Разгром Колчака [Петр Андреевич Павленко] (fb2) читать онлайн

Разгром Колчака

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Родиной и колыбелью 30-й дивизии является Урал. В рабочих поселках и на заводах Урала формировались первые партизанские отряды, составившие впоследствии основное ядро дивизии. Окруженные несметными белогвардейскими полчищами, в августе 1918 года партизанские отряды Южного Урала совершают с целью соединения с регулярными частями Красной Армии героический 1500-километровый рейд из г. Белорецка через Уральский хребет в район Кунгур — Медянка. Без продовольствия, без патронов, имея в обозе большое количество больных и беженцев, ведя на протяжении почти всего пути ожесточенные бои, доходившие до штыковых ударов, с белогвардейскими бандами и чехословаками, южноуральцы прорвали кольцо врагов и соединились с регулярными частями Красной Армии.

К приходу партизанских отрядов в район Кунгур — Медянка обстановка для армии, действовавшей в этом направлении, сложилась крайне неблагоприятно, и южноуральцы, влившись уже в состав 30-й дивизии, не считаясь с усталостью, выступили на позиции.

Дивизия, проявляя беззаветную преданность пролетарской революции, мужество, выдержку и героизм, в труднейших условиях, при 40—45-градусном морозе отвоевывала у Колчака пядь за пядью советскую землю.

После наведения образцового порядка товарищем Сталиным в частях армии Восточного фронта, куда он в конце декабря 1918 года был командирован товарищем Лениным. Красная Армия переходит в решительное наступление по всему фронту находясь в голове наступавших на Колчака войск, 30-я дивизия стремительным ударом наносит врагу решающее поражение и принуждает его к отступлению, которое заканчивается полным разгромом «властителя Сибири», пленением его 1-й, 2-й и 3-й армий и пленением его самого.

С апреля по сентябрь 1920 года 30-я дивизия охраняет даль невосточные границы республики, укрепляет старые и возводит новые оборонительные сооружения по реке Селенге. Одновременно с этим 30-я дивизия проводит большую работу по строительству мостов и ремонту шоссейных и грунтовых дорог.

В это время на юге Советской республики появился новый враг — черный барон Врангель. 30-я дивизия из Забайкалья перебрасывается на Южный фронт. В авангарде 4-й армии дивизия ведет ожесточенные бои с противником. Не выдержали натиска врангелевские войска, дрогнули они от сокрушительного штурма Красной Армии. Не спасли их крымские укрепления, защищенные проволочными заграждениями. Вихрем ворвались во вражеские окопы бойцы дивизии и сбросили в Черное море бело гвардейские банды.

Крым стал советским. Разгром Врангеля вписал еще одну золотую страницу в боевую историю 30-й дивизии.

С ноября 1920 года по июль 1921 года части 30-й дивизии принимают активное участие в разгроме банд Махно. С августа 1921 года дивизия переходит на мирное положение. Не знавшая поражений в боевой обстановке, 30-я дивизия одерживает одну победу за другой.

За героические подвиги в дни гражданской войны дивизия награждена двумя орденами Красного Знамени. За отличные показатели по боевой и политической подготовке, а также за большую заслугу в деле социалистического строительства дивизия награждена орденом Ленина.

★

После Тобольской операции и сдачи Омска судьба колчаковской армии определилась. Это был путь развала, путь неминуемой гибели. Главная задача заключалась в том, чтобы не дать Колчаку хотя бы нескольких дней отдыха, которые он мог бы использовать, чтобы привести в порядок свои части, подтянуть людей и собрать силы для сопротивления.

30-я дивизия шла по пятам противника. В частях были большие обозы, захваченные в боях; каждый полк насчитывал до сотни подвод, которые небыли заняты артиллерийскими или хозяйственными запасами, а шли только для переброски личного состава. Можно было наступать, догонять проворней, — части двигались на подводах, и полк мог теперь передвигать около батальона своей пехоты со скоростью 50–60 километров в сутки. Командиры частей этим широко пользовались.

На подводах ехали по очереди.

— Сегодня у нас, гляди, праздник! — смеялись бойцы, усаживаясь на подводы. — Сегодня, братцы, наша очередь ехать.

— Поездили и будя! — кричали им сзади идущие пешком. — Расселись, как графья!.. Дайте и нам покататься…

— Накося! — отвечали с подвод. — Еще наш срок ехать…

А сзади опять что-то кричали и шутили, миролюбиво переругиваясь, и затягивали песню:

Наступление складывалось удачно. Победа подняла в частях бодрость, прибавила сил всем, кто был утомлен непрерывным походом. Бойцы толковали о том, что Колчаку скоро конец, что надо только выбить его, завершить дело, а там уж можно и по домам. В последней сводке говорилось о том, что в штабе колчаковской армии царит полная растерянность. Бежав из своей ставки, «верховный правитель» (Колчак) затеял целый ряд действий, которыми он думал остановить наступление Красной Армии. Но все усилия, которые он делал, чтобы сцементировать фронт и укрепить тыл ни к чему не приводили. Приказы, которые он отдавал, доходили до места назначения, но воспринимались уже как нечто в высшей степени отвлеченное и условное. Армия отступала, бросая запасы патронов, снарядов, оставляя целые эшелоны обмундирования и продовольствия.

В отступлении от линии реки Иртыш (Омск) до линии реки Обь (Новосибирск) колчаковская армия потеряла около половины своего состава.

Много было отставших, но еще более было тифозных. Отставшим колчаковцам уже дали кличку: «Дяденька, где тут в плен сдаются?». Этих «дяденек» между Омском и Новосибирском взяли тысяч десять.

Тифом были заражены все деревни. Части входили в тихие, пустынные села. Над избами не вился дым, никто не глядел в окна, никто не выбегал, хлопая дверьми, на улицу. Заслышав шаги бойцов, говор и смех, в хлевах начинал жалобно мычать скот. Хозяева лежали в тифу, и скотина уже много дней была без корма, без воды и сейчас билась в двери, услышав человеческие голоса.

В избах, перемешавшись, лежали на полу крестьяне, колчаковские солдаты, беженцы. Каждая ночевка выбивала из строя столько бойцов, сколько не могла бы сделать перестрелка. Спать в избе было опасней, чем в окопах? Тифозные вши кишели на полу, ползали по стенам… Прежде чем устроиться на ночлег, приходилось переносить всех больных в угол, перетаскивать туда их скарб, обливать пол кипятком и только тогда ложиться спать. Бойцы, кряхтя и приговаривая, переносили горячие тяжелые тела, подкладывая под них солому, ставили у изголовья кружку с водой… В дивизии санитарная часть по тому времени была налажена неплохо. Банно-прачечный отряд и запасы белья, брошенные колчаковцами, отличные сибирские бани, — все это помогало поддерживать опрятность в частях, и дивизия в походе страдала от тифа меньше, чем отступающая армия белых.

На станции Аяшь дивизия снова наткнулась на брошенные эшелоны. В вагонах было не только оружие и продовольствие, — здесь было золото, серебро, драгоценные камни… Вдалеке от этих эшелонов стоял состав с наглухо закрытыми замками.

Замки вскрыли. Вагоны были полны мертвых. Мертвецы лежали, сидели, валялись, скрючившись, на полу; часть из них была в военной одежде, остальные в гражданском платье. Ближе всех к выходу сидел высокий старик, прижав к себе белокурую девочку в шубке и капоре. Он умер спокойно и сидел сейчас, удобно откинувшись, с лицом, не искаженным предсмертной болью. Рядом с ним, сильно нагнувшись вперед, сидел мальчик лет четырнадцати. На лице его был ужас, белые затвердевшие глаза выкатились, на щеках замерзли слезы…

Бойцы вскрывали один замок за другим. Мертвые были в каждом вагоне, ими был заполнен весь состав. Военнопленные из концентрационных лагерей, подпольщики или просто те, кто был заподозрен в сочувствии к большевизму, — все они были брошены в эти вагоны, заперты, увезены на станцию и оставлены там без хлеба и топлива.

Сняв шапки, бойцы стояли на морозе возле этих тихих вагонов. Никто не знал здесь лежащих мертвецов, никто не знал ни дел их, ни жизни. Но бойцы стояли возле них и глядели с той же болью и жалостью, с какой доводилось им глядеть на товарищей, погибших в бою.

Эшелонами колчаковцев была занята вся дорога. Части дивизии наткнулись дальше на состав, груженный запасами офицерского экономического общества (так называлась в царской армии сеть офицерских торговых магазинов). Богатство это использовали немедленно. Бойцы и командиры оделись в отличные, дорогого сукна костюмы, в меховые куртки, щегольские валенки… Костюмы были всех цветов, и бойцы щеголяли друг перед другом красными штанами или желтыми рейтузами с гвардейским кантом.

