сразу после стрельбы.

— Всё верно, — кивнул Мэт. — Кроме второго. Оно для военных людей, а мы цирковые. Но об этом позже. Слушай внимательно. У этого револьвера нет предохранителя. Говорят, когда-то, чтобы избежать случайного выстрела, заряжали пять патронов вместо шести, чтобы одна камора напротив ствола оставалась пустой. Но мы так не делаем, у нас шоу. Поэтому заряжаешь все шесть. Взводи курок до щелчка.

Я взвёл.

— Покрути барабан.

Я покрутил. Барабан свободно вращался, издавая лёгкий треск.

— Достань шесть патронов и положи в карман.

Сделал.

— Теперь открой зарядную крышку — вот она — заряжай по одному патрону. Зарядил — повернул барабан. Зарядил — повернул.

Я открыл крышку и зарядил револьвер. Было в этом что-то… опасное? В том числе. Но не только. Что-то по-настоящему мужское, из каких-то древних, почти забытых времён. Оружие, подумал я. Это — оружие. Оружие, способное убить. Легко и быстро. Власть — вот в чём дело. Оружие — это власть, а власть — это ответственность. Не забывай. Ой-ой, ответил я сам себе. Поменьше пафоса. Уж как-нибудь не забуду.

— Закрой крышку и держи его стволом вниз.

— Окей, — я опустил револьвер.

Мэт отошёл к щиту, вытащил из нагрудного кармана игральную карту (это был пиковый туз) и пришпилил её к доске на высоте головы. Вернулся ко мне и зычно крикнул:

— На сцену никому не ходить! Стрелять будем!

Продолжил, обращаясь ко мне:

— Чтобы выстрелить, нужно поставить курок на боевой взвод. То есть оттянуть его дальше.

Курок щёлкнул ещё раз.

— Готово. Теперь сделай мне дырку по центру туза. Учти, отдача мощная. Поэтому держи револьвер как птицу.

— ?

— Чтобы не вырвалась и не улетела с одной стороны, но и чтобы не задушить — с другой. Бережно, но крепко.

— Окей.

Я согнул руку у бедра, следя боковым зрением, чтобы никто не выскочил под выстрел, мысленно продолжил линию ствола до центра карты и выстрелил.

Грохнуло так, что слегка заложило уши. Я увидел, как со среза ствола вылетело пламя. «Миротворец» толкнулся в руке, словно живой, но я его удержал. Бережно, но крепко.

В центре карты возникла дырка. Запахло сгоревшим порохом.

— Неплохо, — сказал Мэт, прищурившись. — Ещё одну. Взводишь курок и стреляешь.

Я выстрелил трижды, положив все три пули одна в одну.

— Очень хорошо, — похвалил Мэт. — Теперь я встану вон там, в глубине сцены и брошу пустую банку из-под пива. Ты должен сбить её на лету. Сможешь?

— Попробую, — сказал я, взводя курок.

Не знаю, где он взял пустую банку. Наверное, была где-то припрятана.

— Готов?! — крикнул Мэт.

— Готов!

Банка, кувыркаясь, взлетела по плавной дуге, намереваясь пересечь пространство сцены и упасть в зал. Не вышло. Я сбил её первым же выстрелом. Ничего сложного, даже в орно входить не нужно.

— Две банки!

— Давай!

Полетели две банки, одна за другой, и я выстрелил дважды, взводя курок ребром ладони левой руки. Как в кино.

Бах!!

Бах!!

Дважды грохнул кольт, и обе банки — одна за другой — были сбиты на лету.

— Да ты настоящий стрелок, сладкий! — услышал я сзади будто сквозь вату.

Обернулся. Венди, закутанная в шерстяное пончо, восхищённо показывала мне большой и указательный пальцы, сложенные колечком.

Эге, подумал я. Кажется, Серёжа, у тебя есть шанс, наконец, потерять девственность. Правда, остаётся Наташа, но где она и где я? Опять же, с ней у меня ничего не было, и будет ли — неизвестно.

Мы постреляли ещё немного.

После того, как я выстрелами из двух револьверов одну за другой погасил две горящие свечи и с помощью зеркальца попал в центр всё того же многострадального туза, стоя к щиту спиной, сомнения у Мэта отпали.

— Считай, ты принят, — хлопнул он меня по плечу. — Сто долларов в неделю.

— Грешно наживаться на детском труде, — сказал я. — Сто сорок.

— Сто десять. И моя кормёжка.

— Кормёжка даже не обсуждается, это и так понятно. Сто тридцать.

— Пацан, не наглей, я и так охренительно рискую, тебя нанимая. Ты же без документов, верно? Сто двадцать. Наличными. Это моё последнее слово.

— По рукам, — сказал я.

Мы ударили по рукам.

— Где так стрелять научился, если не секрет?

— Отец научил, — честно ответил я.

— Понятно, — кивнул он. — Контракт подпишем после шоу. Идём, покажу тебе твоё место в трейлере, выдам костюм и расскажу вкратце, что будешь делать сегодня и когда. И вот что ещё. Имя Том Смит совершенно не годится. Будешь… — он пощёлкал пальцами. — О! Джим Хокинс! Самый юный стрелок Дикого Запада Джимми Хокинс по кличке Молния! Как тебе?

— Смешно, — сказал я. — Вы помните, кто такой Джим Хокинс?

— Нет. А должен?

— Главный герой романа Роберта Стивенсона «Остров сокровищ», — сказал я.

— Не читал, — сказал Мэт. — Думаю, большинство наших зрителей тоже.

— Это очень известный роман. Я бы сказал, всемирно известный.

— Вот чёрт. И кто там этот Джим Хокинс?

— Юнга на парусном корабле. Там они ищут сокровища пирата Флинта. Действие в середине восемнадцатого века происходит.

— Этот Стивенсон он кто, англичанин?

— Шотландец, насколько я помню.

— Отлично, — потёр руки Мэт. — Лучший стрелок старой доброй Англии Джимми Хокинс по кличке Юнга! Когда-то с помощью своей необыкновенной меткости он добыл сокровища кровожадного пирата Флинта на далёком острове, а теперь продемонстрирует своё искусство нам! По-моему, великолепно. Всё, решено, отныне ты Джим Хокинс. Когда роман написан?

— Лет сто назад примерно.

— Значит, никто права на имя не предъявит. Только вот костюм… Ладно, озадачу нашу Рэйчел, она что-нибудь придумает.

Так я неожиданно стал Джимом Хокинсом.

К началу представления (шоу, как все тут говорили) зал был забит под завязку.

Мой номер шёл только после антракта, поэтому всё первое отделение я просидел в зале, наблюдая за выступлениями артистов. На Гараде нет отдельного циркового искусства. Уже нет. Сначала отошёл в прошлое цирк с дрессированными животными, а потом, постепенно, с падением интереса к массовым зрелищам как таковым, за ним последовал и весь остальной. В цвинт можно рубиться с малым количеством зрителей или даже вовсе без них — просто ради победы. То же самое относится и к любому другому спортивному соревнованию. Но цирк? Заниматься воздушной акробатикой, клоунадой или жонглированием только ради интереса мало кто хотел. Какие-то отдельные номера время от времени ставились — для тех же исторических фильмов, например, или театрализованных праздничных представлений, но это и всё.

Сидя в зале и глядя, как кувыркается в воздухе без страховочной сетки Венди, я вместе с залом издавал дружное «ах!», когда в последний момент её подхватывал за руки партнёр; восхищался ловкостью жонглёров и эквилибристов; смеялся над немудрёной сценкой, которую разыгрывали Рыжий и Белый клоуны, готовя по очереди печенье в шляпе «подсадного» зрителя (конечно, они не были похожи на Петрова и Боширова, ну, разве что самую малость…).

В какой-то момент я забыл и о Гараде, и о Советском Союзе, и даже о том, что мне самому выходить на сцену во втором отделении. Я был тем, кем был — четырнадцатилетним восторженным подростком, погружённый в волшебное представление, громкую музыку и яркий свет прожекторов. В реальность меня вернул антракт и голос Мэтью Раймонда:

— Джимми, какого чёрта ты ещё здесь? Быстро за сцену к Рэйчел — переодеваться и гримироваться. Твой номер четвёртый. Сразу после клоунов.

Рэйчел Картер была полной негритянкой лет сорока с широким задом, необъятной грудью и громким весёлым непререкаемым голосом «всеобщей мамы». Есть такой тип женщин — «всеобщая мама». Я встречал их на Гараде, в Советском Союзе и вот теперь здесь, в США. Они считают своим долгом позаботиться даже о незнакомом человеке так, словно он их сын или дочь. При этом не важно, нужна ли в самом деле их забота человеку или нет. Хотя, признаем, чаще всего нужна. К тому же в подавляющем большинстве «всеобщие мамы» настолько обаятельны, что их забота воспринимается, как должное и не вызывает отторжения.

— Пришёл! — воскликнула Рэйчел, когда я заглянул в ней в костюмерную за кулисами. — Джимми, да? Слушай, наш Мэт совсем уже рехнулся, скоро младенцев станет нанимать. И знаешь, что самое забавное? Они будут делать всё, что надо. Ползать по канату и жонглировать бутылочками с молоком. Так, иди сюда, ближе. Ну-ка, повернись, сынок… Ага, понятно. Мэт говорит, что тебе нужно что-то вроде костюма пирата?

— Джим Хокинс из «Острова сокровищ», чьё имя я ношу, не был пиратом. Он был юнгой…

— Я читала «Остров сокровищ», — перебила меня Рэйчел. — Хорошая книжка. Но я понятия не имею, как одевался юнга на парусном корабле двести лет назад. Зрители — тем более. Поэтому будем считать, что он был похож на пирата. Вот, примерь-ка, — она показала на стул, на котором лежали штаны зелёного цвета. На спинке висела белая рубашка с широким открытым воротом и алый шёлковый платок. Возле стула стояли сапоги с отворотами на голенищах, отдалённо напоминающие старинные ботфорты.

— Здесь переодевайся, — скомандовала Рэйчел. — У тебя нет ничего, что бы я не видела. К тому же ты теперь наш, цирковой, а мы друг друга не стесняемся.

Удивительно, но одежда подошла мне идеально. Даже сапоги оказались впору. Вот только что делать с алым платком я не знал. Поэтому повязал его наподобие пионерского галстука.

— Нет, — отвергла Рэйчел, критически меня оглядев. — Ты не скаут, ты пират. То есть, юнга. Но всё равно пират. К тому же скаутский узел другой. Это вообще не галстук, это бандана. Ну-ка…

Она развязала платок и ловко повязала его мне на голову.

— Вот, другое дело!

Я посмотрел в имеющееся здесь зеркало. Зелёные штаны, коричневые сапоги, белая рубашка и алая бандана. А что, неплохо. Главное — ярко и броско. То, что надо для цирка.

— Мне нравится, — сказал я. — Спасибо, Рэйчел.

— После шоу вернёшься сюда, переоденешься, — сказала она. — Иди. И да поможет тебе святой Христофор!

Мэт Раймонд оказался не только хозяином всего этого балагана, но и прекрасным ведущим. Шпрехшталмейстером, как говорят в цирке. Облачённый в красный фрак, синие, заправленные в сапоги штаны и жёлтую жилетку, с бело-синим цилиндром на голове, украшенным жёлтыми и зелёными звёздами, словно слетевшими с циркового шатра, он был полон жизни, энтузиазма и артистизма. Даже его сипловатый голос обрёл новую глубину и рокочущие обертона, долетая без всякого микрофона до самых дальних рядов зрительного зала.

На этот раз я наблюдал за представлениемиз-за кулис.

— Приготовься, — сказал он мне, выходя на сцену. — Ты сразу за этим номером.

— А сейчас, дорогие зрители… — громогласно начал он.

Вслед за ним, чуть вразвалку, на сцену вышел Рыжий клоун, с заткнутым за пояс громадным бутафорским пистолетом.

— Ого! — воскликнул Мэт. — Что это у тебя?

— Пистолет! — гордо ответил Рыжий. — Я — снайпер. Лучший стрелок во всём штате Огайо!

В зале засмеялись.

— Не верите? Кто хочет проверить? Ты? Или ты? Ну, смелее!

— Отстань от зрителей, — сказал Мэт. — Проверяй на мне.

— На тебе?

— Да!

— Ха-ха. Ну смотри, сам напросился.

Рыжий сдёрнул с головы Мэта цилиндр и нахлобучил на него свой котелок.

— Встань здесь! — он поставил Мэта возле правой кулисы и принялся отсчитывать шаги. — Раз, два, три, четыре… пять!

— Эй, — встревоженно спросил Мэт. — Ты что, будешь стрелять?

— Да! Стой спокойно и не шевелись. Три, два, один!

Рыжий сделал из пальцев «пистолет» и «выстрелил» в шпрехшталмейстера:

— Пафф!

Котелок слетел с головы Мэта и улетел за сцену.

— Да ты и впрямь лучший стрелок в Огайо! — воскликнул Мэт.

— Это ещё что, — произнёс Рыжий и вытащил из кармана горящую свечу.

Зрители зааплодировали.

— Погашу свет с любого расстояния, — заявил клоун.

— Ну давай, — Мэт вытащил из-за кулис стул с подсвечником. — Ставь её сюда.

Рыжий поставил свечу и начал отсчитывать шаги:

— Один, два, три…

— Не отсюда, — остановил его Мэт. — С заднего ряда.

— С самого-самого заднего? — клоун приставил козырьком ладонь ко лбу, вглядываясь в зал.

— С самого-самого.

— Ладно. Но я прошу три выстрела!

— Договорились.

Рыжий спустился со сцены, встал в проходе у заднего ряда и достал пистолет.

— Внимание! Приготовились… Девушка, не смотрите на меня такими восторженными глазами, вы меня смущаете! Три, два, один…

Хлопнул звук выстрела. В зале погас свет. Свеча на стуле продолжала гореть.

— Ну вот, — раздался довольный голос клоуна. — Я же говорил, что погашу свет с любого расстояния!

— А зажечь сможешь? — спросил Мэт.

— Могу попробовать.

— Пробуй скорее, ну будем же мы сидеть в темноте!

— Внимание! Приготовились… Три, два, один…

Бах! — хлопнуло где-то за сценой.

Погасла свеча. Вспыхнул свет. Застигнутый врасплох Белый клоун, который, наклонившись над стулом, только что задул свечу, подхватил с пола свой котелок с дымящейся дырой посередине и убежал за кулисы. Вслед за ним через весь зал ринулся Рыжий.

— Стой! — воскликнул Мэт, кидаясь ему наперерез. — Стой! Отдай мой цилиндр!

Несколько секунд Мэт гонялся за Рыжим по всей сцене под хохот зрителей. В конце концов, в очередной раз увернувшись от рук шпрехшталмейстера, Рыжий сдёрнул с головы цилиндр и накрыл им свечу на стуле.

— Тачдаун! — радостно заорал он и скрылся за кулисами.

Мэт поднял цилиндр. Под ним горела свеча.

Зрители засвистели и зааплодировали. Я уже знал, что здесь свистят в знак одобрения, а не наоборот, как на наших трибунах, поэтому зааплодировал вместе со всеми. Просто чтобы отвлечься. Прямо сейчас мне нужно было выходить на сцену, и я вдруг понял, что волнуюсь. Не до слабости в коленках, но всё-таки довольно сильно.

— Смелее, сладкий, — нежно дохнула мне на ухо Венди, почти неслышно оказавшись сзади. — Всё у тебя получится, вот увидишь.

— А теперь! — громогласно провозгласил Мэт. — Действительно лучший стрелок старой доброй Англии! Джимми Хокинс! Когда-то с помощью своей необыкновенной меткости он добыл сокровища кровожадного пирата Флинта на далёком острове, а теперь продемонстрирует своё искусство нам! Встречайте!

Глава четырнадцатая Представление (продолжение) Звезды и планеты. Воздушная гимнастка Венди

В юности, во время учёбы в Космической Академии, я принимал участие в театральной самодеятельности нашего инженерно-лётного факультета. Был у нас такой праздник — Весна Академии, когда все факультеты показывали на сцене всё, на что способны. Стихи, песни, танцы, театральные сценки и даже элементы циркового искусства в ассортименте. Любительщина, конечно, но было весело. А главное — дало какое-никакое чувство сцены, опыт. Видимо он и помог мне справится с волнением, которое пропало, как только я вышел под свет прожекторов, приветствуя зрителей. Ассистировал мне сам Мэт, и это было хорошо. Собственно, он вёл номер, мне оставалось только чётко выполнять, что он говорит.

— Покажите мне человека, который не любит покер! — провозгласил Мэт. — Хотя нет, не показывайте, не хочу его видеть. А теперь представьте, что у вас на руках две пары — «двойки» и «тройки». Вот они, — он показал залу, а затем приколол четыре карты к щиту. Не очень сильная комбинация, верно? Но ничего, сейчас Джимми сделает из неё каре из «троек». Джимми, покажи нам! — Мэт танцующей походкой (даже удивительно с его лишним весом) отошёл в глубь сцены.

Я выхватил оба револьвера:

— Бах! Бах!

В зале вскрикнула парочка женщин.

Мэт подошёл к щиту, вгляделся в карты:

— Были «двойки» — стали «тройки»! — воскликнул он, откалывая две карты и демонстрируя их зрителям. — Прошу!

Первые, пока ещё не особо бурные аплодисменты, прокатились по залу. Кто-то даже восторженно свистнул.

— Усложним задачу! — продолжал Мэт. — То же самое, но спиной к цели. Джимми, справишься?

— Если дашь зеркало, Мэт — ответил я.

— Конечно, Джимми! Венди, — позвал он. — Дай Джонни своё зеркальце!

На сцену выбежала обольстительная Венди и вручила мне овальное зеркало на ручке, чмокнув в щёку.

— Давай, парень! — засмеялись в зале. — Это только аванс!

Мэт приколол к щиту новые две «двойки», предварительно продемонстрировав их зрителям, чтобы те убедились, что карты целые.

Я поймал в зеркале цель и выстрелил с плеча. Раз и ещё раз, отмечая, про себя, что в одном кольте осталось три патрона, а в другом пять.

— Есть! — крикнул Мэт. — У нас снова каре из «троек»! А как насчёт вслепую, Джимми! С завязанными глазами попадёшь?

Эй, мы так не договаривались, подумал я. Придётся, в орно входить, без него могу и промазать.

— Да это подстава! — раздалось из зала. — Нам показывают целые карты, а шпилят к доскам уже дырявые, подменяют их незаметно! Не может человек, да ещё пацан, так стрелять!

— Вы полагаете? — немедленно вступил в диалог Мэт. — Тогда предлагаю вам, сэр, выйти на сцену и всё сделать самому. Мы усложним задачу! Прошу вынести на сцену стойку со свечами! Сэр, прошу вас!

На сцену выбрался плотный мужик лет сорока в свитере, который, казалось, был надет на голое тело, потёртых джинсах, тяжёлых ботинках и бейсболке. Брился он не позднее позавчерашнего утра, а мылся, пожалуй, ещё раньше, — я отчётливо слышал запах пота, сигарет, и пива.

— Как вас зовут, сэр? — осведомился Мэт.

— Чак, — сказал мужик. — Чак Дэвис, меня тут все знают.

— Покажи им, Чак! — раздался чей-то хриплый возглас. — Пусть знают, что нас не проведёшь!

Чак обернулся к залу, помахал рукой.

Так это не подставной, подумал я. Ну ладно.

Двое рабочих сцены вытащили к щиту длинную стойку высотой около полутора метров. Поставили на неё четыре подсвечника со свечами на расстоянии сантиметров двадцать друг от друга и ушли.

— Очень приятно, Чак, — сказал Мэт. — Меня зовут Мэт. Сейчас вы зажжёте свечи, а потом самолично завяжете Джимми глаза. После чего Джимми погасит свечи четырьмя выстрелами.

— Ха! — ухмыльнулся Чак, вытащил из кармана помятую банкноту и положил на стойку. — Ставлю пять долларов, что не погасит!

— Принимаю, — сказал я. — Мэт, одолжишь пятёрку? А то я здесь на сцене без кэша.

— Для тебя, Джимми, всё, что угодно! — Мэт достал из заднего кармана бумажник, вытащил пять долларов и положил рядом с банкнотой Чака. — На кону десять долларов!

— Мы тоже хотим поставить! — крикнули из зала.

— Так ставьте, кто мешает? — откликнулся Мэт. — Только я ваши ставки принимать не буду, у меня цирк, а не букмекерская контора. Ставка Чака и Джонни исключение.

Или всё-таки подставной? — подумал я.

В зале возникло оживление. Немедленно нашёлся кто-то, принимающий ставки, и к нему со всех концов потекли наличные. Только и слышалось:

— Пятёрка на Чака!

— Десятка на Джимми!

— Двадцать баксов, что промажет!

— Двадцать, что попадёт.

Наконец, ставки были сделаны.

Чак чиркнул спичкой и зажёг свечи. После чего завязал мне глаза шарфом, который ему дал Мэт. Хорошо завязал, плотно. Я услышал его отдаляющиеся шаги.

Вошёл в орно. Перешёл на инфракрасный диапазон. Теперь я видел тепловые силуэты Мэта в глубине сцены, стоящего рядом с ним Чака, множество зрителей в зале и — главное — четыре ярко-оранжевых, чуть колеблющихся языка пламени горящих свечей на расстоянии сорока футов. Чуть больше двенадцати метров, напомнил я себе. Ерунда.

— Джимми ты готов? — спросил Мэт.

— Готов!

— На счёт три.

Рассыпалась и утихла барабанная дробь.

— Один, два… три!

Бах! Бах! Бах! Бах!

С левой — с правой. Снова с левой — и снова с правой.

Все четыре пули наши цель и сбили пламя со всех четырёх свечей. А хорошие револьверы! Чуток тяжеловаты и отдача сильная, но бьют точно.

Зал взорвался аплодисментами и свистом.

Это был успех.

Я снял с глаз повязку.

— Джимми Хокинс по кличке Юнга! — провозгласил Мэт. — Лучший стрелок старой доброй Англии!

Я поклонился.

Зал бушевал.

— Ещё! Ещё давай!

— Покажи класс, Джимми!

— Тихо! — крикнул Мэт. — Последний смертельный номер! Только для вас!

Он достал из внутреннего кармана фрака сигару, обрезал кончик перочинным ножом, сунул сигару в рот.

— Чак, дай-ка мне прикурить!

Чак, который продолжал оставаться на сцене, зажёг спичку. Он проиграл пятёрку, но ему явно нравилось внимание публики.

Мэт раскурил сигару, вышел на авансцену.

— Уважаемая публика! Говорят, курить вредно. Вы верите в это?

В зале засмеялись.

— Вот и я не верю. Тем не менее, мы с вами находимся в каком-никаком помещении. Следовательно, правила пожарной безопасности должны быть соблюдены. Джимми! — обратился он ко мне. — Так уж вышло, что сегодня наш главный пожарник — это ты. Твоя задача — погасить эту сигару с одного выстрела.

— Почему с одного, Мэт? — включился я в диалог.

— Потому что двух моё старое бедное сердце может не выдержать.

— Что ты хочешь этим сказать? Мы будем играть в Вильгельма Телля?

— Не знаю, кто такой этот Вильгельм, наверняка какой-нибудь немец. Но, если хочешь, пусть будет так. Сигара у меня во рту. Погаси её!

Он сунул сигару в рот, встал возле щита и повернулся ко мне в профиль.

Сантиметров двенадцать, прикинул я длину сигары.

— Хорошо. Но вы увеличите мне жалование на пять долларов в неделю.

— Погаси сигару, и мы поговорим об этом!

— Замрите. На счёт три.

— Раз…

Я выхватил правый револьвер и выстрелил. Как раз там оставался последний патрон.

Сигара вылетела изо рта Мэта.

— Чёрт возьми, Джимми! Ты же сказал на счёт «три»!

— Сюрприз, — я подошёл, поднял сигару с размочаленным пулей концом и продемонстрировал её публике. — Сигара погашена! Вы все свидетели. Мэт, с тебя на пять баксов в неделю больше!

Под восторженные крики, свист и аплодисменты зала я ушёл со сцены. Надо было переодеться и почистить оружие. И поесть. Даже не думал, что представление отнимет столько сил.

Возвращать билет на автобус я не стал. Сначала хотел, но передумал. Тридцать два доллара, конечно, деньги. Но они у меня не последние, к тому же я теперь работаю. Будем считать, что я заплатил за безопасность. Если агенты ЦРУ доберутся до этого негра-кассира в городке Хилсборо штат Огайо, то он может припомнить, что продал какому-то подростку билет до Денвера, а может и не припомнить. А вот если я сдам билет, то он запомнит меня наверняка. Оно мне надо? Пусть думают, что я уехал в Денвер.

Однако переодеться и почистить оружие сразу не удалось.

— Какое переодевание? — удивилась «всем мама» Рэйчел Картер, когда я сунулся к ней в костюмерную. — Представление ещё не окончено, а потом все выходят на сцену на обязательный прощальный поклон. Все — это все. Разве Мэт тебе не сказал?

— Наверное, забыл.

— Может быть, денёк у него выдался не лёгкий. Хотя где они, те лёгкие деньки? Так что жди за кулисами. Ещё минут тридцать пять, не меньше. А что не так, что вздыхаешь?

— Есть охота, — признался я. — Весь день сегодня без нормальной еды.

— Общий ужин будет после представления. Но могу тебе сделать сэндвич с тунцом и чай. Вы же, европейцы, больше чай любите, а не кофе? Не понимаю, что вы нашли в этом чае. Просто горячая подкрашенная вода, как по мне.

— Это потому, что вы не умеете его заваривать, — сказал я. — А почему вы решили, что я европеец?

— Ну не американец же.

— Акцент?

— И акцент тоже. Но главное, ты ведёшь себя иначе.

— Европейские подростки, по твоему мнению, стреляют лучше американских? — приподнял я бровь.

Она захохотала.

— Думаю, нет. Но даже этот вопрос выдаёт в тебе европейца.

— А как бы сказал американец?

Она на секунду задумалась и выдала нарочито низким голосом, словно жуя слова:

— Простите, мэм, но я в жизни не поверю, что какой-нибудь лайми или лягушатник лучше владеют кольтом, чем любой белый парень из Айовы или Канзаса.

При этом на слове «Канзаса» она дала «петуха».

— Да вы талант, Рэйчел, — засмеялся я. — Вам в кино сниматься надо.

— Ага. Сто семьдесят два фунта чистого таланта. Как бы экран не порвался.

Так мы болтали, сидя в костюмерной. Рэйчел сделала вкуснейшие сэндвичи, открыв банку с консервированным тунцом в масле, а я, за неимением, заварочного чайника, заварил чай в чашке, сыпанув побольше и накрыв чашку блюдцем.

— Хм, — хмыкнула Рэйчел, попробовав напиток. — Первый раз в жизни пью вкусный чай. Как ты это сделал?

— Евреи, не жалейте заварки, — сказал я.

— ?

— Анекдот такой есть.

— Расскажи!

Я рассказал.

Рэйчел захохотала и поперхнулась чаем.

Потом я вместе со всеми вышел на прощальный поклон, потом переоделся, почистил оружие и сдал его Мэту. Потом состоялся общий ужин, и я отдал должное яблочному сидру, жаркому с печёной картошкой, свежему пшеничному хлебу и тому же чаю, который по моему рецепту заварила Рэйчел. Потом наступила ночь. Точнее, поздний вечер.