Офицеры, для которых было припасено это имущество, сейчас в нем нуждались мало. Вес чаще и чаще возле наших отрядов нивесть откуда появлялись заросшие бородою люди в крестьянских сермятах или грязной рабочей одежде и сдавались в плен. Это были офицеры колчаковской армии. Они бежали из своих частей и, бросив офицерские костюмы, переодевшись в одежду победней, устраивались батраками у крестьян или чернорабочими на железной дороге, отращивали, чтобы не быть узнанными, бороды… Но страх томил их, и они все же, ища спасения, приходили в наши части, за ними тащились жены в крестьянских тулупах, плачущие дети…

Армия Колчака шла к полному развалу, но развал этот надо было ускорить.

Главное, нужно было не дать противнику отдыха, — преследовать его по пятам. Дивизия была достаточно крепка и боеспособна, чтобы взять на себя эту задачу. Отставшие тылы беспокоили командование дивизии мало. Дивизия могла сейчас жить за счет противника, и командование учитывало это. Больше беспокоила численность дивизии. Ряды ее поредели. В таком малом составе она была впервые за весь поход. Но и здесь можно было полагаться на энергию частей, на их отличные боевые качества.

В тылу противника ширилось и разрасталось партизанское движение. Это были резервы дивизии, надо было использовать их. Партизаны ждали соединения с частями Красной Армии; длительная, неравная борьба измотала их.

Наступление началось.

По полученным сведениям, в Томске была сосредоточена 1-я армия генерала Пепеляева. 2-я бригада получила приказ двинуться на Томск и занять его.

Главные силы дивизии были направлены вдоль Сибирской железнодорожной магистрали, а 2-я бригада двинулась в направлении к Томску, выступив в составе 3 тысяч человек против целой армии Пепеляева.

3-я бригада уже дралась в то время на станции Тайга. Бои были тяжелые, и для подкрепления бригады подошли части 27-й дивизии. 2-я бригада наступала на Томск. Переход был трудным: зима снова выдалась многоснежной, двигаться можно было только по дорогам. Но опыт прежней зимы не прошел даром: в дивизии появились лыжи.

Пепеляев, получив сведения о наступлении красных, выдвинул свои части им навстречу, расположившись на подступах к Томску. Неподалеку от города, в степи, было выстроено ледяное укрепление. Здесь залег противник, чтобы встретить наступающую по открытой как на ладони степи бригаду и дать ей бой.

Но Пепеляев не учел одного очень важного обстоятельства.

В ту пору стояли морозы в 40 градусов. Части Пепеляева вышли в свои ледяные окопы слишком рано. Они просидели там более суток, ожидая красных. Мороз был жестокий, с ветром, с пургой; твердый снег легко сыпался по пологим ледяным откосам, летел в окопы. Скрыться от стужи было негде. Помертвевшие от холода, колчаковцы сидели в окопах неподвижно. Их клонило ко сну. Для них уже стало безразличным все: противник, бой, смерть. Офицеры, с трудом разжимая синие губы и отчаянно ругаясь, ходили по окопам и грозили пустить пулю в затылок каждому, кто попытается бежать назад.

Когда 2-я бригада подошла к ледяным окопам, она застала там обмороженных, сведенных холодом солдат, не способных к сопротивлению. Окопы взяли с ходу и тут же двинулись дальше, на Томск.

В деревеньке под Томском узнали, что в это время генерал Пепеляев бежал из Томска на лошадях. Вместе с ним бежали начальник штаба и еще несколько генералов. Остальное начальство осталось в городе. Архив штаба армии увезти не успели. В Томске остановилась колчаковская армия численностью примерно в 30 тысяч человек. Кому они подчиняются, — неизвестно. Одни части продолжают уходить вслед за Пепеляевым, другие переходят на сторону рабочих.

Решено было двинуться на Томск с одним эскадроном. Остальные части должны были пойти на окружение города. Вечером 20 декабря командир бригады въехал в Томск на тройке. Рядом с ним в санях сидел комиссар бригады. Сзади на рысях шел один эскадрон.

Тройка въехала в Томск, подкатила к площади и остановилась. На площади стояло несколько человек из подпольной томской организации. Сбоку площади выстроились какие-то части белых. Сзади густо стояла толпа.

— Придется митинг провести… — тихо сказал командир комиссару.

Он оглядел толпу.

— Товарищи и граждане… — сказал он громко. Голос его легко раскатился в свежем и чистом морозном воздухе. Толпа молчала.

— Товарищи и граждане… — Поздравляю вас с освобождением от колчаковских белогвардейских банд и приветствую вас от лица советской власти…

— Томск окружен войсками Красной Армии, — продолжал он, соображая, где бы сейчас могли находиться части его бригады. По всей вероятности, они были еще далеко на юго-западе от Томска. — Предлагаю всем частям разойтись по своим казармам и привести себя в порядок. Командирам частей предлагаю явиться вечером ко мне для доклада. Предупреждаю всех, что в городе Красной Армией установлен революционный порядок. За мародерство будем наказывать беспощадно.

На площади было тихо. Толпа придвинулась еще ближе, напирая друг на друга; передние ряды ее зашевелились. В ту же минуту, когда командир кончил свою речь, части, стоящие на площади, повернулись и в полном порядке разошлись по казармам. Толпа осталась на площади, окружив ее кольцом, придвигаясь все ближе. Мальчишки глазели на красных командиров во все глаза.

Штаб бригады расположился в гостинице «Европа». Всю ночь шел прием командиров белогвардейских частей. Здесь были седые румяные генералы, щеголеватые полковники генерального штаба, гусарские ротмистры, усатые рубаки-капитаны и много всякого другого белого начальства разных мастей и разных рангов. Часа в два ночи ворвалась потная и разгоряченная Бочкарева, командир женского батальона. Это была полная блондинка, одетая в щеголеватый, обтягивающий ее офицерский костюм. Тараща белые глаза и шепелявя от возбуждения, она докладывала, что женский батальон согласен сдаться победителям.

Выяснилось, что в городе осталось свыше 30 тысяч солдат и командиров пепеляевской армии и огромное количество оружия. Это было море, которое могло захлестнуть бригаду в любую минуту. Белые офицеры держали себя почтительно, но отнюдь не растерянно. За всеми вежливыми разговорами угадывалась выжидательная позиция. Они выжидали, — и имели для этого все основания. Возле Томска третьи сутки шел бой. Подкрепление в лице 1-й бригады в Томск еще не прибыло. 3-я бригада продолжала драться под Тайгой, на нее надеяться было нельзя. Сил, чтобы обезоружить это огромное количество людей, не было.

Только поздно ночью было получено донесение о том, что Тайга занята и там захвачено около 20 тысяч пленных и множество орудий. Это была уже настоящая победа.

* * *

Взятием Томска и Тайги была закончена грандиозная операция по разгрому двух колчаковских армий. За дни с 16 по 20 декабря было захвачено 50 тысяч пленных, 120 орудий и около тысячи пулеметов. Был захвачен также штаб генерала Пепеляева со всей его перепиской и охраной.

Дивизия двинулась на Красноярск.

Бои дивизии под Красноярском, прошедшие в первых числах января 1920 года, чрезвычайно интересны, как образец выдержанного до конца замысла по окружению и уничтожению противника.

Литературы об этой операции почти нет. Между тем красноярская операция как в целом, так и в отдельных боях дает обширный материал для изучения маневренной войны. Героизм отдельных людей, отвагу и мужество частей удалось соединить с планомерным и четким управлением войсками. Победа в боях под Красноярском была по сути завершением борьбы с Колчаком на Восточном фронте.

Оставшиеся колчаковские войска, сведенные в две армии — 2-ю и 3-ю, — продолжали отход на восток вдоль железной дороги; главные группировки их сил были к югу от Сибирской железнодорожной магистрали.

За время боев под Тайгой и занятия нами Томска эти армии продолжали свой отход; им удалось даже привести себя в относительный порядок, и колчаковское командование надеялось, удержавшись в районе Ачинска — Красноярска, затянуть кампанию до более благоприятного времени. Ожидалась помощь японцев; надеялись договориться с атаманом Семеновым, который под прикрытием японских штыков держал в страхе население Забайкалья.

Колчаковцы надеялись, получив передышку, разгромить партизан и по-свойски расправиться с населением, которое снабжало партизанские отряды, действующие в тылу колчаковских войск, и всячески помогало партизанам.

От линии реки Обь и до самого конца сибирского похода дивизия была неизменно в авангарде частей 5-й армии. На ее долю пришлось девять десятых боевых действий под Тайгой и Томском, ибо бригада 27-й дивизии, подоспевшая к Тайге, прибыла по сути дела к концу боя и оказала поддержку только давлением на фланг противника. Но в дальнейшем дивизия не получала никакой поддержки и всю операцию начала, провела и решила собственными силами.

В Томске и Тайге дивизия пополнила свои ряды. Были открыты специальные вербовочные пункты, где принимались колчаковские солдаты.

Их брали охотно. Дивизия сильно поредела во время похода, — надо было во останавливать силы.

Укомплектовавшись в Тайге и Томске, дивизия продолжала двигаться на восток, вслед за отступающими частями противника. Противник отступал, пытаясь восстановить порядок в своих частях. Если раньше на каждом шагу попадались брошенные эшелоны — оружие, пулеметы, пушки, — все следы беспорядочного отступления, бегства гонимых страхом войск, — то сейчас дивизия видела пустые и тихие дороги, где не было ни одного эшелона, ни одной забытой или заброшенной винтовки. Противник теперь отходил спокойно, он приобрел способность к планомерному отступлению.

Весь путь от Тайги до Ачинска, длиною почти в 250 километров, дивизия прошла за шесть суток. Противника все не было. Иногда начинало казаться, что его совсем не было, что война кончилась, что можно сворачивать с дороги и итти домой, к жене, к ребятам, что нескончаемый, тяжелый этот поход уже бесполезен… Мысли эти были опасны, и командиры всеми силами старались поддержать боевой дух в частях, не дать им размагнититься, внушить мысль, что борьба еще не кончена, и вооруженные силы противника еще не полностью сняты со счетов.

Первый бой был в ночь под новый, 1920 год.

Его завязала 1-я бригада, встретив арьергард 2-й армии противника на подступах к Ачинску. 1-я бригада носила название Красноуфимской. Бригада противника, с которой ей пришлось вступить в бой, также называлась Красноуфимской. Обе эти бригады были скомплектованы в одном и том же районе.

Разгромив неприятеля, 1-я бригада заняла Ачинск. Главные силы противника ушли на юг от Ачинска; опрошенные пленные показывали, что у колчаковского командования была установка задержаться в районе Ачинск — Красноярск.

Случайно в Ачинске удалось связаться по прямому проводу с корпусами 2-й армии белых. Белые решили, что с ними говорит свой и выболтали все. Было очень важно выяснить, как относятся к происходящему чехи, и собираются ли они драться с Красной Армией за Красноярск. От имени штаба одной из белых армий паши предложили Красноярску подействовать на «братьев-чехов», чтобы они заступились за своих колчаковских братьев и выручили их в трудный момент. В ответной телеграмме, которая пришла из штаба белых, было сказано, что Красноярск заранее знает, что они заступаться не будут.

Составив из всех этих переговоров с белыми довольно точное представление о расчетах и группировках армии противника, командование дивизии начало разрабатывать план наступления.

План был таков.

Основная группировка противника была сосредоточена к югу от железной дороги, в таежной местности. Но командование решило главные силы дивизии бросить не на юг, а на север, чтобы закрыть противнику дорогу на Красноярск. Направив на юг от железной дороги только один стрелковый полк, командование начало стягивать остальные полки и всю артиллерию в район села Чернореченского, откуда они должны были начать развертывание к югу. Два полка конницы должны были выдвинуться еще восточнее, в район Малый Кемчуг, и составить вторую линию окружения. Таким образом, окружение намечалось путем группировки крупных сил на фланге противника, с учетом того, что с юга противник сам себя окружил почти непроходимой тайгой.

Такую смелую группировку было бы очень трудно провести, если бы не переговоры со штабами белых корпусов, открывшие карты противника. Дивизия могла проводить операцию взрячую, в то время как противник действовал вслепую.

И все же риск был велик. Даже самые отважные говорили штабу о том, что группировку на юге надо усилить, что противник может в отчаянии прорвать наш жиденький заслон. Но в штабе были неумолимы и не давали больше на юг ни одной роты.

Всю ночь с 1 на 2 января и весь день 2-го продолжали производить перегруппировки. Хорошее возбуждение охватило полки. Это была та разумная страсть, тот подъем мужества и отваги, которые были так необходимы в эту трудную минуту. Все понимали, что это бой, который решит все что кампания заканчивается и это последний удар, который нужно нанести точно и беспощадно.

Бои начались.

Они продолжались весь день 3 января и к 4 января приобрели характер ожесточенный. Противник несколько раз пытался прорваться сквозь ряды дивизии к северу. Его удавалось сдерживать с большим трудом, и все чаще и чаще в разных точках фронта складывались кризисные положения. В штабе нарастала тревога. Корпусу генерала Каппеля удалось прорваться восточнее Большого Кемчуга, и после стычки с нашей конницей он ушел на восток. Остальные части 2-й и 3-й армий Колчака пока не могли прорваться и оставались в тайге, теснимые нашими частями.

Но бои становились все более ожесточенными, и исход их далеко не был решен.

К концу дня 4 января неопределенность еще более увеличилась. В донесениях с фронта появились тревожные нотки. Загнанные в тайгу, колчаковцы упорно сопротивлялись, понимая, что им остается или драться или погибнуть. В этих уцелевших от разгрома частях колчаковской армии остались отборные офицеры и самые крепкие, закаленные в долгих боях солдаты. Ничто не напоминало здесь малодушные и растерянные полки, с которыми довелось встретиться под Тайгой и Томском, с их паническим и непрочным сопротивлением. Здесь дрались яростно, злобно, с неожиданным мужеством и упорством. Загнанные в тайгу, окруженные со всех сторон, колчаковцы все же находили в себе силы переходить в контратаку, делать попытки прорваться.

Потери дивизии были значительны. К исходу дня 4 января все резервы ее исчерпались. Положение складывалось все более тревожно, и никто теперь не рискнул бы предрешить, чем закончится так смело и отважно начатая операция.

Но к 7 часам вечера донесения с фронта начали меняться.

Командиры бригад и отдельных частей докладывали о том, что противник на всем фронте сдает и отходит в глубину тайги, не делая больше ни одной попытки прорваться в наше расположение.

Развязка наступила в 10 часов.

Комендант штаба дивизии, войдя в штаб, доложил:

— Тут белые генералы пришли. Просят принять… Лицо у коменданта в эту минуту было такое, как будто белые генералы ходят в штаб каждый день, визит их дело обычное и, если прямо говорить, всем они уже изрядно надоели.

Спустя минуту вошли два пожилых человека в генеральской форме. Старший из них растерянно снял с головы папаху из серого каракуля и озирался, не зная, к кому обратиться. Глаза его остановились на начальнике штаба.

— Я прибыл получить от вас условия сдачи наших частей, — сказал генерал. Голос его дрогнул. — В результате окружения наши части оказались в глубине тайги. Положение их безвыходно.

Начальник штаба задал ему несколько беглых вопросов, чтобы выяснить, сколько частей он сдает, где они расположены, какое у них вооружение.

В это время на пороге опять вырос комендант.

— Там еще белые генералы пришли, — сказал он безразличным голосом. — Прикажете принять или пусть обождут?

Прием белого начальства продолжался всю ночь.

Прибывали все новые и новые командиры, сдававшие свои части. Ночь выдалась хлопотливой. Надо было наладить прием пленных, организовать их питание, где-то устроить их, прием оружия… В штабе работали всю ночь.

В ту же ночь принимал белых парламентеров и командир 2-й бригады, дерущейся на востоке от Ачинска против 3-й армии Колчака.

К нему приехал генерал Ромеров, возглавлявший в ту пору остатки 3-й армии. Волнуясь и куря одну папиросу за другой, Ромеров пытался начать разговор о перемирии и прекращении боя.

Командир бригады покачал отрицательно головой.

— Ваши условия для меня не подходят, — сказал он. — Если вы хотите остаться в живых, вы должны капитулировать, сдать оружие полностью и перейти на положение военнопленных. Иначе я ни за что не отвечаю. Судите сами, — я должен добить вас просто по долгу службы…

Ромеров побагровел.

— Мы прекратим всякое сопротивление вашим частям! — закричал он. — Неужели вам этого еще мало?

Командир бригады внимательно поглядел на него.

— Учтите ваше положение, генерал, — сказал он серьезно. — Части ваши вышли из повиновения, колонны переполнены вашими семьями, детьми… Лучший исход для вас — это сложить оружие.

Ромеров молчал.

— Я не могу сам принять такое решение, — наконец сказал он, — разрешите мне посоветоваться с товарищами. Я доложу вам о нашем решении через час.

Ровно через час Ромеров приехал с согласием на капитуляцию. Вместе с ним явилось еще несколько генералов. Проговорили они до утра и, наконец, легли спать, кто на полу, кто на нарах. Генералы молча ворочались на своем новом ложе, и только Ромеров долго, придавая своему бархатному баритону задушевность, говорил о судьбах России, о Колчаке и Гайде, которые одни виноваты в том, что армия не могла договориться с большевиками.