Жить меня определили в трейлер к жонглёру, молчаливому худому парню, на место ушедшего стрелка.

— Знакомьтесь, — представил нас Мэт. — Это Дэвид Рассел. Дэв — это Джимми. На самом деле, как он говорит, его зовут Том, но мы, чтобы не запутаться, будем звать его Джонни. Он не против.

— Я тоже не против, — сказал Дэвид, пожимая мне руку. — Располагайся, Джимми.

Трейлер — целый дом на колёсах — состоял из двух спаленок, кухни-столовой с холодильником, газовой плитой и раковиной, а также туалетом и душевой кабинкой. Ни в Советском Союзе, ни на Гараде не было ничего подобного, а здесь, как я уже понял, в трейлерах жил не только Circus Smirkus, но и чуть ли не половина населения США. Ладно, гораздо меньше половины. Но всё равно очень много. А что не жить? Климат тёплый, дороги хорошие, бензин дешёвый. К тому же американцы по своей натуре легко меняли место жительства. Где есть работа, там и дом. Сел на машину, прицепил трейлер — поехал. Не понравилось — уволился, прицепил трейлер и поехал дальше. Страна большая, где-нибудь найдёшь своё счастье…

Чуть позже, проколесив по дорогам Америки сотни и сотни миль, наблюдая за людьми в разных штатах, разговаривая с ними, я понял, что не всё так просто. Более мобильными были жители больших городов, а те, кто жил в таких городках как Хилсборо, не особо любили путешествовать и чаще всего не бывали нигде дальше столицы штата. Другое дело, что обзавестись собственной машиной стремились все. Пусть старая развалюха, но — своя. Можно сесть и поехать, куда хочешь — в магазин, на рыбалку, или в кино. Причём здесь были даже специальные автокинотеатры, где можно было смотреть фильм, не покидая машины — факт, который, помнится, произвёл на меня впечатление. Поначалу. Потом я привык, как и ко многому другому в Америке.

Я бросил на кровать свою сумку и вышел подышать воздухом. Праздничные огни погасли, над шатром цирка и площадкой с трейлерами раскинулось чистое ночное небо Огайо.

Похолодало, и я плотнее застегнул куртку. Было новолуние. Надо мной раскинулся Млечный Путь и уже не такие чужие, как ещё совсем недавно, созвездия. Где-то там, в этой бескрайней и головокружительной пустоте была моя родина. Пока я не мог точно определить её координаты, но знал, что скоро это сделаю. А потом сделаю всё, чтобы связаться с ней. «Хоть та земля теплей, а родина милей, милей — запомни, журавлёнок, это слово», — как любил петь, чуть выпив, мой новый отец.

Неожиданно и остро накатила тоска по Гараду. За последний год я настолько сроднился с Землёй и привык к своему новому человеческому обличью, что образ родины как-то отдалился и даже слегка потускнел. Нет, я по-прежнему ежедневно вспоминал о Гараде, вспоминал его города, леса и реки; бесконечные снежные равнины и блеск южных морей; вспоминал лица родных и близких мне людей-силгурдов. Но в то же время я заметил, что всё реже мыслю на гарадском языке, — его место занял русский.

Впрочем, кажется, сейчас я подумал об этом на английском.

Осознав сей факт, я улыбнулся. Гибок и пластичен человеческий мозг, всё-таки. Эдак через неделю-другую меня и вовсе от американца никто не отличит. Русский акцент, вон, уже практически исчез.

Вот и хорошо, сказал я себе. В конце концов умение быстро учиться — одно из моих важнейших умений. Сольёмся на время с местностью и народом. Пусть ЦРУ обломается. Интересно, как там родной Комитет госбезопасности? На ушах стоит, нет? Мама с папой и сестрой Ленкой, наверное, сильно переживают. Мать, небось, так и вовсе ночами не спит. Прибавлю я им седых волос, это точно. Эх, весточку бы подать. Но как? По телефону не позвонить. Радио? Отпадает, тут же засекут. К тому же я не радист от слова совсем — ни частот нужных не знаю, ни позывных. Телеграмма? Ну да, телеграмма в Кушку, СССР из штата Огайо, США. «Жив здоров не волнуйтесь целую Серёжа». Теоретически, наверное, возможно. Но практически… Опять же велик риск себя обнаружить. Да что там велик — так и случится, только высунься. Стоп. А если обычное бумажное письмо? Обычное письмо в конверте. Трудно поверить, что ЦРУ контролирует все почтовые отправления в стране. В любом случае, есть немалая вероятность, что письмо проскочит. А если даже и не проскочит, то я ничего не теряю. Ну, узнают они по штемпелю, что письмо бросили в почтовый ящик где-нибудь в Огайо и ли другом каком штате (кстати, надо будет выяснить у Мэта наш маршрут, куда мы дальше двинуться собираемся) такого-то апреля — и что? Я уже с цирком далеко буду. Решено. Завтра же выясню наш маршрут, куплю конверт на почте и отправлю. Только не в Кушку, а…

— Джонни, это ты?

Удивительно тихо всё-таки умеют подкрадываться некоторые воздушные гимнастки.

— Я, Венди.

— Что ты здесь делаешь?

— Любуюсь звёздами. Смотри, какая красота.

Она подошла, встала совсем близко. От неё пахло свежей — после душа — кожей и совсем немного хорошими духами.

— Разбираешься в звёздах?

— Есть такое.

— Покажи мне.

Я обнял её за плечи:

— Смотри. Вот эта светящаяся звёздная река, которая пересекает небосвод — Млечный Путь. Это наша галактика, которой принадлежит и наше солнце со всеми планетами. Видишь вон ту ярчайшую звезду на западе?

— Да.

— Это не звезда, а планета. Венера. Она вторая по счёту от Солнца. Наша Земля — третья. Венеру всегда хорошо видно перед рассветом и после захода солнца. А вон та, тоже яркая — Юпитер. Самая большая планета в нашей солнечной системе. Если слепить все остальные планеты в один шар, то Юпитер будет больше этого шара в два раза.

— Неплохо. А вон та, голубоватая, яркая, над нами?

— Это уже звезда. Вега называется. Находится в созвездии Лиры, до неё больше двадцати пяти световых лет.

— Как это — световых лет?

— Это значит, что её свет, который мы сейчас видим, вышел от неё больше двадцати пяти лет назад и только сейчас до нас добрался.

— Офигеть. Кажется, мы учили в школе про скорость света, но я забыла.

— Триста тысяч километров в секунду.

— Это сколько в милях?

— Сто восемьдесят шесть тысяч.

— Офигеть, — повторила она. — Откуда ты всё это знаешь?

— Я люблю читать, — сказал я. — И у меня хорошая память.

— И ещё ты классно стреляешь, — сказал она, и повернулась ко мне лицом, практически оказавшись в моих объятиях.

— Надеюсь, не только это, — сказал я.

Её губы были совсем близко.

Пропадай моя телега, все четыре колеса, вспомнил я одно из присловий деда Лёши, наклонился и поцеловал эти губы.

Глава пятнадцатая Столкновение интересов. Новый трюк Кто ты, парень? Письма и покупки. Роща

— Джимми, вставай. Вставай, милый, пора.

Я проснулся от того, что меня с нежной настойчивостью трясли за плечо. Да что ж такое, не дают поспать бедному инженеру-пилоту Кемрару Гели. Он же ученик советской школы № 31 города Кушка Сергей Ермолов. Он же Джимми Хокинс — артист американского цирка на колёсах Circus Smirkus, колесящего по всей стране и дающего представления то там, то сям. Со вчерашнего дня. А будит меня милая и сексуальная воздушная гимнастка Венди Кемпбелл, с которой мы провели замечательную ночь.

— Куда пора? — спросил я, переворачиваясь на спину.

За окном трейлера едва заметно серело. Горел ночник, и в его свете обнажённая грудь Венди смотрелась особенно соблазнительно. Я протянул руку и погладил.

— Эй, — она несильно хлопнула меня по руке. — Доступ к телу прекращён. Говорю же, тебе пора. Рассвет скоро.

— И что? На рассвете особенно сладко спится. И не только спится.

— Джимми, всё было прекрасно, но тебе нужно идти к себе. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Слухи пойдут, разговоры. Оно нам надо?

— Слухи по любому пойдут.

— Может, и так. Однако слухи слухам рознь. Давай-давай. Ты был великолепен и всё такое, но, надеюсь, у тебя хватит ума в меня не влюбиться.

— Будь спокойна, — улыбнулся я. — Однако тоже надеюсь.

— На что?

— Что доступ к телу прекратился не навсегда.

— Всё-таки ты нахал, Джимми.

— Сказала она, затащив его в постель.

— Я тебя затащила?

— А кто? Наталья Гончарова?

— Кто такая Наталья Гончарова?

— Жена великого русского поэта Пушкина Александра Сергеевича.

— Всё-таки ты странный, Джимми, — сказала она через паузу. — Иди уже, знаток русской поэзии. Что до тела, то я подумаю, — она милостиво улыбнулась.

Я встал, быстро оделся, чмокнул Венди в щёку и тихонько вышел из трейлера. На востоке горела Венера. Воздух был холоден и чист.

Ну что, подумал я. Как тебе снова стать мужчиной, Кемрар? Пожалуй, не хуже, чем в первый раз, ответил сам себе. Этот процесс не из тех, что может надоесть.

Тёмная фигура появилась из-за соседнего трейлера и преградила мне путь.

Я всмотрелся.

Фрэнк Фостер, два «эф», силовой акробат. Стальной взгляд, волевая челюсть. Шесть футов и два дюйма и двести фунтов тренированных мышц. Мистер Америка, да и только.

— Привет, Фрэнк, — поздоровался я. — Не спится?

— Что ты здесь делаешь?

— А тебе не всё равно? Люблю, знаешь ли, прогуляться на рассвете.

— Я знаю, откуда ты идёшь!

— Вот как? И откуда?

— От Вэнди!

— Нехорошо, Фрэнк, — сказал я, сокрушённо качая головой. — Нехорошо обвинять девушку в таких вещах, не имя доказательств.

— Я ни в чём её не обвиняю! Я обвиняю тебя. Ты мелкий, наглый прыщ. Появился неизвестно откуда, один раз вышел на публику, и думаешь, что герой, всё теперь можно? Да я тебе твой нос сопливый сломаю, — он протянул руку, пытаясь ухватить меня за нос.

Шаг в сторону, захват запястья и локтя, подставить бедро… А зачем калечить? Фрэнк ткнулся носом в асфальт:

— Ф-фак!

— Да, — подтвердил я. — Иди поспи, Фрэнк. Настоятельно советую. Пока при памяти и ветер без камней.

— Да я тебя… — одним движением он вскочил на ноги.

Э, нет, шалишь. Лежать.

Я присел и резко дал подсечку. Силовой акробат обладал неплохой реакцией, но я всё равно был быстрее. Даже орно не понадобилось.

Фрэнк грохнулся на задницу.

— Дёрнешься ещё раз — выбью зубы, — пообещал я негромко, но отчётливо. — Обещаю. Что касается Венди… Она взрослая девушка и сама решает, с кем ей быть, а с кем погодить. Ферштейн?

— Почему? Ты немец, что ли?

Всё-таки он тупой. Не интересно.

— Много будешь знать, скоро состаришься. Пока Фрэнк. Береги здоровье. Без тебя шоу обеднеет, поверь мне.

Я дошёл до своего трейлера, неслышно вошёл внутрь (дверь не была закрыта на замок), разделся и лёг спать. Нет, ребята, как хотите, а пара часов ещё точно мои.

Завтрак был в девять утра. Девять AM^[9], как здесь говорят и пишут. То есть с полуночи до полудня. А вот время после двенадцати часов дня обозначается цифрой и добавлением аббревиатуры PM^[10]. Латынь, между прочим, понимать надо. Поначалу кажется чудно, но быстро привыкаешь.

Я встал в восемь, хорошенько размялся в кленовой рощице за трейлерной площадкой, позавтракал вместе со всеми (силовой акробат Фрэнк Фостер усиленно делал вид, что меня не замечает, а Венди, наоборот, поглядывала весьма дружелюбно и даже один раз скорчила смешную рожицу) и собрался подойти к Мэту, чтобы узнать у него о дальнейших планах, как он сам подошёл ко мне.

— Привет, Джимми.

— Привет, Мэт.

— Вчера неплохо выступил. Для дебюта очень даже неплохо.

— Спасибо, я старался.

— Ну что, ты придумал новый номер?

— А должен был?

— Я тебе разве не говорил?

— Нет.

— Старею. Эдак оглянуться не успеешь, как придётся передавать бразды правления в другие руки.

— Ты ещё крепкий старик, Розенбом!

— Не понял?

Чёрт, он же не мог видеть этот советский мультфильм, сообразил я. Да и книжку Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» наверняка тоже не читал.

— Не берите в голову, босс, — сказал я.

— Странный ты всё-таки парень, — Мэттью Раймонд окинул меня задумчивым взглядом. — Может, зря я с тобой связался, а?

— Да ладно вам, босс. Где вы найдёте такого стрелка за такие смешные деньги? К тому же, я придумал номер. Даже два.

— Рассказывай.

— Проще показать.

— Ну пошли.

Есть что-то невыразимо манящее в пустом цирке. Кажется, вчерашний праздник не ушёл, а только затаился. Если чуть прикрыть глаза, то можно снова увидеть тени восторженных зрителей и артистов, демонстрирующих своё мастерство. Впрочем, можно и не прикрывать. Как было справедливо написано: «Не все ли равно? Представленье дано, и завтра начнется опять!»^[11].

— Мне потребуются мои револьверы, трапеция, на которой кувыркается Венди, стрелковый щит и наша стойка с горящими свечами. А! Можно карты ещё на щит приколоть. Точно. Сначала карты, потом свечи.

Через десять минут с револьверами на поясе я поднялся на трапеции над сценой. Мэт пришпилил к щиту карты, а я начал раскачиваться, как на качелях. Когда трапеция принялась летать над сценой из конца в конец, в самой дальней от щита точке я выхватил револьверы, повис вниз головой, зацепившись ногами за канаты, изогнулся и дважды выстрелил.

После чего рывком поднялся и сел нормально, продолжая летать над сценой.

— Попал! — воскликнул Мэт, проверив карты.

— Теперь — стойку со свечами.

Вынесли стойку, и я из того же положения вниз головой погасил все свечи.

А потом сделал то же самое с завязанными глазами.

— Я в цирке сорок лет, — покачал головой Мэт. — Признаюсь честно, не видел ничего подобного. Кто ты такой, парень?

— Люди чаще всего не умеют стрелять, — улыбнулся я со всем своим обаянием. — А ведь в этом ничего сложного нет. Секрет очень простой.

— И в чём же он состоит?

— Целиться не надо, — сказал я.

— Да, конечно, — засмеялся Мэт. — Как я сразу не догадался.

— Но это правда, — сказал я. — То, что называют словом «целиться», хорошо в спортивной стрельбе. Ещё в армии. Наверное. Военным снайперам без этого умения никак. А вот в ковбойской стрельбе из револьверов, которую я на самом деле здесь демонстрирую, целиться в привычном смысле слова не надо. Хотите научу?

— Нет уж, спасибо, Джимми. Я хоть и американец, но оружие не особо люблю. Так что давай каждый будет заниматься своим делом. Ты стрелять, а я делать из это деньги, — он захохотал.

Как я выяснил у Мэттью, сегодня вечером мы давали здесь последнее представление (зрители приезжали в Хилсборо из всех окрестных городков — Нью Маркета, Рейнсборо, Линчберга, Фейетвилла и других), после чего цирк снимался и ехал дальше.

— Куда, если не секрет? — спросил я.

— Никаких секретов. Сначала в Кентукки, потом Миссури и дальше на запад. Думаю,через Оклахому с заездом в Техас, но там решим. Доедем до Калифорнии и потом, уже летом, обратно через Орегон, Айдахо, Вайоминг… Обычный маршрут. А что?

— Ничего, просто хочу знать. В Сан-Франциско будем заезжать? Всегда мечтал увидеть.

— Не пожалеешь, обещаю. Сам люблю этот город. Да и кто не любит!

— А когда?

— Что — когда?

— Когда будем в Сан-Франциско?

— Ну, точно я не скажу…

— Меня устроит приблизительно.

— Устроит его… Сейчас, погоди, — Мэт достал из нагрудного кармана потрёпанный блокнот, полистал. — Где-то во второй половине июня. Возможно, ближе к середине. Нормально?

— Более чем. Спасибо, Мэт.

— Всегда пожалуйста. Всё, иди, гуляй до вечера, некогда мне.

Пользуясь несколькими свободными часами, я зашёл сначала в писчебумажный магазинчик в Хилсборо, где приобрёл карту США, отдельно карту Сан-Франциско, пару блокнотов (один для рисования, другой для письма), простые карандаши разной степени твёрдости, ластик и две шариковые ручки. Потом нашёл почту, купил там два конверта, сел в уголке и написал два коротких письма.

Первое — Толяну Краснову в Алмалык. В нём я просил своего товарища как можно скорее отправить второе письмо в Кушку из Алмалыка в обычном советском конверте. Поначалу чуть было не попросил его также позвонить по известному мне телефону капитану — отставить! — уже майору Петрову, но передумал. Нечего товарища втягивать в эти игры. Пусть Контора сама разбирается со своими косяками. Обосрался — обтекай, как говорят в Советской армии.

Второе — родителям. В нём я сообщил, что меня выкрало из страны Центральное разведывательное управление США и описал, как это было. Однако просил особо не беспокоиться, поскольку сбежал и теперь инкогнито путешествую по стране. «Мама, — писал я, — прости, что без подробностей, но у меня правда всё хорошо, — я сыт, одет, обут и у меня есть деньги. США — красивая страна. Папа, свяжись с подполковником Полуботко и передай ему эти сведения. Скажи, что с двадцатого по тридцатое июня, каждый день в десять утра в центре парка Золотые Ворота города Сан-Франциско я буду ждать Петрова или Боширова. Или обоих. Только их, больше никого. Если явится кто-то другой, хоть сам Андропов, я не подойду и буду искать способ вернуться домой самостоятельно. Убедись, что Полуботко всё понял. Это не мальчишеский каприз. Только Петров с Бошировым, больше я никому не доверяю. Ленка, будь хорошей девочкой и позаботься о маме и папе, пока меня нет. Я по тебе скучаю. Я по всем очень скучаю. Надеюсь, скоро увидимся. Ваш сын и брат Серёжа. P. S. Сообщите, пожалуйста, Наташе, что у меня всё в порядке и что я по ней тоже скучаю».

Когда писал постскриптум, ощутил слабый укол совести. Слегка покопавшись в себе, понял, что всё из-за сегодняшней ночи. Да, у меня с Наташей ничего серьёзного не было и ещё неизвестно, будет ли. Но всё-таки она считалась моей девушкой… Нет, не так. Я сам считал её своей девушкой, вот что главное. Точнее, надеялся, что когда-нибудь она таковой станет. А тут — на тебе. Воздушная гимнастка. Мало того, что по сравнению с Наташей практически старуха, так ещё и американка. То есть женщина из страны идеологического противника. Нехорошо.

Как же нехорошо, если было хорошо, сказал внутренний голос. А ну-ка быстро прекратил рефлексировать.

Вздохнув, я вложил письмо родителям в пустой конверт, его вместе с письмом Толяну — в другой, написал печатными буквами по-английски адрес доставки. Подумал. Достал письмо Толяну и дописал, чтобы он не удивлялся обратному адресу — это для конспирации. Затем вписал обратный адрес: США, Чикаго, Уокиган, Север-Парк авеню, дом тридцать четыре для Сэмюэля Кушнира.

Прости, Сэм, так надо. Я компенсирую, если до тебя докопаются люди из ЦРУ, обещаю.

Заклеил письмо, пошёл к стойке отправки и приёма корреспонденции, за которой в ожидании клиентов читала книжку молодая негритянка в очках.

— Привет!

— Привет, милый.

— Сколько стоит отправить письмо в Советский Союз?

— Советский Союз большой, куда именно?

Надо же, подумал я с уважением, знает географию.

— Узбекистан.

— Сейчас посмотрим, — она полистала какой-то талмуд. — До одной унции — четыре доллара двадцать центов. Доставка от недели до десяти дней.

— Окей, — сказал я. — Отправляем.

Заплатил нужную сумму, она наклеила марки на конверт, я бросил письмо в почтовый ящик, расположенный здесь же и вышел на улицу.

Я говорил, что все маленькие города США похожи друг на друга до зевоты? Позже, объехав изрядную часть страны, я убедился в этом окончательно. Но и сейчас уже начинал понимать, что Ильф и Петров в своей «Одноэтажной Америке» написали правду. Не для туристов эти городки. Впрочем, я и не турист. Я беглец. А беглецу требуется что? Правильно, хорошая спортивная обувь. Вот её и поищем. Благо, что-то нужное купить здесь не проблема — были бы деньги.

Не мудрствуя лукаво, я прогулялся по Хай-стрит — центральной улице Хилсборо — и довольно быстро нашёл магазин спортивных товаров, одежды и обуви.

Вошёл (зазвенел дверной колокольчик) и тут же увидел вчерашнего зрителя, активно принимавшего участие в моём номере, — Чака Дэвиса. Сегодня он был гладко выбрит, причёсан, одет в чистые новые джинсы, рубашку и пуловер. Пахло от него не пивом, а крепким мужским одеколоном и мятной жвачкой, которую он жевал с самым жизнерадостным видом.

— Кого я вижу! — воскликнул он. — Сам Джимми Хокинс собственной персоной. Звезда Circus Smirkus. Привет, Джимми!

— Привет, Чак, — поздоровался я. — Как тесен мир.

— Не знаю насчёт мира, а наш город точно невелик. Чем могу помочь, Джимми?

— Мне нужна хорошая спортивная обувь и спортивный костюм.

— Хорошая и недорогая, как обычно?

— Главное — хорошая. Цена тоже имеет значение, но не на первом месте.

— Тогда бери Adidas, не пожалеешь. И костюм, и кроссовки. Пошли покажу, можешь примерить здесь же.

Я взял предложенный Чаком синий с белым костюм и черные замшевые с тремя белыми полосками кроссовки Adidas Gazelle. Переоделся в кабинке, посмотрел в зеркало. Попрыгал. Отлично, просто отлично. После тяжелых ботинок на ногах словно появились крылышки, как у древнегреческого бога Гермеса, а костюм плотно и мягко облегал тело. В таком заниматься спортом — одно удовольствие. Переоделся обратно, вышел из кабинки.

— Беру, — сказал Чаку. — Сколько?

— Костюм — тридцать пять баксов. Кроссовки — тридцать два.

Я быстро прикинул. После всех трат у меня оставалось пятьсот двадцать пять долларов с мелочью. Нормальная сумма. С учётом, что Мэт обещал аванс, — совсем хорошо. Но показывать, что мне так уж по фигу цена было нельзя.

— Ого, — почесал я в затылке. — Кусается.

— А что не кусается? Зато износу им не будет.

— Как насчёт скидки?

— Это уже со скидкой, Джимми. Опять же, — он подмигнул, — ты выиграл у меня вчера пять баксов. Теперь есть, куда потратить.

Я засмеялся:

— Окей, уговорил. Заверните, сэр.

Вечером мы дали прощальное представление (я показал новый трюк с трапецией, — зрители оценили, судя по аплодисментам). Потом был ужин, и все разошлись по трейлерам — готовиться ко сну и завтрашнему дню, на который были запланированы сборы и отъезд.

Перед сном я пошёл прогуляться в ту самую рощицу на окраине города, за цирком и трейлерной площадкой, где утром делал разминку. Это была даже не рощица, а, скорее, высунувшийся к самому городу и до сих пор не отрубленный людьми язык леса, который обступал город в полумиле отсюда.

Я как раз сидел на поваленном дереве на опушке и любовался яркой Венерой, клонящейся к западу в зелёно-оранжевый закат, когда услышал сзади осторожные шаги.

Шли двое.

Шли не быстро и в полной уверенности, что двигаются бесшумно. Вот пусть в этой уверенности и остаются.

Я сел спиной к Венере, вошёл в орно и пропал для наблюдателей.

Глава шестнадцатая Братья Эванс. Ищите его в Денвере Голому собраться. Дорога и люди. Техас и Калифорния

Земная фантастика — отличная литература. Уже упоминал, что фантастика есть и на Гараде. Но там я не так увлекался ею, как здесь. Поначалу мне казалось, что просто в силу разных обстоятельств земная фантастика развивалась более интересными путями, нежели гарадская. Или даже, что земные фантасты в массе своей талантливее гарадских. Но потом понял, что дело в восприятии. Сколько ни повторяй себе, что ты — взрослый человек, а тело подростка, включая мозг, говорят о другом и корректируют твою самоуверенность. Иногда весьма значительно. Подросток Серёжа Ермолов увлекался фантастикой в большей степени, нежели когда-то подросток Кемрар Гели. Что лишь подтверждало давно известную истину: насколько сознание определяет бытие, настолько же и бытие отвечает сознанию тем же.

Роман Герберта Уэллса «Человек-невидимка» я с удовольствием прочитал несколько месяцев назад и, помнится, ещё подумал про себя, что бы сказал автор, узнай он, что человек и впрямь может становиться невидимкой для окружающих. Без всяких воздействий извне. Настроившись в орно определённым образом. Тело продолжает излучать те же электромагнитные волны, что и всегда, но вот окружающие перестают эти волны воспринимать должным образом и смотрят на тебя, как на пустое место. Видят, но не осознают этого. Естественно, работает только для тех, кто сам не в орно.

Мы на Гараде называем это «туманный плащ».

Шаги уже совсем близко.

Вот они. Двое. Высокие крепкие парни. Не в костюмах. Джинсы, ботинки, куртки. Шляпы.

Вышли на опушку, остановились, оглядываясь.

Венера продолжала сиять, но её света явно не хватало.

— Где он? — негромко спросил один.

— Он точно был здесь. Я его видел.

— Был — и нету.

— Вот же…

Едва слышно щёлкнул выключатель, и луч фонарика заметался по траве и стволам деревьев.

Нет, ребята, это вам не поможет.

— Даже не хочу думать, что будет, если мы его не поймаем, — сказал тот, что был с фонариком.

— Да, аванс отдавать не хотелось бы. К тому же свою часть я уже потратил.

— При чём здесь аванс? Хотя и он тоже. Мне пообещали, что мы опять отправимся за решётку, если не доставим этого щенка по адресу.

— О как. Ты не говорил, брат.

— Теперь говорю, брат.

— Я не хочу за решётку. Мне там не понравилось.

— Угу. А я прям так хочу, так хочу, что аж из штанов выпрыгиваю.

Ага, ребята, так вы не агенты, обычные уголовники. Это ошибка — вас нанять. Опять же старая истина: хочешь сделать что-то хорошо, делай сам.

Я поднялся с бревна и сбросил «туманный плащ» — слишком много сил и внимания он забирает.

— Мать твою, — изумлённо выдохнул один из наёмников. — Да вот же он!

— Ку-ку, — сказал я и шестью ударами по нервным центрам обездвижил обоих. Два тела безмолвно осели в траву. Фонарик откатился в сторону, но продолжал светить. Если я правильно рассчитал силу ударов, то оба должны оставаться в сознании.

Подобрал фонарик, посветил в лицо первому.

Ага, жмурится.

Что ж, извини, долго возиться с тобой нет ни времени, ни желания. Поэтому будет грубо и жёстко. Не уверен даже, что без последствий для твоего мозга. Негуманно? Негуманно. Но это вы за мной пришли, а не я за вами. Скажите спасибо, что живые останетесь. По крайней мере я очень на это надеюсь.

Кладу ему руку на лоб. Закрываю глаза. Теперь самое трудное — нужно расслабиться и одновременно сосредоточиться. Расслабиться телом, сосредоточиться разумом и чувствами. Наши ауры должны соприкоснуться и войти в контакт… Есть. Есть.

Что тут у нас? Злоба и бессилие. Бессилие и злоба. Уже не в первый раз убеждаюсь: чем меньше обременён человек интеллектом, тем проще им управлять. Больше читайте, люди. Читайте и думайте самостоятельно — это ваш единственный шанс остаться хозяевами самим себе.

Тихо, спокойно, всё хорошо. Дождя нет, ты лежишь на сухом. Одет тепло, не мёрзнешь. Над тобой красивое звёздное небо. Забудь обо всём и расслабься. Тебе уже хорошо, а будет ещё лучше. Да тебе уже становиться теплее и лучше с каждым мгновением. Так ведь? Так. Ну, я же говорил. А теперь совсем пустяк. Ты мне расскажешь всю правду и только правду.

— Как тебя зовут?

— Джон… — шевелятся его губы. — Джон Эванс.

— А твоего товарища?

— Арчи Эванс. Мы братья.

— Кто из вас старший? Я имею в виду, кто руководит, а кто подчиняется?

— Я старший. Арчи на подхвате.

— Это очень хорошо. Кто вас нанял, Джон?

— Я… я не знаю. Он сказал, что его зовут Гленн, и он работает на правительство США.

— Что он вам пообещал?

— Тысячу баксов на двоих. И закрытие дела. Мы с братом на условно-досрочном.

— Куда вы должны были меня доставить?

— В Цинциннати.

— Адрес?

— Не знаю. Мы должны были позвонить по телефону.

— Телефон помнишь? Диктуй.

Он продиктовал.

— Когда вы должны позвонить?

— Завтра в течение дня.

— Как вы меня нашли?

— Негр на автобусной кассе. Он сказал, что ты купил билет до Денвера, но на автобус не сел. Мы поспрашивали кое-кого, нам рассказали о вчерашнем цирковом шоу. Мы пришли на сегодняшнее. Так нашли.

— Ваш наниматель, Гленн, знает, что я работаю в этом цирке?

— Нет. Сначала мы должны были убедиться, что ты именно тот, кто нам нужен. На все сто процентов. Только потом звонить.

— Что ему про меня известно?

— Известно, что ты бросил украденный «плимут» в Западной Вирджинии, в Вест-Юнион, и, скорее всего, отправился на запад на попутке.

— На какой именно попутке известно?

— Этого я не знаю. Он сказал, что ты, возможно, сошёл где-то в этом районе. Хилсборо — третий город, где мы наводили справки. Повезло.

Надо же, умный цэрэушник, вычислил. Умный, но глупый. Надо было ему действовать самому.

— А если бы вы меня не нашли до завтрашнего дня?

— Тогда мы должны завтра позвонить и получить дальнейшие инструкции.

— Ясно. Слушай меня внимательно, Джон Эванс. Примерно через сорок пять минут вы с братом подниметесь и отправитесь к себе. Где вы остановились?

— Мотель «У Салли».

— Прекрасно. Направляетесь в мотель и ложитесь спать. Завтра вечером позвоните Гленну и скажете, что я уехал на автобусе в Денвер. Об этом вам рассказал кассир-негр в Хилсборо. О том, что вы меня видели и что здесь произошло, вы забудете навсегда, как только на счёт три я щёлкну пальцами. Будете помнить, что пошли прогуляться в рощу и тут вам обоим стало нехорошо. Съели что-то, наверное. С этим же щелчком ты заснёшь и проснёшься ровно через сорок пять минут. Всё ясно?

— Да.

— Повтори.

Он повторил.

— Молодец. Я верю в тебя, Джон Эванс. Раз, два… три!

Я щёлкнул пальцами.

Джон закрыл глаза и выпал из реальности.

Фу, даже как-то не по себе делается от всего этого. Так, теперь ты, Арчи.

Со вторым наёмником я повторил этот номер, но в укороченном виде и ускоренном темпе. Затем оставил братьев мирно лежать на траве под светом Венеры и пошёл к себе. Завтра цирк уезжает, и это очень хорошо. Насколько я помню, Денвер в нашем маршруте не значится.

Этим четверостишием начиналась замечательная книга Михаила Гершензона «Робин Гуд» — одна из первых книг, прочитанных мной на Земле. Я часто повторял его про себя, любуясь весенними просторами за окном машины. Мы ехали по Штатам, останавливаясь на окраинах больших и малых городов. Разбивали цирковой шатёр, давали два-три-четыре представления, собирались и ехали дальше. Я втянулся в этот ритм, страну и язык (иногда ловил себя на том, что думаю на американском английском); чётко отрабатывал свой номер в шоу (к револьверам мы добавили винчестер); никогда не отказывался помочь рабочим сцены или кому угодно из труппы и ощущал себя в Circus Smirkus своим в доску. Ну, почти. Всё-таки некоторая дистанция оставалась. Будь я обычным американским подростком, пусть и чертовски талантливым в стрельбе из револьверов и винтовки, то ко мне относились бы соответственно — с известной долей снисходительности, но и заботой. Но я не был обычным американским подростком. Даже просто обычным подростком не был, и это чувствовалось, как бы я ни маскировался. Та же Венди признавалась, что её ко мне потянуло не просто так.

— Мне показалось, что ты намного старше.

— Что значит — показалось?

— В прямом смысле. Я вдруг словно увидела в тебе другого человека. Мужчину. Взрослого, высокого, сильного, уверенного в себе.

— Эй, я по-твоему слабый и не уверен в себе?

— Иногда даже слишком. Нет, тут другое. Как бы тебе объяснить…

— Ладно, я понял. Ты просто увидела меня таким, каким я стану в будущем, — сказал я, чтобы не развивать эту тему.

— А что, — задумчиво сказала Венди. — Может быть.

К слову о Венди. Ничего серьёзного у нас не закрутилось. Две-три ночи не в счёт. Они могли бы пойти в счёт, но… Всё-таки мы были слишком разные. Дело не только в большой разнице в возрасте, хотя и это тоже. Она чаще всего просто не понимала моих шуток, а её интересы вне цирка лежали далеко в стороне от моих. Но главное — Наташа. Чем дольше я был с в разлуке, тем больше по ней скучал. А чем больше скучал, тем с большей скукой относился к Венди, и воздушная гимнастка это чувствовала. Так что, когда я однажды поздно вечером заметил их с Френком Фостером, поднимающихся в её трейлер, то вздохнул с облегчением.

Кентукки, Миссури, Оклахома и Техас — всё, как планировал Мэт Раймонд. Возможно, кому-то при первой и даже второй встрече он мог показаться старым балаболом с сорока фунтами лишнего веса, любящего уговорить по вечерам три-четыре банки пива (возможно, с глотком-другим виски между ними) и выкурить сигару, но это было ошибочное впечатление. Не припомню ни одного случая, чтобы Мэт вышел на сцену хоть самую малость выпивший, а уж дела он вёл так, что любо-дорого: чётко, жёстко, не оставляя без внимания ни единой возможности заработать лишний доллар. Держал своё слово и зарплату выплачивал день в день.

Вообще, люди в Circus Smirkus собрались неплохие и даже хорошие. Во-первых, как один, талантливые и настоящие мастера своего дела (будь иначе, вряд ли зал был заполнен под завязку практически на каждом представлении). Во-вторых, надёжные.

Конечно, внутри труппы время от времени случались конфликты, но в целом положиться здесь можно было на каждого. Даже на силового акробата Френка Фостера. По крайней мере я был уверен, что в случае чего меня не сдадут. Наоборот, всячески прикроют.

Кого я опасался? Понятно, кого. Вездесущих агентов ЦРУ, ищущих меня по всей необъятной стране. Возможно, и ФБР подключили, несмотря на всю неприязнь между ними. Слава Создателю, параноиком я не был и опасался их в меру. То есть, просто держал ухо востро и старался особо не расслабляться. Встреча с братьями Эванс научила меня внимательнее рассматривать каждого нового человека, так или иначе проявляющего интерес к моей скромной персоне. Благо, это было не трудно — вход в орно и выход из него я давно отточил до автоматизма. Одного взгляда на ауру человека было достаточно, чтобы понять, имеются у него насчёт меня какие-то тайные недобрые мысли и намерения, или с ним можно спокойно иметь дело.

Однако больше всего я сошёлся со своим соседом по трейлеру жонглёром Дэвидом Расселом и негритянской семьёй Картер — Рэйчел и её мужем Томом.

Худой, высокий, кажущийся на вид нескладным и рассеянным Дэвид, на самом деле обладал великолепной координацией движений и отменной реакцией. У него была смешная «падающая» походка и отсутствующий вид человека, который находится мыслями очень далеко отсюда. Возможно, где-нибудь на Марсе. Но, если бы вам пришло в голову бросить в него любым предметом, начиная от бейсбольного мяча и заканчивая сковородкой, уверяю вас он бы поймал не глядя. Проверено. А уж в жонглировании Расселу не было равных: он держал в воздухе до восьми мячей не меньше минуты, да ещё и бросал их то из-за спины, то из-под ноги. Жонглировал также кольцами, пустыми и полными бутылками, апельсинами, яблоками, горящими факелами и вообще всем, что можно подбросить и поймать одной рукой. Это был единственный человек, который не уступал мне в скорости реакции (без орно, разумеется) и ловил десять спичечных коробков из десяти, брошенных ему из-за уха. Он и меня научил жонглировать. Не до такой степени, чтобы составить ему конкуренцию на сцене, но продержать в воздухе три-четыре теннисных мяча в течение двадцати секунд я мог. А что, отличная тренировка координации движений. Но самое главное — с ним было комфортно жить в одном трейлере и комфортно ехать в машине. Дэвид управлял своим серебристым Ford Galaxie модели Custom 500 тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года выпуска. Это была большая просторная машина с мощным двигателем. Она легко тащила за собой трейлер, и ты чувствовал себя в ней свободно и просторно. Иногда, на пустой трассе за городом, Дэвид давал порулить мне, что я и делал с удовольствием. К тому же ему, как и мне, нравилась музыка кантри, так что в выборе радио (когда оно ловило), споров у нас не возникало. Да мы вообще с ним не спорили и, уж тем более, не ссорились. Может быть потому, что Дэвид был молчалив, а я тоже не стремился излить ему душу.

А вот с Рэйчел Картер и её мужем Томом я поболтать любил. Они оба были разговорчивыми, полными жизни, и оптимистично настроенными людьми. Рэйчел, как положено «всеобщей маме», всё время норовила подсунуть мне что-нибудь вкусненькое и вела задушевные беседы «за жизнь». Она догадывалась, что со мной не всё так просто, что я от чего-то или от кого-то бегу, но в душе не лезла. Не хочешь говорить — твоё дело. Но уж затем, чтобы ты не ходил голодный и грязный, я прослежу.

Что до Тома, то он был умельцем. Мастером на все руки, как говорят в Советском Союзе. Такие мужики есть везде: и в СССР, и на Гараде, и здесь, в США. Они владеют практически любым инструментом и могут починить или сделать всё, что угодно. Наблюдать за тем, как они работают, — одно удовольствие. Движения у них быстрые, точные, уверенные, и во время работы они обычно не матерятся, а насвистывают что-нибудь весёлое. А что не насвистывать, если дело спорится? Оно у них практически всегда спорится. Кемрар Гели в своё время тоже был неплохим мастером, руки у него росли откуда надо. Эти умения и к Серёже Ермолову перешли. Затем укрепились и расширились. Сначала благодаря необходимости собрать своими руками антиграв и деду Лёше, а теперь, вот, и американский негр Том Картер вносил свою лепту. За что я был ему благодарен.

Однако самое, пожалуй, главное во всём этом путешествии было то, что мне оно нравилось.

Нравилось всё: ехать по бесконечным американским дорогам, любуясь пейзажами и читая билборды. Один из них, на въезде в Техас, особенно меня порадовал. Там было написано: «Добро пожаловать в штат Техас! Не связывайся с Техасом». А ниже дополнение, что жители Техаса могут скрыто носить оружие и убьют в ответ любого, кто убьёт хоть кого-то из них. Они вообще любят стрелять — это традиция. Так и было написано.

В этом, к слову, я убедился. Именно в Техасе выступление «лучшего стрелка старой доброй Англии Джима Хокинса по кличке Юнга» вызвало наибольший ажиотаж. Мэт даже предлагал в Техасе любому желающему из зала повторить номер с выстрелами из револьверов по неподвижным горящим свечам, обещая двадцать баксов тому, кто сумеет их погасить. И желающие находились! Более того, одному флегматичного вида парню (казалось, он спит на ходу, а дело было в городе Дентон, практически на окраине Далласа) удалось погасить две свечи из четырёх, и Мэт честно вручил ему десять баксов.

Нравилось выходить на сцену, в конце концов. Не до такой степени, чтобы заниматься этим всю оставшуюся жизнь, но всё-таки.

Ещё очень нравились американские библиотеки. В любом провинциальном «одноэтажном» городе США именно библиотека была тем центром, вокруг которого шла культурная жизнь. А нас, в СССР, для этого служили Дома культуры (в большинстве из которых, к слову, имелась библиотека). Здесь — библиотеки. Так что я не упускал случая пополнить свой багаж знаний, посещая их во всякое свободное время. Там можно было отыскать книги, о которых дома, в Союзе, я даже не слышал. В основном меня интересовали научно-популярные, касающиеся работ великих земных ученых этого века, занимающихся теоретической и квантовой физикой: Альберта Эйнштейна, Льва Ландау, Натана Розена, Эрвина Шрёдингера и других. Почерпнул массу интересного. Заодно и английский подтянул до весьма приличного уровня. Потому что одно дело — разговор на бытовом уровне и совсем другое — чтение. В особенности подобной литературы.

Так проходили день за днём и неделя за неделей.

До тех пор, пока пятнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят второго года, в четверг, мы не пересекли границу штата Калифорния.

Глава семнадцатая Окленд и Сан-Франциско Что пил Джек Лондон? Венди. Трое в зале

У американцев — тех, кто не сидит на месте — особое отношение к Калифорнии, это я давно заметил. Да, можно сказать, что у них особое отношение к каждому штату. Что понятно, учитывая их Конституцию, по которой каждый штат является чуть ли не отдельной страной, имеет право на самозащиту от любого вторжения и прочая, и прочая. Но есть штаты, к которым действительно особое отношение. Калифорния входит в их число. Считается, что здесь расположен такой специальный рай на земле, который Господь создал исключительно для граждан США. К слову, большинство американцев весьма набожны, и я уже давно привык в Circus Smirkus к всеобщей молитве перед едой.

Так вот, когда попадаешь в Калифорнию, то начинаешь понимать, что в этом отношении к ней что-то есть. Здесь в самом воздухе, разлита некая бодрящая сладость, а солнце светит ярче, чем где бы то ни было. Впрочем, если подумать, летом везде хорошо. Особенно в начале лета.

Сейчас начало лета и было. Отличная погода, не жарко, высокое небо, лёгкий ветерок, белые облака. Что ещё нужно, чтобы чувствовать себя на миллион долларов? Я и чувствовал. Хотя, чем ближе было двадцатое июня, тем больше волновался. Начиная с двадцатого и вплоть до тридцатого июня, каждый день в десять часов утра мне нужно быть в центре парка Золотые ворота в Сан-Франциско. Так я написал в письме и очень надеялся, что оно дошло до адресата.

Мы раскинули свои шатры, — выражаясь фигурально и не только, — на северо-восточной окраине Окленда — города, который лежит напротив Сан-Франциско. Только залив одноименный переплыть. Или переехать по длиннющему мосту Окленд Бэй.

Случилось это в пятницу шестнадцатого июня, а восемнадцатого, в воскресенье вечером, мы должны были дать первое здесь представление. Таким образом у меня образовалось свободное время — вся суббота и большая часть воскресенья, которые я намеревался использовать для знакомства с Оклендом и, главное, с Сан-Франциско.

Думал ли я прошлым летом, когда зачитывался в Алмалыке у дедушки с бабушкой книгами Джека Лондона, взятыми в домашней библиотеке Кофманов, что не пройдёт и года, как я окажусь в местах, где этот чудесный писатель родился и вырос?

Не думал. Уж тем более не думал, что это меня так взволнует.

Однако взволновало. Я продолжал испытывать это волнение, когда вышел на площадь имени писателя, спустившись по Вебстер стрит.

Вот и любимый салун Джека «Первый и последний шанс Хейнольдса».

Я вспомнил сцену из «Джон Ячменное зерно», когда юный Джек покупает у пятидесятилетнего устричного пирата Фрэнка по кличке Француз шлюп, чтобы тоже попытать удачу в рядах оклендского «берегового братства». Сделку они обмыли именно здесь, в этом салуне, и потом Джек бывал тут неоднократно, обмывая удачные налёты на чужие устричные садки. В свои пятнадцать лет он сумел стать настоящим «королем» устричных пиратов, не уступая взрослым отчаянным авантюристам ни в умении управлять шлюпом в любую погоду, ни в драке, ни в выпивке, ни в лихости, ни в умении сорить деньгами.

Джеку было пятнадцать. Мне — почти столько же, пусть сознание моё гораздо старше и принадлежит человеку не с этой планеты. Пусть. Но фактически, повторю, мне четырнадцать, я теперь землянин и, как сказал бы Джек Лондон, — дьявол меня побери, если я не добьюсь тех целей, которые поставил перед собой. Спасибо, Джек, ты мне помог. А то что-то я расслабился последнее время. Пора возвращаться домой и браться за дело.

Но сначала всё-таки надо зайти в салун. В жизни себе не прощу, если упущу такую возможность.

В салуне (между нами, — сарай сараем) царил полумрак. Я постоял, оглядывая небольшое помещение с дощатыми стенами, таким же полом, тремя или четырьмя крохотными столиками с табуретками и самой обычной барной стойкой справа. С потолка свисают настоящие газовые лампы, как во времена Джека. Стены — в старых фотографиях, рекламных плакатах, афишах, пожелтевших газетных вырезках.

За стойкой, в свете уже электрической лампы, стоял бармен с лысой головой, бритым подбородком и роскошными чёрными усами и делал то, что всегда делают бармены — протирал бокал. Рукава его рубашки были закатаны по локоть, обнажая волосатые мускулистые руки.

— Привет! — поздоровался я.

— Доброе утро, молодой человек, — пророкотал бармен, окинув меня быстрым взглядом. — Что будете пить?

Я подошёл, сел на табурет у стойки, посмотрел на ряд бутылок, среди которых, как у себя дома, помещалась большая довольно известная фотография Джека — снимок был сделан на его яхте «Снарк».

— А что пил Джек Лондон? — спросил я.

— Джек пил всё, — ответил бармен.

— Я бы попросил пива или даже виски, но вы же всё равно не нальёте.

— Увы, — сказал бармен. — Те времена, когда пятнадцатилетний Джек пропивал здесь улов, давно прошли. Мы чтим закон.

— Тогда колы, — попросил я.

Бармен налил мне кока-колы, я сунул в стакан для денег долларовую бумажку и вышел с колой наружу. Прихлёбывая напиток, обошёл салун по кругу, заглянул в стоящую здесь же аляскинскую хижину Джека (кошмар, где только не селятся люди ради шанса добыть золото).

Подошёл к ограждению набережной. Вид на залив Сан-Франциско и город закрывал остров Аламеда, отделённый от Окленда протокой. Вдоль набережной тут и там торчали пирсы с причаленными парусными яхтами, катерами и моторными лодками.

Вот так и Джек причаливал где-то здесь неподалёку свой шлюп и шёл в салун, обмыть удачную сделку или просто перекусить и выпить кофе, подумал я.

Моё внимание привлекла лодка с подвесным мотором, которая двигалась по протоке со стороны моста Окленд Бэй. Она подошла к ближайшему от меня пирсу, сбросила скорость почти до нуля и причалила. На носу красивыми белыми буквами было выведено название — «Daisy». На пирс из лодки выскочил молодой парень (лет на пять меня старше, вряд ли больше), привязал лодку верёвками к двум кнехтам на причале и отправился куда-то по своим делам.

О как, подумал я. Садись, кто хочешь, плыви, куда хочешь. Если, конечно, удастся завести мотор. Может, и удастся, если владельцы моторных лодок и катеров здесь так же беспечны, как и автомобилисты и оставляют ключи на своих плавсредствах. Запасные, по крайней мере.

«Оно тебе надо? — подумал я. — Лодки, катера, ключи… Ты что, собрался поплавать по заливу? Собрался — не собрался, а полезная информация не помешает, — ответил сам себе. — Мало ли что».

Я допил колу, вернулся в салун, узнал у бармена как лучше добраться до Сан-Франциско (автобусом через мост Окленд Бэй Бридж) и вышел на улицу.

Планировка всех американских городов стандартная: улицы вдоль и улицы поперёк. И какая-нибудь одна длинная улица, пересекающая город наискось. Торговая, конечно. Сан-Франциско в этом смысле ничем от других городов США не отличался (главная косая торговая артерия так и называлась — Маркет стрит), а ориентироваться здесь было совсем просто. Главное, — знать, по какую руку залив, по какую — Тихий океан, и где мост Золотые Ворота, то бишь, север.

Парк с одноименным названием я нашёл быстро. Зелёный прямоугольник длиной почти пять километров и шириной восемьсот метров расположился в западной части города. Мне хватило двух часов, чтобы найти удобное место для ожидания (их тут было полно, — люди спокойно сидели, перекусывали и загорали на многочисленных газонах) и прикинуть пути отхода на случай засады.

Сан-Франциско мне понравился. Было в этом городе некое очарование, противиться которому было практически невозможно. Да и зачем? Не противимся же мы очарованию красивой девушки или умного и весёлого собеседника!

Улицы, то взлетающие вверх, то падающие вниз с вершины очередного холма.

Разноцветные трёхэтажные дома конца прошлого века на площади Аламо.

Широченные песчаные пляжи и грохот океанского прибоя.

Холодные облака-туманы, плывущие иногда так низко, что, кажется, до них можно дотянуться рукой.

Знаменитый мост Золотые Ворота, под которым величественно проплывали громадные океанские сухогрузы.

Вкуснейшая похлёбка клэм-чаудер, подаваемая прямо в хлебе.

Улыбающиеся, всегда готовые объяснить дорогу, люди.

Множество бездомных.

Кстати, о бездомных. В Советском Союзе я не видел ни одного. Здесь же, в США, они попадались мне постоянно. Их легко было отличить по неряшливому виду, плохой затасканной одежде и запаху немытого тела. Поначалу меня это поражало. Как это? Богатейшая страна мира, а людям негде жить, и они вынуждены бродяжничать? Однажды не выдержал и спросил у Мэта напрямую. Мэт, который догадывался, что я не американец, но при этом никогда не лез в душу, вытащил изо рта окурок сигары, осмотрел его, сунул обратно и сказал:

— Значит, они могут себе это позволить, верно?

Исчерпывающий ответ.

Так вот, прикидывая пути отхода, я прошёлся по набережной от парка Золотые Ворота до парка Сутро-Хайтс и посреди прибрежных скал, наткнулся на замечательную, хорошо укрытую от посторонних глаз, пещеру. Метров двадцать квадратных, не больше. Два входа-выхода, кострище с обгоревшими остатками плавника и сам плавник — с десяток высохших серых кусков дерева, выброшенных на берег океаном и кем-то собранных; пара старых шерстяных одеял, свернутых и спрятанных между камней; несколько пустых банок из-под пива. В этой пещере явно время от времени ночевали. Я запомнил, где она находится. Мало ли. Там, где ночуют бездомные бродяги, всегда может найтись местечко для ещё одного.

В Сан-Франциско, а точнее в Окленде, у нас было намечено несколько представлений.

Первое — вечером в воскресенье восемнадцатого июня прошло неплохо, но без особого ажиотажа, в зале даже оставались свободные места. В понедельник — день, когда люди, по опыту, не слишком охотно идут в цирк, был выходным, и я снова отправился в Сан-Франциско.

Недавно оказалось, что я подрос ещё на пару сантиметров за время, проведённое в Штатах. Пришлось даже купить новые джинсы, потому что старые уже болтались в районе щиколоток. Кроме джинсов, я под руководством Рэйчел изрядно разнообразил свой гардероб («молодой человек твоих лет должен не только джинсы таскать, но и нормальные брюки!»), так что теперь рассекал по Сан-Франциско в мягких серых брюках, светло-коричневом летнем пиджаке до середины бедра, жёлтой рубашке с широким отложным воротником, шёлковом шейном платке и удобнейших коричневых мокасинах. Как там у любимого Александра Сергеевича?

Почти про меня. За исключением стрижки, — волосы я не стриг, и теперь мою голову украшала художественно растрёпанная тёмно-русая шевелюра приличной длины, которая явно давала понять, что её владелец не чужд мира искусства. В данном случае — цирка, хе-хе.

Добавьте к этому тёмные усики, оттеняющие верхнюю губу, а также уверенный и даже нагловатый взгляд, и вы получите молодого человека лет шестнадцати, не меньше — сына не бедных, а возможно и весьма известных родителей, цепляться которому себе дороже. Кому бы то ни было. Разве что гомикам в районе Кастро стрит, но туда я благоразумно не ходил.

Ровно в десять утра вторника, двадцатого июня, войдя в орно и набросив «туманный плащ», я сидел на зелёной лужайке в центре парка Золотые Ворота, подстелив прихваченный для этой цели плед. Я видел всех. Меня — никто. Правда, отпущенная погулять на свободе лохматая собачка породы терьер сделала попытку меня обнюхать и подружиться, но я послал ей волну тревоги, и она, не оглядываясь, быстренько вернулась к своей хозяйке, которая уже выглядывала её из-под ладони, стоя на парковой дорожке.

Двадцать минут. Столько времени я отвёл сам себе и Петрову с Башировым. Они утекли, никто не появился. Я вышел из орно, предварительно убедившись, что в мою сторону никто не смотрит, поднялся, подобрал плед и покинул парк.

В среду, во время тренировки, сорвалась с трапеции Венди. Я не видел, как это произошло, — только вернулся из Сан-Франциско и переодевался у себя в трейлере, когда услышал за окном тревожные крики и топот ног.

— Веди! Венди разбилась! — донёсся до меня крик Рэйчел. — Кто-нибудь, бегите к Питу и вызывайте «скорую»!

Питер Брейли держал забегаловку с телефоном, пивом, кофе и немудрёной, но вкусной едой рядом с нашим шатром, и все цирковые с ним познакомились ещё в самый первый день.

Я быстро натянул джинсы, сунул ноги в кроссовки, выскочил из трейлера и побежал в цирк.

Венди лежала на сцене без сознания, будто сломанная кукла, брошенная злым и капризным ребёнком. Острая жалость, кольнула мне сердце. Всё-таки, несмотря на все различия, между нами была связь, и я был благодарен ей за многое. Рядом с Венди на коленях стоял Фрэнк и всхлипывал, прижав ладони к лицу:

— Она умерла… о, боже… она умерла…не может быть….как же так…

Чуть поодаль, тревожно перешёптываясь, стояли ещё несколько человек из труппы.