* * *

С утра началась массовая сдача оружия.

Целый день его возили на подводах и сваливали в кучу. Литое оружие, револьверы, покрытые золотыми монограммами, драгоценные сабли, — всем этим были полны доверху несколько подвод.

Победа была решительная. Кроме отряда Каппеля да еще отдельных генералов, которые сумели со своей личной охраной прорваться на восток, — из окружения не вышел никто. 2-я и 3-я армии Колчака почти целиком сдались в плен. Вдоль дороги были разложены костры, возле них ютились семьи офицеров, идущие вслед за отрядами. Конный отряд 2-й бригады ехал по одной из этих дорог, от костра побежали две женщины в теплых шубах, в оренбургских платках и бросились на колени посредине дороги. Это были жены офицеров.

— Не бейте нас! — кричали они. Слезы градом текли по их опухшим, багровым от мороза лицам. — Возьмите себе в жены!

Никто не собирался ни бить их, ни брать в жены. Бойцам приходилось часто защищать семьи офицеров от расправы местного населения. Растерянная, бестолковая, испуганная толпа, которая еще недавно была армией, забила все дороги, требуя пищи, крова, решения своей судьбы…

Трофеи и пленных подсчитать пока было трудно, так как в Красноярске оставался еще корпус генерала Зеневича, бывшего начальника Красноярского гарнизона.

Утром 5 января Зеневич по телеграфу вызвал для переговоров представителя красного командования. В Красноярске находились большие вооруженные силы, кроме того, из агентурных донесений было известно о том, что в Красноярске началась организация меньшевистской власти, что меньшевики собираются оказать сопротивление Красной Армии и Зеневич готов, повидимому, их поддержать.

Зеневич начал свои переговоры с предложения перемирия. Было ясно, что он хитрит, намеревается выиграть время, чтобы привести в боевой порядок Красноярск.

— Ни о каком перемирии не может быть речи, — ответил начальник штаба 30-й. — Речь идет только о капитуляции. Ни о чем другом я с вами разговаривать не намерен.

Начальник штаба говорил нарочито резко, и это, повидимому, произвело на Зеневича сильное впечатление. Но, помявшись, он довольно быстро нашел выход и заявил, что на капитуляцию согласен, в ближайшие два часа выработает ее условия и передаст их по телеграфу. Зеневич вновь пытался выиграть время, это было ясно.

— Мы, и только мы можем диктовать условия капитуляции, — ответил начальник штаба и тут же, не дав Зеневичу опомниться, продиктовал эти условия. Основа их была проста: сдача на милость победителя.

— Сколько человек в Красноярском гарнизоне? — спросил начальник штаба.

Зеневич замялся.

— Сейчас трудно сосчитать… — ответил он уклончиво. — Части приходят, части уходят…

— А вы сосчитайте у котла. Дело простое…

— Попробую, — уныло ответил Зеневич.

— Наш представитель сейчас выедет в Красноярск, чтобы произвести капитуляцию Красноярского гарнизона, — сказал начальник штаба. — На этом разговор считаю законченным.

3-я бригада спешила к Красноярску, отрезая отступление белым. Она двигалась проселками севернее железной дороги и тракта. Дороги были забиты белыми беженцами, воинскими обозами, штабами и санитарными транспортами.

Разъезды 3-й бригады на санях, запряженных тройками, работали среди этого люда, как милиционеры на дезертирке. Их дело было освободить дорогу для бригады, шедшей на розвальнях, бегунках, кошевных и колесных подводах эшелона длиной в 60 километров.

Коням не давали отдыха. В движении вперед и вперед на восток полки 30-й соревновались за право ночлега впереди на остановках.

Богоявленский полк всегда бывал впереди других километров на 30. Кто шел впереди, тот имел и лучших коней, и лучшую пишу, и лучшие избы для ночлега.

Впереди, по бокам и сзади з-й бригады, по всем дорогам на восток двигалось тысяч двести народу. Это были отставшие колчаковские солдаты и тыловики, кулачье, чиновный сброд, раненые. К ним уже так привыкли, что на них никто не обращал внимания. Да и они ни на что не обращали внимания и мирно спали, где их заставала ночь, ни о чем не заботясь. Иной раз возникала перестрелка с отставшей офицерской частью. Полуодетые красноармейцы ложились в цепи, а «пленные» спали, не шелохнувшись, им было теперь все равно, кто кого бьет.

264-й Богоявленский полк ехал колонной глубиной километров в 35.

Дело было в конце декабря 1919 года. До Красноярска оставалось километров 40. Считали, что в Красноярске конец войне.

— Там все решится. — говорили бойцы.

Два неполных батальона Богоявленского полка вступали на ночлег в большое село Заледеево, легкой небрежной стрельбой выгоняя из него какую-то уже легшую спать белогвардейскую часть.

Та отходила, вяло отбиваясь.

Ночь прошла спокойно, и утром, не высылая далеко разведки, а выпустив ее на нескольких тройках перед самой конницей, батальон выехал на санях далее к востоку, не предвидя до вечера никакой боевой работы.

Но не прошло и часу, как разведка донесла о скоплении белых у села Дрокина, верстах в пяти перед батальоном. Две роты тотчас рассыпались цепью, остальные спешились, сани были отведены назад. Бой крепчал с каждой минутой, и скоро весь первый, а за ним и второй батальон втянулись в него.

Медленно, изба за избой, оставляли колчаковцы село, и только у самой околицы они бросились в замешательстве, близком к панике.

Груды наброшенных ящиков, винтовок и пулеметов валялись на сельских улицах.

Батальоны, уставшие от боевой работы в глубоком снегу, расположились на отдых.

Вдруг проскакал верховой.

— Кавалерия! — прокричал он растерянно. — Тысячи три! На нас!

Сдавшиеся колчаковцы, мирно сидевшие у завалинок, бросились по избам.

Бойцы Богоявленского полка, бросая трофеи, залегли с винтовками поперек улицы, наскоро устраивая завалы из брошенного белыми добра.

Нужны были пулеметы, но команды их выбыли в утреннем бою.

Кинулись тогда в избы искать пулеметчиков среди белых.

— Давай, помогай! А то всех побьют, и вас с нами.

Шесть человек вызвались помочь. Приставили к ним конвой, поместили у пулеметов.

Кавалерия противника была уже в 300 метрах, когда пулеметы ударили по ней. Она рванулась назад. В это время офицерская пехота белых, видя, что 4-я рота занята конницей, начала атаку села в лоб.

Шесть пулеметчиков-колчаковцев свалились один за другим. Нашли еще троих. Потом подбежал какой-то местный крестьянин, но и он скоро был ранен в руку и отполз от пулемета.

4-я рота стала легонько подаваться назад и незаметно для себя освободила добрую половину села. Но тут подошла рота Белорецкого полка, за ней 1-й батальон богоявленцев. Дело стало налаживаться, белые оказались в мешке.

4-я рота после подхода резервов, имея в строю 24 человека, бросилась наперерез белым. Уже надвигались сумерки, драться было тяжело, но в роще стояли обозы белых, и упустить их было нельзя.

В декабрьские морозы часть без обоза — не часть, а сорок обозчиков белых не ожидали отхода и посдавались быстро, но так как на месте оказалось не менее 500 саней, хлопоты с ними затянулись до ночи. Шестьдесят саней оказались груженными только одной серебряной монетой.

Ночь была уже в полном ходу.

Роты, растянувшиеся в операции, сходились медленно, и вопрос о том, где заночевать, еще не был решен. 4-я рота оказалась впереди остальных, километрах в двух от нее гудит и сверкает железнодорожный разъезд.

Видно было в темной ночи, как медленно, грузно, один за другим шли на восток эшелоны, кони перегоняли их.

Командир 4-й роты Зайчик решил не возвращаться в село Дрокино, а ударить ротой по разъезду. Лошади были выпряжены из саней и поседланы, и двадцать четыре человека двинулись верхами к железной дороге. Кругом стояла сутолока, неслась ругань.

Некоторое время рота ехала вдоль железной дороги Поезда шли в затылок друг другу. По проселку, рядом с полотном, вереницей тащились сани. Шум стоял, как на рынке. На верховых никто не обращал внимания.

Они поскакали к ближайшему паровозу.

— Партизаны, что ли? — весело окликнул их машинист.

— Я представитель Красной Армии, — сказал командир роты. — Затормози машину.

— Затормозить не имею права, — ответил машинист. — Пробка получится. За мной поездов, может, сорок или пятьдесят.

— Вот это и ладно.