Своего врача у нас не было — слишком накладно. В простых случаях (вывих, ушиб, порез, скачок давления, ОРВИ) его заменял Мэт, который в молодости закончил какие-то медицинские курсы и даже, по его словам, одно время работал на «скорой». Но сегодня Мэта не было, — он с раннего утра умчался по каким-то делам в Сан-Леонардо и до сих пор не вернулся.

Одним прыжком я вскочил на сцену, опустился рядом с Венди на колени.

— «Скорую» вызвали?

— Том побежал к Питу, — сообщила Рэйчел.

— Отлично. Рэйчел, прошу, уведи Фрэнка и дай ему валерьянки или джина, он своими рыданиями меня отвлекает.

— Фрэнк, пойдём, дорогой, пойдём, всё хорошо, — Рэйчел обняла Фостера и увела его к себе за кулисы.

Я ощупал руки-ноги Венди.

Холодеют, плохо.

Вошёл в орно.

Бледно-жёлтая, с неприятными серыми разводами аура медленно, но верно уменьшалась и тускнела на глазах. Так гаснет огонь в брошенном костре. Так высыхает речка Кушка под безжалостным туркменским солнцем. Так умирают люди.

Э, нет.

Левую руку ей на лоб — влить энергии. Да побольше, чтобы продержалась какое-то время, пока я разберусь, в чём дело… А, вот оно. З-зараза. Сломаны два шейных позвонка — пятый и шестой. Со смещением. Повреждён спиной мозг. Как говорят в народе, Венди сломала шею. Ничего, помнится не так давно со мной была похожая история. Справился.

— Диванный валик, одеяло, пакет со льдом! — потребовал я. — И побыстрее!

Пока бегали, я слился с аурой Венди, зарастил повреждения в спинном мозгу. Потом подложил ей под голову валик и пакет со льдом, укрыл одеялом. Убрал смещение, зафиксировал позвонки и не убирал руку, пока не приехала «скорая».

Потом мне сказали, что ехала она чуть ли не полчаса — пробила колесо за две мили до нас. Пришлось ждать вторую машину, которая тоже не сразу смогла откликнуться, потому что была занята на другом вызове. В общем, времени прошло немало. Все перенервничали, чуть не выпили весь джин у Рэйчел, но та вовремя вспомнила, что вечернее представление должно состояться «при любой погоде» и перекрыла краник. А тут и «скорая» нарисовалась. Я как раз успел к этому времени полностью вернуть Венди к жизни, погрузить её в глубокий целительный сон и запустить процесс регенерации костной ткани на полную.

Молодым ребятам-парамедикам со «скорой» я сообщил о своём диагнозе.

— Откуда знаешь? — с подозрением спросил один из них.

— Она мне шепнула, что на шею упала, — сказал я. — Вы, главное, её не будите. Пусть спит.

— Разберёмся, — сказали парамедики.

После того, как Венди увезли, я почувствовал резкий упадок сил. Немудрено — слишком много их отдал.

Ушёл в свой трейлер и вырубился. Проснулся ближе к вечеру — жутко голодный, но восстановившийся. Обед давно прошёл, до ужина было далеко. Поэтому я отправился к Питу, где заказал жареные колбаски с картофельным салатом, кусок яблочного пирога и большую чашку кофе. Заправился, как следует, посмотрел на часы. До начала представления оставалось полтора часа. Значит, до моего выхода на сцену больше двух часов.

Я вышел из забегаловки Пита, поймал такси и поехал в больницу Хайленд, куда отвезли Венди. Это было относительно недалеко от нас.

В больнице, которая, помимо прочего, являлась крупным травматологическим центром во всём округе Аламеда, к которому относился Окленд, я выяснил, что угрозы для жизни Венди Кемпбелл нет, и она обязательно поправится, посмотрел на неё, спящую в больничной койке с фиксатором на шее, послал мысленное пожелание скорейшего выздоровления и отправился обратно в цирк.

Мой номер, как всегда, был во втором отделении. Мэт, хоть и расстроенный новостями о Венди, вёл шоу на своём обычном высочайшем уровне. Хотите знать, что общего между профессионалами не только из разных стран, но разных цивилизаций, разнесённых друг от друга на бог знает сколько парсеков? Они работают хорошо в любых условиях и в любом настроении. Кемрар Гели всегда был таким и теперь, в облике земного мальчишки Серёжи Ермолова, собирался не только таковым оставаться, но и радовался, когда встречал таких же, как он.

Началось второе отделение. Загримированный и переодетый в свой сценический костюм, с заряженными револьверами на поясе, я ждал за кулисами. Вот уже Рыжий и Белый клоун вместе с Мэтом отыграли сценку «Снайпер» с громадным бутафорским пистолетом, негаснущей свечой и слетающими с головы шляпами. Зрители привычно смеялись и хлопали.

— А теперь! — провозгласил уже привычный текст Мэт. — Действительно лучший стрелок старой доброй Англии! Джимми Хокинс по кличке Юнга! Когда-то с помощью своей необыкновенной меткости он добыл сокровища кровожадного пирата Флинта на далёком острове, а теперь продемонстрирует своё искусство нам! Встречайте!

Я вышел на сцену. В глаза ударил свет прожекторов.

Наверное, поэтому я не сразу заметил, как трое мужчин одновременноподнялись со своих мест в зале и быстро направились к сцене.

Глава восемнадцатая Брось оружие! Как завести лодочный мотор Залив Сан-Франциско. Думы об Алькатрасе. Пещера

Однако их заметили наши осветители и то ли сами, то ли по знаку Мэта, направили прожектора на них.

Теперь я увидел всех троих. Молодые, подтянутые, в тёмных костюмах и хорошей обуви. Ещё бы им шляпы и было бы чистое ретро, хоть кино снимай.

Один уже поднимался на сцену справа от меня, второй и третий вот-вот должны были это сделать — слева и по центру.

Всё-таки вычислили, сволочи.

— Брось оружие! — приказал тот, что уже поднялся, и начал вытаскивать из-под пиджака пистолет. Вероятно, он был там у него в подмышечной кобуре.

Какой же ты медленный.

Правой рукой я выхватил револьвер, одновременно взводя курок, и выстрелил.

— Фак! — заорал медленный и затряс рукой. Выбитый моей пулей пистолет улетел куда-то на пол.

Его коллеги остановились у самой сцены и потянулись за оружием. Тоже медленно.

— Даже не думайте! — вероятно, им показалось, что второй револьвер появился в моей левой руке словно по волшебству. — Оружие на пол! Оружие на пол, или я отстрелю ему яйца! — мой второй револьвер очень красноречиво был направлен на первого агента, который, лишившись оружия, морщился от боли, баюкая правую руку. Пальцы, что ли сломал? Неважно.

— Ну?! — прикрикнул. — Вы видели, как я стреляю! Оружие на пол!

Вторым выстрелом я вогнал пулю в доски пола между ног многострадального первого агента. А вот нечего было выскакивать вперёд — первому дураку всегда достаётся больше всех.

Он снова заорал и подпрыгнул. На тёмных брюках расплылось ещё более тёмное пятно. Страшно? То-то. А будет ещё страшнее.

Сначала второй, за ним третий положили пистолеты на пол.

Зрители ошеломлённо молчали, но я понимал, что вот-вот начнётся паника. Сначала они думали, что это часть шоу, но как только поймут, что всё серьёзно…

— Леди и джентльмены! — громко сказал я — так, чтобы услышали все вплоть до последнего ряда. — Меня зовут Сергей Ермолов. Я советский школьник. В апреле этого года Центральное разведывательное управление похитило меня и силой доставило в Соединённые Штаты. Зачем они это сделали, вы скоро, надеюсь, узнаете из газет. Мне удалось сбежать, и я устроился работать в Circus Smirkus, за что очень благодарен его хозяину… Эй, вы, двое! Руки вверх! Руки вверх я сказал, чтобы я их видел! Вот так, молодцы. Я продолжаю. Благодарен его хозяину Мэттью Раймонду и всей труппе. Они стали для меня вторым домом. Только что вы все были свидетелями, как трое агентов ЦРУ или ФБР — неважно — с оружием в руках попытались меня снова захватить. А может быть, и убить. Доказательства? Один момент. Ты! — я ткнул правым револьвером в бедолагу, чей мочевой пузырь вышел из-под контроля. — Имя!

— Джордж, — прошептал он.

— Громче! — я взвёл курок. — Имя и должность!

— Джордж Магуайр! — крикнул он. — Старший агент ФБР!

— Покажи людями своё удостоверение. Быстро!

Трясущейся рукой (всё-таки какой-то слабак попался, честное слово) он достал удостоверение и продемонстрировал залу.

— Вы видели, — сказал я. — Не мне вам рассказывать, что любой человек имеет право на самооборону. Это — самооборона. Я защищаю свою, а заодно и ваши жизни. Потому что, если бы эти козлы начали стрельбу, то наверняка в кого-нибудь бы попали. Но не в меня. А я никогда не промахиваюсь, вы знаете. Сейчас я уйду. Предупреждаю, если кто-то из этих уродов, — я показал стволом револьвера на двух агентов, замерших на своих местах с поднятыми руками, — отправится за мной, то получит пулю в колено и останется хромым на всю жизнь. Надеюсь, когда этот позорнейший скандал выплеснется на страницы газет и в новостные телепередачи, вам не сумеют запудрить мозги, и вы будете знать, на чьей стороне правда. Во время Второй мировой войны советский и американский народы были союзниками и вместе раздавили фашистскую гадину. Теперь нас хотят поссорить. Не бывать этому!

И тут случилось то, чего я никак не ожидал.

Кто-то в центре зала поднялся и зааплодировал. Другой подхватил. Третий, четвёртый… Через несколько секунд весь зал был на ногах и аплодировал так, что, казалось, вот-вот рухнет наш, много повидавший, цирковой шатёр.

Я поклонился и покинул сцену.

Несколько секунд, чтобы забежать в трейлер, взять сумку с одеждой и деньгами (с некоторых пор я всегда держал её наготове), ключи от «форда» Дэвида и сесть в машину. Разумеется, уже в орно, я не хотел рисковать.

Прости, Мэт, прости Дэвид и все остальные, что приходится ват так исчезать. Уверен, вы поймёте. Твоя машина не пропадёт, Дэвид. Её очень скоро найдут и вернут тебе.

Я завёл двигатель и выехал со стоянки.

Метнуться в Сан-Франциско через мост на машине? Заманчиво, потому что быстро. Но велика вероятность, что господа агенты предупредят полицию, и меня там уже будут ждать. А мост длинный, зараза. Пока проеду… И деваться с него некуда.

Нет сделаем иначе.

Машину я бросил неподалёку от площади Джека Лондона.

Уже стемнело. Быстро дошёл до набережной, огляделся. Ага, вот и лодка с мотором. Та самая, «Daisy». Ну что, беспечные американцы и, в частности, жители солнечного штата Калифорния, не разочаруйте меня.

Вошёл в орно, набросил «туманный плащ», спустился на пирс, скользнул в лодку, осмотрелся глазами инженера-пилота Кемрара Гели.

Всё просто. Вот мотор, который сейчас поднят. Вот панель управления со штурвалом, который практически ничем не отличается от автомобильного руля. Здесь же рычаг. Ага — нейтральное положение, вперёд и назад. Проще только велосипед.

Когда находишься в орно, видишь в темноте не хуже кошки. К тому же хорошо помогали свет от фонарей на набережной и электрические огни с острова Аламеда.

В «бардачке» ключей не оказалось.

Где-то в отдалении послышалась полицейская сирена.

Спокойно, посмотри, как следует.

Нет ключей!

Звук сирены явно приблизился.

Ну ты же инженер, придумай что-нибудь!

Стоп. А с чего ты решил, что этот двигатель заводится ключами? Вот это — что?

Ухватился за рукоятку, потянул. Ну конечно, шнур стартёра! Это мотор шнуром заводится, а не ключом. Всё-таки ты самоуверенный идиот. Вот же даже инструкция на металлической табличке, прямо перед глазами, куда ты смотрел? Кстати, прежде чем заводить, нужно открыть топливный кран и дроссельную заслонку карбюратора. Как нарисовано на табличке.

Сирена взвыла совсем неподалёку.

Я повернул два рычажка: дроссель и кран.

Спокойно, время ещё есть.

Ага, спокойно. Сейчас они обнаружат «форд» и начнут объезжать квартал. Заглянут на набережную…

Хватит. Ну, помоги, Создатель.

С первого раза мотор не завёлся, только чихнул. Со второго — тоже. Так, спокойно. Это чем-то похоже на вытягивание из земли тюльпана, только наоборот. Тюльпан — сначала дёрнуть, а потом потянуть, а здесь — сначала потянуть, а потом дёрнуть.

Р-раз!

Завёлся! Завёлся, мой хороший.

Теперь закрыть дроссель и — вперёд.

Рычаг назад, педаль газа придавить… Лодка отошла от пирса. Я развернулся, передвинул рычаг в положение «F» и, не торопясь, поплыл вдоль набережной к выходу в залив.

Протоку прошёл без приключений. Где-то сзади ещё пару раз вякнула сирена полиции, но потом умолкла. Габаритные огни (или правильно сказать навигационные?) — красный и зелёный — зажглись на носу автоматически. Подумав, я их отключил. Понятия не имею, есть ли сейчас рыболовецкий патруль, в который когда-то перешёл из пиратов Джек Лондон, рассекая по этому заливу. Возможно, вместо него есть какой-нибудь другой патруль. Например, морской полицейский. О чём я тоже не имею ни малейшего понятия. Поэтому крадёмся тихо и незаметно. Моего ночного зрения и огней города вполне достаточно, чтобы ориентироваться в заливе и заметить издалека любое приближающееся судно или патрульный катер. Другой вопрос — куда плыть?

Карты у меня не было, но я помнил её в деталях. Впереди и чуть правее — Treasure Island. Он же Остров Сокровищ. Как интересно переплетаются нити. Мой цирковой псевдоним — Джимми Хокинс. И вот в самом деле, не на страницах книги, а в реальности плывёт Джимми Хокинс по направлению к Острову Сокровищ, хе-хе. Но — нет, туда мне не надо, это насыпной остров, и там какая-то военная база находится, как было написано в путеводителе. Значит, берём левее, проходим под мостом Окленд Бей и держим курс на Алькатрас. Знаменитую тюрьму закрыли почти десять лет назад, теперь туда экскурсии водят. Может, на Алькатрасе где-то переночевать? Там точно не найдут, мостов к нему нет, а охране до меня никакого дела не будет, если в само здание тюрьмы не соваться… Нет, плохая мыль. Завтра, двадцать второго июня, в четверг, ровно в десять утра мне нужно быть в центре парка Золотые Ворота. А также послезавтра и каждый день вплоть до тридцатого. Пока не появятся Петров с Бошировым. Если появятся, конечно. Так что не подходит Алькатрас. Одно дело пересекать залив ночью, с погашенными навигационными огнями, пока ещё ФБР и полиция не подняли тотальный шухер, и совсем другое — днём, когда почти наверняка будет известно, что украдена лодка «Daisy». И кто же, интересно, её украл? А вот он плывёт, красавец. Берите его, ребята, тёпленькими.

Тогда — что?

Я вспомнил о недавно обнаруженной пещере. А ведь неплохое место. С бродягами, если они там будут, я как-нибудь договорюсь. Куплю им выпивку, в конце концов. Точнее, дам на неё денег. Сунется туда полиция? Теоретически может. Но я буду настороже и всегда могу уйти через второй выход. В любом случае шансов там отсидеться в сто раз больше, чем искать какой-нибудь мотель на окраине города, куда меня пустят без документов. Сначала пустят, а потом позвонят куда надо — здесь ваш голубок, забирайте. Американцы при всех своих замечательных качествах — те ещё стукачи. Не все, понятно, но многие. Это советскому человеку стучать западло, а для них — в порядке вещей. Тут я вспомнил моего алмалыкского приятеля Славу, который сдал меня с потрохами и усмехнулся. Воистину, прежде чем обличать в чём-то чужой народ, вглядись, как следует, в свой.

Значит, советский народ уже свой?

Получается — да. Советский и гарадский. Но американский я тоже люблю.

Мысли опять вернулись к пещере.

Кроме всего прочего, она очень удобно расположена — совсем рядом с западной оконечностью парка — пешком несколько минут. Решено, плыву туда.

Э нет, прямо туда нельзя. Что написано в книжках про разведчиков, шпионов и прочих подобных товарищей? Никогда не оставляй машину рядом с тем местом, куда ты направляешься. В особенности краденную машину. У меня моторная лодка, но суть та же. Значит, подальше. Где? Поставим себя на место полиции и спецагентов. Где в первую очередь станут искать угнанную моторку? Вероятно, на берегах залива. А уж потом — Тихого океана. Вряд ли одновременно, слишком много людей для этого потребуется. Не думаю, что я такая важная птица, из-за которой поднимут на ноги какую-нибудь национальную гвардию. Меня вообще желательно очень тихо найти. Они и так сильно прокололись, когда решили взять меня прямо во время шоу. О чём они думали, идиоты? Вероятно, хотели использовать эффект неожиданности. После того, как я ушёл прямо из здания ЦРУ, а потом от братьев Эвансов, уже не знали, что и делать. Решили попробовать так. Да, идиотизм. Но они и есть идиоты. Одно то, что они вообще решились меня выкрасть, а потом бездарно упустили, красноречиво говорит об их способности просчитывать ситуацию хотя бы на три хода вперёд. Или здесь какая-то политика, тонкости которой я не знаю? Да и чёрт с ним, не буду голову ломать, бесполезно это сейчас. Лучше посмотрим, что у нас с бензином.

Датчик топлива показывал, что бензина — четверть бака. Маловато. Ну-ка…

Я передвинул рычаг хода в нейтральное положение. Лодка замедлила ход и постепенно остановилась. Огляделся — тихо, никого. Как хорошо, что практически безветренно, повезло. В шторм, даже небольшой, всё было бы гораздо сложнее.

Канистра с бензином обнаружилась в кормовом ящике, и я мысленно поблагодарил владельца лодки за предусмотрительность. Долил в бак бензина. Затем подумал и с некоторым сожалением избавился от оружия. Хорошие револьверы, я с ними, можно сказать, сроднился, но сейчас они могут только ухудшить ситуацию — лишний повод меня пристрелить. Да и мне лишний соблазн.

Пояс с «кольтами» и патронами, булькнув, ушёл на дно залива (интересно, сколько там лежит всякого подобного), и я отправился дальше. Решение было принято: обогнуть Сан-Франциско с севера, пройти под мостом Золотые Ворота и причалить на побережье уже Тихого океана. Скажем, где-нибудь в районе парка Хардинг. Километров тридцать, прикинул я. Возможно, чуть меньше. Ерунда, доплыву.

Я плыл под звёздным небом, раскинувшимся над заливом, вдыхал полной грудью солоноватый, пахнущий морем и немного отработанным бензином воздух, вслушивался в отдалённый шум Сан-Франциско, всматривался в его огни и думал о том, что пора возвращаться. Хороша страна Америка, а дома лучше.

Да, всё правильно, я стал думать о Советском Союзе, как о доме, а о советском народе, как о своём народе. Раньше этой чести удостаивался только Гарад и гарадцы. Что ж, ничего странного. Время идёт, и даже о себе я всё чаще думаю, как о Серёже Ермолове, а не как о Кемраре Гели. Это нормально. Главное, не решить, что мысли о Кемраре Гели и Гараде — это шизофрения, и не отправиться сдаваться психиатрам.

Мысль о психиатрах и шизофрении меня неожиданно развеселила, и я прибавил газу.

Ближе к мосту Золотые Ворота залив укутал густой туман — настоящий хозяин Сан-Франциско, который появлялся здесь и пропадал, бывало, по несколько раз на дню.

Туман был мне на руку. В тумане мою лодку было практически невозможно заметить, а я видел и замечал всё. Правда, резко похолодало, но и это меня не волновало. Во-первых, можно долго не замерзать, если уметь регулировать теплообмен, а во-вторых, я успел взять из трейлера сумку, в которой был свитер и куртка. Необходимая одежда в Сан-Франциско даже летом. Как-то, уже будучи здесь, в Америке, я наткнулся на парадоксальное и остроумное замечание, которое приписывали Марку Твену: «Самая холодная зима, которую я когда-либо проводил, была летом в Сан-Франциско». Не знаю, говорил ли что-либо подобное господин Самюэл Клеменс^[12] (очень мне нравились его «Принц и нищий» и «Янки при дворе короля Артура»), но в том, что замечание необыкновенно точное я понял, оказавшись сам в этом городе. Тихий океан, течения и роза ветров создавали совершенно особенный, ни на что не похожий климат, из-за которого Сан-Франциско ещё называли «городом вечной весны».

Под мостом прошёл без проблем. Взял левее и вскоре повернул на юг. Это уже был Тихий океан и плыть стало гораздо сложнее. Волны. Океанские волны — это, скажу я вам, не тихая гладь залива, по которой я только что проскользнул тихой, невидимой в ночном тумане тенью. Здесь — качало и качало неслабо. Так, что я сразу почувствовал, что моя лодчонка — это именно лодчонка, которая совсем не предназначена для выхода на океанские просторы. Да что там просторы, она и в прибрежные океанские воды выходить не предназначена. Так что помотало меня изрядно, даже чуть не испугался пару раз, когда моторка ухнула в особенно глубокие водяные ямы, а затем снова вознеслась вверх. Но — справился. Сама «Daisy» и её мотор тоже не подвели, и вскоре я высадился на широкий песчаный пляж напротив парка Хардинг.

Никого. Тут и днём-то народу мало, а уж ночью… Я уже заметил, что жители Сан-Франциска не купаются в океане — слишком холодно, и широченные бесконечные песчаные пляжи выглядят пустыми. Разве что увидишь, как где-то играют в волейбол, компанию-другую любителей позагорать да сёрфингистов, катающихся на своих досках по волнам прибоя.

Поднял мотор, вытащил лодку подальше на песок (не хотелось, чтобы её утащило в океан, пусть владелец получит обратно свою красавицу, она здорово меня выручила), забрал сумку и пошёл к парку, чьи деревья темнели за дорогой, шедшей вдоль пляжа.

Когда я дошёл до пещеры, часы показывали почти три часа ночи. Это была самая короткая ночь в году, и очень скоро она уступит место самому длинному дню. Двадцать второе июня сегодня, подумал я. Вспомнились слова песни.

Как я сказал народу в цирке? Мы были союзниками и вместе раздавили фашистскую гадину. Теперь нас хотят поссорить. Не бывать этому.

Вот именно, не бывать.

Сначала по песку пляжа, а затем по камням я приблизился ко входу и увидел отблески огня от костра. Ага, значит внутри кто-то есть. Неслышно спустился (вход прятался за естественным углублением в камне, и это тоже было очень хорошо, потому что с дороги и с пляжа он был не виден) и, пригнувшись, чтобы не задеть головой о свод, вошёл в пещеру.

Глава девятнадцатая Петров и Боширов. Репортер. Засада Специальный агент ФБР Стивен Уильямс. Интервью

Петров и Боширов появились со стороны 19-й авеню двадцать второго июня ровно в десять часов и четыре минуты по моим часам. Я увидел их ещё издалека. Майор и капитан, не торопясь, шли по дорожке парка, делая вид, что не знают друг друга. Товарищ майор Петров впереди, товарищ капитан Боширов метрах в тридцати позади.

На Петрове, как влитой, сидел летний костюм салатового цвета, под которым сияла на всю округу жёлтая рубашка с широким отложным воротником — почти такая же, что осталась у меня в трейлере (судя по всему, жёлтый цвет входит в моду). Под мышкой — свёрнутая газета. Боширов оделся в другом стиле: джинсы, вечная «реднековская» фланелевая рубашка в красно-чёрную клетку и лёгкую чёрная нейлоновая куртка. Оба были в тёмных солнцезащитных очках.

Но я всё равно их узнал.

Да и как не узнать людей, которых, оказывается, так сильно ждал? Арлекин и Пьеро.

Розенкранц, хе-хе, и Гильденстерн.

Ален Делон и Жан Поль Бельмондо.

С колотящимся сердцем я сбросил «туманный плащ», вышел из орно, поднялся с травы и направился к ним. Предварительный тщательный осмотр окрестностей и подходов никого подозрительного не выявил, так что шёл я открыто и свободно.

Мы встретились на парковой дорожке возле небольшого озерца. Остановились, глядя друг на друга.

Неподалёку пожилая женщина с сумкой на колёсиках кормила хлебом уток.

Чуть дальше двое мальчишек, на год-другой младше меня, запускали радиоуправляемую модель судна.

Было тихо. Только лёгкий ветерок шелестел в листьях деревьев да где-то в отдалении слышался шум машин.

— Вот чёрт, — наконец, вымолвил Петров. — Серёга, это ты?

— Ага, — сказал я. — А это вы, товарищ майор? Смотрю, и товарищ капитан с вами.

Словно по команде мы шагнули навстречу друг другу и обнялись. Подошёл Боширов. Снял очки, улыбаясь. С ним обнялись тоже. Рядом обнаружилась длинная удобная и свободная лавочка.

— Присядем, — сказал Петров. — Хоть покурим спокойно.

— Смотри-ка, — сказал Боширов заинтересованно. — Она именная.

Действительно, к спинке лавочки была прикручена металлическая пластинка, на которой было выгравировано, что поставлена она здесь на средства Ласло и Терез Сабо в 1968 году.

— Тем лучше, — заметил Петров. — Одно дело сидеть на обычной лавочке, и совсем другое — на именной. Сабо… венгры, что ли?

— Америка — страна эмигрантов, — сказал я. — Кого здесь только нет.

Мы сели.

— Уф, — Петров снял очки, сунул их в наружный карман, достал сигареты, закурил. — Ты не представляешь, как мы беспокоились, Серёга. Но об этом потом. Сам как?

— Жив-здоров. Домой хочу.

— Сегодня полетим. На-ка вот, пусть у тебя будет, — он вынул из внутреннего кармана и протянул мне книжицу тёмно-серого цвета.

Я взял. Вверху — герб Советского Союза. Ниже — крупно — СССР. Ещё ниже — СЛУЖЕБНЫЙ ПАСПОРТ. Всё — золотом.

— Раскрой, — посоветовал товарищ майор.

Я раскрыл.

«Просьба ко всем гражданским и военным властям СССР и Дружественных Государств пропускать беспрепятственно предъявителя настоящего паспорта, гражданина Союза ССР, отправляющегося за границу, и оказывать ему всяческое содействие», — прочитал сверху на первой странице. Ниже — то же самое на эсперанто.

Перевернул. Моя чёрно-белая фотография. Ермолов Сергей Петрович. Дата рождения: 25 декабря 1955 года. Место рождения: г. Дрезден, ГДР.

— Так мне уже шестнадцать? — удивился я.

— Ага. Было трудно, но мы справились. Но главное не это. Американская виза — самая настоящая. Вот это было по-настоящему трудно. Как-нибудь расскажу.

— Что, — спросил я, — и свидетельство о рождении переделали?

— Извини, — сказал Петров. — Делать так делать. Родители твои, между прочим, Надежда Викторовна и Пётр Алексеевич, согласились с этой вынужденной мерой. Так что тебя дома ещё один паспорт ждёт, общегражданский. Только расписаться надо будет. Кстати, на, распишись прямо сейчас, — он протянул мне шариковую ручку. — Вот здесь, — показал. — Без подписи документ не считается действительным.

Я подложил сумку, расписался в паспорте. Видимо, выглядел я слегка ошеломлённо, потому что Петров сказал:

— По-моему, сплошные преимущества. Во-первых, теперь государству с тобой проще иметь дело, а тебе — с государством. Во-вторых, школу экстерном можешь заканчивать вообще без проблем и в любой институт поступать. Даже жениться можешь, — он весело хмыкнул.

— От Наташи тебе привет, — сообщил Боширов.

— Спасибо, — сказал я. — А что насчёт всяких узбекских дел? Не хотелось бы мне, теперь почти совершеннолетнему, попасть под действие, чтимого мною Уголовного кодекса.

— Чтимого! — фыркнул Петров. — Будь он тобой, дедом твоим, Кофманом и товарищем Черняевым чтим, мы бы сейчас без антиграва сидели. А так — с антигравом. Ешё и со сверхпроводимостью при комнатной температуре. Ты представить себе не можешь, что началось, когда узнали, что в антиграве используется сверхпроводящий контур! Чуть про сам антиграв не забыли. Учёные и технологи по потолку бегают — тебя ждут. Так что забей. Всё чисто с Уголовным кодексом у тебя и всех причастных.

— Зуб даешь?

— Слова моего недостаточно? Зуб ему. Самому нужен. Не напасёшься зубов на такую работу.

— Ты и в Кушке слово давал моим родителям, — сказал я. — Что вышло?

— Чёрт, извини, — сказал он. — Промашка вышла. Больше не повторится, обещаю. К тому же мы всё уже исправили. Не без твоей помощи, кстати. Идея с письмом в Алмалык была гениальной, молодец. Всё сработало. А то мы бы ещё долго тебя искали…Вернёмся в Москву, — получишь грамоту Комитета с благодарностью.

— В Москву?

— Да, мы теперь в Москве. Твои, между прочим, тоже. Отца перевели в Московский военный округ, с повышением. Он теперь полковник и начштаба дивизии. Ладно, по дороге всё расскажу, — он посмотрел на часы. — До самолёта у нас ещё куча времени, поэтому предлагаю…

Он не договорил. Какой-то молодой парень, запыхавшись, вынырнул из кустов и остановился на парковой дорожке перед нами.

— Got ya!^[13] — сказал он и улыбнулся в тридцать два зуба.

Опа, а ведь я его знаю. Владелец моторной лодки «Daisy». По крайней мере, это его я видел несколько дней назад на пирсе в Окленде.

— Вы к нам, молодой человек? — холодно осведомился Петров по-английски (над произношением нужно поработать, но в целом сойдёт).

— Да, извините. Меня зовут Такер Ломбарди. Я репортёр «Сан-Францииско кроникл», — он перевёл взгляд на газету под мышкой Петрова.

— Эта? — Петров продемонстрировал газету.

«San Francisco Chronicle», — прочёл я название, выведенное крупным готическим шрифтом на первой странице.

— Она, — подтвердил молодой человек. — Если честно, пока репортёр-стажёр. Но меня скоро обещали взять в штат.

— И что нужно от нас репортёру-стажёру уважаемой газеты? — голос Петрова не потеплел ни на полградуса.

— Не от вас. От него, — он посмотрел на меня. — Интервью. Заплатить не могу, но обещаю, что это будет бомба, — он подумал и добавил. — Американский народ и жители Сан-Франциско имеют право знать, что происходит. Это наше неотъемлемое право, с рождения.

Петров и Боширов молчали. На лице товарища майора читалось раздумье. Боширов не отставал.

— Как ты меня нашёл? — спросил я. — Лодка? Она твоя, да?

— Ух ты, — он восхищённо посмотрел на меня. — Откуда ты знаешь?

— Догадался, — сказал я.

— Tuff!^[14] — воскликнул он. — Пошли к нам в газету работать.

Я засмеялся. Он тоже.

— У меня брат двоюродный в морском полицейском патруле, — сообщил Такер. — Они утром лодку нашли на пляже. — Там, — он показал головой в сторону океана. — Я же был на вчерашнем шоу, всё видел своими глазами и слышал своими ушами. Про то, что ты мою лодку взял, я ещё вчера догадался, когда узнал, что машину твою нашли рядом с площадью Джека Лондона. Эти места я знаю. Пещеру тоже знаю. Пиво там пил однажды, баночное. Прикинул, куда ты мог пойти. Подумал, вдруг тоже знал о пещере? В мотель или гостиницу тебе нельзя. А там бродяги часто ночуют. Идеальное место для беглеца.

— Бродяги тебе меня и сдали, — сказал я.

— Ну да. Я им денег дал. Они сказали, что ты пришёл ночью, тоже дал им денег, поспал несколько часов и ушёл.

— А как догадался про парк? — спросил Петров.

— Так бродяги, опять же. Они подглядели, куда Джимми направился.

— Меня зовут Сергей, — сказал я. — Сергей Ермолов. Гражданин Союза Советских Социалистических республик.

— Я помню, — сказал Такер. — Ты вчера об этом сказал со сцены. Так это правда? Что тебя похитило ЦРУ?

— Правда, — сказал я.

— Подтверждаем, — сказал Петров. — Мы, работники посольства СССР в США, подтверждаем, что это правда. Только вот что. Пусть будет интервью, окей. Но не здесь и в нашем присутствии.

— Как скажете, — охотно согласился Такер. — У меня машина неподалёку, и я знаю одно хорошее тихое кафе…

— Внимание, — сказал я. — К нам идут.

— Опасный ты человек, Серёжа Ермолов, — сказал по-русски Петров.

— Ага, ты уже говорил.

— Теперь повторяю.

— Вон они, — сказал Боширов. — Я их вижу.

Слева, справа и спереди к нам приближались, кажущиеся на первый взгляд разрозненными, группы людей. В основном мужчины, но были и женщины. Все молодые, подтянутые. Одеты разнообразно и старательно делают вид, что просто прогуливаются приятным летним солнечным утром в парке. Смеются, разговаривают.

— Ну да, — сказал Петров. — Красиво плывут.

— Кто? — не понял я.

— Вон та группа в полосатых купальниках^[15].

Я вспомнил цитату и засмеялся.

— Бежать, пожалуй, поздно, — сказал. — К тому же сзади, за кустами, засада. Я затылком чую.

— Классный у тебя затылок, — сказал Петров. — Научишь потом, тоже так хочу. А бежать никуда не надо. Руки у них коротки.

— Что происходит? — встревоженно спросил Такер.

— Сейчас сам всё увидишь, — сказал я.

Они подошли с трёх сторон. Восемь человек. Шестеро молодых мужчин и две женщины. Встали чуть в отдалении, но так, чтобы мимо них нельзя было проскочить. Один мужчина, на вид старше годами, в костюме, приблизился к скамейке, махнул удостоверением, остановил на мне внешне равнодушный взгляд.

— ФБР. Специальный агент Стивен Уильямс. Ты Сергей Ермолов?

— Он самый, — сказал я.

— Пойдёшь с нами.

— На каком основании? — спросил Петров.

— А вы кто такой?

Петров и Боширов поднялись.

— Первый секретарь второго класса при посольстве СССР Петров Александр Николаевич, — представился Петров и небрежно продемонстрировал документ.

— Второй секретарь первого класса при посольстве СССР Боширов Тимур Русланович, — сказал Боширов, так же демонстрируя документ.

— Этот юноша является советским гражданином и находится под нашей защитой, — продолжил Петров.

— Этот юноша незаконно находится на территории США и подозревается в нескольких преступлениях, — сказал Стивен Уильямс. — Поэтому он пойдёт с нами.

— Вы ошибаетесь, — сказал Петров. — Этот юноша находится на территории США абсолютно законно. Серёжа, — обратился он ко мне, — покажи мистеру специальному агенту свой паспорт.

Я показал.

Фэбээровец чуть ли не обнюхал каждую страницу. Особое внимание уделил той, где стояла виза. Придраться, однако, было не к чему. Паспорт был настоящий.

— И всё же, — промолвил спецагент Уильямс. — Предлагаю всем пройти с нами, и мы спокойно во всём разберёмся.

— Мы никуда не пойдём, — сказал Петров. — У нас самолёт в Нью-Йорк через три часа. Нам уже в аэропорт ехать пора.

— Тогда нам придётся задержать всех до выяснения. Мы имеем на это право.

— Во-первых, не имеете, — сказал Петров и демонстративно уселся обратно на скамейку. — Во-вторых, в этом случае вы получите дипломатический скандал и вслед за ним политический кризис, сравнимый с Карибским. Я вам это обещаю.

— Именно так, — подтвердил Боширов и тоже сел. — Я тоже обещаю.

— А я с превеликим удовольствием всё это опишу в своём репортаже, — подал голос Такер.

— Ты ещё кто такой? — раздражённо осведомился спецагент ФБР.

— Репортёр Такер Ломбарди, — сообщил Такер. — «Сан-Франциско кроникл». Между прочим, наш разговор пишется на диктофон. Это я сразу предупреждаю, чтобы не было потом для вас сюрпризом. К тому же в редакции знают, где я нахожусь и с кем встречаюсь.

— Репортёр «Сан-Франциско кроникл» встречается с врагом государства?

Нервы Уильямса явно начали сдавать. Уж кого-кого, а репортёра он встретить здесь не ожидал. По его лицу было видно, что агенту срочно нужны инструкции. Да только где ж их взять? На Гараде он воспользовался бы стандартным мобильным коммуникатором. Но мы были не на Гараде. Мы были на Земле. Со всеми вытекающими.

— Репортёр «Сан-Франциско кроникл», как и любой репортёр в нашей благословенной стране, имеет право встречаться, с кем угодно, — с достоинством ответил Такер. — Неужели мне, американцу, нужно это объяснять такому же американцу, пусть и специальному агенту? Мы, слава Господу, не в СССР.

— Я бы попросил, — сказал Петров. — У нас в СССР негров не линчуют.

— Фак, — выругался Уильямс.

— Именно, — сказал Петров. — Хотите совет, мистер Уильямс? Идите и свяжитесь с начальством. Доложите, как обстоят дела и следуйте инструкциям. Не забудьте упомянуть о дипломатическом скандале и Карибском кризисе. К слову, о скандале. Вы в курсе, что ваши коллеги из ЦРУ выкрали Сергей Ермолова с территории СССР и насильно привезли сюда, в Штаты? Или вам просто сказали его задержать и куда-то там доставить?

— Что?!

— Так я и думал, — кивнул Петров. — Вас держат за болвана в старом польском преферансе^[16], а вы и рады стараться.

— Фак, — снова выругался Уильямс. Видимо, Петров угадал во всём и тем самым попал в больную точку.

— Почему я должен вам верить? — спросил Уильямс, который, видимо, вспомнил, что он специальный агент и послан сюда с определённым заданием. — Какую такую ценность или опасность для США может представлять фактически мальчишка, чтобы его красть, да ещё в СССР? По-моему, это вы пытаетесь держать меня за болвана. В этом, как его…

— Старом польском преферансе, — подсказал Боширов.

— Именно. Хотя я понятия не имею, кто это.

— Если коротко — несуществующий игрок, — объяснил Петров. — Есть только его карты, которыми играют другие. Самого игрока нет. Но вы и не обязаны мне верить. Хотя я говорю правду.

— Что-то меня начинает утомлять этот разговор, — сказал я. — Домой хочу. В СССР. Товарищи, верните меня домой, пожалуйста.

Специальный агент Стивен Уильямс не посмел нас задержать. Яиц не хватило. Так выразился по этому случаю Петров, когда мы уже ехали в аэропорт на арендованной машине, которую Петров и Боширов оставили неподалёку, на 19-й авеню.

Настырный репортёр Такер Ломбарди напросился с нами.

— Вы мне должны, — сказал он.

— Разве? — удивился Петров.

— Если бы не я, неизвестно, чем бы всё кончилось, — заявил Такер. — Этот фэбээровец испугался вас всех задерживать на глазах репортёра. А меня вместе с вами задержать испугался тем более.

— За что я люблю американцев, так это за самоуверенность, — сообщил Боширов. — У нас, вообще-то, дипломатические паспорта, не забыл?

Я не стал ему рассказывать, что задержать меня у мистера специального агента всё равно бы не вышло. Петров с Бошировым догадывались об этом и сами, памятуя о нашей исторической встрече с товарищем Шаниязовым Акилом Ровшановичем и его присными.

— Так и быть, поехали, — согласился Петров. — Возьмёшь интервью в машине. Под моим строгим контролем.

— Как это?

— А так, что я буду решать, на какие вопросы можно отвечать, а на какие — нет.

— Эй, у нас свободная страна!

— И у нас свободная. Что говорить, а что нет — свободное решение свободных людей. Серёжа, ты ведь не против такого моего решения?

— Не против, товарищ Петров, — подыграл я. — Полностью полагаюсь на вашу компетентность.

До аэропорта мы доехали за двадцать минут. Ничего особенного Такеру я не поведал. Сказал только, что волею случая стал обладателем очень важной государственной тайны. Настолько важной, что она представляла острый интерес и для спецслужб США. В данном случае ЦРУ. Поэтому и был похищен.

— Видимо, они посчитали, что у такого молодого человека, как я, выведать эту тайну будет гораздо легче, чем добыть её каким-то другим способом, — сказал я.

— Но что это за тайна, ради которой ЦРУ решилось на такой экстраординарный шаг?! — воскликнул Такер.

— На этот вопрос мы не можем ответить, — сказал Петров.

— Не можем, — подтвердил я.

— Хоть намекните, — взмолился репортёр. — Полсловечка!

Я посмотрел на Петрова. Тот кивнул.

— Научно-техническая сфера, — сказал я. — Думаю, что в скором времени ты и сам догадаешься, что это была за тайна. Потому что она перестанет быть тайной.

— Но пока — извини, — сказал Петров.

— Хорошо, тогда как тебе удалось сбежать из штаб-квартиры в Лэнгли?

— Потому что ЦРУ недооценило уровень подготовки советских школьников, которые живут на южной границе СССР, — сказал я. — Шутка. Спроси об этом у ЦРУ, окей? Как правильно уже было замечено, нельзя быть такими самоуверенными.

Глава двадцатая Свои и чужие. Снова ЦРУ. Домой. Здравствуй, папа!

Реактивный Боинг 707 без приключений доставил нас в Нью-Йорк за пять часов.

Я летел над страной, смотрел в иллюминатор на пушистые белые облака и землю под ними в тёмных пятнах лесов и квадратах полей, расчерченную прямыми нитками дорог и извилистыми — рек и думал о том, что два месяца, которые я здесь провёл, были не такими уж плохими. Да что там, я отлично и с большой пользой провёл время! Несмотря ни на что. Даже жалко, что не удалось нормально попрощаться с Рэйчел, Томом, Мэтом, Дэвидом и всеми остальными. Прямо полюбил я этих людей. В отличие от тех, кто меня выкрал, а затем охотился за мной по всем США.

Что же получается?

Так называемые простые американцы в массе своей ничего плохого мне не сделали (уродов вроде братьев Эвансов не считаем, такие и в Союзе имеются, достаточно вспомнить тех, кто хотел нас убить в горах под Алмалыком). Даже наоборот — помогали много и бескорыстно, поддерживали, были рядом в грустную и весёлую минуту. А вот так называемые «государственные люди» только и делали, что старались побольнее обидеть. Это что же, свойство всех «государственных людей»?

Я покосился на спящих рядом Петрова и Боширова. Как же они? Тоже «государственные люди», а я с ними, можно сказать, дружу.

Так ведь они свои «государственные люди», сказал я себе. А все эти ребята из ЦРУ и ФБР — чужие. Вот и разница. Вспомни Гарад, Западную Коалицию. Свои-то они свои, а всё равно где-то глубоко в подсознании живёт мыслишка, что когда-то их предки были врагами и стёрли с лица земли древнюю Ксаму — столицу Восточного Гарада. Мы, правда, тоже в долгу не остались… То есть, если даже гарадцы, на знамени которых начертаны слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Защита», бывает, мыслят подобным образом, то что говорить о землянах? В конце концов, сигнальная система «свой-чужой» на протяжении миллионов лет эволюции помогала нам выжить, и так просто её не заглушить. Да и стоит ли? В любой момент обстоятельства могут обернуться таким образом, что она снова пригодится и будет служить верой и правдой. Что доказывает мой собственный пример.

Боинг коснулся колёсами взлётно-посадочной полосы нью-йоркского аэропорта Ла-Гуардия в восемнадцать часов тридцать минут по времени Сан-Франциско.

— Переводим часы, ребята, — сказал Петров. — В Большом Яблоке сейчас половина десятого вечера. Считай, весь континент перелетели с запада на восток.

— В Большом Яблоке? — переспросил я. — Это ты так Нью-Йорк называешь?

— Не я. Все его так называют.

— Первый раз слышу. Но может быть, я слишком мало прожил в США?

— Ладно, уел, не буду выпендриваться. Говорят, нью-йоркцы так его называют.

— Говорят, Нью-Йорк вообще не Америка, — сказал я.

— А вот теперь выпендриваешься ты, — сказал Петров.

— Не спорю, — согласился я. — Выпендрёж на выпендрёж.

Багажа у нас не было, только ручная кладь, поэтому в Ла-Гуардиа мы не задержались — сели на специальный автобус и меньше чем через полчаса были в аэропорту имени Джона Кеннеди.

Уже стемнело. Однако электрического света здесь хватало с избытком.

— Не жалеют буржуи электричества, — вздохнул Боширов. — Ташкент и Москва ни в какое сравнение не идут.

— Советский человек по ночам должен спать, — наставительно заметил Петров. — Нечего по городу шляться.

— Нам и рекламы столько не надо, — сказал я. — Зачем советскому человеку реклама? У него и так всё есть.

— Мне кажется, или я слышу в твоём голосе нотки сарказма?

— Кажется, товарищ майор, — сказал я. — Перекреститесь.

— Наглец, — констатировал Петров. — Товарищ капитан, вы в курсе, что мы имеем дело с наглецом?

— Давно, — сказал Боширов. — С первых минут всё понял. Кстати, об электричестве. Только сейчас дошло. Светомаскировка. У нас до сих пор в подкорку вбито, что она должна соблюдаться. У них, — он повёл головой вокруг, — нет.

— Интересная мысль, — сказал Петров. — Не подумал об этом.

Рейс «Аэрофлота» из Нью-Йорка до Москвы должен был вылетать в двадцать три часа сорок пять минут по местному времени. Регистрация только-только началась.

— Жрать охота, — вздохнул Боширов.

— Ничего, — сказал Петров. — В нашем самолёте покормят. Чай, не буржуи. Ил-62 летит. Отличный самолёт, не хуже Боинга, я летал. А какие стюардессы… Конфетки! — он поцеловал кончики пальцев.

— Когда это ещё будет…

Есть и правда хотелось — на рейсе до Нью-Йорка нас не кормили. Да у них же, наверное, денег нет, догадался я. Валюта и всё, что с ней связано, под строжайшим контролем государства. Поэтому билеты купили самые дешёвые и командировочных — кот наплакал.

— Предлагаю зарегистрироваться и пойти нормально поесть, — сказал я. — Вон хоть в Макдональдс, — я кивнул на зазывно-жёлтую букву «М», видную издалека.

— Потерпим, — сказал Петров.

— Товарищ майор, я угощаю. Примите во внимание, что валюты у меня — девать некуда. В прямом смысле слова. Даже говорить не буду, сколько. Что мне с этими долларами в Союзе делать, солить?

— Сдать придётся. По закону.

— Сдать так сдать. Но пожрать-то нормально мы можем?

— Товарищ майор, — подал голос Боширов. — Считаю, что предложение Сергея прозвучало как нельзя вовремя.

— Как-то это неправильно, — задумчиво произнёс Петров. — Мальчишка угощает двух здоровых мужиков.

— Я бы попросил! Мне шестнадцать лет, могу паспорт показать. Но если вам так уж хочется, будете должны мне кафе-мороженное в Москве, — сказал я. — Годится?

— Другое дело! — обрадовался Петров и потёр руки. — Быстро регистрироваться и — жрать! Только учти, Серый, мы с Тимуром никогда раньше в Макдональдсе не были.

— Фигня, — сказал я. — Доверьтесь мне, и всё будет в лучшем виде.

Три Биг Мака, три жареных картошки, соусы, две кока-колы и один спрайт для Петрова, который решил соригинальничать, три мороженых (два с клубничным сиропом для Петрова и Боширова и одно с черничным для меня), три куска традиционного яблочного пирога и три кофе. С учётом аэропортовской наценки я отдал за всё семь долларов и пять центов.

Свободных столиков хватало. Мы нашли тот, который показался нам удобнее, сели и принялись за еду.

— Вкусно кормят буржуи, — сказал Боширов, первым прикончив Биг Мак с картошкой и принимаясь за мороженое. — Не отнять.

— Недурственно, — кивнул Петров. — Но в чебуречной на Солянке не хуже. Плюс там ещё и наливают.

— Здесь полно баров, — сказал я.

— Обойдусь. Это я так. У советских собственная гордость.

— Смотрим на буржуев свысока, — продолжил я цитату из Маяковского. Хороший поэт, нравился он мне. Очень необычный и дерзкий. Ещё бы самообладания побольше и воли к жизни — совсем хорошо было бы. Только где поэтам взять самообладания… Что на Гараде, что на Земле эти разведчики иных миров одинаковые. Тонкие натуры. А где тонко, там и рвётся.

Мы уже перешли кофе, когда к нашему столику приблизились двое. Я заметил их издалека, о чём и сообщил моим сопровождающим:

— Внимание, товарищ майор, товарищ капитан. Вижу цэрэушников. Большие шишки.

— Кто? — не оборачиваясь спросил Петров.

— Томас Карамессинес и Карл Дакетт, — сказал я. — Заместители директора. Один по операциям — Карамессинес, вроде как главный. Второй, Дакетт, по науке и технике. Судя по всему, ищут нас. О, уже нашли, — я поймал ищущий взгляд заместителя директора ЦРУ по операциям и помахал рукой. — Сюда, господа, мы здесь!

— Правильное решение, — одобрил Петров. — Не бегать же от них по всему аэропорту. Слушай, Серёга, иди к нам работать. Все задатки хорошего комитетчика у тебя. Обещаю стремительный взлёт карьеры.

— У меня немного другие планы. Но спасибо за лестное предложение.

— Здравствуйте, господа, — поздоровался Карамессинес, подойдя. — Не помешаем? Здравствуй, Серёжа.

— Здравствуйте, — Петров вытер рот салфеткой, скомкал, бросил на поднос. — С кем имеем честь?

Цэрэушники представились. Я быстро просмотрел их ауры. Настроены к нам, скорее, нейтрально. Хотя не без досады. Что понятно, — они проиграли, а проигрывать никто не любит. Интересно, зачем они явились?

— Присаживайтесь, — пригласил Петров. — Только учтите, что нам скоро на посадку. Или вы намереваетесь нас задержать?

— Ну что вы, — сказал Карамессинес. — Спокойно полетите домой.Мы, собственно, пришли, чтобы извиниться.

Ого, подумал я. ЦРУ? Извиниться? Это какой же зверь должен был сдохнуть в лесу, тиранозавр?

Поймал взгляд Петрова. Товарищ майор прикрыл и открыл глаза.

— Что ж, — сказал я. — Извиняйтесь.

Томас Карамессинес и Карл Дакетт поднялись. Я подумал и тоже встал со стула.

— Сергей, — торжественно произнёс Дакетт, — Центральное разведывательное управление США в нашем лице приносит тебе и твоим… — он бросил взгляд на Петрова с Бошировым, — товарищам свои извинения. Мы серьёзно ошиблись и заверяем, что ничего подобного впредь не повторится. В знак уважения к твоим выдающимся способностям и человеческим качествам, позволь преподнести тебе подарок, — он поставил на стол кожаный кофр, который до этого висел у него на плече. — Это профессиональный фотоаппарат Nikon F2 с двумя объективами и запасом плёнки Kodak. Надеемся, тебе понравится.

— Спасибо, — сказал я. — Неожиданно.

Я взял кофр, раскрыл, посмотрел. Петров с Бошировым не удержались и тоже заглянули. Там и впрямь лежал фотоаппарат Nikon и всё остальное. Включая инструкцию на английском и японском. Роскошный подарок. Долларов семьсот, не меньше.

Мы сели.

Петров посмотрел на часы. Боширов повторил его жест. Нет, они точно Рыжий и Белый клоуны, когда хотят.

— Мы рады, что тебе понравилось, — сказал Карамессинес. — Значит, извинения приняты?

— Приняты, — сказал я. — Не держу на вас зла.

— Мы, русские, отходчивые, — сказал Петров.

— Как снежные лавины в горах, — добавил Боширов. — Сошли — и снова всё тихо и спокойно.

— Русский юмор, — засмеялся Карамессинес. — Понимаю!

— Я даже вам благодарен, — сказал я. — Если бы не вы, вряд ли мне удалось бы так хорошо узнать США, как я узнал их за эти два месяца.

Карамессинес и Дакетт переглянулись.

— Не было бы счастья да несчастье помогло, как говорим мы в подобных случаях, — добавил я.

— Что ж, — кашлянул заместитель директора ЦРУ по науке и технике. — Мы… рады.

— Кстати, — вспомнил я. — Надеюсь, у Мэттью Раймонда и Circus Smirkus в целом не будет неприятностей из-за всей этой истории?

— Мы очень хотели бы на это надеяться, — сказал Петров.

— Мы были бы просто счастливы, — сказал Боширов.

Карамессинес засмеялся.

— Карл, мне кажется, или КГБ на нас давит? — обратился он к Дакетту.

— Ну что ты, Томас, — совершенно серьёзно ответил Дакетт. — Как ты мог подумать такое о наших партнёрах! Ведь они наши партнёры, верно?

— Туше, — сказал Петров и улыбнулся.

— Всё будет нормально с этим цирком, — сказал Карамессинес. — Пусть работают. В конце концов, в каком-то смысле они действительно нам помогли. Да, вот ещё что. Чуть не забыл. Возьми, Серёжа, это твоё.

Он полез в карман и выложил передо мной золотой перстень с рубином, который был у меня во время похищения в дорожной сумке во внутреннем кармашке (положил и забыл). Тот самый, с кушкинского утопленника, который я намеревался использовать для изготовления антиграва, но так и не использовал.

Я взял перстень, повертел в пальцах.

— Скажите, мистер Карамессинес, вам известен некий Джеймс Хайт, гражданин США, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения? — осведомился.

— Хм. Не припомню. А должен?

— Вот уж не знаю. Но видите ли, в чём дело, этот перстень принадлежал ему…

Вкратце я рассказал историю с утопленником, вытащенным из речки Кушка с помощью верёвки и живой кошки весной прошлого года. Разумеется, без упоминания гипноза. Сказал, что воспользовался невнимательностью друзей и стащил перстень с пальца.

— … так перстень оказался у меня. Думаю, тело Джеймса Хайта должны были передать американской стороне. Обычно ведь так делается?

— Передали, — сказал Петров. — Я слышал об этой истории. Но о том, что у него был золотой перстень с рубином, не знал.

— Теперь узнал, — сказал я. — Перстень мне не пригодился, поэтому я его возвращаю. В качестве жеста доброй воли, как говорится. К тому же, это будет честно. Может быть, у этого Джеймса остались родные. Жена, мать с отцом, дети, не знаю. Передайте им перстень, пожалуйста.