— Все равно не могу: паровоз замерзает, — заартачился машинист.

Зайчик вынул наган.

— Становь паровоз на все тормоза, спускай пары!

— Приказ? — переспросил машинист.

— Приказ! — ответил Зайчик.

— Так, пожалуйста, мне что! — и паровоз тотчас остановился, а шедший впереди них состав медленно стал удаляться в темноту ночи. С проселка спрашивали:

— Чего стали? Есть что-нибудь?

— Есть! — ответил командир. — Заворачивайте на Дрокино, оформляться! Вперед дороги нет! — и сразу же поставил четырех верховых бойцов заворачивать сани на дрокинскую дорогу.

Белые, поворачивая к селу, сбрасывали вблизи верховых оружие и отправлялись оформляться. Гора винтовок, наганов, пик, сабель и пулеметов росла непомерно.

В то время как четверо заворачивали обозы, остальные быстро сокрушали заставу у головного паровоза, а сам Зайчик, донельзя растерявшись достигнутым успехом, послав короткое донесение командиру батальона, пошел брать в плен коменданта разъезда, польского офицера. В сопровождении ординарца поднялся Зайчик на второй этаж станционного здания и вошел в кабинет коменданта, набитый польскими легионерами.

— Здорово, паны! Сдаваться надо, время зря только у нас отнимаете! — сказал он, присаживаясь к столу.

— Мы не имеем никакого уведомления, — сказал комендант, — а то, поверьте, были б в готовности. С одной стороны тут вы, а с другой стороны, в 90 километрах отсюда, наступает какая-то ваша часть.

Комендант помолчал, постукивая пальцами по столу.

— Я, знаете, все-таки позвоню в Красноярск, командующему польским отрядом, — сказал, наконец, комендант. — Мне, ведь, не за одного себя приходится роптать, а за всю Антанту я не ответчик.

— За какую Антанту?

— Да ведь вы, пан, отрезали 6 бронепоездов, 5 эшелонов польских легионов, 1 эшелон английских инструкторов, состав генерала Пепеляева и поездов 15 с гражданскими беженцами и ранеными.

— Звоните! — сказал Зайчик.

Комендант быстро дозвонился в Красноярск и торопливо заговорил по-польски, поглядывая то на него, то на своих поляков, все время молча слушающих эту необычную беседу.

Наговорившись, комендант протянул телефонную трубку Зайчику.

— Командующий просит делегата Красной Армии лично к телефону, — шепнул он.

Зайчик мрачно взял трубку.

— Чего поляк хочет? — спросил он небрежно.

— Что? Условия? Сдавайте оружие и марш по домам. Вот и все, — проговорил он затем.

Польский генерал что-то заговорил о чести, о дружбе и несколько раз переспросил о том, не будут ли применены к полякам какие-либо репрессии.

— Ни черта, никакой поблажки, сдавайся, — твердил ему Зайчик.

Вдруг чей-то третий голос включился в разговор.

— Богоявленец!.. Богоявленец! — закричал этот голос, — кто уполномочил вас вести переговоры с польским командующим?..

Командир роты замер. Лоб его сразу покрылся потом.

— Отвечайте, богоявленец! — орал голос, а польский генерал из Красноярска в свою очередь использовал момент.

— Алло! С кем имею честь?

— Ну, ладно! Договорились! — спокойно произнес Зайчик в трубку и небрежно повесил ее.

— Он там кое-что выяснит и вам позвонит, — сказал он коменданту разъезда. — Я, говорит, в скорости сам вам позвоню.

— Бон, бон, — то, проше папа, лучше всего. А то знаете, я всего поручик, не могу я генералов в полон сдавать. То ихнее дело, проше пана!

Зайчик молча кивнул головой и вышел, ожидая выстрела в спину.

На «заставе», у головного паровоза, все было по-старому. С минуту на минуту ожидали командира батальона.

Возле вагонов толпились проснувшиеся офицеры. Они собирались в кучки и вполголоса о чем-то оживленно беседовали. Зайчик решил обезоружить их немедленно и пошел из вагона в вагон с двумя бойцами, несшими по вещевому мешку.

Наполнив оба мешка наганами и рассовав по карманам штук 20 гранат, они вернулись к «заставе». Комбат уже поджидал его. Из ближайшего пульмановского вагона выселяли каких-то сонных интендантов. Они совали в руки удостоверения и телеграммы и удивлялись, что с ними никто не хочет считаться.

В пульмановском вагоне наспех оборудовали «штаб». Комбат, шагая перед вагоном, громко отдавал какие-то фантастические распоряжения для успокоения своей совести. Бойцов у него было всего 24 человека, и он нервничал, поджидая давно уже вышедшую из Дрокина роту. Нервничал и Зайчик.

— Надают нам беляки по заду, товарищ комбат, — шопотом говорил он. — Вот как развидняется, увидят — силы у нас малые, подушат враз.

— Да придет сейчас рота, брось! — говорил комбат, вслушиваясь в шумную, крикливую ночь.

Ржали кони, кричали люди, горели по обозным дорогам костры. Время от времени из темноты полей доносились короткие пулеметные очереди. Это дежурили пулеметчики Богоявленского, прогревая пулеметы.

Пулеметные выстрелы одни нарушали спокойствие.

— Эх, и молодцы-ребята, не спят, заботятся, а нам большая поддержка, — шептал комбат. — От одного этого звука силу как-то приобретаем.

Бойцы 4-й роты, между тем, продолжали обход вагонов и сносили в штаб отбираемое оружие.

Работа шла скоро, весело.

Вдруг подбежал насмерть перепуганный красноармеец.

— Товарищ командир роты! — зашептал он. — Англичане повылазили! Пятнадцать вагонов их!

Зайчик прыгнул на коня и понесся вдоль вереницы эшелонов, разыскивая английский.

За ним скакали два бойца, держа наготове гранаты.

— Стой! — закричал он, подскакав к эшелону, возле которого толпились люди и откуда доносилась нерусская речь. — Стой! Гранату хочешь? Кто старший?

Он въехал в середину толпы, поднял вверх руку с гранатой. Какой-то высокий человек в короткой, похожей на дамскую, шубке, с трубкой в зубах, подошел, козыряя.

— Зубы у тебя давно не болели? — заорал на него Зайчик. — Кто тут у вас по-русски мастер?

— Но, но, но, — сказал сквозь трубку человек в шубке. — Я мастер по-русскому, — он подошел, взял коня за узду, осадил назад. — Не надо волноваться В чем ваше дело?

Зайчик ткнул человека конем — для острастки.

— Как разговариваешь, шкура! Стать смирно! Быстро!

Человек в шубке взял под козырек, не вынимая изо рта трубки.

— Трубку вынь!

— Ах, очень извините!.. Переводчик штаба бригады, младший лейтенант Смит! — отрапортовал он. — Кого имею честь видеть?

— Представитель Центральной Армии! — коротко отрекомендовался Зайчик. — Что у вас тут за беспорядок?

Лейтенант раскрыл руки.

— Так вы нет партизаны? Москау арми? О-о! Великолепно! — путая слова, сказал он. — Мы думали, что вы партизаны, желали драться с вами, но Москау армия мы не будем драться. О, такая приятная радость!

— Ты вот что, Смит, — переходя на ты, распорядился Зайчик. — Ты пойди-ка объяви вашим: тут вам не партизаны, а регулярная армия. Чтоб все — по вагонам! За нуждой и то не разрешаю вылезать. Понял?

— О-о! — сказал Смит. — Это мы быстро сделаем. — И тут же стал объяснять положение окружившим его солдатам. Те с громкими веселыми криками стали разбегаться по вагонам.

— За нуждой мы ночью не ходим, — сказал потом Смит, — не делаем себе забот. Англичане спят научно обоснованным образом.

— Это как там хотите. А увижу хоть одного человека наружи — истреблю без сожаления.

— Не будет, не будет, — говорил Смит. — На таком морозе всякая нужда замерзает, очень вредно.

— Ну, топить вам воздух не будем! Терпите хоть до весны, вашедело! — Зайчик слез с коня и вошел в вагон.

Английские офицеры еще не спали. Они сидели в салоне, пили виски, курили. На столе перед ними лежала карта Сибири и Дальнего Востока. При входе Зайчика они встали. Старший любезно приветствовал командира роты. Смит переводил.

— Майор вас поздравляет с хорошим переходом.

— Скажи, не стоит, мол, благодарности.

— Как его здоровье?

— Здоровье наше ничего. Спасибо.

Тотчас вестовой подал ему чашку кофе и тарелочку с бисквитами. У Зайчика сразу закружилась голова — он не ел с утра, как выступили из Заледеева.

Но выпил, не спеша, достойно. Поглядел на часы, — было десять.