— Э… — протянул Карамессинес. — Окей, но почему мы?

— А кому же ещё? Вам с вашими связями сделать это проще всего, — я придвинул к нему перстень.

— Что ж, — сказал цэрэушник, забирая перстень. — Попробуем что-нибудь сделать.

По радио объявили посадку на наш рейс.

Мы поднялись, пожали друг другу руки и разошлись.

— Что это было? — спросил я.

— Думаю, «Уотергейт», — сказал Петров.

— Что такое «Уотергейт»? — спросил я.

— Отель в Вашингтоне так называется. ЦРУ буквально на днях там крепко село в лужу. Дело связано с прослушкой в штаб-квартире демократов, которая как раз в отеле располагалась. Их там фактически за руку поймали. Не демократов, понятно — ЦРУ. А тут ещё мы. То есть, ты. С тобой они тоже сели в лужу. Две лужи подряд — это слишком. С учётом того, что на носу президентские выборы — совсем швах. Вот и решили хотя бы из одной хоть как-то вылезти.

— Получилось? — спросил я.

— Чёрт его знает. Это уже высшие сферы политики, не наша прерогатива. Как бы то ни было, мы беспрепятственно летим домой. Значит, победа за нами.

— Но расслабляться я бы не стал, — сказал Боширов. — ЦРУ — это всегда ЦРУ. То есть, враг. Видел, как они тебя с перстнем хотели подловить?

— Подловить?

— Конечно, — сказал Петров. — Хайт этот — агент ЦРУ. Был в Афганистане с заданием. Сам он утонул, или ему помогли, мы не знаем. Но то, что он был из ЦРУ, знаем точно. Значит, ЦРУ прекрасно известно, что этот перстень принадлежал ему. Если бы ты сейчас его взял, то они получили бы на тебя компромат. Некритический. Но, согласись, очень неприятный. И при случае они бы им воспользовались.

— Вот же суки, — искренне произнёс я. — Не подумал об этом.

— У меня прямо в животе похолодело, когда я понял, — сказал Петров. — Предупредить тебя не было никакой возможности. Но ты сам молодец, не взял.

— Честность — лучшая политика, — сказал я.

Путь до Москвы с посадкой и дозаправкой в канадском Монреале занял тринадцать часов. Хорошо, что в аэропорту Кеннеди я догадался купить три книги. Одна английского писателя Алистера Маклина с остросюжетными (так обещала реклама) романами «Крейсер „Улисс“» и «Пушки острова Наварон», вторая — роман «В дороге» американца Джека Керуака и третья — моего любимого Джека Лондона с двумя романами: «Морской волк» и «Время-не-ждёт» (я их читал на русском, но захотелось прочесть и в оригинале). Керуака и Лондона отложил на потом, а вот в «Пушки острова Наварон» нырнул с головой и вынырнул только тогда, когда наш Ил-62 пошёл на посадку.

Сели в аэропорту Шереметьево. По радио объявили температуру воздуха (вполне комфортные двадцать два градуса по Цельсию) и московское время — двадцать часов тридцать четыре минуты.

Вскоре подкатил трап, и мы покинули салон самолёта.

Снаружи было ещё вполне светло. Солнце, склонившись к закату, ещё не зашло и щедро рассыпало свои лучи, освещая тёплым вечерним светом лётное поле, наш самолёт, чуть уставшие лица пассажиров и здание аэропорта.

Подкатил автобус.

— Куда мы сейчас? — спросил я.

— Тебя отец обещал встретить, — сказал Петров. — Он же в Москве теперь. Начштаба Кантемировской дивизии, между прочим, не хрен собачий. Полковничья должность! Впрочем, он сам тебе всё расскажет.

Отца я увидел ещё издалека. В летней повседневной форме (защитная рубашка, такой же галстук, отутюженные брюки навыпуск, фуражка) он стоял в первых рядах встречающих, жадно всматриваясь в глубь терминала, откуда должны были появиться пассажиры нашего рейса.

Увидел меня, быстро пошёл навстречу, небрежно отстранив служащую аэропорта, попытавшуюся заступит ь ему дорогу. Раскинул руки, крепко обнял, расцеловал.

— Сынок, родной! — его голос дрогнул, в глазах блеснули слёзы. — Живой… Как же мы все волновались!

— Здравствуй, папа! Уже можно не волноваться, я здесь и страшно рад тебя видеть!

Я и правда был страшно рад его видеть.

Даже не ожидал.

Горячая волна прилила к сердцу да так там и осталась, продолжая его согревать.

Как-то сразу я понял, что многое бы отдал, чтобы увидеть сейчас и маму с сестрой Ленкой. И дедушку с бабушкой! Конечно, и Наташу и даже Кофманов, и моих кушкинских друзей, но это уже немного другое. Папа, мама, сестра, дедушка с бабушкой — это семья, люди, родные мне по крови. Именно так, по крови. Потому что тело, в котором я живу, принадлежит землянину Серёже Ермолову. Да что там, я и есть уже во многом землянин Серёжа Ермолов. Горячая волна в моём сердце — лучшее тому доказательство. Она называется любовь. А выше любви нет ничего.

Глава двадцать первая Москва! Новая квартира. Гастрономические интересы Гужевой транспорт столицы. Телефонный звонок

Москва мне понравилась сразу.

Она превосходила столицу Гарада Новую Ксаму по размеру и со временем обещала вырасти в гигантский мегаполис, но всё ещё оставалась городом, соразмерным человеку, скажем так. Несмотря на весь свой размах.

Из аэропорта Шереметьево до станции метро Новые Черёмушки, рядом с которой отец получил квартиру, мы доехали минут за сорок, и всю дорогу я не отрывался от окна, разглядывая всё новые и новые виды.

Москва ненавязчиво и даже несколько отстранённо демонстрировала себя, показывая в свете угасающего дня, то широкий проспект; то самую настоящую деревенскую улицу с вишнями и яблонями за деревянными заборами и разлёгшейся в луже хрюшкой; то речную излучину; то высотку со шпилем, пронзающем вечернее небо; то прекрасную, хоть и обшарпанную церковь; то фабричное здание из тёмно-красного кирпича с торчащей рядом такой же трубой; то звенящий на повороте трамвай; то стайку весёлых девушек, смеясь перебегающих дорогу; то зелень парков и скверов; то первые электрические огни, загорающиеся в витринах магазинов и московских окнах.

— Ну что, — спросил отец, поглядывая на меня. — Нравится Москва?

— Да, — честно сказал я. — Очень!

— Лучше Нью-Йорка?

— Да я того Нью-Йорка, считай, и не видел. Два аэропорта и домой.

— А какие города видел? — в голосе папы слышался неподдельный интерес.

— Ну… все не перечислить, пап. Из более-менее крупных — Сент-Луис, Остин, Вашингтон краем зацепил, но быстро оттуда сбежал, Сан-Франциско, конечно.

— Почему конечно?

— Наверное потому, что он мне больше всех понравился.

— Красивее Москвы?

— Пап, он другой совсем! Там населения раз в десять меньше, чем в Москве. Плюс океан и залив. Про возраст я вообще не говорю. Москве сколько лет?

— Год основания — тысяча сто сорок седьмой, — вспомнил папа. — Первое упоминание Москвы в летописях.

— Получается восемьсот двадцать пять, — посчитал я в уме. — Почти тысяча! А Сан-Франциско в город начал превращаться, считай, только в тысяча восемьсот сорок восьмом во времена золотой лихорадки.

— Москва к тому времени несколько раз сгореть успела, — пошутил папа.

— Вот-вот, — сказал я. — США вообще молодая страна.

— Молодая да ранняя, — сказал папа изменившимся тоном.

— Не любишь Америку?

— А за что мне её любить? Я хорошо помню, как фактически в танке ночевал во время Карибского кризиса. А вы с мамой и другими жёнами офицеров и детьми на чемоданах в крытых «Уралах» сидели, ждали отправки в Союз.

— Это в Германии?

— Ну да. Десять лет прошло, а как вчера… Ты-то маленький был, не помнишь, наверное.

— Не помню, — сказал я.

— А Москву помнишь?

Я знал и помнил, что мы уже жили в Москве, когда папа учился в академии бронетанковых войск. Даже помнил, как пошёл здесь в школу и немного наш дом, расположившийся большой буквой «П» рядом со зданием академии. Тогда он казался мне воистину гигантским.

Однако все мои воспоминания о прежней жизни Серёжи Ермолова были нечёткими, смазанными, с трудом пробивающимися в моё нынешнее сознание. Гораздо лучше и яснее я помнил Гарад и жизнь Кемрара Гели. Но не признаваться же в этом родным и близким, м-да.

Тем не менее, что-то я помнил, о чём и рассказал отцу.

— Если хочешь, можем заехать в Лефортово, — предложил он. — Посмотришь на наш бывший дом. На школу. Правда это крюк…

— Давай в следующий раз, пап, — сказал я. — Мы же теперь в Москве надолго. Успею ещё.

— Ну да, извини, не подумал, ты же только с самолёта… Правильно, потом как-нибудь. Едем домой.

Квартиру отец получил на улице Гарибальди, в новом, только что сданном двенадцатиэтажном доме. Как и кушкинская, она была четырёхкомнатной, хотя и несколько уступала той по размерам. Зато планировка, отделка и общий, скажем так, комфорт не шли ни в какое сравнение. Никаких проходных комнат; центральное отопление; газ; горячая вода зимой и летом одним поворотом крана; паркет; застеклённая лоджия; второй этаж.

— Нравится? — с гордостью в голосе осведомился папа, когда я осмотрел кватиру.

— Ещё бы, — искренне сказал я. — Неужели мне не придётся больше топить печи и титан?

— Не придётся. Даже сарая нет, представляешь?

— Сарая-то ладно, — сказал я. — А спать где?

— Пока на раскладушках, — бодро сказал папа. — Мебель-то в Кушке. Потерпим?

— В Америке два месяца в трейлере спал, — сказал я. — А последнюю ночь и вовсе в пещере. Нормально.

Кроме двух раскладушек, в квартире имелись три казённого вида стула, казённый же шкаф для одежды и обшарпанный стол, на котором стоял новенький, кремового цвета, телефон. На кухне — маленький холодильник «Саратов», стол, две табуретки и пара кухонных шкафчиков, в которых обнаружилось несколько тарелок, пара чашек, вилки, ложки, чай, банка растворимого кофе и сахар. Ещё была одна сковородка, чайник со свистком, алюминиевая миска и две кастрюли — побольше и поменьше. Хлеб в хлебнице. В холодильнике — кусок сливочного масла в пергаменте, треугольный пакет молока; десяток яиц, сосиски, две пачки пельменей (одна початая), кусок сырокопчёной колбасы, сыр и лимон. На лоджии, в картонной коробке — картошка.

— Шикарно живёшь, пап, — сказал я. — У нас с Дэвидом в трейлере и этого часто не было. Дай бог пару яиц было в холодильнике отыскать или банку консервированного тунца.

— Дэвид — это кто?

— Дэвид Рассел, жонглёр из нашего цирка, мы с ним вместе жили.

— Нашего цирка, — покачал головой отец. — Надо же.

— Извини, пап, я не хотел. Так получилось. Но теперь это и впрямь мой цирк, я в нём работал, делил с этими людьми дорогу и кусок хлеба. Радости и невзгоды. Так что по-другому и быть не может.

— Да нет, ничего, это я так. Просто удивительно иногда жизнь складывается. Мой сын и вдруг — почти американец!

— Главное слово «почти», — сказал я. — Вы с мамой меня хорошо воспитали, не сомневайся. Как я был советским человеком, так им и остался, можешь не переживать.

— Я знаю, сынок, — сказал папа. — Знаю и верю.

Эх, папа, подумал я, знал бы ты всю правду… Но — нет, лучше тебе не знать. Пока во всяком случае. А вслух сказал:

— Так чем мы будем сегодня ужинать?

— На выбор: яичница, пельмени, сосиски с варёной картошкой. Или можем сходить в кафе.

— Не хочу в кафе, — сказал я. — Давай пюре. Тысячу лет не ел пюре. Пюре с сосисками.

В четыре руки мы быстро почистили картошку, бросили в большую кастрюлю с водой, поставили на газ. Пока она варилась, я принял душ, сменил бельё и рубашку. Грязное засунул в мешок на лоджии (папа сказал, что в доме есть отличная прачечная).

Сели за стол. Ради такого случая отец налил себе рюмку водки, а мне полстакана сухого молдавского вина «Фетяска».

— Что ж, сынок, — произнёс. — Взрослым человека делают испытания, а не паспорт, который у тебя, к слову, уже имеется, — он хмыкнул. — Давай. За твоё благополучное возвращение!

Мы выпили и принялись за ужин.

Это было необыкновенно вкусно. Даже не думал, что так соскучился по обычной советской еде. В Америке неплохо кормят, выпечка разная так и вовсе выше всяких похвал, но всё равно наша еда лучше. Понятно, что всё это вопрос привычки. Но, чёрт возьми, если бы мне пришлось выбирать между клэм-чаудером и борщом в качестве основной пищи, я бы выбрал борщ. А клэм-чаудер оставил бы в качестве редкого экзотического блюда, хе-хе.

Вот интересно, а как бы я нынче отнёсся к новоксамской похлёбке из мигрунда^[17] да с лесными горными грибами?

Я попытался вспомнить вкус похлёбки. Острая из-за специй и в то же время чрезвычайно мягкая, с густым грибным запахом. Горячая! Да под глоток крепкого твинна… С мороза — ничего лучше не надо. Ишь ты, помню. Кстати, надо будет попробовать сварганить нечто похожее здесь. Кемрар Гели любил готовить время от времени, и неплохо получалось — девушки и друзья хвалили. Так почему бы не готовить Серёже Ермолову? Время от времени, понятно. Мигрунды на Земле не водятся, но, думаю, можно заменить индюшатиной. Что касается грибов…

— О чём задумался? — спросил папа.

— Так, ерунда. О еде.

— О еде?

— Ага. Думал, что ни за что не променял бы наш борщ на клэм-чаудер. Хотя он тоже классный, не отнять…

— Что такое клэм-чаудер?

— Суп такой. С рыбой, креветками и сливками. Белого цвета, пахучий. Прямо в хлебе подаётся.

— Интересно, — сказал папа и налил себе вторую рюмку.

Потом мы пили чай с печеньем «Юбилейное», и, когда я увидел, как папа намазывает на печенье масло, то окончательно понял, что я дома — больше так не делал никто.

Было уже начало двенадцатого, когда мы закончили ужинать, и я помыл посуду.

— Прогуляемся перед сном? — предложил папа.

— Давай, — согласился я.

Мы обулись, вышли во двор. Над Москвой раскинулось вечернее небо — тёмное на востоке и окрашенное в зелёные, оранжевые и алые тона на востоке.

— Теперь так и будет заря гаснуть постепенно, пока не зажжётся уже утренняя, — сказал папа, закуривая. — Самые короткие ночи, самые длинные дни.

— И, не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса^[18], — процитировал я.

— Это про Ленинград, — сказал папа. — Точнее, про Петроград. Ещё точнее, про Санкт-Петербург.

— Съездим как-нибудь? — спросил я. — Красиво там, наверное.

— Говорят, очень. Конечно, съездим. Я тоже не был ни разу.

Мы прогулялись по скверу напротив нашего дома, дошли до станции метро Новые Черёмушки, повернули обратно. Москва затихала, готовясь ко сну. Горели тёплым светом окна жилых домов. По улице проезжали редкие машины. Флегматично процокала копытами лошадь, таща за собой автомобильный прицеп. В прицепе погромыхивали большие металлические бидоны и клевал носом мужик в телогрейке. Время от времени он вздёргивал голову, осматривался вокруг и снова погружался в дремоту. Судя по всему, лошадь прекрасно знала дорогу и сама.

— Надо же, — сказал папа. — Думал, в Москве уже гужевого транспорта не встретишь. Оказывается, не перевёлся ещё.

— Что это она везёт? — спросил я.

— Пустые бидоны из-под молока и сметаны, — ответил папа. — А рано утром, видимо, повезёт полные. По магазинам. Я не спросил. Чем ты занимался в цирке?

— Стрелял, — сказал я.

— Как? Из чего?

— Вот так, — я сделал вид, что выхватываю револьверы. — Из револьверов системы Кольт сорок пятого калибра. Ещё из винчестера. Видел в кино с Гойко Митичем? Вот из такого же оружия. А теперь, леди и джентльмены! — провозгласил я, подражая старине Мэту. — Лучший стрелок старой доброй Англии Джимми Хокинс по кличке Юнга! Когда-то с помощью своей необыкновенной меткости он добыл сокровища кровожадного пирата Флинта на далёком острове, и сейчас продемонстрирует своё искусство нам! Я выходил в костюме то ли пирата, то ли юнги с револьверами на поясе и начинал стрелять. По игральным картам — делал «тройки» из «двоек», свечи гасил выстрелами. Даже, не поверишь, сигару во рту Мэта. Мэт — это хозяин цирка и ведущий. Шпрехшталмейстер, как его в цирке называют. Мэттью Раймонд. Хороший мужик, вот бы вас познакомить.

Про то, как стрелял с завязанными глазами и раскачиваясь на трапеции, говорить не стал — и без того выглядел мой рассказ безудержным хвастовством. С другой стороны — как не рассказать? Сочинить, что был рабочим на подхвате и на сцену вообще не выходил? Глупо. Не говоря уже о том, что всё тайное рано или поздно становится явным. Это сегодня мы с американцами чуть ли не прямые враги. А завтра? Нет. Честность, как уже было сказано, — лучшая политика. В особенности честность с родными людьми.

— С ума сойти, — сказал папа. — Но… как? Чтобы так стрелять, нужно очень долго тренироваться. Да и то не у всякого получится. Уж я-то знаю.

— Не знаю, пап, у меня получилось, можно сказать, сразу. Помнишь, как мы в Кушке стреляли из нашей винтовки с бедра?

— Помню.

— Здесь то же самое. Главное — не целится.

Папа ещё только открывал дверь квартиры, когда зазвонил телефон.

— Кто бы это мог быть в такое время, — пробормотал он и не разуваясь прошёл в комнату. — Подполковник Ермолов у аппарата!

— Уже полковник, — расслышал я негромкий мужской голос на другом конце провода. — Поздравляю вас, Пётр Алексеевич с очередным званием!

— Спасибо. С кем имею честь? — голос отца оставался сух и холоден.

— Простите, не представился. Цуканов беспокоит. Георгий Эммануилович. Помощник Леонида Ильича Брежнева. Завтра в девять утра за вами и вашим сыном заедет машина. Будьте, пожалуйста, готовы к этому времени.

— Это шутка?

— Никаких шуток, Пётр Алексеевич. Нам, собственно, нужен ваш сын, но и с вами, как с отцом столь гениального э-э… подростка, познакомиться не мешает. К тому же было бы не совсем корректно везти к нам мальчика одного.

Везти? Мальчика? Да они издеваются.

Жестами я показал отцу, чтобы дал мне трубку.

— Минуту, — сказал он в трубку и прикрыл микрофон ладонью. — Ты уверен?

— Абсолютно. Всё будет нормально, не волнуйся.

— Передаю трубку сыну, — сказал папа.

Я взял трубку.

— Добрый вечер, Георгий Эммануилович, — поздоровался.

— Серёжа? Добрый вечер, Серёжа.

— Скажите, пожалуйста, Георгий Эммануилович. Если вы хотите встретиться со мной, почему вы говорите с моим отцом?

— Вообще-то, по закону так положено. По нашему советскому закону. Ты — несовершеннолетний, а значит, за тебя отвечают твои родители.

— И государство, так? Наше советское государство.

— Верно.

— Так почему же наше советское государство допустило, чтобы меня, несовершеннолетнего, как вы говорите, выкрали прямо с территории нашего государства, после чего целых два месяца ничего не делало, чтобы меня найти и вернуть домой?

— Серёжа, ты не понимаешь…

— Я ещё не закончил, Георгий Эммануилович, — прервал я собеседника. — Этого мальчика, как вы говорите, подростка, несовершеннолетнего, который нуждается в родительской опеке, вы оставили один на один с нашими, не побоюсь этого слова, геополитическими противниками. Без малого — врагами. Несовершеннолетнему мальчику пришлось выкручиваться самостоятельно. Бежать, скрываться, искать способ заработка и выживания. И всё это в чужой капстране. Даже способ связи с родиной мальчику пришлось искать самостоятельно. А теперь вы звоните и даже не удосуживаетесь попросить меня к телефону? Решаете всё за меня?

Надо же, даже не подозревал, что у меня так накипело. Высказываюсь и прямо легче становится. А вот так. Знай наших.

— Я собирался, но…

— Это первое. Второе. Вы уж меня простите великодушно, Георгий Эммануилович, но откуда нам с отцом знать, что это именно вы?

— То есть как?

— Да очень просто. Вы по телефону представились Георгием Эммануиловичем Цукановым, помощником Генерального секретаря нашей коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева. Но голоса вашего мы не знаем, как вы выглядите, тоже не знаем. Я уже не говорю о том, что голос можно довольно легко сымитировать. Так откуда нам знать, что вы — это вы? Меня уже один раз выкрали. Не хочу, чтобы это случилось во второй.

В трубке наступило молчание.

Я ждал.

Глаза у папы были большие и весёлые. Молодец, папа, подумал я. Вижу, что ты за меня, и плевать на карьеру, если что. Так и надо.

— Да, — послышалось в трубке. — Теперь вижу, что о вас говорили правду, Сергей Петрович. Вы действительно необыкновенная личность. Приношу свои извинения.

— Извинения принимаются.

— Что вы предлагаете?

— Как всегда, — сказал я. — Петров и Боширов. Пусть за нами заедут они. Никому другому я пока не доверяю.

— Что ж, это справедливо, — сказал мой собеседник. — Ждите их завтра к девяти утра.

— Спасибо. И ещё.

— Да?

— Пусть моему отцу позвонит его непосредственный начальник и скажет, что завтрашний день у него выходной. Как я понимаю, это командир дивизии. А то знаю я, как у наших военных бывает. Только собрался время с семьёй провести — всё бросай и мчись в часть.

В трубке засмеялись.

— Хорошо, Сергей Петрович. Будет вам сейчас звонок от комдива. Это всё?

«Сказку на ночь» — вертелось на языке, но я сдержался. Хорошего понемножку.

— Да, спасибо.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи, Георгий Эммануилович.

Я положил трубку и посмотрел на папу. Он улыбался.

— Ибо не фиг, — сказал я. — Правильно?

Глава двадцать вторая Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев и другие

В нашей семье все «жаворонки». Возможно, кроме сестры Ленки, которую разбудить утром — задача не из простых. Но Ленка маленькая ещё, вот подрастёт, тогда посмотрим. Так что к девяти утра мы были полностью готовы и даже позавтракать успели (яйца всмятку, хлеб с маслом, чай).

Без пяти минут девять в дверь позвонили. Папа открыл. На пороге стоял улыбающийся Петров в тёмно-сером гражданском костюме и даже при галстуке.

— Здравия желаю, товарищ полковник! — радостно провозгласил он. — Поздравляю с очередным званием! Доброе утро, Серёга! Ну что, вы готовы?

— Доброе утро, — ответил папа. — Готовы. Зайди-ка на минутку.

Петров шагнул в квартиру. Папа закрыл дверь и негромко спросил:

— Мы что, в Кремль едем?

— Нет, — ответил Петров. — На дачу Брежнева. Тут совсем недалеко по московским меркам. Тоже на юго-западе, сразу за МКАДом. Не волнуйтесь, товарищ полковник, всё нормально будет.

— Легко сказать не волнуйся, — пробормотал папа. — Ладно, пошли.

Подумав ещё вчера, отец не стал одеваться в гражданское. Надел ту же летнюю форму, в которой встречал меня вчера. Я тем более не заморачивался: джинсы, любимая американская рубашка в красно-чёрную клетку, кроссовки Adidas Gazelle — вот и весь наряд. Не совсем по-советски, а точнее, совсем не по-советски, но что делать? Что имеем, то и надеваем.

Во дворе нас ожидали две белые «Волги» ГАЗ-24. Возле одной, скрестив руки на груди, стоял Боширов. Поздоровались, расселись (Петров и Боширов сели в одну, мы с папой — в другую), поехали. Мои часы показывали девять часов две минуты.

Ехать, как и сказал Петров, оказалось всего ничего. Через пять минут мы выехали за пределы Москвы, свернули налево, переехали через узкую, густо заросшую по берегам травой и кустами речку Сетунь и вскоре, после короткой проверки документов на контрольно-пропускном пункте, въехали на территорию дачи.

По сравнению с тем, что я видел в Узбекистане, дача показалась мне весьма скромной. Пара деревянных одноэтажных домов с двускатными крышами, сад, дорожки, посыпанный кирпичной крошкой… Скромно отдыхает товарищ Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, скромно.

Нас ждали.

Среднего роста плотный мужчина за пятьдесят, в тёмном костюме голубоватой рубашке, галстуке и идеально начищенных туфлях, выступил на парковочную площадку из-за ближайших кустов так, что казалось, будто он возник ниоткуда.

Обозначил улыбку, окинул нас взглядом больших внимательных глаз.

— Здравствуйте. Меня зовут Цуканов Георгий Эммануилович, я помощник Леонида Ильича. Это я вам вчера звонил.

— Здравствуйте, Георгий Эммануилович. Полковник Ермолов Пётр Алексеевич, — представился отец.

Рукопожатие.

— Сергей Ермолов, — сказал я. — Здравствуйте, Георгий Эммануилович. Теперь я вижу, что вы — это вы. Точнее — слышу. Приношу свои извинения за вчерашнее.

— Здравствуй, Серёжа, — сказал Цуканов, протягивая руку. — Позволишь себя так называть?

Рукопожатие у него было крепким, уверенным. Но не чрезмерно.

— Разумеется, Георгий Эммануилович. По отчеству всё-таки рановато. Да и не по заслугам.

— Ну-ну, — сказал Цуканов. — Заслуги у тебя уже такие, что мало кто из взрослых похвастаться может. А возраст — дело наживное. Но ты прав — Серёжа удобнее. Что до извинений, то ты был совершенно прав. Бдительность прежде всего. Прошу за мной. Товарищи Петров и Боширов, вы свободны, спасибо.

Мы попрощались с Петровым и Бошировым и направились вслед за Цукановым по садовой дорожке в глубь сада.

Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев, облачённый в синий полушерстяной спортивный костюм, пил чай в беседке и курил сигарету.

Я сразу его узнал по многочисленным фотографиям и телевизионным передачам. Как не узнать эти брови!

Рядом с Брежневым сидели двое: незнакомый мужчина лет шестидесяти в костюме, при галстуке и в очках в тонкой металлической оправе и товарищ генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич собственной персоной. Тоже в костюме, но без галстука. Увидев меня, Бесчастнов едва заметно улыбнулся и подмигнул.

— Вот, Леонид Ильич, — сказал Цуканов. — Привёл.

— Ага! — воскликнул Брежнев. — Замечательно. Здравствуйте!

— Здравия желаю, Леонид Ильич! — чётко произнёс папа.

— Здравствуйте, Леонид Ильич, — мягко сказал я.

— Садитесь, — пригласил Брежнев. — Знакомьтесь. Генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич, Комитет госбезопасности. Как я понимаю, ты, Серёжа, знаком с товарищем генералом?

— Ещё как, — сказал я. — Здравствуйте, Алексей Дмитриевич. Как ваше здоровье? Как давление?

— Я вам говорил, Леонид Ильич, — сказал Бесчастнов, обращаясь к Брежневу. — Этот парнишка лечит лучше всяких таблеток. У меня после него год почти давление в норме было, недавно только опять поползло. Здравствуй, Серёжа. Товарищ полковник, — он наклонил голову.

— Поправим, Алексей Дмитриевич, — сказал я уверенно. — Не вопрос.

Вот оно, подумал. Давно бы так. Все они, эти люди при власти, старые и больные. По-настоящему им помочь могу только я. Помочь так, что обойтись без меня они уже не смогут.

— О здоровье потом, — сказал Брежнев. — Это такая тема, что стоит начать — не закончишь. Сначала давайте я всех познакомлю. Вот этот интеллигентного вида мужчина в очках — Кириллин Владимир Алексеевич. Ученый, академик. Председатель Государственного комитета по науке и технике. Цуканова, моего помощника, вы уже знаете.

Кириллин улыбнулся тонкими губами, обозначил поклон.

— Вы завтракали? — спросил Брежнев.

— Благодарю, Леонид Ильич, — сказал папа. — Не голодны.

— Тогда — чаю. С вареньем! — Брежнев махнул рукой.

Женщина средних лет, одетая официанткой, до этого стоящая в отдалении, подошла и стала наливать нам чай в чашки. А я вдруг понял, что очень хочу кофе. Эх, была ни была.

— Прошу прощения, а кофе есть? — невинно осведомился я. — Соскучился по кофе.

— Думаю, найдётся, — усмехнулся Брежнев и посмотрел на официантку. — Кофе принесите, пожалуйста.

— Если можно, не растворимый, — добавил я.

— Хорошо, — женщина поспешно ушла в дом.

— В Америке привык, — пояснил я, встретив взгляд тёмно-серых глаз Брежнева. — Там больше кофе пьют, чем чай.

— Понравилось в Америке? — спросил Брежнев.

— Понравилось, — сказал я. — Но дома лучше.

— Это правильно, — сказал Леонид Ильич. — Дома всегда должно быть лучше. Даже если кажется, что хуже. Ну, рассказывай, Серёжа.

— Что рассказывать, Леонид Ильич?

— Откуда ты такой взялся. Потому что то, что рассказывает о тебе товарищ Бесчастнов, звучит как какая-то сказка. А я сказки только в детстве любил. Хотя помечтать люблю, не скрою.

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью? — я позволил себе широко улыбнуться. Со всем своим обаянием.

— Именно, — поднял вверх палец Леонид Ильич. — Преодолеть пространство и простор.

Аура Брежнева была не самой лучшей из тех, что встречались мне уже здесь, у людей Земли. Потрёпанная была аура, прямо скажем. Этот человек с юных лет очень много и напряжённо работал. Воевал. Был контужен. Потом опять работал. С годами работы становилось больше, а здоровья меньше. Годы. Сколько ему? Шестьдесят пять полных. По гарадским меркам — ерунда, возраст молодого человека. Но мы не на Гараде. А человек-то хороший. Искренний и добрый. Хотя, разумеется, закалённый властными интригами, по-другому здесь просто не бывает. Открытый. Жалко будет, если помрёт раньше времени. Или потеряет работоспособность. Кто ему на смену придёт, ещё неизвестно, а с ним точно можно работать. К тому же, я к нему не пробивался, сам пригласил. Это — шанс. Шансами нужно пользоваться, других может и не быть.

— Я расскажу, Леонид Ильич. Но сначала попрошу десять минут, чтобы немного подлатать вам здоровье. Это будет действенней любых слов, поверьте.

— Ого, — усмехнулся Брежнев. — Всего десять минут, чтобы подлатать здоровье, которое я гробил всю жизнь?

— Подлатать, — сказал я. — Совсем чуть-чуть. Для основательной поправки, конечно, потребуется гораздо больше времени.

Генеральный секретарь ЦК КПСС вопросительно посмотрел на генерал-лейтенанта КГБ.

Интересно, подумал я, а где Андропов? По статусу, вроде бы, ему положено здесь сейчас находиться, или я чего-то не понимаю?

Бесчастнов утвердительно кивнул головой и сказал:

— Он может. Ручаюсь, Леонид Ильич.

Десяти минут мне не хватило.

Уж больно несгибаемая внутренняя воля оказалась у этого, на вид столь добродушного и домашнего человека. Подсознательно он поначалу так мощно сопротивлялся моему воздействию, что пришлось потратить много времени и сил на то, чтобы заставить его расслабиться и поверить, что всё будет хорошо. Удалось. Дальше пошло проще. Наконец, понизив давление, поработав с сосудами головного мозга, другими сосудами и сердцем, я закончил. То есть, работы там было ещё непочатый край, но теперь я точно знал, что в ближайшие пару месяцев пациент будет в относительном порядке.

Семнадцать минут ровно — столько заняла вся процедура по часам. Где-то на пятой минуте Бержнев заснул, свесив голову на грудь. Папа, Цуканов и Кириллин смотрели на происходящее во все глаза. Только Бесчастнов не смотрел, а поглядывал и спокойно пил чай — ему это уже было знакомо. Всем хватало ума помалкивать. Только Цуканов в самом начале, когда Леонид Ильич уснул, произнёс негромко:

— Надеюсь, Серёжа, ты знаешь, что делаешь. О последствиях предупреждать не стану.

Я только кивнул — знаю, мол. Папа открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в конце концов промолчал, за что я был ему благодарен, хотя и понимал, что он волнуется больше всех. Ещё бы. Его сын, по сути мальчишка, производит непонятные манипуляции над первым лицом государства. Не просто манипуляции, а связанные непосредственно со здоровьем упомянутого лица. А ну как, не приведи бог, что-нибудь и впрямь случится? Ох, лучше об этом даже не думать…

Разумеется, всё обошлось, и всё получилось. Я бы и не взялся, будь хоть малейшие сомнения.

— Просыпайтесь, Леонид Ильич. Можно.

Брежнев открыл глаза, поднял голову. Огляделся с немного ошарашенным видом.

— Ну надо же, — сказал.

Встал, прошёлся туда-назад по дорожке. Сделал несколько энергичных разминочных движений.

— Ух ты. Как будто десять лет скинул. Да ты волшебник, Серёжа!

— Что я говорил, — с довольным видом сказал Бесчастнов и отхлебнул чаю.

— Должен сразу предупредить, Леонид Ильич, — сказал я. — Никакого волшебства и шаманства. Всё по науке. И вообще я не врач. Это так — побочный эффект. К тому же не на всех действует, — слукавил я.

— Побочный эффект чего?

— Клинической смерти подозреваю.

Я рассказал присутствующим историю с котёнком и грузовиком купца-афганца в Кушке.

— Подтверждаю, — кивнул папа. — Таки всё и было. Мы с женой чуть с ума не сошли.

— Имеется также официальное заключение начальника кушкинского госпиталя подполковника Алиева, — добавил Бесчастнов. — Там то же самое, только казённым официальным слогом с кучей медицинских терминов. В переводе на нормальный язык: клиническая смерть и затем чудесное выздоровление. Необъяснимое с точки зрения медицинской науки.

— Встречались мне необъяснимые с точки зрения медицинской науки вещи на войне, — задумчиво сказал Леонид Ильич. — Помню, под Новороссийском один боец получил пулю в голову. Да не по касательной, а прямо в мозг, — он постучал пальцем себе по лбу. — Так он не только не погиб на месте, а остался на ногах и продолжал бой. Голову только перевязал. Но то война. На войне вообще всякое случается. В том числе необъяснимое. У нас, вроде бы, мирное время. А, что скажешь, Владимир Алексеевич? — Брежнев вопросительно посмотрел на Кириллина. — Ты же у нас академик.

— Я не врач, Леонид Ильич, — ответил тот. — Но даже я знаю, что внезапные и необъяснимые выздоровления бывают. Причём не только на войне. Глупо и самонадеянно было бы считать, что мы знаем всё о человеческом организме и вообще об окружающем нас мире. С точки зрения науки, чудо — это проявление каких-то природных сил или явлений, о которых нам пока неизвестно. Меня больше интересует, как тринадцатилетний мальчик, даже не закончивший среднюю школу, мог собрать антиграв. Прибор, нейтрализующий действие гравитационного поля Земли. То, что он действует, я видел своими глазами. Вот что с моей точки зрения является настоящим чудом. Напомню присутствующим, что современной науке до сих пор не известна даже природа гравитации. Гравитационные волны — это гипотеза, не более того, и…

— Стоп, машина, — сказал Леонид Ильич веско.

Кириллин умолк.

Брежнев перевёл взгляд на меня:

— Что скажешь, Серёжа?

— Сначала первое. О лечении. Мой прапрадед по матери умел лечить руками людей и животных. Это подтверждённый семейный факт. Вероятно, мне передались его способности. До поры до времени они дремали, а после клинической смерти активизировались. Второе. Гравитационные волны существуют. Просто у нас пока нет приборов, которые могут их обнаружить. Доказать я это не могу, я не ученый. То есть я не могу математически изложить теорию антигравитации, на основе которой работает мой генератор. Но он работает, верно? Практика — критерий истины. Так, кажется, утверждал Карл Маркс? Так. Он был абсолютно прав. Что мы имеем? Мы имеем работающий прототип генератора антигравитационного поля. Да, я его придумал и построил. Не без помощи родных и близких. Как? Понятия не имею. В один прекрасный день его схема возникла в моей голове. Сразу. Я её просто увидел. До самых мельчайших деталей. Принцип действия? Извольте. «Принцип действия основан на создании антигравитационного поля, которое в свою очередь возникает при когерентном взаимодействии двух электромагнитных полей, одно из которых получено с помощью сверхпроводящих материалов, и одного лазерного электромагнитного излучения, пропущенного через кристаллы горного хрусталя определённых размеров и формы», — процитировал я свои записи. — Устроит вас такой ответ? Подозреваю, что не устроит. Но другого дать не могу. Назовите это чудом, озарением, волшебством, как угодно, но было именно так.

— Сверхпроводимый при комнатной температуре контур тоже сам по себе в голове возник? — скептически осведомился Кириллин.

— Да, — подтвердил я. — И контур, и схема кваркового реактора, и станция дальней связи на Луне, как и сама дальняя связь. Вы читали мои записи? — я посмотрел на Бесчастнова. Тот едва заметно кивнул головой — передавал, мол.

— Читал, — поморщился Кириллин. — Какая-то научная фантастика. Точнее даже ненаучная.

Вот этого я и боялся. Академики и профессора. Закостеневшие от званий и наград. Незыблемые авторитеты. А тут какой-то пацан с прорывными, фантастическими технологиями. Не может этого быть. Потому что не может быть никогда. Но чёрт возьми, не зря же я долго готовился к подобному разговору! В самых обычных провинциальных библиотеках Советского Союза можно много чего интересного найти. Особенно, когда знаешь, что ищешь. Да и библиотеки Соединённых Штатов в этом смысле не отстают.

— Хорошо, — сказал я. — Мы могли бы поговорить об уравнении Эрвина Шрёдингера, о принципе неопределённости Гейзенберга, о парадоксе Эйнштейна — Подольского — Розена, а также тайнах и загадках квантовой физики более подробно, но, боюсь, утомим хозяина. А оно нам надо? В конце концов, если я правильно понимаю, меня пригласили для того, чтобы обсудить практические дела. Я правильно понимаю, Леонид Ильич?

— Правильно, — сказал Брежнев. — Ты вот что, Владимир Алексеевич. Перестань придираться к парню. Я всё понимаю. Ты — академик, а он — никто, обычный советский школьник. Яйца курицу не учат. Так?

— Леонид Ильич, я только…

— Подожди, я ещё не закончил, — голос Брежнева заметно окреп. — Напомню, если забыл. Твоя задача — не разоблачить чьё-то невежество и укрепить свой несомненный авторитет, а поставить талант этого мальчишки, — он ткнул пальцем в моём направлении, — на службу Родине. Потому что то, что он уже придумал и, уверен, придумает ещё, может дать нам такой научный и технологический рывок, что никакой Америке не догнать. Это даже я понимаю, хоть и не академик. Хотя с американцами мы кое-чем поделимся, по-другому не получится. Не даром, конечно. Заплатят. Но я отвлёкся. Ты понял, о чём я говорю, или повторить?

— Понял, Леонид Ильич, — сказал Кириллин. — Всё сделаем, не сомневайтесь. Извините. Но уж очень всё это… невероятно. В голове не укладывается.

— А ты попроси нашего Серёжу, пусть он с твоей головой поработает, — лукаво усмехнулся Брежнев. — Глядишь, и уложится.

— Нет уж, спасибо, — пробормотал Кириллин. — Я как-нибудь сам.

— Кстати, насчёт головы, — сказал я. — Копаться в своей не дам, сразу предупреждаю. Я не подопытный кролик. Стандартные медицинские анализы и обследования — максимум. Да и те только с моего разрешения.

— А если заболеешь? — спросил Брежнев.

— Я не болею.

— Совсем?

— Совсем.

— Это правда, — подтвердил папа. — До того несчастного случая болел и довольно часто. Потом — как отрезало.

Кириллин молча покачал головой. На его лице был написан крайний скептицизм. С этим нужно было что-то делать и прямо сейчас. Иначе мало будет толку от нашей работы.

— Вижу недоверие на ваших лицах, — сказал я. Показал на хлебный нож, лежащий настоле. — Можно?

Брежнев кивнул.

Я взял нож и с силой провёл лезвием по ладони. Обильно потекла кровь.

— Ты что делаешь? — схватил меня за руку отец.

— Спокойно, пап, всё нормально будет.

Положил нож.

— Засекайте пять минут.

Брежнев, Бесчастнов, Кириллин и Цуканов посмотрели на часы.

— Время пошло, — сказал Леонид Ильич.

Я накрыл рану ладонью и вошёл в орно.

Глава двадцать третья Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев и другие (продолжение) Четыре слона и одна черепаха. Фокус-покус

— Фантастика, — сказал Брежнев, оглядев мою чистую ладонь, на которой осталась только едва заметная белая полоска шрама. — Самая натуральная. Чем ты в Америке на жизнь зарабатывал, напомни?

У Генерального секретаря ЦК КПСС было хорошее чувство юмора, это я уже понял.

— В цирке работал, Леонид Ильич, — улыбнувшись, ответил я. — Но не фокусником.

— А кем?

— Снайпером. Стрелял из револьверов и винчестера.

— Метко стреляешь?

— Гасил свечи на двадцати шагах.

— Ловко. Как-нибудь покажешь?

— В любое время, Леонид Ильич.

— Время, да. Вот со временем у нас дело швах. Нет времени.

— Его никогда нет, — сказал я. — Но, если постараться, находится.

— И это правда, — вздохнул Брежнев и вдруг глянул на меня остро. — Ты мне вот что обоснуй, вкратце. Зачем нам это всё, что ты придумал?

О как. Непрост, Генеральный секретарь.

— Могу одним словом.

— Давай.

— Только сначала предлагаю записать дальнейший разговор, — сказал я. — Думаю, он будет долгим и продуктивным. Что ж дельным мыслям пропадать?

— Ну-ну, — сказал Брежнев и посмотрел на Цуканова. — запиши, Жора.

Цуканов кивнул, достал из внутреннего кармана пиджака японский диктофон, включил, положил на стол.

— Пошла запись, — сообщил.

— Энергия, — сказал я. — У кого больше дешёвой энергии, тот и сильнее. Гравигенератор, сверхпроводимость, термоядерный, а затем и кварковый реактор дадут нам столько энергии, что её хватит на все. Начиная от резкого увеличения качества жизни отдельного советского человека и заканчивая полётами к другим планетам.

— Качество жизни — это хорошо. А другие планеты нам зачем? Американцы, вон, на Луну летают, а толку?

— Толку нет, потому что энергия, которую они на эти полёты тратят, очень дорогая. Луна нам необходима, просто затраты на полёты к ней и создание там базы можно и нужно снизить во много раз. Но Луна — отдельный разговор. Вопрос покорения космоса — это не просто вопрос какого-то там приоритета, романтики дальних странствий, или расселения человечества по всей галактике в отдаленном будущем. Это вопрос технологического преимущества. Тут как с энергией. Кто умеет летать в космос быстро и далеко, а также находиться там дольше других, тот и сильнее.

— Мне сверху видно всё, ты так и знай, — сказал папа.

— Как? — поднял знаменитые брови Брежнев, взглянув на отца.

— Песня такая, — сказал папа. — Из кинофильма «Небесный тихоход». Извините, что вмешиваюсь в разговор, Леонид Ильич, но нам с вами, как людям военным, абсолютно ясно, что тот, кто занял вершины на поле боя, имеет преимущество. А космос… Что может быть выше космоса?

— Спасибо, папа, — сказал я. — Ты очень точно сформулировал. Но и космос ещё не всё.

— Так, — усмехнулся Брежнев. Плеснул себе в чашку чая, достал из пачки на столе сигарету (курит сигареты «Новость», заметил я), закурил. — А говорил — одно слово.

— Это как с ремонтом, Леонид Ильич, — подал голос Кириллин. — Одно тянет за собой другое.

— Думаешь, страну ремонтировать надо?

— Э… — растерялся Кириллин.

— Можешь не отвечать. Без тебя знаю, что надо. И срочно. Давай дальше, Серёжа, заинтересовал. Что у нас уже имеется, энергия и космос?

— Да, — подтвердил я. — Следующий слон — информация.

— Слон?

— Наша плоская Земля покоится на четырёх слонах, которые, в свою очередь, стоят на панцире гигантской черепахи, — пояснил я, улыбаясь. — Так считали древние индусы. Мне эта теория нравится больше, чем байка о трёх китах.

Брежнев весело рассмеялся.

— Понятно. Жду не дождусь, когда назовёшь имя черепахи. У неё ведь есть имя?

— Обязательно. Мы до него дойдём. Итак, информация. Без свободного и быстрого доступа к информации нам не выжить.

— К любой?

— Нет, разумеется. Секретная информация должна таковой и оставаться. Со всеми вытекающими. Но вот развитие информационных систем… Представьте у себя на столе портативную ЭВМ. Компьютер, как говорят англичане и американцы. Экран и клавиатура. Набираете на клавиатуре вопрос и тут же получаете на него ответ. Да не один — несколько, с возможностью сравнивать и анализировать. Или мгновенно связываетесь с любым человеком или организацией в стране, а в перспективе и на всей планете, у кого на столе такой же компьютер.

— Каким образом?

— С помощью сети, в которую эти компьютеры объединены.

Брежнев посмотрел на Кириллина.

— В теории — это невероятные возможности, — подтвердил тот. — Абсолютно невероятные. У нас сейчас всё тонет в бюрократии, сами знаете. Любое решение должно пройти массу инстанций. А тут — нажал на клавишу, и в тоже мгновение нужный документ оказывается там, где надо.

— Со скоростью электромагнитного сигнала, — задумчиво кивнул Брежнев. — То есть, со скоростью света. Понимаю. Ладно, уговорил. Давай четвёртого слона.

— Четвёртый — самый сложный, — вздохнул я. — Сразу предупреждаю, что здесь у меня конкретных методик нет. Не родились в голове. Есть только общее понимание, каким этот слон должен быть.

— Давай уже, — сказал Брежнев. — Не тяни слона за хвост.

— Воспитание, — сказал я. — Четвёртый слон — воспитание будущих поколений советских людей.

— А что не так у нас с воспитанием?

— Формализм, — пожал я плечами. — Всюду формализм, Леонид Ильич. Говорю вам, как бывший председатель Совета дружины школы номер тридцать один города Кушка. Формализм и очковтирательство. Лозунги на плакатах. Хорошие лозунги, достойные. Но они не на плакатах должны быть, а в сердце советского человека. Особенно человека молодого.

— Такого, как ты, к примеру?

— Да, такого, как я.

— А у тебя они в сердце? — Брежнев смотрел на меня твёрдо, не мигая.

— В самой его середине, Леонид Ильич, — ответил я абсолютно честно. — Более того, я совершенно точно знаю, что коммунизм — это будущее человечества. Правда наступит он, думаю, не к восьмидесятому году, как нам товарищ Хрущёв обещал, а гораздо позже.

— Вот как! Может быть, ты скажешь, когда именно?

— Не скажу, Леонид Ильич. Я не пророк. Но ещё не скоро, это точно. Очень много работы предстоит. Просто невероятно много.

— Ну, работы мы не боимся, — сказал Брежнев. — Значит, четыре слона. Перечислим ещё раз для памяти. Энергия, космос, информация и воспитание. Всё правильно?

— Правильно, Леонид Ильич. Внутри каждого из этих слонов сотни других слоников — одни мельче, другие крупнее, но в целом правильно.

— Осталось назвать имя черепахи.

— Безопасность, — сказал я. — Имя черепахи — Безопасность. Причём не только для нашей страны, но и для всего мира.

— Безопасность, — повторил Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза. — То бишь, мир во всём мире?

— В том числе. Но есть и другие виды безопасности. К примеру, экологическая.

— Это забота о природе, что ли? — нахмурился Брежнев.

— Забота о планете. Земля — планета я имею в виду — наша мать. В прямом смысле слова. Мы, люди, её дети. Значит, должны о ней заботиться, как нормальные взрослые дети заботятся о своей матери. Не только эксплуатировать. Тут, кстати, прямая связь со слоном по имени Космос. Ту же Луну или астероиды можно эксплуатировать в хвост и гриву, как говорится, там жизни нет, и страдать от этого некому.

Мы проговорили ещё почти два часа, переходя от общих вопросов конкретике (Цуканову пришлось даже менять плёнку в диктофоне). Выпили два чайника чая. Съели всё варенье и печенье, что было на столе. Выкурили не одну сигарету (кроме меня, разумеется).

— Подведём итог, — наконец, хлопнул себя по колену Брежнев. — Ты, Владимир Алексеевич, давай создавай научный совет у себя по всем этим новым делам. Пусть проведут анализ, наметят пути реализации. Прикинь, какие научно-исследовательские институты подключить.

— Боюсь, придётся новые создавать, — покачал головой Кириллин. — Задачи неподъёмные.

— Значит, создадим, — жёстко сказал Брежнев. Было хорошо заметно, что сил и энергии у него и впрямь прибавилось. — От каждого слона будем откусывать по кусочку. Постепенно. Пока всё не съедим. Кроме последнего. Воспитание — не твоя забота. Партия займётся.

— Понял, Леонид Ильич.

— Далее. Совет Министров я озадачу, будешь с ними тесную связь держать. Соответствующие отделы ЦК — тоже. В части их касающихся. Секретность. Надеюсь, что такое государственная тайна никому здесь объяснять не надо? Все работы по этим направлениям должны быть строго засекречены, — Брежнев бросил взгляд на Бесчастного.

— Будет сделано, Леонид Ильич, — сказал генерал-лейтенант.

Эге, подумал я уже не в первый раз. А товарищ Андропов Юрий Владимирович, видать, в опалу попал. Уж не связано ли это с моим гравигенератором и всей историей с похищением? Очень может быть, судя по сегодняшнему разговору. Если так, то мои шансы на достижение поставленных целей резко повышаются. Главное теперь их не упустить.

— Теперь ты, Серёжа. Тебе ведь четырнадцать?

— Если верить документам, Леонид Ильич, то уже шестнадцать.

— Да, помню, мне говорили. Извини, прибавили тебе два года, иначе не получалось вытащить из-за океана. Вытащили бы, конечно, в конце концов, но… — он пожевал губами, знакомо причмокнул.

— Так было проще и надёжнее, — закончил я за него. — Всё понимаю, Леонид Ильич, я не в обиде.

— Вот и хорошо, что не в обиде. Но фактически тебе всё равно четырнадцать, не следует об этом забывать. Всем нам.

— Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, — сказал я. — А мои ровесники во время войны по двенадцать часов за станками стояли и в партизанских отрядах фашистов били. Я справлюсь, Леонид Ильич, если вы об этом.

— Не сомневаюсь, что справишься. С твоей-то головой… Мы, коммунисты, в судьбу не верим. Мы сами — судьба. Однако иногда мне кажется, есть что-то такое в нашей жизни, — он пошевелил пальцами, — неуловимое. Знаки. Везение. Фарт, в конце концов, как говорят в народе. Вот если бы не этот котёнок на дороге и не купец-афганец на грузовике… — Брежнев замолчал, задумавшись.

— Начальник кушкинского госпиталя ещё, — сказал папа. — подполковник Алиев Ильдар Хамзатович. Если бы не он, не его мастерство хирурга и врача, боюсь, всё бы закончилось плачевно.

— Да, — сказал Брежнев. — Товарищу Алиеву следует выразить благодарность. Жора, отметь. Но я не об этом. Спрашивается, как так вышло, что авария на дороге где-то в самой южной точке нашей Родины привела не к трагедии, а наоборот, к научному и технологическому рывку? Возможно, крупнейшему за всю историю человечества. Как там было написано в резолюции от кого-то из твоих спецов, Владимир Алексеевич? Сравнимо по значимости с изобретением колеса. Так? Я запомнил.

— Так, Леонид Ильич. Хотя я бы не торопился.

— А я тороплюсь! — жёстко сказал Брежнев. — Мне не так уж и много осталось. В любом случае. Не хочу оставить страну с теми проблемами, которые нас сейчас просто разрывают. Если судьба, фарт, бог или чёрт в ступе дают шанс, я его использую, во что бы то ни стало. И другим советую, — Брежнев пару секунд неотрывно смотрел на Кириллина, пока тот не отвёл взгляд. — Ладно, — продолжил Генеральный секретарь ЦК КПСС, — будем считать это лирическим отступлением. Тебе нужен статус, Серёжа. Никто не станет относиться серьёзно к школьнику. Поэтому твоя задача — в ближайшее время закончить школу и получить аттестат о среднем образовании. А уже в следующем году — поступить в институт. Сможешь?

— Не вижу препятствий, Леонид Ильич.

— Это хорошо, — усмехнулся Брежнев. — Препятствий он не видит, ишь ты… Так вот, чтобы препятствий у тебя было поменьше, сделаем тебя для начала консультантом по научно-техническим вопросам. ЦК и Верховного Совета. Думаю, соответствующих удостоверений будет достаточно, чтобы убрать… препятствия.

— Мы ему ещё наше дадим, Леонид Ильич, — подал голос Бесчастнов, — комитетское. Внештатного сотрудника. На всякий случай.

— Лишним не будет, — согласился Брежнев. — А то знаю я наших бюрократов — без бумажки ты букашка. Ну и начинаем работать. Жду результатов как можно скорее.

— Это ещё не всё, Леонид Ильич, — сказал я.

— Что ещё?

— Ваше здоровье, Леонид Ильич. Я слегка поправил, но совсем слегка. Нужны ещё сеансы.

— Начинается… — проворчал Брежнев.

— Можем не делать, — сказал я. — Но тогда забудьте о бодрости и энергии. О нормальном сне без снотворного тоже забудьте.

— Откуда ты знаешь, что я плохо сплю?

— Прапрадед по матери, — напомнил я. — И вообще, это не только в ваших интересах, но и всей страны. О своих собственных я уже молчу. Мне же палки в колёса начнут вставлять со всех сторон. А кому их обламывать? Кроме вас некому.

Брежнев хмыкнул. Видимо, представил себя в роли обламывателя палок в колёсах стремительного прогресса.