— Часы-то ваши стоят? — сказал он Смиту. — Англичане тоже!

— Они идут, — ответил тот.

И Зайчик даже поморщился от удивления. Вот чорт, неужели всего-навсего 10 часов вечера, — подумал он. — Сколько же дел сегодня переделано!

Тут подали ему вторую чашку кофе, и он решил немножко поговорить с англичанами. Беседа оказалась недлинной. Англичане сказали, что, по их сведениям, Красная Армия не должна была быть ближе чем на 250 километров от Красноярска, и спросили, как был сделан такой удивительный переход.

Зайчик помолчал, загадочно улыбнулся и сказал: «Ну, спасибо за хлеб, за сахар!» — и вышел.

Подкрепления все не было.

Комбат, взяв с собой двух бойцов 4-й роты, уехал в Дрокино, куда уже подтянулись почти все батальоны богоявленцев и рота Белореченского.

Теперь было светло в ночи. Поля по сторонам железной дороги светились в багровом свете сотен костров. Это белые, напуганные пулеметной стрельбой, ночевали у огня, при дороге.

Впрочем, по слухам, в Дрокино уже нельзя было пробиться никакими силами. На разъезде торговали, менялись. Колчаковские обозчики вынимали из саней шубы, одеяла, а польские легионеры и поездная при слуга расчетливо приценивались к товару.

Какой-то молодой легионер, лет двадцати, отвел командира роты в сторону.

— Идет собрание у коменданта, — сказал он. — Хотят наши пробиваться силой. Держитесь!

— Вот ночь! — застонал Зайчик, хватаясь за голову.

Быстро разбил на группы своих людей, составил в ряд поперек дороги 50 трофейных пулеметов, поставил парный пост за разъездом и опять поскакал вдоль эшелонов — смотреть, что делается у польских легионеров.

Но в поездах, занятых поляками, было тихо.

Возвращаясь обратно, услыхал он у костра офицерский разговор.

— Я только что докладывал генералу Пепеляеву, — говорил один голос, — что следует воспользоваться присутствием делегата Центральной Красной Армии и кончать волынку.

Другой голос что-то возражал. Зайчик, не раздумывая, подлетел к костру.

— Где сейчас генерал Пепеляев?

— Отсюда километров в пяти-шести. Прикажете проводить? — сказал офицер.

— Не надо.

Отъехав от костра, он быстро нацепил на себя погоны поручика, не обращая внимания на костюм свой (а у него к поясу прикреплены были две помятые офицерские сумки, через плечо — два бинокля, за поясом — два нагана и две гранаты и два нагана в карманах шинели). Не раздумывая, не предупреждая свою роту, он в сопровождении ординарца поскакал в село Минино где расположился генерал Пепеляев на ночлег. Обозы белых все двигались.

— Высылайте верховых на заставу с предупреждением, что идете сдаваться, — отдавал он распоряжение обозным. — А то, знаете, ночь — наша застава, боюсь, вас пулеметным огнем без долгих прений.

— Неизвестно еще, кто кого срежет, — миролюбиво сказал ему один из офицеров, едущий с обозом. — Пепеляев сейчас остановил у Минина все обозы, прибрал себе кавгруппу и дернет часа через два — только штаны подбирайте.

Зайчик вскачь понесся дальше. Он не знал, что именно он сейчас сделает, но чувство, что успехи ночи висят на волоске, не покидало его.

Слова офицера о кавгруппе совсем расстроили Зайчика. Центр успеха с «заставы» перемещается в Минино, и от того, что произойдет с Пепеляевым, зависела теперь судьба не только 4-й роты, но уже всей бригады.

Он гнал коня и все думал, с чего ему начать, и не мог придумать.

— Эх, было бы на заставе роты 3–4! — шептал он, готовый заплакать от обиды.

Как потом выяснилось, рота, посланная к разъезду на подкрепление Зайчика, встретила идущие с разъезда обозы белых, занялась ими и застряла на полпути. А с каждым часом толчея на дорогах у Дрокино все возрастала, и решено было батальоны держать вместе, в кулаке, до рассвета.

Подскакав к селу Минино, Зайчик столкнулся с кавалерийской колонной, стройно выходящей на дрокинскую дорогу. Кавалерии было тысячи три. Впереди ехал офицер в легком полушубке и башлыке, закрывающем лицо.

— Откуда, кто? — звонко закричал офицер Зайчику.

— 6-й Оренбургский! — не запинаясь, ответил Зайчик, знавший, что такой казачий полк ночевал в Минино, и, не останавливаясь, поскакал мимо конного в село.

У большого ярко освещенного дома стояли ординарцы с верховыми лошадьми. Зайчик, спрыгнув с коня, быстро вошел в сени, толкнул дверь в горницу и, не здороваясь, присел к столу, за которым густо сидели колчаковские солдаты.

Шел разговор — сдаваться или итти с Пепеляевым на прорыв. На Зайчика не обращали внимания.

Пока он прикидывал в уме, что же ему предпринять, в горницу вошло человек шесть офицеров.

— Чего надумали? — крикнули им солдаты.

Один из офицеров, грея у печки окаменевшие от мороза руки, стал говорить, что если бы они были вполне уверены, что их большевики не перестреляют, то сдались бы без всяких хлопот.

Но так как такой уверенности нет, они склоняются к мысли сформировать офицерский отряд и пробиваться вслед за Пепеляевым.

Солдаты вступили в спор с офицерами, грозя перевязать их.

Рискованный порыв овладел тут Зайчиком.

— Ну-ка, тихо! — сказал он, вставая. — Я красный делегат. К утру Минино сдать, иначе снесем его орудиями.

Солдаты окружили его тесным: кольцом, приветствовали, жали руки, плакали. Он был теперь в безопасно-сти. Офицеры просили разъяснения, как сдаваться, и ему пришло в голову упорядочить сдачу.

— Оповестить командиров, чтоб явились с письменным рапортом о числе людей, которых сдают. Одиночек организовать в группы по сто человек, выбрать начальников, ждать дальнейших указаний.

— Ну, слава-те, господи, отвоевались! — говорили офицеры, отстегивая наганы и бросая их в угол горницы.

— Со своими частями, со своими частями, прошу вас! — уговаривал их Зайчик и ласково выталкивал из горницы.

Хозяева собрания ушли.

Ординарец Зайчика храпел, сидя у стола. Ночь кончалась. Надо было спешить.

Командиры частей уже столпились в сенях, и веселый шум их разговоров заставлял еще больше торопиться.

Зайчик разбудил ординарца.

— Ступай, вводи! Спрашивать, кто такой, докладывать мне.

Первым вошел полный, очень веселый офицер с красным лицом старого алкоголика.

— Честь имею представиться. Полковник Вятского полка, в полку 200 стрелков.

— Двигайте к разъезду, выслать вперед двух верховых — предупредить заставу.

— Нельзя ли, гражданин-делегат, отложить выход до утра? — козыряя, опросил полковник.

— Нельзя. Выступать немедленно. Донести мне.

— Слушаюсь! — ответил полковник и, взяв под козырек, заторопился к выходу.

Вслед за полковником сдали свои части еще девять командиров. Заиграли рожки, голоса обозных разбудили сонное село.

Теперь Зайчик чувствовал себя вне опасности и решил наведаться к самому генералу Пепеляеву. Он сел на коня, которого вели под узду двое офицеров.

Дом, занимаемый генералом, был близко. У ворот стояли караулы, в сенях дежурил штабной подполковник, высокий, с черненькой бородкой. Он вышел навстречу Зайчику, говоря раздраженным голосом:

— Куда прешь, скотина?

— Это делегат Красной Армии! — доложили офицеры, провожавшие Зайчика.

— А-а, делегат! — равнодушно произнес штабной. — Кого вам нужно?

— Пепеляева.

— Его превосходительство час тому назад со сводной кавалерией выехал из села.

— Задержать нельзя?

— Не советую, — спокойно сказал штабист, — не советую, товарищ делегат. Прикажете и мне свертываться? — спросил он и, получив указание ехать к разъезду, ушел в дом.

На стене висела карта-двухверстка.

— Андрюшка, сними-ка карту, — распорядился Зайчик и, выйдя из пепеляевского дома, поохал на разъезд.

Вся дорога от Минино была усеяна оружием. Сабель, винтовок, пулеметов и пулеметных лент валялись целые груды.

Впереди, между разъездами и Дрокино, затевалась ружейная перестрелка, но правее, со стороны самого разъезда, все было тихо.