— Сколько тебе нужно сеансов?

— От восьми до десяти, — сказал я. — По двадцать минут на каждый.

— Ну это ещё ладно, — пробурчал Брежнев. — Жора, организуй. График и прочее.

— Сделаем, Леонид Ильич, — кивнул Цуканов.

— Теперь последнее, — сказал Брежнев. — Машина и охрана. Второй раз мы на эти грабли не наступим.

— Никакой охраны, Леонид Ильич, — сказал я. — Машина с водителем — ладно, согласен. Но никакой охраны. Я категорически против.

— Ну, знаешь ли, против, не против, а придётся терпеть. Я же терплю.

— Вы — глава государства. А я — никому не известный мальчишка. Охрана — это привлечение внимания. Куда она будет за мной следовать? В магазин, в школу, на спортплощадку, на свидание с девушкой?

— Куда ты — туда и они. А как ты хотел? Назвался груздем — полезай в кузов. Ты слишком ценный кадр для страны, чтобы тебя терять. Ты думаешь, только на ЦРУ у тебя были виды? Есть и другие, будь уверен. Врагов у нас хватает, и они не дремлют.

Так, просто отговорить не вышло. Ладно, зайдём с козырей.

— Леонид Ильич, — сказал я как можно мягче. — Вам рассказывали, как я ушёл из здания ЦРУ в Лэнгли?

— Какие-то небылицы, — буркнул Брежнев. — Якобы ты сумел обмануть охрану. Причём так ловко, что никто поначалу ничего не заметил. А когда заметили, было поздно, — ты уже уехал на угнанной машине.

— Было немного иначе, но не слишком далеко от истины, — сказал я. — Вместе со способностью лечить руками и открытиями, взявшимися словно ниоткуда, я умею сделать так, что меня никто не увидит. Кроме того, могу загипнотизировать человека так, что он выполнит то, что я ему скажу. Товарищ генерал-лейтенант не даст соврать.

Брежнев посмотрел на Бесчастного.

— Это правда, Леонид Ильич, — подтвердил тот. — В Узбекистане Серёжа продемонстрировал феноменальные качества. На уровне Вольфа Мессинга, не меньше.

— Не верю, — сказал Брежнев и потянулся за очередной сигаретой.

Я вошёл в орно, закутался в «туманный плащ» и пропал для окружающих.

Просто они пока этого не поняли.

Быстро и бесшумно поднялся, вышел из беседки, скрылся за ближайшими кустами. Вышел из орно.

— Не понял, — услышал голос Брежнева. — Куда он делся? Только что был здесь. Товарищ полковник, где ваш сын?

— Не знаю, Леонид Ильич, — ответил папа встревоженно. — Я точно так же ничего не понимаю, как и вы.

— Этого ещё не хватало. Алексей Дмитриевич!

— А я предупреждал, Леонид Ильич. Он умеет.

— Что за чертовщина…

Я вышел из-за кустов и направился к беседке.

— Вот он! — воскликнул Цуканов.

— А говоришь, не фокусник, — сказал Брежнев, дождавшись, когда я вернулся на место. — Признайся, в цирке научился?

— В цирке так не умеют, Леонид Ильич, — сказал Бесчастнов. — Так даже у нас не умеют.

— А вот это плохо, — сказал Брежнев. — Надо, чтобы умели.

— Согласен, — сказал генерал-лейтенант. — Надо.

— Слышал, Серёжа? Научить других сможешь?

— Не знаю, Леонид Ильич, — признался я. — В теории, наверное, да. На практике — не знаю. Не пробовал никогда.

— Вот и попробуешь. Но ты меня до конца не убедил.

— Почему?

— Потому что тебя всё равно сумели похитить. Не смотря на все твои сверхспособности. Где гарантия, что этого не случится опять?

— Полную гарантию не даст никакая охрана. Наоборот, она мне только мешать будет. Похитили меня, потому что я не был готов. Расслабился. Думал, что где-где, а у себя дома я в полной безопасности. Эффект неожиданности. Второй раз меня на это не купят. Леонид Ильич, поймите правильно. Наиболее эффективно я смогу действовать только в условиях полной свободы. Натура такая. Чем больше меня попытаются ограничить, тем хуже будет результат. Самым наихудшим решением, сразу предупреждаю, будет создать какой-нибудь жутко засекреченный научно-технический центр и запереть меня там за пятиметровым бетонным забором и колючей проволокой.

— Свобода — это осознанная необходимость, — произнёс Брежнев. — Слышал такой афоризм? Иногда осознанной необходимостью может быть бетонная стена и колючая проволока.

— Ага, — сказал я. — Arbeit macht frei^[19]. Кажется, так было написано на воротах немецких концлагерей.

— Дерзишь, — нахмурился Брежнев. — Ты кем себя возомнил?

— Никем, Леонид Ильич. Я простой советский школьник. Не более того.

Повисла тяжёлая пауза.

Чёрт, надо было, наверное, промолчать. А с другой стороны — всё правильно. Точки над «i» нужно расставлять с самого начала. Пока на берегу, как у нас говорят.

Глава двадцать четвертая Сила власти. Кушка. Письмо Наташи

Какое-то время Брежнев продолжал сердито сопеть. Потом они с Бесчастновым обменялись взглядами и словно договорились о чём-то без слов. М-да, всё-таки люди из высших эшелонов власти обладают столь отточенной ментальной чувствительностью, что никакой телепатии не надо. Хотя и мне для того, чтобы понять, о чём они договорились, телепатом быть не нужно. О моей охране, конечно же. Приставят. Незаметную. То есть, это они будут думать, что незаметны. Ну да бог с ними, пусть ходят, будет надо — всегда уйду из-под наблюдения.

Лето — пора отпусков и каникул. К тому же тот гигантский объём работы, который нам всем предстояло провернуть, требовал очень серьёзной организации на партийно-административном уровне. Здесь я был абсолютно бесполезен.

Кемрар Гели и на Гараде, где общество устроено во многом даже сложнее, чем в Советском Союзе, избегал всяческих организационных мероприятий и руководящих должностей. Характер, что поделаешь. Не думаю, что мой характер сильно изменился с переселением в тело земного подростка. По крайней мере, не замечал. С поправкой на возраст, разумеется. Но дело не только в характере. Когда по-настоящему чего-то хочешь, будешь заниматься любым делом, которое приближает осуществление твоих планов. А я хотел вернуться в космос и связаться с Гарадом. Очень хотел. Именно хотел — не мечтал. Потому что знал, что это возможно. Трудно, но возможно. А мечты — они, как правило, относятся к областям невозможного. Или бродят по самому краю этих областей.

Дело не в характере, повторю. Дело в возрасте и знаниях.

Как бы я ни выпрыгивал из штанов, я не мог вырасти быстрее. То есть, я мог действовать и вести себя, как взрослый человек, но окружающие продолжали видеть во мне подростка, фактически ребёнка.

С одной стороны, это давало определённые преимущества (к ребёнку относятся более снисходительно, на чём можно сыграть), но с другой — и это было очень важно — создавало массу проблем. Не будет взрослый человек, в особенности человек, обличённый властью и ответственностью, профессионал в своём деле, подчиняться ребёнку. Даже, если на этого человека надавить административно. В лучшем случае он сделает вид, что подчинился. В худшем — устроит открытый саботаж.

Теперь — знания.

Да, я уже собрал действующий гравигенератор, в котором имеется сверхпроводимый контур.

Знал в теории, как построить термоядерный и кварковый реакторы.

Как создать быстродействующие и компактные компьютеры, а затем объединить их в сеть.

Мог многое рассказать про невиданные материалы с потрясающими качествами — углерит, пластмонолит и некоторые другие.

Мог набросать проекты новых космических кораблей, способных достичь Юпитера или Сатурна за какие-то недели и надёжно защищённые от космической радиации.

Знал, в теории, как построить станцию Дальней связи на Луне.

В конце концов, мог, вероятно, научить отдельных, специально отобранных людей, вхождению в орно, работе с аурой человека или животного, гипнозу-внушению, «туманному плащу» и другим вещам, вполне нормальным для гарадца и фантастическим для землянина.

Мог.

Но вот организовать систематическую работу по достижению всего этого, работу, в которой будут задействованы тысячи и тысячи людей, громадные научно-исследовательские, конструкторские, производственные и даже воспитательно-образовательные мощности и ресурсы — не мог. Не было у меня в этой области ни достаточных знаний, ни опыта.

Таким образом и появилось у меня неожиданно свободное время.

— Минимум — до августа, — сообщил Леонид Ильич, когда через десять дней я закончил приводить его организм в относительный порядок. — А скорее даже до сентября. Страна у нас большая, а люди не то чтобы ленивые, но раскачать их… — он вздохнул. — Очень трудно бывает.

— Есть такое слово — инерция, — сказал я. — Чем больше масса, тем труднее разогнаться.

— И затормозить, — засмеялся Брежнев, и я в очередной раз с удовлетворением заметил, что наши сеансы принесли Генеральному секретарю пользу большую, — Леонид Ильич даже внешне помолодел, у него изменился голос и походка. Более того, он даже похудел на шесть с половиной килограмм.

— Если бы не видел своими глазами, не поверил бы, — сказал по этому поводу Евгений Иванович Чазов — личный врач Леонида Ильича, известный кардиолог и большой медицинский начальник, без участия которого, разумеется, подобные «ненаучные» эксперименты со здоровьем первого лица государства обойтись не могли. Более того, Чазов буквально поднялся на дыбы, когда услышал, что какой-то безвестный мальчишка собирается шаманить (чуть ли ни в прямом смысле этого слова) над «нашим дорогим» Леонидом Ильичом. Только очередная наглядная демонстрация моих возможностей (зарастил перелом шейки бедра одному престарелому заслуженному товарищу в «Кремлёвке» — Центральной клинической больнице) заставила его осадить назад и дать своё осторожное согласие.

— Давление, анализы… — продолжал он. — Десять лет, я так скажу. Такое впечатление, Леонид Ильич, что вы сбросили десять лет.

— Я и чувствую себя лет на десять моложе, — довольно усмехнулся Брежнев.

— Отдайте его мне, Леонид Ильич! — воскликнул Чазов. — Это же не мальчик, а гений-чудотворец какой-то… Хотя нет, не отдавайте. Наши эскулапы-консерваторы его вмиг сожрут и косточек не оставят.

— Не сожрут, — сказал Брежнев. — Не дадим. Но ты прав, он мне для других дел нужен в первую очередь.

— Здоровье человека, Евгений Иванович, — сказал я, — на девяносто процентов зависит от него самого, и только на десять от уровня медицины и таланта врача. Вы и сами это прекрасно знаете. Поменьше водки и сигарет, побольше спорта и нормального питания, и вы не узнаете людей.

— Легко сказать, — вздохнул Чазов. — Но ты прав, конечно. Что не отменяет, надеюсь, нашего будущего сотрудничества.

— А как же злые эскулапы-консерваторы? — усмехнулся я.

— Как всегда, — сказал Чазов. — Будем убеждать и бороться.

— Только под вашим руководством, Евгений Иванович, — польстил я. — Иначе я даже соваться не буду.

— Конечно, — довольно улыбнулся Чазов.

— Молодец, — хлопнул меня по плечу Брежнев. — Учишься на ходу!

Вот так и получилось, что в начале июля я фактически оказался предоставлен сам себе и мог делать, что хотел. Как раз к этому времени поспели и «корочки» от ЦК, Верховного Совета и КГБ. Новенькие, обтянутые алой кожей и золотым тиснением. Даже я впечатлился. Внутри — моя фотография, печати, подписи. Срок действия — до 1 января 1973 года, с возможностью продления. В первых двух значилось, что я консультант (просто консультант, без уточнения), в последней — внештатный сотрудник.

Лето и свобода!

Восхитительное чувство. У Рэя Бредбери, в книге «Вино из одуванчиков» хорошо описано. Вслед за воспоминанием о Брэдбери пришло воспоминание о Сэмюеле Кушнире, рыжеволосом дальнобое Сэме на жёлтом Mack B75 шестьдесят четвёртого года. Он ведь в Уокигане живёт, на родине Бредбери. Надо будет написать ему, поблагодарить за помощь, сказать, что у меня всё хорошо и когда-нибудь мы обязательно увидимся. Адрес я помню. В Circus Smirkus тоже хорошо бы написать. Мэт Раймонд как-то говорил, что в крупных городах на главпочтамтах у него имеются абонентские ящики. Можно написать до востребования, получит. Нельзя связь в Америкой терять. Во-первых, чисто по-человечески нельзя. А во-вторых, нельзя допустить, чтобы наши страны превратились в непримиримых врагов. Я слишком хорошо знаю, чем закончилась такая вражда на Гараде — едва планету не угробили. А что способствует предотвращению вражды? Связи. В том числе и дружеские. Вот и будем налаживать. Под руководством старших товарищей, разумеется. Но и моё слово должно что-то значить. Что в «корочках» написано? Консультант. Значит будем консультировать. Помнится, в ЦРУ моим условием сотрудничества было три завода. Три завода с нуля. Станкостроительный, радиоэлектроники и машиностроительный. По-моему, нормальная цена. Детали, как и было сказано, уточним позже. Обязательно намекну советскому руководству об этих заводах, если сами не догадаются. И не только о заводах. Всё равно такого «шила» как антиграв в «мешке» отдельной страны, пусть и великой, пусть и за «железным занавесом», не утаишь.

Вариантов, как использовать это время было множество, но больше всего мне хотелось вернуться в Кушку — попрощаться с городом и друзьями и помочь маме с переездом. А потом съездить повидать Наташу. Соскучился.

Вечером, после последнего сеанса с Брежневым, сообщил о своих планах папе.

— Что ж, — сказал отец. — Как ты говоришь, не вижу препятствий? Вот и я не вижу. Хотя, конечно, уж больно стремительно всё происходит.

— Что именно, пап?

— Да всё. После того случая с тобой в Кушке, всё понеслось вскачь. Самое главное — ты изменился и повзрослел так, что иногда я не узнаю собственного сына.

Я подошёл обнял его.

— Это я, пап, — сказал. — Можешь даже не сомневаться. А то, что изменился и повзрослел…Ну что поделать. Дети растут и меняются — это закон.

— Но не с такой же скоростью, — вздохнул отец. — Ладно. Завтра с утра поедем, возьмём тебе билеты на самолёт.

— Я сам возьму, пап. Отправляйся на службу спокойно. У меня теперь вон чего есть, — я продемонстрировал «корочки».

— Ух ты, — оценил папа, повертев удостоверения в руках и тщательно их изучив. — Поздравляю, сынок, это очень серьёзно!

— Ещё служебная машина с шофёром имеется, — гордо напомнил я. — Позвоню — завтра утром будет ждать у подъезда.

— С ума сойти, — покачал головой папа. — Эдак, не успею оглянуться, ты и меня по карьерной лестнице обгонишь.

— Это вряд ли, — сказал я, смеясь. — Ты у нас, можно сказать, без пяти минут генерал, а я даже не рядовой.

В том, что удостоверения обладают практически волшебной силой я убедился на следующий же день.

Машину действительно вызвал, это было быстрее, чем на метро. Опять же, надо привыкать пользоваться данными тебе льготами и преимуществами. А иначе, зачем они нужны?

Новенькая чёрная Волга ГАЗ-24 из гаража Управления делами ЦК КПСС с немногословным шофёром лет сорока и обладателем легко запоминающегося имени Василий Иванович с ветерком домчала меня до касс «Аэрофлота» на Ленинском проспекте и лихо затормозила под знаком «Стоянка запрещена».

— Жду тебя здесь, — сказал Василий Иванович. — И вот ещё совет, если позволишь.

— От хорошего совета никогда не откажусь.

— Ксива наша есть?

Я продемонстрировал удостоверения ЦК КПСС и Верховного Совета.

— Надо же, сразу две, редкий случай. А что мы сюда приехали вообще? Звонишь в Управление делами, тебе любые билеты выписывают тут же без всякой очереди. Приехал на Старую площадь, забрал. Не можешь приехать — курьер доставит.

— О как, — сказал я. — Не знал, спасибо. На будущее учту.

— Учти. А сейчас идёшь сразу к служебной кассе и показываешь ксиву. Должны дать. Хочешь, с тобой схожу?

— Спасибо, Василий Иванович, я сам.

Я вышел из машины и тут же увидел направляющийся к нам милицейский патруль. Однако метров за пятнадцать блюстители закона разглядели номера машины, остановились, не сговариваясь развернулись и направились в другую сторону.

— Правильно, — услышал я через открытые окна негромкое резюме Василия Ивановича. — От греха подальше.

К кассам тянулись громадные очереди. Лето, отпуска, люди жаждали улететь из душного города поближе к морю или нырнуть в чистую лесную прохладу. По совету Василия Ивановича я направился к окошку с надписью: «Служебная касса», возле которого не было никого.

Крашеная блондинка по ту сторону стекла долго рассматривала моё удостоверение, переводя глаза с него на меня и обратно.

— Даже не знаю… — неуверенно протянула она. — У вас же своя касса должна быть?

— Есть, — сказал я, обаятельно улыбаясь. — Но я прошу вас. Так получилось.

Вздохнув, она позвонила куда-то, потом ещё раз вздохнула и выписала мне на завтра билеты по маршруту Москва-Ташкент-Мары.

На сборы я потратил ровно час. Чемодан брать не стал. К тому же мой остался в Кушке. Отцовский? Ему самому может понадобиться в любую минуту — человек военный. Покупать новый? Смысла нет. Лето. Лечу на самый-самый юг, много ли мне надо? Сходил на почту и дал маме телеграмму. Вызвал на утро машину и лёг спать.

Утром мы с папой позавтракали (совместный завтрак стал для нас уже некой традицией, которая лично мне очень нравилась); я уложил в сумку пакет с бутербродами и термос с чаем; мы вышли во двор, попрощались и разъехались. Он — на службу, я — в аэропорт.

Как человек взрослый и ответственный, приехал минут за пятнадцать до начала регистрации. Отпустил Василия Ивановича и тут же увидел две знакомые фигуры у входа в здание аэропорта.

Петров и Боширов.

Ну, конечно.

Стоят, курят в своих шикарных летних костюмах и тёмных очках. Красавцы, ё.

— Какая приятная встреча! — воскликнул я, подходя.

— А главное, неожиданная, — усмехнулся Петров. — Извини, Серёжа, приказ начальства. Ты можешь сколько угодно отбиваться от охраны в Москве, и тебе пойдут навстречу. Или сделают вид, что пошли. Но в поездках — извини… Будем тебя сопровождать. К тому же ты забыл.

— Что именно?

— Держи, — Петров вытащил из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

Взял, развернул. Разрешение от Комитета государственной безопасности, выданное Ермолову Сергею Петровичу на посещение города Кушка, Туркменская ССР. Действительно до конца года.

— Вот чёрт, — сказал я. — Действительно забыл. В новом-то паспорте прописка у меня московская стоит… Что и ксива Конторы бы не помогла?

— Нет, — покачал головой Петров. — Не помогла бы. Проблем, конечно, было бы меньше, к тому же тебя знают, медалью нашей награждён… но всё равно могли задержать и ссадить с поезда. До выяснения, так сказать.

— Спасибо, — сказал я искренне.

— Не за что, — улыбнулся Петров.

— Ты не волнуйся, — добавил Боширов. — Мы тебя аккуратно сопроводим.

— Да ладно вам, — сказал я. — Даже лучше. Дорога длинная, не так скучно будет. Хотя я думаю, что у меня скоро выработается условный рефлекс.

— Какой? — поинтересовался Петров.

— Без вас в самолёт не садиться, — сказал я.

— Это правильно. Но не только в самолёт. В поезд тоже. А там, кто знает, дело и до теплоходов дойдёт…

До Ташкента с одной посадкой в Ростове-на-Дону самолёт Ту-134 доставил нас без всяких проблем. Там мы пересели на уже знакомый АН-24 и вскоре оказались в Марах. Там взяли такси и прибыли на вокзал за час десять минут до нашего поезда. Купили билеты и отправились перекусить.

Дорога до Кушки была уже знакомой и даже родной. Тот же гудок на месте гибели машинистов; пограничники с собакой; короткая ночь и быстрый рассвет; первые лучи солнца, окрасившие бока уже выгоревших сопок в яркий охряной цвет.

Уже с утра было жарко, но в открытые окна вагона залетал ветерок, который давал жить и дышать.

Поезд замедлили ход. Вдалеке, справа, показались сопки с «Алёшей» и Крестом.

Вот и зелёная крыша вокзала с родным стадионом за ним. Медленнее, ещё медленнее…

Мама с Ленкой на перроне!

— Мама! — крикнул я и помахал рукой.

Увидела, ахнула, заторопилась.

Ход поезда замедлился окончательно. Вагоны дёрнулись, сцепки лязгнули, поезд остановился. Приехали.

Затем были слёзы матери, радостные визги Ленки, привычный путь домой пешком через стадион. Завтрак, на который мама, конечно же, затащила Петрова с Бошировым. Потом товарищи майор и капитан ушли устраиваться в гостиницу, и мы остались одни.

— Ну наконец-то, — сказала мама, погладив меня по щеке. — Живой, здоровый, повзрослел… — она чуть было не заплакала снова, но сдержалась. — Как хорошо, что ты приехал. Поможешь мне с вещами. Я бы, конечно, и сама справилась, но…

— Что ты, мама, сказал я. Какой разговор, помогу, конечно, для этого и приехал. Скажи, письма мне были?

— Да, сейчас, — она встала, сходила в комнату и вернулась с конвертом.

Я узнал почерк Наташи. Сердце тревожно стукнуло. Последнее письмо от неё я получил незадолго до похищения, в конце марта. Одно письмо за три с лишним месяца?

Взял конверт. Он был лёгким и тонким.

Я прошёл в комнату, сел за секретер, открыл конверт и прочёл письмо. На половинке тетрадного листа Наташа сообщала мне, что семья переехала в Ростов-на-Дону, она перевелась учиться в Ростовскую государственную консерваторию имени С. В. Рахманинова, влюбилась и выходит замуж.

«Прости, — заканчивалось письмо, — но у нас с тобой всё равно бы ничего не вышло. Слишком большая разница в возрасте. Останемся друзьями. Будешь в Ростове, заезжай в гости. Целую, Наташа».

Я понюхал листок — он пах её духами. Сверил даты. Получалось, что свадьбу сыграли примерно в то время, когда мой цирк разбил шатёр в окрестностях Окленда.

Я открыл окно, поставил на подоконник магнитофон и врубил на полную катушку Битлз. Голос Пола Маккартни поплыл над жаркой кушкинской улицей Карла Маркса.

Я стоял и слушал. Потом вышел из комнаты на кухню попить воды.

— Всё нормально, сынок? — спросила мама.

Всё хорошо, мам, — улыбнулся я и вернулся в комнату.

Под моим окном стоял взвод солдат. Мальчишки на несколько лет старше меня, в просоленных выгоревших солдатских куртках и панамах стояли на тротуаре и завороженно слушали.

Маккартни пропел второй куплет и припев. Начался длинный проигрыш.

— Взвод, шагом марш! — скомандовал сержант.

Взвод повернулся и затопал сапогами по асфальту. Кто-то обернулся уже на ходу:

— Спасибо, земеля! Спасибо тебе!

Мостовая опустела. Только южный ветер гнал по дороге столбики мелкой липкой пыли. Жарило солнце. Летел вслед уходящему взводу голос Пола:

Кончилась песня.

Я выключил магнитофон и вытер ладонями глаза. Слёзы? Нет, просто вечная кушкинская пыль.

Примечания

1

Великий бразильский футболист, крайний правый нападающий.

(обратно)

2

Цитата из повести братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу».

(обратно)

3

Что чересчур, то плохо.

(обратно)

4

Если не умеете, повторять не нужно, особенно на детях.

(обратно)

5

Не беспокоить!

(обратно)

6

В нашей реальности радиобрелки появились только в 1982 году.

(обратно)

7

В реальности Circus Smirkus был основан только в 1987-м году.

(обратно)

8

Известный американский кантри-певец.

(обратно)

9

Lat. ante meridiem — до середины дня.

(обратно)

10

Lat. рost meridiem — после середины дня.

(обратно)

11

Уильям Шекспир, Песни шута из комедии «Двенадцатая ночь», перевод С. Маршака.

(обратно)

12

Настоящее имя Марка Твена.

(обратно)

13

Попался! — англ.

(обратно)

14

Здорово! (Круто!) — амер. слэнг.

(обратно)

15

Цитата из советского фильма «Полосатый рейс» 1961 года.

(обратно)

16

Петров цитирует Штирлица из романа Ю. Семёнова «Семнадцать мгновений весны», который к тому времени уже был опубликован.

(обратно)

17

Крупная домашняя птица на Гараде, отдаленно напоминающая индюка.

(обратно)

18

«Медный всадник» А. С. Пушкин.

(обратно)

19

Труд делает свободным (нем.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая Код восемь. Ташкент, ул. Ленина Генерал-лейтенант Бесчастнов Алексей Дмитриевич

Глава вторая Демонстрация. Хороший самолет Ту-154 Председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов

Глава третья Быть или не быть Казалось бы, при чем здесь Наполеон? Пора домой

Глава четвертая Мары. Спасение утопающих дело рук… Дорога. Здравствуй, Кушка!

Глава пятая Дела кушкинские. Силы и возраст

Глава шестая Верблюжья колючка Мои записи. Качать вратаря!

Глава седьмая Мне четырнадцать лет Как научиться бриться и стрелять. Танк Т-62. Снежная зима

Глава восьмая Весна. Думы и тревоги Первенство Среднеазиатской железной дороги по футболу. Команда мастеров

Глава девятая Команда мастеров (продолжение) «Мальчик, как проехать к Зеленому базару?» Сны и реальность

Глава десятая Центральное разведывательное управление Заместители директора. Побег

Глава одиннадцатая Главное — вовремя переодеться Беспечные люди. Дорога на Запад

Глава двенадцатая Дальнобойщик Сэмюэль Кушнир Хрен вам, а не Сережу Ермолова! Город Хилсборо. Цирковое представление

Глава тринадцатая Как стрелять из револьвера. Мое сценическое имя Сто двадцать долларов. Мама Рэйчел. Представление

Глава четырнадцатая Представление (продолжение) Звезды и планеты. Воздушная гимнастка Венди

Глава пятнадцатая Столкновение интересов. Новый трюк Кто ты, парень? Письма и покупки. Роща

Глава шестнадцатая Братья Эванс. Ищите его в Денвере Голому собраться. Дорога и люди. Техас и Калифорния

Глава семнадцатая Окленд и Сан-Франциско Что пил Джек Лондон? Венди. Трое в зале

Глава восемнадцатая Брось оружие! Как завести лодочный мотор Залив Сан-Франциско. Думы об Алькатрасе. Пещера

Глава девятнадцатая Петров и Боширов. Репортер. Засада Специальный агент ФБР Стивен Уильямс. Интервью

Глава двадцатая Свои и чужие. Снова ЦРУ. Домой. Здравствуй, папа!

Глава двадцать первая Москва! Новая квартира. Гастрономические интересы Гужевой транспорт столицы. Телефонный звонок

Глава двадцать вторая Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев и другие

Глава двадцать третья Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев и другие (продолжение) Четыре слона и одна черепаха. Фокус-покус

Глава двадцать четвертая Сила власти. Кушка. Письмо Наташи

*** Примечания ***