На заставе не спали, встревоженные долгим отсутствием командира. Бойцы, измученные тяжелым боевым днем и тревожной, суетливой ночью, едва держались на ногах. Голоса их охрипли, стали глухими, глаза слезились от усталости. Они рассказали, что кавалерийская группа белых, едва вступив в бой у Дрокино, сложила оружие, только офицеры оставили у себя сабли, и теперь идет приемка трофеев, так что подкрепление на разъезд задержится, видно, еще до позднего утра. Но тут как раз и подошла 2-я рота. Она шла, дымясь на морозе, будто все курили. С нею пришли последние новости: Пепеляев, когда голова его конницы стала сдаваться, пробился с полутора тысячами конных между Дрокино и Заледееве, захватил часть обоза с серебром и ушел на север, опасаясь встречи с крупными частями красного разъезда.

Вслед за 2-й ротой на разъезд пришел и весь Богоявленский полк. В 4 часа 3-я бригада, сконцентрировав пленных и обозы у Минино, походным маршем двинулась к Красноярску.

* * *

7 января Красноярск был сдан. В Красноярске было захвачено около 65 тысяч солдат и офицеров и множество трофеев. За успешное проведение операции дивизия от имени правительства получила благодарность.

Военные иностранные миссии, состоявшие при ставке Колчака, не успели выехать из Красноярска. На следующий день после занятия города к начальнику штаба явился глава английской миссии, полковник генерального штаба Джексон.

Объяснение происходило на немецком языке.

Полковник заявил протест против того, что его — представителя Великобритании — и его подчиненных обязали подпиской о невыезде.

— Что же, — сказал он, разведя руками, — мы арестованы?!

— Вы не арестованы, а задержаны, — сказал начальник штаба сдержанно. — Никаких обид английским подданным мы чинить не намерены. Сейчас мы ведем переговоры о возвращении вашей миссии через Владивосток на родину. Ну, и, следовательно, вам придется ждать, пока мы эти переговоры закончим…

— Да, но фактически это арест! — сказал полковник, повышая тон. — Подобное обращение с английскими подданными может привести к конфликту с Великобританией. Вам следовало бы об этом подумать…

Начальник штаба с интересом поглядел на него.

— Великобритания и была и теперь состоит в конфликте с РСФСР, — сказал он также сдержанно. — Иначе почему бы случилось, что вы, господин полковник, очутились у наших врагов, а не у нас? И почему, например, английское правительство оккупировало Архангельск и Мурманск?

Полковник смутился.

— Как военный должен сказать вам, что операцию вы провели блестяще, — сказал он, переводя разговор. — Смелый план, точный расчет, примерное мужество войск.

— Благодарю вас, — сказал начальник штаба, учтиво поклонившись. — Вчера точно такое же мнение высказали взятые нами в плен русские генералы…

Эти льстивые, фальшивые похвалы уже давно раздражали работников штаба, особенно неумеренны в них были белые генералы. Все они для начала заявляли, что у Колчака служат случайно, что попали сюда по мобилизации и только потому, что территориально находились в сфере влияния колчаковского правительства. А так, по убеждению, они все, конечно, крайне левые, всей душой за советскую власть и вообще горят желанием служить в Красной Армии.

Было тошно и гадко смотреть, как эти седые, увешенные орденами люди суетились, льстили и врали.

Особенно подличали генералы Богуславский и Милев, выдавшие себя чуть ли не за старых большевиков, у которых только по простой случайности не было партийного билета.

— Мы много в своей жизни видели трусов и подлых людей, — вспоминали потом работники штаба, — но такой слабо замаскированной подлости, которую пришлось увидеть здесь, у сдавшихся нам генералов, полковников и подполковников, мы не встречали никогда.

В особенности раздражало наших командиров восхищение генералов операциями по разгрому их войск. Богуславский, патетически потрясая рукой, восклицал: «В историю веков войдет Красноярская операция, как лучший перл военного искусства!». Он сравнивал операцию под Красноярском, Каннами, с Седаном, а наших командиров — с Ганнибалом, Мольтке… Он не скупился на пафос, стараясь спасти жизнь.

Достойней всех вел себя генерал Зеневич. Он заявил открыто, что он не сторонник советской власти, но вредить ей не может и не будет. Это был враг прямой. Он настолько выигрышно выделялся среди прочих своих собратьев, что на совещании командования было решено оставить Зеневича на свободе. Его спросили, не владеет ли он каким-нибудь ремеслом. Зеневич ответил, что он столяр-любитель. Его назначили комендантом столярной мастерской (наблюдение за ним, конечно, было установлено), и на следующий день генерал Зеневич с рубанком в руках приступил к своим новым обязанностям.

В тот же день были закончены дела и с французской миссией. Семь французских офицеров, представлявших миссию, явились в штаб и, не хорохорясь, подобно своим английским собратьям, почтительно попросили причислить их к отъезжающим чехословацким эшелонам. В штабе дали свое согласие, но тут же попросили майора оставить в распоряжение штаба все записки и дневники французской миссии, что и было выполнено.

Взятием Красноярска закончился полный разгром армии Колчака. Как реальная сила колчаковская армия уже не существовала. Отдельные части 1-й бригады еще догоняли уходящие разрозненные эшелоны, еще подбирали пленных, оружие, трофеи, но это уже не была война с противником, а скорее действия, необходимые для приведения в порядок огромного нового хозяйства.

Дивизия стояла в Красноярске, в большом, опрятном городе. Здесь можно было помыться, хорошо поесть, отдохнуть. Здесь можно было оглядеться после огромного и тяжелого похода, главным свойством которого была непрерывность, и подумать о возвращении домой, о новой мирной жизни, о покое и счастье.

Но война еще не была закончена.

* * *

Красноярск был занят, но война еще продолжалась.

Чехословаки, давно покинувшие фронт Колчака, опять оказались перед дивизией. Они отходили на восток медленно, таща за собой награбленное в городах добро, и оказались в хвосте отступающих. Они шли сотнями эшелонов, взрывая за собой мосты, сжигая станции, коверкая железнодорожное полотно. Сибирь дичала на их пути.

Красноярск, казавшийся 30-й дивизии концом великого сибирского похода, уже остался позади.

Начинался 1920 год.

Седьмого января дивизия вошла в Красноярск, а через пять дней 264-й полк уже нагнал на разъезде 20 эшелонов поляков. Прикрываясь ночной темнотой, 1-й батальон обошел разъезд с востока, а 2-й и 3-й — развернулись с запада. Удар был неожиданным, и 9 эшелонов сдались и разоружились через час, но 11 эшелонов во главе с командующим полковником Чумой, тем самым, с которым так неудачно беседовал по телефону командир роты Зайчик, еще пытались обороняться.

На другой день сдались и они в числе 10 тысяч солдат и офицеров, с 1 бронепоездом и 16 орудиями. А через день. 14 января, 1-я бригада догнала и чехословаков у Канска. Чехи встретили бригаду бронепоездом, она обошла бронепоезд и захватила его вместе с командой в результате короткого, но ожесточенного боя.

Замученные бойцы были полны такой неистовой злобы к чехословакам, что дрались удивительно. Дивизия готовилась схватить чехословацкие эшелоны в клещи и сгрузить награбленное ими добро, среди которого был золотой запас государства, увозимый Колчаком.

Но международная обстановка потребовала более гибкого отношения к чехословакам, и после Канака с ними начаты были переговоры об условиях их отхода. Чехи не возражали договориться, но французский генерал Шанен, считая договор с большевиками позорящим доброе имя чешских легионеров, долго затяги вал дело.

Так, в бестолковых переговорах прошло семь дней. Все же начинало казаться, что чехи склоняются принять наши условия. Вдруг поступает сообщение — чехи взорвали мост через реку Бирюза и снова ринулись на восток.

Дивизия пошла вдогонку и накрыла их под Нижнеудинском, несмотря на всю спешность их отступления.

Партизаны всей Сибири обкладывали чехов, как волков. Их шумные ватаги вставали всюду. Они появлялись спереди, задерживая головные эшелоны, налетали на серединные или пытались отбить хвостовые, а в Нижнеудинске забили дорогу всему арьергарду чехословацкого корпуса. В нем была дивизия, 5 бронепоездов, румынская, сербская, латышская, югославская роты.

Томские партизаны взяли их в кольцо. Наши части, закупорив движение на восток у Нижнеудинска, ворвались в город на рассвете. Чехи не ожидали атаки. Вид атакующих был к тому же страшен, необыкновенен. На город шли отряды в собачьих шубах, как в форме. Партизаны были в рыжих собачьих шубах, бородатые, крепкие, по-охотничьи спокойные в бою и сейчас веселы и воодушевлены. Они перекликались и пели в цепях, над чем-то смеялись и действительно были страшны.

1-я бригада брала железнодорожную станцию штыками. Чехи сначала было пытались сами ответить штыковой контратакой, но румыны, не ожидая дальнейших событий, уже сбрасывали полушубки и уходили пешком в сторону. За румынами тронулась балканская рота, побежали латыши, за латышами — все остальные.

После Нижнеудинска чешское командование стало гораздо сговорчивее и немедленно прислало двух парламентеров для заключения перемирия с Красной Армией. В штабе дивизии решили разыграть парламентеров и заявили им, что не могут сообщить армии о приходе чешских уполномоченных, пока они не дадут гарантии, что снова не поступят так, как на реке Бирюза.

— Выдайте нам Колчака и золотой запас, тогда мы сообщим штабу армии, — говорили в штабе, хотя уже давно было дано знать в штаб о приезде чешских уполномоченных. Чехи упирались, ссылаясь на какое-то правило международных отношений, но скоро сдались и действительно выдали Колчака иркутскому ревкому и вернули часть золотого запаса. 87 миллионов рублей. В перемирии с чехами было точно указано, что они не будут портить железнодорожный путь и должны оставлять в сохранности железнодорожное имущество.

Дивизия двинулась по их следам, спеша к Иркутску, где уже образовался ревком, державший в тюрьме Колчака.

Партизаны, обгоняя чехов, со всех сторон также стягивались к Иркутску, за которым генерал Войцеховский собрал последние силы белых для выручки Колчака Чехи шли медленно, и тогда бригады дивизии двинулись по тракту походным порядком, сзывая к Иркутску весь вооруженный народ.

30-я встретилась с партизанами между Красноярском и Нижнеудинском в период стычек с чехами.

Вбирая в себя отряды партизан, волоча десятки тысяч пленных и ставя на местах ревкомы, дивизия ползла к Иркутску.

Она двигалась, похожая на армию грузчиков и интендантов. На дорогах перед нею валялось добро всей Сибири, бродили стада голодных лошадей.

Впрягая коней в сани и подводы, дивизия расчищала тракт от добра. Дивизия везла с собой хлеб, патроны, колеса, железо, части машин, орудия, бумагу, типографские приборы, лекарства и сотни ящиков с дорогой церковной утварью.

Бойцы превратились в ямщиков и грузчиков, и лишь к 13 марта, когда все бригады входили в Иркутск, приоделись и приосанились.

Улицы были полны народа. На углах стояли ледяные скульптуры, сделанные местным инженером в честь 30-й дивизии. Прозрачный ангорский лед синел, как мрамор. Легкое дымчатое солнце казалось жарким.

Война на востоке была закончена. И однако же отдых был в Иркутске не долог. Чита, где засел атаман Семенов с японцами, грозила новой бедой.

В апреле 30-я дивизия располагается на реке Селенге, прикрыв пути к Байкалу со стороны Забайкалья и Монголии.

Еще не забыв тяжелых боев, не залечив своих ревматизмов, 30-я взялась за строительство укреплений на фронте в 300 километров.

Дивизия была та и не та. В ней числилось теперь 46 тысяч бойцов, столько, сколько не было ни в одной другой дивизии Красной Армии, и все они были прекрасно одеты, обуты, могуче оснащены техникой. Все, чем располагали Колчак и союзники, попало в руки 30-й, и по праву авангардной она превратилась теперь в самую богатую. В ней было 12 тысяч лошадей с сильнейшим обозом, 300 орудий и 530 пулеметов.

Она была та и не та.

Еще много оставалось в строю бойцов, командиров и политработников, дравшихся в восемнадцатом году за Кунгур, стоявших в девятнадцатом на Каме и проделавших великий Сибирский поход, но основную массу составляли новые люди.

Со всеми ими нужно было работать, не покладая рук.

Грозила бедой Чита. На Дальнем Востоке поднимался народ против японцев. И 30-я неутомимо готовилась к встрече с японцами. Пройдя с победой всю Сибирь от Урала, она крепко берегла свою славу. «Мы всегда побеждали, назад де глядя», — говорили старики. Предполагалось, что не позже октября начнется боевая работа и у Байкала, и даже в Приморье, у берегов Японского моря.

В середине лета из дивизии на Дальний Восток выехало 60 человек командиров. Они должны были пробраться к приамурским партизанам и подготовить их к осенним сражениям. Дивизия отобрала лучших, и в той славе, которую позднее стяжали себе дальневосточные партизаны боями у Волочаевска, Спасска и Хабаровска, 30-я законно имеет и свою боевую долю.

В середине же лета в дивизии была раскрыта подготовка к восстанию. Собрались восстать бойцы из бывших колчаковцев. Они требовали роспуска по домам и не желали драться с японцами, но не были поддержаны основной массой бойцов, были разоблачены и оказались белыми офицерами, скрывшими свои чины и поступившими в качестве рядовых.

Японцы пытались разложить единство 30-й, но это не удалось. Дивизия ждала боев с японцами. Старые командиры все время жаловались на безделье, на скуку. Уж снились им города, кровавые бои, тонкие хитрые операции. В конце августа 1920 года дивизия получила приказ приготовиться к выступлению, дать наряд на эшелоны.

Стало известно — главное командование решило отправить 30-ю дивизию на Врангелевский фронт.

Дивизия заказала 140 эшелонов.

Это было что-то невероятное, неслыханное, по тем годам с трудом выполнимое дело.

Ей дали 101, по 40 вагонов каждый, 3 эшелона в сутки.

Судьба Юденича, Колчака и Деникина уже решилась осенью 1919 года, но республика еще не могла считать себя на мирном положении, и через год Антанта, видя разгром русских белогвардейцев, приготовляла новые силы к борьбе против Советов. Готовились белофинны суетились поляки, развивали бурную деятельность на востоке японцы, и казачьи атаманы под покровительством японских офицеров шли огнем и мечом на Приморье и Забайкалье. На Украине орудовал Петлюра, в Азербайджане продавали Баку и нефть муссаватистские бандиты, в Грузии активизировались, собрав к себе и питая контрреволюцию, грузинские меньшевики. Надо было скорее кончать с внутренним фронтом. Надо было торопиться, быть в готовности перед еще невиданными опасностями. В апреле 1920 года Азербайджан стал советским, и тогда зашевелились на западе поляки. Возбуждаемые Францией, которая тогда вела активную антисоветскую политику, они готовили «крестовый поход» против большевизма. Франция обещала полякам Киев и Советскую Белоруссию. Деникина к тому времени уже не было, но заместитель его, генерал Врангель, быстро собрал все белые силы в Крым и, отгородившись перекопско-сивашскими укреплениями, повис над нами сильной угрозой.

Активизируя свои действия с наступлением поляков, он уже отбросил слабые части Красной Армии от Перекопа и стал угрожать Донбассу, двигаясь левым своим крылом к Криворожью, а правым к Екатеринославу. Создался новый серьезный фронт, ставивший под угрозу весь пролетарский Донбасс и уголь советской страны.

11 июня 1920 года в «Правде» появилась статья товарища Сталина.

«…об одном все же нужно помнить: пока Врангель цел, пока Врангель имеет возможность угрожать нашим тылам, наши фронты будут хромать на обе ноги, наши успехи на антипольских фронтах не могут быть прочными. Только с ликвидацией Врангеля можно будет считать пашу победу над польскими панами обеспеченной. Поэтому партия должна начертать на своем знамени новый очередной лозунг: «Помните о Врангеле», «Смерть Врангелю».

Советское правительство, по настоянию товарища Сталина, создало самостоятельный Южный фронт во главе с М. В. Фрунзе. Силы для Южного фронта нужно было выкроить из других, менее важных боевых участков.

На юг пошла Первая Конная, а с востока. 51-я, затем 27-я и 30-я дивизии.

8 сентября на станции Тамдурово начал погрузку первый батальон 262-го полка. 14-го на запад уже отошло восемнадцать эшелонов с 262-м, 263-м и 265-м полками и учреждениями 88-й бригады. Всегда первая на востоке, 30-я дивизия собиралась и на юге быть первой.

Дивизия ехала через всю Сибирь, пройденную пешком, добытую тяжелой кровью. Ее встречали на станциях, как родную. Старые бойцы, работавшие в ревкомах, выходили встречать ее вместе с народом. 30-ю все знали и она всех знала. Молодые бойцы впитывали в себя славу дивизии и готовились нести ее дальше, в Крым.

Эшелоны шли по 700–750 километров в сутки, что тогда считалось большой скоростью, и растянулись они на всю Сибирь.

В середине октября, когда головные эшелоны выгружались на юге Украины, последние еще грузились на Селенге.

Дивизия шла через Сибирь, Урал, Поволжье на Украину, на вагонах ее пестрели лозунги: «Смерть Врангелю!»

20 октября 262-й полк уже начал боевую работу на юге.

Оглавление

Разгром Колчака

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА